Татьяна Корсакова
        Проклятый дар
        Ася. 1943 год
        Асю разбудил грохот. Как была, босиком и в ночной сорочке, лишь накинув на плечи батину телогрейку, она выскочила во двор.
        Небо над Сивым лесом горело и вздрагивало от пулеметных очередей, на сером предрассветном фоне черные силуэты самолетов были похожи на гигантских летучих мышей.
        - Ой, лишенько, - послышался за спиной испуганный мамкин голос. - Подбили, ироды!
        Мама стояла на крыльце так же, как и Ася, полуголая и босая. Запрокинув бледное лицо к небу, она крестилась и шептала что-то неразборчивое, наверное молитву.
        Комсомолка Ася в силу молитв не верила и этой мамкиной набожности даже стеснялась. Бог тут не поможет, а кто поможет, она не знала, просто испуганно всматривалась в мечущиеся в небе черные тени, прислушивалась к вспарывающим тяжелые апрельские тучи пулеметным очередям и пыталась разобрать, какая же из теней своя.
        Советские самолеты прилетали в их глухой, оккупированный фашистами край очень редко, всегда под покровом ночи. Девушка слышала, как мужики шептались про Сивый лес, партизан и диверсии, а еще про помощь. Что это была за помощь, Ася никогда не спрашивала, не маленькая уже, сама все прекрасно понимает. В Сивом лесу, в самых глухих его уголках, прячутся партизаны. Да что там прячутся! Глупость какая! Борются с фашистскими гадами, устраивают диверсии, подрывают вражеские поезда, приближают, как могут, победу. Вот к ним, партизанам, и летают самолеты. Наши самолеты...
        - Ася, шла бы ты в хату, донька! - Мама перестала креститься, ее стиснутые в кулаки руки были прижаты к груди, а в глазах стояли слезы.
        Самолетов было четыре, три вражеских и один наш. Мамка оказалась права, наш подбили. Теперь он летел низко-низко, едва не касаясь крыльями старых сосен, оставляя за собой дымно-огненный хвост...
        - Прыгай! - взмолилась Ася, до рези в глазах всматриваясь в небо. - Ну прыгай же, родненький!
        - Ася, иди домой! - Мама обняла ее за плечи, потянула назад в хату. - Мы ему ничем не поможем, только беду накличем.
        Подбитый самолет раненой птицей пикировал вниз, в самую лесную чащу. А может, и не в лес вовсе, а в самую топь. Отсюда, с крыльца, невозможно было точно понять, где заканчивается лес и начинается болото. Самолет падал, фашистские "мессеры" кружились над ним, точно стервятники, не оставляя летчику ни малейшего шанса на спасение.
        - Ну прыгай же! - заорала Ася во все горло, и в ту же секунду мама испуганно зажала ей рот рукой.
        - Донька, что ж ты творишь? Себя не жалеешь, других пожалей. Вдруг услышат?..
        - Пусть! - Ася вырвалась из маминых объятий, снова запрокинула голову к небу. Там, среди туч и огненных вспышек, распускался гигантский серый цветок. Одуванчик - подумалось некстати, маленький, беспомощный одуванчик. Парашют планировал медленно, слишком медленно. Не успеет...
        - Не успеет... - эхом повторила мама. - Господи, да что же это?..
        - Успеет! - Ася упрямо тряхнула головой. - Мама, это же военный летчик! Наш летчик! Мама, он не может погибнуть вот так!
        Точно в насмешку над ее наивной верой, купол парашюта схлопнулся, и летчик камнем полетел вниз...
        - Вот и все. - Мама снова перекрестилась. - Донька, не нужно тут стоять, пойдем в дом.
        - Мам, - Ася шмыгнула носом, - мам, а если он живой еще?
        - Не живой. - Мама крепко сжала ее руку и потянула в хату. - Ася, ты видела, с какой высоты он упал? Ты видела, куда он упал? Это же дрыгва[1], Ася! - Уже в сенях она замерла, внимательно всмотрелась в лицо дочери, а потом сказала: - Если жив, его наши найдут, не бросят.
        - Не бросят. - Девушка поежилась от прокравшегося в дом предрассветного холода. Партизаны летчика ни за что не бросят. А вот найдут ли? Потому что одно дело - искать кого-то в лесу, и совсем другое - на Гадючьем болоте. Даже старожилы не всегда могут четко определить, где заканчивается одно и начинается другое. А сейчас еще и половодье...
        Секунду-другую мама внимательно и тревожно смотрела на дочь, а затем кивнула своим мыслям, сказала устало:
        - Зорьку пойду подою. Все равно теперь уж не уснуть. А ты, если хочешь, поспи. Рано еще.
        - Посплю. - Ася кивнула, вслед за матерью прошла из сеней в хату, прислонилась к теплому печному боку, прикрыла глаза. - Я тут на припечке полежу. Что-то холодно.
        Мама оделась быстро. Натянула юбку, кофту, сунула ноги в галоши, повязала на голову платок, набросила телогрейку, уже выходя из хаты, еще раз внимательно посмотрела на Асю, хотела было что-то сказать, но лишь молча покачала головой.
        Как только за ней захлопнулась дверь, Ася отклеилась от печи, заметалась по комнате, собираясь. Действовать нужно было быстро, пока мама не подоила Зорьку. Одежда, сапоги, телогрейка... Краюха хлеба, кусок сала, шкалик с самогоном, чистый рушник, если вдруг придется перевязывать раны. Вот, кажется, и все. Наверное, нужно написать маме записку, но на это уже не осталось времени. Сбитого летчика могут искать не только партизаны, но и фрицы.
        Ася сунула припасы в торбу, торбу - себе за пазуху, для надежности. Оно-то, конечно, время раннее, но осторожность лишней не будет. Мало ли кто повстречается, какие станет задавать вопросы. На вопросы Ася уже и ответ придумала: идет с гостинцами к бабе Малаше в соседнюю Васькавку. Васькавка как раз на другом краю Сивого леса, если не углубляться в чащу, а шагать краем. Баба Малаша - мамкина двоюродная тетка, одинокая и старая, ей помощь нужна.
        Из дому выйти незамеченной удалось, а вот из деревни... Ася была уже у поселкового кладбища, покосившимися крестами и старыми могилами врастающего в опушку Сивого леса, когда ее окликнули:
        - Эй, красавица, далеко собралась в такую-то рань? - Захар Прицепин, поселковый староста и первейший фашистский прихвостень, опирался на деревянную палку и смотрел на Асю с внимательным прищуром.
        Ася мысленно застонала, потому что хуже Захара мог быть только какой-нибудь фашист. Да еще и не факт, что хуже. Фашист по-нашему не понимает, да и нет ему дела до какой-то местной девчонки, а Прицепину до всего дело есть.
        Стараясь не смотреть на деревянную чурку, еще в ранней молодости заменявшую Захару потерянную ногу, Ася улыбнулась.
        - И тебе доброго здоровьечка, Захар Степанович. К бабе Малаше я, спину у нее прихватило.
        - А под фуфайкой что? - Вот ведь ирод, ничего-то от него не утаишь!
        - Да так, гостинцы. - Чувствуя, как по спине стекают холодные ручейки, Ася из последних сил старалась выглядеть беззаботной.
        - Гостинцы, говоришь? - Захар подошел вплотную. Молодой, статный, красивый - если бы не больная нога, быть бы такому на фронте, а он тут фашистским прихвостнем. И плевать, что люди говорят, что Прицепин на фронт самый первый рвался. Рваться, может, и рвался, да вот только сейчас он не советский человек, а доверенное лицо у фрицев. Староста... - А не покажешь гостинцы-то?
        - А тебе зачем? - Ася отступила на шаг, но Захар поймал ее за рукав телогрейки, с силой потянул к себе.
        - А я просто так интересуюсь, на всякий случай. - Черные цыганские глаза смотрели с неверием. - Показывай!
        Высвободившись из цепких лап Прицепина, Ася вытащила из-за пазухи торбу. Захар изучал ее содержимое с мрачным пристрастием, а потом спросил:
        - А самогон зачем?
        - Для притирок! - сказала Ася зло. - Я же говорю, у бабы Малаши спину скрутило. - Она выдернула торбу из рук старосты, сунула обратно за пазуху. - Ну что, теперь мне можно идти, Захар Степанович?
        Это еще хорошо, что рушник обмотала вокруг талии, а так бы пришлось выдумывать, зачем бабе Малаше рушник...
        - Видела, над Сивым лесом самолет сбили? - вдруг ни с того ни с сего спросил Захар.
        - Ничего я не видела! - Ася на старосту не смотрела, старательно застегивала пуговицы на фуфайке.
        - А я видел. Летчик вроде бы успел выпрыгнуть...
        - Это ты к чему? - Липкие лапы страха снова коснулись кожи между лопаток.
        - Это я к тому, что герр Фишер приказал организовать в лес поисковую экспедицию. - Захар помолчал, рассматривая пуговицы на Асиной фуфайке, а потом продолжил: - С собаками и пулеметчиками.
        - И зачем ты мне все это рассказываешь, Захар Степанович? - Ася поежилась.
        - Да просто так, чтобы не попалась по бабьей своей дури им на пути.
        - Я в Васьковку иду! - Она с вызовом вздернула подбородок. - Мне ваш лес без надобности.
        - Это хорошо, что без надобности. - Захар растянул губы в холодной усмешке, черные глаза недобро блеснули. - Бабе Малаше привет передавай и пожелания скорейшего выздоровления.
        - Непременно!
        Не дожидаясь, пока староста скажет еще хоть слово, Ася обошла его по большой дуге и едва ли не бегом бросилась прочь. Принесла же нелегкая волка колченогого! Еще чего доброго станет у бабы Малаши интересоваться, приходили ли к ней гости. Видать, надо будет зайти, чтобы не было никаких подозрений...
        Ася шла по склизкой после прошедшего ночью дождя дорожке и спиной чувствовала направленный на себя взгляд Прицепина. Хоть бы он про фрицев с собаками сбрехал...
        * * *
        - ...А вот тут у нас четырнадцатая палата. - Петрович, совершенно спитого вида дядька в лоснящемся от бесконечного и бесконтрольного употребления халате, остановился перед обитой коричневым дерматином дверью, в которой как раз на уровне глаз имелось забранное мелкой решеткой окошко.
        "Прямо как в тюрьме", - недобро подумалось Матвею.
        - Это для буйных, что ли? - спросил он, с отвращением рассматривая некогда позолоченную, а сейчас облезшую дверную ручку.
        - Ну как сказать?.. - Петрович пожал сутулыми плечами, шмыгнул красным, усыпанным сосудистыми звездочками носом. - Можно и для буйных. Оборудована она как надо, сам видишь. - Он с непонятной гордостью кивнул на окошко. - Но вообще-то это блатная палата, ее сам главврач ведет. Так что тут всякие клиенты встречаются: то буйные, то тихие, но все непростые - вот!
        - А сейчас там кто? - спросил Матвей устало.
        Двухчасовая экскурсия по этой образцово-показательной частной психиатрической лечебнице уже успела вселить в душу тоску и уныние. Может, лечебница и в самом деле образцово-показательная - никаких других Матвею видеть вообще не доводилось, - но до чего ж мрачная! И вот странное дело: вроде бы сделано все на совесть, даже как-то нарочито красиво и радостно, стены выкрашены в веселый небесно-голубой цвет, линолеум на полу вполне себе новый и чистый, цветочки в кадках, жизнеутверждающие плакатики в красном уголке, шторки канареечного оттенка, но вот отчего-то сразу понятно, что место это необычное, насквозь пропитанное людскими страданиями и годами копившимся, уже почти коллективным, душевным нездоровьем. Может, из-за запаха? Неистребимой, с самого порога шибающей в нос смеси дезсредств, лекарств и безнадежности. Какая именно нота отвечала за безнадежность, Матвей пока не вычленил, но четко понимал - в этом старом трехэтажном особняке она поселилась давно и, по всей вероятности, надолго. Ладно, экскурсию бы Матвей как-нибудь пережил, за свои неполных тридцать он и не такого успел навидаться, но тут
ведь не экскурсия! В этом неприятном месте, ловко маскирующемся под элитное лечебное заведение, ему предстояло работать санитаром. Отныне у него в коллегах спившийся Петрович, а в начальниках лощеный тип с бегающими глазками и самодовольной физиономией. Как там его? Егор Васильевич Стешко, кажется. Молодое дарование, светило психиатрии и подающий какие-то там надежды научный сотрудник.
        Главврач Матвею не понравился с первого взгляда, было в нем что-то неправильное, ненастоящее, точно за личиной добропорядочного и всеми уважаемого гражданина прятался не совсем адекватный тип. Матвей даже мысленно окрестил его доктором Джекилом, а потом устыдился своих поспешных выводов. Ведь вполне может статься, что на лицо молодого дарования и светила психиатрии наложила отпечаток специфика его работы, этакая профвредность. Вот только уж больно он молод, чтобы пострадать от профвредности. Сколько ему? На вид двадцать пять - двадцать семь, не больше. Сопляк, а уже при регалиях. Не иначе как блатной...
        - Алена Михайловна там сейчас. - Всю дорогу балагуривший и сыпавший медицинскими байками Петрович вдруг приосанился и на мгновение стал похож не на конченого пропойцу, а на вполне нормального мужика.
        - А Алена Михайловна у нас кто? - поинтересовался Матвей, пытаясь поверх плеча Петровича заглянуть в забранное решеткой оконце.
        - Из наших она, из медиков. - Петрович отчего-то досадливо покачал лысеющей головой. - Доктор она... была. Вроде бы даже с главным на одном курсе училась. Оттого он ее к себе и взял по старой дружбе, из профессиональной солидарности, так сказать. Это ж дорого сейчас - лечиться в стационаре. Да еще таком, как этот. Так что сам видишь...
        Матвей еще раз посмотрел на дерматиновую дверь с тюремным окошком и подумал, что солидарность какая-то уж больно сомнительная. Интересно, как к ней относится сама Алена Михайловна?
        - А чего она у вас отдельно? - спросил он, понизив голос до шепота. - Совсем, что ли, буйная?
        - Сам ты буйный! - с укором сказал Петрович. - Нездоровая она, вот что! Нездоровая! А что буйная, так не все время. Егору Васильевичу удалось правильное лечение подобрать, сейчас уже получше все.
        Что получше, Матвей спрашивать не стал, вместо этого задал другой вопрос:
        - Эта блатная палата тоже в нашем ведении?
        - Ага, - Петрович положил заскорузлую, похожую на корягу ладонь на дверную ручку. - Раньше тут Григорьевна управлялась, но пару месяцев назад решили, что мужчине ловчее будет. Особливо после того, как Алена Михайловна...
        Что такого сделала пациентка блатной палаты с санитаркой Григорьевной, Петрович так и не сказал, вместо этого порылся в карманах халата и вытащил на свет божий увесистую связку ключей. На связку Матвей посмотрел с нескрываемым удивлением. Как объяснил сам Петрович, в целях безопасности почти все двери в отделении не имели ручек и открывались универсальным ключом, дубликат которого был в наличии у каждого медработника - от лечащего врача до санитара. Нормальных дверей в этом ненормальном месте раз-два и обчелся... Тогда зачем же столько ключей?..
        - Люблю я, понимаешь, это дело. - Петрович с нежностью посмотрел на свою связку. - И они меня любят. Веришь, не я их нахожу, они сами меня находят. Иду, а они то под ногами, то просто в замках забытые. Как же можно бросить? Это ж плохо, когда они бесхозные...
        Да, бесхозные ключи - это плохо, хуже может быть, только когда санитар обращается со своими железками как с живыми...
        А ведь Галка предупреждала! Специально статьи подсовывала со всякими психиатрическими страшилками, пыталась отговорить. Да только он не из пугливых, у него, может быть, своих собственных странностей на половину этой психушки хватит.
        - Петрович, а мы в блатную палату зайдем? - спросил Матвей, отчасти чтобы перевести разговор в более конструктивное русло, а отчасти из-за того, что устал стоять перед закрытой дверью.
        - А ты думаешь, я тебя сюда привел, чтобы свою коллекцию показать? - Санитар с неуловимой для взгляда проворностью выцепил из связки нужный ключ, вставил его в замочную скважину, а потом, через плечо оглянувшись на Матвея, строго сказал: - И чтобы мне это... С уважением чтобы! И не пялься на нее, она этого не любит.
        - Не буду пялиться, - заверил Матвей, но, оказавшись в блатной палате, тут же забыл о своем обещании.
        Палата была самой обыкновенной. Он уже мысленно приготовился узреть обитые стегаными матами стены и стопку смирительных рубашек, но вместо этого увидел железную кровать, белую тумбочку и небольшой стол с россыпью изрисованных черным бумажных листов. Скорее даже не изрисованных, а исчерканных - дергано, хаотично и совершенно безумно. Петли, загогулинки, силуэты, смутно похожие то на человеческие, то на птичьи, мотыльки с изломанными крыльями. Пикассо отдыхает... Такие же петли, силуэты и крылья были выцарапаны чем-то острым на стенах. Даже странно, вроде бы буйным не должны давать в руки ничего колюще-режущего...
        - Григорьевна как-то ложку алюминиевую забыла, - шепнул Петрович. - Утром пришла - а стены вот такие. Наверное, всю ночь работала.
        Он так и сказал - работала, как будто эту наскальную живопись можно называть работой, как будто это не вернейшее подтверждение психического нездоровья милейшей Алены Михайловны.
        Матвей так увлекся разглядыванием абстракции на стенах, что внимание на пациентку обратил далеко не сразу, а когда обратил, то уже не смог оторвать взгляда. А Петрович говорил не пялиться...
        Она была сумасшедшей, настоящей, стопроцентной сумасшедшей, именно такой, какими их описывают в книгах и изображают в психологических триллерах. Не просто худая, а с той болезненной худобой, которую не может скрыть даже мешковатая больничная одежда. Тонкая шея, узкие запястья, нервные пальцы, выпачканные чем-то черным. Матвей не сразу понял, что это художественный уголь. Наверное, после инцидента с ложкой карандаши и ручки у нее забрали, а может, и вообще не давали. Но даже не худоба и не чересчур подвижные, точно живущие своей собственной жизнью пальцы кричали о душевном нездоровье пациентки из четырнадцатой палаты. Чтобы убедиться в этом окончательно и бесповоротно, достаточно было заглянуть ей в лицо.
        В отличие от рук лицо оставалось совершенно неподвижным, лишенным мимики и хоть какого-нибудь выражения, живыми на этом лице-маске оставались только глаза. Да и живыми ли? У нормального человека просто не может быть такого взгляда. Увлекающаяся фотографией Галка назвала бы его расфокусированным, но у Матвея имелось свое определение. Взгляд пациентки был направлен в никуда. Она не просто смотрела сквозь них с Петровичем, она, казалось, видела что-то позади них. Или даже в них самих, но эта идея казалась уж совсем бредовой, и Матвей ее решительно отринул, сосредоточившись на необычном сине-зеленом цвете радужки, на совсем не по-девчоночьи коротких, но таких черных и таких густых ресницах, что глаза казались густо подведенными, на остром, припорошенном бледными веснушками носу, сосредоточенно поджатых губах, небрежном мазке угля на правой щеке и коротких, неаккуратно подстриженных каштановых волосах. Эта прическа с убийственно короткой челкой а-ля Жанна д"Арк наводила на невеселые размышления не хуже, чем расфокусированный взгляд и пальцы, с отстраненной сосредоточенностью кромсающие на мелкие
кусочки лист бумаги. Сумасшедшая... пожалуй, самая сумасшедшая из всех здешних пациентов. Классика жанра...
        - А мы вот пришли поздороваться. - Петрович деликатно откашлялся и ткнул Матвея в бок, наверное, чтобы не пялился. - Алена Михайловна, вы сегодня чудесно выглядите.
        Это лживое "чудесно выглядите", адресованное женщине, которая и на женщину-то не особо похожа, окончательно утвердило Матвея в мысли, что сохранить душевное здоровье, работая в таком неприятном месте, дано не каждому. А Галка предупреждала, что и его такое ждет. Может, она и не ошибалась, но деньги им нужны до зарезу, и тут уж не до жиру. Поработает в психушке, с него не убудет...
        - А на улице сегодня погода такая замечательная, - продолжал заливаться соловьем Петрович. - Вот просто райская благодать. Через часик непременно сходим на прогулку. Да, Алена Михайловна?
        Как и следовало ожидать, Алена Михайловна промолчала, но кромсать бумагу перестала. Наверное, санитар расценил это как добрый знак и продолжил уже другим, гораздо более бодрым голосом:
        - Я вас познакомить хотел с нашим новым... сотрудником. - Он дернул парня за рукав, подтаскивая поближе к несчастной. - Алена Михайловна, это Матвей, мой напарник. Я его уже проинструктировал, он вам докучать не станет. Не станешь же? - он снова дернул Матвея за рукав.
        Вместо ответа Матвей лишь неопределенно пожал плечами. Вот уж сомнительное удовольствие - добиваться внимания сумасшедшей.
        - Он не станет! - уверенно заявил Петрович. - Только в рамках инструкций, - добавил чуть тише. - Вы же, Алена Михайловна, сами врач, должны понимать, что без инструкций никак.
        Если бывший врач Алена Михайловна что-то и понимала, то виду не подала, вместо ответа она принялась заплетать в косицу полоски бумаги. Взгляд ее по-прежнему оставался расфокусированным. Жуть, одним словом...
        Смотреть на пациентку не было никаких сил, и Матвей уставился на окно палаты. Наверное, потому, что палата номер четырнадцать находилась на первом этаже, а может, и согласно инструкциям, окно было забрано решеткой, но не простой, а ажурной, выкрашенной в белый цвет. Блатная решетка для блатной палаты. Но имелось и еще кое-что, приковавшее к себе внимание Матвея: стекло было усеяно трупиками мотыльков. Это выглядело так, словно насекомые на максимальной скорости врезались в окно. Странно...
        - Едва ли не каждый день приходится мыть, - проследив за его взглядом, шепотом сказал Петрович. - Вот прямо как медом им тут намазано, летят и летят. Как только снег сошел, так и полетели. А зимой так и в палате появлялись. А это плохо, - добавил он совсем тихо.
        - Почему плохо? - так же шепотом поинтересовался Матвей.
        - Мне кажется, она их боится. - Петрович кивнул на стены. - Видал, как страхи свои проецирует?
        На какое-то мгновение Матвею показалось, что Петрович не просто санитар, а спившийся психиатр, наверное, из-за этого мудреного выражения про проецирование страхов, но сменщик тут же совсем неизящно шмыгнул красным носом, и наваждение развеялось. Хотя с мотыльками все равно странно.
        - И на прогулке вокруг нее всегда вьются, - добавил санитар, - но тех она не боится.
        - Это почему?
        - Потому что те дневные, а эти ночные, - ответил Петрович как-то совсем уж невпопад. Сказал и засуетился, забегал глазами по палате, а потом произнес, как показалось Матвею, даже с легким полупоклоном: - Ну, Алена Михайловна, мы пойдем? Я позже загляну, когда придет время на прогулку собираться. Может, вам нужно что? Так вы скажите.
        - Выключите свет, - сказала Алена Михайловна, и Матвей, почти привыкший к ее неприсутствию в этом мире, от неожиданности вздрогнул.
        - Что? - Петрович подался вперед, точно не расслышал слов пациентки.
        - Выключите свет, - повторила та. - Когда нет света, они не летят. А со светом летят и разбиваются... У них хрупкие крылья, они ломаются. Понимаете? - Расфокусированный взгляд всего на мгновение остановился на Матвее, и от этого ему стало не по себе. - Им, наверное, что-то нужно от меня, а я не понимаю, что... - Пациентка вздохнула, закрыла грязными ладонями лицо. Бумажная косичка с тихим шорохом спланировала на пол.
        - Видно, не помогло лечение, - с жалостью сказал Петрович. - А мы-то уже обрадовались. Выключим свет, Алена Михайловна! Раз просите, непременно выключим! Вот прямо сейчас! - Он решительным шагом направился к выключателю и даже постучал по нему пальцем. - Все! Нету света! Не потревожат они вас больше!
        - Не потревожат? - Ярко-синий глаз блеснул в просвете между тонкими пальцами. - Вы так думаете, Иван Петрович?
        - Я в этом уверен! - Петрович приосанился и посветлел лицом. - Ну, вы отдохните пока, порисуйте... а мы пойдем. Дела у нас еще...
        Он говорил и пятился к двери, волоча за собой Матвея, и, лишь оказавшись в коридоре и повернув в замке ключ, выдохнул вроде как с облегчением.
        - Обалдеть... - только и смог пробормотать Матвей.
        - Не то слово. - Санитар пошарил в кармане халата, вытащил помятую пачку сигарет и вопросительно посмотрел на Матвея. - Покурим, что ли, напарник?..
        Ася. 1943 год
        С веток прямо за шиворот сыпались холодные капли, а под ногами громко хлюпала грязная жижа. Впопыхах собираясь на выручку неизвестному летчику, Ася совсем забыла, каким непроходимым может быть Сивый лес весной. Да еще такой половодной весной...
        Нет, она не боялась леса. Сказать по правде, она даже Гадючьего болота, того самого, в глубь которого опасались заходить даже старожилы, не боялась. Она вообще считала себя храброй и решительной, может, решительнее некоторых мужиков. Она бы и на фронт непременно пошла, накинула бы себе пару годков и пошла, вот хоть бы санитаркой! Или в партизаны! Минувшей зимой задали они фрицам жару, а в марте так и вовсе прямо в Васьковке подорвали машину с фашистским полковником, тем самым, который в октябре приказал дотла сжечь вместе с жителями соседнюю Малую Слободу... И если бы не партизаны, так бы он и топтал землю безнаказанным, гад такой...
        Правда, сразу после нападения на немецкого полковника все окрестные деревни замерли в испуганном ожидании. Мамка спешным порядком отправила Асю в райцентр к тетке. Ничего не объяснила, просто, как только до их родного Студенца дошел слух о случившемся в Васьковке, наскоро собрала вещи дочери и велела ей не возвращаться из города до тех пор, пока она сама за ней не приедет. Мучительных двадцать пять дней Ася не находила себе места, ждала и боялась дождаться страшных вестей из дома. Бог миловал! Так сказала мама, когда появилась на пороге теткиной хаты. За те дни, что они не виделись, мама сильно осунулась и, кажется, постарела.
        - Бог миловал, донька! - Она устало опустилась на лавку, скинула обувь и снизу вверх поглядела на Асю.
        - Обошлось? - Ася села рядом, обняла маму за плечи.
        - Гражданских не тронули.
        - А кого тронули? - Сердце забилось быстро и испуганно.
        - Сивый лес бомбили. - Мама опасливо покосилась на запертую дверь, продолжила громким шепотом: - Федос Прокопчик сказал, что из наших двадцать человек полегло. Алеся, младшенького его, контузило сильно.
        Ася испуганно поежилась. Если дядька Федос сказал, значит, так оно и есть, потому что у него в партизанах - два сына и зять. И сам он уже давно ушел бы в леса, если бы не парализованная жена. Значит, бомбили...
        - Асенька, страху столько было. - Мама стянула с головы платок, вытерла им влажный от пота лоб. - Васьковских на рассвете к сельсовету согнали, автоматчиками окружили... Стариков, детей - всех. Как в Малой Слободе... Но обошлось, смилостивился Господь. Баба Малаша рассказывала - шесть часов под автоматными дулами людей продержали, а потом пригрозили, что будут расстреливать каждого, кого заподозрят в связи с партизанами, и отпустили...
        Тот разговор каленым железом впечатался в Асину память. Разговор, испуганные мамины глаза, тонкие пальцы, комкающие платок, и плохо скрываемая дрожь в голосе. Именно тогда девушка окончательно поняла, что станет помогать партизанам. Она даже решилась на разговор с дядькой Федосом. Хотя какой разговор?! Не получилось у них никакого разговора. На робкую Асину просьбу зачислить ее в партизанский отряд рябое лицо дядьки Федоса налилось кровью, а руки потянулись к ремню.
        - В партизаны?! - заревел он. - А я вот тебя сейчас как перетяну по мягкому месту! Ишь что удумала, дуреха! В партизаны ей захотелось...
        Наверное, дядька Федос выполнил бы свою угрозу, если бы из-за выцветшей занавески, за которой стояла кровать его жены, тети Люси, не послышался умоляющий голос:
        - Федос, что ты кричишь?! Себя не жалко, девку пожалей!
        - Девку пожалеть? - Он обвел комнату невидящим взглядом, а потом сказал уже спокойнее: - Так я ж ее, дуру такую, и жалею. Она ж думает, что в партизанах перники[2] раздают. А там, Аська, не перники, там свинец. - Он устало опустился на лавку, поскреб лысеющую макушку и продолжил: - Ты вот что... ты, Аська, про этот разговор забудь. Не знаю я, где партизанский отряд. Не знаю. А если бы и знал, так не сказал бы. О матери своей подумай. А ну как батька с фронта не вернется и ты в болотах сгинешь...
        - Батя вернется, а я не сгину! - буркнула Ася, выбегая из негостеприимной хаты дядьки Федоса.
        - ...Не сгину! Я болота получше вашего знаю! - Ася зло пнула ногой хилую березку и тут же зашипела от просыпавшейся с ее веток росы. - Не сгину, - упрямо повторила она, кутаясь в телогрейку и поудобнее пристраивая за пазухой торбу с припасами.
        - Сгину... - эхом отозвался Сивый лес. - Сгину-у-у-у...
        - А вот хрен вам! - Ася развернулась лицом к чаще, погрозила кулаком.
        На мгновение, всего на долю секунды, ей показалось, что черные еловые лапы вздрогнули. Померещилось. Или зверь какой. Мало ли в Сивом лесу зверей! И вообще, нечего тут стоять, раненый летчик долго ждать не сможет! О том, что вполне может статься так, что ее вообще никто не ждет и что вылазка эта глупая и бесполезная, Ася старалась не думать. Едва не по колено проваливаясь в вязкую, сочащуюся талой водой землю, она упорно шла в глубь леса, не обращая внимания на усиливающееся с каждым шагом чувство, что за ней кто-то наблюдает.
        Некому тут наблюдать! Были бы партизаны, так давно бы уже вышли. Да она бы их услышала раньше, чем они ее, потому что Ася с ранних лет в лесу, батя ее еще совсем маленькой с собой на охоту брал и всему обучал, что сам ведал. А знал он об этих местах много, еще от своего отца, Асиного деда.
        Чтобы окончательно убедиться, что вокруг нет ни единой живой души и бояться совершенно нечего, Ася замерла и, сдернув с головы платок, прислушалась.
        ...Она ошиблась. Издалека, может, даже с самой лесной опушки, доносился собачий лай. Не сбрехал Захар...
        Подгоняемая лаем и собственным страхом, Ася бросилась вперед, к тонкой меже между лесом и болотом. Сбитого летчика нужно искать именно там, а на болото фрицы не сунутся. Раньше никогда не совались...
        Тропка после зимы была почти незаметной, но Ася знала, где ее искать, оттого, видно, нашла очень быстро. Раньше такими вот тропами, обозначающими периметр и лишь кое-где немного углубляющимися в дрыгву, было прочерчено все Гадючье болото, на котором росла самая знатная в округе клюква, а сейчас троп этих осталось совсем мало. За клюквой уже давно никто не ходил... И не из-за войны, Гадючье болото считалось недобрым местом еще задолго до Асиного рождения. Студенецкие, васьковские и слободские отваживались собирать ягоды только у самого его края, никогда не углубляясь далеко и уж тем более не забираясь на Гадючий остров.
        Да и был ли он вообще, этот остров, который, по преданиям, сторожат огромные змеи?! Про него много рассказывали, некоторые особо брехливые хлопцы хвалились, что побывали на Гадючьем острове и даже прошли сквозь гадючий туман, но Ася твердо знала - врут! Если даже ее бесстрашный батя ни разу там не бывал, то куда уж остальным?! А вот про туманы истинная правда. Таких густых и страшных туманов, как над Гадючьим болотом, не встретишь ни в каком другом месте. Именно из-за них и сгинуло в дрыгве столько народу, из-за непроглядной мути, в которой не видно собственной вытянутой руки, не то что болотной тропы. А огромные гадюки, выползающие из тумана и утаскивающие в топь всякого, кто отважится нарушить невидимую границу, - это фольклор, сказки! Нет никаких туманных гадюк, есть людская привычка к преувеличениям.
        Странное дело, Ася не верила в сказки, но с каждой секундой на душе становилось все тревожнее. Может, от усиливающегося собачьего лая за спиной, а может, оттого, что тропка совсем исчезла и пробираться теперь приходилось почти наугад, прощупывая зыбкую землю перед собой подобранной еще в лесу длинной палкой. Теперь ледяная болотная жижа хлюпала не только под ногами, но и в сапогах. Пальцы сначала болели от холода, а сейчас совершенно онемели. Наверное, это было плохим признаком, наверное, следовало что-то предпринять, разжечь огонь и хоть как-то согреться, но костер в ее положении был непозволительной роскошью, потому что теперь помимо заливистого собачьего лая она уже отчетливо слышала и гортанную немецкую речь. Фашисты были уже близко, они не слыхали сказок про Гадючье болото и ничего не боялись.
        Ася тоже уже не боялась. Теперь она шла, точно заведенная, не особенно понимая, куда и зачем идет. Холод от ног поднялся, кажется, к самому сердцу, притормаживая его размеренный ритм, прибивая обессилевшую девушку к земле.
        Про шкалик с самогоном она вспомнила, уже почти теряя сознание. Сбитому летчику он, может, и не пригодится, а вот ей понадобится точно. После трех жадных глотков желудок обожгло огнем, а на глазах навернулись слезы, но, странное дело, в голове прояснилось.
        Рукавом телогрейки девушка стирала злые слезы, когда увидела сначала грязно-серый парусиновый остров, а потом неподвижно лежащее прямо в холодной воде тело. Вот она и нашла своего летчика...
        * * *
        Они сидели в маленьком, но очень уютном больничном парке, под старой яблоней на выкрашенной в салатовый цвет скамейке, и молча курили. Петрович думал о чем-то своем, а Матвей исподтишка рассматривал больничное хозяйство. Территория была ухоженной, чувствовалось, что доктор Джекил придает немалое значение не только лечебному процессу, но и хозяйственной части. Аккуратные деревянные беседки, подстриженные кусты, побеленные бордюры и стволы яблонь, перед главным входом - скульптурная композиция, абстрактная до такой степени, что у Матвея закралась мысль, а не произведение ли это одного из пациентов. Все добротно, красиво, почти по-домашнему. Пасторальную картинку портили лишь основательный трехметровый забор, запертые железные ворота и будка со скучающим детинушкой внутри. На память тут же пришло окно палаты номер четырнадцать, точно аппликацией, украшенное крылышками мотыльков и почти не изуродованное ажурной решеткой - этакая видимость нормальности и благополучия, маскировка...
        - Она меня по имени-отчеству назвала, - вдруг заговорил Петрович. - Я думал, она забыла меня давно, а получается, что даже имя-отчество помнит.
        - Как это - забыла давно? - Матвей посмотрел на санитара сквозь сизую пелену сигаретного дыма. - Она у вас здесь сколько?
        - С прошлой осени. В октябре, помнится, привезли.
        Значит, с октября. А сейчас уже конец мая. Получается, где-то полгода. Не такой и большой срок...
        - Не о том думаешь. - Петрович в раздражении покачал головой, словно и в самом деле прочел мысли Матвея. - Я ж ее пациентом был.
        - Пациентом?..
        - Три года назад с предынфарктным состоянием в больницу загремел. А Алена Михайловна там на дежурстве. Я ж тогда уже получеловеком был. - Петрович невесело усмехнулся. - Пьяница, что с меня взять? Зачем такого жалеть? А она пожалела! Ругалась, правда, сильно, что я сердце свое не берегу, еще что-то говорила. Вот поверишь, она говорила, а мне вроде как прямо от слов ее легче становилось. Это я сейчас понимаю, что от обезболивающих, а тогда казалось, что это она меня держит и с того света тянет. И ведь вытянула же! На операции настояла... - Петрович поскреб сизый подбородок... - Я когда в реанимации лежал, слышал, как медсестры про меня шептались, что такого бедового никакая операция не спасет, что не выкарабкаюсь. Я почти поверил, даже и карабкаться не хотел, а она снова ругаться начала и боль забирать...
        Петрович надолго замолчал. Матвей тоже молчал, не мешал, подобрал с земли прутик, принялся чертить на земле спиральки. Значит, Алена Михайловна в прошлой, до безумной, жизни была кардиохирургом. Скорее всего, даже неплохим и состоявшимся в профессии специалистом. Вон ведь доктор Джекил состоялся как главврач образцово-показательной психиатрической больницы, а она чем хуже? Другое странно - отчего молодая и успешная барышня вдруг превратилась в странное существо из палаты номер четырнадцать? Что с ней такое должно было приключиться?..
        - Все равно ведь расскажут. - Петрович смотрел себе под ноги, и было не понять, с Матвеем он разговаривает или сам с собой. - У нас же людишки всякие попадаются. Так лучше я сам, чтобы ты не нахватался от других чуши...
        - Какой чуши? - удивленно переспросил Матвей.
        - А такой! - неожиданно зло рыкнул санитар. - Чуши про Алену Михайловну. Я-то знаю ее получше некоторых...
        - А что с ней не так?
        - Все с ней не так. - Петрович зашвырнул окурок в урну и тут же закурил новую сигарету. - Неправильно с ней как-то, не по-человечески. - Он снова замолчал.
        - Отчего она такой стала? - спросил Матвей, чтобы сдвинуть наконец этот странный разговор с мертвой точки. - Стресс какой-то перенесла?
        - Стресс?! - Петрович посмотрел на собеседника так, словно это он, Матвей, был сумасшедшим, а не девушка из палаты номер четырнадцать. - Ну, не знаю, как это назвать, может, и стресс... Ты вот послушай. У нее дед в Беларуси жил, в глуши какой-то болотной.
        - В глуши болотной? - Матвей не единожды бывал в Беларуси, но особой глуши ему там видеть не доводилось. Может, не в тех местах бывал?
        - Ага, мелиорация там не все болота убила, остались еще заповедные уголки.
        - И в одном из таких заповедных уголков жил ее дед?
        - За клюквой она пошла. - Петрович словно и не слышал вопроса. - Там клюква водится, на болотах. Ты ел когда-нибудь клюкву? А, пацан?
        - Ел, - Матвей кивнул, - клюкву в сахаре.
        - Клюкву в сахаре! - передразнил санитар. - А там не в сахаре, там на болоте. Я знаю, однажды хаживал с бывалыми, еще в восьмидесятых. Там такие специальные тропки, местные их хорошо знают, для них это как по парку прогуляться. А вот если такой, как ты, горожанин попробует сунуться, то может и не вернуться.
        - Она заблудилась на болоте, что ли?
        - Да погоди ты! - взмахнул рукой Петрович. - Что ж ты догадки строишь, недослушав?! Что вы вообще за поколение такое нетерпеливое!
        Вообще-то Матвей относил себя к тому же поколению, славной представительницей которого была так горячо любимая Петровичем Алена Михайловна, но спорить не стал, для пользы дела предпочел промолчать.
        - Знала она болото! И лес вокруг знала. Она же в детстве каждое лето там проводила, а дети - они ж все излазают. В тот день она одна на болота пошла.
        - За клюквой? - зачем-то уточнил Матвей.
        - За клюквой. - Петрович кивнул. - Она пошла, а дед дома остался. Рассказывал, радикулит скрутил, а если бы не скрутил, ни за что бы не остался. Он еще резвый был мужик, Алены Михайловны дед.
        - Был?
        - Помер. Два месяца уже как. От инфаркта, представляешь? Вот была бы она в порядке, деда бы непременно с того света вытащила, а так раз - и помер. Нашли уже холодным через день. Не пережил, выходит, того, что с внучкой приключилось.
        - А что приключилось? - Матвей нетерпеливо поерзал на скамейке.
        - Что приключилось? - Петрович глубоко затянулся, стряхнул пепел прямо себе под ноги. - Как пошла она на болото, так и пропала. Обещала по свету вернуться, а не вернулась и к ночи.
        - А дед что?
        - А дед ничего. Я ж говорю, места глухие. Добрался к утру кое-как до ближайшей деревни, поднял народ. Ну, какой народ... егерей, участкового да пару мужиков, что потрезвее да потолковее. Только сунулись на болото, как туманом все затянуло, пришлось на четыре дня поиски отложить.
        - Из-за тумана? - усомнился Матвей.
        - Вот представь себе! Туман туману рознь. А у них там, на болоте, и вовсе какая-то чертовщина творится, местные и в ясный день стараются его стороной обходить, а уж в туман...
        - Что за чертовщина?
        - А мне откуда знать? - Петрович пожал плечами. - Знаю, что Алену Михайловну только на пятый день стали искать. И нашли на самом краю топи. - Санитар снова ненадолго замолчал, выплюнул окурок, забыв об урне, впечатал каблуком в землю.
        Вот, значит, как. Получается, девчонка пять суток на болоте провела. Срок, конечно, немаленький, но разве ж от такого можно умом повредиться? Если только предрасположенность была... Озвучивать эту деструктивную мысль Матвей не стал и внимательно посмотрел на Петровича.
        Наверное, сомнения были написаны у него на лице, потому что санитар поморщился и заговорил, на сей раз вроде как даже нехотя:
        - У нее одежда вся была в крови. Одежда в крови, а ран на теле никаких... А потом Алена Михайловна в себя пришла. То есть не пришла... Как только глаза открыла, так и закричала, руками замахала, точно отбиваясь от кого-то...
        А вот это уже гораздо интереснее. Задумавшись, Матвей вытащил сигарету из пачки Петровича. Это хоть как-то проясняет ситуацию.
        - Может, на нее напал кто-то там, на болоте? - спросил он, прикуривая.
        - Кто? - Петрович вперил в собеседника недобрый немигающий взгляд.
        - Ну откуда же мне знать, кто! - Матвей пожал плечами. - Я просто сделал предположение. Если напугана и в крови, значит, вполне вероятно, что на нее кто-то напал. Может, она этого кого-то ранила или... - Он запнулся.
        - Вот именно - или... - Петрович невесело вздохнул. - Ну, договаривай уже! Убила?
        - Я этого не говорил. - Сигарета вдруг сделалась горькой до одури. Матвей поморщился и запустил ее в урну.
        - Ты не говорил, а другие говорят, как там, так и тут. Там, в окрестных лесах, не только местные бывают. Иногда приезжие ошиваются: кто ту же клюкву собирает, кто охотится, а кто землю роет.
        - А землю зачем рыть? - не понял Матвей.
        - Партизанский край, - сказал Петрович мрачно. - Там в земле чего только нет, хочешь нашего, хочешь немецкого. А это по нынешним временам дорогой товар, я по телевизору видел. Вот они и лезут, как тараканы...
        Матвей задумался, с черными копателями история становилась еще логичнее. Ребята среди них попадаются всякие, наверняка и отморозков хватает. И что сделает такой отморозок, если повстречает в лесу одинокую беззащитную девушку? Да мало ли что?! Тут уже возникает совсем другой вопрос - как далеко может зайти девушка, защищаясь? И ответ очевиден, во всяком случае, для Матвея. Может, у нее с собой нож был? Полоснула гада в состоянии аффекта, а потом поняла, что натворила, и тронулась умом.
        - Что, паря? По глазам вижу, ты уже прикидываешь, чем Алена Михайловна ту падаль пырнула? - Петрович недобро сощурился. - Вот и остальные так же думают. Тем более что одновременно с Аленой Михайловной еще кое-кто без вести пропал.
        - Кто?
        - А кто ж его знает?! Через неделю бабка местная участковому рассказала, что ее постоялец на болото ушел и не вернулся. Бабка старая, из ума выжившая, ни на один вопрос внятно ответить не может. Ушел да и ушел, главное, деньги за постой наперед заплатил. А как звали, как выглядел, она не запомнила, сказала только, что молодой, но, ты же понимаешь, для столетней бабуськи и я за мальчишку сойду.
        - И искать его не пытались? - спросил Матвей.
        - Так а кого искать? Ни заявления, ни документов никаких. Опять же родственники тревогу не бьют, а местные все как один в несознанку ушли: никто ничего не видел, ничего не слышал. Да и кому нужен лишний геморрой? Правда, дед Алены Михайловны рассказывал, что сам пытался этого пропавшего постояльца искать, но так и не нашел.
        - Кому рассказывал? - удивленно спросил Матвей.
        - Мне. Он зимой приезжал, хотел Алену Михайловну забрать. Она ж к нам не сразу попала, какое-то время там, в местной психушке, лежала. Это уже потом ее начальник всполошился, сюда перевез. А тут еще оказалось, что наш главврач ее однокурсник. Короче, удачно все сложилось.
        В том, что все сложилось удачно, Матвей очень сильно сомневался. Достаточно было вспомнить расфокусированный взгляд пациентки из четырнадцатой палаты.
        - Так а зачем же тогда дед ее забрать хотел, если все удачно?
        - Ну как удачно?! - Петрович на секунду растерялся. - В том смысле удачно, что можно было ее долго в больнице держать. Начальник место на работе оставил, на случай если она все-таки выздоровеет, а Егор Васильевич выбил у какого-то там благотворительного фонда бесплатное лечение. У нас же лечение о-го-го какое дорогое, а тут бесплатно и почти бессрочно. Понимаешь?
        Да уж, бессрочно. Как-то не слишком гуманно и совсем неоптимистично...
        - А дед забрать хотел, потому что переживал сильно. Думал, что это плохое место для его внучки. Но главврач его переубедил. Да тут и простому деревенскому деду ясно, что Алена Михайловна больна. Короче, вышел старик от главного сам не свой, с трясущимися руками, а тут я. Вот мы и поговорили... И знаешь, что он мне сказал? Что во всем случившемся виноват туман.
        - И что там с туманом? - не понял Матвей.
        - Да не с туманом, а с болотом. Знаешь, как местные называют лес вокруг болота? Сивый! А догадываешься почему?
        - Из-за торфяников? - предположил Матвей. - Летом торфяники горят и дымят. Дым сизый-сивый.
        - А вот и не угадал. - Петрович покачал головой. - Торфяники ни при чем. Из-за туманов! Туманы в тех местах особенные. Ни один местный в туман на болото не сунется. И не потому, что можно заблудиться, там что-то другое.
        - Что? - не выдержал Матвей.
        - Не знаю! - Петрович зло сплюнул себе под ноги. - Старик не рассказал. Сказал только, что это болото во всем виновато и он сам, потому что внучку одну отпустил.
        - Так, может, и мужик тот тоже из-за тумана пропал? - предположил Матвей. - Заблудился, оступился, утонул...
        - Какой мужик? - Петрович посмотрел на него удивленно, точно не сам только что рассказывал дикие истории про страшный туман и исчезнувшего горожанина. - Какой мужик, молодой? Не было там никого! Да и вообще не наше с тобой это дело. Наше дело - следовать должностным инструкциям. Ясно?
        Вместо ответа Матвей пожал плечами. Все-таки странный ему достался напарник. Зачем вообще заводить весь этот разговор? Чтобы потом сказать - ничего не было, не наше дело?..
        Петрович в его сторону не смотрел, с мрачной сосредоточенностью перебирал узловатыми пальцами свои бесчисленные ключи. Матвей ему не мешал, запрокинув голову, наблюдал, как сквозь молодую листву пробивается яркое майское солнце.
        - Тебе тут станут рассказывать, что Алена Михайловна не просто так у нас, что главврач связи подключил, из жалости ее в психушку устроил, чтобы, если вдруг какие улики всплывут, с нее спросу не было. Какой с сумасшедшей спрос?.. - Петрович встал, загородив собою солнце, сверху вниз посмотрел на Матвея, спросил строго: - Эй, ты слышишь меня, молодой?
        - Слышу. - Матвей кивнул.
        - Так вот - не верь! Ни единому слову не верь. Не такая она. Я точно знаю! И нечего здесь рассиживаться! Пойдем к сестре-хозяйке спецодежду получать!
        Не дожидаясь, пока Матвей встанет с лавочки, он развернулся и побрел к административному корпусу...
        * * *
        ...Раньше мир был густым и серым-серым. Алене казалось, что она находится в самом центре тумана, не обычного, а особенного, способного мучить и глушить своих обитателей. В этом мире Алена была не одна. Иногда из тумана выплывали безмолвные тени, тянули к ней руки, обступали, разглядывали, пытались что-то сказать. Теней она не понимала, но не боялась. Они были нестрашные, просто слишком настойчивые, отвлекающие от чего-то очень важного, чего-то такого, что девушке хотелось, но все никак не удавалось вспомнить. В сером мире тени были незваными гостями, такими же, как и она. Алена это точно знала.
        Она боялась других, настоящих обитателей тумана до дрожи в пальцах, до онемения губ, до нервных колик. Другие ее не обижали, но в отличие от теней они могли говорить. Они говорили и говорили: молили, нашептывали, угрожали. Они касались лица Алены невидимыми пальцами, тянули за волосы, путались в подоле платья. Они были повсюду, и спрятаться от них в сером мире не имелось никакой возможности. Оставалось прислушиваться, вздрагивать от прикосновений и бояться.
        Она не запомнила, когда именно серый мир начал меняться, просто однажды заметила светящиеся прорехи в окружающем сизом мареве. Иногда, когда прорехи становились особенно большими, Алена могла видеть то, что за пределами тумана. Нечетко, размыто, словно через гигантское увеличительное стекло. В такие моменты ей казалось, что безобидные тени обретают плоть и голоса, а те, другие, которые хозяева, начинают злиться и нервничать. Бывало, Алена подходила к прорехам так близко, что начинала видеть по-настоящему. Серые стены, коричневый пол, белая паутина решетки на окне, свои руки...
        Собственные руки пугали Алену едва ли не сильнее всего остального. Худые, полупрозрачные, принадлежащие уже не ей, а тому другому, внетуманному миру. Они не слушались, они были сами по себе, и это казалось так жутко и так неправильно, что Алена отшатывалась от прорехи между мирами, пряталась в спасительной серой мгле, где рук не было видно вовсе. Но каждый раз, когда ее сизый кокон вспарывала очередная вспышка света, когда Другие с тихими вздохами замирали где-то позади, Алену с неумолимой силой тянуло к прорехе, чтобы посмотреть на мир за туманом и понять что-то очень важное...
        - ...А на улице сегодня погода такая чудесная... - Алена испуганно вздрогнула: раньше тени никогда с ней не заговаривали. - Вот просто райская благодать. Через часик непременно сходим на прогулку. Да, Алена Михайловна?
        Алена Михайловна - это же что-то значит... Это же что-то из другого, не серого мира. Из того мира, где ее руки ей не принадлежат, где невкусно пахнет хлоркой, где во рту постоянно горько, а глазам больно от яркого света. Недружелюбный, злой мир. И в нем тоже есть Другие. Они приспособились, научились просачиваться сквозь прорехи. Их тоже тянуло к свету, как Алену, как мотыльков...
        Мотыльки... хрупкие крылышки, хрусткие тельца, едва различимый шепот и едва уловимые касания. В цветном мире Другие обрели плоть, очень ненадежную, рассыпающуюся прахом под непослушными Алениными пальцами, планирующую к ногам сорванными лепестками полупрозрачных крыльев. Другие умирали без своего тумана, и в их смерти Алена винила себя...
        - ...Я вас познакомить хотел с нашим новым... сотрудником. - Одна из теней, знакомо пахнущая сигаретным дымом и чем-то кисло-прогорклым, подтолкнула к ней другую тень. - Алена Михайловна, это Матвей, мой напарник. Я его уже проинструктировал, он вам докучать не станет. Не станешь же?
        У другой тени был красивый запах, он сплетался вокруг Алены в ажурное кружево, щекотал ноздри, путался в волосах. Это хорошо, теперь пойманный в ловушку из волос запах останется с ней надолго. Может быть, ей даже удастся забрать его с собой в серый мир и тогда будет не так страшно.
        Тихий шорох за спиной отвлек от мыслей о запахе. Другие... Им тоже хочется вместе с Аленой остаться в цветном мире, даже если он их убьет...
        - Выключите свет... - Слова были не ее, они, как и непослушные руки, принадлежали этому пугающе яркому месту. Звуки рождались сами собой, а Алена с удивлением к ним прислушивалась. - Когда нет света, они не летят. А со светом летят и разбиваются... У них хрупкие крылья, они ломаются. Понимаете? Им, наверное, что-то нужно от меня, а я не понимаю, что...
        Она и в самом деле не понимала, просто чувствовала их боль, злость и отчаяние. Это ощущение было почти таким же ярким, как цветной мир, и таким же безнадежным, как серый туман, выстилающий ее убежище.
        Она так и не поняла, погас ли свет, потому что прореха между мирами начала вдруг затягиваться. Нужно уходить туда, где безопасно, прочь от говорящих теней и ярких красок.
        Запах увязался следом, прошмыгнул вслед за Аленой в прореху, пристроился на плече невидимым лазутчиком, мурлыкнул что-то неразличимое, но точно ласковое. Алена улыбнулась и впервые за бесконечно долгое время подумала, что цветной мир может быть не таким уж и страшным местом...
        Ася. 1943 год
        Летчик лежал на спине, раскинув в стороны руки. Сердце вдруг занялось от дурного предчувствия. Не успела! Она к нему через весь лес, через Гадючье болото, а он не дождался...
        Из последних сил заставляя себя верить в чудо, Ася подобралась к неподвижному телу, потянула пропитанный болотной водой край парашюта и перед тем, как взглянуть на летчика, крепко зажмурилась.
        ...Он был совсем молодой. Если и старше самой Аси, то ненамного. Молодой, красивый и безнадежно мертвый. Она сразу это поняла, потому что у живых не бывает такой смертельной бледности, потому что живые не лежат вот так в ледяной болотной жиже. Опоздала...
        Где-то на краю болота уже совсем близко забрехали собаки, и Ася испуганно вздрогнула. Теперь ей точно нет дороги обратно, теперь ей только вперед, в Гадючье болото, в то самое, в котором нет ни тропок, ни гатей, которое даже батя обходил стороной.
        Она вытерла навернувшиеся на глаза слезы, кончиками цепенеющих от холода пальцев коснулась щеки парня. Его нельзя было оставлять вот так. Но что с ним делать, с этим так и не дождавшимся ее летчиком, когда собственных сил едва хватает, чтобы держаться на ногах?! Оставить на растерзание фашистским псам? А у него, наверное, родители и любимая девушка, и никто из них так никогда и не узнает, как и где он погиб...
        Расстегнуть пропитавшуюся водой летную куртку казалось непосильной задачей, но Ася не сдавалась. Стиснув зубы и стараясь не слушать собачий лай, она искала документы. Хоть что-нибудь, что в далеком послепобедном будущем станет памятью и доказательством его геройской гибели.
        Ася нашарила документы во внутреннем кармане куртки, не глядя, сунула себе за пазуху и, повинуясь секундному порыву, склонилась над лицом летчика. Она думала, что его щека будет холодной, а она оказалась теплой. Чуть колючей от пробивающейся щетины, но теплой. И сердце под гимнастеркой билось громко и уверенно, несмотря на черное кровавое пятно, растекающееся на боку. Жив! Она успела, а он дождался!
        В то самое мгновение, когда Асины губы коснулись теплой небритой щеки летчика, а ладони почувствовали биение его сердца, страх и безнадежность отступили. Он жив, а значит, все это не зря. Значит, теперь она просто не имеет права сдаваться, она должна спасти человека. Не важно как - да хоть на себе! - вытащить его из этого гиблого места.
        Летчик был тяжелый, наверное, раза в два тяжелее Аси. Даже просто на то, чтобы поднять его с земли, ушли все силы.
        - Волоком, - прошептала девушка, стиснув зубы, - я потащу тебя волоком. Ты только не умирай. Слышишь, родненький?
        Он ее не слышал, зато собаки, кажется, почуяли: тишину вспорол их радостно-нетерпеливый лай. Асе оставалось надеяться только на чудо, а еще на то, что немцы побоятся соваться на болото. Немцы побоятся, но что им мешает спустить собак?..
        Пальцы дрожали, когда Ася расстегивала кобуру, неожиданно тяжелый боевой пистолет едва не выпал из рук. Она не умела стрелять и не знала, как пользоваться оружием, но точно знала, что без боя этим сволочам не сдастся. И летчика своего не отдаст...
        ...Туман упал на болото внезапно, тяжелым ватным одеялом укутал все вокруг. Еще секунду назад сквозь редкие деревья пробивались скупые солнечные лучи, и раз - все потонуло в клубящейся тьме. Это было страшно, едва ли не страшнее фашистов с их волкодавами - самый настоящий Гадючий туман, тот, которого все боятся и который унес уже не одну жизнь.
        - Не бойся, родненький! - Алена вцепилась в рукав летчика за мгновение до того, как перестала различать его в тумане. - Ты, главное, не бойся. Это даже хорошо, это значит, что нас не найдут...
        Она сидела на холодной земле, прижимая к себе раненого парня, целиком превратившись в слух. Туман казался живым и мертвым одновременно. Ася не знала, как такое может быть, просто кожей чувствовала его угрожающую ненормальность. До рези в глазах она всматривалась в сизое марево, и временами ей мерещилось, что она что-то видит. Длинные, извивающиеся тени возникали и тут же растворялись в тумане, а от непонятно откуда исходящего вибрирующего звука сводило скулы и хотелось завыть в голос. Совсем рядом, там, где всего в нескольких метрах от Аси раньше масляно-черным пятном выделялось болотное "оконце", вдруг что-то громко забурлило.
        Газы, болотные газы... Батя рассказывал, что иногда они поднимаются со дна. Не нужно бояться, нужно просто дождаться, когда туман уйдет.
        Злой собачий лай всколыхнул сизое марево, а через мгновение из тумана вынырнула клыкастая песья пасть. Ася зажмурилась, забыв про пистолет, закрыла лицо руками. Она уже готовилась к смерти, на память пришли слова молитвы, той самой, которую каждый вечер шептала мама и которую Ася старалась не запоминать, когда в окружающем непроглядном мире что-то изменилось. Пес вдруг зашелся отчаянным визгом, а туман забился в конвульсиях, взорвался брызгами холодной болотной воды.
        Все закончилось так же быстро, как и началось. Туман стал самым обыкновенным, нестрашным и безмолвным, а собачий вой, испуганный и затравленный, теперь доносился откуда-то издалека. Ася стерла с лица смешанную со слезами воду, нашарила шершавый рукав летной куртки и вцепилась в него с такой силой, что заболели пальцы.
        - Все, родненький мой. - Слова острыми колючками застревали в пересохшем горле, не давали дышать полной грудью. - Все закончилось. Я же говорила... Теперь только немножко осталось потерпеть, я тебя перевяжу, и мы пойдем.
        На самом деле Ася не знала ни как они пойдут, ни куда. Дома план казался ей простым и ясным: она найдет сбитого летчика и передаст его партизанам. А сейчас что? Летчика она обнаружила, а где искать партизан? Потом. Она будет думать об этом потом, а сейчас нужно наложить повязку.
        Ася вытащила из-за пазухи торбу, размотала обвязанный вокруг талии рушник, нашарила теплый от все еще сочащейся крови бок летчика, изо всех сил перетянула его рушником. Вот так. Теперь нужно дождаться, когда спадет туман...
        - ...Все равно помрет. - Голос был похож на змеиное шипение. Ася испуганно взвизгнула, завертела головой, пытаясь понять, откуда он доносится. - Крови много в болото ушло... попировали они...
        - Кто вы?! Где вы?! - Ася вытянула перед собой руку с зажатым в ней пистолетом. - Выходите! Предупреждаю, я стрелять буду!
        - Не шуми, дура-девка. - Туман вдруг сгустился, приобретая человеческие очертания. Или не совсем человеческие...
        Если бы комсомолка Ася Раевская верила в сказки, то подумала бы, что перед ней кикимора или Баба-яга, но она не верила, поэтому строго-настрого запретила себе бояться. Набоялась уже, хватит!
        Женщина была старой. Темное, цветом сравнявшееся с землей лицо пересекали глубокие морщины, из-под низко надвинутого на лоб черного платка вдоль впалых щек свисали сальные седые космы, а вокруг тонкой старушечьей шеи серо-зелеными кольцами обвивалась болотная гадюка. Живая, зло косящаяся на Асю янтарным глазом...
        - Не шуми, - прошамкала старуха беззубым ртом. - Нельзя здесь шуметь. Они не любят.
        - Кто? - спросила Ася, не опуская пистолета.
        - Много вопросов задаешь... - Старуха погрозила ей деревянной клюкой, а потом с неожиданным для ее возраста проворством подскочила к раненому летчику.
        - Не подходите! - Ася испуганно взмахнула пистолетом, и в ответ на это гадюка угрожающе зашипела.
        - Хочешь, чтобы он помер? - Старуха даже не смотрела в Асину сторону, ее сучковатые пальцы исследовали сначала лицо летчика, потом рану в боку.
        - Нет, я хочу, чтобы он жил. - Испуганно косясь на гадюку, Ася опустила пистолет.
        - А как хочешь, так не мешай! Не нужен он мне тут. Их тут и так много, а я покоя хочу... - Она бормотала что-то непонятное, а сама быстро и ловко срывала наложенную Асей повязку.
        Рана была страшной. Теперь, когда туман немного рассеялся, стало совершенно ясно, что никакая повязка не поможет. Ася закусила губу, чтобы не расплакаться...
        - Плохо... - Из складок юбки старуха вытащила кисет, достала из него какую-то высушенную траву, растерла в пальцах и получившимся порошком присыпала кровоточащую рану, а потом наклонилась низко-низко и что-то быстро зашептала.
        Наверное, это был заговор. В Васьковке жила бабка, которая, по слухам, умела заговаривать хвори, как человечьи, так и скотинкины, сводить бородавки и зашептывать испуг и заикание. Васьковской бабке Ася не верила, а сейчас, когда вслушивалась в невнятное бормотание, вдруг до боли в сердце захотела поверить. Пусть бы случилось чудо, пусть бы этот порошок и эти непонятные слова помогли ее летчику, вырвали из загребущих лап смерти...
        - Кровь нужна... - Старуха обернулась и уставилась на Асю серыми бельмами глаз. Гадюка тоже уставилась, и девушке вдруг показалось, что старуха видит мир змеиными глазами.
        - Какая кровь? Чья?
        - Твоя. - В костлявой руке блеснуло лезвие. - Жалко? - Тонкие губы растянулись в издевательской усмешке. - Если жалко, так и скажи, мне все равно. Он быстро помрет, не будет мучиться. Не на этом свете...
        - Бери! - Ася протянула раскрытую ладонь.
        - А ты отчаянная, девка. Он тебе кто?
        - Он мне товарищ!
        - Товарищ, значит. Ну, коли товарищ...
        Ася не заметила, как лезвие полоснуло по коже, только вскрикнула от острой боли. Старуха прижала ее окровавленную ладонь к ране и снова что-то забормотала. Боль вдруг сделалась нестерпимой, небо над головой превратилось в синюю карусель, а по телу разлился холод...
        * * *
        Новичок ему нравился. Петрович прожил на свете уже не один десяток лет и в людях научился разбираться безошибочно. У этого залетного парнишки, гладко выбритого, тщательно причесанного, аккуратно одетого, политого хорошим одеколоном, не было ни единого шанса задержаться в психушке надолго. Работа санитаром для такого лишь ступенька, перевалочный пункт между чем-то гораздо более престижным и интересным, такая вот незатейливая попытка продержаться на плаву в лихую годину. Случайный человек... И это, надо сказать, еще не самый плохой вариант. За годы службы Петрович успел насмотреться на всяких типчиков. В его личной классификации было несколько определений тем чудакам, которым вдруг взбрело в голову поработать санитаром в психиатрической клинике.
        К первой относились вот такие - залетные и случайные. Иногда среди них попадались хорошие люди, иногда - полная шваль. Все, как в жизни, только острее и ярче. Они и были частью обычной жизни, несли ее отпечаток на одежде и лицах. И никогда не задерживались в больнице надолго, пережидали свои собственные сложные времена и уходили.
        Ко второй и, пожалуй, самой беспокойной категории принадлежали студенты-медики. Эти разудалые ребята дежурили большей частью по выходным и ночами, работали без огонька, частенько из-под палки, а к пациентам относились с какой-то по-детски легкомысленной бравадой и еще не впитавшимся в кровь, но уже пустившим корни врачебным цинизмом. Иногда их приходилось крыть матом за безалаберность, иногда, особенно спокойными ночами, случалось пропустить с ними по рюмашке-другой, но положиться на них можно было почти всегда, потому что, Петрович это шкурой чувствовал, вместе с профессиональным цинизмом рождалось и другое, куда более гуманное чувство ответственности за вверенную тебе человеческую душу.
        К третьей категории Петрович относил таких, как сам, старых псов, прикипевших к больнице с ее своеобразным укладом и странностями, воспринимающих жизнь вне больничных стен как что-то патологическое. Их было мало, можно пересчитать по пальцам одной руки, но с ними все казалось просто и понятно. Легко понять такого же чудака, как сам...
        Имелась и четвертая, особенно опасная группа - идейная. Идеи были разными: когда патриотическими, когда патологическими. Главным патриотом больницы являлся главврач, молодой, пылкий, порой едва ли не более непредсказуемый, чем его пациенты. Иногда Петровичу казалось, что, резво взбираясь по служебной лестнице, этот еще зеленый и совсем неглупый парень потерял что-то очень важное, что-то такое, что не мог заменить даже очевидный профессионализм и искреннее радение за судьбы подопечных. Впрочем, такие мысли приходили к Петровичу не часто, только после пятой рюмки беленькой, а в спиртном во время дежурства он себя ограничивал. Три рюмки были его профессиональным максимумом, а четыре и пять - уже исключением из правил. Исключения и поблажки Петрович позволял себе редко, что бы там про него ни говорили, свою норму он знал и однажды установленные рамки нарушал нечасто.
        Со случайными людьми, студентами и патриотами можно было мириться. Те, кого Петрович по-настоящему не любил и опасался, стояли особняком и, по большому счету, мало чем отличались от пациентов больницы. Эти оказывались в стенах лечебницы не по велению души, не из-за жизненных обстоятельств и не из-за профессионального долга, а из-за патологического любопытства, дикого желания с головой погрузиться в чужой безумный мир, получить драйв. Драйв - вот как назывался алчный блеск в их глазах, подрагивающие руки и выражение животного нетерпения на лицах. Таких Петрович обходил стороной, отказывался даже от халявной водки, потому что чуял в них особенную мерзкую червоточину и не хотел мараться.
        Новичок поначалу показался ему таким же, нетерпеливо-жадным до чужого страдания, но лишь в первое мгновение. Уже совсем скоро, знакомя парня с устройством больницы и зачитывая бесчисленные служебные инструкции, Петрович понял, что, возможно, впервые в жизни ошибся в классификации. Новичок был нормальным. Вот просто совершенно нормальным: в меру сочувствующим, в меру человечным, в меру брезгливым, в меру любопытным. В этой сбалансированности таилось даже что-то странное, но червоточины не было однозначно. Может, потому он и дал слабину, попытался объяснить новичку чуть больше, чем объяснял его предшественникам. Особенно про Алену Михайловну... Вот просто до боли захотелось, чтобы пацан понял, что она не обычная пациентка, что с ней нужно иначе: без лишнего нажима, с уважением и с терпением. Никому раньше Петрович не рассказывал ее историю, не спорил с теми, кто считал ее в чем-то виноватой, не поддакивал тем, кто называл ее бедной девочкой и жалел из профессиональной солидарности. Он просто выполнял свою работу и, как мог, пытался оградить Алену Михайловну от внешней грязи. А теперь вот нарушил
собственные правила, посвятил в чужую беду совершенно незнакомого мальчишку. Может, зря? Время покажет...
        - Петрович, ну я готов! - Новенький стоял перед ним в белоснежном, отутюженном и даже вроде как накрахмаленном халате и выглядел так, словно и в самом деле готов ко всему тому, что ему предстоит. - Командуй!
        Он не чурался грязи, этот лощеный с виду парнишка! В первый день с новичками бывает особенно тяжело, со всеми. Со всеми, но не с Матвеем. Он сдал только однажды, в палате номер четырнадцать. Во время раздачи лекарств.
        Строго говоря, это не было обязанностью санитаров - раздавать пациентам таблетки, но после того, как один из особенно буйных прокусил медсестре руку, это стало негласным законом. Ходячие и небуйные получали лекарства сами у постовой медсестры, а таким, как Алена Михайловна, таблетки разносили санитары. Разносили и следили, чтобы пациент таблетки непременно проглотил. Это было особое требование главврача - персонал должен строго контролировать неблагонадежных для их же блага, разумеется. Алена Михайловна была хоть и блатной, но тоже неблагонадежной...
        - Попроси, чтобы она открыла рот, - шепнул Петрович и сунул Матвею стаканчик с таблетками. - Проверь, чтобы все было нормально.
        - Что нормально? - Новенький смотрел на него ясными серыми глазами и делал вид, что не понимает, о чем речь.
        - Проверь, чтобы она проглотила таблетки, чтобы не спрятала за щекой или под языком, - повторил Петрович терпеливо.
        Признаться, ему и самому было не по душе заставлять Алену Михайловну проходить через все это. Имелось в этой процедуре что-то унизительное, что-то такое, от чего он потом еще долго чувствовал себя скотиной. Но работа есть работа. Лекарства вроде как начали помогать, а пациенты в таком состоянии способны на всякое, так что лучше не рисковать, а делать все по правилам. К тому же, может, это только у него одного такое трепетное отношение к пациентке из палаты номер четырнадцать, а остальным все равно...
        Матвею было не все равно, Петрович это сразу понял и еще раз мысленно похвалил себя за проницательность. Похоже, парень и в самом деле неплохой. Или просто брезгливый?..
        - А как?.. - спросил тот растерянно. - Как проверить?
        - Обыкновенно! - зашипел Петрович, оглядываясь на безучастную к происходящему Алену Михайловну. - Тебе самому в поликлинике, что ли, в глотку никогда не заглядывали?
        - А если она рот не откроет?
        - А если не откроет, то ты сделаешь так, чтобы открыла! - сказал он зло.
        - Силой, что ли?
        - Если понадобится, то и силой. Ты, паря, должен четко понимать, что делаешь все это не ради баловства, что это ради ее же блага.
        - Главное, чтобы она сама это понимала, - огрызнулся Матвей и медленно, с неохотой подошел к Алене Михайловне.
        Сегодня она не рисовала. Во всяком случае, бумага, которую принес ей вчера Петрович, так и лежала нетронутой на краешке стола, а руки у пациентки были чистыми и почти неподвижными. Тоже, наверное, хороший знак...
        - Эй. - Матвей сделал шаг к койке, на которой она сидела, и под ногой у него что-то хрустнуло.
        Петрович разглядел впечатанного в линолеум мотылька и болезненно поморщился. Уже и на форточку марлю натянули, а они все летят. Никак через вентиляционную шахту...
        - Эй, - снова повторил Матвей, присаживаясь перед Аленой Михайловной на корточки.
        - Что ты ей эйкаешь? - проворчал Петрович. - У нее имя есть.
        - Да что ты говоришь?! - Парень обернулся, бросил на него язвительный взгляд. Вид у него при этом был такой, словно он вошел в клетку к разъяренной тигрице, а Алена Михайловна не буйная совсем. Ну почти...
        - Вот ваши лекарства. Выпейте. - Матвей поставил поднос на тумбочку, протянул пациентке стаканчик с таблетками.
        - По одной давай, - инструктировал Петрович из-за его спины.
        - А воду запить? - растерянно поинтересовался тот.
        - Она может и без воды. Давай уже!
        Парень вытряхнул на ладонь одну из трех таблеток, сказал с тяжким вздохом:
        - Лекарство выпейте, пожалуйста.
        Алена не ответила. Петрович давно привык к тому, что она все время молчит. Молчать-то молчит, но рот открывает послушно, по первой просьбе. Раньше открывала, а сейчас вот заартачилась. А может, не расслышала? Кто ж поймет, какая там слышимость в ее внутреннем мире?..
        - Дальше что? - Матвей посмотрел на него вопросительно. Вместо ответа Петрович лишь досадливо пожал плечами. Пусть сам разбирается, дело-то нехитрое. Глядишь, быстренько освоит науку и снимет эту тяжкую ежедневную обязанность с его стариковских плеч.
        - Алена, откройте рот. - Парень говорил тихо, но в голосе уже сквозило раздражение, словно Петрович бросил ему вызов, не принять который было бы верхом позора.
        Она сидела неподвижно и смотрела не на Матвея, не на таблетки в его ладони, а на мертвого мотылька. Смотрела, молчала, рта не открывала... Вот такая проблема...
        - Ну и как с ней? Силой, что ли? - Матвей снова обернулся.
        - Погоди! - Петрович сделал шаг вперед, сказал как можно более ласково: - Алена Михайловна, вы бы выпили таблетки, а? Если не выпьете, то придется лекарство вводить внутривенно, вам же потом плохо будет от капельниц.
        Пустое... Она не слышала или не хотела слышать. Тонкие руки медленно и методично собирали в складку край больничного халата, обнажая ногу. Да что же это такое?! Хотел как лучше, а теперь что? Идти жаловаться главному, чтобы ее в самом деле на капельницы перевели? Петрович вспомнил, как в самые первые дни своего пребывания в больнице девочка отказывалась есть, как приходилось привязывать ее к кровати и кормить через зонд. Та жуткая картинка до сих пор стояла у него перед глазами, повторения подобного он не хотел. Наверное, лучше будет силой...
        Парень смотрел на него очень внимательно, точно старался прочесть его мысли. А может, и прочел, потому что кивнул и, не говоря ни слова, свободной рукой сжал девочке подбородок. Может, сильно сжал, а может, еще что-то вмешалось в ход событий, только Алена Михайловна протестующе замотала головой, а когда это не помогло, укусила Матвея за палец. Больно укусила, до крови, до звериного воя и бешенства в светло-серых глазах.
        Петрович хотел вмешаться, но не успел, все произошло слишком быстро для его стариковской реакции. Парень больше не церемонился, действовал четко и выверенно, словно каждый день тренировался засовывать таблетки в горло беспомощным девушкам. Гуманизм в чистом виде...
        Алена закашлялась на последней таблетке, захрипела, кажется, даже посинела губами. Петрович уже было бросился на помощь, но девочка справилась сама. Она смотрела прямо перед собой, успокоившиеся руки неподвижно лежали на голых коленках, а по бледным щекам текли слезы. Самые обыкновенные женские слезы, те самые, от которых в груди у всякого нормального мужика делается колко и муторно, а в голову приходят незваные мысли о собственном несовершенстве. А когда слезы еще и вот такие, безмолвные, никому конкретно не адресованные, никакие хитрые женские цели не преследующие, муторно и колко становится вдвойне...
        Матвей тоже молчал, баюкал укушенную руку и не сводил растерянного взгляда с девочки, а потом сделал совсем уж неожиданное - сжал ее ладошку в своей руке, сказал шепотом, едва слышно:
        - Прости...
        Скорее всего, пациентка его не услышала, а если услышала, то не поняла, что он хотел сказать, она высвободила свою руку, медленно провела по его волосам, а потом поднесла пальцы к лицу. Ноздри ее вздрогнули, словно принюхиваясь.
        - Я не хотел. - Матвей встал, виновато посмотрел на Петровича. - Оно само получилось, рефлекторно.
        - Орел! - Пришедший в себя Петрович неодобрительно покачал головой, склонился над девочкой и, стараясь не смотреть на голые коленки, одернул подол ее халата. - Тебе бы охранником в тюрьме работать, а не здесь... - Он злился на себя гораздо сильнее, чем на этого бестолкового мальчишку, злился и не знал, что делать с этой беспомощной злостью.
        Матвей ничего не ответил, молча отошел к двери и уже там замер, привалившись спиной к дверному косяку. По прокушенной руке стекала алая струйка крови, капли падали на линолеум.
        Петрович тяжело вздохнул, сказал севшим от волнения голосом:
        - На пост пошли, герой. Рану нужно обработать.
        - Да какая там рана! - Парень понуро посмотрел на свою ладонь. - До свадьбы заживет.
        - До свадьбы заживет. - Петрович согласно кивнул и, обращаясь к Алене Михайловне, громко сказал: - Вы уж нас извините великодушно. Нехорошо, что все так вышло...
        - Погасите свет, пожалуйста... - в ее голосе отчетливо слышался страх. - Просто погасите за собой свет, чтобы они не летели...
        - Погашу! Вот прямо сейчас и погашу! - Он нарочито громко постучал по выключателю. - Все, погасил! Никто вас больше не побеспокоит, Алена Михайловна.
        Петрович уже толкнул дверь, когда краем глаза увидел какое-то движение...
        ...Они кружились вокруг ее головы белесым нимбом, бог весть откуда взявшиеся ночные мотыльки... Хоть бы не забыть забрать вытяжное отверстие сеткой...
        * * *
        ...Эта тень оказалась не такой, как остальные, она была злой и нетерпеливой. Нетерпение чувствовалось во всем: в жестах, голосе, даже запахе, том самом, который уже почти стал для Алены верным другом, который грелся на ее плече в сером мире и нашептывал что-то ласковое и успокаивающее. Запах обманул, обещал покой, а сделал больно. Или не запах, а его хозяин? Нетерпеливая тень с крепкими и злыми пальцами...
        Да, у этой тени были пальцы. И когда они коснулись Алениного подбородка, она вдруг подумала, что у нее есть лицо. Не только полупрозрачные, непослушные руки, но еще и губы, брови, нос... Это было так странно и так неожиданно, что девушка совсем перестала слушать то, что говорила ей тень. Теперь она прислушивалась к другому: к теплу, струящемуся от чужих пальцев, к гулкому уханью где-то глубоко внутри того, что еще совсем недавно являлось частью тумана, а сейчас ощущалось чем-то с ней неделимым. А тень говорила все громче, и пальцы на Аленином подбородке сжимались все крепче и больнее...
        Наверное, Алена что-то сделала неправильно, наверное, требовалось быть внимательной и послушной, чтобы понять, что от нее хотят, а она не поняла, и тень разозлилась окончательно. Так сильно, что ненадолго, всего на мгновение, обрела плоть...
        ...Серые глаза за стеклами очков смотрели совсем не зло, а удивленно и растерянно, уголки четко очерченного рта нервно подрагивали. Тень оказалась вовсе не тенью, и от этого то гулкое и нетерпеливое, название которого Алена так и не вспомнила, забилось еще быстрее, точно помогая вспомнить... Она уже почти поняла, почти дотянулась до тайны, когда брешь между мирами начала затягиваться. Серые глаза потускнели и вскоре совсем погасли, и прикосновений Алена больше не чувствовала. Единственное, что осталось с ней в сером мире, это что-то влажное и горячее, прочерчивающее по немеющим щекам дымящиеся дорожки. А потом ее окружили Другие, и, уже теряя себя окончательно, Алена закричала...
        Ася. 1943 год
        - Забыла сказать... Старая совсем стала... - Скрипучий голос змеей прокрался в Асино беспамятство. - А девка-то молодец, храбрая девка, только глупая. Молодые все глупые, просят-просят, а про цену не спрашивают...
        Ася открыла глаза. Небо над головой уже не было синим, теперь на нем грязными заплатами серели тучи. Сколько же она пролежала без сознания? Как там ее летчик?
        Девушка вздохнула полной грудью влажный от болотных испарений воздух и попыталась встать. Голова снова закружилась.
        - Прыткая какая! - Старуха стояла на коленях перед летчиком и, как недавно неведомую травку, растирала в костлявых пальцах его русые волосы. - Очухалась?
        - Что с ним? - Ася старалась не смотреть на эти страшные, своей собственной жизнью живущие руки и на затянутые бельмами глаза тоже старалась не смотреть. Она глядела только на летчика, на его бескровные губы и пропитавшуюся бурой кровью гимнастерку.
        - Живучий. - Старуха пожала плечами, и гадюка на ее шее недовольно зашипела. - Думала, помрет, а он все не помирает... Ну раз до сих пор жив, так и дальше жить будет! Пойдем! - Опираясь на клюку, она встала на ноги.
        - Куда? - спросила Ася испуганно.
        - А ты куда хочешь? - Старуха даже не глянула в ее сторону.
        - Я домой хочу.
        - Домой? Ну коли домой, так туточки его брось, товарища своего.
        - Как это - брось? - Ася вцепилась в рукав летной куртки. Не бросит она его, ни за что не бросит!
        - А вот так. Зачем мертвяка в деревню волочь?
        - Вы же сами сказали, что он жить будет! - от злой обиды перехватило горло. Да что же эта ведьма ее морочит?!
        - На болоте будет жить, в другом месте - нет.
        - Это почему?
        - Потому что здесь я его сторожу! - Старуха обернулась, и змея уставилась на Асю внимательным, совсем человечьим взглядом.
        - А мне что делать? - спросила Ася растерянно.
        - А вот сажай товарища своего на закорки и за мной тащи. - Ведьма усмехнулась, змея закрыла глаза, положила треугольную голову ей на плечо. - Путь неблизкий, а я тебе в этом деле не помощница. Старая я уже...
        Может, ведьма и была старой, да только скакала она по невидимой тропе так резво, что Ася за ней едва успевала. Сил не было вовсе, теперь ею двигало только упрямство и страстное желание довести начатое до конца. Несколько раз ноги подгибались, тогда девушка падала на землю, лежала так несколько минут и снова поднималась, взваливала на плечи летчика и, до крови кусая губы, уже ничего перед собой не видя из-за мутной пелены слез, шла вперед.
        Наверное, именно поэтому произошедшие вокруг перемены она скорее почувствовала, чем увидела. Почва под ногами вдруг перестала пружинить, а воздух наполнился уже почти забытой свежестью. Девушка смахнула с глаз слезы, подняла голову.
        Остров! Посреди Гадючьего болота возвышался самый настоящий, поросший березами и соснами остров. Большой или нет, Ася понять не могла, она, точно завороженная, не сводила взгляда с крохотной, вросшей в землю избушки, притулившейся на самом краю острова.
        - Упертая! - послышался над ухом скрипучий голос. - Дотащила товарища своего. Ну раз дотащила, так и быть - помогу. Да не стой столбом, в хату неси!
        В избушке было темно, сквозь мутные стекла света внутрь проникало совсем чуть-чуть. Ася постояла немного, зажмурившись, давая глазам возможность привыкнуть к темноте.
        - На землю его клади, товарища своего, - скомандовала старуха. Сама она уже суетилась у печи, от которой волнами шло благословенное тепло.
        - На землю? - переспросила Ася.
        Пол в избушке и в самом деле был земляной. Утрамбованный, чисто выметенный, наверное, холодный.
        - Вон рогожу подстели! - Старуха кивнула на припечек, где лежала небрежно свернутая и не особо чистая рогожа. - Делай, что велю! - прикрикнула она. - Ничего с ним теперича не сделается.
        Придерживать летчика и одновременно стелить рогожу было тяжело, но отчего-то именно сейчас Асе не хотелось его отпускать. Она справится. И не с таким справлялась.
        - За дровами сходи, - приказала старуха. - Березовые бери, от них жар лучше.
        Дрова были сложены в аккуратную, почти истаявшую за зиму поленницу, рядом стояла колода с воткнутым в нее топором. Представить, что их неожиданная спасительница сама колет дрова, было сложно. Наверное, ей кто-то помогает. Вот только кто, если про этот остров никому не известно? А может... - от неожиданной догадки радостно забилось сердце - а может, старушка не одна на острове, может, именно здесь и скрываются партизаны?
        Ася, как и было велено, набрала березовых поленьев, плечом толкнула дверь избушки, вошла внутрь.
        Старуха суетилась у печи, а на Асино появление отреагировала новой командой:
        - Ведро бери и за водой иди.
        Ведро стояло тут же, у двери, но вот никакого колодца Ася перед домом не видела.
        - А где...
        - На озеро иди! - Старуха не дала ей договорить. - Навошта на болоте колодец?! За хатой - озеро.
        Озеро было маленькое, почти идеально круглой формы, с лаково-черной поверхностью. Глубокое, наверное... Ася спустилась к берегу, зачерпнула в ведро воды и поспешила обратно к избушке.
        - Тебя только за смертью посылать. - Старуха с неожиданной для ее тщедушного тела силой подхватила полное ведро, перелила воду в большой чугун, чугун сунула в печь. - Скоро уже, - сказала, вытирая руки о юбку. - Что стоишь? Телогрейку скидай, упаришься!
        В протопленной избушке и в самом деле было жарко. Ася сняла телогрейку, пристроила ее на стоящую вдоль стены лавку, вопросительно посмотрела на хозяйку.
        - Как зовут-то? - вдруг спросила та, и гадюка на ее шее с любопытством вскинула голову.
        - Ася. Анастасия. А вас?
        - А меня? - Старуха усмехнулась. - А не помню! Называй Шептухой, я не обижусь.
        Шептуха - это, наверное, потому, что она такая же, как та, васьковская бабка-знахарка. Но неловко как-то...
        - Тогда вообще никак не называй, - ответила на ее невысказанные сомнения хозяйка. - В этом месте по имени звать - беду накликать. Теперь вот что, раздевай-ка своего товарища. Вымыть его нужно.
        Старуха подхватила стоящий в углу ухват, вытащила из печи чугунок поменьше, бросила в него горсть каких-то трав. По избушке тут же разнесся дурманящий дух багульника и еще чего-то Асе незнакомого. Девушка закатала рукава кофты, встала на колени перед летчиком. Он уже не казался мертвым, скорее спящим. На высоком лбу и на коротко стриженных, но все равно завивающихся волосах поблескивали капельки пота. Ася не знала, хорошо это или плохо, но интуиция подсказывала, что сейчас самое время довериться старушке со странным именем Шептуха.
        ...Голых мужчин Ася никогда раньше не видела, оттого, наверное, пока стаскивала с летчика исподнее, сама покрылась потом. А может, это от жары, а не от смущения? Чего ж смущаться-то, когда он одной ногой в могиле и нет ему никакого дела до ее детского стыда.
        - Покажь-ка! - Бабка Шептуха присела рядом с Асей, коснулась пальцами запекшейся раны. Гадюка, всего секунду назад мирно дремавшая у нее на плече, серой лентой обвила руку, зависла над лицом летчика.
        Ася испуганно ахнула.
        - Не бойся, - прошамкала старуха, - пока я не велю, она не обидит. Мне посмотреть нужно...
        Значит, так и есть, смотрит она змеиными глазами. Но как такое вообще может быть?..
        - А это оттого, что ты молодая и глупая. - Гадюка соскользнула летчику на грудь, обвернулась кольцом вокруг раны. - Веришь тому, что скажут, и не веришь тому, что видишь.
        - Так не бывает, - прошептала Ася.
        - Так, может, обратно в топь пойдешь, если так не бывает? - усмехнулась старуха, обнажая пеньки гнилых зубов. - Или перестанешь болтать и поможешь мне наконец?! - Она протянула Асе смоченную в горячей воде тряпицу, скомандовала: - Оботри его пока, а я на полатях постелю, - а потом добавила каким-то другим, непонятным, тоном: - Хороший он у тебя, ладный. Жалко будет, если...
        - Что - если? - вскинулась Ася. - Он не умрет! Я не позволю!
        - А может, оно и плохо, что ты не позволишь? - сказала старуха совсем уж непонятное и снова протянула руку к гадюке. Та послушно, будто дрессированная, заползла обратно на плечи, обернулась вокруг шеи...
        * * *
        Матвей себя ненавидел. Для мужика, с детских лет взращивавшего в себе самоуважение, это было очень странным и очень болезненным чувством. Поднять руку на женщину... нет, даже не на женщину, а на это беспомощное и безропотное существо... И тот факт, что он всего лишь следовал инструкциям и не сделал ничего плохого, не позволял вздохнуть полной грудью и наполнял рот горечью.
        - На, курни. Глядишь, полегчает. - Петрович протянул ему пачку сигарет.
        - Спасибо. - Матвей сунул одну в рот, прикурил от протянутой зажигалки.
        Они сидели на облюбованной с первого дня скамейке в тени старой яблони: Матвей - с одного края, Петрович - с другого; свернутый в трубочку старый журнал лежал между ними разделительной полосой.
        - Ты особо не переживай, паря. - Петрович теребил в руках свою любимую связку. Ключи нервно побрякивали, не позволяя Матвею сосредоточиться. - Это первый раз так все вышло... - Он немного помолчал, а потом добавил: - Это она, наверное, с непривычки. Она с непривычки, и ты с непривычки. Оба...
        - Плакала она тоже с непривычки? - спросил Матвей. Прощать самого себя он не собирался и в индульгенции от Петровича тоже не нуждался.
        - А вот что плакала, так это очень даже хорошо! - сказал напарник уверенно. - Это добрый признак, можешь мне поверить, я в психиатрии уже больше сорока лет...
        - И что же в этом хорошего? - Матвей затянулся сигаретой, прищурившись из-за пробивающегося сквозь ветки солнца, с интересом посмотрел на Петровича. - Что хорошего в том, что я довел беспомощного человека до слез?
        - Что хорошего? - Петрович заграбастал журнал, помахал им над головой, прогоняя назойливую мошкару. - А то, что это проявление эмоций. Понимаешь? Раньше у Алены Михайловны никаких эмоций не было. То есть она боялась чего-то, кричала, отбивалась. Но все это объяснялось ее болезнью.
        - А сейчас?
        - А сейчас она отреагировала не на свои кошмары, а на тебя. На внешний мир отреагировала, вот что! Нет, вот что ни говори, а главврач - хороший специалист. Может, человек не самый хороший, но как врач... Сначала-то все надеялись, что Алена Михайловна из этого состояния быстро выйдет, а прошел месяц-другой, и надеяться перестали.
        - И ты?
        - Не обо мне речь. - Петрович нетерпеливо отмахнулся. - Все, кроме Егора Васильевича. Этот не сдался. Этот вообще никогда не сдается, насколько я успел заметить. И вот видишь - слезы! - Он улыбнулся, но как-то криво, неуверенно.
        - А что у нее с волосами? - спросил Матвей, просто чтобы не видеть эту улыбку. - Это она сама себя так?
        - Это ее санитарка. - Петрович тут же помрачнел.
        - Зачем?
        - Чтобы хуже не вышло. Это началось почти сразу, как Алену Михайловну привезли. Так-то у нее волосы роскошные были, длинные, красивые...
        - Она их вырывала? - догадался Матвей и от догадки своей поежился.
        - Ну, как сказать... - Чувствовалось, что разговор этот Петровичу неприятен, он даже закурил, чтобы не отвечать как можно дольше. - Можно и так сказать. Вырывала, а потом в жгут сплетала.
        - А зачем? - спросил Матвей обалдело.
        - Эх, паря, если бы я знал зачем, то сейчас бы сидел в кабинете главврача, а не с тобой на лавочке. - Петрович вздохнул. - Ее по-всякому пытались остановить, даже на ночь к койке привязывали. Пока привязывали, все нормально было, а как только развязали, все по новой начиналось. Тогда Егор Васильевич и приказал волосы остричь. Радикальная мера...
        - Что ж криво-то так остригли? - проворчал Матвей. - Изуродовали девку.
        - А тут у нас не салон красоты! - вскинулся Петрович. - Это психиатрическая клиника. Как умели, так и стригли, - добавил он уже более спокойно. - Она же сопротивлялась. Мы ж ее вдвоем с напарником держали, чтобы не поранилась или ножницы, не дай бог, не выхватила.
        - Помогло? - спросил Матвей, носком ботинка впечатывая окурок в землю.
        - Отчасти. Как волосы остригли, другое началось. Стены и окна видал? И знаешь, что самое интересное? - Петрович понизил голос до заговорщицкого шепота, придвинулся к Матвею поближе. - Они ведь и в самом деле к ней летят, мотыльки эти. Ну вот как будто бы она светится, а они этот свет видят. И сегодня вот тоже налетели. Из вентиляционной шахты, наверное. Надо будет марли у сестры-хозяйки попросить.
        - Зачем марля? - не понял Матвей.
        - Чтобы вытяжное отверстие занавесить. Чтобы не летели.
        - Думаешь, поможет?
        - Думаю, не навредит! - Петрович зашвырнул окурок в урну, сунул связку ключей и журнал в карман халата и с кряхтением встал со скамейки. - Вечерние лекарства я ей выдам.
        - Нет. - Матвей тоже встал. - Я сам.
        - Сам? - Петрович посмотрел на него со смесью удивления и уважения, а потом кивнул на перевязанную руку: - А не боишься совсем без пальцев остаться?
        - Я с ней договорюсь. Попробую договориться...
        - Думаешь, получится?
        - Думаю, стоит попробовать...
        - Пробовать он будет. - Санитар отвернулся, и ворчание его теперь было едва слышно. - Естествоиспытатель нашелся. А она, между прочим, человек, а не кролик подопытный.
        - Я знаю. - Матвей обошел Петровича, заглянул в глаза. Выцветшая желто-зеленая радужка, прошитые кровеносными сосудами белки, набрякшие веки - глаза типичного алкоголика. Что такому доказывать? А вот он доказывает и изо всех сил старается, чтобы ему поверили.
        Он уже приготовился к долгим спорам и препирательствам, но вместо этого Петрович коротко сказал:
        - Делай как знаешь, паря. Только чтобы больше мне Алену Михайловну пальцем не тронул.
        - Не трону, - пообещал Матвей без тени иронии. Пальцы ему еще пригодятся...
        Ася. 1943 год
        ...Вода в озерце оказалась такой студеной, что немели пальцы. Даже в деревенских колодцах не было такой холодной воды. Как же в нем купаться?..
        Ася отмахнулась от этой глупой мысли, с утроенными силами принялась оттирать песком кровь с гимнастерки. У бабки Шептухи мыла не водилось, пришлось вот так, чем есть.
        Его звали Алексей, Алексей Загорский. Ася специально заглянула в его документы, чтобы он наконец перестал быть неизвестным летчиком, а стал настоящим человеком, с именем и фамилией. Теперь, когда он, вымытый, перевязанный, отпоенный старухиным отваром и завернутый в чистую холстину, лежал на полатях в избушке, на душе стало легче и веселей. Старуха долго колдовала над раной, шептала что-то на непонятном языке, касалась лица парня заскорузлыми пальцами, принюхивалась, прислушалась, а потом сказала:
        - Нема в нем железа, не чую.
        - Пуля навылет прошла? - уточнила Ася.
        Вместо ответа бабка Шептуха сунула ей в руки окровавленную одежду, велела:
        - Постирай-ка!
        Возвращаться в избушку не хотелось, но белье все уже было выстирано, да и голод давал о себе знать злыми завываниями желудка, а легкий ветерок доносил до Аси сладкий запах печеной картошки.
        - На печи повесь. - Старуха на появление девушки отреагировала небрежным взмахом руки. - До завтрева высохнет. Голодная?
        - Голодная. - Ася кивнула, бросила быстрый взгляд на Алексея и полезла на печь.
        На печи было неожиданно просторно, здесь могли бы свободно разместиться сразу два взрослых человека. Наверное, зимой хозяйка спала именно здесь, вот на этом ворохе одеял, под свисающими с потолка низками сушеных грибов и луковыми косами. А летом перебиралась на полати или вон на ту широкую лавку, стоящую под окном у колченогого стола.
        - Есть иди! Нечего тебе там рассиживаться! - послышалось снизу. - Разносолов не обещаю, но уж чем богата...
        А ведь она оказалась богата, эта странная отшельница! Гораздо богаче, чем обложенные фашистскими оброками студенецкие да васьковские жители. На столе перед Асей дымилась горка золотистой печеной картошки, исходила паром миска с супом, в глиняной плошке лежали яйца, явно не куриные, но тоже довольно крупные. И хлеб! Мягкий, одуряюще ароматный - такой, какого Ася не ела, наверное, с самого начала войны.
        - Товарища твоего завтра покормлю. - Старуха мусолила беззубым ртом хлебную корку, а гадюка с интересом рассматривала девушку. - Сегодня ему не нужно.
        - Я сама покормлю! - встрепенулась Ася. - Я знаю, как за ранеными ухаживать, у меня тетя санитаркой в больнице работала. До войны, - добавила она, понизив голос.
        - Ты, девка, завтра домой потопаешь! - Старуха раздраженно взмахнула рукой. - Нельзя тебе тут. Хорошо бы и сегодня ушла, да поздно уже, по свету не доберешься, а на ночь я тебя одну не отпущу.
        - Но как же? - Ася уже собралась протестовать, просить хозяйку, чтобы позволила остаться хотя бы до тех пор, пока Алексей не придет в себя. - Я же помочь хочу...
        - У тебя мать есть? - вдруг спросила старуха.
        - Есть, но я не понимаю...
        - А вот и плохо, что не понимаешь! О матери подумай, бесстыдница! Она знает, куда ты подевалась?
        - Нет, но я же...
        - А те ироды, что с собаками, они просто так болото тревожили?!
        - Фашисты?! Нет, фашисты вон за ним вышли. - Ася кивнула на летчика. - Его самолет над болотом сбили, он, наверное, к вашим товарищам летел с важным донесением.
        Донесение и в самом деле было, лежало вместе с документами, но Ася читать его не стала, понимала, что не ее ума это дело.
        - К каким это моим товарищам? - Старуха перестала жевать, а змея потянулась к Асе.
        - К партизанам, - сказала девушка, испуганно косясь на треугольную голову, покачивающуюся всего в нескольких сантиметрах от ее лица. - Они же где-то здесь прячутся, на острове?
        - Нет тут никого. - Старуха покачала головой. - Одна я живу. Почти одна, - добавила с какой-то непонятной тоской в голосе. - Мне и фашисты, и партизаны твои без надобности, у меня своих забот хватает. Ясно?
        Ася не понимала, какие заботы могут быть важнее борьбы с врагом. Но под немигающим змеиным взглядом покорно кивнула.
        - На лавке постелю, - сказала хозяйка безо всякого перехода. - Дверь на замок запру, и чтобы без меня из хаты до утра не выходила. Чего глядишь? Вот чаю из лесных трав попей. Может, ума прибавится.
        Чай из лесных трав был вкусный, Ася угадала только землянику, а все остальное, как ни старалась, не определила. Да и зачем? Главное, что вкусно, гораздо вкуснее того прогорклого, похожего на труху чая, что мамка выменивала в райцентре на яйца.
        Наступление вечера Ася проморгала. Вот, кажется, села есть еще при свете солнышка, а сейчас уже темно совсем, на столе свеча горит, а сама она уже не за столом, а на лавке, и голове неловко от того, что под ней что-то колкое.
        - Видно, притомилась ты за день, девка, - послышался из темноты голос старухи. - Уснула прямо за столом.
        Ася приподняла голову, пытаясь в сплетении теней рассмотреть хоть что-нибудь, но так ничего и не разобрала. Вот странно: голос есть, а хозяйки не видно. Наверное, она уже на печи.
        - Да ты спи, спи. Чего подхватилась-то? С товарищем твоим все в порядке, я проверяла. Бредил только, все про донесение какое-то твердил, что передать нужно срочно... Кому передать?.. Куда?.. Гляди, прям как ты - неугомонный! С того света, почитай, вытащили, а ему неймется! Спи, говорю! Вставать завтра рано...
        Да, завтра вставать рано, мамка, наверное, уже все глаза выплакала... Мысль эта была какой-то вялой и совсем нетревожной. О маме Ася обычно всегда беспокоилась, а сейчас вот получилось как-то не по-настоящему. И про донесение, о котором бредил ее летчик, совсем не думалось. Важное ведь оно - донесение...
        - Спокойной ночи, бабушка, - пробормотала она, поудобнее пристраивая под головой холщовый мешок с сухофруктами, то самое неудобное и колкое, что заменило ей подушку.
        - Поглядим еще, какая она спокойная... а ты спи, девонька, утро вечера мудренее. - Слова старухи растаяли в темноте, а Асю тут же уволокло в неспокойный, пахнущий сушеными яблоками сон.
        ...Она проснулась от тихого стука в дверь, рывком села, затрясла головой, не до конца понимая, где она и что происходит. Вокруг было темно, свечка на столе давно догорела, по босым ногам тянуло сыростью. Стук повторился. А старуха говорила, что живет одна, что нет тут поблизости никаких партизан. А кто ж тогда есть? Не фрицы же, честное слово. Наверное, обманула из конспирации, чтобы Ася поскорее ушла и не путалась под ногами...
        Кутаясь в кофту, девушка подошла к двери. Наверное, нужно было разбудить хозяйку, но ведь старушка тоже устала.
        - Кто там? - Она прижалась щекой к шершавым доскам, прислушалась.
        - Впусти нас. - Голос странный, не мужской и не женский, но ведь голос же. - Ася, открой дверь. - А вот теперь вроде знакомый. Точно знакомый! Это ж Алесь, дядьки Федоса младший сын, тот самый, что в партизанском отряде. И по имени он ее знает... Как же хорошо!
        Ася уже потянулась к щеколде, но злое шипение за спиной заставило отдернуть руку. Гадюка молнией метнулась из темноты, обвилась вокруг дверной ручки и снова зашипела.
        - Да что ж ты за девка такая! - Старуха появилась за Асиной спиной так же внезапно, как и змея, погрозила крючковатым пальцем. - Тебе ж велено было спать, а ты что?..
        - Там партизаны. - Ася покосилась на дверь. - Я слышала, там Алесь Прокопчик. А вы говорили, что нет тут никого.
        - Ну-ка, отойди от двери! - скомандовала хозяйка.
        - Но как же? Они же...
        В эту же секунду в дверь снова постучали.
        - Ася, впусти! Ночь такая холодная...
        - Не Алесь это. - Старуха покачала головой. - Чудится.
        - Ну как же чудится, если я своими собственными ушами слышала?! И вы тоже слышали! Может, они заблудились на болоте? Может, им помощь какая нужна?
        - Заблудились. Тут ты, девка, права. Да только ты им сейчас не помощница. Спать иди.
        - Как же можно спать, когда там люди?! - Ася снова попыталась подойти к двери, но гадюка опять предупреждающе зашипела.
        - Там не люди. - Старуха схватила девушку за руку, сжала с такой силой, что стало больно.
        - Да что вы такое говорите?! - Ася высвободилась из цепких пальцев, бросилась к окошку, заорала во все горло: - Алесь, я здесь!
        - Дура девка. - Хозяйка больше не пыталась ее удержать, стояла за спиной, шептала что-то непонятное.
        Ася прижалась лицом к стеклу, вглядываясь в клубящееся за окном сизое марево. Вот из тумана выплыл человек, приветственно взмахнул рукой. Телогрейка, ватные штаны, автомат через плечо, пропитанная чем-то черным повязка на вихрастой голове. Только лица не разглядеть, но и без того ясно, что это Алесь.
        Бормотание за спиной тем временем становилось все громче, все быстрее. Ася обернулась - старуха юлой вертелась по избушке, присыпая чем-то порог и углы. Последняя жменя[3] просыпалась девушке на волосы, припорошила узкий подоконник. Как же это Асю угораздило попасть в гости к сумасшедшей?..
        - Бабушка, да что ж вы делаете?! Там же свои! - Ася тряхнула головой, сметая с волос эту сыпучую мерзость, и снова обернулась к окну.
        ...Он стоял прямо за стеклом и смотрел невидящими мертвыми глазами, за его спиной клубился и извивался гигантскими змеями туман.
        - Пусти нас, - прошептали бескровные губы, и Ася, крепко зажмурившись, заорала во весь голос.
        - А ведь и вправду видишь. - На плечо легла высохшая рука. - Ну-ка, от окошка... Иди вон, на лавке посиди, а я с ним сама поговорю.
        Старуха оттолкнула парализованную Асю от окна, положила ладони на стекло и, вглядываясь незрячими глазами в лицо ночного гостя, снова что-то зашептала.
        Вот почему она Шептуха. Она не хвори заговаривает, а вот таких пустоглазых, неживых заговаривает... От этой мысли глупой и нерациональной Асе вдруг сделалось совсем плохо, земляной пол под ногами вздыбился, а непроглядная темнота накрыла с головой.
        * * *
        Матвей проработал в больнице уже без малого две недели. Срок слишком короткий, чтобы освоиться окончательно, но достаточный, чтобы больше разобраться в законах и порядках этого места, понять, кто чем дышит. Проще всего было подстроиться под Петровича. После того, самого первого, инцидента с пациенткой из палаты номер четырнадцать их с Петровичем отношения больше ни разу не выходили за рамки служебных, разговаривали напарники только о работе, а личную жизнь подопечных благоразумно оставляли в стороне.
        Всего за какую-то неделю Матвей успел попасть в любимчики к сестре-хозяйке Тихоновне и в опалу к главврачу. Тихоновна полюбила его материнской любовью за аккуратность и вежливость, называла сынком и обещала в следующем месяце выдать почти новую, очень красивую, поступившую в рамках гуманитарной помощи робу. За заботу Матвей презентовал Тихоновне коробку шоколадных конфет и таким вот нехитрым подхалимажем окончательно завоевал ее сердце.
        С главным все было намного хуже. То, что радовало Тихоновну, отчего-то вызывало подозрения у доктора Джекила. На отутюженный и накрахмаленный халат Матвея он смотрел с какой-то многозначительной недоверчивостью, настороженно принюхивался к недешевому, в общем-то, парфюму, прислушивался к лишенной матерщинного колорита речи и однажды, не выдержав, пригласил к себе в кабинет.
        Кабинет был под стать хозяину, такой же лощеный и безупречный, с красующимися на стенах дипломами, с портретом Юнга в красном углу, с лаконичной офисной мебелью и белыми жалюзи на окнах. Даже странно, что при кажущейся любви ко всему яркому и веселому, настраивающему на позитивную волну, свою личную территорию главврач обустроил так вот просто и даже блекло. Может, устал от внешней радости?
        - Я вот о чем хотел с вами поговорить, дружочек. - Доктор Джекил вальяжно раскинулся в удобном кожаном кресле и снисходительно поглядывал на Матвея, ерзающего на жестком и чертовски неудобном офисном стуле. - Мне хотелось бы понять, что привело вас в мою больницу. - Он так и сказал "моя больница", без тени иронии, с полной уверенностью, что все вокруг целиком и полностью принадлежит ему одному. И от этой наглой самоуверенности Матвей даже пропустил мимо ушей оскорбительное обращение "дружочек".
        - В каком смысле - что привело? - спросил он озадаченно.
        - Видите ли, э... к сожалению, не помню, как вас зовут...
        - Матвей Сергеевич.
        - Видите ли, Матвей, - отчество этот гад намеренно пропустил, - я ведь в некотором роде профессионал и в людях разбираться умею.
        - Даже в психически здоровых? - с наивной улыбкой уточнил Матвей, которому этот разговор нравился все меньше и меньше.
        - А кто сказал, что в нашем мире есть хоть один стопроцентно психически здоровый человек? - Доктор Джекил растянул губы в вежливой усмешке. - При желании патологию можно найти у каждого.
        - При чьем желании? - От слов Стешко и его гаденькой усмешки вдруг повеяло развитым коммунизмом с его принудительной психиатрией.
        - Это я образно выражаясь. - Главврач пожал плечами, достал из ящика стола жестяную коробку монпансье, сунул несколько конфеток в рот, а жестянку придвинул Матвею. - Угощайтесь, дружочек.
        Вот сейчас за "дружочка" Матвей был готов набить этому самодовольному уроду морду, но взял себя в руки, вспомнив о том, что им с Галкой просто до зарезу нужны деньги. Надо просто не забывать, что перед ним типичный манипулятор, и не позволять втягивать себя в эти непонятные психиатрические игры.
        - Спасибо, Егор Васильевич, вы очень любезны. - Монпансье было таким кислым, что свело скулы. Или это не от монпансье?.. - Так что конкретно вас интересует? - Проглотив превратившуюся в серную кислоту слюну, Матвею удалось даже улыбнуться.
        - Меня интересует, что такой интересный и образованный молодой человек делает в таком неинтересном месте, как моя больница. - Доктор Джекил смотрел поверх стильных очочков, и взгляд его Матвею очень не нравился.
        - Обстоятельства, Егор Васильевич. - Парень неопределенно развел руками. - Вынужденные обстоятельства.
        - Обстоятельства какого характера? - продолжал допытываться главврач.
        - Личного. - Матвей разгрыз конфету и не смог удержаться от мучительной гримасы. - Семейного, если хотите.
        - То есть вы у нас, так сказать, транзитом?
        - Однозначно. Как только обстоятельства изменятся...
        - ...Вы нас покинете, - закончил за него главврач.
        - Покину. - А что ж кривить душой и врать такому-то проницательному человеку?! Неделька-другая - и, даст бог, Матвей забудет это неприятное место как страшный сон. - Но, уверяю вас, на качестве моей работы этот факт не отразится никоим образом, - поспешил он заверить доктора Джекила. Все-таки недельку-другую ему нужно продержаться, и незачем наживать таких влиятельных врагов.
        - Вы, наверное, студент? - Стешко сдернул очки с узкого, почти лишенного ноздрей носа, старательно протер стекла замшевой тряпицей и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Студент, но не медицинского вуза. Какого-нибудь технического. Учитесь на заочном. Я прав? - Последняя фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение, и Матвей не стал разочаровывать собеседника.
        - Вы поразительно проницательный человек, Егор Васильевич.
        - И ваши личные обстоятельства явно финансового плана? - Главврач удовлетворенно кивнул. - Вы лудоман?
        - Простите, кто я? - растерялся Матвей, который до сего часу свято верил, что внешность у него самая благопристойная и не намекающая ни на какие порочные пристрастия.
        - Лудоман - игрок, азартный человек. Я таких по глазам вижу. Вы же и мою клинику выбрали не просто так, а из-за этого вот драйва, из-за потребности в адреналине. Ведь я просто уверен, что вы, дружочек, могли найти работу попрестижнее.
        Насчет азарта это он прямо в точку! Матвей покаянно покачал головой. И про стесненность в финансах тоже в точку. Просто не психиатр, а ясновидящий!
        - Вы, наверное, сейчас гадаете, зачем это я вас вызвал? - На лощеной морде главврача расцвела обаятельная улыбка. - А к тому, что вы, дружочек, у меня на заметке и терплю я ваше присутствие исключительно из-за кадрового голода и тотальной нехватки младшего медицинского персонала. Но имейте в виду, если только... - Что именно "если только", он не договорил, многозначительно помахал пальцем перед носом у Матвея. - Уволю без малейшего сожаления, с волчьим билетом!
        О как! Прямо с волчьим билетом! Это чем же он так не угодил надежде отечественной психиатрии?! Уж точно не своей потенциальной склонностью к азартным играм. Вывод напрашивался один-единственный: считающий себя альфа-самцом доктор Джекил не желал пущать на свою территорию конкурента. Проще управляться с безответными, потерявшимися и спившимися, чем с теми, кто еще не растерял самоуважение и не пропитался старательно культивируемым в этом убогом месте чинопоклонством.
        Матвею хватило всего нескольких недель, чтобы понять - Стешко в больнице боятся все, от врачей до сестры-хозяйки Тихоновны. Вот даже странно - вроде в облике главврача нет ничего злодейского, вроде бы с виду милейший и добрейший юноша, но копни поглубже, и вся его сволочная суть прямо перед глазами. Худший тип руководителя, из породы тихушников, тех, кто мягко стелет, да жестко спать. Даже почти ко всему равнодушный Петрович еще в первый день знакомства предупредил Матвея, чтобы с главным не задирался, вел себя тише воды, ниже травы. Конечно, это в том случае, если работа ему дорога. Матвею работа была дорога, в некотором смысле даже очень, поэтому под пронзительным взглядом доктора Джекила он вполне правдоподобно смутился и даже, кажется, покраснел.
        Наверное, подобное смирение главврача удовлетворило, потому что он сунул свои кислючие леденцы обратно в стол и сказал, уже не глядя на Матвея:
        - Рад, что мы достигли консенсуса. Это значительно облегчит жизнь. - Чью именно жизнь, он уточнять не стал, видимо, считая это вполне очевидным. - Свободны!
        Матвей не без радости вскочил с неудобного, ну точно пыточного, стула и уже направился к двери, когда доктор Джекил вдруг его окликнул:
        - И еще один момент, дружочек... - Он многозначительно откашлялся. - В моей клинике все пациенты находятся в равных условиях, а если у кого-то и есть особые привилегии, то даровать их могу только я один.
        - Привилегии? - Уже взявшийся за ручку двери Матвей медленно обернулся, с удивлением посмотрел на главврача.
        - Я говорю о пациентке из четырнадцатой палаты, о вашем особенном к ней отношении. Вы имеете наглость вмешиваться в лечебный процесс.
        - Я?! - Матвею даже не пришлось изображать удивление, заявление доктора Джекила убило его наповал.
        - Вы, дружочек! - Главврач брезгливо поморщился. - Кто позволил вам принести пациентке краски?
        Вот уж действительно вмешательство в лечебный процесс - замена черного угля на веселые краски! Теперь каракули девочки стали гораздо более оптимистичными, однажды она даже нарисовала его, Матвея, портрет. Во всяком случае, ему хотелось видеть именно себя в том абстрактном, по-детски наивном желто-оранжевом человечке.
        - Если вы о том, что она может пораниться кистью, то это напрасно, - после секундных раздумий сказал он. - Пациентка рисует пальцами, краска детская, пальчиковая, совершенно безопасная даже в том случае, если кому-то вдруг захочется попробовать ее на вкус. Опять же, говорят, арт-терапия очень полезна.
        - Краски забрать! - рявкнул доктор Джекил. - Сегодня же! Прямо сейчас! Кто вам сказал, что вы разбираетесь в таких вещах?! Вы санитар, технический персонал, а не врач! Ясно вам?!
        - Ясно. - Матвей нехотя кивнул. - Уголь тоже забрать?
        - Уголь пусть остается! Идите уже, мне еще в облздрав ехать!
        Матвей шел по гулкому коридору и размышлял над услышанным. Интересное получается кино: яркие краски пациентке навредят, а черный уголь поможет. Сам он думал совершенно иначе и именно по этой причине оставил в палитре только веселые и жизнерадостные цвета, выбросив темные и унылые. Надо сказать, сначала девочка отказывалась рисовать его красками, даже в руки их не брала, но потом вдруг передумала, и одним солнечным утром он увидел на ее прикроватной тумбочке свой портрет. Это ли не доказательство эффективности его метода?! Странно, что доктор Джекил отказывается замечать очевидное.
        Он вообще странный, этот главврач. Петрович говорил, что они с Аленой Михайловной однокурсники и друзья, что никто так не радеет о ее душевном здоровье, как он. Вот только на деле все выглядит совершенно иначе. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что движет главврачом отнюдь не сострадание. Понять бы еще, что означает тот шальной огонек, который загорается в его блеклых глазах при виде пациентки из блатной палаты номер четырнадцать. Матвей пока не понимал, но очень надеялся разобраться в самое ближайшее время. Можно было бы и не разбираться, но как-то уж больно все странно. Гораздо страннее, чем казалось на первый взгляд...
        Ася. 1943 год
        Ася пришла в себя, когда в окошко избушки уже лился мутный свет зарождающегося утра. Она снова лежала на лавке, и под головой у нее был мешок с сушеными яблоками. Старуха сидела тут же, за столом, пересыпала из ладони в ладонь что-то белое и шептала свои непонятные слова.
        - Очнулась? - Гадюка зашипела, скользнула по столу к Асе, а старуха даже не обернулась. Да и зачем ей оборачиваться, если она и так все видит?..
        - Очнулась. - Ася потерла разламывающиеся от боли виски, страшась выглянуть в окно, спросила: - Кто это был, бабушка?
        - Ты про тех, кого чуть в гости не позвала? - Старуха ссыпала белый порошок в кисет, завязала крепко-накрепко, поставила на край стола.
        - Там Алесь был, дядьки Федоса младший сын... - Воспоминания рождались в муках, делая головную боль совсем уж невыносимой. - Только он странный какой-то...
        - Странный, потому что мертвый. Убили твоего Алеся...
        - Мертвый?! Но как же? Я же видела...
        - Видела. - Старуха кивнула, а потом костлявым пальцем постучала Асе по лбу. - Вот и диво, что ты видела. Их обычно никто не видит, если только слышит. А ты вон какая прыткая! Даже зелье сонное тебя не взяло.
        - Кого никто не видит? - Где-то в глубине души Ася уже все понимала, но отказывалась верить.
        - Мертвых. - Гадюка с тихим шипением обвилась вокруг кисета, зыркнула на девушку желтым глазом. - Думала, это только мой крест, думала, других таких уже нет. - Старуха погладила гадюку по голове. - А ты тоже, выходит, зрячая.
        - Он мертвый был, Алесь? Может, раненый только?
        - Ты вочы[4] его видела? Живые то были вочы?
        - А остальные? Там же еще были... Тени...
        - Те тоже мертвые, только померли давно, потому и забыли, как выглядели до смерти, а этот твой... только вчера преставился, вот и помнит себя живым.
        - Но не бывает же так! - крикнула Ася.
        - А ты не ори, девка! - зашипела старуха. - Молодая еще на меня орать.
        - Но как же, бабушка? Почему? - Весь ее мир, все, во что она верила и чем жила, рухнул в одночасье из-за того, что разум искал и не находил взаимопонимания с сердцем. Разум твердил, что все это враки, а сердце просто знало.
        - Места тут особенные. - Старуха щелкнула пальцами, и гадюка послушно перебралась ей на плечо. - Гиблые. Ты знаешь, сколько в дрыгве народу сгинуло? Много! Ненасытная она, все, что забрала, назад не отпускает.
        - Что не отпускает? - спросила Ася холодеющими губами.
        - Души людские. Все, кто в болоте помер, тут и остались. Да не то худо! Худо, что они к живым рвутся. А им к живым никак нельзя.
        - Почему?
        - Потому что! - Старуха хлопнула ладонью по столу, и гадюка на ее плече испуганно вздрогнула. - Ты и так много лишнего знаешь. Я б не рассказала, если бы ты сама не видела, отпустила бы...
        - А так? - Сердце вдруг перестало биться от страха, а на память пришли сказки из детства, те, что про Бабу-ягу. Баба-яга тоже никого не отпускала, заманивала, кормила-поила...
        - И так отпущу. - Старуха осклабилась в беззубой улыбке. - Только теперь тебе, дурехе, жить страшнее станет в разы. Ты теперь зрячая, а это тяжко. Уж можешь мне поверить. - В рассветной мути затянутые бельмами глаза зловеще блеснули, и Ася испуганно поежилась. - Они тебя теперь искать станут, просить будут...
        - Кто?..
        - Мертвые. Те, что заблукали[5] на болоте.
        - А просить о чем?
        - Так о разном... - Старуха пожала плечами. - Кому весточку надо на этот свет передать, кому из ее власти вырваться.
        - Из чьей власти? Вы про что, бабушка?
        - Я про Морочь, - сказала старуха таким тоном, словно это все объясняло. На самом деле не объясняло ничего...
        - А можно вырваться? - спросила Ася, прогоняя из памяти мертвые глаза Алеся.
        - Можно. Только ты им в том не помощница.
        - А вы - помощница?
        - Я? - Старуха снова усмехнулась. - Я Шептуха. Я не только вижу, но еще и разговариваю. Со всеми: и с мертвыми, и с Морочью...
        - С Морочью зачем?
        - Больно много ты, девка, вопросов задаешь. - Старуха покачала головой. - Ты давай-ка не рассиживайся, а в обратный путь собирайся. Как рассветет окончательно, так и пойдешь. Да не бойся, днем они смирные, спят да на солнышке греются.
        - Кто?
        - Змеи.
        - А при чем тут змеи?..
        - Так откуда ж мне знать? - Бабка Шептуха встала из-за стола. - Я их с детства в змеином обличье вижу.
        - Да кого же?! Что вы, бабушка, все загадками говорите?!
        - Это не я, милая, загадками говорю. Это ты еще многого не понимаешь. Ты просто запомни, что тревожить их не нужно. Если увидишь, стороной обходи. Или утекай, если по-другому никак не выйдет. Навредить они тебе не навредят, но напужать могут.
        Ася ничего не понимала. Чем дольше слушала весь этот бред про заблудившихся мертвецов, змей и непонятную Морочь, тем крепче утверждалась в мысли, что старуха сошла с ума. Может, от старости, а может, от одиночества. Это же страшно - вот так жить посреди болота. Наверное, с ней просто не нужно спорить, а нужно соглашаться со всем сказанным. А еще лучше - уйти из этого гиблого места как можно быстрее. Самой уйти и летчика увести...
        - Он до ночи не проснется. - Старуха словно читала ее мысли. А может, и читала. - Ему спать нужно, чтобы силы вернулись, а ты иди.
        До ночи не проснется? Но как же его оставить, беспомощного, с этой сумасшедшей?!
        - Может, мы с ним завтра вместе уйдем? - спросила Ася.
        - Сегодня! - отрезала старуха. - Ты, девка, уйдешь сегодня. И не бойся, все с твоим товарищем хорошо будет, я его на ноги поставлю. Обещаю.
        - А потом что?
        - А потом видно будет. - Гадюка высунула раздвоенный язык, провела им по шершавой старушечьей щеке, точно соглашаясь с решением хозяйки. - Собирайся уже! Времени у тебя мало.
        - Я попрощаюсь с ним, можно? - Ася подошла к лежащему на полатях Алексею, провела ладонью по курчавым волосам.
        - А что прощаться-то? Не слышит он тебя сейчас. Иди уж, непутевая. Вот, в пути поешь. - Хозяйка сунула ей в руки узелок, потом на мгновение задумалась и взяла со стола кисет. - И вот это возьми. Может, не пригодится, но нехай будет.
        - Что это? - Кисет оказался тяжелый, едва ли не тяжелее узелка с провизией.
        - Соль. Заговоренная. Когда туман, они всегда лютовать начинают. Не обычные, такие, как твой Алесь, а другие. Те, кто давно здесь, кто уже себя не помнит и меня почти не слышит. Они опасные самые, они ее дети.
        - Чьи?
        - Морочи. Иди, девка! - Старуха с силой вытолкнула Асю за порог избушки. - Как туман упадет, сыпь соль.
        - Куда? Куда сыпать-то?
        - На себя сыпь, вокруг себя... Если успеешь. - Почерневшая от времени и сырости дверь с грохотом захлопнулась у Аси за спиной, отсекая бормотание старухи.
        Девушка постояла в нерешительности у избушки и, только лишь сделав шаг прочь, вдруг подумала, что не знает обратного пути. Не дала ей Баба-яга заветного клубочка...
        Под ногами послышалось шипение, Ася испуганно взвизгнула, но тут же успокоилась, каким-то особенным чутьем узнав в свернувшейся на тропке гадюке свою недавнюю знакомую.
        - За тобой идти? - спросила она шепотом.
        Вместо ответа гадюка лишь дернула хвостом и скрылась в зарослях хмызняка[6].
        Чувствуя себя окончательно заблудившейся в сказке, Ася двинулась следом.
        * * *
        - Привет! - Матвей аккуратно закрыл за собой дверь и остановился перед сидящей за столом пациенткой.
        Сегодня она выглядела хорошо, намного лучше обычного. А может, это оттого, что ее криво обрезанная челка уже отросла и прическа больше не напоминала так сильно прическу Жанны д"Арк. Да и лицом девчонка явно посветлела. Не в том смысле, что стала румяной и цветущей, просто давешняя болезненная худоба сделалась чуть менее заметной, и черные круги под глазами уже не выделялись на бледном лице контрастной маской, и взгляд... Всматриваясь в лицо пациентки из палаты номер четырнадцать, Матвей вздрогнул. Теперь, когда их разделяло всего каких-то полметра, он отчетливо понимал, что взгляд у нее осознанный. Ну, может, не совершенно, а почти, но ведь это же явный прогресс! Неужто помогла арт-терапия!
        - Кто вы? - спросила девчонка низким, чуть надтреснутым голосом и облизала пересохшие губы.
        - Я Матвей, санитар. А вы? - Он хотел спросить, знает ли она, как ее зовут, но посчитал это лишним. Незачем травмировать ее и без того хрупкую психику.
        - Алена... - Пациентка протянула ему узкую, выпачканную в желтой краске ладошку. - Алена Михайловна. У вас красивый парфюм, я его помню.
        Она помнит его парфюм? Как?! Матвей растерялся до такой степени, что не нашелся что ответить. Да ей, похоже, и не нужен был ответ. Она всматривалась в его лицо своими невообразимо яркими сине-зелеными глазами точно так же, как всего пару секунд назад всматривался в ее лицо он сам.
        - Как вы себя чувствуете, Алена Михайловна? - спросил Матвей, чтобы положить конец этому пристрастному разглядыванию. Впрочем, его и в самом деле очень интересовало состояние ее здоровья.
        - Плохо. - Девчонка посмотрела сначала на свои ладони, потом на окно, залепленное полупрозрачными крылышками мотыльков, и лицо ее исказилось неподдельным и всепоглощающим страхом, таким сильным, что волна от него докатилась и до Матвея. - Что это? - Тонкий палец вздрогнул, указывая на окно.
        - Бабочки, - ответил Матвей таким тоном, словно подобный декор стекол был в больнице обычным делом. - Ночные бабочки. Летели на свет и... не долетели.
        - Они настоящие? - Алена не сводила взгляда с окна. - Вы их тоже видите?
        - Вижу. - Он кивнул и тут же спросил: - Вы сказали, что вам плохо. А что плохо-то?
        - Не знаю. - Она пожала плечами. - Голова кружится, и туман. Только уже другой, не такой, как раньше.
        - А раньше какой был? - спросил Матвей, мысленно прикидывая, стоит ли вот прямо сейчас бежать с докладом к доктору Джекилу или лучше позвать Петровича. Даже при отсутствии высшего медицинского образования и кучи дипломов Петрович казался ему намного более предпочтительным.
        - Раньше? Не помню. Знаю только, что сейчас все по-другому. Я же не в обычной больнице, да? - Она кивнула на забранное решеткой окно.
        - Ну, скажем так, в не совсем обычной. - Матвей, как умел, старался избегать прямых ответов. Может, кризис, или как это называется у душевнобольных, и миновал, но девчонка по-прежнему еще очень нестабильна. И неизвестно, как она отреагирует на известие, что уже почти полгода числится пациенткой дурдома.
        К его немалому облегчению, никаких дополнительных вопросов она задавать не стала, вместо этого вдруг застенчиво улыбнулась и сказала:
        - Я есть хочу.
        - Есть? - Матвей прикинул, что до обеда еще часа три, не меньше, и полез в карман халата за припасенной на черный день плиткой шоколада.
        Алена посмотрела на шоколад точно таким же взглядом, которым раньше глядела на Матвея и залепленное мотыльками окно, а потом спросила:
        - Мне можно забрать всю?
        - Берите! - Он положил плитку на стол.
        - И съесть прямо сейчас, да? - Не дожидаясь ответа, девушка принялась разворачивать шоколад. - Мне кажется, у меня гипогликемия, руки дрожат, слабость, и голод зверский...
        - Зверский голод - это хорошо, - заметил Матвей многозначительно. - Моя бабушка говорила, что раз аппетит проснулся, значит, дело пошло на поправку.
        - На поправку... - Алена кивнула и сунула в рот добрую четверть плитки.
        Она ела шоколад торопливо, зажмурившись, как маленький ребенок. Облизывала пальцы и тянулась за следующим куском, а когда на столе не осталось ничего, кроме обертки, разочарованно вздохнула.
        - У меня еще есть яблоко, но оно в раздевалке, - сказал Матвей виновато. - Сходить?
        - Не надо! - Алена поймала его за рукав халата, и на белоснежной ткани остались коричневые шоколадные следы. - Это же психиатрическая клиника, правда? Это клиника, а я пациентка? Так? - Тонкие пальцы сквозь ткань рукава крепко стиснули его предплечье.
        - Вы правы. - Матвей осторожно высвободился и чуть отстранился. - Вы, Алена Михайловна, пациентка.
        - Давно?
        - Что - давно?
        - Давно я здесь?
        - Почти полгода.
        Девушка снова зажмурилась, так крепко, что из-под густых угольно-черных ресниц выступили слезы. Она сидела так, с закрытыми глазами и окаменевшим лицом, очень долго, а Матвей не решался нарушить это тягостное молчание. Представил, что бы почувствовал сам, если бы из его жизни кто-то вырезал целых полгода, и по хребту пополз противный холодок.
        - Мне нужно поговорить с лечащим врачом, - сказала она наконец, не открывая глаз. - Это возможно?
        Вот все и решилось. Пациентка пришла в себя и требует позвать спасителя. Сейчас Матвей сгоняет за доктором Джекилом, и маленькое медицинское чудо получит официальное подтверждение. Он уже почти решился позвать главврача, когда вспомнил, что тот укатил в облздрав.
        - Сегодня уже нет. У Егора Васильевича какое-то совещание.
        - У Егора Васильевича? - переспросила она. - Это он мой лечащий врач?
        А вот и еще один хороший признак: пациентка помнит не только собственное имя, но и как зовут ее лечащего врача.
        - Да, Егор Васильевич Стешко. Ваш одногруппник, кажется.
        - Однокурсник, - машинально поправила Алена и потерла виски. - Мы учились с Егором на одном курсе.
        - Вот и хорошо! - Матвей улыбнулся преувеличенно бодро. - Думаю, вам будет совсем несложно договориться.
        - Это как сказать, - прошептала она едва слышно.
        Странная какая-то реакция. Казалось бы, должна обрадоваться тому, что попала в надежные руки, а она вон как, вроде бы даже расстроилась...
        - Через полчаса прогулка. - Матвей посмотрел на наручные часы. - Хотите прогуляться?
        Ему казалось, что после полугодичного неприсутствия в этом мире пациентка из палаты номер четырнадцать непременно согласится, но она отказалась.
        - Не сегодня. - В сине-зеленых, теперь уже совершенно живых и совсем не стеклянных глазах вспыхнул и тут же погас огонек. - Я бы немного полежала. Тяжело все это. Понимаете, Матвей?
        Еще бы он не понимал! Несколько недель в психушке едва не пошатнули даже его непогрешимое душевное здоровье. Что уж говорить о слабой девушке.
        - Отдыхайте! - Он кивнул, а потом спросил: - Может, вам нужно что-то? Ну, типа еще одну шоколадку? Вы не стесняйтесь, я сделаю все, что в моих силах.
        - Нужно, - сказала Алена очень серьезно и снова поймала его за рукав. - Мне нужно отсюда выбраться.
        Она говорила, а в сине-зеленых глазах росла и крепла какая-то особенная, просто физически ощутимая решимость.
        - Выберетесь. - Матвей разглядывал ее полупрозрачные пальцы с коротко остриженными ногтями, а в глаза старался не смотреть. - Вот поправитесь окончательно и выпишетесь.
        - Вы не понимаете, - она протестующе затрясла головой, - я не могу ждать. Мне нужно прямо сегодня!
        - Сегодня никак не получится, - сказал он как можно спокойнее. - Алена, вы же врач, сами должны понимать...
        Вообще-то если идти официальным путем, а в сложившихся обстоятельствах именно официальный путь казался Матвею наиболее безопасным и разумным, то бедной девочке предстоит еще масса освидетельствований, ВКК и прочей медицинской дребедени. Но так для нее же будет лучше.
        - Я не могу ждать, - повторила она упавшим голосом и разжала пальцы, выпуская рукав Матвея. - Я боюсь, что ночью они снова придут, и я окончательно сойду с ума...
        Все-таки лечиться ей еще и лечиться. Какая уж тут выписка!
        - Кто придет? - спросил Матвей осторожно.
        Алена долго молчала, и взгляд ее снова сделался расфокусированным, словно она видела что-то позади него.
        - Кто придет? - повторил он.
        - Никто. Извините. - Она даже улыбнулась кривоватой, неискренней улыбкой. Не хочет говорить? Или понимает, к чему могут привести такие разговоры?
        - Вот и хорошо! - Матвей тоже улыбнулся, тоже кривовато и неискренне. - Я вечером загляну, принесу лекарства...
        Он не стал дожидаться, что она ему ответит, вышел из палаты и, чувствуя себя тюремщиком, повернул в замке ключ.
        Ася. 1943 год
        Гадюка ползла быстро, Ася едва за ней поспевала. По сторонам не смотрела - боялась отстать. Она уже не думала, как это глупо - доверять какой-то змее, она молила лишь об одном - чтобы болото не накрыл тот страшный туман. Один раз девушка упала, по колено провалилась в месиво из грязи и воды, едва не потеряла сапог. Гадюка остановилась, зыркнула на нее желтым глазом и свернулась на кочке дожидаться, когда Ася выльет из сапога болотную воду и приспособит под посох тонкую осинку, а потом снова заскользила по притрушенной прошлогодней листвой земле мимо черного, почти идеально круглого болотного "оконца". Ася поспешила следом, испуганно поглядывая на "оконце", стараясь не думать о том, какие страшные твари могут таиться на его дне.
        Она была уже далеко, когда услышала странный звук за спиной, обернулась как раз, чтобы успеть заметить надувающийся на маслянистой глади "оконца" гигантский пузырь. Болотный газ, только и всего! Никаких чудищ, никаких огромных змей! И фашистского пса никто под воду не утаскивал, он сам провалился вот в такое точно "оконце". Пузырь лопнул с громким шипением, и Ася бросилась бежать, не оглядываясь, забыв про посох.
        Гадюка исчезла внезапно, Ася даже не заметила когда. Вот, кажется, только-только шуршала прелой листвой где-то под ногами, и ее уже нет. Бросила Асю одну посреди болота и вернулась к своей чокнутой хозяйке? А как же ей теперь? Куда же дальше?
        Наверное, девушка испугалась бы и даже запаниковала, но вовремя увидела наполовину ушедший под воду парашют. Змея вывела ее к тому самому месту, с которого начался Асин путь в глубь Гадючьего болота. Дальше она сможет и сама, дальше она знает дорогу...
        На опушку Сивого леса Ася вышла под вечер, когда на деревню уже опустились прозрачные весенние сумерки. Наверное, нужно дождаться темноты, не показываться на глаза ни своим, ни чужим. Да, так разумнее. Теперь, когда она спасла своего летчика, нужно быть особенно осторожной.
        У нее не получилось... Гортанный крик и автоматная очередь застали девушку врасплох, швырнули лицом вниз на землю, прямо в заполненную грязной жижей колею. Их было двое. Молодые, самодовольные, с ненавистной свастикой на рукавах, с автоматами наперевес - фашисты. Они кричали на нее и били прикладами по спине, не слишком больно, скорее, чтобы напугать. А потом Асю дернули за ворот телогрейки, поставили на ноги, неспешно, с брезгливыми выражениями на мордах обыскали, швырнули прямо в грязь узелок с остатками еды, заглянули в кисет с солью, снова заорали что-то непонятное, подталкивая в спину автоматными дулами, погнали вперед, к бывшему сельсовету, ставшему на время оккупации комендатурой. Ася шла молча, лишь украдкой вытирала льющиеся по щекам слезы. Ей хотелось быть смелой, без страха смотреть врагу в глаза, но не получалось. Дрожали руки, подгибались колени. Трусиха, беспомощная и никчемная...
        Перед комендатурой толпился народ, Ася так и не смогла понять - односельчане пришли сюда по доброй воле или их согнали силой, как в Васьковке. Она шмыгнула носом, вытерла рукавом телогрейки мокрое лицо. Нельзя, чтобы видели ее слезы: ни свои, ни чужие. Пусть она и трусиха, но умереть должна с гордо поднятой головой. Подчиняясь угрожающим взмахам автоматов, селяне молча расступались, женщины всхлипывали и украдкой крестились, мужчины хмурились, дети испуганно прятались за спины матерей.
        - Асенька, дочка! - из толпы к Асе бросилась мама.
        Один из фашистов ударил ее по лицу, оттолкнул с дороги. Ася закричала и тут же захлебнулась от боли: приклад автомата со всей силы впечатался в спину, перед глазами поплыло. Наверное, она бы упала, но ей не дали, подхватили за шиворот, потащили вперед, к стоящим на крыльце комендатуры людям. Да и не людям вовсе - зверям...
        Одного из них Ася видела в Васьковке. Лощеный, подтянутый, в круглых очочках, с тонкими усиками и рыбьим взглядом - Клаус Фишер. Тот самый, отправивший на болото автоматчиков с собаками, тот самый, о котором день назад предупреждал Асю Захар Прицепин. А вот и сам Прицепин, фашистский прихвостень, здесь же, на крыльце, по правую руку от Фишера, смотрит презрительно, с насмешкой. Как же ей хочется плюнуть в эти наглые глаза, а еще лучше выцарапать... Добраться бы до него и до этого фрица!
        Фишер махнул в сторону Аси затянутой в белоснежную перчатку рукой и что-то сказал Прицепину. Тот засуетился, залаял по-немецки, то и дело косясь на Асю, недобро скаля крепкие зубы. Вот она и проявилась, его продажная суть! Если раньше оставалась хоть крошечная надежда, что он, бывший сельский интеллигент, учитель немецкого языка, стал старостой не по своей воле, то сейчас надежда эта истаяла, как болотный туман. Прицепин - гад и предатель! Вот из-за таких и погибают на болоте советские ребята.
        Ненависть придала Асе решимости, она даже нашла в себе силы гордо вскинуть голову. Только бы мамка ушла, только бы не видела, как ее будут убивать. Ведь будут же, а иначе зачем собрались?! Она с ненавистью наблюдала, как Захар Прицепин спускается с крыльца и, прихрамывая, подходит, останавливается напротив, смотрит сверху вниз.
        - Предатель! - Она плюнула ему в лицо. Теперь, когда терять все равно нечего, можно быть смелой.
        Удар пришелся в челюсть. Сильный, беспощадный. Ася рухнула на землю, к ногам Прицепина, прошептала разбитыми в кровь губами:
        - Трусливая скотина.
        Он ничего не ответил, он намотал Асину косу на кулак и дернул вверх с такой силой, что от боли из глаз градом посыпались слезы. Рядом заржали и заулюлюкали немцы, а Захар впился в Асины разбитые губы злым поцелуем.
        Она брыкалась, отбивалась, пыталась дотянуться ногтями до его морды и сгорала от невыносимого стыда.
        - Добегалась! - прошипел Захар и, отвесив холуйский поклон Фишеру, потащил Асю прочь от комендатуры, в густую, уже почти настоящую темноту, впечатал спиной в стену сарая, перехватил горло холодной ладонью так, что ни дохнуть, ни выдохнуть.
        - Отпусти! - прохрипела она, вырываясь. - Отпусти, сволочь!
        - Громче ори. - Цыганские глаза Прицепина были совсем рядом, Ася даже могла видеть разгорающийся в них шальной огонь. - Ори, я сказал!
        - Пошел к черту! - Она дернулась, со всей силы лягнула Прицепина ногой.
        - Дура, - сказал он вроде как устало и рванул полы телогрейки с такой силой, что посыпались пуговицы.
        Вслед за телогрейкой пришел черед кофты, и Ася заорала отчаянно и громко, отталкивая руки Захара, уворачиваясь от жадных поцелуев.
        - Ори, - повторял он, в клочья разрывая на Асе одежду. - Добегалась, теперь ори...
        Отбиваться не было сил, и в легких почти не осталось воздуха, но она продолжала отчаянно сопротивляться.
        Все прекратилось внезапно. Вечернюю тишину вспорола автоматная очередь, следом раздались бабьи крики и громкий детский плач. Прицепин оттолкнул полуголую Асю, прислушался, а потом, кивнув каким-то своим непонятным мыслям, велел:
        - Вперед иди, голову не подымай, на людей не смотри. Уяснила? - Он больно сжал ее плечи, встряхнул. - Я спрашиваю - уяснила?
        Вместо ответа она лишь кивнула, тыльной стороной руки стерла с лица кровь и слезы, придерживаясь за стену сарая, побрела обратно к комендатуре.
        - Нашла кого на болоте? - вдруг послышалось ей вслед.
        - Не твое собачье дело, - прошипела Ася и попыталась поплотнее запахнуть истерзанную телогрейку.
        - Ох, договоришься, Настасья, - сказал Прицепин и матерно выругался.
        Ей не удалось затеряться в толпе. Толпа расступалась перед девушкой, обтекала испуганными волнами, причитала бабьими голосами и хмурилась суровыми мужицкими лицами.
        - Асенька, девочка моя! - к ней навстречу бросилась мама. - Доча, да что ж он сделал с тобой, этот ирод?
        - Мама, пойдем домой. - Одной рукой Ася придерживала расходящуюся на груди кофту, а второй стирала с лица кровь.
        - Да как же так можно, да разве ж это по-человечески?! - продолжала причитать мама, но уже шепотом, оглядываясь по сторонам и увлекая Асю подальше от окруживших крыльцо фашистов. - Пойдем, доченька. Пойдем...
        Они уже почти выбрались из толпы, когда Ася обернулась. Она просто хотела запомнить лица этих скотов, каждого по отдельности, чтобы потом непременно отомстить, но увидела другое... На земле, прямо посреди поселковой площади лежал дядька Федос. Хмурое его лицо было запрокинуто к небу, а на белой рубахе растекалось черное пятно.
        - Расстреляли его, Асенька, - скороговоркой зашептала мама, - как пособника партизан. Господи, доченька, где ж ты была? Я же боялась, что эти ироды и тебя... Асенька, ты не плачь! Не плачь, золотко! Нехай лучше Захар тебя... с тебя не убудет, забудется все, быльем порастет... Нехай так, чем рядом с Федосом лечь. Живая зато, слава богу! - Мама причитала, захлебывалась словами и рыданиями, тащила Асю прочь от стремительно пустеющей площади...
        * * *
        Мысли были рваными и клочковатыми, они толклись в пустой Алениной голове, наползали одна на другую, перемешивались и не давали сосредоточиться. Отчего-то она твердо знала, что нужно сосредоточиться, что в нынешнем ее состоянии без этого никак, что если она не сделает самое последнее усилие, то навсегда останется в сером мире и потеряет себя окончательно...
        Все началось с той самой злой тени, с ощущения чужих жестких пальцев на подбородке, с горечи во рту и желудочных спазмов. Когда злая тень отступила и серый мир почти полностью вступил в свои права, Алену вырвало. Ее рвало, наверное, вечность, она успела прожить целую серую жизнь, пока то, что было ее телом и принадлежало разноцветному миру, корчилось в судорогах. Может, это наказание за непослушание, за то, что она заглядывает в прорехи между мирами? Может, нельзя так делать, небезопасно?..
        Когда все закончилось и в животе стало совсем пусто, Алена вдруг поняла, что ощущает себя не по частям, как раньше, а почти целиком, что собственные руки больше не кажутся ей чужими и страшными, а в серый мир прокрались краски...
        Бороться за красочный мир было тяжело. У Алены не всегда получалось, но она очень старалась. Какой-то крошечной частью сознания она понимала, что серый мир питают не только ее страхи, но и те маленькие круглые штучки... таблетки, которые дают ей тени.
        Иногда отказаться от таблеток не получалось: Алену заставляли, а сопротивляться не было сил. Но та тень, со знакомым и почти уже привычным запахом, не заставляла и никогда не проверяла, проглотила ли Алена таблетки, и она их выплевывала в раковину, а потом полоскала рот и умывалась ледяной водой, чтобы прогнать из головы злой и требовательный шепот серого мира, который уговаривал, угрожал, который не хотел ее отпускать...
        С каждым днем красок вокруг становилось все больше. Однажды Алена увидела свои руки, испачканные чем-то ярко-синим. Синий - это небо и иногда море, а еще ее глаза, кажется... Рисовать синими пальцами на белой бумаге было так неожиданно и так радостно, что Алена почти поверила, что смогла освободиться из серого плена, но наступала ночь, и надежда рушилась. Другие приходили в ее новый, такой хрупкий разноцветный мир, присаживались на кровать, зависали над головой и говорили-говорили... Чтобы не слышать их и не видеть, Алена зажмуривалась, зажимала уши ладонями, с головой ныряла под одеяло, но даже там Другие до нее добирались. Кончики пальцев холодели от их прикосновений, волосы на затылке шевелились от их дыхания, голова раскалывалась от их стонов и причитаний... Каждую ночь девушка думала, что не доживет до рассвета, но каким-то чудом доживала. Утром Другие уходили, напоминанием и укором оставляя на полу палаты хрупкие серые крылышки, и Алена снова начинала верить...
        Этим утром она отыскала себя полностью, собрала из кусочков, точно мозаику. Некоторых кусочков не хватало, но даже без них картинка казалась почти целостной. Она больна - это не вызывает сомнений. Душевное нездоровье трудно диагностировать самостоятельно, но Алениных знаний достаточно для того, чтобы понять - с ней что-то не так. На этом знания заканчивались. "Что-то не так" - это не диагноз, это всего лишь предчувствие. А диагноз - это история болезни, исписанная забористым врачебным почерком, это лечебная тактика и лист назначений...
        Ее лечили. Таблетки, которые она уже который день отправляла в раковину, - это лекарства, психотропы, антидепрессанты... Они должны помогать, но от них только хуже. А без них... а без них Алена уже почти собрала мозаику своей личности, осталось лишь найти недостающие осколки. Это очень хорошо и очень обнадеживающе, но что делать с Другими, которые не исчезли вместе с серым миром? Если они проявление ее болезни, то почему в остальном с ней все нормально? Почти нормально...
        ...Он не был тенью. Он был санитаром по имени Матвей. Отчего-то Алене казалось особенно важным запомнить его имя, как будто от того, запомнит она или нет, будет зависеть очень многое. Санитар Матвей смотрел на нее ясно-серыми глазами, кормил ее шоколадкой и уговаривал немного подождать. Ему было бесполезно объяснять, что ждать она не может, что каждая ночь в этом жутком месте высасывает из нее силы, делает все более беспомощной и все менее нормальной.
        Матвей сказал, что ее лечащий врач - Егор. Это плохо, это даже хуже, чем можно себе представить. Он пытался контролировать ее даже тогда, когда она была сильной и здоровой, а теперь, когда она полностью в его власти, когда вся ее жизнь зависит от того, какой диагноз он ей поставит, ей не вырваться...
        * * *
        ...Это не было любовью с первого взгляда, это вообще не было любовью. По прошествии нескольких лет Алена могла смотреть на вещи трезво и без боли, но так и не смогла до конца понять, что же ее связывало с Егором Стешко.
        Он сын уважаемых родителей, перспективный и выдающийся, медалист и призер краевых олимпиад, поступивший в медицинский играючи и вроде даже без особой охоты. И она, провинциальная девчонка, прорывавшаяся к своей мечте долгих два года не с помощью уважаемых родителей и не благодаря победам в олимпиадах, а с боем, через пахнущие хлоркой больничные коридоры, через приемные покои и вычищенные до стерильности операционные. Ее руками вычищенные, руками, в которые запах дезсредств впитался так сильно, что понадобилось несколько месяцев, чтобы он окончательно выветрился. Днями и ночами Алена работала санитаркой, присматривалась, принюхивалась, привыкала к своей мечте, а вечерами готовилась к поступлению в медицинский. Два года...
        За это время она научилась не только до блеска надраивать полы и посыпать хлоркой больничные уборные, она наблюдала и училась тому, что обязательно пригодилось бы ей в будущем. Уколы, клизмы, компрессы - эти стандартные сестринские манипуляции Алена освоила еще в первый год. А на второй заведующий кардиохирургическим отделением Антон Карпович позволил ей войти в святая святых - операционную, не до операции и не после, а во время. Алена на всю оставшуюся жизнь запомнила, что чувствовала, наблюдая, как большие руки Антона Карповича изящно и вроде бы играючи спасают еще одну жизнь, как пропитывается потом и темнеет зеленая хирургическая шапочка, а на прозрачных стеклах очков оседает конденсат, как операционная медсестра Танечка поглядывает на шефа поверх марлевой повязки, стараясь почувствовать и предугадать каждый жест еще до того, как он скажет веселым прокуренным голосом: "Танюша, не лови ворон. Где зажим?" В ту самую минуту, когда Антон Карпович прижег последний сосуд, наложил последний шов и все с тем же весельем в голосе спросил: "Ну что, Аленка, не передумала еще становиться Айболитом?" - она
окончательно поняла, что сделала правильный выбор. Заведующий не стал дожидаться, что ответит ему рвущаяся во врачи санитарка Алена Прицепина, махнул рукой и, насвистывая что-то веселое, пошел размываться[7]. А она еще долго стояла в полной неподвижности, боясь спугнуть то хрупкое и радостное чувство, которое только что родилось в груди, пока медсестра Танюшка не толкнула ее локтем в бок и не сказала строго:
        - Прицепина, ну что стоишь? Иди уже, не путайся под ногами.
        И она совсем не обиделась, потому что то хрупкое и радостное, что она в себе берегла, стало еще ярче.
        А летом того же года Антон Карпович, который, казалось, и думать забыл об Алене, позвал ее к себе в кабинет и, угощая чаем с баранками, принялся расспрашивать о планах на будущее. У Алены на тот момент был только один план - поступление в мединститут.
        - Значит, не передумала? - Заведующий одобрительно покачал головой. - А не боишься, что конкурс большой, что рвутся в медицину ребята, которым ты по всем параметрам неровня?
        - Не боюсь. - Она не кривила душой и не кокетничала. Когда перед тобой одна-единственная главная цель, просто нельзя бояться.
        Наверное, Антон Карпович что-то такое увидел в ее взгляде или понял про нее что-то особенное, потому что его прочерченное морщинами лицо вдруг расцветила озорная мальчишеская улыбка.
        - Ты, Аленка, непременно поступишь. Я знаю, сам таким был.
        - Спасибо, Антон Карпович! - Она тоже улыбнулась.
        - А чтобы никто шустрый и хваткий тебя часом на вираже не обошел, я тебе организую целевое направление.
        Это был даже не подарок, это был Дар. Целевое направление давали только самым-самым, как правило, именно шустрым и хватким, оно не было стопроцентной гарантией поступления, но увеличивало шансы в разы.
        - Но смотри, Аленка, опозоришь меня на вступительных или будешь плохо учиться, я, знаешь, что с тобой сделаю?.. Моей власти хватит, чтобы тебя из медицинского поперли...
        Она не подвела и не опозорила, вступительные сдала на пятерки и за все шесть лет учебы не дала своему благодетелю повода пожалеть о совершенном. Работу Алена тоже не бросила. Нужно было как-то выживать в большом городе. Деньги в больнице платили смешные, но Антон Карпович нет-нет да и подбрасывал своей протеже повышенные премиальные, да и дед Тарас, как мог, старался помочь внучке продержаться на плаву. Она всякий раз отказывалась от денег, а он повторял, что его пенсии на одного слишком много и отчего же не помочь внучке, пока есть силы и возможности? Дед Тарас был родным братом покойной Алениной бабушки, собственных внуков не имел и с младенчества относился к Алене, как любимой кровиночке.
        Но Алена продолжала работать в больнице не только из финансовых соображений. Антон Карпович взялся учить ее медицинским премудростям. Сначала это были маленькие и в чем-то даже наивные премудрости, но после четвертого курса все изменилось. Во-первых, из санитарок Алену перевели в медсестры, а во-вторых, Антон Карпович стал брать ее с собой в операционную. Ради этой уникальной возможности учиться у одного из самых талантливых кардиохирургов страны Алена даже не уезжала на лето домой, выкроила лишь пару выходных, чтобы навестить деда Тараса, а дальше, кажется, и вовсе переселилась жить в больницу. То лето стало переломным в ее жизни. И не только из-за работы...
        Он был неприметным. Таких в разудалой студенческой среде снисходительно называют ботанами. Аккуратный ежик волос, очки в тонкой оправе, смешные, по-юношески редкие усики, тонкая шея и отчаянный вызов в глазах. С этим вот отчаянным вызовом он и посмотрел на Алену, когда в институтской столовке она присела за его стол.
        - Можно? - Она спросила скорее из вежливости. В переполненном зале свободное место оставалось только рядом с ним, а обедать стоя у нее не было никакого желания.
        Сказать по правде, после бессонной ночи, проведенной в отделении, у Алены было только одно-единственное желание - отоспаться. Может, если повезет, на лекции...
        - Да, конечно. - Парень смахнул со стола талмуд по топографической анатомии, освобождая место для Алениного подноса. - Присаживайся.
        Они ели молча. Алена запивала пельмени компотом и из последних сил сдерживала зевоту, а парень вяло ковырялся в своей тарелке и лишь изредка поглядывал на соседку поверх очков. Алене казалось, что он хочет что-то у нее спросить, но не решается. Возможно, не будь она такой уставшей, то сама бы попробовала завести светский разговор, а так ограничилась лишь вежливой, ни к чему не обязывающей улыбкой.
        На лекции они снова оказались рядом. Алена нарочно устроилась в последнем ряду за широкой спиной одногруппника Васи Самойлова, чтобы иметь возможность подремать, а ботану, наверное, просто не хватило места в первом, "ботаническом", ряду. Всю лекцию Алена благополучно проспала, а когда открыла глаза, первое, что увидела, - внимательный взгляд блекло-голубых глаз. Он сидел близко-близко, положив голову на скрещенные руки, и разглядывал Алену с тем самым вниманием, с которым еще совсем недавно штудировал картинки в атласе по топографической анатомии.
        - Тебе чего? - спросила она не слишком приветливо. А кому понравится, когда его вот так пристально изучают?
        - Ничего. - Он виновато улыбнулся, поправил сползшие с переносицы очки. - Просто подумал, почему ты лекцию не слушаешь?
        - А ты все лекции слушаешь? - Алена едва сдержала зевок.
        - По хирургии все, - ответил ботан очень серьезно. - Я буду хирургом. Кардиохирургом, - добавил он с мрачной решимостью.
        - Мои поздравления. - Алена, которая тоже твердо знала, что будет кардиохирургом, протянула будущему коллеге руку. - Меня Аленой зовут.
        - Егор. Егор Стешко. - Его ладонь была узкой и влажной. Может, от волнения, а может, из-за лабильной нервной системы.
        - Эта лекция малоинформативная. - Она покосилась на томящегося за кафедрой лектора и перешла на торопливый шепот: - У меня книга есть переводная, очень хорошая. Если хочешь, могу дать почитать...
        Наверное, они сблизились на почве общего увлечения, а может, потому, что оба были одинокими и неприкаянными. Сближение это получилось медленным и неспешным, вылившимся в более-менее серьезные отношения только к концу пятого курса. Родители Егора серьезные отношения единственного сына с какой-то провинциальной штучкой не одобрили, и тогда Егор совершил, наверное, самый решительный в своей жизни поступок - ушел из дома. Ушел к Алене, в ее съемную однокомнатную квартиру на самой окраине.
        Сначала это казалось чудесным и романтичным, поступок Егора виделся Алене мужским, и она им гордилась, считала его высшим доказательством любви, но эйфория очень скоро прошла. Егор готовился стать гениальным кардиохирургом, он часами просиживал за учебниками, до ночи пропадал в институтской библиотеке. Наверное, это было правильно, наверное, теоретическая база - это очень важно, но Алена твердо знала - ни один, даже потенциально гениальный врач не сможет состояться без практики.
        Егор ее не понимал и не поддерживал, к ее работе в больнице относился со снисходительной насмешливостью. "Любимая, женщине не место в хирургии", - повторял он, перелистывая очередную страницу очередного талмуда. Алене все хотелось спросить, где же, на его взгляд, место женщины, но она не спрашивала, уважала выбранный Егором путь и упрямо шла своим собственным.
        В тот год ей пришлось работать особенно много, чтобы прокормить их обоих. Оскорбленные в лучших чувствах и не теряющие надежды на возвращение блудного сына, родители не помогали Егору ни копейкой, Алениной зарплаты не хватало катастрофически. Было бы намного проще, если бы Егор тоже нашел работу, но теоретическая подготовка отнимала слишком много сил и времени, а работа вне рамок любимой кардиохирургии казалась ему оскорбительной.
        Так продолжалось долго, пока однажды, особенно темной и бессонной ночью, Алена вдруг с неотвратимой ясностью не поняла, что ни разу за время их знакомства Егор не спросил, в каком конкретно отделении она работает и чем занимается. Это было яркое, как вспышка, озарение, после которого сразу вдруг стало ясно, какие они все-таки разные. Не любовники, не друзья и даже не единомышленники, а так - случайные попутчики. Мало того, Егор ее ревновал. Если бы к другим мужчинам, это было бы понятно и объяснимо, но Егор ревновал Алену к ее маленьким профессиональным успехам, к тому, что все то сложное и непостижимое, выстраданное в институтских библиотеках, что с таким трудом давалось ему, к ней приходило легко и без видимых усилий. Ему было бесполезно объяснять, что все эти знания не случайные, что они тоже выстраданы, только не в библиотеках, а в операционных. Он не видел того огня, который горел в ней, он даже своего собственного огня не видел...
        Первая и единственная ссора случилась перед шестым курсом, когда Алена заявила, что субординатуру будет проходить по хирургии. Егор ей не поверил, он посмотрел на девушку с уже привычной ласковой снисходительностью и сказал:
        - Любимая, в нашей семье будет только один хирург.
        - Ты? - спросила она, уже зная ответ.
        - Я. - Он улыбался и поглядывал на нее поверх очков. - Ты же понимаешь, чем я пожертвовал, чтобы быть с тобой?
        Она не понимала. Очень старалась, но не могла. Сама она просто жила и ничем не жертвовала, пока не узнала, что смотрит на мир сквозь призму обычных женских иллюзий.
        - Ты же умная девочка, Алена. - Егор с нежностью погладил свой анатомический атлас, огромный, тяжелый, подаренный Аленой на Двадцать третье февраля. - Думаю, пришло время трезво посмотреть на жизнь.
        - Женщине не место в хирургии... - шепотом повторила она уже оскомину набившую фразу и решилась на тот самый вопрос, который давно следовало задать: - А где же, по-твоему, мое место?
        - Здесь. - Егор обвел взглядом их крошечную кухню. - Настоящее призвание женщины не хирургия и уж тем более не кардиохирургия. Женщина должна быть хранительницей семейного очага, но если тебе очень хочется, я не возражаю, если ты выберешь педиатрию. Это полезные знания.
        Он говорил ровно и неспешно, гипнотизируя Алену немигающим взглядом, лаская пальцами переплет анатомического атласа. Мужчина, которого она считала хорошим человеком, вдруг начал демонстрировать замашки семейного диктатора. В нем не было ничего угрожающего, но Алена вдруг кожей почувствовала, как он опасен.
        - Подожди. Позволь мне сказать. - Она уже понимала, что им не по пути, но еще хотела решить все миром, попытаться объяснить.
        - Нет, это ты подожди! Когда говорит мужчина, женщина должна молчать и слушать. - Он не выглядел ироничным, не пытался свести неприятный разговор к шутке и свято верил в то, о чем говорил. - Завтра ты перепишешь заявление, и на этом закончим нашу дискуссию.
        - Все? Теперь мне можно сказать? - Она уже ненавидела себя за эту близорукость, за собственное замаскированное под симпатию равнодушие, которое позволило просочиться в ее мир такому, как Егор Стешко. Никто не виноват, только сама...
        - Говори.
        - У меня к тебе встречное предложение. - Алена на него не смотрела. Не из-за страха, а из-за чувства гадливости, которое вдруг поднялось с самого дна души и заполнило ее до краев. - У тебя есть час на сборы. Если хочешь, я даже помогу сложить твои вещи.
        - Не понял. - Он и в самом деле не понял. Для такого мужчины, как он, было сложно понять такую женщину, как Алена. - Ты хочешь, чтобы я тебя оставил?
        - Можно и так сказать. - Она не смогла сдержать ироничной усмешки. - Егор, оставь меня навсегда. Сделай милость.
        Он молчал очень долго, наверное, обдумывал Аленино предложение, а потом сказал:
        - Ты еще пожалеешь.
        - Я уже пожалела, Егор. И, пожалуйста, не заставляй меня жалеть еще больше...
        ...Она не заметила, как это случилось, не уловила момент, когда угол анатомического атласа впечатался ей в челюсть. Просто почувствовала острую боль, а потом потеряла сознание.
        - ...Я не хотел. - Это были первые слова, которые Алена услышала, когда пришла в сознание. Она лежала на полу, посреди кухни, а Егор сидел за столом, поставив локти на атлас. - Просто ты не понимала, а я не знал, как тебе объяснить. Так получилось...
        Нижняя часть лица болела и, кажется, опухла.
        - Ты не хотел... - И говорить больно.
        - Так получилось, - еще раз повторил Егор.
        Он не помог ей встать, он не смотрел на ее разбитое лицо, он уставился в свой анатомический атлас. Наверное, считал, что ничего страшного не произошло, наверное, женщине в его мире отводилась именно такая роль...
        Сковородка была чугунной и тяжелой, гораздо тяжелее его любимого атласа. Алена замахнулась без предупреждения, замахнулась и остановила удар лишь в нескольких сантиметрах от его коротко стриженного лопоухого затылка.
        - Уходи. - Из-за боли крик не получился, вышло злое шипение. - Пошел вон, пока я тебя не убила.
        Егор ей поверил. Даже странно, целый год не верил в ее способности, а тут - пожалуйста. Он взвизгнул совсем по-девчоночьи, схватил со стола свой атлас и, прикрываясь им, как щитом, попятился к выходу из кухни.
        - Ты еще пожалеешь! - Это были последние слова, которые Алена услышала перед тем, как захлопнула за ним дверь.
        - Я уже пожалела, - повторила она и расплакалась.
        На память о первой любви Алене досталась трещина в нижней челюсти и чахлый кактус, подаренный Егором на Восьмое марта. Челюсть со временем зажила, а кактус Алена отнесла на пост в больницу. Сначала хотела выбросить, но пожалела.
        Целый год их с Егором пути не пересекались. От одной из одногруппниц Алена узнала, что Егор вернулся к родителям, утроил усилия по достижению своей заветной мечты и после окончания медицинского твердо намерен стать кардиохирургом. С той самой ссоры они больше ни разу не разговаривали, а встречаясь случайно в институтских коридорах, делали вид, что незнакомы. Не то чтобы с большим нетерпением, но Алена ждала, когда же наконец судьба разведет их окончательно.
        Последний учебный год пролетел как-то совсем незаметно, по распределению Алена попала в родное отделение, только уже не санитаркой и не медсестрой, а врачом-интерном. Было наивно думать, что причиной такого чертовского везения стал ее красный диплом, скорее уж - целевое направление и протекция Антона Карповича, который специально ради Алены обивал пороги облздрава и вел задушевные беседы с институтским руководством.
        Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой счастливой, как в тот год. Никогда раньше ее жизнь не складывалась так легко и удачно. Интернатура подходила к концу, и Антон Карпович заверил, что возьмет Алену в штат на единственное вакантное место, а перед этим еще и отправит в Германию на стажировку.
        До отъезда в Германию оставался всего один день, когда на нее напали. Поздним вечером прямо в больничной подворотне кто-то, чьего лица Алена в темноте так и не смогла рассмотреть, ткнул ее в грудь чем-то острым.
        В себя Алена пришла уже не в подворотне, а в реанимационной палате, подключенная к капельнице и мониторам. Антон Карпович сказал, что она просто невероятно везучая барышня, что еще бы сантиметр, и даже он уже ничем не смог бы ей помочь. Через день в палату к Алене пришел следователь, расспрашивал, не запомнила ли она приметы нападавшего. Девушка не запомнила почти ничего, только запах. Мята и морская свежесть, любимый лосьон Егора. Скорее всего, это ровным счетом ничего не значило, наверное, таким лосьоном пользовался каждый пятый мужчина в городе, поэтому она ничего не сказала следователю и дело закрыли.
        Алена выздоравливала долго, а когда наконец поправилась, еще очень долго боялась заходить вечерами в темные подворотни. На стажировку в Германию она поехала только в следующем году, а еще через полгода из разговора с Антоном Карповичем узнала, с каким трудом ему удалось отстоять ее место.
        - Был там один шустрый и быстрый. - Заведующий морщился от неприятных воспоминаний и мял в руках незажженную сигарету. - Папа из министерства, мама тоже какая-то шишка, сам парнишка - потенциальный гений. Ты понимаешь, Прицепина, бывают такие... загадочные юноши, которые считают, что знают все.
        - Этот тоже знал? - спросила она осторожно.
        - В теории.
        - А фамилия?
        - А фамилия его мне еще несколько месяцев в страшных снах снилась. - Антон Карпович щелкнул зажигалкой. - Стешко его фамилия. Ух и настырный же оказался пацан! Он ко мне не один раз приходил, пока ты на больничной койке бока отлеживала, уговаривал дать ему шанс.
        - В смысле? - Уже давно заживший рубец под левой грудью вдруг заныл и задергался.
        - А что тут непонятного, Прицепина? Предлагал тебя, как неперспективную, уволить, а его, как потенциально гениального, взять в отделение.
        - А вы?
        - Прицепина, не заставляй меня думать, что ты глупее, чем кажешься. - Шеф усмехнулся в седые усы. - Что я, если ты все еще в штате?
        - Спасибо, - только и смогла она ответить.
        - Спасибо на хлеб не намажешь, Прицепина. Через месяц Долгов летит в Штаты на двухмесячные курсы, будем работать за себя и за Долгова. Ты как, Прицепина, готова впахивать на ниве кардиохирургии? - Он снова тепло, совсем по-отечески улыбнулся.
        - Всегда готова, - заверила Алена шефа.
        - Отчего-то я ни на секунду не сомневался. Гениальности в тебе, конечно, маловато, зато настырности и работоспособности хоть отбавляй. А этот, который непризнанный гений, так обиделся, что из кардиохирургов быстренько переквалифицировался в психиатры. - Антон Карпович глубоко затянулся сигаретой. - Вот я тебе честно скажу, Прицепина, не позавидую я его пациентам...
        ...Пророческие слова шефа огненными буквами высветились в мозгу. Пациентам неудавшегося гения Егора Стешко можно только посочувствовать, особенно тем, к которым он испытывает личную неприязнь...
        Ася. 1943 год
        Дядька Федос пришел к ней той же ночью. Ася открыла глаза - а он стоит... Все такой же хмурый, все в той же белой рубахе, только чистой.
        - Уйду скоро, - вздохнул он. - К Люське прощаться заходил, так не видит она меня, только плачет. Кто за ней теперь присмотрит, как не я?..
        - Мы присмотрим. - Ася села в кровати, сама удивляясь своей смелости. - Мы с мамкой и другие.
        - Вы уж присмотрите, - попросил дядька Федос. - Жалко ее, горемычную. Все из-за меня. - Он немного помолчал, а потом посмотрел на Асю блестящими, совсем не пустыми глазами, сказал просительно: - Я ж, Аська, к тебе не за тем пришел.
        - А зачем? - спросила она, уже предчувствуя ответ.
        - Из-за Алеся, младшенького моего. Заблукал он, я знаю.
        - Заблукал?
        - В дрыгве. Я к нему хотел, с собой думал забрать.
        - Куда?
        - Туда, девка, туда. - Пожелтевшим от табака пальцем дядька Федос указал вверх. - А она меня не пущает, Морочь. Меня туда не пущает, а Алеся оттудова. Плохо это, очень плохо.
        - А я чем же могу помочь? - От мертвого дядьки Федоса волнами шел холод. Или это не от него, а от приоткрытой двери?
        - Можешь! - На рябом лице гостя появилась и тут же исчезла просительная улыбка. - Ты ее попроси, Хранительницу. Она все сделает как надо. Ты только попроси. Плохо ему там, я знаю. Другим тоже плохо, но Алесь же сын...
        Хранительница? Вот, значит, кто старуха на самом деле - Хранительница. Хранить - хоронить...
        - Что попросить? - Ася покосилась на спящую на соседней кровати маму.
        - Нехай с Морочью поговорит. Я готов замест Алеся...
        - Дядька Федос...
        - Эх, молодая ты, Аська, глупая. Все мы глупые, пока живые. Ты просто попроси, а я подожду. Я могу еще трошки[8] подождать.
        - Не знаю. Я дорогу не найду.
        - Найдешь. Ты особенная, дорога тебя сама найдет. Попросишь?
        - Попрошу! - решилась она. - Только и ты мне помоги.
        - Как же я тебе помогу? - усмехнулся ночной гость. - Нет меня больше. Был Федос да весь вышел.
        - Как с партизанами связаться, скажешь? - Ася зябко поежилась, обхватила себя руками за голые плечи. - Мне донесение нужно передать очень важное.
        - Значит, это ты сбитого летчика нашла? Ждали в отряде донесения. Ох как ждали. - Дядька Федос нахмурился, точно и теперь, будучи уже мертвым, осуждал Асино стремление помочь своим. - Живой хоть летчик-то?
        - Живой. - Она кивнула. - Только раненый. На болоте он, у ста... у Хранительницы.
        - Так она, выходит, не только мертвых, но и живых приваживает... - Дядька Федос задумчиво подергал себя за ус, а потом сказал: - Ну что с тобой станешь делать?! Слухай! Помнишь, где в лесу до войны Кондрата Лешнева пасека была?
        - Помню. - Ася снова кивнула.
        - А березу вывороченную помнишь? Ну ту, что в сороковом ураганом повалило прямо на Кондратову хату.
        - И березу помню.
        - Между корнями той березы - тайник. Так сразу и не увидишь, он дерном привален. Но если знать, что искать... Был он у меня для экстренной связи, когда самому в отряд никак нельзя. Раз в неделю его проверяют, по воскресеньям. У тебя пять дней еще, если успеешь...
        - Я успею! - сказала Ася решительно. - Мне очень нужно.
        - Ох, егоза, - вздохнул дядька Федос, а потом сказал: - Пойду я, Аська, а ты не забудь просьбу мою. Ты ж с Алесем в школе дружила, пожалей хлопца...
        Прежде чем ответить, Ася крепко-крепко зажмурилась, а потом сказала:
        - Хорошо, дядя Федос, я попробую.
        ...В комнате не было никого. От протопленной на ночь печи жаркими волнами разливалось тепло, мама постанывала и бормотала что-то во сне, мерно тикали настенные часы. Привиделось? Так же как тогда, на болоте?..
        Утро выдалось зябкое и промозглое, совсем не весеннее, зато под стать сумбуру, творящемуся у Аси в душе. Мама ни о чем не расспрашивала, молча накрывала на стол, лишь изредка испуганно поглядывала на Асю да вздыхала украдкой. Она заговорила только после завтрака, села напротив, положила руки ладонями на стол, посмотрела виновато и просительно одновременно.
        - Мам, ты чего?
        - Доча, я поговорить. Нужно об этом поговорить, никуда не деться.
        - Если про болото, то все равно ничего не расскажу, - сказала Ася решительно, а потом добавила уже ласковее: - Мам, тебе же спокойнее будет.
        - Я не про болото. - Мама покачала головой. - Я про этого ирода, про Захара.
        - Захара? - Горло снова сдавило холодными пальцами, дышать стало тяжело.
        - Я сегодня в Васьковку схожу к бабе Малаше.
        - Зачем?
        - Баба Малаша травки всякие знает... - Мама покраснела. - Те, что по нашей женской части. Асенька, - она накрыла ее ладонь своей, - а вдруг, не дай Господь, ты забеременеешь? Лучше заранее, пока не поздно.
        - Забеременею? - Смысл маминых слов дошел до нее не сразу, а когда дошел, Асю вдруг замутило. - Я не забеременею, - сказала она и заглянула в заплаканные мамины глаза. - Не было ничего. Ясно?
        - А как же?.. А одежа твоя?..
        - Не было! - с нажимом повторила она. - Не нужно травок.
        Она так и не поняла, поверила ей мама или нет, встала из-за стола, вышла во двор. Со стороны Сивого леса на деревню наползал туман, тяжелый, густой - гадючий. Значит, нельзя сегодня на болото, опасно. Надо ждать, когда туман спадет, а ждать мочи никакой нет.
        - Опять туман. - Мама вышла следом, зябко поежилась. - Зачастил он что-то в последнее время. Раньше не было такого.
        Раньше не умирало в Сивом лесу и на Гадючьем болоте столько народу, не было где развернуться. От мысли этой, равнодушной и отстраненной, по позвоночнику пополз холодок. Ася подхватила стоящие у крыльца пустые ведра.
        - Куда?! - Мама поймала ее за руку.
        - К колодцу за водой.
        - Не ходи. Не нужно тебе пока.
        - Почему не нужно? Из-за фашистов или из-за Захара Прицепина?
        - Дома побудь, - сказала мама неожиданно решительно. - Пусть утрясется все, забудется.
        - Что забудется? Как эти гады дядьку Федоса на глазах у всех расстреляли? Или как Захар меня позорил? - Она вырвала руку. - Не бойся, мама, я уже взрослая. Сама разберусь.
        - Взрослая, а дурная еще совсем. Что ж ты лезешь в самое пекло, донька?!
        - Я не в пекло, я в туман. - Ася перебросила через плечо коромысло, выбежала со двора.
        Колодец стоял в низине, на дно которой стекал и оседал туман. Ася сдернула с крюка ведро, крутанула до блеска отполированный людскими ладонями ворот, прислушалась сначала к громкому бряцанию разматывающейся цепи, а потом к гулкому булькающему звуку. Захотелось вдруг перегнуться через бревенчатый край, заглянуть в колодец. Она бы, наверное, так и сделала, если бы не вибрирующий от злости голос.
        - Довольная? - Из тумана, теперь уже совсем густого, непроглядного, выплыла статная женская фигура. - Свела мужика с ума и радуешься!
        Ганна, жена этого гада Захара Прицепина, несчастная жена.
        - Я довольная? Что ты такое говоришь? - Ася вцепилась в холодный и скользкий от тумана ворот, потянула на себя.
        - Опозорила на всю деревню, - шипела Ганна. - Его опозорила, сама опозорилась. Бесстыдница!
        - Думаешь, мне понравилось?! - Ася выпустила ворот, и полное ведро с громким всхлипом рухнуло обратно в колодец. - Думаешь, мне вот это понравилось? - Она коснулась разбитой и распухшей губы. - Не нужен мне твой Захар, забирай!
        - Забирай?! - Ганна с неожиданной силой дернула ее за рукав телогрейки. - Он муж мне! Он и так мой, навошта[9] мне его забирать? Это ты на чужое не зарься, воровка!
        - Я не зарюсь. - Ася высвободила руку из цепких пальцев Ганны. - Что за счастье с таким, как он?..
        - Счастье? А что ты вообще знаешь про счастье? Что ты про нас с Захаром знаешь? - Ганна зло всхлипнула, а потом добавила приглушенным шепотом: - Ты у меня на дороге не становись, я за Захара глотку перегрызу любому. А ты ведьма! Приворожила чужого мужика, гадина!
        Она ведьма? Не видела Ганна настоящих ведьм. Ася потянула на себя колодезную цепь, ворот пронзительно заскрипел.
        - Слышала меня?! - Ганна стояла в стороне, из тумана до Аси доносился теперь только ее голос. - Не подходи к моему мужику, даже в сторону его не гляди, ведьма.
        А ведь ее можно пожалеть, ведь она несчастная женщина, она знает, что ее муж законченный мерзавец, и все равно любит, да так, что готова ему все на свете простить, даже измену и предательство. Сама бы Ася так не смогла, наверное. Не ее это удел - такая шальная и слепая любовь.
        - Не погляжу, - пообещала она, вытаскивая ведро из колодца.
        - Побожись, - донеслось из тумана.
        Она уже хотела сказать, что не верит в бога и все эти суеверия, а потом вдруг вспомнила затянутые бельмами, но все равно зрячие глаза бабки Шептухи и сказала:
        - Не люблю я твоего мужа, Ганна. Не нужно мне на него глядеть. Уходи.
        Ганна ушла не сразу, Ася слышала ее частое, со свистом дыхание и думала только об одном - чтобы туман поскорее исчез, потому что на затерянном в болоте острове ее ждет раненый летчик. Пусть он без сознания, но она точно знает, что он ее ждет...
        * * *
        Это и в самом деле было похоже на чудо. То, что случилось с пациенткой из палаты номер четырнадцать. Пусть девочка еще не до конца адекватна, но на внешний мир уже реагирует, волосы на себе не рвет, стены не разрисовывает и даже хочет поговорить с лечащим врачом. Прогресс!
        Матвей вышел на свежий воздух, опустился на скамейку под яблоней, щелкнул зажигалкой, прикуривая. Это очень хорошо, что все так удачно складывается. Получается, и овцы целы, и волки сыты.
        Волки сыты, а она голодная, у нее какая-то там гипогликемия. Матвей сделал глубокую затяжку, посмотрел на наручные часы. Время обеденное, в запасе целых полчаса, как раз успеет сбегать в ближайший магазин за шоколадками. Ей, похоже, нравятся шоколадки.
        В магазине было малолюдно, Матвей купил пару плиток для Алены и одну для себя - как-никак, а обед он из-за нее пропустил, - вышел на улицу, остановился в тени старого клена, прикуривая. Что-то в последнее время он стал много курить, а ведь уже почти бросил.
        - А ты, я гляжу, не торопишься, братишка, - послышалось над ухом, и Матвей, вздрогнув от неожиданности, чертыхнулся.
        - Обед у меня, - сказал, мрачно глядя на коренастого мужика, привалившегося плечом к шершавому кленовому стволу. - Куда торопиться?
        - Да я не о том. - Мужик миролюбиво усмехнулся, но взгляд карих глаз так и остался холодно-настороженным. - Ты же не забыл про договор? Ты делаешь то, что обещал?
        - А как по-твоему? - Матвей щелкнул зажигалкой. - Ты же видишь, где я работаю. - Он небрежно кивнул в сторону больничного забора. - Все как договаривались.
        - Долго, - собеседник покачал головой и сунул руки в карман камуфляжной куртки. - У меня столько времени нет.
        Вот не нравился Матвею этот тип! Хоть убей, не нравился. Было в его повадках что-то звериное, да и манеры... Про манеры - это вообще отдельный разговор. Не окажись они с Галкой в таких стесненных финансовых обстоятельствах, Матвей послал бы этого клиента куда подальше, но финансы решали все...
        ...В тот день Матвей как раз собирался на перекус в кафешку, ту, что напротив офиса, стоял у приоткрытого окна и размышлял над тем, что вот уже и весна, времени совсем чуть, а нужной суммы они с Галкой так и не собрали. Все, что можно было продать, продали, даже мамины фамильные драгоценности, даже папину коллекцию холодного оружия, но этого все равно оказалось мало. На саму операцию, возможно, и хватило бы, но ведь это Германия, там не только медицина платная, там еще и цены европейские. А маму непременно должен кто-то сопровождать, одна в чужой стране она не справится. Они уже решили, что поедет Галка сразу, как только отыщется необходимая сумма. А она вот все никак не отыскивается. Галка на двух работах пашет, он сам берется за такое, за что раньше не взялся бы никогда, квартиру свою заложил, в офисе теперь и работает, и ночует. Да как ночует? Иногда появляется, чтобы перекемарить в перерывах между разгрузкой товарных вагонов. Это еще благо, что вокзал неподалеку, а в офисе есть душ. Черт, где ж их взять-то, такие деньжищи?!
        От нерадостных мыслей его отвлек шорох за спиной. Матвей обернулся и ошалел. Да, надо спать побольше, потому что реакция стала совсем хреновая, не услышал даже, как в кабинет вошел посторонний.
        Клиент, если, конечно, этого небрежно одетого типа, вальяжно развалившегося в кресле для посетителей, можно назвать клиентом, задумчиво почесывал заросший многодневной щетиной подбородок и поглядывал на Матвея с насмешливой внимательностью. Лицо его казалось смутно знакомым. Может, виделись раньше, а может, тоже от недосыпа.
        - Ничего, что я без стука?
        У него был низкий, довольно приятный голос, но даже это не могло исправить общее крайне негативное впечатление. Пришлось вспомнить про стесненные финансовые условия, сделать над собой усилие и даже улыбнуться.
        - Чем могу быть полезен? - От окна потянуло холодной сыростью, и Матвей аккуратно прикрыл створку. Про перекус, похоже, придется забыть. Этот быстро не уйдет.
        Интуиция не подвела.
        - Можешь, братишка. - Мужик растянул губы в неприятной усмешке. - Ты даже не представляешь, как я рад, что тебя нашел.
        Да уж, в их пусть и довольно крупном городе частных детективов раз-два и обчелся. Но зачем же сразу так фамильярно - на "ты"?!
        - Я вас слушаю. - В нынешних обстоятельствах гордость лучше засунуть подальше. Конечно, клиент не выглядит перспективным, но на безрыбье...
        - За человечком одним нужно присмотреть. - Значит, все-таки потенциальный клиент, раз просит о помощи.
        - Человечком? - Матвей уселся за стол.
        - Дамочкой. Дамочка немного того... - Мужик многозначительно повертел указательным пальцем у виска.
        - Не в себе? - осторожно уточнил Матвей. Похоже, сейчас последует уже оскомину набившая просьба нарыть компромат на опостылевшую женушку. Раньше Матвей за такие мутные дела не брался, берег реноме, но обстоятельства изменились.
        - Ага, я же говорю - ку-ку! - Клиент радостно улыбнулся, точно факт этот казался ему забавным. - В дурку ее заперли. Ничего серьезного - глюки...
        Значит, глюки! Очень интересное начало, только вот сумасшедшие - это не его профиль.
        Матвей так и сказал. Вернее, попытался, но несостоявшийся клиент не дал ему договорить:
        - Сразу предупреждаю, братишка, работенка тебе предстоит хлопотная, но и оплата будет достойной.
        Про достойную оплату, конечно, интересно, но суть вещей, увы, не меняет. Свихнувшиеся дамочки - не его конек, уж лучше неверные жены, честное слово.
        - Дамочку нужно из дурки вытащить и отвезти в одно местечко. - Мужик забросил ноги на стол.
        Матвей с отвращением покосился на комья грязи, налипшие на рифленую подошву массивных ботинок, и сказал с многозначительной вежливостью:
        - Во-первых, уберите ноги со стола, а во-вторых, ваше предложение меня не заинтересовало.
        - Не заинтересовало? - посетовал мужик, послушно опуская ноги обратно на пол. - Так это потому, что я еще не озвучил сумму твоего гонорара. Или как это у вас там называется... Ты не думай, я тебя облагодетельствую по полной программе.
        - Слушай, благодетель, шел бы ты отсюда. - Матвей устало потер виски. И обед пропал, и настроение окончательно испорчено. Что же за работа у него такая сволочная, что приходится общаться с такими вот неадекватными?! - Я же уже ясно дал понять, что не возьмусь за это дело.
        - Ай как плохо! - совершенно неискренне огорчился мужик и снова поскреб подбородок. - И даже за тридцать пять штук зеленых не возьмешься? Ты подумай, братишка, хорошо подумай. Тридцать пять штук бакинских - это только аванс. Как сделаешь дело, получишь еще сотку.
        Матвей отрицательно покачал головой. Ни один частный детектив в мире не стоит таких денег, а по мужику, похоже, тоже плачет психушка. Эх, пирожка бы сейчас съесть, с повидлом...
        - Не веришь, братишка? Ну, я тебя не виню. Я бы и сам не поверил. А давай, знаешь что, давай я тебе сейчас назову номер электронного кошелька, где часть денюжек лежит, пароли, явки - все расскажу. Видишь, как я тебе доверяю! Ты просто компьютер свой включишь, денежки проверишь, а уже потом дашь добро.
        - Не надо мне пароли и явки, - отмахнулся Матвей. - Иди ты уже, братишка.
        - Память хорошая? - вдруг спросил мужик и, не дожидаясь ответа, велел: - Лучше возьми ручку и запиши для надежности.
        Наверное, это была самая большая глупость в его жизни, но Матвей взялся за карандаш, послушно переписал в блокнот цифры.
        - Не боись, братишка, я тебя не кину. Если бы ты знал, как ты мне нужен, то не сомневался бы во мне ни секунды. Ты проверь-проверь, а я завтра загляну.
        - Ну допустим. - Матвей отложил карандаш. - А почему такой странный способ оплаты? У меня есть счет, деньги можно и на него перевести.
        - Не люблю лишней мороки. Да ты не парься, все по-честному будет. Ставр свое слово держит.
        - Ставр - это имя или фамилия?
        - Ставр - это кликуха.
        - А что-нибудь более официальное?
        - А вот за то, чтобы ты лишних вопросов не задавал, я и предлагаю тебе такие нешуточные бабки!
        Ни ответить, ни возразить Матвей не успел: в кармане пиджака ожил мобильник. Звонила Галка, сегодня была ее очередь разговаривать с маминым лечащим врачом, в который уже раз узнавать про анализы и перспективы. Анализы всегда были плохими, а перспективы туманными. Если продолжить лечение дома, если не использовать новаторские методы и последние достижения мировой медицины... А тридцать пять тысяч долларов, которые предлагает ему этот загадочный Ставр, превратили бы туманные перспективы в реальные...
        - Я на секунду. - Матвей виновато улыбнулся теперь уже почти состоявшемуся клиенту, отошел к окну.
        - ...Матюша! - Голос сестры звенел от возбуждения. - Матюша, они говорят, что нужно поторопиться. Матюша, может, мы еще какой кредит возьмем, а? Или я еще раз попробую у Ваньки Кротова одолжить? Ну надо же что-то делать, нельзя же вот так, сложа руки...
        - Галка, тихо! Успокойся и не реви. Давай вечером с тобой встретимся и все обсудим. У меня клиент сейчас, я говорить не могу.
        - А мамка сока апельсинового попросила, - вдруг невпопад сказала сестра. - Это же хорошо, правда, что ей соку хочется?
        - Хорошо. - Матвей даже кивнул, подтверждая свои слова. - Галка, я к тебе сегодня подскочу. Все, целуй маму, мне пора.
        Рука, сжимающая мобильник, сделалась мокрой от пота. Прежде чем обернуться, Матвей украдкой вытер ее о штанину.
        - Прошу прощения... - Он так и не договорил, кресло, в котором всего пару минут назад восседал Ставр, опустело, а за дверью в глубине гулкого офисного коридора слышались удаляющиеся шаги.
        ...Когда Матвей подключал Интернет, руки дрожали. Он не верил в чудеса, но если надеяться остается лишь на чудо...
        Ставр не обманул. Тридцать пять тысяч долларов, даже с какой-то мелочью, ждали своего часа. Он мог снять эти деньги прямо сегодня, но решил сначала поговорить с Галкой. Вообще-то решение уже было принято, но с раннего детства у них с сестрой не имелось секретов друг от друга. Галке совсем необязательно знать, что Матвей собирается влезть во что-то криминальное, но ведь и объяснить внезапное появление такой немалой суммы как-то нужно.
        Галка все поняла правильно и лишних вопросов задавать не стала. Только спросила, не опасное ли это дело. Матвей почти с чистой совестью соврал, что совсем неопасное. Что может быть опасного в общении с душевнобольной тетечкой?! Им же там лекарства всякие колют, они же не буйные совсем.
        Утром следующего дня Ставр уже ждал его возле офиса, стоял в темной подворотне на пронизывающем апрельском ветру, подняв ворот куртки и засунув руки глубоко в карманы.
        - Убедился? - спросил вместо приветствия.
        - Убедился. - Матвей протянул ему руку для рукопожатия, но ответного жеста так и не дождался. Ну и черт с ним! Он не гордый, особенно когда речь идет о тридцати пяти тысячах долларов...
        ...Деньги он перевел на свой счет в тот же день. А уже на следующий договорился с немецкими врачами о маминой госпитализации. Мама с Галкой улетели в Берлин ровно через неделю, а еще через пару дней Матвей устроился санитаром в лучшую в области частную психиатрическую лечебницу...
        - ...Слушай, ей сегодня лучше стало. - Матвей посмотрел на Ставра сквозь облако сигаретного дыма. - Она людей узнавать начала. Волосы уже на себе не рвет и вообще...
        - Что вообще, братишка? - Ставр недобро сощурился.
        - Может, ее уже скоро и так выпишут. Давай еще немного подождем, а? Я присмотрю за ней, обещаю. Никто ее не обидит.
        - Неделя, - сказал Ставр, не глядя в его сторону. - У тебя есть неделя, чтобы вытащить ее из психушки. И мне неважно, как ты это сделаешь, я буду ждать вас ровно через неделю в одном месте.
        - В каком месте? - спросил Матвей.
        Да, глупо было надеяться, что такой человек, как Ставр, станет дожидаться какого-то там терапевтического эффекта. Да он вообще ни разу не спросил, как девчонка себя чувствует. Даже странно, за работу платит такие бабки, а не переживает совсем. Или переживает, просто вида не показывает? Да по его морде вообще хрен поймешь, о чем он думает, конспиратор чертов... Его, Матвея, вина и серьезная профессиональная оплошность, что он не пробил этого Ставра по своим каналам. Надо бы поинтересоваться, отчего такая спешка и такая секретность.
        - Запоминай адрес, братишка. - Ставр взъерошил и без того дыбом стоящие волосы, подмигнул Матвею цыганским глазом. - И про сто тысяч зеленых не забывай. Ты их еще не отработал...
        * * *
        Он принес ей еще шоколадок, этот сердобольный санитар по имени Матвей. А ей уже не нужно ничего, прошла гипогликемия, и зверский голод тоже пропал, но все равно приятно, что хоть кто-то в этом мире о ней заботится.
        - Ну ты как, отдохнула немного? - Парень присел на стул, посмотрел на Алену внимательным взглядом. И это доверительное "ты"... Может, еще раз попробовать с ним договориться?
        - Мне уже лучше. - Она даже улыбнулась.
        - Это хорошо. - Матвей улыбнулся в ответ. - Значит, ты идешь на поправку.
        Да, ей очень хотелось в это верить. А еще хотелось оказаться как можно дальше от этой палаты-клетки и Егора с его новаторскими методами лечения.
        - Матвей, - Алена осторожно, боясь спугнуть, коснулась рукава его халата, - ты не мог бы мне помочь?
        - Ну, это зависит от того, о чем ты хочешь меня попросить. - Он пожал плечами, а взгляд его сделался настороженным.
        - Мне нужно позвонить. Пожалуйста!
        - Кому?
        - Моему шефу. Он не знает...
        - Алена, - теперь санитар Матвей смотрел на нее с жалостью, - Алена, ты здесь уже не первый месяц. Твои коллеги, и шеф в том числе, давно все знают. Он даже навещал тебя. Он такой немолодой уже, с седыми усами.
        - Когда? - Сердце забилось часто и испуганно.
        - Недели две назад.
        Две недели назад. В то самое время, когда бал правил серый мир, а ее, Алены, еще не существовало. Но сейчас-то она есть! И нашла она себя именно после того, как перестала принимать лекарства. Антон Карпович должен об этом знать, он поможет обязательно, нужно только подобрать правильные слова. Не на кого ей больше надеяться...
        - Матвей, две недели назад меня здесь не было. Понимаешь?
        Вместо ответа он только кивнул.
        - А сейчас я есть, и мне нужно с ним поговорить.
        Он долго думал, и Алена уже начала надеяться, что все в ее жизни будет хорошо. Зря надеялась...
        - Завтра после осмотра, если главврач разрешит. - Вот и конец надеждам. С виду добрый и приятный парень Матвей на поверку оказался равнодушным подлецом. - Да ты не переживай, все в порядке будет, это ведь всего лишь телефонный разговор.
        Не будет у нее никакого телефонного разговора, потому что главврачом в этой больнице работает Егор Стешко...
        - Тогда, может быть, записку? - Она все еще хваталась за соломинку. - Я записку напишу, а ты ему передашь. Я адрес знаю...
        - Записку? - Матвей нахмурился, а потом кивнул: - Ну давай, пиши свою записку. Только ответ я тебе смогу передать не скоро, у меня в восемь вечера смена заканчивается, а следующее дежурство только через сутки. Ты, наверное, до своего шефа быстрее дозвонишься.
        - Ничего, - ей хотелось плакать от радости, от подаренной хоть крошечной, но надежды, - пускай и записка будет, на всякий случай. Спасибо!
        - Ладно, ты пиши, а я пока выйду. У меня еще дела. - Матвей придвинул ей стопку бумаги, потом озадаченно взъерошил волосы. - А ручки-то у тебя нет.
        - А у тебя? - спросила Алена с мольбой. - Мне же ненадолго, всего на пару секунд.
        Он колебался, по глазам было видно, а потом вытащил из нагрудного халата авторучку.
        - На, - сказал не особо радостно, - только, ты уж извини, писать при мне будешь. Я из-за тебя и так кучу инструкций нарушил.
        - Только не смотри, пожалуйста, - попросила она. - И не читай, там личное.
        - Ага, личное. - Он кивнул и отошел к окну.
        Алена взяла из стопки верхний лист. Взгляд застыл на исчерченной углем бумаге. Это она сделала?! Она рисовала их все это время? Углем на бумаге, чем-то острым на стенах, полупрозрачными крылышками мотыльков на окнах... Значит, Другие питали ее страхи и ее сумасшествие...
        Даже если исключить эффект лекарств, с ее психикой и ее жизнью что-то не то. Почему она не помнит, что было до серого мира, до того, как она оказалась в этой запирающейся на ключ палате? Что она натворила? И что натворит еще, если не закончить лечение?..
        Торопливо, боясь передумать, Алена написала записку, сложила листок вчетверо, протянула Матвею. Да, она нездорова, с ее психикой далеко не все в порядке, но пусть ее лечит кто-нибудь другой, а не Егор Стешко...
        Глазам вдруг стало больно от слез, Алена потерла их руками.
        - Эй, ты чего? - На плечи легли горячие ладони, а привычный уже аромат парфюма соскользнул с его запястий ей на волосы. - Ты плачешь, что ли? Не плачь. Теперь все хорошо будет.
        - Не будет. - Алена вытерла мокрое от слез лицо рукавом халата.
        - Почему?
        - Потому что я сумасшедшая.
        Слова дались легко. Эти страшные слова жили в Алениной голове так давно, что успели стать самостоятельными и независимыми от нее. Она сумасшедшая. Она совершила что-то до такой степени страшное, что тут же постаралась забыть. И уже почти забыла. Остались мелочи...
        Чужая кровь на раскрытых ладонях... Собственный крик... Круговерть белых облаков над головой, и те же облака, отражающиеся в черной воде болотного "оконца"... А еще страх! Неконтролируемый, неизживный, пропитывающий ее от носков до макушки. Она что-то сделала. Что-то такое, после чего не захотела оставаться нормальной, обрекла себя на заточение в мутном сером мире. Может, все это неспроста? Может, это наказание?..
        - Я, конечно, не психиатр, но мне кажется, что ни один псих не станет считать себя сумасшедшим. - Матвей хотел ее утешить, но в голосе его не было уверенности, только жалость.
        - А нормальные люди станут рисовать такое? - Алена протянула ему исчерканный лист.
        - Видал я рисунки и подиковиннее. - Он пожал плечами. - По сравнению с "Черным квадратом" твои художества очень даже вменяемые.
        - А стены?
        - А что стены? Если душа требовала, а карандаша под рукой не было, то можно и на стенах.
        - Ты добрый. - Она улыбнулась сквозь слезы, заглянула в его ясно-серые глаза. - Почему ты работаешь в таком месте?
        - Я здесь временно. - Он улыбнулся в ответ безмятежной улыбкой и после недолгого молчания сказал: - Все, мне пора. Но ты не унывай, меня сейчас сменит один хороший дядька, ты его должна помнить.
        - Это вряд ли. - Алена отвернулась к окну, чтобы Матвей не заметил ее отчаяния.
        Если бы не было тех обрывочных, но таких ярких и таких страшных воспоминаний, можно было бы попробовать побороться: уговорить Матвея или того хорошего дядьку, которого она отчего-то должна помнить, можно было бы попытаться связаться с Антоном Карповичем или дозвониться деду, но она не станет. Она совершила что-то страшное и должна понести за это наказание. Пусть это глупо и пафосно, зато честно. Себя не обманешь. Так любила повторять покойная бабушка. А бабушка была мудрой и никогда никому не врала...
        - Ну, я пойду? - Матвей легонько коснулся ее плеча, и Алена вздрогнула. Он, фактически ее тюремщик, спрашивает у нее разрешения уйти. Как глупо...
        - Да, конечно. И спасибо за шоколадку.
        - На здоровье. - Он смущенно улыбнулся. - Спокойной ночи, Алена. Все будет хорошо.
        - Да, все будет хорошо, - эхом повторила она, с холодеющим сердцем наблюдая за тем, как глупые ночные бабочки на полной скорости врезаются в окно ее палаты...
        Ася. 1943 год
        Прошло уже четыре дня, а туман все не уходил, окутал деревню со всех сторон, пропитал все вокруг болотной сыростью, приглушил звуки. Мамка говорила, что туман - это хорошо, в тумане спокойнее и безопаснее. Немцы не мотаются по деревням, боятся нарваться на партизанскую пулю, можно жить по-человечески, ничего не страшась.
        - А долго ли? - спросила Ася. - Долго, мама, осталось жить без страха? Уйдет туман, и дальше что? Снова бояться?!
        - Изменилась ты, донька, - сказала мама с тяжким вздохом. - Что она с тобой сделала, эта дрыгва проклятущая?!
        - А при чем тут дрыгва, мама? Я всегда такой была, просто не понимала.
        - Я отцу твоему обещала, Асенька, я клялась, что тебя сберегу. - Мама вытерла влажные от набежавших слез глаза уголком платка. - А как же тебя беречь, если ты сама не бережешься? Что ты ходишь каждый день к Сивому лесу? Что там, донька?
        - Ничего. - Ася пожала плечами. - Просто так. Мне, когда я хожу, думается лучше.
        - Пусть бы совсем не думалось, чем вот так! - Мама в сердцах взмахнула рукой. - Люди вон шепчутся, что ты умом повредилась из-за того... из-за Захара. Не ходила бы ты пока никуда, посидела бы дома, книги почитала. Ты же книги любила, Асенька.
        - Люди шепчутся? - переспросила Ася. - А людям больше не о чем пошептаться? Не волнует их больше ничего? - Она сорвалась с места, набросила на плечи платок.
        - Куда?! - Мама поймала ее за руку.
        - К тете Люсе схожу, обед сготовлю! - Ася выдернула руку и ушла, громко хлопнула дверью.
        Это плохо, что она так с мамой, но не получается по-другому никак. Мама только и делает, что боится: за себя, за нее, за бабу Малашу, за односельчан. Страхом этим уже вся хата пропиталась, тошно и маетно!
        ...Тетя Люся умирала. Убивала себя сама, отказывалась от еды, если и говорила, так только о погибших муже и сыне. Ее хата тоже пропиталась страхом. Страхом, а еще безнадежностью.
        - ...Дождусь ее, - сказал вдруг возникший из тумана дядька Федос. - Уже недолго осталось, я знаю.
        - Здравствуйте. - Ася замедлила шаг, всматриваясь в ясные глаза дядьки Федоса. Почему у него ясные, а у Алеся пустые?
        - Из-за Морочи. Все она, проклятущая, закогтила душу и не пущает. - Дядька Федос подергал себя за вислый ус. - Ты про обещание-то помнишь?
        - Туман, - сказала она, точно одно это слово все объясняло, но он ее понял, закивал головой.
        - Это она его насылает, Морочь, но скоро она снова заснет, я знаю.
        - Скорее бы. - Сейчас Ася не думала ни про дядьку Федоса, ни про Алеся, из памяти не шел летчик, ее летчик.
        - Что - скорее бы? - Из тумана сначала протянулась широкая ладонь, больно сжала Асину руку, а следом выплыло хмурое лицо Захара Прицепина. - Ты с кем разговариваешь?
        - Пусти! - Она дернулась, пытаясь высвободиться.
        - С кем разговариваешь, спрашиваю? - Захар не пускал, подтягивал все ближе и ближе, окутывал душным облаком перегара.
        - Ты кого-нибудь видишь? - спросила Ася.
        - Нет.
        - Значит, ни с кем не разговариваю.
        - Я голос слышал. - Он смотрел на нее внимательно и требовательно, в пьяных глазах плясало шальное пламя.
        - Почудилось.
        - Ведьма, - сказал он ласково и заграбастал Асю в объятия. - Что ж ты делаешь со мной?! Что ж ты душу рвешь?
        - Пусти! - Она уперлась локтями в его широкую грудь, замотала головой, уворачиваясь от жадных поцелуев. - Пусти, я кричать стану!
        - А кричи! - Он блеснул крепкими зубами. - Кричи, все и так думают, что ты теперь моя полюбовница. Думаешь, заступится за тебя кто? Не заступится! Тогда перед сельсоветом не заступились и сейчас не заступятся!
        - А ты, значит, заступился?! - От ярости потемнело в глазах.
        - Заступился! Сказал, что это ты от меня по лесу бегала, от моих ласк. И ударил, чтобы поверили все. Веришь, себя ненавидел, когда тебя бил. А по-другому как? Чтобы поверили, не стали вопросов задавать? Ты знаешь, как они вопросы задают? - Захар больно встряхнул ее за плечи. - Не знаешь, а я знаю, я эти их вопросы переводил, когда они Федоса пытали. Хочешь, чтобы тебя так же, как партизанскую пособницу? Асенька, - его голос упал до едва слышного шепота, - лучше уж моей полюбовницей, но живой, чем мертвой... А люди? Что люди! Посудачат да и успокоятся.
        - А Ганна? - Ася посмотрела прямо в черные цыганские глаза, прямо в бушующее в них пламя. - Ганна, жена твоя, тоже успокоится? Пусти, Захар, я прошу тебя.
        - Ганна любит меня. - Захар замотал головой.
        - Любит. Тебя никто так любить не будет, как она.
        - А ты?..
        - Ты же знаешь.
        Огонь в его глазах вдруг погас, просыпался черным пеплом. Руки, сжимавшие Асю, разжались.
        - Иди, - прохрипел Захар. - Уходи, пока не передумал, ведьма...
        Он не стал ждать, когда она уйдет, сам растворился в тумане. Рукавом телогрейки Ася стерла с лица его поцелуи и свои слезы.
        - Эх, горемычные... - вздохнул туман голосом дядьки Федоса. Или, может, почудилось...
        ...К обеду из-за туч выглянуло яркое солнце. Туман, точно живой, шипя и извиваясь, корчился в оврагах, уползал в Сивый лес, в дрыгву. Наверное, для надежности стоило бы подождать еще один день, но Ася не стала, твердо решила, что пойдет на болото сегодня же.
        Гадюка ждала ее там же, у почти ушедшего под воду парашюта, покачивалась на тонкой ветке, смотрела на Асю желтыми бусинами глаз.
        - Пришла я, - сказала Ася гадюке.
        В ответ та серой лентой соскользнула с ветки прямо девушке под ноги, раззявила пасть, зашипела и поползла между болотных кочек. Ася поудобнее приладила на плече торбу, сжала в руке кисет с заговоренной солью и побежала следом.
        Дрыгву они прошли быстро и без происшествий, Асе даже начало казаться, что она знает дорогу, что, если вдруг понадобится, сможет выбраться самостоятельно. Словно в насмешку над ее наивной уверенностью земля под ногами вздыбилась, пошла волной. Ася испуганно вскрикнула, отпрыгнула в сторону, едва не просыпав соль. Что это было, она так и не поняла. Очень хотелось, чтобы болотный газ, но обострившееся, ставшее вдруг почти звериным чутье нашептывало другое, совсем уж страшное. Она вздохнула с облегчением, только лишь когда за высоким частоколом молодого хмызняка показалась почерневшая крыша знакомой избушки, а земля под ногами перестала наконец предательски пружинить. Дошла! Здесь, на острове, ее провожатая исчезла, наверное, уползла к своей хозяйке. Ася отряхнула одежду, поправила сбившийся платок, поспешила к избушке.
        - Явилась. - Старуха сидела за столом, спиной к двери, толкла в ступе какие-то травки. - А я все гадала, осмелишься ли. Видать, не из робкого десятка. - Она обернулась, уставилась на Асю бельмами слепых глаз.
        - Здравствуйте, бабушка, - Ася переступила порог, - а я вам вот... гостинцев принесла. - Она поставила на край лавки свою торбу. - Там сало и консервов немного.
        - Следующий раз соли захвати, - велела старуха, убирая торбу под стол. - Соли и свечей. Не люблю я при лучине ночки коротать. - А гостинцы товарищу своему предложишь, как проснется. Мне твои консервы без надобности.
        - Проснется? - эхом повторила Ася, всматриваясь, не шелохнется ли занавеска, отделяющая комнату от полатей. - Ему уже лучше, бабушка?
        - Лучше, - покивала старуха. - Спит только много, но это тоже хорошо. Сон - это силы.
        - А кушает? Он уже кушал что-нибудь?
        - В печке щи. Можешь покормить, как проснется. Из моих рук только отвары принимает. - Старуха криво усмехнулась. - Может, с тобой сговорчивее станет. Мне ж его уговаривать недосуг, товарища твоего. Помрет так помрет, Морочь таким подаркам рада. Вишь, какой туман напустила, только чтобы ты не прошла. Не любит она таких, как мы...
        - Да что вы такое говорите, бабушка? Как же можно не кормить?.. - Ася отдернула занавеску, посмотрела на своего летчика. За те дни, что она его не видела, он почти не изменился, только похудел, кажется.
        - Как есть, так и говорю. - Старуха пожала плечами. - Но ты, девка, не бойся, коль он тебя дождался, теперь точно не помрет. Проснется скоро, вот и покормишь.
        Алеша и в самом деле проснулся почти сразу, как только Ася достала из печи чугунок со щами. Может, запах почуял?
        У него были синие глаза, ясные и яркие, несмотря на болезнь. Из-за этих синих глаз он казался еще моложе, еще красивее.
        - Здравствуйте, - сказала Ася, не в силах оторваться от его лица. - Здравствуйте, как вы себя чувствуете?
        Конечно, он ей не ответил. Наверное, он ее даже и не увидел. Попытался сесть, но застонал от боли, откинулся обратно, на свернутый овчинный тулуп. Он бы снова ушел, спрятался от боли в своем сне, но Ася не позволила, Ася решила, что без еды никакие чудесные травки не подействуют.
        Он съел очень мало, едва ли полтарелки, но ведь съел! Девушка улыбнулась, осторожно, самыми кончиками пальцев, дотронулась до влажного от пота лба, прочертила дорожку, по заросшей сизой щетиной щеке, коснулась губ.
        - Пора тебе уже, - послышалось за спиной. - Домой иди.
        Ася хотела остаться, уже даже рот открыла, чтобы попросить...
        - И не проси! - отрезала старуха. - Нечего тебе тут ночью делать. Ступай! Завтра приходи, если хочешь.
        Конечно, она хотела! Как же она могла не хотеть!
        Про просьбу дядьки Федоса Ася вспомнила, уже стоя на пороге.
        - О чем-то попросить хочешь? - обернулась хозяйка.
        - Не я. - Ася мотнула головой.
        - А кто ж тогда? - Старуха подошла поближе, повела носом, точно принюхиваясь, а потом сказала: - Уже приходили к тебе, да?
        - Только один. Дядька Федос. Его фашисты расстреляли.
        - В Сивом лесу или на болоте?
        - В деревне.
        - Тогда просьба в чем?
        - Он Алеся батька. Помните Алеся, что ночью стучался?
        - Помню, девка. Я их каждого в лицо помню. И рада бы забыть, да вот не выходит. Так нужно что?
        - Дядька Федос сказал, что вы помочь можете, что без вас Морочь его не отпустит.
        - Без меня не отпустит. - Старуха кивнула. - Правда твоя.
        - Он сказал, что вы попросить можете.
        - Попрошу, - сказала старуха после долгих раздумий. - За него могу, он душой чистый, да и недолго еще здесь. Кровь только нужна, без крови не всегда получается.
        - Чья кровь?
        - Родная кровь. Если батька помер, значит, матки его. Немного, пару капель хватит.
        - А как же я...
        - А как хочешь! - Старуха не дала ей договорить. - То твоя забота, девка. Хочешь Алесю своему помочь, достанешь кровь.
        - А, помнится, на болоте вы мою руку резали...
        - То другое дело, товарищ твой еще живой был. - Старуха заглянула за занавеску, сказала свистящим шепотом: - Повязаны вы с ним тепереча, на всю жизнь твоей кровью повязаны, девка. Он тебя не видел еще, а уже по имени звал. Снишься ты ему.
        - Снюсь? - Сердце вдруг забилось испуганно и радостно одновременно. - А откуда вы знаете, бабушка?
        - Знаю! - отрезала старуха. - Завтра приходи с кровью. Если не передумала еще мертвякам помогать.
        Мертвякам? Ася крепко зажмурилась, затрясла головой. Может, дядька Федос с Алесем и мертвые, да только все равно люди. Как же можно отказать?
        - Не передумала. - Старуха осклабилась в беззубой улыбке. - Упертая ты. Совсем как я в молодости. И жалостливая. Плохо это. - Она покачала головой.
        - Для кого плохо? - спросила Ася немеющими губами.
        - Для тебя, девка, плохо. За жалость завсегда платить приходится. Ты платить готова?
        Она не знала. Не знала, какова плата. Не знала, чем именно придется расплачиваться. Да и разве ж это важно сейчас, когда вокруг такое творится?!
        - Иди уж. - Старуха махнула рукой. - Да постарайся до света дрыгву пройти. Много нынче крови вокруг, неспокойная она...
        Пройти болото до света Ася успела и даже завернула на заброшенную пасеку, чтобы спрятать в тайнике дядьки Федоса донесение с Большой земли, но в деревню входила уже по темноте. Не заходя домой, сразу направилась к тете Люсе. Что сказать, как объяснить свою дикую просьбу, она не знала, а дядька Федос, который мог бы подсказать, что-нибудь присоветовать, как назло, не появлялся. Придется самой...
        Тетя Люся спала или вовсе была в беспамятстве, потому что на робкий Асин зов не откликнулась, не открыла глаза, даже когда Ася потрясла ее за плечи. Новообретенным своим чутьем Ася вдруг ясно поняла - до утра тетя Люся не дотянет. Времени на раздумья не оставалось, нужно было действовать прямо сейчас.
        Кухонный нож был наточен до бритвенной остроты, дядька Федос всегда считался мужиком хозяйственным и домовитым. Ася крепко сжала холодную рукоять, подошла к кровати. Ладонь у тети Люси была худой, полупрозрачной, с узловатыми суставами и голубыми дорожками вен.
        - Всего несколько капель, - выдохнула Ася.
        Она не успела - распахнулась входная дверь, в хату ввалились соседка бабка Шукайлиха и Ганна Прицепина. У Шукайлихи в руках исходил паром завернутый в рушник котелок, Ганна держала четвертушку хлеба. Обе они замерли на пороге, вперились в Асю внимательными, настороженными взглядами, а потом Ганна заорала во все горло:
        - А ну отодь от нее, ведьма! Отодь, говорю!
        - Аська, ты брось нож-то, - увещевала Шукайлиха, осторожно, бочком подбираясь к кровати.
        Ну как ты им скажешь? Что можно им вообще объяснить? А до утра тетя Люся не доживет...
        Нож блеснул стальной молнией - на бледной тети-Люсиной ладони выступила капля крови. Ася тут же прижала к ней носовой платок.
        - Ах ты, гадина болотная! - взвыла Ганна. - Ах ты, ведьма!
        - Совсем рехнулась девка! - ахнула Шукайлиха и тоненько завизжала.
        До того, как в волосы вцепились крепкие пальцы Ганны, до того, как Шукайлиха, продолжая голосить, ухватилась за ее телогрейку, Ася успела сунуть платок за пазуху. Дальше она не сопротивлялась: ни когда Ганна все так же, за волосы, выволокла ее из хаты во двор, ни когда сбежались соседские бабы, ни когда на непокрытую голову посыпались проклятия и удары.
        За все нужно платить, сказала бабка Шептуха. Вот она уже начала платить.
        - Убийца... Ведьма... Сумасшедшая...
        Ее называли по-всякому, били, рвали на ней одежду, ненавидели. Они сами были сумасшедшими, эти замученные войной и страхом бабы. На них нельзя злиться, их нужно пожалеть...
        - А ну, разойдись! - Визгливые бабьи голоса перекрыл зычный мужской. - Разойдись, кому сказано?!
        Во двор, сильно припадая на больную ногу, вошел Захар Прицепин, оглядел мрачным взглядом притихших баб и гордо вскинувшуюся Ганну, сплюнул на землю и сказал зло:
        - Что удумали, дуры?! Что за крик?
        Ася на Захара не смотрела, лежала ничком на холодной земле, прижимая к груди носовой платок.
        - Так бешеная она, Захар Степанович! - взвизгнула Шукайлиха. - Люську прирезать хотела. Это добро, что мы с Ганной поспели, отобрали нож. - Бешеная! Это дрыгва из нее душу выпила, - добавила шепотом и перекрестилась.
        - Правду, что ли, говорят? - Захар присел на корточки, потянул Асю за ворот.
        Она ничего не ответила, даже вырываться не стала.
        - По домам расходитесь! - велел он, вставая. - Сам разберусь.
        - Знаем мы, как ты умеешь разбираться, - выкрикнула Шукайлиха, а потом глянула на посеревшую лицом Ганну и испуганно зажала рот ладонью.
        - По домам! - рявкнул Захар, и под его недобрым, кровью налитым взглядом бабы бросились врассыпную. Во дворе осталась только Ганна. - И ты, жена, домой иди, - велел он.
        - Помнишь еще, кто твоя жена? - выдохнула она. - А я уж думала, позабыл.
        - Домой, - повторил он вроде бы и тихо, но так страшно, что Ганна всхлипнула и выскочила со двора.
        - Все дуришь? - Захар проводил жену долгим взглядом, дернул Асю за воротник, поднимая с земли. - Да что с тобой такое? - спросил, всматриваясь в ее лицо. - Ты ж другая совсем стала.
        - Такой и была. - Она не пыталась вырваться, крепко-накрепко сжимала окровавленный платок.
        - Они правду, что ли, говорят?
        - Нет.
        - А что тогда? - Захар встряхнул ее, заставил поднять голову. - Не пойму никак.
        - А не нужно тебе понимать. - Больше Ася его не боялась: ни крепких рук, ни цыганских глаз, ни шального огня. Может, жалела? Он ведь тоже по-своему несчастный.
        Наверное, Захар понял, что не добьется больше ничего, сказал устало:
        - Давай до дому провожу. А то мало ли что.
        Она не стала отказываться, высвободилась, не оглядываясь, вышла со двора. До самого дома шли молча, Захар заговорил уже у калитки:
        - Защитить хотел, а оно вон как вышло. Не чужие, так свои... - Он смотрел на Асю с такой тоской, что даже ее выстуженную дрыгвой душу проняло.
        - Спасибо. - Это все, что смогла сказать, чтобы не давать надежды и не обидеть. Он не виноват. Даже Шукайлиха с Ганной не виноваты. Это время такое гадючье. Страшное время.
        Захар хотел еще что-то сказать, но передумал, засунул руки глубоко в карманы куртки, не оглядываясь, похромал прочь...
        * * *
        С Матвеем Петрович встретился на входе в больницу. Парнишка выглядел растерянным.
        - Эй, молодой, случилось что-то? - спросил он, отвечая на рукопожатие. - С Аленой Михайловной?
        - С ней. - Матвей кивнул. - Она в себя пришла.
        - То есть как - в себя пришла? - Сердце, уже почти приученное не волноваться и реагировать на все спокойно, забилось быстро и гулко. - Опять что-то сказала?
        - Ага, сказала. Слушай, Петрович, у тебя сигареты есть? Угости, а то мои закончились. - Матвей потянул его прочь от двери к облюбованной скамейке. - Я на пару минут только, - буркнул виновато и прикурил от протянутой зажигалки.
        - И что она сказала? - Петрович обернулся, вглядываясь в оранжевый прямоугольник окна палаты номер четырнадцать.
        - Да она много чего говорила. Сначала сказала, что помнит меня, потом, что есть хочет, потому что у нее гипогликемия. Потом требовала лечащего врача, потом просила, чтобы я ей мобильник дал.
        - Зачем? - Петрович потер грудь, успокаивая ноющую боль. Значит, очнулась девочка. Слава тебе, господи!
        - Хотела своему шефу позвонить.
        - Мобильник - это против правил.
        - Я ей так и сказал.
        - А она?
        - А она ему записку написала, а потом назвала себя сумасшедшей и расплакалась. - А ведь парень расстроен, по голосу слышно. С чего бы это? Ему тоже ее жалко, Алену Михайловну?
        - Расплакалась, говоришь? - Петрович тоже закурил. - А ты что?
        - А что я? У меня смена закончилась...
        - И то верно. Нечего тебе тут делать, если смена закончилась. Иди уже домой, отдыхай.
        - Ага, пойду. - В сгустившихся сумерках лица парнишки почти не было видно, но красный огонек сигареты заметно подрагивал. - Сейчас только докурю. А ты, Петрович, тоже иди. Я сказал ей, что ты к ней заглянешь.
        - Ну, раз сказал, так загляну.
        Петрович в несколько торопливых затяжек выкурил сигарету, направился к больничному крыльцу. На крыльце остановился и обернулся: освещенная фонарями дорожка, ведущая к воротам, была пуста, но в глубине территории, у запертой на замок запасной калитки, едва заметно вспыхивал огонек зажженной сигареты. Странно это, ну да ему ли не знать, как много у людей странностей.
        Сразу заходить к Алене Михайловне Петрович не стал, посмотрел на свою небритую, помятую после утреннего застолья морду и решил, что нужно побриться. Нельзя, чтобы она видела его вот таким, жалким. Он, конечно, не Ален Делон, но при желании может выглядеть вполне презентабельно. И халат как раз свежий выдали, неизгвазданный.
        Перед тем, как повернуть ключ в замке, Петрович постучался. Глупо, конечно, но Матвей сказал, что Алена Михайловна пришла в себя, а раз так, то нужно с ней уважительно.
        - Входите! Не заперто. - В ее чуть хрипловатом голосе отчетливо слышалась ирония, и Петровичу стало как-то совсем уж неловко за свои мальчишеские чудачества.
        Девочка сидела за столом, подперев подбородок кулачком, разложив перед собой изрисованные углем бумажные листы. Эх, знал бы, что она в себя придет, убрал бы к чертовой матери все эти художества, чтобы не травмировать.
        - Добрый вечер, Иван Петрович. - Она смотрела на него своими сияющими сине-зелеными глазами и улыбалась. - Рада вас видеть.
        Не соврал Матвей, пришла в себя девочка-то. В себя пришла и его узнала. А кто он ей такой?! Всего лишь один из пациентов...
        - А уж как я рад, Алена Михайловна! - Он аккуратно прикрыл за собой дверь, подошел к столу. - Ну, слава богу, полегчало вам!
        - Полегчало. - Она посмотрела на него внимательно и чуть настороженно, а потом вдруг сказала строгим, ну точно врачебным голосом: - Курили, Иван Петрович?
        - Грешен, курил. - Петрович смущенно поскреб кончик носа. - Да я помню, что вы мне говорили, но не получается вот никак. - Хоть бы перегар не унюхала. Потому что сигареты - это полбеды, а за водку особенно стыдно. Она ему жизнь спасла, с того света вытащила, а он, получается, дар ее не бережет совсем...
        - Плохо, что не получается. А вы бы сделали над собой усилие, Иван Петрович. Иначе ведь впустую все, вы же понимаете. - Она говорила вроде бы и строго, а глаза оставались грустными. Не грустными даже, а тоскливыми.
        - Исправлюсь. - Петрович часто-часто заморгал, прогоняя непрошеные стариковские слезы. До чего же жалко девочку! Ведь теперь у нее все насмарку: и жизнь, и карьера. Ее теперь, наверное, и оперировать больше никогда не пустят, а она же врач от Бога, она ж на работе своей горит и полыхает. Горела...
        - Иван Петрович. - Девочка встала из-за стола, подошла к окошку и сказала, смущаясь: - Я сейчас вас о таком попрошу, о чем раньше никогда бы не попросила...
        Ох ты ж, незадача какая! Сейчас попросит, чтобы выпустил. А как он ее выпустит, когда своими собственными глазами видел, как она буйствовала, своими собственными руками привязывал к койке, чтобы не случилось чего...
        - Я понимаю, что как врач не должна и не имею права, но мне это очень нужно.
        - Что нужно, Алена Михайловна? - Успокоившееся было сердце снова заныло.
        Она ответила не сразу, долго чертила пальцем узоры на подоконнике, а потом сказала:
        - Мне бы сигарету. Только одну, больше не надо. Вы понимаете, я не курю почти. Не курила... Но сегодня день такой особенный. Тяжело мне, понимаете? А когда тяжело, мне нужно покурить. Хоть пару затяжек...
        Она смотрела на него как проштрафившаяся школьница на строгого учителя, и, возможно, впервые с момента их знакомства Петрович понял, как она еще, в сущности, молода. Даром, что врач-кардиохирург. Девчонка и есть...
        - Так, может, нельзя вам, Алена Михайловна? - Он все еще не решался протянуть ей пачку своих дешевых и ядреных сигарет.
        - Можно. Что со мной станется? Я когда курю, у меня мысли на место становятся, а сейчас там, - она перестала рисовать узоры на подоконнике, постучала себя по виску, - там полный хаос. И тут, - узкая ладошка прижалась к груди, - тут тоже хаос.
        - У меня только такие. - Петрович решился, выложил на стол пачку. - Сгодятся?
        - Сгодятся. - Трясущимися руками, такими, какие бывали у него самого после особенно сильного перепоя, девочка достала из пачки сигарету, обвела растерянным взглядом палату. - Так, наверное, нельзя тут курить?
        Да, курить в палате - это не дело. Лучше во дворе. Начальство все разъехалось, на посту сегодня Ильинична, добрейшая и милейшая дама, с которой завсегда можно найти общий язык. Ничего страшного не случится, если на пару минут они выйдут на свежий воздух.
        - А давайте пройдемся! - предложил он. - На улице свежо, но вы мою ветровку набросите и не замерзнете.
        - Можно? - В ее глазах вспыхнула радость, впервые за долгие месяцы. - Иван Петрович, точно можно? А как же инструкции?
        - А мы никому не расскажем. - Он заговорщицки подмигнул.
        - А постовая?
        - Свой человек.
        - Я буду хорошо себя вести, обещаю.
        - Я вам верю, Алена Михайловна.
        В темноте, сидя на той самой, притулившейся под яблоней скамейке, Петрович изо всех сил старался рассмотреть лицо Алены. И когда огонек сигареты разгорался чуть ярче, ему это почти удавалось. Девочка курила молча, и он тоже молчал, не хотел мешать. Если захочет поговорить, скажет, а пока чего уж там...
        Тихие шаги он услышал слишком поздно, лишь тогда, когда из темноты, как чертик из табакерки, вынырнул главврач. Принесла нелегкая посреди ночи...
        - А кто это тут у нас рассиживается?!
        Голос у главного был раздраженный. Именно таким вот особенным голосом он разносил персонал на пятиминутках и сообщал о штрафных санкциях. В их больнице было много штрафных санкций, так много, что премиальные получали единицы, только самые приближенные. Петрович приближенным не являлся, и оттого лишних денег ему никогда не перепадало.
        - И кому это закон не писан? - Главный подошел вплотную, всмотрелся в его лицо. - Горькавый! Ну кто бы сомневался! Вместо того чтобы заниматься своими непосредственными профессиональными обязанностями, ты тут перекуры устраиваешь.
        - Егор Васильевич... - Назревающий скандал нужно было как-то гасить, но вот беда - Петрович не знал как. - Егор Васильевич, я уже...
        - И кто тут у нас еще такой смелый? Кому работа не дорога? - Нет, теперь его уже ничто не спасет.
        - Не кричи, Егор. Это я. - Голос у Алены Михайловны был тихий и спокойный. Именно так она разговаривала с Петровичем, когда он числился ее пациентом.
        - Кто - я? - В темноте вспыхнул экран мобильного телефона. В его мутно-голубом свете лицо Алены Михайловны было неестественно бледным, точно неживым.
        - Ты?! - А ведь главный ее послушался, перестал кричать. - Что ты тут делаешь? Как ты вообще?..
        - Уговорила Ивана Петровича нарушить должностные инструкции, вывести меня на свежий воздух. Ты не ругайся, он не хотел, это я настояла.
        - Ты настояла? - Голубой огонек мобильного метнулся вверх и погас. - А какое ты вообще имеешь право настаивать?! Алена, если ты не в курсе, ты здесь пациентка, а не врач. Быстро встала и пошла в палату!
        - Егор Васильевич, ей уже намного лучше. Помогло лечение, - попытался вступиться за девочку Петрович, уже понимая, что от его заступничества не будет никакого толку.
        - А ты вообще никто! - в грудь уперся палец главного. - Ты младший медицинский персонал, у тебя нет никакого права решать, кому здесь стало хуже, а кому лучше. Это хорошо, что я отчет забыл. Хорошо, что вернулся. Вот своими собственными глазами увидел, что вы тут творите в мое отсутствие.
        - Егор, пожалуйста!
        - А вам, больная Прицепина, я не Егор, а Егор Васильевич, ваш лечащий врач! - Он уже не кричал, он шипел и плевался слюной. - Ну-ка, встали оба и пошли!
        - Егор Васильевич, - в голосе Алены Михайловны зазвенел лед, - вы не имеете права обращаться с нами подобным образом. Я связалась со своим шефом, профессором Острейко. Завтра он приедет, чтобы решить вопрос о моем переводе в другую клинику.
        - И как это ты с ним связалась, позволь полюбопытствовать? - вкрадчивым шепотом поинтересовался главврач.
        - Не твое дело, - отрезала Алена Михайловна, и Петрович скорее почувствовал, чем увидел, что она поднялась со скамейки.
        - Ошибаешься, очень даже мое. Ты моя пациентка, и мне решать...
        - Что решать?! Травить ли меня дальше аминазином с галаперидолом?! Не ты будешь решать, а консилиум. Я требую консилиума, слышишь?!
        От звонкого звука пощечины у Петровича испуганно сжалось сердце. Зачем же она так? Зачем злит главного? И только лишь когда Алена Михайловна приглушенно всхлипнула, до него вдруг дошло, что это не она ударила, а ее ударили. Ударил человек, которого все считали ее другом, который должен был беречь ее и защищать.
        - А теперь ты меня послушай. - Голос главного изменился до неузнаваемости, никогда раньше, даже во время самых страшных разносов, в нем не было столько ненависти: - Не знаю, отчего ты вдруг очухалась...
        - Перестала пить твои таблетки! Без них мне вдруг стало намного лучше. Странный терапевтический эффект, не находишь?
        - Значит, перестала пить таблетки? Ладно, я учту это на будущее.
        - Не будет у нас с тобой никакого будущего. Завтра я все расскажу Антону Карповичу.
        Чуден мир твой, Господи! О чем говорят эти двое? Какие таблетки?! Какой Антон Карпович?! Петрович дрожащей рукой вытащил из пачки сигарету, сунул в рот, но так и не прикурил.
        - Завтра ты никому ничего не расскажешь. - А главный, похоже, успокоился окончательно. Петрович не знал наверняка, но по голосу чудилось, что он даже улыбается. - Завтра ты будешь овощем, нафаршированным нейролептиками. У тебя острый психоз, я вынужден принять меры. Эй, санитар, бери пациентку под белы рученьки и веди в палату, я сейчас сделаю необходимые назначения.
        Что-то Петровичу не нравилось в этом разговоре, очень сильно не нравилось, но стариковский мозг отказывался переваривать полученную информацию. Получается, что Алена Михайловна не принимала таблетки? А ведь запросто! После того случая Матвей мог и наплевать на инструкции. Ему врал, что проверяет, а сам стеснялся... Он, значит, стеснялся, а она не пила. Не пила и без лекарств вдруг почувствовала себя лучше, а главврач вместо того, чтобы порадоваться, разозлился и грозится фаршированным овощем... Ох, грехи тяжкие, зачем же он сегодня столько водочки выпил?.. Выпил бы меньше, соображал бы быстрее, а так приходится с муками...
        - Алена Михайловна, давайте вернемся в палату. - Ее ладошка была холодной, как лед. - Вы же знаете, мы нарушаем режим.
        - Иван Петрович, миленький, так ведь и вы слышали, что он собирается сделать! - Девочка сопротивлялась, и приходилось тащить ее к крыльцу силой. - Если он меня сейчас загрузит лекарствами, завтра я уже точно никому ничего не объясню. Вы же порядочный человек, Иван Петрович! Вы же меня не первый день знаете...
        - Так ведь вы не помните, как вам плохо было, Алена Михайловна. Вы же видели то, что другие не видят. - Он все еще пытался совладать с собственной еще не до конца захлебнувшейся водкой совестью. - И это еще до лечения. Вас к нам привели уже такой, больной. А Егор Васильевич хороший врач, он вас вылечит...
        - Он меня убьет своим лечением, - сказала она шепотом и перестала упираться.
        Петрович был пропащим и негодящим. Он испортил жизнь своей жене, опозорил детей, но оскотиниться окончательно он все-таки не успел.
        - А что вы там про овощ фаршированный говорили, Егор Васильевич? А зачем это Алену Михайловну в овощ превращать? - Сердце забилось быстро и весело, как в молодости. - А вот давайте сначала ее шефу позвоним. - Он даже телефон нашарил в кармане халата и даже нажал на кнопочки...
        - Как же вы все меня достали, уроды! - с чувством сказал их интеллигентный и безупречный главный врач. - Слышишь ты, пропойца, не будем мы никуда звонить. Мы по-другому поступим. Мы сейчас твою дорогую Алену Михайловну аккуратненько привяжем к коечке, уколем ей укольчики, чтобы крепче спалось, а завтра откорректируем лечение.
        - Так она вроде бы уже шефу своему позвонила, сказала, что в себя пришла...
        - А шеф завтра приедет и увидит, что никто в себя не пришел. Как тебя там? Петрович? Ты, Петрович, меня слушай, а не эту сумасшедшую. Хочешь, я тебе премию выпишу повышенную?
        - Премию хочу.
        - Вот и славно! Тогда давай-ка убери свой телефон и помоги мне отвести пациентку в палату.
        - Ну ты и скотина, Стешко, - сказала Алена Михайловна и замахнулась, но ударить так и не успела, главврач перехватил ее руку, завел за спину и надавил...
        В мутном оранжевом свете, льющемся из окон первого этажа, Петрович увидел происходящее с неотвратимой ясностью. Увидел со стоном падающую на колени Алену Михайловну, спешащего к ним мордоворота Федьку, личного водилу главного и лицо самого главного...
        - Егор Васильевич, а разве же можно пациента бить? Да еще девушку? - спросил санитар хриплым от волнения голосом.
        - Когда никто не видит, можно. - Главный улыбнулся и приветственно помахал Федьке. - Федор, иди-ка сюда. Помощь твоя нужна.
        - Так это же получается преступление. Это ж получается, что Алена Михайловна лечиться у вас не хочет, а вы ее силой лечите. И близких ее вводите в заблуждение.
        - Слушай, мужик, ты мозги совсем пропил? Я же тебе уже все популярно объяснил. Не лезь не в свои дела, шавка!
        - А ты девочку отпусти, сморчок!
        Вот не забылись некоторые навыки. Талант не пропьешь! Удар пришелся как раз в челюсть главного. Петрович бы и еще разок врезал, но не успел. Федька, падлюка, навалился сзади всей своей тушей, припечатал к земле.
        - Слышишь, сморчок! Я молчать не стану. Я все расскажу!
        - Ты расскажешь? - Главврач присел перед ним на корточки, брезгливо потянул носом, а потом велел: - Федор, пациентку в палату, а этого на освидетельствование. Он него водярой несет за километр.
        - Врешь - не уйдешь, - прохрипел Петрович, едва не теряя сознание.
        - Сначала на освидетельствование, а потом я подготовлю бумаги на увольнение, - повторил главврач. - Да кто вы такие, чтобы со мной бодаться? - спросил он ласково и со всей силы ударил Петровича кулаком в нос...
        Ася. 1943 год
        Старуху Ася нашла не в избушке, а на берегу озера. Она стояла спиной к воде перед невысоким холмиком. Могилой?..
        - Принесла? - спросила, не оборачиваясь, то ли услышав, то ли почуяв Асино приближение.
        - Принесла. - Ася достала из-за пазухи носовой платок.
        - Сюда давай! - Старуха протянула руку, обернулась. На мгновение Асе показалось, что в ее незрячих глазах блеснули слезы. - Померла она уже, - старуха потянула носом, точно принюхиваясь, - но ты, девка, поспела.
        - Поспела, бабушка. - Ася не сводила взгляда с могилы, старой, безымянной, без креста. Хотела было спросить, кто в ней похоронен, да передумала, поняла, что ответа все равно не дождется.
        - В хату заходила? - старуха спрятала платок в складки юбки.
        - Нет еще. - Сердце забилось радостно и быстро.
        - Так зайди, очнулся товарищ твой. Иди, а я тут постою. Мне подумать нужно. - Не говоря больше ни слова, старуха отвернулась, а Ася бегом бросилась к избушке.
        Занавеска была сдвинута в сторону, так что своего летчика девушка увидела сразу. Он полулежал на скрученном овчинном тулупе, лицо парня было бледным и растерянным.
        - Здравствуйте. - Слова застряли в горле. Ася переступила порог и замерла в нерешительности. Как с ним разговаривать? Что сказать? - Здравствуйте, Алексей! - повторила она уже громче и решительнее. - Как вы себя чувствуете?
        - Привет. - Он смотрел на нее с таким вниманием, словно пытался вспомнить. - Мы уже виделись? Вы Ася?
        - Ася. - Она кивнула, расплылась в счастливой улыбке, рискнула подойти поближе. - Мы виделись, только вы меня не должны помнить. Я вас на болоте нашла. Вы раненый были...
        - А я помню. - Он тоже улыбнулся, но ненадолго, словно улыбка причиняла ему боль. - Вы живете здесь, Ася?
        - Я? Нет! - Она замотала головой. - Просто прихожу. Вы не волнуйтесь, тут места глухие, они вас ни за что не найдут.
        - Кто?
        - Немцы. Они вас искали, но не нашли. Сюда даже местные не ходят, боятся, - пояснила Ася.
        - Кого боятся? Бабушку вашу? - на его лице снова мелькнула тень улыбки. - Строгая она у вас. Ругалась все утро, заставляла какую-то гадость пить.
        - Это не гадость. Это отвары. Специально, чтобы вы быстрее поправлялись, чтобы лихорадки не было и рана хорошо заживала, потому что...
        - Ася, - летчик не дал ей договорить, - Ася, я спросить хотел. Вы же местная, да?
        Вместо ответа она молча кивнула, подошла еще чуть ближе.
        Он был красивый. Вот прямо такой, что перехватывало дыхание. И неважно, что изможденный, с недельной щетиной и ввалившимися глазами. Все равно красивый!
        - Значит, вы здесь знаете все? - Алексей попытался привстать, опираясь на локоть, но с тихим стоном рухнул обратно. Ася дернулась было ему помогать, но не решилась. Он же уже в сознании, вдруг обидится из-за ее бабьей помощи. - Мне бы к партизанам, - сказал он после недолгих раздумий. - Вы знаете, где их искать?
        Она не знала. А иначе разве ж осталась бы дома в деревне!
        - Не знаете. - Он верно понял ее молчание, устало прикрыл глаза.
        - Если вы про донесение, - Ася перешла на шепот, - то не волнуйтесь. Я его передала. Человек один хороший рассказал про тайник для связи с нашими. Сегодня уже и получили его, ваше донесение. Те, кому положено, я хотела сказать... - Она испуганно замолчала, боясь, что летчик разозлится за такое самоуправство. Там военная тайна, а она хозяйничает без спроса...
        Он не разозлился, только посмотрел очень внимательно, точно решая, можно ли верить ее словам. Наверное, поверил, потому что лицо его осветила слабая улыбка.
        - Спасибо, Ася. Вы очень важное дело сделали. Вместо меня, - добавил после недолгой паузы.
        - ...Я знаю, где партизанский отряд. - Они не заметили, когда в избушку вошла хозяйка. - На ноги станешь, покажу дорогу. - Старуха подошла к печи, взяла в руки ухват, сказала требовательно: - А сейчас поесть тебе надо, хлопец.
        Гадюка соскользнула с ее плеча, подползла к полатям, запрокинула треугольную голову, зашипела.
        - Не бойтесь, она не укусит, - зашептала Ася.
        - Я и не боюсь! - во взгляде Алексея мелькнула мальчишеская обида.
        Конечно, чего ему бояться какую-то змею, когда он военный летчик. Он небось и не такие страхи видел.
        - Вот и плохо, что не боишься! - Старуха вынула из печи котелок, поставила на стол. - Только дураки ничего не боятся, а ты с виду вроде не дурак. Сейчас есть будем. А ну, девка, подсоби! - Она сделала знак Асе. - Покорми-ка своего товарища.
        - Я сам! - Алексей мотнул головой.
        - Сам ты уже сегодня утром на себя кипяток пролил. Пока нет в руках силы, будешь меня слушаться! Аська, чего стала?! Наливай суп, кажу!
        Ей было неловко. Им обоим было неловко. Ему за свою беспомощность, ей за свою вроде как навязчивость, но с бабкой Шептухой никто из них спорить не отважился.
        Сначала у Аси получалось плохо, рука дрожала, и суп проливался, стекал по колючему подбородку прямо на гимнастерку.
        - Рушник повяжи! - велела старуха. - Так никакой одежи не напасешься.
        - Не надо рушник, - взмолился Алексей. - Бабушка, я ж не ребенок беспомощный.
        - Пока ребенок, - отрезала она и швырнула на колени Аси расшитый рушник. - Повяжи, говорю.
        Дальше пошло легче: то ли Ася наловчилась, то ли Алексей перестал смущаться. Как бы то ни было, а тарелку супа он съел и даже сказал спасибо.
        - На здоровье. - Ася промокнула рушником его бледные губы, поправила сползшее одеяло. - Это хорошо, что вы кушать начали, так быстрее силы вернутся.
        - Силы к нему быстрее вернутся вот от этого. Ну-ка, выпей, хлопец! - Старуха протянула кружку, полную дымящегося отвара. Ася почувствовала запах багульника, вопросительно посмотрела на бабку Шептуху. - Пей, кому говорю!
        Алексей осторожно пригубил чашку, поморщился.
        - Горький.
        - А хотел, чтобы медовый! - хмыкнула старуха. - Лекарство, хлопец, завсегда горькое. Тут уж ничего не поделаешь. Пей!
        Он выпил послушно все до последней капельки, устало откинулся на тулуп.
        - А теперь спи. Нечего на Аську таращиться. - Старуха забрала кружку.
        - Да я не таращусь. - Яркий румянец был виден даже сквозь густую щетину, превратил летчика из мужчины в мальчишку. Ася тоже покраснела, пробормотала извинения, выскочила из избушки.
        Вода в озерце была ледяной, гасила и смущение, и румянец, успокаивала, возвращала ясность мыслей. Что это с ней творится такое - мучительное? Ей на него смотреть больно, а как не смотришь, так тоже больно...
        Взбаламученная Асиными ладонями вода улеглась, озерная гладь сделалась снова по-зеркальному блестящей, отражая растерянное лицо девушки и выбившиеся из-под косынки волосы. Уходить пора, стемнеет скоро, а подняться на ноги сил нет, точно привязало.
        - Уснул твой товарищ. - Рядом с Асиным отражением появилось еще одно. Женщина была молодой и статной, красивой какой-то особенной тонкой красотой.
        Ася обернулась - никакой женщины, только лишь бабка Шептуха насмешливо щурит слепые глаза, поглаживает свою гадюку.
        - Что? Привиделось что-то? - усмехнулась она. - Не бойся, девка. Это светлое озеро, жалостливое. Показывает, не как оно есть, а как когда-то было.
        Значит, та женщина - это и есть бабка Шептуха? Не верится что-то...
        - Я тоже не всегда старухой была. Гляделась в это озеро и молодой, а оно, видать, запомнило. Теперь балует иногда. И тебя запомнит вот такой, молодой и пригожей. Что сказать-то хотела? - Она вдруг нахмурилась, раздраженно махнула рукой. - Видела, как ты к отвару принюхивалась. Не нравится что?
        - Зачем столько багульника? - спросила Ася.
        - Чтобы спал. Во сне всяко лучше выздоравливать. Опять же ночью ему же самому будет лучше, чтобы не слышал ничего.
        - Он тоже может? - Ася испуганно ахнула.
        - Видеть он их не увидит, но почуять может. Особливо в таком своем состоянии. А для него лучше и не слышать, и не чуять. Быстрее поправится.
        - А про партизан вы правду сказали? Знаете, где они?
        - Не знаю, но, как понадобится, найду. - Старуха снова погладила свою гадюку. - Иди уже, девка, вечереет. И вот еще что. - Она немного помолчала. - Скоро, наверное, тебе придется ко мне переселиться. Не любят люди таких, как мы. Не любят и боятся. А ты пока не пуганная еще, таиться и суть свою прятать не умеешь. Они почуют...
        - Кто почует?
        - Люди. Люди, когда напуганные, могут страшнее зверей быть. Сторожись, Аська. Или, хочешь, у меня оставайся вместе с товарищем своим. Я учить тебя стану. Я, девка, многому могу тебя научить.
        Ася думала над старухиными словами долго, особым своим чутьем понимала, что так и будет, как она говорит, но как оставить маму одну? И потом, людям нынче есть кого бояться и помимо нее, у людей сейчас другая беда.
        - Не могу. - Она покачала головой, поднялась на ноги. - Вы простите меня, бабушка, только я не останусь. Мне людская злость не страшна, я ничего плохого не делаю.
        - Ну, дело твое. - Старуха пожала костлявыми плечами. - Только все равно сторожись...
        * * *
        Мобильный телефон зазвонил ближе к вечеру, Матвей как раз собирался на дежурство.
        - Слушаю, - буркнул он в трубку. Все прошлые сутки прошли в метаниях и душевных терзаниях из-за Алены, а это позитива не добавляло.
        - Эй, молодой? - Номер звонящего был Матвею незнаком, но сиплый голос Петровича он узнал сразу. - Дело к тебе есть.
        - Какое дело?
        - А такое, что сразу и не расскажешь. Ты ж небось на работу уже собираешься? Так выйди чуток пораньше, а я тебя у больнички встречу.
        Странная какая-то конспирация: выйди пораньше, у больнички встречу... А почему нельзя вот прямо по телефону изложить суть проблемы? Да и какая там может быть у Петровича проблема? Выходное дежурство попросит забрать?
        Задавать вопросы Матвей не стал, шестым чувством понял, что бесполезно, вместо этого не особо любезно буркнул в трубку:
        - Выхожу уже, через полчаса буду.
        Петрович, как и обещал, ждал его на углу больницы.
        - Приветствую! - Матвей пожал протянутую руку и внимательно всмотрелся в лицо напарника. Выглядел тот не лучшим образом: осунувшийся, с мешками под глазами и опухшим носом. Наверное, подрался с кем-нибудь по пьяной лавочке.
        - Разговор есть. - Петрович осторожно потрогал нос и поморщился.
        - Слушаю. - Матвей уже и сам был не рад, что согласился на беседу. Что ему скажет Петрович? О чем таком попросит? Ему бы сейчас с собственными проблемами разобраться.
        - Скажу. - Петрович ухватил его за рукав куртки, потянул прочь от больничного забора. - Только ты, молодой, сначала ответь мне на один вопрос. Честно ответь, как на духу. Ты проверял, пьет Алена Михайловна таблетки или нет?
        Вот это вопрос! Матвей даже растерялся от неожиданности.
        - Значит, не проверял. - Петрович не стал дожидаться ответа, снова потрогал свой опухший нос.
        - Не смог, - признался Матвей. - После того как я ее... ну, ты понимаешь...
        - Я понимаю. - Петрович кивнул, выбил из пачки сигарету. - Хорошо бы и ты меня понял. Тут дело такое, без посторонней помощи мне никак...
        - Без посторонней? - усмехнулся Матвей.
        - Без твоей. - Санитар пыхнул ему в лицо таким забористым и едким дымом, что Матвей невольно поморщился. - Плохо там все. Гораздо хуже, чем мы думали.
        - С кем плохо? С Аленой Михайловной? - Вот ведь чуяло сердце недоброе. Не следовало дожидаться дежурства, нужно было раньше начинать действовать.
        - Она в себя пришла, - сказал Петрович заговорщицким шепотом.
        - Ну, это я в курсе.
        - А в курсе, из-за чего такое-то чудо приключилось?
        - Лекарства подействовали?
        - Не подействовали, в том-то и дело. Не пила она таблетки, молодой. Ты не проверял, а она не пила. Представляешь? Не пила, не пила, и тут бац - очухалась! - Петрович глубоко затянулся и закашлялся.
        - Так, если не пила, получается, ей от таблеток плохо было? - Логические цепочки Матвей умел составлять быстро, а тут цепочка получается более чем логичная.
        - Сначала, может, и не от таблеток, а потом уже точно от них. - Петрович кивнул.
        - Да, облажался наш психиатрический гений...
        - Вот об этом я как раз и хотел с тобою поговорить. Понимаешь, молодой, тут такое дело, - Петрович запнулся, - тут получается, он знал, что лекарства девочке не на пользу.
        - Странные выводы.
        - Мне, видишь ли, они тоже сначала странными показались, но ты дослушай, не перебивай.
        Матвей слушал сбивчивый и на первый взгляд невероятный рассказ Петровича и верил каждому сказанному слову. Видать, не зря Ставр так опасался за эту богадельню, видать, тоже что-то недоброе подозревал.
        - А она ему погрозилась, что расскажет все своему шефу, тому, которому ты записку должен был передать. - Петрович прикурил вторую сигарету прямо от первой, и спросил, внимательно сощурившись: - Ты, кстати, передал записку-то?
        Ничего он не передавал! И передавать не собирался. Ему для полного счастья не хватало, чтобы этот неведомый Аленин шеф поднял бучу и пациентку перевели в какую-нибудь другую психушку. Нет у него времени, чтобы начинать все сначала, Ставр и так злится. Опять же зачем нужен шеф, если вот он, готовый спаситель в лице скромного санитара Матвея Плахова!
        - Не успел. Хотел сегодня, но замотался. - Он виновато пожал плечами.
        - Плохо, что замотался, надо будет обязательно передать. Я видел этого шефа, он мужик толковый. Даст бог, и поможет Алене Михайловне.
        - В чем поможет-то? - Из бессвязного рассказа Петровича Матвей понял только одно: Алене стало лучше потому, что она перестала пить таблетки, а ее институтского приятеля и гения от медицины этот факт вместо того, чтобы воодушевить, отчего-то сильно расстроил. Странно, конечно. Было бы время, можно было бы присмотреться к этому Стешко повнимательнее, да вот беда - нет у него времени.
        - Она сказала, что потребует консилиума, - Петрович словно и не слышал вопроса, - а он ее ударил. Ударил! Представляешь, молодой?! Сначала ударил, а потом пообещал, что превратит в овощ.
        - В кого превратит? - растерянно переспросил Матвей.
        - В овощ! Нафарширует лекарствами! Он так и сказал, что не поможет ей ее шеф, потому что, когда он к нам в больничку явится, она уже будет овощем!
        - Охренеть... - Матвей с завистью посмотрел на зажженную сигарету. Надо бы своих купить, а то неудобно всякий раз стрелять у напарника. - Он это прямо при тебе сказал?
        - Да. Я пьяный на дежурство пришел... ну, не пьяный, чтобы в дым, а так, выпивши. Он сказал, что мне никто не поверит, потому что я пьяная скотина, а Федька-ирод меня на освидетельствование затащил, чтобы было документальное подтверждение.
        - Стоп, с вами понятно. С Аленой что? - оборвал его Матвей.
        - Так не знаю я, что с Аленой! В том-то и беда! Они ж меня уволили и даже на территорию не пускают. - Петрович с ненавистью уставился на кирпичный забор психушки.
        - А мне ты зачем все это рассказал? - спросил Матвей.
        - Затем, что ты там один нормальный и тебе ведь жалко ее, я знаю.
        - Жалко у пчелки, пчелка на елке... - вдруг не к месту вспомнился детский стишок. - Жалостью тут не поможешь.
        - А помочь готов? - с надеждой в голосе спросил Петрович.
        - В меру своих скромных сил, - ушел он от прямого ответа. - Мне бы на нее сначала посмотреть.
        - Вот и я о том же! - Петрович схватил его за рукав. - Ты посмотри, молодой, как она там, а я доказательства организую.
        - Какие доказательства?
        - Вещественные. Та мразь думает, что меня можно сожрать и не подавиться, а меня еще хрен сожрешь! Вот доказательства. - Петрович достал из кармана мобильник. - Я все записал: и про угрозы, и про овощ, и про то, что Алене Михайловне никто не поможет, потому что этот сморчок не позволит. Ты послушай, молодой, послушай.
        Запись слушали молча. Матвей не удержался, стрельнул у напарника сигарету. Ну, для суда это, может, и не самые подходящие доказательства, а вот для разумного шантажа...
        - Запись я пока у себя оставлю. - Петрович отключил телефон, и визг Стешко оборвался на полуслове. - Не обижайся, молодой, я тебе доверяю, но мне так спокойнее будет. Ты уже иди, не опаздывай. Сегодня ты за ней присмотришь, а завтра я что-нибудь придумаю. Может, с шефом ее поговорю. Или лучше ты, а? - Он посмотрел на Матвея с надеждой. - Ты выглядишь интеллигентно и вообще, а мне кто ж поверит с моей харей?!
        - Я поверил, - сказал Матвей и глянул на часы.
        - Спасибо, молодой! Вот не ошибся я в тебе, не разучился еще в человеках разбираться.
        - Петрович? - Матвей внимательно посмотрел на напарника. - А у тебя, часом, нет ключа от запасной калитки?
        - Это той, которая на замок заперта и не открывается никогда? У которой ты вчера шарился?
        - Той самой. Так есть?
        - Сейчас. - Петрович полез в карман куртки, загремел ключами, снял с кольца один, протянул Матвею и спросил: - А тебе зачем?
        - Да так, на всякий случай. - Тот широко улыбнулся в ответ.
        - Замок заедает, сначала нужно влево на пол-оборота повернуть, а потом уже вправо. А вот и еще один ключик, от пожарного выхода, того, что в конце коридора. Стена торцевая, и сразу забор с калиткой. Это я тоже на всякий случай... - Петрович хмурил седые брови и рассматривал Матвея с мрачной пристальностью, точно до сих пор не решил, можно ли ему доверять.
        - Спасибо, учту. - Матвей сунул оба ключа в карман джинсов, пожал протянутую руку и поспешил к воротам, но через пару шагов остановился, сказал с чувством: - Хороший ты мужик, Петрович!
        Напарник ничего не ответил, лишь махнул на прощание рукой...
        Ася. 1943 год
        Бабка Шептуха точно в воду глядела, когда рассказывала, что ждет Асю в деревне. Так и случилось, как она напророчила.
        Односельчане Асю сторонились. Бабы недобро косились, шептались за спиной, а стоило только обернуться - замолкали. Мужики поглядывали с жалостью, точно на юродивую, провожали хмурыми взглядами.
        - Это все из-за Захара, из-за ирода этого, донька! - говорила мама. - Они ж думают, что он тебя... - она стыдливо замолкала, принималась теребить уголки платка, - что ты из-за этого умом тронулась.
        Ася отмалчивалась. Да и что сказать? Как объяснить маме, что дело тут вовсе не в Захаре, а в ней самой?
        - Донька, ты бы на болото не ходила, - продолжала уговаривать мама. - Ну что там, на болоте? А люди шушукаются, разное про тебя говорят. Да бог с ними, с людьми! Асенька, немцы же лютуют, партизан ищут, пособников их. А ты каждый день в лес... А ну как заподозрят что?
        Асю злили эти пустые, никому не нужные разговоры. Мама ходила вокруг да около, ведь догадывалась, что на болото дочь бегает не просто так, но ни разу не спросила напрямую. Боялась, что Ася ответит правду. А правда ведь еще страшнее неведения. Страшнее даже людской молвы. С правдой нужно как-то жить. Мама боялась. За себя боялась, за отца, за Асю. Слишком много было вокруг этого страха, слишком душно от него делалось.
        Ася могла дышать полной грудью только лишь на болоте. Теперь она знала здесь каждую тропку, каждую корягу, теперь ей не нужны были проводники, чтобы добраться до острова, до Алеши.
        Он поправлялся очень быстро, ее летчик. Он уже мог без посторонней помощи выходить из избушки, чтобы встречать Асю еще на подступах к острову, приветственно махал рукой, улыбался светло и радостно. Они часами просиживали на берегу озера, разговаривали и не могли наговориться. Смущения больше не было, ему на смену пришло то особенное чувство, которое делало мир правильным и расцвечивало все вокруг яркими красками.
        Весна уже вошла в полную силу. И Сивый лес, и Гадючье болото преобразились, зацвели, покрылись молодой, дурманно пахнущей зеленью. Асе было хорошо, с каждым прожитым днем она все чаще вспоминала слова бабки Шептухи, ее предложение остаться. Не уйти от людей, а прийти к Алеше, быть рядом с ним и днем, и ночью. Она бы, наверное, так и сделала, если бы не острое, невыносимо болезненное понимание - он здесь не останется, как только поправится окончательно, уйдет к партизанам. Она бы тоже с ним ушла, если бы позвал, но он не позовет, потому что считает, что в деревне ей будет безопаснее. Наверное, это оттого, что он не может видеть людей тем особенным видением, которое есть у нее и у бабки Шептухи. Он совсем по-детски делит всех на врагов и своих. Ася должна быть среди своих, но не в партизанском отряде, а в деревне. А может - об этом она старалась не думать, но думала все чаще, - может, Леша не хочет брать ее с собой совсем по другой причине? Он красивый, он сильный и смелый - настоящий мужчина. У такого мужчины обязательно должна быть женщина, где-нибудь там, на Большой земле. Любимая женщина, а не
сопливая девчонка, рвущаяся в боевые подруги... Об этих невеселых мыслях никто не знал, бабка Шептуха если и догадывалась, то молчала, не вмешивалась.
        Их спокойный, но такой хрупкий мир рухнул в одночасье, в самом конце мая. Партизаны снова заявили о себе. Первым взлетел в воздух железнодорожный мост в десяти километрах от райцентра, потом взорвался и сошел под откос фашистский эшелон. Пламя полыхало на полнеба, зарницы были видны даже с острова.
        - Пора мне, - сказал Алеша, с непонятной тоской вглядываясь в затянутый дымом горизонт. - Засиделся.
        Ася хотела сказать, что рана еще не до конца зажила, что в лесу, а уж тем более в болоте, ему одному не выжить, что партизаны сторожкие и подозрительные, не бросятся к чужаку с распростертыми объятиями. Все это она хотела сказать, но так и не сказала. Наверное, если бы Алеша хоть разочек глянул в ее сторону, она бы решилась, рассказала все и про лес, и про болото, и про партизан, и даже про свою любовь, но Алеша смотрел в небо и не смотрел на нее. У нее хватило сил, чтобы не расплакаться. Она даже погладила его по отросшим курчавым волосам перед тем, как уйти, а он даже не обернулся. И тогда Асе подумалось - а может, и нет никакой другой женщины, а есть небо, может, для ее летчика любовь неба важнее любви женщины?.. Это были горькие и глупые мысли. Ревновать его к небу - все равно что ревновать ее к Сивому лесу и болоту. Но почему же тогда так больно?..
        * * *
        На смену Матвей не опоздал, пришел тютелька в тютельку. Прежде чем заглянуть к Алене, решил пройтись по отделению, присмотреться, порасспрашивать народ. В больнице царило привычное благолепие, только вот в благолепии этом чудилось что-то тревожное, очень похожее на затишье перед бурей.
        Про бурю Матвей не ошибся. Буря была, да еще какая! Утром главный устроил такой разнос, что мало никому не показалось. Не только Петровича уволили, отстранили от работы дежурившую в прошлую ночь постовую медсестру, сделали выговор дежурному врачу и старшей, а все из-за того, что буйная и потенциально опасная для окружающих пациентка свободно разгуливала по больнице на виду у персонала.
        Халатность и непозволительное разгильдяйство! Так сказал главврач. Он еще много чего говорил: про ужесточение контроля и дисциплины, про врачебный долг и моральную ответственность, а в самом конце пригрозил принять меры. Что это будут за меры, оставалось только догадываться, но многие уже задумались о смене работы. Так бывает, когда руководитель - деспот и самодур, персонал терпит-терпит, а потом начинает разбегаться. Персонал-то может сбежать, а вот что делать пациентке? Той самой, которая разгуливала бесконтрольно по больнице и представляла угрозу... С этим вопросом Матвею еще предстояло разбираться, и разбираться в одиночку. Если разговоры про нафаршированный успокоительными овощ не пустой треп, то Алена ему не помощница. Какая помощь от человека, который сам беспомощен, как младенец? Матвею хотелось ошибаться, но самые страшные подозрения оправдались, стоило лишь переступить порог палаты номер четырнадцать.
        Она лежала на узкой больничной койке с закрытыми глазами и лицом таким безмятежным, что от этого волосы на загривке встали дыбом. Какой там овощ?! Статуя - неподвижная, неживая. Эта новая Алена была даже страшнее прежней, той, что рисовала углем на бумаге и чем-то острым на стенах.
        - Допрыгалась... - Он присел на стул рядом с кроватью, коснулся тонкой, в синих прожилках вен руки. - Чуть-чуть бы подождала...
        В оконное стекло с громким стуком врезалась ночная бабочка. Сначала одна, а потом и еще несколько. Матвей вздрогнул от неожиданности, встал со стула, подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Там, за стеклом, была непроглядная чернота, поглощающая и мгновенно переваривающая свет от фонаря, неправильная и даже жуткая. Интересно, как долго можно оставаться нормальным в этом гиблом месте? Сколько времени понадобится, чтобы, всматриваясь в черноту за окном, начать видеть то, чего нет?..
        Мало понадобится времени, всего пару минут... Темнота, до этого монотонная и однородная, вдруг ожила, зашевелилась и запульсировала, посмотрела на Матвея желтыми совиными глазами, прижалась к стеклу десятками полупрозрачных ладоней. Матвей чертыхнулся и отскочил от окна. Что только не примерещится! Какие глаза?! Какие ладони?! Мотыльки! Бестолковые и отчаянные в этой своей бестолковости, хрупкими крыльями рисующие на стекле дикие узоры.
        Алена вдруг заметалась, словно даже в своем сумрачном состоянии почувствовала рвущихся в палату мотыльков. Матвей вернулся на место, положил ладонь на ее влажный лоб, заглянул в уже открытые, но все равно бессмысленные глаза и скрипнул зубами от бешенства. Какой же тварью нужно быть, чтобы сознательно превратить нормального человека в такое вот жалкое и беспомощное существо!
        - ...Что вы тут делаете? - послышался за спиной знакомый и уже ненавистный голос.
        Доктор Джекил стоял на пороге и буравил Матвея подозрительным взглядом. Даже домой не уехал, подонок! С чего бы это?
        - Да вот, зашел проверить. - Матвей убрал руку с Алениного лба, выпрямился.
        - Что вы зашли проверить? - Главврач сделал шаг ему навстречу. - Что здесь вообще можно проверять?! С пациенткой все в полном порядке, вы же видите.
        Все в полном порядке? Вот это неподвижное, ни на что не реагирующее существо в полном порядке?.. Больше всего на свете Матвею хотелось врезать доктору Джекилу по морде, но вместо этого он лишь виновато улыбнулся.
        - Мотыльки! - сказал многозначительно.
        - Что - мотыльки? - Главврач оторвал взгляд от Алены, недобро сощурился.
        - Залетают в палату. - Матвей пожал плечами. - А больная их боится, нервничать начинает. Это же плохо, что она нервничает, - добавил он с детской наивностью.
        Ох как тяжело далась ему эта наивность и этот простодушный тон! Но не время показывать зубы, нужно дождаться подходящего момента.
        - Больная не нервничает. - Доктор Джекил подошел к кровати, посмотрел на Алену с нежностью. Ну прямо родная мать у постели спящего ребенка. - Ей сейчас хорошо и совсем не страшно. Вы что, не видите?! - Он кивнул на штатив с капельницей, отмеряющей Алене фальшивое медикаментозное счастье.
        - Так а с мотыльками что делать? - поинтересовался Матвей. - Они ж все равно летят. Вон стекло все испачкали. Сестра-хозяйка просила принять меры.
        - Утром! - рявкнул главврач. - Утром будете принимать меры, а сейчас идите уже, мне нужно ее осмотреть.
        Уходить из палаты не хотелось, а еще больше не хотелось оставлять Алену наедине с этим выродком, но время еще не пришло, и Матвей подчинился. Просто нужно немного потерпеть, дождаться, когда доктор Джекил свалит наконец домой, а уже потом действовать.
        Ждать в отделении не было никаких сил, и Матвей вышел на улицу. Свежий весенний воздух сладко пах молодой листвой, а с черного неба таращилась щербатая убывающая луна. Он хотел было присесть на скамейку под яблоней, но вместо этого спрыгнул с крыльца и, стараясь не попадать в льющийся из окон оранжевый свет, побрел вдоль стены.
        Разведка местности - вот как он это называл. Разведка и изучение путей отступления. В кармане глухо звякнули ключи, те самые, который выдал ему Петрович. Разведку местности было бы разумно завершить у запасной калитки. А еще разумнее было бы проверить замок.
        Петрович не соврал: пол-оборота влево и только потом вправо. Проржавевший, но все еще крепкий замок поддался с громким скрипом. С таким же скрипом распахнулась и калитка. Запирать калитку Матвей не стал, просто подпер куском кирпича. С одной стороны, хорошо, что у него есть такой сообщник, как Петрович, а с другой - в том деле, которое он задумал, лучше бы вообще без сообщника, спокойнее и надежнее. Но теперь уж что! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Деньги нужно отрабатывать, и ему еще очень повезет, если часть этих средств потом не придется потратить на адвокатов. Похищение человека - это уже статья...
        Чтобы вернуться к крыльцу, Матвею совсем необязательно было проходить мимо окна четырнадцатой палаты, но он выбрал именно этот кружной и не самый короткий путь. Он помнил про ту почти аномальную темноту и поэтому почти не таился, подошел к окну вплотную, заглянул внутрь.
        Доктор Джекил никуда не ушел, он склонился над Аленой и, кажется, что-то говорил. Разговаривать с бессознательным человеком - это ли не проявление сумасшествия? Матвей осторожно, стараясь действовать бесшумно, приоткрыл форточку, затянутую посеревшей от пыли марлей, прислушался...
        - ...А ты сдохнешь. - Главврач говорил и всматривался в неподвижное Аленино лицо, точно рассчитывал, что она ему ответит. - Тогда не сдохла, так сейчас... Я тебе обещаю. Я умею держать слово, я же настоящий мужик. И не узнает никто. Дружка твоего я уволил, а постовую медсестру отослал. Одни мы с тобой, дорогуша. Ты, я и шприц с инсулином. Инсулин... Сколько его нужно, чтобы отдать богу душу? Ты же умная, ты должна знать... - Его голос упал до едва различимого шепота. - Я же тебя любил, я же жениться на тебе хотел, а ты все испортила...
        Матвей прижался спиной к стене, зажмурился. Дело принимало совсем уж нешуточный оборот, по сравнению с которым даже похищение начинало казаться детской забавой.
        - ...Это небольно, ты же знаешь. Возможно, ты даже не заметишь, как умрешь...
        Твою ж мать... Матвей мысленно застонал. Вот это называется - влип! И что теперь делать? Стоять и ждать, когда этот урод осуществит свои угрозы? А если это не угрозы, а пустой треп, такой идиотский способ самоутвердиться?..
        - ...Ты сама виновата, ты не оставила мне выбора. - Доктор Джекил вдруг замолчал, и притаившийся под окном Матвей услышал его приближающиеся шаги.
        Целую вечность ничего не происходило, Стешко всматривался в темноту, а Матвей, впечатавшись спиной в стену, старался не дышать.
        - Эй, кто там? - Створка форточки качнулась, и марля пыльной паутиной спланировала к ногам Матвея. - Кто там, я спрашиваю?!
        В воцарившейся тишине вдруг послышался не то шепот, не то шелест, а в ярком прямоугольнике окна заплясали десятки, если не сотни полупрозрачных теней.
        - Пошли прочь, твари! - Другая, теперь уже человеческая тень взмахнула рукой и отступила в глубь комнаты.
        Матвей отклеился от стены, мгновение понаблюдал за танцем сошедших с ума мотыльков и бросился к крыльцу.
        Он ворвался в палату в тот самый момент, когда главврач достал из кармана халата шприц, маленький, с виду совершенно безобидный. Наверное, только с виду...
        - Ну, что вам еще?! - Он старался говорить спокойно, но глазки за стеклами очков испуганно бегали, а рука со шприцом вздрогнула.
        - Мне? - Матвей перехватил его запястье. - Мне ничего, а вам? Что это у вас тут, Егор Васильевич? Еще одно волшебное лекарство?
        - Не твое дело! - Доктор Джекил попытался вырваться, мотнул башкой, целясь Матвею в переносицу, но промахнулся. Может, потому, что Матвей был тренированным мужиком, а не беспомощной, накачанной дурью женщиной.
        - Ты, скотина, бросай шприц! - зарычал он.
        Эх, не получилось уйти без шума и без свидетелей...
        - Ты ответишь! - пригрозил доктор Джекил. - За нападение на главврача головой ответишь. Я тебя посажу...
        Рывок, неожиданно стремительный и сильный для такого тщедушного тела, заставил Матвея ослабить хватку. Увернуться от целящегося прямо в глаз шприца он успел лишь в самую последнюю секунду. Удар под дых заставил противника сложиться пополам. Еще один, по шее, окончательно вывел его из игры. К сожалению, только на время. Но что тут еще поделать? Не сообщать же в милицию, честное слово! Конечно, есть телефонная запись и отпечатки пальцев на шприце, но нет свидетелей. При такой хлипкой доказательной базе эта скотина все равно выкрутится, а Ставр сказал, что у него нет времени. Да, не вышло без шума...
        Матвей растоптал шприц, выдернул иглу капельницы из Алениной вены. Обошел валяющегося на полу доктора Джекила. Если повезет, этот гад очухается еще не скоро, а постовая медсестра заглянет в палату не сразу. Его бы стреножить, да, жаль, времени нет.
        Бросив взгляд на бесчувственного главврача, Матвей перекинул Алену через плечо и, стараясь не шуметь, вышел вон. Несколько метров до пожарного выхода он преодолел незамеченным, пересек плохо освещенную площадку заднего двора и толкнул калитку черного хода.
        Машина была припаркована в соседнем дворе. Матвей отключил сигнализацию, уложил Алену на заднее сиденье, заботливо прикрыл заранее приготовленным одеялом, сдернул с головы опостылевший за месяц парик, с наслаждением запустил пятерню в короткие светло-русые волосы, сдернул с переносицы бесполезные при его стопроцентном зрении очки, сунул в бардачок фальшивый паспорт и включил зажигание. Адрес, который оставил ему Ставр, детектив знал наизусть...
        Ася. 1943 год
        ...Сердце почуяло неладное уже на болоте. Ася сначала ускорила шаг, а потом, почти не обращая внимания на грозно пузырящиеся "оконца", и вовсе перешла на бег. Сегодня она задержалась, не смогла уйти утром. На заре нагрянули фашисты, согнали селян к комендатуре, окружили плотным кольцом автоматчиков.
        На крыльце снова стоял Фишер, только уже не такой лощеный и невозмутимый, как прошлый раз. Он раздраженно похлопывал по ладони белоснежными перчатками, и в царящей над площадью гробовой тишине звук этот казался громче выстрелов. Рядом с Фишером расположился Захар Прицепин, тоже мрачный, тоже сосредоточенный. Всего на мгновение он задержал взгляд на Асе, и сердце испуганно замерло, а перед глазами поплыли розовые круги. Чтобы не упасть, она вцепилась в мамину руку, зажмурилась.
        Фишер гаркнул что-то по-немецки, обернулся к Захару, снова заговорил, но уже тише и спокойнее. Прицепин кивнул, начал переводить:
        - Герр лейтенант сообщает, что в связи с участившимися вылазками партизан будет вынужден принять меры.
        По толпе пробежал испуганный вздох, бабы зашептались, принялись украдкой креститься.
        - За пособничество партизанам, за укрывательство или иную доказанную помощь виновные будут караться смертной казнью. - Голос Захара плыл над головами селян поминальным звоном. - Если у кого-то из вас есть важная информация, касающаяся партизан или их пособников, герр лейтенант с вниманием ее выслушает. - Он замолчал, по-холуйски склонился к Фишеру. Тот сказал еще что-то, снова, точно кнутом, щелкнул по ладони перчатками.
        - Герр лейтенант спрашивает, не желает ли кто-нибудь прямо сейчас оказать содействие? - Захар снова обвел односельчан внимательным взглядом.
        Толпа снова зашумела, дружно отхлынула от крыльца, но, напоровшись на автоматные дула, замерла.
        - Малую Слободу помните? - спросил Захар многозначительно.
        - А как же забыть-то такое? - послышался стариковский голос. - Всю деревню сожгли ироды.
        - И вас сожгут! - обрубил староста. - Герр лейтенант настроен очень решительно. За каждую партизанскую диверсию расплачиваться будет мирное население. Чтобы неповадно было.
        От этих его страшных слов бабы и детишки заголосили. Мама ахнула, крепко-крепко сжала Асину ладонь, сказала шепотом:
        - Не пущу больше. Что хочешь делай, а я не пущу. Слыхала, что этот нелюдь сказал?
        Ася ничего не ответила, лишь молча пожала плечами. Фашистов она не боялась, а силой ее никто не удержит.
        Они попытались удержать, не пустить. Сначала мама не пускала из хаты, умоляла, уговаривала, просила одуматься. Потом Захар. Захар встретил Асю на опушке, вынырнул из-за хмызняка, схватил за рукав:
        - Сдурела, девка? - Цыганские глаза наливались кровью и от этого делались еще чернее и страшнее. - Ты разве не слыхала, что я говорил?!
        - Слыхала. - Ася дернулась, высвобождаясь.
        - Так чего ж тебя, шальную, на болото опять несет? Что там, на том болоте? - Захар не ослабил хватки, подтянул поближе, спросил свистящим шепотом: - К нему рвешься? К летчику?
        - Не твое дело! - Солнце было уже высоко, время уходит, а она тут разговоры разговаривает.
        - Они ж не шуткуют, Настасья! - Перекошенное яростью лицо Захара было все ближе и ближе. - Они ж тебя повесят, если узнают!
        - А они узнают? - спросила она, глядя прямо в бешеные Захаровы глаза. - Кто им скажет? Ты?!
        - Ты меня не знаешь. - Он покачал головой, разжимая пальцы. - Ты людей не знаешь. Живешь, точно в сказке, а мира вокруг не замечаешь. Изменился мир, Аська! Другие нынче в нем хозяева, и хозяевам этим лучше не перечить.
        - Вот ты и не перечь! - Ася отскочила от Захара. - Тебе холуем сподручнее, а я так не могу.
        - Дура! - Он зло сплюнул себе под ноги. - Допрыгаешься! Проситься станешь, кровавыми слезами умываться, да только поздно будет!
        - Тебя ни о чем не попрошу, ты не бойся, Захар. Домой иди, пока твои хозяева тебя не хватились. - Она резко развернулась и, не оборачиваясь, пошла прочь.
        ...К острову Ася выбралась к полудню. Избушка оказалась пуста: ни Алеши, ни бабки Шептухи, ни ее гадюки - никого! Раньше, бывало, старуха уходила на болото по каким-то своим надобностям, но Алеша всегда оставался дожидаться Асю, а сейчас что же?..
        Она стояла на берегу озера, всматриваясь в его черную воду, решая, как лучше поступить, когда за спиной послышался голос:
        - Ушел товарищ твой. Попрощаться хотел, но не дождался.
        - Как ушел?! - Ася развернулась, едва ли не с ненавистью посмотрела на старуху. - Я же думала...
        - Ты думала, - усмехнулась бабка Шептуха. - Больно много ты, девка, думаешь. А про то забываешь, что у каждого свои собственные думы есть. Он военный человек, Алексей твой, не может всю войну под твоей юбкой просидеть.
        - Но попрощаться... - Глаза резануло от так и не пролившихся слез. - Разве ж можно не прощаясь?..
        - Говорю же, ждал он тебя. - Старуха досадливо стукнула клюкой о землю. - Да и какое прощание? Он же не на край земли ушел - в Сивый лес. Придет еще.
        - Как придет? Кто сюда вообще может прийти? - спросила Ася шепотом.
        - А так, как ты пришла, так и он придет. Найдет способ с тобой увидеться. - Старуха немного помолчала, а потом добавила уже ласковее: - Любит он тебя, Аська. У него нынче в жизни две только радости: небо да ты.
        - Это он вам сказал, бабушка? - От заполошной радости сердце почти перестало биться. - Про то, что любит?
        - Это я так знаю! - отрезала старуха. - Я, Аська, такую долгую жизнь прожила, что про людей уже, почитай, все знаю: и про живых, и про мертвых. Одна на двоих у вас судьба с мальчишкой этим. А уж какая, не нам с тобой судить... - повторила шепотом и, не дожидаясь Аси, направилась к избушке.
        * * *
        Дом стоял особняком на самом краю большого поселка, соседствуя с сельским кладбищем. Старый, сложенный из почерневших от времени бревен, он выбивался из стройного ряда своих современных, вполне комфортабельных сородичей, недобро поблескивал тусклыми немытыми окнами, щетинился частоколом покосившегося забора и выглядел совершенно нежилым. Матвей заглушил мотор, вышел из машины, в сомнениях и раздумьях приблизился к железной калитке, пнул ее носком ботинка. Незапертая калитка распахнулась с жалобным скрипом, а Матвей невесело подумал, что у него сегодня просто день открытых дверей. Или ночь, если уж быть до конца точным.
        Старое, прогнившее крыльцо проседало под его шагами и угрожающе покрякивало, предупреждая незваного гостя о своей ветхости. Матвей присел на корточки, посветил вокруг карманным фонариком. Луч света выхватил из темноты кирпич, а под кирпичом - обещанный Ставром ключ. Отряхнув ключ от земли, Матвей вставил его в замочную скважину, повернул. Вопреки ожиданиям входная дверь открылась бесшумно, выпуская на волю застоявшийся пыльный воздух. Наверное, дом использовался Ставром как дача и с самой осени стоял нежилой. Матвей пошарил по стене в поисках выключателя и зажмурился от яркого электрического света.
        Внутри дом выглядел гораздо презентабельнее, чем снаружи, если, конечно, не принимать во внимание затхлый воздух и толстый слой пыли на полу и мебели, но это ерунда, главное, чтобы были свет, вода, что-нибудь перекусить и хоть минимальные бытовые удобства. Соблазн осмотреть дом оказался велик, но Матвей ему не поддался, вернулся к машине за Аленой.
        В свете включенных фар порхали мотыльки. Много мотыльков, угрожающе много... Точно вся эта крылатая братия прилетела вслед за ними от больницы. Но быть такого не может! Ехал он на весьма приличной скорости, тут и птица не догонит, не то что какие-то хлипкие бабочки. Значит, эти местные. Проведали об их визите и слетелись. Вот уж точно - научный феномен!
        Отмахиваясь от назойливых мотыльков, Матвей распахнул заднюю дверцу. Алена лежала в той же позе, в которой он ее оставил, только одеяло сползло на пол. Сколько она теперь пробудет в таком сумрачном состоянии? Как быстро закончится действие лекарств? Очнется ли до приезда Ставра? Вопросы были риторическими, поэтому на ответы Матвей не надеялся, подхватил Алену на руки, уже привычно перебросил через плечо. Конечно, можно бы проявить галантность, внести ее в дом красиво, как невесту, например, а не как мешок с картошкой, но так удобнее, одна рука свободна. А в ситуации, когда местность тебе совершенно незнакома, лучше иметь развязанные руки и возможность для маневров.
        Внутри были две комфортабельные, обставленные хорошей мебелью комнаты. Матвей сразу прошел в большую, ту, что, скорее всего, служила хозяевам гостиной, уложил Алену на широкий диван, сам плюхнулся в глубокое кресло перед камином. Камин - это очень кстати, отсыревший за зиму дом не мешало бы протопить. Возможно, где-нибудь в подвале имеется мини-котельная, но камин - это особая прелесть. Когда-нибудь, когда у Матвея появятся деньги на собственный дом, он обязательно сделает в нем камин. И чтобы большой, основательный, с живым огнем, а не какое-нибудь дизайнерское недоразумение.
        - Ты полежи пока тут, - сказал он Алене, поправляя гобеленовую подушку у нее под головой, - а я осмотрюсь.
        Перед тем как обойти владения гостеприимного Ставра, Матвей загнал машину во двор, запер ворота, набрал дров из небольшой, притулившейся к стене дома поленницы, плечом толкнул входную дверь и высыпал дрова на лист жести перед камином. Времени на растопку ушло совсем немного. Зря Матвей опасался, что отсыревшие дрова будут плохо гореть. Политые найденной тут же, на каминной полке, жидкостью для растопки, дрова заполыхали почти мгновенно. Матвей немного полюбовался пляшущим в камине огнем, а потом неспешно по периметру обошел гостиную.
        Да, первое впечатление не обмануло: если снаружи дом казался старым и заброшенным, то внутри был оборудован всем самым необходимым для нормальной и даже комфортной жизни: добротная мебель, гравюры с изображениями охотничьих сцен на стенах, ковер из шкур на полу, тяжелые портьеры на окнах, закрывающие от обитателей дома безрадостный кладбищенский пейзаж.
        Осмотревшись в гостиной, Матвей вышел в спальню. Тут все было просто, если не сказать аскетично, из мебели только широкая двуспальная кровать, застеленная пушистым покрывалом, две прикроватные тумбочки и шкаф. Матвей распахнул дверцы шкафа - одежда исключительно мужская, ни единой дамской побрякушки. Значит, загородный дом - это типичная холостяцкая берлога.
        На кухне его внимание первым делом привлек огромный холодильник, под завязку набитый консервами и полуфабрикатами. При острой необходимости с такими продовольственными запасами запросто можно было выдержать даже небольшую осаду. К осаде Матвей не готовился, но содержимому холодильника и кухонных шкафчиков порадовался. Неизвестно, когда появится Ставр, а светиться в поселке им с Аленой совершенно ни к чему. Он, конечно, подстраховался, внешность изменил по максимуму и даже для своей подопечной кое-что приготовил, но береженого и бог бережет. Его задача сейчас предельно проста: дождаться Ставра, передать ему Алену и, получив оставшуюся часть денег, свалить в родной город.
        На кухне Матвея ждала еще одна маленькая мужская радость: в одном из кухонных ящиков нашлись недурственные запасы алкоголя. В последнюю очередь он исследовал подсобные помещения. В туалете и ванной имелось все самое необходимое для нормальной жизни, а из кранов лилась не только холодная, но и горячая вода, стоило только включить бойлер. И лишь одна-единственная комната в этом гостеприимном доме запиралась на ключ. По прикидкам Матвея комната эта была невелика, размерами с небольшую кладовку. Интересно, конечно, что там, но раз заперто, значит, так не его это ума дело. Свой винный погребок от гостей Ставр не спрятал - и на том спасибо.
        Детектив вернулся в гостиную, присел на краешек дивана рядом с Аленой, всмотрелся в ее неподвижное лицо. Девушка спала. Или не спала, а блуждала в том своем неведомом мире, хода в который нет никому из нормальных людей. Она тоже нормальная, но все равно странная. Странно нормальная... Матвей усмехнулся, прикрыл босые Аленины ноги пледом. Думать о том, что случится, когда она очнется, он себе запрещал. К тому времени, даст бог, нарисуется Ставр и сам ей все объяснит. Было бы неплохо, чтобы объяснил он свои мотивы не только Алене, но и ему, Матвею, но это необязательно. Самое главное во всей этой истории - положенный ему и честно отработанный гонорар. Да, это авантюра, вполне возможно, даже уголовно наказуемая. Да, никогда раньше он не брался за подобного рода заказы, но зато каков результат! Если Матвей поведет себя осторожно и разумно, то полученных от Ставра денег хватит и на то, чтобы оплатить мамино лечение, и на то, чтобы покрыть их бесчисленные долги. Жизнь удалась, черт возьми! Жизнь удалась, и это непременно нужно отметить.
        - Ну, ты тут пока отдохни, спящая красавица, - он коснулся криво обрезанной прядки Алениных волос, - а я там пока чего-нибудь хлебну.
        Пока дело не доведено до финала, он не собирался напиваться, но пара рюмок коньяка да под хорошую сигарету пойдут мыслительным способностям только на пользу. Коньяк Матвей выбрал не самый дорогой. Пусть Ставр и сказал "чувствуй себя как дома", но зачем же наглеть! На скорую руку соорудив к выпивке несколько бутербродов, Матвей уселся за стол, закурил и блаженно зажмурился.
        Он остановился после второго бутерброда и третьей рюмки коньяка, хотел было налить четвертую, но сказал самому себе "стоп". По телу растекалась приятная коньячная расслабленность, но голова по-прежнему оставалась ясной. Вот эту ясность мыслей и нужно было сохранить. Чтобы окончательно избавиться от искушения, Матвей сунул бутылку обратно в шкафчик, а сам, накинув на плечи куртку и прихватив пачку сигарет, вышел на свежий воздух.
        Старые ступеньки крыльца застонали, принимая на себя тяжесть его восьмидесятикилограммового тела. Матвей потянулся, стряхивая коньячную расслабленность, щелкнул зажигалкой, прикурил. На льющийся из открытых дверей свет тут же налетели мотыльки, заплясали в оранжевом электрическом мареве, зашелестели крылышками. Матвей взмахнул рукой, прогоняя одного, самого назойливого, запрокинул лицо к ночному небу.
        Небо казалось похожим на расшитый бисером бархатный кисет. Звезд было много, звезды были яркие, а луна так и вовсе неузнаваемая. Такую большую луну Матвей видел только в фильмах, а в жизни никогда. Протяжно и жалобно завыла собака. Ее тоскливый вой тут же подхватили другие, и картинка приобрела просто мистическую завершенность. Они в заброшенном доме практически на краю света, под нереальным небом, вокруг ни единой живой души, и собачий вой... Лучше бы, конечно, волчий, романтичнее, но откуда же взяться волкам?! Наверное, коньяк оказался коварнее, чем подумалось сначала, иначе с чего бы в голову полезли такие глупые мысли про волчий вой и край света?!
        По ногам потянуло холодом и сыростью, ровный столбик сигаретного дыма вдруг вильнул, завихрился, точно в водовороте. Сквозняк - Матвей поежился, а потом пружиной сорвался с места. Сквозняк мог случиться лишь по одной-единственной причине: в доме кто-то открыл окно. Кто? Нашпигованная психотропами Алена?..
        Обратно Матвей возвращался на цыпочках, сжимая в руке ствол. Он, конечно, всего лишь мирный частный детектив, но с оружием все равно спокойнее.
        В кухне и в спальне никого не было. Значит, все-таки в гостиной...
        Он не ошибся в своем предположении насчет открытого окна, он ошибся в другом. В льющемся свысока лунном свете покачивался тонкий девичий силуэт. Алена держалась обеими руками за портьеры и всматривалась в темноту за окном. Да что там всматривалась! Она с кем-то разговаривала.
        - Уходите... - Голос сиплый, неживой, такой, каким он был, когда Матвей еще верил в ее сумасшествие. - Я вас не слышу... Уходите!!!
        Это последнее, отчаянное и какое-то совершенно безысходное "уходите" заставило Матвея действовать. В два прыжка он оказался возле Алены, выглянул в окно.
        Лучше бы не выглядывал, сохранил бы не только ясность мыслей, но и уверенность в собственной нормальности. Но он выглянул, и от увиденного волосы на голове зашевелились.
        За окном, на самой границе света и тени, что-то происходило. Матвей не мог разглядеть, но шкурой чувствовал странное, текучее волнение, вслушивался в настойчивый шорох сотен, если не тысяч, хрупких крыльев, переходящий то в шепот, то в стон. Сюр... самый настоящий...
        Темнота вскипала какой-то особенной, совершенно отличной от человеческой жизнью, наполнялась теперь уже не шорохами, а голосами, еще неразборчивыми, но с каждой секундой становящимися все громче и настойчивее.
        Матвей потряс головой, прогоняя наваждение, и заорал во все горло:
        - А ну, пошли вон! Стрелять буду!
        На плечо легла ладонь, и он, ни в черта, ни в дьявола не верящий мужик, вздрогнул от неожиданности, развернулся всем корпусом, готовый отразить нападение.
        ...Она смотрела на него своим еще по психушке знакомым незрячим взглядом и говорила быстро-быстро, скороговоркой:
        - Не могу так больше... пусть они уйдут... пусть уйдут...
        Матвей бы списал все это на бред, на действие аминазина - или чем там ее накачали! - если бы не одна маленькая, но очень существенная деталь. Он, почти трезвый и уж точно вполне вменяемый, тоже их слышал и тоже боялся до зубовного скрежета, потому что как-то в одночасье понял, кто там прячется в темноте. Понял и даже почти не удивился...
        - Они уйдут, не бойся. - Чтобы расцепить сведенные судорогой челюсти и сказать всего несколько слов, ему пришлось сделать над собой титаническое усилие. И такое же точно усилие понадобилось, чтобы посмотреть в клубящуюся за окном темноту.
        На пистолетное дуло присел мотылек. Одного лишь только взмаха невесомых крыльев хватило, чтобы ствол налился свинцовой тяжестью. Вглядываясь в мотыльковое марево, Матвей взвел курок.
        Выстрел заглушил все: и Аленин крик, и громкий стук Матвеева сердца, и шепот-шелест. В движущейся завесе из тысяч крошечных тел образовалась черная прореха, сквозь которую всего на мгновение Матвей увидел тех, кто без спросу пожаловал к ним в гости. Бесплотные, мечущиеся из стороны в сторону тени, почти человеческие, но ощутимо неживые. Да что за черт...
        Он снова поднял руку с пистолетом, целясь в самый центр уже затягивающейся мотыльковой бреши...
        - Пустое занятие, - послышался за спиной знакомый голос.
        Не выпуская из рук пистолета, Матвей стремительно обернулся.
        - Я говорю, пустая трата сил и времени. - Ставр стоял, опершись плечом о дверной косяк. - Они безопасные. В массе своей, - добавил после недолгого раздумья. - Не хочешь их слышать, просто закрой окно и задерни шторы.
        - Рано ты. - Матвей бросил быстрый взгляд на застывшую у окна Алену. На появление Ставра она вообще никак не отреагировала.
        - Ну, это как сказать, - невесело усмехнулся Ставр. - Я смотрю, ты выполнил уговор.
        Он шагнул в комнату, неспешной походкой подошел к Алене, мгновение всматривался в ее безучастное лицо, а потом протянул к ней руку.
        Алена упала в тот самый момент, когда Ставр коснулся ее щеки, тряпичной куклой рухнула на пол, прямо к ногам не успевшего подхватить ее Матвея.
        - Плохо... - сказал Ставр досадливо. - Гораздо хуже, чем я думал...
        * * *
        Дежурная медсестра Любовь Ивановна вернулась на пост ровно через час, как и велел главврач. Как же она его ненавидела, этого молодого, но такого самоуверенного, такого прыткого и жестокосердного. В нем не имелось ровным счетом ничего из того, что непременно должно быть у любого нормального врача: ни понимания, ни человечности, только лишь голый, выхолощенный профессионализм.
        Гравврач, велев ей пойти прогуляться, улыбался, но в улыбке этой сквозило так мало тепла, что Любовь Ивановна невольно поежилась. Прогуляться, когда впереди еще масса дел, когда прогулка эта нарушит им же самим установленный распорядок... Но ведь не поспоришь! С ним нельзя спорить. Те, кто отважились, поплатились работой. А ей работа нужна, у нее сын учится в медицинском, и, чтобы в одиночку вытянуть весь этот воз, приходится пахать как лошадь, набирать ночных дежурств и молча подчиняться.
        Дверь в палату номер четырнадцать была чуть приоткрыта. Это могло означать только одно - главврач до сих пор не ушел. Ночь на дворе, а он все сидит с этой бедной девочкой. Неужели так за нее переживает? Неужели может хоть за кого-нибудь переживать?
        Из полуприкрытой двери четырнадцатой палаты тянуло сквозняком. Наверное, она забыла закрыть форточку после проветривания. Дежурство сегодня какое-то заполошное, вся больница гудит, как растревоженный улей после учиненных главврачом репрессий. Подумать только, уволил сразу двух человек! Да за что? Фактически ни за что.
        Сквозняком подхватило и слизало со стола лист назначений, Любовь Ивановна наклонилась, стараясь не обращать внимания на боль в пояснице, нашарила бумагу, уже разгибаясь, заметила, что дверь в палату раскрылась еще шире. Странно это. Сам же сегодня на пятиминутке кричал про ужесточение контроля за больными, а тут такая халатность. Посмотреть, что ли?
        Прежде чем войти, Любовь Ивановна осторожно постучала. Просто так, на всякий случай, чтоб главврач чего доброго не разозлился. На стук никто не ответил. Ну и слава богу! Значит, ушел наконец.
        Первое, что она увидела, это распахнутую настежь форточку и развевающуюся от порывов ветра штору, а потом под носком шлепанца что-то громко хрустнуло. Любовь Ивановна посмотрела под ноги и закричала.
        Главврач лежал на спине, раскинув руки, запрокинув посиневшее лицо к потолку, а с тела его одна за другой вспархивали ночные бабочки. Вспархивали, делали круг по палате и снова опускались на белый халат, растрепанные волосы, бескровные губы.
        На крик прибежала медсестра из соседнего отделения, вдвоем с Любовью Ивановной они попытались вдохнуть жизнь в уже безнадежно мертвое тело, но не смогли. Смерть главврача была страшна, нелепа и казуистична. Егор Васильевич Стешко умер из-за попавшего в дыхательные пути мотылька, одного из тех, что устилали своими хрупкими телами пол палаты номер четырнадцать, одного из тех, которые так пугали безвестно пропавшую той же ночью пациентку Алену Прицепину...
        Ася. 1943 год
        Теперь, когда Алеша ушел к партизанам, Асина жизнь стала одним сплошным ожиданием. Бабка Шептуха сказала - любит. А она такая... врать не станет. Да и людей она насквозь видит, даром что слепая. Можно было просто ждать, но Ася рвалась навстречу своей судьбе, днями пропадала в Сивом лесу, обходила Гадючье болото в робкой надежде встретить или хотя бы одним глазком увидеть Алешу.
        Про него уже заговорили. Про то, что у партизан появился человек с Большой земли, отчаянный и бесстрашный. Некоторые, самые догадливые, шептались, что это и есть тот самый сбитый, но так и не найденный фашистами советский летчик. Что партизаны опередили фрицев, подобрали раненого на болоте, выходили, приняли в отряд. На него, военного человека, возлагались особенные надежды и чаяния. С ним связывали участившиеся диверсии и все возрастающую нервозность оккупантов. Эти диверсии, тщательно спланированные, совершенные с отчаянной смелостью, вызывали у селян одновременно одобрение и страх. Все понимали, что с фашистами нужно бороться, но боялись карателей. В самом Студенце пока было тихо, но из райцентра и соседних сел приходили страшные вести про фашистские зверства, про расстрелянных, замученных в гестаповских застенках, пропавших без вести. Враг боялся и в страхе своем становился все более и более лютым.
        В середине июня Сивый лес и болото бомбили. Всю округу сотрясал грохот разрывающихся снарядов. Ася бросилась в лес сразу, как только стих рев бомбардировщиков, строго-настрого позабыв про запрет бабки Шептухи появляться на болоте в темное время.
        Болото встретило ее неласково, сгущающимся туманом и растревоженным стоном. Давно уже наизусть выученная тайная тропка то и дело терялась в наплывающей мгле, а земля под ногами предательски хлюпала. Происходящее пугало, медленно, но неумолимо подталкивало к панике. Ася убеждала себя, что нужно быть смелой и сильной, но до замирания сердца боялась, что из этой туманно-болотной круговерти выйдет Алеша, мертвый Алеша... Страшные эти мысли она гнала прочь, верила, что с ним, заговоренным бабкой Шептухой, во время бомбардировки ничего страшного случиться просто не могло, но все равно продолжала озираться по сторонам, выглядывая среди обступающих ее теней знакомый до боли силуэт.
        Дрыгва проснулась внезапно, гулко забурлила, выгнулась дугой. Тени заполошно бросились врассыпную, и даже туман, кажется, испуганно припал к земле. Что-то темное, вековое и жуткое буравило Асю страшным, невидимым, но кожей ощущаемым взглядом, подкрадывалось на мягких лапах тумана, сыто порыкивало. Когда впереди послышался громкий всплеск, перешедший в чавкающие звуки, Ася поняла, как опрометчиво поступила, ослушавшись бабку Шептуху. Теперь, когда ее некому защитить, Морочь получит новую жертву. Земля под ногами, еще за секунду до того хоть и не твердая, но неопасно пружинная, вдруг начала превращаться в жидкую кашу, затягивая, не пуская. Дрыгва довольно причмокивала, прислушивалась к отчаянным Асиным крикам и продолжала медленно, сантиметр за сантиметром, девушку затягивать в свое ненасытное нутро.
        Про соль Ася вспомнила, когда оказалась в болотной жиже уже по пояс. Слабая надежда, но хоть какая-то. Вцепившись зубами в тугой, намертво завязанный узел, она по-звериному завыла, из последних сил рванула завязку. Соль брызнула в разные стороны белым фонтаном, оставляя на губах терпкий вкус, выжигая в тумане черные дыры, вырывая из чьей-то невидимой глотки отчаянный вопль.
        Ася выбралась на твердую землю, когда туман уже полностью рассеялся, а болото стало просто болотом, когда в ясном ночном небе заполыхали мириады звезд. Она упала на спину и заплакала от острого осознания человеческой слабости. Заговоренная соль смогла лишь удержать Морочь, ту страшную и неведомую тварь, что прячется в болоте. Удержать, но не укротить. Она отомстит, она всегда наказывает тех, кто посмел не подчиниться ее дикому зову.
        К острову Ася вышла на рассвете, постояла несколько минут, прижимаясь мокрой спиной к шершавому березовому стволу, толкнула дверь избушки.
        - Бедовая девка. - Бабка Шептуха сидела за столом и привычно растирала в ступе какую-то едко пахнущую траву. Гадюка выглянула из-за ее плеча, недобро зыркнула на Асю. - Сказано ж тебе было - не ходить на болото ночью!
        Ася сбросила у двери туфли, оставляя на земляном полу мокрые следы, подошла к растопленной печи, протянула к огню озябшие руки.
        - Я знать хотела, - сказала, всматриваясь в скачущие по поленьям языки пламени.
        - Живой, - проворчала старуха, откладывая ступу. - Живой твой Алексей. Неужто сама не знаешь?
        Она знала. Теперь уже знала наверняка. То теплое и искрящееся чувство, что жило в ее сердце, не могло обмануть. С Алешей все в порядке. От облегчения, а еще от чувства этой впотьмах нащупанной, но такой крепкой связи Асе вдруг захотелось плакать.
        - Соль кончилась? - спросила бабка Шептуха, выбираясь из-за стола.
        - Да. - Ася положила на край пустой кисет.
        - Это хорошо, что она тебя испугалась. - Костлявые старушечьи пальцы сжали кисет. - Это говорит о твоей силе, не всякий с ней совладать может, даже с таким оберегом. Только помни, Аська, теперь у тебя есть страшный враг. Еще страшнее, чем эти чужеземцы. Теперь она за тобой следить станет, чтобы отомстить.
        - Я знаю, бабушка. - Ася устало опустилась на лавку. - Поняла уже.
        - Так сторожись, раз поняла. Она одна тут всему хозяйка, а такие, как мы с тобой, для нее злейшие враги.
        - Почему?
        - Потому что мешаем, отнимаем тех, кого она уже считает своей добычей.
        - Мертвых?
        - Дура девка! Не мертвых, а заблукавших, таких, как Алесь. Они ее добыча, а мы помогаем им выбраться.
        - И я помогаю? - Ася вспомнила ночные тени, те, что льнули к ней со всех сторон, о чем-то просили.
        - Сила в тебе есть. - Старуха ласково коснулась волос девушки. - Ты даже представить не можешь, какая сила. Она тебя боится, я чую.
        - Морочь?
        - Да. А раз боится, то постарается погубить еще до того, как ты в свою силу войдешь. - Гадюка, придремавшая было на плече, вдруг подняла голову, тихо зашипела. Старуха, замолчала, словно прислушиваясь, а потом вдруг сказала: - Не нужно тебе на болото больше ходить. Опасно.
        - Но как же?.. - Ася хотела спросить про Алешу, но ей не позволили.
        - А никак! Она хитрая, нарочно тебя приманивает. Не ходи ко мне больше, дорогу забудь. Так лучше будет для всех. Сейчас вот поешь, обсохнешь и домой ступай.
        Спорить с бабкой Шептухой было бесполезно, Ася поняла это, стоило только заглянуть в ее незрячие глаза. Прогоняет, поманила чудесами, приворожила первой любовью, одурманила сладким болотным воздухом, а теперь все это отнимает...
        Она хотела уйти не прощаясь, но в самый последний момент, когда уже толкнула скособоченную дверь, передумала - крепко обняла старуху за плечи, поцеловала в морщинистую щеку.
        - Я не со зла это, - сказала та, отстраняясь и отворачиваясь. - О тебе, Аська, думаю, о твоей душе. Она у тебя ясная, как утренняя роса, а останешься, станет чернее ночи, как моя...
        * * *
        - Что плохо? - спросил Матвей, поднимая с пола бесчувственную Алену, перекладывая обратно на диван. - Что вообще тут творится? Чертовщина какая-то...
        - Окно закрой, - вместо ответа велел Ставр. - Да не бойся, не тронут они тебя.
        Подчиняясь приказу, Матвей захлопнул створки, всмотрелся в серую муть за окном, но на сей раз не увидел ничего особенного.
        - Я тут коньяка твоего хлебнул, - сказал, задергивая штору. - Он нормальный? Ты в него дури никакой не намешал?
        - Коньяк нормальный, - усмехнулся Ставр. - Думаешь, глюки?
        - Да я уже не знаю, что и думать. - Матвей пожал плечами. - Она их видела, я видел. Бабочки эти...
        - Души. - Ставр отошел к камину, протянул ладони к огню. - Обыкновенные души. Это, братишка, моя промашка, надо было другое место для встречи выбрать, не возле кладбища. Сам понимаешь, тут их много.
        - Обыкновенные души?! - переспросил Матвей, вытаскивая из кармана пачку сигарет.
        - Материальное их воплощение, я так думаю. - Ставр встал спиной к огню, задумчиво поскреб щетинистый подбородок. - Это те, что еще не успели уйти, или те, у которых в этом мире остались дела.
        - Какие дела? - Матвей сунул в рот сигарету, но так и не закурил.
        - Курить хочешь? - понимающе усмехнулся Ставр. - Давай на кухню выйдем, там перекуришь. За нее не переживай, - он кивнул на Алену, - она особенная, они ее не обидят.
        Оказавшись на кухне, Матвей первым делом потянулся за бутылкой с недопитым коньяком.
        - Будешь? - он вопросительно посмотрел на Ставра.
        - Завязал, братишка. - Хозяин пожал могучими плечами, притулился поясницей к подоконнику.
        - А я, пожалуй, хлебну. - Матвей налил полную рюмку, не закусывая, выпил и с наслаждением закурил. - Ну, может, расскажешь теперь, в какую хрень ты меня втянул?
        Теперь, после того что он видел собственными глазами, слышал собственными ушами и чувствовал спинным мозгом, нельзя просто так забрать деньги, ударить по рукам и распрощаться. Теперь он должен наверняка знать, кто такой Ставр и зачем ему понадобилась Алена.
        - Скажу. - Ставр всмотрелся в черноту за окном, удовлетворенно кивнул. - Сам хотел тебя просить, братишка, чтобы выслушал.
        - Не нужно меня просить. - Коньяк горячим комом упал на дно желудка, да так там и остался, не спешил растекаться по жилам благословенным теплом. Надо, видно, протопить дом основательно, одним камином проблему, похоже, не решить. - Рассказывай. Только теперь уже все.
        - Я издалека начну. - Ставр кивнул.
        - Ты, главное, начни, а то, знаешь ли, неприятно слышать голоса и палить неведомо в кого. Проясни ситуацию с этими... бабочками.
        - Душами, - поправил Ставр. - Тут кладбище, тут их много. Девочка их чувствует, а они - ее, вот и летят пообщаться.
        - Летят пообщаться, - повторил Матвей. - Это ты сейчас намекаешь, что Алена - медиум? Ясновидящая?
        - Вроде того.
        - Хорошо, с кладбищем понятно, а с психушкой что? Их же там тоже полным-полно.
        - А ты историю своего города хорошо знаешь? - вдруг спросил Ставр.
        - Это не мой город, - огрызнулся Матвей. - Я сюда из другого города приперся, если ты вдруг забыл.
        - Прости, братишка. И в самом деле, забыл. Психушка тоже на месте кладбища построена, старого еврейского кладбища. Когда в пятидесятых котлован под больничку рыли, знаешь, сколько человеческих костей понаходили?! Вот они и мечутся, потревоженные. Знаешь, братишка, это очень плохо, что девочка именно в этой больничке оказалась, у нее и так с головой беда, а тут еще они... - Ставр сделал неопределенный жест рукой. - Они к ней, а она не понимает ничего, пугается. Плохо...
        - А раньше она как жила с этими своими экстрасенсорными способностями? Я так понимаю, прежде у нее над головой мотыльки не порхали! - с непонятной злостью спросил Матвей. Ох, чуяло его сердце, отрабатывать деньги теперь придется по полной программе. Не просто так Ставр завел этот разговор.
        - Скрытые таланты, - усмехнулся собеседник. - До поры до времени дремали, а потом бац - и проснулись!
        - И где случился этот "бац"? Уж не на болоте ли? - Матвей нахмурился, в подробностях вспоминая рассказ Петровича. - Слушай, братишка, а не ты ли, случайно, тот пропавший мужик, который на болото ушел и не вернулся?
        - Люблю сообразительных ребят! - Ставр расплылся в широкой улыбке. - Не зря я на тебя ставку сделал, не прогадал.
        - Ну это как сказать. - Матвей загасил до фильтра выгоревшую сигарету. - Прогадал или не прогадал, я тебе скажу, когда ты мне расскажешь, что там на болоте такое приключилось.
        - Расскажу. Затем и пришел. - Ставр жадно втянул ноздрями сигаретный дым.
        - Курить хочешь? - спросил Матвей, подталкивая к нему пачку.
        - Завязал, братишка. - Ставр развел руками. - Со всеми земными радостями завязал. Скука смертная!
        - Хорошо тебе, а я вот, наоборот, развязался. Ну так что там, на болоте? Кстати, что ты там делал?
        - Что делал? - Ставр обвел кухню задумчивым взглядом. - Работал. Работа у меня, понимаешь, такая.
        - Какая?
        - Старательская.
        - Копатель, значит?
        - Я бы даже сказал, черный копатель. Потому как все нелегально, без бумажек.
        - И много накопал?
        - В тот раз немного, пару наградных крестов, автомат, часы наградные. Даже, прикинь, неразорвавшуюся гранату.
        - Круто, - без особого восторга сказал Матвей. - А Алена тут при чем?
        - Я сказал, неразорвавшуюся? - Ставр вдруг сощурился. - Соврал! Разорвалась граната. Прямо у меня в руках. - Он растерянно посмотрел на свои широкие, короткопалые ладони. - Прикидываешь, братишка, я же стреляный воробей, я про эти чертовы железки все знаю, а тут вот облажался...
        - Ранило? - спросил Матвей без особого, впрочем, сочувствия. Если и ранило, то не сильно. Вон он какой здоровенный!
        - Хуже, братишка. - Ставр отклеился от подоконника, подошел почти вплотную. - Убило...
        Ася. 1943 год
        К деревне Ася вышла только к вечеру. Время на болоте иногда текло как-то по-особенному. Это еще батя подметил. Рассказывал, бывало, кажется, что всего пару часов провел, а как выберешься, так и выходит, что уже весь день позади. Вот и с ней сегодня так же. Вроде бы шла привычной дорогой, не останавливалась, не блуждала, а гляди ж ты - темень на дворе.
        Короткая дорога к деревне вела через поселковое кладбище, но Ася предпочла зайти с другой стороны. Теперь, когда мертвые знали, кто она такая, жить стало тяжелее. Они все время ее о чем-то просили. Чаще всего просьбы эти были простыми, почти земными, но как ей, с ее и без того дурной славой ведьмы, передать живым послания с того света?! Кто ей поверит? А если даже и поверит, то не станет ли это последней каплей, окончательным доказательством Асиной ненормальности? Нет уж, лучше сделать крюк, но обойти погост стороной. Особенно сегодня, когда Морочь едва не выпила из нее все силы.
        В деревне царила мертвая тишина. Это раньше, в мирные времена, до середины ночи на улице были слышны веселые голоса и громкие звуки гармошки, но сейчас все изменилось, селяне старались лишний раз не высовываться со своих дворов, спать ложились рано, гасили в хатах свет, словно верили, что без света фашистские нелюди их не найдут...
        Неладное Ася почуяла, едва вошла во двор, точно с головой окунулась в стылое облако затаившейся опасности. Свет в окне не горел, и это было странно. Мама не ложилась спать до Асиного возвращения, и свечу не гасила, всегда оставляла на окошке. Свет от этой свечи грел выстуженную Асину душу, ненадолго возвращал в беззаботное детство, туда, где не было войны, где папа был самым лучшим лесником района, а мама - первой красавицей и хохотушкой. Сейчас свеча не горела...
        Она все еще колебалась, не решаясь заходить в хату, когда дверь распахнулась и на крыльцо выскочила мама, босая, простоволосая...
        - Асенька, беги! - Ее отчаянный крик разорвал тревожную тишину, эхом заметался в ветвях старого вяза. - Беги, донька!
        Ася еще ничего не понимала, но ноги уже несли ее прочь от родного дома. До тех пор, пока за спиной не послышался одинокий выстрел. Она замерла, боясь оглянуться, уже зная, что там, за спиной...
        Они приближались неспешно, поигрывая автоматами, ухмыляясь и переговариваясь. Четыре немца, сытых, довольных, развлекающихся стрельбой в беспомощных женщин. За их спинами, Ася видела это особенно четко, стояли те, чьи жизни они отняли. Они смотрели с укоризной на фашистов и с грустью на Асю. И мама... мама тоже была среди жертв. Простоволосая, босая, с лицом торжественным и лишь немного удивленным, она шагнула через строй автоматчиков, подошла к Асе.
        - Не уберегла я тебя, донька. - Мама хотела было погладить Асю по щеке, но, точно опомнившись, отдернула руку. - Ты прости меня.
        - Мамочка... - Нет, это она не уберегла, не замечала седины в некогда смоляных маминых волосах, углубившихся морщин, горьких складочек в уголках губ. Думала только о себе...
        - Не плачь, Асенька... - Ее уже мертвая мама попыталась заступить дорогу немцам. Безуспешно...
        - Прощай, мама. Я люблю тебя. - Ася еще успела увидеть обнадеживающую улыбку на мамином лице перед тем, как на затылок обрушился удар, и она сама стала ни живой ни мертвой...
        Ася пришла в себя от холода, застонала, затрясла головой, открыла глаза. Можно было не открывать: вокруг царила кромешная тьма. Тьма, холод и сырость... Где-то совсем рядом слышался размеренный звук падающих капель, необычайно громкий в этой темноте.
        Погреб! Скорее всего, немцы бросили ее в какой-то погреб. Раз не убили сразу, значит, станут пытать. Мысль эта была стылой и равнодушной, ухнула в ноющей голове набатом и исчезла. Ася села, пошарила в темноте вокруг себя. Рука наткнулась сначала на пук отсыревшей, прело пахнущей соломы, потом на что-то деревянное. Деревянное было лестницей, ступеньки которой убегали вверх и упирались в крышку люка. Борясь с тошнотой и головокружением, Ася взобралась по лестнице, без особой надежды попробовала открыть люк. Заперто.
        С тихим стоном она опустилась на подстилку из соломы, закрыла глаза. Наверное, нужно было поплакать, выдавить из души хоть малую часть скопившейся в ней боли, но слез не осталось. Гулко ухало сердце, капала вода, отмеряя оставшиеся Асе минуты, а девушка все сидела, подтянув к подбородку колени, всматриваясь в темноту.
        Она так и не поняла, сколько прошло времени до того момента, как лязгнул замок и в ее темницу ворвался яркий сноп света.
        - Жива? - послышался сверху знакомый голос. Захар...
        Ася прикрыла рукой отвыкшие от света глаза, не стала ничего отвечать. Он не обманывал, когда говорил, что она его совсем не знает. Да, она не знала, пыталась отыскать семена добра в бесплодной почве, а он отомстил подло и жестоко - доносом.
        - Я спрашиваю, жива? - в квадрате света появился черный силуэт. - Поднимайся давай! Герр Фишер хочет с тобой беседовать.
        Позади Захара замаячила еще чья-то рожа, раздался гортанный вскрик, выстрел, и земля под ногами у Аси взорвалась крошечным фонтанчиком.
        - Выходи, пока они тебя там не пристрелили! - пригрозил Захар и что-то быстро заговорил по-немецки. - Не дури, Настасья, выходи!
        А вот пусть бы и пристрелили! Это, наверное, лучше, чем пытки, не так страшно...
        - Ну что ж ты за девка такая?! - Захар спустился в погреб, схватил Асю за шиворот, встряхнул. - Пошла, я кому сказал!
        Он тащил ее по лестнице волоком, матерясь и скрежеща зубами. Ася стукнулась коленкой о ступеньку, взвыла от боли, но Захар не дал ей опомниться, с силой дернул вверх, вытаскивая наружу.
        Было утро. Раннее, молочно-сизое, пахнущее росой. Красивое время для смерти...
        - Допрыгалась? - Захар так и держал Асю за шиворот, шальными глазами всматривался в ее лицо.
        - Скотина. - Ей было страшно смотреть в эти глаза, но она глядела и видела в них свой смертный приговор. Захар Прицепин был человеком Морочи. Он еще не знал об этом, но Ася чуяла в его душе болотную гниль.
        - Герр Фишер станет расспрашивать про партизан, не молчи. - Он словно и не слышал того, что она сказала. - Не молчи, Настасья, говори все, что знаешь.
        - А зачем? - Она улыбнулась. - Все равно умирать.
        - Умирать можно по-всякому. - Захар подтолкнул ее к застывшим неподалеку автоматчикам. - Можно легкой смертью, а можно лютой.
        - А ты какую для себя выбрал? - Ася обернулась, вперила в него ненавидящий взгляд. - Думаешь, за предательство тебе легкую смерть пожалуют? Ну-ну...
        Захар не ответил, лишь досадливо махнул рукой. Один из немцев толкнул Асю в спину дулом автомата.
        Ее вели через всю деревню, затаившуюся, точно вымершую. Ася кожей чувствовала испуганные взгляды, почти слышала тревожный шепот. Люди боялись, хотели помочь и не знали как.
        Фишер сидел в своем кабинете. До войны это был кабинет председателя колхоза. Тогда на стенах висели портреты Ленина и Сталина, а на узких подоконниках стояли горшки с фиалками, которые разводила председательская жена, тетя Рая. Председатель погиб на фронте в первые дни войны, а тетю Раю расстреляли оккупанты... Теперь кабинет ничем не напоминал тот, прежний. Портреты и фиалки исчезли, стены "украшала" ненавистная рожа Гитлера и флаги со свастикой. Вместо старого стола стоял новый - на резных ножках, обитый зеленым сукном. И стул был другой, не колченогий, ворчливо постанывавший под немалым председательским весом, а высокий, похожий на кресло.
        Фишер на Асю не смотрел, даже головы не поднял, лишь молча кивнул вошедшему следом Захару и продолжил перебирать какие-то бумаги. Белоснежные, так врезавшиеся в Асину память перчатки лежали тут же, на краю стола, рядом с кожаной плетью...
        Плеть Асю не напугала, ну, может, только удивила. Неужели у этого гада мало палачей?!
        - Станет спрашивать, рассказывай все как есть, - едва слышно сказал Захар. - Не молчи. Тебе же хуже будет.
        Она не послушалась. Она не стала говорить. Молчала там, в бывшем председательском кабинете, когда фашист был с ней вежлив и даже обходителен, улыбался стылой улыбкой, смотрел с интересом. И в старом сарае за сельсоветом, когда Фишер перестал быть обходительным и взялся за плеть, тоже молчала. Молчать было больно, иногда, когда плеть опускалась на плечи с особенной силой, Ася кричала. Закусывала до боли губы, упиралась мокрым от пота лбом в терпко пахнущий сосной и кровью столб, терпела до последнего, но все равно срывалась на крик. Тогда Фишер снова превращался в человека, улыбался любезно, гладил по волосам и через невозмутимого Захара спрашивал, знает ли юная фройляйн, где прячутся партизаны. Это была недолгая передышка, Ася едва успевала перевести дух, до того как плеть снова взлетала в воздух. Кажется, девушка теряла сознание, кажется, ее обливали водой, потому что одежда сделалась мокрой и прилипла к телу. Или то была не вода, а кровь?.. Ася не знала, да и не хотела знать. Она хотела только одного - умереть, чтобы этот кошмар закончился раз и навсегда.
        Ее мучитель остановился в тот самый момент, когда смерть была уже совсем рядом, заглядывала в глаза, обещала освобождение.
        - Завтра, - сказал Фишер хриплым голосом Захара. - Тебя повесят завтра утром перед комендатурой.
        Перед тем как провалиться в благословенную темноту, Ася еще успела плюнуть в мерзкую Захарову морду...
        ...Сознание вернулось вместе с болью. Не той острой, вырывающей из глотки отчаянный крик, а глухой и мутной, заставляющей корчиться в судорогах, скрежетать зубами и ненавидеть себя за слабость. Вокруг снова было темно, капала вода, пахло сыростью. Погреб... Ася попыталась сесть, но тут же рухнула на бок, прижалась щекой к прохладной земле, вдохнула прелый запах соломы. Завтра - или уже сегодня? - все закончится. Она увидится с мамой и, возможно, сможет попрощаться с Алешей. Нельзя уходить, не попрощавшись, не сказав последних, самых важных слов. Он ее не увидит, но бабка Шептуха ему обязательно передаст, как сильно любила его Ася, как она сожалеет о том, что опоздала со своей любовью... Да, бабка Шептуха передаст, она не станет ей отказывать в этой самой последней просьбе.
        А может, она уйдет еще раньше, не дожидаясь виселицы, не пугая баб и маленьких детей своим страшным видом. Нужно только очень сильно захотеть. Ася закрыла глаза, прислушалась к биению собственного сердца. Надо, чтобы оно билось все реже. У нее получится, она особенная...
        Смерть, милосердная и ласковая, была уже совсем рядом, но Асе снова не дали умереть. С тихим скрипом отворился люк, впуская внутрь мутный свет ущербной луны, кто-то темный, молчаливый спустился в погреб, подхватил Асю на руки. Это было больно, почти так же мучительно, как от плети. А может, и еще больнее. Она бы закричала, но на искусанные в кровь губы предупреждающе легла пахнущая самосадом шершавая ладонь.
        - Потерпи, - послышался над ухом сиплый шепот Захара. - Потерпи, бедовая, не ори.
        Наверное, она бы заорала, теперь уже не от боли, а от омерзения, но не смогла - снова, в который уже раз, потеряла сознание...
        * * *
        Сюр продолжился. Сюр смотрел на Матвея насмешливыми карими глазами и скалил крепкие зубы в ироничной улыбке.
        - Очень смешно, - рыкнул детектив, на всякий случай на шаг отступая от Ставра. Мало ему одной сумасшедшей...
        - Ну, это как сказать. - Хозяин пожал широкими плечами, но с места, слава богу, не двинулся. - Мне, к примеру, было не до смеха. Да и сейчас, братишка, сказать по правде, не смешно. Хреново мне, братишка. А не было бы хреново, разве ж стал бы я все это затевать! - Он обвел кухню широким жестом.
        Точно сумасшедший, только в отличие от пока еще беспомощной Алены крепкий и, вполне вероятно, буйный. Угораздило же... Матвей скосил взгляд на лежащий на краю стола пистолет. Эх, поторопился он расстаться с оружием.
        Ставр проследил за его взглядом, сказал насмешливо:
        - Понимаю тебя, братишка. Я бы и сам на твоем месте шмальнул. А хочешь, - он вдруг расплылся в широкой ухмылке, - а хочешь, так и шмальни! Тут место глухое, соседей не потревожим. Ну, давай же, ни в чем себе не отказывай. С меня не убудет.
        - Совсем рехнулся, - проворчал Матвей, но пистолет в руки все-таки взял. Не то чтобы собирался стрелять, но с пушкой оно спокойнее.
        - Не веришь. - Ставр досадливо покачал косматой головой. - Ну как же тебя убедить-то? Я твое замешательство понимаю и целиком разделяю, но вот как-то сейчас не до политесов. Ты прости, братишка, но придется прибегнуть к крайним мерам...
        Он оказался рядом так быстро, что Матвей не успел среагировать, широкая, мозолистая ладонь сомкнулась на его запястье, сковав ледяным наручником, обездвижив и лишив не только тепла, но и сил. Перед тем как потерять сознание, Матвей успел заметить на самом дне цыганских глаз яркую вспышку от разорвавшейся гранаты, почувствовать невыносимую, дотла выжигающую боль...
        - ...Эй, братишка, ты живой там? - Громкий голос бесцеремонно ворвался в его беспамятство, колючими иглами впился в мозг. - Ты прости, что я так круто, но по-другому никак. Ты ж сам шмальнуть отказался.
        Со стоном Матвей открыл глаза и тут же зажмурился. Ставр, теперь уже точно, просто безоговорочно мертвый, никуда не делся, он сидел на столе, свесив вниз обутые в военные ботинки ноги, упершись широкими ладонями в отполированные доски столешницы, смотрел сверху вниз озадаченно и немного виновато.
        - С пола не поднял, ты уж извиняй. Сам видел, каково это, когда прямой контакт. Мне, кстати, тоже от вас, живых, хреново. Особенно от таких, как ты и девчонка. Сам вставай. Хочешь, коньячку еще жахни, для сугреву и просветления в мозгах.
        Матвей сел, помотал головой, приходя в себя, а потом встал, пошатываясь, добрался до стола, стараясь не задеть Ставра, рухнул на табурет. Коньячку для сугреву он выпил прямо из горла, не закусывая и даже не морщась. Прислушался к растекающемуся по омертвевшим мышцам теплу, закурил сигарету и только потом спросил:
        - Что значит таких, как я и девчонка? Допустим, Алена медиум, а я что?
        - И ты тоже. - Ставр побарабанил пальцами по столешнице, но стука Матвей не услышал. Еще одно доказательство то ли паранормальности Ставра, то ли его собственного сумасшествия. Может, оно заразное? - Знаешь, братишка, сколько я тебя искал? Мне ж мужик был нужен, с мужиком договориться проще. А кругом одни бабы, да и те не шибко сильные, медиумы в зачаточном состоянии, так сказать.
        - А я, выходит, не в зачаточном? - Матвей затянулся и закашлялся.
        - И ты был в зачаточном, но ты меня видел, а это уже сила, я тебе скажу. Частный детектив опять же, да еще с финансовыми трудностями. Идеальный вариант.
        - Про финансовые трудности откуда знаешь? - спросил Матвей, откашлявшись.
        - А это, братишка, одно из немногих преимуществ моего нынешнего состояния, - ухмыльнулся Ставр. - Есть вещи, которые я вижу очень ясно. Вот, к примеру, напарник мой, оказывается, меня кидал неоднократно, железки за границу переправлял за бешеные бабки, а мне врал, что за бесценок местным коллекционерам отдавал. Ну, хотя как за бесценок, на жизнь хватало. Но все равно обидно, братишка.
        Матвей сжал виски руками, крепко зажмурился. Информация прорывалась в затуманенный мозг с трудом, а даже если прорывалась, то не анализировалась, а просто сваливалась в кучу. Ставр - покойник, сам Матвей - медиум, очень весело...
        - Еще коньяка жахни, - посоветовал Ставр.
        - Шмальни, жахни - сердобольный ты, как я погляжу. - Матвей отодвинул от себя бутылку.
        - Ну, не так чтобы очень, но жалостливый - это да. Когда еще живой был, детскому дому помогал. Я ж сам детдомовский, знаю, чего таким, как я, больше всего нужно. Когда одежки, когда технику бытовую, когда лекарства, если кто сильно заболеет. - Ставр вздохнул: - Думал, может, хоть с черного хода в рай прорвусь, а оно, видишь, как вышло: ни тебе рая, ни ада, болтаюсь между небом и землей, блин...
        - А чего так-то, между небом и землей? - спросил Матвей. - Ты тоже, как эти? - Он кивнул в сторону занавешенного шторами окна. - Неприкаянный?
        - Неприкаянный? - Ставр задумался. - А, пожалуй, что и так. Но я не такой, как эти. Я, как бы это поточнее выразиться? Я не живой и не мертвый - промежуточный вариант.
        - Промежуточный вариант?
        - Ну, она меня как-то по-другому обозвала, но смысл, я так понял, от этого не меняется. Я призрак-мутант! Меня даже вон эти, которые мотыльки, боятся. Я к ним со своим "здрасьте, товарищи по несчастью!" - а они от меня врассыпную.
        - Кто тебя по-другому обозвал? - навострил уши Матвей.
        - Старуха. Я тебе про старуху еще не рассказывал? Сейчас, братишка, расскажу...
        * * *
        ...Та граната не должна была рвануть, у него выработался нюх на такие вещи. А она, падлюка, рванула, и мир превратился в пылающий ад. В аду этом было так больно, что он, тертый калач и крепкий орешек, орал благим матом и звал маму. Сколько длился ад, сколько он орал, Ставр не помнил. Все закончилось в одночасье: и боль, и крик, и неимоверный жар. Он открыл глаза и увидел над собой разлапистую сосновую ветку. Ветка покачивалась от ветра, сыпала пожелтевшими иголками, тихо поскрипывала.
        Выжил, чертяка! Первая мысль была яркой и радостной, но здравый смысл перехватил управление до того, как Ставр едва не рехнулся от счастья. Выжить-то выжил, но вот какой ценой? Оно, конечно, не болит ничего, и дышится полной грудью, но странно все как-то, словно в тумане. И сосновая лапа, и небо - все какое-то тусклое, неяркое. С глазами что-то? Да после такого взрыва запросто! И с глазами, и с руками...
        Ставр, не вставая, вытянул перед собой руки. Руки как руки! Может, не совсем чистые, но уж точно совершенно целые, даже без единой царапины. А шандарахнуло ведь неслабо! Вот свезло так свезло! Ноги тоже были целыми, только левый ботинок расшнуровался, но это ж не беда, это ж мелочи. Главное, вот она - жизнь, пусть приглушенная, малость выцветшая, но вполне себе реальная. А что со зрением и, кажется, с нюхом не все в порядке, так это ерунда. Видать, контузило его.
        На ноги он поднялся с легкостью, нигде даже не кольнуло. И голова не болит совсем, вот нисколечко. Странная какая-то контузия, честное слово. Ставр огляделся и присвистнул: ствол растущей невдалеке березы был весь иссечен свежими шрамами. Значит, все-таки не примерещилось, значит, рванула граната. Видно, в самый последний момент успел отшвырнуть. В рубашке родился, если умудрился выжить в такой катавасии. Надо будет непременно свечку поставить Николаю Чудотворцу за такое-то чудесное спасение. И пора завязывать с копательством. Человек он и так уже небедный, на спокойную старость по-любому хватит. Жизнь дороже. Все, выбираться пора!
        Выбираться... А куда выбираться? Ставр осмотрелся, пытаясь сориентироваться на местности, но не сумел. Вот, кажется, знакомое все и одновременно совсем незнакомое. Деревца хилые, земля рыхлая и мягкая, поросшая мхом и лишайником, вон кусты какие-то с недоеденными зверьем ягодами. Не совсем болото, но уже и не лес. Только вот отчего ж не получается никак разобраться, что к чему? А компас? Про компас-то он едва не забыл. С компасом и беда не беда.
        С компасом творилось что-то странное, стрелка крутилась волчком, как заведенная, не желала показывать направление. Может, тут какая магнитная аномалия? Может, оттого, что металла в земле много? Да сколько бы ни было того металла, не должен компас так себя вести! Ну пусть бы погрешности были, а тут вон какая свистопляска. Ставр громко выругался, сунул бесполезный прибор обратно в карман куртки. Значит, придется вспомнить заповеди юного следопыта: деревня на севере, а север там, где на деревьях больше лишайника. По солнцу бы сориентироваться, но где ж взять солнце в таком тумане?! Вон наползает со всех сторон. Все, решено! Будет выбираться, ориентируясь по лишайникам, пока вообще хоть что-то видно...
        В том, что он заблудился, Ставр признался себе не сразу. Только лишь когда чутье и проклятущие лишайники завели его не в деревню, а в болото. И туман этот жуткий, такой, что аж волосы на башке шевелятся. Шепчется... Нет, ну точно шепчется! Еще одна природная аномалия. В этом медвежьем углу таких аномалий сколько хочешь. Сам виноват, надо было не водку жрать, а слушать, что старушка-хозяйка рассказывала про болото. Она, кстати, и про туманы предупреждала. Еще называла их как-то смешно - гадючьими. А почему гадючьи, не сказала. Или он сам не спросил? Не планировал он лезть в болото, оттого и не спросил. А теперь вот вам пожалуйста - и болото, и гадючий туман, еще и шепот этот. В кармане куртки Ставр нашарил пистолет, поудобнее перехватил рукоять, снова осмотрелся. По гадюкам, конечно, из ствола не шмальнешь, а вот если зверь какой, тогда запросто. Местные говорили, кабаны тут расплодились, а кабаны пострашнее волков будут, тупые и охочие до крови твари.
        Справа что-то забулькало, заплескалось, точно гигантская рыбина ударила по воде хвостом. Ставр вздрогнул, развернулся всем корпусом, всматриваясь в туман. Да откуда ж на болоте рыба? Может, послышалось? Или булькнуло не особо, просто у страха глаза велики?
        Снова всплеснуло, громко и яростно, на сей раз слева. Ну страх не страх, а какая-то тварь точно резвится в болоте. Интересно, какие в болотах твари? С биологией у него всегда было туго. С историей и географией хорошо, а с биологией - полный швах. Но не должно в этих краях водиться ничего масштабного. Кабаны, лоси, может, волки. Но ни кабан, ни лось в воду не попрется, уж в этом деле они поумнее человека будут. У них чутье... Додумать эту мысль до конца Ставр не успел, земля под ногами дрогнула, а туман пошел рябью из-за утробного не то стона, не то рыка. Ни хрена себе рыбка... Ставр вскинул пистолет, пальнул просто так, не целясь, чтобы успокоить расшалившиеся нервы. Звука выстрела он так и не услышал, туман проглотил и пулю, и звук. Гиблое место, выбираться надо. Знать бы еще как...
        - Эй... - вдруг донеслось из клубящейся впереди мути. - Эй, не стреляй, человек.
        Голос был звонкий, вроде как даже девичий. Это ж какая дура осмелилась сунуться в самую топь?
        - Ты кто? - спросил Ставр, не опуская ствол.
        - Вот мы тебя и нашли. - Из тумана выступила фигура. Ставр надеялся на стройную девицу, а увидел скрюченную каргу. - Не стреляй, говорю, не тревожь ее. - Старуха протянула вперед руку, и на нее откуда-то сверху спикировала крупная птица. Ворон? Точно ворон!
        - Кого не тревожить? - Ставр переводил взгляд с карги на ворона. Ну хоть какой-то проводник нашелся! Эта-то небось тут все ходы и выходы знает, а что страшна, как смертный грех, так ему на ней не жениться.
        - Морочь не тревожь. Злая она, голодная. А тут ты со своими воплями. - Ворон с недовольным карканьем перебрался с руки на плечо, а карга проворно вытащила из складок юбки небольшой кисет, сыпанула на скрюченную ладонь что-то белое, повела носом, принюхиваясь.
        За спиной у Ставра снова что-то загудело-забулькало, земля под ногами вздыбилась так, что он едва удержал равновесие. Карга с неожиданным проворством метнулась к нему навстречу, зашептала что-то неразборчивое, торопливое, швырнула через его плечо свой белый порошок. В ту же секунду бульканье перешло в разъяренный вой, туман зашипел, отползая, а Ставр так и не отважился оглянуться, чтобы увидеть, что же там, за его спиной.
        - Пойдем, человек. - Лицо старухи оказалось близко-близко, незрячие, затянутые бельмами глаза мутно сверкнули, ворон забил крыльями, разгоняя туман.
        - Очуметь... - только и смог сказать Ставр.
        Чем дольше они шли, тем реже становился туман, но привычные яркие краски окружающий мир так и не приобрел. Старуха, даром что слепая, скакала резво. Ворон то взлетал с ее плеча, то возвращался обратно. Ставр не чувствовал усталости, но всем сердцем хотел побыстрее выбраться из этого чертова болота, выйти наконец к нормальным людям.
        Карга его обманула, вместо деревни вывела на остров. Ставр как-то сразу понял, что этот возвышающийся над зыбкой болотной поверхностью клочок суши именно остров.
        - Эй, старая, ты куда это меня завела?! - заорал он и попытался было схватить каргу за плечо, но не отважился, под грозным взглядом ворона отдернул руку.
        - Тебя как звать? - спросила она, не оборачиваясь и не сбавляя шага.
        - Ставр... Степан Ставриченко я.
        - Меня можешь звать Шептухой. А можешь и никак не звать, я не обижусь. Не печалься, человек, ты здесь недолго пробудешь, отпущу я тебя.
        Отпустит. Ну и на том спасибо. Лучше бы, конечно, не отпустила, а к людям вывела.
        За полуоблетевшим кустарником показалась покосившаяся, по виду такая же древняя, как и сама старуха, избушка.
        - Пришли, - сказала карга, и ворон с радостным карканьем взмыл в серое небо. - Это хорошо, что я тебя раньше нашла, Ставр.
        - Раньше кого? - спросил он, разглядывая избушку.
        - Раньше Морочи. Она бы тебя не отпустила. Она таких, как ты, по своей воле никогда не отпускает.
        - А теперь отпустит? - Вот угораздило же его! Мало того что чуть на гранате не подорвался, заблудился в трех соснах, так еще повстречал эту сумасшедшую. Про Морочь какую-то постоянно твердит. Что еще за Морочь такая?.. - Бабушка, мне бы в деревню, а? - Она хоть и хлипкая совсем, такую одним пальцем перешибешь, но все ж таки лучше ее не злить, а то придется потом на этом чертовом острове зимовать. - Ты мне дорогу покажешь?
        - Покажу. - Карга кивнула. - Только я тебе, Ставр, сначала кое-что другое покажу. - Сказала и поманила за собой костлявым пальцем.
        Он думал, в избушку, но старуха избушку обошла, вывела к небольшому, почти идеально круглому озеру. "Наверное, карстовое, - подумалось некстати, - раз такое круглое, значит, глубокое, почти бездонное".
        - Гляди! - Она мотнула седой головой в сторону от озера.
        Ставр посмотрел, и волосы на голове снова зашевелились, на сей раз не от страха, а от дурного предчувствия. На невысоком пригорке недалеко от берега над землей возвышались четыре холмика. Он как-то сразу понял, что это могилы: три старые, едва заметные и одна совсем свежая, присыпанная уже обветрившимся, но еще не до конца высохшим песком.
        - Поглядел? - спросила карга, и ее слепые глаза снова вроде как блеснули.
        - Поглядел, - сказал Ставр мрачно. - Помер кто-то, бабуль?
        - Помер. - Она кивнула. - Вот тут, - костлявый палец указал на свежую могилу, - ты лежишь, человек. Уже два дня как.
        Во попал! Залетел на огонек к сумасшедшей! Может, она маньячка какая! Заманивает мужиков, а потом... хоронит. Ставр попятился, вытащил из кармана пистолет.
        - Не веришь? - Ведьма вздохнула, а ворон осуждающе гаркнул. - Это хорошо, что я тебя найти успела, один день у меня только оставался. И Морочь проснулась, тумана напустила. Я уже думала, не судьба.
        - Стой-стой-стой, бабка! - Ставр взмахнул пистолетом. - Ты что несешь, старая? Что несешь? Вот он я, живой и невредимый! - Свободной рукой он похлопал себя по куртке. - Видала?!
        - Видала, - усмехнулась она. - Я много чего на своем веку повидала, человек. И тебя мертвого, с оторванной рукой, тоже видела. Это я тебя нашла и похоронила. Пожалела дурака, не стала диким зверям на растерзание отдавать.
        - Все! - Ставр потряс головой, отступил еще на шаг. - Хватит с меня сказок! Пошел я.
        - Погоди! - Ворон сорвался со старухиного плеча, закружил над головой, угрожающе захлопал крыльями. - Пойдем, еще что-то покажу.
        - Насмотрелся уже, - рыкнул он. - Хватит с меня, старая.
        - Пойдем, пойдем. Тут все близко. Вот глянь-ка, человек!
        Ведьма скользнула мимо Ставра, остановилась возле поленницы дров. Он, будто телок на привязи, двинулся следом, да так и застыл с открытым ртом. На поленнице висела камуфляжная куртка, точная копия его собственной, только истерзанная и залитая кровью.
        - Твоя, - сказала старуха и сдернула куртку. - Глянь-ка! - Из внутреннего кармана она достала его военный билет и измятую пачку сигарет.
        Быть такого не может, фальсификация какая-то! Ставр похлопал себя по нагрудному карману, вытащил точно такую же пачку и точно такой же билет.
        - А в другом кармане - компас. - В скрюченной ведьминой ладони сверкнул компас, точь-в-точь такой же, как у Ставра. - И вот это. - Старуха взмахнула невесть откуда взявшимся стволом, и Ставр испуганно отпрянул в сторону. Еще шмальнет чего доброго...
        - Эй, бабка, ты полегче! Это тебе не игрушка.
        - И мне не игрушка, и тебе, человек, уже тоже не игрушка. Мертвый ты, похоронила я тебя.
        - Похоронила, значит? - От этих слов мир, и без того тусклый, выцвел еще больше. - А что ж я тогда тут делаю, о чем с тобой базарю? Ты, мать, прости, но на ангела с крыльями ты не похожа.
        Она засмеялась дробным старушечьим смехом, а отсмеявшись, сказала:
        - Не поверил, значит.
        - А кто бы поверил? - Ставр сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. С зажигалкой ничего не вышло, даже искра не высеклась. Может, отсырела на этом дьявольском болоте?
        - Никто сначала не верит. - Старуха согласно кивнула, сделала шаг навстречу и коснулась высохшей ладонью его груди...
        ...Мир всего на мгновение сделался невыносимо ярким, взорвался звуками, защекотал ноздри запахами, прильнул к щеке солнечным лучом... А потом все исчезло: и краски, и звуки, и запахи, и солнечное тепло. Осталось только стылое осознание того, что он мертв окончательно и бесповоротно. Разорвалась граната... чтоб ее...
        Если бы мертвые могли плакать, он бы заплакал, но слез не было, так же как не было искры в его мертвой зажигалке, так же как не было пуль в его теперь уже ненастоящем пистолете. Обидно-то как, Господи!
        - Поверил? - спросила старуха с жалостью.
        - Поверил. - Ставр присел на корточки здесь же, у поленницы дров, по привычке хотел сорвать былинку, но не смог, даже не почувствовал касания. - Я, мать, одного понять не могу, - сказал, сжимая виски руками, - это ад или рай?
        - Не то и не другое. - Старуха покачала головой. - Это Морочь, сынок, это она тебя закогтила. Только ты - не ее добыча, ты особенный, теневой.
        - Какой?
        - Теневой. Ты ни там и ни тут, зацепился...
        - И за что же я зацепился? - Ставр поднял голову, посмотрел на старуху снизу вверх.
        - Хотела бы я знать. - Она провела по лицу руками, точно смахивая что-то невидимое. Ворон взволнованно защелкал клювом. - Вспоминай, человек, кого ты перед смертью видел?
        - Никого. - Он мотнул головой.
        - Неправда! - От ее голоса, вдруг ставшего сильным и громким, с соседней осинки посыпались листочки. Ставр подставил руку, пытаясь поймать, но листок прошел сквозь ладонь. - Кто-то точно был. Женщина. Вспоминай!
        Он зажмурился, сосредоточился на обрывках воспоминаний.
        Тяжесть гранаты в руке... Взрыв... Боль... Крик... Снова боль... Испуганное женское лицо... Синие глаза, зеленые у самого зрачка, заплетенные в длинную косу русые волосы... Голос...
        - ...Тише-тише, миленький! Я сейчас, ты только не умирай...
        - Вспомнил?! - Еще один голос, уже не умоляющий, а требовательный.
        - Была женщина. - Он кивнул.
        - А что сделала? Что она тебе дала перед смертью?
        - Ничего не давала, кажется... Не помню я!
        - Давала! Что-то она на тебя накинула. Вспоминай!
        - Не могу-у-у... - Ставр повалился на землю, завыл в голос.
        - Искать ее нужно, - сказала старуха после тяжкого вздоха. - Без нее пропадешь. А она без тебя. Если уже не пропала, - добавила устало. - Не каждая после такого способна разум сохранить.
        - Как искать, мать? - Из всего сказанного он понял только одно: если найдет ту синеглазую, если выпытает или вспомнит, чем таким она его заарканила, то все еще может измениться.
        - Ты ее почуешь. Связаны вы с ней теперь крепко-накрепко. Сначала ее найди, потом путы станем искать. А без нее тебе здесь оставаться нельзя, уходить тебе нужно.
        Он бы ушел, с превеликой радостью ушел, да только как?!
        - Я помогу. Год у тебя на ее поиски. Год без двух дней, - старуха оглянулась на свежую могилу.
        - А как не найду? - спросил Ставр, уже заранее зная ответ.
        - Как не найдешь, так на веки вечные заблукаешь. Она тебя к себе заберет, Морочь. Останешься теневым, ни живым ни мертвым. И та женщина со временем тенью станет, помереть не помрет, но и жить не сможет. Найди ее, сынок! - Старуха вперила в него невидящий взгляд, по морщинистому лицу промелькнула тень не то жалости, не то грусти. - А как найдешь, ко мне приведи. Посмотреть хочу... Спросить...
        - Когда уходить-то, мать?
        - Прямо сейчас и уходи. Мало у тебя времени совсем. - Старуха снова достала свой кисет, высыпала на ладонь горсть соли, зашептала что-то быстро-быстро, так что слов не уловить, швырнула соль прямо Ставру в лицо.
        Он закричал от невыносимой боли, схватился за глаза, серый болотный мир пошел рябью, и сквозь эту рябь к Ставру прорвался затухающий голос:
        - Знаю, что больно, то Морочь отпускать не хочет. Ты уж потерпи...
        Голос замолк, серый мир мигнул и погас. Умерев дважды, Ставр очнулся на диване в своем загородном доме...
        Ася. 1943 год
        Ей было холодно и больно. Значит, снова не получилось умереть. А что получилось?
        Ася открыла глаза. За время ее отсутствия мир изменился. Не было больше темноты и гулкого эха падающих капель, а был свежий ветер, дурманящий запах багульника, мягкий моховой ковер и низкая щербатая луна. Из стылого погреба она перенеслась на болото. Или перенесли?.. Но кто? Вокруг ни единой живой души, она это чувствует. На болоте чувства обостряются, и многое можно знать наверняка. Никого нет: ни немцев, ни предателя Захара. Есть только благословенная тишина и пьянящее чувство свободы.
        Вцепившись зубами в рукав кофты, чтобы не закричать от боли, Ася села, осмотрелась. Она знала это место на самой границе между Сивым лесом и болотом. Это еще не свобода, это только начало пути. Отсюда до бабки Шептухи, которая не откажется помочь, нужно еще как-то добраться, среди ночи пройти дрыгву. Или проползти... Да, скорее, проползти, потому что сил нет совсем, но и лежать вот так, уставившись в звездное небо, страшно. Немцы скоро поймут, что она сбежала, и станут искать. Первым делом в деревне, а потом на болоте.
        Идти не получилось, как Ася ни старалась. Фишеровская плеть словно перебила ей хребет, лишила сил и опоры. Значит, ползти. Сколько удастся. Если удастся...
        Ася собиралась с последними силами и духом, когда со стороны болота послышались сначала шаги, а потом и голоса.
        - Все, Алешка, дальше мне пути нету. - Сиплый голос бабки Шептухи был похож на змеиное шипение. - Я тебя тут стану ждать, на меже. Как найдешь ее, сразу сюда неси... - Голос вдруг оборвался, шаги замерли.
        Ася зажмурилась, от всего сердца желая и одновременно страшась поверить в чудо. Ведь чудо же!..
        - Кто здесь? - Хмызняк зло затрещал. - Да погодь ты, Алешка, автоматом размахивать! Она это, Аська твоя! Я чую...
        На руку Асе скользнуло что-то холодное, обвилось вокруг стертого в кровь запястья. Гадюка... Ася улыбнулась, кончиками пальцев коснулась треугольной змеиной головы.
        - Ася! - Щербатую луну заслонила высокая, широкоплечая фигура. - Асенька!
        Он смотрел на нее своими ясными синими глазами, гладил по волосам и говорил-говорил. Смысла слов Ася не понимала, только улыбалась счастливо да пыталась коснуться его заросшей щетиной щеки. Рука не слушалась, и тело не повиновалось тоже. А боль почти прошла, стоило лишь увидеть того, за которого жизнь не жалко отдать, услышать этот срывающийся от волнения голос, заглянуть в синие глаза.
        - До смерти забили, ироды! - Слова бабки Шептухи она понимала. Даже странно, Алешу не понимала, а старуха точно у нее в голове говорила. - Ко мне ее нужно, Аську твою. Помрет она здесь. Ох, лишенько! Она ж в кровище вся. Плохо это. Морочь, хоть и сытая после бомбежки-то, но своего не упустит. Ты вот что, молодой, скидывай гимнастерку, оборачивай ею Аську! Да смотри, чтобы ни капли крови на землю не упало. Даст бог, обойдется.
        Ее снова подхватили на руки, не грубо, а нежно и бережно. Больно было, лишь когда на иссеченные плечи легла Алешина гимнастерка, Ася сжала кулаки, уговаривая себя потерпеть.
        - Асенька, ты не плачь, - сквозь пелену боли прорвался жаркий шепот Алеши. - Теперь все хорошо будет, честное слово. Я же не знал, Асенька, что они тебя... Если бы я сразу узнал...
        - Если бы сразу узнал, так и сгинул бы ни за что ни про что по дурости, - проворчала бабка Шептуха. - Эх, горячие вы! Горячие и глупые, сами свою погибель ищете. Куда б ты днем сунулся, заполошный?! Ночи нужно было дождаться.
        Ася хотела спросить, откуда они узнали, что с ней беда, но бабка Шептуха не стала дожидаться вопросов.
        - Матка твоя сказала. Приходила она ко мне той ночью, даже Морочи не спужалась[10].
        Мама?.. Не побоялась на веки вечные затеряться в болоте, не ушла...
        Ася думала, что у нее нет слез. Ошибалась. Слезы лились из глаз горько-солеными ручейками, вскипали болью на разбитых губах, очищали душу.
        - Не плачь. - Алексей коснулся щеки легким, почти неразличимым поцелуем, бережно, стараясь лишний раз не тревожить истерзанную кожу, закутал в гимнастерку. - Все хорошо будет, не плачь.
        - Пора уже. - Бабка Шептуха запрокинула голову к звездному небу, втянула ноздрями сырой болотный воздух, сказала решительно: - Рассвет скоро, идти нужно. За мной ступай, Алешка, шаг в шаг. Как за спиной что почуешь, не оборачивайся, вперед только смотри.
        - Что почую? - Алеша снова коснулся губами Асиной щеки, уже не утешая, а просто так, из нежности.
        - Она звать тебя станет. Она хитрая...
        - Кто, бабушка?
        - Морочь. Аська твоя ей очень нужна, особливо сейчас, когда она такая бессильная.
        Ася так и не поняла, кто бессильный, она или Морочь, прижалась лбом к теплому Алешиному плечу, закрыла глаза. В голове тут же закружился пестрый хоровод из обрывков образов и мыслей, унося далеко-далеко, прочь от Гадючьего болота...
        ...Когда Ася в следующий раз открыла глаза, было уже утро. Она поняла это по льющемуся в мутное окошко свету. Она, совершенно голая, укрытая до подбородка колючей льняной холстиной, лежала на полатях так же, как еще совсем недавно лежал Алеша.
        - Очнется она, не переживай, - послышался из-за ситцевой занавески голос бабки Шептухи. - Я говорю, она девка крепкая, в ней силы столько, что тебе и не снилось.
        - Да какие же в ней силы, бабушка?! Она же хрупкая такая. Я ее через все болото пронес и даже не устал.
        - А потому не устал, что своя ноша не тянет. Она тебя раненого тоже через все болото на себе тащила и не жаловалась. А ты от такой девки к партизанам...
        Ася слушала, затаив дыхание, даже зажмурившись, чтобы ничем не выдать своего пробуждения. Что он скажет? И скажет ли?
        - Я не от нее, бабушка. - По голосу было слышно, что Алеша волнуется. - Я за нее. Кто-то же должен с этими гадами бороться! Раньше я в небе бился, а теперь вот на земле. А Ася... не было часа, чтобы я про нее не думал. Сам уже не рад, что ушел не попрощавшись. Думал, так лучше будет, думал, она забудет, я забуду. А вышло вот как...
        - Не забывается? - спросила бабка Шептуха насмешливо.
        - Нет. Я уже сколько раз порывался сюда вернуться, поговорить. Но как вернуться, когда топь кругом? Ребят местных даже просил, чтобы провели, только они не хотят на болото соваться. Фашистских пуль не боятся, а болота боятся. Странно.
        - Не странно, а страшно. Местные страх этот шкурой чуют, потому лишний раз Морочь стараются не тревожить.
        - Морочь? Что это вообще такое, бабушка? - Голос Алеши стал громче, азартнее. - Это место какое-то особенное?
        - Как знать. - Ася не могла видеть, но точно знала, что бабка Шептуха пожала плечами. - Может, и место, а может, и еще что. Морочь - она Морочь и есть. Живых морочит, мертвых не отпускает...
        - А как же вы? Не страшно жить прямо посреди топи?
        - Меня она не тронет. Уговор у нас...
        Асе уже и самой стало интересно, какой такой уговор, даже боль вроде как притихла, но тут бабка Шептуха отдернула занавеску, спросила насмешливо:
        - Давно проснулась? А что ж голос не подаешь? Подслушиваешь?
        Ася хотела сказать, что и не думала подслушивать, что просто не хотела мешать разговору, но не успела - за спиной старухи появился Алеша.
        - Ася! - Он всматривался в ее разбитое лицо, несомненно, страшное и неузнаваемое, и улыбался счастливой улыбкой. - Ася, как ты?
        - А что ей станется? - усмехнулась бабка Шептуха. - Я ж говорю - девка двужильная, быстро на ноги встанет. А что шкуру ей эти ироды попортили, так ты ж ее не за шкуру любишь. Да, Алешка? - Она продолжала смотреть на залившуюся краской смущения Асю, а вот гадюка с тихим, вроде как угрожающим шипением обернулась к Алеше.
        Что он скажет? Как ответит на этот такой нескромный и такой важный вопрос? Отшутится или вовсе не станет отвечать?..
        - Я ее всякую люблю. - Алеша не смотрел ни на гадюку, ни на бабку Шептуху, он не сводил взгляда с Аси. - И любить буду, если она... если ты, Ася, позволишь.
        Теперь уже от нее ждали ответа, а она не могла ничего сказать, лежала, затаившись, чтобы не вздохнуть, боясь спугнуть то светлое и яркое чувство, которое не помещалось уже в душе и светом своим заполняло всю избушку.
        - Ох, молодые, - сказала бабка Шептуха с какой-то особенной, светлой грустью. - Поговорите уж, а я пока за водой схожу. Кончилась у меня вода...
        Они так и не поговорили. И не потому, что не захотели или не смогли, просто обоим вдруг все стало ясно без слов, и свет, уже не помещающийся в избушке, искрящейся волной выплеснулся наружу, растекся над болотом, прибивая к земле поднимающийся туман.
        Бабка Шептуха была права: Ася выздоравливала очень быстро. Может, из-за собственных скрытых сил, может, из-за целебных отваров, а может, из-за того светлого и яркого, что наполнило ее жизнь новым смыслом. Алеша не уходил, ждал, когда Ася поправится окончательно. Теперь, когда все самое важное они друг о друге знали, исчезли смущение и неловкость, а будущее казалось таким же ясным, как их новорожденная любовь. И даже туман, уже которые сутки жадно клубящийся вокруг острова, не мог погасить горящий в их сердцах свет.
        Только бабка Шептуха с каждым днем становилась все мрачнее и тревожнее, бормотала что-то неразборчивое, надолго уходила в туман, а когда возвращалась, поглядывала на Асю с Алешей с непонятной мрачностью. Может, устала от таких гостей?..
        - Уходить вам нужно, - сказала она однажды вечером. - Завтра на рассвете. Ты дорогу найдешь.
        Ася всмотрелась в льнущие к мутному окошку тени. Теперь, когда она знала, кто это, было уже не так страшно, главное, с наступлением темноты лишний раз не глядеть в окно. А Алеша видит только опостылевший уже туман. Это хорошо, но как же они пойдут через туман? Куда пойдут? В партизанский отряд?..
        - Не будет завтра тумана. - Бабка Шептуха рассеянно погладила гадюку по голове. - Сегодня на ночь останетесь одни. Аська, дверь за мной запри и про соль не забудь. Алешка твой спит уже, я его багульником напоила. Разговор у меня к тебе есть, ему про тот разговор знать не нужно.
        Ася обернулась: Алеша и в самом деле спал, положив курчавую голову на скрещенные на столе руки.
        - А вы, бабушка? - спросила она упавшим голосом. - Как вы ночью в тумане?
        - За меня не бойся. - Старуха улыбнулась и вдруг, всего на мгновение, сделалась молодой и ослепительно красивой. - Что со мной станется? - Она подалась к Асе, перешла на едва различимый шепот: - Не ходи больше на болото, девка. Не отпустит она тебя в другой раз. Вижу, силой ей с тобой уже не сладить, но она хитрая, она людские слабости знает, найдет и в твоей душе лазейку.
        - Какую лазейку? - Ася уже не спрашивала, о ком речь, понимала без лишних слов. Теперь она чувствовала Морочь едва ли не так же хорошо, как и бабка Шептуха.
        - Знаю я какую, да толку! - Старуха пожала плечами. - Тут тебе самой решать, как быть. Я в молодости оступилась, поверила ее посулам. Да только обманула она меня, Аська, жестоко обманула. И тебя обманет, если поверишь.
        - Зачем я ей? Зачем ей такие, как мы?
        - Сила в нас. Ей без этой силы не жить, вот и заманивает... Ненавидит лютой ненавистью, злобой исходит, но убить не может. Голодная она всегда, жадная до людских душ... - Бабка Шептуха надолго замолчала, а когда заговорила, голос ее сделался сиплым и незнакомым: - Уговор у меня с ней, я уж и забыла, сколько лет. Подстерегла она меня в лихую годину, когда я от горя хотела руки на себя наложить, посулила чудо, но и цену запросила немалую. Я согласилась. И знаешь, чем уговор тот закончился, Аська? Нашла она, проклятущая, способ уговор обойти, а вот я из дрыгвы вырваться так и не смогла. Привязала она меня к себе, силами моими кормится, как пиявка. А мне одно только остается: заблукавшие души в болоте собирать да дорогу им показывать. Стало быть, и я лазейку нашла, чтоб ей адпомстить[11], но то, что сделано, за что слез пролито столько, что целое озеро можно наполнить, мне уже никогда не изменить. Не повторяй моих ошибок, Аська, не верь ей, проклятущей!..
        Они еще немного посидели, помолчали каждая о своем, а потом бабка Шептуха встала из-за стола, коснулась пальцами Асиной щеки и сказала:
        - К утру я обернуться не поспею. Не дожидайтесь меня, как солнце встанет, уходите. Даст бог, свидимся еще.
        - Бабушка, - Ася всхлипнула, накрыла ее ладонь своей, - спасибо вам.
        Старуха покивала головой, улыбнулась на прощание и, уже стоя на пороге, повторила:
        - Не верь ей, внучка. Даже если посулит такое, чего никто другой не даст, все равно не верь. Обманет...
        * * *
        Коньяк закончился как-то совсем неожиданно, а хмеля ни в одном глазу. Матвей и рад был бы упиться до потери сознания, да вот никак не выходило. Он закурил последнюю сигарету, сквозь дымное облачко посмотрел на Ставра, спросил устало:
        - И что нам теперь делать? Нашел я тебе Алену, а дальше что? Не помнит она ничего, я это точно знаю. У нее в голове сейчас вообще каша.
        Или все-таки подействовал коньяк? Вот сидит он себе спокойно, с призраком разговаривает, стратегический план разрабатывает.
        - Дальше на болото нужно. - Ставр пожал плечами. - К той старушке, что меня сюда отправила. Она многое знает и в девчонке, похоже, очень сильно заинтересована.
        - Как ты? - уточнил Матвей.
        - Ну как сказать? У меня-то ясно какой интерес, я с ней вроде как повязан теперь, а вот что старухе нужно, я не понял пока.
        - Чем повязан?
        - Хотел бы я знать! Не помню! Я ж умирал уже, когда ее увидел. Я и не понял толком ничего: что она там со мной делала, зачем делала. - Ставр обернулся, посмотрел на приоткрытую дверь гостиной, сказал шепотом: - Я вот тут думаю, братишка, может, она ведьма какая!
        - Кто? Старушка? - Матвей, до сего дня не веривший ни в чертей, ни в ангелов, теперь с поразительной легкостью был готов поверить во что угодно: хоть в инопланетян, хоть в ведьм.
        - Старушка само собой, - мотнул косматой головой Ставр. - Я про девчонку. Ну ты вот сам подумай, братишка, что ей от меня мертвого понадобилось?! Зачем она меня к себе привязала? И главное - чем привязала?
        - А с чего ты решил, что она тебя вообще привязывала? - Матвею вдруг стало обидно за Алену. Нормальная она девчонка. Ну, в смысле не совсем нормальная, конечно, но и не ведьма.
        - А по-другому как?! Чего я тогда сейчас здесь делаю? Мне в раю место зарезервировано, а я среди вас, живых, болтаюсь.
        - Так уж прямо и в раю?! - усмехнулся Матвей. Ставр не производил впечатления святого, да и занятие, которым он занимался при жизни, было далеко не самым богоугодным.
        - Много ты знаешь про богоугодные дела, - фыркнул Ставр.
        - Мысли читаешь?
        - Не всегда, но кое-что прорывается. Слышь, братишка, ты бы куртку накинул, а то вон посинел весь от холода.
        В комнате и в самом деле было холодно, не спасали ни камин, ни коньяк. Матвей поежился, потянулся за ветровкой.
        - Это из-за меня, - сказал Ставр. - В смысле холод от меня идет. Такие вот издержки промежуточного существования. Ты уж потерпи, братишка.
        - Да куда я денусь! - Матвей сунул руки в рукава куртки. - Я вот спросить хотел... - Он замялся.
        - Про деньги? Все нормально, братишка. Сам понимаешь, деньги мне теперь без надобности, а при жизни я был парнем вполне зажиточным. Жалко, что не могу на тебя недвижимость переписать, но номера счетов скажу.
        - Спасибо.
        - Не за что. Ты же мне помогаешь.
        Матвей и сам не знал, кому он помогает: Ставру, Алене или самому себе, но молча кивнул. Придется идти до конца, если понадобится, лезть в болото, потому что свои гонорары он привык отрабатывать по полной программе.
        - А, чуть не забыл! - Ставр хлопнул себя ладонью по лбу, но звука Матвей не услышал. - Глянь-ка вон под той половицей. - Он указал носком ботинка, куда смотреть. - Там запасной ключ от кладовки, а в кладовке у меня много чего есть из того, что на продажу готовил. Если хочешь, можешь загнать. Я адреса проверенных людишек подскажу.
        - Не нужно это. - Матвей протестующе мотнул головой. - Денег достаточно.
        - Ну и дурак, - сказал Ставр беззлобно. - Мне ж оно теперь ни к чему.
        - Мне тоже ни к чему.
        Из-за полуприкрытой двери послышался тихий стон, и Матвей торопливо встал из-за стола. Алена металась во сне. А может, и не во сне вовсе, а в бреду. Что он понимает в этой чертовой психиатрии?! Может, зря он так опрометчиво? Неизвестно, что ей там капал доктор Джекил, может, это такая сильная хрень, что девчонка теперь неделю в себя не придет. Надо было историю болезни с собой забрать, хоть в Интернете посмотреть, но теперь уж что...
        - К обеду оклемается. - Ставр присел перед диваном на корточки, внимательно всмотрелся в беспокойное Аленино лицо и сказал задумчиво: - А красивая девчонка. Эх, я бы с ней... - Он так и не договорил, махнул рукой.
        - Откуда знаешь, что к обеду оклемается? - Упущенные возможности Ставра волновали Матвея гораздо меньше, чем самочувствие Алены.
        - Знаю. - Ставр пожал плечами, отошел к занавешенному окну. - Я теперь, братишка, много чего знаю. Да вот беда - использовать не могу. До вечера она, конечно, вареной будет, но тут уж ничего не поделаешь. Выедем к ночи, так спокойнее.
        - И ты с нами? - спросил Матвей, укутывая Алену одеялом.
        - Так это, братишка, совсем необязательно. Для меня теперь расстояние - не проблема. Нет, я, конечно могу с вами, но что ж вас студить-то лишний раз?! Еще заболеете. - Он невесело усмехнулся. - Лучше уж вы сами, а на месте и встретимся.
        - Где встретимся?
        - В доме ее деда. Он ближе всего к болоту.
        - А потом куда?
        - Ясное дело куда - в топь, к старухе. Мне кажется, только она одна нам может помочь. - Ставр нахмурился. - Вот узнать бы еще, чем эта коза меня привязала.
        - Сам ты козел, - буркнул Матвей. - Она, знаешь ли, тоже не на курорте все эти месяцы отдыхала.
        - Ну прости, братишка, сорвалось. Тут, понимаешь, какое дело, мне с каждым днем все хреновее. Я голос слышу, зовет он меня. И вот честно скажу, хочется бросить все к чертям и откликнуться.
        - Чей голос? - насторожился Матвей.
        - Старуха называла эту хрень Морочью, а что это такое на самом деле, понятия не имею, просто чувствую, что она меня зовет и злится.
        - Морочь?
        - Она самая.
        - И где эта Морочь находится?
        - Живет. Она не находится, а живет, - уточнил Ставр. - В болоте, я думаю. Ты знаешь, братишка, ты лучше в кладовку загляни, там у меня дробовичок припрятан. Пригодится.
        - Ага, и с этим дробовичком меня на границе да под белы рученьки! Мне еще вон ее контрабандой вывозить, - Матвей погладил Алену по спутанным волосам, - да и меня самого, вполне может статься, уже по всему району с собаками ищут. Внешность я, конечно, изменил, и паспорт у меня был поддельный, но риск от этого меньше не стал.
        - Больше, чем обещал, я тебе бабосов не дам, - предупредил Ставр.
        - Да кто же о деньгах сейчас?! - возмутился Матвей. - Я про риски.
        - А, про риски?! Ну, без риска тут, братишка, никак. Я тебе даже больше скажу, - Ставр подошел вплотную, и Матвея обдало волной холода, - не погранцов нам с тобой надо бояться, а ее.
        - Старуху?
        - Морочь! Видишь, я с тобой честный до конца. Это мне терять нечего, а у тебя выбор всегда есть.
        Да не было у него никакого выбора! Он сам себе перекрыл все пути к отступлению. Вот как только выкрал Алену из психушки, как только поверил в существование призраков и какой-то там Морочи, так и сжег последний мост. Теперь у него одна дорога - в болото, будь оно неладное.
        - Ты поспи, братишка. - Ставр все про него понял правильно. - В спальне ложись, там матрас ортопедический. - Он усмехнулся своей нагловатой и кривоватой усмешкой. - А я пока уйду, не буду вам мешать. Завтра к вечеру нарисуюсь, проинструктирую, что к чему.
        - Точно нарисуешься?
        - А куда ж я от вас денусь?! - Ставр развел руками. - Мы повязанные теперь. Ты, братишка, отвернись. Не нужно тебе видеть, как я ухожу. Это, я тебе скажу, зрелище не для слабонервных.
        - Так я вроде бы и не слабонервный. - Матвей пожал плечами.
        - Все равно отвернись, мне самому так проще. Считай, стесняюсь я.
        - Какой ты, однако, стеснительный, - буркнул Матвей, поворачиваясь спиной к Ставру.
        - Сам себе порой поражаюсь, - послышался за спиной затухающий голос.
        Когда Матвей обернулся, в комнате уже не было никого, кроме него и Алены.
        - Призрак с комплексами, - проворчал он и, бросив внимательный взгляд на Алену, побрел в спальню.
        Может, за этот сумасшедший день он устал как собака, а может, начал наконец действовать коньяк, только уснул Матвей, едва голова коснулась подушки.
        Ася. 1943 год
        Сентябрь проливался на землю дождями, терзал небо грозами, точно предчувствовал беду. Ася тоже предчувствовала, беспокоилась и тревожилась без причины, просыпалась среди ночи в слезах. Алеша всегда был рядом, успокаивал, баюкал, словно маленькую, ласково шептал на ухо.
        В партизанском отряде ей было хорошо, так хорошо, как никогда до этого. Ее не пугали ни хмурые взгляды мужиков, одичавших, заросших бородами по самые глаза, ни участившиеся налеты фашистской авиации, ни холодная сырость землянки. Алеша рядом, а это главное.
        Тревога поселилась в сердце ближе к осени. Сначала она была неясной, едва ощутимой, но с каждым днем набиралась силы, укутывала душу стылым туманом, подкатывала к горлу колючим комом. Мир вокруг менялся, а Ася не поспевала за этими переменами, как ни старалась.
        Алеша уходил на задания все чаще, пропадал днями, а когда возвращался, Сивый лес содрогался от взрывов и автоматных очередей. Рельсовая война! Отчаянная, рискованная, беспощадная, уносящая жизни своих и чужих. Алеша уходил, а Ася переставала жить, замирала в ожидании, погружалась душой в липкий болотный туман, молясь только об одном - чтобы он вернулся к ней живым, а не мертвым...
        То задание было особенным, Ася как-то сразу это поняла по долгим ночным бдениям в командирской землянке, по тревожным разговорам, по азартному огоньку в ясно-синих Алешиных глазах.
        ...Она не хотела его отпускать, висла на шее с беспомощными бабьими причитаниями, уговаривала, умоляла. А он ласково, но решительно разжал ее онемевшие пальцы, поцеловал в лоб и сказал уже привычное - я вернусь, Асенька, ты береги себя.
        Как она могла беречься, когда он себя не берег, когда рвался в бой с какой-то отчаянной, неправильной и никому не нужной страстью?!
        ...Ася ждала отряд на краю Гадючьего болота, ждала уже который час. Ушла из лагеря, никому ничего не сказав, еще на рассвете, чтобы встретить Алешу первой, чтобы помочь, если понадобится. Она не знала, как и чем станет помогать, просто делала то, что велело сердце.
        Выстрелы послышались на закате, сначала редкие, одиночные, но с каждой минутой усиливающиеся, приближающиеся. Выстрелы и заливистый собачий лай. Каратели... Душа, и без того измученная дурными предчувствиями, сжалась в комок, сердце затрепыхалось в горле, а ноги уже сами несли Асю к лесной опушке...
        Их осталось всего четверо, четверо из двенадцати уходивших на задание. Алеша был среди них: раненый, залитый кровью, едва живой. Ася бросилась навстречу, обхватила его за талию, не давая упасть, закричала, пытаясь заглушить автоматные очереди:
        - На болото! Лешенька, на болото нужно.
        - Ася... - Он смотрел на нее, но, кажется, не видел. - Зачем ты здесь, Ася? Я сам, не нужно...
        - Потопнем. - Дядька Назар, балагур и весельчак, привечавший Асю в отряде, как родную дочь, схватил ее за рукав. Он тоже был ранен, кажется, в голову, потому что кровь стекала у него по лбу и щеке, пропитывала бурым седую бороду. - В дрыгве потопнем, девка.
        - А там? Сколько их? - Она мотнула головой в сторону леса.
        - Много. Человек пятьдесят. Мы Фишера взорвали... Алешка твой взорвал... Как же мы дрыгву пройдем? Может, лесом лучше?
        - Я выведу. - Ася покрепче обхватила Алешу. - Проведу через дрыгву.
        ...Они почти оторвались от преследования, уже почти решили, что немцы не сунутся в трясину, когда позади снова раздались выстрелы.
        - А етит вашу мать! - выругался дядька Назар, рукавом утирая кровь с лица. - Чтоб вы потопли, ироды!
        - Собак спустили, - с мрачной обреченностью выдохнул Санечка, самый молодой в отряде, еще совсем мальчишка. - От собак далеко не уйдем.
        - Идите, я останусь. - Как тогда, во время прощания, Алеша оторвал от себя онемевшие Асины руки, поудобнее перехватил автомат. - Асенька, уходите.
        Он опять на нее не смотрел - то ли не хотел, то ли боялся.
        - Не дури, Леха. - Дядька Назар насупил густые брови. - Вместе уйдем. Мы с тобой, Леха, еще повоюем!
        - Асю с собой возьмите, она дорогу покажет, а я тут... повоюю.
        - Леша! - Дрыгва с сытым чавканьем проглотила ее крик. - Лешенька...
        - Ася, - он коснулся окровавленными губами ее губ и тут же оттолкнул, - береги себя... Назар, присмотри за ней, ты обещал.
        - Пойдем, Аська, не время сейчас... - Дядька Назар оторвал ее от Алеши, волоком потащил за собой. - Он знает, что делает... легкое у него пробито... такие дела. Пойдем!
        Она пришла в себя, когда Алеша уже скрылся из вида, молча оттолкнула руки дядьки Назара, бросилась обратно. Она его не оставит! У нее есть сила...
        ...Алеша лежал за гнилой корягой, бледный и уже почти неживой. Разряженный автомат валялся тут же, в болотной жиже. Ася упала на колени, щекой прижалась к Алешиной груди, уже понимая, но все еще отказываясь признавать свою беспомощность. Ее любимый умирал у нее на руках, а она ничем не могла ему помочь...
        - ...Можешь - не то шепот, не то шелест, не то тихий болотный всплеск. - Я помогу, если ты захочешь...
        Морочь заползала стылыми щупальцами в Асину душу, ждала ответа.
        - Только попроси...
        - Помоги мне! - Ася запрокинула лицо к наливающемуся свинцом небу. - Я все сделаю, только пусть он не уходит, пусть останется со мной!
        - Он останется... - Зарождающийся туман лизнул щеку шершавым языком, окутал ватным коконом, заглушил звуки. - Если ты пообещаешь...
        Шепот-шорох взорвался в голове мириадами образов, терзая мозг, вырывая из горла крик боли и обещание. Она сделает все, чтобы Алеша остался с ней. Все-все...
        ...Отрезанная коса упала к ногам, рядом с плечевым ремнем Алеши. Руки почти не дрожали, когда сплетали волосы и ремень в аркан. А губы шептали незнакомое, непонятное, заставляющее туман испуганно вздрагивать, жаться к земле...
        Ясно-синие глаза уже были мертвыми, когда аркан обвился вокруг Алешиной шеи, вспыхнул красным, обжигая Асины руки... Болотная вода тоже обжигала, убегала сквозь пальцы огненными ручейками...
        - Ну же! - Шепот в голове стал требовательным: - Сделай это!
        Ася поднесла сложенные ковшиком ладони к лицу, плеснула болотную воду себе в глаза...
        Когда выжигающая душу боль унялась, привычный мир изменился, подернулся паутиной, пошел трещинами, выцвел. Четко и ясно Ася видела теперь только Алешу и туман.
        - Людишки... - прошелестело за спиной. - Глупые...
        Щупальца тумана обрели вдруг плоть, зазмеились навстречу голосам, выстрелам, собачьему лаю...
        Ася видела, как в объятиях тумана умирают фашисты, слышала их испуганные вопли, чувствовала их агонию. Она теперь часть Морочи, она знает, каково это - чувствовать чужую смерть...
        - Моих людей не трожь! - Слова потонули в какофонии звуков, но Морочь их услышала, потрепала невидимой рукой по остриженному затылку.
        - Не трону... Подарок... от меня... - На плечо опустился ворон, впился острыми когтями в кожу, заклекотал приветственно. - Твои новые глаза...
        * * *
        Сознание возвращалось медленно, словно выпутывалось из липкой паутины. Алена тоже выпутывалась, продиралась сквозь туман, отбивалась от протянутых к ней полупрозрачных рук, стряхивала с волос мотыльков, шла на свет. Свет был робким, тускло-красным, но в ее сером мире даже он казался чудом.
        В палате было темно не кромешной ночной темнотой, а какой-то искусственной, скупо подсвеченной догорающими в камине дровами. Камин... В ее палате не было камина. Стол был, стул был, больничная койка была...
        Алена села и тут же схватилась за голову. И камин, и мягкий полумрак слились в одну сплошную мутную круговерть, к горлу подкатила волна тошноты. Она застонала, с закрытыми глазами упала обратно на кровать, пытаясь совладать с головокружением. Время шло, и круговерть, кажется, успокоилась, даже горько-колючий ком тошноты ухнул обратно в желудок. Осторожно, боясь повторения приступа, Алена открыла глаза.
        Это не было больничной палатой. Комната, просторная, теплая, с остывающим камином и плотно занавешенными окнами. Продолжение кошмара? А пусть и так! Комната - это всяко лучше тумана с его убийственной серостью, хоть какое-то разнообразие.
        Алена полежала еще немного с закрытыми глазами, а когда открыла их в следующий раз, комната с камином никуда не делась. В душе тут же проснулась робкая надежда, что все это на самом деле. Отделить реальное от вымышленного можно было одним-единственным способом. Алена сделала глубокий вдох, собираясь с силами, и медленно, придерживаясь сначала за подлокотник дивана, а потом за стены, встала на ноги.
        Комната закружилась. Чтобы не упасть, Алена прижалась к стене спиной, постояла, пережидая, пока уляжется сердцебиение и тошнота, двинулась дальше.
        Шторы на окне были плотными и почти не пропускали свет. Прежде чем их отдернуть, Алена зажмурилась. И правильно сделала, потому что там, за окном, был невыносимо яркий день, к которому так просто не привыкнуть.
        Девушка стояла перед окном с крепко зажмуренными глазами и улыбалась. Это самая настоящая жизнь, и она впервые за долгое время могла чувствовать, слышать, обонять и осязать эту жизнь. Пусть чувства были еще слабыми, приглушенными головокружением и тошнотой, но они были реальными, куда реальнее той невыносимой серости, в которой она раньше не жила, а барахталась.
        Не больница. Это точно не больничная палата. А раз так, значит, ее выпустили! Значит, тот санитар, Матвей, все-таки сдержал слово и сообщил Антону Карповичу. Антон Карпович - это глыба, а не человек, это такая силища, против которой Егору не устоять...
        Мысли были путаными и растерянными, но уже от одного лишь факта, что она вообще способна думать, складывать слова в осмысленные предложения, Алене хотелось разрыдаться от счастья. Наверное, Антон Карпович отвез ее к себе на дачу. Скорее всего, он где-то поблизости, дожидается, когда она наконец придет в себя и с ней можно будет поговорить. С ней уже все нормально. Почти нормально. Нужно только привести себя в порядок перед встречей с шефом.
        Все так же, по стеночке, Алена вышла из комнаты, в крошечном коридоре обнаружила ванную комнату. С ней точно все будет хорошо, а иначе чем объяснить тот факт, что она разобралась даже с тем, как включить бойлер?!
        Вода была сначала горячей, стекала по Алениным волосам и плечам, звонко и весело билась о дно душевой кабинки, смывала больничный запах и сумасшествие. Один поворот вентиля - и вода стала ледяной, такой, что захватило дыхание и остановилось сердце. Всего на мгновение остановилось, а потом забилось громко и радостно, по-настоящему.
        Алена вышла из душа совсем другим человеком, завернулась в махровый халат, промокнула волосы полотенцем и только тогда отважилась взглянуть на свое отражение...
        Отражение было чужим, может быть, оттого, что все еще хранило следы ее недавнего безумия. Алене хотелось думать, что только поэтому, что все еще можно изменить и исправить. И эти тусклые, криво обрезанные волосы, и синие тени на скулах, и шальные огоньки в поблекших глазах.
        - Поправимо, - сказала она шепотом своему несчастному отражению. - Все это поправимо. Ты только не бойся.
        Отражение улыбнулось ей вымученной улыбкой и стало чуть больше похоже на нее прежнюю. Добрый знак...
        От невеселых мыслей ее отвлек деликатный стук. Алена бросила еще один взгляд в зеркало и распахнула дверь.
        - Привет! - Снаружи ее ждал не Антон Карпович, а санитар Матвей. Он стоял, прислонившись спиной к обитой вагонкой стене, и рассматривал Алену заинтересованно и, кажется, немного удивленно, точно после душа она могла измениться до неузнаваемости.
        Он и сам изменился, если это вообще был он. Тот прежний Матвей, брюнет, носил очки и нелепые гангстерские усики, а этот... без очков, без усов, с русыми, по-мальчишески взъерошенными волосами. Гораздо более молодой и более неформальный. Неизменным остался лишь запах парфюма, давний Аленин приятель.
        - Привет. - Она все еще была не до конца уверена, кто же перед ней, и поэтому на всякий случай попятилась.
        - Не узнаешь? - Он улыбнулся и теперь уже окончательно стал тем Матвеем, которого Алена знала в прошлой, сумасшедшей, жизни. - Это хорошо, что не узнаешь. Есть надежда, что остальные тоже не узнают. Как ты себя чувствуешь?
        Алена чувствовала себя странно, но в этой странности не ощущалось никакой опасности. Вот такой парадокс: она в незнакомом доме с почти незнакомым мужчиной, который к тому же изменился едва ли не до неузнаваемости, а на душе спокойно. Ну почти спокойно.
        - Мы где? - спросила она вместо ответа.
        - На даче. - Он пожал плечами, а потом добавил с невеселой усмешкой: - Здесь, наверное, будет уместно сказать: "Не волнуйся, я сейчас все объясню".
        - А ты объяснишь?
        - Непременно. Только давай сначала позавтракаем. Ты есть хочешь?
        Алена прислушалась к себе: есть она не хотела, но вот кофе... От одной только мысли о том, что здесь, возможно, водится настоящий кофе, сердце нетерпеливо затрепыхалось.
        - Я бы выпила кофе, если можно, - сказала она.
        - Думаю, что можно. Мы ж теперь без режима будем жить.
        Странный он какой-то, этот Матвей. Жить собирается вместе с ней. Надо бы спросить, как она оказалась у него на даче, но это потом. Сейчас ей бы привести себя в порядок. Переодеться... Хотя во что переодеться? В пропахший сумасшествием больничный халат? У нее ведь даже смены белья нет. У нее вообще ничего нет, она потеряшка...
        - Ты, наверное, хочешь привести себя в порядок? - спросил Матвей. - Я тут прикупил кое-что на первое время. С размером, надеюсь, не ошибся. Пойдем, - он поманил Алену за собой.
        Эта комната была меньше той, что с камином, большую ее часть занимала двуспальная кровать, на углу которой лежал пакет.
        - Там одежки. - Матвей кивнул на пакет. - Ты переодевайся, а я пойду варить кофе.
        Алена дождалась, пока он выйдет, аккуратно прикрыв за собой дверь, а потом вытряхнула на покрывало содержимое пакета. Матвей позаботился обо всем: начиная бельем и заканчивая кроссовками. И с размерами он тоже угадал. Ну, почти... Джинсы, футболка и куртка подошли идеально, кроссовки были на полразмера велики, но ведь это некритично. Переодевшись, подсушив полотенцем и кое-как уложив волосы, Алена вышла из спальни.
        По кухне плыл дурманный, уже почти забытый аромат кофе. Матвей сидел за столом, нарезал бутерброды. При Аленином появлении он улыбнулся, приветственно махнул рукой.
        - Присаживайся. Сейчас перекусим.
        А глаза у него совсем светлые, очень подходящие к русым, с пшеничным оттенком волосам. Странно все это.
        - Конспирация. - Он проследил за ее взглядом. - Парик и очки.
        - Зачем? - Все-таки не получилось у нее дождаться конца завтрака. Как можно чего-то дожидаться, когда вопрос касается твоего прошлого и, возможно, будущего!
        - Долгий разговор. - Матвей поставил перед ней чашку с дымящимся кофе.
        - Я понимаю. - Алена кивнула, и от этого движения кухня поплыла. Девушка вцепилась руками в столешницу, зажмурилась, пережидая головокружение.
        - Плохо? - Сильная рука легонько коснулась Алениного плеча. - Это, наверное, та дрянь, которой тебя накачали, выветривается. Ну, ты же сама врач, должна понимать.
        Она так давно привыкла чувствовать себя пациенткой, что уже почти забыла, как это - быть врачом. Матвей сказал, что выветривается дрянь. Она бы сказала - элиминируется, но суть от этого не меняется. Дрянь выходит, организм очищается, и оттого слабость и головокружение.
        - Меня выписали? - спросила Алена, сама не веря в такую возможность.
        - Не совсем. Я тебя выкрал.
        - Выкрал?!
        Зачем санитару, пусть и самому гуманному на свете, совершать должностное преступление из-за какой-то пациентки?!
        - Он собирался ввести тебе инсулин. - Лицо Матвея вдруг сделалось очень серьезным. - Ты знаешь, что бывает от передозировки инсулина?
        Она знала. Она даже понимала, о ком ей говорят. Понимала и верила каждому сказанному слову. Егор был на такое способен, особенно после ее угроз.
        - И что ты сделал? - То ли она отвыкла от кофе, то ли тот был слишком крепким, но во рту вдруг появилась хинная горечь.
        - А что мне оставалось? - Матвей беззаботно пожал плечами. - Тюкнул его по башке, тебя в охапку, и бежать. Вот такой получился экспромт.
        - А парик и очки - это тоже экспромт? - спросила Алена, уговаривая себя ничему больше не удивляться.
        - Нет, это вынужденная необходимость. Без конспирации в моем деле никак.
        - Ты же не санитар, правда? - Озарение вспыхнуло в мозгу так ярко, что на мгновение девушка едва не ослепла.
        - Кофе допивать будешь? - спросил Матвей светским тоном.
        - Ты не ответил. - Она уже не хотела кофе. Она хотела узнать правду.
        - Я отвечу, - пообещал он мрачно. - Только предупреждаю, тебе это может не понравиться...
        ...Ей не понравилось. Нет, не так! После объяснений Матвея все стало еще более запутанным. Он был не санитаром, а был частным детективом, которого наняли для того, чтобы присмотреть за ней, а в случае острой необходимости вытащить из психушки. Острая необходимость возникла - и вот она неизвестно где пьет кофе в обществе человека, о котором не знает ровным счетом ничего. Но хуже, нет, страшнее было другое. Дед Тарас так и не дождался ее выздоровления. Дед умер, а она даже не присутствовала на похоронах. Он же крепкий был, двужильный, так отчего же? Выходит, из-за нее...
        Слезы капали на стол и в чашку с так и недопитым кофе. Алена плакала, а Матвей деликатно молчал, даже успокаивать не пытался.
        - Кто тебя нанял? - спросила она, когда кофе остыл окончательно, а слез больше не осталось.
        Матвей ответил не сразу. Он смотрел не на Алену, а в окно.
        - Кто? - повторила она требовательно.
        - Один из твоих пациентов. Ты кое-что для него сделала... прошлой осенью. И он посчитал себя обязанным.
        Пациент? Да ни один пациент в мире, даже самый благодарный, не решится на такую авантюру - выкрасть человека из психиатрической лечебницы! Не просто человека, а душевно нездорового. Она ведь сама до конца не уверена, что все ее проблемы только из-за лекарств. Потом - да, но сначала... Сначала было что-то другое, что-то, что она не может вспомнить, что-то настолько страшное, что заставило деда Тараса определить любимую внучку в сумасшедший дом.
        - Как его зовут?
        - Он сказал, что ты не помнишь его имени, вы общались очень недолго.
        - И за этот недолгий срок он успел проникнуться ко мне такой симпатией, что пошел на преступление?! - Алена залпом допила кофе, сжала ладонями виски. - Я хочу поговорить с этим благодетелем, - добавила она шепотом.
        Матвей снова ответил не сразу, а когда наконец заговорил, в голосе его Алене почудилась неуверенность:
        - Он тоже хочет с тобой встретиться. У него к тебе тоже есть кое-какие вопросы. Сегодня вечером мы выезжаем.
        - Куда?
        - В деревню, где жил твой дед. Мой наниматель считает, что так тебе будет проще вспомнить.
        - Что я должна вспомнить? - Еще один очень важный вопрос. Можно даже сказать, жизненно важный. - Как я оказалась в больнице?
        - Ты совсем ничего не помнишь? - Матвей вглядывался в нее своими ясными глазами так пристально, словно пытался разгадать, врет она или говорит правду.
        - Нет, я даже не знаю, какое сегодня число.
        - Ты ходила на болото за клюквой. - Матвей говорил медленно и продолжал ощупывать взглядом Аленино лицо. - Пошла и пропала. Нашлась только через несколько дней. Твоя одежда была в крови, а сама ты находилась в неадеквате. Припоминаешь?
        ...Берестяное лукошко с прилипшим ко дну пожухлым листочком, запах опавших листьев, кислый вкус клюквы на губах, звонкая осенняя прохлада и черная вода в болотных "оконцах" - вот все, что вспоминается до того, как превратилась в сумасшедшую.
        - Не помнишь. - Матвей правильно расценил ее молчание.
        - А тот человек? Тот, кто тебя нанял, он тоже там был?
        - Где?
        - На болоте.
        - Почему ты спрашиваешь? - Лицо Матвея сделалось вдруг настороженным, в серых глазах появился стальной блеск.
        - Не знаю. - Она и в самом деле не знала, просто вдруг подумала, что все, что с ней случилось, связано с болотом. - Мне туда нужно.
        - Куда?
        - На болото.
        - Раз нужно, значит, поедем. Вдруг и в самом деле так тебе будет проще вспомнить.
        - Не уверена. - Алена покачала головой. - Я уже ни в чем не уверена. У меня вообще такое чувство, что я так и не выбралась с того болота.
        - Выберешься, - сказал Матвей уверенно. - Разберемся как-нибудь. - Он встал из-за стола, поглядел сверху вниз, сказал со смущенной улыбкой: - Ты меня извини, но у нас еще есть дела. Тебе тоже нужно имидж сменить. Краску для волос я купил. Волосы сама пострижешь или мне доверишь?
        - А ты умеешь? - Алена коснулась своих еще влажных волос.
        - Ну, умею - не умею, а хуже, чем есть, точно не сделаю. Да ты не переживай, волосы - не ноги, отрастут...
        Ася. 1943 год
        - ...Что ж ты наделала, девка? - Бабка Шептуха лежала на земляном полу посреди избушки, незрячие глаза смотрели на Асю с укором и болью. - Я ж предупреждала. Нельзя ей верить...
        Ася осторожно переступила через лежащую тут же мертвую гадюку, присела перед старухой на корточки. Как они с Алешей здесь оказались? Сколько времени прошло? В голове, гулкой и пустой, не сохранилось ни одного воспоминания.
        - Бабушка, не могла я по-другому. - Пальцы коснулись спутанных седых волос, пробежали по морщинистой щеке. - Алеша умирал, а она пообещала...
        - Умер! - Старуха нашарила ее руку, сжала с неожиданной силой. - Умер твой Алеша.
        - Не умер! Что вы такое говорите, бабушка?! - Ася обернулась, посмотрела на сидящего у стола Алешу. Он был живым! Живее не придумаешь. Только в ясно-синих глазах плескалась грусть. - Вот же он, бабушка! Сами посмотрите.
        - Не могу. Не вижу ничего. Да и незачем. Умираю я. Ты теперь вместо меня... за свои грехи...
        - Да какие же грехи?! Что в любви плохого и грешного?! - Ворон на плече испуганно каркнул, забил крыльями.
        - Не любовь это уже, а принуждение. Мертвый твой Алешка, а ты его от себя не отпускаешь, привязала к себе удавкой этой проклятой. - Старуха попыталась встать, но не смогла, зашлась сиплым кашлем.
        - Алеша, ты ей скажи! - Ася растерянно всхлипнула. - Ну, скажи, что живой ты!
        - Все хорошо, Асенька. - Он встал из-за стола, присел рядом, задумчиво погладил ворона. - Вот он я, не волнуйся.
        - Живой! - Она коснулась его щеки, почувствовала под пальцами колючие щетинки.
        - Добрый ты. - Старуха перестала кашлять. - Или любишь так, что готов эти муки терпеть?
        - Люблю, бабушка. - Алеша обнял Асю за плечи. - Больше жизни люблю.
        - Так то ведь не жизнь, сынок. Ни для тебя, ни для нее не жизнь...
        - Пусть так. Я готов.
        - Обманет она. Меня обманула и вас обманет. Намаетесь еще.
        - Морочь, бабушка?
        - Она, проклятущая. - Старуха снова сжала Асину руку. - У вас еще есть надежда. Где он, Аська? Где аркан? Сожги его, отпусти душу неповинную.
        Сжечь?! Да что она такое говорит?! Нельзя его жечь, в нем Алешина жизнь... Не станет аркана, не станет Алеши. Это Ася запомнила крепко-накрепко...
        - А не сожжешь, так она отнимет! - Старуха пригрозила костлявым пальцем. - Найдет способ, я знаю. А ты, девка, знаешь, что с вами станется без аркана?
        - Не хочу слушать! - Ася зажала уши руками, замотала головой. Она уже заплатила свою цену за Алешино спасение. Такую цену, что выше и быть не может. Никто теперь ее счастье не отнимет.
        - А ты послушай, неразумная! - Голос бабки Шептухи зазвучал прямо в голове, прорываясь сквозь протестующие Асины крики. - Заблукает он в дрыгве без аркана. Станет ни живым ни мертвым. И ты такой станешь! Будешь болотную грязь месить без души, будешь его искать до скончания дней... Боль его станешь чувствовать, как свою, а помочь не сможешь. Лучше сразу сожги аркан. Отпусти его, пока не поздно, не повторяй моих ошибок, девка...
        - Алеша... - Глаза ясно-синие, живые, любящие. - Алеша, она правду говорит?
        - Я останусь с тобой, Ася. Сколько понадобится, столько и останусь.
        Вот и ответ на ее вопрос. Страшный ответ. Что же она такое сотворила? Чью еще душу отдала в залог своей любви?..
        Аркан обвился вокруг запястья, словно живой, прильнул, ласкаясь, к коже.
        - Сожги, Аська!
        - Я останусь, Асенька! Как же ты без меня здесь одна?
        Решение далось нелегко. Вместо ответа Ася крепко-накрепко обвязала аркан вокруг руки. Она его не потеряет! Ни за что! И с Алешей ничего больше не случится, потому что она не позволит.
        - Неразумные дети. - Бабка Шептуха провела костлявыми пальцами по Асиному лицу. Ворон впился когтями в плечо, до крови разрывая кожу. - Ну, раз решили, так тому и быть. Уходить мне пора, одно только скажу, а вы послушайте, да не перебивайте! Ребеночка на болоте не оставляйте. Нельзя ему тут. Морочь его заберет...
        - Ребеночка? Бабушка, какого ребеночка?!
        - А то не знаешь, какого! Вашего с Алешкой ребеночка. Как родишь, так сразу отдай, не жди, пока Морочь за ним придет...
        ...Бабка Шептуха умерла на рассвете. Ася прикрыла незрячие глаза и с первыми лучами солнца ушла на болото. Мертвое Алешино тело она нашла на краю топи. На закате на пригорке у безымянного озера появилось две свежие могилы...
        - Не плачь, любимая. - Алеша обнимал ее за плечи, голос его был спокоен и печален. - Все будет хорошо...
        Ворон черной тенью кружил над их головами, показывая новой хозяйке, как красиво болото с высоты птичьего полета...
        * * *
        ...А ей шел черный цвет. И короткая мальчишеская стрижка тоже. Теперь ее глаза, и без того синие, стали еще ярче, а болезненная худоба и бледность отошли на второй план. Парикмахером Матвей был не бог весть каким хорошим, но очень старался. Получилось, может, и не слишком аккуратно, но вполне креативно, не хуже какого-нибудь дизайнерского варианта. Даже челка а-ля Жанна д"Арк выглядела на общем фоне вполне уместно. Но все же главным было то, что в стоящей перед Матвеем девушке даже при очень большом желании невозможно было узнать пациентку из палаты номер четырнадцать.
        - Нормально? - Алена неуверенно коснулась своих коротких волос.
        - Просто шикарно, - почти не соврал Матвей. - Набрать еще пару килограммов для пикантности форм - и можно замуж.
        Шутку про замужество она не оценила, раздраженно и совсем по-женски дернула плечом. Раз раздражается, значит, оживает. Это, как сказал бы Петрович, хороший признак. Вот бы еще подремала чуток перед дорогой, было бы совсем хорошо. А то ходит хвостом, не дает сосредоточиться...
        Подумать Матвею было над чем. Уже с наступлением вечера он вдруг сообразил, что, принимая во внимание открывшиеся у них с Аленой паранормальные способности, ночная поездка - это далеко не самый лучший вариант. Вот сейчас как повылазят эти... неупокоенные! Ставр ему, конечно, все популярно объяснил, но одно дело - теория, и совсем другое - практика. Может, Ставр ошибается? Может, они не всегда безобидные? Опять же как отреагирует на этих неупокоенных Алена? Еще, не дай бог, снова решит, что сошла с ума, переубеждай ее потом. Он вон даже про Ставра ей рассказать не решился. Да и как такое объяснить?! Тем более что Ставра она отчего-то не видит. Еще чего доброго сочтет Матвея сумасшедшим. Слишком много чокнутых на квадратный метр.
        Прийти к правильному решению Матвей так и не смог - из комнаты раздался истошный Аленин крик.
        ...Она стояла у распахнутого настежь окна и покачивалась из стороны в сторону, точно под порывами ветра. Начинается...
        Матвей уже знал, что там, снаружи, но знание это, увы, не добавляло храбрости. Как-то он еще не привык к общению с потусторонним миром. Алена тоже не привыкла, хотя, если уж быть до конца честным, с нею на связь выходили почаще, чем с Матвеем.
        - Не бойся. - Он крепко обнял ее за плечи, попытался оттащить от окна.
        Взгляд тем временем упал на стоящего снаружи старичка. Тот кивал лысой головой, тянул к ним с Аленой руки и бормотал что-то неразборчивое. За его спиной роились мотыльки. Если бы не эти чертовы мотыльки да не накатывающий волнами холод, старичка запросто можно было принять за живого.
        - Ты это видишь? - Шепот Алены тоже был едва различим, а цветом лица она мало чем отличалась от незваного гостя.
        - Вижу, - сказал Матвей как можно более спокойно.
        - И бабочек, и дедушку?..
        - И бабочек, и дедушку.
        Он прижал к себе Алену, хотел было захлопнуть окно, когда старик заговорил:
        - Сынок? А, сынок? - Дребезжащий голос звучал вроде бы прямо в Матвеевой голове, и факт этот вызывал почти неконтролируемое желание заткнуть уши.
        - И слышишь? - шепотом спросила Алена.
        - Чего тебе, дед? - Нужно уметь заглянуть в глаза собственному страху. И неважно, что глаза эти светятся в темноте нездоровым голубоватым светом...
        - Мне бы поговорить, сынок. - Старик сделал шаг к раскрытому окну, и Алена испуганно взвизгнула.
        - Ну, говори. Только быстро, дед. Времени у нас мало. - Что тут делать?! Со Ставром Матвей уже общался. Одним покойником больше, одним меньше...
        - Матвей, он мертвый. - Аленины ладони были ледяными и влажными, а говорить у нее получалось с трудом из-за клацающих зубов. - Или это таблетки?..
        - Так я мертвый и есть, внучка. - Дедок снова закивал. - Четыре дня, как преставился. Да ты не бойся, я не обижу.
        Вот покойники, оказывается, бывают вполне миролюбивыми... Еще, гляди, они с Аленой и привыкнут к такому диву...
        - Дед, так чего хотел? - спросил Матвей строго.
        - Весточку передать супруге своей. Умер во сне, не успел предупредить... - зачастил дед. - Внучка у нас осталась. Здоровая девка уже, учиться ей нужно. Да не тут, а в городе. Я ей на учебу деньги откладывал, а сказать забыл. Ты супруге моей передай, что деньги в сапоге, а сапог на чердаке. Сама она туда никогда не заглянет, что ей на чердаке-то делать?! А девка здоровая уже, ей учиться нужно. Так передашь? - спросил дед заискивающе.
        Матвей представил себе эту дивную картину и мысленно застонал. Еще хорошо, если дедова жена его просто шуганет с такими вестями, а может и милицию вызвать.
        - Она тебе не поверит, сынок. - Дедок снова закивал. - Так ты ей тогда скажи, что с Зинкой Павлючихой у меня ничего не было, что наговоры это. Про Зинку она точно поверит, а там, глядишь, и про деньги.
        Да уж, про несостоявшийся адюльтер информация куда убедительнее, чем про запрятанные в старый сапог деньги. Матвей вздохнул.
        - Хорошо, дед, передам, - сказал он после недолгих раздумий. - Ты где жил-то?
        Матвей записал продиктованный адрес, выслушал благодарности и, пожелав деду счастливого пути, захлопнул наконец окно.
        - Может, выпить хочешь? - Он обернулся к белой, как полотно, Алене. - Тебе, наверное, еще нельзя, но вдруг поможет?
        - Хочу. - Она не сводила взгляда с занавешенного окна. - Ты мне только скажи, что это не галлюцинации.
        - Это не галлюцинации, - послушно повторил Матвей, закуривая.
        - А что?
        - Ты про деда? Я не слишком силен в классификациях, но по ходу это призрак. Неупокоенный дух. Покойник. Называй как хочешь.
        - Я никак не хочу. - Она протестующе замотала головой.
        - Понимаю. - Матвей глубоко затянулся, взял Алену за руку, потащил в кухню. - Я тоже не хочу, но поделать ничего не могу. Слушай, у тебя в роду экстрасенсов случайно не было?
        - Нет. - Она замерла посреди комнаты с широко распахнутыми глазами. - У меня все нормальные были. И дед, и бабушка, и родители.
        - Все нормальные, а ты вот получилась ненормальная, - ухмыльнулся Матвей. - Я думаю, что ты и в психушку попала из-за этих своих способностей. Жила себе жила, а потом бац - и начала видеть всякое. На твоем месте любой бы умом тронулся от такого счастья.
        - А ты? С тобой что?
        - Не знаю. - Матвей задумался.
        А ведь правильный вопрос! Отчего он, во всех отношениях нормальный мужик, сделался вдруг экстрасенсом?! Может, от прадеда нахватался? Мама рассказывала, что прадед был человеком необычным, таких сейчас принято называть народными целителями и показывать в "Битве экстрасенсов". Умел погоду предсказывать, болезни заговаривать, в травках разбирался. Может, и видел что необычное, да не болтал. Да что там, Матвей и сам видел! В детстве, лет так до пяти. Много всякого странного, иногда страшного. Мама говорила, что прадеда описывал в мельчайших подробностях, хотя тот умер незадолго до его рождения. Еще и приветы от него передавал. А на кладбище заходился таким истошным ревом, что взрослых брала оторопь. Матвея даже хотели показать психиатру, на всякий случай, но видения прекратились, и прадед больше никому приветы не передавал. А потом и вовсе забылось все. Почти все...
        - У меня это, похоже, наследственное. От прадеда, - сказал он не слишком уверенно, а потом добавил: - И не надо на меня так смотреть. Мне это тоже не особенно по душе.
        - А мотыльки? - вдруг спросила Алена и потянулась за сигаретами.
        - А мотыльки - это материальное воплощение неупокоенных душ, - вспомнил Матвей лекцию Ставра. - Тут кладбище прямо за забором. И психушка построена тоже на месте старого кладбища.
        - Поэтому их так много? - Она прикурила, не дожидаясь, пока Матвей проявит галантность.
        - Думаю, да.
        - Значит, никакого сумасшествия? - В ее синих глазах отразился огонек от зажженной сигареты, и всего на мгновение они вспыхнули инфернальным красным светом. Матвей даже поежился, но быстро взял себя в руки. Не хватало еще пугаться всяких оптических феноменов.
        - А у тебя в родне точно никто колдовством не промышлял? Ну или там целительством? Ты же из таких глухих мест родом. Болота, топи... Там, наверное, всякое бывает?
        - Ничего там не бывает! - отрезала Алена.
        - А туманы? - не сдавался Матвей. - Туманы там точно необычные.
        - И туманы обычные! - Она протестующе замотала головой. - Все там нормальное! И потом, я там почти не жила. Моего деда в сорок четвертом фашисты расстреляли, а бабушку Ганну в сорок шестом репрессировали. Я вообще в Сибири родилась, а в Беларусь мы переехали, когда мне было уже десять лет. Бабушка очень хотела на родину вернуться, повидаться со своим братом. Дед Тарас - он не родной мой дед, он бабушкин брат... - Алена вдруг замолчала. Позабытая сигарета просыпалась пеплом на обеденный стол.
        - Что? - не выдержал долгого молчания Матвей.
        - Бабушка тоже про туманы говорила. Про туманы и про Морочь.
        - Морочь?! Это что еще такое?
        - Я не знаю. Местные так топь называют. Но бабушка к ней относилась как к чему-то живому. Говорила, что Морочь ей всю жизнь изломала, про грех какой-то говорила, про искупление. За меня очень боялась, умоляла к Гадючьему болоту даже близко не подходить, особенно в туман. Она старенькая уже была, заговаривалась сильно, никто на ее слова особенного внимания не обращал.
        Значит, не соврал Ставр, что-то там нечисто на болоте. И бабка эта Аленина, которая в грехах кается... Какие в те времена могли быть грехи? Мужа сочли врагом народа? Так в каждой второй семье такое горе было. И почему к болоту нельзя подходить? Эх, видать, неспроста у Алены крыша поехала. Морочь заморочила...
        - Я тебе еще кое-что очень важное не рассказал, - решился Матвей. - Давай собирайся. Весточку с того света передадим, и в путь. В дороге поговорим. Буду тебя сказками развлекать, чтобы не уснула.
        - Страшными сказками? - спросила она с невеселой улыбкой.
        - Боюсь, что да, - сказал он очень серьезно, а потом после небольшой паузы спросил: - Алена, тебе имя Ставр знакомо?
        Он смотрел очень внимательно, если бы она решила соврать, он бы заметил это непременно. Но в синих глазах не было ничего, кроме удивления.
        - Значит, незнакомо, - вздохнул он. - Ну ничего, скоро познакомитесь...
        Ася. 1944 год
        Апрель пах березовым соком, расцвечивал Сивый лес первоцветом, звенел птичьими голосами. Идти было тяжело: мешал живот, разламывалась от боли поясница, но Ася терпела, медленно брела к краю Гадючьего болота. Наверное, скоро болото будут называть по-другому, потому что нет на нем больше гадюк, ушли вслед за бабкой Шептухой. Зато появились вороны, верные Асины спутники, ее глаза и уши. Теперь она каждый день выходила к меже между болотом и Сивым лесом, терпеливо и отчаянно ждала своего часа, караулила.
        Ганну Ася заметила первой. За то время, что они не виделись, жена Захара постарела, посуровела, ее широкое некрасивое лицо прочертили морщины, в волосах появилась седина, а глаза сделались пустыми, точно неживыми. А может, и не изменилась она вовсе, может, это из-за того, что Ася все теперь видела иначе? Ася, наверное, так бы и не решилась ее окликнуть, так бы и ушла ни с чем, если бы не ворон.
        Ганна обернулась на грозный птичий клекот, испуганно ахнула, прижала натруженные руки к груди.
        - Ася?.. - Она притулилась к березе, точно опасаясь упасть. - Ты?!
        - Не бойся. - Ася сделала осторожный шаг, ворон коротко каркнул и взмыл в небо. - Не уходи, поговорить нужно.
        - Живая? - Ганна дышала часто и сипло, как загнанная лошадь. - Слава тебе, Господи, живая! - И тут же, не позволяя Асе опомниться, она рухнула на колени, прямо в холодную болотную жижу. - Виноватая я перед тобой, Аська. Камнем на душе этот грех ношу. Прости!
        - Виновата? - Ася сделала еще один, самый последний шаг и замерла: дальше нельзя, дальше кончаются владения Морочи и ее собственные силы. Нельзя ей теперь из болота.
        - Захара моего расстреляли. Знаешь? - Ганна всхлипнула, закрыла лицо руками. - Ночью забрали, ироды фашистские, и у сельсовета... расстреляли. А люди говорят - собаке собачья смерть! - Она вскинулась, погрозила кому-то невидимому кулаком. - Забыли! Как Любки Зосимовой девкам возраст уменьшил, чтоб их в Германию не угнали, как Шукайлихи внуку лекарства в городе доставал, как перед лиходеем Фишером на пузе ползал, чтобы деда Гайдука за ворованный овес не повесили. Как бегали каждый день со слезами и просьбами, а он всем помочь старался, никому не отказывал, забыли... Лучше бы меня. - Ганна убрала руки от лица, снизу вверх посмотрела на онемевшую Асю. - На мне грехов больше, чем на Захаре. Перед тобой грешна. Это ж я тогда на тебя донесла, не Захар! Думала, не станет тебя, и заживем мы как раньше, он меня снова любить будет. А он как узнал... он так на меня посмотрел. Пусть бы побил, пусть бы до смерти забил, я ж заслужила, а он не сказал ничего, только посмотрел так, что я после того жить не могу. И ты... говорили, ты на болоте сгинула.
        - Не сгинула. - Ася заправила выбившиеся из-под платка отросшие уже волосы. - Живая я... наверное.
        - Вижу, что не сгинула. Стало быть, одним грехом меньше. - Ганна тяжело встала с колен, сделала шаг навстречу, спросила дрогнувшим голосом: - Ребеночка ждешь?
        - Жду. - Ася положила ладонь на живот.
        - Девочка будет, по животу вижу. Счастливая ты.
        Счастливая? Разве можно быть счастливой, зная, какая тварь зарится на твою кровиночку, зная, что вместе им не быть никогда?..
        - А меня Бог за мои грехи наказал - нет у меня ребеночка.
        Решение пришло нежданно-негаданно, Ганна теперь другая, перекроила ее жизнь, наказала, глаза открыла. Асе закрыла, а Ганне открыла.
        - Возьмешь ее к себе, как родится? - Ася погладила себя по животу.
        - Себе?! А сама что? Как можно?..
        - Нельзя ей со мной. На болоте нельзя, понимаешь? Страшное тут место, гиблое.
        - А со мной, думаешь, лучше будет? - Ганна не сводила взгляда с Асиного живота. - Думаешь, больше не предам?
        - Знаю и вижу. - Ася провела пальцами по своим незрячим глазам. - Я многое сейчас вижу из того, что раньше не могла.
        - Не век же тебе на болоте горевать? Говорят, наши в наступление пошли, победа скоро.
        - Не могу. - Ася мотнула головой. - Нельзя мне теперь, да и не выйдет ничего. Другая я.
        - Вижу, что другая. - Ганна запрокинула голову, вглядываясь в парящего в небе ворона, и тут же спросила с отчаянием в голосе: - А не передумаешь? Не заберешь ребеночка обратно?
        - Не смогу я передумать.
        - Рожать когда?
        - Скоро уже. Через неделю, думаю.
        - Так помочь тебе нужно. Как же ты одна-то? Ты же одна, Ася?
        - Одна.
        - Я приду завтра. Соберу все необходимое и приду. - Некрасивое лицо Ганны смягчилось. - Ты меня на этом самом месте жди, без тебя я дрыгву не пройду.
        - Страшно там, Ганна. - Ася махнула рукой, и ворон послушно спланировал ей на плечо. - Мертвые там кругом.
        - А мне уже бояться нечего, я сама уже мертвая. - Ганна улыбнулась тоскливо и обреченно, и Ася вдруг поняла, как сильно и неистово Ганна любила своего Захара. Поняла и простила окончательно. Несчастные они обе, заблукавшие... - Так дождешься?
        - Дождусь.
        - Вечереет. - Ганна снова посмотрела на небо. - Пойду я...
        - Ганна, - Ася коснулась ее руки, сквозь мутную пелену пытаясь как можно лучше разглядеть ее лицо, - Ганна, спасибо тебе.
        - Не нужна мне твоя благодарность. - Женщина поправила платок. - Прощение нужно, а благодарность не нужна. Я ж не ради тебя стараюсь, ради ребеночка. Я ж для него... Аська, я костьми лягу, а ребеночка твоего сберегу.
        Вот и все, что она хотела услышать. Не благодарность и не слова покаяния, а обещание сберечь их с Алешей девочку.
        - Завтра в это же время. - Ганна развернулась и, не оглядываясь, пошагала прочь от болота.
        * * *
        - Я сейчас. - Матвей остановил машину у притулившейся на краю деревни избушки. - Пойду весточку от деда передам. Ты со мной или здесь подождешь?
        - Подожду. - Алена старалась не смотреть на роящихся за стеклом мотыльков. - Только ты не задерживайся, пожалуйста.
        - Постараюсь. - Матвей окинул ее внимательным взглядом, точно проверяя, в самом ли деле с ней все в порядке, а потом поспешно выбрался из машины. - А ты их не бойся, - он кивнул в сторону мотыльков, - они тебя не обидят.
        Да, мотыльки, может, и не обидят, а те, Другие, бесплотными тенями мелькающие в сгущающихся сумерках? Может, следовало пойти с Матвеем? Алена уже было решилась, но он успокаивающе махнул рукой и так же, как тени, растворился в темноте.
        Матвей вернулся быстро, как и обещал, плюхнулся на водительское сиденье, сунул в зубы сигарету, сказал, щелкая зажигалкой:
        - Представляешь, поверила бабулька! - Он выпустил колечко дыма, удивленно посмотрел на Алену, спросил: - Скажи, я похож на медиума?
        А много она их видела - медиумов?! Жила себе почти счастливо, горя не знала, а теперь вот получается - вся жизнь наперекосяк. И непонятно совсем из-за чего. У Матвея хоть наследственность отягощенная, в анамнезе - дед-целитель, а у нее что? Родители были нормальные, дед нормальный, баба Ганна...
        Баба Ганна отличалась от остальных. Раньше, когда Алена была еще маленькой, бабушка рассказывала удивительные истории. Удивительные и страшные: про болото, про неведомую, но очень опасную Морочь, про слепую болотную хранительницу, которая собирает в трясине неупокоенные души и выводит на свет. Баба Ганна так и говорила - выводит на свет, и маленькой Алене было совсем непонятно, что это за свет такой и что это за души, которые нужно собирать. Но баба Ганна не объясняла, просто гладила по голове и смотрела грустно.
        - Эй! - Матвей помахал рукой перед Алениным лицом. - Ау! Ты меня слышишь?
        - Слышу.
        - А чего не отвечаешь тогда?
        - Странно.
        - Что конкретно странно?
        - Все странно.
        - А что страннее?
        Он шутил, но взгляд оставался серьезным, внимательным.
        - Матвей, - Алена провела рукой по непривычно коротким волосам, - а кто такой Ставр?
        - Мой наниматель.
        - Ты спрашивал, знаю ли я его. Мы встречались с ним раньше?
        - Он утверждает, что встречались.
        - Где? На болоте?
        - Умная девочка. - Матвей кивнул. - Умная, но с плохой памятью, - добавил мрачно.
        - А это так важно, чтобы я его вспомнила? - Затылка вдруг словно коснулось чье-то ледяное дыхание. Алена поежилась, посмотрела на приборную панель - вдруг климат-контроль барахлит.
        - Похоже, что важно. - Матвей резко обернулся, уставился на пустующее заднее сиденье, сказал мрачно: - А кто-то обещал нас не морозить.
        - Ты о чем говоришь? - Алена тоже оглянулась, но ничего не увидела.
        - Неправильный вопрос. Нужно спросить - с кем я говорю. - Матвей мрачнел с каждым сказанным словом, а взгляд его оставался сосредоточенным и внимательным, точно он и в самом деле что-то видел.
        - С кем? - Алена отодвинулась на самый край пассажирского сиденья, подальше от невидимого собеседника Матвея. - С мертвым, да?
        - Угу. - Матвей кивнул, положил руки на руль, вдохнул полной грудью и включил зажигание. - С мертвым, но болтливым. Я бы вас познакомил, но, к сожалению, ты его не видишь. Сбой программы, понимаешь ли.
        - Какой программы? - растерянно уточнила Алена. - Матвей, кто там?
        Она очень старалась сохранять спокойствие, не сорваться в истерику, но получалось плохо. Перед внутренним взором снова замаячило забранное решеткой и залепленное полупрозрачными крылышками окно психушки. Может, нет никаких паранормальных способностей и неупокоенных душ? Может, она и в самом деле сумасшедшая? Она и Матвей...
        - Ладно, не дергайся. - Он правильно понял ее беспокойство. - Нормально все с тобой. - Это он и есть.
        - Кто - он?
        - Ставр.
        - Ставр, который тебя нанял?
        - Да, Ставр, который меня нанял, - угрюмо подтвердил Матвей.
        - Но как же?..
        - А вот так! Мертвые нынче знаешь какие продвинутые пошли! Это тебе не бабке про припрятанные деньги рассказать, тут о-го-го какой размах! - Матвей снова бросил быстрый взгляд на заднее сиденье, раздраженно пожал плечами и проворчал, обращаясь уже точно не к Алене: - А не пошел бы ты к черту со своими экспериментами, умник. - И тут же замолчал, словно прислушиваясь.
        - Что? - шепотом спросила Алена. - Что он тебе сказал?
        - Сказал, что пока ты можешь чувствовать только исходящий от него холод, но если посмотришь в зеркало, то, возможно, увидишь его отражение. Рискнешь?
        - А зеркало?..
        - В бардачке.
        Зеркало было маленькое, расколотое надвое - плохая примета... Прежде чем заглянуть в него, Алена зажмурилась. Затылок снова сковало холодом, словно тот невидимый, кто сидел сзади, придвинулся вплотную. А может, и придвинулся, потому что Матвей помрачнел еще больше.
        - Лапы от нее убери, - сказал сквозь зубы. - Забыл, что вчера было?
        Лапы? Алена открыла глаза и решительно заглянула в зеркало...
        Он был совсем рядом, всего в нескольких сантиметрах. Небритая рожа, нахальный взгляд, кривая ухмылка - поразительно неприятный призрак.
        - Видишь? - спросил Матвей, не сводя глаз с дороги.
        - Ему не мешало бы побриться. - Рожа в зеркале подмигнула, и Алена раздраженно дернула плечом.
        - Слышал, что девушка говорит? Выглядишь хреново, - усмехнулся Матвей, помолчал, а потом обернулся к Алене: - Наш мертвый друг просил передать, что перед лицом посланника с того света ты очень хорошо держишься. Заметь, передаю дословно.
        - Спасибо, - сказала Алена и забросила зеркало обратно в бардачок. - Это потому, что у меня нет другого выбора. Может быть, наш мертвый друг объяснит, что ему от меня нужно, раз уж он все равно почтил нас своим вниманием?
        - А ты и в самом деле молодец, - Матвей одобрительно кивнул и тут же добавил: - Это уже мои слова, не его. Сам он сожалеет, что не может удовлетворить твое любопытство, сестренка.
        - Сестренка?..
        - Ну, я для него братишка, ты - сестренка. - Матвей пожал плечами. - Такая уж у него манера.
        - Так что там с ответами?
        Алена говорила и сама удивлялась, с какой легкостью она, закоренелый прагматик и материалист, смирилась с существованием потустороннего мира. А может, и не с легкостью вовсе? Может, все эти месяцы блуждания в тумане она готовилась к таким вот странным встречам?
        - Ставр говорит, ты все вспомнишь самостоятельно, как только мы найдем аркан.
        - Что мы найдем?
        - Аркан. Насколько я понимаю, это такая специальная штука, которой ты привязала его к себе.
        - Я никого к себе не привязывала! - Алена тряхнула головой. - И понятия не имею, о какой такой специальной штуке ты говоришь.
        - Я тоже понятия не имею. - Матвей добавил газа, и машину тряхнуло на ухабе. - Мало того, он и сам, похоже, не слишком хорошо представляет, о чем говорит. Это как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Что-то там случилось, на этом вашем болоте, что-то такое, после чего ты едва не свихнулась, а он превратился в ходячего мертвеца. - Матвей немного помолчал, а потом добавил: - Ладно, прости, братишка. С ходячим мертвецом я погорячился, выглядишь ты вполне презентабельно.
        - Это ты ему сейчас? - спросила Алена, оглядываясь на заднее сиденье.
        - Ему. Кстати, он уже убрался. Велел передать тебе привет и поцеловать в щеку.
        - Давай без поцелуев. - Алена передернула плечами, поплотнее закуталась в ветровку, сказала шепотом: - Дурдом какой-то.
        - Уже соскучилась? - усмехнулся Матвей.
        - С вами не соскучишься.
        - Это да, самому жуть как весело. Ты бы поспала пока. Нам еще ночь пилить.
        Алена к совету прислушалась, откинула спинку сиденья, вытянула ноги. Было бы удобнее расположиться на заднем сиденье, но она не рискнула.
        Ночь пролетела быстро. Алена, кажется, только прикрыла глаза, как кто-то осторожно тронул ее за плечо.
        - Почти приехали. - Матвей выглядел уставшим и взъерошенным, а небо за окном уже розовело восходом. - Ты бы показала, куда дальше, а то я боюсь заблудиться в этой глухомани.
        - И никакая это не глухомань!
        Алена зевнула, потянулась и вдруг почувствовала себя так хорошо, как будто вернулась обратно в детство. Словно и не было ни этих страшных месяцев безвременья, ни открывшихся вдруг паранормальных способностей. В боковое стекло с громким стуком врезался мотылек, красноречиво напоминая, что надежды тщетны и за то, чтобы все было как раньше, ей еще придется побороться. Ничего, она готова бороться. Что угодно, лишь бы не возвращаться обратно в туман...
        - Куда сейчас? - спросил Матвей, опуская стекло и впуская в салон свежий утренний воздух.
        - Ты очень устал?
        Она точно знала, куда нужно ехать сначала - на кладбище, к деду Тарасу. То ли поздороваться, то ли попрощаться...
        - Да пока за рулем, усталость не особо чувствуется. - Матвей мотнул головой. - Так куда?
        - Давай на кладбище, здесь недалеко. Уже ведь утро, они, наверное, ушли.
        - Кто? - спросил Матвей.
        - Неупокоенные.
        - Думаю, ушли. Показывай дорогу. - Он кивнул, нажал на педаль газа.
        ...Деда похоронили рядом с бабой Ганной. Холмик, поросший молодой травой, с покосившимся деревянным крестом - вот и все, что осталось от родного человека. Алена присела перед могилой, погладила влажную от росы траву, закусила губу, чтобы не заплакать.
        - Здравствуйте, мои родные, - сказала шепотом. - Вот я и приехала...
        Баба Ганна смотрела с фотографии сурово и ласково, так, как могла смотреть только она одна, а на старой березе радостно чирикнула какая-то пичужка, и Алене захотелось вдруг поверить, что это ответ на ее приветствие.
        - Я приду еще. - Она улыбнулась сквозь слезы. - Скоро приду...
        Дедова хата стояла на самом краю Сивого леса. Когда-то, еще до войны, она была частью большой деревни, но время шло, и все изменилось. Большая деревня незаметно превратилась в маленькую, потом в хутор, а теперь вот, когда последний ее житель ушел на погост, стала и вовсе необитаемой.
        Алена выпрыгнула из машины, не дожидаясь, пока Матвей заглушит мотор, поспешила к дому. Калитка распахнулась с тихим приветственным скрипом, и от увиденного сердце болезненно сжалось. Двор, когда-то идеально чистый, всегда аккуратно выметенный, теперь зарос бурьяном. Рядом с крыльцом тянул к небу разлапистые листья лопух, вдоль стен проросли крапива и лебеда.
        - Коса есть? - послышалось за спиной.
        - Что? - Алена испуганно вздрогнула, обернулась.
        - Я спрашиваю, есть ли в доме коса, - спросил Матвей. - Все это безобразие можно скосить.
        - Коса есть. Была, кажется.
        - Тогда я все сделаю. Только посплю пару часов. Мы в дом сможем попасть?
        - Сейчас узнаем. - Алена пошарила за наличником окна, достала запасной ключ.
        - Опрометчиво как-то, - покачал головой Матвей.
        - Что тут красть? - Она пожала плечами и вставила ключ в замок.
        В доме пахло пылью и яблоками, пылью чуть больше, яблоками чуть меньше. Старые половицы привычно поскрипывали под ногами, а первые солнечные зайчики скакали по застеленному клеенкой обеденному столу. Алена устало опустилась на стул, смахнула со стола пылинки, снизу вверх посмотрела на Матвея.
        - Ты как? - озабоченно нахмурился он.
        - Пока не знаю. Странно все, пусто... - сказала она и тут же, спохватившись, добавила: - Ты, наверное, проголодался, а здесь и нет ничего.
        - Я с собой прихватил. - Матвей поставил на стол наполненный провизией пакет. - Не бог весть что, в основном консервы, но на первое время хватит, а там в магазин съездим. Есть же поблизости магазин?
        - Поблизости нет. Километрах в трех, в Васьковке.
        - Значит, смотаемся в Васьковку. Только мне бы сначала подремать. - Он уселся на соседний стул, подпер кулаком подбородок. - Давай поспим, а потом станем разрабатывать планы.
        - Я бы прибралась сначала. - Алена растерянно огляделась по сторонам. - Пыльно и вообще...
        - А если я на сеновале лягу? Есть здесь сеновал?
        - Есть, в сарае. Только не знаю, как там с сеном...
        Сена в сарае хватало, там же, на одной из стен, висела коса. Матвей провел указательным пальцем по лезвию, удовлетворенно кивнул, а потом, раскинув в стороны руки, упал на сено. Когда-то в детстве Алена тоже так любила: падать на эту колкую, вкусно пахнущую перину, а потом наблюдать, как над головой в солнечных лучах пляшут мириады пылинок.
        - Я тебе сейчас постелю, - сказала она, прогоняя воспоминания. - Принесу простыню и подушку.
        - Да я бы и так... - Матвей сунул в рот соломинку, зажмурился, сказал с улыбкой: - Эх, словно в детство вернулся. У моей бабушки был точно такой же сеновал.
        - Без покрывала будет колко. Я сейчас.
        Когда Алена вернулась с пледом и подушкой, Матвей уже спал, а будить его было жалко. Она просто прикрыла его пледом, аккуратно притворив за собой дверь, вышла во двор.
        Затеянная уборка отвлекала от невеселых мыслей и создавала иллюзию нормальной жизни. Дед ушел по своим неотложным делам в лес, а она вот приехала без предупреждения и убирается...
        Когда полы и окна были вымыты, печь протоплена, а пыль вытерта, Алена принялась за обед. В дедовых закромах нашлось много чего полезного и вкусного, от банки липового меда до литровой бутыли самогона. Интересно, Матвей пьет самогон? Сама бы она выпила...
        Матвей проснулся, когда в печи уже томилась картошка, а на столе вперемешку с дедовыми гостинцами стояли привезенные запасы.
        - Ух ты, какая красота! - Он обвел взглядом сияющую комнату, взял с тарелки соленый огурчик, одобрительно покосился на бутыль с самогоном. - Ты, я погляжу, замечательная хозяйка.
        Алена так и не поняла, к чему относилась похвала: к наведенному порядку, соленым огурцам или самогону, но на душе вдруг потеплело.
        Может, дедовы гостинцы и в самом деле были такими вкусными, а может, она просто очень сильно проголодалась, но впервые за долгие месяцы Алена поела с удовольствием, без принуждения. Матвей тоже уплетал за обе щеки, поглядывал на нее одобрительно, пару раз плеснул в граненые стопки самогона, а потом, когда Алена захмелела и позволила себе наконец расслабиться, сам вызвался заварить чай.
        Они пили травяной чай с печеньем и липовым медом, когда Матвей вдруг предложил:
        - Алена, я посмотрел, у вас тут баня есть. Может, вытопим? Давно я не парился в настоящей бане!
        - Тридцать ведер воды, - сказала она многозначительно. - Ты готов?
        - Я готов! - он радостно закивал в ответ. - Давай так: сейчас я наношу воды, затоплю баню, а потом приведу в порядок двор.
        Это было так странно и так неожиданно, словно Матвей собирался поселиться в этой затерянной на краю земли избушке, а не провести под ее крышей всего пару ночей. Ко всему, за что брался, он подходил с крестьянской основательностью, это так не вязалось с образом избалованного цивилизацией городского денди и нравилось Алене. Он даже умел управляться с косой! Его движения были размеренными и выверенными, поверженный бурьян стелился к ногам зеленым ковром, а Алена не могла отвести глаз от сосредоточенного и по-мальчишески счастливого лица. Как же давно она не видела вот таких мужчин - не фальшиво мужественных, а настоящих! Как же соскучилась по крепкому плечу! И пусть это плечо принадлежит наемнику, пусть за его поддержку и помощь кто-то заплатил звонкой монетой, настоящему мужчине не зазорно быть даже наемником. А ей пора взять себя в руки, потому что он вот уже целую вечность не сводит с нее внимательного взгляда...
        Баня протопилась к вечеру, когда в нагретом за день воздухе появились первые ночные бабочки. Странно, но теперь Алена их почти не боялась и от легких прикосновений полупрозрачных крыльев больше не шарахалась. Может, начала привыкать?
        - Я пойду первым, если не возражаешь. - Матвей поигрывал дубовым веником и с нетерпением поглядывал на закрытую дверь предбанника. - Обещаю всю воду не выливать и пар не выпускать.
        - Иди. - Она отмахнулась от особенно назойливого мотылька, протянула Матвею домотканую льняную простыню, по краям расшитую национальным орнаментом. - Я пока накрою на стол.
        Сколько Матвей парился, Алена не засекала, время прошло в хлопотах и приготовлениях к ужину. Сама она была небольшой любительницей банных процедур, поэтому надеялась, что Матвею ее долго ждать не придется.
        - Эх, красота! - Завернутый в простыню на манер римского патриция Матвей появился на пороге, когда ужин был уже почти готов. От парня пахло терпким дубовым духом и немного медом, а с мокрых волос падали крупные капли, прочерчивая на светлой ткани темные дорожки. - Давно я так не парился! Я теперь голодный как волк. Ты давай не задерживайся, а то я тут все без тебя съем. - Он улыбался широко и открыто, словно в его жизни и в самом деле не было большего счастья, чем попариться в деревенской баньке, а потом перекусить незатейливой деревенской едой.
        Когда-то Алена и сама умела жить так же широко и открыто, а потом как-то вдруг разучилась и даже не заметила, как окружающий мир потерял яркость. Он засиял привычными красками только сейчас, заиграл пурпурными закатными лучами в гранях хрустального графина, в который она перелила самогонку, поскребся в окно ярко-зеленой березовой веткой, вспыхнул огненным орнаментом на Матвеевой простыне, загорелся небесно-синим в его глазах.
        - Случилось что-то? - Матвей шагнул ей навстречу, взял за руку, всмотрелся в лицо. - Алена, с тобой все в порядке?
        Она не знала, что ответить, она едва не ослепла от этой внезапной яркости, поэтому лишь улыбнулась и выбежала вон из хаты.
        Чтобы прийти в себя, ей пришлось пару минут посидеть на лавке в предбаннике, дожидаясь, когда выровняется дыхание и перестанет трепыхаться сердце, и лишь после этого она сбросила одежду и нырнула в пышущее жаром парное марево.
        В отличие от деда, рьяного поклонника банных процедур и блюстителя помывочных традиций, Алена к парной относилась без должного пиетета, но сейчас, поливаясь из алюминиевого ковшика сначала горячей, а потом холодной водой, чувствовала себя словно заново рожденной.
        Обернувшись хрусткой и чуть колкой льняной простыней, Алена вышла в предбанник, присела на лавку и вытянула гудящие ноги. До того, как придется принимать решения и искать ответы на вопросы, у нее оставался еще один самый обычный вечер, тихий и почти по-семейному уютный, а завтра...
        Мысль эту Алена недодумала, потому что привыкшим к скудному освещению зрением вдруг заметила кое-что необычное. Из-под неплотно прикрытого деревянного короба, в котором дед хранил разную банную всячину, выглядывал кусок ткани. Девушка еще не откинула крышку, но уже знала, что увидит. Внутри короба, поверх старого хлама лежал пластиковый пакет с ее одеждой, той самой, в которой она уходила за клюквой прошлой осенью. Алена взяла в руки задубевшую от высохшей крови ветровку, испуганно всхлипнула. Джинсы были разодраны на коленках, испачканы землей и кровью. А кроссовок не было. Может, ее нашли босой, а может, дед их просто выбросил. Кроссовки выбросил, а одежду вот сохранил... Зачем?! Кому нужна такая страшная память?! Алена сгребла в охапку джинсы и рубашку, сунула обратно в пакет. На дне пакета рука нашарила еще что-то...
        ...Эта вещь никогда ей не принадлежала. Не то кнут, не то веревка, сплетенная из кожаного ремня и длинных русых волос, шершавая на ощупь, пропитанная чем-то бурым, воскрешающая уже почти забытые воспоминания.
        ...Кисло-сладкий вкус клюквы на губах. Запах нагретой осенним солнцем земли. Приятная тяжесть наполненного ягодами лукошка. Глухой взрыв, не громче новогодних петард. Испуганные птичьи крики. И он... Небритое, на глазах теряющее краски лицо, удивление в карих глазах, фонтанирующая кровью культя вместо руки. И ее, Алены, отчаянный шепот:
        - Тише-тише, миленький! Я сейчас, ты только не умирай...
        В Сивом лесу и на краю болота часто находили снаряды, иногда уже разорвавшиеся, иногда еще целые. Этому человеку не повезло, его снаряд караулил свою жертву больше полувека.
        - Сестренка... - На серых губах кровавая пена, а в черных глазах отчаянная мальчишеская бравада. - Окончен бой, сестренка...
        Она взяла себя в руки сразу, как только услышала его голос. Она врач, у нее нет права на панику. Первым делом наложить жгут! Из подручных средств только ее косынка и его ремень. Ремень лучше, но как его вытащить, когда каждая секунда на счету?..
        ...Это лежало в метре от Алены, свернувшись змеей поверх буро-зеленого мохового ковра. Веревка не веревка, ремень не ремень, но длинное, крепкое и подходящее для ее целей как нельзя лучше.
        - Я сейчас, ты потерпи еще чуть-чуть... - Набросить ремень на окровавленную культю, затянуть...
        - Зря ты это, сестренка... В кровище испачкалась... - На губах улыбка, спокойная, почти счастливая, а глаза мертвые, совсем-совсем... Опоздала...
        ...Веревка в руках словно живая, оплетает запястье, обжигает, точно огнем, светится. И шепот за спиной:
        - Ко мне иди. Давно тебя жду...
        А нет никого за спиной! Только стена тумана, густая, непроглядная. И не убежать, потому что туман уже вокруг, ерошит волосы, застит глаза, с каждым вдохом проникает все глубже, отравляет безумием.
        - Смирись. Моя ты теперь... - Голос незнакомый и знакомый одновременно, не мужской и не женский, да и голос ли?..
        В глазах закипают слезы, огненными ручейками стекают по щекам. Больно и обидно, что не успела, не смогла помочь. А еще страшно из-за голоса, из-за тумана...
        - Умойся, полегчает... - Под ногами уже не твердая земля, а хлюпающая топь и черное болотное оконце. - Умойся! - Затхлая вода щупальцами тянется к ногам, взбирается вверх по джинсам, обжигает холодом бедра и живот.
        Собственный крик глухой, тает в туманном мареве, не успев родиться. Бежать! Куда глаза глядят, пока не поздно. Лишь бы не видеть, не слышать и не чувствовать ничего.
        - Что хочешь проси! Хочешь, я того, кто тебя обидел, к себе заберу? Станет туманом, взмолится о смерти, а ты одна ему будешь хозяйкой!
        - Не хочу! - Уже не крик, жалкий шепот, и в голове вместо мыслей набатный гром.
        - Дура! Он убить тебя хотел, а ты жалеешь. - Туман рябит и вибрирует, обступает со всех сторон стеной из призрачных человеческих тел. Человеческих ли?! - Силу дам, власть такую, какой ни у кого из живых нет. Только останься, прими мой дар!
        Морочь... Вот и до нее добралась. Сначала до бабы Ганны, а теперь до нее. И не убежать, не прорваться через эту страшную, ни живую ни мертвую стену из лиц, рук, тел. Все, конец...
        - ...А как приманит она тебя, Аленка, так сыпь соль, вот прямо в харю ее мерзкую сыпь! - Слова бабы Ганны огнем вспыхивают в мозгу, а ладанка, предсмертный бабушкин подарок, наливается чугунной тяжестью. - Не простая соль, заговоренная, колокольным звоном освященная. Так она сказала, а уж она-то знает... Не снимай, береги... Не дай бог, чтобы пригодилась...
        Соли совсем мало - горстка на раскрытой ладони. Хватит ли?..
        Хватило! Туман испуганно шипит, припадает к земле, круша и ломая призрачные тела, откатывается...
        - Такая же, как бабка... - в голосе досада пополам со злостью. - Непокорная. Я обожду, у меня времени много, а ты сама себе судьбу выбрала. Не отпущу! Будешь теперь блукать в дрыгве, пока сама дрыгвой не станешь!..
        Ася. 1944 год
        Ганна, как и обещала, пришла на следующий день, окинула Асю мрачным взглядом, поудобнее приладила на плече большую торбу, велела:
        - Ну, пойдем!
        Шли молча: Ася впереди, Ганна сзади. Ворон кружил в небе, выглядывал опасность, время от времени камнем падал на Асино плечо, по привычке до крови впивался когтями в кожу, клекотал на ухо тревожное. Дрыгва волновалась. Ася ощущала это тем особенным чувством, которое пришло к ней взамен почти утраченного зрения.
        - Скоро уже? - Голос Ганны был ровный, спокойный, страха в нем не было нисколько, только усталость.
        - Скоро. - Впереди появился остров и стоящий у распускающегося хмызняка Алеша. Алеша приветственно взмахнул рукой, и на сердце потеплело. Не одна она, вместе будет проще...
        Роды начались через три дня, в самую глухую полночь. Ася не кричала, сцепив зубы, вглядывалась в сосредоточенное лицо Ганны, сжимала в своей ладони широкую Алешину ладонь.
        - Потерпи, моя хорошая, - ласковый голос любимого.
        - Тужься, Аська! Скоро уже! - требовательный крик Ганны.
        - Моя она... - едва различимый шепот Морочи.
        И встревоженный ор воронья за окнами...
        А потом солнечным лучиком звонкий детский плач и крошечное личико перед незрячими глазами. Красивая, синеглазая, похожая на Алешу - их доченька...
        - ...Не передумаешь? - Ганна прижимала к груди запеленатую в кусок простыни, мирно посапывающую девочку, смотрела тревожно.
        Как бы она хотела передумать! Скольким бы пожертвовала ради счастья видеть, как растет их с Алешей дочь! Но нельзя, Морочь не позволит, и время уходит. Уже два дня, как нет сил расстаться, как сердце заходится кровью, а в синих Алешиных глазах плещется тоска.
        - Не передумаю. Уходи. - Ася говорила Ганне, а смотрела на любимого. - Так нужно, Алеша, ты же знаешь.
        - Знаю. - Он улыбнулся, обошел оцепеневшую Ганну, поцеловал дочку в лоб. - Она хорошая женщина, Асенька, она все сделает правильно.
        - С кем говоришь? - Ганна поежилась, точно почуяла прикосновение Алеши.
        - Ни с кем. Пойдем уж! Время!
        Это было невыносимо больно, от этого душа разрывалась на мелкие клочья, а и без того тусклый мир становился еще тусклее, но выбор сделан...
        Ася шла впереди, выбирая для Ганны самый безопасный путь. Алеша невидимым стражем шагал следом. Ворон кружил над головами. Еще немного - и Сивый лес, вон уже и верхушки деревьев... Еще немного - и Морочь не сможет дотянуться до их доченьки...
        - Ошибаешься. - Ветер насмешливо взъерошил волосы, швырнул в лицо клок тумана. - Моя она! Все тут мое...
        Отчаянный крик за спиной, в унисон Ганны и Алеши... Испуганный детский плач и встревоженный клекот ворона...
        Она выбирала путь, она изучила каждую болотную кочку и все равно просчиталась. Там, где еще секунду назад под ногами была твердая земля, разверзлась черная пасть дрыгвы. Широкая, бездонная... Ганна барахталась в болотной жиже, прижимая к груди ребенка, проваливаясь все глубже. Алеша застыл у края "оконца", теневой, беспомощный, в одно мгновение потерявший надежду...
        - Забери! - Ганна тянула к Асе дочку, а края "оконца" раздвигались на глазах, под натиском болотной воды земля таяла, как рафинад.
        - Ганна! - Отчаянный крик потонул в зарождающемся тумане.
        - Ася, сделай что-нибудь! - Алешино лицо совсем рядом, отчаянное, неживое в этом отчаянии.
        Права была бабка Шептуха, ох как права. Обхитрила, заморочила...
        - Отпусти их! Слышишь?! - Тревожное эхо подхватывают птицы, разносят на черных крыльях над дрыгвой. - Проси, что хочешь, только отпусти!
        - Аркан... - Веревка, крепко-накрепко привязанная к запястью, ярко вспыхивает в тумане. - Ты мне - аркан, я тебе - дочку.
        Аркан?.. Единственную связующую нить между ней и Алешей? И что станет с ним? Кем он станет?!
        - Асенька. - Васильково-синие глаза смотрят с нежной грустью и мольбой. - Асенька, это же наша девочка. Отдай!
        - А как же ты?.. Как я без тебя, Алеша?..
        - Ася, помоги! - Ганна осипла от крика, а тоненький голосок их доченьки уже почти не слышен.
        - Выбирай! - насмешливый смех из ниоткуда. - Выбирай, пока еще есть время.
        - Ася, отпусти. - Алешины губы касаются щеки, ловят горючие слезы. - Все будет хорошо, мы еще встретимся...
        - Я люблю тебя.
        - Я знаю. Отпусти, Асенька.
        ...Аркан соскальзывает с запястья вместе с содранной кожей, извивается в руке, словно живой.
        - Ты еще пожалеешь. - Слова камнями падают в черную воду вслед за арканом. - Ты еще пожалеешь...
        - Еще увидимся, Асенька. - Прощальное касание, затихающий голос, мир, окончательно потерявший краски.
        - Ася, помоги! - Земля уже не похожа на рафинад, снова твердая, наползающая на дрыгву, отвоевывающая территорию у черной воды. Мозолистые Ганнины руки совсем рядом, протягивают сверток с плачущим ребенком. - Забери ее, Ася! Помоги своей девочке...
        * * *
        Видно, и в самом деле был у него паранормальный талант. А иначе как узнал, что с Аленой случилась беда? Распаренный и разомлевший, слегка захмелевший от стопки самогона, Матвей вдруг дернулся, стряхивая дремоту, выскочил во двор, стараясь в наползающих сумерках разглядеть баню. Темно, а света нет. Что ж она свет-то не включила, почему моется в темноте?..
        Он еще пробовал быть деликатным, постучал в запертую дверь, но, так и не дождавшись ответа, заглянул в мутное окошко. Алена лежала на полу предбанника, и холод в позвоночнике сделался совсем уж невыносимым. Тут не до реверансов и этикетов, Матвей решительно толкнул дверь.
        Девушка была холодной, словно мертвой. Посиневшие губы, побелевшие кончики пальцев, льдинки слез на ресницах, а вокруг запястья намотана какая-то жуткого вида окровавленная веревка. Матвей уже хотел коснуться веревки, но вовремя отдернул руку, шкурой почувствовал, как это может быть опасно.
        - Алена? - Он подсунул ладонь ей под голову, приподнял, всматриваясь в застывшее лицо. - Эй, Алена, ты чего?
        - Вспомнила, - послышался из парной хриплый голос, а через мгновение на пороге бани появился Ставр, смерил Алену внимательным взглядом, удовлетворенно поцокал языком: - Красивая девчонка! Ноги, гляди, какие длинные. Эх, моя бы воля...
        Договорить ему Матвей не дал, рявкнул зло:
        - Что вспомнила?
        - То вспомнила, что на болоте случилось. - Ставр присел на корточки перед Аленой, обдав Матвея волной холода. - Ремешок видишь? - Он кивнул на веревку, обмотанную вокруг Алениного запястья. - Вот эту штуку я и искал. Ее она на меня перед смертью накинула.
        - Зачем? - Матвей одернул задравшуюся простыню, прикрывая от бесстыдных глаз Ставра голые Аленины коленки.
        Ставр понимающе усмехнулся.
        - Чтобы спасти. Хотела кровотечение остановить. Теперь-то я знаю, что пустое все, не выкарабкался бы я ни при каком раскладе, но она упрямая... - Он ненадолго замолчал, а когда заговорил, в голосе его уже не было куража, только усталость. - Я не знаю, где она эту хреновину взяла. Ведьма, та, что на болоте живет, говорила, что это все Морочь, что это ее проделки.
        Снова Морочь... Надоело уже, честное слово! Что за Морочь такая?!
        - А это, братишка, без ста граммов не объяснить, что за Морочь. - Ставр привычно уже читал его мысли. - Это какая-то тварь болотная, я так понимаю. Очень старая и очень опасная тварь. Ей за каким-то хреном нужны вот такие, как она. - Он хотел было погладить Алену по голове, но передумал, сказал деловито: - Ты бы отнес ее в баню, а то совсем девчонка замерзла.
        - Так шел бы погулял, чтобы не морозить, - буркнул Матвей, подхватывая Алену на руки.
        - Не могу. Мне интересно, увидит она меня теперь или нет.
        - А должна?
        В бане тоже было нежарко, даже несмотря на то что в печи еще горел огонь. Вода в баке прямо на глазах подернулась тонким ледком, стоило только Ставру пройти мимо.
        - По идее, должна. - Он пожал плечами. - Этой веревочкой она меня к себе и привязала. Я понимаю, что ненарочно, что из лучших побуждений, но вот веришь, братишка, мне от этого не легче.
        - Слушай, ты бы в предбаннике постоял. - Матвей аккуратно уложил Алену на полок, подсунул ей под голову свернутое полотенце. - Заморозил девчонку совсем.
        - Жалостливый. - Ставр неодобрительно покачал головой, но шаг назад все-таки сделал. - Ее такое ждет, по сравнению с чем холод - это сущие пустяки. А ты волнуешься из-за всякой ерунды...
        - Что меня ждет?
        За этой словесной перепалкой они не заметили, как Алена пришла в себя.
        - Очухалась! - обрадовался Ставр и, забыв о Матвеевой просьбе, подскочил к полку, помахал перед Аленой рукой. - Эй, сестренка, ты меня видишь?
        - Вижу. - Кончиками пальцев она коснулась сначала его руки, потом небритой щеки. Именно коснулась, словно Ставр был не призраком, а человеком из плоти и крови. - Не получилось, да?
        - Ну, смотря что. Если ты о моем спасении, то вынужден тебя огорчить. - Ставр присел рядом с Аленой, подмигнул ошалевшему от происходящего Матвею. - Хотя, с другой стороны, я вроде как и не совсем мертвец. Теневой я.
        - Теневой... - повторила она шепотом.
        - Для обычных людей мертвый, а для тебя, сестренка, почти живой. Ты меня даже почувствовать можешь. - Ставр ухмыльнулся и положил ладонь на Аленину коленку, за что, к мрачной радости Матвея, тут же схлопотал по морде, но совершенно не обиделся, наоборот, кажется, даже повеселел: - Эх, хорошо-то как! Как будто снова живой. Ну-ка, сестренка, врежь мне еще разок.
        - Обойдешься! - Алена поправила на груди простыню, спрыгнула с полка, отошла от Ставра к Матвею и, кажется, только сейчас заметив веревку, вздрогнула.
        - Только не снимай! - Ставр вмиг посерьезнел. - Не снимай, сестренка, - сказал уже просительно. - Я за этой хреновиной полгода гонялся, а ты из-за нее чуть не свихнулась.
        - Вот именно, чуть не свихнулась! - Алена потерла обмотанное веревкой запястье. - Что с этой штукой теперь делать?
        - Ты знаешь, что делать. - Ставр подошел вплотную, взгляд его был непроницаемый, но Алена, похоже, все поняла, потому что ее лицо вдруг сделалось даже не бледным, а серым. - Она тебя тоже зовет, да?
        - Зовет...
        - И не отпустит, пока мы с тобой, сестренка, эту проблему не решим.
        - Какую проблему? - попытался вмешаться в их диалог Матвей.
        - Как решим? - шепотом спросила Алена.
        - Думаю, она знает.
        - Кто?
        - Старуха. Это она меня за тобой послала. Нам к ней нужно.
        - В болото? - Алена попятилась, ударилась ногой о край лавки, зашипела от боли.
        - По-другому никак, сестренка. - Ставр развел руками. - Думаешь, я хочу? Я тебе так скажу, я хоть и мертвый, но тоже боюсь. Эта тварь даже мертвыми не брезгует, а уж такими, как я, теневыми...
        - Холодно. - Алена поежилась, отступила от Ставра еще на шаг.
        - От меня, что ли? - удивился он. - Теперь, когда на тебе эта штука, - он кивнул на веревку, - не должно быть холода.
        - От разговоров этих! В хату идите, дайте мне переодеться!
        - Стесняешься? - ухмыльнулся Ставр, и Матвею вдруг захотелось врезать по его призрачной роже. - Я ж мертвый, какой с меня спрос?
        - Убирайтесь! Оба! - Алена подтолкнула к выходу сначала Матвея, а потом и Ставра. - Ужинайте, я сейчас приду.
        - Ужинайте, - хмыкнул Ставр. - Что за несправедливость такая: одним все, а другим ничего! - Он сделал шаг за порог и растворился в темноте.
        - И не подсматривай, - буркнул в темноту Матвей.
        - Да ты что, братишка, она же меня теперь видит, - послышалось совсем рядом. - И хотел бы - не смог.
        Ужин походил на поминки, даже Ставр, который не умолкал ни на минуту, сыпал дурными шутками и скабрезными анекдотами, не смог разрядить тревожную обстановку. Первой не выдержала Алена. Убрав со стола посуду и наполовину опустевшую бутылку самогона, она в упор посмотрела на Ставра и спросила:
        - У тебя есть какой-нибудь план?
        - Ну не то чтобы план, скорее, кое-какие наметки. - Тот задумчиво поскреб щетинистый подбородок. - На болото нам с тобой, сестренка, по-любому надо, чтобы со старухой встретиться.
        - Я с вами, - сказал Матвей с мрачной решимостью.
        - А зачем, братишка? - Ставр окинул его внимательным и, кажется, даже сочувственным взглядом. - Ты пойми, мы с ней теперь повязаны, у нас выбора другого нет. Морочь нас все равно не отпустит. Вот это, - он сжал обмотанное веревкой Аленино запястье, - ее цацка. Думаю, она эту хрень Алене не просто так подсунула, а потому что виды на нее имела. Тут такое дело: или пан, или пропал... А тебе какой интерес? Ты ж молодой, перспективный! Зачем тебе шкурой рисковать? Деньги я тебе, братишка, и так отдам. Не нужны мне теперь деньги.
        - Я сейчас не о деньгах, - отмахнулся Матвей.
        - Ах, не о д-е-е-еньгах, - протянул Ставр. - Благородный, значит? Так я тебе, благородный, сейчас расскажу, как там на болоте! Мертвое оно, понимаешь? От края до края мертвое, костями устланное, кровью политое. Там твари такие живут, что даже мне страшно, а ты что? Она тебя сожрет и не подавится!
        - Не пугай, я пуганый! - В душе закипала злость.
        - Ни хрена ты не пуганый! Ты еще страха настоящего не видел! Вот она видела! - Ставр кивнул на Алену. - Расскажи ему, сестренка, что ты на болоте повидала, отчего у тебя крыша поехала!
        - Матвей, - она осторожно накрыла его ладонь своей ладошкой, - он правильно все говорит. Там страшно и опасно.
        - А сама? - спросил он зло. - Сама не боишься?
        - Боюсь. - Ее улыбка была безрадостной и безнадежной. - И за себя боюсь, и за тебя. Только у нас со Ставром выбора нет, а у тебя есть.
        - Значит, все-таки есть? - Матвей удовлетворенно кивнул, убрал свою руку.
        - Вопрос в том, чтобы ты этим выбором правильно распорядился, - сказал Ставр очень серьезно. - Ты думаешь, что помочь нам сможешь? А на самом деле ты балласт, братишка. Ты пойми, нам, вместо того чтобы о собственных шкурах заботиться, придется с тобой нянчиться.
        - Балласт... - повторил Матвей и встал из-за стола.
        - Ты куда? - Алена тоже встала, но с места не двинулась, смотрела испуганно и просительно: - Матвей, ты куда?
        - Покурю. - Он улыбнулся ей успокаивающе: - Покурю, а потом на сеновал - спать. Время позднее, пора уже.
        - Так что ты решил, братишка? - спросил Ставр о том, о чем хотела, но не отважилась спросить Алена.
        - Я иду с вами.
        ...Горький дым вырывал из горла колючий кашель и не приносил никакого удовольствия. Может, и в самом деле пришло время бросить курить? Матвей старательно загасил сигарету, секунду-другую полюбовался звездным небом, а потом толкнул дверь сарая.
        Сено пахло с раннего детства любимым ароматом - солнцем и летом. Раньше Матвею всегда хорошо спалось на сеновале, а сейчас вот сон все не шел. Память, как заезженная пластинка, повторяла сказанное Ставром. Это было благородно, то, что они переживают за его жизнь. Благородно и одновременно обидно, словно он не взрослый самостоятельный мужик, а несмышленый ребенок, словно нуждается в их заботе и жалости...
        Тихо скрипнула дверь сарая, Матвей приподнялся на локте, всматриваясь в темноту. Страшно не было, скорее любопытно.
        - Кто здесь? - спросил он шепотом, уже зная ответ.
        - Это я, - послышалось совсем рядом, а щеки коснулось жаркое, пахнущее мятой и немного душицей дыхание. - Можно? Не прогонишь?
        - И хотел бы, так не смог. - Сердце затрепыхалось радостно и растерянно одновременно, разгоняя по жилам вмиг вскипевшую кровь.
        - А ты хочешь?
        - Чтобы ты ушла? Нет!
        - Я подумала, может, это последняя ночь. - Теперь его щеки коснулись губы, а в грудь уперлись теплые ладошки. - Мы же не знаем наверняка...
        - Мы знаем. - Он перекатился на живот, подминая под себя Алену. Он ничего не хотел слышать про последнюю ночь. Только первая... - Все будет хорошо.
        - С тобой все иначе, мир разноцветный. Понимаешь? - Ей было трудно говорить из-за его поцелуев, но она все равно говорила. Она могла бы просто молчать, и он бы понял ее без слов, но ей все еще казалось, что слова имеют особенную власть над миром. - Я не знала, что так бывает, что можно вот так просто...
        Для него все это казалось непросто, он тоже отвык от того, что мир может быть разноцветным, а она показала, открыла в его душе какую-то потайную дверцу, выпустила на волю то светлое и по-детски радостное, что пряталось внутри.
        - Понимаю! - Он пробежался пальцами по ее шее, зарылся лицом в дурманно пахнущие волосы. - Хорошо, что ты пришла, Алена...
        Ася. 1944 год
        Они стояли на краю болота, две несчастные бабы: получившая второй шанс Ганна и потерявшая все Ася. Девочка, их с Алешей дочка, спала у Ганны на руках.
        - Я уеду сегодня же. - Ганна поправила край шерстяного платка, которым они заменили промокшие пеленки. - К тетке и брату под Смоленск. Не хочу, чтобы судачили, говорили дурное. Я скажу, что она моя с Захаром дочка. Можно, Ася?
        Она думала, что больше не сможет чувствовать боль, но от слов Ганны в полумертвое сердце словно воткнулась раскаленная игла, мир, и без того серый, стал еще серее и безнадежнее.
        - Пора уже, Ася. Пойдем мы? - Ганна прижимала к себе ребенка, смотрела сторожко.
        - Погоди! - Последний раз полюбоваться, погладить по розовой щечке, вдохнуть сладко-молочный запах, запомнить навсегда, каким оно могло быть - ее несвершившееся счастье. - Попрощаюсь только.
        - Ася, так всем лучше будет. - Ганна смахнула с глаз набежавшую слезу. - Отпусти нас, Христа ради.
        - Сейчас. - Она силой заставила себя не смотреть на дочь, достала из торбы узелок, взвесила на ладони его тяжесть, протянула Ганне. - Просьба у меня к тебе. Последняя. Исполни перед тем, как уехать.
        - Что там? - Ганна испуганно покосилась на узелок.
        - Соль. Я заговорила, но этого мало, ты помочь должна. Поможешь?
        - Помогу. - Она забрала узелок. - Что нужно сделать?
        - Отнеси к церкви и спрячь под крыльцом. Сможешь?
        - Смогу, только зачем тебе это?
        - Мне, может, и незачем, я о ее будущем думаю. - Она с тоской посмотрела на дочь. - В колокольном звоне есть сила. Я это точно знаю, видела, как Морочь корежит, когда звон сюда долетает. Пусть соль там полежит, пока время не придет. Я бы сама, но мне теперь нельзя... И еще, - она поймала Ганну за руку, сжала крепко, до боли, - немного соли себе оставь. И ей. Чтобы всегда при вас была.
        - Зачем? - Ганна смотрела решительно, но за решительностью этой прятался страх.
        - Она вас теперь не отпустит. Звать станет, обещаниями заманивать. Я знаю. И ты знай. Если на болоте когда-нибудь окажешься, только соль тебя защитит. Тебя и ее.
        - А ты?
        - А я мертвая уже, мне бояться нечего. - Улыбка далась тяжело, а по глазам Ганны стало понятно - лучше бы она и вовсе не улыбалась, не пугала. - Иди! Только про просьбу мою не забудь.
        - Не забуду! - Ганна отступила на шаг. - Спасибо тебе, Ася. И прости...
        - Я простила. - Она безнадежно махнула рукой, и потревоженный ворон впился когтями в плечо. - Береги нашу девочку, Ганна...
        * * *
        Алена выбралась из сарая сразу, как только Матвей уснул, осторожно, без лишнего шума прикрыла за собой дверь, с тоской посмотрела на догорающие в небе звезды.
        - Пора, сестренка! - Ставр стоял тут же, прислонившись плечом к сараю. - Я понимаю, дело молодое, любовь-морковь и все такое, только ждать больше нельзя.
        - Нельзя, - эхом повторила она и зябко поежилась от предрассветной свежести. - Я сейчас, только умоюсь.
        - Некогда умываться, сестренка! - Ставр нервничал, и она чувствовала его нервозность, как свою собственную. - Дружок твой крепко спит? - спросил он шепотом.
        - Крепко.
        - Ну, пускай бы проспал до обеда. Как думаешь, реально?
        - Не знаю. - Алена и в самом деле не знала, не понимала, как станет жить дальше, что ждет их со Ставром и что подумает Матвей, когда проснется. Она знала только одно - так будет лучше для всех, особенно для него. Он и так уже сделал для нее невозможное, раскрасил сумрачный мир, вернул веру в людей. Дальше она сама.
        - Я тут подумал, сестренка, - Ставр поскреб щетину, - ты бы подперла дверь сарая снаружи, а то он у тебя парень резвый, еще вдогонку бросится чего доброго.
        - Нет. - Алена мотнула головой. - Он болото не знает, не пойдет.
        - Думаешь, ума хватит?
        - Надеюсь.
        - Ну, тогда вперед, сестренка! Труба зовет!
        ...Болото щетинилось редким кустарником, пружинило под ногами моховым ковром, настороженно молчало. Алена, стиснув зубы и стараясь ни о чем не думать, шла вслед за Ставром.
        - Главное, до тумана проскочить, сестренка! - Ставр замер, посмотрел на нее внимательно и тревожно. - Если до тумана успеем, все - считай, полдела сделано. Ты только это... ты не бойся.
        - Я не боюсь, - соврала она и украдкой вытерла о джинсы взмокшие ладони.
        - Ага, не боишься. - Ставр недоверчиво покачал головой. - Вот прямо вижу, как ты не боишься. Слушай, сестренка, я тут вдруг вопросом одним озадачился. Как ты из болота выбралась? Почему она тебя отпустила?
        - Как выбралась?
        А ведь действительно - как?!
        Алена крепко зажмурилась, восстанавливая и один за одним прокручивая в голове обрывки воспоминаний.
        ...Он был еще совсем молодой, может, даже моложе ее самой. Курчавые волосы, синие глаза, длинные стрелки ресниц. Может, из местных, даже скорее всего, потому что одет не по-городскому: в кирзовые сапоги и фуфайку. Охотник? Или так же, как и она сама, пришел на болото за клюквой и заблудился в тумане. Сколько она уже здесь? День? Два? Больше?.. В тумане время течет по-другому, не понять как.
        - Заблудилась? - Он улыбался светлой, бесстрашной улыбкой, а смотрел на нее так, словно был намного старше. Пусть смотрит, лишь бы вывел...
        - Заблудилась. - Ошметки тумана липли к коже, пропитывали холодом куртку и джинсы. - Ты знаешь, как отсюда выбраться?
        - Я знаю. Иди за мной, Алена.
        Она так обрадовалась тогда, что даже не спросила у своего провожатого, откуда он знает ее имя, и его имя тоже не спросила. Просто шла вслед за ним, из последних сил стараясь не потерять из виду его широкую, обтянутую фуфайкой спину. Старалась, но все равно потеряла. Он исчез так же внезапно, как и появился, сгинул в тумане, оставив ее снова один на один со страхом и безнадежностью. Силы тоже ушли, а вслед за ними из-под ног ушла земля. Последнее, что запомнила Алена перед тем, как на долгие месяцы увязнуть в непроглядном туманном мареве, было по-осеннему ярко-синее небо...
        - Интересное кино. - Ставр, слушавший ее очень внимательно, сосредоточенно поскреб щетину. - Значит, получается, он тебя из болота вывел, а уже потом ушел.
        - Получается так. - Алена кивнула. - А почему ушел? Почему не остался, людей не позвал? Если бы меня не нашли...
        - Ну тебя же нашли. Другое странно. Что он на болоте делал? Да еще в тумане, когда Морочь не спит, а вовсю лютует. Это ж он против нее пошел, чтобы тебя спасти... Странно все...
        - Странно, - согласилась она.
        - И молодой, говоришь?
        - Моложе меня, лет двадцати, наверное. Жалко, что я только сейчас все вспомнила, можно было бы в деревне порасспрашивать. Он точно из местных, потому что чужаку в болоте делать нечего.
        - Твоя правда, сестренка, - невесело ухмыльнулся Ставр, - с чужаками она неласковая.
        Алена не стала спрашивать, кто она, и без того ясно, вместо этого опасливо огляделась по сторонам.
        - Ты точно дорогу знаешь? - спросила шепотом.
        - Ну как тебе сказать? - Ставр пожал плечами. - Я же здесь, на болоте, совсем недолго пробыл. Что-то та старуха такое сделала, что меня отсюда вышвырнуло, как пробку из шампанского. Но внутри, вот тут, - он ткнул себя пальцем в грудь, - словно маячок включен. Я знаю, куда идти, но не знаю как, поэтому ты, сестренка, меньше болтай, а больше под ноги смотри.
        - А кто она такая, та женщина? - Алена испуганно переступила с ноги на ногу, осмотрелась в поисках деревца, из которого можно было бы сделать посох.
        - Не знаю, она отрекомендовалась как-то по-деревенски - бабкой Шептухой, но на простую бабку она совсем не похожа. Слепая, с вороном на плече...
        "...А в самом сердце дрыгвы живет слепая Хранительница, а вместе с ней старый ворон. Только у нее одной есть сила, чтобы справиться с Морочью..." - прокрался в голову шепот бабы Ганны. В детстве Алена считала все эти разговоры про Морочь и слепую Хранительницу всего лишь страшными сказками, а вот как оно оказывается на самом деле...
        - Я думаю, она древняя совсем, но сильная, - сказал Ставр задумчиво. - Если она нам не поможет, то никто не поможет. Нам сейчас главное тебя к ней в целости и сохранности доставить, а там уже не наша забота, сестренка.
        ...Туман появился внезапно, Ставр еще не закончил говорить, а он уже призрачными змеями заклубился у ног, устилая землю рыхлым, пахнущим гнилью пологом.
        - Приплыли, - буркнул Ставр и витиевато выругался.
        - Что теперь? - шепотом спросила Алена. - Как там твой маячок?
        - Маячок в порядке, но задача усложняется. Теперь придется идти почти на ощупь.
        - Погоди! - Она достала из-за голенища резиновых сапог дедов охотничий нож, сделала шаг к белеющей в тумане чахлой березке. - Посох сделаю.
        - Делай, только побыстрее, времени остается в обрез.
        Наспех срезанные сучки до крови царапали ладонь, но доводить посох до ума не было времени. Алена перехватила его поудобнее, ткнула свободным концом в рыхлое брюхо тумана и тут же испуганно вздрогнула от злого шипения.
        - Видишь, этой падле не нравится. - Бледное лицо Ставра плавало в тумане, как улыбка Чеширского кота. - Но ты, сестренка, лишний раз ее не зли. Пойдем уже.
        Пойдем. Знать бы еще как... Руку протянешь - и не увидишь собственных пальцев.
        - За мной ступай. - Ее запястье сжала широкая ладонь Ставра, и по телу пробежала волна холода, как тогда, в бане. Выдержать касание - это одно, а вот так, за руку, - уже совсем другое. Долго она не протянет.
        - Не получается? - Теперь она не видела даже его лица, лишь слышала голос, да и то приглушенно.
        - Плохо мне.
        - Это потому, что я теневой, вроде бы живой, но все равно мертвый. И ритуал до конца не доведен, тот, который меня к тебе привязал. Значит, придется тебе самой. Ты иди, а я тут... рядышком.
        Туман клубился уже не только под ногами, седыми лохмами вис на ветвях редких кустарников, застилал небо от края до края, превращал утро в почти непроглядную ночь.
        - Я буду дорогу проверять, - бубнил рядом невидимый Ставр, - но и ты не лови ворон. Сама понимаешь, какое это место.
        Алена не понимала! Ровным счетом ничего не понимала! Знала только, что где-то совсем рядом, может, даже под ногами, просыпается страшная и необъяснимая тварь, а еще боялась услышать в своей голове чужой голос.
        - Долго еще? - спросила она, наугад втыкая посох в хлюпающую землю перед собой. - Ставр, ну где же она?
        - Кто? - послышалось совсем рядом, но Ставра она так и не увидела.
        - Старуха эта... Хранительница. Где она? Что там с твоим маячком?
        - А черт его знает, что с маячком! - в голосе Ставра слышалась растерянность. - Сбой программы, сестренка. Ничего не понимаю, даже тебя почти не чувствую. Это хреново, как думаешь?
        - Хреново, - повторила Алена, разматывая на запястье кожаную веревку. - Если мы потеряемся, нам конец. Вот, держись за это! - Она протянула в пустоту руку со свободным концом веревки. - Ты можешь за нее взяться?
        Ответ она не услышала, а почувствовала: веревка в ее руке натянулась, завибрировала и словно бы даже нагрелась.
        - Держусь, кажется. - Ненавистный туман гасил голоса и звуки, но Ставра она теперь слышала значительно лучше. - А ты как? Тебе не плохо?
        - Я нормально... почти. Ты только не уходи далеко.
        - Как же я уйду?! Я ж к тебе теперь совсем привязанный. - Ставр подергал за веревку, запястье обожгло болью, и Алена поморщилась. - Все, пошли, хватит отдыхать!
        Они блуждали в тумане очень долго, Алене думалось, что уже целую вечность. А иногда казалось, что Морочь нарочно водит их по кругу, изматывает, лишает сил.
        Все изменилось в одночасье, когда обманчиво твердая земля под ногами вдруг начала расползаться, превращаясь в вонючее грязевое месиво. Алена закричала, забилась в этой страшной ловушке, с каждым новым движением, с каждым взмахом проваливаясь все глубже.
        - Ставр! - Голос тонул в болоте вместе с нею, а веревка на запястье натянулась с такой силой, что прорезала кожу. - Ставр, помоги!
        - Я стараюсь, сестренка! Ты только не паникуй и не рыпайся сильно... Сейчас-сейчас мы что-нибудь придумаем...
        А веревка все натягивалась и натягивалась, вгрызаясь уже не в кожу, а кажется, в сухожилия и мышцы, вышибая из глаз слезы, а из горла отчаянный вопль.
        - Не могу, сестренка... - Ставра она теперь слышала словно издалека. - Не удержу. Я же теневой, мать ее!
        - ...А ты пообещай! - В голову закрался голос, шипящий, выстуживающий душу, лишающий сил. Морочь... - Ты только пообещай, я все сделаю.
        - Что пообещать?! - заорала Алена, собственным криком стараясь заглушить этот страшный голос. - Что ты хочешь?!
        - Пообещай, что станешь мне служить. Мне нужна такая, как ты: молодая, сильная... - Щупальце тумана - тумана ли! - обвилось вокруг свободной Алениной руки, вырвало посох, потянуло вниз, под воду.
        - И кем я стану?!
        - Всем! Никого не будет сильнее тебя. Они тебя слушаться станут... мои дети. А людишки - бояться.
        - А если не соглашусь?
        - Умрешь! Никто не поможет, не удержит! Мое здесь все. И ты моя...
        - Ставр! - Голос зазвенел, всего на мгновения вспарывая вязкое брюхо тумана. - Ставр, отпусти аркан!
        - Утонешь, сестренка... - Веревка натянулась с такой силой, что казалось, еще чуть-чуть и вслед за мышцами придет черед костей.
        - А по-другому как? - зашептала она жарко и торопливо, пытаясь убедить, заставить поверить и отпустить. - Я не хочу такой, как она! Не хочу, чтобы меня боялись! Она сдохнет, Ставр! Ты слышишь?! Не станет меня, и ей долго не жить. Я знаю!
        Она и в самом деле знала. Знание пришло вместе с нестерпимой болью, впиталось в кровь с мертвой болотной водой. Морочь не может жить без Хранительницы, а прежняя, та, что с вороном, уже старая... Надо только что-то сделать с тем ужасом, который уже не только снаружи, но и внутри. Перетерпеть, умереть достойно...
        - Врешь! Не возьмешь! - Голос Ставра перешел в рев. - Держись, сестренка, я сейчас... я попробую. - Из тумана к ней потянулась широкая ладонь. - Я знаю, что тебе от меня хреново, но ты потерпи...
        Надежда умерла, так и не родившись. Черная болотная вода сплелась в длинный хлыст, полоснула Ставра по руке, отшвырнула прочь в непроглядную темноту, точно паутинку, разрывая их тонкую связь.
        - Значит, не передумаешь? - прошипела Морочь.
        - Пошла к черту...
        - Тогда умирай, неразумная...
        ...Как же было страшно умирать! Как же больно! На мгновение, всего на мгновение перед тем, как в горло хлынула мертвая болотная вода, Алене захотелось согласиться. Да что там согласиться - молить о пощаде! Потому что умирать было невыносимо страшно, а жить хотелось со звериным отчаянием... Наверное, именно оно, отчаяние, заставляло ее, уже полумертвую, бороться и трепыхаться и из последних сил цепляться за невесть откуда взявшуюся в вязком болотном мире руку - горячую, сильную, живую...
        Уже теряя сознание - или умирая? - она услышала радостный вопль Ставра:
        - Братишка, ну ты просто супермен!..
        Ася. 1944 год
        Ганна ушла, унесла ее ребенка, и в Асином мертвом болотном мире больше не осталось ничего, за что хотелось бы цепляться, ради чего стоило бы жить. Алешу она не чувствовала, тот яркий огонек узнавания, который горел в ее душе все эти долгие месяцы, погас навечно, и все вокруг погрузилось во тьму. Ася звала, прислушивалась к дрыгве и к своему сердцу, но не находила ответа. Знала, что Алеша где-то рядом, что ему сейчас еще больнее, чем ей, но все равно ничего не чувствовала...
        Озеро было тихим, отсвечивало черным, манило неизведанной глубиной. Ее больше ничто не держит, а избавиться от боли так просто...
        Студеная вода лизнула босые ноги, замочила подол. Ворон с испуганным клекотом взмыл в небо, забил крыльями, закружился над головой. Не нужно открывать глаз, мир и так уже черный. Нужно лишь сделать один самый решительный, самый последний шаг...
        Ворон упал на плечо, точно коршун, разорвал острыми когтями сорочку и кожу, закричал отчаянно и просительно одновременно. Ладонь нашарила верткую птичью голову, приласкала в последний раз. Все, теперь можно...
        Не вышло у нее с закрытыми глазами, в самый последний момент вдруг нестерпимо сильно захотелось увидеть небо, то самое, без которого не мог жить Алеша.
        По небу плыли облака, белыми корабликами отражались в черной озерной глади. Облака и он... Алеша.
        Он стоял на берегу, за ее спиной. Нет, не стоял - отражался в озере, как облака-кораблики... Ася думала, что больше никогда не заплачет, что мертвая болотная вода навсегда выжгла слезы.
        Она заплакала. Слезы капали в озеро, и Алешино отражение становилось ярче от каждой пролитой слезинки.
        - Я не уйду, - сказала она, опуская ладонь в черную воду. - Я найду способ, любимый.
        Его отражение, призрак призрака, улыбнулось, с нежностью коснулось ее волос, и Ася, кажется, даже почувствовала это прикосновение.
        С тех пор она часами просиживала у озера, черной завистью завидуя своему отражению, той незнакомке, которую обнимал ее муж. Она старела, превращалась в дряхлую развалину, а их с Алешей отражения оставались вечно молодыми и почти счастливыми...
        * * *
        - Не спи... - Сиплый голос вползал в сон, мешал, нервировал, заставлял проснуться. - Не спи, молодой. Жизнь проспишь!
        - Проспишь тут с вами! - проворчал Матвей, открывая глаза.
        Сарай тонул в синем предрассветном сумраке.
        - Алена? - Он пошарил рядом с собой по сбившемуся покрывалу, но никого не нашел. - Алена! - позвал громче.
        - Ушла твоя Алена, - послышалось от двери, и из темноты под серебристый лунный свет шагнула странная двухголовая фигура. - Пока ты спал, ушла. Не захотела тебя губить.
        - Вы кто? - Матвей привстал на локте, пытаясь получше разглядеть ночную гостью. По голосу слышно, что женщина, даже, наверное, старуха.
        - Я никто. Я предупредить пришла...
        Так и есть - старуха! Старуха с огромным вороном на плече. Может, кто из местных? Юродивая какая...
        - Она их не пропустит. - Гостья замерла в полуметре, ворон нервно взмахнул крыльями, и Матвея обдало волной холода, почти как со Ставром...
        - Вы мертвая, что ли? - вежливо поинтересовался он, пытаясь в темноте нашарить свою одежду.
        - Можно сказать, что и мертвая. - Старуха кивнула, и ворон снова забил крыльями. - Слушай меня, молодой! Они ушли, и время уходит. Мне помощь твоя нужна. Ты поможешь?
        Лунный свет упал на лицо гостьи, и Матвей, не в силах отвести взгляда от затянутых бельмами слепых глаз, вполголоса чертыхнулся. Та самая старуха, про которую рассказывал Ставр... А еще Ставр говорил, что она не может выходить из болота. Оказывается, очень даже может...
        - Так поможешь?! - требовательно и нетерпеливо повторила она.
        - Вам?
        - Мне, Алене своей, себе. Одной мне не справиться, слабая я уже, почти мертвая.
        - Помогу. - Ему бы подумать хорошенько, прежде чем лезть в пекло, выяснить, что конкретно от него потребуется, а он взял и согласился без расспросов. Дурак... - Что мне нужно сделать?
        - Тут церковь есть недалеко. - Старуха словно и не слышала его вопроса, разговаривала будто сама с собой. - Она колокольный звон не любит, плохо ей от него. А колокола сейчас часто звонят, я знаю. Это хорошо...
        - Бабушка, так делать-то что? - совсем невежливо перебил Матвей, натягивая джинсы.
        - Нетерпеливый, - вздохнула она, и ворон неодобрительно заклекотал. - Я сама такой была... когда-то. Под церковным крыльцом - узелок с солью. Забери его.
        - Хорошо, заберу. - Он согласно кивнул, сунул руки в рукава водолазки. - Дальше что?
        - Морочь попробует с ней сторговаться, с Аленой твоей. Я знаю. - Все-то она знает! Все-то понимает! Только вот говорит загадками... - А если не получится, то убьет.
        - Убьет?.. - В желудке вдруг ожил и зашевелился клубок змей, холодный, скользкий, опасный.
        - Утопит. Тот другой, теневой, не поможет. И я не смогу, нет у меня больше сил, чтобы с ней биться.
        - А я?
        - А ты поможешь, если поспешишь. Я расскажу, что делать нужно. - Старуха приблизилась, обдавая Матвея терпким запахом багульника, зашептала на ухо.
        Он слушал внимательно, стараясь не забыть ничего из сказанного, загоняя предательский страх в самые дальние закоулки души, и, лишь когда гостья замолчала, отважился спросить:
        - Как же я найду дорогу?
        - Найдешь. - Она долго всматривалась в его лицо своими незрячими глазами, а потом вдруг велела: - Просыпайся!
        Просыпайся! Матвей дернулся, сел, замотал головой, стряхивая дремотное оцепенение. Приснится же такое!..
        В сарай вползал сизый рассветный туман, холодил босые ноги, прогонял остатки недавнего кошмара. Только вот кошмара ли? Матвей огляделся в поисках Алены. Никого! Неужто и в самом деле ушла? А ночью что было - прощальная гастроль?
        В кармане джинсов - оказывается, во сне он успел одеться - Матвей нашарил пачку сигарет, вышел из сарая, закурил. В душе еще теплилась надежда, что Алена просто замерзла и ушла спать в дом, но надежда эта была еще более призрачной, чем привидевшаяся ему ночью старуха.
        Старуха! А вдруг она не просто так ему снилась? Он же теперь вроде как особенный, может, у него теперь и сны особенные? Что она там говорила про церковь?..
        Над головой вдруг послышался странный шум, и на плечо камнем упала крупная черная птица. Упала, впилась когтями, раздирая водолазку и кожу, заклекотала что-то злое и нетерпеливое. Твою ж мать... Вот тебе и провожатый!..
        ...Он шел по узкой, петляющей среди чахлых елей тропинке. Ворон кружил над головой, ненадолго улетал вперед, возвращался, по-хозяйски устраивался на уже порядком истерзанном плече, показывал дорогу.
        Церквушка была маленькой, приземистой, с виду старой, но ухоженной, свежепобеленной, обнесенной аккуратным деревянным забором.
        - Под крыльцом... - пробормотал себе под нос Матвей, присаживаясь на корточки перед крыльцом в три ступеньки. Интересно, это старое крыльцо или уже новое? Потому что если новое, то всей затее конец.
        Ворон спрыгнул с плеча, прошелся туда-сюда по самой нижней ступеньке, ткнул клювом, выбивая звонкое эхо, громко каркнул.
        - Будем вандализмом заниматься? - буркнул Матвей и вытащил из-за пояса прихваченный из сарая лом...
        ...Рука нашарила под крыльцом жестяную коробку. Узелок с солью лежал внутри, целый и невредимый, лишь немного потемневший от времени. Не обманула старуха.
        - Куда теперь? - спросил Матвей расхаживающего поблизости ворона.
        Вместо ответа тот взмыл в небо, в нетерпении закружился над головой.
        ...Болото было странное, вот с одного только взгляда видно, что странное, точно колпаком, укрытое серым непроглядным туманом, совсем не таким безобидным, что был в деревне и вокруг церкви. Казалось, протяни руку и коснешься его живого упругого бока. Вот только руку протягивать не хотелось, и с головой нырять в это мертвое царство тоже не хотелось. Если только ради Алены... Ради Алены он уже через многое прошел. И ради нее, и вместе с ней. И дороги обратно нет, потому что она там сейчас один на один с Морочью, с этой непостижимой и вечно голодной тварью...
        - Ты точно дорогу знаешь? - спросил он у ворона.
        Ворон громко каркнул, больно впился в плечо, но сейчас этой боли Матвей был даже рад, как доказательству реальности происходящего.
        ...Туман был живым, теперь, оказавшись в его ненасытном брюхе, Матвей знал это наверняка, шкурой чувствовал чужой, пристальный и недобрый взгляд. Ворон больше не взлетал, сидел на плече, вертел головой, вместе с Матвеем всматриваясь в непроглядную серость, даже каркать перестал. А болото вокруг клокотало, булькало, исходило зловонными газами, пугало и выталкивало прочь незваного гостя. Раньше, еще пару недель назад, он ни за что бы не позволил втянуть себя в такую вот авантюру, но теперь уже что?! Обратной дороги нет. Сказать по правде, вообще никакой дороги нет. И надежда найти в тумане Алену со Ставром тает на глазах. Поорать, что ли?..
        Он бы и заорал, даже несмотря на предупредительно впившиеся в кожу вороновы когти. Потому что по-другому, похоже, никак, а время уходит. Но не успел. Рыхлое брюхо тумана вдруг всколыхнулось, задрожало мелкой дрожью и вспучилось от отчаянного женского крика.
        Алена!..
        Матвей бежал, совершенно не глядя под ноги, не обращая внимания на клекот ворона, грудью вспарывая туман, раздирая его в клочья, отмахиваясь от нетерпеливо вгрызающегося в мозг шепота:
        - Не вмешивайся, человечек! Не смей мне мешать!
        Слева вдруг что-то вспучилось, зашипело, потянулось к Матвею не то руками, не то щупальцами. Не глядя и не замедляя бега, он швырнул горсть соли, удовлетворенно кивнул, услышав истошный, на границе восприятия визг. Работает бабкина заначка!
        В круговерти туманных образов, почти невидимых, но смертельно опасных, Матвей не сразу увидел черную водяную воронку, утаскивающую от него Алену. К мрачной, непонятно откуда взявшейся решимости присоединилась чистейшая, выкристаллизованная ярость, такая же опасная, как заговоренная соль. А может, даже еще опаснее...
        Матвей поймал девушку в самый последний момент. Нашарил в черной воде, дернул вверх. Он сражался не просто с болотом, он сражался с той самой тварью, что жила в этом глухом краю с незапамятных времен, тварью, которая ни за что не хотела отпускать свою жертву, огрызалась, больно жалила свитыми из воды плетьми, хватала за ноги и продолжала уговаривать...
        - Не вмешивайся... моя... попроси что хочешь, а ее оставь...
        - Хочу! - прохрипел Матвей и дернул из последних сил. - Ее хочу! А ты, поганка болотная, пошла в жопу!
        Вызволенная Алена упала на бок, захрипела, скорчилась от мучительного кашля, а в уши ворвался радостный вопль Ставра:
        - Братишка, ну ты просто супермен! Супермен и мастер русской словесности! Ишь, как ты эту падлу приложил!
        - Отвали... - Не в силах встать на ноги, Матвей на четвереньках подполз к Алене, обхватил за плечи, прижал к себе, прислушиваясь к хрипам и бульканью у нее в груди. - Алена, ты как? - спросил шепотом.
        - Матвей. - Закоченевшими пальцами она вцепилась ему в плечо, тихо всхлипнула. - Матвей, ты пришел...
        - Да, я пришел, - сказал он мрачно. - Пришел, хоть вы меня и не звали...
        Он бы еще много чего сказал и поругался бы на славу, если бы не нетерпеливое карканье спикировавшего на плечо ворона.
        - А этот откуда взялся? - Ставр покосился на птицу неодобрительно, даже отступил на шаг, словно опасался, что ворон может причинить ему вред.
        - Она прислала. - Матвей растерянно разглядывал окровавленное Аленино запястье, то самое, на котором болталась кожаная веревка. Рана выглядела устрашающе, но что с нею делать, он не знал. При себе у них не было ни клочка чистой или хотя бы сухой ткани - все пропиталось болотной водой и грязью. - Алена, ты потерпишь? - спросил он.
        Вместо ответа она кивнула, прижалась щекой к его груди, обхватила еще крепче.
        - Все, хватит амуры разводить! - Ставр погрозил кулаком ворону, сказал мрачно: - Давайте-ка двигать, пока эта тварь не очухалась. У меня маячок снова заработал.
        - Какой маячок? - спросил Матвей, осторожно ставя Алену на ноги.
        - Ай, не бери в голову. Это тайное оружие призраков! - отмахнулся Ставр и, не дожидаясь, пока они его догонят, решительно пошагал вперед.
        * * *
        - Хорошо некоторым: по воде - аки посуху. - Матвей проводил Ставра завистливым взглядом, крепко сжал Аленину ладонь, спросил осторожно: - Ты можешь идти?
        Она могла. Теперь, когда он рядом, а туман отступил, она, казалось, была способна если не на все, то на многое. И жизнь больше не казалась ей безнадежной штукой, и даже в сером болотном мире вдруг появились яркие мазки, а в душе снова проснулась надежда.
        Сейчас, когда туман не обступал их сплошной стеной, а клубился в стороне, идти стало проще. Сейчас, кроме маячка Ставра, у них был еще и ворон, важно восседающий на плече у Матвея и ревниво косящийся на Алену. Ее ворон, Хранительницы...
        - Вот и дошли! - Ставр остановился, махнул рукой в сторону поросшего деревьями и кустарником острова. - Ух, аж не верится! Сейчас бабулька пошаманит, сделает болотной твари козу рогатую, и мы, ребятки, разбежимся! - Он подмигнул Алене, снова погрозил кулаком встопорщившемуся ворону.
        - Больно у тебя все легко получается. - В задумчивом голосе Матвея не чувствовалось оптимизма, и Алена посмотрела на него с удивлением. Разве не это было главной целью их опасной экспедиции? Вот он, остров. Вон избушка. Все, они пришли...
        - Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом, - пробормотал Матвей и крепче сжал Аленину ладонь.
        Ворон оскорбленно каркнул, взмыл в небо.
        - Ты что-то знаешь? - В грудной клетке, там, где сердце, вдруг сделалось пусто и колко. - Она тебе что-то сказала?
        Прежде чем ответить, Матвей смотрел на нее долго и пристально, словно видел впервые, а потом, когда у Алены уже сил не было выдерживать этот взгляд, улыбнулся:
        - Все будет хорошо, я обещаю.
        За это уверенное "все будет хорошо" она готова была броситься ему на шею. Наверное, она бы и бросилась, если бы не многозначительное покашливание Ставра.
        Избушка была старой, если не сказать древней, скособоченной, по самые ставни вросшей в землю. Ворон уже в нетерпении прохаживался перед запертой дверью, требовательно поглядывал на Матвея. Матвей секунду постоял в нерешительности, а потом без стука толкнул дверь. Наверное, хотел пропустить Алену вперед, но в последний момент передумал, шагнул через порог первым.
        - Здравствуйте, - сказал тихо, почти шепотом.
        - Эй, есть кто живой? - во все горло заорал бесшабашный Ставр.
        - Пришли, значит... - послышался из-за ситцевой занавески скрипучий голос. - Хорошо, что пришли. К столу садитесь. Угостить мне вас только нечем...
        Вслед за людьми в хату черной молнией ворвался ворон, скрылся за занавеской, закурлыкал что-то ласковое. Алена с Матвеем переглянулись, присели на широкую лавку возле стола, Ставр так и остался стоять посреди крошечной комнатушки.
        - Не бойся, - одними губами сказал Матвей.
        - Я не боюсь. - Алена пожала плечами. Здесь, в самом сердце болота, она и в самом деле почти ничего не боялась, и даже эта старая избушка казалась ей родной и с детства знакомой. Странно...
        Занавеска шелохнулась, точно от дуновения воздуха, и уже через мгновение перед Аленой, опираясь на деревянную клюку, стояла она - та самая болотная Хранительница, о которой рассказывала в детстве баба Ганна. Старая, сгорбленная, в ветхой одежде, она все равно казалась сильной, почти всемогущей. Было в ней что-то такое, что можно лишь почувствовать, а не увидеть. Алена чувствовала, всматривалась в прочерченное глубокими морщинами незрячее лицо, а в душе рождалось чувство узнавания, странное и невыносимо острое...
        - Вот, значит, ты какая. - Старуха протянула руку, коснулась Алениной щеки костлявым пальцем. Изможденное ее лицо осветила улыбка. - А я уж не надеялась, думала, помру и не увижу.
        - Эй, мать, ты ж нас не за тем позвала! - Ставр шагнул вперед, но Хранительница предупреждающе взмахнула рукой, и он замер как вкопанный.
        - Мало времени, внучка. - Она по-прежнему смотрела и обращалась только к Алене. - Времени мало, а дел много. Вижу, вопросов тоже много... - Она устало вздохнула, а потом неожиданно быстрым движением сжала Аленины виски.
        - Я покажу... - прошелестело в голове перед тем, как мир завертелся в безумном хороводе образов...
        ...Воспоминания одновременно ее и не ее. Яркие, звонкие, остро пахнущие багульником и порохом, вскипающие на губах кровью и отчаянными слезами. Жизнь, в которой счастья и надежды так мало, а боли так много. Жизнь комсомолки Аси, бабки Шептухи, болотной Хранительницы - ее родной бабушки...
        - Теперь ты знаешь. - Похожие на высохшие ветки пальцы ласково коснулись щеки, стирая невесть откуда взявшиеся слезы. - Открой глаза, внучка.
        Мир остался прежним, даже тот нелегкий, может быть, и вовсе непосильный груз, который Алена теперь чувствовала как свой собственный, не смог его изменить. Встревоженное лицо Матвея, растерянное Ставра, грустная, едва различимая улыбка женщины, которая ради любви пожертвовала всем. Пожертвовала и еще пожертвует, если потребуется...
        Кожаная веревка, насквозь пропитанная теперь уже ее, Алены, кровью, больно впивалась в кожу, заставляла неметь пальцы, а сердце заходиться от страха.
        - Ты на меня похожа. - Старуха... бабушка смотрела на нее незрячими глазами и рассеянно поглаживала ворона по вертлявой голове. - Ты такая же - особенная. Особенная и молодая, полная сил. Мои силы уже на исходе, и ее тоже. Ей новая кровь нужна...
        - Моя?
        - Твоя. Твоя кровь, твоя сила, твоя жизнь.
        - А взамен что?
        - Ничего. Посулит много, но обманет, как меня обманула, как тех, кто до меня был. Тебя, видишь, уже обманула, заманила в силки. - Узловатый палец коснулся окровавленной веревки. - Привязала к нему, - небрежный кивок в сторону насупившегося Ставра, - привязала к дрыгве.
        - И что теперь? Нет никакого выхода? - Теперь, когда Алена вспомнила прошлое, вопрос этот был пустым и ненужным. Она и сама знала, каким может быть выход. Выход есть, только вот выбора нет...
        - Эй, мать! - Ставр нервно переступил с ноги на ногу. - А что ты говорила про помощь? Говорила же, я помню! А теперь чего молчишь? Это что, я теперь навсегда вот таким останусь? Буду на болоте болтаться с остальными жмуриками, народ пугать?
        - Ты не останешься. - Хранительница, Алена все никак не могла привыкнуть, что эта непостижимая женщина - ее бабушка, покачала головой.
        - А кто останется? - Матвей обнял Алену за плечи, прижал к себе так крепко, что она спиной чувствовала биение его сердца.
        - Выйдите-ка оба, поговорить нам с ней нужно! - велела Хранительница, и ворон грозно взмахнул крыльями, пресекая возражения.
        - Алена? - Матвей посмотрел на девушку вопросительно, точно надеялся, что она попросит его остаться.
        Она не попросила, лишь виновато улыбнулась.
        - Мы тут, поблизости, - буркнул он и разжал объятия. Он разжал, а она, лишившись поддержки, едва не упала. - Ты позови нас, если что.
        - Она позовет, - вместо Алены ответила Хранительница и нетерпеливо махнула рукой. - Иди, молодой, это ненадолго.
        - Меня Матвеем зовут, - сказал он мрачно.
        - Я запомню. - Хранительница кивнула. - Обещаю. А сейчас иди, время на исходе.
        Разговор и в самом деле был недолгим. Недолгим, страшным и безысходным.
        - ...Я говорила Ганне, чтобы она сюда не возвращалась, но, видно, Морочь сильна. Позвала, притянула. Сначала ее, потом тебя. Все повторяется. Она хочет, чтобы все повторилось. - Бабушка замолчала, устало провела ладонью по незрячим глазам.
        - А вы? Чего хотите вы? - шепотом спросила Алена.
        - А я хочу, чтобы все закончилось, - сказала она и убрала от лица руки. Оно было таким несчастным и таким изможденным, ее лицо, а за морщинами и сединой Алене на секунду почудилась та, другая, молодая, решительная и влюбленная, Ася. - Я к нему хочу.
        - К дедушке?
        - К нему, к Алеше. Он ждет, так давно ждет. Ему тяжело здесь, на дрыгве, но он не уходит без меня. - Хранительница с неожиданной силой сжала ее запястье, заговорила быстро-быстро, словно боялась, что ее могут остановить: - Внучка, я знаю, что тебе страшно. Мне тоже страшно, хоть и думала, что отбоялась. За тебя, за себя, за Алешу, за Матвея твоего, но по-другому никак.
        - Я понимаю. - Алена крепко зажмурилась, кивнула.
        - Если ты не согласишься, я не заставлю. Никто не заставит. Сама должна решиться, сама сделать.
        - Я согласна. - Неотвратимость легла на плечи тяжким грузом, впилась в аркан, потянула, прибивая к земле. - Вы только Матвею не говорите, что случится. Мне будет проще, если он не узнает до самого конца.
        - Не скажу, внучка. Обещаю.
        - А как он? Он останется, после того как... Она его отпустит?
        Вместо ответа Хранительница кивнула, погладила по голове, прошептала что-то неразборчивое.
        - Это же "да", правда?
        - Я надеюсь.
        Даже здесь никакой надежды... пусть бы обманула...
        - Не могу я тебя обманывать, внучка. Не могу и не хочу. Пойдем, что ли? Времени совсем мало...
        Алена огляделась, стараясь в малейших деталях запомнить устройство этого маленького мира, вдохнула дурманный запах багульника, улыбнулась отчаянно и решительно одновременно, сказала:
        - Я готова, бабушка!
        * * *
        На душе было тревожно. То есть не просто тревожно, а так, что хоть волком вой. Не нравилось Матвею происходящее. Ох как не нравилось! И беседа эта с глазу на глаз, и недосказанность, и вообще все вокруг. Чтобы не сорваться и не вломиться в избушку, он нервно прохаживался вдоль озерца, заполненного черной, на мазут похожей водой. Он даже проверил - вода ли, сунул руку по самый локоть, зачерпнул горсть. Вода как вода, прозрачная, по-колодезному холодная. Отчего же цвет такой?
        - Глубина большая, братишка, - послышалось за спиной, и рядом с его отражением замаячило еще одно - Ставра. - Глубина большая, вот и кажется, что вода черная. Как думаешь, долго они еще? Что-то мне в этом чертовом месте не по себе.
        Ответить Матвей не успел, дверь избушки открылась с тихим скрипом, выпуская сначала старуху с вороном, а потом и Алену. Что она ей такого сказала, эта болотная ведьма?! Что можно сказать, чтобы превратить живого человека в бездушную статую?..
        Наверное, погорячился он со статуей, потому что стоило только их с Аленой взглядам встретиться, как она с тихим всхлипом бросилась к нему, прижалась крепко-крепко, впилась в губы отчаянным поцелуем. Они целовались, а над головой, словно в калейдоскопе, кружились облака. Кружились, отражались в сине-зеленых Алениных глазах, тонули в хрустале слез.
        - Алена...
        - Все! - Она оттолкнула его с такой же силой и решительностью, с которой всего мгновение назад целовала. - Матвей, времени нет.
        Снова время! Да какая разница, есть это чертово время или нет! Она есть, он есть, небо в облаках... Он попытался было удержать, не отпустить, но она вывернулась, отскочила к Ставру.
        - Не мешай ей, Матвей. - На плечо легла с виду сухонькая, но каменно-тяжелая ладонь старухи. - Не мешай, скоро уже...
        - Что скоро? Что вы ей там такого наговорили?
        Он дернулся, но не смог сдвинуться с места, так и стоял - парализованный, раздавленный непониманием происходящего и неспособностью вмешаться. Стоял и смотрел, как Алена разжигает уже приготовленный костер, медленно развязывает обмотанную вокруг руки веревку, берет притихшего Ставра за руку, ведет к огню.
        Протянутая над костром рука...
        Веревка, похожая на сброшенную змеиную кожу...
        Сосредоточенное лицо Ставра...
        Аленин взгляд, ласковый и прощальный одновременно...
        Сноп искр и сытое урчание огня, пожирающего аркан...
        Так просто? Достаточно сжечь эту штуку, и все встанет на свои места, не будет Морочи, не будет призраков?! Кого еще не будет?..
        Матвей обрел способность двигаться в тот самый момент, когда Алена начала медленно заваливаться прямо в костер. Оттолкнул старуху, одним прыжком оказался рядом, подхватил на руки, в который уже раз за этот бесконечный день прижал к себе, вслушиваясь в биение сердца.
        Сердце не билось... То испуганное и бестолковое "тук-тук", которое Матвей услышал, было его собственным сердцебиением. И в ушах стучал его, а не ее пульс. И хриплое дыхание вырывалось не из ее, а из его губ...
        - Это выход?! - Он смотрел только на Алену, но та, к кому он обращался, все поняла. - Убить ее - это выход?! Нет! - Он в исступлении замотал головой. - Это не выход, это жертвоприношение!
        - Братишка, - прошелестело за спиной. - Братишка, она сама так решила... А по-другому никак. Мы бы все равно погибли...
        - Пошел к черту! - Матвей, не глядя, замахнулся, но кулак рассек лишь густеющий, наливающийся сыростью воздух. - Ты освободился, а она? Где она сейчас?
        ...На Алениных ресницах подрагивала последняя, так и невыплаканная слезинка, и лихорадочный румянец уже сходил со щек, оставляя вместо себя восковую бледность...
        - Еще не все. - Старуха стояла напротив, руку протяни - и коснешься. Кусая губы от ярости и безысходности, Матвей сжал кулаки. Ворон тут же угрожающе защелкал клювом. - Тебе нужно уходить. Уходи и ее уноси. Нельзя вам здесь.
        - Она мертвая... - Он хотел ударить, но ярость вдруг куда-то исчезла, трансформировалась в такую боль, от которой даже вздох казался страшной мукой. Разве может быть так больно?..
        - Положи. На землю положи... Да быстрее. - Старуха отшвырнула свой посох, упала на колени перед Аленой так же, как еще мгновение до этого Матвей, прижала ухо к ее груди, обхватила окровавленное запястье, зашептала что-то непонятное. - Жалко ее? - Слепые глаза смотрели прямо в душу, гасили боль, дарили надежду. Нет сил ответить, да и зачем? Неужели она не видит, не понимает? - Руку протяни! Скорее!
        Всполох солнца на стальном лезвии ножа, кровавая дорожка поперек ладони. Кровь есть, а боли нет, только надежда и детская вера в чудо.
        - Тяжело тебе будет, сил много заберу. - Старуха крепко сжимает ладонь костлявыми пальцами. - Согласен?
        Он согласен. Разве можно мелочиться, когда речь о самом дорогом?!
        - Сил не будет, а еще и ее на себе тащить... Может, живую, а может, мертвую. Узнаешь, когда из дрыгвы выберешься. Если выберешься... Все еще хочешь? - За серыми бельмами - сине-зеленая радужка, такая же яркая, как у Алены, и лицо уже не старушечье, а молодое, почти Аленино. - Внучка она моя. Думаешь, я ей зла желаю, молодой?
        - Меня Матвеем зовут!
        - Руку давай!
        Кровь с его ладони на ее запястье, сначала каплями, потом струйкой. А вместе с кровью силы, и в голове - муть. Все, как она сказала. Не обманула на сей раз...
        А неба уже не видно, ни неба, ни облаков. Все затянуто сизым маревом, не то дымом, не то туманом. Да какая разница, когда жизни почти нет, а сил не хватает даже на то, чтобы поднять руку?..
        - ...Все, пора! Вставай, Матвей, уходи.
        Уходить... Самому уходить и Алену уносить, может, живую, а может, мертвую...
        Земля под ногами раскачивается, в обрывках бордового тумана плавает растерянное лицо Ставра.
        - Спасибо тебе, братишка.
        - Не за что. - Лучше бы не говорил, берег силы.
        - Пора мне, братишка. И тебе пора. Ну, ни пуха ни пера!
        - К черту... - Слова пудовыми камнями падают к ногам, виснут на щиколотках неподъемными гирями. Вдохнуть, выдохнуть, обхватить Алену так, чтобы не уронить. Все, он готов. Кажется...
        - Провожатый тебе. - Ворон не садится на плечо, кружит над головой, словно понимает, что двоих Матвею не дотащить. - И соль. - На раскрытую ладонь, прямо в рану сыпется горсть соли. Боли почти нет, только отголоски. - Много не дам, прости.
        - Спасибо. - Губы запеклись, а слова теперь больше похожи не на булыжники, а на легкие перышки. - Ну, мы пойдем?
        - Идите. - Прощальное касание, сначала Алениной, потом его щеки, тихий, не старушечий, а девичий всхлип. - Береги ее, Матвей.
        - Я постараюсь, бабушка...
        Ася
        Мальчик уходил, пошатываясь, крепко прижимая к себе бесценную ношу. Ася знала, что бесценную, верила. На плечи легли теплые ладони, щеки коснулось почти забытое, но такое родное дыхание.
        - Как же я по тебе соскучился, Асенька.
        - Алеша. - В глазах закипели слезы, прочертили по щекам жаркие бороздки. - Алешенька.
        - Они справятся. - Ему не нужно было слов, он всегда знал, о чем она думает. - Они сильные.
        - А мы? - Она обернулась, с нежностью посмотрела в васильково-синие глаза. - А мы справимся, Алеша?
        - Справимся. - Он умел верить, верил сам и дарил веру ей. - Но ведь еще не все сделано, правда, Ася?
        - Не все. - Она взвесила на ладони узелок с солью, прощальный и такой бесценный подарок Ганны. - Только давай подождем, пусть они выберутся из дрыгвы.
        - Мы подождем, у нас еще много времени. - Ладони в его руке было уютно и привычно, словно и не было этих тоскливых лет разлуки, словно он всегда держал ее за руку. И никто ее теперь не остановит, потому что свой грех она уже искупила, испила горе полной чашей, научилась не только любить, но и ждать. Осталось только отдать долги...
        Сумерки подкрадывались медленно, холодили воздух, тревожно шумели березовыми листьями, пытались задушить надежду. Туман голодным зверем бросался к ногам, выл, скулил, но не решался укусить, чувствовал ее силу. Детей он тоже не обидит, не посмеет. Дождаться бы...
        Из сизого марева вынырнула черная тень, привычно упала на плечо, заклекотала успокаивающе.
        - Выбрались? - Алеша улыбался своей ясной улыбкой, ласковой и лишь самую малость встревоженной.
        - Выбрались. - Ася последний раз погладила ворона по голове, осторожно ссадила с плеча на землю. - Улетай, кончилась твоя служба.
        Он не хотел улетать, жался к ногам, тревожно взмахивал крыльями, заглядывал в глаза.
        - Нельзя тебе с нами. Лети! - Она взмахнула руками, заставляя птицу с прощальным криком взмыть в небо, обернулась к Алеше. - Мне пора, - сказала с радостным нетерпением.
        - НАМ пора, Ася. - Он крепко сжал ее ладонь, успокаивая и поддерживая.
        ...Студеная озерная вода слизала с раскрытых ладоней освященную соль, за подол юбки нетерпеливо потянула прочь от берега. Туман в последний раз вскинулся и припал к земле. В малиновом небе, заглушая яростный вой Морочи, поплыл колокольный звон. Последняя Хранительница улыбнулась, глядя в глаза любимого мужчины.
        - Не бойся, Ася, - сказал он спокойно. - Я буду рядом.
        Озеро было милосердным: убаюкало в ласковых объятиях, расплело и расчесало косы, забрало боль, а потом, уже другой, обновленной и свободной, вытолкнуло на берег, туда, где ждал Алеша.
        - Вот и все, - в его голосе не было ни грусти, ни сожаления, только мальчишеское нетерпение, а в глазах отражались звезды. - Нам пора, Асенька.
        - Да, нам пора.
        ...Отсюда, с высоты птичьего полета, мир, в котором она жила, казался маленьким, словно игрушечным. Только вышедшее из берегов озеро было большим и настоящим. Искрящаяся живым светом вода накрыла сначала остров, а потом и все болото, от края до края, сметая, очищая, освобождая, на веки вечные хороня под собой то страшное и непонятное, с чем Ася боролась всю свою жизнь. А по опушке Сивого леса, взявшись за руки, медленно шли две крошечные фигурки. Ей не нужно было видеть их лица, она чувствовала все, что чувствовали они. Славные дети. Влюбленные и свободные. Такие же, как они с Алешей...
        Примечания
        1
        ДрыгваМГ - трясина (белорус.).
        2
        Перники - пряники (белорус.).
        3
        Жменя - пригоршня (белорус.).
        4
        Вочы - глаза (белорус.).
        5
        Заблукали - заблудились (белорус.).
        6
        Хмызняк - кустарник (белорус.).
        7
        Размываться - медицинский термин, обозначающий процедуры после операции.
        8
        Трошки - немножко (белорус.).
        9
        Навошта - зачем (белорус.).
        10
        Спужацца - испугаться (белорус.).
        11
        Адпомстить - отомстить (белорус.).
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1943 год
        - Ася. 1944 год
        - Ася. 1944 год
        - Ася. 1944 год
        - Ася. 1944 год
        - Ася