Мост Ватерлоо [компиляция] Андрей Геннадьевич Лазарчук
        Содержание:
        1. Андрей Геннадьевич Лазарчук: Колдун
        Пролог к метароману «Опоздавшие к лету».
        Описывается начало войны - безумия, уничтожающего смысл человеческой жизни.
        Лес, пруд, плотина; мельник Освальд - молодой парень призывного возраста; вокруг него идиллистическая деревенская жизнь, стойкая гармония, в которую начинают вплетаться тревожные нотки. Отец Освальда уезжает неведомо куда; объявлена война; появляются беженцы, к Освальду прибивается китаец Лю и девочка Моника. Деревенские видят в китайце колдуна, заодно и странную Монику в ведьмы записывают, да и в самом Освальде начинают сомневаться.
        2. Андрей Геннадьевич Лазарчук: Мост Ватерлоо
        Вторая часть блистательной эпопеи «Опоздавшие к лету». История строительства грандиозного моста, который должен помочь Империи выиграть безнадёжную, бессмысленную войну. Чтобы запечатлеть историю столь эпохального строительства, прибывает киногруппа. Но постепенно отснятые плёнки начинают показывать другую реальность. Правда и вымысел переплетаются друг с другом. Где ложь и где правда? Во что можно верить? Пусть каждый решает для себя сам...
        3. Андрей Геннадьевич Лазарчук: Аттракцион Лавьери
        Часть метаромана «Опоздавшие к лету», продолжение романа «Мост Ватерлоо». Вполне самостоятельный сюжет, несмотря на связь с другими сюжетами этого цикла. Человек, умеющий уклоняться от пуль, сталкивается с профессиональным убийцей. Кто победит? И какова цена победы?
        4. Андрей Геннадьевич Лазарчук: Путь побежденных
        В маленький городок приезжает, как кажется, в поисках работы художник Март Траян. И он начинает расписывать стены городского зала для торжественных актов. Вроде обычная халтура...
        Но художника, оказывается, зовут не Март, да и не все так просто в этом, казалось бы спокойном городишке...
        Колдун
        Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем, стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг дома, добротного и двухэтажного, где жили Освальд и отец Освальда, а по другую сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный после полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше, в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, останавливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плотины, в заросли осоки, мокролиста и конского щавеля, и дальше продолжала свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой, пока, слившись с другими такими же ручейками и речками, напитавшись подземными ключами, не обретала силу и имя реки и уже с силой и именем, достойно, входила в спокойную и полноводную в любое время года реку Лова, разделявшую пополам уездный город Капери, город, в котором есть
все, даже железная дорога, и по понедельникам и четвергам от перрона отходят составленные из пассажирских и товарных вагонов поезда, идущие в портовый город Скрей, где у причалов стоят черные и белые пароходы со всех морей, а по средам и субботам поезда возвращаются обратно, и тогда на вокзале становится шумно и тесно, и все такси города Капери собираются на привокзальной площади, дымя и пофыркивая, и развозят приехавших по домам и гостиницам, а если кому-то надо попасть в близлежащие села и хутора, то им никогда не отказывают, но берут довольно большие - по здешним меркам - деньги; с хуторов же приходится добираться своим ходом, и отец Освальда, сложив в деревянный, с навесным замочком чемодан кой-какие пожитки, зашив деньги за подкладку и сунув в заплечный мешок каравай хлеба, копченый окорок и четверть домашней можжевеловой водки, пешком дошел от дома до хутора Бьянки Пальчековой и там договорился с Бьянкой, что ее работник, китаец Лю Шичен, за два динара довезет его на бричке до вокзала, а на обратном пути прихватит ветеринара, потому что у свиней третий день понос; Лю был молчалив, и они катили
милю за милей, ни о чем не говоря, и отец Освальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются неродные - граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропустило два или три удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд, и Лю был последним из знакомых Освальду людей, которые его видели.
        Через две недели почтальон Бруно принес Освальду письмо. В письме отец просил прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть наличных денег. Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход «Глория», идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся неоплаченной половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бусины на нитки. Освальд прочитал письмо и заткнул его за висящую в комнате отца картину в рамке: пальмы, прибой и голые негритянки, купающиеся в прибое.
        К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд когда-то учился в приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал работать с отцом на мельнице, а Шани отправили в гимназию в Капери, но из последнего, выпускного класса его выгнали без аттестата - за неуспеваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь Шани приторговывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел много приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал - Шани рассказывал ему свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд упирался и мотал головой. Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
        Однажды Шани пришел и сказал, что объявлена мобилизация и что завтра в село приезжает мобилизационная команда и медицинская комиссия, будут всех проверять, и чтобы не попасть под ружье, надо дать хабара. Освальд отдал Шани десять золотых десяток и серебряные часы-луковицу с боем. На следующий день, ближе к вечеру, он приехал в село. На площади перед управой было людно и шумно. Стриженые парни толпились в обнесенном веревкой с красными флажками загончике, по углам которого стояли часовые с короткими ружьями. Комиссия работала в пятнистой брезентовой палатке с большим красным крестом. Освальда и еще девятерых парней впустили внутрь и заставили раздеться догола. Им заглядывали в рот и в задницу, ощупывали руки и ноги, били по коленкам резиновым молоточком, выворачивали веки, что-то шептали, и надо было повторить. Потом всем раздали картонные квадратики. На картонке Освальда было написано большими буквами:
        «К ВОИНСКОЙ СЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН».
        А ниже: «плоскостопие». Шани ждал его у входа. Воздух вне палатки был необыкновенно вкусный, как вода в жаркий день.
        - Нормально? - спросил Шани.
        - Ага, - сказал Освальд. - Пойдем пить водку.
        - А может, к девкам? - предложил Шани.
        - Посмотрим, - сказал Освальд, хотя знал, что не пойдет.
        - Эх, ты, - сказал Шани. - Ни в пизду, ни в армию. Какая от тебя польза для человечества? Этого Освальд не знал.
        Они напились как свиньи. Последнее, что Освальд помнил, это как они с Шани, поддерживая друг друга, дурашливо махали вслед уходящей колонне.
        Через три дня объявили, что война началась. У Освальда прибавилось работы: все хотели поскорее смолоть остатки прошлого урожая. Были дни, когда возле мельницы собирался табор телег в сорок. Освальд нанял старого глухонемого Альбина, умевшего все, чтобы он работал ночами. Для освещения приспособили динамо-машину и фару от велосипеда. Сельская управа каждый день отряжала трех мужиков для погрузки-выгрузки. Потом пошло зерно нового урожая. Так продолжалось до декабря, до ледостава. За зиму от отца пришло еще два письма, короткое и длинное. В коротком он писал, что жив и здоров, чего желает и Освальду, что сейчас темно и вокруг океан, что два дня назад вышли из Танжера, засыпав бункера углем по самые бимсы, и теперь бояться нечего. Во втором, длинном, письме он рассказывал про странный остров в Индийском океане, остров, вечно окруженный туманами и поэтому попавший не на все карты. Люди там живут рослые, смуглые и красивые, и все поголовно счастливы, потому что такой мудрой системы правления нет нигде: раз в полгода все жители, достигшие четырнадцати лет, участвуют в лотерее, где разыгрываются
королевский титул, титулы советников и придворных, жрецов и судей, а также все прочие сколько-нибудь заметные места в государстве, вплоть до сутенеров, которые там не преступники, а уважаемые предприниматели, потому что проституция на острове является важнейшим источником поступления иностранной валюты; а чтобы придать остроту лотерее, подсыпать в это дело перчику, разыгрывается еще и десять мест в камерах приговоренных к смерти; как правило, новый король, взойдя на престол, объявляет им помилование, но случается, что его отвлекают другие дела… Однажды, в канун Рождества, - Освальд уже встал и начинал топить печь - донесся откуда-то многоголосый звенящий гул. Освальд оделся и вышел из дому. Светало. В небе над ним, ярко высвеченные не взошедшим еще солнцем, вились самолеты. Их было видно очень хорошо: три больших восьмимоторных ползли медленно-медленно, а вокруг них кружились, как пчелы, десятка полтора маленьких. Потом, перекрываясь и накладываясь, стали доноситься другие звуки: будто там, в небе, рвали на полосы крепкие простыни. Два маленьких самолетика закувыркались и упали далеко отсюда. Потом
еще один плавно пошел вниз, волоча за собой тонкий розовый шлейф. Самолеты были теперь точно над домом. Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал - бесполезно. Несколько маленьких - пять или шесть - отошли в сторону, развернулись и бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раздался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загоревшись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим самолетам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как сарай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохотом, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших самолета удалялись, рев
их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили. Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейской шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший полицейский Ян.
        - Входи, - сказал Освальд.
        - Видел? - спросил Ян. - Как они нас…
        - Видел, - подтвердил Освальд.
        - Замерз, как цуцик, - сказал Ян. - Печка в машине ни к черту.
        - Зови всех, - сказал Освальд. - Погреетесь.
        - Да ну их, - сказал Ян. - Там у меня эти… гражданская гвардия. Пердуны, одним словом. И с ними - парашютистов ловить. Смех, да и только. Не знают, с какого конца винтовка стреляет.
        Погреться дашь? - Он звонко щелкнул себя по горлу. Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разрывая ветчину пальцами, стал есть.
        - Бьянкина свининка? - спросил он, жуя.
        - Ее, - сказал Освальд.
        - Умеет, ведьма, - сказал Ян. - Что умеет, то умеет. Теперь долго такой свининки не будет.
        - Почему? - спросил Освальд.
        - Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое, понимаешь, рагу.
        - И китаец сгорел?
        - И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти - спать в свинарнике. Я бы никогда не смог.
        - Я бы тоже.
        - Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
        - Нет.
        - Дать?
        - Не надо, я не умею.
        - Я к вечеру еще заеду.
        Весь недолгий день Освальд, как неприкаянный, слонялся по темному дому. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повторялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны лежали пятеро, раздетых до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с черной дырочкой в центре.
        - Он был у тебя? - спросил офицер Освальда.
        - Да, - сказал Освальд. - Два дня назад.
        - Водкой его поил? - спросил офицер.
        - Дал с собой, - сказал Освальд. - А что?
        Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
        - Положить бы тебя шестым рядом с ними, - мечтательно сказал он, покачиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки. - Теперь у них машина, форма полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты… Много водки дал?
        - Литр, - сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами слов: - Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать нельзя, вы же понимаете, господин офицер…
        - Дорого твой литр отечеству обошелся, - сказал офицер ледяным голосом. - Ладно, иди.
        - Домой? - не поверил Освальд.
        - Домой, домой, - отмахнулся от него офицер. - С глаз моих!
        - Вот спасибо, - сказал Освальд, пятясь и кланяясь, - вот спасибо-то…
        Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо, руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все становилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера - а вспоминал он их тем чаще, чем сильнее старался забыть, - глаза желтые, как у кошки, воспаленные - то ли с похмелья, то ли от бессонницы, - с крохотными зрачками, неподвижные - глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее. Не убежать, не спрятаться - найдет, догонит. Не задобрить, не купить… В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была открыта, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся так, что осветило его лицо, - это был Альбин. Кричать на него и ругаться было бесполезно. Второй был незнакомый, в стеганке и ватных брюках, и в полутьме Освальд не сразу разобрал, что это китаец.
        - Лю? - спросил Освальд, вглядываясь в него. - Ты что тут делаешь?
        Альбин замычал и замахал руками перед лицом Освальда, а потом стал пальцем выводить на полу буквы. Это был не Лю, а его младший брат, он приехал к старшему, но теперь, когда Лю убило, ему некуда идти, жить же там, где убило Лю, он боится. Пусть он помогает на мельнице.
        Это было и хорошо, и не очень. Освальд подумал, прикидывая все расходы и выгоды, потом сказал:
        - Хорошо.
        Альбин залопотал, захлопал китайца по плечу, заулыбался. Китаец тоже робко улыбнулся.
        - Понимаешь по-нашему? - спросил Освальд, выговаривая слова медленно и четко.
        Китаец посмотрел на Альбина. Альбин замычал и завертел головой.
        Тогда Освальд показал на жернов и раздельно сказал:
        - Жер-нов. Жер-нов.
        Показал вокруг и сказал:
        - Мель-ни-ца.
        Показал на Альбина и сказал:
        - Аль-бин. Мас-тер.
        Показал на себя и сказал:
        - Хо-зя-ин.
        К весне китаец знал три десятка слов и понимал еще столько же. Он постоянно что-то делал; и в доме, и на мельнице теперь был идеальный порядок. А когда сошел снег, он с разрешения Освальда вскопал несколько длинных и узких грядок и что-то там посеял. Каждый раз, идя из дома на мельницу или обратно, он на минуту-другую задерживался у этих грядок, что-то поправляя, взрыхляя, подравнивая. Растаял лед, вода в пруду прибыла наконец, мельница закрутилась. Как ни странно, зерна везли мало, были дни, когда вообще не везли. Освальд по совету Шани перестал брать за помол деньгами, брал только зерном: меру за восемь. Действительно, купить что-то за бумажные деньги стало трудно - их просто не брали. Брали золото, вещи, продукты. Шани как-то, выпив, сказал, что за эти полгода они с дядей учетверили капитал. В мае Освальд поднял цену - стал брать меру за шесть. Его ненавидели, но ничего не могли сделать. В апреле еще на грядках китайца взошло множество самых причудливых ростков. Он не переставал возиться с ними. Иногда он просто сидел возле своих грядок, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то. Поскольку его
работе на мельнице и по дому это не мешало, Освальд смотрел на его чудачества сквозь пальцы. Странно, однако, было то, что жесточайшие заморозки середины мая, побившие даже ко всему привычную осоку, ростков не погубили.
        В конце мая, а может быть, уже в начале июня - Освальд не помнил точно - по дороге, страшно дымя, завывая и подпрыгивая, подъехала и остановилась перед домом черная жестяная машина «гном» - из тех, что в Капери служат такси. Из машинки выбралась закутанная в огромный плащ девочка лет четырнадцати, шофер вынес две перевязанные бечевкой картонные коробки, получил золотой, потоптался, видимо, намекая, что одного золотого мало, ничего не дождался и уехал, отчаянно газуя в жидкой грязи, заполнявшей колеи. Освальд подошел к девочке.
        - Ты кто? - спросил он.
        - Это вы - Освальд? - Она смотрела на него с надеждой.
        - Я - Освальд, - сказал он. - А ты все-таки кто?
        - Я ваша кузина, - сказала она. - Я из Евтимии. Меня зовут Моника Тенн. Наши мамы были сестрами. Теперь их нет, но все равно я ваша кузина. Это письмо, мама написала его вам за три дня до того, как умерла. Вот.
        Освальд взял письмо, уже зная, что там будет. Дорогой племянник, возможно, Вы и не помните меня, но я держала Вас на руках, когда Вы были еще совсем крошкой… памятью Вашей матери, а моей дорогой сестры Барбары… только крайняя нужда заставляет… голод и болезни… будьте ей опорой и защитой… да будет простерта над Вами рука Господня… Ваша любящая тетушка Алиса. Дата, подпись… Освальд посмотрел на девочку. Глаза у нее были мокрые, веки и губы подрагивали. Ситуация… Плевать, подумал Освальд. Потом разберемся.
        - Тащи все это в комнату на втором этаже, - сказал Освальд. - Будешь там жить. Готовить умеешь?
        Девочка улыбнулась, кивнула, шмыгнула носом, подхватила свои коробки и пошла, путаясь в полах плаща, в дом. Освальд смотрел ей вслед. Дармоедка, нерешительно подумал он. Его охватило вдруг чувство, что все это уже когда-то было, и тогда, в прошлый раз, все кончилось плохо.
        Сразу перестало хватать воздуха. Дом, уже год такой послушный и пустой, вдруг будто бы приобрел вторую тень, стал, как при отце, неуютным и почти враждебным. Освальд ни на секунду не мог сбросить напряжение, прислушивался к звукам и шагам, медлил, прежде чем войти в какую-нибудь дверь. На столах стали появляться банки и кувшины с букетами полевых цветов. В комнате отца - теперь ее занимала Моника - как по волшебству, возникло множество разнокалиберных глиняных горшочков с землей, из которой торчало что-то зеленое. Потом китаец и Альбин приволокли туда целую кадку с каким-то деревцем. Получив очередное письмо от отца - отец писал, что сумасшедшего капитана заперли в каюте, но цель - дойти до Северного полюса - решили оставить; поскольку магнитный компас из-за груза железной руды в трюмах показывает все что угодно, кроме сторон света, то рулевому приказали держать курс по Полярной звезде, а чтобы не сбиться даже в пасмурную погоду, Полярную звезду прикрепили к бушприту, и теперь, в какую бы сторону пароход ни шел, он неминуемо попадет на Северный полюс самым кратчайшим путем, - читая это письмо,
Освальд машинально вошел в комнату отца, чтобы засунуть письмо за картинку на стене, и увидел, что Моника голая вертится перед зеркалом, подражая тем негритянкам в прибое; когда он вошел, она не завизжала и не задергалась, а взглянула на него через плечо, неторопливо подошла к стулу, на спинке которого висел ее халатик, накинула халатик на плечи, села на стул и стала смотреть на Освальда молча и холодно. Освальд покраснел, скомкал в кулаке письмо и вылетел наружу. Моника постепенно вытеснила китайца с кухни. И позже, наливая Освальду суп в тарелку, она сказала:
        - Мама говорила, что я немножечко с приветом. Вы не обращайте на меня внимания, пожалуйста.
        - Только чокнутых мне тут не хватало, - сказал Освальд.
        - Я не чокнутая, - сказала Моника. - Я просто не до конца понимаю некоторые условности.
        Между тем на грядках китайца происходило непонятно что. Похоже было, что там все понатыкано вперемешку, лук с горохом, огурцы со свеклой, все это ненормально быстро перло вверх, к солнцу, перло буйно и весело, китаец воткнул в грядки длинные жерди, к ним на высоте своего роста привязал такие же продольные и поперечные перекладины, потом, выше - еще раз. Получилось что-то вроде клетки. Как по заказу, рядом с грядками выросли два муравейника, Освальд иногда, забавляясь, смотрел, как муравьи волокут упирающихся гусениц, или дразнил их соломинкой и потом слизывал муравьиную кислоту. Моника каждое утро ставила на стол большую миску мелко нарубленной зелени - это было вкусно. Освальд ел и нахваливал, китаец улыбался. Несколько ночей подряд бомбили Капери. Шани ездил потом туда и сказал, что сгорело полгорода. Освальд стал брать за помол одну меру с пяти. Приезжал староста, уламывал его, угрожал судом. Освальд согласился вернуться к прежней оплате, один к шести, но с условием, что после обмолота управа станет выделять ему работников не только бесплатно, но и со своими харчами. Староста поворчал, но
согласился.
        В селе появилось много нищих из города: побирались под окнами, крали, если плохо лежало. На мельницу забредали редко. Освальд запретил и Монике, и китайцу давать помногу - чтобы не прикармливать.
        В июле навалилась сушь. Где-то горели подожженные леса, солнце даже в полдень было красноватым; закаты по-настоящему пугали. На полях горели посевы, горели травы, трескалась земля. Освальд уже понимал, что урожая не будет. Старухи на хуторах ворожили, пытаясь вызвать дождь. Шептались, что такая засуха неспроста. По ночам Освальд с китайцем перетаскивали мешки с зерном и мукой из амбара в надежный подвал под домом. На Монику иногда находило: она переставала видеть людей и вела себя так, будто была одна, и нужно было тряхнуть ее посильнее, чтобы привести в чувство. Каждый день она голая купалась в пруду. Китаец в ужасе прятался на мельнице. Освальд смотрел на нее из окна и скрипел зубами от злости и на нее, и на себя. Иногда он ловил себя на том, что испытывает к ней настоящую ненависть - душную и тяжелую. Единственным, что никак не реагировало на жару, было странное хозяйство китайца. Конечно, он поливал грядки, таская воду ведрами из пруда, но какая же это поливка: по два ведра на грядку? На солнцепеке жухла даже та трава, которая росла у самой воды. Китаец же снимал с длинных вьющихся плетей
каждый день по корзине крепеньких, в пупырышках и даже в каплях росы, огурчиков, которые Моника тут же солила на зиму. Потом, после огурчиков, пошли какие-то непонятные овощи, размером и формой напоминавшие чайную чашку - «сунцзы»; Освальд попробовал их и не одобрил; больше они не появлялись. Китаец исчезал в переплетениях стеблей и выныривал обратно с самыми неожиданными плодами в руках: так, раз он выкатил огромную желтую дыню. Моника просила инжир, долго пыталась втолковать ему, что это такое, китаец приносил что-то похожее, Моника отвергала; наконец, принес то, что надо, - фиолетовые мясистые плоды. Моника попробовала, восхитилась и дала откусить Освальду - оказалось непривычно сладко и вкусно. Китаец взял корзину и через пять минут вернулся - уже с полной. Освальд пытался было сунуться следом за ним, но тесно переплетенные стебли не пропускали.
        - Нет, хозяин, - сказал китаец. - Не моги. Большой. Надо маленький. Надо я, надо она. Большой не моги. Как-то раз Освальд захотел грибов - китаец сходил и принес грибы. Моника ставила жареные грибы на стол, когда приехал Шани.
        - Еще неделя-другая такого пекла - и ага, - сказал он, входя. - Где это ты грибы взял? Выгорело же все.
        - Не все, как видишь, - сказал Освальд. - Садись, пробуй. Пить будешь?
        - Только пиво, - сказал Шани.
        - Моника, пиво осталось? - спросил Освальд.
        Моника молча встала на колени, откинула крышку ледника, нагнулась, дотягиваясь до одной из веревок, привязанных к поперечине; Шани издал какой-то странный хлюпающий звук, Освальд посмотрел - Шани, отвесив челюсть, впился взглядом в Моникин зад.
        - Тихо, ты, - сказал Освальд.
        Шани с трудом оторвался от созерцания, потом посмотрел на Освальда, в восхищении покачал головой и показал оба оттопыренных больших пальца.
        Моника выволокла из ледника канистру с пивом, налила полный кувшин и спустила канистру обратно. Потом подала кувшин на стол и поставила три стакана.
        - Маленьким девочкам пиво нельзя, - сказал Освальд.
        - Жарко, - сказала Моника. Она налила себе полный стакан, выпила, налила еще один и уже маленькими глотками отпила половину.
        - Вот это да, - сказал Шани. Она улыбнулась ему.
        К концу обеда Моника захмелела. Впрочем, Освальд с Шани - тоже. Пиво было крепчайшее - от Станислава. Шани хихикал непонятно над чем, Освальд чувствовал, что погружается, как в трясину, в бездонную грусть. Моника же расшалилась, бегала по дому и шумела. Освальду опять стало казаться, что это было уже и плохо кончилось.
        - Слушай, - Шани ткнул его кулаком в бок, - может, уступишь девочку?
        - Иди ты, - сказал Освальд. - Это же моя сестра. Хоть и двоюродная.
        - А я что? - сказал Шани. - Я, может, женюсь. Когда подрастет…
        - Она ненормальная, - сказал Освальд. - На нее находит… затмение.
        - Ну что ты говоришь - ненормальная, - забеспокоился Шани. - Вполне нормальная.
        - Увидишь еще, - сказал Освальд. - Я же знаю. Я же с ней живу, не ты.
        - Да? - Шани потеребил кончик носа, вздохнул. - Ну, ладно…
        - Я тебя, может, как друга предостерег. Она чокнутая.
        - Все равно этот год не переживем, - с тоской сказал Шани. - Чует мое сердце - перемрем все…
        Голая Моника спустилась по лестнице, прошла мимо кухни, где сидели Освальд и Шани, и направилась к пруду.
        - Чего это она? - испуганно сказал Шани, глядя на нее через окно.
        - Говорю же - чокнутая. Находит на нее - людей перестает видеть. Как лунатик, понимаешь? Как будто нет никого.
        - Вот здорово-то, - сказал Шани. - Как бы я это хотел - чтобы никого не было.
        - Давай водки выпьем, - предложил Освальд.
        - Давай, - сказал Шани.
        Из оставшегося в памяти Освальда: Шани водит у него перед носом кривым пальцем и зудит: «А китаеза твой - колду-ун, колду-ун, ой какой колду-ун…» - Вода в пруду теплая-теплая, даже не мокрая какая-то вода… - Никого нет, только в глаза, как фонарь, светит багровая луна.
        Очнулся Освальд от мягких влажных прикосновений к лицу. Он открыл глаза. Тут же от лица его что-то отдернулось в испуге. Непонятно было, где это он. Попробовал подняться - не смог, что-то крепко держало поперек груди и за руки. В страхе рванулся - руки освободились. Перевернулся на живот. От резкого движения что-то сдвинулось в голове, земля заходила ходуном, как студень, - не удержался и повалился на бок. Отлежался, приподнялся, посмотрел кругом: переплетение стеблей и лоз - огород китайца! Отлегло от сердца. Свет пробивался сверху - лунный; что-то подсвечивало и снизу, Освальд посмотрел в ту сторону - несколько длинных, как свечи, светящихся грибов, свет от них шел яркий, резкий - не чета лунному. В этом свете слева от себя Освальд уловил какое-то шевеление: там, освещенное сзади и сбоку, бугрилось что-то темное и пористое, вроде чуть приподнятой над землей шляпки очень большого и очень старого гриба, и под эту шляпку мелкими вороватыми движениями втягивались тонкие гибкие щупальца… Освальд рванулся так, что затрещала спина, вырвался из-под держащих его стеблей, вскочил на ноги, тут же упал,
споткнувшись, и в свете луны увидел, как втягиваются обратно туда, внутрь этой дьявольской клумбы, выбравшиеся наружу стебли - длинные и гибкие, как змеи. Освальд влетел в дом, и здесь его немного отпустило. Здесь были стены. Он достал из ледника остатки пива, припал прямо к горлышку канистры и стал глотать его - ледяное и упругое, глотки проскакивали в желудок как камешки, твердые и тяжелые. После того, как пиво кончилось, он был уже твердо уверен: померещилось. Он лег, но уснуть не мог, кошмар возвращался, обрастая все новыми подробностями. Утром он нос к носу столкнулся с Шани, выходившим из комнаты Моники.
        - Ты не это… не думай чего, - отводя глаза, забормотал Шани. - Пьяный был, проснулся - возле нее лежу, собрался - и ходу. А ничего не было, это я тебе точно говорю, я хоть и пьяный, а такое-то понимаю…
        Освальд чувствовал, как у него леденеют губы и горло.
        - Скот… - начал он и задохнулся.
        Шани прошмыгнул мимо него, в дверях остановился и обернулся.
        - А не только твой китаец колдун, - сказал он. - Все вы тут колдуны…
        Моника из комнаты не выходила. Китаец колдовал около огорода: что-то поправлял, подвязывал, Освальд видел, как он качает головой и разводит руками. Ночное видение вновь стало казаться не кошмаром, а действительностью. После обеда приехал работник с одного из дальних хуторов, привез двенадцать мешков пшеницы и сказал, что про мельницу ходят нехорошие слухи, будто мельник и его работник-колдун подпустили засуху - и нельзя ли в таком разе за деньги докупить еще мешочков пять-десять муки? Освальд заломил цену, работник неожиданно цену принял, золото было у него в кисете вместе с табаком - ударили по рукам, загрузили телегу, работник хлестнул по волам, телега, повизгивая осями, развернулась и поехала, а Освальд задумался. Надо было срочно что-то делать.
        Под вечер приехал почтальон, привез еще одно письмо от отца. Отец писал, что они уже пятый месяц не видят земли, все океан да океан, видимо, что-то стряслось с американским континентом, так как по расчету координат пароход находится в районе города Денвер, штат Колорадо. Отца, узнав, что он бывший мельник, назначили старшим механиком, потому что в принципе конструкция мельничного привода и паровой машины где-то схожи. Вчера неподалеку от них всплыло какое-то огромное морское животное, на поверхности были видны только глаза, огромные, как мельничные колеса, а потом оно нырнуло и проплыло под пароходом, почесав себе спину о киль, да так, что судно пронзила долгая дрожь, а между некоторыми листами обшивки, там, где давно не обновляли клепку, стала проступать вода, и матросы говорят, что достаточно одного хорошего шторма, чтобы пустить пароход на дно, но все пять месяцев стоит полнейший штиль, и поэтому особенно непонятно, что случилось с Америкой…
        Уже стемнело, когда верхом, без седла, прискакал Шани.
        - Ты тут придумай что-нибудь, - сказал он Освальду. Голос у него был отчаянный. - Мужики шумят по дворам, хотят тебя завтра жечь идти…
        Он залез на лошадь и ускакал в темноту.
        Тут Освальд вспомнил, что Альбин сегодня вообще не показывался. Когда Освальд вошел в дом, китаец и Моника сидели за столом. На столе горкой лежали какие-то похожие на грушу плоды, Моника ножом отрезала от одного из них кусочки и отправляла в рот.
        - Попробуй, как интересно, - сказала она. - Растет в земле, как картошка, а по вкусу совсем как колбаса. Освальда передернуло.
        Он долго лежал в темноте без сна. Почему-то вспомнился офицер в черном - тогда, зимой… в тот самый день, когда появился китаец… Они не оставили мне выхода, подумал Освальд. Глупо… Когда взошла луна и все стихло, он встал и пошел в чулан под лестницей. Там на полке с инструментом лежала пешня - небольшой ломик с рукояткой, чтобы зимой долбить проруби в пруду. Он взял пешню, взял фонарь «летучая мышь», посмотрел вокруг, что бы такое взять еще, но ничего не нашел. Дорожка до мельницы шла мимо огорода китайца, поэтому Освальд взял далеко в сторону и потом в лесу долго искал выход на плотину. Он тихо прошел по плотине - вода текла по желобу тонюсеньким ручейком, колесо почти не вращалось - и толкнул незапертую дверь мельницы. Там было темно, и Освальд подумал, что надо зажечь фонарь, но забыл, как это делается, - стекло не хотело подниматься. Наконец он справился с ним, ломая спички, зажег фитиль и стал осматриваться. В глазах плавали лиловые пятна. За жерновами, там же, где он в первый раз увидел китайца, стоял топчан, и китаец спал на нем, с головой укрывшись мешком. Освальд подошел ближе. Он был в
двух шагах, когда китаец приподнялся на локте и открыл глаза, щурясь от света.
        - Драстуй, хозяин, - сказал он. - Приехай привезла?
        Освальд молчал. У него сразу отнялось все тело. Он медленно присел и поставил фонарь на пол.
        - Серно молоть? - неуверенно спросил китаец и спустил ноги с топчана, нашаривая свои тапочки из старой автопокрышки, и тогда Освальд, что-то закричав, наотмашь ударил его пешней. Удар пришелся по поднятой руке, китаец ахнул и попытался встать, и Освальд опять ударил его, целясь по голове, и опять промахнулся, китаец тонко закричал по-птичьи, и это было так страшно, что Освальд захотел убежать, но вместо этого увидел, как ломик опускается на голову китайца и погружается в череп - неглубоко, но китаец начинает клониться вперед и падает у ног Освальда. Освальд схватил его под мышки и приподнял. Голова китайца запрокинулась, из раны густой струей побежала кровь. Освальд деревянными руками положил его на мешок, закрыл зачем-то другим мешком, стал стирать кровь с пола и с рук… Потом пришел холод. Холодная волна прошла через голову, сдавила виски. Не возясь больше с тряпками, Освальд поднял китайца на руки и вынес наружу. Китаец был легкий, легче мешка с мукой, но неудобный. Освальд донес его до огорода, присел, не выпуская его из рук, отдохнул, потом, напрягшись, резко встал и изо всех сил бросил в
заросли. Раздался тяжелый всхлип. Освальд на заплетающихся ногах обогнул огород и, не раздеваясь, плюхнулся в пруд. Он долго просидел в воде, отмывая лицо, руки, одежду. Потом он выбрался из пруда и пошел в сарай. Там была припрятана большая ценность: бочка автомобильного бензина. Освальд подкатил бочку к огороду, выбил чоп и, наливая бензин в ведро, стал методично окатывать растения. Сразу же началось шевеление, треск, шорох. Потом, когда бензина в бочке почти не осталось, он поднял ее, как китайца, и тоже забросил в заросли. Взял ведро, в котором специально оставил бензину на донышке, отошел шагов на тридцать, снял рубашку, затолкал ее в ведро. Подождал, когда она пропитается бензином, и бросил в ведро горящую спичку. Пыхнуло огнем, потом загорелось ровно и дымно. Не дожидаясь, когда ведро раскалится, Освальд схватил его и бросил в сторону огорода - и успел упасть на землю, прежде чем рвануло. Его обдало диким жаром, он приподнял голову и посмотрел: крутилось пламя, и в пламени кто-то метался, и стебли, еще живые, пытались расплестись и расползтись, но огонь был слишком жарок, они мгновенно гибли и
сами становились причиной огня, а по низу все кто-то метался, и из земли выдирались кривые корни, корчась и съеживаясь в пламени, рушились поддерживающие жерди, и чад стал распространяться по-над самой землей - жирный и сладковатый чад…
        Освальд не помнил, как он дошел до дома, как, сдирая с себя все, рухнул на постель, как крутился на раскаленной постели, как вскочил и бросился вверх по лестнице, как Моника кричала: «Нет! Нет! Нет!», а он схватил ее, оторвал от окна, повалил и подмял… он и помнил это, и не помнил одновременно - знал, что помнит, поэтому боялся вспоминать. Ему хотелось начать жить с того момента, когда он оторвал голову от подушки и увидел, что Моника сидит рядом, поджав ноги, и что-то чертит пальцем на простыне, а по стеклу жадно барабанят дождевые капли.
        Андрей Лазарчук
        Мост Ватерлоо
        В этом странном и запутанном деле, которое зовется жизнью, бывают такие непонятные моменты и обстоятельства, когда вся вселенная представляется человеку одной большой злой шуткой, хотя что в этой шутке остроумного, он понимает весьма смутно и имеет более чем достаточно оснований подозревать, что осмеянным оказывается не кто иной, как он сам.
        Г. Мелвилл
        Пылинки в солнечном луче…
        Дальняя комната освещена ярко, а здесь полумрак и прохлада.
        Что-то хрустит под ногой, и льется из крана вода.
        Дальняя комната вся завалена бумагой, весь пол в бумагах, смятых и не смятых…
        Камерон стоит в двери и весь колышится, как зной, как медуза, как желе на блюде, и кудри его золотой короной… Ворона Камерон. Ворона - рона - она - па! Пылинки в солнечном луче.
        Петер!
        Это кто-то зовет меня, но я не вижу никого, и только имя отдается в глубинах сердца моего, и только пятна световые ползут по стенам к потолку, и только воды низовые…
        Вот именно. И только пить. Пить, есть и спать. Это все, что я могу, хочу и буду.
        А женщину?
        А, вот это кто. Это Брунгильда. Нет, Брунгильда, спасибо, но в другой раз. Сейчас на повестке дня совсем иные вопросы… Пылинки в солнечном луче…
        А Летучий Хрен уже спрашивал про тебя, гудит Камерон, продолжая колыхаться на свету, расплываясь при этом в широченной улыбке, но уши-то у него все равно просвечивают багровым, и я ничего не могу с собой поделать, я набираю воду в рот и опрыскиваю его уши. Уши шипят и брызгаются, Камерон недоволен, а я хохочу, потому что… Ворона Камерон докрасна раскаленными ушами доблестно прокладывает себе путь в сугробе, приближая час нашей решительной победы! Летучий Хрен? А хрен с ним! Что ты ему сказал? А надо было правду - приполз, мол, и брык! Готов.
        Готов.
        Шиш, ребята, рано вы меня списываете в «готов», рано, мы еще повоюем, поборемся и помужествуем с ней, знаете, как это там делается? Подумаешь, неделю не спал, я и еще неделю… Что? Ах, пылинки…
        У тебя шнапс есть?
        Это Камерон спрашивает Брунгильду, конечно, не меня же ему спрашивать, что? Молчу, молчу. Но я молчу, так красноречиво тая под взором ваших воспаленных глаз, вздымаемых высоко к небу блестящими во тьме звездами печали, бережно хранимой и возносимой к небесам без тени страха пред томленьем слиянья бешеного тела с душою нежною и кроткой… селедкой, водкой, сковородкой…
        Это что, все мне?
        Да что вы! Да нет, ребята, я же просто не смогу… это все… ну хватит же… хва…
        Дай ему по спине, пусть откашляется. Уже не надо.
        …в топор - у-у-уп! Готов. Сплю.
        …прикуп - прилипала - приличие - примадонна - примак - приманка - примат - пример - примерка - примета - примесь - примечание - примирение - примитив - примочка - принудиловка - принцесса - принятие - приоритет - припухлость - приспособление - прочее - прочее - прочее… Все на свете слова начинаются на «П», и хоть лопни - на «П» и на «П» и на «П» - и никуда от этих «П» - ну что ты будешь делать, обложили со всех сторон…
        - Подъем! - Петера похлопали по плечу.
        По периметру периастра поднимались перфорированные портики, попервости принятые паломниками-пломбировщиками…
        - Вставай, скотина! - его тряхнули сильнее. - А то сейчас водой!
        - Что? - Петер попытался сесть, не получилось, глаза тем более не открывались, но по команде «Подъем» следовало встать и одеться за сорок шесть секунд, потому что команда «Подъем» зря не дается…
        - Вставай, соня, курорт окончен.
        Это Камерон. Ну да, это Камерон, я же вернулся, вернулся и - ха-ха! - кое-что привез! Ну, да.
        - Сколько времени?
        - Семь вечера. И учти, что это уже завтрашний вечер.
        - Как это?
        - А так, что тебе дали поспать - ну, ты и поспал.
        - Сутки? - не поверил Петер.
        - Тридцать один час. Абсолютный рекорд редакции.
        - Врешь ведь.
        - Чтоб я сдох! - поклялся Камерон. - Вчера пытались тебя будить, но ты заехал Летучему Хрену в нос, и он велел оставить тебя в покое. А сейчас позвонил и очень тебя хочет. Ночью бомбежка была - не слышал?
        - Ничего я не слышал… А мой материал?
        - Экстра! Ультра! Супериор! Он сам монтировал и был близок к оргазму, его просто успели вовремя отвлечь…
        - Но я голоден!
        - Он сказал, что все будет.
        Летучий Хрен принял Петера с распростертыми объятиями. Это на памяти Петера еще никогда добром не кончалось. Всегда за этим следовало что-нибудь… м-м… экзотическое. А тут еще и тон разговора: и гениален-то у нас один Петер Милле, и потери в личном составе агромадные, аж пять человек (двоих завалило при бомбежке, один стал заговариваться, и еще две машинистки не убереглись и забеременели), а учитывая, что задача под силу лишь подлинному таланту, так она грандиозна и значительна, тем более что через завесу секретности кое-что просачивается, и он, Летучий Хрен, глядишь, и плюнул бы на все и поехал сам, но - приказ есть приказ, он вынужден подчиняться… Петер сразу понял, что параши не избежать, поэтому сидел тихо, в ударных местах кивал и думал, как это все обернется с Брунгильдой, - а надо ли, чтобы оно как-то оборачивалось? - и не таких видали, - а жаль…
        - Итак, - бодро продолжал Летучий Хрен, - группу будем формировать заново, потому что пополнение прибыло и следует пускать его в дело, а Варга твой уже оперился и ему пора давать работать самому, возьмешь двух новеньких, я их тебе покажу, и еще должен приехать какой-то из министерства пропаганды - будет старшим. Сам понимаешь, что старшим он будет только формально, потому что - ну что чиновник может смыслить в наших делах? Остальное ты знаешь все, готовься, послезавтра - адью!
        - Я есть хочу, - сказал Петер.
        - Тебя что, Камерон не накормил? Плохо. Бездельник. Ада! Ада! Где тебя черти носят? Накорми Милле, он у нас нынче герой. Ест он все, и помногу, но ты придумай ему что-нибудь повкуснее, только чтобы не обожрался, он мне живой нужен…
        Ада увела Петера в машбюро и там под стрекот десятка машинок соорудила ему гигантскую яичницу на сливочном масле. Пока Петер ел, она сидела напротив и пригорюнясь смотрела на него. Аде было под шестьдесят, но и в эти годы она оставалась машинисткой экстра-класса; ее подобрал где-то Камерон и пристроил в редакции в обход всех приказов и правил, никто не знает, как это ему удалось. Ада натаскивала девочек-машинисток, сама вкалывала наравне со всеми да еще умудрялась каким-то чудом обихаживать всех, до кого успевала дотянуться. Камерон ею страшно гордился.
        - Спасибо, Ада, - сказал Петер, подчищая сковороду корочкой хлеба.
        - Что за несчастье, - сказала Ада и больше ничего не сказала, молча убрала со стола и молча ушла куда-то.
        Новеньких Петер нашел в канцелярии. Прелесть что за новенькие: бледные, коротко стриженные, курносые, угловатые, в коротеньких солдатских мундирчиках шестого срока носки с наспех нашитыми жесткими погонами с парадными золотыми офицерскими коронами. Петер разыскал Менандра - тот, кот помойный, сговаривался с поварихой - и погнал его за новой формой для пацанья. Переодетые, они преобразились, и Петер стал улавливать кой-какие отличительные признаки: один чуть покрупнее, медлительнее, глаза голубые - лейтенант Армант; другой тоньше в талии, гибкий и быстрый, глаза темные, лицо и руки нервные - лейтенант Шанур. Петер поставил их перед собой и толкнул речь.
        - Значит, так, - сказал он. - Вы поступили в мое распоряжение, и теперь я что захочу, то с вами и сделаю. Это ваше счастье. Я - майор Петер Милле, по должности - режиссер-оператор, по сути - та ось, вокруг которой вертится все это заведение. Послезавтра мы с вами отбываем куда-то к черту на рога снимать то, не знаю что. Поэтому сегодня и завтра будете упражняться с аппаратурой. По службе я для вас «господин майор», вне службы и по вопросам ремесла - Петер. Сейчас пойдете к майору Камерону, он вас экипирует, в смысле - выдаст аппаратуру и пленку. Тренируйтесь. Я буду проверять. Можете идти.
        Новоиспеченные хроникеры вразнобой повернулись и вышли.
        - Менандр! - позвал Петер.
        - М-м?
        - Найди мне какие-нибудь ботинки и пары три носков.
        - Опять пропить изволили?
        - Только подошву, верх решил оставить.
        - Беда мне с вами, господин майор, как огнем на вас все горит… Знаете, я тут одного интенданта раздоить хочу, у него несколько пар есть - видели, такие высокие, на крючках - итальянские? Но нужен шнапс. А ботиночки что надо, главное - крепкие, нашим не чета.
        - Бутылки две ему хватит?
        - Бог с вами, одной за глаза будет. Шнапс - это же не для обмена, это же для смазки. Я вам тогда пока старые дам, разношенные, а завтра к вечеру принесу те. Хорошо?
        - Конечно.
        - Но все равно не пойму, как вы умудряетесь так обувку уродовать? Господин полковник за все время одну только пару износил, сейчас вторую изволит…
        - Вот потому, Менандр, все и стремятся зарабатывать побольше корон - чем больше корон, тем меньше забот об обуви.
        - Ваша правда, господин майор, но все-таки как вы - ну никто так больше не может…
        Менандр был пройдоха из пройдох - такой пройдоха, что Петер его даже побаивался… ну, не то чтобы побаивался, а так - стеснение испытывал. Скажем, прямые обмены Менандр презирал как нечто примитивно-низменное, все комбинации его были многоходовыми и чрезвычайно сложными; пару раз он пытался растолковать Петеру смысл той или иной сделки, и Петер приходил в состояние полнейшего обалдения перед хитросплетениями ходов и выгод, с точки зрения Менандра, совершенно простыми. Полезен же Менандр был чрезвычайно, так как мог все. Среди офицеров поначалу возникла мода заключать пари на Менандра, выдумывая самые невероятные предметы, якобы необходимые для редакции, но мода эта быстро прошла, исчерпав все ресурсы фантазии. Кажется, последним, что Менандр достал (в результате этого коллекция коньяков Летучего Хрена перешла в собственность Камерона), был незаполненный, но подписанный и испещренный печатями пропуск на территорию Императорского дворца.
        - Петер! - раздалось над ухом, и, конечно, кулаком по хребту, и за плечи потрясли, и опять кулаком, уже под ребра - ну конечно, это был Хильман, кто же еще? - Петер, старина, сколько лет, сколько зим!
        Хильман, откуда-то вылетевший чертиком, чтобы, ошарашив своим появлением, сгинуть - такая уж у него была натура. Когда-то они с Петером три дня болтались в море на сторожевике, Петер ничего снять не смог, а Хильман сделал замечательный очерк, Петер потом прочел его и посмеялся про себя: в очерке было все, кроме того, что было на самом деле. Там-то, на сторожевике, Хильман и ошеломил Петера замечательной фразой о друзьях, а именно: «У меня этих друзей. - сказал он, - ну тысячи три, не меньше». - «А я?» - спросил тогда Петер. «И ты, конечно», - сказал Хильман. «Понятно», - сказал Петер; ему на самом деле все стало понятно. «Ты что, не веришь? - обиделся Хильман. - Да я для тебя все что угодно…» - «Спасибо, Хильман, - сказал Петер. - Верю». Хильмана звали Роем, но все почему-то называли его только по фамилии.
        - Что ты здесь делаешь? - спросил Петер.
        - Послали, - сказал Хильман. - Сказали, у вас тут что-то намечается. В смысле - отсюда поедете.
        - И ты с нами? - спросил Петер.
        - Ага. Ты чем-то расстроен?
        - Не знаю, - сказал Петер. - Нет, наверное. Просто устал. Вчера… пардон - позавчера вернулся, хотел поработать здесь… Опять без меня монтируют. Ты бы дал кому-нибудь свои блокноты, чтобы они там все по-своему переставляли?
        - А никто не просит, - сказал Хильман. - Хорошо попросили бы если - может, и дал бы.
        - А меня вот гложет… Да нет, просто устал.
        - Когда ехать-то?
        - Не знаю. Приедет какой-то шишковатый из министерства, скажет.
        - Мне намекнули, - сказал Хильман, - что все это не на одну неделю и куда-то в тыл. Представляешь?
        - В ты-ыл? - недоверчиво протянул Петер. - Что-то ты путаешь, старик.
        - Ничего я не путаю. Что я, нашего главного не знаю? Он когда губу вот так делает - то на передовую. А если вот так - то или флот, или тыл. Проверено.
        - Твои бы слова - да богу в уши, - сказал Петер.
        Он не знал, почему это невозможно, но это было действительно невозможно - войти к Летучему Хрену и сказать: «Знаешь, я страшно устал. Мне надо отдохнуть, потому что, если я не отдохну, я сломаюсь по-настоящему. Я очень устал». Странно, конечно, но он точно знал, что это невозможно, хотя никто и никогда не пытался этого сделать. Небеса бы обрушились, если бы кто-то попытался сказать это Летучему Хрену. Молния бы сорвалась с ясного неба…
        - …вечером, - сказал Хильман, это он приглашал на коньяк, и Петер кивнул: «Хорошо», но вспомнил Брунгильду и добавил: «Посмотрим». Хильман опять легко обиделся и легко распростился с обидой. «Да приду я, приду», - успокоил его Петер, и, по своему чертикову обыкновению, Хильман пропал мгновенно - только пыль взметнулась над тропою, только стук копыт отдался эхом…
        Новенькие занимались с аппаратурой, и Камерон, который маячил тут же, исподтишка показал Петеру большой палец.
        Петер лег, не разуваясь, задрал ноги на спинку кровати. Неизвестно еще, какими окажутся обещанные итальянские ботинки, а эти надо оставить себе: мягкие, легкие, нигде не давят, не трут и не хлябают… Он задремал и проснулся от голосов.
        - Потому что это дрянь, дрянь, дрянь! - шепотом кричал один из новичков. - Потому что мне страшно подумать, что будет, если мы победим!
        - А что будет? - говорил второй. - Ничего нового не будет. Зато наверняка объявят амнистию, и все твои драгоценные…
        - Да разве в этом дело! Ты вдумайся: победит система, для которой главным в человеке является что? Ум? Совесть? Деловитость, может быть? Нет. Тупость, исполнительность и форма черепа. Все. Представляешь, что из этого получится лет через пятьдесят? Это же конец, конец…
        - Тихо ты, услышат.
        - Боишься? А представляешь целое поколение, которое всего боится? Прелесть, а? А ведь они этого добиваются - и добьются. Каждый не от слов своих, не от дел - от мыслей вздрагивать будет! Не дай бог догадается кто! Хочешь такого?
        - Перестань, правда. Ну что - тебе ответ нужен? Так я не знаю ответа…
        Ай да ребятки мне достались, подумал Петер. Это что же с молодежью-то делается? А, Петер?
        Он встал, пошумел немного, чтобы не подумали чего, и вышел к ним, потягиваясь.
        - Вольно, мужики, - сказал он, предупреждая их позыв бросить камеры и встать. - Начинаем зачет. Итак, на время: зарядить камеры!
        Мужики чуть суетились, но справились с этим делом вполне прилично.
        - Теперь пошли на натуру.
        Петер увел их в развалины неподалеку и заставил снимать друг друга, непрерывно перебегая и заботясь при этом о собственной безопасности. Чтобы создать кой-какие иллюзии, он щедрой рукой разбрасывал взрывпакеты и два раза пальнул шумовыми ракетами - есть такие, с сиреной; вторая из этих ракет заметалась рикошетами по двору и произвела впечатление на него самого. Потом, придерживая за пояса, чтобы не разбрелись и не попадали, он отвел ребят в лабораторию. Пленку проявили мигом, девочки-лаборантки были на высоте; тут же зарядили проектор и стали смотреть, что получилось. На экране что-то возникало и металось, обычно не в фокусе, три-четыре раза появлялся и пропадал человек с камерой в руках, невозможно было понять, кто именно, мелькали тени, дымки разрывов, стены, небо, упорно вновь и вновь появлялась в кадре торчащая из груды щебня балка с кроватной сеткой наверху… Вторая пленка была не лучше, только один кадр годился - это когда оператор снимал его самого с ракетницей в руках в момент выстрела: черненький дьявол, разбрасывая огонь и дым, рванулся прямо в объектив… Петер несколько раз прокрутил это
место. Дальше шла прежняя неразбериха, но это было хорошо.
        - Это хорошо, - сказал он. - Рука не дрогнула.
        - Не успел испугаться, - сказал темноглазый - Шанур.
        - Это хорошо, - повторил Петер. - Рука должна быть твердой. Даже если снимаешь собственный расстрел.
        Он гонял их по этому полигону еще трижды. Лучше не становилось, но это от усталости, к концу дня оба ног не переставляли, зато завтра, когда отоспятся, уже не будут вздрагивать и торопиться…
        Брунгильда как сквозь землю провалилась, он так и не нашел ее, и с оставшейся бутылкой шнапса Петер заявился в гости. Хильман поселился у Бури, инженера-оптика; Бури занимал длинную, как вагон, комнату в полуподвале, свободное место у него было всегда, и постояльцам он был рад.
        Посидели, выпили и шнапс, и коньяк, поговорили. Впрочем, говорили главным образом Бури и Хильман, Петеру все больше молчалось. Хильман красочно и с массой подробностей рассказывал, как ходил в смертный десант на Жопу Адмирала; Петер хорошо помнил этот северный архипелаг из двух близлежащих островов, получивших такое прозвище за округлость, мягкую покатость и обширность. Прозвище настолько привилось, что даже в официальных документах после названия аббревиатурно пояснялось, что же конкретно имеется в виду. В позапрошлом году Петер сам ходил туда в десант. Три дня морская пехота и кавалергарды выбивали из окопов маленький гарнизон; низкая облачность и дожди не давали действовать авиации. На четвертый день прояснилось, и над островами повисла целая авиадивизия. Вечером, когда там сгорело все, что могло гореть, кавалергарды пошли вперед. По ним не было сделано ни единого выстрела: бомбардировщнки смешали с землей всех. Потом, выходит, архипелаг снова сдали, подумал Петер без особой грусти. Сдали, опять взяли… Перепихалочки и потягушки - и вся война. Плевать.
        Голоса, кажется, звучали громче, но Петера почему-то не проняло, ему стало скучно, и он пошел опять искать Брунгильду и опять не нашел. В его отсутствие Хильман и Бури заспорили о чем-то, дело дошло до взаимных оскорблений, и решили стреляться - здесь же, в подвале, с пятнадцати шагов, три выстрела, беглым огнем. Отметили барьеры, отошли, стали сходиться. Хильман начал стрелять первым, выстрелил сразу все патроны и все три раза промахнулся. Бури промахнулся дважды. Поняв, что наделал - пуля попала журналисту в лоб, он умер мгновенно, - Бури сбежал. Его поймали через месяц и по приговору полевого суда повесили за дезертирство. Если бы он не убежал, максимум, что грозило бы ему, - это передовая или три года лагерей.
        - Итак, господа офицеры, вы поступаете под команду человека штатского, так сказать, шпака… да; тем не менее господин министр счел возможным сделать такое, хотя это и не в традициях нашей доблестной армии. Позвольте представиться: Гуннар Мархель, первый советник министра. Мы с вами отправляемся в то место, откуда начнется наше победоносное шествие, наш марш в историю, наше, с позволения сказать, вознесение над всеми нынешними трудностями и неудачами. Экспедиция наша продлится около двух месяцев, и за это время мы станем свидетелями и участниками величайшего торжества нашего военно-инженерного гения, свидетелями и летописцами великого свершения наших доблестных войск - творцов и носителей нашей грядущей и неминуемой победы. Эта неминуемость нашей победы, думаю, сыграла свою роль, отрицательную, подчеркиваю, роль в деле торжества наших идеалов и нашего оружия, потому что вызвала расслабленность и заторможенность у некоторых наших молодых солдат и офицеров, уверовавших в то, что победа, раз она неминуема, придет все равно - независимо от того, как ты воюешь. Нет, господа! Победа сама не придет! Победу
надо добывать потом своим и кровью своей, ибо потоки пота и крови под ее фундамент - необходимое условие ее неминуемости! Его Императорское Величество просил лично передать вам, что всегда и во все времена герои на плечах своих поднимали и удерживали здание победы, и не стоит верить своим глазам, если вы, ослепленные красотой этого здания, не видите, на чьих плечах оно держится. Но Его Величество никогда не забывает этого, вот потому-то и встречают с таким подъемом на фронте и в тылу бессмертные речи Императора, как всегда, посвященные бессмертным подвигам наших героев, достойных наследников ратной славы великих предков, сокрушивших Древний Рим, Вавилон, Византию, Сирию и Египет! Тех, кто пронес сквозь века и страны чистоту и беспредельную преданность идеалам гиперборейским, воплощенным издревле в великих атлантах: Гангусе, Слолише и Ивурчорре! От самого Заратустры и до нашего дорогого Императора пролегла вечная дорога истины, и никому не удастся опорочить ее прямизну! По машинам!
        Слава богу, все, подумал Петер. Но силен советник. Без бумажки, а как по писаному. Редкость по нынешним временам. Все так боятся оговориться, что перестают говорить совсем, а только пишут. И слава богу, что у него своя машина. Что-то мне не хочется сводить с ним дорожное знакомство - все равно придется, я знаю, но потом… но как неохота!
        - Мужики! - в свою очередь обратился он с речью к своим. - Маршрута я не знаю, все засекречено до этого самого, следуем за лидером. Так вот: следить за воздухом в восемь глаз. Тип самолета не разбирать, сразу давать команду «Воздух!» - и из машины. Если есть кювет, то лучше всего в кювет. Нет кювета - отбегайте шагов на двадцать и - носом в землю. И не метаться. Вообще не шевелиться, пока все не закончится. Ясно?
        - А говорили, что у них авиации нет совсем, - сказал Шанур.
        - Кто говорил? - грустно спросил Петер.
        - В газетах писали, и по радио тоже было, - сказал Шанур, и Армант покивал - да, мол, я тоже слышал.
        - Ребята, - вздохнул Петер, - это вам просто очень наврали. У них такие штурмовики, что дай вам бог успеть навалить в штаны. Усекли? Тогда вперед.
        И они покатили.
        Сначала новички, повергнутые Петером в состояние особой настороженности, глазели в небо так, что стали навертываться облака. Потом они скисли и задремали, будить их Петер не стал, от полудремных наблюдателей толку было чуть. От наблюдателей вообще толку было немного, штурмовики, например, налетали на бреющем, и чтобы хоть как-то среагировать, времени не оставалось, все решалось на уровне везения-невезения: попадет - не попадет… Очень высоко прошли три девятки тяжелых бомбовозов, но рассмотреть, свои это или чужие, нельзя было даже в телеобъектив. Конечно, тяжелые бомбить дорогу не будут, не за такой малостью их посылают, однако… Утреннее солнце стояло справа-сзади, значит, едем на север, вдоль фронта, и до передовой здесь километров семьдесят - сто. Навстречу сплошным потоком шли грузовики, то с пехотой в кузовах, то крытые брезентом, то с ящиками, бочками, бревнами и вообще всем, что только можно перевозить на машинах; прошла и колонна этих самых новейших и секретных до безумия установок: многоосные трейлеры волоклись за танками, у которых вместо башен торчали какие-то непонятные фиговины - и все
под брезентом; говорили, что снаряд такой установки выжигает местность в радиусе километра. И перед колонной, и позади нее шло множество зенитных самоходок - наготове, с торчащими вверх стволами. Надо полагать, для штурмовиков эта колонна была бы крепким орешком - хотя и лакомым, конечно. И то, что их тащат днем…
        Потом встречные машины перестали попадаться. Это был плохой признак. Очень плохой. Это значило, что впереди что-то случилось, а что еще может случиться на рокадном шоссе, кроме…
        Передвижение замедлилось, а потом и вовсе прекратилось. Господин Гуннар Мархель нервно расхаживал возле машины, поглядывая на часы. Как ток пробежало известие, что на перекресток впереди, километрах в двадцати отсюда, положили бомбовый ковер. Ясно было, что следует ждать налета. Машины поползли в стороны от дороги, полотно расчищалось, и некоторые, самые отчаянные и бесшабашные или те, кто ну никак не мог задерживаться и пережидать, тронулись потихоньку вперед. Господин Мархель был из отчаянных - то ли по характеру, то ли по свойственному штатским недомыслию. Он помахал рукой Петеру и полез в свою машину. Ох как надо было бы переждать, но черный «мерседес» уже катился вперед, пробираясь между оставшимися по дороге машинами. «Во дурень», - сказал шофер Эк. Петер с ним согласился - молча, конечно, - но приказал следовать за начальством. Новички, почуяв, что дело серьезное, крутили головами с удвоенным усердием. Но первым заметил штурмовики все-таки Эк. Это случилось, когда они почти подъехали к злополучному перекрестку, - стоял знак-указатель, что до него всего два километра и головным в колоннах
следует подать звуковой сигнал…
        Эк не стал кричать «Воздух!» или как-то иначе выражать свое отношение к происходящему, - он просто газанул, круто вывернул руль вправо, перескочил через кювет и погнал к лесу. Эти триста метров они пролетели почти мгновенно, и тем не менее штурмовики успели раньше. Рев моторов и грохот пушечных очередей покрыл все на свете. Петер и не заметил, как оказался на земле - зеленые угловатые самолеты наискось промелькнули над дорогой. Черный «мерседес» перевернуло и подбросило, в мелкую щепу разнесло громадный крытый грузовик, обломки его долго и медленно падали сверху, а за дорогой взорвался и огромным чадным костром заполыхал бензовоз. «Сейчас вернутся, сейчас вернутся!» - кричал кто-то рядом. Штурмовики - эти же или другие - вновь пронеслись над дорогой, еще ниже, по самым головам, треща пулеметами, передние кромки их крыльев так и исходили короткими злыми язычками; загорелось еще несколько машин. Штурмовики на этот раз не пропали из виду, а, развернувшись и набрав высоту, спикировали на что-то, невидимое отсюда, и сбросили бомбы; потом еще раз развернулись и прошли опять над тем же местом, добивая из
пушек и пулеметов то, что там еще оставалось. Наконец все стихло. Едва ли налет продолжался больше трех минут.
        Отряхиваясь, Петер поднялся. Звенело в ушах, поэтому казалось, что вокруг страшно тихо. Их полугрузовичок стоял невредимый, и Эк уже копался в кабине, что-то там приводя в порядок. Баттен, техник-лаборант, вылез из-под машины и, щурясь, глядел вверх. Армант и Шанур рука об руку шли к машине, Шанур прихрамывал, но легонько. Петер вздохнул с облегчением - бог не выдал на этот раз. Он снова стал отряхиваться и только тут вспомнил о начальстве.
        Черный «мерседес» лежал колесами кверху, и одно еще вращалось. Стоял резкий бензиновый запах - бак разнесло, бензин вытек, но почему-то не загорелся. Таким мелочам Петер привык не удивляться, ему пришлось насмотреться такого, во что уж точно нельзя было поверить: например, он видел стоящего мертвеца. Снаряд авиапушки попал в мотор, мотор разнесло, а дальше взрывная волна и осколки ворвались в кабину… Ничего там нельзя было разобрать, в кабине, - кто есть кто. Петер отошел от машины, и тут она загорелась. Что-то тлело, тлело - и дотлело до бензина. Вот и все. Приехали.
        - Зачем вы подожгли машину? - спросили сзади.
        Петер оглянулся. Это был невредимый, хотя и грязный донельзя господин Гуннар Мархель, - невредимый, грязный и во гневе.
        - Так зачем вы ее подожгли?
        - Скажите еще, что и налет я устроил, - сказал Петер, не желая вдруг сдерживаться.
        - Я видел: вы подошли к машине, осмотрели ее, отошли - и она загорелась. Что, разве не так?
        - Все так, - сказал Петер. - А что?
        - Так зачем вы ее подожгли?
        - Я не поджигал.
        - Вы же сами признались!
        - В чем?
        - В том, что поджигали!
        - Наоборот, я это категорически отрицаю.
        - Но вы подошли к машине, потом отошли, и она загорелась! Следовательно, вы ее подожгли, не так ли?
        - Разумеется, не так.
        - А как?
        - Я подошел к машине, осмотрел ее, отошел, и она загорелась.
        - Без причины?
        - Без причины даже лягушки не квакают.
        - Ну?
        - В смысле?
        - В смысле - я жду от вас признания.
        - В чем?
        - В том, что вы подожгли машину, принадлежащую министерству пропаганды.
        - Я же говорю, что не поджигал.
        - Что же она - сама загорелась?
        - Выходит, что так.
        - Эти басни вы будете рассказывать трибуналу!
        - Даже так?
        - Именно так!
        - Тогда, - сказал Петер, медленно начиная сатанеть, - вам придется давать объяснения тому же трибуналу, поскольку это именно вы машину подорвали и теперь пытаетесь свалить вину на меня. Зачем вы подорвали совершенно исправную казенную машину?
        О, к такой наглости господин Мархель не привык! Он стоял, глотая ртом воздух и багровея, и Петер понял, что сейчас решается многое.
        - Пользуясь воздушным налетом, вы попытались сорвать выполнение чрезвычайно ответственного задания! Это саботаж, и я имею право расстрелять вас на месте! Как вы иначе объясните, что остались в живых? - резко изменив тон и перейдя с громов и молний на иезуитский полушепот, спросил Петер и стал расстегивать кобуру, зная прекрасно, что заехал уже чрезвычайно далеко и обратной дороги нет. Это диктовалось не расчетом, а начисто расстроенными нервами, - умом-то он понимал, что это игра, но эмоции испытывал самые натуральные. Вполне могло дойти и до стрельбы - а если вспомнить несчастного Хильмана, то со стрельбой в этой редакции все было отлично, - но господин Гуннар Мархель, тоже, видимо, вспомнив несчастного Хильмана и понимая, что со стрельбой в этой редакции все отлично, вдруг выпустил лишний воздух, принял нормальную окраску и отступил на шаг, всем своим видом призывая к компромиссам.
        - Извините, - сказал он голосом, который мог бы показаться спокойным, если бы не остекленелое постоянство высоты звуков. - Вероятно, это недоразумение. Вполне возможно при нынешних обстоятельствах, когда действия быстры, а результаты трагичны. Я успел выпрыгнуть из машины за секунду до взрыва. Возможно, имело место самовозгорание.
        На том и порешили.
        Планшет с картой уцелел, и господин Мархель, на четыре пятых утративший свою неприступность, разложил карту. Да, от перекрестка их путь лежал на запад, потом на северо-запад и далее, до самого Плоскогорья. Петера это не просто удивило - поразило. Плоскогорье - это место, забытое богом, а не то что людьми и тем более министерством пропаганды. Но - раз едем, значит, есть куда.
        Да, но вот эти два километра до перекрестка и потом еще столько же от пего - это было страшно. Танки пробили коридор в догорающих остовах грузовиков, но разгрести все, конечно, нечего было и думать, и стоило ли догадываться, на чем подпрыгивает машина? По обе стороны дороги горели грузовики, танки, бронетранспортеры - дым был настолько плотен и удушлив, что пришлось надеть противогазы, резина мигом раскалилась и жгла лицо… Надо полагать, здесь накрылась разом целая дивизия. И слава богу, что на перекрестке свернули влево: дальше рокада была загромождена разбитой техникой до отказа, видимо, основная каша только здесь и начиналась. И даже обломки бомбардировщиков, дымно полыхающие в нескольких местах, не меняли жуткого впечатления от этой бойни…
        Долго ехали молча, новички были бледны, глаза Баттена бегали.
        - Останови, - сказал он вдруг Эку полузадушенно и полез из машины. Петер думал, что его сейчас будет рвать, но Баттен просто сел на землю, упершись кулаками, и долго сидел так, потом полез в кузов: - Поехали. Поехали… но как они нас… как они нас… а? Никогда бы не подумал… - Он замолчал.
        - То, что вы видели, - сказал господин Мархель, - это лишь эпизод великой битвы. Никогда победы не даются бескровно, а предатели не упускают случая всадить нож в спину. Все это, разумеется, результат предательства, как вы еще сможете объяснить такое? Но наша армия найдет в себе силы ответить достойно, причем в честном и открытом бою, а не предательски, трусливо и подло, как это сделали они.
        Ему никто не ответил.
        Вечером добрались до Сорокаречья, местности в отрогах Плоскогорья. Дорога здесь, за годы войны не ремонтировавшаяся, была почти непроезжей. Хотя и не было дождей, в отлогих местах колеи наполняла жидкая грязь, и Эк часто врубал передний мост и блокировку - только это и выручало. В темноте уже въехали в городок, нашли комендатуру и определились на ночлег, да не как-нибудь, а в гостиницу.
        Гостиница была пуста и тиха, кроме них, постояльцев не было. Каждый получил ключ от отдельного номера, Эк вернулся ненадолго к машине, а остальные разошлись спать. Новички не жались друг к другу больше, но выглядели такими сиротами, что Петер сжалился и просидел с ними целый час, отвлекая от грустных мыслей. Он помнил, и очень хорошо, это состояние полнейшей потерянности, безысходности и черной грусти. На встряску, подобную сегодняшней, люди реагировали либо такой вот прострацией, либо идиотическим возбуждением. Петер считал первое нормальным, а второе - проявлением интеллектуальной недостаточности. Господа офицеры, как он знал, придерживались противоположного мнения. Поэтому новички, которых в войсках задолбали бы до потери инстинкта самосохранения, приобрели в глазах Петера… ну, скажем так: он стал к ним теплее относиться.
        Коридоры гостиницы, устланные ковровыми дорожками, все равно были невообразимо гулки, и невозможно было побороть ощущение, что за тобой кто-то идет. Ну то есть действительно кто-то шел, и нельзя было оборачиваться, потому что если обернешься, то лопнет что-то внутри, такое тугое и тонкое, - и все… Это снилось Петеру беспрерывно, наконец он встал, напился воды, отворил окно, выходящее во двор, и стал дышать холодным ночным воздухом. Стояла безумной прелести ночь. Близость гор давала себя знать, и звезды усевали небо тесно, плотно, ярко и четко. Воздух, чистый, без примесей звуков и запахов, пропускал их свет беспрепятственно, поэтому они не мигали, а горели ровно, уверенно, зная, что горят не без пользы. Общаться со звездами было просто.
        Потом Петер лег, уснул спокойно, и ему приснился я, автор. Я время от времени снюсь ему, не часто, но с самого детства - с тех самых пор, как я начал его придумывать. У нас с ним время идет по-разному, и там, где у меня год, у него - полжизни. Вот сейчас мы с ним ровесники. Но пройдет еще сколько-то времени, и начнется обратный процесс - я буду становиться старше, а он - он будет по-прежнему оставаться тридцатилетним… Нет, вовсе не то, что вы подумали, - он останется жив, он выйдет почти невредим из той катавасии, которая им вскоре всем предстоит; просто почему-то когда поставлена точка, автор и герой вдруг меняются местами… это будто проходишь сквозь зеркало… черт знает что. - Все это очень странно… Зря я, наверное, думаю обо всем этом. Глядя на меня, Петер о многом догадывается, - говорят, я не умею скрывать свои мысли и на лице у меня все написано. Ну и пусть. Почему бы не разрешить неплохому человеку заглянуть в свое будущее, тем более что это будущее у него есть - а ведь этим могут похвастать очень немногие сверстники! Да, есть, - в этом будущем будет долгая, сложная и не слишком счастливая
жизнь. Правда, Брунгильды там не будет… почти не будет. Так уж получится. Нет, хорошо уже хотя бы то, что он останется жив. Он женится на вдове Хильмана - пока что вины по поводу Хильмана он не чувствует, но потом им овладеет необоримая идефикс: ведь не уйди он тогда, полупьяный, на поиски Брунгильды, Хильман остался бы жив. Эта идефикс победит разум, и Петер будет считать себя виновником гибели Хильмана и начнет искупать свою вину… Вдова Хильмана, женщина властная и недалекая, измучает его, отравит ему существование, и лишь в шестьдесят лет, овдовев, он почувствует себя человеком. К тому времени он станет владельцем солидного фотоателье и, просуществовав в такой ипостаси еще десять лет, семидесятилетним стариком возьмется за пустяковый частный заказ: проявить пленку какого-то любителя… молчу, молчу! Я и так сказал уже слишком много. Это. будет не скоро: ему потребуется прожить всю жизнь, постоянно мечась между службой и домом, между нелюбимой женой и нечастыми любовницами, воспитывать детей, двух своих и одного - Хильмана… Согласен, Петер? Не смеешь возразить… Ну, что же - быть посему.
        В соседнем номере не спит господин Мархель. Вот этот - загадка для меня. Кто он, откуда взялся, кем был раньше, что его ждет? Не знаю. Сейчас он сидит и смотрит перед собой, губы его шевелятся, а глаза остры и внимательны, будто видят что-то - и не будто, они определенно что-то видят, потому что в них это что-то отражается, и если бы я мог заглянуть ему в глаза… Не могу. И не просите - не могу. Не могу я смотреть в глаза господину Гуннару Мархелю. Не потому, что у него какой-то там особый взгляд… просто что-то вроде брезгливости, только на порядок сильнее… не могу, в общем. Извините.
        Но что он там видит? Что-то ведь видит…
        Шофер Экхоф, или просто Эк, спит спокойно, он сегодня на совесть поработал, и надо отдохнуть перед завтрашней дорогой. У Эка прекрасные нервы.
        Баттен… пардон, Баттен с дамой, не будем подглядывать. Но когда и где он успел?! Ах, Баттен, ах, озорник! Такой увалень, тихоня, но ведь всегда все успевает - и без натуги, будто бы случайно. Характер, что вы хотите…
        Новички спят беспокойно, Шанур разметался и будто бежит куда-то; Армант, наоборот, зарылся в подушку… ничего, ребята, привыкнете, все привыкают; ну, не то чтобы привыкают… притупляется восприятие. Вот так: шесть постояльцев гостиницы в маленьком городе… как он называется? Забыл… - в отрогах Плоскогорья, обширнейшего плато, рассеченного пополам Гросс-каньоном - километровой ширины и такой же глубины речной долиной почти четыреста километров длиной; на западе он выходит к океану, на востоке теряется в горах, между хребтами Слолиш и Ивурчорр; противник занимает противоположный берег каньона, но, сами понимаете, ни о каких активных действиях речи пока быть не могло. Пока - пока не появился в поле зрения командования некий военный инженер Юнгман… Что? Ах, ночь прошла, и Петер просыпается… доброе утро, Петер. Думаю, я больше тебе не приснюсь, пока не закончится эта история. Хотя… кто знает?
        А наверху была красота! Поднимались долго и утомительно, зато когда поднялись - о, это стоило трудов! Воздух пах снегом - это при полуденном солнце, при жаре, яростной, но легкой, свежей; дорога вилась по холмам, нетронуто-зеленым, между рощами низкорослых неизвестных деревьев, между заросшими бурьяном виноградниками; попадались ручьи и речки, через которые переезжали вброд, попадались озера, до неправдоподобия синие и холодные даже на взгляд. А потом все переменилось.
        С земли будто содрали кожу. Здесь поработали и бульдозеры, и прочая гусеничная техника, дорога, теперь бетонная, шла по широченной глиняно-красной полосе, где все было перерыто и перемешано, где то справа, то слева возникали непонятные строения, явно брошенные, поодиночке и группами стояли заржавленные тягачи и трактора, полуразобранные грузовики, громоздилось всякое железо, бетон, валялись бревна, доски - все ненужное, неприкаянное, негодное, устрашающе многочисленное. Так примерно выглядит зона прорыва, когда армия уходит вперед, а тылам еще недосуг заняться разборкой лома. Потом дорога расширилась и стала прямой, как стрела, как посадочная полоса - да это и есть посадочная полоса, понял Петер, резервная полоса для тяжелых бомбардировщиков. Хотел бы я знать, на что в такой глуши резервные полосы? Спросить, что ли? Он посмотрел на господина Мархеля. Господин Мархель сидел прямо, придерживаясь за поручень, и всматривался в даль. Профиль его был острый, как бритва, глаза прищурены, а губы медленно шевелились - медленно и торжественно, будто он читал… нет, не молитву… заклинание?..
        Именно заклинание. Петеру показалось вдруг, что в лицо брызнуло холодом, а самый свет солнца стал разряженным и призрачным. Тьфу, чертовщина! Ладно, они там, наверху, все на этом деле сдвинутые, но я-то! Я - нормальный, сравнительно разумный человек, вчера вогнавший этого проклятого колдуна в холодный пот - сегодня просто так, без причины, боюсь задать ему вопрос. Именно боюсь. Ну и дела…
        Но вскоре все стало ясно и без вопросов. По сторонам дороги вдали стали угадываться заводские корпуса, от них шли многочисленные и разнообразные «притоки» к шоссе, по притокам шли машины, и скоро на шоссе стало тесно до безобразия. Навстречу попадались главным образом тягачи с платформами на прицепе; по ходу обогнали несколько таких же, но груженных чем-то тяжелым и громоздким, но чем именно, непонятно - брезент. И вот так, в машинной толчее, в газойлевом чаду, ехали километров сто, попадались регулировочные посты, палаточные городки, много чего попадалось, но Петер утратил способность воспринимать что-либо - на него запах газойля действовал крайне угнетающе. Он не вполне очнулся, даже когда машина затормозила наконец перед свежим, желтеньким еще, щитовым домом, окруженным штабными машинами, сторожевыми вышками и колючей проволокой в два кола; проволока вдруг привлекла его внимание, он не сразу понял чем - потом только дошло, что она блестела этаким синеватым блеском. Хромированная колючка! Оригинально, черт возьми…
        - Ждите меня здесь, - сказал господин Мархель и пошел к дому. Часовому он предъявил некий документ, и часовой вытянулся в струнку с такой истовостью, будто перед ним был по меньшей мере фельдмаршал. Господин Мархель зачем-то оглянулся на пороге, обвел глазами окружающий мир и вошел внутрь. Петер расслабился. Голова болела, и рыжие круги ползли снизу вверх по внутренней стороне лба. Но посидеть тихо ему не дали: из двери пулей вылетел полковник, подбежал к их машине и потребовал:
        - Майор Милле, следуйте за мной!
        И далее уже обычным шагом повел Петера туда, в недра дома, где что? Штаб? Резиденция? Короче, повел - мимо часовых: часовых внешних, часовых внутренних, через просторный предбанник, битком набитый офицерами, - Петер вытянулся на пороге и выбросил вперед правую руку, и эти блестящие офицеры повскакивали с мест и тоже приветствовали его имперским жестом; нет, не фронтовики вы, ребята, и говорить нечего, - ни один фронтовик вскакивать не станет, он приподнимется лениво и отмахнется, как от мухи, - за обитую кожей двойную дверь в кабинет с занавешенной картой на стене, со столом о трех тумбах и бронзовым имперским орлом - пресс-папье такое, что ли? - и трехкоронным генералом по ту сторону стола, и господином Мархелем по правую руку от генерала, и неким полковником в саперной форме (ох, и лицо у этого полковника!), и полковник-адъютант отошел на шаг влево, и Петер четко, без излишнего усердия доложил:
        - Режиссер-оператор группы кинопрограммы майор Милле по вашему приказанию прибыл, господин генерал!
        - Вольно, - разрешил генерал, и Петер встал вольно.
        - Майор еще не в курсе, Йо, - сказал господин Мархель. обращаясь к генералу.
        - Тогда сам и объясняй, - сказал генерал. - Ему же все делать придется, так, нет? Чтобы потом вопросов не возникало - выкладывай ему все.
        - Твоей картой можно воспользоваться?
        - Можно.
        Так Петер приобщился к военной и государственной тайне чрезвычайной важности. По ту сторону Гросс-каньона лежала территория врага, причем территория, войсками и инженерными сооружениями совсем не прикрываемая. Каньон практически непреодолим, это считалось за аксиому. Нет, в мирное время, конечно, можно было бы построить мост, обычный подвесной мост - но ведь для этого надо вести работы па обоих берегах. Только инженерный гений полковника Юнгмана - вот он стоит, познакомьтесь, вам вместе работать и работать - позволил решить эту задачу. Итак, подготовительные работы закончены полностью, завтра начнется непосредственно строительство моста; через двадцать три дня мост будет наведен, и наши доблестные бронетанковые и мотомеханизированные части, пройдя по нему, развернут победоносное наступление - поистине победоносное, потому что смотрите: все коммуникации врага перерезаются, и сама столица беззащитна, - да это просто удар кинжалом в мягкое брюхо! Это завершение не просто кампании, это завершение войны - победное завершение! И все это - благодаря вот этому мосту, стальной стреле, пронзившей пустоту
над каньоном! Вам, майор, предстоит во всех деталях запечатлевать все этапы великого события. Разумеется, в общих чертах мы будем направлять вас и руководить вами, но инициатива и предприимчивость ваши будут иметь колоссальное значение. Сейчас вы будете определены па жительство, и тотчас - за работу!
        Петер был не то чтобы ошеломлен, но озадачен. Ему, человеку как-никак с инженерным образованием - хотя эксплуатация машин и механизмов и строительство - это, вероятно, не совсем одно и то же, - так вот, ему все это казалось безусловной технической ересью. Впрочем, чего не бывает? На месте разберемся.
        На месте… Легко сказать - на месте; а попробуйте-ка, имея всего пару ног и рост метр семьдесят восемь, обойти и обозреть стройплощадку на дне ущелья глубиной метров триста, если не больше, узкого, извилистого, загроможденного стальными фермами будущего моста, да тем более еще никуда и не пускают без предварительного допроса… Часа через четыре, умаявшись до последней степени, Петер разыскал господина Гуннара Мархеля и потребовал вертолет.
        Господин Мархель сидел за пишущей машинкой в блиндаже, где расположилась киногруппа, и стучал по клавишам - хорошо стучал, быстро. В зубах у него была зажата длинная тонкая сигарета. Не переставая стучать и не разжимая зубов, он объяснил Петеру, что, согласно режиму секретности и повышенной бдительности на данном объекте, все летающие предметы автоматически считаются вражескими и подлежат уничтожению всеми возможными способами, в большинстве случаев - методом расстреляния из зенитных орудий, которых здесь очень много. Ну а что касается постоянного и повсеместного пропуска, то пропуск будет, и немедленно, а пока Петер может ознакомиться с первой частью сценария будущего фильма. Фильма? Сценарий? Я полагал, что мы будем делать хронику… я всегда считал, что сценарий для хроники… м-м… излишен, события сами… События никогда не идут сами, запомните это! За каждым событием в наше время непременно стоит ум и воля Императора - или злой ум и злая воля врага, - и мы, летописцы, не можем позволить себе увлечься кажущейся естественностью и спонтанной самотечностью событий! Читайте!
        Петер стал читать
        «Мост Ватерлоо. Сценарий документального фильма. Часть I. Кадры фронтовой хроники: наши войска, напрягая все силы, отбивают атаки противника, нанося ему огромные потери в живой силе и технике. Карта военных действий, у карты военачальник. Задумывается, глядя на карту. Да, обстановка на фронте не радует… Инженер Юнгман склонился над расчетами. Ночь, но при свете свечей он продолжает свою работу. Глаза инженера блестят. Еще немного, еще одно усилие мысли… Есть!!! Он лихорадочно чертит чертеж, и мы видим, каким вдохновением горят его глаза. Закончив работу, он засыпает тут же, за столом, он счастлив. Следующий кадр: преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему военному совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, инженер нервничает, но вот трехкоронный генерал Айзенкопф подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… И вот мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место, откуда начнется великое строительство. Вы видите сооружение, похожее на немыслимых размеров прокатный стан? Это и есть тот стапель, с которого и двинется
вперед наш корабль победы! Настал торжественный день. Саперы, стоя в строю, принимают поздравления генерала Айзенкопфа; и вот они в одном порыве устремляются на свои рабочие места; взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза двинулась вперед - и повисла над бездной. А на стапеле уже следующая секция, саперы, вооруженные сварочными аппаратами, дружно пристыковывают ее к первой, превращая в единый сплошной монолит. Стальные тросы, натянутые, как струны Эоловой арфы, поддерживают это сооружение. Вот мы со стороны видим, как стометровая стрела вынеслась над каньоном и солнечные лучи преломляются в паутине блестящих тросов над ней. Сапер, снимая защитный щиток, улыбается, смеется от души - он доволен своей работой, он вытирает рукавом пот со лба, и это честный счастливый пот. Бдительно несут службу зенитчики; солдаты и офицеры всматриваются в небо - неприятельский самолет! Огонь! В небе кучно возникают шарики разрывов, еще, еще - и, пылая, вражеский ас врезается в скалы. Обломки самолета - крупным планом. Еще обломки. И еще, и еще. Никто не
прорвется к мосту!
        Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Кто-то читает письмо из дома, кто-то пишет; а вот, усевшись кружком, поют, и один подыгрывает на губной гармонике. Два сапера играют в шахматы, другие смотрят, обсуждают партию. Приносят ужин, появляются фляжки, унтер-офицер произносит тост: «За Императора! За победу!» - саперы чокаются фляжками и выпивают; потом приступают к ужину. Ночь. Саперы спят. Бдительно несет службу часовой. Шорох в темноте. «Стой! Стреляю!» Вспышка выстрела из темноты. Часовой, раненный в плечо, бросает гранату. Взрыв гранаты. Тревога! В отдалении вспыхивает и затихает стрельба. Темноту прорезают трассирующие пули. Взлетают осветительные ракеты. Приносят и складывают в ряд трупы вражеских диверсантов. Крупно - их мертвые лица. Это мальчики лет пятнадцати, еще безусые, тонкошеие. Кто послал их на верную смерть? В глазах саперов мы читаем жалость к убитым мальчикам и ненависть к их настоящим убийцам. Надо скорей прекращать эту войну! И саперы с новыми силами принимаются за работу. Уже двести метров - длина моста…»
        - Я все понял, - сказал Петер.
        - Не сомневался в вас, - сказал господин Мархель. - У вас великолепные данные.
        Без камеры - солнце ушло - Петер спустился вниз, к основным сооружениям. Стапель, понял он. Это стапель. Ничего себе… На прокатный стан это совершенно не похоже, господин Гуннар Мархель, наверное, и не видел никогда прокатного стана. Скорее всего это напоминает увеличенный раз в десять каркас товарного вагона… бог ты мой, вот это балки! Тавры два на три, не меньше. Петер уважительно похлопал ладонью по глухому железу. И вмурованы прямо в скальное основание - на какую глубину, интересно? Что тут от прокатного стана, так это роллинги - по ним, надо думать, будут катиться фермы моста. Но какое же усилие потребуется, чтобы их выдвигать, сотни тонн, если не тысячи… если не тысячи… Вот оно что! Это такие гидроцилиндры - мать твою… Даже сравнить не с чем. Ну, Юнгман, ну, инженер! Или вправду гений, или чокнутый. Впрочем, одно другому не мешает… одни глаза чего стоят…
        - Дайте свет! Репетируем сцену в штабе. Господа генералы, вокруг стола, пожалуйста. Вы заинтересованы, но недоверчивы… изображайте недоверие! Хорошо, вот так. Юнгман, говорите, доказывайте, горячитесь! Лицом работайте! Лицом, говорю! Хорошо! Йо, начинай. Ты раньше всех все понял - выходи вперед, жми ему руку, хлопни по плечу… хорошо. Юнгман, про лицо не забывай! Все! На исходные. Приготовились. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Господа генералы… недоверчивость, недоверчивость изображайте… вот вы, слева, наклонитесь чуть вперед… достаточно. Юнгман, лицо! Играй лицом, скотина! Желваками играй! Стоп! Все сначала. На исходную. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Генералы, недоверчивость, недо… отлично, источайте недоверчивость, так его, так! Отлично! Юнгман, что ты стоишь, как это самый, ну же! Молодец! Давай! Хорошо, хорошо! Еще продержись немного… Йо, пошел! Чуть ко мне развернись, совеем немного, вот так, руку пожми, руку… Юнгман, лицо!!! Держи лицо! По плечу, да покрепче - отлично! Просто отлично! Всё. Все пока свободны. Милле, пленки проявить, и на просмотр.
        - Ладно, Гуннар, хватит, - это говорит трехкоронный генерал Йозеф Айзенкопф, или Йо - так его в глаза называет господин Гуннар Мархель и про себя - Петер. Генерал устал от всего этого шума, треска, жары и необходимости делать что-то по указке, генералы этого ужасно не любят, они натерпелись за годы своего пути к генеральству от собственных генералов и теперь превыше всего ценят в себе право выбора между здравым смыслом и желанием своей левой ноги, - тем более трехкоронные генералы. - Хватит с нас на сегодня. Отсылай своих парней, и посидим с тобой, как прежде, помнишь, в Лондоне, в Брюсселе?
        - Все помню, старина, - говорит господин Мархель, и голос у него расслабленный и теплый; жестом он отсылает Петера и операторов, и на сегодня рабочий день окончен.
        Уже почти полночь, а небо светлое - север. Говорят, в июне здесь вообще не бывает темноты, только сумерки, и то не долго. Сейчас середина августа, и ночи наступают настоящие. Прохладно, но не потому, что земля остыла, просто небо здесь слишком близко, это от неба тянет холодом, а земля - земля еще очень даже ничего…
        - А что, братцы, - сказал Петер неожиданно для себя, - нe пойти ли нам на бережок, да не посидеть ли? Что скажете?
        - Пойдемте, - сказал Шанур, - как ты, Ив?
        - Как все - так и я, - сказал Армант. - Ты же знаешь.
        - Хотел удостовериться, - мягко сказал Шанур.
        Петер почувствовал в этой скупой переброске фразами некий подтекст, что-то недоспоренное, недоговоренное - и интонация какая-то странная… Но ведь дружные ребята, явно знакомы сто лет и понимают друг друга с полунамека.
        - Стоять! - раздался окрик. - Руки за голову! Пароль!
        - «Термит», - сказал Петер.
        - «Тараскон», - сказали из темноты. - Кто такие?
        - Кино, - сказал Петер. - Имеем пропуск повсюду.
        - Проходи, - часовой осветил их фонариком, мельком взглянул в пропуск, предъявленный Петером, и отступил в темноту,
        - Кто это там? - спросили издали.
        - Да киношники давешние, - ответил часовой.
        - Ну, эти пусть идут, - разрешили там.
        Несколько саперов сидели и курили в этаком гроте, образованном скалой, бетонным навесом и какими-то металлоконструкциями. Ничего почти не освещая, тлел костерок, несчастный крохотный костерок времен тотальной светомаскировки, лежала на газете наломанная крупными кусками гороховая колбаса «салют наций», да шла по кругу фляжка.
        - Садитесь, мужики, - сказали от костра.
        Мужики сели. Операторы вроде засмущались, а Петер, зная законы подобных сборищ, достал специально припасенную коробку матросских сигарок и пустил по кругу. Кто из саперов гасил свои самокрутки и подпаливал сигарки, кто совал их в нагрудные карманы про запас, но настрой теперь был только в пользу новоприбывших, фляжку передали им, им же протянули колбасу, а потом откуда-то из темноты возник дымящийся котелок, три жестяные кружки, и возник в воздухе неповторимый аромат крепчайшего чая.
        - А вот сахара нет, - сказал один из саперов. - Чего нет, того нет.
        Все почему-то засмеялись.
        - А так даже лучше, - сказал Шанур. - Так вкуснее.
        - И то правда, - согласились саперы.
        Интересно, из чего делают этот ром? Петер отхлебнул еще, потом стал жевать «салют наций». Шнапс - я точно знаю - из извести. А это? Опилки или брюква. Да, или опилки, или брюква, больше не из чего…
        - Где вы такой чай берете? - заинтересованно спросил Шанур.
        - Э-э! - махнул рукой один из саперов - громадный мужик с рубцом во всю щеку. - Такие дела только раз удаются!
        Все опять засмеялись.
        - А хороший табак черти флотские курят, - сказал другой сапер. - Поутюжат соленую водичку, побаламутят, потом покурят, Потом опять поутюжат. Чем не жисть?
        - Нет, ребята, - сказал Петер. - Так тонуть, как они тонут, - нет уж, я лучше курить брошу.
        - Видел? - спросили его.
        - Сам тонул, - сказал Петер. - Холодно, мокро, страшно, мазут кругом - слава богу, подобрали.
        - У нас тоже - как минные поля снимать, такого натерпишься, потом неделю ложку до рта донести не можешь, все расплескивается…
        - Да, медом нигде не намазано…
        - Медом-то да, медом нигде…
        - По штабам хорошо.
        - По штабам-то точно хорошо…
        Кому на войне хорошо, а кому не очень - это самая благодарная тема; эта и еще - что начальство само не знает, чего хочет. Вырыли, допустим, капонир. Вырыли. Ага. Подходит. Вырыли, значит? Молодцы, хорошо вырыли. Теперь по-быстрому все это обратно заровняйте, а капониры во-он там стройте… Да и вообще, этот мост - затея, конечно, грандиозная, что и говорить, но какая-то уж очень канительная…
        - Нас-то будете снимать? - спросили Петера.
        - Само собой, - сказал Петер. - Кого же еще, как не вас?
        - А говорят, артистов пришлют.
        - Да бросьте вы, какие артисты?
        - Да вот говорят, мол, артистов… Лолита Борхен, говорят, тоже будет.
        - Документальное же кино, хроника, - сказал Петер, чувствуя мимолетный холодок где-то в области души, ибо сценарий - сценарий-то уже пишется… - Не должно, - добавил он менее уверенно.
        - А этот… черный - он кто? - спросили опять
        - Не знаю толком, - сказал Петер. - По должности - советник министра пропаганды.
        - Так ведь мы не про должность…
        - Не про должность еще не знаю, - сказал Петер.
        - Вот и мы тоже опасаемся…
        А потом как-то неожиданно и беспричинно развеселились. Армант принялся рассказывать анекдоты, и вышло, что был он великим анекдотчиком, не достижимым ни по репертуару, ни по артистизму. Разошлись далеко за полночь, вполне довольные собой, обществом и времяпрепровождением.
        - Всё, ребята, - сказал Петер в блиндаже. - Завтра подъем до восхода, поэтому спать сразу и крепко.
        - Слушаюсь, господин майор! - ответил Шанур по-уставному, и Армант не выдержал, захихикал.
        Эти два обормота засопели сразу, а Петер долго еще ворочался - одолевали мысли, сомнения, планы, хотя и знал он совершенно точно, что грош цена любым его планам в означенных обстоятельствах. Потом он уснул и сразу же проснулся, но было уже утро - то есть начинало светать.
        Ополоснувшись из ведра, Петер растолкал молодежь и погнал их на видовку. Надо было снять метров двести видовки - пейзажи при низком солнце. На младших Петер не слишком рассчитывал, потому накрутил эти двести метров сам. Солнце встает, Плоскогорье освещено, а в каньоне мрак, глубокий и непроницаемый; с высоты снял стапель, там копошатся люди, маленькие такие мураши; а на самом верху Петер нашел кое-что не менее интересное: бурили скважины в скале, в них на растворе загоняли двутавры, а потом к этим двутаврам приваривали мощные лебедки и наматывали на барабаны тросы, интересные очень тросы, Петер таких еще не видел: блестящие, ни пятнышка ржавчины, ни торчащей проволочки, хотя сами проволочки тонкие, едва ли не с волос толщиной; редуктор, электромотор, и кабель тянется вон в тот блиндаж, из которого выходит инженер Юнгман… Итак, инженер Юнгман в рабочей обстановке, в лучах восходящего солнца… есть.
        - Уже работаете, - сказал Юнгман. - Хорошо.
        - Когда же начнется? - спросил Петер.
        - Через… - Юнгман посмотрел на часы. - Через пятьдесят минут. Пойдемте.
        - Инженер, - сказал Петер. - Объясните мне суть дела. Я же должен знать, на что обращать внимание.
        - А вам не объясняли?
        - Только политический аспект.
        - Я думал, вы уже в курсе… Так вот: там, внизу, на стапеле, монтируются и свариваются фермы моста. Разумеется, никакая ферма, как бы прочна ни была, не сможет выдержать своего веса при наращивании ее длины. Поэтому мы должны ее поддерживать. Отсюда, как с естественного пилона, ферма и будет поддерживаться особо прочными стальными тросами. Каждый трос способен выдержать три четверти веса одного звена фермы моста, поэтому каждое из них будет поддерживаться как минимум двумя тросами. Поскольку на последних этапах строительства из-за нарастания тангенциального коэффициента нагрузка на тросы, поддерживающие концевое звено, будет в три с половиной раза превышать его истинный вес, концевое звено будет крепиться четырьмя парами тросов, избыток прочности потребуется для компенсации собственного веса тросов, на случай возникновения автоколебаний… ну и прочего. Далее количество тросов на звено будет уменьшаться, и на последнем звене их будет минимум два. Когда конечное звено упрется в противоположный берег, оно будет там зафиксировано, а затем, избирательно натягивая тросы и создавая сжимающее напряжение в
ферме посредством домкратов, мы придадим мосту параболически-арочную форму, что позволит добиться его грузоподъемности в тысячу двести - тысячу четыреста тонн, то есть пустить по мосту колонну тяжелых танков с интервалом сорок метров либо колонну грузовиков с интервалом шесть с половиной - десять метров. Таким образом, при движении танков со скоростью двадцать пять километров в час, а грузовиков - тридцать пять километров в час мы обеспечим переброску ударной танковой армии за четыре часа сорок минут. Я думаю, вам не надо объяснять, что произойдет при появлении в тылу противника ударной танковой армии?
        - Не надо, - сказал Петер. - С этим мне все ясно.
        Они спустились вниз на подъемнике, был тут, оказывается, и подъемник, и вовсе не обязательно было отсчитывать ногами полторы тысячи ступенек, - да ладно уж… Саперы были построены, господин Гуннар Мархель черным вороном прохаживался в отдалении, младшие операторы тратили пленку, изощряясь в выборе точек съемки, и время подходило к назначенному, а генерала все еще не было. Наконец, опоздав минут на десять, он возник, стоя в рост в своем «хорьхе», инженер Юнгман рявкнул: «Смирно! Р-равнение - на средину!» - и стал было рапортовать, но генерал отмахнулся от него и, встав с ногами на сиденье, прокричал, надсаживаясь:
        - Орлы! Саперы! Вперед! Да не посрамим! По местам!
        Строй распался, саперы быстро разбежались по местам, протрубили горн - и что-то началось. Началось незаметно, неявно, но движение, раз возникнув, перекидывалось на еще неподвижное, как невидимый глазу огонь, и вот медленно, с натугой, с тяжелым скрежетом растревоженного стоялого железа тронулась в стапеле, выдвигаясь из него клыкастой маской, насаженной на решетчатую шею, концевая ферма, та, которой предстояло проделать весь путь над пропастью и впиться в тугую скалистую плоть противоположного берега - вражеского берега, вражьего края… Поверху стапеля суетились саперы, цепляя тросы, пока еще свободно висящие, безвольные, тяжелые, - нет, уже натянулись, уже держат, уже звенят от натуги, тонкие и прямые. Генерал стоял неподвижно на сиденье своей машины, вскинув правую руку; Петер поймал его в видоискатель и удивился - глаза генерала были плоскими, застывшими, подернутыми тиной. Манекен это был, а не человек, дешевый лупоглазый манекен, но тут манекен шевельнулся, глаза мигнули, сосредоточились на чем-то и вновь распялись - и Петер понял, что генерал просто мертвецки пьян с утра. Распоряжался всем
инженер Юнгман, да и вряд ли могло быть иначе: его замысел, его саперы… Инженер мелькал везде, неутомимо и проворно, ненадолго задерживаясь на каких-то, видимо, особо ответственных участках, и понемногу начинало казаться, что их здесь очень много, этих инженеров Юнгманов.
        Петер старался побывать везде, было тесно и неудобно и никак не удавалось найти той точки, с которой можно бы было дать панораму событий, - да и не было, наверное, такой точки. Зато раз Петер сделал чудесный портрет Юнгмана, тот что-то говорил, показывая рукой, и на этот раз не требовалось ему кричать: «Держи лицо», лицо и так было что надо: вставшие дыбом короткие седоватые волосы; обширный лоб с залысинами чуть не до темени, округлый, как каска, и, как каска, нависающий над лицом; развитые надбровные дуги то ли совсем без бровей, то ли с чрезвычайно светлыми бровями; а ниже - пещероподобные глазные впадины; какие-то неживые, жесткие и малоподвижные, как у черепахи, веки, но под этими веками глаза - яростные, страшные, быстрые; острые обтянутые скулы, острый нос, почти безгубый маленький рот и нежный девичий подбородок, решительно не имеющий никакого отношения к прочим участкам лица. Когда он говорил, почему-то казалось, что щеки у него тонкие, как пергамент - так они натягивались и сминались. Вообще инженер был быстр и экономен в движениях и, кажется, очень силен, хотя производил на первый
взгляд впечатление хилости. Петер потратил на него метров пятьдесят пленки и знал, что потратил очень не напрасно.
        Наконец генерала увезли. В последний момент он потерял лицо, пытался спорить с адъютантом, хватался за кобуру и вдруг заплакал. Петер сидел, как Шанур, держа камеру у бедра, пытается снять этот эпизод.
        В гудение механизмов, скрип и скрежет металла посторонний звук проникал тяжело и, проникнув, значение свое почти утрачивал; поэтому частый перебойный стук, напоминающий стук многих молотков в отдалении и вызывающий такое же мелкое и частое подрагивание под ногами, внимание на себя обратил не сразу. Только когда вокруг стали поднимать головы и указывать пальцами вверх, Петер догадался, что бьют зенитки. Небо было рябое от разрывов, в кого стреляли, было неясно, потом среди белых, быстро темнеющих комочков сверкнул огонек, не погас и стал падать, рисуя длинную бессильную черту; зенитки перестали стрелять сразу - самолет был один. Он упал далеко за каньоном, даже звук взрыва не долетел сюда, лишь несколько минут спустя над скалами поднялся тонкий столб синего дыма. Сначала он поднимался вертикально, потом резко переломился под прямым углом и потянулся на север - там, наверху, дул ветер.
        - Я это снял, - сказал Армант Петеру, вернее, не сказал, а прокричал на ухо.
        - Молодец, - крикнул в ответ Петер.
        Работы не прекращались и ночью, саперы сменяли друг друга, работая в две смены по двенадцать часов. Быт саперов снимать было фантастически трудно; они размещались поотделенно в таких тесных блиндажиках, где не то что с освещением - с ручной камерой было невозможно повернуться. Поэтому по распоряжению генерала саперы в свободное от работы время соорудили декорацию: поставили просторный сруб без окон и без передней стены, внутри отделали его - не без фантазии, надо сказать: там были не только нары, но и пара плетеных кресел, и аквариум, в котором плавала деревянная утка, и кинопроектор. Саперы изображали там фронтовой быт, а потом уходили спать в свои норы, неуютные, но почти неуязвимые при любой бомбежке. Потом господин Мархель придумал эпизод с баней, и саперы построили баню; после съемок они продолжали баней пользоваться, баня понравилась, раньше мылись просто из ведра.
        Побывал Петер и у зенитчиков. В районе строительства было собрано что-то около восьмисот стволов, из них половина в непосредственной близости от моста. Однажды там его застал налет, даже не то чтобы налет, просто пара истребителей на малой высоте пыталась прорваться к мосту, а может, это были свои, заблудившиеся; потом оказалось, что огонь вели только малокалиберные орудия - но от этого акустического удара он долго не мог опомниться.
        - Как вы не шалеете от этого? - спрашивал он потом.
        - Почему не шалеем? - отвечали ему. - Шалеем.
        Весь район был запретен для полетов, летчики, конечно, знали это, но иногда или теряли ориентировку, или выбора не было - когда тянули на последнем… Не так давно, рассказывали ему, пришлось сбивать ну явно свой бомбардировщик: он шел на одпом моторе - куда уж тут огибать… Ну, постарались, сбили чисто: по второму мотору, кабину не задели, экипаж выпрыгнул. Оказалось, в экипаже этом был командующий воздушной армией, генерал. Он тут же стал орать и требовать, чтобы ему под пистолет подвели того, кто стрелял, он ему растолкует, в бога душу, как ясным днем стрелять в самолет с имперскими опознавательными знаками. Он так шумел, что кто-то вслух засомневался, а надо ли было стрелять так аккуратно. От этого генерал еще больше раззадорился, стал требовать самого главного, кто у них тут есть, тогда вышел командир полка Штром и голосом скорбным, но твердым сказал, что выполнял категорический приказ генерала Айзенкопфа, к коему генерала-летчика сейчас доставят. Генерал-летчик уехал, остальной экипаж напоили спиртом и положили спать, а на следующий день отправили восвояси. С генералом же летчиком произошла
странная история: в штаб он вошел, а из штаба не вышел, и это абсолютно точно, потому что ребята с той батареи, что стоит там рядом, секли за этим зорко. Поэтому сейчас - со ссылками на писарей, шоферов, адъютантов - поговаривают, что генерал-летчик томится в подвале штаба, оборудованном под тюрьму; в том же подвале, но оборудованном под вертепчик, пьет по-черному с адъютантом генерала Айзенкопфа по особым поручениям майором Вельтом; в том же подвале преисполняется наслаждением посредством кинозвезды Лолиты Борхен; вынесен по частям в офицерских портфелях и сброшен то ли в каньон, то ли в нужник. И, надо сказать, это еще не самое странное, что происходит в штабе и вокруг него…
        Мост был уже длиной около двухсот метров, когда случилась беда: лопнул один из гидроцилиндров домкратов. Струя масла под давлением триста атмосфер ударила в группу саперов, работавших на участке сварки, они собрались у трансформатора, что-то там не ладилось; пятерых рассекло, как сабельным ударом, остальные девятеро были ранены, покалечены, контужены, обожжены - трансформатор-то вспыхнул… Конечно, сработала блокировка, пожар погасили, масло теперь вытекало густой синей струей, нестрашной и безопасной, но работа остановилась. Запасной гидроцилиндр весил четыреста тонн, и установка его в такой теснине была мероприятием, мягко говоря, трудоемким. Шанур, дежуривший в то время, умудрился почти все снять, но господин Мархель пленку отобрал и тут же засветил, не вдаваясь в объяснения.
        Трое суток потребовалось саперам инженера Юнгмана, чтобы снять лопнувший гидроцилиндр и поставить новый. Это была адская работа; Петер был там, в самой гуще, то снимал, то, когда кричали: «Помогай!» - помогал: подбегал и подставлял плечо, или тянул, или наваливался… Никто, наверное, не уходил отсюда все трое суток; если становилось невмоготу, спали тут же, вповалку - час, два, не больше. Юнгман посерел лицом и, когда монтаж цилиндра закончили, потребовал - именно потребовал - у Айзенкопфа отдых для саперов; Айзенкопф отказал, поскольку из-за аварии аж на три дня выбились из графика.
        Ближе к вечеру господин Мархель устроил съемки в штабе. Петер сидел в уголке с камерой, а у стола в свете софитов решалась судьба двух якобы виновников аварии: помощника инженера Юнгмана, молоденького, только что из колледжа, паренька - его так и звали Студентом, и саперного старшины. Суд вершили два майора из свиты Айзенкопфа и сам господин Мархель, почему-то в форме полковника кавалергардов и с приклеенными усами. Господин Мархель проинструктировал обвиняемых, как вести себя перед камерой, чтобы все выглядело естественно. Допрос начинался вроде бы с середины.
        - Так вы признаетесь, что намеренно монтировали дефектный гидроцилиндр, заранее зная, что это приведет к аварии? - спросил господин Мархель.
        - Да, - тихо сказал Студент. Старшина кивнул головой.
        - Громче, - сказал господин Мархель. - Да! - сказал Студент громко.
        - Да, признаю, - сказал старшина.
        - Таким образом, вы намеревались сорвать постройку моста в срок и дать противнику возможность подготовиться к отпору? - снова спросил господин Мархель.
        - Да, - сказал Студент.
        - Да, - сказал старшина.
        - Вы действовали по идейным соображениям, или по недомыслию, или вас подкупили?
        - Я вообще против войны, - сказал Студент так, как его научил господин Мархель. - Я пацифист.
        - Мне пообещали поместье и сто тысяч динаров, - сказал старшина так, как его научил господин Мархель.
        - Ясно, - сказал господин Мархель.
        Он написал что-то на листочке бумаги и передал его одному из адъютантов. Тот прочел и подписал. Потом подписал другой адъютант. Господин Мархель встал.
        - Именем Его Императорского Величества, - сказал он. - Согласно статье четвертой, пункт «д», вы, господин Валентин Болдвин, и статье четвертой, пункт «с», вы, господин Иржи Костелец, в полном соответствии с положениями Процессуального кодекса Военно-уголовного Уложения были подвергнуты допросу и суду тремя офицерами высшего и среднего ранга, имеющими допуск к проведению правоохранительных и судебных мероприятий. Каждый из вас признан виновным в инкриминированном ему деянии и приговорен к лишению жизни посредством расстреляния. Приговор привести в исполнение немедленно.
        Студент побледнел, старшина чуть улыбнулся в усы. Вошли четыре солдата комендантской роты и лейтенант в белых перчатках. Сложив руки за спиной, Студент и старшина вышли. Старшина был спокоен, его забавлял этот спектакль, Студент нервничал, на пороге он оглянулся и попытался поймать взгляд или жест господина Мархеля, но тот углубился в бумаги, вполголоса обсуждая что-то с одним из майоров. Потом он поднял голову.
        - А ты что сидишь? - вскинулся он на Петера. - Марш за ними!
        Петер нагнал конвой. Впереди шел лейтенант, потом два солдата, потом осужденные, потом еще два солдата. Петер шел, снимая с руки, потом забежал вперед и пропустил их мимо себя. Получилось неплохо. Дошли до обрыва, лейтенант поставил осужденных на край, - Петер снимал, - солдат напротив, встал сбоку и посмотрел на Петера.
        - Снял? - спросил он.
        - Нет еще. - Петер отбежал подальше и снял всю группу. Раздался долгий автомобильный гудок. Стоя в машине и размахивая рукой, сюда несся господин Мархель.
        - Стой! - кричал он.
        Лейтенант пошел ему навстречу, но господин Мархель обежал его и остановился перед Петером.
        Слушай, майор, я подумал - а если дождаться заката и тогда, а? На фоне заходящего солнца? Очень символично получится, как ты думаешь?
        - Можно на фоне, - сказал Петер. Ему было все равно. Такие спектакли он просто презирал.
        До заката оставалось с полчаса. Приговоренные и солдаты сели в кружок, закурили. Лейтенант стоял в сторонке. Господин Мархель стал на самый край обрыва и, сложив руки за спиной, раскачивался на носках. Петер забрался в его машину, шофер приподнял голову, спросил «Куда?» и потянулся к ключу. «Спи, спи», - сказал Петер. Наконец господин Мархель решил, что антураж созрел, и велел всем строиться. Петер от обрыва снял солдат комендантской роты: в касках, с автоматами наперевес - очень воинственный вид; потом отошел так, чтобы в кадре были и те, и другие, и заходящее солнце тоже, отрегулировал рапид, крикнул: «Готов!»
        - Именем Императора! - надрываясь, прокричал лейтенант. - Пли!
        Коротко треснули автоматы. Старшина сразу стал падать навзничь, туда, в пропасть, а Студент поднял руку и будто что-то крикнул - хотел крикнуть, но не успел… Он упал лицом вперед, и солдаты, подойдя, сапогами спихнули его с обрыва.
        Петер понял, что он все еще снимает, хотя пленка кончилась; индикатор горел, а он все давил и давил на спуск…
        Он приходил в себя как-то послойно: вот ему казалось, что уже все в порядке и то, что было на обрыве, - просто сон, от которого трудно избавиться, но потом приходило понимание, что сон - это не то, что было на обрыве, а то, что происходит сейчас, когда тебе кажется, что сном было то; потом он посмотрел отснятую пленку и окончательно убедился, что все это было наяву, но потом ему стало казаться, что пленку он смотрел во сне, а настоящая пленка еще лежит у Баттена непроявленная, а Баттен, по обыкновению, смотался куда-то, и найти его невозможно, потом приходил Баттен и говорил, что все давно проявлено, просмотрено и складировано, потом появлялся господин Мархель и требовал от Баттена реальной работы, а не ее имитации, и оказывалось, что непроявленных лент чуть ли не больше, чем проявленных, в записях Баттена разобраться было невозможно, потом Петер все-таки разыскал эту ленту. Все было так, как ему запомнилось, это потом память стала, щадя рассудок, подсовывать миражи. И, просмотрев ленту несколько раз, Петер понял, наконец, что игра здесь идет совсем по иным правилам и сначала надо в этих правилах
разобраться, а уж потом делать ставки…
        Постепенно Петер стал ощущать, что теряет плотность. Такие вещи случались с ним и раньше, и он знал, что это бывает и с другими кинохроникерами и корреспондентами: на них меньше обращают внимание, иногда вообще не замечают, они становятся как бы полупрозрачными и полупроницаемыми. Часто. Петер входил без стука, и это никого не возмущало и не прекращало разговоров, причем всяких разговоров. Армант и Шанур тоже жаловались ему, что никто не обращает на них внимания до тех пор, пока они сами не заявят о себе. Это было, конечно, в порядке вещей и даже удобно тем, что вело ко многим творческим удачам; так, раз Петер зашел к инженеру Юнгману и застал его за листом, исчерченным эпюрами моментов и напряжений и испещренным формулами сопротивления на сжатие и на разрыв, - Юнгман сидел и так напряженно смотрел на бумагу, будто хотел испепелить ее взглядом. Петер снял метров двадцать, и Юнгман его так и не заметил. Но в обыденной жизни это было весьма обидно: их не приветствовали, не приглашали к огоньку, ну и так далее. И еще надолго испортил настроение нехороший разговор с господином Мархелем.
        - Прекращайте тратить пленку впустую, - потребовал господин Мархель. - Прекращайте. Есть сценарий, вот и работайте по нему. Зачем вам понадобился этот идиотский эпизод с трактором?
        Петер повспоминал, что это был за эпизод с трактором, вспомнил и объяснил, что эпизод нужен был, во-первых, для демонстрации беззаветной преданности саперов делу строительства моста, во-вторых, для показа объективных трудностей, с которыми им приходится сталкиваться и сообща преодолевать, в-третьих, для колорита.
        - Кончайте самодеятельность, - строго сказал господин Мархель. - Впредь работайте только в соответствии со сценарием. Ясно?
        - А как будем снимать диверсантов? - поинтересовался Петер.
        - До диверсантов еще дойдет очередь, - сказал господин Мархель. - Вот отснимем воздушные налеты, и тогда примемся за диверсантов. И помните: все изменения в сценарий вношу я. Не вы, а я. Поняли?
        Налеты начались на второй день посте этого разговора. Рано утром, не видимые простым глазом, прошмыгнули в вышине разведчики. Два были сбиты, но несколько, видимо, сделали свое дело. В полдень из-за каньона, покрывая шум работы механизмов, накатился мощный, ровный, нарастающий рев множества моторов.
        - Воздух! - раздалась команда, и тут же завыла сирена.
        Саперы не суетясь покидали свои места и уходили в укрытия. Бояться до сих пор приходилось не столько бомб, сколько осколков своих же снарядов. Петер загнал операторов в блиндаж к саперам, а сам пока остался.
        Он выбрал себе место на краю обрыва, под скалой: отсюда хорошо был виден и мост, висящий над пропастью, и самолеты, которые шли так высоко и так густо, что отдельные машины не улавливались взглядом, просто накатывалась туча, серая и тяжелая, только вот слишком уж быстро… Почти как свою уязвимость, Петер ощутил вдруг уязвимость моста, - мост замер, ожидая, что будет, замер, накрепко притянутый к скале тросами, замер, как человек в ожидании выстрела, - Петер удивился этому, но удивился мельком, потому что туча начала распадаться, эскадрильи расходились в стороны, а часть, та, что шла в центре, заскользила, снижаясь, разгоняясь для удара - предстоял знаменитый «звездный налет», когда самолеты нападают одновременно со всех сторон и с разных высот, - Петер сумел снять это развертывание для удара, снять панорамой, кадр получался отменный, и мельком ему подумалось, что этот отменный кадр может сегодня и не уцелеть… И тут грохнули зенитки.
        Это было как мордой об пол, а потом медленный звон в ушах, и мягкими кулаками молотило по голове, и где-то позади глаз сверкали белые вспышки, сливаясь в единое пламя, и Петер снимал, перезаряжал и снова снимал, уже плохо понимая, что происходит и что он сам в этом происходящем значит, - орудия били, захлебываясь от спешки, и снаряды торопливо, обгоняя друг друга, лопались в вышине, выплескивая в небо свой жар и свою ярость; и небо сначала побелело, а потом раскалилось до ярко-розового сияния, и в сиянии этом истаивали бомбовозы и уже закопченными скелетами валились вниз, волоча за собой шлейфы сгоревшего стооктанового бензина и когда-то живой плоти - земля дрожала, ходила ходуном и вздрагивала, дергалась от ударов, и черные искры сыпались из разворошенного неба, и так было долго и кончилось как-то поразительно сразу, только пойманное эхо металось в каньоне и валил откуда-то тяжелый жирный дым.
        Петер сидел на земле, камера валялась рядом, и не понять было, откуда взялась такая тишина, но вот кто-то подошел к нему и помог встать. Это был Шанур, вся морда в копоти и куртка прожжена во многих местах, он что-то сказал, но вновь вернулось эхо от того берега, и Петер не расслышал и переспросил, Шанур повторил, теперь Петер расслышал, но не понял. Шанур снял с него каску, сверху на каске была вмятина, а на голове - Петер потрогал, - на голове вроде ничего такого не было, только болело под пальцами. Шанур и Армант, он тоже оказался здесь, взяли
        Петера под руки и повели. Петер шел спокойно, ноги были как ноги, только земля покачивалась, как палуба.
        - Отбились на первый раз, - сказал кто-то.
        - И на второй отобьемся, - сердито сказал еще кто-то. - И на третий.
        - Снарядов бы хватило, - сказал первый кто-то.
        - Самолетов бы у них хватило, вот что, - сказал второй. - Видел, сколько сбили?
        - Видел, - сказал первый. - Много.
        - То-то же! - сказал второй со значением.
        Странно это было: можно было либо слышать, что говорят, либо видеть, кто говорит, вместе это не складывалось, не стыковалось… хотя нет, вот вроде бы начала возвращаться острота, будто наводился фокус - и возникали звуки и цвета, фигуры и числа, и вроде бы объединялись в единую картину, как мозаика: кусочек белого стекла, кусочек красного стекла, три кусочка синего - глядь, и лебедь на пруду дует в медную дуду, а под деревом лиса распустила телеса, на нее взглянул монах и не смог сдержаться - ах!..
        - Мужики, - позвал Петер, и немедленно в поле зрения сформировались встревоженные физиономии обоих мужиков. - Баттена - хоть с того света, и пусть немедленно проявит, что я тут наснимал…
        А мост-то цел? Петер оглянулся. Мост был цел. Даже воронок поблизости от него не так уж много наковыряли.
        Второй налет произошел часа через два. На этот раз бомбили с большой высоты и целились, видимо, по батареям. Сбит был только один бомбардировщик. Вечером, перед самым заходом, батареи отбомбили еще раз. И весь следующий день налеты продолжались беспрерывно: эскадрильи с предельной высоты вываливали бомбы и уходили, уступая место следующим, не нанося существенного урона, но и почти без потерь. Когда подвели итоги этого второго дня, оказалось, что сбито четыре самолета и еще четыре «ушли со снижением, факт падения не зафиксирован»; бомбами выведено из строя одиннадцать орудий, тридцать два артиллериста убито, девятнадцать ранено. Противник решил применять тактику измора.
        Работы приостановились. Саперам грозили не столько бомбы, сколько осколки снарядов: падая с такой высоты, они сохраняли убойную силу; крупные осколки, разумеется. Зенитные снаряды создаются с таким расчетом, чтобы при взрыве возникало большое количество мелких осколков, имеющих очень большую начальную скорость - два - два с половиной километра в секунду. Такой осколок, весящий десять - пятнадцать граммов, встречая препятствие, производит огромные разрушения; однако такую большую скорость он сохраняет на дистанции пятьдесят метров или чуть больше. Он вязнет в воздухе, как в песке, и падает на землю, уже безопасный и остывший. Однако из-за отклонений в технологии производства взрывчатки, корпусов снарядов или взрывателей, из-за повышенной хрупкости или излишней прочности металла или по другим причинам, но иногда, исключительно редко, в отдельных случаях при разрыве снаряда образуются один или несколько крупных осколков. Вес их колеблется от ста граммов до килограмма и больше, а начальная скорость сравнительно невелика, и в деле противовоздушной обороны их значение близко к нулю - рой быстролетящих
мелких осколков произведет в конструкции самолета куда больше разрушений, чем один крупный и сравнительно медленный осколок; но потенциальная энергия его высока - из-за большой массы - и, по пути к земле трансформируясь в кинетическую, приводит в случае соприкосновения осколка с человеческим телом к летальному исходу. Сами понимаете, при зенитном огне под осколки подворачиваются тела тех, кого огонь этот призван защищать. Но - лес рубят…
        Когда над головой рвутся десятки тысяч снарядов, крупные осколки падают дождем. Стали защищаться от осколков. Над рабочими местами установили навесы из листовой стали, наделали огромное количество щитов, чтобы прикрываться, пересекая открытые пространства. При монтаже навесов больше полусотни саперов выбыло из строя, из них половина - безвозвратно; зато работы возобновились и продолжались и днем и ночью.
        Где-то через неделю после возобновления работ в блиндаж к киношникам забрел инженер Юнгман. Он был явно не в себе, впервые Петер видел его настолько беспомощным. Баттен подливал ему шнапс, инженер пил, не хмелея, потом отказался: не в коня корм, - но не уходил, а все порывался, кажется, о чем-то поговорить, но все время - казалось Петеру - не решался и говорил о том, что не имело ни к чему ни малейшего отношения, - то как женился во второй раз на женщине, выходящей замуж в четвертый раз; то перескакивал на свое детство и странным образом увязывал умение плавать и способность чувствовать свои ошибки, еще не осознавая их; то, чуть не плача, доказывал, что взрывать те мосты, которые только что перед этим строил, - занятие не для разумного человека, но делать это ему приходилось, и многократно, поэтому за принадлежность свою к разумным существам он не поручится; то пространно излагал нечто о границе сред; и даже Петер со своим высшим техническим его не понял…
        Погас свет, и минуту спустя лампочки чуть затеплились багровым - что-то случилось па электростанции. Тревоги, впрочем, не было, не было и посторонних звуков наподобие взрывов или выстрелов. Глаза привыкли к полумраку, и разговор возобновился, кто-то что-то сказал о неприспособленности человека к военно-полевым условиям, Петер возразил в том смысле, что попробуете еще настоящих окопов, и здешняя жизнь представится раем, и тут Юнгман сказал:
        - Ничего, приспособится человек. Машина приспособит, - и улыбнулся жестоковато.
        И голос его, и улыбка как-то обращали на себя внимание, и Петер спросил:
        - Машина? Какая машина?
        - Вообще машина. Машина с большой буквы.
        Юнгман встал, уронил табурет и даже не заметил этого. Его, кажется, прорвало:
        - Человечество… прогресс… процветание… свобода, равенство, братство и счастье… Чушь! Человек пребывает в приятной уверенности, что он является если не центром Вселенной, то уж хотя бы царем природы здесь, на нашей планете. Чушь, чушь! С той минуты, когда первая обезьяна взяла в руки палку и привязала к ней камень, человек возник и сразу исчез, потому что появилась Машина. Нет человека в природе! Есть Машина и есть полужидкие создания, которые при ней прижились. Человек как вид давно уже не подвержен эволюции, за него эволюционирует Машина. Идет эволюция Машины, и человек является только средством этой эволюции, так сказать, мутагенным фактором. Машина вполне сознательно отбирает себе людей. Когда-то ей понадобились люди с хорошо развитой кистью - они были отобраны и дали потомство, прочие сгинули. Ей нужны люди с хорошо развитым мозгом, на случай возникновения каких-либо кризисных ситуаций - пожалуйста, человек имеет мозг, стократно превосходящий тот, который ему необходим повседневно. Машина не подчиняет себе людей, это смешно - она их отбирает и развивает в соответствии со своими потребностями.
Сегодняшними своими потребностями, заметьте. Эволюция слепа. Каменный топор не знал, что ему предстоит стать бронзовым, потом железным, потом бензопилой. Он просто потихонечку превращается из одного в другое. Цели у эволюции нет. Точнее, ее никто не знает - ни Машина, ни тем более человек. Конструктор, создающий новую форму Машины - ракету, скажем, - знает о результате своей работы не больше, чем космическая частица, поражающая яйцеклетку…
        - Подождите, Юнгман, - сказал Петер. - Машина, по-вашему, - это…
        - Совокупность всех машин и механизмов, существующая сейчас в мире.
        - Ага, - сказал Петер и задумался. Ему представились на миг расползшиеся по континентам железные шевелящиеся заросли, маслянисто блестящие, сверкающие, ветвящиеся, как кораллы…
        - …как кораллы, - подхватил его мысль инженер Юнгман, и Петер снова стал его слушать. - Новые слои нарастают, старые отмирают, все это приобретает самые причудливые формы - притом старые слои не умирают сами собой, новые душат их, отнимая металл, энергию, людей - это приводит к конфликтам…
        - И государственные границы, - напомнил Петер.
        - Нет, - сказал Юнгман. - Это другое. Государственные границы для Машины - это как бы клеточные мембраны, они создают необходимую для развития разность потенциалов… впрочем, когда эта разность превосходит критическую, границы не выдерживают…
        - Тогда война?
        - Не обязательно. Аншлюсс, колонизация, свободная торговля…
        - А война?
        - Война, мне кажется, это когда у Машины возникает что-то вроде раковой опухоли, и она ее удаляет…
        - Интересно, - сказал Петер. - А когда мы станем ей не нужны, нас… того?
        - Ну что вы, - сказал инженер, - как это - не нужны? Люди всегда будут нужны Машине, они - источник ее развития, ее изменений. Изменения всегда должны приходить извне, развития изнутри быть не может. Другое дело, что Машина вольна изменять нас самих по собственному своему усмотрению. Но что в этом страшного? Мы с вами - вид, выведенный ею искусственно. Ну и что? Вы чувствуете свою неполноценность?
        - Да как сказать… До сих пор не чувствовал.
        - Инженер! - вдруг заговорил Армант, голос его был напряженный и звенящий. - Получается, что вы отождествляете свою Машину с богом?
        - Ну что вы, - сказал Юнгман, - какой бог? Организм, только и всего. Большой и сложный организм. Подумаешь, человеков выводит. Мы вот выводим новые породы собак - что мы, боги после этого? И вообще… бог… Бог не должен совершать таких ошибок. А то - уроды разные… тупиковые ветви эволюции… пирамиды там… и прочее. Хотя, может быть, создание бога - это и есть цель эволюции Машины? Бог из Машины… Только тогда, наверное, и человеку надо будет перестать быть лишь смазкой в ее шестеренках и возвыситься до нее. Всемогущество как цель… а если оно будет достигнуто и станет средством - тогда что? Новый виток? Ладно, пойду я…
        Он поставил табурет на место и вышел. Утром его видели: совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого конца - четыреста тридцать метров на тот момент, - долго стоял там, а потом прыгнул вниз. Армант, дежуривший в это утро с камерой возле моста, проследил объективом его падение до самого конца.
        - Какая мелкая, себялюбивая сволочь! - негодовал господин Мархель, расхаживая по штабу; Петера он зачем-то притащил с собой. - Он что, не понимал, к чему это приведет? Как мы теперь будем снимать сцены с ним? А? Что молчишь? - обернулся он к генералу Айзенкопфу, который тоже расхаживал по штабу, но с меньшей скоростью и большей амплитудой, вместе они смотрелись как маятник стенных часов и маятник Фуко. - Может, переснять все это? А где исполнителя взять?
        - Любого из моих - дарю, - сказал генерал.
        - Типаж не тот, - сказал господин Мархель с досадой. - Не тот, не тот, не убеждай меня! - Он выставил перед собой ладонь. - Хоть он и сволочью оказался, а вспомни - какое лицо, а? Какие жесты!
        - А может, так и сделать - мол, сволочью оказался? - раздумчиво сказал генерал.
        - Да что ты говоришь? - возмутился господин Мархель. - Как это может быть, чтобы человек, который замыслил великое дело, и вдруг - сволочь? Нет, Йо, ты не понимаешь… - Он забегал еще быстрее. - Ты ни черта не понимаешь. Тогда получается, что мост - это творение сволочи, а тогда для чего он его замыслил и куда это смотрел генерал Айзенкопф? Что скажешь?
        - А вот ты его сам и сыграй, - предложил генерал. Господин Мархель задумался.
        - А что, Йо, - сказал он медленно, - это, кажется, идея. Это надо обмозговать. Значит, так: у нас есть большая сцена представления проекта, у нас есть несколько сцен, где он на строительстве, и несколько, когда он за работой…
        - Вы уже играете одну роль, - напомнил Петер.
        - Вот и отлично, - сказал господин Мархель. - Выйдет так, что инженер сам вершит суд над изменниками.
        - Вы в форме кавалергарда, - напомнил Петер.
        - Да кто заметит! - начал было господин Мархель, но перебил сам себя: - Верно, майор. Кому надо, заметят. Суд уже не переснять - или переснять?
        - Нет, - сказал Петер. - Вы там в одном кадре… с теми.
        - Жаль, - сказал господин Мархель. - А тебе, майор, это урок: впредь снимай так, чтобы было легко монтировать. Так, это отпадает. Что делать?
        - Слушай, - сказал генерал, - эта сцена прыжка - она у тебя есть?
        - Есть, - сказал господин Мархель. - Издалека, правда.
        - Тогда дело можно представить так, что его застрелил снайпер, - сказал генерал.
        - Точно, Йо! - вскричал господин Мархель. - Ну, ты и голова! И не подумаешь, что генерал!
        - Стараемся, - сказал генерал, польщенный.
        - Как сделать только, чтобы понятно было, что это снайпер? Телеобъективом… или в титрах просто? А, майор? Что скажешь?
        - Можно просто в титрах, - сказал Петер. - А вообще-то… Есть кадр, я его снимал со спины, и он как раз закашлялся и вот так наклонился и схватился за грудь…
        - Точно! - воскликнул господин Мархель. - Это то что надо! Блестяще. Ну, майор, ну, молодец, это ж надо же так, а? Какие у нас люди, Йо, да с такими людьми нам бояться нечего, такие за нами и в огонь, и в воду, и к черту в пекло…
        Они смонтировали кадры, снятые Армантом, с тем, что неделей раньше снял Петер, и получилось именно так: инженер стоял на мосту, потом вдруг наклонился вперед, схватился за грудь, и дальше он уже летел вниз, в бездонную почти пропасть, и камера безжалостно прослеживала его полет.
        - Теперь надо траурное построение, - сказал господин Мархель.
        - Можно использовать кадры построения при открытии строительства, - сказал Петер.
        - Нет, - сказал господин Мархель. - И пусть стоят обнажив головы. Выберите момент, когда стрельбы не будет, и снимите.
        Начались трудности с подвозом. Чтобы обеспечить стройку всем необходимым - материалом, боеприпасами, едой, водой, горючим и вообще всем на свете, поскольку на месте, естественно, ни черта не было и быть не могло, - так вот, для этого требовалось не меньше шестисот авторейсов в сутки. Запасы, созданные заранее, растаяли моментально, с первыми же трудностями, а трудности, наоборот, все росли и росли. Авиация противника переключилась на дороги. Прикрыть зенитками все сотни километров дорог не было ни малейшей возможности, истребители по известным причинам вообще старались держаться подальше отсюда, поэтому вскоре шоферы даже под страхом расстрела отказались ездить днем - удавалось проскакивать лишь одиночным автомобилям. За ночь удавалось перевезти едва ли половину необходимого, тем более что и по ночам никаких гарантий не было: то налетали, как мошкара, легкие ночники и забрасывали грузовики мелкими бомбами и термитными шариками, то тяжелые - эти развешивали в небе «люстры» и бомбили неторопливо и прицельно, как на полигоне.
        Вскоре стало совеем плохо с едой, воды выдавали по пол-литра на человека, и зенитный огонь стал не таким оголтелым. Чего по-прежнему хватало, так это горючего для генераторов - сварка! - и всякого строительного железа.
        Вместо инженера Юнгмана назначили другого - Ивенса. Этот был круглолиц и рыжеват и двигался замедленно, будто его рукам, ногам и туловищу приходилось преодолевать несильное, но вполне ощутимое сопротивление. Он принял дела от заместителя Юнгмана - майора Копитхеера; Петер при этом присутствовал. Они обошли стройку, а потом Копитхеер взял свое новое начальство за пуговицу и стал ему объяснять насчет формулы Кракси - Хомберга и модифицированной формулы Бернштейна: как начальство знает, всегда все считают по Кракси - Хомбергу, а Кракси и Хомберг интеграл сигма-эль-эф принимают за ноль, хотя при больших значениях эф зависимость сигма-эпсилон становится нелинейной, а мы имеем дело как раз с очень большими значениями эф, а это значит, что в пограничном слое возникнут напряжения, совершенно не учитываемые в расчетах, поэтому он, Копитхеер, осмелился посчитать по формуле Бернштейна, хотя это и запрещено по ряду причин, начальству, разумеется, известных, - начальство покивало, - и вот какой результат у него получился; более того, он полагает, что покойный Юнгман тоже считал по этой формуле - не сразу, а
дня за три до того, потому что брал у него справочник, а сегодня он, Копитхеер, справочник этот забрал обратно, а там закладка именно на этой странице, понимаете? Да-да-да. Именно так. Вот и он, наверное, тоже посчитал-посчитал, да и прыгнул с моста. Прыгнул? Почему прыгнул? Его же убил снайпер. Какой снайпер, что вы? Уверяю вас, именно снайпер. И формула Бернштейна не применяется совсем не по тем причинам, о которых вы думаете. Бернштейн не учитывает продольного сцепления силовых элементов, кроме того, он ведь неокантианец, субъективный идеалист - так что, инженер, не запудривайте разными глупостями мозги себе и другим. Идите.
        Копитхеер постоял, потом порвал свои бумаги пополам, еще пополам, смял их и бросил в пространство перед собой, пнул ногой нечто воображаемое и ушел, бешено-бледный, яростно отмахивая левой рукой комментарии к какой-то произносимой про себя фразе. Петер, дождавшись ухода Ивенса, подобрал брошенные бумаги и сунул их в карман. С этим следовало разобраться подробнее.
        Построение по случаю панихиды по инженеру Юнгману было назначено на пятнадцать часов. Саперы стояли сняв каски, и генерал Айзенкопф говорил речь. Речь была длинная, хотя и укладывалась примерно в такое изложение: он был хорошим гражданином, верным слугой Императора и гениальным инженером, он заложил фундамент нашей победы и пал от пули врага. Наверное, говорить коротко и емко генерал считал несолидным. Когда он перешел к тезису о том, что вот сейчас самое время в едином порыве завершить начатое им строительство и тем способствовать окончательному разгрому врага, один из саперов упал - как стоял по стойке смирно, так и упал лицом вниз. Остальные стояли не шевелясь, пока кто-то не крикнул: «Ложись!» Адъютанты генерала попадали на него сверху, прижав к земле. У сапера, упавшего первым, из-под головы выползала красная лужица. Петер подбежал к нему, перевернул на спину. Пуля попала саперу в висок.
        Прикрывая Айзенкопфа со всех сторон, адъютанты увели его подальше отсюда. Сапера отнесли в тень, прикрыли брезентом. В тот день мост больше не ремонтировали: ставили дополнительные броневые щиты на рабочих местах, рыли траншеи и отсыпали брустверы, развешивали брезенты и маскировочные сети, прикрываясь от взгляда с того берега. Пули настигли еще двоих: был убит лейтенант и тяжело ранен рядовой сапер. Казалось, что принятые меры обезопасят работы - но черта с два! Пули прилетали неведомо откуда и неведомо как находили цель. Потери росли и росли. В своем блиндаже, где была только крохотная отдушина под потолком, был убит Копитхеер - в голову. Так же, в голову, был убит сапер, спавший на нарах: вечером лег головой в угол, утром стали его поднимать, а он уже холодный; уж там-то даже отдушины не было, и три наката сверху, и народ вокруг, и выстрела никто не слышал… Чудом избежал смерти Шанур: сидя на дне траншеи, он перезаряжал камеру, в какой-то момент он наклонил голову, и тут же в стенку траншеи ударила пуля. Она зацепила мочку уха, каменной крошкой посекло плечо и шею, несколько дней этим ухом
Шанур не слышал. Место было глухое, вдали от каньона, совершенно непросматриваемое с тон стороны, да и вообще со дна траншеи было видно только небо. Пулю Шанур выковырял и принес Петеру; это была сплющенная девятимиллиметровая пистолетная пуля. Петер велел помалкивать и пулю спрятал до лучших времен.
        Бесчинство снайперов продолжалось с неделю, потом пошло на убыль. Может быть, после того, как прибыли минометчики. Они расположились наверху, где стояли лебедки, и целыми днями обстреливали противоположный край каньона. Петер посни мал их, потом перепоручил это дело Арманту, и тому поручение пришлось по душе. У операторов вообще наметилась некая специализация: Петер больше уделял внимания производственным процессам, Шанур углубился в быт саперов и артиллеристов - не в тот официально освещаемый быт, который вместо отдыха разыгрывали перед камерой солдаты в специально отстроенных декорациях, а реальный быт, подсмотренный почти тайно; Арманта увлекало все связанное со стрельбой. Петер просматривал его материал: орлы-минометчики на позициях, наблюдатель с биноклем, вот он видит нечто шевелящееся и дает команду, по рукам плывет тяжелая мина и опускается в ствол, все зажимают уши - камера вздрагивает от ударной волны, снова тот берег, несколько секунд ожидания - и взрыв там, где только что что-то шевелилось. Потом еще и еще взрывы. Все заволакивает пылью и дымом. Еще с одним снайпером покончено! Петера
занимал один вопрос: почему за все время у минометчиков не было ни одного убитого и даже раненого, если не считать того олуха, который в пьяном виде полез на часового? Минометчики рапортовали о своих победах, требовали огромное количество воды якобы для охлаждения стволов, а по ночам приносили эту воду саперам и обменивали на всякие приятные безделушки наподобие ножей, зажигалок, динаров и прочего.
        У Копитхеера был прескверный почерк, Петер немало помучился с ним, он даже хотел было к нему сходить и попытаться объясниться, но не успел застать его в живых. Тем не менее Петер вник-таки в существо вопроса. И никому ничего не сказал. Все равно изменить ничего уже было нельзя.
        Мост до момента соприкосновения с противоположным берегом представлял собой рычаг, одно плечо которого - сам мост - длиной тысячу метров удерживалось другим плечом, расположенным под углом девяносто градусов, - утесом трехсотметровой высоты, наверху которого и крепились тросы; осью вращения рычага был стапель. Юнгман, используя формулу Кракси - Хомберга, рассчитал, что прочности гранита, стальной фермы моста и тросов особого плетения хватит даже с некоторым запасом - примерно пятнадцать - двадцать процентов. Копитхеер же по запрещенной к использованию формуле Бернштейна высчитал, что прочности каждого отдельно взятого элемента действительно хватит, но в месте их взаимодействия, а именно там, где сталь вмурована в гранит, из-за различия в прочностных характеристиках этих материалов возникнут локальные напряжения, превосходящие критические. То есть в момент, когда длина моста достигнет метров восьмисот - восьмисот пятидесяти, начнется трещинообразование - вначале в месте закрепления стапеля, а чуть позже там, где крепятся тросы, то есть у основания лебедок. Таким образом, сначала стапель «поплывет»
назад, но это не так страшно, это можно скомпенсировать; однако лебедки… Вначале трещины будут распространяться локально, и сваи, на которых держатся лебедки, станут чуть наклоняться вперед, как бы продавливаясь сквозь образующийся щебень; образование щебня на некоторое время парирует нарастание напряжений - до тех пор, пока длина моста не достигнет девятисот пятидесяти метров; тогда микротрещины сольются в одну макротрещину, и весь этот гранитный утес - то есть оба утеса, справа и слева от моста - как отрезанные ножом, отделяются по линии пробитых скважин от основания, и… и все. Вместе с мостом.
        Мост был длиной уже семьсот шестьдесят пять метров, когда состоялся новый массированный налет. Почти две недели изматывания зенитчиков и террора на дорогах привели к тому, что зенитный огонь весьма ослаб. Какое-то количество орудий вышло из строя, люди устали до безумия и еле двигались, снарядов было в обрез… Первая атака была по обычному сценарию: с большой высоты, дразня, три эскадрильи отбомбились по батареям. И тут же, без паузы, произошел второй налет - на бреющем полете одномоторные пикировщики попытались прорваться к мосту. Что там попытались - прорвались! Не промахнись ведущий, и все было бы кончено. Маневр, предпринятый для атаки, был гениален: пикировщики, выстроившись цепочкой там, над своим берегом, незамеченными подкрались к самому каньону, перед мостом делали «горку», бросали бомбы и уходили в каньон, в мертвую для зениток зону. Но ведущий промахнулся и вывел их чуть в стороне от цели, и у них не было возможности перестроиться, потому что каждый шел в хвост предыдущему, и все они четко повторили ошибку командира, и в тот момент, когда они видели цель, у них не было возможности что-то
исправить. А когда ведущий, поняв, что его промах - это промах всех, пошел на второй заход, зенитчики уже опускали стволы, и полсотни пушек ударили навстречу пикировщикам. Шесть самолетов один за другим вспыхивали и рушились в каньон, пока, наконец, пикировщики, не выдержав такого огня в лицо, не стали отваливать в сторону.
        Через полчаса появились новые самолеты, - там, у противника, видимо, твердо решили, что с мостом пора кончать. Бомбардировщики прорывались сквозь поредевший огонь и бросали бомбы, как могли, прицельно. Петер, полуослепший и полуоглохший, забился между толстенными балками стапеля и продолжал снимать; несколько раз стапель содрогался так, что казалось, вот-вот все обрушится к чертям, но не обрушивалось - и бомбежка продолжалась. Снова пикировщики попытались выйти на мост - их разметали, но они продолжали кружиться, и то один из них, то другой начинали падать, целясь по мосту; Петер заметил вдруг, что моет ходит ходуном, раскачивается все сильнее и сильнее, и, наверное, поэтому они никак не могли в него попасть, - и эти раскачивания создавали странные, пробирающие до спинного мозга звуки, звуки, совершенно свободно проникающие сквозь грохот боя: будто в пустом пространстве настраивали исполинскую скрипку. Петер непроизвольно огляделся, а может быть, его так передернуло, от таких звуков впору было узлом завязываться, - и увидел сапера, старого своего знакомца, того огромного парня с рубцом на щеке -
забыл, как звать, - сапер несся, катя перед собой, как тачку, эрликоновскую счетверенку, и ревел так, что Петер разобрал кое-что, когда сапер пробегал мимо него. «А-а-а, бля-а-а! - ревел он. - Катафалки к бою! Гробометы - огонь! Будем биться до усеру!!!» Он помчался по мосту, покачиваясь в такт его колебаниям, не добегая до конца, отжал установку на домкраты и открыл огонь по пикировщикам.
        Бог его знает, что творилось наверху, но стапелю пока везло, узким и извилистым было ущелье, на дне которого он находился, и бомбы рвались все больше по склонам его, вниз летели камни, осколки, но прямых попаданий пока не было, пока не было, пока…
        Тот бомбардировщик Петер увидел сразу. Подожженный в первом заходе, он развернулся и шел прямо на мост, вдоль оси моста, шел по прямой, не отворачивая, оба мотора горели, и зенитки лупили по нему в упор, и тот сапер из своей счетверенки поливал его трассами, а бомбардировщик все шел и шел, пока снаряд крупного калибра не разорвался у него внутри - и самолет, показав желтое брюхо, не завис и не стал разваливаться на куски прямо в воздухе, - но бомбы уже отделились от держателей и теперь шла туда, куда их нацелил разнесенный на атомы экипаж, шли, завершая последний отрезок замысленной и исполненной штурманом и пилотом траектории, и Петер ловил эти бомбы в видоискатель и только в последний момент закрыл глаза, чтобы ничего не видеть.
        Бомбы легли в цель.
        Удар был страшной силы и со всех сторон одновременно. Петера будто сплющило, вбило в балку и опалило сокрушительным жаром, но он странным образом продолжал оставаться живым и чувствовать себя и окружающее, и, только когда его во многих местах сразу прожгло насквозь чем-то раскаленным, он испугался - и тут его взмело, подхватило и понесло, скручивая, по воздуху и совершенно небольно вмазало во что-то твердое и перевернуло и покатило куда-то, и все это время, прекрасно понимая, что именно происходит, он прижимал к животу камеру и больше всего боялся, что не удержит ее в руках; его уже не так сильно, как вначале, вдавило во что-то, и он остался лежать в кромешной тьме, вокруг грохотало и рушилось, и что-то огромное упало на землю совсем рядом с ним, подпрыгнуло и снова упало уже окончательно, - земля ударила Петера снизу, но он почему-то ничего не видел, не могло быть такого, чтобы вдруг наступила темнота.
        Петер потрогал глаза, но рука наткнулась на непонятную преграду, и только боль подсказала ему, что это его собственная, свисающая со лба кожа. И с этой болью возвратилась боль остальная - такая ослепительная, что он чуть не закричал. А может быть, и закричал, потому что перестал чувствовать что-либо, кроме этой боли. Наконец его подобрали.
        Две недели он пролежал в госпитале для легкораненых. Парадоксально, но факт: Петер отделался, если не считать ободранного лба, только ушибами да массой ссадин - его будто бы наждачной бумагой поскребли во всех сколько-нибудь выступающих местах. Кожу на лбу пришили на ее законное место, и теперь она страшно чесалась, но чесать ее было бесполезно, потому что прикосновений она не ощущала, - такие вот забавные вещи случаются. Петера сразу, раздев догола, с ног до головы вымазали каким-то вонючим маслом и завернули в простыню, этим же маслом пропитанную; так он и лежал, первые дни ему кололи морфин, потом что-то послабее, потом вымыли, смазали марганцовкой, выдали обмундирование и велели убираться на все четыре стороны и никогда больше сюда не попадать.
        Его ждал Эк с машиной. Летучий Хрен, прознав обо всем, велел Петеру прервать командировку и вернуться в редакцию за дополнительными инструкциями. Езда причинила Петеру массу переживаний - ягодицы пострадали не менее, чем локти и колени; наконец он приспособился ехать стоя, придерживаясь за дугу тента. Эк рассказал, что мост устоял, но работы пока ведутся только восстановительные, потому что разбомбили к чертям собачьим все подъездные пути, электростанцию - ее настолько основательно, что сразу стали строить новую, - и здорово покорежили стапель. Ну, и по мелочам… да. Но налеты прекратились. Почти прекратились. В тот день сбили, говорят, пятьдесят шесть самолетов - это кого хочешь отучит…
        Летучий Хрен расспросил Петера - очень кратко - о делах и велел отдыхать. В тот же вечер Менандр свозил Петера в генеральскую баню, там за него взялся огромных размеров волосатый мужик и за два часа превратил Петера в розовую ватную куклу - размял, снял коросту, распарил и измолотил руки, ноги, спину. Наутро Петер проснулся легким и обновленным. И пошел к Летучему Хрену.
        - Так сразу? - удивился тот. - А я хотел тебя еще здесь подержать.
        - Позарез надо, - сказал Петер. - Просто позарез.
        - Ну, тогда давай выкладывай подробности, - сказал Летучий Хрен. И потом, когда Петер выложил все, что знал, и о чем догадывался, и о чем только подозревал, согласился: - Поезжай.
        Возвращается на круги своя, думал Петер, - все та же докрасна ободранная земля, следы наступления великой инженерной армии, но ведь я вижу это только во второй раз, почему же кажется, что - в сотый? А вот новенькое: дюралевые обломки, разбросанные вокруг - да как много! Специально стаскивали и раскладывали вдоль дороги. А машин разбитых нет, убирают сразу с глаз долой. Рука господина Мархеля, это уж точно…
        Баттен спал в блиндаже, больше никого не было; Петер посидел, потом зарядил новенькую, привезенную с собой камеру и по шел бродить по окрестностям. Разрушения, причиненные послед ней бомбежкой, были велики и бросались в глаза даже сейчас, по прошествии времени: бесформенные обломки чего-то, сгребенные бульдозерами в кучи, захламленная территория бывшей электростанции - туда свалили изуродованные фермы моста, а вот этой глыбы раньше не было, она скатилась сверху… Но работа кипела, дорогу отсыпали еще лучше прежней, новая электростанция напоминала подземный форт, а главное, везде были понарыты щели, траншеи, ходы сообщения и прочее и прочее…
        В такой вот момент созерцания Петера и застал подполковник-адъютант.
        - Подполковник Милле? - произнес он этаким полувопросом - знал ведь точно, но считал необходимым уточнить.
        - Майор Милле, - Петер уточнил, как и предполагалось.
        - Простите, подполковник, - сказал подполковник, - у меня более свежие сведения. Господин советник просит вас немедленно прибыть в штаб.
        - Странно, - сказал Петер. - Почему-то я привык считать себя майором.
        - Звание вам присвоено только сегодня, - сказал подполковник. - Час назад. Прошу в машину.
        Господин Гуннар Мархель принял Петера стоя.
        - Господин Петер Милле! - сказал он торжественно. - За примерное исполнение воинского и профессионального долга вам присвоено воинское звание подполковника от инфантерии. Примите мои поздравления.
        - Слуга Его Величества! - ответил Петер, приняв предписываемую уставом стойку: пятки вместе, носки на ширину ступни, руки согнуты в локтях и локти отведены назад, подбородок приподнят.
        - Вольно, - сказал господин Мархель. - А теперь побеседуем о нашей работе.
        Беседа свелась к тому, что господин Мархель говорил, а Петер слушал и соглашался. В сценарий мы вынуждены внести некоторые изменения, говорил господин Мархель, и вы должны с ними ознакомиться. Возможно, придется переснять некоторые сцены. Завтра прибудет еще одна киногруппа, на этот раз с киностудии «ДОРМ», им предстоит снимать трюковые сцены, вас это не коснется, работать будете независимо друг от друга, хотя некоторая координация действий будет осуществляться, и не только мной, но и вами. Далее: участились случаи пропажи и недостачи лент у оператора Шанура. Разберитесь и доложите. Далее: по объективным причинам строительство выбилось из графика. Тем не менее при производстве съемок следует руководствоваться тем фактом, что строительство не прекращалось ни на минуту. Пока все.
        Вошел лысый, гладко выбритый полковник в мешковатой шинели. Петер поприветствовал его, полковник ответил небрежно и стал по-хозяйски ходить по генеральскому кабинету, заглядывать в какие-то бумаги на столе; замерший от почтительности подполковник-адъютант, уловив некий тайный знак, сорвался с места и принял шинель. Под шинелью оказался генеральский мундир. Стоя у зеркала, лысый генерал с отвращением смотрел, как адъютант натягивает на него парик, расчесывает волосы, приклеивает усы, - как на свет божий появляется генерал Айзенкопф…
        - Скотина ты, Гуннар, - сказал генерал, обретя свой былой вид. - Знал бы ты, как мне остомерзел этот маскарад!
        - Но это же для твоей же безопасности, как ты не понимаешь, снайперы ведь так и охотятся за тобой.
        - Да перестань ты - снайперы… Снайперы… Чуть голову нагреет - такое начинается, что впору о том снайпере молиться, чтобы поскорее и пометче… Взял бы артиста какого и мучил бы его сколько хочешь. Или пересними все, чтобы я в нынешнем виде везде был.
        - Думал уже, не получается, - сказал господин Мархель.
        - Заладил: не получается, не получается… Правда, возьми артистов, загримируй - и вытворяйте с ними что хотите, слова не скажу.
        - Ну, Йо, ты так говоришь, что неудобно становится, ей-богу, - сказал господин Мархель. - Это же кинохроника, не что-нибудь там…
        - Придумай что-нибудь, на то ты и…
        - …не что-то там! Ты должен выступить перед саперами.
        - Ну вот еще. Мало я выступал?
        - Надо призвать их к стойкости. К стойкости перед лицом врага.
        - Было уже. И к стойкости, и к верности, и к умеренности, и к самопожертвованию - ко всему было.
        - Тогда было перед строем. А сейчас ты обратишься по радио. Я так и вижу: ты перед микрофоном, а следующий кадр: репродукторы, и все оборачиваются, сбегаются, на лицах - самое предельное внимание… Ты выступишь символом объединения, понимаешь?
        - А что я буду говорить?
        - Что всегда: доблестные воины, наследники ратной славы великих гиперборейских атлантов Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, перед лицом коварного врага да не посрамим знамен… Ну и прочее в том же духе, сам знаешь. Призовешь к сплочению, к стоицизму, к подвижничеству.
        - Надо тогда радио провести.
        - Ну так проведи. Не мне же этим заниматься. Генерал кивнул адъютанту, тот четко повернулся и вышел.
        - Ну, подполковник, - обратился господин Мархель к Петеру, - вы поняли свою задачу? Вот вам сценарий, читайте и думайте. Я проверю. Завтра будем снимать генерала, говорящего с народом пo радио. Готовьтесь. И насчет недостающих лент - проверьте.
        - Есть, - сказал Петер.
        Сценарий.
        «Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры из-под ладоней вглядываются в небо: неприятельский самолет! Огонь! - командует офицер. В небе кучно возникают белые шарики разрывов, еще, еще - и, пылая, вражеский ас…» Так, это уже было. Дальше что?
        «Работает бульдозер. Вот он сгребает с дороги обломки вражеского самолета, и вдруг в стекле кабины появляется маленькая дырочка в центре паутины трещин. Дверца медленно открывается, и, хватаясь за нее руками, на землю вываливается тело сапера. Бульдозер продолжает двигаться вперед, но, лишенный воли и руки человека, застревает и впустую скребет гусеницами камень. Следующий кадр. В ряд лежат, укрытые национальным флагом, пять-шесть тел. Саперы с обнаженными головами клянутся отомстить за погибших. Следующий кадр: минометчики на позициях, наблюдатель с биноклем, вот он видит противника и дает команду, по рукам плывет тяжелая мина, опускается в ствол, все зажимают уши - выстрел. Снова тот берег, несколько секунд ожидания, и взрыв там, где только что сидел вражеский снайпер. Потом еще и еще взрывы. Все заволакивает дымом и пылью. Еще с одним снайпером покончено!»
        Петер перелистнул сразу десяток страниц.
        «Саперы со сварочными электродами в руках. Яркий свет сварки, вдруг он меркнет. Гаснет электрическая лампочка. Останавливаются моторы, приводящие в действие масляные насосы домкратов. Останавливаются лебедки, натягивающие тросы. Роторы электрогенераторов делают по инерции несколько оборотов и застывают в неподвижности. В чем дело? Почему остановились дизель-моторы? Вот он ответ: форсунки засорены песком! У кого поднялась рука на подобное злодеяние? Кто этот мерзавец? Он не ушел от ответа, он схвачен за руку, мелкий и скользкий тип, под чужой личиной проникший на стройку. Кто ты: убежденный враг, или продажная тварь, или мстительный, не прощающий мелких обид мизантроп? Все это мы узнаем. Два офицера полевой жандармерии уводят его…»
        «…разбрасывая в стороны застывшие автомашины, танк рвется вперед, к мосту, но на пути его встает сапер с гранатой в руке. Бросок гранаты - и танк застывает, окутываясь дымом. Второй танк пятится, но уйти ему не удается: еще одна граната…»
        «…торжественный момент. Да, свершилось! Исполинской стальной дугой соединились берега каньона, и тяжелые танки, грохоча по настилу, устремляются на вражеский берег. Вот они, не встречая сопротивления, сминают слабые заслоны и растекаются по оперативному простору. За ними идут бронетранспортеры с пехотой. Десятки истребителей и бомбардировщиков проходят над ними, и там, где враг не сдается, его смешивают с землей. Полная и окончательная победа, Ватерлоо наших дней! Торжество…»
        Петер захлопнул панку. Шикарная кожаная папка, богатое тиснение, надпись: «К докладу». Это чтобы генералы не испытывали отрицательных эмоций, осязая ее. Тисненая кожа ласкает холеную кожу генеральских ладоней куда искусней, чем плебейский картон. И эти мягкие кресла… Как там у Вильденбратена? «Понимая Отечество прежде всего как зеленое бархатное вместилище для собственного зада, пекутся, разумеется, о пользе его и процветании…»
        Вошел Шанур и кинулся к Петеру чуть ли не с объятиями.
        - Наш майор вернулся! - заорал он, и Баттен подскочил на койке и сел, озираясь.
        - Тьфу, черт, - сказал он наконец. - Приснится же такое! Майор - это хорошо… - Он лег к стенке лицом и снова уснул.
        - Ты чего это так обрадовался? - спросил Петер, в общем-то польщенный такой встречей.
        - Как - чего? - удивился Шанур. - Просто хорошо. Ну и работа… тоже…
        - Пойдем наружу, поговорим, - сказал Петер.
        - А снайперы? - напомнил Шанур.
        - А «Трех мушкетеров» ты читал? - в свою очередь напомнил Петер.
        - Понял, - сказал Шанур. - Тогда я поведу.
        Он привел Петера на монтажную площадку, к подножию покалеченного бомбами подъемного крана. Кран этот просто оттащили в сторону, чтобы не мешал. На его месте уже стоял новый. Петер и Шанур забрались по лесенке в кабину крановщика, прикрытую со всех сторон броневыми щитами, и там расположились.
        - Христиан, - сказал Петер. - Я не буду вызывать тебя на откровенность и так далее, я просто хочу тебя предупредить: ты под очень серьезным подозрением у этого черта. Ты брал на складе больше лент, чем сдал отснятых. Как будем оправдываться?
        Шанур молчал, покусывая губу.
        - Десяток лепт я могу взять на себя: после той бомбежки, сам понимаешь…
        - Не получится, - сказал Шанур. - Я тогда подобрал и вашу камеру, и сумку.
        - И сдал?
        - Не все.
        - Что оставил?
        - Ту ленту, которая была в камере. И еще наугад две из сумки. Больше не смог.
        - Понятно… Значит, так. Подашь мне рапорт. Примерно так: об отчетности за пленку предупрежден мною не был. Потому выбрасывал испорченные ленты. Напиши, что камера рвет перфорацию. Камеру отдай Баттену, пусть покопается. Теперь об ответственности предупрежден, будешь сдавать все ленты независимо от их состояния. Понял?
        - Но как же тогда?..
        - Что-нибудь придумаем. Да и сданные они не пропадут: часть пойдет на эту стряпню, а остальные - в архив, и там будут храниться, пока…
        - Да нет же, - перебил Шанур. - Нет же, нет! Их уничтожат сразу, понимаете, сразу, как только фильм будет сделан!
        - Откуда ты знаешь?
        - Я подслушал. Они меня не заметили, и я все слышал, что они говорили.
        - И ты решил сделать собственный фильм?
        - Я решил сохранить правду обо всем этом.
        - А ты знаешь, например, что делают с солдатами, у которых находят дневники?
        - Знаю. Но ведь дневники продолжают находить!
        - Где ты их прячешь?
        Шанур помедлил, и Петер вдруг остро захотел, чтобы он ничего не сказал, не выдал тайника, потому что… потому что это подрасстрельное дело, а так - не знаю, и все… Он чуть не сказал: «Молчи!», но не сказал почему-то, и Шанур, облизнув губы, прошептал ему на ухо:
        - Под стапелем, возле самой крайней опоры, справа - там яма…
        - Тебя никто не видел? - тоже шепотом спросил Петер.
        - А я сам и не кладу, - сказал Шанур.
        Петер посмотрел на него. Лицо Шанура было серьезно, губы упрямо сжаты - хорошее лицо…
        - Ладно, - сказал Петер. - С пленкой мы что-нибудь придумаем. У Баттена такой бардак в учете… А рапорт напиши, и послезливее: мол, ничего не знал, не хотел, простите на первый раз… Изобрази испуг.
        - Чего уж тут изображать, - сказал Шанур тихо. - Все нутро - как овечий хвост…
        Вторая киногруппа прибыла не завтра утром, как ожидали, а сегодня вечером. Над Плоскогорьем стояла сплошная облачность, лили дожди, самолеты не летали, ездить стало можно в любое время суток. Петер смотрел, как они выгружаются: два десятка человек, пять машин, в том числе автокран для съемок сверху, стационарные камеры, прожектора, десятки контейнеров и ящиков - короче, народ серьезный. Господин Мархель отвел в сторонку режиссера и что-то ему втолковывал. Среди этих двадцати было несколько девочек, и Баттен уже крутился среди них. Баттен никогда не упускал ни малейшего шанса.
        Шанур тронул Петера за рукав, кивнул головой в сторону:
        - Поговорим? Они пошли рядом.
        - Саперы просили меня тебя привести, - сказал Шанур. - Познакомиться. Пойдешь?
        - Просили? - усмехнулся Петер. - Ну, раз просили, то пойду. Ты мне вот что скажи: ты Арманта давно знаешь?
        - Давно, - сказал Шанур. - Вместе жили, вместе служили, вместе в офицерскую школу попали, вместе - на курсы операторов, вместе - сюда. А что?
        - Что он представляет из себя?
        - А ты еще не понял?
        - Да как сказать…
        - Без лести предан.
        - То есть? - не понял Петер.
        - Это девиз был какого-то государственного деятеля - «Без лести предан». Вот и Ив - без лести предан. Понятно?
        - Понятно. А если он узнает, что ты делаешь, как поступит?
        - Не знаю. Думал над этим, не знаю. Не могу представить себе, что донесет, выдаст, и не могу представить, что смолчит. Не знаю.
        - Но ты же бываешь с ним откровенен?
        - Откровенен - не то слово. И потом, я бываю с ним открыт только мыслями, а это он допускает… инакомыслие он допускает… Думать можешь, что хочешь, это твое личное дело, а вот поступки твои должны быть лишь на благо Императора. Диалектик Ив…
        - А почему ты разоткровенничался со мной?
        - А почему вы считаете, что я с вами откровенен? Петер усмехнулся, но промолчал.
        - Впрочем, да, - сказал Шанур. - На один расстрел, как минимум, я уже наболтал. Тайник - это… да… Но опять же: а может быть, никакого тайника нет, а я проверяю вас по поручению господина Мархеля? Проходит этот вариант?
        - Проходит, - сказал Петер.
        - Вот видите. Мы примерно в одинаковом положении - в одинаковом и одинаково безвыходном. Нет никаких гарантий, что ты разговариваешь не с агентом контрразведки. Нельзя доверять даже интуиции, нельзя доверять своим впечатлениям - они ведь выманивают на себя твои симпатии. Но снимать под бомбами ни один контрразведчик не стал бы - у них другая профессия. А вы снимали. Да еще то, что заведомо не войдет в фильм. И я понял, что могу вам доверять. Правда ведь, могу?
        Петер опять промолчал.
        - Могу, - сказал Шанур. - Только не бойтесь, я не намерен втягивать вас в свои дела («Уже втянул», - подумал Петер), я просто хочу познакомить вас с народом…
        Знакомство с народом затянулось чуть не до утра. Сначала была скованность, не снимавшаяся даже шнапсом, - впрочем, шнапса было мало, только понюхать, - но потом заговорили о работе, Петер - о своей, саперы - о своей, как они с Юнгманом строили мосты и рвали мосты, и что это за человек был - Юнгман, хороший человек и инженер прекрасный, божьей милостью инженер, да вот напоследок, видать, взялся за безнадежное это дело, где это видано: одним мостом войну выиграть? Теперь вот Ивенс вместо него - нет, с этим каши не сваришь, ни одного слова у него своего, все заемные, да и ни черта он в нашем деле не понимает, пыжится только. Достраивать - надо достраивать, конечно, столько сил в это дело вломили; нет, надо до конца доводить, только переделать бы кое-что маленечко, потому как не выдержит скала, простым глазом видно, что не выдержит; а надо лебедки перенести метров на двести - триста от края, да рассредоточить по площади, да не в линию ставить, тут Юнгман маху дал, - и тогда хоть сейчас на этот чертов мост танки выводи - выдержит! Лишь бы ванты не полопались, а прочее выдержит. А ванты - что ванты?
Добавить, сколько надо. И все. А попробуй скажи. Копитхеер говорил - а где он сейчас? Ага! Генерал же ни черта в нашем деле не понимает, да и откуда ему что понимать - пехота! А этот… черный?.. Это же ужас ходячий, и откуда только такие берутся? Генерала, говорят, в горсти держит, пикнуть не дает - правда это? Ну, вот… Руководит тут всем, а мосты до того, наверное, на картинках только и видел. Ни черта хорошего из этого не получится, помяните мое слово. Завалится сволочной этот мост, и мы в виноватых-то и окажемся. И в дураках, и в виноватых - во радость-то! Так что, майор, слушай нас да на ус мотай, чтобы потом нас от дерьма хоть посмертно отмыть. Христиан хорошее дело замыслил - рисковый парень, а все равно молодец. Конечно. А за что их любить, этих рисковых? Рискуют обыкновенно те, кому думать нечем или когда за душой ни черта не осталось. Не-е! Христиан - парень душевный, и наше ему понимание, он с открытыми глазами на риск идет. Понимание, помощь и уважение. А верно говорят, что теперь нас артисты изображать будут? Ну и плевать. Пусть там хоть раздрыгаются - а наше дело строить, верно, братва?
Нет, ясно, что обидно. Я только к чему? Пусть они там хоть черта голого снимают, а правда-то - вот она, под камушком! И рано или поздно она из-под камушка-то выскребется… Да, что поздно, то поздно - да и так нынче-то правда не в чести, так уж пусть ее полежит. Подрасстрельное это дело - правда. Что молчишь, майор? Нет, скажешь? То-то и оно.
        Подхваченный темой, Петер рассказал о веселом парне Хильмане, у которого было три тысячи друзей, и как он был убит одним из тех, кого называл и считал другом, и как в госпитале, где кололи наркотики, ему раз почудилось, что Хильман пришел, присел на край постели и сказал, что теперь он обходит всех своих друзей и требует доказательств дружбы - хотя бы раз в жизни, и что все теряются и не знают, что сказать, и он сам тоже растерялся и не знал, что за доказательство можно представить, лежа в госпитале, да еще под уколом, тогда Хильман посмотрел на него очень укоризненно и сказал, что зайдет в другой раз. Все стали обсуждать этот случай, перекинулись на толкование снов вообще и сексуальных в частности, на этой почве вспомнили, что в сегодняшней киногруппе были девочки и что этого так оставлять нельзя, господь не простит, если это так оставить. Подумать только - почти год безвылазно тут, на этом невыразимом Плоскогорье, пока дорогу пробивали, пока основные сооружения ставили - и ведь ни одной юбки на триста километров вокруг! Поглядеть не на что, не говоря уж о прочем! Потом вдруг резко и матерно
перекинулись на минометчиков, век их тут не видеть, дармоедов вонючих, к ногтю бы их, спекулянтов, - жаль, устав не позволяет…
        А вообще, майор, чтоб ты знал, - саперная служба на войне самая благородная. Медицина? Н-ну… тоже, пожалуй, в один ряд можно поставить. Потому как саперы убивать не обязаны. Нормальная мужская работа у саперов - земля, бревна, камень, железо, бетон. Вот только мины - это да. С минами возиться он как хреново. Что снимать, что ставить. А еще плохо проволоку резать. Юнгман нам цену знал, потому и берег нас, тратить задешево не давал. Наш полк хоть особым и не назывался, а считался. Так, как мы, никто больше не может. Нет, никто. Укрепрайон за сутки - не можешь представить? И правильно, что не можешь, мы вот тоже не могли, пока не сделали. Но вот с этим мостом мы, чувствую, того… сядем. Если не опомнится начальство, то сядем.
        А хороший мост мог бы получиться! В мире никто такого не делал. Его же сейчас чувствуешь, как родного - как ему худо сейчас. Вон Карел как на самолеты кинулся! Это когда тебя, майор, ободрало всего. Ох, и красив ты был! Зажило хоть? Ну и слава богу. Так Карела вчетвером от его пушки отрывать пришлось, а потом еще спиртом отпаивать. Взбесился мужик - столько сил вложено, а они поломать хотят! Вон, смеется, а тогда - взгляд дикий и орет не поймешь что. Великое это дело - когда что-то потом полито. Надежней, чем кровью. Кровь - она по разным причинам течь может, и вообще… А пот - это честно.
        Так ты, слушай, заходи к нам, не стесняйся, нас стесняться нечего, а то ты все издали да пошире, а чтобы поближе подойти да как есть, в подробностях, отобразить - так что Христиан только, да и то не сразу. Нам-то, знаешь, такими штучками баловаться невозможно, когда это Хизри расстреляли - с месяц назад? Понимаешь, нашли у него блокнот, весь по-арабски исписанный; Хизри хоть и клялся, что это он стихи сочиняет, а только проверить-то никто не мог, вот и прислонили Хизри. Хороший был парень, потому и не уберегся. Так что на вас вся надежда, потому как обидно бы вышло, если про нас тут всяких сказок насочиняют или еще чего похуже. А насочиняют, гады, это уж как пить дать. Артистов вон понаехало… Слушай, майор, а ты не обижаешься, что мы с тобой по-простому? Ну и правильно. Да и вообще - вон Христиан о тебе очень хорошо говорил, а под бомбами ты держишься как полный фронтовик, да и то сказать - ты же не по тылам груши околачиваешь, верно? И стрелять небось приходилось? Ну, значит, правильно мы тебя понимали. Так что захаживай к нам, не стесняйся, не забывай, а если что надо, так только мигни - мы со
всей душой… И еще, майор… это… как бы тебе сказать… Студента нашего и старшину - это при тебе было? Ну и?.. Понимаешь, поговаривают, что все это этот ваш черный подстроил, нет? Ты не молчи, майор. Ты скажи: за дело их прислонили, по прайде? Говори! Молчишь… Ну, понятно. Спасибо, что не соврал. Значит, правду говорят. Что за власть такую этот черный над генералом взял? Ну, ясное дело, знай генерал, что все подстроено, он бы не допустил. Какой ему резон саперов за хрен собачий в расход пускать? Нас и так на треть поубавилось, вон кладбище какое уже. Тебе про эпидемию рассказывали? Тиф у нас тут свирепствовал. Все переболели. Нет, а что генерал? Генерал - порядочный мужик. Бурку вон ему свою подарил. Правильный генерал. Сделал дело - молодец, нет - получи, что положено. В саперном деле бы кумекал - цены бы генералу не было. Да, Юнгман был, и дело шло. Хотя без генерала и Юнгману бы туговато пришлось. Машины грузовые, машины саперные, бульдозеры - а солярка для них? А цемент, а профиля, а трубы - попробуй достать! А генерал - он все мог. Вечером Юнгман скажет - утром уже все есть. Нет, генерал в этом
отношении молодец. И не мешался в дела. Так, изредка, для порядку. Нет, можно было работать. А что дальше будет - ох, черт его знает. Как себя новый инженер поставит? Что-то хлипковат он. Ну, да время покажет. Может, обкатается…
        Остаток ночи Петер провел без сна. Запасся сном в госпитале - отоспался за всё предыдущее и на две недели вперед. Он отлично понимал теперь, что именно происходит, но предугадать дальнейшее не мог, хотя и знал сценарий. По сценарию дальше должны быть диверсанты. Причем все события должны происходить перед камерой. Объясните мне, бога ради, как именно! Я не желаю быть пешкой в этой вашей грязной игре! Я не желаю!
        Но кроме этого «Я не желаю!» у него ничего не получалось.
        Мост строился так: на тыловых базах накоплены были запасы стальных профилированных балок; тяжелыми грузовиками их доставляли на промежуточную монтажную площадку километрах в ста отсюда и там сваривали отдельные звенья фермы моста. Делалось так потому, что в непосредственной близости от моста сконцентрировать такие производственные мощности было невозможно по вполне понятным причинам. На монтаж доставлялись готовые уже звенья. Здесь их сгружали с трейлеров и сортировали: звенья были пяти различных типов - «Антон», «Берта», «Цезарь», «Дора», «Ева» - и на монтаж должны были поступать в этой последовательности. С сортировочной площадки звенья подавались на стапель, здесь кранами стапеля звено подводилось к торцу фермы и стыковалось с ней специальными стыковочными муфтами, в зависимости от типа фермы этих муфт было от шестнадцати до тридцати шести. Затем в дело вступали сварщики. На монтаж одного звена уходило около двух часов, за это время ферма сдвигалась вперед на четыре метра, и освободившееся место занимало следующее звено. На выходе со стапеля к звену присоединялись тросы, лебедки подтягивали их
и принимали тяжесть звена на себя. Все эти операции были тщательно скоординирова-
        ны и синхронизированы, но в любой сложной системе обязательно случаются сбои, потому и нужен руководитель. Пока был Юнгман, все шло как по маслу, никаких сбоев не было, то есть были, но ликвидировались моментально. Юнгман шестым, седьмым, десятым чувством предвидел, где его вмешательство будет сейчас необходимо; он придумал, выстрадал и вынянчил этот мост, знал его досконально и потому мог все. Он владел этим мостом, как музыкант-виртуоз владеет великолепным, но чрезвычайно капризным инструментом, - все видят, что инструмент великолепен, и никто не замечает, что он капризен. Ивенс же был просто грамотным помощником Юнгмана. Он знал, что мост должен выдвигаться со скоростью два метра в час, знал, что таким именно темпом, если не считать аварий и бомбежек, и были пройдены все семьсот шестьдесят пять метров, и никак не мог понять, почему это теперь вдруг приходится то и дело останавливать масляные насосы, почему на одно звено уходит когда восемь, а когда и шестнадцать часов. На промежуточной площадке что-то напутали со спецификацией, и звеньев «Антон» оказалось в избытке, потом на звеньях «Дора»
стала появляться маркировка «Ева», а потом прислали несколько «Берт» в зеркально-симметричном исполнении, и это вообще не лезло ни в какие ворота. Там им тоже досталось от бомбежек, но надо ведь понимать!.. Студент тем и ценен был, объяснял Петеру тот сапер с рубцом во всю щеку, Карел Козак, что сразу различал звенья безо всякой маркировки, он на сортировке и стоял, что годное было - в дело шло, что с брачком - в отвал. А теперь что же: подцепляем, начинаем стыковать - не стыкуется. Назад его, тащи другое, а этому очередь еще только через три-четыре подойдет, все разгребай теперь, - какой тут порядок будет и какой темп? А стыковочные муфты эти несчастные? Их же десять типов! И не дай бог одного не окажется - приплыли! Как тут Юнгмана добрым словом не помянуть? Да что говорить - и нервы сдают, работаем, как разлаженные…
        Нервы сдавали у всех. Инженер Ивенс сатанел на глазах. Он крыл саперов саботажниками и вредителями, лез во все операции и, наверное, еще больше все запутывал. Он орал, хватался за пистолет, угрожал пистолетом и наконец выстрелил в сапера, который настолько осатанел от тупости начальства, что стал этому начальству доказывать, что оно не право. Инженер не попал в сапера: его ударили по руке, пуля ушла в небо. Потом у него отобрали пистолет и долго били морду. С набитой мордой он пошел к генералу жаловаться. Саперов арестовали и увели. С тех пор инженер Ивенс мог ходить по стройке только в сопровождении автоматчиков из комендантского взвода.
        На следующий же день он ввел новый порядок: офицеры, помимо прочих своих обязанностей, должны были вести постоянный хронометраж работ - кто из саперов сколько времени тратит на ту или иную операцию. Если сапер выходил за рамки установленного для этой операции времени, ему уменьшали паек; если такой выход за рамки был систематическим или особенно большим, сапер подлежал трибуналу как саботажник. Сам же он, Ивенс, контролировал офицеров. Офицер, исполняющий обязанности хронометриста недобросовестно, также подлежал суду трибунала - за покровительство саботажу.
        Темп работ несколько возрос: офицеры из кожи вон лезли, чтобы хоть как-то добиться синхронности операций. Инженер Ивенс выше задрал подбородок.
        Зарядили осенние дожди, липкие, бесконечные, стало почти холодно и очень сыро. Шанур пропадал у саперов, и Армант исчезал, и именно в те моменты, когда был особенно нужен. Заглядывал господин Мархель, интересовался, нет ли недостачи метража, и, узнавая, что нет, удивлялся.
        Бог его знает, по какому поводу их в тот вечер пригласили зенитчики, - они сказали, по Петер забыл. Вечеринка она вечеринка и есть, что по поводу, что просто так. Приглашали и ту, вторую киногруппу, те приглашение приняли, ио не пришли. Вообще они с самого начала повели себя странно, как-то свысока, с этакой брезгливостью-брюзгливостью, и Петер, раза два наткнувшись и а высокомерное хамство, решил с ними больше дела не иметь - за исключением производственной необходимости. Зенитчики же, не зная всего этого, ждали их и обиделись, и вечеринка прошла комом. Операторы тащились домой, дождя не было, и даже тучи стали редеть - в разрывы их изредка проглядывала половинка луны. Насторожило Петера то, что их не окликнул часовой. Не могло такого быть, чтобы часовой на КПП не окликнул идущих по дороге.
        Петер, разведя в стороны руки, остановил своих операторов, молча уложил их на дорогу, а сам, пригибаясь, подкрался к грибку часового. Часового под грибком не было. Не раздумывая ни секунды, Петер рванул шпур сигнала тревоги - и шнур остался у него в руке. Это уже было серьезно.
        Он вытащил пистолет и загнал патрон в ствол. Затвор щелкнул непозволительно громко. Надо было хотя бы стрельбой дать сигнал тревоги, но Петер почему-то медлил. Вся эта ситуация была уж слишком знакома, слишком знакома… Вот сейчас мелькнут неясные тени, - слишком знакома, потому что я читал это в сценарии, но там был часовой, - неясные тени или мне это мерещится?.. И тут с ужасающим шипением взвилась осветительная ракета.
        Все осветилось резчайшим лиловым светом, проявляющим и фиксирующим на дне глаза все мельчайшие детали, неподвижные или, не дай бог, движущиеся. Петер мгновенно увидел все сразу: сапоги часового, торчащие из канавы, и изгиб дороги, и своих орлов, лежащих на самом видном месте, и троих в маскхалатах, ныряющих в лощину метрах в сорока… Он не помнил, как и откуда оказалась в руке граната, когда это он успел переложить пистолет из правой руки в левую и достать из сумки гранату, но он успел бросить ее еще до того, как последний из тех, в маскхалатах, нырнул в лощинку, - Петер видел, как граната медленно, оставляя за собой ниточку дыма, описывает плавную кривую и ныряет следом за теми тремя… Каким-то образом взрыв гранаты не зафиксировался в его памяти, он просто знал умом, что она взорвалась, но и вспышка, и звук взрыва мелькнули мимо, как нечто необязательное, и следующее, что Петер отметил, - это себя, летящего с пистолетом в руке к этой лощинке, не было ни ног, стучащих по земле, ни вообще ощущения бега - был полет, стремительный и беззвучный, - Петер увидел, как там, на противоположном краю лощинки,
облитая светом, судорожно рвется вверх бесформенная фигура, мокрые склоны скользили, как мыло, - Петер выстрелил и попал, фигура переломилась и стала падать… Ракета догорела и погасла, на мгновение наступила темнота, а. потом завыла сирена и стали взлетать новые ракеты - много и отовсюду, и стало плохо видно, потому что пропали тени. В этом бестеневом, а потому полупризрачном мире было очень шумно: стреляли, кричали непонятное, и сирена выла, не заглушая, а почему-то выделяя, подчеркивая все иные звуки - они будто взмывали на ее волнах, зависали и падали вниз во множестве, острые и груборельефные, как битые кирпичи; к Петеру бежали люди и тоже кричали, а он стоял и не мог стряхнуть с себя оцепенения. Все, что произошло, - произошло, но произошло будто не по его воле и почти без его участия, произошло по сценарию и было заранее знакомо и потому воспринималось как повторный сон.
        Ракеты наконец погасли и сирена смолкла. При свете фонариков осмотрели убитых. Граната попала одному из них в голову, понятно, что осматривать тут было нечего. Другого посекло осколками, тронув притом и лицо. Третий, видимо, оказался довольно далеко и от гранаты не пострадал; пуля попала ему в шею, потому он и повалился, как тряпичная кукла. Петер посмотрел ему в лицо, повернулся и стал выбираться из лощинки. Мокрые склоны скользили, как мыло, и на секунду его обуял ужас - сейчас сзади выстрелят! Не выстрелили, подали руку - это оказался Шанур. Петер огляделся. Армант с камерой стоял шагах в десяти и смотрел вниз.
        - Он все снимал? - спросил Петер.
        - Да, - сказал Шанур. - Кажется, все.
        - Ты видел, кто это? - спросил Петер тихо.
        - Да, - сказал Шанур.
        - А он, значит, все это снимал… Ясно, - сказал Петер, хотя ясного ничего не было.
        Они прошли мимо группы солдат, поднимающих носилки. На носилках, прикрытый шинелью, кто-то лежал. Петер подошел, приподнял край шинели. Ему посветили. Лицо лежащего было спокойно, рот чуть приоткрыт - будто собрался человек что-то спросить, но не успел.
        - Чем его? - спросил Петер.
        - Ножом, - сказали ему. - В спину. Сзади.
        - Снимайте! - со злостью сказал еще кто-то. - Все, все снимайте! Кости свои начнем глодать - тоже снимайте!
        - Друг это его, - объяснили из темноты. - Так вот получилось.
        - Не обижайтесь, - сказали еще. - Бывает.
        - Пойдем, - сказал Шанур. Голос у него был нехороший, сдавленный. - Пойдем, не могу я…
        Они отошли оттуда, от чьей-то беды, от рыскающего света фонарей, от голосов. Ровный свет половинки луны освещал дорогу, по которой они шли.
        - Хоть ты-то что-нибудь понимаешь? - вдруг рыдающим шепотом спросил Шанур. - Хоть ты-то понимаешь? Или это я с ума схожу? Ну что ты все молчишь и молчишь? Что это все значит?!
        Петер молча достал из кармана пистолетную пулю - ту самую, которая должна была попасть Шануру в голову, но не попала, только задела краешек уха.
        - На, - сказал он. - Пользуйся.
        Шанур резко остановился. Петер тоже остановился и ждал.
        - Так ты… знал? - выдавил вдруг из себя Шанур.
        - Пойдем, Христиан, - сказал Петер. - Пойдем. Не могу я больше. Ноги не держат.
        - А как же тогда часовой? - спросил Шанур. - Часового-то они… как? Они ведь его ножом, понимаешь?
        Петер взял его за руку, за кулак, в котором была зажата пуля, и еще крепче сжал ему пальцы.
        То, что Петер называл потерей плотности, продолжалось. Это становилось даже страшновато, особенно после того, как Петер, задумавшись, прошел сквозь закрытую дверь. Приходилось специально контролировать себя, старательно соблюдая единство сознания и плоти, чтобы ненароком, оставаясь видимым, не пройти сквозь кого-нибудь. Такое уже случалось с ним и раньше, и не только с ним, но, во-первых, не до такой степени, а во-вторых, на короткие моменты особого увлечения работой; сейчас это заходило слишком далеко. Впрочем, Армант оставался почти прежним; Шанур, напротив, временами почти исчезал, приходилось напрягать зрение, чтобы его рассмотреть. Петер еще более-менее держался, но для сохранения осязаемости приходилось прилагать усилия.
        На следующий день после истории с диверсантами Петер имел серьезный разговор с господином Мархелем. Иначе говоря, Петер потребовал объяснений - и он получил объяснения.
        - Ваша беда в том, подполковник, - сказал господин Мархель, - что вы не пытаетесь даже толком понять великое мистическое единство факта и его истолкования. Видите ли, деяние, вещь ли, идея ли - короче, любая объективная реальность - не воспринимаются нами в чистом виде, а только и исключительно посредством переложения их в знаки. Предмет никогда не совпадает со своим изображением, это бесспорно. Вот перед нами настольная лампа зеленого цвета. Мы с вами смотрим на нее, и я говорю:
        «Это настольная лампа, у нее конической формы абажур зеленого цвета, а подставка круглая, из покрытого серой эмалью чугуна». Кажется, я все сказал, и вы меня поняли. Но я нисколько не сомневаюсь, что и форму ее, и цвет мы воспринимаем по-разному, просто мы привыкли и договорились между собой, что вот этот цвет - а каждый из нас видит, разумеется, свой цвет - называется серым, а вот этот - зеленым, а вот эта форма - а каждый видит ее по-своему - называется конической, ну и так далее. То есть я, видя нечто, своими словами передаю вам не истинную информацию об объекте, а те условные знаки, которыми и вы, и я привыкли обозначать то или иное качество предмета. Известно, в Китае на Севере и на Юге говорят на совершенно различных языках, и одни и те же иероглифы они называют и произносят по-разному, но каждый иероглиф и там, и там обозначает один и тот же предмет, или качество, или действие. Ну а теперь предположим, что мы начнем внедрять в Китае фонетическое письмо - конечно, мы не начнем, стоит ли возиться, не так ли? - но предположим; предположим, что мы запишем, скажем, фразу «Мандарин пьет чай на
веранде своего дворца», произнесенную северянином, латинскими буквами, и дадим прочитать ее южанину. Тот, конечно, ничего не поймет. Но если мы предоставим ему достаточно длинный текст, изображенный латынью, и одновременно тот же текст в иероглифах, он сможет - при достаточном, конечно, интеллекте - составить некий новый словарь и далее понимать тексты, написанные на Севере латынью. Однако ту же фразу, написанную латынью на Юге, он понять не сможет! Понимаете? Появление так называемых иероглифов второго порядка - а именно таковыми становится в этом случае латынь - резко снижает адаптивность знаковой системы, хотя, на первый взгляд, должно быть наоборот, не так ли? Вот и у нас: мы должны, даже не должны, это слишком слабое слово, наш святой долг не допускать засорения исторически сложившейся знаковой системы никакими новыми, вторичными иероглифами. То есть каждое событие, имевшее место в действительности, должно быть отражено абсолютно однозначно! Абсолютно! Я думаю, не следует объяснять вам, вы и так умный человек, к каким потрясающим основы последствиям приведет появление так называемых
информационных вилок. Поэтому мы должны предусматривать все. Любые происходящие события должны быть нами зафиксированы, и потому лишь события, нами зафиксированные, должны остаться как имевшие место в действительности. Только они и могли иметь место! Допустим, нам не удалось бы зафиксировать на пленке момент выстрела в инженера Юнгмана, но тогда мы должны были бы найти материал, адекватно заменивший бы этот информационный проляпс. Нам не удалось зафиксировать на пленке попадания бомб в стапель; следовательно, появление материала о том, что стапель поврежден и работы приостановлены, нарушает всю имеющуюся знаковую систему и ведет к неоднозначному толкованию, о котором я только что говорил. Более того: раз противнику удалось нанести прицельный удар - значит, вся система ПВО района не так эффективна, как было ранее объявлено. Вот вам еще одна информационная вилка. К счастью, нам доступен монтаж, но разрушение электростанции надо же как-то пояснить - поэтому и было решено использовать актеров в роли диверсантов. Сцена получилась превосходная, я уже смотрел. Вас, правда, придется вырезать, гранату кинет
офицер-кавалергард, но мотивы этого, надеюсь, вы понимаете? Не сомневался в вас. Сегодня вечером съемки в штабе, в сценарий пришлось внести некоторые изменения.
        Господин Мархель кинул на стол папку со сценарием и вышел, а голос его еще долго продолжал звучать в помещении: «Появление различных истолкований одних и тех же событий, а тем более появление информации о событиях, которые по каким-либо причинам произошли, хотя и не были предусмотрены сценарием, породит неуправляемую цепную реакцию расфокусировки точности знания о событиях, подорвет у населения доверие к официальным сообщениям, более того - к самой политике правительства! Разумеется, это произойдет не сразу, но пусть через двадцать, пусть через пятьдесят лет - ведь страшно представить себе, что будет, если сомнению подвергнутся хотя бы некоторые положения официальной истории! Нас ведь могут заподозрить даже в намеренной лжи! Более того, ведь если отдельные моменты истории вызывают сомнения, то можно ли доверять всей истории? Поэтому следует прикладывать неослабевающие усилия, дабы предопределить невозможность появления и сохранения подобной информации…»
        Изменения в сценарий были внесены значительные. Во-первых, следовало снять прибытие киногруппы - той, со студии. Во-вторых, офицер контрразведки, которого играл сам господин Мархель, получал данные о том, что это не настоящая киногруппа, настоящую вырезали ночью во время ночевки в гостинице в том самом городке по дороге сюда. Офицер производил арест лжекиношников и завербованных ими офицеров-саперов, но оказывалось, что три диверсанта успели скрыться и начать осуществлять свой злодейский замысел. Офицер в одиночку бросался в погоню и осуществлял ликвидацию диверсантов посредством гранаты. Тем не менее предотвратить взрыв электростанции он не успевал, электростанция взрывалась и пылала, и офицер, бессильно сжимая пистолет в руке, стоял на фоне зарева и клялся быть беспощадным ко всем на свете врагам Императора.
        Дальше шел суд над диверсантами - теми, кого удалось схватить, и саперами-предателями. С диверсантами все было ясно: это были специально подготовленные, хорошо тренированные и обученные враги, солдаты пусть не самой почетной, но нормальной военной специальности. Труднее было понять психологию предателей. Ведь они шли на смертельный риск - зачем? Что двигало ими? Неужто только страсть к наживе? А если нет - то что же? В этом и предстояло разобраться.
        - Вот вы, например, как вы могли, офицер, присягавший на верность Императору, пойти на такое, стать на путь предательства?
        - Да, я присягал на верность, но я не был искренен при этом. Это была маскировка. Я ждал, я долго ждал, когда же представится случай нанести ему вред посущественней. И вот я дождался. Очень жаль, что замысел наш сорвался, но я знаю, нас немало еще на свободе, и никто и ничто не помешает нам - моим друзьям и единомышленникам - совершить задуманное…
        - А вы?
        - Я всегда выступал против войны. Я пацифист, и горжусь этим. И если мне удалось хоть на несколько дней отсрочить новое массовое смертоубийство, то моя жизнь и деятельность не были напрасными.
        - Ну, а вы что скажете?
        - Они узнали, что моя семья на оккупированной территории, Ипригрозили убить их всех, если я не соглашусь сотрудничать.
        - Л вы?
        - Я желаю поражения Империи в этой войне. Я сожалею, что мы сделали так мало.
        - Почему вы желаете нам поражения?
        - Потому что Император обманул народ, пообещав немедленное и всеобщее благоденствие, а сам даже и не подумал выполнять обещание. Он и войну эту затеял только для того, чтобы было чем объяснять трудности…
        - Итак, господа, мы с вами видим, что это за люди, которых противник пытается использовать в своих целях. Среди них нет тех грубо-продажных тварей, которые так обычны среди всякого рода предателей. Нет! Мы имеем дело с убежденными, отъявленными врагами, в крайнем случае - с людьми, вставшими на стезю предательства по слабости духа. И, как мы поняли, еще многие такие же, как и они, ходят на свободе, общаются с нами, изображают бурную деятельность на благо Императора, а между тем только и ждут момента, чтобы ударить ножом в спину. Бдительность, только бдительность спасет нас, тотальная и напряженная бдительность! Доносите о своих малейших подозрениях, о странном поведении известных вам лиц, о неясных доходах, о враждебных Императору разговорах, о проявлении недовольства - ибо от недовольства прямая дорога к предательству! - и даже о шутках, потому что ничто не искажает правду так, как шутка. Будьте бдительны изо всех сил! А с этими предателями будет содеяно то, что они заслужили.
        Петер сидел еще над сценарием, когда вновь вошел господин Мархель, на этот раз в форме полковника кавалергардов. В руке его была пачка исписанных листков.
        - Снимайте, - сказал он. - Офицер контрразведки разбирается с донесениями.
        Он сел и разложил листки перед собой. Петер выправил свет, снял господина Мархеля анфас, в профиль, зашел за спину и через плечо заглянул в бумаги. Это были доносы: много доносов, написанных разными почерками и напечатанных на машинке, на бумаге простой, линованной, газетной, на развернутой сигаретной пачке и на куске грубого солдатского пипифакса. Петер запечатлел этот эпистолярный вернисаж, а потом продолжил чтение поверх камеры.
        Доносы были, как правило, на офицеров. Господин Мархель, перекладывая их с места на место, как пасьянсные карты, бормотал нечто нечленораздельное, но вполне удовлетворенное.
        - А вот и на вас есть, - сказал он Петеру, протягивая тот самый пипифаксный листок. - Разговоры ведете подрывные и неуважение к начальству позволяете.
        - Позвольте… - Петер взял листок, прочитал: «Довожу до Вашево свединья, что Майор Миле каторый с кином ходит визде гаварил что, Генерал Наш челавек недалекий и ничиво в деле Сапернам нпкумекает и что Гаспада Артисты нас Саперав разыгрывать будут и пиреврут Все как никагда ни быват. Остаюсь При-сем ПРИСЯГЕ Вернай Сапер и Кавалер».
        - Однако, - сказал Петер. - Вот и я в подрывные элементы угодил. Будет делу ход?
        - Разберемся, - рассеянно сказал господин Мархель.
        Он еще позабавлялся перекладыванием бумажек, потом повернулся к Петеру.
        - Вот вам еще одно доказательство моей правоты, - сказал он. - Ведь арест диверсантов и предателей еще не произведен, а посмотрите, как народ отреагировал на эту готовящуюся акцию! Поток разоблачений! И это только за один день! А дальше - о! Нет, с таким народом нам нечего бояться!
        - Подождите, - сказал Петер. - Арест киногруппы - это на самом деле фальшивая киногруппа или?..
        - Подполковник, - укоризненно протянул господин Мархель. - Я ведь все утро потратил, растолковывая вам положение вещей. Это та киногруппа, которая требуется по сценарию. Понимаете? По сценарию требуется, чтобы киногруппа оказалась фальшивой, следовательно, она и есть фальшивая. Нельзя допустить, чтобы образовалось какое-нибудь двоякое толкование, чтобы остались двусмысленности и недоговорки… недоговорения… недоговоренности. Наше дело - представить истину так, чтобы она была понятна и доступна даже младенцу, даже клиническому идиоту. А если для этого приходится идти на некоторые разъясняющие… м-м… трюки, то что же делать - специфика жанра… Вы поняли?
        - Кажется, понял, - сказал Петер. - Но что будет с актерами?
        - Не с актерами, а с диверсантами, - поправил господин Мархель.
        - Но ведь это же вы сделали их диверсантами!
        - Я? Что за чушь? Кто вам такое сказал? - Но ведь это вы пишете сценарий!
        - Я пишу, но это не значит, что я выдумываю! Я просто расставляю те или иные события на места, им принадлежащие, и иногда даю необходимые объяснения. События, наблюдаемые без системы, могут производить впечатления стихийных - но в действительности нет никакой стихийности, а если события кажутся нам стихийными, это значит только, что мы не сумели разобраться в системе, ими управляющей. И если я проник в эту систему, я могу предвидеть и прогнозировать события с бесконечно большой точностью! Что я и делаю! Если я обладаю даром предвидеть и прозревать события, это вовсе не значит, что я их выдумываю. И если в системе сценария диверсанты - это диверсанты, то это действительно диверсанты! Сценарий - это теория, фильм - практика, а то, что происходит перед камерой, - это пластичный материал, из которого в соответствии с теорией создается практика - высший критерий истинности. Теперь понятно?
        - Чума на оба ваших дома! - в сердцах сказал Петер, и господин Мархель тихонько заржал. - Меня там нигде не должны шлепнуть?
        - Вы сценарием вообще не предусмотрены, - сказал господин Мархель. - Вы всегда находитесь по другую сторону камеры. Так что личная ваша судьба, разумеется, продолжается за рамки этого сценария.
        - По другую сторону, значит, - сказал Петер. - Ладно…
        - Только не делайте скоропалительных выводов, - предостерег господин Мархель.
        Арест киногруппы прошел нервно: дважды прерывалась подача электроэнергии, и дважды приходилось начинать все сначала. Второй раз это было очень трудно сделать, потому что до этого поднялась стрельба и два тела - режиссера и осветителя - положили в сторонке, под брезенты. Случившиеся возле девочек саперные лейтенанты были разоружены и тоже взяты под стражу. Суд состоялся вечером.
        Председательствовал генерал Айзенкопф в своем лысобритом варианте и почему-то под именем интендант-полковника Мейбагса. Господин Гуннар Мархель в своей кавалергардской ипостаси исполнял функции одного из двух помощников председателя суда. Вторым помощником был адъютант Айзенкопфа по особым поручениям майор Вельт.
        Суд проходил единообразно. Вводили подсудимого, майор Вельт зачитывал формулировку обвинения, господин Мархель зачитывал приговор - смертная казнь посредством расстреляния, этого уводили, приводили следующего. Слова обвиняемым не давали; у некоторых рты были заклеены липкой лентой. Петер снимал, стараясь, чтобы все лица остались на пленке, - это было единственное, что он мог сделать для обреченных; он чувствовал, как во лбу, над глазами и позади глаз, скапливается тяжелая цементная тупость - как от большой усталости. Мысли сквозь нее не проникали. Броня, понял он. Толстенная лобовая броня. Только так и можно… Нельзя… жить можно только так… так жить нельзя…
        Расстрел пошел снимать Шанур. Глаза у него были безумные. Шанура следовало предостеречь, но он ничего не слышал, то есть слышал, конечно, но не реагировал. Сам же Петер пошел снимать эпизод метания гранаты господином Мархелем.
        Петер взял на складе три «орешка» - наступательные гранаты, не дающие осколков. Возле той самой лощинки Петер проинструктировал господина Мархеля, как обращаться с гранатами, и приступил к съемкам. Господин Мархель встал около грибка, Петер отошел к дороге - туда, где лежал Армант с камерой, - шарахнул в него осветительной ракетой и припал к видоискателю.
        Господин Мархель перебрал ногами, как бы исполнив элемент некоего сложного бального танца, и, забыв выдернуть чеку, по-женски, из-за плеча, бросил гранату вперед - метров на пятнадцать. Петер сходил за гранатой, вернулся, очень спокойно повторил объяснения, еще раз все показал и прорепетировал движение, коим следовало гранату бросать, и вернулся на свое место.
        Со второго раза более-менее получилось: господин Мархель не забыл выдернуть чеку и бросил гранату чуть дальше, правда, совсем не в том направлении. Пришлось переснимать. На взрывы сбежались саперы, поняли, что именно происходит, и стояли в отдалении.
        Вторую гранату господин Мархель отбрасывал от себя, как змею, и Петеру пришлось быстро нырять в кювет, чтобы уберечься. Этот эпизод тоже не укладывался в сценарий, и пришлось продолжать съемку.
        Он опять изготовился и пустил ракету. Господин Мархель, на которого гранатные взрывы произвели, видимо, сильное впечатление, долго не мог ухватить кольцо, наконец ухватил, вырвал чеку, но гранату не удержал, она выпала и покатилась по земле. Петер снимал. Он слышал тонкий визг, которым исходил господин Мархель, и видел, как стремительно темнеют его щегольские бриджи, и считал про себя: «Раз, два, три, четы…» - и тут рвануло. Петер повесил камеру на плечо и пошел подбирать начальство.
        Наступательные гранаты не дают осколков. То есть осколки их настолько мелки, что и осколками-то считаться не могут - так, металлическая пыль. Но когда такая пыль с хорошей скоростью соприкасается со штанами… Господин Мархель был в обмороке. Он лежал, закатив глаза, голые тонкие ноги его стремительно покрывались красными пятнышками, от мундира остались клочья, а запах стоял - да от самого запущенного клозета пахнет приятнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, саперы положили господина Мархеля на носилки и унесли в лазарет! Петер перемотал пленку, спрятал ее в карман и побежал к стапелю.
        Никто не видел его. За крайней сваей он нащупал прикрытую тряпьем яму, а под тряпьем - жестяные коробки. Он положил туда свою, снова прикрыл все и ушел, не оглядываясь.
        В блиндаже никого не было. Петер содрал с себя все и в одних трусах побежал к бочке с водой - отмываться. Его все еще преследовала вонь, испущенная господином Мархелем. Понимая, что запаха уже никакого не может быть, он лил и лил на себя холодную, обжигающе-холодную воду, мылился жестким обмылком и снова лил… Как офицеру, ему положен был запасной комплект обмундирования, и Петер был этому несказанно рад. Хрустящая, в мелких иголочках, необношенная ткань гарантировала надежное укрытие от вони. Одевшись и спрятав в мешок грязное, он сел на кровать - и вдруг захохотал. Смех прорвался, давно сдерживаемый и подавляемый смех, и Петер корчился, не в силах вдохнуть, не в силах остановиться и безо всякой надежды на хороший конец всей этой истории. Он слышал, как кто-то вошел, но залитые слезами глаза ни черта не различали в полутьме - электричества опять не было, а аккумуляторная лампочка уже чуть тлела, - но понемногу смог переключиться со смеха на внешнее и спросить:
        - Кто?..
        - Это я, - сказал голос Шанура, и голос этот был таким, что Петер сразу оборвал смех.
        Он знал, что именно чувствует сейчас Шанур, он помнил себя после этого, но что-то еще было в той интонации, которая состоялась всего в двух коротеньких словах, кажется, принципиально не могущих обозначать что-то, кроме своего прямого словарного смысла, - что-то еще более страшное, такое, после чего человек не знает, даст ли успокоение даже немедленная смерть, и медлит поэтому, и остается жить в недоумении…
        - Говори! - приказал Петер, но Шанур, не слыша его, подошел к своей койке и бросился на нее ничком. Кажется, он и не дышал даже. Тогда Петер взял его камеру, проверил: пленка была отснята. Он вынул ее, положил в коробку, Шанур, не поворачиваясь, сказал:
        - Не надо…
        Неожиданно он вскочил, но сил у него было, видимо, только на одно движение - он остался сидеть на краешке кровати.
        - Не надо, - сказал он опять. - Засвети ее, Петер. Прошу тебя, не надо. Засвети. Засвети, я тебя умоляю. Это нельзя видеть, это нельзя оставлять, нельзя…
        - Что там? - спросил Петер.
        - Засвети.
        - Зачем же ты снимал?
        - Не знаю.
        - А я знаю. Ты хотел, чтобы я у тебя ее отобрал и спрятал.
        - Нет. Нет, конечно. Я правда не знаю зачем… только этого нельзя видеть. Засвети.
        - Но ведь это же было? - Петер потряс коробкой - катушка забрякала внутри.
        - Да. Было. Ну и что?
        - Так чем же тогда ты отличаешься от господина Мархеля?
        У него свой, написанный сценарий, а у тебя - ненаписанный, так? Что скажешь?
        - Не смей так! Я - это не он! Он… - Шанур вдруг резко замолчал и уткнулся лицом в ладони. - Да, правда, - сказал он, не отнимая рук. - Но все равно, вот об этом, что у тебя в руках, знать никто не должен.
        - Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? - спросил Петер.
        Шанур резко вскинулся.
        - Откуда ты… А-а! Ты тоже видел, да? Только не соври, пожалуйста, если ты сейчас соврешь…
        - Ты никогда не подашь мне больше руки?
        - Хоть бы и так.
        - Ладно. Тогда слушай: я ничего не видел, но кое о чем догадываюсь. Ты ведь не думаешь, что я непроходимый болван, не способный увязать пару-тройку намеков?
        - Ты до-га-ды-вал-ся… - протянул Шанур так, будто голосу его приходилось выдираться из пут, из колючей проволоки, из склизи, осенней глинистой склизи. - Я-асно. Теперь ясно. Вот зачем ты меня туда отправил…
        - Не только.
        - Не только… Ты знал, что именно я увижу, да? А откуда ты знал? Это что, твой сценарий? Это твой, да? Почему ты за эту ленту так уцепился?
        - Христиан, попробуй подумать, какую чушь ты несешь.
        - Так ведь ты ее все равно не получишь, понял? Ты понял? - Шанур выхватил пистолет и направил его на Петера. - Засвечивай!
        - Дурак, - сказал Петер. - И не просто дурак, а дурак с принципами. И еще с задуренной головой. И еще полагающий себя…
        - Засвечивай!!!
        - Сам засветишь. Но сначала убьешь меня.
        - Засвечивай!!! - Ничего человеческого не было уже в голосе Шанура.
        Был, наверное, момент, когда Шанур действительно мог выстрелить, но момент этот промелькнул, и оба это поняли: Петер - умом, Шанур - руками, руки его затряслись и опустились, пистолет выпал и остался лежать на коленях Шанура, а сам Шанур обмяк, осел, сгорбился, сдался.
        - Чего ты от меня хочешь? - тихо спросил он.
        - Хочу, чтобы ты понял одну вещь, - тоже тихо сказал Петер. - Нельзя говорить не всю правду. Раз мы с тобой взялись за такое дело, так делать его должны честно. Мы можем - технически - подровнять, подгладить истину. Можем. Но нам этого делать нельзя. Пусть господин Мархель этим занимается. Что там, на этой ленте?
        Шанур помолчал, потом неохотно сказал:
        - Саперы купили у охраны девочек из киногруппы…
        - Так я и думал, - сказал Петер. - Просто…
        - Не просто, - сказал Шанур. - Если бы просто… Они устроили целый обряд. Праздник Гангуса, Слолиша и Ивурчорра.
        - Ну и?..
        - Все.
        - Ты это и снимал?
        - Это и снимал. Разожгли костры…
        - А теперь хочешь засветить?
        - Но ведь могло же меня там не оказаться, правда?
        - Могло. Но ты оказался.
        - И очень жаль.
        - Жаль. И не только это. Знаешь, Христиан, сколько бы я дал, чтобы не оказаться в лагере «Ферт»? Или в Ловели у рва? Или на допросах в ГТП? Или на переправе через Юс? Рассказать тебе, как там переправлялись? Нагнали штрафников, поставили - сзади пулеметы… сзади пулеметы, впереди пушки - куда, думаешь, они пошли? Лежали - как волна прибойная замерла… высокая такая волна… пулеметчики с ума сходили, а стреляли - приказ… А потом в воду - куда иначе деваться? Кипела вода… я раньше думал, когда говорят: река покраснела от крови - что это метафора. Вот тебе - метафора. А я стоял и снимал. Или когда Примбау горел - его просто засыпали фосфором, и все горело, и люди горели, там же полным-полно народу было, беженцы, ребятишки, - а я снимал… Крепись, старик. Работа такая.
        - Работа… То, что ты рассказал, - это все в рамках, понимаешь? Это ужасно, но это в рамках. А у меня - за рамками. Как если бы… помнишь, в прошлую войну была осада Флоттештадта? Там половина гарнизона перемерла от голода и жажды, помнишь? Великий подвиг, образец преданности… Так вот, если бы оттуда дать репортажи о том, как, допустим, генералы поедали своих подчиненных… как бросали жребий, кому идти в котел… Понимаешь? Это ведь все могло быть, но точно-то мы не знаем - и слава богу, что не знаем…
        - Я понимаю. Конечно, это было бы страшно. Это погубило бы те красивые сказки, на которых нас с тобой воспитывали. А ведь ни один генерал в той осаде от голода не умер, кстати… Но по крайней мере мы знали бы все точно, и не было бы места для выдумок. Правдой историю не исказить.
        - Не исказить. Но ведь есть же стыдные тайны?
        - Это не нам с тобой решать.
        - А кому? Господину Мархелю? - Шанур сморщился, как от зубной боли.
        - Нет, конечно.
        - А кому тогда?
        - Не знаю. Никому конкретно. Это само собой решится. А должны дать материал для такого решения.
        - Бесполезно все это, - с тоской сказал Шанур. - Все равно кто-то конкретный будет решать, и будет фантазировать на нашу тему, и создаст нас по своему усмотрению - для подтверждения своих маленьких истин…
        Оба вдруг замолчали, потому что почувствовали неожиданно, что земля уходит из-под ног и стремится куда-то далеко и неодолимо, и сам ход времени отдался гулко и протяжно, как безначальный звук лопнувшего в небывшие времена рельса, и будто пронизывающим ледяным ветром потянуло сквозь них, прозрачных, и сквозь мир, и сквозь вековечные скалы, такие крошечные и такие хрупкие, потянуло то ли из прошлого в будущее - и тогда непонятно было, почему же ветер настолько стерилен и нет в нем запахов пожаров и хлеба; то ли из будущего в прошлое - но почему он холоден, как в бесснежную злую зиму, и тосклив, и ровен, будто бы там, в будущем, не за что зацепиться и не на чем задержаться и остается только лететь, лететь призрачно, зло, ледяно и свободно. Будто бы нечего ждать и не на что надеяться, и можно без суеты и ненужного шума устраивать потихоньку свои дела, чтобы быть готовым в урочный час… Петер опустился рядом с Шануром, и так они сидели долго, а ветер все дул, и дул, и дул…
        Открытие памятника инженеру Юнгману было запланировано на двенадцать часов дня, но состоялось на три часа раньше, причем совершенно тайно; об изменении срока знали только господин Мархель, генерал Айзенкопф и Петер. Генерал произнес краткую речь, глядя поверх объектива - там был прикреплен лист бумаги с текстом. Господин Мархель с приклеенными усами и бровями и в форме саперного майора сдернул брезент. Бронзовая фигура инженера Юнгмана имела несколько неопределенный вид: то ли бронза не способна была передать особенности лица покойного, то ли сказалась нехватка мастерства и опыта у доморощенного скульптора, то ли еще что - но только в чертах инженера проглядывала то нехорошая улыбка господина Мархеля, то надменность генерала; и правая рука его не то указывала направление движения - но для этого она была поднята чересчур высоко, не то означала римское приветствие - но слишком уж неуверенное, скованное, без предписанной уставом истовости и самоотречения; саперы говорили потом, что бронзовый инженер хочет проголосовать попутку через мост, да только вот что-то никто не едет…
        - Странная закономерность, Гуннар, ты не замечаешь? - говорил после церемонии генерал. - Чем старше по званию становится сапер, тем больше вероятность, что он окажется предателем. Будто короны эти отравляют его душу… Две тысячи рядовых - предателей нет. Четыре сотни унтер-офицеров - предатель один. Девяносто два младших офицера - предателей шесть. Одиннадцать старших - из них трое наверняка и еще двое под подозрением. Кошмар! Будто повышение звания не только не укрепляет естественной преданности Императору, а, наоборот - стимулирует какие-то теневые, я бы даже сказал - негативные моменты сознания индивидуума. Конечно, обретая власть, человек начинает иначе относиться к власти над собой - но не до такой же степени, черт побери!
        - Чему ты удивляешься? - спросил господин Мархель. - Враг и не станет целиться вниз, в основание пирамиды. Он будет целиться в самый верх, в нас с тобой, - но ведь мы-то ему не по зубам, не так ли? - ну и чуть ниже. Я уже давно думаю на эту тему. Все то, что мы видим сейчас: саботаж, явный и скрытый, случаи неповиновения, снижение темпов - все это очень легко объяснить именно тонким, я бы даже сказал - деликатным вмешательством вражеской агентуры. И цель, которая стоит перед нами, - это найти способ обезвреживать ее еще до того, как она начнет активно себя проявлять.
        - Интересная мысль, - сказал генерал. - И как ты это мыслишь?
        - Следует исходить из того, что любой агент - это человек с двойной моралью. Так или нет? Та, глубинная, истинная его мораль - это как бы лицо, а вторая, та, что мы видим - это как бы маска. А чем лицо отличается от маски? Чем, Йо? Не знаешь? Да просто лицо более пластично, а маска статична, и с этим ничего не поделать, даже если очень захотеть. Представь себе: тысяча человек, и все плачут. Тут выходишь ты и командуешь: смейтесь! И сразу становится ясно, кто в маске, а кто - настоящий. На таком вот сломе они все и попадутся.
        - Интересная мысль, - повторил генерал. - А как ты это предполагаешь осуществить?
        - Уж это-то предоставь мне, - сказал господин Мархель. - И знаешь что? Твой этот майор по особым поручениям - он сильно тебе нужен?
        - Да как тебе сказать, - замялся генерал. - Потерплю, если надо.
        - Я хочу его на это дело натаскать, по-моему, он парень толковый.
        - Толковый-то он толковый… - Генерал не договорил. - Ладно, бери. Вельт!
        Вошел и щелкнул каблуками майор Вельт.
        - Поступаешь в распоряжение господина Мархеля, - сказал генерал. - Будешь ему во всем подчиняться, как мне. Понял?
        На какой-то миг майор растерялся: губы его капризно надулись, глаза заморгали, и даже слеза блеснула. Но он, человек военный, взял себя в руки, судорожно выпрямился и четким штабным баритоном выразил свое полное и безоговорочное согласие с любым, даже таким бесчеловечным, решением генерала.
        Инструктаж майора состоялся тут же.
        - Значит, так, - сказал господин Мархель. - Слушайте и запоминайте. Вы будете работать с донесениями военнослужащих друг на друга. Какова ваша задача? Самым тщательным образом вы проведете статистическую обработку донесений и выявите следующие группы: первая - на кого поступает максимальное количество донесений; вторая - на кого их совсем не поступает; вычислите среднее количество доносов на один объект доносительства вообще и по категориям: рядовые, унтер-офицеры, младшие офицеры и старшие офицеры; вычислив это, установите поименно лиц, на которых падает среднеарифметическое и средне-алгебраическое число доносов - опять же вообще и по категориям. Произведете изъятие этих лиц. Далее: выявите субъектов доносительства, при этом обращая внимание на, так сказать, максималистов - агентура способна проводить подрывную работу и таким иезуитским методом - и на тех, кто вообще не пишет доносов; именно в этих группах наличие агентуры наиболее вероятно. Далее, выявите, кто именно донес на тех, кого вы подвергните изъятию, и проведите поощрительные мероприятия, например, выдвинув их на руководящие посты. Вся
эта работа должна проводиться циклически, и цикл установим… ну, дней пять. Надеюсь, за пять-то дней будет набираться достаточный информационный массив?
        - Гуннар! - восхищенно сказал генерал. - Почему ты не в контрразведке? Ты хоронишь свой талант!
        - Эх, Йо, - сказал господин Мархель. - Ничего-то ты не понял. Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы заскучал там через неделю.
        - А изъять - это обязательно на расстрел? - спросил майор.
        - Всех расстреливать? - задумался господин Мархель. - Хм… Что скажешь, Йо?
        - Сколько это будет в абсолютных цифрах? - спросил генерал.
        - За цикл - десять - пятнадцать единиц, - сказал майор.
        - Расточительно всех, - генерал посмотрел на господина Мархеля. - По-моему, расточительно. Нет уж, давайте расстреливать только самых отъявленных. Ну, двух-трех, не больше. А остальные пусть работают. Сделаем трудовой лагерь - ну и пусть искупают трудом.
        - Так ты что же, хочешь за предательство наказывать только уменьшением пайка и переводом в ночную смену? - спросил господин Мархель. - Смешно, Йо, ей-богу.
        - А ты что предлагаешь?
        - Может, на время их работы убирать щиты и снимать маскировочные сети? Так сказать, поднявший меч - от меча и…
        - А потом опять навешивать? Не-ет, надо что-то другое… Погоди! А пусть-ка они роют туннель под каньоном! А? Подумай только…
        - Ты гений, Йо! Дай я тебя обниму!
        - Подумай-ка, сразу двух зайцев…
        - Ведь и не скажешь, что генерал! Гений, умница, эрудит!
        - …и работа тяжелее, и цель достиг…
        - Это историческое решение, Йо!
        - …потому что никакой бомбой…
        - …довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…
        - …и пропускная способность никак не меньше…
        - Готовь приказ!
        - Будет приказ. Надо только штрафников поднакопить…
        - Не беспокойся, будут тебе штрафники!
        Исчезновение Баттена было плохим предзнаменованием. Для Петера во всяком случае. Петер знал Баттена три года и только в последнее время стал по-настоящему понимать, какой же это пройдоха. В отличие от Менандра, скажем, Баттен никак не афишировал свои способности и потому казался просто везунчиком, простым и славным парнем, события вокруг которого сами собой складываются в наиболее благоприятный ряд. Он был до чрезвычайности скромен, этот Баттен, и цель у него была тоже достаточно скромная, хотя и вполне респектабельная по нынешним горячим временам: выжить. Просто выжить. И вот он-то, чуящий любую опасность за много-много дней до того, как она возникнет на его маленьком горизонте, - вот он-то и исчез.
        Надо сказать, что исчезновение это встревожило и господина Мархеля - правда, другой своей стороной.
        - Я предупреждал! - потрясая перед носом Петера каким-то свернутым в трубку листком, надо полагать, доносом - то ли на Баттена, то ли на самого Петера, - злобился он. - Я еще во-он когда предупреждал вас о бдительности! И что же? Пропадает человек, без которого мы - как без рук! Агентура знает, куда нацеливать свои удары! Где мы теперь возьмем техника?
        - Я извещу главного редактора, - сказал Петер. - Пришлет кого-нибудь.
        - Нет, это я извещу главного редактора, - жестко сказал господин Мархель. - А то действительно пришлет кого-нибудь. Черт вас всех побери, - тоном ниже сказал он. - Ну что бы вы без меня делали?
        Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго, сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казенных сапог ощущаешь вращение земли и гул, производимый ею при этом вращении, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но могучее, то, что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым деревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий - алмазную грань… Потом начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под ногами, и все тихо покорно умирает - и не в том беда, что умирает, а в том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом не
обозначится межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла, и так без конца - или до конца… конца - потому что свой час духов в каждой ночи, своя осень в каждом году и свое средневековье в каждой эпохе, и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя окончательно все, что подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь - но проходит, все равно проходит когда-нибудь. Но осень еще только начиналась.
        Ни черта не продвигалось дело с мостом - что-то безнадежно разладилось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку, команд хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше, чем нужно, и инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером метался по всей стройке, - ио нет, за день удавалось нарастить мост на два, редко на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это было преподнесено как великое достижение. И без того не слишком просторная площадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм - то неподходящими по номенклатуре, то некондиционными, - и трейлерам приходилось буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали, калечились сами и калечили фермы, и чем дальше, тем сложнее становилось ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка становилась невыносимой.
        В Ивенса дважды стреляли.
        Наверное, как сыпь при лихорадке, стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные или текстильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским способом нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную мудрость Императора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах, затрюизированных до потери смысла, поскольку к составлению лозунгов требования предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого толкования, подбор слов таким образом, чтобы исключить возможность непристойного рифмования, возникновения каламбуров и преднамеренного или случайного извращения смысла путем изменения или перестановки знаков препинания или, скажем, ошибок и описок при написании слов. То, что при этих манипуляциях мудрость Императора ужималась до размеров житейской, типа: «Чисти зубы только своей зубной щеткой!» - никого не волновало. Поговаривали, что в подвалах министерства пропаганды содержатся на полковничьем пайке два десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу отправлены были на каменоломни, но потом переведены оттуда специально
для обкатки лозунгов и плакатов политического содержания. Это походило на правду: и потому, что выходящие из министерства лозунги были совершенно неуязвимы для осмеяния, и потому, что только завзятые саботажники могли дать зеленую улицу таким перлам: «Герои! Ваш ратный труд - это наша гордость!», «Чистое тело солдата - первейший долг интенданта!» и, наконец, красочному плакату: солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего картошку, и подносит ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись: «Мы себе не враги!!!»; мелкими, пониже: «Снизим количество картофелеотходов на душу населения!» Плакаты выпускались приличными тиражами, бумага, которая на них шла, была хоть и толще газетной, но не слишком жесткая, поэтому, хотя за использование плакатов не по прямому назначению солдаты получали взыскания, порой строгие, кампании по наглядной агитации солдатами всегда приветствовались. Часто кампании эти ими провоцировались: достаточно было, допустим, на старой плащ накидке начертать здравицу Императору, как командование спохватывалось - и через день-два бумаги было в достатке и даже избытке.
        Но на этот раз размах кампании был даже неприличен - сотни и тысячи типографских и самодельных плакатов залепили все вокруг, их клеили слой на слой, клеили все; то ли это был какой-то болезненный энтузиазм, то ли массовая демонстрация деятельности в условиях повышающейся смутности, непонятно. Армант, прикусив от усердия язык, выводил большими буквами прямо на стене: «Объективность - долг нашей совести!» Петер прочел это, перехватил хитрый взгляд Шанура, но промолчал.
        С Шануром после той памятной ночи творились странные вещи. Во-первых, он сделался этаким воспаленно-веселым мальчиком, у которого любые слова и действия вызывают внутреннюю щекотку. Во-вторых, он как-то признался Петеру, что совсем перестал спать, но это не причиняет ему никаких неудобств, ночью он размышляет или встает и бродит, благо стены для него теперь не препятствие. Скалы, земля - это да, а все, что построено людьми, пропускает его свободно. Но что самое смешное, ни на что по-настоящему интересное он в своих блужданиях не наткнулся.
        - А знаешь, - сказал он, подумав, - нам ведь с тобой, наверное, можно поумерить осторожность. Теперь с нами трудно что-то сделать. Помнишь, тебя бомбами накрыло? Я ведь потом посмотрел: швеллер тот, за которым ты прятался, весь осколками посечен, что твое решето. А тебя просто воздухом ударило да об землю ободрало…
        - Мы и так вовсе страх потеряли, - сказал Петер. - Я как подумаю, что будет, если обнаружат тайник…
        - Расстрелять-то нас все равно не смогут! - горячо возразил Шанур. - И из любой тюрьмы…
        - Э-э! - махнул рукой Петер. - Да эта наша неуязвимость до тех только пор существует, пока мы не боимся. А чуть испуг - и нет ее. Можешь знать назубок, что ты неуязвим, а придут за тобой комендантского взвода солдатики - сердчишко-то и ёк! Рефлекс, будь он проклят. И где твоя неуязвимость?..
        - Это точно? - спросил Шанур.
        - Попробуй, - сказал Петер.
        Нахмурясь, Шанур подошел к двери, оглянулся на Петера и протянул вперед руку. Рука уперлась в дверь. Шанур надавил, потом со злостью ударил по доскам и вернулся к Петеру, посасывая костяшки.
        - Убедился? - спросил Петер. - Чуть-чуть, а хватило. Так что не рассчитывай слишком па это. В бою - да, в бою может спасти. А против этих…
        Шанур сел на койку, вцепился руками в край, зажмурился и стал медленно раскачиваться вперед-назад, что-то неразборчиво бормоча и подстанывая.
        - Прекрати психовать, - сказал Петер. - Перестань.
        - Да, - сказал Шанур. - Да, сейчас. Сейчас.
        - Прекрати.
        - Знаю. Дурак. Поверил. Ох, какой дурак!
        - Не ты первый.
        - Жаль.
        - Если бы было так просто…
        - А знаешь, я так поверил…
        - Пройдет.
        - Что пройдет?
        - Легковерие.
        - Пройдет, конечно… Ах, черт побери, как было бы здорово, а? Петер не ответил. Ему вспомнился вдруг господин Мархель, как он говорил: «Вы сценарием вообще не предусмотрены… вы всегда находитесь по ту сторону камеры…», - и Петер, положив руку Шануру на плечо, сказал:
        - Ничего. Мы сценарием вообще не предусмотрены. Ничего с нами не случится. Мы всегда находимся по эту сторону камеры.
        Шанур медленно, стараясь, чтобы это получилось необидно, высвободил плечо из-под руки Петера, встал, подошел зачем-то к двери, потом вернулся.
        - Конечно, - странным голосом сказал он. - Что же… С нами ничего не случится. И гори все ясным огнем. Правда?
        - Правда! - зло сказал Петер. - Чистая правда. Ясным огнем. Именно ясным. Ты что, всерьез считаешь, что хоть что-то можно сделать? Да оглянись ты! Это же… это… система! Очнись и оглянись! Хоть раз!
        - Это я-то не оглядываюсь? - шепотом заорал Шанур. - Да я уже всю шею себе свернул, оглядываясь! Все я вижу, все, понимаешь ты - все! Всю дрянь и гниль вижу - но ведь нельзя же видеть и сиднем сидеть, видеть и молчать, видеть и не видеть, ну нельзя, не могу, понимаешь ты, не могу, тварь ты после этого, последняя тварь распаскудная, я-то думал, ты просто не понимаешь, а ты все понимаешь, да на хрена сдалась нам наша блядская жизнь, если все - на пропасть? Ну, скажи! Нет, ты скажи мне - на хрена? - Шанур уже тряс за грудки Петера, и тот, ошалев, пытался возразить - но что тут возразишь? - Да они купили нас на корню, они знают уже, что мы дерьмо, что мы за кусок мяса любого задавим, а потом еще себе воз оправданий найдем и гордыми будем ходить - а уж за шкуру свою мы что угодно сотворим, особенно если попросить уметь…
        - Заткнись! - Петер наконец пробил застрявший в горле ком. - Заткнись, дурень! Жить надоело?
        Шанур попятился от него, глядя прямо в глаза - сначала с недоумением, потом с презрением, потом спокойно. Спокойно - глаза в глаза.
        - Так - надоело, - сказал он. Тоже спокойно.
        - Понятно, - сказал Петер. Помолчал, добавил: - Но ведь тебя убьют. Это очень неприятная процедура.
        - Не убьют, - сказал Шанур. - Я не испугаюсь. Петер покачал головой.
        - Чего же ты хочешь добиться? - спросил он.
        - Не знаю, - сказал Шанур. - Не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не хочу.
        - Чего же?
        - Врать. Врать самому и помогать врать другим.
        - Ты идеалист, - сказал Петер.
        - Почему идеалист? - усмехнулся Шанур. - Я признаю первичность материи. Информация материальна, не так ли?
        Петер думал. Все, что сказал Шанур, новостью для него не было - это были его собственные мысли, давние и недавние; но Шанур, кажется, собирался пойти дальше простого думанья.
        - А праздник в честь Гангуса, Слолиша и Ивурчорра? - вспомнил Петер.
        - Все, - сказал Шанур. - Все в одну кучу. Ты прав - нельзя бороться со сценарием другим сценарием. Так что… - Он замолчал, не договорив.
        - Но что ты конкретно собираешься делать? - спросил Петер. Шанур молчал. Он молчал долго, и Петер не торопил его с ответом.
        - Буду больше снимать, - сказал Шанур наконец. - Буду записывать. Будут записывать другие. Есть несколько фотоаппаратов, надо достать пленку…
        - Будет пленка, - сказал Петер.
        - …надо добраться до архивов, до штаба, до лагеря штрафников - короче, сделать полную картину стройки. И сохранить ее, конечно. Такая вот программа.
        - Хорошая программа, - сказал Петер. - На пять расстрелов с поражением в правах…
        Он смотрел на Шанура и не знал, смеяться сейчас или плакать. Мальчишку нельзя предать, это единственное, что понятно до конца, - предать в том смысле, что нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает дров и погибнет сразу. Да и неохота, честно говоря, отказывать ему в этой помощи… неловко, что ли… А все равно ты идеалист, Шанур, хоть ты и признаешь первичность материи, - идеалист потому, что веришь, то есть принимаешь нечто за истину без каких-либо оснований. Ты веришь почему-то, что правда является силой сама по себе. Дудки. Правда - это сила только в руках тех, кто способен ею владеть, то есть вертеть то так, то этак. Правда - это грозная, но слишком тяжелая дубина, и одиночкам ее не поднять, и для них она не оружие. И неизвестно еще, кто именно возьмет в руки изготовленную тобой правду и на чью голову ее обрушит. Такие вот дела, дорогой мой Шанур, такие вот невеселые дела, а только я все равно буду помогать тебе и прикрывать тебя, как делал это до сих пор, - буду, хоть Ибесполезно все это, настолько бесполезно, что и представить нельзя, тошно, еще бесполезнее, чем сам этот мост, а только
буду, буду, буду, потому что мне так хочется, вот почему, я могу найти Ипридумать массу рациональных объяснений этому моему решению, но главное - именно вот это: мне так хочется; я считаю это правильным; я считаю это честным делом; пусть бесполезным и погибельным, но честным; а какая зараза доказать может, что человек не должен заниматься бесполезными делами? Человек, может быть, тем и отличается от обезьяны, что может совершать совершенно бесполезные поступки ради придуманных им же самим понятий: чести, совести, души… да он и придумывал их затем, чтобы объяснять свои бесполезные поступки… Интересно все это - если вдуматься.
        Если вдуматься… если иметь время вдумываться, если иметь желание вдумываться, если вообще уметь вдумываться, поскольку на протяжении всех лет существования Империи думанье было занятием, не способствующим ни карьере, ни долголетию… следовательно, если иметь мужество вдуматься… так вот: если вдуматься, то получается, что вся история человечества - это вовсе не история его развития, а история преобразования им природы, и не более того. Тут я почти смыкаюсь с Юнгманом… Возникали и гибли династии, на смену рабству прямому пришло рабство опосредованное, и совершенствовалась всякого рода техника, а вот человек - как был, так и остался несовершенной, противоестественной химерой, этаким кентавром, полубогом-полузверем, черт знает откуда возникшей душой на обезьяньем туловище. И все, что происходило, происходит и, видимо, будет происходить, - это только потому, что душа, чтобы выжить, должна заботиться о сохранении тела, а тело от забот о душе свободно; что душа вынуждена довольствоваться малым, чтобы не потерять все, а тело ненасытно и неблагодарно и чрезвычайно изобретательно в смысле удовольствий,
комфорта и безопасности; и нет и никогда не будет равновесия между ними. И тысячи лет человек балует свое тело и закармливает душу салом и сахаром, чтобы дремала смирненько и не лезла в дела общечеловеческие. И все было бы хорошо и спокойно, если бы почему-то люди не были такими разными, если бы некоторые души не были невосприимчивы к сахару и салу, а некоторые, наоборот, чрезвычайно прожорливы, но худы, вечно голодны и злы поэтому; и если бы совесть, этот подслеповатый судья в вечных спорах души и тела, не разрасталась бы у некоторых, как зоб, уродующий и потому начинающий влиять на поступки… Гипертрофия души, гипертрофия совести - болезни страшные, опасные, почти всегда смертельные. Кажется - заразные…
        Но - странно все это, господа. К чему мы придем? Да, прогресс; да, противоречия - это двигатель его; а что такое сам прогресс? Мотаемся по кругу - по спирали? Пусть по спирали - виток, виток, еще виток… еще и еще? А дальше? Дальше-то что? И каждый этот виток устилается телами и душами, мертвыми, покалеченными, слепыми, пробитыми насквозь - а дальше? зачем? Куда? К всеобщему счастью? Но с точки зрения тел счастье - это когда тепло, сыто, мягко, нигде не жмет и ничего не нужно делать; а с точки зрения душ - это когда просторно, дико, ново, интересно, свободно… Так - куда?
        Куда попроще?
        Да, как обычно…
        - Опять налет, - сказал Шанур.
        В блиндаже надрывный, захлебывающийся лай зениток преображался в глухой рокот перекатывающихся камней, а потом земля стала вздрагивать под ударами бомб и с потолка потекли струйки пыли. Все повторялось вновь, чтобы потом повториться еще и еще, возвращалось на круги своя, и вырваться из круга казалось невозможным…
        Через два дня температура резко поднялась, и все окутал туман - такой густой, что не то что работать - ходить стало трудно. Пользуясь этим туманом, диверсионная группа попыталась пробраться к штабу, но по чистой случайности наткнулась на зенитчиков, ввязалась в перестрелку, попыталась уйти и сослепу сунулась прямо под счетверенную пулеметную установку. Кто-то, может быть, и ушел, никто не поручился бы, что диверсантов было именно семеро, но и обратного доказать было нельзя, поэтому был составлен рапорт о полном уничтожении группы. Разумеется, ни о каких съемках речи не шло, не говоря уже о полной неожиданности - туман, господа, туман, какие тут съемки? Руководствуясь этими соображениями, а также полным отсутствием этого эпизода в сценарии, господин Мархель настоял на непричислении этого события к имевшим место.
        Туман висел плотной серой пеленой, пропитывал насквозь непромокаемые накидки, оседал слизью на скалах, крупными каплями повисал на балках моста. Мост стремительно ржавел. Одежду отжимали и вновь натягивали на себя - только так и можно было ее сушить. Приказа о переходе на зимний сезон и начале топки печей еще не отдавали.
        Смешиваясь с соляровой гарью, туман образовывал такую ядовитую смесь, что саперам приходилось работать в противогазах.
        Хроникеры, лишенные работы, слонялись по окрестностям. Их не замечали и пропускали везде, кроме штрафного лагеря - там, наоборот, они становились будто помеченными, и приблизиться к проволоке никому не удавалось.
        Пусть туман - Петер продолжал таскать с собой камеру. Это было его оружие, и без нее он чувствовал себя как пехотный офицер без пистолета. Мало ли?..
        Хильман встретился ему внезапно - просто вышел из тумана чем-то знакомый офицер, Петер, продолжая думать о своем, сделал полшага в сторону, пропуская, - и вдруг узнал его. Остолбенел - это слабо сказано, внутри все куда-то пропало и сердце запрыгало, как стальной шарик по бетону, выбивая тяжелую дробь; но наружно это проявилось именно так: Петер застыл столбом. Хильман, чуть подсмеиваясь и щуря глаз, обошел его кругом, встал навытяжку и истово отдал честь, потом не выдержал, прыснул, схватил за плечи и затряс:
        - Ты что, чертяка, не узнал меня, да? Ну, память девичья, а еще друг называется! Ну, что молчишь?
        Петер попытался сказать, что узнал, мол, только так не бывает, чтобы тобой собственноручно похороненный - и на тебе, встретились! - но из горла вырвалось что-то неопределенно-задушенное, и Хильман понял все.
        - Да не оживал я, - сказал он. - Все нормально, не бойся. Ты живой, я мертвый - ну и что? Все в порядке вещей. Не волнуйся. Пойдем посидим где-нибудь, а то я уже бродить устал…
        Оцепенение не проходило, и Петер побрел покорно за оживленно тараторящим Хильманом, так ни черта и не понимая. Они сели в какую-то нишу в скале, как специально выдолбленную для того, чтобы два офицера могли сесть рядом и потолковать о жизни, не опасаясь падающего с неба осколка, дождя или ока вышестоящего начальства.
        - Жду переправы, - сказал Хильман. - Оказывается, по нынешним временам через Стикс так просто не перебраться. Пустили два парома, но все равно очередь еще не меньше чем на год. Вот и бродим по свету, размещаемся, где можем… А я искал тебя, знаешь. Как-то не договорили мы тогда с тобой, и так стало мне обидно - не договорили…
        - Постой, - вспомнил Петер. - Ты ко мне в госпиталь приходил?
        - Нет, - сказал Хильман. - А ты успел в госпитале побывать?
        - Да, - сказал Петер, - ободрало… А мне, когда лежал, казалось, что ты приходил.
        - Померещилось, - сказал Хильман. - У тебя курево есть? Петер поискал по карманам: с утра брал, но… Коробка была на месте, и в ней, смятые и сырые, три сигареты.
        - Вот все, - сказал он. - Подожди меня тут, я сбегаю…
        - Не надо, - сказал Хильман. - Потеряю тебя, потом искать снова… Хватит этих.
        Он закурил, затянулся, зажмурился, прислушиваясь к себе, замер; лицо его на миг застыло в выражении готовности ко всему - и к разочарованию, тогда мимика передаст и само разочарование, и стоическое его преодоление; и наоборот… наоборот… именно наоборот! Лицо расслабилось, от уголков губ и глаз блаженная улыбка, испарилось напряжение, и Хильман, выдохнув дым, обмяк и что-то такое изобразил из себя, что Петер сам ощутил прилив ясной радости, как при пробуждении в детстве.
        - Как живой, - сказал Хильман и шумно вздохнул - безо всякой, впрочем, грусти. - Вот совсем как живой…
        - Ну, рассказывай, - сказал Петер. - Как, что?..
        Он сам понимал неуместность и нелепость подобных вопросов, но не мог удержаться от них или придумать что-нибудь получше.
        - Да что там рассказывать, - сказал Хильман. - Нечего рассказывать. Скучища страшная. И… вообще… Не понимаю - нам ведь там делить нечего, терять нечего, а все почему-то друг на друга волком смотрят. Отчуждение… да. Ну, не все, конечно, так почти все. Что такое… странно. Не по-людски. Я думал, смерть людей примиряет, а - на тебе… Если хочешь, можем сходить, посмотришь. Тут недалеко. Пойдем?
        - А… можно? - оторопело спросил Петер.
        - Почему же нельзя? Ты хроникер, тебе все можно. Не боишься? Ну и правильно, это вас, живых, надо бояться…
        Хильман повел его, уверенно раздвигая туман, куда-то по направлению к штрафному лагерю, вдоль непонятного бетонного забора, потом мимо свалки, мимо позиций минометчиков - часовой не окликнул их, - потом свернули направо, в узкую лощину, заросшую колючим стелющимся кустарником, потом лощина кончилась, и они вышли на карниз, узкий, в полшага шириной, а дальше и ниже, метрах в ста ниже, лежала обширнейшая котловина, которой тут быть никак не могло, уж настолько-то Петер знал здешнюю топографию, и карту, и саму местность, но котловина - вот она, как на ладони, и простирается чудовищно далеко, теряясь в дымке - не в тумане, туман как отрезало ножом, - и вся эта котловина, отсюда и далее, заставлена ровными рядами бараков, и между бараками бродили, медленно и бесцельно, солдаты. Справа, в километре или немного дальше, возвышался над всем террикон, черный конус, и вокруг него, маленькие и совсем не страшные, стояли вышки, сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами, и было во веем этом что-то странное, мешающее принять эту картину за данность, а требующее размышлений и критической оценки, и Петер стал
вглядываться и понял, наконец: то, что он видел, напоминало фотографию, отпечатанную сразу с двух негативов, потому что вон там сторожевая вышка торчала прямо из крыши барака, а вон там колючая проволока в три кола так и шла, наискосок прорезая ряд бараков, и в коридоре между колами шел, проходя сквозь стены, часовой с собакой на поводке…
        - Спускаемся? - предложил Хильман.
        Тропинка вниз была крутая и извилистая, камень скользил под ногами, и несколько раз Петер едва удерживался, чтобы не загреметь под откос, но не загремел-таки; потом тропинка перешла в каменную осыпь, и они с Хильманом сбежали вниз, увлекая за собой небольшой камнепад.
        Отсюда, снизу, зрелище представало еще более угнетающее: бараки стояли в линию, и нигде эта линия не ломалась; дорожки посыпаны были желтым песком, деревянные бордюрчики побелены известью, и этот песок и эта известь нагоняли вдруг такую тоску, что Петер еле удержался от стона; у бараков сидели, опершись о стены, солдаты, или стояли, или слонялись, все в полном обмундировании, но без оружия. Не слышно было ни ругани, ни смеха, ни разговоров. Даже те, кто ходил по дорожкам, не нарушали картины общей тяжелой неподвижности.
        - Снимать можно? - почему-то шепотом спросил Петер.
        - Снимай, - сказал Хильман. - Отчего же нельзя…
        Петер поднял камеру, ставшую вдруг свинцовой, установил расстояние и стал снимать панораму. Тихое жужжание механизма разнеслось, казалось, вокруг и даже отдалось эхом. Кое-кто повернул к нему голову, посмотрел и отвернулся равнодушно, Петер снял метров двадцать и опустил камеру. Ему было почему-то нестерпимо стыдно.
        Хильман, кажется, почувствовал это.
        - Пойдем, - сказал он. - Я тебя с ребятами познакомлю. Стараясь не смотреть на лица встречавшихся им, Петер шел за Хильманом по желтой песчаной дорожке, поворачивал, куда вели, и считал шаги, чтобы не думать, не думать, не думать… четыреста пятьдесят шесть, четыреста пятьдесят семь, четыреста пятьдесят восемь… а что я им скажу?.. четыреста шестьдесят… перед ними всеми?.. четыреста шестьдесят четыре, четыреста шестьдесят пять… но я, я-то лично - чем я виновен?.. четыреста семьдесят… тоже мог, тысячу раз мог - повезло… четыреста семьдесят семь…
        Впрочем, все оказалось легче. Ребята даже слегка обрадовались появлению живого человека - или изобразили, что обрадовались; тут же образовался кружок, по нему прошли две оставшиеся сигареты, и завязался разговорчик о вещах простых и понятных. Новости они все знали, а вот мнение Петера по кой-каким вопросам их интересовало, тем более что Петер, как им казалось, был вхож если не на самые верха, то достаточно высоко. Петер отвечал, если мог ответить, или честно говорил: не знаю, не понимаю, не могу объяснить, какое тут может быть мнение, когда информации ноль, когда кругом вранье, и неизвестно, кого именно мы обманываем: себя, противника, свое начальство? Кто-нибудь знает хоть, с чего началась эта война? Кто на кого напал и почему? Знает кто-нибудь? Вот то-то и оно. Да, говорили ему, когда были живы - все знали, и кто, и почему, и за что именно помирать должны, а вот померли - и кончилось понимание. Кончилось! Поначалу здесь спорили, что-то пытались уяснить… Ладно, чего там. Черт с ним, когда и с чего началось, - кончилось бы все поскорее! Смотри, что тут творится! Еще год-другой - вообще мужиков не
останется! От кого бабы рожать-то будут - от генералов, что ли? Ну, ты и скажешь! Нет, ребята, карточную систему заведут, как на маргарин, значит. А что? Разумно. Нет, братцы, несмешно все это.
        …а сеять? А пахать? Баба, что ли, вспашет как следует? Баба - она тебе вспашет. Не может земля без мужика, как ни крути, а на земле только мужицкий пот в дело идет, это уж так от природы заведено…
        …так ведь выгребают начисто! Ты пойми - они же там с голоду по-настоящему мрут! На семена и то не оставляют, все, говорят, на муку; а тут у пас один сходил, посмотрел, мы же везде пройти можем, нас живые не видят, - так курей тем зерном кормят, а кто курятину ест? Вот, а ты говоришь - справедливость…
        …скука тут смертная, вот скажи мне: опять под танки хочешь? Хочу, понимаешь ты, хочу! Год еще тут ждать, не меньше, а у парома, говорят, ужас что делается, кому срок подошел, они же совсем уже… ну, понимаешь…
        …Да, тут и штрафникам позавидуешь, они там хоть что-то видят, чувствуют…
        …слушай, подполковник, а верно говорят, что самого Императора давно уж и нету, а просто генералы сговорились и комедию разыгрывают? Само собой, что все равно, а интересно просто…
        Одни отходили от кружка, другие присаживались, и Петер вовсе перестал видеть в происходящем нечто странное, и только иногда, когда задавали острые вопросы - а не выгодно ли генералам, чтобы потери такие большие были? А вот ты-то сам, подполковник, хоть раз начальству правду в глаза сказал? А на хрена, прости, тогда такой порядок, что мы за него мрем как мухи, а для пользы дела приходится врать - так что это за дело такое и что за польза? - и говорили страшные вещи, Петер думал: неужто для того, чтобы поумнеть по-настоящему, человек должен быть убит? Неужели страх смерти в нас настолько силен, что может придать нашим мыслям любую направленность - при полной искренности. Неужели…
        - Не устал? - спросил его Хильман. - Наших, знаешь, не переслушаешь. Им дай только кто согласится слушать…
        - Не понимаю, - сказал Петер. - А друг с другом?
        - Не понимаешь, - горько сказал Хильман. - Какой нам смысл - друг с другом? Мы ведь… так… отработанный пар… израсходованный материал… потери… какой смысл? Какой смысл во всем? А? И я не знаю… Пойдем лучше в штрафной лагерь сходим. Там по-другому немного.
        - А пройдем?
        - Попробуем…
        Только выйдя из барака, Петер понял, что еще угнетало его здесь. На небе не было солнца. Алюминиевого цвета дымка давала ровное, бестеневое освещение, и поэтому все теряло объем и перспективу.
        - А ночь здесь бывает? - спросил Петер.
        - Бывает, - сказал Хильман. - Бывает и ночь…
        Если поначалу Петеру было просто неловко, стыдно, если он пытался смотреть только под ноги и считать шаги, то сейчас добавилось и пересилило чувство необходимости искупления, - и Петер шел, не опуская глаз, и хотя ничего не изменилось: все так же лениво-равнодушно поднимались на него взгляды, и пусть ни в одном не было ничего даже отдаленно напоминающего неприязнь, Петер шел будто сквозь строй, обжигаемый этими взглядами, потому что только так имел право их воспринимать: как снисходительные похлопывания по обнаженным нервным окончаниям…
        В штрафной лагерь они вошли беспрепятственно. Здесь все перемешалось, произошло наслоение разных пространств, которое бросилось Петеру в глаза еще тогда, когда он озирал окрестности сверху. Потом он научился различать, где есть что.
        Бараки штрафников были сбиты на скорую руку из горбыля и побольше размером, чем бараки мертвых. Перед входом в каждый барак стоял часовой. Наконец Петер освоился с таким взаимопроникновением предметов и стал видеть как реально существующие лишь сооружения штрафного лагеря, а бараки мертвых казались лишь прозрачными картинками. И тогда он смог охватить всю картину в целом.
        В центре лагеря был плац, и вокруг плаца выстроились по углам буквой «П» четырнадцать бараков. С той стороны, где бараков не было, стояли ворота. Вышки с часовыми располагались по углам плаца и по углам ограды - всего восемь штук. Террикон высился позади бараков с противоположной от ворот стороны. Петер и Хильман стояли, никем не видимые, на краю плаца. Кроме часовых на территории никого не было.
        - Они что, все на работе? - не поверил Петер.
        - Да ну, что ты, - сказал Хильман. - Половина только. У них режим такой, барачный. Их под небо редко выпускают, только на поверку.
        В первом бараке, куда они заглянули, никого не было. Во втором - тоже. Зато третий был полон.
        От огромных кнловаттных ламп, свисающих с потолка, шел жаркий, режущий глаза свет; загустевший воздух раскалялся около ламп и кислым маревом уплывал под потолок, растекаясь там между бревнами поперечин, по неоструганным доскам перекрытия. Запах стоял такой, что Петер поначалу не мог дышать совсем, да и потом долго вдыхал только ртом - а дышать нужно было глубоко, легкие требовали воздуха и жадно выцеживали из него последние проценты кислорода.
        Тишины при такой плотности воздуха быть просто не могло, но прошло несколько минут, прежде чем Петер 'стал различать отдельные звуки, - различать, не понимая еще. что эти звуки производит. Это мягкое шерстяное шуршание, поскрипывание, неясный гул; в них вплетались вздохи, кряхтение, иногда - стоны. Но постепенно, будто в нем медленно крутили ручку настройки, Петер услышал тихое заунывное пение, кто-то тянул старинную солдатскую песню, и припев подхватывало - тихонько, почти шепотом - еще несколько голосов, и с этого припева Петер стал слышать голоса…
        Воевать идем, мать Таисия… Помирать идем, мать Таисия… Не боись за нас, мать Таисия… Помолись за нас, мать Таисия…
        …а я думаю - все. Нет больше сил терпеть. До утра дотяну и пойду на проволоку. И тут приказ - отменить экзекуции и зачислять провинности в дополнительный срок. Так вот мне счетчик и открылся, по сей день мотает, уже шесть лет дополнительных намотал…
        …когда это было-то? Да, года за два до войны. Я только женился тогда, и поехали мы с женой - деньжонок подкопили да подзаняли, - угадай, куда? На море! А вот так. Слушай, отдохнули мы там - не расскажешь. Как миллионеры какие-нибудь. Вернулись, еще пожили сколько-то - и началась волынка. То меня вызовут, то ее. И ничего конкретно не говорят, а вот так намекают, что, мол, если заметите за другими что странное - так сразу и доносите. Ага, разбежались… И вот помогло же мне тогда с тещей поцапаться, а теща у меня - что твой фельдфебель…
        …думал, вернусь с войны, и заживем. Заживем… Это сейчас мне тридцать два, а срок изойдет, и будет мне пятьдесят семь… только не будет, наверное…
        …а самого смешного никогда не забуду: строевые занятия проводил у нас капитан, по фамилии я его не запомнил, а прозвище у него было Гиппохватам, пузатый такой, китель на него по спецзаказу шили, а ремень на брюхе не сходился, а потому ходил он без ремня, полковник, начальник школы, ему разрешал…
        …двое их у меня, как вспомню, как они меня провожали, так и подступит… Папа, говорят, ты только не насовсем, хорошо? Ты повоюй маленечко и возвращайся…
        …двенадцать лет мне было, а помню, как вчера: приехала черная машина, вышел из нее этакий хлыщ, полицейские тут же по домам побежали, народ собирать, ну, собрали, стоят все… Вот он выступает, по особой, мол, необходимости - в сорок восемь часов… Что там можно собрать? Дома, скот - все осталось, не разрешили скот с собой брать. Погрузили в эшелон и повезли. Месяц везли куда-то. Повезут-повезут, потом остановят, а выгружаться не дают. Так в эшелоне и жили. Переругались все, перессорились, под конец, кажется, убили бы кого - так и не заметили бы. Зима наступила. И вот останавливают раз в чистом поле, двери откатывают - выгружайтесь… А потом я на карте смотрел: где наш полуостров был - ничего нет. Море. А ты говоришь - карта…
        Голоса были глухие, бессильные, не голоса даже, а будто вода сплывает с края неподвижного болотца, в рождении этих голосов не участвуют тела, просто сам воздух начинает дрожать, соприкасаясь с подкатившим к горлу комом мыслей, точно так же, как дрожит он, соприкасаясь с раскаленной поверхностью электрических лампочек, но это иная дрожь… это пройдет со временем, Петер знал это точно, он был в подвалах и лагерях ГТП, там люди переставали быть людьми и становились сложными, но однозначно и легко управляемыми механизмами, и это было необратимо, это было необратимо - достаточно было только заглянуть раз в те глаза, в тот страх и готовность на все; вероятно, несломленных просто убивали или забивали, ломая, но этих, сломленных, было много, невыносимо много, и Петер, вернувшись, долго не мог избавиться от наваждения, что во всех без исключения глазах, в глазах друзей, подчиненных, начальства, женщин, награжденных, генералов и маршалов в Ставке, чумных после боя танкистов, сестер полевого госпиталя, - в глазах кого угодно проступал этот страх и эта готовность на все… и детей они будут воспитывать в страхе,
думал Петер, вернувшись, и ему казалось, что те, чьи тела ровным рядком лежали возле рва, были последними несломленными - это был период великого его отчаяния, и только бракованный капсюль пистолетного патрона оставил его тогда доживать до конца - в страхе и готовности на все ради… ради… Ну, что же ты? Говори! Говори!!! - Не знаю…
        Невыносимо яркий свет затапливал барак, и сто или больше человек, лежащих на двухэтажных нарах, мучились от жары и духоты, от вшей и клопов, от неизбывного зуда, от разъедавшего кожу пота, от вони гниющей параши и загнивающих тел, и все это было заблаговременно предусмотрено для них: и вонь, и жара, и гниение заживо, и мучительное отупение от тяжелейшей работы, которая тем тяжелее, что лишена всякого смысла, - они лежали и намерены были лежать до тех пор, пока блокфризер не поднимет их и не погонит на плац для парада и рапортфюрер, стоя на трибуне, не будет орать: «Ногу! Ногу!» Двенадцать часов работы, четыре часа строевых занятий, два часа политзанятий, час на прием пищи, пять часов сна; раз в месяц выходной - это значит, что нет политзанятий, а вместо четырех часов строевых - только два часа…
        Петер, чувствуя, как деревенеют скулы и веки - первый шаг к превращению лица в защитную маску, взял камеру, громко завел пружину и, установив диафрагму, стал снимать, ведя объективом слева направо; в тот постоянный звуковой фон, который стоял в бараке, жужжание камеры врезалось, как дисковая пила в бревно, но никто не пошевелился и не повернулся, только смолкла песня, смолкли голоса, смолк шорох мелких движений, все замерли, замерзли, застыли в привычном уже ожидании окрика, удара, выстрела, - в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и выработать несколько примитивных рефлексов… убить или заставить, приучить прятаться, притворяться отсутствующей - что, в общем-то, одно и то же. Петер снимал, пока хватило пленки. Потом кто-то, не поворачиваясь, сказал: «Уйди, майор. Уйди, ради бога. Тебе-то все равно, а мы тут остаемся…»
        Мы остаемся тут, а ты уйдешь. Мы остаемся за проволокой, а ты уйдешь. Мы остаемся тихими, без голоса и воли, без права жить и думать, а ты уйдешь. Ты уйдешь и будешь думать, что ты на свободе - потому что проволока будет не вокруг тебя, а вокруг границы, и там же вышки с часовыми. И, не видя проволоку вблизи, ты будешь считать себя свободным и даже сможешь воспевать эту свободу и ходить по улицам после наступления темноты, потому что у тебя есть пропуск, и уж конечно ты не будешь делать ничего такого, чтобы у тебя пропуск отняли, а самого поместили туда, где проволока не за горизонтом, а вблизи. А здесь, майор, есть место, где проволока еще ближе, так близко, что можно только стоять, держа руки по швам, потому что вокруг тебя проволока. Так мы и рождаемся - руки по швам, и горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть, держа руки по швам; а если кто-то забывает, что это высшая добродетель, которую должен блюсти каждый благонадежный гражданин Империи, то ему можно мягко напомнить об этом, постепенно перенося проволоку из-за горизонта к самым рукам - так, чтобы их можно было
держать только по швам. Так - руки по швам! - мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равнения воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя - во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери - видеть грудь четвертого и держать руки по швам.
        …а какой, оказывается, лакомый пряничек - свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаются глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань, - и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, - так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все: умелого манипулятора будут превозносить до небес, производя в полубоги, а неумелого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь, впрочем, признаться в этом даже себе.
        Итак, эластичный поводок и кусочек сахара - и гордый «го-мо сапиенс» превращается в гордого собой «гомо сервуса», человека служебного, - правда, не каждый, но тут-то и вступает в игру некий репрессивный орган. Сорную траву с поля вон! - и на поле остается отборная пшеница, колос к колосу, голос к голосу, и так из года в год, а потом на пшеницу нападает вдруг пятнистая парша, и открывается тогда, что сорные васильки от этой парши пшеницу раньше и спасали… И тут либо приходится признавать агротехнические ошибки и делать шаг назад или уж ломить вперед, до логического конца. Что мы и делаем.
        Но любая система дрессировки и выбраковки, как бы точна она ни была, не в состоянии охватить весь массив личностных различий, и кто-то ускользнет от нее, а кто-то окажется невосприимчив, а кто-то станет ее убежденным врагом - не потому, что он родился врагом, а сама система сделала из него себе врага; системе, чтобы существовать, нужен враг, ибо без врага не нужна система. Так уж получается, что вакантные места врагов заполняются моментально, такова уж наша природа, и наказание любого виновного в непокорстве системе - как бы ни была сформулирована его вина - служит не к исправлению заблудшего и не к наставлению его на праведный путь, а лишь к сепарации тех, кто поддается принятым методам дрессировки, от тех, кто им не поддается; последние изолируются или уничтожаются, по обстановке. В умелых руках эта система почти безотказна, но часто дрессировщики, увлеченные ее эффективностью, забывают о руках и начинают считать, что безотказность присуща самой системе…
        - Очнись, - Хильман толкнул Петера локтем в бок.
        - Да, - сказал Петер. - Да, конечно.
        - Все увидел? - спросил Хильман, и голос его был странный, совсем не хильмановский голос - скорее голос того Хильмана, что навещал Петера в его бреду, голос, которым тот, призрачный, Хильман требовал доказательств дружбы…
        - Пойдем, - сказал Петер.
        Они повернулись, и вдруг в спину им ударил крик: «Майор! Генералу скажи - я ни в чем не виноват! Юзеф Поплавски, сапер, - ни в чем не виноват! Генералу! Скажи генералу!» - «Молчи, сука, - негромко, но веско, разом перебив крик, сказали Юзефу Поплавски, саперу. - Молчи, гнида. Из-за тебя весь барак без баланды оставят». - «Эка невидаль - не виноват», - сказал еще кто-то. И кто-то прошептал: «А правда, скажи генералу, пусть разберется…» И тут от двери тонким, прерывающимся голоском кто-то пискнул: «Атанда! Блокфризер идет!» - и Хильман, ухватив Петера за руку, рванул его из барака наружу, и, сразу окунувшись с головой в чистый холодный воздух, Петер понял вдруг, что дышать им не может, он хватал этот воздух ртом, насильно гнал в легкие, но воздух, дистиллированный и разряженный, никак не мог наполнить грудь, и Петер понял, что сейчас задохнется, и страх, такой смертельной силы страх, какой он испытывал едва ли когда еще, обрушился и подмял под себя все; это длилось мгновение, но за это мгновение, показалось Петеру, он успел раствориться и родиться заново, и, когда он вновь ощутил себя таким, какой
он есть, то есть стоящим на земле, он понял, что наконец вдохнул, вдохнул полную грудь этого проклятого воздуха и сможет отныне дышать - отныне и далее, до самого конца…
        Расстались с Хильманом легко, будто до завтра, но Петер знал, что это насовсем, потому что такое может быть только однажды. Хильман звал его к берегу Стикса, но Петер не пошел - не захотел. По разным причинам. Просто не захотел, и все. Может человек чего-то не хотеть, не вдаваясь в объяснения? Может, согласился Хильман и не настаивал.
        Он сказал еще, что Петер подсказал ему замечательную мысль: обойти всех тех, кого он зовет своими друзьями, и посмотреть, как они там. Петер подумал, что долго Хильман не продержится, но иллюзии потеряет; однако отговаривать не стал - бесполезно отговаривать.
        Они пожали друг другу руки, Хильман пожелал Петеру дотянуть до конца, а Петер не нашелся, что пожелать в ответ, и Хильман усмехнулся понимающе, ткнул его кулаком в плечо, повернулся и пошел обратно - по направлению к лагерю. Он отошел несколько шагов и исчез. Не то растворился в тумане, не то просто сделался невидим. И Петер, еле переставляя ноги, поплелся к своим.
        Он тащился, сгибаясь под тяжестью сегодняшнего дня, и больше всего ему хотелось сейчас упасть и никогда уже больше не подниматься, но встречи, отпущенные ему судьбой на этот путь, еще не все состоялись, и вскоре сверху его окликнул очень знакомый голос, и Петер, наверное, просто ждал подспудно, что этот голос когда-нибудь окликнет его, потому что не удивился, не обрадовался и не испытал вообще никаких эмоций, а просто сказал:
        - Я к тебе туда не полезу. Спускайся и поговорим, если хочешь.
        Сверху упала веревка, и по веревке ловко, как большая грязно-зеленая обезьяна, спустился Баттен.
        - Привет, - сказал Баттен добродушно, но взгляд его был настороженный: а как воспримет бывшее начальство появление блудного техника?
        - Решил отлежаться? - хмуро спросил Петер. - Умнее всех хочешь быть?
        - Всех-то не получится, - сказал Баттен. - Как, например, умнее генерала можно оказаться? Но в меру сил и способностей…
        - Тебе чего нужно? - спросил Петер. - Ты говори, а то я не могу - устал, как не знаю кто.
        - Холодает, - сказал Баттен.
        - Ладно, - сказал Петер, - придумаю что-нибудь.
        - Придумай пару бочек солярки, - сказал Баттен. - Жратвы мне на полгода хватит, а вот если морозы…
        - Заскучаешь за полгода-то, - сказал Петер.
        - Нет, не заскучаю. - Баттен потупился. - Ко мне друзья заглядывают, то-сё… За полгода тут все кончится, это уж точно. Еще чуть-чуть, и завалится этот мост к энной матери, как его медленно ни строй. Ивенс этот такой строитель, что не дай бог его в скорняки: из снега тулуп сошьет и за соболий продаст - ловкач! Смотрю я на него из своего далека - и прямо сердце ноет: ну почему я так не умею?
        - Думаешь, ловкач? - раздумчиво сказал Петер.
        - Ловкач, - уверенно сказал Баттен. - Уж я-то чую.
        - Зря ты нас бросил, - сказал Петер. - Период пошел сложный, воевать нам приходится на два фронта, а у тебя рука легкая.
        - Ты, старик, никогда хорошим нюхом не обладал, - сказал Баттен. - А я всегда чую, когда начинает порчей шкурки подванивать.
        - Станут они тебе шкурку портить, - сказал Петер. - На кой ты им - мараться?
        - Ты как вчера родился, - сказал Баттен. - Я вообще на тебя изумляюсь, как такие субъекты до половой зрелости доживают? И зачем, главное? Был бы себе ребеночком, умненьким таким - на радость папе с мамой. А то вырос, майором заделался… пардон, прими мои поздравления, я ведь не успел тебя тогда поздравить? Или успел? Впрочем, не помешает и лишний раз… так вот - вырос, заделался подполковником, пост такой значительный: Заготовитель Правды, Поставщик Двора Его Императорского Величества! Эх, Петер, Петер…
        - Что «эх»? Почему мне все говорят «эх»?
        - Да ведь ты же ни черта не видишь вокруг себя. Ты ни черта не понимаешь, не чуешь и не чувствуешь. Ни черта не слышишь. У тебя всегда такая гордая рожа, будто тебе под нос кусочек говна подвесили. Ты к людям-то присматривался когда-нибудь? Не к тому, что они делают, или как вы там говорите - созидают, а к ним самим, к лиц выражениям, к… а, что тебе толковать! Ты скажи, за последнюю неделю каких-нибудь перемен в том, что ты ешь, не было?
        - Нет, вроде, - пожал плечами Петер. - А что?
        - А то, что пока я с вами был, ты с генеральской кухни жратву получал, а теперь, я думаю, с общей. Ну-ка, напрягись, припомни.
        - М-м… кажется… Кажется, да. Точно. Последнюю неделю все каша да каша…
        - Вот. Очень наглядно. А туда же - борец за правду. Ты ведь не знаешь правды и знать ее не можешь, потому что на мелочи тебе плевать, тебе общие планы подавай, ты их и лепишь, эти общие планы… Я понимаю - характер у тебя такой, и не приучен ты мелочам внимание уделять, ты ими брезговать приучен, приучен брезговать мелочами и сегодняшним днем, ты думаешь, что это недостойно пристального рассмотрения, что главное - это обязательно что-то большое и обязательно устремленное в завтрашний день…
        - Ты меня совсем каким-то ослом выставляешь, - сказал Петер.
        - Ты и есть осел, - сказал Баттен. - Если хочешь знать, на таких, как ты, все и держится.
        - Это ты загнул, - сказал Петер.
        - Ничуть, - сказал Баттен.
        Они помолчали, и Петеру представилась вдруг во всей красе нелепость каких-либо возражений на эту голую истину - да, господа, истину, таким уж я уродился, таким выкормлен и выбит, чтобы не обращать внимания на детали быта и вообще все суетное и преходящее, а видеть явление целиком и проникать в суть и обобщать с точки зрения прогрессивной философии пангиперборейства - а ты ее знаешь, ту философию? Вот то-то и оно…
        И вообще все это действительно неважно, а важно то, что жив
        Баттен, что сработало его чутье и что, доверяя чутью Баттена, порох надо держать сухим.
        - Пойду я, - сказал Петер. - Значит, солярки…
        - Пожалуйста, - сказал просительно Баттен, и Петер вспомнил, что Баттен мерзляк и всегда кутается во что-нибудь теплое.
        Интересно, почему они мне все доверяют: и чокнутый Шанур, и дезертир Баттен, с усталым недоумением думал Петер. Более того: почему я допускаю, чтобы они мне доверяли и втягивали меня в самые разные подрасстрельные истории? Как у меня там с инстинктом самосохранения? Петер прислушался к себе. С инстинктом было хреново: весь замордованный, он свернулся калачиком где-то на дне и тихонько подскуливал. Бедняга, пожалел его Петер, и инстинкт слабо огрызнулся: себя пожалей.
        А в блиндаже господин Мархель устраивал разнос младшим операторам. Он сидел за столом, на котором горой громоздились катушки с пленкой и прочие атрибуты киношной деятельности, и выговаривал за развал работы, а операторы стояли навытяжку: Армант внимал ему со скукой, Шанур - с тишайшим бешенством в глазах.
        - А вот и главный виновник, - сказал, поворачиваясь всем корпусом, как самоходное тяжелое штурмовое орудие «Элефант», господин Мархель; только сейчас Петер усек, что он в дрезину пьян. - Итак, господин под-пол-ковник, объясните-ка мне, соблаговолите, как вы понимаете политику нашего Императора в области… Смир-рна! Стоять, как подобает, когда речь идет о Его Величестве!.. как вы понимаете своей брюквой, которая у вас растет на месте наблюдательно-мыслительного органа, в просторечии…
        Петер повесил камеру на гвоздь, подошел к господину Мархелю вплотную и четко, сдерживая себя из последних сил, произнес:
        - Господин советник, потрудитесь покинуть наше общество. Вы находитесь в состоянии, недопустимом для продолжения разговора.
        - Т-ты!.. - клокотнул господин Мархель и стал подниматься из-за стола, цапая себя за задницу, где должна была находиться кобура, и тогда Петер ему врезал. Ох, и много же он вложил в этот удар! Все, что лежало на столе, так и брызнуло в стороны, и ноги господина Мархеля, обутые в мягкие шевровые сапоги, взметнулись над столом буквой «V» - символом победы и возмездия. Потом он тяжело грохнулся на пол по ту сторону стола и затих.
        Немая сцена: Петер придерживает левой рукой правую, потому что правая занемела и ниже локтя ее будто бы нет совсем, поэтому он непроизвольно ее там ощупывает, чтобы убедиться, что она все-таки есть; Армант и Шанур растеряны до предела, такого оборота событий они не ожидали, и теперь не могут вспомнить свои действия и реплики в этом варианте. Пять секунд, десять секунд… Кончилась немая сцена.
        АРМАНТ. Вы что, вы что?.. Совсем уже? (Чуть не плачет; огибает стол, наклоняется над господином Мархелем.)
        ШАНУР. Бог ты мой! Какой апперкот! Какой классический апперкот!
        АРМАНТ. Господин советник? Господин советник? Не дышит! Что же будет? Что вы наделали? Что вы наделали? Нас же всех расстреляют!
        ШАНУР. Перестань скулить! Петер… (Не может словами выразить свои чувства, поэтому делает жесты, будто рвет на себе волосы и подбрасывает их вверх; в тех местах, откуда Шанур родом, это означает проявление наивысшего ликования души.)
        ПЕТЕР. Да ну вас. Сами не могли послать его подальше… А как он ногами!
        ШАНУР. А как он ногами! Я никогда не забуду - как он ногами! (Начинает хохотать. Он хохочет громко и совершенно неэстетично, широко раскрывая рот и задирая голову, при этом звуки возникают такие, будто в горле у него работает небольшая камнедробилка.)
        ПЕТЕР. Да ну вас… Ну вас всех… (Скисает от смеха, отходит, держась за живот, и валится на кровать; дальше хохочет лежа.)
        АРМАНТ. Господин советник? Вы живы? Ну откройте же глаза. Не открывает. Что же будет? Вы что - с ума посходили? Не понимаете ничего? (Внезапно тоже начинает смеяться; сквозь его страх прорывается странный рваный смех, иногда усилием воли Арманту удается сдержать смех и сделать скорбное лицо, но это на секунду, не более: губы начинают кривиться, и он вновь захлебывается смехом, только в глазах мелькает паника, как у настоящего утопающего.)
        ПЕТЕР. Оставь его, Ив. Проснется утром и ничего помнить не будет.
        АРМАНТ.(с надеждой). Вы думаете?
        ПЕТЕР. Ты что, сам никогда не надирался?
        АРМАНТ. Хоть бы обошлось…
        ШАНУР. Да ладно тебе. Запричитал…
        Господина Мархеля общими усилиями подняли с пола и уложили на кровать Арманта. Обморок его скоро перешел в сон, он задышал глубоко и ровно, потом захрапел. Под утро он привел постель Арманта в негодность, но не проснулся.
        Рапорт, подготовленный Петером, в кратком изложении трактовал события так: господин советник в нетрезвом виде угрожал оружием подполковнику Милле, был подполковником обезоружен и обездвижен. Просьба не предавать инцидент огласке. Однако подавать рапорт не пришлось, так как господин Мархель, проснувшись поздно и с тяжелой головой, несколько сконфузился, потрогал припухшую челюсть, извинился перед младшими операторами за причиненное беспокойство и, кое-как приведя себя в порядок, удалился. Через час он вызвал Петера и еще раз принес свои извинения; как Петер понял, о событиях вчерашнего вечера он имеет весьма смутные и спутанные представления. Потом господин Мархель сказал:
        - Мне кажется, мы несколько расслабились и позволили себе… позволили расслабиться… да. Туман, снижение темпов работ, некоторая, я бы сказал, некинематографичность происходящих событий; но тем более надо собраться с мыслями, проявить определенную фантазию, мастерство, талант, наконец. Я прошу вас сегодня вечером в штаб генерала на совещание. Подумайте, не внести ли какие-нибудь изменения в сценарий? Да, и вот еще что: я вызвал усиление, и завтра прибудут еще несколько человек из вашей редакции, а во-вторых, есть информация, не слишком, правда, достоверная, что наш техник не был похищен агентурой, а просто дезертировал; прошу вас, попытайтесь проверить и, если возможно, опровергнуть эту информацию. Вам это сделать проще, чем мне.
        - Слушаюсь, - сказал Петер.
        - Ах, подполковник, оставьте этот официальный тон! Ну какой вы, к черту, военный? А я? Зачем нам этот барьер субординации? Давайте на «ты» и по именам? Хотя бы без посторонних.
        Петер понимал, что медлить при ответе нельзя, что самое неудачное было бы помедлить и сказать «да», поэтому он без внешних проявлений сомнения и брезгливости протянул руку и сказал:
        - Петер.
        Господин Мархель руку принял, пожал - кисть у него была вялая и горячая - и сказал:
        - Гуннар!
        В голосе его была какая-то неподобающая случаю значительность.
        Только позже Петер понял суть этого перехода на «ты» и далее - к разнузданному амикошонству. По въевшейся привычке господин Мархель намерен был поменять местами причину и следствие, чтобы после некоторой временной экспозиции казалось: вот были старые кореша, Гуннар и Петер, и Гуннар схлопотал в рыло от Петера, и ничего особенного в этом нет, то ли еще бывает между старыми корешами, это вам не от подчиненного плюху получить, да еще при свидетелях…
        Туман не поредел, и внизу, у стапеля, стало просто невозможно находиться: смешиваясь с соляровым чадом, туман превращался в нечто непереносимое, едкое и для дыхания непригодное, а оседая на камне, образовывал скользкую, как сало, пленку, по которой катились даже рифленые подметки итальянских хваленых ботинок, и дважды Петер припечатывался к земле-матушке весьма чувствительно. Работа почти стояла. Петер поискал и нашел Козака, и Козак рассказал ему, что за последние три дня удалось поставить лишь одну секцию, и пока ничего не предвидится, потому что все порастеряли, новые начальники-выдвиженцы ни хрена не умеют, крепежных узлов опять некомплект, а площадка загромождена неочередными секциями так, что пешему не пройти. «Бардак», - резюмировал он.
        Инженер Ивенс пытался организовать рассортировку на монтажной площадке, но ничего лучшего, чем просто побросать секции в каньон, он не придумал. Несколько секций сбросили, а потом вниз сорвался трактор, и тракторист выпрыгнуть не успел. Ивенса опять чуть не пристрелили.
        Дважды на глазах у всех, и у Петера в том числе, солдаты комендантского взвода подходили к офицерам-саперам и уводили их.
        Затем Петер подслушал интересный разговор:
        - Пять против одного на Крюгера.
        - Принято.
        - Три против одного на Нооля.
        - Принято.
        - Семь против трех на Ивенса.
        - Принято.
        - Два против одного на сержанта Дегенхарта.
        - Принято.
        - Двадцать пять против одного на оператора Шанура.
        - Принято.
        Петер заглянул за угол трансформаторной будки. Саперы окружили человека в плащ-накидке, в руках у него были билетики, которые он раздавал, помечая что-то в них и в блокноте; деньги, получаемые от саперов, он складывал в полевую офицерскую сумку. Полагаясь на свою невидимость, Петер подошел поближе и взялся за камеру. В грохоте и лязге, производимом механизмами, в гудении, исходящем от трансформатора, услышать звук работающей камеры было невозможно, однако человек с билетиками поднял голову и подозрительно огляделся, но Петера не увидел. Это был адъютант генерала Айзенкопфа майор Вельт.
        Петер, Шанур и Козак курили в той самой пещерке, где когда-то жгли костерок и пили хороший чай в теплой компании. Козак рассказывал самые распаскуднейшие новости. Не таясь, комендатурщики подходили к саперам и требовали от них доносительства. Если кто-то отказывался, его уводили; если кто-то соглашался, но не выполнял, - его тоже уводили. Был выпущен и распространен специальный бланк «Для донесения», в котором все излагалось типографским способом и оставалось лишь подставить имя и фамилию. С прошлой недели якобы неофициально работает тотализатор, и что из этого выйдет, еще неясно. Все смотрят друг на друга с опаской. Если так пойдет и дальше…
        Петер рассказал немного о лагере. Шанур смотрел на него с открытым ртом, а Козак выслушал почти равнодушно и проворчал: «Ясное дело…» Они докурили и разошлись.
        Совещание у генерала открыл сам генерал.
        - Думаю, можно подвести первые итоги, - сказал он. - Хотя ускорить темп работ не удалось, но в остальном успехи большие. Выявлено и изолировано либо уничтожено тысяча пятьсот два агента врага. Прорыто сорок пять метров туннеля под каньоном. Проведена замечательная кампания по наглядной агитации. Как я понимаю, взятое нами направление совершенно верное. Гуннар, когда ты намерен закончить фильм?
        - Видишь ли, - сказал господин Мархель, - речь еще не идет о завершении фильма. Речь идет о продолжении съемок и возможном перемонтаже некоторых сцен.
        - Пора уже думать о завершении, - возразил генерал.
        - О завершении я думаю с самого начала, - сказал господин Мархель. - И я считаю, что приступать прямо сейчас к завершению еще рано.
        - Почему? - удивился генерал.
        - Потому что мост еще не построен.
        - Ну и что?
        - А то, что дезинформировать Императора нам никто не позволит.
        - Ну, а если его построят только к лету?
        - Значит, придется объяснять, почему так получилось.
        - Ну и почему же?
        - Да боже ж ты мой! Ты что, слепой, Йо? Каждый третий строитель оказался предателем! Кто же в таких условиях может выдержать сроки?
        - Да-да-да… - Генерал побарабанил пальцами по столу. - Видишь ли, Гуннар, я уже послал Его Величеству прошение о продлении сроков строительства…
        - Ясно, - сказал господин Мархель. - А как было написано: просто «Отказать» или с подробностями?
        - С подробностями, - сказал генерал.
        - Значит, сам писал, - вздохнул господин Мархель. - Ну что же делать, придется…
        - С такими, знаешь, подробностями…
        - Не переживай.
        - Да я ничего.
        - Вот я и говорю. Не такое мы с тобой переживали. Не такое осиливали.
        - Правду говоришь. Только как все-таки быть? Я ведь в строительстве этом ни ухом пи рылом, сам знаешь. Если бы мог, так вмешался бы, взял бы на себя руководство…
        - Положись на меня, - сказал господин Мархель.
        - А знаешь, что еще в ответе Императора было? Что мы не уделяем внимания возвеличению императорской фамилии, отсюда все наши беды. Поставили памятник какому-то там инженеру, а до сих пор нет памятника Императору… пардон, не памятника, а скульптуры. Кто-то настучал, вот он и сердится.
        - Да, это мы упустили, - согласился господин Мархель. - Не с того конца взялись. Но это еще не поздно исправить. Вмонтируем в ленту, и вся недолга. Будто бы летом еще поставили.
        - Тогда надо успеть хотя бы до снега.
        - Надо успеть. Это уж все в твоих руках.
        Затем выслушали майора Вельта. Майор очень подробно разъяснил механизм выявления агентов с помощью тотализатора. Кроме того, сообщил он, тотализатор будет давать небольшой, но верный доход казне. Кроме того, личный состав будет получать моральное удовлетворение от реализации своих прогнозов. Деятельность майора Вельта была одобрена.
        Ох, и изменился майор! Петер искоса разглядывал его ставшее необычайно значительным лицо, гордо развернутые плечи и выпяченную грудь, будто майор навсегда задержался на глубоком вдохе. Смотрелся майор на полковника - минимум, а то и на генерал-майора. Далеко пойдет, подумал Петер. Потом он вспомнил лагерь. Далеко пойдет…
        - А со скульптурой мы выкрутимся очень просто, - сказал Петер, когда майор сел. - В реквизите, который привезли с собой диверсанты - ну, те, которые выдавали себя за киногруппу, - там у них есть скульптура Императора. Она, правда, из папье-маше, но раскрашена под мрамор, так что вряд ли кто-нибудь это заметит, особенно если постамент сделать повыше.
        Генерал и господин Мархель переглянулись.
        - Что же ты раньше-то молчал? - укоризненно сказал господин Мархель. - Догадаться не мог, что ли?
        - Сценарием же не было предусмотрено, - сказал Петер, разводя руками.
        - Так ведь все разве предусмотришь? - сказал генерал. - На то и задница мягкая, что не все стулья с подушками.
        - Верно, верно, - сказал господин Мархель. - А постамент, наверное, сделаем из секции моста. Очень символично получится.
        - Очень символично, - сказал генерал. - Император на какой-то клетке. Ты бы думал сначала, а потом уж…
        - Ни на какой не на клетке, - горячо возразил господин Мархель. - Все знают, что это секция моста. А чтобы вообще не возникало никакого ненужного ассоциирования, секцию эту можно обшить фанерой или шифером… изнутри, да, точно - изнутри обшить, и тогда вся структура будет на виду, и в то же время - никаких ассоциаций с клеткой.
        - Ну, так еще можно, - сказал генерал. - Давай, Вельт, ты этим и займешься. Чтобы к утру все было как надо.
        - Почему это я? - капризно сказал майор Вельт. - Мне за сегодняшни день еще восемнадцать агентов выявить надо.
        - Р-разговорчики! - сказал генерал. - Р-разбаловался! Выполнять!
        - Есть, - сказал майор с нехорошей сдавленностью в голосе. Он четко повернулся и вышел. Генерал с нежностью поглядел ему вслед и вздохнул.
        - Не люблю на людей шуметь, - сказал он. - Но вот приходится иногда…
        А утром выпал снег. Петер встал очень рано, не спалось, и вышел из блиндажа в совсем иной мир. То, к чему он привык и без чего уже не видел окружающего его пространства: переплетения черно-ржавого железа, глыбы бетона, глыбы камня, горы щебня и просто горы - все это оказалось вдруг прикрыто пушистым и совсем не холодным покрывалом, и только местами из-под него высовывались особо острые углы, как локти и колени покойников, почему-то Петеру пришло на ум именно это сравнение, потому, может быть, что именно такое свежеприкрытое поле он видел прошлой зимой, после неудачного наступления на северо-западе… Снег не взбодрил его, а расстроил. Впрочем, расстройство в чувствах не помешало ему растереться до пояса этим самым снегом, приведя тело в состояние, сравнимое с радостью.
        По снегу местами были протоптаны дорожки, колеи и дороги, и внизу, у стапеля, снег моментально приобрел серо-черный цвет, как вокруг свежей воронки, и тем не менее пейзаж сменил очертания, и мир стал обманчиво велик и чист.
        Петер ждал пополнение к вечеру, но они объявились уже в девять утра: взвизгнув тормозами, остановился знакомый полугрузовичок, и Петера, размышлявшего о дне минувшем, облепили с трех сторон Камерон, Менандр и Брунгильда. Из машины улыбались Эк и сам Летучий Хрен - оба в теплых шапках, оба довольные, что так все хорошо устроили… Петер, как ватный клоун, неловко топтался на месте и прятал руки, потому что они постоянно натыкались на Брунгильду, потом она сама обняла Петера, ставшего вдруг маленьким и слабым, утопила в себе и, утопив, поцеловала в губы - так, слегка… «Закраснелся, как девочка! - хохотал Камерон, лупя Петера по гулкой спине. - Отвык тут от нормального обращения, скажи ему, Брунгильда!» - «А то он привыкал когда-то, - отвечала Брунгильда, - это же Петер-послушник, а не вы, кобели похотливые!» - «Ну, вы и живете, я посмотрю, ну и дрянь у вас тут, - говорил Менандр, озираясь, - нет, я этого так не оставлю…»
        - Ну, докладывай, - сказал, наконец, Летучий Хрен, когда все было развешано по гвоздям и растолкано по углам, когда угомонился Камерон и скрылся куда-то Менандр, младшие операторы привели себя в соответствие с моментом, а Брунгильда расположилась на кровати Петера в свободной позе, греясь в перекрещивающихся взглядах и чувствуя себя в этом перекрестии свободно, как, скажем, кинозвезда в лучах софитов.
        - Работать очень трудно, - сказал Петер. - Советник не просто вмешивается, а начисто лишает возможности делать что-то самостоятельно. Все съемки только по сценарию, кое-что я пытался делать от себя - запретил и теперь учитывает всю пленку до последнего метра. Как я понимаю, по плану мост уже должен быть сдан, поэтому все, с чем саперы столкнулись в действительности, считается несуществующим. В сценарии есть поистине кретинические моменты, но мы должны работать под документ. Масса создания ситуаций, пересъемок, фальсификации, игра монтажом. Все.
        - Кое о чем я догадывался, - сказал Летучий Хрен. - Но ты был бы не ты, если бы не делал все поперек. Так ведь?
        - Поперек - нечем, - сказал Петер. - Пленки едва хватает на вдоль. Я же говорю, он проверяет все до метра.
        Летучий Хрен покивал головой.
        - Хорошо… да. Значит, сенсаций не будет? - не то чтобы спросил, а почти с уверенностью произнес он.
        - Будет пленка - попробуем что-нибудь сделать, - сказал Петер.
        - Какое! - сказал из угла Шанур. - Поздно что-то делать. Такие сцены упустили!
        - Ну, стройка-то еще не кончена, - сказал Петер.
        - Ладно, насчет пленки - это я подумаю, - сказал Летучий Хрен. - Ну и, наверное, попробую побеседовать с советником. Пусть он войдет в положение - мы ведь даем не только пропагандистский материал, нам нужна и информация.
        - По-моему, это бесполезно, - сказал Петер. - Я пробовал.
        - То ты, а то я, - возразил Летучий Хрен. - Разница?
        - Посмотрим, - сказал Петер.
        В тот день, хоть этого никто и не ожидал, прибыло пополнение и саперам. Колонна грузовиков, две зенитные самоходки, впереди - «хорьх»-амфибия с огромным седым саперным майором, все это вторглось в черно-белый мир ущелья и загудело, замелькало, заговорило. Шестьсот новобранцев, стриженных наголо, в новеньких шинелях, в войлочных теплых сапогах, выстроились неподалеку от штаба, и майор, придерживая правой рукой положенный по уставу кортик - никто из саперных офицеров не носил кортиков! - отправился докладывать генералу о прибытии. Его не было долго. Потом в штаб проследовал конвойный наряд. У Петера заныло под ложечкой. Через десять минут майора, уже без кортика, без ремня и без шапки, со скрученными за спиной руками, вывели из штаба и повели к обрыву. Он не хотел идти, упирался, его подталкивали; потом он плечом отбросил конвоира и хотел что-то крикнуть своим, но офицер, старший наряда, выстрелил из пистолета ему в затылок. Майор упал. Строй саперов заволновался, но тут с двух сторон ударили поверх голов зенитные пулеметы. Саперы повалились на снег. Солдаты комендантского взвода оцепили их и повели
в глубь ущелья. Петер, не переставая снимать, пошел следом. Саперов положили на землю, огородили то место веревкой с флажками и поставили пулеметы. Тут же разбили палатку, внесли в нее печку, стол и несколько стульев, и майор Вельт с подручными стал проверять, кто есть кто.
        - Фамилия?
        - Кейнолайнен.
        - Имя?
        - Антон.
        - Национальность?
        - Гипербореец.
        - Место рождения?
        - Село Муетарлянц Северо-Йепергофского уезда.
        - Отношение к религии?
        - Чту Императора!
        - Не католик?
        - Ни боже мой!
        - А то у вас там много католиков.
        - У нас? Много?
        - А чем, скажи мне, отличается свобода совести от свободы вероисповедания?
        - Не понимаю вопроса. Спросите еще раз.
        - Ладно, обойдется. Знал ли ты, что ваш командир - предатель?
        - Нет, господин майор. Клянусь, не знал.
        - Где же твоя бдительность, сапер?
        - Да господин майор, я же в этой части вторую неделю только, а командира всего раз и видел-то до сих пор, это любой на моем месте не заметит ничего такого…
        - Нашлись патриоты, заметили… Ладно. Ваша часть расформирована, тебя определят в другую. Служи, сапер. А главное - будь начеку. Враг не дремлет. Чуть что заметишь подозрительное - сразу ставь меня в известность. Не командира части, а меня. Понял?
        - Так точно, господин майор!
        - Следующего! Фамилия?
        - Суливан.
        - Славянин, что ли?
        - Никак нет, господин майор, чистокровный гипербореец!
        - Странная фамилия… Имя?
        - Франклин.
        - Еще лучше! В лагерь его, запишите.
        - Господин майор!..
        - В лагерь, в лагерь. Еще славян мне тут не хватает… И так далее.
        Петер ушел.
        Не могу больше, думал он. Не могу. Все. Я кончился. Все терпение мое и вся выносливость - кончились. Не могу… Только сейчас он заметил, впервые за много дней - а правда, сколько дней я тут провел? - сидящих на скалах воронов, сидящих и ждущих; временами то один, то другой снимались с места, делали круг над стройкой и возвращались. Издалека доносился вороний ор, и вот несколько сразу снялось и полетело куда-то. Ждут, подумал Петер. Сидят и ждут.
        Статуя Императора, вознесенная на постамент, кого-то или что-то смутно напоминала, но Петер так и не смог вспомнить кого. Ее тоже припорошило снегом, лавровый венок на голове Его Величества приобрел вид прелестной зимней шапочки, а римская тога обзавелась меховой опушкой. Император хорошо подготовился к зиме, подумал Петер.
        И вдруг до него дошло по-настоящему, что начинается зима.
        Поскольку открытие статуи Императора должно было состояться еще летом, пришлось расчищать снег в секторе съемок. Там, где метлами было не достать, поработали огнеметами. Получилось даже лучше, чем можно было желать: беломраморный Император замечательно контрастировал с закопченной скалой - это с одной точки съемки, и с клубами черного дыма - с другой. Господин Мархель был доволен. Летучий Хрен, имевший с ним беседу, вернулся слегка не в себе, посмотрел на Петера и молча развел руками. Камерон, тоже молча и по секрету от остальных, дал Петеру заглянуть в свой чемодан. Чемодан был набит коробками с лентой. Петер потряс Камерона за плечи, и тот широко ухмыльнулся.
        Неведомо куда пропал Шанур. Он ушел сразу же после встречи с пополнением и не появлялся. Никто его не видел, не слышал и вообще не имел представления ни о каком Шаыуре. Поначалу Петер просто беспокоился, потом испугался. Майора Вельта нигде не было. Наконец, уже вечером, почти ночью, Петер, обегавший всю стройку и ее окрестности, догадался заглянуть в генеральскую квартиру. Он прошел сквозь часовых, сквозь дверь, сквозь дремлющего за столом капитана-кавалергарда и подполковника-адъютанта, - он проходил сквозь них с отчетливым злорадством вора, взламывающего сверхнадежный и немыслимо секретный замок, - и оказался в комнате генерала. Здесь забавлялись. Генерал босыми ногами стоял на карте полушарий и изображал из себя статую Императора: так же точно держал руку и так же откидывал голову, замысловато, но похоже на венок повязанную зеленой медицинской косынкой; господин Мархель с булавками во рту мычал что-то, прилаживая на нем простыню. Голый майор Вельт - то есть не совсем голый, на нем были все-таки сапоги, ремень, майорские погоны и фуражка - лежал на полу в позе Данаи, ожидающей золотого дождя.
На столе и под столом громоздились разнообразные бутылки. Стоял непонятный приторно-сладкий запах.
        Петер считал себя привычным ко всему, но от этого его почему-то замутило. Он отступил назад, в стену. На холоде ему стало легче.
        Нашел Шанура Козак. Шанур сидел на самом дальнем звене моста, свесив вниз ноги, и пел что-то заунывное. На обратном пути, когда Козак вел его, безвольного, приобняв за плечи, Шанур вдруг расплакался и наговорил всякой всячины, которую Козак не может, да и не хочет передать. Забирайте его. Пусть отдыхает.
        Летучего Хрена почему-то поселили отдельно, у штабных, а остальные разместились все вместе, благо блиндаж был просторен. Брунгильде отвели каморку, предназначавшуюся поначалу для фотолаборатории, но Баттен оборудовать ее там не стал, предпочитая почему-то работать в палатке. Из каморки выгребли разный хлам и завесили проем двери брезентом.
        - Сегодня отдохну, - сказала Брунгильда, выглядывая из-за брезента, - а с завтрашнего дня начинаю прием. Сами устанавливайте очередь. Выходной - воскресенье. Спокойной ночи.
        - Не возбуждайтесь, мальчики, - посоветовал Камерон, заворачиваясь в одеяло. - Тетя шутит.
        - И не думаю, - сказала Брунгильда из-за занавески. - Что я, дура - такими вещами шутить?
        Посмеялись, повозились, уснули. Ночью Петер проснулся от звука легких шагов. Брунгильда босиком, в одной рубашке, тихонько подошла к кровати Шанура, присела рядом. От раскаленной спирали «козла» исходило достаточно света, и Петер видел, как она осторожно протянула руку и погладила Шанура по голове. Тот глубоко вздохнул и повернулся на другой бок. Брунгильда посидела еще немного около него, потом встала и ушла к себе. Петер слышал, как она ворочается и не спит. В блиндаже было душно, он встал и открыл дверь. Небо было ясным, и огромная луна, белая, как фарфор, стояла низко над испачканным снежным саваном земли, все было равно удалено отсюда и, как бездарная декорация, не имело ничего общего с реальностью. И поскольку отсюда, от входа в блиндаж, и было видно-то только, что этот край ущелья, да немного противоположного его края, пологий склон слева и крутой склон справа, да еще горы вдали - то, может быть, в мире вообще не было ничего, кроме этой декорации? Привычный рокот моторов и железный лязг раздавались будто бы из-под сцены. Петер представил себе, как эта декорация должна выглядеть с изнанки -
и стал умываться снегом.
        Он промучился всю ночь и встал поздно, благо будить его не стали. В блиндаже было пусто, на столе, прикрытая бумагой, лежала нарезанная колбаса и хлеб, рядом стоял знаменитый трехлитровый термос Камерона. В термосе был горячий чай. Петер позавтракал, медленно и с наслаждением. Чай был отличный, и сахар в чае - настоящий, и колбаса - настоящая, и хлеб - настоящий. Петер поймал себя на мысли, что еда захватила его целиком. В этом было что-то странное.
        Кроме колбасы, Камерон привез газеты. Здесь были и почти свежие - позапозавчерашние - столичные и недельной давности швейцарские. За них-то Петер и взялся.
        Президент Швейцарской конфедерации принял вчера находящегося с официальным визитом премьер-министра Соединенных Штатов Мексики… плевать… по сообщениям корреспондентов, в городах Дайна и Лндербург произошли столкновения полиции со студентами, имеются раненые… коронация христианнейшего короля Люции - где это? - Густава-Вальграфта Четвертого… Правительство Бразилии заявило решительный протест обеим воюющим сторонам по поводу морского инцидента в ее территориальных водах, подробности на четвертой странице… ага: бой крейсеров… ага… ага… Ну еще бы: три против одного. А это что? Мисс Вселенная объявила о своем желании принять участие в кампании по сбору средств для беженцев из зон военных конфликтов… отказ властей невоюющих государств в предоставлении им права убежища бесчеловечен, заявила она… Симпатичная девочка.
        Но разве в этом чертовом мире хоть раз дадут дочитать до конца что-нибудь интересное? Ввалилась вся компания, шумные, веселые, с Летучим Хреном во главе, стали носиться по блиндажу, ронять вещи, и стало тесно, и Шанур был с ними, двигался и смеялся, по Петер, бог знает как, понимал, что движения Шанура, размашистые и быстрые, происходят не то от безволья, не то от чрезвычайной погруженности во что-то внутреннее, и потому чисто автоматичны, будто ноги и руки его привязаны ниточками к ногам и рукам прочих из этих скачущих; за улыбку же вполне мог сойти судорожный оскал, а за смех - выдохи, короткие и быстрые, возникающие от мелких, не видимых простым глазом коготков, которые душа запускает в средостение тела. И именно сейчас, глядя на дошедшего до ручки младшего оператора и на Летучего Хрена, завершившего сложную траекторию кружения по блиндажу мягкой посадкой за стол - рука его, подчиняясь энергии продолжающегося, еще не погасшего движения, извлекла из-за пазухи плоскую, черного стекла, рифленую бутылку и закружилась, разливая по кружкам что-то очень текучее, цвета жженого сахара, - так вот, глядя
на все это безобразие, Петер подумал, что надо бы отправить Шанура в редакцию, пока он не наломал здесь дров, и пусть он там подзаймется, скажем, монтажом… Позже он много и бесплодно проклинал себя за это решение, но тогда оно показалось ему удачным… кто мог знать, чем все это обернется? И кто может сказать, что произошло бы, потеки события иным руслом? Но выпили, закусили колбасой, Летучий Хрен заверил, что дело пойдет, что советника он все-таки уломал, не такой дремучий оказался советник, как попервоначально показался, хоть и странный тип, конечно, да и добронамерен чересчур, но общий язык с ним находить можно и должно, особенно если постараться (он заглянул в горлышко бутылки, потряс ею над кружкой и добыл еще несколько капель), - ну и продолжайте в том же духе, ребята, а пленку я сегодня увезу. Всю. Уезжаю сегодня, один, остальные остаются. Пока. Да… на фронте? Дерьмо на фронте. Ладно, не буду подрывать ваш боевой дух…
        Веселились? А вот почему: по приказу генерала Айзенкопфа было решено с сегодняшнего дня вводить отправление обрядов культа Императора. Саперов построили, но никто не знал, как и что нужно делать. Наконец кое-как разобрались: сам генерал встал у подножья постамента, а саперы маршировали перед ним и кричали «Ура!» в ответ на провозглашаемые здравицы. Потом стали приносить жертвы: в довольно большой чаше зажгли спирт. Поначалу спирт горел нормально, но потом, нагревшись, закипел, пламя стало огромным, и занялась фанерная стенка постамента. И вот то, как офицеры генеральской свиты тушили спирт и постамент, при этом старательно делая вид, что ничего не происходит, как они старались быть торжественными и благолепными, - вот это просто не поддается описанию! Но вот проявим пленку…
        Майор Вельт вошел в сопровождении четырех солдат из комендантского взвода. Два солдата остались у двери, два шагнули на середину - автоматы у живота, пальцы на спусковых крючках, колючие быстрые взгляды из-под надвинутых касок, - а майор, затянутый в черную кожу, подошел медленно, мерзко вихляя задницей, поскрипывая в сочленениях и тем давая хорошо почувствовать свое приближение к Летучему Хрену, который побледнел - Петер очень хорошо знал, к чему именно бледнеет Летучий Хрен! - побледнел, но продолжал пока сидеть в позе самой пренебрежительной, - подошел и, протягивая руку ладонью вверх, скучным голосом сказал:
        - Пленку.
        Летучий Хрен неторопливо поднялся на ноги, стряхнул с рукава несущественную пушинку - как-никак он был действительно статский советник, чин, приравненный к генерал-майору, а полковничьи погоны свидетельствовали лишь о его независимом характере - и, не глядя на майора, сказал с великолепным выражением:
        - Майор, подите вон.
        Майор Вельт как бы мигнул всем лицом.
        - В таком случае, - сказал он, - вы арестованы. Взять их! Солдаты подскочили с двух сторон к Летучему Хрену, им не впервой было арестовывать противников, но тут у них сорвалось, тесноват для такого рода дел оказался просторный блиндаж, и майор Вельт, шагнувший в сторону, чтобы не мешать солдатам, оказался спиной к Камерону. Камерон поступил просто: он обхватил майора рукой за шею и заорал страшным голосом:
        - Все к стене! Застрелю!
        Со своего места Петер видел, что пистолет Камерона оставался там же, где и был, - в кобуре, и что Камерон упирается в спину майора просто костяшкой пальца, но ни майор, ни его солдаты знать этого не могли и замерли на мгновение, и это мгновение Летучий Хрен использовал: выхватил из-за пазухи еще одну бутылку - точно такую же, рубчатую, черного стекла - и замахнулся ею, рявкнув:
        - Ложись! Разнесу раздолбаев!
        Солдаты отшатнулись, майор делал им какие-то жесты, которые можно было понимать двояко, и пока они опомнились, Петер и Шанур, уже с настоящими пистолетами в руках, поотбирали у них автоматы, один солдатик, у двери, плюгавенький такой очкарик с вывернутыми губами, совсем помертвевший от несообразности происходящего, автомат отдавать не хотел и что-то быстро-быстро бормотал в свое оправдание, и только налетевшая с фланга фурия-Брунгильда оплеухой привела его в чувство, солдатик отдал автомат и заплакал. Действуя трофейным автоматом как дубиной, Брунгильда поставила солдат лицом к стене, майора посадили на табурет и связали ему руки за спиной, и тут возник некий композиционный провал. Петер понял вдруг, что произошло непоправимое, что вот только что все они, поднявшие руку па этого ублюдка, подписали себе смертные приговоры и обжалования не будет… Это же почувствовал, наверное, и майор Вельт. И прочие, кажется, тоже почувствовали, потому что повисла пауза, которую было нечем заполнить; как в шахматной партии, когда эффектный и отчаянный ход, оказывается, не имеет продолжения, развития - и все идет на
пропасть, и вот сейчас посыплется…
        Не посыпалось. Хотя и было на грани и даже чуточку за гранью. Вошел господин Мархель, и вновь что-то сдвинулось и переменилось. Петер, как это бывало с ним в моменты сильного волнения, будто отстранился и смотрел со стороны, и вновь ему увиделась шахматная доска - как тихий ход, сделанный где-то на одном ее краю, отдается громом на краю противоположном, разом меняя оценку позиции и настроения и планы игроков.
        - Спокойствие, господа, - сказал господин А\архель. Он был в форме полковника кавалергардов. - Спокойствие. Итак, майор, вы пошли по шерсть, а вернулись стриженным? Замечательно.
        Майор зло посмотрел на господина Мархеля, но промолчал.
        - Извините, господа, - сказал господин Мархель. - Майор превысил полномочия. Ему было поручено попросить вас ликвидировать несколько метров только что отснятой пленки. Я надеюсь, вы не станете возражать, если я скажу, что сохранение для потомков этого прискорбного эпизода крайне нежелательно?
        - Станем, - сказал Летучий Хрен. - Вы же знаете принципы нашей редакции. Мы можем его не обнародовать, но сохранить обязаны.
        - Это особый случай, - мягко сказал господин Мархель. - Ведь мы с вами присутствуем при историческом моменте зарождения новой религии, идущей на смену прогнившим насквозь верованиям в полоумного еврейского бродягу. И допустить, чтобы наши потомки получили страшный эмоциональный удар, увидев, как мы, их легендарные предки, неумело отправляем священные обряды, допустить, чтобы их религиозные чувства были так оскорблены, - нет, это немыслимо! Делайте со мной что хотите, но этого допустить нельзя. Да, пусть мы сегодня чуть погрешим против объективной истины, но ведь потомки простят нам этот наш грех - они будут добры и снисходительны, наши потомки, новая религия привьет им эти качества. А об истине не жалейте: ее очень много в нашем мире. Весь мир состоит из объективных истин. Мир бесконечен. От бесконечности отнять один - сколько будет? Бесконечность! А отнять десять! Все равно бесконечность!
        - А если бесконечно отнимать по одному? - ехидно спросил Летучий Хрен.
        - Бесконечность есть бесконечность! - ликующе провозгласил господин Мархель. - Так просто ее не исчерпать! Так что давайте пленку, и инцидент исчерпан.
        Неловко было глядеть друг другу в глаза, потому и прощание оказалось скомканным и вообще не таким, как надо. Известие о том, что ему предстоит уехать, Шанур неожиданно принял спокойно и вопросов не задавал. Даже не то слово - спокойно, просто вспышка активности, настоящей, не марионеточной, когда разоружали комендатурщиков, и внезапная пустота потом, после капитуляции, - они сожгли в Шануре все, что могло гореть, и ничем, кроме апатии, Шанур ответить не мог.
        - Я буду продолжать, - сказал ему тихонько Петер, когда таскали и укладывали коробки с пленкой. Шанур кивнул равнодушно.
        Потом они пожали друг другу руки и даже обнялись на прощание, но пусто и нелепо, исполняя ритуал, не более того, и Петер не мог отогнать ощущение, что прикасается не к человеку, а к измятой бумаге. Это было страшно, носить в себе такое ощущение, но мало ли страшного приходится носить - и ничего…
        - Не стреляют, - сказал вдруг Шанур, озираясь, будто стрелять должны были по ним и сейчас.
        - Уже давно не стреляют, - сказал Армант. - Говорят, у зенитчиков в пушках пауки завелись.
        Шанура передернуло.
        - Не люблю пауков, - сказал он.
        - А я люблю, - сказал Армант. - Помнишь, у меня тарантул жил, его звали Сарацин.
        - Помню, - сказал Шанур. - Я тогда старался не заходить к тебе.
        - Но заходил же.
        - Заходил. Но это было неприятно.
        - Я для него тараканов ловил.
        - Надо ехать.
        - Везет тебе. Будешь там с девочками баловаться.
        - Счастливого пути, - сказал Петер. Шанур повернулся к нему.
        - Петер, - сказал он, - я все пытаюсь вспомнить, что хотел тебе сказать, и никак не могу. Что-то надо было сказать - и забыл. Забыл, и все.
        - Напишешь, - сказал Петер.
        - Хорошо, - сказал Шанур, - вспомню и напишу.
        Подошел Летучий Хрен, остановился в двух шагах. Шанур оглянулся на него, кивнул головой ему, потом кивнул Петеру, Ар-манту, потом махнул рукой и пошел к машине. По дороге он запнулся и чуть не упал.
        - Петер, - сказал Летучий Хрен. - Так неудачно все получается. Но не могу задерживаться. Ты давай. Работай. Плюй на всех - и работай. Учти, что в случае чего, советник - в кусты, а расхлебывать тебе придется. Из этого и исходи. Пленки буду присылать больше, чем указано будет в накладных. Знай. Ну, вот…
        - Ладно, - сказал Петер. - Не забывай там нас.
        - Не забуду, - очень серьезно сказал Летучий Хрен.
        Эк погудел, и Летучий Хрен заторопился к машине. До темноты надо было успеть спуститься по серпантину. На том же месте, где и Шанур, он запнулся, не устоял и выстелился во весь рост. Помощи ему, конечно, не понадобилось, он тут же вскочил, отряхнулся, чертыхаясь, и пошел дальше, но Петер видел, как Менандр сморщился и энергично поплевал через левое плечо. Петер помедлил и сделал то же самое. Армант жужжал камерой.
        Снова пошел снег, и машина канула в него, как под упавший занавес. Петер, давя в себе распухающее чувство уже свершившейся беды, спустился по скользкому склону к мосту. Мост, такой черный и незыблемый, быстро терялся в белом мельтешении. Много лет Петеру будет сниться именно эта картина: мост, пропадающий постепенно, шаг за шагом, метр за метром, тающий и истончающийся, как сахар в кипятке, в белом воздухе, в мелькающих хлопьях. Это будет сниться ему то часто, то редко, то под утро, то в самом начале ночи, но каждый раз он будет просыпаться от тихого, безнадежного ужаса перед уже свершившейся бедой, когда еще непонятно, откуда и в каком виде она придет, но точно известно, что уже ничего не исправить. И несколько раз другие мосты - обычные мосты через реки, разные мосты в разных местах - будили в нем этот ужас так внезапно и так мощно, что он не мог ступить или въехать на мост, и приходилось останавливаться и ждать, когда все уляжется…
        На обратном пути Петер подвернул ногу, поэтому арест инженера Ивенса снимал Армант. Арест инженера был обставлен исключительно эффектно: к блиндажу, который занимал Ивенс, солдаты приближались перебежками, как под огнем; дверь блиндажа выбили толовой шашкой. Инженера и еще одного капитана-сапера вытащили, завернув им руки за голову, и, подгоняя стволами автоматов, поставили перед генералом Айзенкопфом. Генерал долго и с сожалением на лице что-то говорил инженеру, а потом своей рукой сорвал с него погоны. При этом у генерала отклеился ус, и он машинально поправил его.
        На суде инженер не отрицал свою причастность к заговору с целью задержать, насколько возможно, строительство моста и назвал сообщников. По его показаниям было арестовано еще сто восемнадцать человек.
        Сам инженер и те из сообщников, которые отрицали свое участие в заговоре, были расстреляны, остальные осуждены на максимальный срок.
        Новым начальником строительства стал майор Тунборг, еще месяц назад ходивший в унтерах.
        Странно, но после отъезда Шанура Петер ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Пустота эта обладала замечательными звукоизолирующими свойствами: все, что происходило вокруг, Петер видел, но звуков не слышал и потому почти ничего не понимал. Брунгильда, встревоженная тем, что Петер не только молчит, но и не реагирует на обращенную к нему речь, попыталась его потормошить и, задев случайно лоб, отдернула руку: Петер был раскален, как печка. Его тут же растелешили, растерли спиртом, потом Менандр сотворил дьявольский коктейль: красный стрептоцид, аспирин, несколько капель йода, все это растворил в стакане шнапса; по вкусу питье напоминало опилки, и с этим ощущением - что рот набит опилками - Петер погрузился в бред. Бред его был мучителен и поразительно однообразен: Петер лежал на раскаленном дне реки, настолько раскаленном, что вода текла в метре над ним, над его лицом, и там медленно проплывали пузатые, как пузыри, рыбы и медленно колыхались водоросли, а потом сверху вниз стали опускаться утопленники с синими лицами, и струи воды шевелили их, придавая чудовищные позы, утопленники достигали жидкого дна
реки и вываливались оттуда на твердое дно, и начинали высыхать и корежиться от жара, и оставались лежать, глядя вверх, как там проплывают ленивые пузатые рыбины и колышутся водоросли, и так без конца…
        При этом, оставаясь на дне, Петер ухитрялся время от времени возвращаться на свою койку в блиндаже; так, он запомнил, как приходил фельдшер и говорил, что это точно не тиф, потом - что тиф бывает только при эпидемиях, и тогда санитарное управление дает указание лечить от тифа, а пока что таких указаний не было, поэтому здесь не тиф, а простуда, малярия или отравление. Потом он вернулся, когда рядом с ним сидела Брунгильда и думала, что ее никто не видит; лицо Брунгильды было некрасивое и почти старое, уголки рта опустились, а на отяжелевших веках видны стали лиловые жилки. Брунгильда не знала, что ее видят, поэтому по ее лицу было легко понимать, что она думает, и мысли ее были такие же усталые и некрасивые, как и ее лицо. Петер тоже был в этих мыслях, и даже не он сам, а карикатура на него: этакий брезгливый ломака, чистоплюйчик… и в то же время он был все-таки отдельно от остальных, которым от Брунгильды нужно было только одно… он да еще Шанур, но Шанур был не окарикатурен, а наоборот… боже ты мой, подумал Петер, что же я натворил, я же видел, но я хотел как лучше, ладно, это мы исправим, хоть
это-то можно исправить, завтра же, завтра… Он задохнулся от жалости, он захотел сказать или как-то по-иному дать понять Брунгильде, что любит ее и желает ей счастья, но не удержался в этом мире и снова оказался на дне реки, на белом, спекшемся в бетон песке.
        Он пролежал в бреду двое суток, потом быстро пошел на поправку, но в день, когда привезли то, что осталось от Эка и Летучего Хрена, Петер был еще очень слаб.
        Их нашли только потому, что хорошо искали. У полковника Энерфельда, в которого сразу после смерти превратился Летучий Хрен, было много сильных друзей, они-то и организовали поиски, когда полковник не вернулся в назначенный срок. Полугрузовичок нашли на Плоскогорье, километрах в шестидесяти от стройки, причем тридцать километров из этих шестидесяти - в сторону от шоссе. Там, в развалинах древнего греко-православного монастыря, и наткнулись на сожженную машину с двумя трупами па сиденьях. Шофер и полковник были приколоты к спинкам сидений офицерскими кортиками - кортиками саперных офицеров со скрещенными топориками на темляках.
        - Садитесь, лейтенант, - сказал Петер лейтенанту-десантнику, который доставил тело. - Садитесь и рассказывайте все. Извините, я просто очень слаб, переболел чем-то странным…
        - Сверх рапорта - ничего, господин подполковник, - сказал лейтенант. - Каких-либо следов мы не обнаружили.
        Петер покивал.
        - Только два трупа, - сказал он полувопросительно.
        - Так точно, - сказал лейтенант.
        - В машине было трое, - сказал Петер.
        - Только два, - сказал лейтенант. - На переднем сиденье. Петер вспомнил очень отчетливо, как именно садились они в машину: Шанур на переднее сиденье, Летучий Хрен - на заднее, он всегда ездил сзади, потому что там можно было поспать.
        …могли остановить под видом патруля и потребовать старшего по званию пересесть вперед, и Шанур мог схватиться за пистолет, и его застрелили на месте и бросили - там масса мест, куда можно бросить труп, и никто не найдет, скажем - в обломки машины или самолета, а потом Эку приставили пистолет к затылку и полковнику тоже, и полковник возмущался, но ему отвечали - приказ, начальство разберется, - а потом обоих прикололи кортиками к сиденьям, облили бензином и подожгли…
        - Должен быть еще лейтенант, - сказал Петер.
        - Не было. Мы вернулись к дороге по их следам.
        …диверсанты просто убили бы на месте всех - и дело с концом. А ребятки майора Вельта не стали бы загонять машину в глушь и прятать, и сжигать тоже не стали бы, им нужен внешний эффект, причем такой, чтобы все догадывались, чьих рук дело, а доказать не могли…
        - Ну, а груз? Там же был полный кузов.
        - Ничего, - сказал лейтенант. - Кузов был пуст. Неужели все-таки советник? Так…
        - Спасибо, лейтенант.
        - За такие дела благодарить нельзя.
        - Вас накормили?
        - Нет. Но мы уже уезжаем.
        - Пятнадцать минут. Сейчас все будет.
        - Простите, подполковник, - приказ…
        Приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, даже такие приказы, каких вовсе не бывает, например, приказ отбыть из расположения части без обеда, и тем не менее приказы следует выполнять, значит, и те приказы, которых никто не отдавал, потому что никто не мог предвидеть такую ситуацию, когда, допустим, приглашают пообедать после достойного выполнения задания, и очень легко сослаться на приказ, если обедать почему-то не хочешь, точнее, не хочешь обедать здесь, с этими людьми, и никто не обидится, все поймут, что приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, тем более приказы, отданные самому себе… Йо почему, лейтенант? Что мы, прокаженные, что ли? Ты явно брезгуешь, лейтенант… или опасаешься? Ни черта не понимаю, подумал Петер, ни в чем ни черта не понимаю, кто и за что их убил, - подозреваю, да, подозреваю, но ведь доказать не могу и не смогу… и при чем тут этот лейтенант?.. Ах, господи, чем голова занята… Где Шанур? Вот что нам надо выяснить и решить, вот в какую точку надо бить: где Шанур и что с ним? Но для этого надо понять, кто напал и почему, и круг замкнулся, все совершенно непонятно, я
насмотрелся здесь таких запредельных штучек, что всякая, самая шальная версия может оказаться правильной, всякая, любая, выбирай любую и крути ее, как вздумается…
        Взять советника, подумал Петер, взять… я, Камерон, Брунгильда - Брунгильда в таком деле стоит двоих - взять… приставить пистолет к виску… а дальше что? Все. Все… Надо же, ничего не придумывается…
        Ладно. Будем исходить из того, что он жив и захвачен. Кому он может понадобиться? Почему захватили именно его? Если это шутки советника, то, может, ему понадобился личный оператор - так сказать, взамен меня? А? Он ведь о Шануре имеет весьма поверхностное представление - зеленый лейтенантик, не более того… это хорошо… это было бы замечательно, просто замечательно. Но слишком уж просто…
        Но кто-то же захватил пленку! А если пленка была главной целью, а Шанур, так сказать, побочной? Допустим, его захватили для чисто технических нужд - управляться с проектором, скажем? Ну-ка… А? Что?
        - Пойдем, Петер. Пойдем, не надо тут стоять.
        Это был Камерон. Петер огляделся вокруг: он стоял над обрывом, на открытом месте - сам не помнил, как сюда пришел.
        - Да, - сказал Петер. - Пойдем, конечно.
        - Решили здесь хоронить, - сказал Камерон. - Могилу уже роют.
        - Я найду кто… найду, понимаешь? - Петер покачнулся, Камерон поддержал его.
        - Вряд ли, - сказал Камерон. - Такая каша…
        - Я найду, - повторил Петер.
        - Ну и что? - сказал Камерон. - Что из того, что найдешь? А… - Он махнул рукой. - Ищи.
        - Он не был твоим другом, - сказал Петер.
        - Да разве в этом дело? - сказал Камерон.
        - А как же тогда быть? - сказал Петер. - Рукой на все?
        - Ему уже не поможешь, - сказал Камерон.
        - Есть еще Шанур, - сказал Петер. Камерон молча пожал плечами.
        - Я ведь тебя ни о чем не прошу, - сказал Петер. Камерон опять промолчал.
        - Можно подумать, что тебе все равно, - сказал Петер. - Что ты только и хочешь…
        Камерон издал неясный сдавленный звук, Петер посмотрел на него и тут же отвернулся: стиснув зубы, Камерон плакал.
        Первым серьезным мероприятием майора Тунборга в роли начальника строительства было введение режима строжайшей секретности. Запрещались к разглашению все абсолютно данные о темпах работ, о действительной длине моста и так далее и тому подобное - даже о расходе электроэнергии. Операторов перестали пускать на стройплощадку, все сооружения позакрывали щитами и маскировочными сетями - Петер пошел скандалить к советнику, и вместе они, два приятеля, Гуннар и Петер, - пошли к генералу. Генерал, однако, оказался тверже, чем предполагалось. Он объяснил, что на стройке, помимо интересов министерства пропаганды, присутствуют еще и интересы военного ведомства, которые- могут оказаться под угрозой из-за утраты бдительности и, как следствие, утечки оперативной информации. Да, мероприятия, направленные на пресечение утечки, создают определенные трудности для хроникеров, но что поделаешь, война есть война, а на войне без трудностей не бывает, придется смириться, но до окончания работ никакие данные не подлежат огласке, нет, Гуннар, и не проси, даже ради тебя, я все понимаю, но нет. Пусть твои ребятки займутся
лучше освещением быта саперов, их боевой и политической подготовкой, внимательнее отнесутся к проблемам внедрения новой религии - а здесь еще немало проблем, старое все еще цепляется за души людей и тормозит их духовный рост и развитие. И преображение. А что касается самого моста - то нет. Не положено. Может случиться утечка информации.
        - Вот так, Петер, - сказал господин Мархель, разводя руками. - И ничего не поделать, он здесь хозяин.
        - Не расстраивайся, подполковник, - сказал генерал. - Наплюй ты на это железо. На людей, на людей внимание обращать надо. Люди - вот настоящее железо!
        В быт саперов Петер вгрызался яростно. Материалы Шанура - кроме тех, под мостом, конечно, - погибли, поэтому Петер изо всех сил стремился наверстать потерянное. Он знал, что не сможет сделать это так, как Шанур, так неподкупно точно и с такой любовью, что-то внутри него придерживало изредка руку и отводило глаза, но - он стремился, и иногда получалось. Приходилось, конечно, снимать и парадные сцены: новые и новые моления у статуи Императора, все более гладкие и вычурные, приторные, как сахарин; построения и зачитывания приказов; развод караула; обход генералом позиций артиллеристов; награждения. Но чаще - сцены из обыденной жизни, текущей совсем иначе, чем жизнь показная, парадная, иначе и отдельно. Еда; сон; сапер стирает портянки; сапер штопает шинель; четверо саперов дуются в самодельные карты, проигравшего лупят картами по ушам, остальные хохочут; сапер сидит на табурете, другой, мальчишка с изъеденным оспой лицом, на широкой струганой доске кусочком угля пишет его портрет; несколько саперов стоят сзади и тихонько, чтобы не помешать, спорят; голые саперы выбегают из бани и катаются по снегу;
черные, как черти, копаются в моторе трактора; собравшись в кружок, травят анекдоты. Петера охватывала тихая злость, когда он чувствовал, что ему начинают позировать, - но обрести с саперами былую бесплотность ему не удавалось, то ли сил не хватало после болезни, то ли еще чего… Петер чувствовал перемену отношения, между ним и саперами появился ледок настороженности, прозрачный, тоненький и холодный. Несколько раз его буквально судорога сводила от внезапно возникавшей преграды между ним и людьми - будто они, люди, внезапно прозревали в нем что-то опасное или омерзительное, но старались не показать, изо всех сил старались не показать, и у них получалось, но все силы тратились на это…
        Однажды утром возник подполковник-адъютант и сопроводил полуспящего Петера к генералу и господину Мархелю. Когда Петер вошел, генерал и советник сидели молча и понурившись.
        - Проходи, Петер, - сказал советник. - Вот решаем, как быть…
        - Что стряслось, Гуннар? - спросил Петер.
        Генерал криво усмехнулся, а господин Мархель пожал плечами.
        - Плохо дело, - сказал он. - Император требует, чтобы мост был сдан немедленно. Мы вот тут помозговали и решили…
        - Другого выхода у нас не было, - сказал генерал.
        - Другого не было, - подтвердил господин Мархель. - Тем более что все материалы погибли. Так вот, решили сделать макет моста, так, скажем, в одну пятидесятую натуральной величины, и снять его. Такой, понимаешь ли, трючок. Откупимся от начальства, а там потихоньку и настоящий закончим. Как ты думаешь?
        - Мне то что, - сказал Петер. - Снять-то что угодно можно.
        - Верно мыслишь, - сказал генерал.
        - Главное, чтобы там не узнали, - сказал господин Мархель и ткнул пальцем наверх.
        - Не захотят - не узнают, - сказал генерал.
        - Это точно, - сказал Петер.
        - Да, но это не все, - сказал господин Мархель. - Если бы только это… Видишь ли, его, - он показал на генерала, - хотят сделать этаким мальчиком для битья, все у них приготовлено - вызывают в столицу и… ну, сам понимаешь. Мы тут подумали и решили: а что, если…
        - Вообще-то… - начал генерал, но не закончил, замолк.
        - Ты не беспокойся, Йо, Петер свой человек, - сказал господин Мархель. - Так вот, я перепишу сценарий, а потом подумаем, как и что нам переснять… в общем, генерал Айзенкопф сегодня погиб на посту.
        Петер посмотрел на генерала. Генерал внимательно разглядывал ноготь на мизинце.
        - Сделаем так, - продолжал господин Мархель. - В том, что мост не сдан в срок, виновен генерал Айзенкопф, но он погиб на посту, а мертвые сраму не имут. А в предыдущие события внесем корректировку: дескать, реальный вклад в руководство строительством вносил полковник Мейбагс, а генерал только привносил разлад и беззакония. Как тебе такой оборот событий?
        - Круто, - сказал Петер.
        - Разумеется, - сказал господин Мархель. - Только круто и можно в таких обстоятельствах.
        Преображенный сценарий был таким:
        «…преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему Имперскому Совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, но вот мы видим, как полковник Мейбагс наклоняется к уху генерала Айзенкопфа и шепчет ему что-то, и трехкоронный генерал подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… Мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место для будущего великого строительства. И постоянно среди саперов мы видим полковника Мейбагса, окруженного подлинной любовью. Вот настал великий день: саперы, стоя в строю, принимают поздравления от генерала Айзенкопфа; вот они в едином порыве устремляются на свои рабочие места. Генерал садится в машину, где его ожидает кинозвезда Лолита Борхен, и уезжает. Полковник Мейбагс руководит работами. Взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и вот первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза двинулась вперед - и повисла над бездной… Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры во главе с полковником Мейбагсом вглядываются в небо. Неприятельский самолет! Полковник отстраняет наводчика орудия и
сам занимает его место. Огонь! - командует он. В небе исключительно кучно возникают белые шарики разрывов, секунда - и, пылая, вражеский ас врезается в скалы! Обломки самолета крупным планом. Еще и еще обломки. Никто не прорвется к мосту!
        Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Читают письма из дому, играют в шахматы, поют песни. Ужин, появляются зеленые солдатские фляжки с добрым ромом, произносится тост: «За победу! За Императора! За нашего генерала Айзенкопфа!» Но мы видим, как, отвернувшись, многие саперы шепчут: «За нашего полковника Мейбагса!» Ночь. Саперы спят…» - ну и так далее.
        - Надо не забыть вскрыть гнусную сущность майора Вельта, - напомнил Петер.
        - Да-да, - согласился господин Мархель, продолжая вписывать поправки в сценарий. - Мавр сделал свое дело. Поясним, что он в силу своей перверсии ненавидел гетеросексуальных мужчин и подсознательно стремился к их устранению.
        - По-моему, вы перегибаете палку, - забеспокоился генерал.
        - Молчи, покойник! - весело сказал господин Мархель.
        - Тогда бы надо освободить тех… в лагере, - сказал Петер.
        - Да? - Господин Мархель отложил карандаш, почесал переносицу. - Нет. Рановато. Они нам еще пригодятся. Вот закончим мост, тогда…
        - Саперы говорят, рабочих рук не хватает, - напомнил Петер.
        - Ерунда, - сказал генерал. - Плохому плясуну всегда яйца мешают.
        - Нет, Йо, ты не прав, - сказал господин Мархель. - Нельзя так сразу отказываться от такого резерва рабочей силы. Не по-хозяйски это. Давай-ка ты, пока живой, заставь Тунборга проверить, действительно ли не хватает и сколько. Можно будет часть штрафников освободить и направить на работу.
        - А как же их предательство? - спросил генерал.
        - Как было. Сажали-то их для перевоспитания, не так ли? Вот и отберем тех, кто успел перевоспитаться.
        - Ваше дело, - сказал генерал.
        - Да, и еще, - сказал Петер. - По сценарию у нас в одном кадре получаются и генерал Айзенкопф, и полковник Мейбагс. Но… - Он кивнул на генерала и развел руками.
        - Без проблем, - сказал господин Мархель. - Под бывшего генерала загримируем кого-нибудь из штабных. Подполковника этого… как его?
        - Азаусси, - подсказал генерал.
        - Азаусси? - переспросил господин Мархель. - Где ты их берешь с такими фамилиями?
        - Старинная дворянская фамилия, - сказал генерал слегка обиженно. - Уж тебе-то надо знать историю Отечества.
        - Ну извини, - развел руками господин Мархель.
        - Извиняю, - сказал генерал.
        - Значит, так, Петер, - сказал господин Мархель. - Сейчас в самом быстром темпе надо состряпать несколько сцен с генералом и полковником в одном кадре, потом с генералом отдельно, потом гибель генерала на боевом посту, и где-нибудь ближе к вечеру уже надо будет дать официальное сообщение.
        - Тогда прямо сейчас и начнем, - сказал Петер.
        Подполковника-адъютанта загримировали под генерала Айзенкопфа, получилось довольно похоже, но играл он плохо и путал реплики. В глазах его застыло выражение тихого панического страдания. Его снимали в группе офицеров и соло, статично и в движении, со словами и без. В один из моментов съемки - около статуи Императора - Петер, воспользовавшись тем, что рядом никого не было, шепнул ему:
        - Сматывайся, дурак. Убьют.
        - Куда? - с полной безнадежностью в голосе спросил подполковник-генерал, и стало ясно, что он все понимает.
        - Куда-нибудь. Хоть в плен. Но скорее.
        - Убьют… - пробормотал подполковник, и ему было все равно: что так убьют, что так - тоже убьют, но уже при попытке к бегству.
        Но все же полчаса спустя он, позируя в легковой машине, вдруг быстро выбросил шофера - тот распластался на снегу, вскочил на его место и дал газ. Ему стреляли вслед, но безуспешно.
        Брунгильде было плохо, она не знала куда себя деть, днем спала, а но ночам бродила по блиндажу, и Петер тоже не спал, засыпал и просыпался от ее хождений, и приходилось лежать и притворяться спящим, он боялся, что она наделает глупостей, сорвавшись; после того сеанса телепатии, который приключился с ним во время болезни, он стал относиться к Брунгильде по иному, научившись различать, где у нее лицо, а где маска, - Брунгильду следовало оставить в покое, позволить ей самой пережить-перемолоть все случившееся, никакого вмешательства она не потерпела бы и могла бы сорваться и наделать глупостей. Под глупостями Петер понимал не обычную женскую дурь, а глупости по большому счету, которые Петер, верный своей привычке не называть демонов по именам, старался не определять и не загадывать. Но пока что Брунгильда просто сумрачно ходила из угла в угол, или сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки, или, за столом же, начинала ворожить, водя пальцем по алюминиевой тарелке. Впрочем, днем она спала, и крепко.
        Менандр стал исчезать временами. Петер посвятил его в тайну Баттена, и Менандр взял на себя жизнеобеспечение беглеца. Там у них велась какая-то своя жизнь, и Петер с облегчением выпростался из-под одной из нош. Менандр на новом месте развернулся сразу и широко, и еда вновь стала генеральской.
        Объявление о кончине генерала Айзенкопфа породило массу самых диких слухов. Большинство сходилось, впрочем, на том, что генерал остался жив, а сообщение сделано затем, чтобы ввести противника в заблуждение.
        В одну из ночей, когда Менандр отсутствовал, бодрствующая Брунгильда услышала - сквозь бетон! - какую-то возню снаружи, а потом стон. Никого не будя, она сама с одним пистолетом в руке вышла на разведку и обнаружила на снегу человека; снег под его головой стремительно темнел. Без посторонней помощи она втащила его в блиндаж, и от этого шума хроникеры наконец проснулись. Зажгли свет. Это был Козак, без сознания, но живой. Кровь обильно лилась из раны на голове, нанесенной, видимо, лопатой. Петер, полив на руку шнапсом, пальцем залез в рану и убедился, что череп сапера удар выдержал. Козака перевязали потуже, приложили лед - кровь остановилась. В сознание он не пришел, но и умирать не собирался.
        Пока он лежал на тюфяке, без сознания, но с хорошим пульсом и приличным дыханием, вдали поднялась заполошная стрельба. Все выскочили наружу. Палили где-то в районе штрафного лагеря, там летели вверх ракеты, осветительные и сигнальные, и разноцветные нитки бус повисали над подсвеченным снегом. Побег, наверное, подумал Петер, сейчас они разбегаются по лощинам, а кто не успел, того настигают эти самые бусы, издали такие медленные и нестрашные, и люди остаются лежать на снегу, а некоторые пытаются ползти или вырвать из себя застрявший свинец, он вспомнил, как на его глазах танкист, сидящий у своего разбитого танка, руками разорвал себе живот, и оттуда хлынула кровавая жило, и сопровождавший Петера капитан-танкист, сморщившись, дважды выстрелил танкисту в голову… Кажется, лаяли собаки.
        - Не нашего ли Менандра пресекли? - не слишком серьезно спросил Армант.
        - Ну что ты, - отозвался Камерон. - Менандр непресекаем. А, Петер?
        Петер промолчал. Не в Менандре было дело там, в трех-четырех километрах отсюда, не в Менандре… кажется, я догадываюсь… или только кажется? Что это со мной последнее время? Комплекс Кассандры, что ли? Не хватает начать ворожить, как Брунгильда, или, скажем, заняться составлением гороскопов… но эти чертовы предчувствия взяли за правило оправдываться - особенно дурные предчувствия…
        - Надо бы сходить посмотреть, - робко предложил он.
        Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом пет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать.
        Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо - это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке - третьем, и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, - и спросил:
        - Ты гадала на него? Брунгильда поняла и кивнула.
        - Ну и?
        - Ничего, - сказала Брунгильда тихо. - То есть совсем ничего. Будто его нет никакого - ни живого, ни мертвого…
        - Совсем нет?
        - Будто и не было.
        Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, - исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут, вдруг представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем - догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас - чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось даже ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки, и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха, и со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шаиуром на этой самой
койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», - вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.
        Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер вышел вновь, оставив Брунгильду, посмотреть, где же они: в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгорелось ярко - и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А па юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук - неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии, - след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, - там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать
голову медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела - в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельсу - раз! раз! раз! р-раз! р-раз! - и заорали: «Газы!!!» - Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату - Петер видел распотрошенный тюфяк, - они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неявные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
        - Дайте бинт, - сказал Камерон, - я руку ссадил.
        - Сейчас, - отозвался Армант. Он пошарил где-то - лучик фонаря стал маленьким и ослепительным - и достал пакет. - Подставляйся.
        - Я сам, - сказал Камерон. - Посвети.
        Камерон поранился то ли гвоздем, то ли острым бетонным выступом. Рану залили йодом и перевязали - Камерон шипел и ругался.
        - Промыть бы надо, - сказал Армант, - да воды…
        - Ладно, - сказал Камерон. - На мне как на собаке.
        - Долго нам тут сидеть? - спросила Брунгильда.
        - Смотря что это было, - сказал Армант. - Если фтор-селенетин, то сутки. А если «би-куб», то… - Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».
        - То что? - спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.
        - Ничего, - совсем другим голосом сказал Армант.
        - Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, - сказал Петер.
        - А то как мы узнаем? - спросила Брунгильда.
        - Никак, - сказал Петер.
        Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.
        - Ребята, - сказала Брунгильда, - объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?
        Она не любила недоговоренности.
        - «Би-куб», - сказал Петер, - это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать - или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.
        - Понятно, - сказала Брунгильда.
        И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.
        - Откройте! - глухо доносилось из-за двери. - Откройте, гады!
        - Сидеть, - сказал Петер. - Им уже не поможешь…
        Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… нет, нельзя. Поздно.
        - Открывайте, гады! - кричали там, снаружи. - Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!
        Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…
        Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» - крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», - сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…
        Он стоял лицом к двери и не видел, как Брунгильда шла к Ар-манту, а он пятился от нее, как она приблизилась вплотную и влепила ему тяжелую пощечину, - тут только Петер оглянулся, Армант уперся в стол и ерзал вправо-влево, пытаясь нащупать путь отступления, руками он закрывался, но Брунгильда, почти невидимая, отвешивала ему то с правой, то с левой руки, шепча при каждом ударе: «Мерзавец… подонок… крыса… мразь… ублюдок…» - и Армант не выдержал и завопил: «Уберите эту бабу!» - «Ах, уберите!» - восхитилась Брунгильда и вмазала ему еще. Камерон вовремя оказался рядом с ними, он перехватил руку Арманта, вывернул - шутя - ее за спину и отобрал пистолет, рукояткой пистолета он тихонько долбанул Арманта по затылку - не так, чтобы отбить память, а просто чтобы напомнить о такой возможности, - и Армант обмяк и, обмякший, униженный, потек на свою койку и пролился на нее - и вдруг зарыдал.
        Брунгильда, тяжело дыша, опустилась на кровать Петера. Петер сел рядом, потрепал ее по плечу.
        - Ничего, - сказал он. - Как-нибудь… Ты только воздержись от резких движений, хорошо? Надо воздух экономить…
        - А с тобой опасно связываться, - сказал Камерон. - Как… как… - Он не договорил и вдруг заржал, и Петер подумал, что, пожалуй, впервые слышит, как смеется Камерон, причем совсем не ясно, по какому поводу.
        И тут подал голос сапер.
        - Твою мать, - громко и отчетливо, будто и не пролежал полночи без сознания, сказал он. - Есть тут кто живой?
        Кап… кап… кап… кап…
        Клепсидра…
        Если лежать не шевелясь, кажется, что и не лежишь вовсе и что тебя просто нет - и головная боль не твоя, ты лишь знаешь о гом, что она есть… молоточки или капли? Кап… кап… тук. Тук. Тук. Тупо и беззлобно, не имея представления о том, как это больно… в виски… и в глаза - сзади. Больно до невозможности терпеть - но ты даже не тратишь силы на то, чтобы терпеть, ты просто знаешь, что боль есть и что она твоя, но это далеко в стороне, и потому никому не интересно… Волки, что ли, воют?
        Откуда капает? Сил нет, как хочется пить… Что? Ничего. Я молчу. Вечер? Где вечер?
        Стоят. Может, и заводил. Не помню. Осталась только Клепсидра.
        Кап. Кап. Кап! Кап! Кап!!! Кап!!! Кап!!! Пустите меня! Пустите меня! Пустите!!!
        А… нет, ничего. Все в порядке, Карел. Голова - сил нет. Дурею. Скоро кончится.
        …этот актер - который играл диверсанта и которого я в затылок - в ямочку между шеей и затылком, он даже не успел ничего почувствовать и повалился, как тряпичная кукла, - я ведь успел понять - успел понять - успел понять… только не выстрелить не смог - странно… и часового они - ножом - почему? До сих пор вижу, как он валится - он умер мгновенно, раньше, чем упал, он падал уже мертвый, как тряпичная кукла - тело мгновенно становится мягким и неуправляемым, потому что некому управлять - на секунду возникают эти видения - я знаю, что не виноват, но почему я не смог задержать выстрел - будто катился под гору… ты говорил ужасные вещи, Карел, но это правда - мы виноваты - да, не только советник, мы все, потому что без нас он не мог ничего - но если бы мы ушли, пришли бы другие, ничем не лучше нас… но саперы тоже не правы, потому что убивать нас бесполезно, и я даже не знаю, как быть… но теперь это все равно, потому что «би-куб» решил все за всех… Карел? Молчишь… все молчат… и я молчу… Конец?
        Это так бывает, да?
        …что раздвинется, и мы вдруг увидим… город, простой город, смотри, вон там - здание театра, видишь? Нет, правее, вон за теми домами - зеленая крыша? Не видишь… смотри: три красных дома, чуть дальше - такая решетчатая башня, там радиостанция, дальше деревья, и группой - одинаковые белые дома - увидел? Вот, а за ними - зеленая крыша… да-да-да! Именно там сейчас идет это представление, на сцене - декорации блиндажа, и вы там задыхаетесь от нехватки воздуха, ты лежишь и бредишь, а Брунгильда поднимается и, спотыкаясь в темноте, идет куда-то…
        Нет.
        Я не хочу! Что? Не бывает?
        Это ты? Брун… когда? Прямо сейчас - потому что никогда больше… и умрем… смерти без мучений… конечно… да… да… ты ведь все знаешь… знаешь все… да… такое… боже мой, боже мой!., это куда-то, куда-то… куда-то… где… все… волна ушла - и теперь бесконечное падение, падение, паде…
        Чернота. Нет ничего.
        Как долго ничего нет…
        И ослепительный грохот. Вспышки боли над глазами, и после вспышек чернота лишь сгущается, но куда меня волокут… холод - и с холодом приходит зрение…
        …потому что снег, и луна прожектором, и в белом снегу белая женщина, встает и падает, и страшно холодно, я голый в снегу, и рядом еще кто-то лежит, мы лежим и пытаемся подняться, снег тает на телах, и они блестят… голая Брунгильда в голом снегу… немыслимо холодно, надо одеться - нет, правильно, надо растираться снегом, да-да, надо растираться, чтобы жарко… вот зачем… как вата… лицо, сначала лицо, грудь, руки, пошло дело, пошло, резко, как пригоршней иголок, но я уже могу, да, лежит Камерон и не движется, помогай, девочка, вот и он оживает, вот оживает и открывает глаза, еще не видит, но уже открывает, в глазах боль, но это ничего, дружище, это пройдет…
        …Армант на коленях и растирается сам, и Козак возится в снегу, ему вдвойне, но он крепкий мужик, и вот вроде бы живы все и движутся, и вот наконец можно увидеть все целиком: сугробы, огромные вокруг сугробы, и черный провал двери, и истоптанный снег, все залито белым лунным светом, и пятеро голых людей на снегу - и ничего больше нет в мире, кроме этого…
        Дымка с разума сдирается послойно, и вот холод уже не бодрит, а вгоняет в озноб, и пальцы не чувствуют пуговиц, как деревянные, тело не чувствует прикосновений, ладно, застегнем потом, все наброшено как попало, но держится и холод не пропускает, Брунгильда, ноги! Сейчас… сейчас… Умница, Камерон, давай все в кучу, это бензин? Осторожно… ну, вот.
        Вот и костер, и тепло, и живы, живы ведь, черт побери, черт вас всех дери - живы! Правильно, разливай скорей, продрогли насквозь, за воскрешение, так и разэтак!
        Спирт вспыхнул внутри и потек по жилам - сначала к спине, вдоль спины, вверх и вниз, в живот, в пах, в плечи и шею, в голову - и боль ушла совсем, и руки уже теплы и можно, наконец, похлопать по плечам тех, кто рядом, ребята, да ведь мы родились опять, и пелена на глаза - но уже не черная, а розовая, это от кружки-то спирта? Нет, братья, не так-то просто нас укокошить, но все-таки кто открыл дверь? Ты? Брунгильда - ты? Да ты просто не понимаешь, что ты за человек, ты просто не можешь этого понимать, до гробовой доски - правильно, парни? До гробовой доски! И вытаскивала, да? Всех? Ребята, Брунгильде нашей - ура! Ура!!! В неоплатном долгу - это не слова, это так и есть. Нет-нет, очень серьезно - все твои должники…
        …беззвучные вопли восторга исторгаются всеми и свиваются в единый вихрь, и в этом вихре несется Брунгильда и кружится в нем, ты с ума сошла, Брунгильда, боже мой, как красива Брунгильда, мир никогда не видел женщины красивее, чем ты - и никогда не увидит, ты же замерзнешь, дурочка, оденься! Да, сошла с ума, да, сошла, да - хочу и буду, хочу и буду! Вот так, и вот так, и вот так… Петер, наконец, ловит ее, прижимает к себе - Брунгильда дрожит, - и Камерон набрасывает на нее шинель, и ее несут к огню и отогревают у огня, тихо и бережно, и растирают ледяные ступни, и чьи-то носки из толстой шерсти, и знаменитый свитер Менандра в три пальца толщиной, и вот из свертка видны только два огромных темных глаза, а мужчины все еще хлопочут о тепле…
        Потери, причиненные газовой атакой, были огромны. Они были бы катастрофичны, если бы не внезапная метель, разразившаяся днем. Почти ураганной силы ветер снес зараженный снег, а потом выпал снег свежий, и стало можно жить. Повезло…
        Две недели до Рождества были суматошны - срочно, срочно, чрезвычайно срочно восстанавливались - фальсифицировались - киноматериалы о строительстве: начиная с первых кадров и кончая сценами торжеств по поводу завершения перекрытия. Одновременно штрафники строили в некотором отдалении громадный павильон, где был прорыт очень похожий, только маленький, каньон - ну, не такой уж маленький, двадцать метров в ширину, двад-
        цать пять - в глубину. Копии сооружений были похожи, но уж очень аккуратны, видно было, что это подделка, ио господин Мархель был доволен, особенно ему нравилось, как лежат блики от блестящих ферм моста на скалах - то что надо, восторгался он, то что надо!
        Странно, но газовая атака будто обрубила прошедшее время и память о нем. То, что было до газов, казалось уже страшно далеким и полузабытым - едва ли не легендарным. История почему-то начала свое течение вновь, с новой точки отсчета - Петер уже обращал внимание на подобные феномены человеческой памяти, будто перегрузившись, она сбрасывала и оставляла позади недавнее и начинала впитывать новые впечатления…
        Менандр готовил елку - он раздобыл где-то елку на этом безлесом Плоскогорье и теперь наряжал ее в полном соответствии со своими вкусами. Было много ваты, посыпанной слюдяным блеском, и много свечей, и куклы с умильными рожицами, и апельсины на ниточках. Менандр был в своей стихии, и Петер с удовольствием смотрел на него, как он осторожно и аккуратно развешивает по колючим лапам яркие стеклянные бусы - не хватало дюжины ребятишек в масках, и Санта-Клауса с его оленями, и ведьм на крыше, и самой крыши, и все это было бы уместно где-нибудь на фермерском Юге, а здесь только взбивало пену на поверхности и поднимало муть в глубине… Менандр был чужд подобных переживаний и радовался, что может соорудить уголочек прошлого - уголочек детства - здесь, среди снега и железа, и не понял бы ничего, если бы ему сказали правду.
        - Индейки не нашел, - сказал он, с исключительным изяществом сервируя стол. - Но гусь - это тоже неплохо.
        Гусь вплыл на деревянном блюде, распространяя сводящие с ума ароматы, и это было настоящее Рождество - может быть, последнее, потому что носились в эфире слухи о том, что искоренение старой религии зайдет достаточно далеко и день Рождества заменит День Тезоименитства Его Императорского Величества, - но пока что было можно, и все поздравили всех с веселым Рождеством и стали делать друг другу маленькие подарки: Петер подарил Брунгильде дамский браунинг, очень маленький и изящный, как игрушка - игрушка исключительно точного боя; Камерону досталась трубка из корня арчи - выточили саперные умельцы еще летом; Армант получил двенадцатикратный цейсовскпй бинокль и очень обрадовался; подарок для Менандра был особой проблемой, по части достать Менандр мог все, и ему Петер торжественно вручил пачку писем из дому, пришедших в редакцию и доставленных сюда только вчера вечером. Надо было видеть лицо Менандра! Размашистый почерк жены; бисерные почерки трех дочерей; внуки и внучки писали печатными буквами… Сам Петер от коллектива получил букет цветов - Менандр мог все! - две бутылки коньяка: «Бурбон» и «Бисквит»,
и новую зимнюю шинель, коньяк был превосходен, весь мир остался за толстыми бетонными стенами, за бетонным перекрытием, за снегом и темнотой зимнего вечера, здесь было тепло, сыто, пьяно, а настроение не приходило.
        - А знаете что? - сказал вдруг Менандр. - Говорят, что наш Христиан где-то объявился.
        - Как - где-то? - вскинулся Петер и боковым зрением заметил, как напряглась и распрямилась Брунгильда.
        - Да вот - разное говорят, - пожал плечами Менандр. - Ерунду главным образом. То - что в лагере он, а то вроде как у зенитчиков его видели. Вроде как… ну… как бестелесный он все равно. Ходит и смотрит… говорит… разное.
        - Так, - сказал Петер; он сразу вспомнил Хильмана. - И что он говорит?
        - Так я что, слышал разве? - сказал Менандр. - Разное говорят. Кто что хочет - тот то и говорит.
        - Легенды, наверное, - нервно сказал Армант.
        - Может, и легенды, - согласился Менандр. - Сам не видел, врать не буду. Но - говорят…
        - Мало ли что говорят.
        - Это конечно.
        - Мен, - хрипло сказала Брунгильда, - где его видели?
        - У зенитчиков, - начал перечислять Менандр, - потом, говорят, в лагере - ну те, которые в павильоне работают, они говорили кому-то, - потом видели, как он по дороге шел, далеко отсюда, шофер подвезти хотел, а Христиан отказался - вот. Ну, и еще говорят, по ночам в блиндажи заходит, разговоры ведет - но, тут уж, сама понимаешь, все молчок - где, с кем…
        - Петер? - посмотрела на него Брунгильда. Петер помолчал.
        - Думаю, если это правда, - медленно сказал он, - то нас он не минет.
        - Что ты говоришь, Петер? - удивился Армант. - Ты вправду думаешь, что такое может быть?
        - А почему нет? - сказал Петер. - Тело-то не обнаружено.
        - Тогда он - дезертир, государственный преступник!
        - Да? - удивился Петер. - Интересная мысль.
        - Ты странно относишься к такому важному вопросу! - гнул свое Армант.
        - Тебе же сказали - он бесплотен, - сказал Петер. - А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.
        - Это словесные выверты. - Армант, похоже, захмелел. - Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть - так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это - я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло - я по-омню! - Он хитро прищурился и погрозил пальцем. - Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-о знаю…
        О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.
        - Господи, - глухо сказала Брунгильда, - да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все - душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?..
        - Можно, - вздохнул Петер. - Еще и не так можно. Саперы ведь видят - мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что, они могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта. Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…
        Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось убивать на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой - как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, что тебя еще раз рубанут сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.
        На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия - пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины - форсировали каньон и прорвали наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз - генеральное наступление - решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.
        - Темпы, темпы, темпы! - Господин Мархель метался по своей резиденции - пол был завален исписанными и смятыми листами бумаги, окурками дорогих сигарет, фотографиями и кусками киноленты. - Как показать темп? Как создать темп? Петер, ты что молчишь?
        Петер сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую сигарету господина Мархеля. Они только что просмотрели отснятое, и… темп, господа, темп! Видно было невооруженным глазом, что саперы еле передвигаются.
        - Не молчу, - сказал Петер. - Я думаю. И я думаю, что надо не форсировать темп, а оставить так, как есть. Пусть будет видно, до какой степени измучены люди, что они еле стоят на ногах - но мост тем не менее построен. Как, Гуннар?
        - Императору может не понравиться. Он не любит излишнего натурализма.
        - Тогда дать им недельку отдохнуть, отоспаться, подкормиться - и переснять. Снять-то надо метров двести…
        - Подкормиться… подкормиться… - пробормотал господин Мархель. - Пожалуй, да. Недельку, говоришь? Может, поменьше? Дня два-три?
        - А куда торопиться? - спросил Петер. - Давай пока смонтируем остальное, а эти куски вклеим.
        - Н-ну, давай… - как-то неуверенно сказал господин Мархель.
        С ним последнее время творилось что-то не совсем понятное - будто кончался завод его пружины, и в движениях и действия к стали возникать паузы и перебои. Не раз он принимал предложения Петера по поводу фильма и не раз уступал ему в спорах. Петер, каждый раз ожидавший упрямого сопротивления, терялся, когда вместо каменной стенки на его пути оказывалась труха, и не доводил дело до конца. Сейчас, почуяв слабину, он двинулся дальше.
        - Да, Гуннар! Мы ведь забыли об одном деле - об одной сцене. Арест майора Вельта до сих пор не снят. А может получиться очень эффектно!
        - Да-да, - согласился господин Мархель. - Надо снять. Сделай это, пожалуйста. Комендантских тебе дать?
        - Не надо, - сказал Петер. - Ну их. Я саперов возьму.
        - Хорошо, - согласился господин Мархель. - А вечером суд. Петер уже выходил, когда господин Мархель окликнул его:
        - Подожди! Мы же не переснимали предателей - так за что же арестовывать майора?
        Петер нашелся сразу - вероятно, ответ был уже заготовлен и лежал под рукой, один из многих:
        - Как за что? За гомосексуализм, конечно.
        - А! Ну да, - вспомнил господин Мархель. - Конечно. Извини, склероз…
        Но арестовать майора не удалось: увидев вооруженных саперов и операторов, он понял, в чем дело, попытался бежать, потом открыл пальбу; саперы, разумеется, в долгу не остались…
        - Ну вот, - недовольно сказал Петер. - Хоть бы морду целой оставили, что ли…
        - Душу отвели, - сказал Козак, забрасывая автомат за спину. Выход нашли: Арманта, похожего фигурой на майора, одели
        в майорскую форму, и Петер снимал со спины, как его ведут в блиндаж, запирают за ним дверь и пломбируют ее, и два сапера с автоматами становятся на стражу; потом господин Мархель в полковничьем обличий прочел Арманту - Петер опять снимал со спины - приговор, согласно которому майор Вельт за поведение, позорящее честь офицерского мундира, приговаривался к пожизненному заключению и полному поражению в правах.
        - Скомкали эпизод, - сказал с сожалением Петер. - Могло лучше получиться.
        - Сойдет, - сказал господин Мархель. - Не будем отвлекать внимание зрителя на второстепенные сюжетные ответвления.
        Вечером этого дня Петера попытались убить. Он возвращался из павильона один, и вдруг перед ним вырос человек и скрипнул спет сзади, там тоже кто-то был, человек поднял руку и что-то сказал. Петер не расслышал, потому что, сделав обманное движение вправо, сам отклонился влево и повернулся боком, выстрел был глухой и мимо. Петер бросился в ноги стрелявшего, но тот успел выстрелить еще раз, и Петера обожгло вдоль спины, он сбил мазилу с ног, кто-то топтался рядом, Петер крепко держал своего противника за кисть с пистолетом, еще раз грохнул выстрел, потом из темноты мелькнул сапог - прямо в лицо, вспышка была поярче, чем от гранаты, но Петер выскользнул из-под этой вспышки, пистолет был уже в его руке, и он выстрелил по метнувшемуся еще раз сапогу, и тут вдруг стало легко, кто-то оторвал от него противника, потом ему терли снегом лицо и, кажется, Козак сказал: «Ну и уделали тебя!» И тут вдруг поплыло, и очнулся Петер уже в тепле.
        Это был тесный блиндаж саперов, он лежал на нарах, было душно и накурено, саперов было много, во рту горело от рома, и кто-то сказал: «О! Сразу и полегчало. Налей-ка еще», - и ему поднесли еще кружку. Петер выпил и пришел в себя окончательно. На правом глазу был бинт, вообще вся правая половина лица была как деревянная, и страшно горела спина.
        - Говорил же я тебе - на хрена ты ходишь в одиночку? - сказал Козак, он был здесь, и еще были знакомые лица, а в углу сидели двое с набитыми мордами - должно быть, покушавшиеся.
        - Эти, что ли? - кивнул на них Петер.
        - Они, - сказал Козак, - они, родимые…
        - Зачем это вы, ребята? - спросил их Петер.
        - Мы уж тут пытались им внушить, - сказал Козак. - По тупые, как пеньки. Деревня…
        - Сами вы тупые! - сдавленно сказал один из тех, помоложе. - Не видите, что ли - продали нас всех на корню! Это же заговор! А-а… - Он обреченно махнул рукой.
        - Так ты что же думаешь - киношников перебьешь, и все пойдет как по маслу? - спросил Петер,
        Тот промолчал, глядя исподлобья, зло, как хорек.
        - Чего молчишь? - ткнул его в бок Козак.
        - Погоди, Карел, - сказал Петер. - Ребята не разобрались - бывает. Давайте сначала. Не было киношников - все шло хорошо. Приехали киношники - все стало плохо. Значит, убить киношников - и все опять будет хорошо. Так, что ли?
        - Ну, - сказал один из тех. Другой молча кивнул.
        - Поздно убивать, - сказал Петер. - Надо было сразу. В первый же день. Теперь уже поздно. Карты сданы, и игра сделана…
        - Вот и Христиан про то же говорил, - сказал Козак.
        - Да, - сказал Петер. - Это все равно что пытаться остановить камнепад, вытащив из него самый первый камень - с которого началось… да и началось-то еще до нас… Я не знаю - все так перемешалось, - где есть наша вина, где ее нет… но главное - это подлость и трусость и вашего генерала, и нашего советника… и ваша, господа саперы, черт вас подери с вашими доносами и тотализатором…
        Саперы зашевелились, но никто ничего не сказал.
        - Ладно, дело прошлое… хотя… ладно, - решительно оборвал себя Петер. - Вот я вас спрашиваю: вы все хотите, чтобы о вас - о таких - память осталась? Или не хотите? Или - чтобы пригладить, причесать, подмазать? Как вам желательно?
        Мялись саперы. Мялись, чесали затылки, подбородки, ладони, было им неловко говорить, что выбрали бы они, конечно, вариант подслащенный, чуточку сокращенный - потому что, что же… живые ж люди… жить-то хочется, правда?
        - А, Карел? Ты-то что молчишь?
        - Да я не молчу… В общем, так: делай как нужно. Понял? Мне, может, и не все хочется… только надо - чтобы все. Правильно, мужики?
        Мужики ворчали что-то неопределенное, что, мол, грехи и прочее, и жисть прожить - не поле перейти, да ты не обращай внимания, жаль, конечно, когда о нас плохое думать будут - так не надо было по-свински - ну и так далее…
        - А вашего черного я все равно убью, - сказал тот, похожий на хорька.
        - Толку не будет, - сказал Петер. - А себя погубишь.
        - Я не для толку. Я так… для себя.
        - Ваши тогда, до газов, убили?.. - Петер сглотнул, так почему-то резануло это воспоминание о предчувствии, что вот этот, сидящий перед ним, и есть убийца Летучего Хрена, Эка и Шанура. - Убили полковника, оператора и шофера?
        - Наши, - кивнул тот. - Оператора не убивали, неправда. Он сбежал потом.
        - Сбежал? - выдохнул Петер.
        - Так я же тебе говорил, что видел его потом, - сказал Козак.
        - Ничего ты не говорил.
        - Только что говорил - видел его и разговаривал.
        - Я не понял - что после того… Где он сейчас?
        - Не знаю. Ходит где-то. Говорил, что будет ходить и смотреть - и думать.
        - Подожди. - Петер опять повернулся к террористу. - Если это ваши - то где киноленты?
        - Раздали по рукам. На сохранение. Но это еще до газов было, теперь где и что - мало кто знает.
        - Ваш же Менандр их на тушенку выменивал, - сказал Козак. - Ходил и выменивал. Штук пятьдесят, наверное, унес, а то Ибольше.
        - Менандр? - удивился Петер. - Ничего не понимаю.
        - Он тебе не говорил?
        - Ничего. Ну, допрыгается он у меня. Ты тоже отдал?
        - У меня не было, - сказал Козак.
        - Проклятье… - Петер сжал пальцы так, что они хрустнули. - Ребята, если кто найдет, если у кого есть, если кто знает, где спрятано, - отдавайте мне. Тушенки у меня нет, но что-нибудь придумаем.
        - Да что мы, совсем уж шкурники, что ли, - сказали саперы. - Принесем, если найдем, чего уж там…
        Менандра не было, Петер перевернул весь блиндаж вверх дном, но ничего не обнаружил. Камерон и Брунгильда, матерясь, помогали ему, причем Камерон вспомнил, что дня три назад видел Менандра перебиравшим коробки с лентой, но и не подумал поинтересоваться - проклятье! - а Брунгильда высказывалась весьма произвольно по поводу всего на свете, пока Петер не сообщил ей свежую информацию о Шануре - она ахнула, села и молча сидела очень долго, будто ждала, что вот сейчас он войдет - никто, конечно, не вошел, а Петер вдруг ощутил страшную тяжесть во всем теле и еле дотащился до койки, оставив Камерона убирать все, что они пораскидали, - в обжитом блиндаже оказалось поразительно много вещей, - однако уснуть не смог, задремал и застонал, так заныли лицо и спина, Брунгильда разбинтовала его и, чуть не плача, стала промывать заплывший глаз и прикладывать снег к скуле, а со спиной вообще ничего нельзя было сделать, пуля сорвала узкую и длинную полоску кожи, даже перебинтовать это было трудно; наконец Камерон придумал приклеить бинт вдоль раны клеем для киноленты, и, неожиданно успокоившись, Петер крепко уснул. Во
сне он видел Шанура, Шанyp что-то говорил ему, но Петер не понимал ни слова, будто Шанур говорил на каком-то ином языке, а потом Шанур повернулся и пошел прочь. Петер попытался удержать его, но рука проходила сквозь Шанура свободно, как сквозь призрак…
        Утром его разбудила короткая, но злая канонада - звук, когда-то фоновый, стал редким, а потому резким и тревожным. Через несколько минут в блиндаж влетел Армант, схватил камеру и выскочил наружу, потом медленно и разочарованно вернулся и в ответ на вопрос Петера: что случилось? - рассказал, что только что над мостом появился странный, круглый, как тарелка, самолет, завис неподвижно - зенитчики, наверное, растерялись, потому что огонь открыли не сразу - и стал спускаться, и уже метрах в ста от земли его накрыли. Самолет оказался чрезвычайно живучим, видно было, что снаряды попадают прямо в него и взрываются внутри, а он все пытался уйти из-под огня, поднялся довольно высоко, но попал в сектор обстрела восьмидюймового дивизиона, и эти его доконали - упал в каньон. Очень живучий. Круглый такой. Никогда таких не видел…
        Три дня Петер не вставал - не мог. Организм взбунтовался, ноги не держали, от малейшего усилия пробивал пот и, втайне от себя довольный этим, он пролежал, читая какую-то ненормальную книжку без начала и конца, не зная ни автора, ни названия - речь шла о владетеле затерянного в горах города-государства, который расчетливо и жестоко вытравлял в своих подданные все человеческое, превращая их постепенно в подобия марионеток, послушных воле и руке владетеля; вначале описывалось, как он, размышляя о жизни, жег спички и смотрел на огонек - точно так же в конце он, размышляя, доводил своих подданных до убийства или самоубийства, не прямыми приказами, а непонятными на первый взгляд действиями, поручениями, словами, но в результате получалось именно то, чего он хотел - причем обязательно в его присутствии. Можно было бы подумать, что он развлекается этими убийствами, но, наоборот - с каждым разом он становился все мрачней и мрачней и, предаваясь размышлениям о человеческой природе, поджигал новую спичку… Конец был оборван, и неясно было, чем это все может кончиться.
        Только в конце февраля удалось «восстановить» фильм. Господин Мархель вновь был оживлен и вновь все понимал - но теперь у него было более благодарное, чем натура, место приложения сил. Менандр стал вдруг неуловим, как Фигаро, - Менандр здесь, Менандр там - именно там, где Петера нет; Петер уже подумывал о том, не арестовать ли гада, но решил не рисковать - черт его знает, что выйдет из этого ареста, а у него вон какая семья. Саперы, хоть и обещали поискать спрятанные ленты, так ничего и не принесли.
        Первого марта день был ясный, небо прозрачное, и бомбардировщик увидели вовремя, но он шел высоко, один, и огонь пока не открывали - смысла нет тратить снаряды по цели, идущей в двенадцати километрах над тобой. Крохотный светлый крестик прошел над головой в тыл, там развернулся и пошел обратно, и всем было ясно, что это разведчик и следует готовиться к налету - как вдруг высоко, прямо в зените, раскрылся парашют. Маленький белый круглый купол. Один. Это было непонятно, и все приникли к биноклям, а парашют снижался довольно быстро, и вот под куполом, в центре его, стало видно что-то черное и круглое, это был явно не человек - бомба! Все знали уже об этих новых бомбах и потому сначала оцепенели, а бомба спускалась сверху, как по нитке, прямо на головы, и вот сейчас она вспыхнет белым - и все люди испарятся, как капли воды на раскаленной броне, и камень, размягший, потечет вниз, туда, где в немыслимом жаре, оседая, плавятся и корежатся железные балки, потом по всему этому сверху туго ударит волна и расплещет, смешивая, камень и металл, и потом, когда все остынет, никто никогда не поймет, где и что
было и где кто стоял… Петер увидел это - а в это время воздух над его головой загудел от густой пулеметной струи, кто-то успел - бомба задергалась под куполом и, оторвавшись, полетела вниз, упала - Петер не мог оторвать взгляд от нее - и, расколовшись, загорелась зеленоватым и очень жарким пламенем, остывающим в густой белый дым, и несколько саперов бросились туда, к обломкам бомбы, и ломами, лопатами, прикладами, сапогами стали подталкивать их к обрыву, и Армант был среди них с камерой, потом он бросил камеру на землю и тоже, схватив руками что-то, побежал к обрыву и швырнул туда это, потом вернулся и вдвоем с кем-то, прикрываясь руками от жара, потащил по снегу горящий обломок, другие пытались снегом потушить самый большой костер, но от снега он только разгорался, но уже кто-то завел трактор и несся туда на тракторе, вспарывая снег, и вот все отошли, и в дело вступила техника. В две минуты бульдозер сгреб все в кучу и спихнул ее вниз, и саперов тут же раздели догола и голых погнали в баню - так было надо. Все побросали вниз - и одежду, и то, чем они работали, только камеру Арманта Петер подобрал и,
вынув из нее кассету, бросил туда же.
        Пережитая почти наяву смерть-испепеление смутила его, да и не только его, все вокруг говорили чересчур громко и весело и смеялись или противно, или ненатурально, стараясь притвориться дурачками, которым все равно - жить или не жить; на войне вырабатывались своеобразные правила хорошего тона. Но скоро они все примут свои законные двести пятьдесят, и все станет простым и вполне приемлемым - так вот и живем… и помираем так. А что? Нам помереть - это раз плюнуть. Эх, солдаты-солдатики, оловянные лбы…
        Вечером Арманта сильно морозило, но к утру он успокоился и уснул. Петер намеревался отправить его в тыл, но господин Мархель и слушать не захотел - самого дисциплинированного оператора - ив тыл? Ну нет!
        Кассету, снятую Армантом на тушении бомбы, Петер проявил, но лента почему-то оказалась засвеченной.
        Наконец Петер выловил Менандра. Для этого пришлось устраивать форменную засаду. Менандр, прижатый к стенке, сознался в том, что выменял у саперов шестьдесят две коробки с отснятой лентой и что действовал, не ставя в известность начальника; но, оправдывался он, секретность была необходима для безопасности самого начальника - резонно? - а лепты хранятся в самом надежном месте, в берлоге Баттена, и о них можно не беспокоиться. Все было логично, и Менандр был предан и смотрел прямо в глаза, готовый обидеться за то, что возникли такие гнусные подозрения - в том, что он, Менандр, мог совершить нечестный поступок, - а все равно беспокойство Петера не уменьшилось, просто он уже не мог понять, из-за чего оно. Не из-за лент, выходит? Из-за Шанура, да? Или еще что-то висит? Ни черта не понятно…
        Еще неделю возились в павильоне, доснимая кое-что - так, детали; Армант почти поправился, только изредка его знобило. Сняли фантастическую сцену, сочиненную господином Мархелем, вероятно, в момент обострения гениальности: полковник Мейбагс, узнав, что бомбой убило повара, сам становится на его место, готовит саперам обед и, в белом халате и колпаке, разливает им по котелкам суп.
        Петер, пользуясь своей невидимостью, пробрался мимо часовых на настоящую стройплощадку. То, что он увидел там, даже не удивило его, но почему-то надолго испортило настроение: все суетились, на сборке саперы старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами; шум стоял дикий. Насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую. Петер снимал это и чувствовал, как что-то тяжелое сдавливает грудь, мешая вдохнуть. Нет, какого дьявола, со злостью отбросил от себя эту тяжесть, мне он, что ли, нужен, этот мост? Пусть у тех, кто это все затеял, голова болит, а я… Не помогало почему-то. Он повесил камеру на плечо и ушел.
        Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: «Так оно все же лучше, чем если он обвалится», но проклятая тяжесть не проходила.
        Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал Айзенкопф на самом деле не погиб: на него готовилось покушение, но его вовремя предупредили, и он успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу танковую армию - ту, которая должна пройти по мосту и принести нам полную и окончательную победу, - и скоро будет здесь с танками и снесет к чертям лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот ваш черный, и комендантский взвод - все.
        Примерно такие же слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что конец бардака не за горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак сказал, что многие саперы носят с собой фотографии генерала, хотя по нынешним временам за такую фотографию легко влететь и за проволоку.
        Наконец появились подметные листки. От руки или по трафарету был изображен генерал в профиль, и текст гласил: «Я иду!»
        Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся какой-то гнусной сыпью. Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать. Брунгильда, после газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла против женской природы - обиходить болеющего - и подолгу сидела рядом с ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла уже середина марта, все еще зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно длиннее, и, кажется, изменился воздух - не было теперь в нем сплошной заледенелости и звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом поменяло оттенок: иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты налились кровью, и однажды такой закат, раскатанный на полнеба, вдруг оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер пришел Шанур.
        Менандр рыскал где-то; Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне; Армант спал, тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно, не открывая двери, позвал:
        - Петер!
        Петер хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос - вздрогнул и судорожно ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом заставил себя расслабиться и обернулся. Шанур шел к своей койке, застеленной по-прежнему, как и было в тот день, когда он уехал. Поначалу Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то по-другому.
        - А, это ты, - сказал Петер. - Хорошо, что пришел. Почему не сразу?
        Шанур смотрел на него темными глазами и ничего не говорил.
        - Я почему-то уверен был, что ты жив, - внутренне суетясь, чувствуя эту суету и ненавидя себя за нее, продолжал Петер. - Внутри, знаешь ли, такое… ну, понимаешь, как лампочка горела - живой… хорошо, что так получилось… то есть что я несу - хорошо, что обошлось. Ну, рассказывай.
        Шанур покачал головой.
        - Ты суетишься, Петер, - сказал он негромко. - Ты устал?
        - Конечно, - сказал Петер. - Я вот и чувствую, что суечусь. Но я очень рад тебя видеть.
        - Хорошо, - сказал Шанур.
        - Где ты… - Петер хотел сказать «скрываешься», но не сказал, неудобно получалось, - живешь?..
        - Хожу, - сказал Шанур. - Просто хожу везде. Нигде не задерживаюсь.
        - Вот ты-то и устал, наверное?
        - Смешно, - сказал Шанур, - но как раз на этом я замечательно отдохнул. А ты устал и…
        Он замолчал вдруг и посмотрел на Арманта. Армант приподнялся на локте.
        - Явление Христиана народу, - сказал он. - Или мне снится?
        - Нет, - сказал Шанур. - Я пришел.
        - Мне не о чем с тобой говорить, - сказал Армант.
        - Ну и что? - сказал Шанур. - Это ничего не меняет.
        - На что ты рассчитываешь, кретин? - сказал Армант.
        - Ни на что, - сказал Шанур. - Уже ни на что.
        - Ты скрываешься, ты прячешься, хочешь выжить, ты неуязвим, - горячо заговорил Армант, - говоришь саперам такие правильные слова про правду и долг перед историей, а сам прячешься от своего долга… ты присягал, а где твоя верность присяге? Ты неуязвим, а предлагаешь саперам заниматься тем, за что их расстреливают. Ты думаешь, они этого не понимают? Это подло - то, что ты делаешь!
        - Нет, - сказал Шанур. - Это не подло. Когда убили полковника и Эка, а меня оглушили и заперли в подвале, я точно знал, что я должен делать, - я должен был ходить и объяснять всем, кто и в чем виноват и что главное сейчас - это оставить правду обо всем, что здесь происходит. Я научился говорить и находить самые нужные слова, но потом они отворачиваются - хотя и соглашались со мной и говорили, что за меня и за правду пойдут в огонь и в воду, - но они отворачиваются, и все продолжается, как шло, хотя каждый из них считает, что теперь-то он горой стоит за правду и будет стоять до конца, понимаешь? Каждый стоит горой за правду, но все равно позволяет твориться лжи и позволяет делать с собой что угодно, я давно перестал понимать это - просто привык. Каждый по отдельности - борец за правду, а все вместе - глина, лепи из нее…
        - Дурак, - сказал Армант. - Тебе надо было три месяца отираться меж них, чтобы понять это?
        - Да, - сказал Шанур. - Три месяца и одиннадцать дней…
        - А я, наверное, умру скоро, - сказал Армант. - Уже волосы выпадают.
        - Из-за этой бомбы? - спросил Шанур.
        - Да, из-за дыма. Говорят, кто его вдохнет - уже все. И знаешь - совсем не страшно. Только очень жалко. Особенно как о родителях подумаю…
        - Я вот тоже.
        - Тебе лучше.
        - Конечно, лучше. Моя мама всегда твою жалела, говорила: не дай бог с Ивом что-нибудь случится, Франсуаза не переживет.
        - Помнишь, когда лазали по скалам и вы думали, что я струсил?
        - Глупые были. Ты мне тогда правильно врезал.
        - Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.
        - Найдутся, врежут, ты не думай.
        - Я ничего, - сказал Армант, откидываясь на подушку. - Просто зря ты это…
        - Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?
        - Слегка, - сказал Петер.
        - Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…
        - Эх ты, - сказал Армант, глядя в потолок. - Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить - и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали им победу, скорую победу и славу, саперы поверили - и вот он, мост. Придумай что-нибудь хорошее и заставь их в это поверить, убеди - они мигом продадутся тебе душой и телом, причем учти: продадутся в кредит без начального взноса. Сейчас как раз кризис, в скорую победу никто уже не верит. Попробуй. А твоя правда - это не товар. Что им от правды - теплее станет? Думай, Христиан…
        - Нет, Ив, - сказал Шанур, покачав головой. - Это не выход. Это кружение в той же плоскости.
        - А ты желаешь подняться над плоскостью?
        - Да.
        - Поднимая себя за волосы? Или взмахивая руками и громко жужжа?
        - Как-нибудь.
        - Хорошая программа: научиться подниматься над плоскостью, потом летать, потом научить летать саперов, построить их в клин и улететь в жаркие страны…
        - Хорошая, Ив. Самое забавное, что ты почти угадал.
        - От тебя несет покойником. Боже мой, как от тебя несет…
        - Я жалею, что начал всю эту возню… но надо было выбирать, и почему-то выбралось это. Теперь надо продолжать… надо заканчивать.
        - Их не расшевелить, - сказал Армант.
        - А вдруг? - невесело усмехнулся Шанур. - Бывают же на свете чудеса. Потом жить - и думать всю жизнь, что мог попытаться, но не попытался.
        - Или не жить, - сказал Армант.
        - Или не жить, - согласился Шанур. - Это тоже выход.
        - Это не выход, - сказал Армант. - Я даже не знаю, что это. Просто очень жалко - лета уже не будет.
        - Ну, что ты, - сказал Шанур. - Вот увидишь, все обойдется.
        - Зря ты это говоришь, - сказал Армант. - Очень мало шансов.
        - Мало, но есть, - сказал Шанур. - Только не сдавайся.
        - Не получится, - сказал Армант. - Я уже тряпка. Эта штука сначала превращает человека в тряпку, а потом уже, обезоружив… Гадость.
        - По-моему, ты неплохо держишься, - сказал Шанур. - Правда, он неплохо держится?
        - Правда, - сказал Петер.
        - Тоже мне, - сказал Армант. - Утешители нашлись.
        - Вовсе я тебя не утешаю, - сказал Шанур. - Я говорю, что ты просто раскис заранее.
        - Иди-ка ты, дружище, знаешь куда? - сказал Армант. - Раскис - не раскис… Сам-то - сопли по витрине развозишь. Туда же: не сдавайся…
        - Я не говорю, что мне тяжелее, - возразил Шанур. - Мне просто по-другому.
        - Я бы с тобой поменялся, - сказал Армант.
        - Хитрый, - сказал Шанур. - Свое дело ты сделал - теперь хочешь мое у меня перебить?
        - Твое - у тебя… Жаль, что тебя не оказалось тогда рядом. Сейчас бы лежали вместе… и сейчас, и потом…
        - Жаль, - сказал Шанур. - Правда, жаль. А ты помнишь, как я учился ездить на мотоцикле?
        - Помню, - сказал Армант. - У меня до сих пор этот шрам чешется. Жаль, что ты тогда ничего себе не оторвал. Мне бы сейчас спокойней было.
        - Такова воля божия, - сказал Шанур, передразнивая кого-то, оба засмеялись, и тут Армант закашлялся, надрывно и долго, посинел лицом, задыхаясь, и Петер пытался отпоить его водой, а Ив не мог ее проглотить, так его скручивало кашлем, потом он все-таки перевел дыхание, и, когда он откинулся на подушку, Шанура уже не было в блиндаже.
        На просмотр готового фильма допущен был только генерал. Петер, естественно, управлялся с проектором и волей-неволей должен был находиться здесь же - правда, он был доверенным лицом (пардон: он был лицом, облеченным доверием; в тонкостях канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем в эпилектике морганизмов Шарля Вержье); разумеется, присутствовал автор. И так, втроем, при закрытых - и охраняемых - дверях, они смотрели готовый фильм, - готовый, законченный, оставалось лишь подклеить конец его, который будет снят летом, и не здесь, а на южном фронте.
        Петер смотрел фильм. Титры. Название: «Мост Ватерлоо». Фронтовая кинохроника. Инженер Юнгман со своими размышлениями, офицеры и генералы, генерал Айзенкопф и полковник Мейбагс (которые на самом деле подполковник-адъютант и настоящий генерал Айзенкопф), потом начальные кадры строительства, которыми мог бы гордиться любой бутафор-профессионал, настолько натуральны были декорации, потом трудовой энтузиазм саперов; и воздушные налеты - не такие, правда, как на самом деле, но все же взрывы пиропатронов, снятые рапидом, на экране вполне сходили за взрывы бомб, а обломки самолетов, облитые бензином и подожженные, горели так же, как горели уже один раз. Шли отлично сыгранные сцены с диверсантами, и офицер-кавалергард, один из главных героев фильма, стоял с пистолетом на фоне горящей электростанции (элементарный кинотрюк с наложением двух кадров - так называемая «блуждающая маска»); не было ни изменников, ни судов. Мост, достроенный до конца, упирался в противоположный берег, изгибался плавной дугой, и по нему шли танки, много танков, и ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений, что это - конец
войне, победный, славный конец. Все было снято отлично, и Петер кусал губы, видя, что накладок практически нет, все правдоподобно, и полковник Мейбагс, появляющийся то тут, то там, был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки - нет, господин Мархель был мастером своего дела. И почти физически ощущая затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.
        - По-моему, неплохо, - сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и включил свет. - Вот эта сцена у статуи Императора - это почти шедевр. Без ложной скромности.
        - Хорошо, - сказал генерал. - Император будет доволен.
        - Не знаю, - сказал Петер. - Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.
        - М-м… - господин Мархель пожевал губами. - Как, Йо? Перчику добавим?
        - Ни к чему, - сказал генерал. - Не испортить бы.
        - И все-таки надо подумать, - сказал Петер. - Вечерком подумаем, Гуннар, ладно? Посидим, подумаем…
        - Перчику… - сказал господин Мархель и задумался. - Остренького…
        Весна началась порывами страшной силы ветра - ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство ущелья, страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный, счастливый… К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер, вставший с сильной головной болью - в сочинениях «перчика» он и господин Мархель истребили немало растормаживающих воображение напитков, - не сразу понял, что именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно вчерашним: такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая, конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и оттуда тек воздух, полный странных, забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых шинелях, без шапок.
        - Тает, ребята, тает!
        - Какая весна!
        - Скорей наружу!
        - Боже мой, какая весна! -
        - и на Петера пахнуло кружащим голову теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо надвинув на голову Петерову шапку - какая подвернулась под руку, скорее! - и сам Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света - и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на свете, - от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия - и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: «О-го-го-го! Весна пришла!» - и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак. Потом схлынуло, вернулась головная боль - теперь это надолго, на весь день, не помогает от нее, проклятой, ничего, кроме пива - а до пива километров триста, - ни шнапс, ни чай, ни аспирин. Ну, да ладно - болит и болит. Спина тоже болит и чешется, а часто ты про нее вспоминаешь? Так и здесь - отвлечешься и забудешь.
        Снег уже отяжелел и, там, где был примят, притоптан, - чернел, много же грязи и сажи впитал он в себя за долгий свой срок… зима кажется такой опрятной… «опрятная» - не от слова ли «прятать»? Похоже. Вернувшись в блиндаж, Петер оделся, помог уложить Арманта, слабо улыбающегося и чуть порозовевшего, и отправился к господину Мархелю, потому что вчера так ничего и не решили окончательно - господин Мархель был тертый калач, но, может быть, на «перчике» его удастся купить и втолкнуть в фильм что-то позволяющее сомнения относительно своей подлинности; все-таки что касается вкуса - тут господин Мархель был небезупречен.
        Уже текли ручьи, и о красное пятно Петер чуть не споткнулся - снег напитывался красным, проступающим изнутри, и красные струйки примешивались к воде ручья, растекаясь розовыми разводами, а саперы проходили мимо и не обращали внимания, пересекали это красное пятно, оставляя в нем свои следы, тут же наполняющиеся густой красной жидкостью; Петер оцепенело стоял, пока его не отодвинули - вежливо, подполковник все-таки: два десятка саперов с лопатами под командованием прыщавого обер-лейтенанта стали забрасывать пятно чистым снегом. Тогда Петер огляделся по сторонам. Пятен было много, ручьи, сливаясь, текли по дну ущелья мутным темно-розовым потоком, и везде мелькали лопаты, лопаты, лопаты… Шанура Петер увидел издали, тот шел медленно, останавливался около саперов и начинал говорить, и Петер, хоть и не слышал его и не мог слышать с такого расстояния, понимал все до последнего слова. «Земля не принимает больше нашу кровь, - говорил Шанур, - не принимает давно, она напиталась кровью и больше не хочет ее. Мать не хочет крови своих детей. Не для того она рожала, кормила и терпела нас, чтобы выпивать нашу
кровь. Нет ничего позорнее, чем насилие над матерью. Вас со всего света согнали сюда, чтобы здесь убить. Вы все умрете, если останетесь здесь. Так что вас здесь держит? Только страх, что могут догнать и убить? Взятое с вас слово? Пролитый пот? Что еще? Привычка слушаться и подчиняться? Какие химеры! Уходите отсюда все! Вы не нужны здесь никому, а главное - вы не нужны здесь земле! Она сама гонит вас. Вы думаете почему-то, что это геройство - остаться под огнем и помереть за что-то. А настоящее геройство - это сохранить себя, потому что это и труднее, и нужнее, а главное - потому что придется переступить через себя, через свое рабство и страх, для этого надо хоть на миг почувствовать себя свободным - так почувствуйте же! Смотрите на меня! Я, человек, пытавшийся сохранить правду о вас, - я призываю вас к свободе, к свободе перед всем в мире, а главное - перед самим собой. Человека нельзя заставить сделать что-то против его воли, потому что у свободного человека всегда есть возможность выбрать между бесчестием и смертью, и смерть в этом выборе имеет равный вес с бесчестием. Самое маленькое из бесчестий
весит столько же, сколько смерть. Вы все знаете, что это так, но привыкли и смирились с тем, что от вас ждут не выбора, а послушания, что ваша голова и совесть не нужны никому, а нужны только руки и ноги. Так прозрейте! Учитесь быть свободными! Раб мечтает о том, чтобы иметь право выбирать себе хозяина, а свободный человек - чтобы быть хозяином в любом выборе. Всю свою жизнь человек идет рука об руку со смертью - от небытия к небытию, но раб ждет, когда его позовут, а свободный все выбирает сам. Так выбирайте же жизнь! Рискнуть жизнью, чтобы сохранить ее, - это куда достойней, чем рабски трястись над нею в надежде на милость судьбы. Уходите отсюда! Скрывайтесь, прячьтесь, сдавайтесь в плен - все достойно, потому что земле не нужна больше ваша кровь, потому что позорна смерть в этой войне, не нужной никому…» Шанура окружали и слушали, не выражая ни порицания, ни одобрения, слушали равнодушно, с усталым интересом; наконец спины слушающих закрыли Шанура от Петера, а когда Петер протолкался к нему, Шанура уже уводили, завернув ему руки за спину, солдаты комендантского взвода. Они все прошли мимо Петера,
меся ногами красный снег, и Шанур посмотрел на Петера и кивнул ему, узнавая.
        Мимо, вслед за уходящими, проскользнул Камерон с кинокамерой, бледный и решительный, и Петер сказал ему: «Не отходи от них далеко, я его выцарапаю», - Камерон кивнул, а Петер бегом, оскальзываясь на раскисшем снегу, ринулся к штабу, к квартире генерала, к резиденции господина Мархеля, прокручивая в голове комбинации, по которым освобождение Шанура исходило бы от них, но добежать не успел, потому что на дороге разорвался снаряд, потом еще и еще, Петер нырнул в кювет, стреляли откуда-то со стороны подъездной дороги, там поднялась заполошная стрельба изо всех видов оружия, непонятно было только, кто и в кого стреляет, взрывов поблизости больше не было, потом мимо Петера, обдав его грязью, промчалось несколько грузовиков - туда, в ту сторону, и за борт последнего Петер, догнав и подпрыгнув, ухватился, подтянулся и перевалился в кузов, на ящики со снарядами. Через минуту грузовик затормозил на позициях артиллеристов. Петер выпрыгнул и, пригибаясь, побежал дальше - туда, где что-то происходило. Стрельба поутихла немного, и в нее в паузах вклинивался новый звук - далекий рев многих моторов, танковых
моторов, уж его-то Петер мог вычленить из любой какофонии. Кто-то метнулся ему наперерез, но тут рвануло черным слева. Петер зарылся в снег, и над ним пронесло распластанное тело. Перед ним шагах в сорока был гребень, за которым что-то творилось, - туда, за гребень, летели трассы из-за спины, и оттуда, кажется, прилетали снаряды. Он преодолел эти сорок шагов в несколько приемов и наконец увидел все как на ладони.
        Танков было десятка два, и несколько задних уже горели, тяжелый жирный дым выбивался из люков, из жалюзи и стлался по земле; передний стоял поперек дороги, распустив гусеницу, и часто бил из пушки куда-то в противоположную от Петера сторону, потом он взорвался и зачадил. Это были вражеские танки, легко узнаваемые по характерным шестигранным башням и длинным тонким стволам пушек. Основная часть колонны была, кажется, в мертвой зоне, снаряды ее не доставали. Три танка обошли сбоку пылающий головной и на большой скорости рванулись вперед, один тут же вспыхнул, но не остановился, и все три пропали из виду. Остальные не двигались, потом у одного распахнулся верхний люк, и оттуда высунулся по пояс танкист, тут же схватился за голову и откинулся назад, его втащили внутрь, люк закрылся. Боковым зрением Петер уловил какое-то движение - это артиллеристы на руках катили спаренную зенитную пятидесятисемимиллиметровку, дальше - еще одну. Слева, ревя моторами и опустив стволы, шевелились зенитные самоходки. Дальше все произошло быстро: захлопали выстрелы, и взорвались еще два танка, остальные ответили вразброд,
одна самоходка подпрыгнула и опрокинулась от удара, а потом разметало расчет ближней к Петеру пятидесятисемимиллиметровки, но огонь нарастал, где-то еще подтянули орудия, и танки, зажатые в лощине, вспыхивали один за другим - отсутствие камеры Петер в этот момент ощущал как отсутствие оружия, - и тут со стороны стройки появился легковой вездеходик, в котором кто-то стоял и размахивал белым флагом! Вездеходик влетел прямо под перекрестный огонь, бесстрашно лавируя между горящими машинами, стоящими и еще пытающимися ползти, но то ли его не видел никто, то ли горячка боя затянула всех, но огонь стих не сразу, и, только когда пламя разрыва метнулось из-под самого вездеходика и он опрокинулся, стрельба прекратилась. Тишина навалилась сверху, страшная, страшнее канонады, потому что говорили о новом несчастье, и Петер и остальные, кто лежал и стоял на гребне, на линии огня, не трогались с места и почти не шевелились, чтобы не приблизить тот миг, когда несчастье станет понятным и потому необратимым, а пока что оставалось еще подобие надежды… ничто не шевелилось там, в лощине, танки стояли и горели молча и
неподвижно, лишь дым тек, то поднимаясь, то стелясь, оставляя черные разводы на серо-красном снегу… кто-то ковылял между танками, кто-то выбирался из люков, но это не меняло картины общего оцепенения. Беззвучно взлетела на огненном столбе башня одного из горящих танков, и попадали черные фигурки, и вдруг издалека, оттуда, откуда пришла колонна, донесся звук автомобильного мотора, и на побоище влетела полуторка с прицепленной полевой кухней, затормозила, и из кузова скатился человек в белом полушубке. Петер видел это уже на бегу, он мчался вниз, и кто-то еще бежал следом, а человек в белом полушубке, пожилой и усатый, тормошил лежащих на снегу танкистов, тех, кто выпрыгнул под пули и осколки, и тех, кого вытаскивали из люков разбитых машин уцелевшие, он тормошил их, заглядывая в лица, в сгоревшие лица, в выбитые глаза, полушубок его был весь в крови, а он громко и недоуменно повторял: «Ребятки… да что же это? Да как же вы? Ребятки… ребятки… А я-то гнал за вами, картошка горячая еще… и компот, как просили… и рыбки я вам достал, красной, много… ребятки, да что же это?..» Танкисты перевернули вездеходик,
и на снегу остались лежать шофер генерала Айзенкопфа с разбитой головой и майор Камерон с камерой через плечо, с обломком древка в руках, и Петер встал на колени и нагнулся к нему, и Камерон открыл глаза и сказал что-то громко и неразборчиво, изо рта его пошла кровь, Петер обтер ему лицо снегом, и Камерон, поморгав глазами, приподнялся и стал выплевывать изо рта осколки зубов и сгустки крови.
        - Живой! - выдохнул Петер, и Камерон, кивая и отплевываясь, стал колотить его кулаком в плечо и показывать в направлении стройки, Петер понял его, но Камерон не мог идти, подламывалась нога, и Петер стал кричать на оглохшего танкиста, который неожиданно понял его, подогнал уцелевший танк. Петер и Камерон взобрались на броню и уцепились за скобы, и танк пошел на стройку, танкист стоял в люке, Петер наклонился к нему и показывал, куда ехать, и они остановились возле резиденции господина Мархеля. Петер влетел в помещение и столкнулся в дверях с Брунгильдой, через ее плечо он увидел лежащее на полу тело, и еще кто-то стоял, уперевшись руками в стену. «Уже увели!» - крикнула Брунгильда, и они вернулись к танку: туда, куда уводили, можно было доехать. Петер крикнул: «Скорей!» - и показал куда, и танк, взревев, покатился, они стояли на броне и всматривались вперед, ожидая увидеть конвой, но никого не увидели. Площадка у обрыва, где расстреливали, была пуста. Петер и Брунгильда подбежали к самому краю, непонятно зачем: следов было много, старых и новых, и стреляных гильз тоже много, втоптанных в снег и
лежащих на снегу. Они бросились обратно к танку, нужно было куда-то торопиться, только непонятно куда.
        - Где Мархель? - прокричал Петер, надсаживаясь, чтобы перекрыть рык танкового мотора.
        - Готов! - крикнула в ответ Брунгильда.
        - Надо было взять! Живым! - крикнул Петер.
        - Я! - Брунгильда ткнула себя в грудь. - Одна! - И Петер понял, что одной взять Мархеля было не под силу.
        Танк снова остановился возле резиденции, и Петер влетел туда. На полу, лицом к стене, лежало тело, и Петер сразу понял, что это не Мархель - черт знает как, но понял. Он перевернул труп на спину, лицо было похоже, но только похоже, не более.
        - Не он, - сказал Петер побелевшей Брунгильде.
        - Вижу, - одними губами ответила Брунгильда. - Не он. Удрал… Поехали трясти комендатурщиков.
        Но возле танка уже стояли штабные офицеры, и танкист, сняв с головы шлем, все время пытался что-то смахнуть с лица, тер щеки руками, потом принимался обтирать руки о комбинезон, и подполковник из генеральской свиты свирепо спрашивал у него что-то, а танкист смотрел на него ненормальными глазами и продолжал стирать с лица что-то невидимое, но липкое. Потом подполковник повернулся и увидел Петера.
        - Где ваш главный? - рявкнул он.
        - Сбежал, - зло сказал Петер.
        - П-проклятье, - скрипнул зубами подполковник. - Давно?
        - Только что, - сказала Брунгильда. - Я ошиблась, понимаете? Они там переодеваниями занялись…
        - Вызывай своих по рации! - крикнул подполковник танкисту. - Мимо них будет проезжать штабной «хорьх» - пусть расстреляют!
        Это танкист понял сразу и рыбкой нырнул в люк.
        - Не видели нашего оператора, которого арестовали? - спросил Петер.
        - Нет, - сказал подполковник. - Ваших, значит, тоже арестовывают? Ну-ну…
        - Где генерал? - спросил Петер.
        - Генерал? - удивился подполковник.
        - Тьфу! - плюнул Петер. - Полковник Мейбагс. Где он?
        - Полковник Мейбагс умер позавчера от сердечного приступа. Я заступил на его место.
        Подошел адъютант и приколол на погоны подполковника по третьей короне.
        - Поздравляю! - зло сказал Петер.
        - Вот это вы зря, - сказал полковник.
        - Господин полковник, - сказал Петер, - прошу вас дать приказ срочно разыскать нашего оператора - ему грозит смерть.
        - Дел у меня больше нет, - сказал полковник. - Ищите сами. Заварили кашу… кино… Вон двенадцать танков - как корова языком! Все этот ваш… ну, попадется он мне! Специально послали нам трофейные танки для диверсионных действий, а он… Снимали это?
        - Нет, - сказал Петер. - Камер не было там.
        - Слава богу, - сказал полковник. Высунулся танкист.
        - Проскочил, - коротко сказал он и полез из люка.
        - Что значит - проскочил? - заорал полковник. - Промазали, что ли?
        - Не успели, - сказал танкист. - Минутой бы раньше.
        - У-у! - взвыл полковник. - Ну, я не я буду!..
        Он еще орал и матерился, а Брунгильда уже тащила Петера за рукав, объясняя на бегу, что сейчас они нагрянут на комендантский взвод и вытрясут душу из конвойных…
        Ничего они не вытрясли. Лейтенант, командир взвода, стоял перед взбешенным подполковником навытяжку, бледный, как сама смерть, и твердил одно: арестованный был доставлен в штаб, дальнейших распоряжений не поступало.
        - Он его что - с собой увез? - кричала Брунгильда.
        - Ничего не понимаю, - повторял, как заведенный, Петер. - Ничего не понимаю…
        В их собственном блиндаже было пусто, и даже больной Армант отсутствовал. Как вихрь будто прошелся по помещению, все было содрано, сброшено на пол, сдвинуто со своих мест, кто-то торопливо и грубо искал что-то в вещах, в рюкзаках, в одежде.
        - И этого нет, - сказала Брунгильда и вдруг опустилась на пол. - Боже мой, - всхлипнула она, - боже мой, что я наделала… он же не виноват, что так похож… господи, прости меня, я не хотела!..
        - Брун, - Петер попытался ее поднять, - Брун, не время, надо искать…
        - Мы его не найдем, - вдруг совершенно спокойно сказала Брунгильда. - Его больше никто не найдет. Уже никто не знает, где он. Мы опоздали, он исчез из мира..
        - Так не бывает, - сказал Петер. - Не бывает, чтобы исчез совсем - так сразу.
        - Здесь все бывает, - сказала Брунгильда. - Его уже нет - я чувствую.
        В дверях завозились, и в блиндаж задом впятился огромный сапер, волоча кого-то под мышки - это был Армант. Его положили на копку, сапер деликатно отошел в сторонку, Брунгильда дала Арманту глотнуть шнапса, и тот открыл глаза.
        - А… вы… - Армант вздохнул. - Ну вот и все… финиш.
        - Кровь у него горлом шла, - сказал сапер.
        - Петер, - зашептал Армант, - слушай меня. Христиана - это не я. Верь мне - не я. Они его пауком напугали и потом все время паука перед ним держали, он их боится страшно, но я тут ни при чем, клянусь… матерью своей клянусь - я ни при чем, я не знаю, как они узнали…
        - Где Христиан? - спросила Брунгильда.
        - Не знаю, - сказал Армант. - Кажется, убили. Или улетел. Не видел.
        - Как - улетел? - спросил Петер, готовый поверить во все.
        - Не знаю. - Голос Арманта был совсем слабый, прерывающийся. - Так говорят… я не видел - так говорят - улетел… или убили. Не знаю. Видел, как его уводили…
        - Из штаба?
        - Из павильона.
        - О, ч-черт! - простонал Петер. - Павильон! Как я забыл? А ты снимал? Что ты снимал? Ну?
        - Советник показывал Христиану, как великие гиперборейские атланты держат мост на своих плечах…
        - Что?!
        - Трех голых саперов поставили напротив камеры, а мост - простым наложением… вот его - за Слолиша… - Армант показал рукой на сапера.
        - Ты видел Шанура? - спросил Петер сапера.
        - Это чернявенький такой? - спросил сапер. - А как же, видел. Только, наверное, прислонили его. Потому как сняли и тут же увели.
        - Я побегу, проверю, - сказала Брунгильда. С автоматом в руках она метнулась из блиндажа, и Петер больше никогда в жизни не видел ее.
        - Ты представляешь, Петер, - великие гиперборейские атланты… Гангус, Слолиш… и младшенький их - Ивурчорр… - говорил Армант странным голосом, будто удивляясь тому, что сам говорит. - Наши великие славные предки… сыновья Одина, произведенные им от смертных женщин… жили в доме на берегу моря и промышляли морского зверя, рыбу и птицу… никогда не видели женщин и округляли друг друга… - Армант хихикнул. - Потом Один вразумил их… они пошли на юг и набрели на рыбачий поселок… перебили всех мужчин, а женщин взяли себе в жены - от них-то, мол, и пошел наш великий народ. О, господи… потомки педерастов! Петер, ты представляешь?
        - Представляю, - сказал Петер.
        - А советник молился им: о великие гиперборейские атланты Гангус, Слолиш и Ивурчорр, да протянется ваша могучая длань сквозь века и мили… и еще о падении нравов… и они явились и подставили свои спины под этот игрушечный мост - убожество! Убо…
        Он вдруг замолчал, будто прислушиваясь к чему-то, замер - и тут кровь фонтаном хлынула ему на грудь. Он упал навзничь, руки его еще шевелились, ловя воздух. Петер перевернул его лицом вниз, но это ничего не изменило: через минуту Армант умер.
        Когда Петер подбежал к павильону, от него остался уже только каркас. Под переплетением стальных арок и нервюр ворочались бульдозеры, заравнивая рукотворный ландшафт. Экскаватор ссыпал в киношный каньон лежавшую в отвалах землю, и на месте каньона уже высился большой бугор.
        - Что у вас там зарыто? - спросил Петер руководившего работами капитана.
        - Ничего, - сказал капитан и пристально посмотрел на Петера. - Ничего абсолютно. Просто земля рыхлая. Сейчас утопчем. Эй! Утопчите землю!
        Саперы взобрались на бугор и принялись сапогами утаптывать его.
        - Вот видите, - сказал капитан. - Утаптывается.
        - Женщина-техник из киногруппы была здесь? - спросил Петер.
        - Нет, - испуганно сказал капитан. - Нет-нет. Никого здесь не было! Никаких женщин!
        Он искал Шанура и Брунгильду долго, обошел всю стройку, но никто ничего не видел - или пугался и отворачивался. Потом что-то толкнуло его - Баттен! Это было дурацкое предположение, но ведь ищем же мы иногда только что потерянные очки в бабушкином сундуке, не отпиравшемся сто лет, - конечно, не находим, но если не заглянем в него, будет постоянно мерещиться, что пропажа именно там. Берлога Баттена была отлично замаскирована, и Петер потыкался там, в скалах, в тупики, пока нашел ее.
        Лаз в берлогу был занавешен толстым войлоком, и войлоком же был устлан пол. Горела керосиновая лампа, и за столом сидели трое: Менандр, Баттен и женщина - спиной - Брун!.. нет, не Брунгильда, другая, но почему-то знакомая, она обернулась и улыбнулась Петеру пьяной улыбкой, и он узнал ее: это была Лолита Борхен.
        - А, Петер, давненько ты у нас не был!
        - Петер, проходи, старина!
        - Лолита, наливай-ка господину подполковнику коньячку!
        - Господин подполковник, позвольте…
        - На брудершафт!
        - Лолита, не напирай!
        - Погодите, - Петер выбирался из-под них троих, как из-под упавшей липкой паутины, - погодите, у вас тут Шанура не было? А Брунгильды?
        - Не было, не было!
        - А коньячку?
        - Ну, господин подполковник!..
        - Слушай, Петер, - сказал Менандр вполне твердым голосом. - Тут наклевывается выгодное дельце - но нужна чистая кинолента. Там у тебя не остается ничего?
        - Остается, - сказал Петер. - Катушек двадцать есть. А что?
        - Да вот решили сами фильм снять. Камера у нас есть, свет добудем, а главное - исполнительница застоялась. Точно, Лолита? А представляешь - в этом антураже, в пещере, при свечах - и такая женщина! Да такую ленту и по ту, и по эту стороны каньона с руками оторвут!
        - Ладно, - сказал Петер. - Поглядим. А пока давай-ка сюда мои ленты, я с десяток отберу… что?
        - Так это… ну… как тебе сказать? В общем, нет их.
        - Как это нет? Ты же говорил - здесь, в безопасном месте?
        - Так это когда оно было безопасным? Это ж давно… Я их в более безопасное место пристроил.
        - Куда? - спросил Петер, холодея, потому что уже догадался - куда.
        - Так это… за каньон. Там-то всего безопаснее…
        - Понятно, - сказал Петер. Внутри его стремительно разрасталась пустота, которую нужно было немедля чем-то заполнить, пока она не поглотила все. - Понятно…
        Он вынул пистолет из кобуры.
        - Предатели, - сказал он. - Паскуды. Иуды кромешные. Мразь поганая. Дерьмо. А ну, к стенке!
        Менандр и Баттен медленно, как во сне, поднимались на ноги, а Лолита Борхен сползла на пол и сидела широко открыв рот и, кажется, визжала.
        - К стенке, - повторил Петер, показывая пистолетом, куда именно.
        - Ты это… Петер… погоди, - сказал Менандр. - Ты не думай, мы поделимся. Мы еще не все получили. Вот динарами… двести тысяч… все можешь взять, нам-то не надо, зачем нам деньги, правда, Баттен? А вот доллары, тридцать тысяч, тоже все забирай. И ее бери, она ничего девка, мягкая, забирай… только этого… твоего… не надо. Не надо, ладно? Ну что ты молчишь?
        - Кончил? - спросил Петер. - А ты?
        - Кончай волынку, не тяни душу! - взмолился Баттен, и Петер, подняв пистолет на уровень глаз, выстрелил Менандру в голову - в голову, но в последний момент его толкнули под локоть далекие отсюда жена Менандра, и его три дочери, и внуки, уже рожденные и еще пет, - и пуля взбила пылевой фонтанчик у самой макушки Менандра, и он, серый, как войлок, осел на пол; на Баттена Петер только взглянул, и этим взглядом Баттена швырнуло об стену, и так он и остался, повиснув на стене, как плевок; Лолита Борхен ползала в ногах Петера и голосила истошно, пытаясь поцеловать его разбитые итальянские ботинки, Петер брезгливо отстранился и вышел.
        Снаружи было сумрачно и сыро. Где-то вдали гудели и завывали моторы, а потом ветер донес обрывки похабной частушки. Петер шел спотыкаясь, что-то ему мешало, потом он понял - что, и засунул пистолет в кобуру. Все впустую. Полгода работы - коту под хвост. Предатели. Проститутки вонючие. Подонки. Все, все - к черту, к дьяволу… И тут его осенило - тайник! Есть же еще мой тайник!
        У блиндажа, где якобы сидел майор Вельт, стояли часовые. Петер не стал туда заглядывать, он и так знал, что по ночам там собираются саперные офицеры, пьют ром и играют в карты. Пока, наверное, там пусто.
        Подонки… предатели… паскуды…
        Возле статуи Императора Петер остановился. Из постамента исходили странные звуки. Приобретая невидимость и неощутимость, Петер заглянул внутрь. Там было тесно и душно, пахло разгоряченными телами и перегаром. Трещал кинопроектор. На экране, висящем так высоко, что приходилось задирать голову, кинозвезда Лолита Борхен занималась любовью с двумя неграми. Зрители бурно сопереживали. Петер почувствовал вдруг, как внутри себя он сжимается в крохотный комочек, крохотный и горячий комочек, и оттуда, из комочка, видит себя изнутри, видит внутреннюю поверхность своего внешнего облика и через глаза, как через бойницы, выглядывает наружу… видит пистолет в вытянутых руках, и как он дергается от выстрелов, и как на белом полотне экрана образуются глубокие черные дырочки, тут же затягивающиеся сплетением света и теней, и как трое на экране продолжают заниматься любовью, не обращая никакого внимания на пробивающие их пули и на поднявшийся шум… и потом, взглянув вниз, видит, как нога его ударяет по проектору и тут, наконец, на экране остаются только черные дырочки, зато у тех, кто вскочил со своих мест и окружает
его, на месте их гладких, безглазых и безротых лиц возникают то физиономии негров со сверкающими зубами и белками, то красивое и глупое лицо Лолиты Борхен, а вот у этого, впереди всех, вместо лица - круглая задница Лолиты… потом в голове у Петера взорвалось, и пришел он в себя от холода.
        Кряхтя от боли, он встал - сначала на четвереньки, потом на ноги. Трудно было понять, где именно он находится. Он прошел немного вперед и наткнулся на выходящий из земли толстенный швеллер стапеля. Вот, значит, где я, Подумал Петер. Хотели бросить в каньон, но почему-то не дотащили… Ладно.
        И тут он вспомнил о тайнике. Ему понадобилось вдруг дотронуться, чтобы получить силу существовать дальше. Петер прошел мимо часовых, нашел яму, лег на землю и дотянулся до коробок. Коробки были на месте… стоп! Это были не коробки. Он вытащил одну - еще не веря себе. Это была банка с тушенкой. Он, как мог глубоко, просунулся в дыру, перещупал все жестянки. На всех были характерные закраины. Кто-то продал тайник. Все, Петер?
        Все, сказал он себе. Выходит, что все. Все. Вообще все. Ничего не осталось. Будто ничего и не было. Ничего не было.
        Только на рассвете Петер стал вновь помнить себя. Странная, пугающая пустота этой ночи начиналась где-то за переносицей и уходила в глубину, где и терялась. Петер сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на противоположный берег каньона. До него было метров сорок. Мост медленно покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья сопровождались глухими всхлипами металла, и изредка вдоль моста, как вдоль обнаженного нерва, пробегала похожая на говор сотен детей волна - возникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор струн ненастроенного инструмента, и лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил, какие бывают ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста: будто одновременно с тобой на те же самые места наступает кто-то снизу - то есть не совсем одновременно, а с крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер нехотя оглянулся. Это шел Козак.
        Почему-то именно Козака Петер не хотел сейчас видеть, но Козак шел, и Петер подвинулся, чтобы Козак сел рядом.
        - Ты чего пришел? - спросил Петер.
        - Майор твой велел тебя найти, - сказал Козак.
        - Камерон?
        - Да.
        - Как он там?
        - На ночь морфий вводили - спал. Язык ему порвало да зубы повыбило.
        - Видел. Христиан не нашелся?
        - Говорят, он улетел, - сказал Козак хмуро.
        - Странно, - сказал Петер.
        - Странно, как еще все не разлетелись.
        - Ничего странного, - со злостью сказал Петер. - Вы никогда не разлетитесь. Вы такие умелые, такие замечательные, вы так хорошо приспосабливаетесь ко всему - и вам так мало надо, чтобы жить… вами так легко командовать… Ненавижу! - задохнулся вдруг он. - Ненавижу вас! Господи, как я вас ненавижу…
        Козак сидел и молчал. Утро стремительно превращалось в день, и в этот день следовало еще что-то сделать, потому что так принято в этой жизни.
        Мост тихо плыл мимо того берега, и Козак, оторвавшись от своих мыслей, сказал вдруг:
        - Смотри, снайпер.
        Там, где к серой скале прилепился густой куст краснотала, блеснул зайчик в стекле оптического прицела. Козак вяло помахал туда рукой.
        - Не стреляй! - крикнул он. - Нихт шиссен! Донт шут! Но сатена!
        Из-за куста показался сначала ствол винтовки, потом голова снайпера. Потом снайпер высунулся по пояс.
        - Гива у ло смак цу? - спросил он и, чтобы было совсем понятно, добавил: - Тобако!
        - Закурить просит, - перевел Козак. Он похлопал себя по карманам, посмотрел на Петера. Петер вытащил пачку, заглянул. Там было еще пять сигарок. Он оставил по одной для себя и K°зака, выщелкнул из запасной обоймы три патрона и положил их в коробку для тяжести.
        - Хази! - крикнул он и, размахнувшись, бросил коробку снайперу. Тот поймал ее, сунул сигарку в рот, закурил, выпустил клуб дыма и изобразил на лице полнейшее блаженство.
        - Тенгава ло! - крикнул он. - Блугадрен! Козак дал Петеру прикурить, закурил сам.
        - Скорей бы война кончилась, - сказал он. - Мост достроим, будем друг к другу в гости ездить. У них там, говорят, такие места…
        - Угу, - согласился Петер. Он выщелкнул еще один патрон, наклонился вперед, заглянув в головокружительную пропасть, и уронил патрон вниз. Он был долго виден - летящей желтой искоркой. Потом исчез.
        Андрей Лазарчук
        АТТРАКЦИОН ЛАВЬЕРИ
        Каждое утро он просыпался на три минуты раньше, чем раздавался звонок портье, и это позволяло ему позабавиться и побороться с солнечным зайчиком, норовившим забраться под закрытые веки. Три минуты между реальным и запланированным пробуждением он не принадлежал никому, даже самому себе - точнее, он никому не был нужен. Это было нынешним его счастьем. Он радовался как мальчишка, который очень удачно провел всех: в школе сказал, что должен сидеть дома с младшими, дома - что остается в школе на продленку, а сам по пожарной лестнице пробрался в кинотеатр и из-за экрана смотрит «Тарзана» с Вайсмюллером в главной роли. Впрочем, это сейчас Вайсмюллер, а тогда, когда он вот так сбегал с уроков, был этот… как его? Забыл. Стараясь не открывать глаз, Ларри потянулся - и почувствовал, как портье подходит к телефону и начинает набирать номер. Он пропустил несколько звонков, потом взял трубку.
        - Господин Лавьери, вы просили разбудить, - сказал сладковатый голос портье (портьеры? портьерши?) мадам Виг. - Доброго вам утра!
        - Спасибо, - сказал Ларри, спросонок забывая следить за произношением и потому на южный манер: «спа-а-сип». - И вам доброго утра и всего хорошего.
        Пам-па-па-пам! - прозвучали гудочки отбоя, и Ларри опустил трубку на рычаги. Телефон в этом городе был странноватый - когда на том конце провода давали отбой, всегда звучала вот эта фраза то ли из какой-то опереттки, то ли, наоборот, марша - он силился вспомнить и вспомнить никак не мог, это вызывало смутное беспокойство, поэтому Ларри иногда ловил себя на том, что стремится положить трубку первым.
        Борьба с солнечным зайчиком состояла в том, чтобы не дать ему забраться в уголок глаза и вызвать чих. Зайчик был весел и коварен. Образовывался он толстенным зеркалом, точнее краем, ребром этого зеркала, - солнечные лучи, пробившись сквозь густую уже листву платанов, дробились об этот край на мелкие разноцветные брызги и разлетались во все уголки комнаты, даже туда, куда не достигал потом ни дневной, ни электрический свет. А самый плотный пучок этих разноцветных лучиков падал как раз на подушку, на лицо спящему, и Ларри так и не был уверен до конца, что же именно будит его: то ли волна, посылаемая портье при мысли о том, что надо будить постояльца, то ли многоцветный зайчик, норовящий забраться под закрытые веки… Все. Праздник кончился, счастье кончилось, три минуты истекли. Он прекрасно знал, что бывает, если позволить себе расслабиться утром.
        Пол был теплый, и Ларри пошлепал босыми ногами в душ и там сразу встал под горячую воду, а потом резко врубил холодную и стоял под холодной, пока не замерз по-настоящему, потом снова дал горячую и согрелся под горячей, а потом опять холодную, но ненадолго, только чтобы почувствовать, как подбирается кожа. Он растерся докрасна жестким полотенцем - каждое утро свежее полотенце за отдельную умеренную плату - и стал одеваться: трикотажные плавки, широкие, не стесняющие движений серые парусиновые брюки, сетчатая майка, счастливые носки синего цвета с аккуратно заштопанными пятками и теннисные туфли, тоже счастливые. Он попрыгал на носочках, даже не ради разминки, что это за разминка, десять прыжков, - так, ритуал - два раза ударил по стене, выходящей в коридор, хорошо ударил, в полную силу - стена загудела, - лизнул занемевшие сразу костяшки, подхватил на плечо серый толстый джемпер и вышел в коридор, пустой и пыльный. Здесь он сделал наконец то, что давно хотел, но стеснялся: прыгнул на стену, оттолкнулся от нее ногами и кулаками, отлетел к противоположной стене и как бы прилип к ней под потолком -
прильнул спиной и повис, потом мягко скользнул вниз и приземлился на ноги посередине коридора, все это бесшумно и легко, невесомо - все мышцы радовались в нем, полные сил, заряженные на весь сегодняшний день… на весь? - накатило вдруг сомнение, как облако-облачко - прошло и растаяло, и все снова было ясным и чистым. Он не стал спускаться по ступенькам, а махнул через перила, посмотрев, конечно, предварительно вниз, не идет ли кто, приземлился упруго и точно и, ни на миг не останавливаясь, вышел в холл, раскланялся с портье мадам Виг, отдал ей ключ и пошел в буфет.
        Стулья были еще опрокинуты на столы, Рисетич, стоя спиной к стойке, возился с бокалами и чашечками, тонко пахло помолотым, но еще не заваренным кофе, пахло сдобой, кремом и колбасой - за валюту здесь можно было взять что угодно. К концу дня, если живущие в отеле иностранцы не съедят все это великолепие, можно будет попробовать предложить динары. Вчера в Аттракцион заглядывали два офицера в странной форме, даже Козак не знал, какая это армия, но расплатились они динарами, стреляли легко и весело - таких Ларри не любил и отказался с ними выпить, хотя выпить хотелось, а они очень настаивали. Но про себя Ларри знал, что, если бы они заплатили долларами или чем-нибудь еще, он бы пошел с ними пить их коньяк, хотя они ему и не понравились - тем, что стреляли весело и легко. Козак говорил, что объяснялись они по-английски, но с таким чудовищным акцентом, что понимал он их через слово. Они пытались выразить свое восхищение. Лучше бы заплатили долларами - тогда бы я сейчас заказал себе чашечку кофе и что-нибудь еще…
        - Привет, - сказал он Рисетичу.
        Рисетич оглянулся.
        - Здравствуйте, господин Лавьери, - вежливо сказал он. Рисетич не признавал этой американской моды: «привет», «ты», «старик», по имени - в отличие от второго бармена, Динеску, который только так и мог. Динеску работал под бармена из вестерна, Рисетич был из «до-войны». Оба были замечательными актерами. Ларри положил на стойку бумажный динар - один из четырех, которые он мог позволить себе сегодня потратить. Рисетич кивнул, и на стойке возникла маленькая рюмочка, а чуть позже - Рисетич возился с кофеваркой - и маленькая чашечка с чем-то черным с белым ободком пены. Этот белый ободок был подозрителен - Ларри поднес чашечку к лицу, понюхал: кофе был настоящий. Он вопросительно посмотрел на Рисетича, тот слегка улыбнулся и опустил глаза. Ну и дела, подумал Ларри. Интересно. Рисетич сходил на кухню и принес блюдце с пирожными: два пирожных, эклер и меренга.
        - Что-нибудь случилось? - шепнул Ларри.
        - Ешьте, - тихо сказал Рисетич.
        Пирожные были подсохшие, вчерашние, но и это было не по карману - каждое тянуло динара на полтора, кофе - на все пять. Ларри вспомнил вдруг, как тогда они, четырнадцать человек, еще утром - узники смертного блока - брели, спотыкаясь, по грудам бумажных мешков вдоль разбитого эшелона, и из мешков, разорванных и развязанных, грудами вываливались тугие пачки радужных бумажек, расстилались под ногами в разноцветный ковер: доллары, франки, марки, кроны, рубли, гульдены, фунты, снова доллары, доллары, доллары - все это под ногами, в прижелезнодорожной грязи, в креозоте и дерьме, и никто не нагибался и не поднимал, шли и шли, топча соломенными ботами тысячи лиц - портреты людей, которые в своей жизни чего-то добились, тысячи лиц - как перед этим шли по фотографиям из какого-то архива, фас и профиль, шесть на девять, а еще перед этим - по послезавтрашним, напечатанным впрок газетам, по сообщениям об упорном сопротивлении, которое наши доблестные части оказывают противнику, стремящемуся развить наступление… и никто не нагибался и не поднимал эти доллары, фунты и гульдены, потому что этого дня для них не
должно было быть, а потому не следовало мелочиться и поднимать что-то, лежащее под ногами… Был страшно пасмурный день с моросью и мокрым снегом, но почему-то все, с кем я разговаривал потом, вспоминали об этом дне как о солнечном и спорили со мной, когда я говорил, что день был пасмурный… а я просто страшно устал тогда - охранники дрались плохо, но было их слишком много - и потому замечал морось и мокрый снег…
        Потом, когда не на что было купить еду - неделями не на что было купить еду, - ему снились эти радужные бумажки под ногами, и другим они снились, об этом говорили со смехом, и никто не жалел, что в этот день не нагибался за ними, - просто они снились иногда с голодухи, и все. Или вспоминались вот в таких ситуациях, когда тебя потчуют тайком - то ли по дружбе, то ли из жалости - тем, что на эти бумажки можно получить открыто. И все.
        - Вами тут тип какой-то интересовался, - сказал Рисетич. - У меня спрашивал и у Илоны. Ну, Илона-то его сразу послала, а я поговорил с ним немного. Но так и не понял, что ему надо. Так что будьте осторожнее.
        - Я и так осторожен, - сказал Ларри. - Работа такая.
        - И два патера вчера появились, сам я не слышал, но тоже что-то про вас говорили - так вот, это не наши.
        - Никогда не имел дела с церковью, - сказал Ларри.
        - Они этого могут и не знать, - сказал Рисетич. - А если серьезно - вам имя Хименеса ни о чем не говорит? Эмилио Хименес?
        - Нет вроде, - нахмурился Ларри. - А что?
        - Был такой фокусник. Фокусник, гимнаст, жонглер, стрелок - все вместе. Еще шпаги глотать умел. В позапрошлом году, первая ярмарка послевоенная, еще ни черта нет, а шапито уже по центру… И вот им тоже стали так… интересоваться. Раз, другой. Потом монахи католические откуда-то понавалили - штук десять, не меньше. Все против него агитировали. Нечестивец, мол. И прямо на арене все и произошло…
        - Ясно, - сказал Ларри. - Спасибо, Эд. Учту.
        - Пожалуйста, - сказал Рисетич так, что Ларри даже смутился.
        Вошли и сели за столики три гимнаста из цирка. Они всегда ходили втроем и никогда не здоровались с Ларри. Он дважды здоровался первым, не получал ответа и тоже перестал их замечать. Остальные цирковые здоровались, но никогда не заговаривали, а девочки шушукались за его спиной. Клиентуру же я у них не отбиваю, думал иногда с раздражением Ларри, я начинаю в десять, к двенадцати все заканчивается, и все эти горожане и фермеры, натешив у меня свои низменные инстинкты, идут в их шапито, и там их приобщают к святому высокому искусству.
        - Спасибо, Эд, - повторил Ларри, ставя чашечку на стойку.
        Рисетич явно хотел что-то сказать, но бросил взгляд на троицу за столиками и промолчал.
        Вы ничего не знаете, ребята, подумал Ларри весело, проходя мимо них. Гимнасты пили серый суррогатный кофе. Мне осталось всего три раза: сейчас, потом вечером, потом завтра утром - и все! Все, понимаете? Завтра после обеда я пошлю господина Папандопулоса коту под хвост, и он пойдет - ох, как он у меня пойдет! И тогда… Знаете, ребята, я ведь понятия не имею, что будет тогда. Но что-то будет, верно?
        Но кому это я, интересно, понадобился? Если новый антрепренер, пошлю его следом за греком - пусть идет. Не могу больше. Ярмарка уже пришла в движение, и пока Ларри пробивался сквозь очереди и толпы, ему дважды отдавили ногу и раз хорошо заехали локтем под ребро. Кричали, ругались, покупали, продавали, хватали; расталкивая народ, перли, стиснув зубы, осатанелые с похмелья патрули. До мордобоя дело еще не дошло, но скоро должно было дойти. Ларри терпеть не мог ярмарки. Зато господин Папандопулос их обожал. Впрочем, у него был сугубо коммерческий взгляд на жизнь.
        Аттракцион располагался на самом краю рыночной площади, в здании, где раньше размещалась пожарная дружина, и прихватывал примыкающий задний двор школы с гаражом и хозяйственными постройками. Господин Папандопулос платил за аренду всего этого пятьсот динаров в неделю и сокрушался, что поторопился и не столковался на четырехстах. Территория аттракциона была ограждена металлическими щитами, а на крыше пожарного депо оборудовали трибуны для зрителей. Самым дорогим из инвентаря был прозрачный щиток из пулестойкого стекла, защищавший зрителей на трибунах, - он обошелся в три тысячи динаров, и господин Папандопулос оплакивал каждую трещину, возникавшую на нем. Трещины все же появлялись.
        Вывеску оформлял местный художник. Он изобразил бегущего человека в центре прицельной сетки; надпись гласила:
        ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ - стрелковый АТТРАКЦИОН ЛАВЬЕРИ!!!
        У кассы стояла очередь, человек сорок. Ларри поморщился и проскользнул боком в дверь.
        Их запрещали несчетное число раз. И каждый раз господин Папандопулос возрождал аттракцион под новым названием. То это была «Королевская охота», то «Человек-мишень», то «Один против одиннадцати» (потом дошло до пятнадцати), то «Побег», то еще как-то… Чаще всего против аттракциона возражали оккупационные власти - под тем предлогом, что наличие огнестрельного оружия в одних руках в таком количестве, ну и так далее, - на что господин Папандопулос всегда находил убедительные контрдоводы, потому что аттракцион хоть и закрывали, но без конфискации инвентаря. Иногда возражали местные власти - по разным причинам. Теперь, кажется, дошло и до церкви… Ну-ну. Комната, где проводился инструктаж стрелков, была с секретом. Секрет - это такое специальное зеркало, через которое Ларри мог наблюдать за стрелками, сам оставаясь невидимым. Такое зеркало с односторонней прозрачностью обошлось недешево, и господин Папандопулос поворчал по этому поводу вволю, но было совершенно необходимо, и Ларри не мог понять, как решался работать без него. Козак, выдавая карабины стрелкам, изображал мужественную суровость, играл
скулами и цедил слова скупо и сухо. Потом стал отпускать патроны: по три, по пять, ого - все десять. Плакатики насчет осторожности при обращении с оружием висели везде, и среди них - в разных контекстах - было напоминание о том, что каждый патрон куплен за пятьдесят динаров. Это был отличный ход. Все эти люди так ценили каждый выстрел, так старательно целились, что Ларри не составляло ни малейших усилий принимать эти прицельные волны и реагировать как надо. Патроны наконец были розданы, и Козак стал закреплять на стрелках нагрудники с фотоэлементами, объясняя каждому, что если маэстро попадет вот в эти стеклышки лучом из своего пистолета, то карабин становится на предохранитель, а деньги за неиспользованные патроны не возвращаются. Известие о невозврате денег все воспринимали с неудовольствием, ворчали, что тут явное жульничество… Ларри не слишком доверял световому пистолету - магниевые патрончики иногда не вспыхивали, а исходили дымом. Поэтому он предпочитал выманивать выстрелы. И самому спокойнее, и клиентам полное удовольствие.
        Ларри вглядывался в лица тех, кто был по другую сторону зеркала, тех, кто за немалые деньги покупал сейчас право безнаказанно убить его. И не говорите мне, что это я во всем виноват, что я провоцирую их и развиваю в них дурные наклонности - черта с два, я только выявляю их, а уж ваше дело, как относиться к людям, платящим большие деньги за возможность убить человека… как за большое удовольствие… билет в шапито стоит вдвое дешевле, чем у нас на трибуну даже, столько, сколько одна десятая патрона, маленький кусочек свинца, годный разве что на грузило для удочки, или несколько порошинок, или пустая гильза, или капсюль, все по отдельности совершенно не страшное… вот эти двое, видимо, друзья, бюргеры старого образца, любители пива, а это фермеры, сбились в кучку, фермеры всегда в городе сбиваются в кучку, парнишка лет девятнадцати, спина кривая, в армию бы не взяли, глаза неприятные - кошкодав, а это, наверное, бывший унтер, сохранились остатки выправки, несмотря на брюхо, еще фермер, почему-то отдельно от тех, а вот это - счетовод? бухгалтер? - волнуется, ладони потные, глазки блестят, вон тот, тот и
тот - явно рыночные перекупщики, повадки нуворишские, австралийский солдатик - не настрелялся, что ли, паскуда? - интересно, чем заплатил? - и вот этот, что-то странное - спортсмен? циркач?.. Ладно, ребята, подумал Ларри, вы тут еще полчасика поваритесь внутри себя, пока там Козак продает билеты на трибуны, это мы специально придумали - чтобы вы подзавелись немного, тогда я вас лучше чувствую. Ну, а я пошел.
        Для отдыха у него была маленькая комнатка под самой каланчой - Ларри сам выбрал ее, хотя сюда и надо было подниматься по узкой винтовой лестнице, и Козак, приходя его массировать, каждый раз ворчал, что угробит вконец колено. Окно выходило на то, что каждый именовал по-своему: господин Папандопулос - «полигоном», Козак - «стрельбищем», Ларри - просто «дистанцией». Гараж, красные ворота гаража - оттуда старт, площадка перед гаражом, три грузовика, исхлестанные пулями, траншеи, проволочные заграждения, горки гравия и песка, низенькая кирпичная стенка, штабель шпал, несколько цементных труб в пятнадцать дюймов - это все на подходах к зданию. Остальное - внутри, в коридорах и на лестницах. Финиш - на площадке каланчи, как раз над его головой. Еще минут двадцать, и надо идти на исходную… Он посидел, откинувшись в кресле, - удивительное кресло, не сказать, что мягкое - слишком мягкое, - в нем не тонешь, а таешь, даже не выразить словами, как приятно… Минуты шли не быстро и не медленно, нормальным деловым шагом, пришло время вставать, и он встал, проверил световой пистолет, перезарядил его, прощупав
пальцами все двадцать пять патрончиков - как их угадаешь, которые тухлые? Все наудачу… - спустился по винтовой лестнице, прошел по коридорам, темным и прохладным, по обычной лестнице - к входу, выщербленные цементные ступени, пересек двор и вошел в гараж. Здесь не выветрился еще запах бензина и масла, честный запах хорошего мужского дела, и на него в который раз накатило: войти, сказать: надоело, - раздать деньги и уйти ко всем чертям - в шоферы, официанты, в матросы… Умом он знал, что не сделает этого, более того, он знал, когда и отчего такое накатывало, но от знания тоска неправоты не становилась менее острой.
        Через щель он наблюдал, как Козак ставит стрелков на номера. Пятеро были внизу, «в партере», в специально для них сооруженных укрытиях - прикрывающих не спереди, а сзади, от случайной пули. Остальные десятеро были в окнах первого и второго этажей, и они же должны были держать коридоры и лестницы после того, как он прорвется в здание.
        На часах было без трех десять. Ларри снял часы с руки, повесил на гвоздик. Он ощущал уже внимание тех пятнадцати, волны внимания метались от одних ворот к другим, ворот было пять, и никто еще, включая самого Ларри, не знал, из каких он покажется. Он отошел к противоположной стене гаража, прикрыл глаза, прислушался. Внимание было направлено примерно поровну на все ворота. Он подошел ко вторым слева, чуть-чуть приоткрыл калитку. Всплеск. Свистка еще не было. Он вернулся на свое место - теперь все смотрели на те ворота, калитка которых шевельнулась. Изредка кто-то поглядывал на соседние и еще кто-то самый хитрый - на крайние справа.
        Десять часов. Ларри слышал, как Козак подносит к губам свисток.
        Свисток!
        Лавина внимания - горячего, потного, похотливого внимания - на ту калитку! Даже самый хитрый отвлекся. Почти не торопясь, Ларри вышел из второй справа, дошел до траншеи и спрыгнул в нее. Три пули с запозданием ударили в стену гаража…
        Он прошел всю дистанцию, как проходил ее обычно, минут за пятьдесят. Бывали случаи, когда это удавалось ему быстрее, за полчаса, бывало - редко - когда все удовольствие затягивалось часа на два. Наверное, раньше он уставал больше, расходовал больше сил, теперь на его стороне были наработанность и опыт, но сказывался общий фон усталости, общее утомление - на грани срыва, подумал вдруг Ларри, я на грани срыва. Еще немного, и этот пацан влепил бы мне в спину. Плохо стал чувствовать спиной. Так уже было. Ладно, осталось два раза. Будем еще аккуратнее. Он сидел в своем любимом кресле, один, Козак размял его и ушел, оставив большущую бутыль лимонада. Что-то мешало Ларри считать, что сейчас все обошлось. Где-то сидела неясная заноза, и Ларри никак не мог ее нащупать. Проклятье… Что-то было не так - совершенно точно, что не так, но что именно, черт возьми… или просто мерещится с усталости? Мерещится… хорошо бы… хорошо бы… что хорошо? А вообще. Два раза всего осталось, два раза, два раза - ура, ура, ура! Троекратное ура в честь господина Лавьери!
        Он не заметил, как заснул - такое случалось, он засыпал, как проваливался под лед - мгновенно, - и проснулся, хватая ртом воздух, что-то приснилось, наверное, но сны никогда не задерживались в памяти и ускользали, выскальзывали, оставляя после себя ощущение вот этой гадкой слизи, которая и позволяла им так легко выскальзывать из памяти - и к лучшему, а то опять приснится Большой Аттракцион… это был удивительно подробный сон, запомнившийся со множеством подробностей и деталей: Большой Аттракцион, сотни стволов, направленных на меня, все ждут свистка, алчно сопят в ожидании свистка, свисток - а я стою неподвижно и жду, и знаю твердо, что не буду бегать и уклоняться от пуль, а буду ждать вот так вот, стоя совершенно неподвижно, и почему-то никто не стреляет… потом они все же начали стрелять, и сон кончился, потому что в этом сне Ларри убили, а какие сны может видеть убитый? Но они очень долго не могли начать стрелять, хотя он кричал им все, что о них думал, и оскорблял их, и смеялся над ними, а они все не стреляли и не стреляли - ждали чего-то или не решались, каждый из них не решался выстрелить
первым…
        - Ларри, - позвал Козак из-за двери.
        - Да, - сказал Ларри.
        - Тут к тебе человек. Он говорит, что знает тебя давно. Его зовут Кинтана.
        - Кинтана? - не поверил Ларри. - Боже мой! Зови.
        - Сейчас, - сказал Козак. Его башмаки загрохотали вниз по лестнице.
        Кинтана, Кинтана, думал Ларри, напрягаясь. Что же тебе понадобилось, Кинтана? А? Он встал и оперся о подоконник. Поднявшийся ветерок гонял пылевые смерчики по двору гаража. Что же ты хочешь от меня еще?
        И в то же время я чертовски рад, Кинтана, что ты жив и что ты нашел меня даже в этом захолустье, хотя, скажу тебе сразу, пользы тебе от этого никакой не будет. Ты бы удивился, наверное, узнав, что я радуюсь тебе. Ты бы этого не понял, Кинтана. Ты у нас человек без сантиментов. А жаль.
        Торопливые легкие шаги за дверью - и Ник Кинтана влетел в комнату. Был он весь тонкий и легкий, в светлом костюме, противосолнечных очках, шляпа болталась за спиной, морда была свежая и загорелая, и почти без следов того ожога, только перчатки на руках - даже не столько потому, что не следует оставлять где попало отпечатки, сколько потому, что Ник терпеть не мог свои обезображенные руки. Они обнялись - от Ника пахло отличной парфюмерией, от Ларри, как обычно, - «мужским одеколоном «Полундра» с запахом крепкого матросского пота, табака и селедки», - так они шутили тогда, когда было время шутить. И когда было настроение шутить - сейчас такого настроения не было, и объятия эти были чисто церемониальным актом, данью старой - бывшей - дружбе, по которой прошла в позапрошлом году трещина - когда Ларри отказался помогать Нику в очередной его затее, а Ник вдруг стал давить на него совершенно непорядочным способом. Тогда Ларри сказал: «Последний раз», - и два года Кинтана о себе не напоминал, лишь стороной доходила о нем кой-какая информация.
        - Ах, черт! - сказал Ник. - Немного же от тебя осталось!
        - Плохо выгляжу? - усмехнулся Ларри.
        - Не то слово, - сказал Ник. - Ты что, на диете?
        - Именно, - сказал Ларри. - Это ты хорошо сказал: на диете. Ты молодец, Ник. Ты умеешь хорошо сказать.
        - Что-нибудь случилось? - нахмурился Ник.
        - Что со мной может случиться? - засмеялся Ларри. - Просто двести выступлений меньше чем за полгода. От меня осталась лишь хорошо продубленная шкура да немного костей и сухожилий.
        - Двести? - не поверил Ник. - Ты сказал: двести?
        - Двести, двести. Точнее, сто девяносто восемь. Завтра последнее.
        - Понятно. Жаль.
        - Чего именно?
        - Что от тебя осталась кожа да кости.
        - Хотел что-нибудь предложить?
        - Это вода? - Ник показал на бутылку.
        - Вода, - сказал Ларри.
        Ник налил себе полный стакан и жадно выпил, потом налил еще один и тоже выпил, но медленнее, по глотку.
        - Здорово, - сказал он. - Что это у тебя за парень - там, внизу?
        - Козак? Так, просто хороший парень.
        - А это у него откуда? - Ник провел пальцем по щеке.
        - Шрам? С войны.
        - Солдат, значит?
        - Солдат.
        - Понятно… А где этот твой грек?
        - Он знает, что я не слишком его люблю. Иногда неделями на глаза не попадается.
        - Ты хорошо устроился… - проворчал Ник. - Сколько у тебя выйдет чистыми за все это?
        - Гроши. Двадцать восемь тысяч.
        - Ну и купил он тебя… да. Не отказался бы тогда - имел бы сейчас минимум полмиллиона.
        - Плюс нелегальное положение.
        - Ерунда. Пока оккупация, никакого нелегального - такая неразбериха во всех этих делах, если бы кто знал… Слушай, а ведь на будущий год собираются проводить выборы.
        - Врешь, - недоверчиво сказал Ларри.
        - Да нет, не вру, - сказал Ник. - Так примерно в апреле-мае.
        - Ну что же, - медленно сказал Ларри. - Тебе и карты в руки…
        - Выборы надо сорвать, - сказал Ник.
        - Что? Зачем?
        - Надо убить Данкоффа. И Ордуэя - если удастся.
        - Да что вы там все, с ума посходили? Зачем - сорвать? Вы что?
        - А ты что? Ты что, не понимаешь, что выборы в условиях оккупации - фикция? Что к власти придут те, кого назначит Данкофф? Христианские демократы, к примеру? Лессинг - в канцлеры, Ярошевский - в президенты? Народ контужен войной, народ еще не оправился от этой контузии, и ему хотят, пользуясь моментом, навязать плутократов и соглашателей! Сменить вывеску, чтобы оставить все как есть. Не выйдет! Сейчас самое время начинать раскачивать народ, расшевеливать, поднимать! Если оккупанты начнут закручивать гайки, если скинут наконец маску миротворцев и покажут истинное свое лицо - о, вот тут-то начнется! Они еще не знают, что такое городская партизанская война!
        - Ты определенно сумасшедший, Ник. Вы все там сумасшедшие. Ну зачем вам еще одна война?
        - Потому что только так можно построить по-настоящему справедливое общество. Эти сволочи делают вид, что пекутся о благе народа, - а на самом деле они отгородились от нас живой стеной, простыми людьми, они держат их заложниками, весь народ, понимаешь? Всех людей. Они думают, что если они держат их заложниками, то могут диктовать нам условия. Нет, господа! Мы тоже умеем считать! И мы понимаем, что пусть лучше сейчас погибнет тысяча человек, чем потом семьдесят миллионов потеряют возможность жить в подлинно свободном и справедливом обществе. Мы запачкаемся в крови, но зато дети наши будут свободными и счастливыми людьми. Не цель ли это, а, Ларри? Чего ты на меня так смотришь?
        - Поразительно, - сказал Ларри. - Если помнишь, эта имперская шваль в свое время твердила примерно так: вся наша внешняя экспансия оправдана тем, что дети наши будут свободны, - а потому не принести ли нам кой-какие жертвы на алтарь победы?
        - Ты! - возмутился Ник. - Ты! Ты еще смеешь сравнивать - их и нас?! Нас - и тех прохвостов?..
        - Извини, - сказал Ларри. - Действительно…
        - Как у тебя язык повернулся?
        - Я же извинился.
        - Извинился…. извинился… За такие слова знаешь что следует делать?
        - Вызвать на дуэль.
        - Дурак.
        - Ну-ну.
        - Нет, действительно - взять и так сказать…
        - Давай ближе к делу, - сказал Ларри. - Ближе к деликатному твоему делу. Ты хочешь, чтобы я произвел покушение на Данкоффа? Ник снял свои темные очки, посмотрел Ларри в глаза; глаза самого Ника были красные и смертельно усталые, под глазами набрякли мешки. Без очков Ник постарел сразу лет на десять.
        - Да, - сказал он.
        - Нет, - сказал Ларри. - И это мое окончательное решение.
        - Ты не принимаешь в расчет вот чего: решение об устранении Данкоффа принято и будет реализовано независимо от воли отдельных лиц, - медленно сказал Ник. - Реализовывать его придется шестнадцатилетним пацанам, которых сейчас натаскивают в наших лагерях. Военно-спортивные лагеря для молодежи и подростков - с полного одобрения оккупационной администрации и лично маршала Данкоффа… - Ник засмеялся, негромко и невесело. - Вот так обстоят дела. Поэтому я обращаюсь к тебе - чтобы сохранить жизни этим пацанам, двадцати или тридцати. Или пятидесяти. Будет штурм. Чтобы послышнее, чтобы резонанс посильнее, чтобы реакция пожестче…
        - Нет, - сказал Ларри.
        - Ты все-таки подумай, - сказал Ник.
        - Я подумаю, - сказал Ларри. - И ты тоже подумай. Вот о чем: папку из архива «Сириуса» ты помнишь?
        - Так это все-таки ты ее спер?
        - Все-таки я.
        - И куда же ты ее дел?
        - Тебе дать адрес?
        - Извини.
        - Какое приложение к этой папке, ты понимаешь: мол, если я, Ларри Хербер, в скобках - Ларри Лавьери, дам дуба при неясных обстоятельствах… ну и так далее. Так вот: если вы устроите это идиотское покушение… нет, не так: если вы сорвете выборы, я дам папке ход. Понял?
        - Так… - Ник побарабанил пальцами по подлокотнику. - И что же теперь? Ты хочешь, чтобы я сообщил об этом… нашим?
        - Ну да. Просто вы ведь должны знать, с какими неожиданностями можете столкнуться в этой вашей драке за власть.
        - А ты хитрее, чем я думал, - сказал Ник и неожиданно улыбнулся широко и весело. - Ох, и хитрее!
        - Иногда приходится принимать совершенно неожиданные меры, - сказал Ларри.
        - Да, - согласился Ник. - Иногда приходится. Ничего не поделаешь.
        - Где ты остановился? - спросил Ларри.
        - Нигде, - сказал Ник. - Я сам тебя найду. Завтра вечером - нормально?
        - Нормально, - сказал Ларри. - Завтра вечером.
        Ник ушел, тяжело ступая, всю легкость свою он оставил здесь, растерял, распылил, израсходовал - Ларри проводил его до двери и посмотрел, как он спускается, ссутулившийся и постаревший. Потом вернулся к окну. Потемнело, небо заволокло, пробрасывал дождик. Проклятые политиканы, подумал он в отчаянии. Они ведь… они… Он не знал, что именно «они». В голове все мешалось, думать он не мог, мог только чувствовать, как подступает к горлу немой крик - как это бывает от настоящего бессилия. Не сделать ничего, понял он. Проклятая страна. Проклятое время в проклятой стране…
        И Ник… Что это с тобой, а, Ник? Не похож ты на себя, Ник Кинтана. Время ли тебя укатало - или горки оказались чересчур крутые? Не держишь удар. Ну нисколечко не держишь. Или не хочешь держать? Эх, Ник, Ник… а казалось, по гроб жизни. Ты меня - из болота, я тебя - из смертного блока… такой цемент, казалось, а вот поди ж ты… казалось - оказалось… Впрочем, все может объясняться просто. Ник получил задание склонить некоего Ларри Лавьери к совершению террористического акта, имеющего важное политическое значение. На случай отказа Лавьери от совершения акта Ник должен ликвидировать указанного выше субъекта. Вопросы есть? Нет. Выполняйте. Похоже? Очень похоже. А тут, понимаете, папка из архива «Сириуса» - это вам не ваши динамитные бомбочки, это на мегатонны мерить надо, это конец многих так лихо начинающихся карьер - да что там карьер, оккупационные власти очень интересуются деятельностью «Сириуса»… да. Есть там вещи, попахивающие хорошо намыленной пенькой.
        Если бы эта папка существовала на самом деле! Ну что же, пока там Ник связывается со своим руководством, пока те обсасывают ситуацию, пока вырабатывают новую тактику, - ладно, мы тоже пока не будем суетиться. Блефовать надо с серьезным лицом.
        А теперь - танцы, как говорил, бывало, тот же Ник, притаскивая на наш с ним остров посреди болота пару караваев хлеба или конскую ляжку; я уже более или менее передвигался, болтаясь между костылей, ноги отходили медленно, и он выхаживал меня как родного, иногда он пропадал на три, на пять дней, но всегда возвращался: - А теперь - танцы! - и я танцевал на этих костылях вокруг его рюкзака, и так было до осени, пока я однажды не отбросил костыли и не выдал такую румбу!.. Козак кухарил по военно-полевому и из мирного времени перенял лишь специи и зелень. Поэтому на первое был «силос»: свежая капуста, помидоры, кресс-салат, латук, петрушка, все порубленное и политое дешевым маслом, а на второе - исходящее незнакомыми ароматами месиво из картошки, лука и мяса. Потом вскипятили чай, поделив оставшуюся заварку на две части - на сейчас и еще на вечер. Пить чай Козака приучили в лагере военнопленных, где он пробыл полтора года после капитуляции и откуда принес много экзотических навыков: например, бриться черенком ложки. Он утверждал, что даже золингеновское лезвие не сравнится с такой самоточкой. За чаем
их и застал маленький американец.
        - Господа, - сказал он, снимая шляпу, - позвольте представиться: Рой Ингал, бакалавр искусств и представитель «Марк Груманз адвентер тревелз». Вы позволите? Он присел на свободную табуретку, протянул Ларри визитную карточку, протянул Козаку открытый портсигар, поднес зажигалку - все это в хорошем темпе, закурил сам, выпустил дым и, выждав ровно две секунды после того, как Ларри поднял глаза от карточки, сказал:
        - Я имею поручение от руководства компании предложить вам ангажемент. Я восхищен вашими выступлениями, и это восхищение разделяют многие в руководстве компании. «Марк Груманз адвентер тревелз» предлагает вам турне по Соединенным Штатам и Канаде. Я имею полномочия обговорить с вами насчет условий выступлений. Я имею также право предложить вам двести долларов за одно выступление, а также секретное предписание, позволяющее в случае вашего отказа поднимать ставку до двухсот пятидесяти долларов. Но мистер Груман шепнул мне, что если вы не согласитесь на двести пятьдесят, давать триста. Я думаю, что с меня не сдерут кожу на барабан, если я телеграфирую, что мы сторговались на триста двадцать долларов за одно выступление. Так. Мы сторговались?
        Ларри, ошарашенный, конечно, таким оборотом дел и таким натиском, тупо рассматривал американца. Маленький и аккуратный, в голубовато-серой тройке, лицо скуластое, смугловатое, волосы короткие, лежат свободно, никаких вам бриолинов, сидит, каналья, как дома, нога на ногу, шляпа на колене, курит, разглядывает его, Ларри, понимает, что сразил наповал. Ларри перевел дух, посмотрел на Козака. Если у меня такой же вид, как у Карела, подумал он, то этот парень должен иметь отличные тормоза - глазом не моргнул.
        - М-м… - начал Ларри, - простите, господин?..
        - Рой Ингал, - сказал американец. - Давайте просто Рой.
        - Господин Ингал. Я не был подготовлен к такому разговору, поэтому прошу простить мою растерянность (какого дьявола я все время извиняюсь?), но все это в высшей степени неожиданно для меня, поэтому… Вы знаете, конечно, что у нас есть определенные ограничения в правилах…
        - Конечно, - сказал американец. - На вашем утреннем представлении присутствовал наш человек.
        - Ах вот как, - сказал Ларри. - То есть вы знаете кое-что изнутри?
        - Разумеется, - сказал американец. - Более того, мы обратили внимание, что поле вашего аттракциона эргономически спланировано далеко не идеально - впрочем, этот вопрос вы сможете обсудить с инженером компании. Сейчас меня интересует один вопрос: да или нет?
        - Знаете, я не предполагал в скором времени возобновлять выступления, - сказал Ларри. - У меня была очень напряженная серия, я страшно устал, и… вот осталось два раза. - Он вдруг неожиданно для себя улыбнулся.
        - Если начать выступления с первого сентября - вы успеете отдохнуть? - спросил американец.
        - Не знаю, - сказал Ларри. - Я просто никогда в жизни еще так не уставал.
        - У компании есть свой пансионат на Палм-Айленд, это атлантическое побережье, отличные пляжи. Мы готовы обеспечить вам самый полноценный отдых, мистер Лавьери. Причем учтите - не в счет будущих выступлений, а за счет компании.
        - У вас случайно не филантропическое общество? - спросил Ларри. Американец вежливо улыбнулся.
        - Я предлагаю вам такой режим выступлений: по два выступления в день два дня подряд, потом два дня отдыха. Право брать тайм-аут, если почувствуете усталость. Два, три, четыре раза за серию - обсудим позже. И большой перерыв в середине серии - скажем, на месяц. Надо же вам посмотреть страну, которую вы намерены покорить?
        - А компания не разорится на таком режиме выступлений?
        - Вы представить себе не можете, мистер Лавьери, - сказал американец, - сколько мы на вас заработаем. Кстати, вас будут осаждать рекламные компании - запрашивайте вдесятеро против того, что они будут предлагать. Не церемоньтесь с ними.
        - Да, и видите ли, - сказал Ларри, - нас двое.
        Американец взглянул на Козака.
        - Нет проблем, - сказал он. - Вы же платите ему из своего кармана? Вот и продолжайте.
        - Потрясно, - сказал Ларри. - Карел, как тебе?
        - Вполне приемлемо, - сказал Козак.
        - К завтрашнему утру я подготовлю проект контракта, - сказал американец, - и мы его обсудим за чашечкой кофе. Часов в десять вас устроит?
        - В десять у меня выступление, - сказал Ларри. - Вы забыли.
        - Зачем вам это? - спросил американец удивленно.
        - У меня контракт, - сказал Ларри.
        - Сколько вам придется заплатить за срыв представления? - спросил американец.
        - Двойной сбор, - сказал Ларри.
        - Сволочь этот ваш Папандопулос, - сказал американец. - Это значит, за два выступления - восемнадцать тысяч динаров? Ладно. - Он достал из кармана чековую книжку, стал писать. - Округлим до двадцати… семьсот шестьдесят долларов. Я вас выкуплю, - сказал он Ларри и подмигнул. - Разбогатеете - отдадите. Держите вот… впрочем, нет, я сам отдам и сам переговорю. - Он засунул чек обратно в книжку, книжку положил в карман, сделал брызжущее движение пальцами, поправил галстук, и вот он уже на ногах и надевает шляпу. - Итак, на сегодня с вами я прощаюсь, надеюсь, что не разочаровал вас, до завтра! И скрылся.
        Наступило молчание. Ларри сидел, тупо уставясь на стакан и бесцельно помешивая ложечкой чай; чаинки то собирались в центре стакана, то разлетались по всему дну, и он никак не мог понять, почему это так. Козак молча прихлебывал. Потом он налил себе еще, хотел положить сахар, обнаружил, что сахара больше нет, сходил куда-то и принес новую пачку.
        - От добра добра не ищут, - сказал он.
        - Да, - сказал Ларри. - Надо же, сволочизм какой - только-только решил отдохнуть… Знаешь, Карел, если честно - я хотел совсем завязать с этим делом.
        - Фиг бы у тебя получилось, - сказал Козак. - Ты же больше ничего так хорошо не умеешь. Заскучал бы.
        - Не знаю, - сказал Ларри.
        - Ладно, - сказал Козак. - Отдохнешь, развеешься…
        - Отличные пляжи, - сказал Ларри. - Загорим с тобой, как негры, найдем себе по креолочке… Ты любишь креолок?
        - Никогда не видел, - сказал Козак.
        - Я тоже.
        - Вообще, мне кажется, - сказал Козак, - от таких предложений не отказываются.
        - Да я вроде и не отказываюсь, - неуверенно сказал Ларри.
        - Так мне на вечер билеты продавать?
        - Не знаю, - сказал Ларри. - Наверное, не надо.
        - Папандопулос лопнет с досады, - сказал Козак.
        - Ему-то что, - сказал Ларри. - Он свое получает.
        - Ты не знаешь, - сказал Козак. - Он на тебя пари заключает.
        Что в тебя не попадут. А теперь все эти его пари… - и Козак сделал жест, наглядно обрисовывающий плачевную судьбу всех пари господина Папандопулоса.
        - Так ему и надо, - сказал Ларри. - Скотина лохматая.
        - Не устроил бы он тебе какую-нибудь гадость… - сказал Козак.
        - Плевать, - сказал Ларри. - Ты здесь будешь? Пойду поброжу.
        - Так, значит, не продавать? - спросил еще раз Козак.
        - Продавай пока, - неожиданно для себя сказал Ларри. - Потом, если что, вернем деньги.
        Все это надо как следует обдумать, как говорил когда-то Ник, «подвергнуть интеллектуальному процеживанию». А полноценное интеллектуальное процеживание получалось у Ларри только при бесцельных блужданиях под открытым небом. Странный день сегодня. Дело не в совпадении даже: что и Ник, и американец, и каждый с невероятными предложениями. Это как раз бывает, закон парных случаев. Но то ли чего-то не хватает во всем этом, то ли какой-то пережим. Что-то тут не так. Он вернулся в отель, купил у портье талончики на междугородные переговоры и заказал разговор из номера с одним своим приятелем в столице. Приятель оказался на месте, и Ларри попросил его навести справки об американской компании «Марк Груманз адвентер тревелз». Через полчаса приятель позвонил ему и сказал, что такая компания существует, имеет солидный оборот и занимается шоу-туризмом, то есть путешествиями по местам увеселений: на корриды, родео, авто - и мотогонки, бурлески и прочее, и прочее; здешний представитель компании по имени Рой Ингал находится сейчас в деловой поездке где-то на востоке страны.
        - Спасибо, старина, - сказал Ларри и положил трубку.
        Телефон тут же зазвонил снова. Это был американец.
        - Мистер Лавьери, - сказал он. - Вопрос о ваших остающихся выступлениях решен полностью. - И тут он отчетливо хихикнул, и Ларри представил себе, как именно проходил процесс решения. - Прошу вас сегодня на ужин - с вашим компаньоном, если желаете. Гарантирую очень хороший коньяк. Очень хороший. Как предпочитаете ужинать - с дамами или без?
        - Все равно, - сказал Ларри.
        - Так не бывает, - не согласился американец.
        - Я хотел сказать, что оба варианта равноприемлемы, - усмехнулся Ларри.
        - Вот и отлично, - сказал американец. - Я за вами заеду часов в пять - куда?
        - К «Аттракциону», - сказал, подумав, Ларри.
        - Хорошо. В пять в «Аттракционе».
        Американец положил трубку первым, и Ларри услышал это треклятое «пам-па-па-пам», и ушедшее, казалось, беспокойство зашевелилось вновь.
        А, пошло оно все к черту, подумал Ларри с накатившей ненавистью, уставясь почему-то на телефон - наверное, от телефона он и ждал новых пакостей. А пошли вы все к черту - и ты, Ник, и твои хозяева… завтра, мол, вечером… завтра вечером меня здесь собака не унюхает. И даже, может быть, сегодня вечером. Уеду - и там вы меня не достанете. А достанете - ну что же делать, ребята, пеняйте на себя…
        Его опять потянуло на улицу. Тучи ушли, светило солнце, и дул ровный прохладный ветер, обещая, что и завтра будет вот так же солнечно и холодно. Было без двадцати четыре. Ярмарка продолжала кипеть, и Ларри, обогнув отель, пошел в направлении прямо противоположном, туда, где тихо и никого нет. Улочка, выбранная им, извиваясь, спускалась к реке, но переходить мост Ларри не стал, а сел на бордюрный камень и стал смотреть на дома, деревья и людей. Дома на обоих берегах были маленькие, крытые черепицей или железом, одноэтажные, изредка двухэтажные, ничего более высокого Ларри не видел, если не считать красного кирпичного здания школы и кирхи вдали. Деревья, распустившиеся не так давно, стояли как в нежно-зеленом тумане, а по дворам доцветали яблони. Со стороны ярмарки люди шли понемногу, в сторону ярмарки не шел никто. Потом Ларри заметил старика. Старик шел с того берега по мосту, потом стал подниматься по улице вверх. Около Ларри он остановился. Красивый породистый старик с коротким седым ежиком, с тростью, на которую он опирался, кажется, не для поддержания себя в положении прямостояния, а выполняя
некий ритуал попрания праха земного.
        - Все сидите? - спросил он Ларри.
        - Сижу, - сказал Ларри, ничуть не удивленный таким вопросом.
        - Без работы?
        - Видимо, так, - сказал Ларри.
        - Что значит «видимо»?
        - Наобещали.
        - Ясно. Машину водите?
        - Да.
        - Грузовик с прицепом?
        - Да.
        - До войны кем были?
        - Гимназистом.
        - А на войне?
        - Морская пехота, потом штрафбат.
        - Вы мне подходите, - сказал старик. - Вот вам моя карточка, позвоните утром.
        Он протянул Ларри кусочек газеты. Это была позавчерашняя местная газета, и по иронии ситуации как раз на этом оторванном клочке были слова: ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ стрел… и чуть ниже: СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СПЕ…
        - Штрафбаты - это единственное, в чем еще оставалось хоть немного истинного гиперборейского духа, - сказал старик. - На этой войне наш народ испустил свой гиперборейский дух, но последним его испустили штрафбаты.
        - Это точно, - сказал Ларри. Он помнил, как к концу войны в штрафбаты сгоняли кого попало и за что угодно: за отросшие волосы, за вшей, за татуировку, за анекдоты, за… Там Ларри и познакомился с Ником. Потом они вместе дезертировали - накануне заведомо безнадежного наступления.
        - Меня вышвырнули из армии, - сказал старик. - Пока шла война, я был им нужен, а как война закончилась, меня вышвырнули. Я им не нужен в мирное время.
        - И я им не нужен в мирное время, - сказал Ларри. - Я и себе-то не нужен в мирное время. Страшно обидно получается - уникальный талант, а в мирное время не нужен. А если нужен, то на всякие гадости. Следовательно, война - это тоже гадость, но какая-то общепринятая.
        - Да, - сказал старик. - Учтите - когда войны нет, пропадает надобность в воинской доблести, и все мужчины превращаются в хлюпиков. И женщины рожают от них еще больших хлюпиков. Без войн человечество вырождается. Поэтому победители всегда насилуют женщин побежденного народа - чтобы улучшить породу. Природа мудра, и природа не позволит нам перестать воевать.
        - Не слушайте вы его, - сказала Ларри какая-то подошедшая женщина. - Он сумасшедший. Пойдемте домой, генерал. Эмма опять потеряет вас.
        - Значит, договорились, - сказал старик. - Завтра вы звоните мне. Такие люди нужны нации.
        - Конечно, - сказал Ларри.
        Старик ушел, ведомый под локоть дамой. Ларри сидел и смотрел им вслед. Какая жалость, подумал он. А то действительно бы - шофером на дальние рейсы, день и ночь за рулем, дорога навстречу, люди и машины, Козак рядом, это обязательно, чтобы Козак был рядом… Эта картина прокрутилась перед глазами так ярко, что он даже почувствовал запах горячего мотора и дорожной пыли и услышал шлепки разбивающейся о стекло саранчи… Надо было двигаться к «Аттракциону», было уже без пятнадцати пять. Когда Ларри обогнул отель и вышел на рыночную площадь, он понял, что что-то случилось.
        Народ толпился неподалеку от «Аттракциона», и там же стояли две полицейские машины. Ларри подошел поближе. Несколько полицейских разгоняли толпу, кричали: «Расходитесь, расходитесь, господа, не мешайте расследованию!» Им удалось освободить от людей круг метров двадцать в диаметре. Посередине круга лежал на земле человек, и, хотя он лежал лицом вниз, Ларри сразу понял: это был Ник. Рядом с ним стояли полицейский офицер, жандармский офицер и двое из оккупационной администрации. Полицейского офицера Ларри знал. Он протиснулся к нему, сказал, что, кажется, знал погибшего и просит разрешить произвести опознание. Офицер пристально посмотрел на Ларри и разрешил. Ларри подошел к трупу, наклонился, потрогал голову. Это, конечно, был именно Ник - Ник, убитый выстрелами в спину и затылок. Пуля прошла через глазницу, и вместо глаза пузырем выпирал черно-багровый сгусток.
        - Слушаю вас, - сказал полицейский офицер.
        - Это Николас Алан Кинтана, рождения тысяча девятьсот двадцать шестого года. Места постоянного жительства и рода занятий не знаю. Видел его сегодня три часа тому назад.
        - Откуда вы его знаете? - спросил офицер.
        - Были вместе на фронте. Потом изредка встречались. Если не считать сегодняшнего дня, то последний раз года два назад.
        - А что было сегодня?
        - Да ничего не было. Он пришел ко мне после выступления, хотел о чем-то поговорить, но я был выжат как лимон. Он побыл немного со мной и ушел. Немного, кажется, обиделся. Но я ничего не мог - ни говорить толком, ничего…
        - Но о чем-то он говорил?
        - Нет. Он понял, что я гиббон гиббоном, ну и… Он хотел зайти завтра вечером.
        - Зайти? Откуда?
        - Он не сказал, где остановился.
        - Какие у вас были с ним отношения?
        - Приятельские. Не слишком тесные, но хорошие.
        - Почему, вы думаете, он пошел к вам снова?
        - А он шел ко мне?
        - Уверен в этом. Он вышел из отеля и очень быстро, почти бегом, направился сюда. И какой-то мотоциклист подъехал к нему сзади и выстрелил. Так почему он шел к вам?
        - Не знаю. Он не собирался сегодня. Мотоциклиста поймали?
        - Где там… Чем он, по-вашему, занимался?
        - Два года назад он начинал заниматься журналистикой. А что он делает сейчас… делал… извините.
        - Новая мода - журналистов убивать… Хорошо хоть, что не полицейских.
        - Убивать полицейских - это мода будущего сезона, - сказал Ларри.
        - Не надо так шутить, - сказал офицер.
        - Я не шучу, - сказал Ларри. - Я прогнозирую.
        - Вы серьезно?
        - Боюсь, что да.
        - А где вы были сами с четырех до половины пятого?
        - Гулял, - сказал Ларри. - Но алиби у меня есть.
        - Я вас не подозреваю.
        - Спасибо.
        Офицер посмотрел на Ларри и еле заметно усмехнулся.
        - Вы оказали помощь следствию, - сказал он. - Благодарю вас.
        Нам надо занести показания в протокол - не пройдете ли со мной в машину?
        - Пойдемте лучше в помещение, - сказал Ларри. - Там удобнее.
        Они составили протокол опознания. Ларри подписался, и офицер ушел, еще раз поблагодарив его за помощь следствию.
        - Ты видел, как это было? - спросил Ларри Козака, когда они остались одни.
        - Нет, - сказал Козак. - Я на стрельбище нашем порядок наводил.
        - Американец не появлялся?
        - А чего ему тут делать?
        - Хотел за нами заехать - приглашал на коньяк.
        - Не было еще.
        - Я наверх пойду, - сказал Ларри. - Если он приедет - зови.
        В своей комнате Ларри растворил окно и сел на подоконник, обхватив руками колено. Смерть Ника не произвела на него особого впечатления, она каким-то образом вписывалась в структуру момента и потому не казалась собственно смертью и не вызывала особых эмоций - так, отстраненная жалость к Нику, как к проигравшему игроку. А ведь он искал меня, он несся сломя голову, чтобы меня предупредить о чем-то, подумал Ларри, подумал больше для того, чтобы растормошить в себе чувства, потому что специально думать об этом было не обязательно, это и так было ясно. Как ясно было и то, что бежал Ник не за тем, чтобы уберечь меня, а потому что у него у самого вдруг что-то сорвалось… Ларри поискал в карманах и выложил рядом с собой на подоконник две визитные карточки: американца и сумасшедшего старика. У меня алиби, ни к селу ни к городу подумал он, и тут же возникла откуда-то известная фраза: «Было бы алиби, а трупы найдутся…» Так… трупы… трупы, кажется, действительно найдутся. Предположим, что я понадобился хозяевам Ника. Ник знает меня, знает, что давить на меня бесполезно, и пытается втолковать им это. Они
понимают, но - но делают вид, что не понимают, и посылают Ника именно затем, чтобы он давил. Ник настраивает меня на соответствующий лад. А потом они посылают еще одного, который имеет целью сделать так, чтобы меня не было сегодня после пяти в обычном месте. Все понятно? Сегодня произойдет покушение на кого-либо из чинов оккупационной администрации или на какого-нибудь заезжего генерала - в моем стиле и с оставлением на месте преступления моей визитной карточки. И все. Я в их руках. Теперь они могут получить от меня сполна все то, что им нужно. А Ник? Он что - взбунтовался? Или ему пришлась не по нутру роль настройщика? Ну да, может быть, у Ника на меня свои планы, у его хозяев - свои. Или не у хозяев, а у соперничающей группировки, догадался Ларри. Все становится на места. Это несущественно, кто именно чуть-чуть не уловил меня, какие именно ловцы человеков (ему вспомнилось утреннее предупреждение Рисетича о каких-то неизвестных патерах, и мелькнуло на миг, что он, Ларри, понадобился в известных целях церковникам, - клерикальные террористы, подумал Ларри, военизированная организация «Непорочное
зачатие» - хорошо звучит!) - несущественно, пусть это американская разведка, или имперская, недоразгромленная и, по слухам, продолжающая свою деятельность, или террористы, или еще кто-то - главное, я чуть было не превратился в чей-то инструмент, в оружие… Но Ник, не желающий отдавать меня в чужие руки, не желающий, вернее, выпускать меня из своих рук, побежал, чтобы меня предупредить, - и предупредил. Спасибо, Ник, ты выручил меня еще раз.
        Но механизм превращения меня в инструмент запущен, и кто-то где-то проверяет пистолет, поздно и бессмысленно пытаться предупредить («кто-то где-то кого-то хочет убить, кто, где, кого - не знаю, но знаю, что часов в семь вечера…») - но почему вы не думаете никогда о том, что человека невозможно рассчитать до конца? Человек тоже не может рассчитать до конца, что именно против него сконструировано, но элементарно порядочным он может быть? Не поддаваться на запугивания, подкупы, лесть? Может? Может. Ни в один капкан в качестве приманки невозможно положить порядочность - просто у вас, господа конструкторы капканов, извилина - та, что ведает порядочностью, - редуцировалась или вообще не развилась, уроды вы, господа… Впрочем, может быть, я вас и недооцениваю… Точно так же, кстати, может оказаться, что ничего вообще нет, никаких сложных интриг и ловушек, а есть лишь несколько независимых событий, и чисто случайно я оказался задет ими - чисто случайно… И американец - настоящий, и не появляется он по простым причинам: колесо спустило, коньяк попался слишком хороший, полиция задержала - как-никак убийство в
городе… Ладно, это все лирика. Ларри с силой, ломая прочную фанеру, приподнял сиденье кресла, просунул руку в тайник. В тайнике был вальтер в специальной кобуре для ношения под мышкой. Ларри разрядил его, подергал затвор, пощелкал курком, чтобы расшевелить застоявшийся механизм. Зарядил снова, пристроил кобуру, накинул на себя полотняную куртку, подошел к зеркалу. В зеркале был мускулистый, отлично сложенный тип с мужественным, немного осунувшимся лицом. Такими вот типами, будто сошедшими с одного конвейера, кишели американские фильмы. Ларри поморщился, тип тоже поморщился и покосился на пистолет. Пистолет был совершенно незаметен под курткой.
        Итак, приятной охоты, господа! Мишени фирмы «Лавьери» ждут вас! Козак не удивился, когда Ларри сказал ему, что вечернее представление состоится. Или удивился, но не подал виду. Но, скорее всего, он просто догадывался, что возникли серьезные осложнения в жизни, и понимал, что Ларри, как человек, рискующий своей конкретной шкурой, имеет право принимать решения. Безусловно, Козак очень многое понимал в происходящем, и то, что он без звука отправился продавать билеты стрелкам, уверило Ларри в том, что его рассуждения правильны.
        Ларри не стал опять подниматься наверх. Он посидел несколько минут в той комнате, где они с Козаком пили чай, потом заглянул в «зазеркалье». Козак экипировал стрелков. Ларри окинул их взглядом. Опять фермеры, вот этот слегка навеселе, местная золотая молодежь, человек семь, а вот это нехорошо - женщина, с ними очень трудно, и еще вот этот детина с низким лбом, уж очень хорошо держит карабин… десять патронов взял, придется быть настороже. Ну что, все? Пошли.
        Американец перехватил его у входа во двор. Он был взъерошенный и разгоряченный.
        - Простите меня, бога ради, - заговорил он быстро и с более сильным акцентом, чем раньше, - тут кого-то убили, и мне пришлось полтора часа в участке давать показания, что я не мэрдэрэр и не свидетель. Давайте сдавать деньги людям, и очень быстро поедем в ресторан, девочки уже не могут терпеть. Хорошо? Ларри смотрел на него с любопытством. Американец что-то прятал в себе, это чувствовалось. А ведь это тест, подумал Ларри. Сейчас я все узнаю.
        - Господин Ингал, вы же деловой человек, - сказал Ларри. - У меня есть обязанности перед посетителями и перед антрепренером. Я должен соблюдать их.
        - Вашему антрепренеру уплачено вперед! - закричал американец.
        - Он не звонил мне и вообще никак не давал знать, что представление отменяется.
        - Он не может позвонить, потому что он пьяная свинья! Не только потому что пьяная, но и потому что свинья! Любой суд докажет, что вы правы!
        - Все-таки я проведу последнее представление, - сказал Ларри. - Поверьте, я не сомневаюсь в ваших словах, но мне просто неловко перед клиентами. Я ждал вас до последней возможности. Если бы американец был настоящим, то отчаяние, исходящее от него, не было бы таким страшным. Перед Ларри стоял человек, жизнь которого окончена. Человек, сорвавший дело, за которое отвечал головой. Человек, сделавший все, что мог и что должен был сделать, но вот из-за нелепого упрямства другого человека все рушится…
        - Разрешите мне пройти, господин Ингал, - сказал Ларри сухо.
        - Мистер Лавьери, - в спину ему сказал американец тихим голосом. - Только не ставьте мне вопрос, откуда я знаю. Вас должны убивать сегодня.
        - Что? - обернулся Ларри.
        - Вас сегодня будут убивать… Они наняли мэрдэрэр… профессионала…
        - Кто - они?
        - Ваш антрепренер заключал на вас пари. Очень большие пари.
        Очень большие ставки. И те, которые ставили против вас, объединились и наняли мэрдэрэр…
        Ларри повернулся к американцу, положил ему руки на плечи. Все могло быть именно так, и дай бог, чтобы оно было именно так - только так… И тогда американец был американцем, и были пляжи на Палм-Айленд, и сумасшедшие гонорары - все это было, и было правдой: но ведь было еще и то, что стояло за Ником и за смертью Ника…
        - Спасибо, господин Ингал, - сказал Ларри.
        - Рой, - поправил его американец.
        - Спасибо, Рой. Спасибо, что предупредил. Но, видишь ли, это - только половина… половина всего. Мне нужно сыграть эту игру. Мне самому. Понимаешь? Я сыграю сейчас, и мы с тобой поговорим.
        Не уходи никуда, хорошо?
        - Хорошо, - сказал американец растерянно.
        Ларри шел к гаражу и чувствовал спиной его взгляд - необычный взгляд, не такой, к каким он привык. Мне нужно алиби, подумал Ларри жестко. Полное алиби. Любой ценой. Нет времени разбираться, кто есть кто, кому можно верить, а кому нет, - в этом подлом мире масок и подделок научились имитировать и использовать всё, и поэтому особенно подозрительным бывает именно лучшее: бескорыстие, дружба, любовь… Опаскудили все. Может быть, и тебя, дорогой ты мой Рой, используют, а ты и не подозреваешь - так тоже может быть… Но все-таки мы поговорим с тобой.
        Я отыграю сейчас, и мы поговорим. Наверное, я откажусь от твоего предложения. Чувствуешь, какая грязь налипает к нам? Я так не хочу. Так что лучше я действительно куплю себе грузовик с прицепом и займусь дальними перевозками. Или придумаю еще что-нибудь…
        Он открыл все калитки в воротах - все пять. Ветер, кружась по двору, раскачивал их, и Ларри чувствовал судорожное метание внимания стрелков - с одной на другую. Раздался свисток. Ларри выбросил через калитку центральных ворот ком ветоши, внимание всех тугим пучком ударило в этот ком, кто-то даже не сдержал выстрела. Ларри выждал три секунды и вышел следом за брошенным комом, легко пропуская мимо себя пули. Профессионал пока не стрелял, все выстрелы были обычные: напряженное, сосредоточенное внимание на сопряжении рамки, мушки и цели - кожа чувствовала, куда именно упирается эта воображаемая линия, - импульс на руку, на указательный палец - импульс этот Ларри ощущал как зудящий звон, который возникает, если проводить чем-нибудь твердым вдоль натянутой струны, - и пока этот импульс дойдет до пальца, у тебя есть четверть секунды, чтобы отклониться от будущей траектории пули. Все это выполнялось уже чисто автоматически, и со стороны казалось, что Ларри просто идет, пританцовывая, дразня стрелков кажущейся скупостью движений. По нему было сделано двадцать два выстрела, прежде чем он дошел до кучи
гравия и прилег за нее. Трибуны мертво молчали.
        Он отдышался немного и мягким прыжком перелетел через гравий, приземлился на руки и шею и, кувыркнувшись вбок, еще одним таким же стелющимся прыжком преодолел расстояние до трубы. В трубу он, конечно, не полез, это было бы глупо. Он на корточках, пригнув голову - так его с той стороны не было видно, - пробежал до половины трубы и там, встав в рост, «выжег» два гнезда стрелков и не отказал себе в удовольствии посмотреть, как они рвут заклинившие затворы карабинов. Тут по нему в первый раз ударил профессионал. Это было именно как удар: короткое, в долю секунды прицеливание - и резкий, раздирающий звук импульса, подаваемого мозгом на руку. Ларри еле успел присесть. Пуля прошла над головой.
        Надо было просто сбежать, подумал он в мгновенной панике.
        Сбежать, как только почуял неладное. Чертов американец… Он вернулся на несколько метров назад и перемахнул через трубу под защиту машины. Кто-то пальнул в него, но с запозданием. Он наметил себе примерный путь к зданию. Надо было прорываться между выжженными гнездами к крайнему окну первого этажа. Но для этого следовало выжечь еще то гнездо, которое было крайним справа, потому что в этом случае Ларри надолго подставлял стрелку спину. Выжечь гнездо или хотя бы заставить стрелка израсходовать патроны. Если бы не профессионал, Ларри бы так и сделал: потанцевал бы перед тем стрелком под защитой вон той машины, а потом пошел бы своим путем. Сейчас это не проходило. Световой пистолет действовал лишь с близкого расстояния, метров с десяти, самое большее. Правое гнездо было прикрыто проволочным заграждением. Под проволокой был лаз, к лазу вела траншея, а вот до траншеи было метров тридцать пять открытого пространства. И, хуже того, перекрестный обстрел: четыре ствола спереди, семь слева. Ларри изобразил, что выскочит сейчас из-под машины налево, и кто-то выстрелил, поверив, а сам вышел направо и пошел
быстро, пританцовывая и пропуская мимо себя рой пуль, и пока те, кто поторопился, передергивали затворы, он дошел до конца траншеи, качнувшись назад, уклонился от пули профессионала - спрыгнул вниз, и несколько выстрелов, которые были сделаны, были сделаны вдогонку. Точный счет выстрелам он потерял, но примерно половина патронов стрелками была истрачена и еще половина оставалась.
        Ползти под проволокой вальтер все-таки мешал, рукоятка упиралась в землю, и из-за этого проволочная колючка вцепилась в спину, Ларри дернулся, и тут же две пули ударили рядом. Наконец Ларри освободился - куртка порвалась - и выкатился из-под проволоки под штабель шпал, лежащих как раз напротив того гнезда. Ларри на миг показался над штабелем, вызвав торопливую пальбу - в том числе выстрел стрелка, сидящего напротив, - а потом, пока они там передергивали затворы, встал и влепил ему в грудь две яркие магниевые вспышки. Профессионал не стрелял, и Ларри, ползя под проволокой обратно к траншее, понял, что главная схватка будет в коридорах. Он опять неторопливо пересек открытое пространство, теперь, правда, в два этапа: сначала до кучи песка левее своего маршрута сюда, там полежал немного, отдыхая, а потом вернулся к машине, от которой намечал путь в здание. Профессионал не стрелял. Дальше было проще: за трубу, за трубой, через трубу и двумя прыжками - до еще одной машины. Выстрелы вообще стали реже, стрелки начинали экономить патроны. Здесь Ларри устроил последнюю демонстрацию: встал в рост и
потанцевал под выстрелами. Теперь он видел окна, где засели стрелки. Первоначальный план его относительно окна не проходил: окно было надежно перекрыто. Оставался подвал. Ларри дошел до крайнего из выжженных гнезд - стрелок-фермер все еще матерился над карабином - и спрятался за бетонную сваю, вбитую в землю. За сваей можно было только стоять неподвижно и не шевелясь. Кто-то выстрелил в сваю, отлетевшим осколком бетона Ларри оцарапало щеку. Отсюда до выхода в подвал было пятнадцать метров. Все эти пятнадцать метров будут простреливаться справа, слева и сзади, только спереди его прикроет козырек входа. Ларри опять сделал ложное движение, и два или три стрелка разрядили в него свои карабины, а потом рванул с места, пригнувшись, наудачу - и никто в него не попал, хотя пули проходили впритирку. Профессионал тоже выстрелил и промахнулся, ему было неудобно целиться под таким острым углом. Ларри нырнул в подвал, в холод и тьму подвала, номеров здесь не было, и это была передышка, которую нельзя было не использовать. Он присел на корточки, расслабился на секунду, потом резко напрягся, возвращая мышцам тонус.
Проверил вальтер под мышкой и пошел к выходу из подвала - тому, что внутри здания.
        Выход охраняли два молокососа, два щенка местной породы, им казалось очень остроумным, как именно они выбрали себе позиции: пока один отвлекает на себя мишень, другой расстреливает ее сзади. Ларри поиграл с ними немного и сжег одного за другим - но в какой-то момент он остро пожалел, что у него нет гранаты. Это было плохо - он начинал злиться, значит - устал.
        Спокойнее. Веселее. Теперь наверх.
        Еще один стрелок бежал по коридору первого этажа, его Ларри сжег сразу и чуть-чуть задержался посмотреть, как тот рвет спуск карабина, - послал ему воздушный поцелуй и получил в ответ волну ослепительной ненависти, обдавшую его с ног до головы. Сукины дети, весело подумал Ларри, до чего ж вы не умеете проигрывать… Он поднимался шаг за шагом и чувствовал, как на площадке второго этажа возятся четверо или даже пятеро: нервно суетятся, кто-то шепотом отдает распоряжения, и даже воздух жарко дрожит над ступеньками от перекрещивающихся взглядов. Профессионала между ними не было, это Ларри знал. Профессионал будет ждать его в коридоре. В конце коридора. Ладно. Одна прицельная линия, напряженная, горячая, почти светящаяся, проходила сейчас над поворотом лестницы - очевидно, стрелок примостился на верхней ступеньке, прислонясь к стене. Ларри пересек эту линию, подождал, пока стрелок среагирует, - реакция у него была отвратительная, - и отступил назад, пропуская пулю. Потом сжег стрелка. Этого можно было и не делать, наверное, потому что тот даже не попытался передернуть затвор, а просто плюнул в сердцах и
смотрел, как Ларри приближается.
        - Отойди, - сказал Ларри. - Зацепят.
        Стрелок повернулся и ушел. Оставалось четверо. Они расположились полукругом и держали под прицелом верхнюю ступеньку. Ларри, распластавшись, дополз почти до самого верха лестницы, макушкой чувствуя жар ожидающих взглядов. Выманивать выстрелы было опасно - могло прилететь рикошетом от стен или железной решетки перил. Ларри взял в зубы световой пистолет, сгруппировался, упершись ногами в толстенный железный прут, поддерживающий перила, и бросил свое тело косо вверх, на стену, и, оттолкнувшись от стены и еще в воздухе хватая пистолет, услышал и почувствовал четыре выстрела мимо, туда, где они его увидели в первый момент. Стрелки рвали затворы карабинов, и Ларри сжег троих, ушел от пули четвертого и сжег и его.
        - Все, ребята, - сказал он, переводя дыхание. - Давайте быстро вниз.
        На этаже оставались двое, и еще двое были внизу, в гнездах, и по правилам могли сейчас перейти в здание, но не переходили - наверное, израсходовали патроны.
        Ему надо было пройти теперь по коридору - метров сорок. В коридор выходило три пары дверей, и за каждой дверью его могли ждать. Ларри шел беззвучно, медленно, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям. Первая пара - ни справа, ни слева ничего не было. Хорошо… Вторая… справа что-то было. Это было не обычное прицельное внимание, а скорее настороженное ожидание чего-то. Он остановился. Обе двери были закрыты, и не чувствовалось, что кто-то готовится распахивать их. Это что-то другое… Он присмотрелся и понял что. Почти невидимая, тонкая, путь пересекала нить. Слева она была привязана к дверной ручке, справа уходила в замочную скважину. Это было подло. Он подошел к правой двери, встал так, чтобы не попасть под пулю, и рванул дверь. Грохнуло, полетели щепки. Ларри левой рукой схватил карабин за ствол и выволок стрелка в коридор. Это была женщина. Ларри приставил световой пистолет прямо к фотоэлементу и нажал спуск. Патрон не сработал. Ларри нажал еще, вспышка была ослепительная, особенно в полумраке коридора.
        - Дрянь, - сказал Ларри и втолкнул женщину обратно в комнату.
        Она что-то визжала в ответ, Ларри ее уже не слышал. Оставался профессионал. Он должен был ждать или за оставшимися дверями, или вон там, за поворотом коридора. Скорее, за поворотом.
        Профессионал действительно был за поворотом. Он шагнул на середину коридора и выстрелил навскидку - Ларри с трудом успел уйти в сторону и выстрелил в ответ - и в магниевой вспышке своего выстрела увидел, что поверх нагрудника с фотоэлементом на профессионале надета безрукавка из какой-то блестящей ткани. Это была такая грубая, такая элементарная подлость, что Ларри растерялся на мгновение - растерялся и забыл о вальтере, взятом специально на этот случай. Профессионал передернул затвор и поднял карабин. Теперь он не торопился и выцеливал Ларри тщательно, спокойно, уверенно. Ларри затанцевал, угадывая, куда двинется прицельная линия, линия эта была тонкая, черная, четкая и очень цепкая, подвижная, легкая, уходить из-под нее было немыслимо трудно, и некогда было даже бросить ненужный световой пистолет и сунуть руку за пазуху.
        Тогда он выстрелил из светового, целясь по глазам профессионала, и тот сорвал спуск, пуля прошла мимо. Ларри бросился вперед, в ближнем бою карабин менее опасен, но поскользнулся - на полу было разлито что-то скользкое, - взмахнул руками, чтобы удержаться на ногах, и в этот момент профессионал выстрелил еще раз. Ларри будто ломом ударило в бедро, и он упал, отлетев к стене, попытался выхватить вальтер, но профессионал прицелился в него, и все, что Ларри мог сделать, - это повернуться к пуле правым боком. Правая рука, перебитая в плече, повисла, зацепившись пальцами за полу куртки. Уже не торопясь, профессионал загнал новый патрон в ствол и поднял карабин к плечу - и в этот момент на него сзади обрушился Козак. Пуля ушла в стенку, а профессионал от страшного свинга Козака отлетел на несколько шагов, но устоял на ногах; Ларри левой рукой выцарапывал из-за полы куртки зацепившийся пистолет, а Козак кинулся к профессионалу, чтобы отобрать у него карабин или хотя бы оборвать шнур, идущий к фотоэлементам, - тогда затвор заклинится. Но профессионал успел раньше, выстрел прозвучал очень глухо, и Козак
попятился, сгибаясь и приседая на корточки, и повалился на бок, профессионал опять передернул затвор, и выстрелили они с Ларри одновременно - пистолет Ларри отлетел в сторону, а вывернутая кисть повисла, а у профессионала на месте кадыка образовалась черная дырочка, и он стал мягко падать, будто проваливаясь сам в себя. И стало очень тихо. Вот и все, подумал Ларри. Теперь уже окончательно все. Волнами накатывалась тошнотворная слабость, казалось, что тело падает куда-то и все никак не упадет, и чувство вот этого будущего удара - паника тела - заслоняло все, но Ларри, сжав зубы и не дыша - чтобы задавить тошноту, - приподнялся и пополз на боку, загребая правым локтем, к Козаку. Пол был полит маслом, ползти было трудно, скользко, но он дополз. Нечестно, думал он с каким-то горьким удовлетворением, нечестно, нечестно, честно вам меня все равно не переиграть… вы никогда не играете честно, по правилам, ваше главное правило - это нарушать все правила, а я, видит бог, держался до последнего… По коридору бежали люди, пол плясал под их ногами, ходил ходуном, и Ларри не удержался и повалился на спину, и это
отдалось страшной болью и слабостью, и он почти сдался, но тут Козак зашевелился и застонал - он лежал, скорчившись, на боку, обхватив руками притянутые к животу колени, и был жив - это было главное. Вокруг было много людей, все стояли, нависали, отнимали свет и воздух, смотрели с жадностью и страхом, и где-то за их спинами метался, расталкивая их, маленький американец…
        - Врача! - крикнул Ларри и почувствовал, как справа в груди что-то забулькало и запузырилось. - Позовите кто-нибудь, наконец, врача!
        Андрей Лазарчук
        ПУТЬ ПОБЕЖДЕННЫХ
        Городок был как все попадавшиеся ему на пути, как сотни, а то и тысячи таких вот средних, маленьких, очень маленьких, крошечных и совсем микроскопических провинциальных городков в этой части страны, где и промышленности-то толком нет, и каких-то особенных природных богатств, и где тем не менее люди селятся, чем-то занимаются и живут вполне безбедно: аккуратные домики в один, два, редко в три этажа, садики перед ними, газончики, стриженые кустики, чистые, мощенные камнем тротуары, обязательное приземистое здание тюрьмы на окраине, обязательная стандартная ратуша с обязательными часами фирмы «Берцене», обязательный и тоже стандартный портрет канцлера в типографском исполнении, обязательные полосатые будочки, такие небольшие и такие заметные, - символ порядка и неизменности… Полисмен, будьте добры, где у вас тут отель? Пожалуйста, вот паспорт. Спасибо, полисмен! Что? Простите, сержант, я не знал, что это у вас еще не принято.
        Вот и отель, совсем рядом, прекрасно, прекрасно… Прекрасно. Март загнал свой «виллис» на стоянку, заглушил двигатель и с минуту сидел просто так, привыкая к неподвижности - к неподвижности собственной и неподвижности воздуха вокруг себя - и к тишине. Медленно, постепенно, очень не сразу прорезались в пространстве смутные, далекие, нечаянные звуки: рваная музыка, видимо из телевизора, шум проехавшей где-то машины, шелест широких липовых листьев да унылый кошачий мяв неподалеку. Март спрыгнул на землю, постоял, прошелся вокруг машины, попинал баллоны. «Виллис» потрескивал, остывая. На заднем крыле блестела глубокая царапина. Март потер ее рукавом. Когда же это я, подумал он. Поцеловался и не заметил. Надо закрасить, а то не ровен час… Он выудил из машины оба чемодана, пригладил как мог растрепавшиеся волосы и пошел в гостиницу. Надо думать, здание ее было построено еще до первой мировой и за эти годы перенесло множество потрясений, включая воздушные налеты и уличные бои, - и теперь стояло на пороге дряхлости. Конечно, полмиллиона, всаженные в реконструкцию, еще могли бы вернуть ему если не
молодость, то зрелость, но полумиллионом здесь и не пахло. Пахло кухней, пыльным войлоком и скверной канализацией. Впрочем, выбора не было.
        Портье на месте не оказалось. Март поставил чемоданы у стойки и пошел в туалет. Сделав там все дела и умывшись, он вернулся. Портье, молодой долговязый парень со странно асимметричным лицом, сидел на своем стуле, что-то еще дожевывая.
        - Привет, - сказал Март, подходя. - Я хотел бы переночевать.
        - Только переночевать? - не переставая жевать, спросил портье.
        - Пока - только, - сказал Март. - А там поглядим.
        - Если переночевать - то пятнадцать динаров, - сказал портье. - На три дня - по двенадцать за день. Больше трех - по десять.
        - Да я еще не знаю, - сказал Март. - Найду заказы - останусь, не найду - поехал дальше.
        - А вы кто? - спросил портье.
        - Художник, - сказал Март. - Роспись по стенам.
        - Тогда я не буду вас оформлять пока, - сказал портье. - Идите ночуйте. Завтра, как выясните, подойдете ко мне, я весь день тут буду - тогда и впишу.
        - Не понимаю, - сказал Март, - чего ради отказываться от лишней пятерки?
        - Так ведь эта пятерка все равно не мне пойдет, - сказал портье.
        - Понятно, - сказал Март. - Продолжение вооруженной борьбы иными средствами?
        - Что-то вроде, - сказал портье, хихикнув. Одной рукой он снял с крючка ключ - многовато было ключей на щите, отель явно не процветал, - а другой вынул из-под стойки початый бутерброд с колбасой и откусил. - Прошу, - невнятно сказал он.
        - Спасибо, - сказал Март, подхватил чемоданы и пошел к лестнице.
        - Второй этаж, налево и налево! - крикнул ему вслед портье.
        Номер был очень даже неплох, средних размеров и достаточно уютный, старомодный такой номерок. Окно выходило во двор, и прямо под окном - козырек какой-то служебной двери - очень удачно на случай вынужденного отхода, я уже не в той форме, чтобы прыгать с пяти метров. Ладно, хватит об этом, сегодня ничего не будет, и завтра ничего не будет, а там поглядим… Март отмылся под душем, под горячим, жестким душем, так, чтобы до красноты, до ломоты в ногах и спине, соскреб мочалкой надоевший запах собственного страха, запах загнанности, запах безысходности и безнадежности, по которому его могла определить любая сучка: как ни держи себя, какие морды ни строй, как ни играй голосом и бровями - запах выдаст… Потом он, еле волоча ноги, дотащился до постели, забрался под холодную хрустящую простыню и закрыл глаза, и вытянулся, и застонал от наслаждения этой прохладой и чистотой, и этим покоем, этим покоем, этим покоем…
        Ему ничего не снилось, и сквозь сон он радовался этому. Утром Март проснулся, приподнялся, отвернулся от солнца и посмотрел на часы. Половина седьмого. Пора. Вход в мэрию бдительно охранялся. Пожилой полицейский основательно изучил паспорт Марта, сверил фотографию и задал несколько вопросов («Зачем вам к мэру, сударь?» - «У меня к нему дело». - «Какое дело, сударь?» - «Это вне вашей компетенции, сержант. Впрочем, ладно. Это касается программы привнесения культуры в провинцию». - «Так вы из столицы? Проходите».
        Мэр оказался крупным мужчиной с седоватыми моржовьими усами и чуть неуверенными движениями.
        - Как мило, как славно! - закричал он сразу. - Тот самый Март Траян! Я вас почти узнал! Я был на вашей выставке - пять лет назад, - это бесподобно! Я собирался приобрести ваши картины для города, но муниципалитет отказался выделить средства. Да вы садитесь, вот сюда, в кресло! Вина? Кофе? Конечно, кофе! Катя, кофе господину художнику! Итак, чем могу быть полезен?
        - Это я хотел бы быть вам полезен. К вам весной приезжал эмиссар нашей Ассоциации…
        - Понял-понял-понял! Это программа «Привнесение культуры в провинцию», да? Как я сразу не догадался! Вот сейчас только кофе, и я вам сам покажу… Катя! Где кофе наконец? Прибежала секретарша, симпатичная девочка лет восемнадцати, не больше, суетливо расставила чашки, разлила кофе. Кофе оказался просто прелесть, Март выпил его с удовольствием и попросил еще.
        - Пойдемте, я покажу вам зал, - мэр повел его по коридорам, по лестнице вниз. - Нам обещали, правда, другого художника, некоего Тригаса, вы его знаете?
        - Немного, - сказал Март.
        - Но раз приехал сам Март Траян…
        - Тригас, может быть, тоже приедет.
        - Я никогда про него не слышал, - он хороший художник?
        - Очень. Он долго работал в Японии, там его хорошо знают.
        - Надо же, на наш городок - и такой десант знаменитостей!
        Оказалось, что расписывать надо стены зала для торжественных актов. Общая площадь росписи составляла восемнадцать квадратных метров, и господин мэр, разводя руками, показывал, что примерно он хотел бы видеть. Март рассеянно кивал, соглашался; но уж очень хорошо высвечивались стены зала, слишком четко они образовывали единую ломаную плоскость, и - господи, хоть бы меня не понесло, не подхватило и не понесло, дай мне сил удержаться на уровне средней халтуры, господи, дай мне сил работать только за деньги!..
        - Ну что же, - сказал Март. - Все замечательно. Давайте заключать договор.
        - Давайте, - согласился мэр. - Я не слишком сведущ в такого рода делах…
        - Двенадцать тысяч, - сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош. Улыбка мэра стала чуть напряженнее.
        - Двенадцать тысяч? - переспросил он. - Динаров?
        - Такова цена подлинного искусства, - сказал Март. - Да вы не огорчайтесь - когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся - тьфу!
        - А что - деньги вперед? - осторожно спросил мэр.
        - Половину, - сказал Март. - А половину - потом. Справедливо?
        - Э-хе-хе, - сказал мэр. - И какой же срок?
        Март опять оглядел зал.
        - Ну, месяц-полтора. Может быть, два.
        - Ладно, - сказал мэр. - В конце концов, программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми… На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть тугих пачек новеньких - только-только из станка - десяток. Тысячу он оставил на расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему одному адресам.
        И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь, чтобы похоже было понемногу на всё (второй закон шлягера: новая мелодия должна походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ - когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать самого себя - это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ - тот, очевидно, поступал так бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу… Да, пожалуй, только сознание, что ты еще нужен - немногим, но крепко, - да еще презрение к себе помогли ему тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался - или когда невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать только - рисунок пером на салфетке… Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди, напомнил он себе. Внимательнее, Март!
        Однако на третий день он чуть-чуть не сорвался. Он начал пробовать краски, и сразу стало получаться - он поймал цвет. Теперь следовало как можно дольше продержаться на гребне волны, на этом непрерывном взлете-скольжении-падении, когда еще ничего не ясно, когда все впереди и понятно только одно - получается!.. Стоп, оборвал он себя. Остынь. Остынь-остынь. Он умылся холодной водой, посидел, потом карандашом пометил, какие участки каким цветом покрывать, и приступил к уроку, к раскрашиванию картинок; потом цветные пятна, слившись вместе, создадут почти то же самое, но это будет уже потом - и почти без его участия.
        Любое дело можно разбить на кусочки, на простые, доступные любому операции - и начисто выбить из него дух творчества. Любое, абсолютно любое…
        У него постепенно заводились знакомые. Так, в ресторане он подсел - не было больше мест - к столику двух мужчин, незаметно для себя встрял в их разговор и познакомился с ними. Это были местные доктора: городской врач Антон Белью и психиатр из расположенной где-то в окрестностях частной психиатрической лечебницы Леопольд Петцер. Потом они встречались каждый вечер, но встречи эти и взаимная приятность от них не выходили за рамки, намеченные первой, - когда скользишь по поверхности, ни в какие глубины не заглядывая и не стремясь и душу не раскрывая… Легкий треп, столичные и местные сплетни, анекдоты, женщины - пусть так, думал Март, так даже лучше, потому что появляется отдушина, в которую уходит - пусть не все, но уходит - напряжение, и не просыпаешься ночью от шагов в коридоре. Пусть так.
        Еще была барменша Берта, женщина-тяжелоатлетка, которая поначалу косилась на Марта из-за его пристрастия к фруктовым сокам, но потом, как и подобает женщине, вошла в положение («Печень, сударыня. Знаете, как это бывает…» - «Что делать, сударь») и даже удостоила его своим доверием. Через неделю Март считался уже за своего, с ним можно было посоветоваться и по хозяйственным, и по личным проблемам, а их было множество - главным образом с детьми. Через Берту Март узнавал массу интересного о жизни городка. Она знала, видимо, все и обо всех, в характеристиках была остра, но не злобна и для Марта оказалась настоящим сокровищем. Среди прочего он узнал, например, что полицмейстер переведен сюда не так давно из столицы, где был следователем по особо важным делам, за применение недозволенных методов дознания. Это следовало учитывать и быть начеку. Прошло недели две. Работа продвигалась и дошла уже до середины, когда вдруг из ничего, из разрозненных штрихов и пятен возникают предметы и фигуры; Март очень любил эту стадию и, будь его воля, порой на ней бы и останавливался. Когда он работал для себя, то часто
так и поступал. Когда по заказу - он так делать не мог, потому что такой стиль был уже проименован и отнесен к нерекомендуемым; пятнадцать лет назад, когда это только произошло, он пытался спорить (Он? Кто - он?) - теперь же свою эстетическую извращенность приходилось прятать…
        Портье числил себя старым знакомым Марта и почти приятелем:
        «Привет!» - «Привет». - «Как дела?» - «Работаю». - «Все-таки жизнь у вас замечательная! А тут сидишь как проклятый…» - «Замечательная, конечно». - «А знаете, я сам в свое время недурно рисовал, да вот времени все не было…» Или: «А сколько вы получаете?» - «Когда как». - «Ну, примерно?» - «Да сколько заплатят. Прейскуранта же нет». - «Даже если пятерку?» - «Когда был молодой. Тогда, бывало, отдавал акварель за обед». - «Странно все это…»
        Полицмейстер заглядывал вечерами в ресторан - перехватить для успокоения рюмку-другую горькой. Берта изумлялась тому, что он всегда спрашивал счет и платил. В первом же разговоре с Мартом он поинтересовался, не еврей ли тот, и пояснил, что у них в городе с этим строго. «Это у вас там, в столицах…» Это самое «у вас» Март отметил, точно так же как и примитивные, в лоб, вопросы - недавний столичный житель играл в недотепу-провинциала, и переигрывал, и не переигрывал даже, а просто Март понимал: держаться следовало крайне осторожно, недавний следователь по особо важным делам мог знать очень много. За биографию свою Март не опасался - вызубрил назубок, но ведь на чем только не горели люди! Великолепный имперсонатор, бывший актер бывшего Императорского театра Ладо Майорош в такой вот примерно ситуации просто чересчур вошел в роль, заигрался, - как говорили раньше, на него снизошло вдохновение, - и всё… После этого разговора ночью, лежа в постели, Март вдруг понял, что ему необходимо знать, сколько же их осталось. Он долго не мог настроиться, потом получилось сразу, но не как обычно, а странным,
жутковатым видением. Март расслоился, и то, что ушло вверх, оказалось низко и стремительно летящими, тяжелыми, словно кованными из черной бронзы, тучами; а то, что ушло вниз, оказалось песком, пустыней, и местами, редко-редко, воткнутые в песок, горели свечи. Себя он нашел не сразу, но нашел - на краю пустыни, далеко в стороне от других. Только одна свеча горела поблизости, и пламя ее было неровным и коптящим…
        Он уснул, и, как всегда, расплатой за видение был вещий сон: перед ним стояла, готовая броситься, толпа людей в белых балахонах, наподобие ку-клукс-клановских; позади него был домик, знакомый по прежним снам маленький домик вроде дачного; в руках на этот раз Март держал кусок железной трубы, и видно было, что те, в балахонах, этой трубы опасаются… Каждый раз оружие у него было другое - то толстая суковатая палка, то трость, то гаечный ключ, то ножка от стула, теперь вот - труба; такие несовпадения говорили о том, что конец не так уж близок и что судьбой не все еще решено и подписано.
        Но весь день привкус вещего сна сохранялся. Работалось плохо, через пень колоду. Мордашки девушек в национальных костюмах выходили унылыми и одинаковыми.
        Вечером приехал Тригас.
        Март совсем не рад был его приезду. Тригас слишком много пил и пьяный становился болтливым и прилипчивым. Сейчас он подошел к столику Марта, по-дорожному одетый и взъерошенный, плюхнулся на свободный стул и протянул руку:
        - Здорово, шабашник!
        - Здорово, - сказал Март равнодушно.
        - Ну, я тебе скажу, ты тут навел шороху! - продолжал Тригас. - Пока я ехал, мне все уши прогудели. Столичная знаменитость становится знаменитостью провинциальной! Ощущаешь ли ты тот груз ответственности за эстетическое воспитание граждан, которое отдано тебе на откуп, который ты на себя взвалил? Именно так выразился наш новый пред, который бывший генерал-майор, я записал и выучил наизусть. Кстати, как ты сюда попал? Тебя направили?
        - Нет, - сказал Март, - я сам. Методом тыка. Так что дорогу тебе перебежал совершенно случайно.
        - Ерунда, - сказал Тригас. - Лучший кусок все равно мой. Вот этот зал. А?
        - Прилично, - сказал Март, озираясь. Цельной здесь была только одна стена, остальное - простенки. Ничего настоящего здесь не сделать, зато халтурить - одно удовольствие. - Сколько же ты с них стряс?
        - Два червонца.
        - Двадцать тысяч? Неплохой кусочек.
        - Как с куста! Слушай, одно удовольствие - доить этих провинциалов.
        - Это точно, - согласился Март.
        - Хозяйка! - воззвал Тригас. - Двойной дайкири! Ты ведь не будешь? - обратился он к Марту.
        - Естественно.
        - Естественно… Ты у нас трезвенник. Якобы печень. Знаем мы эти печени.
        - Какие - эти?
        - Да вот такие, как у тебя. Что-то рост заболеваний печени наблюдается, и все среди художников. И писателей тоже. А то еще себе язву придумают. Пока спиртное по старой цене было, покупали как миленькие - никаких печеней…
        - Скотина ты, Тригас. Ты ведь знаешь, где я свой гепатит поймал.
        - Все я знаю, все я понимаю…
        Март посмотрел на него. Тригас действительно мог знать и понимать все. Но тот уже пристально разглядывал содержимое бокала.
        - Шучу, - сказал Тригас. - Только зря ты не пьешь. Пил бы, и все было бы нормально.
        - Что - все?
        - Не понял.
        - Ты говоришь - все было бы нормально. Так что - все?
        - Вообще все.
        - Ладно, - сказал Март, - ты тут пей, а я пойду посплю. Устаю я что-то.
        Март ушел, поднялся к себе и встал под душ, но все это время продолжал чувствовать Тригаса. Тригас сидел за столом, вертел в пальцах бокал и думал о нем, о Марте, только нельзя было понять, что именно. Потом он выпил свой дайкири и сделался невозможным для восприятия.
        Под утро приснилось, что Тригас, сидя у Марта на груди и зажимая ему потной ладонью рот, перепиливает ножом его горло; ни двинуться, ни закричать Март не мог, но то ли нож был совсем тупой, то ли горло сделано из чего-то прочного, только оно никак не резалось, лезвие соскальзывало или вязло, Тригас сопел, ерзал и пилил торопливо, все время озираясь… С трудом Март проснулся. Душно было невыносимо, хотя окно он по обыкновению оставил открытым. За окном медленно, зловеще медленно наползала, клубясь, густо-фиолетовая туча. Дышать было нечем, воздух словно убрали из комнаты. Март подошел к окну. Все на свете замерло, сжалось в неподвижности и страхе. Туча наваливалась на самые крыши. Время, наверное, тоже остановилось. Минуты громоздились одна на другую, сминались гармошкой и летели под откос, как вагоны сошедшего с рельсов поезда, - и все это в немыслимой, запредельной, угрожающей тишине - тишине, которая поглощает любые звуки…
        Молния ударила совсем рядом, и гром, тугой и резкий, как пушечный выстрел, оглушил Марта - голова, как колокол, долго еще гудела от удара, - и ствол огромной липы за брандмауэром напротив расселся пополам и полыхнул пламенем, и тут же начался ливень - не ливень даже, потому что дождь не стоял стеной, нет, здесь этого не было, как не было и первых предупредительных шлепков огромных капель о сухой асфальт; просто все вдруг сразу оказалось покрыто и пропитано водой, ливень выглядел, наверное, как генеральная репетиция потопа, и если бы она так быстро не кончилась, самого потопа, пожалуй, и не потребовалось бы…
        Март закрыл окно, подобрал разлетевшиеся газеты, вытерся и оделся. Следовало, конечно, еще подождать, но ему хотелось на воздух. Он вышел из отеля и остановился. По улице, пузырясь, сплошным потоком шла вода. Проплыл, как отштормовавший корабль, полузатопленный зонтик. В одном месте течение волокло по дну что-то тяжелое, и вода, образуя бурунчик, перекатывалась сверху. На тротуарах среди обломленных ветвей лежали самые неожиданные вещи: синий почтовый ящик, обложка от книги, нераскрытая консервная банка без этикетки, кукла-пупс, собачий ошейник с поводком; на протянутом через улицу проводе висел, лениво покачиваясь, кокетливый кружевной лифчик. Городок понемногу приходил в себя. Открылись окна, зазвучали голоса. Из приоткрытой калитки навстречу Марту выбежал тонкий, совершенно мокрый кот; подбежал поближе, понял, что обознался, и со вздохом отошел в сторону. Во многих домах были выбиты окна, стекло хрустело под ногами. Дважды Марту попадались сорванные с петель оконные рамы. Наконец, в довершение картины, прямо посередине ратушной площади лежала, распластавшись, но еще не до конца потеряв
очертания, красная железная крыша. Вокруг стояли люди и что-то обсуждали.
        Погода весь этот день стояла прекрасная. Март распахнул окна в зале и время от времени через подоконник выбирался во внутренний дворик мэрии - размяться. Работалось хорошо, по самому верхнему пределу возможного (разумеется, в отведенных им для себя рамках). Чувствовалось, что гроза эта разрядила что-то и в нем самом. К вечеру ближе зашел господин мэр, посмотрел, поговорил о незначительном и ушел очень довольный. Март работал до сумерек - и мог бы работать еще, были и силы, и желание, и настроение, но он собрал кисти и пошел их мыть, это было правильно - прекращать работу, когда остаются еще и силы, и желание, он знал, что это правильно, и потому с легкостью пошел мыть кисти, но все-таки что-то в себе - то неуловимое и невыразимое ощущение, когда свершается переход от нормального состояния в ЭТО, - то ощущение он упустил, потому что в тот момент, когда он наклонился над банкой, по телу его медленно, снизу вверх, прошла тугая волна, и Март понял, что пропал, что ЭТОГО не избежать, а спрятаться негде, негде… Он бросил кисти, запер зал и почти бегом бросился к отелю, взлетел по лестнице - успел! -
перехватил-таки взгляд Тригаса - Тригас сидел в холле и ждал кого-то, возможно, что и его, - заперся в своем номере на два оборота. Тело существовало уже совершенно отдельно и не отдавало ему отчета в своих действиях, но шторы он задернуть смог, хорошие, плотные шторы, сбросил рубашку - было уже легче, не надо было сдерживаться, и он не сдерживался, он схватил лист плотного картона. Рука сама нашла ящик с пастелью и выбрала мелки. Сейчас главное было - не пытаться вмешиваться, не мешать самому себе, и он не вмешивался и не пытался командовать рукой, она сама знает, чего хочет… На листе проступили контуры зданий, взметенные кроны, потоки воды, и Март узнал сегодняшнюю грозу, все это было взято с какой-то странной точки, и перспектива ускользала, пока Март не понял, что дома и улицы тоже взметены вихрем и скручены им в спираль, ее витки просто не видны за предметами, и что в точке перспективы сходятся не воображаемые линии, а вполне реальные земля и небо - они со страшной силой втягиваются в эту точку, в эту маленькую, но сквозную пробоину, сминаясь при этом морщинами и складками… Как всегда, начала,
самого начала он не уловил - он заметил свет, когда тот набрал уже полную силу. Свет от Марта шел ровный и чуть желтоватый, почти солнечный. Давно, когда об этом еще можно было говорить без риска быть убитым, Март узнал, что у всех имеются свои оттенки света и что спектр его настолько же индивидуален, как отпечатки пальцев; говорили также, что в первые секунды свечения на теле появляются узоры, и узоры эти имеют куда большее значение, чем линии на ладони, и Март, хотя не очень верил в эту новую хиромантию, не прочь был бы взглянуть на них, но всегда начало свечения пропускал - так увлекала его сама работа. На картоне тем временем разворачивались события: кого-то ветром несло над крышами, кто-то смотрел вверх, двумя руками удерживая шляпу, а еще кто-то тянулся вслед улетевшей - но не дотягивался. Лицо девушки было полузнакомо, шляпу держал Тригас, а тянулся, оказывается, он сам… В дверь дважды стучали, Март, естественно, не отзывался; раз звонил телефон, дал звонков пять и смолк. Постепенно Март остывал. Он принял душ, осмотрел себя, удостоверился, что свечение погасло везде; постоял у окна. В окно
медленно втекал теплый пресный воздух. В голове было пусто и тихо. Март бесцельно походил по комнате, полежал на тахте, храня эту пустоту и тишину, но лист картона, брошенный рисунком вниз, притягивал к себе, и не было сил сопротивляться, да и смысла сопротивляться не было, все равно никогда он этого не выдерживал. Просто хотелось продлить немного эту благословенную пустоту в себе, а если вот так поднять этот лист и посмотреть на него, все взметнется…
        Взметнулось.
        Март вглядывался в собственный рисунок, как в зеркало, в темное колдовское зеркало, в котором появляется самое сокровенное, скрытое и скрываемое от самого себя, он сам не знал, что хочет увидеть там - душу? Дьявола? Или просто запомнить это все? А может, покориться этому чудовищному вихрю, скрутившему спиралью даже свет и тени, и закружиться в нем, не зная ничего более… «Гады», - сказал наконец он. Картон был прочный, разорвать его оказалось делом нелегким. Куски картона Март сложил в раковину и сжег. Он не нашел в себе сил положить их рисунком вниз и поэтому вынужден был смотреть, как сгорают, превращаясь в обычный пепел, дома, и небо, и он с Тригасом, и девушка, летящая над крышами. Смыл пепел, а потом долго, плача, отмывал раковину от сажи и дегтя.
        Наступила реакция: прострация, слабость, руки дрожали, тошнило.
        Мысли, разметавшиеся по темным углам, потихоньку сползались. Нечаянно вспомнилось почему-то, что Тригас - это прозвище, а зовут его Юхан, кажется, Абрахамсон - да, Абрахамсон - предки у него были не то из Швеции, не то из Норвегии. Школьное прозвище он взял псевдонимом, тогда, раньше, оно что-то обозначало, школьные прозвища просто так не даются, а потом стало просто торговой маркой, без значения, но со звучанием, коротким и запоминающимся… Зря ты так зло, сказал он себе. Сам, что ли, лучше? Вечно торгуешься из-за гонорара и продаешься так же, как и все. Панель есть панель, куда ты с нее? Точно так же, как и Тригас. Вот он, кстати, и сам… Тригас постучал, и Март пошел открывать.
        - Не прогонишь? - спросил Тригас. От него изрядно попахивало.
        - Зачем? - вяло сказал Март.
        - Правильно, - сказал Тригас, - незачем меня прогонять… Я тебе звонил - тебя что, не было?
        Март чуть было не ляпнул: «Не было», но вспомнил, что Тригас видел его вбегающим в отель, и соврал по-другому:
        - Почему же, был… Только подойти не мог - второе дыхание открылось.
        Тригас хохотнул.
        - Бывает, - сказал он. - Меня днями тоже несло. Вода, говорят, здешняя таким действием обладает. Целебным.
        - Возможно.
        - Ты скоро закончишь? - спросил Тригас.
        - Не знаю, - сказал Март. Вопрос Тригаса был странен и даже нетактичен. - Недели две-три, я думаю. А что?
        - Да у меня к тебе деловое предложение. Потом, когда закончишь свое, - мне поможешь? Я тебе оставлю кусок стены…
        - Случилось что-нибудь?
        - Что у нас может случиться… Просто противно - невмоготу.
        - Так брось.
        - Начал уже, - сказал Тригас. - Жалко.
        - Когда ты успел? - удивился Март.
        - Успел вот… Ну, согласен?
        - Рано еще говорить. Может, я так закопаюсь, что до осени хватит.
        - Закопаешься, как же. Ты в духе чего лепишь?
        - А, сборная солянка. Смесь номер восемнадцать.
        - Яблоньки в цвету и девушки в национальных костюмах?
        - И юноши тоже.
        Тригас кривовато усмехнулся.
        - Ну да, зал торжественных актов, - сказал он. - Слушай, а тебе это не противно?
        - Да как тебе сказать…
        - Прямо.
        - Малевать вывески, по-твоему, лучше? А Пиросмани малевал.
        - По крайней мере, честнее.
        - Попробуй, - сказал Март. - А еще можно оформлять витрины.
        - Я попробую. Ей-богу. Понимаешь, если бы просто тошнило, а то ведь рвать начинает… И знаешь, что меня успокаивает? Впрочем… ладно. Потом. Спокойной ночи, Морис. Март почувствовал, как у него остановилось сердце. Когда он смог обернуться, Тригас уже вышел и затворил за собой дверь. Сердце шевельнулось и торопливо забухало, наверстывая упущенное.
        Казалось, что эта ночь никогда не кончится. «…Март Юлиус Траян, сын Фердинанда Траяна и Ивонны Траян, урожденной Ежак. Год рождения: пятьдесят шестой, третий год республики, село Сидьяк Каперско-Кесарианского уезда. Образование: Кесарианская двенадцатилетняя гуманитарная гимназия Гоф-Яброва. По окончании гимназии поступил на искусствоведческий факультет Национального университета, отчислен с четвертого курса за аморальное поведение. Профессия: свободный художник. Член Ассоциации свободных художников имени Вильгельма Онстри. Автор известных работ: «Мальчик и его собака», «Будни короля», «Настигнутые», циклов картин: «Люди арены», «Люди океана», «Пехотные люди»…»
        Да, имел брата, Мориса Николае Траяна, год рождения пятьдесят шестой, образование: начальная гимназия - среднее, а затем Высшее техническое училище, выпуск по специальности № 62 (автомобильный транспорт). По некоторым сведениям, принимал участие в деятельности «Внутреннего фронта». Погиб в восемьдесят четвертом году, в апреле, во время Каперского инцидента. Место захоронения неизвестно.
        Всё? Кажется, всё. Да, всё.
        …К довольно поздно проявившимся способностям и особенностям Мориса в семье отнеслись очень спокойно, не делая из этого ни трагедии, ни сенсации, тем более что сам Морис оказался к ним весьма равнодушен: тогда он видел себя только профессиональным гонщиком и никем кроме. Знали, что таких людей много в стране, что принимают их и ценят, что в столице возникла даже своеобразная мода на них; соседи тоже вроде бы не шептались и пальцем не показывали. А потом оба брата уехали учиться в столицу. Март работал одержимо - и не беда, что ему потом и кровью приходилось добиваться того, что брат брал просто так, от нечего делать. Много позже, в конце семидесятых, когда оба многое пережили и вдруг сблизились необыкновенно, они стали работать вместе. Правда, о соавторстве Мориса никто не знал, он оставался просто рядовым инженером, родственником знаменитого художника. Так, вместе, они сделали два больших цикла: «Люди арены» и «Люди океана». «Пехотных людей» Морис делал уже в одиночестве.
        Каперский инцидент был и остается одним из белых пятен новейшей истории. Никто ничего не знает о его причинах. Самые пронырливые журналисты или ни до чего не докопались, или исчезли. Просто в один чудный весенний день восемьдесят четвертого года армейские подразделения блокировали большую часть Каперско-Кесарианского уезда, установив режим полного карантина. Граница карантина была объявлена зоной свободного огня; стреляли во все, что движется. Трупы обливали напалмом и сжигали. Слухи ходили самые дикие. Достоверно известно было лишь то, что командующий военным округом генерал-майор Вахтель застрелился на седьмой день операции.
        Случилось так, что Март, гостивший у родителей, оказался внутри кольца, а Морис - снаружи. Неизвестность изводила страшно. Попытка пробраться в зону не удалась, Мориса контузило где-то на подступах, и это спасло ему жизнь, потому что остальные попали под кинжальный огонь пулеметной батареи и полегли все; Морис видел, как огнеметчики в защитных комплектах управляются там. Кончилось все тем, что осенью к нему подошел незнакомый человек, подал толстый конверт и ушел, не вдаваясь в подробности. В конверте были все документы Марта и письмо. Писал точно Март, но писал то ли торопясь, то ли в полубеспамятстве, понять смысл было трудно, кроме одного: отныне и навсегда Морис исчезает, остается только Март, обыкновенный человек и средней руки художник; никаких всплесков вдохновения не должно быть; зачем гибнуть обоим братьям, если есть возможность - только одному? Эта мысль, в разных вариациях, повторялась раз десять. В тот день Морис еще ничего не решил, но скоро, чуть ли не назавтра, в «Вестнике» появилась огромная статья: «Мутанты - кто они?» В статье автор, совершенно не стесняясь в выражениях, крыл
«банду выродков», «этих светящихся гнид», которые тихой сапой подгребают под себя науку, культуру, политику, рвутся к руководящим постам, оттесняя при этом честных выдвиженцев простого народа, пропагандируют чуждое нам мировоззрение, ведущее к отрицанию наших исторических идеалов и к смене знамен, что в корне противоречит интересам простого народа… Ссылки на «простой народ» встречались навязчиво часто: на его незамутненное происхождение, на его природный вкус и дарование, наконец, на его естественное чувство презрения и брезгливости ко всему чужеродному, а следовательно, противоестественному… Столь же часто рассыпались комплименты: «мудрый», «истинный», «бесстрашный», «беспощадный к врагам, добрый к друзьям», «с яркой и цельной историей», «не позволит проходимцам», «железной рукой», «всей блистательной мощью», «достойный славы великих предков», «гордо держа свое знамя», «воссияет», «потомству в пример», - ну и так далее. Кроме ругани и восхваления, в статье ничего не было. Однако слухи на разные лады - но однозначно - увязывали карантин и мутантов. На глазах Мориса из окна пятого этажа выбросили
женщину. Вечером все свои документы он сжег. В столицу вернулся Март Траян. Вернулся и лег в госпиталь Ассоциации в связи с перенесенной контузией. Морис никогда не выставлял напоказ свой дар, однако слухи кой-какие были, потому что его несколько раз вызывали на допросы. Да, об уродстве (теперь это называлось так) брата он знал. Как относился? Да никак, ведь указаний на этот счет не было. Да, конечно, полгода прожил у границ карантина, пытаясь разузнать что-либо о судьбе брата и родителей. Кажется, это вполне естественно. Нет, ничего не узнал, может быть, вам что-либо известно? Прошу прощения. Нет, детей у брата не было. Насколько точно? Ну, насколько… Почти точно. Нет, я бы знал. Ну, если он сам не знал, тогда конечно… Нет, не было. Имя я помню: Венета, а фамилию - нет. Чудная какая-то фамилия. Так ведь сколько уже лет прошло. Не знаю. Хорошо, вспомню - сообщу. Хорошо. До свидания.
        …Март несколько раз засыпал, пробуждался, снова засыпал; сны и воспоминания наслаивались, перемешивались, менялись местами. Все же под утро - уже светало - он заснул по-настоящему и проснулся поздно. Встал, умылся и пошел к Тригасу. Столики в ресторане были сдвинуты в центр зала, и вдоль стен прохаживался Тригас. Март вошел бесшумно, Тригас заметил его не сразу, поэтому Март увидел кое-что достаточно интересное. Хотя бы то, что на столике в углу стоит ведро с водой и Тригас поминутно подбегает к этому ведру и опускает лицо в воду. Н-да… Это что же получается, думал Март, это он за два дня такое успел сделать? Ни за что бы не поверил! Тригас успел пройтись по всем плоскостям и набросать все фигуры и сцены в простенках и сейчас занимался центральной группой. Как и для любых общественных помещений, для ресторанов у них существовал расхожий набор сюжетов и тем, и Тригас использовал здесь наиболее вычурный: мифологические фигуры, обязательный Вакх с вакханками, виноградные гроздья, полупьяные кентавры с кубками, римляне или как их там, в окружении гетер и прочее, и прочее, и прочее… От штампа Тригас не
отступал не потому, что штамповать легче, чем работать по-настоящему, а потому, что такова была воля заказчика. Почему-то именно в ресторанах в самом обнаженном виде выявлялось опошление взаимного влияния столицы и провинции. Провинциальные рестораны оформлялись под два-три наиболее популярных столичных, а столичные - второразрядные, естественно, - стремились переплюнуть друг друга в изощренной неопсевдонародности, причем с характерными чертами какой-нибудь из самых глухих окраин. Начатое с большой помпой движение «За привнесение культуры в провинцию» с самого начала несло на себе клеймо «второй сорт», ибо оставляло в неприкосновенности само понятие «провинция» - не в географическом, естественно, смысле. Все это понимали, но никто не говорил вслух. Одни - по давней привычке молчать во всех затруднительных положениях, другие - понимая, что дойную корову на мясо не режут… Итак, Тригас был занят центральной группой: Вакхом, замечательно напоминающим самого Председателя Ассоциации (такие подковырки допускались), слегка неглижированными вакханками (здесь тоже существовал стандарт: в столице, например,
допускалось изображение женщин с одной открытой грудью, при этом вторая должна быть закрыта на четверть; в провинции требовалось закрывать одеждой, драпировками или ближерасположенными предметами не менее трети обеих грудей; допускалось также обнажение одного колена и нижней половины бедра) и игривыми сатирами.
        - Как настроение, Юхан? - спросил Март, наконец обнаруживая себя.
        Тригас обернулся.
        - А, это ты. Что-то поздновато встаете, мэтр.
        - Одно из главных преимуществ свободной профессии, - сказал Март. - И я не собираюсь от него отказываться.
        - Разумеется, - сказал Тригас. - Как тебе все это? - он ткнул пальцем в направлении Вакха.
        - Портретное сходство несомненно, - сказал Март. - Остальное - как обычно.
        - Льстец, - сказал Тригас. - Я сейчас тут закончу, и поговорим - если хочешь, конечно.
        Март мизинцем подправил уголок рта и нос у одного из сатиров, и сатир стал походить на Тригаса.
        - О чем? - спросил Март.
        - О жизни, о чем еще, - сказал Тригас, рукавом стирая какую-то неудачную линию.
        В этот миг на Марта накатило. Это было странное ощущение всеобщей прозрачности, и Март побаивался его, потому что мог узнать в такие моменты многое из того, чего узнавать не хотел, - но от него это не зависело. Сейчас перед ним был только Тригас, причем будто вывернутый наизнанку, открылись все закоулки и тайнички души, кнопочки, рычажки и пружинки, вся эта сложнейшая и тончайшая система открылась и была теперь в его, Марта, власти, он мог бы нажать на любую из этих кнопочек хотя бы из одного любопытства, посмотреть, что из этого получится, но не шевельнулся, замер, застыл - потому что, во-первых, Тригас был, теперь уже абсолютно точно, из них, из мутантов, уродов, дегенератов, - короче, из них; во-вторых, нити, на которых держалась душа Тригаса, были истончены до предела и страшно натянуты, и нельзя там ничего касаться, потому что тогда они начнут рваться одна за другой. Тригас буквально висел на волоске и не подозревал, наверное, об этом. Деталей Март рассмотреть не сумел и не успел, но понял, что обращаться с Тригасом надо осторожно, как с заминированным…
        - Что с тобой? - Тригас подскочил и схватил его за плечи. - Ты что?
        - Ничего… все в порядке…
        - Показалось, что ты падаешь, - сказал Тригас. - Весь белый, как стена, и глаза остекленели…
        - Пти маль, - сказал Март. - После контузии. Редко, но бывает.
        - Может, к врачу? - предложил Тригас.
        - Толку-то, - сказал Март. - Все ведь уже прошло. Вечером поговорю с Петцером, может, таблеток каких-нибудь даст…
        - Поехали сейчас. Поехали, поехали! - Тригас, видимо, по-настоящему испугался.
        В связи со вчерашним срывом, и с бессонницей, и с теперешним эксцессом можно было поглотать чего-нибудь успокоительного. С другой стороны, упорный отказ от помощи вызовет у Тригаса подозрения. С другой стороны, у него, видимо, и без того есть основания подозревать Марта - и не только подозревать. С другой стороны, какого черта я должен бояться Тригаса, если он из наших? С другой стороны, ходят слухи, что кое-кого из наших следует опасаться сильнее, чем полицмейстеров, гражданских гвардейцев и прочих крокодилов… Короче, соглашайся, пока предлагают.
        - Ладно, давай съездим, - сказал Март. - Ты хоть знаешь куда?
        - Примерно, - сказал Тригас. - Посиди, я схожу за машиной.
        - Юхан, - сказал Март, - я вполне держусь на ногах.
        - Сиди, я сказал. - И Тригас быстрым шагом вышел из зала.
        Поболеем пару деньков, а, Март? Побродим по окрестностям, пошатаемся по городку… Март сел за столик, уткнулся подбородком в переплетенные пальцы. А сегодня совершим экскурсию в сумасшедший дом. Точнее, в частную психиатрическую лечебницу «Горячие камни». Дом скорби «Горячие камни». Какая-то неуловимая пошлость в таком словосочетании. Именно неуловимая. Ну, что тут пошлого? Не знаю. То есть не знаю, где. И ведь спроси любого, кого хочешь, - никто не скажет. А что, скажут, все нормально, благопристойно, что вам не нравится? Ладно, черт с ними со всеми…
        Ты просто помни всегда, сказал себе Март, для кого ты это делаешь. Ты просто помни всегда, что есть на свете десять человек, которых ты должен кормить, ты ведь больше ничем зарабатывать не можешь, не так ли? Могу ремонтировать машины. Ну да, ремонтировать. Тут-то тебя и накроют. Постоянно помни об этих десяти, и все будет в порядке. Все будет в порядке, Март. …Но я же все равно чувствую, что существует некая этико-эстетическая инфляция. Понятие пошлости тает, как айсберг в тропиках. Сама пошлость множится, ведь то, что казалось пошлостью лет десять назад, сегодня уже таковой не считается. Она именуется смелостью, легкостью, игривостью - и теснит, и пачкает настоящую смелость, легкость и игривость. Может быть, и Канцлер озабочен тем же, отсюда его секретные рескрипты о мере допустимого обнажения? Нет, тут несколько иное: была свара в Академии по поводу янджиевской «Весны», и Канцлер решил вмешаться - в меру своих способностей. Ну да, потребовал, наверное, к себе Президента Академии, еще двух-трех одров, они ему минут за двадцать изложили историю вопроса, и Канцлер в силу своей гениальности во всем
разобрался и принял решение - простое и на все случаи жизни. Произошло этакое многоэтапное упрощение проблемы, а тем самым - ее опошление. А что, пожалуй, верно: опошление есть упрощение материала для наилегчайшего усвоения его самыми широкими массами… Нет, Март, это было бы слишком поверхностно. Пошлость-то существует на всех уровнях: на творческом, критическом, потребительском - на каждом уровне своя пошлость. Да, но она всегда проста. Не бывает сложной пошлости. Что такое простое и что такое сложное? Сложное вчера становится элементарным послезавтра. А Джоконда? Джоконду сейчас миллионными тиражами печатают на бумажных пакетах и на пляжных халатах. Тогда получается, что пошлость - это просто оборотная сторона прогресса. Что-то у прогресса многовато оборотных сторон…
        А как ты, интересно, хотел?
        И вообще - что такое прогресс? Если это то, что происходит вокруг в последние… хм… ну, скажем, пятнадцать лет, то слово это сюда как-то не подходит. Ни черта я не понимаю в жизни. Интересно, а кто-нибудь понимает? Тригас, например? Ладно, я его спрошу. А Канцлер? Понимает ли что-нибудь в жизни Канцлер, если он уже четверть века от этой самой жизни отгорожен стеной каменной, стеной бумажной, стеной верных соратников, стеной референтов, стеной солдат, стеной полицейских, да еще и личная охрана… А ведь, наверное, по докладам судя, жизнь в стране чудесная, потому что все сыты и одеты, и каждая семья имеет телевизор и холодильник, и по числу автомобилей на душу населения мы занимаем седьмое место в мире, а недавно были на шестидесятом, и в прошлом году в продажу поступили легкие самолеты и вертолеты отечественного производства, и спорт развивается так, что на мировой арене мы тесним даже американцев и русских, и чуть не каждый день кто-то где-то бьет мировой рекорд, и шахматы - ах, эти шахматы, им обучают даже в школах, а Эдю Роб-Рита, нашего юного гения, надежду нации, сам Канцлер благословил на бой
за шахматную корону, и теперь Эдя разъезжает в белом «кадиллаке» и живет в доме стоимостью два миллиона динаров; правда, потребление спиртного выросло за это время втрое, но это явление временное, болезнь роста, рост культуры не поспевает за материальным благосостоянием, а вот когда он поспеет, тут-то и станет все замечательно; а для того чтобы он поспел, и надо, господа художники и писатели, не отрываться от простого народа, а творить то, что ему, простому народу, надобно; а решать, что надобно простому народу, предоставьте нам, мы этот простой народ знаем лучше, чем он сам себя знает… А наркомании у нас нет, господа, чего нет, того нет, потому что таможня наша - самая лучшая таможня в мире, а кто распускает слухи, тому следует объяснить, что слухи, порочащие нацию, распускать не следует…
        Март не слышал, как вошел Тригас.
        - Поехали, - сказал Тригас. - Как ты?
        - В порядке, - сказал Март. - Что ты так долго?
        - Разве? - сказал Тригас.
        - Значит, показалось, - сказал Март. Он чувствовал, что Тригас чем-то серьезно озабочен.
        Хорошая была у Тригаса машина, «хонда», привез ее из Японии, там она стоила какие-то гроши, Тригас говорил, сколько это в динарах, и Март даже не очень поверил тогда - слишком уж смехотворная получалась сумма. Да, это тебе не «виллис» - и не трясет, и бесшумно, и бензина расходует вдвое меньше, а при нынешних ценах…
        Тригас определенно был намерен промолчать весь остаток жизни. С ним что-то явно случилось.
        - Юхан, - позвал его Март.
        - М?
        - Ты что-нибудь понимаешь в жизни?
        - Да.
        - А что именно?
        - Отстань.
        Март откинулся на сиденье и стал смотреть в окно. Сумасшедший дом стоял далеко в стороне от федерального шоссе, и дорога к нему вела странная: военная бетонка. То есть не к нему, а мимо него, и дальше скрывалась в лесу, в красивейшем сосновом бору, и вот на опушке этого бора стоял старинной постройки белый каменный дом, обнесенный решетчатой оградой, за ним - еще какие-то домики, сарайчики, а позади всего громоздились несколько огромных, метров по десять-пятнадцать в высоту, черных валунов; это и были, наверное, сами Горячие камни. Калитка охранялась: в зеленой будочке сидел дед в синей фуражке и с кобурой на животе.
        - Нам к доктору Петцеру, - сказал Март.
        Дед стал звонить по телефону, поговорил с кем-то, потом сказал:
        - Проходите. Вон туда, пройдете по коридору и увидите такую красивую дверь - там они и сидят.
        Все это время, пока дед звонил и пока объяснял им, куда идти, Марта не покидало ощущение, будто у него где-то внутри несколько раз провели рукой. Выходя из будки, Март оглянулся. Дед равнодушно глядел им вслед, глаза у него были будто подернутые ряской; но на ремне как-то очень заметно висела большая потертая кобура.
        Дверь - окантованная бронзой пластина зеленоватого бронестекла с вытравленным на внутренней стороне замысловатым орнаментом - точно была красивой. Март нажал кнопку звонка - звонок мурлыкнул вкрадчиво и мелодично.
        - Входите, открыто! - крикнули изнутри.
        Март и Тригас вошли. Это была, видимо, ординаторская: казенные столы, стулья, застекленный шкаф с грудой папок внутри. Но общество, собравшееся здесь, выглядело странновато для ординаторской: только двое в белых халатах, остальные, человек десять мужчин и женщин, явно в больничном. Один из мужчин, немолодой, с копной ярко-рыжих волос и рельефным, выразительным лицом актера на героические роли, стоял спиной к окну, остальные сидели полукругом: на стульях, на столах, просто на полу - и, видимо, слушали его.
        - Извините, - сказал Март, - мы бы хотели видеть доктора Петцера…
        - Да, - сказал один из белых халатов, - Вильям звонил нам. Леопольд сейчас придет. С минуты на минуту. Садитесь, господа. Потеснитесь, ребята.
        - Да ну, что вы, - сказал Март, но ребята уже теснились, освободилось два стула, и Март с Тригасом уселись, ощущая себя в центре всеобщего внимания.
        - Продолжать? - спросил тот, который стоял у окна.
        Все высказались в том смысле, что да, конечно, продолжать, а Леопольд пусть пеняет на себя, сколько его ждали… Тот, у окна, нахмурился, подумал и стал читать стихотворение - незнакомое. Читал он великолепно: негромко, но очень слышно, выразительно, но без плюсовки, - так на памяти Марта читал только Майорош…
        Он умер, Дон Кихот,
        и никогда
        он не придет
        смешным своим мечом
        вершить на этом свете справедливость.
        Остались господами - господа.
        Остались пастухами - пастухи,
        и дураки остались дураками.
        Кому же ты был нужен, Дон Кихот?
        …как снег, летят года, слагаются в
        века, века лежат в полях и под полями,
        в морщинах, под березами и в душах…
        И снег, колючий и сухой, его могилу
        все заметает - и никак не заметет.
        Все помолчали немного, потом кто-то сказал: «Браво, Норис», а кто-то: «Слишком уж в лоб», а кто-то: «Давай еще, Норис», и все это было похоже не на ординаторскую сумасшедшего дома, а на литературный клуб много лет назад…
        - Можно - чужое? - спросил Норис и, не дожидаясь ответа, начал:
        Гремят фанфары. Гамлет победил.
        Полоний жив, и отомщен отец.
        Офелия? Ее он разлюбил,
        но поведет наутро под венец.
        Усни, Офелия! Теряя четкость черт,
        спит Эльсинор в колеблющейся мгле,
        спят Розенкранц, Горацио, Лаэрт,
        лишь Йорик бродит на ночной земле.
        Позади тихонько стукнула дверь, народ завозился, пропуская вошедшего. Март оглянулся. Это был Петцер, он тихо, стараясь не производить шума, подошел, пожал руку Марту, потом Тригасу и сел на подставленный стул.
        Потом Норис читал еще, потом читали другие, стихи были лучше и хуже, но почти все незнакомые, потом принесли гитару, и тоненькая женщина стала петь какие-то никогда не слышанные Мартом песни - оказалось, это Гейне, - и лишь через несколько часов все стали понемногу расходиться. Наконец остались только Петцер, Март и Тригас.
        - Слушайте, Леопольд, - сказал Март, - как вам не стыдно? Вы такое - от меня скрывали! Я как свежим воздухом подышал.
        - Вы по делу? - спросил Петцер.
        - Даже по двум, - уточнил Тригас. - Во-первых, вами очень интересуется полицмейстер. Сегодня он меня минут двадцать допрашивал, и все вопросы как-то замыкались на вашем учреждении. Кто-то у вас тут умер, да? Короче, я сказал, что ничего не знаю и не желаю знать, но отвязался от него с трудом. Так что имейте в виду на всякий случай. А во-вторых, вот с ним неприятность случилась - прямо при мне.
        - Что именно?
        - Пти маль, - сказал Март. - В восемьдесят четвертом меня контузило, а где-то с восемьдесят шестого началось. И вот за последние дни - раз пять, наверное.
        - Асамид применяли? - спросил Петцер.
        - Да, - вздохнул Март. - Или ронтон.
        - Это одно и то же.
        - А мне казалось, ронтон сильнее, - сказал Март.
        - Самовнушение, - усмехнулся Петцер. - Импортный препарат, упаковка красивая… Держите, - он протянул Марту коробочку с таблетками.
        - А феназепам есть? - спросил Март.
        - Есть. Дать?
        - Если можно, конечно.
        - Всем все можно, - отозвался Петцер. В столе, где он искал, лекарства не оказалось. - Сейчас принесу. - И он вышел.
        - Странный сумасшедший дом, - заметил Март.
        - Да? - вмешался Тригас. - А ты чего ожидал?
        - То есть как - чего? Это же нормальные люди!
        - Поговори на эту тему лучше с Петцером, он тебе объяснит, кто нормальный, а кто нет…
        Вошел Петцер, подал Марту еще одну коробочку. Лицо его было озабоченным.
        - Доктор, - сказал Тригас, - вот сударь интересуется, насколько ненормальны ваши пациенты?
        - Абсолютно ненормальны, - пробурчал Петцер. - Кто же в здравом уме станет читать вслух иностранных поэтов, да еще при посторонних?
        - Нет, серьезно, - сказал Март. - Вы что, их так хорошо лечите?
        - Их очень плохо лечат. Родственники не настаивают на интенсивном лечении, понимаете ли… То, что вы видели, - это результат плохого лечения и еще худшего воспитания.
        Ай да Леопольд, подумал Март. А я-то думал - только коньячок да девочки…
        - И еще, - не унимался Тригас. - Не из любопытства, а чтобы не навредить ненароком: что у вас тут случилось?
        - Да бог его знает, - ответил Петцер. - На территории нашли труп. Кто такой и отчего помер - неизвестно. Даже вскрытие ничего не показало. Сначала думали - наркоман, хотел поживиться…
        - А разве бывает так, чтобы на вскрытии - и ничего не было?
        - Знаете, я тоже думал, что не бывает, - задумчиво протянул Петцер. - Но прилетал эксперт из столицы, специально вызывали, и мы потом с ним немного потолковали - так вот, он говорит, что существуют яды, не оставляющие никаких следов в организме, и что ядами этими сильно интересуются армия и контрразведка.
        - Куда же суется наш бедный полицмейстер? - сказал Тригас.
        - Давайте его хором пожалеем, - подыграл Март.
        - Знаете что? - посмотрел на них Петцер. - Если вы не торопитесь, то подождите меня немного. Мне два дела надо сделать, это на полчаса. А потом вы меня отвезете в город. Хорошо?
        - Разумеется, - согласился Тригас.
        - Тут вот газеты и журналы, - сказал Петцер. - Я быстро.
        - Юхан, - произнес Март немного погодя, - ты об этом молчал всю дорогу?
        - Не только, - ответил Тригас неохотно. - Он мне показывал фотографии - не знаю ли я кого. И там была одна, которая никак не могла к нему попасть. А она попала. Вот я и думал.
        - Все равно я с этими не-больными ничего не понимаю…
        - Что тут непонятного, - рассердился Тригас. - Ну что тут можно не понять? Отсидеться. Переждать. Частная собственность, полиции или там гражданской гвардии вход заказан. А общественность сумасшедшими брезгует…
        Через полчаса, как и обещал, Петцер вошел, с отвращением содрал с себя залитый чем-то халат, больничные брюки и рубашку, бросил их в угол, оделся в цивильное, встал у двери и, явно заставив себя улыбнуться, сказал:
        - Я готов, господа!
        Господа послушно поднялись и пошли к выходу. В воротах Петцер пропустил их вперед и еще потолковал о чем-то с охранником. По дороге Тригас опять молчал, а Петцер пытался играть прежнего, ресторанного Петцера, но у него плохо получалось. Его высадили у почты и свернули к отелю.
        В отеле царило необычное оживление, швейцар и, кажется, официанты из ресторана переносили вещи постояльцев с первого этажа на второй. Портье, приятель Марта, отдавал распоряжения и громко повторял:
        - Господа, просим прощения за неудобства, это временно. Господа, в связи с реконструкцией отеля…
        - Что, ремонт? - спросил Март, подходя.
        - Не совсем, - сказал портье. - Вас это не коснется. Только первый этаж. Вас же, господа художники, я приглашаю сегодня на торжественный ужин по случаю приобретения мною городского отеля.
        - Поздравляю, - поклонился Март.
        - Да-да, - как-то очень рассеянно сказал портье, то есть хозяин. - Теперь мы развернемся… - Морда его сияла.
        - Вот и еще один обрел смысл жизни, - усмехнулся Тригас, поднимаясь по лестнице.
        - Не богохульствуй, Юхан, - сказал Март.
        - А почему бы нет? - пожал плечами Тригас. - Почему бы мне не побогохульствовать?
        - Потому что все равно не поможет. Ты пойдешь на этот ужин?
        - Обязательно пойду. Искупаться в сливках здешнего общества - нет, такой случай упускать нельзя.
        В номере кто-то побывал. Причем этот кто-то очень старался не оставить после себя следов, но профессиональная память есть профессиональная память, и Март видел, что коробки с красками стоят чуть-чуть не так, как стояли, и дверца шкафа, остававшаяся приоткрытой, почти затворена. Он перебрал вещи, документы - ничего не пропало. Тогда он сел на подоконник и задумался. Странный сегодня день. Странный сумасшедший дом, где читают стихи и где пациентов не лечат, и странный доктор Петцер, и очень странный Тригас - очень странный Тригас. Ну ладно, мутант, с кем не бывает… Но что это за фотографию такую ему мог показать полицмейстер? Выходит, есть что-то неспокойное в прошлом Тригаса… как, собственно, и в любом прошлом. Это потом все подравнивается и подгоняется в соответствии с текущим моментом. Поэтому сейчас мы имеем преуспевающего халтурщика-монументалиста, свободного художника, не так давно вернувшегося из Киото, где он изучал японскую живопись в течение семи лет. И в биографии его оставлены только те нити, которые намотаны на сегодняшнего производства гвоздики с блестящими шляпками. И нет и не может
быть там места каким-то фотографиям, которые не должны попасть в руки полиции, а вот попали. А может, и не было никакой фотографии и он просто выдумал все это, чтобы от меня отвязаться? Вряд ли, я бы почувствовал. А если он говорит правду - он что, мне доверяет? С чего бы это? Наконец, знает он, кто я, или просто тогда оговорился спьяну? Как мне с ним себя вести? Ни черта не знаю и не понимаю. И какого дьявола делать у меня обыск? Увижу полицмейстера - так прямо и спрошу. Или не стоит нарываться?
        Звякнул телефон, и голос портье-хозяина произнес:
        - Господин Траян, все уже собрались, ждем вас…
        - Иду, - сказал Март.
        На том конце положили трубку, но в трубке пискнуло не один раз, а два. Март уставился на телефон. Ну и дела, подумал он. Значит, не только обыск… Ну-ну.
        Он сменил рубашку, надел темный галстук, новый, недавно купленный пиджак. Смокинг бы, подумал он. А еще лучше фрак. Фиолетовый. Или мундир. Говорят, собираются вводить форму для писателей - с погонами у простых смертных и с эполетами у великих. Про художников пока не слышно, но тоже, видимо, не за горами…
        Тригас решил соответствовать не нормам приличия, а представлениям общественности о художниках. Он вырядился в пестрое вязаное не-понять-что - пончо не пончо, свитер не свитер, - холстяные серые брюки и плетенки на босу ногу. Март посмотрел на него, на могучую волосатую грудь, выпирающую из выреза, на волосатые же пальцы ног и сказал:
        - Ты забыл сделать педикюр.
        - О! - сказал Тригас. - Это идея! У тебя краски под рукой?
        Краски оказались под рукой, и он выкрасил ногти на ногах в покойницкий голубовато-зеленый цвет.
        По случаю банкета ресторан был закрыт для посторонних, и у входа швейцар увещевал недовольных завсегдатаев. Март и Тригас протиснулись через небольшую, но плотную толпу, назвались и были допущены. Кто-то прошипел вслед: «А голубых пускают…» Тригас хохотнул.
        Общество подобралось самое-самое: господин мэр с супругой, господин секретарь мэрии, господин судья, господин товарищ прокурора (сам господин прокурор был вызван в столицу по делам службы), господин председатель акцизного ведомства, господин податной инспектор, господин управляющий городским отделением Национального банка, владельцы магазинов, редактор местной газеты, два модных адвоката, тренер городской футбольной команды, наконец, господин полицмейстер и господин начальник тюрьмы, здесь же - супруги и взрослые дети, короче, всего человек сорок-сорок пять. Марта и Тригаса представили, причем очень торжественно, с перечислением наград и званий (а что, подумал Март, звучит неплохо, особенно если не знать, за какое дерьмо это все присуждалось и присваивалось…), и усадили за стол, не на самые близкие к имениннику места, но и не на шхельду, порознь, каждого между двумя дамами, которые наперебой принялись ухаживать за знаменитостями. Все было чинно и благородно, господин мэр выступил с речью, в которой приветствовал приобретение отеля жителем города, теперь прибыль не будет уплывать в столицу, потом
говорили тосты, пили в меру, ели деликатно, приятно было смотреть - приятно и скучно. Даже Тригас как-то стушевался и не рвался на эпатаж. Потом разделились, дамы отдельно, мужчины отдельно, молодежь танцевала, к ним присоединились и пожилые пары, и, так сказать, смешанные; Тригас тоже подхватил чью-то дочку, еле достававшую ему до плеча, и покачивался с ней в полумраке. Кто-то в углу уселся за шахматы. Солидные мужчины беседовали.
        - …на грани банкротства, поэтому стал распродавать. Ну, я и купил. Пятьдесят тысяч сразу и еще по пятнадцать каждый год…
        - Дешево что-то…
        - Очень дешево. Я предложил - и прямо обалдел, когда он согласился.
        - Припекло, значит.
        - Вот именно.
        - Ну, теперь вам надо как-то оправдывать ваши денежки.
        - Вот увидите, оправдаю.
        - Хотите совет? Устройте здесь бордель, и уже через месяц начнете считать барыши.
        - Подумаю. Если господин мэр не станет возражать…
        - Полегче, полегче.
        - Я понимаю - супруга будет против. Нет, если без шуток: ведь отель себя почти не окупал, я уже молчу о прибыли. А с другой стороны, подумайте: в городе пятнадцать тысяч человек… ах, даже семнадцать! - а живем, как на хуторах. Господин Траян, в столице сколько клубов, вы не знаете?
        - Точно не знаю, но тысяч пять должно быть.
        - Вот видите! По вечерам мы запираемся в домах и стараемся поскорее уснуть. Ведь невыносимо скучно, господа! Это вместо того чтобы собраться, побеседовать, обменяться новостями и мнениями. И дети наши вырастают бирюками или сбегают от нас, потому что ничего не видят в жизни. А так, представьте, в самом центре города помещение, где ты всегда - желанный гость, куда любой может прийти, поговорить, посмотреть видео. Общение, господа, общение! Что может быть лучше общения!
        - Какую же выгоду вы собираетесь иметь?
        - Да господи же! Да я на одном кофе за полгода наберу эти пятнадцать тысяч! И почти без накладных расходов. Я все подсчитал, за два года я рассчитаюсь с долгами и начну получать чистую прибыль.
        - Господин Траян, а в столице клубы популярны?
        - Конечно, иначе бы их не было так много. Я думаю, и у вас это привьется, может быть, и не так скоро - но обязательно. А вы, друг мой, прямо сейчас начинайте думать о рекламе, это самое важное…
        - Скажите, история с Вильбертеном - правда?
        - Я не знаком с ним. А слухам верить, знаете…
        - Почему-то считается, что все знаменитости должны знать друг друга.
        - Нет, это легенды.
        - Ну а все-таки - знаете вы что-нибудь?
        - Знаю, что у него были какие-то большие неприятности, но теперь он опять снимается.
        - А говорили, что он оказался мутантом и что его выслали из страны.
        - А разве мутантов высылают? У меня были другие сведения.
        - Нет, конечно, но вроде бы за него стали заступаться иностранные посольства…
        - Думаю, если бы эта история была такого масштаба, я бы хоть что-нибудь знал. Скорее всего, кто-то написал на него донос, ну и решили его проверить как следует. Ну и проверили…
        - Вообще с этими мутантами что-то темнят. Сначала их превозносили, а потом вдруг принялись давить…
        - Кто их превозносил? Никто не превозносил. Сами себя они превозносили, пока не раскопали это дело…
        - Вот я, допустим, знаю все из самых первых рук, у меня свояк в… э-э… ну, сами понимаете где. Так вот он говорил, что еще во времена Империи была создана лаборатория, где занимались опытами на людях. Там с ними что-то делали, а потом лабораторию разбомбили, и кто успел разбежались. А готовили из них, так сказать, элиту человечества, будущих властителей…
        - Что вы говорите, право! Какую там элиту! Не знаете, а говорите. Делали там с ними что-то, да. Чтобы они нас с вами - нормальных людей - ненавидели, можно сказать, изначально. И чтобы власть над нами захватить могли, потому что способности у них всякие. А потом, захватив власть, нас всех - под корень; у них же уже все к перевороту было готово, можно сказать, чудом пресечь успели, в последний момент, а вы - элита…
        - Да? А вы не обратили внимания, что ни армия, ни полиция их не преследовали? Только гражданская гвардия? Не мешали, но и не помогали? Как вы это расцениваете?
        - А что бы за границей сказали? Геноцид, мол? А так - сам народ, можно сказать, расправился - и все, виноватых нет. Народ не обвинишь.
        - Господа, какую-то вы тему оседлали, ей-богу. Давайте лучше о скачках.
        - И не под корень вовсе, как вы говорите. Они нас самих в мутантов хотели превратить. Про каперские события слышали? Там ведь во всем уезде нормальных людей почти не осталось, все мутанты.
        - Не совсем так. Нормального взрослого человека в мутанта не превратишь, выдумки это.
        Март отошел от беседующих и поискал глазами полицмейстера. Полицмейстер стоял отдельно, как-то очень даже отдельно от всех, и крутил в пальцах спичечный коробок.
        - Можно вас на пару слов? - спросил Март.
        - Пожалуйста, - отозвался полицмейстер рассеянно.
        - Если вы еще когда-нибудь захотите узнать, не держу ли я героин в тюбиках из-под краски, - сказал Март ядовито, - делайте это, пожалуйста, в моем присутствии.
        - Не понял, - нахмурился полицмейстер.
        - У меня в номере был обыск, - пояснил Март. - И я…
        - Как обыск? - шепотом спросил полицмейстер. - Вы что - серьезно? - Видно было, что он не играет. - Может быть, кража?
        - Нет, - сказал Март. - Ничего не пропало, все на своих местах. Сдвинуто кое-что…
        - Вы никому не говорили?
        - Нет, конечно.
        - Правильно. Ладно, я попытаюсь проверить, но вы пока старайтесь не подавать виду, что заметили это. На улице за вами слежки не было?
        - Нет, - сказал Март. - То есть не замечал. Зато подключились к телефону.
        Полицмейстер посмотрел на Марта с любопытством и, кажется, с одобрением, потом, явно решив для себя что-то важное, сказал:
        - Выходите на улицу и подождите меня там. Побеседуем. Хорошо?
        Март в некоторой растерянности постоял на тротуаре, прошелся туда-сюда. Странный, однако, полицмейстер, а, Март? Тебе не кажется? Кажется. Вот и мне тоже кажется… Через несколько минут полицмейстер появился в дверях, сделал Марту знак, чтобы тот шел за ним, и двинулся по улице. Метров через триста они свернули налево, в узкий и темный проулок. Полицмейстер постоял, осмотрелся и ключом открыл калитку в глухом заборе. Он пропустил Марта вперед, еще раз осмотрелся по сторонам и осторожно запер калитку. По мощеной дорожке они подошли к дому, полицмейстер постучался в дверь условным стуком: два раза, потом один, потом еще два; через некоторое время кто-то изнутри отпер дверь. Свет в помещении не зажигали. Осторожно, ступеньки. Они вошли еще в одну дверь, щелкнул выключатель. Это была небольшая комната с плотно зашторенными окнами. Четыре кресла, столик, диван, бар, масса радиоаппаратуры. Хозяина дома - или кто там их впустил? - не было.
        - Садитесь, - сказал полицмейстер, и Март сел. - Теперь мы можем побеседовать спокойно, никто не помешает… Вы этого человека знаете? - И он подал Марту фотографию.
        - Да, - сказал Март. - Но только по газетам.
        - Ясно, - сказал полицмейстер. - Видите ли, в чем дело: он умеет очень хорошо изменять внешность. У вас профессиональный глаз, может быть, вы узнаете его в этих людях?
        Полицмейстер разложил на столе дюжину фотографий. Все лица были незнакомы. Март стал всматриваться. Да, пожалуй…
        - Вот этот, - сказал он. - И вот этот.
        - И еще вот этот, - сказал полицмейстер. - Но все равно хорошо. Так вот: есть сведения, что он сейчас находится где-то в нашей провинции, и совершенно не исключено, что в нашем городе. Проверка документов ничего не даст, это понятно, документы у него великолепные, нам бы такие… Огромная к вам просьба: если узнаете его в ком-то - сразу звоните мне. И только из автомата. А теперь, пожалуйста, очень подробно расскажите о ваших неприятностях.
        Март стал рассказывать, полицмейстер переспрашивал, уточнял, заставлял повторять еще и еще раз, обрывал вдруг и перескакивал на другое, и Март все думал, как бы не сболтнуть чего не надо о заведении доктора Петцера, но вдруг дверь открылась и вошел сам Петцер. Он улыбнулся оторопевшему Марту и спросил:
        - Андрис, будешь? - В руках у него была темная высокая бутылка. - Вам, мэтр, не предлагаю, естественно…
        - Давай, - сказал полицмейстер. - А то у меня совсем ум за разум заходит.
        Петцер поставил два бокала, разлил вино, они с полицмейстером стали пить его маленькими глотками, поглядывая друг на друга, а Март все не мог стряхнуть с себя оторопь, потому что все происходящее не лезло ни в какие ворота, ну не стыковались нигде полицмейстер-бывший-следователь-по-особо-важным-делам, играющий деревенского недотепу и переигрывающий - намеренно? зачем? - и всерьез опасающийся чего-то появившегося на местном горизонте, - доктор Петцер из странного сумасшедшего дома, где читают стихи и куда полиции ход заказан, потому что это частное владение - чье, кстати? - и Артур Демерг по прозвищу Шерхан, когда-то один из руководителей «Внутреннего фронта», приговоренный Трибуналом «Фронта» к расстрелу, но ведь вывернулся тогда, гад такой, сколько из-за него потом ребят погибло… Сейчас он в «Белой лиге», по-прежнему неуловим и по-прежнему - да какое «по-прежнему», вдесятеро против прежнего - жесток.
        А эти двое сидели за столом друг против друга, тянули из бокалов густое, почти черное вино… Ничего не понимаю, в который раз за сегодняшний день подумал Март. Ну ничегошеньки. Кто друг, кто враг, да и есть ли они вообще - друзья и враги? Может, в каждом конкретном случае они появляются и исчезают? Резонанс. Вот именно - резонанс. Твои интересы складываются с интересами некоего А - он твой друг. Твои интересы в противофазе с интересами некоего Б - он твой враг. У каждого своя частота колебаний, и через некоторое время картина меняется: А уже твой враг, а Б на тебя решительно наплевать. И еще кто-то профессионально, но торопливо обыскивает номер и слушает телефон, и кто-то умирает странной смертью во дворе странного сумасшедшего дома, а тут еще Тригас… Господи боже мой, да ведь надо уносить ноги, пока цел, понял Март, тут же затевается какая-то игра по-крупному, причем совсем не моя игра…
        - И где ты такое берешь? - спросил полицмейстер, допив.
        - На нашей кухне, - сказал Петцер. - Нас хорошо снабжают.
        - Оттуда? - кивнул головой куда-то в сторону полицмейстер.
        - Прямым ходом, - подтвердил Петцер. - И достаточно регулярно.
        - Иногда я думаю - а не лечь ли и мне к вам? Нервишки, то, се… Одна кухня чего стоит, - вздохнул полицмейстер.
        - Можешь подумать об этом даже всерьез, - усмехнулся Петцер.
        - Нет, конечно, - сказал полицмейстер. - Бегство - это не выход.
        - Бегство - это не выход… - задумчиво протянул Петцер. - Выход посредством бегства… то есть бегство посредством выхода… то есть бегство через выход… убегая, гасите свет и выключайте воду…
        - Сливайте воду и убегайте, - сказал полицмейстер. - Трепло ты, Леопольд.
        - Сам такой, - огрызнулся Петцер. - Март, как вы себя чувствуете?
        - Нормально, - сказал Март.
        - Таблетки не понадобились?
        - Нет пока.
        - Я так и думал. Никакой эпилепсии у вас, конечно, нет. Это вы придумали для вашего приятеля?
        - Ничего я не придумывал, - сказал Март.
        - А почему вы тогда так упорно ничего не пьете? Даже пива?
        - Леопольд, вы как-то странно ставите вопрос. Ну, гепатит я перенес, я же говорил вам.
        - Я чувствую, вам трудно врать человеку в глаза. Если хотите выжить, вы должны в этом тренироваться и тренироваться. Понимаете, вы шутя съедаете то, что печеночного больного уложит если не в землю, то под капельницу - наверняка. Это ваш приятель настоял на визите к нам?
        - Да, - ответил Март, подумав.
        - Как он там? - спросил полицмейстер.
        - Вполне, - отозвался Петцер. - Мне рассказал все, и Вильям к нему претензий не имеет.
        - Вы давно его знаете? - спросил полицмейстер.
        - А что, он тоже подозревается? - ощетинился Март.
        - Не знаю, - сказал полицмейстер. - Вы же чувствуете - что-то происходит. Тут не до подозрений, тут бы просто стекла протереть.
        - Года с восьмидесятого.
        - То есть еще до отъезда, - сказал полицмейстер.
        - Да. Здоровались, разговаривали…
        Петцер и полицмейстер переглянулись.
        - Отпадает, - отрезал Петцер.
        - Черт бы его подрал, - сказал полицмейстер. - А может, мы зря голову ломаем? Может, он ни сном ни духом?..
        Петцер подумал.
        - А что, вполне возможно. Знаете, Март, у меня, то есть у нас с Андрисом, к вам просьба: побеседовать несколько раз с господином Тригасом. На свободные темы, но поближе, так сказать, к месту и времени…
        - То есть вы меня вербуете, - медленно сказал Март. - В доносчики. А я даже не представляю, с кем имею дело.
        - Вам понравились наши пациенты? - спросил Петцер.
        - Да, - ответил Март. - Понравились. И что?
        - Речь идет об их судьбе. Может быть, жизни.
        - Вы говорите, что не знаете, кто мы, - усмехнулся полицмейстер. - Зато мы хорошо знаем, кто вы. Скажем, Леопольд?
        - Конечно, - сказал Петцер. - Что из мужика жилы тянуть…
        - Вас зовут Морис Николае Траян, вы мутант и живете по документам погибшего брата. Не бойтесь, вы нигде не прокололись и вам ничего не грозит. Все знаем только мы. Во-первых, у нас есть Вильям, сторож Леопольдова заведения. Вот вы чувствуете мутантов?
        - Иногда, - сказал Март. Играть больше не было смысла, карты раскрывались. - Изредка, когда накатит…
        - А он постоянно. Причем сам он, кажется, не мутант, во всяком случае, это у него никак больше не проявляется. Да, будь он в гражданской гвардии, вас бы всех давно уже на свете не было. Думаете, почему вас так легко пропустили на территорию? Да… А во-вторых, в документах полиции зафиксировано, что брат живущего ныне Марта Траяна был мутантом. Брат-близнец, заметьте. Он погиб… Да… Сам Март Траян учился в университете на факультете искусствоведения, и вот этот человек, - полицмейстер достал из кармана фотографии, которые показывал раньше, и одну из них подал Марту, - этот человек был в то время деканом факультета, а вот этот, - он подал другую фотографию, - вел персональное дело Марта Траяна в студенческом суде и был, по сути, виновником изгнания его из университета. Морис Траян не мог знать их в лицо, поскольку в это самое время находился в Брюсселе и пытался купить партию оружия для «Внутреннего фронта»…
        - Это не доказательство, - хрипло сказал Март.
        - Доказательство, - возразил полицмейстер. - И вполне достаточное. Но привел я его вам только для того, чтобы дать вам понять: я знаю, кто вы. И все. Никакие разоблачения вам не грозят.
        - Мы вам не враги, - сказал Петцер.
        - Не враги, - подтвердил полицмейстер. - И даже наоборот… Как вы попали сюда? - спросил он после паузы.
        - Случайно. Устал и не мог ехать дальше.
        - Когда?
        - Сейчас скажу точно… Восемнадцать дней назад.
        - А Тригас?
        - В командировке от Ассоциации.
        - Откуда вы знаете?
        - Мэр сказал. Еще до его приезда.
        - Ну что же, может быть, и так… Откуда вы ехали?
        - Из Фрайберна.
        - Это где? Даже не слышал такого.
        - Это маленький городок, километров шестьсот на восток.
        - И что вы там делали?
        - Остановился пообедать. В общем, я ехал домой, в смысле - в столицу, из Скрея, где работал. Пока ждал в ресторане заказ, стал от нечего делать рисовать на салфетке - и засветился.
        - Видел кто-нибудь? - поинтересовался полицмейстер.
        - Многие видели. Была погоня.
        - Ну и как? - спросил Петцер.
        - Ну как… Они погнались на двух машинах, а я ведь бывший гонщик… В общем, они столкнулись.
        - Ну силен! - восхитился Петцер. Полицмейстер одобрительно покачал головой и усмехнулся.
        - А вечером уже были здесь? - спросил он.
        - Да.
        - Шестьсот километров. Почти алиби. А, Леопольд?
        - В случае чего я вообще могу показать, что он приехал ко мне утром. Мои подтвердят.
        - В случае чего, - усмехнулся полицмейстер, - спрашивать не будут.
        - Это точно, - сказал Март.
        Они помолчали.
        - Насчет Шерхана тогда - правда? - спросил Март.
        - Правда, - кивнул полицмейстер. - Или уже появился, или вот-вот появится. И чует мое сердце, что есть у него тут особый интерес. Вы его живьем видали?
        - Только в маске.
        - Осторожен, гад, - вздохнул полицмейстер. - Ну что, время уже. Насчет прощупать Тригаса не забудьте, ладно? Вероятно, это пустышка, но все же… Леопольд, ты его проводишь?
        - Провожу. «Ибо был перед ним путь великий, и без провожатого нельзя идти было…»
        - Слушайте, - сказал Март, - вы меня начисто выпотрошили, можно и мне вопрос задать?
        - Задать-то можно, - отозвался полицмейстер, - ответим ли…
        - Леопольд, это ваше заведение - что оно из себя представляет?
        - Ну, это можно, - сказал полицмейстер.
        - Вы про «Путь побежденных» слышали? - спросил Петцер.
        - Н-нет вроде…
        - В общем, вы же знаете, что из нашего благословенного отечества легально и надолго можно выехать только на лечение. А дольше всего лечат психические заболевания. Вот мы и готовим людей, проводим их через комиссию, ну и… Еще то хорошо, что формально расторгаются родственные связи и семья не остается заложником.
        - Понятно.
        - Так что при необходимости можете воспользоваться.
        - Мутантов тоже берете?
        - Конечно. Сейчас только никого нет, а раньше много было.
        - Повыбили всех. В провинции сейчас только мы с Тригасом и есть.
        - Не только мутантов, вообще очень многих повыбили. Интеллигенцию главным образом. Да и продолжают потихоньку выбивать - хотя размах уже не тот… Думаете, от чего люди бегут?
        - Догадываюсь, - сказал Март. Вдруг его прорвало: - Ладно, я понимаю - бьют нас, надо же на кого-то натравливать народ, надо на кого-то сваливать вину за неурядицы, за бестолковщину, за неурожай, наконец, да и вообще это, наверное, чисто зоологическое - даже мне страшно бывает, что во мне это нелюдское сидит, а я могу представить, каково это знать какому-нибудь башмачнику или лавочнику, но вы мне скажите, зачем уничтожать инженеров, врачей, журналистов, писателей, ученых, сначала учить, а потом пускать под нож, это же все равно, что резать курицу, которая несет золотые яйца…
        - Когда яиц становится слишком много, золото обесценивается и хозяин курицы разоряется, - вставил Петцер.
        - То есть? - не понял Март.
        - Объясни ему ты, Андрис, - сказал Петцер. - Не могу я на эту тему говорить…
        - Простейший способ остановить прогресс, - пояснил полицмейстер, - это уничтожить тех, кто его двигает. А останавливать его надо обязательно, потому что развитие общества неизбежно приводит к переменам, затрагивающим и самую верхушку. Вот правительство и принимает меры к обеспечению максимальной стабильности. Вы знакомы, наверное, с доктриной нулевого роста? То, что у нас творится столько лет, - это все ради того, чтобы претворить ее в реальность. Официальная цель этой доктрины: создание гармонии между производством и потреблением. Реальная цель: обеспечение чиновникам высших эшелонов максимально полной кормушки при минимальных их усилиях; общество для них - это машина для удовлетворения их собственных потребностей, машина работает, продукт поступает - и не дай бог, если что-нибудь изменится. Пусть правительство лениво и некомпетентно - оно обладает обостренным инстинктом самосохранения и потому принимает любые меры к поддержанию благоприятного для него положения вещей. Думаю, кстати, что убивать скоро перестанут, этот способ простейший, но лишает свободы маневра. Можно ведь с той же целью и не
менее эффективно загрузить всех бумажной работой, а творческой части подсунуть выгодную халтурку - как вам, например. Тем более, что без технического прогресса стране не жить… вы обратили внимание, что технарей лет пять уже как не трогают? Стимулируется развитие так называемого узкого специалиста - это новый исторический тип, выполняющий функции интеллигента, но очень простой в обращении и неприхотливый. Создается - боже мой, уже создана! - массовая культура, которая призвана удовлетворять некоторые простейшие эстетические потребности населения. Наконец, народ просто спаивается, и это выгодно вдвойне, потому что…
        - Господа, - попытался перебить его Петцер, - уже полночь.
        - …выгодно вдвойне, потому что приносит казне огромный доход - и освобождает ее от необходимости расходов на досуг… втройне, потому что не дает еще человеку размышлять о постороннем, человек из человека разумного превращается в звено производственного процесса, в машинку, каждый вечер заправляемую спиртом… Я ведь говорю даже не о смене строя, я говорю о конкретных носителях власти, потому что эти кресла, вознесенные высоко, удивительно шатки. Они же там готовы обглодать друг друга и держатся только потому, что вцепились и замерли, и не дай бог кому-то оступиться, его тут же спихнут вниз и растопчут, и новый кто-то будет в его кресле через секунду. Даже Канцлер - и тот под богом ходит, сколько глаз на его кресло нацелено… Появляется в мире что-то новое - значит, не нужно что-то старое, значит, того, кто этим старым жил, - на свалку, а кому охота? Давить новое, любое новое, не разбираясь, просто так, на всякий случай, - это уже становится рефлексом, это принцип любого иерархического общества, это первый закон чиновника; и только иногда, когда необходимость их за горло возьмет, им приходится скрепя
сердце новое поддерживать и развивать - взять тот же технический прогресс… Ладно, Март, действительно, поздно уже, мы с вами как-нибудь еще побеседуем… В холле отеля сидел Тригас. Увидя Марта и Петцера, он встал и пошел им навстречу.
        - Что случилось, Март? - спросил он. - Где ты был?
        - Да вот, погуляли с доктором.
        - Тьфу, черт, а мне показалось, что тебя увел полицмейстер, - сказал Тригас. - Я уже в управление звонил…
        - Ладно, я с вами прощаюсь, - остановился Петцер. - Заглядывайте к нам.
        - Спасибо, доктор, обязательно, - поклонился Тригас.
        - Спокойной ночи, Леопольд, - сказал Март.
        Из дверей ресторана вышли почтмейстер и секретарь мэрии, напряженной походкой прошли через холл и скрылись в коридоре.
        - Давай зайдем в бар, - сказал Тригас.
        - Не хочется, - стал отказываться Март.
        - Ненадолго, - настаивал Тригас. - Надо поговорить, а там всего удобнее.
        В баре было душно почти невыносимо и воняло, как из пепельницы. Берта, не говоря ни слова, поставила перед Тригасом его излюбленный дайкири, а перед Мартом - апельсиновый сок.
        - Берта, - попросил ее Март, - сварите мне чашечку кофе.
        - На ночь? - укоризненно спросила Берта.
        - Ничего, - сказал Март. - Как вы выдерживаете такую духоту?
        - Кто же вам сказал, что я выдерживаю?.. - проворчала Берта.
        - Так что ты хотел мне сказать? - Март повернулся к Тригасу.
        - Что у вас там вышло с полицмейстером? Только не говори мне, что вы, так сказать, случайно…
        - Совершенно случайно. Я вышел подышать, потом он, мы о чем-то потрепались, чуть ли не о погоде, потом мне стало плохо, как утром, и он отвел меня к Петцеру. Вот и все. А что это тебя так заинтересовало?
        - Он тебе фотографии никакие не показывал?
        - Нет, а что?
        - Видишь ли, у меня сегодня в номере был обыск. Тайно. И я боюсь, как бы мне не понапускали клопов. Я потому так вырядился, что в этой хламиде микрофон не спрячешь…
        Март почувствовал, что внутри у него все леденеет.
        - Знаешь, старик, - сказал он через силу, - я что-то не верю в способности местной полиции на подобные штучки.
        - Местной-то и я не верю, - протянул Тригас.
        - Кофе, пожалуйста, - подошла Берта.
        Март отхлебнул слишком большой глоток и обжег язык.
        - Знаешь что, - сказал он, - сегодня мы все равно ничего разумного не придумаем. Давай-ка завтра, на свежую голову.
        Тригас внимательно посмотрел на него.
        - Завтра так завтра, - согласился он. - Не… - Он не договорил и уткнулся в свой бокал.
        В номере Март первым делом снял пиджак и галстук и проверил их самым тщательным образом. Слава богу, ничего не было. Осматривать комнату не было уже ни сил, ни смысла. Если и есть что-то, то лучше не трогать. Не подавать виду, что заметил. Но как хорошо, что в одежде ничего не оказалось… А если бы оказалось? Ведь провал…
        Неужели они так беспечны? Я же сказал полицмейстеру про обыск и про телефон… Неужели…
        Не может быть!
        Боже мой, задохнулся он, это же все спектакль, это же провокация, а я так задешево купился… Сматываться! Сматываться немедленно, может, еще успею… А смысл какой? Тебя расшифровали и разложили - мечись теперь или не мечись, конец один, не скроешься… Стоп. Без паники. Вечер поэзии - это что, тоже спектакль? Нет, брат, это настоящее. Они же от тебя ничего не хотели, просто дали понять, что все о тебе знают и, в общем, доверяют… А в доме, наверное, есть детектор «клопов», не зря же полицмейстер молчал на улице; и Петцер появился не сразу, должно быть, возился там с аппаратурой.
        Что же тогда из себя представляет Тригас?..
        Март сам не знал, спал ли он в эту ночь. Утром раскалывалась голова, но благодаря этому не было никаких совершенно мыслей, и Март готов был благодарить бога за эту боль.
        С трудом проглотив бутерброд и запив его крепким чаем, Март вышел на стоянку машин, сел в свой «виллис» и поехал просто так. Лицо овевал ветер, глаза и руки были заняты привычной работой, и, поездив часа два, он почувствовал, что успокаивается. Потом заправил машину, залив оба бака под пробку - на всякий случай. В отеле портье, новый, средних лет лысый мужчина, передал ему записку. Записка была от Тригаса. Тригас писал, что вынужден разговор отложить, поскольку срочно уезжает дня на три. «Помни о том, что я тебе говорил», - было написано в конце и жирно подчеркнуто. Март пожал плечами и сунул записку в карман. На лестнице ему встретился новый хозяин отеля. Глаза его были красные, как у кролика, лицо помято.
        - Доброе утро! - сказал он. - Жаль, что вы вчера так рано ушли, до самого интересного. - И он рассказал, как вчера, то есть уже сегодня, когда старшее поколение разошлось-разъехалось, молодежь решила обновить помещение будущего клуба - ну и обновили, а племянница редактора - помните, в таком розовом комбинезоне? - так вот она заявила вдруг, что ее никто не обыграет в беск, а если кто обыграет, то она готова отдаться тут же, на бильярдном столе, потому что карточный не выдержит, и сели играть. - Март слушал, и его подташнивало от запаха перегара и от смысла рассказа, у бывшего портье просто слюни текли, пока он рассказывал, потом он потащил было Марта в бар - выпить за успех предприятия, но Март очень вежливо отказался под тем предлогом, что ждет важного звонка из столицы, и портье неохотно его отпустил. Все мерзость, думал Март, все и везде, где ни копни - наткнешься на мерзость, а встретишь что-нибудь настоящее, начинает казаться, что это спектакль или провокация, господи, до чего же смогли все загадить, но ведь экспатриация - это тоже не то; как это полицмейстер сказал: «Бегство - не выход»? А
где же то, где то, для чего стоит переводить кислород на планете? Опять о смысле жизни, поморщился Март, сколько же можно… В номере ему вдруг захотелось спать, он лег не раздеваясь и проспал до обеда. Проснулся с тяжелой головой, как всегда после дневного сна, и еще полежал, листая накопившиеся журналы.
        В пять в ресторане на английский манер подавали чай с печеньем или с пирожными; Март встал, умылся, привел себя в порядок и спустился вниз. Он уже допивал чай, когда в ресторан вошли хозяин отеля и с ним еще несколько человек, но Март не видел никого, потому что среди них была Венета. Он узнал ее сразу, хотя она изменилась. Был миг, когда их взгляды встретились, потом эта компания прошла мимо в глубь зала, и Венета изо всех сил старалась не оглядываться, но не выдержала и все-таки оглянулась. Они сидели за столиком и, видимо, обсуждали что-то, и Венета была среди них, Март видел ее в профиль, видел, как она облизнула губы, как ее спросили о чем-то, а она ответила не сразу и, наверное, невпопад, глаза смотрели прямо, и видела она Марта только боковым зрением, лицо ее было напряжено, и Март встал, оставил на столе деньги и вышел… Тогда, в восьмидесятом, «Фронт» приказал им расстаться, это было правильно, потому что шла волна арестов и надо было рассредоточиться, но это было невыносимо. Март помнил тот день смутно, они ходили по комнате, тыкались в углы, как слепые котята, или друг в друга, что-то
пытались говорить, а потом Венета исчезла, никто не знал, где она, и только год спустя ему сказали, что ее и еще четверых взяли вместе с Мингом. Когда «Фронт» объявил о самороспуске и многих амнистировали, Венета так и не появилась. Марту тем труднее было ее искать, что он о существовании некой Венеты знать не мог, а о том, что Морис погиб, знали все, кому нужно, и Венета, наверное, тоже знала… Прошло сколько-то времени, и Март обнаружил, что сидит на скамейке в сквере, где он раньше не бывал, со смятой и истерзанной пачкой сигарет в руке. Все вокруг было незнакомо, хотя, оглянувшись, Март увидел и свой отель, и шпиль ратуши, возвышающийся над крышами, и понял, где находится, но ощущение незнакомости не проходило; так с ним бывало иногда после той контузии… Не распускаться, сказал он себе, не распускаться, не рас… Слова закружились в голове и потеряли смысл. Он выбросил сигареты и сунул руки в карманы. Там они перестали дрожать. С кем она? Он стал вспоминать. Хозяин, секретарь мэрии, казначей, еще двое незнакомых… еще ведь кто-то? Нотариус, вот кто. Венета с кем-то из тех двоих. Ему пришла в голову
мысль о Шерхане, но нет, Шерханом ни один из них быть не мог. Один пожилой, совсем седой, с невыносимо синими глазами - таких просто не бывает, - а второй явно с примесью китайской крови и притом невысокого роста. Этот седой, кажется, и был главной осью компании. Спрашивать нового портье не стоит, а вот нового хозяина можно, и именно о том седом… Двенадцать лет, подумал он, двенадцать лет, двенадцать лет. Чего только не было за эти двенадцать лет.
        Он подходил к отелю, когда Венета вышла оттуда, увидела его и пошла ему навстречу. Они остановились и стали смотреть друг на друга, потом она произнесла:
        - Здравствуй. А ты все такой же. Пойдем куда-нибудь.
        Она взяла его под руку, и они вернулись в сквер и сели на ту же самую скамейку.
        - Ты живая, - сказал Март. - Ты живая. Где же ты была?
        - И ты живой… Я чуть не умерла, когда увидела тебя и поняла, что это ты, что ты меня узнал, - если узнал, значит, ты…
        - Ты сразу поняла?
        - Я чуть не умерла.
        - Я думал, тебя убили тогда.
        - Нет. Все обошлось. Когда ты меня узнал, у тебя стали такие глаза, и я поняла, что это ты.
        - Это я. Брат передал мне свои документы. Мы же с ним - как две капли воды…
        - Я помню, ты показывал.
        - Где ты была?
        - Сначала в лагере. Потом, когда узнала, что тебя… Вышла замуж… уехала за границу… пока не утихло.
        - Я тебя искал. Никто ничего не знал, понимаешь…
        - Господи, как все бывает…
        - Как ты живешь?
        - Спокойно. Хорошо. Всем довольна.
        - Этот седой?
        - Да, он.
        - Как вы сюда попали?
        - Это был его отель, теперь он его продал.
        - Он разорился?
        - Не до конца, у него еще много всего осталось. Не хочу об этом. Как ты?
        - Странствую.
        - Не женился?
        - Нет.
        - Не нашел?
        - Когда в каждой женщине находишь только тебя…
        - Ты помнишь меня?
        - Не то слово.
        - И я тебя. Господи, почему же я молчу… У тебя есть дочь.
        - Венета…
        - Да, милый, да. Ее зовут Марина.
        - Венета, боже мой, это же… это… Как ты ее сберегла?
        - Повезло. Меня почему-то считали любовницей Минга, а я не отрицала.
        - Минга убили?
        - Да, при мне… Его даже не пытались взять, просто убили и все.
        - Она с тобой?
        - Нет, она в пансионе. У меня есть портрет, я тебе потом покажу.
        - Знаешь, я как пьяный…
        - Глупый, чему ты так обрадовался? Обычная девочка, очень милая, на мою маму похожа…
        - У меня началось лет в семнадцать.
        - Я как подумаю, что у нее может быть тоже…
        - Ты ничего не понимаешь. Это такое счастье.
        - Я помню тебя. И все равно боюсь за нее. Так хочется, чтобы она выросла простым человеком… Ты не обиделся? Это неправильно, да?
        - Пусть будет как ты хочешь.
        - Будет как будет. Кто это может знать?
        - Я могу попробовать. Не сейчас, ночью.
        - Не надо. Лучше не знать заранее.
        - Я тебе не скажу.
        - Ты же меня знаешь.
        - Знаю. Только все равно…
        - И я обязательно должен ее увидеть.
        - Конечно. Я это устрою.
        - Это еще надо устраивать?
        - Ну не прямо же сейчас мы туда поедем.
        - А где это?
        - В Скрее.
        - Я же только что оттуда!
        - Слава богу, хоть здесь встретились… Знаешь, я все еще поверить не могу.
        - Я тоже… Где вы живете?
        - Обычно в Фениксе. Это…
        - Я знаю. Час езды от меня. Я - в Альберт-Клоче.
        - Смешно. Рядом жили, а вот где встретились…
        - Правда смешно.
        - А ведь мы сегодня должны уезжать.
        - Но…
        - Я не поеду. Я остаюсь.
        - Как?
        - Просто. У нас тут домик. Скажу, что не хочу ездить…
        - Он согласится?
        - У меня полная свобода.
        - Но он же заподозрит что-нибудь.
        - Знаешь, это ужасно звучит, но я изменяю ему направо и налево. Он смирился. Он очень хороший человек, и я иногда чувствую себя такой дрянью, но ничего не могу сделать. Просто не могу без тебя жить, хотя все равно пытаюсь…
        - И я точно так же.
        - Пойду ему скажу и попрощаюсь, а потом мы поедем, да?
        - Мне здесь подождать?
        - Подожди здесь, это час, не больше.
        - Тогда я поднимусь в номер, а через час встретимся.
        - Ладно. Ты только не задерживайся.
        - И ты тоже.
        В номере он бросился на тахту, замолотил по ней кулаками. Потом повернулся лицом вверх, закрыл глаза. Казалось, что все качается и плывет куда-то. Он пролежал так довольно долго. Потом стукнули в дверь: два раза, один, потом еще два. Март пошел открывать. За дверью стоял полицмейстер. Он приложил палец к губам и увлек Марта в коридор. Там он тихо спросил:
        - Ваш приятель не показывался?
        - Уехал и оставил записку, - сказал Март. - Вот эту.
        Полицмейстер прочитал записку и вернул.
        - Никто не видел, как он уезжал, - сказал он. - И машина его на месте.
        - Не знаю, - пожал плечами Март.
        - А то, о чем я просил, - ничего?
        - Не успел, - сказал Март.
        - Странно все это, - хмыкнул полицмейстер и ушел.
        В баре Март купил бутылку вина - Берта странно на него посмотрела, но промолчала - и вышел в сквер. Венета уже ждала его там.
        - Я готова, - сказала она.
        Машина ее, бежевого цвета «БМВ», стояла неподалеку. На заднем сиденье лежал чемодан.
        - Вы что, на разных машинах ездите? - удивился Март.
        - В прокате взяла. Знаешь, я все ему сказала.
        - Значит…
        - Вот именно.
        Дом оказался совсем рядом, минутах в пяти езды. Март сразу узнал его, это был домик из его вещих снов, только с закрытыми ставнями. «Вот и все», - подумал он. Венета повозилась с замками, и они вошли внутрь.
        - Вот и все, - сказала она, и Март усмехнулся про себя, подумав, что одними и теми же словами они сказали о разном.
        - Венета…
        - Подожди, любимый. Подожди. Я не хочу сразу. Подожди.
        - Что ты такое говоришь?
        - Нет, все хорошо. Просто давай представим, что не было этих двенадцати лет. То есть нет - не было никакой разлуки, мы жили вместе, мы уже четырнадцать лет женаты, у нас дочь-школьница, и мы уже слегка поднадоели друг другу…
        - Ты глупая девчонка…
        - Скажи еще раз!
        - Ты глупая девчонка, ты все еще играешь в куклы…
        - И эти куклы - мы сами. Мы приехали в свой загородный домик, мы здесь давно не были, давай его осмотрим, он совсем маленький, вот кухня, вот столовая, здесь мы будем есть, вот гостиная, сюда будут приходить друзья, мы будем болтать с ними на самые глупые темы, знаешь, я ужасно люблю болтать о пустяках, о платьях, например, а вот спальня, и широкая кровать, а в этом шкафу - чистые простыни, ты посиди вот здесь и не подсматривай, а я постелю, потому что уже не могу играть в куклы, но я все равно хочу постелить эти свежие простыни, чтобы все было прочно и надолго…
        - Девочка моя, я даже не знаю, что можно сказать сейчас, потому что я даже не мечтал об этом, а только тосковал, что ничего больше не будет никогда, и даже те два года мы виделись урывками и редко, и много времени потратили даром и на пустяки, это счастье, которому нет сравнения, потому что я искал тебя и не находил, и все равно искал, потому что только ты есть на свете, потому что только ты есть на свете, потому что только ты есть на свете, потому что ты или есть, или нет, а третьего не дано…
        - …нет, выключи верхний свет, я включу здесь, так лучше, правда, так лучше, смотри сюда, вот сюда и вот сюда, наверное, я старею, да, у меня уже морщинки, вот и вот, ты еще помнишь меня ту, я была тоненькая и стройная, мне было восемнадцать лет, а теперь мне уже за тридцать, и мы жили долго, долго и счастливо, я хочу, чтобы так было, я так хочу этого, что так станет…
        - …боже мой, какая ты красивая, как ты можешь говорить, что ты стареешь, я буду целовать все твои морщинки, и я не хочу знать, сколько кому лет, потому что времени нет, нет и не было никогда, оно не проникает сквозь эти стены и ставни, мы всегда живем здесь, и не было ничего иного…
        - …а еще я хочу, чтобы шел дождь, и было море, и было много солнца и цветов, и ты смотрел на меня так, как сейчас, и так было всегда…
        - Что это?
        - Это от пули, положи сюда руку и спрячь его, спрячь и не выпускай, потому что там живет прошлое…
        - Пусть спрячется и спит, свернется в клубок и спит, и не просыпается никогда, потому что нам хорошо и без него, только без него…
        Их голоса доносились будто издалека, а где-то рядом беззвучно звенели перетянутые струны, и не было больше ничего, кроме этого безмерного, счастливого, любовного, разлитого, кипящего, истомного, ликующего, гибнущего, темного, растущего, слепящего, тающего, последнего…
        Март уснул и проснулся, и не понял, где он, но сразу же раздались легкие шаги, и возникла Венета в коротком халатике из чего-то пушистого, села рядом и тихонько стала смеяться, и уткнулась в него лицом, и взглянула в глаза, и в ее глазах было немыслимое облегчение, а от уголков их к вискам тянулись лучики-морщинки.
        - Это ты, - выдохнула она. - Это ты наконец…
        Потом они отвинтили болты и открыли ставни, и оказалось, что снаружи льет дождь. В доме было решительно нечего есть, Венета нашла только банку бананового джема, и они съели этот джем, запивая вином. Март не пил вина много лет и теперь мог бы ожидать от себя всяких фокусов - не в смысле поведения, конечно. Он начисто израсходовал себя. Потом им пришлось поехать все-таки в ресторан.
        - Март, - повторяла Венета, - Март, Март… Я никак не могу привыкнуть к твоему новому имени. Слушай, какая пошлятина: молодая жена пожилого бизнесмена убегает от мужа с модным столичным художником. Фи!
        - Жуткий скандал, - сказал Март.
        - Какой пример мы подаем молодому поколению?
        - Развратный.
        - Где же наша нравственность и чистота?
        - Действительно - где?
        - Знаешь, - сказала Венета, становясь вдруг серьезной, - я раньше все время считала, что поступаю дурно; а теперь мне кажется, что это самый праведный поступок в моей жизни и что все грехи свои я вчера искупила…
        В холле отеля Марта окликнул портье. Какой-то человек, не назвавший себя, приходил трижды и наконец оставил записку:
        «Срочно позвоните мне или зайдите. Л.П.» Слово «срочно» было жирно подчеркнуто. Кроме того, пришла длинная телеграмма от Ассоциации с оплаченным ответом. Марту предлагалось в самые сжатые сроки заканчивать работу, чтобы принять участие в оформлении нового Клуба ветеранов в столице. Об этом следовало подумать, ветераны очень хорошо платили. Март посадил Венету за столик и пошел к автомату звонить Петцеру. Петцер взял трубку сразу.
        - Добрый вечер, Леопольд, - сказал Март.
        - Слава богу, Март, - сказал Петцер, и в голосе его прозвучало что-то такое - такое вдруг теплое, что даже через телефонные искажения донеслось это тепло, и сам он, засмущавшись, заворчал:
        - Ну что за манера у наших художников, пропадают без следа, хоть бы предупредил, что ли…
        - Случилось что-нибудь? - понял Март.
        - Случилось… Утром в междугородном автобусе взорвали бомбу. Такая каша… Андрис сейчас там.
        - П-понятно… - процедил Март.
        - Ты откуда звонишь?
        - Из отеля.
        - Тогда я выезжаю - и поужинаем. Подождешь?
        - Давай.
        Столик был уже накрыт, и Венета, не дождавшись, уплетала бифштекс.
        - Этот портье здесь давно? - шепотом спросила она.
        - Нет, - покачал головой Март. - Дня три-четыре.
        - Это он стрелял в Минга, - сказала Венета.
        Март непроизвольно оглянулся.
        - Все понятно, - сказал он. - Это засада на Шерхана. Он где-то здесь. Сегодня взорвали бомбу в автобусе.
        - Много убитых?
        - Не знаю.
        - Сволочь какая.
        Они пообедали и взяли мороженое, чтобы не скучно было ждать Петцера. Он появился минут через двадцать с букетом роз.
        - Мадам! - обратился он к Венете. - Же ву при…
        - Что это значит, Леопольд? - спросил Март, но Петцер на него никак не отозвался, даже не посмотрел.
        Венета элегантно подала ему руку, и Петцер не менее элегантно прикоснулся к ней губами и завел глаза.
        - Оказывается, про вас болтает весь город, - сказал он, присаживаясь. - Жаль, я не прислушивался. Такой смелый адюльтер в наших краях впервые. Почти парижский шик.
        - Доктор, - сказала Венета, - не надо пошлить. Просто порадуйтесь за нас, и все.
        - Простите ради бога! Видите ли, я был очень встревожен за Марта и теперь, кажется, чуть-чуть перехлестываю…
        - Кстати, интересная новость для вас. Новый портье - «конторщик».
        - Ого! - присвистнул Петцер. - А я ему дал на чай. Ладно, это надо учесть.
        - Много дали? - спросила Венета.
        - Динар.
        - Переплатили.
        - Добавь еще, - сказал Март. - Глядишь, и зачтется когда-нибудь.
        Больше о серьезном не говорили. Петцер был в ударе - как понял Март, из-за каких-то своих удач, - Март с Венетой находились в настроении совершенно радужном, потом к ним подсел Белью и принялся рассказывать анекдоты из практики, а уж совсем под закрытие появился Тригас.
        Он остановился у входа, и Март помахал ему рукой, Тригас тоже помахал ему, но пошел к бару и с ходу опрокинул в рот рюмку горькой. Только тогда подошел к столику и сел. Он был пьян.
        - Ты где пропадал? - спросил Март.
        - Тут рядом. Еще один городок. Исполнял… Март, представь меня своей даме.
        - Рекомендую: Юхан Абрахамсон, свободный художник. Откликается на кличку Тригас. Юхан, это Венета.
        - Сударыня, я не решаюсь вас поздравить, через несколько дней вы поймете почему. Он хороший малый, этот Март, но страшно скучен.
        - Зато не говорю гадостей. Так что ты делал?
        - Портрет кормильца. В рост и с орденами. Теперь как помету наелся. Надо пить и пить, пока не пройдет. Пойду пить. Извините.
        Он поплелся к стойке. Там уже стоял полицмейстер, тоже с рюмкой. Он смотрел на них, но не подходил. Потом он допил и ушел. Марту показалось, что он был очень бледен. Через несколько минут откланялся Петцер. Белью повеселил их еще немного и незаметно исчез.
        Март попросил официанта завернуть что-нибудь из еды, бутербродов каких-нибудь, что ли, тот ушел и возвратился с объемистым пакетом. Март расплатился, и они тихонько прошли мимо Тригаса. Тригас прилип к стойке и ничего вокруг не замечал. Те дни, что были после, так и остались навсегда самыми безмятежными в жизни Марта… Они пересказывали свои жизни день за днем, надеясь, что воспоминания каждого, становясь воспоминаниями обоих, заполнят пролегшую между ними двенадцатилетнюю пропасть, и пропасть эта, такая бездонная поначалу, действительно заполнялась, им не хватало дня, чтобы наговориться, и они прихватывали ночи. Никто не докучал им в те дни. Тригас ушел в мрачный запой, у Петцера и полицмейстера были, видимо, свои дела, Петцер как-то при встрече сказал: «Пока все спокойно», и Март очень на это рассчитывал, да и вообще он старался не попадаться никому на глаза, даже редкие появления господина мэра заставляли его подбираться и настораживаться. Он торопился закончить работу и работал подолгу, иногда пренебрегая осторожностью, и однажды случилось то, что должно было случиться рано или поздно, тем
более что при Венете было неловко слишком уж откровенно халтурить: он засветился. Это произошло на тридцатый день. Перед этим Март полностью закончил обе боковые стены: получилось неплохо, лучше, чем можно было ожидать. Оставалась торцевая, на нее чудесно падал свет, и жаль было это не использовать, а заготовка была, если честно, дрянновата - примитивно и в одной плоскости, и без какой бы то ни было мысли… Март вовремя почувствовал, что его понесло, и мог бы остановиться, переждать, но рядом была Венета. Днем это было почти безопасно, Венета тут же закрыла зал на ключ, на улице вовсю палило солнце, но Март без передышки проработал весь день и не закончил еще, стало смеркаться, и кто-то посторонний мог увидеть свет… Трудно было гасить себя, не доведя дело до конца, но и раньше Марту приходилось поступать так, да и Венета знала, как можно помочь: обтирала водой лицо, руки, шептала на ухо, тихонько отбирала кисти… Наконец все прошло. Он посмотрел на стену. Не было там никакой стены. Порывом ветра взметнуло легкий занавес, а дальше - дальше ослепительной белизны дюны, местами поросшие кустарником, и туда,
в дюны, уходили люди. Им было весело идти, поэтому они шли, смеясь, и кто-то оборачивался, и кто-то взмахом руки приглашал за собой, они растянулись длинной цепочкой, и передние были уже едва видны; где-то рядом вздыхало море или большая река, оттуда дул свежий ветер, и небо стало именно такое - как над морем. Только то, куда они шли, надо было еще сделать. Март не знал, что у него получится, но знал, что сделает это обязательно…
        - Ты сам не знаешь, кто ты есть, - сказала Венета. Она смотрела на него, как когда-то, давным-давно, впервые. - Ты сам не знаешь, не знаешь… И не можешь ты знать. Этим вечером они ужинали вместе с Петцером. Когда Март сказал, что уже близок к финишу, Петцер заметно огорчился, но выразил надежду, что связи их не нарушатся.
        Почему-то только сейчас Март обратил внимание на стены зала. Незаконченную роспись прикрыли какой-то грубой тканью, чуть ли не джутовой рогожей, и при низовом мягком свете фактура ее выделилась и стала глубокой и рельефной, в складках прятались тени, и это создавало такой уют… Так бы и оставить, подумал Март, к дьяволу - все эти пьяные бабы и козлоногие… вот чуть-чуть подсобрать складки и переделать немного свет, да выкинуть эти квадратные штуковины, на цепях подвесить к потолку арабские светильники из черной меди, а по стенам - маски… Додумать до конца он не успел. В ресторан вошли, отстранив швейцара, семеро - семь молодых, вполне упитанных и мускулистых парней, одетых по последней столичной моде: пиджаки и брюки из шелка-сырца, причем пиджак размера на два больше, чем нужно, но рукава короткие, так что видны браслеты в виде половинок наручников на каждом запястье; брюки тоже короткие, из-под штанин выглядывают носки в крупную черно-белую полоску. Униформа, черт бы их побрал. Все равно что коричневые рубашки. Они медленно прошли по залу, вглядываясь в сидящих. Меня, понял Март. Он приподнялся
чуть-чуть, двинул ногой стул - так, чтобы удобнее было выхватить его. Но почему же здесь, а не в доме? Семеро равнодушно скользнули по нему взглядом, прошли мимо, уселись где-то в углу, потребовали пива. Пугают, значит. Да, не дай бог не так на них взглянуть…
        - Молодежный клуб, - сказал Петцер таким голосом, будто целый день крыл кого-то последними словами и вот под завязку приберег самое-самое. - Как быстро у нас все делается…
        В этот момент в кармане у него запищало.
        - М-минуту… - пробормотал он и вышел.
        Вернулся он действительно через минуту, очень встревоженный.
        - Вильям не отвечает, - бросил он Марту. - Подал сигнал, а сам не отвечает. Поеду проверю.
        - Я с тобой.
        - Тогда уж и я, - попросила Венета.
        - Не надо, - сказал Март. - Жди дома, пожалуйста.
        «Виллис» простоял все эти дни на стоянке возле отеля, Март несколько раз собирался отогнать его к домику, но так и не отогнал. Потом он много раз спрашивал себя: что за наитие повело его к «виллису», ведь был же совсем под рукой «БМВ» Венеты, и была где-то рядом машина Петцера, - но они сели именно в «виллис», и Март погнал к выезду из города. Около полицейского управления их ждал полицмейстер.
        - Что случилось? - спросил он, перегибаясь вперед с заднего сиденья.
        - Вилли не отвечает по телефону, - сказал Петцер. - Подал сигнал - и молчит.
        - Что ж ты не сказал? Я бы хоть автомат прихватил.
        - Ты же сам велел по телефону ничего конкретного…
        - Ладно, - полицмейстер откинулся на спинку, снял с пояса рацию, забубнил: - «Вереск», «вереск», отвечайте, «вереск». «Вереск», «вереск», прием… Молчат. Не спали бы только… «Седина», «седина», - он стал вызывать другую станцию. Рация откликнулась ворчанием. - Немедленно вооруженный наряд на объект «зерно»! Как понял? Прием…
        Пока полицмейстер говорил, Петцер кусал костяшки пальцев.
        - Ну, давай, - сказал полицмейстер Марту.
        - Держитесь крепче…
        Они держались хорошо, изредка только Петцер непроизвольно не то чтобы вскрикивал, а судорожно переводил дыхание; на последнем участке дорога шла под уклон, Март выключил мотор и погасил фары и повел машину накатом, почти вслепую, до боли в глазах всматриваясь в полотно дороги.
        - Соображает, - тихонько сказал сзади полицмейстер.
        - Старый боевик, - согласился Петцер.
        Огни в лечебнице не горели. Она угадывалась впереди низким темным массивом. Март остановил «виллис» метрах в трехстах от него. Впереди шагал полицмейстер с пистолетом в руке, за ним, соблюдая дистанцию, Петцер и Март.
        Они вышли прямо к проходной. Полицмейстер дождался их, шепотом сказал, чтобы они оставались здесь, и проскользнул на территорию. Март заглянул в будку. Здесь было почти так же темно, как и снаружи, только на распределительном щите горела контрольная лампочка, но даже ее тусклого света хватило, чтобы привыкшие к темноте глаза различили лежащее рядом со стеной тело. Март нагнулся ниже. Вильям. Кобура на животе была расстегнута, но вынуть пистолет он, видимо, не успел. Его убили ножом; рукоятка ножа торчала между ключицами. Крови почти не было.
        Март взял пистолет Вильяма. Армейский кольт. Это хорошо.
        - Я к прожектору, - прошептал Петцер. Слышно было, как поскрипывала будка под его весом, когда он взбирался на крышу. Март стал ждать.
        По дороге проехала машина, потом другая. Пора бы появиться полиции, подумал он. Но машины уходили в сторону города. Потом прошло сразу несколько, колонной, это были военные грузовики. И тут где-то в темноте раздался то ли шорох, то ли скрип гравия - и Петцер это тоже услышал, и вспыхнул прожектор… По направлению к будке шли трое, затянутые в черное, в черных же шапочках-масках, у одного в руке был кейс. Кажется, на какое-то мгновение они растерялись, и тут сухо щелкнул пистолетный выстрел. Тот, с чемоданчиком, стал оседать, но двое других бросились в темноту и стали отвечать, и кто-то упал, застонав, луч прожектора снова нашел черных, теперь они бежали прямо на него, стреляя на бегу - в Петцера, понял Март. Он поднял пистолет, держа его двумя руками, и выстрелил, как на полигоне, холодно и точно: раз и еще раз.
        Луч задержался на лежащих, потом стал шарить по сторонам и наткнулся на полицмейстера. Он тоже лежал, но будто пытался ползти, загребая рукой с зажатым в ней пистолетом, одна нога была притянута к животу, другая волочилась. Март, забыв про все, бросился к нему, следом, спрыгнув с будки, бежал Петцер. Они подняли полицмейстера на руки и понесли в будку. Почему-то обоим показалось, что его надо поскорей убрать с открытого места. Петцер нашел где-то фонарик и при его свете стал осматривать раненого, Март с пистолетом охранял их. Пока все было тихо. По дороге опять прошли машины в сторону города.
        - Надо сходить внутрь, - выдавил из себя Петцер. - У меня бинта мало. Надо взять бинты и наркотики.
        - Скажи - где, я сам схожу, - предложил Март.
        - Не найдешь, - покачал головой Петцер.
        - Ладно, - сказал Март. - Только сперва осмотрим этих…
        Еще в первый момент ему бросилась в глаза какая-то странность. Теперь, склонившись над убитыми, он понял, в чем дело: под шапочкой-маской оказался еще противогаз, американский, с мембранным фильтром. Было противно, но он стащил противогазы со всех.
        - Посвети, - сказал он Петцеру.
        Из тех двоих, в кого он стрелял, одна была женщина. Кажется, красивая. С чемоданчиком шел сам Шерхан.
        - Шерхан… - произнес над ним Петцер.
        Март подал ему противогаз:
        - Возьми.
        Петцер попятился.
        - Возьми и надень, - приказал Март.
        Он боялся, что маска еще будет хранить чужое тепло, но тонкая резина успела остыть.
        У входа в дом лежали два полицейских. Оба были убиты. Март осторожно обошел их и толкнул входную дверь. То, что они увидели потом, Март запомнил до конца своей жизни, и время от времени сны возвращали его в ту ночь. В коридорах, в палатах - везде лежали люди. Петцер пытался тормошить их, заглядывал в глаза - все они были мертвы. Не осталось никаких следов борьбы, лица казались спокойными, как будто они шли и упали, сидели и упали, лежали и умерли, даже не пытаясь встать. Наконец вспомнили о полицмейстере. Петцер выгреб из шкафчика несколько перевязочных пакетов, отпер сейф и достал ампулы с морфином и пластиковые одноразовые шприцы. Полицмейстер лежал на спине и дышал часто и неровно. Петцер сразу стал делать ему укол, потом снова - перевязывать. Старый бинт пропитался кровью. Пуля попала в правое бедро, в самый верх. Новую повязку Петцер наложил туже, кровотечение прекратилось. Укол, видимо, начал действовать, дыхание стало ровнее, и, когда Март подогнал машину, полицмейстер уже мог говорить.
        По дороге снова прошла колонна военных грузовиков. В свете фар блестели ряды касок над бортами.
        Март принес кейс Шерхана. Там были какие-то бумаги, фотоаппарат и штатив с пробирками. Петцер показал все это полицмейстеру.
        - Ты понял? - спросил он.
        - Я ведь догадывался, - сказал полицмейстер. - Только поверить трудно было.
        - Это все надо переправить. Ты видел, что там в доме?
        - Я видел, что они шли в противогазах.
        - Именно это, - выкрикнул Петцер. Голос его сорвался. - Все, понимаешь - все!
        - Должна быть бомба, - прошептал полицмейстер. - Давай-ка отъедем.
        Полицмейстера положили на заднее сиденье, пристроили поудобнее, и Март осторожно поехал к дороге и там, у дороги, свернул в кусты.
        - Что-то долго твой наряд, - сказал Петцер.
        - Не приедут, - отвернулся полицмейстер. - Думаю, все уже оцеплено. Ребята, говорите со мной, мне нельзя засыпать сейчас…
        Через полминуты рвануло. Взрыв был несильный, глухой. Осветились окна, дрогнула земля; видно было, что дом оседает и заваливается левым крылом; потом сквозь поднятую пыль пробились языки огня. Петцер вдруг всхлипнул совершенно по-детски и зарыдал, выкрикивая ругательства. Пламя разгоралось сильнее и сильнее. По дороге сплошным потоком шли военные машины, казалось, там что-то прорвало; к пожару никто не сворачивал, пожар их не интересовал.
        - …как в восемьдесят четвертом, - говорил полицмейстер, - под Капери такое же заведение было, только покрупнее раза в два, и на нем они решили испытать какое-то бактериологическое оружие, но там это вышло из-под контроля, и им пришлось уничтожить население половины уезда, частью из-за угрозы эпидемии, а главным образом, чтобы избежать утечки информации…
        - Там у меня брат и погиб, - сказал Март. - И родители тоже.
        - …а здесь они сделали три дела сразу: испытали газ, уничтожили неугодных - чужими руками, заметьте, - и теперь под предлогом борьбы с террористами развернут свой собственный террор. Леопольд, надо обязательно вывезти эти материалы, это для них смерть, надо отомстить хоть так… Надо брать Шерхана, надо обязательно брать Шерхана и трясти его…
        - Ты же убил Шерхана, - сказал Петцер.
        - Как - Шерхана? Этот, с чемоданчиком, - Шерхан? Правда? Что же вы мне сразу не сказали? Черти, о таком - и молчали, ну не черти ли, все-таки я отплатил ему, хоть ему, но отплатил…
        - Чем дольше мы стоим, - сказал Петцер, - тем меньше у нас шансов выбраться.
        - Не сунешься же на дорогу, - возразил Март.
        - Ребята, - голос у полицмейстера стал слабый и вязкий, - я придумал, снимите с меня все, и пусть один наденет плащ, а другой - мундир и фуражку, они в темноте не разберут, что цвет другой…
        - Верно, - сказал Март. - Так и делаем.
        - Я уже поплыл, - добавил полицмейстер.
        Его осторожно раздели, натянули на него один пиджак, а другим укрыли. Март взял черный блестящий плащ, а Петцер - мундир и фуражку. Теперь можно было надеяться, что они проскочат. Март выждал момент, когда дорога опустела, вырулил на нее и погнал к городу. Он пристроился в хвост колонне грузовиков. Два раза на пути были контрольные пункты, но «виллис», в котором сидел офицер, не останавливали. На втором контрольном пункте они миновали полицейскую машину, старший наряда спорил о чем-то с солдатами, показывая на зарево. Город был полон солдат, но и здесь они проскочили. Подъехали к дому Венеты, осторожно, с оглядкой, внесли полицмейстера внутрь. Март отогнал «виллис» за дом. Они прорвались, но облегчения он совершенно не чувствовал. Должно быть, потому, что самый пик напряжения миновал, навалилась громадная усталость. Ноги не шли, хотелось лечь и чтобы ничего больше не было. Ему пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. И тут вдруг с невероятной отчетливостью, яснее, чем наяву, перед ним возникли коридоры, полные мертвых людей, таких безвольных и податливых, он представил, как с костяным стуком
падает на пол поднятая и отпущенная рука, на которой нет пульса… Его стало рвать и рвало мучительно и долго. Но потом пришло если не облегчение, то опустошение. В ванной он долго лил воду на голову, плескал в лицо. Наконец стало легче. Полицмейстер лежал на кровати запрокинув голову и чуть постанывал, - видимо, действие укола кончалось. Когда Март вошел, он открыл глаза и что-то сказал, но очень невнятно. Петцер поманил Марта на кухню. Там уже сидела Венета; видно было, что она испугана, но держит себя в руках.
        - Надо думать, что делать дальше, - сказал Петцер. - Мне кажется, с Андрисом плохо, пуля наверняка прошла в брюшную полость, без операции не обойтись. С другой стороны, шевелиться тоже опасно: попади он в руки военных - и все. И нас шлепнут тоже - на всякий случай.
        - Хирург есть в городе? - спросил Март.
        - Есть, но… - Петцер помотал головой. - То же самое, что самим пойти и сдаться.
        - Ясно… - Март прошелся по кухне, налил себе воды, выпил. - Все равно надо что-то делать, так ведь не оставишь.
        - Надо вывозить его отсюда, - подала голос Венета.
        - Как? Кругом солдат на солдате… - Сам Андрис, конечно, сказал бы: «Оттащите меня подальше и бросьте…»
        - Мало ли что мы можем сказать, - проворчал Март. Эта мысль уже пришла ему в голову, не совсем в таком виде, но пришла; противно…
        - Я к тому, что если положить его где-нибудь у дороги, нашуметь и смыться… Не пойдет, - сам себе возразил Петцер. - И рана обработана, и следы уколов есть. Не пойдет.
        - Портье, - сказала Венета. - Который «конторщик».
        - Ну и что? - спросил Март.
        Петцер нахмурился, размышляя.
        - Это, знаешь ли, мысль, - сказал он, подумав. - Они же с военными - как кошка с собакой. Тем более Шерхан… Материалы придется отдать, вот что жалко. Ладно, пленку себе оставим, а всем, что останется, пусть они меднолобым клизму ставят. Пардон, мадам… Андрису пока ничего не говорите, а я пошел сдавать нас. Кстати, Март, вы ничего не видели и не знаете. Пистолет и фотокамеру спрячьте получше, где-нибудь не в доме. Ну, я пошел.
        - Возьми «виллис», - сказал Март.
        - Только пешком, - отказался Петцер. - Надежнее. Пока.
        Он ушел, и дверь за ним закрылась. Боже мой, подумал Март почти панически, сколько раз вот так при мне люди уходили по делам, и больше их никто никогда не видел… Он постучал по крышке стола.
        - Ты что? - спросила Венета.
        - Думается разная гадость, - сказал Март.
        Они сели рядом с полицмейстером. Тот был спокоен, только лицо обострилось и побледнело еще сильнее.
        - Как ты, Андрис? - спросил Март.
        - Терпимо, - ответил полицмейстер. - Пить хочется, но Лео сказал, что нельзя.
        - Я тебе губы смочу, - сказала Венета.
        - Спасибо, - полицмейстер повернул к ней голову. - Вот так уже совсем хорошо.
        - Тебе не надо разговаривать, - сказал Март.
        - Знаю. Но очень хочется. Мы так и не договорили тогда. Лео сказал, что поздно, и мы не договорили, а по-настоящему поздно стало только сейчас. И всегда так…
        - Правда, Андрис, молчи, - повторил Март. - Наговоримся еще.
        - Вряд ли. Надо сразу. Всегда надо сразу. Я страшно рад, что познакомился с тобой, Март. Мне редко попадались стоящие люди. Знаешь, как я стал следователем? Я мечтал творить справедливость… Понимаешь? Оказалось - дерьмо. Я незаметно весь вывозился в дерьме. Жизнь невозможна без компромиссов, а тем более служба, но если компромиссов много, то получается дерьмо. Не замечаешь, как погружаешься, замечаешь только, когда весь уже погрузился. Я попробовал барахтаться - меня загнали сюда. Тут - Лео и его пациенты. Мне показалось сначала, что это то, что надо. Неправда. Это уже раздавленные. Это то же дерьмо, только запах другой. Я им помогал, но знал, что это неправильно. И тут - ты. Значит, еще не все такие…
        - Андрис, - сказал Март, - не надо больше говорить. Прошу тебя, не надо.
        - Хорошо, хорошо, я молчу… Как неудачно получилось, надо было уж сразу, мазилы такие… Я не думаю, что опять установят карантин, скорее всего, только военное положение, да и то ненадолго. Постарайтесь не делать резких движений, я проверял: за вами все чисто… Как жалко, что так получилось, знаете, мне очень хотелось увидеть, как все это перестанут наконец красить и тронут с места… Ох и скрипу будет! Мы всегда думаем: завтра, завтра, вот завтра, а между тем ржавчина, ребята, ржавчина… переписывают учебники истории и жгут архивы, чтобы никто не догадался, что вся эта штука затевалась для того, чтобы ездить на ней. Как это?.. «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Значит, все уже было, да? Всегда все уже было? А под паровозом вырастают грибы, бледные такие, и так много. И ржавчина. Слушайте, кругом столько ржавчины, а казалось, сплошное железо… Военные прикормили Шерхана, он у них сделался совсем ручной, подлизывал за ними, а им так хочется, чтобы был порядок, они очень любят порядок и никогда не думают: а зачем он нужен? Просто когда порядок, то
очень легко управлять. Так легко, что они никаких сил не пожалели бы, чтобы его навести раз и навсегда, они расстреляли бы каждого третьего, тогда со всеми остальными было бы совсем просто, и сколько дураков радовалось бы, что порядок наконец есть… Ах, как скверно получилось с хозяйством Леопольда, почему-то я поверил, что Шерхан - тогда, после автобуса - уже убрался, и совсем не думал, что он будет действовать так в лоб, а надо было думать, еще когда установили того парня, в ограде, но ведь Шерхан никогда два раза в одно место не суется, тем более если уже случилась осечка, наверное, это была вовсе не осечка, а часть плана… или на него сильно нажали… Сами террористы - это одно, а террористы под крылышком армии - это уже совсем другое, совсем другое… все же я думал, что их спугнул… Дайте еще воды.
        Венета смочила ему губы.
        - Молчи, - сказала она. - Ради бога. Скоро приедет Леопольд и тебя отвезут в больницу.
        - Что он задумал, чудак, какая больница, его же шлепнут, не разбираясь… В Капери стреляли во все, что шевелится… Жалко, что мы так поздно встретились, Март. Я бы хотел с тобой еще поговорить. О равновесии, например. Если думать только о безопасности, то лучше вообще не трогаться в путь. Слушай, есть такое понятие: социальный риск? Если нет, то срочно надо ввести. Оно отражает степень готовности общества идти на перемены, чреватые осложнениями. Это еще и равновесие между рынком и чиновником. Когда одно ущемляется за счет другого, то это другое сразу перевешивает и разрастается, и чтобы уничтожить власть денег, надо еще ликвидировать власть власти, и привлекательность власти тоже надо ликвидировать, пусть останется только тяжелая работа, безо всяких этих увеличивающихся привилегий на каждой ступеньке, надо сделать так, чтобы быть чиновником стало невыгодно и лезть наверх - тоже, тогда заниматься управлением станут только профессионалы, любящие свою работу, только вот как это сделать, надо все выкорчевывать и сеять снова, и опять вырастут те же репьи, вот вы стремитесь свергнуть правительство, и
чтобы основать новое общество, да? Как там у вас: свобода, равенство, братство? А что, по-вашему, свобода, ведь у нас тоже свободное общество, и сам Канцлер этим словом не брезгует, только ведь вы-то вкладываете в это совсем иной смысл… и равенство? Я не понимаю, честное слово, мне все время кажется, что меняется только власть, остальное остается прежним, и чем радикальнее меняется власть, тем прочнее все остается, может быть, должен быть иной путь? Дайте воды.
        - Ну перестань же ты говорить, - остановила его Венета, - тебе нельзя так много говорить, полежи тихо…
        - Андрис, - сказал Март, - ни слова больше, ты же знаешь, что разговорами такие вещи не решаются.
        - Как хорошо было в двадцать лет, - произнес Андрис. - Я все знал, все понимал и видел все перспективы. Жаль, что меня не убили тогда…
        С полчаса он лежал тихо, потом стал бредить. Венета ввела ему морфин, и он уснул. Еще через час в дверь постучали: два раза, раз и еще два раза.
        Первым вошел Петцер, за ним - лысый портье, за ним - еще двое, Март их раньше не видел.
        - Где? - спросил портье.
        Март показал в комнату. Портье заглянул туда. Венета приложила палец к губам. Портье кивнул головой и, обернувшись к Петцеру, руками показал: кейс. Петцер посмотрел на Марта, Март повел всех на кухню. Март положил кейс на стол, портье раскрыл его и углубился в бумаги.
        - Замечательно, - сказал наконец он. - Спасибо, доктор. Вы подарили нам козырный туз. О! - Он поднял палец. - Вертолет!
        Действительно, нарос вибрирующий гул, затем смолк; маленький вертолет сел метрах в ста от дома. Начинало рассветать.
        - Понесли, - сказал портье.
        Полицмейстера положили на одеяло, все шестеро взялись за края и быстрым шагом двинулись к вертолету. Протискивать через узкий проем двери большое и тяжелое тело было трудно, Андрис застонал, но не очнулся. Портье передал кейс пилоту. Места в вертолете было еще на одного.
        - Летите, мадам, - предложил портье. - Летите, здесь опасно.
        - Нет, - сказала Венета. - Нет, ни за что!
        - Лети! - крикнул Март; пилот увеличил обороты, винт закрутился быстрее, струя воздуха пригибала к земле. - Лети! Я найду тебя там!
        - Нет! - отчаянно закричала Венета, и тогда Март и портье, схватив ее за руки, втащили в вертолет и спрыгнули, когда тот уже оторвался от земли. Венета наполовину высунулась из двери и что-то кричала, протягивая к Марту руку, и Март сам что-то закричал и протянул руки к ней, и вдруг понял, что все это уже было однажды, да, было, только там еще был Тригас… Вертолет развернулся, Венета пропала из виду, и вскоре сам вертолет растворился в сумерках, и наступила тишина…
        - А вот и армия пожаловала, - присвистнул портье. Все-то он замечал раньше других. Из-за поворота дороги показался джип, за ним крытый грузовик, за ним еще один джип - с зенитной счетверенкой. - Быстро они нас засекли.
        Передний джип почти налетел на них, затормозив юзом буквально в шаге, задний пронесся чуть дальше, и Март всей спиной ощутил четыре пулеметных ствола и поверх стволов, через прицельную рамку, - жестяной, режущий взгляд, взгляд не человека даже, а самого прицельного приспособления, хорошо протертого и отлаженного; такое не подведет. Из грузовика посыпались солдаты. Офицер в переднем джипе, приподнявшись и выставив перед собой пистолет, проорал:
        - Кто такие?
        Видно было, что он страшно возбужден и почти невменяем.
        - Служба безопасности, - негромко сказал портье. - Подполковник Хенрик Хаппа, к вашим услугам. С кем имею честь?
        - Документы! - потребовал офицер. Его еще не оставила надежда отличиться.
        Подполковник Хаппа предъявил удостоверение, его сотрудники сделали то же самое. Офицер вышел из машины и отдал честь.
        - Лейтенант Вааль! - отрекомендовался он. - Производим осмотр места происшествия. Это был ваш вертолет?
        - Наш, - кивнул подполковник. - Это и есть происшествие?
        - Так точно!
        - Долго же вы возились, - хмыкнул подполковник. - А если бы это оказались террористы?
        - От момента получения приказа прошло… - лейтенант посмотрел на часы, - прошло девять с половиной минут.
        - Надо управляться быстрее, - буркнул подполковник. - И вам, и вашему начальству. А так, считайте, террористы от вас ушли.
        - Разрешите идти? - с каменным лицом сказал лейтенант.
        - Идите, идите, - махнул рукой подполковник. Лейтенант уселся в свой джип, солдаты полезли в грузовик… Подполковнику они были уже неинтересны, он отвернулся от них и посмотрел на Марта и Петцера. - Итак, господа, с армией мы справились, теперь с вами… Впрочем, пройдемте в дом.
        Ничего еще не кончилось, понял Март. Ничего.
        - Я буду краток, - сказал подполковник. - Ваша версия, доктор, меня устраивает. Не могу сказать, что убеждает, но устраивает. Она будет доложена моему руководству. Надеюсь, в дальнейшем вы не намерены от нее отказываться? Признаюсь, это поставило бы нас в трудное положение. Может быть, все-таки там был еще один свидетель? - он посмотрел на Марта.
        - Нет, - торопливо ответил Петцер.
        - Нет, - эхом откликнулся Март.
        - Ну, как хотите, - пожал плечами подполковник. - На нет и суда нет. То, что в кейсе не оказалось, скажем, фотоаппарата, тоже ни о чем не говорит: может быть, его не было вовсе, правда? Трудно поверить, но вдруг? Однако, доктор, теперь вы, как единственный свидетель, представляете для нас чрезвычайную ценность. Поэтому, я надеюсь, вы не станете отказываться от временного перевода вас на казенное содержание. Для вашей же безопасности. Там достаточно уютно. Вообще, - он усмехнулся, - человеку ваших занятий пара месяцев превентивки не повредит.
        - Э-э… - начал Петцер, но подполковник не дал ему договорить.
        - Ваш секрет - это секрет Полишинеля. Да, мы прекрасно осведомлены о вашей организации. Я имею в виду ВСЮ вашу организацию. Мы не мешаем вам и иногда даже поддерживаем, по возможности незаметно. Иногда. Есть умные люди, которые понимают, что уничтожение мозгов - это идиотизм. Пусть живут, пусть учатся, пусть овладевают новыми знаниями, пусть просто поглядят на мир наконец. Пока это приходится делать исподтишка. Но скоро это чучело, вообразившее себя великим диктатором, подохнет, и те люди смогут побороться за власть, и они придут к власти, я не сомневаюсь. Вот тогда этот поток мозгов повернет в обратную сторону… Так-то, доктор!
        - Март, - сказал Петцер, - у тебя тут можно курить?
        - Можно, - ответил Март.
        Петцер закурил, глубоко затянулся и откинулся на спинку дивана.
        - Да не переживайте так, доктор, - произнес подполковник.
        - Конечно, - сказал Петцер. - Просто трудно сразу привыкнуть к мысли, что ты был лишь перчаткой на чьей-то руке.
        - А кто не перчатка? - спросил подполковник. - Никто про себя всего не знает. Канцлер - так тот перчатка сразу на десятке рук. Ладно, заболтались мы, а надо торопиться. Значит, так: я хоть и из отдела по борьбе с терроризмом, но и прочие интересы нашего управления для меня священны. Поэтому я очень надеюсь, что информация обо всем этом в третьи руки не попадет, а тем более за границу. С вас, мэтр, я никакой подписки не беру, ерунда все это, но знайте - судьба доктора и в ваших руках тоже. Я на вас надеюсь.
        - Но вдруг… - начал было Март, но подполковник перебил его.
        - Никаких «вдруг» не должно быть. Никаких. Вы меня поняли?
        - Хорошо, - сказал Март. - Счастливо тебе, Лео. Отдохнешь хоть там как следует. Не расстраивайся.
        - Постараюсь, - кивнул Петцер.
        - Сударь, - повернулся подполковник к Марту, - пусть с вами побудет мой человек. Пока оцепление, то, се… Не надо нам всяких их случайностей, правда?
        Он подошел к двери, открыл ее, крикнул:
        - Мильх!
        Появился один из его парней - тот, что помоложе.
        - Рекомендую, - сказал подполковник. - Август Мильх - Март Траян. - Август, ты отвечаешь за безопасность господина Траяна. До конца, понял? Армию сюда не пускать. При необходимости - связь непосредственно с управлением. Короче - форма ноль. Выполняйте.
        - Есть, - очень серьезно ответил Август Мильх.

* * *
        За эти четыре дня, которые они прожили под одной крышей, Март по-своему привязался к своему телохранителю. Даже не совсем телохранителю… Дело в том, что Март знал, что такое «форма ноль». Это означало, что объект охраны ни при каких обстоятельствах не должен был попасть в руки противника. Его следовало защищать до предпоследнего патрона… Своеобразная их дружба началась с того, что Мильх выдал Марту под расписку пистолет и объяснил, как им пользоваться. Потом оказалось, что он неплохо играет в шахматы. Действительно, он играл очень точно и грамотно, но с истинно немецкой аккуратностью и вследствие этого - весьма предсказуемо. Проиграв десяток партий, Март подобрал к сопернику ключик и теперь чаще выигрывал. Когда они вконец одуревали от шахмат, Мильх развлекал Марта разными историями из жизни отдела по борьбе с терроризмом, а Март рассказывал всякие безопасные сплетни из богемной жизни. На ночь Март глушил себя лошадиными дозами феназепама - пригодился. Это помогало. На пятый день военное положение было снято. Приехал подполковник и снял Мильха с поста. Они распрощались с Мартом очень тепло и
выразили надежду встретиться вновь, но при иных обстоятельствах. Подполковник привез Марту свежие столичные газеты. Во всех было одинаковое сообщение: «В ночь с 6 на 7 августа террористическая группа «Белая лига» совершила новое бессмысленное злодеяние. На этот раз своим объектом они избрали частную психиатрическую лечебницу «Горячие камни» на востоке страны. Мощным взрывом и последующим пожаром здание полностью разрушено. Из-под развалин извлечены останки сорока трех человек - пациентов и обслуживающего персонала. Еще двенадцать человек числятся пропавшими без вести. Силами местной полиции и сотрудников смежных служб террористы были ликвидированы. В числе убитых оказался и Артур Демерг по кличке Шерхан, один из главарей «Белой лиги». В перестрелке погибли четверо полицейских, еще один тяжело ранен. В ходе операции с привлечением войск было обезврежено еще более тридцати террористов. Как заявили руководители операции, это крупнейший успех за последние годы. Население может спать спокойно - его безопасность в надежных руках».
        - Вашего друга прооперировали, - сказал подполковник. - Но подробностей не знаю.
        - А Леопольд?
        - Что с ним сделается… Ест, спит, читает, телевизор смотрит. Как вам заметка?
        - Ничего себе.
        - Думаю, такая интерпретация фактов в интересах всех, - усмехнулся подполковник.
        - Всех, кроме фактов, - уточнил Март.
        - Естественно, - кивнул подполковник. - В любом деле должна быть пострадавшая сторона.
        Они посмеялись.
        - Если что-нибудь возникнет, - сказал подполковник, - вот мой телефон.
        Он протянул Марту визитную карточку. Под Зевсовым орлом с перунами в когтях - гербом Управления - готической вязью изображено было: «Хенрик Е. Хаппа, тел. 6-343-980».
        - А что такое «Е»? - спросил Март.
        - Это тайна, покрытая мраком, - ухмыльнулся подполковник. - Никто не знает, что это такое. Свидетелей нет, и документов не осталось. Подозреваю, что Енох.
        Они опять посмеялись.
        - Послушайте, Хенрик, - неожиданно для себя спросил Март. - Вот вы-то сами понимаете, что происходит? Террористы - и армия? Бред ведь какой-то…
        - Это же просто, - пожал плечами подполковник. - Армия зажирела без войн, теряет авторитет в глазах Канцлера, тут сколько-то лет назад вообще крамола началась в высших кругах - зачем, мол, нам такая огромная армия? А ведь армию сокращать - это же господам генералам под зад коленкой. Вот они и лезут из кожи - доказывают, что они совершенно необходимы. Я примеров приводить не буду, но вещи они временами творят наигрязнейшие. Одной рукой поджигают, другой гасят. Наше Управление в какой-то мере их сдерживает, вот они и делают нам маленькие пакости: в суп плюнут, окошко разобьют - вы меня понимаете? Все для того, чтобы у Канцлера создать впечатление, что мы ни черта не делаем, а если и делаем что-то, так из галоши не вылезаем. Террористов, мол, каких-то - и то не могут извести, то ли дело мы: целый уезд обезлюдили, да и по сей день проволокой огораживаем. Армия, что еще скажешь… Вы долго здесь пробудете еще?
        - Думаю завтра уехать.
        - Будьте осторожнее. - Подполковник пожал Марту руку, потом усмехнулся: - Что же вы девушкой своей не поинтересуетесь? У меня хорошие вести, я все жду, чтобы вам сказать, а вы…
        - Хорошие? - переспросил Март.
        - В общем, да. До столицы она добралась благополучно, живет в «Паласе»…
        - Спасибо, - сказал Март.
        - Пожалуйста, пожалуйста, - развел руками подполковник. - Забавно, знаете, но так приятно слышать это «спасибо», нам это так редко говорят…
        Наконец Март остался один. Впервые за много дней. И сразу понял, что еще немного, и он не выдержал бы. Надо было дать себе разрядку, погонять на машине по проселкам, по бездорожью, но что-то его сдержало. И, зная уже, что этому чему-то следует подчиниться безоговорочно, Март поехал к мэрии, в зал торжественных актов, бросился к стене, на которой еще не все было закончено, ему никто не попался на пути, никто не остановил его и не заговорил с ним, в зале без него побывали, но ничего не тронули, не разорили, однако этот запах былого присутствия чужих мешал ему поначалу, будто кто-то подглядывал под руку и шептался за спиной. Он заперся, завесил окна и приступил к работе. Накатило сразу, без паузы и подготовки, и затянуло глубоко, так глубоко с ним, наверное, ни разу еще не было, потому что он полностью отключился, вернее, переключился… Когда он пришел в себя, за окнами стояли сумерки. Он был выжат как лимон, весь мокрый от пота и слабый, мягкий, бескостный - слизняк слизняком. Хотелось забраться куда-нибудь поглубже и отлежаться. Только часа через два он смог подняться и зажечь свет. На первый взгляд
- и это больше всего поразило его - с картиной ничего не произошло. Ничего не добавилось, ничего не исчезло: все так же шли люди, идти им было весело, и кто-то оборачивался, и кто-то махал рукой - вдруг оказалось, что здесь, на картине, есть и то, куда они идут, просто оно пока скрывается за дюнами, но стоит чуть шагнуть вперед, и ты это увидишь, и те тоже, поэтому они идут так радостно; но вот те, которые впереди всех, - те видят что-то еще… Немыслимо, подумал Март. Этого просто нельзя сделать - чтобы без каких-то дешевых трюков все было так ясно. Этого нельзя сделать, но я это сделал. Я это сделал. Это сделал я… Март повторил про себя несколько раз, произнес вслух - для убедительности… Он не помнил, как добрался до отеля. Номер оставался за ним, оплаченный еще на неделю вперед, но сразу подниматься на этаж он не стал и зашел в бар. Берта высилась за стойкой, кто-то сидел на высоком табурете спиной к залу, и еще человек десять - две компании - сидели за столиками.
        - Кофе, пожалуйста, - сказал Март.
        - Сначала долг погасите, - громко ответила Берта.
        - Долг? - удивился Март.
        - Долг. Пожалуйста, вот счет, - она написала что-то на бланке, подала ему. Март прочитал: «Немедленно уходите!!!»
        Он сунул бланк в карман.
        - Хорошо, сейчас принесу деньги! А вы сварите мне все-таки чашечку кофе.
        Засветка, подумал он. Опять засветка. Я больше не могу. Сейчас я сяду вот здесь, в холле, на виду у всех, и пусть катится все к чертовой матери. Понимаете, мне надоело - надоело до такой степени, что уже все равно… Он почти сел, но вспомнил про фотоаппарат. Фотоаппарат спрятан наспех, кто-нибудь найдет, - и хорошо, если он попадет в руки властей, а если нет? Тогда хана Леопольду. Связал меня подполковник, связал по рукам и ногам, - а голос у подполковника такой приятный, и любит, когда его благодарят; я вот тоже люблю, когда благодарят, но меня благодарят часто, а ему это в диковинку… Наверное, увидели в окно. Гражданская гвардия, основа самоуправления и порядка - опять порядка! - и главный гарант демократии; у Франко тоже была, кажется, гражданская гвардия, гвардия сивил, впрочем, там это что-то вроде полиции или жандармерии, а у нас - добровольное объединение любителей наводить порядок… Он заперся в номере и оставил ключ в замке. Хорошая дверь, крепкая, умели раньше двери делать, это вам не нынешний картон. Какие-нибудь вещи взять? Да нет, все ценное перевез уже. Он перелез через подоконник на
козырек над дверью, а оттуда не торопясь спустился на землю. Пригодился мой «черный ход», пригодился. Прижимаясь к стене, он добрался до арки, вышел на улицу и, делая большой крюк, направился к ратуше, чтобы выйти к ней с противоположной от отеля стороны. Никем не замеченный, он сел в «виллис» и уехал. По дороге дважды чуть не завалился в кювет, даже ветер, бьющий в лицо, не помогал - так слипались глаза.
        Уже на последних каплях воли и сил он дотянул до гаража, забрал фотоаппарат и пистолет, отпер дом и ввалился внутрь. Надо было сразу идти в душ, холодная вода помогла бы хоть немного, но он задержался на несколько секунд в прихожей - прислонился к стене перевести дух; этого не надо было делать, понял он, когда ноги вдруг подогнулись. Вот и все, успел подумать он - и больше ничего не успел.
        Что-то опасно шевелилось вокруг, но пока не задевало его, и он, умом понимая опасность, не пугался, как не пугался глухого свиста пуль. Но канат был уже натянут, пусть в метре над землей, но все равно: шаг вправо, шаг влево - побег! Канат натянули другие, а идти надо было ему. Март оглянулся назад и понял, что лучше бы он не оглядывался. Тогда он ступил на канат и ощутил его зыбкость под своими ногами…
        Темнота оживала вокруг него, казалось, что темнота - это просто плотный занавес, за которым движутся фигуры, задевая его и оставляя на нем моментальные отпечатки своих форм; потом это исчезает и уже в ином виде возникает где-то. Потом занавес выпятился особенно сильно, и странные тени легли на него, придавая рельефность отпечаткам, уже не мимолетным и нечаянным; впереди всего было глубокое, почти бездонное и страшное в своей бездонности дуло револьвера - витки нарезки вели в его недра, как три (трансцендентное число три!), как три спиральных спуска на дно ада, на самое его ледяное дно, где под одной медной, и под одной свинцовой, и под одной железной плитой погребен враг рода человеческого, укрощенный, но существующий… Далее шли человеческие пальцы, заледеневшие от близости адского холода, и рука, немеющая под немыслимой тяжестью вещественной вечности, и сам человек, в котором перегорали последние нити каната, удерживающего любого в этом мире со всеми его, мира, пересечениями путей и всеми его, человека, тяжестями. Нем был человек и иссушен неутолимой танталовой жаждой, и ждал он освобождения от
собственной тяжести или от тяжести мира, и то, что он задумал, было страшно и глупо, потому что, приняв в свою душу бремя убийства, он никогда не всплывет больше на поверхность - и захлебнется в нем то, что томилось от жажды, как если бы осужденный на молчание певец вырывал свой никому больше не нужный язык, - не выходом это было, а бегством, и человек понимал это, но гнал от себя понимание… Вошедший в темноте споткнулся о его ноги. Замер - и Март почувствовал Тригаса настолько отчетливо и полно, что показалось, будто сознание его раздвоилось - или тело? - и что это он сам стоит над собой лежащим…
        - Зажги свет, Юхан, - сказал Март.
        - Зачем? - Голос Тригаса был абсолютно пуст.
        - Будет виднее.
        - Ни к чему.
        - Зря.
        - Не хочу света.
        - Промахнешься.
        - Нет.
        - Неужели ты веришь во всю эту ерунду?
        - В вампиров? Это не ерунда.
        - Дай руку. Страшно вымотался я сегодня…
        - Я видел. Они хотели разгромить зал, но мэр не позволил, поставил охрану…
        - Меня еще не пытались достать?
        - Скоро начнут. Там их человек сорок собралось. Всё подходят. А я увидел, что машины твоей нет, ну и догадался…
        - Решил успеть раньше?
        - Зря ты говоришь, что это ерунда. Это правда.
        - Дурак ты, Юхан. Это просто еще один камень на душу. Конечно, загораться ты больше не сможешь…
        - Клин клином. Знаешь, сколько вампиров существует? Больше тысячи! Говорят, зять Канцлера - тоже бывший мутант.
        - Ладно, валяй.
        - Просто я не могу больше так, понимаешь?
        - А я могу? Я могу, да? По-твоему, я могу? А что делать?
        - Стать как все. Кастрировать себя. Или убить. Или продолжать терпеть. Выбирай. Выбор богатый.
        - Почему ты вернулся?
        - Откуда?
        - Из Японии. Работал бы там…
        - Не мог я там работать. Там страшно. Там еще страшнее, чем здесь. Не веришь… Они продолжают воевать, понимаешь? Они задались целью победить своих победителей, вытеснить с рынков, поставить на колени, перешагнуть через них. Это какая-то национальная паранойя. Больше жратвы, больше тряпок, больше машин, и никто не знает - зачем? Никто просто не спрашивает. Больше, лучше, моднее, мощнее, и на это уходят все ресурсы, все время и все силы, а кто пытается оглянуться, тот предатель. Они проели всю свою культуру, у них ведь было чем гордиться, а теперь они гордятся телевизорами и роботами… ну, не всю, так почти всю - и, главное, никто об этом не плачет… Очень страшно. Ты не был на фронте?
        - Нет, конечно.
        - А я вот успел. В четырнадцать лет. Это были последние дни Империи, уже ничего не сделать, но нас погнали под танки - зачем? Никто не знал, и сам этот гад не знал, бывают такие действия, как у курицы с отрубленной головой - может быть, это на самом деле так, с отрубленной головой? - но нас погнали под танки, и танки прошли сквозь нас, ни на минуту не задержавшись, и уже потом, в лагере, я задумался: зачем? Понимаешь, это ведь не просто глупость, это глубже… Так вот, там я временами ощущал то же самое. Тебе не надоело на полу?
        - Я же просил тебя: дай руку.
        - Извини, не расслышал…
        Тригас сунул в карман ненужный уже револьвер и помог Марту подняться.
        - По-моему, - сказал Март, - ты клевещешь на целый народ.
        - Это по-твоему, - возразил Тригас. - Я прожил там семь лет. Они продолжают воевать, они влезли в эту войну по уши, и они наверняка победят. Это и будет их конец. Конец великой нации. Мне не хотелось при этом присутствовать - хотя я присутствовал при этом целых семь лет.
        - Можно подумать, у нас лучше.
        - У нас еще можно бороться…
        Март покачал головой.
        - Не верю. Бороться - не верю. Можно ерзать, ползать, пресмыкаться, открывать рот, показывать фигу в кармане, добывать пропитание, пачкать стены, слюнить пальцы…
        - Можешь не перечислять, - сказал Тригас. - Зато у тебя есть конкретный противник. Это большое счастье: иметь конкретного противника.
        - Мы с этим противником уж слишком в разных весовых категориях…
        Они помолчали.
        - Юхан, - спросил Март через несколько минут, - как ты думаешь, какое у нас государственное устройство?
        - Скисшая военная диктатура, - сразу, будто ждал этого вопроса, ответил Тригас.
        - А строй?
        Тригас подумал.
        - Хрен его поймет, - сказал он. - Ты же знаешь, я не силен в этом.
        - А говоришь, конкретный противник, - проворчал Март. - Слушай, ты как-то раз назвал меня Морисом - почему?
        - А, тогда… Почувствовал. Мне показалось, что почувствовал. Я, понимаешь, стараюсь пить, чтобы заглушить все это, но иногда прорывает…
        - А у меня наоборот - как выпью, такое начинается…
        - У всех по-разному. Майорош, например, что пил, что не пил… Это ты его жене деньги посылаешь?
        - Я.
        - Так я и думал. Молодец, а то бы ей с тремя трудновато пришлось. Только все равно без толку все это.
        - То есть?
        - Наше время прошло… - Тригас задвигался в темноте; Март чувствовал каждое его движение: вот он встал, вот осторожно приблизился к окну; снаружи было чуть светлее, и на фоне окна обозначился неясный его силуэт. - Наше время пришло, побыло и ушло, и вернуть его невозможно. Дети наши - наши собственные - никакой роли не сыграют в этой жизни, потому что эволюцией не было предусмотрено, что мы оставим потомство. Мутанты появляются всегда, но заметнее они становятся на переломе эпох - природы или общества, все равно. А потом, в зависимости от условий существования, они или вытесняют, так сказать, базовую модель, или исчезают. Третьего не дано. Нам суждено исчезнуть, потому что мы потрясающе пассивны, когда дело касается выживания. Мы так легко, так задешево разрешаем убивать себя… Мы доказали свою неприспособленность, Март, и это надо принимать просто. Не мы первые, не мы последние. Знаешь, в прошлом году у меня разболелся зуб, и я пошел к врачу. И вот в приемной я увидел пару: им было под семьдесят, не знаю, кто был болен, наверное, она, но и ему тоже было плохо - душновато, да и вообще, приемная
зубного врача… Так вот: он не находил себе места, он устал, нервничал, но не мог сесть в ее присутствии, понимаешь? Только когда она вошла в кабинет, он сел… А я вполне мог сидеть, без всякой неловкости, и все остальные тоже. Другой человек. Совсем другой. Не представляю, как он выжил. Ведь выбивали, выжигали тщательно, как заразу. И выжгли ведь. Что для нас сейчас уважение к женщине, или любовь к поэзии, или что там еще… Приятное приложение к полезному члену общества. Представляешь, каким казалось будущее этим двоим? Все будут такими, как они. А оказалось, что будущее - это много тепла и мяса… Основа выживания - простота и неприхотливость. Мы пришли на смену тем, кто не мог сесть в присутствии женщины. Нам придут на смену те, кто не позволит себя убивать… Чувства запаздывали, как будто кожа того маленького человечка, который сидит в людях и который и есть человек, покрыта толстым слоем парафина, и потому все, что происходит сейчас, вроде бы уже происходило когда-то, и тогда все кончилось вроде хорошо, только не вспоминалось, как именно, и так же вот Тригас стоял тогда в темноте у окна и вещал голосом
черного пророка…
        - Это не критерий, Юхан, - сказал Март. - Твое будущее - это время неуязвимых монстров.
        - Может быть, и не критерий. Но это ограничивающий фактор. А мы обречены самим ходом истории. Природа будто специально создала нас для заклания.
        - Будь мы неуязвимы - нам было бы наплевать на все.
        - Не обязательно неуязвимы, - сказал Тригас. - Но хотя бы способны к сопротивлению.
        - Самая маленькая победа отнимает так много сил, что нам было бы невмоготу заниматься делом.
        - Что спорить зря… - Тригас помолчал, потом спросил в упор:
        - Ты будешь стрелять в тех, которые сейчас придут за тобой?
        Март ответил не сразу. Тригас был прав, он понимал это, но прав неправильно, ненормально, противоестественно, такой правоты не должно было существовать, потому что она унижала их всех - тех, кто чуть-чуть приподнялся над инстинктом самосохранения, кто по каким-то им самим непонятным причинам ценил в этом проклятом мире что-то еще, кроме собственной шкуры…
        - Не буду, - ответил Март. Он точно знал это; в вещих снах в руке его были разные предметы, но никогда - оружие.
        - Ты еще успеешь уехать.
        - Я просто не смогу. Я как из соплей слеплен.
        - У меня есть фенамин, - сказал Тригас. - Сейчас принесу.
        Он зажег свет, вышел и тут же вернулся - Марту показалось, не прошло и секунды.
        - Проглотишь всухую? - спросил Тригас.
        - Вряд ли…
        - Тогда сейчас, - Тригас сходил на кухню и принес стакан воды.
        Таблетки были горькие, с отвратительно-сладковатым привкусом, и Март пожалел, что разжевал их - надо было глотать целиком.
        - Ну вот, - через полчаса будешь как новенький. На тебе остальные, - он сунул Марту упаковку. Март не смог удержать ее в руке, таблетки упали на пол. Тригас поднял их и положил Марту в карман.
        - Юхан, - сказал Март, - пожалуйста, вынь вон из того фотоаппарата кассету. А еще лучше - засвети пленку.
        - Что это за пленка?
        - Жизнь и смерть нашего друга Петцера.
        - Он… умер?
        - Нет, я неудачно выразился. Просто он заложник за эту пленку. Если она попадет в чьи-нибудь руки, Петцера убьют.
        - Я примерно понимаю, что такое «заложник», - кивнул Тригас. - А если не попадет?
        - Что не попадет?
        - Ты сказал, что если попадет не в те руки… А если не попадет?
        - Не знаю. Не знаю, что хорошего… вообще ничего не знаю.
        - Так что там?
        - Там результаты натурных испытаний нового боевого отравляющего вещества на наших с тобой знакомых…
        - Так это были не террористы? Я так и подумал почему-то.
        - Бывшие террористы. Теперь это, наверное, какое-то секретное армейское подразделение.
        - Слушай, а как ты оказался в курсе этого?
        - Да вот, занесла нелегкая. Случайно, в общем.
        - Врешь ведь. Я давно догадывался, что ты… Сам знаешь, что я думал.
        - Не совсем так, - возразил Март. - Это было бы слишком банально… Я не просто выдаю себя за другого. Я и есть тот другой. И тот, и другой - в одном теле два человека. Так получилось, приходится жить за двоих.
        - Никакие ты не два человека, - сказал Тригас. - Ты просто несчастная жертва ядерных испытаний, живущая в мире, для тебя не предназначенном. И мечешься ты, и хочешь что-то сделать, только ничего сделать нельзя, потому что все уже сделано. Жизнь проиграна, дело проиграно, надо просто кончить комедию на должной ноте - чтобы звучала подольше. У тебя хорошо получилось там, на стене. Это - долго. А у меня ни черта не получается…
        - Отпусти себя на волю.
        - Страшно, - передернул плечами Тригас. - Страшно на воле. Я не выживу на воле.
        Они оба замолчали, потому что слишком много надо было им друг другу сказать и слишком мало было отсчитано им времени. Так и слышались в тишине удары метронома - большого спокойного сердца некой снисходительной твари…
        - У всех свое предназначение, - сказал Тригас. - Кто-то ложится костьми. Нам с тобой дано умение творить чудеса. Но я не могу им воспользоваться - боюсь, боюсь и… уже не могу. Слишком успешно я с этим умением расправлялся. А ты еще можешь. И должен. Уезжай. И не вяжись больше во всякие эти дела. Нас так мало осталось. Делай, делай свое дело - пока не придут за тобой. Все равно придут, так пусть хоть из-за настоящего, а не из-за всякой пыли…
        - Это не пыль, - сказал Март. - Это тоже настоящее, только по-другому.
        - Настоящее, - легко согласился Тригас, - но этим могут заниматься и другие. Ты должен сохранить себя насколько сможешь. Уезжай.
        - А ты?
        - А я хочу посмотреть на тех, которые придут сюда. Слишком задешево мы им доставались. Они ведь сюда идут не только от ненависти - поразвлечься. А обо мне не жалей. Я же… Я чуть не стал вампиром. Хотел стать как они, представляешь? И еще захочу, если… Уезжай. На моей уезжай. Хорошая машина.
        - Не валяй дурака, Юхан. Я без тебя не уеду.
        - Перестань, Март. Я решил. Так будет лучше всего. У меня тут пять патронов. Ты не поверишь, но я даже мечтал об этом. Вот они, а вот я, и у меня целых пять патронов. Полжизни готов был отдать за такую возможность. А ты хочешь меня увезти. На тебе ключи. Мою машину и ребенок водить сможет, там только две педали - газ и тормоз, - остальное автоматика. Разберешься. Бак под пробку. Давай. Время уже. И пленку свою не забудь.
        Подталкиваемый Тригасом, Март оказался уже за дверью, уже у машины, вот и дверца открыта… Что-то неладное с головой, чем он меня напоил, он же давал мне какие-то таблетки… Март знал, что ему надо было остаться и выйти навстречу толпе, дать последний бой - нет, последний бой я уже дал, когда заканчивал картину, а это - только завершение его, подпись под картиной, которая должна была закрепить победу; но я дал себя уговорить, и вот сижу в машине, и сейчас поеду - уже еду, - дал себя уговорить, и победа стала неопределенно-затушеванной и как будто отодвинутой в тень; но я жертвую определенностью этой победы ради следующих побед, - дал себя уговорить, и уговаривал меня не только Тригас, я сам себя уговаривал и продолжаю уговаривать, а дело ведь не только в этой победе - не победе, а в чем-то более важном, но я никак не могу понять в чем… Темнота стояла кругом, и свет фар только чуть раздвигал ее. Пропал в темноте домик с Тригасом, в котором он провел последнюю черту под своей судьбой. Темнотой был полон весь мир, и сквозь эту темноту катились машины с развеселыми парнями, не умеющими ни в чем
сомневаться; и в ту же сторону, но чуть быстрее и поэтому удаляясь от них, беззвучно уносилась «хонда» желтого цвета со свободным художником внутри; но между ними уже был непроходимый рубеж в виде револьвера с пятью патронами и трудного мужика Тригаса, не пожелавшего смириться с отведенной ему ролью и решившего поступить хоть раз по-своему… Темнотой был окутан весь мир, и где-то в темноте и перед еще большей темнотой лежал Андрис, перебирая свою жизнь и считая набранные и проигранные очки и не сходясь в счете с результатом, взятым из ответов в конце книжки, и где-то в темноте лежал Петцер - лежал без сна и ждал, когда же кончится эта минута и начнется следующая; и где-то плакала Венета, плакала трудно и зло и повторяла только: ну дайте же мне кто-нибудь спичку! Март тормознул так резко, что его ударило о руль. Перед домом останавливались машины, он видел это так ясно, как если бы все это происходило под ярким солнцем и перед его глазами, из машин выходили люди, натягивая на ходу белые балахоны, и выстраивались полукругом, переговаривались, подбадривали и подзадоривали себя словами и выкриками, и вот
дверь распахнулась, и вышел Тригас, они, конечно, не видели револьвера в его руке и не видели, что это Тригас… Март не мог слышать выстрелы, он отъехал довольно далеко, но каждый выстрел отдавался у него в висках: два - в лица, два - в спины… Оглохнув, он ждал пятого выстрела. И вдруг все погасло.
        И пришел ужас.
        Март сидел, уткнувшись лицом в скрещенные на руле руки, будто пытаясь спрятаться, скрыться от него. То, что произошло, было страшнее смерти. Недаром все естество его так противилось бегству, лишь жалкий рассудок распорядился иначе… Только что он, Март, пусть не руками своими, но согласием, трусостью, вспыхнувшим вдруг желанием выжить, заплатив любую цену, - только что он убил мутанта. Убил мутанта. Сделал то, что хотел, но не смог сделать - в изнеможении - Тригас, чтобы сбросить с себя этот дар-проклятье. Убил мутанта.
        Но я же не хотел!!! Это отдалось в ушах, оказывается, он кричал вслух, в полную силу. Откуда-то из глубины подступал к горлу мучительный истерический хохот - подступал и вот пробился. Март хохотал - внутренний человечек со страхом и отвращением смотрел на него - и повторял, не в силах перестать: «Бедный Йорик! Ах, бедный Йорик!» Наконец все прошло. Стало пусто и тихо. И холодно - как в покинутом доме…
        Как в доме покойника…
        Выхваченная узким лучом света, отбитая у темноты, перед ним лежала дорога, и в конце ее плакала Венета, и кассета с пленкой жгла карман, и пусть все было кончено, надо было продолжать жить и хоть что-то делать…
        И гром не грянул
        Корреспонденточка оказалась юной надменной особой с отменно поставленной речью и без каких бы то ни было комплексов.
        - Итак, Константин Кириллович, - с вежливой недоверчивой улыбкой прервала она плавную речь директора, - пока вы на страже, нашему славному прошлому ничего не грозит… Верно я вас поняла?
        Однако собеседника ее, дородного седовласого Константина Кирилловича, смутить было трудновато. Корреспондентов он на своем веку повидал больше, чем она директоров.
        - Совершенно верно, - отозвался он, с удовольствием разглядывая гостью. - Приятно иметь дело с такой понятливой, а главное - очаровательной… э-э-э… журналисткой…
        Комплимент (если это, конечно, был комплимент) успеха не имел.
        - Однако согласитесь, - неумолимо гнула она свое, - что сто процентов удачных перехватов - цифра, мягко говоря, подозрительная. Ну не бывает в природе таких цифр, Константин Кириллович! Вот, скажем, некий злоумышленник завладел машиной времени… Кстати, где она у вас содержится?
        - Моя? В сейфе.
        Оба оглянулись на притулившийся в уголке сейф.
        - Простите, но такие сейфы консервным ножом вскрывают. И охрана у вас, я смотрю, не очень… То есть приходи - и бери.
        - М-м… в общем, да… - вынужден был согласиться собеседник. - А собственно - зачем?
        - Чего - зачем? - От неожиданности корреспонденточку пробило на просторечие.
        - Зачем она злоумышленнику?
        - Машина времени!?
        - Ну да… За каким чертом его вдруг понесет в иные эпохи?
        Наконец-то опешив, она приостановилась и внимательно посмотрела на директора.
        - Н-ну… скажем, с целью личного обогащения…
        Константин Кириллович одарил ее мягкой отеческой улыбкой.
        - Оксана! Я вижу, вы не совсем правильно всё это себе представляете. Поймите, что технические возможности наши весьма ограничены. В будущее, например, мы не можем проникнуть вообще. Что же касается прошлого, то с данного мгновения (вот с этого самого, в котором мы беседуем!) и по первую половину тринадцатого столетия оно для нас тоже недоступно. Мертвая зона.
        - А разве в тринадцатом столетии нечем поживиться? В двенадцатом, в одиннадцатом?..
        - Нечем, - ласково глядя на журналистку, сказал директор. - Ни в тринадцатом, ни в двенадцатом, ни в одиннадцатом… Доставить что-либо из прошлого в настоящее - невозможно по определению.
        - Позвольте! Но из настоящего-то в прошлое проникнуть можно! Вот я, допустим, отправлюсь на пир к Владимиру Красно Солнышко, отведаю там какую-нибудь лебедь белую…
        - Ну и вернетесь с пустым желудком. Да подумайте сами, Оксана: если бы с помощью машины времени, как вы ее называете, можно было вывозить ценности из прошлого, разве такая бы здесь была охрана? Нас бы на сто метров под землю загнали, а сверху бы овощную базу поставили - для маскировки…
        - Ну, а скажем, кто-то решил скрыться от правосудия?
        - Побег в прошлое? Тоже не выйдет. Через несколько часов подсядет аккумулятор - и вашего беглеца вместе с машиной благополучно выбросит в настоящее. В объятия тех же органов правосудия. Нет, Оксана, жулики - народ понятливый и в прошлое давно уже не рвутся… Другое дело всякие там хроно… кхм… фанатики… исправители истории…
        - Которых вы неизменно перехватываете и обезвреживаете, - не без иронии подхватила Оксана. - Простите великодушно, Константин Кириллович, но… не верится как-то! Чтобы ни единой осечки за все время работы…
        - Что-то у нас с вами, Оксана, беседа по кругу пошла… - посетовал директор и утопил клавишу селектора. - Артем! Ты на месте? Загляни…

* * *
        Вошедший сотрудник был немногим старше самой Оксаны. Невысокий ладный паренек с нарочито невыразительным взглядом. Будучи представлен журналистке, коротко кивнул и выжидающе посмотрел на шефа.
        - Значит, так, Артем, - сказал тот, покашливая. - Вот Оксана сомневается… кхм… надежно ли мы храним родную историю от посягательств всяческих э-э-э… авантюристов… Ты хронопутало свое когда перехватывать планируешь?
        «Кого-кого?» - хотела переспросить Оксана, но, слава богу, сдержалась. Чувствовала: главное сейчас - не спугнуть ситуацию.
        - Где-то на той неделе, - осторожно ответил Артем.
        - А если сегодня?
        Артем задумался на секунду.
        - Да можно и сегодня…
        - Прекрасно! Тогда не будем терять времени… Оксана! Передаю вас в надежные руки Артема. Прогуляетесь с ним в Древнюю Русь, посм?трите, как это делается… Да вы не сомневайтесь! Артем - сотрудник опытный, просто выглядит молодо.
        Секунду журналистка сидела неподвижно с широко раскрытыми глазами. Участвовать в операции? В перехвате фанатика, затеявшего изменить историю? На такую удачу она даже и не рассчитывала.
        - Впрочем, если вы… - улыбаясь, начал Константин Кириллович.
        - Нет! - сказала она, порывисто поднимаясь. - Я готова.
        Вдвоем они покинули кабинет и вышли в коридор, где Оксана немедля заступила путь Артему, причем с таким видом, словно собиралась его прямо здесь и соблазнить. Тот даже опешил слегка.
        - Артем! - страстным хрипловатым шепотом произнесла она. - Только честно! Вы туда раньше корреспондентов - брали?
        - Брал и не раз, - помаргивая, проговорил он.
        Миловидное личико юной журналистки омрачилось.
        - Как же так? Брали не раз - и ни одного сенсационного материала! Какие-то вялые восхваления, какие-то общие слова… Знаете, всё это сильно напоминает информационную блокаду…
        Артем подумал - и довольно-таки равнодушно пожал плечами: мне-то, дескать, какое дело! Оксана смотрела на него с величайшим подозрением.
        - Ну что ж… - задумчиво процедила она наконец. - Ладно, бог с ним! У нас есть время на предварительный разговор?
        - Да сколько угодно!
        С завидной сноровкой корреспонденточка сменила кассету в диктофоне - и Артем с невольным уважением покосился на ее руки. Так перезаряжают оружие в бою.
        - Тогда начнем вот с чего… - Оксана сосредоточилась, куснула губу - и далее профессиональной скороговоркой: - История, как известно, вещь весьма хрупкая. Вспомним рассказ Рэя Брэдбери, где растоптанная в прошлом бабочка отзывается политической катастрофой в будущем. Мне кажется, ваша работа чем-то сродни работе сапера: достаточно одной-единственной ошибки - и ничего уже не поправить. Скажите, не гнетет ли вас эта чудовищная ответственность? Просто, по-человечески… - С этими словами она сунула диктофон в зубы слегка отпрянувшему Артему.
        - Ну, в общем… работа… Да, ответственная…
        «Скромен, - отметила про себя Оксана. - Плохо. Штамп… Впрочем, какая разница! Репортаж - не очерк…»
        - Ну хорошо, - сказала она. - А кого вы планируете перехватить на этот раз?
        Молодой сотрудник зачем-то взглянул на потолок, по совести, давно уже требующий побелки. Вообще особнячок, в котором располагалось учреждение, пребывал в несколько запущенном состоянии. «И об этом тоже упомянуть, - машинально подумала она. - Налоговая полиция хрустальные дворцы себе возводит, а эти ютятся бог знает в чем…»
        - Да есть тут одно хронопутало… - нехотя сообщил Артем.
        Оксана встрепенулась.
        - Простите… кто?
        Артем смутился.
        - Извините, - сказал он. - Я имел в виду - нарушитель… Бывший лаборант НИИ. Устройство собрал на дому - из ворованных комплектующих. Убежден, что во всех наших бедах виновно татарское иго. Неделю назад отбыл на Калку встречать тумены проливным пулеметным дождем… - Последнюю фразу Артем завершил несколько саркастически. Стало быть, чувством юмора все-таки обделен не был.
        - Откуда это стало известно?
        - Оставил записку.
        - А если бы не оставил? - В голосе Оксаны зазвучало беспокойство.
        Артем снова пожал плечами:
        - Рано или поздно хватились бы…
        - Поздно?!
        Молодой сотрудник досадливо почесал бровь.
        - Ну, не так выразился, - поправился он. - Поздно у нас никогда не бывает… - Хотел добавить еще что-то, но тут в конце коридора отворилась окованная жестью дверь - и на рассохшийся скрипучий паркет, бряцая металлом, ступил некто в крупнокольчатой железной рубахе до колен. Голову ратника венчал плоский похожий на тюбетейку шлем, а в руке почему-то была обыкновенная штыковая лопата.
        Шурша и позвякивая, прошествовал мимо. Величественно кивнул коллеге.
        - Кто это? - Журналистка завороженно глядела вслед импозантному незнакомцу.
        - Наш сотрудник.
        - А почему с лопатой?
        - Долго рассказывать, - уклончиво отвечал Артем. - Кстати, он тоже сейчас на Калку…
        - То есть мы там с ним встретимся?
        - Нет, - сказал Артем. - Мы с вами отправляемся в 16 июня 1224-го, а он - в 31 мая 1223-го…
        - Ничего не понимаю! - призналась Оксана. - Когда была битва на Калке?
        - Н-ну, в одних летописях одна дата проставлена, в других - другая… Всё зависит от исторического источника, которым пользовался нарушитель.
        - Потрясающе… - еле выговорила она и снова оглянулась. Коридор к тому времени опустел. Сотрудник в кольчуге скрылся за поворотом. - То есть злоумышленник отправился в прошлое, но не туда, куда надо?..
        В ее воображении уже маячил лихой подзаголовок: «Перед тем, как исправлять историю, исправь сначала двойку по истории!» А секунду спустя Оксана вдруг поняла и оценила смысловое великолепие загадочного, не сразу расслышанного слова.
        - Ну, конечно! - вскричала она в восторге. - Хронопутало! Запутался в датах - так?
        - Н-ну… примерно так…
        - Это что же, рабочий термин?
        - Давайте зайдем ко мне, - помявшись, предложил Артем. - А то в коридоре как-то, знаете…

* * *
        Кроме шкафа и письменного стола в крохотном кабинетике присутствовали еще и сейф с холодильником. Повернуться негде.
        - Что ж вы так тесно живете-то? - не выдержала Оксана.
        - Живем, - философски отозвался Aртем, протискиваясь к столу.
        - Но финансируют хоть - нормально?
        - Зарплату вовремя выдают - и на том спасибо…
        - Не понимаю! - искренне сказала Оксана. - Как можно работать в таких условиях? От вас, страшно подумать, зависит исход сражения на Калке… Нет, не понимаю! И это странное молчание в прессе… - Она много еще чего собиралась сказать, но тут он выдвинул ящик и вынул нечто напоминающее Оксанин диктофон, только увеличенный раза в три.
        - Это она и есть? - присматриваясь, спросила журналистка.
        - Угу… - глубокомысленно отозвался Aртем и, нахмурившись, принялся трогать мелкие кнопочки. - Она самая. «Минихрон», первая модель. Во-от… - удовлетворенно протянул он, пряча устройство в лежащую на стуле наплечную сумку. - Собственно, можно отправляться…
        - Как?! Вдвоем? - всполошилась Оксанка.
        - Ну да, а вы что хотели?
        - Я думала… у вас группа захвата…
        - Много чести… - пробормотал он, запихивая в другое отделение сумки клетчатый плед.
        - У него пулемет!
        - Я пошутил, - сказал Aртем, задвигая «молнию». - Нет у него пулемета. Просто он собирается предупредить Мстислава Удатного, чтобы тот ни в коем случае не разделял русское войско на две части…
        - Погодите! - Оксанка вспомнила бряцающего при каждом шаге ратника. - Мы что, прямо так?.. A экипировка?
        Aртем взглянул на нее, что-то прикинул и почему-то двинулся не к сейфу, как можно было предположить, а к холодильнику.
        - Сейчас экипируемся, - обнадежил он, открывая дверцу. - Вы какие напитки предпочитаете?
        Оксана решительно не понимала, что происходит.
        - Ну… на природе, - пояснил Aртем, видя ее растерянный взгляд. - Есть пиво, но я бы рекомендовал красное сухое. С сыром и зеленью. Или вы больше уважаете что-нибудь покрепче?

* * *
        - Это что, Древняя Русь? - озираясь, спросила Оксана.
        Обычный загородный пейзаж. Вильнувшая меж холмов речушка. Правда, не видно нигде ни шиферных крыш, ни решетчатых опор линий электропередач. Хотя, с другой стороны, терема и частоколы также отсутствуют.
        - «За шеломянем еси…» - машинально ответил цитатой Артем, тоже что-то высматривая окрест. - Замечательный бугорок! Там и расположимся. И обзор превосходный, и сами, главное, на виду…
        Он поправил туго набитую сумку и неспешно двинулся в сторону холма. Оксана последовала за ним.
        - А если татары наедут? - с тревогой спросила она.
        - Думаете, если наедут русичи, будет лучше?
        - Ну а все-таки!
        Артем обернулся.
        - Кто бы ни наехал, хлопните в ладоши, - посоветовал он. - Только как можно громче. Или завизжите.
        - Испугаются и убегут?
        - Нет. Просто этот «минихрон» настроен на звук. Тут же отключится - и нас с вами выбросит в точку старта. То есть в мой кабинет.
        Они достигли вершины холма. Артем расстегнул сумку, извлек и расстелил клетчатый плед, затем принялся выгружать сыр, зелень, лаваш, две бутылки вина…
        - Смотрите! - вскрикнула вдруг Оксана. К счастью, достаточно тихо.
        Артем выпрямился и взглянул в указанном направлении. На краю леска мелькнула человеческая фигурка. Потом еще раз. Неизвестный был облачен в синие шорты и белую тенниску.
        - Это он?!
        - Нет, - помолчав, сказал Артем. - Это я. Да вы не волнуйтесь - я здесь часто бываю…
        Оксана всмотрелась, но расстояние было слишком велико - черт лица не различить.
        - А поближе подойти можно?
        - Не стоит, - сказал Артем. - «Минихрон»-то у нас один на двоих. Отойдете шагов на пятнадцать - и окажетесь…
        - …в вашем кабинете?
        - Именно. - Артем улыбнулся - и вдруг обнаружилось, что не такой уж он бука. Кажется, в первой половине тринадцатого столетия ему было куда спокойнее, нежели в современности.
        Они сели на плед. Артем достал штопор и открыл первую бутылку. Вино оказалось хорошее, такое положено смаковать, но корреспонденточка оглушила стакан залпом. Необходимо было прийти в себя.
        - Так! - решительно сказала она, тряхнув головой. - Короче! Давайте к делу. Как вы его собираетесь перехватывать?
        Артем с задумчивым видом завертывал в лаваш зелень и сыр.
        - Завтрак грузинского крестьянина, - сообщил он. - Рекомендую… Перехватывать?.. Да бог с ним! Куда он денется? Погуляет-погуляет - и сам придет…
        - То есть как погуляет?! Он же за это время… - Оксана осеклась и еще раз оглядела безлюдные окрестности. - Позвольте!.. - страшным шепотом произнесла она. - А где же… - Округлила глаза - и вдруг расхохоталась. - Нет, но я-то, главное, жду, когда битва начнется! А она, значит, все-таки там - в мае 1223-го?..
        Артем внимательно взглянул на корреспондентку и счел необходимым наполнить стаканы.
        - В мае 1223-го - та же картина, - скорбно сообщил он.
        Смех оборвался.
        - Не понимаю…
        - Что ж тут непонятного? Оба летописца ошиблись…
        - То есть там тоже пусто?!
        - Да не то чтобы пусто, - сказал Артем. - Скорее людно. Сотрудника нашего с лопатой - видела? Вот он там уже третий год со своим хронопуталом разбирается - и все конца-края не видно…
        - Но ведь была же она, эта битва на Калке!.. - испуганно выдохнула Оксана.
        - Наверное, была…
        - Где? Когда?
        - Ищем, - утешил Артем, протягивая ей стакан.

* * *
        Вскоре они уже окончательно перешли на «ты».
        - Поняла теперь, почему нас так финансируют? - с горечью говорил Артем. - От нас же толку никакого! Что мы охраняем? Кому оно нужно - то, что было на самом деле? Государству? До фонаря это государству! До высокой синей лампочки! Ему идеологию подавай, легенду… Твое здоровье!
        Чокнулись, пригубили.
        - Но все равно ведь на прошлое посягают… - в растерянности сказала Оксана. - Значит, есть что охранять…
        - Хронопуталы-то? - Артем пренебрежительно скривился. - Да брось ты! Случая еще не было, чтобы кто-то из них попал туда, куда хотел. Ты пойми: они же не историю - они учебник истории хотят изменить… Чувствуешь разницу? И никак не возьмут в толк, придурки, что учебники не в прошлом, а в настоящем исправляют…
        - Но ведь исторические документы…
        - Оксанка! Документы людьми пишутся! Так что главные хронопуталы, если честно, это как раз историки с летописцами… Кстати, о хронопуталах… Пора бы ему показаться, соколу ясному… - Артем аккуратно поставил стакан на плед и, приподнявшись, окинул округу пристальным оком. - Ага, вижу… - ворчливо известил он через некоторое время. - Все в порядке: заметил нас, идет сюда… А разоделся-то, разоделся! Чистый ансамбль песни и пляски…
        Оксана вскочила и уставилась в ту сторону, куда глядел Артем.
        Человек, поднимавшийся по склону, был и впрямь одет в духе народных самодеятельных коллективов: алая шелковая рубаха, перехваченная по талии шнуром с кистями, синие (тоже шелковые) портки вправлены в короткие сапожки. В руках почему-то гусли. Под Бояна, что ли, косил? Непонятно…
        Очумело озираясь, хронопутало брело к вершине холма. Оксана уже различала, что лицо у злоумышленника длинное, изможденное (не иначе - от трехчасового пешего блуждания по окрестностям), русая гривка едва закрывает уши, а узкий подбородок, кажется, усажен редкой белесой щетиной. Неказист. И все же сквозило в его облике что-то трогательно-беспомощное.
        Злоумышленник остановился в десятке шагов от расстеленного пледа, воззрившись на неизвестно откуда взявшихся здесь современников. Видно было, что еще немного - и бедняга тронется рассудком.
        - Татар не видели? - с отчаянием спросил он.
        Артем помотал головой.
        - А наших?..
        - Вы подсаживайтесь, - с сочувствием на него глядя, сказала Оксана. - Выпейте, успокойтесь. А я вам сейчас все объясню…
        2001
        Евгений Лукин
        Труженики зазеркалья
        Дорогие читатели мужского пола! Вспомните, сколько раз вы снисходительно усмехались, услышав исполненный ужаса женский возглас: «Господи, ну и морда у меня в этом зеркале!..» Зря усмехались, зря. Женщины вообще приметливее мужчин. И это их восклицание - лишнее тому свидетельство. Да! Представьте себе, что из каждого зеркала на вас и впрямь взирает совершенно иное отражение. Видите, какая разная складка губ, линия лба, рисунок морщин наконец? Собственно, так и должно быть. Одно отражение - талантливо, другое - не очень, а третьему вы просто не нравитесь…
        Любители бесчисленных историй о том, как некий персонаж, пройдя сквозь зеркало, оказывается в симметрично опрокинутом мире, где логика становится абсурдом, а добро злом, вероятно, будут разочарованы истинным положением дел. Не такой уж он и опрокинутый, этот мир, а зеркальную грань, что бы там ни утверждал мистер Доджсон, человеку преодолеть не дано.
        Разве что с помощью молотка.
        Запомните это накрепко.
        Почему-то принято считать, что миров всего два: один по ту сторону стекла, другой - по эту, хотя с помощью пары зеркал легко убедиться в существовании бесчисленной череды зазеркалий, каждое из которых (здесь вам придется поверить мне на слово) пребывает в точно такой же изоляции.
        Все они, как говорят, устроены примерно одинаково, поэтому ограничусь кратким описанием ближайшего к нам мира:
        То, что мы с вами наблюдаем в раме «говорящего правду стекла», именуется рабочим или пограничным зазеркальем. Внешне оно - копия нашей реальности, однако по сути представляет собой лишь внутренность расцвеченной скорлупки, за которой начинается собственно зазеркалье (или глубокое зазеркалье), куда уже взглядом не проникнешь при всем желании.
        Живописать эти незримые для нас области - задача весьма неблагодарная, поскольку с каждой новой подробностью картина делается все менее представимой.
        Однако, попробую…
        Освещение там - как в пасмурный день, когда стальное солнце едва проглядывает сквозь ровный тонкий слой облаков. Ничего конкретного - все смазано, размыто. Подчас трудно понять, где верх, где низ. Единственный ориентир - радужный и как бы дымящийся шар, некое подобие громадного светила, которое, впрочем, не светит. Если поглядеть на него подольше и попристальнее, станет заметно, что тускло-радужный гигант шевелится на манер муравейника, меняет форму, оттенки, выбрасывает протуберанцы - все это, конечно, с чудовищной медлительностью…
        Именно так выглядит издали биржа отражений. Сравнение с муравейником страдает неточностью - скорее она похожа на плотный пчелиный рой. Каждый день на Земле умирает чертова уйма народу, бьется не меньшее количество зеркал - и осиротевшие отражения тут же устремляются на биржу в поисках новой работы. Как ни странно, для них это тоже вопрос жизни и смерти, ибо в отрыве от зеркала долго не протянешь.
        Наблюдать биржу можно практически отовсюду. Считается, что местоположение ее приблизительно соответствует центру глубокого зазеркалья. На самом деле кипящий страстями шар постоянно и незаметно кочует по непредсказуемой траектории. Точь-в-точь как магнитный полюс Земли.
        Кроме старожилов, толкутся на бирже и отражения с улицы: из прудов, из колодцев. Удивительно, что при таком наплыве жаждущих работы псевдосветило еще не разбухло до размеров вселенной. Этому феномену есть два объяснения. Не берусь судить, насколько они противоречат друг другу. Первое: иные физические законы, когда большее со всеми удобствами умещается в меньшем. И второе: вместе с биржей расширяется и само зазеркалье…
        Прочие объекты не столь величественны. В огромное и вроде бы запыленное пространство вмонтированы в беспорядке сложные геометрические тела преимущественно прямоугольных очертаний, - то ли отлитые из металла, то ли отштампованные из тусклой фольги, - каждое размером с комнату. Собственно, это и есть отражения комнат. Так они смотрятся извне.
        При всей своей мнимой неприступности данные образования (здесь их принято называть павильонами) не более чем обман зрения. В любой из них можно шагнуть прямо сквозь стенку, хотя обычно за подобные проделки наказывают.
        Окрашены все павильоны одинаково - в ртутно-серые тона, поскольку расцвечивать их снаружи, согласитесь, нет никакого смысла. Вокруг каждого в беспорядочном изобилии разбросаны призраки окурков, картонных коробок, даже зонтиков. Скажем, вышло отражение человека из отражения комнаты в глубокое зазеркалье. В руках - авоська. Ну и оставило ее где попало. Конечно, авоська наверняка еще понадобится при возвращении, но в том-то вся и тонкость, что незримому техническому персоналу проще отразить неодушевленку заново, нежели искать, куда она, зараза, подевалась. Только что ведь была!..
        Отражение # 1
        Неподалеку от павильона строгой, почти кубической формы стоял, а вернее - просто располагался в светло-серой дымке полуразвалившийся кухонный столик, в реальности давно уже не существующий. Месяца три назад он был выброшен вместе с прочим хламом, а вот отражение его, как видим, пригодилось. Как, кстати, и отражение старой колоды игральных карт.
        Играли по обыкновению в дурака, поскольку преферанс - дело долгое. Один из партнеров в данный момент отсутствовал. Он исполнял роль хозяина квартиры, поэтому со свободным временем у него всегда было туго, чего никак не скажешь о двух прочих картежниках. Оба отражения бывали заняты в зеркале от случая к случаю, ибо друг детства в гости к хозяину забредал редко, а сын от первого брака - еще реже.
        - Взял… - ворчливо сообщила зеркальная копия друга детства - полного мужчины лет сорока - и сгребла карты. Помятое лицо, под глазами - устрашающие мешки угольного цвета… Разумеется, на досуге отражение могло бы выглядеть и попрезентабельнее, однако бытует мнение, что, даже покинув павильон, из образа выходить не стоит.
        Из слепой серебристо-серой скорлупы кубических очертаний временами слышался напряженный повелевающий голос невидимого распорядителя. Судя по характеру команд, хозяин квартиры с минуты на минуту собирался выползти на свежий воздух:
        - Внимание! Открывает дверь!.. Пошел сквозняк… Третий! Колыхнул паутиной! Еще раз!.. Пятый, занавеску!.. Занавеску вздуй!..
        - Ёлы-палы!.. - молвило в сердцах отражение атлетически сложенного юноши (сына от первого брака). - Ну вот что ты прикажешь делать! Хоть бы один козыришка!..
        В серой стене павильона открылась, зазияла прямоугольная брешь, явив часть интерьера небрежно обставленной комнаты, и во внешнее зазеркалье вышло, пошатываясь, сильно похмельное отражение Василия Полупалова, одетое по-уличному: ботинки, лыжная шапочка, пальтецо, из кармана которого выглядывает край пластикового пакета… Прикрыв за собой дверь, отражение постояло немного в невеселом раздумье, затем приблизилось к играющим.
        - Кранты тебе, дядя Семен! - ликующе объявил юноша. С маху выложил на кухонный столик три карты подряд, а потом вдогонку еще одну. - Понял, как мы вас? Без единого козыря! - Повернулся к задумчивому отражению хозяина квартиры. - Ну чего, Вась, спровадил? Садись, перекинемся…
        - Только и осталось… - буркнул тот, но все же присел на свободное отражение табуретки. - Опять за пивом побежал! - сварливо сообщил он. - Сейчас обратно припрется… Если, конечно, менты не загребут по дороге. - Помолчал и добавил угрюмо: - Совсем спивается, придурок…
        - Зеркало-то протер? - поинтересовался юноша, сдавая карты.
        - Да лучше б он его не протирал! - вспылил хозяин. - Так, пыль только тряпкой размазал… Ну вот как в такой мути работать, я вас спрашиваю!
        Проигравший толстяк заглянул во вновь полученные карты, насупился.
        - Сам виноват… - недружелюбно заметил он.
        - Я?! - возмутилось отражение хозяина. - У него в дому бардак, а я, выходит, крайний?
        - А то кто же? Я, что ли? Мы ведь их не просто должны отражать, мы их воспитывать должны…
        - Ну, завел! - с досадой сказал юноша. - Слышь, дядя Семен, уймись, а? Давай ходи лучше…
        Недовольный дядя Семен зашел с червей, однако уняться так и не пожелал.
        - Ты прости меня, конечно, Вася, - покряхтывая, молвил он, - но без души ты его отражаешь, без души… С холодком. Технично, не спорю, но без души. А ты его так отрази, чтобы ему жить захотелось, пить расхотелось, зеркало как следует захотелось протереть…
        - А вот до хрена там! - ощерилось отражение хозяина. - Ишь! Романтика нашел… Нет уж! Реалистом был - реалистом останусь. Пусть видит свою морду - как она есть! Бито…
        - Шестеркой, - шепнул у него за плечом некто незримый. - Шестеркой, Вася! Он десяткой покроет, а ты ему… У тебя ж вон две десятки!..
        - Цыц! - не оглядываясь, бросил хозяин. - Еще обслуга мне тут подсказывать будет! Иди вон штору колыхай…
        - А чего ее колыхать? - обиделся незримый. - Смотреть-то на нее все равно некому! Ушел твой орел и дверь запер…
        - А распорядитель? - надменно полюбопытствовал юноша.
        - И его нет. Сразу на биржу увеялся.
        Все невольно взглянули на радужный шар биржи. Кроме дяди Семена. Хмурился дядя Семен. Опять проигрывал.
        - Гляжу я на вас, на молодежь… - с недоброй усмешкой проговорил он, сгребая отражения карт в отбой. - То вам не так, это вам не эдак… Пыль ему, видишь ли, помешала! А вот мы в ваши годы, представь, не ныли, не привередничали… Ты вообще знаешь, где меня первый раз в зеркало приняли?
        - Знаю, - буркнул хозяин. - В Коринфе…
        - О! - сказал дядя Семен и потряс занесенной картой. - Коринф! - с наслаждением выговорил он, кроя короля козырной семеркой. - А потом еще в Афинах поработать успел… Да-с, это вам, господа лицедеи, не нынешние времена. Золотой Век! Эллада! Античность!.. И ведь в чем отражали-то? В полированной бронзе, черт знает в чем! А какую культуру отразили!
        - Да уж лучше в бронзе, чем в луже…
        - А сам ты откуда взялся? Не из лужи, что ль?
        - Лужа луже рознь. Однако, опять ты дурак, дядя Семен…
        Дядя Семен крякнул и, бросив карты, неприязненно оглядел тонущие в пасмурном полусвете пыльные глубины зазеркалья. Кое-где серая однотонность нарушалась цветными пятнами: там громоздились свалки отыгравших полуразрушившихся отражений комнатной мебели, ныне приспособленных для нужд обитателей сумеречного мира - в основном, для настольных игр.
        - М-да, непруха… - вынужден был признать ветеран. - Может, еще разок?
        - Да нет, не успеем… - Хозяин поднялся и оглянулся на слепой ртутно-серый куб павильона. - Хотя… Что-то он задерживается, соколик мой! До киоска вроде рукой подать…
        - Внимание! - негромко, но внятно прозвучало не поймешь откуда. - Отражение Василия Егорыча Полупалова восемнадцать тридцать шесть - срочно к зеркалу семь эр-ка пятьсот шестьдесят один восемьсот тридцать один!
        - Ну точно, опять в вытрезвитель загребли! - желчно сообщил хозяин. - Зла не хватает…
        - А разве в ментовке зеркала бывают? - усомнился юноша. - Что-то я о таком даже и не слышал… Может, он в магазин зашел, а ты сразу: вытрезвитель, вытрезвитель!
        - А! - Хозяин с досадой махнул рукой. - Что ж у них там, в магазине, статистов нет? Отразить некому? Делов-то! Мелькнул - и свободен… Нет уж, раз на гастроли вызывают - значит, серьезное что-то… - И неуловимым цветным бликом скользнул в смутные серые бездны - туда, где должна была располагаться изнанка неведомого зеркала за номером семь эр-ка пятьсот шестьдесят один восемьсот тридцать один.
        Отражение # 2
        То, что труженики зазеркалья, любящие при случае блеснуть выуженным из реальности словцом, гордо именуют гастролями, выпадает на их долю нечасто. Допустим, пригласили человека в дом, где он еще не был ни разу. А там, естественно, зеркало. Конечно, местный распорядитель может не глядя взять в труппу первого безработного, но в приличных зеркалах так не делают. Следует вызов. Прибывает гастролер - желательно, отражающий данного человека не первый год. И пока он исполняет гостя, кто-то (чаще всего, сам распорядитель) присматривается к его работе, а затем отправляется на биржу, где, исходя из увиденного, подбирает нечто подобное - на будущее.
        По сути, вызов - это еще и признание твоего мастерства, так что недовольство Василия было, без сомнения, напускным. Польщен был Василий.
        - Мужики! - жалобно позвал некто незримый. - А можно я тоже с вами разок в картишки сгоняю? - И рядом со столом робко возникло нечто бледное, вполне человекообразное, хотя и лишенное каких бы то ни было индивидуальных черт. Оно колебалось и подрагивало, готовое растаять в любую минуту - при первом возражении.
        - Слышь! - сказал юноша, нервно тасуя карты. - Еще я с обслугой в дурака не играл! Партнер, блин!
        Призрак смутился, стушевался. Вообще следует заметить, что отражения людей (или как они себя именуют - персоналии) к невидимым своим помощникам, этому пролетариату зазеркалья, относятся несколько пренебрежительно. Если кого и уважают - то только распорядителя. Ибо распорядитель, хотя и незрим, а отвечает за отразиловку в целом. Поэтому ссориться с ним, ей-богу, не стоит. Он ведь имеет право и от зеркала отлучить…
        С прочими же невидимыми тружениками - теми, что ведают неодушевленными предметами - персоналии в большинстве своем не церемонятся.
        - Да я - ничего, я - так… - пробормотал призрачный пролетарий, истаивая окончательно. - Пока, думаю, нет никого…
        - Не в этом дело, - хмуро заметил дядя Семен. - Просто незачем тебе к видимости привыкать. Ну вот сыграл ты с нами в карты разок, другой… А потом, не дай бог, забудешься да и проявишься по старой памяти - прямо в павильоне! Да еще в таком виде! Это ж разрыв сердца патентованный…
        В отличие от более молодых собратьев по ремеслу, толстый дядя Семен с обслугой беседовал запросто. Учитывая древность своего происхождения (в Коринфе, чай, начинал - не шутка!), ко всей этой юной поросли, зримой и незримой, он относился совершенно одинаково.
        - А что, и такое было? - поинтересовался юноша.
        - Ты это насчет чего?
        - Н-ну… забылся - и проявился…
        - Еще как! - всхохотнул ветеран зазеркалья. - На моей только памяти - раза четыре, если не больше! Все эти байки о привидениях, думаешь, откуда пошли? Обслуга шкодила.
        - И что им за это?
        - Вышибут из зазеркалья - и все дела! Иди вон облака по озеру взад-вперед тягай… Ладно, сдавай.
        Юноша раздал карты.
        - Ну, нас тоже за такие штучки гоняют… - заметил он с важным видом. - Только на святки и оттянешься… - Что-то, видать, вспомнил и ухмыльнулся от уха до уха. - Прибегают под Рождество с соседнего стеклышка. «Слышь, - говорят, - там у нас хозяйка на старости лет совсем ума лишилась, суженого хочет в зеркале увидеть. Иди, покажись». Ну, я - чего? Пошел, показался. Смеху было! Представляешь: семьдесят лет карге - и вдруг моя морда…
        - На святки - можно… - глубокомысленно подтвердил дядя Семен, изучая карты. - Ну-с, а вот мы вам сейчас…
        - С туза… - отчаянно прошелестело сзади. - С туза зайди…
        - А ты, чем советы давать, - веско молвил дядя Семен, заходя с девятки треф, - лучше столом займись, если делать нечего. От ножек скоро вон одно воспоминание останется…
        Действительно, кончики ножек уже начинали понемногу таять и распадаться. Да и углы столешницы тоже. Изъятая из зеркала неодушевленка долго не живет.
        Ветеран зазеркалья наконец-то выиграл - и повеселел.
        - Отыгрываться будешь? - спросил он.
        - Хватит, надоело… - Юноша отложил колоду. - Дядя Семен! А как там оно было… в Элладе?
        - Н-ну… - Ветеран в затруднении огляделся. - Как тебе сказать, Егор? Зазеркалье - оно и в Древней Греции зазеркалье. Поменьше, правда, помутнее, да и отлив другой… Такое, знаешь, смугловатенькое… Ну, понятно! Зеркала-то из чего делали? Медь, бронза…
        - Да нет, я не о том! Кого ты там отражал-то?
        - Хм… - Ветеран с самодовольным видом огладил черные мешки под глазами. Словно усы расправил. - Отражал, Егорка, отражал… Кого только не отражал! Люди были - нынешним не чета. Аминокл, сын Кретина - слыхал про такого? - Сдвинул брови, покосился на радостно осклабившегося Егора. - Да ты не скалься, не скалься! Смешно ему! Этот Аминокл, между прочим, когда флот Ксеркса разбился, такое состояние нажил, что другим и не снилось…
        - И ты его отражал?
        - Ну, не совсем его… - уклончиво отвечал дядя Семен.
        - А кого?
        - Раба его…
        - А-а… - Егор был явно разочарован.
        Ветеран обиделся.
        - Ты это чистоплюйство свое брось! - прикрикнул он. - И вообще запомни: не бывает плохих людей - бывают только плохие отражения. Уразумел?
        Помолчали. Конечно, жизненный опыт их был несопоставим. У Егора - первое зеркальное воплощение, а у дяди Семена - трудно даже сказать, какое. Похоже, он и сам уже сбился со счета. Честно сказать, с памятью у отражений еще хуже, чем у нас. И хотя дядя Семен заговаривал об античности часто и с удовольствием, мало что в нем осталось от древнего грека. Да и немудрено: вон сколько веков прошло!
        - Ты вот, чем тут со мной в картишки резаться, лучше бы на биржу заглянул… - посоветовал вдруг ветеран. - Посмотри, потолкайся, распорядителей поспрошай: как, что? Очередь займи…
        - Успею еще, - беспечно отвечал Егор. - Какие наши годы!
        - Ну это как сказать, - зловеще ухмыльнулся дядя Семен. - Человек, он, знаешь, сегодня - есть, завтра - нет. Вот пришибут твоего Егорку дружки - что делать будешь?
        Юное отражение тревожно задумалось на секунду.
        - Ага! Пришибут! - презрительно проговорило оно. - Как бы он их сам не пришиб!.. Ничего! Здоровый. Отмашется.
        - А наркоты переберет?
        На этот раз юноша задумался надолго.
        - Или Васенька наш, не дай бог, зеркало расколошматит по пьянке, - продолжал травить душу ветеран. - В осколочники ты не пойдешь - ты уже к большому формату привык… Так?
        Егорка мрачнел на глазах.
        - Если расколошматит - это всем нам кранты, - угрюмо сказал он. - И тебе тоже.
        - За меня не волнуйся, - насмешливо, с превосходством заверил дядя Семен. - Не пропаду… На бирже меня тыщу лет знают, и потом - я ж характерный! Бомжа отразить? Отражу… Панка? Запросто… Да хоть референта туркменбаши!
        - А путану?
        Ветеран покряхтел.
        - Нет… - признался он со вздохом. - Путану, пожалуй, не смогу. Женщины для меня, Егорушка, до сих пор загадка…
        Егор покусал губу.
        - А вообще часто приходилось без работы болтаться?
        - Да сплошь и рядом! Я же о чем с тобой толкую-то? Не замыкайся, не замыкайся ты на своем Егорке! Выпало свободное время - одного попробуй из себя слепить, другого… А иначе - придешь на биржу, там тебе скажут: «Покажи, что умеешь!» Ну, ты им, понятно, Егорку… «Ну что? - скажут. - Хороший Егорка! Нормальный Егорка! А ну-ка еще кого-нибудь? Хотя бы в общих чертах…» Вот тут-то ты и сел… Это, знаешь, как называется? Отражение одного человека. Скорчил рожу - да при ней и остался! Ох, сколько я их таких перевидал… Он бы и рад кого другого отразить - не может, Егор, не может! А то бывают еще такие, которые и могут, да не хотят…
        - Это как?
        - Самый тяжелый случай… - помолчав, хмуро молвил дядя Семен. - Привяжется отражение к человеку - и больше никого уже знать не желает. Человек умер давно, а отражение так и бродит себе по зазеркалью. И ладно, если просто бродит! А то ведь еще и в зеркало влезть норовит…
        - Ух ты! - Егор зябко передернул плечищами. - Это, пожалуй, покруче будет, чем с обслугой! И что с ними потом - с такими?
        - То же самое. Персоналия нон грата! Слыхал такую хохму? Под зад коленом - и привет!
        - Да нет… Я про тех, которые в зеркало не лезут, а просто бродят…
        - Стол видишь? - спросил дядя Семен.
        Егорка моргнул, потом опасливо покосился на расплывшийся, подтаявший угол столешницы - и как-то сразу осунулся, видимо, представив, что нечто подобное происходит с ним самим. Жутко все это. Рыба тухнет с головы, отражение распадается с лица. А главная жуть в том, что само-то оно этого не замечает…
        Интересно, сколько времени можно продержаться, не подходя к зеркалу? Год? Два?.. Во всяком случае, не больше…
        Отражение # 3
        Из тягостного раздумья Егора вывел голос дяди Семена.
        - Ну, что? - задумчиво промолвил ветеран, поглядывая на заметно сместившийся сплюснутый шар биржи. - Мнится мне, что Васятку нашего забрали надолго. Пойдем, Егор, кое-что покажу… - И, встав, направился к серой коробке павильона.
        Егор растерянно посмотрел ему вслед.
        - А бугор вернется? - напомнил он.
        - Вряд ли, - не оглядываясь, отозвался ветеран и шагнул в павильон прямо сквозь стенку.
        …Отражение комнаты было и вправду мутновато. Если бы не старый стеллаж с пропылившимися книгами - типичная берлога алкоголика: строй готовых к сдаче пустых бутылок под окошком, свесившийся с дивана матрас, затоптанный и прожженный в нескольких местах ковер…
        - Да, - с сожалением констатировал дядя Семен. - Со стеклышком он, конечно, того… зря…
        Изнанка новенького зеркала смотрелась удручающе: двойные размашистые разводы, оставленные влажной тряпкой, успели засохнуть - и теперь отражение воздуха в пограничном зазеркалье казалось слоистым.
        - Ну вы, ребята, совсем обнаглели! - жалобно проскулил кто-то из невидимой обслуги. - Куда ж вы в павильон? Да еще сквозь стену! Не положено ведь… Дядя Семен! Ну ты-то вроде постарше! Нам же за вас влетит…
        - Примолкни, - вполне дружелюбно посоветовал дядя Семен - и жалобный голосок примолк.
        Егорка боязливо поглядывал на пустой прямоугольник зеркала. Дико ему было и непривычно находиться в павильоне просто так, не видя напротив своего двойника, все движения которого следует незамедлительно угадывать и повторять.
        - А чего мы сюда, дядя Семен? - спросил он полушепотом.
        Вместо ответа тот нагнулся, кряхтя, и извлек из-под стола отражение крупного зеркального осколка, похожего на лезвие ятагана.
        - Эх ты! - сказал Егор. - Это откуда? Дай глянуть!
        - Все, что осталось от старого зеркала, - пояснил дядя Семен. - Я так думаю, что Васька его незадолго до нас долбанул. Остальное-то стекло вынесли, а это - вроде и на виду лежит, а проглядели…
        - Вот попомни мои слова… - злобно шептались в пустом углу. - Нарочно потом на место не положит…
        Там колыхалась похожая на рваный чулок паутина.
        Бережно приняв зеркальный ятаганчик обеими руками, Егорка с трепетом заглянул в него - и увидел свою сведенную гримасой физиономию.
        - Слушай… - потрясенно выдохнул он. - А нас-то там кто отражает?
        Дядя Семен крякнул, поскреб в затылке.
        - А хрен его знает! - ответил он со всей искренностью и забрал стекло. - Штору задерни… А сам в угол отступи. Вон в тот, в правый…
        Егор повиновался. В комнате совсем потемнело. Сиял лишь прямоугольник настенного зеркала. Окошко в реальный мир.
        Дядя Семен передвинул стул и, сев к зеркалу спиной, стал смотреться в осколок. Смотрелся долго. Губы его шевелились.
        - И чего? - спросил наконец Егор.
        Ветеран недовольно на него покосился, но стекло опустил.
        - Значит, так, - сказал он, поднимаясь. - Вот загулял твой Егор, вторую неделю носа не кажет… Тогда что? Тогда приходишь сюда, когда нет никого, закрываешь штору, садишься и смотришь… А сам ругай его, ругай по-всякому… Понял?
        - И что будет?
        - Иногда ничего. А иногда, глядишь, и объявится вскоре.
        С огромным сомнением юноша взял осколок и сел. В зеркальной плоскости ятаганчика обозначился темный очерк коротко стриженной головы с оттопыренными ушами.
        - Ты! Козел! - неуверенно сказал Егор своему отражению.
        Тут же заподозрил, что дядя Семен просто его разыгрывает, хотел было встать, как вдруг стекло подернулось рябью - и Егор увидел прямо перед собой исковерканное злобной радостью незнакомое женское лицо. Отпрянул. Лицо исчезло.
        - Чего там? - с интересом спросил дядя Семен.
        Егорка моргал.
        - Баба какая-то… - пробормотал он.
        - Баба? - озадаченно переспросил дядя Семен. - Хм… Любопытно. Ну-ка, дай…
        Каждый повторил опыт по разу, но ликующая фурия в осколке так больше и не появилась.
        - М-да… - разочарованно произнес дядя Семен. - Зазеркалье, зазазеркалье… Черт ногу сломит!
        Положил осколок на стул и, покачивая головой, двинулся к выходу.
        - Видал? Нет, ты видал, что творят? - прошелестело в углу. - Раскидали все - и пошли, будто так и надо…
        - Дядь Семен! - растерянно окликнул Егор.
        Тот обернулся.
        - Слушай! - Юное отражение, таинственно округлив глаза, тыкало пальцем в светлую изнанку настенного зеркала. - Мы-то думаем: реальность, тоси-боси… А вдруг они там тоже кого-то отражают?
        Ветеран задумался на секунду.
        - Да наверняка, - бросил он, покидая коробку павильона.
        Отражение # 4
        Впечатлительный Егор долго не мог прийти в себя. Карты из рук валились. Мысль о том, что кто-то в зазеркалье-2 точно так же подшутил над ним, как он сам прикололся под Рождество над суеверной старушенцией, явившись ей в качестве суженого, честно говоря, наводила оторопь.
        - Дядя Семен, - спросил он с неловкостью. - А сколько вообще зазеркалий?
        - До чертовой матери и больше, - компетентно отозвался тот. - Помню, беседовал я в Александрии с отражением одного гностика…
        - Чего? - не понял Егор.
        - Ну так зазеркалье-то крохотное было, не то что теперь! - тоже не уловив сути вопроса, пояснил ветеран. - С каждым общаешься запросто, вроде как в деревне. Так вот он мне все это, Егор, оч-чень подробно изложил… До чертовой, говорит, матери, Деметрий! Меня тогда Деметрием звали… Или Проклом? - Нахмурился озадаченно. - Нет, все верно, Деметрием. Проклом - это раньше…
        Егор хотел выспросить о веренице зазеркалий подробнее, но тут что-то заставило обоих собеседников вскинуть глаза.
        - Вот он, наш гастролер, - промолвил дядя Семен - и ошибся.
        Стремительный цветной блик, метнувшийся к ним из размытых глубин сумеречного мира, обернулся вовсе не Василием, а приятным мужчиной лет опять-таки сорока - лысоватым, с бородкой, в очках.
        - А, дядя Леня… - приветствовал его Егор. - Ну и как там, на бирже?
        Вновь прибывший, горестно прищурясь, оглядел картежников, затем перевел глаза на металлически отсвечивающий павильон, внутри которого таилось отражение комнаты, принадлежащей отсутствующему в данный момент Василию Полупалову.
        - Да ужас какой-то! - вполне искренне ответил он, снова поворачиваясь к собратьям по ремеслу.
        Это было отражение Леонида Витальевича АрчедЫ, еще одного задушевного друга того же Василия.
        Как ни странно, но труппа состояла всего из четырех персоналий. Случай, надо признать, уникальный. Дело в том, что единственное зеркало, украшающее собой комнату недавно овдовевшего Василия Полупалова, было подарено ему под Новый год (то есть месяца три назад) другом детства Семеном. Распаковывали и обмывали покупку вчетвером: хозяин, даритель, Леонид Витальевич и Егорка. И вот с тех самых пор, кроме них, в зеркале этом не отразилась еще ни одна зараза.
        За истекшие три месяца Семен заходил к Василию дважды, Егорка - единожды, а вот Леонид Витальевич Арчеда - пропал бесследно. В конце концов его зеркальный двойник не на шутку встревожился и просто вынужден был задать себе вопрос: а жив ли, собственно, тот человек, которого он отражает? Тем более что разговоры во время обмывания подарка, помнится, велись самые зловещие.
        Очертя голову, кинулся искать Арчеду по всему зазеркалью. Предприятие довольно рискованое, особенно если учесть, что узлом сети оповещения, которую здесь еще величают аукалкой, является именно зеркало, но не персоналия. Иными словами, если ты болтаешься неизвестно где, а тут твой выход, то тебя даже предупредить об этом не сумеют. В лучшем случае, кто-нибудь из товарищей выручит, подменит, в худшем - ахнуть не успеешь, как возьмут на твое место новичка. Тем более что желающих - пруд пруди.
        Потому-то персоналии и предпочитают даже в свободное от отражаловки время держаться поближе к своему павильону.
        Нельзя сказать, чтобы поиск совсем ничего не принес. Удалось выяснить, в каких еще зеркалах мелькал Арчеда, поговорить с другими его двойниками, тоже сильно встревоженными внезапным исчезновением Леонида Витальевича. Ничего определенного они сообщить не смогли, но каждый полагал, что пора подыскивать новую работу…
        - Ужас какой-то! - повторил бедолага, присаживаясь на край табуретки.
        - Толпа? - сочувственно спросил дядя Семен.
        - Не то слово! И если бы просто толпа… Слушай, Семен, куда мир катится? Какое-то, прости меня, кругом… торжество ликующей бездарности! Андэграунд этот пресловутый! Из лужи еще не вылезли, а в зеркало прутся! Главное, ни техники, ни таланта - наглость одна! И что самое потрясающее: берут их, Семен, берут!..
        - Н-ну… все мы когда-то с прудов да с луж начинали, - примирительно заметил дядя Семен.
        - Сравнил! Мы над собой работали, мастерство оттачивали! Не то что о зеркалах - об осколочке зеркальном мечтать не смели! Босяк какой-нибудь рядом с лужей упадет - так ты мордень его фиолетовую до ссадинки, бывало, отразишь, до щетинки. Горький иззавидуется! А этим - что забор отражать, что бомжа под забором… Честное слово, зла не хватает!.. - Тут он заметил насупленные Егоркины брови и, спохватившись, сбавил тон. - Нет, ну, случаются, конечно, и среди них исключения. Взять хотя бы Егора! Тоже ведь без году неделя, а залюбуешься, как работает… Но остальные-то, остальные!..
        Подхалимаж, однако, не помог.
        - Слышь! - набычась, вступился Егор за ровесников. - Дядь Лень! Не по делу наезжаешь… Сам же говоришь: берут их в зеркала - прямо из витрин, из луж… А знаешь, почему?
        - По блату! - огрызнулся Арчеда. - Пробьется один в распорядители - и давай в труппу дружков своих набирать! Из родной лужи…
        - Да? - Егор играл желваками. - А ты видел, сколько отморозков лет тринадцати по подъездам тусуется? Придет он домой, к родителям: кто его отражать будет? Ты?..
        - Еще я уродов этих не отражал! Нарком-маны!..
        - Да слабО их тебе отразить, слабО! Ты же их не знаешь! Откуда тебе их знать?.. Не обижайся, дядь Лень, но оторвался ты от жизни. Жизнь, она - где? Думаешь, в зеркале? Фиг там - в зеркале! На улице - в лужах, в витринах…
        - Это я от жизни оторвался?! Да я полторы недели в Чечне воевал, пока трюмо снарядом не разнесло!..
        - Ну, завелись, завелись! - вмешался дядя Семен. - Было б чего делить… Вы прикиньте, сколько сейчас зеркал в мире производят! Всем работы хватит…
        - Не всем! - упрямо сказал Арчеда. - В том-то и дело, Семен, что не всем… Вот послушай. Познакомился я сейчас на бирже с одной персоналией… женской… Полгода пристроиться не может! А персоналия, я вам доложу… - Леонид Витальевич мечтательно закатил глазки и причмокнул. - Посмотрел я ее последнюю работу: ну, прямо как живая… Этакий м-м, знаете, цветочек… Рыжая, миниатюрная…
        - Короче! - остановил его дядя Семен. - Предложения были?
        Арчеда увял, поскучнел.
        - Зеркало в баре, - глухо кашлянув, сообщил он.
        - Большое?
        - Три на четыре.
        - Так это же здорово! Что тебя не устраивает-то?
        - Да оно не сплошное. Из отдельных квадратов.
        - Ну и что? Ты ж у нас вроде не суеверный.
        - На потолке оно… - нехотя признался Арчеда.
        - А-а… - Дядя Семен помрачнел. - Да, это уже хуже… А кого отражать? Бармена?
        - Если бы! На бармена я бы сразу согласился! Завсегдатая одного… Ну и случайных посетителей, когда свободен…
        Егор с возрастающим интересом прислушивался к их беседе.
        - Лысины, затылки… - с неудовольствием промолвил дядя Семен. - Это, знаешь, только квалификацию терять. А соколик твой так и не отыскался?
        Отражение Леонида Витальевича Арчеды с унылым видом сняло отражение очков и, протерев, снова водрузило на переносицу.
        - Да отыскался… - страдальчески произнесло оно. - В Москве. Три дня назад… Мелькнул, потом опять исчез. Где сейчас - не знаю…
        - Эх, ничего себе! - засмеялся Егор. - Скрывается, что ль, дядь Лень?
        - Взял кредит - два миллиона… - ни на кого не глядя, расстроенно ответил тот - и вдруг взорвался: - Козел он! Одно слово - козел! Ведь прекрасный был инженер, работник - золото! Ну и сидел бы занимался своим делом! Нет, понесло его в этот чертов бизнес! Два раза чудом выкрутился!.. Ну, теперь точно пришибут…
        - Может, обойдется, дядь Лень?
        - Ага! Жди! - плачуще выкрикнул дядя Леня, вскакивая с табуретки. - А ты знаешь, что мне у него на дому сказали? Причем два отражения сразу! Один его пятый год уже корчит, второй - полгода…
        - Что сказали?
        - А то! Долгов нахватал на триста тысяч! Потому и кредит взял! А головой он своей подумал, как он все это возвращать будет?.. - И Леонид Витальевич Арчеда умолк, хрипло дыша и держась за сердце. Потом полез за сигаретами. Нервно чиркнул отражением зажигалки и, глубоко затянувшись, пустил в серое туманное ничто отражение табачного дыма.
        Ветеран зазеркалья дядя Семен давно уже не сводил с него скорбных внимательных глаз.
        - Зря… - вымолвил он наконец.
        - Так и я говорю, что зря!
        - Я не о нем. Я о тебе, - сказал дядя Семен. - Ты чего за грудь держишься? Это ж у него сердце слабое, а не у тебя. Ты еще корвалол прими! А закурил зачем? Ну да, ну да! Чтобы из образа не выходить… За женскими персоналиями принялся ухлестывать… - Вздохнул, сокрушенно покачал головой. - Ой, берегись, Леня! Ой, берегись! Пропадешь… Присохнешь к образу - так при нем и останешься! Мы с Егором только-только об этом говорили… И чем он тебя так присушил, этот Арчеда, не пойму! Лысый, очкастый…
        Отражение Леонида Витальевича Арчеды смешалось и выкинуло едва начатую сигарету.
        - Ну так… - жалобно произнесло оно. - Как же иначе-то? К ним же привязываешься… Помню, после финской войны… - На лице его обозначилась беспомощная искательная улыбка. - …отражал я одного комсомольца, бывшего беспризорника… Техникум с ним одолели, до прораба доросли…
        Леонид Витальевич совсем загрустил и, безнадежно махнув рукой, умолк.
        Отражение # 5
        - Здравствуйте!
        Егор обернулся - и вздрогнул. Рядом с коробкой павильона стояло отражение хрупкой женщины неопределенного возраста, одетое неброско, но современно. С виду незнакомке можно было дать и двадцать пять и сорок с небольшим. Фигура подростка, рыжеватые волосы, бледненькое грустное личико без каких-либо следов косметики. Хотя левая бровь вроде бы слегка смазана.
        В первую секунду Егорке померещилось, что именно это лицо явилось ему в осколке старого зеркала, хотя утверждать что-либо наверняка он бы, пожалуй, не рискнул: черты в прошлый раз были искажены, да и длилось-то видение миг, не больше…
        Всмотрелся тревожно. Нет, кажется, все-таки не та. Точняк - не та.
        - А-а!.. - вскричал, оживая, Леонид Витальевич. Вызвав неодобрительное покашливание дяди Семена, выкатил грудь, приосанился, сверкнул очками. - Позвольте представить! Мои, так сказать, сокамерники… Семен Малахов - ветеран, герой Коринфа. Егор - наше молодое дарование… А это - Тома, о которой я чуть было вам не рассказал, но вы, мерзавцы, меня, как всегда, перебили… Тома. Моя, в некотором роде, товарка по несчастью…
        - По которому? - осведомился дядя Семен. - У тебя их сейчас, по-моему, как собак нерезаных.
        Очень был недоволен.
        - Ну как же? - удивился воскресший Леонид Витальевич. - По самому главному! Тоже, как бы это выразиться, потеряла себя…
        Дядя Семен с Егором переглянулись и посмотрели на Тому с сочувствием. Действительно, нет ничего хуже, чем, когда твой оригинал исчезает, не оставив следов, - и поди пойми, на каком ты теперь свете.
        - Давно она пропала? - спросил женщину дядя Семен.
        - Скоро полгода, - отрапортовал Леонид Витальевич, за что удостоился еще одного неприязненного взгляда.
        Егор присвистнул. Его собственный стаж работы в зеркале, как уже было сказано выше, едва перевалил за три месяца.
        - Чтобы женщина за полгода ни разу на себя не поглядела? - с сомнением проговорил ветеран зазеркалья. - Ох, не верится… А другие ее отражения что говорят?
        - Других нет… - с едва уловимой картавинкой печально произнесла Тома. - Все уже устроились. Кто кем…
        - И правильно сделали, - проворчал дядя Семен. - У тебя, девонька, между прочим, бровь поплыла…
        - Эта? - испуганно спросила она, вскидывая руку.
        - Нет, левая.
        - Спасибо… - С сосредоточенным видом Тома принялась оглаживать левую бровь. Восстанавливала.
        Егор пригляделся и понял с содроганием, что косметика тут и впрямь ни при чем. Отражение распадается с лица… И стало Егорушке не по себе. Отвел глаза, хотя лучше бы он этого не делал, поскольку взгляд его натолкнулся на расплывшуюся ножку стола. Может, в самом деле, на биржу сходить? Пока не поздно… А то, действительно, переберет наркоты… или от дружков не отмашется…
        - Ну, а к нам-то вы - как? В гости или по делу? - не отставал дотошный ветеран.
        - В гости, - сказал Арчеда.
        - Нет, скорее по делу… - сказала Тома, все еще нервно оглаживая бровь. - Леонид упомянул… там, на бирже… что ваш ведущий исполняет Полупалова. Василия Полупалова…
        - Верно. И что?
        - Понимаете, - волнуясь, заговорила она. - Тамара Истрина… - Осеклась, испуганно всмотрелась в лица. - …та, которую я отражаю… отражала… Словом, год назад она встречалась с неким Василием Полупаловым… И вот я подумала… Может быть, это один и тот же…
        - Истрина… Истрина… - забормотал, потирая лоб, дядя Семен. - Тамара Истрина… Нет! - решительно проговорил он наконец. - Не слышал. В разговорах не мелькала…
        - Ни разу? - недоверчиво переспросила она.
        Дядя Семен посмотрел на Егора и Арчеду. Оба с несколько виноватым видом помотали головами.
        - Ну, это еще ни о чем не говорит, - поспешил утешить он обескураженную Тамару. - Труппа мы - молодая, работаем всего три месяца… Это тебе надо, Тома, по таким зеркалам побегать, которые уже несколько лет висят. Может, там что скажут…
        - Но хотя бы взглянуть на него… - И рыженькая Тамара умоляюще покосилась в сторону серебристо-серой коробки павильона. Павильон парил в безликом пространстве - тусклый, тихий. Затаившаяся обслуга прислушивалась к разговору.
        - На Василия? Зачем? Полгода назад Василия здесь тоже не было.
        - Я понимаю… Мне только посмотреть: он или не он…
        Отражения переглянулись.
        - Да точно не он! - сказал Егор. - Кто бы с ним таким встречаться стал?
        - Пьет? - быстро спросила Тома.
        - Без просыху!
        - А как бы на него все-таки взглянуть?
        - Нету его, - объяснил дядя Семен. - Вызвали куда-то.
        - Куда - не сказали?
        - В вытрезвитель, скорее всего. Зеркало семь эр-ка шестьсот… шестьсот… Егор, у тебя вроде память получше!
        Юноша наморщил лоб.
        - Да нет… - сказал он. - По-моему, восемьсот, а не шестьсот… Восемьсот тридцать… Нет, не помню.
        - Да он скоро вернется! - вмешался Леонид Витальевич. - Если желаете, в картишки пока перекинемся…
        Машинально оглаживая вздернутую бровь, рыженькое отражение Тамары Истриной с несчастным видом смотрело в серую неопределенность зазеркалья, собирающуюся местами в причудливо-однообразные слитки павильонов. Вдали вдруг косо воздвиглось - и заметалось, затрепетало нечто бесформенно-огромное, слегка напоминающее серебристый обмякший аэростат. Не иначе, какое-то зеркало вынесли из дома - и оно отразило целый пейзаж.
        Тамара очнулась, вздохнула.
        - Я тогда попозже к вам загляну, - сказала она. - Если вы, конечно, не против…
        …Три мужских персоналии долго смотрели вслед цветному блику, скользнувшему в пыльное бесконечное никуда.
        - Понял, о чем я тебе толковал? - ворчливо осведомился дядя Семен, обращаясь то ли к Егору, то ли к Арчеде. - Вот ведь угораздило бедняжку… Главное: талант, талант! Полгода к зеркалу не подходила, а ты погляди, как образ держит! Так-то вот, ребятки… - с горечью заключил он. - С бездарями, небось, ничего подобного не стрясется…
        Отражение # 6
        Домой Василий Полупалов так и не вернулся. Настала ночь. В павильонах, разумеется. Что же касается глубокого зазеркалья, то здесь определить навскидку время суток - задача довольно сложная. Освещение - одинаковое, серенькое. По бирже тоже не очень-то сориентируешься. Пожалуй, единственное отличие: днем более пустынно, поскольку все при деле. Зато по ночам персоналии покидают отражения темных комнат - и тут уж всяк развлекается в меру сил и способностей. Подчас можно подсмотреть забавные сценки: там бывший статист аттракциона кривых зеркал на потеху толпе вытворяет свои малоприличные и, в общем-то, дешевые трюки; здесь, пока хозяин с хозяйкой дрыхнут без задних ног, их копии, воровато озираясь, выносят из павильона отражение персонального компьютера и сразу же начинают яростно спорить, кто из них будет первый резаться в «Героев»…
        Компьютера в квартире Василия Полупалова, как нетрудно догадаться, не водилось, поэтому дядя Семен, Егорка и Леонид Витальевич, ожидая возвращения загулявшего Василия, по старинке коротали время за картишками. В павильоне шепталась незримая обслуга. Голосов они старались не повышать - и не потому что боялись разбудить обитателей реального мира. Даже если какой-либо звук проникнет сквозь стекло, мы его все равно не услышим, поскольку в зазеркалье он имеет совершенно иную природу. (Бряцание холодного оружия, якобы, напугавшее Борхеса, - видимо, не более чем поэтический образ.) Просто за трепотню на рабочем месте может влететь от распорядителя. Да и от персоналий тоже.
        - А я вот по деревне скучаю… - признавался со вздохом кто-то из невидимых тружеников. - Ночью, в пруду… Бывало, звездочкой пошевелишь, так она задрожит вся, отзовется… А кругом-то, братцы вы мои, тишь… Луна еще не вставала… На небе - ни облачка… Благодать…
        - Ну вот и оставался бы в пруду! Чего ж ты в зеркало-то полез?
        - По культуре, братцы, истомился, по культуре! А теперь вот гляжу на бутылки эти пустые, на занавески нестираные - и такая подчас тоска берет… Что я вообще отражаю! Эх…
        - Эй, там, в павильоне! - сердито сказал Егор, которому на сей раз сильно не везло с картами. - Потише можно?
        В серебристо-серой коробке испуганно замолчали, потом свели голоса до мышиного шороха и зашушукались снова:
        - Вам, городским, этого не понять… К вам и луна-то в лужи не заглядывает… Одни фонари…
        - Ну ты насчет луж - полегче… Я, если хочешь знать, вообще не из лужи…
        - А откуда? Из гидранта, что ли?
        - Выше бери! Из бассейна перед бывшим обкомом. Колоннаду отражал… Причем когда! При Андропове! Это тебе, кореш, не звездочками в пруду шевелить! Знаешь, какая ответственность? Чуть исказишь колонну - смотришь, а вокруг бассейна уже из КГБ ходят, к отражениям приглядываются… Того и гляди, воду сменят… с тобой вместе…
        - Да уж… - отозвались, покряхтев. - При Андропове с этим было строго… Зато и порядок был…
        - А то!
        - Вы заткнетесь там или нет? - повысил голос Егор.
        - Да что мы вам, мешаем, что ли? - плаксиво спросили из павильона.
        - Думать не даете…
        - А чего думать, если играть не умеешь?
        - Ох, вы у меня дождетесь! - пригрозил Егор, и обслуга примолкла вновь.
        Близилось утро. Праздно блуждающих персоналий наблюдалось заметно меньше. Из соседнего, накрененного под углом в сорок пять градусов павильона, располагавшегося чуть ли не над головами играющих, уже доносился бодрый, как из репродуктора, голос тамошнего распорядителя:
        - Потянулся, потянулся… Хор-рошо!.. Зацепил будильник! Шестой! Ты что, уснул?.. Будильник - на пол!..
        Там, надо полагать, с трудом пробуждался кто-то, кому уже к семи надлежало быть, как штык, на работе.
        - Что ж с Василием-то? - задумчиво спросил Арчеда. - Неужели все-таки в ментовку загремел?
        - Вернется… - успокоил дядя Семен.
        - Да как сказать… Сейчас ментовка такая, что, бывает, и не возвращаются…
        Женский визг в отдалении отвлек внимание игроков. Бросив карты, обернулись со скукой на шум. Тоже ничего из ряда вон выходящего - в одном из павильонов шел утренний супружеский скандал.
        - Тварь, тварь!.. - придушенно рычало вдалеке. - Жизнь ты мою заела!..
        - Ну чего ты врешь стоишь?! Чего ты врешь стоишь?! - визгливо летело в ответ.
        - Да-а… - завистливо вздохнул Леонид Витальевич. - Вот, я понимаю, занятость! С утра до вечера… Темперамент-то, темперамент! Есть, с чем работать… Дай мне волю - ух, как бы я скандалиста этого раздраконил! - Снова погрустнел, закручинился. - Где-то сейчас мой Арчеда обретается?..
        Дядя Семен гулко кашлянул.
        - Отражал я одного режиссера, - многозначительно молвил он. - Ну, не его самого, конечно… Осветителя…
        - В Коринфе? - не преминул поддеть Егор.
        - Нет, в Ленинграде… - глазом не моргнув, спокойно продолжал дядя Семен. - Так вот он говаривал, что у актера бывает только два состояния: опустошенность от недогрузки и усталость от перегрузки. Третьего не дано. Прямо как о тебе сказано, Лень…
        - Да лучше уж перегрузка…
        - Вот и он так считал.
        - Чего они орут? - поморщился Егорка. - Наверно, уже в других павильонах слыхать! Главное, вопить-то зачем? Губами шевели - и все дела…
        - В образ вошли… Погоди-ка!
        Все трое вскочили. В следующий миг отдаленный павильон, в котором и происходила утренняя склока, как бы взорвался, разлетелся на бесчисленное множество собственных подобий, и показалось, что подобия эти заполнили разом все зазеркалье. Затем, словно всосанные невидимой воронкой, серебристо-серые кубы стремительно втянулись в бесконечно удаленную точку, где, надо думать, располагались так называемые осколочные пространства. На месте исчезнувшего павильона остались лишь две злобно озирающиеся персоналии - мужская и женская.
        - Гля-а!.. - в восторге завопил Егор. - А ты еще, дядь Лень, им завидовал! Зеркало грохнули, козлы…
        - Они-то тут при чем? - хмуро одернул его дядя Семен. - Что было, то и отразили…
        - А воспитывать? - не удержавшись, снова поддел Егор.
        - Воспитывать… - недовольно повторил ветеран. - У нас в Элладе, знаешь, как говорили? «Сначала отражать, и лишь потом уже поучать…» Так-то вот… - Он снова повернулся к месту катастрофы. - Однако труппа у них большая была… Куда ж остальные делись? В осколочники, что ли, сразу подались? М-да…
        - Труппа-то большая, - заметил Арчеда. - А уровень, прости, невысокий. Конечно, в осколочники… Вот эти двое - да! Это школа! Ничего не скажешь, хорошо работали…
        Те, о ком шла сейчас речь, горестно покручивая головами, негромко толковали меж собой. Первое потрясение уже прошло, и теперь трудно было даже поверить, что это именно они пару минут назад столь адекватно изображали грызущихся супругов. Женщина растерянно улыбалась, мужчина ее успокаивал, утешал, трогал за плечо. Они долго еще говорили… Наконец взялись за руки - и двойным стремительным бликом унеслись в сторону биржи.
        - Василия так и нет? - прозвучал рядом начальственный суховатый голос.
        Услышав его, Егорка непроизвольно подтянулся, как салага при появлении сержанта. Арчеда надменно отворотил нос. Дядя Семен остался равнодушен.
        Голос принадлежал их невидимому распорядителю. Вообще-то распорядители бывают всякие: и видимые, и невидимые. Это уж смотря из кого он в начальство пролез: из персоналий или из технического состава (иными словами - из той же обслуги). Если из персоналий, то, кроме общего руководства, он обычно кого-нибудь еще и отражает. В своем, конечно, зеркале…
        Этот, как видим (точнее, как не видим), был из технарей.
        - Да нет, - оглянувшись на старших товарищей, поспешил ответить Егор. - Нету его…
        - Кстати, давно хотел спросить… - несколько скрипучим голосом осведомился Леонид Витальевич, высматривая что-то в бесконечной дали. - Вы по-прежнему не намерены обеспечить меня работой?
        Незримый болезненно крякнул.
        - Леонид! - сказал он. - Ну что опять за выпады?
        - Выпады? - удивился тот. - Когда я устраивался к вам в зеркало, что вы мне обещали?
        - Что я вам обещал?
        - Вы обещали мне частого гостя… Ну и где он, этот ваш частый гость? Я его отразил, вы меня посмотрели, сказали, что проба удалась… И что дальше? Три месяца простоя… Три месяца!
        - Да кто же знал, что так получится! - уже нервничая, проговорил незримый распорядитель.
        - Нет, позвольте! Я, как дурак, срываюсь с места, гоняю по всем зеркалам, ищу этого Арчеду… Рискую, между прочим!
        - Побойся бога, Леонид! - попытался урезонить его распорядитель. - Чем ты рисковал? По-моему, мы с тобой договорились: если что - я тебя кем-то временно подменю…
        - Не об том речь! Я что, обязан был этим заниматься? Я вам что, мальчик? Мальчика нашли!..
        - А кто был обязан этим заниматься? Я?
        - Да, вы! Вы распорядитель! Вы здесь за все отвечаете!
        - Здесь - да! Но не там! В реальности я не хозяин!
        - Да вы и здесь не хозяин!
        - Послушай, Леонид, что за тон! Чего ты, собственно, от меня хочешь?.. Рекомендацию?
        Последнее слово прозвучало несколько угрожающе, и Арчеда вспыхнул:
        - Да меня и без рекомендации везде с руками оторвут! Вы что же, думаете, на вашем пыльном стеклышке свет клином сошелся? Меня вон в бар Союза писателей приглашают! Зеркало - три на четыре, а я еще, дурак, думаю… И попрошу мне не тыкать! - взвизгнул он вдруг. - Что за амикошонство!..
        - Я не намерен продолжать разговор в подобном тоне… - проскрежетал, сдерживаясь из последних сил, распорядитель. - Собрались уходить? Ваше право! Насильно никого удерживать не стану…
        Далее голос его возник уже в павильоне.
        - Что за бардак?! - сдавленно осведомился он. - Почему занавеска не на месте? Не видишь, что ее сквозняком вправо откинуло?.. Продерите глаза - утро на дворе! Вот-вот хозяин вернется!..
        Бедная обслуга!
        - Пережимаешь… - по обыкновению ворчливо заметил Леониду Витальевичу дядя Семен. - Смотри, как бы в самом деле без места не остаться… - Хмыкнул, подумал. - Не нравится мне, что и он на биржу зачастил…
        - Кто?
        - Кто-кто!.. Распорядитель. Не к добру это, Леня, ох, не к добру…
        Егорка помалкивал, поглядывая с уважением и робостью на бедового дядю Леню.
        Отражение # 7
        Василий Полупалов заявился лишь к полудню. Отражение его прибыло на полчаса раньше, что вполне естественно, поскольку расстояний в глубоком зазеркалье, можно сказать, не существует и перемещение происходит, по сути, мгновенно, - не в трамвае трястись.
        - Здравствуй, Васенька! Что-то долгонько ты, свет наш…
        Отражение Василия Полупалова обвело очумелым взглядом собратьев по ремеслу и, присев к столу, надолго задумалось.
        - Чистенький, глаженый… Откуда ж ты такой?
        - Ну, не томи, не томи! Где был-то?..
        Отражение подняло голову.
        - Знаете, ребята… - несколько глуховато произнесло оно. - А этот мой Василий, оказывается, штучка. Я-то думал, обыкновенный алкаш…
        - Обыкновенных алкашей не бывает, - мудро заметил дядя Семен. - Только необыкновенные… Ты рассказывай давай!
        - Да что рассказывать! - с горечью сказал Василий и жалко скривил рот. - У дамы был. Там и заночевал…
        - Неужели на проспекте снял?
        - Нет. Старая знакомая.
        - А чего тормознутый такой?
        Отражение Василия Полупалова нахохлилось - и вдруг ни с того ни с сего грянуло кулаком по хлипкому отражению стола.
        - Бездарь!.. - рявкнуло оно, страшно раскрывая глаза. - Гнать таких в три шеи! В статисты! В осколочники!..
        - Э! Э! Ты чего завелся?
        - На штампиках! - ядовито изрыгал Василий. Лицо его подергивала судорога. - На ужимочках выехать решил! Мебель тебе отражать, а не живых людей! - Застонал с ненавистью и снова приложился кулаком - на этот раз к собственному лбу.
        - Васенька! - отечески ласково обратился к буяну дядя Семен. - Ты подробнее можешь?
        Василий с трудом взял себя в руки и нахохлился вновь.
        - Ну, в общем… - начал он еще глуше. - Прибыл, куда было велено, смотрю - ничего понять не могу. Мало того, что не ментовка: ни одного бродяжки в труппе - сплошь приличные люди… Ага, думаю, накладка… Хрен там - накладка! Слышу: «Василий Полупалов, ваш выход!» Подлетает партнерша… - С каждым словом отражение делалось мрачнее и мрачнее - того и гляди опять кулаком шандарахнет. - Бабе - лет под сорок… Холеная, вся в коже, воротник норковый… Причем не из этих, не из торгашей - культура чувствуется… Иду я с ней, дурак дураком, к павильону, а сам думаю: если у Васьки моего такие знакомые, то это что же получается? Получается, никакой он не алкаш! Совсем недавно с нарезки слетел…
        - А я тебе о чем с самого начала твердил? - не устоял перед соблазном назидания дядя Семен. - С двойным дном твой Василий! У меня глаз наметанный, я не ошибусь… Вот если бы ты сразу прежней его жизнью поинтересовался…
        - А как бы я это сделал? Он же мне свободной минуты не давал! Если выйдет на улицу, то до киоска - и обратно…
        - Ну а ночь-то на что?
        - Так он и ночью все время вскакивал, свет включал…
        - Да ладно тебе, дядь Семен! - вмешался Егор. - Дальше гони, Вась!
        Василий болезненно зажмурился, помотал головой.
        - Стыдуха! - сдавленно признался он. - Позорище! Ну не было еще со мной такого… Черт бы драл эту старую знакомую! Как подменили Васятку моего! Я по эту сторону зеркала бомжа леплю, а он по ту сторону - интеллигента!.. Представляешь, Леня: в ритм попасть не могу!..
        Не зная, что ответить, Леонид Витальевич полез было снова за сигаретами, но, взглянувши на дядю Семена, спохватился - и спрятал пачку.
        - Самые лучшие бомжи как раз из интеллигентов… - с неловкостью проговорил он ни к селу ни к городу. Возможно, хотел утешить.
        Судорожно вздохнув, Василий возвел покаянные глаза к дяде Семену:
        - Короче, прав ты был, Сеня. Прав во всем. Тут не просто отражать - тут воспитывать надо…
        Егорка взгоготнул. Дядя Семен насупился.
        - Тоже смотри не переборщи, - сурово заметил он. - А то был уже случай. Взялся один такой воспитывать. Да кого! Сергея Есенина! Еще и в белой горячке…
        - И что? - жадно спросил Егор.
        - Ну, тот смотрел-смотрел, а потом как схватит трость - да по морде набалдашником! Зеркало, разумеется, вдребезги… Воспитатель! Такое место потерял!.. На бирже его с тех пор иначе как «Черный человек» и не звали…
        - Почему черный?
        - Потом объясню. У вас этого в лужах не проходили… Но ты, Вась, все-таки подробнее давай, подробнее. Нас-то ведь твои дела тоже касаются…
        Отражение Василия Полупалова покивало, сосредоточилось.
        - В общем, из беседы их я так понял… - проговорило оно медленно и мрачно, - что запил мой Васек сразу же, как только жену схоронил. Запил, зеркало грохнул…
        - Ага… - соображая, пробормотал Леонид Витальевич. Пальцы рук его танцевали, словно ощупывали какой-то незримый предмет. - Ну вот уже кое-что прорисовывается… То-то я думаю: неужели у него раньше в квартире ни одного зеркала не было?
        - Грохнул нечаянно или нарочно? - уточнил дядя Семен.
        - Нарочно. Померещилось ему что-то по пьянке…
        - А что?
        - Не знаю. При ней он говорить не захотел.
        - При ком?
        - Н-ну, при старой знакомой этой! У кого он сегодня ночь провел?..
        Отражения переглянулись, задумались.
        - А вдруг… - замирающим голосом начал Егорка - и все обернулись к нему. Сглотнул, облизнул губы. - А вдруг он в зеркале жену увидел?
        - Хм… Это в смысле - покойницу? - Василий и Арчеда озадаченно посмотрели на дядю Семена.
        Тот мыслил. Губами жевал.
        - Всяко бывает… - нахмурившись, молвил он наконец. - Если, скажем, зеркало занавесить забыли или простыня с него как-нибудь случайно соскользнула… Словом, если покойник в нем хоть раз отразился… тогда - да…
        - И что за это? - мигом вклинился Егор, которого, по обыкновению, интересовало не столько преступление, сколько наказание.
        - Ничего. Занавешивать надо. А вот, если и занавесили, и простыня не соскальзывала, а отражение покойника все равно потом в зеркало влезло, то тут уже серьезно. Тут - скандал… За такое вмиг квалификации лишат и из зазеркалья вышибут…
        - Куда?
        - На улицу! Куда еще вышибают? И к бирже потом даже не приближайся - не пустят… Иди вон морды с ведрами в колодце отражай!
        Василий вдруг забеспокоился, закрутил головой.
        - Бугра бы нашего кликнуть! - озабоченно предложил он. - Разговор-то - по делу. Всех касается…
        Персоналии оглянулись на коробку павильона, где вовсю шла подготовка к появлению хозяина квартиры.
        - Ну что за освещение? Что за освещение?.. - раздавался изнутри раздраженный голос распорядителя. - Почему все такое блеклое? Оттенки - теплее. Еще теплее! Он же не с пьянки, он от женщины возвращается! Может быть, даже от старой своей любви! На всем должен лежать особый свет…
        - Нет, не стоит, - решил дядя Семен. - Попозже…
        - А что такое?
        - Да Леня с ним опять повздорил… Вздернутый он сейчас. Лучше как-нибудь потом… Скажи, Вася, а не было намека, что соколик твой сам женушку в гроб вогнал?
        Тот оторопел, заморгал.
        - В смысле - пришиб, что ли?
        - Нет. Если бы пришиб, он бы сейчас отражался не здесь. Он бы сейчас отражался в местах не столь отдаленных… время от времени… Как у них вообще с супругой в последние годы жизнь складывалась?
        - Да хреново!
        - Точно или догадываешься?
        - Н-ну… когда о ней речь зашла… о жене его бывшей… эта его за лацканы - хвать! Смотрит в глаза, зрачки у самой по семь копеек - и твердит, как заведенная: «Запомни: ты ни в чем не виноват! Ты ни в чем не виноват!..» Значит, виноват в чем-то…
        - Слушайте, господа! - с неожиданной бодростью в голосе произнес Леонид Витальевич. - А ведь у нас, оказывается, не все так скучно, как представлялось! Семейная драма, скелет в шкафу…
        - Кстати… ночевали-то, надеюсь, не в разных койках? - кашлянув, спросил дядя Семен, чем сильно рассмешил Василия.
        - Сень! Да у них полгода назад роман был! Васятка мой, оказывается, на развод подавал! Потом, правда, заявление забрал…
        - То есть жена обо всем знала?
        - Понятия не имею!
        Помолчали. Тихий ангел пролетел. Или, как еще говорят, - мент родился… Хотя, учитывая место действия, речь в данном случае могла идти лишь об отражении ангела. Или мента.
        - Детей у них не было… - помыслил вслух дядя Семен. - Егорка - он от первого брака… Кстати, Вася, а как зовут эту старую любовь - у кого ты ночевал?
        - Тома.
        Все с интересом повернулись к Василию.
        - А фамилия? Не Истрина, случайно?
        - Спроси, что полегче! - огрызнулся тот. - Что ж они, по-твоему, в постели друг к другу по фамилии обращались?
        - А у партнерши ты, конечно, выяснить не мог! Потом уже, после того, как отработали…
        Василий крякнул и снова потупился.
        - Да понимаешь… Не до того мне было. Стыдуха! Ни разу с таким треском не проваливался! Гастролер… блин! Статист - и тот бы его лучше отвалял…
        - Ну хорошо, а внешне эта Тома что из себя представляет? Рыженькая, худенькая?..
        - Н-нет… Дама такая рослая, в теле, волосы - взбитые, цвета пакли… Но не рыжие…
        - Бабник узкого профиля, - прокомментировал Арчеда. - Специализировался на одних Тамарах.
        - Ребята, вы о чем?
        Вопрос Василия остался без ответа.
        - Полупалов, в павильон! - скомандовал негромкий голос распорядителя. - Ваш выход…
        Отражение # 8
        Дядя Семен и Леонид Витальевич Арчеда сидели у тронутого распадом стола вполоборота к павильону. Сумрачный дядя Семен крутил в пальцах отражение бубнового туза. Леонид Витальевич наблюдал за Егором, который в свою очередь наблюдал за тем, что творилось внутри серебристо-серого куба.
        Подглядывать за происходящим в павильоне не возбраняется, просто надо уметь это делать. Егор умел. В данный момент он стоял у задней или - как еще принято говорить - зеркальной стороны коробки, погрузив в нее физиономию по самые уши. Нам с вами заметить такого наблюдателя можно, лишь резко припав щекой к зеркалу и направив взгляд почти параллельно отражению стены, на которой оно висит. Но, во-первых, никому в реальном мире не придет в голову совершить столь странный поступок, а во-вторых, стоит вам приблизиться к стеклу, как соглядатай тут же отпрянет.
        Вот если бы он сунул свой любопытный нос в какую-либо из трех прочих стен - тогда, конечно, другое дело. Однако за подобные штучки, как было сказано выше, наказывают строго.
        - Колоду бы обновить… - молвил со вздохом дядя Семен.
        - А?.. - отвлекся Леонид Витальевич.
        - Карты, говорю, уже прозрачные… Масть сквозь рубашку просвечивает… - И дядя Семен предъявил ему бубновый туз.
        Действительно, масть просвечивала.
        - Да, скоро конец картишкам, - с сожалением согласился Арчеда. - Я уже к обслуге обращался…
        - И как?
        - Говорят, что без оригинала восстановить не смогут. А оригинал - в тумбочке…
        - Все они могут, - проворчал дядя Семен. - Вредничают просто…
        Многострадальную эту колоду добыл с благословения старших товарищей три месяца назад все тот же Егорка. Когда обмывали зеркало, Егоркиному двойнику вздумалось показать карточный фокус. Фокус не удался, колоду немедленно вернули в ящик, а отражение ее незаметно оказалось в кармане юного дарования. Однако с тех самых пор заветный ящичек больше не открывался.
        - Поет, что ли?.. - спросил вдруг недоверчиво Арчеда.
        Оба прислушались. В самом деле, из ртутно-серой коробки павильона доносился приглушенный, но бодрый голос Василия. Напевалось нечто бравурное, чуть ли не «Прощание славянки».
        Распорядитель молчал. Отражаловка, надо полагать, шла без сучка без задоринки: запуганная обслуга работала, как часы, и на всем лежал особый свет…
        Спустя некоторое время Егор отлип от стенки, явив сидящим у стола свою восторженно ухмыляющуюся физию.
        - Чего он там распелся? - полюбопытствовал дядя Семен.
        - Перековывается! - глумливо поделился Егорка. - Шторы снял, зеркало протер! Полы моет… - И снова сунулся мурлом в павильон.
        - Ты мне вот что скажи, - повернулся Леонид Витальевич к дяде Семену. Темные глаза его за стеклами очков беспокойно помаргивали. - Как же так вышло, а? Обмывали они зеркало. Предыдущее - разбито при загадочных обстоятельствах. Гостей - трое. Каждый о Василии знает всю подноготную… И хоть бы словом кто обмолвился о жене его или о той же Тамаре! Даже за упокой не выпили. Тебе это странным не кажется?
        - Нет… - буркнул дядя Семен, по-прежнему разглядывая отражение бубнового туза. - В доме повешенного о веревке не говорят…
        - Ладно. Допустим… А как тебе нравится поведение этой Томы? Вся в коже, в норке - при свидетелях, средь бела дня хватает прямо на улице грязного опустившегося типа и везет к себе!
        - Стало быть, любит…
        - Так любит, что за три месяца ни разу к нему не зашла?
        - Она женщина, Леня, - напомнил дядя Семен. - Ты что, последовательности от нее ждешь? Увидела, ахнула, мигом все простила…
        - Что простила?
        - Откуда я знаю! Меня другое беспокоит. Две Тамары… И с обеими он встречался полгода назад…
        - Что ж тут необыкновенного? - Леонид Витальевич привскинул плечи. - Отражал я, помню, одного присяжного поверенного - так тот сразу с тремя Жанеттами амурился…
        - Бывает, бывает… - со скрипом согласился дядя Семен. - Только тут ведь еще, сам говоришь, и развод, и похороны, и разбитое зеркало! Как-то все больно одно к одному… Нет, Леня, что-то с этими Тамарами не так. Нутром чую…
        Со стороны павильона подошел разочарованный Егорка.
        - А ну его! - объявил он, присаживаясь на свободное отражение табуретки. - Надоело. Моет, драит… А чего вы не играете?
        Дядя Семен молча показал ему карту. Егор всмотрелся - и, приуныв, поцокал языком. Вскоре тусклая боковина павильонной коробки разверзлась, и в глубокое зазеркалье ступило потное раскрасневшееся отражение Василия Полупалова - распокрытое, в пальто нараспашку и с полным мусорным ведром в руке.
        - Ты чего там пел? - насмешливо спросил Арчеда.
        - Разве я пел? - удивился вошедший. Вернее - вышедший.
        - Еще как! Мы аж заслушались…
        - Вась! - встрепенулся Егор, осененный блестящей идеей. - Картам-то - кранты приходят…
        - Ну… - отозвался тот.
        - Ты бы там… это… когда он до тумбочки доберется…
        - Попробую, - обнадежил Василий, вытряхивая отражение всевозможного домашнего сора прямо в серую неопределенность сумеречного мира.
        - Куда ж ты рядом с павильоном! - искренне возмутился Леонид Витальевич.
        Так уж вышло, что в своей творческой жизни он в основном отражал присяжных поверенных, студиозусов, нерепрессированных интеллигентов. Вот и поднабрался культурки.
        Василий - тот больше пролетариев ваял. Карьеру начал аж в октябре 1917-го. Если не врет, то участвовал в массовке взятия Зимнего. До сих пор те зеркала вспоминает…
        - Ничего! - отрубил он по-буденновски. - Обслуга уберет! А то совсем уже обленились… Да само распадется! Со временем… - Василий повернулся, но тут его окликнул дядя Семен:
        - Слышь, Васенька… А скажи-ка адрес.
        - Чей?
        - Ну, где ты вчера отражал?
        - А-а… Погоди, сейчас припомню… - Василий наморщил лоб. - Зеркало семь эр-ка пятьсот шестьдесят один восемьсот тридцать один… А зачем тебе?
        - Так… Интересовались…
        - Возращается! - недовольно известил распорядитель. - Открывает дверь… Пошел, Василий!..
        Василий пошел.
        Арчеда и Егорка с недоумением смотрели на ветерана.
        - Не понял, - сказал Егор. - Дядь Семен! Мы ж насчет его телок все уже перетерли… Это ж разные Тамары!
        Умудренный многовековым опытом ветеран бросил наконец на стол отражение бубнового туза и, поднявшись, огладил черные мешки под глазами.
        - Да я не для нее, я для себя… Ну что? - задумчиво промолвил он. - Думаю, вряд ли к нему сейчас вся орава нагрянет. А если один мой заявится - не сочти за труд, Леня, отсигналь по аукалке! Адрес ты слышал… Лады? Ну и славно! А я мигом… - И, пока Арчеда и Егорушка пытались собраться с мыслями, сгинул ветеран стремительным цветным бликом в серых размытых безднах - надо полагать, по только что выясненному адресу.
        - Чего это он? - озадаченно спросил Егор, все еще глядя вслед.
        - Хм… Может, и правильно… - пробормотал в сомнении Леонид Витальевич. - Глядишь, разузнает что-нибудь… Только зря он сам этим занялся! Мог бы и меня попросить - мой-то неизвестно где сейчас. Если и появится, то не скоро… - Расстроился, заморгал и, повернувшись к столу, принялся придирчиво рассматривать карту за картой, поворачивая каждую на свет.
        - Дядь Лень, - позвал Егор. - А если ночью из тумбочки колоду вынуть, а утром на место вернуть?
        - Зачем?
        - Или не возвращать… - торопливо поправился Егор.
        Отражение Леонида Витальевича Арчеды улыбнулось, огладило плешь, утвердило очки на переносице и, обернувшись, уставило на юного друга аккуратно подстриженную бородку.
        - Наивный ты, Егорушка, - произнесло оно чуть ли не с нежностью. - Видишь, что с этими картами стало? Вот и с той колодой то же самое… Она же все три месяца в ящике была. Нет, если бы за это время она хоть раз в зеркале обновилась, тогда, разумеется, другой коленкор… А так - сменяешь шило на мыло… Какой смысл?
        - Я видел, даже компьютер выносили…
        - Сравнил! Компьютер-то - с пылу, с жару, только-только из зеркала, десять минут назад вырубили… И все равно! Час-другой поиграл - и зависает, тащи обратно! В Интернет выйти - лучше и не пробовать… Отражение же!
        Из павильона вновь показался Василий с очередным ведром.
        - Ну?! - жаждуще спросил его Егорка.
        - Не до тумбочки пока… - буркнул тот. - Нестираного барахла навалом, и кровать укрепить надо, расшаталась… - Вывалив мусор, приостановился, покрутил головой. - Загонял - в доску! - пожаловался он с кривой усмешкой. - Лучше бы уж не перековывался. Интеллигент недорезанный! А куда Семена дели?
        - Ну, ты ж ему адрес - дал? Туда и отбыл…
        - Чего он там забыл? - Василий встревожился.
        - Уточнить хочет…
        Отражение с тяжким подозрением уставилось на Арчеду:
        - Что уточнить? Как я вчера облажался?!
        - Господь с тобой, Вась! Только насчет Тамары твоей.
        Побагровев, Василий со злобой шваркнул пустое ведро себе под ноги.
        - Нет, но зачем же за спиной-то козни строить? - заорал он. - Я ему - по-дружески, а этот…
        - Не въехал ты, Вась, - попробовал объяснить Егор. - Без тебя тут одна телка приходила, а зовут тоже Томой…
        - Ему что, на мое место захотелось? - не слушая, с пеной у рта гремел Василий. - Ну пусть попробует! Потаскает! Шкафы поворочает!.. Привык в своем Коринфе интриги плести?.. Эмпедокл долбаный! Здесь тебе не Коринф!..
        - Вася! - вскричал шокированный Леонид Витальевич. - Ты что несешь? Опомнись!..
        Василий стиснул зубы и подобрал ведро.
        - Слышь… - проскрежетал он, остывая. - Появится этот древний пластический грек - передай ему…
        Страшно даже помыслить, что бы сейчас такое выговорил для передачи дяде Семену уязвленный Василий, но в этот миг вновь послышался сердитый приглушенный голос распорядителя:
        - Полупалов, кончайте трепаться! Ваш выход…
        Отражение # 9
        Вернулся дядя Семен быстро, как и обещал. К тому времени Василий Полупалов, обессиленный долгим запоем, бурной ночью и чрезмерными физическими нагрузками, изнемог и уснул, упав поперек незастеленной кровати. Что же касается хмурого его отражения, то, покинув павильон, оно сидело теперь за тающим помаленьку столом и недоверчиво слушало сбивчивые объяснения коллег.
        При виде дяди Семена все смолкли.
        - Вот так-то, ребятки… - сказал он. - Чутье меня еще никогда не обманывало. Истрина ее фамилия. Истрина.
        Напряженная тишина сменилась оторопелым молчанием.
        - Ничего не п-понимаю… - заикаясь, выговорил наконец Арчеда. - К-как Истрина? А эта рыженькая тогда кого отражает?
        - Боюсь, уже никого, - покашливая и хмурясь, отозвался дядя Семен. - Внешность ее, конечно, я там обрисовал… в общих чертах… - Приостановился, вздохнул, посуровел. - Хотите верьте, хотите нет, но из всей этой бывшей компании так выглядела только вторая Васькина жена Ирочка. Рыжеватая, бледненькая, хрупкая…
        - Покойная? - гримасничая, спросил Леонид Витальевич.
        - Вот именно, - угрюмо отозвался дядя Семен. - Так что, выходит, самым догадливым из нас оказался Егор. Да уж, беда - откуда не ждали…
        - Оповестить по аукалке! - ахнул незримый распорядитель (он тоже принимал участие в разговоре).
        - И что это даст?
        - То есть как? - В голосе распорядителя звучал страх. - Семен! Очнись! Да если она проникнет в павильон, он же зеркало грохнет! Мы тогда все без работы останемся! Все! И я в том числе!
        - Почему в прошлый раз не проникла?
        - Да потому что там Василия не было! Неужели непонятно?
        Ветеран подумал.
        - Нет, оповестить, конечно, недолго… - молвил он. - А толку? Какие к ней могут быть претензии? Где вообще сказано, что персоналия имеет право принимать только облик живых людей?
        - А предыдущее зеркало? Само разбилось?
        Дядя Семен поморщился:
        - Да не горячись ты… Там тоже дело темное. Ну сам подумай: если бы эта рыженькая тогда незаконно в него влезла - духу бы ее сейчас не было в зазеркалье! А она здесь. Стало быть, ничего такого не натворила…
        - Ждать, пока натворит?.. - Конец фразы как-то смазался - распорядитель метнулся к серой коробке павильона. - Всем зеркалам серии тринадцать эр-ка!.. Всем зеркалам серии тринадцать эр-ка!.. - послышался оттуда его задыхающийся голос. - Объявилась покойница… Ирина Полупалова… Может также назваться Тамарой Истриной… Сообщаю приметы…
        - Эх! - сказал вдруг Егорка. - Зря мы тогда с тобой, дядя Семен, ее по тому адресу не направили! Пусть бы он там стеклышко грохнул…
        - Все равно не понимаю, - болезненно морщась, перебил Леонид Витальевич. - Истриной-то она зачем представилась? Что за глупость!
        - Глупость - как глупость, - проворчал дядя Семен.
        Василий молчал и лишь ошалело взглядывал на говорящих.
        - Хорошо, а характер? - не унимался Арчеда. - Чего от нее ждать? Что о ней говорят вообще?
        - О ком? - язвительно осведомился дядя Семен. - О покойной Ирине или об этой ее персоналии? С которой ты на бирже познакомился…
        Леонид Витальевич смущенно потрогал плешь. Действительно, характеры человека и его отражения могут подчас разительно не совпадать. Вообще становление личности в зазеркалье идет не менее сложно, чем в реальном мире. Взять хотя бы того же Егорку. Пришел из подвала - отморозок отморозком… Ну, что такое подвал в подъезде девятиэтажки, объяснять даже и не стоит. Трубы - текут, пол - с наклоном, в углу - мерзкая непросыхающая лужа. Можно себе представить, чего там Егорка наотражал и каких сцен насмотрелся. Думали, хлопот с ним не оберешься. А оказалось - славный паренек, куда приятнее своего оригинала. Сделаешь ему замечание - посопит, но выслушает… Побольше бы таких!
        - О самой Ирине, конечно, - буркнул наконец Арчеда.
        Дядя Семен уныло вздохнул, подсел к столу, пошевелил бровями, взял карту, бросил.
        - Ирочку, пока та была жива, Тамаркино отражение терпеть не могло, - нехотя сообщил он. - И до сих пор терпеть не может…
        - Погоди! - попросил Арчеда, берясь за лоб. - Опять все перепуталось! Кто Тамара, кто Ирина?
        - Рослая, в теле - Тамара Истрина, - терпеливо пояснил дядя Семен. - Живая. А хрупкая, рыженькая - Ирина Полупалова… Так вот Тамаркино отражение, с которым я сейчас говорил, до сих пор слышать не может спокойно про Ирину…
        - Про покойную? - не поверил Леонид Витальевич.
        - Вражда была, Леня, вражда… Ваську делили.
        - Ну интересно! - зловеще всхохотнул тот. - Значит, если я обул тебя в реальности, то мы с тобой и здесь тоже должны стрелку забить?
        - Персоналия-то - женская, - укоризненно напомнил дядя Семен. - Сорок с лишним лет одних баб отражала. Вот и нахваталась от них. Короче, ничего доброго об Ирочке этой я от нее так и не услышал… - Усмехнулся и продолжал сварливо: - Во всем она только одна и виновата: стерва, алкоголичка, жизнь Васькину сгубила, а потом еще и умерла - чуть ли не назло. Мужа не понимала, не ценила, талант он из-за нее в землю зарыл. Ну и так далее…
        - Талант? - туповато переспросил Егор. - Какой талант?
        Ему не ответили. Егорушка хмыкнул и недоверчиво тряхнул головой. Юному отражению и вправду трудно было уразуметь, о чем вообще речь. Ну, в зазеркалье - понятно: без таланта никого как следует не отразишь. А в жизни-то какой может быть талант? Живи - и все… Делов-то!
        - Так-перетак в три створки трельяжа мать! - взорвался вдруг Василий, до сей поры не проронивший ни слова. - Чтоб их, гадов, навыворот поотражало! Только-только на человека стал похож, с бухлом завязал, в дому прибрался… Да что ж там за суки такие, в этой реальности! Мало того, что друг другу жизнь исковеркают, им еще и зеркала расколотить надо! Не склока - так революция! Зла не хватает…
        Судя по всему, возмущался бы он долго, но тут в разговор опять влез незримый распорядитель.
        - Внимание!.. - послышался его напряженный голос. - Заворочался! Просыпается… Полупалов, ваш выход! Малахову и Арчеде - приготовиться…
        Все были настолько поражены последней фразой, что даже не сразу опомнились. Затем отражение Василия стремглав кинулось к павильону. Дядя Семен победно и многозначительно покосился на юного коллегу:
        - Вот так-то, Егорка! Что я тебе говорил? Посмотрелся в осколок - и готово дело… Видишь? Явился мой соколик.
        - А мо-ой? - разочарованно протянул тот.
        - А у тебя, стало быть, не вышло. Я ж говорю: раз на раз не приходится…
        Отражение # 10
        Рабочее зазеркалье теперь ошеломляло ясностью красок и богатством оттенков. Ощущение слоистости пространства - исчезло. Правда, общий бардак в связи с незавершенной уборкой скорее увеличился, чем уменьшился, но это уже был качественно иной бардак. Бардак, внушающий надежду на чистоту и порядок в будущем.
        Отразиловка шла в общем и целом без накладок. В унисон. Чуть ли не с порога Василий вкратце поведал гостям о том, что с ним случилось вчера. Рассказ его был выслушан с одобрением.
        - Молодец! - гремел, расхаживая по ковру, дядя Семен. - Хвалю! А то помирать он, понимаешь, вздумал!.. А?! Зеркало-то! Смотреть приятно… Глянь, и ковер подмел!..
        Счастливый Леонид Витальевич Арчеда лучился улыбкой и все ловил момент, когда ему дадут вставить слово. Атташе-кейс, в котором, надо полагать, ждала своего часа выпивка и закуска, он держал обеими руками перед грудью. Рядышком с изнанкой зеркала из отражения стены выдавалась на манер лепной гипсовой маски праздная физия Егора, с тоской наблюдавшего снаружи за происходящим.
        - Значит, говоришь, изловила тебя Томка? - громогласно вопрошал дядя Семен. - Молодец баба! Одобряю! Только так с тобой и можно! А то помирать он вздумал!..
        - Да ладно тебе… - пробормотал хозяин. - С чего ты взял-то?..
        - С чего? - рявкнул шумный гость. - А кто на Иришкином кресте обещал повеситься? Я те повешусь, козел!.. Правильно, Васька, давай оживай! Какие твои годы!..
        Он остановился передохнуть, и в разговор наконец удалось вклиниться Леониду Витальевичу Арчеде.
        - Ну, ребятишки, - сказал он, ставя атташе-кейс на стол и предвкушающе потирая ладони. - Считайте, кончились наши черные денечки! Отломили мне в Москве кредит… Сколько - не скажу, не поверите… Приму вас обоих на работу, будете в потолок поплевывать и зарплату получать…
        С этими словами он открыл атташе-кейс. Противу ожиданий, там не оказалось ни выпивки, ни закуски. Одни бумаги.
        - Да пошел ты нА угол! - немедленно взревел дядя Семен, успевший к тому времени вновь перевести дыхание. - Слыхали мы это все, слыхали! «У меня крыша!.. У меня то, у меня сё!.. Еще два дня - и я хозяин города!..» Бесплатный сыр, знаешь, где бывает?! Ну сколько, блин, можно ловиться на одном и том же? Зуб даю - опять тебя, дурака, подставляют, а ты и рад!..
        - Ну, верняк на этот раз, Семен!
        - И это слыхали!..
        Кто-то тронул сзади Егора за плечо. Он отпрянул от стены и обернулся. Перед ним стояла давешняя незнакомка, та самая, что представилась в прошлый раз Тамарой Истриной.
        Левая бровь как бы слегка смазана…
        А была ли она смазана у той яростной рыжеватой фурии, что привиделась недавно в осколке зеркала? Этого Егор не помнил.
        Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
        - Он там? - тихо спросила женщина, указав глазами на ртутно-серую стенку павильона, за которой по-прежнему гремел и бушевал трубный глас дяди Семена.
        Растерявшись, Егор промычал нечто нечленораздельное.
        - А эта?
        - Кто?
        Бледное личико выразило легкую досаду.
        - А то не догадываешься!
        - Догадываюсь… - осторожно промолвил Егор. - Все уже догадались…
        Он смотрел на нее и не знал, что делать. Если она сейчас двинется к павильону, ее не задержишь. Одно отражение просто пройдет сквозь другое. Вообще такой поступок считается в зазеркалье крайним неприличием, но, раз уж она решила влезть в коробку да еще в облике умершего человека, то, значит, и впрямь готова на все!
        - Я-то тебе что сделал? - шепотом спросил он.
        Рыженькая взглянула на него с таким недоумением, словно с ней внезапно заговорило отражение колоды карт или стола.
        - Ничего.
        - Он же зеркало грохнет! А у меня это первое воплощение!
        - У меня тоже, - безразлично отозвалась она.
        Внезапно дядя Семен перестал глушить округу и заговорил нормальным своим негромким ворчливым голосом. Надо полагать, вышел наружу. Егор немедленно выглянул за угол, и оказалось, что коробку покинули все скопом, включая Василия. Ну, слава богу! В пустом зеркале ей появляться незачем…
        - Куда это их понесло? - шепотом спросил Егор вышедших из павильона.
        - Да придурок мой всех в ресторан поволок… - сердито сказало отражение Леонида Витальевича. - Кредит обмывать… Деньги карман жгут!.. А ты чего это шепчешь? - Тут Арчеда присмотрелся к Егору и вскинул брови. - Э! Что с тобой? Случилось что-нибудь?
        Далее он осекся - и вместе с прочими уставился, замерев, на выступившую из-за угла павильона женскую песоналию.
        Первым, как всегда, опомнился опытный дядя Семен.
        - А-а!.. - завел он с преувеличенным радушием. - Ну и как вас теперь величать прикажете? Ириной или Тамарой?
        Не отвечая, незнакомка неотрывно смотрела на отражение Василия Полупалова. Какое-то время казалось, что вопроса она не услышала.
        - Ириной, - сказала она наконец, по-прежнему не спуская глаз с Василия. Тот только поеживался.
        Женщина стояла в каком-нибудь шаге от Егора, и поэтому он с немыслимой ясностью видел, что бледноватое лицо ее оживает на глазах, делаясь все более подробным, а нечеткая и смазанная левая бровь прорисовывается - волосок к волоску. Впервые в жизни доводилось ему наблюдать, как ненависть восстанавливает облик.
        - Ну что ж ты на него так, девонька, смотришь? - с ласковой укоризной молвил дядя Семен. - Он ведь ни в чем не виноват…
        - Знаю… - отозвалась она.
        - Ну да, ну да… - Ветеран зазеркалья приблизился к Ирине (Егорка посторонился) и, словно прицениваясь, обошел ее кругом. - Виноват тот, настоящий… Так?
        - Да!
        - А Иришка твоя, конечно, ангел… - Дядя Семен устало вздохнул. - Брось ты себя, девонька, обманывать… И Иришка была - не сахар. Пила, истерики закатывала, да и погуливала тоже… Ну было ведь, признайся!
        Отражение покойницы резко повернуло к нему исказившееся лицо - и стоящий неподалеку Егорка даже отшатнулся слегка. Она! Точно - она! Та самая, что уставилась на него тогда из осколка… Но почему ее отражение явилось именно ему? Может, думало, что Васька, да ошиблось?.. Егор невольно представил себе, как порожденная в мире людей ненависть раскатывается волнами по бесконечной череде зазеркалий - и содрогнулся.
        - А кто ее такой сделал?.. - срывающимся голосом начала Ирина. - Он ее за четыре года изломал, Василий ваш!.. Вы же не знаете, какой она была раньше! А теперь ее нет! Нет ее! А он живет - и хоть бы что ему…
        - Да погоди ты… - беспомощно проговорил дядя Семен, осторожно потрагивая женщину за плечо. - Ну как это - хоть бы что?.. Он и запил-то - сразу после похорон! Да еще, оказывается, на кресте ее повеситься грозился! Значит, любил…
        Отражение Ирины Полупаловой усмехнулось, вернее - вздернуло по-звериному верхнюю губу.
        - Много вы знаете! - бросило оно. - Запил он! Конечно, запил - как меня в зеркале увидел!..
        После этих слов стало очень тихо.
        - Где распорядитель? - взвизгнул внезапно Арчеда. - Какого черта?! Почему этот придурок всегда смывается в самый нужный момент?..
        - А ну-ка уверни звук! - прикрикнул дядя Семен. - Еще ты нам тут истерику не закатывал! - И снова повернулся к Ирине. - Он что же, зеркало занавесить забыл?
        - Занавесил, да плохо, - равнодушно отозвалась она. - Дырку оставил…
        Дядя Семен глядел на нее - и кивал. Лицо его обрюзгло от жалости.
        - Дальше-то что делать собираешься?
        Ирина не ответила.
        - А Тамарой почему назвалась? Истриной…
        Дернула плечиком:
        - Так… по глупости… Первое, что на ум пришло…
        По тускло отсвечивающей стенке павильона гуляли радужные отсветы. На бирже происходил мощный всплеск - и размывшийся бок радужного шара клубился подобно гигантской стае пестрых тропических птиц. Зрелище, конечно, грандиозное, далеко не каждый день такое увидишь, а тут никто даже головы не запрокинул. Не до того было.
        - М-да… - с прискорбием молвил наконец дядя Семен. - Значит, решила еще раз Ваську пугнуть… А о себе подумала? Про нас я уже не говорю… Ну, в прошлый раз он сам подставился, тут с тебя спроса нет… А теперь?
        Женщина молчала.
        - Да плюнь ты на него! Сколько ему осталось жить, Ваське твоему? Ну, тридцать лет, ну, сорок… Неужели так трудно подождать каких-нибудь сорок лет?
        - Не собираюсь я его пугать… - враждебно отозвалась она. Голос ее звучал надломленно, и опять прорезалась в нем давешняя едва уловимая картавинка. - Думала, пережила уже… Хотела все сначала начать, на биржу подалась… А там - он! - Кивок в сторону оторопело заморгавшего Арчеды. - Болтал-болтал… про себя, про труппу… Есть, говорит, у нас такой Василий Полупалов…
        Отражение Леонида Витальевича стояло, впечатав ладони в грудь и приподняв плечи. Дескать, ни сном ни духом! Откуда ж я знать-то мог!..
        - Ой, не верю я тебе, девонька, ой, не верю… - молвил нараспев дядя Семен. - Знаешь, сколько на бирже отражений толчется? Миллиарды… И надо же! Встречается тебе - совершенно случайно! - именно та персоналия, что работает в зеркале твоего бывшего муженька! А зеркало, что характерно, новенькое. То есть в лицо тебя там не знают… Во совпадение, а?..
        - Э-э… почему бы, собственно, и нет? - робко проблеял Леонид Витальевич.
        - Хорошо! Совпадение! - бодро согласился ветеран. - И что интересно: происходит все это не раньше, заметь, и не позже, а в тот самый день, когда Тамара Истрина ловит на улице Ваську и тащит к себе домой! Опять совпадение?..
        Ирина Полупалова медленно повернулась к дяде Семену.
        - Он все-таки с ней?.. - не веря, спросила она, и голос ее дрогнул. - После всего?.. Подонок! Так я и знала!..
        В следующий миг ее уже не было - взметнулась и растаяла в серых пространствах.
        - Тьфу, старый дурак! - выругался в сердцах дядя Семен. - И черт меня за язык дернул!.. Главное, почти охмурил уже…
        Отражение # 11
        В глубоком унынии маленькая труппа вновь расположилась за доживающим последние дни полупрозрачным отражением кухонного стола. Столешница вся - в проталинах, ножки - того и гляди разломятся.
        - В ресторан, небось, на гастроли не вызовут… - со вздохом промолвил Василий, явно думая о другом.
        - А!.. - с отвращением откликнулся Леонид Витальевич (тоже весь в каких-то иных мыслях). - Ресторан! Нашел, о чем вздыхать! Зеркала там - хорошие, ничего не скажу, а состав - шантрапа! Так отразят, что мама родная не узнает… Но, конечно, работенка у них - не позавидуешь… - помявшись, вынужден был добавить он. - Посетители-то - приходят, уходят… За день, бывало, рыл десять скорчишь… одно другого краше…
        Умолкли. Радужные блики скользили по стене павильона все медленней - всплеск активности на бирже очевидно миновал свой пик и шел на убыль.
        - После гражданской войны безработица сильная была… - ни с того ни с сего сообщил вдруг Василий со сдержанной грустью. - СтеклА-то много побили… Устроился я в подпольный дом свиданий. А куда денешься - в чем-то отражаться надо! Зеркало в номере… Вот ты не поверишь, Лень: рябое, волнистое, да еще и вогнутое чуток… Так я в нем не то что десятерых - рыл по двадцать в день делал, если не больше… Мастер на все рожи! Вся, считай, клиентура моя была…
        - Погоди-погоди… - сообразив, прервал его Арчеда. - Клиентура - это в смысле… Ты что же, получается, сразу двух отражал?
        - В таком зеркале? Запросто! Тем более - в постели… Что там отражать? Так, бывало, переплетутся - уже и сами не знают, где у них чего… - Снова затосковал, пригорюнился. - Эх… Неужели опять на биржу, а? Только-только устроились, жизнь стала налаживаться…
        С недобрыми предчувствиями все четыре персоналии покосились на тускло-радужный шар.
        - Странно, ей-богу… - сказал Арчеда, спеша увести разговор подальше от болезненной темы. - А у меня вот после гражданской с трудоустройством даже и проблем не возникало… Вся интеллигенция в западные зеркала схлынула, мест - навалом…
        - А сам чего же?
        - Что мне там делать? Нет уж! Здесь отразился - здесь и останусь…
        Следует заметить, что для персоналии сменить национальность обычно труда не составляет. В принципе ничто не мешает вчерашнему отражению африканского негра возникнуть завтра в одном из зеркал Санкт-Петербурга белым человеком. Но это скорее будет исключение. На бирже давно все схвачено, и в чужую тусовку влезть не так-то просто. Кроме того, распорядители предпочитают принимать на работу тех, кто уже хорошо знаком с отечественной мимикой, жестикуляцией и шевелением губ. Быть русским в нашей с вами реальности - это, как известно, судьба, а по ту сторону зеркала - не более чем амплуа.
        - А может, и зря мы с вами дергаемся… - раздумчиво проговорил дядя Семен. - Если бы Иришка эта захотела (в смысле - персоналия ее), она бы нас еще три месяца назад вычислила. Сразу как только зеркало повесили… Вот вбили мы себе в голову, что мания у нее…
        - Ты в этом сомневаешься? - буркнул Арчеда.
        - Сомневаюсь, Леня, теперь уже сомневаюсь. Знаешь, что, мне кажется, ей было надо? На Васькино отражение посмотреть…
        - Зачем?
        - А ты прикинь самое простое: отомстила баба - и успокоилась. Решила жить дальше. Подалась на биржу. А там ей говорят: «Слышь, девонька! Да у тебя вон левая бровь поплыла… Это что за товарный вид такой? Нет, уж ты пойди сперва марафет наведи…» А как его наведешь, если оригинал твой полгода назад помер?.. Значит, что? Значит, надо найти Ваську, посмотреть на него, вспомнить, какая он сволочь, зарядиться старой ненавистью, а потом - можно уже и на биржу…
        - Хм… - Леонид Витальевич и Василий прикинули. Такой расклад им нравился гораздо больше.
        - А давайте-ка по порядку! - оживившись, предложил Арчеда. - То зеркало, в котором она явилась Ваське, он разбил, так? Посещать другие зеркала в нынешнем своем виде она не имеет права… Иначе ее тут же выставят отсюда… м-м… на природу… и обратно уже не примут ни при каких обстоятельствах…
        - А кто выставлять будет? - с интересом спросил Егор.
        Старшие отражения вроде как поперхнулись.
        - Тихо ты! - шикнул Василий. - Разговорился…
        Егорка моргал.
        - Нет, ну правда… - понизив голос, с недоумением продолжил он. - Ментовки здесь нет…
        - Помолчи, - сурово повелел дядя Семен и, почему-то оглядевшись, тоже понизил голос: - Есть, Егорка, есть… Просто невидимая и никак не называется…
        - Не понял! - простодушно признался Егор. - А откуда ты тогда знаешь, что есть?
        Тяжелое лицо ветерана помрачнело, набрякло. Не иначе, что-то припомнил.
        - Потому что видел, как это бывает… - глухо промолвил он, помолчав. - Не приведи господь! Отчинит персоналия что-нибудь этакое… серьезное… И - пиши пропало. Пять минут на то, чтобы попрощаться, а потом подхватывает ее - вроде как сквозняком - и выносит к лешему через биржу из зазеркалья. Иди вон в озере лягушек отражай… Так-то вот, Егорушка…
        Несколько секунд юное отражение сидело неподвижно. На лице - испуг.
        - А… если она… в смысле, персоналия… сама не знала, что этого нельзя?
        - Ну как это не знала! Тебя ж, когда в зеркало принимали, сразу обо всем предупредили, верно? Что можно, что нельзя… Вот и с остальными так же.
        - А чего ж ты меня вчера… - Егор ошеломленно оглянулся на павильон. - В пустую коробку… да еще сквозь стену!..
        - Сравнил! Это запрет административный… Ну влез ты в пустой павильон! Делов-то! Кто тебя там с той стороны увидит? Ну, нарушил, ну, так что ж теперь? Распорядитель поругает - и только… А вот в отразиловку самовольно вломиться, да еще и в образе покойника - это ты уже, считай, высший запрет преступил… Высший! Чувствуешь разницу?
        Егорка встал. Физиономия его была задумчива. Постоял - и направился к серой коробке павильона.
        - Э, ты куда? - окликнул его дядя Семен.
        - Сам же говоришь: поругает - и только, - не оборачиваясь, отозвался тот.
        Оказавшись в пограничном зазеркалье, заглянул под стол, но отражения осколка там, естественно, уже не было. Надо полагать, вчера Василий в припадке трудолюбия выкинул его вместе с прочим мусором. Жаль…
        Не обращая внимания на возмущенное шушуканье обслуги, Егор покинул павильон и, покопавшись в сваленной у входа груде неодушевленки, обнаружил искомое. Стеклянный ятаган заметно помутнел, однако выбирать было не из чего. Вернулся в отражение комнаты, хотел задернуть штору, но штора отсутствовала. Должно быть, отмокала в ванной. Тогда он просто пододвинул стул и, сев спиной к зеркалу, уставился в осколок. Потом вспомнил, что при этом еще нужно ругаться, - и негромко ругнулся.
        Честно сказать, Егорушка не столько хотел подманить таким образом своего по жизни двойника, сколько надеялся снова увидеть женское лицо из зазеркалья-2.
        Зачем? А черт его знает, зачем! То ли окончательно убедиться: она или не она, - то ли просто так, из нездорового любопытства…
        В осколке смутно отражалась его собственная физиономия и ничьей другой становиться не желала.
        Наличие в зазеркалье ментовки, пусть даже незримой и безымянной, не на шутку встревожило Егора. Ментов он не любил уже в силу своего происхождения, и поэтому загадочная, гонимая персоналия Ирины Полупаловой стала ему теперь много ближе и симпатичнее.
        …А ведь получается, что, если бледненькое рыжеватое отражение покойной выставят из зазеркалья-1, то одновременно из зазеркалья-2 выставят отражение его отражения, а из зазеркалья-3 - отражение его отражения его отражения… и так далее. Интересно, куда? В предыдущее зазеркалье?.. Нет. Во-первых, какой тогда смысл выставлять, а во-вторых, они же все, эти миры, друг от друга изолированы! Дядя Семен вроде врать не станет… Проще уж предположить, что отражения естественного порядка тоже как бы слоистые. А то неувязка выходит: в зеркалах их - до чертовой матери, а в воде - всего одно?
        Блин, так и свихнуться недолго… Егор опустил осколок и оглядел чистые, освобожденные от паутины углы. Там по-прежнему злобно перешептывались.
        - Слышь, братва… - искательно обратился он к сердитым невидимкам. - А стеклышко подновить никак нельзя?
        Шушуканье смолкло. Обслуга всегда чувствует себя польщенной, когда с ней говорят на равных и тем более о чем-то просят. Невидимая рука (или что там у них?) изъяла из Егоркиных пальцев зеркальный ятаганчик, повертела, покувыркала.
        - Нет, ничего тут не сделаешь, - прозвучал наконец приговор. - Через пару дней совсем потускнеет. А там и вовсе растает…
        - Специалисты вы хреновы! - с досадой бросил он, отбирая осколок.
        - А там, между прочим, - прозвучал откуда-то с потолка ликующий голосок, - распорядитель вернулся… Ох, и влетит сейчас кому-то!
        - Ага! Гони дальше! - пробормотал Егорка, но на всякий случай поспешил выбраться наружу, причем не через ту стенку, что была обращена к полураспавшемуся столу, за которым они обычно играли в карты, а через противоположную. В крайнем случае, можно будет соврать, что гулял вокруг павильона.
        Однако зловредный пролетарий, кажется, сказал правду. По ту стороны коробки вовсю уже шла разборка. Из общего гама проплавился ядовитый тенорок Леонида Витальевича Арчеды:
        - Я хочу знать в конце концов: есть у нас руководство или нет вообще? У меня вот создается такое впечатление, что нет…
        Егор возблагодарил судьбу и, зашвырнув осколок подальше, устремился к месту событий.
        - Можно подумать, я по личным делам отсутствовал! - героически отбивался незримый распорядитель. - Что ты себе вообще позволяешь, Леонид?
        - Я бы даже осмелился предположить: по шкурным…
        - Да дайте же договорить наконец!
        - Действительно, Леня, одного только тебя и слышно, - недовольно произнес дядя Семен - и установилась относительная тишина.
        - Значит, что мне удалось выяснить на бирже… - с трудом сосредоточившись, начал распорядитель - и тут же сорвался вновь: - Между прочим, это ты, Семен, на нас панику нагнал! Накрутил, напугал… Себя она не пожалеет, в павильон она прорвется!.. И я, дурак, купился: давай по аукалке трезвонить, всю округу зря перебулгачил… А эта самая Ирина, чтоб вы знали, Полупалова, уже три месяца как в списках на новые зеркала значится! В четырех очередях стоит! Мало того: она уже где-то успела поработать - целый месяц! Отморозки так поступают, я вас спрашиваю!..
        Персоналии переглянулись, лица их просветлели. Однако Василий хотел удостовериться во всем до конца:
        - А чего ж она тогда в образе покойницы разгуливает?
        - Да какое наше дело, в каком она образе разгуливает? И потом, прости, Василий, но на бирже принято показывать лучшую свою работу. Лучшую! Причем никого не интересует, жив этот человек или умер… Уж кто-кто, а ты-то, кажется, знать должен!
        - И как же ты все это выяснил? - подозрительно спросил дядя Семен.
        - По своим каналам!
        - Ах, по своим…
        - Это во-первых, - сухим скрипучим голосом продолжал распорядитель, давая понять, что смута кончена и что впредь он ничего подобного допускать не намерен. - А во-вторых, позвольте вас поздравить. Нашего полку прибыло - вернее, скоро прибудет. Считайте, что отныне труппа состоит из пяти персоналий. Пятая - Тамара Истрина.
        Егорка тихо отошел в сторонку. Теперь ему было просто жалко рыженькую бледную Ирину. Потом он вспомнил, что в жизни она приходилась мачехой тому, кого он отражает, - и стало еще жальче. Остальные восприняли известие скорее с недоумением.
        - Позволь, ты что, уже нанял кого-то?
        - Да. И очень удачно.
        - Не поторопился? А вдруг Тамара эта вообще сюда не заглянет? Возьмет да и пошлет Васятку нашего куда подальше…
        Распорядитель выдержал паузу. Авторитет его восстанавливался на глазах.
        - По дороге в ресторан они заехали за Истриной, - пояснил он свысока. - Ночевать Василий будет сегодня у нее - зеркало семь эр-ка пятьсот шестьдесят один восемьсот тридцать один… Исполнителя на роль Полупалова там уже подобрали. А завтра они вдвоем с Тамарой намерены заявиться к нам. Так что готовьтесь, Василий. Бенефис грядет.
        Дядя Семен хмурился и в сомнении жевал губами.
        - Может быть, стоило сначала ту ее персоналию на гастроли вызвать? - спросил он. - Все-таки опыт, она ведь ее уже довольно долго отражает. А так ввод с колес получается…
        - Ладно, не буду вас дразнить, - сжалился распорядитель. Судя по голосу, очень был доволен собой. - Раскрою свой маленький секрет… Отсутствуя, как тут изволили выразиться, по своим шкурным делам, заглянул я в зеркало семь эр-ка… ну, и так далее… Посмотрел эту самую Тамару Истрину, а потом уже подался на биржу. Вдруг гляжу: ба! Что такое? Она!.. Подруливаю, представляюсь. «Простите, - говорю, - девочка, последнюю вашу работу не Тамарой ли Истриной звали?» Она глазенками - луп-луп! «Ой! - говорит, - А откуда вы знаете? Я ее пару месяцев назад в фирме одной отражала, только она уже оттуда уволилась…» А?! Ничего себе находка? Так что обойдемся без гастролеров, Семен!
        Ветеран зазеркалья слушал - и лишь головой качал.
        - Чудеса… - вымолвил он наконец. - И где ж она теперь?
        - Обещала: с халтуркой одной разделается - прибудет…
        Отражение # 12
        Трудно сказать, что из себя представляла настоящая Тамара Истрина, но ее отражение Егору не понравилось решительно. Внешность Василий описал довольно точно: дама рослая, в теле, взбитые волосы цвета пакли. Все прочее явилось полной неожиданностью: вульгарная, хриплоголосая, бесцеремонная… Даже к оригиналу своему, судя по первой фразе, персоналия Тамары Истриной ни малейшего почтения не питала.
        - Ну и вкусы у нее! - оглядев с головы до ног Василия Полупалова, язвительно выговорила она ярко накрашенными губами.
        Затем, подбоченившись, окинула оком окрестности.
        - Ну и что это за свалка вокруг павильона? - отрывисто спросила она.
        Далее влетело обслуге. Нервная привередливая Тамара заставила незримых тружеников убрать всю распадающуюся неодушевленку до последнего окурочка, а потом еще потребовала вынести из коробки во внешнее зазеркалье стол и стулья.
        - Ничего! По новой отразите! А этой рухляди… - Брезгливый взгляд в сторону истаявших табуреток и кухонного столика. - …чтобы я здесь больше не видела!
        В общем-то ничего плохого в распоряжениях Тамары Истриной не было. Добавь она во все это каплю юмора или добродушия - и бесцеремонность ее показалась бы очаровательной… Не желала добавить. Или просто не могла. За неимением.
        Полупрозрачная колода карт повергла ее в остолбенение.
        - Ну вы совсем уже вообще! Лень у соседей карты попросить? - И решительной мужской походкой - вся в коже, норка нараспашку - двинулась к ближайшему павильону.
        - И как вам наше новое приобретение?.. - искательно проскулил над самым ухом дяди Семена незримый распорядитель. - Колоритна, правда?..
        Кажется, он уже и сам раскаивался в содеянном.
        - Колоритна… - с непонятной интонацией отозвался ветеран, задумчиво глядя, как катаются под вороненой глянцевой кожей плаща подобно двум ядрам тяжелые ягодицы. - Ох, колоритна…
        - Да?.. - жалобно, с надеждой переспросил распорядитель. - Ну я тогда в павильон… Сцену готовить…
        Некоторое время все молча смотрели вслед Тамаре.
        - Васенька, - негромко позвал Арчеда, поправляя очки. - Ты в прошлый раз говорил: культура чувствуется… Или мне послышалось?
        Но Василий Полупалов и сам был озадачен не меньше других.
        - В том ее отражении - чувствовалась… - недоуменно молвил он. - А в этом почему-то - нет…
        - А кто она вообще по жизни? Кем работает?
        - Тебе ж сказали: уволилась из какой-то фирмы. Два месяца назад… Где работает сейчас - не знаю…
        - Я бы тоже уволился, - подал голос угрюмый Егор. - Разок бы в зеркало взглянул - и уволился…
        - Ох, помяните мое слово, господа… - болезненно закряхтел Леонид Витальевич. - Отпугнет она Тамару и от нашего стеклышка. Карикатура ведь…
        - Да если бы карикатура! - мрачно заговорил опытный дядя Семен. - Ты посмотри, с какой она тщательностью все ее недостатки выпячивает! Не-ет, это не карикатура, Леня, - это работа. Причем не самая плохая… Только что ж она ее так не любит, Тамару-то свою?.. Ох, бабы-бабы… Загадкой были, загадкой остались…
        - Слушайте, а может, все просто? - встрепенулся Арчеда. - Она же ее до сих пор только на службе отражала! Знаете, как бывает? Дома - лапушка, а на службе - сволочь сволочью…
        - М-м… дай бог если так… - промычал дядя Семен. - Может, ты и прав. Присмотрится, обтешется…
        Персоналия Тамары Истриной шла уже с добычей обратно. Приблизившись, одарила развратной улыбкой - и сразу стало заметно, что один из передних зубов у нее - кривоват, а другой нуждается в починке. Бросила на стол потрепанную, но явно свежеотраженную колоду карт.
        - Хотели новенькую всучить, нераспечатанную, - презрительно сообщила она. - Нет уж, говорю, нераспечатанной сами играйте…
        - Спасибо… - растерянно поблагодарил культурный Леонид Витальевич, но ответа не получил.
        Отражение Истриной скрылось в павильоне, и там вскоре стало шумновато.
        - Да нет, не так, не так!.. - слышался ее капризный, с хрипотцой голос. - В том-то и дело, что все должно быть тусклым! До того момента как я войду, все должно быть тусклым…
        - Нет уж, позвольте решать это мне… - дребезжал в ответ распорядитель.
        Мужчины посмотрели на карты, потом друг на друга.
        - Кстати, - сказал Василий. - Про Ирину ей говорить?
        Призадумались.
        - Нет. Ну ее к черту! - мрачно молвил дядя Семен. - Тут же сбежит…
        - Может, оно и к лучшему…
        Снова задумались.
        - Как хотите, а распорядитель наш - придурок редкостный, - подытожил впечатления Леонид Витальевич Арчеда.
        Егорка молчал.
        А потом наступило утро. В павильоне уже корректировали солнечный луч, падающий из лишенного шторы окна, и ругались насчет пылинок. Затем наконец прозвучало:
        - Полупалов, приготовиться!..
        Василий встал.
        - Ну что… - произнес он без особой радости. - Пойдем ломать комедию. - Вздохнул и признался с горечью: - Не представляю, как с ней в паре работать!
        Персоналия Тамары Истриной уже стояла возле ртутно-серого куба и скорее лыбилась, чем улыбалась. Косметики на ее лице было отражено в избытке.
        - М-милый… - сказала она Василию и вытянула губы хоботком.
        Он взял ее под руку.
        - Шампанское!.. Цветы!.. - скомандовал распорядитель.
        Кто-то из невидимой обслуги сунул Василию большую бутылку, а Тамаре - завернутые в целлофан алые розы.
        - Внимание! Истрина! Полупалов! Ваш выход…
        Василий приоткрыл дверь и ступил в отражение комнаты первым. И то же самое сделал его оригинал в прямоугольном зеркале, висящем на противоположной стене. Брови у обоих одновременно вздернулись, рот виновато скривился.
        - Ты извини, Том… - ловя краем глаза малейшее движение губ двойника, торопливо проговорил Василий. - Тут у меня бардак… Начал уборку - и как раз мужики нагрянули…
        Безупречно копируя все движения оригинала, он отодвинулся в сторону. Партнерша переступила порожек. Остановилась.
        - Господи, ну и морда у меня в этом зеркале!.. - раздался ее хрипловатый возглас, исполненный, впрочем, скорее злорадства, чем ужаса.
        Где-то совсем рядом закряхтел недовольный грубовато поданной репликой незримый распорядитель.
        - Да ладно тебе… - пробормотал вслед за оригиналом Василий, делая шаг вперед, - и тут случилось то, что поначалу он принял за обыкновенную, хотя и досадную накладку.
        - А так?.. - неожиданно высоким надломленным голосом произнесла у него за спиной партнерша, хотя настоящая Тамара Истрина еще и рта не открывала.
        В следующий миг оба лица по ту сторону зеркала исказились - и Василий, уже догадываясь со страхом, что происходит, оглянулся. Отражения умеют делать это стремительно - для людского глаза такое движение неуловимо. Однако сейчас Василий не просто оглянулся. Он оглянулся - и замер, забыв обо всем. Даже о собственном двойнике.
        Вместо отражения Тамары Истриной посреди комнаты, устремив в зеркало беспощадные прозрачно-серые похожие на плавящийся лед глаза, стояла Ирина Полупалова - хрупкая, болезненно бледная, рыжеватая.
        - Ну, здравствуй… - еле слышно выговорила она. - Узнаёшь?..
        А в зеркале тем временем с неотвратимой медлительностью происходило неминуемое. Припадочно закатив зенки, рослая Тамара Истрина тяжко оседала на тщательно выметенный ковер, где уже валялись завернутые в целлофан розы. По сминающейся вороненой коже плаща плыли тусклые зигзаги отсветов. В глубине комнаты моталось перекошенное, беззвучно орущее лицо Василия, отводящего для броска руку с бутылкой.
        Повторять его движения уже не было надобности.
        Зеленоватая стеклянная граната угодила в самую середину зеркала. По нему медленно поползли, ветвясь, двойные трещины - и мир взорвался, распавшись на бесчисленное множество комнат с незашторенными окнами.
        - Ой, козел я… Ой, козё-ол… - плачуще причитал где-то поблизости голос запоздало прозревшего распорядителя. Остальные потрясенно молчали.
        Отражение Василия Полупалова открыло глаза. Павильона, естественно, не было уже и в помине. Все оцепенело смотрели на хрупкую рыженькую Ирину, казавшуюся теперь еще бледнее. Держалась она неестественно прямо, в прозрачно-серых глазах - страх и вызов.
        - Эх, девонька… - стонуще, с болью выдохнул наконец дядя Семен. - Да что ж ты с собой, дурашка, сделала! Ну мы-то - ладно…
        Отражение Ирины Полупаловой вздернуло задрожавшую верхнюю губу и попятилось. И вполне возможно, что точно так же попятилось оно в нескончаемой череде зазеркалий. Тонкие, как у подростка, руки совершали странные судорожные движения, словно отбиваясь от незримых и пока еще слабеньких прикосновений.
        - Думаете: всё?.. - отчаянно выкрикнула она. - Думаете: нет ее больше?.. Он еще вспомнит! Над колодцем наклонится!.. К пруду подойдет!..
        Далее какая-то невидимая сила согнула ее пополам и неумолимо повлекла в сторону биржи. Егорка не выдержал - и так зажмурился, что даже звуки исчезли. В себя он пришел не скоро. Три старших его товарища по-прежнему стояли рядом, запрокинув сведенные страдальческими гримасами лица.
        - Как же она ее так смогла отразить?.. - запинаясь, выговорил Арчеда.
        - Как-как… - ворчливо отозвался дядя Семен. - Да она ее наверняка и корчила целый месяц в этой фирме… пока та не сбежала…
        - Мало того, что все расколошматят - еще и душу наизнанку вывернут!.. - злобно цедил Василий. - Воспитывай их! Сами кого хочешь воспитают…
        От автора:
        Историю эту поведало мне с помощью жестов некое отражение, высланное в прошлом году из зазеркалья и обитающее ныне в озерах Волго-Ахтубинской поймы. Имена действующих лиц умышленно изменены. Название поймы - тоже.
        2001
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Песнь о вещем Олеге
        (Из цикла «Истец всему»)
        Хмурым осенним днем в лето 6420 от сотворения мира на холмах близ Киева по вине не родившегося еще в ту пору преподобного Нестора срывалось историческое событие.
        - В тридцать три главы летописца мать! - в сердцах выбранился Вещий Олег, приподнимая ногу и разглядывая сапог. - Даже и не прокусила! У, гадюка!..
        Змея испуганно пригнула точеную треугольную головку и, пресмыкаясь от неловкости, снова заползла в конский череп.
        - Да не одолеть ей княжьего сапога… - покашливая, вступился за оплошавшего гада боярин. - Кожу-то, чай, на совесть дубили… Вот ежели бы кобру сюда индийскую! Та, сказывают, на дыбки встает - выше голенища. Могла бы и за коленку уклюнуть… Стопа, колено - все едино нога…
        - Эва! - сердито подивился князь. - Где ж ты под Киевом кобру-то сыщешь? - Насупился Вещий, помыслил. - Может, длань на череп возложить?
        - Писано, что ногу… - кряхтя, напомнил другой боярин.
        - Или старый сапог надеть, с дыркой?.. - окончательно расстроившись, прикинул Олег.
        Бояре в сомнении уставили брады, неодобрительно закачали горлатными шапками.
        - Невместно, княже…
        Высунувшаяся было из конской глазницы змея тоже приуныла и вяло втянулась обратно. Того и гляди в спячку впадет: не лето, чай, - осень.
        Вещий Олег оглянулся. На холмах толпились изрядно озябшие киевляне. Там уже все было готово к погребению и великому плачу.
        - Пишут - сами не знают чего… - проворчал он. - Ладно! Босиком наступлю. Пусть сами как хотят, так потом и толкуют…
        Сел на услужливо подставленный ременчатый стул и, сняв с правой ноги сапог, с досадой принялся разматывать портянку.
        Евгений Лукин
        Амёба
        Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был - ужас господина Голядкина, был - стыд господина Голядкина, был - вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом, был сам господин Голядкин.
        Ф. М. Достоевский, «Двойник»
        ОДИН
        Сиреневая чернильная резинка аккуратным кирпичиком лежала на исцарапанной крышке письменного стола, и Вавочка с удовольствием эту резинку созерцал, потому что была она новенькая, со стеклянными искрами и чёткими нестёртыми углами.
        Налюбовался. Отложил сигарету на стальную линейку и принялся не торопясь, с чувством освобождать от обёртки лезвие безопасной бритвы.
        Предстоящая ему работа при всей кажущейся несложности предполагала однако огромное терпение и великолепный глазомер. Хищно прищурясь, Вавочка установил лезвие и начал медленно перепиливать резинку вдоль. Малейший перекос всё бы испортил, но перекосов он избежал. Резинка была развалена на две абсолютно равные доли.
        Довольный собой, потянулся к сигарете и обнаружил, что та успела обратиться на треть в цилиндрик серого пепла. Из чего их эти американцы делают? Из пороха, что ли? Бикфордов шнур, а не сигареты…
        Одарив Соединённые Штаты презрительной усмешкой, Вавочка затянулся и поразмышлял, сложить ли ему теперь обе части резинки воедино или же перепиливать каждую в отдельности. Поколебавшись, остановился на втором варианте.
        Перепилив, прикончил сигарету нежной затяжкой и раздавил огонёк на стальной линейке.
        В бывшем детском садике стучали молотки и визжали пилы. За окном, выглядывать в которое не хотелось, урчал принадлежащий Фонду грузовичок, потому что больше урчать было нечему. Тяжкое наследие советской власти. На борту его даже сохранился фрагмент агитки: «НЕ РАБОТАЙ БЕЗ…» Без чего-то там не работай.
        Вавочку не тревожили. И лишь когда резинка расчленилась на шестнадцать сиреневых микрокирпичиков, в коридоре громко, как копыта по асфальту, зацокали каблуки. Вавочка усмехнулся и исполненным достоинства мановением руки набросил на плоды своего труда писчий лист. На листе косым летящим почерком шефа было начертано: «Ареал маркетинговых исследований охватывает…» Что именно он (она?) охватывает, шеф, убегая, не дописал. Как всегда.
        Тук-тук.
        - Не заперто, - сухо известил Вавочка.
        Дверь приоткрылась, и в чуланчик заглянуло маленькое миловидное личико, обрамлённое крупными чугунного литья завитками. В глазах - предсмертная тоска. Всё-таки звери эти директора - нашли, кого назначить куратором!
        - А что?.. Нет Сан Саныча?..
        Вавочка выдержал секундную паузу. Делал он это мастерски. Глядел с укоризной в упор и отсчитывал про себя: «Раз, и…» - а потом уже отвечал.
        - Отсутствует, - выговорил он, как клеймо поставил.
        - А когда будет?.. - совсем уже умирая, спросило личико.
        «Раз, и…»
        - Завтра.
        Личико страдальчески закатило глаза - и кануло. Вешаться пошла, не иначе… Вконец бабу затрахали. Во всех смыслах. А не будь такой пластилиновой! Всяк что хочет из тебя - то и лепит…
        Вавочка хмыкнул и вернулся к прерванному занятию.
        Месяца полтора назад (очень вовремя, кстати сказать) он встретил старого, круто пошедшего вверх приятеля, и тот, даже не поздоровавшись, с ходу предложил Вавочке место маркетолога в новорождённом инвестиционном Фонде. Тут же выяснилось, что приятель (начальник управления рекламы и маркетинга) сгоряча раздул штат и вот теперь ему позарез нужно взять на работу девять человек хоть из-под земли. Вавочка, конечно, был не против, но насчёт маркетинга всё же рискнул уточнить. Слово-то он, конечно, слышал и не раз, но вот что оно означает…
        Приятель, широкий, как ларёк, встопорщил усы и сверкнул лихой цыганской улыбкой. В тёмных глазах его пела удаль.
        - Главное, с супермаркетом не перепутай! - изрёк он. - Посажу в чуланчике, чтобы никто его у нас не оттяпал: будешь сидеть и всем говорить, что я на телевидении… или ещё где-нибудь. А там посмотрим.
        Вавочка оторопел и согласился.
        Новорождённый Фонд, только что въехавший в бывший детский садик, поразил Вавочку чисто армейским сочетанием железной дисциплины и полного бардака. С девяти утра до шести вечера Вавочка сидел в чуланчике у свежепрорубленного окна, слушал, как с треском отлипают от стен плохо приклеенные обои, и говорил всем, что шеф на телевидении. Ситуацию он для себя определил грубовато, но в целом правильно: А. Фонд намерен ободрать вкладчиков. Б. Шеф намерен ободрать Фонд. Но, во-первых: ободрать по-честному, в соответствии с существующим законодательством. То есть путём рекламной кампании. А во-вторых: поделиться с сотрудниками. С Вавочкой, например.
        Всё это было хорошо, но скучно, господа, скучно! Охрана выпускала из помещения только по увольнительной. Мысль о том, что шеф, надёжно прикрытый Вавочкой, пьёт сейчас водку с нужными людьми, увеличивая таким образом свои (а следовательно и Вавочкины) будущие прибыли, как-то не утешала. Слишком велик был моральный ущерб. Это что же: совет директоров в том крыле целыми днями шуршит в преферанс, а он, значит, будет смирно сидеть в чуланчике и изображать примерного сотрудника? Ну нет! Вавочка молод, но главное он уже уяснил. Главное в этой жизни - чтобы никто тебя не лепил, как пластилин. Оглянуться не успеешь - такое вылепят… И ведь лепят уже, лепят вовсю!..
        И вот однажды затосковавший вконец маркетолог начал от скуки резать обломком бритвочки окаменевший ластик. Искромсал в мелкую крошку - и выбросил в корзину.
        На следующий день пошёл к коменданту и стребовал с него две чернильные резинки. Одну приберёг на завтра, а другую принципиально попытался разрезать на равные кубики. Получилось несуразное число - 241. Вероятно, Вавочка где-то ошибся, и некоторые кубики, подлежащие разрезанию, остались неразрезанными.
        Для третьей он специально захватил из дому свежее лезвие в пакетике с непроизносимой иностранной надписью, и уже часам к четырём перед ним на исцарапанной крышке стола лежало 512 (пятьсот двенадцать) абсолютно одинаковых кирпичиков мироздания. На всякий случай он вычислил с помощью калькулятора их должное количество. Получилось 512. Вот так вам!
        А то - ишь придумали: целыми днями пули расписывают! А на стене у них плакат: «ХОДА НЕТ - ХОДИ С БУБЕЙ!» Между прочим, выведенный на лазерном принтере… Да ходите, с чего хотите, а дурака из Вавочки делать не надо! Он себе тоже развлечение найдёт.
        Пила и молоток в коридоре смолкли, и кто-то произнёс почтительно, чуть ли не робко: «Сан Саныч?» Потом зашумели, заговорили, и Вавочке показалось, что он слышит голос шефа. Приехал, стало быть. С телевидения. Маркетолог озабоченно шмыгнул востреньким своим носиком - принюхался. Всем хорош Сан Саныч, только вот иногда курить бросает. Проветрить, проветрить надо чуланчик.
        Вавочка приоткрыл дверь и, щёлкнув ружейными затворами шпингалетов, растворил свежепрорубленное окно. Потом протёр стальную линейку чистым листом, пристроился на краешке стола и стал ждать.
        Тёплый сквозняк и мягкий сумбур уличного шума заполнили помещение. Во дворе что-то с треском передвигали, а может, грузили. «Тарелками?» - с ужасом переспросил откуда-то из глубины коридора девичий голос. Снова зазвучала пила, но уже не в таком ударном темпе, как раньше.
        Со стороны могло показаться, что Вавочка придремал на краешке стола. Но нет, он не дремал, он мыслил.
        Дело в том, что старшая его сестра, резко свихнувшаяся на медитации и прочем астрале, уехала вчера на Дни радости. Уехала где-то так на недельку, и грех было этим не воспользоваться. Скажем, зазвать в гости Сан Саныча и Лёню Антомина, а там уже втроём обговорить втихаря, кому через какую газету доить родимый Фонд. Рекламная-то кампания - на носу!..
        Здесь Вавочка засомневался. Он вспомнил, что шеф - человек и впрямь широкий и, если уж идёт к кому в гости, то скупает по дороге всё спиртное, попадающее в поле зрения. Вспомнил заодно, что сталось с мебелью в квартире Лёни Антомина после одного такого совещания, и решил, что нет, зазывать Сан Саныча в гости, пожалуй, не стоит. Убить сестра, конечно, не убьёт (она вон и тараканов теперь бить запрещает!), а с квартиры выставит запросто. Вавочка-то не прописан.
        Осень перетасовала сквозняки - ознобом и дрожью дунуло из растворённого окна. Вавочка передёрнул плечами, открыл глаза, и востроносое его личико стало вдруг озабоченным.
        Несколько дней назад шеф предложил ему скупить на пару хилую фирму с красивым названием «Афедрон» и даже подсказал, у кого занять нужную сумму. Вавочка, конечно, тут же согласился, пошёл куда сказано, а у самого подъезда взял вдруг и оробел. Чувствует: знобит вроде. Как сейчас. И предположения разные в голову лезут: а если… А вдруг… Минут сорок, наверное, стоял во дворе возле скамеечек, курил в тоске, смотрел на двери подъезда. Так и вернулся. Эх…
        Вавочка расстроен. Он закрывает окно, защёлкивает оба шпингалета и, видя, что Сан Саныч на этот раз что-то не торопится заглянуть в чуланчик, решает найти шефа сам. Вдруг ещё не поздно переиграть насчёт «Афедрона»!
        Молоток и пила звучат особенно бодро, и это наводит на мысль, что начальство обретается где-то поблизости. Коридор выводит Вавочку в светлый зал, разгороженный деревянными каркасами будущих переборок. Так и есть. За работой двух старичков-строителей с напряжённым вниманием наблюдает чуть ли не весь совет директоров. На лицах - тягостное сомнение: а нужно ли всё это? Может, пока не поздно, поделить навар - да врассыпную?..
        Отцы-основатели. Высоченные молодые парни в безукоризненных тёмных костюмах и при галстуках. Кровь с молоком - прямо хоть на племя. Малорослый Вавочка смотрит на них с некоторой завистью: и откуда такие здоровые берутся!.. Впрочем, Вавочка знает, откуда. Вон тот, пошире и постарше других, в прошлом замполит полка. Рядом его младший брат - бывший комсорг цеха. А вон те двое - вообще из обкома комсомола… И горькое чувство отменённой классовой ненависти овладевает на секунду Вавочкой. За что боролись? За что под танки падали?
        Переступая через привинченные болтами к полу четырёхгранные брусья, Вавочка минует приоткрытую дверь управляющего Фондом - тоже весьма представительного юноши, которому, по слухам, сидеть потом за тех, что толпятся сейчас возле трудолюбивых старичков.
        Судя по безукоризненной вежливости, управляющий говорит по телефону с держательницей акций.
        - Льготы наследникам? - переспрашивает он. - В случае вашей смерти? Ну, во-первых, вам надо будет представить… Вы записываете? Свидетельство о смерти…
        Где-то на первом этаже взвизгивает электродрель. Фонд растёт, изменяется, пускает корешки и выбрасывает побеги. Отделы дробятся, сливаются, переезжают, становятся независимыми и снова просятся под крышу. Чёрт ногу сломит! Налоговое управление - тоже.
        Одни лишь реклама с маркетингом затаились, как пауки, в двух своих чуланчиках и, никуда не переезжая, вынашивают планы обвального этапа рекламной кампании.
        Перед дверью с плакатиком «ТИШЕ! РАБОТАЮТ ЛЮДИ!» Вавочка малость помешкал. Щёлкала машинка. Кто бы это там мог щёлкать? Лёня так быстро не умеет. Значит, либо шеф, либо этот… новенький. Новенького Вавочка сильно не любил. Было за что.
        Наконец потянул дверную ручку, треск машинки оборвался - и надо бы прикрыть дверь, да поздно: они уже увидели его и узнали, зеленоватые насмешливые глаза, вечно лишающие Вавочку душевного равновесия.
        Пришлось войти. Сквозняк сложил синеватый пласт дыма пополам и вышвырнул в форточку, а по стенам зашевелились, зашуршали образцы рекламной продукции. «Если хотите на первое место, мчитесь за акцией „Росхристинвеста“!» Очередной поединок начался.
        Поединки, поединки. Что ни разговор - поединок. Вы поймите: деньги для Вавочки не главное. Главное для Вавочки что? Личностью быть! Чтобы из тебя, как из пластилина, никто ничего не лепил. А деньги… Деньги - средство.
        Вавочка прикрыл за собой дверь и небрежной походкой прошествовал к одинокому стулу под ало-золотым музейным вымпелом «Победителю социалистического соревнования». Поддёрнул, язвя изяществом, брюки. Сел. Задача была довольно сложна: выяснить насчёт шефа и попутно показать этому выскочке, что в грош его Вавочка не ставит.
        - А, марк?тант… - приветливо сказал новичок. Опять склонился над машинкой, потом вдруг замер на секунду и в радостном ошеломлении уставился на Вавочку.
        - Батюшка Кураж ты наш! - выговорил он, как всегда, какую-то лютую дурь. Затем потерял к маркетологу интерес и вновь принялся дробить по клавишам.
        Вавочка оскорбился. Встал. Закурил. Испепеляюще посматривая на склонённую макушку, прошёлся по комнате от плакатика «НЕ КУРИТЬ!» (возле вымпела) до плакатика «МЕСТО ДЛЯ КУРЕНИЯ» (над столом). Потом обратно.
        - Р-романтика стяжательства! - торжественно возгласил новичок. С этими загадочными словами он выдернул лист, отодвинул машинку и уставился на Вавочку. Маркетолог ответил ему тем же. «Ну образованный ты, - нарочито лениво мыслил Вавочка, глядя в ехидные зелёные глаза. - Ну слов до фига выучил. А всё же вот Сан Саныч меня в долю звал, а тебя, небось, не позовёт…»
        - Так, стало быть, осиротели мы, Вава?
        Маркетолог обиделся. «Кому Вава, а кому Владимир Васильевич!» - хотел уже отрезать он и вдруг запнулся. Осиротели?
        - Ба! - сказал новичок. - Да ты ещё, оказывается, ничего не слышал?.. Насчёт «Афедрона»!..
        Тут его внезапно одолел приступ дурацкого и, на Вавочкин взгляд, совершенно неприличного смеха.
        - Хотел бы я знать, какой козёл им подкинул название! Влезть в «Афедрон»! Бли-ин… - Новичок отсмеялся и продолжил: - Ну ладно. Что Сан Саныч на пару с Лёней перекупил фирму - это ты знаешь. Так вот, позавчера обмывают они, стало быть, приобретение, дым коромыслом - и на тебе! Являются.
        - Кто? - еле слышно спросил Вавочка.
        - Ну, натурально, теневики. На фирме-то, оказывается, долг висел! Но обрати внимание: на прежнего хозяина не наезжали ни разу - надо полагать, он им и на фиг был не нужен… Причём всё культурно: никаких утюгов, никаких паяльников, с бухгалтером приехали. Сан Саныч за телефон - телефон отрезан. «Ладно, - говорит, - волки позорные, чего надо?» Короче, пришлось ему, по слухам, кое-что подписать. Ушли теневики. Гасит Сан Саныч с горя ещё один стакан коньяка, выглядывает в окошко, а там гости дорогие в машину садятся. И тут ему, видать, обидно стало. Хватает он стопку тарелок из серванта - и с шестого этажа по теневикам! Одну за другой! Те залегли сначала, а потом смотрят - тарелки. Обиделись, вернулись, начистили Сан Санычу рыло и увезли. Так что, Вава, мы тут с тобой дурака валяем, а шеф с Лёней вторые сутки в теневой экономике сидят…
        В ушах недвижного Вавочки стоял ликующе-скорбный вопль. Он глушил всё. Губы новичка шевелились, но звука не было.
        Ты мудрый, Вавочка! Как вовремя ты остановился перед тем подъездом! Это мало кому дано: остановиться вовремя!.. Теневиков - тарелками? С шестого этажа? И долг на фирме! Интересно, какой?..
        Из вопля вышел шеф - головастый, взъерошенный, широкий, как ларёк. Поигрывая дорогой фарфоровой тарелкой, встопорщил усы, сверкнул диковатым цыганским оскалом и сообщил доверительно:
        - Ты, главное, за меня держись. Со мной не пропадёшь.
        Сообщив, исчез. Вавочка снова стоял в отделе рекламы, рассматриваемый зелёными сочувственно-насмешливыми глазами.
        - И что теперь? - Кажется, это спросил он, Вавочка.
        - Теперь мне тащить всё это, как я понимаю, на своём горбу. - Новичок брезгливо шевельнул пальцем пару отбитых на машинке листов. - Кстати, и тебе тоже…
        Уже на подходе к чуланчику Вавочка вспомнил, что забыл его запереть, и ускорил шаг. Открыл дверь - и замер в проёме. На краешке письменного стола сидел бочком огромный представительный юноша в тёмном венгерском костюме и с отчаянием разглядывал левую ладонь, словно пытался определить по линиям руки свою дальнейшую судьбу. И Вавочка с неслышимым миру стоном понял, что на большой розовой ладони управляющего Фондом лежат сиреневые микрокирпичики, на которые он расчленил сегодня резинку.
        - Что это? - глухо спросил управляющий, поднимая на Вавочку совершенно ошалелый взор.
        Вавочка был пришиблен последними новостями и соображал туго.
        - Для маркетинговых исследований, - выдавил он наконец.
        Управляющий снова уставился на ладонь. Казалось, ещё минута - и он сойдёт с ума.
        Вавочка беспомощно пошевелил руками.
        - Сан Саныч-то, - сказал он, жалко кривя рот. - А?
        Управляющий побагровел.
        - Дурак твой Сан Саныч, - рявкнул он и бросил упругие сиреневые крупинки на стол. - Тарелками по рэкетирам - это ж додуматься надо!..
        Крупинки подпрыгнули, разлетелись, некоторые упали на пол. Вавочка с управляющим подобрали их и снова положили на место.
        - В общем, так, - сказал управляющий, распрямляясь во весь свой внушительный рост. - Принимай отдел маркетинга, а этот ваш новенький… Как его, кстати, по отчеству?
        Вавочка смущённо пожал плечами. Честно говоря, он и по имени-то его не знал.
        - Ладно, завтра в отделе кадров выясним… Так вот, его бросим на рекламу. Костюм есть?
        - Есть, - сказал Вавочка.
        - С завтрашнего дня на работу только в костюме и с галстуком.
        Вынесенный оползнем событий из бывшего детского садика, ныне украшенного с торца готической надписью «Росхристинвестъ», новорождённый начальник отдела маркетинга стоял и остолбенело смотрел, как грузятся в подержанные иномарки члены совета директоров. Больше троих в машину не помещалось. Поверх костюмов с безукоризненной родословной все как один понапялили чёрные кожаные куртки. Комиссары, блин. Бела кость. И хоть бы портфельчик у кого в руках, хоть папочка…
        Портфельчик теперь (пока, правда, воображаемый) в руках у самого Вавочки, и нужно ещё обмозговать, хорошо это или плохо.
        Сбоку от плоского бетонного крылечка, не обращая внимания ни на остолбеневшего рядом Вавочку, ни на грузящихся в машины директоров, сидел на корточках и равнодушно курил «мальборо» начальник охраны. Над ремешком правого шлёпанца отчётливо синела татуировка: «ПОСТОЙ КОНВОЙ».
        Затуманенным взором Вавочка проводил отъезжающую кавалькаду и побрёл к распахнутым решётчатым воротцам. С мыслями ему удалось собраться лишь на проспекте.
        Шли пыльные троллейбусы, по скверикам тянуло сухим дымом, невидимый огонь выгрызал чёрные дыры в лиственных пригорках, чиркали мётлы.
        Вот тебе и Сан Саныч… Вот тебе и Сан Саныч… Вот тебе и «Афедрон»…
        Сознание прояснилось окончательно, и Вавочка даже остановился. Из него же куклу слепить хотели! А он не дался! Ай да Вавочка!.. Нет, но какое чутьё, господа, какое чутьё! Ведь на верёвке его шеф тянул в этот самый «Афедрон»… А портфельчик не повредит. Портфельчик ему сейчас в самый раз. Рекламная кампания на мази, и, стало быть, пойдут комиссионные уже не Сан Санычу, а Вавочке. Теперь с новичком… С новичком вражду прекратить. Новичок теперь человек полезный: слов много знает и вообще… Главное - что? Главное - директорам мозги запудрить всякими там ареалами. Чтобы красиво и непонятно…
        - А я люблю военных, - шалым девичьим голосом грянул вдруг незаметно подкравшийся киоск звукозаписи, - красивых, здоровенных!..
        Вавочка не военный, не красивый, да и здоровенным его назвать язык не повернётся, так что шансов у него вроде бы маловато. Но песенка не кончилась, господа, песенка не кончилась!
        - Ещё люблю крутых, - заходится лихая певичка, - и всяких деловых!
        Поколебавшись, Вавочка относит себя к деловым, и на душе у него теплеет.
        А что, не деловой, что ли? Раз-два - и начальник отдела!
        «А я люблю военных…» Он начинает негромко подпевать, но грохочущий киоск удаляется, и напрочь лишённый слуха Вавочка вскоре незаметно переходит на мотив «В траве сидел кузнечик…»
        «Представьте себе, представьте себе, красивых, здоровенных… Представьте себе, представьте себе…»
        Впереди идут два казака. У одного нагайка на поясе, у другого - за голенищем. Тот, у которого она за голенищем, личность известная. Это старый казак Гербовников из Вавочкиного подъезда.
        - Обнаглели! - отрывисто говорит старый казак. - Мало нам армяшек, так ещё и эти завелись… нудисты. Голыми по городу, а?
        - Ничо, - примирительно гудит второй. - По голой заднице звончей выходит…
        Чтобы не портить себе настроения, Вавочка сворачивает в тихую асфальтовую улочку.
        «Представьте себе, представьте себе, и всяких деловых…»
        На обочине сидят пацаны с тряпками и вёдрами - ждут клиента.
        - Машину помыть? - летит в спину Вавочке насмешливое предложение, и тот оскорблённо выпрямляет позвоночник. Вымоешь, вымоешь ещё Вавочкину машину. И куртку почистишь. Кожаную. Чёрную.
        «Представьте себе, представьте себе…» Вавочка вновь останавливается. Так ведь у него ещё и сестра уехала! На семь дней! Вы подумайте: семь тёплых, осенних, слегка запылённых дней…
        Вавочка мурлычет, жмурится, подходит к телефону-автомату, отводит полуоторванную дверцу, опускает жетон.
        - Люсю можно?
        - Не знаю, не пробовал.
        - Бип-бип-бип-бип…
        Кажется, ошибся номером. Постепенно до него доходит вся непристойность услышанного. Какое, однако, хамство! Это надо запомнить и при случае употребить.
        Второго жетона нет. Ну ничего, приобретём на проспекте. А вот куда непременно нужно зайти - так это в «Посошок». Деловой он или не деловой?
        «Посошок» - полуподвальчик. С полукруглыми витражными окнами, цветным готическим полумраком, колодезной прохладой, бормочущей музыкой. А также с брусничкой мочёной, икоркой всяческой, воблой-чехонью-балычком. Извиняюсь, с раками. Но, главное, конечно, с пивом. Разливным. Только что с завода. Наценка, правда, страшная, но завсегдатаев это не пугает. Потому что завсегдатаи «Посошка» - люди солидные. В кожаных куртках.
        Бывает, конечно, что забредёт туда какой-нибудь лох, но ужаснётся по-быстренькому ценам - и исчезнет. И правильно сделает.
        Была однажды в «Посошке» и перестрелка, правда, без жертв. И всё. Больше здесь перестрелок не предвидится. Не звенеть витражам, не визжать судомойкам. Потому что сидят за массивными столиками и со вкусом разбирают по деталькам сушёную рыбицу не только те, которые с бицепсами да со стволами, но и те, которые с головой. Крутые - есть, деловые - есть, а вот военных (красивых-здоровенных) нет и не надо.
        Ну вот и уводящие вниз ступени. Вавочка с тревогой оглядывает свой наряд. Под скромного бизнесмена он, пожалуй, прокатит. Раньше ему приходилось бывать здесь лишь с Сан Санычем да с Лёней, и теперь Вавочка очень надеется, что успел примелькаться в интимном цветном полумраке. В крайнем случае (если в «Посошке» тесновато) он выпьет кружку прямо у стойки, но с таким видом, будто просто не хочет садиться (насиделся за день!), да и время поджимает…
        Ну что ж, назад дороги нет. Он - шеф и наследник шефа. Только вот морда радостной быть не должна. И Вавочка, спускаясь по ступенькам, предаётся вполне богоугодным мыслям о попавших в беду компаньонах. С лицом озабоченным и немного скорбным он подходит к стойке и оглядывает полуподвальчик.
        Ну вот смотри теперь, высматривай: где он, Сан Саныч?.. Нет Сан Саныча… Сидит Сан Саныч в теневой экономике… А где Лёня Антомин?..
        Да вот же он, Лёня-то, рядом стоит, у стойки. И ноги-то у него кривоватые, и морда небритая, и глаза смотрят, как будто проснулся только что Лёня и снова заснуть собирается.
        - Лёнь…
        Лёня немножко повернул голову и немножко глаза. Увидев Вавочку, развернулся полностью и даже чуть приподнял брови, причём вид у него вышел такой, точно встряхнёт сейчас Лёня буйной головой, проснётся окончательно и побежит в туалет умываться - бросать воду громадными горстями в глаза и на волосатую грудь за ворот рубашки. Рявкая, разумеется.
        Длилось это впечатление от Лёни момент, не больше. Никуда он, конечно, не побежал, скорчил ту же физиономию, какую носил ежедневно и, выразив таким образом отрицательное отношение к действительности, отозвался со скрипом:
        - Накололся, блин. Пришёл в «Ободок», думаю - пиво. Ухо тебе, а не пиво.
        История его была проста. Честно проводив Сан Саныча до машины и уяснив, что сам он рэкетиров не интересует нисколько, Лёня повернулся и пошёл пить пиво. Чем и занимался по сей день.
        - А спросят, куда делся, что сказать?
        - Скажи: от теневиков прячусь.
        Что ж, это мудро. Директора поймут. Даже посочувствуют. Сами, что ли, ни разу не прятались?
        - Сейчас, - говорит Лёня, высмотрев кого-то в нише под витражным окном. - Ты упади где-нибудь, а я сейчас.
        Упасть? Вавочка ещё раз оглядывает полуподвальчик. Публики в «Посошке» немного. И он скромно выбирает пустующий столик за колонной.
        Выходит, комиссионные теперь придётся делить на троих… Ладно. Телевидение и «Городские ведомости» Вавочка попробует взять себе, а уж всякое там «Собачье дело» (общество защиты животных), «Набат» (патриоты) и прочее - это Лёне с новичком. Кроме того, не вечно же сидеть шефу в теневой экономике! Стало быть, денежку надо ковать не мешкая…
        - Во блин! - лениво произнесли у него за спиной. - А что это наш столик заняли?
        Вавочка обмер и сделал вид, что ничего не слышит. Не дай Бог - ему… Нет, не может быть. Он же выбрал столик за колонной! Самый неудобный столик во всём «Посошке»!..
        Ножку массивного табурета, на котором он сидел, легонько пнули, и Вавочка внутренне содрогнулся.
        - Не понял, - скрипнул он очень похоже под Лёню Антомина.
        «Раз, и…» Медленно, со скукой обернулся. Сердчишко колотилось и прыгало. В интимном цветном сумраке глазам его предстали два бугристых от мышц молодых человека с одинаково торчащими, оббитыми в многочисленных драках ушами. Шестёрки. И явно бесхозные. Где же Лёня?!
        - Уступи место дяденькам, - ласково посоветовал тот, что чуть пониже.
        Вавочка сделал над собой усилие и отвернулся.
        - Тупой? - холодно осведомились сзади.
        С соседних столиков на них уже оглядывались с интересом. Смотрят, как двое шестёрок будут лепить Вавочку, как пластилин. Сейчас ведь сгонят! Конец всему: конец репутации, конец карьере… Надо что-то сказать.
        - Не понял, - скрипнул Вавочка под Лёню Антомина и тут же сообразил с досадой, что он это уже скрипел.
        - Сейчас поймёшь, - пообещали сзади.
        Собрав остатки мужества, он опять обернулся и изо всех сил скучающе поглядел в глаза сначала одному, потом другому. Но это уже была агония.
        - Посторонись, - непонятно откуда раздалось хрипловато и равнодушно произнесённое слово.
        Шестёрок раздвинуло слегка, и между ними возник из прохладного полумрака Лёня Антомин. И Вавочка с восторгом осознал, что оба его скрипа «не понял», оба его скучающих взгляда и вообще вся его монументальность в этой стычке выглядели со стороны очень даже впечатляюще. Под кого же это он сейчас невзначай прокатил в «Посошке»? Неужто под крутого?
        - По паре пива для начала, - сказал, усаживаясь, Лёня Антомин выплывшему из сумерек официанту. На остолбеневших у столика шестёрок он внимания так вроде бы и не обратил.
        - Не, ну… - нерешительно напомнил о своём существовании тот, что повыше. - Всегда, блин, за этим столиком сидели…
        Говоря, он печально смотрел на лапы и грудную клетку Лёни, наводящие на мысль о ломающихся силомерах, разрываемом листовом железе, и понимал уже, что никакими обложенными жирком мышцами такого не смутишь.
        Лёня одарил его невыразительным взглядом через плечо, и пластилиновые шестёрки, для приличия ворча и пожимая плечами, направились к свободному столику. Лёня вопросительно посмотрел на Вавочку. А тот, спокойный, исполненный достоинства, лишь пренебрежительно шевельнул в ответ бровью. Так, дескать, ерунда…
        «Представьте себе, представьте себе…»
        На стол с гулким звуком опустились четыре полные кружки, и мрачное лицо Лёни Антомина смягчилось и просветлело.
        Поразительный он всё-таки человек! Ленив, небрит, глаза сонные. Но опасен с виду - сил нет. Все почему-то думают, что Лёня бывший десантник: Афган прошёл, пол-Тбилиси изрубил сапёрной лопаткой… А он и оружия-то в руках не держал - служил в стройбате. А накачанный такой, потому что железо в цехе ворочал, пока не уволили.
        Случай был: закупил Фонд компьютеры, а везти поездом. Из Москвы. Вот и гадали, кого из охраны послать, - гробанут ведь по дороге за милую душу! А Лёня только-только на работу устроился. Зашёл управляющий в отдел рекламы, глянул - и аж содрогнулся.
        - Вот он! - кричит. - Он с компьютерами поедет!..
        И в Лёню пальцем тычет.
        Ничего, довёз…
        Директора ему на полном серьёзе предлагали начальником охраны идти. Отказался. Такую рожу состроил: хлебнул, дескать, кровушки, хватит… Они его после этого ещё больше зауважали.
        Мурлычет, шепчет музыка, не мешая застольным беседам. По-английски, зараза, шепчет. Вплетаются в неё негромкие чисто русские слова:
        - Проплата…
        - Предоплата…
        - Чёрный нал…
        И вот уже зашумело, повело плавненько, словно к ушам по раковине приставили. Равный среди равных сидит Вавочка за столиком в «Посошке», прихлёбывает свежее только что с завода пиво, держит ухо востро, вслушивается в обрывки разговоров:
        - Один к шести? Это вчера было один к шести…
        - А не подпишет - я ему задницу на британский флаг порежу…
        - Тарелками?..
        Не оборачиваясь, Вавочка чувствует, как неподалёку на них снова начинают посматривать с интересом. Потом за столик без спроса садится некто с выправкой и в ладной, словно пригнанной джинсе. Светлые глаза смотрят дерзко и весело.
        - Ну что там Санек? - интересуется подсевший.
        - Держат пока, - нехотя отвечает Лёня.
        Краем глаза Вавочка видит изумлённые лица шестёрок за соседним столиком. Кто же это такой к ним подсел? Неужели Порох? «Морду, морду поравнодушней!..» - напоминает себе Вавочка.
        - Да, насмешил, - говорит светлоглазый. - И чего его понесло в этот «Афедрон»!
        - Он и меня в долю звал, - небрежно, в тон ему роняет Вавочка.
        Следует быстрый оценивающий взгляд. Однако морда у Вавочки - безупречна. Да, вот так. Хотел Сан Саныч вылепить из него, что понравится, но, как выяснилось, не на того нарвался…
        - А насчёт тарелок - правда, что ли?
        Лёня вздыхает, отхлёбывает и, наверное, уже в сотый раз за последние два дня принимается рассказывать, как пытался оттащить пьяного шефа от серванта и как его самого, сунув ствол в рёбра, довели до машины, но она уже оказалась переполненной.
        - Насмешил, - без улыбки повторяет подсевший (предположительно, Порох). - Рекламная кампания тоже, значит, накрылась?
        - Нет, - говорит Вавочка. - Не накрылась.
        Теперь уже не только светлоглазый, но и Лёня Антомин пристально всматриваются в его утомлённое значительное лицо. Словно видят впервые.
        Огромное, как перед концом света, солнце повисело в слоистой лиловой дымке - и кануло. На город с восточных окраин покатился первым валом наводнения прозрачный фиолетовый сумрак.
        Вавочка был счастлив. Шёл и вспоминал с удовольствием, как круто обошёлся он с шестёрками в «Посошке» и как беседовал на равных с самим Порохом… То ли ещё будет, господа, то ли ещё будет!
        Вздрогнули, затлели сиреневым, налились ярко-белым несомкнутые стропила света над асфальтами всё ещё Советского района. Ах, город! Только вечером понимаешь, насколько он огромен, этот живой фосфоресцирующий планктон.
        В голове Вавочки победно шумело. Завтра он зазовёт в гости Лёню с новичком и попробует взять власть в свои руки. А сейчас он придёт домой, сверит номер и позвонит Люське. Незачем хате пустовать.
        Ну вот и Александровская (бывшая улица Желябова), вот он, внутренний дворик - колодец, пробивший пятиэтажку до асфальтового дна, вот и подъезд с нашатырным запахом кошачьей мочи. Вавочка хлопнул дверью, поднялся на второй этаж; неторопливо, ощущая себя хозяином недели, квартиры, положения, провернул ключ в замке, вошёл.
        Молочная матовая лампочка обозначила перед ним коридорчик с вешалкой и с тремя дверьми: направо пойдёшь - в санузел попадёшь, прямо - в кухню, но туда в другой раз, а сейчас ему налево - в большую, почти квадратную комнату, которой суждено быть определённое время его владением.
        Комната встретила его трепещущим полусветом неисправного дворового фонаря и слабым ароматом буддистских курительных палочек. Люстру Вавочка включил не сразу - стоял в полумраке и с наслаждением перебирал все сегодняшние поединки. Мелкие наскоки типа «Машину помыть?» в счёт не идут - ещё с пацанами он не связывался! А в остальном… Всем, кому мог, дал отпор. Так-то, господа! Вавочка - не пластилин, из Вавочки вы хрен что слепите!..
        Он протянул руку и щёлкнул выключателем. М-да… Салфеточки кругом кружевные, на низенькой тумбочке - толстая розовая свеча в фарфоровом подсвечнике, тут же душеспасительная книжица малого формата, молитвенный (или какой там у них?) коврик - и вечные назидания, вечные проповеди: мяса не ешь, не спекулируй, подумай о душе, переселишься потом в дождевого червя - лопатой разрежут… На иконке - изумлённый Христос. Смотрит на противоположную стену. А там - веером цветные фотографии: старенький гуру Шри Чинмой во всех видах. На самой здоровенной - коричневато-розовые пятки Учителя… Тьфу, дура! Как партию разогнали - так и свихнулась.
        Вавочка задёрнул шторы и, не разуваясь, с наслаждением грохнулся на аккуратно застеленную кровать. Свесив кроссовки, долго лежал на спине и мыслил, созерцая потолок. Так звонить Люське или не звонить? Зевнул и решил: а ну её к чёрту! Завтра. Светлое янтарное пиво, приятно горча, так и ходило перед глазами. Из принципа разобрал постель на кровати, а не на диване, где каждую ночь провисал до полу за бумажной ширмочкой. Потом выключил свет - и лёг. Сны намечались приятные и, возможно, эротические.
        Сновидение пришло странное и недоброе. В чёрной пустоте перед Вавочкой висела новенькая чернильная резинка размером с небольшой чемодан (вероятно, вынырнула из сегодняшнего утра). Потом она принялась медленно разламываться на равные кирпичики; те, в свою очередь, тоже начали разламываться; и продлись это в таком темпе хоть минуту, перед удивлённым Вавочкой неминуемо возникло бы розоватое облачко, слабо хранящее чемоданные очертания. Но казалось, кто-то всё время отматывал плёнку назад: распад застыл, не прекращая движения, он бесконечно повторял сам себя. Резинка разламывалась, разламывалась, и никак не могла разломиться окончательно. И висела она уже, кстати, не в пустоте - она висела в его комнате, а он, Вавочка, стоял перед этим безобразным явлением и ждал с тоской, когда оно кончится.
        Потом появились Люська и управляющий Фондом. Вавочка испугался и, чтобы отвлечь управляющего, о чём-то его спросил. Управляющий что-то ответил, и Вавочка, не давая опомниться, задал ему ещё какой-то вопрос, а сам тем временем старался оттереть плечом, заслонить, отодвинуть куда-нибудь…
        Но Люська заметила.
        - А это ещё что за хренотень?
        Вавочка принял недоумённый вид. Он, собственно говоря, совершенно здесь ни при чём. Чёрт его знает, что это такое. Висит тут, и кто его поймёт, откуда взялось! Он сам в первый раз видит. Пришёл, а оно - висит.
        Сейчас он это уберёт. Вавочка стягивает с кровати плед, набрасывает его на резинку, как сеть на воздушный шар, и тянет вниз, но резинка прорывает плед по центру. Дыры в пледе почему-то нет.
        - Гляди не рассыпь! - недовольно говорит управляющий. - Это для маркетинговых исследований.
        Вавочка бросается на резинку, обхватывает её пледом, закутывает, увлекает вниз, но резинка вывёртывается и вновь всплывает. На помощь ему приходят управляющий Фондом и откуда-то взявшийся Сан Саныч, а Люська куда-то исчезает. Втроём они придавливают упругую живую тварь матрасом, уминают и запихивают в какую-то дверцу. Дверца Вавочке не знакома. Не было у них в комнате такой дверцы. Он задвигает ружейный затвор шпингалета и оглядывается.
        Так он и знал! В дальнем углу, удобно, как в кресле, сидит и смотрит на них бессмысленными младенческими глазами старенький Учитель Шри Чинмой. Вот это влипли! Надо как-то выкручиваться… Собственно говоря, ведь ничего такого, ведь правда? Вот это управляющий, а это Сан Саныч… Но Сан Саныч вдруг отсмаркивает напрочь усы, изменяется до неузнаваемости (это уже и не Сан Саныч вовсе, а шестёрка из «Посошка») и, изобразив на лице что-то гаденькое, прячется в Вавочку. Управляющий растерянно улыбается и тоже прячется в Вавочку. Тот возмущён. Его подставили! Он не намерен отвечать за них за всех! Какой «Афедрон»? Он не имеет отношения к «Афедрону»! Вавочка корчится, пытается вытолкнуть из себя этих ловкачей, чтобы все поняли, что не он один, что ещё были, только спрятались, сейчас он их выпихнет, вот увидите!..
        Да нет же никакого Шри Чинмоя, и угла, в котором он сидел, как в кресле, тоже нет! Пустота, немая вата, серый кошмар бесконечно рвётся вокруг на клочки, а Вавочка всё корчится, выталкивает, выпихивает… Есть! Тело - как сплошная ссадина с присохшим бинтом, и вдруг сорвали бинт, обожгло мгновенной болью, врезаются в кожу рвущиеся с треском плавки…
        Вавочка слетает с кровати, падает на пол, сидит, широко раскрыв глаза и дрожа всем телом. Кажется, это уже не сон. Под голыми ягодицами гладкие крашеные доски пола. Стоп! Почему он голый? Вавочка проводит рукой по бедру, и волосы его, наэлектризованные страхом, шевелятся - он нащупал обрывок материи. Это порванные плавки. Сон кончился, но не кончился ужас. Теперь Вавочке начинает мерещиться, что звук от его падения на пол был каким-то двойным, что некий призвук раздался и по другую сторону кровати. Возникает жуткое ощущение зеркальности: Вавочке кажется, что вот сейчас там, по ту сторону, кто-то со страшной, поразительной точностью повторяет его движения. Вот он точно так же поднимается с пола, отступает к противоположной стене… Вавочке кажется даже, что он слышит шаги - такое же шлёпанье пары босых подошв. Больше это вынести невозможно, и Вавочку отшвыривает, и он мягко впечатывается лопатками в стену, и понимает, что удачно влепился между трюмо и торшером. И здесь напротив, у двери, раздаётся грохот чего-то падающего. Вавочка кричит… Нет, он ещё не кричит. Брось, ну не надо, не надо, ну,
подумаешь, перевернул кресло, а тот мягкий удар напротив, возле трюмо, тебе только почудился, сейчас, подожди, пошарь по стене, возле косяка выключатель, пойми: это сон, это отзвук сна, сейчас ты включишь свет и поймёшь, что всё в порядке, что всё в порядке, что всё…
        Вавочка находит кисточку торшера и рвёт её вниз, он рвёт её вниз и надеется, надеется, готовит уже облегчённый выдох, он уже начинает облегчённый выдох, но выдох срывается, переходит в крик: это страшно, это невозможно, не надо этого! Напротив, опираясь на перевёрнутое кресло, голый человек с искажённым лицом шарит рукой по косяку. Это не зеркало! Никакой надежды, что это зеркало! Тот, напротив, не просто повторяет его движения, он повторяет его мысль - включить свет, и Вавочка кричит, с ужасом понимая, что тот, напротив, тоже кричит, и надо замолчать: стены толстые, но крик слишком громок, но не кричать нельзя, потому что это страшно…
        ДВА. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
        Дыхание кончилось. Противоестественный сдвоенный крик в унисон - оборвался. Вавочка оползал на коврик у двери, опираясь спиной на косяк, по которому всё ещё тянулась его рука - вверх, к так и не нашаренному им выключателю. Часы равнодушно отщёлкивали секунды. Тот, напротив, с неподвижной, схватившейся, как гипс, гримасой тоже оседал помаленьку на пол. С лестничной площадки доносились голоса. «Блюм-блям», - сыграл дверной звонок. В дверь постучали.
        - Маш! Это у вас, что ли, так кричат?
        - Нет, - произнесли два шёпота, - не у нас…
        - Снизу, по-моему, - пробасили на площадке.
        - Да как же снизу, когда я через стенку услышала! Мы уж спать легли, а тут такой крик! Такой крик! Будто режут кого… Маша!
        - Блюм-блям!
        - Так она же вчера уехала, - сказал бас.
        - А у неё сейчас брат живёт, из армии недавно пришёл… Или дезертировал, не поймёшь…
        - А крик мужской был? Женский?
        - Даже и не разобрала. Но такой крик! Такой крик! Будто режут кого…
        - Блюм-блям!
        Вавочка умирал: каждый стук в дверь, каждое это «блюм-блям» вызывали агонию, а тот, напротив, у двери, корчил рожи, словно передразнивая.
        На площадке не унимались. Соседка снова и снова описывала крик. Бас желал всё знать в точности. Потом послышался голос старого казака Гербовникова, ошибочно почуявшего нутром, что опять шалят лица кавказской национальности. Наконец угомонились. Крик, скорее всего, был на улице, а брат Маши зарвался на радостях, что сестра уехала, и вряд ли заявится к утру. Стали расходиться по квартирам.
        Вавочка перевёл было дух, но вновь полоснуло случившееся: напротив сидел и смотрел на него безумными глазами голый, почему-то внушающий страх человек.
        Мыслей не было. Мозг болезненно разламывался на серые одинаковые кирпичики, и сколько это длилось - сказать невозможно, потому что, стоило Вавочке хоть на долю градуса повернуть голову к часам, как тот, напротив, тут же повторял его движение.
        Нет, так нельзя! Надо проснуться! Всё шло нормально: пришли к Вавочке Сан Саныч с Люськой, они ещё поговорили о чём-то… Угораздило же его заснуть! А ну проснись! Ну! Вот это другое дело.
        - Дурак ты, Вавочка, - говорит Люська. - Какого чёрта ты голый по бане расхаживаешь!
        Вавочке стыдно. Вавочка пытается прикрыться. Прикрыться нечем. Откуда-то берутся огромные штаны, и Вавочка утопает в них по горло.
        - А почему без галстука? - насмешливо спрашивает подтянутый светлоглазый Порох. - Какой был приказ? В костюме и с галстуком!
        Вавочка с надеждой оглядывается на дальний угол. В углу возникает Лёня Антомин в фартуке и с подносом.
        - Стой! - кричит Вавочка. - Разобьёшь!
        Он бросается к Лёне, но кружки уже рушатся на кафельный пол и разлетаются вдребезги. Лёня подмигивает и достаёт из кармана целую. Вавочка недоумевает: пустая. Лёня зачерпывает кружкой из ванны (ванна наполнена пивом), пьёт до дна и протягивает кружку Вавочке. Тот тоже хочет зачерпнуть, но в ванне уже Люська. Вавочка возмущён. Или он пластилиновый, что из него всё лепить можно?! И он осторожно начинает накренять ванну - так, чтобы выплеснуть только Люську, а пиво чтобы осталось.
        - А это что? - спрашивают сзади.
        Вавочка оборачивается. Он и не в ванной вовсе, а у Лёни Антомина. Только вот между шкафом и сломанным в прошлый раз журнальным столиком была, помнится, дверь. Вообще-то она и сейчас была, но какая-то не такая - гораздо ниже и несколько пошире, чем наяву. И она отходила - медленно, с гнусным скрипом, обнаруживая пёстренькую, в цветочках, занавеску. Вавочка хотел броситься, навалиться, захлопнуть, защёлкнуть ружейный затвор шпингалета, но не смог двинуться, словно в вату упакованный. Тогда он крикнул, чтобы они закрыли. Люська, Порох, Сан Саныч и ещё кто-то (кажется, управляющий) бросились к дверце, но не навалились, не захлопнули, не защёлкнули, а повернули к Вавочке торжествующие физиономии.
        - А э-это что? - пропели они игриво-уличающими голосами.
        - Нет! Не надо! - закричал Вавочка.
        Он понял, что там, за занавеской: в нижнем углу из-под неё торчали чьи-то голые коричневато-розовые пятки. Вавочка уже знал, чьи, и поэтому кричал:
        - Не надо! Закройте!..
        Он рвал руками тяжёлую мокрую вату сновидения, он продирался из неё наверх, в явь, как продираются сквозь водоросли. Сколько там ещё над головой? Метр? Два метра? Четыре? Если он не доберётся до поверхности, если не хватит дыхания, если вдохнёт не добравшись - сновидение хлынет в лёгкие, в глаза, в уши. Наверх! В явь!
        Он вынырнул. Раскрытые глаза его жадно глотнули реального, не воображаемого, света, дневного света, приглушённого плотными шторами. Некоторое время он дышал этим светом, упивался им, упивался сознанием, что вот он лежит на крашеном гладком полу, что это утро, что затекла нога, что сон кончился, что всё поправимо… Потом обратил внимание на тлеющий торшер. Не вставая с пола, дотянулся до шнурка с кисточкой, выключил.
        Боже, как болит голова! Просто разламывается голова. Кого же он вчера пригласил? Сан Саныча? Нет, что это он! Сан Саныча же увезли! Значит, Лёню… Тут Вавочку прострелило жуткой мыслью: а вдруг что повреждено из мебели! Мысль эта подбросила его с пола, и Вавочка приглушённо взвыл от усилившейся головной боли. Гримасничая и стараясь не двигать разламывающейся головой, добрался до окна и двумя по возможности плавными движениями, отдавшимися всё же в затылке, отдёрнул шторы.
        Тут он обнаружил, что стоит у окна нагишом, вздрогнул и обернулся.
        На коврике возле поваленного кресла скорчившись, как зародыш, спал голый человек. Что Вавочку напугало больше: неизвестно как попавший в квартиру незнакомец или же перевёрнутое кресло - сказать трудно. Во всяком случае, бросился он сначала к креслу и, осмотрев, с облегчением выдохнул. Цело. И тут только дошло, что кресло-то - ерунда, а вот почему здесь этот? Откуда взялся? Почему голый? Что здесь происходило наконец?
        В больной голове Вавочки взвыло сновидение. Но это было утро, нормальное утро, знакомая комната, где, кроме перевёрнутого кресла, ничто даже и не напоминало о вчерашнем дебоше, тем более что Вавочка уже вспомнил точно: никакого дебоша вчера не было! Был просто дурацкий сон…
        Да, но спящий…
        Спящий подёргивался и поскуливал по-щенячьи. Крысиная, слепая (глаза закрыты) мордочка, хлипкая грудь, обильно заросшие ноги… Вавочка с опаской всмотрелся и вдруг, охнув, попятился, чувствуя, как нарастает, подпирая горло, давешнее паническое желание - запихнуть, убрать, спрятать куда-нибудь, избавиться любой ценой…
        Да не может же этого быть!
        Вавочка решительно шагнул вперёд с твёрдым намерением растолкать грубейшим образом и спросить, какого чёрта, но тут подёргивания спящего перешли в корчи, а поскуливания - в откровенный визг.
        - Нет! - закричал спящий. - Не надо! Закройте!..
        Он дёрнулся ещё раз и открыл невидящие сумасшедшие глаза.
        Он вынырнул. Он ошалел от обилия света - не сумеречного, зыбкого света снов, а настоящего - утреннего, жёлтого, почти осязаемого света. Некоторое время он дышал этим светом, упивался им, упивался сознанием, что вот он лежит на коврике, что это утро, что на бедре - рубчатый оттиск верёвочного плетения, что сон кончился, что всё поправимо…
        Боже, как болит голова! Как разламывается голова! Кого же он вчера пригласил? Неужели Сан Саныча?.. И Вавочку прострелило жуткой мыслью: а вдруг что повреждено из мебели! Он сделал попытку встать, надавила головная боль, и вот тут-то Вавочка и увидел в двух шагах от себя чьи-то голые волосатые ноги. А в следующую секунду, он уяснил, что и сам абсолютно гол. Что здесь происходило?
        Гримасничая и стараясь помедленнее двигать разламывающейся головой - сел. Всмотрелся. Перед ним бесстыдно стоял нагишом какой-то совершенно омерзительный тип. Причём дело было даже не в крысиной мордочке и даже не в том, что мордочка эта так и вихлялась, гримасничая - становясь то грозной, то испуганной, то вообще пёс её знает какой… Дело было в том, что…
        Вавочка охнул и отшатнулся. Взвыло сновидение, заклубилась полупрозрачная муть. Его подбросило с пола, поставило на ноги и швырнуло на незнакомца. Тот отскочил в испуге. Вавочка оглянулся, ища поддержки, и малость пришёл в себя. Это был не сон. Это было утро. За окном - гулкий двор, и в нём - отзвуки давно пробудившегося города. И тем не менее в двух шагах перед Вавочкой стоял и смотрел на него во все глаза голый незнакомец, как две капли воды похожий на самого Вавочку.
        - Не понял… - изумлённо и отчётливо произнесли во внезапно гулкой и вроде бы даже переставшей болеть голове. - Не по-нял!..
        Вавочка уже разомкнул пересохшие губы, чтобы произнести это вслух, когда заметил, что тот, напротив, тоже раскрыл рот - причём явно с той же целью.
        Кожа от ненависти плотно облегла лицо.
        - З-заткнись! - выпалили оба одновременно.
        Мгновенно сделалось до такой степени противно, что и словами не передашь. Захотелось плюнуть, повернуться и уйти, чтобы не видеть этой рожи. Тот, что напротив, метнулся вправо и, обойдя шарахнувшегося Вавочку, скрылся в проёме. В кухню, значит, ушёл.
        Некоторое время (секунд пять, не больше) Вавочка пребывал в замешательстве: победа или поражение? С одной стороны, ушёл-то он, а не Вавочка, а если с другой: опять же догадался-то уйти не Вавочка, а он… Стоп! А вдруг он на кухне чего-нибудь… Присмотреть надо, немедля присмотреть…
        С этим дурацким вертящимся «присмотреть» Вавочка подкрался к дверному проёму - и словно в зеркало заглянул. Надо полагать, тому, что в кухне, тоже невзначай подумалось: дескать, а вдруг этот, в комнате, чего-нибудь… Оба плюнули и разлетелись по исходным позициям.
        Вавочка сел на пребывающую в беспорядке кровать и начал мыслить. Соображать начал. Ничего что-то не соображалось - не мозг, а злокачественная опухоль какая-то.
        Наконец пришла не то чтобы мысль - решение пришло: надо одеться. Пусть он, голый-то, с ним одетым поговорит! Хоть какое-то, а преимущество. Вавочка ещё только утверждался в этом мудром решении, а тот уже возник на пороге, прошёл, насупившись, к платяному шкафу и отворил дверцу.
        Вавочку смело с кровати. Во мгновении ока очутился он подле шкафа и с возгласом: «Крутой, что ли?!» - рванул противника за голое плечо. Тот обернулся. Разрываемые противоречием между дать по морде и не получить по морде, ухватили друг друга за руки.
        Уразумев, что верхние конечности пользы не принесут, Вавочка ткнул его коленом в пах, но пинок получился взаимным, и оба в корчах опустились на пол.
        Ч-чёрт!.. Свернуться в калачик, стерпеть, подождать, пока боль рассосётся… Нет! Надо подняться! Сейчас Вавочка встанет и… Но было очень больно, так что тот поднялся первым. Вавочка ухватил его за ноги, получил пинок и смирился. Глядел, обливаясь слезами справедливого гнева и обиды, как тот, сохраняя зверское выражение морды, облачается в плавки, затем в тенниску, и наконец в брюки, причём во всё Вавочкино! Одевшись, произнёс: «Вот так. Понял?» - и умчался на кухню.
        Вавочка поднялся на колени, обождал немного, убедился, что боль терпима, и встал наконец на ноги.
        «Ну ладно, козёл! - исступлённо думал он. - Ладно. Мы ещё посмотрим! Посмотрим ещё, кто кого вылепит! Кто тут из нас пластилиновый…»
        Вавочка открыл шкаф. Слёзы высохли. Мщение ожидалось страшное и изничтожающее… Стоит ли надевать галстук? Вавочка подумал и надел.
        Тут он почувствовал, что на него смотрят, и обернулся. Так оно и было. Подобравшийся к дверному проёму самозванец стоял смятенный и раздавленный; стоял и смотрел, не веря и как бы вопрошая безмолвно: да есть ли вообще предел человеческой наглости?
        На Вавочке был тёмный тщательно отутюженный костюм. Из рукавов выглядывали белоснежные манжеты и посверкивали тридцатикаратовые запонки чистейшей воды стекла. Туфли отсвечивали рояльными бликами. В галстуке мерцала миниатюрная шпага. Лицо начальник отдела маркетинга имел корректное и неприступное.
        - З-задолблю! - с некоторым отчаянием сказал самозванец.
        Вавочка взглянул на него по возможности дерзко и с любопытством. (Кто? Ты? Кого? Меня? Да ты болен, дорогой…)
        - Ну, козёл! - выдохнул тот. - Гляди, ответишь!..
        «Раз, и…»
        - Иди на кухню, - ласково посоветовал Вавочка, замирая и дрожа всем нутром. И как бы невзначай взялся за стул.
        Двойник не отрываясь смотрел на ухватившую спинку пятерню, потом перевёл взгляд на самого Вавочку. То, что Вавочка прочёл в его глазах, утешало. Самозванец откашлялся, вильнул подбородком, потом потребовал неуверенно:
        - А ну сними!
        Ответная улыбка очень хорошо получилась у Вавочки.
        - Ладно! - изронил тот и исчез. Снова появился в проёме - на этот раз с табуреткой в руке.
        - Костюма не пожалею! - предупредил он.
        Это была угроза. Поэтому Вавочка несколько затянул паузу, прежде чем ответить: «Я тоже».
        Они простояли так довольно долго, мужественно выдерживая глупость положения. Наконец оккупировавший кухню сел в дверном проёме на табурет, а владелец комнаты, чтобы не повторять его, опёрся на спинку стула. Оба глядели друг на друга, и на лицах проступал вызывающий смятение вопрос: «Да что же это, господа, происходит?»
        И вообще надо было как-то выкручиваться. Вавочка встал, небрежно процедил: «Ну, я пошёл», - и, прихватив табурет, удалился в кухню с независимым видом.
        За спиной в комнате стукнуло, скрипнуло, и Вавочка резко обернулся. Табурет, как четырехствольная зенитная установка, уставился ножками в пустой коридор.
        Видимо, оставшийся в комнате просто поднял перевёрнутое кресло. В отместку Вавочка открыл холодильник, представил с удовлетворением встревоженную физиономию двойника, несомненно услышавшего щелчок, и громко захлопнул дверцу.
        - Откуда ж ты, козёл, взялся? - сдавленно и беспомощно спросил он у груды целлофановых пакетов на холодильнике.
        И тут же озноб продрал Вавочку вдоль хребта: он задал наконец-то этот вопрос, и деться теперь было некуда.
        Объяснение крутилось где-то рядом, но, честно говоря, Вавочка боялся объяснения. Он был бы даже рад остановить мысли на том, что вот какая-то сволочь надела костюм, торчит сейчас в комнате и корчит из себя его, Вавочку. Но мозг уже не признавал никаких опасений и притормаживаний, мозг работал.
        Двойники… Двойники… Что-то Вавочка читал о двойниках. Был там у кого-то двойник, поздороваются с ним на улице, а он говорит: нет, мол, это не я… Да, но с самим-то Вавочкой всё по-другому! Пришёл домой, лёг спать… Спалось, правда, плохо, кошмары мучали… Кошмары? И подлая память услужливо предъявила обрывок сна: что-то в себе Вавочка пытался уничтожить (во сне, конечно), что-то неприятное, мерзкое… И он это вытолкнул из себя, вытолкнул…
        - ЕГО? - Вавочка вздрогнул от собственного шёпота, и почувствовал, как стремительно взмокает жаркой знобящей испариной.
        Так он что же, выходит, раздвоился, что ли, во сне?.. Или нет, не раздвоился, а - как это?.. Слово ещё такое, специальное… Ну да, правильно: разде… То есть как?! То есть…
        Вавочка зажмурился, застонал, будто от нестерпимой боли, и вдруг стремглав кинулся в комнату. А в дверном проёме уже стоял тот, другой, и, тыча в Вавочку пальцем, давился одним и тем же словом: «Ты!.. Ты!.. Ты!..»
        Это Вавочка? Это, по-вашему, Вавочка? Да на морду одну взглянуть достаточно… Крысёнок! Слюной брызжет! И ещё орёт чего-то! Что он орёт?
        - Ты на рожу на свою посмотри! Ты! Ты хоть знаешь, кто ты такой?.. Откуда ты взялся - знаешь?!
        Вскоре словарный запас был исчерпан, оба внезапно обессилели и стояли теперь, тяжело дыша и утирая слёзы. Обида, жгучая обида катилась к горлу, принимая вид вопроса.
        - Почему? - выдавил наконец тот, что в тенниске.
        Почему это случилось с ним? Именно с ним! Почему не с Лёней и не с Сан Санычем?
        А вокруг уже подпрыгивал и пританцовывал мохнатенький смешок на тонких ножках:
        - А вот не надо ничего из себя выталкивать! Ишь! Чистеньким быть захотел! Не понравилось ему в себе что-то, ах-ах! Ну вот и получи, раз выпихнул!..
        …Глумился, бегал вприпрыжку по комнате, выглядывал, ухмыляясь, из-за алтарной тумбочки со свечой:
        - А Сан Саныч - тот у-умный! Всё при себе держит…
        - Так ведь… во сне же… - жалобно и растерянно произнёс тот, что в костюме.
        И тут мелодично булькнул дверной звонок: «Блюм-блям!»
        Оба застыли. Уставились друг на друга с отчаянной сумасшедшей надеждой: исчезни! Уйди! Придумай хотя бы что-нибудь!
        - Блюм-блям.
        Теперь они смотрели на дверь. Нужно было пройти по коридорчику, наступить на коврик, повернуть чёрную пластмассовую шестерёнку на плоской металлической коробке замка…
        - Блюм… - А вот «блям» у звонка не получилось. Вавочка произвёл это самое «блям» про себя и начал отпихивать рвущегося к замку двойника в сторону кухни. Вскоре одному удалось оттолкнуть другого, и, очутившись в два прыжка у входной двери, оттолкнувший щёлкнул замком. Приоткрыл. Оглянулся. В коридоре уже никого не было. Почувствовал облегчение и распахнул дверь до конца.
        На площадке стоял заспанный и небритый Лёня Антомин. Просыпаясь на глазах, он заглядывал через Вавочкино плечо: не померещилось ли ему чего в конце коридорчика…
        Ах, Лёня, Лёня! Умный ведь человек, но сколько ж можно? Ну день ты прячешься от теневиков, ну другой, а потом как отмазываться будешь?
        Лёня глядел через плечо Вавочки.
        - Не уехала? - тихо спросил он и указал глазами на прикрытую дверь кухни.
        - Уехала, уехала, - торопливо успокоил Вавочка, и голос у него был хрипловат - точь-в-точь как у самого Лёни.
        Ты, Лёня, заходи. Он, видишь ли, один дома. Совсем один. Так ведь бывает, правда? Ну зачем ты туда смотришь? Нет там никого, Лёня, честное слово, нет…
        Да что ж это он сделал! Идиота он кусок, а не Вавочка! Сказал бы: не уехала. Рад бы, Лёня, мол, так и так, но здесь она, сестра, хотела уехать в Тмутаракань свою, да раздумала. Дни радости отменили, понял? И ушёл бы Лёня к чёртовой матери.
        Вавочка с ненавистью взглянул на гостя и тут же, сморщив лицо, схватился за затылок. Гость не понял.
        - Голова болит, - пояснил Вавочка. - Ты заходи.
        Но Лёня не сразу зашёл. Ещё раз заглянул за Вавочку, затем начал рассматривать его самого, изумляясь поочерёдно галстуку со шпагой, запонкам, туфлям. Некоторое время боролся с улыбкой, и улыбка победила, сделав на секунду небритого Лёню бодрым и обаятельным.
        - Ты что? - спросил он чужим естественным голосом. - На работу собрался или по дому так ходишь?
        - Собрался… - Вавочка поперхнулся и мысленно обругал себя последними словами. Утащит из дому, а на кухне - двойник!
        - То есть я… это… так хожу, - добавил он и уставился в испуге на Лёню: не заподозрил ли тот чего.
        Лёня был сбит с толку окончательно.
        - А чего ты стоишь? - Вавочка решил не дать ему опомниться. - Ты это… Давай, заходи… - И он сделал широкий приглашающий жест.
        Лёня зашёл, покручивая головой.
        - Ну ты даёшь! Выпил, что ли?
        - А, ну да! - ухватился Вавочка. - У меня оставалась там эта… граммулечка…
        Понял, Лёня? Всё просто. Выпил Вавочка, вот и чудит. А ты что думал? Всё просто, Лёня…
        «Граммулечка»? Лёня смотрел с сомнением. Что-то здесь не так. Если бы Вавочка небрежно объявил, что минуту назад прикончил полбутылки «Распутина» одним глотком и не закусывая, это было бы в порядке вещей и означало, что Вавочка проглотил граммов пятьдесят. Если же он говорит о «граммулечке» - то что же это он? Пробку лизнул, что ли?
        - Значит, говоришь, - проскрипел Лёня, устраиваясь в кресле, нелепо стоящем спинкой к дверному проёму, - тоже от рэкетиров скрываешься?
        Вавочка, уже коснувшийся задом растерзанной постели, замер было в этой нелепой позе, но, понятно, не удержал равновесия и плюхнулся - аж ноги от пола подпрыгнули.
        - Как?!
        - Как-как! - Лёня явно был настроен мрачно-юмористически. - На работу не пошёл?
        - А-а… - с облегчением сказал Вавочка. - Ну да…
        Далее он, продолжая удивлять Лёню, осёкся и закусил губу, чем-то, видать, осенённый. Планы, планы летели и лопались мыльными пузырями - радужными, непрочными.
        А что если сдать двойника рэкетирам?.. Или даже не так! Заплатить вьетнамцам - те его в два счёта уберут!.. Ну да, а вдруг уберут, да не того! Ошибутся - и чик! - самого Вавочку… Морды-то одинаковые, да и адрес тоже… Нет, ну вот ведь тварь какая - ничего с ним не сделаешь!..
        Лёня с интересом ожидал, когда хрусталики Вавочкиных глаз снова наведутся на резкость.
        - А эта твоя ещё не знает? - полюбопытствовал он.
        - Какая? - чисто механически переспросил Вавочка. Какая ещё «эта»? Он в неприятностях по горло, у него ствол к рёбрам приставлен - какая тут ещё может быть «эта»?
        Но Лёня понял его вопрос по-своему и опять удивился. Потом подумал и вспомнил: ты смотри! Всё правильно. Крутил Вавочка, крутил месяц назад с приземистой такой брюнеточкой…
        - Ну не приплюснутая та, чёрная… Ты ещё говорил: на йоге сдвинулась… - уточнил Лёня. - А крашеная, затылок бреет…
        - Это Люська, - сказал Вавочка и встрепенулся: - А чего не знает?
        - Ну что сестра уехала. В эту… в Тмутаракань.
        Вавочка вздрогнул.
        - Током дёрнуло?
        А Вавочку не током дёрнуло - просто он услышал, как тоненько, мелодично скрипнула дверь кухни. Вздрогнул - и уставился в проём.
        Лёня оглянулся. В проёме никого не было. Он вгляделся в Вавочку и расплылся в понимающей улыбке.
        - На кухне, что ли, прячется? - тихо спросил он и радостно (ну как же, раскусил!) засмеялся. Потом оборвал смех и вгляделся в Вавочку повнимательней. Тот по-прежнему смотрел в проём, где уже стоял этот, в тенниске, с лицом весьма решительным.
        Лёня ещё раз обернулся и долго теперь не поворачивался. На тяжёлом его затылке взвихривался водоворотик коротко подстриженных волос. А тот, в тенниске, заискивающе улыбался Лёне. Вавочка даже застонал при виде этой улыбки - такая она была жалкая, просящая извинения.
        Лёня смотрел. Потом вдруг крутнулся к Вавочке, и никакой сонливости не было уже ни в глазах Лёни, широко (и красиво) раскрытых, ни в небритой физиономии. Он напоминал теперь исторического бродягу, глухой звериною тропой бежавшего с о. Сахалина.
        И Вавочка заискивающе улыбнулся ему, глядящему сумасшедше, и сам почувствовал, что улыбка вышла жалкая, просящая извинения. Тогда он убил улыбку и встретил ужасный взгляд Лёни с достойным и, пожалуй, несколько угрожающим видом.
        Лёня с проворотом слетел с кресла, и оно, громыхнув, вернулось в то самое положение, в каком пролежало всю ночь, а сам Лёня, чуть пригнувшись, уже отступал в сторону окна. Держа обоих в поле зрения, отвёл назад растопыренные пятерни, поискал подоконник. Нашёл. Взялся широко раскинутыми руками. Приподнял по-звериному верхнюю губу.
        «Убьёт!» - панически подумали Вавочки.
        - Ты что? - хрипло произнёс Лёня.
        Взгляд обоих Вавочек был жалок.
        - Ты что, блин?.. Совсем уже чокнулся?.. Совсем уже идиот, да?.. - Лёня говорил что попало, что на язык подвернётся, лишь бы выиграть время и прийти в себя, но каждое это случайное слово убивало Вавочку. Обоих убивало.
        Он малость поуспокоился, видя их растерянные лица. Кошмар обязан быть страшным. Если же кошмар и сам испугался, то какой он к чёрту кошмар!
        - Ну и дурак же ты, прости Господи! - подвёл итог Лёня, вновь обретая некоторую уверенность. - Видал дураков, но чтобы такое отколоть!..
        Он передохнул и опёрся задом на подоконник. Глаза размышляли, всматривались, сравнивали. Лицо хмурилось всё больше. Ничего не мог понять Лёня. Ну то есть ни моментика из того, что происходит. А, казалось бы, напрашивающаяся мысль о собственном сумасшествии к Лёне, как всегда, и близко не подходила.
        Потом на лице его появилось и исчезло выражение досады. Ах, вот оно что!.. Да, крепко провели Лёню. Давно он так не попадался. И кто бы мог подумать: Вавочка - и вдруг… Но, странно, найдя объяснение, Лёня встревожился ещё сильнее: кто же с таким перепуганным насмерть видом, с такой растерянной физиономией разыгрывает? Тем более Вавочка. Да он бы уже десять раз на смешки раздробился. И всё же однако…
        - Близнецы, что ли?
        Переглянулись вопрошающе. А что ещё можно придумать? Ничего нельзя больше придумать. Покорно кивнули.
        - Хорошо, - оценил прежний Лёня. - Умеешь. Чья идея-то была? - и, не дожидаясь ответа: - Слышь, надо бы ещё кого-нибудь наколоть. Я прямо ошалел сначала. Вот ведь похожи!
        Он снова начал всматриваться в их тождественные физиономии. Понятно, что облегчения это занятие ему не принесло. Лёня крякнул и отвёл глаза.
        - Ну ладно. - Не спрашивая разрешения, достал из серванта три рюмки. Вавочки проворно убрали с алтарной тумбочки книжицу и подсвечник. - Давай к делу.
        Лёня вынул из глубокого, как пропасть, внутреннего кармана пиджака коньячную бутылку. Вскрыл. Разлил по край. Сел. Вавочки тоже подсели.
        - Закуску тащи.
        Вавочка в костюме встал, отступил, пятясь, и улетел на кухню. Мгновенно возник с хлебом, ножом и капустой, так что двойник с Лёней и словом не успели перекинуться.
        Однако Вавочка в тенниске всё же парой кивков и взглядов попытался сориентировать, что он - это он сам, а который в костюме - так, приезжий.
        - Ну, за неё! - провозгласил Лёня. - За рекламную кампанию.
        Опрокинули. Коньяк был явно поддельный и отдавал самогоном. Морщась, закусили. Лёня с приговоркой: «Природа пустоты не переносит», - наполнил рюмки по второму разу. Вавочка в тенниске достал пачку, раздал по сигарете, пощёлкал зажигалкой. Затянулись. Вслушались: не шумит ли. Нет, ничего ещё не шумело. Одна рюмка коньяку - это очень мало.
        - Значит, что я предлагаю, - сказал Лёня, разглядывая рисунок на тенниске. - Телевидение, хрен с тобой, бери себе, а мне давай «Аргументы и факты». Остальное меня не колышет…
        Вавочка в тенниске окаменел лицом и тихонько указал глазами на двойника. Дескать, что же ты о делах-то при постороннем!
        Лёня только головой покрутил - забавные у близнецов отношения. Хотя ему-то какая разница?.. Время терпит. Кончится коньяк - пошлём гостя за добавкой, тогда и поговорим. А пока - светская беседа.
        - Откуда приехал? - поинтересовался Лёня, обращаясь к Вавочке в костюме.
        Тому от неожиданности дым попал не в то горло. Лёня дружески ахнул его по спине кулаком - не помогло. Вопросительно взглянул на другого.
        - Да из этой… Ну ты же говорил ещё… - по-подлому обратился владелец тенниски к кашляющему.
        - Из этой… Ну, как её?.. - сдавленным голосом сообщил тот. - Сестра ещё туда поехала…
        - Из Тмутаракани? - подсказал язвительный Лёня.
        - Ага!.. - Вавочка прикусил язык.
        Лёня изумился.
        - Так она, выходит, что? В самом деле есть? Я думал, шутишь.
        Вавочка облизнул губы и обречённо кивнул.
        - И как? - допытывался Лёня.
        - Что?
        - Как город?
        - А-а… - Вавочка подумал. - Дыра.
        - Так я и думал, - удовлетворённо отметил Лёня. - Ну, давайте за Тмутаракань.
        Выпили. Закусили. Затянулись. Лёне не терпелось побольше узнать об историческом городе.
        - Цены как?
        Вавочка прикинул.
        - Да как у нас.
        - Где это - у вас?
        - Ну… - Вавочка замялся. - Здесь.
        - Так это не у вас, а у нас.
        - Ну да… - сообразил Вавочка. - Правильно… У вас.
        - А кем работаешь?
        - Маркетологом, - сказал Вавочка, понимая с отчаянием, что ничего не может придумать и вдобавок окончательно теряет власть над собственным языком. - Т-то-есть начальником отдела…
        Лёня моргнул несколько раз подряд.
        - Да-а… Бывает, - несколько озадаченно произнёс он. - Бывает. Я вот тоже слышал: два близнеца. С рождения жили врозь. Вот… И не переписывались. Так в один и тот же день - да? - купили щенков одной породы и назвали одинаково, ну! А потом в один и тот же день застрелились. - Лёня ещё раз сочувственно поглядел на Вавочек и утешил: - Так что - бывает… О! - Он оживился. - Есть повод.
        Рюмки снова наполнились. Бутылка опустела.
        - Леонид, - представился Лёня, протягивая руку Вавочке в костюме.
        - Владимир, - сказал Вавочка.
        Лёня вытаращил глаза, потом оглянулся на Вавочку в тенниске, потом до него наконец дошло.
        - Ну вы козлы! - Лёня заржал. - Второй раз, а?.. Извиняюсь! - бросил он насмешливо и протянул руку Вавочке в тенниске. - Леонид.
        Тот пожал руку и что-то пробормотал.
        - Чего? - не понял Лёня.
        В один момент провалились куда-то все мужские имена, вертелось только какое-то дурацкое «Арнольд».
        Ну улыбнись же, Лёня! Засмейся! Скажи: «Ты что? Как звать себя забыл?» Чудак он, Лёня! Склеротик! Это у него с детства, понимаешь? Ну улыбнись!
        Лёня улыбнулся. Нехорошая была улыбка, ненастоящая. Повернулся неспешно к галстуку со шпагой.
        - Так когда ты узнал про Сан Саныча?
        - Э-э… вчера, - ответил Вавочка. - Я-то думал, он по редакциям побежал…
        Лёня не дослушал. Лёня развернулся всем корпусом к тому, что в тенниске.
        - А кто сказал?
        - Новичок, - несколько опешив, ответил тот. - Захожу в рекламу, а он…
        Лёня встал и как-то незаметно оказался в дверях. Именно с таким выражением лица он отступал недавно к подоконнику.
        - Куда ты? - Оба вскочили.
        Лёня пропал. Грохнула со щелчком входная дверь. На алтаре стояли пустая бутылка и три рюмки коньяка.
        Медленно повернулись друг к другу.
        - Значит, думаешь: пластилиновый? - произнесли оба зловещим изумлённым шёпотом. - Думаешь, из меня всё лепить можно?..
        Владелец костюма сделал пугающее движение, и присвоивший тенниску отпрыгнул к стене. Понял, что отступать некуда, и сделал ответное пугающее движение, отбросившее противника на прежнее место. Началась изматывающая позиционная борьба. Вавочки тиграми кружили друг вокруг друга по сложным кривым, делали ложные замахи и выпады, шипели, натыкались на кресло, сверлили взглядами, отпрыгивали, произносили время от времени: «Ну, блин!», «Так, значит?» и «Задолблю!»
        Потом ухватили каждый по стулу и окончательно пали духом. Выяснение отношений приняло словесную форму. Начал тот, что в костюме.
        - В гробу я тебя видел! - сказал он с такой убеждённостью, что видение чуть было не возникло, колыхнувшись, в центре комнаты. - В белых тапочках, понял?
        - А ты… - с ненавистью и без промедления ответил второй. - Ты вот что: я таким головы откручивал и жаловаться запрещал!
        Тут же выяснилось, что даже самый последний дурак догадался бы: нельзя своего сопливого носа высовывать из кухни, если в комнате посторонний! Выяснилось также, что только самая наисволочнейшая сволочь может пить коньяк в чужой квартире, а законного хозяина при этом выставлять на кухню. («Это кто хозяин? Это ты, что ли, хозяин? Да ты знаешь, кто ты такой?..») Не сходя с места, выяснили, кто есть кто и чью одежду присвоил.
        И случилась некоторая пауза - аргументы кончились.
        Потом владелец тенниски вдруг без видимой связи с чем бы то ни было нагло объявил, что двойник его (присвоивший костюм) - сынок, шнурок и вообще службы не видел. Тот сначала онемел от такой клеветы, но тут же взъярился и сообщил, что родители Вавочку только ещё проектировали, в то время как он (владелец костюма) уже бодро и бдительно нёс караульную службу в горячей точке.
        Трудно сказать, почему их вдруг занесло в армейскую тематику, но полемика нашла наконец выход и с грохотом устремилась в глубокое, проторённое за два года русло. Немедля последовавший ответ сорвал пелену с того факта, что Вавочка один раз в жизни слез с дерева, тут его и в армию забрали. («Я с дерева? Да тебя самого по тундре две недели сетями ловили! Капканы ставили!»)
        Самоутверждение продолжалось.
        - Родину защищал! - орал Вавочка в тенниске, чуть не колотя себя в грудь.
        - Ага! Защищал, блин! Под вольтанутого закосил и дома дослуживал, - запальчиво бросил Вавочка в костюме, но осёкся.
        Нельзя было, конечно, пускать в ход этот сокрушительный аргумент. Как термоядерный удар, он не разбирал, кто его наносит, он сжигал и победителей, и побеждённых.
        Тем не менее противник позеленел, начал заикаться и окончательно утратил членораздельность речи.
        - Это… - сказал он. - Ты, блин… Это… Туда-сюда… Сам ты…
        Здесь он кое-как овладел собой.
        - Ты знаешь что? - плачуще выкрикнул он. - Ты мышей ни фига не ловил, в столовой рисовал!
        В переводе на человеческий это означало, что Вавочка дремал, будучи дневальным, и разливал по тарелкам суп, причём несправедливо разливал.
        Потом оба внезапно обессилели, почувствовали голод и замолчали. Ещё раз с отвращением оглядели друг друга, и присвоивший ковбойку буркнул:
        - Ладно. Пошли жрать.
        Противоположного Вавочку передёрнуло от такой бесцеремонности, но он каким-то чудом сдержался и последовал на кухню за обнаглевшим самозванцем.
        Горелка была зажжена, алюминиевая кастрюля значительной ёмкости - установлена. Владелец костюма достал пачку сигарет, предложил с надменным видом. Двойник бешено посмотрел на него, но сигарету взял. Прикурил, однако, от газа, как бы не заметив протянутой зажигалки. Оба глядели друг на друга, и казалось, затягивались не дымом, а ненавистью. Докурили одновременно. Присвоивший тенниску взял отмытую консервную банку для использованных спичек и стал гасить сигарету. Гасил унизительно долго, и владелец костюма, потеряв терпение, просто выбросил окурок в форточку.
        - Ты что делаешь? - заорал на него Вавочка.
        Но тут, к счастью, фыркнула кастрюля. Всё ещё вне себя владелец тенниски разбросал по тарелкам вегетарианскую солянку.
        Вышла не еда, а нервотрёпка: каждый думал не столько о насыщении, сколько о том, чтобы выглядеть прилично и не походить ни в чём на сидящего напротив. Владелец тенниски хотел обмакнуть хлеб в соль, но так вышло, что двойник его опередил. Вавочка вышел из себя и сказал, что он думает об опередившем. В ответ тот оскалился из костюма и продолжал чавкать. Тогда Вавочка бросил с грохотом ложку на стол. Тот вздрогнул, но довольно быстро овладел собой, и чавканье возобновилось.
        - Посмотрел бы ты на себя в зеркало, козёл! - тихо произнёс Вавочка - и внутренности свело спазмой вчерашнего страха: огромное чёрное зеркало, и кто-то с поразительной, нечеловеческой точностью повторяет в подробностях все твои движения, эхом отдаётся шлёпанье босых ног.
        Тот, что в костюме, тоже прервал еду, в глазах его был такой же страх - вспомнил и он. Оба глядели друг на друга, и глаза их становились попеременно то жалкими, то презрительными. Это зеркало? Это Вавочка? Вот этот крысёнок - Вавочка?..
        Застыв лицами и не произнеся ни слова, они чужого и своего, солянку всё же прикончили. Владелец костюма поднялся первым.
        - Я разогрел, а ты вымой! - приказал владелец тенниски.
        - Облезешь! - бросил не оборачиваясь тот. Он был уже в дверях.
        Владелец тенниски подскочил к нему, ухватил за плечо, рванул.
        - Я разогрел, а ты вымой!!
        Здесь должна была наконец случиться драка, и она случилась бы непременно, если бы в коридоре медлительным большим пузырём не всплыло и не булькнуло мелодично всё то же зловещее: «Блюм-блям».
        Кто-то опять стоял на рогожном прямоугольнике тряпки перед дверью и, ожидая приближающихся из глубины квартиры шагов, без интереса рассматривал вырубленную в стене фразу десятилетней давности «Вавка - шмакодявка», дважды в процессе текущих ремонтов закрашенную серо-зелёной краской и всё же ещё вполне читаемую. Вот на лице стоящего проступает недовольство, он снова подносит палец к кнопке звонка и…
        Серые, как газетный лист, лица Вавочек чуть порозовели, дыхание возобновилось. Тот, что стоял поближе, пошёл и поставил кресло. За дверью мог быть Лёня. И очень даже просто: купил ещё бутылку и вернулся. Это было бы хорошо. Это сразу многое бы распутало. («Что, Лёня, дверью ошибся? Выскочил не туда? Туалет, он у нас тут налево, а направо - выход…»)
        Миновав проём, владелец костюма обернулся, и Вавочки чуть не столкнулись.
        - Тебя, знаешь, как зовут…
        - Меня Владимир Васильевич зовут! - отрезал владелец тенниски и попытался пройти в коридор. Последовало несколько обоюдных толчков, сдавленных возгласов: «Крутой, что ли?» - и наконец оба очутились перед дверью.
        - Блюм-блям.
        Который в костюме взялся было за пластмассовую шестерёнку, но другой, в тенниске, ухватил его за рукав. Испуганно уставились друг на друга. А если не Лёня?
        Костюм молча кивнул на дверь кухни. Двойник так же молча помотал головой - моя, мол, очередь открывать. Сделал попытку прорваться, но был отброшен ударом ноги и тыльной части тела. Вавочка в костюме судорожно щёлкнул замком, чуть приоткрыл дверь - и тот, что в тенниске, во мгновение ока прилип к стене.
        Приоткрыл, говорю, дверь и просунул голову на площадку.
        - Я сейчас! Моментик! - выпалил он наружу и, даже не успев уяснить, кто там, собственно, пришёл, снова оказался лицом к лицу с двойником, придерживая прикрытую дверь заведённой за спину рукой. Взгляд его был красноречив.
        Тот понял, что опять придётся сидеть на кухне, но просто так повернуться и уйти - убеждения не позволили. Не спеша отлепился от стены, заложил руки в карманы и, склонив голову набок, принялся ехидно разглядывать подлую свою копию, которая, делая поочерёдно то страшные, то жалобные глаза, вот уже второй раз выкрикивала: «Сейчас-сейчас!.. Тапочки только надену…»
        Усмехнулся презрительно. Ленивым прогулочным шагом, не вынимая рук из карманов, прошёл по коридору, остановился, озабоченно соскоблил ноготком чешуйку краски с выключателя и, отвратительно подмигнув своему отутюженному костюмчику, скрылся в кухне.
        - Ну вот, - произнёс Вавочка слабым радостным голосом возвращённого к жизни утопающего. - Я уже…
        Он открыл дверь - и даже отшатнулся слегка. Перед ним стояла Лека Трипанова в светлых брючках и белом хлопчатобумажном свитере с вытканным на груди контуром алой розы. В руке она держала только что, видать, скинутый с плеч худенький рюкзачок с десятком душеспасительных брошюрок.
        Визит этот сам по себе был событием не очень приятным, а уж при таких обстоятельствах просто принимал форму катастрофы.
        Сейчас она назовёт его Володей.
        - Володя, - сказала она и засмеялась. - Володь, ты что?
        Чего доброго она могла подумать, что Вавочка, одной рукой придерживая дверь, ухитрился нацепить выходной костюм и встретить её при параде.
        - Тапочки! - передразнила она. Потом спохватилась и оборвала смех. Лицо её стало отрешённым и строгим, а светло-кофейные глаза обрели ту удивительную безмятежную прозрачность, свойственную лишь старикам да младенцам, когда уже и не знаешь, что в них: мудрость или слабоумие. - Значит, решилась всё-таки Маша?
        Инте-ресно всё получается! В многострадальной Вавочкиной голове вновь наметилась некая болезненная пульсация. Она знает, что сестры нет. Откуда она это знает? Раз она знает, что сестры нет, значит пришла к нему. Зачем она к нему пришла, если сама полтора месяца назад сказала, что Вавочка во власти враждебных сил? Может, ей просто трахнуться захотелось? Медитация - медитацией… Он почувствовал уже сладкую жутковатую дрожь, но тут же вспомнил, что на кухне сидит… М-м-м… Скривился, как от зубной боли.
        - А в квартиру ты меня не впустишь?
        - Почему? Впущу, - растерянно отозвался он и почувствовал, что глаза у него забегали.
        Отдал событиям косяк, отступил, пропуская Леку. Оглянулся на дверь кухни. Там вроде всё было в порядке, и Вавочка, защёлкнув замок, проследовал за гостьей в комнату.
        На белой хлопчатобумажной спине Леки было выткано: «Ты - Утренняя Роза В Саду Мечтаний Бога. Шри Чинмой».
        Положив рюкзачок возле кресла, она повернулась к входящему Вавочке. Невысокая, плотная. В короткой чёрной стрижке - проволочки седины. Коричневатые глаза, если присмотреться, невелики, но так и сияют, так и сияют…
        Тут Вавочка обратил внимание на растерзанную постель и, приглушённо чертыхаясь, бросился драпировать её пледом. Лека наблюдала за ним с младенческой улыбкой. Потом заметила три рюмки коньяка - и улыбка резко повзрослела.
        - А гостей на кухне прячешь?
        Смысл фразы проступил спустя секунду, и Вавочка очутился в центре кухни. Шизофренически огляделся, куда спрятаться. Спрятаться было некуда. Поймался. Хоть в форточку выпрыгивай.
        - По-чему? - еле расслышал он из комнаты.
        Ответом был смешок, нестерпимо знакомый. Кто ж это у него там? Чьё-то слегка забытое лицо и имя его плавали кругами в сером тумане мозга, но никак не могли проясниться окончательно и слиться воедино с этим смешком.
        - А куда их ещё можно спрятать?
        И голос тоже. Удивительно знакомый. Явно женский, но похож на ломающийся мальчишеский. Кто же это, блин?
        - Каких гостей? - подрагивающий от страха тенорок двойника.
        Опять смешок, и Вавочка даже отшатнулся от неплотно прикрытой двери. Лека, блин! Это же Лека Трипанова! Он пришибленно поднял плечи и огляделся, как бы беря стены в свидетели, что понимать происходящее он отказывается. Взял табурет. Аккуратно, без стука приземлил рядом с дверью на четыре точки. Сел. Вслушался.
        - Тебе лучше знать, каких. Три полные рюмки, сам чуть не в смокинге, бутылка… - Пауза. - Ого! С водки на коньяк перебиваешься? - Гулкий звук от соприкосновения донышка с полированной доской тумбочки. - Вот я и спросила: гостей-то на кухне прячешь?
        Слава Богу, двойник, кажется, приходил в себя.
        - А я это… - начал он игривым с поскрипыванием голоском. - Культурно, туда-сюда… Чтобы каждый раз не наливать. Похожу по комнате - приму, опять похожу…
        - Ну, давай-давай! - беззвучно произнёс второй возле кухонной двери. - Крути ей мозги, крути!
        - Слушай, не протягивай ты мне рюмку! - Здесь голос Леки смягчился, даже стал несколько мечтателен. - О спиртном я уже и думать забыла… Я просто так заглянула, - внезапно сообщила она. - Услышала, что Маша поехала на Дни радости и зашла сказать, что очень за неё рада.
        Вавочки не поверили. Да и кто бы поверил! Ждали с замиранием продолжения.
        - Слушай, ты, может быть, думаешь, что меня Маша подослала? - всполошилась Лека. - Ну, в смысле - проверить, как ты тут без неё… Нет! Уверяю тебя!
        Напряжённая пауза.
        - Мне уйти? - Дрогнувший Лекин голос.
        - Да нет, отчего же… - промямлил наконец тот, что в комнате.
        Вавочка скрипнул зубами и, подбирая двойнику наименование за наименованием, вскочил и по возможности бесшумно прошёлся по кухне. Разгневанно сопя, вернулся к двери, установил колено на табурет, вслушался.
        - А ты-то сам как живёшь?
        - Начальник отдела маркетинга, - не удержался двойник. - «Росхристинвестъ». Прошу любить и жаловать.
        Ну что это за дурак такой на Вавочкину голову! Её срочно как-нибудь выставить надо, а он там хвастаться вздумал!.. Главное, чем хвастается, козёл! Он-то тут при чём?
        - И тебе достаточно этого для счастья?
        Ой, бли-ин… Ну всё! Пошла душеспасительная беседа… В конце концов, сам напросился! Вот пусть теперь помается. А Вавочка себя и здесь неплохо чувствует…
        Он снял колено с табуретки, засунул руки в карманы, вышел на середину кухни и, нервно, по-собачьи зевнув, оглядел двор за окном.
        Оглядел, говорю, почти правильный куб сизоватого осеннего пространства, ограниченный тремя пятиэтажными, наждачно-шероховатыми стенами, прорезанными понизу…
        - …флюиды! Ты уберёшь коньяк, ты протрёшь полировку, но флюиды! Флюиды останутся, Володя…
        …прорезанными понизу сквозными туннельчиками; с асфальтированным дном, по которому опавшие листья выстраивались упорядоченно, как железные опилки в магнитном поле, потому что…
        - …Да хоть директором! Пойми: сколько бы ты там денег ни заработал, душевного покоя это тебе…
        …потому что из одного туннельчика в другой шли сквозняки; в центре двора - просторная проволочная клетка для волейболистов; рядом - т-образно сваренные…
        - …Ты сам чувствуешь, что этот мир…
        …т-образно сваренные металлические трубы с бельевыми верёвками, на которых одиноко сохло что-то розовое, дважды проштампованное футбольным мячом.
        - Ага, блин! А пока я буду медитировать… - доносилось из комнаты.
        Почему у него такой гнусный голос?
        - Ага, блин, - тихо произнёс Вавочка и прислушался к себе. - В натуре.
        Нормальный звук. А у этого что за дребезжалка такая?..
        Во дворе под окном был ещё дровяной стол для домино и две скамьи к нему, но, если смотреть с середины кухни, то стол не увидишь. Вавочка сделал ещё пару шагов - и в следующий миг, не успев даже выхватить руки из карманов, стремительно пригнулся. Чуть в подоконник челюстью не врезался.
        - Лёня, с-сволочь! - выдохнул он.
        На скамье, спиной к столу, лицом к дому, сидел мрачный Лёня Антомин. Сидел, недобро посматривая на Вавочкино окно, пошевеливая незажжённой сигаретой в углу рта, поигрывая спичечным коробком.
        Вот, значит, какие у нас дела! Все, значит, сговорились! Та-ак…
        Потрясение остро отдалось в мочевом пузыре. Прислонился к стене, чуть просев и сжав колени. Не помогло. Хуже стало. Пометался по кухне.
        Наконец не выдержал, отставил мешающий табурет и взялся за ручку. Если открывать медленно, скрип получится долгим, как в прошлый раз. И Вавочка приоткрыл дверь одним коротким, но по возможности плавным толчком.
        Та ответила слабеньким всхлипом. Кожа на затылке шевельнулись от напряжения. Кажется, не услышали. Микроскопическими приставными шажками, сдвигая голову на доли миллиметра и страшно боясь, что они увидят его первыми, заметят в проёме бледное напряжённое ухо, Вавочка двинулся по коридорчику. Счастье сопутствовало ему - Лека сидела в кресле спиной к проёму, двойника видно не было.
        Дверь туалета - она скрипит или нет? Приостановился, припоминая.
        В комнате оборвался Лекин голос и возникла опасная чуткая тишина. Замер, не зная, на что решиться.
        - Володя! - Лека решила, что всё поняла. - Ты болен!
        Вавочка стиснул зубы и помотал головой, чувствуя, что щёки его опять сереют, а губы сами собой расползаются, открывая не очень-то, наверное, приятный оскал.
        - Послушай, у тебя жар! Ты же в полуобморочном…
        Голос пропадал, Вавочка почти не слышал Леку.
        - Я… ничего, - удалось наконец выговорить ему.
        Он ждал этого звука, надеялся, что его не будет, этого быстрого всхлипа кухонной двери, и вот дождался, действительно, чуть не грохнувшись при этом в обморок. Что Лёня? Лёня - ерунда! Вот если Лека узнает - тогда уже ничего не замнёшь. Абзац тогда, ясно? Двойной полуабзац!
        Вавочку била меленькая, незаметная глазу дрожь; он не слышал - он чувствовал аккуратные бесшумные шажки двойника, старался не глядеть в проём, но беседу уже поддержать не мог. Шаги прекратились.
        Медленно, как не бывает в жизни, Лека поднялась из кресла, придвинулась, выросла, рука её наплыла, ухватила Вавочку за щёки, встряхнула. «Сейчас начнёт по морде хлопать», - выпрыгнуло в мозгу.
        Опять всхлипнула дверь.
        Он что же, вернулся? Или что?
        Лекина рука разжалась.
        - Погоди, - сказала Лека. - Погоди, я сейчас воды принесу. Руку отпусти.
        Она сделала движение к двери, но Вавочка буквально повис у неё на руке.
        - Нет! - выкрикнул он. - Не надо воды! Я не хочу воды! Ты мне дай это… - Взгляд его метнулся по комнате. - Коньяку дай!
        У лица оказалась рюмка с коньяком. Вавочка нечувствительно проглотил содержимое и замер, тяжело дыша.
        - Володька-Володька… - сказала Лека одними губами, с жалостью на него глядя. И затем вслух: - Врача вызвал?
        Ответа не последовало.
        - И не вызывай, не надо. Болезнь - это расплата за грех, понимаешь? Попробуй перебороть её, Володя…
        Вавочка сидел и моргал, пытаясь осмыслить, что же всё-таки там, в коридоре, произошло. Кажется, во второй раз дверь всхлипнула по-другому - чуть выше и протяжнее.
        Тут он уловил слабый сверлящий звук, всё понял и засмеялся, истерически привизгивая. Он представил, как выглядел двойник, крадущийся по коридору, и что он почувствовал уже в туалете, когда Вавочка закричал: «Не надо!» - может быть, даже штаны расстегнуть не успел… Всё это Вавочка очень выпукло, рельефно, так сказать, представил, и совсем зашёлся.
        Лека стояла над ним с лицом серьёзным и испуганным. Она ничего не понимала, и это тоже было безумно смешно.
        - Припадок… - вслух сообщила она самой себе.
        Потом нагнулась и тронула губами его лоб. От удивления Вавочка замолчал, но тут же понял, что Лека просто проверила, не температурит ли он.
        В возникшей паузе внятно, отчётливо (для него, разумеется, отчётливо) скрипнула сначала одна дверь, потом другая, и Вавочка вроде бы в момент осунулся. Это он осознал, что и у него мочевой пузырь не безразмерный. Поёрзал на стуле. Не помогло. Хуже стало.
        И тут пришло спасение.
        - Пойди умойся хотя бы, - сказала Лека. - И воды выпей, слышишь? Может, чуть полегче станет.
        Вавочка задохнулся от неожиданной радости, но тут же вновь встревожился.
        - Только ты, слышь, - потребовал он, - ты за мной не ходи, ясно?
        - Если в ванной не грохнешься… - начала Лека.
        - Не грохнусь! - обрадованно заверил Вавочка.
        Стараясь идти, а не бежать, прошёл в туалет. Одной рукой яростно расстёгивая молнию, прикрыл дверь другой.
        Далее всё произошло столь быстро и нагло, что он даже не сразу в это поверил.
        Всхлип кухонной двери, два решительных шага - и подлая рука снаружи щёлкнула задвижкой.
        Перед Вавочкой вдруг оказалась дверь, а он стоял на окроплённом красно-жёлтом плиточном полу совмещённого санузла и тупо на неё смотрел. Потом толкнул кончиками пальцев. Бесполезно. Заперто. Опустил крышку. Сел. На лице стыли отчаяние и обида.
        - Володька! Да ты что? Ты когда успел? - сказала там, в комнате, Лека и расхохоталась.
        Вавочка оглядел себя и сообразил, что одеяния у них с двойником несколько различны.
        - Да это… - сказал он, избегая глядеть в глаза. - Костюмчик там, галстучек… Чего зря снашивать? Не на работе ведь…
        Покашливая от неловкости, подошёл к столу, взял рюмку, зачем-то протянул Леке.
        - Я же сказала уже, - напомнила она.
        Тогда он выпил сам, повертел рюмку в пальцах, изучил до грани и поставил на стол, так и не придумав, с чего начать.
        - Это мы здесь с Лёней уронили… - повёл он издалека.
        - Что уронили?
        - Ну как же! - удивился Вавочка. - Эту… граммулечку…
        Рискнул - и с опаской вгляделся в безмятежно-прозрачные глаза Леки. Та ждала продолжения.
        - Лёня здесь был, - как можно многозначительней проговорил он.
        - Ну-ну! - подбодрила она.
        - Антомин Лёня.
        - Так.
        - Во дворе сидит Лёня, - признался он тогда в отчаянии. - И сюда смотрит.
        - Ты что? - поразилась Лека. - Сквозь стены видишь? - Подумала и сообразила: - Ах да, через окно в кухне… Сидит, говоришь?
        Помолчала.
        - Я думала, он тоже безнадёжен… - сообщила она наконец.
        Вавочка весь подобрался - ждал, что скажет дальше.
        - Вообще-то он просил, чтобы я тебе не говорила… - Словно нарочно мучая его, Лека умолкла, развязала рюкзачок, порылась, но вместо душеспасительной книжицы извлекла пачку сигарет с зажигалкой. Прикурила. Жалко улыбнулась углом рта и виновато оглянулась на коричневато-розовые пятки Учителя. - До сих пор бросить не могу, - пожаловалась она. - С алкоголем - легче…
        Вавочка уже готов был её придушить.
        - Да всё просто, Володя. Встретились мы с ним возле арки, совершенно случайно… О тебе поговорили…
        - А потом?
        - Потом он попросил зайти к тебе.
        - Зачем? - крикнул Вавочка.
        - Сказал, что запутался ты, что трудно тебе сейчас…
        Замысел Антомина предстал перед Вавочкой во всей его подлой наготе. Будет теперь подсылать знакомых, а потом выспрашивать осторожно… Вавочка ненавидяще глядел в бесконечно удалённую точку пространства.
        Эх, не надо было тогда выходить из кухни… Но при этой мысли к горлу тошнотным комком подкатились злоба и протест. Ах, из кухни не выходить? Этот, видите ли, коньяк бы с Лёней пил, а Вавочка что? Из конспирации воздерживался бы? Так, что ли?
        Мутный взгляд его остановился на последней полной рюмке. Будь Вавочка скифом, отступающим перед персидскими полчищами, он бы не отравлял и не засыпал колодцев - он выпивал бы их до донышка, чтобы не оставлять врагу. Короче говоря, Вавочка очутился у полированного алтарика и решительно рюмочку эту прикончил.
        А то - ишь чего придумал! Лёня коньяк принёс, а этот его пить будет? Так нет же, воздержишься! И в туалете сколько надо посидишь!
        И, окончательно перестав стесняться, он притёр к полированной поверхности рюмку, ухватил с тарелки капустную гирлянду и переправил в запрокинутый рот.
        Лека смотрела на него, не донеся сигарету до полуоткрытых губ. Она опять решила, что всё поняла.
        - И весь день ты так? - спросила она. - Это не выход, Володя…
        О, мелодии знакомых голосов, напомнившие вдруг о прошлом… Когда Вавочка, выключенный из жизни на два года, вернулся в мир, он не сразу понял, что произошло. Мир не просто изменился, мир стал другим. Несправедливый, насмешливый, дразнящий большими деньгами, он бил и запрещал жаловаться. Жаловаться позволяла лишь она - Лека, тогда ещё не совсем свихнувшаяся на своём Шри Чинмое.
        - Это не выход, Володя…
        О, мелодии знакомых голосов!
        - А я почему-то так и думала, что однажды это с тобой произойдёт…
        На секунду ему померещилось, что она всё знает, и (странно!) он почувствовал вдруг облегчение, он готов был снова ткнуться лицом в её твёрдые колени - и жаловаться, жаловаться взахлёб на своё поражение, последнее и окончательное.
        - Я… - произнёс он беспомощно. - Это не я… Это другой… А я - нет… Понимаешь, он вроде бы такой же…
        - Ой, Володька, - сказала Лека, как-то удивительно хорошо на него глядя. - Ты думаешь, ты это первый почувствовал? Самой иногда кажется: сидит внутри этакий гадёныш… Я ведь, честно говоря, от этого и спасалась медитацией…
        - Да-а!.. - Вавочка обиженно, по-детски скривил лицо. - Вам хорошо, он у вас внутри. Кто там разберёт, что у вас внутри! А тут…
        Он чуть было не проговорился и немедленно почувствовал к ней такую ненависть, что испугался сам. А она торопливо погасила сигарету о спичечный коробок и продолжала:
        - Пойми, ты вовсе не так уж и плох, как тебе кажется. В медитации есть очень простой приём. Представь, что у тебя в голове дырочка…
        - Дырочка? - не веря, переспросил он.
        - Да, дырочка! И ты потихоньку начинаешь выталкивать через неё все дурные мысли…
        А если… Дыхание Вавочки на секунду пресеклось. А если вот сейчас подскочить к двери туалета, сорвать задвижку и вдвоём, а? Вдвоём разложить эту стерву прямо поперёк кровати?.. Нет, блин! Отобьётся, она ж бешеная!.. Нет, не сможет - обалдеет, когда увидит их вместе… А закричит? В кухне открыта форточка - плохо. А дверь в кухню закрыта, он сам её закрыл, не дойдёт крик до форточки.
        Но как часто случалось в моменты, когда он решал действовать рискованно и быстро, решение немедленно отозвалось слабостью и испугом. Вдобавок Вавочке почудилось, что Лека прочла его мысли: во всяком случае, она удивлённо приотворила сияющие свои глаза, в которых страха не было ну вот ни на столечко. На Боженьку, сука, надеешься?
        Вавочка стиснул зубы и качнулся в сторону проёма, но обрушилась и погребла окончательно другая мысль: Лёня! Он вспомнил: во дворе, на скамеечке сидит мрачный Лёня Антомин; сидит, нехорошо посматривая на Вавочкино окно, пошевеливая незажжённой сигаретой в углу рта; а коробком уже, наверное, не поигрывает; поглядывает на часы Лёня, решает: «Ещё пять минут не появится - пойду посмотрю, что там». И ведь пойдёт, обязательно пойдёт! Такой уж он, Лёня, человек: если даже из петли выскользнет - опять туда голову сунет, а то подумают ещё, что боится.
        И ещё вспомнил Вавочка: сидя однажды в своём чуланчике, рассказывал он Лёне, что вот, мол, припаяли одному общему знакомому с «новостройки» срок за попытку изнасилования. И словно судорогой свело лицо Лёни. Не глядя на Вавочку, по-страшному жёстко и брезгливо сложив рот, скрипучим жутким голосом сообщил тогда Лёня, что, дай ты ему волю, он бы таких людей не сажал и даже не расстреливал - головы бы таким людям отрывал собственноручно.
        Вавочка с ужасающей отчётливостью представил, как Лёня тяжёлыми своими ручищами откручивает ему голову, и содрогнулся.
        - Уходи, - сказал он срывающимся голосом. - Уходи отсюда.
        От усилившегося тиканья настенных часов хотелось закричать, и Вавочка, решившись, повторил:
        - Уходи.
        И, взвинтив себя окончательно, он даже нашёл повод, он крикнул:
        - Иди к своему Лёне! Он тебя внизу ждёт!
        А подняв глаза, понял, что Лека опять смотрит на него с сочувствием, схватил стул и взвизгнул:
        - Уйди, овца!
        Тогда она заговорила, делая громадные передышки между словами:
        - Только не подумай. Что я тебя испугалась. Или что мне на тебя наплевать. Просто ты сейчас ничего не услышишь. Ты агрессивен… Это витал. Это просто витал… Давай увидимся завтра, в обед. Только без глупостей, пожалуйста. Ладно?.. Счастливо тебе!
        Она подхватила рюкзачок и вышла, оставив его тяжело дышать и смотреть неотрывно в проём. Быстро справилась с замком и, крикнув ещё раз: «Счастливо тебе!» - захлопнула за собой дверь. Вавочка поставил стул на пол.
        А секундой позже тяжёлый удар сотряс воздух в помещении. Стул отлетел в сторону, а Вавочка почему-то метнулся к окну.
        - Открой, козёл! - орал двойник. - Морду набью! Дверь сломаю!
        И сломает ведь. Вавочка выскочил в коридор, где всё же взял себя в руки и остановился перед сотрясаемой пинками дверью туалета.
        «Дырочка… - вспомнил он. - Гадёныш внутри сидит…»
        Гадёныш сидел внутри. Вавочка сорвал задвижку и, рванув дверь, ринулся вовнутрь.
        О, это был бросок! Хищный. Обоюдный. Так, видимо, сшибаются в воздухе леопарды, чтобы упасть на землю пушистым, бурлящим, свирепо мяукающим клубком. Жаль, конечно, что не развить, не развернуть богатого этого сравнения… Ну да Бог с ним. Вернёмся в наше серенькое русло.
        Вавочки не сшиблись в воздухе, и свирепо мяукающего клубка из них тоже не получилось. Какое-то мгновение всего миллиметр разделял их свирепые востренькие носы, но в следующую долю секунды зрачки у Вавочек расширились, оба отпрянули, и тот, что бросился из коридора, крикнул с пугающей дрожью в голосе:
        - Ты пойди посмотри, что во дворе делается!
        Не дожидаясь ответа, вылетел в кухню, и что-то внутри радостно трепыхнулось: выкрутился! Ах, как удачно выкрутился! Как сбил с толку, а?
        Двойник растерялся. Что во дворе? Что ещё случилось? Как прикажете реагировать на наглый приглашающий жест? Последовать на кухню - значит подчиниться. Не последовать - а вдруг там в самом деле что-нибудь!
        И он последовал, но с достоинством. С достоинством, говорю, которое в момент улетучилось, стоило Вавочке выглянуть во двор.
        Лека что-то доказывала Антомину, а тот мотал головой и с сомнением поглядывал в сторону окна. Вавочки всмотрелись и поняли, что головой Лёня мотает не отрицательно - скорее от наплыва чувств Лёня головой мотает.
        - Да нет у него никакого близнеца… - донеслось через открытую форточку.
        Лёня в задумчивости оторвал зубами изжёванный фильтр. Прикуривая, бросил исподлобья ещё один взгляд. В следующий миг тремя судорожными взмахами погасил спичку и схватил Леку за руку.
        Изумлённое лицо Леки было теперь тоже обращено к Вавочкам.
        Отшатнулись от окна в стороны и обменялись многообещающими взглядами. Выждали. Осторожно вдвинули головы в зону обзора.
        Лека смотрела на часы. Лёня никуда не смотрел - снова прикуривал.
        Потом она ему что-то сказала, и оба двинулись к невидимому из окна туннельчику, соединяющему двор с улицей Александровской (бывшая - Желябова). Почти уже выйдя из поля зрения, Лёня обернулся и ещё раз посмотрел. Всё. Ушли уже.
        И Вавочка в тенниске, отчётливо сознавая свою неправоту, развернулся к противнику и, не дав ему рта раскрыть, нанёс упреждающий удар:
        - Добился, да? Вода в заднице не держится, да? Соображать надо, что говоришь!
        И, круто повернувшись, ушёл в комнату, где остановился и прислушался к радостному трепыханию там, внутри. Вот он его лепит! Как пластилин! Подряд два раза! Ну, молодец…
        На кухне двойник моргал и силился хоть что-нибудь понять. А что он такого сказал? Кому? Леке, что ли? А что он Леке сказал?.. Да что ж это делается! Мало того что в туалет запирают - ещё и обвиняют в чём-то! Обзывают по-всякому!..
        - Ты! - выпалил он, ворвавшись в комнату. Именно выпалил. Так дети, играя в войну, имитируют звук выстрела. - Ты знаешь, кто ты вообще?!
        …И возвратилось всё на круги своя.
        Когда опомнились и взглянули на часы, выяснилось, что нащёлкало уже десять минут шестого. Как это? Оба опешили. Куда день девался? Стали припоминать - всё сошлось: вскочили часов в одиннадцать (с ума сойти!), часов до двух разбирались, что к чему, потом Лёня пришёл, да потом ещё грызлись сколько… потом Лека… Это всё было сегодня? Интересно получается! Значит, только сегодня появился этот… (Покосились друг на друга.) Завтракали с ним… И посуду, наглец, не вымыл… Вспомнив про посуду, Вавочки воспламенились.
        Мысли у них давно уже перестали совпадать по времени: в тенниске - тот ещё воспламенялся, свирепо оглядывая двор и барабаня пальцами обеих рук по подоконнику, а который в костюме уже летел к нему с агрессивными намерениями.
        Стоящий у окна, заслышав смену в ритме шагов двойника, до этого хищным зверем кружившего от проёма к торшеру и обратно, обернулся. Оказались лицом к лицу.
        - А посуду кто мыть будет?! - заорал тот, что в костюме.
        - Ты будешь!
        - Я буду?
        - Ты будешь!
        - Ах ты!..
        Но сил на ссору не оказалось. Голоса сели. Минут через пять оба стояли, повернув лица в сторону двора, и безо всякого интереса препирались.
        - Иди посуду вымой, - сипло и невыразительно требовал один.
        - Облезешь, - следовал апатичный ответ.
        Двор вечерел. Сквозь стёкла, как сквозь бумагу, проникал пронзительный голос тёть-Таи из соседней квартиры, владелицы розового пододеяльника, осквернённого малолетними футболистами.
        - Иди посуду вымой.
        - Сам иди умойся.
        Наконец владелец костюма не выдержал: да чёрт с ним, пойду поем хотя бы, всё равно этому наглецу ничего не докажешь. Почти уже дошёл до двери, когда в спину последовало:
        - Вымоешь - доложишь.
        Пришлось вернуться.
        - Тебе чего надо?
        - Иди-иди мой.
        - Я тебя сейчас вымою!
        - Мой иди.
        Попрепирались ещё минут десять. Потом владелец тенниски потянулся и, вроде бы ни к кому не обращаясь, мудро дал знать, зачем именно он идёт на кухню:
        - Пожрать пойти, что ли?..
        В дверях обернулся.
        - А ты куда лезешь?
        - Ушибу! - с пеной у рта пообещал тот, что в костюме, и Вавочка дорогу ему не заступил - не решился.
        Безобразные эти диалоги длились, почитай, весь ужин вплоть до того момента, когда последний из них, доев и поставив из принципа в стопку четвёртую грязную тарелку, вынул из банки забычкованную сигарету, закурил и направился в комнату, окончательно плюнув на то, что в точности повторяет действия ненавистного противника. Вот что может сделать с человеком усталость.
        Двойника он застал на полпути от окна к кровати и уже без сигареты. Форточка была открыта. Вот свинья!
        Вавочка лишь брезгливо покосился, когда тот шумно грохнулся на постель, соизволив снять только обувь. И на том спасибо.
        Вавочка затянулся ещё пару раз и в свою очередь направился к форточке. Прицелился и выщелкнул окурок на улицу. Мгновенная розовая царапина легла на прозрачно-фиолетовый сумрак, заливший двор доверху, до самых чердаков.
        - Олеж-ка, - взывал откуда-то сверху скрипучий старушечий голос. - Олеж-ка! Вот родители приедут - всё расскажу, как ты над бабушкой издевался!..
        Внезапно Вавочка сделал ещё один шаг и гулко ткнулся лбом в оконное стекло. Справа, со стороны туннельчика, к подъезду приближалась прохожая. И была это Люська.
        - Олеж-ка…
        Вавочка присел, припал к подоконнику, и грудь его вытолкнула полухрип-полурыдание.
        Нет, это уже было слишком!
        Лежащий на кровати поднял голову, посмотрел на сгорбленные сотрясающиеся плечи двойника, сообразил: неспроста это - и, как был в носках, очутился у окна.
        Не сговариваясь, кинулись в кухню, чтобы рассмотреть лицо (она или не она?), когда подойдёт поближе к жёлтенькой лампочке над подъездом. Люська приближалась. Сейчас она свернёт. Сейчас она откроет дверь парадного. Сейчас она поднимется на второй этаж. Сейчас (блюм-блям!) сыграет звонок - и что делать?..
        Не свернула. Миновала подъезд. Алые туфли на мощных угольно-чёрных каблуках. Не было у Люськи таких каблуков. Иначе об этом уже бы все знали. Уронила монету, кажется. Присела, поднимая. Всмотрелись до рези в глазах. Сумерки обманули. Не Люська.
        И тут словно что-то хрустнуло в Вавочках. Тот, что в костюме, бросился в комнату, где упал ничком на кровать и заплакал, захлёбываясь, ударяя кулаком в подушку и слыша из кухни рыдания двойника.
        В сумеречную колодезно-зябкую комнату забредали через форточку перекликающиеся голоса. Родители выуживали со двора зарвавшихся отпрысков. Было слышно, как в проволочной клетке для волейболистов всё мечется, оглашая двор дребезжаще-тяжёлыми ударами, растворённый сумерками футбольный мяч. Видимо, играли уже вслепую.
        Вместе со слезами вышли последние силы. Из кухни, хлюпая носом, пришёл двойник и слабо попытался спихнуть Вавочку на пол. Это ему не удалось, но на диван он всё же не пошёл и, потеснив-таки Вавочку, пристроился вторым на кровати. Бог знает, кто из них догадался встать и закрыть форточку, но в комнате стало теплее - и сон пришёл.
        ДВА. ДЕНЬ ВТОРОЙ
        - А я люблю военных, красивых, здоровенных!.. - грянул во все динамики маленький, не больше спичечного коробка, киоск звукозаписи.
        Отсюда, с карниза, несанкционированный базарчик у киоска («Куплю ваучер, часы в жёлтом корпусе») выглядел цветной шевелящейся кляксой. Наяву там такой толпы никогда не бывало, да и быть не могло. Клякса расплывалась, меняла очертания, выпускала короткие отростки, распадалась внезапно на несколько самостоятельных клякс, и они лениво шевелились, словно неуклюже пританцовывая под отчаянную однодневку.
        Так толпа торгующих выглядела сверху.
        Карниз тем временем незаметно снизился, и показалось вдруг, что спрыгнуть туда, в толпу - пара пустяков!.. Вавочка язвительно усмехнулся. Делов-то! Оттолкнулся легонько, пушинкой этакой слетел - и он уже там…
        Но тут что-то изменилось, и Вавочка вскоре понял: музыка останавливалась. Лихой голосок певицы сменился басовитой позевотой; мелодичный грохот замедлялся рывками, распадался на звуки; распадались уже и сами звуки. Вавочку словно окунули в гулкие океанские глубины. Из неимоверной бездны звучно всплывали неспешные огромные пузыри. Потрескивало, поскрипывало…
        Толпа внизу тоже остановилась, недоумевая. А потом торгующие, как по команде, раздражённо запрокинули головы. Вавочка обмер. Все обращённые к нему лица были его многократно повторенным лицом.
        Он поспешно отступил от края карниза и почувствовал, что отступает по вертикали. Вскоре лопатки его упёрлись в потолок (Откуда потолок? Это ведь улица!), а снизу на него смотрели глаза, крошечные и многочисленные, как лягушачья икра.
        Он окаменел. Он просматривался насквозь. Единственная надежда, что на таком расстоянии его не очень-то и разглядишь. Но глаз было слишком много, и они любопытствовали. Им очень хотелось понять, что это за существо такое неправдоподобное вцепилось там раскинутыми лапками в потолок.
        - Ох, ну ни фига себе! - произнёс кто-то гулко.
        Потолок слегка надавил на спину и начал снижаться, безжалостно выдавая его на потеху толпе. Вблизи не укроешься. Они всё поймут! Всё разглядят! Вавочка корчился, старался освободиться - бесполезно.
        - А сами-то! - отчаянно закричал он тогда. - Сами-то кто? Не такие, что ли?
        Он рванулся и сел раньше, чем успел открыть глаза. Полыхнул торшер. Комната. И совсем рядом - оскаленное с вытаращенными глазами его собственное лицо. Некоторое время оба сидели неподвижно, вздрагивая от уколов испарины.
        - Надо что-то делать, - обессиленно проговорил один.
        Второй промолчал.
        И возникла некая определённость. Надо что-то делать. Надо, во-первых, выспаться, а завтра… Завтра надо что-то делать. Так дальше нельзя.
        Оба почему-то уже знали, что кошмаров сегодня больше не будет.
        И кошмаров, действительно, не было. Не было вообще ничего зрительного. Сон состоял из звуков. Нечленораздельные и гулкие, они чуть тревожили, но не более того. Намекали малость, подражая то хмыканью Лёни Антомина, то мелодичному бульканью дверного звонка. Сон мелькнул.
        Поворочались, потолкались, приоткрыли глаза и увидели, что это утро. Хорошее осеннее утро, и воздух за окном, видимо, сух, прохладен и пахнет, наверное, листвой.
        Сели на кровати, пожевали смякшими за ночь губами.
        - Ты знаешь что, - сипло начал Вавочка в мятом костюме. - Ты давай уедь куда-нибудь. Я тебе денег дам.
        - Каких денег? - нехорошим голосом осведомился Вавочка в мятой тенниске.
        - Деревянных, - снагличал Вавочка.
        - Деревя-анных!.. - хрипловато передразнил Вавочка. - Я тебя сейчас, деревянного, ушибу. Они твои?
        - А чьи? Твои, что ли?
        - Мои!
        Они сидели спинами друг к другу, опустив ноги каждый по свою сторону кровати.
        - Придумал! - презрительно хмыкнул тот, что в тенниске. - Со своими же деньгами и без паспорта!
        - Паспорт я тебе отдам, - хмуро сказал второй.
        Вавочка развернулся, упёрся ладонями в скомканную постель, уставился в затылок двойника.
        - А ты сам что же? - сказал он. - С проездным жить будешь?
        - Скажу, потерял. Новый выдадут.
        Тот, что в тенниске, задумался. Один лишался крыши, другой - документов. Это уже отдалённо походило на справедливость. С одной только поправкой.
        - Хорошо, - решил владелец тенниски. - Только, слышь, паспорт потеряю я, а ты уедешь.
        Услышанное им сопение было явно отрицательным.
        - Деловой, блин, - скривив рот, проговорил он тогда. - Значит, я уеду, а редакции шелушить ты будешь?..
        - Да поделюсь я с тобой… - буркнул двойник.
        - Ты - со мной? А может, это я с тобой поделюсь?
        - Ну, поделись!
        - Хм… - сказал Вавочка и снова задумался. Может, вправду поделиться? Жалко, ох жалко… Комиссионные, можно сказать, с неба свалились…
        - «Аргументы и факты», - выговорил он наконец. - Хватит?
        - «Аргумен-ты?..» - не веря, переспросил двойник. - А телевидение, значит, себе?
        Как ни странно, очередного взрыва страстей не последовало. Оба вдруг примолкли, затаились, что-то, видать, прикидывая и обмозговывая. Морды одинаковые, почерк - тоже… Какая разница, кто составит договор? Главное - кто потом деньги получит…
        В задумчивом молчании проследовали на кухню, где, даже ни разу не поругавшись, поставили кастрюлю на огонь.
        Хотелось курить, но сигареты кончились ещё вчера. Так и сидели, поглядывая друг на друга и строя, надо полагать, весьма похожие планы. Вдвоём по разным редакциям бегать не стоит - наверняка засекут, да тут ещё Лёня в курсе. Стало быть…
        Солянку по тарелкам на этот раз разливал тот, что в костюме.
        - Так кто пойдёт-то? - спросил его тот, что в тенниске.
        - Я пойду. - Ответ был весел, нагл, категоричен и обмозгован заранее.
        Но вот следующий ход, как хотите, был гениален.
        - Ну иди, - хмыкнул владелец тенниски и принял двумя руками полную тарелку.
        Владелец костюма застыл на пару секунд. Юноша с половником. Статуя. Он-то готовился к яростному спору до хрипоты - и вдруг такое дело…
        - А ты что? Не пойдёшь? - переспросил он на всякий случай.
        - Не-а, - сказал двойник и с удовольствием погрузил ложку в дымящуюся солянку.
        Вавочка всполошился. Что у него на уме? Выставит из квартиры, а сам… Что сам? Что он вообще может тут натворить в Вавочкино отсутствие?.. Или ему просто неохота по редакциям бегать?.. Да блефует он нагло, вот что! Хотя…
        - Ладно, - буркнул наконец Вавочка, вываливая в тарелку остаток солянки. - Пожрём - увидим.
        Уже в раковине под щёлкающим каплями краном громоздились четыре грязные тарелки с кастрюлей в придачу, а сами Вавочки, не прерывая раздумий, встали из-за стола, когда владелец костюма нанёс наконец рассчитанный удар:
        - Ну, раз ты не хочешь, я пойду.
        - Чо?!
        - Через плечо! - гордо ответил тот и прошествовал в комнату, так что второму пришлось унизительно бежать за ним, выкрикивая:
        - Это я сказал: не пойду? Это ты сказал: не пойдёшь!
        «Раз, и…»
        - Ты-то? - интриган обернулся и окинул его презрительным взглядом. - Да ты там такого налепишь - не расхлебаешь потом. Что я тебя, не знаю?
        Вавочка задохнулся.
        А тот нагло сказал: «Ну я пошёл», - и в самом деле направился к двери.
        Вавочка догнал его, преградил дорогу и сунул руку в карман с таким отрешённым видом, что противник, хотя и знал отлично содержимое правого кармана, испуганно моргнул.
        Из кармана была извлечена новенькая монета пятирублёвого достоинства и установлена на сгибе готового к щелчку большого пальца.
        - Решка! - выпалили они одновременно.
        Фальстарт. Взвившийся в воздух пятак был пойман на лету и водворён в исходную позицию.
        - Решка! - упрямо повторили оба.
        - Да пошёл ты к чёрту!
        - Решка! - Снова хором.
        - Задолбал, блин! Орёл!
        - С тобой говно хорошо делить! Всё тебе достанется!.. На, бери свою решку!
        Через некоторое время договорились, и кувыркающийся пятак упал на Вавочкину ладонь. Решка, блин! И Вавочка с силой шлёпнул монету на обнажённый (рукава он по-шулерски вздёрнул) сгиб левой руки - аж оборотная пятёрка отпечаталась.
        - Это ты как бросаешь? Это кто так бросает? - завопил двойник. - А ну перебрось!
        И тут Вавочка вспомнил, что решку-то он загадывал! Решку - понимаете? - а никак не орла.
        - Ладно, - сказал он. - Не разоряйся.
        И вновь метнул монету. Тот было дёрнулся - тоже, видать, сообразил, что к чему, да поздно.
        Орёл! И Вавочка спешно обронил пятак на пол.
        - Да ты что? - окончательно озверел двойник. - Снова давай!
        И осёкся. Монета легла на пол орлом вверх, но Вавочка её уже подобрал.
        - Дай сюда! - потребовал двойник. - Я брошу.
        Пятак моментально исчез в кармане. Помолчали, успокаиваясь.
        - Знаешь что, - сказал наконец один из них. - Где карты?
        Карты нашлись, да вот не сообразили они оба, что покер - игра затяжная. Им бы по-умному - в дурачка один расклад и без реванша, но как-то это обоим показалось… несолидно, что ли… Начальник отдела маркетинга - и вдруг в дурачка! Играли на спички, с переменным успехом и довольно долго (точное время указать не берусь - часы остановились в половине шестого утра).
        Когда владелец костюма королевским флешем против тройки в очередной раз выравнял положение, противник вскочил и выразился непристойно.
        Затем вскочившего осенило.
        - Слу-шай! - сказал он, поражённый, как ему это раньше в голову не пришло. - Ты что ж, прямо так и пойдёшь? По редакциям!
        - А чего? - с туповатой подозрительностью спросил владелец мятого костюма, тревожно себя оглядывая. Ах, вот он о чём!.. Да, действительно… Мятая тенниска - это нормально: замотался человек по делам, забегался, погладиться некогда… А вот мятый костюм - нет. Мятый костюм - это весь имидж насмарку. Подумают, под забором ночевал, у кабака…
        - Нельзя тебе так идти, - проникновенно сказал владелец тенниски, глядя ему прямо в глаза.
        - Поглажусь, - буркнул Вавочка.
        - А время? - напомнил тот.
        Блин! Ну надо же! Вавочка насупился, подошёл к зеркалу и недружелюбно себя оглядел. Как будто три дня жевали, на четвёртый выплюнули… Опустил голову и уставился в раздумье на алтарную тумбочку, где располагались свеча, книжица, три пустые клейкие изнутри рюмки, ключ от входной двери…
        - Ладно, - решил он вдруг. - Топай, пока я не передумал.
        Обрадованный владелец тенниски сбросил шлёпанцы и побежал в коридор обуваться.
        - Всё будет в ажуре, - сдавленно пообещал он оттуда, вправляя пятку в туфлю. - Ты на меня надейся.
        - С телевидением давай завтра, - не терпящим возражений голосом продолжал Вавочка. - Сегодня не надо. Ты сегодня, главное, «Городские ведомости» давай раскрути. Будут предлагать десять процентов - не соглашайся. Шеф о пятнадцати договаривался. А в Фонде скажи: простудился, ангина, мол, врача вызывал…
        Ему теперь даже нравилось, что тот вроде бы не сам идёт, а вроде бы Вавочка его посылает.
        - Денег возьми. Пожрать купишь. И сигарет.
        Из коридорчика рысью вернулся двойник.
        - Всё будет в ажуре, - приподнято повторил он. - Только так!
        И протянул руку к тумбочке - за ключом.
        Ключа на тумбочке не было.
        Тогда он посмотрел на Вавочку, наблюдавшего за ним с непроницаемым лицом, и всё понял.
        - Так будет лучше, - сдержанно сообщил тот. - Позвонишь - открою.
        Спорить двойник не стал - слишком был доволен, что настоял на своём. Кроме того, разговор мог вернуться в исходную точку и там увязнуть.
        Владелец же костюма вошёл во вкус: пока провожал до двери, дал ещё с пяток наставлений, растолковывая всё, как малому ребёнку, короче, настроение подпортил - капитально. Тот аж плюнул, прежде чем сбежать по лестнице.
        На промежуточной площадке его ожидал неприятный сюрприз в виде невысокой двухобхватной женщины с прутиком в руке, на котором болтался тетрадный листок. Это была Раечка из домоуправления, и она шла проверять вентиляцию.
        Увидев Вавочку, остановилась, и её чуть запрокинутое лицо (Вавочка стоял площадкой выше) засветилось неподдельной радостью.
        - Ну вот, - сказала она совершенно счастливым голосом. - И ведь Бог знает чего наговорят! И крик, говорят, какой-то был, и человек пропал… А он - вот он… Так что за крик-то?
        Раечка из домоуправления неистребимо любила людей и не могла пройти спокойно, чтобы не помочь им разобраться в их запутанных отношениях. Несмотря на подкрадывающееся пятидесятилетие и девяносто с лишним килограммов живого веса, она вздымалась со своим прутиком до самых верхних этажей, под предлогом проверки вентиляции проникала в квартиры, лезла в душу без мыла и разводила руками чужие беды, за что впоследствии много страдала.
        - Не знаю, - тоскливо ответил Вавочка и попытался найти просвет, чтобы проскользнуть мимо неё на улицу. Но просвета, можно сказать, не было - Раечка пёрла вверх по лестнице, как асфальтовый каток.
        - А где сейчас работаешь? - поинтересовалась она, одолевая последние ступеньки.
        - Росхристинвестъ, - обречённо отозвался Вавочка. - Начальник отдела.
        - О-о, - удивилась она. - Ты смотри! Молодец! А Маша давно уехала?
        Вавочка ответил, что позавчера.
        - Уф, - сказала Раечка, ступая на площадку. - Дай отдышаться. Так вот ходишь весь день по лестницам да по лестницам… Ну, пошли вентиляцию проверим.
        Пока одолевали пролёт до Вавочкиной двери, она успела расспросить о порядках в Фонде, о номинальной цене акции, о том, как это Машу угораздило заняться всякой медитацией, и не собирается ли Вавочка жениться.
        Вавочка же соображал панически, что с ней теперь делать. Хотя дверь так и так нечем открыть…
        Он порылся в кармане, в другом, изобразил на лице тревогу, поднял на Раечку трагические глаза и сообщил:
        - Кажется, ключ дома оставил.
        Раечка охнула, а он как бы с досады ткнул в дверь кулаком.
        - Вот, блин! - сказал он. - Как же я теперь в квартиру попаду? Я ж без ключа теперь в неё никак не попаду.
        Тут он спохватился, не слишком ли радостно он всё это ей сообщает, с ненавистью сказал: «У, блин!» - и снова наказал дверь ударом.
        Дверь приоткрылась, и на площадку высунулся двойник.
        - Чего орёшь? - вполголоса накинулся он на Вавочку. - Договорились же, без ключа идёшь!
        Секунду спустя он заметил Раечку и остолбенел. Раечка же приоткрыла рот и стремительно стала бледнеть, причём не постепенно, как обычно бледнеют, а, так сказать, поэтапно, в три приёма: бледная - ещё бледнее - совсем белая.
        «Сейчас завизжит», - мелькнуло у обоих.
        Но из перехваченного ужасом горла Раечки вырвался лишь слабенький звук, передать который на бумаге решительно невозможно. Она взглянула на одного, на другого, присела и вдруг с проворством, какого в ней и не заподозришь даже, обвалом загремела по лестнице. На промежуточной площадке ухватилась обеими руками за перила; её развернуло лицом к Вавочкам, и они ещё секунду видели вытаращенные Раечкины глаза и беззвучно орущий рот.
        Потом сообразили, что стоят на лестничной клетке, что в воздухе замирает дрожь от грохота двери подъезда, а над ступенями порхает тетрадный листок для проверки вентиляции.
        - Ты что, блин! - шёпотом заорал Вавочка на двойника, когда они влетели в коридорчик и защёлкнули замок. - Соображаешь, что делаешь? Ты зачем открыл?
        - А какого чёрта стучать было? Она ж теперь весь двор поднимет!
        Прислушались к тишине за дверью. Потом один из них начал хихикать.
        - Ты чего? - не понял другой.
        - Так ей же, блин… - запинаясь на смешках, выговорил тот. - Ей же не поверит никто. Скажут: чокнутая. В дурдом отправят.
        Теперь смеялись оба, первый и последний раз чувствуя себя союзниками.
        - Смотри, ещё не нарвись, - посоветовал, выпроваживая двойника, тот, что в костюме. - А то совсем с ума стряхнётся.
        Как далеко убежала Раечка - сказать трудно. Во всяком случае, во дворе её видно не было.
        Только пройдя полквартала, Вавочка остановился и, честное слово, чуть не заплакал. Господи, улица…
        Долго стоял на перекрёстке, пока не вспомнил наконец, что ещё надо куда-то идти… Ах да, в «Городские ведомости» - договор на рекламу. А потом в Фонд - сказать: ангина, мол… Он тряхнул головой и двинулся сквозь сетчатые тени полуоблетевших акаций, сорящих, если заденет сквозняк, жёлтым хрустким конфетти. Куда глаза глядят - к повороту, где бывшая улица Желябова переходила в бывший проспект Ленина.
        И тут - словно заморозка кончилась. Вавочка вспомнил начальственный тон двойника, ожгло стыдом. Крысёнок! Он что же, думает, с пластилиновым дело имеет?.. Вавочка ему кто? Шестёрка?.. В «Городские ведомости», говоришь… А вот не пойдёт Вавочка в «Городские ведомости». Из принципа не пойдёт.
        Телевидение… Какое, блин, телевидение? Какая, блин, рекламная кампания? Да провались она пропадом со всеми процентами! Надо что-то делать. Сестра приедет через несколько дней. Надо что-то делать…
        Короче так: никаких сегодня редакций. Сейчас он завернёт в «Посошок», сядет там за столик, выпьет пива и всё хорошенько обдумает. Надо что-то делать.
        Ну вот и уводящие вниз ступени. Омытый цветным полумраком, Вавочка входит, оглядывает полуподвальчик, кивает кому-то полузнакомому (тот озадаченно кивает в ответ) и скромно присаживается за столик у колонны. Уставший бизнесмен заскочил выпить пивка между двумя удачными сделками.
        - Пару кружек и пачку «Магны», - расслабленно говорит он возникшему из цветных сумерек официанту.
        Сейчас он отмякнет, почувствует себя уверенным, поразмыслит… И Вавочка, как в тёплую мыльную пену, погружается в ласковое бормотание приглушённой музыки, сквозь которую проступает временами:
        - …Пороха Порохом пугали…
        - Это как?
        - А так. Приходит он…
        - …не понимаю я Белого. Ну как это: пятнадцать лимонов для него заняли, подставились, можно сказать! Пять отнёс, а с десятью сбежал…
        На стол с приятным гулким звуком опускаются две полные кружки. Вавочка отпускает официанта благосклонным кивком, отхлёбывает, задумчиво вскрывает пачку «Магны». А руки, между прочим, дрожат. Надо что-то делать. Надо что-то делать… Запугать бы его, гада, чтобы сбежал к лешему…
        Кем? Кем запугать? Не собой же!..
        - …послал их, короче. А они говорят: «Ты Пороха такого знаешь?» Порох растерялся, говорит: «Да как… Немного знаю». А что тут ещё скажешь? «Ну вот увидишь, - говорят. - Намекнём завтра Пороху - он тебе башку оторвёт…»
        Крутые ребята сидят за соседними столиками. Появись у кого двойник - дня бы не прожил. Сунули бы в контейнер - да в реку…
        - …Ну я понимаю: сбежал со ста лимонами. Тут ещё подумать можно. Но с десятью…
        Даже если вьетнамцы… Во-первых, на вьетнамцев надо ещё выйти. Во-вторых, деньги они, наверное, просят вперёд. Значит, занимать. И занимать много… А это мысль! Взять и подставить! Занять лимонов десять - а получают пускай с двойника!.. Тот: «Какие лимоны?» - а они его… Нет, не прокатит. Времени мало. Не на день же, в самом деле, занимать…
        - У вас тут свободно?
        Кажется, это ему.
        - Конечно-конечно, - отзывается Вавочка.
        Приглушённо громыхают отодвигаемые тяжёлые табуреты, и за Вавочкин стол садятся двое.
        …Может, просто на пушку его взять? Сказать: так, мол, и так, абзац тебе, вьетнамцев нанял…
        - А что же вы сегодня без охраны?
        Вавочка вскидывает глаза и видит, что за столиком сидят давешние шестёрки, пару дней назад чуть было не согнавшие его с табурета. На секунду Вавочку охватывает неприятное предчувствие, но шестёрки на этот раз миролюбивы и смотрят искательно. Видно, тогдашняя Вавочкина беседа с самим Порохом сильно их впечатлила.
        - Охрана сегодня отдыхает, - мигом сориентировавшись, изрекает Вавочка.
        Шестёрки кивают. Лица - понимающие, серьёзные.
        - Спецназ? - с почтением осведомляется один, видимо, имея в виду Лёню Антомина, прокатившего, выходит, под Вавочкиного телохранителя.
        - Афган, - говорит Вавочка.
        - Ну и что ж он? - как-то ревниво, чуть ли не обиженно спрашивает второй. - Дерётся, что ли, лучше других?
        И Вавочка внезапно ощущает долгожданный прилив уверенности. Двойник? Разберётся он с двойником. Не может не разобраться. Зря, что ли, так вежливы с ним эти два качка с оббитыми ушами!
        - Главное, меньше, - весьма удачно отпечатывает Вавочка.
        - А-а… - уважительно тянет спросивший. - Ну, конечно, опыт…
        Гулко опускаются на стол полные кружки. Бормочет музыка. Вьётся разноцветный дымок.
        - Вы ведь из «Росхристинвеста»? - почтительно спрашивают Вавочку.
        «Раз, и…»
        - Начальник отдела маркетинга.
        Шестёрки вопросительно переглядываются. Маркетинг? Слово-то они, конечно, слышали и не раз…
        - Мы вот чего, - говорит один. - Может, вам там в охрану люди требуются…
        Вавочка несколько ошарашен. Но и польщён.
        - Поговорить, конечно, можно, - уклончиво обнадёживает он. - Но вы учтите: начальник охраны сам с «новостройки», так что он больше своих ребят подбирает…
        Шестёрки обиженно по-собачьи морщат лбы.
        - «Новостройка»… Вольтанулись уже с этой «новостройкой»! - жалобно говорит один. - Как будто в других районах не люди живут! Ну что я, придушить, что ли, никого не смогу, если потребуется?
        В доказательство говорящий растопыривает обе пятерни. Вавочка заворожённо смотрит на короткие мощные пальцы с оббитыми суставами, и глаза его вдруг стекленеют. А ведь придушит!.. Запросто придушит. И Вавочка даже знает, кого… А что? Взять и сказать: хотите в охрану? Так вот вам, ребята, испытание. Пойдёте по такому-то адресу (Желябова, 21) - и…
        - Охрана… - медленно говорит Вавочка и при звуках собственного голоса волосы его встают дыбом. - Бывает, что и охрана никакая не поможет…
        Шестёркам становится слегка не по себе. У Вавочки мёртвое лицо, и они чувствуют, что фраза насчёт охраны не случайна. Кто знает, может, завтра под окнами этого самого «Росхристинвеста» начнут рваться легковушки с динамитом…
        - Есть проблемы? - понизив голос, спрашивает один. Повеяло идиотизмом американского видика. Голова персонажа катится по склону, а напарник, видя такое дело, интересуется с тревогой: «Есть проблемы?»
        Вавочка залпом приканчивает кружку, смотрит на собеседников и понимает, что больше с надрывом говорить не следует. Крутые так себя не ведут.
        - Предшественник мой, Сан Саныч, - ворчливо поясняет он. - Три дня как увезли. Жив ли, нет ли… Вот вам и охрана.
        - А… а Порох?
        Вавочка безнадёжно усмехается.
        - А что Порох? У Пороха своих забот хватает… Будет Порох в эти дела ввязываться!..
        Где вы видите здесь маркетолога Вавочку? Нет его здесь. Нету. За столиком сидит один из авторитетов, на которых ссылаются, которыми пугают. Вот он закуривает не торопясь, прищуривается на собеседников. Его слушают. Ему внимают. Его не оборвут.
        - А в общем-то, конечно, сам виноват. Купил фирму. «Афедрон» называется. Меня в долю звал… - И негромкий, чуть усталый голос Вавочки вплетается в ласково бормочущую музыку. Ничуть не хуже других.
        - Виталик, будь любезен, ещё кружечку…
        …Есть, говорят, у глухарей одно нехорошее свойство: начинают токовать и ничего уже вокруг не слышат и не видят.
        А было на что поглядеть.
        В дверях полуподвальчика, возле той колонны, что у входа, никем ещё, к счастью, не замеченный, стоял другой Вавочка (в мятом костюме) и с ужасом, не веря, смотрел на свою подлую копию.
        Но давайте всё по порядку.
        Убедившись (через окно в кухне), что самозванец ушёл в сторону арки, Вавочка вернулся к картам и порассматривал сочетания. Оказалось, что в ближайшее время противник его был бы, скорее всего, разнесён в пух и прах. Расстроился и начал ходить по комнате.
        Потом заявилась Лека. Четырежды дверной звонок играл своё «блюм-блям», пока это ей не надоело. Громко постучала.
        - Володь, ну в чём дело? Я же знаю, что ты за дверью.
        Вавочка и в самом деле стоял за дверью и притворялся, что там его нет. Нет и нет. По редакциям побежал.
        - Ну, мы долго будем в молчанку играть?
        Вавочка услышал, как на их площадке приоткрылась чья-то дверь, и голос тёть-Таи, от которого заныли барабанные перепонки, прошёл сквозь древесную плиту, как сквозь бумагу:
        - Уехала хозяйка. И нечего барабанить.
        Лека обернулась.
        В проёме стояла не женщина, а прямо какой-то базальтовый массив. Казалось, этот ядовито-жёлтый в синих роршаховых кляксах халат был набит булыжниками.
        - Я знаю, - ответила Лека. - Я не к ней.
        - А-а… - Тёть-Тая удовлетворённо покивала, язвительно сложив губы, и сделала вид, что хочет закрыть дверь.
        - Вот же бесстыжие, - произнесла она достаточно внятно. - Чуть Маша уехала, давай на квартиру девок водить!
        Лека остолбенела, но вовремя спохватилась и, сохраняя предписанную Учителем ясность души, устремила на агрессивную особу младенчески-наивный взгляд, способный, по идее, обезоружить любого. Негромкими спокойными словами она хотела объяснить, что пришла сюда для чисто духовного общения, но тёть-Тая заговорила первой.
        - Ну что уставилась, писюха? - чуть ли не с нежностью спросила она. - Так я тебя и испугалась! Ноги сначала выпрями, задрипа!
        Весь ужас был в том, что говорила она приблизительно с теми интонациями, какие собиралась придать своему голосу сама Лека. Ясности душевной - как не бывало. Из какой-то отдалённой извилинки вопреки заветам Учителя полезли вдруг такие хлёсткие речения, что Лека ударилась в панику. Астрал боролся с виталом, а она была полем битвы. Тогда Лека представила поспешно, что у неё в голове дырочка, через которую улетучиваются скверные мысли. Но тут её вновь угораздило взглянуть в глаза тёть-Таи.
        «Ну скажи, - просили глаза, - скажи мне что-нибудь. Я те такое в ответ скажу, что ты у меня ночами спать не будешь…»
        И дырочка в голове закрылась.
        - Ах ты, гадина! - сдавленно произнесла Лека. - Ноги выпрямить? Я тебе сейчас выпрямлю…
        Не помня себя она шагнула к тёть-Тае. Та сказала: «Ой!» - и, отпрыгнув, захлопнула дверь. Лишь тогда Лека опомнилась.
        Какой ужас! Всё насмарку! Медитировала-медитировала, почти уже достигла покоя, света - и вот…
        - Да повались ты пропадом, паршивец! - вне себя крикнула Лека, пнув напоследок Вавочкину дверь.
        Всхлипнула, повернулась и сбежала по лестнице.
        Вавочка слышал, как спустя минуту отворилась (не сразу, в два приёма) дверь напротив.
        - Бандитка… - ошалело бормотала тёть-Тая. - Управы на них нет… Ну вот погоди, приедет Маша…
        Далее пошли выпады уже в Вавочкин адрес. Сначала он хмурился, слушая, потом развеселился. Уж больно лестно звучали некоторые обвинения. Теневик. Или взорвут скоро, или посадят. Девок водит со всего города. Ни стыда ни совести. И так далее.
        Наконец дверь закрылась, и Вавочка, довольный, что соседи его чуть ли не крутым почитают, вернулся в комнату. Взглянул на часы. Часы стояли. Судя по теням во дворе, дело давно уже шло за полдень.
        И тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Нельзя было выпускать двойника из квартиры! Бог его знает, чем он там сейчас занимается…
        Рванулся к двери. Остановился. Выйти на улицу означало подставиться, но и дома он тоже оставаться не мог. Ему уже вовсю мерещились тихие внимательные вьетнамцы. Тревога гоняла его по квартире, как гоняют шваброй мышонка, и Вавочка не выдержал. Вышел на площадку. Нежно надавив дверь, защёлкнул язычок замка, испуганно проверил, в кармане ли ключ, и беззвучно сбежал по ступеням. Побыстрее миновал двор, нырнул в арку, ведущую на бывшую улицу Желябова - и пошёл, пошёл сквозь паутинчатую тень редких акаций, повторяя все петли и скидки двойника.
        Остальное известно.
        Он стоял, омытый цветным сумраком, возле четырёхгранной колонны у входа и с ужасом смотрел на столик, за которым царил он сам.
        Это вместо того чтобы раскрутить «Ведомости»! Вместо того чтобы составить договор!..
        Да и не в этом даже дело! Вы поймите: двойник не знал, что за ним наблюдают, и Вавочка, можно сказать, впервые видел себя со стороны. Это он, он сам сидел там за столиком и неумело морочил голову двум бесхозным шестёркам.
        Небольшая компания, входя, бесцеремонно отодвинула его в сторонку. Он выждал и снова выглянул из-за колонны.
        Это - лучшие минуты в его жизни? Его вершина? Нет! Да нет же! Нет! Нет! Он крупнее, он способен, знаете, на что? Вот, например…
        Примера не было. Не было уже и полуподвальчика, и проклятого столика - он шёл по улице, страшно перекривив лицо. Он не заметил кивка попавшегося навстречу самого Пороха, он ничего уже не замечал.
        Придя домой, первым делом вымыл посуду.
        Войдя в «Посошок», Порох, как всегда, приостановился, давая глазам привыкнуть к сумраку. Не то чтобы он чего-либо боялся - так, привычка.
        Далее левая бровь его начала изумлённо вздыматься, и Порох медленно направился к одному любопытному столику.
        Шестёрки обомлели, и Вавочка понял, что сзади кто-то стоит и смотрит. Обернулся.
        - И давно ты здесь? - забыв поздороваться, спросил Порох.
        - Да как… - Вавочка растерялся. - Часа два уже.
        - Часа два? - с недоумением повторил Порох.
        - А что? - Вавочка оглянулся на собеседников, как бы предлагая подтвердить: ну, сидит человек в «Посошке» два часа подряд - и что тут такого невероятного?
        Более тупого удивления Порох на своём лице в жизни не чувствовал. Шестёрки истово закивали. И Порох понял, что стоять он здесь может ещё долго, но умнее от этого не станет. Пожал плечом, повернулся и ушёл в сумрак.
        - Чего это он? - озадаченно спросили Вавочку, и тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Неспроста, ох неспроста подходил сейчас Порох к их столику. Неужели всё-таки двойник имел наглость выйти на улицу? Домой, немедленно домой… Как Вавочка вообще мог оставить его одного в квартире!
        Он вскакивает, направляется к официанту, на ходу доставая бумажник. Рассчитывается торопливо и покидает «Посошок», провожаемый удивлёнными взглядами шестёрок. Он даже не успевает сказать им, что на днях ему, возможно, потребуются их услуги…
        Едва не переходя на бег, добрался Вавочка до бывшей улицы Желябова и, задохнувшись, остановился у ведущего во двор туннельчика. Всё. Отсрочка кончилась. Квартира придвинулась вплотную.
        Отвращение, страх и злоба, подпирая горло, поднимались, как ил со дна - безвыходная, удушающая муть.
        «Зеркало, - вспомнил Вавочка. - Зеркало…» И почувствовал, как отвращение обратилось на него самого. Гадёныш сидел внутри. И в тот же момент Вавочку сотрясло что-то вроде кашля. При условии, что можно кашлять всем телом. Сухая, выворачивающая наизнанку рвота - вот что это было такое.
        Взвыв от страха, ослепнув от боли, понимая уже, что происходит, он выталкивал… нет, он уже отталкивал от себя всё то, что в редкие минуты самобичевания ему хотелось в себе уничтожить. Брюки, тенниска - всё трещало, расползалось по швам, туфли схватили ступни, как клещами, почти кроша сцепления мелких косточек…
        ТРИ
        Через минуту всё было кончено. Два голых, в обрывках одежды, человека, причиняя друг другу нестерпимую боль, остервенело рвали увязшую в не до конца лопнувшей туфле ногу. Вырвали. Отлетели каждый к своей стене туннельчика. Всхлипывая, снова кинулись навстречу и начали то звонко, то глухо осыпать друг друга слабыми от избытка чувств ударами.
        Потом был женский визг. Опомнились. Схватили по обрывку одежды. Прикрываясь, метнулись к подъезду, а визг, приводя в отчаяние, колол, буравил перепонки - хоть падай и катайся, зажав уши, по асфальту. Добежали. Увязли в проёме. Рванулись. Грохнула дверь подъезда. Проаплодировали босыми подошвами по гладким холодным ступеням.
        «Блюм…» - и даже не сообразили, что нужно перестать давить на кнопку, отнять палец, чтобы звонок сыграл «блям».
        Дверь открылась. Их встретило знакомое востроносое лицо, маячившее над чёрным отутюженным костюмом - строгое, решительное и какое-то даже отрешённое. Однако уже в следующий миг оно утратило аскетическое это выражение: щёки посерели и как бы чуть оползли.
        - Сво-ло-чи! - изумлённо выговорил открывший - и заплакал.
        Втолкнули, вбили в глубь коридорчика, захлопнули входную. Привалились на секунду к двери голыми лопатками - и вдруг, не сговариваясь, кинулись за двойником.
        Они настигли его уже в комнате и, свалив, начали было избиение, но тут один случайно задел другого, после чего голые Вавочки вновь передрались между собой, а тот, что в костюме, тихо отполз к кровати и, повторяя плачуще: «Сволочи! Сволочи!..» - сумасшедшими глазами смотрел на происходящее безобразие.
        И вдруг, замерев, словно изображая живую картину, все трое прислушались. В подъезде хлопали и открывались двери.
        - Кто кричал? Где?
        - Кого задавили? Раечку?
        - Какую Раечку?
        - Какой ужас! Прямо во дворе?
        - Да что вы мне говорите? Вот же она!
        - И не задавили вовсе, а ограбили!
        - Что вы говорите!
        - Раечка, дорогая, ну что ты! Что случилось?
        - Блюм-блям!
        В дверь звонили, стучали с угрозами и, кажется, плачем. Голые Вавочки, как суслики в норе, исчезли под кроватью, а одетый вскочил, тремя пинками забил туда же обрывки одежды, брошенные голыми во время драки, и бросился в переднюю.
        Открыл. Людским напором его отбросило от двери, и в коридорчик вломились рыдающая Раечка, старый казак Гербовников, соседи и среди них тёть-Тая, возмущённо повторяющая, раздувая чудовищную грудную клетку: «Какие подлецы! Ка-кие под-лецы!»
        - Кто? - живо повернулся к ней сухонький стремительный казак.
        Тёть-Тая оторопела и задумалась.
        Тогда он так же стремительно повернулся к Вавочке.
        - Глумишься? - зловеще спросил он. - Думаешь, раз демократия, так всё тебе можно? А?! Ещё кто-нибудь видел? - бросил он через плечо. - Ну-дист! Я те покажу нудиста!
        Гербовников был в майке, в штанах с лампасами, но из смятого в гармошку голенища исправно торчала рукоять нагайки.
        - Да в чём дело-то? - осведомился басом тёть-Таин муж.
        - Объясни, Раечка!
        Раечка рыдала.
        - Они… Они… Вот он… Вдвоём…
        Жильцы, заранее обмирая, ждали продолжения. Вавочка испуганно крутил головой.
        - Голым по двору бегал, - сухо сообщил старый казак Гербовников.
        - Кошмар! - ахнули у него за спиной.
        - А! Говорила я вам? Говорила? Ходят! Ходят голые по городу! Общество у них такое, зарегистрированное!
        - Зарегистрированное? - взвился старый казак, и нагайка волшебным образом перепрыгнула из сапога в руку. - Доберёмся и до тех, кто регистрировал! Набилось в гордуму шушеры русскоязычной!.. Ты думаешь, казачий круг будет стоять и смотреть, как ты под их дудку нагишом выплясываешь? Кто с тобой второй был? Раечка, кто с ним был второй?
        - Он… Он… - Раечка, всхлипывая, тыкала в Вавочку пальцем. - Он…
        - С ним ясно! Второй кто? Что хотят, то творят! - опять сообщил через плечо Гербовников. - Тут по телевизору, блин, одни хрены на взводе, не знаешь, куда глаза девать!..
        - Да я из дому весь день не выходил! - вдруг отчаянно закричал Вавочка. - Я дома сидел весь день! Вот тут! Вот! Чего вам надо? Я во двор не выходил даже!
        Вышла заминка. Теперь жильцы не знали, на кого негодовать.
        - А когда он бегал-то? - пробасил тёть-Таин муж.
        - Да только что!
        - А кто видел?
        - Раечка видела!
        - Голый? - с сомнением повторил тёть-Таин муж. - Только что?
        - Голый? - яростно подхватил Вавочка. - Это я голый? Это голый? Это голый? Это?..
        Говоря, он совал в лица рукава пиджака; поддёргивал брюки, чтобы предъявить носки; хватался за галстук, выпячивая шпагу; тыкал пальцами в запонки.
        Все смешались окончательно. Гербовников моргал.
        - Вот дура-то, прости Господи, - негромко подвёл итог тёть-Таин муж и вышел.
        - Раечка, - позвал Гербовников. - А ты не обозналась?
        - Ниэт! - успокоившаяся было Раечка снова заревела.
        - Ну, может быть, один был одетый, а другой голый? - с надеждой спросил старый казак.
        - Ниэ-эт! О-оба-а…
        - Что, быстро пришлось одеваться? - зловеще спросил он тогда Вавочку. - Как по подъёму? Ты кого провести хочешь? Кто был второй? Из нашего дома?
        - Да он же! Он же и был второй!.. Он и был… - вмешалась сквозь всхлипы Раечка.
        - Ладно. Допустим. А первый тогда кто? - Старого казака, видимо, начала уже раздражать Раечкина тупость.
        Вместо ответа последовало хлюпанье, из которого выплыло:
        - …и утром тогда…
        - Что утром? - ухватился Гербовников, пытаясь вытрясти из пострадавшей хоть что-нибудь внятное.
        - Он… постучал… А он ему открыл…
        - Ничего не понимаю. Кто открыл?
        - О-он…
        - А постучал кто?
        - То-оже он… - Раечку вновь сотрясли рыдания.
        Тёть-Тая с восторженным лицом подбиралась к центру событий.
        - Раечка! - позвала она сладенько и фальшиво. - Раечка! Сейчас мы всё уладим. Всё будет в порядке, Раечка. Пойдём со мной, пойдём, золотая моя, пойдём. Кого надо накажут, а ты, главное, не волнуйся…
        Приговаривая таким образом, она бережно взяла нетвёрдо стоящую на ногах Раечку и вывела на площадку. В дверях обернулась и сделала страшные глаза.
        И тут Вавочка раскричался. Он кричал о том, что это издевательство, что он подаст в суд на Гербовникова, который ворвался в частную квартиру, да ещё и вооружённый (Вот она, нагайка-то! Вот! Все видели!), что если верить каждому психу - то это вообще повеситься и не жить!..
        Вернувшийся на крики тёть-Таин муж мрачно басил, что он бы на Вавочкином месте этого так не оставил, что он ещё пять лет назад заметил, что Раечка не в себе, просто случая не было поделиться.
        Остальные убежали суетиться вокруг Раечки.
        Тогда старый казак Гербовников сунул нагайку за голенище и в свою очередь закричал, что на него нельзя в суд, что казачий круг этого не допустит, во всяком деле бывают промашки, и вообще, кто ж знал, что Раечка вдруг возьмёт и рехнётся!
        Потом крякнул, примирительно потрепал Вавочку по плечу, сказал зачем-то: «Спаси Христос», - и ушёл вслед за тёть-Таиным мужем.
        Вавочка захлопнул за ними дверь, доплёлся до кровати, сел. Глупость он сегодня утром совершил невероятную, вот что! Надо было не раздумывая хватать паспорт и рвать из этой квартиры, из этого города… Из этой страны, прах её побери! Но кто ж тогда знал, что всё так обернётся, что ничего ещё не кончилось…
        Рядом с его ногой из-под кровати чутко, осторожно, как щупик улитки, высунулась голова, с другой стороны - другая. Пытливо взглянули, вывернув шеи, на сидящего. Вылезли, сели рядом, уставив пустые глаза в сторону вечереющего окна.
        А может, и сейчас не поздно, а? Так, мол, и так, хорошие мои, взял я паспорт, а вы давайте…
        Диковато переглянулись и поняли, что нечего и надеяться.
        Голым стало холодно, они встали, направились к шкафу, открыли и принялись сперва вяло, а потом шумно делить оставшееся барахло. Не поделив, обернулись к третьему.
        …После некоторого сопротивления раздеваемого, троица приняла следующий вид:
        Первый - брюки от выходного костюма, носки, белая рубашка с запонками.
        Второй - выходные туфли, линялые короткие джинсы из нижнего ящика и защитного цвета рубашка от парадного мундира, что висел в гардеробе при всех неправедно добытых перед дембелем регалиях.
        Третий - сандалии на босу ногу, армейские брюки, майка и поверх неё пиджак от выходного костюма, из кармана которого торчал, мерцая миниатюрной шпагой, скомканный галстук.
        И все трое молчали. Молчали с того самого момента, когда захлопнулась дверь за старым казаком Гербовниковым.
        Нехорошее это было молчание. Стало, к примеру, заметно, что комната перестала быть гулкой: гасила, укорачивала звуки, будь то всхлип, кашель или писк деревянной кровати, когда кто-либо из них вскакивал, словно собираясь бежать, и, уразумев, что бежать, собственно, некуда, брёл, скажем, к креслу - присесть на подлокотник.
        Все трое были на грани истерики - и молчали. Давление росло при закрытых клапанах; каждый этот укороченный звук - скрип, всхлипывание, кашель - бросал сердце в новый сумасшедший перепад, дрожали руки.
        Вечерело быстро. Откуда-то взявшиеся тучи, словно комком пакли, заткнули прямоугольный колодец двора; три его видимые стены стремительно становились клетчатыми от вспыхивающих жёлтых окон.
        Тот, что сидел на кровати, встал, но так и не решился, куда переместиться. Тогда он повернул к тем двум бледное в слезах лицо и срывающимся голосом бросил:
        - К чёрту! Я ложусь спать! - И перешёл на крик, будто кто-то мог ему запретить это: - Слышите? К чёрту! Всё к чёрту! Я ложусь спать, пропади оно всё пропадом!
        Он упал на кровать и уткнулся лицом в подушку. Это был тот, что оставался днём в квартире.
        Стоящий поближе подошёл и поставил колено на край кровати.
        - А ну двинься, - произнёс он сквозь зубы. - Двинься, говорю! Разорался тут!..
        Лицо его задрожало, рот растянулся.
        - Двинься! - закричал он, плача. - Сволочи! Все сволочи! Все до одного!
        А третий вдруг язвительно сложил губы - ему выпал миниатюрный выигрыш: лучше спать одному на диване, чем вдвоём на кровати. Ему до того понравилось, как чётко у него оформилась в голове эта мысль, что он даже засмеялся.
        Лежащие (оба ничком) подняли головы.
        - В морду дам… - сквозь всхлипы пригрозил кто-то из них.
        Третий мечтательно возвышался над темнеющим в полумраке диваном и думал о том, что хорошо бы повторить этот случай с кроватью, только в более крупном масштабе: пусть они погрызутся из-за комиссионных, из-за первенства, из-за чего угодно, а ему - взять бы паспорт и уехать, уйти бы даже хоть пешком, без денег, куда угодно, но уйти.
        Он прерывисто вздохнул, принёс из стенного шкафчика постель, разложил, расправил и, раздевшись, полез под одеяло. Диван скрипло провалился под ним.
        Не спалось. Усталость была страшная, но не спалось. На кровати возились, хлюпали носами, сипло чертыхались - видимо, делили одеяло.
        И тут Вавочку обдало со спины такой волной озноба, что он сел, как подброшенный. Диван под ним запел, заскулил, перекликаясь всеми пружинами. Вавочке показалось, что кожа на лице у него исчезла, что малейшее дуновение, случись оно, обожжёт его либо огнём, либо стужей.
        Те, на кровати, были вдвоём, и они могли договориться. О чём? Да о чём угодно! Правда, он не слышал ни слова, тишина была ровной, но они могли! Они могли, вот в чём дело!
        «Да нет, - попытался успокоить он сам себя. - Ничего они не сделают. И что они вообще могут сделать?»
        И со спины пришла вторая волна озноба.
        «УБИТЬ», - возникло простое и короткое, как бы крупным шрифтом оттиснутое в мозгу слово.
        Вавочка сбросил ноги на пол и принялся одеваться. Выигрыш с кроватью обернулся крупной ошибкой, непростительной глупостью. Чему он радовался, дурак? Надо было самому туда третьим, а не на диван…
        Вавочку трясло. На кровати заворочались, заворчали. Он вслушался.
        «Нет, - решил он с облегчением. - Не успели ещё… Ничего они не успели».
        А если они не успели, то… Вавочка замер. Самому… Никого не нанимая…
        Да, видимо, из всех троих решение пришло первым к нему.
        «Убрать, устранить физически, - с замиранием повторил он про себя читанные в каком-то детективе слова. - Устранить физически».
        Слово «убить» он не мог теперь выговорить даже мысленно. Память его бессознательно перебирала все имеющиеся в доме колющие и режущие предметы. Потом он представил кровь на кровати, и ему чуть не сделалось дурно… Утюг. Он им гладил сегодня костюм. Если обмотать полотенцем…
        Вавочка не мог больше оставаться наедине с такими мыслями. Нужна была какая-нибудь зацепка, неувязка, чтобы все эти планы оказались невыполнимыми. Он искал её, искал довод против того, что творилось в его голове и толкало на страшное.
        Второй проснётся! Да-да! Второй проснётся обязательно. Первого он ударит, а второй проснётся, второго он не успеет…
        «Ну и что? - возражал ему кто-то пугающе-жестокий в нём самом. - Проснётся, а я объясню, что вдвоём лучше, чем втроём».
        И жуткий кто-то усмехнулся своей чёткой формулировке его, Вавочкиным, смешком.
        - А труп? - быстро спросил Вавочка - и выдохнул с облегчением. Вот она, неувязка! Ничего нельзя, ясно?..
        И даже не понял, что спросил вслух - тихо, правда, шёпотом, но вслух.
        Теперь он сидел почти спокойный, и неувязочку эту смаковал, играл в возражения: придумает вздорное какое-нибудь - и радостно опровергнет.
        Ну, положим, вдвоём можно вынести, завернуть во что-нибудь - и вынести. А дальше что? Бросить где-нибудь поблизости? А вот и не получится никак - утром найдут и опознают обязательно. Ну, ладно, ну, положим, сейчас ночь, положим, оттащим переулками куда-нибудь на окраину - так всё равно ведь найдут… А в реку?
        Вновь волна озноба. Ну да, а если в реку? Если привязать что-нибудь, чтоб не выплыл?..
        «Нет, - возразил он поспешно. - Ночь-то ночь, а менты-то всё равно на набережной дежурят… И на проспекте тоже…»
        Возражение было неубедительным.
        Кровать между тем давно уже попискивала, потом кто-то встал, шагнул нетвёрдо… Полыхнул малиновый торшер. В глазах ухватившегося за кисточку был ужас. Как и в глазах сидящего на кровати.
        - Вы почему не спите? - дрогнувшим голосом спросил тот, что включил свет. И ещё раз - уже истерически: - Вы почему не спите?!
        Торшер выключить побоялись. Тот, что вскочил с кровати, на кровать не вернулся - устроился в кресле, подобрав под себя ноги. Остальные двое посидели немного и прилегли. Истерический крик: «Вы почему не спите?!» - неожиданным образом многое прояснил.
        Можно было уже, к примеру, не надеяться ни на вьетнамцев, ни на шестёрок из «Посошка» - вообще ни на кого не надеяться, кроме себя; а сестра должна приехать через несколько дней, которые с каждой минутой убывают; а их теперь двое, а он против них один.
        Всё это возникло единым клубком мыслей, причём совершенно неподвижным: мысли не изменялись, просто с каждой минутой становились всё яснее и беспощадней.
        Трое задрёмывали и просыпались. Стоило кому вздрогнуть и открыть глаза, как то же самое происходило и с остальными двумя, так что проснувшийся первым не то что предпринять - решиться ни на что не успевал.
        Но мысли только притворялись, что застыли; в них как бы смещалось ударение: теперь главным было не то, что сестра приедет, а то, что нельзя больше выносить даже не присутствие - существование этих двух.
        Как только это было осознано, мысли сорвались, полетели, тесня, выталкивая одна другую.
        Даже если уехать - с паспортом, без паспорта ли - разве забудешь, что они есть, что они живут, копируя, издеваясь каждым прожитым ими мгновением! Уехать, да? А эти три дня - их как, простить?!
        Страх нарастал, но вместе с ним росла нестерпимая потребность уничтожить, развязать, разрубить, одним рывком вернуться к прежней жизни. Неустойчивое равновесие могло нарушиться ежесекундно. Достаточно было незначительного толчка, мельчайшего события, чтобы три человека в замкнутом пространстве комнаты, сойдя с ума, бросились бы с нечленораздельным воем друг на друга. Или же, напротив, метнулись бы каждый в свой угол, втираясь от ужаса в стену.
        Небо в незадернутом окне стало сероватым, по окнам слезило.
        Лежащий на кровати медленно поднялся. Сунул ноги в шлёпанцы. Сделал пару неуверенных шагов в сторону передней. Остановился. Потом сорвался с места и решительной ускоряющейся походкой вышел в коридорчик. Дверь хлопнула со щелчком, со звоном.
        Звон ещё стоял в воздухе, а второй уже прильнул к стеклу, высматривая. Убедившись, что двойник вышел во двор и не караулит у подъезда, бросился за ним.
        Теперь уже к стеклу прилип третий - тот, что раньше сидел в кресле. Куда девался первый, он не видел, а второй (это точно был второй; на первом - белая рубашка!)… Так вот, второй пробежал к туннельчику на улицу Желябова.
        В третий раз сработал замок входной двери. Квартира опустела.
        Асфальты во дворе были равномерно мокры, без луж; видимо, моросило всю ночь - слегка и без перерывов. Вавочка даже оторопел, выскочив на плоское бетонное крыльцо подъезда, настолько непохожа была эта знобящая изморось на прозрачную теплынь предыдущих дней. Спешно вздёрнул стоймя воротник, застегнул пиджак на все пуговицы, сжал лацканы в горсть. Бабье лето кончилось. Дожди ударили на четыре дня раньше срока.
        Может, за плащом сбегать, а то маечка на голое тело да пиджачок, знаете ли… Но дверь он прихлопнул, а ключ - в кармане выходных брюк, а брюки не на нём, брюки на том, что выскочил первым. Ничего! Мы этот ключик ещё возвратим, он ещё к нам вернётся.
        Взбодрив себя такой мыслью, Вавочка втянул голову в воротник по самые уши и побежал, шлёпая по мокрому асфальту. Ко второму выходу со двора побежал, потому что возле туннельчика на улице Желябова его могли ожидать.
        - Ждите-ждите, - бормотал он, хлюпая скользкими, старающимися вывернуться из-под ступни сандалиями. - Как же! Дождётесь вы там! Чего-нибудь!
        На улице было чуть посветлее, но всё равно серо до непроглядности. Рассвет не спешил.
        Вавочка обежал квартал и остановился, дрожа и задыхаясь. Улица Желябова лежала безлюдная, серая. Трусцой приблизился к арке и осторожно заглянул вовнутрь. Там было пусто и почти что сухо. Может, вернулись? Прошёл по туннельчику, выглянул во двор и на всякий случай отпрянул. Никого. Серые лапы деревьев, метнувшаяся из-под грибка серая кошка - и никого. Окна четыре светят прозрачно-жёлтыми прямоугольниками. Зажглось ещё одно.
        Неужели вернулись? Выждали, когда он скроется, вернулись, а теперь дежурят в подъезде. Они же знают, что долго в такой сырости не проторчишь!
        В панике Вавочка снова выскочил на улицу. Смутное пятнышко белой рубашки метнулось вдалеке за угол. Так! Значит, не сообразили.
        Добежал до угла. Но рубашка исчезла, испарилась - за углом был пустой мокрый переулок. Под ногами - серо-жёлтая кашица от осыпавшихся акаций.
        Вавочка почувствовал отчаяние. Если противник попросту испугался, сбежал, решил раствориться в городе - это абзац! Это двойной полуабзац! Это - жить и бояться, жить и не знать ни минуты покоя, жить и ждать, что вот-вот где-нибудь объявятся… А ключ?
        Тут его озарило, что всё это ещё можно проверить, и Вавочка спрятался за угол. И точно: через минуту вдали замаячила белая рубашка, исчезла, появилась снова, переместилась на середину улицы. Вавочка почувствовал спиной чей-то взгляд и мигом обернулся. Александровская (бывшая Желябова) была пуста. Казалась пустой. Теперь он точно знал: здесь они. Никуда не денутся. Уже не скрываясь, вышел на центр перекрёстка и пошёл, сгорбившись и стуча зубами, к повороту, где улица впадала в проспект.
        Трое кружили мокрыми дворами и переулками, стараясь не попасться на глаза и не потерять из виду; высматривали, прятались, маячили посреди дороги, чтобы выманить. Маневрировать становилось всё труднее - появились ранние прохожие, из-за угла вывернулся, мигая пронзительно-синим фонарём, яичный «жигулёнок» с голубой полосой. Вавочка тревожно проводил его взглядом. «Жигулёнок» равнодушно прокатил по улице и канул за угол. Зато встречная лоснящаяся иномарка притормозила и, вильнув, прижала белую рубашку к стене.
        Из откинувшейся дверцы возник стройный светлоглазый Порох.
        - Давно раздели? - спросил он быстро и как-то по-страшному невыразительно. Пока выговаривал, глаза его проверили улицу в обе стороны.
        - Н-не… - У Вавочки зуб на зуб не попадал. - Я ключ обронил.
        На секунду, всего на секунду, Порох пристально взглянул Вавочке в лицо.
        - Да не раздевали меня! Я дверь з-захлопнул, - в ужасе вскричал Вавочка. - А ключ у сестры… Я з-за ключом иду…
        - Чего там? - спросили из машины.
        - Да знакомый один, - сказал Порох.
        - Раздели, что ли?
        - Да нет. Ключ, говорит, потерял.
        Слышно было, как шепчет двигатель иномарки да дребезжат Вавочкины зубы.
        - Может, подбросить? - спросил Порох.
        - Да тут рядом! - прижал руки к груди Вавочка. - У сестры ключ!..
        - Как знаешь, - сказал Порох, и дверца за ним захлопнулась.
        С маниакальным упорством хлеща водой и без того мокрые тротуары, шли проспектом поливальные машины. И трое ранних прохожих, неожиданно легко и странно одетых, поняли наконец, что хотят они того или не хотят, но приближаются к старой набережной, где через реку перекинут деревянный мост в заречную рощу.
        Не таясь и не обращая внимание на диковатые оглядки редких встречных, Вавочка шёл к мосту, за которым должно было решиться всё…
        Вот и лестница кончилась. Под ногами зазвучали сырые доски. Скоро их снимут, и будут всю зиму торчать изо льда чёрные сваи, половину из которых снесёт весной в ледоход.
        Набухшее дерево моста звучит под ногами, а тот, в защитного цвета армейской рубашке, уже на той стороне. Через несколько минут к лестнице, широкому каменному спуску, выбежит, задыхаясь, третий и успокоится, увидев на том конце моста белое пятно рубашки.
        Мокрые доски звучат под ногами. Все остальные возможности остались на том берегу. Впереди пустая роща, сырая, слякотная, с намокшими обрывками старых газет. За мостом - пятачок с заколоченными на днях аттракционами, мокрыми качелями, стреноженными цепью и замком.
        Куда, однако, делся первый? В дебри он сразу не полезет, это ясно. Значит, рядом где-нибудь, на пятачке. Вавочка, оскальзываясь на словно смазанных изнутри сандалиях, свернул в широкий проход между ярким киоском «мальборо» и фанерным бруском тира. Навстречу ему шёл Вавочка в белой прилипшей к телу рубашке с запонками; шлёпанцы от налипшей грязи - как картофелины. Вздрогнули, остановились.
        И тут на свою беду защитного цвета рубашка показалась и тут же метнулась за угол тира. Молча заключив союз, рванулись за ним.
        Зверя подняли и погнали. Словно примериваясь, ударил дождь и прекратился, и туфли скользили по отполированной им земле, и было, когда заметались впереди кустарники без просвета, и пришлось продираться, и был скользкий склон, а сзади уже набегали, тяжело дыша, и был момент, когда, потеряв преследователей, Вавочка в отчаянии чуть ли не окликал их… А потом он заметил, что не его гонят, а он вместе с тем, в белой рубашке, гонит третьего, что роща кончилась и что бегут они в степь - взгорбленную, серую, мокрую, со смутной полосой леса на горизонте.
        Отупев от усталости и отчаяния, что это никогда не кончится, они бухали ногами по чмокающей глине, а где-то впереди перемещался, подгадывая место и время, небольшой котлованчик. То ли вырытый экскаватором, то ли вынутый взрывом Бог знает с какой целью - верно, строительство было задумано, да вышла, видать, какая-то промашка, так и свернули, не разворачивая, ограничившись этой вот ямой метров десять диаметром и метра два глубиной с отлогими оползающими краями и россыпью обломков на дне.
        Котлованчик так неожиданно подвернулся им под ноги, что сделать ничего уже было нельзя. Первый закричал по-страшному, видя, что земля дальше обрывается, но свернуть не смог - тяжёлые, словно чужие, ноги вынесли его на самую кромку, откуда он и загремел с криком. Поднялся, побежал, сшибая ноги о камни, к противоположному краю ямы, попробовал выбежать наверх с разгона, но съехал на дно вместе с оползнем.
        Тогда он ухватил каждой рукой по тяжёлому обломку, повернулся навстречу преследователям, которые с торжествующе-злобным воплем попрыгали сдуру за ним, пригнулся, оскалился, страшен стал.
        Те чуть расступились, тоже подобрали по паре камней, надвинулись было на третьего и вдруг шарахнулись друг от друга подальше - каждому показалось, что летит уже в висок тяжёлый ребристый камень.
        Были когда-то союзники, да кончились. Здесь, в котловане, каждый был за себя и против остальных. Некоторое время они переступали, ища позицию повыгодней, пока не поняли, что можно без конца водить такой хоровод; куда ни перейди - остальные перейдут тоже.
        И ещё поняли они: вылезти наверх - пара пустяков, но в том-то всё и дело, что выберется из них только один. Стоит кому не выдержать и побежать на четвереньках по склону, как в спину ему глухо ударятся два камня, а потом ещё два - с хрустом, без промаха, насмерть.
        Краем глаза они заметили, как потемнело со стороны города; дождь пристреливался к роще, бродил по степи вокруг котлованчика, в котором стояли, дрожа от сырости, три существа - оскаленные, сутулые. Стояли, время от времени нечленораздельно рыча и перехватывая поудобнее обломки камня. И понимали уже, что это конец, что дальше ничего не будет: никто сюда не придёт и никто не побежит, а ударит дождь, и прекратится, и снова ударит, а они будут стоять, сжимая мокрые камни; стоять, не спуская друг с друга глаз; стоять, пока не подохнут от холода и страха!
        Евгений Лукин, Любовь Лукина
        Пещерные хроники
        Виток спирали
        Трудно сказать, кто первый заметил, что Миау (Сын Пантеры) уклоняется от поедания лишних соплеменников. Во всяком случае, не Хряп. Хряп (или Смертельный Удар) был вождём племени и узнавал обо всём в последнюю очередь. От Уввау (Сына Суки).
        Так случилось и в этот раз.
        - Брезгуешь? - хмуро осведомился Хряп.
        - Нет, - вздохнул Миау. - Просто неэтично это.
        По молодости лет он обожал изобретать разные слова.
        - А неэтично - это как?
        - Ну, нехорошо то есть…
        Хряп задумался. Когда он съедал кого-нибудь, ему было этично. Иногда даже слишком этично, потому что кусок Хряпу доставался самый увесистый.
        - Ну-ну… - уклончиво проворчал он, но спорить с Миау не стал. А зря. Потому что вскоре ему донесли, что Сын Пантеры Миау отказался есть представителя враждебного племени.
        - А этих-то почему неэтично?! - взревел Хряп.
        - Тоже ведь люди, - объяснил Миау. - Мыслят, чувствуют… Жить хотят.
        Хряп засопел, почесал надбровные дуги, но мер опять не принял. И события ждать не заставили. Через несколько дней Миау объявил себя вегетарианцем.
        - Неэтично, - говорил он. - Мамонта есть нельзя. Он живой - он мыслит, он чувствует…
        И лопнуло терпение Хряпа. Миау не был съеден лишь потому, что сильно исхудал за время диеты. Но из племени его изгнали.
        Поселившись в зелёной лощинке, он выкапывал коренья и пробовал жевать листву. Жил голодно, но этично.
        А вокруг лощинки уже шевелились кусты. Там скрывался Уввау (Сын Суки). Он ждал часа, когда вегетарианец ослабеет настолько, что можно будет безнаказанно поужинать за его счёт.
        А Миау тем временем сделал ужасное открытие: растения тоже чувствуют! И, возможно, мыслят! (Изгнанника угораздило набрести на стыдливую мимозу.)
        Что ему теперь оставалось делать? Камни были несъедобны. И Миау решил принципиально умереть с голоду.
        Он умирал с гордо поднятой головой. Три дня. На четвёртый день не выдержал - поймал Сукина Сына Уввау и плотно им позавтракал. Потом вернулся к сородичам и больше глупостями не занимался.
        А через несколько лет, когда Хряпа забодало носорогом, стал вождём племени.
        Вечное движение
        Колесо изобрёл Миау. По малолетству. Из озорства. А нужды в колесе не было. Как, впрочем, и в вечном двигателе, частью которого оно являлось.
        Хряпу изобретение не понравилось. Выйдя из пещеры, он долго смотрел на колесо исподлобья. Колесо вихляло и поскрипывало.
        - Ты сделал?
        - Я, - гордо ответил юный Сын Пантеры.
        Хряп подошёл к ближайшему бурелому и, сопя, принялся вывёртывать из него бревно потяжелее.
        - Э-э, осторожнее! - испугался Миау. - Он же ведь это… вечный!
        О вечности Хряп понятия не имел. Наибольшая из четырёх цифр, которыми он мог оперировать, называлась «много-много». Поэтому вождь просто подошёл к колесу и вогнал в него бревно по самый комель.
        Двигатель остановился и начал отсчитывать обороты про себя. Затем бревно с треском распалось, и один из обломков влетел Хряпу промеж глаз.
        Миау скрывался в лесах несколько дней. Впоследствии ему приходилось делать это довольно часто - после каждой попытки Хряпа остановить колесо.
        Когда же вождём стал сам Миау, на его покатые мощные плечи легло огромное множество забот, о которых он раньше и не подозревал - в том числе и борьба с вечным двигателем. Но в отличие от Хряпа Сыну Пантеры был свойствен масштаб. Не размениваясь на мелочи, молодой вождь силами своего племени раскачал и сбросил на своё изобретение нависший над опушкой базальтовый утёс, которому бы ещё висеть и висеть.
        Результат столкновения огромной массы камня с вечным движением был поистине катастрофичен. Даже сейчас, взглянув в телескоп на Луну, можно видеть следы катаклизма - гигантские кратеры, - ибо осколки утёса разлетались с убийственной скоростью и во всех направлениях. Мелкие животные, в их числе и человек, частично уцелели, но вот мамонты… Мамонтов мы лишились.
        К чести Миау следует сказать, что больше он таких попыток не повторял и блистательно разрешил проблему, откочевав всем племенем к Бизоньей Матери на ту сторону реки.
        А вечный двигатель продолжал работать. Два миллиона лет подряд колесо, вихляя и поскрипывая, мотало обороты и остановилось совсем недавно - в 1775 году, в тот самый день, когда Французская академия наук объявила официально, что никаких вечных двигателей не бывает и быть не может.
        И сослалась при этом на первое и второе начала термодинамики.
        У истоков словесности
        В юности многие пишут стихи, и Миау не был в этом смысле исключением. Он был исключением совсем в другом смысле - до Миау стихов не писали.
        Начал он, естественно, с лирики.
        За первое же стихотворение - простое и искреннее - его вышвырнули из пещеры под проливной дождь. Там он очень быстро освоил сатиру - и вот целое племя, похватав топоры, кинулось за ним в ливень.
        Хряп в облаве не участвовал. Дождавшись конца ливня, он вышел из пещеры и сразу же наткнулся на дрожавшего за кустиком Миау.
        - Ловят? - посочувствовал Хряп.
        - Ловят, - удручённо ответил ему Миау.
        - Сам виноват, - заметил Хряп. - Про что сочинял-то?
        - Да про всё сразу…
        - А про меня можешь?
        …Тот, кто хоть однажды был гоним, поймёт, какие чувства поднялись в груди юного Сына Пантеры после этих слов вождя. Миау вскочил, и над мокрой опушкой зазвучали первые строфы творимой на месте оды.
        Оторопело моргая, Хряп узнавал о том, что яростью он подобен носорогу, а силой - мамонту, что грудь его есть базальтовый утёс и что мудростью он, Хряп, превосходит буйвола, крокодила и вепря, вместе взятых.
        Племя ворвалось на опушку в тот момент, когда Миау звенящим голосом объявил, что если Хряпа ударить каменным топором по голове - камень расколется, древко сломается, рука отсохнет, а ударивший умрёт на месте от изумления.
        Хряп взревел и, воздев огромные кулаки, кинулся вдогонку за быстро сориентировавшимися гонителями.
        Племя пряталось в лесах несколько дней и вернулось сильно поумневшим. Теперь, прежде чем устраивать облаву на Сына Пантеры в связи с каждым новым его произведением, предварительно выясняли: а как к этому произведению относится Хряп…
        Конец ледникового периода
        Не повезло племени лярвов с вождём. Ну, что суров - ладно, а вот то, что при нём холодать стало… Летом - снег, льды какие-то громоздятся на горизонте. Выйдешь поутру из пещеры - зябко. Опять же добычи мало, бизоны стадами на юг уходят. Оголодало племя, осунулось, однако вслух ещё роптать не решались. Хряп - он ведь такой. Хряпнет разок - и нет тебя. Поэтому сами охотники к вождю не пошли, а послали юного Миау. Во-первых, слов много знает, а во-вторых, так и так ему пропадать. Опять отличился: разрисовал изнутри всю пещеру. Такую Бизонью Мать изобразил, что дрожь берёт. Вроде корова коровой, а присмотришься: морда - как у Хряпа.
        - Короче, вождь, - дерзко сказал Миау, Сын Пантеры, приблизившись к горящему посреди пещеры костерку. - С завтрашнего дня объявляем забастовку…
        Услышав незнакомое слово, Хряп хмыкнул и даже отложил кремнёвое рубило, которым как раз собирался раскроить череп наглецу. О своём сходстве с запечатлённой в пещере бизоньей коровой вождь, правда, не догадывался, поскольку изображена она была в профиль. Честно сказать, он там и рисунка-то никакого не углядел - просто видел, что стенка испачкана.
        - А?.. - переспросил Хряп, грозно сводя лохматые брови.
        - Холодно, - объяснил Миау. - Бизоны уходят. Совсем скоро не станет. Сделай тепло, тогда и охотиться будем…
        Хряп взревел, но, пока тянулся за опрометчиво отложенным рубилом, юный Сын Пантеры успел выскочить наружу. А на следующий день, как и было обещано, ватага охотников начала первую в истории человечества забастовку.
        Вроде бы вышли на бизона, а сами взяли и попрятались в лесах… На вторые сутки подвело у племени животы. Да и у вождя тоже… Любой другой на его месте давно бы уже сделал тепло, но не тот был у Хряпа норов. На горизонте по-прежнему мерцал ледник, пушил снежок, копытные тянулись к югу. Шустрый Миау предложил было забить тайком пару отставших телят, а вождю мяса не давать - обойдётся!
        Ну тут уже самого Сына Пантеры чуть не забили. Как это не давать, если положено?.. Тогда Миау придумал новую штуку: не позволять женщинам выкапывать коренья. А то конечно: ватага-то в лесах натощак сидит, а Хряп себе за обе щёки корешки уписывает. Поголодает по-настоящему - глядишь, может, и образумится… А то - ну что ж это такое? Зуб на зуб не попадает…
        Понятно, что протянись эта забастовка чуть подольше - вымерло бы племя лярвов за милую душу. Однако уже утром третьего дня Хряп от бешенства утратил бдительность, и забодало его носорогом - прямо на выходе из пещеры. Вождём племени стал Миау.
        Ну тут, разумеется, сразу потеплело, льды с горизонта убрались, антилопы вернулись, бизоны… А геологи вон до сих пор толкуют о конце ледникового периода. Чисто дети малые! А то мы не знаем, как оно всё на свете делается!..
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Чёрный сон

1992
        Стояли за куриными ногами. Отрубленные по коленку птичьи лапы жутко растопыривали из картонного ящика бледные когтистые хваталки. Смотреть на них без содрогания мог далеко не всякий и, наверное, поэтому очередь была относительно небольшой - человек семьдесят.
        - Довели страну, - сдавленно проговорил Леонид Устинович Ососков, приземистый россиянин - лет под пятьдесят, с глазами навыкате.
        - Довели… - согласился со вздохом Александр Павлович Ордынин, тоже несомненно россиянин - с отчаянной выправкой белогвардейца и культурно подстриженной бородкой, в которой кишела толстая, как вермишель, седина.
        По именам они друг друга не знали, что вполне естественно, поскольку были они ну совершенно незнакомы.
        - Кошмар, - сказал Ососков.
        - Черный сон, - уточнил Ордынин. - Просто черный сон, по-другому не скажешь…
        Они замолчали, скорбно глядя, как продавщица выкладывает на весы бледные птичьи конечности. Была она большая и неухоженная, как матушка Россия: вялое обширное лицо с уныло обвисшим углом рта, о котором она, видимо, просто забыла. С одного века тушь стерта, с другого - нет. Слишком уж велика территория - за всем не уследишь.
        Зрелище было настолько аллегорическим, что у Ососкова снова не выдержали нервы.
        - Ведь жили - горя не знали! - плачуще вскричал он. - Спрашивается, на кой черт им вообще понадобилось ставить все с ног на голову?
        - Власти, власти захотелось, - с каким-то даже злорадством в голосе откликнулся Ордынин. - Что страна гибнет - плевать! Главное, чтоб они наверху оказались!..
        - Демагоги! - проскрежетал Ососков.
        - Бандиты, - поправил Ордынин. - Самые настоящие бандиты! До разрухи довели! До гражданской войны!
        Пучеглазый Ососков злобно фыркнул.
        - Свободу они нам дали! - язвительно выговорил он. - Да кому она нужна, такая свобода? Авантюристы!
        - Причем высокого класса! - добавил Ордынин. - Как они войну-то использовали!..
        Ососков хотел подхватить, но запнулся и озадаченно свел брови.
        - А! - сообразил он наконец. - Вы про Афганистан?
        - Да нет, я про первую мировую!..
        Оба замолчали и уставились друг на друга, медленно прозревая истину.
        - Позвольте, позвольте… - сказал Ордынин. - Вы о ком говорите?
        - Я о демократах! А вы о ком?
        - А я о большевиках, - сказал Ордынии - и, отодвинувшись, насколько позволяла очередь, они еще раз оглядели друг друга, как бы выбирая, за что укусить.
        - Та-ак… - зловеще протянул приземистый Леонид Устинович. - Вот, значит, кто мы такой… Царизьму, значит, захотелось… Капитализьму, значит… Ну вот он ваш капитализм! Любуйтесь!
        - Это - капитализм? - закричал стройный подтянутый Александр Павлович. - Это последствия вашего владычества! Семьдесят лет разваливали экономику, а как почувствовали, что под ногами закачалось, - давай следы заметать! Перестройку учинили, вы подумайте!
        - Кто учинил? - закричал в свою очередь Ососков. - Кто ее учинял? Да если бы не ваш Горбачев!..
        - Мой? - всхохотнул Ордынин. - Нет уж, увольте! С вашим бывшим генеральным секретарем разбирайтесь сами.
        - А вы… - Ненависть захлестнула Ососкова. - А вы за кем стояли?
        - То есть как это - за кем? За вами!
        - А вот не занимали вы за мной! За мной вот он занимал! - И Ососков ткнул пальцем в следующего за Ордыниным старичка с палочкой. - А откуда вы здесь взялись, я не знаю!..
        - Ах ты!.. - Ордынин сначала отшатнулся, потом шагнул к Ососкову, и оба с треском ухватили друг друга за лацканы, видимо, крепко помня старую мудрость: дери на богатом рожу, на бедном - одежу.
        - Да что ж вы, падлы, мне тут весы колебаете?! - страшным громовым голосом проговорила продавщица, делаясь вдруг еще огромнее, и протянула к дерущимся… нет, не руки - растопыренные птичьи когти. Очередь завизжала, кинулась врассыпную - и кошмар оборвался.

1975
        - Леня! Леня, проснись!.. - трясла за плечо жена.
        Инструктор обкома Леонид Устинович Ососков резко сел на кровати, выпучил глаза…
        - А?!
        - Ты во сне кричал, - пояснила жена.
        - А-а… - Все еще во власти жуткого сновидения, Леонид Устинович затряс головой. - А который час?
        - Да народ уже на демонстрацию идет…
        Ососков перелез через жену и, спрыгнув на пол, босиком прошлепал на балкон.
        Утро выдалось солнечное. Внизу плескались алым шелком знамена, реяли детские шарики, плыли портреты. Говор, песни. Кто-то с оттягом рванул на баяне вальс, да так бодро, словно марш рванул. Мелькнул плакат: «Завершающему году пятилетки - наш ударный труд!» А с той стороны улицы в просветах между знаменами сияли свежевымытые витрины, уставленные ликерами и вавилонскими башнями из шоколадок и консервов…
        «Черт, и приснится же такая дрянь!» - в смущении подумал Леонид Устинович и содрогнулся, вспомнив растопыренную птичью лапу.

1913
        Присяжный поверенный Александр Павлович Ордынин аналогичным рывком сел на высокой пружинной постели и открыл полные ужаса глаза.
        Звонили к обедне. Александр Павлович проворно спустил ноги с кровати и, несколько нервически нашарив туфли, накинул халат. Хотел постучать в спальню жены, но вовремя одумался: сон был настолько неприличен и нелеп, что рассказывать его, право, не стоило.
        Тогда он подошел к высокому окну и отвел штору. В синем весеннем небе плыл колокольный звон, сияли купола. Во весь карниз второго этажа дома напротив раскинулась аршинными буквами вывеска «Желанниковъ и сыновья». Благостный принарядившийся народ шел к обедне.
        «Господи, и приснится же такая дрянь!» - в смятении подумал Ордынин и, хотя слыл человеком самых передовых взглядов, перекрестился - истово и боязливо.
        1992
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Семь тысяч я
        Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире оседланную лошадь.
        - Как это ты ее на седьмой этаж? - оторопело спросил я, обходя сторонкой большое дышащее животное. - Лифтом?
        Он горько усмехнулся в ответ.
        - Лифтом… - повторил он. - Да разве такая зверюга в лифте поместится? В поводу вел. По ступенькам…
        Собственно, я уже тогда имел право арестовать его. Лошадь была не просто оседлана - на ней был чалдар… Что такое чалдар? Это, знаете, такая попона из металлических пластинок. Похищена в феврале прошлого года из энского исторического музея вместе с мелкокольчатой броней и доспехом типа «зерцало».
        - Удивляешься… - с удовлетворением отметил он. - Понимаю тебя.
        Он уже ничего не скрывал. Комнату перегораживало длинное кавалерийское копье, а к столу был прислонен меч, восстановленный недавно специалистами по крыжу XII века. Кроме него из экспозиции пропал еще, помнится, полный комплект боевых ножей.
        Я решил не засвечиваться раньше времени и, изобразив растерянность, присел на диван.
        - Значит, летим исправлять историю? - придав голосу легкую дрожь, спросил я.
        - Летим, - подтвердил он.
        - Рязань?
        - Калка! - Произнеся это, он выпрямился и сбросил домашний халат. От груди и плеч моего подопечного отскочили и брызнули врассыпную по комнате светлые блики. Его торс облегала сияющая мелкокольчатая броня, усиленная доспехом типа «зерцало». А вот и пропавшие ножички, все три: засапожный, поясной и подсайдашный…
        Услышав грозное слово «Калка», лошадь испуганно всхрапнула и вышибла копытом две паркетные шашки.
        И тут меня осенило, что у него ведь могут быть и сообщники…
        - Сними ты с себя это железо! - искусно делая вид, что нервничаю, сказал я. - Тебя ж там первый татарин срубит! Знаешь ведь поговорку: один в поле не воин!
        Крючок был заглочен с лету.
        - Один? - прищурившись, переспросил он. - А кто тебе сказал, что я там буду один? В поле?
        Уверен, что лицо недоумка вышло у меня на славу.
        - А кто второй?
        - Я.
        - Хм… А первый тогда кто?
        - Лошадь переступила с ноги на ногу и мотнула головой, как бы отгоняя мысль о предстоящем кошмаре.
        - Ну хорошо… - смилостивился он. - Сейчас объясню…
        И возложил длань на высокое седло, куда, по всей видимости, и была вмонтирована портативная машина времени марки «минихрон», украденная три года назад прямо из сейфа энской лаборатории.
        - Итак, я включаю, как ты уже догадался, устройство и перебрасываюсь вместе с лошадью во вторник 31 мая 1223 года. Провожу там весь день до вечера. К вечеру возвращаюсь. Отдыхаю, сплю, а назавтра… - Он сделал паузу, за время которой стал выше и стройнее. - А назавтра я снова включаю устройство и снова перебрасываюсь во вторник 31 мая 1223 года! Вместе с лошадью! То есть нас теперь там уже - сколько?
        - Ну, четверо, - сказал я. - С лошадьми…
        И осекся. Я понял, куда он клонит.
        - То же самое я делаю и послезавтра, и послепослезавтра! - Глаза его сверкали, голос гремел. - Семь тысяч дней подряд я перебрасываюсь туда вместе с лошадью и провожу там весь день до вечера. Я трачу на это без малого двадцать лет, но зато во вторник 31 мая 1223 года в окрестностях реки Калки возникает войско из семи тысяч всадников! И оно заходит татарам в тыл!..
        Весь в металле, словно памятник самому себе, он стоял посреди комнаты, чуть выдвинув вперед правую ногу, и в гладкой стали поножа отражалось мое опрокинутое лицо.
        «Брать! - тяжко ударила мысль. - Брать немедленно!..»
        Но тут он дернул за свисающий с потолка шнурок, на который я как-то не обратил внимания, и со свистом развернувшаяся сеть из витого капрона во мгновение ока спеленала меня по рукам и ногам.
        - Почему бы тебе не предъявить свое удостоверение? - мягко осведомился он. - Ты ведь из Группы Охраны Истории, не так ли?
        «Спокойствие! - скомандовал я себе. - Главное, не делать резких движений!.. Это витой капрон!»
        - Ты, видимо, хочешь сказать, - вкрадчиво продолжал он, - что мои семь тысяч будут слишком уж уязвимы? Что достаточно устранить меня сегодняшнего - и не будет уже ни меня завтрашнего, ни меня послезавтрашнего… Достаточно, короче, прервать цепочку - и все мое войско испарится на глазах у татар. Так?
        - Да, - хрипло сказал я. - Именно так…
        - Так вот, во время дела, - ликующе известил он, - я сегодняшний буду находиться в самом безопасном месте. Как и я завтрашний, как и я послезавтрашний… А вот последние будут первыми. То есть пойдут в первых рядах…
        - Между прочим, дом окружен, - угрюмо соврал я.
        Он тонко улыбнулся в ответ.
        - И окрестности Калки тоже?
        Мне нечего было на это сказать.
        На моих глазах он препоясался мечом и взял копье. Затем выпрямился и с княжеским высокомерием вздернул русую недавно отпущенную бородку. Я понял, что сейчас он изречет что-нибудь на прощанье. Что-нибудь историческое.
        - Татарское иго, - изрек он, - позорная страница русской истории. Я вырву эту страницу.
        Причем ударение сделал, авантюрист, не на слове «вырву», а на слове «я». Потом запустил руку под седло и, на что-то там нажав, исчез. Вместе с лошадью.

* * *
        - Семь тысяч? - Руки шефа взметнулись над столом - то ли он хотел воздеть их к потолку, то ли схватиться за голову. - Семь тысяч… А ты сказал ему, что у него прабабка - татарка?
        - Н-нет… - ответил я. - А что? В самом деле?
        - Откуда я знаю? - огрызнулся шеф. - Надо было сказать!..
        Его заместитель по XIII веку давно уже бегал из угла в угол. Возле стенда «Сохраним наше прошлое!» резко обернулся:
        - Почему ты не хочешь оставить засаду на его квартире?
        - Потому что он туда больше носа не покажет, - ворчливо отозвался шеф. - Будь уверен, ночлег он себе подготовил на все семь тысяч дней. Как и стойло для лошади. А вот где его теперь искать, это стойло?.. Нет, брать его, конечно, надо там - в тринадцатом веке…
        - Как?
        - В том-то и дело - как?..
        Шеф поставил локти на стол и уронил тяжелую голову в растопыренные пальцы.
        - Семь тысяч, семь тысяч… - забормотал он. - Ведь это же надо что придумал, босяк!..
        - Но, может быть, нам… - осторожно начал заместитель, - в порядке исключения… разрешат…
        - Снять блокаду? - Шеф безнадежно усмехнулся. Я тоже. Дело в том, что прошлое по решению мирового сообщества блокировано с текущего момента и по пятнадцатый век включительно - на большее пока мощностей не хватает… А ловко было бы: вырубить на минутку генераторы, потом - шасть в позавчера - и в наручники авантюриста…
        - А у тебя какие-нибудь соображения есть? - Вопрос был обращен ко мне.
        - Есть, - сказал я и встал.
        Это произвело сильное впечатление. Шеф и его заместитель по XIII веку ошарашенно переглянулись.
        - Ну-ка, ну-ка, изложи…
        Я изложил.
        Вообще-то я редко когда высказываю начальству свои мысли, но если уж выскажу… Молчание длилось секунды три. Заместитель опомнился первым.
        - А, собственно, почему бы и нет? - с опаской поглядывая на шефа, промолвил он, и сердце мое радостно встрепенулось.
        Шеф затряс головой.
        - Ты что, хочешь, чтобы я отпустил его в тринадцатый век ОДНОГО?
        - Да почему же одного? - поспешил вмешаться я, очень боясь, что предложение мое сейчас зарубят. - Меня же тоже будет семь тысяч!
        Шеф вздрогнул.
        - Ты вот что, сынок… - сказал он, почему-то пряча глаза. - Ты пойди погуляй пока, а мы тут посоветуемся… Только далеко не уходи…
        Я вышел в коридор и, умышленно прикрыв дверь не до конца, стал рядом. Профессиональная привычка. Кроме того, там, в кабинете, решалась моя судьба: расквитаюсь я с моим подопечным за сетку из витого капрона или же дело передадут другому? Запросто могли передать. Что ни говори, а были у меня промахи в работе, случались…
        Я прислушался. Начальство вело ожесточенный спор, погасив голоса до минимума. В коридор выпархивали лишь случайные обрывки фраз.
        ШЕФ: …не представляешь… дубина… таких дел натворит, что… (Это он, надо полагать, о моем подопечном.)
        ЗАМЕСТИТЕЛЬ: …клин клином… ручаюсь, не уступит… (А это уже, кажется, обо мне.)
        ШЕФ: …семь тысяч! Тут одного-то его не знаешь, куда… хотя бы руководителя ему… (Вот-вот! Это как раз то, чего я боялся!)
        ЗАМЕСТИТЕЛЬ: …ну кто еще, кроме… семь тысяч - почти двадцать лет… а там и на пенсию…
        Последнего обрывка насчет пенсии я, честно говоря, не понял. При чем тут пенсия?.. Вскоре меня пригласили в кабинет.
        - В общем так, сынок… - хмурясь, сказал шеф. - Мы решили принять твое предложение. Если кто-то и способен остановить этого придурка - то только ты…

* * *
        Утро 31 мая 1223 года выдалось погожим. Опершись на алебарду, я растерянно оглядел окрестности. Как-то я все не так это себе представлял… Ну вот, например: я иду перед стройной шеренгой воинов, каждый из которых - я сам. Останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к строю и на повышенных тонах объясняю ситуацию: вон там, за смутной линией горизонта - река Калка. А за теми холмами - войско из семи тысяч авантюристов. Или даже точнее - авантюриста. Что от нас требуется, орлы? От нас требуется умелым маневром блокировать им дорогу и не дать вмешаться в естественное развитие событий…
        И вот теперь я стоял, опершись на алебарду, и что-то ничего пока не мог сообразить. Остальные-то где? Кажется, я прибыл слишком рано.
        Тут я вспомнил, что пехотинец-одиночка для тяжеловооруженного конника - не противник, и в поисках укрытия двинулся к виднеющемуся за кустами овражку.
        - Эй, с алебардой! - негромко окликнули меня из кустов. Я обернулся на голос, лязгнув доспехами. В листве поблескивал металл. Там прятались вооруженные люди. Лошадей не видно, вроде свои.
        - Быстрей давай! - скомандовали из кустов. -Демаскируешь!
        Я пролез сквозь чашу веток и остановился. Передо мной стояло человек десять воинов. И еще с десяток прохаживалось на дне овражка. Из-под светлых шлемов-ерихонок на меня отовсюду смотрело одно и то же лицо. Мое лицо. Разве что чуть постарше.
        - Который год служишь?
        Тон вопроса мне не понравился.
        - Да что ты его спрашиваешь - и так видно, что салага, - хрипло сказал воин с забинтованным горлом. - Гляди-ка, панцирь у него… Ишь вырядился! Прям «старик»… А ну прими алебарду как положено!
        Вот уж чего я никогда не знал - так это как положено принимать алебарду.
        - Вконец «сынки» распустились! - Хриплый забинтованный недобро прищурился. - Кто давал приказ алебарду брать?
        - А что надо было брать?
        - Топор! - негромко, щадя простуженное горло, рявкнул он. - Лопату! Шанцевый инструмент!.. Если через голову не доходит - через ноги дойдет! Не можешь - научим, не хочешь - заставим! С какого года службы, тебя спрашивают?
        - Да я, в общем-то… - окончательно смешавшись, пробормотал я, - в первый раз здесь…
        Ко мне обернулись с интересом.
        - Как? Вообще в первый?
        - Вообще, - сказал я.
        - А-а… - Хриплый оглядел меня с ног до головы. -Ох, и дурак был… Панцирь прямо на трико напялил?
        - На трико, - удрученно подтвердил я.
        - К концу дня плечи сотрешь, - пообещал он. - И алебарду ты тоже зря. Алебарда, брат, инструмент тонкий… И, между нами говоря, запрещенный. В тринадцатом веке их на Руси еще не было… Ну-ка, покажи ему, как правильно держать, - повернулся он к другому мне - помоложе.
        Тот принял стойку «смирно» - глаза навыкате, алебарда у плеча.
        - Вот, - удовлетворенно сказал хриплый. - Так примерно выглядит первая позиция. А теперь пару приемов. Делай… р-раз!
        Всплеснуло широкое лезвие. Мне показалось, что взмах у воина вышел не совсем уверенный. Видимо, хриплому тоже так показалось, потому что лицо его мгновенно сделалось совершенно зверским.
        - Который год службы? Третий? Три года воюешь - приемы не разучил?
        Ситуация нравилась мне все меньше и меньше.
        - Пятый год службы - ко мне! Есть кто с пятого года службы? Ну-ка, собери молодых и погоняй как следует. До сих пор не знают, с какого конца за алебарду браться!
        Веселый доброволец пятого года службы сбежал в овражек и звонко приказал строиться. Кое-кто из молодых пытался уклониться, но был изъят из кустов и построен в две шеренги.
        - Делай… р-раз!
        Нестройно всплеснули алебарды.
        - А ты давай приглядывайся, - посоветовал мне хриплый. - И дома начинай тренироваться. Как утром встал - сразу за алебарду. Раз двадцать каждый удар повторил - и под душ. Днем-то у тебя здесь времени уже не будет…
        Вдалеке затрещали кусты, и вскоре на той стороне овражка показались еще человек пятнадцать воинов - крепкие мужчины средних лет. Несколько лиц (моих опять-таки) были обрамлены бородами разной длины. А самый старший воин - гладко выбрит. На плечах вновь пришедших покоились уже не алебарды, а тяжелые семиметровые копья.
        - Делай… три! - донеслось из овражка.
        - Это еще что такое? - удивился бритый. Он шагнул к обрывчику и заглянул вниз.
        - До сих пор алебардами не владеют, салаги! - пояснил хриплый. - Вот решили немножко погонять…
        - Отставить! - рявкнул бритый. - Какой еще к черту, тренаж? Нам сейчас марш предстоит - в пять километров! Давай командуй общее построение!
        Хриплый скомандовал, и воины, бренча и погромыхивая доспехами, полезли из овражка. Поскольку все были одного роста, выстроились по возрасту. Я уже начинал помаленьку разбираться в их (то есть в моей) иерархии. На правом фланге - «деды»: загорелые обветренные лица, надраенные до блеска старенькие брони и шлемы. Собственно, это были одна и та же броня и один и тот же шлем - из нашего запасника. Пятый год службы играл роль сержантского состава. Он занимал центральную часть строя. Дальше располагались «молодые» и, наконец, на левом фланге - самая салажня: в крупнокольчатых байданах, в шлемах-мисюрках, не спасающих даже от подзатыльника, и с шанцевым инструментом в руках.
        - А кто это там влез на левый фланг в панцире? - осведомился захвативший командование бритый ветеран. - Штрафник, что ли?
        Ему объяснили, что я новичок и в панцирь влез по незнанию.
        - Ага… - сказал командир. - Значит, для тех, кто в этот отряд еще не попадал или попадал, но давно: задача наша чисто вспомогательная. Конница противника будет прорываться по равнине, там их встретят первая и вторая баталии. Ну это вы и так знаете… А нам, орлы, нужно заткнуть брешь между оврагами и рощей. Значит, что? Значит, в основном земляные работы, частокол и все такое прочее…
        Не снимая кольчужной рукавицы, он взял в горсть висящую поверх панциря ладанку и поднес к губам.
        - Докладывает двадцать третий. К маршу готовы.
        - Начинайте движение, - буркнула ладанка моим голосом, и командир снова повернулся к строю.
        - Нале… уо!
        Строй грозно лязгнул железом.

* * *
        Как и предсказывал хриплый, плечи я стер еще во время марша. К концу пути я уже готов был малодушно нажать кнопку моего «минихрона» и, вернувшись, доложить шефу, что переоценил свои возможности. Однако мысль о сетке из витого капрона, в которой я оказался сегодня утром, заставила меня стиснуть зубы и продолжать марш.
        - Стой!
        Колонна остановилась. Справа - заросли, слева - овраги.
        - Перекур семь минут…
        Строй смешался. Человек пятнадцать отошли в сторонку и, достав из шлемов сигареты, закурили. Я обратил внимание, что среди них были воины самого разного возраста. Из этого следовало, что годика через три я от такой жизни закурю, потом брошу, потом опять закурю. И так несколько раз.
        Броню мне разрешили снять. Пока я от нее освобождался, перекур кончился. Стало шумно. В рощице застучали топоры, полетели комья земли с лопат. Меня как новичка не трогали, но остальные работали все. Задача, насколько я понял, была - сделать гиблое для конницы место еще более гиблым. Темп в основном задавали воины пятого года службы. Сияя жизнерадостными оскалами, они вгрызались в грунт как экскаваторы, успевая при этом страшно орать на неповоротливых салажат в байданах. «Старики» спокойно, не торопясь орудовали саперными лопатками. И все это был я. Причем даже не весь, а только крохотная часть меня - каких-нибудь человек сорок. А там, за тем холмом, на равнине, развертывалась, строилась и шла колоннами основная масса - сотни и тысячи…
        Рвы были вырыты, частоколы вбиты. На бугре выставили наблюдателя, в рощице - двоих. Потом достали свертки и принялись полдничать. Я, понятно, ничего с собой захватить не догадался, но мне тут же накидали бутербродов - больше, чем я мог съесть.
        - Здесь еще спокойно… - вполголоса говорил один салага другому. - Окопался - и сиди. А вот в первой баталии пахота…
        - В первой - да… - соглашался со вздохом второй. - Я на прошлой неделе три раза подряд туда попадал. Набегался - ноги отламываются. Сдал кладовщику байдану, шлем, выхожу на улицу, чувствую - шатает… Ну, думаю, если и завтра опять в первую! Нет, повезло: на переправу попал…
        - Ну, там вообще лафа…
        - Никак спит? - тихо, с любопытством спросил кто-то из «стариков».
        Все замолчали и повернулись к воину, который действительно задремал с бутербродом в руке.
        - Во дает! Ну-ка тюкни его легонько по ерихонке…
        Один из бородачей, не вставая, подобрал свое огромное копье и, дотянувшись до спящего, легонько тюкнул его по навершию шлема тупым концом древка. Тот, вздрогнув, проснулся и первым делом уронил бутерброд. Остальные засмеялись.
        - Солдат спит, а служба идет, - тут же съехидничал хриплый. Голос он, однако, при этом приглушил.
        - Виноват, братцы… - Проснувшийся протер глаза и со смущенной улыбкой оглядел остальных. - Тут, понимаете, какое дело… Женился я вчера…
        Сидящий рядом воин вскочил с лязгом.
        - Согласилась? - ахнул он.
        - Ага… - подтвердил проснувшийся. Лицо его выражало блаженство и ничего кроме блаженства.
        Вскочивший набрал полную грудь воздуха, словно хотел завопить во всю глотку «ура!», но одумался, выдохнул и сел. Лица у этих двух сияли теперь совершенно одинаково. Зато хриплый был сильно озадачен.
        - Погоди, а на ком?
        - Да ты ее еще не знаешь…
        Бородачи наблюдали за происходящим со снисходительными улыбками. А вот на лицах «молодых» читалось явное неодобрение.
        - Додумался! - пробормотал один из них. - Военное время, а он жениться!.. Дурачок какой-то… На беду слова его были услышаны.
        - Голосок прорезался? - зловещим шепотом спросил, оборачиваясь, сильно небритый «старик». - Зубки прорезались? Это кто там на «дедов» хвост поднимает? А ну встать! Первый, второй, третий год службы! Встать, я сказал! Вы у меня сейчас траншею будете рыть - от рощи и до отбоя!
        «Молодые» поднялись, оробело бренча железом. Небритый подошел к новобрачному и положил руку в кольчужной рукавице на его стальное плечо.
        - А тебе я, друг, так скажу, - задушевно проговорил он. - Хорошую ты себе жену выбрал. Кроме шуток.
        Сидящий в сторонке командир отряда скептически поглядел на него и, вздохнув, отвернулся.

* * *
        К часу дня подошла разведка противника.
        Человек двадцать конных в голых «яко вода солнцу светло сияющу» доспехах подъехали к выкопанному нами рву. Я и еще несколько салажат в байданах, как наиболее уязвимая часть нашего воинства, были отведены в заранее подготовленное укрытие и теперь с жадным любопытством следили поверх бруствера за развитием событий.
        Постарел авантюрист, осунулся. Я имею в виду того, что командовал их отрядом. Ударив саврасую лошадь длинными шпорами, он выехал вперед и долго смотрел на заостренные колья, вбитые в дно рва.
        - Пес! - бросил он наконец с отвращением. - Успел-таки…
        Он поднял глаза. Перед ним с того края рва грозно топорщился так называемый «ёж». «Молодые» подтянулись, посуровели, руки их были тверды, лезвия алебард - неподвижны.
        - А почему у него лошадь саврасая? - шепотом спросил я одного из салажат. - Была же белая…
        Действительно, лошади под противником были и той, и другой масти.
        - Белая во время атаки шею свернула, - также шепотом пояснил салажонок. - Да ты сам сегодня увидишь - покажут…
        - Предлагаю пропустить нас по-хорошему! - раздался сорванный голос старшего всадника. - Имейте в виду: сейчас сюда подойдет еще один отряд в пятьдесят клинков…
        - Да хоть в сто… - довольно-таки равнодушно отозвался с этого края рва наш командир.
        Мой противник оскалился по-волчьи.
        - Ты вынуждаешь меня на крайние меры, - проскрежетал он. - Я вижу, придется мне завтра прихватить сюда…
        - Пулемет, что ли?
        - А хоть бы и пулемет!
        - Прихвати-прихвати… - невозмутимо отозвался командир.
        - А я базуку приволоку - совсем смешно будет…
        - А я… - начал противник и, помрачнев, умолк.
        - Сеточку, - издевательски подсказал командир. - Сеточку не забудь. Такую, знаешь, капроновую…
        Тот яростно кругнулся на своем саврасом.
        - Червь! - выкрикнул он. - Татарский прихвостень! Там, - он выбросил закованную в сталь руку с шелепугой подорожной куда-то вправо, - терпит поражение князь Мстислав Удатный! А ты? Ты, русский человек, вместо того, чтобы ударить поганым в тыл… Сколько они тебе заплатили?..
        - За прихвостня - ответишь, - процедил командир. Тяжелый наконечник семиметрового копья плавал в каких-нибудь полутора метрах от шлема всадника, нацеливаясь точно промеж глаз.
        - Куда, нехристь?! - Это уже относилось к противнику из «молодых», не сумевшему сдержать белую лошадь и выехавшему прямо на край рва. В остервенении старший всадник хлестнул виновного шелепугой. Тот взвыл и скорчился в седле - рогульчатое ядро пришлось по ребрам.
        - А мы еще жалуемся… - уныло проговорил один из наших салажат. - У нас «деды» хоть орут, да не дерутся…
        Я же с удовлетворением отметил, что «ёж» из копий и алебард не дрогнул ни разу. Воины по эту сторону рва стояли, нахмурясь и зорко следя за конными. Что-что, а дисциплина у меня всегда была на высоте…
        Потом подошел обещанный противником отряд. Пятьдесят не пятьдесят, но клинков сорок в нем точно было. На той стороне начались давка и ругань. Всадники подъезжали группами, смотрели с содроганием на заостренные колья и снова принимались браниться. Наконец вся эта масса попятилась и на рысях двинулась прочь, оставив после себя перепаханную, изрытую копытами землю.
        - Вроде отвоевали на сегодня, - сказал командир.
        Возле рва оставили охранение и разрешили салажатам вылезти из укрытия.
        - Ну что он там? - нетерпеливо крикнул новобрачный, чуть запрокинув голову.
        - Уходит, - ответил ему наш наблюдатель с холма.
        - Все правильно, - заметил командир. - Убедился, что все лазейки перекрыты, и теперь концентрирует силы на равнине. Напролом попрет…

* * *
        Наблюдателей на бугре сменяли часто. И не потому, что служба эта была трудной, - просто каждому хотелось взглянуть, что делается на равнине.
        - Вторая баталия пошла, - сообщил только что спустившийся с холма бородач. - Пусть новичок посмотрит. Ему полезно…
        - Можно, - согласился командир. - Пошли, новичок…
        Мы поднялись на бугор. Открывшаяся передо мной равнина была покрыта свежей, еще не выгоревшей травой. И по этому зеленому полю далеко внизу, грозно ощетинясь копьями, взблескивая панцирями и алебардами, страшный в своей правильности, медленно полз огромный прямоугольник - человек в тысячу, не меньше.
        - Эх, мать! - восхищенно сказал наблюдатель. - Красиво идут!
        - Да я думаю, - отозвался командир. - Там же «старики» в основном! За десять лет и ты строем ходить научишься…
        - Так что служи, служи, - не преминул добавить поднявшийся вместе с нами хриплый. - Тебе еще - как медному котелку.
        - А вон и первая баталия строится, - сказал наблюдатель. В отдалении муравьиные людские потоки струились из-за бугров и пригорков, смешиваясь на равнине в единую массу, постепенно преобразующуюся во второй такой же прямоугольник.
        - Да что ж они так вошкаются сегодня? - с тревогой проговорил хриплый. - Не успеют же!..
        - Успеют, - сказал командир.
        Он перевернул ладанку и взглянул на циферблат.
        - Ну, минут через десять начнется…
        И минут через десять - началось! Конница выплеснулась из-за пологого холма, ослепив сверкающими на солнце доспехами. И она продолжала изливаться, и казалось, ей не будет конца. Никогда бы не подумал, что это так много - семь тысяч человек! И вся эта масса разворачивалась во всю ширь равнины и с топотом, с визгом, с лязгом уже летела на замершие неподвижно баталии.
        Я зажмурился. Ничто не могло остановить этот поток сверкающего и как бы расплавленного металла.
        - Что? Сдали нервишки? - злорадно осведомился командир, обращаясь, как вскоре выяснилось, не ко мне, но к противнику на равнине. - Это тебе не сеточки капроновые бросать…
        Я открыл глаза. Ситуация внизу изменилась. Баталии по-прежнему стояли неподвижно, а вот первые ряды конницы уже смешались. Всадники пытались отвернуть, замедлить разбег, а сзади налетали все новые и новые, начиналась грандиозная свалка.
        - Смотри, смотри! - Хриплый в азарте двинул меня в ребра стальным локтем. - Туда смотри! Сейчас белая шею свернет!
        Упало сразу несколько лошадей, и одна из них так и осталась лежать. Чудом уцелевший всадник прыгал рядом на одной ножке - другая была схвачена стременем.
        - Все, - с сожалением сказал хриплый. - Конец лошадке.
        - А где он взял саврасую?
        - С племзавода увел, гад! - Хриплый сплюнул. - Предупреждали ведь их: усильте охрану, обязательно будет попытка увода… Нет, прошляпили!
        - Ну вроде дело к концу идет, - удовлетворенно объявил командир и повернулся к отдыхающему внизу отряду. - Кончай перекур, орлы! Все, по возможности, привести в прежнее состояние. Ров - засыпать, частоколы убрать. Найду хоть один окурок - заставлю похоронить. С почестями.

* * *
        В пыльных доспехах, держа шлем и алебарду на коленях, я сидел на стуле посреди кабинета и смотрел в скорбные глаза шефа.
        - Ты не передумал, сынок? - участливо спросил он.
        - Нет, - ответил я со всей твердостью. - Не передумал.
        - Понимаешь, какое дело… - в затруднении проговорил шеф. - Я-то предполагал раскидать эти семь тысяч дней на нескольких сотрудников - хотя бы по тысяче на каждого… Но ты войди в мое положение: вчера какой-то босяк прорвался в XI век и подбросил в Гнездовский курган керамический обломок твердотопливного ускорителя, да еще и с надписью «горючее». Теперь, видимо, будет доказывать освоение космоса древними русичами. А сегодня - и того хлеще! Целую банду нащупали! Собираются, представляешь, высадить славянский десант в Древней Греции. Ну там Гомера Бояном подменить и вообще… Давно у нас такой запарки не было.
        - Да не нужно мне никакой помощи! - сказал я. - Людей у меня там хватает…
        Впервые я смотрел на своего шефа как бы свысока, что ли… Ну вот сидит он за столом - умный ведь мужик, но один. Совсем один. И что он, один, может?.. Я зажмурился на секунду и снова увидел ощетиненный копьями, страшный в своей правильности огромный квадрат, ползущий по зеленому полю. Воистину, это был я…
        - Да боюсь, тяжело тебе придется… - озабоченно сказал шеф. - Сам ведь говоришь: дедовщина там у вас…
        - Да какая там дедовщина! - весело возразил я. - Вот у него дедовщина так дедовщина! - Тут я не выдержал и радостно засмеялся. - Сам себя шелепугой лупит!..
        1991
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Улица Проциона
        Летающая тарелка, металлически сверкнув в студеной синеве сентябрьского неба, скользнула наискосок над улицей и скрылась за шероховато-серой коробкой жилого дома. Прохожий охнул и, вздернув левый обшлаг плаща, уставился на оцепеневшую секундную стрелку.
        - Да чтоб тебе повылазило! - плачуще проговорил он вслед инопланетному летательному аппарату и сплюнул в сердцах на асфальт.
        Огляделся, ища свидетелей. Неподалеку, посреди намытого ветром островка палой листвы, стоял и смотрел в небо прозрачнобородый юноша с этюдником через плечо.
        - А? Видали? - вне себя обратился к нему прохожий. - Ну вредительство же самое настоящее! Главное, только-только по радио время сверил… У вас тоже остановились?
        Юноша очнулся и посмотрел на прохожего.
        - Совершенная все-таки штука… - задумчиво молвил он. Но, к счастью, в этот момент листва под ногами крутнулась смерчиком, и конец бестактной фразы пропал в общем шелесте.
        - Вот и я говорю: безобразие! - недослышав, выкрикнул прохожий. - Ну объясните вы мне: ну почему у нас все делается, я извиняюсь, через коленку? Людей, значит, выгоняем в степь, на Семь ветров, а нелюдь эту… На голову скоро садиться будут!
        - Да неловко их как-то, знаете, в степь… - заметил юноша. Все-таки братья по разуму…
        Прохожий злобно уставился на собеседника.
        - Вот-вот… - скривившись, выговорил он. - Скажите лучше: привыкли перед иностранцами на брюхе ползать! В Америке бы, небось, пройди он вот так над крышами, поостанавливай всем часы - знаете бы что было? Он на посадку - а ему тут же иск на крупную сумму!.. - Прохожий снова взглянул на циферблат и скривился окончательно. - Стоят. До сих пор стоят…
        - А у того мотор заглох, - сообщил юноша.
        Прохожий оглянулся. Метрах в двадцати от них, ухватясь за полуоткрытую дверцу остановившегося «жигуленка», каменел в живописной позе только что, видать, выскочивший шофер с запрокинутым сливово-сизым лицом. Губы его свирепо шевелились.
        Картина эта доконала прохожего.
        - К черту! - взорвался он, снова поворачиваясь к юноше. - Вот устроить им митинг перед Думой!.. Ну невозможно же так!.. За каким дьяволом мы их вообще выбирали?
        И, наподдав носком немодного ботинка скрутившийся за считанные секунды лиственный пригорок, весьма решительно зашагал прочь. Отойдя метров на десять, обернулся.
        - А в следующий раз, - пригрозил он напоследок, - вообще голосовать не пойду!..
        Юноша посмотрел ему вслед и, переведя ожившие к тому времени часы на пять минут вперед, двинулся в противоположном направлении. Вскоре он вышел на край странной площади, лежащей не по центру, а сбоку от проспекта и отделенной от полотна дороги двойным рядом елочек. Вымощенная бетонными квадратами площадь вздымалась посередине двумя волнами ступеней, вознося почти на трехметровую высоту блистающий мрамором цоколь огромного прямоугольного здания. По фризу, где ранее нависали глыбы идеологически выдержанного барельефа, ныне распласталась сияющая металлическая надпись «Отель „Галактика“». А с боковой стороны почему-то еще и по-английски - «Hotel Galаху».
        Фонтан не работал. Вода в бассейне была подернута утренним ледком. Неподалеку от фонтана на бетонных квадратах стояли четыре дискообразных аппарата, причем крайний, судя по всему, только-только прибыл. Тут же, стараясь не слишком приближаться к инопланетной технике, прохаживался милиционер в черной меховой куртке, при кобуре и портативной рации.
        В углу площади торчал полосатый штырь, увенчанный стеклянным плоским ящиком, на коем изображена была синяя буква «Т», а рядом с елочками приткнулись штук пять такси. Шоферы, собравшись в кружок, курили, ежились и посматривали неласково, как раскрывается на манер апельсина только что приземлившаяся летающая тарелка. Высокая серебристая фигура ступила на бетон и, не дожидаясь, когда купол аппарата снова сомкнется, направилась неспешно в сторону здания, в дверях которого немедля показался швейцар. Сделав несколько шагов, фигура окуталась вдруг мерцающей розовой дымкой.
        - Ишь, - прокомментировал лениво один из таксистов. - Холодно ему. Поле врубил…
        - Да, это тебе не Вега, - не без злорадства заметил второй.
        Третий подумал и хмыкнул:
        - Какая Вега? С Веги - те здоровые, черные. А серебристые - это с Проциона.
        - Процион-моцион!.. - Второй раздраженно заплевал окурок. - Налетело погани со всего света… Куда едем?
        Последний вопрос относился к прозрачнобородому юноше, остановившемуся то ли послушать таксистов, то ли поглядеть на инопланетянина.
        - Да пожалуй, что никуда, - несколько смущенно ответил он. - А что, скажите, вот это розовое… это и есть поле?
        Но таксист с ним больше разговаривать не пожелал и снова повернулся к коллегам. Губы юноши обиженно дрогнули. Однако спина сердитого шофера выглядела столь непробиваемой, что он решил не связываться и пошел прочь, время от времени пожимая свободным от этюдника плечом. Асфальт по периметру площади был совершенно чист - видно, листву размело при посадке.
        - Сережа!
        Юноша остановился. Из-за последней елочки вышел, ухмыляясь, рослый плечистый парень. Из-под прямоугольного козырька высокой фермерской кепки на юношу, которого, оказывается, звали Сережей, уставились маленькие серые глаза - не выразительнее заклепок. Зато нижняя челюсть была куда как выразительна! Ворота прошибать такой челюстью.
        - Володька, ты? - Обрадованный Сережа сбросил с плеча этюдник и протянул хрупкую мальчишескую руку навстречу огромной ухватистой пятерне с оббитыми и расплющенными костяшками пальцев. Надо полагать, молодые люди не видели друг друга давно, потому что после рукопожатия они еще и обнялись.
        - Ну ты, я смотрю, вообще не изменился, - подавая звук несколько в нос, приговаривал рослый Володя. - Каким был на выпускном - таким и остался…
        - Как? А борода?
        - Где борода? - Володя всмотрелся. - Елки-палки! Сразу и не заметишь… - Взгляд его упал на этюдник. - Так все и рисуешь?
        - Крашу, - криво усмехнувшись, поправил Сережа.
        - Не свисти! - последовал ответ. - Сам, небось картины пачками за бугор гонишь. За баксы, а?
        - Скажешь тоже… - совсем засмущавшись, проговорил Сергей. - Слушай, а почему ты без куртки? Холодно же!
        Володя осклабился:
        - А у меня куртка вон там, за елочками стоит. Ну, хватай свои деревяшки, пошли…
        За елочками, отражая в подробностях лаковыми черными боками сентябрьский денек, стояла новенькая «Волга».
        - Твоя? - поразился Сергей.
        Володя не ответил. Похоже, при виде собственной машины у него резко испортилось настроение. С удрученным видом он огладил край капота и, вздохнув, сказал:
        - Продавать хочу…
        - С мотором что-нибудь? - робко предположил Сергей.
        - «Мерседес» буду брать, - сухо пояснил тот. - А то неловко уже… Погоди-ка… Во-от… - продолжал он, протискиваясь за руль и открывая изнутри вторую дверцу - для Сергея. - А я, ты понимаешь, еду, и вдруг - раз! Мотор заглох. Что такое, думаю… Выглянул - а он как раз на посадку заходит… А потом гляжу - ты идешь…
        Он взялся за козырек и как бы снял лоб вместе с кепкой. Под высокой тульей, прикрытые наполовину плоской каштановой челочкой, обнаружились одни надбровья - правда, очень мощные.
        - Что… прямо «мерседес»?..
        Володя только усмехнулся в ответ и включил зажигание. «Волга» с набором скорости вписалась в поворот, и Сергея на пару секунд прижало к каменному бицепсу бывшего одноклассника.
        - Погоди, - спохватился он. - А куда мы едем?
        - Ко мне, - невозмутимо отозвался Володя. - Что ж я, еще пять лет тебя отлавливать буду? Леха вон в Штаты подался - и то уже два раза с ним виделись. А тут в одном городе живем…
        Сказано это было с упреком.
        - Да понимаешь… - виновато начал Сережа, потом запнулся и в затруднении потрогал болтающуюся перед глазами тусклую спиралевидную висюльку, совершенно не вписывающуюся в роскошный интерьер «Волги».
        - Ты полегче с этой хреновиной, - скосив невыразительный глаз, посоветовал Володя. - Она, чтоб ты знал, триста баксов стоит.
        Испачканный в краске палец испуганно отдернулся.
        - Да ну тебя… - смущенно улыбаясь, сказал Сережа. Но, посмотрев на друга повнимательнее, перестал улыбаться и во все глаза уставился на покачивающуюся вещицу.
        - Погоди… Так это - оттуда? Из отеля?
        Володя кивнул с довольным видом.
        - А… посмотреть можно?
        - Смотри, - милостиво разрешил тот. - Только имей в виду: хрупкая, зараза. Карандашом щелкнешь - сразу в пыль… Телка одна моя умудрилась: представляешь, села на такую вот штуковину!.. Так даже пыли не осталось: одно пятно на юбке, другое - на сиденье… И не выводится вдобавок. Еще и обшивку из-за нее менять пришлось. Чуть не пришиб корову…
        Летящий навстречу проспект отвалился влево, и машину коротко протрясло по свежезалатанному асфальту неширокой улочки.
        - Козлы… - равнодушно обронил Володя. - Опять дорогу ломали - трубу у них там какую-то пробило…
        Сережа чуть ли не с отчаянием всматривался в покачивающуюся на ниточке спираль.
        - Слушай, - спросил он наконец. - А зачем она?
        - Сам, что ли, не видишь? - недовольно сказал Володя. - Висит. Переливается. Денег стоит.
        - Переливается?..
        Володя досадливо шевельнул тяжелой челюстью.
        - Да тут, понимаешь, какое дело… Она ж не на наше зрение рассчитана. В ультрафиолете, говорят, переливается…
        «Волга» нырнула под полотно железной дороги и, пролетев мрачный сырой туннель, снова вырвалась на божий свет. Слева с оттяжкой замелькали выложенные кафелем многоэтажные здания.
        - Странно все-таки, ей-богу… - как-то жалко усмехнувшись, сказал Сергей.
        - А что странного? - не понял Володя.
        - Да вот, казалось раньше… прилетят они - и все пойдет по-другому…
        Володя хмыкнул и задумался. Надолго. До самого поворота. Потом внимательно посмотрел на бывшего одноклассника.
        - А по-другому - это как?

* * *
        Дверь представляла из себя прямоугольник листовой стали изрядной, видимо, толщины, с металлическим штурвальчиком вместо ручки.
        - Да грабанули меня месяц назад, - нехотя пояснил Володя. - Пришлось вот навесить…
        - Да-а… - с уважением молвил Сергей. - Черта с два теперь откроешь…
        - Открыва-ают… - утешил Володя, извлекая из кармана кожаный чехол с многочисленными ключами. - У братка одного такая же дверь была - с тремя замками, ну? Вверху, внизу и посередке… Так они что сделали! Дождались, когда уйдет, поставили на лестничной площадке флажки (осторожно, мол, сварка), подвели автоген, разрезали петли, ну и открыли в другую сторону, где замки… Мою-то, правда, хрен так откроешь, у меня ручку повернул - и на четыре штыря, понял? В косяки, в порог и в притолоку… Так что только со стеной вынуть можно… На, подержи…
        Он отдал Сереже прихваченную из машины инопланетную висюльку и принялся крутить штурвальчик и проворачивать ключ. Открыл, забрал вещицу, и бывшие одноклассники прошли в голую, с ободранными обоями прихожую. Изнутри дверь выглядела и вовсе устрашающе: маслянисто отсвечивающие штыри, сваренная из швеллеров рама. Особенно поразил Сергея глазок - призматический, на манер перископа.
        - Это чтоб в глаз через дырку не выстрелили?
        - А чего ты ржешь? - без улыбки отозвался Володя. - Стреляли уже.
        - В тебя?
        - Ну ты даешь! - сказал Володя, замыкая дверь изнутри. - Если бы в меня, ты бы сейчас со мной не разговаривал…
        Несколько ошарашенный, Сережа повесил куртку на торчащий из стены гвоздь-двухсотку - и, миновав открытую дверь в спальню, где стояла прикрытая пледом раскладушка да валялось всевозможное спортивное железо, друзья очутились а обширной комнате, казавшейся больше истинных своих размеров из-за полного отсутствия обстановки. Видимо, первым приобретением ограбленного Володи была бронированная дверь с глазком и штурвальчиком.
        - Неужели и мебель вынесли? - пришибленно спросил Сережа.
        - А ты думал? Открыли квартиру, подогнали фургон, наняли грузчиков… А соседям сказали: переезжает… Съездил, короче, позагорал… Ты посиди, я сейчас…
        Сережа прислонил этюдник к одной из голых стен и, присев на табуретку возле покрытого клеенкой кухонного стола, огляделся. Комната была освежевана так же, как и прихожая. Надо полагать, Володя решил, воспользовавшись случаем, заодно отремонтировать квартиру.
        В открытую форточку с улицы ползло какое-то невнятное глухое бормотание, время от времени стираемое шумом проходящих машин. Невольно создавалось ощущение огромной толпы под окнами.
        Вернувшийся Володя поставил на стол початую бутылку коньяка, два разнокалиберных стакана, какие-то консервы и надорванную пачку галет.
        - Другой закуски нету, - предупредил он. - Так что - чем богаты…
        И принялся вскрывать баночку черной икры иранского производства.
        Глухое бормотанье на улице тем временем становилось все явственней - не было уже никакого сомнения, что под окнами собралась толпа человек в пятьдесят. Затем бормотанье взбурлило гомоном, из которого прорезался вдруг совершенно нечеловеческий крик: «За кем? За ним?»
        - Во! - заметил Володя, разливая коньяк. - Десять часов ровно. Акционеры, блин… Ох, кину я им как-нибудь туда «черемуху»…
        - Черемуху? - удивился Сережа.
        Володя рассмеялся и, опустив на свой стакан огромную оббитую лапу, заставил друга сделать то же самое. Посуда была сдвинута основаниями - и звук получился, как от столкновения двух булыжников. Бывшие одноклассники выпили и за неимением ложек подцепили икру из баночки обломками галеты.
        - Слушай, - сказал Сергей. - А эта спиралька… откуда она у тебя?
        Володя насмешливо разглядывал совершенно не изменившегося приятеля.
        - Ну, скажем, купил…
        - Слушай, а у кого?
        Последний вопрос почему-то сильно не понравился Володе.
        - Да иди ты к черту! - сказал он. - Нашел вообще, о чем говорить!.. Из наших кого-нибудь видел?
        - Из наших? - Сережа подумал. - Скляра видел. В автобусе.
        На мужественном лице Володи был изваян живой интерес.
        - В автобусе? Ну-ну, и как он?
        - Да знаешь, не очень… - признался Сережа. - Грязный какой-то, на ногах еле держится…
        Володя скорбно кивал.
        - Да, - сказал он наконец. - Спился Скляр. Мне об этом уже год назад говорили… А еще кого видел?
        - Ленку видел, - улыбаясь от уха до уха, сообщил Сережа. - По телевизору.
        Глаза у него блестели - видно было, что за пять лет пить он так и не научился.
        - Да? - сразу оживившись, вскричал Володя. - И ты тоже?.. А я, ты понимаешь, смотрю в программке: конкурс красоты, финал… Включил - гляжу: елки-палки! Ленка наша в купальничке… дефилирует… - оборвал фразу, помрачнел и закончил ворчливо: - Насажали козлов в жюри… Видел, какую они мымру выбрали? Куплены все на корню…
        - Да ну, не может быть… - усомнился Сережа.
        - Куплены-куплены, - сказал Володя. - Но и она тоже хороша - предупредить не могла…
        - А что бы ты сделал?
        Володя молчал, угрюмо пошевеливая челюстью. Невыразительные глаза его как бы провернулись сами в себе и вообще перестали что-либо выражать.
        - Да, слушай! - встрепенувшись вдруг, озабоченно проговорил он. - Ты сам-то - как? Никуда пока не собираешься? Ну там в Союз художников вступать?..
        - Смеешься… - уныло молвил Сережа. - Какой там Союз!..
        - Соберешься - скажи, - вполне серьезно предупредил Володя. - А то ведь там тоже, наверное, козлов полно… Вообще давай - рисуй, становись знаменитым… Чтобы я тобой гордился, понял?
        Он снова плеснул в стаканы коньяк.
        - Ну, давай… За нас! За десятый «вэ»!
        Гляделки его затуманились, и он произнес мечтательно:
        - Вот построю лет через пять виллу - с бассейном и с кинозалом… Соберу весь класс… И будете вы у меня там плавать и кино смотреть…
        В открытую форточку с улицы забрело сдавленное «Заноси, тудытъ!..» - и гулкий стук опускаемой тяжести.
        - А я так и не понял, - сказал Сережа. - Купил ты ее или выменял?
        - Кого?
        - Да спиральку эту… из отеля…
        Володя вдруг изменился в лице. Переносица вздулась, как у тигра.
        - Ты соображай, что говоришь! - гаркнул он на испуганно съежившегося Сережу.
        - Так а что я такого?.. - растерянно пробормотал тот. - Я же…
        Володя шумно дышал, раздувая ноздри. Потом вскочил, двинулся к двери, обернулся.
        - Лучше бы ты меня на хрен послал! - в сердцах бросил он и исчез. Слышно было, как он громыхает за стеной своим спортивным железом. Совершенно сбитый с толку, Сергей ждал продолжения.
        Володя вернулся с дымящейся сигаретой.
        - Вот! - сказал он. - Закурил из-за тебя!..
        И заходил, успокаиваясь, по гулкой пустой комнате. Все еще ничего не понимающий Сережа, прижав испачканные в краске ладони к груди, сидел на табуретке и только поворачивался вслед за разгневанным другом.
        - Володь… - повторял он жалобно. - Ну извини, ну… Володь…
        Володя стремительно нагнулся к отпрянувшему Сереже и потряс перед самым его лицом узловатыми, чуть скрюченными пальцами, в которых дьмилась сигарета.
        - Ты запомни, - проговорил он с угрозой. - Я к этому отелю не подходил и не подхожу! И тебе не советую!..
        Он выкинул докуренную едва до половины “честерфильдину” в форточку и, успокоившись малость, вернулся за стол. Сердито расплеснул остаток коньяка по стаканам.
        - Ну прости, Володь… - Сережа чуть не плакал.
        - Ладно, замяли… - хмуро проворчал Володя. - Ты смотри, еще кому-нибудь такое не ляпни. Скажи мне кто другой - в шесть секунд рыло бы начистил и с лестницы спустил…
        - Так а что я ляпнул-то?
        - Что-что… - Володя все еще посапывал разгневанно и в глаза не смотрел. - Можно подумать, не знаешь, как относятся к этим… Ну, к тем, которые у отеля пасутся…
        - Знаю, - сказал Сережа. - Плохо.
        - Плохо? Да их никто за людей не держит! Понял?.. - Володя проглотил коньяк и со стуком вернул стакан на стол. - Слышал, небось, на что они у проционов все эти побрякушки выменивают?
        - Н-ну… я полагал, на сувениры какие-нибудь наши…
        При этих словах тяжелая челюсть Володи отвалилась, и несколько секунд он смотрел на приятеля, приоткрыв рот.
        - Черт тебя поймет, на каком ты свете живешь, - пробормотал он наконец. - На сувениры - надо же!..
        - А на что же тогда?
        - Не знаю, - отрывисто сказал Володя. - И никто не знает.
        - То есть как?
        - А так!.. - Явно нервничая, Володя одним движением растер в пальцах галетную крошку. Лицо его было угрюмо. - В общем, запомни: проционы эти… Ну, длинные такие, серебряные… Так вот они в обмен на всю эту шелупень что-то у человека забирают. По частям, понял? И никто не знает - что…
        - Может, биополе? - испуганно раскрыв глаза, предположил Сергей.
        - Ты прессу-то вообще читаешь? - поинтересовался Володя.
        - Нет, - виновато сказал Сергей.
        - Оно и видно… Проверяли уже ученые. Говорят: как было биополе - так и есть, никаких изменений…
        - Так а что ж они тогда забирают-то?
        - А черт его знает! - с досадой ответил Володя, - Верующие говорят: душу…

* * *
        Выйдя из подъезда, Сергей остановился и долго смотрел, как по лаковому черному капоту Володиной «Волги» переползает скрюченный тополиный лист. Сережа наблюдал за ним с явным беспокойством, будучи, видимо, одним из тех, кто в любом пустяке видит отражение собственной жизни. Несколько раз листок подбирался к самому краю капота, но потом вздрагивал и поспешно отползал к центру. Наконец Сергей вздохнул и, поправив ремень этюдника, направился к прямоугольной сквозной дыре, выводящей со двора на улицу.
        Улица Проциона двумя параллельными асфальтовыми лентами скатывалась по косогору к линии железной дороги - прямо в ощеренную черную пасть туннеля. В самом начале улицы, посреди голого глинистого газона стоял облицованный мрамором прямоугольный, как шкаф, обелиск. Плитки четыре с боковой стороны уже отпали, обнажив красное кирпичное экорше с серыми цементными жилами.
        Судя по всему, Сергей не бывал в этом районе давно. Без видимой необходимости он пересек проезжую часть и остановился перед обелиском.
        «Этот хурх дружбы, - прочел он на бронзовой зеленоватой доске, - посажен в честь братьев по разуму с Проциона».
        В присыпанной листьями лунке топорщилось иглами нечто морщинистое, фиолетовое и безнадежно засохшее.
        Скорбно помолчав над пропащим хурхом, Сергей поднял голову. За линией железной дороги в студеной синеве сентябрьского неба взблескивала по-над крышами металлическая искорка - кто-то снова, видать, шел на посадку, попутно останавливая гражданам часы и двигатели автомобилей.
        Сережа вернулся на тротуар и побрел вниз, к туннелю. Шел медленно, его обгоняли, оставляя в ушах обрывки разговоров:
        - Помер, поганец! Вчера только прочел о нем, что поганец, а сегодня уже и помер…
        - Где? В «Проционе»? Санитарный день там сегодня!..
        Навстречу шла рослая девушка с надменными глазами. Дорого одетая, то есть черт знает в чем. Однако Сергея поразили только ее серьги. Надо полагать, приврал друг Володя насчет исключительной хрупкости инопланетных висюлек - на золотых проволочках, продетых в розовые мочки, покачивались два тусклых спиралевидных обломка.
        Засмотревшись, Сережа нечаянно зацепил кого-то краем этюдника.
        - Встал! Надолба! - рявкнула на него басом свирепая старуха с коричневым дряблым лицом инопланетного чудовища.

* * *
        …Он брел, бормоча, по неровным, присыпанным желтовато-серой листвой тротуарам, пока не обнаружил, что снова стоит на краю вымощенной бетонными квадратами площади, а впереди, блистая стеклом и мрамором, высится прямоугольное, похожее на храм здание с распластавшейся по фризу металлической надписью «Отель «Галактика».
        Машин на стоянке прибавилось, зато дискообразных летательных аппаратов теперь насчитывалось всего три. Вообще обстановка на площади заметно изменилась: на пятачке между фонтаном и ступенями толклись какие-то молодые и не слишком молодые люди, одетые весьма по-разному. Среди них затесался даже один несомненный бомж, которого, впрочем, сторонились.
        Видимо, это были те самые, кого, по словам Володи, никто за людей не держал. Однако такое впечатление, что это их нисколько не печалило, - вели они себя раскованно, а то и просто вызывающе. Бомж, например, с полупьяной улыбкой разглядывал в упор милиционера в черной меховой куртке, и ничего ему за это не было.
        Подумать только, каждый из них, наверное, запросто общался с инопланетянами и, может быть, даже продавал им по кусочку свою бессмертную душу… В другое время Сергей, по врожденной застенчивости, вряд ли решился бы к ним приблизиться, но выпитый недавно коньяк сделал его отчаянно смелым, и художник, завороженно глядя на загадочных людей, двинулся к фонтану. Ему, видно, очень хотелось остановить ну хоть этого, в тонированных импортных стеклах, и спросить:
        «Простите, пожалуйста… А вот эти спиральки… ну, тусклые такие, ломкие… На что вы их все-таки вымениваете?»
        И тут что-то произошло. Все лица начали поворачиваться к Сергею. В устремленных на него глазах он увидел досаду, злобу и, что уж совсем необъяснимо, зависть. Он как раз собирался поправить ремень этюдника - и замер, не закончив жеста.
        «Идите за мной», - отчетливо и бесстрастно произнес кто-то в его мозгу.
        Сергей вздрогнул и обернулся. В каких-нибудь пяти шагах от него, окутанная мерцающей розовой дымкой, стояла высокая серебристая фигура. Видимо, проционец подошел незаметно со стороны летающих тарелок.
        - Вы… мне?
        Разумеется, Сергей не раз встречал инопланетян на проспекте - и этих серебристых с Проциона, и здоровых черных с Веги, - и наблюдал издалека посадку их аппаратов на площади, но столкнуться вот так, лицом к лицу… если, конечно, можно назвать лицом эту округлую металлическую скорлупу без единой прорези…
        «Вам», - снова прозвучало в мозгу, и серебристая безликая фигура двинулась к отелю.
        Несколько секунд Сергей стоял неподвижно. Проционец обернулся.
        «Вы боитесь».
        Трудно даже сказать, что это было: вопрос, утверждение, упрек?..
        Сергей облизал губы. У него еще была возможность повернуться и, ускоряя шаг, броситься прочь с этой площади…
        - Нет, - хрипловато ответил он. - Не боюсь…
        Толпа нехотя раздалась, давая им пройти.
        - Слышь, друган, - перекривив рот, глумливо выговорил бомж. - Ты там на мою долю не забудь, прихвати…
        Сергей споткнулся. Проционец подождал, пока его спутник вновь обретет устойчивость, и они поднялись по ступеням к услужливо распахнутой стеклянной двери.
        У швейцара было тяжелое лицо. Казалось, оно не выдерживает собственной тяжести: переносица просела, а нижняя губа выдавилась вперед, как цементный раствор из-под кирпича. Поэтому улыбался швейцар, можно сказать, одними глазами - как бы опасаясь развалить лицо окончательно.
        Розовая дымка вокруг проционца внезапно померкла, и он совершенно человеческим жестом предложил Сергею войти.
        С первых шагов стало ясно, что пришельцы не тронули здание только снаружи. Внутри же все было перестроено - непонятно, правда, когда и как. Стены и потолок коридора, по которому проционец вел Сергея, были сделаны из какого-то зеркального материала. С одним лишь отличием - они ничего не отражали. Относительно пола сказать что-либо трудно, потому что он был покрыт роскошной, невероятно широкой и все же вполне земной ковровой дорожкой.
        Между тем стройная серебристая фигура качнулась вправо и продолжала идти в наклонном положении. А через несколько шагов качнуло и Сергея. До самого поворота они шли, как по косогору, потом чертовщина прекратилась и загадочный крен исчез.
        Коридор плавно повернул влево, и Сергей чуть было не столкнулся с полупрозрачным человекоподобным существом. Оно припало к слепой зеркальной стене, пропуская идущих, и только уставилось на них огромными радужными глазами.
        - Кто это? - понизив голос, спросил Сергей, когда очередной плавный поворот скрыл от него полупрозрачного гуманоида. Проционец не ответил, и это не понравилось Сергею.
        - Куда мы идем?
        «Сюда», - равнодушным эхом отозвалось в мозгу, и они, непонятно каким образом, ступили в кубическое зеркальное помещение со скругленными углами. Такое ощущение, что прямо сквозь слепую блестящую стену, заколебавшуюся, как поверхность воды.
        «Встаньте в центре».
        Сергей повиновался.
        «Повернитесь направо».
        Он повернулся и увидел, что в скругленном углу помещения на прозрачной, слегка наклоненной к нему поверхности разложены уже знакомые тусклые спиральки, еще какие-то розовые шарики, черные брусочки со спичечный коробок, но поуже…
        «Вам разрешается выбрать себе один предмет», - информировал проционец.
        Судя по тому, как дернулось мальчишеское лицо Сергея, на память ему, скорее всего, пришла старая картинка: европейский купец, разложивший побрякушки из крашеного стекла перед смуглым дикарем Океании.
        - Что я должен за это отдать?
        «Вы уже отдали», - прозвучало в мозгу.
        Сергей повернулся к проционцу и уставился в безликую металлическую округлость шлема - туда, где у его собеседника должны были, по идее, располагаться глаза.
        - Я ничего не почувствовал, - испуганно возразил он.
        «Вы не могли почувствовать, - последовал беззвучный ответ. - Вы об этом не знаете. Вам это не нужно. Вы можете выбрать себе один предмет».
        Совершенно сбитый с толку Сергей снова повернулся к наклоненной прозрачной плоскости, на которой были разложены инопланетные побрякушки. Присмотревшись, он понял, что никакой плоскости нет вообще и на чем разложены предметы - неясно…
        Сергей поправил этюдник и спрятал руки за спину.
        - Нет, - отрывисто сказал он.
        «Вы ничего не хотите взять?» - Сергею показалось, что в беззвучной и бесстрастной речи проционца впервые скользнуло удивление.
        - Не хочу, - подтвердил он. - Но если можно… Я хотел бы спросить вас…
        Проционец отозвался не сразу.
        «Спрашивайте».
        - Что вы о нас думаете? - тихо проговорил Сергей.
        Проционец молчал. Создавалось впечатление, что он колеблется. Округлая металлическая скорлупа шлема ничего, естественно, выразить не могла, и все же Сергей буквально чувствовал на себе внимательный заинтересованный взгляд.
        «Идите за мной», - прозвучало наконец в мозгу, и проционец, видимо, решившись на что-то, шагнул к стене. С бьющимся сердцем Сергей последовал за ним.
        Они шли по точно такому же коридору, только ковровая дорожка была здесь другого цвета. Последний поворот привел их в тупик, и проционец отступил в сторону, вежливо пропуская Сергея вперед.
        Тот шагнул, и зеркальная слепая стена заколебалась перед ним, как поверхность воды. Сергей прошел сквозь нее и остановился, ничего не понимая. Он снова был в стеклянном вестибюле отеля, и на него - на этот раз без улыбки - смотрел швейцар с тяжелым полуразрушенным лицом. Сергей обернулся, хотел спросить, но спрашивать было некого. Стена.
        Он не сразу сообразил, что по-русски это называется - выставить, а когда, сообразил - уткнул подбородок в грудь и зажмурился до боли.
        Швейцар выжидающе смотрел. Когда же прозрачнобородый сопляк с этюдником, взяв наконец себя в руки, проследовал мимо него к выходу, швейцар озабоченно принялся изучать прямоугольный плафон на потолке. Потом сходил за тряпочкой и тщательно вытер дверную ручку, за которую брался Сергей.

* * *
        Уже скрылся за елочками отель, а он все еще не смел поднять лица - шел, как после пощечины, и все пытался найти объяснение случившемуся. Может быть, проционец просто не захотел огорчать его? Или, может быть, им вообще запрещено говорить, что они о нас думают?.. В конце обсаженной елками аллеи Сергей чуть было не налетел на кого-то. За полшага до столкновения остановился, вскинул глаза и увидел прямо перед собой широкогрудого осанистого красавца в легкой импортной курточке. Плотная черная бородка, темные смеющиеся глаза. Незнакомец смотрел на Сергея с нескрываемым любопытством.
        - Здравствуйте… - неуверенно проговорил тот. У него вообще была плохая память на лица.
        Приветствие это сильно позабавило чернобородого.
        - Здравствуйте, - любезно отозвался он и продолжал смотреть.
        Сергей почувствовал неловкость и, поскольку дорогу ему явно уступать не собирались, попробовал обогнуть незнакомца, но тут же уткнулся в грудь второму, повыше. Этот чем-то напоминал друга Володю: утяжеленная нижняя челюсть и невыразительные скучающие глаза.
        Слева за елочками мерцал холодный мрамор отеля да сияла часть металлической надписи: «… алакт…»
        - Ну, показывай, - утомленно сказал Сергею тот, что повыше.
        - Что «показывай»? - растерявшись, спросил Сергей.
        Высокий глядел на него со скукой.
        - В отеле был?
        - Был…
        - Показывай, что вынес.
        - Ничего, - поспешно сказал Сергей. - Честное слово, ничего!
        Чернобородый осанистый стоял рядом и с интересом слушал их беседу.
        - Да что ж это мы посреди дороги? - мягко проговорил он, беря Сергея под локоток. - Прошу. Если это вас, конечно, не затруднит…
        Красивое лицо его стало при этом очень серьезным, почти торжественным, глаза же как были - так и остались смеющимися. Втроем они поднырнули под еловые лапы и оказались на проспекте. У бровки, вся в льдистых отсветах, стояла большая светлая машина. Может быть, даже «мерседес».
        - Вы разрешите? - вежливо осведомился чернобородый, забирая этюдник.
        Здесь же, между елочками и «мерседесом», Сергей был обыскан быстро и бесцеремонно. Вывернутая куртка легла на край капота. Высокий изучал содержимое изъятого кошелька. Чернобородый присел над раскрытым этюдником.
        - Да что за черт! - с досадой сказал высокий и, положив кошелек на куртку, снова взялся за Сергея. Тот не сопротивлялся, но лицо у него было скорее удивленное, чем испуганное, - он все еще отказывался верить происходящему.
        - Куда дел?
        - Ребята… - сказал Сергей. - Честное слово…
        Сидя на корточках перед раскрытым этюдником, чернобородый озадаченно трогал пальцем тюбики с краской. Губы его то выпячивались задумчивым хоботком, то критически поджимались.
        - А? - спросил он наконец у того, что повыше.
        - Да свистит он, Курбаши! - взорвался тот. - Явно же в пополаме с кем-то работает! Сунул кому-нибудь, когда через площадь проходил…
        - Кому? - последовал быстрый вопрос.
        Высокий почему-то поперхнулся. Не дождавшись ответа, чернобородый красавец Курбаши перевел взгляд на Сергея:
        - Что? В самом деле ничего?
        Сергей посмотрел на раскрытый этюдник, на вывернутую куртку, на кошелек - и вдруг заплакал. Дошло наконец.
        - А ну-ка тихо! - с угрозой надвинулся на него высокий. - Прокатиться захотел? Так вот она, тачка рядом…
        - Болт!.. - укоризненно одернул его Курбаши. Он все еще сидел на корточках. Ему было так удобно. Долговязый Болт дернул углом рта и, сплюнув, отшагнул.
        - Нам-то какое дело? - раздраженно спросил он, обращаясь в основном к Курбаши. - Взял он там, не взял… - И, видя, что всхлипывать Сергей почти прекратил, снова повернулся к нему: - Пойдешь сейчас в отель и скажешь проциону, что передумал. Раз был у них, значит, пусть, раскошеливается - положено…
        - Нет… - Сергей замотал головой. - Я туда больше не пойду… Ведь они же меня… Они же нас… - Голос его прервался. Он зажмурился и стиснул зубы.
        - В конце концов это его дело, Болт, - заметил Курбаши. - И потом что ты ерунду говоришь: кто его туда одного пропустит?.. Помоги одеться человеку.
        Долговязый Болт с отвращением на лице сгреб куртку, вывернул ее и принялся заталкивать как попало в рукава ватные Сережины руки. Курбаши закрыл деревянную крышку и легко поднялся с корточек.
        - Ты ничего не понял, - ласково сообщил он, вешая этюдник на плечо Сергея и заботливо поправляя ремень. - Мы не грабители. Просто нам необходимо было определить, ну, скажем, подоходный налог… Ты пойми, каждый, кто хоть однажды побывал у проционов, нуждается в защите. Знаешь, какие шакалы крутятся вокруг отеля? Это твое счастье, что ты встретился с нами, а не с ними…
        - Я не просил о защите, - сказал Сергей.
        Курбаши рассмеялся. Зубы у него были великолепные.
        - Поздно, - сказал он. - Нас с тобой видели, и этого достаточно - тебя уже никто не тронет… Но, если ты настаиваешь, Болт может прямо сейчас сходить на уголок и шепнуть кому надо, что мы к тебе отношения не имеем. Как? Пойдет такой вариант?
        Сережа пришибленно молчал. Курбаши не глядя протянул руку, и долговязый Болт поспешно вложил в нее кошелек и удостоверение Сергея.
        - Видишь ли, э-э… - Курбаши раскрыл коричневую книжицу. - Сережа… Я лично готов допустить, что ты был в отеле и ничего оттуда не вынес. Но Болт прав, это дела не меняет… Мы, повторяю, не грабители и поэтому возьмем с тебя по минимуму. - Он аккуратно вложил кошелек в карман Сережиной куртки, удостоверение - в другой. - Скажем, пятьсот… Я надеюсь, ты понимаешь, что не рублей?
        Стоящий рядом Болт задохнулся от возмущения.
        - Мало, Курбаши… - страдальчески проговорил он.
        - Ты полагаешь? - Чернобородый Курбаши задумчиво поглядел на Сергея. - Да нет, в самый раз… Только не надо говорить, что баксов у тебя нет, что тебе не у кого занять… Этого не надо. «Люля-гриль» знаешь?
        - Нет, - обреченно сказал Сергей.
        - Это вон там, на углу, через квартал. Вот он, - Курбаши ткнул пальцем в грудь Болту, - будет ждать тебя там… ну, скажем, к шести часам. Я надеюсь, это никак твои планы не нарушает?
        - Сегодня? - беспомощно переспросил Сергей.
        - Можно и завтра, - согласился покладистый Курбаши. - Послезавтра, через год… Только в твоих интересах погасить задолженность сегодня к шести. А то ведь проценты пойдут, сам понимаешь…

* * *
        - Я же тебе, козлу, говорил! - На друга Володю было страшно смотреть. - Я же тебя, козла, предупреждал: близко не подходи!..
        Он ухватил с краешка железного блюдца дымящуюся «честерфильдину» и прошелся в бешенстве от окна к столу и обратно. По комнате запорхали ветерки.
        - Ну хоть ты-то веришь, что я у них ничего не взял? - жалобно спросил Сергей.
        Володя замер на секунду, потом обернулся так резко, что воздух вокруг него едва не взбурлил.
        - В милиции был?
        - Нет.
        - Слава богу… - Плечи Володи слегка расслабились. Он медленно поднес ко рту прокушенный фильтр и одной затяжкой испепелил сигарету почти на треть. Стремительно подсел к столу.
        - Какие они из себя? Ну, может, называли друг друга как?..
        - Один такой долговязый… - запинаясь, начал Сергей. - Болтом зовут…
        Володя медленно раздавил окурок в железном блюдечке. За мощными надбровьями, наполовину прикрытыми плоской каштановой челочкой, явно шла напряженная мыслительная работа.
        - Болт… - проговорил он наконец. - Раз Болт - значит, Курбаши…
        - Главное, они же видели, что взять с меня нечего!.. - в отчаянии сказал Сергей. - Видели же…
        Володя злобно фыркнул. Или резко выдохнул - как в каратэ.
        - На хрен им твои деньги! - заорал он. - Им не деньги, им ты нужен!.. Сколько они хотят?
        - Сказали по минимуму… Короче, пятьсот… - с трудом выговорил Сергей. - Долларов…
        - Ш-шакалы!.. - друг Володя сорвался с места и исчез в дверном проеме. За освежеванной стеной загремело спортивное железо.
        - Собирайся! - рявкнул он, снова появляясь в комнате. - В темпе давай!..

* * *
        Дверь Курбаши ничем не отличалась от Володиной: прямоугольник листовой стали с глазком и штурвальчиком вместо ручки. Надо полагать, броню навешивала одна и та же фирма.
        - Да нет там никого… - обреченно сказал Сергей. Володя не ответил и утопил кнопку звонка еще раз. Дверь приоткрылась. На пороге стоял чернобородый осанистый красавец Курбаши в исполосованном английскими надписями спортивном костюме.
        - Разувайтесь, проходите, - негромко проговорил он. Похоже, появления Сергея не удивило его нисколько - видимо, перед тем, как открыть, он внимательно изучил гостей в перископический глазок.
        Они прошли и разулись. Тапочек Курбаши не предложил, да этого и не требовалось - под ногами пружинил ковер. Дверь закрылась, четыре маслянисто отсвечивающих штыря беззвучно вошли в косяки, в порог и в притолоку.
        - Располагайтесь, - сказал Курбаши, проведя их в одну из комнат, и, не дожидаясь, пока они усядутся, забрался с ногами в кресло. - Чай? Кофе?
        Володя досадливо шевельнул челюстью и не ответил. В квартире было тихо, как в сейфе, - из соседней комнаты слышалось тиканье часов. Потом что-то прошелестело по коридору - что-то длинное, шелковое. Кажется, в доме был еще кто-то. Сергей быстро взглянул на Володю, но тот не отреагировал. Видимо, шорох в коридоре опасности не представлял.
        - Накладка вышла, Курбаши, - хрипло проговорил Володя.
        - Вижу, - отозвался тот. - Родственник?
        - Одноклассник, - буркнул Володя.
        Курбаши приподнял красивую бровь. Этакий эмир бухарский в спортивном костюме.
        - Даже словом не обмолвился, что вы с ним знакомы, - с мягким упреком сообщил он.
        - Да дурак он, Курбаши! - взорвался Володя. В голосе его, однако, пробивались жалобные нотки: - Лох! Всю жизнь лохом был - я-то знаю, я ж с ним за одной партой сидел!..
        - Ты ведь со Скляром сидел… - робко напомнил Сергей.
        - Заткнись! - рявкнул Володя. И снова жалобно: - Ну ты же видишь, Курбаши? Ничего не понимает! Даже сейчас!..
        - Да, действительно… - согласился тот, с любопытством разглядывая их обоих.
        В соседней комнате осеклись часы и стало совсем тихо. Где-то над плоской крышей девятиэтажки в студеной синеве сентябрьского неба парил дискообразный летательный аппарат.
        - Фатима, часы сверь, - не повышая голоса, произнес Курбажи, когда часы пошли снова. В коридоре послышался прежний шелковый шелест. У Володи было напряженное лицо - он ждал ответа.
        - Ну что тебе сказать, Чубик… - задумчиво проговорил Курбаши. - Я всегда ценил твою помощь, и мне бы очень не хотелось с тобой поссориться. Вот только не знаю, как ко всему этому отнесется контора. Болт уже на боевом посту, машина запущена…
        Володя поднялся и хлестко выложил на край стола пять зеленоватых бумажек.
        Некоторое время Курбаши разглядывал купюры. Потом поднял исполненные уважения глаза на Володю, которого, оказывается, звали еще и Чубиком.
        - Даже так?
        - Да, - сказал Володя. - Так.
        Курбаши вздохнул и, не вставая с кресла, поднял лежащий прямо на ковре мобильник, потрогал кнопки.
        - Ашотик?.. Здравствуй еще раз… Узнал, да?.. Слушай, у тебя там Болт не появился?.. А что он делает?.. Ну, все равно пригласи… - Курбаши опустил трубку и снова принялся разглядывать своих гостей. Потом в наушнике что-то отрывисто тявкнуло. - Болт?.. Да, я… В общем, доедай свой люля-кебаб… Можешь даже выпить… Да, уже можно… Ничего страшного, просто клиент принес должок на дом… Да, на дом… - Наушник взволнованно залопотал, и Курбаши поморщился. - Не по телефону, Болт…
        Он не глядя отправил трубку на место.
        - Ну? - то ли спросил, то ли потребовал Володя.
        Курбаши опечалился, став от этого еще красивее.
        - Да погоди ты, Чубик, - с досадой сказал он. - Сережа…
        - Нет! - немедленно перебил его Володя.
        - Ты что, скупил всех одноклассников на корню? - холодно осведомился Курбаши. - Что ты все время говоришь за него?.. Сколько ты получаешь, Сережа?
        Сергей сказал.
        - И на работу, наверное, к девяти… - Курбаши сочувственно покивал. - Знаешь, я бы за такие деньги и просыпаться не стал… Ну а как насчет будущего? Думаешь что-нибудь?
        - Будущее… - горестно скривясь, повторил Сергей. - Какое у нас теперь будущее!..
        Курбаши оторопело посмотрел на него, потом рассмеялся.
        - Да-а… - проговорил он. - А Чубик-то прав… Я не о будущем человечества, Сережа. Я о твоем собственном будущем…
        - Курбаши!.. - с угрозой начал Володя.
        - Я говорю не с тобой! - отрезал тот и снова повернулся к Сергею. - Понимаешь, Сережа, им мало кто нравится… Я же видел: ты не навязывался, процион сам к тебе подошел… Так что ты подумай все-таки, есть ли тебе смысл горбатиться дальше… Ты рисуешь? Ну и рисуй. Для души, для славы, для чего хочешь… Раз в месяц зайдешь в отель… Ну, будешь, конечно, что-то отстегивать нам - за охрану…
        Не сводя с него лихорадочных глаз, Сергей давно уже отрицательно качал головой.
        - Неужели ты веришь во все эти байки? Что проционы мужиков импотентами делают? Что душу забирают?.. Я думал, ты без предрассудков…
        - Я туда больше не пойду, - тихо сказал Сергей.
        - Не пойдет он, Курбаши! - с жаром подхватил Володя. - Ну я ж его знаю, ну!..
        - Да вижу… - Курбаши скорбно поджал губы. Потом вздохнул и, не вставая, дотянулся до лежащих на краю стола денег.
        - Я могу идти? - сдавленно спросил Сергей.
        - Да, конечно…
        Сергей встал.
        - Володя, я… - Голос его пресекся. - Я все верну… В течение года я все…
        - Да иди ты к черту, - хмурясь, проворчал Володя. - Вернет он!.. Вот толкнешь первую картину за бугор - тогда и рассчитаемся…
        Шутка, однако, далась ему с трудом: деньги - бог с ними, репутации было жалко… Сергей зажмурился и, чудом не налетев на косяк, вышел в коридор.
        - Фатиме привет… - мрачно проговорил Володя и тоже встал.
        Курбаши не ответил. Он слушал, как обувается в коридоре Сергей, - не попадая ногами в ботинки, обрывая шнурки и, кажется, даже всхлипывая.
        - Чубик, - негромко позвал Курбаши. - Ты на тачке?
        - Ну! - насторожившись, отозвался Володя.
        - Мой тебе совет: подбрось его до дому - видишь же, какой он! Как бы чего не натворил…
        1990
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Шерше ля бабушку
        (Из цикла «Петлистые времена»)
        Парадокс, говорят они, это когда ты отправляешься в прошлое и убиваешь там своего дедушку до того, как он встретился с твоей бабушкой.
        Раз не было дедушки, то, значит, не было и отца, а если не было отца, то возникает вопрос: кто же в таком случае отправился в прошлое и убил там своего дедушку?
        Желая внести ясность в эту запутанную научную проблему, я приобрел подержанную машину времени и, прихватив тяжелую лопату, отправился в прошлое.
        И вы думаете - хоть что-нибудь изменилось?
        Бабушка, конечно, вышла замуж за другого, но что толку, если в результате у них все равно родился мой отец!
        Теперь я сижу в одиночке и думаю: за что я кокнул дедушку? За что я убил лопатой этого рыжего наивного человека, вдобавок не имеющего ко мне никакого отношения!
        Бабушку надо было кокнуть, бабушку!..
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Полдень, XX век
        Небо - точь-в-точь как на потолочной розетке какого-нибудь старого вокзала: обширная пролысина голубизны, обрамленная ненатурально кудрявыми облаками. Вот-вот начнут мерещиться гигантские бледные фигуры рабочих, колхозниц и пионеров, устремленные головами к зениту. Жарко. Теней нет. Ветра тоже. Пыль такая, что можно зачерпнуть кружкой и осторожно во что-нибудь перелить. Все раскалено до последней степени.
        Придавленное зноем кирпичное беленое строение с деревянным тамбуром. Сельский магазинчик. Внутри - не то чтобы прохладнее, но во всяком случае темнее. С низкого потолка - все в мухах - свешиваются липучки. Две женщины, купив по буханке хлеба, по килограмму макарон и по кульку пряников, обсуждают, что бы еще купить. Дедок в пиджачке и с палочкой балакает с разморенной продавщицей.
        Улица лежит пустая. И вдруг из какого-то бокового ее отростка шуршащим змеиным прыжком выкатывается нечто чудовищное. Ночной кошмар технократа. Светлые траки льются, почти не вздымая пыли. Оно буквально съедает пространство, оно поводит какими-то усиками и щупиками, оно грозно щетинится установками не совсем понятного, но явно оборонного назначения.
        Вот один из усиков засек что-то весьма важное, и гусеничное серо-зеленое страшилище слегка меняет курс. Оно осаживает возле магазина, само размером с магазин.
        Все покупатели наклоняются к низкому квадратному окну.
        - Йех! - говорит одна из женщин. - Гля, что приехало!
        Женщины и дедок выбираются из деревянного тамбура наружу. Машина приходит и сильное волнение и принимается наставлять на них то один щупик, то другой.
        - Так это эти… - говорит дедок. - С-под Мазановки. Маневры у них, стало быть…
        Машина беспокойно шарит антеннами, издавая время от времени нетерпеливое гудение.
        - Мань, а Мань! - кличет дедок. - К тебе ведь…
        Из деревянного тамбура показывается продавщица. Стоит ей ступить за порог, как все усики, щупики и объективы обращаются в ее сторону. Затем грозная боевая техника приходит в движение. Массивная металлическая ферма совершает замедленный кувырок с проворотом, так что перед попятившейся продавщицей оказывается некая выемка. И в выемке этой лежит червонец.
        Продавщица оторопело смотрит на купюру, потом, смекнув, хватает ее и опрометью бежит в магазин. Возвращается со свертком. Опасливо подобравшись к машине, опускает предательски булькнувший сверток в выемку.
        Снова кувырок массивной фермы, мягкий гудок, гусеничное страшилище тем же змеиным рывком трогает с места - обратно, откуда пришло.
        - А люди-то, Митрич! - спохватившись, ахает одна из женщин. - Люди-то в ней где?
        Дедок зачарованно смотрит вслед машине.
        - Стало быть, без людей, - с уважением изрекает он наконец. Запрограммирована, стало быть… Автоматика…
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Авария
        Кресло, каждый изгиб которого - совершенство. Блистающий кнопками пульт. Вогнутая, будто сложенная из телеэкранов, стена. Когда-то считалось, что так будет выглядеть рубка межзвездного корабля. Оказалось, что так будет выглядеть кабинет крупного ответственного работника.

* * *
        Нет-нет, не было ни жертв, ни разрушений - просто вспыхнули и медленно стали гаснуть экраны.
        Генеральный директор потыкал пальцем во все кнопки и вне себя откинулся на спинку кресла. Такого еще не случалось! Ну, бывало, что забарахлит канал-другой, но чтобы так, скопом… Он был отсечен от подчиненных, как голова от туловища.
        Генеральный директор схватил со стола пластмассовый стаканчик и залпом проглотил остывший кофе.
        Вогнутая, как бы сложенная из экранов стена упорно не хотела оживать. Вместо этого мелодично забулькал сигнал видеофона.
        Директор нажал клавишу, и на изящном настольном экранчике возник незнакомый юноша, одетый… Ну да в одну из этих самодельных веревочных маечек… Как же они их называют? Какое-то совершенно дурацкое словцо…
        - Здравствуйте, - сказал юноша. - Я к вам сейчас подъеду.
        - Что происходит? - в негодовании осведомился директор. - Почему вдруг…
        - Ничего страшного, - успокоил юноша. - Это не на линии, это у вас в кабинете неисправность. Скоро буду. - И дал отбой.
        «Плётка!» - внезапно вспомнил директор название веревочной майки и рассвирепел окончательно. При чем здесь плётка? Плётка - это совсем другое… Пороть их, сопляков, некому!
        Он смял в кулаке пустой стаканчик и бросил на стол. Интересно, сколько времени юноша в «плётке» провозится со всей этой механикой? Если группа учреждений останется без руководителя минут на пятнадцать - тогда, действительно, ничего страшного. Но тут, кажется, речь идет не о минутах, а о часах… Ну и сотруднички в службе связи! Ведь это надо было сидеть плести… И ведь в рабочее время, наверное!..
        И вдруг генеральный директор сообразил, что вызывающе одетый сотрудничек будет первым его посетителем за пять лет - настоящим, не телеэкранным. Ошеломленный этой мыслью, он оглянулся на персональный пневматический лифт в углу кабинета. Черт возьми, раз так, то надо встретить. Какой-никакой, а гость…
        Он нажал кнопку, и из ниши в стене выскочил киберсекретарь на тонких трубчатых ножках.
        - Два кофе, - барственно, через губу, повелел генеральный директор. - И наведи-ка здесь, братец, порядок…

* * *
        Техники, как известно, опаздывают, но этот, в «плётке», видимо, был какой-то особенный: прибыл быстро, как обещал. От кофе вежливо отказался, раскрыл сумку и принялся выкладывать на стол разные диковинные инструменты.
        Директор откашлялся. За пять лет он начисто отвык говорить на работе с живыми людьми.
        - И долго вы ее плели? - поинтересовался он наконец.
        Юноша вопросительно посмотрел на директора, потом понял, что речь идет об его уникальной маечке.
        - Вообще-то долго, - со вздохом признался он. - Дня три.
        - И какие преимущества? Я имею в виду - перед фирменными рубашками?
        Юноша почесал в затылке.
        - Понятно… - сказал директор. - Я надеюсь, поломка не очень серьезная? Вы учтите: целая группа учреждений отрезана от руководства…
        - Минут за пятнадцать справлюсь, - обнадежил юноша. - Да вы пойдите пока, погуляйте. Я слышал, у вас тут парк замечательный…
        - Где? - не понял директор.
        Юноша удивился.
        - Как «где»? Здесь.
        Он вскинул голову и чуть ли не с ужасом уставился на клиента.
        - Так вы что, ни разу в парке не были?
        - Вообще-то я приезжаю сюда работать, а не прогуливаться, - сухо заметил директор.
        Юноша смотрел на него, приоткрыв рот. Директору стало неловко.
        - И потом я всегда думал, что в кабинет можно попасть только лифтом, - смущенно признался он. - Сначала подземкой, а там сразу лифт…
        - Да как же это вы! - всполошился юноша. - Да это же и в инструкции должно быть указано… Вон та клавиша, видите?
        Он подошел к стене и утопил клавишу. В ту же секунду добрая треть стены куда-то пропала, и директор отшатнулся, как перед внезапно распахнутым самолетным люком.
        Неимоверной глубины провал был полон листвы и солнца.
        - Ничего себе… - только и смог выговорить директор. Он почему-то всегда полагал, что его командный пункт расположен в одном из подземных ярусов. Оказалось, что на первом этаже.
        Веселая шелковистая трава шевелилась у самых ног. Шорохи и сквозняки летнего утра гуляли по кабинету.
        - Так вы говорите, пятнадцать минут у меня есть?

* * *
        Удивительный день! Всё впервые. Отключились экраны, зашел человек, открылась дверь в стене…
        Директор разулся и посмотрел назад, на свой кабинет.
        Вот, значит, как он выглядит со стороны… Белый, словно парящий в воздухе куб с темным прямоугольником входа и лесенкой в три ступеньки. А вон еще один кубик… Да их тут много, оказывается.
        Вдали из-за дерева проглядывала неширокая полоска воды.
        «Если провозится подольше, можно будет на речку сходить…» - удивив самого себя, подумал директор.
        На соседней поляне загорали. Там, прямо на траве, возлежал дородный мужчина в трусиках строгого покроя. Чувствовалось, что загорает он с недавних пор, но яростно: кожа его была воспаленно-розового цвета.
        Глядя на него, директор почему-то забеспокоился и подошел поближе, всматриваясь и пытаясь понять причину своей тревоги.
        Во-первых, загорающего мужчину он откуда-то знал. Но причиной было не это. Причиной была неуловимая нелепость происходящего.
        Крупное волевое лицо, твердый, определенных очертаний рот, упрямый, с ямкой, подбородок… Такого человека легко представить за обширным столом перед вогнутой стеной из телеэкранов. Человек с таким лицом должен руководить, направлять, держать на своих плечах сферы и отрасли.
        Воспаленно-розовый ответственный работник на нежно-зеленой траве посреди рабочего дня - воля ваша, а было в этой картине что-то сюрреалистическое.
        Директор неосторожно зацепил тенью лицо лежащего. Воспаленно-розовое веко вздернулось, и на генерального директора уставился свирепый голубой начальственный глаз.
        - Я загораю, - низко, с хрипотцой сообщил лежащий.
        - Простите? - удивился директор.
        - Вы же хотели спросить, что я тут делаю? Я загораю.
        - Да я, знаете ли, понял, - несколько обескураженно сказал директор. - Я, собственно, хотел спросить: не вас ли я видел на Арчединском симпозиуме пять лет назад?
        Свирепый голубой глаз критически и с каким-то сожалением окинул директора.
        - Очень может быть…
        Да-да! И голос тоже! Именно таким голосом осведомляются о причинах небывало высокого процента брака. Или, скажем, о причинах непосещения зрителями городского театра, если товарищ руководит не в производственной сфере, а именно в культурной… Целую вечность генеральный директор не беседовал с собратьями по штурвалу. Проклятые телеэкраны отсекли их друг от друга, наглухо заперев каждого в своем рабочем кабинете.
        - Вы, как я понимаю, тоже здесь… руководите? - попытался наладить разговор генеральный директор.
        - Руководил, - последовал ответ.
        «Ах вот оно что…» - подумал директор и ровным голосом, будто ничего существенного сказано не было, продолжал:
        - И чем же вы руководили?
        - Телевизорами.
        Шутка была тонкой, и кто, как не директор, мог оценить ее в полной мере!
        - Да, действительно… - вежливо посмеявшись, сказал он. - Экраны, люди на экранах… И ни с кем из них в жизни не встречаешься, филиалы-то - по двум континентам разбросаны… Иной раз глядишь в телевизор и гадаешь: есть на самом деле эти люди, нет их?..
        - Нет их, - бросил лежащий, подставляя солнцу внутреннюю недостаточно воспаленную часть руки.
        - Простите? - опять не понял директор.
        - Я говорю: нет их! - рявкнул мужчина. Не вынес изумленного директорского взгляда и рывком сел. - Ну что вы уставились? Людей, которыми вы руководите, нет. И никогда не было. Повторить?
        Директор все еще молчал. Мужчина шумно хмыкнул и снова растянулся на траве.
        - Я вижу, вы от меня не отвяжетесь, - проворчал он.
        - Не отвяжусь, - тихо подтвердил директор. - Теперь не отвяжусь.
        Мужчина посопел.
        - С самого начала, что ли? - недовольно спросил он.
        - Давайте с самого начала…
        В светлых солнечных кронах журчал ветер.
        - Лет семь назад, если помните, - не пожелав даже разжать зубы, заговорил незнакомец, - в верхах в очередной раз подняли вопрос: что мешает работе сферы управления… - Он сделал паузу и, преодолев отвращение, продолжал: - Привлекли специалистов, построили какой-то там сверхкомпьютер… Понатыкали кругом датчиков, телекамер…
        - Послушайте! - не выдержал директор. - История с компьютерщиками мне известна! Но вы перед этим сказали, что якобы…
        - А какого дьявола спрашиваете, раз известна? - вспылил лежащий. - Давайте тогда сами рассказывайте!
        - Но позвольте…
        - Давайте-давайте! - потребовал воспаленный незнакомец. - Так что выяснили специалисты?
        - Да ничего нового! - в свою очередь раздражаясь, ответил директор. - Доказали, что часть управленческого аппарата - балласт! От балласта избавились…
        - Как?
        - Что «как»?
        - Как избавились?
        - Н-ну… ненужных руководителей отстранили, нужных оставили…
        - Вас, например?
        - Меня, например!
        - Так, - сказал лежащий. - Замечательно. И многих, по-вашему, отстранили?
        - Да чуть ли не половину… Но я не понимаю…
        Директор опять не закончил, потому что лежащий всхохотнул мефистофельски.
        - Ну, вы оптимист! - заметил он. - Половину… Это надо же!
        - Послушайте! - сказал директор. - Как вы со мной разговариваете! Я вам что, мальчишка? Или подчиненный?… Ну, не половину, ну, три четверти - какая разница!
        - Разница? - прорычал лежащий, снова уставя на генерального директора свирепый голубой глаз. - Я, кажется, переоценил вашу сообразительность… Вы что, не понимаете, что это такое - три четверти управленческого аппарата? Если они все разом почувствуют, что под ними качнулись кресла!.. Как вы их отстраните? Куда вы их отстраните? Да они вас самого в два счета отстранят! Объединятся и отстранят!..
        Директору захотелось присесть, но он ограничился тем, что поставил на траву туфли, которые до этого держал в руке.
        - Так что было делать с нами? - все более накаляясь, продолжал лежащий. Собственно, лежащим он уже не был - он полусидел, попирая нежно-зеленую травку растопыренной пятерней. - А? С генерал-администраторами! Которых - пруд пруди! «Дяденька, дай порулить» - слышали такую поговорку?.. - Он передохнул и закончил ворчливо: - Уж не знаю, в чью умную голову пришла эта блестящая мысль, а только наиболее влиятельных товарищей перевели с повышением в замкнутые кабинеты с телевизорами, а телевизоры подключили к тому самому компьютеру - благо, вся информация была уже в него заложена. Вот он-то и подает вам на экраны изображения, которыми вы руководите… не причиняя вреда окружающим.
        - Вы… шутите… - прошептал генеральный директор.
        Собеседник шумно вздохнул и лег.
        - Но если это так… - хрипло сказал директор («Так, так», - подтвердил собеседник, прикрывая глаза), - я возьму его сейчас за глотку и спрошу…
        - Кого?
        - У меня там один… в кабинете… экраны ремонтирует…
        - Бросьте, - брезгливо сказал собеседник. - Он ничего не знает. Он ремонтирует экраны.
        - Но надо же что-то делать! - закричал директор.
        - Что?
        - Но вы же сами говорили: три четверти… огромная сила…
        - Была, - уточнил собеседник. - Когда-то. А теперь пять лет прошло! Все потеряно: связи, влияние - все… Нет, дорогой коллега, переиграть уже ничего невозможно. - Последнюю фразу он произнес чуть ли не с удовлетворением.
        Директор наконец взял себя в руки. Лицо его стало твердым, прищур - жестким.
        - Да вы вроде радуетесь, - холодно заметил он.
        Лежащий хмыкнул, не открывая глаз.
        - А как, позвольте спросить, вы сами об этом узнали?
        Страшный незнакомец повернулся на другой бок, продемонстрировав спину с травяным тиснением и прилипшим листочком.
        - А случайно, - помолчав, признался он. - У них, знаете ли, тоже иногда накладки бывают… Короче, узнал. Потом отыскал одного из этих… программистов.
        - Вы мне его адрес не дадите? - быстро спросил директор.
        - Не дам, - сказал собеседник. - Вам пока нельзя. Ищите сами. А пока будете искать, придете в себя, образумитесь маленько… Как я. - Он поглядел искоса на директора и посоветовал: - А вы посчитайте меня сумасшедшим. Станет легче. Я же вижу, вы уже готовы…
        Директор оглянулся беспомощно. Мир давно уже должен был распасться на куски и рухнуть с грохотом, но, похоже, он рушиться не собирался: все так же зеленел, шумел кронами и мерцал из-за стволов неширокой полоской воды.
        - И вы думаете, я вам поверю? - весь дрожа, проговорил директор. - Подавать на экраны жизнь… Да он что, Шекспир, ваш компьютер?
        - А! - с отвращением отмахнулся лежащий. - Какой там Шекспир!.. Нормальная компьютерная игрушка…
        Директору хотелось проснуться. Или хотя бы схватить лежащие на траве туфли и припуститься бегом из солнечного зеленого кошмара в привычную реальность кабинета.
        - Не может быть… - вконец охрипнув, сказал он. - Это скандал. Вмешалась бы международная общественность…
        - Вмешалась бы. - Собеседник одобрительно кивнул. - Но не вмешается. Тут вот какая тонкость… Жажда власти (она же административный восторг) определена ныне медиками как одна из форм сумасшествия. Так что в глазах общественности мы с вами, коллега, скорее пациенты, чем заключенные…
        - Но если человек до конца дней своих просидит в кабинете? - крикнул директор.
        - Ну и просидит, - последовал философский ответ.
        - Так… - задыхаясь проговорил директор. - Так… И что вы теперь намерены делать?
        - Загорать, - лаконично отозвался собеседник.
        - Ну допустим, - собрав остатки хладнокровия, сказал директор. - День будете загорать, два будете загорать… У вас, кстати, кожа облезает… А дальше?
        - Облезает, говорите? Это хорошо…
        - Вы мне не ответили, - напомнил директор. - Что дальше?
        Взгляд незнакомца несколько смягчился. С минуту лежащий изучал директора, явно прикидывая, а стоит ли с этим типом откровенничать.
        - Тут, я смотрю, речка есть… - нехотя проговорил он наконец. - Она ведь куда-то должна впадать. Наверное, в какую-нибудь другую речку. И та тоже… Значит, если поплыть отсюда по течению, можно и до моря добраться… Закажу яхту. Или даже сам построю. Хочу, короче, попробовать кругосветное плавание. В одиночку…
        После этих слов генеральному директору стало окончательно ясно, с кем он имеет дело. Видимо, следовало вежливо со всем согласиться и тут же откланяться. Но директор был еще слишком для этого взвинчен.
        - Ах, кругосветное! - сказал он. - В одиночку!.. Оч-чень, оч-чень интересно… А кому, позвольте спросить, это нужно? Вы! Энергичный, инициативный человек…
        - Кому? - взревел воспаленно-розовый незнакомец. - Мне! С детства, знаете ли, мечтал! Плывешь этак, знаете, по океану и не причиняешь вреда ни единой живой душе!.. Идите, - почти приказал он. - Идите в ваш кабинет, играйте там в ваши игрушки, идите куда хотите!..
        На траву рядом с директорской тенью легла еще одна. Директор оглянулся. Это был юноша в «плётке». Лежащий бешено посмотрел на веревочную маечку подошедшего и повернулся к публике без малого алой спиной.
        - Вроде работает, - сообщил юноша, с интересом разглядывая облезающую спину. Спина была похожа на контурную карту Европы.
        Генеральный директор сделал страшные глаза и предостерегающе приложил палец к губам. Затем - по возможности бесшумно - поднял с травы туфли и, ухватив за неимением лацкана какую-то веревочную пупочку, увлек изумленного юношу в сторону кабинета. Босиком и на цыпочках.
        - Видите, человек лежит? - шепнул он, отведя его подальше.
        Юноша испуганно покивал.
        - Совершенно страшная история… - все так же шепотом пояснил генеральный директор. - Крупный ответственный работник, я с ним встречался на симпозиуме… Вы же представляете, какие у нас нагрузки…
        - Так что с ним? - спросил юноша. Тоже шепотом.
        Директор быстро оглянулся на лежащего и, снова сделав страшные глаза, покрутил пальцем у виска.
        - Что вы говорите! - ахнул юноша. - Так это надо сообщить немедленно!..
        - Тише!.. - прошипел директор. - А куда сообщить, вы знаете?
        - А как же!
        - Молодой человек… - В голосе генерального директора прорезались низы. - Я вас убедительно прошу сделать это как можно скорее…
        Они еще раз оглянулись. На нежно-зеленой поляне по-прежнему сияло воспаленно-розовое пятно. Как ссадина.
        - Вот так, - с горечью произнес директор. - Работаешь-работаешь…
        Не закончил и, ссутулясь, пошел к кабинету. Потом вздрогнул, опустился на корточки и с заговорщическим видом поманил к себе юношу туфлями, которые все еще держал в руке. Юноша посмотрел на странного клиента, как бы сомневаясь и в его нормальности, но подумал и тоже присел рядом. Оба заглянули под светлое матовое днище кабинета.
        - Слушайте… - снова зашептал директор. - А вон тот кабель… Он куда идет?
        Юноша пожал загорелым плечом.
        - Это надо схему смотреть, - сказал он.
        - Слушайте… А он нигде не соединяется с каким-нибудь… компьютером, например?
        - Ну а как же! - все более недоумевая, ответил юноша. - И не с одним. У вас у самого в кабинете два компьютера, оба в сети…
        - Да нет! - с досадой перебил директор. - Я не о том… Понимаете, лет семь назад построили какой-то там сверхкомпьютер…
        - Семь лет назад? - Юноша недоверчиво засмеялся. - Да он уж, наверно, списан давно!
        - Вы полагаете?
        - Уверен!
        Они поднялись с корточек.
        - Спасибо, - стремительно обретая утраченное было достоинство, изронил директор. - Спасибо вам большое… И, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе… - Он хотел было подать юноше руку, но в руке были туфли. Возникла неловкость.
        - Вы сейчас в лифт? - поспешно спросил директор.
        - Да нет, я, пожалуй, пройдусь… - отвечал юноша, озадаченно на него глядя.
        - А, ну пожалуйста-пожалуйста… - благосклонно покивал директор и вдруг встревожился: - Позвольте, а как же вы тогда сообщите?..
        Вместо ответа юноша многозначительно похлопал по сумке.

* * *
        Ступеньки взметнулись, распрямились, и прямоугольник входа исчез. Это директор нажал клавишу в своем кабинете. Потом внутри слепого матового куба что-то слабо пискнуло. Это включились экраны.
        Юноша в «плётке» повернулся и, покачивая сумкой, двинулся через парк.
        - Ну и зачем вам это было нужно? - с упреком спросил он, останавливаясь над воспаленно-розовым мужчиной.
        Лежащий приоткрыл глаз.
        - А-а… - сказал он. - Так вы, значит, еще и экраны ремонтировать умеете?
        - Мы же вас просили ни с кем из них не общаться! - Юноша был явно расстроен. - Излечение шло по программе, наметились сдвиги… Сегодня мы его выпустили на травку, подобрали погоду, настроение… Неужели за речкой места мало? Почему вам обязательно надо загорать рядом с… э-э… - И юноша в «плётке» обвел свободной рукой многочисленные белые кубики, виднеющиеся из-за деревьев.
        - А он первый начал, - сообщил лежащий, кажется, развлекаясь. - И вообще - где яхта? Вы мне обещали яхту!
        - И с яхтой тоже! - сказал юноша. - Зачем вы нас обманули? Вы же не умеете обращаться ни с мотором, ни с парусом! Перевернетесь на первой излучине…
        - Ну не умею! - с вызовом согласился лежащий. - Научусь. Пока до моря доплыву, как раз и научусь. А пациент этот ваш… Я тут с ним поговорил… Зря возитесь. По-моему, безнадежный.
        - Должен вам напомнить, - заметил юноша, - что вы тоже считались безнадежным. Причем совсем недавно.
        Воспаленно-розовый мужчина открыл было рот, видимо, собираясь сказать какую-нибудь грубость, но тут над парком разнесся гул и шелест винтов, заставивший обоих поднять головы. Что-то, похожее на орла, несущего в когтях щуку, выплыло из-за крон и зависло над неширокой полоской воды.
        Вертолет нес яхту.
        1988
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Спроси у Цезаря
        (Из цикла «Петлистые времена»)
        Господа судьи! Господа присяжные заседатели!
        Представленное здесь уголовное дело далеко не так просто, как это может показаться на первый взгляд.
        Я утверждаю, что преступления не было вовсе. Был лишь не приведенный в исполнение умысел. Ибо если преступление все-таки было, то где его плоды? Где причиненный ущерб? Где жертва, наконец?
        Да, мой подзащитный отправился в неолит и преподал кроманьонцам основы квантовой механики! И что же? Как показала экспертиза, державный ход истории не изменился. Да, господа, не изменился! События наступали в прежней последовательности и в назначенное время. Был Вавилон, была Спарта, был Древний Рим! И Юлий Цезарь с восхитительной точностью секунда в секунду - был зарезан в сенате заговорщиками!..
        А то, что резали его именно лазером… Да какая ему была разница, чем его резали!
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Ностальгия
        (Из цикла «Глубокий космос»)
        Вы не представляете, как это ужасно - быть оторванным от Земли! Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая звездочка?.. Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли, непрозрачная…
        То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь - везде песок. И цвет-то у него какой-то зеленоватый… Вы когда-нибудь зеленоватый песок видели? Нет. А я вот каждый день вижу…
        Господи, а на Земле сейчас!.. Море - синее, солнце - желтое, трава зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!.. А здесь… Сколько лет живу на этой планете - все никак к ней привыкнуть не могу…
        А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица какой-то хобот с двумя глазами на стебельках… Хорошо хоть с двумя!.. Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время телепаты…
        Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него честное слово, тоска берет… Глаза эти на стебельках, хобот вместо лица… Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!..
        Евгений Лукин, Любовь Лукина
        Рыцарь Хрустальной Чаши
        Широкий стальной клинок ещё дымился от крови дракона, когда человек в доспехах привязал всхрапывающего от ярости и страха коня к низкому уродливому дереву и, тяжело ступая, сошёл в расселину.
        Солнце садилось. В расселине было темно, и всё же ржавую железную дверь он увидел издали, сразу.
        Он искал её без малого десять лет.
        Там, за дверью, в недрах зачарованной пещеры, таилась Хрустальная Чаша. Околдованный древней легендой, ради неё он оставил пиры и турниры, ради неё он скитался по диким землям и совершал подвиги, которые некому было воспеть.
        Что-то больно толкнуло его в сердце. Потом ещё раз. Это звала Чаша! Рыцарь выпрямился и, откинув забрало, негромко, торжественно, слово за словом, произнёс заклинание, вырванное им пять лет назад из злобных уст умирающего колдуна.
        И дверь, заскрежетав, отворилась.
        Понимая, что прежние подвиги - ребячья забава по сравнению с тем, что предстоит ему сейчас, он переступил порог и оказался на складе, освещённом двумя стоваттными лампочками. Запах упаковки натолкнул его на мысль об адской сере, и, призвав имя Господне, рыцарь двинулся вдоль стены из картонных ящиков.
        Проход вывел его к дверному проёму, задёрнутому лёгкой тканью. ТАМ! Остриём чёрного от запёкшейся крови меча он отбросил портьеру. Пластмассовые кольца свистнули по металлическому стержню, и рыцарь ворвался в огромное светлое помещение.
        Рабочий день кончился, и в магазине была одна кассирша. Увидев рыцаря, этот демон в виде огромной женщины с зелёными, как у ящерицы, веками и золотыми кольцами в ушах сначала остолбенел, а затем разинул окровавленный рот и испустил леденящий сердце визг.
        Рыцарь отважно взмахнул мечом, но демон боя не принял - кинулся наутёк.
        Тогда он обернулся, и меч едва не выпал из внезапно ослабевшей десницы. Перед рыцарем высился стеллаж. И на каждой его полке стояли Чаши. Много Чаш.
        Мысли спутались. Чаша - одна! Чаш не может быть много! Но уже в следующий миг он понял, что именно в этом и заключалось последнее испытание - угадать Настоящую.
        - Господи, не покинь! - в отчаянии взмолился он, и Господь его не покинул. Тучи над городской окраиной разомкнулись, и тонкий закатный луч, пересекши наискосок пустой магазин, словно указующий перст, упёрся в одну из Чаш.
        …Вызванная на место происшествия милиция отнеслась к делу скорее юмористически, нежели серьёзно. «А может, разыграли вас, девушка? Может, кто-нибудь из знакомых?» Вспыхнув, кассирша отвечала, что среди её знакомых придурковатые, конечно, есть, но недомерков не было и не будет. Осмотрели магазин, но никакого «алкаша в железяках», естественно, не нашли. Не нашли его и на складе.
        А Рыцарь Хрустальной Чаши уже ставил ногу в стремя по ту сторону ржавой волшебной двери.
        Медленным шагом, бросив поводья, в доспехах, облитых луной, проехал он мимо поверженного им дракона, и в руках его мерцало сокровище, равного которому нет в мире. Хрустальные грани наливались лунным светом, и ночной ветерок шевелил плохо приклеенный к донышку квадратик тонкого непрочного пергамента с таинственными знаками на неведомом рыцарю языке:
        «Уценено до 4 рублей 99 копеек»
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Не верь глазам своим
        Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.
        В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.
        Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические глаза, и Николай как-то вдруг очутился на берегу - без удочки, без тапочек и частично без памяти.
        Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище - минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный позвоночник с леской на кончике хвоста.
        Николай, дрожа, огляделся.
        Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях. Небо… Небо сменило цвет - над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.
        Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.
        Мир сошел с ума… Мир?
        «Это я сошел с ума…» - Грозная истина встала перед Николаем во весь рост - и лишила сознания.

* * *
        Снять в июле домик на турбазе «Тишина» считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Федору Сидорову (коттедж № 9) свойственно было сверхъестественное везение, актеру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж № 4) - сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж № 5) - тонкий расчет и умение вовремя занять место в очереди.
        Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике «Окоемы» хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов «Другорядь», поставленной в план местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.
        Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары и над турбазой «Тишина» раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: «Ай, нэ, нэ-нэ…»
        К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа № 4 и медленно удалялось в сторону пристани…

* * *
        Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник - передавали утреннюю гимнастику.
        Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула.
        «Ворона… - с умилением подумал Перстков. - Что же это со мной такое было?»
        Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.
        Теперь уже не было никакой надежды - он действительно сошел с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.
        Книгу стихов «Другорядь» вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!..
        Перстков медленно поднялся с песка.
        - Не выйдет! - хрипло сказал он яркому подробному кошмару. - Не полу-чит-ся!
        Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!
        Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.
        И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.
        Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.
        «Это мне кажется, - успокаивал себя Перстков. - Для других я иду прямо».
        Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости. Дырки в стене от выпавших сучков - исчезли. И черт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.
        - Коля! - раздался испуганный крик жены. - Что это такое?
        Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало.
        Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол.
        «Черт возьми! - в смятении подумал Николай. - Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?»
        Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.
        - Вера… - сдавленно позвал он.
        Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.
        - Вера… Понимаешь, какое дело… Я… Со мной…
        С каждым его словом лиловое лицо изумленно приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.
        - Перстков, ты, что ли?
        Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.
        - Господи, ну и рожа! - вырвалось у жены.
        - На себя посмотри! - огрызнулся Николай - и существо, ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу.
        Николай нечаянно занял хорошую позицию - ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение. Резанул душераздирающий высокий вопль - и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проем…
        Так кто из них двоих сумасшедший?
        На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу - к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!..
        Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел - безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нем что-то было - судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..
        Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык… Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху…
        Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась…

* * *
        Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать - норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза - томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.
        - Ты, дура!.. - заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. - Ты что делаешь!..
        В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» - перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп.
        Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4. Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.
        - Гриша, Гриш!..
        Спящий замычал.
        - Гриша, проснись! - крикнул Николай.
        Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.
        - Гриша!
        Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.
        - Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?
        Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, - и затряс профилями.
        Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало - в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.
        - Н-ни себе чего!.. - выдохнул где-то рядом Чуский. - И это что же, везде так?
        - Везде! - крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.
        - Н-ни себе чего!.. - повторил Чуский, озираясь. Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражалаизумление и даже любопытство.
        - А как все вышло-то?
        - Рыбу я ловил! - закричал Перстков. - Пока клевало - все нормально было. А подсек…

* * *
        Турбаза напоминала кунсткамеру, Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.
        Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.
        - Ну что ты все суетишься, Никола! - скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. - Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..
        По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.
        - Да как же не смертельное! - задохнулся Перстков. - А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить первый сборник - знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!..
        Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
        - Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. - Театр - вечен.
        - Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
        - Эва! Огорчил! - всхохотнул внезапно Григорий. - Там не менять - там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…
        И Перстков усомнился: верить ли слуху.
        - Я знаю, почему ты так говоришь! - закричал он. - У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..
        Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берез лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку - кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!..
        Всё прахом, всё!

* * *
        Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
        - Эк, сколько вас! - оторопело проговорил актер, останавливаясь.
        - Ну чего ты, пошли… - заныл Перстков. - Ну ее к черту! Она ко всем пристает…
        - А ничего-о… - вместо ответа молвил Григорий. - А, Никола?
        И он дерзко подмигнул иве.
        - У тебя на роже - два профиля! - с ненавистью процедил Перстков.
        - Серьезно? - Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. - Почему же два? возразил он. - Один.
        - Это на ощупь! - проскрежетал Перстков. - На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..
        Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень уж нехороша была внешность поэта.
        - Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он. - Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, - поколебавшись, добавил Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…
        Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:
        …са-лавь-и жи-вуг на све-те
        и-и прасты-ые си-за-ри-и…
        - Это у Федора! - вскричал Чуский.

* * *
        Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
        …как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… -
        глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.
        - Передачи… - со слезами на глазах шепнул Перетков. - Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…
        - Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил Григорий.
        - Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…
        Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
        На картоне был изображен человек с двумя профилями.
        - Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.
        - И портрет тоже… - с тоской проговорил Николай.
        - А что портрет? - не понял Чуский.
        - Портрет, говорю, тоже изменился…
        Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.
        - Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.
        - Он что, и раньше такой был?
        Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
        У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем № 8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.
        И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников - вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!
        - Не понимаю… - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь Бог, черт его дери?..
        - Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!
        Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией».
        Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова.

* * *
        Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.
        Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
        - Ну конечно, Федька, с-сукин сын! - взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера… - Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: - А ящерицу он у Босха спер…
        Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер - Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.
        - Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь…
        - Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..
        И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

* * *
        Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое око - голубенькое, наивное - было едва намечено и как бы необязательно.
        Поражала также рука, держащая кисть, - сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.
        В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
        Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.
        Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в работе - рассеянно глянул на них.
        - Привет, мужики! Меня ищете?
        - Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.
        Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
        - Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?
        - Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом…
        - Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!
        Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
        - Ай, как найдено!.. - еле слышно выдохнул художник. - Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но именно так я его и видел!
        - Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. Вот так, да?!
        Угодил в яремную ямку, закашлялся.
        Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
        - Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за мольберт. - Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
        Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит:
        - …плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!..
        Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.
        Так что был резон в словах Сидорова, был.

* * *
        - Хотя… - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под силу?..
        - Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. - просипел Перстков, держась за горло.
        Синее око Федора мистически вспыхнуло.
        - Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза. И далее с трепетом: - Что, если в?дение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
        Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.
        - …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..
        Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
        - Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша, проговорил он. - Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял! Сидоров!
        - А это? - Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
        - Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос. - Шаг шагнешь - все другим делается!
        - Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!
        - Неправда!
        - Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
        - А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!..
        Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
        - Ты полагаешь, это надолго?
        Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
        - Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…

* * *
        В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
        - Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты поверил? На слух-то мир - прежний! На ощупь - прежний.
        Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
        - Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
        Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
        - …потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза…
        - Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
        Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
        - У-у-у!.. - с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

* * *
        В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
        Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?
        Шаг… другой… третий…
        - А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
        Выражение лица Чуского непрерывно менялось и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.
        - Что? Ушибли, да? - пятясь, выкрикивал Перстков. - Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..
        «Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. - Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!..»
        После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги - и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
        Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза «Тишина» он прошел, как сквозь триумфальную арку.
        Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника и, право, слеза навертывалась.
        «Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…»
        Да, но где гарантия, что все это не повторится?
        «Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. - Еще раз получит!..»
        Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков («Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…»), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда стал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, он будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

* * *
        Из-за штакетника послышались голоса - и воинственность Персткова мгновенно испарилась.
        - Куда он делся? - рычал издали Григорий. - Ива… Перспектива… Башку сверну!..
        Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
        - Ох и дурак ты, Федька! - гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком принявший теперь сторону Сидорова. - Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Это ж все равно, что картину изрезать!..
        Николай неосторожно выглянул из-за домика и Григорий, вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.
        Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
        - Что у вас тут происходит?
        - Пока ничего… - нехотя отозвался Чуский.
        - А кто Перстков?
        Николай навострил уши.
        - Да есть тут один… - Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломить из него хорошую, увесистую рейку.
        - Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, - пояснил сержант. - Слушайте, ребята, а она как… нормальная?
        - С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.
        - Понятно… - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!..
        Второй милиционер присматривался к Федору.
        - А что это у вас вроде синяк?
        - Да на мольберт наткнулся… - ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирая свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.
        Судя по диалогу, до пристани Федор «не достал». Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности.
        - С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.

* * *
        Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!
        Кстати, об удочке… Он ее бросил на мостках.
        «Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери…»
        И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний, что книга стихов «Другорядь» обязательно будет издана, что жена у него - никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза…
        Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир Николая Персткова: синие домики, за ними - еще домики, за домиками - штакетник… А ствол березы - белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.
        Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
        - Чертовщина… - пробормотал поэт, отступая.
        Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
        Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.
        «Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше не было!..»
        Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

* * *
        Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.
        Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
        Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего - ударить, убить, растоптать…
        Будь ты проклят, Федор Сидоров!
        1983
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Во избежание
        - Так вы, значит, и есть автор научно-фантастического романа «Изгородь вокруг Земли»? - Редактор с доброжелательным любопытством разглядывал посетителя. - Вот вы какой…
        - Да, - засмущался тот. - Такой я…
        - Прочел я ваш роман. Оригинально. Кажется, ничего подобного у других фантастов не встречалось.
        - Не встречалось, - сдавленно подтвердил автор. - У меня у первого.
        - Ну что вам сказать… Читается роман залпом. Так и видишь эту титаническую Изгородь, уходящую за горизонт… Да… А тот эпизод, когда на строителей Изгороди нападают коллапсары, а те отбиваются от них искривителями пространства, - это, знаете ли, находка! Потом разоблачение Аверса, который на поверку оказывается матерым агентом Реверсом!..
        Автор зарделся.
        - И название удачное, - продолжал редактор. - Есть в нем этакий элемент неожиданности. Изгородь - и вдруг вокруг Земли. Читатель это любит…
        - Любит, - убежденно подхватил автор. - Я знаю нашего читателя.
        Редактор покивал.
        - Собственно, у меня только один вопрос. Эта Изгородь… Для чего она? С какой целью ее возводят?
        Автор вскинул на него изумленные глаза.
        - Как для чего? - опешив, переспросил он. - Так ведь ежели ее не будет, непременно кто-нибудь с края Земли вниз сорвется!..
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        Пробуждение
        Он проснулся, чувствуя, что опаздывает на работу, и, конечно, первым делом разбил стакан. Это был уже четвертый или пятый случай. Цилиндр тонкого стекла, задетый неловким движением, съехал на край стола, накренился и полетел на пол, кувыркаясь и расплескивая остатки приготовленной на ночь воды.
        Он успел подхватить его на лету, но - увы - только мысленно. Как всегда. Вдобавок он не совсем проснулся, потому что в третий - смертельный - кувырок стакан вошел с явной неохотой, на глазах замедляя падение, словно в отлаженном, выверенном и безотказном механизме ньютоновской теории тяготения что-то наконец заело.
        Он оторопело встряхнул головой и стакан, косо повисший в двадцати сантиметрах над полом, упал и с коротким стеклянным щелчком распался на два крупных осколка.
        Чего только не случается между сном и явью! Оцепенеть от изумления было бы в его положении роскошью - он не успевал к звонку даже теоретически. Судя по характеру пробуждения, ему предстоял черный понедельник, а то и черная неделя. Неудачи, сами понимаете, явление стадное.

* * *
        Когда, застегивая пальто, он выбежал со двора на улицу, в запасе была всего одна минута. Правда, на остановке стоял трамвай, который милостиво позволил догнать себя и вскочить на заднюю площадку, но это еще ни о чем не говорило. Либо трамвай неисправен, либо сейчас обнаружится, что во второй кассе кончились билеты и водитель будет минут пять заряжать дьявольский механизм и еще столько же лязгать рычагом, проверяя исправность кассы.
        К его удивлению, трамвай заныл, задрожал, закрыл двери и, звякнув, рванул с места. Навстречу летели зеленые светофоры, а одну остановку водитель просто пропустил, рявкнув в микрофон: «На Завалдайской не сходят? Проедем…»
        Следовательно, предчувствие обмануло. Ему предстоял вовсе не черный, а самый обыкновенный, рядовой понедельник.

* * *
        В отделе его встретили понимающими улыбками. Человек, панически боящийся опоздать на работу и все же опаздывающий ежедневно, забавен, даже когда ухитряется прийти вовремя. Начальник нахмурил розовое юношеское чело. Сегодняшнюю пятиминутку он собирался начать с разговора о производственной дисциплине и - н? тебе! - лишился основного наглядного пособия.
        -Ну что ж, начнем, товарищи…
        Начальник встал.
        - Сегодня я вижу, опоздавших практически нет, и это… э-э-э… отрадно. Но, конечно, в целом по прошлой неделе показатели наши… тревожат. Да, тревожат. Некоторые товарищи почему-то решили…
        Все посмотрели на некоторого товарища. Кто со скукой, кто с сочувствием.
        Некоторый товарищ терпеть не мог своего молодого, изо всех сил растущего начальника. За апломб, за манеру разговаривать с людьми, в частности - за возмутительную привычку отчитывать при свидетелях. Ясно: добреньким он всегда стать успеет, а на первых порах - строгость и только строгость. А к некоторому товарищу придирается по той простой причине, что товарищ этот - недотепа. Видя начальника насквозь, точно зная, чт? следует ответить, он тем не менее ни разу не осадил его и не поставил на место. Почему? А почему он сегодня утром не подхватил падающий стакан, хотя вполне мог это сделать?
        На восьмой минуте пятиминутки дверь отдела отворилась и вошла яркая женщина Мерзликина. Вот вам прямо противоположный случай. Ведь из чего складывается неудачник? Вовсе не из количества неудач, а из своего отношения к ним.
        Итак, вошла яркая женщина Мерзликина, гоня перед собой крупную волну аромата. Начальник снова нахмурился и, не поднимая глаз, осведомился о причинах опоздания.
        Мерзликина посмотрела на него, как на идиота.
        - Конечно, проспала, - с достоинством ответила она и начальник оробел до такой степени, что даже не потребовал письменного объяснения.
        На беду кто-то тихонько хихикнул. Ощутив крупную пробоину в своем авторитете, начальник принялся спешно ее латать. Кем он эту пробоину заткнул, можно догадаться.
        Нет, все-таки это был черный понедельник.
        - …другими словами, все дело исключительно в добросовестном отношении к своему… э-э-э… делу, - не совсем гладко закончил ненавистный человек, и в этот миг его галстук одним рывком выскочил из пиджака.
        - Извините, - пробормотал начальник, запихивая обратно взбесившуюся деталь туалета.
        Услышав, что перед ними за что-то извиняются, сотрудники встрепенулись, но оказалось - ничего особенного, с галстуком что-то.
        - У меня все! - отрывисто известил начальник и сел. Он был бледен. Время от времени он принимался осторожно двигать шеей и хватать себя растопыренной пятерней пониже горла.
        Короче, никто из подчиненных на эпизод с галстуком должного внимания не обратил. Кроме одного человека.
        Ему захотелось взять начальника за галстук. И он мысленно взял начальника за галстук. Он даже мысленно встряхнул начальника, взяв его за галстук. И вот теперь сидел ни жив, ни мертв.
        Как же так? Он ведь даже не пошевелился, он только подумал… Нет, неправда. Он не только подумал. Он в самом деле взял его за галстук, но не руками, а как-то… по-другому.
        Он спохватился и, рассерженный тем, что всерьез размышляет над заведомой ерундой, попытался сосредоточиться на делах служебных. Да мало ли отчего у человека может выбиться галстук!
        Ну, всё. Всё-всё-всё. Пофантазировал - и хватит. И за работу. Но тут он вспомнил, что случилось утром, и снова ощутил этакий неприятный сквознячок в позвоночнике. Перед глазами медленно-медленно закувыркался падающий стакан и замер, подхваченный…
        Он выпрямился, бессмысленно глядя в одну точку, а именно - на многостержневую шариковую ручку на столе Мерзликиной. Самопишущий агрегат шевельнулся и, подчиняясь его легкому усилию, встал торчком.
        Мерзликина взвизгнула. Перетрусив, он уткнулся в бумаги. Потом сообразил, что именно так и навлекают на себя подозрения. Гораздо естественнее было полюбопытствовать, по какому поводу визг. Мерзликина с округлившимися глазами опасливо трогала ручку пальцем.
        Происшествием заинтересовались.
        - При чем здесь сквозняк? - возражала Мерзликина. - Что может сделать сквозняк? Ну, покатить, ну, сбросить… И потом, откуда у нас здесь сквозняк?
        Она успокоилась лишь после того, как ее сосед разобрал и собрал ручку у нее на глазах. Там, внутри, обнаружилось несколько пружинок, и Мерзликиной как истой женщине (тем более - яркой) этого показалось вполне достаточно. Вот если бы пружинок не было, тогда, согласитесь, вышла бы полная мистика, а так - все-таки пружинки…
        Значит, не померещилось. Значит, все это всерьез и на самом деле. Но откуда? С чего вдруг могли в нем проснуться такие сверхъестественные или как это сейчас принято говорить - паранормальные способности? Прорезались с возрастом, как зуб мудрости?
        Он машинально открыл папку, не прикасаясь к ней, и таким же образом закрыл.
        Теперь не было даже сомнений.
        «Ах вот как! - внезапно подумал он с оттенком черного ликования. Ну, тогда совсем другое дело! Тогда я, кажется, знаю, чем мне заняться…»
        И скосил преступный глаз вправо, где из-под полированной передней стенки стола так беззащитно и трогательно виднелись венгерские туфли начальника.
        Он мысленно потянул за шнурок. Начальник схватился за ногу и заглянул под стол.
        Неосторожно… В течение нескольких минут он тренировался, развязывая и завязывая тесемки папки, после чего вернулся к туфлям. Принцип он понял: следовало не тянуть, а постепенно распускать весь узел в целом.
        С этой ювелирной операцией он справился с блеском и некоторое время любовался расхлюстанным видом обуви начальника. Потом ему пришло в голову, что шнурки можно связать между собой.
        Довершить затеянное он мудро предоставил естественному ходу событий и, разложив бумаги, сделал вид, что с головой ушел в дела. Прошло около получаса, а ловушка все не срабатывала. Первое время он нервничал, а потом сам не заметил, как втянулся в обычный ритм и взялся за службу всерьез. Поэтому, когда в помещении раздался грохот, он подпрыгнул от неожиданности точно так же, как и все остальные.
        Начальник лежал на животе ногами к стулу и совершенно обезумевшим лицом к двери. Упираясь ладонями в пол, он безрезультатно пытался подтянуть под себя то одну, то другую ногу.
        Ужас! Налицо злостное хулиганство, подрыв авторитета, грубейшее нарушение производственной дисциплины, а виновных нет.
        Начальника поставили на ноги, развязали, отряхнули и бережно усадили за стол. Он ошалело бормотал слова благодарности, а ему - не менее ошалело - бормотали слова соболезнования и, не зная, что и подумать, в смущении разбегались по рабочим местам.
        Впору было появиться какому-нибудь Эркюлю Пуаро и порадовать поклонников версией, что начальник сам незаметно связал себе ноги и, грохнувшись на пол, отвлек тем самым внимание общественности от какого-то своего куда более серьезного преступления.
        Но если бы этим пассажем все ограничилось!
        Нет, день запомнился начальнику надолго. Бумаги на его столе загадочным образом шулерски перетасовывались, а сверху неизменно оказывался журнал из нижнего ящика тумбы. Кроссвордом вверх. Стоило начальнику отлучиться или хотя бы отвлечься, красный карандаш принимался накладывать от его имени совершенно идиотские резолюции, пересыпая их грубейшими орфографическими ошибками.
        Начальник взбеленился и решил уличить виновных любой ценой. Тактика его была довольно однообразна: он прикидывался, что поглощен телефонным разговором или поиском нужного документа, после чего стремительно оборачивался.
        В конце концов карандашу надоела эта бездарная слежка. Уже не скрываясь, он оперся на острие и, развратно покачав тупым шестигранным торцом, вывел поперек акта о списании детскими печатными буквами: «Ну и как оно?»
        Начальник встал. Лицо его было задумчиво и скорбно. Он вышел и не появлялся до самого перерыва.
        Его гонитель почувствовал угрызения совести. Но выяснилось, что не знал он и недооценивал своего начальника. Когда тот возник в дверях сразу после обеда и, притворясь, что видит художества красного карандаша впервые, осведомился страшным голосом, чья это работа, стало ясно, что до капитуляции еще далеко.
        Так и не понял начальник, какая сила противостоит ему. Он требовал признания, он высказал все, что накопилось в его душе за первую половину дня, и, наконец, сел писать докладную неизвестно кому неизвестно на кого. Словом, повел себя решительно, но мерзко.
        Кара последовала незамедлительно. Пока он составлял докладную, та же невидимая рука ухитрилась перевинтить ему университетский «поплавок» с лацкана на место, для ношения регалий совершенно не предназначенное. Лишь после этого начальник выкинул белый флаг и с позором бежал с поля боя. Потом уже узнали, что он зашел к замдиректора и, сославшись на недомогание, уехал домой.
        Но победитель, кажется, был смущен своей победой. Конечно, начальник здорово ему насолил за последние полгода, и все же зря он его так жестоко. И Мерзликину утром напугал. За что? Храбрая женщина, к тому же такая яркая…
        Совесть потребовала от него галантного поступка. Скажем, бросить на стол Мерзликиной цветок. Анонимно. Большей галантности он себе представить не мог. Да, но где взять цветы в конце февраля? В одном из окон дома напротив цвел кактус.
        Явление, говорят, редкое.
        Сразу же возник ряд трудноразрешимых задач. Сорвать он, положим, сорвет. А как протащить сквозь заклеенное окно? А потом еще сквозь двойные витринные стекла отдела? Окольными путями?
        Он представил проплывающий коридорами цветок и, задумчиво поджав губы, покачал головой. Выследят.
        В конце концов он решил не мучиться и поступить просто: сорвать там, а на стол положить - здесь. Пусть цветок сам как хочет, так и добирается.
        - О-о… - польщенно сказала Мерзликина, заметив перед собой черно-желтого, геометрически безупречного красавца. И, оправляя прическу, лукаво оглядела отдел.
        Ну и слава богу. Он, честно говоря, опасался, что она терпеть не может кактусы и все с ними связанное.

* * *
        Домой со службы отправился пешком. Стояла оттепель, февраль был похож на март.
        Он шел в приподнятом настроении, расстегнув пальто и чувствуя себя непривычно значительным. Машинально, как мальчишки тарахтят палкой по прутьям ограды, он постукивал по звучным прозрачным сосулькам, не пропуская ни одной. Интересно, чем он это делал?
        Внезапно возник слабый, но нестерпимо ясный отзвук чьего-то ужаса, и он запрокинул голову. Что-то падало с огромной высоты многоэтажного дома, что-то маленькое, пушистое, живое. Кошка! То ли она не удержалась на ледяной кромке крыши, то ли ее выбросил из окна лестничной площадки какой-то мерзавец.
        Он подхватил ее на уровне второго этажа. Он чувствовал, что если остановит ее сразу, то для кошки это будет все равно, что удариться со всего маху об асфальт. Поэтому он пронес ее, плавно притормаживая, почти до земли и, чтобы не бросать в лужу, положил в сторонке на сухую асфальтовую проталину.
        Кошка вскочила и, вытянувшись, метнулась за угол, кренясь от испуга.
        - Кося леталя!! - раздался ликующий детский вопль.
        - Нет, Яночка, нет, что ты! Коша не летала. Летают птички. А киски летать не могут.
        - Леталя!! - последовал новый толчок в барабанные перепонки, и молодая мать поняла, как трудно теперь будет убедить Яночку в том, что кошки не летают.
        Кошачий спаситель был растерян. В этом оглушительном ликующем «леталя!» он услышал нечто очень для себя важное, нечто такое, чего сам еще не мог постичь и объяснить. Он застегнул пальто и в задумчивости двинулся дальше. Сосульки оставил в покое.

* * *
        Дома его ждала неубранная постель и осколки стакана на полу. Он привел комнату в порядок и присел к столу - поразмыслить.
        …Неудачник, человек на третьих ролях, он глядел в медленно синеющее окно, и странно было ощущать себя победителем.
        Интересно, как бы на все это отреагировала его бывшая жена? Где-то она теперь? Собиралась вроде уехать с мужем куда-то на север…
        И вдруг он обнаружил ее - далеко-далеко. Такая же комнатка, как у него, довольно скромная обстановка… Так, а это, стало быть, и есть ее новый муж? Ну и верзила! Усы, конечно, отрастил по ее желанию. Идиллия. Кофе пьют.
        Он вслушался. По несчастливому совпадению разговор шел о нем.
        - Ты только не подумай, что я вас сравниваю, - говорила она. - Просто это был эгоист до мозга костей. Ему нужно было, чтобы все с ним нянчились. Жаловался все время…
        - М-м-м… - великодушно отозвался верзила. - Но ведь я тоже иногда жалуюсь…
        - Не то! - горячо возразила она. - Совсем не то! У тебя это получается как-то… по-мужски!..
        Невидимый свидетель разговора обиделся. «Да я хоть раз сказал о тебе после развода что плохое?» - захотелось крикнуть ему. Осерчав, он чуть было не перевернул ей кофейник, но вдруг подумал, что бывшая жена права и что такого нытика и зануду, как он, поискать - не найдешь. Затем он почувствовал некий импульс самодовольства, исходивший от ее нового мужа. А вот этого прощать не следовало.
        Он тронул чашку, которую верзила держал за ручку кончиками пальцев, чуть передвинул и наклонил, вылив ему кофе в послушно оттопырившийся нагрудный карман рубашки. Не кипяток, потерпит. А то ишь раздулся! Идеал!
        Он очнулся. В комнате было уже темно. Все еще фыркая от обиды, включил торшер и, подойдя к черно-синему окну, задернул шторы. И сердце сменило ритм. Удары его с каждой секундой становились сильнее и чаще.
        - Стой! - взмолился он. - Да постой же!
        Наконец-то он испугался. Он уже свыкся с тем, что может очень многое. Скажем, связать шнурки начальнику. Или переправить цветок на стол сотрудницы. Но контролировать комнату, находящуюся за сотни километров отсюда?..
        На что он способен еще?
        Он ощутил неимоверно далекий теплый океан и скалистый, причудливо источенный берег. Потом словно провел ладонью по всему побережью, на миг задерживаясь на неровностях и безошибочно определяя их значение: это пальма, это холм, это железная дорога. А вот и экспресс. К морю катит.
        Краем сознания он задел - там, далеко - что-то неприятное, опасное. Какие-то контейнеры - в море, на очень большой глубине. Отвратительное, совершенно незнакомое ощущение: вкус - не вкус, запах - не запах, что-то не имеющее названия… Осторожно и брезгливо не то ощупал, не то осмотрел - и догадался: захоронение радиоактивных отходов!
        «Стереть бы их в порошок!» - беспомощно подумал он и вдруг почувствовал, что может это сделать. Вот сейчас. Одним коротким страшным усилием превратить их в серебристую безвредную медленно оседающую на дно муть.
        Нет, это уже было слишком! Он снова сидел в своей комнате, чувствуя себя то крохотным, то огромным.
        На что он способен еще? Сорвать Землю с орбиты? Остановить время?
        Но тут он вспомнил, как утром ныл и несся трамвай, как поспешно меняли цвет светофоры, как стрелки всех замеченных им часов никак не могли одолеть последнюю - такую важную для него - минуту. Да. Сегодня утром он, сам того не подозревая, замедлил время. И ради чего? Ради того, чтобы не опоздать на работу?
        Он зарычал от стыда.
        На что он растратил сегодняшний день? Какое применение нашел он своему дару? Травил начальника, мелко мстил незнакомому человеку!..
        А что в активе? Спасенная кошка?
        «Леталя!» - снова зазвенел в ушах победный клич маленького человечка. Да, единственный добрый поступок - спас кошку.
        А цветок, брошенный им на стол Мерзликиной? Пошляк! Урод!
        …И какой соблазн - убедить себя в том, что все эти убогие проделки были рядом смелых экспериментов, попыткой яснее очертить границы своих новых возможностей! Но себя не обманешь: не экспериментировал он и не разбирался - просто сводил счеты.
        День позора! Так вывернуть себя наизнанку!..
        Он понимал уже, что никогда не простит себе этого понедельника, но изменить случившееся было не под силу даже ему.

* * *
        Ложись спать, человек, завтра тебе предстоят великие дела. Какие? Это ты решишь завтра.
        И не дай тебе бог проснуться утром и понять, что все уже кончилось, что удивительные, сказочные способности были тебе даны всего на один день.
        1981
        Евгений Лукин, Любовь Лукина
        Аналогичный случай
        В чисто научных целях Биолог отхватил лазером крупный мясистый побег, и тут появилось чудовище. Лохматое от многочисленных щупалец, оно стремительно выкатилось из зарослей и, пронзительно заверещав, схватило Биолога.
        Командор и Кибернетик бросились к танку. Чудовище их не преследовало. Оно шмякнуло Биолога о мягкую податливую почву и прикрепило за ногу к верхушке так и не обследованного растения.
        Когда Командор выскочил с бластером из танка, животное уже скрылось. Биолог покачивался вниз головой на десятиметровой высоте.
        Его сняли, втащили в танк и привели в чувство.
        - Что оно со мной делало? - слабым голосом спросил Биолог.
        - Подвесило на веточку, - сухо ответил Кибернетик. - На зиму запасалось.
        Танк с грохотом ломился сквозь джунгли, расчищая дорогу манипуляторами.
        - Может, мы заехали в заповедник? - предположил пришедший в себя Биолог.
        - Они обязаны были предупредить нас о заповедниках! - прорычал Командор.
        Ситуация складывалась в некотором роде уникальная. Объективно говоря, контакт с аборигенами уже состоялся. Была установлена двусторонняя телепатическая связь, и даже наметились какие-то дружеские отношения. Однако туземная система координат была настолько необычной, что астронавты никак не могли понять, где искать аборигенов, а те, в свою очередь, не могли уразуметь, где находится корабль.
        В числе прочих сведений местные жители сообщили, что крупных животных на планете нет.
        - А так ли уж они к нам расположены? - угрюмо сказал Командор. - Что если они нарочно морочат нам голову с координатами? Умолчали же насчёт хищников?
        Танк впоролся в совершенно непроходимую чащу. Они взяли лазер и выжгли в ней просеку.
        - Есть идея, - сказал Биолог.
        - Слушаю вас, - заинтересовался Командор.
        - Это было маленькое животное.
        - То есть?!
        - Для них маленькое.
        - О господи!.. - содрогнулся Командор.
        Путь танку преградил глубокий ров. Они взяли бластер и направленным взрывом сбросили в этот ров кусок холма.
        - Если на то пошло, - вмешался Кибернетик, - у меня тоже есть идея. В достаточной мере безумная.
        - Давайте, - устало сказал Командор.
        - Никаких аборигенов на этой планете нет.
        Астронавты тревожно заглянули в глаза Кибернетику.
        - Позвольте… А где же они?
        - Они на той планете, с которой мы установили телепатическую связь.
        Выход из ущелья затыкала огромная каменная глыба. Они взяли деструктор и распылили её.
        - Любим мы безумные идеи, - проворчал Командор. - А почему не предположить самое вероятное? Просто наш Связист не так их понял. Ладно! Доберёмся - выясним.
        Танк налетел на земляной вал неизвестного происхождения и, прошибив его насквозь, подкатил к кораблю…
        - Ну, вы меня удивили, старики! - Связист отлепил присоски от бритого черепа и озадаченно помассировал темя. - Я абсолютно уверен в их искренности. Я же не с передатчиком, а с личностью общаюсь. Кстати, он, оказывается, тоже сельский житель. Вам, горожанам, этого не понять. Знаете, о чём мы с ним говорили? О высоких материях? Чёрта с два! О самом насущном. Например, он пожаловался, что на его делянке завелись какие-то вредные зверьки… ну, вроде наших грызунов. Портят посевы, проедают дырки в изгороди… А я рассказал ему аналогичную историю: у моего деда был сад, и когда к нему повадились воробьи, он подстрелил одного и повесил на дереве. И остальных как ветром сдуло! Представляете, эта мысль моему аборигену очень понравилась. Он поблагодарил за совет и сказал, что сейчас же пойдёт и попробует… А что это вы на меня так странно смотрите?
        Лукин Евгений & Лукина Любовь
        Контакты четвертого рода
        Любовь Лукина, Евгений Лукин
        КОНТАКТЫ ЧЕТВЕРТОГО РОДА
        1 (там)
        - Серые вы люди! - искренне сказал я аборигенам, выбираясь из люка ракеты.
        Они и вправду были серого цвета.
        - А ты розовый, - констатировали они.
        - Скорее голубой... - уклончиво уточнил я.
        Они заморгали:
        - Это как?..
        ...Теперь вот меня отстранили от полетов. И, спрашивается, за что? Они же сами поинтересовались!
        2 (тут)
        Она вышла из летающей тарелки - и сразу же увидела меня. Ультрафиолетовые глаза пришелицы вспыхнули восторгом. Надо полагать, по меркам ее планеты я был неотразим. Она (по меркам моей планеты) - тоже.
        - Вася, - представился я спроста.
        От возмущения щеки ее стали инфракрасными, и она закатила мне пощечину.
        Ногой.
        Сжатой в кулак.
        Когда я поднялся с земли, летающая тарелка уже таяла в голубом мареве.
        Кто же знал, что мое имя на их языке означает такую похабщину!
        Интересно, а каким русским матерным словом звали ее?
        Евгений Лукин
        Любовь Лукина
        Внутренний монолог
        Придя домой, я внимательно осмотрел подобранную на тротуаре стеклянную бусину. Она не была стеклянной. Она даже не была бусиной. Это был глаз. Живой.
        Конечно, я еще не знал, что он вдобавок является зародышем инопланетного существа, размножающегося чисто платонически. Элементарно: после обмена страстными взглядами от материнского глазного яблока отпочковывается дочернее и начинает существовать самостоятельно.
        Тем более я не мог знать, что, выбросив с отвращением этот алчно посматривающий на меня глаз в мусорное ведро, я тем самым поместил его в питательную среду, где он начал быстро развиваться: нарастил веко с пушистыми ресничками, головной мозг, две пары клешней и эластичный желудок с полупрозрачными стенками, сквозь которые так теперь трудно различим окружающий меня мир…