Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Корчмарев Михаил : " Третье Поколение " - читать онлайн

Сохранить .
Третье поколение Михаил Корчмарев
        Алиса Дружинина
        Александр Степанович Яковлев
        Сергей Калиниченко
        Валерий Полтавский
        Леонид Евдокимов
        # Сборник научно-фантастических произведений писателей Дальнего Востока.
        ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ:
        сборник научно-фантастических произведений
        Предисловие (Ю. Шмаков)
        Окинем беглым взглядом советскую фантастику. Писатели 20-30-х годов, отработав идею мировой революции в галактических пределах, ушли в фантастику «ближнего прицела» - научно-техническое прогнозирование. Такое было время…
        Фантастика 50-60-х, возрожденная верой в «коммунизм через двадцать лет», дала миру последние утопии XX века - «Туманность Андромеды» и «Полдень, XXII век». Такое было время.
        Третье, поколение отечественных фантастов - дети времени сегодняшнего. Они не пишут о революции на Марсе и принципе действия лазера, о всеобщем братстве людей и белых городах с самодвижущимися тротуарами. Сегодняшняя фантастика, «литература о будущем», говорит прежде всего о настоящем. И будь то взгляд инопланетянина на наш повседневный, привычный мир, кажущийся ему миром абсурда, или повествование о третьем поколении землян, выживших после Третьей мировой войны, или просто рассказ о самом себе… - все это о нас, сегодняшних, о нашем с вами времени.
        Двери издательств были наглухо закрыты перед писателями «третьего поколения». Но свой читатель у них был. Это - многочисленные любители фантастики, уже второе десятилетие строящие свой «фэндом» (фэн-движение или объединение клубов любителей фантастики), уникальный симбиоз писателей и читателей. Рукописные тексты «гуляли» по клубам, обсуждались и квалифицированно рецензировались в клубных фэнзинах (рукописных журналах). И счет здесь был «гамбургский».
        Дальневосточное фэн-движение считает своим началом 1976 год, когда при редакции хабаровской молодежки был организован первый в регионе КЛФ «Фант». Потом у «Фанта» появились «братья по разуму» - «Комкон-3» во Владивостоке, «Апекс» в Комсомольске-на-Амуре… Сегодня несколько десятков КЛФ региона объединены в
«Дальневосточное Кольцо», являющееся частью Всесоюзной ассоциации клубов любителей фантастики. Уважая суверенитет клубов, имеющих свое «лицо», свои формы работы, оргкомитет «Дальневосточного Кольца» готовит и проводит общеклубные акции, интересные для всех любителей фантастики. Такими мероприятиями стали фестивали фантастики во Владивостоке и научно-практическая конференция «Фантастика - литература интеллектуального бесстрашия» в Южно-Сахалинске (1988 г.), 1-й семинар молодых дальневосточных фантастов в Хабаровске (1989 г.).
        Сборником «Третье поколение» мы начинаем знакомство читателей с творчеством участников этого семинара. Мы постарались представить в сборнике разные жанры - рассказ-гипотезу и сказку, интеллектуальную фантастику, сатиру и антиутопию.
        Издательство «Амур» благодарит Елену Федоровну Клокову, научного руководителя Южно-Сахалинского клуба «СФС» («Социальная фантастика сегодня») за сбор и представление рукописей сахалинских авторов. Ю. ШМАКОВ
        Михаил Корчмарев

«ВЫСЛУШАЙ ЖЕ, СОКРАТ…»
        Рассказ
        Директор НИИ предэлювиальных (или, говоря по старинке, допотопных) цивилизаций профессор Измайлов достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. Затем принял две таблетки корвалола. Профессора можно было понять - уже три дня в институте не стихали немыслимые по накалу дебаты. Четыреста, с лишним участников очередного научного семинара никак не могли прийти к единому мнению по поводу небольшого доклада младшего научного сотрудника Дика Кагана. Впрочем, и виновник событий чувствовал себя немногим лучше - сейчас он выходил на трибуну в восьмой или, наверное, девятый раз. Зал с трудом, успокоился.
        - Итак, - начал очередное сообщение Каган, - суть моего проекта, я думаю, схвачена всеми верно. Остается уточнить некоторые детали, то есть, конкретное местонахождение Стелламариса и других городов на территории первобытной Эллады, численность и социальный состав населения. Год основания существенной роли не играет, но мне представляется необходимым осуществить первую транспопуляцию и не ранее чем за пятнадцать лет до гибели главного царства Атлантиды.
        - Послушайте, молодой человек, - перебил профессор Измайлов, - прежде чем переходить к частностям, не могли бы вы предъявить нам гарантии удачного и безопасного осуществления вашего проекта? Как понимаете, мы не можем рисковать жизнью и безопасностью полутора миллионов человек… ведь именно столько вы требуете для создания вашего суперполиса…
        - Да, - кивнул - Дик. - С учетом всех предлагаемых изменений, полтора миллиона занятых в Эксперименте: миллион мирных жителей, триста тысяч воинов и двести тысяч рабов. Я думаю, Большой Комплекс Времени справится с этой задачей. Я неоднократно подчеркивал и готов повторить еще раз, что только многолюдность нашего полиса может обеспечить ему выживание и успех в возможном конфликте с атлантами, которые далеко перегнали все современные им цивилизации и привыкли к мысли о своей непобедимости. Я также уверен, что среди двадцати пяти миллиардов землян найдется полтора миллиона энтузиастов, готовых сменить блага и комфорт двадцать четвертого века на первозданную романтику и опасности четвертого тысячелетия до новой эры. Да, они могут потерять многое и даже жизнь, но каждый из них будет не один - среди своих сограждан, сможет рассчитывать на их помощь и поддержку. Каждый поселенец останется человеком нашей эпохи и гражданином нашего общества, филиалом которого явится Стелламарис - долговременная экспедиция по изучению предэлювиальных культур. Полагаю, всем вам известно, к каким моральным травмам и иным
трагедиям приводили попытки так называемого полного перевоплощения. Лучшие из наших специалистов, оказавшись атлантскими купцами и солдатами, не выдерживали и полугода. И вряд ли кто из наших современников способен выдержать больше в атмосфере жестокости, предрассудков и мракобесия, которые царят в государстве
«сынов Посейдона». Но, создав наш полис Стелламарис, - Звезду Морей, сильный и многолюдный, мы как раз добьемся - при полной возможности включенного наблюдения - полной безопасности для участников Эксперимента. Никто не посмеет обидеть подданного великой державы, никто не посмеет напасть на государство с трехсоттысячным войском. Таковы мои гарантии, - закончил Дик и немного погодя добавил: -На роль царя Стелламариса и всего Восточного царства предлагаю известного всем нам профессора, уважаемого Дмитрия Сергеевича Измайлова.
        По залу прошел гул. «Да вы с ума спятили, молодой человек!» - закричал кто-то.
«Гениальная идея!» - послышалось из соседних рядов. «Но совет не позволит», - раздался голос с галерки. Присутствующие, как часто бывает, разделились на три неравные части: ярых противников, столь же ярых сторонников, - а также тех, кто ищет истину посередине и чуть-чуть в стороне. Однако шум и споры лишь отдаленно напоминали реакцию зала три дня назад, когда Дик только наложил свой проект. Итоговое голосование назначили на следующий день…

* * *
        РЕЗОЛЮЦИЯ,
        принятая на итоговом семинаре историков-предэлювистов

24 июля 2359 года

1. Основать на территории первобытной Эллады город Стелламарис с населением
500 тыс. человек. Дата основания: 3394 год до н. э.

2. Город построить по заранее разработанному плану, из материалов и по технологии указанной эпохи. Жизнь и быт организовать в соответствии с реальным уровнем развития передовых цивилизаций IV тысячелетия до и. э.
        Строго следить, чтобы внешне жизнь новообразованного государства не выходила за рамки представлений наиболее образованных представителей упомянутых цивилизаций, а все предметы и объекты, указывающие на принадлежность Стелламариса к цивилизации более высокого уровня общественного развития, тщательно скрывать.

3. Правящую элиту, военную аристократию и высшие купеческие круги новообразованного Восточного царства сформировать из прошедших специальную подготовку научных работников - специалистов в области древней истории, археологии, этнографии, палеогеографии, истории техники и ряда смежных дисциплин.

4. Население новообразованного государства сформировать на основе добровольного набора энтузиастов. Поощрять переселение семей. Обучение и воспитание подрастающего поколения в Восточном царстве сохранить на уровне двадцать четвертого века н. э., с учетом всех вновь издаваемых педагогических разработок.

5. Посвящение детей в тайну Эксперимента проводить в обязательном порядке в возрасте десяти лет.

6. Максимально ограничить доступ в Стелламарис этически и мировоззренчески чуждых элементов. Какие-либо постоянные поселения иностранного происхождения на территории Восточного царства не допускаются.
        (Остальные пункты представляют узкоспециальный интерес).

* * *
        Глава передовой эскадры средиземноморского флота атлантов Гуан-Арт пребывал в крайне дурном расположении духа. Вот уже месяц три десятка кораблей с тремя тысячами «выходящих из моря» - отборных воинов, которых много спустя назовут морской пехотой, - бороздят воды Спокойного[Адриатическое море.] моря, а результаты ничтожны. Дикие жители побережья, завидев косые атлантские паруса, бежали в труднодоступные горы, выманить их оттуда не было никакой возможности. Гуан Арт решил направить корабли к югу и попытать счастья на плоскогорьях Большого Восточного полуострова[Балканский полуостров.] . Редкие леса и равнины Пелопонеса в четвертом тысячелетии до нашей эры были почти безлюдны и, отправляя на разведку небольшой отряд конницы, адмирал почти не надеялся на успех. Этим и объяснялось расположение его духа. Офицеры избегали попадаться пресветлому на глаза.
«Выходящие из моря», опухшие от беспробудного сна и одуревшие от скуки, избегали попадаться на глаза офицерам. Каково же было удивление Гуан-Арта, когда, не успело солнце сделать и пяти шагов по небу[Шаг - дословно «градус».] , на палубу взошел сам начальник конников Туамир.
        - В чем дело? - стараясь быть сурово-бесстрастным и скрывая под этой маской удивление пополам с любопытством, молвил пресветлый адмирал. - Почему приехал сам, почему не послал гонца? Может, нашел племя в десять тысяч и решил первым сообщить мне радостное известие? Или дикие пеласги побили камнями всех твоих людей?
        - Нет, о пресветлый, - ровным, но слегка взволнованным голосом ответил Туамир. - Их только четыреста или пятьсот. Да, четыреста воинов, и вооружены они медными мечами и копьями. Щиты их без малого в рост, и носят они медные доспехи. Твои конники следят за ними, пресветлый, - Туамир приложил руку к сердцу и почтительно наклонил голову.
        Адмирал задумался. Он знал: эти воины не могли служить в войсках Великого царя атлантов, Величайшего из царей - Теон Аста. Никакой эскадры или армии - прашумерской, тем более индской - в этих краях нет и не может быть. У воинов, охраняющих дельту Нила, бывают кожаные или плетеные щиты почти в рост человека. Но откуда у нильских дикарей медное оружие - хоть и уступающее бронзовому атлантскому? Меч, отлитый в мастерских сынов Посейдона, перерубает медные клинки, как топор древесину… Так или иначе, этих неизвестных надо брать живьем - никакие трофеи не заменят четырех сотен отборного живого товара.
        Туамир ждал. Маячили вокруг офицеры - у всех вдруг нашлись дела на палубе. Гуан-Арт оглянулся. И отдал приказ.

* * *
        - Итак, презренный трус, ты все же утверждаешь, что видел демонов? - спрашивал полгода спустя Теон Аст, Великий царь Атлантиды.
        - О да, божественный, - отвечал Гуан-Арт, не смея поднять глаз от пола. - Это были демоны из волшебной черной меди, жестокие, беспощадные в бою. Их мечи рассекали наши щиты. Их волшебные луки, именуемые на их языке «ар-ба-лет», пускают стрелы на пятьсот шагов, пронзая коня и всадника. Мечи же их втрое длиннее наших, втрое крепче бронзы, и!..
        - Достаточно, трус, - оборвал Теон Аст. - Мы пошлем на Восточный полуостров армию в двадцать тысяч человек. И моли всех богов, чтобы твое известие подтвердилось. Но помни: первый же убитый или плененный демон станет вестником твоей смерти. Прочь!

* * *
        - Слушай, Дик, - обратился царь Стелламариса Дмитрий к наследному принцу Кагану. - Ты уверен, что нам не придется в обозримом будущем драться со всей остальной армией Атлантиды?
        - Уверен, о государь, - с трудом пряча улыбку, молвил Дик. - Потеряв двадцать тысяч воинов, Теон Аст пошлет могущественному владыке нашему богатые дары с присовокуплением просьб о мире, а нападение объяснит неведением или досадным стечением обстоятельств. Будет неплохо, если мы заранее подготовим ответное посольство и скромные сувениры. - Сказав так, принц Каган прижал руки к сердцу и низко поклонился.
        - Сувениры, - повторил Дмитрий. - Посольство и дары ко двору этого… Двадцать человек атланты все же убили. У Максима Симакова… старосты деревни Сима погибла вся семья. Появись ваш отряд на полчаса позже, последствия Эксперимента было бы нетрудно предсказать…
        Он выделил голосом слово «Эксперимента».
        - Появись наш отряд на полчаса раньше, как и полагалось по плану, мы без труда перебили бы всех, кто успел добежать до кораблей Гуан-Арта, - с завидным спокойствием ответил Дик. - Что касается остальной армии Атлантиды, профессор, то ваше величество поступает совершенно правильно, возвращая Теон Асту лишь пятерых из всего двадцатитысячного корпуса. Вдвойне правильным назову решение вернуть их. Добавлю: если после того, как они все донесут Теон Асту, погибнет хоть один наш человек, я сам отдамся в руки суда.
        На этом принц Каган еще раз поклонился и вышел из тронного зала.

* * *
        Он не ошибся в пророчествах. Вскоре явилось многочисленное посольство и гордые атланты, кроме подарков, поднесли царю Дмитрию предложение о вечном мире и клятвенные заверения в дружбе и уважении к брату Великого - правителю могущественного Стелламариса.
        С тех пор купцы Восточного царства получили право безо всякой пошлины торговать в Атлантиде. От берегов ее один за другим уходили стелламарские суда, груженные уникальными произведениями живописи, скульптуры, ювелирного искусства. (Впоследствии творения мастеров Атлантиды украсили собою лучшие музеи Москвы, Будапешта, Парижа, Нью-Йорка). Подданным Дмитрия нигде не чинилось никаких препятствий. Дикие племена не могли пересечь границы Восточного царства: одни - из страха перед мечами черной меди, слава которых быстро разлетелась от западных италийских до восточных индских пределов, другие боясь гнева царя Атлантиды. Стелламары же свободно проникали в храмы всех богов и дворцы всех владык от Шумера до островов Блаженных[Азорские острова.] . Торговец сосудами непортящегося мяса (консервами Семипалатинского мясокомбината) Сим даже посетил - на атлантском корабле - берега западной заокеанской земли. И очень радовался успеху, ибо то было первое за истекшие десять лет и последнее за всю историю Атлантиды плавание на Дальний Запад, вслед за уходящим на покой солнцем[Вне сомнения, атланты знали Америку, но
их влияние на жизнь континента было ничтожно и отразилось только в мифах.] .
        Атлантские купцы тоже навещали Стелламарис. Они увозили в огромных количествах сахар, перец, соль, а также фарфоровую, фаянсовую и алюминиевую посуду, которая ценилась у сынов Посейдона не меньше, чем сосуды из священного орихалка. В столице Атлантиды остряки поговаривали, что сам божественный Теон Аст сидит в мягком стелламарской кресле, носит тогу из стелламарской ткани «са-тин» и пьет из граненого кубка стелламарской же работы (произведенного на 4-м Московском заводе стеклопосуды). Кроме вилок, бумаги, тканей, купцы везли на родину удивительные рассказы о богатствах Восточного царства, о гигантских его размерах, невиданном спокойствии и чистоте на улицах, о безбедном существовании свободных граждан и - шутка ли! - даже рабов. Эти - рассказы изобиловали подробностями. К счастью, они были слишком неправдоподобны, чтобы им верить, а главное, в них не оказалось того, что так волновало на первых порах царя Дмитрия: большую часть свободного времени купцы проводили в городских ресторанах и садах, нисколько не интересуясь религией и культурой, а тем паче - историей Стелламариса. Правда, - Каган принял
меры и на сей счет. Набравшись терпения, он просидел ночь у аппарата связи, камуфлированного под алтарь, вышел непосредственно на совет института, и по его просьбе группой ведущих специалистов была разработана стелламарская история, очень правдоподобно выдуманы биографии ученых, героев, поэтов и царей минувших эпох Восточного царства. Немалое время ушло на соответствующее обучение всех, занятых в Эксперименте. Но тревоги были напрасны. Коль уж тайные знания и попадали к Теон Асту и его жрецам, они наоборот, тщательно скрывались от народа. Некоторым самым болтливым отрубили языки вместе с головами.
        Да, пророчество Кагана, сделанное еще в июле 2359 года новой эры, полностью сбылось. Граждане Стелламариса могли чувствовать себя в полной безопасности в любой из стран, а. Великий царь Теон Аст, Величайший из царей, хорошо помнил бесславный конец двадцатитысячного воинства и вынужден был смотреть сквозь пальцы на то, что воины пограничной стражи стелламаров по своему произволу берут под защиту преследуемых атлантами жителей Иллирии и Эпира, а моряки Восточного царства, несмотря на все запреты молодого царя Кагана, перехватывают атлантские караваны, идущие с живым грузом из Италии. Мало того: и захваченная добыча, и прикованные к скамейкам гребцы немедленно получают свободу. Правда, царь Каган с некоторых пор (осведомленные доносили - с тех пор как ночью долго беседовал у алтаря с духом своего покойного отца Дмитрия) обещал сурово наказать виновных. И обещание выполнил, ибо после встречи Кагана с атлантским послом адмирал стелламаров Джонис и оба его помощника исчезли бесследно. Два дня спустя этнограф Джеймс Джоунс и оба его аспиранта вернулись в НИИ предэлювиальных цивилизаций и профессор
Измайлов, по причине здоровья сменивший трон на более спокойное кресло администратора, объявил им по выговору. Но Теон Аст ничего, разумеется, не узнал.
        Так шли годы. Подробности гибели атлантского корпуса медленно, но верно забывались. А сынам Посейдона требовалось все больше богатств и рабов. Ветры политики начали изменять свои пути. Еще Теон Аст незадолго до кончины велел исподволь готовиться к большому походу. При новом царе - молодом Лас Астеоне - приготовления велись уже открыто… Ученые Атлантиды, стремясь разгадать секрет черных, удивительно прочных стелламарских клинков, открыли секрет черной бронзы - прочного бериллиевого сплава, не менее грозного, чем сталь. В потаенных горных мастерских были немедленно отлиты и испробованы новые мечи. Посланцы Лас Астеона ринулись во все концы державы. Так была собрана и вооружена невиданная армия в полмиллиона человек.
        Каган знал об этом. И принимал соответствующие меры, не выходившие пока за пределы, очерченные Резолюцией.

* * *
        - Итак, война, - повторил еще раз Каган. - Опять кровопролитие.
        Дику было над чем задуматься. Меры, казалось, приняты достаточные. К Стелламарису день и ночь подходят союзные воины - посланцы прашумеров из Двуречья, иллирийцев с севера Балканского полуострова, пеласгов с Пелопонеса. Конечно, необученное и нестройное воинство едва ли на равных сможет противостоять атлантам, но и в нем как-никак более ста тысяч человек. Из 2379 года новой эры прибыл отряд тяжелой рыцарской конницы. Условия отбора кандидатов были суровы: только фехтовальщики не ниже первого разряда, желательно не семейные. Пехота стелламаров вооружалась арбалетами - атака колесниц будет отбита. Примитивные, но достаточно надежные зажигательные снаряды, наводящие ужас на суеверных атлантов, а также баллисты, катапульты подвезены в достаточном количестве. Но спокойствия нет. Как оправдать перед советом института гибель хотя бы нескольких сот людей двадцать четвертого века и многих тысяч людей третьего тысячелетия до нашей эры? Каким образом Стелламарис наравне с Атлантидой бесследно исчезнет с лица земли, как то с самого начала требовалось по условиям Эксперимента? Удастся ли совместить уничтожение
города с катастрофическим землетрясением и наводнением, не ошибаются ли сейсмологи? Ни одного убитого воина из армии Восточного царства, ни одной пылинки из стен столицы - никаких доказательств, кроме упоминаний в мифах соседних народов! Удастся ли? Наверное, проще уйти без боя. Но нет, Каган сразу отказался от такого решения: уйти без боя - высшее бесчестье в этике IV тысячелетия до новой эры… и вопиющее нарушение той же Резолюции, где требуется следить за тем, чтобы жизнь (а теперь - и гибель) Звезды Морей ни в чем не выходила за рамки представлений лучших сынов этого жестокого и темного времени. Значит, прольется кровь.
        До последней минуты Дик верил, что катастрофа разразится прежде, чем войско атлантов ступит на берег. Но кому дано предвидеть грядущее в таких подробностях, с точностью до минуты? А ждать и надеяться уже некогда. Войско ждет царя.

* * *
        Тианук, лазутчик «выходящих из моря», уже час наблюдал из укрытия за войском Кагана. Он еще ничего не знал о страшном разгроме своих соотечественников в долине Кайон, неподалеку от места, где тысячелетия спустя будет основан город Загреб, и с упорным старанием пересчитывал идущие по склону горы сотни невиданных, одетых в латы конников, тяжеловооруженных пехотинцев, стрелков, сбившихся в кучи легковооруженных воинов. К великому его удивлению, длинная змея войска вдруг стала короче. Тианук с осторожностью влез на дерево. Пригляделся. И еще крепче обхватил обеими руками ствол, чтобы не свалиться.
        Передовой отряд Кагана свернул с широкой дороги на север и двинулся - Тианук готов был поклясться! - к огромному оврагу, обойти который не виделось никакой возможности. За пять-шесть шагов от края, не останавливаясь, воины один за другим стали исчезать. Как будто скрывались за невидимой стеной. Следом двинулась и остальная армия. Растаяла конница, ушла в ничто смертоносная стелламарская пехота. Дикари-союзники просто остановились на краю, ничего не замечая… Когда растворился в воздухе последний одетый в железо воин, Тианук скатился с дерева и что есть сил бросился к начальнику.
        Незадолго перед тем к атлантскому генералу прискакал гонец, и светлейший знал о разгроме в долине Кайон. Поэтому Рион-Гай не придал поначалу никакого значения словам Тиаиука. К тому же, в бытность свою начальником ливийского экспедиционного отряда, он видал и не такие миражи. Но когда еще двое сообщили о том же, старый генерал таки решился отправить гонца ко двору Лас Астеона.
        Известие не дошло. Когда вконец разбитая неслыханными прежде штормами либурна[Быстроходное судно.] после трехнедельного плавания вышла в Атлантический океан, огромные массы какой-то плавучей грязи преградили путь морякам.

* * *
        - «Выслушай же, Сократ, сказание хотя и очень странное, но совершенно достоверное, как заявил некогда мудрейший из мудрых, Солон… Город ваш обуздал некогда силу, дерзостно направлявшуюся разом на всю Европу и Азию со стороны Атлантического моря… Тогда-то воинство вашего города доблестью и твердостью прославилось перед всеми людьми. Превосходя всех мужеством и хитростью военных приемов, город ваш… наконец, одолел наступающих врагов, торжествовал победу над ними, воспрепятствовал им поработить еще не порабощенных и нам всем вообще, живущим по эту сторону Геракловых пределов, безусловно отвоевал свободу. Впоследствии же, когда происходили страшные землетрясения и потопы, в один день и одну бедственную ночь вся ваша воинская сила разом провалилась под землю, да и остров Атлантида исчез, погрузившись в море. Поэтому и тамошнее море оказывается теперь несудоходным: плаванию препятствует множество окаменелой грязи, которую оставил за собой осевший остров». Платон, «Тимей», строфы триста семьдесят седьмая - триста восемьдесят пятая. Правильно, дедушка Дима?
        - Да, перевод точен. Ты не ошибся.
        - Почему ты такой грустный, дедушка?
        - Я тебе отвечу. Когда тебе исполнится десять лет…
        Алиса Дужникова
        ЛАРИСА
        Сказка из цикла «Кварцевый город»
        Молодой хирург Эдуард Львович шел с дежурства домой. Он увидел толпу мальчишек, а над ними трепетало что-то белое и, кажется, живое. Так и есть! Хирург вызволил из неразумных мальчишеских рук раненую чайку. Он принес птицу домой. Промыл рану и перевязал крыло. Чайка вздрагивала от боли, но терпела.
        - Ну, вот и все. Умница, - сказал он и погладил птицу по голове.
        Так и прижилась она у него. Бывало, ключ в дверях только поворачивается, а она уже ждет его у порога.
        Он с ней разговаривал, рассказывал о делах в больнице.
        - Тяжелый был аппендицит. Но я не оправдываюсь, ты не думай. Семь раз примерь - один раз отрежь. Нервы прибирать надо… Вот что…
        Птица слушала, кося на него глазом. А иногда делала попытки обниматься. Он смеялся. Но скучал без нее. На работе стали шутить:
        - Как здоровье твоей возлюбленной?..
        - Великолепно!
        - Какое ты ей имечко-то дал?
        - Лариса, - гордо отвечал он.
        - О! Лариса!.. - восхищались сотрудники и добавляли. - Привет Ларисе.
        Однажды Эд открыл дверь и не увидел своей Ларисы. Что такое?.. Она не встречала его. Сидела на письменном столе и жадно смотрела в окно.
        - Лариса, ужинать! - позвал он. Чайка не шелохнулась. Он понял: пришла пора расставаться. Весна… Эд взял ее на руки и пошел к морю. Она не делала попытки взлететь. Стоя над прибоем, он подбросил ее, проговорив: «Ну же, смелей, Лариса, живи свободно».
        Она нехотя взмахнула крыльями и сделала плавный разворот. Один круг, второй… И вдруг чайка закричала. Он ни разу не слышал ее «голоса» и с удивлением внимал пронзительному, четкому воплю. Смысл его казался ясным: «Прощай! Я рада! Но мне жаль тебя, и, может быть, я еще вернусь!». С третьего крута она улетела, ему так хотелось сказать, «не оглядываясь».
        Осенью приехала жена. (Она доучивалась в столице). Эд писал ей о чайке.
        - Ну, где твоя возлюбленная?..
        - Да вот улетела. Наверное, не хотела с тобой встречаться. Ревновала, - пошутил он. Если бы Эд знал, что произойдет потом, он бы не стал так серьезно шутить.
        Он все еще иногда, открыв квартиру, по привычке кричал:
        - Лариса, я пришел!..
        Навстречу выходила жена, которую звали Ниной.
        Вдобавок у него появилась привычка подолгу стоять возле окна и смотреть на снежинки и… бог знает, что еще он там видел. Но только однажды жена совершенно серьезно и с большим намеком сказала:
        - Интересно бы увидеть эту птичку.
        Как-то раз Эдуарду Львовичу не спалось. Над городом шел тайфун. Вдруг кто-то сильно постучал в окно. Эд вздрогнул. Их квартира, слава богу, помещалась на четвертом этаже. Стук повторился. Прямо в стекло, согнутым пальцем. Он вскочил в страхе, но тут же сообразил и кинулся открывать форточку. Она свалилась ему прямо в руки, замерзшая, полуживая. Он зажег свет и принес воды. Птица устало пила, а он выговаривал:
        - Ага, плохо тебе. И вспомнила, что существую я. А так бы, конечно, не появилась, хоть пропадай тут от тоски.
        Она слушала, кося глазом.
        - Ладно, живи. Отогревайся, - проворчал он и убрал плошку.
        С кровати на них неодобрительно смотрела проснувшаяся жена. Эд попытался оценить внешность своей любви объективными глазами: некрасивая, красноглазая и красноклювая птица. «Лариса» застенчиво приподняла крыло и потерлась об него носом. Эд тут же забыл объективность и, нежно пробормотав «отдыхай, завтра на работу», выключил свет.
        Со следующего дня начались «чудеса в решете». Лариса и Нина явно невзлюбили друг друга. Нина ругалась и нервничала, а чайка при случае щипала ее за щиколотки. Иногда сбрасывала со стула платье и ложилась в него.
        - Неряшливая, невоспитанная птица! - слезливо кричала Нина.
        Эд смеялся. С его рубашками она никогда такого не проделывала. Наоборот, ей были свойственны деликатность и приличие манер. Видно, Нина сама была виновата. Если же Эд пытался обнять Нину, Лариса забиралась на письменный стол и часами, нахохлившись, глядела в окно. Что было делать. Пришлось ее выпустить. Тем более, что уже опять шла весна. Она улетела, коротко и резко крикнув «прощай!» и «не оглядываясь». Конфликт был устранен. Но семейные отношения дали трещину. И хотя Ларисы уже не было, пропасть между мужем и женой росла. И наступил конец.
        - Я уеду, - сказала Нина. - На год. Буду писать. Прощай.
        Теперь он опять был одинок. Однажды Эд возвращался с дежурства. Он увидел толпу мальчишек. Вдруг от нее отлепился крохотный карапуз (чей-то братик), и заковылял на дорогу. Мгновенным и широким зрением Эд «схватил» машину, ребенка и сверху падающее что-то белое и, кажется, живое. Раздался пронзительный крик, машина проехала, и в следующую секунду он понял, что ребенок жив и целехонек и ревет с испугу, отброшенный к обочине асфальта, а на дороге распласталась большая белая птица. «Лариса», - шепотом позвал он. Она была еще жива. Он принес ее домой и сделал все необходимое. И она терпела, только вздрагивала и закрывала глаза, он ухаживал за ней, как за ребенком. И она поправилась. Но только уж летать не могла. Крыло не разгибалось. И Эд не мог без боли смотреть, как она, сидя на письменном столе, тоскливо всматривалась в окно. Она перестала есть. Боясь, что птица умрет с голоду, Эд вынес ее к морю. Шла третья весна. Но было еще холодно. Он не хотел ее отпускать, но она била его крыльями и просилась с рук. Он покорился. Она пошла к воде пешком. Постояла, оглянулась…
        - Вернись, Лариса, - тихо позвал он, - ты погибнешь.
        Она медленно вошла в воду и поплыла. Когда расстояние от берега увеличилось до двадцати метров, чайка закричала. И теперь он понял ее крик так: «Прощай! Я люблю тебя, но не вернусь». Да, он понял ее крик так, хотя птица и не человек.
        Долго ходил он к берегу каждый день, но Лариса не возвращалась. Вечерами он иногда анализировал поведение чайки. «Почему она бросилась на мальчишку? Видимо, причиной тут я», - думал он. Она летела ко мне. Все получилось нечаянно. А может быть… Кто знает, о чем думают птицы, когда совершают свои «поступки»? Он вспомнил ее последний «уход» и чувствовал себя предателем. «Впрочем, все равно она умерла бы от тоски» - вот так он мучился и сомневался. А потом пришло письмо от Нины: «Эд, прости, это было глупостью». И он ответил: «Приезжай».
        На этом можно было бы поставить точку. Но у сказки таких концов не бывает.
        Через два года к Эдуарду Львовичу на прием пришла молодая, симпатичная женщина. Ее мучил старый перелом руки. Эд посмотрел. Рука плохо разгибалась. Все время, пока он осматривал пациентку, его назойливо мучил вопрос: «Где я ее видел?»
        - Вы раньше никогда на приеме у меня не были?
        Она взглянула на него, как ему показалось, испуганно и резко ответила:
        - Нет.
        - Простите, - смутился Эд. - Я не могу отделаться от мысли, что Вы мне знакомы. Ваш голос и Ваши манеры…
        - Вам кажется, - тихо ответила женщина и устало повела плечом. Эд смотрел, потрясенный. Он узнал этот жест. Но боялся показаться смешным и так ничего не сказал. Только когда она ушла, он, спохватившись, стал лихорадочно пересматривать карточку, и прочитал: Чайка Лариса. А отчества не было.
        Александр Яковлев
        ДИАЛЕКТИКА ДЛЯ ИНДИВИДУУМА
        Повесть

1
        Смотрю телевизор, читаю газеты - страшно переживаю. Ведь это же все обо мне! Правда, я ни разу не натыкался на свою фамилию…
        Дополнение 63
        В грязном нашем, заплеванном подъезде он устроился у батареи на площадке моего четвертого этажа. Сидел, откинув ноги, в отутюженном костюме, белоснежной сорочке, при галстуке, с портфелем на коленях. И без пальто, несмотря на зиму. Это меня сразу насторожило. Меня всегда настораживают неожиданные люди. А пока я подумал, для начала, что ему плохо, или же, не дай бог… А ему было хорошо. И спиртным не пахло. Ему было даже лучше нас. Лучше всех нас. Достаточно было разглядеть выражение блаженства на его физиономии.
        - Ну вот и ты, - сказал он.
        И посмотрел на часы. Не на циферблат, а именно на часы, как на музейный экспонат.
        - Ей-богу, я уж подумал, что ты не придешь, - сказал он. - С тобой ведь всякое может случиться.
        И подмигнул мне.
        А я-то видел его первый раз в жизни! Правда, память у меня такая, что и запоминает, и воспроизводит все как-то по кускам. И вовсе уж не в порядке очередности. А так, как ей вздумается. Поэтому я не сразу отверг мысль о нашем знакомстве. Но нет, точно - ни дел я его первый раз в жизни.
        И пока я так раздумывал, он снимал часы, тихо посмеиваясь.
        - Тебе повезло, - приговаривал он. - Я практически ничего не использовал. Не на того напали.
        Он погрозил пальцем исцарапанной синей стене подъезда.
        - Так что теперь - все тебе.
        Он протянул мне часы на блестящем металлическом браслете.
        - Зачем? - конечно же, спросил я и даже убрал руки за спину.
        - Черт его знает, - сказал он. - Считай, что подарок. А мне - опостылело.
        - Но почему именно мне? - я по-прежнему ничего не понимал.
        - Наверно, потому что ты всегда в такие истории вляпываешься, - объяснил он задумчиво.
        - Ну, пока, - сказал он последнее.
        Или я больше не мог услышать, потому что он совсем лег около батареи, вытянулся и затих.
        Я сразу же испугался. Не покойника, да и был ли он покойник? Испугался я чего-то. Вот и рванул к себе в квартиру и быстро позвонил куда следует. Уж эти-то номера телефонов с детства заучил. Потом, после звонка, сел и подумал: а ведь верно он сказал, всегда я в какие-то истории вляпываюсь.

2
        И меня часто упрекали, что я - как флюгер. Очень меня это задевало. А потом я понял: да все мы флюгеры, чего выпендриваться-то? Просто для всех нас дуют разные ветры.
        Дополнение 7 с.
        Так вот, позвонил я куда следует. И те, кому следует, таскали меня с месяц примерно. Но ведь признаков насильственной смерти не было. Был труп кого-то, умершего от чего-то. И все.
        Часики я тогда же обнаружил у себя в кармане старого моего тулупчика. Как они туда попали, ума не приложу, я, кажется, помнил, что не брал их, даже-руки за спину прятал. Но часики были. Так чего уж тут? И я их вскоре запрятал. И тем, кому следует, ничего про часики не сказал, решив, что во-первых, подарок, во-вторых, себе же хуже, измучают всякими вопросами.
        А давешний испуг отчего-то не проходил. Так и ожидалось нечто ошарашивающее. Чуял я - в часах все дело. Хотя не исключено, что тот бедолага подъездный был психом. И больше ничего, ровным счетом.
        Прежде чем запрятать часики, я к ним долго присматривался. Крутил так и этак, как младенец цацку. То есть, со стороны можно было подумать, ненормальный (это я, значит), никогда в жизни часов не видел. Видел, конечно. Да и кому было со стороны? Никому я их не показывал, и что показывать? Ну часы и часы. Может быть, и отечественного, производства. На них же не написано. Вообще не было никакой надписи. Да еще и не открывались они, как я ни мудрил. Но шли тютелька в тютельку, проверял.
        Иногда мне хотелось шарахнуть их чем-нибудь тяжелым. Вызов чудился мне в них. Дескать, делайте что хотите, а я буду себе идти да идти. Но я удерживался. Так и жил себе, чувствуя, что они где-то рядом тикают. Изредка я понимал, что так вот и жизнь пройдет, пройдет и кончится. А они так и будут тикать. Наплевать, мол.
        А однажды, кажется, в бессонную ночь сообразил я еще одну штуку. Вы только представьте себе: ведь они будут тикать даже тогда, когда я умру! И где-то там, где я уже умру, они будут идти, независимо от меня, но так же раздражая! Не от этого ли окачурился раньше времени тот чудак?
        Я, кажется, как-то обозвал его психом? Пожалуй, погорячился чуток. Собственно, почему я решил, что он псих? Просто он тогда, еще в подъезде, заявил, помимо всего прочего:
        - Обалдеть, но я совершенно ничей. Вообще. Представляешь? Даже не инопланетянин, на худой конец. Каково?
        Вот чего он городил. Но городил-то как тоскливо. Как если бы признавался, что неизлечимо болен. Но когда говорят о болезни, легче поверить, чем в таком. Вот у меня, скажем, язва желудка. Вернее, мне кажется, что язва, в больницу-то я не ходил, пропадешь совсем там. Но вот у соседа - то же самое, что и у меня, в смысле ощущений, а у него диагноз - официальный. Так вот, язва. Не рак, конечно, но поздравлять не с чем, радости мало. Так иногда скрутит… Вот и не спишь ночами. Всякое в голову лезет. И про часы тоже. Время идет, а ничего ошарашивающего не происходит. Я поначалу думал, что кто-нибудь придет за ними. Ну и… в благодарность, что сохранил…
        А кто его знает, между нами, инопланетянин он или нет? Это раньше было запрещено, а сейчас это дело, я слышал, вполне возможное. И ничего тут указами не докажешь. Хочешь верь, хочешь не верь… Даже кому следует, ничего не докажут. Дохлое дело, честное слово. Да и где столько денег взять - проверять всяких психов? Хотя, повторяю, это не факт, что он псих.
        И вот так мы с вами можем рассуждать сколько угодно. А они (часы) будут тикать, идти, то есть. Вот ведь что возмутительно! И на кой, извиняюсь, он мне их подарил?

3
        - Доведут они меня. Откажусь от звания «гражданин».
        - А я заранее это сделал. Не дожидаясь, пока они меня подведут.
        Дополнение 119
        Где-то на третий, кажется, день после его кончины (?) меня вызвали на опознание. Поганое, знаете, это чувство, идти на опознание. Не люблю я этого… Прямо не по себе. Хотя и не приходилось ни разу. Но ведь можно представить, у каждого есть воображение, которое не очень-то щадят, вот я и представил.
        Но вот что удивительно. А псих этот (или не псих, все-таки?), конечно, здорово изменился. Собственно, поэтому, наверное, меня и вызвали. Чтобы рассеять сомнения. Но изменился он не так, как трупы изменяются со временем. Хотя, повторяю, мне и не приходилось наблюдать за тем, как изменяются трупы, да и не очень-то хотелось, бог с ними совсем.
        Правда, ничего, в общем-то, с души воротящего не было. Просто он очень изменился. Он постарел лет на двадцать (а сколько ему было лет?). Борода появилась окладистая, рыжая. А вот ложка в руке - алюминиевая. Да и вид вполне бодрый, если судить на взгляд через окошечко, маленькое такое, слегка запотелое, через которое мне его показывали те, кому следует. И вот этой ложкой он что-то черпал из тарелки, что стояла перед ним на столе, застланной вытертой клеенкой. И хлебал так, что сквозь окошечко было слышно. Я этого терпеть не могу, когда хлебают так, что аж слышно. В общем, лишний раз убедился, теперь уже воочию, что в опознании очень мало приятного…
        - Ч-черт слепой… Это же санитар морга, - сказали мне те, кому следует, - наш человек. Не туда смотришь… Вон, правее… Он?
        Я посмотрел правее. И сразу понял - да. И что он тоже изменился до неузнаваемости. Прямо как тот санитар. Но я этого дарителя часов узнал бы все равно. Одна маленькая деталька. На кисти левой руки (значит, все-таки не псих, если именно на левой, как и у нормальных людей?), там, где он носил и откуда снял часы для меня - осталась отметина. Такой небольшой вытянутый синяк - верно, неудачно, вместе с кожей, защелкнул замок браслета. Это единственная примета, что осталась от того щеголя в костюме с галстуком и белоснежной сорочке. А так очень он изменился. Только наоборот, не как санитар. Стал моложе, тоньше и яснее лицом… И на отметину он показал мне сам. Медленно так приподнял руку, оставаясь телом недвижим, указал на отметину и убрал руку на прежнее место, на холодное и жесткое место! Вот вам и опознание - масса веселья, чтоб им всем…
        Но о правой руке и отметине на левой я тем, кому следует, не сказал. Тут уж соображать надо, самого упрячут, куда следует. Сказал только, что да, мол, он, хотя и здорово изменился. Почему, спросили, он? Мне так кажется, сказал я. Надо было видеть лица тех, кому следует. Сейчас такое время, что нельзя, а раньше бы точно по шее наваляли. А теперь я только под этим «кажется» и расписался.
        Этой же ночью мой знакомый из морга, не санитар, а который с отметиной, явился-таки ко мне. Очень какой-то весь возбужденный. Конечно, орал: «Отдай мои часы! Я передумал! Сам поваляйся в морге! Отдай отпущенные мне часы!». Ну и все такое прочее. За горло хватал, пугал до мурашек.
        Но я предвидел все это, то есть, что он будет являться ко мне во сне. И кричать, и хватать за горло… И не в нем дело, а во мне. Такой уж я впечатлительный, знаю я это. Поэтому к визиту его я отнесся спокойно, бывает, подумаешь…
        Но проснулся, какой уж там сон, достал часы и стал думать. С чего бы ему меняться так, а? С чего бы это трупу (если только он дурака не валяет) молодеть? Или он, действительно, ничей - и ничто над ним не властно? А может, все-таки, инопланетянин? Или наш? Наш, который просто дошел до чего-то не по подсказке, а своими мозгами. И то, до чего он дошел своими мозгами, ему крепко не понравилось. Он тогда, значит, быстренько свихнулся и решил вдобавок помирать, надеясь, что или все для него сначала начнется, или все навсегда и сразу кончится?
        Вот такая хреновина в башку лезла.

4
        И когда тоска простых смертных переборет нашу тоску, мы приходим к ним на помощь. Бывает и наоборот. Но это реже.
        Дополнение 34 а
        А потом я уснул. И проснулся уже от звонка в квартиру. Звонила та самая девица. Забыл рассказать. Вот память. Теперь дополняю. Ну та, что приставала ко мне у подъезда с расспросами. Когда я еще только входил в подъезд, в котором на площадке четвертого этажа наткнулся на этого (даже и не знаю, как его, смотрите начало).
        Так вот, когда я еще только двинулся к подъезду, ко мне с той стороны улицы, от булочной, бросилась со всех ног девица. Довольно нахальная, если позволяет себе приставать к незнакомым мужчинам. И не с какими-нибудь там пустяковыми вопросами типа «Который час?», а с подмигиваниями и с подталкиваниями в бок, с шепотком: «Да не теряйся. Бери часики-то. А уж за мной дело не станет».
        А я этого, признаться, не люблю, когда так беспричинно фамильярничают. Хотя девица была ничего себе, вполне миленькая. Миленькая… Вы хоть представляете, о чем я говорю? Вчера только в морге побывал, ночью кошмары приставали, а чуть глаза продрал - все нормально. Уже готов девиц оценивать. Сволочи мы иногда, как подумаешь. А иногда подумаешь - может, так и надо? Чтобы не свихнуться? Парень тот, из подъезда, как видно, воспринимал все как есть. Не тот… Не тот, что у батареи лежал. А напротив, из тех, кому следует. Когда они прибыли после моего звонка. Так вот, один из них, по званию майор, примерно, как я прикинул… Майор, представляете? А как увидел покойника у батареи - и чуть не в обморок! Я еще тогда подумал: «Ничего себе работнички у тех, кому следует!». Нет, серьезно, я думал, у них ребята покрепче. А тот, майор, тут же в подъезде чуть не лег рядом с
«инопланетянином». Видать и среди них разные попадаются. Но это так, не очень существенное дополнение. Вот вернемся-ка к утреннему звонку в дверь.
        Так вот, пришла девица. Вернее, еще не пришла. Только позвонила и стоит под дверью. Хотя я еще-это-го не знал. Я встал с постели, спрятал тут же часы. На всякий случай. Мало ли. Но так запрятал, что потом сам долго не мот найти. Потому что был в рассеянности и задумчивости, потому что девица пришла.
        Я увидел ее в дверной глазок. Глазок у меня не от разных лихих людей. Просто мне нравится смотреть через него. Очень забавно люди смотрятся через глазок. Особенно, если подкрасться неслышно. Правда, ко мне редко приходят., Вот почему я с большим интересом разглядывал стоящую за дверью.
        Надобно сказать, что через глазок она выглядела не так уж привлекательно. Щеки на уши лезут, а нос, наоборот - на щеки. Но я ее все равно узнал. Потому что она и сейчас, глядя прямо через дверной глазок в мой глаз, подмигнула. Надо же, услышала, как я подкрадывался. И подмигнула. И скорчила рожу, ой, я просто не могу, за животик схватишься. Особенно, когда через глазок все это видишь. То есть, по одной этой роже можно для себя сделать вывод, что человек с такой рожей - человек хороший. И я сделал такой вывод. Основанный, правда, на «черезглазковом» наблюдении. Но вот впускать я ее пока поопасался.
        Тут вот в чем дело. Ко мне редко приходят. А уж женщины - как автомобиль в лотерею, вот до чего редко. Так, врач, скажем, или из домоуправления, или агитировать голосовать. Но они тогда на службе, и это не считается. А так не приходят. Я, правда, и сам не знаю, в чем тут дело. Ей-богу, не знаю. Ну нет у меня с ними контакта. Да никогда и не было. Вы вот не поверите, серьезно, но в меня даже в детстве, в детском саду или в школе никто не влюблялся. Хотя уж там-то. Сами знаете, все успевают друг в друга повлюбляться. Прямо эпидемии там разгуливают, как коклюш или свинка, а врачи и учителя напрочь ничего не замечают.,

5
        Ворвался, как сумасшедший.
        - Деньги, деньги, деньги… Кругом!
        - Ну?
        - Деньги, черт побери, деньги!
        - Ну и…
        - Ну и… И все. А чего еще-то?
        - Вот то-то, а то ты какой-то, я не знаю.
        Дополнение 16
        Я спрашивал у сестры (у меня есть старшая сестра, а больше никого из родных), в чем тут дело? Почему ко мне не ходят женщины? На ее женский взгляд? Она обычно отвечает: «Да ты какой-то, я не знаю…» Вот что она говорит. Уж очень я ее раздражаю своим образом жизни. Она бы на моем месте жила не так. Совсем бы не так. Я чувствую это. Хоть она и не высказывается. Даже когда я рассказал ей историю с часами. Она, знаете, что сказала? Она сказала, цитирую дословно: «Да ты какой-то, я не знаю…» Правда, на часы посмотрела, в руках повертела, о чем-то продолжительно подумала. Я предполагаю, что о том, сколько бы они стоили. Но видно было, не определила. Это ее здорово уязвило. Поэтому ничего она мне не посоветовала. Она никогда мне, в общем-то, ничего не советует. А я ведь часто к ней обращаюсь - все-таки старшая сестра. Но она не хочет мне ничего навязывать. Я вот ей однажды рассказал такой случай. Со мной такой случай был. На юге я отдыхал. И вечером на пляже, представляете, гулял не один! Не поверите - с девушкой, мы вместе отдыхали, в одной гостинице жили. Она из другого города приехала отдыхать. И я ей
тогда на пляже все-все изложил, что думаю о женщинах. Много я о них думал. Наверно потому, что мало знаю. И вот когда я ей все рассказал, всякие мои там теории, она подняла камешек и бросила его в воду. Недалеко бросила, небольшая такая девушка, и сказала: «Найдешь этот камушек, сразу же поцелую. Прямо тут. Или где захочешь». А темно уже было. Да и камешков кругом - полно. Иди ищи. И я еще представил себе, как буду там барахтаться, как последний кретин, а она будет только хохотать. Да если даже и найду, она запросто скажет, что это другой камешек, ничего не докажешь, они, женщины, на такие капризы мастерицы, честное слово! Поэтому я сказал, что вода холодная, а я недавно только после простуды. Черт с ним, подумал, с поцелуем, хоть и хотелось мне, чтобы она меня поцеловала. Я бы вот поцеловал ее без всяких там камешков. Тут уж она сказала: «Ладно, давай я тебя так поцелую». То есть, выходит за так? Я сразу насторожился. Я полагал, что они (женщины) за так ничего не делают. Это я сколько угодно видел в кино - и читал про это. И я сказал ей, что у меня еще вдобавок и насморк не прошел. Приятно ли,
говорю, целоваться с сопливым? Я бы, говорю, не стал бы целоваться, если бы ты сопливая была. Она тогда еще сняла туфли (я чего-то подумал, что она шарахнет меня каблуком, по башке), отбежала во тьму и там заплескала ногами в воде. А потом оттуда, из тьмы, крикнула. Знаете что? «Ты какой-то…» Без обиды крикнула, не как иногда сестра, а как бы несколько озадаченная. И уж больше мы не гуляли.
        Вот об этом я рассказал сестре. У женщин, оказывается, очень много общего. Это я понял давно. А тут еще и убедился. Потому что сестра по поводу моего южного романа тоже сказала: «Да ты какой-то, я не знаю…» И ее можно понять. Я понимаю, жизнь не больно складывается. Два развода, уже алименты там… Правда, ребенок один. А то бы уж совсем. Пацан у нее, племянник мой, стало быть. Славный такой чертенок - сынок у нее. Да вот я еще, с которым ого намучаешься. Хочется ей, чтобы у меня все было хорошо, заладилось, как у людей. Младший брат, все-таки.

6
        - Если бы я был твоим мужем, я давно бы им уже не был!
        - Куда бы ты делся…
        Дополнение 3 в
        Девица, не снимая рыженькой своей шубки, промчалась мимо меня прямо в комнату. И тут же вывалила на стол пачки денег в банковской упаковке. И таких пачек я еще не видел, только в кино про мафию. И я стоял в дверях комнаты, а из одежды на мне - одни трусы. Жуткое дело! А ведь мог бы сообразить, когда смотрел в глазок на рожу, ею скорченную, и держался за животик - за голый животик-то держался, балда! Вот бы кто сейчас зашел, а? Да ведь никто не заходит.
        - А можно и натурой, - с веселой готовностью оказала девица. - Только - смысл? Опыту-то ведь нет? Какой смысл без опыта?
        - Нет, - подтвердил я, чувствуя, что тут врать бесполезно, да еще и строить из себя… И то сказать, откуда? Это уж потом я узнаю, что ей-то это ничего ровным счетом не стоит.
        - Ну я о'кей, - сказала она. - Гони часики. Черт, затрепетал я, в трусах-то одних стою. Что деньги? Ну деньги, деньги… Да тьфу, хоть сестра и не одобрит. Не в этом дело.
        И часов не жалко. Нужны они мне. Так только, из любопытства. Хотя у меня их толком никогда не было. Вот сестра одно время дарила на день рождения… Да толку. Не приживаются. Взять хоть последний подарок. Я тогда как раз решил развивать мою левую руку. Не дело это, показалось мне, что левая рука не так ловка, и не так послушна. Я взял гвоздь в правую, руку, а левой стал забивать гвоздь в подоконник. Тут снизу по трубе забарабанили соседи, требуя, чтобы я прекратил, поздно уже. Я мельком глянул на часы. А зря, потому что промазал по гвоздю. И врезал по пальцам послушной правой руки. И чуть не заорал. Но не заорал - поздно уже, соседи уж совсем подумают, что я гад какой-нибудь. Но дело не в этом. А в том, что часы от моих ударов левой рукой чего-то сбились с курса, а потом и совсем встали. В часовой мастерской…
        - Ты заснул, что ли? Кавалер? - сказала девица, стоя рядом со мной и дергая за нос.
        При этом глядела она на меня с большим подозрением.
        - Нет, не заснул, - стал я оправдываться. - Если бы заснул, упал бы, а так…
        Она не дала мне договорить. Она сама заговорила, отойдя к столу, собирая пачки денег в сумочку и поглядывая на дверь.
        - Если бы ты был моим мужем, ты бы уже давно им не был. И дело не в разводе. Боюсь, все кончилось бы гораздо печальнее.
        Я думаю, она не совсем поняла меня. То есть, я могу представить кого-то, кто наблюдает эту историю со стороны. Он тоже мог бы воскликнуть: «Да сколько же можно терпеть этот бред?! Ты дело говори, держи по курсу, что там, с часами, чем дело кончилось! Не морочь людям голову родственниками, собаками и… Чем там еще?!».
        Я возразил бы такому: «Во-первых, я, откровенно говоря, и сам не знаю, где он и куда пролегает этот основной курс. И чем там дело кончилось с часами, тоже пока не знаю. А могу и не узнать. Очень даже запросто. Я излагаю только то, что знаю в данную минуту. Больше ничего. Вы же, со своей стороны, вправе, разумеется, отойти в сторону, как эта девица, или засвистеть, или включить телевизор на полную громкость и пособачиться с супругой, если она у вас есть. Дело ваше. Я не буду на вас в претензии. Более того, уж коли речь зашла о часах, мне кажется, надо ввести такой порядок: если, скажем, байка не понравилась, то надо исполнителя, то бишь, автора (или исполнителя?) отдавать под суд. И не за денежный ущерб, а за временной.
        В самом деле, деньги еще можно возместить, хоть и с большой неохотой. Но время! Кто же возместит убитое время? Да никто! Тем более, что оно - убитое.
        А если вы думаете, что уж больно много тогда всяких процессов судебных начнется, поскольку под эту статью можно ого-го сколько всего подвести: не только произведения искусства, литературы, но и запросто промышленные там всякие товары, продовольственные, или, например, просто безответственные заявления и государственные поступки, из-за которых не единицы, а массы теряют черт его знает сколько времени, и т. д. - то можете быть спокойны. Ведь судебные процессы тоже требуют времени. И немалого. Так что, каждый еще раз взвесит, стоит ли затевать юридическую возню (конечно, есть уж и совсем придурки…) Тем более - поди докажи. Да если даже и докажешь. Ну и что с того? Как из него, скажем, из автора, вышибешь угробленное время? То-то. А если автор из лучших побуждении это делал?»
        Вот сколько всего и вдобавок еще с три короба мог бы я возразить возмутившемуся против моих отклонений. Якобы отклонений. Но я не буду возражать. Пусть этим займутся компетентные товарищи, те, кому следует…

7
        - Дайте дожить спокойно! Осталось каких-то лет семьдесят…
        Дополнение 94 в
        Сробел я. И уже не стал долго стоять под дверью и разглядывать посетителя в дверной глазок. Потому что это был тот самый майор из подъезда, по моим догадкам, из тех, кому следует. И я только мельком глянул в глазок - а уж у майора, смотрю, глаз дергается.
        Открыл я дверь, отступил в сторону и чуть не приставил правую ладонь к виску, как в армии учили. Майор кивнул и молча проследовал в комнату. И пока я закрывал дверь, в комнате уже зазвучали голоса. Да громко так. Я - туда.
        - Все! Он уже согласился! Верно? - кричала девица, бросаясь ко мне. - Правда, ты уже отдаешь мне часы?
        Майор с любопытством оглядел мой наряд и уселся за стол. Выслушав тираду девицы, он тоже сказал:
        - Вашими авантюрами мы еще займемся. А сейчас я был бы вам весьма признателен, если бы вы оставили нас в покое.
        - Ну уж дудки! - сказала девица и решительно уселась за столом. - Плевать я хотела на ваше ведомство. Я - свободный человек. И вы это знаете!
        Майор чего-то скривился.
        - Знаю. К сожалению, это так. Но вот если бы вы еще умели пользоваться этой свободой, как это предполагалось…
        - А вы не уполномочены вести такие разговоры, - дерзко ответила девица. - А уж коли решились, то пожалуйста… Дайте мне шанс! Вот этот шанс и дайте!
        И с этим возгласом она указала на меня. Майор отмахнулся от нее.
        - Да хоть на секунду замолчите.
        Он повернулся ко мне.
        - Как дети, ей-богу, - сказал он. - Кстати, зачем существует предупреждение: прячьте спички от детей?
        - Не знаю, - сказал я. - У меня нет детей.
        - Да вы сами как дите, - сказал он. - И все-таки, зачем?
        Я пожал голыми плечами. Мне показалось, что он хитрит, задавая такие вопросы.
        - Представьте, что у вас есть дети. Ну?
        - О господи, - пробормотал я. - Ну… чтобы не баловались…
        Девица захохотала.
        Майор посмотрел на меня многозначительно:
        - И?…
        - Чего-нибудь не спалили, - выпалил я с отчаянием.
        - О черт, - сказал он.
        И еще чего-то сказал, не постеснялся девицы, не буду повторять за ним. А он еще сказал:
        - Чтоб себя, понимаете? Чтоб себя не спалили!
        - А, - сказал я.
        - Ну так, отдадите? - тут же спросил он.
        - Чего это? - насторожился я, хотя уже понял всю его хитрость.
        Он подмигнул мне. Что-то уж очень любят мне все подмигивать, будто я слов не понимаю. Но тут я понимал, что ему вовсе даже не до веселья, а даже наоборот. Может, ему хотелось в этот момент треснуть меня как следует. Здоровый такой.
        - Не отдам я часы, - сказал я твердо.
        Они с удивлением оба посмотрели на меня. А я иногда очень решительный бываю. И уж тогда напропалую. Даже вру, и без всяких угрызений совести.
        - Потому что у меня их и нет вовсе.
        - Ага, - майор весело потер руки. - А откуда же ты, откуда же вы знаете, что они вообще существуют? А?
        Прямо перехитрил. Старая уловка. В кино видел.
        - Да… - запнулся я. - Вы все какие-то, я не знаю… Ну вы все меня о них спрашиваете. Вот и знаю. А так - откуда?
        Крыть им было печем. Но на всякий случай майор сказал, вставая из-за стола:
        - Ох ты доиграешься.
        Они всегда так говорят, когда доказать ничего не могут. И это я в кино видел.
        Вот только девица к двери шла грустная. Мне стало жаль ее. Вообще-то она мне понравилась. И я шепнул ей:
        - Да вы забегайте. Поболтаем.
        Она посмотрела на меня испытующе. Но ничего не ответила.
        Я закрыл за ними дверь. Подождал минут с пяток. Опять открыл дверь - проверить, может, подслушивает кто… Мало ли.
        И стал одеваться, наконец-то.

8
        Народишко нынче сила великая. Так навалять могут… Конечно, разберутся, не без этого. Но ведь потом, уже после, как наваляют.
        Дополнение 2 а
        Я вот, как ни старался, не мог свести в систему эти дополнения. Память дурацкая. Чего-то где-то запомнит, а выдает, когда захочет. Но выдает постоянно, куда денешься. Сплошные куски и заплатки. Но не об этом сейчас речь. Речь о том, как я их вычислял. Ну да, девицу и майора. Вот вы думаете, я там бредил, нес какую-то чепуху про всякое… Нет. Как раз в это время я и вычислял. На ощупь, правда, как таракан в темной комнате. Опыту никакого. И уйму времени загубил зря. Пока пристреляешься. Этот парень из подъезда мне ничего толком не объяснил. Только рычажок сюда, рычажок туда.
        Он еще тогда, у батареи сидя, спросил:
        - Ты на тракторе не работал?
        - Нет, - сказал я.
        - Ну так это как на тракторе: рычаг туда, рычаг сюда. Видишь? Сплошная выгода - заодно и на тракторе научишься…
        Вот как он объяснил. А потом вышел из игры с помощью морга, так я мрачно шучу сам с собой.
        Почему я их вычислил? Да из-за возмущения Уж больно много несправедливости, на мой взгляд, они на воротили. Прямо сплошная дискриминация. Кому ж по нравится, когда ты, как все, в очереди, а кто-то с черного хода. Да еще и не стесняясь об этом хвалится? Никому. Мне, во всяком случае, это не нравится. Тут надо общественное мнение подключать.
        Я почему и в трусах-то был тогда с девицей - некогда было одеваться. Шастал я туда-сюда как угорелый. И иногда терял ход событий из виду. Но девицу я нашел. Надобно было понаблюдать за ней. Попытки с десятой я, наконец, поймал тот момент, когда она расправлялась с часами. Со своими часами. Я видел это, как в кино, с самого лучшего места. Но все равно ничего не понимал. Потому что кино было немым. И никаких титров. Девица действовала молча. И очень мне не понравилось выражение ее лица. Прямо как у ведьмы. Как у разъяренной ведьмы. Да и молоток в руках женщины - не украшение.
        Вот она молотком и шарашила по часам. По точно таким же, как подарили мне, но своим. А часы не поддавались. Девицу аж в пот бросило. Она отшвырнула молоток на диван, стащила с себя свитер. А под свитером был только лифчик кофейного цвета с молоком. Почти прозрачный. И не больно уж большого размера. И я еще подумал, что если и дальше так у нее пойдет дело с часами, то не знаю, как мне быть… С одной стороны - история с часами. Надо же выяснить. С другой - девица полуголая. Неловко как-то…
        На этом пикантном месте майор и выдернул меня.
        Дверь я, что ли, забыл запереть на замок? Или ему все равно - эти замки… И я посмотрел вопросительно на майора. А он сказал:
        - Ладно уж дурака-то валять. И ты же прекрасно знаешь, что никакой я не майор.
        Тут он ошибался. И выдавал себя. Потому что я еще не знал, что он не майор. Я ведь еще только до девицы добрался. Но он этого тоже не знал. Или опять хитрил?

9
        И не переживай, отпущенное тебе количество слов ты все равно в пространство выпалишь. Весь вопрос - в какой форме?
        Дополнение 129 в
        - И вообще, какого черта ты лезешь во все это? - спросил он огорченно. - Ведь ты же человек в этом деле совершенно посторонний?
        - Не давите на меня, - сказал я, наученный опытом общения с девицей, - В данный момент - я человек свободный. Так что не очень…
        Чего «не очень» я и сам не знал. И вообще не был уверен, что можно в таком тоне говорить с майором. Меня же еще тот парень с часами предупреждал в подъезде:
        - Ты с ним поосторожней. И про меня - ни-ни. Хоть он и так, наверное, узнает.
        - Это вы про кого? - спрашивал я.
        - Да про майора. Про кого же еще? - усмехался мой нежданный даритель, прежде чем покинуть меня. И добавлял: - Не обращай внимания. Это я просто проверяю - здесь ты уже или еще нет.
        И я тогда еще ровным счетом ничего не знал! Но майору я все же высказал. На всякий случай, чтобы подстраховаться. Прямо, как из газеты выдал:
        - Человек не может себя чувствовать посторонним по отношению хоть к чему-либо, происходящему в современном мире. Тем более, человек советский.
        Майор с подозрением глянул на меня, веко у него дернулось.
        - Ты… Где ты сейчас?
        - Да тут, тут, - успокоил я его.
        - Так вот, свободный человек, - сказал он с иронией. - Вся твоя свобода случайна и временна. Так что расставайся-ка ты с ней добровольно. Тебе же лучше будет.
        Я задумался. Кто же со свободой добровольно расстается? Так я ему и сказал. Он оглядел меня насмешливо.
        - Слушай, какое у тебя образование?
        - Как положено. Десять классов, - сказал я. И еще стал ему рассказывать, что еще почти два курса политехнического, откуда меня поперли за полное непонимание математики. Такая странная наука! Вы не поверите, но она на каждом шагу противоречит сама себе. Я чуть с ума не сошел, пытаясь понять, например, что такое объем. Скажем, объем стакана. Хорошо, если в стакан наливают воду, тогда ясно - вот тебе и объем А если аккуратно накладывают вату? Ведь это же так до потолка можно. Или до неба. Вали себе да вали. Она же все равно как бы в стакане. Я это стал на экзамене объяснять профессору. Старенький такой, много студентов через него прошло, он так и сказал мне. «Много студентов через меня прошло, но…»
        Майор опять выдернул меня, не церемонясь, потому что девица уже сняла юбку. Но продолжала молотить по часам. И уже говорила слова. Правда, пока не содержащие никакой информации для меня. Эти слова я уже раньше знал. И всегда, если замечал, что готов их произнести, строго выговаривал себе:
        - Не говори так. Это тебе не идет. И помогало!
        - Вот-вот, - сказал майор. - Так тебя и затянет. И не вылезешь, к черту. Смотри, уже забалтываешься.
        - А вы объясните по-человечески, - возразил я.
        Очень уж мне не понравилось, что он меня выдергивает, откуда хочешь, как морковь из грядки, никуда от него не денешься.
        - Практически да, - предупреждал меня лежащий у батареи, уже без часов человек в отутюженном костюме - Практически никуда от него не денешься. Хотя есть некоторые подходы. Но до них надо доходить самому, если времени не жалко.
        И я вновь предстал перед майором. Окинув комнату взглядом, увидел, что все в ней, все мое небогатое хозяйство, перевернуто вверх ногами. Даже землю из цветочного горшка высыпали, не пожалели кактус.
        Чего-то очень здорово искали.

10
        - И почему это вам все безразлично?
        - Да потому что и вам на все наплевать!
        Дополнение 34
        - Вот, вот, - сказал майор. - А кто сказал, что десять классов положено? Кем? Кому?
        - Почему? Не только десять классов. Можно и восемь, а потом в ПТУ. Или техникум. Институты там есть. Университеты…
        - Консерватории еще забыл, - сказал майор. - Да не в этом дело, ты пойми! Вопрос-то как стоит? Откуда это вообще? Понимаешь? Вообще? Эта система - школы, институты…
        - Консерватории, - осторожно вставил я.
        - Что? Да. Благодарю за подсказку. Ты чувствуешь заданность? Ты чувствуешь несвободу? Откуда и зачем это?
        Я чуть было не брякнул: «Так положено». Но он бы, наверно, пришиб меня на месте. Уж больно веко его дергалось.
        - В институте, верно, приходилось историю изучать? - поинтересовался майор уже доброжелательно, видя, что я не перечу, а более того, всем своим видом изображаю самую дурацкую готовность все принять за чистую монету.
        Я молча кивнул.
        - Там у вас общества всякие рассматриваются, - майор сделал неопределенный жест рукой. Веко его перестало дергаться.
        - Ага, - подтвердил я. - Сначала, значит, первобытнообщинный, это когда…
        И я стал ему выкладывать все, что помнил из учебников, газет, телевизора. Хотя я сейчас от этого совсем отошел, ну их совсем, только одно расстройство, как чего-нибудь прочитаешь. Но полчаса, наверно, молотил ему. Я думал, он заснет. Но он спохватился. А девица уже орала:
        - Ура! Свободна, черт бы вас всех побрал!
        И прыгала среди осколков часов с молотком в руке. Так она орала. В одних трусиках и лифчике. И кажется, готова была скинуть их, так она свободно, наверно, себя чувствовала.
        - Ну? - строго спросил майор. - А теперь что, после капитализма?
        - Теперь? Теперь… Сначала говорили, что развитое социалистическое общество, а потом…
        Я замолчал.
        - Ну, что ты запнулся? Валяй. Не на допросе, - подбодрил майор.
        - Да тут… Я и сам… Да и никто, наверное…
        - Не знает, - почему-то с удовлетворением докончил майор за меня. - Э-эх, мыслители… И правильно. И не надо знать. И даже черт с ним. Потому что не в этом дело.
        - Может быть, чаю, - перебил я его.
        Не люблю я этих разговоров. Не потому, что там чего-то боюсь. Сейчас-то чего бояться? Просто не понимаю я этого ничего. Ну баран бараном себя чувствую. Сестра вот иногда начинает мне чего-нибудь рассказывать, да еще и спорить пытается, хотя я ни слова в ответ не возражаю… Тут она спохватывается обычно и говорит: «Да ну тебя, ты какой-то, я не знаю…»
        И теперь мне только оставалось понять, зачем же она, черти ее дери, разбила часы? И зачем она, черти ее еще раз дери, тогда опять пыталась ими завладеть. А?
        - А ведь тебе объясняю. Тебе это надо понять, - вновь вмешивается майор. - Не в этом, пойми, дело. Бог с ними, с обществами. Что в них толку, коли нет личности, коли нет индивидуума? Понял? Вот это, самое главное, ты понял?
        Должно быть, майор действительно подходил к самому главному. У него опять сильно задергалось веко. Прямо жутко было смотреть на него. Еще чуть-чуть и глаз взлетит. Картина? И так он увлекся, что даже перестал на меня обращать внимание. А ведь мне это действительно стоило послушать. И потому я метался туда-сюда, как угорелый, разрывался между майором и девицей. И только потом сообразил, что это совсем необязательно - вот так метаться. И еще одно меня ошарашило (дождался-таки ошарашивающего). Наконец-то я сообразил, что все происходившее с девицей в эпизоде с часами было ровно двадцать два года, три месяца, шестнадцать дней, семь часов и сорок шесть минут тому назад. Бог с ними, с секундами, не будем мелочиться. А приходила она ко мне, недавно (когда я был в трусах тоже - вот совпадение?) точно такая же, как будто и не было этой разницы во времени! Ну, то есть, совсем не изменившись. И я еще подумал: а может быть, вообще ничего и нигде не меняется?

11
        Еще когда мне только в первый раз читали сказку про Емелю и щуку, я сразу сообразил, не дослушав до конца, что никакого толку не будет - так и останется Емеля на печи. И не в щуке дело. Щука тут - для отвода глаз. А сестра на меня здорово за это обиделась. Она так и сказала:..
        Дополнение 3
        - Так оно и есть, - сказал майор. - Ты с ходу угодил в точку. А говоришь «десять классов». Да и не нужно ума великого, чтобы понять: действительно, ничего не меняется. Особенно же не меняется индивидуум. В рамках каждого из обществ он остается таким же.
        - Тогда зачем все это?
        Я уже практически закончил разбираться с девицей. И теперь мог больше внимания уделить майору.
        - И совершенно резонный вопрос: зачем все это? А в том-то и дело, что незачем. Какой смысл в смене этих обществ, если человек не меняется? И ему от этого ни хуже, ни лучше?
        - В принципе - да, - согласился я. Он внимательно посмотрел на меня.
        - А ты здорово изменился, - сказал он. - Правда. Я же тебя предупреждал…
        Мне уже не было смысла забалтывать майора. Опытишко-то кое-какой прорезался. Да и не стоил мой собеседник сиюсекундный того. Очень даже не стоил. Ну, то есть, до того не стоил, что грустно мне стало от того, что столько времени и сил на него потратил. Вот так у меня всегда до этого в судьбе и было: не на то внимание обращал, время и силы тратил, да потом еще и жалел об этом - тоже время и силы тратил.
        - Ладно, - сказал я. - Ладно вам, гражданин контролирующий. Или надзирающий? Как правильно? Чего вы по казенной-то части языком зря треплете? Скажите лучше честно, вы сами в этой истории - ни бельмеса. Так ведь?
        Вот какой я стал дерзкий… А на него жалко было смотреть. Но эта жалость была лишь отголоском моей прежней жалости. И уж скорее напоминал он мне не майора, а новобранца, распекаемого старшиной за неумение накручивать портянки…
        В грязном, заплеванном подъезде нашем он вставал от батареи. В отутюженном костюме, белоснежной сорочке, в галстуке. И видно было, что ему лучше нас. Он посмотрел на часы. Не на циферблат, а именно на часы.
        - А ты ложись на мое место. И впрочем, какая разница, где тебе теперь лежать?
        - Собственно, - стал уточнять я. - У меня еще силенок и здоровья - ого.
        - Ага, - засмеялся он. - Верно. Силенок и здоровья ого. Да вот только со временем слабовато. Ну то есть до того, что совсем нет. Потратил ты его. И весьма неразумно. Помнишь, ты рассуждал на тему возмещения убитого времени? Ты совершенно правильно подметил эту, правда, весьма банальную истину: кто ж возместит время, если оно убитое? Да никто. Впрочем, говорить нам долго недосуг - время твое кончается. Укладывайся, заменяй меня, Будь достойной сменой!
        Он похлопал меня по плечу. И крыть мне было нечем. Да и не хотелось. И я послушно лег.
        Кажется, именно он и закрыл мне глаза.

12
        И, может быть, увидишь ты ту простоту вещей, которую вкладывал в них господь, создавая.
        Дополнение 7
        - Ну и чего мне теперь делать? - уныло спросил майор.
        - Это твои заботы, - жизнерадостно заверил его человек с часами. - Тебя же поставили контролировать ситуацию… Допустил непосвященного, растяпа. Ай-я-яй. Не погладят по головке. И уж навряд выпустят еще раз в свободное плавание.
        - Плевать я хотел на это свободное плавание, - озлобился вдруг майор. - Толку-то… Если б как у вас… А то - насмешка какая-то. Только по служебной надобности. Шаг влево, шаг вправо - попытка к бегству.
        - А ты, папаша, часом, не служил…
        - Служил, - коротко ответил майор.
        - Ясно. Что ж. Сочувствую. Однако мне пора, - заторопился человек с часами. - Вот оно мое - все целехонькое. Храните деньги в сберегательной кассе! Впрочем, что деньги?
        Он погладил меня по сложенным на груди рукам. А я лежал, как на дне болота, сам не зная зачем. И терпел все это. Хотя противно было и холодно на кафельном полу. А батарея, сволочь бесчувственная, прямо поджаривала правый бок.
        Шагов удаляющихся я не услыхал. Но по наступившей вдруг тишине понял - человек в отутюженном костюме исчез. И слышалось только сопение майора. А потом и его бормотание.
        - У, морда… Вот морда. Наворотил дел. А мне расхлебывай. Еще бы, он свободный человек, индивидуальность… Где ж ему о других думать? Захочет - экспериментирует… А я? Тьфу!
        - И я, - вдруг раздался голос с площадки этажом ниже.
        Голос принадлежал девице. Она поднялась на нашу площадку.
        - И ты - хороша, - согласился майор. - Тоже наворотила. Зачем от часов-то избавилась? Прямо как от дитя незаконного.
        - Глупо, конечно, - грустно сказала девица. - Ведь как осатанела, так захотелось навсегда остаться молодой…
        - Ох, бабы, - вздохнул майор. И тоже погладил меня по руке.
        - Жаль парня, - сказал он.
        - Жаль, - сказала девица. - Забавный такой был… Дурачок. Все глупости жизни на себя взял за того…
        И стало совсем тихо… И остался совсем один я у батареи на площадке четвертого этажа в нашем грязном заплеванном подъезде.
        А потом за мной пришла сестра.

13
        Ты какой-то я не знаю, совсем другой… Ладно ли это?
        Это девица никак не могла разнести часы. А вот племянник мой, то есть сын моей сестры, так поработал над подаренными (впрочем, теперь-то уже подаренными их не назовешь - уплыли, в свободное плавание, если пользоваться их терминологией), мне часами, словно по ним танк проехался, с полным боекомплектом танк, заправленный горючкой по маковку. Часы, надо отдать им должное, продолжали идти, но вид у у них был…
        Сестра терпеть не могла признаваться мне в своих промахах, считая, что не так могу жить только я, один из нас двоих. И она пошла и заказала новенький корпус, такой же.
        И в тот самый момент, когда вы думали, я с нескромным любопытством рассматривал лифчик девицы, я подменил ее часы. Она как раз снимала свитер. И не заметила сгоряча, что сокрушает новенький корпус, заказанный сестрой, со старым механизмом. С тем самым механизмом, который отказался работать, когда я развивал левую руку, тоже кстати, размахивая молотком. Масса совпадений. Но они мне совершенно не кажутся случайными. Вот увидите, когда я еще вернусь к этой истории, все будет очень даже не случайным.
        Но теперь у нас на двоих с сестрой (плюс, конечно же, ее пацан, славный такой чертенок, подальше от него часики) были часы девицы, которая так мечтала остаться навсегда молодой. Ее мечта сбылась. Что ж, и нам… И мы не без желаний. Сестра говорила что-то насчет последнего ее мужа, с которым, по ее словам, можно было все наладить, так, кое-какие мелочи в прошлом подправить… А я…
        Я отдыхал на юге. И вечером, на пляже, представьте, гулял не один! (Пропускаю)… Недалеко бродила небольшая такая девушка. (Добавляю: теперь она мне еще больше понравилась). И сказала: «Найдешь этот камешек - сразу же поцелую. Прямо тут. Или где хочешь». (Изменяю). И я сразу же нашел тот камень, потому что я его предварительно пометил.
        И я принес ей этот камень. И сказал:
        - Ну что ж, детка, где награда рыцарю?
        Она сняла туфли, отбежала во тьму и там заплескала ногами в воде. А потом оттуда из тьмы крикнула. Знаете что?
        - Ты какой-то я не знаю… Другой. В прошлый раз ты мне больше нравился.
        Попробовать еще раз?
        Сергей Калиниченко
        СКАЗКА О САМОМ ГЛАВНОМ
        Достаточно правдивый отчет о случайной командировке
        РЕЗОЛЮЦИЯ
        Факты частично имели место. Наряду с тем имеет место предвзятая оценка некоторых отдельно взятых фактов. Отчет утвердить условно, впредь до особого указания в установленном порядке. Командировочные оплатить.
        (Подпись неразборчива).
        Вводная часть
        Бортовой журнал прилагаю. Там все описано. Добавить мне нечего. Я так и не понял, что у них происходит. Да у меня, как вы знаете, и не было такого задания: понимать. Мне нет до них ровным счетом никакого дела. Наша экспедиция работает на другом краю Галактики, в системе желтой звезды под названием Солнце. Там иногда попадается кое-что, интересное хотя бы для науки. Впрочем, мне и до этого нет ровным счетом никакого дела. Я пилот, обеспечиваю экспедицию транспортом, а что наблюдает экспедиция, меня не касается. Тем более, не интересно то, чего экспедиция не наблюдает.
        А попал я на ту планету случайно. Еще раз подчеркиваю данное обстоятельство: если бы не авария… Что я, псих? Мне что, заняться нечем? Я летел на транспортном корабле в направлении Главных складов за… в общем, за оборудованием для экспедиции. Спрямляя пространство, хотел заглянуть на часок… ну, имею я право на личную жизнь, в конце концов?! И при чём тут моя первая жена?.. Кстати, женушка еще в тот раз намекала, что я допрыгаюсь. Вот и накаркала.
        Одним словом, вот вам бортовой журнал, читайте и разбирайтесь сами. Мне даже сейчас неохота портить мозги в поисках каких-либо ответов на какие-либо вопросы. Ищите сами. Если, конечно, разберетесь.
        Запись первая
        Что произошло? И почему я так легко отделался? Машина пространства новенькая, только достал, маршрут знакомый, полет протекал в штатной ситуации. Потом вдруг: ба-бах, тр-рах, вспышка, вибрация. Меня выкинуло из подпространства непонятно где. Какая-то звезда поодаль, несущийся прямо в лоб голубой диск планеты… И вот я сижу на макушке холма, без единой царапины и без летательного аппарата. Вопросы как-то сами собой отпадают один за другим. Остается единственный: что дальше-то?
        Судя по некоторым признакам, разумная жизнь тут имеется. Планета кислородно-углеродно-азотно-водородного типа. Даже указана в лоции. Вот вам индекс, номер… Да что мне проку с индекса! У нашей пилотской братии - свои лоции, передаваемые изустно из поколения в поколение. А ребята перед стартом говорили мне: неподалеку от трассы планетка… В общем, ни один уважающий себя пилот в здравом уме и трезвой памяти ни за какие обещания не подлетит к ней ближе, чем на парсек. Там очень милые жители. Забавные. Гостеприимные. А вот живоедство у них иногда практикуется. Друг друга едят. Наших пока не трогали… может быть, как раз потому, что наши туда не летают. Как она называется? Ох, память… Даже не могу вспомнить, в каком она секторе…
        А мне что, легче будет, если вспомню? Можно подумать, я знаю, в каком секторе я сейчас нахожусь! Так или иначе, аборигенов искать придётся. Кто мне поможет дотелепаться до экспедиционных мастерских? Не те ли юркие существа, порхающие в кронах гигантских растений? В них только и хорошего, что они весёлые, Знай себе прыгают.
        Какой-тот шум спугнул их. Чирикая и отрабатывая полный вперёд маленькими крылышками, они бросились кто куда. Шум доносился снизу. Чем-то воняло. Слышались голоса.
        Топая вниз по склону, я продолжал вспоминать название. В наших устных лоциях все планеты именуются по-своему - коротко и очень подходяще… Нет, забыл. Даже споткнувшись о какие-то балки, здесь и там разбросанные в кустах, ничего подходящего не вспомнил.
        Но вот нехорошее предчувствие посетило меня в первый раз именно тогда, хотя удивляться я начал позже.
        На Земле, третьей планете системы Солнца, куда я часто возил наблюдателей, такие балки называются брёвнами. Лежали они тут давно. Сквозь них проросли новые деревья. Чуть дальше я заметил более свежие. Еще дальше начинались завалы совершенно свежих, смолистых бревен. Да, здесь кто-то хорошо потрудился. Но туземцев не было видно. Шум, упомянутые запахи и голоса доносились из-за леса.
        За лесом была равнина. От горизонта к горизонту, волоча за собой какие-то зубчатые приспособления, двигались одна за другой странные машины. Это они шумели и воняли. Голоса принадлежали существам, которые манипулировали рычагами в кабинах. Существа были точь-в-точь как мы. Я не вызвал у них удивления. Да им и некогда было меня разглядывать: работа кипела вовсю. Под зубьями приспособлений со скрипом ворочались пласты рыжей промёрзлой почвы, хрустели какие-то бурые кустики, аппетитно лопались оранжевые сочные плоды. На вид съедобные.
        Что они делают?
        Вы, конечно, понимаете: мне до всего этого не было ровным счётом никакого интереса. Но меня опять посетило нехорошее предчувствие. Спросил у карманного компьютера. Но он, видать, ещё не пришёл в рабочее состояние после нашей удачной посадки. Он долго обрабатывал полученную информацию, скрипел, щёлкал, а потом вдруг с поистине человеческим раздражением посоветовал мне поискать действительно мыслящих аборигенов. Я удивился.
        Потом я только и делал, что удивлялся. В конце концов даже привык. Но это потом.
        Короче говоря, я подманил крайнего. Он подрулил ко мне, открыл дверцу. Мог бы не открывать: стекол в ней все равно не было. «Как объяснить, что мне от него надо? Говорить бесполезно. Не услышит», - подумал я. Плохо отрегулированный двигатель наполнял округу диким грохотом. Отвратительно смонтированная конструкция тряслась, непригнанные детали резонировали. Акустические сигналы тут бесполезны. Телепатия? Вряд ли они ею владеют, хотя ребята говорили мне: жители той планетки, где практикуется живоедство, вроде как телепаты, хотя не ахти какие интеллектуалы. Впрочем, для телепатии ума не требуется. Надо только знать, как… Ладно, оставим её в покое. Может, попытаться с помощью жестов?
        И туземец меня понял! Более того, ответил, спрыгивая из кабины и хлопая меня по спине:
        - Старик, здесь ты ничего не поймаешь. Давай в Центр, к Главным. Только подмазывать не забывай!
        Самое интересное было то, что я понял всё до последнего слова. Я учил этот язык. Я много чего учил, когда жёнушка устроила меня на курсы подготовки пилотов для высокооплачиваемых дальних экспедиций. Правда, не все экзамены сдавал, хватило жёнушкиных родственных отношений с председателем экзаменационной коллегии, но ведь учил же! Оказалось, не зря. Только надо посоветоваться с компьютером, что и где мне придётся подмазывать.
        Пока я советовался, на руке у туземца пискнул какой-то приборчик. Он глянул на цифирки, мерцавшие в очень жидких-жидких кристаллах. Тряхнул прибор, снова глянул. И, позабыв о моём существовании, заорал на всю равнину, перекрывая грохот своей машины-развалюхи:
        Кон-чай, сколь-ко мож-но! За-кры-ва-ет-ся!
        Информация опять дошла без искажений. Приятели быстро отцепили от машин зубчатые приспособления, бросили их там, где застиг дружную компанию странный призыв. Опять сели за рычаги. Колонна, чадя и громыхая, устремилась на дорогу. Последняя мало отличалась от равнины, которую они только что перепахивали. Она была похожа на трассу полигона, на которой недавно закончился контроль-пробег мощных вездеходов для освоения планет с агрессивными природными средами. Вот интересно: если эта равнина - поле, то есть специально отведённая площадь для выращивания агрокультур, то неужели они надеются, что здесь хоть что-нибудь вырастет?
        Я допускаю: я мог задать этот вопрос вслух. Потому что незнакомый голос тут же ответил:
        - А ты не думай, сынок. Я всю жизнь думал, а толку нет: ничего не понимаю. Может, так лучше?
        Говорил седой абориген с трясущимися коленями, согнутой спиной и слезящимися глазами. Он сидел в тени деревьев у самого леса. Глядел не на меня - на белую пирамидку с флажком, двумя какими-то датами и столбиком имён.
        - Что там? - поинтересовался я.
        - Не «что», сынок, а «кто». Забывать стали. А в бумагах сказано: пали смертью достойных в битве с врагом.
        Мне до этого, сами понимаете, тоже не было никакого дела. Но тут усматривалась какая-то местная традиция, а местные традиции нам предписано, по возможности, соблюдать. Я сел рядом. И тут…
        Со временем я к этому тоже привык. Довелось видеть и не такие призраки. Но тогда, с непривычки. Одним словом, по соседству с белой пирамидкой буквально из воздуха появилась вторая. Только флажка не оказалось, даты (насколько могу судить) были другие, а имён - чуть не в два раза больше. Я шарахнулся в сторону. Видение качнулось и растаяло. Абориген вздохнул:
        - Исчезнувшие. Думали, как лучше, а вышло еще хуже. Хотя, куда хуже-то…
        - Так в бумагах пишут? - спросил я, чтобы сделать вид, будто ничего особенного не произошло.
        - В бумагах - никак. Молчат. И ты молчи. Все равно не поймешь.
        Мы помолчали. Наконец, абориген спросил:
        - Тоже хочешь до Центра дойти?
        - Надо, старик, - ответил я, удачно применяя туземное обращение. Подумал. Хлопнул аборигена по спине. - Дела, знаешь!
        Он кивнул. Вытер слезу и спросил - как будто не спрашивая, а утверждая:
        - А толку-то, если дойдешь?
        Тут усматривалась не то что местная традиция - какой-то философский подтекст. А я этой философии, знаете, не перевариваю. Как только экзамен сдал и жив остался?.. Наскоро хлопнув туземца по спине, я спросил, какой дорогой тут летают до Центра.
        - Вон той. Ну иди, сынок, коли решил…
        Запись вторая
        Ходить - вообще неприятное занятие. А по местным дорогам - тем более. Во-первых, пыль. Комментарии тут излишни. Когда из цветных облаков, медленно скользивших над равниной, посыпался мокрый снег, она быстро превратилась в то, что на Земле - третьей планете Солнца - именуют «проклятой грязюкой». Тут ее называли менее красиво, но как - я не помню… Все это во-вторых. А в-третьих, каждое проходившее мимо транспортное средство обдавало меня с ног до головы то первым, то вторым. Самоочищающийся комбинезон в конце концов отказался самоочищаться. Аборигены посмеивались, глядя на меня сквозь окошки своих драндулетов. Я свернул на тропинку.
        Тропинка шла почти параллельно дороге. Попадались посёлки - жилые дома вперемежку с хозяйственными строениями. Первые не слишком отличались от вторых. Только в первых жили туземцы, а во вторых - какие-то другие, жующие и хрюкающие существа. Компьютер, немного покопавшись в памяти, неуверенно обозвал их коровами и свиньями. Они плавали по брюхо в жидкой холодной грязи, провожая меня взглядами. Я спросил: что они будут делать, когда грязь застынет? Компьютер заявил, что на такие вопросы не отвечает. Видели мы и птиц в отдельной постройке. Белопёрые, худые, длинноногие, они чихали и кудахтали, сидя на жердочках. Компьютер заявил, что это страусы. Я тоже покопался в памяти, припомнил лекции из цикла предполётной подготовки (слушал их в состоянии дрёмы, потому хорошо запомнил) и с цифрами в руках возразил ему, что на таких широтах страусы не водятся. Мы долго препирались в диалоговом режиме. Сошлись на том, что они - действительно страусы, но измельчавшие в результате какой-то экологической катастрофы.
        Попадались мастерские, где скучали не то полуразобранные, не то, наоборот, полусобранные образцы местной техники. Попадались хранилища. С виду они были похожи на ангары для кораблей дальнего поиска, изнутри - на свалки. Подробнее описать их я затрудняюсь: хотел подойти, но свалочный дух отбил всякую инициативу… Над всем этим неярко светило местное солнце, плыли облака и скандалили огромные стаи чёрных птиц.
        Так я шёл от строения к строению и не заметил, как попал в город. Дымили заводы, исторгая клубы того самого цветного дыма, который я принял за облака. Выше этих облаков поднимались дома, сияя стеклами и пестрея многочисленными предметами одежды, развешанными для всеобщего обозрения. Тоже традиция. Гудели транспортные агрегаты, заполняя собой улицы. Они брызгали на пешеходов грязью, хотя я не могу с уверенностью сказать, откуда она тут бралась: все ямки, выбоины и прочие элементы дорожного микрорельефа были аккуратно выстланы слоем чего-то серого и твёрдого, напоминающего земной асфальт. Пешеходы неслись толпами навстречу друг другу по улицам, но друг на друга почти не смотрели. И почти не разговаривали друг с другом, только разве что если хотели подчеркнуть, что им не о чем разговаривать. Зато все косились на меня. Кто-то хмыкнул: «Ну точно, оттуда!»
        Я понял, в чем дело. На местных жителях были теплые накидки, меховые головные уборы, меховые или, по крайности, теплые сапоги. Я в своем легком комбинезоне и со своими синими ушами возбуждал у них какой-то нездоровый интерес.
        Компьютер долго вспоминал, какие деньги имеют хождение на этой планете. Наконец, мы отыскали заведение под соответствующей вывеской. Роскошествовать не буду. Какая-нибудь шубейка, простенькая шапчонка да эти… как их там? Короче, с ног на голову. А может, с головы до ног. Трудный он, местный язык! Иногда одни и те же слова имеют совершенно противоположные значения. Как аборигены ухитряются понимать друг друга?.. Короче, мы отворили тяжеленную дверь торгового заведения.
        И я догадался: настало время удивляться в очередной раз. Шубеек тут не было.
        И шапчонок не было.
        И этих самых… которые с ног на ноги…
        Не было ничего похожего на то, что носили аборигены.
        Сверкали разноцветные пляжные сандалии с дырками для пальцев. На них и смотреть-то было страшно в такую холодную погоду. Висели, распяленные на палках, скучно-серые балахоны с грубо пристроченными рукавами и оранжевыми пуговицами. Сложив на темечках уши-клапана, стерегли доверчивого покупателя волосатые картузы. Их вид заставил меня сделать шаг назад. Переведя дух и осмотревшись, я шарахнулся назад к картузам: две фигуры с мертвенно-бледными щеками тянулись ко мне, их обломанные пальцы готовы были меня сцапать, а лица не предвещали ничего хорошего. Ну вот, и здесь тоже начинается живоедство… Компьютер успокоил: ничего страшного, фигуры сами неживые. Живая фигура вкушала мирный сон, покачиваясь в кресле под плакатом
«Перспективная модель». Ну, такую не тронь - и она не тронет.
        Скрипнула малозаметная дверца. Под сенью балахонов и картузов появился элегантный туземец в замечательной простенькой шубке. Он имел при себе также папочку с надписью «Представитель изготовителя». Компьютер хотел её расшифровать, но, сделав первичный анализ, безапелляционным тоном запросил для окончательного анализа уйму машинного времени и уйму бит дополнительной информации. Я выключил его, чтобы не перенапрягался.
        Сонная фигура в кресле не привлекла внимания элегантного туземца. Но, увидев меня, он проворковал:
        - Так, так… есть вопросы? Замечания?.. Предложения?.. Рад осветить.
        Говорил он как-то нервозно, всё время дёргался. Да и лицо под квалифицированной улыбкой источало какие-то странные эмоции. Я не понял, чем он собирается меня освещать. Но компьютер, самовольно включившись, посоветовал на всякий случай говорить правду. И я сказал (что отнекиваться, когда тебе сами предлагают спрашивать!):
        - Есть вопросы. Как вы полагаете: неужели это кому-нибудь… неужели это кто-нибудь…
        Я стукнул по компьютеру, ожидая подсказки. Он безмолвствовал. А собственный мой запас слов катастрофически стремился к нулю. В нём не было понятий, которые годились в данной ситуации. Я сосчитал до пяти, набрал побольше воздуха - и выпалил:
        - Неужели это все кому-нибудь пригодится?
        Туземец сделал вид, что понимает. Я покраснел. И он в самом деле меня понял:
        - А-а! Но, знаете, это уже не наше дело. Торговля должна работать с покупателем.
        - С покупателем, - повторил я, запоминая. И решил уточнить: - Здесь действительно употребляется предлог «с»? Кажется, нужен предлог «для»…
        Абориген захлопал глазами. Компьютер посоветовал мне не задавать таких вопросов. Да и в самом деле: что это я! Традиции надо глотать, не разжёвывая. Своим дурацким вопросом я поставил аборигена в ужасное положение. Чувствовалось, с каким усилием он ищет вариант ответа. Промолчать он почему-то не мог.
        - О! - воскликнул он, подобрав наконец что-то подходящее. - Мы понимаем. Мы не каменные и всё прекрасно понимаем. Но… Ho! Тех-но-ло-гич-ность! Мы вы-нуж-де-ны! Мы поставлены перед ужасной, роковой дилеммой! Да, шить красиво. Да, шить модно… эстетично… элегантно… удобно, в конце концов. Но! Но!! Вы посмотрите, какие у нас машины! Вы посмотрите, какие у нас ткани! Это ужасно! И вот дилемма: новая модель
        - и никаких излишеств. Два шва. Только два шва, на которые способна, извиняюсь, любая… - (Он умолк. Огляделся по сторонам. Как тренированный профессиональный оратор, сделал бесшумный вдох. Пригнулся к моему уху. И зашептал) - На которые способна любая дура! Представляете, каково нам?! Но кто, если не мы? Кто сделает за нас наше задание? Как обрадуются там, когда узнают, что мы сдались и опустили руки! Они только ждут этого! И мы выполняем задания. Выполняем, несмотря ни на что.
        - А… одежду? - ляпнул я. - Кто выполняет… одежду?..
        Слышно было: внутри у собеседника что-то ухнуло. Он менялся в лице. Нервное дёргающееся лицо становилось неподвижным, холодным. Голос тоже похолодел:
        - А зачем вам это знать, молодой человек? Вы что… вопросы задаете?! Вас неправильно поймут!
        Распахнулась потайная дверь. Кто-то закричал оттуда:
        - Он здесь! Не кладите трубку, он здесь! - И уже тихо, без крика - Женский приятный голос…
        Я вздрогнул.
        Мой собеседник тоже вздрогнул:
        - Меня?.. - переспросил он, снова дёргаясь всем телом. - Ах, меня!..
        Дверца пропустила его внутрь и снова захлопнулась, блеснув табличкой «Посторонним входить не разрешено».
        - Стоят, пялятся, разговоры умные ведут, - пробубнила сонная фигура под плакатом
«Перспективная модель». - Выбирайте и уматывайте. Или так уходите. Закрываем.
        Она ещё крепче закрыла глаза. Я перечитал табличку «Посторонним входить не разрешено». Оглянулся. И тихо, на цыпочках, оставил это заведение.
        Запись третья
        Как я раньше не догадался? Вот дурак: пялился во все глаза по сторонам - и ничего не видел!
        Заготовленные брёвна, которые сгнили и не пригодились. Урожай, который никому не нужен. Вещи, которые способны испугать любого врага. Не знаю, как тут насчёт живоедства., но что-то нехорошее тут явно произошло. Старик упоминал войну с врагом. Что за враг? Или, может, он имел в виду эпидемию - невидимого врага, с которым они пока не умеют бороться? Или у них тут в самом деле экологическая катастрофа? Очень уж холодно. А может… Ну, это уж точно не мое дело!
        Я никак не мог вспомнить, как называется планета. Но вспомнил другое: когда улетал с орбиты Земли, случайно поймал телепередачу. Там один землянин, хихикая и потирая руки, делился зловещими планами. Предлагал забросить куда-то не простой десант, не обыкновенных диверсантов, а вообще развалить всю работу. Во всех отраслях хозяйства, не говоря о прочем здравоохранении. Чтобы больницы не лечили, ремонтные мастерские не ремонтировали… И об этом он говорил с усмешечкой!
        Вот оно что, Земля выполнила эти зловещие планы. Как земляне ухитрились долететь сюда на своих тихоходных несовершенных кораблях, я судить не берусь. Но начальник нашей экспедиции, который начинал на Земле десятки лет назад рядовым наблюдателем и теперь знает о ней практически всё, говорил нам: «Ребята, они ещё не то могут! Они сами не подозревают, на что они способны, если захотят!». Доказательства, как говорится, налицо…
        От воспоминаний и впечатлений разыгрался аппетит. Он, сколько себя помню, всегда разыгрывался от впечатлений, а особенно воспоминаний. Я нашёл столовую. Открыл тяжёлую дверь. Минуту спустя, преследуемый запахами, мухами и новыми впечатлениями, спешно открыл ее с другой стороны. Очнулся только через квартал, под вывеской более солидного пищезаправочного заведения. Старый туземец в какой-то форменной одежде, который сидел у входа, враждебно уставился на меня. Улыбнуться ему, что ли? Вдруг это поможет загасить его отрицательные эмоции?.. Нет, итог был тоже отрицательный. Поблизости была еще одна точка. Охраны у входа не было. В просторном зале - тоже никого. Аборигены с подносами, танцуя, плыли в соседний маленький зал. Я их не интересовал. Их привлекали звуки музыки, шум и тягучие песни на каком-то странном, непонятном языке.
        В общем, я опять очутился на улице, в потоке суетливых неразговорчивых пешеходов. Темнело. Холодало. Зажигались огни. Рядом вспыхнули белые буквы:
        - О-о-о.
        Что такое?
        Не знаю, как тут владеют телепатией аборигены, а уже вывеска точно владела. Мигом поняла, что я хочу. И расщедрилась на дополнительную информацию:
        - О-око.
        Дополнительная информация мало помогла. Копание в памяти и хлопанье по компьютеру не помогло совершенно. Вывеска опять сжалилась - нехотя продемонстрировала мне остаток надписи. Заглавная «М», правда, сильно моргала, следующая за нею «о», вспыхнув на прощание, тут же погасла навсегда. Зато третья по счету «л» оказалась кстати. Я нащупал в кармане местные бумажки и взялся за ручку двери.
        - Молока, пожалуйста, - давясь от слюней и смущения, выпалил я заготовленную фразу.
        Мое вторжение помешало беседе трёх аборигенок в форменных халатах. Они, конечно, не перестали беседовать, но я им действительно помешал. Их спины излучали негодование.
        - Молока, пожалуйста, - повторил я. Чуть-чуть подумал и на всякий случай добавил:
        - С собой.
        Меня услышали. Но не поняли. Проклятый акцент! От волнения нечётко выговаривал отдельные звуки.
        - Чего-о?! - переспросила старшая.
        - Моло…
        - Чего-о?! - рыкнула удивительно густым и зычным голосом самая молодая и красивая.
        Я не заметил, как очутился на противоположной стороне улицы, в застеклённом фойе какого-то увеселительного заведения.
        Урчали и фыркали, скупо разливая по стеклянным сосудам фруктовый сироп и щедро разбавляя его некипячёной водой с пузырьками углекислоты, какие-то автоматы. Рядом стояла целая толпа аборигенов. Аборигенам нравилось. Я тоже решил взять: надо было запить счастливо обнаруженные в кармане питательные брикеты. Автомат-телепат съехидничал и вместо порции с сиропом выдал мне полпорции без. Компьютер, тоже не без ехидства, пояснил: так здесь иногда бывает… Что поделаешь, опять традиция! Съев брикет и запив его, я успокоился. Даже появилась охота глазеть по сторонам.
        Помню, в бытность мою курсантом я возмущался: зачем нас пичкают социологическими и историческими данными о среднецивилизованных планетах? Пилотов из нас готовят или наблюдателей? А вот, оказалось, не зря. Вспоминая эти лекции, я прекрасно понимал, что происходит за стеклами фойе, на улице.
        Среди тротуара с достойным видом спал пьяный абориген. Ни прохожие, ни ответственные за порядок не обращали на него внимания. Прохожие аккуратно перешагивали через него. А ответственным было не до этого: они занимались своими делами. Один лениво наблюдал за малолетними аборигенами, которые деловито шествовали через улицу на запрещающий сигнал. Им это доставляло удовольствие. Другой со скучающим видом листал какие-то бумаги, будто вспоминая, зачем они ему понадобились. Рядом тоскливо переминался с ноги на ногу хозяин этих бумаг. Я посочувствовал ему: то был мой собрат, водитель. Его транспортное средство, розовое от смущения, приткнулось к обочине. Сияя чёрным лаком, пролетел мимо ещё один тарантас - побольше. Он чуть не задел юных аборигенов, которые в этот раз надумали пересечь улицу на разрешающий сигнал. Оба ответственных вскинули руки к головным уборам. А когда чёрный тарантас скрылся, набросились с криком на малолетних шалунов:
        - Смотреть надо, чья машина! Где такие умные, а где…
        Подкатило ещё одно средство транспорта. Тоже чёрное, но без лака. Открылась дверца. Два ответственных за порядок подошли к пьяному. Взяли его за руки и ноги. Умело, хотя не слишком деликатно произвели погрузку. Транспортное средство, чихнув дымом, исчезло в противоположном направлении.
        Мимо меня пробежал к выходу из фойе какой-то абориген. Потом ещё. Потом вывалила целая толпа. Кто-то вздыхал, приговаривая: «Живут же люди… Когда мы будем так жить?..» Постепенно толпа вывалилась на улицу и там рассеялась. Туземец в форме служителя чистоты (не помню, как это называется на местном языке) проинформировал меня, что заведение будет радо моему приходу завтра, но никак не сегодня. Тоже не помню, как это звучало на местном языке. Помню только, что совсем коротко, буквально два слова… Я уже начал привыкать к здешним правилам хорошего тона. И мы с компьютером решили выйти. На улице один за другим гасли фонари. Пешеходов не было. Засыпаемый хрустящим снегом город наполнялся другой жизнью.
        Признаки были всюду, В витринах магазинов слабо фосфоресцировали круги сыра, гирлянды сосисок. Иногда мерцали видения окороков, омаров, но выглядели они бледно: как будто стеснялись. Брели по улицам фантомы шуб, шарфов, сапожек. Над старыми домами колыхались призраки новых. Тоже убогих - тесных, построенных кое-как и из чего попало, зато - новых, с прочными лестницами, закрывающимися оконными рамами, открывающимися дверьми, непротекающими потолками. На углу поднялся фантом двухэтажной виллы с мансардой, верандой, подземным гаражом и ещё чем-то. Видения пришли в ярость. Ринулись на него, сшиблись, развеяли в пыль и сами развеялись. Мерцающая пыльца закружилась в одном хороводе со снежинками…
        - Эй! Поди сюда! - вынырнув из метели, окликнула меня тёмная фигура.
        Ну вот, теперь уж точно будет живоедство… Я вспомнил о предполётной подготовке. Что-то слабое утешение… Более утешительным оказалось то, что я узнал в тёмной фигуре того самого пьяницу. Хоть какой-то, да знакомый в незнакомом городе…
        - Замерз? - участливо поинтересовался он, распространяя запах вроде того, что исходит от местных щеголей, только менее приятный и более резкий. - Что-то рано тебя выпустили, не разрешили до лета подождать. Меня вот тоже… выпустили. Не хватило места: дорогих гостей из ресторана привезли. Ну, идём. Пра-а-рю?
        Последнего слова я не понял. Остальные понял через одно. И решил на всякий случай опять сказать правду:
        - Замерз.
        Он дружески обнял меня, и мы пошли куда-то, перелезая через сугробы и скользя на обледенелом асфальте. Впрочем, скользил по большей части я. Он очень уверенно копировал походку трезвого человека и справлялся с препятствиями успешно. Когда мы спускались по разбитой лестнице куда-то ниже уровня земли, где было темно и булькала горячая вода, я оступился и чуть не рухнул в кипяток. Если бы не он, вести эти записи было бы некому.
        - Пра-арю? - гаркнул он, благоухая. - Кто мёрзнет, а кто и не очень… Так почему же тебя выпустили? Сейчас срока ровные: летом исчез - летом пускай и ос-освобождают.
        Я опять не понял. Компьютер тоже. Посоветовавшись, мы решили молчать и накапливать информацию. Пьяный истолковал это по-своему:
        - Ну, не беда! Оттаешь. Жизнь - она такая… изогнутая она, сломанная, не знаешь, какой стороной обернется. А я уж подумал, что ты слишком умный…

«Не любите вы умных, - отметили мы с компьютером - В ваших традициях это почти как ругательство».
        - Ну, ну! Обиделся! Плюй на всё и береги здоровье, понял?
        - Нет…
        - А что тут понимать, наливай да пей! Было бы что. У тебя есть?
        - Есть…
        Он пожевал искусственной пищи, которой я ему предложил. Хотел плюнуть, но передумал: брикет ему понравился.
        - Ну и ладно. Жизнь штука гнутая, сломанная… эх, намяли бока, проклятые… жизнь так устроена, что хоть понимай, хоть не понимай - не разберёшься. Вот и не разбирайся. Думать, земляк, опять вредно. А кто виноват?
        - Не знаю…
        - Во-во. Потому что никто не виноват. Потому что все виноваты. Был у нас… правильно, был у нас отец родной. Лучший отец навеки. И стала у нас… правильно, вечная мерзлота. Ничего не вобьёшь. А вобьёшь - не выбьешь, потому как вечная. Не сгниет. В талой земле всё гниёт. Правда, на мерзлоте ничего не выросло… ну, так ведь ты вспомни: что было, когда она начала таять? Правильно, болото. На кой тогда было таять? В болоте тоже все гниёт. И теперь у нас понизу вечная мерзлота, а поверху - болото. Все шатается, все падает. А что вбили в мерзлоту, до сих пор стоит. Понял?
        Говорил он долго, понять его было трудно. Лишь под утро, когда он утомился и начал подрёмывать, засыпая на полуслове, я кое-как свёл концы с концами.
        Выходило так. В далёкие времена (моего собеседника, как он сказал, «ещё в чертежах не было») наступил Великий Восход. Стало, как на других планетах, а кое в чём даже и лучше. Теплая земля приносила отличные урожаи. Всё на ней росло как будто само по себе. Но потом начался туман. Стало холоднее. Все перепугались. Прошел слух: виноват кто-то слишком умный. Я так и не понял, в чем его обвиняли. Я не уверен, что они сами это знали. Даже не знали точно, кто он такой. Просто умных стали бить.
        Трудно сказать, помогло или нет. Кажется, нет. Земля превращалась в мерзлоту, на ней ничего не хотело расти, а что росло - никуда не годилось. Аборигены прятались кто куда, спасались кто как мог. Наконец потеплело. Все радовались. Думали, растает мерзлота. Она в самом деле чуть подтаяла. Но со временем оказалось, что таять она вовсе не думала. Поверх неё расплылось болото, сквозь которое не пробивалось солнце. Опять возник слух: виноваты умные. Стали добивать тех, кого случайно не добили. А туман не рассеивался. И под ним в конце концов стало… в общем, стало как сейчас. Мой собеседник уже был «и в чертежах», и в материале, он ещё ничего не понимал, но уже всё видел, с тех пор ничего не изменилось.
        - Вот так, - подытожил он. - Они ведут, мы идём. А куда - не знаем. Только Самый Главный знает. Да и тот… хотя он и Главный…
        Вот, приехали, как говорят в таких случаях на Земле. Я никогда не пойму, что здесь происходит. И выбраться отсюда не смогу. Я это знал. Потому что я вспомнил, как называется эта планета в наших устных пилотских лоциях: Планета Дураков. Не выберусь я отсюда. Не съедят - так сам свихнусь. Думаете, жёнушка будет плакать? Ну, ну! Скажет: «Вот ещё один сгорел на работе». И выйдет замуж в четвертый раз. Наконец-то за умного. В смысле, не за пилота, а за кого-нибудь с нормальной профессией и тоже с хорошим окладом.
        Я хлюпнул носом. Или то хлюпнули доски, брошенные в кипяток? По ним кто-то пробирался, светя спичкой. Огонёк путался в кольцах пара, светлее от него не становилось.
        - Ищи здесь, - говорил незнакомый голос. - Должен быть в этой проклятой системе хоть один аварийный вентиль!
        - Ничего здесь нет, - проворчал другой голос, тоже незнакомый. - Был один Самый Главный, стал другой, а вода как текла мимо, так и течёт.
        - Тихо ты! Умник нашелся! Знаешь, что сейчас будет, при новом Самом Главном?
        - Что будет, то и будет. Хуже просто некуда…
        - Вот что будет! Не усугубляй!
        По стене над моей головой скользнула тень кулака. Свет погас. Кто-то из двоих выругался. Кто-то сказал:
        - Давай сходим к стене. Оставь в покое этот вентиль, давай сходим, покричим. Вдруг новый Самый Главный услышит? Бывали случаи… когда он ещё просто Главным был.
        - Врешь ты все. Ну, пошли. Ничего мы тут не найдём.
        Хлюпнули доски, стало тихо. Мой собеседник-пьяница в этой тишине произнёс:
        - Вот именно. Не усугубляй. Умные, те ведь всегда… усугубляют. Возле стены надо ж-а-лостливо… Нет бы жа-а-лостливо, а они… усугубляют. Было ведь. Были случаи. У нас, брат не то что у них. Всякие случаи были!.. Э, да ты случайно не оттуда?
        Я вздрогнул. К счастью, он уснул и даже захрапел. А я сидел в темноте и пытался что-либо сообразить.
        Самый Главный у них новый. Бывали случаи. Возле стены.
        Может быть, и мне повезет? Вдруг случится что-нибудь… какой-нибудь случай? Терять мне все равно нечего.
        Информация проникла в мозги и отпечаталась. Потом превратилась в желание действовать. Я не помню, как я вылез на свет, как пересек весь город и очутился перед высокой стеной. Стена поднималась над серыми волнами тумана. Рядом толпились туземцы. Кто, сунув голову в подкоп под стеной, вопил что-то жалобное. Кто, поднявшись на цыпочки, делал призывные жесты над стеной. Вторых было меньше, чем первых. Да и первых тоже не густо. Толпа чего-то ждала.
        Мне ждать было некогда. Я по возможности деликатно растолкал первых, вторых и третьих, освободил место. Разбежался. Эх, где мои курсантские годы? Но ничего, предполётная подготовка ещё сказывалась. Мелькнула внизу стена. Громадное здание с плотно зашторенными окнами надвинулось на меня. Брызнули осколки. Метнулись тяжёлые занавеси.
        - Где тут Самый Главный? - крикнул я. - По делу! Срочно!
        - Вас слушаю, - ответил негромкий сипловатый голос. - Но зачем прыгать в окно? Для этого, я полагаю, существуют двери.
        Запись четвертая
        В кресле передо мной сидел абориген старше средних лет. Почти лысый. Но крепкий, с отличной выправкой. Холодноватые глаза смотрели умно и внимательно.
        - Вас слушаю, - повторил он. Как будто говорил в трубку переговорного устройства.
        Стараясь быть предельно кратким, я изложил дело. Выразил уверенность в том, что он, Самый Главный, полномочен решить вопрос о моем спасении. Намекнул, что наша планета умеет быть благодарной. В общем, вел переговоры на высшем дипломатическом уровне. Сам от себя такого не ожидал! Если бы не акцент…
        Впрочем, информация дошла. Самый Главный сказал:
        - Понятно. Значит, это были вы. Мы поторопились. Мы думали - вы оттуда.
        - Я оттуда, - согласился я. На Земле всегда так говорят, когда хотят подчеркнуть, что знают, откуда мы взялись.
        - Конечно, - кивнул Самый Главный. - Вы оттуда, а не оттуда. Одну минуту.
        Компьютер принялся нашёптывать мне варианты дальнейшего разговора. Самый Главный тем временем куда-то позвонил, кому-то что-то приказал. Положив трубку, заверил меня:
        - Всё будет сделано в кратчайший срок. Мы вас не задержим. Вы, конечно, впервые у нас?
        - У вас очень мило, - поспешил заверить я: так посоветовал компьютер. - Масса впечатлений. Не ожидал…
        - Так, так. Ну, и что показалось неожиданным?
        Компьютер снова стал нашептывать. Я отключил его. Сам не знаю, почему. Взял и отключил, несмотря на бурные протесты.
        Я вдруг понял: здесь, в присутствии Самого Главного, я буду говорить то, что думаю. Почему? Я и теперь не знаю, почему я так решил. Затрудняюсь сказать, насколько хорошо Самый Главный умел читать мысли, то есть пользоваться телепатией. Но каким-то искусством воздействия на других он безусловно владел. При нём очень трудно было врать.
        И слова посыпались из меня. О новых штабелях брёвен по соседству со старыми, никому не нужными. Об истреблении урожая, который тоже никому не пригодился. О домах, напоминающих сараи. О хранилищах, напоминающих свалки. О морозоустойчивых страусах. О водоплавающих коровах. О магазинах, которые ничем не торгуют. О призраках. О тумане. О том, наконец, что разумные жители этой планеты кажутся мне не слишком разумными, хотя и не совсем дураками. Будто они хотят прикинуться дураками, но время от времени это у них не получается.
        Самый Главный слушал. Умением слушать он тоже был наделён, вне всякого сомнения. Наконец, я выдохся. И он спросил:
        - Кто вам это сказал? Он?
        - Мне никто не говорил! Я сам видел! Вот, и компьютер может подтвердим,!
        - Компьютер, - медленно повторил он. - Ах, да… Но, молодой человек, этого просто не может быть. Имеются решения, назначены сроки, определены ответственные. Недостатки должны быть устранены.
        - Но я-то видел… - выпало у меня.
        Самый Главный встал. Подошёл к окну. Отодвинул занавеску. Постоял какое-то время, глядя на падающий снег и щурясь от света. Потом решительно обернулся ко мне:
        - Едем! Срочно созываю комиссию, и вы нам всё покажете.
        Он хлопнул в ладоши.
        Распахнулась дверь. Ворвался сквозняк. Следом вошла комиссия: очень старые, очень суровые и совершенно лысые аборигены. Смотрели они прямо перед собой, тяжело и бесстрастно.
        Я понял: вот эти наверняка владеют телепатией. Я почувствовал, как начался мгновенный обмен информацией. Члены комиссии не переглянулись, даже не посмотрели друг на друга, ничего друг другу не сказали, а я ощутил нутром: они сделали вывод. Совершенно одинаковый для всех членов комиссии, и притом не подлежащий ни сомнению, ни пересмотру. Я им не понравился. Теперь я до конца дней своих мог улыбаться, совершать благородные поступки, стараться им ещё как-то угодить - от меня больше ничего не зависело.
        Да и на Самого Главного, который в их телепатическом обмене как будто не участвовал, они посмотрели очень странно. Посмотрели никак. Хотя и не спорили пока, что он тут Самый Главный.
        Состоялся краткий обмен информацией в виде звуковых сигналов. И вскоре длинные черные экипажи, сияя лаком, понесли нас мимо знакомой стены. Гладкий асфальт стелился под колёса. Я даже чуток вздремнул. Нет, грязная дорога, по которой я шёл в Центр, явно приснилась мне во сне… И только я успел об этом подумать, как нас качнуло первый раз. Потом во второй. Потом я чуть не откусил язык. Асфальт пошёл трещинами, раскололся на вертлявые куски. А потом у самого магазина - экипаж увяз в сугробах.
        Нас ждал в знакомых мне дверях совершенно замёрзший туземец. Даже чудесная шубка - точно как у представителя изготовителя - не избавляла его от крупной дрожи. Он пятился задом, приглашая нас войти. Четверо продавцов держали створку двери, чтобы мы смогли воспользоваться приглашением. А все товары в торговом зале, начиная от пляжных туфель и кончая картузами, сияли одинаково розово, гладко и ярко. Я их даже не узнал. Это был какой-то лак вроде изоляционного. Правду сказать, они под его слоем выглядели менее жутко.
        - Дорогие гости! - дребезжал абориген в шубке. - Мы так ждали вас, мы так ждали! У нас тут скромно, без излишеств, прошу не обижаться…
        - Вы ответственный за дела торговли? - спросил Самый Главный. Но тот не слышал: он всё дребезжал, кланяясь и сияя розовой лысиной. Чтобы вернуть ему способность воспринимать информацию, Самый Главный вынужден был хлопнуть в ладоши над самым его ухом. - Итак, вы?
        - О да! На текущий момент… в свете принятых решений… с чувством наиглубочайшего удовлетворения…
        - Ну, а как вы следите за спросом? - хлопнув в ладоши снова, спросил Самый Главный. - Как ищете товар, нужный для покупателей?
        - Поку… пателей?.. - с видимой натугой переваривая услышанное, повторил ответственный. Он силился найти в своей памяти хоть какой-то аналог. Наконец, это удалось. - Ах, для этих! Да, да, конечно! Товары для народа! - (Он покосился на входную дверь). - В свете решений… наиглубочайшего…
        - А как поставщики? - осведомился Самый Главный.
        Тот опять растерялся. Но ненадолго.
        - Подводят! - обрадованно заголосил он. - Ещё как подводят! Но мы ищем! У нас такие мастера! Поэты торговли! Так и горят на работе! - (Его прошибла слеза. Голос дрогнул, зазвенел).
        - И… прямо-таки горят? - уточнил Самый Главный.
        - О! О! У нас ужасная работа! Вредная работа. Что там шахты и рудники! Недавно мы лишились… мы скорбим… это наше общее горе дружного коллектива.
        - Что такое?
        - Ах… банкет. Маленький ужин для очень, очень уважаемых людей. Я предвидел. Я беседовал. Его преклонный возраст, сердце… Но он не пожалел себя. О, бедная вдова! Несчастные дети! Два чудных несмышлёных карапузика… младшему всего пятнадцать годиков…
        Я вовремя вспомнил, к счастью: мы тем и отличаемся от аборигенов, что не умеем плакать. Но на Самого Главного трогательная речь произвела странное впечатление. Он уже не интересующимся, не уточняющим - каким-то нехорошим тоном спросил:
        - Ну, а результат?
        Ответственный отреагировал странно. Хотя бы потому, что совсем не растерялся:
        - О! О! Только что! Мировой стандарт!
        Он повёл нас к двери с табличкой «Посторонним входить не разрешено».
        По ту сторону двери на Самого Главного, членов комиссии, а тем более на меня никто и не оглянулся. Там были заняты. Аборигены и аборигенки в костюмах продавцов распихивали по сумкам и мешкам знакомые шубейки.
        - Зачем ты взяла две сумки? - услышал я знакомый голос. Да, я слышал его из-под плаката «Перспективная модель». Сейчас обладательница этого голоса не думала спать. Она хватала, пихала, толкалась, улыбалась и не забывала повторять сладким голосом: - Я близко живу, а ты далеко. Надорвёшься, миленькая.
        - Сама не надорвись, - отвечали ей. - Мальчики, девочки, вон жёлтенькая лежит. Никому не надо? Беру!
        Ответственный кашлянул.
        Они услышали. Немедленно среагировали: не прекращая своих упражнений, освободили место. Знакомая из-под плаката «Перспективная модель» оглянулась. Увидела Самого Главного. Дружный коллектив расступился ещё шире. Вот уж кто владеет телепатией!
        - Что происходит? - поинтересовался Самый Главный. И ответственный подхватил отцовским строгим голосом:
        - Что происходит? Как будто в первый раз на свете живёте, честное слово! Сколько вас учить, при ком берут и при ком дают? Вот сейчас как… объявлю всем по замечанию!
        Все вытянулись по стойке смирно. Кто-то гыгыкнул, выронив сумку, которую, по причине занятости рук, держал в зубах. Чуть погодя кто-то спросил:
        - Всё? Можно продолжать?
        Самый Главный обернулся к ответственному. Ответственный послушно рассердился на них:
        - Вот как! Ну, замечаний тут будет мало! Тогда по строгому замечанию! Да, да, не меньше! Вы должны усвоить суровый урок! Я вам говорил: нарвётесь… то есть, надорвётесь!
        - Дети малые у нас, - проникновенно, как стихи, начала моя знакомая. - Пропадут! Не губите!
        Коллектив сопел, размазывая косметические цветные слёзы. Что-то зарычало и завоняло под окном. Хлопнула дверца с табличкой «Посторонним входить не разрешено». В помещении возник статный молодой абориген спортивного вида.
        - Мать, привет! - крикнул он. - Давай скорее, а то плакать начну!
        Я содрогнулся: что, если он действительно заголосит во всю мощь своих исключительно здоровых лёгких? Испугалась и моя знакомая. Начала судорожно тискать сумку. Сумка никак не могла закрыться. Она чуть не плакала, молодой абориген тоже начинал подвывать от злости:
        - Ну, ну, и эта померла! На работу из-за тебя устраиваться, что ли!
        - Старая я… больная…
        - А я здоровый! Сейчас побегу и запишусь на завод, в самый страшный цех! Где труднее!
        Это возымело действие. Она кое-как застегнула сумку. Он вскинул ношу на плечо и, едва не опрокинув по дороге ответственного за торговые дела, выскочил за дверь. Зарычало и завоняло под окном транспортное средство. Опять всё стихло.
        Безмолвствовал Самый Главный. Безмолвствовала комиссия. Ответственный моргал глазами, превращаясь из сурового отца в нашкодившего мальчишку. Он становился все меньше и меньше.
        А на меня накатывал смех. Ладно, если бы я хоть что-то понял в происходившем. Так нет: я даже не успел перевести сказанное. Что до компьютера, то он давно самоотключился в панике перед свалившимся на него объемом новой информации, которого он не мог переварить, и помощи мне ждать было неоткуда. Но беспричинный смех буквально душил меня. Угомонился он только в экипаже, когда мы ехали по улицам Центра. Мелькали дома, деревья, заборы… И всё это было покрыто густым слоем розового лака. Всё блестело, сверкало, слепило.
        Окончательно я стал приходить в себя только на заводе, куда мы прибыли. От новости: к ремонту моего корабля здесь ещё не приступали.
        Ответственный за заводские дела был знаком с Самым Главным. Потому и разговор начался не как раньше: без долгих вступлений о контактах с поставщиками:
        - Ты, дружище, когда работать начнёшь? - спросил Самый Главный.
        - Ну, так ведь…
        - Когда работать начнёшь? - повторил Самый Главный, обводя взглядом бездействующие станки и скучающих станочников.
        - Металла нет, - уверенно, хотя и очень тихо молвил ответственный. - Инструментов нет. Фондов ноль. Все лимиты исчерпаны.
        Я подумал: а ведь он эти слова давно заучил наизусть. Как я в курсантские годы учил наизусть инструкции.
        - Ну, знаток! - покачал головой Самый Главный. И тот еще увереннее зачастил:
        - Что «знаток»? Что «знаток»? Ты встань на мое место и попробуй хоть что нибудь сделать! Ты знаешь, как я работаю? Ты знаешь, как я вообще работаю? Вон, станок стоит, на котором ты в молодости начинал. Новых нет и не будет! Корпуса дедовские. Жилья нет. Кадры разбегаются. Некем стало работать! Некем! А в Центре нас неправильно поняли!
        - Ого! - воскликнул Самый Главный. - Хорошо бы, совсем не поняли, а то ведь поняли, да неправильно… Допустим. Верю. А если я тебе дам?
        - За что? - всхлипнул ответственный и закрыл нос рукой.
        - Что ты, в самом деле? Изменился ты, пока мы не виделись, ох как изменился… Я говорю: допустим, я тебе помогу - дам всё необходимое. Начнёшь?
        - Ну, если…
        - Добро. Раз, два, три!
        Самый Главный хлопнул в ладоши. Я давно устал удивляться. А надо было: так вокруг всё переменилось. Дымные грязные цеха исчезли - превратились в новые, просторные и светлые. Замигали огоньки новых программируемых станков. Поднялись горы отличного металла всех сортов. Станочники, по три возле каждого станка, замерли в полной готовности, Но единственное, что не изменилось, - это тишина и неподвижность, царившая на заводе. Станочники оглянулись на нас и сунули руки в карманы. По цеху пополз, как туман, ленивый табачный дымок. А корабль всё так же горбился в дальнем углу. Никто не обращал на него внимания.
        - Почему? - спросил Самый Главный, оборачиваясь к ответственному.
        - Так ведь… двадцать девять дней, - лениво-рассудительным тоном пояснил ответственный.
        - То есть?
        - До конца месяца двадцать девять дней. Устал народ: вытягивал прошлое месячное задание. Дай передохнуть.
        - А может, передо?хнуть? - спросил Самый Главный знакомым нехорошим тоном. - Если так, то мы все с голоду…
        Я не услышал, что он сказал дальше. Меня схватили за рукав и потащили в дальний тёмный уголок, единственный тёмный уголок во всём просторном светлом здании.
        - Земляк! - зашуршало над ухом. - Плюй на всё, береги здоровье - чужое и своё. Пять кусков, и запрыгает твоя тарантайка! Ну, и по флакону на нос хорошо бы. Для настроения!
        Дружное гыгыканье дало мне понять: говоривший - не один. Мне стало страшновато. Воспоминания о живоедстве мелькнули в мозгу. Я сам не помню, как вывернулся и как вылез прочь из сомнительного закутка.
        Запись пятая

…Когда мы с Самым Главным въехали в населённый пункт, где были перемешаны сараи и дома, похожие на сараи, я был окончательно деморализован. Добила меня тряска. Я чуть не откусил себе язык. Мотало хуже, чем на вибростенде во время тренировок! Чёрный экипаж то проваливался в болотную грязь, едва присыпанную снегом, то задирал морду к тучам, из которых сыпался этот надоедливый снег. Фонтаны грязной воды взлетали из-под колёс и падали обратно. Если бы не прочная кабина, если бы не крепкие затемнённые стёкла… И всё равно улица, когда мы прибыли наконец к месту назначения, встретила нас розовым сиянием и блеском. Лак был везде. В том числе - на опрокинутой в канаву тележке с гнилым кормом для животных. Даже свинья, которая прицеливалась глазом в эту тележку, была отлакирована и отполирована с пятачка до копытцев.
        Самый Главный долго звал ответственного за местные дела. Никто не отзывался. Вообще-то, улица была забита туземцами. Но все молчали. Как будто держали что-то во рту, боясь расплескать. Наконец, один побежал к добротному особняку, не имевшему сходства с сараем. Что-то я его раньше не видел… Потом я понял: он построен так, что с дороги совершенно не заметен.
        Хозяин особняка, в роскошном дорогом костюме, шикарном головном уборе и, почему-то, в резиновых грязных сапогах выскочил навстречу Самому Главному. Он улыбался и торопливо дожёвывал что-то вкусное.
        - А-а, дорогие гости! Вы, понимаете, всё в полях да в полях! Нам поздно сообщили. Ну, милости просим отведать! Молочко, сметанка…
        - Где ваши заместители по делам полеводства, животноводства и механизации? - перебил его Самый Главный.
        Хозяин особняка метнул в толпу властный взгляд. Еще несколько молчаливых аборигенов затрусили в разные стороны - к не менее добротным, хотя более скромным домам, на которых висели таблички «Жильё для молодых мастеров». Рядом колыхался еще один такой дом, совершенно прозрачный. Опять фантомы! Среди дня! Впрочем, Самый Главный и комиссия были невозмутимы. И я тоже сделал вид, как будто так и надо.
        Мастера оказались далеко не молоды. У одного тряслись руки. Другой часто и звучно икал. Я связался с компьютером и выяснил: у здешних обитателей это бывает. Причем бывает регулярно. Тоже традиция, насколько могу судить…
        - Отвечайте, - холодно молвил Самый Главный. - Почему?
        Мастера уставились на него. Молча. Они тоже боялись расплескать что-то во рту. Вместо них заговорил ответственный. Он выскочил вперед, картинно рванул на себе дорогой костюм и поднял над головой кипу бумаг:
        - С чувством глубокого удовлетворения… выполняя решения… вместе с тем… отдельные недостатки… - бойко и заученно затрещал он. Умолк. Прислушался: какой эффект произвели его старания? Члены комиссии были суровы и бесстрастны, как всегда. Самый Главный тоже сурово молчал. Это показалось ответственному добрым предзнаменованием. Он набрал воздуха, тряхнул бумагами и взвыл, резко меняя тон - Дыры!!! Кругом!!! Везде!!! Всюду!!! Помогите!!!
        - Ну, вот, - с некоторым удовлетворением молвил Самый Главный. - Уже что-то конкретное.
        - Дыры!!! - истошно взвизгнул ответственный - Нехватки! Недопоставки! О нас позабыли! А с нас дерут! В Центре нас неправильно поняли!
        Самый Главный листал его бумаги. Полистал, вернул, извлёк из кармана ещё одну: совсем маленькую, но плотно исписанную какими-то цифрами.
        - Вот у меня перечислено всё, что мы вам дали, - сказал он ответственному. - Здесь хватит на два таких хозяйства, как ваше. Можно было затопить Центр молоком, засыпать зерном и овощами, да и себе кое-что оставить. Ну, так почему? В какое болото всё провалилось?
        Ответственный попятился.
        Зато выступила из толпы одна из ранее молчавших - бойкая аборигенка в чёрном халате и с громадными чёрными руками. Плюнула в лакированную грязь, набрала воздуха - и затараторила:
        - Он друзей-приятелей из Центра угощал! На природу возил! Где ж на всех приятелей набраться - их много, на всех не хватит, а уж на нас - тем более! Что вылупил свои бесстыжие? Думал, не знаем? Ещё не то знаем!
        - Кто тебе слово давал? - рыкнул ответственный, выпучив на неё свои действительно бесстыжие глаза.
        - Да уж не ты! Сама взяла! - бросилась вперед еще одна аборигенка. - Дом свой на какие такие средства выстроил? Ну-ка, скажи добрым людям! Кому давал, где доставал? Это ж не ферма, свои покои!
        - Ка-ак это свои?! - топая в луже сапогами зарычал и завизжал ответственный. - Эт-то что вы позволяете себе в последнее время?! Отца родного на вас нет! За такие слова… в те времена…
        - Вспомнил! - неслось из толпы. - Ты лучше вспомни: на какие фонды-лимиты сыновьям хоромы поставил? На какие такие средства дочке своей непутёвой дом отгрохал, когда в училище провалилась, из Центра вернулась и гостинец в подоле привезла? А свой дом? Что, на зарплату строил?
        - Ка-ак это свой? Служебный! У меня нет ничего своего, я служу обществу! Ты отчёт посмотри, сколько я добра людям принёс!
        - Знаешь где подотри своим отчётом! Компьютер в ужасе самоотключился: он не мог всё это перевести…
        Самый Главный успел защитить ответственного, когда словесное наступление переросло в не только словесное. Но головной убор они с него всё-таки сорвали. Лакированная свинья, выпрыгнув из тележки, метнулась к нему, и вскоре от головного убора остался в грязи только шикарный фирменный знак с уцелевшим словом «оттуда». Стараясь спасти хотя бы знак, ответственный нагнулся. И об его лысину расплющился оранжевый мёрзлый плод. То подбежала целая компания школьников. За ними, хватаясь за сердце, спешил учитель. Он что-то кричал, урезонивая своих питомцев. Те не слушались: обстреливали ответственного со всех сторон.
        - Дискредитация! - жалобно вопил ответственный, взывая к Самому Главному. - Очернение! Обструкция!
        - Не ругайся такими словами! - отвечал сердитый школьник, прицеливаясь в розовую блестящую лысину ответственного. - Мы на этом поле всё лето сорняки дергали, урожай охраняли, а ты что сделал? Вот тебе!
        - Не ваше сопливое дело! - уклоняясь от сочных оранжевых снарядов, рычал ответственный, опять переходя с жалобного на злобный тон. - Указание из Центра! Там лучше знают, что куда!
        - Мы хоть и сопливые, а тоже знаем, что такое плохо!
        - Кто тебя, умного, научил?
        - А отец с матерью! - не унимался сердитый школьник. - А ещё дед! Он бы тебя на месте зарубил, попадись ты ему в молодости, когда он воевал с врагами!
        - Ваши уроки? - напустился ответственный на учителя. - Вы настраиваете детей своими… книжками да умными разговорами?
        - Нет, - с достоинством ответил учитель, всё ещё держась за сердце. - Я давал им правильные уроки. А чему учили их вы?
        - Да, да, конечно! Я только и делаю, что хожу и всех учу: ленись, воруй, ломай, обманывай… Да вы знаете, как я занят? Вы знаете, что я дома не живу, а только ночую? Уезжаю на поля - ещё темно, приезжаю с полей - уже темно, а утром… чуть свет…
        Я опять захотел пустить слезу: так дрогнул и зазвенел его голос.
        - Вы ничего не говорите, - покачал головой учитель. - Вы делаете. Молча и самоуверенно, без разговоров. Попутно с ездой по полям. А дети всё видят. Они всё прекрасно понимают, хотя и малы.
        - Много они понимают! У-у, отца родного на вас нет!
        Самый Главный обернулся на толпу. Спросил:
        - Ну, что? Нравится вам такой главный?
        - Ну его знаешь куда! - закричали со всех сторон. - С таким голодной смертью подохнем! Спаси нас! Помоги! Нет больше сил терпеть, смилуйся!
        Самый Главный покачал головой:
        - Так переизберите его.
        - Пере… изберите?.. - повторил кто-то. - А как?
        - Да так, - ответил Самый Главный. - В установленном порядке. В соответствии и во исполнение.
        - Мы не умеем, - ответил одинокий голос.
        И наступила тишина. Только что все кричали, перебивая друг друга, жаловались, обличали, взывали, и никакая сила не могла заставить их умолкнуть. И вот - молчат. Все как один. Не жалуются, не обличают, не взывают.
        Самый Главный растерялся. А я удивился. Я ещё не видел его таким и думал, что такое попросту невозможно. Но он растерялся.
        - Ну вот, - как-то беспомощно произнёс Самый Главный. - Я должен вас учить! Я и сам хотел у вас поучиться!
        - А нам… ничего не будет?.. - ещё беспомощнее пролепетал кто-то и спрятался за спины соседей.
        Самый Главный растерялся ещё больше. Я это видел. И, конечно же, не только я. Снова обрёл дар речи ответственный:
        - Вы нас не так поняли! - заверещал он, выбираясь из лужи, в которую его загнали аборигены. - Вы просто не туда приехали! Ну что же вы: не позвонили, не предупредили… Да, имеются отдельные недостатки. У кого их нет? Зато… вместе с тем… несмотря на… Вы знаете, какую ферму мы недавно построили? Какую дорогу к ней провели? Нет, вы еще не видели такой дороги: в три слоя вымощена, чтобы так сказать… лицом… продемонстрировать опыт… К нам даже оттуда приезжали за опытом!
        - Опыты на людях запрещены, - сухо молвил Самый Главный. И отвернулся, чтобы помочь аборигенам, которые поднимали опрокинутую тележку с кормом.
        Подняли. Вытолкнули на дорогу. Отряхнулись. Самому Главному отряхивать было нечего: жирная грязь к нему не липла. Он только вздохнул, провожая глазами лакированную свинью, которая, не отставая, бежала за тележкой. Потом глянул на ответственного. Хлопнул в ладоши.
        И ответственный исчез. Испарился вместе с сапогами.
        Запись шестая
        Всю дорогу до завода Самый Главный молчал. Когда мы прошли в цех и узнали, что мой корабль, возможно, будет готов к концу месяца, хотя, возможно, и не будет, он эту новость воспринял тоже молча. Не задал своего извечного «Почему?». Только вздохнул, глядя по сторонам. Вокруг всё сверкало. Хлама в новом цехе стало больше, чем в старом, горы металла разных сортов превратились в горы стружки. Под розовым лаком этого было почти не видно. Но Самый Главный всё это видел.
        - Есть отдельные недостатки… - суетился ответственный за заводские дела. - Вместе с тем… мобилизуя резервы… расшивая узкие места… внедряя достижения науки… хотя и есть отдельные недостатки…
        - Есть, - отозвался кто-то. - И их больше, чем отдельных достоинств.
        Самый Главный вскинул голову. Ответственный умолк, застыл на месте. Но быстро пришёл в себя. Пылающий взгляд, от которого задымилась копоть на стенах, лазером прошёлся по цеху:
        - Кто сказал?! Признавайтесь, кто сказал?!
        Да говоривший и не думал прятаться. Это был старый работяга в аккуратной спецовке. Ответственный бурил его взглядом, а ему не было до этого ровным счетом никакого дела: он надвинул на нос очки и склонился над станком.
        Самый Главный подошёл к нему. Пожал работяге руку. Тот улыбнулся и снова принялся за дело. Самый Главный вернулся к ответственному. Ответственный часто моргал, как анализирующая машина, когда не проходит вновь полученная информация. «Виноват, - говорила его растерянная улыбка. - Не предусмотрел. Не учёл. Исправлюсь. Больше не повторится». Но когда он наконец открыл рот и перестал моргать, из него полились совсем иные речи:
        - Мы не будем оглядываться на пессимистов. Мы не будем верить очернителям. Да, отдельные недостатки. Да, их больше, чем достоинств. Но! Но!! Но!!!
        Он понимал, что говорит явно не то. А остановиться не мог. Только делал попытки перестроить программу на ходу:
        - Но мы готовы приложить все силы! Задействовать все рычаги! Мобилизовать недомобилизованные резервы! Нас не остановит на полпути…
        - Отдельные недостатки, - не слушая его, повторил Самый Главный. - Почему их больше, чем отдельных достоинств?
        Сказал тихо. Но эти слова произвели грандиозный эффект.
        Шум и грохот раздался одновременно со всех сторон. Я думал: падают стены. Но то падал розовый лак. Он трескался, там и тут отваливались целые куски. На их месте открывались новые цвета и оттенки. Все удивлённо крутили головами: как будто видели знакомый цех впервые. Иначе прореагировали только ответственный (он присел и закрыл голову руками) да члены комиссии (которые вообще никак не прореагировали).
        Работяга, оставив станок, подошел к Самому Главному. Пожал ему руку. Сказал:
        - Командир, спасибо.
        - Вы меня знаете? - удивился Самый Главный.
        - Мы вместе воевали против врага. Вы-то и тогда были на виду, а я - человек маленький.
        Самый Главный смахнул слезу. Опять оглянулся на ответственного. Сделал вид, как будто хлопает в ладоши.
        Ответственный стал уменьшаться на глазах. Вот он сжался почти вдвое. Цех тоже менялся на глазах. Тут и там ожили бездействовавшие транспортеры. Плавно задвигались краны. Вместо лака на стенах появились плакаты. Багровея от напряжения, они молча голосили со стен и даже с потолка:

«Ускорим сдачу двигательной установки в эксплуатацию!».

«Сдадим корпус в срок!».

«Шасси - до срока!», и выше всех, на громадном полотнище:

«Досрочное окончание ремонта - наш трудовой подарок братьям по разуму!»
        Сияли огни сварочных аппаратов. Где-то что-то падало, грохоча и звеня. Где-то что-то медленно поднималось под самый потолок.
        Я не могу сказать, что Самого Главного это сильно порадовало. Когда он подошёл ко мне, вид у него был совсем не радостный, а ужасно усталый.
        - Поздно, - сказал он. Помолчал и добавил: - Я распоряжусь, вас отвезут в гостиницу. И дам охрану.
        - Что я, маленький? - пожал плечами я. - Зачем охрана? Вон, и снег перестал, пойду пешком и заодно прогуляюсь… как это у вас… на сон грядущий.
        - Хм… А вы… не боитесь? Вы подумайте.
        Я сделал вид, что подумал. И, распрощавшись, вступил в парк у заводских ворот.
        Запись седьмая
        - Эй, ты!
        Я уже привык, и местное обращение меня нисколько не удивило. Удивил тон: ленивый и угрожающий. Как это у них получается - лениво угрожать?.. Тёмные фигуры маячили за деревьями.
        - А ну, тормози! Кому сказал!
        Ко мне со всех сторон подступили юные аборигены. У всех в зубах светились огоньки. На Земле это называется «дай прикурить». Верный способ завязать как знакомство, так и ссору… Но ничего. За мной - предполётная подготовка.
        Они подошли. И не успел я понять, что им от меня надо, как получил сокрушающий удар промеж глаз. Увернуться, со всей моей подготовкой, не успел. От второго удара
        - по затылку - увернуться было даже теоретически невозможно.
        - За что? - вместе с искрами и кружочками вспыхнул логичный вопрос.
        Юным аборигенам он понравился: компания загоготала. Но смех вдруг утих.
        На аллею вышел Самый Главный.
        - Действительно, за что? - повторил он. - Мы дрались, когда нас обижали, а вы? Попробуй вас обидеть - вон какие здоровые! Что вот вам не хватает? Хоть бы для начала попросили у него закурить, было бы хоть понятно. А то без слов - по лицу!
        - А чё… - прогундела самая маленькая фигура: я отличал её по запаху спирта, разбавленного водой до полной неузнаваемости и подслащенной какими-то эфирами и сахарами. Она там называется короче - я не помню, как.
        - Ну, вот ты объясни, - обратился к фигуре Самый Главный. - Почему вы просто так, ни за что, ударили человека?
        - А чё… - повторила фигура. И, поковыряв в носу, произнесла: - Если бы мы у него чё-нибудь взяли, это одна статья, а если просто по морде - это уже другая, поменьше. Да-а. Нас учи-или.
        Она хотела ещё что-то сказать. Фигура побольше вовремя хлопнула её по затылку:
        - Тихо ты, умный! Он с врагами воевал, он приёмчики знает!
        - А ничё он нам не сделает, - гундосо отозвалась самая большая фигура. - Не имеет права: мы несовершенновзрослые.
        Эти слова вконец вывели Самого Главного из терпения:
        - Ах, вы… несовершенновзрослые! Я вам такой приём организую на полярных курортах с обширной воспитательно-трудовой программой! Делать вам, что ли, нечего?
        - Ага-а… - проныла самая маленькая фигура. - Увеселилки с одиннадцати закрываются, да нас туда и не пускают. Мы несовершенновзрослые…
        - Так, так. Ах, вы… - усмехнулся Самый Главный, хотя усмешка была невесёлая. - Не зря в школу ходили: научились говорить то, что от вас хотят услышать. Ну, да ладно. Вот вам для начала. Раз, два, три!
        Он хлопнул в ладоши. И среди парка засверкал, замигал огнями, зазвучал музыкой чудо-дворец.
        - Ну, несовершенновзрослые? - спросил Самый Главный. - Нравится?
        - Ага-а… Это кому?
        - Вам. Владейте!
        Их недоумение быстро сменилось восторгом. Урча и толкая друг друга, они ринулись туда. Самый Главный удовлетворенно хмыкнул. Но самый большой из несовершенновзрослых, подняв камень, быстро и умело высадил хрустальное стекло, второй - поменьше - затеял драку под колоннами, самый маленький принялся вдохновенно блевать на мраморные ступени. И усмешку Самого Главного как лазером стёрло.
        - Опять не то, - пробормотал он.
        - Безобразие, - поддакнул я. - Никаких интересов, только тряпки да танцульки. Агрессивность, лень… Им что, в самом деле нечем заняться? Только и умеют, что пить всякую гадость, драться и блевать! Нет, мы такими не были!
        Когда мы работали на Земле, это годилось не хуже, чем «дай закурить». Наши наблюдатели с помощью таких речей вступали в контакт со всеми, с кем хотели. Кроме, конечно, самых несовершенновзрослых: там надо было совсем наоборот, я точно не помню, как именно… Впрочем, с Самым Главным номер не получился.
        - А что вы хотите от них? - вопросом ответил он на мои категорические утверждения.
        - Мы их с детства дурачили, вот они в конце концов и научились повторять, что мы от них хотим. А делают по-своему. Только не знают, как и что делать. Откуда им знать, когда мы сами не знаем! К тому же селекция… Слыхали о третьем поколении?
        - Нет, - признался я.
        - Во всяком случае, он так говорит… Ах да, я вас не познакомил. Ну, ничего, он скоро придёт. Я его пригласил. Послушаете. Я во многом не согласен сего доводами, вы тоже, наверное, не согласитесь. Но прошу вас: не перебивайте его. Просто слушайте. Его и так слишком часто перебивали.
        Подкативший черный экипаж, сияя лаком, повёз нас к зданию у стены. В кабинете у Самого Главного ждал нас какой-то абориген.
        Он произвел на меня странное впечатление. Хотя чем именно - я не помню. Я вообще плохо помню его внешность. Высокий лоб, совершенно голый череп, усталые глаза, в которых был виден ум и… одиночество. Этот странный и, как потом оказалось, желчный субъект был страшно одинок. Даже во время разговора с Самым Главным. Он то и дело нервно вздрагивал, оборачивался, почти беспрерывно курил. Но мне почему-то показалось: ко всему этому он привык не очень давно. Раньше он вёл себя иначе. Одним словом, я видел стёртый портрет. Как будто одну программу на плёнке недостаточно хорошо стёрли и тут же записали на кассету другую программу. Да, это был очень странный субъект.
        И разговор у них с Самым Главным состоялся тоже странный, путаный. Я не помню его целиком. Помню, странный субъект сказал Самому Главному:
        - Что происходит, я должен спрашивать у вас. Я был предусмотрительно лишён возможности хоть как-то влиять на ход событий.
        - Некоторые даже не пытаются что-либо понять, - молвил Самый Главный. - Но, не правда ли, происходит что-то странное? Избыток оказался недостаточным. Изобилия не хватило не то что на всех - его вообще не хватило. Новое хуже старого. Всё, что делается, - делается наоборот, а это хуже, чем сознательное неисполнение. Может быть, это в самом деле поработали они? В конце концов, наш проигрыш в этом полушарии - их выигрыш в противоположном полушарии. Разве не так?
        - Я бывал у них, - покачал головой странный субъект. - Они разные. Далеко не всем из них действительно выгоден наш проигрыш. А главное: то, что вас ужасает, ещё не есть самое ужасное. Произошло не самое худшее из того, что могло быть. Машина до сих пор в резерве. Иногда качнёт туда-сюда колёсами, втянет под жернова самых назойливых и неосторожных, да и опять стоит. Плохо, когда она заработает в полную силу. Тогда всем будет скверно.
        - Какую машину вы имеете в виду? - уточнил Самый Главный.
        - Опять-таки, не мне вам объяснять. Назовём её… ну, хотя бы машиной для прополки. Надо удивляться не тому, что мы плохо живём. Удивляться надо тому, что мы под вашим чутким руководством до сих пор живы.
        - Кого вы имеете в виду, когда говорите: «под вашим»?
        - А вы что, до сих пор утверждаете, что мы едины? Куда вы нас вели… не лично вы, а ваш предшественник, - туда и завели.
        - Нет, нет, - решительно возразил Самый Главный. - Ставилась иная задача. И цели намечались верные!
        - Не всё правильно намечено, не всё намеченное выполнено, - покачал головой странный субъект. - А главное, туман. Цель не видна. Только дураки могут кое-как существовать, не видя цели. А что могут дураки? Что им можно поручить? Даже первым двум поколениям, не говоря о третьем.
        - Третье поколение?..
        - Я вам говорил, вспомните. Могу повторить. Ваш предшественник почти достиг своей цели. Он умел отбирать и выращивать. Только не дожил до третьего поколения, до чистой породы. Не увидел итог своих трудов.
        - Так, так, отбор, - заметил Самый Главный. - А каковы тогда принципы отбора?
        - Если их можно назвать принципами, го они таковы. Что можно требовать от дурака? Чтобы не задавал вопросов. Чтобы не сопротивлялся и принимал со смирением все удары судьбы: накормили - так накормили, не накормили - так не накормили, самого съели - значит, так должно и быть…
        Я вздрогнул. Неужели впрямь живоедство? А странный субъект продолжал:
        - Чтобы он бестрепетно шел туда, куда посылают. Чтобы всему верил. Чтобы не хотел поумнеть. Чтобы вообще ничего не хотел, не требовал, даже не просил. Чтобы обходился малым. Дурак обязан свято усвоить: то, что нужно, падает в рот само, а что не падает, то - излишество, презренная роскошь и пережиток прошлого, если вообще не козни врагов. Ну, при всём при том дурак обязан трудиться. Он должен быть очень трудолюбивым, хотя, может, и не очень искусным… Вот, пожалуй всё. Кто не подходил под эти мерки, того выпалывали.
        - Что-то я не помню ни одной… как вы говорите… прополки, - заметил Самый Главный.
        - Ну, первую вы могли и не застать, - согласился странный субъект. - Или не помните. Молодость старается забывать плохое. Но вы должны помнить тех людей. И то время, когда слова ещё не утратили первоначальный смысл, люди не умели говорить одно, делать другое, думать третье, а бананы не выращивались за Полярным кругом…
        - Бананы не могут расти за Полярным кругом, это противоречит законам природы, - напомнил Самый Главный.
        - А я не говорю, что они росли, они выращивались. Впрочем, когда отменяются законы природы и вводятся новые, более понятные для дураков, могло быть всякое… Ну, так вот. Единственные, кто мог серьезно помешать развитию насаждаемой породы дураков,
        - так называемые умные. Они требуют для своего развития плодородной тёплой земли, а дурак на такой почве моментально гниёт. Правда, и умные могли довольствоваться малым. О, я хорошо помню! Они могли строить на голом месте, да так, что постройки были намного долговечнее создателей. Воевать голыми руками против бесчисленных врагов, не только погибая смертью героев, но и одерживая героические победы. Рядом с такими людьми хлюпики становились храбрее, слабые - сильнее. Но умные очень уязвимы. Они могут только жить, а не существовать. Они могут терпеть лишения, но для этого они должны видеть цель. Высокую цель, ради которой надо идти на жертвы. А цель начинала теряться за туманом. Грани стирались, контуры расплывались… Потом
        - мерзлота. Я знаю, что это такое. На ней почти невозможно выжить. Это чудо, что остались в живых хотя бы немногие.
        Он в волнении вскочил, подошёл к окну. Затянулся дымом. Дым не хотел выходить из теплого кабинета в холодную тьму.
        - Такой же мороз был там, - вздохнул странный субъект. - Мороз… Темнота… Далёкие, нереальные звезды сквозь полярное сияние… Нам не страшно было умереть. Мы боялись другого: что эта ночь протянется слишком долго и мы не дождёмся рассвета. У нас было так мало сил… Но я отвлёкся. На чем мы остановились?
        - На том, что дураки не переносили тёплой почвы, - напомнил Самый Главный.
        - Честно сказать, дураки сильно страдали и на мерзлоте, - покачал головой странный субъект. - Но им хотя бы создавались условия. Кто-то говорил: тепличные. Ну, во-первых, не тепло, а именно холод и твёрдая почва были нужны дуракам, чтобы сохранить их от разложения. А во-вторых, на теплицы и прочие умные штуки, при тогдашней хронической бедности, не хватало средств. Скажем так: создавались условия, благоприятнейшие из возможных. И главное тут - именно прополка. Чтобы кому-то дать, надо у кого-то взять. Или отнять, это гораздо быстрее. А что возьмёшь с дурака? С него и в лучшие времена взять нечего… Отнимали у умных. Лишали их всяческих средств к существованию - и кормили дурака, не способного прокормиться самостоятельно. Да вы и сами, наверно, знаете, как он беспомощен, когда запаздывают очередные указания из Центра… Тем не менее, дурак плодился. Росло второе поколение. Рядом, с великими трудностями, пробивалось второе поколение уцелевших умных. Машину снова пустили в ход. Опять брали и отнимали у умных, подкармливали дураков. Делалось это уже по разработанной методе: без прежнего кровавого
хамства. Был человек - и исчез за табличкой «Посторонним входить не разрешено», вот и всё… Появились не только дураки-исполнители, но и дураки лидеры. Это - большой успех вашего предшественника: появились дураки-лидеры. Вдумайтесь, как это важно! Оставался последний шаг. Тогда бы ключ к новой породе был в руках у вашего предшественника. Но он не дождался…
        В голосе странного субъекта мелькнуло злорадство. Да он его и не скрывал:
        - Хорошо, что не дождался! Он был бы страшно огорчён, видя, как вместо третьего, чистого поколения дураков появляется что-то странное, пёстрое, неоднородное. Он не успел постигнуть законы, которые отменил, поэтому он не смог бы понять: иначе и быть не могло. Тем более - понять, отчего так получилось. Я, правду говоря, тоже не совсем понимаю. Возможно, включился в действие один из отменённых законов природы, который мы не успели постигнуть прежде, чем он был отменён. Возможно, всё объясняется проще: сорняки, уцелевшие в междурядьях, своей зловредной пыльцой изменили наследственность создаваемой породы дураков. Но, в любом случае, третье поколение - не дураки. Это что-то иное.
        - Погодите, но так ли было на самом деле? - решительно, хотя достаточно тактично, перебил Самый Главный. - Я не помню никакой прополки!
        - А исчезновений тоже не помните?
        - Ну, это совсем другое дело… К тому же, я был молод, неискушён и верил всему, что мне говорили. Все тогда верили…
        - А могли и проверить, - жёстко заметил странный субъект. - Выходит, дуракам-то легче? Быть умным и сейчас небезопасно. Их до сих пор бьют, хотя дураки так расплодились, что своей могучей порослью способны заглушить последние ростки ума и благородства… Но это уже иные дураки. Говоря так, я возвращаю вас к прерванной беседе.
        - Ах-да, конечно, я вас отвлёк… Ну, и в чём же их особенность?
        - В том, что они не похожи на дураков. Это, вне сомнения, не умные. Трудиться без команды и понуждения не способны. Ограничены в потребностях вне зависимости от того, видят перед собой цель или нет. Их потребности хоть и обширны количественно, но качественно убоги. Наконец, сама способность существовать без цели, подобно дуракам. Но, в отличие от последних, зги представители третьего поколения хорошо знают, что им надо! Едят они, как настоящие дураки, но утруждать себя не спешат. Не хотят трудиться и приносить пользу. Умеют, я должен подчеркнуть данное обстоятельство. По крайней мере, пользу себе самим. По крайней мере, за счет окружающих: не созидая, а отнимая. Как животные. Но - не хотят. До последнего момента ждут, пока придёт кто-то и бросит им в рот готовенькое. Только потом, изголодавшись, начинают беспощадную охоту… А инстинкт самосохранения развит у них исключительно. Себя в обиду не дадут. Вот такой портрет. Хотя, я понимаю, далеко не полный. В нём отсутствуют многие детали, которые пока не проявились. Но они проявятся. О, новая порода ещё покажет себя!
        Он говорил. Самый Главный напряжённо слушал. Кажется, понимал. Я понимал плохо: меня клонило в дрёму, как на лекциях по философии. Начинали сниться сны. После напряжённого дня меня, как здесь говорят, разморило. Мне виделась равнинная ленивая река. По ней, верхом на своем убогом магазине, плыл ответственный за торговые дела. Рядом кружился в ленивом водовороте завод, на котором сидел, бормоча заученные фразы, обвешанный плакатами ответственный за дела заводские. Поодаль островком колыхалось поле: там, вовсю манипулируя рычагами, ездил на машине с зубастым приспособлением ответственный за аграрные дела. Он направлял свою машину прямо на толпу аборигенов, впереди которой стоял сердитый школьник, целясь в надвигающуюся железную тушу оранжевым плодом. «Сумасшедший! - подумал я.
        - Уходи скорее!» Островок исчез. Над ленивыми волнами пронеслись какие-то серые тени на мягких перепончатых крыльях. Они, вцепившись лапами, волокли с собой какую-то другую машину: с жерновами и зубьями, куда более острыми, чем на приспособлении для вспашки земли. А по берегам кустились пышные зелёные заросли. Там цвёл дурак. Его семена-пушинки разлетались вокруг, и каждое превращалось то в аборигена со спортивной выправкой и набитой сумкой через плечо, то в улыбающегося аборигена с папочкой «Представитель изготовителя», то в компанию несовершенновзрослых…

«Вот так планетка! - чуть не подумал я сквозь сон. - Действительно, Планета Дураков!»
        Но я так не подумал: что-то помешало мне. Кажется, вопрос: а чем, например, мы отличаемся от этих аборигенов? Тем, что у нас дороги чистые, магазины не пустуют, машины не воняют, а урожай не запахивается в землю? Так ведь для этого, если разобраться, не нужно никакого ума. Нужно выполнять инструкции и соблюдать технологию. А умных мы тоже не любим. Хитрых уважаем. Ловких. Умелых. Каких угодно. А умных - нет. Хотя миримся с их существованием. Ещё бы: что мы без них будем делать!

…Я спал и видел сны в кресле Самого Главного. А Самый Главный и странный субъект о чем-то говорили за столом. Кажется, Самый Главный говорил:
        - Но ведь надо что-то делать!
        - Но не делайте того, что делал ваш предшественник, - кажется, отвечал странный субъект. - Вы лучше него. Я это понял.
        - Я должен сделать обратное. Когда палка согнута, ее невозможно распрямить, кроме как согнуть в другую сторону.
        - И этого не советую. Вас могут раздавить.
        - Кто?
        - Не мне вам объяснять, кто. Тот, кто всё это затеял. Кому это выгодно.
        Кажется, так отвечал странный субъект. Но, повторяю, я спал и ровным счетом ничего не слышал.
        Запись восьмая
        Утром мы с Самым Главным опять выехали на завод. Минуя ворота в стене, я обратил внимание: толпа ведёт себя иначе. В подкоп под стеной неслись не только жалобы и скорбные вопли, но и настоятельные просьбы как можно скорее в чём-то разобраться. Над стеной уже не просто махали руками, стараясь привлечь к себе благосклонное внимание: мелькали и сжатые кулаки… На заводе все было по-прежнему. Копоть на стенах, кучи стружки, лениво покуривающие станочники. Но ответственный спешил навстречу, и я понял: ему есть, чем похвастаться.
        - Как хорошо! Как вы кстати! - заливался он. - Мы уже собирались звонить. У нас праздник! Радуйтесь вместе с нами!

«Кто он? - почему-то подумал я. - Дурак? Не похож. Ох, как не похож…»
        - В честь чего праздник? - уточнил Самый Главный.
        - Как - в честь чего, дружище? - закудахтал ответственный. - Как - в честь чего? Мы выполнили раньше срока! Ввели в строй! Сдали под ключ… Эй, молодой человек, вы куда?
        Последнее относилось ко мне. Я вдруг смекнул, о чём он, и на полной скорости бросился к кораблю. Неужели? Вот сейчас я сяду за пульт, гляну на приборы, пущу в ход машину пространства, к гудению которой привык больше, чем к воркованию любимой жёнушки… Я соскучился по кораблю, как по родному! Мне всё здесь… как это здесь говорят… осточертело до чёртиков! Пусть аборигены сами разбираются, у меня есть, чем заняться в ближайшее время!
        - Давайте, давайте, - махнул мне рукой Самый Главный. А сам, обернувшись к ответственному, продолжал: - Зачем было спешить? Говорил, что только к концу месяца.
        - Но мне позвонили… - промямлил ответственный. - Мне сказали… - Тут он надолго затих. А потом неестественно-бодрым голосом закончил: - Обгоняем время! Семимильными шагами стремимся в завтрашний день!
        - Что-то завтрашний у тебя похож на позавчерашний, - ворчливо заметил Самый Главный. Хотел ещё что-то сказать. Но ему не дал мой отчаянный вопль:
        - Не работает!
        - Как? Где? Что? - с кудахтаньем бросился ко мне ответственный. - Есть претензии?
        - Как видите, - развел руками я. - И очень много.
        - Так, так… К сварочным работам? - участливо поинтересовался ответственный.
        - Не то, чтобы…
        - Тогда к кузнечным?
        - Возможно…
        - К токарным?
        - Видите ли…
        - К слесарным?
        - Отчасти…
        - К монтажным?
        - Я хотел сказать…
        - К отделочным?
        - Нет, но…
        - Так что же вы мне голову морочите?! - всклокотал ответственный. - Что означает ваше «нет»? Как вас понимать?
        - Так ведь… не работает. Я хотел сказать, не летит.
        Мой лепет утонул в грохоте оркестра.
        - Ну, это ваша личная проблема, - похлопав меня по спине, улыбнулся ответственный.
        - Претензии в установленном порядке. А пока отойдите.
        - Но мне же надо лететь!
        - Пре-тен-зии в ус-та-нов-лен-ном по-ряд-ке! У коллектива праздник, а вы… Ну-ка, отойдите и не злобствуйте, вам всё равно не удастся ваш коварный план.
        - Какой план? Мне надо лететь!
        - О-той-ди-те. Иначе вас отведут. Что мне оставалось делать?!
        Гремел оркестр. Звучали речи правильные и не слишком, по бумажке и без, отрепетированные и вполне искренние. Звезды фотовспышек тускло вспыхивали на полированной обшивке моего несчастного корабля… Э-э, да ведь полировочка тоже никуда не годится! Даже если корабль с такой обшивкой согласится лететь, куда он залетит? Вопрос!

«Досрочное окончание ремонта - наш трудовой подарок братьям по разуму!» - беззвучно голосил на весь цех линялый плакат. Ну, подарочек… Ну, придурки проклятые…
        - Земляк! - прошуршало рядом. - Ну, что мы говорили: плюй на всё, береги здоровье! Пять кусков на нос, два сверху и по пузырю на рыло - и полетит твоя птичка, как новенькая!
        Я промолчал.
        Промолчал потому, что вдруг понял одну вещь, которую, по-хорошему, должен был понять, ещё бывая на Земле. Да что там! Ещё бывая в отпусках и отгулах на родной моей планете! Когда я был курсантом, я был круглым дураком, но сейчас я понимаю, что где сколько стоит. Должен был понять и это. В самом деле, прав странный субъект: действует какой-то очень важный закон.
        Не посылала Земля на эту планету своих диверсантов. И не собиралась посылать. Такое происходит само по себе. Происходит всегда, при одном условии: если разумные существа, получившие от природы такую ценность, как мыслящие мозги, вынуждены завидовать существам безмозглым. Это так просто не делается. Но если происходит, тогда пиши пропало. Когда становится опасно быть умным, появляются… не знаю, как их тут называют, но странный субъект прав: они действительно появляются. Хищники. Сорняки. В общем, разумные ровно настолько, чтобы не быть ни умными, ни дураками. Умными быть боятся, дураками им быть противно. И они действительно знают, что им надо! Земляне говорят: всё повторяется дважды. Нет! Такое может повториться и трижды и, четырежды, и пять раз… в общем, пока не найдутся люди, способные это всё прекратить и вернуть события в нормальное русло. А нормальное русло - это когда безмозглые завидуют разумным. Иначе быть не может. Во всяком случае, не должно. Если бывает иначе, всем становится скверно. Прав странный субъект.
        И если я раньше этого не понимал, - значит, так мне, придурку, и надо.
        Я молчал, раздумывая. Темные личности истолковали моё молчание по-своему. Гыгыкнув, разбежались по местам, и закипела работа. Мелькали ломы, громыхали молотки, поскрипывали старые, почти лысые напильники. И с помощью лома и двух-трёх непонятных слов (должно быть, местная формула аутотренинга, освобождающая какие-то резервные источники энергии) совершилось чудо. Когда подбежал ответственный, корабль сиял под потолком цеха, готовый хоть сейчас лететь дальше.
        Увидел я и Самого Главного. Кажется, он подошёл вместе с ответственным… Нет, он вообще никуда не уходил.
        Он радовался не меньше меня. Когда взглянул на тёмных личностей, слегка помрачнел. Но махнул рукой и хлопнул в ладоши. Пять кусков на нос, два сверху и по пузырю на рыло исчезли в объёмистых карманах. Тёмные личности, гыгыкнув на прощание, слились с темнотой тёмного угла.
        - Рвачи! - в пылу благородного гнева зашипел ответственный. - Отщепенцы! Паразиты на здоровом теле общества! Постыдились бы хоть инопланетян, если перед своими не стыдно!
        Самый Главный тихо, устало спросил:
        - А тебе не стыдно?
        Ответственный заморгал, как лампочка, сигнализирующая о том, что новая информация, вводимая в анализирующую машину, почему-то не проходит. Наконец, вспомнил что-то. Покраснел. И, когда мы опять глянули в его сторону, ответственного уже не было.
        Как он успел исчезнуть? Но я уверен, что Самый Главный не хлопал в ладоши. Он как раз спрашивал у меня:
        - Сейчас полетите?
        Мне не хотелось лететь. Только что хотелось, а сейчас это желание вдруг пропало. Хотелось ещё немного поездить с Самым Главным, послушать его умные разговоры со странным субъектом. Наконец, просто походить по улицам и посмотреть еще немного на чужую, странную жизнь.
        Ладно. Эти самые запчасти для экспедиции подождут. Если говорить честно, то охотиться на марсианских драконов можно и пешком, нечего издеваться над вездеходами. Не для того они предназначены. Меня волнует другое: только бы Самый Главный разрешил погостить ещё несколько дней!

…Самый Главный разрешил.
        Запись девятая
        Он даже позволил мне присутствовать на заседании комиссии.
        В зале было светло от лысин. Они сияли, как прожектора. Под ними щурились далеко не сияющие, хотя далеко не бесстрастные, как всегда, лица. Самый Главный созвал комиссию, чтобы обсудить увиденное во время поездок. Знал он, по мнению этих лысых тяжеловесных существ, чересчур много. Правда, сами они знали гораздо больше! В том числе и то, о чём Самый Главный даже не подозревал. Им не хотелось, чтобы он когда-нибудь узнал то, что знали они. Ох, как не хотелось!
        Пахло грозой. В бесшумном воздухе тут и там, как шаровые молнии, созревали телепатемы страшного напряжения. Над лысиновладельцами сгущались тучи. Телепатемы, созрев, начинали кружить в наэлектризованном и даже переэлектризованном пространстве. Сшибались друг с другом, и их одинаковые заряды, вопреки законам природы, сливались воедино, усиливаясь в бесчисленное множество раз. Когда между ними высовывалась чужая, противоположно заряженная, они моментально рассеивали ее на частицы. Иногда какой-нибудь нахальной контрмысли удавалось вывернуться и пролететь несколько шагов по направлению к трибуне, на которой стоял Самый Главный. Шаровые молнии неслись вслед… А заряды, которые вместе со словами метал в этот зал Самый Главный, отталкивались от этого переэлектризованного фона. И повисали в пустоте.
        Но от них атмосфера накалялась все больше. Особенно, когда Самый Главный случайно произнёс: «третье поколение». Один из членов комиссии вздрогнул и оглянулся, как застигнутый на месте преступления. Оглянулся он на задний ряд, где скромно и одиноко сидел странный субъект. Потом боязливо покосился на Самого Главного. А Самый Главный говорил, ничего не боясь… Впрочем, чего ему бояться, когда он Самый Главный!
        - Что происходит? - спрашивал он. - Разве к этому мы стремились?
        Члены комиссии стали один за другим оглядываться на задний ряд. Впрочем, это было уже лишнее. Я знал: они давно успели и переглянуться, и перемигнуться, и даже кое-что сказать друг другу. А тем более сделать вывод - общий для всех и не подлежавший никакому обжалованию. Странный субъект им не нравился. Удивительно, как они мирились с его присутствием?
        Председатель комиссии, тяжело ступая, направился к трибуне. Он держал целую кипу бумаг и бумажек. Он вышел не для того, чтобы спорить. Во всяком случае - спорить открыто, словами. Но и не для того он преодолевал свою старческую одышку, чтобы во всем согласиться с Самым Главным. Поэтому он заговорил никак: не споря, но и не соглашаясь.
        - Выполняя решения… Действуя в соответствии с начертанным… Качественно новый уровень… Мощные производительные силы… Прогрессивные производственные отношения… Светлая и ясная перспектива… Несмотря на происки внешних и злобу внутренних врагов… Вместе с тем… Отдельные недостатки…
        Самый Главный взял у него бумаги. Перелистал. Не целясь, бросил в мусорную корзину. Зал вздохнул. И стало еще тише.
        - Недостатки не изжиты! - громко и раздельно произнес Самый Главный в этой тишине.
        - Но… - как-то робко выговорил председатель комиссии, не желая спорить. - Но, - повторил он уже куда более решительно. Затем почти крикнул: - Но! Я не стал бы делать таких выводов! Высокий уровень! Совершенство! Изобилие!
        - Изобилие по сравнению с чем? - громко спросил Самый Главный. - По сравнению с былой нищетой? Сколько мы будем хвастаться сами перед собой? Если так, мы глупее дураков, потому что обманываем сами себя и сами себе верим!
        Нет, я ошибся: это он спросил не вслух. Его телепатема прорвала защитное поле противоположных зарядов, и в накалённой атмосфере зала началась настоящая магнитная буря. Под потолком даже заходило сполохами полярное сияние. А вслух он сказал только два слова:
        - За работу!
        - За… что? - переспросила комиссия.
        - За работу, - внятно повторил Самый Главный на телепатическом языке. - Кто не может - научим. А кто хочет, того придется заставить.
        Комиссия ела его глазами. Только один смотрел не гак, как прочие. Да он и не был похож на прочих членов комиссии… Да, а чем же он отличался? Тоже немолодой, тоже почти лысый… Вот чем! Смотрел он не так. У него был живой человеческий взгляд. Не тяжелый и бесстрастный, а именно живой.
        Самый Главный объявил перерыв. Странный субъект подошел к нему:
        - Скажите, - спросил он, - где ответственные за дела?
        - Они оказались настолько безответственными, что я ради интересов дела устранил их от дел, - ответил Самый Главный.
        Странный субъект отшатнулся:
        - Опять исчезновения?
        - Ну, зачем же.
        - Нет, нет, я знаю, как переводится на нормальный язык ваше «отстранить от дел»! А я думал, вы чем-то отличаетесь от тех, кто затеял эту ужасную селекцию!
        - Больше того, я отныне решительный их противник. Но я вам говорил: надо что-то делать!
        - Но нельзя же так! - с мольбой вскричал странный субъект. - Нельзя ходить по живым людям! Это… это не по-человечески!
        - Что вы предлагаете? Если вы знаете выход, помогите мне.
        Странный субъект отступил еще на шаг. Он как-то вдруг ослаб, одряхлел. Еще заметнее сделалось его одиночество.
        - Мне нечего вам посоветовать, - еле слышно произнес он. - И помочь я вам не в силах. Я так долго сидел, что мне теперь не встать.
        - А я должен что-то делать, - с напором повторил Самый Главный. - Вы уже помогли мне. Сегодня ночью, во время нашего диалога. Вы правы в главном. Вы не сказали только одного: на что оно способно, это третье поколение. А я понял. Я много передумал, когда наш разговор закончился, и я понял: оно способно либо спасти нас, либо - погубить.
        Странный субъект молчал. А Самый Главный продолжал говорить - все так же, с напором, торопливо, как будто боялся, что его могут прервать:
        - Вы правильно заметили: всё, что происходит, кому-то выгодно. Мой предшественник чувствовал эту опасность, потому что она исходила не от него и от него не зависела. Между дураками и умными был и есть кто-то третий, кому страшны умные и нужны дураки. Он - или они - сам хотел быть умнее всех, а для этого умные не нужны и необходимы дураки. А нет дураков - сгодятся и придурки.
        - Как вы сказали? - не понял странный субъект. - Это же… просто кличка…
        - Не просто! - воскликнул Самый Главный. - В мире ничто не просто, и наш молодой друг-инопланетянин случайно напомнил мне об этом. Придурок - не дурак. Он только притворяется дураком, потому что дураком быть пока выгоднее, чем умным. Я сделаю так, что им станет невыгодно, противно, невозможно казаться глупее, чем они есть. И мне помогут…
        - Вы не сможете этого сделать, - покачал головой странный субъект. - Вы один.
        - Кто сказал, что я один? Ошибаетесь! И я сделаю так, что станет выгоднее быть умным, чем дураком. Тогда не станет придурков.
        - Вы не сможете этого сделать.
        - Если я не смогу, придурки сожрут нас. Это куда страшнее, чем машина: масса людей, которые могут, но не хотят созидать, но которые хотят и могут жить за чужой счет. Они сожрут нас. Потом сожрут Тех, кто до сих пор считает, что им, Тем, выгодно происходящее. Они заблуждаются, думая, что они способны справиться с силой, которую породили!
        - А вы надеетесь, что справитесь? - тихо спросил странный субъект, с сожалением глядя на Самого Главного.
        Что-то заставило меня оглянуться.
        Вокруг странного субъекта и Самого Главного, на некотором отдалении, столпилась комиссия. Такие же, как всегда, бесстрастные лица стеной окружали их. А над лысинами трепетали жгучие молнии. Самый Главный тоже заметил их. Они сделали шаг вперед. Но ближе не подошли. Так и стояли: сияющая лысинами хмурая толпа, в центре
        - Самый Главный, а вокруг него - пустота.
        Самый Главный решительно раздвинул кольцо и, увлекая странного субъекта, влился за ручку двери соседнего большого зала.
        Зал был полон. И он оглушительными аплодисментами приветствовал Самого Главного.
        Я узнал тут деда, с которым беседовал у белой пирамидки в день своего появления здесь. Узнал пьяницу: он был трезв, на удивление серьезен и целеустремлён. Узнал работягу с завода. Узнал учителя и сердитого школьника. Узнал решительную аборигенку с большими чёрными руками, узнал её соседок. Самый Главный приветствовал их, проходя через весь зал к трибуне. Они приветствовали его. Странный субъект несколько растерянно обводил взглядом грохочущий зал, под сводами которого металось эхо.
        - Теперь вы понимаете, почему я не один? - долетела к нему телепатема Самого Главного.
        Вслух он сказал не это. Вслух он сказал:
        - Я знал, что вы придёте. Спасибо, что вы пришли. Я не буду вас долго задерживать. Слов сказано много. Слишком много правильных слов. Нужны правильные дела. За работу!
        - За… что?.. - переспросили откуда-то из середины зала.
        Я похолодел. Я думал, Самый Главный растеряется от этих дурацких слов, и всё покатится в тартарары. Он действительно на секунду замешкался. Потом сказал решительно, но спокойно:
        - А вот это попрошу прекратить. Думайте. Вспоминайте. Вы знаете, что это такое.
        - Мы не умеем… - пролепетали в ответ. - Вы Самый Главный… командуйте…
        - А вот это тоже попрошу прекратить. Сколько мне быть для вас Самым Главным? Ну-ка, мои хорошие, кончайте дурачиться и беритесь за ум. Не то вы у меня возьметесь за голову. Отныне имеют решающее значение дела. И только дела. Слова перестают быть целью и становятся средством.
        Зал зашумел. Телепатией они если и владели, то очень слабо, привыкли общаться через посредство звуковых сигналов. Но информация начинала постепенно доходить до них.
        Дверь зала приоткрылась. В зал осторожно проник член комиссии. Тот самый, с живыми глазами. Сел с краю на пустовавшее место.
        Зал шумел. В нём что-то назревало. Самый Главный напряжённо следил за всем этим с трибуны. И вдруг пронесся первый шквал. А затем грянула буря.
        Я думал, падают стены и рушится потолок. Но то были просто радостные крики и аплодисменты. Хлопал в ладоши сердитый школьник. Аплодировали учитель, дед, протрезвевший пьяница, работяга с завода, аборигенка с большими чёрными руками, ее соседки. По залу ходили волны, как по морю во время шторма. Все вставали с мест. А когда Самый Главный повторил: «За работу!», все потоком полились из зала.
        Самый Главный подошел ко мне. Выглядел он еще хуже, чем до того. Но улыбался счастливо:
        - Ну-ка, брат по разуму, давай прогуляемся. На народ посмотрим. Весна!
        Запись десятая
        Да, за стеной была весна.
        Солнечный свет одинаково лился и на грязь, и на старый мусор, и на догнивающий грязный снег, и на свежую зелёную траву. Высвечивал и старые дома, и новые, только что построенные. Играл в лужах на старом побитом асфальте и на новом, только что уложенном. Люди радовались свету. Впервые я видел улыбающиеся лица. Не ухмыляющиеся - именно улыбающиеся от души. Люди толпились на улицах, на площадях, что-то обсуждали. Кто-то уходил, когда наступало время идти на работу, кто-то приходил. Люди говорили друг с другом, и им было что друг другу сказать. Они спорили, горячились, доказывали своё, размахивая руками. Обсуждение продолжалось в парке, где звучала из дворца музыка и крутились под расцветающими деревьями аттракционы. Люди говорили. Их слова тут же повторяло радио. Люди спорили, и их споры тотчас же находили себе место в колонках газет. Под лучами солнца почти растаяли снег и розовый лак. Лак облетал целыми кусками. Взгляду открывались новые оттенки: то бледно-немощные, то, наоборот, удивительно свежие и яркие… Заметил я и своих знакомых несовершенновзрослых. Они ни к кому не приставали. С повязками
ответственных за порядок они не только следили за порядком и чистотой, но и успевали время от времени встревать в споры. Оказывается, и им было что сказать. Их слушали с интересом, даже с некоторым удивлением.
        Наступил вечер. Солнце ушло за дома. Вспыхнули огни. Куда там обычному хиловатому освещению, которое видел я раньше! Они были гораздо ярче. Полная луна казалась маленькой, лишней на фоне этого водопада огней.
        И вдруг они погасли.
        Стало темно. Везде. Во всем Центре, во всех окружающих населённых пунктах. Я бросился к кораблю, торопливо набрал высоту. Ни одного огонька на улицах! Только луна, бледная от неожиданной ответственности, кое-как светила сквозь наползающие тучи. Всё вокруг затягивалось туманом. Посыпался дождик, потом снег.
        - Что случилось? - шелестело здесь и там. - Что случилось? Где Самый Главный?
        Действительно, где? Только что он был рядом - беседовал о чём-то с людьми. Куда он исчез?
        - Он умер, - говорили одни, посверкивая лысинами.
        - От тяжёлой болезни и истощения сил, - добавляли другие, качая шевелюрами.
        - Да его просто убили… - шепнул еще кто-то и поскорее спрятался за чужие спины. Я чувствовал: ни он, ни вторые ничего толком не знают, а первые, если даже знают, ни за что не станут говорить вслух.
        - Расходитесь, - гремел в темноте бесстрастный, но властный голос. - Расходитесь, пожалуйста. Полное благоразумие.
        - Ну, пойдём, - отозвались другие голоса. - Пока по-хорошему просят…
        Когда сквозь туман и тучи пробился тусклый рассвет, никого на улицах не было. Мела метель, засыпая снегом и старый побитый асфальт, и новый, уже покрывшийся первыми трещинами. Опять висели газеты, которые некому было читать. Я подошёл к одной из них. Слова были понятны и правильны, а смысл как-то проваливался между ними. Ускользал.
        Днем на главной площади Центра состоялся печальный обряд. Людей собралось много. Но к могиле никого не пустили. Толпа стояла в отдалении. Плакал дед, плакал учитель, всхлипывал сердитый школьник. Вытирала слезы большими чёрными руками когда-то решительная, а теперь растерянная аборигенка. Икал и шатался пьяница, распространяя вокруг запах одеколона. Все они стояли большим кольцом вдоль обочин площади. В центре кольца была пустота. А в центре пустоты сияла лысинами комиссия. Глаза были всё так же бесстрастны и тусклы, зато лысины сияли празднично. К могиле, шатаясь, подошёл, ещё не избранный, но уже назначенный большинством голосов новый Самый Главный. Я не мог вспомнить: чем он раньше выделялся из числа прочих? За что его назначают Самым Главным?.. Так и не вспомнил. Он был никакой. Просто удобный, мягкий, уступчивый, как большая старая подушка. Сам идти он не мог, его вели под локоток. С него смахивали пылинки, оказывали прочие мелкие знаки внимания, шептали на ушко ласковые слова. За его спиной вовсю пересмеивались, обсуждали какие-то свои дела и делишки. Все давно успели переглянуться,
перемигнуться и сделать вывод. Впрочем, им и раньше было всё ясно. Они знали всё.
        Я хотел пройти к могиле, но меня чуть не сбил с ног ворвавшийся на площадь чёрный блестящий экипаж. Ответственные за порядок вскинули руки в приветствии, а потом напустились на моих знакомых несовершенновзрослых, которые чуть не попали под колёса: они лепили на площади большого снеговика.
        - Вон отсюда! Ишь, какие умные! На полярный курорт захотели?
        Снеговик удивительно напоминал нового Самого Главного.
        Грянул артиллерийский салют. Со всех сторон заревели гудки. Я слышал их, когда мой корабль выходил на орбиту. Центр давно скрылся за краем голубоватого диска, затянутого облаками, подо мной проплывал другой материк, на котором я не успел побывать, а они все гудели и гудели…

* * *
        Вот и всё. Добавить мне нечего.
        Бортовой журнал прилагаю. Там всё описано в лучшем виде. Сами разбирайтесь, что там правда, а что нет. Вообще-то, я немного соврал. Но совсем, совсем немного.
        Интересно, чем у них там всё кончится? Ведь у них ещё ничего не кончилось, если хорошо разобраться. В нашем сложном мире ничего так просто не кончается.
        Хотя, впрочем, какое мне дело до всего этого? Нет мне до всего этого ровным счётом никакого дела!
        Валерий Полтавский
        СПАСИ И СОХРАНИ…
        Рассказ
        Над горизонтом взошел холодный полукруг луны, как чей-то полуприкрытый равнодушный глаз. Он безучастно глянул вниз, где щупальцы черного дыма ползли по содрогающейся земле. Что ему было до этого непонятного чуждого мира. Не один миллиард лет всходил он вот так и видел многое, и познал одно - все суета сует. Есть только бесконечная Вселенная и вечность, которая наступит, когда погаснут звезды… Смешны же были те жалкие создания, бессильно распластанные на океанских отмелях, как и те, трепыхающиеся на речных берегах. Зачем этот странный мир жизни устремился из воды, породившей его? Все суета сует… Зачем потомки тех, задыхающихся существ взлетели над своей колыбелью? Все суета сует… Погаснет солнце и жизнь исчезнет, а будет только вечность…

* * *
        Рядом, тяжело дыша, рухнул Сашка, и тотчас на бугре вырос частокол разрывов. Артур перекатился ближе к поваленному стволу дерева. Сашка заохал, вздрагивая от сыплющейся сверху земли.
        Артур метнул на него свирепый взгляд.
        - Какого дьявола стрельбу поднял?
        Сашка встал на четвереньки, отряхнулся и огрызнулся:
        - А что, молиться на них?
        Противный до зубной боли визг и очередная серия мин легла за бугор с перелетом.
        Артур сморщился. Паршиво дело, если так пойдет дальше - шансы равны нулю…
        Светлая полоса рванулась от горизонта, и на наливающееся голубизной небо выкатилось желтое солнце.
        Артур встал на колени и стал пристраивать между обломанных сучьев ствола девятикилограммовый вороненый «Стронг». До исходящего черным дымом грязно-зеленого с белыми разводами бронетранспортера было рукой подать. Четко просматривалось рваное отверстие в центре черно-белого креста.
        Артур посмотрел в сторону желтой насыпи, и во рту стало сухо. Мелькали и группировались серые фигуры.
        Сашка пристроился рядом и закрутил головой.
        - Задавят нас «Призраки». Ох, задавят…
        - Заткнись, - оборвал его Артур, пытаясь вычислить момент атаки.
        Желтый диск солнца ярко вспыхнул. Накатился вал зноя, и сразу стало трудно дышать. По лицу потекли струйки пота. Рубаха и брюки мгновенно прилипли к исходящему влагой телу.
        Спасаясь от низвергающегося сверху зноя, Артур ткнулся лицом в землю, но тотчас отпрянул, земля уже вобрала огненную мощь и дохнула жаром. Сашка, шипя, втискивал худое тело в щель под дерево.
        Кусты затрещали, и сверху скатился Волонтер. Упершись кованными ботинками в дерево, бросил рифленый ствол «Стронга» на быстро темнеющую кору дерева. Шумно выдохнул и яростно заскреб щеку, срывая бурые наплывы крови, стекающей из рваной раны от уха до верхней губы.
        Досталось ему, посочувствовал Артур и сквозь спекшиеся губы спросил:
        - Ну, что там?
        - Норма, - Волонтер покосился на закопошившегося в щели Сашку и стал пальцами массировать рану.
        Сашка высунул голову из-под дерева и прошипел:
        - Надо отходить, Волонтер. «Призраки» сомнут нас.
        Волонтер равнодушно посмотрел в сторону насыпи и, продолжая массировать рану, спокойно сказал:
        - На подходе отец Анастасий со своими прихожанами. Ударят с правого фланга и оттянут «Призраков» на себя.
        Артур закусил губу и недоверчиво покачал головой.
        - Руслан поднимет баптистов из Русла Успокоения, - Волонтер посмотрел в глаза Артуру.
        В щели ахнул Сашка.
        - Дела! - и судорожно захекал, зайдясь в кашле, раскаленный воздух обжег горло.
        Артур крутнул головой. Массой прижать «Призраков», и тогда у нас будет время на бросок. Сколько они нам дают?
        - Постарайтесь найти его, - сказал Волонтер. - Найдете и сразу уходите через Русло Лягушатников.
        Не лучший вариант, подумал Артур и прикрыл телом «Стронг» от жгучих лучей. Лягушатники могут и не пропустить… А если на хвост сядут «Призраки»… Может, все это зря, и в бронетранспортере никого нет. И вообще, кто там должен быть? Волонтер отмалчивается.
        - Сделаем, - пообещал Артур.
        Волонтер смахнул нависший на бровях пот и сказал:
        - Постарайтесь найти его, ну, а если… - он посмотрел на слепящий диск солнца. - Все равно не ввязывайтесь и уходите к Деду.
        Артур подавил желание посмотреть на солнце. Что дано одному - не значит, что дано и другому.
        - Дальняя дорога, казенный дом, - захекал из щели Сашка.
        Волонтер ничего не сказал, а быстро полез вверх, волоча за ствол «Стронг».
        Солнце погасло, и мгновенно наступившая темнота сдавила их.
        - Чтоб тебя… - ругнулся Сашка.
        Мрак давил, прижимал к земле, теперь извергающей обжигающий холод.
        Артур съежился в комок. Проклятый катаклизм! Надо, надо было уйти с Казимиром. Пусть его идея - искать свое Русло Времени - бредовая, но это новый поиск и движение вперед. Скоро и Алхимик уйдет, он на грани срыва… Мания, что они на неизвестной планете… Вот и уйдут с ним. Артур сунул руки поглубже под мышки. Господи, да когда же взойдет солнце?..
        Из-за горизонта выкатился желтый диск. Воздух сразу наполнился гулом.
        Артур медленно распрямился.
        - Приготовились!
        Из щели, мыча и лязгая зубами, полез Сашка.
        Желтая насыпь стала затягиваться пеленой пыли…
        Сашка сходу взлетел на бронетранспортер и, набрав в легкие воздуха, нырнул в открытый люк, в клубы черного дыма.
        Только бы не задохнулся, с тревогой подумал Артур, вслушиваясь в звуки боя. Судя по рокоту «Стронгов», прихожане на правом фланге держались, а левый фланг молчал.
«Призраки» задавили баптистов.
        Сверху свалился Сашка с широко открытым ртом и красными выпученными глазами. Сдавленно выдохнул:
        - Пусто.
        Артур со злостью пнул пустые скаты осевшего на задние колеса бронетранспортера. Не повезло…
        Они нашли его метрах в пятидесяти в неглубокой воронке. Он лежал навзничь, в полусгоревшем комбинезоне, устремив неподвижный взгляд в голубое небо. Шлемофон свалился с головы, обнажив голый, закопченный череп. Воняло жженой тряпкой и еще чем-то приторным, неприятным.
        - Хуго! Это же Хуго! - Сашка задергался, застонал.
        Артур судорожно глотнул. Это был Хуго, последний из плеяды фантомов-рейдеров. К горлу подкатила волна страха. Хуго убили не абордажники, для них фантомы-рейдеры недоступны… Опять стервятники пришли по их души…
        - Не успели… не успели… - икал Сашка.
        Вот и все, - обреченно подумал Артур, - нет больше фантомов-рейдеров. Пришли и ушли, наделенные многими странностями для нашего мятущегося мира.
        Сашка нагнулся над Хуго.
        Артур смахнул со лба капли пота. Теперь стервятники возьмутся за них. Надо уходить, уходить как можно скорее…
        - Смотри, - Сашка протянул сверток в целлофановой оболочке.
        Артур сидел на земле, вглядываясь в испещренный извилистыми линиями лист бумаги. Это была карта Русел Времени. Только к знакомым линиям Русел Времени добавилась новая жирная линия, перечеркнувшая карту в нижней части, перпендикулярно Руслам. Получалось, что все Русла как бы исходили из нее.
        Сашка засопел над ухом.
        - Хуго добрался до нового Русла. Понимаешь, это же начало всех Русел.
        - Вижу, - осевшим голосом сказал Артур.
        Если это так, тогда прав отец Анастасий. Должно быть искомое Русло, откуда можно предотвратить катаклизм. Разум породил его и разум должен остановить… Артур замотал головой. Но все может быть и не так… Только Хуго знает, но его нет, стервятники настигли его…
        - Надо похоронить Хуго, - тихо сказал Сашка.
        - Что? - не сразу дошло до Артура, а когда понял, покачал головой. - Нет, фантомов-рейдеров не хоронят. Они уходят туда, когда гаснет солнце.
        Кадык на горле у Сашки дернулся.
        - Я хотел по-человечески…
        Артур аккуратно свернул карту, замотал в целлофан и поглубже засунул во внутренний карман куртки.
        - Уходим, - сказал он.
        Бой затих, и с насыпи катилась серая волна. «Призраки» смяли прихожан.
        Интуиция подсказывала - граница Русла Лягушатников где-то рядом. Артур позволил себе чуть расслабиться и на долю мгновения упустил контроль над окружающей обстановкой.
        Раздался Сашкин крик, вернее, вопль. Удар по ногам сзади, и Артур опрокинулся навзничь. Увидел Сашку, стоящего на одном колене и посылающего короткие очереди из
«Стронга» в небо. А сверху со свистом падали черные точки, превращаясь в запятые. Артур профессионально бросил тело вверх и в броске, с бедра, очередью из своего
«Стронга» встретил пикирующего стервятника. Тот на мгновение завис, огрызнулся. Между Артуром и Сашкой пробежали вулканчики пыли. Стервятник со свистом пронесся над ними, подняв тучу пыли. Второй стервятник винтом вкрутился в голубое небо…
        Артур отщёлкивал пустые кассеты от «Стронга». и вставлял новые. Сашка полой куртки обтирал запыленный «Стронг» и возбужденно говорил:
        - Нет, ты представь, как они грамотно все обделали, налетели на входе в Русло. Чувствовали, что мы расслабимся… - он матюкнулся. - А мы их влет, как уток. Неужели промазали?
        - Все может быть, - неопределенно ответил Артур, осознавая, что этим стервятники не ограничатся. Последует второй налет и опять все повторится, и снова они будут гадать, когда и откуда ждать третий… А на третьем их накроют, прелюдия закончится финалом.
        - Знать бы, откуда они прилетают, - Сашка пристукнул прикладом мохнатого паука, замершего в боевой стойке у его ноги, и твердо пообещал. - Я бы разворошил их гнездо.
        - Ну, ну… - усмехнулся Артур.
        - И разворошу, - прищурился Сашка. - Дай только добраться до Деда. Клянусь прыгающим солнцем, я найду их.
        Артур посмотрел на Сашку, на его тонкие подрагивающие губы. Чем черт не шутит, возьмет и найдет. Руслан утверждает: стервятники - порождение катаклизма и несут с собой какую-то определенную цель, как и фантомы-рейдеры. А в чем эта цель заключается? Артур повесил «Стронг» на плечо. А вот отец Анастасий убежден, стервятники - порождение Зла, фантомы-рейдеры - Добра. И все остальное закономерно, идет борьба между Злом и Добром, - Артур сплюнул. - А мы тогда кто? Все спокойно расселились по своим Руслам и покорно несут свой крест… а мы мечемся между Русел, что-то хотим… Господи, как все надоело!
        - Пошли, - сказал Артур.
        Русло Лягушатников, встретило их синеющими на горизонте горами и изумрудным ковром зелени. Это была неописуемая красота, и совершенной нелепостью торчал кособокий обшарпанный шлагбаум с тремя неподвижно замершими фигурами в грязно-зеленой униформе с короткоствольными «Кистонами» на груди. Четвертый лягушатник в расстегнутом до пупа френче неспеша шел навстречу Артуру с Сашкой.
        - Мать честная! - охнул Сашка. - Ювелирно вошли, прямо на заставу.
        - Да, ювелиры, - процедил сквозь зубы Артур сдвигая «Стронг» под правую руку.

* * *
        Руслан плотно прикрыл за собой тяжелую дверь, поставил «Стронг» к стене и подошел к железной печке, еще дышащей теплом.
        - Погода мерзость, - пожаловался он, растирая красные кисти рук.
        Отец Анастасий молча вытянул из стоящей на столе гильзы фитиль, язычок пламени колыхнулся и из полумрака проступили поросшие мхом сырые стены.
        - Волонтера все еще нет. - Руслан прижал ладони к теплому железу печки. - По моим расчетам он должен был уже вернуться.
        Отец Анастасий погладил бороду, тихо промолвил:
        - Забудь о нем.
        Руслан дернулся, выкатил глаза.
        - Ты что, в своем уме? Не рано ли хоронишь?
        Отец Анастасий прикрыл рукой глаза, протяжно затянул:
        - Идут проходчики через Русло Лягушатников, мысли их мечутся, они в сомнении… Вижу, как Волонтер сопровождает их… Вижу смерть, сходящую к нему с небес…
        - Жалко, - бледнея, сказал Руслан.
        - Каждый волен идти своей дорогой, - профилософствовал отец Анастасий.
        Руслан прищурился и тихо спросил:
        - Благословил его?
        - Веру он нашу не попрал, - наставительно сказал отец Анастасий и открыл глаза.
        Руслан отдернул руки от печки и пригнулся, как перед прыжком.
        - Ты это брось, - ощерился он. - С кем мы останемся? Вообще, ты кто - проповедник или предводитель отряда?
        - Остынь, - строго посмотрел на него отец Анастасий.
        - Нет, ты уж позволь, - Руслан шагнул к нему и ткнул пальцем за его спину. - Это кто? Христос или…
        Отец Анастасий через плечо покосился на прибитый к стене кусок материи с изображением Христа со «Стронгом» на груди. Глаза его блеснули, и он протяжно протянул:
        - Ибо, когда над нами довлеют силы Зла, у нас один путь… - выразительно похлопал ладонью по кольту на столе.
        Руслан выпрямился и сказал:
        - Ладно, черт с тобой, проповедуй. Ты мне скажи, проходчики дойдут до Деда?
        - Будут видения, я дам тебе ответ, - пообещал отец Анастасий.
        Руслан прислонился к холодной сырой стене.
        - Будем ждать или готовить десант?
        Отец Анастасий встал, огладил рясу. Язычок пламени пригнулся, поблек и снова ярко вспыхнул.
        - Хуго нашел Русло, и ты начнешь с него, - отец Анастасий сунул кольт в дряблую кобуру на животе. - Я с прихожанами пойду дальше и глубже. Понесем крест и веру.
        - Так, - Руслан тронул заросший черной щетиной подбородок. - Обрекаем проходчиков. Тяжело им будет - сверху стервятники, на хвосте «Призраки», а впереди неизвестность…
        - Готовь боевиков, - нахмурил брови отец Анастасий. - Мы будем помнить о них, - вышел из-за стола, прогнивший пол затрещал под ним. - Пойдем изгонять Зло из нашего прошлого, ты огнем, мы верой. Пришло время Очищения.
        Руслан откинулся от стены, взял «Стронг» и еле слышно сказал:
        - Дай бог повернуть нам все вспять, и надежду сокрушить катаклизм.
        Христос со «Стронгом» на груди со стены благословил его.

* * *
        - Нет, вернитесь, - оттопыривая нижнюю губу, лениво сказал лягушатник.
        Артур почувствовал, как от злости немеют скулы, и чуть повысил голос.
        - Пропустите.
        Пухлые губы на сонном лице в который раз шевельнулись, выпустив одно слово:
        - Зачем?
        Артур бросил взгляд в сторону шлагбаума. Три «Кистона» против «Стронгов» - смех в аду. Ну что ж, видит бог, он не хотел… И тут сорвался Сашка, он выскочил из-за спины Артура и заорал, дергаясь и плюясь слюной:
        - Ты, губошлеп зацикленный, пропускай… - и добавил такое, что сонные глазки лягушатника оживились, и он с интересом посмотрел на Сашку.
        - Ну, что вылупился? - орал Сашка, раздувая крылья хрящеватого носа. - Ты знаешь, кто мы? А вот сейчас узнаешь…
        Фигуры у шлагбаума шевельнулись. Лягушатник оглянулся, покачал головой и медленно сказал:
        - Две обоймы. Только прямо и никуда в сторону.
        - Ах ты… - задохнулся Сашка.
        Артур молча вытащил из кассет две обоймы, и они мгновенно исчезли в карманах лягушатника.
        Мимо шлагбаума прошли быстро, держа лягушатников, незаметно для них, под прицелом. Те лениво скользнули по проходчикам ничего не выражающими глазами и снова уставились в пространство.
        Травяной ковер пружинил под ногами и подталкивал, не давая сбавить шаг. Артур с надеждой поглядывал в небо. Тьма, им нужна была тьма, это бы вселило в них надежду. Но проклятое солнце, похоже, и не думало скатываться с зенита и упрямо висело прямо над их головами. Горы все так же были далеки. Чувство тревоги охватило Артура.
        - Проклятье, - пробормотал он. - Свалится оно или нет?
        Сашка посмотрел вверх, по сторонам и плюнул.
        - Все, - решительно сказал он. - Доходим до Деда, забрасываю оружие, этот
«Стронг». Буду жрать и спать, и любить женщин. И пусть весь мир с этим катаклизмом летит к чертовой матери. В конце концов, живут же в Руслах…
        - Под ноги смотри, - посоветовал Артур, заметив под ногами Сашки узловатый корень.
        Он тоже был не прочь бросить все. Временами накатывало - уйти в какое-нибудь Русло и забыться. Спрашивается - зачем ему все это нужно: оружие, засады, бои с абордажниками… Артур снова посмотрел в небо. - Висит, дьявол его побери, и, непонятно - греет оно или нет. Ни тепла, ни холода.
        Широкая лента гладкой серой дороги выползла из пространства.
        - Началось, - с тоской сказал Сашка, сдергивая с плеча «Стронг».
        Артур оглянулся, позади колыхалась пелена марева. Отступать было некуда. Дорога стремительно неслась на них.
        - Ложись! - крикнул Артур.
        Они вжались в землю, над их телами сомкнулся травяной ковер. Он уже был не упругий и податливый, трава стала жесткой и, ощетинившись зелеными корьями, встретила Дорогу Времени.
        Артур чувствовал, как ломались стебли, сдерживая стремительный бег Дороги Времени, резонирующей от поступи идущих по ней теней.
        Сашка, уткнувшись лицом в землю, бормотал:
        - Спаси и сохрани…
        Артур спиной ощущал каждый шаг идущих по Дороге Времени. Она приходила ниоткуда и уходила в никуда. Прямая, как стрела, она стремительно неслась, давя все на своем пути, и то, что еще могло сопротивляться, добивалось размеренной поступью идущих теней. Кто они и куда идут? Артур стонал в землю, откликаясь на каждый впечатывающийся в него шаг.
        Трава сопротивлялась. Вместо гибнущей мгновенно ползли из земли новые стебли, обтекая два неподвижных тела, заряженные новой функцией - мы все единое.
        Дорога пронеслась, оставив зеленый островок посреди бурой безжизненной равнины.
        Артур с трудом приподнялся и сел. Сашка перекатился на спину, болезненно заохал.
        - Все, конец. Не моту больше.
        Горы, далеко Синеющие на горизонте, теперь были рядом. Время сдвинуло их.
        - Горы, - сказал Артур, шевеля мышцами тела, возвращая им упругость.
        Сашка приподнялся на локтях.
        - Граница Русла, - прошептал он и неожиданно, словно ужаленный, взвился вверх. - Смотри… В голубом небе, дрожа, висели черные капли, готовые пролиться вниз смертоносным дождем.

* * *
        В неподвижных, широко раскрытых глазах Хуго Волонтер увидел: черный дым, застилающий солнце, озлобленные грязные лица с перекошенными ртами, в сползающих на глаза железных касках, мчавшийся среди вздыбливающейся от взрывов земле бронетранспортер, пикирующие черные стервятники… Это была последняя информация Хуго.
        Волонтер выпрямился, равнодушно посмотрел на набегавшие цепи «Призраков» и не спеша пошел к границе Русла. Он понял, закончилась миссия фантомов-рейдеров и настал его час. Его, не фантома-рейдера, но еще и не человека, он уже был и не был, и этот мир сразу стал для него чужим.
        Волонтер услышал за спиной рваное частое дыхание и мимо, стуча коваными ботинками, пробежали «Призраки», вытягиваясь в серую ленту. Для них он уже не существовал, они вычеркнули его из объекта цели и теперь были нацелены на проходчиков, которых будут преследовать тупо и обреченно, пока не настигнут их или не погибнут сами. Рефлекс хищников… Он снял с плеча «Стронг» и не глядя отбросил его в сторону. Оружие стало ненужным, без него он был сильнее.
        Прошел границу Русла Лягушатников. Бурая безжизненная земля, и только вдали, у уходящих ввысь гор, крохотный зеленый островок, устоявший против Дороги Времени. Две фигуры проходчиков застыли среди зеленого островка. А сверху падали черные капли.
        Волонтер поднял голову, посмотрел на приклеившееся к зениту солнце. Закрыл глаза и на мгновение ослепил себя, бросив в черную бездну. Солнце заплясало в зените и, сорвавшись с насиженного места, стремительно упало за горизонт. Темнота поглотила Время и Пространство.
        Он сел на землю, чувствуя, как в кромешной тьме проходчики карабкаются по крутому склону к границе Русла, а стервятники бессильно мечутся в черном мраке. И не было у него ни капли сожаления, что он раскрыл себя, ибо сделал это во имя своего, пока не существующего мира.
        Волонтер сидел и слушал, как тягуче текло Время и пульсировало Пространство. Темен мой путь, бесконечен мой путь…
        В тягучем течении Времени уловил легкое колыхание. По следу проходчиков шел
«Гончий». Рука скользнула за голенище и, выждав, когда воздух дрогнул рядом, Волонтер бросил себя вверх и ощутил, как легкое податливое тело всхлипнуло и обвисло на его руке. Он отпрянул назад, легкий стук и тишина. Когда солнце снова будет в зените, «Призраки» найдут «Гончего» и тогда… Волонтер бросил нож и пошел во тьму. Когда взойдет холодный лик луны, это будет последнее, что он унесет из гибнущего мира…

* * *
        - Нет Хуго, - плакался Сашка. - Последний фантом-рейдер…
        - Заткнись! - стукнул по столу ладонью Артур, на душе было муторно.
        - Пусть, - сказал Дед и повернулся к Артуру. - Что с Волонтером?
        Артур вздрогнул и озадаченно посмотрел на него.
        - Не знаю. По-моему, все нормально.
        Дед качнулся на лавке и еле слышно пробормотал:
        - Разумеется, с ним ничего не может случиться. Если только…
        Артур отставил кружку и вцепился взглядом в изборожденное морщинами лицо Деда.
        - Ты это о чем?
        Дед отвел взгляд в сторону и плеснул из зеленоватой бутыли себе в кружку.
        - За упокой раба божьего Хуго!
        - Сволочи! - заорал Сашка, выкатив глаза. - За что?
        Залпом опорожнил кружку, закашлялся.
        Артур не стал пить. Тревожно посмотрел на Сашку. Тот злобно тыкал вилкой в сковородку, стараясь поддеть картошину, плавающую в жиру.
        - Я думаю, - сказал Артур. - Все дело в карте. Они вцепились в Хуго из-за нее, а потом и в нас.
        Дед кивнул и покосился на внезапно всхрапнувшего Сашку. Тот уже спал, уткнувшись головой в стол.
        - Не трогай его, - остановил он приподнявшегося было Артура и медленно сказал. - Абордажники просто вели Хуго, а остальное дело было за стервятниками, - он подумал и задумчиво сказал. - Если Хуго нашел искомое Русло, то тогда есть надежда…
        - Слушай, Дед? - неожиданно сказал в стол Сашка. - Сколько тебе лет?
        Дед крякнул.
        Сашка поднял голову, глаза были совершенно трезвые.
        - Нет, ты скажи, - потребовал он.
        - А тебе? - собрал вокруг глаз морщинки Дед.
        Артур похолодел от мысли, а вот он не помнит, не знает…
        - Помню, было… - Сашка посмотрел в низко нависший потолок и тряхнул головой. - Нет, вру, забыл…
        Артур закусил губу, время и пространство - вещи относительные.
        - Помню, - выкрикнул Сашка. - Помню, до катаклизма я болел биогизом. Это точно, - он затряс головой, редкие волосы разлетелись во все стороны, и нервно засмеялся. - Меня трясло! Я был лысый, как попка младенца! Захезанные доктора объявили - все о'кей. Все пройдет, как летний дым. А оно не прошло! - он хрястнул по столу. - Грянул катаклизм, и вот я мечусь между Руслами…
        - Успокойся, - оборвал его Артур и посоветовал. - Тогда иди в Русло и затаись, зациклись, как лягушатник.
        - Да пошел ты… - оскалился Сашка.
        - Хватит! - неожиданно рыкнул басом Дед. - Все мы жертвы прошлого… - он замолчал, прислушался.
        Артур почувствовал, как содрогнулся дом и затрясся. Дребезжа, заскользила по столу посуда. Рядом с домом текла Дорога Времени…
        Сашка ползал на коленях по полу, сгребая осколки посуды и остатки еды в ведро.
        - Плохой знак, - угрюмо сказал Дед. - Она ни разу здесь не появлялась.
        Артур представил, что где-то сидит кто-то и время от времени тычет пальцем в кнопку, отправляя Дорогу в путь…
        - Плохой знак, - повторил Дед. - Фантомы-рейдеры предупреждали - бойся, дважды увидевший Дорогу. Она предвестник нового Катаклизма.
        - Господи, - вылезая из-под стола, тоскливо сказал Сашка. - Этого еще нам не хватало, - он брезгливо обтер грязные ладони о штанины и спросил. - А если три раза увидеть?
        - Увидишь, - пообещал Артур.
        В нем крепла уверенность, кроме Дороги будет кое-что еще пострашней.
        Сашка цыкнул зубом и повернулся к Деду.
        - Вот ты, старый проходчик, начинал с фантомами-рейдерами. Вот объясни, кто они такие и откуда они взялись?
        - Начинал с Волонтером, - ответил Дед.
        - Не понял, - сказал Артур. Дед блеснул глазами.
        - Первым пришел Волонтер, а уж потом фантомы-рейдеры. Нас на них вывел Волонтер.
        - Но, черт возьми, откуда они пришли? - воскликнул Сашка.
        Дед пожал плечами.
        - Мы не спрашивали… Все мы приходящие в этом мире.
        - А Волонтер? Откуда он пришел? - Сашка вцепился в Деда.
        - Волонтер?.. - Дед задумался, затеребил бороду. - Отец Анастасий говорил, что Волонтер наша судьба реальная и нереальная, приходящая и уходящая.
        Легкий озноб сотряс тело Артура, мелкими иглами закололо в кончиках пальцев. Пришли и ушли… Сколько же фантомы-рейдеры пробыли с нами? Год? Сто? Иногда кажется, что кроме катаклизма ничего в мире не было, и тянется он вечность. Боже мой, но я же помню, как все это началось. Взбесившееся солнце, восходящее, не успев закатиться; зыбкое марево, поглощающее города, падающая тьма и безлюдье. И он - аспирант, вместо шариковой ручки в руках - наперевес «Стронг», девятикилограммовая вороненая железка… мерзнущий мир под хмурым небом, а в сотне шагов - граница и нежная ласковая голубизна небосвода… и злоба, и ненависть ко всему…
        - …не всем это дано, - положив кулаки на колени, говорил Дед. - Им жить в Руслах, а нам нести свой крест во имя ихнего будущего. Придет время, и мы пройдем по Руслу Прошлого…
        - С огнем и верой, - усмехнулся Сашка…
        Дед вскочил с лавки.
        - Да, с огнем и верой…
        - Ну, разумеется, - ехидно заметил Сашка. - Только ты забыл… - И он ткнул пальцем вверх.
        - Действительно, - поддержал Сашку Артур. - Силы не равны. С одной стороны - мы, жалкая горстка, с другой - катаклизм, со своей мощью.
        - Мы прорвемся в искомое Русло и скорректируем будущее, - упрямо продолжал Дед.
        - Да ты что! - яростно вскричал Сашка. - Искомое Русло… десант… кто даст гарантию, что мы дойдем? Ты же видишь, нас обложили. - Он перевел дыхание и уже тише сказал:
        - Я устал, Дед. Я устал от гонок по Руслам со всей этой стрельбой, засадами. Зачем мне все это? Я спрашиваю - ну, зачем?
        Дед угрюмо посмотрел на Сашку и молча вышел, хлопнув дверью.
        - Можно было и без психа, - недовольно сказал Артур.
        Он прекрасно понимал, что Сашка в чем-то прав. Все они устали. Устали от непонятного и необъяснимого. Абордажники охотятся по Руслам за женщинами и детьми. Проходчики преследуют абордажников. Зачем абордажникам женщины и дети, и куда они их перебрасывают? Мы же, следуя благородной цели, отбиваем женщин и детей и возвращаем в Русло. А что, если и у абордажников тоже благородная цель? Все запутано, покрыто тайной. И над всем этим - катаклизм…
        В дверь протиснулся боком Дед с длинным свертком в мешковине…
        Сашка вил круги вокруг восседавшего на лавке Деда, не сводя глаз с блестевшего смазкой ручного пулемета.
        - Давай меняться, - приставал он к Деду. - На кой черт тебе эта старая хреновина? Возьми лучше мой «Стронг».
        Дед мотал головой и отпихивал Сашку, пытающегося сцапать пулемет.
        - Не тронь, - гудел он. - Не нужен мне «Стронг». - Да отойди, ты! - наконец прикрикнул он.
        Сашка обиделся, отошел к окну. Дед тряпкой осторожно стал обтирать от смазки пулемет.
        Тяжело, с надрывом всхрапывал во сне Сашка, свесив руку к лежащему на полу
«Стронгу». В углу, на лавке тоненько подсвистывал носом Дед.
        Артур заворочался и в который раз закрыл глаза. Спать, надо спать, пытался приказать он себе. Проклятие, что у него здесь, вечный день, что ли? Сколько я уже без сна?..
        Громко всхрапнул Сашка. Артур открыл глаза и увидел Волонтера. Он сидел на колченогом табурете, свесив руки между колен.
        - Пришел, - сказал Артур, приподнимаясь на локте.
        - Нет, - сказал Волонтер, он не мигая смотрел на него. - Вам нужно уходить.
«Призраки» идут по следу.
        Артур увидел, что глаза у него смертельно уставшие. Что-то наподобие жалости приподнялось в Артуре, он кивнул и спросил:
        - Десант в прошлое, это все, что мы можем?
        Волонтер не ответил, продолжая неподвижно сидеть.
        - Понятно, - Артур криво усмехнулся. - Что тебе все это: пришел и ушел.
        - Ты ошибаешься, проходчик, - с расстановкой сказал Волонтер. - У нас одна цель и один путь, и не надо спрашивать того, чего мы оба не знаем.
        Артур сел на топчан и стал растирать занемевшую руку.
        - Но…
        - Ты снова ошибаешься, проходчик, - мягко сказал Волонтер. - Там нет реального мира.
        В углу, на лавке зашевелился Дед и отчетливо сказал:
        - Волонтер погиб в Русле Хаоса. Слава поводырям, ушедшим в неизвестность.
        Артур резко повернул голову, Дед тоненько засвистел носом. Нет, этого не может быть, испарина тронула его лоб. Зачем тогда Волонтер здесь?.. Обернулся… колченогий табурет был пуст, на полу расползалось кровавое пятно.
        Дрогнуло пространство, и Артура бросило в пропасть безвременья…
        Стремительно катились на берег волны, и Юлька, раскинув руки как крылья, бежала навстречу… металось солнце в зените… таяли в лучах заходящего солнца фантомы-рейдеры и… уходил за горизонт Волонтер. Я же помню Юльку, отчаянно подумал Артур. И море помню. Господи, когда же это было? Где все это?
        - Тебе приснилось, - говорил Сашка, помогая Деду подпереть обрубком ствола дверь.
        - Со мной тоже бывало.
        - А пятно? - хмуро спросил Артур, он встал с головной болью.
        - А пятно было, - убежденно сказал Сашка. - Было ведь, а, Дед?
        - Было, - подтвердил Дед, вешая на грудь ручной пулемет.
        Артур растерянно посмотрел на Сашку, на Деда.
        - Как же так? Ничего не понимаю.
        - Пошли, - махнул рукой Дед, глядя в сторону. Дед уверенно вел их только одному ему известным путем. Быстро прошли густой кустарник и вошли в лес. Это был странный лес. С одной стороны ровные ряды коричневых стволов лиственниц, с другой
        - ряды белых берез. Это была знаменитая шахматная роща.
        - Дай бог, пронесет, - тревожно сказал Дед, оглядываясь по сторонам.
        Тревога передалась и Артуру с Сашкой. Они прекрасно знали, что такое шахматная роща, но другого пути не было. Обход - это потерянное время, а им был дорог каждый миг времени.
        Артур загадал, что если они проскочат рощу до начала партии, то значит Волонтер ему приснился, ну, а если… Тонкий свист, и с деревьев упали ветки. Обернувшись, они увидели серые фигуры, бегущие к роще, и столб дыма над лесом.
        Сашка рванул с плеча «Стронг», но Дед заорал, пихая его в спину:
        - Вперед!
        Они немного не добежали до конца рощи, как она пришла в движение. Прямо перед Артуром ствол лиственницы взлетел вверх, осыпав его землей с корней. Он метнулся в сторону, чтобы не упасть в образовавшуюся воронку, и едва не угодил под опускающийся сверху ствол березы. Это была блиц-партия. Скорость перемещения деревьев нарастала. Они едва успевали уворачиваться от падающих стволов деревьев, воронки не огибали - перепрыгивали, а сверху сыпался и сыпался земляной дождь. Сзади уже не стреляли, и Артур понял, что «Призракам» сейчас не до них. Они угодили в самый центр рощи, и ему стало жутко, представив, что там происходит.
        Роща кончилась, и они выскочили на бурое поле. Теперь можно было и оглянуться. Со стороны казалось, что кто-то невидимый выдергивает деревья и стремительно перемещает их. Скорость все возрастала, партия набирала темп.
        - Конец «Призракам», - хрипло дыша, сказал Сашка.
        Артур вспомнил, что он загадал, и по телу скользнул озноб.
        - Все же Волонтер приходил, - сказал он и посмотрел вверх.
        Здесь не было солнца, и небо в серой пленке, густо усеянной черными точками.
        - Сколько их! - выдохнул Сашка, бледнея.
        - Караулили, - сказал Дед и тронул Артура за плечо. - Игра окончена, дорога назад открыта.
        Артур не ответил. Он смотрел, как от горизонта по земле ползет багровый туман, и пляшут на сером холсте черные точки. И ощущал, как спешит десант в прошлое.
        Артур снял с плеча «Стронг» и подумал: счастлив тот, кто поймет все…
        Из-за горизонта выполз холодный полукруг луны, как чей-то полуприкрытый равнодушный глаз. Он безучастно глянул на три неподвижные фигуры у края леса. И не было ему до них никакого дела. Зачем все это? Все суета сует… И снова миллиарды лет он будет вот так всходить, познав одно - есть только он и Вечность.
        Леонид Евдокимов
        ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ

«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, - это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».
        И. Кант
        Повесть
        Он вдруг решил, что его зовут Фауст. Может, такое имя и было. Но он решил назваться Фаустом, если его спросят. И еще он вообразил, будто ему тридцать лет. В Новый год исполнится ровно тридцать. А пока меньше. Правда, профессор не так давно говорил, будто сейчас июнь, но, возможно, ошибался. Новый год - Фауст помнил точно
        - случился давно, и пора было наступить еще одному. Фауст дал себе слово, если никто в ближайшее время не скажет - пришел Новый год, тогда он сам себе это скажет.
        Вчера он ходил в сторону восхода. По слухам, в той стороне водятся собаки и кошки. И вроде бы там все по-другому. Он шел долго, час или пять, но ничего такого не обнаружил. Все было так же, как и там, где они жили с Профессором.
        К вечеру Фауст вернулся к себе. Здесь было привычнее. Однако напоследок он взобрался, цепляясь за арматуру, на вершину одного из завалов, но не увидел вдали ничего необычного. Все то же.
        Зазвонил будильник, и наступило утро. Если бы Профессор не заводил каждый день будильник, никто бы не узнал, что утро.
        Странная личность - Профессор. Болтают, он и прежде был чудаковатым. Он утверждает, что еще очень молодой, что ему сорок четыре, а это, мол, по данным какого-то Юнеско - период зрелой молодости.
        Фауст знал про стариков. Их так называл Юнец. Они жили через площадь. Старшему из них было лет четырнадцать, младшему пять или шесть. Их было не меньше двадцати, а Юнец у них за главного. Соседка трепала, будто Юнец живет с ними по очереди и будто любит мальчиков больше девочек. Но, верно, врала. Из зависти. Потому что к ней самой никто не ходит. От нее пахнет мочой. Соседка пытается убедить всех, что у нее болезнь такая, от страха приключилась, но к ней все равно никто не ходит.
        А эти старички Юнца живут, пожалуй, неплохо. Здание у них внутри практически целое. Раньше там то ли магистрат был, то ли гимназия. А может, монастырь. Теперь не узнать: все названия перепутались. Точнее, названия остались, а что они обозначали - нет. Приходится верить на слово, или не верить, особенно Юнцу: много говорит. К примеру, он рассказывает, что у него дисциплина. Спать ложатся по приказу, а перед этим все чистят зубы. По очереди, так как щетка всего одна. Потом не вставляют зубы обратно в рот, а кладут на тумбочки, ровно по три сантиметра от переднего и бокового краев, так удобнее брать их по команде подъем. Или это Соседка врала? Она ненавидит Юнца. Шипит и злится, когда он рассказывает. Раньше кричала, что никаких таких детей-стариков в подвале бывшей ратуши нет, все-то он выдумывает. Но однажды ночью те явились к ней и побили ее. Теперь она бормочет, что выдаст Юнца музыкантам. Но Юнца это не пугает. Он говорит, что если бы у него было оружие, он бы никого и ничего не ждал, а сам бы отправился на войну, так как правильно понимает свой гражданский долг.
        Музыканты приходят нечасто. Размещаются на бетонном цоколе бывшего памятника посреди площади и играют. Прежде к ним выходили, случалось, они связывали несколько человек и уводили на войну. Теперь никто не выходит. Это их злит. После концерта они достают из-за спин автоматы и начинают стрелять. Иногда убивают кого-нибудь. Война не обходится без жертв. Никто не удивляется. Как-то Чушка нашел винтовку с патроном в стволе и выстрелил в музыкантов. Он убил того, кто дергал за струны очень большой скрипки. Музыканты тоже убили Чушку и ушли, оставив своего и инструмент. Юнец утащил эту штуку к себе на дрова.
        Кто-то, помнит, чесал языком, будто раньше музыканты играли другое, бодрое, энергичное, бравурное а когда не играли, хоронили покойников. Потом у ног дирижера, будто бы упала мина и не взорвалась. Он поседел и разучился говорить. Однако стреляет он мастерски. Ухлопал Чушку с первого выстрела. Тогда-то, после той мины, они и стали играть другую музыку, а хоронить больше никого не надо.
        Профессор, когда слушает их, шепчет:
        - Это Бах. Гендель. Брамс. Моцарт. Стравинский…
        Фауста музыка не трогала. Его занимали более практичные вопросы. Например, как проследить, куда уходят музыканты? Они должны ведь где-то хранить боеприпасы? У них должно быть много патронов. Да и гранаты - дирижер однажды швырял гранату в руины, и та взорвалась. От взрыва рухнула стена и погребла кого-то. Тот целую неделю кричал из-под стены. И все понимали - война.
        Фауст тогда боялся, что завалило Кисочку. Но на второй или третий день увидел ее и успокоился.
        Он вспомнил про Кисочку и захотел, чтобы она пришла. Она красивая, Кисочка. Если бы у нее были волосы, она была бы еще красивее.
        Пришел Герм. Гнусавым голосом сказал, что этой ночью им с Герминой повезло: они убили трех крыс. Одна - здоровая, в длину его руки. Герм с Герминой приглашают их с Профессором на пир.
        Гермина не любит Фауста, ей нравится Профессор. Тот сначала всегда отказывается от приглашений, но после соглашается, по-видимому, отчасти из-за Фауста, Гермина встречает Профессора одним и тем же вопросом: когда у нее будет ребенок? Герм тоже напряженно ждет ответа, хотя вида не подает. Но Профессор, наверное, сам не знает, только твердит: следует подождать, следует хорошо питаться. И Герм старается, он настоящий охотник.
        Герм и Гермина - брат и сестра. Ей, по мнению Профессора, лет пятнадцать, ему, примерно, двенадцать. Они хотят произвести ребенка, чтобы тот вырос, стал солдатом и ушел на войну. Этого требует Отечество: это святой долг каждого гражданина. Идет война и все подчинено законам войны.
        Профессор как-то сознался Фаусту, что подозревает у Герма с Герминой сифилис.
        - Их могли бы вылечить в другое время, но ведь все уходит на фронт?! Избави бог их от ребенка…
        На Фауста это известие не произвело впечатления; какая разница, чем больны эти двое, если кругом все чем-нибудь больны?
        И в этот раз все было как обычно. Гермина потчевала Профессора, небрежно подвигая Фаусту объедки или что похуже. Но он и не претендовал на многое. Кусочек передней лапки, несколько шейных позвонков - и сыт.
        - Раньше многое было не так, - говорил Профессор (Фауст никогда не мог до конца разобраться, отрабатывает ли тот своими россказнями кусок мяса или сам верит им, испытывая удовольствие от воспоминаний). - Потом началась война. Тогда мы еще знали против кого воюем, кто противник, кто союзник. Мой отец показывал мне карты
        - такие бумажки, где нарисовано, где чья территория, - объяснял. Но я уже забыл. Кое-что помню. Другое. Сад, помню, у нас был сад. Сад - это когда деревья и кусты… Н-да, деревья, кусты, трава… верно-верно, была трава. И не желтая, а зеленая… Газеты тоже были… В них печатали обо всем происходящем на свете. Если эти развалины растащить, то наверняка можно найти хоть одну газету… н-да.
        Такая болтовня увлекает только Гермину. Она льнет к Профессору, трется об его грубую одежду кончиками неокрепших грудей, дышит тяжело. Герм лежит тихо, спит. Фауст, впрочем, знает, что Герм притворяется, он сквозь веки видит все теплое, сторожит сестру. От Герма всегда исходит запах опасности, Фауст чувствует его, а у Профессора нет такого нюха, и он позволяет Гермине тереться сосками об одежду и даже иногда поглаживает ее по спине. Она тогда вздрагивает, изгибается, ее ноги покрываются пупырышками. И запах у нее становится резким, зовущим - Фауста даже прохватывает дрожь от такого запаха…
        Вообще-то, как именовать этих двоих, Фауст не представлял. Это Профессор назвал их Гермом и Герминой, а те приняли. Им было все равно. Этот чудак всегда что-нибудь как-нибудь называл. С одной стороны это было даже удобно. Но не обязательно: война. Зачем давать имена, помнить их, если завтра прилетят и бросят бомбы? Не останется имен. Или музыканты придут и начнут стрелять. А то снаряд или ракета жахнет. Бац - и нет ни имени, ни остального.
        Герм неожиданно напрягся, встрепенулся, прыжком оказался за кучей щебня. В проем в стене влезла голова незнакомца.
        - Гостей принимаете? - спросил он, поводя ноздрями.
        Незнакомец забрался вовнутрь. За ним влез и второй. Затем они втащили третьего: тот еле передвигал распухшими ногами. Все трое были в черных, но уже выцветших костюмах, с неуспевшими выгореть треугольниками на спинах. Такие костюмы с желтыми треугольниками носили больные СПИДом. Лоскуты эти трое подстирали, но знаки все равно были отчетливо различимы.
        - Сто лет мяса не ели, да, Трепач? - первый присел у огня, прежде устроив безногого рядом с Фаустом.
        Второй подошел к Профессору, встал, покачиваясь, над ним. Гермину они в расчет не брали.
        - Сто лет мяса не ели, - повторил первый и потянулся к кускам, прикрытым пленкой из полиэтилена.
        - Не смей! - Гермина прыгнула на него, целя зубами в горло.
        Но тот оказался проворнее. Увернувшись, ударил кулаком ей в висок. Она потеряла сознание. Сунув руку ей под юбку, он осклабился.
        - Самка!
        - Прекратите! - дернулся Профессор, но тут же упал от удара ногой в лицо.
        Тотчас Трепач, паралитик, обхватил ручищами-клешнями Фауста, оскалил зубы, обдавая запахом гнили и злобы.
        - Торопятся, - проговорил первый и снова потянулся к мясу. - Ох…
        Рука его повисла плетью. Другой осколок кирпича, пущенный рукой Герма, врезался в основание черепа второму и тот упал спиной на костер. Трепач отшатнулся от Фауста, перевалился на бок, а главарь троицы в два прыжка оказался за стеной.
        - Клок, не бросай меня, Клок, - завизжал Трепач, прежде чем Гермина разбила ему голову железным прутом…
        - Приходите завтра, - приговаривала Гермина, раздувая костер, щурясь на Профессора, - еще убьем крыс… и поговорим.
        Пора было расставаться, но в небе загрохотало, и пошел дождь. Пришлось всем четверым прятаться под навесом и смотреть, как струи ливня превращают труп Трепача в бурое месиво. Герм скалился, недовольный тем, что не успел утащить его внутрь норы. Столько приманки для крыс пропадает.
        Потом пошел питьевой дождь, Фаусту с Профессором пришлось возвращаться бегом, чтобы успеть выставить лохани и запастись водой.
        В соседний с ними дом, точнее, в груду развалин, бывших некогда домом, попала ракета. Не дожидаясь, пока осядет пыль, они побежали туда, чтобы завладеть каким-нибудь скарбом. Взрыв разметал руины, им действительно повезло: Профессор отыскал целый набор кухонной посуды - множество вилок, ложек и ножей, увы, тупых: а Фауст - собаку, которая непонятно каким чудом оказалась здесь. Собаке оторвало лапу, и Фауст добил ее. Мясо решили оставить назавтра.
        Потом приходил Юнец. Долго присматривался, принюхивался. Устроившись поудобнее у костра, сообщил, что знает, почему Толстый - толстый.
        - Он обитает в подвале, - горячо шептал Юнец на ухо Фаусту, - в котором сто лет назад был магазин. Там есть дверь железная…
        - Сейф называется, - подсказал Профессор из другого угла, оказывается, он все прекрасно слышал.
        - Ага, сейф…
        - Знаем, слышали, - оборвал Юнца Фауст, какое ему было дело до Толстого и его запасов, у них с Профессором была еще собака. - Эту штуку никому не открыть… Взорвать тоже нечем, пробовали уже…
        - Главного не слышали: Толстяк держит взаперти какого-то старика, который день и ночь бормочет шифры сейфа, чтобы не забыть. На свою память Толстяк не полагается, записывать боится или не умеет… Он приходил ко мне, предложил десять банок тушенки за самого памятливого из моих. Он боится, что старик скоро загнется. Ему нужен хранитель шифра…
        - Говорят, у него есть оружие, у Толстяка…
        - Ерунда! Если бы было, он бы пошел на войну.
        - Ладно, подумаю, - протянул сонно Фауст. - Приходи в другой раз…
        - Приду, - недобро усмехнулся Юнец, явно разочарованный результатами визита.
        Среди прочих находок из соседнего дома оказалась пачка бумаги, лишь слегка обгоревшая по краям. Никуда не годная по мнению Юнца, для Профессора она оказалась большей ценностью, чем набор посуды. Фауст и прежде находил порой бумаги, только практической пользы от них не было. Скажем, когда ходил на восход и взбирался на развалины, он отыскал целую кипу бумажек. У Профессора даже руки затряслись при виде аккуратно обрезанных пачек, прихваченных Фаустом на растопку.
        - Это же настоящие доллары, - бормотал он. - Это же деньги. Настоящие деньги. Много денег!
        - Зачем это? - спросил его тогда Фауст.
        - Раньше на них можно было купить что пожелается. А сейчас. Сейчас - не знаю, может еще где-нибудь ими пользуются?
        - Что такое купить?
        - Ну, выменять. За каждую такую банкноту ты получал определенное количество золота, а на золото мог взять дом, машину, яхту, даже жену…
        - Купить жену - это как Индус? - осенила Фауста догадка.
        - Примерно…
        Индусом в их квартале звали высокого черноволосого старика. Тот долгое время жил один. Потом исчез надолго. Потом вернулся с молодой женщиной. Старик тот, возможно, и не был индусом. Он даже раньше обижался, если его так называли. Он утверждал, что он еврей и молится богу более древнему, чем все другие боги вместе взятые. Только это все было безразлично: еврей значило не больше, нежели индус. С равным успехом он мог кричать повсюду, что он русский или китаец. В начале войны, рассказывал Профессор, эти слова что-то определяли, потом забылись. Точно также потеряло смысл слово мутант: похоже, нынче труднее отыскать нормального, чем двухголового. Фауст поймал себя на этих отвлеченных мыслях и решил, что любопытно было бы взглянуть на абсолютно нормального, просто посмотреть и сравнить. Например, чтобы узнать, сколько у него пальцев на руках и ногах. Шесть и четыре, как у Профессора, или по три там и там, как у Гермов. Если меньше, то как они ими управляются, если больше, то зачем лишние? Вот у него - по пять, по крайней мере пара крайних ни к чему, можно было бы и без них…
        Да, так вот Индус вернулся с женой. Красивой, непохожей на других женщин. Сказал, что купил. Хотел на ней зарабатывать. Думал продавать ее всем желающим с ней переспать. Только из этого ничего не вышло. Вокруг его лачуги несколько дней дежурили зеваки, надеясь взглянуть на дурака, пожелавшего бы расстаться с пачкой галет или убитой кошкой ради пяти минут удовольствия. Зевакам не повезло, как и Индусу. Дураков не нашлось. Тогда они, обманутые в своих надеждах, разгромили лачугу этого старика, убили его самого, женщину, правда, оставили жить: жизнь ее охранялась законом. Позабавились, кто хотел, и отпустили. Один из зевак захотел взять ее себе в жены, но ему проломили камнем голову. Это было справедливо: в демократическом государстве, где все равны перед лицом военной опасности, стремление урвать лучший кусок наказуемо…
        Чистую бумагу Профессор взял с умыслом. Он предложил Фаусту заняться грамотой. Тот согласился. Ему казалось, что когда-то он умел читать и далее писать. Потом забыл. Потому что важнее было видеть, слышать, обонять, предчувствовать. Видеть, как мерцают в темноте глаза твоего вероятного убийцы. Слышать, как рвет воздух смертоносный снаряд, чтобы успеть спрятаться. Ловить носом первые молекулы отравляющих веществ, чтобы знать, куда бежать и где спасаться. Предчувствовать, когда ударит с неба кислотный ливень.
        Фауст выучился читать за две недели. И тут же сделал несколько маленьких открытий.
        Он прочитал объявление Юнца на уцелевшей стене его дома - то ли магистрата, то ли партийного комитета. Тот извещал жителей, что продолжает набор детей в возрасте пяти-тринадцати лет в отряд Всемирного Спасения. Объявление глупое. Потому что большинства попросту не умело читать. Потому что, как подозревал Фауст, детей такого возраста в мире вовсе не осталось. Разве что в самом отряде Юнца. Да и те произошли случайно, из пробирок.
        Другой раз Фауст читал плакаты и транспаранты, которые носили участницы демонстрации. В демонстрации принимали участие около шестидесяти или ста женщин. Они в угрюмом молчании ходили вокруг их квартала. К палкам и кускам железной арматуры были прикреплены тряпки, исписанные где сажей, где краской. «Война - до победного конца!» «Даешь равноправие женщин!» «Мы хотим рожать!» «Нет убийствам и насилию!» «Все народы равны!» «Каждый должен стать бойцом!» «Нет - атому!»
        Целых три дня демонстрация, возникшая почти стихийно, шествовала вокруг квартала. Точнее того, что было кварталом, если было когда-нибудь. Проходя по площади, женщины скандировали «Долой! Долой!» Потом шагали молча. И в третий день хлынул дождь. Участницы бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног. - Дождь был умеренной силы: он только разъел тряпки и одежду на упавших и обжег их. Они извивались и кричали от боли. Потом все, Фауст подсчитал, двенадцать женщин, обнаженные, обожженные, помогая друг другу потащились в Западный квартал. Двигались молча. После них в лужах оставались пучки волос и клочья плавящейся кожи. Двое упали. Их оставили. Десять шли и знали, куда. В Западном, квартале не жили ни кошки, ни крысы, там питались человечиной. Об этом обычно старались не вспоминать. Эти десять вспомнили, надеясь найти быстрый конец.
        Как-то утром на площади появилось восемь человек в форме войск охраны внутреннего порядка. С ними был мужчина в штатском - в пиджаке, брюках, белой рубашке, стянутой по горлу узким галстуком. Этот прилично одетый господин с помощью солдат взобрался на бетонный куб в центре, на котором прежде стоял памятник великому полководцу. Взрывной волной полководца снесло, а постамент остался. На его цоколе располагались обычно музыканты. Теперь на вершину взгромоздился человек с мегафоном в аккуратном костюме. Он стал призывать к себе народ. Через некоторое время внизу собралось человек двадцать, среди них и Фауст с Профессором.
        - Там, на полях сражений за демократию, - выплевывал из себя в мегафон оратор, делая неопределенный жест рукой, - гибнут лучшие сыны отечества. Они проливают кровь за нас с вами. За наши свободы! Они отдают свои жизни за святое дело! Это ваши дети несут миру свет равенства и братства! Это ваши сыновья и братья, мужья и внуки, знакомые и незнакомые вам! Каждый из них достоин вечной славы! Каждый достоин высшей награды! Имя каждого из них кровью вписано в сердце каждого из нас! И пусть в ваших сердцах не меркнут их имена! Пусть ваша горячая любовь станет им наградой. Никто не будет забыт благодарными потомками…
        По лицам стоявших с ним рядом Фауст не мог определить, понимают ли они, о чем идет речь. Все смотрели на человека в дорогом необычном костюме и молчали.
        - Сегодня, - в голосе выступающего зазвучала торжественная медь, - участники нашего митинга получат подарки от правительства. Это скромный дар тружеников полей труженикам города. К сожалению, транспорт немножко задержался, придется подождать. У вас есть ко мне вопросы?
        Вопросов не было. Все ждали.
        - Тогда позвольте мне задать вам несколько, - оратор с помощью солдат спустился вниз.
        - Положа руку на сердце, ответьте, сограждане, чем вы конкретно помогли делу борьбы нашего правительства с внешними и внутренними врагами? - он встал красиво, вздел руку.
        Фауст проследил за его движением, закинул голову.
        Небо было сегодня непривычного оттенка. Обычно изжелта-серое, оно отливало голубизной. И прямо над их головой, над площадью клубилось белоснежное облако.
        - Облако… - сказал Фауст еле слышно, такое он видел впервые.
        Стоящие рядом запрокинули головы. Потом остальные.
        - Облако, - выдохнул кто-то.
        - Не ядерное… Не кислотное… Чудо! - добавили голоса шепотом.
        И все молчали. Пока оно не растаяло. Выступавший тоже некоторое время смотрел в небо, потом заговорил вновь.
        - Это облако, - крикнул во всю мощь легких и мегафона, стараясь привлечь внимание,
        - это - символ. Это знак нашей скорой победы! Успешное наступление идет на всех направлениях, на всех фронтах. И крайне важно, что каждый из вас сделал для торжества во всем мире нашей демократии?! Уверен, очень много, но и очень мало. Вот вы, конкретно, - оратор ткнул пальцем в грудь стоящего рядом мужчины. - Почему вы, такой сильный, здоровый, не идете на войну? Пусть не с внешними врагами - с внутренними? В войска охраны внутреннего порядка или музыкальный взвод? А?
        Через головы зевак Фауст разглядел, что оратор тычет пальцем в грудь Толстяка.
        - Я что? Я как все, - тот попробовал уклониться от указующего перста, вдвинуться спиной в ряды остальных.
        - Капитан, - обернулся выступавший к командиру отряда, - он, как и все мы, желает записаться в армию, но не знает как это сделать. Запишите его.
        Хлопок выстрела. Оратор ойкнул и упал. В руке у Толстяка матово поблескивал пистолет.
        - Ну-ка, вычеркивай меня, - Толстяк навел ствол на капитана.
        - Я еще не успел записать, - растерянно пробормотал тот, поднимая над головой блокнот и ручку, - Можете посмотреть…
        - Все равно, - вычеркивай, - прохрипел Толстяк, пистолет в его руке подпрыгивал от напряжения.
        - Пожалуйста, - капитан стал усердно черкать по чистой странице.
        - Вырви листок и сожри его. Быстро.
        - Пожалуйста…
        - Рубашку белую испортил, - осуждающе произнесла какая-то женщина, не отрывавшая глаз от оратора, истекающего кровью.
        В этот момент кто-то сзади ударил Толстяка по руке и выбил оружие. Капитан тотчас выплюнул непрожеванный листок бумаги.
        - Расстрелять тебя, что ли? - протянул он задумчиво, обращаясь, к Толстяку. - У нас еще в трех местах выступления на сегодня запланированы, а ты его кокнул. Кто тебя просил? Пусть бы говорил себе, это его работа…
        - Зачем он в меня пальцем тыкал? - тихо возразил Толстяк, обливаясь потом, не сводя глаз с черного дула автомата, направленного на него. - Обещал, что подарки будут, а сам…
        - Транспорт с подарками сейчас подъедет, - не очень уверенно сказал капитан, понимавший, что за невыполнение этого обещания толпа может растерзать их. - Транспорт будет! А с тобой что прикажешь делать? И с этим?
        - Незаменимых нет, - подсказал кто-то из толпы. - Верно, - капитан принял решение.
        - Одевай его костюм, будешь выступать вместо него. У нас еще в трех местах выступления.
        - Я не сумею.
        - Придется расстрелять тебя.
        - Тогда согласен.
        Толстяк склонился над прежним оратором, ловко стащил с него одежду. Разделся сам. Кряхтя и охая, стал влезать в черный костюм.
        - Опять ему повезло, - заметил кто-то..
        - О чем хоть говорить? - спросил Толстяк капитана, рассматривая галстук. - Эту штуку тоже одевать?
        - Обязательно, раз у него была. А говорить о чем? Я почем знаю? О чем хочешь, о том говори. Патриотическое. Главное, чтоб не меньше часа. За каждые последующие пять минут оплата по повышенному тарифу. За непосредственное общение с народом - премиальные.
        - Чихал я на премию!
        - Дело твое.
        - Едет!
        Из-за развала ратуши или магистрата показалась повозка.
        - Катафалк, - оказал Профессор, глядя на нее. - Раньше на таких покойников возили.
        - Никому не двигаться, - рявкнул капитан, - раздача в порядке очереди.
        Он опоздал. Пущенный рукой Герма обломок кирпича раскроил череп старого коняги, тащившего катафалк. Конь взбрыкнул, дернулся, катафалк завалился набок. Куча содержимого вывалилась на выщербленные бетонные плиты. В воздухе повис запах гнилого картофеля. Про капитана и то команду забыли. Несколько минут вокруг повозки бурлил круговорот человеческих тел, Фауст в первое мгновение тоже хотел броситься туда, но Профессор удержал его.
        - Пошли, что ли? - сказал капитан Толстяку. - Эх, этот не успел сообщить всем, что скоро здесь будет проезжать Глава Правительства. Ну да все равно. Идем. Ты, толстый, в Западном квартале особо не разглагольствуй. Ровно час. Ни полминуты больше. Никаких обещаний. Шагай давай.
        И Толстяк двинулся прочь с площади впереди отряда из восьми человек. Один из бойцов охраны внутреннего порядка по-прежнему целил ему в спину. Ботинки бывшего оратора на Толстяка не налезли, и он нес их в руках. На ягодицах и меж лопаток костюм лопнул по швам, издали казалось, будто человека пытались разрезать надвое, да не докончили.
        Мимо Профессора с Фаустом пробежал Герм. Правый глаз его светился фиолетовым кровоподтеком и счастьем, по подбородку струилась кровь. Одной рукой он сжимал кусок задней ноги коня, другой нож.
        - Приходите потом на пир, - прошепелявил он и выплюнул изо рта сгусток крови вместе с зубом, и рассмеялся довольный.
        - Нож у него из наших, - заметил Фауст, когда Герм исчез среди развалин.
        - Взял, наверное, - ответил Профессор, - надо было ему сразу подарить, а мы не догадались. Он и взял.
        Вскоре на площади они остались вдвоем. Профессор стоял, опустив очи долу, размышляя о чем-то тягостном, Фауст прислушивался к себе и окружающему.
        - Ракета, - крикнул Фауст и потащил Профессора прочь, повинуясь инстинкту самосохранения.
        Взрывной волной их разбросало в разные стороны. Ракета ударила в бетонный куб в центре площади. На этом месте образовалась огромная воронка. Фауст отыскал Профессора среди обломков. Тот был жив и даже не ранен. Фауст присел рядом с ним, дожидаясь, пока он оправится от падения. Он поймал себя на мысли, что ему стало бы плохо, если бы вдруг этот стареющий чудак погиб. Чем объяснить его привязанность к человеку, мало приспособленному к этому жестокому миру? За исключением приглашений на «пиры» к Гермам, нет от него практической пользы. Даже наоборот: приходится постоянно брать его в расчет, отправляясь за добычей. И дело тут не только в привычке. Вот к Кисочке он тоже привык: когда та жила с ними постоянно, но нет ее и ничего вокруг не меняется. Ничто не изменится, если с ней случится непоправимое. С Профессором по-другому…
        Фауст стряхнул оцепенение: недалеко от них прошли к площади музыканты. По двое в ряд. К груди они прижимали инструменты, локтями придерживая автоматы, висевшие за плечами. Они подошли к краю ямы, над которой еще клубилась пыль, расположились полукружием. Минуту или две звучала какофония настройки. Затем дирижер жестом подозвал ближнего к себе со скрипкой, ткнул пальцем в ноты на пюпитре.
        - Тебе не кажется, - спросил Фауста Профессор, тряся головой, - что их дирижер не только нем, но и глух?
        - Мне кажется, что они давно сошли с ума… Интересно, что они играют?
        - Это Бетховен. Соната № 4. «Лунная».
        - О чем это?
        - Трудно сказать. Наверное, как и вся музыка, - о жизни, смерти и любви…
        - Значит, ни о чем, но красиво.
        Они поднялись и пошли к себе. Пока звучала музыка, можно было идти не таясь.
        Утром зазвонил будильник, и Профессор закричал Фаусту: вставай! Тот выскочил из-под плиты наружу, прислушался, принюхался: откуда опасность.
        - Я вспомнил, - кричал из глубины норы Профессор, - сегодня вторник, наш рабочий день, иди сюда, помоги найти жетоны.
        На работу нужно было идти через три квартала на север. Там пролегала широкая дорога, по которой, случалось, проезжали авто. Там в чудом уцелевшем домике располагалось бюро пролетарского труда. Домик был обнесен в два ряда колючей проволокой, а на его крыше высилась вращающаяся башня со спаренными пулеметами.
        В принципе на работу можно было и не ходить. Это ничего не меняло. Многие из соседей так и поступали, но жетончики подавляющее большинство хранило свято. Кусочки железа с выбитыми на них цифрами являлись своеобразными паспортами, знаком гражданства. Утеря их или продажа приравнивались к государственной измене и карались смертной казнью. Как им объяснял заведующий бюро пролетарского труда, по номерам на алюминиевых бляшках можно было точно установить, где человек живет. Это называлось системой прописки. Раньше, говорят, было по-другому, громоздко, сложно. Теперь просто. Вставляют жетон в щель машины, нажимают кнопку, и та выбрасывает бланк с данными о человеке. Однако Фауст, глядя на пузатый агрегат в бюро, сомневался, что тот действительно может что-то помнить. И работать вообще. Единственное, ради чего стоило иногда ходить на работу - возможность получить энное количество продуктов питания. Их выдавал сам заведующий бюро - угрюмый человек, с огромной лысой головой на тонкой длинной шее. На рукаве его френча устаревшего образца красовались шевроны ветерана войны, на которой он оставил обе ноги.
Страстью заведующего были разговоры о солдатском бытье, атаках, видах вооружения, потому-то Профессор пользовался у него особенным уважением: он умел слушать и поддерживать его беседу.
        Откровенно, Фауст никогда не понимал, каким образом ухитряется заведующий бюро пролетарского труда изыскивать работу для всего населения, ведь тот никуда не выходил из своей резиденции. Но оставалось фактом, что тот каждое утро выписывал наряды, аккуратно подкалывал их в папку, дотошно объяснял каждому, куда идти и что делать. Впрочем, разнообразием виды работ не отличались, чаще приходилось растаскивать завалы. Этим занимались охотно. Случалось, под плитами обнаруживали уцелевшие комнаты и удачливым доставалась одежда или обувь. Меньшее же, на что можно было рассчитывать - несколько убитых крыс, для охоты на которых из отряда отряжали двух-трех наиболее умелых. По окончании работ добычу сваливали в общий котел и поедали.
        Другой отличительной чертой заведующего бюро было то, что он никогда не спрашивал у приходящих за платой, выполнено ли его задание. Он присматривался и принюхивался к человеку и довольно точно определял меру вложенного труда, соответственно и оделял рабочих. Кого банкой сгущенного молока, кого пачкой галет, а кого целым набором. И тут Профессор пользовался особенной благосклонностью ветерана. Впрочем, не даром. Он всегда старательно выполнял любую работу, какой бы бессмысленной она ни казалась. И никогда не возмущался, получая плату. Зато Фауста заведующий трижды рассматривал сквозь целик пистолета.
        В бюро они придали с опозданием. Заведующий на это заметил им, что по законам военного времени их следовало отдать под трибунал, а лучше сразу шлепнуть как дезертиров. Но только в знак уважения к Профессору, он дарует Фаусту жизнь и прощение. Пусть Фауст вооружается лопатой, при этих словах заведующий вытащил из кобуры наган, и засыплет яму во дворе, выкопав рядом точь-в-точь такую же. Старший из них пусть останется в бюро сортировать бумажки.
        Фауст вышел во двор, потыкал концом лопаты в землю и найдя место, перекопанное не один раз, принялся трудиться. Уже через час или полтора из двери высунулась голова Профессора и передала приказ головастого, что на сегодня довольно. Пусть Фауст заносит инструмент и составит им компанию.
        - Старый говорит, что ты неплохой малый, и если бы у тебя было оружие, ты бы тоже пошел воевать, - заведующий бюро недобро разглядывал Фауста сквозь прищуренные веки. - Меня зовут Дуглас. Точно не помню, но, кажется, так. Зови меня просто Дуглас, мне будет приятно.
        - Ладно. Дуглас.
        - Смотри, какой смышленый. Заходи, заходи. Садись с нами чай пить. Пробовал чай?
        Фауст отрицательно покачал головой.
        - То-то и око, что нет. Нет теперь ни чая, ни кофе. Я уж не вспоминаю про водку, бренди или спирт. Война. Приходится терпеть. А прежде как бывало? Перед боем - по сто граммов спирта на брата. Не пьешь - отдай соседу. В бой идешь, а внутри все поет. Эх-хе. Нынче и война-то - не война. Не такая какая-то. Тогда мы еще твердо знали, где противник, в кого стрелять. А теперь? Поди разбери. Может, главный враг твой сидит с тобой рядом и дует твой чай. Тут бы бдительность проявить, бац, - в руке заведующего вновь появился наган, - и нет его.
        Фауст вовремя отпрыгнул в сторону: в стене напротив того места, где он сидел, появилась дырка.
        - Шустрый малый, - одобрительно протянул безногий. - Садись допивай чай, не нервничай. А у тебя, Старый, чего губы трясутся? За друга испугался? Ну не стало бы его, закопали в яму во дворе… А раз другом дорожишь, чего ж под выстрел сам не бросился? Первая заповедь на войне: сам погибай, а товарища выручай. Мельчают людишки.
        Калека неловко крутнулся на своем кресле-каталке, смахнул со стола несколько папок. Из одной веером разлетелись картинки и открытки с голыми женщинами, Фауст склонился, стал помогать заведующему собирать их.
        - Голубушки мои, красавицы, - пропел головастый ветеран, кончиками пальцем отлаживая глянцевую поверхность бумаги. - Милашки…
        - Чего это она? - спросил Фауст, силясь понять происходящее на одной из карточек.
        - Хи-хи-хи… Развлекается так. С бананом.
        - Банан - это плод такой, - брезгливо пояснил Профессор. - Тропический. Кожуру снимали, а серединку ели.
        - А она, вишь, сначала его по другому пользует. Хи-хи. Да, раньше многое было не так: и бананы были, и публичные дома. Заходишь туда, если при деньгах, конечно, красавицы сидят, люби - не хочу. Денег нет, наскребешь на выпивку - и в порт, там за выпивку девку купишь…
        - Это как Индус, что ли? - спросил Фауст Профессора.
        Тот хмуро кивнул. А заведующий замолчал настороженно.
        - Какой индус?
        - Да у нас чудак один надумал жену продавать за жратву…
        - Приведи его ко мне: я тебе банку трофейной тушенки за это дам, - изо рта калеки брызнула слюна.
        - А его убили, и дом его развалили.
        - У-у-ум, - застонал ветеран. - А жену его?
        - Побаловались да оставили жить. Женщин убивать противозаконно.
        - Приведи ее ко мне. Мне помощница во как нужна. Она, видать, переселенка?! Тогда я тебе для нее жетон дам. Нет, два: один тебе запасной, один - ей отдашь.
        - Если найду ее - отдам. Может, не обязательно ее в помощницы? Может, другую? - Фауст вспомнил про Соседку.
        - Не найдешь ту, давай другую. Нет, лучше - обеих, и ту, и эту.
        - Только от второй пахнет - будь здоров. Больная она.
        - Господи, он убивает меня невежеством. Да я забыл, как пахнет женщина! - заведующий захлебнулся слюной.
        Он открыл ящик стола, вытащил два жетона.
        - Не обманешь? - спросил подозрительно, затем, отталкиваясь руками, укатил на своем стульчике за перегородку, вывез оттуда бумажный куль с продуктами. - Вот, держите, славно сегодня поработали… Ступайте… уходите… да быстрее, канальи…
        Глаза его заволокла белесая муть, он рассыпал картинки веером по столу…
        - Крепко ты его задел, - заметил Профессор, когда они возвращались обратно.
        Но Фауст уже забыл про бесноватого заведующего, привлеченный объявлением на каменной стене старинной кладки. «В аудиториях этого здания, - прочитал он, шевеля губам и морща лоб, - с сентября с. г. начинаются занятия со студентами университета. Приглашаются все желающие. Лекции читаются по трем темам: „Секреты восточной кухни“, „Противозаконность применения контрацептивов в демократическом государстве в дни войны“, „Проблемы строительства идеального государства с древности до настоящего времени“. Автор лекций - профессор Дикин. Спешите записаться! Плата по договоренности». Ниже лист был разграфлен на три колонки, в двух из них уже значились: Кабан, Моська и Юнец. В третьей косо было написано слово из трех букв, одно из названий уда. Фауст сначала решил, что это чье-то имя и удивился.
        - Никакое это не имя, - вскипел Профессор, - это означает то, что означает матерщина.
        - Как это?
        - Ну, ругательство раньше было такое. Неприличное слово.
        - Не понимаю, - сознался Фауст, - я напишу внизу - голова, это тоже станет ругательством?
        - Нет, неприличные слова касаются только половых отношений.
        - Почему?
        - Не знаю. Не помню, и все тут. Отец рассказывал, раньше было стыдно ходить по улице голым. Даже как-то не так, если женщина обнажала свое тело. Это считалось неприличным.
        - Странно и непонятно. Как ты думаешь, это наш Юнец записался?
        - Скорее всего, нет. Ведь Юнцом его назвал ты, а в его отряде его зовут по-другому.
        - Кстати, может мне тоже записаться? Стану умным, как ты…
        Профессор расхохотался от этого предложения. Отрывисто, зло.
        - Давайте, милейший, давайте. Вам здесь на пальцах покажут, какие специи нужны для жареной крысы, чтобы она превратилась в кролика. Потом научат, как предохраняться от беременности, когда предохраняться все одно нечем, после чего растолкуют, как это аморально и противозаконно.
        - А если в третью группу?
        - Знаешь, Фауст, - Профессор оборвал смех так же резко, как рассмеялся, - мне уже давно кажется, что никаких государств вообще не существует. Ни идеальных, ни не идеальных. Ни наших, ни вражеских. Аппарат, механизм, насквозь проржавелый, остался, а государства - нет.
        - Ну да?! А как же война? Война-то продолжается!
        - Вопрос: кто с кем воюет, да и воюет ли вообще?..
        - Воюет, раз падают бомбы, летят ракеты. Я однажды видел, как со спутника полосовали наших лазерными лучами. Да вы слышали, на том месте сейчас оплавленное стекло…
        - Ничего я не слышал…
        - А вы-то что преподавали в бытность профессором?
        - Гуманизм.
        Фауст вздрогнул. Несколько секунд он ненавидяще глядел на спутника, с которым не один год делил пищу и кров. Тот оставался спокоен. И глаз не опустил.
        - Я был о вас другого мнения, - с усилием заговорил Фауст, - я не знал, хотя это и не оправдание… Гуманизм… Гуманизм?! Надо же. Я-то наивно полагал, что вас всех вывели, выбили. Всех, кто, прикрываясь лозунгами абстрактной любви к человеку, развязал эту бесконечную войну. Всех, кто от века путался под ногами рабочего класса, мешал ему строить общество справедливости. Кто, как не вы, гуманисты-интеллигенты, придумали атомные и водородные бомбы, танки, ракеты, самолеты, лазеры?! И уставая за день от новых разработок видов уничтожения, вы ввечеру давали интервью журналистам о братской любви человека к человеку. Но что есть ваша любовь, как не вывернутое наизнанку и помноженное стократ чувство эгоизма. Все ваши проповеди были направлены к утверждению ваших прав и свобод. Вам мало было льгот и благ в действительности, и вы, еще при жизни, начинали делить места в учебниках истории, в своем больном сознании возносясь над собою тленными. Но незаменимых нет, ныне это знает каждый мальчишка. Историю создают и движут вперед общественные силы, массы, а не отдельные личности, зараженные
маниакально-депрессивным синдромов. Но ход истории неотвратим. Мы сумели покончить с воздвигнутым вами институтом неравноправия, мы близки к идеальному обществу. И… и, - Фауст задыхался, - вы постоянно путались под ногами революционной массы, постоянно сбивали нас с истинного пути. К чему призывали? Любить ближнего и того, кто рассматривает мою грудину сквозь оптический прицел, и того, кто скручивает вентили с баллонов, наполненных отравляющими веществами? Вздор! Да и что это - один человек? Если есть миллион, то он останется миллионом даже без единицы. Для него единицей больше, единицей меньше - тьфу. Умрете вы или умру я, что изменится вокруг, в городе, стране, мире? Ничего! Что этот ваш гуманизм? Есть миллион, или несколько, которые знают, куда идут, к чему стремятся.
        - А если нет миллиона? А если не знают? - тихо спросил Профессор.
        Фауст молчал, оглушенный. Никогда прежде он не говорил столько и таким языком, никогда не пробовал выразить словами очевидные для него мысли. Они пришли к нему вдруг из забытого прошлого, которое не ведало сомнений и возражений. Спокойствие Профессора сбило его с толку.
        - Заткнитесь вы! Если бы вы знали, куда идти, к чему стремиться, все-все, сама жизнь потеряла бы смысл…
        - Нет уж. Это вы извольте замолчать. Вам вбили в голову дурацкие мысли, а вы их повторяете. Вы даже не понимаете значения половины выкрикнутых слов! И рушите, не создав, и обвиняете… Вы, кто сегодня впервые узнал вкус чая…
        Они стояли друг против друга, полные ненависти, и ненависть связывала их. Фауст поймал себя на мысли, что их стояние со стороны выглядит смешно, нелепо. А попробуй кому объяснить, что не из-за бумажного мешка с продуктами ссора, а из-за слов - неделю весь квартал будет над ними смеяться.
        - Ладно, - примирительно произнес он. - Отложим спор. Я пока действительно многого не понимаю. Но когда-нибудь докажу.
        - Мальчишка…
        Фауст оставил Профессора одного, свернув к Соседке. Та, внимательно выслушав его рассказ о ветеране-заведующем, разволновалась.
        - Ты, это, к Цапке, к индуске этой не ходи. Не надо. Я для него за двоих стараться буду. Ох, я с ума сойду, счастье-то. Как ты думаешь, мне сейчас туда бежать или лучше завтра?
        - Лучше завтра, - рассудил Фауст. - Не постоянно же бюро работает, наверное, уже закрылось. Где ты его отыщешь?
        - Я найду. Я найду. Раз счастье само пришло, не упущу. Господи, я не вынесу до завтра. А он меня точно не прогонит? Так и сказал, пусть приходит?
        - Где индуску искать?
        - Цапу? А вон там, где синие плиты. Там у них что-то вроде коммуны. Но может, не пойдешь к ней? Не иди, я тебе за это студень дам. Когда лошадь на площади рвали, копыта ее посрубали, а я подобрала. Требухи добавила, студень сделала. Бери. Там на дне подковки с гвоздиками, тоже сгодятся.
        - Нет. Мне заведующий для Цапы жетон прописки дал.
        - Ну хорошо. А я завтра раненько туда побегу. Успею первой. Ох, господи, голова кругом. А ведь была там, отмечалась. Что ж он молчал, лысый хрен?
        Фауст спустился вниз, пересек улицу, взобрался на другую груду развалин..
        - Цапа! Цапка! - крикнул он в провал между двух стен, отделанных синим и голубым кафелем в виде орнамента.
        Внизу зашевелилась темная масса. Затем откуда-то вынырнула худенькая женщина, которая ловко взобралась наверх, цепляясь за прутья арматуры. Увидев незнакомого, она рассмеялась, чем озадачила Фауста. Он почувствовал, что смотреть в ее голубые глаза небезопасно, так же как прыгать с большой высоты вниз. Путаясь и сбиваясь, он рассказал, зачем пришел. Затем достал из кармана жетон прописки, протянул ей.
        - Смешно как, - заметила она, не переставая впрочем смеяться во время рассказа Фауста. - Зачем это мне?! Я тут давно живу, может, год, без всякой прописки. Он, говоришь, лысый, старый, без обеих ног? Не пойду!
        Она легонько стукнула снизу по ладони Фауста, и алюминиевый кругляшок улетел в какую-то щель.
        - Как знаешь, - промолвил тот, - дело твое. А у вас тут что, коммуна?
        - Ага. Вроде того. Семь мужиков и я, - она скривила губы, - живем…
        - Трудно, наверное, так-то. Одной среди мужиков?..
        Девушка недоуменно на него посмотрела. Потом снова рассмеялась.
        - А, ты об этом. Ерунда. Они друг друга любят. Меня держат чтобы обеды варила, ну там, воду собирала и хранила, по ночам с краю грела. С той стороны - стенка, с этой - я. Чтоб не дуло… А лысому передай - не приду. Скажи, умерла. Что хочешь скажи.
        Они замолчали. Фаусту не хотелось уходить, и он придумывал, о чем бы еще спросить ее. Но и девушка не спешила вниз.
        - Зимой холодно с краю спать, - добавила она. - В дыру заметает, а эти лодыри не хотят ее ничем заделать. Или не умеют. Их прежняя кухарка замерзла, они меня взяли…

«Она красивая, - думал Фауст, преодолевая желание снова и снова заглядывать в ее глаза. - И у нее столько же пальцев, сколько у меня…»
        - А пойдем к нам жить. Нас двое с Профессором, - предложил он неожиданно для себя, затем сложил руки шалашиком, - плиты при взрыве вот так упали, получилась треугольная комната. А перед ней есть другая, вроде прихожей. Мы там зимой большой костер разводим и тепло становится. А сзади - ты никому не скажешь? - дверь, выход на лестницу, и - вниз. Мы там даже еще не все квартиры как следует осмотрели. Идем?
        - Идем.
        Профессор встретил их приветливо, будто и не было недавнего противостояния, сжатых кулаков и испепеляющих взглядов - глаза в глаза. Возможно, отходчивость старого чудака и была той связующей его нитью с Фаустом, вокруг которой не первый год вилась их незамысловатая жизнь. Фауста удивляло, что Профессор, беспомощный в обыденной жизни, в отвлеченных спорах вдруг проявлял несговорчивость и непримиримость, словно от этого зависело, будет ли поутру свет. Это было противоестественно, но может потому и сохранялся их союз.
        Впрочем, справедливости ради, они не всегда жили вдвоем: случалось, приходили нуждающиеся, пригреваемые и отогреваемые Профессором, появлялись женщины, приводимые Фаустом, но через некоторое время уходили, часто без видимой внешней причины. Так побывал у них Юнец, замерзавший в сугробе, подобранный сердобольным стариком, так приблудилась к их очагу Кисочка. К женщинам Фауста Профессор относился спокойно, ровно, деля продукты на три или четыре части точно так же, как делил пополам. Только Кисочку он выделил из остальных, время от времени разговаривая с ней о чем-то простом и добром, понятном даже собаке, если бы таковая у них водилась. Цапу он принял сразу: засуетился, задвигал нелепо руками. Странно вздергивая обросший многодневной щетиной подбородок, сразу же предложил обедать.
        - Будьте любезны, - придвинул ей единственный уцелевший стул, - позвольте осведомиться, как вас зовут?..
        Фауст открыл рот, пораженный обилием вежливых слов, доступных Профессору. Но девушка принимала все, как должное.
        - Не знаю. А разве это обязательно? Цапой, правда, иногда, - и стрельнула кокетливо глазом, отчего Фауст засомневался, что она не знает.
        - Цапа? Хм… Цапа. Ну что за имя для молодой красивой девушки? Прежде так кошек называли, а вы ведь не вполне из этого семейства. Если вы позволите, я буду звать вас Маргаритой. Маргарита, а?!
        - Слишком длинно, - прокомментировал Фауст, которого занимал этот обряд представления - знакомства-именования.
        - Маргарита, можно - Марго. Раньше, очень давно, наряду с полным именем пользовались кратким, ласкательным. В отношениях с близкими людьми.
        - А мне нравится - Маргарита. И Марго.
        Ближе к вечеру к ним заглянул Юнец. Вид у него был важный и таинственный.
        - Иду на войну, - небрежно заметил он, протягивая руку к огню, косо усмехнулся, - сделал рейд по глубоким тылам, есть оружие. Вот.
        В руке его появился пистолет. Глаза Юнца светились торжеством.
        - Там еще есть гранатомет и пара гранат к нему. Они у меня узнают, кто такой Авва…
        - Эта штука похожа на ту, из которой Толстяк щелкнул оратора, - матовый отблеск металла притягивал взгляд Фауста.
        - Ты заметил? - Юнец источал довольство. - Толстяка нет, а она осталась. И еще кое-что осталось.
        - Ты бы меньше трепал, об отряде своем подумай.
        - Отряд уже в берлоге Толстяка. У них все в порядке: у меня дисциплина.
        - А вернется Толстяк?
        - Не вернется. Уже не вернется. У Крохи рука твердая.
        - Ну-ну, - сказал Фауст, чувствуя растерянность перед какой-то несуразностью происходящего.
        Молчала Маргарита, а Профессор вдруг разволновался.
        - Что ж мы так его провожаем? Как чужого, незнакомого. Человек на войну идет. Вы,
        - он повернулся К Юнцу, - мужественный и по-своему очень правильный. Это хорошо, что у вас есть вера. Пожалуйста, служите ей до конца. И постарайтесь вернуться живым и невредимым. Мы будем ждать вас.
        - То-то, - сказал растроганный Юнец и ушел. Фауст лежал с открытыми глазами возле тлеющего костра и смотрел в черное небо, куда уходил, свиваясь, сизый дымок от поленьев. Ему пришло в голову, что возможно, не только дым, но все с этой земли уходит, отслужив, туда в черноту, в бесконечность. Придет момент, и туда же отправятся Профессор, Юнец и Маргарита, и он сам, все дело в сроках. Вспомнил про Соседку и почувствовал, что она тоже не спит, тоже смотрит в небо, пытается представить себе будущую жизнь с безногим ветераном и, конечно, воображает что-то светлое, доброе. Ему захотелось представить подобное для себя и Профессора. Ну например, как у них от Маргариты будет ребенок. И вот же ж интересно, как это - ребенок, новый человек? Даже не очень верится. А если получится, тогда его нужно будет учить жить к не убивать. Гермы мечтают о ребенке, чтобы сделать его солдатом, чтобы выплатить государству гражданский долг. Но ведь солдат - это профессиональный убийца, а где-то глубоко внутри еще и мародер, а он не хочет видеть своего сына убийцей.
        Кто-то приближался крадучись. По шагам - ребенок или маленький человек. Фауст придвинул к себе самодельную пику, затаился. Это был один из отряда Юнца. Их можно легко отличить по одинаковой одежде, коротко стриженным волосам и черным повязкам на лбу. Приближаясь к костру, посланец намеренно толкнул несколько камешков, предупредив тем о своем приходе, потом натянул черную повязку на глаза.
        - Вот, Авва передал, - оказал он Фаусту, глядя в сторону от огня, и протянул что-то в целлофановой упаковке, похожее на палку.
        - А он сам?
        - Ушел на войну. Он сказал, вы о нем еще услышите. Скоро.
        - А это что?
        - Не знаю. Авва передал. Можно есть.
        Посланец Юнца исчез неслышно. Из убежища выглянул Профессор, воззрился недоверчиво на подарок.
        - Бог ты мой, это же колбаса, настоящая копченая колбаса. Я уж думал, никогда не увижу такого. Марго, иди сюда, будет пир. Фауст, зови Гермов, пусть попробуют…
        Ночь выдалась беспокойной: слишком тихой. Потом откуда-то издалека пошел гул, мощный, и ровный, но Фауст не был уверен, что это канонада. Возможно, это грохочет море, наступающее на город, думал он, иногда просыпаясь. Или начались новые землетрясения, как было раньше. Затем снова стало неестественно тихо. Уже под утро где-то рядом грохнули один за другим два взрыва.
        - Тревожно, тишина, - поделился с Профессором Фауст замечанием, когда рассвело. - Как ты думаешь, может уже везде кончились заряды, и бомбы, и ракеты, и война тоже кончилась?
        - Вряд ли, - ответил тот. - Похоже, воевать у нас в генах. Утверждали, будто человек стал человеком, когда взял в руку палку, чтобы убить животное, мне кажется, первой жертвой человека был другой человек, поскольку сознание убийства возможно при идентификации себя с другим существом. То есть прежде соотнести себя с объектом охоты, сравнить, а мерой может служить только он сам. Животные для проточеловека столь же неопределенная сущность, как река, камнепад, молния. Раньше даже наука такая существовала, история называлась, она хранила имена и подвиги самых выдающихся убийц.
        - А с чего все началось у нас? - спросила Маргарита.
        - Что? - не понял Профессор.
        - Ну, война.
        - Этого, наверное, никто уже не помнит и не знает достоверно. Кажется, с истребления стариков и старух, чтобы не было лишних ртов и хватало продуктов на живущих. Или, скорее всего, с уничтожения интеллигенции. Да-да, это вероятнее. Никакое правительство не признает своих ошибок и в первую очередь стремится избавиться от тех, кто понимает, что к чему. Кто видит ошибки. Потом нужно было вытравить память о прежней жизни, вычистили общество от стариков и старух. А когда памяти не осталось, все стало разваливаться само. Но, может, все было не так. Да и какая разница? Во все века человечество избавлялось от тех, кто отставал, и тех, кто уходил вперед. Приходило время, и многие понимали: не тех убирали, и законы, придуманные в оправдание этим акциям - ложные законы. И писали потомкам об этих ошибках, чтобы те их не повторяли. Зря писали: не потеряв, не узнаешь истинной цепы. Вот и росла цена от веку в век…
        - Ой, я такая дурочка, - рассмеялась Маргарита. - Ну ничегошеньки не понимаю.
        - И слава богу, - сказал Профессор, потихоньку остывая. - Наверное, кто понял, что произошло и происходит, с ума посходили.
        - Ну что, слышали? - из пролома вынырнул Юнец, торжествующе осмотрел всех троих.
        - Вы… Вы уже вернулись? - Профессор от неожиданности присел. - А война как?
        - Ага, вернулся. Гранат-то было всего две. Если бы было больше, пришлось бы возиться.
        - Позавтракаете с нами? - Маргарита сняла с огня котел.
        - Конечно, - Юнец важно кивнул. - Трудная вещь, скажу я вам - война. После нее аппетит - зверский. Но как бабахнуло? А?! Я и сам не ждал. Представьте: колючая проволока, башня, пулеметы - тра-та-та-та-та! - а я - раз! - вж-ж-бац! И еще раз - вж-ж-бац! И - победа!
        Профессор сидел, повесив голову перебирая пальцами камушки. Фауст во все глаза смотрел на Юнца, пытаясь представить себя на его месте. Что-то не складывалось у него, Маргарита тоже прятала глаза. Появилась Соседка, молча прошла, села. С ней произошла разительная перемена, и тут же внимание всех сфокусировалось на ней. Пахло от нее чем-то сладким и тревожным. Что-то такое сделала она со своим лицом, точно стерла с него годы и неудачи. Волосы ее были уложены в прическу. Платье на ней было почти новое, красное-красное, по-видимому, долго сберегаемое к такому случаю. Фауст смотрел на нее и удивлялся, впервые понимая, что красота может быть и такой вот, неприметной, непритязательной…
        - Соседка, ты - красавица! - выдохнул Фауст. - Что ж ты не бежишь, не торопишься в бюро труда? Когда этот лысый заведующий тебя увидит, он умрет от зависти к самому себе!
        Она повернула к нему лицо, и он увидел пустые глаза.
        - Нет ни бюро, ни заведующего. Опоздала я, вчера надо было поспешать к нему. А сегодня пришла, - там две вот такие дыры в стенах, - она обвела руками вокруг. - Башня сорвана. Горело.
        - Пойду я, - поднялся Юнец, - расскажу своим о победе… Вж-ж-бац!
        - Я вовнутрь забралась, думаю, может живой да раненый. Голову его нашла. Большая, верно. И лысая, как ты и рассказывал. - Соседка замолчала, потом продолжала. - Да, пролетарии приходили, говорили, кто-то ночью из гранатомета бил. Диверсанты, наверно. Лучше бы я туда вчера пошла… А студень ты напрасно не взял.
        Она встала, поклонилась всем. Уходила медленно, точно пытаясь вспомнить нечто жизненно важное. В одном месте зацепилась полой, но не остановилась, не обернулась. Вырванный клок платья потащился за ней, затирая следы голых ступней по пыли.
        - Война, - неуверенно хриплым голосом произнес Фауст, не понимая впрочем, пытается ли он этим словом оправдать Юнца, или развеять мысли о Соседке, или что-то еще…
        - М-м-м, - Профессор стискивал ладонями виски.
        - Схожу, пожалуй, к ней, - Маргарита достала из тайника остатки вчерашней колбасы, отрезала половину. - Угощу. Ей поговорить надо…
        Через несколько минут она вернулась. С колбасой, которую положила на место.
        - Не взяла, что ли? - спросил Фауст.
        - Она там висит на проводе. Такая красивая и такая страшная. Язык вывалился - черный-черный.
        - Ну почему?.. Почему именно вчера он надумал воевать? - выкрикнул Профессор. - Абсурд какой… Господи, дай нам силы не возыметь надежды!.. Ты хоть сняла ее?
        - Зачем? Дождь пойдет и смоет.
        Пришла Гермина. Склонилась над огнем. Поворошила угли.
        - Герм говорит, - начала она, - ночью все крысы ушли на ют, к реке. Он тоже ощущал тревогу и после слышал гул. Утром он ходил туда: Западного квартала больше нет. Мы вместе потом туда ходили: большая-большая дырка в земле, а домов нет. Герм считает, там когда-то добывали руду или что-то, а земля не выдержала и провалилась. А мне кажется, это наказание жителям квартала. Они все сейчас в аду.
        Профессор, до того сидевший безучастно, при последних словах Гермины вскинулся.
        - В аду? Откуда ты знаешь про ад?
        - Приходил тут один, называл себя по-чудному. Рассказывал о боге едином, утверждал, что скоро наступит тысячелетнее царство господне и кончится хаос. Правительство ругает на все корки, клянет войну и всех подряд обвиняет в потере человеческого облика. Как же он называет себя?..
        - Сыном бога?
        - Нет…
        - Мессией… Христом… Словом…
        - Н-нет…
        - Ну как тогда?
        - Не помню. Он такой большой, на голову выше вот его, - Гермина кивнула на Фауста,
        - голос у него - внутри все в комок сжимается, вовсе и не бывает таких голосов. А слова из него текут-текут, свиваются, и не вырваться. Только не все понятно. Рассказывал, будто тридцать лет провел в пустыне, только ему многие не верят. Откуда узнал, что тридцать, если зиму от лета не отличить и новый год объявлять некому? Да и где пустыню нашел, когда вся Земля давным-давно стала одним городом? Или была такой сначала? Это всем известно, да он говорит еще, скоро придет сын человечий и укажет всем дорогу на небо. Странный он, огромный, как бы даже и не человек.
        Профессор смотрел на Гермину во все глаза. Он был взволнован и дышал тяжело.
        - Где он живет? Где он? Куда пошел?
        - Хм-м, - Гермина пожала плечами. - Болтали, будто он явился из Западного квартала. Он ушел оттуда и квартал провалился сквозь землю. Да он сегодня будет проповедовать, да - про-по-ве-до-вать, - девушка с гордостью осмотрела собравшихся: вот какое слово, - в пять часов. Я и заскочила узнать, сколько сейчас. Герм тоже хочет послушать и посмотреть, охоты не будет, раз крысы ушли. Вспомнила, как его зовут - Ивонна!
        Они опоздали. На набережной уже толпился народ - много больше того, что ожидал увидеть Фауст, - часть зевак расположилась на каменных и бетонных плитах, точно в цирке. Проповедник, стоя на небольшом обломке парапета, по пояс возвышался над остальными. Стискивая в левой руке посох, он яростно жестикулировал правой, низвергая на слушателей поток гневных слов, обличений, обвинений. Голос его легко покрывал робкий шепот толпы и плеск воды в обрушенных взрывом фермах моста. Лицо проповедника было страшно и красиво, и Фауст сделал для себя еще одно крохотное открытие: красота может быть разрушительной, а внушающее страх - красивым.
        - И примите страдание и очиститесь чрез него, как Иов, о ком рассказывал я вам вчера. Ибо послано сие свыше, испытать вашу веру и неверие, - гремел голос. - Но близок уже день, на коем отделяет семена от плевел, праведников от грешников, и воздастся каждому по делам его. Верьте и ждите. Скоро придет к вам сын человечий, сын господа Бога моего. И принесет миру Свет. И укажет дорогу из этой юдоли слез и смерти.
        Проповедник вдруг замолчал, легко спрыгнул с импровизированной трибуны, двинулся вперед. Подойдя к Фаусту, положил ему руку на плечо, заглянул пытливо в его глаза.
        - Истинно говорю, - пророкотал он, - вот на ком лежит печать…
        И он снова впился своими глазами в глаза Фауста.
        Пронзительный взгляд этого высокого сильного старика обжег его, Фаусту показалось, что земля качнулась под его ногами и поплыла. И еще показалось, что под этим взглядом рождается в нем что-то новое, выпрастывается мучительно из жесткой скорлупы, покрывавшей его долгие годы.
        - Сними одежды и войди в воды реки. Омойся. Пусть воды унесут твои грехи прочь. И выйдешь чист телом и духом. И сердце свое отверзнешь несчастным и униженным. И муку примешь, и смерть раннюю, и будешь хулим, станешь свят…
        Над набережной сгустилась темнота. Теперь все смотрели на Фауста, непонятно почему выделенного Ивонной из тысячной толпы. Дико звучало для всех предложение войти в реку и омыться: давным-давно реки стали стоками для нечистот и кислот - и последовать такому призыву мог разве что сумасшедший. И если бы Фауст отшатнулся от проповедника, впечатление от предыдущей речи было бы смазано, и авторитет его был бы подорван. Но Фауст колебался, подогревая невольно любопытство зевак. Есть более простые способы умереть, думал он, стаскивая с себя одежду и делая первый шаг. Он едва ли мог сейчас определить свои чувства и ощущения. Внутри он словно расслоился на несколько частей, из которых половина восстала против призыва безумного старика, а другая, зачарованная светом его глаз, уже подчинилась. Эта вторая часть уже не принадлежала Фаусту, не была им, она растворилась в сотнях людей, воззрившихся на него, и видела его, замершего в нерешительности у кромки воды. Фауст зябко передернул плечами, подумал, что пожалуй сегодня пойдет снег, и ступил в реку. Его собственная, не загипнотизированная часть сознания ждала
удара, боли, рисовала картину того, как вздуются на ступнях и щиколотках волдыри, лопнут, и поток воды станет смывать с костей, оголяя их, куски белой плоти. Она напоминала о тех женщинах-демонстрантах, попавших под дождь и не добравшихся до Западного квартала. Но убежденность Ивонны рождала ответную веру, и Фауст даже не очень удивился тому, что ничего страшного не произошло. Свивались, журча, водовороты вокруг его ног. Кололась ледяными иглами холода вода.
        Он вошел по колено. По пояс. По грудь. Идти дальше было боязно, и он повернул лицом к берегу. При виде толпы мелькнула мысль, что когда он выйдет, она убьет его. Никто не должен выделяться. Незаменимых нет. Широко распахнуты глаза Профессора, Маргариты и Гермов. И вся толпа - это глаза, недоверчивые, удивленные, враждебные, сомневающиеся. Новый толчок страха: в стороне от всех стояли музыканты и смотрели на него. Автоматы, инструменты, плащи из кислотоупорной ткани… Молчат, неподвижные. Взгляд Фауста метнулся по толпе, нашел те глаза, Ивонны, успокаивающий взмах ресницами в ответ на его немой вопрос. Он успокоился. Набрав в рот воздуха, нырнул, окунулся с головой в неведомый ему доселе мир. Тотчас в душе его взвился ужас, он закричал, и вода хлынула в разверстый рот. Она не была кислой, она была вкусной, вкуснее питьевой воды. Вынырнув, он повел шалыми глазами по берегу и не увидел ненависти. Зачерпнув воду пригоршнями, выпил. И еще раз, чтобы все удостоверились.
        Из края в край прошел гул. Потом снова стало тихо.
        Медленно ощупывая дно, он вышел из реки. Подошел Ивонна, коснулся пальцами лба, начертил у лица рукой крест.
        А к реке уже шли люди. Сами. Молча. Точно завороженные. Раздевались, открывая свету язвы, рубцы, стигматы, покрывающие их немощные тела. Входили в воду.
        - Мы увидимся еще, - сказал Фаусту Ивонна. - Теперь иди…
        И он снова послушался старика. Развернулся, побрел медленно к своему жилью… Его существо было охвачено новыми, неведомыми ранее ощущениями и он силился разобраться в них. На смену холоду, к которому он привык с детства, пришло ощущение жары и силы. В голове наступила особенная ясность, когда разом охватываешь множество вещей и видишь их не раздельно, а в связи. Но и это составляло лишь миллионную часть новых ощущений, остальное он не мог определить и назвать. Знал, например, что сзади идут Профессор с Маргаритой, чуть дальше - Гермы. И нет в них злобы, а из удивления рождаются новые чувства.
        Несколько дней Фауст метался в лихорадке. Его то сжигал изнутри огонь, и тогда казалось, что его облили напалмом, и тело растворяется, растекается огненным месивом, то сковывал холод, и он осознавал себя кусочком стекла и боялся пошевелиться и вздохнуть поглубже, чтобы не рассыпаться на осколки. Бывало черно и страшно, бывало светло и радостно. Случалось, склонялись над ним лица Профессора, Маргариты, Гермины, Ивонны. Но они были расплывчаты. До его сознания доходил голос и обрывки разговоров, то о банде Юнца, то о правительстве, то вдруг грохотал Ивонна голосом Профессора: «Избави бог от надежды нас…» Потом он во сне вспомнил мать. Она бегала за ним по какому-то огромному, но пустому дому, и звала его, и плакала, а он прятался от нее и смеялся. Он сознавал эту женщину матерью, но сколько ни пытался, не мог увидеть ее лица. И тогда понимал: все это понарошку, все - игра. И слезы ее - тоже. Тем более, что эта женщина, возможно, я не была мамой: ведь у нее нет лица. И вдруг он увидел ее всю, и сердце его захлестнула теплая волна. Он напрягся, и сон кончился.
        Фауст лежал с закрытыми глазами и старался не упустить видение, тающее вдали, как дым костра, уходящий в черное небо. Но образ уже исчез, истаял, осталась темная пустота. Он заплакал.
        - Господи, - зашептал совсем рядом Профессор, - погляди, Маргарита - он плачет. Видишь - это слезы. Я думал, мы совсем разучились плакать.
        - Живой, - отозвалась девушка, а на руку Фауста упала тяжелая теплая капля.
        - Вы плачете… - снова зашептал Профессор. - Плачьте, прошу вас, плачьте. Такое дано только людям - плакать и смеяться. Плакать и смеяться - как это достойно людей! Теперь я знаю: вам нужно читать стихи. Я буду читать их вам каждый день. Многие я забыл, но вспомню… Поэзия очистит ваши души. И боязно даже представить, когда-нибудь всю землю заселят здоровые и красивые, как вы, люди, а не такие выродки, как я, - и Профессор растопырил шестипалую ладонь.
        - Ну зачем так? - всхлипывая, произнесла Маргарита. - Вы не выродок. Вы лучше всех нас. Вы… я не знаю, кто вы…
        - Довольно, довольно. Неси бульон, покормим его и - на площадь. Лучше не опаздывать.
        - Что там, на площади? - еле слышно спросил Фауст.
        - Правительство приезжает. Говорят, сам Глава будет выступать, а после будто бы станут одежду и продукты раздавать…
        - Разве уже Новый год?
        - Нет-нет, в честь приезда правительства. Ты лежи, набирайся сил.
        Маргарита и Профессор ушли. Фауст полежал еще некоторое время, прислушиваясь к себе. Потом поднялся. Хватаясь руками за стены, преодолевая слабость, головокружение, двинулся к выходу. Выбравшись наружу, захлебнулся чистым воздухом и светом. Было настолько тепло, что от предметов вокруг поднималось марево. Небо истекало на землю голубизной и светом; оно было почти таким же голубым, как в день, когда он увидел впервые облако. А где-то еще выше чувствовалось солнце, огромное, горячее, словно живое. Из расселины в камне выглянуло несколько травинок, в робкой зелени которых прятался крохотный сиреневый цветок. Фаусту захотелось потрогать его, только прикоснуться, но он не посмел, страшась невольно разрушить ростки, лишь повел ладонью вокруг, ощущая или воображая ток жизни в растении. Потом поднялся, побрел к площади.
        Огромная воронка в центре площади была окружена машинами, транспортерами, танками. Возле них сновали и суетились люди в форме войск охраны внутреннего порядка. Часть из них растаскивали кабели от передвижной атомной силовой установки к усилителям и громкоговорителям, установленным в разных местах, другая проверяла систему ограждения, представляющую собой цепь столбиков с разрядниками на вершинах. На крыше бронированного прицепа полукружием располагались кресла для членов правительства, а перед ними, похожие на засохшие цветы, покачивались микрофоны. Возле них суетился разбитной человечек, выкрикивая: «Раз… раз… раз… Левый сектор, вторая группа - не слышно. Раз… раз…»
        Из конца в конец площадь была забита народом, который с любопытством взирал на приготовления. Хотя в центре было сравнительно свободно, в одном или двух местах образовались стихийно водовороты, задние надавили на передних, и те, втиснутые в пространство между разрядниками, попадали. Солдаты войск охраны быстро растащили баграми тела, посбрасывали их в воронку, не удосуживаясь проверить, есть ли среди них живые. По ближним к трибуне рядам ходили с бумажками в руках. Один из них оказался рядом с Фаустом и сунул ему листок.
        - Что это? - поинтересовался Фауст.
        - Вопросы. Когда Глава Правительства спросит, есть ли у народа вопросы, ты бросишь бумажку вон в тот ящик. Понял? А потом Глава Правительства ответит на него.

«Сколько Вам, дорогой и любимый нами Отец наш, лет?» - значилось на листке.
        - Можно я брошу? - попросила Фауста стоявшая рядом женщина. - Прошу вас. Очень.
        Он равнодушно отдал ей бумажку. Удивился, с какой благодарностью она взглянула на него. «Надо Профессора с Марго найти, они должны быть где-то неподалеку», - подумал Фауст, но в этот момент на крыше прицепа появился человек в дорогом костюме, шагнувший прямиком к микрофонам.
        - Прошу тишины и внимания! - сказал оратор, и голос его, расслоившись, повторил слова со всех сторон. - Незабываемый день! Великий день, который навечно отпечатается в наших сердцах! Сегодня с вами, достопочтенные жители нашего города, будет разговаривать великий Отец, наш Глава Правительства и Государства. Сегодня вы сможете воочию лицезреть членов нашего кабинета и Мать Правительства. Сегодня вы сможете засвидетельствовать им свою любовь. Трудно говорить в такой день, трудно передать словами преданность, наполнявшую наши сердца, трепет, который объемлет наши души, объединяет их в одно целое - душу Города. Послушные дети, мы сегодня станем внимать их речам, каждое слово врезая в память сердца. Мы встречаемся с теми, кто долгие годы ведет мудрую внешнюю и внутреннюю политику, кто ежечасно заботится о нашем благополучии. Неоценим их вклад в дело демократизации и совершенствования нашего общества, мудростью проникнуты разработанные Правительством долгосрочные программы внешне и внутриполитического курса государства. Поприветствуем их!
        Оратор стал щелкать ладонью по ладони, поднося их возможно ближе к микрофонам, а усилители разнесли хлопки по площади. Солдаты войск охраны тоже стали хлопать. Женщина, выпросившая у Фауста листок с вопросом, завизжала, забилась в конвульсиях и упала. Шум нарастал: одни аплодировали, другие выкрикивали здравицы в адрес Главы. Как-то исподволь в сумятицу звуков вплелся единый ритм. Повернув голову, Фауст нашел причину, его породившую: раздвигая толпу, к трибуне продвигался строем отряд Юнца. Построенные по росту бойцы отряда, в одинаковых хламидах, все с черными повязками на глазах, внушали уважение своей монолитной сплоченностью. Шагали в ногу, плечом к плечу, по трое в ряд, точно не замечая стоящих на их пути людей. Сам Юнец шел впереди, командуя: «Раз… раз… раз-два-три… Стой. Налево. Вольно!». В тот же момент на крышу прицепа стали выходить члены правительственного кабинета - пять стариков в вычурных одеждах, позвякивая медалями, значками, орденами. За ними появилась женщина, Мать Правительства - догадался Фауст и наконец сам Глава, в мундире, застегнутом наглухо, штанах с лампасами шириной в
ладонь, грузный, одутловатый, насупленный. Глава мешковато придвинулся к микрофонам, прокашлялся в них, хмыкнул пару раз, сказал: «Нда…» Затем он надел очки, взял в руки пачку бумаги, брезгливо морщась, полистал.
        - Братья и сестры! - начал он, усиленно двигая челюстями, точно разжевывая сухожилие. - Товарищи мои! Сегодня от имени и по поручению правительства нашей державы я обращаюсь к Вам, главной движущей силе общества, чтобы в очередной раз подчеркнуть, как далеко мы продвинулись вперед в деле созидания государства равных возможностей. Ощутимого прогресса добились мы во всех областях деятельности: политике, экономике, культуре. Новые горизонты знаний распахнула нам наука. Космические аппараты, ракеты стали повседневной реальностью, о чем столетиями мечтали лучшие умы человечества. Но позвольте по порядку.
        В области политики мы добились разительных результатов на пути совершенствования инфраструктуры нашего общества, в деле демократизации всех жизненно важных процессов выдвинутый лозунг «Все для человека, все для блага человека» получил новое звучание, наполнился новым, более отвечающим духу времени содержанием. Ныне мы вправе сформулировать его иначе: «В обществе равных социальных возможностей, торжества демократии все равны и незаменимых нет!». Утверждать это нам позволяет глубокое понимание тех исторических процессов, которые являются движителями любого человеческого содружества… Однако не следует думать, будто на этом пути снесены все преграды. Встречаются еще в нашей, в целом здоровой среде, отдельные личности, именующие себя интеллигентами или гуманистами, которые надеются подорвать устои общества. Их одолевают упаднические настроения, они часто смотрят на запад, в сторону заката, демагогически утверждая, мол оттуда придет спасение. Скажем же твердое «нет» носителям этой чуждой нашему светлому обществу идеологии. Но просто сказать мало, надо твердо и последовательно очищать наши ряды от такого
рода личностей.
        Глава Правительства прокашлялся, перелистнул несколько страниц.
        - Знаменательных успехов мы добились за отчетный период в экономической сфере. Основным показателем здесь следует считать уничтожение нами такого социального зла, как безработица. Испокон веку безработица была бичом любой экономической формации, а уровень ее - показателем неблагополучия существующего государственного устройства. Мы с этим покончили: обеспечена стопроцентная занятость всего трудоспособного населения. Гармонично и планово развиваются все области нашей экономики. Стали и чугуна выплавляется на пятнадцать процентов больше, чем в тот же период года, предшествовавшего отчетному. Правда, мы свернули жилищное строительство, но только потому, что по оценкам наших экспертов общий жилой фонд города и страны, включая незадействованные пока площади, пригодные для жилья, значительно превышает подушную потребность населения и на целый порядок превышает нормы, существовавшие в довоенный период. Далеко вперед шагнуло наше здравоохранение. Уровень заболеваемости среди населения с коэффициентом Берка и Линдера практически равняется нулю, при том что количество людей, имеющих медицинское образование,
в пересчете на душу населения неуклонно растет. Но все ли сделано нами в этом направлении? Скажем принципиально к откровенно - не совсем. В отдельных местах, на отдельных участках вяло, неэффективно, зачастую формально велась борьба с такими пороками, как табакокурение, алкоголизм, наркомания, проституция. Усилиями всего народа эта борьба обретает силу, размах. Мы близки к тому, чтобы навсегда покончить с этими пороками, разъедавшими человечество в течение многих веков.
        Благодаря мудрому внутреннему курсу нашего правительства коренные изменения произошли в области культуры, которая, и мы вправе с гордостью констатировать это, стала подлинно народной. Было время, художники, писатели, поэты творили в одиночку, закрываясь в четырех стенах от сограждан. Ясно, что это было проявлением крайнего индивидуализма, чуждого нашему сознанию. Будь у меня время, я бы рассказывал вам обо всех этих Роденах, Ван Гогах, Шагалах, Сидурах, Пастернаках, всю жизнь добивавшихся признания и славы, ушедших из жизни такими же нагими, какими они в нее вошли. Оторвавшись от своего народа, поставив себя вне его, они получили то, что искали - забвение. Мы ясно сказали подобного рода творцам, в кавычках, конечно - нам с ними не по пути. Сказали открыто, определенно, прямо в глаза. И что же? Одного глотка вольного воздуха, ворвавшегося в их затхлое жилье, оказалось довольно, чтобы они расстались с жизнью или замолчали вовсе, понимая, что не пробиться индивидуалистам там, где имеет место культурное движение масс. Теперь наши трудящиеся, имеющие достаточно времени для творческой активности,
способны в полной мере проявить себя, в деле творчества перед ними открылась захватывающая дух перспектива. Только теперь эти процессы в области духовной культуры стали подлинно народными: они происходят внутри народа, для народа, руками народа. Ныне каждый может стать, кем захочет, и будет с благодарностью принят обществом. Каждый может реализовать себя в любой области. Торжество демократических революционных преобразований в наши дни достигло своего апогея. Мы с вами - свидетели и участники, созидатели и реформаторы новой эпохи, эпохи абсолютного равенства… Пусть пока мы не способны удовлетворить все потребности, но мы добились главного - завоевали и отстояли политические, экономические и социальные свободы!..
        Глаза Правительства замолчал, придвинул к себе стакан с водой, начал пить маленькими глотками, не прекращая жевательных движений.
        - О чем он говорил? - спросил Фауста его сосед слева.
        - До конца не понял, - ответил Фауст, - но кажется о том, как нам хорошо живется.
        - Да, несладко ему приходится: попробуй придумать столько слов, а потом все проговорить… Я так, бывает, целый день молчу, - присовокупил сосед.
        Глава Правительства поставил стакан, поднял правую руку вверх, вперед ладонью, стал ею помахивать. Члены Правительства, солдаты войск охраны и кое-кто из толпы на площади, до того аплодировавшие сдержанно, принялись хлопать усерднее.
        - Что он сейчас-то делает? - опять обратился к Фаусту его сосед.
        - Черт его разберет… Может, к молчанию призывает?
        - Дак молчат же все…
        - Отстань, не знаю…
        - Прошу вас, сограждане, задавайте вопросы, - проговорил Глава с видом облегчения, избавляясь от пачки бумаг с речью, - не стесняйтесь…
        - Жратву когда начнут давать? И одежду? Ведь обещали! - прозвучал в наступившей тишине голос, который без сомнения принадлежал Герму.
        Фауст физически ощутил, как напряглись вокруг него люди.
        - Вопросы, пожалуйста, на листочках, - выскочил вперед оратор, открывавший митинг,
        - распорядитель. - Записывайте на листочки и опускайте в ящики. Только в письменном виде. На реплики с места отвечать не положено…
        - Жратву когда будете давать? И одежду? - снова закричал Герм. - Туча идет, холодно стало.
        - Вот тут поступил вопрос, - заговорил Глава, разворачивая поданную распорядителем бумажку - «Наш горячо любимый и всеми уважаемый Глава Правительства, огромное вам спасибо за искреннюю заботу о нас!». Вот такая записка. Но это не вопрос. Это надо понимать как пожелание всему правительству мне лично работать еще лучше на благо своего народа. Спасибо и вам, неведомый товарищ, за правильную оценку…
        Договорить он не успел: ему в висок ударил обломок железобетона. Едва Глава Правительства сделал шаг назад, как в лоб ему врезался другой камень. Фаусту не приходилось гадать, чьей рукой пущены снаряды. А над площадью повисла тишина, в которой отчетливо было слышно звяканье орденов, медалей, подвесок и значков на груди Главы, бьющегося в судорогах за пуленепробиваемым ограждением на площадке Члены правительства посползали с кресел и тоже стали невидимы. Солдаты охраны растерянно обводили толпу взглядами, держа автоматы наготове. Площадь безмолвствовала.
        - Теперь ничего не дадут точно, - разочарованно произнес кто-то, повернулся уходить, но тотчас получил в спину две пули.
        - А-а-а, - прорезал тишину растерянности и оцепенения визг какой-то женщины, впереди Фауста произошло движение, и на свободное пространство около столбиков разрядников вывалился Герм.
        Лицо его было залито кровью, он еле держался на ногах, слабо пытаясь уклониться от ударов женщины, вооруженной железным прутом.
        - Он - убийца, - выдохнула соседка Фауста, просившая у него листок с вопросом Главе, как сомнабула двинулась вперед, прыгнула на мальчишку и впилась зубами ему в горло.
        Коротко треснули автоматные очереди, но буквально за мгновение до этого Фауст успел удержать Гермину, рвущуюся к брату, повиснув на ее плечах всей тяжестью тела. Женщины упали на тело растерзанного ими, но в последний миг бывшая соседка Фауста подняла голову, обвела взглядом людей. В нем не было ненависти, в нем светились торжество и благодарность.
        Снова стало тихо. Невыключенные микрофоны разносили над площадью голоса членов правительства, прячущихся за барьером.
        - Неконтролируемая ситуация…
        - Везде одно и то же… Интересно, кто следующий?
        - Всем сразу выходить не следует, вот что я скажу.
        - Так ему и надо, старому перхуну.
        - Должен кто-то выступить от членов Правительства. Не можем же мы здесь лежать вечно.
        - Вы - распорядитель, вы и выступайте.
        - Позвольте, вы - Мать Правительства, да и жена покойного.
        - Вы не хуже моего знаете, что мы спим с ним в разных машинах. Последние двенадцать лет. Отодвиньте лучше его от меня: дурно пахнет…
        - Пусть выступит глава войск охраны внутреннего порядка.
        - Нет-нет. Что я им скажу?
        - Скажете, что это несчастный случай, что незаменимых нет. Требуется, мол, сейчас провести демократические выборы, и на траур жмите, на траур… Да выключите кто-нибудь микрофоны, вас женщина просит.
        - Как же я буду говорить, если микрофоны выключат?
        Толпа на площади безмолвствовала. Оцепенение прошло, но солдаты войск охраны направляли оружие в сторону малейшего движения, и уйти возможным не представлялось.
        - Вставайте же, старый дурак, и говорите-говорите-говорите. Я вам приказываю. Молчание страшно.
        Из-за барьера на крыше прицепа появилась голова старика со съехавшим набок париком. Потом он показался, весь, успокаивающе помахивая руками, начал говорить дрожащим голосом.
        - Братья и сестры мои! Товарищи! Не надо бросать камни! Давно умный человек сказал: не убий! Как он был прав! Я вас призываю к тому же, а мы в свою очередь готовы рассматривать произошедшее на наших глазах… как несчастный случай. И теперь мы скорбим, скорбим всем сердцем по ушедшему безвременно государственному деятелю. Крепом и трауром обошьют знамена, приспустят флаги, и мы простимся с ним, горячо любимым. Но горечь утраты не затмит нам глаза: нам нужен новый Глава Правительства. Пусть наши внешние и внутренние враги не радуются, не празднуют: в демократическом государстве, ведомом твердой рукой правительства, нет незаменимых. Мы не дадим им ни минуты передышки… не дозволим воспользоваться моментом нашей безграничной скорби. В этом деле, конечно, нужен трезвый, взвешенный подход, но нельзя и тянуть время. Оперативности требует от нас текущий момент: завтра может быть поздно. Поэтому я предлагаю провести демократические выборы прямо сейчас, и не вижу лучшей кандидатуры на пост главы, чем… чем…
        Старик поправил парик, почувствовав себя непринужденней, наклонился к лежащим за барьером и спросил громким шепотом: «Кого предлагаю-то?» И усилители разнесли над головой людей:
        - Кого предлагаю-то?
        - Кого угодно, только быстрее, - ответил звонко голос Матери Правительства. - Вот этого давай, ему все одно скоро помирать.
        - Из толпы надо бы кого, обмолодить кровь, так сказать.
        - Болван! Из быдла?!
        - Себя предлагаю, - снова зашептал Глава войск охраны, выпрямился гордо. - Я предлагаю избрать Главой Правительства…
        - Ивонну! Ивонну! Он мудрый! Знает! Ивонну! - раздалось сразу в нескольких местах.
        - Ивонну!
        Четверо мужчин подняли на плечи проповедника, понесли его к машинам, Фауст почувствовал, как быстрее забилось его сердце при виде седой патлатой головы, четкого профиля лица. Этот человек в рубище, и сейчас не выпускавший из рук посох, открыл ему нечто в нем самом. Возвышаясь над толпой, он внимательно осматривает лица людей, словно ищет кого. Но вот нашел: глаза проповедника наткнулись на горящий взгляд Фауста. И вновь успокаивающий взмах ресницами, точно благословение, и - мука знания своей судьбы в заостренных чертах.
        - Ивонну! Ивонну! - поддержали первых еще несколько голосов.
        - Он рукой крест делает… Он тридцать лет в пустыне просидел… Он говорит громко, дух захватывает…
        - Братья и сестры мои! - скривился старичок на трибуне. - Подумайте хорошенько: того ли вы, предлагаете? Что за человек? Не было ли в его прошлом темных пятен? Может, раньше он заблуждался и ошибался, и вы выберете недостойного?! Нельзя же так-го! Трезвый, взвешенный подход - главное. Есть другие, скажу откровенно, более достойные кандидаты. Есть! Всю жизнь в трудах и заботах об отечестве, всю жизнь на должностях, на виду. А вы - какого-то Ивана! Ну как он мог в пустыне сидеть, если там жарко так, что не присядешь! Лжец он. Я предлагаю…
        Его слова утонули в выкриках толпы. Сквозь нарастающий шум понемногу пробился звук ритмических притоптываний и прихлопываний двух или трех десятков ног. Вначале едва различимый, он понемногу нарастал, вовлекая прочие звуки, вовнутрь себя.
        - Авва, Авва, Авва, - скандировали бойцы отряда Юнца, все это время стоявшие строем. - Авва, Авва…
        С удивлением Фауст заметил, как многие из окружавших его людей тоже начали прихлопывать, и губы их, точно помимо воли, выталкивали: «Авва, Авва…» На свободное пространство перед разрядниками вышел Юнец, величественным жестом простер руки перед собой. Потом он повернулся к передвижной атомной энергетической установке, указал на ограждение. Взвыла сирена, и Юнец беспрепятственно пошел вовнутрь охраняемой электрическим полем зоны. Он подошел к капитану охраны и что-то шепнул ему, прежде отвесив изысканный поклон Матери Правительства, по чьему жесту ограждение было снято. Тотчас несколько солдат бросились в толпу, извлекли из нее Ивонну, увели его вовнутрь фургона. Смолкла сирена, по шарам-разрядникам пробежала голубая искра. А Юнец-Авва уже был на вершине прицепа, встал к микрофонам, гордо выпрямившись.
        - Вы сделали, правильный выбор, братья и сестры, мои бывшие враги, мои будущие друзья! Я знаю путь, который приведет нас к светлому будущему, ознаменующему новую эру в жизни общества. Этот путь - дисциплина. Она - залог успешного государственного строительства. Она позволит нам покончить с темным наследием прошлого: алкоголизмом, табакокурением, наркоманией и проституцией. Дисциплина, и только она, откроет нам дорогу ко всеобщей свободе. Свобода и равенство - вот о чем издавна мечтали люди земли. Но нельзя забывать, что идет война. Там, на полях сражений гибнут за нашу демократию лучшие сыны родины. А значит, и мы должны приложить все усилия, чтобы они могли умереть спокойно… Но перед нами множество проблем, которые еще предстоит разрешить. Одна из них - наличие среди нас интеллигентов-гуманистов, вынашивающих злобные планы реставрации прежнего режима. Я вам покажу одного из них…
        Юнец, до того ежесекундно сверявший направление речи с выражением лица Матери Правительства, переломился над барьером, указывая пальцем на человека внизу. Тотчас от того отхлынули стоящие рядом, и Фауст увидел на свободном пятачке Профессора, беспомощно озирающегося вокруг. «Нет! Не сметь!» - хотел крикнуть Фауст, но горло его сдавил спазм, а толпа уже сомкнулась. А в рупорах бился гневный голос Юнца-Аввы, но слова не достигали сознания Фауста, лопались мыльными шарами над головами обезумевших людей.
        - Этот человек долго маскировался… Он вел пропаганду… чуждая нашему здоровому обществу идеология… Мы понесли утрату в лице прежнего Главы… Мы сохраним память об этом достойном человеке, как велит долг… Ему будут оказаны все почести, этого требует от нас сложный исторический момент… Немного времени и вы будете поголовно счастливы… Мы пересмотрим законодательные акты…
        Фауст с трудом держался на ногах. Перед глазами плыл белесый туман, пронизаемый радужными струями в такт толчкам сердца. Он успевал думать сразу о тысяче вещей, и это было мучительно. Вспомнился вечер, когда снаружи бушевала метель, раз за разом откидывавшая в сторону полог и выстужавшая жилье, а он сидел у костра и ждал Профессора. Потом тот появился, клонясь от тяжести тела человека, замерзавшего в сугробе. Это был долговязый белобрысый малый, с едва пробивающимся над верхней губой пушком, одним словом - Юнец. Едва отогревшись и съев третью часть приготовленного Фаустом на двоих, он высокомерно уставился на Фауста и спросил у Профессора: «Кто это?», так, словно не он, а Фауст - тогда, впрочем, носивший другое имя, - был пришлым здесь. А Профессор ответил спокойно, как на само собой разумеющееся: «Друг. Брат твой. Человек». А потом Юнец, обращаясь к огню, бормотал слова клятвы спасать и уберегать от смерти всех детей, и научить их быть силой, настоящими воинами… Всплыло в памяти лицо Соседки, заискивающе предлагавшей ему студень из конских копыт и голяшек, только бы он не ходил к индуске. А вот и
индуска, Цапа, Маргарита, смеясь шлепает его снизу по ладони, на которой - алюминиевая бляшка с номером - права гражданства, гарантированные государством…
        - Долой культуру! - вещал Юнец, яростно жестикулируя, - Довольно! Мы наконец должны осознать себя совершенно свободными, избегать любого влияния. Поэтому никто больше не имеет права писать на стенах воззвания, лозунги, призывы, объявления. Митинги, демонстрации и уличные шествия разрешается проводить только с моего личного разрешения, выраженного соответствующим документом по установленной форме. Антинародной, антигосударственной, антидемократической с сего момента признается любая критика в адрес правительства. За дискредитацию государственных органов и нарушение вышеизложенных указов лица, повинные в этом, подлежат уничтожению…
        - Где Ивонна? - крикнул кто-то из заметно поредевшей толпы.
        Юнец ухмыльнулся, кивнул капитану войск охраны, и тот принес что-то, завернутое в тряпку, с поклоном подал новому Главе правительства.
        - Вот он! - возвестил Юнец-Авва, вздымая за волосы голову проповедника, показывая ее во все стороны. - Он нарушил указ о дискредитации правительства. Его пример, думаю, вразумит всех ретивых… Этот жестокий акт был продиктован необходимостью, высшими соображениями госбезопасности. Он явился инициатором свершившегося на наших с вами глазах преступления - убийства Главы Правительства, о чьей безвременной кончине мы скорбим ныне, кому намерены воздать по смерти почести, соответствующие его делам и начинаниям…
        На душе Фауста было пусто и тревожно: вот не стало еще одного знающего выход. Небо, принявшее обычный иссеро-желтый оттенок, прижалось к земле, как липнет к прохожим похотливая девка, пропахшая потом многих мужчин. Где-то в недрах этой тверди копилась злобой туча, прячущая солнце от людей. Площадь бетонная, серая, раздвинулась в границах, опустела и, окруженная завалами домов, обесцвеченных кислотой, уподобилась огромной воронке, медленно всасывающей людей - два-три десятка стариков и больных, готовых претерпеть что угодно, только бы получить обещанные дары, и других - в прорезиненных плащах, сматывающих кабель и собирающих на прицепы громкоговорители, и сами машины, и танки, и бронетранспортеры, ощетинившиеся пулеметами… В эту пропасть, не имеющую дна, скатывалось само время. Только воспитанники Юнца-Аввы стояли недвижно тремя стройными шеренгами, безучастные к окружающему, все с черными повязками на глазах. Гермина, склоненная над Гермом, покачивает его голову на коленях, баюкает напевно, как уснувшее дитя.
        - А я его побила сегодня утром, за то, что он не хотел идти на площадь, - сказала она, глядя сквозь Фауста. - Знаешь, он ведь был совершенно ребенок. Считал, что дети родятся от того только, что двое спят рядом. Он всегда приходил с охоты, ложился со мной и лежал тихо-тихо… Он не умел спать по ночам и просто лежал. Думал, будто так родятся дети. Вначале часто спрашивал меня, не чувствую ли я чего такого…
        Фауст старался не смотреть на Гермину: боялся встретиться с ней глазами. Он глядел на двух женщин, лежащих рядом, одна так и сохранила улыбку. Ему пришло в голову, что улыбка - это не всегда радость. Улыбаться, верно, умеют и злость, и ненависть, и страх… Смерть тоже умеет улыбаться. Фауст подошел к Маргарите, застывшей у тела Профессора, присел с ней рядом.
        Площадь совсем обезлюдела, даже солдаты охраны, ощутив страх перед этой серой немой пустотой, поспешили попрятаться в металлических чревах транспортеров. В машинах правительственного кортежа срочным порядком задраивали окна и люки. Мрачная кавалькада тронулась, выхлестывая в воздух сизые клубы дыма, лязгая и грохоча. Когда последнее бронированное чудовище катилось мимо Фауста и Маргариты, задние дверцы его приоткрылись, и на бетон вывалилось что-то, завернутое в белую простыню.
        - Подарки для жителей города, - прокомментировал Фауст. - Дождались, значит. Пойду посмотрю…
        Это был подарок правительства городу особенного рода - бренные останки бывшего Главы. Подняв голову, Фауст обнаружил, что тела Герма, Профессора и Главы образуют равносторонний треугольник. Ему стало неприятно от осознания взаимосвязи этих троих совершенно разных людей, и он оттащил тело Главы и сбросил его в яму. Возвратясь к Маргарите, он понял еще одну причину раздражения: в выражении лица у всех было что-то сходное.
        - Мы ведь не оставим его здесь? - спросила Маргарита.
        - Его надо похоронить по-людски.
        Они подняли Профессора и понесли к руинам. Одно место показалось Фаусту удобным. Затем они вернулись к Гермине и помогли ей перенести туда же Герма. В воздухе уже закружили первые снежинки, и они торопливо закидали яму камнями, обломками кирпича и бетона.
        - Крысы растащат, - равнодушно произнесла Гермина.
        - Не растащат. Помогите, - Фауст выворотил несколько глыб из-под стоящей рядом стены и обрушил ее на захоронение.
        Через плечо он бросил взгляд на площадь. Двадцать с лишним человек из отряда Аввы-Юнца по-прежнему стояли тремя стройными шеренгами. Недвижные. Застывшие. Слепые. Они так и будут стоять, - понял он, - подчиняясь какому-то более властному закону, чем закон сохранения жизни.
        - А они как же? - произнес вполголоса, скорее для себя, нежели для девушек, но те поняли и бросились за ним.
        - Вы почему здесь стоите? - кричал Фауст на ходу. - Сейчас будут снег, газ, кислота… Бежать надо. Прятаться…
        - Авва приказал ждать его. Авва все знает, - монотонно ответил ему старший отряда, в котором он без труда узнал посланца с колбасой.
        - Кроха, - выскочило в памяти имя бойца, - Кроха, я приказываю тебе спасать отряд. Юнец, то есть Авва, давал клятву беречь детей…
        - Авва приказал ждать его, Авва знает…
        - Нет больше Аввы, есть Глава Правительства. Аввы нет! Ушел, уехал, растворился… Время дорого, но давай как мужчина с мужчиной…
        - Это не мужчина, - тихо сказала Маргарита, - это - девушка.
        Она подошла к Крохе и зашептала ей на ухо, показывая глазами на Фауста. Та повернула к нему лицо, перехваченное по глазам черной перевязью, казалось, о чем-то напряженно думала.
        - Теперь командуй, - обратилась Маргарита к мужчине.
        - Отряд! Кругом! - крикнул он, но тут же задохнулся от ненависти к себе. - Ребята, бежим скорее за мной.
        И они побежали, за ним, Маргаритой и Герминой. Все так же строем, по трое, перестроившись на ходу. Памятуя про их завязанные глаза, Фауст повел их не напрямик, а по свободным участкам, бывшим некогда, по словам Профессора, улицами и скверами. На выходе с площади сердце его захлестнула струя горячей крови: навстречу им, тоже строем, по трое в ряд двигались музыканты, прижимая к черным прорезиненным плащам инструменты, придерживая локтями оружие за спиной. Впервые он так близко увидел их лица и удивился, до чего они не похожи друг на друга, как все они отличаются от других его знакомых и соседей. Глубоко запавшие глаза, напитанные внутренним жаром, резко очерченные черты, сухие длиннопалые кисти рук. Позади всех шагал дирижер - невысокого роста старик с гривой седых волос, разметавшихся поверх скинутого капюшона. Он кольнул шильцем взгляда из-под разлапистых бровей Фауста - или это только показалось тому, - слегка поклонился.
        В убежище они ворвались, когда в воздухе было уже полно снежинок - непривычно крупных, пушистых, белых до голубизны. Фауст с разбега выбил дверь, ведущую на лестничную площадку, попросил Гермину увести детей вниз.
        - Разрешите обратиться? - вытянулся перед ним по стойке смирно последний из входивших бойцов. - Докладывает номер двадцать седьмой. Двадцать четвертый споткнулся, упал, остался лежать. Разрешите идти?
        - Ничего не понял, - оказал Фауст. - Какой двадцать четвертый?
        - Докладывает номер двадцать седьмой… - мальчишка снова отчеканил фразу.
        - Почему ж ты сразу не крикнул? Почему не помог? Мог ведь позвать кого-нибудь.
        - В строю запрещается разговаривать: дисциплина превыше всего.
        - Ладно, потом разберусь с вашими номерами и дисциплиной, которая запрещает помогать упавшим, - бормотал Фауст, доставая из тайника плащ, снятый им с музыканта, подстреленного Чушкой, и выскакивая наружу.
        Отставший - номер двадцать четвертый - лежал неподалеку от площади. Он свернулся в клубок, спрятав под одежку все открытые части тела. «Молодец, - думал Фауст, отряхивая с него снежинки, - хоть это догадался сделать».
        - Ныряй сюда, малыш, - Фауст распахнул плащ, - идем.
        Поднимался ветер, не позволяя хлопьям упасть на землю, подбрасывал их вверх, кружил. С площади доносились звуки музыки, и легко было вообразить, что не ветер, а она правит танцем снежинок. Легко было вообразить, будто сейчас звуки правят всем на свете, а снегопад - это тоже музыка, видимая, осязаемая, злая.
        - Бетховен. Соната № 14. «Лунная», - проговорил Фауст, вспомнив Профессора и его высказывание, что музыка - это жизнь, и смерть, и любовь.
        - Шопен. Баллада № 1 соль минор, сочинение 23, - поправил его тихий голос из-под накидки.
        - Откуда ты знаешь?
        - Знаю…
        А на площади играли музыканты, отложив до времени оружие, пряча от снега изъеденные кислотой и изборожденные внутренней болью лица. И ветер задувал колючие, жесткие снежинки в сине-зеленые глотки духовых. Комочки снега подпрыгивали на глади литавров и барабанов. Хрупкие льдинки ложились на грифы струнных и таяли под пальцами, бесчувственными к кислоте, холоду, живущие мечтой, пришедшей из далекого прошлого.
        Маргарита ждала Фауста у входа.
        - Мне почему-то казалось, что с тобой что-то должно произойти, - сказала она, пряча от него глаза.
        Возле крохотного костерка, разведенного на обычном месте, сидела Кроха, которая при появлении Фауста встала, вытянулась, глядя прямо перед собой.
        - Докладывает номер первый. - начала она. - Отряд занимается отдыхом и обследованием новой территории…
        - Прекрати, - обрубки ее слов не укладывались в мелодию, все еще звучавшую в его голове. - Пожалуйста, не надо.
        - Фауст, - позвала его Маргарита. - Посмотри, Фауст: время остановилось. Давно остановилось.
        Она держала в руке будильник Профессора, осторожно потряхивала, прислушивалась.
        - Давно остановилось, - машинально повторил он. Затем подтолкнул мальчишку, замершего в нерешительности, к выходу на лестницу, - ступай к своим, малыш.
        Тот сделал несколько робких шагов, выставив перед собой руки. Нащупав проем двери, переступил порог, робко двинулся вперед, напряженно слушая темноту.
        - Он же совсем слепой, - прошептала Маргарита.
        - Да. Двадцать четвертый ничего не видит, - объяснила холодно Кроха, отвечая на немой вопрос Фауста, - давно не видит. Не помню, сколько. Вначале его хотели убить, но Авва запретил. Ему только выдавили глаза и выкинули их на площадь.
        - Кто?
        - Никто. Все.
        - Но зачем?
        - Он врал. Врал, что видел свою мать и помнит ее. Врал, что на небе по ночам светятся огоньки, называются звезды, хотя каждый знает: там пусто и темно. Говорит, что там, где-то далеко, возможно, тоже существуют планеты, как наша, и там живут люди, похожие на нас, только лучше, много врал.
        - Да нельзя же за это уродовать людей! Нельзя!
        - Дисциплина одна для всех, она основа управления. В обществе равных у всех все должно быть одинаковое, А у него были воспоминания.
        - Чушь собачья, - Фауста бесили эти фразы, внушенные. Юнцом, бесила повязка на глазах Крохи, из-за которой он не мог видеть их выражения, а следовательно оценить, насколько искренни слова. - Прошу тебя, отведи этого малыша вниз.
        - Есть!
        Фауст отвернулся. Он подошел к костру, присел, поворошил угли. Маргарита, стараясь не производить шума, расположилась рядом. Она осторожно положила свою ладонь поверх его, слегка стиснула пальцы.
        Это обыденное движение-прикосновение породило в душе Фауста смятение, взметнуло белый вихрь чувств, неизвестных дотоле. Давно, очень давно любое прикосновение пробуждало в нем неприязнь, ненависть, агрессивность, воспринималось как покушение на его жизнь. Приспособившись к этому миру, он научился различать их, безопасные от несущих угрозу, даже предчувствовать. Но по сегодняшний день в нем жило чувство собственной обособленности, и весь мир делился на две неравные части, большую и меньшую: он и все остальное. Теперь появилось новое: он и Маргарита - одно, он и целый мир - одно, и дело заключалось даже не в тех определенных и названных людьми чувствах, не в осознании близости и взаимопонимания его и молодой женщины - а во внутреннем проникновении. В общении с Профессором Фауст не однажды приближался к этой черте, но никогда не переступал. А сейчас…
        - О чем ты думаешь? - Марго не шевелится, точно боясь порвать тончайшую нить, связавшую их.
        - Не знаю. Сразу о многом. Мне кажется, я тебя люблю, - он скосил глаза, страшась увидеть на ее лице неудовольствие или насмешку, заторопился. - Я не вполне отчетливо это себе представляю и словами высказать не сумею… Еще думаю, как разубедить пацанов в высшем авторитете Юнца, чем разбудить их, и эту казарменную дисциплину роботов, будущих солдат-убийц, сделать осознанной, подчиненной большему человеческому долгу, чем долг перед замкнутой группкой… Удивляюсь тому, что музыканты играют на площади: снег идет, а они играют. И мимо нас прошли спокойно, не начали стрелять… Мне еще кажется, я понял, почему Ивонна чертил рукой крест. Вот смотри…
        Из кучки дров, припасенных для поддержания огня, он вытащил две прямых палки, одну длиннее, другую короче.
        - Видишь: палки, ничего особенного, что одна, что две, что куча - дрова. Но вот я накладываю меньшую серединой на большую, примерно на треть от верхнего края. Те же две палки, но в сознании они сливаются в одну сущность - крест. Уже неделимую. Расположи их под острым углом друг к другу, смести меньшую - ощущение цельности странным образом разрушается. Наверное, потому, что в окружающем нас можно увидеть, отыскать такое соединение или наложение. Если же ввести два крохотных условия: одна палка проходит через другую посредине и под прямым углом, - новая сущность. Может статься, крест был самой первой конструкцией, созданной человеком рукотворно. Он, возможно, древнее и колеса, и рубила, и каменного топора. Смысл его доступен любому разумному существу, независимо от уровня развития. Ну, представь, мы с тобой попали в незнакомое место, кругом невообразимый хаос, нагромождение непонятных предметов, и вдруг - крест. Сразу станет ясно: здесь побывало до нас разумное существо. А?!
        Маргарита, сидевшая до того неподвижно, вдруг расхохоталась.
        - Знаешь, Фауст, - заговорила она, перемежая слова приступами смеха. - Иногда ты мне представляешься таким умным… А иногда - ну мальчишка мальчишкой. Понахватался у Профессора ученых слов и лопочешь невесть что. Вот ответь, ну какую практическую пользу могут принести твои размышления о палках и кресте?
        - Не знаю, Марго. Впрочем… я хочу вырубить такой знак на плите, под которой Профессор с Гермом. Мы уйдем насовсем, нас не станет, будут другие люди или не люди, кто-то, что-то, ведь фоновый уровень радиации настолько высок, что, по-видимому, скоро камни начнут думать: и они поймут, что плита лежит не просто так, не сама по себе. Они поймут этот знак, как предостережение.
        Маргарита задумалась, морща лоб.
        - Может, ты и прав. Только как они догадаются что там - Профессор и Герм.
        - Да так ли важно, как их звали? Меня раньше тоже звали по-другому…
        - Герм… Гермина… Почему Профессор дал им такие имена? Они значат что-нибудь?
        - Он рассказывал, будто бы в незапамятные времена была страна Древняя Греция. Там существовал обычай устанавливать на дорогах столбы с изображением ихнего бога. Эти столбы и называли гермами, они отмечали середину расстояния между городами. Дошел до герма, значит, полпути позади. Наверное, Профессор вкладывал в это слово какой-то смысл…
        Серой тенью, в проеме лестничной площадки появилась Гермина. Фауст поднялся на ноги, ему стало отчего-то неуютно, неловко перед ней.
        - Они цепляли баграми людей, пораженных током, и сбрасывали в яму… Ни в чем не повинных. Даже в собственной гибели: их насильно втолкнули между разрядниками. А там, наверное, остались и живые. Мне кажется, я слышала стоны… Пойду…
        - Нельзя, там музыканты, - вскинула голову Маргарита.
        - Не ходи, оставайся, я пойду, - заговорил Фауст. - Плащ всего один, а от меня будет больше пользы. Может быть, музыканты не станут стрелять в меня?
        Он взял в свои ладони ладони Маргариты, чтобы еще раз ощутить ее тепло, чтобы таким образом испросить ее благословения, и вышел. Недавнее ощущение со-видения, со-чувствования, со-знания окружающего, родившееся от прикосновения женщины, разрасталось внутри Фауста, распространилось и на Гермину, и на отряд Юнца-Аввы, бывший в его представлении одним целым, и на тех, кто был поражен током, кого сбросили в яму, он словно вместил их всех вовнутрь себя, потеснив собственное, агрессивное ко всему чужому. Со-видение, со-ведание вызвали резонанс, побуждающий к мысли и действию. Вместе с этим пришел страх перед многим множеством неопределенностей: раньше все было понятно и ясно, он делал то, что было необходимо в данную минуту, чего требовало тело, лучше его самого ведающее, как спастись, и он был - тело, и только Профессор был чем-то значимым вовне. И пришла боль - будто то нежное розовое существо, выбившееся из жесткой скорлупы на берегу реки, по сути - он сам, выросло и теперь взялось отдирать от себя приросшие к телу куски прежней оболочки, с кровью, плотью: вспомнились женщины-демонстрантки, и
сернокислый дождь, и он сам, маленький, любопытствующий, скорчившийся в укрытии, смакующий подробности поражения Человека.
        Фауст скинул капюшон. Он стоял перед музыкантами. Старик-дирижер удивленно всматривался в его лицо, ни о чем не спрашивал. Молча ждали его слова и остальные.
        - Там люди, - Фауст кивнул в сторону ямы, - может оказаться, среди них остались живые…
        - Я видел тебя, - сказал дирижер сухим надтреснутым голосом. - Ты входил в реку. Первый. Потом уже другие решились. А это кто?
        Он кивнул за спину Фауста. Тот оглянулся. В нескольких шагах позади него стояла Гермина.
        - Это Гермина, - ответил Фауст, пораженный появлением девушки. - У нее сегодня не стало брата… Тот убил бывшего Главу Правительства, а толпа убила его. Она… она мне сестра…
        - И чего вы хотите?
        - Там, в яме, наверное, остались раненые. Их надо спасти.
        - Зачем? - глаза дирижера не выражали ничего, кроме давней усталости, возможно превосходящей меру его сил.
        - Они - люди. Мы перенесем их к себе. Они такие же как мы и имеют право жить.
        - Вот как, значит: жить. - Старик опустил свою седую голову, затем обернулся к остальным, резким тоном приказал на непонятном языке.
        Тотчас несколько музыкантов отложили инструменты и оружие, следом за Герминой начали спускаться в воронку.
        - Вероятно, вам понадобится врач, - старик жестом остановил движение Фауста. - Герартц! Подойдите. Вы отправитесь с ними: они нуждаются в помощи. Захватите саквояж с медикаментами. И скрипку.
        Тем временем из-за вздыбленных плит показалась Гермина. Потом мужчины вытащили наверх двух раненых.
        - Я дам вам людей перенести их в убежище, - продолжал дирижер. - Пусть твоя сестра проводит, а ты, прошу, останься…
        Смысл этих слов не дошел до сознания Фауста: он не мог отвести взгляд от женщины, просившей у него бумажку - вопрос к Главе, - листок по-прежнему выглядывал из сжатого кулака, - бросившуюся на Герма. Улыбка на ее лице сменилась гримасой страдания и боли. Она лежала в прежней позе, только выражение лица изменилось, да снег, покрывший все кругом, уже начавший оседать, стаял на открытых участках ее тела.
        - Герартц! - позвал Фауст и указал глазами на женщину.
        Прежде чем врач успел двинуться, к той подскочила Гермина, недоброе предчувствие всколыхнуло Фауста, он отвернулся, чтобы не стать свидетелем расправы.
        - Она тоже жива…
        - Хорошо, еще двое пойдут, - кивнул дирижер, всматриваясь в девушку, обескураженный той гаммой чувств, противоречивых, напряженных до крайнего предела, вместившихся в три коротких слова: она тоже жива… - Герартц, по-видимому, вам придется задержаться подольше. Кто бы мог подумать?..
        Фауст остался с музыкантами, и пока были видны спины уходящих, молчал напряженно. Слишком многое он должен выяснить у этих людей, чье появление вселяло страх, не вопросы не укладывались в слова, а в голове стучало: «Все не так… все не так…» в такт шагам несущих раненых. Наконец он повернулся к дирижеру и замер, увидев в его глазах смятение, вызванное теми же вопросами к нему, Фаусту. И первый, мелькнувший, как сполох молнии: «Кто вы?», не выбился наружу ни у того, ни у другого. «Мы - люди!» - разве этого ответа было мало? Разве не вмещал он в себя все?!
        - Пойду пожалуй, - сказал Фауст. - Ждут меня…
        - Да. Тебя ждут. Иди… И приходи в следующий раз. Завтра.
        - Меня зовут Фауст.
        Дирижер улыбнулся и повторил оборванную ранее фразу:
        - Кто бы мог подумать, что все вернется на круги своя? Даже Фауст…

«Какой сегодня длинный день, Самый длинный из бесконечных», - думал Фауст, останавливаясь у входа в жилье. Он склонился над зеленым пучком травы, привлекшим его внимание утром, его захлестнула теплая волна нежности, и горло сдавил спазм. Мимо прошли музыканты, выполнившие приказ дирижера, возвращающиеся во взвод. Они, не скрываясь, с любопытством рассматривали Фауста, и ни в одном взгляде не ощутил он оттенка угрозы.

«Земную жизнь пройдя до половины…» - медными колокольчиками прозвенела в его голове фраза, и он замер, прислушиваясь к ней. «Земную жизнь пройдя до половины…»
        - снова повторил Слова, как шаги по камням. Были ли они рождены в одно мгновение им или жили в нем давно, чужие, вытолкнутые прихотливой памятью в этот момент? За этим предложением должно следовать другое, обязательно, но какое? Нет, придумай он это сам, знал бы конец. Значит, слова эти начало чего-то, и внутри него таится следующая фраза, и следующая за следующей… А вдуматься, произнесенное - бессмыслица: как можно определить середину жизни, когда неизвестен миг смерти. Под одной плитой оказались Герм, едва ли перешагнувший тринадцатилетний рубеж, и Профессор, старше его в три с половиной раза. Да и начало жизни, что это?! С какой точки вести отсчет? С момента отсоединения кусочка плоти от плаценты или с момента осознания своего существования? От первого вздоха или первого страха? Но самое парадоксальное, он это чувствует: события последних дней и часов разделили его жизнь на две половины - одна - до, другая - после, и вторая уравновесит первую, сколь бы краткой ни была. Пусть ему отпущено всего три года, они по значимости не меньше тридцати предыдущих, А у всего человечества не случаются такие
дни, начиная с которых время начинает сжиматься, сгущаться, и каждый последующий год весомей столетия? «Земную - жизнь…» Земную -??
        Его отвлекли от размышления звуки, доносящиеся из-за полога. Внутри жилища происходило странное. Сосредоточенный Герартц колдовал над распластанным на плащ-палатке телом женщины, успевая следить за показаниями датчика и анализаторов портативной амбулатории, вести операцию по извлечению пуль, короткими фразами руководить действиями Маргариты, бывшей у него на подхвате. Привалясь спинами к стене, прямо напротив них, полусидели двое мужчин и без умолку болтали, поблескивая глянцем заживляющих пластырей поверх ран, живописно размахивая руками и шевеля нетерпеливо пальцами и ступнями ног.
        - Вот уж не предполагал никогда, что мне доведется попасть в столь изысканную компанию… Если бы Роза мне такое сообщила, я бы хохотал до самого вечера, вот как,
        - и угловатый широкоплечий крепыш действительно расхохотался. - Запомни, Карлейль, эти минуты, проведенные среди незнакомых тебе людей, ведь ты умер и воскрес, а сейчас наблюдаешь процесс воскрешения, и отчасти являешься его участником…
        - Да, милейший Карлейль, если вас так зовут, сто раз - да, - подхватил тему высокий блондин с живыми, подвижными чертами лица. - Здравствуйте, доктор. Здравствуйте, исцелитель, - это он заметил вошедшего Фауста и по возможности церемонно склонил голову.
        - Анатразин действует, - пояснил Герартц, едва приметно улыбнувшись. - Час-полтора они будут возбуждены, потом короткая депрессия, и желательно, сон.
        - Разрешите представиться, - не прерываясь продолжал блондин. - Чарльз Диккенс… Правда, красивое имя?
        - Весьма занятно, - вставил врач. - А почему не Эмиль Золя или Федор Достоевский?
        - Верно-верно, раньше меня по всякому называли, а потом я прочитал все книжки Чарльза Диккенса, и стал пересказывать их знакомым. И тех, кого вы назвали, я тоже видел, пытался читать, но, видно, пока не дорос. Вы не представляете себе, как мне хочется прочитать все-все, что накопили люди за тысячи лет, но… Пока могу похвастать немногим. Доктор, - вновь обратился он к Фаусту, - скажите, вы читали книги сэра Чарльза Диккенса?
        - Вы ошибаетесь, - мягко возразил тот. - Я не доктор, просто - Фауст. Что касается чтения, увы, прочитанное мной уместится на клочке оберточной бумаги. Если бы кто-нибудь помог…
        - Конечно, доктор Фауст! Доктор Фауст!.. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!».. Человек-легенда, человек-мечта… Сколько поколений простых людей связывало с ним надежды на победу над злом! Вступивший в сговор с Сатаной, заранее обреченный на поражение, но не отступивший, он открыл человеку глаза…
        - К легенде о Фаусте обращались многие писатели, и мне лично по душе трактовка ее Мишелем де Гельдеродом, драматургом XX века, - вступил в разговор Герартц. - Благодарю вас, Маргарита, вы свободны…
        Девушка поднялась и вышла на лестничную площадку, по пути кивнув Фаусту, старающемуся не пропустить ни слова, впервые с такой откровенной остротой ощутившему собственное невежество.
        - Гермина ушла, - сообщила ему Марго, - совсем ушла. Сняла с себя одежду, потому что нам нужнее, - и исчезла. Я пробовала ее остановить - бесполезно. Твердила ей, что жить надо, всегда во что бы то ни стало, - она не слышала. Когда музыканты принесли раненых, она вначале помогала Герартцу, у нее так ловко получалось. Потом дело дошло до женщины. Гермина словно окаменела. Как неживая стала. Точно мраморная.
        - Куда она могла пойти, как ты думаешь?
        - Сказала непонятное: Герм зовет, - и все… И еще одно - Маргарита отвернулась от Фауста, в темноте захрустели фаланги стискиваемых в волнении пальцев.
        - Я боялась раньше признаваться… Сейчас тоже боюсь: ты меня разлюбишь и выгонишь… А как быть, ума не приложу. Помнишь, я ходила к Соседке с колбасой, а она повесилась? На ней тогда было красное-красное платье, - голос девушки становился все глуше. - Я сняла с нее это платье и спрятала. У меня никогда не было такого красивого… Ведь раньше всегда все брали у мертвых то, что им больше ни к чему, правда?! Это сейчас, в эти дни все как-то сдвинулось, перевернулось… Мне стыдно перед Соседкой… Да-да, ее самой уже нет, но раз она жила, после нее в нашем мире что-то осталось. Правда? Ведь после каждого остается, хоть крошка, хоть капля?! Я не знаю, как быть с тем платьем.
        - Ты у меня спрашиваешь совета?
        - Н-нет, просто хочу, чтоб ты знал. Мне совестно перед собой. Внутри себя совестно, давит. А что сказал бы Профессор?..
        - Я тебе, Марго, не судья. Вообще, наверное, судить вправе лишь тот, кто прошел сквозь все возможное, а потом очистился душой, телом, мыслями… Я бы оставил платье там, где оно лежит, но и сделанного не забывал… Пойду вниз, надо что-то решать с отрядом: порядки, заведенные Юнцом… ломать их надо. Тебя Герартц кличет, освободишься - присоединяйся, одному мне будет трудно.
        Когда Фауст уже спустился на один пролет марша, Маргарита перегнулась через перила, позвала его.
        - Чуть не забыла: тут без вас чудак один приходил, м-м, профессор Дикин представился. Здоровый, гривастый, похожий на льва, рычит - стены ходуном. «У вас тут, что ли, коммунизм построен?» - спрашивает. «Нет!» - говорю. А он, представляешь, кутенка на руках держит, гладит его и ревет: «Ну-ну, нечего скрывать. Малышню с площади вы забрали? Вы! Учить ее кому-то надо? Надо! Завтра вернусь, с Фаустом побеседуем!». Кто он - Дикин?
        - Не знаю. Но пусть приходит. С кутенком?
        - Ага. Живой, мохнатый, беспомощный.
        - Удивительно…
        Маргарита скользнула за дверь, чтобы выслушать наставления врача по уходу за больными, а в голове Фауста в такт шагам снова застучали серебряными молоточками мысли. «Как, например, строится стена? Тот, кто умеет класть кирпичи, тот кладет; кто может подносить глинистую смесь, тот подносит; кто может делать замеры, тот делает замеры. И так стена будет сложена. Осуществление справедливости подобно этому. Способный вести рассуждения и беседы пусть ведет рассуждения и беседы, способный излагать исторические книги, пусть излагает исторические книги, способный нести службу, пусть несет службу; таким образом, следуя справедливости, все дела будут выполнены…» И вновь ему показалось, что это не его слова, они уже были в нем, их помнили его деды и деды его дедов, и руководствовались ими.
        Отряд он отыскал по голосам, которые то гудели ровно, как морской накат, то взлетали и метались по переходам перепуганными птицами, то опадали снежными хлопьями и превращались в настороженную тишину. Дети сидели в одной из комнат тремя концентрическими кругами: во внутреннем - старшие, наиболее сильные, во внешнем - малышня, ослабшие, больные. В центре стоял, повесив голову, мальчишка, вздрагивающий всякий раз, когда кто-нибудь начинал говорить.
        - Вырвать ему глаза и выбросить на площадь, как сделали с двадцать четвертым, - пусть смотрят в небо…
        - Пусть сначала объяснит!
        - Отрубить ему правую руку, высушить ее и сохранить на память, чтобы неповадно было другим новичкам…
        - Позвольте узнать, чем вызвано судебное заседание? - полюбопытствовал Фауст, становясь рядом с обвиняемым.
        - Это дело отряда, - не слишком решительно заявила Кроха, после раздумий, занявших несколько секунд, встала, вытянулась. - Докладывает первый: номер восемнадцать изобразил на стене… Вот. Он нарушил приказ Аввы!
        Она ткнула пальцем в рисунок.
        - У-у-у-у, - гул ненависти из трех десятков глоток нарастал подобно вздымающейся волне, на мгновение он ворвался вовнутрь Фауста, смял его, захлестнул.
        - Погодите, - тихо попросил он, всматриваясь в изображение, овладевая своими чувствами, и гул опал, не достигнув апогея, - Дайте разберусь.
        Глаза его были не настолько привычны к темноте, как детские, но выполненный углем на белой штукатурке рисунок, выпуклый, объемный, без сомнения изображал Юнца, когда тот, стоя на трибуне, вздел величественно руку над головой. Неуловимыми штрихами, лишь слегка нарушив пропорции, художник добился не только разительного сходства, живости движений, но и комического эффекта. Чем дольше Фауст всматривался в набросок, тем смешнее и нелепее казалась ему поза нового Главы Правительства. Исподволь глянув на детей, он заметил, что те также не отрывают глаз от шаржа, старательно прячут улыбки.
        - А что, похоже, только кажется, не слишком умело, - проговорил Фауст и не удержался, рассмеялся.
        Многие как будто ждали этого. Смех вспыхнул робкими отзвуками во внешнем круге, метнулся вовнутрь, и вдруг заполнил всю комнату. Поначалу глухой, сдерживаемый, болезненный, похожий на рыдание, он сломил плотину запрета и заметался серебристыми отблесками колокольцев.
        - Молчать! Молчать! - Кроха раздавала пощечины ближним к ней, но выкрики ее тонули в буре хохота. - Молчать, свиньи! Пустите меня!
        Ее руки оказались намертво заключенными в лапищи Карлейля, сию минуту вошедшего в комнату. Не зная причин веселья, он улыбался во всю ширь своего добродушного лица, и эта детская улыбка остановила всех, кто был готов броситься на помощь Крохе.
        - Интересно тут у вас, - загудел Карлейль. - Одни - смеются, другие - дерутся. Мне это нравится. Здравствуйте. Разрешите я с вами посижу? Этот Диккенс просто невыносим, болтает, болтает, нормальному человеку рта не дает открыть…
        Он отпустил рвущуюся Кроху, перехватил ее удар, положив руку ей на плечо, и слегка надавив, усадил на место.
        - Ну что, ребята, будем дальше судить художника? - спросил Фауст. - Или меня послушаете?
        - Он нарушил указ, - упрямо и зло возразила Кроха. - А вы - дешевый авторитет зарабатываете…
        - Если беспощадно судить неумелых да неловких - всех придется перекалечить. Вот ты, умеешь танцевать?
        - Чего, - переспросила ближняя к нему девушка, от неожиданности забыв встать и представиться.
        - Танцевать ты не умеешь! Отрубить тебе ноги! А ты, дом построишь? Нет?! Обкарнать руки! Ты по-птичьи разговариваешь? Нет, вырвать язык… А указы, друзья мои, разные бывают, и поспешные, и ошибочные. Иди, садись на место, - Фауст подтолкнул обвиняемого, внутренне готовясь к речи.
        - Жить так, как раньше, - не годится. Но жить надо. Вопрос - по каким законам. Ваши прежние в своей основе неверны. Провозглашенная забота об интересах всего сообщества, отряда, оборачивается прикрытой заботой о самом себе: в случае беды - спасайся кто может, в случае удачи - урви побольше. А в итоге: каждый сам за себя. Есть другие законы, более справедливые, человечные, нам предстоит их узнать и придерживаться. Честно скажу: всех я не знаю, но знаю главный: помни о другом, думай о другом, заботься о другом… Дисциплина, - кричите вы, - превыше всего. Превыше всего забота о человеке! О каждом! Дисциплина из-под палки, из страха наказания - плохая дисциплина. У людей как бы делается два лица: одно как у всех, другое про себя… Если человека долго-долго бить и унижать, то он мало-помалу становится нечувствителен к ударам, унижению, надругательствам. Он перестает думать о других, перестает работать для общего блага; что тогда прикажете с ним делать?
        - Убить, - обронила Кроха.
        - Нет, убивать никого нельзя, как нельзя доводить человека до состояния скотины. Оно страшно даже не тем, что он перестанет трудиться, замкнется в своем мирке, а тем, что он найдет более слабого, беззащитного и будет измываться над ним. И получится, что всегда прав станет сильнейший, какое уж тут равенство?
        - Но Авва говорил иначе! - снова выкрикнула Кроха. - Авва мудрый, он заботится о нас!
        - Авва уехал, ушел. Бросал вас и ушел, - дети молчали напряженно, это напряжение сковывало Фауста, с усилием подбиравшего выражения для полуосознанных самим мыслей. - Подвернулся случай, и он воспользовался им… Но я не к этому вел, об этом разговор еще впереди. Важно, чтобы все, пусть не сейчас, не сразу, но поняли: незаменимые есть! Каждый из вас незаменим, каждый личность! Нам надо учиться уважать самих себя, тогда придет уважение к товарищу… И раз уж вы такие непохожие, незаменимые - может, к чертовой бабушке ваши номера? Пусть каждый выберет себе имя. Меня, например, зовут Фауст. Это - Карлейль, это, - он указал на вошедших, - Маргарита и Чарльз Диккенс, это не номер первый, а Кроха…
        - Крохой меня назвал Авва, - девушка встала, вскинула голову. - У меня раньше тоже было имя - Петра.
        Дети сидели неподвижно. Их молчание было враждебно. До сего дня они представляли собой монолитную группу, где каждый был маленьким исполнителем чужой, большей его собственной, воли, где все были связаны жестокими, но ясными законами. Теперь им предлагалось стать непохожими, самими собой. Фауст ждал, и его решительность понемногу растворялась в гнетущей тишине. Откуда-то сверху, сквозь плиты пробилась струйка воды от растаявшего снега, ударила пулеметной очередью в плиты пола, и Фауст вздрогнул. Карлейль склонился к уху Чарльза Диккенса, указывая глазами на него, шептал что-то горячо, и тот согласно кивал головой. Невнятный шелест слов был единственным звуком, проступавшим в глухой темноте.
        - Я маму помню, - раздалось вдруг, и с места поднялся мальчишка, не снимавший повязки с глаз даже здесь, вдали от света, номер двадцать четвертый, - она звала меня малышом. И ты тоже…
        - Верно, Малыш, только это у меня вышло случайно, - сердце, затаившееся в груди Фауста, забилось гулко, сильно, ровно. - Мне сегодня тоже мама приснилась, но я не увидел ее лица…
        - А я помню, - упрямо сказал мальчишка и повел головой, точно бросая вызов остальным.
        - И я… - раздалось совсем тихое, и снова, - и я…
        Свет, едва пробивавшийся снаружи сквозь нагромождения плит и блоков, погас вовсе. Теперь только слух мог определить, что хрупкие осторожные «и я» принадлежат разным детям.
        - А я - против, - вскинулась Кроха-Петра. - Я ухожу! Придумывайте новые законы, давайте друг другу имена, вспоминайте, что хотите делайте, я - против и ухожу!
        В проеме двери появился Карлейль, неся в руках гнилушки, источавшие неверный, призрачный свет, бережно положил их у ног Фауста в центре круга.
        - Слышите все? Кто со мной? - Петра стояла за порогом. - Кто пойдет со мной к Авве? Он сейчас одинок! Ему очень плохо без нас, я это чувствую!
        И снова густое, тягостное молчание наполнило комнату.
        - Я с тобой! - поднялся один.
        - И я пойду! - присоединился к нему другой.
        Семь человек из внутреннего круга встали рядом с Петрой, та не спешила уходить, точно колеблясь в верности сделанного выбора, затем повернулась к Фаусту.
        - Склад Толстяка пусть остается вам. Продуктов там по нашим расчетам на год-полтора… Мы возьмем только на дорогу. Не забудьте завтра караул сменить, - и вышла.
        - Не надо, - остановила Маргарита Фауста, шагнувшего было следом, еще верящего, что их можно отговорить, удержать. - Не надо. Она любит Авву, как ты этого не видишь? Но она вернется, может быть, вместе с ним. И остальные вернутся. На, держи…
        - Вот что я скажу, если позволите, - загудел басом Карлейль, отодвигаясь от стены поближе к центру. - Мне кажется людям следует держаться ближе друг к другу. Фауст в этом прав. И с именами он здорово придумал. Меня зовут - Карлейль, а мою жену - Роза. По-вашему, я должен бы стать номером первым, она - вторым, смешно даже. Но главное вот что, возьмите нас в свою… семью. Я многое умею делать: дома строить, печи класть, с инструментами обращаться, соорудить что - глазом моргнуть… Кузню бы сделали, гончарную мастерскую, а я бы вас научил… Роза - умница, шьет, штопает, шампиньоны выращивает, грибы такие съедобные, без света могут расти…
        Здоровяк стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и мял ручищами случайно подвернувшуюся железяку. Его заявление, сделанное сразу после ухода Петры и семи старших! - прозвучало неожиданно.
        - Возьмете?
        - Давайте голосовать? - спросил растерявшийся Фауст и первым поднял руку.
        - Спасибо, - Карлейль, полуотвернувшись, махнул по щеке рукавом при виде вздетых вверх детских ладошек. - Спасибо… Я пойду? Роза, наверное, потеряла меня, переживает, выдумывает всякие глупости… Мы завтра вместе явимся. Ведь можно? И того, спать я хочу невыносимо, пора мне… Спасибо…
        Едва Карлейль исчез в коридоре, как в круг вошел Чарльз Диккенс.
        - Плохо человеку, когда он один, - начал он, запнулся, поперхнулся, продолжил хрипло, - я тоже… Правда, я не умею делать то, что умеет Карлейль, зато знаю, где много-много книг и… некоторые уже прочитал… Сам тоже сочиняю разные истории, стихи, сказки. Но у меня получается совсем не по-книжному… Может, и меня к себе примете? Молодой, холостой, одинокий, - сгожусь…
        - Какой же ты молодой? По голосу - так дедушка, - пробурчал Малыш, и эта реплика, вызвав улыбки, склонила чашу весов в пользу Диккенса.
        - А я вот что придумал, - выступил вперед Фауст, прислушиваясь к тиканью заведенного будильника. - Сегодня объявляется Новый год! Новый год новой эры! Праздник, а в праздник принято петь и веселиться. Ура?
        Говоря это, он совместил часовую и минутную стрелки на двенадцати, подогнал к ним стрелку звонка, и будильник затрещал весело, взламывая недоверчивую тишину, и трель рассыпалась эхом по коридорам и переходам. А Фауст крутил и крутил ручку завода, а к механическому чуду, ожившему в его руках, тянулись детские ручонки, и это была победа. Затем Фаусту пришла в голову новая мысль: он схватил с пола кастрюльку и стал постукивать пальцами по ее донышку и подыгрывать себе губами, стараясь воссоздать слышанную когда-то мелодию. И вдруг Малыш высоким чистым голосом подхватил ее, стал выбивать сложный ритмический рисунок на сиденье подвернувшегося стула. Не дожидаясь реакции остальных, в круг ворвалась Маргарита и пошла в танце, который рождался у нее сразу, сейчас, на глазах. Первые движения, скованные и неловкие, с каждой секундой становились свободней, раскрепощенней. За ней другие, прежде только раскачивавшиеся из стороны в сторону, поднялись и неумело топтались, все более отдаваясь ритму и высокому голосу Малыша, поддержанному голосами Маргариты и Чарльза Диккенса. Всех захлестнула эта песня без слов,
песня рождения нового времени.
        - Пусть меня зовут Гретхен, как звала меня мама, - шептала одна девочка, кружась на месте. - Пусть все меня зовут Гретхен.
        - А я тоже знаю шампиньоны, - откровенничала другая на ухо Фаусту. - И умею выращивать…
        - Это здорово, - напевал он, - это замечательно. Мы узнаем все-все, что знали люди прежде и будем это делать. И начнем мы с себя самих, со своей культуры… Трум-ру-ру-рум, Послушай, как идут часы: тик-и-так, тик-и-так! Завтра будет новый день, и мы назовем его вторник! Трум-да-да, трум-да-да, и мы научимся писать и читать. Ля-ля-ля, ведь жизнь не может стоять на месте, даже если останавливается время. И мы соберем у себя многих-многих других, умных и глупых, сильных и слабых, больных и здоровых, кто прячется сейчас по подвалам и руинам, и больше никому не позволим никого убивать! Вот так! Вот так! Мы построим новый мир! И среди нас появятся такие же умные, как Профессор, и такие же храбрые, как Герм, влюбленные, как Соседка, и красивые, как Марго… Рита, Рита, Рита-та…
        - Жил да был в теплой просторной пещере добрый волшебник, - начал свою сказку Чарльз Диккенс, когда танец закончился и уставшая детвора влюбленными глазами уставилась на Фауста, требуя от него нового чуда. - Когда-то, задолго до тех дней, о которых пойдет речь, ходил этот волшебник по земле и творил для людей чудеса: кто что ни попросит - выполнит. Так поступали все маги и колдуны с незапамятных времен. Только задумался он однажды, что же это такое - добро, вправду ли его ведовство счастье приносит. И отправился он снова по тем местам, где уже однажды побывал, где щедрым сердцем делал сверхъестественное, откуда уходил в твердой уверенности, что недаром старался.
        Подходит он к дому, в котором останавливался когда-то на ночлег. Красивый был дом, крепкое подворье, хозяин с хозяйкой душа в душу жили, четверо ребятишек - крепыши да красавцы. «Всем-то довольны, - вздыхала хозяйка, - но без беды - никуда: только каждый четвертый из моих деток жить оставался. Одни в утробе моей зачахли от непомерной работы да небрежения моего, других чума или случай несчастный унесли. Четверо сыновей моих - на старости подмога, верно, но были б остальные живы, вовсе можно было б нам старикам не печалиться. И рук в хозяйстве больше, и опора нам. Девочек особенно жалко…» Посочувствовал тогда волшебник материнскому горю, почитал в ученых книгах, что делать надобно да и воскресил восьмерых детей крестьянских. То-то радости в доме было! И вот возвращается он: вроде и тот дом, да не тот, покосился, в землю боком врос, мохом по самую крышу окутался: вроде, и то подворье, да не то, постройки в небо щелями смотрятся, ни овцы, ни куры полудохлой; и хозяйка с хозяином - страшно глянуть: поседели, высохли, хлебную корку в воде мочат и сосут по очереди, так как нечем им жевать. «Что за беда
приключилась? - спрашивает волшебник. - Засуха поля сгубила? Скотину мор свалил? Война прокатилась по хутору?» «И, милый, - ответствует старуха, - дети наши похлеще войны да засухи разор устроили. Было их четверо, я горя не знала: поспевала и за ними следить, и за скотиной ходить, и мужу на поле помогать. А стало их втрое - ни рук, ни ног, ни глаз мне не достает. Девки подросли - замуж просятся, ревмя ревут, сердце из груди наживую вынают. А женихи гонорятся, без приданного и не смотрят. Вся худоба на приданное и ушла. Свиней да курей на свадьбы перерезали. На сыновей и вовсе никакой надежи, как чертополох…» «Где они сейчас-то?» - спрашивает кудесник. «Да по полям нашим ходят, земли делят. Волосы да рубахи друг на дружке рвут, смертным боем бьются. Давно уже не видать их, с месяц. Виной всему волшебник, который приходил тут однажды да воскресил по глупой бабьей просьбе восьмерых деток моих. Ныне бога молю, чтобы он обрат пошел и детей-разбойников на тот свет спровадил, дал бы нам со стариком хоть помереть спокойно», - а сама жует черствую корку вперемешку со слезами, горючими. Задумался тогда маг,
крепко задумался, да не следовать же безумному совету несчастной матери, вернул хозяевам здоровье, а хозяйству - былой вид, прибавив от щедрого сердил сундук с золотом.
        Строго-настрого наказал старикам золото поровну поделить да отправить сыновей восвояси, в иных землях счастья искать.
        И пошел прочь с тяжелым сердцем, страшась, что как увидят вернувшиеся сыновья золото, у них и вовсе ум за разум зайдет, и станут они делить его кистенями да топорами.
        Встал на пути волшебнику город. Несколько лет назад, проходя по нему, встретил ведун толпу женщин у ворот тюрьмы. Посочувствовал он им, плачущим, стал расспрашивать, как да за что мужья и братья их свободы лишились. Долго слушал, час от часу уверяясь: неправеден был суд, безвинные кару понесли. Прошел он сквозь запертые ворота, принялся по камерам и подземельям расхаживать, закованных в кандалы преступников расспрашивать. И снова вышло у него, что главные злодеи на свободе остались, а в тюрьме оказались не те. Если же кто и вправду был виноват, то раскаивался он в содеянном, клялся святыми именами, что исправился. И третью сторону выслушал волшебник: стражников да чинов судейских, но не увидел в них искренности и сострадания, и понял сколь несовершенны применяемые ими законы, и вознегодовал. Разрушил стены тюрьмы, запоры и кандалы ржой изъел, судейских и стражников глупыми сделал, как маленьких детей, чтобы заново жизни учились.
        Вот возвращается он и видит: полгорода в руинах лежит, толпы разбойников уцелевшие дома осаждают, решают, брать ли их штурмом, а после спалить, или же сначала поджечь, а потом штурм начинать. Не успел маг слова волшебного молвить, чтобы беспорядок устранить, как получил сзади колом по голове. Очнулся в сточной канаве без книг ученых, без посоха, без одежды. Сильно разгневался, хотел совсем город с лица земли стереть, да одумался. Некого ему было винить, кроме себя самого; не было для жителей города кары страшнее той, какой они сами себя подвергли. И, не зная, как поступить, заморозил волшебник город и жителей его, надеясь вернуться туда позже, когда изучит все волшебные книги и поймет, что такое добро.
        И век, и два, и три просидел волшебник в своей просторной и теплой пещере, читая книги умные и глупые, скучные и интересные, на разных языках написанные и вовсе не написанные, а только задуманные. До главного дошел: что такое жизнь человеческая, и это постиг. И понял он, что есть свет, и что есть тьма, что есть вода, и что огонь, и земля, и небо. Решил испытать науку свою. Идет он по лесу, видит - хижина охотника ему огоньком подмигивает. «Здесь и узнаю, сколько учение мое стоит», - решил волшебник и вошел в двери лачуги. Сидят за столом хозяин с хозяйкой и двое ребятишек.

«Не хочешь ли, уважаемый, узнать науку премудрую? - спрашивает волшебник. - Всем наукам наука». «Погоди, гость незваный, после побеседуем, голоден я», - отвечает хозяин. Поели, из-за стола встали, спать укладываться начали. Стал кудесник рассказывать про небо и солнце, дух и материю, время и пространство. Только слышит: спит хозяин, и жена, и дети его тоже отдыхают. Растолкал он тогда охотника, спрашивает: «Что ж ты?» «Притомился, верно, - говорит тот. - Завтра покалякаем», Дождался ведун утра, едва речь завел, охотника и след простыл. Всего-то и обронил на выходе: «Недосуг сейчас, не до болтовни - дело надо делать, зверя бить, семью кормить». С тем и ушел. «Когда ж науку слушать станешь? - подступился к охотнику волшебник ввечеру. - С работы - за стол, из-за стола - в постель, из постели - на работу. А я ведь тебя жизни хотел научить». «Так это и есть моя жизнь. Дадено мне умение зверя выслеживать, почто мне другое знание? И ответь-ка, сколько золота принесет мне твое учение? Мешок? Полмешка?» «Нисколько. Гроша ломаного не даст. Поймешь ты, что деньги вред миру приносят, и сам откажешься от них. И
еще поймешь, что душа твоя в служанках у тела ходит, поскольку родится позже его; покуда она в росте на вершок прибавляет, тело на десять вытягивается. Только к старости и успевает душа в пору зрелости вступить, когда уж невмочь болезни да тяготы тащить по жизни, когда ему на вечный покой хочется». Рассмеялся охотник: «Ладно говоришь, да больно мудрено. Только я так понимаю: каждое умение и платой измеряется, а ты об оплате и не заикаешься. Значит, надобен тебе не я, а душа моя. Ступай с миром».
        Выложил волшебник на стол две золотые монеты - плату за постой, и ушел ни с чем. Понял, что в природе людей Добро с добром путать, душу с телом сращивать, счастье деньгами измерять.
        - Грустная сказка, - заговорил Малыш, когда Чарльз Диккенс замолчал. - Неправильная. У сказок обязательно конец хороший.
        - А кто сказал, что сказка худо кончилась? - встрепенулся рассказчик. - Может, она еще и не кончилась вовсе, может, она только начинается? С этого места.
        - С городом тем что стало? - спросила Гретхен. - С замороженным?
        - Он сам по себе оттаял…
        - А волшебник?..
        - Вернулся в этот город, случайно попал к вам, сидит сейчас сказку рассказывает… - и Чарльз Диккенс расхохотался.
        - Ты? - разом выкрикнули сразу несколько ребятишек.
        - Я. Разве не похож?
        - Нет… Тот старый должен быть… Умный…
        - Да разве ж я дурак?
        - Желание пусть выполнит. Фауст, миленький, у тебя есть желание? Загадай ему, пусть исполнит.
        - Да нет у меня никакого особенного желания.
        Фауст был обескуражен неожиданным поворотом не менее остальных. - Правда, хотелось бы, чтобы Гермина вернулась…
        - Не знаю, кто такая Гермина, - сказал серьезно Чарльз Диккенс, - но, может быть, это она?.. - и указал на проем двери.
        Девушка зябко передергивала плечами от холода, переступала с ноги на ногу. Маргарита сдернула с себя накидку, укутала ее.
        - Я там лежала, - заговорила Гермина, смущаясь стольких ждущих взглядов, - и думала, и видела небо. Оно стало сначала фиолетовым, потом черным, а потом на нем появились светлячки. Звезды! Я видела звезды!
        Все молчали.
        - Врешь, - убежденно произнесла Гретхен. - Звездов не бывает.
        - Погодите, - воскликнул Фауст, чувствуя, как в детях рождается ненависть к Гермине. - Пойдемте и посмотрим сами.
        Они с Маргаритой взяли за руки Малыша и, ведомые Герминой, поднялись наверх. Откинув полог и выйдя наружу, Фауст застыл, пораженный удивительным зрелищем. Огромный черный купол покоился на недосягаемой высоте. Весь он был пронизан звездным светом, будто какой-то волшебник щедрой рукой рассыпал по бархатному покрывалу огоньки и заставил их мерцать. Малыш, высвободив руку у Маргариты, стащил с глаз повязку и тоже поднял незрячее лицо к выси.
        - Там правда - звезды? - спросил он еле слышно у Фауста.
        - Да, правда. Много-много. Разные, большие, маленькие.
        - Да-да, я знаю, - шепнул Малыш. - Я их вижу…
        notes
        Примечания

1
        Адриатическое море.

2
        Балканский полуостров.

3
        Шаг - дословно «градус».

4
        Азорские острова.

5
        Вне сомнения, атланты знали Америку, но их влияние на жизнь континента было ничтожно и отразилось только в мифах.

6
        Быстроходное судно.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к