Воины Сатаны Элеонора Кременская
        Мистическая история с элементами фэнтези про ангелов Сатаны или скорее кандидатов в ангелы. История подана для чтения несколько в необычном стиле, так сказать, общепринятом, где Сатана - обязательно зло. Я даю повод задуматься, а так ли это?.

1
        Роберт проснулся, лежа над кроватью, опорой ему служил воздух, и только воздух.
        Нисколько не удивившись, он мягко перевернулся со спины на живот, протянул руки и испытанным уже движением ухватился за спинку кровати. Кровать была надежно привинчена к полу. Роберт напряг мускулы и играючи подтянув непослушное тело, спустился вниз. Как всегда минут пять адаптировался к земному притяжению, ему прямо-таки слышалось напряженное звучание тумблеров переключающихся в мозгу. Наконец, ощутив долгожданную тяжесть в теле, он вдохнул полной грудью, широко улыбнулся и пошел исполнять повседневные обязанности, как-то: мыться, бриться, завтракать и наконец, натянув спортивный костюм вывалиться на улицу, совершать спортивную пробежку.
        Двигался Роберт хаотично. Мог, пробегая по тротуару в какой-то момент резко схватить за пушистый хвост прогуливающегося кота; задорно крикнуть, вспугнув с черных гнезд на деревьях стаю сердитых ворон; врезаться в толпу сонных работяг, пробирающихся к своим фабрикам да заводам. Для него победой, одинаково, было, и сорвать поцелуй с уст незнакомой девушки, которую он догонял на улице, хватал за плечи и бесцеремонно целовал со смехом, несмотря на сопротивление; и также победой он считал возможность одолеть в драке сразу несколько бугаев, почти равных ему по силе.
        И хотя Роберту перевалило далеко за пятьдесят, выглядел он настолько молодо, что даже совсем молоденькие девушки оглядывались на него, с любопытством и одобрением, охватывая взглядами ладную его мускулистую фигуру.
        Он даже ходил как-то не так, не так, как все люди. Походка его была непринужденной, но в каждом шаге чувствовалась какая-то скрытая пружина, точно он готов был в любую минуту подпрыгнуть и взмыть под облака.
        Служил он в отряде специального назначения. Сложность государственных заданий, которые он выполнял, страшное напряжение, связанное с работой, требовали разрядки. И Роберт, не желая опускаться, как некоторые его сослуживцы, до уровня обыкновенного пьяницы, пускался в детские забавы. Пьянство он не одобрял, мог выпить, конечно, и пил по праздникам, но в целом, употреблял разве что кефир...
        В свободное время, в дни отдыха он бегал наперегонки с соседскими детьми и гонял мяч. Он прыгал, не обращая никакого внимания на вопросительные взгляды прохожих, со скакалкой и нередко проигрывая более ловким поскакушкам, расстраивался и горячился, ругаясь и споря, а потом снова скакал, чтобы проиграть. Дети принимали его, как равного себе, потому как он был искренен с ними, они понимали, что он нуждается в их обществе.
        Часто, играя с детьми, Роберт заливался таким долгим смехом, что едва мог устоять на ногах и, пошатываясь, вытирал невольные слезы, скатывавшиеся прозрачными капельками из уголков глаз на его щеки. А потом, уклонялся от усилий своих маленьких друзей напугать его, чтобы сбить икотку, которая всякий раз, после продолжительной смехотерапии, неудержимо мучила его. И, чтобы подавить икоту, ему надо было выпить одним духом целый литр воды.
        Дети любили Роберта. Он был посреди них совершенно своим. И, когда он висел вниз головой, зацепившись ногами и руками за перекладины лестницы, сооруженной во дворе школы, рядом с другими спортивными снарядами, они всегда рассматривали его, не скрывая своего восхищения.
        Они видели его блестящие, насмешливые глаза и презрительную улыбку. Видели угрюмые тени, изредка омрачавшие его лицо. И стремились отвлечь его от тяжких мыслей, привнесенных сюда, на детскую площадку его работой.
        Тогда только и слышалось: «Роберт, посмотри!», «Роберт, заметь, какой я стал!»
        Мальчишки неустанно демонстрировали перед ним свои мускулы и свои умения, а девочки соревновались в стремительности и ловкости. Детвора лазала и скакала, и Роберт зажмуривался от обилия света бьющего, как ему казалось, из самих глаз ребятни.
        Они обожали его и стремились быть на него похожими. Роберт был их кумиром.
        Даже взрослые, родители детей, было напрягшиеся в отношении всей этой ситуации, когда взрослый мужик скачет посреди школьников, будто маленький, смотрели на увлечение ребятни с одобрением. Роберт отвлекал их от скуки и, стало быть, от пьянства и наркомании. Роберт увлекал их спортом, а стало быть, здоровым образом жизни.
        Дети после знакомства с ним будто просыпались и начинали лучше учиться. Учителя не могли нарадоваться и в ответ на причину такой успеваемости всегда слышали одно:
«Это понравится Роберту!»
        Некоторые взрослые думали, что Роберт - герой какого-нибудь комикса и, заглядывая в газетный ларек, сводили с ума киоскершу требованием подать им такой журнал. Бедная киоскерша заводила глаза к потолку своего ларька и клялась, что такого героя нет, и никто не рисует картинок с его подвигами.

«Безобразие!» - сердились взрослые, желая знать, чем и кем увлекаются их чада, а не получая искомого, впадали в депрессию. Плохо иметь в семье такого взрослого, он всегда сует свой нос, куда не следует и преследует, прячась за углами домов, используя любые кусты в качестве щита, свое дитя, куда бы оно ни направилось. И, если речь пойдет о любви, такой взрослый досконально выследит, где живет возлюбленная чада и какая у нее семья, плохая или хорошая. Такой взрослый дотошно, на кухне, распишет на листке, все минусы и плюсы от общения дитяти с нею и даже заглянет вдаль, в возможную свадьбу и ее последствия в виде маленьких чадосят. Речь о свадьбе заводится у такого взрослого всегда, даже, если внуку едва исполнилось десять, а его подруге девять лет.
        Марку, как раз исполнилось десять, а его подруге, Кристине, девять. Они родились в один день, с разницей, в один год. Свою встречу в одном классе, Кристина была вундеркиндом, они считали знаменательной. Их дружбу скрепил Роберт, невольно, конечно. Он не знал, что вдохновляет их на спортивные подвиги и не знал, что заработал себе, таким образом, личного врага в лице деда Марка.
        Дед следил за компанией всегда и везде. Для этих целей он купил телескоп, наводил его из окна своего дома на школьный двор и следил неустанно и недоверчиво. Окна его комнаты были расположены как раз напротив школьного двора. Мало того, дед наводил телескоп на окна квартиры Роберта, следил за ним постоянно, благо он никогда не задергивал занавесок. Дед знал, таким образом, что Роберт летает во сне, он знал и даже снимал на видеокамеру его полеты, но пока никому и ничего не показывал, предпочитая положиться на случай. И еще, он знал, что Роберт военный и подозревал такую возможность, он рассуждал, а вдруг, сейчас военные, да и преодолели гравитацию вдруг, они, что-то такое изобрели, что дало им возможность летать во сне?!. Например, какие-то антигравитационные таблетки... И потому дед не торопился обнародовать свой компромат. А только смотрел на Роберта, изредка снимая его невероятные полеты над кроватью на видеокамеру.
        Дед следил также за Кристиной, на его счастье, она жила напротив его дома и ее окна приходились чуть выше пятого этажа. Она проживала в большом сером блочном доме. И следя за тем, как она махала руками и ногами по утрам, он только хмыкал недоверчиво, и все норовил дождаться, когда же ей надоест заниматься зарядкой и она засядет кушать жирные пирожные, он был убежден, что все девочки - сладкоежки, а их пристрастия к сладкому, постепенно приводят к ожирению и потере зубов. Впрочем, он также не доверял своему внуку. Каждый раз, провожая его на утреннюю пробежку, он не забывал поерничать по поводу неподходящей погоды или раннего времени, когда только спать бы да спать... Марк, играя мускулами, снисходительно улыбался на выходки сумасбродного деда.
        Марк был посвящен в тайну полетов Роберта. Он знал о Роберте почти все. Его кумир мог летать, мог одним усилием воли разогнать тучи над головой, мог управлять предметами, так что они пролетали по невидимым для глаза туннелям и появлялись перед ним, преодолев расстояние в тысячу километров, лишь слегка разогретыми от скорости передвижения. Он был бы идеальным вором, если бы захотел. Все деньги мира во мгновение ока упали бы к его ногам, будучи телепортированы из хранилищ банков. Но Роберт не был вором, но и честным человеком его было трудно назвать. Он не признавал границ и не понимал денег. Роберт мог ходить по туннелям, не пользуясь самолетами и автомобилями. Ему по большому счету не нужен был паспорт, тем более заграничный.
        Часто, по просьбе Марка, Роберт, взяв с собой Кристину, перемещался вместе с ребятами по туннелям. И они отдыхали с часок-другой, плескаясь в самых настоящих зеленых волнах, соленых, прогретых солнцем и летней жарой, Черного моря. Бывало, пересекали океан и бродили по улицам Лос-Анджелеса. Оказывались на заснеженных вершинах гор Кавказа. Перемещались даже на Тибет. А в это время дед Марка сходил с ума, шаря объективом своего телескопа в поисках внука по всему обширному школьному двору, заглядывал через окна в уютную квартиру Роберта, неистово топал ногами на родню Кристины, вечно торчащую на балконе и заслонявшую обзор комнат. Родня Кристины очень многочисленная, почти вся жила в одной квартире, правда для этого они объединили две квартиры, одну подле другой. Получилось пять комнат, две кухни, два балкона и одна лоджия. Кристина донашивала платья за двумя двоюродными сестрами, за нею в свою очередь донашивала младшая двоюродная сестра. Девочки, очень аккуратные и неотличимо похожие друг на друга представлялись окружающим одним целым, будто близняшки. Родня жила дружно, без раздоров и драк, просто
все они были хорошими умными людьми, не пьянствовали, а вечно только что-то выдумывали и дед Марка с удивлением наблюдал, как они вместо цветов выращивают в длинных горшках зеленый лук и укроп. Укроп особенно любил толстый и ленивый кот Кристины, он жевал его, мерно двигая челюстями, жмуря глаза от удовольствия. Кота никто от укропа не отгонял, а напротив, гладили, и приглашали полакомиться.
        Так уж получилось, что первыми рассекретили Роберта именно Марк с Кристиной. Марк был умен и сообразителен, в свои десять лет он уже прочитал всего Жюль Верна, Марк Твена, Александра Беляева . Ему было отчаянно скучно в школе и он часто спал на уроках, за что и получал неуды в дневник по поведению и потому только не мог перескочить из класса в класс. Однако, несомненно он опережал всех сверстников по многим предметам, в том числе и по физике, которую изучал самостоятельно, и по языкам, которые также осваивал сам. Он мог понимать и говорить уже на четырех языках мира. Марк знал английский, итальянский, испанский и немецкий языки. Несомненно, ему требовалось бы перейти в частную школу, но у родителей не было таких финансов. А обучение в школе, которая подчинялась шизофреническому управлению единороссов с их экспериментами в виде ЕГЭ, сводило все усилия любого вундеркинда вырваться из школьной системы, к нулю.
        Кристина, в свои девять лет, оказалась рядом с Марком. Она была несгибаема и все единороссы в мире ничего бы с нею не смогли сделать, даже если бы очень пытались. Кристина их всех игнорировала. На комиссиях, которые собирало школьное начальство, она отвечала без запинки, смело глядя в глаза скользким, как слизняки, преподам. Ей было всего девять лет, но она уже перешла в класс Марка и явно стремилась перейти и дальше, в пятый класс. Она не изнывала от скуки, как Марк, а горя ненавидящим взором, следила за учителем, сидела на уроках прямо, вставала по первому требованию педагога и отвечала урок с такими дополнениями, что учитель терялся, не зная, откуда она могла получить столь насыщенные фактами и дополнениями сведения.
        Всякие таланты бывают. Иной талантливо открывает пробку у бутылки пива одними зубами. Другой, талантливо обыгрывает асов в карты. Третий талантливо за несколько минут взламывает базу данных Пентагона. Четвертый талантливо и безнаказанно переводит миллионы рублей с банковского счета президента России на свой счет.
        Роберт тоже в свое время талантливо учился.
        Так, он начал ездить на двухколесном велосипеде. Еще мальчиком настроился на волну своего товарища, который уже освоился с двухколесным другом. Сел и поехал. Учеба его раздражала точно также, как она раздражала Марка и Кристину, сводя с ума лишней потерей времени и сил.
        Он не мог часами сидеть в классах школы и слушать скучную трепотню учителей, а засыпал подобно Марку и спал, пока его не будили гневным окриком. И, если его вызывали к доске, он просто прикасался к учителю или к его столу, таким образом, воспринимая весь учебный материал, всегда полностью. Немного позднее ему понадобилось для этого всего лишь мысленно вставать на волну учителя, тогда он узнавал все то, что знал сам преподаватель, вплоть до институтских лекций, которые слабыми мыслеформами еще как-то обитали в мозгу у учителя, особенно, если он был недавним выпускником вуза. Если бы учителя узнали, как он учится, они пришли бы в неописуемый ужас, но он скрывал свои способности даже от сверстников, у него это вошло в привычку. Однако, учителя не знали и спокойно списывали все странности Роберта на отклонения в психике, известно, что гениальные люди бывают чудаковаты. В школе Роберт слыл за гения. К занятиям в классе с ним, учителя готовились как к первому своему уроку, с полной отдачей, использовав все материалы. Благодаря присутствию Роберта, в год его выпуска, из школы, вышло столько грандиозных,
ставшими знаменитыми ученых, инженеров, журналистов, астрофизиков, просто талантливых рабочих и служащих, что право, руководство всего города, должно было бы ему в ножки поклониться. Но дирекция школы ограничилась только грамотами и кубками, пылящимися за стеклами стендов, да случайными экскурсиями перед школярами, доказывающими, что иногда хорошая учеба приводит к таким вот неслыханным результатам.
        И теперь история с Робертом повторялась в лице Марка и Кристины, учителя вынуждены были тянуться вслед за двумя гениями. Уроки становились все более оживленнее, все более занимательнее. Особенно, когда из третьего в четвертый перевели Кристину. Преподаватели старших классов вслух вспоминали о Роберте. И хотя никого из старых учителей уже не было в живых, может их доконало неслыханное напряжение общения с гением, легенды, передаваемые из уст в уста о потрясающем всякое воображение ученике, учившемся в их школе двадцать с лишним лет назад будоражили умы взрослых философов. И многие из них предрекали гибель для себя, как для преподов. И многие бездари задумались было уже над переводом в другие школы, где учились вполне посредственные личности, которых в школу надо было загонять силой и обучать грамотности даже в седьмых, восьмых классах, когда в смс-ках по сотовым телефонам, они умудрялись писать друг другу, к примеру, не директор, а - деректор, а уж такое слово, как инициатива, им было бы вовсе не осилить.
        Да, Роберт учился когда-то в той же школе, что и Марк с Кристиной. От скуки он перепрыгнул сразу через четыре класса, большего ему не позволили, а то так бы, он закончил школу еще в свои десять лет...

2
        Роберт занимал не последнее место в отряде. Он служил в особом отряде. Здесь, были собраны командованием выдающиеся люди. Были такие, как он, воспринимающие информацию, не учась. Их называли эмпатики. Были откровенные колдуны, могущие общаться с мощными демонами. Были те, кто могли погасить землетрясение или расправиться с наводнениями. Все они появились вскоре после Второй мировой войны, в шестидесятых, семидесятых годах и ученые не могли дать ответ, почему они такие?
        Имелась, правда, одна гипотеза, но она звучала настолько фантастичной, что ее не раз отвергали, как несуразную. Гипотеза о том, что некогда, в средние века Сатана вербовал людей в колдуны и ведьмы не случайно, не для гибели души, как о том бают церковники, а для другой цели. Предполагалось, что некоторые из завербованных были очень сильны духом, а с изменениями, которые незамедлительно последовали для любого сатаниста, они еще и приобрели специфические способности. Конечно, у этих людей рождались дети, и колдовская сила передавалась из поколения в поколение, не уменьшаясь, а постепенно нарастая, так как каждое поколение привносило новую волну своих талантов. Предполагалось, что где-то в девятнадцатом-двадцатом веках в таких семьях, не всех, но многих, родились демоны. Они, были совершенно, как люди, во всяком случае, внешне выглядели людьми и прожили определенное время, дав новый толчок для развития. Они наделили своих потомков грандиозной силой воинов Люцифера. Но Вторая мировая война развязанная адонайцами специально для нападения и разрушения подобных семей, свела все усилия демонов к нулю или
почти к нулю. Те, кто остался в живых, как правило, были спрятаны от адонайцев в колдовских семьях меньшей силы и выращены, как собственные дети. Но выращены без права знаний, которые так нужны любому колдуну. Знание передается только по крови, а условия
«игры» затеянной ангелами еще много-много тысячелетий назад неукоснительно соблюдаются, почему? Да потому что в противном случае Землю ждет хаос...
        Таким образом, после войны остались дети, потомки демонов, обладающие силой, но не знающие, что с нею делать. В Советском Союзе, в обществе атеистов, эти дети выросли, все отрицая и приписывая свои видения ангелов к галлюцинациям. Постепенно, они обзавелись семьями и детьми, а породив детей стали сходить с ума. В современной психиатрии, как раз и появилось понятие - оккультная болезнь, когда стукнул семидесятый год. Некоторым потомкам демонов исполнилось тогда по десять лет. На их родителей, законченных атеистов и откровенных дурней напали бесы. Нападение было не просто так, оно было спровоцировано самим поведением родителей.
        Так случилось в семье Роберта. Мать, вся из себя атеистка и коммунистка, ничего не понимая, бегала по квартире, уворачиваясь от малых ангелов, а ангелы, улюлюкая и путаясь у нее в ногах, прыгали перед нею и кривлялись. Когда они подбежали к десятилетнему Роберту, он просто показал им кукиш. Малые сразу округлили глаза и обиделись, а он строго, без возражений приказал им покинуть квартиру и не показываться, пока он сам их не призовет, что они и проделали, угрюмо подчиняясь ему.
        Тоже самое случилось в семье у каждого в отряде. Даже новички, из семидесятых и восьмидесятых годов рождения твердили о нападении малых, которые, как бы подвергали испытаньям людей.
        Происходило у всех все одинаково, кто-то из родителей подвергался атаке невиданных существ, а дитя сурово защищало родителя, вступая, иногда в бой, с риском для жизни.
        Карлсон в свои десять лет, кинулся на защиту отца, и малые вынесли его на улицу, в воздух, на высоту девятиэтажного дома, он крутился в их руках, как мог, ненавидя их и одновременно стремясь уничтожить.
        Ангелы радостными волчками кружились вокруг него, заглядывали ему в глаза и вообще вели себя, как озорные дети и он, постепенно понимая, что прежняя информация, полученная им от разных людей, что бесы - это зло, просто полный бред, отбросив от себя, словно ненужный хлам все, что знал, стал вести себя с ними также, как они вели себя с ним. Ангелы ругались на него и Карлсон ругался на них. Они требовали что-то от него, голося на разные голоса настолько неразборчиво, что он не понимал ни словечка и он ругался на них на чепуховом языке, так и не придя к соглашению, они вернули его на балкон квартиры, где в страхе, стуча зубами, стоял его отец и следил за всем происходящим блестящим, как гладко отполированный камень, остекленевшим взглядом.
        Гипотеза имела свое окончание. Для чего все это было нужно? Столько сложных пируэтов, появления посреди человечества демонов, сражений и пряток, столько возни с какими-то людишками? Ответ последовал неожиданный, для этого предлагалось подумать и написать на листе бумаги свою версию любому из отряда, независимо друг от друга. Спрашивали буквально каждого. Какова цель? И каждый, немного подумав, писал без смущения. Цель одна - подготовить потомков демонов для войска Сатаны. Люди слабы и каков бы ни был колдун, он всего лишь ворожей и без заклинаний часто не может абсолютно ничего, а воины сильны и заклинания им не нужны, они сами, как ангелы...
        Они знали, что перейдут со всеми накопленными в человеческом обществе знаниями в Преисподнюю и присоединятся к битвам с адонайцами, тем более, все в отряде испытывали какое-то необъяснимое чувство подозрения к ангелам Бога...
        У Роберта были друзья по отряду и в обыкновенной жизни, в которой они притворялись обычными людьми, они выглядели вполне мирно и объяснимо.
        Один сам себя величал Карлсоном. Он очень любил летать, ныряя в дымчатую туманность облаков. Карлсон - законченный циник и шизофреник, шизофрению ему поставили еще в детстве весьма «умные» психиатры. Так вот, Карлсон вечно скалил зубы, издевательски подсмеивался. Особенно доставалось от него новичкам, изредка поступающим и поступающим в отряд. Новобранцы, как правило, были уже восьмидесятых и девяностых годов рождения. Их вычисляли службисты из отдела государственной безопасности.
        Карлсон особенно любил подтрунить над ними, во время обеда, например, задумчиво глядя в миску, он рассуждал вслух, как желудок будет расправляться с помощью кислоты с этой кашей, как она слипшаяся, вся в слизи, будет исторгнута желудком в кишечник и пойдет извиваться по бесконечным трубам кишечника, постепенно превращаясь в коричневую дурно пахнущую колбаску, чтобы потом, оказаться на дне унитаза.
        Слабовольные новобранцы, зажимая рты, выпрыгивали из-за стола, бегом, где-то там вне стен столовой опорожняя свои желудки. Ну, а более сильных Карлсон продолжал методично доводить. Он извращал в глазах новобранцев все, даже природу. Про женщин он обязательно говорил, вздыхая не притворно и тяжело, не как они хороши и фигуристы, а как они рожают, извиваясь от боли, как выворачивает все их внутренности толстый младенец, сделанный тем же новобранцем. Живописал кровь, крики и опять-таки ту же слизь.
        Новобранцам снилась слизь. Она медленным потоком ползла по полу казармы, а Карлсон стрекоча на пропеллере, подвешенном к спине, встревожено говорил откуда-то из-под потолка: «Вот я же говорил, слизь, видишь, слизь!» И указывал вниз.
        И новобранец с криком просыпался, с испугом глядел на чистый пол, вздыхал облегченно, но заснуть уже не мог. А Карлсон удовлетворенно улыбался, лежа тут же, рядышком, на своей кровати, понимая, что к чему.
        Впрочем, скоро к его замашкам привыкали и уже обращали не больше внимания, нежели к жужжанию мухи...
        Другой друг Роберта, по прозвищу Дьякон, огромный детина с задумчивым взглядом небесно-голубых глаз, в свободные часы мечтал. А, когда его спрашивали, о чем он мечтает, Дьякон всегда отвечал одно и то же. Он мечтал, не более и не менее, как стать патриархом России.

«Вот послушайте, братцы!» - восторженно шептал он своим сослуживцам, - «открою я, этак, царские врата, весь такой красивый, в золотой митре. Выйду на амвон и осеняя народ крестом, возглашу...»
        И тут Дьякон, воображая себя патриархом, вставал, широко расставив ноги и вдруг, ревел громоподопобным голосом, от которого тоненько дребезжали стекла окон, а у слушателей закладывало уши: «Призри с небесе, Боже, на нас грешных. Прииди и помилуй нас!»
        И замолкал, торжествующе оглядывая своих друзей, повалившихся кто куда, от хохота.
        Мечты у Дьякона были одни и те же, но с вариациями, иногда он воображал белых ангелочков, которые машут крылышками у него над головой и почему-то при этом держат веера, которыми обмахивают новоявленного Патриарха. Но тут, непременно, в фантазии Дьякона встревал циник Карлсон и дополнял картину, наделяя ангелочков вентиляторами огромной мощности, живо описывал, как мечутся перепуганные толпы прихожан по храму, как прячутся в алтаре, залезают в гробы к святым и при этом трещал зубами, изображая хруст костей несчастных святых угодников. В красках описывал, как летят в двери многочисленные служки Патриарха, подметая мантиями и длиннополыми рясами узорчатый пол церкви. Обязательно останавливался на проеме двери, где застревает в пробке орущая и визжащая масса верующих, а потом, делая паузу и красноречиво глядя на всех, дополнял, вдруг, как сам Дьякон, огромный мужик в сверкающем облачении, в золотой митре, несется по воздуху, осеняя крестным знамением всех и вся направо и налево, а потом налетает на пробку из народа, и бьет по головам трикирием и дикирием, возглашая: «Дорогу Патриарху! Аминь!»
        А злобные ангелы летают по всему храму и выдувают тех, кто спрятался. И под куполом летают рассерженные старухи с клюками и костылями, которыми они так и норовят стукнуть раздухарившихся ангелочков. Заканчивались фантазии Карлсона обидой Дьякона и заливистым хохотом сослуживцев, которые держась за животы, расползались кто куда, лишь бы передохнуть от смеха. Тем не менее, и Карлсон, и Дьякон оставались друзьями. Иногда, они вместе ходили в ту же церковь и вполне скромно простаивали всю службу, истово крестясь да кланяясь, им обоим нравился сам процесс церковной службы, а не служение Богу.
        Изредка, по знакомству с церковнослужителями, Дьякона приглашали на Пасху, на Крестный ход. И он с Карлсоном обязательно брался нести хоругви. Оба друга, огромные, выше двух метров ростом, широкоплечие, облаченные в белые одежды, рубашку и брюки, вышагивали перед всей процессией, будто два грозных архангела. А за ними вослед шествовали дьяконы и псаломщики с иконами, следом семенили в праздничных одеждах священники с крестами. Шествие замыкала толпа наряженных в светлое, верующих, тогда под облака уносились слова молитв, выпевающих певчими, в обыкновении, студентами музыкальных училищ. Им вторили басом дьяконы. Многие голоса звучали настолько прекрасно, что крупные слезы сыпались из глаз и улыбки умиления надолго поселялись на лицах всех, кто это слышал.
        Дьякон шевелил плечами и широко улыбался, Карлсон исполнял свои обязанности добросовестно и только сурово смотрел на зевак, сбегающихся поглазеть в большом изобилии на парад священников. Правда, изредка Карлсон выдавал странные фразы, он кивал на толпы зевак и говорил Дьякону:

«Все как всегда, ничего не меняется, и тысячи лет назад было тоже самое...»
        И шагал, иногда подключаясь к общему торжественному пению, а Дьякон кивал, вполне согласный с мнением своего друга...

3
        В тот год весна вступила в свои права весьма рано. Солнце стало жарить еще в феврале. Снежные кучи, вдруг, потемнели и будто съеденные жадным светилом как-то так исчезли. Обыватели, по привычке, обувшиеся в резиновые сапоги растерялись совершенно, оглядывая в недоумении быстро просыхающую землю. И поводя руками, чертили что-то такое в воздухе, живо обсуждая невиданный подарок природы. Предприимчивые огородники принялись тут же за свою таинственную возню с саженцами и рассадами, а завистливые горожане, живущие на свете без огородов, только вздыхали над кучей лопат, вил и мешков с землею, как по волшебству, вынырнувших из недр темных складов, внезапно, на рынки русских городов.
        У отряда специального назначения появилась работа, и ребятня во дворе школы только томилась, с тоскою ожидая появления Роберта. Марк с Кристиной знали, что отряд предотвращает засуху.
        Тучи вместе с легким ветерком прилетали откуда-то с северных морей, легкие дожди омывали готовую потрескаться землю. Огородники были довольны, не догадываясь об истинных причинах появления дождя. Верующие кивали на Бога. Священники самодовольно улыбались и, поглаживая благообразные бороды, кивали, уверенно приписывая благоприятные погодные условия силе проведенных ими водосвятных молебнов.
        Наконец, климат поменялся, подули ветра, сами собою нагнали облаков и отряд смог передохнуть. Роберт, правда, не сразу вернулся домой. Вместе с друзьями, с Карлсоном и Дьяконом, они вначале свободно паря, промчались под благодатным теплым дождиком, а потом ринулись в лес.
        Огромное красное солнце неторопливо опускалось за горизонт. Дьякон, болтая ногами и сидя на толстой ветке громадной сосны, глядел заворожено. У него была привычка шептать себе под нос, и теперь он шептал:

«Ишь небозем какой!»
        И смотрел, довольно улыбаясь, на потемневший горизонт.
        Подле него, почти в воздухе, не касаясь ногами ветки, стоял Карлсон и критически осматривал окрестности. Ну, а Роберт по своей привычке наблюдать, пристроился неподалеку, тут же, в ветвях. Друзья были намерены пробыть, посреди природы, незаметными и неприметными какое-то время, а после уж отправиться восвояси.
        Земля пахла цветами, в лесных балках заливались соловьи. Весна, полная воздуха и тепла, красовалась разноцветными нарядами. В березах, окутанных зеленой дымкой молодой листвы, запутались красные лучи солнца.
        Какая-то птица однообразно и грустно что-то верещала и верещала в кустах, все тише и тише, как видно, засыпая, пока не смолкла совсем. Солнце село. И тут же, в холодеющих сумерках, явился новый голос. Он пробирал до дрожи, хотя, ежели возможно было бы рассмотреть обладателя голоса, первое, что поразило бы - это круглые желтые глаза, второе - ушастая голова, готовая повернуться, казалось, на сто восемьдесят градусов вокруг. Ушастая сова тоже по-своему выражала свой восторг весне.
        Но вот взошла Луна. Ее бледный свет осветил притихшую землю. И сразу все вокруг ожило. Появились большие ночные бабочки, бесшумно парящие над землей; какие-то мотыльки летали в прозрачном воздухе; радовались комары, сбиваясь в облачка из жужжащих сверкающих крылышков.
        Мелькнула черная тень, высоко подпрыгивая в траве, пробежал заяц. Широко распахнув крылья, пронеслась за ним тень филина. Тут же, испуганно, на разные голоса запищали в траве мыши. Сколько всего!
        И необъятное звездное небо, без единого облачка, мерцало красиво и манило к себе, как манит усталого путника уютная постель дома.
        Друзья смотрели, затаив дыхание, только одного Карлсона не задевала природная благодать. Он, поджимая губы, глядел вокруг себя без тени возвышенных чувств. И пока он не испортил впечатления, произведенного весной, Роберт с Дьяконом решили тронуться в путь.
        Они жили не так далеко от этого леса, всего за двести километров пути. Глупые обыватели принялись бы вычислять, за сколько они преодолеют это расстояние, пролетая, скажем, со скоростью гоночного автомобиля или, к примеру, самолета-кукурузника. Добавили бы силу трения и прочую чепуху. Но никакие законы физики не действовали в мире, где работала эта троица. Вполне привычно Роберт проделал манипуляцию в воздухе, как бы подводя что-то к себе, потом сделал физическое усилие и открыл дверь. А двое его друзей просто последовали за ним, испарившись, словно духи из восторженного мира весеннего вечера.
        За дверью был туннель. Туннель сокращал время необходимое для преодоления расстояний до секунд. Здесь, друзьям требовалась работа воображения, надо было представить ярко точку назначения и понимать при этом, что она реальна, как сам Люцифер. Вся троица умела управляться с туннелем.
        Друзья просто побежали по нему, обозревая ребристые стены и не без тревоги прислушиваясь к чему-то нам неведомому.
        Внезапно, они разом нырнули в стену и упали в некий мешок, который раскрылся им навстречу и тут же беззвучно закрылся. В мешке было темно, но хорошо видно, что делается в туннеле, как, будто они сидели в темном кинотеатре и смотрели на светящийся киноэкран.
        Они видели, как по туннелю торопливо прошли два огромных белых ангела Адонаи, похожие на невиданных стрекоз. Глаза огромные, черные, нос маленький, рта не было совсем, тело окружено белым сиянием и только громадные крылья возвышались у них над головой. В длинных сильных пальцах сжимали они по паре сияющих серебристым светом душ, попавшихся им, как видно, под горячую руку. Души безвольно обвиснув, не смели даже шевельнуться, в страхе поводя большими плачущими глазами вокруг себя.

«В геенну потащили!» - прокомментировал мрачно Карлсон и вдруг, выпрыгнул из мешка.
        Друзья ринулись вслед за ним. Воины Адонаи тут же среагировали, развернулись и уставились на троицу своими невозмутимыми черными глазищами. Троица напряглась, давя ангелов усилием воли. Адонайцы были сильны и не уступали. Бой явно был неравен. Души беспомощно наблюдали.
        Наконец, трое отчаянных друзей одолели ангелов. Они выпустили души, повернулись и поспешили прочь. Ничего не оставалось делать, как схватить души и нырнуть с ними в тот же мешок.
        Ангелы Адонаи не случайно покинули поле битвы, тут же из-за поворота, противоположного тому, куда скрылись адонайцы, появились, ангелы Люцифера, много, количеством в двадцать, а то и в тридцать... Эти выглядели как люди, только очень высокие, больше двух метров ростом, пожалуй, даже выше каждого из троицы друзей. Вечно они промахивались с ростом, не вписываясь в размеры даже самого крупного человека на Земле. Они подозрительно оглядывались. Один уже подошел вплотную к мешку, но войти, конечно же не смог, мешок не открывался для нежелательных гостей, в нем вполне свободно можно было бы пересидеть годы. Такие мешки были по всему туннелю, только ангелы их игнорировали. Давно, очень давно, в былую цивилизацию, прославившуюся невиданными боями людей с ангелами, они создавались для людей, слабых телом и духом. Ангелы предпочитали открытый бой. Люди предпочитали прятки и военную хитрость.
        Люциферисты потоптались-потоптались и ушли, оглядываясь в недоумении. Что-то они явно почувствовали, может даже считали, как читают люди книгу. Карлсон сквозь зубы чертыхался, зная, что люциферисты попытаются обязательно докопаться до истины, это каменоподобным и таким же непробиваемым адонайцам на все наплевать.
        Тем не менее, друзья спасли, две невинные души, что была какая-никакая, но победа. Друзья покинули свое укрытие и вместе с двумя окрыленными своим чудесным спасением душами рванули к Садам смерти, где худо-бедно, но все же эти двое недавно умерших на Земле, людей могли отдохнуть, придти в себя, набраться сил и спокойно решить, чего они хотят дальше, в каком мире поселиться, благо миров было великое множество.
        Среди многообразия миров сам Роберт выбрал бы для себя один - зеленую планету в одном уголке Вселенной, где не было людей, а только свет и тени, безмятежно парящие в голубых небесах души и мирно спящие почти вечным сном выбившиеся из сил от постоянных боев с адонайцами, ангелы Люцифера.
        Карлсон предпочел бы присоединиться к воинству Сатаны и плечом к плечу биться с мощными Силами, Престолами, Властями против давящего беспредела войск Бога.
        Дьякон мечтал о Покое и Свете, где хотел просто перебирать книги в громадной библиотеке самого Князя мира сего, против которого он ничего не имел. О рае он не мечтал, зная, что жесткое войско Бога не допустит почти никого в рай, разве что Богородица... Но о ее блестящем мире Дьякон мечтать не смел, а только вздыхал, роняя иногда скупые слезы себе под ноги. Тяжело знать истину, от того-то, так неулыбчивы бывают многие монахи, от того так суровы бывают их приговоры, обрушивающие епитимии на кающихся грешников, монашество знает, что никакими приговорами не исправить уже души иуд рода человеческого...
        Впрочем, друзьям удалось незаметно для ангелов Люцифера вечно занятых, благополучно поместить две спасенные ими души в Сады смерти. Они еще помахали им на прощание, не помышляя даже узнать, что натворили эти люди при жизни и за что немилосердные ангелы Адонаи тащили их в геенну, это было неважно. Они знали, что адонайцы каждого с Земли готовы тащить и кидать в геенну огненную, не доверяя ни сынам, ни дочерям человеческим...

4
        Дед Марка принадлежал к тому проценту людей, которых психиатры называют тихими шизофрениками. Он понимал, что болен и потому хитрил. Следил за чистотой и аккуратностью в своей одежде, был незаметен для общества, со всеми корректен и чрезвычайно логичен.
        Он вел ежедневник, в который каждый день, с самого утра скрупулезно записывал все свои дела, даже такие, как стирка носков или, что, например, он должен съесть на завтрак два сваренных всмятку яйца. Он всегда обводил красными чернилами день и месяц, запоминал их, шевеля губами, потому что знал, больные люди не помнят дат. Он носил всегда по двое часов, одни тикали у него на запястье, а другие в кармане брюк. Он боялся потерять их и, потеряв одни, знал, что всегда есть другие. Собираясь в поликлинику или в магазин, безразлично куда, он брал с собой сумку. В нее он засовывал свой ежедневник, парочку газет на всякий случай, кучу полиэтиленовых пакетов, десяток записок с его инициалами. В карманы он также распихивал записки с тем, как его зовут и где он живет, боясь внезапно обезуметь совсем и потерять память. Ну, еще кроме всего прочего в сумке у него имелся такой запас шариковых ручек и простых карандашей, что, пожалуй, целый класс из тридцати человек вполне мог бы попользоваться этим стратегическим запасом, если бы, вдруг, он расщедрился. Но дед Марка не расщедрился бы никогда.
        Это был крайне скупой человек. Получая пенсию, он в тот же день всю ее рассчитывал, вплоть до последней копейки и никогда не отступал от своего плана. Марк не видел от него ни одного подарка, даже на день рождения.
        Жил он вместе с родителями Марка в трехкомнатной квартире, но по предварительному уговору с родителями оплачивал только свою жилплощадь. Родители Марка сопротивлялись ему, всякий раз не принимая его лепты в общий котел оплаты коммунальных услуг, но дед настаивал на своем, не желая быть должником, у него на этот счет были свои принципы. В комнате у себя он поставил свой собственный холодильник. У него были свои кастрюльки и мать Марка после непродолжительной борьбы сдалась, наконец, деда перестали звать на общие обеды, потому как он все равно, никогда, не приходил.
        Он вел себя тем более странно, что родители у Марка были порядочными и очень радушными людьми. Они были добряки и это качество их широких простых душ главным образом, и раздражало деда. Он отгородился от них, но не оставил в покое Марка.
        Он и сам не понимал, что ему нужно от внука, но оставить его никак не мог. Наверное, ему просто нечем было заняться.
        Ходил дед Марка скрючившись и держась одной рукою за спину. Поясница у него часто болела, развился радикулит. Но, несмотря на болезнь, дед ходил быстро, громко шаркая подошвами крепких ботинок. Глаза его выдавали крайнее внутреннее напряжение. Задержавшись на секунду на лице собеседника, он, вдруг, резко отводил взгляд в сторону, чтобы вернуться через минуту. Такое его поведение страшно нервировало собеседника. И потому у деда Марка совсем не было друзей.
        Он был одинок и еще из-за одной привычки. Всегда, каждую минуту он был напряжен и суетился, стучал костяшками пальцев по столу или по какой другой поверхности. И тут, в какую-то минуту скалил ровные, вставные зубы, обнажая бледно-розовые десны.
        Глядя на него, любой самый смелый собеседник съеживался, сравнивая старика, пожалуй, с собакой, которую хозяева, избив до полусмерти, внезапно, сожалея о своем поступке, начинают ласкать. Собака, помешавшаяся от побоев, скалит зубы и боится укусить, зная, что пожалуй, ее тогда убьют, но и выдержать ласки она не в состоянии, а тихо ненавидя, начинает скулить и отползать куда-нибудь в щель, чтобы оттуда глядеть на обидчиков, вынашивая планы мести.
        Дед Марка создавал у людей точно такое же впечатление побитой и всех ненавидящей собаки. Люди его сторонились, соседи замолкали, когда он коротко кивая им, проходил мимо, кривясь от боли и держась рукою за поясницу. И никто из знающих его не мог бы сказать с абсолютной уверенностью, что старик не в себе.
        Власть единороссов выкинула сумасшедших на руки к родственникам, соседям, простым людям. И, если кто из таких ненормальных убивал кого и сжирал на обед, только тогда начинали говорить и разводить в удивлении руками. А общественность до того молчавшая и делавшая вид, что это не их ума дело, вспоминала, что психушки переполнены, больных кормить нечем. Больницы прозябают в нищете, за маленькую зарплату никто не хочет работать, тем более возиться с умалишенными. И потому каждый обыватель, по сути, подвергается риску быть убитым таким вот тихим шизофреником, которого психиатры, скрипя зубами, выкинули вон из больницы на пенсию по инвалидности только потому, что содержать больного абсолютно не на что.
        Государство в лице тех же депутатов Государственной думы специально не занимается этой проблемой, а правительство делает вид, что в стране все хорошо и шизофреников нет вовсе.
        Дед Марка не пил вина, не ошивался возле пивных ларьков, не грохался оземь, как многие алкаши с наследственной шизофренией, пытающиеся за пьянством скрыть свои заболевания от общественности и не умеющие, естественно в силу все той же болезни мозга ограничить себя в выпивке, удержаться, так сказать, на ногах.
        Он был тих и незаметен, по большому счету кто из нас без отклонений? Но именно он, болезненно прилип душой к своему внуку и физически не смог более переносить того, что внук принадлежит не ему. Внук больше не цеплялся доверчиво маленькой ладошкой за его руку, не приставал с просьбами почитать сказку, не забирался на колени послушать занимательные истории, которые дед черпал, как правило, из газет и журналов. Он был занят двумя людьми, занят настолько, что дед их возненавидел. Он не мог видеть ни Кристины, ни Роберта и каждый раз засыпая, отчетливо представлял себе их похороны. Он прямо-таки видел, как Кристину, эту маленькую легкую девочку с умными глазками положат в маленький гробик и закопают, а сверху положат венок, украшенный траурными ленточками. Ну, а тело Роберта сожгут, прах засыплют в маленькую урну и под небольшой плитой с краткой его биографией, на воинском кладбище, он упокоится навеки и не будет больше мозолить глаза своими странными полетами над кроватью...
        Но Кристина с Робертом жили, как жили, а ненависть жгла и требовала выхода. Дед Марка раздражался все больше и больше, о, если бы он был способен убить этих двоих, он так бы и сделал, но он способен был только наблюдать за ними в телескоп, бессильно скрежеща зубами на их улыбки.
        И в один день дед сорвался, как любой такой больной он и сам не ожидал, что выкинет нечто подобное. Он переходил на красный свет светофора. Забылся, весь проникшись в свои мечты о похоронах Роберта и уже ясно слыша военный оркестр, который печально дудит в трубы. И тут к деду подскочил взбешенный дорожный полицай. Дернул его за рукав и, требуя понимания, затыкал жезлом в светофор. Дед разобрал только, что надо было бы переходить на зеленый сигнал светофора, а он перешел на красный, но уже откуда-то нахлынула на него удушающая волна ярости, и не помня себя, дед выхватил у полицая полосатую палку-жезл. С огромной силой сумасшедшего он обрушил эту палку на голову полицая и убил его на месте. Напарник полицая медленно соображая поводил еще глазами, выбираясь из патрульной машины, а на взбесившегося деда нахлынула толпа, которая все видела, стоя на тротуаре. Дед сопротивлялся и брызгал слюной, вдесятером, едва-едва, самые сильные мужики из толпы прохожих повалили его на асфальт и принялись скручивать, но он извивался, как червяк и все норовил выскользнуть из цепких пальцев державших его людей. Ничего
не соображая, он пинал и бил своих мучителей, а те, задыхаясь и выбиваясь из сил, вязали его всем, чем ни попадя, снимали с себя ремни брюк. Женщины вокруг выли и стенали, так была страшна вся эта сцена. Убитый полицай в луже крови, выплывающей бесконечными струйками из разбитой головы, лежал на асфальте неподвижно. Сила удара нанесенного рукой сумасшедшего была такова, что у несчастного раскололся череп.
        Деда увезли в специальную больницу закрытого типа для сумасшедших.
        И только спустя несколько дней Марк, после случившегося, войдя в комнату деда, в которую не входил уже давным-давно, обнаружил на подоконнике фотографии, которые дед наделал старой «мыльницей». На фотографиях были изображения Роберта и Кристины. На каждом красовалась нарисованная черным маркером мишень и красные поражения, как бы от пуль, в груди у каждого. Марк, застыв, смотрел на это, не понимая, как же это? Трудно осознавая своим, в принципе, детским и еще очень чистым разумом, что такое вообще возможно...

5
        Рыжий кот Марка был с характером.
        Проснувшись, в пять утра Мишка, так звали кота, первым делом шел будить Марка.
        И Марку снилось, что он, оседлав здоровенный мешок с кормом, жадно ест, сухие подушечки трещат у него за ушами, а кот жалобно следит за каждою горстью, которую он отправляет себе в рот. Марк, не вынеся скорби кота делал широкий жест рукой и обрадованный Мишка взлетал на мешок, весь погружаясь в корм, счастливый ел и ел...
        Марк просыпался и хватался за тапку, угрожая. Кот, до того не сводивший с него пристального взгляда, тут же поспешно покидал комнату мальчика.
        Впрочем, мать ему всегда поддавалась. Марк слышал, как буквально через минуту кошачьего гипноза, мать просыпалась, тащилась на кухню, насыпала ему в одну миску корм, освежала воду в другой и все это с прибаутками о бедном оголодавшем котенке.
        Мать у Марка любила пожалеть. Она была добра ко всем. Это была полная тридцатипятилетняя женщина с очень приятным лицом, своими манерами она всем напоминала этакую добрую бабушку. Прибираясь в доме, она всегда что-нибудь напевала и ее голос удивительно нежный, совершенно очаровывал кота, и он неотступно следовал за нею повсюду.
        Она его не понимала и только смеялась на его неуклюжие попытки привлечь ее внимание. Он специально прыгал на веник и, обхватывая его лапами, пытался на нем удержаться, когда она подметала пол в квартире. Также он ездил на швабре с мокрой тряпкой, пока мать не стряхивала его, ласково журя за шалости.
        Но, когда она, оставив вязание, смотрела что-нибудь захватывающее по телевизору, кот обязательно забирался к ней на руки. И обретал долгожданное счастье, все чего он добивался от нее, а она не могла отказать ему в этом простом удовольствии.
        Мать укладывала кота наподобие грудного младенца и, поместив так, начинала укачивать. Мишка был доволен. Под мерное покачивание он довольно скоро засыпал и сопел громко, без притворства, уткнувшись носом в ее полную грудь, видя сны и расслабившись до уровня тряпичной куклы.
        Мать он любил и боготворил, часто выражал ей свою признательность, подходил и лизал шершавым языком ей руки, а когда она отнекивалась и отстраняла его, он находил способ обязательно лизнуть ее в ногу.
        Он всегда встречал ее у входной двери, а она, не понимая его, думала, что он ждет только вкусненького и шла торопливо наливать в блюдечко ему клубничный йогурт, лакомство, которое он понимал превыше всего и разгружая сумки, говорила ему о том, что он слишком много ест.
        Животные почти не умеют лгать. И Мишка был явным тому подтверждением. Выражением глаз и морды, своими поступками, он бессчетное количество раз высказывал свою безграничную преданность матери Марка и восхищение ею.
        Марку много раз казалось, что кот даже голос изменял, мяукая с нею. Мать ворковала ему о чем-то, о своих каких-то делах, а кот отвечал ей преувеличенно мягко и певуче мурлыкая.
        Отца кот не замечал. Он был для него нечто вроде мебели или скорее удобного кресла. После работы отец, плотно поужинав, обычно располагался на диване и Мишка тотчас же забирался ему на живот. Отец, недовольно что-то пробурчав, все-таки, не сталкивал Мишку прочь, а позволял расположиться. И оба, поглядев немного вокруг сонными глазами, крепко засыпали. Впрочем, происходило это каждодневное шоу с вариациями. То отец смотрел некоторое время новости по телевизору и естественно ругался, размахивал руками и из положения, лежа, вконец рассердившись, немедленно садился, а кот шипел на него недовольно, шерсть у него вставала дыбом и он, распушив хвост, уходил восвояси, забираясь с головою под покрывало на кровати у Марка. То отец шуршал газетой и читал, иногда находя интересные места, громко, с выражениями и смехом, адресуясь в основном матери, которая с кухни плохо слышала, отцу приходилось орать и кот негодуя на такое отношение к его персоне, видимо, в его глазах, весьма уважаемой, опять-таки слетал с колышущегося живота отца, выгибал спину дугой и вообще выражал всем своим видом негодование и презрение.
В глазах у него читалось возмущение и недоумение, как же это может такое быть, чтобы ему, удобно устроившемуся на толстом теплом животе, не давали спать и кто? Мебель!
        Впрочем, доставалось и Марку. Кроме утренних насильнических побудок он приставал к Марку с играми. Если ему хотелось играть, он просто подбегал и кусал Марка за тапку. И легче было уступить, потому что не раз уже отказывая, мальчик получал от кота такое... в виде разодранной обуви или лохматых клочков от ученической тетради...
        У кота были странные вкусы. Он отвергал все магазинные игрушки, игнорируя пушистых искусственных мышек и звенящих шариков, предпочитая таскать за шнурки старую потасканную кеду Марка. Каждый раз, он трепал ее и бросая на пол, ждал, замирая, а вдруг, оживет.
        Марк вынужден был от него прятать шариковые ручки и карандаши, так кот наловчился из ванной таскать зубные щетки. Щетки он подбрасывал в воздух, ловил, прижимая лапами, а потом гнал их мордой по всем комнатам, чтобы забить в конце концов под кровать или под шкаф.
        Все газеты отца он, так или иначе, рвал и с наслаждением, разбегаясь, ездил в бумажных клочках, точно также ездят мальчишки на ледяной дорожке, разбегаясь и падая на колени.
        Марк пытался его приучить к цивилизованным играм, к бантику на веревочке, но Мишка поиграв немного, быстро остывал, переходя к своим разбойничьим повадкам. И очень обижался, если Марк его ругал, а ругал он его довольно часто. От обиды кот переходил к неприкрытой враждебности и мстительности, затаивался где-нибудь под кроватью, а потом, вдруг, неожиданно выбегал и плевался, сильно смахивая при этом на редкостную змею. Марк просто не знал, что с ним делать, у него было такое впечатление, что он обзавелся младшим братом. И брат этот имел весьма противный характер. Он не мог отгородиться от кота, как это всегда делал дед, не мог просто не пускать его в комнату, сколько бы он не мяучил и не царапался под дверью, у Марка было довольно чувствительное сердце, и кот этим активно пользовался.
        По совету Роберта, Марк решил наладить с котом телепатическую связь, и тем самым дать ему понять, что он им занимается и его понимает, так иногда некоторые более-менее умные родители наводят контакт со своим нервным ребенком и дают ему понять, как они любят его, жертвуя при этом своим собственным здоровьем и своей собственной нервной системой. Впрочем, многим родителям далеко до телепатии, далеко вообще до понимания сути своего чада, как правило, не являющимся их собственностью, даже, если они и родили его в муках, а пришедшему в их семью из другой жизни с уже спланированной адонайцами программой...
        Марк выждал, когда кот уснул, как всегда, на толстом животе отца. Вышел из гостиной на цыпочках, заглянул в кухню, где безмятежно напевая, мать месила тесто для пирогов. Пришел в свою комнату, уселся на кровати и мысленно представил свой ежедневный утренний сон с огромным мешком корма, который он предлагает коту. Кот при этом светился от счастья. Открыв глаза, Марк чуточку напрягся, объяснив коту, что все это явь, он, мол, только что сбегал в магазин и купил мешок корма, вот он стоит посередине комнаты, а взглянув на дверь, Марк явственно увидел радостно вбегающего кота.
        Тут же, Марк услышал возню, стук падения, возгласы и мяуканье из гостиной. Вбежали двое. Отец, с недоумением и кот с недоверием. Оба оглядывали комнату так, как будто ждали, действительно ожидали от нее чудес.
        Оказывается, отцу привиделся явственный сон с мешком корма, в котором он, довольный жизнью и судьбой сидел и ел. Кот взглядом подтвердил, что и ему это же привиделось. Недоверчиво и с подозрением Мишка долго-долго глядел в глаза Марку, явно не понимая, как же это он мог, какой-то человечишка, наладить с ним контакт? Как?..

6
        Кристина должна была стать очень красивой в будущем. Она и в девять лет выглядела настоящей красавицей. У нее были темные, каштановые волосы, густые и блестящие, очень своеобразно они закручивались в мелкие кольца. Кристине каждый раз приходилось долго воевать с ними, расчески у нее менялись каждую неделю, потому что даже самые крепкие из них неизменно ломались, застревая в гриве ее волос.
        Иной раз ей удавалось сладить с ними и заплести в толстую тугую косу, но каждый раз непостижимым образом волосы высвобождались сами по себе, и уже часа через два голова у Кристины напоминала нечто между взрывом Вселенной и головой с кучей шевелящихся змей, словно у Медузы Горгоны.
        Но чаще Кристина просто перевязывала волосы широким бантом и они пышным хвостом лежали у нее на спине, вызывая жгучую зависть у девчонок.
        Черты лица у Кристины были почти законченными, во всяком случае, без труда можно было представить ее более взрослой, когда она станет весьма привлекательной девушкой. Вот только глаза останутся неизменными, ярко-зелеными с золотыми искорками, будто солнечные лучики, пойманные взглядом Кристины прочно окружили черные ее зрачки, чтобы нет-нет да и подстрелить кого-то с романтическим сердцем.
        Впрочем, в плен ее взгляда сразу же попался один поклонник.
        Парень сидел в четвертом классе уже третий год. Он был переростком, занимал сразу два стула на «камчатке». У него уже лезли усы, отдельные черные волоски торчали неровными клочками над его верхней губой и чем-то напоминали усы крысы. Он был невыносим.
        Волосы у него почти всегда бывали грязные. Одежда вечно измятая, кроссовки затасканные до неопределенного серого цвета, сменку он в школу не носил.
        Парня звали Васей, из неблагополучной семьи, он любил выпить пива и курнуть травки. Вася был тупицей. Ничего не читал, ничего не знал, не умел даже подойти к компьютеру и играл разве что в телефонные игрушки, слушал какую-то дикую музыку с визжащими и вопящими голосами. И всегда имел одну непоколебимую точку зрения, в основном сводящуюся к тому, что все учителя - козлы, отличники - стукачи, а прочие взрослые и дети - просто его враги.
        В классе Васю боялись и заискивали перед ним, надеясь лестью отвести от себя беду. Он был ничтожеством, но все его страшились и с ужасом беспомощно наблюдали, когда он кого-нибудь загонял в угол и бил там, безжалостный и очень сильный.
        При нем боялись получить пятерку и вздыхали облегченно, когда он прогуливал уроки, а проделывал он это довольно часто.
        Вася вносил в традиции школы некое новшество, где главное - не ум и успеваемость, а физическое насилие и неуправляемая злоба. Наравне с хамоватым отношением к учителям и откровенным матом, он мог посреди урока смачно рыгнуть или громко пустить газы.
        При девчонках он рассказывал о своих победах на сексуальном фронте и вслух оценивал каждую по пятибалльной шкале. Кристине он сразу поставил пятерку и стал активно ее преследовать, добиваясь зажать ее в угол и облапить, похабно прижимаясь к ней всем телом.
        Такое он проделывал раньше с другими одноклассницами Кристины. Девчонки плакали, но поделать с ним ничего не могли в силу юного возраста и малых сил против великовозрастного болвана.
        Вася уже превращался, в отличие от одноклассников из мальчика в долговязого и нескладного подростка, целиком состоявшего из длинных рук и неловких локтей, длинных ног и не умещающихся под партой коленей.
        Его вовсю уже занимали тайны девического тела. Он желал эти тайны понять и раскрыть, во что бы то ни стало, взор его блуждал беспокойно по классу и неизменно застревал на стройной фигурке Кристины.
        Она знала, жаловаться взрослым бесполезно, единственный, кто мог помочь ей в борьбе с омерзительным третьегодником - это Марк.
        Проведя телепатический сеанс со своим котом, и научившись вставать на эмоциональную волну маленького Мишки, Марк почувствовал, что силен, наладить контакт с человеком, например, с подругой, то есть, с Кристиной.
        После недолгих тренировок они услышали друг друга. Их целью стало постигать новое мастерство в духовном мире.
        Иной раз, Марк, вдруг, вторгался в поток мыслей Кристины и советовал ей правильное решение задачи по математике. И она, а ей трудновато давались точные науки вообще, благодарила его, посылая ему образ букета цветов.
        Они были настолько взаимосвязаны, что видели одинаковые сны. Роберт, правда, немного разочаровал их, рассказав, что эмоциональная связь с Карлсоном и с Дьяконом у него еще сильнее и кто первый уснет, тот и диктует остальным свой сон, как бы затягивая их в свои сновидения.
        Они имели одинаковые пристрастия в еде и частенько препирались из-за желания Кристины полакомиться, к примеру, эскимо, в то время, как Марк желал бы другое мороженое, но из-за навязанного образа шел и покупал именно эскимо. Кристина только смеялась и проводила эксперименты, навязывая Марку желание полакомиться манной кашей. Он ругался, но ел, удивляя свою мать, привыкшую давным-давно не держать манную крупу вообще в доме и принужденную из-за Марка ее купить...
        Они задумывались над немногочисленной одеждой и вдруг, выбирали какую-то одинаковую, хотя бы по цвету и потом, встречаясь, смеялись, рассуждая, а что, если бы один другому навязал что-нибудь несоответствующее обстановке, например, Марку бант на волосы, а Кристине мужской галстук на шею.
        В момент нападения на Кристину, Марк среагировал на ее крик сразу. Он находился при этом дома, делал за столом уроки.
        Отчетливо, он почувствовал, как Вася обхватывает ее потными руками, зажимает рот и прижимает к стене.
        Марк слился с сознанием Кристины, раньше они об этом только говорили, но теперь рассуждать было некогда. Слияние двух сознаний в одно, прошло во мгновение ока и Кристина, потрясенная нападением третьегодника, не оказала Марку сопротивления. Легко, как будто, так и надо, Марк нанес поражающий удар в самый центр мозга насильника. Он ожидал потери сознания, но...
        Все происходило в полутьме подъезда. Вася пошатнулся, отпрянул от Кристины, интуитивно понимая, что именно из-за нее он почувствовал внезапный прилив дурноты, будто обкурился или перепил. В ушах у него зазвенело, в глазах потемнело, тело обмякло, и он свалился на пол.
        Кристина бросилась прочь, с омерзением отряхивая одежду, стремясь сбросить с себя даже пыль, привнесенную в ее благополучный мир похотливым третьегодником. Марк ее вел и на правах более сильного партнера гасил ее панику, Кристина так и не всплакнула, хотя хотела. Она только умылась и послала образ пылающего сердца Марку, убеждая его, что все хорошо, усиленно благодаря его за помощь.
        Буквально через несколько минут, она уже была спокойна и эмоционально устойчива, будто ничего не случилось. Они с Марком сделали уроки, каждый у себя дома, но связанный с другим мыслями и чувствами. Потом она почитала Марку интересную книгу, а он сидел на кровати и слушал ее. Потом он что-то такое вычитал из занимательной физики. Они поперебрасывались фразами из иностранных языков, совершенствуя друг друга, и улеглись спать, чтобы видеть одинаковые сны.
        А Вася, пролежав какое-то время в темном углу подъезда, незаметный для проходящих мимо него жильцов, кое-как пришел в себя. Пальцы его предательски дрожали, голова была тяжелой, а в штанах мокро и гадко. Самопроизвольно опростался не только мочевой пузырь, но и кишечник тоже.
        Он даже не смог понять, как такое могло произойти с ним, со взрослым парнем, мозг отказывался соображать, Вася встал, придерживаясь за стену и спотыкаясь на каждом шагу, вышел из подъезда. С трудом поворачивая отяжелевшую голову, он осознал, что надо куда-то идти. И побрел вдоль дома Кристины, опираясь трясущейся рукой о стены. Перед глазами его вертелись цветные круги, летали черные «мухи».
        Пройдя немного, он зашатался и рухнул в высокую траву, где под молоденькими лопухами испустил дух. Поднявшись над телом, он почувствовал недоумение к груде дурно-пахнущей массы, в которой он жил. Махнул досадливо рукой и поднялся к бездонному синему небу, где помчался наперегонки с ветром, ему казалось, что он легче самого воздуха.
        У него сразу же отшибло память, он позабыл о школе и об одноклассницах. Позабыл о родителях, забыл свое имя, да оно уже и не имело значения. Он более ни к чему не стремился и никуда не спешил.
        Его сильно заинтересовали шалости и бесконечная карусель воздушной акробатики. Он играл с птицами, бездумно отдыхал в зеленой листве деревьев и постепенно как-то вообще переместился куда-то в южные страны, где с удовольствием внимал крикам обезьян и философскому бормотанию какаду.
        Он знать не знал, что над его могилой убивается мать и, размазывая черную тушь по щекам, рыдает в голос, а потом пьет водку, чтобы повалиться на сырой холмик.
        Ему было хорошо, его никто не трогал и пролетающие временами мимо величественные ангелы Адонаи не обращали на него никакого внимания, а ангелы Люцифера вообще вечно занятые, его не тревожили. В принципе, Вася только и начал жить, что после смерти...
        Кристину с Марком тоже особо не заботила его смерть, они знали, что избавили мир от большого негодяя. Понятно было, что став взрослым, он танком бы переехал не одну жизнь, а нескольких свел бы с ума, бросил бы своих детей, породив кучу дегенератов и дебилов, таких же, как сам.
        И только Роберт задумчиво смотрел на двух гениев, не зная, как и что делать с ними. Он только одно понимал, растут будущие воины Сатаны, колдуны большой силы и этот факт был такой же несокрушимый, как и его собственная жизнь.

7
        Дед Марка проснулся посреди ночи и сразу же ощутил страшное беспокойство. На него, не мигая, глядела круглая голова. Большие с длинными черными ресницами, выразительные глаза смотрели так грустно, что у деда сжалась душа. Он задержал дыхание и попытался спрятаться под одеялом. Но голова оказывается, не парила над кроватью, как вначале показалось напуганному деду, а вполне плотно сидела на очень маленьком теле. Маленькими, но цепкими ручками, существо потянуло одеяло на себя, и дед опять увидал большую голову с выразительными глазами. Больше на лице ничего не было, ни рта, ни носа, ничего. Это пугало, тем более, что у существа было что-то такое с ногами, острые пятки или, быть может, что-то еще, так и впивались в живот деду.
        Дед беспомощно огляделся. В палате все спали, сморенные убойными дозами снотворных и успокоительных, широко применяемых в этой больнице. Никто не мог помочь. И дед взмолился Богу. Тут же раздался легкий хлопок, существо со своей пугающей головой исчезло, только сизый дымок растекся по воздуху.
        А дед потерял покой. Он почему-то был уверен, что это Роберт ему угрожает. И это Роберт свел его с ума. Он засунул его в дурку и это он подослал к нему странное существо...
        Дед прямо-таки весь затрясся от злости, кровать заходила под ним ходуном. И сосед его, погибший алкоголик по прозванию Свисток, прозванный так за постоянное присвистывание во время речи, у него отсутствовал передний зуб, проснулся.
        Свисток, несмотря на снотворное, плохо спал. Он был очень энергичным человеком. Никогда не знал покоя и даже во сне беспрестанно двигался: дергал плечами, дергал головою, дергал ногами. Спал он мало и часто просыпался ночью от собственного крика, а потом долго не мог заснуть и все ворочался, ворочался, пока не принужден был вскочить и схватиться за книгу. Чтение все равно, какой книги, а в палате он читал с включенным фонариком, его усыпляло, и он отрубался еще часика на два, пока утренний шум, поднятый соседями по палате, собирающимися на завтрак не будил его окончательно.
        Свисток был замечателен своей собственной точкой зрения на Евангелие. Он даже изобрел новые десять заповедей и обычно говорил так:

«Первая заповедь, не проходи мимо мучающегося похмельем и не имеющего денег на сто грамм, а опохмели мученика дабы он, если что, мог опохмелить тебя. Вторая заповедь, чужой труд уважай и даже последнему пропойце просто поднесшему тебе тяжелые сумки до подъезда, налей стаканчик водочки, не забывай, что и он на твоем месте поступил бы с тобою точно также, как ты с ним. Третья заповедь, не ругай пьяницу просящего милостыню, а подай и помни, что и ты можешь как-нибудь докатиться до нищеты и быть может этот же пьяница вспомнит о тебе и подаст тебе копеечку. Четвертая заповедь, не проходи в холодные дни года мимо пьяного упавшего на улице, а подними и протащи до теплого подъезда, приткни к батарее, потому, как и ты можешь нечаянно упиться и упасть на улице, а все прочие пройдут мимо, и ты несчастненький погибнешь от переохлаждения. Пятая заповедь, не одаряй пьяницу ненавидящим взглядом и не шипи на него, помни, что и ты можешь также выписывать зигзаги после праздничного застолья и на тебя также будут шипеть прохожие, а это неприятно. Шестая заповедь, не обижай пьяного, ни словом, ни избиением, потому как...
Седьмая заповедь, не кичись перед пьяным здоровым образом жизни и тем, что ты-то вот не пьешь горькую, еще неизвестно, кто из вас первым сыграет в ящик. Восьмая заповедь, просящему у тебя хлеба пьянице не откажи и тебе может статься он сам или кто другой тоже подаст, когда наступят плохие времена. Девятая заповедь, не вызывай полицию на пьяные застолья соседей с песнями и горлопанством, а возьми бутылку и присоединись к ним и будешь счастлив. Десятая заповедь, принимай пьяницу таким, каков он есть и не пытайся его изменить...
        Такова была новая программа Свистка и он часто выступал в свою пользу посреди таких же, погибших алкоголиков, и доказывал им, что его десять заповедей, как раз и могут быть выполнены, не то что христовы. С ним соглашались и не соглашались.
        Дед Марка любил послушать Свистка, но в споры с ним не вступал, он был подавлен лекарствами и обстановкой закрытой психиатрической больницы с решетками на окнах. Он был уже в возрасте и произошедшую с ним перемену переживал, как личную трагедию.
        Однако, Свисток ему нравился и он исповедался ему в произошедшем с ним случае и в остальном тоже исповедался. Все рассказал. Свисток внимательно выслушал, не перебивая, нисколько не усомнился в сверхспособностях Роберта и вообще во всем рассказе деда увидел нормальную логику нормального человека. А про неизвестное существо с большой головой сразу уверенно заявил, что это черт. Дед еще не поверил, в его представлении черти должны быть с рогами и с вилами. На что Свисток, минуточку подумав, покачав головой, возразил, мол, черти бывают разные, а рога им нужны для устрашения глупых верующих. И, вообще о чертях он наслышан от своих друзей и товарищей, часто по пьяному делу сталкивающимися с ними. Бывало даже черти гомонящей толпой возникали, вдруг, посреди пьяных компаний и вырывали бесцеремонно из рук выпивох стаканы с водкой, а потом безобразили, орали и вопили, пока соседи не вламывались вместе с полицаями, находя перепуганных пьянчуг в шкафах и под кроватями, где они пытались спрятаться от хулиганов из преисподней. Существо было чертом!
        И Свисток победоносно посмотрел на деда. Оба они как-то почувствовали несомненное доверие друг к другу и будто два заговорщика склонили головы, о чем-то шепчась. Изредка, они в испуге оглядывались на редкий всхрап соседей по палате. Впрочем, обоим казалось, что их никто не слышит. Но их, безусловно, подслушивали. По палате мелькала некая черная тень, заметить ее было затруднительно, разве что краешком глаза. И Свисток нет-нет, да и замолкал, вглядываясь с подозрением в какой-нибудь темный угол палаты, освещенный только отсветом далекого уличного фонаря. А оттуда, из угла на него, не мигая, глядели глаза, но вот прошла секунда, скользнула тень и опять вроде бы никого не стало...
        Выяснив все, что надо, черт вступил в туннель и помчался со всею возможною скоростью, гораздо, правда, превышающей всякую известную физикам скорость. Таким образом, он уже через две секунды стоял перед Робертом, на другом краю города.
        Черт хотя и выглядел черной тенью для всех прочих, не был черным или красным, он предпочитал скорее белый цвет. И потому был едва ли не белокожим... Одежду он не приветствовал, но все же явился к Роберту облаченным в белую простыню и потому вызвал у Роберта ассоциацию с привидением. Черт этот не был ангелом изначально, лет сто назад он сам жил на Земле человеком, работал доктором, имел богатую практику и весьма больных пациентов, но, конечно, служил Сатане, будучи колдуном, иначе, как бы он стал чертом после смерти?.. Однако ему не мешала ныне его человеческая суть, за сто лет бесконечного вращения посреди малых ангелов он сам совершенно обратился в ангела, хотя поначалу ему и трудновато пришлось. Вначале он никак не мог встать на волну ангелов. Есть люди с медлительной задумчивой энергетикой водной стихии. Они бывают счастливы только в воде, их комфортное существование зависит от моря или от рек, даже иногда зависит от веселого журчания ручейка, таковы, например, рыбаки. Есть люди с энергетикой леса, они мудры и спокойны, они не могут жить без воздуха сосен и не вылезают ни летом, ни зимой из
лесных зарослей и кажется, еще немного и они сами зашумят свежей листвой, таковы, например, лесники и ягодники с грибниками. Есть люди, которых обзывают дачниками. Они - потомки крестьян, их притягивает земля и они готовы умереть посреди своих грядок, что уж говорить о настоящих крестьянах живущих бескрайними просторами спелой пшеницы и небольшими теплицами с поспевающими краснобокими помидорами. Есть люди, слившиеся с энергетикой животных. Они и сами лают или мяукают со своими домашними питомцами, и разговаривают с ними, и стараются понять их, наладить контакт. Одним словом, есть люди...
        Черт завидовал белой завистью Роберту, Роберт мог встать на волну любого человека и понимал ангелов. Помогать ему в связи с последним обстоятельством жизни было одно удовольствие.
        Выслушав доклад черта, Роберт призадумался. Дед Марка вызывал у него массу вопросов.
        Сумасшедшие или нет, но такие люди, как этот дед привлекали своей хаотичной ни к чему не приспособленной энергетикой, воинов Бога. А воины Бога могли нанести большой урон, вплоть до смерти, Марку. Лучше уж совсем не привлекать их внимание, нежели все время быть у них на виду. Недаром, монашество предпочитает в церквах, там, где стоят самые неподкупные ангелы Бога - Стражи, прокрадываться незаметными тенями по стенкам. В руках четки, которые они торопливо перебирают, шепча иисусову или богородичную молитву. Глаза вперены в пол. Монахи знают, что опасны не ангелы Люцифера, а как раз, наоборот, ангелы Бога, Адонаи...
        Черт молча, ждал решения Роберта. Хотя сам он уже принял решение, но все-таки ждал, а совпадет ли его точка зрения с точкой зрения Роберта. Совпало! И черт пошел с легкой душой исполнять задуманное...

8
        Дед Марка спал и ему снился сон. Поразительный, неправдоподобный сон.
        Он видел воду и солнце. Блики солнечного света так и ослепляли его. Он плыл, разгребая податливую прохладную стихию мощными гребками и опять чувствуя себя молодым.
        Он перевернулся на спину, чтобы раскинув руки и ноги, уставиться в проплывающие над головой облака, но замер. К берегу подходила она. Его первая любовь.
        Дыхание у него перехватило, и он поднырнул, стремясь быть не замеченным ею.
        Он купался в своем потаенном месте голышом. В тихой заводи реки, где плавали лениво белые кувшинки и нет-нет, да и плескала хвостом крупная рыбина, охотящаяся на зазевавшуюся стрекозу, он любил мечтать и предаваться умопомрачительным фантазиям о других мирах. Его любимыми писателями были Герберт Уэллс и Жюль Верн.
        Здесь, под купами задумчивых деревьев и разросшихся кустарников он мог мечтать бесконечно. Иногда ему казалось, что он сам со всеми своими мыслями и чувствами растворяется в водной стихии и превращается в некое прозрачное существо и только одно удерживало его на земле, она...
        Между тем, она подошла к самой воде, скинула босоножки, потрогала боязливо пальчиком ноги, не холодная ли. И улыбнулась, вздохнула свободно, и легко дыша. Ее руки потянулись к вороту летнего платья, расстегнули пуговицы.
        Он затаил дыхание.
        Она подняла руки и стянула платье через голову. Скатились на землю ее шпильки и волосы роскошными волнами упали каскадом на ее плечи и на спину. Она не обратила внимание на потерянные шпильки, только рассмеялась. Под платьем оказались белые трусики, но грудь была обнажена.
        Девушка его мечты, стройная, светловолосая, длинноногая скинула последний предмет своей одежды и тихонько постанывая от удовольствия, день был такой жаркий, окунулась, поплыла почти не оставляя следов на воде.
        А он застыл и только смотрел на нее, и, желая, и в то же время не желая, чтобы она увидела его.
        Они вместе учились в одной школе, жили в одном поселке, их родители дружили и с самого первого класса он твердо знал, что она - его судьба и, если ему уж суждено будет жениться, то только на ней. И робел, и краснел, и смущался, когда она невзначай задевала его рукавом. Кто знает, как бы сложилась его судьба, останься она на этом свете? Но она подхватила в четырнадцать лет воспаление легких, потом осложнение и смерть. Он еще не поверил словам родителей и расплакался, как девчонка. А на похоронах прыгнул в разрытую могилу, лег прямо на ее гроб и его с трудом оттуда вытащили. Потом он надолго отупел, будто оглох и ослеп, его положили в больницу для нервнобольных. Выйдя оттуда, он стал злиться и рваться в бой, бил всех, кто попадался под руку, организовывал банды, не раз сидел в кутузке и озлобился окончательно, когда вместо понимания, на него обрушились родители с требованием вести себя нормально. Нормально, это как? Учиться, расти, получать профессию, но для чего, если ее нет на этом свете? Для чего? После нескольких попыток суицида и дурдома, он научился хитрить и скрывать нарастающее неприятие
этого мира. Зачем-то женился и породил сына, а потом уже сын породил внука Марка. При воспоминании о Марке он дернулся, и вода пошла от него кругами, но внук остался далеко, в другом мире, здесь же, была она.
        О ней у него всегда болела душа, каждый день, каждый час, каждую минуту. Он жил ею, дышал ею, вы скажете, такое невозможно? Но это было так и не иначе. С возрастом он не забыл черты ее лица и теперь с удовольствием всматривался в нежное лицо, пушистые ресницы, темные брови дугой, правильный нос, тонкие губы. У него уже не возникало ощущение, что ее нет, как это бывало у нее на могиле. Он часто ездил к ней на могилу, за тридевять земель от города, где жил с семьей, просто потому, что ее могила - это все, что у него оставалось. Он всегда любил ее и только терпел пребывание на этом свете, ждал и ждал, когда же можно будет, наконец, увидеть ее и может, обнять. Он думал, ему не придется мямлить и объясняться ей в любви и постоянно думал, как это будет?.. Он был почти уверен, что за ним придет не ангел смерти, а она. Это было бы справедливо.
        Внезапно, она оказалась совсем рядом с ним. Весело поглядела ему в глаза и спросила своим чудесным мелодичным голоском, так хорошо врезавшемся ему в память:
        - Прячешься от меня?
        Ты знала, что я здесь? - удивился он.
        Она кивнула. Он, подумал о том, как было бы здорово, вот сейчас, протянуть руку, погладить эти светлые волосы, поцеловать эти родные губы.
        Поцелуй! - прочитала она его мысли.
        И сама подплыла к нему поближе. Он ошалел от счастья, когда увидел вблизи ее небольшую девическую грудь с темными аккуратными сосками.
        Она обвила его шею руками.
        Что ты? - засмущался он.
        Я пришла за тобой! - твердо заявила она. - Ведь ты ждал меня!
        Он поднял голову, с трудом оторвав взгляд от притягательного зрелища ее голой груди, и посмотрел в глаза девушке, молясь, чтобы это не было сном. Он просто не мог сейчас проснуться в душной палате сумасшедшего дома, посреди ненавистного ему мира, мира без нее.
        Глаза ее сияли торжествующим блеском, такие любимые серо-темные глаза. Он поцеловал их с невыразимым восхищением.
        Я умираю?
        Она коротко кивнула, взяла его за руку и повлекла за собою на берег.
        Они оба, обнаженные, встали друг против друга. И он, чуть ли не впервые в жизни не застыдился своего тела, которое всегда находил некрасивым и волосатым. Из-за этого стыда он всю жизнь сторонился пляжей, стеснялся носить шорты или при всех снять рубашку.
        Она, рассеивая его сомнения, доверчиво обняла его. Он судорожно прижал ее к себе, чувствуя прохладу ее тела.
        Пойдем домой, - просто предложила она, - ты так устал...
        Он тут же согласился, готовый идти за нею хоть в пекло геенны огненной, лишь бы быть, наконец, с нею рядом. И они пошли. Он обрел долгожданный покой и счастье. А она, благодарная ему за вечную любовь, ответила тихой улыбкой согласия. Красивая, покойная и счастливая жизнь после испытаний мира земли для них только началась.
        Черт проводил их задумчивым взглядом, в свое время никто не позвал его вот также в Покой и Свет. Никто, а жаль.
        Но тем не менее дело было сделано, задание выполнено, ситуация разрешена. Правда, оставался еще погибший алкоголик Свисток, которому дед Марка ночью успел поведать о своих проблемах. Но так ли он опасен?
        Свисток, этакий нарцисс, влюбленный в собственные речи, нисколько на деле не заморачивался чужими проблемами, он был слишком величественен для этого. Правильно, у Свистка была мания величия.
        И потому, обнаружив утром престарелого соседа мертвым, он сперва перепугался, но после взял себя в руки и принялся бегать от одного к другому, рассказывая, какую околесицу нес дед перед смертью. Каждый раз рассказы его обрастали все более и более новыми подробностями, и скоро Свисток уже вдохновенно врал, как самолично швырялся подушкой в целую банду чертей и как они ему угрожали, выплевывая перья и пух. А дед молился вслух и умолял Свистка спасти его от человека-паука, способного еще к тому же летать над кроватью. Почему над кроватью? Сурово вопросил один из санитаров, и Свисток поспешно ретировался к зарешеченному окну в коридоре, где на широком подоконнике развалилась пушистая кошка. Кошке Свисток и рассказал во всех подробностях случившееся с ним происшествие, и кошка подергав ухом от его присвистываний и пришептываний, выслушала, лениво жмуря глаза. И только один раз вскинулась, глянула наверх раскрытой рамы окна, а потом опять быстро легла обратно и нет-нет, да и бросала настороженный взгляд в сторону малого ангела, подслушивающего болтовню Свистка. Но наконец, убедившись, что ангел
занимается болтуном и ее пушистости ничто не угрожает, снова погрузилась в безмятежный сон...

9
        Наступила осень. Сухая земля была устлана словно ковром, желтыми листьями. И только клен, стоявший посреди других деревьев наполовину зеленым, наполовину красным разбавлял желтизну яркими резными кленовыми листьями, которые скупо ронял, с трудом, как видно, избавляясь от листвы.
        В осеннем воздухе неторопливо пролетела прозрачная блестящая паутина, переливающаяся мелкими капельками росы так красиво, что Дьякон проводил ее изумленным взглядом.
        Я люблю осень, - задумчиво глядя на пожелтевшие деревья, сказал Дьякон, - и знаю, что природа не умирает, о нет. Она, умытая дождями сбросив всю старую листву, засыпает под холодным снежным одеялом, а весною просыпается отдохнувшей, свежей, полной сил.
        Друзья, верные своей привычке, выбрали безлюдный глухой уголок леса. Стремясь к незаметности, они забрались на самые верхушки деревьев. Карлсон облюбовал огромную синюю ель и раскачивался, вцепившись в ее верхушку наподобие звезды на новогодней елке. Роберт просто стоял на самой верхней ветке большой сосны. Но Дьякон... Дьякон опирался на воздух, не считая нужным имитировать уместные в данном случае обезьяньи повадки. Он знал, что вокруг безлюдно, а животным до него не было никакого дела.
        Временами он оглядывался на Карлсона, пристально его рассматривавшего и поеживался от его взгляда, но тут же непримиримо дергал головой, внутренне не согласный с мнением Карлсона, как всегда недовольного внешним видом Дьякона.
        Дьякон выглядел как монах. Выглядел намеренно. И, как иные люди, подражая модным звездам эстрады, обвешиваются блестящими сережками да цепочками, точно также и он подражал черному монашеству. Для того он достал где-то длинное, почти до пят, строгое пальто. Расстегивая воротник, Дьякон иногда поражал зрение случайного зрителя блеском большого серебряного креста висевшего на короткой серебряной цепочке и упирающегося ему в яремную впадину.
        Правда, его и путали с монашком. Длинные волосы он стягивал на затылке в хвост, а на голову водружал настоящую шапку монаха - клобук, которую он попросту позаимствовал из какого-то монастыря.
        Дьякон был чрезвычайно увлекающейся натурой. Он беспрестанно играл и сменял любимые образы один за другим. Теперь он играл в монаха и так и сыпал поучительными, да и философскими фразами, приводя в замешательство даже Карлсона, за много лет дружбы уже давно привыкшего ко всяким заскокам друга.
        Дьякон вошел в образ и начал свою проповедь. Друзья, не перебивая, слушали его:
        Есть души, - говорил он, картинно скрестив руки на груди и глядя на красный клен, - любящие весну и сезон пробуждающейся природы. Есть души обожающие солнечный свет и жару лета. Есть те, кто не может жить без осени и покрасневших кленовых листьев. А есть такие души, словом любящие холод и лед. Их стихия - снег и сугробы. Они ненавистники тепла и лета, и вечно ворчат, провожая недовольными взглядами пчел, ос, шмелей, мух и комаров. Таких - большинство в России. Жара для них стихийное бедствие. Они с ужасом читают про пустыни Азии и Африки, и не понимают, как можно жить при такой жаре?
        Жара для них - жесточайшее испытание и они, умирая по дороге на работу и с работы, выпивают тонны воды, опустошая ларьки и магазины. Аптеки становятся для них вторым домом, в ход одет все: от анальгинов до убийственных доз валидола. У каждого с собою нашатырный спирт на случай потери сознания.
        Они прокладывают новые невиданные тропы вдоль домов и под кустами, выискивая тени, и как вампиры с ненавистью поглядывают в сторону солнца, а облака встречают продолжительными стонами облегчения... ну наконец-то...
        В дождь, даже в ливень они нарочито таскаются по лужам и довольные улыбки не сходят с их лиц. Никто из них зонт с собою не носит, зачем? Дождь становится навязчивой идеей, превращается в мечту и многим из них снятся струи дождя, снится дождливая осень. Такие сны живо обсуждаются вслух и некоторые украдкой смахивают слезу тоски, про себя высчитывая оставшиеся месяцы до начала осенней слякоти.
        С минуту все молчали, погруженные в свои размышления.
        И тут Роберт, светло улыбнувшись, сказал:
        Ну, теперь моя очередь проповедовать. Пару лет назад мне одному поручили изобличить проворовавшегося чиновника, чрезвычайно хитрого, поклонника Штирлица и Джеймса Бонда. Он без труда уходил от любых проверок, а между тем жил не по средствам. Наблюдение я вел скрытно, пребывая невидимым. Все, что нужно было, я быстренько выяснил, мне понадобилось не так уж много времени, и был готов уже ретироваться с докладом к начальству, но меня заинтересовали соседи чиновника. Рядом с его многоэтажным замком, в поселке вообще много было замков. Так вот рядом с его замком жили вполне нормальные люди. Пенсионеры, которым родное государство от щедрот своих отщипывало небольшую пенсию так, чтобы они не умерли с голоду.
        Оба супруга в связи с этим, дабы немного компенсировать столь досадное недоразумение как нищенская пенсия, постоянно копошились на своих земляных сотках. Они неустанно двигались вокруг кустов смородины и крыжовника, таскались с лейками в двух больших стеклянных теплицах, где посреди зарослей мохнатых листьев можно было всегда обнаружить то свежий огурец, то крепкий помидор, то сладкий перец. У каждого из супругов было какое-то собственное дело: один, например, что-то такое возил в тачке на колесиках и высыпал это что-то на и без того пышные гряды разной зелени; другая, к примеру, что-то такое тяпала небольшой мотыгой или рыхлила маленькими граблями.
        Они все лето проводили в саду. А начинали заниматься садом еще зимой, едва только становилось солнечно. И чиновник, сосед неугомонных пенсионеров ориентировался в основном по ним. Пенсионеры, самые первые из всего поселка начинали чинить и красить деревянный забор. Первыми поправляли беседку, стол со скамьями, чтобы можно было по вечерам пить чай. Первыми собирали по всему саду и огороду прошлогоднюю листву и первыми устраивали прошедшей зиме погребальный костер.
        Они вместе занимались огородными делами, но все-таки каждый всегда занимался каким-нибудь одним делом, в который другой никогда не вмешивался.
        Так, женщина любила возиться с цветами и всегда сажала перед домом несколько клумб восхитительных цветов. Он никогда не мог запомнить их названий, сколько бы она ему не повторяла, а только любил подойти, полюбоваться на них вечером, после трудов праведных и вдохнуть свежий аромат, который цветы издавали в особенности сильно, ближе к ночи. Это были разные цветы и белые, и желтые, и сиреневые, и фиолетовые.
        Он любил украдкой, чтобы не видела она, потрогать их нежные лепестки и даже иногда целовал какой-нибудь цветок, с удовольствием касаясь его губами.
        Детей у них не было. Они скорбели по этому поводу, но каждый по-своему. Мужчина с увлечением возился с шаловливыми детьми поселка из простых семей, которые изредка набегали в изобилии к ним в гости. А женщина, улыбаясь, наделяла детей конфетами, но стоило им проследовать за ее супругом куда-нибудь в дом, как она тут же начинала плакать и жаловаться вслух на несправедливую судьбу. Они были бездетны, но она все время считала, сколько бы было их сыну лет и сколько внукам, о дочери она даже не задумывалась, в ее мечтах всегда сиял сын. Когда дети убегали, стремясь к своим родителям, он выходил, садился на крыльцо и глядел с большой грустью вокруг. Под нос себе он всегда тогда бормотал одну фразу: «Зря только небо коптим!» И имел в виду, что не видит своего продолжения в потомках, что было бы для любого нормального мужчины абсолютно естественно.
        Он тоже имел любимое дело, которому обучал всех детей в округе.
        Он любил мастерить. В доме у него была собственная мастерская. За долгие годы своей жизни он уже переделал все, что только мог. И взялся, наконец, за дом.
        Он переделал наличники на окнах, и даже сами рамы. Провел гигантскую работу и заменил весь забор. Перебрал крыльцо и, по сути, сколотил новое.
        Сосед его, чиновник, привыкший к махинациям и аферам, но не к физическому труду на благо людей, не мог надивиться на подвиги пенсионера.
        Внутри дома наш мастер переделал каждую вещь, даже часы с кукушкой подверглись масштабной чистке. Но основное диво заключалось в том, как он все переделывал. Он не просто пилил да строгал, о нет, он наносил инкрустации. Специальных ножичков у него было в запасе штук сто и ими активно пользовались его добровольные ученики. Частенько они все вместе сидели в мастерской и, сдвинув от усердия брови, вырезали и вырезали некую замысловатую фигуру, скажем на доске от забора, а закончив, без замедления прибивали доску на место и готовили новую...
        Интересная история, - вмешался Карслон, - но скучная, хотя и правильная. Побольше бы таких Левшей, глядишь и новые мастера, научившиеся у такого учителя труду и красоте резьбы по дереву пойдут легко по жизни, не задумываясь, в принципе, о судьбе своего Отечества, не помышляя обсуждать поступки вороватого правительства. Только своим делом вдохновляя окружающих к жизни. Но у меня тоже есть, что рассказать, хотя это и мало похоже на проповедь. Последнее мое задание было весьма занимательным.
        Я вычислил наркоманов и поставщиков наркотиков. Работал в одном студенческом общежитии, конечно, никто из них меня не видел, я поставил щит невидимости.
        Накурившись травки, молодежь быстро впадала в транс, комната довольно небольшая беспрестанно пополнялась новыми куреманами. И вот, пришли какие-то, начался спор, смысл которого сводился к одному, что водка гораздо лучше травки и в этом нет никакого сомнения.
        Наркоманы не соглашались с доводами выпивох и наконец, кто-то предложил игру. Играли студенты всегда, ни одного дня не проходило без игр. Один загадывал свое желание, другой исполнял. Самый простой фант считался прокукарекать, скажем, три раза.
        Итак, они азартно поспорили, потом один уселся на подоконник, отклонился в сторону распахнутого окна и без передышки выпил целую бутылку водки. Перевел дух и захрустел протянутым ему кем-то огурцом, закусывая.
        После того, как друзья стащили его с подоконника и закрыли окно, он быстро пьянея на глазах, резко поднял палец кверху:
        Теперь моя очередь! Ты! - ткнул он в невзрачную девицу, зеленую от выкуренного косячка травки, - разденешься и обойдешь общагу вокруг... голой!
        Избранная испуганно отшатнулась и вполне явственно пискнула. Остальные с интересом, будто впервые увидели, оглядели ее всю с ног до головы.
        Она была маленького роста, худенькая и вообще похожа на подростка. Плоская грудь и коротко подстриженные волосы только дополняли общее впечатление.
        Ну, ты чего? - подала она, наконец, голос. - С ума, что ли сошел?
        Но парень оказался упрям.
        Ты! - категорически прикрикнул он и упал навзничь на студенческую койку, уже отключаясь, прошептал. - Ты!
        Девушка шмыгнула обиженно носом и принялась раздеваться.
        Через несколько минут, босиком и голая она проскочила мимо вахтера общежития, разинувшего ей вслед рот, и выскочила на залитую солнцем улицу.
        Был вечер последнего дня лета. В принципе, тепло.
        Но девчонка тряслась, скорее, правда, от страха. Она оглядела почти пустую улицу и припустила бегом.
        Вслед за нею вывалились ее друзья-наркоманы. Человек двадцать. Они решили ее сопровождать, и может даже охранять в исполнении этого нелепого фанта.
        Но только они все завернули за угол, как... Трое пьяненьких мужичков замерли, наткнувшись на нее. Каждый держал початую чекушку водки, и выпитые граммы уже вполне явственно отражались у них в глазах.
        От вида обнаженной девушки, просто так разгуливающей среди бела дня, они обалдели. Один сразу проявил благородство, содрал с плеч пиджак и накинул на нее.
        Троица ощетинилась на сопровождавших девушку студентов. Мужички решили, что студенты девушку обижают.
        Без предисловий, обменявшись только многозначительными взглядами, они напали на молодых людей с кулаками. Завязалась потасовка.
        Испуганная девушка, сбросив ненужный ей пиджак, продолжила забег, обогнула общежитие с другой стороны, таким образом, выполнив фант, вбежала на крыльцо и гаркнула во всю силу своих легких, получилось очень громко:
        Наших бьют!
        Из некоторых окон свесились лохматые головы, прозвучали вопросы:
        Где?
        Она ткнула пальцем за общагу:
        Там!
        Многие головы кивнули, убираясь в комнаты. Но некоторые, прежде чем перейти в стадию многоборья ненавязчиво поинтересовались об отсутствии на ней одежды.
        А чего это ты?!
        Да, - отмахнулась она, - мы играем!
        Головы понимающе закивали. А через несколько коротких минут драка разрослась. К трем мужичкам откуда-то присоединились еще несколько пьяненьких. Из их бессвязных слов стало понятно, что все они работяги с завода. Завод стоял неподалеку, пыхтел трубами, загрязнял воздух и выплевывал после смены угрюмых, озлобленных, грязных рабочих. Смена, как раз закончилась. И понятно, что в духе солидарности, трое мужичков были заводскими, рабочие всех цехов, так или иначе, присоединились к своим. Толпа мужичков разрослась до сотни и росла, без остановки пополняемая рядами работяг, выплывающих и выплывающих мрачными волнами из проходной. Студенты несли потери. Оттесняемые на крыльцо своей общаги, побитые и бессвязно выкрикивающие ругательства, молодые люди уж и не чаяли избавления.
        Мне очень хотелось вмешаться и быть может нагнать волны непреодолимого страха на рабочих, чтобы они разбежались, но не успел я решиться, как ревущая толпа фанатиков, раздраженная проигрышем своей футбольной команды, налетела на работяг. Фанатики, как видно, продвигались, куда попало, лишь бы найти на ком сорвать зло.
        Студенты тут же закрыли дверь, задвинули тяжелый засов, предназначенный для ночной охраны. И взобравшись на подоконники, испуганно выглядывали из окон на разыгравшееся сражение. Куда им было, худосочным и хлипким, зеленоватым и синеватым от наркотиков, махать кулаками. Они были рады спрятаться...
        А работяги, заматеревшие возле своих железных станков, между тем, побеждали толпу фанатиков. Фанатики, в основном, подростки и мужики с пивными животами, скоро побежали.
        Работяги же издав победный вопль, почти всей толпой пошли праздновать. Никто уже и не вспоминал, с чего началось сражение. Для русских главное не сражение, а победа. Работяги испытывали подъем сил, и хорошее настроение им было обеспечено, наверное, на месяц вперед.
        Друзья разразились хохотом.
        Спустя несколько минут они телепортировались по туннелям в Центр. По пути Дьякон спросил у Роберта о молодежи, которую ему поручили обучать.
        Роберт засмеялся на опасения Дьякона, не рано ли обучать столь маленьких детей:
        Поверь, - сказал он, - Марк с Кристиной не маленькие. Они уже сейчас вполне могут к нам присоединиться и достойно выполнить любое задание.
        Дьякон только недоверчиво покачал головой.
        А в это время Марк с Кристиной ехали в троллейбусе. Они занимали последнюю площадку и глядели в стекло заднего окна с интересом что-то обсуждая.
        Троллейбус остановился. Шипя, распахнулись двери. И глядя на нескольких пожилых женщин, стоявших на остановке Кристина, вдруг, захихикала. Марк удивленно обернулся:
        Чего это ты?
        Я представила, - смеялась она, все более и более увлекаясь, - я представила себе, как наша молодежь становится взрослыми...
        Последовала долгая пауза, в процессе которой Кристина отчаянно пыталась побороть охвативший ее приступ веселья.
        Ну? - недоумевал Марк, не могучи понять, что так ее рассмешило.
        И вот, эти взрослые становятся старыми, - объясняла сквозь слезы Кристина и тыкала пальцем невежливо в сторону пожилых женщин.
        Все еще не понимая, Марк посмотрел, ничего особенного не заметил и, пожав плечами, опять обернулся к своей подруге:
        Ну?
        Они носят ту же одежду, что привыкли носить молодыми, понимаешь? - плакала Кристина. - Те же платочки на голове, те же носочки на ногах, те же глухие кофты на все пуговицы, застегнутые до ворота, те же шерстяные юбки и цветастые блузки. Видишь?
        Он снова посмотрел, но уже другими глазами.
        А теперь посмотри на этих, - бесцеремонно ткнула пальцем она в сторону молодежи, тусующейся уже на следующей остановке. - И представь их в старости.
        Они сложились пополам от неудержимого приступа веселья.
        Молодежь с полуспущенными по моде штанами, сплошь татуированная, что-то говорила вяло, вальяжно растягивая слова. Пересыпая речь модным матом. Крашеные блондинки на огромных каблуках, с неприкрытым нижним бельем и в нескромных топиках, едва прикрывающих соски, обнимали за плечи своих пацанов, одевшихся, как реперы. И перевернутые козырьками назад кепки реперов вообще доконали не в меру разыгравшихся гениев.
        Правда, некоторые из молодежи недоуменно хмурились в их сторону, не находя причины для насмешек, все были одеты по последнему писку моды.
        А Марк с Кристиной просто умирали. По дороге они увидели еще несколько тусовок, одну другой хлеще. Под конец поездки они уже не могли дышать, заметив, вдруг, пару наглых самоуверенных парней в кожаной одежде с железными заклепками, парни явно изображали крутых байкеров.
        Ковбоев еще не хватает для полного счастья! - заметила Кристина.
        Давясь от хохота, они вывалились из троллейбуса и почти сразу же наткнулись на парня в ковбойской шляпе и соответствующей одежде.
        Гении свалились на скамейку, не в состоянии идти дальше...

10
        Дьякон купил домик в деревне. Он любил природу и сельское раздолье даже больше церквей. Скорее уж он прослыл бы язычником, потому как единение с духами природы для него было обычным делом. И потому лес, облюбованный Лешим, который местные жители сразу превратили в заповедный, Дьякон, напротив, с удовольствием посещал. И бродил по тропинке вместе с Лешим любившим обращаться в немощного старичка. Вели они неспешные разговоры и Леший, отчаянно соскучившийся по миру своих братьев - ангелов Люцифа, с удовольствием расспрашивал Дьякона, как да что, там Дома, передавал приветы особо любимым собратьям, как правило, мощнейшим демонам. И с надеждою заглядывал в глаза Дьякону, упрашивая его замолвить словечко, не ратовать, о нет, а упомянуть, при случае, что, дескать, вот Леший проживающий в таком-то месте, просит прощения за самовольный побег из Дома свершенного много тысячелетий назад и позволения вернуться.
        Дьякон, вспоминая спокойные глаза Сатаны кивнул, сочувствуя и обещал Лешему свое содействие, при случае, как только встретит Князя мира сего, где-нибудь, в туннелях, в этом мире или в том, неважно...
        Леший улыбался с надеждой, но в глазах у него было тревожное ожидание.
        Иногда, Леший ничего не просил у Дьякона, а только рассказывал о своих проделках. Говорил о каком-то беспечном грибнике, забредшем в заповедный лес, рассказывал, как он запутал бедолагу в трех соснах и тот, дрожа от страха и чувствуя влияние лешего, торопливо вывернул всю свою одежду наизнанку.
        Леший принял игру и, взобравшись на верхушку старой сосны, расхохотался вослед испуганному грибнику припустившему бегом к ближайшей деревне. В красках Леший описывал взъерошенный вид грибника и Дьякон, словно в кино так и видел трясущегося от страха, белого, с посиневшими губами, волосами вставшими дыбом, обывателя, одетого в брезентовую куртку, штаны и обутого в новенькие громадные резиновые сапоги хлопающие просторными голенищами при всяком шаге.
        А Леший радовался, так ему, мол, и надо! Нечего по заколдованному лесу шастать да и кому шастать? Какому-то болвану, живущему по принципу, что вижу, что можно пощупать, то и существует! Мир магии, мир Бога и Дьявола такая дубина стоеросовая отрицает и ничего удивительного, что частенько подобные этому самому грибнику, после смерти, бывают наказаны и никуда не приняты. Их участь - участь обезумевшего от тоски привидения вынужденного мотаться по кладбищу, выть и бросаться на любого припозднившегося прохожего, чтобы вызвать у того безотчетный ужас, от которого холодный пот стекает по спине...
        У Лешего была скверная манера хохотать во все горло безо всякого повода. Дьякон стоически переносил это явление и только изредка с досадой фыркал себе под нос...
        Леший был неиссякаемым источником анекдотичных историй, любил приврать. И рассказывая, он сам первым принимался хохотать и смеялся так заразительно, что Дьякон как бы угрюм ни был в этот день, тоже начинал улыбаться.
        Леший иногда играл в человеческие игрушки. Он любил уйти к реке, закинуть удочку, укрепив ее на берегу, чтобы видеть только поплавок, клюет или нет, а самому развести костерок и напечь на углях картошки. Тут же зачерпнуть из речки воды и вскипятить возле почти выдохшегося огня костерка чайник, до того закоптелый, что невозможно было даже понять, а какого цвета он был спервоначалу. Чай Леший пил преудивительнейший. В заварке было все, кроме самого чая. Тут тебе и листья смородины, и мята, и мелисса, даже зверобой. Но ему нравилась такая гремучая смесь и он отрицая сахар, называя его почему-то белою смертью, пил свой чай вприкуску с медом, который ему в изобилии приносили лесные пчелы и складировали в небольшие глиняные горшки. На речку Леший обычно брал с собою такой горшочек аккуратно прикрытый берестяной крышечкой.
        Иногда Леший приглашал в поход собаку. Это был большой лохматый двортерьер. Хозяин его, конченый алкоголик, назвал пса Мурзиком, забавы ради, конечно. Мурзик - крайне несчастное и забитое создание, вечно голодное, рыскал в поисках пропитания по полям и лесам. Хозяин его не кормил, а только спуская с цепи, гнал собаку прочь со двора и кричал визгливо, чтобы пес сам где-нибудь да и кормился. Мурзик прыгал в поле, на манер кошки, ловил и ел мышей. Никогда не брезговал чужими мисками и уносил бессовестно у зазевавшегося цепного кобеля вкусную косточку. Правда, как ни был голоден, он никогда не набрасывался на кур, в изобилии снующих по всей деревне, а только косился озабоченно и шумно вздыхал, томясь о недоступном белом мясе. Мурзик понимал, что тут ему и конец, деревенские убили бы его безо всяких сомнений. Люди, итак, следили за ним с недобрым видом и всякий раз Мурзик всей своей шкурой чувствовал неприязнь и вражду окатывавшие его ледяной волной смерти из каждого дома, из каждого окна.
        Конечно, терпения Лешего уже не хватало, не было мочи видеть паскудное отношение к собаке. И однажды, после того, как хозяин Мурзика напившись водки и озверев, набросился на пса с дубиной наперевес, Леший не выдержал, вломился к пьянице во двор, оборотившись огромным черным медведем и одним только ударом пудового кулачищи проломил голову недочеловеку.
        Мурзика Леший немедленно забрал к себе в дом, который скрытый от взглядов случайных прохожих, стоял себе посреди уютной земляничной полянки.
        После, Леший невидимым наблюдал, как приезжал полицейский пазик и ходили по двору убитого пьяницы люди, одетые в синюю форму. Тело увезли в труповозке, этакой черной невидной машине. А душу Леший заключил в прозрачную бутылку со спиртом. И алчущая пойла душа, не имея тела, мерцала, синела и бледнела от неутолимого желания нажраться до беспамятства, а увидев круглые ярко-зеленые глаза Лешего, наблюдавшего за ним с нескрываемым презрением, начинала рыдать и плакать, моля о прощении.
        Сам Леший не испытывал раскаяния, а только радостный покой охватил, вдруг, его суть. Наконец-то не надо было больше тревожиться за собаку.
        Мурзик быстро поправился, пополнел, грязная шерсть больше не свисала с его боков клочьями, Леший собаку расчесал, вытащил все репьи и мусоринки.
        Мало того, Мурзик стал всеобщим любимцем и домовики со всей округи приносили в дом Лешего для собаки мясные деликатесы. Сам Леший варил для Мурзика каши. В благодарность за свое чудесное спасение от плохого хозяина пес съедал все, без остатка, и даже ненавистную овсянку, вылизывал дочиста, оставив после себя чистую миску. А поев, улыбался, широко раскрывая пасть, демонстрируя белые молодые зубы, благодарно махал пушистым хвостом и глядел в глаза Лешему.
        Они очень подружились. Пес явно не осуждал Лешего за убийство бывшего хозяина, а мнением собаки Леший очень дорожил. Они понимали друг друга с полумысли и одинокий Леший стал согреваться и оттаивать в обществе добродушного пса. Ну, а деревенские? Люди каким-то чудом догадались обо всем и уже не просто не ходили в заповедный лес, а опасались даже замахнуться на кого-либо из домашних животных. Между людьми и животными, таким образом, установился долгожданный мир и одно только это обстоятельство радовало Дьякона.
        Он сам очень любил мир природы, любил животных и птиц, чувствовал заботу и деловитость муравьев, ощущал трудолюбие пчел и шмелей.
        И хотя Дьякон не завидовал Лешему, в тысячу раз сильнее его понимавшему природу, но все же тайком, охваченный белой завистью, наблюдал из окна своего деревенского домика, как Леший рано утром обходит деревню. И по мере продвижения по улице странные ощущения возникают у него.
        У одного дома он вдыхал запахи жареной картошки с луком. Мимо другого, он убыстрялся, зажимая с отвращением нос, свежий навоз испускает не лучший в мире аромат. Через несколько домов Леший облегченно вздыхал и вдыхал, с наслаждением прикрывая глаза дух недавно скошенной травы. Накануне кто-то из деревенских увлеченно косил возле дома, вон и огромные лопухи валяются, уже вялые и сморщенные. Как видно, по каким-то причинам дом был оставлен на время хозяевами.
        Леший долго вглядывался в свежесрезанную траву охапками накиданную по углам огорода, всматривался в спящие, плотно занавешенные тяжелыми шторами окна, но так ничего и не понимал. Внутренне, правда, соглашался с самим собою, что надо порадоваться за тощую кошку усевшуюся с успокоенным и сытым видом умываться на крыльце. Такой вид бывает только у домашних кошек, у бездомных нет уверенности в глазах и вечный голод, правда не столько по еде, сколько по обществу дорогого человека, настоящего хозяина снедает таких животных. И не только у животных такой-то голод, подумал, вдруг, Леший несколько с озлоблением. Как много отдал бы он сам, Леший, если бы Князь, Хозяин мира, обратил бы на него внимание. Но на отступников Он внимания не обращает. Его привлекают странные земные существа: чудаковатые ученые; замкнутые, ушедшие в себя писатели, поэты; талантливые музыканты и художники; голосистые певцы и певицы; такие колдуны, как Дьякон. Леший тяжело вздохнул и покосился с опаской в сторону дома Дьякона, он не знал, читает ли этот воин Сатаны мысли и вообще, что он умеет, что может? Леший как-то не спрашивал, а
Дьякон как-то не распространялся.
        Леший всхлипнул и затравленно огляделся вокруг, ах, если бы у него была возможность броситься головою с моста в реку и окунуться в Забвение, как сделал бы на его месте любой слабовольный человечек. Но у него не было возможности умереть да он и не рождался никогда и стало быть этому миру не принадлежал, не был, не существовал, а только насильно захватил свою нишу, многое изменив на Земле, уже за одно это Бог предал бы его, Лешего, проклятию и вечному изгнанию, что уж говорить о Люцифере - вообще абсолюте и непримиримом противнике предателей.
        Мучительное ощущение брошености и ненужности, собственное понимание никчемности и прочие горестные чувства, так хорошо знакомые одиноким старикам посетили Лешего и в одно мгновение перековеркали его покой. Он заревел, что есть мочи, раненым медведем и деревенские разом очнувшись от сна, закрестились в испуге вспоминая какие-нибудь молитвы, все равно, какие.

«Как есть, Леший бесится!» - шептали они, боязливо выглядывая из окон...

11
        Дьякон устроился в своем доме со вкусом. Кровать он сделал сам. Проявил фантазию, так сказать. Получилась кровать так кровать. Она была широченной и даже не двухспальной, а скорее трех, а то и четырехспальной. Сработана из дуба и украшена резными деревянными фигурками ангелов. Впечатляло и черное покрывало с рисунком огромных красных роз.
        Впрочем, розы цвели и на обоях. Картину дополнял огромный ковер темно-синего цвета с бардовыми розами.
        Живые розы наполняли большие напольные вазы, стоявшие во всех углах дома. Их нежный аромат струился по еще полупустым комнатам, заставляя мечтать и строить воздушные замки.
        В дом к Дьякону вошли двое: Марк и Кристина. Роберт остался на крыльце, с удовольствием вдыхая свежий воздух, он говорил Карлсону, по своей привычке довольно угрюмо взиравшему на мир:
        Кругом поля, леса, какая благодать!

«Я мыслю, следовательно, существую!» - насмешливо процитировал в ответ слова французского философа Рене Декарта, Карлсон.
        Ты сегодня, не в духе, - заметил ему Дьякон, возникший в дверях с блюдом летнего салата, и засмеялся, - хотя и в новых ботинках!
        Карлсон лишь поклонился в ответ, на ногах у него действительно сверкали лаком новые ботинки, но какое это имело значение?
        Друзья вместе с молодежью уселись на обширном новом крыльце, еще пахнувшем сосновою смолою.
        Ну, рассказывай! - коротко бросил Карлсон.
        А чего рассказывать?! - вздохнул Дьякон и, подумав немного, сжевав парочку метелок укропа, приступил к своему повествованию.
        Деревня эта была запущена, разбитые колеи утопали в грязи. Трактор и газики ездили по траве рядом с дорогой.
        Ну? - без интереса спросил Карлсон, указывая на свежий асфальт дороги хорошо видный с высокого крыльца дома.
        Ну, я и замостил дорогу в одну ночь, - кратко и буднично, пояснил Дьякон.
        И заметив понимающие улыбки на лицах Марка и Кристины, поспешно добавил:
        Телепортировал щебень и горячий асфальт из разных мест Земли, никто и не заметил пропажи!
        Ну да, - фыркнул скептически Карлсон, - а деревенские тоже ничего не заметили?
        Дьякон на минутку замялся и, смутившись, опустил глаза:
        Они обалдели... Долго топтались на обочине и все трогали асфальт руками, он еще теплый был, потом напились с испугу.
        Это когда? - продолжал гневаться Карлсон.
        Когда дозвонились до сельской администрации, - упавшим голосом доложил Дьякон и добавил более решительно, - вот и делай после этого людям добро!
        Дальше! - сурово приказал Карлсон.
        Рядом с деревней стояла старинная церковь, - безжизненным тоном продолжил Дьякон, - и находились могилки предков. Кладбище походило на заросший лес. За ноги случайных посетителей хватали плети вьюна, протянувшие свои цепкие щупальца повсюду. Иные памятники просто утопали в зелени и цветах вьюна, совершенно уже не различимые и не заметные на фоне всеобщих зарослей.
        И? - вопросил Карлсон, будто самый строгий педагог, глядя в растерянные глаза Дьякона.
        Ну и, - опять замялся Дьякон, - я весь вьюн вместе с корнями переместил в джунгли Южной Америки, в самую дремучую часть. А потом взял белый песок и немного белых камушек с берегов морей Прибалтики.
        Совсем немного, - добавил Дьякон испуганно и, оглядев притихших, но внимательных слушателей, сказал, - а еще заменил ржавые, старые железные памятники на деревянные кресты!
        Где кресты взял? - задумчиво глядя вдаль на белый взгорбок кладбища, спросил Карлсон и сказал, как бы про себя, - еще смотрю, ты деревья заменил?
        Да они же старые были! - возмутился Дьякон. - Многие уже умерли и повалились на другие, малейший ветерок и все, готов бурелом! А я переместил молоденькие березки да рябины!
        Откуда? - продолжал допытываться Карлсон.
        Из леса, - отчитывался Дьякон, поведя рукою в сторону заповедного леса, - мне Леший разрешил... А кресты я взял из обанкротившегося похоронного бюро.
        Разве есть такое? - не поверил Карлсон. - По-моему в этой стране при этаком правительстве подобные конторы должны процветать.
        Должны, - согласился поспешно Дьякон, - но я взял не здесь, а в Болгарии.
        Все помолчали с минутку, и Карлсон продолжил вопрошать. Роберт, переглядываясь с молодежью, только беззвучно смеялся.
        Ну, а деревенские?
        Они проснулись утром, - угрюмо докладывал Дьякон, - и едва не рехнулись. Многие упали на колени.
        Долго пили?
        Долго, - кивнул Дьякон, - а еще рыдали, что на их деревню, наконец-то, снизошла божья благодать.
        Кстати, о божьем, - говорил неумолимый Карлсон, - что это?
        Он ткнул пальцем в церковь.
        Дьякон поник головой и едва слышно повел свое повествование:
        Это была маленькая церковь, но с колокольней, без крыши и даже без потолка, она была полуразрушена. Не сохранилось куполов, отсутствовал пол и в целости, сохранности оставался только алтарь. Местные жители упорно украшали его свежими цветами, а в щели стен запихивали свернутые трубочкой записки с просьбами к Богу. Это была своеобразная стена плача, как в Израиле. Тут можно было в любое время дня и ночи застать молящегося человека. И заблудившегося пьяницу искали прежде всего в алтаре церкви, где под крышей, в относительном тепле, возле огоньков лампад, он и спал спокойненько. Сохранившийся, здесь, деревянный пол всегда был покрыт ковровыми дорожками ручной работы, половиками.
        В алтарь, безо всякого страха, заходили женщины, хотя все знали, что не положено, но разрушение царящее в храме не оставляло прихожанкам выбора...
        Дьякон умолк, с надеждой взглядывая на Роберта, ища его поддержки, но Роберт только отворачивался, плечи его тряслись от еле сдерживаемого хохота.
        Что-то не похожа она на полуразрушенную, - все также, без малейшего сочувствия к поступкам Дьякона, высказался Карлсон.
        Дьякон вздохнул и махнул рукой, как бы говоря, погибать, так погибать и продолжил:
        Конечно, фрески уже выцвели, нечего было и думать об их восстановлении и я просто покрасил алтарь голубою краской. Краску позаимствовал на одном опечатанном за долги красильном предприятии Америки. Переместил красные кирпичи с такого же должника-завода в Мексике и выстроил стены.
        В одну ночь?
        В один час! - гордо выпрямился Дьякон. - Купола, голубые с золотистыми звездами взял со строительства мусульманской мечети в одной восточной стране, только полумесяцы снял и заменил на кресты.
        Мечеть тоже обанкротилась? - не без ехидства вмешался Карлсон.
        Там у них война началась, и строительство мечети они бросили, - быстро оправдался Дьякон. - Купола подошли тютелька в тютельку. Крышу покрыл новым железом, его я переместил из Египта.
        Тоже банкроты? - наконец, прорезался, Роберт.
        Дьякон кивнул:
        Печку глиняную переместил, - и, предупреждая высказывания друзей о возможном банкротстве печного предприятия, ну скажем, где-нибудь, в Сибири, погрозил пальцем, - печку взял хорошую, но в брошенном клубе, неподалеку отсюда, в развалившемся селе.
        Печка топила исправно. Дым поднимался из трубы над новенькой крышей. Хороший деревянный пол исправно хранил тепло. Пол я переместил с того же клуба, впрочем, как и толстые двери с утеплителем, скамейки и столы...
        Ну, а деревенские как среагировали?
        Привезли целый полк священников, - уныло доложил Дьякон, - они все освятили, поднатащили свечей да ладана, навесили икон, поставили одного молоденького батюшку и принялись служить Богу.
        Чего же ты добился? - осведомился Карлсон, заглядывая в изумлении в глаза своему другу.
        Как чего? - возмутился Дьякон. - Я людям помог. Людям легче жить стало!
        И все пятеро воззрились на деревню, пытаясь понять изменения, что принес в жизнь деревенских совестливый Дьякон.
        Посреди деревни стоял пруд. В пруду плавали домашние жирные утки и надменные гуси. С берега на них, не без зависти, поглядывали, поджимая лапы, стаи петухов да куриц. Тут же, в большой луже, натекшей из пруда, с наслаждением валялись толстые свиньи и копошились поросята. И неподалеку, за большим деревянным столом, уставленным бутылками пива и водки, сидели те самые, деревенские, резались в карты и в домино, гомонили и глядели уже куда как равнодушно на новенькую церковь, новенькую дорогу и новенькое кладбище, говоря только, что вот теперь, чисто будет лежать в гробу-то, вишь песочек какой беленькой...

12
        Это была высокая здоровеная баба с широким некрасивым лицом, курносая и толстогубая. Она умела громко ругаться и ругалась всегда: дома, на улице, на работе, с соседями. Ее все не любили, не было на свете человека, который бы любил ее да она и сама в таком человеке, ну никак не нуждалась...
        Работала она на железной дороге, мела пути, подавала сигнал горящим тусклым светом фонарем «Летучая мышь» проходящим поездам и сидела одинокой сычихой в будке, глядя сердито в окно и обругивая проезжающие через пути редкие автомобили.
        Впрочем, ее любимым делом было опустить шлагбаум и мести пути перед самым носом нервничающих автолюбителей. Иногда, будучи особенно злой, она безо всякой видимой причины, опускала шлагбаум, и автомобилисты застревали в большущей пробке, ожидая мифический поезд, а она сидела себе в будке и зло посмеивалась, глядя на озадаченные и рассерженные лица несчастных водил.
        Правда, иной раз она удивляла и бывалых мужиков. Раз, на пути заглохла фура и перепугавшийся водитель выскочил из кабины, хватаясь за голову и голося истерично. Поезд еще даже не был виден, а мужик уже решил, что все, наступил конец света для него и для его фуры.
        Она, меж тем, подошла к грузовику, вцепилась ручищами в морду печально ослепшей машины и завозилась, упираясь в рельсы ножищами. В одиночку, не спеша, вытолкала камазину назад, прочь с путей, вот зверюга-то, медведица, да и только!..
        Карлсон потряс головой, отгоняя от себя сон со здоровеной бабой. Он встал с постели, прошелся несколько раз по квартире, посмотрел в окно на двор, усыпанный осенней листвой, широко зевнул и забрался обратно в кровать, спать. «Быть бы птичкой!» - думал он при этом, - «Да и проспать всю осень, пропустив слякоть и морозную зиму, а к весне проснуться, распустить крылышки и полететь, полететь, чирикая и восторгаясь...»
        И снова ему приснилась здоровеная баба.
        Любила она помудрить. Иной раз одевалась под рыбака и ходила рыбу удить. И никто из рыбаков, как правило, уже дежуривших у реки, не мог бы с точностью утверждать, что она не мужик.
        С возрастом у нее и усы стали расти. Она их не брила, а ходила так, наводя всех на мысль, что она, действительно, мужик.
        Карлсон проснулся, отчаянно пытаясь загородиться от этого сновидения, а может и не сновидения вовсе?..
        Усталость взяла свое, все-таки редко приходилось высыпаться. Тут же он увидел старую-престарую женщину. Она и дома ходила в платке, а когда снимала, чтобы платок перевязать, обнаруживалось, что старая модница стесняется своих пожелтевших волос. На улицу она надевала парик, который плохо держался на ее маленькой головешке и иной раз съезжал на бок, наподобие великоватой меховой шапки. Бледное лицо свое она красила, мазала восковые щеки красной помадой и после, терла ладонями, пока не убеждалась, глядя на себя в зеркало, что щеки ее порозовели. Также накрашивала губы, а порою воровала у дочери накладные ресницы, приклеивала их к своим облысевшим векам и подрисовывала густо черным карандашом ниточки бровей.
        В эти минуты вид высохшей, белой, как бы обескровленной старостью, модницы был особенно страшен.
        Люди ее сторонились, ей уступали место в очереди и она, купив хлеба, да молока шла, пошатываясь от слабости, обратно, домой, пугая встречных алкашей, имевших обыкновение выпивать в соседнем с магазином, скверике.
        Многие пьяницы завидев ее трезвели со страху, а протрезвев, ругались на чем свет стоит, потрясая в отчаянии кулаками, что только понапрасну потратились на бутылку и тащились обратно в магазин, чтобы продолжить прерванное старой модницей, дело, немаловажное, кстати, для любого алкоголика - дело забытья и розового мечтания, в которое погружается с выпитыми граммами, с головою, каждый выпивоха, независимо от возраста и воспитания.
        Карлсон проснулся, уставился недоверчиво в потолок. Неужели?!
        Бывают такие моменты в жизни, когда память услужливо вытаскивает на свет божий воспоминания давно прожитых лет. Когда босоногое детство, вдруг, встает перед глазами яркими картинками и полузабытые лица родных вспоминаются, отчего-то, особенно четко. В обыкновении, это происходит, когда ангел смерти подходит к кандидату на тот свет особенно близко, готовый выхватить из тела трепещущую душу..
        Здоровеная баба приходилась бабушкой Карлсону и матерью его отца. А старая модница была прабабушкою по папиной линии.
        Обе женщины не могли быть ведьмами, сила в его роду передавалась только по мужской линии, но с какой такой стати они ему приснились? Смерть замаячила невдалеке. Ну и что из того? Карлсон, недоумевая, пожал плечами, к смерти он привык и, считая ее неотъемлемой частью этой, да и той жизни, махнул в пренебрежении, рукою...
        Сон больше не шел, и он отправился на кухню. Он, как и многие русичи, обожал почаевничать, через года передалось ему это наследие предков - страсть к самоварам и духовитому, порою перемешанному с травами, чаю.
        Самоваров у него было несколько. Некоторые, для красоты, стояли в буфете за прозрачным стеклом, сквозь которое свободно лился солнечный свет. Иной, сверкал никелированными боками на обеденном столе, вполне готовый пыхтеть да кипятиться. И глядя на самовар, конечно, электрический, Карлсон, вдруг, вспомнил своего прадеда, мужа старой модницы, бывалого любителя почаевничать.
        Прадед был высок, широк в плечах. Седовласый. Волосы крупными кольцами завивались у него над головой. Глаза с хитрым прищуром и смуглые высокие скулы.
        Кроме чая, он страстно любил охоту. И однажды, глубокою зимой наткнулся в лесу на медведя-шатуна.
        Прадед грозно поглядел на медведя, померился взглядом с голодным зверем и победил его, принудив отвести глаза. Шатун бросился бежать прочь и прадед пугнул его из ружья, которое, кстати, было заряжено обыкновенными пулями, предназначенными для убийства лис да зайцев.
        Тут же Карлсону и дед вспомнился. В первую мировую войну он, как раз, угодил в войска царской армии.
        Карлсон так и увидел, как дед, будучи еще молоденьким, не опытным колдуном, воображал себя свирепым солдафоном. Наконец, нашел искомое, вошел в образ, громко рявкнул и, потрясая оружием, ринулся в атаку в уверенности скорой победы над врагом.
        И тут же из собственного детства выплыло неторопливо воспоминание о первых годах обучения в сельской школе, где Карлсон учился первые два класса. И та самая здоровеная баба-бабушка, звонила в медный колокольчик, призывая детей на уроки. Она работала, после выхода на пенсию, техничкой, недолго работала, он успел только во второй класс перевестись, как она умерла...
        Между тем, в памяти у него возник давно позабытый момент из школьной жизни, когда школяры старательно, по одному, сбивали с валенок снег и потом, передавая другому большой лохматый веник, стаскивали свою немудренную обувку тут же, в сенях, перескакивая на сухие коврики, шагали в одних носках по чистому теплому полу до своих классов, где в небольших кладовочках были организованы раздевалки для них.
        Карлсон задумчиво поглядел в окно, не в состоянии понять, для чего его подсознание так настойчиво вытаскивает на свет божий все эти картинки прошлого?
        Ни к селу, ни к городу вспомнился тут ему один бродяжка, замеченный им как-то холодным зимним днем на улице.
        Бродяжка тяжело опирался на костыль и, протягивая трясущуюся от холода руку к прохожим жалобно сипел стародавнее, нищенское: «Подайте на пропитание!» А когда ему подавали, кланялся в пояс и с чувством шептал: «Бога буду за вас молить!» И видно было, что действительно будет...
        Бродяжка, - прошептал Карлсон, начиная догадываться...
        Родители Карлсона жили друг для друга и никогда не скрывали своих заработков. Он не таился от нее, она не таилась от него. Правда и зарабатывали они прилично. Не надо было высчитывать после всех коммунальных платежей денег на еду и одежду. Правда, ели они простую пищу и одевались в обыкновенных магазинах, довольствуясь простой и подчас нелепой одеждой.
        Деньги лежали в большой шкатулке, туда складировали и мелочь. И она, взяв какую-то сумму денег говорила ему, невзначай, что, вот, мол. Он брал, говорил, что надо бы прикупить шампуней да кремов для бритья. Оба были согласны друг с другом и нисколько не подстраивались друг под друга, как это бывает в большинстве семей.
        Они, будто мыслили одинаково, чувствовали одинаково и желали одинаково, без труда считывая мысли, и желания друг друга. И, если один хотел яичницы, другая ему готовила, кивая, что вот, он же хотел, хотя и не высказывался вслух. И это не вызывало изумления, так было привычно...
        И, если она, втайне, не говоря о своем намерении желала шоколад, он бегал в магазин и покупал любимую ею плитку. И это тоже не вызывало изумления. Они привыкли делиться своим мнением одними только взглядами.
        Карлсон тяжело вздохнул, прошелся по кухне и, позабыв о вскипевшем самоваре, задумался, вспоминая...
        Квартира его детства была небольшой, но очень светлой. Солнце светило в окна с утра до вечера и широко распахнутые занавески только усиливали ощущение некоего счастья поселившегося в этой квартире. Прямо против входной двери висело большое, во весь рост, овальное зеркало в резной деревянной раме. Всяк входящий видел, прежде всего себя и свою реакцию на такую встречу.
        Отец его входя, всегда кивал своему отражению и улыбался, громко говоря: «Привет!» А уходя, поводил вокруг рукою и приказывал отражению: «Охраняй!»
        С правой стороны от входа стоял некий шкаф с вешалками, с дверью купе, за которой одна над другой расположились полки с бельем, с нижним отделением под обувь. С левой стороны от входа виднелось небольшое кухонное пространство с маленьким столиком, маленькими шкафчиками, маленьким холодильником, маленькой двухконфорочной газовой плитой. Все это сияло чистотой и какой-то бесприютностью. Вот также бесприютно в стерильных операционных, где народ собирается на некое действо, всего часа на два, не более и потом разбегается, кто куда... Дальше, по левую руку от входа сияла солнечным светом небольшая комнатка Карлсона, личная комната.
        Около окна стоял массивный письменный стол, уставленный всевозможными конструкторскими находками, тут возвышался над всеми прочими очень похожий на настоящий, собранный из железных деталей, детского конструктора строительный кран, там расположились изящные модели яхт и старинных парусников.
        Возле стены, заваленая покрывалами и подушками, разложенная для сна, на манер двухспальной кровати, разлапилась широкая мягкая софа. Напротив нее, по сути, в углу комнаты, стоял небольшой книжный шкафчик забитый книгами так, что иные падали с полок на пол и тут валялись, иногда неделями, зарастая серой пылью, а Карлсон, хозяин комнаты, просто перешагивал через них. Родители вечно призывали его к порядку, а он, игнорируя их призывы, молча протестовал. Зачем и почему? Он не смог бы ответить и сейчас, но подлая его натура так хотела, так желала и более ничего..
        Была в этой квартире еще одна комната, гостиная. В ней обитали родители. Комната не очень большая, но с широким застекленным балконом. На балконе почти всегда ночевал отец, без труда размещаясь на скрипучей раскладушке. С балкона его прогоняли разве что сильные морозы.
        В гостиной самым замечательным был комод. Маленьким, Карлсон любил забраться в удобный вместительный нижний ящик и вздремнуть посреди стопок хлопковых полотенец и праздничных скатертей.
        Из детства позвал его мамин грустный голос: «Никитушка-сынок!»
        Карлсон вздрогнул. На глаза ему навернулись слезы. Часто, не задумываясь, она звала своих домашних уменьшительно-ласкательными именами, а когда не хватало слов, чтобы выразить свою любовь, говорила: «Радость моя!» И смотрела нежно, печально, но так отдаленно, как смотрят иной раз люди приговоренные Ангелами к смерти. Всю силу своей любви вкладывала она во взор туманящихся глаз. Этим она напоминала всем домашним прабабушку, старую модницу.
        Маму он не нашел в Поднебесной, хотя и ринулся искать практически сразу после ее смерти. Ее не оказалось ни в Садах Смерти, ни в Толпе, ни в Покое, ни в Покое и Свете. Он заглянул даже в Геенну, побывал в Пустоте и Забвении.
        А потом наткнулся на Сатану, который, конечно же заметил молодого колдуна и поняв его горе, без слов, указал в сторону горнего мира Пресвятой Богородицы.
        Большего отчаяния никогда более в своей жизни Никита не испытывал. Поделать ничего было нельзя и он умирая от ни с чем не сравнимого несчастья, мысленно, навсегда похоронил свою мать, так как ни за что, ни за какие коврижки, ангелы Адонаи не дали бы увидеться ему, слуге Сатаны с матерью, взятой самой Богородицей в горние выси ее хрустального мира, война есть война...
        Глаза у него до краев наполнились слезами, но он не позволил пролиться ни одной слезинке.
        Отец? Очень быстро ушел вслед за матерью. Уже через три месяца после ее смерти он лежал в гробу, очень маленький, исхудавший и посеревший. Он не смог жить без нее на этом свете. А после своей смерти обрел покой в Забвении...
        Карлсон уперся пылающим лбом в холодное стекло окна, вспоминая...
        В интернате он влюбился. И скосив глаза в ее сторону, глядел на ее лицо, видел гладкую щеку, ее курносый нос и мягкий подбородок. Пушистые темные ресницы прикрывали ее мечтательные серые глаза. Она была простодушной, задумчивой и немногословной. Очень любила читать любовные романы и требовала от него рыцарских поступков.
        Бывало, она плотно придвигалась к нему, склоняла кудрявую голову на его плечо и, прикрыв глаза, тихонечко, нерешительно тянула слащавые песенки любовного содержания...
        Выражение глаз Карлсона переменилось. Появилось нечто ехидное и насмешливое.
        После, через десять лет после расставания, а расстались они по-хорошему, она влюбилась в нового парня, Карлсон нашел свою первую и получается, единственную любовь.
        Она была замужем за грязным выпивохой, вся в зеленой тоске и пьянстве, обрюзгшая и оплывшая, смотрела на него рабским взглядом привычной к нищете и скандалам, женщины. И глядя на нее, Карлсон понял, что в нем не осталось никакой любви к миру, последняя ниточка надежды оборвалась и канула в бездонную пустоту его жизни и пропала в трясине его никчемного существования... Он перестал видеть в жизни позитив, друзьям же и недругам он стал говорить, что он всего-навсего реалист...

13 ( Глава последняя)
        Все люди - ангелы. Ангелы не способные выбрать с кем они: с Богом или Дьяволом. Какое несчастье быть столь нерешительными. Трагедия для всего человечества и отдельно, для каждого из нас.
        За не способность выбрать, у людей отобрали крылья, и теперь нам осталось разве что мечтать или видеть сны о полетах. А после смерти надеяться вернуть прежнюю Силу, а стало быть, понимание происходящего.
        Все люди - ангелы. Можно бродить по Земле делая вид, что ты - всего лишь человек и упиваться версиями о происхождении людей, убеждая самого себя в том, что это так и есть. Но сколько бы времени мы ни бродили в забвении, сколько бы ни считали самих себя человеками, смысл остается прежним - Выбор. Выбор - с кем ты?!
        Автор
        Первое, что бросилось в глаза Роберту при взгляде на Люцифа - это его высокая стройная фигура. Красивый белый пиджак со сверкающими радужными пуговицами расшитый по спине золотой тесьмой с изображением летящего дракона не был застегнут. Под ним виднелась белоснежная рубашка со строгим, под горло, воротничком, совсем таким как у католического священника.
        Впрочем, общий вид чрезвычайно упрощали белые просторные брюки и сандалии с золотистыми ремешками украшенные бутонами белых роз.
        Люциф играл на своем любимом инструменте. Музыка из-под его пальцев лилась мягкими волнами обволакивая душу Роберта. Под эту мелодию Роберту непреодолимо захотелось разрыдаться, а может даже умереть, так прекрасны, неповторимы, невозможны были звуки скрипки, извлекаемые Князем мира сего.
        Роберт попятился и изо всех сил собирая волю в кулак сжал зубы, чтобы только не сойти с ума. По щекам его ручьем текли слезы.
        Интересно, умирал ли кто из поклонников великих музыкантов на месте, не в состоянии совместить невероятно-красивую музыку с серым гнусным мирком Земли? Наверное, да. Недаром среди фанатов великих артистов так много сумасшедших, только безумие способно помочь справиться с бедою, быть поклонником Бога в музыке.
        Между тем, Люциф ничего не замечая, увлеченно играл, прикрыв глаза, мечтательно вслушиваясь в мелодию собственного сочинения.
        Тонкие черты лица его были нежны, чистая кожа прозрачна и бледна. На умный высокий лоб падали пряди волнистых волос, белые, словно снег. Тонкие губы улыбались грустно и светло.
        Вся его фигура дышала самодостаточностью и такой спокойной силой таланта, каковую редко, когда встретишь в человеческом обществе. Отблесками чего-то подобного изредка дышат иные старики, но искры их гения гаснут, гаснут и с приходом смерти исчезают совсем.
        Оплакивая судьбу несчастного человечества, Роберт вывалился из покоев Владыки мира.
        Задумчивые голубые глаза, умный, оценивающий взгляд, бледная кожа, правильные черты лица, белые волосы и стройная атлетическая фигура Люцифа... Бездонные знания и невероятная гениальность сочетались в нем со скромностью, а приятные манеры и великолепные знания человеческой сути привлекали к нему жаждущих покоя и защиты сатанистов так, что оставалось удивляться, как Князь мира сего выдерживал все эти каждоминутные вопли усталых от земного мира колдунов просящих и просящих у Него великого блага - пути Домой!
        Солнце играло на волнах большой реки, красные от загара ребятишки прыгали на песчасной косе, криками восторга встречая проплывающие мимо белоснежные теплоходы.
        От берега песчаная коса тянулась едва ли не к середине Волги.
        Дьякон разделся и полез купаться. Карлсон уже давно был в воде. Юркий, словно рыбка он нырял и плескался, с наслаждением фыркал.
        Дьякон лягушкой шлепнулся в воду и неуверенно поплыл. Карлсон его сопровождал.
        На берегу, Дьякон отряхнулся, брызги от его обширной шевелюры полетели во все стороны, вызвав негодование со стороны уже одетого Карлсона.
        Но только они сошли с песчаной косы на усыпанный камнями берег, как ребятишки с гоготом, подпрыгивая, окунулись в воду. Они плавали на том же месте, где только что были друзья.
        Карлсон смотрел равнодушно, но Дьякон вздохнул за него:
        Эх, тебе бы с ними побезобразить!
        Карлсон недоверчиво чихнул.
        На утоптанном дворике перед банькой, под заросшими яблонями, Карлсон вскипятил самовар. В саду набрал мяты, оборвал листья у кустов черной смородины, набрал ягод малины и вместе с порцией крепкого черного чая бросил в заварочный чайник, а чайник поставил наверх самовара завариваться.
        Толк в чае Карлсон знал хорошо. С детства привык пить чай с травами и другой заварки просто не признавал. Бабушка его, дожившая до девяносто лет. Ветерком носилась по дому, по саду, все кругом прибирая, расставляя по полочкам. Она мечтала вслух о роскошном наследстве для единственного внука, не без основания считая, что секрет ее долголетия, здоровья и силы заключается именно в чае с травами.
        Ты только представь себе, сто лет в это мире прожить?- предположил Карлсон.
        Не дай Бог! - суеверно сплюнул через правое плечо Дьякон.
        Скрипнула калитка и перед друзьями предстал сосед, Валька Кривая Нога. Возле Вальки ошивался жуликоватого вида пес неопределенной породы по прозвищу Жулька.
        Подайте, Христа ради! - протянул дрожащую с перепоя руку, Валька.
        Садись, почаевничаем! - щедро разрешил Карслон.
        А когда Валька перекрестясь уселся за стол, прислонив к скамейке кривую палку, заменявшую ему трость и при случае легко превращавшуюся в дубину, Карлсон лукаво улыбаясь, задал ему вопрос:
        Любит тебя Бог?
        Небось любит, - ответил Валька с охотой налегая на тарелку гречневой каши, что подал ему жалостливый Дьякон.
        Пес под столом тоже быстро чавкал, поглощая гречку с невероятной быстротой.
        А, впрочем, не знаю, - задумался Валька, - да и есть ли он Бог-то? Я - человек маленький, мне такие страсти ни к чему.
        Это, какие такие страсти?
        А распяли-то его, - напомнил Валька, - предали да убили. Медленно, на солнце! Господи Иисусе! Спаси Христос от мучительной смерти!
        И засмеялся:
        Неужто Бог пойдет на позорную смерть? Бог, он что? Он должен на троне сидеть, весь в золоте да выслушивать стоны народа, ну помогать тому-другому, а прочих гнать.
        А тут, на-ко, за народ на крест полез, где же это видано? Из нас даже демократелы кровь пьют, из простого люда последние копейки выколачивают, состояния себе сколачивают, на костях народных пируют. А тут, спаси Христос, как же это?
        Стало быть, не веришь?
        Не верю, - твердо произнес Валька. - Христос не Богом был, а аферистом и вся недолга. Аферисты, они мастера всякие чудеса вытворять.
        Ну, договорился, - рассмеялся Карслон.
        А что же, все возможно в нашем мире, - неуверенно предположил Валька Кривая Нога.
        Мне даже иногда кажется, - понизив голос до шепота заоглядывался Валька, - что это не мир вовсе, а ад. И такое впечатление будто черти ставят ставки на нас, играют нами, людьми, как в карты, а когда проигрывают, бесятся, являются человеку с угрозами и обвинениями, что вышло не по ихнему и бедолага сходит с ума.
        Или в Геенну сталкивают, - поддакнул Дьякон.
        Во-во, - обрадовался Валька взаимопониманию, - а кто в выигрыше окажется - помогают, богачами тех людей делают.
        Являлись тебе черти? - строго спросил Вальку Карлсон.
        Валька сокрушенно вздохнул, кивнул, состроив плаксивую гримасу:
        И что же, ты думаешь, от людей ничего не зависит? И нельзя не дать поставить себя на карту? - допытывался дотошный Карлсон.
        Можно, наверное, - согласился Валька, - но не у всех получается. Надо быть сильным, очень сильным, а это трудно!
        Скрипнула калитка и перед обществом предстала еще одна жертва «зеленого змия». Женщина неопределенного возраста, худая, но с таким длиннющим носом, что тот еще Буратино. Одетая вычурно, она еще вдобавок ко всему покачивалась на высоких каблуках.
        - Валька, - заныла она, - Валька, ну куда ты девался?
        Отстань, Валентина, - отмахнулся от нее Валька.
        Без приглашения Валентина залезла за стол, уселась рядом с Валькой и безо всяких церемоний потянулась к вазочкам и тарелочкам, наполненным конфетами, печеньем, булками.
        Дьякон налил ей чаю. Карлсон и тут не упустил своего:
        Ну, а ты Валентина, что такое будешь?
        Ни на секунду не задумавшись, женщина быстро ответила:
        Я существо берложное! Люблю грешным делом одиночество и унываю, если с кем приходиться обедом делиться. В связи с этим ненавижу и налоги платить, да и было бы кому платить! Благо бы государству, а то ворам!
        Мне надобна уверенность, когда я закрываю дверь своей берложки на замок. Пускай никто ко мне не лезет и никакая тварь в двери ко мне не стучится!
        С гордостью закончила она.
        Ну, сказанула! - удивился Валька.
        Что же вы не поженитесь? - продолжал допытываться неугомонный Карлсон.
        Не-а, - одновременно, не сговариваясь, протянули оба Вальки.
        Я уже была замужем, - пояснила Валентина, - стирками, уборками наелась досыта. А уж как муж напьется да пойдет кулачищами помахивать да меня бедную постукивать, куда вся привязанность и денется. Выбил из меня любовь да пылью по ветру пустил, не верю я более никому!
        А я тоже женатый был, - угрюмо заявил Валька, - жена меня бросила, другого нашла, не пьющего.
        В глазах его блеснули слезы.
        Да, - тут же вмешалась Валентина, - знавала я тебя женатиком, ты сумасшедшим слыл!
        Почему это? - опешил Валька.
        Жена твоя пуговицу потеряет, а ты найдешь и съешь! Платок, так ты исцелуешь его, обслюнявишь! Ну, разве это поступки нормального человека?
        Валька насупился:
        Правда твоя, но было это когда я разведенкой стал, тосковал очень.
        Любил? - выразил свое сочувствие Дьякон.
        Валька кивнул и уронил слезу.

***
        Вечером заявился Роберт. Не один. Его сопровождали двое наследников: Марк и Кристина...
        Теплая ночь сияла над ними. Загадочный свет необжитого космического пространства струился по всему небосводу. Подмигивали звезды. Низко пронесся самолет, красные огни на его брюхе четко обозначали, что это именно самолет, а не что-либо иное. Другое, в обыкновении выныривало из Волги. Бывало, у самой кромки берега без всплеска поднимался в воздух черный силуэт круглой «тарелки», перекувыркивался пару раз и с умопомрачительной скоростью возносился в небеса, к звездам.
        И что они все? - выдал свою мысль Марк.
        За рыбой прилетают! - уверенно кивнул Карлсон.
        Ну, да? - недоверчиво ахнул Марк. - Что же у них своей рыбы нет?
        А это и есть их собственная рыба. Они тут хозяева, а мы всего лишь гости, Земля - не наша планета.
        И вы уходите на нашу, истинную Землю? - тихонько спросила Кристина.
        Нету у нас больше Земли, - тяжко вздохнул Дьякон.
        Мы уходим Домой, - жестко вмешался Роберт, - в войска Сатаны.
        Мы устали, - пояснил Дьякон.
        Нам тяжело! - кивнул Карлсон.
        Гукнул теплоход, светясь всеми иллюминаторами, величаво проплыл мимо. Они проводили его задумчивыми взглядами. Все пятеро сидели на высоком обрывистом берегу Волги. Шумные волны плескались у них под ногами, обдавали брызгами, пахнущей пресной рыбой, воды.
        А мы? - хором воскликнули Марк с Кристиной.
        А вы останетесь тут, - решил Роберт, - у вас пока еще есть силы терпеть этот мир, терпеть людей.
        Не лезьте особо никуда! - посоветовал Дьякон.
        В дела ангелов не вмешивайтесь! - строго приказал Карлсон. - Люди сами по себе, ангелы сами по себе.
        Ну, в общем, в Центре вас обучат, - кивнул Дьякон.
        Завтра и приступите! - согласился Роберт.
        Они помолчали, разглядывая ночной мир, расстилавшийся перед ними.
        И не жалко вам со всем этим распрощаться? - спросил Марк, с надеждой заглядывая в глаза старших товарищей.
        Не жалко, - тут же ответил Роберт, - мы чужие здесь.
        Мы стоим на месте, - поддакнул Дьякон.
        И завидуем белой завистью тем, кто живет земной жизнью, - вставил Карслон, - носится, зарабатывает, переживает о крыше над головой. Какое счастье иметь целью просто хороший урожай со своего огорода!
        Или положительную репутацию! - поддакнул Дьякон.
        Или детей да внуков побольше!
        Разве это плохо? - удивилась Кристина.
        Мы не говорим, что плохо, - вмешался Роберт, - мы говорим, что нас это не волнует, нам было бы слишком мало, просто упереться в житейские проблемы.
        Поэтому, мы уходим Домой! - кивнул Дьякон.
        И вы не вернетесь? - Марк вглядывался в лица старших товарищей.
        Никогда! - уверенно сказал Роберт. - К прошлому возврата нет!
        К тому же, мы перейдем к другому состоянию, - согласился Дьякон.
        Мы перестанем быть людьми, - тихо добавил Карлсон.
        Вы станете ангелами? - у Кристины заблестели слезы в глазах.
        Мы и есть ангелы, - подхватил Роберт. - только без крыльев. Мы - все!
        И мы?
        И вы! Крылья нам вернут, и мы войдем в войска Сатаны, потому как куда же еще?
        Скоро они простились. Старшие ушли вместе с телами в портал, в Поднебесную, Домой, а младшие, вздохнув и более не обсуждая поступок трех друзей левитировали.
        Поднявшись высоко в небо, они с удовольствием принялись кружиться под облаками, оставляя для обычных земных людей мысль, что со смертью примириться нельзя, тем более, с мечтой о сияющем рае...