Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Коростелева Анна : " Школа В Кармартене " - читать онлайн

Сохранить .
Школа в Кармартене Анна Александровна Коростелева
        # Что должны знать дети при поступлении в школу? Как ее найти, как разыскать в ней директора и как ответить на один-единственный билет. А чему обучают в этой школе? Как побороть дракона, как разговаривать с камнями, как воспринять китайскую поэзию и валлийский эпос, что такое чистая латынь и на какой латыни говорили в прошлом. А еще дети учатся играть в метаморфозы - дивная игра, всем стоит попробовать. А еще в этой школе происходят разные чудеса!
        Анна Коростелёва
        Школа в Кармартене
        В школу Мерлина в Кармартeне принимали всякого, кто сумел найти ее, войти в нее, разыскать там профессора Мерлина и ответить ему по билету. Затрепанный этот экзаменационный билет Мерлин выуживал каждый раз из складок своего балахона, всегда один и тот же, и прав будет тот, кто предположит, что он десятилетиями не менялся. Остальные повсеместно известные требования - шестнадцать лет, знание латыни, не сопливый нос и чистый носовой платок в левом нагрудном кармане - были факультативны.
        Гвидиoн пришел в школу пешком, с посохом и котомкой, в хороших очень штанах из овечьей шерсти, и пусть будет совестно тому, кто скажет, что штаны эти были немодного покроя. В темных глазах Гвидиона отражалась готовность ответить на любые вопросы билета, завести носовой платок и в конечном счете даже нагрудный карман, если это станет камнем преткновения. Прием Гвидиона стал первым и единственным исключением за всю историю школы в Кармартене. В день, когда он вошел в городские ворота, отыскал школу на рыночной площади и постучался у ее дверей, Мерлин был в отлучке и перед отъездом неразборчиво нацарапал мелом на стене приказ, чтобы если кто появится, сдавали бы вступительный экзамен любому учителю, которого сумеют поймать. Гвидион тряхнул волосами и стал разузнавать. Из расписания огамом[Oгам - алфавит древнейших ирландских письменных памятников. Огамическое письмо представляет собой ряд горизонтальных и косых насечек на вертикальном стволе.] на стене западного холла, сложенной из мало обработанных камней, следовало, что профессор Орбилий преподает латынь, некий Тарквиний Змейк ведет химию,
профессор Финтан, сын Фингена, преподает наследие фоморов[Фомoры - мифический воинственный народ, представлявший собой, согласно древнеирландской мифологии, первую волну заселения острова Ирландия.] , профессор Лютгарда, дочь Рунхильды, дочери Гренделя, читает рунологию, профессор Мэлдун ведет астрономию, профессор Курои, сын Дайре, занимается со студентами практическими приложениями (чего именно - Гвидион не разобрал), архивариус Хлодвиг Нахтфогель ведет палеографию, профессор Морган-ап-Керриг преподает искусство забвения, а доктор Мак Кархи читает поэзию Туата Де Дананн, ирландскую литературу, литературу Уэльса, два-три языка, неизвестных Гвидиону по названиям, и ведет практические семинары по ПВ (приметам времени). Видимо, Мак Кархи был самым молодым из всех, - на молодых преподавателей всегда взваливают черт-те что.
        Самые верхние зарубки, до которых Гвидион смог дотянуться (случилось так, что в холле было темно, и он читал расписание ощупью), сообщали, что в Пиктской башне Северной четверти как раз идут занятия по медицине у доктора Диана Мак Кехта. Гвидион решил рискнуть.
        Здание школы, украшенное многими башнями, переходами, воздушными арками и подвесными мостами, делилось на три части, которые назывались четвертями, - Южную, Северную и Западную. Внешность каждой башни была настолько индивидуальна и до такой степени соответствовала ее имени, что сразу было ясно, где какая. Винная башня, например, расположившаяся над винными погребами, иногда бывала навеселе, и по ее бесшабашному виду заметно бывало, что она подгуляла. Одна башенка в школе была очень стеснительная и всегда пряталась за другие, чтобы привлекать к себе поменьше внимания. Ее и называли в просторечии Застенчивой Башенкой, хотя у нее было собственное имя - Башня Бранвен. Она перемещалась по школе и могла от смущения очутиться где угодно. Самая очаровательная из башен - Энтони Южанин - часто мерз и кутался в туман.
        Пиктскую башню Гвидион завидел сразу, едва ступив на мост, соединявший Западную четверть с Северной. Ее было ни с чем не спутать. Черная, с бойницами, зубцами в форме клыков, гербами каких-то родов, городов, скрещенными алебардами, девизами
«Умираем, но не сдаемся»… Должно быть, самая древняя. Гвидион прибавил шагу.
        Отыскав дверь, за которой шел урок, украшенную такими традиционными символами медицины, как молот и наковальня, он осторожно приоткрыл ее и сунулся было в щель. Первое, что он увидел там, был, разумеется, доктор Диан Мак Кехт. У доктора были густые рыжие волосы до колен, которые он не стриг, не заплетал и не закалывал и которые должен был держать распущенными во время любой медицинской операции по причине лежащего на нем гейса[Гейс - индивидуальный запрет в древнеирландской традиции, табу, нарушение которого приводит к смерти (от древнеирл. geis).] . Поэтому при всякой операции он приказывал кому-нибудь их собрать и придерживать сзади, чтобы они не падали ему на лицо. Возможность подержать волосы Мак Кехту считалась огромной честью. Девочки просто умирали по этой должности. В остальное время волосы Мак Кехта бывали собраны сзади и небрежно перетянуты в нескольких произвольных местах разноцветными аптечными резинками. Одежда Мак Кехта была заранее раз и навсегда заляпана соком костяники под кровь, чтобы новые кровавые пятна на ней не бросались в глаза. У него был твердый взгляд профессионала и
очень успокаивающий голос. «Если кому-то вдруг оторвали руку - не беда», - донесся до Гвидиона ласковый голос Мак Кехта. После этого он передумал сдавать Мак Кехту и вообще опомнился только уже на переходе обратно в западную четверть.
        По правую руку от него был вход в хранилище манускриптов. Он помнил, что там обитает архивариус Хлодвиг Нахтфогель, который тоже учитель и тоже может принять экзамен. Гвидион долго бился в тяжелейшую дверь, которая не поддавалась, пока кто-то не отворил ее изнутри. Гвидион въехал по скользкому полу внутрь и между рядами книжных шкафов, в которых толпились огромные фолианты, увидел архивариуса. Тот, в туфлях из змеиной кожи, в ночном колпаке и с фонарем, - было три часа дня,
        - щурясь, рассматривал Гвидиона незлобивым взглядом.
        - На практику по драконографии? - спросил он, проводя Гвидиона вглубь между рядами книг и уже готовясь отпереть для него какую-то незаметную пыльную дверцу.
        - О, нет, нет, - поспешно сказал Гвидион. И прежде чем он успел что-нибудь добавить, архивариус сделал жест, который должен был означать: «А, ну располагайся, бери все, что нужно», - и исчез между громадных шкафов неизвестного назначения. Гвидион побоялся идти его искать: мало ли куда можно так зайти. К тому же он испытывал неловкость оттого, что разбудил почтенного учителя. Он осторожно пробрался обратно в щель в дверях и покинул хранилище.
        Следующей его надеждой была профессор Лютгарда, дочь Рунхильды. Из расписания следовало, что она неподалеку и урок рунологии у нее, если солнечные часы во дворе не врут, уже подходит к концу. Гвидион спустился на шесть пролетов и, не успев еще сообразить, надо ли спускаться дальше, был привлечен звуками громоподобного голоса:
        - Если ваш кеннинг[Кeннинг - поэтический прием в древнегерманской поэзии.] , Дильвин, сын Олвен, последовательно раскрыть, то получится черт знает что!!!.. Чтобы не быть пристрастной, я дала расшифровать его пятерым старшим студентам независимо друг от друга. Вот что получилось: хвост дохлой кошки, - голос сделал выразительную паузу, - гнилая брюква, еще хвост дохлой кошки, обрывок тряпки, кусочек губки. А вы что имели в виду? Громче, не слышу! Ах, боевой клинок конунга Харальда! Я так и думала. Как видно, вы не лучшего мнения об этом конунге!..
        Голос продолжал еще некоторое время громить всех и вся.
        - Вы будете строить девятичленные кеннинги до тех пор, пока у вас клинок не станет на выходе оставаться клинком!!! - грохотало из-за двери.
        В сердце Гвидиона закралось страшное подозрение, что это и есть Лютгарда. Он, затаив дыхание, заглянул в крохотную щелку и обмер. Профессор Лютгарда была великаншей. Свирепого вида каменной великаншей. И стучала по столу кулаком весом в тонну. Не питая никакого предубеждения к другим расам, Гвидион от ужаса кувырнулся через перила и полетел с галереи вниз головой во внутренний дворик, где его поймал и поставил на ноги какой-то милый молодой человек.
        - Что такое? - спросил он.
        Гвидион рассказал про свои беды.
        - Боже мой! - захохотал тот. - Можете сдать мне.
        У Гвидиона отвисла челюсть.
        - Я Мак Кархи.
        Мак Кархи забрал с собой Гвидиона в Южную четверть, в башню Энтони, налил ему чаю и стал экзаменовать, честно предупредив, что у него нет того билета, который носит с собой Мерлин, поэтому он будет спрашивать по своему усмотрению. У Мак Кархи был ястребиный взгляд и черные волосы, собранные сзади в индейский хвостик. На правой щеке у него от рождения была волшебная родинка, привлекавшая к нему взгляды и сердца всех женщин, но только вне школы. Впрочем, он залеплял ее пластырем, когда выходил в город на рынок за покупками. Он называл Мерлина учителем, а не коллегой, и был снисходителен к проявлениям слабости ума у учеников, потому что и сам не настолько давно окончил школу, чтобы забыть, как это бывает.
        Узнав, что Гвидион родом из деревушки Лландилавер, что возле Каэрдиллона, Мак Кархи очень обрадовался и спросил:
        - А вы знаете, что было раньше на месте вашей деревенской церкви?
        Гвидион вспомнил их церковь. Для нее долго выбирали место, рассчитывали, и когда наконец построили, оказалось, что все хорошо, но только прямо через середину церкви протекает ручей. Это как-то упустили из виду. С седьмого века ручей слегка поиссяк, но все равно тихонько струился от входа к алтарю.
        - Русло ручья, а еще до того - мельница, что в зарослях калины, а еще до того - пастбище, а еще до того - круг камней, а еще раньше - морское дно.
        Мак Кархи кивнул удовлетворенно.
        - Три битвы острова Британия, возникших из-за пустой причины?
        - Битва деревьев в Каэр-Невенхир, которая началась из-за косули и борзого щенка; битва при Арвдеридде, которая началась из-за гнезда жаворонка; битва при Камлане, которая началась из-за ссоры между Гвенхвивар и Гвенхвивах.
        - Три страшных напасти, постигших остров Британия?
        - Желтая зараза, опустошившая остров при короле Мэлгоне, сыне Касваллона, нашествие саранчи, сожравшей все королевские припасы при Ллуде, сыне Бели, и англо-саксы, которые не покинули остров до сих пор.
        Гвидион знал триады наизусть и в самом раннем детстве, лежа на берегу под перевернутой лодкой, старой и рассохшейся, и глядя в щели на небо, повторял их сам себе от нечего делать.
        - Трое искусных бардов двора короля Артура?
        - Мирддин Эмрис, Талиесин, глава бардов, и Мирддин, сын Мадока Морврана.
        - Mae hynny’n wych![Отлично! (валл.)] Вы живете в Лландилавере времен короля Мата, сына Матонви. Вы задумали жениться. Что понадобится вам прежде всего, раньше даже, чем наличие и согласие невесты?
        - Согласие моих четырех прабабок, если они живы, - не задумываясь ответил Гвидион.
        - Gwych, - повторил Мак Кархи и оставил в покое местные древности. Теперь Гвидион, разом взмокнув, путался в именах ирландских королей. Все эти Аэды, Конны и Донны казались чуждыми и непостижимыми, и имен их было не выговорить, - совсем не то, что родные и понятные Ллаунроддед Кейнфарфауг, Глеулвилд Гафаэлфаур или Ллеуддин Иэтоэдд, например.
        Наконец Мак Кархи, почесав кончик носа, сказал:
        - Я не могу скрыть от вас, что, судя по всему, ваши способности гораздо выше, чем у всех известных мне до сих пор воспитанников этой школы. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы уже сейчас отнеслись с повышенной серьезностью к моему вопросу: что именно вы думаете совершить по окончании обучения?
        Со стороны Гвидиона последовала заминка. Мак Кархи смотрел на него, не отрываясь.
        - Отыскать долину, где собрано все, что было потеряно на земле? Придать наконец пристойный вид мировой словесности? Открыть острова, над которыми не заходит солнце? Исправить самые заметные описки на скрижалях истории?..
        Гвидион тяжело вздохнул. Он собирался с духом.
        - Ну? Осчастливить все живое? Стать над миром и собрать в своих руках все нити власти?..
        - Вообще-то… я просто хотел бы научиться лечить овец, - с надеждой выдохнул Гвидион.
        Мак Кархи откинулся на стуле и расхохотался.
        - Вы приняты, - сказал он, обретя дыхание. - Да, я, конечно, испытывал вас, говоря о ваших способностях. На самом деле важно не то, насколько велики ваши способности, а то… ну, собственно, то, что вы любите овец.
        И Мак Кархи предложил проводить Гвидиона к доктору Рианнон, под крышу башни Парадоксов, чтобы сразу подвергнуть его обязательному тесту на склад ума и таким образом покончить со всеми формальностями. Доктор Рианнон пробудила у Гвидиона нешуточный интерес, так что он даже придержал рукой заколотившееся было сердце. Как только он увидел ее, без нареканий оставившую арфу, чтобы тестировать его, Гвидиона, он сразу сказал себе, что нужно как-то контролировать свои эмоции. Тест на склад ума был странный, но с виду простой. Первыми тремя вопросами она вызвала у Гвидиона лишь улыбку, - они не требовали ответов, - но, видимо, они не у всех вызывали улыбку, потому что Рианнон уже после этого черкнула что-то совиным пером. Потом на свет появилась коробочка, о которой Гвидион вскользь подумал, что в ней могут быть морские ракушки. Рианнон кивнула, но коробочку не открыла и что там внутри, не показала. Коробочка была убрана куда-то в складки ее платья, и последовали вопросы:
        - Что ты станешь делать первым делом, если больная женщина просит пить, в доме нет воды, младенец кричит некормленный, в хлеву мычит недоенная корова, и ветер задувает в разбитое окно?
        - Если бы можно было так нацелить радугу, чтобы она, появляясь, всегда одним концом указывала: на места, где зарыты клады; на места грядущих катастроф, откуда людям лучше уйти; на детей, которым суждено великое будущее; на детей, которые, став взрослыми, принесут страшные беды; на пропавших людей, которых давно ищут, - на что бы ты ее направил?
        - Святой Кольм Килле собрал всех птиц и обещал, что та из них, которая сумеет взлететь выше всех, станет птичьим королем. Орел честно поднялся выше облаков. Когда он совсем притомился, у него со спины вспорхнул притаившийся там крохотный крапивник и поднялся еще выше орла. Святой Кольм Килле без особой радости признал крапивника повелителем птиц, но в наказание прибил его к земле, так что тот теперь порхает по кустам и никогда не взлетает выше колена. Тебе кого-нибудь жалко в этой истории?
        - Ты идешь беззвездной ночью на север, ориентируясь по компасу. На твоих глазах стрелка компаса, до этого указывавшая на север, плавно разворачивается и начинает указывать на юг. Первое, что ты подумаешь: что у тебя под ногами магнитная аномалия; что компас сломался; что у тебя затмение рассудка; что все это время стрелка ошибалась и только сейчас спохватилась; что причина такого поведения стрелки в том, что на самом деле тебе нужно на юг?
        Но как ни изныло сердце Гвидиона от любви, пока он отвечал на вопросы Рианнон, лихорадочно размышляя, где и когда он сможет еще раз увидеть ее и чем он готов ради этого жертвовать, - оказалось, что и это входило в тест. Это объяснил ему, извинившись, дожидавшийся за дверью Мак Кархи, пока они спускались по лестнице.
«Способность к любви, - сказал он, вчитываясь в кусок пергамента, врученный ему Рианнон, - феноменальная», - тут он добавил, чтобы Гвидион не расстраивался: «У меня не меньше», - пробежал глазами остальное, пробормотал что-то и сказал:
«Короче: везде, где попросят разбиться на группы по складу ума, ты в группе V». Гвидион молчал.
        - А девочки? - спросил он наконец.
        - А девочки - увы, - с тяжким вздохом отвечал Мак Кархи, который сразу понял, о чем спрашивает Гвидион.
        И Гвидион понял по этому вздоху, что проверку девочек на склад ума поручают обычно самому Мак Кархи, и, следовательно, их способность к любви проверяется на его собственной ничтожной персоне.
        - Иногда, впрочем, помогает Мак Кехт. Когда я выдыхаюсь, - скорбно пояснил Мак Кархи.
        - Я так испугался доктора Мак Кехта!.. Чуть не умер, - признался Гвидион.
        - Доктор Мак Кехт - лучший из людей, - откликнулся Мак Кархи. - Единственный человек, к которому, может быть, не стоило бы попадать в первый день, на новенького, - это профессор Курои. Вам повезло.
        - Это тот, кто ведет практические приложения…? - сосредоточившись, вспомнил Гвидион.
        - Да-да.
        - А практические приложения… чего именно? - понадеялся наконец узнать Гвидион.
        - Да в буквальном смысле практические приложения. Он просто всех практически прикладывает.
        Гвидион заглянул в лицо Мак Кархи, но в сумерках нельзя было разобрать, улыбается тот или нет.

* * *
        Гвидион был родом с севера, а Ллевелис - с юга, и вначале они настолько не понимали акцента друг друга, что говорили по-латыни. Но недели через две приспособились, и валлийский снова пошел у них в ход.
        Ллевелис был родом из Абериствита и, подобно Гвидиону, по достижении должного возраста собрался идти в школу Мерлина в Кармартен-на-Аске. Большинство его родных и соседей вообще не понимало, как можно отъехать от родного города хотя бы на три мили без ущерба для здоровья и опасности для жизни, однако, взяв в толк, что их родич во что бы то ни стало хочет предпринять этот опасный поход, весь клан Ллевелиса решился его сопровождать. Поэтому Ллевелис появился в Кармартене в сопровождении шестидесяти человек, из них сорок мужчин, способных носить оружие, все с родовыми знаками, гербами и в лучших своих одеждах. Ллевелис только рукой махал, когда его расспрашивали об этом.
        Ллевелис был некрасив, если говорить о чертах его лица, но все это скрашивалось обаятельнейшей улыбкой и даром беседы. Он был душой всякого случайного скопления публики и центром притяжения подвыпивших бродяг, ищущих поздним вечером на опустевших городских улицах, кому бы поведать свои горести.
        Гвидиона и Ллевелиса поселили в одной комнате - с окнами на юг и на запад, с видом на башню Энтони, башню Невенхир и излучину реки Аск. В комнате были две деревянных кровати, стол, камин, пара дубовых стульев, каменные ниши для книг, сундук для одежды, сводчатый потолок, пестрый полосатый половичок при входе и лютня, забытая одним из учеников XVI века.
        Гвидион, погруженный в учение, мог по неделям ходить в отцовской рубахе и в совершенно нормальных, с его точки зрения, штанах из овечьей шерсти. Ллевелис обычно носил одежду эпохи, но носил ее с изяществом и независимостью человека, не прикованного к своему времени. На спинке его кровати подчас можно было видеть небрежно брошенными два-три непарных носка, которые он поспешно сметал в невидное место при появлении гостей.
        На всех предметах, где рассаживали по складу ума, Гвидион и Ллевелис оказывались в дальних противоположных концах класса.

…Гвидион с Ллевелисом бегом пересекли рыночную площадь, опаздывая на приметы времени, поэтому один из членов городского магистрата, стоявший перед проемом настежь открытой двери в школу и недоуменно ощупывавший видимую ему одному каменную кладку, вызвал их раздражение. Не дожидаясь, пока тот соберется с мыслями, вспомнит, как это делается, и переступит наконец порог, Ллевелис, самым вежливым образом взяв советника под локоток, буквально втолкнул его внутрь. «Вам директора? - быстро спросил он. - Вон там, на конюшне. Раскланивается со своим пони, видите? Шляпу перед ним снимает». Они бросили ошеломленного представителя властей на произвол судьбы, выбежали из-под арки и увидели, что семинар по приметам времени уже идет. Мак Кархи взмахом руки создал во дворе модель пригородного поезда и учил всех заходить в двери. Девочки визжали. «Это только кажется, что двери закрываются совершенно внезапно, на самом деле этот миг до некоторой степени предсказуем. Показываю еще раз», - и Мак Кархи с обворожительной улыбкой зашел в вагон и снова вышел. Потом он обернулся вороном, взлетел на крышу вагона над дверью и
кивком дал всем знак по очереди заходить. Визг возобновился. Ллевелис подозревал, что негласный девиз Мак Кархи - «Не объясняй очевидного», и в сочетании с самым убийственным предметом в школе эффект этого был поразителен. Приметы времени ненавидели все, и в первую очередь - сам Мак Кархи, но из года в год заниматься ими приходилось. Мак Кархи, полагая, что предмет обязывает, неизменно появлялся на пэвэ в потрепанных черных джинсах, но поверх все равно носил мантию с кружевным воротником.
        - Слушай, ну зачем нам это уметь? - простонал Ллевелис. - Все равно же это никогда в жизни не понадобится!..
        - Никогда не знаешь, куды вопрешься, - задумчиво возразил Гвидион, в сомнительных случаях жизни обыкновенно цитировавший свою прабабушку.
        Но при следующей фразе доктора Мак Кархи поежился даже бывалый Гвидион.
        - Есть такой поезд, который ходит под землей, - тоном человека, излагающего древнюю легенду, сказал Мак Кархи.

* * *
        - Что это вы пишете, дитя мое? - раздался ядовитый голос у Гвидиона за плечом. -
«…причиняя большой ущерб исконному населению Британских островов…». Запомните, молодой человек: исконное население Британских островов - это я. Все остальные появились там гораздо позже. А это? «Наши знания об этом времени весьма скудны и приблизительны, и события эти по большей части принадлежат области неизвестного». Гм… Если вам нечего сказать, сокращайте, сокращайте это математическими значками. Наши знания об этом t > 0, и cобытия эти Є Х[Следует читать: «Наши знания об этом
[тэ] стремятся к нулю, и события эти принадлежат множеству икс».] . А то изводите только пергамент. Пишут, пишут, - сами не знают, чего пишут. Единственное, что я могу сделать для вас как очевидец и не последний участник этих событий - это оставить вас после уроков, и вместо всей истории Британии вы будете мыть пол. Вот этой тряпкой. О, о, о. Я вижу на вашем лице ужас. Это старая, заслуженная тряпка. Мне подарили ее в Аннуине[Аннуин (Annwyn) - потусторонний мир в валлийской традиции.] . Имя ее… впрочем, оно вам ничего не скажет.
        Так Гвидион впервые увидел своего учителя Мерлина, и ему еще повезло. Тряпка, явно сделанная из шкуры дракона, с шипами на спине, огрызалась и извивалась, когда он пытался отжать ее. Но гораздо худшим способом с учителем познакомился Ллевелис. На вступительном экзамене Мерлин, доверительно перегнувшись к нему через подлокотник кресла и всем своим видом показывая, что готов слушать ответ по билету, представился:
        - Профессор Мерлин Амброзий… Или Аврелий?.. Извините, память уже не та.
        - Как? Профессор Мерлин? - закашлялся Ллевелис. - Но ведь вы…
        - Я что? - быстро спросил Мерлин.
        - Я читал, будто с вами произошла… одна неприятная история.
        - Одна?! Вы мало читали.
        - Ну, что-то с креслом… Лемурий Кумбрийский писал, - Ллевелис не мог оправиться от смущения. - Ох, как же там было?.. А, да!
        «…Вы видите магические знаки,
        Начертанные мною? - молвил Мерлин. -
        Они гласят на древнем языке,
        Что каждый смертный, севший в это кресло,
        Немедленно исчезнет навсегда».
        Тут грянул гром, и стены пошатнулись,
        Посыпались со звоном витражи,
        И вздрогнули собравшиеся в зале:
        Сказав сии слова, волшебник Мерлин
        Сел по ошибке в собственное кресло
        И, к ужасу собравшихся, исчез.
        - Не припоминаю, - сказал Мерлин задумчиво, потирая лоб. - А! - он хлопнул себя по лбу с видом человека вспомнившего.
        Великий маг? Блестящий прорицатель?
        Так утомился в продолженье речи,
        Что помутился разум у бедняги?
        И пятнами какого хочешь цвета
        Он весь покрылся, с ног до головы?
        Ллевелис сгорел со стыда.
        - И, закатив глаза, он начал биться? - не переставал цитировать Мерлин. - И булькало…
        - Так это все неправда? - терзаясь, спросил Ллевелис.
        - И, как отныне знает каждый школьник, он, пошатнувшись, рухнул в это кресло, войдя в века как полный идиот, - закончил Мерлин. - Ну, почему всё? Однажды я действительно исчезал ненадолго. И больше моего места никто не занимал. А то, знаете, чертовски трудно найти свободное место, когда приходишь последним. Такие свиньи! Никто не уступит придворному магу!.. Чем меньше вы будете читать Лемурия Кумбрийского, Ллеу, дитя мое, тем более и более свет знания будет разливаться по темным закоулкам вашего разума, так что со временем дойдет и до самых пяток. Продолжайте.
        Цветные пятна солнечного света на плиточном полу двусветного зала успели значительно переместиться к той минуте, когда Ллевелис закончил шевелить пересохшим языком и уставился на показавшуюся вдалеке, над горной грядой, угольно-черную птицу с чудовищного размаха крыльями, быстро подлетавшую к школе и метившую прямо в окно. Влетев в приотворенное окно, она обернулась свитком и упала Мерлину в руки.
        - Так-так, - сказал он сам себе, пробежав глазами послание. - У плохой вести длинные крылья, это верно подмечено. Нас собираются инспектировать! Боже мой, и кто же? Кто? Англичане! Просветите меня, милейший, - обратился он к Ллевелису, не глядя на него, - там что, при лондонском дворе, одни англичане? - Ллевелис не нашел слов и смолчал. - Во времена короля Ллуда, сына Бели, это трудно было бы себе представить. «Проверке подлежит… как сам учебный процесс, так и… условия… м-м-м… проживания… санитарные условия…» Решительно, лондонцы закоренели в убеждении, что моются только они одни. А ведь это не совсем так. Боюсь, с этим они поторопились слегка. Впереди лошади покатились, - и он одним нетерпеливым движением руки отпустил окончательно потерявшего дар речи Ллевелиса, которому только через три дня удалось узнать, что в школу он принят.
        - Безобразие! - ворчливо говорил в тот же вечер Мерлин коллегам. - Вы знаете, впервые студент в ходе приемного экзамена намекает мне на то, что я уже умер. Совсем распустились. Я что, похож на труп?
        Сомневаться в полной реальности профессора Мерлина не приходилось: он появлялся повсюду, лично вникая во многое. Когда кто-нибудь плохо себя вел, Мерлин никогда не ругал нарушителя: он скучающим тоном обещал усыновить его, и это каждый раз действовало безотказно. Ученики разбегались от него как от огня.

* * *
        Древнегреческий в школе вел Дион Хризостом из Вифинии, бродячий софист кинического толка. Хотя он любил софистические диспуты, различные каверзы и эпатажные выходки, а занятия на старших курсах у него обыкновенно затягивались до вечера и заканчивались пирушкой в чисто мужской компании, надо отдать ему должное: на этих пирушках не дозволялось ни слова по-валлийски, все сальные шутки неизменно отпускались на аттическом диалекте греческого языка, вина же бывали исключительно южных широт и настоящей выдержки.
        Вначале на занятиях по греческому распевали хором алфавит, уложенный в четыре ямбических стиха:
        ВотАЛЬФА,БЕТА,ГАММА,ДЕЛЬТА, ЭЙ,а вот
        ДЗЕТ’,ЭТА,ТЭТА,ЙОТА,КАППА,ЛАМБДА,МЮ,
        НЮ,КСИиУ,ПИ,РОиСИГМА,ТАУиИУ,
        и черезФИ,иХИ, иПСИприходим кО.
        Потом Дион велел всем завести себе вощеные таблички и стили - заостренные палочки для письма, воскликнув при этом: «Кто из вас в ближайшие годы напишет по-гречески что-нибудь достойное быть выбитым на камне!» Вощеная табличка вставлялась в деревянную рамочку, и тогда две таблички, связанные в «книжечку», если эту книжечку захлопнуть, не слипались. Таблички, связанные не по две, а по четыре, назывались ??????. Теперь, когда Дион объявлял: «Откройте свои тэтрадас», отовсюду раздавалось приятное для его слуха хлопанье дощечек. Обратная, плоская сторона стиля, если нужно, служила для стирания написанного, и когда Дион вкрадчиво спросил у первокурсников, как они передали бы по-валлийски распространенную греческую поговорку: «Чаще поворачивай стиль», на него со всех сторон посыпались правильные ответы, выказывающие глубокое понимание: «Чаще действуй ластиком»,
«Больше зачеркивай» и «Рви нещадно и почаще выбрасывай».
        - …Ну, кто из вас может проспрягать глагол ?????? - живо спросил Дион Хризостом, полулежа на лавке, на своем учительском месте, в голубом хитоне с узором в виде листьев оливы, с растрепанными рыжими волосами и босиком. Сброшенные им сандалии валялись под лавкой. - Почему я не вижу улыбок? Не слышу возгласов радости? Где тимпаны и кифары? Что за кислые лица? Ну же, кто-нибудь, - порадуйте своего бедного старого учителя!
        Дион Хризостом прибеднялся - выглядел он очень и очень молодо.
        - О горе мне, горе! Вот так и пала древняя Эллада. Все забыли, как спрягается глагол филео, забыли о самом существовании этого глагола! Нет, я никогда не дойду с вами до списка кораблей из Илиады! Все корабли отплывут без нас, ибо мы погрязнем в глагольных спряжениях! Только мрак и запустение будут нашим уделом!.. О, отчего не прислали к вам вместо меня Аристида! Пусть бы в Британии дальней он мерз в этих снежных сугробах! Сетует он на болезни? Он вмиг позабыл бы о хворях! Утром - пробежка по снегу, а вечером в Аске купанье!..
        Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.
        Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:
        - Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, - вероятно, для этого вам ее и поставили, - но главное - индивидуальная работа в тетрадях, главное
        - научиться писать на папирусе… и чаще поворачивать стиль.
        Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.

* * *
…Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину - тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв «загримироваться», как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, - и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность
решить, что лучше - Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.
        Преподавание валлийским студентам имело свои забавные стороны: впервые перед ним на лекциях вместо нескольких рядов рыжих ирландских голов оказалось несколько рядов голов на удивление темных - не в смысле знаний, но в смысле цвета волос. Бервин, сын Эйлонви, удручал его, но он не спешил с выводами. Мало ли студентов без больших способностей к предмету.

* * *
        Бервин, сын Эйлонви, седьмой сын мельника из-под Кардиффа, сидел, подперев голову руками и уставившись в окно, выходившее во внутренний дворик, и смотрел на отдаленные черные точки в небе. С тех пор, как он познакомился с Мак Кархи, любой летящий вдали ворон вызывал у него смутный пиэтет.
        Под окном доктор Блодвидд, преподаватель ботаники на старших курсах, засучив один рукав, поливала настурции, а дальше, на камнях двора, небольшая толпа народу спорила, сыграть ли в три эпохи или в метаморфозы барда Талиесина.
        - Множество форм я сменил, пока не обрел свободу, - Ллевелис кинул традиционную формулу начала игры в метаморфозы, после которой присоединиться было уже нельзя. Бервин вздохнул. - Я был острием меча, поистине это было…
        - Я был кусочком слюды в окне под крышей часовни, был флейтой из тростника и флюгером был скрипучим…
        Бервин переменил позу: он поджал под себя другую ногу. Ему исключительно не давалась поэзия Туата Де Дананн[Туaта Де Дaнанн (племена богини Дану) - мифический народ, который, согласно ирландской псевдоисторической традиции, представлял собой предпоследнюю волну заселения острова Ирландия.] . Поэзия Туата Де Дананн отличалась тем, что при декламировании ее наизусть все произнесенное появлялось, и все неправильно произнесенное - тоже. Поэтому когда Бервин начинал про «луговые травы Керны и утренние росы Махи», появлялись ужаснейшие взъерошенные росомахи. Доктор Мак Кархи тяжело вздыхал, загонял росомах туда, откуда они явились, и говорил сам себе: «Iesu, когда же я привью им любовь к поэзии!..»
        В конце урока доктор Мак Кархи обычно, весело напевая, смазывал йодом царапины и ссадины, оставленные различными порождениями ада, вызванными нерадивыми учениками.
        Бервин, завидев Мак Кархи, ронял все из рук, утрачивал дар речи и выглядел полным дураком. Мак Кархи привлекал его как личность.
        Вернее всего, Бервин не обратил бы никакого особого внимания на доктора Мак Кархи, если бы не странный сон. После первого же урока по приметам времени ему приснился Мак Кархи в средневековой одежде, который сидел у большого, составленного из кусочков зеленоватой слюды окна, писал письмо и не видел, что по лестнице к нему подбираются какие-то люди. Люди эти напали на него со спины, убили его и подожгли замок. И хотя во сне у Бервина мелькнула мысль, что это не может быть Оуэн Мак Кархи и что, вернее всего, он видит какого-то его далекого предка с большим внешним сходством, все равно было очень страшно за Мак Кархи и хотелось его предупредить, чтобы он оглянулся.
        С тех пор у Бервина появилось острое ощущение конечности бытия, особенно почему-то
        - конечности бытия Мак Кархи. На каждом его уроке он не мог отделаться от чувства, что этот урок вот-вот окажется последним. Что до Мак Кархи, то он дымил ужасными сигаретами, сыпал крепкими анекдотами, перекусывал бутербродами и был как огурец.
        На самом первом уроке поэзии Туата Де Дананн Мак Кархи, напомнив в двух словах о том, кто такие Туата Де Дананн, прочел вслух несколько фрагментов поэм. Возникали и рушились замки, облетал жасмин, проносились стада оленей, садилось солнце, засыпали дрозды в тисовых рощах. Бервин разинул рот так, что туда мог бы залететь жаворонок. В Кармартене в тот день было пасмурно, но Мак Кархи закончил поэмой Финна о приходе лета и вызвал солнечный луч. Бервин не в состоянии был сдвинуться с места, не в состоянии оторвать глаз от Мак Кархи, даже когда исчезло все остальное. «Длинные волосы вереска стелются по земле», - повторял он одними губами.
        - Бервин, если вы хотите еще здесь посидеть, я вам оставлю ключ, - весело сказал Мак Кархи, приготовляясь кинуть ему ключ от башни через весь кабинет. В классе не было ни души.
        Ночью Бервин, старательно шевеля губами, но избегая произносить что-либо вслух, перечитывал умопомрачительные тексты Туата Де Дананн, шел на урок, замирал, завидев Мак Кархи, открывал рот, и в озере Лох-Лейн вместо лилий зацветала прямо сама вода.
        - Сосредоточьтесь, пожалуйста, Бервин, в этом слове два слога, первый долгий, второй ударный, - безмятежно говорил Мак Кархи.
        Бервина неизменно поражало то, что Мак Кархи ведет приметы времени. Это казалось ему чистейшим недоразумением. Когда учитель появлялся перед ними в субботу, с веселым недоумением держа на отлете бутылку кока-колы, принесенной на урок с тем, чтобы обсудить свойства этого странного вещества, сердце у Бервина так и сжималось. Он не понимал, отчего столь глубокий ученый вынужден тратить свое время и силы на столь странные вещи.

* * *
        Снежно-седой, горбоносый профессор Финтан, у которого из-под прочного плаща виднелся ворот толстого аранского свитера грубой вязки, щурясь под северным ветром, сидел посреди двора и вязал рыбацкую сеть. Он вязал, рассказывая о погодных приметах, мелькание его пальцев завораживало, грубый деревянный амулет с вправленным в него куском янтаря на шее профессора покачивался в такт. Вокруг сидел первый курс.
        - И если с утра горы на юге стоят в шапках, значит, вечером нельзя выходить в океан. А если Мананнан, сына Лера, на закате протянет из-за облаков свои пальцы к отмелям Финнтра, значит, наутро от мыса Срон Брин до Ив Ратах можно собирать темно-красные водоросли и жемчужный мох. Но если с вечера черепицы постукивают друг об друга на крыше, как будто их кто-то перебирает пальцами, значит, четыре дня не прекратится шторм - такой, что селедка будет десять миль по воздуху лететь.
        Финтан, сын Фингена, не проводил академической границы между мудростью фоморов и современными представлениями о чем бы то ни было. Он садился в кругу учеников и, как ирландский шаннахи, набивал трубку и начинал излагать материал:
        - Говорят, янтарь в старину с небес падал…
        Или:
        - Камни и теперь растут три дня в году. Но только те растут, которые никто не трогал, а если камень хоть пальцем тронешь, так он уж больше и не растет.
        Все быстро привыкли к тому, что понимать все это следует буквально и, сдавая теорию, нужно без всяких предисловий, ничуть не стесняясь, прямо в глаза профессору говорить:
        - А в северных горах есть такие люди - у каждого по одной ноге и по одной руке. Так они сойдутся, бывало, парами и примутся так бегать, так бегать, что их никак невозможно догнать, можно только подстрелить.
        - Отчего зима на земле бывает? А с моря приходит такая овца - сама белая, уши длинные. Ходит эта овца по долинам, и где она пройдет, все замерзает. Так и зовется она - морозная овца, а где она ушами похлопает, там озеро до дна промерзнет.
        Финтан удовлетворенно кивал.
        К текущему зачету по материальному быту фоморов он поделил класс на пары, - не спрашивая, у кого какие пожелания, - и мальчики должны были выстругать детскую колыбель, а девочки - выстелить ее пухом и заучить единственную дошедшую от фоморов колыбельную песню, которая звучала странно и зловеще:
        Этой ночью в горы, в скалы Кьюнн-на-Барра,
        Прилетит крапивник строить гнездо…
        Этой ночью в скалы, к мысу Карриг-Лейте,
        Прилетит неясыть строить гнездо.
        Этой ночью в горы, на вершину Крохан,
        Прилетит стервятник строить гнездо…
        Песня была довольно длинная, события в ней развивались несколько однообразно, а заканчивалась она тем, что гнездо прилетал строить дракон. Впрочем, Керидвен, дочь Пеблига, поставленная в пару с Гвидионом, выучила ее мгновенно и пела со злобным выражением лица, изображая из себя настоящую фоморку и даже прищуривая левый глаз, поскольку у фоморов, как известно, глаз был только один.
        Книг по предмету профессора Финтана не было, и чувствовалось, что сам вопрос о том, почему их нет, неуместен.

…Финтан, сын Фингена, находился в Уэльсе в изгнании. Некогда ему пришлось покинуть Ирландию, но опала миновала, и с тех пор он каждую осень порывался вернуться в родную страну. Из раза в раз у них с Мерлином происходил по этому поводу разговор.
        - Да вы что, коллега? - говорил Мерлин. - Ну куда вы вернетесь? Вы не представляете себе, что сейчас творится в Ирландии. Особенно там, куда вы рветесь,
        - на севере. Вы почитайте газеты. Оуэн, - обращался он кстати к проходящему мимо Мак Кархи. - У вас есть газета?
        Слово «газета» Мерлин произносил с явным удовольствием: чувствовалось, что ему случается произносить его не особенно часто. Мак Кархи извлекал из внутреннего кармана какой-то не очень свежий номер «Таймс», пяти-шестилетней давности.
        - Это газета? - быстро уточнял Мерлин, чтобы не ошибиться, выхватывал ее у Мак Кархи из рук и снова поворачивался к Финтану. - Вот, коллега. Вот вам газета. Почитайте, прошу вас. Вы видите, что здесь пишут?.. Резня! Кровавая резня.
        - Можно подумать, что на севере Ирландии когда-нибудь было что-нибудь другое, - ворчливо говорил Финтан. - Сколько себя помню, там всегда гойделы резали пиктов. И даже если теперь они называют себя какими-то другими именами, ничего нового в самом конфликте я не вижу.
        - Да в конце концов, я вам просто запрещаю! - говорил Мерлин. - Как вы можете бросить учеников посреди семестра? Это и нарушение учебной дисциплины, и… и… в конечном счете, я нездоров, со мной может что-нибудь случиться… в любой момент.
        И Финтан каждый раз оставался. Этот разговор повторялся между ними каждую осень в течение двух тысяч лет.

* * *
        На уроках по языку зверей и птиц, которые вела доктор Рианнон, тишина нарушалась только щелканьем черных дроздов, залетавших в окна, и вздохами восхищенных студентов, которые не могли сосредоточиться. Ллевелис, будучи существом общественным, входил одновременно в клуб поклонников Рианнон, в общество любителей изучения наследия (самая таинственная из студенческих организаций), в беспорядочную толпу учеников и последователей Диона Хризостома и вообще в любую беспорядочную толпу, которая формировалась в коридорах, на лестницах и на галереях, будь то вечером или во время перемен. Одним словом, на уроках по языку зверей и птиц он запускал обе руки в волосы и, широко раскрыв рот, следил взглядом за мельчайшими переменами в тонких и изумительных чертах преподавателя. Гвидион был одним из немногих представителей сильного пола, более или менее сохранявших трезвую голову.
        Доктор Рианнон, в зелено-голубых одеждах, с темными волосами, отчасти заколотыми сзади, а отчасти ниспадающими водопадом, говорила:
        - Если мы обратимся к сравнительной типологии лисьего языка и языка оленей, то первое, что бросится нам в глаза, - это изменчивость первого и архаичность второго. Язык лис чутко реагирует на малейшие изменения в условиях обитания и мгновенно вырабатывает слова для разнообразных новейших понятий, в то время как язык оленей практически не менялся в течение нескольких десятков тысяч лет и сохраняет предельно архаическую структуру. У лис есть литературный язык, в основу которого положен перевод Библии, сделанный святым Рейнаром [Святой Рейнaр - широко почитаемый лисий христианский подвижник, выступавший с проповедями среди лис в период раннего Средневековья.] , в то время как олений язык, по сути, представляет собой совокупность говоров. Говоря о диалектных зонах…
        Гвидион толкал приятеля в бок:
        - Ллеу, про лисьи диалекты!
        - Да-да-да, - говорил Ллевелис.
        - Будет ли степная лиса-корсак понимать тобольскую лису? Будет - в основных чертах, исключая термины для обозначения элементов местного рельефа, местной растительности и тому подобного. Будет ли городская помоечная лиса понимать лесную, Гвидион, сын Кледдифа?
        - Да, за исключением некоторой специфической лексики, связанной с охотой и норой.
        - Абсолютно верно, но можно ли назвать такого рода различия диалектными, если это лисы из одного географического региона?
        - Нет, это скорее социолекты, - Гвидион забывал толкать Ллевелиса и погружался в содержание урока с головой.
        Он поспешно дописывал каракулями последние строки бесценных сведений, и когда поднимал наконец голову, то видел, что карта расселения лис уже свернута, одноклассники, распихав по сумкам тетради и воя по-лисьи, побрели на латынь, Ллевелис ждет его за дверью, а доктор Рианнон, дружески переговариваясь с присевшим на подоконник дроздом, снимает с доски большие схемы с интонационным рисунком лисьего воя «Ой, батюшки, лисы добрые, да что ж это деется?» и «Доля моя горькая, - горькая, невкусная».

* * *
        Морвидд, дочь Модрон, происходила из академической семьи, которая в пятом поколении занималась природой эха. Ветвь семьи, к которой принадлежала Морвидд, изучала комнатное эхо, но были в их роду ученые, занимавшиеся и лесным, и горным. Когда Ллевелис попытался высказаться в том смысле, что про эхо, мол, все известно, в закрытом пространстве определенного объема что-то там резонирует, Морвидд, сощурившись, сразила его вопросом:
        - А почему, когда после лета возвращаешься в пустую квартиру, тебя встречает там эхо, которого раньше не было? Оно стоит там еще некоторое время после прихода людей и только на второй-третий день исчезает. Комнатное эхо поселяется в доме в отсутствие людей и с появлением их исчезает, подобно паукам с их паутинами. Что, скажешь, не так? А ведь объем резонаторов в этом случае неизменен!
        Ллевелис застыл с раскрытым ртом.
        - Пожалуйста, поселите меня в комнатке, где живет ну пусть хоть самое маленькое, самое скромное эхо! - стала просить Морвидд Мерлина. - А я за это спасу вам жизнь.
        Сделка заинтересовала профессора. Он согласился.
        В покоях Мерлина было темновато, но одно сделалось для Морвидд очевидным с самого начала: на шкафу за спиной у профессора лежал мэнкский кот[Мэнкский кот - разновидность диких лесных котов, обитающих на острове Мэн.] . Морвидд живо представила себе, как Мерлин по рассеянности купил в свое время котенка, не заметив, что у того уши с кисточками, и вот маленький бедняжка вырос в здоровенного мэнкского кота. Теперь хищная зверюга лежала на шкафу, примериваясь, как бы ему прыгнуть на кого-нибудь вниз. Было очевидно, что сам профессор не подозревает о назревшей опасности.
        - Медленно, не оборачиваясь, сползите со стула, - начала Морвидд, - нырните под стол, быстро вылезайте с другой стороны и бегите за мною к двери.
        Широта взглядов Мерлина и необычная для его возраста готовность к восприятию совершенно новой информации проявились в этот раз в полной мере: он послушался. Они выскочили за дверь и приперли ее посохом Мерлина: из-за дверей послышалось разочарованное шипение мэнкского кота.
        - Уф-ф, - сказал Мерлин, когда Морвидд объяснила ему, в чем было дело. - Боже мой, сходите же кто-нибудь за Рианнон, и пускай… пускай она там… проведет разъяснительную беседу, - слабым голосом попросил он подошедшего Ллевелиса, махнув рукой в сторону дверей.

…Морвидд поселилась в комнате с эхом. Единственным недостатком комнаты было то, что она находилась в башне Бранвен, которая, как известно, перемещалась, и чтобы попасть домой, приходилось бегать иной раз по всей школе.

* * *
        По двору школы всегда разгуливало несколько гусей, и с десяток гусей постоянно гнездился в Гусиной башне, как Мерлин их ни выпроваживал. Только на зиму гуси улетали в Летнюю страну, Гулад-ир-Хав. Орбилий Плагосус, чьи покои помещались в Гусиной башне, старательно делал вид, что не питает никакого пристрастия к этим птицам и вовсе их не разводит, но между тем, несмотря на все усилия профессора Мерлина, откуда-то каждый раз снова бралась парочка этих неподобающих птиц и, громко гогоча, поселялась в башне, а в городе говорили, что никогда не видели лучше ухоженных и более белых гусей, чем школьные. Зато же, правда, и писчим пером можно было разжиться всегда.
        Орбилий сидел обыкновенно у себя наверху, расположившись уютно в окружении подставок со свитками и оттирал пемзой очередной лист папируса. В свободное время он писал по чьей-то просьбе примечания к «Энеиде». При этом он все время поносил Вергилия, говоря, что эти новомодные молодые поэты, конечно, совсем уже не то; а вот то ли дело Невий!..
        Внизу при входе в башню, под надписью Turris Anserum, толпились гуси, и они же прогуливались по лестничным площадкам, а некоторые сидели в больших корзинах вдоль стен и вытягивали шеи. Мимо гусей все проходили очень аккуратно, подобрав полы, подолы и не размахивая руками. Один только Фингалл МакКольм имел обыкновение дразнить гусей, но он появился в школе позже, и о нем пока не будет речи.
        - Salvete, discipuli mei! - говорил Орбилий, завидев на пороге слегка пощипанных учеников, и безошибочным движением вытягивал из деревянной подставки нужный свиток.
        - Salveto, magister, - отвечали все наперебой, потирая разнообразные места, за которые стражи башни сумели их ущипнуть.
…Гораций вызывал у Орбилия какую-то непонятную гримасу. Причина ее оставалась скрытой до тех самых пор, пока на прямо заданный вопрос: что именно не нравится Орбилию в Горации, - ученикам не удалось получить прямой ответ: Гораций Флакк, сколько помнил Орбилий, всегда плевался на уроках жеваным папирусом, стрелял из рогатки и однажды подсадил кошку в ларец, где хранились свитки.

* * *
        Доктор Диан Мак Кехт, давая уроки первой помощи, широко пользовался тем, что он называл «подарок судьбы». Если, к примеру, намечался урок по укусам змей, но кто-нибудь приходил на него с вывихом, урок сразу же превращался в занятие по вывихам. В таких случаях Мак Кехт очень действенно утешал пострадавшего, говоря:
«Это образцово-показательный вывих. Вы молодец, Телери. Просто молодец» или: «Это классическое попадание ноги в спицы велосипедного колеса. Просто классическое. Уж не знаю, как мне вас и благодарить, Шонед». После такой похвалы Шонед, счастливая и гордая, сидела на лабораторном столе весь урок с закатанной до колена штаниной и с удовольствием позволяла хлопотать над гематомой у себя на ноге.
        Особенностью уроков первой помощи, в отличие от настоящей медицины, которая начиналась со второго курса, было то, что на них не разрешалось пользоваться никакими приборами и инструментами. К примеру, отсасывать змеиный яд лучше через трубочку, но Мак Кехт с улыбкой говорил: «Случай произошел в дремучих лесах Броселианда. Почему вы думаете, что у вас есть при себе стеклянная трубочка?» В проклятых лесах Броселианда, разраставшихся с каждым уроком все гуще, у них каждый раз не оказывалось при себе ровным счетом ничего, и Мак Кехт учил их выкручиваться из положения, обходясь парой рук и простейшими подручными средствами.

…Третье подряд занятие было посвящено шестнадцати способам исцеления от несчастной любви, предложенным Авиценной.
        - Кто у нас жертва? - сосредоточенно спросил Мак Кехт, отводя с лица свои удивительные волосы. После недолгого шушуканья вперед выступила маленькая Крейри,
        - ее почему-то приняли в школу в четырнадцать лет, и она была младшая в классе, - и сказала с тяжелым вздохом: «Сегодня, наверное, я».
        Мак Кехт поднял ее, посадил на лабораторный стол, посмотрел ее зрачки, оттянул веко, попросил высунуть язык и сказал:
        - Да, все признаки безнадежной страсти налицо. Сколько уже времени? - наклонился он к пациентке.
        - Почти две недели, - доверчиво сказала Крейри.
        - Очень долго, - серьезно сказал доктор Мак Кехт, пряча улыбку. - Предлагаю испробовать сегодня последний из способов Авиценны: «Если ничто не помогает…» … ливарх-ап-Кинфелин!
        - «Если ничто не помогает, пациент отказывается есть и чахнет на глазах, следует призвать старых злоязычных бабок и заплатить им за то, чтобы они хорошенько очернили предмет страсти в глазах пациента», - процитировал наизусть Лливарх.
        - Прекрасно. В роли старых злоязычных бабок себя попробуют… Керидвен, дочь Пеблига, Ллевелис, сын Кинварха, Энид, дочь Элинед и-и… я думаю, Горонви, сын Элери.
        Названные лица вышли вперед, посмеиваясь.
        - Назовите теперь мне на ухо этот источник страданий, - сказал Мак Кехт, наклоняясь к Крейри, - закройте глаза и больше ни о чем не беспокойтесь.
        Крейри подлезла под волосы Мак Кехта и шепнула что-то ему на ухо.
        Мак Кехт подошел к старым бабкам и тоже шепотом сообщил: «Дильвин, сын Олвен, с третьего курса. Вы знаете такого?»
        - Знаем, - сказали все четыре бабки.
        - Отличный парень, - буркнул Ллевелис.
        - Молчи, идиот, - сказала ему Керидвен, показывая глазами на страдалицу Крейри.
        - Случай произошел в лесах Броселианда? - спросил сквозь зубы Горонви у Мак Кехта.
        - Гм… Ну, будем считать, что да, - ответил удивленный Мак Кехт. - А что?
        - А то, что я надел бы мусорный бачок ему на голову, этому Дильвину, - сказал Горонви, которому самому нравилась Крейри.
        - Последнее указание: поносить вы его должны на чем свет стоит, совершенно не сообразуясь с истиной, - тихо велел Мак Кехт. - Только так вы сможете ей помочь, - и он дал знак начинать.
        - Да утопленник, пролежавший неделю в воде, в тысячу раз краше него! - начала злоязычная бабка Энид. - Одежда на нем наизнанку, а вывернул бы, люди бы диву дались, какая грязная, а отстирали бы, увидели бы, что краденая…
        - От него и черти отступились - видят: тут хуже не испортишь.
        - У него в родне водяная крыса была, и та от него отказалась, как поближе присмотрелась…
        - Он на рынке отбивными торговал, за подметки выдавал; встретился с улиткой - семь миль бежал без оглядки!
        - Он в храмовый праздник в церковь ехал на метле, да еще погонял…
        - Собрался в город на танцы, дверь найти не сумел, пришлось дыру в стене прогрызть, - быстро вставила Керидвен, пока Энид остановилась набрать воздуха. - От большого ума за луной в пруд нырнул, сетями вытаскивали…
        Крейри хохотала и радостно била ногами, но было видно, что Дильвин от всех этих поклепов становится ей только еще милее.
        - Стоп, стоп, стоп, - вскинул руку Мак Кехт. - Так не пойдет. Всякая клевета должна быть продумана и хотя бы отдаленно похожа на правду.
        - Да он до сих пор темноты боится, ей-богу, - начал второй заход Ллевелис. - По плющу на Винную башню залезть ему слабо - подтянуться на хилых ручонках никак не может…
        - Местный акцент у него такой, как будто он из деревни Большие Козлы графства Крокодилшир…
        - Я как-то заглянул через плечо, что он читает, - оказалось, букварь по складам…
        - Неправда! - взвизгнула Крейри.
        - Вы никого не можете очернить даже на три динара, - определил Мак Кехт. - Садитесь. Послушайте, как это делается.
        Он сел подле Крейри и сварливо-замогильным голосом начал:
        - На лице его написаны все пороки. Никого еще не доводила до добра чрезмерная склонность к сомнительным удовольствиям. При его увлечении вином долго он не протянет. Врожденная жестокость с годами будет проявляться все больше и больше. Женщине, которая согласится быть рядом с ним, чтобы подпирать его, когда он возвращается из кабака, я советовал бы обзавестись большой дубиной, чтобы отбиваться от него, когда он протрезвеет, - веско говорил Мак Кехт. - Привередливость и склонность к нытью, угрюмость и самовлюбленность его с годами будут все более и более невыносимы. - Хорошо, что у Крейри были закрыты глаза, потому что Мак Кехт, говоря все это, показывал ей козу-дерезу. - И не так прискорбна нищета сама по себе, как нищета под одной крышей с человеком, который охотно заложит и перезаложит собственных детей за кварту пива. Разве он стоит вас? Достаточно вспомнить, как он выглядит: один глаз косит, волосы с Рождества немыты, в ушах цыганка ночевала…
        В это время дверь открылась, и вошел доктор Итарнан, преподаватель пиктского языка, а за ним - один из его студентов с испуганными глазами.
        - Простите, коллега, что врываюсь, но у нас неприятности. Мы учимся произносить пиктские гортанные согласные, и один из моих воспитанников, кажется, повредил себе горло…
        - Пиктская фонетика косит всех, как мор. В этом семестре уже третий случай, - спокойно сказал Мак Кехт. - Пойдемте, - он кивнул студенту и увел его в подсобную комнату. Оттуда донесся какой-то хрип, легкое позвякиванье инструментов и смех Мак Кехта. Наконец они вышли, Мак Кехт вручил студенту бутылочку темного стекла, объяснил, как пить лекарство, и запретил ему три дня разговаривать, в том числе и по-валлийски.
        Когда дверь за будущим пиктологом закрылась, доктор Мак Кехт вновь повернулся к сидящей на столе Крейри.
        - Ну как? - спросил он.
        Крейри сглотнула, приложила руку к сердцу и не веря себе сказала:
        - Не может быть… кажется, прошло.
        Горонви, шансы которого сразу повысились, радостно подбежал к ней, чтобы снять со стола.
        - Да, - сказал Мак Кехт, - шестнадцатый способ Авиценны осечек не дает.
        - Доктор Мак Кехт, - подошел Гвидион, терзаемый изнутри очередным медицинским вопросом. - А что вы дали пить Дильвину?
        - Какому Дильвину?
        - Дильвину, сыну Олвен? Который сейчас приходил? Который повредил связки?
        - А, это и был Дильвин, сын Олвен? Не знал его раньше. Очаровательный молодой человек. Пить я ему дал настойку эвкалипта с календулой, двадцать капель на полчашки воды три раза в день.

* * *
…Гвидион пристал к доктору Диану Мак Кехту, как моллюск-блюдечко к скале, он целыми днями ходил за ним с вопросами, поджидал под дверью, и наконец Мак Кехт понял, что если этого Гвидиона как-то не приблизить к себе, то скоро его будет просто не отодрать.
        - Пойдемте ко мне в лабораторию, - сказал он однажды, и Гвидион замер. - Я собираюсь кое-что сказать вам.
        Гвидион поднялся вслед за Мак Кехтом по внутренней лестнице. В лаборатории Мак Кехт на минуту исчез за ширмой, явился оттуда одетый во все белое, пурпурное и оранжевое, с распущенными волосами, и очень торжественно сказал:
        - Гвидион, сын Кледдифа, если таково твое желание, с этой минуты ты становишься моим учеником и будешь терпеть все тяготы, ужасы и невзгоды, которые влечет за собою это положение.
        - Я, правду сказать, хотел бы всего-навсего лечить овец…, - пробормотал Гвидион, остолбенев.
        - Ничего. Мне тоже случалось иногда лечить овец, - усмехнулся Мак Кехт.
        Так для Гвидиона начался период ученичества у Диана Мак Кехта.

* * *
        Архивариус Нахтфогель никогда не приглашал студентов на свой предмет раньше одиннадцати вечера. Поэтому на палеографию первый курс всегда шел гуськом в чернильных сумерках, светя себе фонариками и свечками. Когда они добирались до места, архивариус Хлодвиг выходил их встречать в теплых тапочках и в халате и, усадив всех за длинным столом, методично начитывал лекцию о материалах и орудиях письма, о разлиновке, переплете, водяных знаках, об истории почерков и тайнописи. Заканчивал он далеко за полночь. Он учил их по одному росчерку отличать руку Годрика Ушлого от руки Годфрика Дошлого, классифицировать сотни заставок, виньеток и буквиц в манускриптах, отличать подлинники от подделок, стилизованных единорогов от львов, львов от ехидн, ехидн - от гарпий, а гарпий - от фурий.
        - Вы что, не видите, что это грубейшая подделка? Рукопись претендует по почерку писца на девятый век, а в заставке у нее при этом использована берлинская лазурь!
        - кричал архивариус. - Дилан, сын Гвейра, когда была изобретена берлинская лазурь? .
        - В XVIII веке, - отлетало у Дилана от зубов. - Но ведь здесь упоминается Спиноза, так что девятым веком это все равно никто не датирует…
        - А кто просит вас углубляться в содержание! Вы на палеографии! Вы должны уметь датировать рукопись, не читая текста!..

* * *
        Профессор Курои, сын Дайре, высился над учениками, как гора, поросшая лесом. У него была мощная грива седых волос, сквозь которые пробивались новые черные пряди
        - Курои всегда молодел к середине февраля и затем вновь старился, подчиняясь некоему неведомому годовому циклу, - нос с горбинкой, тяжелые веки, тяжелый взгляд и в особенности тяжелая рука. Вел он практические приложения истории Британских островов, которые с самого начала вызывали у Гвидиона живейшее беспокойство. Этот курс шел параллельно теоретическому курсу «История Британских островов», который, приглушенно хихикая и потирая руки, читал по вторникам профессор Мерлин.
        Раз в неделю, в дождь и в ведро, Курои здоровенным пинком вышибал обыкновенно своих учеников в древние эпохи для лучшего усвоения деталей быта. Но и Курои, человек отнюдь не сентиментальный, на первых порах пожалел и без того перепуганных первокурсников и при самой первой встрече не стал отправлять их поодиночке ни на базарную площадь Эборакума, впоследствии Йорка, ни ко двору короля Конхобара в Эмайн-Махе, ни на пустое место, где впоследствии возник Лондон, как было у него принято. Он вообще для первого раза не стал их никуда отправлять.
        - Сейчас мы с вами посмотрим некоторые сны, - сказал он, - а в конце урока обсудим увиденное.
        Под его сумрачным взглядом все тут же уронили головы на руки и слаженно заснули. Через час класс протирал глаза в некотором ужасе.
        - Итак: что мы с вами только что видели? - не дав им опомниться, спросил Курои.
        - Резню между какими-то ужасными первобытными людьми, - робко сказала Телери, дочь Тангвен.
        - Стыдитесь! - воскликнул Курои и принялся порывисто расхаживать по классу. - Неужели вам ничего не говорит их одежда? Подумайте!
        Все подумали.
        - А… это была одежда? - спросил Горонви.
        - Позор! - пророкотал Курои. - Вы видели сражение между доблестным кланом МакДональдов и блистательным кланом МакГлашенов Лисмора за спорные пастбища Гленши.
        Все напряженно припомнили странные тряпки, намотанные на участников события, и поняли, что да, они действительно были клановых цветов.
        - Кем был человек, который начал бой?
        - Начал? Да разве в этой каше разберешь, кто там что начал?
        - Который рассек противника пополам?
        Девочки побледнели при воспоминании - как о рассеченном противнике, так и об этом заросшем щетиной человеке с совершенно безумным взглядом.
        - Это был Энгус, сын Дугласа, знаменитый вождь клана МакГлашенов, - стыдил их Курои. - Чему только вас до сих пор учили? Безобразие! Теперь вспомните человека, отрубившего головы троим, в следующих один за другим поединках, в середине сражения. Кто это был?
        - Какой-то выродок, - сказал Дилан, сын Гвейра, и никто не предполагал, что тут может быть иной ответ.
        - Это был Мередах О’Дали, великий лирический поэт, которого клан МакДональдов приютил в изгнании. Тончайшая лирика разлуки, пронзительный гимн берегам Ирландии… Я не знаю, чем там с вами занимается коллега Оуэн на уроках поэзии, но мне стыдно за вас! Теперь: человек, который, как вы помните, спрыгнул со скалы, зайдя МакДональдам в тыл, раскроил голову их дозорному и затем сразился один против восьмерых. Кто это был?
        Все живо вспомнили это перекошенное лицо, залитое грязью и кровью, но, наученные предыдущим опытом, помалкивали.
        - Это был крупнейший мыслитель своего времени, Аластар, сын Фергуса из клана МакГлашенов, светило богословия и выпускник нашей школы!!! - окончательно добил их Курои. - Последний вопрос: где, по-вашему, самое безопасное место для современного человека в прошлом?
        Все подумали, что под кроватью в собственной спальне, вчера, но никто ничего не сказал.
        - В гуще битвы на Бойне, - веско сообщил Курои. - В крайнем случае, при Гастингсе.
        - Почему? - решился спросить Гвидион.
        - Потому что в разгар битвы на Бойне вы можете появиться там хоть в джинсах и с бутылкой пива «Murphy’s», торчащей из кармана, и никто этого не заметит! - назидательно сказал Курои.

* * *
        В один из первых школьных дней Мерлин суетливо созвал первый курс, стал повыше на лестничных ступенях, чтобы все его видели, и сказал:
        - С сегодняшнего дня к вам будет приставлен куратор. Чтобы вы ко мне не приставали с ерундой, с мелочами не лезли чтобы ко мне… к личности такого масштаба!.. Что у кого-то там пуговица оторвалась, губы потрескались… Масляная плошка коптит. Половичок… уползает. Со всем этим прошу к куратору. Что у кого-то там резинка порвалась на штанах, нос облупился, тетрадь закончилась… Если кому нужно второе одеяло или еще что-нибудь… А на мне нечего виснуть, я тоже, знаете… живой человек! . Другое дело - Кервин Квирт. И липнуть к нему, и виснуть на нем - пожалуйста. Сколько угодно, - сказав это, Мерлин опасливо огляделся и хотел уже скрыться.
        - А какой предмет он ведет? - спросили из толпы.
        - У вас - никакой. Слава Богу, - озабоченно ответил Мерлин. - А вообще он ведет на старших курсах… это… уйму различных дисциплин. Обратитесь к расписанию.
        - А как он выглядит? - беспокоились первокурсники.
        - А как он выглядит, вы скоро узнаете, - пригрозил Мерлин, подхватил полы своего балахона и припустил от них во всю прыть.
        Трое или четверо простодушных первокурсников, попытавшихся на другой день отыскать по расписанию Кервина Квирта и подойти к нему с мелкими жалобами, вернулись бледные и испуганные. По их словам, страшнее этого они никогда ничего в жизни не видели. Едва засунув свои носы в щель массивной двери, за которой Кервин Квирт вел свой предмет - восстановление из пепла, они забыли, зачем пришли, и зареклись впредь шляться по аудиториям старших курсов. На лекции происходило что-то неописуемое, и в эпицентре неописуемого располагался Кервин Квирт.
        Бедная Крейри, которая хотела всего-навсего пожаловаться ему, что боится темноты и что дома у нее был ночник - такой глиняный домик с окошком, со свечкой внутри, - а здесь нету, рассказывала, трясясь мелкой дрожью:
        - Там посередине темнота, и в воздухе - как будто метла метет…
        - Нет, это сам воздух закручивался в спираль. Со свистом, - поправил ее Лливарх.
        - Нет, это Вселенная закручивалась со свистом в спираль, а темно было, потому что вот эта вот воронка вобрала в себя весь свет, - перебил Дилан.
        - Там все по воздуху летело, колотилось об стены, и посреди аудитории сгущалась темнота, а в этой темноте…
        - Нет, погодите, самое страшное там было не это… Там был звук, он шел как будто из-под пола…
        - Это было такое кунфу, что меня чуть не расплющило, - с наигранной бодростью сказала Морвидд - самая большая оптимистка из всех, кто видел Кервина Квирта.
        - Короче: там стоял Кервин Квирт и растирал все кругом себя в порошок!
        - Нет, он просто вел рукой по воздуху, и…
        - И на месте воздуха оставались черные дыры.
        - Он, кажется, хотел к нам обернуться!..
        - Если бы он обернулся на нас, я бы умерла! - воскликнула Крейри.
        - А… какого он вида? - осторожно спросил кто-то.
        - Я не знаю, какого он вида, потому что когда я его увидела, у меня померкло в глазах, - отвечала Крейри.
        - От него исходит черное сияние, и он… э-э… у него были крылья за спиной или мне показалось? - трезво спросила Морвидд.
        - А я еще хотел попросить у него второе одеяло. Боже, да я лучше буду спать совсем без одеяла! - от души сказал Лливарх.
        - И это наш куратор? - громко вопросил Ллевелис в тишине.

* * *
        - Мой Бог! - сказал Мак Кархи. - Бервин, нет никаких причин расстраиваться. Действительно, куст бузины и тисовое дерево были немножко… странные, но это не причина для того, чтобы биться головой об стену.
        - А человечек с дудочкой?
        Человечек с дудочкой, который сидел в кусте, действительно не получился. То есть он получился с удочкой и злобно удил что-то на сухой земле.
        - Знаете, Бервин, когда я начинал заниматься поэзией Туата Де Дананн, мне казалось, что у меня изо рта сыплются жабы, как у мачехиной дочки в сказке.
        - Но… доктор Мак Кархи… может быть, мне позаниматься дополнительно?
        Мак Кархи почесал в затылке.
        - В этом есть резон. Может быть, с профессором Коналлом О’Доналлом? Он гораздо сильнее меня в этом предмете.
        Бервин, поникнув, ни слова не ответил.
        - А может быть, прямо с кем-то из Туата Де Дананн? - развил свою мысль Мак Кархи.
        - Я мог бы договориться.
        Бервин, сын Эйлонви, невнятно пробормотал слова благодарности и отказа и выскочил за дверь. Мак Кархи озадаченно посмотрел ему вслед.

* * *
        Первокурсники, помогая друг другу, подталкивая один другого на узкой лестнице, вползли на самый верх башни Стражей, на химию. Они пришли с урока валлийской литературы, по дороге не переставая играть в метаморфозы Талиесина. Это была одна из любимых школьных игр, имевшая не самые простые правила, но внешне состоявшая в нанизывании строк в подражание прологу поэмы Талиесина «Битва деревьев»:
        - Я был орлом в небесах, плыл лодкою в бурном море, я был пузырьком в бочке пива и год был морскою пеной, - говорил милый и улыбчивый Афарви, сын Кентигерна, ища глазами того, кто должен был перехватить у него эстафету.
        - Я был в сраженье мечом и щитом, тот меч отражавшим, - подхватил Мейрхион, сын Лоури, - я был водой дождевой и был Тарквинием Змейком.
        - Ох, сейчас Змейк придет! - сказала Керидвен, но не теряя времени, подхватила: - Я был языком огня и бревном, в том огне горевшим, я был совою в дупле и дуплом, сову…
        - Содержащим, - ехидно подсказал Ллевелис.
        - Приютившим, - выкрутилась Керидвен. - Светил маяком на скале, ночную тьму разгоняя, семь лет на одежде Мак Кехта я пробыл пятном кровавым…
        - Я был рогами оленя и юго-западным ветром, - продолжила красавица Энид, - ошибкой лежал в основе неправильных вычислений, я был еловой корой, высокой травой в долине, был парусом корабля, державшего путь в Канаду…
        - Я был виноградной лозой и буквой заглавной в книге, - подхватил эстафету Ллевелис, - семь лет был струною арфы…
        - …и в каждой бочке затычкой, - вставил Гвидион.
        - …и год - травою морскою, - не смущаясь, закончил Ллевелис, и, склонив голову, с юмором посмотрел на Гвидиона.
        - Я был черепицей на крыше, трактатом о смысле жизни, - подхватил Гвидион, - закатным отблеском был и был поломойной тряпкой.
        - Я простирался мостом над течением рек могучих, - откликнулась Морвидд, - был посохом пилигрима и мхом на дорожном камне…
        - Я был полынью в степи и был отраженным эхом, я был заплатой на юбке торговки любовным зельем, - включился Дилан, сын Гвейра, - был свежим номером «Таймс», поистине это было, малиновой пенкой был и криком в ночи беззвездной.
        - Пятнадцать лет я лежал в кургане на Каэр-Керддин, я прялкой был и клубком, был черной дырой Вселенной, - присоединился Клиддно, - кофейной мельницей был, полоской на шкуре зверя, я был рисунком мелком и облачком плыл над Римом.
        Конечно, у них не получалось так, как у старших студентов, но все-таки и им удавалось вызвать ощущение полной свободы и безграничной надежности всего сущего, ради которого затевалась эта игра.
        - Я был тропой вдоль ручья и веточкой ежевики, фамильным сервизом был четырежды десять весен, - начал Афарви и оборвал, заслышав быстрые шаги поднимающегося на башню учителя.
        Тарквиний Змейк ворвался в класс, как свежий ветер, и задал вопрос, неожиданный для учителя химии:
        - Вы знаете, как выглядит китайский иероглиф «учиться»?
        Никто не знал.
        - Он составлен из трех элементов: ребенок под крышей, а сверху над ним - когти. Вопросы есть?
        И Гвидион сразу понял, что у него в сердце всегда найдется место для предмета, который ведет Тарквиний Змейк.
        Змейк оглядел поверх их голов всю школу, крыши и шпили Кармартена и реку Аск, - с башни Стражей открывался исключительный вид, так как окна там были сразу на все четыре стороны света, - перевел взгляд с голубя, притулившегося с другой стороны окна на парапете, на затихших учеников и сказал:
        - К вам подбирается сейчас некое вещество. Хотя определить его состав вы пока еще не в состоянии, поскольку органикой мы займемся еще не скоро, я думаю, вам будет полезно с ним познакомиться и взглянуть на него непредвзято.
        Все огляделись. Действительно, по полу ползло нечто, напоминавшее зеленый пудинг.
        - Знакомьтесь, пожалуйста, - повел рукой Змейк. - Турбуленциум хоррибиле, - вещество поклонилось. - Класс первого года обучения. - Теперь поклонился класс. - Сложный состав турбуленция выводит его далеко за пределы программы первого года обучения, но я полагаю, что начать внушать студентам уважение к химическим элементам и соединениям, основанное на личном с ними знакомстве, никогда не рано. Уверен, что студенты никогда не путали и не преуменьшали бы в своих ответах атомную массу и период полураспада плутония, если бы знали, как плутоний на это обижается. Турбуленций - одно из древнейших соединений в составе нашей планеты, в чистом виде его осталось не так уж много, и без преувеличений можно сказать, что вы имеете право гордиться этим знакомством.
        Пока Змейк говорил, турбуленциум уже уполз. Видимо, он вообще проползал мимо по своим делам, и Змейк представил их ему, просто воспользовавшись удобным случаем. Специально ради них беспокоить древнее вещество он, конечно же, не стал бы. Они почувствовали себя маленькими и очень недавно возникшими, и нельзя сказать, чтобы дальнейшее течение урока разуверило их в этом. Змейк умел приближать свой предмет через непосредственное сравнение с учениками и проведение прямых параллелей. «А вы плавитесь при гораздо меньших температурах», - говорил он спокойно, и Афарви с Двинвен, болтавшие на задней парте, вздрагивали, перехватывали пронзительный взгляд черных глаз Змейка и начинали слушать очень внимательно.
        Гвидион мечтал договориться с преподавателем химии об индивидуальном спецкурсе по фармакологии, и, не найдя в себе сил приблизиться к Змейку сразу после занятия, ошеломленный его язвительностью и непостижимостью, он, тем не менее, в тот же день упрямо стал разузнавать, где находятся личные покои Змейка. Вначале выбор его не очень удачно пал на доктора Рианнон. Она передернула плечом и воскликнула: «А почему, собственно, я должна это знать?!» «Я не имел в виду», - пробормотал сконфуженный Гвидион и ретировался. Он обратился к Моргану-ап-Керригу, но тот только что учил третий курс забывать хорошо знакомые лица и совершенно случайно выбрал Змейка в качестве объекта забвения. Поэтому он, лучезарно улыбаясь, некоторое время пытался вспомнить, кто это, но потом, махнув рукой, с извиняющейся улыбкой проследовал прочь. Совершенно неожиданно Гвидиону помог доктор Зигфрид Вёльсунг, преподаватель драконографии. Он стоял на балконе, опоясывавшем башню Стражей, и трубил в рог, созывая своих студентов, но, расслышав в промежутках между сигналами рога вопрос Гвидиона, заданный Моргану-ап-Керригу, прервался и
четко сказал с легким древневерхненемецким акцентом:
        - На самом верху Пиктской башни.
        В тот же день после уроков Гвидион отправился в Пиктскую башню. Он миновал кабинет для занятий медициной, лабораторию Мак Кехта, ярусы, где обитал доктор Итарнан, грустный миниатюрный пиктолог-фонетист, поднялся еще на несколько витков винтовой лестницы, выглядывая по дороге из бойниц, и остановился перед дверью, очевидно, ведущей в кабинет Змейка. Откуда-то доносился странный музыкальный звук, как будто медная бабочка билась о стекло. Гвидион еще раз мысленно проговорил все приличествующие случаю извинения и постучался. Никто не открыл. Змейка в кабинете не было. Тогда Гвидион решил дожидаться. Он сел на пол прямо перед дверью, сунул за спину сумку с книгами, стал клевать носом и незаметно для себя заснул. Проснувшись, он обнаружил, что сидит на том же самом месте, однако дверь переместилась и теперь находится слева от него. Следовательно, Змейк вернулся, не стал будить Гвидиона и предпочел сдвинуть дверь относительно Гвидиона, чтобы без помех войти в кабинет. Сделал ли он это из сострадания, смешанного с ехидством, или просто машинально, сказать было трудно; однако после этого Гвидион как-то не
нашел в себе сил постучать в дверь во второй раз.

* * *
        Ладить с застенчивой башенкой Бранвен мог только добрейший Морган-ап-Керриг, но и он не мог уговорить ее постоять на месте и никуда не прятаться. Как с возмущением сказал однажды Мерлин на педсовете, «давайте смотреть правде в глаза: эту башню можно встретить только случайно». Когда студентам нужно было к определенному часу подойти в Бранвен на искусство забвения, начиналась охота с озиранием окрестностей и одалживанием друг у друга биноклей. Наконец кто-нибудь замечал флюгер Бранвен, торчащий из-за какой-нибудь большой башни, указывая пальцем, говорил «О!» - и все, кому нужно было на семинар к Моргану-ап-Керригу, бросались туда.
        Общие поиски Бранвен Гвидион уже пропустил, задержавшись, как всегда, для разговора с Мак Кехтом; он посмотрел, не нацарапал ли ему кто значка в холле на стене, не нашел, выбежал на верхнюю галерею и обвел вопросительным взглядом все видные ему башни Северной и Южной четверти, ища, не высунется ли откуда Бранвен. По противоположной галерее быстрым шагом прошел Тарквиний Змейк, окруженный какими-то пляшущими огнями - возможно, болотными или святого Эльма, с которыми он беседовал на ходу. Змейк вел на девятом курсе преображение стихий, и его семинар начинался через минуту. Трое старших студентов, отыскав хороший серый валун, катили его профессору Лютгарде на завтрак. Как всякая каменная великанша, профессор Лютгарда питалась камнями. Обмытый волнами Аска серый валун был для нее как булочка, и заметившие это студенты всегда рады были ей услужить. Лютгарда, со своей стороны, в холодные зимние ночи, особенно если не хватало дров для камина, одалживала студентам свои запасные шерстяные носки, в которых хорошо было спать как в спальном мешке. Студенты говорили при этом, укладываясь в носок: «А вообще-то
наша Лютгарда очень изящная. И нога у нее маленькая. Вдвоем в ее носок никак не втиснешься».

…Когда молодые люди с валуном скрылись за поворотом, по коридору прошелся Мерлин, ища, кого бы ему усыновить, и наступила тишина. Гвидион привстал на цыпочки, и ему показалось, что где-то в Южной четверти мелькнул характерный балкончик. Да! На сей раз бедняжка Бранвен спряталась за башню Невенхир и смущенно топталась там.

…Он влетел, запыхавшись, в аудиторию, на ходу разматывая шарф, и плюхнулся рядом с Ллевелисом, изо всех сил ловя каждое слово Моргана-ап-Керрига. Профессор Морган с таким видом, словно его только что спустили сюда с луны, говорил:
        - Я надеюсь, вы помните, о чем мы с вами говорили на прошлом занятии, - все, кто мало-мальски знал профессора, ни на минуту не усомнились бы, что за этим стоит
«потому что я не помню». - Сейчас мы с вами в начале пути, но я от души верю, что хотя бы некоторые из вас сумеют с годами достичь таких же высот в искусстве забвения, как ваш учитель и наставник Мерлин, который без малейших усилий забывает собственное имя. Разумеется, такое дано не каждому, но не следует опускать рук и отказываться от постоянной практики оттого лишь, что вершина искусства кажется нам недосягаемой.

* * *
        В башне Сновидений шло занятие по приметам времени. Мак Кархи достал плоские прозрачные коробочки и стал последовательно вынимать из них маленькие диски с круглыми отверстиями посередине, отливающие золотым и зеленым. Некоторые сверкали всеми цветами радуги. Почти все они были покрыты какими-то письменами.
        - Что это? - хором ахнули девочки, особенно падкие на всякого рода красоту. - Что это такое?
        - Эти диски служат носителями информации, - сказал Мак Кархи. - Можете записать это как определение.
        После этого Мак Кархи сжато обрисовал функцию дисков в истории, в особенности остановившись на метательном диске - оружии бога Вишну, коснувшись и Фестского диска, и яшмовых дисков Ян Бо-Юна.
        - Что до наших с вами дисков, - продолжил Мак Кархи, аккуратно нанизывая диски из коробочек на шнурок, - то на них также встречаются надписи. Часть их состоит из одних только согласных, отчего возникает предположение, что сам писавший часто уже не владеет искусством чтения букв, сохраняя в памяти только их начертания, причем надписи в целом придается сакральное значение. Однако вот здесь, - Мак Кархи поднял повыше один из дисков, - мы ясно можем разобрать… слово «защита». Опыт чтения галльских, а также древнегерманских рунических надписей, естественно, наводит нас на мысль, что содержание надписи в целом сводится к мольбе о защите от темных сил…, - тем временем Мак Кархи связал из поблескивающих дисков и шнурочков довольно сложную конструкцию, - и, таким образом, мы с высокой степенью достоверности можем установить, что интересующим нас артефактам приписывается в наше время типичная защитная функция.
        К этому времени все уже изнывали от любопытства.
        - Талисман подвешивается под потолком, - разрешил всеобщие сомнения Мак Кархи. - Диски, покачиваясь, издают звон, отгоняя тем самым злых духов, а также сверкают в лучах закатного солнца.
        Мак Кархи встал на перевернутую винную бочку и ловко прицепил готовый талисман под потолком. Все глаз не могли оторвать от восхитительной воздушной конструкции.
        - Доктор Мак Кархи!.. - первыми опомнившись, заныли девочки. - А где вы это взяли? .
        - Полтора часа автобусом до Кардиффа, - лукаво сказал Мак Кархи, - а там во всякой лавочке, над которой вы увидите вывеску - надкушенное яблоко.
        Мак Кархи секунду помолчал. Все почувствовали какую-то заминку.
        - А сейчас мы займемся изучением основной функции этих дисков, - упавшим голосом продолжал Мак Кархи. - Вычеркните все после слов «носители информации». Этак черт знает до чего можно договориться!..

«Я согласен, что исторический метод подачи материала имеет неоспоримые преимущества, - говорил Мак Кархи в тот же вечер Мерлину, - но ведь не всегда получается его применить, черт побери!»

* * *
        Профессор Мэлдун, ожидавший на астрономической площадке башни Невенхир, стоял у излета лестницы и помогал выбившимся из сил первокурсникам преодолеть последние ступени, галантно подавая девочкам руку. Все, из последних сил образовав полукруг, рухнули на пол, ловя ртом воздух, и некоторое время ничего не могли произнести. Темная и величественная башня Невенхир была каким-то образом еще выше башни Стражей, хотя известно было, что башня Стражей - самая высокая в школе. Профессор Мэлдун, посмеиваясь, похаживал по периметру открытой площадки и дожидался, пока ученики вновь обретут способность воспринимать окружающее.
        Мэлдун, сын Айлиля, по роду занятий был путешественником. Он преподавал в школе географию, астрономию и навигацию, и нагрузка у него была не меньше, чем у других преподавателей, но все равно всегда казалось, что он делает это как-то пролетом. Он был как перелетная птица. Говорил ли он про самые отдаленные страны или описывал звезды южного неба, чувствовалось, что он, вне всяких сомнений, бывал в этих странах, и, как уверяли некоторые ехидные старшекурсники, на этих звездах тоже. Он появлялся перед учениками с дивным загаром, вынесенным из Индии, с указкой, сделанной из дерева джарра, и с перуанским амулетом на шее, и ясно было, что сразу по окончании урока он будет уже далеко. Он проверял тетрадки, сплавляясь по Замбези, и возвращал их с прилипшими к страницам листьями каких-то экзотических растений, насекомыми джунглей и с брызгами сока безымянных плодов. Он мог, порывшись в своем саквояже, одарить вдруг всех девочек пестрыми бусами из орехов неизвестного дерева, лукаво прибавив: «Полагаю, всем известно их назначение». На многих старинных картах в библиотеке, на которых было множество белых
пятен, рукой учеников последующих поколений посреди самых обширных пятен нанесена бывала карандашиком аккуратная точка с пояснением: «проф. Мэлдун». Это не было хулиганством, это была в некотором роде дань восхищения. В дальнем холле Южной четверти была древняя мозаика, на которой какой-то ирландец, уроженец северного Мюнстера, - такие лица и сейчас нетрудно увидеть там, заглянув под лавку в пабе, - плыл в ладье под парусом, стройный как кедр, веселый как жаворонок, с морскими звездами в волосах, соленой коркой на губах и двенадцатью спутниками с рожами отнюдь не христианскими. Все сначала думали, что это аллегорическое воплощение юности и отчаянного сумасбродства, пока однажды Керидвен, Морвидд и Двинвен не заметили, что это профессор Мэлдун.
        Мэлдун видел своих учеников изредка, ненадолго и, как правило, в неподходящей обстановке. Уроки были слишком коротки, времени не хватало. Поэтому, встречая кого-нибудь из первокурсников в коридорах, на лестницах и переходах и пролетая мимо них, как пущенная из лука стрела, профессор Мэлдун бросал на ходу вопрос и, не притормаживая, получал ответ: «Ближайшая к Солнцу звезда?» - «Проксима Центавра!» - «Пример короткопериодической цефеиды?» - «RR Лиры!» - «Пример двойной звезды?» - «Мицар - Алькор!» - «Карликовая цефеида?» - «Дельта Щита!». И если где-то среди мирной толпы во время обеда начинались внезапно крики: «Что такое радиус Шварцшильда?» - уже было ясно, что это профессор Мэлдун на бегу встретился с первым курсом. Ученики поспешно проглатывали пшенную кашу, чтобы без каши во рту с честью принять вызов: «Кто впервые наблюдал переменную звезду?» - «Гиппарх!»
«Можно подумать, что ее никто до Гиппарха не наблюдал! - строго говорил Мерлин, раскладывая черпачком добавки каши. - Коллега Мэлдун, не морочьте детям головы. Дайте спокойно поесть. Я лично наблюдал переменные звезды, когда Гиппарх еще пешком под стол ходил», - ворчливо заверял он и спроваживал полного энтузиазма Мэлдуна. «Если бы я спрашивал их, какая первая по яркости звезда в созвездии Персея, вы, вероятно, также объявили бы, что это вы, коллега?» - колко замечал Мэлдун, но уходил.
        Сегодня Мэлдун отодвинул ногой свой саквояж - чтобы не сидеть совсем уж откровенно на чемоданах во время урока, - присел на верблюжье седло, вывезенное им в свое время из Феса и служившее предметом мебели, развернул на полу выделанную шкуру бизона и сказал:
        - Попробуем взглянуть на наше звездное небо другим взглядом. Индейцы прерий иначе, чем мы, группируют в созвездия те звезды, которые мы видим. Перед вами звездная карта Великих Равнин. Семь Девочек - это Плеяды. Тропа Духов - Млечный Путь. А в остальном… поглядите сюда. Афарви, сын Кентигерна! Что входит в созвездие Рука Вождя?
        - Пояс Ориона, меч Ориона, Ригель и бета Эридана, - отвечал Афарви, водя пальцем по карте.
        - Браво. Созвездие Ящерицы, Шонед, дочь Тейрниона.
        - Лебедь, почти целиком.
        - Блестяще. Телери, дочь Тангвен, что относится к созвездию Черепахи?
        - Четыре звезды из панциря Черепахи - это Квадрат Пегаса, - начала Телери. - А хвостик… хвостик…, - Телери заволновалась, не помня названия звезды, глаза ее наполнялись слезами.
        - Будем считать, что она втянула хвостик, - успокоительно сказал Мэлдун. При всей своей стремительности он был чуток к душевному состоянию учеников.

* * *
        - А что, собственно, с Бервином? - спросил Мерлин Мак Кархи как-то вечером, цепко ухватив его за рукав и затаскивая к себе в кабинет.
        - С Бервином?
        - Да, да. С Бервином, сыном Эйлонви. Я не мог бы назвать его жизнерадостным.
        - Положа руку на Библию, и я не мог бы.
        - Мальчику не дается ваша варварская поэзия.
        - «Не дается» - не то слово. Я бы сказал, она отчаянно отбивается. Но я же не травлю его.
        - Оуэн! - укоризненно покачал головой Мерлин. - И вы еще преподаете в школе! Причина всех его неудач - в вас.
        - Спасибо, - сказал Мак Кархи.
        - Ах, да нет же! Не в вас как в педагоге. Он отвечал бы по предмету гораздо лучше, если бы отвечал не вам. Вы не видите, что он теряется, стоя именно перед вами?
        - Когда я стою перед ним, я всегда почему-то вижу его именно перед собой, - съязвил Мак Кархи.
        - А зря, - сурово оборвал его Мерлин. - Сходите на другие предметы, хоть к Финтану. И посмотрите.

…Мак Кархи исполнил этот совет и, превратившись в ворона, незаметно просидел весь урок на наследии фоморов, прикинувшись чучелом на шкафу. Он был поражен. Превращения, которые шли по программе, давались Бервину лучше всех. В то время как другие, сбившись в кучку на одной из парт, чесали задней ногой в затылке, размышляя, как бы им отделаться от внешности хомяков, Бервин свободно сменил семь обличий - от ястреба до куницы, превратился в самого себя, потом - в обезьянку, уморительно почесался, долго мельтешил у профессора Финтана перед глазами в виде сойки и под конец, по личной просьбе профессора, провисел до конца урока на потолочной балке в обличье зверя-ленивца.
        Мак Кархи сидел на шкафу в виде чучела, чувствуя непреодолимое желание нахохлиться. В конце урока, выпроводив всех учеников, Финтан стащил Бервина за хвост с балки, двумя-тремя жестами стряхнул с него облик ленивца и деликатно спросил:
        - Ну, что вы здесь висите? Когда же мы начнем наконец специализироваться серьезно, а, Бервин? Я предложил бы вам присоединиться к моему семинару на девятом курсе.
        - Видите ли, профессор…, - смущенно, но корректно отвечал Бервин, не называя Финтана учителем и, следовательно, не выказывая намерения стать его учеником, - я хочу заниматься только поэзией.
        Финтан не повел и бровью. Он не выдал ни своего огорчения, ни удивления.
        - Ну что ж, Бервин, - сказал он спокойно, - ваше желание свято.
        Со стороны шкафа донесся какой-то сдавленный звук. Там тихо крякнул Мак Кархи.

…Сходив таким же образом еще на несколько предметов, Мак Кархи вернулся к Мерлину с тяжелым сердцем.
        - На других уроках Бервин абсолютно раскован. Огромное дарование в области метаморфоз, остроумнейшие реплики по-латыни у Орбилия, почти полное отсутствие страха перед Курои!.. У меня он роняет книги из рук, он способен сесть мимо стула, и ум его не назовешь живым даже под страхом смертной казни.
        - Делайте выводы из этих обстоятельств, коллега, - сказал Мерлин.
        - Мне не следовало браться за преподавание? - предположил Мак Кархи.
        - Ну, началось, - вздохнул Мерлин. - Все как дети малые. Вы знаете, Оуэн, как тяжело, когда вам особенно не дается именно тот предмет, преподаватель по которому нравится больше всего?

* * *
        Проискав все утро парные носки, Ллевелис, чтобы все-таки попасть на древнегреческий, решил срезать дорогу. Ему нужно было в Винную башню, но вместо того, чтобы пройти поверху, не спуская с этой башни глаз, как поступил бы, к примеру, Гвидион, он углубился в каменные переходы, которые, как ему показалось, могут привести в Южную четверть скорее. Он пробежал через каминный зал, свернул налево, и лестница вдруг круто ушла наверх, хотя, по разумению Ллевелиса, ей надо было бы идти вниз. Он прошел по ней в надежде, что там как-нибудь разберется, но, выглянув из первой же встретившейся бойницы, не смог понять, где он. Пол под ногами изгибался дугой, как если бы он стоял на горбатом мостике. Он рискнул и протиснулся в овальное окошко в каменной стене. С той стороны он с изумлением обнаружил, что вылез изо рта у Медузы Горгоны, сделанной на стене в виде барельефа. Это не очень ему понравилось, но делать было нечего. Лезть обратно Горгоне в рот он побоялся. Он немножко испугался и стал спускаться по бывшей справа винтовой лестнице, но скоро попал в полную темноту и вынужден был вернуться. Тогда он прошел
вперед, все ускоряя шаг, чтобы посмотреть, куда приведет его коридор, и быстро вышел к закрытым дубовым дверям, изображавшим собою переплетение ветвей в древесной чаще. Ниоткуда не доносилось ни звука. Тогда Ллевелис решил вернуться по своим следам и попал в помещение с мозаичным полом и библейскими сюжетами на стенах. Если бы он раньше через такое проходил, он бы запомнил. Потом он узнал, как ему показалось, лестницу, виденную им в Южной четверти, и обрадованно побежал по ней вниз, но при первом же повороте лестница вдруг раздвоилась. Места раздвоения лестницы Ллевелис решительно не помнил. Он рискнул пойти направо и вышел в двусветный зал, где под лепными потолками носились ласточки, то и дело ныряя то в одно, то в другое окно. Ллевелису вдруг показалось, что он в какой-то забытой части школы, куда никто никогда не придет. Он ужаснулся и очертя голову кинулся вниз по истертым ступеням в ближайшую арку. С разбегу он вылетел к подножию барельефа с пляшущим драконом. «Почему я в Драконьей башне?» - мелькнуло у Ллевелиса. Ему всегда казалось, что Драконья башня в Северной четверти. «Тут, кажется, на
этом барельефе надо что-то нажать, он провернется, и за ним откроется какой-то коридор… или вход в поточную аудиторию, не помню», - и Ллевелис запрыгал на месте, пытаясь достать повыше и стукнуть кулаком по нужному месту барельефа.
        - Извините, я не отвлекаю вас? - с изысканной вежливостью спросил кто-то у него за спиной.
        Ллевелис обернулся и увидел молодого человека в преподавательской мантии, прожженной и залатанной в паре мест.
        - Если вы не располагаете сейчас временем, то я охотно…
        - Нет, нет, я располагаю! - завопил Ллевелис.
        - Видите ли, я Кервин Квирт, - сказал молодой человек. - Дело в том, что я… Простите, куда вы направлялись? В Винную башню? Могу я проводить вас… с вашего позволения?
        Тут Ллевелис внезапно понял, что с ним случилось. Он забрел в башню Бранвен, и, пока он бегал внутри нее, она плавной походкой переместилась из Южной четверти в Северную.
        - А вы правда можете восстановить кого угодно из пепла? - не успев опомниться, брякнул он.
        Кервин Квирт изумленно воззрился на него.
        - А, восстановление из пепла! - рассмеялся он. - Нет, мы, собственно, занимаемся реконструкцией тканей исчезнувших видов животных и растений на основе изучения их биохимического состава по сохранившимся останкам. Речь идет об анализе органических соединений, не более того… но традиционное название предмета, вы правы, вводит в заблуждение, - он улыбнулся. - Возможно, тот, кто так его назвал, на заре средних веков, действительно собирался что-то восстанавливать…
        - Но вы… Говорят, у вас на лекциях… творится что-то несусветное, - осторожно подбирая слова, сказал Ллевелис. - Будто какие-то… взрывы сверхновых звезд происходят… э-э… прямо в классе.
        - Это, вероятно, кто-нибудь попал ко мне на морфологию облаков и закатов. Возможно, на какие-то ураганные явления, - перебирая в уме варианты, сказал Кервин Квирт. - Может быть, даже смерч. Но я о другом. Мне показалось, что вы не жалуетесь на состояние камина в вашей комнате только лишь из деликатности. В действительности его ведь не чистили уже сотню лет. Я думаю, я как куратор имею право задать этот вопрос: вы не мерзнете по вечерам?
        Очень скоро первокурсники перестали бояться Кервина Квирта. Немалую роль в этом сыграло и то, что они больше не ходили к нему на лекции.

* * *
        Змейк, преподаватель химии, был малоэмоционален, и обожание студентов скользило по нему, не задевая. Прилипнуть к Тарквинию Змейку таким же образом, как, например, к Мак Кехту, было невозможно: к нему ничто не липло. Змейк поощрял учеников к теоретическому эксперименту, а затем беспощадно комментировал то, что видел:
        - На выходе у вас это соединится вот с этим и грянет, я полагаю, взрыв? - мимоходом замечал он. Гвидиона поражало то, как Змейк ухитряется, едва взглянув в их тетради, так точно описать сущность происходящего. Змейк умел, без задержки проходя между рядами, бросать на ходу:
        - И тут вы, Горонви, сын Элери, оказываетесь с ног до головы в липкой черной жидкости, которая образовалась у вас оттого, что вы неверно разделили на четыре и не учли свойств первого элемента.
        Проходя мимо Афарви, он, почти не глядя в его тетрадь, заметил вскользь:
        - Последние пять минут вы дышите метаном. И по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли.
        Мельком задержав взгляд на Двинвен, грызущей перо над химической задачей, Змейк проговорил:
        - Ваш эксперимент очень смел, но хочу предупредить вас, что полученное вами фосфоресцирующее вещество возгоняется и оседает на лицах собравшихся.
        Иногда Змейк выражался загадочно. Так, заглянув однажды в бумажные вычисления Энид, он походя сказал:
        - Руки.
        - Что руки? - испугалась Энид.
        - У вас красивые руки, - скривился Змейк. - Между тем вы запутались на втором этапе вычислений, и если я что-нибудь смыслю в химии, вы вот-вот получите атомарный кислород. Мне жаль ваши руки, он оставляет страшные рубцы.
        - Ой, - сказала Энид и густо зачеркнула все написанное.
        Вообще, чем опаснее была ситуация, тем более краток был Змейк. Поэтому когда один раз, задержавшись на миг возле Гвидиона с его сумбурными расчетами, Змейк сказал:
«Ха», Гвидион втянул голову в плечи, уверенный, что он ненароком получил как минимум мгновенно убивающий радиоактивный изотоп, и ему конец. Однако Змейк сказал лишь: «Усложним задачу», - и быстро начертал в тетради Гвидиона другое уравнение, много сложнее только что им решенного.

…Была пятница, урок химии подходил к концу, Тарквиний Змейк собирался дать задание на дом. Мел в его пальцах взметнулся к доске.
        - Страница сорок девять и ее оборотная сторона, - проговорил он. Воспроизведя эти слова на доске, он нетерпеливым жестом распустил класс, вернулся за учительский стол и углубился в собственные записи.
        Ллевелис с любопытством листнул учебник. Оборотная сторона страницы 49 была чистой. Он воззрился на Змейка, однако лицо того ничего не выражало.
        Гвидион, отчаянно надеявшийся договориться сегодня со Змейком о спецкурсе по фармакологии, очень храбро приблизился к нему, прижал руку к сердцу, открыл рот и набрал воздуха в легкие. Если Змейк не станет поднимать на него глаза, подумалось Гвидиону, то он, ей-богу, отважится обратиться к нему. Змейк закончил писать, отложил перо и, не поднимая глаз, исчез.

* * *
        На занятии по языку зверей и птиц их ждала первая в жизни практика: доктор Рианнон выкопала откуда-то угрюмого старого лиса. Когда Гвидион, запыхавшись, вбежал в кабинет, лис сидел у камина, а Рианнон выталкивала учеников по очереди вперед, делая им знак начинать беседу, и по виду ее ясно было, что не меньше половины выводка ее воспитанников уже осрамилось. Лис был исключительно мрачен, озабочен чем-то своим и неразговорчив. Никакая улыбка на его длинной морде и не ночевала. Морвидд, дочь Модрон, стояла перед высоким гостем, бледная от волнения, и лепетала что-то, подвывая, но уже было ясно, что завязать хоть сколько-нибудь стоящую беседу ей не удастся. Действительно: лис смотрел на нее одним только глазом, с величайшей мрачностью.
        Гвидиону стало неловко. Подойдя, он опустился на четвереньки, оттолкнул носом Морвидд, поджал пальцы, чтобы спрятать ногти, и скромно уселся перед гостем на ковре, избегая смотреть выше черных чулочков на его лапах, чтобы соблюсти субординацию. Так сидел он не одну минуту. Наконец почтенный посетитель удостоил его обнюхиваньем, и тогда Гвидион сказал на хорошем лисьем:
        - Да будет здорова ваша супруга и все ваши детки, и пусть будет больше запасных выходов в вашей норе и меньше охотников в красных куртках у нас в Британии. Да не потревожит звук охотничьего рожка сна ни одной лисы на этом острове до самых последних времен.
        - Клянусь святым Рейнаром! - старый лис открыл оба глаза. - А вот этот у вас неплох.
        Гвидион повел ухом.
        - Да, этот лисенок… то есть ребенок… он способный, - зарделась доктор Рианнон.
        - Так ты полагаешь, что охота на лис - недостойная забава, я верно тебя понял? - протянул старый лис, вновь обращая свою острую морду к Гвидиону.
        - Более того, я полагаю, что подобное могли выдумать только англичане. При потомках Мата и Придери остров не знал бы такого позора, - и поскольку старый лис принялся в этот момент ловить блох, Гвидион тоже несколько раз щелкнул зубами у себя над плечом, чтобы не выглядеть неучтивым, ибо подчеркнутое неучастие в этом деле можно было принять за намек вроде: если, мол, тут кто и блохастый, то только не я.
        - Да, этот у вас очень хорош, - удовлетворенно кивнул лис. И в качестве поощрения слегка куснул Гвидиона за ухо.
        После этого и остальные осмелели и тоже подошли поближе. Лис пришел в благодушное настроение, разговорился и даже рассказал, как однажды ему довелось устраивать большое красочное представление: выход герцога. Под звук рогов он вывел далеко в поле самого лорда Слиппери, герцога Ноттингемского, со всеми гостями и сворой - с целой сворой гостей, и все в нарядных костюмах, - с доезжачими в красных камзолах, с серебряными охотничьими рожками… эх, да что там говорить! Было же время!.. И вот, старательно исполнив все, что от него требовалось, потратив немало ценного времени, но так и не дождавшись от зарвавшихся гостей ни благодарности, ни должного внимания, он решил всех оставить и уйти не прощаясь, - даже не добегая до опушки леса. Он просто не спеша пролез под корни одиноко стоявшего в поле дуба, где, кстати, начинался один из удаленных боковых ходов его собственной разветвленной норы. В той охоте участвовал гостивший у герцога архиепископ Кентерберийский, который спешился, чтобы лично заглянуть в нору, с досадой хлопнул себя по колену, после чего уже окончательно уронил себя в глазах всего лисьего
народа, выругавшись непристойным словом.
        Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.

* * *
        В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.
        Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
        - А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
        - Боже, какой ужас! - простонал Ллевелис. - Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
        - Уверяю вас, вы ошибаетесь, - мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. - Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
        Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
        - Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
        Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.

* * *
        Небрежное отношение Мак Кархи к самому себе до сих пор не позволяло ему предположить, что он может быть для кого-то кумиром, однако когда Мерлин разжевал ему эту мысль, гибкий ум Мак Кархи достроил всю остальную картину, и он ужаснулся собственной черствости в отношении Бервина, сына Эйлонви. Когда на очередном уроке поэзии Бервин произнес «и сонные леса в Лох-Килле» и остался смотреть расширенными глазами на появившуюся посреди класса большущую лису, которая, зевая, укладывалась на пол, Мак Кархи очень деликатно сказал:
        - Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.
        Бервин испуганно съежился.
        - Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
        Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.
        - Будет чай со сливками, - сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.

* * *
        У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, - если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», - и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт,
тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли? , нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он
возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.

* * *
        В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.
        На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.
        Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:
        - Еще задолго до вторжения римлян в Британию…
        - Дитя мое, чувствую, что вы пошли по моим стопам, - бесцеремонно перебил его Мерлин. - Со мной однажды тоже вот такая вышла промашка. Помню, один очень верный приверженец короля был казнен как изменник. А все оттого, что я не успел объяснить, кто он такой. Прибежать-то я прибежал, а объяснить не успел. Я еще издали, подходя к плахе, начал речь о вреде смертной казни. Ну, как положено, пробежался по эллинам, перешел к римлянам… притянул за уши отцов Церкви… Словом, когда я дошел до современной схоластики, голова уже слетела с плеч.
        Мерлин повертел на пальце кольцо с малахитом и, видя, что все ошеломленно молчат, добавил:
        - Да. Чтобы пасть с должным треском, надо все-таки иметь до этого некоторый вес.
        Разумеется, после этого Ллевелис забыл, зачем он вставал с места.

* * *
        В середине своего полуночного урока архивариус Хлодвиг жестом фокусника извлек древнейший список саги «Безумие Суибне», «с отвращением выполненный монахом О’Клери», как гласила приписка в конце манускрипта. Все взбодрились и стали щипать друг друга, почувствовав, что намечается контрольная работа.
        - Как О’Клери получил пурпурный, бирюзовый и оранжевый цвета, использованные в заставках и буквицах? Полное описание технологии. Кто напишет «раздавил комара» или «пролил сидр», на того я найду управу, - беззлобно пригрозил Нахтфогель. - Затем составите бестиарий, - велел архивариус и, полагая, что засадил тем самым всех за работу, принялся готовить себе кофе на каминной решетке.
        Все тут же безотрывно вперились в глоссы и примечания на полях рукописи. О’Клери был истинным сыном своего народа, мрачноватым и беззаботным. «Что-то покойники мерещатся, и голова с утра болит, - доверительно начинал он приписку на полях справа. - Вчера ночью подрались с отцом О’Лири из-за природы Троицы…» Оторваться от творчества безвестного О’Клери было невозможно. Вся жизнь монастыря, ожидающего со дня на день нападения викингов, вставала перед глазами.
        Гвидион честно попытался отвлечься от глосс. Он нетвердо помнил, как получить пурпур, однако, собравшись с мыслями, начерно набросал: «Истолочь в ступке высушенные цветы наперстянки с раковинами индийских моллюсков, затем растереть их на плоском камне с яичным желтком до консистенции сметаны, а белок взбить, смешав с отваром из змеиных выползков…»
        - Э, э. Так ведь могут и сжечь за колдовство, - ненавязчиво заметил Дилан, сын Гвейра, заглянув ему через плечо.

«Во времена моей молодости, - продолжал на полях О’Клери, - любой знал наизусть эту прискорбную сагу, и никто ее не переписывал. Нынче же младшее поколение ничего не помнит, дошли до ручки».
        Керидвен, уже принявшаяся за составление бестиария, толкнула Гвидиона локтем в бок и показала на одну из заставок:
        - Как ты думаешь, это Птица Рух? - спросила она шепотом.
        - Это явление Духа Святого, - твердо отвечал Гвидион, воспитанный в строгости и имевший наметанный взгляд на такие вещи.

* * *
        - Коварство Змейка неописуемо, - вяло сказал Ллевелис, еще раз освежив в памяти задание по химии, и упал как подстреленный на кровать. Пока он подбирал на лютне мелодию «Гвендолен», Гвидион, забравшись с ногами на сундук, честно корпел над заданием. Потом он стукнул себя по лбу, еще раз рассмотрел чистую страницу в учебнике и пошел на кухню.
        На кухне всем заправляли хлебопечки. Это были такие маленькие толстые тетушки, обычному человеку чуть выше колена, в голландских чепцах и передниках, похожие друг на друга и ворчливые. Они брали на себя всю работу по хозяйству, в том числе и стирку, и даже пошив обуви по мерке, а почему назывались именно хлебопечками - никто не знал. Взамен они требовали должного к себе уважения, а также очень радовались, когда им дарили обычные булавки. Дареные булавки они закалывали на чепец. Гвидион попросил у них горсточку соли, и две хлебопечки, встав на стол и взявшись с двух сторон за полотняный мешочек, с ответственным видом принялись трясти его над подставленной ладонью Гвидиона. Он оглядел кухню и заметил, что в дальнем углу одиноко сидит Тарквиний Змейк перед тарелкой с остывшим омлетом. Змейк, опустив подбородок на сплетенные пальцы, некоторое время молча смотрел в огонь кухонного камина, потом встал и вышел. Гвидион, зажав в кулаке горсть соли и на ходу поблагодарив, кинулся за ним, надеясь переговорить о спецкурсе. В коридоре Змейка не было. Гвидион посмотрел на север и на юг, выругал себя за
нерасторопность и побрел к себе в комнату, где посыпал солью чистую страницу и не особенно удивился, когда увидел, что на ней проступают фиолетовые буквы: прозрачное вещество, формула которого давалась на странице 49, вступало в реакцию с хлоридом натрия.

* * *
        Бервин, сын Эйлонви, тихонечко поднимался по лестнице к двери кабинета Мак Кархи, не понимая, как же это у него хватит духа в нее постучать. Бервин видел в Мак Кархи великого ученого, тонкую натуру, человека, погруженного в научные изыскания. Сам Мак Кархи видел в себе безалаберного шалопая и ветреника, погруженного страшно сказать во что, и старался только не привлекать внимания учеников к тому, во что он погружен. Когда Бервин постучался к нему в кабинет, он отложил игривый роман XIV века с фривольными миниатюрами и пододвинул к себе научный труд по метрам и размерам.
        В кабинете Мак Кархи со скрещенными ветками рябины над дверью, за которые Мерлин давно выговаривал ему как за хулиганство, царила атмосфера непринужденного оживления. Толкаясь, три хлебопечки пытались почистить ковер, ворча на Мак Кархи, чтобы он поднял с пола свитки с поэмами, каменные плиты с текстами и свои ноги. Мак Кархи отшучивался, поднимал тяжелые плиты, угощал хлебопечек сушеными яблоками и под конец вручил им целую связку булавок на шнурке.
        - Да, Бервин, как я рад вам, входите! - сказал он, почесывая голову всей пятерней в размышлении, куда он подевал остатки чая. В результате он заварил вместо чая какие-то травы, одолженные ему Блодвидд, доктором ботаники, про которые он забыл, для чего они были нужны; травы внезапно оказали снотворное действие, и они с Бервином проспали до глубокой ночи. Через семь часов они одновременно очнулись в креслах друг напротив друга. За окном горели огоньки в домах Кармартена и огни бакенов на реке Аск.
        - Так, ну, чайку попили, - сказал Мак Кархи.
        Они поглядели друг на друга и начали хохотать. Это недоразумение как-то прибавило непринужденности обстановке. Описав широкий круг над рекой, на подоконник присел архивариус Нахтфогель и, недовольно щурясь от обилия света в комнате, забубнил:
        - Вот та рукопись, Оуэн, что я дал вам в прошлый раз, была немного повреждена по краям, а в особенности на сгибах…
        - Я буду крайне осторожен, милейший господин Хлодвиг, край-не, - любезно заверил его Мак Кархи. - Прошу простить, у меня сейчас ученик, - и он захлопнул окно.
        Бервин, восхищенным взглядом следивший за Мак Кархи, вспомнив, зачем он здесь, стал копаться в сумке, вытягивая тетрадь с записями. Тяжело вздохнув, он попробовал прочесть строфу-другую из Финна, над которым бился всю ночь. Он замолчал безо всяких просьб со стороны Мак Кархи, и губы его задрожали.
        - Да что вы, Бервин, - сказал Мак Кархи. - Вы чудесно читаете. Если бы вы знали, как я пою!.. И потом, вы знаете, ведь есть тексты, которые и я совершенно не в состоянии прочесть! - обрадованно спохватился он. - Да, да, вот, например, поэма Кетарна, сына Аэда, посвященная приходу зимы. Это очень сложный текст. Где же она?
        - он стал перебирать все подряд на книжной полке. - А, вот! Поэма четвертого века, с лакунами, и даже после восстановления Джерарда Мерфи в ней сам черт ногу сломит. Язык тяжелейший, аллитерации - не дай бог… Старая филидическая школа… Да что там говорить! - он махнул рукой, увлекшись. - Вот смотрите. Клич диких гусей над соленой водой, поник рыжий вереск в горах… Взгляните на эту лакуну в четвертой строфе, Бервин, - ни одно из предложенных восстановлений ни в какие ворота не лезет!..
        И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, - последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:
        Крик ястреба краткий - и в щель меж корней
        От страха скрывается лис, -
        Бервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.
        - Почему вы замолчали, учитель? - поинтересовался он.
        - Здесь дальше нет текста, - несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. - Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» - и большая лакуна до конца.
        - Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, - засмеялся Бервин. - Смотрите. Вот ястреб, - он быстро продемонстрировал, - теперь лис, - он огрызнулся и посмотрел злобно, - и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!
        - Подождите, я посмотрю по аллитерации, - неподдельно оживился Мак Кархи. - Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.
        Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», - и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», - и сел, потирая лоб.
        - Бервин, кажется, вы восстановили одно из самых темных мест в поэзии четвертого века, - сказал он.
        - Я? - искренне удивился Бервин. - Что вы, учитель! Я этой поэмы и в глаза не видел!..
        - Но воплотиться после лиса получается только в фазанов? - рассматривая его непростым взглядом, уточнил Мак Кархи.
        - Во всяком случае, там птичье воплощение, - задумался Бервин. - Да нет, что я говорю! Только в фазанов. Честное слово. Попробуйте сами.
        - Дело в том, Бервин, - радостно сказал Мак Кархи, - что я и вполовину так не владею искусством метаморфоз, как вы. Поэзия Туата Де Дананн вызывает к жизни названные образы, но когда замолкаешь, они перестают появляться. Все восстанавливали эту лакуну с карандашом в руках, и только вы догадались сделать это таким способом!..
        Бервин, совсем опешивший от таких слов, благоговейно заглянул в поэму, которой до этого не решался и коснуться.
        - Боже мой, - сказал Мак Кархи, уступая ему книгу, - ведь чтобы сделать то, что вы сделали, надо очень тонко чувствовать поэзию!..
        - Большой тонкости во мне нет, - смутился Бервин. - Просто Кетарн, сын Аэда… очень гармоничен.

* * *
        Доктор Зигфрид Вёльсунг, высокий, суховатый, с истинно немецкой внешностью, раз в неделю, по четвергам, вел драконографию, где требовал от студентов безукоризненной точности описаний и соблюдения формы вплоть до запятой. В классе, где со стен смотрели наглядные пособия с изображением всевозможных видов драконов, первокурсников поначалу охватывала некоторая робость. Доктора Вёльсунга почему-то очень легко было представить себе в доспехах, темных и непробиваемых, пальцы его во время объяснений стискивались на спинке стула, как на рукояти меча, и когда он говорил, что не надо без особых причин пользоваться ни курсивом, ни тем более двойным выделением, все понимали, что действительно не надо. Первый курс писал ему доклады и парафразы, составлял библиографию, конспектировал, реферировал, составлял примечания, комментарии, сноски, списки, резюме, с закрытыми глазами мог перечислить полсотни справочных изданий с точными выходными данными, но при этом полной загадкой для всех оставалось одно - существуют драконы в действительности или нет? Доктор Зигфрид не спешил просвещать их на этот счет. На прямые
вопросы он спокойно отвечал с легким древневерхненемецким акцентом: «Когда вы освоите элементарные правила работы со справочными и энциклопедическими изданиями и научитесь составлять библиографию, на которую можно будет взглянуть без боли в сердце, тогда мы посмотрим. От хорошей библиографии еще никто не умирал. Also… А вам, Двинвен, дочь Кинлана, я не советую проявлять излишнее любопытство в отношении драконов, пока вы не уясните себе, насколько неуместно выглядит в библиографии прочерк на месте года издания! Что с того, что в самой книге год издания не указан? Он должен вставать у вас перед глазами, начертанный огненными буквами, как если бы его вырубили топором! - доктор Зигфрид щеголял иногда обрывками валлийских поговорок, обычно не к месту. - Что же до вас, Эльвин, сын Кинира, то я искренне не понимаю, как человек, постоянно пишущий вместо значка параграфа скрипичный ключ, может всерьез интересоваться существованием драконов. В вашей ситуации это, мягко говоря, преждевременно».
        Подозрение учеников относительно воинского облика, проступавшего сквозь будничные черты доктора Зигфрида, было не напрасным. В один из четвергов Зигфрид Вёльсунг раздал ученикам по толстой пачке каталожных карточек с заданием разложить их по алфавиту. Все углубились каждый в свои карточки, где встречались самые разные языки, пиктография, клинопись, тайнопись, по пять имен и фамилий у автора, мутирующие на глазах согласные… наконец, некоторые карточки просто кусались. Словом, было чем заняться. Наступила тишина.
        В это время в класс заглянула Лютгарда, которая зашла поприветствовать Зигфрида, поскольку не видела его с лета. Доктор Вёльсунг при виде Лютгарды мгновенно преобразился, приняв воинское обличье, как будто сошел с неведомого гобелена. Он стал в три раза выше, на нем оказались боевые доспехи, тяжелый шлем и меч у пояса, а голос его стал звучать как колокол. Пол под его ногами прогнулся, стены дрогнули. Он шагнул великанше навстречу и пожал ей руку, для чего Лютгарде все-таки пришлось немножко нагнуться. Зигфрид в устрашающем обличье и неизменная Лютгарда что-то рокотали в вышине голосами, приближающимися по силе к раскатам грома. Первокурсники выронили все карточки, в ужасе полегли под парты и вжались в пол. Они не понимали ни слова, отчего разговор казался им еще страшнее, и только позже, опомнившись, они сообразили, что это был просто очень древний верхненемецкий.
        Когда за профессором Лютгардой закрылась дверь, доктор Зигфрид, снова обычного роста и в черной мантии, вернулся к своему столу, строго постучал по нему указкой и удивленно сказал:
        - Что такое? Немедленно всем сесть за парты. Почему вы лежите на полу? Стоит учителю отвернуться, и начинается хулиганство!..
        - Что это было? - шепотом спросила Керидвен у Ллевелиса, неуверенно поднимаясь на четвереньки.
        - Кажется, его истинный облик, - с трудом разлепив губы, выдавил Ллевелис и подал ей руку, чтобы помочь встать.

…О том, чтобы не сделать домашнее задание по драконографии, никто как-то не думал: прилагались все усилия. Афарви, высунув язык от напряжения, копировал из энциклопедии рисунок с изображением самца дракона редкого подвида - корнуольский любопытный (уши спрятаны под крылья), - и размышлял вслух:
        - Я уже понял: когда мы научимся всем методикам описания драконов, доктор Зигфрид сообщит нам, что драконов не существует, - он отчеркнул поля в два пальца и с тяжелым вздохом принялся выводить посреди строки заголовок «Реферат по драконографии».
        Морвидд, которая рядом вычерчивала график «Возрастание злобности у драконов отряда Чешуйчатые, семейство Беспардонные в связи с климатическими изменениями», сказала:
        - Так и слышу это. Доктор Зигфрид откашляется и скажет: «Ну вот, теперь вы умеете составить библиографию любого типа и ни разу не ошибиться при оформлении иллюстраций и ссылок. Желаю вам успеха в тех дисциплинах, объекты изучения которых реально существуют».
        Ллевелис пытался выведать у старшеклассников, двигавших во дворе отвал в рамках семинара по археологии, как обстоит дело с драконами и не разочарует ли их курс драконографии в его полном виде, но те только мрачно улыбались.

* * *
        В пятницу Тарквиний Змейк впервые допустил первый курс в химическую лабораторию, и первый день в лаборатории Змейка запомнился всем надолго и многим - навсегда. Он привел их к порогу этого храма, отпер дверь ключом и ушел, потому что его позвали. Все сначала замерли на пороге, опасаясь сильно продвигаться вперед. Наконец, кто посмелее, шагнул внутрь, а вслед за ними зашли и остальные и застыли, рассматривая иронично глядящие на них портреты Мухаммеда ар-Рази и Альберта Великого, а также порошки и жидкости, стоящие повсюду в шкафах и на полках. Постепенно всех как магнитом притянул висящий возле двери лист пергамента, на котором были написаны лабораторные правила:
        ОБЩИЕ ПРАВИЛА

1. Делай работу молча. Нарушая молчание, ты подвергаешь опасности себя и результаты своих опытов.

2. Место работы. Выбирай его тщательно - так, чтобы оно не бросалось в глаза.

3. Желание отдохнуть - первый признак поражения.

4. Будь внимателен к материалам, обращайся только к тем веществам, реакцию которых ты способен предсказать.

5. Знай свой предмет. Незнание влечет за собой смерть, которая и без того неизбежно ожидает всех нас, так зачем же еще приближать ее?
        ЧАСТНЫЕ ПРАВИЛА
1. Не лей воду в кислоту. Вода закипит, и брызги раствора кислоты могут попасть в лицо.

2. При работе со щелочными металлами в случае возгорания не гаси огонь водой.

3. При содержании хлора в воздухе 0,9 мл/л смерть наступает в течение пяти минут.

4. Получив серьезную рану в ходе экперимента, прежде всего озаботься тем, чтобы твоя кровь не попала в чистое исходное вещество и не испортила его.

5. Всегда фиксируй письменно все стадии эксперимента, лучше всего - в стихотворной форме.
        Дочитав до этого места, Крейри запаниковала, попятилась и опрокинула колбу со ртутью. Толстостенная колба разбилась вдребезги, и ртуть с грохотом разбежалась по полу лаборатории в виде мелких блестящих шариков, которые зловеще быстро ускакали в разные углы. Началась суета. Гвидион довольно быстро убедил Ллевелиса не ползать по полу на коленях и не пытаться собрать капли ртути в ладонь. Но что, собственно, делать, он и сам не знал. Минут пять все пытались вымести страшное вещество из разных углов веником и собрать на совочек. Заметив, что ничего не получается, все стали наперебой вспоминать ужасные симптомы отравления парами ртути. При этом Дилан описал их настолько красочно, что все почувствовали приближение галлюцинаций. Змейк не возвращался. Растерянные первокурсники задались вопросом, можно ли теперь вообще заниматься в этом помещении. Когда учитель снова вошел в лабораторию, все кинулись к нему в панике, думая, что урок придется отменять.
        - У меня, кажется, уже галлюцинации, - слабенько прошептала Энид, прислоняясь к стенке.
        - Для галлюцинаций рановато, - уверенно сказал Змейк. - Разлитая ртуть - довольно частая ситуация, и отменять занятие мы, безусловно, не будем. Поступать в этом случае нужно так: в первую очередь, откройте окно, чтобы помещение проветривалось.
        Змейк расположился на преподавательском месте и, слегка постукивая пальцами по столешнице, продолжил достаточно безразличным тоном уделять инструкции, бросая слова в пространство и ни на кого в особенности не глядя. Нечего и говорить, что каждая его реплика порождала цепь лихорадочных действий.
        - Теперь следует собрать видимые глазом капли ртути, пользуясь зачищенной медной проволокой или, в крайнем случае, бронзовой монетой. Далее надо ликвидировать мелкие капли ртути, которые не удалось собрать, и те, что затекли в щели, - интонации Змейка не выражали ни малейшего беспокойства. - Ртуть можно засыпать серой. Однако реакция Hg + S = HgS[Hg - hydrargyrum, S - sulphur.] протекает только на поверхности ртутных шариков, из глубины же ртуть продолжает спокойно испаряться, - бесстрастно уточнил он.
        Ллевелис, успевший найти и вытащить из шкафчика серу, остановился на полдороге.
        - Можно обработать ртуть насыщенным раствором хлорного железа, который окисляет металл, - сказал Змейк, - и затем собрать раствор сухой тряпкой. Разумеется, в резиновых перчатках, - прибавил он задумчиво. - Или воспользоваться йодной настойкой. К сожалению, ни то, ни другое лучше не использовать на паркетном полу,
        - заметил он вскользь, чем остановил на лету целый тайфун бурной деятельности. - Самый надежный способ - засыпать все места, куда могла попасть ртуть, хлоркой, хлорамином или любым средством, содержащим хлор. Рассыпанный порошок следует смочить водой… именно смочить, а не залить, - бесстрастно уточнил он, - и оставить на несколько часов. За это время ртуть превратится в хлорид ртути (II) или оксид ртути (II), - в зависимости от того, что вы использовали. Остатки хлорки нужно убрать влажной тряпкой, ссыпать в пакет и отнести в мусорный ящик. А теперь перейдем собственно к теме нашего сегодняшнего занятия.
        Студенты перевели дух и расселись по местам, все еще переговариваясь и в возбуждении поглядывая на образующуюся на полу кашицу хлорида ртути. Змейк ровно и невозмутимо продолжал:
        - Моя история относится к 1760 году, когда фармацевт французской армии Клод Луи Кадэ проводил перегонку ацетата калия с оксидом мышьяка (III). Сейчас затруднительно установить, что именно было целью его эксперимента. В результате же была получена жидкость с отвратительным чесночным запахом, самовоспламеняющаяся на воздухе. Поскольку это было явно не то, что хотел получить Кадэ, исследовать жидкость он не стал. Вы же к концу урока назовете мне полученное им соединение. Приступайте.
        - Но это же органическое соединение! - вырвалось у Гвидиона, пораженного такой несправедливостью. - Мы не проходили органику!
        - Прекрасно, - сказал Змейк. - Я вижу, вы наконец перестали отвлекаться и сосредоточились на предмете. Истинная тема нашего с вами занятия - ферромагнитные свойства лантанидов. Снимите с себя все железо и заприте в шкафу. Долой, долой все побрякушки, из волос особенно! Советую также временно расстаться с символами вашей религии, которые вы носите на шее. Сейчас мы изготовим мощный постоянный магнит, от которого вас невозможно будет оторвать, если на вас будет что-нибудь металлическое.
        Стаскивая через голову символ религии, Гвидион слушал чеканные формулировки Змейка: «Каких свойств вещества чаще всего добивается неорганическая химия? - В большинстве случаев - экстремальных!» - и предчувствовал, что, похоже, и сегодня не отважится подойти к учителю по поводу курса фармакологии.

* * *
        Бодрая толпа первокурсников отправилась в пятницу после наследия на берег Аска, чтобы закинуть, где поглубже, фоморскую сеть для рыбной ловли. Однако вместо того, чтобы поймать кого-нибудь сетью, они очень быстро прямо руками выловили из реки бледненькую девушку в длинной белой не то рубахе, не то очень упрощенного покроя платье с простенькой вышивкой, с жалким ожерельем из навязавшихся ей на шею водорослей, которые вне воды сразу сникли и стали как спутанные нити. Девушка лежала у кромки прибоя и производила впечатление человека, отползшего как можно дальше от воды и потерявшего сознание.
        - Она полоскала белье на берегу, и ее сбило с ног волной и утащило в воду, - сказал Дилан.
        - Наглоталась воды. Бывает, - сказал Гвидион. - Мы ее сейчас откачаем.
        Некоторое время они делали, что могли. Цвет лица девушки стремительно становился зеленоватым, и видно было, что ей плохо.
        - Надо позвать Мак Кехта, у нас просто сил не хватает, - растерянно сказал Гвидион, отступаясь. - Как говорится, если ты делал искусственное дыхание и не сломал при этом пациенту пару ребер, можешь считать, что ты ничего не делал. Надо сильнее давить на грудную клетку, я сильней не могу.
        И они потащили девушку в школу. К этому времени у нее начались судороги, которые, по мнению Гвидиона, были чем-то странны, но он не мог понять, чем. Он пошел за Мак Кехтом.
        Вокруг девушки из Аска собрались уже и девочки.
        - Какая жалкая, прозрачная совсем, - сказала Энид. - Может, она топилась?
        - Типун тебе на язык, - сказала Керидвен.
        - Ни в коем случае, - сказал Ллевелис. - Она, наоборот, выплыла. Она молодец. Сейчас ее Мак Кехт одним своим видом… оживит.
        - Чур, я держу волосы, - сказала Крейри.
        Все это происходило в двадцати шагах от дома Финтана.
        Вдруг из дома вылетел профессор Финтан, страшно ругаясь, раскидал их в стороны, сгреб девушку одной рукой за ноги у щиколоток, легко поднял и бросил в колодец. Потом обернулся к первокурсникам, сильно изменившись в лице.
        - Вы считаете возможным наблюдать, как живое существо задыхается у вас на глазах?.
        В голосе его послышался рокот подземных вод и гул океана. Все настолько испугались, впервые в жизни увидев Финтана в гневе, что от ужаса язык проглотили. Но тут между ними и Финтаном встал неизменный Кервин Квирт в своей непрезентабельной рабочей мантии, с совершенным спокойствием на лице.
        - Коллега, при всем моем уважении, - сказал он.
        Финтан сжал пальцами свой амулет и тяжело поглядел на Кервина Квирта.
        - Я их куратор, - пояснил Кервин Квирт.
        - А я их учитель, - сказал Финтан.
        Некоторое время они молчали.
        - По-вашему, утрата учениками человеческого облика не входит в компетенцию преподавателей? - спросил Финтан. - Вы считаете, что вот это вот… научное наблюдение… за процессом умирания… это…
        - Это не то, что вы думаете, - сказал Кервин Квирт. - Они невежественны, да, но не бесчувственны. Они пытались ей помочь. Они же не распознали, к какому виду она принадлежит!
        - Как можно не распознать это? Как? - вскричал Финтан. - Ее одежда, орнамент, украшения, сам фенотип…
        - Это вы знаете фенотипы всего, что плавает в Аске! Вы! Не требуйте этого от детей, - сказал куратор.
        Финтан почесал грудь под рубахой, еще раз обвел всех взглядом и, тяжело ступая, ушел обратно в дом.
        - Ну вот. Все хорошо, - сказал Кервин Квирт, когда первокурсники окружили его, как воробышки. - Этот колодец очень глубокий, он сообщается с рекой. Она уже в Аске. Вам следует знать, что подводный мир Аска… чрезвычайно разнообразен.
        - Я не понял, если кто-то тонет, вытаскивать его или нет? - хмуро спросил Дилан.
        - Да, - нетерпеливо сказал куратор, - если у него есть легкие.

* * *
        По субботам после уроков в кабинете Рианнон на башне Парадоксов собирался факультатив по хоровому пению. Там встречались все, кто умел петь и кто хоть что-то понимал в музыке. Рианнон играла на арфе, Дилан - на скрипке, Морвидд - на гобое, а Кервин Квирт - на валлийском рожке. Уже третью субботу они разучивали церковный хорал Антонио Сальери, причем после долго не расходились, горячо обсуждая, как переложить музыку Сальери для арфы, скрипки, гобоя и валлийского рожка. Вот и сейчас все склонились над желтоватыми нотными листами, - Рианнон постаралась и извлекла для них из недр библиотеки чуть ли не оригинал рукописи Сальери, - и, перебивая друг друга, до самого заката обсуждали, как лучше сделать, пока наконец Дилан-ап-Гвейр из чистого озорства не переложил начало хорала на триольный ритм. Под это они станцевали степ, поглядели друг на друга и поняли, что пора расходиться.
        - Позор, позор, - сказал задумчиво Кервин Квирт, прихватывая с собой пару нотных листов, чтобы подумать над ними на досуге. - Только если столкнетесь случайно где-нибудь с Сальери, не рассказывайте ему, как все это звучит.
        - Черт, боязно даже как-то домой идти, - пожаловалась вскользь Керидвен, выходя вместе с Морвидд и Кервином Квиртом. - У меня там мышь. Доктор Квирт, а что делают, когда мышь?..
        - Вы позволите, я зайду к вам? - попросил Кервин Квирт.
        И они, не переставая спорить о хорале, точнее, о том, как бы не очень сильно испортить его своей трактовкой, направились втроем в комнату Керидвен.
        - Я тут ее задвинула тумбочкой, - оживленно объяснила Керидвен куратору и опасливо указала на тумбочку в углу.
        Кервин Квирт засучил рукава, отодвинул тумбочку, открывшую вход в нору, с видом знатока присел перед норой на корточки, накрошил на пол хлеба и попросил не шуметь.
        - Когда поджидаешь мышь, - объяснил он вполголоса, - самое главное - вести себя как можно тише.
        Все затаились.
        - А что, вы играли на валлийском рожке с детства? - шепотом спросила Керидвен.
        - Да, - шепотом ответил Кервин Квирт. - Это почему-то входило в одну обойму с дворцовым этикетом, геральдикой и бальными танцами.
        - Вот это да! А откуда же вам удалось почерпнуть сведения о реальном мире?
        - В детстве, - шепотом сказал Кервин Квирт, - родители привезли меня в эту школу, потому что много слышали о ней. По-моему, слышали они о ней в основном от меня. У них почему-то сложилось мнение, что это какой-то пансион для наследников благородных семейств. Когда они привезли меня в школу, они думали оставить меня здесь года на четыре, не больше. Про 12-тилетнее обучение они, конечно, не знали. Мне страшно повезло. Когда я постучал в дверь, к нам вышел Тарквиний Змейк, который сразу произвел очень хорошее впечатление на родителей своим холодным и высокомерным тоном. Когда мама робко поинтересовалась, достаточно ли это элитное заведение, Змейк, глазом не моргнув, сказал: «Достаточно. На многие предметы здесь вообще допускают только избранных». Это совершенно подкупило родителей и решило мою судьбу. Думаю, если бы они наткнулись на демократичного Мерлина, мне бы в школе не бывать.
        - А как же 12-тилетнее обучение? - прошептала Морвидд.
        - Через четыре года я сделал вид, что закончил школу. Я вернулся на лето домой, а осенью якобы отправился в поездку по Фландрии, оттуда меня вдруг потянуло в Альгамбру… ну, и так далее. До сих пор разъезжаю.
        К тому времени, когда вышла мышь и поела все крошки, Кервин Квирт и девочки были по горло увлечены разговором.
        - Никогда не думала, что это такое замечательное занятие - ждать мышь, - шепотом сказала раскрасневшаяся Керидвен. - Нужно сделать это традицией. Приглашать друзей и вообще… Ведь если кто понимает, ждать мышь - это потрясающее развлечение!
        - Да, но для этого, - сказал Кервин Квирт, потянувшийся было к мыши, - как ни крути, мышь должна быть.
        И он задержал над мышью руку с кружевным платком.
        - Верно, - согласилась Керидвен. - Но ведь это же очень хорошо, когда есть мышь, как вы думаете?
        - Пожалуй, - в раздумье сказал Кервин Квирт, складывая и пряча платок. - Пожалуй, в этом что-то есть.

* * *
        - Мои научные тетради - в библиотеке, записи по текущему эксперименту - в лаборатории, - скороговоркой говорил Кервин Квирт Мерлину, терзая в руке кружевной платок. - У Горонви иногда идет носом кровь, надо сказать об этом Мак Кехту. Гвенллиан потеряла записную книжку, я ее нашел, вот она.
        Первокурсники трагически облепили Кервина Квирта. Все понимали, что он может не вернуться.
        - Вам очень хорошо с косичкой, - утешала его Крейри. Она говорила о напудренном парике, который Кервин Квирт примерил, прежде чем убрать в саквояж. - А у вас в семье все так ходят?
        - Нет, в этот раз особенно большой костюмированный прием. И бал, - сквозь зубы объяснил Кервин Квирт, причем лицо его при этих словах исказилось.
        - Прием, надо же. Ой, я давно хотел спросить: в какой руке держат салфетку?
        - А вот такая бывает вилка с двумя зубчиками, вроде как фруктовая, только маленькая, - она для чего?
        - А если у тебя слева шесть вилок, а не пять, то для чего шестая?
        - Я обязательно объясню вам когда-нибудь, - сдавленным голосом сказал Кервин Квирт и, делая над собой усилие, высвободил руки. Ллевелис неохотно отпустил его рукав, ибо с любопытством рассматривал запонку.
        - А что это? - спросил он.
        - Это мой фамильный герб. Заяц, преследующий борзую, на красном поле, - вздохнул Кервин Квирт. Его шаги простучали по плитам двора, испещренным пятнами рассветного солнца, и дверь, ведущая в школу и из школы, захлопнулась за ним.
        - При том, что вся его жизнь является костюмированным балом, - вздохнул Мерлин, - авось вытерпит как-нибудь и это. Вот чья любовь к родителям вызывает восхищение, - назидательно обратился он ко всем. - А ну-ка, поскакали все быстро и написали письма родителям! - шикнул он на первый курс. - Куда-а? - с этими словами он подзадержал Ллевелиса, Гвидиона и Керидвен, дочь Пеблига, на всякий случай некоторое время грозил у них перед носом скрюченным пальцем, потом притащил их к себе в кабинет и ворчливо сказал:
        - Ну, вы рисовать-то умеете хоть чуть-чуть?
        Вопрос был задан таким тоном, как будто ничего хорошего от их способностей к рисованию он заранее не ждал. Сказав это, он немедленно повернулся к ним спиной и стал копаться в шкафу. Мерлин извлек из ларчика краски и кисти и сунул им в руки заляпанные тюбики, баночки и тряпочки.
        - Ну, значит, так. Вы, конечно, знаете, что у нас в школе живут черепахи… расписные?
        У учеников пропал дар речи.

…Проходя как раз на днях с Мэлдуном через небольшой, с четырех сторон замкнутый солнечный дворик в Южной четверти, где грелись на солнышке на камнях добрые две сотни расписных черепах, Мерлин оглядел их привычно-одобрительным взглядом, но потом спохватился и строго спросил:
        - Почему все расписные, а вон те не расписные?
        - Так это новые народились. Вы же сюда лет триста не заглядывали, коллега! - не задумываясь ответил Мэлдун. - Нерасписанные - это молодняк, им всего-то лет по сто пятьдесят. Не успели еще расписать.
        - Непорядок, - буркнул Мерлин.
        И вот теперь он объяснял онемевшим первокурсникам:
        - Тех, что новые, без узоров, распишете. Только очень модерном-то не увлекайтесь. Ну, и из старых - посмотрите там хозяйским глазом: если где какая облупилась, - значит, подновите.
        Керидвен рассматривала баночки с красками. На ближайшей аккуратными буквами было пропечатано: «Для росписи черепах. Лазурная».
        - Вот и золотую красочку вам даю, держите, кому? - оживленно суетился Мерлин. - Тех, что помельче, - тоненькой кисточкой, знаете, как пасхальное яйцо. Ну, а крупных - на усмотрение, только новыми-то веяниями не увлекайтесь, говорю.
        Ллевелис набрался храбрости и спросил, что Мерлин подразумевает под модерном и новыми веяниями. Оказалось, Византию. Пообещав не злоупотреблять византийским стилем росписи, все пошли в указанный дворик и действительно обнаружили там очерченный Мерлином фронт работ. Расписные черепахи мирно дремали или пощипывали листья одуванчиков, иногда переползая с места на место. Некоторые в самом деле были не расписаны. Гвидион пооткрывал банки с краской, почтительно протер тряпочкой близлежащую черепаху и начал рисовать на ней растительно-птичий орнамент, который у всякого человека кельтского происхождения как-то выходит из-под рук сам собой. Керидвен подумала, подумала, постучала ногтем по черепахе, чтобы та спряталась, и начала изображать в три цвета сцену вроде тех, что бывают на древнегреческих амфорах, гидриях, кратерах, киликах, канфарах, скифосах, ситулах, киафах, ольпах, келебах и ойнохоях: словом, кто-то душит кого-то в колыбели. С Ллевелисом было не так просто: он дважды начинал и дважды бросал и споласкивал черепаху в фонтане, так что черепаха даже стремилась от него уплыть, интенсивно работая
лапами. Наконец его посетило вдохновение, и в стиле наскальных рисунков из пещер плейстоцена он убедительно изобразил громадного зайца, преследующего свору борзых.

* * *
        Гвенллиан, дочь Марха, стояла на пороге школы и робко прихорашивалась. Она раздумывала, выйти ли ей в город и купить там дорогие бусы или просто нанизать ягоды рябины на обычную суровую нитку и никуда не ходить. В это время кто-то звякнул бронзовым молотком с противоположной стороны двери, потянул за ручку и вошел. По виду его было совершенно ясно, что это новичок, который в школе впервые, но сбит с толку он отнюдь не был. Это был растрепанный молодой человек в клетчатой юбке, с лицом, которое можно было просто сразу чеканить на монетах, настолько несгибаемая воля на нем рисовалась. Сопровождаемый ароматом горного вереска и шалфея и извечным, хотя и небанально насвистываемым мотивом «Зеленых рукавов», в школе появился Фингалл МакКольм.
        Фингалл МакКольм умел выдувать из волынки четыре разных мелодии, ходил в юбке в зеленую с синим клетку, с рваной бахромой понизу, закалывал свой тартан булавкой от сглаза, и ему было на все наплевать. Он опоздал к началу учебного года почти на полтора месяца, потому что пришел пешком из Шотландии, из очень горной местности.
        - Это школа? - спросил МакКольм, сваливая с плеча тяжелую сумку.
        - Школа, - подтвердила Гвенллиан. - У тебя репейник в волосах.
        - Чертополох, - поправил ее Фингалл.
        - Хочешь, я выну? - предложила Гвенллиан.
        - Ха! Ты думаешь, он случайно туда нападал? Это символ Шотландии, девушка.

«Ха» в шотландском языке означало и «да», и «нет», и «как поживаете?», и «спасибо, хорошо».
        - Как сюда записаться? - спросил Фингалл, беря быка за рога.
        - Здесь нужно сдать экзамен такому старенькому профессору, - обьяснила Гвенллиан.
        - Только он очень молодо выглядит, - поспешно добавила она.
        - Разберемся, - сказал МакКольм.
        - Юбка у тебя очень, - сказала Гвенллиан.
        - Что очень? - с интересом переспросил Фингалл.
        - Мне бы такую, - сказала Гвенллиан. - Темно-зеленая клетка, с синей полосой… Здорово.
        - …ничего проще, - живо отозвался Фингалл, сглотнув остальную часть предложения. - Выходи за меня, и тебя завалят такой клеткой на юбки. Ярдов сто к свадьбе наткут. Это цвета моего клана.
        - А что за свадьба? - удивилась Гвенллиан.
        - Отличнейшая свадьба, - убежденно сказал МакКольм. - Весь север Шотландии всколыхнем.
        - Да мы друг друга еще не видели, - слабо возразила Гвенллиан, не привыкшая к такому напору.
        - Пойдем под свет, - потребовал МакКольм, взял ее за руку и потянул из-под арки во двор.
        - Я повторяю свое предложение, - сказал он через секунду. - И я сложу к твоим ногам цветы Лохри, туманы Куан, и солнца луч в Глен-Велен.
        - Это стихи? - зарделась Гвенллиан.
        - В оригинале - да, - сурово сказал Фингалл.
        Немногословность и железная хватка шотландца поразили Гвенллиан в самое сердце. Однако, чтобы не нарушать традиции, она все-таки нашла в себе силы покраснеть до ушей, глупо захихикать и убежать.
        А вот Мерлин попался в руки Фингалла почти сразу же. Он опрометчиво высунулся из боковой дверцы в арке и сразу же был замечен. «Ха! - громогласно сказал Фингалл. - Где тут у вас профессор, из которого уже песок сыплется? Которому экзамен сдают?» Мерлин, полагавший, что он чудесно выглядел сегодня с утра, опешил и начал копаться в карманах робы, стараясь отыскать билет.
        Относительно Гвенллиан Фингалл был с тех пор настолько твердо уверен, что им самой судьбой суждено пожениться, что не обращался больше к ней ни с какими речами на эту тему, считая вопрос решенным.
        Едва появившись в классе, Фингалл сразу же затеял беседу с валлийцами относительно воинской доблести их предков. Среди тихих валлийцев он выделялся как смерч на фоне неба.
        - Почему валлийцы всегда проигрывали все битвы? - напрямую спросил он. - Вы что, не умеете драться?
        - Нет, ну почему же? - робко попытался возразить Афарви. - …А разве все?
        - Назовите хоть одну битву, которую бы вы не проиграли, - требовательно сказал МакКольм.
        - Э-э… Да, странно, - задумался Афарви. - Но все ведь знают, что наши предки всегда очень храбро шли на бой!..
        - Очень храбро шли на убой, - решительно подытожил МакКольм.
        И МакКольм принялся за учебу - не менее решительно, чем за все, что он делал в своей жизни. На наследии фоморов профессор Финтан хотел было показать всем, какими рисунками украшен знаменитый котел Дагды, но оказалось, что котел ужасно закопчен. Финтан покачал головой и велел его отчищать. Огромный котел перевернули и целый урок драили всем, чем ни попадя. Когда стала видна чеканка на серебре, время урока подошло к концу. Фингалл МакКольм смутно вздохнул. Он надеялся на что-то большее, но не подал виду.
        На истории Британии Мерлин мутил воду. Он пытался рассказать об избрании одного из королей. «И вот, представьте себе, накануне коронации я на своем пони въезжаю в Лондон… да, любил я в то время пустить пыль в глаза!.. На мне балахон такой… серый с зеленоватым отливом… из очень прочного шелка. Практически парашютного. Сейчас такого шелка уже не делают. Да-а… Народ меня обожает. Все бегут за мной, стишок такой выкрикивают… мол, «Мерлин, Мерлин, длинный нос…» Ну да бог с ними. Словом, легенды обо мне слагают». После этого урока МакКольм вышел с довольно странным выражением лица.
        После уроков Ллевелис взялся отвести Фингалла к Курои - ему надо было договориться о сдаче всех долгов.
        Курои гонял чаи. Перед ним стояла большая кружка, и он помешивал в ней бронзовой палочкой, на конце которой была когтистая лапа.
        - Извините, профессор, а какой учебник мне взять? Я на первом курсе, - выпалил МакКольм. - И можно узнать, какие темы я уже пропустил?
        - Что-о?! - спросил Курои, машинально принимая свой истинный облик. Посох его превратился в копье, и он метнул под ноги МакКольму молнию, от удара которой по полу зазмеились трещины. - Я занимаюсь с вами полтора месяца, и вы только сейчас озаботились проблемой учебника?..
        Ллевелис ожидал под дверью и, услышав грохот, приготовился уже приводить перепуганного Фингалла в чувство. Тот выскочил ровно через минуту и, уставившись на Ллевелиса во все глаза, воскликнул:
        - Ллеу! Профессор метнул мне под ноги настоящую молнию и превратился в великана!
        - Ты не думай, - начал Ллевелис. - Это он так, ничего личного…
        - Да Ллеу же! - нетерпеливо сказал МакКольм, и только сейчас Ллевелис понял, что шотландец сияет от счастья. - Наконец-то я увидел здесь хоть что-то необычное!!!
        И когда в тот же вечер Фингаллу довелось увидеть, как Змейк беседует в сумерках на галерее с болотными огнями, а архивариус Хлодвиг присаживается на перила, и через мгновение с перил вспархивает и скрывается в сумеречном небе большая сова, это окончательно укрепило его хорошее мнение о школе и убежденность в том, что он попал куда следует.

* * *
        Дион Хризостом, родоначальник второй софистики, любил провести вечер в кругу старших учеников, обильно заливая хорошим вином скорбь о гибели древней Эллады. С утра, проснувшись в не очень хорошем самочувствии, он небрежным жестом отменял все занятия по древнегреческому, а пришедшим призвать его к порядку коллегам говорил:
        - Какие сегодня могут быть уроки? Сейчас время каникул! Как раз четвертого числа - праздник Посейдона, седьмого - праздник в святилищах Аполлона Кипарисия и двенадцати богов!..
        Дион, окруженный учениками, прохлаждался в Винной башне, в перистиле - скромном дворике, окруженном колоннадой три на четыре колонны, который он потребовал соорудить себе на греческий манер. Перед глазами Диона на дне небольшого бассейна был выложен мозаикой календарь, и он наловчился, почти не глядя, справляться с ним и, не сводя, казалось бы, взгляда с собеседника, сыпать в изобилии названиями полузабытых древнегреческих праздников разного калибра и именами богов с такими эпиклезами, что все только диву давались:
        - А праздник Диониса Сминфейского, по-вашему, вздор? - вопил он. - К тому же близятся анфестерии!..
        Против анфестерий возразить было нечего, все расходились.
        Но однажды Диона вывели на чистую воду. Во время очередных Дионовых каникул и очередной перебранки его с коллегами кто-то из старших учеников Диона случайно стал напротив нагло развалившегося на скамье учителя и заслонил от него бассейн, а вместе с ним и календарь. Дион некоторое время юлил, мялся, тянул время, наконец с досады запустил пустым кубком в незадачливого ученика, заслонявшего мозаику, и, понося всех гекзаметром, пошел проводить урок.

* * *
        Фингалл МакКольм ускоренно досдавал материальный быт фоморов - вязал рыбацкие сети, смолил лодку и выстругивал детскую колыбель. Закончив и отполировав колыбель, он выпрямился посреди засыпанного стружкой дворика и показал ее случайно оказавшейся поблизости Гвенллиан. «Вот, - сказал он бесстрастно. - Теперь хорошо было бы кого-нибудь туда положить». Гвенллиан зарделась и убежала.
        - Я написал домой, что нашел себе невесту! - крикнул Фингалл ей вслед, отчего Гвенллиан подпрыгнула на бегу и припустила еще быстрее. - Весь клан МакКольмов приветствует тебя!..

…Отвечая Мэлдуну по астрономии, Фингалл случайно назвал Альфу Центавра Альфой Кентавра. Зашедший на огонек Дион Хризостом высоко оценил эту оговорку и сразу зачел МакКольму древнегреческий, задав для проформы два-три праздных вопроса на этом языке. За всем этим МакКольм напрочь забыл о предмете Моргана-ап-Керрига, чем привел профессора в совершеннейший восторг.

* * *
        В Главном зале западной четверти происходил педсовет.
        - Первый вопрос на повестке дня. Коллеги, как вы относитесь к чрезмерному увлечению наших учеников метаморфозами? - спросил Мерлин.
        Профессор Финтан вытаращил на него глаза.
        - Ах, да, - спохватился Мерлин. - Под метаморфозами я разумею не раздел вашего курса, коллега Финтан, а популярную школьную игру, метаморфозы барда Талиесина.
        - Вот я и думаю, - ворчливо отозвался Финтан. - Метаморфоз как раздела моей дисциплины они не знают совершенно, на прошлой неделе за текущую контрольную нахватали все по тридцать три балла, бездельники.
        - Я повторяю: ваше мнение по поводу повального увлечения метаморфозами Талиесина, доходящего до того, что явившись иной раз с перемены в класс с этой игрой на устах, они посвящают ей три-четыре минуты от урока?
        - Я полагаю, - осторожно высказался профессор Морган, - что эта игра помогает учащимся активизировать… э-э… словарный запас.
        Профессор Курои немо разразился целым градом молний.
        - Коллега Мак Кархи, - сказал Мерлин. - Возможно, вы как самый молодой среди нас могли бы каким-то образом приблизить нам предмет нашего обсуждения.
        - Охотно, - сказал Мак Кархи и молчал полторы минуты. - Видите ли, - сказал он потом, - игра эта имеет разные формы и более или менее усложненные правила. Главная задача игры на формальном уровне - не испортить общего целого. Если иметь в виду то, как играют в нее первокурсники, то это, конечно, полная чепуха. Единственное, что они делают, - они создают некий общий текст, во время произнесения которого коллективно и последовательно представляют себе каждое из воплощений. Все остальное - это, конечно, безобразие. Они часто даже не ставят ограничения на приметы времени. Но вот вчера я случайно застал и прослушал партию игры между девятиклассниками, и, скажу я вам…
        - Позвольте, коллега, - перебил его Финтан. - Что значит не ставят ограничения на приметы времени?
        - Ну, то есть они могут сказать: «Я был в сраженье мечом и был глотком кока-колы».
        - Какой ужас! - воскликнул профессор Морган.
        - Я несколько утрирую, - успокоил его Мак Кархи. - При игре с чуть более серьезными правилами игроки сразу же договариваются об ограничении на приметы времени и о порядке повтора приемов.
        - То есть? - заинтересованно наклонился вперед Мак Кехт.
        - К примеру, мы условились, что если по ходу игры используется прием зеркального отображения, следующий игрок обязан его повторить. Если игравший перед вами закончил строкой: «Я был крапивой в росе и росой на крапивных листьях», то вы можете сказать, например… э-э… «Я был настойкой из трав и белого горного меда, был сворою, гнавшей лань, и ланью, от своры бегущей». То же может касаться и числа лет.
        - Допустим, я говорю: «Семь лет я пробыл козой на склонах Карриг-Невенхир», - с интересом проговорил Мак Кехт.
        - Тогда тот, чей ход через одного, обязан упомянуть число лет хотя бы для одного из своих воплощений: «На книжной полке стоял я в виде библейских текстов, сто лет я был в гобелен вплетен пурпурною нитью», - отозвался Мак Кархи. - Можно еще договориться о смене стихий, но это одна из высших ступеней игры. Выше нее считается только сопряжение далеких предметов.
        - Как это - смена стихий? - раздалось сразу несколько заинтересованных голосов.
        - Играющие заранее оговаривают последовательность смены стихий, предположим, огонь
        - вода - воздух - земля, и далее на протяжении всей игры каждый обязан вводить в свой текст по одной стихии в любой формулировке: я факелом был в ночи - плюс ряд других воплощений, стекал водой ключевой - и дальше все, что угодно, семь лет был неважно чем и был дуновеньем бриза, я галькой катился вниз по осыпям горных склонов. Вы следите за моей мыслью?
        - Позвольте, позвольте, - сказал, подавшись вперед, профессор Финтан. - Я был волшебным копьем, сошедшим на землю с неба, я был муравьем лесным и мирным костром в долине…
        - Был лужей талой воды и был корабликом в луже, - с готовностью подхватил Мак Кархи, - был ястребом в небесах и тенью его скользящей.
        - Я был терновым венцом и был венком из ромашек, был вихрем, поднявшим пыль, и странником, в пыль ступавшим, - робко оглядывая присутствующих, рискнул Морган-ап-Керриг.
        - Я был короной царей и нищенской кружкой медной, - бросил Змейк.
        - Кустом бузины во рву и серым могильным камнем, - с явным удовольствием заключил Курои.
        - Я был мореходом, читавшим по звездам майского неба, был пламенем фонаря и бабочкой, в нем сгоравшей, - вступил в игру Мак Кехт.
        - Э-э-э… Я был вьюнком на стене, цеплявшимся за уступы, волной белопенной был и бился о скалы фьорда, - проговорил доктор Вёльсунг, задумчиво скребя подбородок.
        - Был пеньем старой шарманки в тиши городских переулков, я сетью рыбацкой был и был колодезным эхом, - сказал доктор Итарнан, изящный пиктолог с грустными глазами. Все переглянулись как громом пораженные: дело в том, что доктор Итарнан, как всякий фонетист, никогда не пользовался голосом, кроме как на уроке. Это был профессиональный навык: он берег горло. Во всяком случае, никто прежде не слышал его голоса за пределами класса.
        - В глубинах гор девять лет пещерным был сталактитом и цветом миндальным цвел весною на Эсгайр-Эрфел, - мелодично закончила Рианнон.
        - Ну, мы нарушили сейчас несколько элементарных правил, - мягко заметил Мак Кархи.
        - Так вот: девятиклассники их не нарушают.
        Все молча переглянулись.
        - Если я правильно понял вас, коллеги, - заговорил Мерлин, - мы не запрещаем нашим ученикам игру в метаморфозы. Второй вопрос на повестке дня: ожидающаяся инспекция. Надеюсь, вы понимаете, что такими, как мы есть, нас увидеть ни в коем случае не должны.
        Все внимательно посмотрели на себя и на других.
        - Гм… пожалуй, - первым прокашлялся Финтан.
        - Какие будут предложения? - оживленно спросил Мерлин.
        - Может быть, мы их отправим в царство Похъёлы туманной, на съеденье лосю Хийси? - задумчиво предложил один из преподавателей старших курсов, седовласый старичок с лучистыми, безмятежными глазами. Он вел у шестого и седьмого курсов «Мифы северных народов», причем в расписании название этого семинара было стерто, и сверху рукой преподавателя высечено: «Какие еще мифы?! Никакие это не мифы!» Так дисциплина и проходила под этим названием.
        - Как можно! - в испуге воскликнул Мерлин. - Это официальная комиссия! Из Лондона!
        - Что вы предлагаете? - с легким древневерхненемецким акцентом спросил доктор Зигфрид.
        Мерлин обвел взглядом свой педагогический коллектив. Первым делом взгляд его уперся в профессора Лютгарду, которая даже сидя возвышалась почти до потолка.
        - Э-э… гм… Лютгарда, голубушка, - сказал Мерлин. - Не хотели бы вы на… э-э… месяц-другой уйти на ФПК[ФПК - факультет повышения квалификации.] ?
        - С удовольствием, - низким голосом отозвалась Лютгарда.
        - Вот и славно, - обрадовался Мерлин. - Съездите в Исландию, в Ястребиную долину, в эти… как их… Дымные фьорды, навестите вашу очаровательную матушку, Рунхильду. Нижайший ей мой поклон. Теперь остальные. Я… гм… на днях постараюсь побывать на ваших семинарах и, возможно, отпущу одно-другое… гм… замечание. Возможно, этим мы и ограничимся.

* * *
        Подготовка к приему инспекции развернулась в ураган, сметавший все на пути. Приметы времени просто отменили; вместо них мыли лестницы, считали ступеньки, подбадривали статуи философов древности и льстили витражам. Льстить витражам было обязательно: когда они подолгу стояли без похвалы, девы на витражах мрачнели, святые отворачивались, цветы закрывались, и единороги паршивели. Самые запущенные витражи дали, конечно, младшим ученикам, и теперь Гвидион, покачиваясь на пятках, стоял перед порученным ему огромным витражом и изо всех сил признавался ему в любви. Ему уже удалось привести в должный вид почти всю правую его половину; теперь он перешел к деве с лилиями, прижал руку к сердцу и начал:
        - О прелестнейшая, неужели ты, при всей твоей несравненной красоте, не удостоишь меня хотя бы взглядом?
        - Перестаньте орать, - заметил ему проходящий мимо Мерлин.
        Гвидион, у которого до этого сложилось впечатление, что он на галерее один, извинился.
        Мерлин шел мимо, отчитывая на ходу сопровождавшего его Мак Кархи:
        - Вы хоть понимаете, милейший, что будет, если инспекция зайдет к вам на поэзию Туата Де Дананн?
        - А что такого будет? - вопросительно взглянул на него Мак Кархи. - Красивейшая поэзия.
        - Можно подумать, вы не знаете, как у вас проходят уроки! - всплеснул руками Мерлин. - Разумеется, комиссия войдет как раз тогда, когда вы поручите какому-нибудь нерадивому юнцу читать заклинание Фиадаха, а тот, не помня, конечно, толком ни строки, вызовет в середине поэмы вместо цветущего пейзажа гнетущий и вместо росы на лугах - отличнейшую росомаху, размером с вас, дорогой, так что даже вы не успеете достаточно быстро убрать ее. И я не думаю, что инспекция закроет на нее глаза! А мне потом выговор. Впрочем, это все ерунда. Делайте, что хотите.
        - Вы правы, учитель, - Мак Кархи распустил волосы, чтобы со смаком почесать в затылке, с тоской подумал о том, что можно вызвать при неумелом чтении текстов Атирне, который шел сейчас по программе, и предложил:
        - Давайте сделаем вид, что поэзии Туата Де Дананн нет в расписании.
        Показуха учителям претила.
        Мерлин ухватил за рукав пробегавшего мимо Моргана-ап-Керрига и подтащил к себе, устраивая, таким образом, импровизированное совещание:
        - Коллеги, я только что посетил два-три семинара. Коллега Финтан в задумчивости появился из стены, превратил учеников в лососей, побросал их в фонтан и сел играть сам с собою в фидхелл[Фидхелл - древнеирландская игра, сходная с шахматами (от древнеирл. fidchell).] , изредка покрикивая на них, чтобы шевелили плавниками. Сам по себе этот педагогический прием не может не вызвать уважения, но… Тарквиний Змейк смешал четыре яда, залпом махнул полный бокал, лег на лабораторный стол и сообщил студентам, что если они к концу урока не составят противоядия, то будут повинны в его смерти. А привычка профессора Курои метать молнии в неприлежных учеников?
        - Если бы только в неприлежных! - оживился Мак Кархи. - Он мечет молнии направо и налево.
        - Да, но профессор Курои, - робко вступился за него Морган-ап-Керриг, - редко попадает.
        Мак Кархи у него за спиной закатил глаза.
        - Словом, у меня спешные дела в Шотландии, - неожиданно заключил Мерлин и хихикнул, потирая руки. - Выпутывайтесь сами. Я только что поручил всю подготовку к приему инспекции Тарквинию Змейку. Надеюсь, что студенты уж как-нибудь нас не подведут и отыщут противоядие.
        Мерлин еще раз хихикнул и, шаркнув туфлями, испарился.
        Гвидион тем временем почти закончил с витражом: все четыре порученные ему девы польщенно улыбались, единорог бил копытом, святой Ангвин перестал надрывно кашлять и изображать из себя мученика; развеселился даже грубоватого вида рыцарь со львом из правой части триптиха, хотя юмор, который пришлось для этого употребить Гвидиону, трудно было назвать тонким; ничего не получилось только с последним рыцарем в левом верхнем углу. Тот как был мрачнее тучи, так и остался. Тогда Гвидион перегнулся через парапет во внутренний дворик и отчаянно замахал руками, делая знаки Керидвен, дочери Пеблига, подняться к нему. Та прибежала.
        - Слушай, у меня тут один рыцарь, которому, по-моему, не хватает женского внимания. Видишь витраж? Ты не могла бы?..
        - Запросто, - сказала Керидвен. Она прочла имя рыцаря, подписанное на вьющейся ленте, и завопила, подпрыгивая:
        - О Мейрхион, сын Гвиара, доблестный и грозный, чья улыбка пронзает даже самые надменные сердца!.. Как я счастлива, что удостоилась лицезреть твой несравненный лик, о украшение рыцарства!.. Видеть тебя составляет мою единственную радость!..
        Рыцарь просиял. Он принял мужественную позу, прихорошился, отряхнул перчаткой пыль с доспехов и пригладил волосы. Гвидион пожал Керидвен руку, и они разошлись.

…Тем временем урок по токсикологии на четвертом курсе подходил к точке высшего напряжения.
        - Десять минут до конца, - объявил Тарквиний Змейк. - Я жутко страдаю, - добавил он, отводя со лба слипшиеся черные волосы холодеющими пальцами. - Через пять минут у меня пропадет голос, так что если у вас какие-то вопросы, поторопитесь.
        За пять минут до конца по кабинету пронесся вздох облегчения.
        - Эти яды попарно нейтрализуют друг друга, - наперебой загалдели студенты, закончив корпеть над химическими формулами. Кто-то подошел осторожно сообщить учителю, что он не умрет.
        - Да? Ах, черт, - отозвался Тарквиний Змейк, услышав, какого он дал маху с ядами.
        - Старею, должно быть, - и он бодро спрыгнул со стола.

…Подбадривать статуи было делом не из легких, - совсем не то, что нахваливать витражи. Философы древности приходили в хорошее расположение духа, только когда им цитировали их самих, причем дословно. Гвидион обработал Сократа, Фалеса, Ксенофана и Гераклита, украдкой вытер пот со лба, и, заглянув в следующую нишу, где стоял хмурый Эмпедокл, поспешно направился в библиотеку. Когда он проходил через нижнюю галерею, Керидвен упросила его взять на себя еще и криво улыбающегося Демокрита.
        Вход в библиотеку был под стрельчатыми арками западной галереи, не доходя моста, ведущего в Северную четверть, - собственно, между переходом к Пиктской башне и башней Парадоксов, - словом, библиотека была там же, где и хранилище манускриптов, только с другой стороны. Это был гигантский зал с окнами вдоль западной стены, длинный-предлинный, с высоченным потолком и ужасающе высокими дверями, обе створки которых никогда не запирались, чтобы могла пролезть Рунхильда. То есть теперь в школе преподавала профессор Лютгарда, но старшие преподаватели помнили ее мать, Рунхильду, и по привычке говорили, что двери, притолоки и все прочее должно повсюду соответствовать стандарту - чтобы могла пролезть Рунхильда. А самые старшие преподаватели иногда оговаривались и говорили - Брунхильда. На самом же деле пролезала теперь в библиотеку профессор Лютгарда, ворча, усаживалась за свой дубовый стол, набирала книг и сидела целыми днями, не отрываясь. Профессор Лютгарда любила посидеть в библиотеке.
        Там же сиживал временами и доктор Мак Кехт, подобрав волосы и намотав их на руку, чтобы они никому не мешали, и листал новые журналы по медицине. Иногда он отрывался, поглядывал на младших учениц напротив, которые конспектировали методичку Авиценны, раздел «Шестнадцать средств от несчастной любви», и добродушно интересовался, как у них дела.
        Захаживал поскандалить и Курои, сын Дайре. Он обычно, обнаружив, что в выданной ему на абонемент книге не хватает страниц, или вообще хватает, но лично ему не хватило, или же поля испещрены пометками, с которыми он не согласен, приходил и выплескивал на библиотекаря все свое негодование, стуча дубовым посохом, не всегда по неодушевленным предметам, и нарушая тишину библиотечного зала проклятиями столь же сложными, сколь и древними.
        Святой Коллен выбирался в таких случаях из-за кафедры и шел его утихомиривать. Святой Коллен был школьным библиотекарем. Собственно, немногие знали про него, что он святой, потому что он очень стеснялся и, по скромности, старался замять всякие разговоры об этом. Гвидион тоже мог бы не знать этого, но очень похожая статуя святого Коллена стояла у них в часовне на перекрестке, если идти из Лландилавера в Каэрдиллон. Святой Коллен избегал лишний раз творить чудеса и предпочитал, охая, взбираться по скрипучей приставной лестнице к самым верхним полкам за какой-нибудь книгой, хотя ясно было, что стоит ему поманить пальцем, и книга сама слетит к нему в руку. Но справляться со вспышками профессора Курои он умел. Во-первых, когда он направлялся к нему со своей обычной миролюбивой улыбкой, посох в руках профессора обрастал мхом и плющом и начинал стучать гораздо тише. Во-вторых, под взглядом святого Коллена на страницах злополучной книги, которой потрясал Курои, расцветали фиалки. Потом на плечо к Курои слетала птичка-коноплянка и устраивалась там, умильно заглядывая рассерженному профессору в глаза.
Словом, через пять минут Курои слагал оружие и покидал библиотеку в мирном настроении и в шляпе, украшенной пурпурной наперстянкой, которая случайно выросла там, пока святой Коллен убеждал его расписаться в формуляре.
        Однажды, когда Мерлин был в хорошем расположении духа, младшие коллеги отважились спросить у него, почему он все-таки счел возможным пригласить преподавать в школе Курои, сына Дайре, при его неописуемом характере. Мерлин отвечал, бегая взглядом по углам: «Ах, да потому что другие ученые его ранга и его специальности еще хуже, поверьте мне. Курои, по крайней мере, признает письменность, а ведь многие в его области и слышать не хотят об этом позднем изобретении! Тезисы на конференцию в виде гонца присылают. А его корми еще!.. Так нет же, уперлись - только устная передача сакральных знаний! А ведь так любое знание сакральным станет - как поучишь его с учениками наизусть веков пять-шесть, попередаешь устно, смысл-то и это… ищи-свищи!»
        За спиной у сидящих в библиотечном зале, ближе к стенам, стояли огромные глобусы, такие тяжелые, что их обычно не вращали, а обходили вокруг, если нужно было что-то посмотреть, и не уступающие им по размеру модели плоского мира, со слонами и черепахой, - мало ли кому что понадобится. Здесь же подвешены были свитки и папирусы с самыми ходовыми картами, чаще всего требуемыми династиями королей и списками политзаключенных в Северной Ирландии.
        Гвидион влетел в библиотеку, запыхавшись, проехал по скользкому полу до библиотечной кафедры, ухватился за нее обеими руками, затормозил и сказал:
        - Отец библиотекарь, мне надо что-нибудь из Демокрита с Эмпедоклом!
        - Насколько мне известно, в соавторстве они не писали, - отвечал ему святой Коллен, отрываясь от оформления только что поступивших книг. Он приучал младших учеников к точности формулировок.
        - Ай-й-й, ну, я не так сказал. Из Демокрита и из Эмпедокла. Ужасно надо!
        - Для статуй? - предположил святой Коллен. Гвидион отчаянно закивал. - Что-нибудь придумаем, - он повернулся и стал рыться на ближайших полках у себя за спиной. - Демокрит, помнится мне, говорил: «Пусть женщина не рассуждает - это ужасно».
        - Вот поэтому Керидвен мне его и передала, - сказал Гвидион.
        - Эмпедокл же говорил: «Кто затевает беседу с мудрецом, для начала сам должен быть мудр», - и отец библиотекарь выложил перед Гвидионом две немалых размеров книги. - Это для начала. Вот еще одна, про которую Цицерон сказал, что кто возьмется ее читать, того он назовет не мальчиком, но мужем; того же, кто прочтет Саллюстия, говорил Цицерон, я готов считать не человеком, но богом, - и поверх всей стопки легла книга Саллюстия «Эмпедокл». С этим грузом Гвидион отправился, пошатываясь, за длинный стол у окна; святой Коллен напутственно перекрестил его и всыпал ему в руку горсть орехов мудрости, которые неизменно в изобилии держал для младших студентов в потускневшей чаше святого Грааля, стоявшей у него под рукой.
        Раньше святой Коллен был отшельником, но на тринадцатый год отшельнической жизни он так устал от постоянного шума и столпотворения вокруг, что с радостью перебрался в школу, едва ему предложили это место.

* * *
        Все до единого преподаватели были возмущены тем, что позволял себе Тарквиний Змейк, который под видом подготовки к встрече инспекции немилосердно всех угнетал. Пользуясь властью, данной ему Мерлином, он в первый же день отдал несколько совершенно ни с чем несообразных распоряжений: временно стереть из расписания искусство забвения, древнейшую дисциплину «Язык зверей и птиц» временно именовать оскорбительным названием «Введение в протолингвистику» и ни в коем случае, ни под каким предлогом не упоминать о том, что профессора Орбилия Плагосуса зовут Орбилий Плагосус. И это было только начало. Тарквиний Змейк появлялся в самых неожиданных местах и отдавал приказы все более и более дерзкие. Как с возмущением рассказывал сам профессор Курои, Тарквиний Змейк возник на рассвете у него в спальне и сказал довольно-таки язвительно:
        - Дорогой коллега, не могли бы вы на три-четыре дня воздержаться от метания молний, в особенности в приезжающую комиссию?
        Он настоятельно попросил доктора Мак Кехта временно вывести кровавые пятна с одежды и даже одолжил ему для этой цели склянку какой-то жидкости - не менее въедливой, чем он сам.
        Профессор Финтан в беседе с Морганом-ап-Керригом вообще выразил изумление по поводу того, что Мерлин мог поручить прием инспекции человеку с запятнанной репутацией, каким был Змейк.
        Темное прошлое Тарквиния Змейка не мешало ученикам обожать его, но преподаватели, люди менее восторженные и более осведомленные, поговаривали, что было бы все же лучше, если бы он не служил в свое время Кромвелю[Оливер Кромвель (1599 - 1658) - государственный деятель, лорд-протектор Англии с 1653 по 1658 год.] . Связь с Кромвелем была обвинением настолько тяжким и самодостаточным, что когда Мак Кархи однажды беззаботно ввернул, что нисколько не удивится, если Змейк и при Генрихе VIII что-то такое выкаблучивал, Курои прервал его и с суровой уверенностью заявил, что в то время Змейк еще не родился. При этом он так скривил рот, что сразу стало ясно, что он хочет сказать: репутацию Тарквиния нет нужды подмачивать дополнительно, - имя его и так достаточно сильно забрызгано. Все искренне недоумевали, почему Мерлин доверяет Змейку и как можно допускать такую личность к ученикам, но когда однажды профессор Мэлдун улучил момент и спросил об этом Мерлина напрямую, тот с рассеянным видом заговорил о погоде, о том, что пора бы разогнать над школой облака, и отправился с букетом шотландского чертополоха
проведать своего пони.

* * *
…Когда Мерлин, во время какого-то проблеска, случайно осознал всю непосильность задачи, возложенной им на Змейка, он взволновался, выбежал в коридор, похватал за рукава каких попало преподавателей и стал убеждать их:
        - Я опасаюсь, что я тут слишком много… э-э… взвалил на Змейка. Змейк должен и подогнать расписание под требования нынешней системы образования, и замаскировать факт существования… э-э… кое-кого из коллег, и то, и это. А потом, эта… переходящая башня? Это же никаких рук не хватит. Коллега Курои, не в службу, а в дружбу, возьмите на себя хотя бы расписание. Облегчите Тарквинию жизнь.
        - Я вообще избавил бы его от этого бремени, - тут же громогласно отозвался Курои, давно полагавший досадным недосмотром то, что Змейк до сих пор жив. - Причем с большим удовольствием.
        Впрочем, профессор Курои всегда и во всех случаях требовал крови, и коллеги давно уже принимали это спокойно. Мерлин переключился на Мак Кархи:
        - Мне неловко просить вас, Оуэн. Вы так загружены… Но займитесь же наконец этим чертовым расписанием!
        - Что с ним сделать? - деловито спросил Мак Кархи.
        - Э-э… там обнаруживается ряд предметов… не совсем… э-э… лояльного вида. Искусство забвения, топография волшебных холмов, спецкурс по ползучим этим самым… растениям. Преображение стихий. Потом некоторые языки у нас… того… кхе-кхе…
        - Что некоторые языки? - попытался уяснить Мак Кархи.
        - Да что? Мертвы уж давно, - раздраженно сказал Мерлин, дивясь непонятливости собеседника. - Вы уж их там как-нибудь соскоблите со стены-то. Временно.
        - Но, учитель!.. - воскликнул Мак Кархи. - Ведь нет запрета на изучение мертвых языков!
        - А, нет? - обрадовался Мерлин. - Фу-у, слава Богу. Гора с плеч. А то, знаете, каждый раз не знаешь, чего ждать. То, помню, однажды стирали все, что какой-то религии противоречило, не помню уж какой, в другой раз - все, что намекало на отношения полов, - да, почему-то, я сам поразился; упарились мы тогда страшно; потом еще был случай, не помню, в чье правление, мракобесие царило неописуемое: все чистые науки, вроде химии и физики, пришлось в какую-то кабалистику переименовывать!.. Да. На моей памяти всякое было. Идите, идите, Оуэн, не мельтешите тут.
        Мак Кархи подчинился и того же дня пополудни долго веселился, переименовывая дисциплины. Делал он это с размахом и оказался едва ли не хуже Змейка.
        Ллевелис с Гвидионом как раз считали ступеньки на северо-западной лестнице западного холла - один считал сверху, другой снизу, чтобы лестница никак их не обхитрила, - когда случайно услышали разговор. Наверху, где Мак Кархи правил расписание, были еще, судя по голосам, Финтан, Курои, Мэлдун и Орбилий Плагосус.
        - Страшная опрометчивость - назначать Змейка ответственным за прием комиссии, - убежденно говорил профессор Финтан.
        - Конечно, школьный учитель химии - слишком скромная роль для такого дарования. Я великолепно помню, - грохотал Курои, - как при возвышении Кромвеля он, ни с кем не прощаясь, отправился в Уайт-холл, и делил там свое время между пирами и забавами…
        - Между казнями и экзекуциями, я сказал бы, - поправил Финтан.
        - Между экзекуциями и забавами, - продолжил Курои, - пока я тут дочитывал вместо него его спецкурс!..
        - Политический взлет его меня не удивляет, - заметил Мэлдун. - Меня удивляет, как после смерти Кромвеля у него хватило совести вернуться и просить о прежнем месте.
        - Мерлин сжалился над ним. Бормотал, что молодо-зелено, что повинную голову меч не сечет… А какая тут, к черту, молодость! Змейк какого года, коллеги? 1579-ого?
        - Мерлина трудно переубедить, он уже… как бы это сказать… Иногда впадает в легкое…
        - …умопомешательство.
        - В легкую рассеянность, скажем так. Но Змейк, общающийся от имени всей школы с англичанами, - это взрывоопасная смесь. Он служил им и служит. Он по правую руку от Кромвеля на всех гравюрах.
        - Змейк вообще - взрывоопасная смесь, даже и без англичан.
        - Змейк - это тот шип, который впивается в палец, когда хочешь сорвать розу. Это та подкова, которая отвалится у коня как раз в разгаре битвы. Змейк - это тот рассвет, который так некстати застает влюбленных. Это та ступенька, которая скрипнет под ногой в самый неподходящий…
        - Да оставьте вы вашу риторику, Орбилий. И так ясно.
        - Вот насчет ступеньки - это он очень правильно сказал, - прошептал Ллевелис Гвидиону. - И не скрипнет, а прямо укусит.
        - Ты про Змейка?
        - Да нет, при чем тут Змейк! Я про ступеньку. Смотри.
        Действительно, Ллевелис нашел одну ненастоящую: девятая ступенька держалась крайне вольно и, когда Гвидион посветил фонариком, чуть ли не ухмыльнулась.
        - Что делать будем?
        - Прибьем.
        - Постой, попросим кого-нибудь.
        Они поднялись до верха лестницы и остановились у входа в зал, где Курои, сгорбившись и тяжело опершись на посох, громоподобным голосом предлагал средства против Змейка, другие же преподаватели, соглашаясь по существу, подыскивали способы, которые сохраняли бы хотя бы легкий налет гуманизма.
        Гвидион и Ллевелис не сразу заметили, что за спиной у них уже некоторое время стоит Кервин Квирт.
        - Уважаемый профессор, - тихонько сказал он, покачиваясь на каблуках, - не кажется ли вам не совсем уместным вести этот разговор в присутствии учеников Змейка?..
        Курои спохватился, бросил гневный взгляд на всю троицу в дверях и вышел, шурша одеждами. За ним вышел Финтан.
        Ллевелис остался с досадливым ощущением, что если бы не куратор, он мог бы узнать о Змейке кое-что скандальное, но счастье оттого, что доктор Квирт вернулся, заслонило все. «Родня напилась моей крови и на время отпала,» - кротко сказал Кервин Квирт и повернулся, чтобы сбежать вниз по лестнице, но тут Гвидион с Ллевелисом вспомнили, какая забота их гнетет, и показали ему ступеньку. Куратор вник в их положение.
        - Э, да это не ступенька, - присмотрелся он. - А ну, кыш отсюда! - топнул он на нее, и ступенька поспешно вынула из-под себя лапы и куда-то юркнула.
        Ллевелис с Гвидионом пошли за дубовой доской.

* * *
        Неустрашимый в своей наивности, Гвидион сумел-таки добиться у Змейка индивидуального спецкурса по фармакологии. На очередном уроке химии Змейк раздал студентам очень простые соединения, всем одни и те же, и велел получить путем сочетания этих элементов вещество как можно более опасное для жизни. Гвидион сумел получить из этих составляющих вещество настолько ужасное, что Тарквиний сперва обратил внимание на колбу с кипящей и плюющейся субстанцией, потом - на Гвидиона, впился в него черными глазами, выслушал и пригласил прийти в понедельник после всех уроков.
        О Кромвеле Гвидион знал достаточно, однако Ллевелис счел его знания неполными. Накануне первого визита к Змейку он притащил огромную «Историю Британии», раскрыл ее на деяниях Кромвеля и подсунул Гвидиону под нос со словами:
        - Вот он, Змейк-то!
        - Я не вижу здесь ничего про Змейка, - сказал Гвидион, очень внимательно просмотрев раздел.
        - «Город был очищен не только от защитников, но и от жителей», - зачитал Ллевелис из книги. - «Ближайшее окружение Кромвеля составляли столь же жестокие фанатики, склонные считать успехи своих кровавых предприятий знаком особой благодати Божьей». Ты думаешь, Змейк с тех пор внутренне изменился?
        - Я думаю, что Змейк знает фармакологию, - твердо сказал Гвидион.
        И поскольку Ллевелису самому втайне страшно нравился Змейк, он свернул свои знамена и прекратил атаку.
…Гвидион впервые видел, чтобы кто-то жег огонь в камине при настежь открытом окне и делал записи на рукаве своей мантии. Именно этим занимался Змейк.
        В кабинете Тарквиния Змейка возле камина стояло низкое кресло, и было несколько стульев, совершенно разных по виду. Один из стульев при появлении Гвидиона довольно откровенно зевнул. Ближайший к Гвидиону стул отодвинулся от него, переступив когтистыми лапами, и ненавязчиво поскреб третьей когтистой лапой паркет.
        - Садитесь, куда вам больше нравится, - сказал Тарквиний Змейк, не поднимаясь с кресла, и Гвидион сел на пол у его ног.
        - Фармакология - точная наука, - начал Змейк. - Чего-нибудь пересыплете, недосыплете - овца подохнет. Поэтому к следующему разу вы обзаведетесь аптекарскими весами, мерной ложечкой, набором мензурок, воронкой, лучше всего золотой, так как у золота самая низкая химическая активность…
        Мерный голос Тарквиния Змейка холодно журчал, позванивая ледяными интонациями; Гвидион записывал.
        - Тем временем сегодня я покажу вам один прием, не относящийся напрямую к содержанию курса, однако, - Змейк вскинул указательный палец, - полезный при лечении овец. Предположим, вам надо провести небольшую, но болезненную операцию, - скажем, противотуберкулезную прививку или вскрытие подошвы копыта для удаления гноя. Для этого следует…
        Размеренная речь Змейка делалась все монотоннее, черные глаза его явили бездонную глубину. Гвидион почувствовал, что завис между здесь и тут, и, не меняя позы, перестал ощущать себя. «Спасибо Змейку, - подумал он, - а то нога с утра болела».
        - Это не называется усыпить, но обратите внимание, - продолжал Змейк, - из всех звуков вы слышите сейчас только мой голос.
        Это была правда. Остальные звуки мира - брань старшеклассников, двигавших во дворе отвал в рамках семинара по археологии, хихиканье Мерлина и рог Зигфрида - отодвинулись и канули в Аннуин.
        - Как вы уже догадываетесь, вы сейчас не ощущаете боли, - Змейк щипцами взял из камина уголек, бросил его Гвидиону на ладонь, выждал, выкинул уголек и смазал чем-то ожог. - Ничего, не так ли? Точно так же не будет ощущать ее ваша подопечная
        - овца. Кстати, составление мази от ожогов - едва ли не первое, что входит в наш курс. Следующий этап…
        В эту минуту в кабинет ворвался профессор Курои, с волосами как у Медузы Горгоны, и глубоко ошибутся те, кто подумает, что он предварительно постучался. Курои произнес нечто, поудобнее перехватив свой посох, и говорил долго, но для Гвидиона беззвучно. Губы его шевелились так же бесшумно, как бесшумно ветер хлопал занавеской. Тарквиний Змейк поднялся с кресла.
        - Мне также могут не нравиться некоторые из моих обязанностей, однако я не позволяю себе распускаться до такой степени, чтобы уничтожать сам источник своих неудобств, - сказал он.
        Между Змейком и Курои происходил некий разговор, но поскольку Гвидион был погружен в оцепенение, он слышал только слова Змейка.
        - Добейтесь моего отстранения и займитесь сами этой проблемой, - сказал Змейк. - Я не выбирал для себя этой роли. Но вряд ли Мерлин Амброзий станет вникать в ваши инсинуации.
        Гвидион, даже не зная, что такое инсинуация, но зная Мерлина, дал бы руку на отсечение, что Мерлин наверняка не станет ни во что вникать.
        Курои заговорил, и Гвидион попытался прочесть содержание его речи по губам, но, не имея опыта в этом деле, мог восстановить слова профессора лишь приблизительно: то ли «я вырву твое сердце», то ли «я вправе усомниться». По ходу речи Курои четырежды ударил в Змейка молнией, выпустил некоторое количество стрел из рукава, и - видимо, к слову пришлось, - метнул ему в грудь копье, в которое превратился посох. Гвидион даже заподозрил, что обличье копья было для этого посоха первично, настолько легко он превратился в копье и настолько упорно не хотел превращаться обратно.
        Тарквиний Змейк в гневе был прекрасен, но страшен. Он обрушился на Курои в виде волны, обвился вокруг его горла в виде струны арфы и порекомендовал ему выбирать выражения в своем собственном виде.
        Курои продолжил; что он говорил, оставалось от Гвидиона скрыто, но, поясняя очередную свою мысль, он сделал иллюстративный жест, отчего руки Змейка оказались в буквальном смысле скованы.
        Змейк стряхнул с себя наручники и заметил:
        - Это трудно будет сделать. Ваше недоверие, безусловно, весомый аргумент для педсовета, но исчерпывающим я бы его не назвал.
        Курои плюнул ядом.
        Змейк стер с лица брызги яда и добавил:
        - Что до меня, то я попрошу назначить этот педсовет на канун мая.
        После этого учителя покинули комнату, причем Змейк любезно пропустил Курои вперед в дверях. О Гвидионе совершенно забыли. Змейк не вернулся и через три часа.
        Гвидион сидел, так и не выведенный из оцепенения, и разглядывал кабинет Змейка. Кабинет был оформлен в темных тонах.

…За те четыре часа, что Змейк отсутствовал, Гвидион успел досконально изучить заглавия на корешках книг и наклейки на реактивах, оказавшихся в поле его зрения. На противоположной стене висели шкуры двух каприкорнов - животных, природный узор на теле которых представляет собой сжатое иероглифическое письмо. Эти изящные козочки, от природы покрытые красивыми знаками, складывающимися в осмысленные тексты, были большой редкостью. Гвидион представлял себе, как Змейк в глубине неизведанных лесов Броселианда подманивает к себе стадо любопытных, похожих на антилоп каприкорнов, вертит их, выясняя, что на каком написано, выбирает двоих нужного содержания и уводит с собой, крепко держа за рога. Наверное, эти два каприкорна долго жили в школе, в загончике, и Змейк пользовался ими как книгой: подойдет, подманит, отыщет на шкуре нужное место, сверит цитату, скормит каприкорну капустную кочерыжку и уйдет. Тех козликов, которым принадлежали шкуры на стене, Гвидион лично не знал, но четыре шелковистых каприкорна жили в школьной конюшне и сейчас, и Гвидион сам не раз кормил их орехами. Поскольку каприкорны по сути были
живыми книгами, они числились за библиотекой и находились в ведении святого Коллена. Сжатые иероглифические письмена на шкуре у козочек во всей школе умело читать всего несколько преподавателей, поэтому при рождении маленького каприкорна звали обычно кого-нибудь из них, чтобы узнать, что за текст нанесен от природы на шкурку малыша. Предсказать это было невозможно. Три дня назад святой Коллен как раз ожидал потомства от козочки каприкорна, являвшей собой антологию персидской поэзии, и козлика энциклопедического типа, гадая, кто у них родится. Гвидион, который интересовался сложностями при родах у мелкого рогатого скота, каждые два часа забегал на конюшню проверить, не начались ли у козочки роды. Когда наконец в четыре часа ночи благополучно родились два малыша, и Гвидион, сидя на корточках рядом с ними, в немом восторге наблюдал, как мать вылизывает детенышей, на конюшню вошел поднятый святым Колленом с постели Змейк, осмотрел ближайшего к нему новорожденного и бесстрастно сказал: «Это, возможно, заинтересует коллегу Мак Кархи: поэтическое руководство для филидических школ», - тем временем поэтическое
руководство попыталось встать на ножки. Святой Коллен обтер клочком сена вторую козочку, чтобы яснее читались иероглифы. «Астрономический трактат Альмагест», - кратко сообщил Змейк. Козочка тоненько заблеяла. После этого Змейк ушел и уже не видел, как оба маленьких каприкорна встали на ножки, хотя Гвидион не понимал, как можно добровольно лишить себя этого зрелища. «В матушку пошел», - гладил святой Коллен поэтическое руководство, которое отыскало наконец материнское вымя и с чмоканьем сосало молоко. «Как назовем?» - спросил он немного погодя у Гвидиона.
«Ну, этого, поэтического, может быть, Айкилл[Айкилл - разновидность ассонанса (созвучия гласных) в ирландской бардической поэзии.] ?» - предложил Гвидион с сомнением. «Ну, пусть будет Айкилл… бедняжка, - согласился святой Коллен. - Но вторую, астрономическую, - просто Звездочка, - решительно сказал он. - Хватит и того, что мать с отцом - Шахнаме и Тезаурус. Змейк назвал, а я как-то недоглядел».
…Наконец Змейк вернулся, погруженный в свои мысли, машинально массируя запястья, и опустился в кресло перед огнем, явно не вспоминая о Гвидионе. У Гвидиона не было никакого способа обратить на себя его внимание, поэтому он пассивно наблюдал за выражением лица Змейка. Минут через пять Змейк случайно переменил позу, и взгляд его упал на Гвидиона.
        - У меня сложилось впечатление, - бесцветно сказал Змейк, - что наше с вами занятие несколько затянулось. Полагаю, вы не огорчитесь, если я завершу на этом сегодняшнюю лекцию. Для первой встречи вполне достаточно.
        Змейк махнул рукой, и Гвидион почувствовал, что его отпустило. Он, пошатываясь, поднялся на ноги.
        - Что же до внутренней логики нашего курса, - продолжал Змейк, - то я предлагаю следующее: мы с вами начнем все же с человеческих болезней, а к овечьим перейдем впоследствии как к принципиально более высокой ступени знания.
        Гвидион обалдело кивнул. Нога у него больше не болела, зато сильно засвербило в носу, и он торопливо выскочил из кабинета, чтобы чихнуть уже за дверью на лестнице и не нарушать своим ничтожным чиханием течения мыслей учителя.

* * *
        Проходя на ночь глядя через двор, припозднившиеся студенты подсаживались иногда к костру Финтана, сына Фингена. Профессор Финтан уже две тысячи лет составлял полное и всеобъемлющее устное описание родовых традиций всего Уэльса и всех его областей. Среди студентов эта истина бытовала в простой формулировке: «У Финтана есть «Книга традиций», которую он не пишет. И он очень всех приглашает в этом поучаствовать». Поэтому всякий, кому было что сказать о своих семейных традициях, хоть бы и то, что бабушка его всегда пекла к первому марта жаворонков с глазками из изюма, а дедушка не ложился спать, не послушав песню сверчка, подбегал время от времени к Финтану как запущенный из пращи, со словами: «А я вот еще что вспомнил!..» Финтан кивал седой головой и нанизывал очередную виртуальную бусину на воображаемую снизку своих бус, тянувшихся из древности сюда. Была ли эта бусина по своему достоинству керамической, бронзовой или золотостеклянной, нимало не заботило его.

…Очередь по кругу дошла до Гвидиона.
        - Ну что ж, - сказал он, вздохнув. - У нас есть семейная сковородка. Все женщины в нашем роду колотят ею мужа, когда он поздно возвращается из кабака. Ни для чего другого эта сковородка не используется, - прибавил он, спохватившись, и благоговейно умолк.
        Ллевелис хмыкнул было, но тут же, впрочем, сосредоточился на собственном рассказе:
        - Во дворе у нас стоит чурбак. А где-то под крыльцом лежит топор. И каждый из членов семьи мужского пола… по достижении определенного возраста… пытается воткнуть в чурбак этот топор. Пока что никому не удавалось. Причины тому самые очевидные: топор этот весь уже тупой и ржавый, но его нельзя точить, а чурбак - из каменного дуба. Считается, что тому, кому удастся воткнуть топор, суждено стать великим человеком, - пояснил он не без сарказма, решительно умолчав о том, приходилось ли уже ему самому браться за этот лакмусовый топор.
        - А у нас в роду все с детства обязательно заучивают наизусть слова, которые нужно передать прадедушке Кледвину, - сказала Керидвен, - если вдруг его случайно встретишь. Он ушел из дома… давным-давно. И вся наша семья хочет перед ним очень сильно извиниться. Если кто-то из нас его увидит, ему надо передать такие слова:
«Кузнец сделал два таких фонаря, у Кинвора был такой же. Идвал, сын Кинвора, ходил в субботу на мельницу той же дорогой. После похорон младший брат Арвела Брина прирезал нечаянно в харчевне Идвала, хотя ни один из двоих не был пьян». Считается, что прадедушке эти слова откроют глаза на все, и он вернется домой.
        - А ты знаешь прадедушку в лицо? - обеспокоилась Крейри.
        - Я? В лицо? Да его никто никогда не видел!.. - изумилась Керидвен.
        - А у нас в роду, - сказал Дилан, - положено, когда выплескиваешь вечером с крыльца грязную воду от мытья ног, обязательно прежде воткнуть в воротник иглу, в волосы - нож с черной рукояткой, и сказать с порога: «Поберегитесь, матушка Бет, вода».
        - А кто такая матушка Бет? - спросил Афарви.
        - Понятия не имею ни малейшего, - сказал Дилан и на всякий случай перекрестился.
        На пути домой в башню Ллевелис все-таки попросил Керидвен повторить магические слова, которые нужно было передать мифическому прадеду. Та повторила.

…Керидвен импонировал легкий характер Ллевелиса, который в свое время, когда она заглянула к нему по-соседски попросить углей для очага, радушно предложил ей свою пижаму, свечу с подсвечником, запас прищепок, половину своего ужина и свой взгляд на вещи. И хотя ничего из предложенных вещей Керидвен не приняла, тем не менее, в то время и в том месте между ними случилось чудо: Ллевелис не показался ей назойливым.
        - А, ну, здесь все ясно, - сказал Ллевелис, немного повертев в уме эти слова. - Кледвина в свое время заподозрили в убийстве Арвела Брина. Не знаю, кто это, но Кледвин его не убивал. Он или бежал от суда, или ушел из дома потому, что его оскорбило само это предположение. Потом нашли настоящего убийцу - Идвала, сына Кинвора, и младший брат убитого ему отомстил. Если Кледвин об этом узнает, он все поймет, примет извинения и вернется.
        - Вернется он, держи карман шире, - воскликнула Керидвен, - если вспомнить, что все это было чуть не при короле Георге!..

* * *
        На другой день, после истории Британии, Гвидион пошел в город, чтобы обзавестись аптекарскими весами, лабораторной посудой и прочими принадлежностями, которые перечислил Змейк. Отыскать удалось все, кроме рекомендованной воронки из чистого золота, - видимо, Змейка не интересовали возможности скромных кармартенских торговцев, и он говорил с точки зрения вечности. Поразмыслив, Гвидион купил стеклянную.
        На обратном пути у трактира «Красный дракон» на рыночной площади Гвидион застал презабавную сцену. Старый пьянчужка Тэффи-ап-Шон, известный на весь город, наклюкался уже с утра, и теперь пытался встать и окончательно покинуть трактир. Он пытался встать и снова садился на порог заведения. Еще раз делал усилие и снова валился обратно. Старый Тэффи-ап-Шон был в некотором роде примечательной личностью. У него была своеобразная легенда, объясняющая, отчего он запил. Легенда гласила, что лет триста тому назад, в канун летнего солнцестояния, он пошел в лес за хворостом и заблудился. Дошел до холма, и холм перед ним раскрылся. Всю ночь он проплясал на балу у Доброго Народца, а когда вернулся, на месте дома его отца стоял совершенно другой дом, и никто Тэффи не узнавал. Вышедший к нему фермер не мог сказать ему ничего путного, и только древняя Кэйт Дэвис, которой давно уже перевалило за девяносто, с трудом вспомнила, что ее дед рассказывал ей, будто он слышал от своего родителя, что на этом месте стоял раньше дом человека, у которого один из сыновей пропал в канун летнего солнцестояния, так и не вернувшись
из леса. И вот по причине будто бы чуждости ему всего здешнего, а также скорби по покойным родственникам, которых Тэффи-ап-Шон насчитывал десятками, он и пил теперь горькую.
        Народ, собравшийся вокруг Тэффи-ап-Шона, безобразно ржал, так что Гвидион устыдился за своих соотечественников и сказал:
        - Тьфу на вас! Вставай, Тэффи, я доведу тебя до колонки, полью ледяной водичкой, и ты протрезвеешь, - и он подал старику руку.
        Откуда ни возьмись рядом возник доктор Мак Кехт.
        - Уж вы-то, Гвидион, могли бы распознать сердечный приступ, - мягко сказал он и опустился на колени, раскрывая свою медицинскую сумку. Он закатал Тэффи рукав, протер руку спиртом, сделал инъекцию и исчез так же, как появился. Поскольку их обоих - и Тэффи, и врача, - на краткий миг совершенно скрыли распущенные волосы Мак Кехта, то никто из собравшейся толпы ничего не заметил и не понял. Доктор уже растворился в толпе, а шуточки на тему огуречного рассола еще продолжались. Гвидион, которому чуть не стало плохо от стыда, отвел Тэффи-ап-Шона домой, уложил в постель, приготовил ему чай и травяную настойку и только тогда вернулся в школу, не зная, как смотреть Мак Кехту в глаза.
        - Доктор Мак Кехт, - сказал он наконец с решимостью обреченного. - А почему вы сегодня на площади не… не…
        - Не разнес вас и всех присутствующих последними словами? - помог ему Мак Кехт.
        - Да!
        - Дело в том, дорогой Гвидион, что гневные речи не входят в мои профессиональные обязанности. В конце концов, у нас в школе есть риторы. Есть Дион Хризостом из Прусы, софист и профессиональный оратор. Если бы вы сбегали за ним, он был бы на седьмом небе от счастья. Во всяком вопросе следует обращаться к специалистам.

* * *
        Посреди двора Западной четверти, недалеко от места археологических раскопок седьмого курса, Змейк препирался с Кервином Квиртом. Помимо восстановления из пепла и близких дисциплин, Квирт временно читал в этом году у седьмого курса морфологию облаков и закатов, и, собственно, предметом спора были его ученики. Змейк считал, что следует пресекать забаву, которую они в последнее время выдумали: забираться вечерами во время заката на крыши школьных башен и усилием воли формировать из облаков разные фигуры - от бабочек и стрекоз до готических замков.
        - По небу плывет черт знает что, - ровным голосом втолковывал Змейк. - Полгорода это видит. Вы хотите, чтобы это увидела также и комиссия?
        - Со всем моим уважением к вам, - тихо, но твердо возражал Кервин Квирт, - я склонен только поощрять такие игры, ибо что это как не научная практика?
        - Вам не кажется, что за пределами школы все это вызовет ненужное удивление? - сухо спросил Змейк. - Вон тот верблюд, к примеру, обладающий таким выразительным сходством с… э-э… одним из членов королевской фамилии?
        - За пределами школы никто давно уже ничему не удивляется, - заметил Кервин Квирт.
        - И, кроме того, смею вас уверить, в природе и без нашей школы происходит великое множество явлений, достойных удивления!..

* * *
        Продолжая маскировку определенных аспектов школьного быта в связи с ожидающейся инспекцией, Змейк обнаружил в одном из маленьких боковых двориков Южной четверти нечто. Что это было, трудно сказать, однако, покинув это место, Змейк задумчиво обратился к доктору Блодвидд со словами:
        - В преддверии приезда комиссии хорошо было бы каким-нибудь образом сделать этот двор… менее доступным.
        Доктор Блодвидд махнула рукой, и стену с аркой, ведущей во дворик, в минуту затянуло сверху донизу густым плющом.
        С тех пор студенты, которым нужно было именно в этот дворик на занятия, пролезали на ту сторону, раздвигая стебли, и плющ смыкался за ними. Случайному же человеку вообще не могло прийти в голову, что это не сплошная стена.

* * *
        В субботу Дион Хризостом внезапно произнес эмоциональную речь, направленную против вощеных табличек, и разом перевел первый курс на папирус. Он принес целый ворох папирусов и показал, как на них пишут. Писали на них тростниковой палочкой с заостренным концом.
        - И если вы напишете какую-нибудь глупость, - а вы ее напишете, не сомневайтесь, - Дион склонился и быстро начертал: «Нет в мире мыслителя более великого, чем Дион Хризостом», - то поступайте вот как.
        Все с любопытством смотрели, как же надо поступать. Пользуясь тем, что чернила были из растительных компонентов, Дион быстро слизнул запись языком и показал всем чистый лист.
        - Да, - заметил он. - Это удается, если папирус свежий и хорошей выделки. В остальных случаях приходится скоблить.
        Вчетверо сложенный лист папируса назывался опять-таки тэтрас, так что в начале урока по-прежнему звучало традиционное «Откройте-ка ваши тэтрадас». Вощеные таблички побросали в угол.
        - Так вот: про величайшего поэта Архилоха и как он обрел поэтический дар, - сказал Дион Хризостом. - Кой черт у вас там за щекой, МакКольм? Набили камней за щеку? А зачем? Ах, ну да, я и позабыл… Я же сам вам велел брать пример с великих людей древности. Но не на моих уроках! Горонви, сын Элери! Переводите, только без свойственных вам развязных оборотов.
        - Великий поэт Архилох был всего лишь простым рыбаком и в юности рыбу ловил, до тех пор, пока не столкнулся с большой неудачей.
        - У вас бывает три состояния, - заметил Дион, обращаясь ко всем. - Или вы не понимаете слов и потому неправильно переводите, или даже понимаете слова, но переводите все равно неправильно, или же вы переводите все правильно, но все равно не понимаете смысла в целом, - я вижу это по вашим глупым рожам. Впрочем, продолжайте.
        - Странная история, - робко заметил Горонви.
        - Да, история странноватая, - согласились все.
        - Ах, странная? - сощурился Дион. - Так переводите, пожалуй, по очереди, - распорядился он, - чтобы никого не выставлять дураком. Опозоритесь, так все вместе.
        - Однажды, уставший, он брел в деревню домой на закате. По тропке навстречу ему шли бабы толпой с Геликона и, разговор заведя, стали заигрывать с ним, - сказала Финвен.
        Дион начал неудержимо улыбаться, но ничего не сказал.
        - Он же, - сказал Ллевелис, - при виде их очень взбодрился, однако запутался в неводе. Хотя отвечал им прекрасно, но никак подойти к ним не мог.
        Дион, кусая губы, удерживался от того, чтобы не расхохотаться.
        - А бабы, - сказал Гвидион, - слово за слово, стали шутить с ним и словно бы в шутку просили вечерний улов им продать.
        - Архилох им в тон отвечал, - продолжил Клиддно, сын Морврана, - что продать улов он не против, только если достойное что он получит от женщин взамен.
        - В ту минуту заснул, где стоял, он, а проснувшись, увидел, что рыбы его уже нет, а рядышком с ним черепаха, с коей он не умел обращаться, - перевела Керидвен.
        Дион уже даже не смеялся: он начал хмуриться.
        - Э-э… Тогда Архилох, взяв черепаху ту в руки, принялся с ней играть и увидел, что может он песни слагать, - с некоторым недоумением перевел Дилан.
        - Так, хватит, - сказал Дион, который, услышав последнюю фразу, ужасно рассердился. - Если бы вы хорошо знали глагольное употребление, Горонви, вы бы не сказали «столкнулся с большой неудачей» вместо «обрел большую удачу»! Слово ??????? означает «исход», а уж удача это или неудача - по контексту! «Шли бабы толпой с Геликона»! Ну, знаете! - варварство тоже должно иметь свои пределы. Здесь стоит «геликонские девы», то есть музы! Навстречу ему по тропе спускались стайкою музы! Теперь слово ?, которое значит не только «невод», но и
«замешательство»! Он не «запутался в неводе», как вы пытаетесь представить дело, мой друг, а лишь «пришел в замешательство»! «Он же при виде их оживился, хотя в замешательстве был. И как будто впопад отвечал им, но на деле понять их не мог».
«Подойти» и «понять», конечно, очень похожие глаголы, сюниеми, сюнэйми… да, но уже различать их пора бы! Теперь черепаху из нашего текста изгнать бы хотелось. Безо всяких разумных причин она в наш рассказ заползла. «А проснувшись, увидел, что рыбы его уже нет, а рядышком с ним лежит лира, на коей он прежде играть не умел». Лира лежит! Дар муз! ????? - это и «черепаха», и «лира»! Лира делалась из черепахи! И тогда Архилох, взяв лиру ту в руки, попытался играть и увидел, что может он песни слагать. Так по милости муз-пиерид, - а вовсе не баб пиерийских, - в круг великих вступил Архилох, обретя поэтический дар!
        - Слушайте, ну точно та же история, - громогласно оповестил всех Фингалл МакКольм,
        - приключилась у нас с Эндрю МакГрегором, который заплутал на Чертовых лужках и которому сиды всучили скрипку!..

* * *
        В пятницу профессор Финтан устроил зачет по метаморфозам свойственным ему способом: он придал всем первокурсникам иное обличье, после чего выгнал их из класса взашей и запретил возвращаться за зачетом иначе как приведя себя в человеческий вид.
        Бервин, сын Эйлонви, имевший очевидный талант к предмету и потому заботливо посаженный профессором отдельно от остальных, в сторонке, чтобы никому не подсказывал, недолго зеленел в виде дуба. Он вернулся через три минуты, сгибая и разгибая слегка одеревеневшую руку, получил 598 баллов из 689-ти возможных и, разумеется, предпочел не выяснять, отчего не 599. Керидвен, дочь Пеблига, после страшных усилий, часа через два, отфыркиваясь, перестала быть морской свинкой.
        С остальными было хуже. Не обладая ни природным даром, ни прилежанием, они только и могли, что сдаться на милость кого-нибудь из преподавателей, кроме Финтана: от профессора Финтана милостей ждать не приходилось.
        Потратив часа четыре в попытках обрести человеческий облик, бурундучок-Ллевелис прибежал и припал к ногам доктора Рианнон. Рианнон почесала ему шейку под подбородком и превратила его обратно, ни о чем не спрашивая, - мало ли, какие у человека случились неприятности. Но Гвидион скорее провел бы ночь под стропилами башни, чем обратился за спасением к доктору Рианнон. Летучие мыши прямо не летают, и некоторое время Гвидион украшал вечернее небо над школой своим рваным полетом по непонятной траектории, пока не залетел в окно кабинета Тарквиния Змейка. Змейк сидел в глубине, за письменным столом, и работал. Гвидион метнулся к нему и повис вниз головой на бронзовой настольной лампе слева от Змейка.
        - Что вы себе позволяете, Гвидион, сын Кледдифа?.. - начал сквозь зубы Змейк.
        Гвидион умоляюще сложил крылья и жалобно пискнул.
        - А, вы не сдали метаморфозы, - разобрался в ситуации Змейк. - Что ж, подождите, я занят. Повисите пока, вам полезно немножко… отвисеться.
        Гвидион тихо висел на лампе, зацепившись коготками, и смотрел на сложнейшую химическую формулу, появляющуюся из-под руки Змейка на пергаменте. Но не имея привычки подолгу висеть вниз головой, а главное - не вполне свыкшись с особенностями своих лап, он постарался посильнее вцепиться в бронзовую завитушку, отчего тут же оборвался и шмякнулся на стол.
        - Лапы летучих мышей устроены таким образом, - ровным тоном сказал Змейк, не глядя подбирая его со стола и подвешивая обратно на лампу, - что захват происходит в расслабленном состоянии. Напряжение, напротив, нужно для того, чтобы отпустить предмет, за который держишься.
        Гвидион повис, сложив кожаные крылья, и постарался висеть расслабленно, опасаясь, как бы снова не шмякнуться и не вывести учителя из себя. Наконец Змейк закончил писать, встал, одним взмахом руки вернул ему обычный облик и проводил до двери.
        Вскоре после этого у Змейка состоялся разговор с Финтаном.
        - Объясните, коллега, почему, когда вы экзаменуете первый курс, ученики залетают ко мне в окна не в своем виде? - холодно осведомился Змейк.
        - Ну, это естественно, - вскинулся Финтан. - Когда человек пребывает в облике летучей мыши, ему нужно где-то летать.
        - Я не заметил, чтобы данный ученик обуян был страстью к полету, - бросил Змейк еще холоднее. - И потом, сейчас мы говорим не о потребностях учеников. Я мог быть серьезно занят, мог частично отсутствовать, мог быть не один, наконец!.. Почему мне на голову должны сыпаться первокурсники в виде сколопендр, ящериц и попугайчиков?
        Профессор Финтан, чтобы прекратить этот неприятный для него разговор, извинился и поспешно отправился собирать по школе учеников, не превратившихся в самих себя до девяти вечера - им пора было к профессору Мэлдуну на астрономию. Через четверть часа его можно было видеть пытающимся выманить из норки пятнистую крысу со словами: «Ну что вы, Афарви, я не собираюсь вас ругать. Ну и что такого? - ну, не сдали, бывает».

* * *
…Тарквиний Змейк изловил всячески пытающегося улизнуть Мерлина на верхней галерее Южной четверти, твердо взял его за локоть, подвел к перилам и показал вниз.
        - Инспекция может приехать со дня на день, - сказал он. - И на что же упадет ее взгляд? На Диона Хризостома, неисправимого киника. Вон он во дворе льет вино в фонтан, вызывающе провозглашая, что оно не более способно изменить и улучшить состав воды, чем образованные книжники, влившись в общую массу невежд в этом мире, способны улучшить человечество. Так зачем учиться? - спрашивает он, и посмотрите, какую толпу он уже собрал.
        Действительно, Дион делал именно то, что описал Змейк, причем вокруг него собралась группка учеников и последователей, да и посмотреть на это зрелище сбежались многие.
        - О Боже, Тарквиний, - сказал Мерлин, отмахиваясь от Змейка обеими руками, - пойдите превратите эту воду в вино или сделайте еще что-нибудь, что мне, вас учить, что ли? Примите вызов.
        - Хорошо, - зловеще сказал Тарквиний. - Но приготовьте свежий, чистый и сухой хитон.
        Заслышав, что речь пошла о хозяйственной части, со всех сторон набежали хлебопечки и вопросительно воззрились на Мерлина.
        - Да, - сказал Мерлин, подтверждая требование Змейка. - Хитон, пожалуйста. С виноградной лозой и меандром[Меандр - геометрический орнамент, распространенный в Древней Греции: ломаная линия, образующая ряд спиралей.] по краю.
        Тарквиний Змейк сбежал по лестнице, мгновенно очутился во дворе и еще с расстояния простер вперед руку, отчего софиста швырнуло в фонтан, где он поднял тучу брызг. Собравшиеся вокруг студенты отскочили: их всех промочило насквозь.
        - Вот какой эффект может произвести всего лишь один софист, попавший в фонтан, - пояснил Змейк. - Достоинство и сила людей образованных в этом мире не в их плотности на душу населения, но в тех концентрических кругах, которые от них расходятся.
        Дион Хризостом в фонтане уже встал на ноги и, нисколько не обидевшись, весело и беззлобно обратился к Змейку, отжимая волосы:
        Хоть и не скажешь, мой друг, что тобой разбит я всухую,
        Мокрый весь, признаю я пораженье свое.
        И облачившись в поданный хлебопечками белый хитон с виноградной лозой и меандром по краю, он важно направился к себе в башню, сопровождаемый когортой учеников. Тарквиний Змейк сказал ему вслед энглин[Энглин - один из жанров валлийской поэзии, стихотворение из трех или четырех строк, обычно содержащее какое-либо афористическое высказывание.] :
        Мне свидетель сам Аполлон:
        Если впредь будут штучки эти,
        То на первом же педсовете
        Вы из школы пойдете вон.

* * *
        По коридору кометой пронесся Мэлдун в арабской накидке и сунул в руки Керидвен какой-то конверт, сказав только: «Вам письмо от вашего прадедушки».
        - От какого прадедушки? Как от прадедушки? - завопила совершенно растерявшаяся Керидвен. - Э! Как? Он же странствует неизвестно где!
        - Я встретил его в пустыне Руб-эль-Хали, - сказал Мэлдун, - и в беседе упомянул, что знаю одного человека из его рода. Он дает там свой адрес, - и Мэлдун, искрясь, испарился.
        Керидвен распечатала письмо и долго вчитывалась в него, шевеля губами.
        - Уф-ф-ф… Со мной вышел на связь прадедушка Кледвин, сын… сын… Махрета. Это наконец наш шанс снять со всей семьи ужасный позор! От того, что я отвечу, зависит доброе имя нашего рода. Нужно расстараться. Итак: «Кузнец сделал два таких фонаря, у Кинвора был такой же», - забормотала Керидвен. - Но здесь нет обратного адреса!
        - воскликнула она наконец. - Мэлдун, Мэлдун… где же Мэлдун?
        Она взлетела на башню Невенхир и подскочила к Мэлдуну, который как раз разматывал какую-то линялую тряпку и отдирал ее от раны.
        - Давайте я помогу, - предложила Керидвен. - Зачем же заматывать рану такой… негигиеничной тряпкой?
        - Зато на этой тряпке, - мрачно сказал Мэлдун, - написана сура Корана. Должно было помочь.
        - Какой ужас! Что это? - закричала Керидвен, смотав до конца тряпку и увидев рану.
        - Это укус верблюда. Так в чем дело?
        - Где обратный адрес? - Керидвен затрясла письмом.
        - Вот этот красивый орнамент по верхнему краю конверта, - усмехнулся Мэлдун, - это арабское письмо. Это и есть обратный адрес.
        - Сведу под копирку, - решила Керидвен.
        Как только она спустилась во двор, к ней приблизился на тонких ножках младший каприкорн и принялся умильно выпрашивать конверт, сделанный из какой-то душистой бумаги и пахнущий травами.
        - Хорошо, хорошо, - закричала Керидвен, - сейчас! - вбежала к себе в комнату и, схватив лоскут пергамента поприличней, живо перевела арабский адрес прадедушки Кледвина на просвет, приложив обе бумаги к стеклу окна, в которое, по удачному стечению обстоятельств, било предзакатное солнце.

* * *
        В школу не было проведено электричество. В свое время Мерлин, заслышав о том, что люди как-то используют чудодейственную силу янтаря, - как он обтекаемо выразился,
        - прибежал к тогдашнему преподавателю примет времени, посовещался с ним и сказал, что проводка - это слишком хлопотно, да к тому же и небезопасно, а вот сама идея ему по душе. Мерлин ушел к себе в башню и некоторое время, кашляя, возился там. С тех пор в любой комнатке в школе можно было зажечь яркую лампу, хотя она никуда не подключалась и никто никогда не видел, чтобы в ней меняли батарейки. Мерлин, обходя иногда под вечер комнаты учеников и глядя, удобно ли они устроились, потирал руки и говорил: «Да, смотри-ка, а ведь ловко я тогда!..» - причем по его смущенному виду ясно было, что он сам забыл, как же он в тот раз исхитрился, и повторить этот подвиг не смог бы.
        - «Всадники скачут с востока, о мальчик. Вьются плащи их, - бубнил Гвидион. - В небе вращаются туч жернова, снегом засыплет долины… Коналл и Фланн в этой битве падут, воинов Фодлы отряды пойдут к Дому Донна завтра наутро». Отправятся на тот свет, значит, - деловито говорил он сам себе, слюнявя палец и долго копаясь в комментариях. - Фодла - это Ирландия, поэтическое название. Дайре Донн, Король Мира - древний бог смерти. К Дому Донна пойдут… Многие ирландские воины завтра отправятся на тот свет, - вот что здесь сказано.
        Значительно ближе темных древнеирландских реторик Гвидиону были простые и понятные дозировки стрептомицина в сухом изложении Змейка; однако испытывать терпение Мак Кархи дольше было нельзя. Мак Кархи задал наизусть сцену разведки Ингкела из
«Разрушения дома Да Дерга» и голосом Катона сказал, что если кто-нибудь не будет этого знать, то он, Мак Кархи, сам произведет некоторые разрушения. Поэтому Гвидион, поставив повыше лампу, сидел и учил речи Ингкела, в то время как Ллевелис готовился по предмету Рианнон и, сидя скрестив ноги на постели, пил молоко с инжиром и время от времени издавал клич коршуна - то боевой, то призывный, то ехидный. Последнего не было в программе, его Ллевелис добавил специально от себя, адресуя Гвидиону.
        Гвидион, крайне пораженный всем тем, что увидел Ингкел во время своей разведки в доме Да Дерга, заснул прямо над рукописью и утром проспал всю ирландскую литературу, - с речами Ингкела на устах. Ллевелис не сумел его растолкать и принес в связи с этим доктору Мак Кархи изысканные извинения.

…На латыни Орбилий Плагосус знакомил учеников с текстами Ливия Андроника, причем, зная их нелюбовь к последнему, делал это самым простым и доходчивым способом: он читал им его вслух. Ученики же под партами втихомолку передавали из рук в руки Катулла, украдкой взглядывая на суровый профиль Орбилия, и время от времени перебрасывались эпиграммами в духе безмерно популярного среди них Марциала:
        Страшно сказать, Гвидион, сколько с утра у Мак Кархи
        Сказано было речей - все о прогулах твоих, -
        начал свой обычный обстрел Ллевелис. Гвидион не растерялся:
        Гневом Мак Кархи грозить при его доброте, всем известной, -
        То же, что роту солдат праздной хлопушкой пугать.
        Ллевелис попытался подобраться к нему с другой стороны:
        Слышал я, сетовал Змейк, что летучие мыши достали:
        Твари влетают в окно, весь позабыв этикет, -
        но, наскучив созерцанием безмятежного профиля Гвидиона, принялся за слабую половину класса:
        Финвен, зачем ты вчера в библиотеке сидела?
        Вроде бы доктор Мак Кехт был совершенно не там.
        Стоит тебе, Гвенллиан, взглянуть на кого с интересом,
        Вихрем слетает МакКольм клана цвета защищать.
        Если, как ты говоришь, меж вами нет уговора,
        Странны обычаи гор; странно там выглядит флирт.
        Девочки были несколько эмоциональнее Гвидиона, поэтому на этот раз Ллевелис получил ответ:
        Ллевелис льстил витражам - вот у кого поучиться!
        Вот кто прицельно елей прямо на раны пролил!
        На витраже был Артур рядом с прекрасной Гвиньеврой -
        С благоговеньем его он Ланселотом назвал!
        Поскольку случай действительно имел место, Ллевелис решил, что лучше убраться без боя. Зато Горонви, щекотавший пером шею сидевшей впереди Крейри, мгновенно получил записку:
        Если ты хочешь всерьез увлечь таким образом Крейри,
        Слабы потуги твои, видеть без слез их невмочь.
        Кошку в ларец подсадил раз от безделья Гораций.
        То-то ругался наш мэтр, там обнаружив ее!..
        Но попытайся на все взглянуть с точки зрения кошки:
        Крышку ларца распахнув, кошке Орбилий предстал!!!
…За Катулла Орбилий не сердился, - он просто выбрасывал его в окно башни, замечая, что это был, несомненно, творческий взлет, однако чрезвычайно далекий от школьного канона. Внизу святой Коллен делал полет Катулла более плавным, если успевал вовремя заметить, что он уже летит, или же собирал его по листочкам, если запаздывал на место происшествия, и сохранял для последующих поколений.

* * *
        - Не расстраивайся, - сказал Ллевелис, готовый отдать с себя последнюю рубашку, чтобы только Керидвен не расстраивалась. - Змейк всем навешал сочных комментариев. Он за словом в словарь не лезет.
        - Да что ты на Змейка…? В Змейке воплотилась моя мечта о хорошем преподавателе, - всхлипнула Керидвен сквозь сопли.
        Собственно, Змейк только что лишенным эмоций тоном, в безукоризненных выражениях разнес контрольную Керидвен по химии в пух и прах и точным отработанным движением кинул исписанные листы в камин со словами: «Вы недостойны тех химических элементов, из которых состоите».
        - Да нет, конечно, какая это контрольная? Это позор! - твердо сказала Керидвен. - Туда ей и дорога. Но там на обороте был записан адрес прадедушки Кледвина! Я случайно взяла на химию этот лист. Но я-то думала, что контрольная ко мне вернется после проверки! Откуда мне было знать, что у Змейка… такая молниеносная реакция! Ну, что он так быстро швырнет ее прямо в камин?..
        Она, молча сопя, соскребла с камней очага пепел от контрольной и стояла, держа его перед собой в сложенных мидией ладонях.
        - Пропала, совсем пропала!.. - дальше она хотела уже сказать «ы-ы-ы», но Ллевелис предвидел и предупредил этот поворот событий.
        - Керидвен, дочь Пеблига, - сказал он, - возьми все мои дарования и мою жизнь, только не вой.
        - Нужно пойти к доктору Квирту! Кто как не он ведет «Восстановление из пепла»! - глазки у Керидвен просохли, и Ллевелис не решился тут же, немедленно открыть ей то, что знал пока он один: что Кервин Квирт в действительности ничего из пепла не восстанавливает и восстановить не может.
        - В любом случае - он наш куратор, - решительно сказал Ллевелис. - Пошли.

…Керидвен толкнула плечом дверь аудитории, и они услышали:
        - Когда вы видите цепочку ДНК, не падайте духом!
        - Доктор Квирт, - смущенно пробубнила Керидвен, придерживая дверь плечом.
        Кервин Квирт извинился перед аудиторией, бросил: «Продолжайте, как сумеете», - и перешел в распоряжение первокурсников.
        - Что это у вас? - кивнул он на руки Керидвен.
        - Это пепел, - выпалила Керидвен и уставилась на куратора, хорошенько выпучив глаза.
        - О! - только и сказал Кервин Квирт.
        Отчаявшись ждать, когда Кервин Квирт сам обо всем догадается по наитию, Керидвен все-таки рассказала, в чем дело и что от него требуется. Кервин Квирт изменился в лице.
        - А почему ко мне?.. - спросил он, резко побледнев.
        Ему объяснили, что он же куратор.
        - А… ну да. Ну да, - упавшим голосом пробормотал он. - А почему бы вам не…? А где сам конверт? Ведь на нем оставался адрес?
        - Конверт съел каприкорн, - терпеливо объяснила Керидвен.
        - А почему каприкорн?..
        После этого вопроса Ллевелис отчетливо понял, что с Кервином Квиртом что-то не так, и решил прийти ему на помощь:
        - Простите, доктор Квирт, я знаю, вы на самом деле не восстанавливаете из пепла…
        - Да, да, все верно. Не восстанавливаю, - подхватил Кервин Квирт с невыразимым облегчением. - Это… - он беспомощно огляделся, подыскивая нужное слово, - это совершенно немыслимая просьба. Это в принципе невыполнимо.
        В ходе дальнейшего разговора Керидвен убито повторяла, что теперь прадедушка Кледвин никогда не вернется, а Кервин Квирт явно был раздираем какими-то противоречиями, сплетал и расплетал пальцы, несколько раз порывался уйти, но все же не сходил с места.
        - Неужели нет какого-то иного, человеческого способа…? - сказал он наконец. - Быть может…
        Тут он осекся, очевидно, вообразив себе бескрайнюю пустыню Руб-эль-Хали, где Мэлдун должен был бы вновь случайно встретить Кледвина, тяжко вздохнул, подставил ладонь и сказал Керидвен:
        - Ссыпайте.
        Она осторожно пересыпала пепел, еще не понимая, что грядет. Кервин Квирт подул на пальцы, провел над пеплом свободной рукой, в секунду восстановил листы контрольной и сунул их Керидвен со словами:
        - Умоляю, никому ни слова. Вы ничего не видели, не слышали, вас здесь не было. О Боже! Надеюсь, вы не обращались с этим к другим преподавателям до меня? - вдруг ужаснувшись, спросил он.
        - Конечно, нет! Так ведь, кроме вас, это никто не может! - в неописуемом восторге воскликнули первокурсники.
        - Видите ли, это дело очень деликатного свойства. Как бы вам сказать… Безусловно, это может любой преподаватель естественнонаучных дисциплин. Но просить о таких вещах в научных кругах… не совсем принято. Это как если бы какого-нибудь серьезного астронома… попросили бы… э-э… ну, скажем… составить эротический гороскоп. Да, и… попросили бы люди, которым неудобно отказать, - тихо разъяснил Кервин Квирт и скользнул обратно в дверь.

* * *
        Мерлин самодовольно расположился в кабинете анатомии и перенес туда урок истории, потому что при северо-западном ветре это было единственное место, где ему ниоткуда не поддувало. Но все пособия по анатомии, вроде изображения человека в разрезе и моделей разных органов, оставшиеся в оккупированном Мерлином кабинете, вообще-то были нужны тем, кто занимался в других кабинетах и даже в других башнях анатомией и смежными науками. Мерлин милостиво давал. У одного только Кервина Квирта вышла небольшая осечка. Он как раз перешел со студентами от истории анатомии к костной системе, и тут-то ему понадобилось наглядное пособие. Он вспомнил, что в законном кабинете анатомии за шкафом нужный экспонат есть. Это была большая, в человеческий рост, таблица с анатомически точным рисунком, выполненным чуть ли не самим Везалием. Глубоко погруженный в себя, все еще находясь мысленно на публичном вскрытии в анатомическом театре в Падуе XVI века, которое он только что живо описал студентам, думая о Везалии, Фаллопии, о том, как трудно было великим анатомам того времени раздобыть труп, Кервин Квирт быстро прошел вниз по
лестнице, по галерее и наверх, и за это время немного забыл, что именно он хотел взять. Точнее, образ предмета стоял у него перед глазами, но наименование вылетело из головы. Одним словом, он вошел к Мерлину на урок и машинально сказал:
        - Извините, мы занимаемся анатомией… нам нужен труп.
        Мерлин по привычке принял все на свой счет и с готовностью загнусавил:
        - Да как вы смеете!.. Да, может быть, я уже не первой молодости, но я еще поживу! Совести у людей нет… совсем. Вы опережаете события, зарубите это себе на носу. Нет уж, придется вам сегодня как-нибудь без моего участия обойтись.
        Продолжая бубнить, он выставил растерявшегося Кервина Квирта за дверь и долго еще не мог успокоиться.
        - Восседаешь, понимаешь ли, прославленный весь, великий… Так нет же - подбираются! Это не коллеги, а просто какие-то, не говоря дурного слова, стервятники! Постоянно это происходит, постоянно!.. Причем это не сегодня началось!..
        Весь класс, понимая, что несчастный доктор Квирт просто оговорился, тем не менее, вступиться не посмел.
        Далее монолог Мерлина перешел на взаимоотношения людей и божественного начала в целом, затем на отношение лично к нему, и каким-то непостижимым образом подошел к казавшемуся, впрочем, совершенно логичным в контексте всей речи заключению: что у него, у Мерлина, в спальне нет даже настенного коврика, который бы радовал глаз.
        С тех пор Керидвен и Морвидд целую неделю по вечерам шили коврик для Мерлина. На коврик был нашит большой старый кречет из лоскутков - с узорчатыми крыльями, развернутыми в полете, а внизу, далеко под ним, была долина с рекой, домишками и башней. Когда все было готово, Мерлин пригляделся к подарку и сказал: «Мда… Смотрите-ка - я!» Керидвен и Морвидд стали уверять, что совсем не имели в виду профессора.
        - Нет-нет, не надо меня утешать, - протестовал Мерлин. - Я же вижу - портретное сходство!
        И опасливо потрогав и даже слегка поковыряв крыло кречета, добавил: «Вот ведь… крепко меня пришили!»

* * *
        Ллевелис, который в cильнейшей степени был интегрирован в общество, а проще сказать - Ллевелис, нос которого всегда торчал в щели всякой неплотно прикрытой двери, брался время от времени просвещать Гвидиона, чтобы тот не погрузился однажды насовсем в глубину своих мыслей.
        - Ты деревенщина, - говорил он, усевшись напротив Гвидиона на постель и вырывая у него книгу по медицине. - У тебя нет ни манер, ничего. Что ты сказал вчера прекрасной Рианнон, когда она спросила, будешь ли ты ходить к ней на факультатив по хоровому пению? Ты сказал ей «угу». «Угу»! Это при том, что всякий валлиец мечтает петь хором и всякий вообще смертный мечтает видеть по субботам доктора Рианнон!
        Действительно: школьный хор, под издевательские комментарии МакКольма, утверждавшего, что валлийцы вообще не умеют петь не хором, по-прежнему собирался по субботам в башне Парадоксов.
        И поскольку Гвидион молчал, Ллевелис продолжил допекать его с другой стороны:
        - Ну, и как тебе Змейк, правая рука Кромвеля? - сказал он. - Нет такого ощущения, что он немножечко, самую малость… жесток? Боже, какое прошлое! Представляешь, каково ему это вспоминать?..
        Гвидион, не вступая в спор, сказал энглин:
        Кто бы смог за тысячу лет
        Ничего не сделать дурного,
        Если даже сына родного
        Укокошил доктор Мак Кехт?
        - Как? - остолбенел Ллевелис.
        - Доктор Мак Кехт убил своего сына Миаха, - повторил Гвидион, уже прозой, и выхватил у замешкавшегося Ллевелиса свою книжку.
        - За что? - только и выдавил ошеломленный Ллевелис.
        - Не знаю, Ллеу, ей-богу. Знаю только, что Миах тоже был врач, медицине учился у Мак Кехта и был убит собственным отцом. Так, по крайней мере, в «Большой медицинской энциклопедии», - обьяснил Гвидион, грызя перо и снова погружаясь в чтение. - Да, тебя, кстати, искали и Керидвен, и Морвидд, и обе явно не за делом. Вот где Эсхиловы страсти. А ты говоришь - Мак Кехт.
        - А ты столько времени занимаешься у него, - ты ничего такого за ним не замечал? - встревоженно спросил Ллевелис.
        - Замечал, - отвечал Гвидион, не отрываясь от странички, где была схематично нарисована овца.
        - Что такое?
        - Сегодня он принимал при мне пациентов, - вздохнул при одном воспоминании Гвидион. - Он гениальный диагност.

* * *
        К Кармартену подбиралась ночь. Посреди западной четверти врезалась в небо еще позолоченная солнцем Башня Стражей, но она была самая высокая в школе и ловила последнее солнце, тогда как небо над Кармартеном становилось отчетливо закатным, и спадало оживление на городском рынке. Старшие студенты, усевшись на крыше, формировали из облаков готические замки и пускали их плыть куда глаза глядят. Полчаса, час - и башня Невенхир уже не ловила отблесков света, и профессор Мэлдун у себя на верхней площадке готовился к уроку астрономии и, напевая, начинал протирать телескоп.
        Где-то играли в метаморфозы, - из распахнутого окна одной из населенных студентами башен неслось: «Я был кувшином вина на темной картине голландской, я был дождем на стекле, письмом в руках у субретки, десятки лет пролежал браслетом в зарытом кладе, я жил и рыбой глубин светил во тьме океана…», «Я гребнем у ведьмы был и связкой душистой перца, я был зерном в жерновах, поистине это было, я был бубенцом шута, монетою полустертой, я смертным трепет внушал, кометой повисши в небе…»
        Еще два часа - и участники семинара по астрономии, зевая и на ходу сворачивая в трубку звездные карты, ощупью спускались по внешней лестнице, спиралью опоясывающей башню Невенхир, и, пристроившись позади Башни Стражей, задремывала Бранвен, надвинув пониже свою черепичную крышу. Из Винной башни, где Дион Хризостом круглый год читал для всех желающих спецкурс «Бродячие софисты», долго еще доносилось разгульное пение и нестройные выкрики. Потом смолкали и они.
        По ночам в школе цвел душистый табак, сгущались шепотки и шорохи, пробирался на свидание легкомысленный и неугомонный Ллевелис, в виде большой совы улетал по своим делам архивариус Хлодвиг, на верхней площадке Пиктской башни Змейк при лунном свете вымывал ацетоном из-под ногтей остатки реактивов, что-то всплескивало в реке Аск, Мак Кархи в одном из городских переулков тихо целовался с очередной эсмеральдой, привлеченной волшебной родинкой у него на щеке, и сам Мерлин Амброзий зарабатывал себе радикулит и прострел, простаивая ночами на ажурном мосту, перекинутом в воздухе между башен.

* * *
        Ллевелис проснулся с утра с идеей, что, должно быть, Мак Кехт убил своего сына в гневе.
        - Знаешь, страшный приступ гнева, - раз! И ничего не помнит, - с жаром развивал эту мысль Ллевелис.
        - Осталось только найти подтверждение тому, что на Мак Кехта временами накатывают страшные приступы гнева, - спокойно сказал Гвидион, затачивая перья и набивая ими пенал. - Ты хочешь попробовать это проверить?..
        Попробовать Ллевелис не хотел. Вместо этого он потревожил почтенного архивариуса Хлодвига, предусмотрительно захватив для него из кухни чашку кофе, потом вернулся с полным кофейником, из которого подливал архивариусу в чашку до тех пор, пока наконец Нахтфогель не сказал, что, пожалуй, уже отчасти проснулся. После этого он показал Ллевелису кое-какие рукописи. Полдня Ллевелис копался в этих рукописях и вернулся совершенно убитый.
        - Гипотеза не подтвердилась, - сказал он, рухнув на стул. - Я нашел кучу документов, вот, особенно житие святого Кьярана - это просто последний гвоздь в крышку гроба. Про приступы гнева у Мак Кехта можно забыть.
        И Ллевелис протянул Гвидиону выписки, где под пометкой «житие св. Кьярана» стояла следующая история:

«Как-то святой Кьяран трое суток кряду убеждал прославленного врача Диана Кехта из племен богини Дану принять крещение. И когда Диан Кехт наконец дал согласие, святой, не помня себя от радости, поскорее вонзил в землю свой посох, чтобы тот не занимал его рук, и начал обряд крещения. При этом он возвел глаза к небу и довольно долго не опускал их. Когда же он наконец опустил взгляд, то увидел, что его посох прошел сквозь ногу Диана Кехта, пронзил ее насквозь и пригвоздил того таким образом к земле. Диан же Кехт ничуть не изменился в лице и не проявлял никаких признаков беспокойства. Святой Кьяран ужаснулся и вскричал: «Что я наделал! Ну ладно я, старый дурак, но ты-то что ж молчал все это время?» «Я думал, это часть обряда», - отвечал, пожимая плечами, Диан Кехт».
        - Короче, Мак Кехта вообще невозможно вывести из себя, - заключил Ллевелис, бросая на стол пачку исписанных листков того же формата. - Не так давно, лет сто назад, в Кармартене выдавали лицензии практикующим врачам и от Мак Кехта потребовали сдать экзамен на подтверждение врачебной квалификации. Так он три часа демонстрировал им там умение делать инъекции и ставить клизмы. Глазом не моргнул!
        Некоторое время Ллевелис мрачно молчал, размышляя, потом встрепенулся.
        - А может быть…, - вдохновенно начал он.
        - Ерунда, - уверенно сказал Гвидион.
        - Да, ты прав, - сказал упавшим голосом Ллевелис. - Пожалуй, это я действительно… того.

* * *
        - Жеваный хлебный мякиш, смешанный с клейкой паутиной, останавливает кровь, - мелодично сообщил Диан Мак Кехт и солнечным взором оглядел класс. - Кто возьмется нам это разжевать? - и он достал из-за пазухи круглый хлебец. - Благослови вас Бог, Лливарх, вы меня очень обяжете.
        Ллевелис смотрел на Мак Кехта и представлял себе багровый отсвет, пламя, крики, сталь и толпы, и еще раз крики. Зря он вчера вечером полез в «Жизнь знаменитых врачей», в раздел «Диан Мак Кехт».
        - Я не злоупотреблю вашей добротой, Финвен, если попрошу вас ассистировать мне во время процедуры? - обворожительно улыбнулся Мак Кехт, распуская волосы. Финвен вспорхнула с места и, счастливая, подхватила струящиеся волосы цвета медной монеты в закатном солнце, осенних ноготков, кипящей лавы и прочих предметов, с которыми столь удачно сравнивались волосы доктора в ее неуклюжих стихотворных попытках.
        - И вот перед нами страшная рана, - нараспев сказал доктор совершенно шаманским тоном, но тут же оборвал себя: - не волнуйтесь, ради Бога, Энид, более ерундовой ранки я и не упомню, ваше мужество делает вам честь, ваша женственность также. На вас смотрит весь Уэльс, от Барри до Сноудона, соберитесь с духом, и остров Англси впридачу, - и болтая чепуху, он так заморочил голову совсем не храброй по природе Энид, что она даже не взвизгнула, когда он, замесив хлеб с паутиной, быстро залепил им рану.
        - Сердечно благодарен вам, прекрасная Энид. Вы понимаете, что для меня как для врача мало что может быть интересней, чем укус бешеной лисицы, - конфиденциально шепнул Мак Кехт, отчего Энид зарделась как маков цвет.
        Гвидион подошел к испытывавшему легкую неловкость лису, сидевшему в углу и дожидавшемуся конца процедуры. Дело в том, что это именно он укусил Энид, когда та случайно отдавила ему хвост. Заслуженный зверь был официально приглашен Мерлином и шел экзаменовать старшекурсников по основам обоняния, а на лестнице было темновато.
        - Это вы, куманек, бешеных не видели, - философски буркнул лис в ответ на последнюю реплику Мак Кехта.
        Гвидион изысканно извинился за все нарушения лисьего этикета, которые допустили люди во время последнего недоразумения, и лис удалился.
        Ллевелис никак не мог свыкнуться с тем, что их учитель, столь живой и несомненный, настолько осязаемый, что его можно потрогать рукой, самым обыденным образом прикончил собственного сына, подобно древним героям эпических саг и сказаний. Вечером в своей комнатушке в Тростниковой башне он терзал вопросами спокойного и непоколебимого Гвидиона.
        - «В своей профессиональной деятельности Миах преступил границы, поставленные ему Мак Кехтом», - зачитывал он из «Истории медицины». - «Диан Кехт отрицательно воспринял характер его врачебной практики»… Слушай, ну, пусть он трижды отрицательно воспринял характер его практики, но зачем же убивать-то?
        - Может, он позорил его имя? - предполагал Гвидион. - Династия врачей все-таки.
        Гвидион доставал папирус, чернильницу и начинал обдумывать заданное Дионом сочинение по греческому на тему «Кто победил в Троянской войне». Тему Дион, как всегда, задал скользкую, на грани фола.
        - А в «Жизни знаменитых врачей», - задумчиво говорил Ллевелис, - сказано:
«Трагедия доктора Диана Мак Кехта слишком глубока, чтобы разбирать ее подробности на страницах этого издания».

…Ллевелис сидел в кухне за длинным дубовым столом и хлебал из глиняного горшочка луковый суп.
        - Гипотеза Лапласа о происхождении Вселенной? - неожиданно спросил его, подкравшись сзади, профессор Мэлдун. Ллевелис подавился.
        - В чем состоит? - переспросил он и совсем закашлялся.
        - Нет, как опровергается, - сказал Мэлдун и постучал ему по спине.
        И тут Ллевелиса осенило. Окончательно измученный необходимостью искать оправдания Мак Кехту, убившему собственного сына, он решил разом опровергнуть всю эту клевету.

* * *
        По пустынным залам Западной четверти бродили старшекурсники со странными, отрешенными лицами. На самом деле они сдавали экзамен по основам обоняния - половина из них прятала и развешивала в разных концах школы всякие вещи, а половина искала их по запаху. Все найденное сносили на лужайку и клали перед преподавателем. Задания усложнялись - затем уже предметы, которые нужно было искать, прятали на открытом воздухе - там, где ветер приносил множество сбивающих с толку запахов. Гора башмаков, ремешков, свечек и прочих обнаруженных предметов перед старым лисом все росла, лис же, лежа посреди школьной лужайки, помечал для себя, кто что принес и как быстро. Под конец дня студенты с завязанными глазами по запаху раскладывали травы - одинаковые должны были оказаться в одной связке, - а посреди лужайки на огромной куче унюханных предметов, щурясь от заходящего солнца, лежал преподаватель.

* * *
        Гуси Орбилия на башне первыми подняли тревогу, громко гогоча, когда прибыла инспекция из Лондона.
        Милейший профессор Морган-ап-Керриг вышел встречать гостей на улицу, с тем, чтобы комиссия не промахнулась мимо двери, и восемь учеников сопровождали его как эскорт. Гвидион и Ллевелис входили в их число. От ветвей белого боярышника в последний момент решили отказаться. Парадного входа прибывшие из Лондона, конечно, не сумели распознать от стены, и выловить их удалось только у задней - она же западная - двери. Профессор Морган-ап-Керриг, однако, был на высоте и, чтобы не заставлять почтенную комиссию вновь огибать все здание, постарался вместо этого придать двери черного хода приемлемый вид, - со львами, драконами и завитушками, четыре человеческих роста в высоту, - и, не меняясь в лице, создал по ту сторону двери неописуемой красоты холл, через который и провел гостей с радушной улыбкой. Словом, комиссия не заметила никакой накладки, хотя за спиной их временный холл продержался недолго. Из кухни справа высунулись было любопытствующие хлебопечки, у которых волей Моргана-ап-Керрига случайно позолотило все котлы, но Ллевелис, слегка отстав, затолкал их обратно.

…Преподаватели школы в Кармартене почти в полном составе стояли на верхней площадке лестницы, как скульптурная группа, и ожидали комиссию. Комиссия все не шла. Мак Кархи начал было бездумно насвистывать «Follow me up to Carlow», но Тарквиний Змейк бросил на него уничтожающий взгляд, и он осекся. Мерлин рассматривал потолок.
        Наконец вдали замаячила комиссия. Ее сопровождал взволнованный Морган-ап-Керриг, а возглавлял ее лорд Джеффри Спенсер Бассет-Бладхаунд, с лицом настолько кислым, как будто он непрестанно вспоминал тот день, когда Министерство Просвещения направило его в Кармартен. Его окружало еще несколько людей в черном.
        Кервину Квирту пришлось немедленно исчезнуть, так как лорд Бассет знал его в другом качестве.
        Мак Кархи, предупрежденный Змейком, твердо понимавшим, что директору школы в любом случае понадобится что-то вроде переводчика, держался возле левого локтя Мерлина, не отходя ни на шаг. Мерлин с совершенно неповторимым видом сделал несколько шагов навстречу комиссии и представился:
        - Мирддин Эмрис.
        Мак Кархи понял, что время действовать для него уже настало.
        - Мерлин Амброзий, - подсказал он.
        - Ах, да-да. Благодарю вас, Оуэн, - величественно спохватился Мерлин. - В самом деле. Мерлин Амброзий.
        Дальнейшие составляющие речи Мерлина были ничуть не лучше.
        - Счастлив приветствовать в стенах школы высокую комиссию, - сказал он. - Нам случалось принимать посольства многих королей. На моей памяти нас удостаивал посещением лично Придейн, сын Аэдда Великого, Бендигейд Вран, Ллир Кратких речей, Придери, правитель Диведа, да… ну, и в более поздние времена тоже. Я помню, Утер Пендрагон…
        Мак Кархи, услышав про Пендрагона, потерял цвет лица и дар речи. Более опытный Тарквиний Змейк зашептал что-то лорду Бассету на ухо. Можно было расслышать только: «Да, иногда уже… к сожалению… бывает… Рассеян неимоверно… Но зато какая голова!.. Большой ученый… да, большой ученый».
        Еще несколько промахов Мерлина - он вспомнил, как бывал в Лондоне при короле Бели, сыне Маногана, и любопытствовал, переменился ли с тех пор внешний облик города, - благополучно прошли незамеченными.
        Наконец, когда торжественная часть как таковая закончилась и все уже уверены были, что худшее позади, к Мерлину некстати пробрались хлебопечки, отвечавшие за хозяйственную часть, и спросили, нужно ли будет показывать лорду Бассету-Бладхаунду кухню. Глаза Мерлина заволокло было туманной пеленой, но он тут же снова сфокусировал свой взгляд и твердо ответил:
        - Да-да. Непременно. Непременно проводите на кухню… и обязательно накормите. Обоих.

* * *
        - Хотелось бы посмотреть расписание, - сухо сказал лорд Бассет-Бладхаунд сразу по окончании церемонии. - Надеюсь, вы меня проводите?
        - Безусловно, - сказал Змейк. - Прошу.
        Комиссия, окруженная толпой учеников и учителей, проследовала в западный холл. Там всю стену занимало огромное огамическое расписание, и даже Змейк не сразу сообразил, что показывать его гостям нелепо и бесполезно. Он подвел комиссию к стене с расписанием, рассеянно пробегая глазами по названиям предметов, чтобы еще раз проверить, стерто ли оттуда искусство забвения, введение в сомнение и преображение стихий.
        - Довольно странный орнамент, - отрывисто сказал лорд Бассет-Бладхаунд. - Какая-то абстракция в новейшем вкусе, я полагаю. А где же расписание?

…Инспекция не могла читать огам и не воспринимала его как письмо. Кое-кто из младших учеников за спиной у комиссии получил затрещину от Курои еще прежде, чем успел прыснуть в кулак. Курои понимал размеры надвигающейся катастрофы.
        В глазах Тарквиния Змейка на доли секунды появилось едва заметное напряжение. Он поднес тонкие пальцы ко рту, и казалось, что он просто внезапно ощутил колику в печени. Затем он сделал приглашающий жест и повернулся к противоположной стене. За ним развернулась на 180 градусов вся комиссия. Ученики всхлипнули от восторга. За три или четыре секунды Змейк создал за спиной у комиссии копию реального расписания, но на бумаге, чернилами и по-английски. Те, кто понимал, чего стоит проделать такую вещь, внутренне стонали от восхищения. После этого перед профессионализмом Змейка склонились даже те, кто в принципе не одобрял его. За спинами членов комиссии, в толпе, профессор Мэлдун украдкой пожал Змейку руку.

* * *
        Нужно сказать, что одновременно с прибытием комиссии в школу прибыло еще одно лицо. Собственно, этот гость вошел во двор школы минута в минуту с комиссией, но через парадную дверь, у которой в ту пору не было ни души. Один только Фингалл МакКольм, который не одобрял суеты, сидел там в нише у ног Сократа и чинил свои башмаки. Гость этот был Сюань-цзан, единственный ученый в мире, который мог сравниться с Мерлином в оригинальности мышления. Он был приглашен директором для того, чтобы прочесть спецкурс о стихотворении Лу Ю «Случайно сочинил в беседке на воде», однако поскольку для того, чтобы постичь весь смысл комментариев, необходимо было знать язык оригинала и всю предшествующую литературу, то начинать Сюань-цзан собирался с азов.
        МакКольм при виде Сюань-цзана, обмахивающегося веером и оглядывающего с любопытством все вокруг, сообразил, что это и есть, видимо, знаменитый учитель, о котором Мерлин прожужжал уже все уши, резво вскочил на ноги, взял у него узел с четырьмя сокровищами кабинета ученого["Четыре сокровища кабинета ученого" - бумага, тушь, кисть и тушечница.] и спросил:
        - А где же другие ваши вещи, уважаемый наставник? Я с радостью помогу вам их отнести.
        - В рукавах, в рукавах, - рассеянно отвечал Сюань-цзан. - Не беспокойтесь.
        - Если вас не встречают, как подобает, уважаемый наставник, - продолжил МакКольм,
        - так это только оттого, что нашу школу, по совпадению, как раз сегодня посетила министерская комиссия…
        - Ах, что вы, - отвечал Сюань-цзан, - где столь ничтожному и малозаметному созданию, как я, приблизиться, так сказать, к подножию дворцов Пэнлая[Пэнлай - в даосской мифологии - остров в Восточном океане, где живут святые бессмертные.] !..

* * *
        После полудня в большом обеденном зале царила суматоха и столпотворение. Мэлдун, продолжавший свои исследования в Руб-эль-Хали и заскочивший в школу буквально на часок, не снимая арабской накидки, сочно рассказывал всем желающим про Фата-Моргану, которая, судя по его рассказу, была отнюдь не миражом. Ллевелис во всеуслышание пародировал шотландский акцент, - любая фраза, сказанная с этим акцентом, в его устах оказывалась на грани приличия, - задорно поглядывая, не видно ли где Фингалла МакКольма. Дион Хризостом спорил с Орбилием: тот подбивал его произнести по всем правилам речь в похвалу паштета из перепелок, Дион же высказывал подозрение, что пока он будет, как дурак, произносить речь, Орбилий рассчитывает уписать, так сказать, предмет речи.
        В самой гуще этого столпотворения, среди снующих с тарелками студентов раскланивались Мерлин с Сюань-цзаном. Ни один из них не хотел сесть первым, а главное - ни один не соглашался сесть выше другого. Все наблюдавшие эту сцену терялись в догадках, каким образом Мерлин с Сюань-цзаном определяют, какое место следует считать выше, а какое ниже, так как две видавшие виды ореховые табуретки, о которых шла речь, были совершенно одинаковые и стояли рядом.
        - Дорогой брат мой, - прижимая руку к сердцу, убедительно говорил Сюань-цзан. - Да разве посмею я сесть в вашем присутствии!..
        - Драгоценный друг мой, - возражал Мерлин, - мне делается неловко при одной мысли о том, что взгляд такого человека, как вы, мог задержаться на моей ничтожной персоне!..
        Когда все уже выскребали остатки со дна горшочков для супа, Сюань-цзан говорил:
        - Только подчиняясь вашему желанию и чтобы не обидеть вас, дорогой брат, я сяду, но позвольте уж мне, человеку скромному и невежественному, занять подобающее мне место - вон там, в углу, неподалеку от вашей достопочтенной половой тряпки.
        Когда все уже доедали жаркое, Сюань-цзан, земно кланяясь, говорил:
        - Хорошо, я сяду поближе к вам, досточтимый брат мой, но только ваша настойчивость заставляет меня преодолеть робость в присутствии такого светоча добродетели, который среди ученых мужей подобен, так сказать, горе Тайшань.
        - Ну уж вы и скажете - Тайшань! - польщенно отвечал Мерлин, и на лице его изображалось явное удовольствие. - Если бы не счастье видеть вас, которое отняло у меня последние остатки разума, разве осмелился бы я предлагать вам сесть поблизости от меня, в то время как вам по праву подобает место у трона самого Небесного Владыки!
        Видевшие все это были безмерно счастливы, что, по удачному стечению обстоятельств, Змейк как раз в это время занимал лондонскую инспекцию какими-то разговорами в башне Двухсот ступеней в Северной четверти, довольно далеко от обеденного зала.
        К тому времени, когда Мерлин и Сюань-цзан наконец договорились о том, кто где сядет, студенты и преподаватели в основном уже разошлись. И только Афарви, сын Кентигерна, ошеломленный пластикой движений Сюань-цзана, как завороженный, не мог оторвать взгляда от происходящего.
        - Если вы сей же час не сядете, драгоценный друг мой, я за себя не ручаюсь, - сказал Мерлин. Эта реплика завершила церемонию.

* * *
        Было утро. Преподаватели беседовали, сойдясь группками, на галерее, прежде чем разойтись по своим семинарам.
        - Просматриваю вчера собственные старые записи, разбираю, - жаловался Мерлин Курои. - Там везде какие-то дифтонги, падение конечных согласных не отражено… то аорист, то имперфект, падежей чуть не с десяток… Надо все-таки сделать какие-то глоссы, а то когда в другой раз соберусь перечитать, пожалуй, уже и не пойму ничего.
        - Э, это что! Я каких-нибудь триста лет назад, коллега…, - начал Курои, осекся, видя приближение комиссии, и поспешил на урок.

* * *
        В блокноте лорда Джеффри уже в первый день пребывания в школе появилась запись:

«В учебное заведение принимают с 16 лет, при этом предполагается двенадцатилетнее обучение. Высший балл при оценке способностей учащихся - 689. Всюду снуют какие-то маленькие женщины в чепцах и полосатых юбках. Четыре таких меняли постельное белье в моей комнате около девяти часов вечера. Ни преподаватели, ни учащиеся не видят в этом ничего странного.
        Для того, чтобы посмотреть расписание, учащиеся спускаются в холл, где оно вывешено, становятся к нему спиной и некоторое время смотрят на противоположную стену, украшенную абстрактным орнаментом. Не проявляя ни малейшего желания повернуться к расписанию лицом, они стоят так некоторое время и затем расходятся, почерпнув откуда-то нужную им информацию».

* * *
        - Слушай, эта мерзлячья башня опять в шапке, - пожаловался Ллевелис, выглядывая в окно.
        Гвидион посмотрел тоже. Действительно, Энтони закутался во что только мог и нахлобучил большую шапку из тумана. А им как раз предстояло идти туда на литературу. Мак Кархи, пролетая на рассвете мимо, нарочно спикировал к ним и, придерживаясь когтистой лапой за раму, постучал носом в стекло, чтобы они не тешили себя надеждой поспать подольше.
        - Ну что, Энтони? Тепло тебе? - издевательски крикнул было Гвидион, спустившись во двор Южной четверти, задрав голову и сложив руки рупором. Рядом тут же вырос Тарквиний Змейк и сказал сквозь зубы:
        - Пока в школе инспекция, никаких разговоров с башнями, тем более по-валлийски. Если ваша память, Гвидион, не в состоянии удержать даже этой простой инструкции, плохи ваши дела.
        Гвидион извинился, раскланялся, расшаркался, проскочил у Змейка под рукой и взбежал по лестнице на башню.
        Вместо того, чтобы торопливо войти в класс с выражением усердия на лице, Гвидион застыл на пороге, так что Ллевелис, тащившийся следом за ним, принялся уже было толкать его кулаком в шею, не понимая, в чем задержка. Гвидион же вспомнил, что сегодня они дают показательный урок: у дальней стены класса в креслах с высокими резными спинками с изображением туповатого льва и брезгливо отвернувшегося от него единорога сидела комиссия. По несчастью, нельзя было сказать, чтобы Гвидион в этот раз твердо знал заданное. Он хотел было уже юркнуть за настенный гобелен, изображающий приход Луга в Тару, но Мак Кархи остановил на нем взгляд и ловко поманил его к себе.
        - «Двадцать два четверостишия спела женщина неведомых стран, стоя на одной ноге посреди дома Брана, сына Фебала, в день, когда его королевский дом полон был королей. И никто не знал, откуда пришла эта женщина, ибо ворота замка были закрыты».
        - …Вот все, что удалось вытянуть Мак Кархи из Гвидиона-ап-Кледдифа, и никто не знает, отчего тот не выучил больше, ибо возможность у него к тому была, а задано было до конца, - нараспев сказал Мак Кархи и движением своего указательного пальца усадил Гвидиона на место.
        - Постойте, постойте, - без большого энтузиазма промямлил лорд Бассет-Бладхаунд. - А почему она, собственно, стояла на одной ноге, эта женщина?
        - Ллевелис-ап-Кинварх! - бросил Мак Кархи. - Почему эта женщина стояла на одной ноге?
        - Это остатки архаических представлений об одноногости и однорукости, маркирующих принадлежность героя к потустороннему миру, сэр. Вторая нога и вторая рука этой женщины как бы находятся в ином измерении, поэтому при взгляде отсюда не видны, сэр.
        Как ни странно, эта чепуха почему-то успокоила лорда Бассета-Бладхаунда. По ужасному выражению лица Мак Кархи было похоже, что он сам сейчас упечет Ллевелиса в иное измерение за этот ответ, но страшным усилием воли он сдержался.

* * *
        Показательный урок латыни после этого прошел чрезвычайно благополучно. Профессор Орбилий, будучи человеком крайне дисциплинированным, внял всем указаниям Змейка и выполнил их четко. Все странности, которые могли привлечь внимание комиссии, были обдуманно устранены. Орбилий Плагосус никогда не забывал, чем он обязан Мерлину, и живо помнил, как он приплясывал вокруг бронзовой жаровни на верхнем этаже своей инсулы в Риме - где, как водится, была прекрасная мозаика на полу и лепные потолки, но не было ни малейших удобств, - затыкал подушками окна, в которые задувало немилосердно, и отогревал застывшие чернила, когда ему пришло приглашение в школу в Кармартене. А потому, не желая подвести директора, Орбилий повыгнал с лестничных площадок гусей, вынул из пальцев у мраморной Каллиопы овсяное печеньице, вложенное туда сердобольными студентами, и, в общем, навел некоторый порядок. Следуя инструкциям Змейка, он подобрал не вызывающие сомнения отрывки из не вызывающих сомнения авторов и даже позволил ученикам принести с собой тетради в клеточку и ручки, что было жестко рекомендовано Змейком, проявившим при
этом случае необыкновенную трезвость мышления.
        Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.
        Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь - старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.
        - Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, - с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.
        - Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, - просто отвечал Орбилий.
        Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.

…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами - со мной или вот хотя бы с Мерлином, - нельзя поговорить по-латыни!» - Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка - разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса - было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, - но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.

* * *
        В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава. Те, кому удавалось побывать в рукавах Сюань-цзана, говорили, что там скрыт целый мир, что там видели дворцы со многими комнатами и сады с беседками. Нередко учитель разыгрывал сам с собой партию в облавные шашки. Однажды профессор Финтан увидел, как Сюань-цзан выкладывает шашку за шашкой, заинтересовался правилами этой игры, и вскоре их можно было видеть в сумерках сидящими друг напротив друга за доской девятнадцать на девятнадцать клеток. Они напоминали духов Южного и Северного Ковша, столь прекрасно описанных историком Гань Бао.
        - Вы знаете, в чем отличие поэзии Семерых мудрецов бамбуковой рощи от поэзии Ли Бо и его современников? - говорил Сюань-цзан.
        - Да? - медлительно отзывался Финтан, склонившись над доской.
        - Ли Бо - настоящий классик. Вот вам пример. Можно себе представить, что Ли Бо почему-либо вдруг поставили где-нибудь памятник. Это странно, согласен, но это можно себе представить. А вот если попытаться поставить памятник кому-нибудь из Семерых мудрецов бамбуковой рощи, этот памятник непременно или сделает неприличный жест и убежит, или еще как-нибудь себя проявит, - к примеру, растает в воздухе.
        - Да, понимаю, - говорил Финтан. - То же и в нашей поэзии: со временем все вырождается в классику.

* * *
        - …С флейтой иду за луной, ветра ловлю полет,
        В плаще травяном брожу возле озерных вод,
        Всю жизнь в мечтах стремился больше всего
        К тому из путей, что на Циюань ведет, -
        сказал однажды в воздух Сюань-цзан, сидя на ступенях лестницы при входе в башню Сновидений. - Итак, вы не хотите учиться у меня, Афарви, и впечатление мое было ложно, не так ли? - продолжил он, улыбаясь.
        - Я не знаю, уважаемый Сюань-цзан, - вежливо сказал Афарви, появляясь из-за дерева, где он прятался. - Я боюсь… разочаровать вас.
        - Разве можно ручаться и знать, - сказал как ни в чем не бывало Сюань-цзан, - что под сводами каменных плит невозможно проход отыскать туда, где долина У-лин лежит? .
        - А что такое долина У-лин?
        - Затерянная долина, где живут отрезанные от мира старинные люди. Когда-то они бежали от Циньского переворота и укрылись в этой долине. Когда на них в последний раз случайно наткнулись, они ничего не знали о династии Хань, а уж о династиях Вэй и Цзинь и подавно. Но потом путь в эту долину был снова забыт навсегда, - известно только, что видели ее где-то в провинции Хунань.
        - Я тоже ничего не знаю о династиях Вэй и Цзинь, - честно сказал Афарви.
        - Не страшно, - отвечал Сюань-цзан, окинув Афарви взглядом..
        - А что такое Циюань? - не сдержал любопытства Афарви. - Вы сказали: «Всю жизнь в мечтах стремился больше всего к тому из путей, что на Циюань ведет»?
        - Местность, в которой одно время служил мелким чиновником Чжуан-цзы, - отвечал, смеясь, Сюань-цзан.
        - А кто такой Чжуан-цзы? - спросил Афарви, подходя близко.
        - О, это мудрец, который презирал службу и государственную карьеру и всему предпочитал то, что называется сяо яо ю.
        - А что такое сяо яо ю? - Афарви сам не заметил, как приблизился к Сюань-цзану вплотную.
        - «Беззаботное странствие», - объяснил Сюань-цзан. - Вы задали столько вопросов, Афарви, - сказал он, смеясь, - что вам впору уже прямо поступать ко мне в учение. Учитель Цзэн говорил: «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно определить, есть ли у него отец и есть ли у него наставник. Тот, у кого нет отца, нет наставника, выглядит совершенно иначе».
        Афарви ничего не сказал.
        - Что-то давно нету писем с родины, - вздохнул Сюань-цзан, помолчав. - Как говорится, «уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят».
        - Какие гуси? - спросил Афарви.
        - Почтовые.
        - Так это ваши? - сказал Афарви.
        - Что такое? - встревожился Сюань-цзан.
        - А на башню к профессору Орбилию вчера прилетели два каких-то необыкновенных гуся. Таких никто и не видел никогда. С коричневыми спинками, а хвост…
        - Это мои, - всплеснул руками Сюань-цзан, вставая и торопясь спуститься со ступеней. - Радость вашего покорного слуги сравнима только с радостью Гэн Цюй-бина, вновь встретившего прекрасную Цин-фэн после разлуки.
        И Афарви мог бы даже подумать, что Сюань-цзан охвачен беспокойством любовного характера, если бы только смотрел на него не как на божество, а как-нибудь попроще.

* * *
        - Сегодня днем мы посетили лекцию по палеонтологии, - задумчиво сообщил лорд Бассет-Бладхаунд, благосклонно кивая Змейку головой. В палеонтологию была переименована драконография. Сделал это Мак Кархи, и, честное слово, это было не худшее из того, что он сделал.
        - Да, конечно, профессор чрезвычайно знающий, - продолжал буровить лорд. - И как это он описывал… и строение крыльев, и чешуйчатые лапы… у птеродактилей… словом, очень, очень красочно. Но помилуйте! Ведь по тому, что он говорит, создается такое впечатление, как будто все эти ящеры… существуют по сей день!..
        - Ископаемые ящеры? - переспросил Змейк.
        - Ну да! Скажите на милость, к чему сорок минут описывать, как можно защититься от атаки птеродактиля, имея при себе меч и щит?..

* * *
        Круглый дом профессора Финтана, сложенный из плоских камней и крытый дерном, располагался между Западной и Северной четвертью и был органично встроен в разделяющую их стену. Дом был добротный, обомшелый, с колодцем в двадцати шагах. Перед домом сушились сети. В доме было семь входов, поэтому если профессор бывал в хорошем настроении, то из Западной в Северную четверть можно было попасть, не карабкаясь по десяти лестницам на единственный мост, а пройдя насквозь через дом Финтана.
        Профессор Финтан был уже не в том возрасте, чтобы присутствие на уроке комиссии могло выбить его из колеи. Он приставил дверь к одному из семи входов с той стороны, откуда в тот день дул ветер, уселся на перевернутой корзине перед очагом, ученики расселись вокруг него на тюленьих шкурах, и профессор подбросил торфа в очаг.
        - Если я спрошу вас о привычках огня, Крейри, дочь Бринхана, - начал Финтан обычный краткий опрос, - да будут ваши слова достаточно громки, чтобы их разобрали все.
        После этого принесения дани вежливости Финтан больше не делал явных скидок на присутствие комиссии.
        - Вышла одна женщина поздно вечером на задворки, - сказала Крейри погромче обычного, - и слышит разговор. Один голос говорит: «Плохо ко мне относятся в этом доме - никогда пеплом на ночь не прикроют, не укроют как следует. Уйду я отсюда». А другой отвечает: «Да и мне не лучше живется». Женщина молодая была, не разобрала, что это за голоса разговаривали. Только видит - выкатились за порог два шарика светящихся и покатились, подпрыгивая. В ту же ночь перекидным пламенем вся деревня сгорела. А это, значит, огонек просит, требует, чтобы к нему уважение было.
        - Телери, дочь Тангвен! - сказал Финтан, одобрив ответ Крейри скупым кивком. - Как искать траву, которая любой засов открывает?
        - Если охапку скошенного сена бросить в реку, все травы поплывут по течению, а эта одна - против. Тут ее и надо ловить. А то еще можно дождаться, когда еж выйдет из норки погулять, и закрыть ему вход в нору щепкой. Он побежит, разыщет эту траву, вернется, коснется щепки, она рассыплется, и тогда траву эту надо хватать и бежать три мили не оглядываясь.
        - Очень точно сформулировано. Кто возьмется мне назвать вестников беды?
        - Если в жаркий летний день поднимается вихрь, который гонит сухие листья, - это точно к несчастью, - с жаром сказал кто-то из угла.
        - Когда кукушка трижды кукует - к несчастью…, - добавила Энид.
        - Нет, это только когда на сухом дереве кукует, а так нет, - уточнила Шонед.
        - Да нет, - перебил Афарви. - Когда просто кукует, это ничего, а вот если она три раза прокукует, а потом еще так, словно бы засмеется, так вот это к несчастью.
        С комиссией начинало твориться что-то неладное. Ее как-то перекосило.
        - Теперь вы, Двинвен. Что вы знаете о камнях? - ничего не замечая, спросил Финтан и плеснул себе пива.
        - О священных камнях?
        - Да нет, об обычных.
        - Камень хоть и без корней, а растет. Но только те из камней растут, которых никто руками не трогал. Как до камня хоть пальцем дотронешься, так он уж больше и не растет. И в поле, и на меже камни уже не могут расти - они все перетроганные.
        - Именно. Дилан, сын Гвейра, что мы знаем о происхождении песен?
        - В океане есть такие рыбы - полулюди, полурыбы. Есть и мужчины, и женщины. По волосам можно понять, что мужчина. В старину рыбы эти из океана выплывали и учтиво так спрашивали, когда конец света. И как скажут им люди, что не скоро, они - бултых в воду! Очень ждут конца света. Ведь тогда они будут, как и все другие люди. И вот эти-то рыбы выдумали песни. От них и люди выучились петь.
        - Наконец-то вы тоже начали работать, Дилан, а не повесничать. Финвен, дочь Киннуила, продолжите рассказ о морском дне.
        - На дне моря тоже есть города, и деревни, и леса, - все, как на земле, только гораздо красивее. А правит морскими людьми морской король. Иногда он кого-нибудь из своих высылает наверх посмотреть. Тогда в ночь над океаном светят призрачные огни.
        - Финвен, вам первый кусочек, - Финтан снял с очага длинный ивовый прут с нанизанными на него кусками мяса. Прут пошел по рукам, каждый снимал себе кусочек. Вскоре сзади послышалось шипение обжегшейся комиссии. - Клиддно, сын Морврана! Отчего нельзя тыкать пальцем в звезды на небе?
        - Как только человек рождается, тотчас новая звезда зажигается, - задумчиво объяснил Клиддно. - И у каждого из нас на небе есть своя звезда. Если выйти в звездную ночь и начать показывать пальцем и гадать: «Может, эта моя? А может, та? , - и так каких-нибудь десять-пятнадцать раз, то если ты укажешь при этом на свою звезду, то тотчас умрешь.
        - В связи с этим другой вопрос. Горонви, что случается в ночь на седьмой день седьмой луны?
        - Небо открывается, - отвечал Горонви. - Так прямо, как дверь, и открывается - скрип-скрип. А оттуда такой свет неземной! Люди останавливаются, шапки снимают. Страшный свет, очень красиво. А потом дзинь! - закрывается, вот как дверь захлопывается. И не видно уж больше ничего.
        И Горонви, влюбленный в старую фоморскую манеру сказа, хлопнул себя по коленям и сплюнул в подтверждение достоверности своих слов. Тут встал один из членов комиссии, прервал урок, представился кембриджским профессором естествознания, поправил пенсне и гневно сказал::
        - Это невероятно! Как можно сообщать такие сведения подросткам? Откуда такая безответственность? У них же искажены все понятия. Молодые люди! - трагически обратился он к сидевшим ближе всего Гвидиону с Ллевелисом. - Вы знакомы с элементарными естественнонаучными представлениями о мире?
        - М-м… Мне кажется, да, - настороженно отвечал за двоих Гвидион.
        - Как вы, в таком случае, можете слушать эту белиберду?! Камни растут! Небо открывается!!!…
        - А какие, собственно, у вас возражения по существу? - спросил, помолчав, Финтан.
        Ситуацию, как ни странно, разрешил заглянувший на крики Змейк. Он вошел через один из входов, к которым не была в то время приставлена дверь, отвел лорда Бассета и кембриджского профессора в сторону и отстраненным тоном сказал несколько никак не идущих к делу фраз: «Этнографический материал… малые народности… методика была представлена на конгрессе в Пензансе…»
        Эта странная, вероятно, магическая речь неожиданно успокоила бурю. Члены комиссии подошли и извинились перед Финтаном. Ученики остались в восхищении и в твердой уверенности, что Змейк применил гипнотические способности, поскольку буквальные его слова не имели ни малейшего смысла. Дополнительно их укрепило в этом убеждении то, что когда Финтан, преодолевая неприязнь к Змейку, спросил его, что это за конгресс в Пензансе, Змейк изогнул одну бровь и без энтузиазма сообщил, что лично ему название Пензанс ни о чем не говорит.

* * *
        На урок к Диону Хризостому все ввалились в радужном настроении, совершенно забыв про комиссию и предвкушая очередную встречу с любимым наставником. В тот день они уворовали у хлебопечек из кладовки хламиды, хитоны и пеплосы и переоделись, чтобы сделать Диону приятное. Обычно для уроков греческого никто не переодевался, эта одежда предназначалась для третьего курса, у которого шли по программе практические приложения истории древнего мира, но, увидев чистенькие, сложенные стопками хламиды, первокурсники не удержались. Радостной толпой, почти все босиком, они набились в класс и обнаружили, что комиссия уже заняла там лучшие места. Вдобавок один из членов комиссии, владеющий древнегреческим, зловещим шепотом переводил остальным все, что делалось на уроке.
        Дион был на высоте. Глазом не моргнув, он назначил тему контроверсии: выстрел Эрота. Все засуетились, выделили из своей среды Эрота, Аполлона и Дафну. Керидвен, которой поручили роль Дафны, сразу застыла неподвижно и раскинула руки, всячески изображая, что она уже лавр, чтобы Дилан, сын Гвейра, бывший Аполлоном, не вздумал к ней приставать. Эротом назначили Клиддно. Дафну как женщину снабдили защитником. Судебная тяжба началась.
        Вышел вперед Дилан, обратился к богам, смачно обосновал тему и пять минут на хорошем греческом осуждал Эрота, который, будучи сопляком, лезет в дела старших. Несколько человек он привлек в качестве свидетелей. Дион благосклонно кивал, иногда поправляя синтаксис, но не мысль.
        Затем Клиддно выгораживал Эрота, упирая на то, что Аполлон первый стал насмехаться над ним и тыкать ему в нос своим превосходством в стрельбе из лука. Если смотреть на дело трезво, рассуждал Клиддно, Эрот не мог не принять вызов. К тому же Эроту приходится стрелять с утра до вечера просто по обязанности, так что он так или иначе вынужден был бы подстрелить Аполлона.
        Затем перешли к истории с Дафной, которой пришлось превратиться в лавр, чтобы избавиться от ухаживаний ненавистного ей Аполлона. Самую большую бурю возмущения со стороны девочек вызвало даже не то, что Аполлон довел Дафну до превращения в дерево, а то, что он потом сорвал с нее веточку. Керидвен произнесла горячую речь, утверждая, что не имел он никакого права с нее ветки срывать. Защитник Дафны Эльвин и Дилан долгое время увлеченно и красочно спорили, можно ли сказать, что Аполлон сорвал с нее одеяния, и было ли это элементом одежды, и если было, то каким. При этом по примеру Диона каждый из агонистов прежде, чем начать свою речь, буквально выметал плиты зала полами своей хламиды, рассыпаясь в кинических рассуждениях о собственном ничтожестве. В конце концов не выдержала комиссия.
        - Все ученики прекрасно говорят по-гречески, - сухо отметил лорд Бассет, прервав контроверсию. - Но о чем они говорят? Что это за тема для обсуждения на школьном семинаре? Учащиеся одеты как комедианты…
        - Мы одеты как честные и порядочные люди, - твердо возразил Дилан. - А если на нас нет сандалий, так это оттого, что они заперты были в сундуке.

* * *
        - Я должен найти описание этого случая, - твердил Гвидиону Ллевелис, которому никак не давало покоя прошлое Мак Кехта. - Вот увидишь: я докажу, что он никого не убивал. Наверняка там была какая-нибудь заварушка, все мелькало, ничего нельзя было разобрать… в темноте. Ну, кто-то убил этого Миаха. Подумали на Мак Кехта. Может быть, он как раз накануне говорил ему: «Еще раз придешь домой поздно - убью». Не верю я всем этим поздним источникам, честное слово.
        И во всякий библиотечный день, которым была среда, Ллевелис летел в библиотеку, едва успев спросонья натянуть на себя необходимый минимум одежды. Но поскольку интерес его многим мог показаться нездоровым, а в особенности живо Ллевелис представлял себе реакцию святого Коллена, когда он скажет ему, что хотел бы разыскать все сохранившиеся материалы по убийствам, совершенным доктором Мак Кехтом, то действовать напрямую было нельзя. Ни одна из доступных книг не содержала ничего больше двух строк известного содержания.
        Некоторое время Ллевелис, набрав с собой бутербродов, пролистывал судебные дела острова Ирландия. Однако не похоже было, чтобы дело это проходило через суд. «Я так и думал. Глухое дело, - бурчал Ллевелис, слюнявя палец. - Недоказанное».
        По некотором размышлении он попросил святого Коллена провести его в лапидарий, то есть в камнехранилище. Это был подземный раздел библиотеки, содержавший эпиграфический материал - надписи на камнях. Камни стояли неупорядоченным образом, однако святой Коллен с факелом в руках ориентировался в фондах хорошо. Ворочать отдельные экземпляры, лежащие плашмя, было нелегко, но святой Коллен, попеременно эксплуатируя то идею рычага, то свою святость, неизменно исхитрялся поставить все-таки нужный камень удобно и, подозвав читателя, деликатно обметал метелкой текст. Однако за Ллевелисом он не поспевал. Чтобы как-то отвести глаза святому Коллену, Ллевелис сказал, что ищет материалы по битвам Туата Де Дананн с фоморами и после этого уже всласть наползался в пыли на коленях, подлезая под нагромождения валунов и просачиваясь в щелки между стоячими камнями. Наконец он обнаружил примечательный камень с двумя барельефами - верхним и нижним. На верхнем среди толпы можно было узнать Нуаду со всеми атрибутами королевской власти, Тадга, сын Нуаду, со встревоженным выражением лица, Луга, от которого исходило сияние, и
доктора Мак Кехта с короткой стрижкой и с медицинскими инструментами. Позади Мак Кехта стоял некий молодой человек с браслетами на руках и ногах и лекарственными травами в руках. Надпись, над которой Ллевелис корпел целых десять минут, облизывая пересохшие губы и ощупывая забитые пылью углубления в камне, гласила: «И уже через месяц Нуаду вновь мог сражаться».
        - Да, теперь я понимаю, почему лапидарные надписи называются лапидарными, - сказал Ллевелис. - Это беда какая-то.
        Но сознание того, что он нашел изображение Миаха, с ученическим видом стоявшего плечом к плечу с Мак Кехтом, не дало ему долго сожалеть о бездарном характере надписи. Он взял громадный лист кальки, сделал прорись, чмокнул на радостях святого Коллена и улетучился из камнехранилища.
        После визита в камнехранилище Ллевелис взбежал, запыхавшись, на башню, собираясь сразить Гвидиона вновь добытыми сведениями, но Гвидион, сам того не желая, поразил его гораздо сильнее: он препарировал в то время лягушку, устроил перерыв и, как прирожденный медик, не смущаясь обстановкой, с аппетитом налегал на завтрак.
        Ллевелис, подойдя, уставился на него с таким ужасом в глазах, что Гвидион счел нужным ответить на этот немой вопрос:
        - Рукою правой я держу лягушку, - с достоинством пояснил он, - а левою рукой я вафлю ем.
        Этим он хотел дать понять, что еще не потерял представления о нормах гигиены.
        - Да ну тебя! - в сердцах сказал Ллевелис. Он развернул свою кальку и пристроил ее так, чтобы на нее падал свет от очага. На нижнем барельефе среди толпы присутствовали все те же лица. Нуаду сидел на троне. Мак Кехт был без инструментов, но с мечом.
        Надпись над вторым барельефом уничтожила все надежды Ллевелиса на оправдание Мак Кехта в этой истории; по камню шла глубоко врезанная строка: «И в тот раз Диан Кехт убил Миаха, хотя это было нелегко».
        Ллевелис так увлеченно хмыкал, изучая барельеф, что Гвидион постепенно тоже заинтересовался проблемой. Как человек с недюжинными познаниями в медицине он первым обратил внимание на то, что у Нуаду на верхнем барельефе начисто отсутствует правая рука.

* * *
        Сюань-цзан устроился на первой ступени лестницы, тщательно растер палочку туши, отлитую в форме дракона, достал из футляра кисточку и стал писать на куске шелка иероглиф «ци»[? (кит.) - воздух, настроение, дух.] почерком цаошу, так как неважно себя чувствовал, а, как известно, если смотреть на каллиграфически начертанный иероглиф «ци», любая болезнь постепенно пройдет.
        Афарви, едва дыша, смотрел ему через плечо, пристроившись несколькими ступеньками выше. Сюань-цзан закончил свой иероглиф и смотрел на него, пока ему не стало лучше. Тогда он обернулся через плечо и протянул кисть Афарви.
        - Возьмите, - предложил Сюань-цзан. - Я научу вас правильно держать ее и покажу, как писать иероглифы «и», «эр», «cань»[?,?,? (кит.) - раз, два, три.] .
        Афарви молча помотал головой.
        - Вы не можете, или не хотите, или вы издеваетесь надо мной? - притворно рассердился наконец Сюань-цзан.
        - Я хочу, видит Бог… Но за этими иероглифами последуют другие… Эта гора громоздится до небес, - где мне взойти на нее! Я… я не могу похвастать способностями, - сказал Афарви и ужаснулся тому, какого размера слезы наворачиваются ему на глаза. - Вы только потеряете со мною время, дорогой наставник. Не лучше ли мне не переступать порога храма, если я никогда не подойду к алтарю?
        Сюань-цзан посмотрел на него искоса и сказал:
        - Остался фут единый,
        Но так мешают дождь и ветер,
        Что не подняться мне на эти
        Лушаньские вершины.
        И чудится в ненастье,
        Что там в тумане туч, в пещерах,
        Еще живут монахи эры
        Былых шести династий.
        - Кто это написал? - разволновался Афарви.
        - Цянь Ци, - сказал Сюань-цзан, поднимаясь, и скрылся за воротами своей башни.

* * *
        На седьмом курсе история Британии перетекала в археологию, и семикурсники проходили археологическую практику под присмотром Мерлина прямо в школе. Мерлин выделил им место во дворе западной четверти и дал указание копать. С тех пор он только изредка захаживал посмотреть, как подвигаются дела. Дела подвигались не слишком ходко. В основном старшим студентам приходилось двигать отвал, но Мерлин уверял их, что именно этим и приходится заниматься настоящим археологам большую часть жизни. Дело в том, что начиная копать, археологи поначалу выбрасывают землю из раскопа в одну, произвольно выбранную сторону, и накидывают этой земли огромную гору. Впоследствии неизменно оказывается, что интересующий их культурный слой уходит именно под этот отвал. Дальше им остается только снять пиджаки, сдернуть через голову свитера и, поплевав на руки, двигать отвал. Мерлин уверял, что он еще не встречал археологов, которые с самого начала поместили бы отвал столь удачно, чтобы с ним больше не пришлось возиться.
        Пододвинув слегка отвал, старшекурсники на шестую неделю раскопок на глазах обрадованных младших студентов выкопали огромный глиняный сосуд с коническим донышком, размером внутри с небольшую комнату. Неизвестно откуда возникший Мерлин пояснил, что сосуд греческий, называется пифос, предназначен для хранения вина и масла и должен вкапываться в землю для устойчивости. Появившийся здесь же Дион Хризостом провозгласил, что сосуд вкапывать в землю вовсе не следует, а напротив - надо положить его на бок, и он лично будет в нем жить, подобно великому кинику Диогену Синопскому, который жил в точно таком же пифосе, выказывая презрение ко всему миру. Подошедший при этих словах Орбилий Плагосус заметил, что если Дион намерен выказывать презрение ко всему миру, то ему придется лишить себя общества поэтов и музыкантов, не мыться, не бриться, проповедовать воздержание и в особенности отказаться от паштета из соловьиных языков, который он так любит. И никакого фалернского. Дион завопил, что фалернское - страшная дрянь, что пьет он исключительно хиосское или родосское, что по своим взглядам он всегда был ближе к
неоплатоникам и даже, пожалуй, склоняется иногда к Древней Стое. Орбилий Плагосус бесцеремонно заметил, что к Древней Стое Дион склоняется, видимо, тогда, когда ему случается съесть лишнего и его пучит, и что, кстати, настоящие стоики тоже не отличались тягой к излишествам. Тогда Дион исхитрился и, сплетя замысловатый софизм, объявил себя последователем киренаиков, после чего забрался все-таки в пифос и гулко, со своеобразным эхом, сообщил оттуда, что отныне все уроки греческого языка будет вести из недр этого вместительного сосуда. После этого пришел Тарквиний Змейк, заглянул в пифос и негромко сказал:
        - Не думайте, Дион, что на ваше место не найдется желающих, когда вас уволят.
        - Британия далекая!.. Кто сюда поедет? - донеслось из пифоса.
        - Тиртей поедет, - вкрадчиво отвечал Змейк, стоя у входа в сосуд.
        Пифос разразился хохотом.
        - О, он, конечно, поэт и талантлив невероятно, но вот учить!.. Все у него будете распевать хором и маршировать в фаланге!..
        После этого Змейк прекратил спор и выкурил Диона из сосуда с помощью бертолетовой соли, красного фосфора и еще двух-трех несложных пиротехнических средств. Сосуд был отдан в хозяйство хлебопечкам. Те мигом отмыли его, вытерли досуха, врыли с помощью старшекурсников в землю, приставили к нему лесенку и доверху наполнили оливковым маслом. Дион Хризостом обошел вокруг пифоса, выразился в том смысле, что с женщинами лучше в пререкания не вступать, проверил на вкус качество оливкового масла и, поморщившись, удалился. Когда через десять минут после этого по двору проходила инспектирующая комиссия, ничего особенного видно не было.
        Лорд Бассет, завидев Змейка, не удержался, чтобы не высказать текущих впечатлений:
        - Мы застали сейчас самый конец урока по зоологии, и то, что мы там увидели, нас, признаться, несколько удивило. На профессорском месте, на кафедре, стоит столбиком сурок и посвистывает. Учащиеся толпятся вокруг. Никакого заграждения, никакой сетки, ничего. Я допускаю, что это был достаточно безобидный экземпляр и, возможно, даже ручной, но вообще, конечно, наглядные пособия следует приносить в клетках. По всему классу свободно летают птицы. Влетают в окна, садятся, щебечут, снова вылетают. И наконец: какова роль преподавателя? Все учащиеся наперебой передразнивают свист сурка, а преподаватель даже не сделает им замечания, чтобы они прекратили дразнить животное!.. Очевидно, что преподаватель в силу неопытности не может справиться с классом.
        - За те годы, - сделав легкий нажим на последнее слово, сказал Змейк, - что доктор Рианнон работает в нашей школе, она как раз, по моим наблюдениям, проявила себя как исключительно опытный преподаватель.

* * *
        - Огромное вам спасибо за содержательную лекцию, профессор, - свистнула Рианнон. - Мои ученики без ума от вас. Они не слишком утомили вас вопросами после занятия?
        Пожилой седеющий сурок осторожно спустился с кафедры и любезно просвистел:
        - Ну что вы, Рианнон, напротив, мне был приятен их интерес.
        - Нельзя ли будет устроить для них посещение сурочьего городка, профессор? - просительно сказала Рианнон. - Боюсь, они замучают меня теперь своими просьбами. Вы же знаете, в этом возрасте они так трогательно любознательны. Для них видеть целый город ваших соотечественников - это такое огромное впечатление!..
        - Безусловно, доктор, - солидно кивнул сурок. - Вход в мою сурчину[Сурчина - сурочья нора.] всегда открыт для них. Я думаю, весной, когда в степи все цветет, мы непременно устроим им этот визит. Ближе к марту, когда я выйду из спячки, мы с вами обсудим детали.

* * *
        Сюань-цзан с живым любопытством наблюдал за деятельностью комиссии. Когда Мерлин со стоном указал ему на то, что проклятый лорд Бассет снует по всей школе и задает различные вопросы, Сюань-цзан успокаивающим тоном возразил:
        - Когда учитель Кун-цзы попадал в какой-нибудь храм, он сразу же принимался задавать вопросы буквально обо всем, что видит. Один человек, заметив это, сказал:
«Вы только взгляните, какое множество вопросов задал этот Кун-цзы! А еще говорят, что он разбирается в ритуале!» Кун-цзы услышал и сказал: «В этом и состоит ритуал». Снимаю шапку перед столь изысканной мудростью властей.
        - Вы лучше поберегите свою шапку, а то истреплете, - ворчливо посоветовал ему Мерлин. - Лучше ей пока побыть у вас на голове. Пока они у вас чего-нибудь не спросят.
        Пророчество Мерлина не замедлило исполниться. Сюань-цзан потягивал вино на террасе в предзакатное время суток, когда к нему подобралась сбоку комиссия. Лорд Бассет сразу же задал множество вопросов обо всем, что видит. Вопросы эти коснулись и черного халата Сюань-цзана, и соломенных туфель, и его совершенно обыденной прически, и содержимого его чашки в первую очередь. Все это было так далеко от того, что обычно делал учитель Кун-цзы, и от всего этого Сюань-цзана охватила вдруг такая тоска по родине!..

* * *
        Прорись с барельефа, сделанная Ллевелисом, была теперь приколота над каминной полкой и с каждым днем обнаруживала все новые ранее незамеченные детали.
        - Вот эти травы в руках у Миаха, - в раздумье сказал в один из вечеров Гвидион, подтащив стул к камину и усевшись на него верхом, - полная загадка.
        - По-моему, - сказал Ллевелис, - он ассистирует Мак Кехту и держит наготове лекарственные травы. Что тут такого?
        - Ни одна из них не используется в медицине, - сказал Гвидион.
        Наступило молчание.
        - Если нижний барельеф по отношению к верхнему - это то, что было позже по времени, - сказал Ллевелис, ковыряя в зубах, - то почему у Нуаду наверху одна рука, а внизу - снова две? Да нет, три! Послушай, здесь у него три руки! Вон одна рядом лежит. Запасная.
        - Третья - это не рука, - авторитетно сказал Гвидион, всмотревшись в нижнюю сцену.
        - Это протез. Вот, он должен пристегиваться - здесь и здесь.
        - Зачем ему протез, если у него снова обе руки? А кстати, Диан что, пришил ему отрубленную руку, и она прижилась? - спросил Ллевелис. - Вот это здорово! Я всегда верил в Мак Кехта. А кто и зачем тогда делал протез?
        - Ты знаешь, по-моему, наличие и протеза, и обеих рук говорит только об одном: там было два врача. И их методы лечения находились друг с другом в противоречии.
        - Один протезист, а другой - нейрохирург? - деловито спросил Ллевелис.
        - Нейрохирург, да, - вяло и задумчиво сказал Гвидион, и на лице его изобразилось величайшее недоверие.

* * *
        Был час, когда кончается послеобеденный сон. Сюань-цзан только что встал с гамака и принялся поливать ростки бамбука, когда с вершины лестницы к нему сбежал запыхавшийся Афарви:
        - Учитель! Учитель, я к вам!..
        - Великая Гуаньинь! Слыханное ли дело!.. - отозвался, улыбаясь, китаец.
        Афарви торопливо вытащил из-за пазухи книгу.
        - Учитель, я нашел это стихотворение Цянь Ци! Я сам догадался, что книгу надо листать сзади вперед и читать сверху вниз справа налево! И догадался, какие иероглифы будут в первом столбце! Я пролистал четыре тома, прежде чем нашел его! - выдохнул Афарви. - И все это совершенно сам!
        - Небесный Владыка назначит тебя начальником над восемью частями своего небесного воинства в награду за твои труды, - серьезно отвечал Сюань-цзан. И Афарви понял, что учитель смеется над ним. Наставник же размышлял о том, что теперь у него есть ученик, которому можно подарить кисть из заячьей шерсти, ланлиньский шелк для письма и запас туши из Цзиньчжоу. И думая об этом, он вложил ему в руку бамбуковую палочку, которой дети учатся писать на песке.

* * *
        Гвидион пришел на кухню, чтобы перехватить чего-нибудь на ужин, а также воспользоваться одним из больших кухонных очагов и подогреть химическое вещество, которое у него никак не растворялось и пока что пребывало в виде кристаллов, но раствор которого, между тем, уже завтра нужно было сдавать Змейку.
        На кухне у очага грелся турбуленциум хоррибиле. Он закипал при довольно низкой температуре, поэтому он подползал поближе к очагу, закипал и, явно наслаждаясь, отползал. Он одобрительно посмотрел на Гвидиона, державшего колбу с нерастворенными кристаллами, подвинулся и дал место у очага. От нагревания кристаллы тоже не растворились, и Гвидион призадумался. Он ел многослойный бутерброд, который сунули ему сердобольные хлебопечки, и размышлял. Видимо, при каких-то условиях эти кристаллы растворялись, иначе Змейк не дал бы этого в качестве домашней лабораторной работы, но на выявление этих условий у него оставалось очень мало времени. Он плюнул в колбу, но кристаллы не растворились.

* * *
        Гвидион все еще задумчиво сидел в кухне у очага с надкушенным бутербродом и колбой в руке, как вдруг за дверями раздались торопливые голоса. На кухню вошла комиссия в черном, сопровождаемая Морганом-ап-Керригом. Видимо, инспекторы все же пожелали осмотреть подсобные помещения и попробовать то, чем кормят учащихся.
        Хлебопечки засуетились с половниками и поварешками у котлов и быстро-быстро составили для лорда Бассета на одной большой тарелке миниатюрный прообраз школьного завтрака, обеда и ужина одновременно: чайная ложка каши, листик салата, на нем - пирожок с наперсток, уменьшенная порция жаркого, нанизанного на лучинку вместо вертела, лосось длиной с мизинец и так далее. Там была даже копия многослойного бутерброда, доедаемого Гвидионом, уменьшенная в двенадцать раз.
        Лорд, скривившись, посмотрел на тарелку.
        - Так, - сказал он. - Ну что ж… э-э… Может быть, кто-нибудь это попробует? - обернулся он к своим приближенным.
        Обескураженные хлебопечки поднесли свою тарелку другим членам комиссии. Те также не проявили энтузиазма.
        - Но это же очень вкусно, - улыбнулся Морган-ап-Керриг, отодвигая тяжелый старинный стул и жестом приглашая лорда Бладхаунда присаживаться.
        Лорд вялым взмахом руки отклонил это предложение и прошелся по кухне, оглядывая огромные очаги, котлы, пучки трав, связки лука и чеснока и висящие по стенам медные тазы для варки варенья.
        Потом его внимание привлек турбуленциум хоррибиле. Лорд подошел, тронул его носком ботинка, присмотрелся, наклонившись, и спросил:
        - А почему не вытерли лужу?
        Лорд Бассет либо слишком резко выразился, либо слишком низко наклонился, потому что после этих слов турбуленциум прилип ему к носу. Теперь только Гвидион в полной мере понял смысл названия этого вещества. Турбуленций действительно доставлял множество хлопот и был ужасен. Он тянулся за лордом Бассетом повсюду, и не просто, а с чавканьем. Когда наконец Морган-ап-Керриг поймал мечущегося по кухне лорда и отлепил от его носа вещество со словами: «Извините, не волнуйтесь, это пудинг, это всего-навсего пудинг», - лорд Бассет проговорил слабым голосом:
        - На мой взгляд, этот пудинг исключительно не удался, - и, окинув всех испепеляющим взором, удалился.
        Едва за комиссией закрылась дверь, Гвидион начал дико хохотать. Он раскачивался, сидя на корточках у очага, и исходил приступами смеха. Вдруг он увидел, что кристаллы в стоящей перед ним колбе начали растворяться. Кристаллы, данные Змейком, растворялись от смеха.

…В тот же вечер лорд Бассет-Бладхаунд набросал карандашом в дневнике: «Покрытие кухонных котлов производит впечатление позолоты. Однако общее антисанитарное состояние помещения бросается в глаза». «И вцепляется в нос», - добавил бы Гвидион, если бы мог прочесть эту запись.

* * *
        После встречи с веществом лорд Джеффри Спенсер Бассет-Бладхаунд только и искал, к чему бы придраться; однако никто не мог предполагать, откуда грянет гром. В пятницу наутро инспекция зашла на первый курс на один из самых невинных предметов
        - валлийскую литературу. Мак Кархи, чтобы не раздражать высокую комиссию, мысленно отмел таких эксцентричных бардов, как Лливарх Хен и Анейрин, и выбрал темой урока совершенно классический текст - «Битву деревьев», полагая, что к этому придраться будет трудно. Удар грома последовал незамедлительно. Мак Кархи попросил Афарви, сына Кентигерна, напомнить всем пятую часть поэмы. Класс запротестовал было, говоря, что они и сами прекрасно ее знают. Мак Кархи пресек протесты. Афарви встал и с выражением начал:
        Ни матери, ни отца не ведал я при рожденье,
        Но создан был волшебством из форм девяти элементов;
        Стараньем великих магов я смог на свет появиться:
        Эврис, Эурон и Модрон трудились, чтоб я родился…
        Сидевший рядом с лордом Бассетом пастор в воротничке нервно заерзал.
        Меня оживил Гвидион, коснувшись волшебным жезлом,
        Мат, сын Матонви, придал мне нынешний вид и облик,
        И сам взволновался Господь, увидев мое рожденье:
        Ведь создан я магами был еще до творенья мира.
        Английский пастор начал раздуваться.
        Я жил и помню, когда из хаоса мир явился,
        О барды, я вам спою, чего язык не расскажет,
        Народы рождались, и гибли, и вновь восставали из праха,
        Всегда мое славилось имя, всегда мое слово ценилось.
        Пастор в воротничке раздулся уже до таких размеров, с которыми трудно было не считаться. Мак Кархи беспокойно переводил взгляд с одного английского лица на другое, пытаясь понять, что же именно вызывает неудовольствие - сама декламация или качество перевода.
        - Кто это такой? - взвизгнул вдруг пастор. - Что это такое? О ком это?
        - Это великий певец VI века Талиесин, придворный бард Уриена, короля Регеда, - с готовностью объяснил Афарви.
        - Из каких еще девяти элементов он был создан? - зловеще переспросил пастор, шевеля пальцами.
        - А-а, это… из сока сладких плодов, из предвечного Божия Слова, из горных цветов, из цвета деревьев, из дикого меда, из соли земной, из руд, что таятся в недрах, из хвои сосны и из пены девятого вала, - простодушно перечислил Афарви.
        - Та-ак, - протянул пастор, вставая и подходя к Мак Кархи вплотную. За ним, подозрительно озираясь и ощупывая свой нос, следовал лорд Бассет. - А вам не кажется, что все это несколько расходится со Священным Писанием? И вы предлагаете такие тексты христианской молодежи?
        - А в Священном Писании разве сказано, что ни один текст не должен расходиться с ним по содержанию? - удивился Мак Кархи.
        Пастор, однако, сощурившись, оглядывал христианскую молодежь. С его точки зрения, она была какая-то не совсем христианская. Он потребовал список класса и вчитался в него: Арвен, дочь Эуриса, Афарви, сын Кентигерна, Бервин, сын Эйлонви, Гвенллиан, дочь Марха, Гвидион, сын Кледдифа, Горонви, сын Элери, Двинвен, дочь Кинлана, Дилан, сын Гвейра, Керидвен, дочь Пеблига, Клиддно, сын Морврана…
        Видно было, что список нравится ему все меньше и меньше.
        Крейри, дочь Бринхана, Ллевелис, сын Кинварха, Лливарх, сын Кинфелина, Мейрхион, сын Лоури, Морвидд, дочь Модрон, Родри, сын Хеддвина, Роннвен, дочь Гвертевира, Телери, дочь Тангвен, Тивинведд, дочь Ирвина, Финвен, дочь Киннуила, Фингалл, сын Энгуса, Шонед, дочь Тейрниона, Эльвин, сын Кинира, Энид, дочь Элинед…
        - Дитя мое, - многообещающим тоном обратился пастор к ближайшему студенту. - Отчего тебя так назвали?
        - В честь святого Эльвина из холма, который первым записал все песни дроздов и который по воскресеньям создавал маленькую церквушку у себя на ладони, чтобы всякая букашка могла туда зайти, - отвечал Эльвин. - Это наш местный святой, - добавил он, сияя.
        Пастор сделал над собой усилие, чтобы ничего не сказать, и ткнул пальцем в сторону Двинвен.
        - Меня - в честь святой Двинвен, покровительницы всех влюбленных, которая сбежала со своим возлюбленным в одной рубашке, - не стала скрывать Двинвен.
        Видно было, что пастора сейчас хватит удар.
        - А тебя? - скрюченный палец пастора выдернул из толпы Гвидиона.
        - Меня - в честь Гвидиона, сына Дон, величайшего из магов Гвинедда, - тихо сказал тот, предчувствуя, что сейчас начнется.
        - Меня - в честь Дилана Сына Волны, живущего в океане.
        - Меня - по имени Лливарха Хена, знаменитого барда из Морганнога.
        - Меня - в честь Горонви из Дол-Эдриви, великого волшебника. Его имя упоминается в триадах. Он современник короля Артура, - чистосердечно пояснял Горонви, в то время как пастор был близок к истерике.
        - Здесь нет ни одного христианского имени!!! - заключил он наконец, оборачиваясь к лорду Бассету с таким видом, как будто ожидал от него военной помощи.
        - Кстати, а вас как зовут? - хищно повернулся лорд Бассет к Мак Кархи.
        - Оуэн, - сказал Мак Кархи. - На самом деле это имя Евангелиста Иоанна, - пояснил он, забавляясь. - Просто оно в такой огласовке.
        - Вот в такой огласовке я и изложу все это в Министерстве Просвещения! - вскрикнул лорд Бассет. - Что учащиеся в совершенно дремучем состоянии! Что многие преподаватели этому потакают! И директор - совершеннейший маразматик! - и лорд Джеффри Спенсер Бассет-Бладхаунд вышел вон, сопровождаемый всей своей свитой.

* * *
        В таверне «У старого ворона», в центре Кармартена, в дальнем углу, под композицией из ржавого оружия, в глубокой тени, за дубовым столом расположились две темные фигуры. По залу разливалась отнюдь не умиротворяющая музыка - это Даниэл-ап-Трэвор, кумир кармартенской молодежи, изощрялся на возрожденном им подлинном историческом инструменте со старинным названием из двадцати двух слогов. Один из людей за дальним столом щелкнул пальцами, однако Даниэл, который не относил себя к числу музыкантов, которых можно отослать с помощью щелчка пальцами, задудел еще громче и перешел к сочиненной им накануне мелодии «В горах Уэльса». Тогда первый из людей в черном извинился перед своим собеседником, встал, быстрым шагом прошел через пустующую таверну вдоль длинных столов, подошел к Даниэлу и в упор глянул на него, отчего исторический инструмент перестал издавать звуки, сколько Даниэл в него ни дул. Затем подошедший спросил:
        - В каких еще горах Уэльса? Где вы видели в Уэльсе горы? Вы называете это горами?
        И Даниэл-ап-Трэвор с изумлением очутился снаружи, с пестрым шарфом, обмотанным вокруг шеи значительно небрежнее, чем он обыкновенно обматывал его сам.
        Вернувшись за стол, человек еще раз извинился перед своим гостем и сел напротив.
        - Обычно это очень приличное заведение, - сухо сообщил он. - Откровенно говоря, я нечасто захожу сюда. В семнадцатом веке здесь еще чтили традиции. Прошу прощения за этот легкий диссонанс.
        - Я опечален состоянием дел не столько в этом заведении, - отвечал другой человек, появляясь из тени, так что стало видно, что это лорд Бассет, - сколько в вашем учебном заведении, Змейк, в этом сумасшедшем доме, черт возьми, в котором вы служите!..
        - Я полагаю, лично меня вам не в чем упрекнуть.
        - О, нет, лично вас - нет. Но согласитесь, что для того, чтобы навести порядок в этих стенах, нужны сильные средства. Нам потребуется школьная документация за последние семь лет, чтобы покончить с этими хаотическими, чисто валлийскими представлениями об обучении. Что это может быть? Финансовые махинации главы школы. Разного рода правда о лицах из числа преподавательского состава. Вы понимаете, о чем я?
        - Я понимаю, - сказал Змейк с непроницаемым выражением глаз.
        - Мне было приятно иметь с вами дело, Змейк, и я думаю, что могу рассчитывать на вашу лояльность в отношении министерства и его политики.
        - Вы не первый, кто полагается на меня в такого рода делах, - сказал Змейк безо всякого выражения в голосе.
        - Мерлин пытается создать впечатление, что весь его преподавательский состав - это люди с огромным педагогическим стажем, с именем в научном мире! Но, черт побери, это не может быть так! Многие из них едва удосуживались перейти в разговоре со мной на английский и смотрели на меня при этом с таким недоумением, словно я вынуждаю их говорить на тарабарском наречии! Уже одно это говорит об уровне их культуры. Безнадежно устаревшие методики! Допотопная манера подачи информации! Это какая-то академия Платона! Беседы Конфуция… с Сократом! Достроенная Вавилонская башня!..
        - Сады Семирамиды, - тихо добавил Змейк, наливая лорду еще.
        - Я оценил вашу внешнюю преданность школе, - в конечном счете, этого требует ваше теперешнее положение. Но как культурный человек вы не можете не быть возмущены всем, что здесь творится. Буду откровенен: я еще не встречал никого, кому так подходил бы высокий пост в министерстве, как вам. Зачем вам это заштатное место? Ну ладно еще преподавание. Хотя ясно, что человек с вашим умом мог бы найти что-нибудь получше должности провинциального учителя в Уэльсе. Но ведь помимо этого сколько еще всякой дряни! На что приходится тратить время! Неужели вас все это не раздражает?
        - Вне всяких сомнений, раздражает, - сказал Змейк.
        - Если раздобыть компрометирующие Мерлина свидетельства затруднительно…, - начал лорд.
        - О, раздобыть компрометирующих Мерлина свидетельств можно сколько угодно, - сдержанно отозвался Змейк, - но до сих пор никому еще не удавалось извлечь практическую пользу из обладания ими.
        Лорд помолчал, в беспокойстве обдумывая эти слова.
        - Я вижу, что могу на вас положиться, - осторожно сказал он. - Нам нужен скандал. Хороший, шумный скандал, на который не совестно сослаться в министерстве. Не просто несвежее блюдо в меню, нет. Если комиссия увидит в школе что-то из ряда вон выходящее… Вы, вероятно, куда лучше меня знаете, что это может быть.
        - О да, - склонил голову Змейк.

* * *
        Когда Змейк и глава комиссии вновь возвратились в школу, солнце начинало заползать за черепичные крыши Кармартена.
        - Если мне не изменяет память, я обещал сегодня провести для вас экскурсию по школе, - сказал Змейк, искусно направляя лорда в сторону открытой створки ворот. - Не будет ли это слишком для одного дня?
        - Отнюдь, - булькнул лорд. - Я весь внимание. Как говорят немцы, я весь - одно большое ухо.
        Во дворе Западной четверти их уже ожидала дисциплинированная комиссия, немедленно окружившая Змейка в предвкушении экскурсии. Лорд Бассет попытался высказать на ходу еще несколько беспорядочных соображений о состоянии школьного образования в Уэльсе, однако первые же слова Змейка, приведшего их в главный зал западной четверти, отвлекли его от этих печальных мыслей.
        - Именно в этом зале состоялся в свое время богословский диспут между епископом Кентигерном и святым Кольмом Килле, завершившийся известным чудом, в связи с чем взамен вылетевших витражных стекол кое-где пришлось вставить новые. Собственно, это единственное окно во всей Британии, из которого вылетел епископ Кентигерн. То, что вам могут показать в связи с этим в Эдинбурге, - не более, чем фантазии местных краеведов-любителей, - сухо пояснил Змейк, никак не отвечая на беспокойные взгляды комиссии.
        После этой преамбулы портреты покровителей школы, выполненные в виде гигантских гобеленов, не привлекли большого внимания, что было, несомненно, к лучшему, так как среди последних числился Мананнан, сын Лера, Дайре Донн, Придейн, сын Аэда, в честь которого назван остров Британия, и некоторые личности, носящие совершенно уже хтонический облик. Бегло откомментировав наиболее пристойные из гобеленов, Змейк свел англичан со второго этажа в нижний холл.
        - Вот то место под лестницей, где обыкновенно целуются парочки, - пробормотал Змейк настолько быстро, что непонятно было, действительно ли он сказал это или присутствующим только послышалось. Затем он, не задерживаясь, сбежал по лестнице, вышел во двор и обогнул нарисованную голубым мелком на плитах двора зебру, после чего члены комиссии, как зачарованные, точно так же, шаг в шаг, обогнули эту зебру, следуя друг за другом гуськом. Змейк установил англичан полукругом и, обводя рукой все, что было в поле зрения, сказал:
        - Здание, в котором размещается школа, достаточно древнее. Различные башни пристраивались в разные времена, поэтому дата постройки в целом колеблется в пределах одного-двух тысячелетий. Перед вами башня Парадоксов, далее против часовой стрелки - Двойная, башня Сновидений и Тростниковая. Далее влево - башни Энтони и Невенхир, находящиеся в Южной четверти, однако северной стеной примыкающие к этому двору, далее влево - Гусиная башня, или Turris Anserum, Восточная башня и башня Стражей…
        - Таким образом, нам видны сейчас четыре башни Южной четверти и все девять башен Западной… А где Бранвен? - машинально спросил Змейк, оглядываясь. Это был опрометчивый шаг с его стороны. Стоящий рядом Морган-ап-Керриг стал озираться. Увидев Бранвен, скромно жавшуюся к огромной башне Стражей, он громко позвал:
        - Бранвен, покажись-ка, голубушка!
        Бранвен не могла ослушаться Моргана-ап-Керрига и робко, мелкими шажками, стеснительно озираясь, вышла вперед. Лорд Бассет-Бладхаунд издал нечленораздельный звук. Бранвен на всякий случай попятилась.
…В тот же день, ближе к вечеру, Мерлин спрашивал встретившуюся ему на галерее доктора Рианнон:
        - А объясните-ка мне, милейшая: отчего это сегодня у нас по школе целый день бегают в панике какие-то маленькие зверушки?
        - Это первый курс. Профессор Финтан устроил им пересдачу по метаморфозам.
        - Как, прямо во время присутствия в школе инспекции? Я боюсь, что Тарквиний будет этим несколько огорчен.
        - А разве вы не знаете, профессор? Инспекция уже уехала.
        - В самом деле? Очень интересно. А что за инспекция?..

* * *
        Громадный профессор Курои стоял во дворе Западной четверти, громогласно высказывая свое мнение. Он адресовался Финтану и Мэлдуну, но ничуть не стеснялся и тем, что его могут услышать другие на расстоянии мили.
        - Наконец Змейк показал свое истинное лицо! Я предупреждал вас! Разумеется, комиссия увидела здесь все, что ей не следовало видеть!..
        - Что и говорить, за историей с турбуленцием стоит Змейк. Всякий знает, что турбуленциум выполз из его лаборатории, - сказал Финтан.
        - Причем обратите внимание, коллега, что его там в это время не было!..
        - Да, это исключает последние сомнения.
        - Но башня!.. - воскликнул Курои. - Как мы могли позволить Змейку такое?! Среди бела дня, с таким откровенным презрением к нам, с таким театральным эффектом!..
        - Что там еще натворил демонический Змейк? - беззаботно спросил Мак Кархи, шедший мимо со стопкой тетрадей.
        - Он хочет сделать карьеру за счет школы, - сказал Курои. - Ну так я ему помогу. Я отправлю этого великого стратега к Арауну, королю Аннуина, и пусть проявляет свой талант интригана там!..
        - Я не думаю, что козни Змейка так уж опасны, - сказал здравомыслящий Мэлдун. - Ну, посудите сами: лорд Бассет возвращается в Министерство - и что он там рассказывает? Что ему к носу прилип пудинг, а из-за угла навстречу ему вышла башня?..
        - Осторожно, Катулл летит, - предупредил Мак Кархи, видя книгу, падающую из окна башни, изловчился и поймал многострадальный томик на лету.
        - Гм… Да, действительно, - удивился Мэлдун. - А как вы определили, что это Катулл?
        - По опыту, - кратко сказал Мак Кархи.
        - Быть может, Змейка можно отправить в отпуск? - задумчиво предложил подошедший Морган-ап-Керриг. - Для восстановления здоровья. Пусть посетит древние курорты майя. Подышит воздухом, осмотрит руины храмов. Там лабири-инты… Только мы его и видели.
        Тут во дворе появился Мерлин, и Курои широким шагом направился к нему. Мерлин завертелся, стараясь уйти от разговора, но поздно - профессор Курои уже сократил расстояние между собой и им до десяти дюймов. Другие учителя окружили их кольцом.
        - Ну, теперь вы видите, до чего доводит ваша манера смотреть на все сквозь пальцы?
        - вопросил Курои. - Вы видите, кого вы пригрели?..
        - А кого я пригрел? - беспокойно спросил Мерлин. - Что, что-то не так?
        - Дайте действовать мне, и сегодня же от Змейка останется мокрое место, - пообещал Курои.
        - Так-то оно так, - с сомнением сказал Мерлин, - но мне совершенно не нужен разлом земной коры на этом месте!..

* * *
        Под вечер того же дня Гвидион в очередной раз сдержанно оглядывал кабинет Змейка, покуда преподаватель заканчивал беседу с предыдущим посетителем. Раз в неделю бывая у Змейка, Гвидион привык к тому, что учитель подолгу беседовал с металлами. Позвякиванье и странный звон, которые он слышал когда-то из-за закрытой двери, были, как потом выяснилось, голосами металлов.
        Тем временем ближайший к Гвидиону стул деликатно поскреб его когтистой лапой. Он послушно отодвинулся. Он уже притерпелся к некоторым странностям кабинета учителя. Наконец золотистый в крапинку сплав, булькнув на прощанье, в расплавленном виде стек со стола и утек куда-то вниз. Змейк кивнул ему напоследок и обратился уже было к теме спецкурса, как вдруг в кабинет без стука ворвался Курои. Змейк молниеносно, хотя и в подчеркнуто корректной форме выпроводил его на лестницу и последовал за ним. Некоторое время из-за двери слышались раскаты грома, перебиваемые тихим, но отчетливым голосом Змейка:
        - Турбуленциум старше меня на несколько миллиардов лет, и я не считаю себя вправе указывать, где ему находиться.
        - Мой вопрос о Бранвен был чисто риторическим, и профессору Моргану не следовало воспринимать его так буквально.
        - Я не провоцировал профессора Моргана. Плохо знает Моргана тот, кто полагает, что он нуждается в провокации.
        Когда Змейк возвратился в кабинет, волосы его были в беспорядке. Он прошелся по кабинету, мельком взглянул в огонь и перешел к лекции в своей обычной манере - так, что Гвидион едва успевал записывать. Спецкурс Тарквиния Змейка по фармакологии органично включал в себя несколько разных академических курсов.

* * *
        В зале собраний, освещаемом полуденным солнцем, сидели за покрытым пылью столом Мерлин в старом засаленном балахоне и член городского магистрата советник Эванс, одетый по моде времени.
        - В вышестоящих инстанциях сложилось впечатление, - член городского магистрата Эванс задумчиво склонил голову на бок, - что ваши студенты… как бы это поделикатнее выразиться… избегают военной службы.
        - Но они учатся! - воскликнул изумленный Мерлин.
        - Понимаю. Но они учатся по двенадцать лет! За это время они выходят из призывного возраста! Что я как член городского магистрата должен сообщить правительству?
        - Погодите-ка, - на миг задумался Мерлин. - Откашивают? Нет! - он встрепенулся. - Коллега Курои! Разыщите-ка мне Курои, милейший, - обратился он к ошивавшемуся под дверью Ллевелису. Через пять минут с достоинством вошел профессор Курои. - Коллега Курои, первый курс у вас сражался в битве при Гастингсе?
        - Сражался. Вчера и сегодня, - отвечал Курои.
        - Ну вот, видите? Они сражались, - всплеснул руками Мерлин. - Чего еще вы хотите от мальчиков?
        И пока Эванс делал у себя в блокноте пометку: «освободить на том основании, что упомянутые учащиеся неоднократно принимали участие в битве при Гастингсе», - Мерлин поманил пальцем Курои, чтобы тот нагнулся к нему, и шепотом спросил:
        - На чьей стороне?
        - На разных. Как придется, - также шепотом отвечал Курои.
        И когда советник Эванс скрылся за дверью, Мерлин печально сказал:
        - Подумать только, до чего безответственно и превратно понимается у нас служба Отечеству!

* * *
        Ллевелис стоял между двумя зубцами башни Парадоксов, опустив подбородок на руки и опершись локтями о бордюр, и смотрел, как садится солнце. Мысль, пришедшая ему вчера в голову, была ослепительна. Еще три дня назад ему приглянулась девушка, торгующая за стойкой в кабачке «Красный дракон». Два дня он терпел, но вчера, застав ее за пересмешками с посыльным мясника, с подмастерьем горшечника, с учеником башмачника, с помощником нотариуса и с мальчиком из фруктовой лавки, решил все-таки приковать ее внимание к кому следует и выдал целую серию фокусов прямо посреди главной площади Кармартена, в связи с чем, во-первых, собрал вокруг себя огромную толпу, а во-вторых, сразу же из нее выделился. Откровенно говоря, он просто исполнил несколько текущих домашних заданий по разным предметам, но для кармартенцев и это выглядело достаточно необычно. На него смотрели… как бы это сказать… словом, ему понравилось, как на него смотрели. Он стоял на башне Парадоксов, любовался изгибом реки Аск и смутно ощущал, что перед ним открываются некоторые горизонты. Сзади послышалось шарканье мягких тапочек Мерлина, который
тоже поднялся на башню глотнуть свежего воздуха.
        - Кхе-кхе, дитя мое, - прокашлялся Мерлин, останавливаясь у Ллевелиса за спиной. - Вы думаете, что внизу копошатся мелкие людишки? А вот и нет, ошиблись: их уменьшает расстояние. Оптический обман. Вообще надо внимательнее быть к людям. Я вот перед своим пони шляпу снимаю. На всякий случай. Так что вы думаете по поводу получаемых вами здесь знаний? Боюсь, ваше открытие уж не ново. Были, знаете, некоторые отчаянные молодые люди, которые так же быстро, как и вы, додумались до того, что знания дают власть над людьми. С некоторыми из них мне пришлось тяжко. Двоих даже своими руками закапывал.
        Ллевелис вздрогнул. Его вчерашнее приключение стало казаться ему не столь невинным.
        - Да, представьте себе: поле боя, кругом ни души, один только я бреду по этому полю по колено в крови, выискивая, кого бы мне похоронить. Похороню я, скажем, лорда Мордреда - и что? Что напишу я на его могиле? Стыдно перед потомками, - Мерлин поерзал, устраиваясь на камне, и пригласил Ллевелиса садиться рядом с ним на расстеленный плащ. - Я полагаю, вам все ясно? - строго спросил он и заглянул Ллевелису в глаза.
        - Не совсем, - пролепетал Ллевелис, беспрекословно садясь рядом с учителем и свешивая ноги вниз.
        - Знания - страшная ответственность, тяжкий крест, жернов на шее, цепи на ногах… гм… на руках тоже цепи, и петля-удавка на горле. И еще нож у горла, - быстро проговорил Мерлин. - Я понятно выражаюсь?
        - О да, - выдохнул Ллевелис.
        - Хорошо еще, что вы со своими честолюбивыми размышлениями попались мне, Ллеу. Курои отправил бы вас взглянуть на нескольких исторических лиц, полагавших, что знания ведут к власти, причем вы увидели бы их не в лучшие минуты их жизни. Мак Кехт, вероятно, предложил бы хирургическое вмешательство. Змейк просто макнул бы вас в кровь и подержал некоторое время. Доктор Вёльсунг… ну да не будем об этом.
        - Послушайте, учитель, - робко спросил Ллевелис, понимая уже, что был неправ, - и все это оттого, что я вчера на базарной площади показал пару магических фокусов толпе?
        - Профанации строгого знания, Ллеу, дитя мое, и восприятия людей как толпы, - мягко заметил Мерлин, - вполне достаточно для того, чтобы вызвать интерес к себе у педагогического коллектива.
        - Я понял, - сказал Ллевелис. - Я зря сделал вчера то, что я сделал. Но учитель! Чем охмурить девушку, если не магическими фокусами?
        - Колготками, - решительно сказал Мерлин. - Колготками, дитя мое. Это то, что нужно девушкам. Именно колготками Тристан завоевал Изольду; вовремя подаренная пара колготок, и только она, сблизила Диармайда и Грайне; и Лейли и Меджнун также познакомились на почве колготок. Уверяю вас.
        Ллевелис смотрел на него широко раскрытыми глазами, пока не понял, что мысли Мерлина давно уже где-то далеко и последнюю его реплику можно с полным правом назвать необдуманной.

* * *
        Гвидион перемыл гору лабораторной посуды в подсобной комнате у доктора Мак Кехта и теперь вытирал ее насухо простынкой, которую он повязал вокруг пояса вместо передника, когда в кабинете открылась и закрылась дверь, Мак Кехт обрадованно сказал: «Croeso!»[Добро пожаловать! (валл.)] - и затем заговорил женский голос - достаточно тихо для того, чтобы нельзя было различить слов.
        Гвидиону несколько раз случайно приходилось наблюдать, как Мак Кехт разбирался с приходящими признаться ему в любви студентками: он сразу становился невероятно заботливым, в ход шли шестнадцать средств Авиценны, и через двадцать минут девушка уходила свежеумытая, с утертым носом, в твердом убеждении, что доктору Мак Кехту она очень нравится, просто доктор Мак Кехт ей совершенно не подходит. После этого она обычно проникалась к доктору уважением за то, что он, несмотря на то, что она так ему нравится, сумел взять себя в руки и не позволил себе перейти известных границ. Уважение это перерастало в дружбу и в таком виде сохранялось до конца обучения.
        - Драгоценная Рианнон, - начал Мак Кехт. - Я старый замшелый пень, у меня дочь старше вас…
        На этот раз Гвидион чувствовал, что Мак Кехт растерян.
        - Видите ли, я… э… жизнь со мной мало кому понравится. Вам хочется держать мне волосы во время операций, часами видя перед собой кровавое месиво из кишок оперируемого? Вам хочется вот этими пальцами застирывать кровавые пятна на… э… буквально всей моей одежде?
        Такого Гвидион еще не слышал. Мак Кехт явно был в растерянности.
        - Диан, - сказалa доктор Рианнон. - Is dian an cas tu[Трудно с вами; вы представляете собой тяжелый случай (ирл.)] , - и, неожиданно явив таким образом знание родного языка Мак Кехта и способность к игре слов, она вышла, и дверь за ней закрылась.
        - Dian an cas[Тяжелый случай (ирл.)] , - повторил Мак Кехт. - Is dian e mo chas[И тяжко мое горе (ирл.)] .
        И он сел у стола, в задумчивости снимая с волос одну за другой разноцветные аптечные резинки.

* * *
        Отправляясь в очередной раз на битву при Гастингсе, Ллевелис шел по коридору в костюме эпохи, волоча за собой щит и, театрально размахивая свободной рукой, вопрошал:
        - Ну почему, почему я каждый день должен сражаться в этой битве? Ведь я еще так молод! Я мог бы запускать воздушных змеев, провожать корабли, играть в веревочку, звонить к обедне у святого Давида, кидаться каштанами, рисовать на асфальте и дразнить прохожих солнечными зайчиками! Но вместо всего этого я почему-то целыми днями сражаюсь при Гастингсе! О, как несправедлива ко мне судьба!..
        Из битвы при Гастингсе Ллевелис выносил в основном грубоватые анекдоты, которые рассказывали у костра лучники из Уэссекса, и любил в последнее время развеивать серьезность Гвидиона чем-нибудь вроде: «Выходит как-то утром монах из злачного заведения, поднимает глаза к небу и говорит: «О Господи! Если ты повсюду, то почему я, черт возьми, все время оказываюсь в каком-то другом месте?» Гвидион, сдавший Курои зачет с первого раза, подозревал, что Ллевелис таскается по семь раз на пересдачу потому, что любит ощущать себя в гуще событий. Как-то плохо верилось, что Ллевелис, с его хорошо подвешенным языком, не может сдать этот пустяковый зачет.
        - Ллеу, ну хочешь, я тебе помогу? Там же надо просто описать диспозицию, назвать исторических лиц, перечислить как можно больше бытовых деталей и правильно интерпретировать виденный тобой эпизод сражения! И все!
        - Я знаю, знаю, знаю, - говорил Ллевелис. - Где мои башмаки - те, что получше?
        Мерлин же не только понял, в чем тут дело, но и явился в очередной четверг перед Курои и Ллевелисом и отчетливо сказал:
        - А этот молодой человек сегодня вместо Гастингса для разнообразия отправится под Стэмфорд-Бридж, в стан Харальда Сурового. Немедленно.
        - Прямо в одежде сакса? - уточнил Курои.
        - Что? Да, сакса. Пусть узнает, почем фунт лиха.

…Харальд Суровый действительно оказался человеком довольно суровым, и Ллевелис был немало благодарен профессору Курои, когда тот вернул его обратно. Со слабой улыбкой он оперся о стол Курои, зажимая царапину на боку, в том месте, где ему чиркнули ножом по ребрам.

«К Мерлину», - только и сказал Курои.
        Когда Ллевелис, держась за бок, проходил через галерею, где стояла Двинвен, дочь Кинлана, и льстила витражам, та проговорила:
        - Мешок камней тебе с собой в дорогу, - это было заклинание, которое обычно не помогало. - Мерлин рвет и мечет.

…В покоях Мерлина был легкий полумрак. Вся мебель была сдвинута на середину комнаты и завешена полупрозрачной тканью, как будто шел ремонт. Мерлин ходил по комнате в ожидании.
        - У вас такое лицо, милейший, как будто вы жестоко страдаете, - сказал он Ллевелису, едва тот появился в дверях.
        Сочтя, что неэстетичное кровавое пятно на его рубашке не стоит того, чтобы привлекать к нему внимание профессора, Ллевелис кратко отвечал:
        - Зуб режется. Мудрости.
        Мерлин указал ему на скамью и, когда Ллевелис сел, брезгливо протер ее полой и уселся рядом.
        - Завести интрижку в настоящем - это еще куда ни шло, но завести ее в прошлом - это ветреность и легкомыслие.
        - Но ведь это ничего не изменило! - воскликнул Ллевелис.
        - Вы имеете в виду - в настоящем? - ворчливо переспросил Мерлин. - Да, как же! Ничего! Если бы ничего… Вот где мой карандаш? Здесь он лежал.
        - Может быть, закатился под стол? - предположил Ллевелис.
        - Может быть, под стол, - охотно согласился Мерлин. - А может быть, пока вы любезничали с вашей Кэтрин, она забыла присматривать за свиньей, и свинья сожрала тот самый желудь, из которого вырос потом тот дуб, из которого был сделан впоследствии мой карандаш! А? Что скажете?
        Ллевелис испугался, пошарил под столом, нашел карандаш и подал Мерлину.
        - Ладно, хватит об этом, - смягчился Мерлин. - Теперь о вас. Вы, я надеюсь, не рассчитываете на снисхождение? - он побарабанил пальцами по спинке скамьи. - И прекрасно. Идемте за мной.
        Ллевелис молча последовал за Мерлином вниз, в библиотеку, где святой Коллен вышел им навстречу из-за библиотечной стойки и отечески положил руку Ллевелису на плечо.
        - Я готов наконец обсудить вопрос о реконструкции библиотечного зала, - сказал Мерлин. - Полагаю, что средства для этого у школы теперь есть, - и Мерлин решительно зашагал к дальней, южной стене зала.
        Святой Коллен за спиной у Мерлина сочувственно подмигнул Ллевелису, пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь!», и походя исцелил его рану. Когда Мерлин обернулся, святой сделал вид, будто знать ничего не знает. Затем отец библиотекарь деловито провел их между высокими шкафами в дальнем конце читального зала к темному проходу, до которого Ллевелису никогда раньше не случалось добираться.
        - Здесь начинается путь в депозитарий, - пояснил святой Коллен. - Книги, хранящиеся в этом отделе, заказывают очень редко.
        - Да-да. И в этой связи, если я не ошибаюсь, вход в депозитарий обыкновенно бывает затянут паутиной, - утвердительно сказал Мерлин.
        Святой Коллен улыбнулся.
        - Что правда, то правда. Ходить туда мне приходится редко, и паутина заплетает этот проход.
        - То есть, я полагаю, наиболее естественно будет восстановить на этом месте традиционную паутину в рамках реконструкции первоначального облика старинного зала. У вас есть материал?
        - О да, - святой Коллен порылся в карманах и достал деревянную катушку с мотком паутины. - Он давно хранится у меня, но до сих пор как-то не было человека, который бы этим занялся.
        - Теперь такой человек есть, - торжественно сказал Мерлин. - Ллеу, дитя мое. Вы соткете на этом месте паутину. Отсюда и-и… досюда. По всем правилам, - и он сунул ему моток тончайшей нити.
        Ллевелис стоял, утратив дар речи.
        - Это кропотливый, но творческий труд, - растерянно улыбнулся святой Коллен. - Правда, создатель паутины всегда остается в тени, - это не тот вид искусства, которым можно блеснуть, однако… не огорчайтесь, Ллеу.
        - Да. Это вам не языком плести, - назидательно сказал Мерлин и ушел.

* * *
        С того дня все свободное время Ллевелиса было посвящено паутине. Паутина от него требовалась огромная, от пола до потолка, а он поначалу даже не знал, как приняться за дело: нити липли к рукам, уже натянутые нити колебал сквозняк, и они запутывались у самого же Ллевелиса в волосах… Но тут ему помог Гвидион, который, в отличие от него, прочитал раздел по языку арахнидов из какого-то старого учебника и побеседовал с почтенным пауком-крестоносцем - владельцем прекрасной сети над портиком одного из входов на южную галерею, - расспрашивая его о тонкостях ремесла и технологии плетения. Почтительность Гвидиона и его неподдельный интерес к предмету польстили старому мастеру, и он без возражений потратил несколько послеобеденных часов, разъясняя Гвидиону все сложности, связанные с традиционным ткачеством. Потирая передние лапы, он объяснял, как крепятся нити основы, как защитить изделие от дождя, какие виды паутины вышли из моды еще во времена его прадедушки, а какие выдают полное отсутствие вкуса, и открыл Гвидиону столько секретов, что тому стало неловко, что он не прихватил с собой какого-нибудь
угощения для старика. Ночью Гвидион занялся образованием Ллевелиса.
        - Я в бешенстве, а ты объясняешь мне, как натягивать нити основы, - говорил сквозь зубы Ллевелис.
        - Постой, постой, послушай, Ллеу, - убеждал его Гвидион, чертя схематичную паутину на подручном листке. - Вот тут тебе только придется немножко повиснуть вниз головой, а дальше смотри…
        - Если даже я все это сделаю, этим не похвастаешь, - простонал Ллевелис. - Сам подумай: ну, висит паутина. Ну и что? Кого этим поразишь?
        - Но это же непростая - это очень большая паутина, Ллеу! - серьезно возразил Гвидион. - Послушай, Ллеу, за что все-таки тебя отрядили плести паутину? - спросил он по некотором молчании и деликатно прибавил: - Не хочешь - не отвечай.
        - Да нет, что уж теперь. Я отвечу, - сказал Ллевелис. - Все равно моя жизнь кончена.
        И тут Ллевелис рассказал самую красивую историю любви, которая когда-либо случалась на земле.
        - Помнишь, Курои посылал нас туда за три дня до битвы - осмотреться? Я там осмотрелся и увидел Кэтрин. Вот в той деревеньке за холмом, от которой с поворота дороги видно только крыши, она стояла во дворе и кормила свиней. У нее были кружевные рукавчики, она засучила их и говорила: «Милые мои свинки, вы тоже ведь твари Божии, что ж вы так пихаетесь, знатному молодому человеку вон и не пройти между вами». Ты бы видел ее глаза, когда я все-таки пропихался и к ней подошел! Я… мне… у меня… в общем, вылетели из головы все теоретические выкладки. Помнишь, как мы плевались, натягивая на себя эти тряпки, которые сунул нам Курои? Короче, это оказалась одежда очень знатного человека. Ну, может, не очень знатного, но приличного. Самому-то мне казалось, что я черт знает в чем. Но ты знаешь? Это произвело впечатление на бедняжку Кэтрин. Мне пришлось сочинить, что я из окружения герцога Эдвина, королевского шурина, с севера Англии, иначе у меня очень подозрительный был акцент. Я попросил напиться, потом спросил дорогу, потом - как срезать дорогу, потом - нельзя ли вообще никуда не ходить, и, словом, я понял, что
по доброй воле сдам этот зачет не раньше апреля.
        Когда Курои посылал меня туда в одежде норманна, приходилось, конечно, переодеваться. Я припрятал там по дороге в деревню, в дупле, плащ, пояс, нож, браслеты, брошь, потом… эту штуку… которую на шее носят…
        - Энколпион.
        - Вот-вот, энколпион. И ты знаешь, если я забывал какую-то деталь, она этого не замечала, - задумчиво прибавил Ллевелис. - Боже мой, какая бесчеловечность - разлучить меня с моей доброй Кэтрин!
        Гвидион утешал его как мог, но Ллевелис печально говорил:
        - Нет, нет… Я не нравлюсь Мерлину.
        Однако на другое утро Ллевелис уже висел под аркой в читальном зале, стиснув зубы и решительно мечтая поразить Мерлина тем, что он в конечном счете изготовит. Изощренность наказания даже навевала на него некоторое спокойствие. Все воскресенье он провел, снуя туда-сюда между полом и потолком, и вечернее солнце позолотило первые нити основы, протянутые, как струны, от лепного потолка до порога, откуда начинался коридор, ведущий в депозитарий.

* * *
        В понедельник Змейк, как обычно, читал Гвидиону лекцию в рамках спецкурса. Он сидел в кресле у камина, его ровный голос струился, как дождь, Гвидион записывал. В какой-то момент Змейк умолк. Гвидион подождал еще немного, не поднимая глаз, полагая, что тот просто задумался. Но молчание длилось так долго, что он взглянул Змейку в лицо. Тот сидел с отсутствующим видом и смотрел в пространство.
        - Что с вами, учитель? - спросил Гвидион. - Вам плохо?
        Змейк не отвечал.
        - Мне уйти и оставить вас? Позвать к вам кого-нибудь?
        Молчание. Гвидион заглянул Змейку в глаза и отшатнулся: его зрачки, а еще больше белки говорили о том, что он в последней стадии черной оспы - тема, которую они только-только закончили проходить с ним на прошлой неделе. Он еще раз присмотрелся к кровавым белкам Змейка и язвочкам у его губ и кинулся смешивать составляющие нужного лекарства, роняя пробки от пробирок и гирьки весов. Его тетрадь на полу стало вдруг быстро листать ветром, - ветер перелистывал страницы от конца к началу, пока не закрыл ее. «Змейк не разрешает подсматривать в записи», - сообразил Гвидион, краем глаза успев заметить, что окно закрыто и, значит, настоящего ветра быть не может. Сначала он испытал облегчение, сообразив, что все это игра, необъявленная контрольная: ведь Змейк не мог оказаться сразу на последней стадии черной оспы, не пройдя всех предыдущих. Но вслед за тем Гвидион быстро похолодел, осознав, что хоть это и игра, но если, играя в нее, он поведет себя неграмотно, чего-нибудь недосыплет или пересыплет, то Змейк в порядке игры умрет, причем умрет безвозвратно. За ним не заржавеет. Трясущимися руками Гвидион
вытряхивал на весы составляющие лекарства, растирал, смешивал, чесал в затылке, в раздумье закусывал палец, снова вытряхивал и снова смешивал. Наконец порция лекарства была готова. Следующей задачей было влить его Змейку в рот. Гвидиону страшновато было думать о том, чтобы прикоснуться к чистым и благоуханным волосам Змейка, которые тот, конечно, мыл не далее как утром, своей перепачканной рукой с обломанными ногтями, но выбора не было.
        - Эх! - сказал он. - Извините, учитель.
        Крепко вздохнув, Гвидион взял Змейка за волосы, запрокинул ему голову, разжал зубы черенком ложки и, капля за каплей, перелил все лекарство до последнего глотка ему в рот. Он все еще хлопотал вокруг Тарквиния и щупал ему пульс, одновременно другой рукой стряхивая градусник, когда заметил вдруг, что учитель смотрит на него обычными глазами с совершенно нормальными белками. Его губы, минуту назад совершенно черные и потрескавшиеся, тоже приобрели самый будничный вид, и исчезли страшные геморрагии и темные круги вокруг глаз.
        - Рассказывайте, - процедил Змейк.
        И Гвидиону пришло время облечь в слова и описать в медицинских терминах все, что он только что проделал. Он до того увлекся, что когда Змейк спросил: «Как именно течение заболевания отразилось на работе сердца?» - сказал не подумав: «Это покажет вскрытие».
        - Скорого вскрытия вам не обещаю, - отозвался Змейк и сухо заключил: - Разбор ошибок. Вы совершенно забыли о мерах предосторожности. Теперь вы сами инфицированы.
        Гвидион вышел от Змейка на подкашивающихся ногах. К счастью, у этой формы черной оспы был очень краткий инкубационный период, поэтому Гвидион не находил себе места всего сорок восемь часов. И только когда он понял, что черной оспой так и не заболел, он смог оценить тонкую шутку и красоту педагогических приемов Змейка.

* * *
        - Гвидион, не в службу, а в дружбу, - сказал Мак Кехт. - Вас не затруднит навестить Мак Кархи и передать ему, что я собираюсь заглянуть к нему на минутку, в связи с чем прошу ненадолго убрать скрещенные ветви рябины, которые у него над дверью?
        С этими словами Мак Кехт снял белоснежный халат и вновь оказался в своей будничной одежде в ярких кровавых пятнах.
        - Да, конечно, учитель, - быстро сказал Гвидион, побросав свои пробирки. Ему меньше всего хотелось заставлять Мак Кехта ждать, да еще в такой деликатной ситуации. Мак Кехт наклоном головы дал ему понять, что ценит его такт.
        Скрещенные ветви рябины над дверью кабинета Мак Кархи обладали властью отгонять представителей племен богини Дану, отчего к нему не мог зайти ни Мак Кехт, ни Курои, ни некоторые другие профессора. Разумеется, с его стороны это был некоторый эпатаж, поскольку сам он специализировался на поэзии Туата Де Дананн и заподозрить его в нелюбви к этой расе было трудно. Это было чем-то вроде вызова мировой общественности, который Мак Кархи позволял себе в качестве глотка свободы. Доктор Мак Кехт обыкновенно деликатно заранее просил снять оберег, когда навещал Мак Кархи, другие профессора из числа Туата Де Дананн также не стеснялись этой деталью, в отношении же невозможности для величественного и грозного Курои, сына Дайре, попасть в этот кабинет Мак Кархи иногда шутливо признавался, что последняя мысль его как-то греет. Впрочем, Курои в этот кабинет никогда и не рвался, а если ему нужен бывал по каким-то вопросам Мак Кархи, он преграждал ему дорогу посохом, зажимал в углу и вытряхивал из него душу на педсоветах. Справедливости ради нужно сказать, что сам профессор Курои тоже крепко не любил, когда ему
докучали, и его неприступная башня в Южной четверти, похожая на крепость, с заходом солнца начинала медленно вращаться, чтобы труднее было найти в нее вход.
        Гвидион поспешил вперед и расчистил дорогу. Мак Кархи снял прибитые над притолокой ветви рябины, Гвидион унес их подальше, и доктор Мак Кехт, терпеливо ожидавший у излета лестницы, зашел в дверь.
        - Простите, - сказал Мак Кехт, входя и усаживаясь боком на ручку кресла. - Я не отниму у вас много времени. Вы не могли бы кратко просветить меня, Оуэн, - что делают, когда ухаживают за женщиной?
        Мак Кархи уставился на него в приступе изумления.
        - Нет, я не то чтобы, мне случалось многократно это делать, просто в данный момент я подзабыл, как именно принято действовать… за давностью лет, - пояснил Мак Кехт и стал смотреть на Мак Кархи в ожидании ответа.
        - Э-э… гм, - сказал Мак Кархи, который наконец поверил, что коллега не издевается над ним. - В целом это… зависит от того, на какой стадии знакомства происходит ухаживание.
        - Так, - сказал Мак Кехт.
        - Хорошо знакомую вам женщину следует провожать и встречать.
        - Откуда встречать? - невыразительно спросил доктор.
        - Отовсюду, - сказал Мак Кархи, думая о том, что он не оратор. - То есть со всех сторон сразу, - добавил он. - В общем, ей следует дарить цветы, - продолжил он внезапно, - восхищаться ею… пригласить ночью посмотреть на звезды… ну, и там, смотря по обстоятельствам.
        - Что по обстоятельствам? - вскинул глаза Мак Кехт.
        - Пригласить на танец, если будет такая возможность, - сказал Мак Кархи, чувствуя, что он сегодня не в ударе.
        - Как насчет ювелирных украшений? - спросил доктор Мак Кехт.
        - Не советую. Можно получить ими по лицу, - сказал Мак Кархи, потирая переносицу.
        - Благодарю вас, - церемонно сказал Мак Кехт и вышел, подобрав полы своих пурпурно-белых одежд.

* * *
        Ллевелис примостился под потолком читального зала и тихо плел паутину; иногда он вздыхал, иногда у него вырывалось имя Кэтрин, но он не прекращал своего древнего занятия ни на миг. Внизу, под ним, за одним из библиотечных столов, расположился Сюань-цзан с учениками. Учеников было трое: Эльвин, Тангвен и Афарви. Афарви был самым младшим: два других приобретения учитель сделал на третьем и четвертом курсах. Теперь он разбирал с ними толкования китайских пословиц чэнъюй.
        - «Вы не туда едете, господин. Княжество Чу на юге; почему же вы направляетесь на север?» - доносилось снизу.
        - «Не имеет значения, - отвечал человек в повозке. - Вы же видите, моя лошадь бежит очень быстро». «Ваша лошадь, без сомнения, очень хороша, однако дорога, по которой вы едете, неправильна».
        В этом месте Ллевелис перевернулся вниз головой и стал вплетать седьмую поперечную нить в нити основы.
        - «Не стоит беспокоиться, - заверил старца человек в повозке. - Взгляните, моя повозка совершенно новая, она сделана в прошлом месяце». «Ваша повозка и впрямь очень новая, однако дорога, по которой вы едете, ведет вовсе не в княжество Чу».
        - «Почтенный старец, - сказал человек в повозке. - Вы еще не знаете, что у меня в этом сундуке очень много денег, и долгого пути я не боюсь». «Ваше богатство и впрямь велико, - сказал старец, - однако дорога, по которой вы едете, неправильна. Послушайте, вы бы лучше поворачивали и поезжали назад».
        - «Но я еду так уже десять дней! - воскликнул очень нерадостно человек в повозке.
        - Как, почему вы велите мне вдруг ехать назад? Посмотрите только на моего возницу: как хорошо он правит лошадью! Не беспокойтесь ни о чем, прощайте!» Тут он велел вознице ехать вперед, и лошадь побежала еще быстрее.
        - ??[?? (bu cuo) - неплохо (кит.)] , - кивнул Сюань-цзан.
        Эльвин, Тангвен и Афарви стали низко кланяться, говоря: «Мы не заслуживаем вашей похвалы, дорогой учитель». Каким-то образом раньше всего прочего наставник заложил в них китайский этикет. Говорил ли Сюань-цзан: «Ваши шипящие стали намного лучше, Афарви», он тут же слышал: «Я в отчаянии от того, что мои жалкие шипящие смеют касаться ваших ушей, дорогой учитель», говорил ли он своей единственной ученице:
«У вас хорошо стал получаться иероглиф «фань», Тангвен улыбалась, кланялась и отвечала: «Да, еще недостает ста восьми тысяч ли[Ли (?) - китайская мера длины, равная 0,5 км.] ».
        Ллевелис спустился со стремянки, зашел за паутину, сел по другую ее сторону, прислонился к стене и оставался в таком положении некоторое время. Подошел святой Коллен и протянул ему сквозь просвет в паутине пирожок с черносливом.
        - Осторожней, пожалуйста, - попросил Ллевелис. - Паутина.
        Ученики Сюань-цзана продолжали разбирать древние истории гуши. Их голоса старательно звенели под сводами пустующего в эту позднюю пору читального зала.

* * *
        - Когда Ван Си-чжи учился каллиграфии, он каждый день споласкивал свою кисточку в озере возле дома. Это озеро находится в местности Чжунчжоу, и по сей день в нем чернильная вода, - сообщил Ллевелис Гвидиону, входя в комнату и небрежно роняя на пол у постели свою связку книг.
        - Вот как? - заинтересовался Гвидион.
        - Когда студент Го готовился к экзаменам, - добавил Ллевелис, - он, чтобы ночью не заснуть, привязывал себя за волосы к потолочной балке, и чуть только его голова начинала клониться вниз, как волосы натягивались, и боль не давала ему уснуть.
        - Ты на что намекаешь? - обеспокоился Гвидион.
        - Студент Лу Юнь был так беден, что у него не было денег на масляную лампу. Летом он ловил светлячков в банку и занимался при свете светлячков, зимой же он однажды сел на пороге хижины и до утра читал иероглифы при сиянии снега.
        - Ллеу, ты что? - озабоченно спросил Гвидион.
        - Ван Ань-ши из Наньцзина, который впоследствии стал великим человеком, в молодости занимался так: садясь ночью за книги, он всегда брал в левую руку шило, и чуть только его начинало клонить ко сну, мигом втыкал это шило себе в бедро, - призрачным голосом добавил Ллевелис, упал на свою постель и уснул. Гвидион всмотрелся в его лицо, пожал плечами, накрыл его пледом и тихо сделал за него домашнее задание по латыни и греческому.

* * *
        Доктор Мак Кехт сидел в лаборатории и постукивал пальцами по столу в смятении. Вся школа спала. Где-то высоко в небе слышалось удаляющееся хлопанье крыльев архивариуса. Мак Кехт надел на запястье какой-то талисман большой давности, закусил губу, кивнул сам себе и поднялся. Он тихо прикрыл дверь лаборатории, огляделся и вышел на свежий воздух.
        Через семь минут он стоял перед дверями Рианнон, освещаемый не очень ровным светом зеленого пламени, горевшего в бронзовой плошке возле двери. Он постучал в дверь костяшками пальцев, потом тяжелым медным кольцом, которое заметил не сразу, и хотел звякнуть в колокольчик, в который, собственно, и полагалось звонить, как вдруг в двери образовалась щелка, и в нее высунулась заспанная Рианнон, завернутая в одеяло.
        - Что вы тут делаете, Диан? - спросила Рианнон. - Смотрите, не простудитесь. Очень свежо.
        Вид у нее был воинственный. Мак Кехт отступил на шаг, машинально вскинул руки, показывая, что они пусты и он безоружен, и сказал:
        - Будьте снисходительны ко мне, Рианнон. Я неловко отвечал вам в прошлый раз. Я… я был ошеломлен. Вы позволите мне пригласить вас посмотреть на звезды?
        - Я же не специалист по звездам. Вы пригласите лучше Мэлдуна, он даст вам грамотный комментарий, - издевательски сказала Рианнон.
        Мак Кехт потерянно крякнул.
        - Вы могли хотя бы посмотреть на небо, прежде чем приглашать меня взглянуть на него. В отличие от вас, я заметила, что сегодня нет никаких звезд. Все затянуто тучами. В вашем возрасте, Мак Кехт, нужно ложиться пораньше, часов в девять, в теплых шерстяных чулках, надвинув пониже ночной колпак.

* * *
        От пребывания Ллевелиса по ту сторону паутины было неожиданно много прока. Там начинался коридор, ведущий в Двойную башню, в депозитарий. Но фонды депозитария - шкафы с редкими книгами, - начинались уже в самом коридоре. Ллевелис, отдыхая, вальяжно располагался на полу, выковыривал с полок то одну, то другую книгу, пролистывал их, и вскоре начал сообщать Гвидиону интересные вещи.
        - Помнишь, ты мне рассказывал про ссору Курои со Змейком? Курои хотел поставить вопрос об увольнении Змейка на педсовете, а Змейк издевательски обещал, что этот педсовет непременно назначат на канун мая. Я теперь понял, что это значило. Если педсовет назначить на канун мая, Курои не сможет на нем присутствовать! В канун мая Курои каждый год занят: он сражается с чудовищем.
        - Каждый год сражается с чудовищем?
        - Ну да. С одним и тем же. Ты заметил, что Курои молодеет?
        - Д-да.
        - Ну вот. Каждый год к весне он молодеет. В канун мая, в самом расцвете сил, он сражается с подземным чудовищем и каждый раз его побеждает. Потом он стареет и опять молодеет, чудовище возрождается вновь, начинает точить на Курои зуб, но Курои, возмужав, вновь его побеждает. И так каждый год. Я наткнулся на книгу
«Герои циклических мифов». Там гравюра на первой странице: «Бой Курои, сына Дайре Донна, с чудовищем». Жуткая, скажу я тебе, тварь.

* * *
        Гвидион, Керидвен и Морвидд то и дело заходили проведать Ллевелиса. Когда бы они ни забегали в библиотеку, все было кстати, - Ллевелис висел на паутине почти всегда, хоть и редко в хорошем настроении.
        На восемнадцатый день плетения паутины в коридоре депозитария послышался сдавленный шепот Ллевелиса: «Эврика!» Он, согнувшись, пролез в дыру в незаконченной паутине и со всех ног кинулся искать Гвидиона, притиснув к груди какие-то затрепанные листы.
        Гвидион был на конюшне, убирал навоз. За ним хвостиком ходили Звездочка и Айкилл. Неподалеку Тарквиний Змейк, придерживая Тезауруса за изогнутый рог, безмолвно конспектировал содержание его шкуры. Живая книга время от времени порывалась сказать «Ме-е-е», но, чувствуя твердую руку Змейка, сдерживалась. Завидев Ллевелиса, Гвидион вытер руки о штаны, отставил лопату и вышел во двор.
        - Вот, - выдохнул Ллевелис, припирая его к стене. - Малопопулярная сага «Вторая битва при Маг Туиред». Нашел в депозитарии. Здесь описано убийство Миаха. От слова до слова.
        Склонив головы и толкаясь локтями, Гвидион и Ллевелис принялись разбирать написанное.

«Опрашивая всех, дошел Луг до Мак Кехта. «В чем твое искусство, Диан Кехт?» - спросил Луг. «Любого воина, который будет ранен назавтра в битве, если только голова его не будет отделена от тела, и если мозг его будет в целости, и если у него не будет поврежден спинной мозг, я исцелю своей властью в одну ночь, так что наутро он вновь сможет сражаться».
        - О! В этом весь Мак Кехт, - сказал Гвидион.
        - В чем? - не понял Ллевелис.
        - Он ставит разумные ограничения, - сказал Гвидион. - А не бьет себя в грудь и не кричит, что исцелит любого, хотя бы тот пролежал уже на солнце две недели без погребения.
«Сам Мак Кехт, его сын Миах и дочь Аирмед произносили заклятья над источником Слане, и погружались в источник раненые воины, и выходили из него невредимыми».
        Так, ну, это преувеличение небольшое… Наверное, не покладая рук оперировали, перевязочный материал, небось, возами расходовали… Слушай, подумать только - настоящая династия врачей!
        - Ты думаешь, источник Слане - это аллегория?
        - Ты представляешь себе работу военного хирурга? Там не то что белиберду какую-то над источником говорить, - там лицо-то сполоснуть некогда.
        Сага делалась все более архаичной по содержанию:

«На третий день битвы Нуаду лишился руки. Диан Мак Кехт приставил ему серебряную руку, которая двигалась, как живая, и уже на другой день Нуаду вновь мог сражаться. Однако сын Мак Кехта, Миах, не был этим доволен. Он пошел к Нуаду, приложил травы к ране, проговорил заклятья и в трижды три дня отрастил Нуаду новую руку. Еще три дня он держал ее в повязке, прикладывал к ней сердцевину тростника и остывающие угли, и когда снял повязку, у Нуаду была новая рука, совершенно как прежняя.
        Это пришлось не по душе Мак Кехту, и он обрушил свой меч на голову Миаху и нанес ему страшную рану, однако Миах был искусен в медицине и исцелил ее мгновенно. Тогда вторым ударом меча Диан рассек ему голову до самой кости, но Миах исцелил и эту рану. В третий раз занес меч Диан Кехт и расколол ему череп до самого мозга, но и тут сумел исцелить Миах свою рану. В четвертый же раз Диан Мак Кехт поразил мозг, сказав, что после этого удара ему не поможет никакое лечение. Поистине так и случилось».
        - Ты знаешь, - сказал Ллевелис, - мне все меньше и меньше нравится доктор Мак Кехт.
        - Какой человек! - сказал Гвидион. - Какое величие духа!

«Потом похоронил Мак Кехт Миаха, и на его могиле выросло триста шестьдесят пять трав, - столько, сколько было у Миаха мышц и суставов. Тогда Аирмед, дочь Диана Кехта, расстелила свой плащ и разложила эти травы в соответствии с их свойствами, но приблизился к ней Диан Кехт и смешал все травы, так что с тех пор никому не известно их назначение. И сказал Мак Кехт:
        - Раз нет больше Миаха, останется Аирмед».
        - Это отвратительно и ужасно, - сказал Ллевелис.
        - Я преклоняюсь перед Мак Кехтом, - сказал Гвидион.
        В эту минуту приятелей отнесло друг от друга и подняло высоко в воздух. Это их настиг Курои. Он ухватил обоих за шкирку и стал трясти. Меряя двор огромными шагами, он объявил, что удивлен тем, что они отсутствуют на зачете по практическим приложениям и что они оба немедленно отправляются в XI век, один в Йорк, другой - в Нортхэмптон, с тем, чтобы выяснить, как там обстояли дела с женской грамотностью. Это неожиданное обстоятельство на какое-то время совершенно выбило их обоих из колеи, и мысли о прошлом доктора Мак Кехта потерялись среди отчаянной возни со сложными застежками костюмов эпохи. Через полчаса Гвидион толкался на рыночной площади Йорка XI века с куском пергамента и просил то одну, то другую женщину обратиться с молитвой за него к святому Этельреду, чтобы тот избавил его от наваждения. Подробности наваждения родились сами собой:
        - Каждую ночь во сне ко мне является дьявол и предлагает сыграть с ним в кости. Отказаться никак невозможно, и каждую ночь я продуваюсь в пух и прах. Вся моя надежда на святого Этельреда, - ах, кабы он пожалел меня и помог мне выиграть! Прочитать следует вот эту молитву с пергамента, и чтобы женщина читала, непременно поворотясь на север и в левый башмак под пятку насыпав ореховой скорлупы. А пергамент освященный, вы не думайте. В Гилфордском аббатстве купил.
        Одна девушка проявила любопытство и спросила, как выглядит дьявол. Гвидион, который не был готов к этому вопросу, недолго, впрочем, подумав, отвечал:
        - Как выглядит-то? Да вылитый норманн.
        Время шло, и на обороте пергамента у Гвидиона росло количество пометок в графах
«всего опрошено» и «из них владеют грамотой». Исчерпывающий ответ его по возвращении вызвал довольное покряхтыванье профессора.
        Ллевелис тоже вернулся, весь такой потерянный и всклокоченный, и стал вытаскивать из висевшего у пояса кошелька и из-за подкладки непонятные обрывки и мятые клочки. Было видно, что он с заданием справился, но кое-как. Непонятно было, как он добыл эту информацию, но что он никак не успел ее обобщить, было сразу ясно.

* * *
        Мак Кехт сидел у себя в кабинете, освещаемый закатным солнцем от окна, когда к нему постучался Фингалл МакКольм. С несвойственной ему нерешительностью шотландец хмуро переминался у порога.
        - Да? - мягко сказал Мак Кехт и отодвинул свои медицинские записи.
        Обычно здоровый как бык, Фингалл явно маялся от чего-то. Мак Кехт быстро окинул его взглядом и по глазам заметил признаки пульсирующей боли, но где?
        - Маленькое недомогание, Фингалл?
        - Вроде того, - мрачно согласился шотландец.
        - Рука, нога?..
        - Ни то, ни другое, - еще мрачнее сказал шотландец.
        - Пойдемте, - сказал Мак Кехт и провел его в комнату, где принимал пациентов.
        - В общем… я не знаю даже, как сказать, - выдавил шотландец.
        Это явно было самое детальное развитие темы, на которое он был способен. После этого он сел и прочно замолчал.
        - Видите ли, дорогой Фингалл, - ободряюще сказал Мак Кехт, - врачу можно сказать многое. Я за свою практику повидал всякое, и меня вы едва ли выбьете из седла названием какой бы то ни было части тела.
        МакКольм посмотрел на него с сомнением.
        - Хорошо, - зашел с другой стороны Мак Кехт. - Не надо ничего говорить, просто покажите, где у вас болит.
        Отчаянное выражение лица Фингалла говорило о том, что Мак Кехт требует невозможного.
        - Не бывает такой боли, у которой не было бы названия в медицине, - с глубоким убеждением сказал Мак Кехт. - Я готов подсказать вам. Хотите, я буду называть все, что придет мне в голову, а вы только кивнете?
        - Вы не назовете, - мрачно сказал МакКольм.
        Некоторое время они смотрели друг на друга в глубокой тишине.
        - Клянусь, я в жизни никому не скажу, - вдруг по наитию воскликнул Мак Кехт.
        Тогда шотландец разомкнул губы и хмуро сказал:
        - У меня болит хвост.
        Во время последней пересдачи по метаморфозам профессор Финтан превратил Фингалла в тушканчика. Прыгая в этом неприглядном и позорящем истинного шотландца виде, Фингалл, видимо, как-то повредил себе хвост, ибо и превратившись обратно, чувствовал дергающую фантомную боль в этой области, что в отсутствие самого хвоста было особенно пугающим. Измучившись, он решился наконец на визит к Мак Кехту, однако он тут же провалился бы сквозь землю, если бы доктор хоть чуть-чуть улыбнулся.
        Доктор воспринял известие с каменным лицом.
        - О, это очень серьезно. Это нельзя запускать. Хвост - немаловажная часть нашего организма, и за его состоянием необходимо постоянно следить. Вы правильно сделали, что пришли ко мне, Фингалл.
        Лицо шотландца прояснилось.
        - Давайте посмотрим, что у нас там такое. Туда, за ширму, - скомандовал Мак Кехт, распуская волосы.

* * *
        Если раньше убийство Мак Кехтом Миаха было эпизодом, над которым не хотелось задумываться, то теперь в глазах Гвидиона эта история стала достойна кисти, пера, резца, арфы, лютни и много чего другого.
        - Мак Кехт убил Миаха из профессиональной ревности, из зависти, из самой что ни на есть низкой зависти! Миах был гениальным врачом, лучше, чем Мак Кехт! Он делал то, чего Мак Кехт не умел!..
        - Ты думаешь, Миах знал что-то, чего не умел бы Мак Кехт? - странно спросил Гвидион, обхватывая себя за плечи и кладя локти на спинку кровати.
        - Ты знаешь, сделать протез, пусть даже такой необыкновенный, - это совсем не то, что отрастить новую руку! - запальчиво воскликнул Ллевелис.
        - А ты когда-нибудь слышал о том, чтобы человеческие конечности регенерировали? - медленно спросил Гвидион, поднимая на Ллевелиса какой-то туманный взгляд.
        Ллевелис прикусил язык.
        - О Господи! - сказал он после долгого молчания. - Что ты имеешь в виду?
        - Мак Кехт может все то же, что и Миах. Но он не позволяет себе нарушать законы природы. Врач же не имеет права преступать пределы естественного… Вот почему травы в руках Миаха с барельефа не используются в медицине!..
        - По-твоему, то, что он отрастил Нуаду руку, бог знает какое преступление? - сощурился Ллевелис.
        - Человеку нельзя отрастить новую руку, Ллеу. Ей-же-ей, поверь моему слову, никак. И потом: Миах же начал воскрешать. Смотри: «В отсутствие Диана Кехта Миах пел над источником Слане, и погружались в источник смертельно раненые воины, и выходили из него невредимыми, и вновь шли в бой». Мак Кехту пришлось убить Миаха, не хотелось, а пришлось. Как ты думаешь? Он его, небось, любил до умопомрачения, все детство на руках таскал, попу ему вытирал, слюнявчик подвязывал…
        - Мак Кехт может воскрешать?
        - Теоретически может, Ллеу. Думаю, он в жизни и комара не воскресил. Нельзя же. И если кто-то из учеников такое делает, в общем-то, учитель обязан, конечно, собравшись с мыслями, его это… убить все-таки. Законы природы не должны нарушаться. Но собственного сына… я бы не смог. Как подумаю, что кругом люди такого масштаба!.. - Гвидион махнул рукой. - И эти слова: «Если нет больше Миаха, останется Аирмед». Ты их как понял?
        - Ну, как? - сказал Ллевелис. - Ясное дело. «Раз нет больше сына, то хоть дочь останется».
        - А по-моему, не в том дело. Аирмед разложила травы по их свойствам, потому что собиралась оживить Миаха, так? А Мак Кехт смешал травы, чтобы не дать ей этого сделать. Потому что иначе пришлось бы убить и ее.
        Ллевелис хотя и восхитился в конце концов, однако вывел из всего заключение в своем духе:
        - Подумать только, что вся школа бегает к Мак Кехту с каждой пустяковой царапиной, и он беспрекословно смазывает все это зеленкой!…
        Он хотел, видимо, сказать: «…в то время, как у него у самого в душе такая рана», - но ограничился четким плевком в заросли одуванчиков.

* * *
        - Профилактика чумы, - скучным тоном диктовал Змейк. - Карантинирование кораблей, идущих из эндемических очагов. Противочумные мероприятия в портах. Изоляция больных и лиц, соприкасавшихся с ними. Дезинфекция, дезинсекция и дератизация.
        Последние два предложения Гвидион не в состоянии был записать, потому что с ужасом смотрел, как из камина выпало несколько углей, от них загорелся край ковра, огонь пополз к креслу и близок был уже к ниспадавшей складками на пол мантии Змейка. Привлечь внимание Змейка к этому факту Гвидион не решался, так как для этого пришлось бы его перебить, а прерывание речи учителя в моральном кодексе Гвидиона находилось где-то между плевком на алтарь и пощечиной главе государства. Но волнение снедало его.
        - Извините, что перебиваю вас, учитель, - не выдержал наконец Гвидион, - но к вашей мантии подбирается огонь.
        Змейк, не переставая диктовать, кинул беглый взгляд на полоску пламени на ковре.
«Не сейчас, - сурово сказал он, - я занят». Под взглядом Змейка огонь попятился, вновь повторил пройденный путь и убрался назад в камин.
        Рот Гвидиона так и открылся. Змейку подчинялась стихия огня. Еще немножко поразмыслив, Гвидион понял, почему огонь горел в кабинете Змейка постоянно и часто
        - при открытом окне. Огонь был у Змейка домашним животным. Гвидион мысленно плюнул, осознав, как он выглядел со своим предостережением: огонь всего-навсего подлизывался к Змейку, он хотел забраться к нему на колени и, может, потереться о его щеку. Если бы огонь был кошкой, то, подбираясь к мантии Змейка, он бы мурлыкал. Собственно говоря, он и потрескивал… Гвидион утер пот со лба и стал торопливо записывать со слов Змейка первичные противочумные мероприятия в портах.
        - А что такое дератизация? - спросил он.
        Змейк задумался на долю секунды и сказал:
        - Обескрысивание.

* * *
        Первый курс собрался в западном дворике недалеко от дома Финтана и пытался рассчитаться для игры в светоч знаний с помощью считалки, вынесенной Керидвен из ее сумбурного детства в Каэрлеоне:
        Раз в одной харчевне пили
        Чарльз и Кромвель с принцем Вилли,
        После первой и второй
        Чарльз остался под скамьей.
        Вилли бравым был солдатом,
        Он свалился после пятой,
        Кто из них остался пить,
        Выходи, тебе водить!
        - Слушайте, почему это я должен быть за Кромвеля? - искренне возмутился Фингалл МакКольм. - Вы что, других считалок не знаете? Как у вас язык поворачивается произносить имя Кромвеля при том, что он творил в Шотландии! Иан МакКольм, прапрадед моего прапрапрадедушки, был повешен, утоплен, колесован, четвертован и сожжен в одно и то же время за то, что…
        - Можно подумать, он в Уэльсе что-то другое творил! - живо воскликнули Эльвин, Бервин и Афарви. - Не надо потрясать своими национальными бедами! Все пострадали. А в Ирландии что при нем было, - вон спроси у Мак Кархи!
        Шедший мимо Мак Кархи побледнел и сказал, что он не будет рассказывать подробности в присутствии девочек, но что, в общем, после борьбы Кромвеля с еретиками население Ирландии сократилось примерно на две трети. После этого решили лорда-протектора вообще не упоминать, а считалку выбрали нейтральную -
«Мирддин Эмрис с длинным носом подошел ко мне с вопросом».
        Игра в светоч знаний представляла собой паломничество к оракулу. Человек, назначенный светочем, с закрытыми глазами выбирал себе жрецов. Паломники толпились у входа в храм и расплачивались со жрецами старинными римскими монетами, которые в последнее время ходили по рукам в изобилии, поскольку их в огромном количестве находили старшеклассники, двигавшие во дворе отвал в рамках семинара по археологии. Паломники искали совета оракула. Купец спрашивал, когда будет попутный ветер для его кораблей. Старая женщина выбирала, на ком бы ей женить сына. Молодая хлопотала, как бы отравить мужа. Оракулу вопросы не сообщались. Затем светоч знаний в ответ на неизвестный ему вопрос изрекал стихотворную сентенцию. Делом жрецов было интерпретировать прорицание, обычно не идущее ни к селу ни к городу. При этом участникам игры нельзя было улыбаться и думать дольше, чем горит спичка.
«Как мне найти управу на незнакомца, который хочет отсудить у меня фамильные драгоценности под тем предлогом, что он будто бы мой родной брат?» - спросил с поклоном Горонви. Лливарх, бывший светочем знаний, понятия не имея, о чем его спрашивают, тут же брякнул, не задумываясь: «В подполе крысу найди и, мелко табак истолокши, в нос этой крысе насыпь, - пусть она крепко чихнет». Жрец Лливарха Дилан быстро проговорил: «Оракул возвестил, что тебе, уважаемый, следует подмазывать судей, щедро угощая их вином, табаком и заморскими кушаньями, - вот тогда твоя тяжба сразу пойдет на лад». Кое-кто расхохотался и вышел из игры.
        Очередища к оракулу привлекала случайно идущих мимо людей, которые, не участвуя в игре, как раз брали и спрашивали о самом наболевшем. Расчет был на то, что произвольный ответ оракула вдруг надоумит, что делать. Сейчас, например, к жрецам оракула подобралась Финвен и шепотом спросила: «А что обо мне думает доктор Мак Кехт?» Лливарх, не слышавший вопроса, а только получивший толчок в бок, поерзал на своем пьедестале и изрек: «Трудно бывает постичь мысли мудрого мужа: многообразней они, чем полагает профан». «А-а», - сказала Финвен и отправилась дальше по своим делам.

* * *
        Мак Кехт с Гвидионом шутили и пересмеивались, сидя в лаборатории, где на операционном столе стоял их обед - черничный сок в мензурках и тушеная фасоль в чашечках Петри, - к которому они думали приступить. В эту минуту в лабораторию вошел, открыв дверь ударом ноги, профессор Мэлдун. Руки у него были заняты: он нес маленького еле живого каприкорна. В волосах у него были сухие лианы, одежда усыпана пыльцой неизвестных цветов, по подолу плаща шла полоса болотного ила.
        - Куда? - спросил сквозь зубы Мэлдун. Рана в боку каприкорна была прекрасно видна и с того места, где сидел Гвидион, однако Гвидион вскочил и подбежал поближе, чтобы рассмотреть ее.
        - Кладите сюда, - сказал Мак Кехт, сдвигая в сторону нетронутый обед. - Не стесняйтесь.
        Мэлдун сложил свою ношу на стол, слегка отдышался и, не дав никаких дополнительных комментариев, вышел. Козлик, рыжеватый, с черной полоской на спинке, неуверенно сказал: «Мекеке», пошевелил ухом и затих, рассмотрев Мак Кехта. Мак Кехт вызывал доверие.
        - Да. Как говорил Гиппократ, «не нужно сыпать обломки костей обратно в рану. Таково первое движение сердца, но оно ложно», - сказал Мак Кехт, осматривая бок каприкорна. - Вправьте ему вывих, Гвидион. Левая передняя.
        Гвидион прощупал вывихнутую ножку и резким рывком вправил ее. Мак Кехт мыл руки. Гвидион принес иглы и хирургический шелк, но усыплять каприкорна не стал, - у Мак Кехта была легкая рука, он шил совершенно безболезненно.
        - Волосы, - деловито бросил Мак Кехт, сдирая резинки, и начал шить. Гвидион подхватил его рассыпавшиеся волосы, готовые упасть на операционный стол. По мере того, как доктор Мак Кехт шил, края раны сходились, и строка иероглифов на боку у козлика читалась все яснее.
        Неожиданно Гвидион увидел, что у Мак Кехта на глазах слезы, и, предположив, что ему щиплет глаза стоящее рядом обеззараживающее средство, заткнул его пробкой. Но Мак Кехт продолжал плакать, вчитываясь в одну и ту же строчку на боку каприкорна. Шитье приостановилось.
        На лестнице послышались быстрые шаги и голоса Мэлдуна и Рианнон. Мак Кехт закусил губу.
        Рианнон вбежала в домашнем халате, обошла кругом операционный стол и заговорила со смешным и несчастным козликом, взяв его мордочку в руки.
        - Доктор Рианнон, вам лучше уйти, - бесстрастно сказал Мак Кехт. - Здесь совсем не место для вас.
        - Я единственная в Уэльсе, кто знает язык каприкорнов, - сказала Рианнон, - и не вам, Диан Мак Кехт, указывать, где мне стоять.
        - Будьте любезны, не заслоняйте мне свет, Рианнон, и постарайтесь не блеять так громко по-козлиному, - это меня отвлекает.
        - Прекратите брызгать на меня кровью, Мак Кехт, на мне мой лучший халат.
        Обменявшись этими любезностями, оба продолжали делать свое дело.
        Закончив шить, Мак Кехт как следует забинтовал каприкорна, так что оставались видны только четыре ножки, покрытая письменами шейка, головка да хвост.
        - Все. Это святому Коллену.
        - С каким сопровождающим пояснением? - спросил Гвидион.
        Мак Кехт провел пальцем по носу козлика.
        - Двухмесячный детеныш каприкорна из лесов Броселианда. Содержание - «Древнейшие мифы человечества».
        - Какое бессердечие! - сказала Рианнон. - Сиротка без матери, а вы про инвентарный номер!
        Мак Кехт поднял на нее глаза.
        - А где его мать?
        - Он потерял ее. Он отбился от стада в лесу у южной оконечности мыса Нэвиш. Может быть, еще можно найти его клан, он откочевывает в долину этих самых…, - Рианнон проблеяла что-то в задумчивости, - да, Диких Пчел в начале марта.
        - В таком случае - к святому Коллену с пометкой «временно, инвентаризации не подлежит», - переформулировал Мак Кехт и улыбнулся уголком губ.

* * *
        - Как подумаю, как сегодня чудно поглядывала на меня Крейри! - расхвастался Ллевелис, отряхивая перед сном плед от хлебных крошек. - Как будто я чего-то стою! .
        Гвидион в целом не очень удивился тому, что было произнесено не имя Кэтрин, с его точки зрения, несколько к тому времени избитое, а новое, совершенно неожиданное, свежее имя. Он добросовестно задумался.
        - Крейри не поглядывала бы в твоем направлении, если бы ты не заслонял ей Горонви, сына Элери. В классе ты часто сидишь точно на линии ее взгляда, направленного на Горонви.
        - Ты уподобляешься Змейку, - горько сказал Ллевелис, забираясь под одеяло. - Я дождусь, пока на тебя обрушится настоящее, глубокое чувство, и вот так же походя, цинично разотру его между пальцев.
        И через три минуты Ллевелис засопел носом преспокойнее всех на свете.

* * *
        Козлик вскоре встал на ножки и повсюду бегал за Рианнон, тычась носом ей в юбку и цокая копытцами по плиточному полу. Иногда его ловил Гвидион, ловко хватал поперек и менял ему повязку.
        Когда Гвидион счел наконец возможным снять бинты, он некоторое время печально рассматривал непонятные письмена у пациента на боку. Он был бы не прочь узнать, над чем здесь плакал Мак Кехт, однако компактное иероглифическое письмо на шкурке бедняжки во всей школе могли прочесть только несколько человек. Самого Мак Кехта брать в расчет было нельзя. Мэлдун был в странствии. Мерлина лучше было не трогать по той же причине, по которой лучше не разрывать без необходимости навозную кучу. Но после долгого почесыванья в затылке у Гвидиона сложился план, достойный Махиавелли[Махиавелли - очень крупный (около 70 см, не считая хвоста) государственный деятель эпохи Лисьего Возрождения.] .

…Гвидион ожидал Змейка у него в кабинете в полном одиночестве, если не считать некоторого количества веществ, копошащихся вокруг. Внезапно с потолочных балок на стол перед ним стек какой-то серебристый со стальным отливом металл.
        - Ртуть! - отшатнулся Гвидион.
        - Нет, нет, я не ртуть, не бойтесь, - с просительным позвякиваньем в голосе сказал металл. - Я редкий сплав цинноний. Я неважно себя чувствую…
        - Змейка нет, он вышел, - сказал Гвидион. - Я всего лишь его ученик. Я совсем не разбираюсь в металлах…
        - О, а я совсем не разбираюсь в людях, - вежливо отозвался металл. - Многоуважаемый собеседник изволил принять меня за ртуть, я же принял вас за Тарквиния. Но что мне делать, что делать!.. Я сейчас окислюсь, - сказал металл. - Я уже чувствую, как окисляюсь. А ведь у меня детки малые… Прошу вас, мне всего-то и надо, что несколько капель реактива, что на верхней полке слева вон в том шкафу!
        Гвидион, не раздумывая, открыл шкаф. Он снял колбу с темно-красным реактивом, капнул три капли на спину циннонию, который блаженно встряхнулся и поежился, растворяя реактив, затем, благодарно хлюпнув, стек со стола и впитался куда-то под паркет. Ставя колбу на место, Гвидион увидел на нижней полке нечто, что заставило его вздрогнуть: там лежали старинные, средневековые инструменты для кровопускания. Гвидион узнал ударник и другие допотопные орудия флеботомии. Гвидион боязливо протянул руку к инструментам. Рядом с ударником лежал орден, который он решился взять в руку. Это была девятиконечная звезда с выбитой по кругу надписью: «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему». У Гвидиона мелькнула мысль о том, что душа Змейка - глубочайшие потемки, но в это мгновение вошел сам Змейк, и Гвидион несколько сбивчиво принялся излагать подробности визита циннония.
        - Все правильно, - сказал, к его удивлению, Змейк. - А вы что, собственно, здесь делаете? Если не ошибаюсь, спецкурс у нас не сегодня.
        - Я пришел просить об одолжении, - сказал Гвидион, чувствуя, что его глазам недостает голубизны.
        - Да? - вежливо сказал Змейк.
        - Мне нужно проверить, как срослись края раны на «Древнейших мифах человечества» и не нарушил ли шрам разборчивости текста. Вы не могли бы?..
        - Где? - спросил Змейк.
        - На конюшне, - с облегчением ответил Гвидион.
        На конюшне «Древнейшие мифы» были изловлены и привязаны за веревочку к столбу, поддерживающему стропила, и, слегка позвякивая бубенчиком на шее, обнюхивали мох, разросшийся у основания столба. Гвидион быстро повернул каприкорна нужным боком и указал на то место, над которым поработал Мак Кехт и где теоретически мог бы быть шрам. Гвидион нашел это место только благодаря хорошей зрительной памяти.
        - «…В разное время повторявшаяся в истории ошибка одаренного врача. Не закончив обучения, он преступал границы, положенные природой, вслед за чем погибал от руки собственного отца, понимавшего опасность такого служения человечеству и все его последствия. Примером этого могут служить миф об Асклепии, древнейшая версия мифа о Прометее, история взаимоотношений Диана Кехта и его сына Миаха, архаический пласт сказаний о Гилтине…» Текст читается свободно, - бесстрастно сказал Змейк. - И животное у вас лоснится. Не вижу причин для беспокойства.
        Змейк вышел, и его взметнувшийся плащ на секунду накрыл каприкорна, который, очутившись на мгновенье в полной темноте, опешил и тоненько заблеял.

* * *
        Ллевелис отряхнул руки и, улыбаясь, присел на табурет перед паутиной, любуясь своим творением, достойным висеть рядом с любыми произведениями искусства. Пока он раздумывал, кого первого позвать посмотреть на законченную работу - Мерлина, святого Коллена или Гвидиона, - и представлял себе, какие у них будут глаза, появилась маленькая хлебопечка с огромной шваброй и, ворча: «Безобразие! Развели грязь, паутины вон понаросло», - одним движением швабры смела паутину Ллевелиса и проследовала дальше.
        Ллевелис некоторое время стоял, не в силах оторвать взгляда от того места, где только что была его паутина, в неописуемом потрясении. Потом сел и схватился за голову. «Боже!» - простонал он и некоторое время раскачивался из стороны в сторону, еще не веря тому, что произошло. Через десять минут он с совершенно сухими и блестящими глазами поднялся на ноги. На лице его отражалась смутная решимость. Он вновь подхватил веретенце с остатком паутины, и еще через десять минут в солнечном луче переливалась новая нить, протянутая между полом и потолком. И только после этого у него за спиной бесшумно возник Мерлин.
        - Что здесь такое? - строго спросил он.
        - Я плету паутину, - измученно отвечал Ллевелис.
        - Это еще зачем? Вы не перегрелись, милейший? - подозрительно присмотрелся к нему Мерлин.
        - Здесь должна быть паутина, - сообщил Ллевелис механически.
        - Никакой паутины здесь быть не должно, - уверенно сказал Мерлин. - Еще не хватало. И так в министерстве говорят об антисанитарном состоянии вверенного мне заведения.
        И, шурша балахоном, Мерлин направился к выходу из библиотеки. Ллевелис глядел ему вслед с разинутым ртом.
…Гвидион обернулся на скрип двери. Он сидел за столом у окна, в черной майке с надписью «Book of Kells», - однако без единого рисунка, отчего надпись выглядела загадочно, - и учил урок.
        - Ллеу, слушай, - сказал он и зачитал вслух: - «Сова никогда не отклоняется от своего курса, даже если ей надо обогнуть препятствие».
        - Что же она, так в дерево и врезается? - слабо заинтересовался Ллевелис.
        - Да нет, не может быть, чтобы сова так летала, - сказал Гвидион. - Надо бы узнать поточнее. У архивариуса Хлодвига спросить неудобно, как ты думаешь?..
        - Гвидион, я закончил паутину, и ее никто - никто не видел! Ни один человек!!! - не выдержал Ллевелис.
        Гвидион ахнул, расспросил обо всем и неуклюже пытался утешить его, но Ллевелис с такой скорбью повторял: «За что Мерлин так ненавидит меня?» - что Гвидион почувствовал, что его ум темен, словарный запас беден, а сердце недостаточно чутко, чтобы помочь этому горю. Он поскреб в затылке и сходил за Дионом Хризостомом. Тот с удовольствием пришел, присел на край кровати, произнес сильную и прочувствованную речь, потом плюнул, выругал Мерлина старым маразматиком и хлопнул дверью. Тогда Гвидион сходил к Мак Кехту. Мак Кехт заварил какие-то травы, но Ллевелис не мог выпить ни глотка, - его горло сводили спазмы. Тогда Гвидион позвал Мак Кархи. Мак Кархи пришел, хмыкнул, сел верхом на стул и очень живо рассказал несколько средневековых анекдотов о том, кто, где, кого, когда, какими способами и чему учил. Ллевелис не шевельнулся. Тогда Гвидион привел Рианнон, объяснив ей все по дороге, и Рианнон совершенно бескорыстно заверила Ллевелиса, что в глазах всех женщин Британии он одинаково изумителен, независимо от того, может ли он похвастать огромной паутиной собственного изготовления или нет. Ллевелис не поднял
головы.
        Прошло полчаса, скрипнула дверь, скрипнула половица.
        - Я, как обычно, прощаюсь и как обычно, навсегда, - тихо сказал Кервин Квирт. - У меня сегодня бридж с испанским посланником, конские бега и ужин в Бэкингемском дворце. Когда-нибудь я покончу с собой. Но сейчас нужно ехать. Прощайте, Ллеу.
        Ллевелис души не чаял в Кервине Квирте, и в другое время его вопль потряс бы небеса; но сейчас он не ответил ни одним словом.
        Поздно вечером с башни Парадоксов, путаясь в ночном шлафроке, спустился никем не званый Мерлин. В полной темноте он нашел дверь в их комнату, бесцеремонно потряс Ллевелиса за плечо и сказал: «Когда я был в вашем возрасте, Ллеу, я тоже вот так вот… не знал, чем бы мне заняться». Слезы Ллевелиса мгновенно высохли, он сел на постели и, увидев, что перед ним и вправду Мерлин, измученно улыбнулся. «Вижу, что вы изнываете от безделья, - продолжил Мерлин, - но это поправимо. Я принял решение бросить ваш курс на Авалон, на сбор яблок».
        Ллевелис, не отрывая глаз от учителя, постепенно пришел в восторг.
        - Да, там, на Авалоне, будет довольно… гм… свежо, - сурово добавил Мерлин. - Так возьмите, пожалуй, мой шарф.
        Он сунул Ллевелису вязаный шерстяной шарф не очень модного фасона и удалился. Ллевелис влюбленно посмотрел на закрывшуюся за ним дверь.

* * *
        Перед отправкой на Авалон Мерлин собрал первый курс во дворе и очень строгим голосом, изредка теряя нить, произнес речь:
        - На Авалоне вы будете желанными гостями. Жители Авалона традиционно находятся в большой дружбе с нашей школой, и отношение к нашим студентам там особенное. Каждый год нам предоставляют там для жилья памятник архитектуры третьего тысячелетия до нашей эры. Поскольку ситуация это исключительная, не вздумайте там ничего рисовать на стенах, жечь костры на полу и прочее. Потом это… не ешьте немытые яблоки, не то вас поглотит это самое… забыл, как называется… небытие. Кто поест яблок на Авалоне… немытых, тот никогда уже не возвратится к прежней жизни. Держитесь поближе к профессору Мэлдуну, тогда с вами ничего не случится. Мэлдун, если с вами что-нибудь случится, сразу дайте мне знать. Немытые яблоки не ешьте. А собирайте в мешок. Я с вами, к сожалению, не еду. Но большой мешок-то я вам с собой дам.

…Из учителей на Авалон отправился только Мэлдун.
        Запах яблок чувствовался еще с океана.
        Под покрикивания и морские команды профессора ладья причалила к острову. Профессор спрыгнул на берег, снял с борта всех девочек, отнес их на сухое место, предоставив мальчикам перебираться самим, и наконец, когда все очутились на суше, сказал:
        - Ллевелис, сбегайте, пожалуйста, за водой, вот вам кувшины. Быстро - туда и обратно, в деревню вон за тем холмом.
        Ллевелис, нагруженный кувшинами, отправился по белой пыльной дороге, перевалил через гребень холма и спустился в долину, где в тени огромных дубов стояло несколько круглых домов, сложенных из разноцветных плоских камней. От очагов поднимался дымок, пахло лепешками. Местные жители оказались очень красивыми, много выше известных Ллевелису людей, но только какими-то оборванными, одетыми очень затрапезно, по-деревенски. Сначала Ллевелис несколько растерялся оттого, что он едва доставал здесь до плеча не только мужчинам, но и женщинам, но вскоре, собрав все свое обаяние, он радостно обратился ко всем сразу:
        - Я ученик школы Мерлина в Кармартене, мы приплыли помочь вам с урожаем яблок. Мы только что пристали к берегу - вон за тем холмом.
        Не успели эти слова слететь с его губ, как всю деревню охватило бурное веселье. Начался шумный праздник, все вытаскивали и расставляли прямо на улице столы, несли вино, фрукты. Ллевелису насовали в руки гроздьев винограда, жаркого, миску ежевики, дети простодушно принесли ему воздушного змея и показали, как его запускать, потом вообще началось большое веселье, и его затащили в хоровод. Песням и пляскам не было конца. На середину деревни высыпали все, кто мог ходить; составился хор. Необычайной красоты мелодии полились над морем. Наконец Ллевелис, устав отплясывать, присел в сторонке и крепко потер лоб. Как только наступило какое-то затишье в общем шуме и гаме, он сказал:
        - Подумать только! А мне вначале ваш остров показался таким безлюдным, - думаю, здесь же совсем нет народа!..
        При этих словах вся деревня внезапно впала в траур. Траурные флаги появились на домах, лица сделались печальны-печальны. Составилась какая-то процессия сродни похоронной, которая медленно двинулась обходить остров по периметру. Повсюду оказались рассыпаны хрупкие белые цветы, стебли которых ломались и словно бы стонали под ногами. Шепотки и вздохи заполнили все. Слезы и скорбь были на лицах, слезы и скорбь. Ошарашенный Ллевелис вглядывался во все лица, но печаль была неистребима.
        - Вы меня извините, - потерянно промямлил Ллевелис. - Я… э-э… могу показаться назойливым… Но мне пора к своим, уже скоро спать ложиться, а они там все без воды…

«Спать, спать», - зашелестело все кругом, и какой-то сонный настрой охватил всех. Все головы начали клониться, глаза слипаться, а руки складываться лодочкой и подкладываться под щеку. Многие заснули прямо где стояли.

«Что за черт? Кажется, они не воспринимают никаких иносказаний. Все за чистую монету», - подумал Ллевелис и поспешно спросил:
        - Скажите, пожалуйста, где здесь вода?
        - Вода? Да там, - деловито ткнули в сторону источника в скале сразу две женщины, трое мужчин и ребенок. Все рассыпались по своим делам, застучал молоток, гончар вернулся к гончарному кругу, сапожник продолжил кроить подметку, а к источнику подогнали покладистого ослика, чтобы навьючить на него кувшины.
        Когда Ллевелис вернулся с водой, оказалось, что все уже размещаются в катакомбах. Памятник архитектуры третьего тысячелетия представлял собой приземистый круглый каменный храм, вдвинутый в холм, где с одной стороны можно было протиснуться в узкое отверстие между высокими стоячими камнями, пробраться по проходу и наконец попасть во внутреннее помещение с относительно высокими сводами и нишами, откуда разбегались в разные стороны коридоры, освещаемые масляными плошками. Ллевелис втащил туда кувшины. Поскольку с тех пор, как он ушел за водой, прошло часа четыре, он счел нужным как-то объяснить свою задержку под вопросительным взглядом Мэлдуна.
        - Понимаете, профессор, - начал он, - эти люди…
        - Люди?? - переспросил Мэлдун с величайшим удивлением, приподняв одну бровь. Ллевелис скомкал конец фразы.
        - Послушайте, профессор, но ведь это же катакомбы! - не вытерпели девочки, окружая Мэлдуна. - Здесь же… совершенно нет света!
        - Ничего подобного, - отвечал Мэлдун, стаскивая сапоги и развязывая свою сумку. - Раз в год, в канун зимнего солнцестояния, сквозь этот узкий проход проникает на рассвете солнечный луч и ложится точно на… на лоб Гвидиону.
        Не успевшего опомниться Гвидиона отодвинули и увидели на скале, которую он загораживал, таинственный знак - завитушку. Тут плошка в руке Мэлдуна погасла.
        - А мы что, так и будем все в одной комнате? - осторожно спросили девочки, столпившись там, куда их привел Мэлдун, в полной темноте.
        - Нет, почему? - сказал МакКольм, поглаживая глухую каменную стену. - Мы здесь, а вы там.
        - Где там?
        - Здесь за стеной точно такая же, симметричная комната, только туда надо протиснуться. С песчаным полом, с высоким потолком, выше даже, чем здесь. Сорок шагов в ширину. Только там в углу яблоки ссыпаны горой, а так все свободно.
        - Ты что, видишь в темноте сквозь стену? - не поняли девочки.
        - Я? Нет, почему? - удивился в свою очередь МакКольм. - Я не вижу, я просто веду рукой по стенке. Там и кровати есть с мягкими пуховыми перинами.
        - Профессор Мэлдун, а МакКольм нас дра-а-азнит, - заныли девочки.
        Но удивительное помещение, описанное МакКольмом, действительно обнаружилось. Это ни в коем случае не удовлетворило девочек.
        - А говорили, что на Авалоне повсюду хрустальные башни с золотыми колокольчиками,
        - сказали они.
        Мэлдун саркастически рассмеялся.
        - Это кто же будет строить здесь хрустальные башни, - сказал он, - за такую-то зарплату?..

* * *
        На Авалоне не было яблоневых садов. Яблони росли прямо в лесу, среди рябин и сосен. Яблоки были огромные, висели крепко и сами не падали, так что за каждым нужно было лезть. Местные жители, как обычно, плохо одетые, немногословные и приветливые, приставили лесенки к особенно труднодоступным деревьям, пригнали к опушке леса четверых серых осликов, на которых следовало навьючивать корзины с яблоками, и откланялись. На крыше ближайшего дома какой-то веселый старичок, притопывая ногой, играл на скрипке. Трое мужчин в ирландских кепках рядом чинили каменную изгородь, заделывая прорехи в ней с помощью крупной гальки и смачных выражений.
        - Профессор Мэлдун, - потянула преподавателя за рукав Морвидд. - А это и есть духи умерших?..
        - Духи, духи, - ворчливо подтвердил Мэлдун. - Кто же еще здесь будет работать… за такую-то зарплату?
        Первый курс школы Мерлина в Кармартене частью скрылся в кронах деревьев, обрывая урожай, частью занялся подбиранием сбитых яблок в траве. Морвидд и Гвенллиан гоняли осликов, навьюченных корзинами, в деревню, скрытую холмами.
        Вечером над лесом начал сгущаться туман. Все взволнованно переглянулись, кроме Мэлдуна, который сидел на валуне и сворачивал самокрутку. Погода портилась. Где-то плакал какой-то ребенок.
        - Смотрите, смотрите, это тот самый волшебный туман, - сказала Керидвен, - который окутывает людей, чтобы перенести их… туда. Я хочу сказать, сюда.
        - Вообще-то в это время года в этих широтах всегда туман, - заметил, сплевывая, Мэлдун, - и ничего волшебного я в нем не вижу.
        Пока Ллевелис ловил летящие сверху яблоки, чтобы не побились о землю, и наполнял ими корзины, к нему подошла какая-то местная девочка лет шести и умильно на него посмотрела. Ллевелис быстро обтер бывшее у него в руках яблоко концом небезызвестного шарфа и подал ей.
        - Отойди, красотка, здесь опасно, - сказал ей Ллевелис. - Еще яблоком зашибут.
        В это время Гвидион, ничего не видя сквозь листву, действительно попал девочке по макушке яблоком. Девочка отошла в сторонку и села на замшелый камень. Из-за леса показалась грозовая туча, и даже раздались дальние раскаты грома над океаном. Девочка потирала макушку, собираясь заплакать.
        - Боишься грозы? - спросил Ллевелис.
        Девочка ничего не сказала, но потерла макушку и передумала плакать. Постепенно небо прояснилось.
        Вечером из деревни пришла в поисках девочки бабка и рассказала, что ребенка они подобрали два года назад в ночь ужасной бури. Девочка брела по берегу моря, вся оборванная и исцарапанная. Обломков кораблекрушения в ту ночь выброшено было морем немало, но с какого корабля была девочка, узнать теперь трудно, поскольку ребенок совершенно не говорит. Семь дней продолжался шторм, луга за десять миль от моря были усыпаны рыбой, и семь дней люди видели над морем дрожащие огни.
        Ллевелис стал докапываться, что за огни, и убедился, что это была не красивая метафора, а точное определение редкого погодного явления.
        - Интересная история, - сказал Ллевелис, и девочка радостно ему улыбнулась, прежде чем бабка утащила ее, поругивая, за гребень холма, в деревню, спать.
        Девочка, найденная в ночь великой бури, и в другие дни толклась возле студентов из Кармартена, и сам профессор Мэлдун угощал ее леденцами в налипших табачных крошках, которые завалялись у него в кармане.
        Через неделю урожай яблок был собран, и Мэлдун велел всем готовиться к отплытию. Однако вопреки всем его приборам, показывавшим хорошую ясную погоду, над Авалоном накануне разразилась ужасная буря. На третий день шторма, сидя в гроте на перевернутой лодке, Мэлдун сказал столпившимся вокруг ученикам:
        - Мы ждем хорошей погоды и попутного ветра. Профессор Мерлин приказывает возвращаться и торопит с отплытием, но обратной связи с ним нет, а здесь вы сами видите, что творится. Морвидд, наденьте капюшон. Не ешьте эти водоросли, Лливарх,
        - они съедобные, но не в сыром виде. Не приближайтесь к берегу - смоет. Если кому-нибудь нужен носовой платок, могу одолжить. Гвидион и Ллевелис идут за водой.
        В это время грот захлестнуло волной; когда волна схлынула, все выплюнули, отфыркиваясь, по хорошему глотку воды, сняли с себя морских крабов и выпутали из волос местную водоросль кладофору.
        - За пресной водой, - поправился Мэлдун и углубился в морские карты.
        Ллевелис с Гвидионом пошли, волоча за две ручки кувшин в половину человеческого роста. В деревне очереди к источнику почти не было, стояла только бабка, набирая воды в бутыль зеленого стекла, явно выброшенную когда-то морем.
        - Девчонка болеет, - коротко пожаловалась бабка, крепко завязывая бутыль серой тряпкой.
        - Что болит? - профессионально спросил Гвидион.
        - Так не знаю. Не говорит ведь девчонка.
        - Жар есть?
        - Ой, есть, ой, есть, - сказала бабка.
        - А дышит плохо?
        - Ой, плохо, ой, плохо дышит, - подтвердила бабка и собиралась величественно удалиться.
        - Погодите, бабушка! - догнал ее Гвидион. - А высыпание на коже есть?
        - Ну, это уж ты сам посмотри, милок, - гостеприимно сказала бабка, жестом приглашая юного медика в дом.
        Больше никто в бабкином семействе не болел. Шестеро сыновей, как на подбор, один другого краше, с женами и детьми, делали всякую работу по дому. Гвидион поймал поочередно всех здоровых детей и профилактически помазал им носы чесночным маслом, после чего обратился к кровати под пологом, где болела девочка-найденыш.
        - Я, конечно, могу ошибаться, - сказал Гвидион, погодя. - Однако… катарральное воспаление аденоидных образований глоточного кольца… и двусторонний лимфаденит…
        - Вишь, девчонка у нас мудреная, и болезнь у нее какая мудреная, - живо отозвалась бабка.
        - Да нет, скарлатина обычная, - подытожил Гвидион. - Язык уже очищается. Еще три дня, и пойдет на поправку, короче говоря. Давайте ей… знаете что? - и Гвидион полез за клочком бумаги, чтобы нацарапать состав лекарства. - Спокойствие, красавица, скоро шторм уляжется, выйдет солнышко, и тебе сразу станет лучше…
        - Наоборот, - сказал подошедший Ллевелис.
        Гвидион был, однако, слишком поглощен другим делом, чтобы обратить внимание на эти слова.

…Когда они возвратились в грот, Мэлдун рвал и метал. Его раздражало не только то, что они давным-давно должны были быть в школе, в то время как засели здесь из-за шторма, но еще и то, что все его приборы показывали при этом ясную погоду.
        - Почему так долго? - сурово спросил он.
        - Я зашел посмотреть больную девочку, - объяснил Гвидион. - Ту самую. Которая не говорит.
        Мэлдун несколько смягчился.
        - И что с ней?
        - Скарлатина. Не самая тяжелая форма, и уже не в начале. Я думаю, сейчас еще многое обострилось из-за погоды. Когда кончится шторм и выйдет солнце, она постепенно поправится.
        - Наоборот, - сказал Ллевелис.
        - Что наоборот?
        - Не когда шторм кончится, она выздоровеет, а когда она выздоровеет, кончится шторм.
        - Как это?
        - По мере того, как ей делается лучше, становится лучше погода. Я давно это заметил. Когда ей плохо, погода портится, - пояснил Ллевелис. - Вспомните, как ее нашли.
        Мэлдун смотрел на него, пораженный.
        - Как вам это пришло в голову?
        Ллевелис пожал плечами.
        Помогло ли лекарство Гвидиона или бабкин чай с вареньем, но через три дня шторм утих. Мэлдун вывел ладью из бухты, где он прятал ее от непогоды, и вновь подвел к причалу. Доля школы в собранном урожае яблок была внушительна. Мешок Мерлина, набитый битком, красовался возле мачты. Под тяжестью корзин ладья осела в воду так, что можно было споласкивать руки в море, лишь слегка наклонившись через борт.
        Профессор Мэлдун отвязал канат.
        - Авалон - это остров блаженных, отсюда не возвращаются, - сказала Керидвен. - Почему же мы…?
        - Потому что мы сюда приехали работать, а не отдыхать, - строго сказал Мэлдун.

* * *
        На другое утро вся школа чистила яблоки. Мерлин возглавлял эту акцию и даже повязал передник. Хлебопечки сновали туда-сюда, пекли шарлотки и закатывали банки с джемом. Именно в этот день в Кармартене появилась вторая комиссия. Она хищно бродила некоторое время вокруг школы, пока не решилась наконец привлечь внимание простых горожан к своей проблеме: она не могла попасть внутрь.
        Спешащий мимо советник Эванс поправил шляпу, огляделся и любезно сказал:
        - Я, вы знаете, не имею ни малейшего понятия, а вот идет преподаватель этой школы, у него и спросите.
        После этого члены комиссии проследовали во внутренний двор школы в сопровождении вернувшегося из родового замка Лланэшли Кервина Квирта, не успевшего предпринять никаких контрмер. Тот вел себя крайне галантно, а вот члены комиссии выражали большое недовольство и терзали Кервина Квирта вопросами, говоря: почему у вас так замаскирована дверь? А как же учащиеся попадают в здание? - и тому подобное. Кервин Квирт, дипломатично улыбаясь, отмалчивался.
        Мерлин, завидев вторую комиссию, всплеснул было руками, потом сощурился и сказал ворчливо:
        - Да-а… Недосмотр. Надо бы Орбилию как-то гусей поднатаскать.
        - А гуси как раз беспокоились сегодня утром, - обиженно возразил подошедший Орбилий.
        - Мало беспокоились. Сильнее надо было беспокоиться. А теперь вот нам беспокоиться придется. Я давно говорил, чтоб на башнях были гуси, - строго перебил его Мерлин, поднимаясь и стряхивая с себя яблочные очистки.
        - Вторую комиссию возглавляет мисс Пандора Клатч, - объявил он, просмотрев бумагу из Министерства. - Дорогая Пандора, я боюсь, что недостойный прием, оказанный вам мной, в отсутствие меня мог бы быть еще ужаснее.
        Произнеся эту загадочную этикетную фразу, Мерлин застыл в позе старого ворона, к чему-то прислушивающегося.
        - Мы представляем собой комиссию в расширенном составе, - сказала Пандора Клатч, уперев в Мерлина ядовитый взгляд, под действием которого он схватился за сердце. - Мы займемся детальным исследованием происходящих в стенах школы неподобающих явлений и рассчитываем на вашу поддержку и несопротивление. Кроме того, мы проверим бухгалтерию. А сейчас вам не мешало бы разместить нас где-нибудь!..
        После того, как архивариус Хлодвиг сдал Пандоре бухгалтерские книги, Мерлин, не отрывая руки от сердца и слегка пошатываясь, проводил всю комиссию в расширенном составе в какой-то давно не отпиравшийся зал, расположенный одинаково вдалеке от мест обитания как студентов, так и преподавателей. Еще на лестнице он почесывал нос, предчувствуя, что с помещением что-нибудь окажется не так. И точно: когда он со скрипом провернул ключ в замке, обнаружилось, что комната буквально от пола до потолка заставлена разнообразной мебелью, в основном темного дерева. Узенькие тропинки между буфетами, сервантами, секретерами, ширмами и готическими этажерками уводили куда-то, как лабиринт. Однако растерянность директора длилась недолго.
        - Вся мебель в этой комнате подарена Гофманом, - быстро сказал Мерлин, не уточняя, каким именно Гофманом.
        - Хофманом, - поправил его архивариус Хлодвиг.
        - Да-да, Хофманом. Поэтому вы не очень-то тут это… Поосторожнее, в общем. Антиквариат, - закончил Мерлин.
        И когда Пандора Клатч злобно втиснулась в предложенные ей рамки, Мерлин, Хлодвиг и Морган-ап-Керриг, удаляясь по коридору, беззаботно признались друг другу, что совершенно не помнили этого зала и просто поразились тому, чем это он набит.
        - Мы могли бы, вероятно, устроить что-то вроде распродажи старого хлама, - потирая руки, сказал Мерлин. - Это повысило бы нашу популярность в городе.
        - Не повысило бы, - сурово сказал архивариус. - Не дай бог ваша старая шляпа попала бы в руки детям.
        - Э-э… Да, пожалуй, в этом вы правы, - согласился Мерлин. - Но вообще следует чаще заглядывать за некоторые двери.
        - Да, в особенности за эти… такие… очень уж замшелые, - согласился профессор Морган, и разговор тут же забылся.

* * *
        - Сегодня, Гвидион, вы наконец сможете провести аутопсию, - отечески сказал Мак Кехт. - Я достал для вас труп.
        Гвидион вскинул на него глаза, оторвавшись от препарата лягушки.
        - Да, из Лондона выписывал, - с кротким торжеством в голосе прибавил доктор.
        Гвидион живо представил себе, как Мак Кехт, ничего не говоря ему, списывался с научным обществом, потом с Королевской больницей, заполнял сотню бумаг, ходил по три раза в неделю на почту, беспокоился и ждал, и вот теперь он сообщает о приготовленном для ученика подарке небрежно, как если бы ему ничего не стоило раздобыть его. Представив себе это, Гвидион хотел наклониться поцеловать Мак Кехту руку, но тот уже натянул хирургические перчатки, говоря:
        - Пойдемте, я вам сделаю разрез, а там уж будете препарировать хоть дотемна.
        Королевская больница в Чэлси прислала женский труп, отягощенный неясными обстоятельствами смерти. Когда Гвидион, страхуемый Мак Кехтом, экспонировал большую часть внутренних органов, в дверь постучали. «Диан, вы мне простите?..» - робко спросили из-за двери. Мак Кехт, на ходу сдирая хирургические перчатки, пошел открывать.
        - Не здесь и не сейчас, - резко сказал он, оттесняя за дверь Рианнон, стоявшую на пороге. - Вы застали меня в середине операции, - добавил он мягче.
        - Вы изолгались, Диан. У вас даже не распущены волосы, - с горечью сказала Рианнон. - Можно мне войти?
        - Клянусь войсками Темры, нет, - твердо сказал Мак Кехт, заслоняя дверной проем.
        - Уж не знаю, в середине чего я застала вас, Диан, - едко заметила Рианнон. - Надеюсь только, что это не противозаконно.

* * *
        В понедельник Змейк жестко и искусно завершил изучение раздела «Инфекционные заболевания» зачетом, взяв c собой Гвидиона в средневековый чумной город. Гвидион впервые увидел перегораживающий дорогу карантинный камень, с выдолбленной выемкой для денег и принесенных сострадательными путешественниками товаров, мимо которого Змейк протащил его, железной рукой взяв за плечо. Мортусы - преступники, выпущенные из тюрьмы и назначенные могильщиками, сжигали у городских стен трупы на огромных кострах и подгребали их «лапой» на длинной рукояти под какую-то мерную песню, которую лучше бы они не пели. Гвидион и раньше слышал о мортусах, но он предположить не мог, что у них такие лица, на которых даже непонятно где чего находится. Ветер гнал вдоль улиц обрывки книжных листов из разоренной библиотеки Гвиффара-ап-Элиса, врача, умершего одним из первых, и не от чумы.
        - Почему здесь нет врачей, одни могильщики? - спросил Гвидион, когда Змейк провел его по страшной главной улице.
        - Отчего же нет, а мы? - холодно ответил Змейк. - Могильщики совершенно необходимы, они заняты санитарной стороной проблемы. Вообще я предложил бы разделиться. Осмотрите северные кварталы, а я тем временем пройду к бывшим торговым рядам. Примените ваши знания ко всему, что еще дышит, и подходите к северному приделу собора.
        Город был Кармартеном, поэтому местонахождение собора было приблизительно известно. Гвидион покорно попытался отделиться от Змейка и поднялся было по ступенькам ко входу в один из домов.
        - Куда вас понесло? - резко спросил Змейк, оставшийся стоять на дороге. - Вы что, не видите, что там все мертвы?
        Гвидион отшатнулся, поднял голову и увидел знак мелом на заколоченных дверях. Он боязливо спустился и снова пошел рядом с учителем, не решаясь больше отходить и чувствуя, что ноги у него как-то плохо гнутся.
        - Можно подумать, вы никогда не видели трупов, - сказал Змейк.
        - Не в таком количестве, - хрипло отвечал Гвидион. - И… не в таких позах.
        - Внезапное поражение дыхательных путей, - сказал Змейк, - придает позам некоторую естественность.
        - Они как живые, - сказал Гвидион.
        - Как живые? Да нет, я не сказал бы, - пожал плечами Змейк. - Повторите мне, пожалуйста, симптомы заболевания и можете идти.
        - Внезапное начало, озноб, высокая температура, сильные головные боли, рвота, шатающаяся походка, известково-белый язык…, - Гвидион прикрыл глаза, чтобы вызвать в памяти нужную страницу и ничего не упустить. Когда он снова открыл их, Змейка уже не было.
        Гвидион огляделся, пожалел о том, что Змейк запретил полный противочумной костюм из соображений соответствия эпохе, и двинулся в страшный проулок. В первом же доме за распахнутой дверью он обнаружил такое, что выскочил оттуда с нехорошим лицом и опрометью кинулся вслед за ушедшим вперед Змейком.
        Он обнаружил его выходящим из одного разоренного домишки недалеко от соборной площади, подбежал к нему, прижав руку к сердцу, и, ни слова не говоря, пошел рядом с ним.
        - Что вы цепляетесь за меня, Гвидион? - хладнокровно сказал Змейк, который в своей неизменной черной мантии вписывался в обстановку совершенно естественно. - Что вы за мной ходите, как привязанный?
        - Господи, я боюсь, - сказал Гвидион, безотчетно цепляясь за руку Змейка.
        - Чего? - холодно спросил Змейк. - Если заразиться, то должен вас предупредить, что этой рукой я только что вскрывал бубон. Вы нашли кого-нибудь живого?
        - Нет, я… Я зашел в один дом… А там…, - сказал Гвидион.
        - Понятно, - сказал Змейк. - Сыворотка, хлористый кальций, сульфаниламиды при вас?
        - Нет… я… там…, - говорил Гвидион, блуждая взглядом по шпилям собора.
        - Идите обратно, - сказал Змейк.
        Гвидион закусил губу. В это время послышался скрип, и отворилась створка ворот ближайшего дома. Сначала показалось, что она отворилась сама собой, от ветра, но потом оттуда вышел небольшого роста человек, закинул за спину медицинскую сумку и двинулся было вниз по улице, но задержался взглядом на Змейке с учеником.
        - Вот, кстати, местный врач, - сказал Змейк и, окликнув его, сказал по-латыни:
        - Простите, коллега, мы тут недавно. Почему у вас здесь сразу и бубонная, и легочная чума?
        - В порт одновременно пришли два корабля с разными формами чумы, - отвечал молоденький врач, также по-латыни, но с ярким акцентом, выдававшим уроженца Гвинедда. - Редкое стечение обстоятельств.
        Змейк задал еще несколько профессиональных вопросов. Врач подошел ближе и, глядя бессонными глазами и шмыгая носом, поддержал разговор охотно и со знанием дела. Он пожаловался на трудности профилактики, на бедность средств лечения, описал разнообразие симптомов, наконец извинился необходимостью заканчивать обход и возвращаться на дежурство в больницу и хотел идти.
        - Так что было в том доме, Гвидион? - спросил Змейк. - Может быть, вы наконец сформулируете это членораздельно?
        У Гвидиона поперек горла стояло что-то вязкое, но ослушаться Змейка он не посмел и сформулировал.
        - О, кожные изъязвления могут иногда выглядеть довольно страшно, - развел руками маленький врач, выслушав лепет Гвидиона. - Но это ведь все равно. Если в передней комнате что-то очень страшное с виду, то вы считайте… то есть представьте себе, что из дальней комнаты слышится детский плач. И входите.
        И он двинулся дальше под начинавшимся дождем в ту сторону, откуда дул пронзительный речной ветер и где маячили верхушки школьных башен. Гвидион выпустил руку Змейка.
        - Это кто-то из великих врачей? Я знаю его по имени? По работам? - спросил он у Змейка.
        - Это? - рассеянно переспросил Змейк. - Да нет, это рядовой провинциальный лекарь.
        И Гвидион вернулся в проулок.
        За три часа он нашел пятерых людей, которые были живы, одного ребенка-ползунка, который был здоров, и женщину, которая перенесла чуму и выздоровела, но, видно, немного тронулась умом, потому что нудно вновь и вновь рассказывала историю заражения своей семьи:
        - Ложечка немытая… Соседям-то одолженная…, - говорила она.

«Ну какая, к черту, ложечка?!» - подумал Гвидион, глядя на помешанную, потом по наитию показал ей ребенка, которого нес до этого подмышкой, и сказал:
        - Ребенок-то пропадет… Да как его вам доверишь? Вы вон и сами не в себе.
        - Это я-то не в себе? Дайте сюда ребенка, застудите, - вдруг совершенно осмысленно отозвалась женщина, заторопилась, взяла у него из рук ребенка и завернула в платок. - А со мной все прекрасно. Я знаю, что делать. Я сейчас пойду…, - и на ходу объясняя, что она знает, куда пойти и как можно получить работу при больнице, женщина с ребенком зашагала к собору.
        Гвидион вновь встретился со Змейком в порту. Учитель подбрасывал на ладони пустую ампулу из-под сыворотки и не обернулся на хруст ракушек под каблуками, но у Гвидиона было смутное ощущение, что Змейк прекрасно все слышит.
        - Спасибо, учитель, - сказал Гвидион.
        - Всегда пожалуйста, для меня это удовольствие, - сказал Змейк, почти не разжимая губ.
        - Пятеро было живых, - выдохнул Гвидион. - Троим я ввел сыворотку подкожно, глюкозу внутривенно, компрессы из ртутной мази на гнойники… И стрептомицин в двух случаях легочной формы…
        - Я опасался, что вы не врач по призванию, - глядя на воду, отсутствующим тоном сказал Змейк. - Но если уж вы сумели переступить порог, полагаю, что дозы-то лекарства вы ввели правильные.

* * *
        Мак Кехт сидел у подножия лестницы, ведущей на башню Парадоксов и перебирал огромный букет хризантем. Он вслушивался в стук каждой пары башмаков, спускавшихся с башни. Он безошибочно узнал бы стук башмачков Рианнон, но, завидев внизу рыжего, хорошо различимого Мак Кехта, Рианнон за четыре пролета сняла обувь и пошла босиком.
        Она подкралась к Мак Кехту сбоку, полюбовалась на него и хотела проследовать дальше, когда доктор вдруг поднял голову.
        - Бесценная моя Рианнон! - воскликнул он. - Простите, как же я мог не заметить вас!
        - Немудрено при вашей вечной занятости, - бросила на ходу Рианнон.
        Мак Кехт сделал шаг вслед за ней.
        - Клянусь всем, чем клянется мой народ, я никогда еще так не сожалел о случившемся…, - запоздало сказал он, рассыпая свой букет у ног Рианнон.
        - Это у вас такая манера дарить цветы? - спросила она.
        - Так принято дарить цветы у моего народа, - просто подтвердил Мак Кехт, уже понимая, что что-то не так.
        Тут Рианнон вскипела.
        - Так вот, чтоб я о нем больше не слышала, о вашем народе! Чтоб он никогда не попадался мне на глаза, этот народ!..
        - Мой народ и без того очень малочислен…, - потерянно сказал Мак Кехт.
        - …И не я буду увеличивать его численность! - запальчиво припечатала Рианнон.
        Случившийся поодаль Сюань-цзан в это время задумчиво сказал:
        В травяном океане горят
        В саду маяки хризантем.
        Как противно кричат журавли!
        Я ж не смею вздохнуть о разлуке.
        На юг действительно пролетала в это время стая чирков-свистунков - птиц, не очень хорошо знакомых Сюань-цзану и потому изящно названных им журавлями.

* * *
        - Коллеги, у меня блестящая идея, - сказал Мерлин. - Кто-нибудь должен соблазнить Пандору Клатч.
        - Только не я, - твердо сказал Мак Кархи.
        - Я имею в виду, слегка вскружить ей голову, увлечь, обворожить - так, легкий флирт, ровно настолько, чтобы она позабыла, зачем сюда приехала.
        Все молча посмотрели на него.
        - Нет, я сам, конечно, мог бы, - сказал Мерлин, пятясь и прячась за спину Курои. - Я, безусловно, мог бы, мне раз плюнуть. Я это мигом. Но вот, скажем, вы, Мэлдун? Вы человек молодой, легкий на подъем…
        - Давайте я нарублю дров, - любезно сказал Мэлдун.
        - Тогда вы, дорогой Диан. Вам ведь все равно, - убеждал Мерлин, - а нам такая радость! С вашим обаянием что вам стоит…, - он посмотрел в лицо Мак Кехту и осекся. - Или вы, дорогой Тарквиний. С вами ведь и не такое бывало, какая вам разница!
        - Вы полагаете? - сказал Змейк довольно холодно.
        - Неужели столь успешный замысел рухнет только из-за вашего упрямства, коллеги? Коллега Зигфрид! - воззвал Мерлин, посмотрев на высокого немца снизу вверх. - Займитесь, пожалуйста.
        - Это приказ? - кисло спросил Зигфрид.
        - Это? Да нет, это так, - промямлил Мерлин, углядев в другом конце галереи Пандору Клатч, обвел всех смятенным взором и юркнул в появившуюся перед ним дверь его кабинета. Дверь эта для удобства появлялась перед ним там, где он хотел в нее войти, что не всегда совпадало с тем, где она реально была.

* * *
        Керидвен, дочь Пеблига, потеребила свою косу, оправила на себе лоскутную жилетку, перекрестилась, сосчитала про себя до девяти, глубоко вдохнула, выдохнула и подошла к Курои.
        - Извините, профессор, можно с вами побеседовать? - спросила она, привставая на цыпочки.
        Был конец ноября, Курои было лет сорок пять. Волосы его потемнели, плечи расправились, отчего и без того внушительная его фигура сделалась еще громаднее.
        - Да? - грозно сказал Курои.
        - У меня жизненно важный вопрос, профессор, - сказала Керидвен, подпрыгивая, чтобы ее голос наверняка дошел до уха наставника. - Я хотела просить разрешения быть вашей ученицей.
        Курои опешил, и в лице его появилась какая-то растерянность.
        - А-а… вы знаете, чем я занимаюсь? - недоверчиво переспросил он, желая убедиться, что не ослышался. - Вы читали что-нибудь из моих работ?
        - Конечно, профессор, - горячо отозвалась Керидвен. - «Передислокация горных хребтов в связи с первоначальным ошибочным их размещением», «Причины расположения действующих вулканов в наиболее густонаселенных районах Земли», «Еще раз к вопросу о неуместности исходного расположения Атлантиды»… Если вы не против, профессор, я хотела бы специализироваться только у вас.
        Курои совершенно преобразился. Глаза его потеплели, на лице смешались счастье, растерянность, растроганность и изумление. Он поднял Керидвен и поставил на стол перед собой, чтобы получше рассмотреть ее.
        - Впервые за много сотен лет я встречаю человека, который хочет быть моим учеником! - радостно и потерянно сказал профессор.
        - Я с детства хотела двигать горами, - сказала Керидвен. - Я читала все-все ваши статьи, профессор, - и в «Проблемах преобразования лика Земли», и ранние, в
«Обзорах земного диска»…
        Курои вконец растаял. Он поискал взглядом, куда бы предложить Керидвен сесть, в конце концов усадил ее к себе на сгиб локтя и, ласково улыбаясь, заговорил:
        - Дитя мое! Вам нужно будет добрать некоторые вспомогательные дисциплины: умение разговаривать с камнями - лучше у доктора Ивора-ап-Киллоха, а не у Финтана, который тяготеет скорее к коннахтской школе и своими гранитами и известняками уже всех допек. Кроме того, преображение стихий у известного вам Змейка, введение в замыслы Творца у Гвина-ап-Нудда… К седьмому-восьмому курсу вы все это освоите. Но основной спецкурс - «Преобразование лика Земли в соответствии с замыслами Творца»,
        - я могу начать читать вам уже сейчас.
        Курои так и лучился счастьем.
        - Ура, то есть я очень вас прошу, учитель! - воскликнула Керидвен, и старый посох в руках Курои впервые расцвел сам собой, без вмешательства святого Коллена.

* * *
        В один прекрасный день среди учеников первого курса со скоростью передвижения Ллевелиса распространилась некая соблазнительная идея. Небольшая кучка первокурсников, сговорившись между собой, подошла к Мерлину на перемене.
        - Профессор Мерлин, а можно мы организуем школьный театр? - спросили они, перебивая друг друга. При этом одни для ясности изобразили, что у них за спиной ангельские крылышки, другие, наоборот, сделали из волос рожки, третьи прикинулись, будто играют на скрипке и флейте, а Ллевелис и вовсе изобразил из себя Смерть с косой.
        - Еще чего! - взвился Мерлин. - И думать забудьте! Ну и студент пошел! Чего только ни придумают, лишь бы не учиться!..
        И директор ушел, бормоча: «Какой вам еще театр! Вот дам самостоятельную по шестому веку, будете знать!..»

* * *
        Когда Гвидион вошел в кабинет, Змейк скучающе играл с огнем, но как только ученик разложил тетрадки, снял висевшую на цепочке у него на шее чернильницу и достал перо, с боем выдернутое с утра из гусиного хвоста, огонь, самодовольно взобравшийся по руке Змейка к нему на плечо и тершийся о его щеку, в последний раз ярко вспыхнул и убрался назад, в камин.
        - Сегодня, Гвидион, сын Кледдифа, - сказал Змейк безо всяких эмоций, - мы заканчиваем инфекционные заболевания человека и переходим к инфекциям у домашнего скота.
        - У овец? - восхищенно воскликнул Гвидион.
        - Да, у домашних овец в том числе. Кстати, надеюсь, вас не смутит необходимость усыпить безнадежно больное животное?
        - Не смутит, - после минутного размышления сказал Гвидион. Он отметил про себя неотъемлемую способность Змейка назвать все вещи своими именами и сделать это исключительно вовремя.
        - Базовое отличие этого раздела медицины от других состоит в том, - продолжал Змейк, - что в обязанности ветеринара входит не только убийство пациента в случае, если болезнь неизлечима, но и массовое уничтожение здоровых особей в зоне карантина в случае обнаружения заболевания, например, ящуром. Время на размышление в таких случаях, как правило, бывает ограничено приблизительно тремя минутами. Поэтому мне хотелось бы услышать от вас сейчас: у вас не возникнет проблем с этой частью обязанностей? Лично вы найдете в себе силы объявить в регионе карантин при несомненных признаках ящура у пациента? Вы понимаете, что это означает: оцепление района, вызов расстрельной команды… ну, и ответственность в случае ошибки.
        - Да, - сказал Гвидион.

* * *
        Пандора Клатч, изучив бухгалтерские книги, стала рыскать по школе в поисках писчей бумаги, чтобы выписать наиболее подозрительные статьи прихода и расхода. Раздумывая, где бы ей одолжить бумаги, она явилась в библиотеку. Там было с виду пусто и тихо. За стеной книжных шкафов разговаривали два голоса.
        - Давайте, у вас же череп раскроен, придется наложить швы. Нужно промыть…, - говорил первый голос. - Кто это вас так?
        - Это был Теодорих Великий. Мы с ним не сошлись во взглядах на воспитание молодежи.
        Пандора Клатч стала крадучись обходить шкаф, чтобы выяснить, кто это за ним разговаривает. Шкаф, однако, оказался неимоверно длинным, хитро изгибался и, когда казалось, что он сейчас кончится, делал легкий зигзаг и продолжался за поворотом.
        - Ну как же так, коллега? - с мягкой укоризной сказал первый голос. - Как вы могли? Человек такого масштаба, как вы, - и вдруг затеять драку с каким-то мелким готским вождем!..
        Другой голос с обидой, но очень непосредственно отвечал:
        - Позвольте, но ведь он же первый начал!..
        В это время из-за других шкафов послышались тихие голоса невидимых учеников Сюань-цзана, переводивших с листа:
        - И вот, чтобы драконы совсем не подохли, ко двору призвали Ши-мэня, который умел ухаживать за драконами. Ши-мэнь был учеником чародея Сяо-фу, который питался цветами персика и сливы и умел, сжигая себя, вместе с дымом костра возноситься на небо. Обычно он занимался починкой сандалий на небе и починкой сандалий на рынке в Западном Чжоу. По образу жизни учителя можно судить и о том, каковы были способности ученика. Действительно, под присмотром Ши-мэня полудохлые драконы вскоре поправились и стали весело резвиться…
        Сообразив, что шкаф ей не обогнуть, Пандора пошла обратно и у выхода из лабиринта шкафов как раз столкнулась с Сюань-цзаном, который предупредительно одолжил ей сорок чи[Чи (?) - китайская мера длины, равная одной трети метра.] прекрасной рисовой бумаги, немедленно вынув ее из рукава, и хотел одолжить еще козью кисточку. От кисточки Пандора отказалась.
…Покончив с выписками, Пандора злобным коршуном слетела во двор Западной четверти и призвала к ответу всех, кто подвернулся ей под руку. Под руку ей подвернулся не успевший сориентироваться Мерлин и неотступно находящийся при комиссии верный своему долгу Змейк. В руках у Пандоры были листы со скандальными выписками из приходно-расходных книг, которые она громогласно зачитывала в приступе недоброжелательства:
        - Мэлдуну на дорожные расходы, маршрут Карфаген - Фивы - Александрия Эфесская - Стамбул - Константинополь - Стамбул! - кричала она. - Как это понимать? Джема пятнадцать бочек и сидра сорок кувшинов из яблок с Авалона!
        - Авалон - это остров, - успокоительно вставил Мерлин.
        - Это место ежегодной осенней практики студентов первого курса, - более адекватно среагировал Змейк.
        - Туники, пеплосы, хитоны, хламиды, экзомиды, гиматии, тоги, - почему в таком количестве, у вас что здесь, каждый день карнавал?
        - Это учебная форма, - сказал Змейк.
        - «Почему так много»! - возмутился Мерлин. - Да вы не представляете себе, сколько этого нужно! На них же все горит!..
        - И что означает строчка «клады со дна моря» в статье прихода? И как понимать слово «Нибелунги» в графе «спонсоры»?
        - Нибелунги - это такая фамилия, - сказал Мерлин, сам искренне веря в то, что говорит.
        - У нас хороший контакт с зарубежными партнерами, - пояснил Змейк.
        - В прошлом декабре внушительная сумма… почему-то в золотых флоринах… списана как расходы на прием святого Кьярана!..
        - Это наша обычная рождественская программа, - сказал Змейк.
        - Не могли же мы ударить лицом в грязь! Понятно, что святому много не требуется, но он же прибыл с учениками! Нужно же было как следует накормить! Тем более рождественские колбаски…, - Мерлин облизнулся.
        - Почему для библиотеки закупается сено?
        - Потому что в ведении библиотеки находится конюшня. Это один из библиотечных залов, - четко сказал Змейк.
        - Что такое черепашня и почему туда в таком количестве уходят краски для росписи?
        Пандора еще не успела по-настоящему разойтись. Она потрясала первым из своих листов, остальные же держала пока за спиной. Как раз в это время сзади к ней подошел на тонких ножках маленький каприкорн - «Древнейшие мифы человечества», - и выел у нее из рук соблазнительные листки бумаги.
        - Он съел? - в злобном изумлении спросила Пандора Клатч, рассматривая оставшиеся у нее в руке клочки. - Почему здесь этот козел? - переформулировала она вопрос, спохватившись.
        - Это не козел, - по инерции разъяснил Змейк. - Это учебное пособие.

* * *
        - У нас небольшая проблема. Гвин-ап-Нудд будет две недели отсутствовать, и кто как не вы, коллеги, знаете, что он собирается не на курорт.
        Гвин-ап-Нудд, опоясывавшийся мечом и вооружавшийся, молча помахал всем рукой в перчатке.
        - Кто возьмется вместо него читать на седьмом курсе введение в замыслы Творца? Ну что вы, коллеги, - каких-то две недели почитать элементарный курс!.. Смешно даже!
        - всплеснул руками Мерлин. - Кто у нас может читать введение в замыслы Творца? Да практически кто угодно. Любой из нас знаком с материалом. Вот, к примеру, вы, Оуэн…
        - Я?! Ни за какие коврижки! - сказал Мак Кархи.
        - Если пива поднесут мне и дадут ржаного хлеба, я сложу рассказ, пожалуй, из познаний, мне известных, - доброжелательно предложил седой старичок, читавший
«Мифы северных народов» на шестом курсе.
        - Ну уж нет, - сказал Мерлин. - Если в вашем изложенье мы их с темой ознакомим, мы потом не оберемся неожиданных последствий.
        - Я, конечно, способностями не отличаюсь, но в таком деле, кажется, мог бы предложить свою помощь, - лаконично сказал Сюань-цзан, откладывая веер, привставая и поправляя вышитый пояс.
        Мерлин потряс головой.
        - Как истинный почитатель Кун-цзы, кун-фу…, - он на секунду задумался, - и фу-цзы,
        - прибавил он довольно уверенно, - я не смею и помыслить о том, чтобы утруждать нашего достопочтенного гостя хлопотами столь ничтожными, - закончил он. - К тому же основы сань-цзяо, заложенные случайно не туда, могут вытеснить из неокрепших европейских умов некоторые нужные вещи - к примеру, привычку мыться или еще что. Разбредутся еще по свету, презрев суету. Вы ведь помните притчу о священной черепахе из княжества Лу, которая… в общем, подохла? - с достоинством завершив таким образом свою речь, Мерлин огляделся.
        - Как вам будет угодно, - отвечал Сюань-цзан и опустился в кресло, всем своим видом олицетворяя благожелательность и внутреннюю гармонию.
        - Ну что вы, коллеги! - сказал Курои. - Это же просто смешно!..
        - Смешно-то смешно, - опасливо сказал Мерлин, покосившись на него, - но нам нужно классическое изложение, а не то, что вы собираетесь предложить, коллега!.. Кончится дело тем, что я сам прочту эти две лекции, - сказал он сурово, - только, чур, потом не жаловаться, что учащиеся после бесед со мною… того… сильно продвинулись вперед по программе.

* * *
        На четвертый день Пандора Клатч устроила опрос молодежи во дворе.
        - Как организован ваш досуг? - обрушила она на всех сакраментальный вопрос. - Есть у вас какие-нибудь игры?
        - Есть, - сказали все. - Мы играем в метаморфозы, в три эпохи, в светоч знаний…
        - И кто же у вас в этом году чемпион? - сладко улыбаясь, спросила Пандора Клатч.
        Все недоуменно посмотрели друг на друга.
        - Что значит «чемпион»? - деловито спросил Ллевелис.
        - Ну, лидер, который вырвался вперед…
        - Куда вперед? - напряженно соображал Ллевелис.
        - Олимпионик, - подсказал Дион Хризостом, чем рассеял мучительную сосредоточенность на лицах своих учеников. - Кто олимпионик?
        - А-а, - удивились студенты. - Но в эти игры… нельзя выиграть. То есть один человек не может выиграть. И команд в них никаких не бывает.
        - А где же здоровый дух соревнования, воля к победе? - недоумевала Пандора. - Как вы вырабатываете стремление к успеху? Вы же молодежь! - и, сделав несколько жирных пометок в своих бумажках, она обвела всех бодрым взглядом.
        - К успеху? - робко переспросил Афарви.
        - Да, да! Стремление завоевать первое место, вымпел, кубок! У вас же есть кубки? - Пандора посмотрела подозрительно.
        - Да, у меня есть два кубка, - спас заходящую в тупик беседу подошедший Мерлин. - Я припас их еще со времен Круглого стола. Да, помнится, сунул как-то в карман. Невзначай. Но зачем они молодежи? Ни к чему им спиваться. Рано еще.
        - Нет, мне все-таки хотелось бы знать: как выглядит школьный досуг! - стояла на своем Пандора Клатч.
        - Ну, например, скоро к нам приедет знаменитый бард, Давид-ап-Гвиллим. Мы его все обожаем. Школа его специально пригласила.
        - Ап-Гвиллим, вы говорите? Не слышала. Надеюсь, он поет что-то приличное? Это не один из этих нынешних размалеванных гугнивцев… скачущих под гитару?
        - Ну что вы, это совершенно приличный бард пятнадцатого века, и играет он на арфе,
        - с жаром заверили девочки.

* * *
        - Я никогда не думал, - с отвращением сказал МакКольм, прислонившись к колонне напротив статуи Зенона Элейского и скрестив на груди руки, - что над входом в академию Платона была написана такая гадость! Ну ладно бы написали: «Познай себя» или «Вытерев ноги, входи».
        - А что там такое было написано? - заинтересовалась любопытная Гвенллиан.
        - А вот ты иди сюда и стань рядом со мной вплотную, - предложил шотландец.
        - Ты опять за свое? - вскинулась Гвенллиан.
        - Ну ладно, не хочешь - не надо, - пожал плечами МакКольм. - На портике написано было: «Да не войдет сюда не знающий геометрии»! Представляешь?
        - А у тебя как с геометрией? - шаловливо спросила Гвенллиан.
        - Да нормально у меня с геометрией! - обиделся МакКольм.
        - Но тогда они подметали там сами, без рабов, - осенило вдруг Гвенллиан. - Пол мыли и все такое.
        - Ты только посмотри, - возмущался МакКольм, пытаясь поймать Гвенллиан за руку и притянуть к себе: - Приходит приличный человек, Евдокс из Книда, будущий талантливейший математик, хочет завязать знакомство. И вот он с узелком, бедный, стоит на площади перед этим портиком, возле меняльных лавок, и не знает - то ли ему входить, то ли нет. Сумерки уже, изнутри хохот, звон кубков, пьяные крики. Обглоданные кости вылетают. А он стоит и думает: то ли достаточно того, чему его научил Архит Тарентский, то ли нет. То ли тут геометрией считается планиметрия обычная, то ли геометрическая алгебра. То ли виды многогранников нужно знать, то ли формулы объемов. Вот, положил на землю узелок, руку растирает, думает. А не спустят ли с лестницы его, чужестранца, если он рискнет… Ты только подумай, сколько люди переживали из-за проклятой надписи! Ну ладно, Евдокс. Вот подошел Теэтэт и нормально к нему отнесся. Хлопнул по плечу… А так подумать: сколько еще народу так и не вошло? А может быть, человек пришел именно для того, чтобы поучиться? Почему он даже не может войти?
        - Послушай, откуда ты все это взял? - серьезно спросила Гвенллиан, отлично знавшая, что Фингалл не отличается живым воображением. Она перевела взгляд с шотландца на невозмутимо стоявшего в своей нише Зенона Элейского. - Ага, тебе Зенон рассказал, да? Но как же ты его разговорил? Ведь статуи… не очень общаются.
        По правде говоря, Гвенллиан ни разу раньше не слышала, чтобы кому бы то ни было удалось узнать от статуи что-нибудь дельное.
        - Еще раз тебе говорю, - спокойно повторил МакКольм. - Подойди сюда и встань ко мне как можно ближе, плечом к плечу.
        - Ты прямо какая-то… распутная личность, - сказала Гвенллиан, отходя подальше. - Скажи честно: как это ты разговариваешь с Зеноном?
        - Да с каким Зеноном? - не понял МакКольм. - А-а, вон оно что. Тут Зенон стоит.
        Он спрыгнул с цоколя колонны, подошел и положил руку Зенону на сгиб локтя.
        - О-о, слушай, это вообще такая глыба!.. Кстати, этот коринфский мрамор даже не знает, что из него какой-то Зенон сделан.
        С этой загадочной фразой МакКольм и оставил Гвенллиан.

* * *
        - Процедура обработки при копытной гнили - более позднее название заболевания - влажная гнойно-гнилостная флегмона, - состоит во введении в межкопытную щель смеси медного купороса с дегтем… - продолжая говорить, Змейк опустил руку в огонь. Огонь обрадовался, это было видно, и взобрался по руке ему на плечо. Гвидион уже так привык наблюдать общение Змейка с огнем, что почти не вздрогнул.

…Покончив с лекцией, Змейк спросил: «У вас есть вопросы?»
        Гвидион опешил от неожиданности, - Змейк не так часто предлагал ему задавать вопросы, - и мысли его сразу разбежались.
        - Я хотел узнать насчет огня, - Гвидион поискал подходящие слова. Не почему огонь подчиняется Змейку, нет. - Почему он к вам так относится? - выпалил он.
        - Вообще-то я ожидал каких-то вопросов по существу, - спокойно сказал Змейк, - но если вас это интересует… Когда я учился и прислуживал при храме Немезиды, в мои обязанности входило участвовать в ритуалах во время мистерий. В храме было внутреннее помещение, где ни разу никто не появлялся в ходе обряда, но где должен был постоянно поддерживаться священный огонь. По некоторым соображениям, на этой должности полагалось находиться мальчику двенадцати лет, что как раз совпадало с моим тогдашним возрастом. Моей обязанностью было поддерживать огонь. А когда долго сидишь с кем-нибудь наедине, тут-то и завязываются отношения, - сказал Змейк.

* * *
        Вездесущий Ллевелис весь изнервничался, наблюдая за неуклюжими попытками доктора Мак Кехта наладить отношения с Рианнон.
        - Боже мой, ну кто так делает! - восклицал он. - То есть, я хочу сказать, это, конечно, не мое дело, но ведь сердце кровью обливается!.. Подумай только: бедный доктор Мак Кехт, такой одинокий, в своей одежде в кровавых пятнах, робко пытается обратить на себя ее внимание - при том, что давно мог бы сварить любовное зелье и одурманить ее. Он так трогательно каждый раз садится в калошу. Другая давно бы уже обрыдалась и бросилась ему на шею. Откуда в Рианнон столько жестокости?
        Гвидион помалкивал.
        - Может быть, нужно как-то… подтолкнуть эту ситуацию?
        - Оставь людей в покое… организатор помощи, - посоветовал Гвидион.
        - Да нет! Я очень деликатно, - уверял Ллевелис. - Никто ничего и не заметит.

…Тем временем доктор Мак Кехт, даже не подозревая, что он может вызывать у кого-то такие чувства, задумчиво заполнял медицинскую карту Сюань-цзана, который впервые обратился к западной медицине, почувствовав отвращение к местной пище, и в ходе врачебного осмотра несказанно изумлялся тому, что Мак Кехт зачем-то осматривает его ничтожную земную оболочку вместо того, чтобы воспользоваться гадательной травой и панцирем черепахи-гуй и вывести причину болезни из расположения звезд.

* * *
        На закате в комнату к Ллевелису и Гвидиону властно постучали, и в дверь, как боевой корабль, вдвинулась Пандора Клатч.
        - Я занимаюсь условиями жизни! - трубным голосом объявила она. - Есть какие-нибудь жалобы?
        Случилось так, что у Ллевелиса на спинке кровати как раз висело в то время два носка - один серый, другой коричневый, и он поспешно смел их в невидное место при появлении Пандоры, вскочил, расшаркался и предложил ей стул. Гвидион, занимавшийся за столом у окна, обернулся.
        - Да, - сказал он. - Очень жаль, что вымерли плезиозавры и индрикотерии. Нельзя ли их как-нибудь вернуть?
        - Это не моя епархия, - отрезала Пандора Клатч.
        - Вы же сказали, что занимаетесь условиями жизни! - удивился Гвидион. - Это прямо касается условий жизни на Земле!
        - Не обращайте на него внимания, - затараторил Ллевелис. - Он у нас недалекий малый, всегда что-нибудь такое сморозит. Взгляните лучше, какой прекрасный вид из окна!..
        - Грызуны есть? - прямо спросила Пандора Клатч, не желая смотреть в окно. - Дров для камина хватает?
        - Грызунов нет, к сожалению, но не ставьте это, пожалуйста, в вину нашему куратору: если по новым нормам это необходимо, мы заведем, - заверил ее Ллевелис, прижимая руку к сердцу. - А дрова для камина есть, что очень обидно, потому что тем, у кого не хватает в холодную пору дров для камина, профессор Лютгарда одалживает свои носки, а вот нам, к сожалению, не светит.
        - Одалживает свои носки? - переспросила Пандора Клатч. - Как это понимать?
        - Ох! - сказал Ллевелис, состроив глазки. - Я сейчас, сейчас! Я одолжу такой носок у Дилана, у него есть, он, конечно, даст, и покажу вам!..
        Меньше чем через минуту Ллевелис вернулся с носком. Это был прекрасный носок из исландской шерсти, с широкой полосой орнамента по краю, теплый, пушистый, с искусно вывязанной пяткой. Ллевелис быстренько влез в него, чтобы было совсем уж понятно, как и для чего он служит.
        - Что за странная фантазия вязать спальные мешки в форме носков! - фыркнула Пандора Клатч.
        - Да нет же, это никакой не мешок, - удрученный непонятливостью комиссии, втолковывал Ллевелис. - Это и есть собственный носок Лютгарды!
        - Но тогда Лютгарда…, - начала Пандора и замерла, грозно поводя носом.
        - Ну конечно! - радостно закричал Ллевелис. - Она в эту комнату не пройдет!
        - Это несусветная чушь, - сказала Пандора. - Кого вы думаете этим обмануть? Где эта Лютгарда?
        - Профессор Лютгарда сейчас в отъезде, - сказал Ллевелис. - Но если хотите…, - он радостно подмигнул, - подождите еще, я знаю, где взять ее гребень!
        Через десять минут Ллевелис, тяжело дыша, втащил в комнату огромный деревянный гребень для волос, вырезанный из березы, искусно отполированный, со звериными головками на концах. Он поставил его зубцами вниз, и изделие заслонило собой весь камин.
        - Вот. Профессор Лютгарда случайно забыла его в зале педсовета.
        Пандора внимательно осмотрела гребень и вынуждена была признать, что это действительно гребень, а не борона, как она предположила вначале, поскольку Ллевелис живо указал ей на то, что здесь некуда впрягать лошадей.
        После этого Пандора удалилась, мрачно бормоча, что все это еще требует проверки.

* * *
        - Сегодня мы знакомимся с генеалогической классификацией драконов, - объявил доктор Зигфрид. - Эту классификацию вы должны знать настолько, чтобы комар не мог точить об нее свой нос. Да.
        И Зигфрид достал из сундука большой пожелтевший по краям лист с роскошной классификацией, похожей на родословное древо и украшенной миниатюрами с изображением драконов.
        - Итак, прародители драконов, и затем - какие виды от кого произошли в процессе эволюции. Всем, кто относится по складу ума к группе D, это знать совершенно не обязательно. Более того, сейчас вам знакомство с этой классификацией повредит. Ваш склад ума требует обратной последовательности подачи материала. Поэтому я покажу вам ее в конце мая. Теперь вы не способны понять ее в полной мере. До свидания, - категорично сказал Зигфрид и вымел группу D за дверь.
        Хлопая глазами от недоумения и возмущения, Ллевелис и еще трое ребят очутились перед закрытой дверью и мрачно разошлись восвояси.

…С некоторых пор Фингалл МакКольм ходил за доктором Зигфридом по пятам и искоса посматривал на то, что тот и как делает. Он сразу решил для себя, что занятия драконографией опасны и восхитительны, и смешки первокурсников, утверждавших, что объекта изучения - драконов - в действительности не существует, мало трогали его. Поскольку Зигфрид решительно пресекал всякие попытки втянуть его в беседу о существовании драконов, Фингалл со свойственной ему цепкостью и неустрашимостью вновь и вновь вступал в разговоры со старшекурсниками, терпеливо собирал обмолвки и недоговорки преподавателей и наконец составил себе полную и ясную картину ситуации.
        По сведениям, скопившимся у Фингалла, дело обстояло следующим образом: из хранилища манускриптов вбок вела небольшая дверца, которую не всякий и не всегда мог найти. В конце июня, когда наступало время практики по драконографии и Зигфрид считал учеников первого курса достаточно подготовленными к встрече с драконами, он отпирал эту дверцу и отправлял их поодиночке вперед по коридору с одним только напутствием: использовать все свои знания. Что именно было в конце коридора, узнать Фингаллу не удалось. Известно было только, что одни возвращались оттуда чрезвычайно веселые и возбужденные и охотно, красочно, со множеством деталей описывали свою встречу с драконом. Таких доктор Зигфрид обычно отправлял на пересдачу. Редкие ученики возвращались оттуда мрачные, задумчивые и молча, не говоря ни слова, клали Зигфриду на стол письменную работу на двух-трех листах. У таких Зигфрид ничего больше не спрашивал.

…В ту же ночь все, кто относился к группе D, столкнулись носами в кабинете драконографии около сундука, в котором Зигфрид хранил классификацию. Всех их привела туда одна и та же причина: они, совершенно независимо друг от друга, изныли от любопытства. Дожидаться конца мая было выше их сил. Шикая друг на друга, они осторожно вытащили лист с классификацией, развернули, внимательно изучили ее, светя себе фонариками, и переписали в тетрадь.
        Когда они начали перерисовывать драконов, отворилась внутренняя дверь, и в класс вошел Зигфрид, почему-то в кольчуге поверх ночной рубашки.
        - А, - сказал он. - Это вы. Очень хорошо.
        После этой зловещей фразы кто-то стал сбивчиво извиняться.
        - Очень хорошо, - повторил Зигфрид. - Теперь я могу быть спокоен. Людей вашего склада ума ничто так не привлекает, как запрет и тайна. Я сделал все от меня зависящее, чтобы вы отнеслись к этой классификации с подобающим вниманием. И я рад видеть, что вы нашли к ней подход.
        - Так вы поэтому выгнали нас с урока? - спросил Мейрхион, вцепившись на всякий случай покрепче в драгоценную классификацию.
        - Именно. В противном случае вы бы умерли скорее от скуки, чем от любопытства.

* * *
        В субботу вечером Мерлин собрал педсовет. В большом зале под портретами покровителей школы сошлись все присутствовавшие на тот момент в школе преподаватели, - иные из них в истинном облике, - образовав обычное пестрое сборище. Поскольку все присутствующие были людьми достаточно занятыми, Мерлин придал ускоренный характер обсуждению повестки дня.
        - Для начала, - строго сказал он, обводя всех взглядом, - следует обсудить безобразный поступок Придери-ап-Мейрхиона с девятого курса, который вчера чуть не остановил битву при Гастингсе!..
        - А что такое? - встрепенулся в углу архивариус, протирая сонные глазки. - Я ничего не знаю!..
        - Придери-ап-Мейрхион, - громовым голосом сказал Мерлин, - Придери, выйдите сюда, на середину!.. вчера, в пять часов вечера по нашему времени, отправился под Гастингс и произнес там перед норманнским и саксонским войсками речь, призывая их к миру. Есть свидетели его возвращения оттуда, - он кивнул на Курои и Ивора-ап-Киллоха. - Какие последствия имела эта речь, - Мерлин повысил голос, оглядывая невзрачного нарушителя, - пусть расскажет сам Придери-ап-Мейрхион, я не буду ему мешать.
        - Меня никто не послушал! - страстно воскликнул Придери. - То есть меня дослушали, и очень доброжелательно, но…
        - Но? - хищно спросил Мерлин.
        - Э-э… Ну, когда я закончил, Гаральд похлопал меня по плечу и сказал: «Ты прекрасно говорил, парень, не хуже нашего епископа. А теперь в сторонку, здесь сейчас станет жарковато». Ну, и норманнские графы сказали, что я тронул их сердца, ну, и… чтобы я отошел и не мешал.
        - А вы думали, что они побросают знамена и, рыдая, сложат с себя доспехи? - ядовито сказал Мерлин.
        - Как эта пагубная идея вообще могла прийти вам в голову? - спросил профессор Мэлдун.
        - О, я знаю! - перебил Дион Хризостом, спрыгивая с высокого кресла. - Я объясню!.. Дело в том, что на риторике в группе Придери мы как раз закончили проходить речи, призванные примирять враждующие армии. Ну, и Придери, вероятно, решил попрактиковаться перед зачетом, не так ли?..
        - Не совсем так, - ответил Придери.
        - Да кому нужно практиковаться перед вашим зачетом, Дион! - закричал профессор Орбилий. - Не смешите людей! Если бы он этого хотел, ему нужно было бы говорить по-гречески!
        На лице сидевшего рядом хрониста Элиса-ап-Гриффида отобразилась какая-то мысль.
        - То есть вы хотели именно остановить битву при Гастингсе? - уточнил Змейк. - Чем она вам мешала?
        - Она живо запомнилась мне еще с первого курса, - честно сказал Придери.
        - Постойте! - сказал Элис-ап-Гриффид, обращаясь к Придери. - А на чем вы говорили? По-старофранцузски - вас понимали бы только норманны, по-древнеанглийски - опять же только саксы. Кто-нибудь из здесь присутствующих слышал эту речь?
        - Я слышал эту возмутительную речь от начала и до конца, - с достоинством сообщил Мерлин. - Все это время я стоял прямо у него за спиной.
        - Вы? - изумился Элис-ап-Гриффид. - А что же вы не вмешались? Если вы переместились вслед за ним во времени, чего же вы ждали?..
        - Да не перемещался я вслед за ним во времени! - раздраженно сказал Мерлин. - Другого дела у меня нет! Я просто там стоял. Сам по себе. Я там стоял задолго до того, как Придери пришла в голову эта злосчастная выходка. А где, по-вашему, должен стоять придворный маг?..
        - Так на чем вы говорили, Придери, сын Мейрхиона?
        - Он говорил на каком-то безобразном койне с исковерканной грамматикой. Я в жизни не слышал такого отвратительного пиджина, - подлил масла в огонь Мерлин.
        - Ну… я старался говорить так, чтобы и тем, и другим было понятно, - сказал Придери. - На такой… вроде как смеси.
        - Коллеги! - торжественно сказал Элис-ап-Гриффид. - Но… в таком случае… мальчик создал среднеанглийский литературный язык!
        По залу педсовета пронесся шепот.
        - Ну и что? - запальчиво воскликнул Мерлин. - Вы считаете, что это хорошо?..
        - Я не предлагаю поощрять его за это. Я предлагаю не исключать его, - просительно сказал Элис-ап-Гриффид.
        Доктор Итарнан молча показал жестом, что он присоединяется к этому мнению. Дион Хризостом принял позу защитника в суде и картинно завернулся в свой гиматий. Из угла вылез архивариус Хлодвиг и обошел Придери кругом, присматриваясь к нему. Придери стоял, повесив голову.
        - Так вот, Придери: вы убедились, я надеюсь, что прекратить битву словом невозможно.
        - А речи риторов?..
        - Речи риторов рассчитаны на греков, которые и сами обычно подумывают о том, как бы разбежаться, - да, да, Дион, не возражайте мне. Ладно. Поскольку тут некоторые коллеги просят за вас… и даже находят у вас лингвистические способности… то я настоятельно советую вам направить эти способности в другое русло. Мы делаем вам предупреждение, Придери. Еще одна смелая выдумка - и вы свободны, - сурово сказал Мерлин.
        - Я не совсем отчетливо понимаю, что происходит, - безмятежно обратился к Змейку Сюань-цзан.
        - Мы обсуждаем случай мелкого хулиганства, - спокойно отвечал Змейк.
        Когда дверь за Придери, скрипнув, закрылась, Мерлин молниеносно повернулся к Курои.
        - Коллега Курои! Вас не удивляет, что регулярные нарушения дисциплины среди учащихся почему-то связаны с битвой при Гастингсе? Может быть, пора уже как-то уменьшить роль этой битвы в учебном процессе?
        - И что поставить на ее место? - резко возразил Курои. - Битву, в которой пятеро храбрых валлийцев отвоевали у семерых других валлийцев полторы грядки с луком?
        - А вот вы подайте мне через неделю список исторических битв, - глядишь, что-нибудь и подберем, - твердо сказал Мерлин. - Неужто ничего не найдется? А штурм Дрохеда?
        - Если вы поставите в программу практических приложений хоть одну битву времен Оливера Кромвеля, я прошу отставки, - сказал Змейк.
        - Хорошо, хорошо, Тарквиний, - спохватился Мерлин. - Не будем пороть горячку. Но давайте смотреть правде в лицо: нет никаких сомнений, что битва при Гастингсе первому курсу уже обрыдла!.. Теперь несколько технических моментов. Башня Феникс скоро уже обвалится. Надо бы не объявлять в ней никаких занятий - ведь вот-вот рухнет. Пожалуйста, коллеги, все, у кого там занятия по расписанию, примите меры.
        - Зачем же было доводить башню до такого состояния? - вполголоса спросил Сюань-цзан у Змейка. - Ведь можно было вовремя пригласить реставраторов…
        - Эта башня падает раз в сто лет, - сказал Змейк, - и сама собой возрождается. Из пепла.
        - Но ведь это опасно!
        - Нет. Это совершенно безопасно и очень красиво.
        - Далее. Над нами сгущается какая-то гроза, коллеги, - сказал Мерлин, ощупывая свой затылок. - Вам не кажется? Давление будто бы… растет?
        - Да, да, - рассеянно откликнулся Морган-ап-Керриг.
        - Пандора Клатч прихватила с собой выписки из приходно-расходных книг, чепец хлебопечки, носок Лютгарды и ее гребень в качестве трофеев. Коллега Мак Кархи! Вот вы, как самый молодой из нас, поясните, пожалуйста: какое впечатление могут произвести эти предметы в Министерстве?
        - Самое неблагоприятное, - откровенно сказал Мак Кархи, подумав. - Но если она не взяла мою зубочистку, то думаю, что все еще не так страшно.

* * *
        После отъезда второй комиссии школа вздохнула с облегчением. Приближалась долгожданная встреча с Давидом-ап-Гвиллимом. Когда дата его приезда стала известна, все завизжали от счастья и забегали. Один только Фингалл МакКольм, в силу своего нездешнего происхождения, спросил, кто это.
        - Ты что? - сказала Гвенллиан. - Это настоящий бард, пятнадцатого века, роскошный, играет на арфе, поет собственные тексты. Мы все по нему фанатеем. Ты что, не слышал о нем никогда?..
        Целых три дня школа стояла на ушах.
        - Боже мой, не забыть попросить его спеть «Дрозда из Келли-Гадарн»! - беспокоилась Керидвен. - И балладу о Медовом Рыцаре. И «Трех красавиц острова Придейн»!
        - И «Братьев-всадников», и балладу о детстве Уриена, короля Регеда, - припоминала Двинвен. - Загибай пальцы.
        - Ладно, ладно. Я чувствую, вы не собираетесь его отпускать до рассвета, - проворчал Мерлин. - Надо приготовить угощение и… это… выпивку. Да. Бог с вами. Я сам займусь. Никому ничего нельзя поручить!.. Что вы стоите, как истукан, Ллевелис, сын Кинварха? Идите восторгаться витражами, а то они у нас со скуки уже пятнами пошли.
        Да-а, когда приехал Давид-ап-Гвиллим и когда он размотал все, во что был закутан, сразу стало понятно, почему все девочки от него без ума. При этом он был неприметен и скромен. Арфу он нес сам, и вообще с ним не прибыло почти никакой свиты, только парочка закутанных до самого носа учеников. Голос его, даже когда он просто говорил, а не пел, подкашивал совершенно. Человека со вторым таким голосом с пятнадцатого века не рождалось. И если учесть, что он был при этом талантливейшим поэтом, опасность для юных сердец складывалась очень большая. Но Давид-ап-Гвиллим умел как-то сохранять вокруг себя равновесие и покой. Рианнон с лилией в волосах, Блодвидд и Морган-ап-Керриг проводили его в Южную четверть, в зал, где студенты расселись уже повсюду, даже на подоконниках. Давид-ап-Гвиллим подобрал полы плаща, сел на табуретку и пристроил на колене арфу. «Я надеюсь, никто не осудит меня за то, что я в основном воспеваю красоту, - сказал он. - Тем более, если оглянуться вокруг». После этого предисловия он спел о красавице Элинед, обводя зал извиняющимся взором, как бы желая сказать, что здесь достойных тем для
баллады он видит столько же, сколько девичьих личиков перед ним.
        Потом бард спел о победах валлийского оружия, которых, как оказалось, за долгую историю Уэльса все-таки несколько было. Потом он спел «Видение Ронабви»,
«Кассандру, дочь Приама», «Замок Теганви в Лланросе», «Воинов Алана Виргана» - ошеломляющую балладу о неверных войсках, которые бросили своего полководца в битве, - «Монаха из Лланкарвана», «Приключения Гвиона Баха» и песнь о походе рыцарей короля Артура на Рим. Затем он спел «Трех красавиц острова Придейн» и тут же, глазом не моргнув, перешел к импровизации религиозного содержания. Великий Давид-ап-Гвиллим был очень разнообразен. Потом он, очень тепло отозвавшись об отсутствующих бардах Анейрине, Хайнине и Лливархе Хене, спел по одной песне каждого из них, склоняя голову перед их талантом, чем совершенно подкупил публику.
        Под конец Давид-ап-Гвиллим спел «Отшельника из Гверн-Абби» - песню о святом Коллене, который был тут же, в зале, и робко слушал из задних рядов. Отец библиотекарь, растроганный до слез, не знал, куда деваться от смущения.
        После этого разрешили заказывать песни, кто какие хочет, и лихая понеслась. Давид подтянул струны арфы и, выхватывая из гула голосов все новые и новые названия, без возражений начал исполнять заказы младшего поколения. Только однажды, когда какой-то тоненький голосок из угла попросил балладу «Рин-ап-Мэлгон», Давид провел рукой по лбу и пробормотал со вздохом: «Боже мой, она же очень слабая», - но и тут подчинился и спел то, что просили. В середине ночи Мерлин все-таки вклинился с угощением, и, ворча, что соловья баснями не кормят и что не красна изба углами, пригласил всех на ужин. Непонятно было, как он успел уставить весь этот стол карпами в сметане, жареными лебедями и орехами в меду, напечь столько пирогов и при этом не взмокнуть, учитывая то, что в тот день он дал хлебопечкам выходной и, следовательно, хлопотал один.
        В разгаре второй части вечера Давид-ап-Гвиллим прервался, опустился на одно колено и попросил у всех снисхождения. Это была прелюдия к выступлению его учеников. Учеников оказалось двое, и оба стоили своего учителя. Давид встал и поднял левую руку, накидка же его была такого покроя, что рукав ниспадал до земли. Из-за левого рукава Давида появилась девушка, которая спела «Вергилия-чародея» - вещь, редко исполняющуюся и тем более интересную, что прославленный Вергилий в ней выступал вовсе не как заезженный поэт-классик, а как средневековый алхимик и прорицатель. Профессор Орбилий развеселился: видно, и ему классик-Вергилий поднадоел. Потом из-за правого рукава барда возник второй ученик, лет пятнадцати, голос которого был как будто создан для церковного хора, но этим божественным голосом он исполнил пародию на валлийские исторические баллады - «Оллух и Килвен», ужасно смешную и местами, увы, неприличную. Все хохотали.
        Ллевелис выбежал на середину, чтобы надеть девушке на голову венок, но за рукавом Давида-ап-Гвиллима ничего не оказалось.
        - А… где же ваша ученица? - спросил он.
        - Какая ученица? - лукаво улыбнувшись, спросил бард и сделал вид, что озабоченно заглядывает себе за спину. Тут все поняли, что никаких учеников и не было и все, что они видели и слышали только что, был опять же Давид-ап-Гвиллим, не чуждый некоторой забавной магии.
        - У него такой диапазон голоса? - спросил совершенно оторопевший от всего этого Фингалл МакКольм.
        - У него такое чувство юмора! - запрыгала Гвенллиан. Фингалл озабоченно искоса посмотрел на нее.
        - А где же ваши настоящие ученики? - строго обратился Мерлин к Давиду-ап-Гвиллиму.
        - Живые, так сказать, из плоти и крови?
        - А… Дело в том, - смущенно улыбнувшись, отвечал Давид-ап-Гвиллим, - что у них сейчас каникулы.
        Мак Кехт внимательно посмотрел на Мерлина.
        - Вы слышите? - сказал он.
        Мерлин хлопнул себя по лбу.
        - Вот так штука! - воскликнул он. - Запамятовал.
        - Да, да, - с напором повторил Мак Кехт. - У учеников бывают каникулы. В других школах.
        - Хорошо, хорошо, - заюлил Мерлин. - Мы это обсудим.
        И под хрустально чистым и ясным взглядом Мак Кехта поправился:
        - Ну, так и быть. Не надо на меня так смотреть. Я объявляю рождественские каникулы! Лучше поздно, чем никогда.

* * *
        - Не прикидывайтесь, Змейк! Мы оба с вами знаем, откуда у Пандоры эти носки! - недобро сказал Курои, задержав Змейка посреди школьного двора. - Это ваших рук работа.
        - Да будет вам известно, я не испытываю интереса к гардеробу мало знакомых мне людей, - холодно отвечал Змейк.
        - Вы передали эти вещи Пандоре, чтобы подорвать престиж школы, - бросил Курои, становясь ему поперек дороги.
        - Оставьте меня, - устало сказал Змейк. - Я ничего не знаю. Впрочем, надеюсь, что эти носки произведут в министерстве должный фурор, - мечтательно добавил он.
        Ллевелис, который как раз очень хорошо знал, откуда у Пандоры носок Лютгарды, предпочел не вмешиваться в беседу и даже присел, чтобы его не заметили, поскольку до него только сейчас начало доходить, что его невинная шутка, кажется, обернулась какой-то бедой.
        - У вас есть ко мне еще какие-то претензии? - через силу спросил Змейк.
        - У всех у нас множество претензий к вам, Змейк, - взорвался Курои. - Ваше общество мало кому здесь доставляет удовольствие. Достаточно знать о том, что вы делаете из своих учеников, чтобы испытывать к вам отвращение! Кого вы из них воспитываете, Змейк! Что выходит из ваших рук!..
        К удивлению Ллевелиса, обычная ироничность Змейка как будто покинула его при этих словах, и ни одна колкость не сорвалась с его губ; он вздрогнул и взглянул Курои в глаза, отчего тот отступил с дороги.
        - Мои ученики, обретшие самостоятельность, более мне неподконтрольны, - сказал он довольно тихо, но Ллевелис подслушивал во все уши. - Они наследуют мой метод и затем вольны применять его в любых областях. Тем не менее, я не отрекаюсь от них и даже, если хотите знать… горжусь их успехами, - опасным тоном закончил Змейк и взглянул на небо, начинающее сыпать хлопьями метели.
        - Еще бы вам отрекаться! Да вы в восторге от того, что творят эти… наследники ваших методов! - закричал Курои ему вслед.
        Змейк не обернулся. Более того, он развил такую скорость, уходя, что казалось, будто временами он перестает касаться земли.

* * *
        Казалось бы, Курои не сказал Змейку ничего особенного, но Ллевелис решил, что это как раз тот случай, когда sapienti sat. Впрочем, он прекрасно знал, что обладает живым воображением, поэтому не позволил себе поверить в услышанное буквально, пока заставшие ту же ссору преподавателей Морвидд и Керидвен не подтвердили, что дело серьезное и что уже можно бояться.
        - Я правильно понимаю, что мы боимся за Гвидиона? - сказала Морвидд, выпутываясь из толстого свитера, так как ей сразу стало жарковато.
        - Ну да.
        - Это хорошо. Когда боишься не за себя, это уже гораздо нормальнее, - заметила она.
        - Черт, мы должны найти какие-нибудь школьные анналы, хроники, что-нибудь подобное! И искать там все упоминания об учениках Змейка, все! Что с ними случилось, кем они стали!.. - сказала Керидвен.
        - …пока Гвидиона еще можно узнать в лицо, - прибавил Ллевелис. - И никому ни слова.
        Школьные хроники действительно нашлись. Исписанные то быстрым почерком хрониста Элиса-ап-Гриффида, то каллиграфическими завитушками архивариуса Хлодвига, страницы этих хроник собирались в альбомы в тяжелых деревянных переплетах, к ним подклеивались гравюры, записки, заметки, и все вместе представало в конечном счете как многоуровневое нагромождение писанины, объединенной временем возникновения.
        Они набрали хроник и сели в читальном зале, спрятавшись за глобусом, чтобы их не было сразу видно от входа. Глобус был огромный и, хотя на нем явно не хватало Австралии и обеих Америк, потому что он был какой-то допотопный, в остальном он прекрасно служил делу.
        - Посмотрите-ка сюда: в библиотечном зале была перестановка в тысяча пятисотом году, а раньше столы стояли не так и книжные шкафы не примыкали к той стене!
        - А на башне Бранвен в седьмом веке перекрывали крышу!
        - То-то она, бедняжка, переволновалась!.. А математику вел Пифагор. На лекции допускал только избранных, остальных - пинком.
        - А сейчас кто ведет? Не Пифагор ли?
        - Не знаю. Надо узнать. Может, и он.
        - Что мы ищем? - спросила Керидвен, упоенно разглядывая затрепанную гравюру с изображением выпуска тысяча триста какого-то года.
        - Все, что угодно, о личных учениках Змейка, - тут Ллевелис встал, оперся о стол и неуверенным голосом произнес сбивчивую речь. - Может оказаться, что на самом деле не ученики выбирают Змейка. А Змейк сам подбирает себе учеников. Может быть, он вообще использует школу только затем, чтобы выискивать студентов со способностями в его области. Помните, после чего Гвидион попал к Змейку в обучение? Он создал вещество. Вы помните это вещество, да? Ну вот, - Ллевелис утер пот со лба. - И-и… Гвидион уже меняется. Честно. Он был не такой. Его невозможно удивить. Его практически невозможно напугать. И когда его невозможно будет рассмешить, тогда, я думаю, все. Тут уже Змейк станет гордиться его успехами… И можно будет вбивать осиновый кол.
        - Типун тебе на язык, - сказала Керидвен.
        - Черт, да я же вот за Гвидиона и волнуюсь! - шепотом закричал Ллевелис.
        В первый день об учениках Змейка не нашлось ничего. Зато они узнали, что в школе учился Давид-ап-Гвиллим и преподавал Авиценна.

* * *
        Было время, когда архивариус Хлодвиг спал, а выбрать такое время среди бела дня было несложно. Фингалл, сын Энгуса, вошел в хранилище рукописей. Припомнив все обрывочные указания, он через час отыскал сбоку от одного из шкафов низенькую каменную дверцу, украшенную искусно вырезанными каменными драконами, с глазами, может быть, даже из рубинов, или, может, просто из цветного стекла. МакКольм бодро сунулся внутрь, но свечу внутри сразу задуло. Тогда он вернулся, взял с полки фонарь архивариуса Хлодвига и все-таки двинулся вперед. Коридор некоторое время оставался коридором, потом уперся в громадную готическую дверь, которая открывалась со скрипом. Фингалл вышел на свет и огляделся. Перед ним лежала холмистая страна с далеким и холодным бледно-голубым небом. Дальние цепи гор спали в лиловой дымке, трава была поблеклой, а вереск прибит к земле, как обычно зимой. Цепкий взгляд Фингалла быстро усмотрел вдали несколько пещер в скалах. Земля внизу была какая-то выжженная. Кругом не было ни души. От выхода из пещеры вниз сбегала тропинка, но Фингалл привык ходить по горам и ему не нужны были особые усилия,
чтобы спуститься с почти отвесного склона. Фингалл сбежал со склона, по инерции пробежал еще сколько-то, остановился и подтянул гольфы. Обернувшись на склон, с которого он только что спустился, он увидел в нависающей слева слоистой стене ущелья еще одну пещеру со входом, заложенным огромным камнем. Если это было то, что он думал, необходимости идти к дальним пещерам не было. Он вскарабкался ко входу сначала по осыпи, потом по удачно расположенным природным каменным ступеням, шлепая по мелкой воде стекающего сверху ручья. Камень, закрывавший вход в пещеру, действительно был гигантский, и Фингалл вежливо провел по нему рукой. Обойдя камень слева, он увидел с другой его стороны довольно большую щель, в которую он мог пройти свободно.
        Затея Фингалла состояла в том, чтобы доказать всему первому курсу, что драконы существуют. Поэтому когда он сыграл на своей волынке две из известных ему четырех мелодий и из пещеры навстречу ему высунулась гигантская чешуйчатая морда, он сначала даже обрадовался. Потом, правда, ноги сами отнесли его ярдов на сто. Вслед за ним из пещеры вылез большой дракон и потянулся. Когтями он проскреб в пыли борозды, как от плуга. Надо сказать, что Фингалл МакКольм особенно не ожидал появления дракона; он надеялся на это всей душой, но появление этой морды все равно было для него неожиданностью. Тут МакКольм внезапно вспомнил, что драконы огнедышащие. Он пустился бежать еще быстрей и пробежал с полмили. Потом он обернулся и вынул кинжал. После этого он немедленно почувствовал чью-то руку у себя на локте, а вслед за тем пальцы его разжались и кинжал выпал.
        - Что вы намеревались делать, Фингалл, сын Энгуса? - спросил Зигфрид. - Тыкать этим в дракона? Дракон охраняется законом и занесен в книгу.
        - В какую книгу? - спросил Фингалл, не совсем потерявший самообладание.
        - В книгу жалоб, - столь же спокойно отвечал Зигфрид.
        К этому времени в их сторону уже направлялись, спускаясь со склона, уменьшенные расстоянием, но имевшие от этого ничуть не менее многообещающий вид доктор Мак Кехт, Тарквиний Змейк и Курои с посохом. Посох Курои, по-видимому, слегка обжигал ему руку. Доктор Мак Кехт был не в очень хорошем настроении. Змейк выглядел, как обычно. Следом за ними спешил, поскальзываясь на осыпях, Хлодвиг Нахтфогель в ночном колпаке и парчовом шлафроке.
        - Будьте добры объяснить нам, зачем вам понадобился дракон, - терпеливо сказал Зигфрид. - Вы собирались определить его вид и подвид?
        - Я верил в то, что драконы существуют! - сказал МакКольм.
        - Это очень хорошо, - недобро сказал Зигфрид. - Но, веря в это, вы, вероятно, верили также и в то, что драконы дышат огнем? Что на зиму они впадают в спячку? Что дракон, разбуженный зимой, очень опасен? И вы собирались привести его вслед за собой в хранилище рукописей?
        - Огнедышащего дракона - в хранилище рукописей? - спросил архивариус Хлодвиг слабеющим голосом.
        - Ах, да, - Зигфрид обернулся и посмотрел в глаза подбирающемуся к ним дракону. Дракон попятился. Так, шаг за шагом, Зигфрид прошел с ним весь путь назад по дороге и загнал его обратно в пещеру.
        Затем он подозвал Мак Кехта.
        - Я думаю, этим можно будет его снова усыпить, - сказал Мак Кехт, извлекая из складок своей одежды ампулу со снотворным.
        - А вы как собираетесь?.. - спросил Зигфрид.
        - Думаю, из арбалета.
        - У этого дракона есть только одно уязвимое место, я сейчас вам объясню, где, - Зигфрид понизил голос. - Если вы попадете между шестой и седьмой пластинами чешуи у него на шее, пониже вон той черной полоски…
        Мак Кехт кивнул и наложил стрелу с ампулой на арбалет. Стрела просвистела в воздухе, доктор Зигфрид проследил за ее полетом, дракон взвизгнул.
        - Так-то, матушка Шарлотта, - Зигфрид махнул рукой, чтобы все уходили, а сам направился к пещере, чтобы получше уложить там дракона и привалить камнем вход.
        - Итак, Фингалл, сын Энгуса, - бесстрастно начал Змейк, поглядывая на приближающуюся со стороны дальних холмов грозовую, а может, и снеговую тучу, - вы собирались привести в школу опаснейшее существо, чтобы поразить однокурсниц?
        Нужно отметить, что Мак Кехт при этом мягко отвел в сторону Курои, сына Дайре, и занимал его какой-то незначащей беседой.
        - Опаснейшее в мире? - облизывая пересохшие губы, переспросил МакКольм. Даже попав в беду, он все же не прочь был убедиться, что его влекла не какая-нибудь ерунда, а объект исследования, достойный истинного мужчины.
        - Нет, в мире есть существа много опаснее, - Змейк разочаровал таким образом МакКольма и продолжил: - Если бы вы, как святая Елизавета, вели его за собой на пояске, это еще было бы простительно. Но дракон, давайте называть вещи своими именами, гнался за вами в бешенстве.
        - Не говоря уже о том, - встопорщился архивариус, - что у меня в хранилище среди манускриптов есть некоторые очень древние!..
        - При отсутствии должных знаний, не имея определенного плана действий, из любопытства, вы готовы были спровоцировать катастрофу такого масштаба? - Змейк смотрел на МакКольма с каким-то даже будто бы интересом.
        - Я думал, может быть, унести отсюда драконью чешуйку… в доказательство, - сказал Фингалл.
        - Зачем же чешуйку? Может быть, отпилить коготь? А может, сразу уж голову дракона? Редкого вида? - подпрыгивая, как мяч, возмущался архивариус.
        Минут через семь преподаватели закончили пробирать дрожавшего на ветру МакКольма и спросили, все ли он понял.
        - Все, - кратко сказал МакКольм, и, думая о том, что ему пора идти собирать вещи, потому что в школе его после этого не оставят, задал все-таки терзавший его вопрос: - Но как вы узнали?.. Как… почему вы все вдруг собрались сюда?
        - Мы все одновременно почувствовали, что это надо пресечь, - меланхолично разъяснил Нахтфогель.
        - Как? Что? То, что я дразнил дракона?
        - Нет, вашу игру на волынке, - сухо отвечал Змейк. - И этот порыв нас… некоторым образом объединил.

* * *
        Фингалл увязал вещи в узелок и понуро готовился покинуть школу. Он даже собирался сделать это сам, не дожидаясь никаких шагов со стороны Мерлина, чтобы не утруждать великого человека. Он сидел на полу своей опустевшей комнаты, подгребал с пола последние разрозненные предметы быта и запихивал их в узел, как вдруг к нему вошел Зигфрид Вёльсунг.
        Доктор Зигфрид оглядел обстановку, присел на табурет и сказал:
        - Я устранял сейчас последствия ваших необдуманных действий, Фингалл, и восстанавливал порядок. В связи с этим мне хотелось бы кое-что у вас спросить.
        Шотландец виновато вздохнул.
        - Как вы открыли дверь в хранилище и как отвалили камень при входе в пещеру?
        Вопрос застал Фингалла врасплох.
        - Не знаю. А что? - тупо спросил он.
        - Дверь была заперта, камень весит тонны и тонны.
        - Я… не помню. Камень… Я погладил его, обошел кругом и увидел щель. Дверь я просто толкнул, и она… это… открылась.
        - Нет, не просто, - задумчиво сказал Зигфрид. - Пойдемте со мною к Финтану, МакКольм.
        - К профессору Финтану? - сердце у Фингалла екнуло, потому что он не понимал, что он еще натворил. - А зачем?
        - Потому что я не могу без него разрешить одно свое подозрение, - прямо отвечал Зигфрид.
        Они спустились с башни, - шотландец вяло волочил за собой узел с пожитками, - прошли через двор и зашли в дом Финтана через один из его семи входов. Финтан коптил рыбу. Зигфрид весьма сжато полушепотом что-то рассказал ему. Безмятежное лицо Финтана утратило свойственное ему сходство с деревянной скульптурой и приобрело выражение некоторой озабоченности и сосредоточения.
        - Скажите, пожалуйста, Фингалл, - начал он, откладывая все и принимаясь прочищать трубку. - В ваших местах… откуда вы родом… какого рода камни вас окружали?
        - У нас там есть гранит, кремень, сланцы, кварц… известняки, - ошалело отвечал Фингалл.
        - А не было ли какой-нибудь скалы… валуна… куда вы любили приходить в детстве, например, сидеть там? - продолжал свою мысль Финтан.
        - Ну, Карриг-Айльбе, - неохотно отвечал Фингалл, полностью теряя нить происходящего.
        - А Карриг-Айльбе - это… что? По составу?
        - Почти чистый кремень. Немного гранита и вкраплений слюды, - буркнул Фингалл, размышляя о том, что это еще за новое издевательство.
        - А… у вас не было в детстве такого, чтобы вы прикладывали руки к камню - и чувствовали его возраст?
        Эти околичные вопросы наконец возмутили Фингалла.
        - Ну да. А разве это не у всех так?
        - О-о-о, далеко не у всех, - певуче сказал Финтан, подтаскивая клюкой одно полено поближе к устью очага. - А… скажите, Фингалл… Не было ли у вас в роду кого-нибудь, кроме вас, кто также… гм… хорошо понимал все эти вещи?
        - Бабка была. Она в девяносто лет-то уж из дома не выходила, сидела и беседовала с камнями очага, - сказал Фингалл.
        - А скажите мне, Фингалл, - сказал профессор, показывая Зигфриду взглядом, что он задает ключевой вопрос. - Карриг-Айльбе понимала вас?
        - Да, - сказал Фингалл.
        Тогда доктор Зигфрид сказал:
        - Все ясно. Разрешите, профессор?
        - Да-да, - сказал Финтан, отворачиваясь к очагу и начиная ковыряться в золе.
        - У вас есть некоторый довольно редкий дар, МакКольм, - сказал Зигфрид, поправляя очки в тонкой золотой оправе и вглядываясь шотландцу в лицо. - Но он относится не к драконам. Это врожденное умение разговаривать с камнями. Камень при входе в пещеру Шарлотты послушался вас и отодвинулся по вашей просьбе. То же и дверь. Я принял все меры предосторожности к тому, чтобы ученики не могли открыть ее, - но она из камня, и потому она… как бы это сказать… отнеслась к вам с участием. Случай личной симпатии.
        МакКольм слушал все это с широко открытым ртом.
        - Э-э-э…, - он покрутил головой. - По-вашему получается, что человек, когда он берет в руку камень… или там… прислоняется к скале… обычно ни в зуб не понимает, о чем они думают?
        - Обычно человек намного дальше от этого понимания, чем вы, - деликатно просветил его Зигфрид.
        - А как же он тогда живет?.. - обалдело спросил Фингалл.
        - Это подлинная загадка, требующая ответа, - задумчиво отвечал ему доктор Зигфрид.

* * *
        Просмотр школьных хроник давался не быстро. История школы открывала столько всяких тайн, что Ллевелис, Морвидд и Керидвен в конце концов стали даже удивляться, почему святой Коллен держит все это на виду, а не спрячет куда-нибудь под ключ.
        Морвидд, с головой уйдя в какой-то альбом, долго копалась в нем молча и наконец ахнула.
        - Смотрите, здесь описано запрещенное эхо!
        - Как запрещенное? - среагировал Ллевелис.
        - А, вот, то-то и оно. Оно жило в депозитарии, в Левой башне. Но это было совершенно особенное эхо. Оно повторяло не слова, а мысли. То есть когда звучали голоса, оно повторяло не то, что сказано, а то, что собеседники на самом деле думают. А в тишине не молчало, а повторяло мысли людей в комнате. Это очень редкая разновидность эха. Вообще здесь в школе много разного интересного эха, вы просто не замечали. Например, то, что у башни Невенхир, под лестницей, повторяет слова с небольшим опережением, немножко как бы забегает в будущее - повторяет то, что человек собирался, но еще не успел сказать. В Винной башне эхо, когда повторяет фразу, непременно добавит словечко от себя - «такие дела» или еще что-нибудь. Эхо под крышей башни Парадоксов, если вы обратили внимание, никогда не повторяет глупостей. Но чтобы эхо повторяло мысли!..
        - Так и что с ним стало?
        - Его сочли опасным. На педсовете. И ему запретили говорить. Но оно и сейчас там живет. Просто молчит.
        - Ух ты! - сказал наконец Ллевелис, до которого постепенно дошло. - А нельзя его как-нибудь расколдовать? Чтобы оно снова заговорило?
        - Уверенности нет, - сказала Морвидд. - Вообще-то я знаю аналогичные случаи, когда эху запрещали говорить, и теоретически знаю, как снимать этот запрет, но там и эхо было попроще. Ну, было такое эхо в замке короля Фридриха Вильгельма, которого убили. Оно повторяло его предсмертные слова, все время, снова и снова. Ну, и оно так всем надоело, что пригласили одного известного ученого, чтобы он что-нибудь с этим сделал… а это был как раз мой прапрапрапрапра… прадедушка, - зарделась Морвидд, - и он там сделал кое-что. Словом, я примерно представляю себе, как это снять. А главное, надо бы описать это эхо! У меня в дневниках такого нет.
        - Главное - не это, - сурово сказал Ллевелис. - Главное, что с помощью этого эха можно примирить доктора Мак Кехта и Рианнон. Ради этого стоит постараться!..
        - Как это? - ошалело спросила Керидвен, отрываясь от одного из ранних портретов Мерлина, где он еще был несколько стилизован, хотя вполне узнаваем, являлся деталью орнамента и был вписан в круг.
        - Обыкновенно. Они без ума друг от друга, но никак не могут поговорить по-человечески. Рианнон каждый раз задает Мак Кехту перца, а потом идет к нему извиняться, но попадает под горячую руку, когда у Мак Кехта операция или невесть что, какой-нибудь аврал, а потом Мак Кехт идет извиняться, что был с ней резок, и получает наотмашь кочергой, или еще что-нибудь. А тут представляете, - надо только заманить их в депозитарий под каким-нибудь предлогом, предоставьте это мне… и что бы Рианнон ни говорила, эхо ее выдаст. Ну, она скажет, что ненавидит Мак Кехта, а эхо повторит, что она его любит без памяти… ну, и так далее. Отпираться будет бесполезно. Мак Кехт все поймет, обрадуется… Понимаете?
        - Понимаю, - сосредоточенно сказала Морвидд. - Но нужны кое-какие травы, свечи, монеты… А проход в депозитарий - он вообще где?
        - Как где? - воскликнул Ллевелис. Он провел их к дальней стене и сказал с тяжелым вздохом: - Конечно, здесь! Где раньше была моя паутина!..

…Когда троица заговорщиков выбралась из библиотеки, они наткнулись во дворе на играющих в светоч знаний.
        - Загадаем на то, как завтра все пройдет? - предложила Керидвен.
        Они пролезли без очереди, порылись в карманах, нашли римскую монету, сунули жрицам, и Морвидд сказала: «Хотелось бы узнать мненье богов о нашем завтрашнем предприятии». Дилан-оракул, который, как положено, не слышал, в чем дело, но которому дали пинка жрицы, возгласил: «Дело задумали вы, благословенное свыше. Много оно принесет пользы для ваших умов». Ллевелис, Керидвен и Морвидд радостно переглянулись. Обычно изречения оракула не лезли ни в какие ворота. Здесь ничего не стоило получить напутствие вроде: «Больше соленых маслин нужно иметь в рационе, и простоквашей грибы не запивает мудрец» или «Нечего спрашивать вздор, словно вы Дафнис и Хлоя; девушки в ваших летах знают, куда и чего», - а тут ответ показался им вполне разумным!

* * *
        И вот, рискуя головой, они тайком отправились в депозитарий, занимавший Двойную башню, которая состояла из двух - Левой и Правой. Было это задолго до рассвета, когда все в школе еще как бы спали, хотя из кабинета Мерлина доносилось какое-то поскрипывание. Морвидд прижимала к себе охапку трав, Ллевелис и Керидвен несли свечи, подсвечники, мешочек монет и зуб археоптерикса. Клаустрофобическая винтовая лесенка с полустертыми каменными ступенями вывела их наверх, в основное помещение депозитария, где хранились редко заказываемые издания. Под потолком на цепях висела скатанная в рулон пожелтевшая карта неизвестной страны, - длиной примерно в восемь ярдов. У двери располагалось несколько томов высотой в человеческий рост. Напротив стоял объемистый сундук с наклейкой: «Дворцовая документация царя Ашурбанипала. Месопотамия. Глина. Осторожно, не кантовать!» Из этого помещения наверх уходили две лестницы - в правую и левую башню. Они поднялись по левой лестнице и попали в круглую комнату с лабиринтом из книжных шкафов в середине.
        - Вот место, где живет эхо, - сказала Морвидд.
        Было тихо. На всякий случай Ллевелис крикнул: «Эге-гей!»
        - Брось, - сказала Морвидд. - Здесь звучат все равно мысли, а не слова. Звучали, точнее. Вот сейчас попробуем его разбудить.
        Она зажгла свечи, зажгла травы, разложила предметы и попросила не вмешиваться, что бы ни происходило. Затем она воззвала к различным сущностям - к кому-то по-латыни, к кому-то по-древнееврейски.
        В дверном проеме возник Кервин Квирт. Он оперся о косяк и некоторое время смотрел на все это молча.
        - Вы собираетесь снять запрет с эха? - спросил он затем с участием.
        Ллевелис сразу инстинктивно решил на всякий случай защитить девочек, что было глупо, так как Кервин Квирт был последним человеком, который мог бы их обидеть.
        - Это моя идея, - сказал Ллевелис. - Они не виноваты.
        - Я не о том. Вы пытаетесь снять запрет? - повторил Кервин Квирт, тоже начиная слегка раскачиваться в такт движениям Морвидд. - Вы действительно думаете, что здешнему эху запретили говорить? Вы припоминаете хоть один случай, чтобы вам в школе что-нибудь запретили? Профессор Мерлин всегда действует только убеждением.
        - А театр? - сразу спросил Ллевелис.
        - Он не запрещал, он просто вывернулся от нас и улизнул, - сказала Керидвен.
        - И эхо молчит не потому, что ему запретили говорить, а потому, что его логически убедили замолчать, - продолжал Кервин Квирт. - Оно не заколдовано, если мне будет позволено так выразиться, а убеждено. Так что делать пассы руками и жечь благовония, бить в бубен и плясать в данном случае неуместно. Пойдемте отсюда.
        - Но так бы хотелось его хоть разок послушать! - воскликнула Морвидд. - Ведь мне же для науки!..
        - Совет преподавателей в свое время счел это эхо опасным, а в совет входят… как бы это сказать… не случайные люди, - мягко заметил голос Кервина Квирта, отдавшийся во всех уголках зала, в то время как губы самого куратора были плотно сжаты.
        - Что это? Что это было? - закричал голос Ллевелиса, в то время как Ллевелис молчал.
        - Эхо! - сказала Керидвен одновременно с эхом. - Это и есть эхо!
        - Ну и ну! - прозвучала мысль Морвидд, и наступила тишина.
        - Ну вот, эхо смилостивилось над вами, Морвидд, - с улыбкой сказал Кервин Квирт. - Слова «для науки» оказали на него магическое воздействие. А теперь марш в постель.
        - Интересно, - сказал Ллевелис, когда они, вздыхая, спускались за ушедшим вперед Кервином Квиртом по узкой винтовой лестнице. - Кервин Квирт так и будет появляться сам собой каждый раз, когда мы будем заблуждаться?..

* * *
        Поскольку Ллевелис и девочки довольно плохо представляли себе, с какого времени Змейк работает в школе, а также - как тома хроник располагаются по хронологии, они по случайности начали просматривать хроники с двенадцатого-тринадцатого века. Это приоткрыло некоторые завесы, но Змейк, разумеется, не упоминался там вплоть до первой четверти семнадцатого.
        - Я нашла запись речи Мерлина с балкона к студентам в день святой Двинвен 1132 года, - воскликнула Керидвен. - Да, хлестко он тут…
«Если вы думаете, что долг студента - напиваться и дебоширить, так я вас разочарую. Куда я ни гляну, все и повсюду все время пьяны… Напьются - а потом спят на лекции, хоть из пушек по ним пали!.. Эта вот скверная мода, что идет из Европы,
        - пить вино пребольшими бочками и бренчать на лютне какие-то стишки! Это у меня-то над ухом!»
        Слушайте, а эпоха вагантов-то, видно, мимо нашей школы не прошла, - фыркнула Керидвен. - Тоже, наверное, кто-то пропустил по стаканчику и сочинил какую-нибудь ахинею. Но что все всё время валялись пьяными, что-то не верится. По-моему, он сгущает краски. «Нет, я, конечно, не против разврата… покуда это касается меня самого! А не зеленой молодежи!.. Не далее как две, нет, три недели назад я встретил двух… нет, одного студента, который распевал Всепьянейшую литургию, эту похабщину! И если вот этот вот гимн пороку я услышу еще хоть один раз… Если все это будет продолжаться, то я уйду. Посыплю голову пеплом и уйду. Ну, после этого школа, естественно, закроется… Это уж само собой разумеется. Кхм».
        - Смотрите! - закричал тут Ллевелис. - Мерлин ужасно возмущался, когда мы захотели устроить театр, так? - он потряс томом хроник. - А здесь сказано, что в школе раньше был студенческий театр! Только им не удалось поставить ни одной пьесы!
        - Мерлин их застукал?
        - Да нет же! Они были официально. Их никто не преследовал. Они спокойно репетировали. Но незадолго до постановки… что-то случилось. Вы гляньте, чего тут только нет: эскизы костюмов, декораций, тексты пьес… Матерь Божья! Я преклоняюсь перед тем, кто это написал!..
        - Так и что случилось?
        - Не совсем понятно. Вот, они оставили записку… Полные тексты пьес, готовые, замечания по постановке!.. С ума сойти можно… Записку… «К сожалению, наши смутные времена не позволяют нам осуществить этот замысел. Двое из участников вынуждены вернуться домой, и шаткая политическая обстановка делает невозможным сам спектакль. Мы оставляем задуманное до лучших времен. Линвел, сын Шэфре, Майрвен, дочь Лливелина, Эйлир, сын Эдерна, и так далее, подписи, 1653 год».
        Тут Ллевелис окончательно вдохновился и сказал:
        - Мы обязаны это поставить. Именно потому, что они не смогли… понимаете? Мы прижмем Мерлина к ногтю… то есть к стене. Теперь уж точно.
        И когда толпа замарашек с горящими глазами, частично в извлеченных уже из кладовой разноцветных тряпках, опять окружила зазевавшегося Мерлина, тому пришлось сдаться и выслушать их повторно.
        - В семнадцатом веке… Им что-то помешало тогда… Они ставили две пьесы… Это гениально, - тихо, но внятно говорил Ллевелис, оставив привычку орать. - Мы сделаем то же самое. По их записям, по тому же тексту… Пожалуйста!
        - Пожалуйста! - возмутился Мерлин. - Да сколько времени я уже вам твержу, что пора начинать репетиции. Апрель на носу…, - последние слова Мерлина, впрочем, ни на что не повлияли, на дворе по-прежнему был декабрь, - а вы еще до сих пор в каком-то анабиозе… неглиже. Нужно портных скорее, шить костюмы.
        С того дня лицо Ллевелиса осветилось внутренним светом, и он сосредоточился бы на театре, если бы только не страх за Гвидиона. Этот страх гнал его в библиотеку и заставлял искать и искать сведения о том, что же все-таки выходит обыкновенно из изящных рук Змейка.
        - Смотрите, какой-то Яго… что за Яго?
        - Это валлийская форма английского имени «Джеймс».
        - Да? Никогда не слышал. Редкое какое-то имя. Так вот, Яго, сын Йорвета, в 1630-х годах специализировался у Змейка. Трехгодичный спецкурс по токсикологии, в дополнение к основным дисциплинам, Тарквиний Змейк. Вот тебе и на! А Змейк-то его вышвырнул в середине первого года.
        - Как вышвырнул?
        - Так. Прекратил спецкурс. Что такое? А, вот. Приложена характеристика, рукой Змейка. Не очень лестная, но исчерпывающая. «Проявил крайне умеренный интерес к мгновенно парализующим ядам».
        - Да, это все объясняет.
        Затем у Змейка обнаружился замечательный ученик по имени Инир из Тангви. Девочки просто чуть не влюбились в него по гравюре «Инир из Тангви беседует с духами огня на выпускном экзамене по органической химии». Но ажиотаж разом прекратился, как только они наткнулись на письмо его из дома к Змейку с описанием одного опыта: «Я разогревал в тиглях оба сплава, но оказалось, что в лабораторных условиях трудно повторить то, что так легко происходит в природе. Кислота же могла существовать только при высоких температурах, но не могла долго находиться в сфероидном состоянии. По стечению обстоятельств, ко мне в лабораторию как раз в это время ворвался Джеральд Трелони, так некстати охваченный жаждой мести, и вызвал меня на поединок. Я заколол его очень чисто - так, чтобы кровь не залила мне огонь под тиглями, но немного не рассчитал, и труп, падая, сдвинул декель, нарушив чистоту эксперимента. Тем не менее, вещество, полученное мной в конечном счете, обладает тем самым оттенком пурпурного, который вы мне описали, дорогой наставник, и действительно прожигает латунную пластину, оставляя по краям отверстия
голубоватый налет. При повторном опыте я, разумеется, прослежу за тем, чтобы декели были закрыты герметически».
        - Ну что, по-прежнему нравится он нам? - мрачно спросила Керидвен у Морвидд. - Ты хотела бы иметь с ним свидание?
        - Как бы это свидание не совпало с днем эксперимента, - отвечала Морвидд.
        Судьба Мориена-ап-Тэйви, следующего ученика Змейка, заставила их призадуматься. Среди материалов, подшитых к хроникам, обнаружилось несколько страничек, написанных собственной рукой Мориена. Первая бумага была датирована годом поступления Мориена в школу, была написана почти детским почерком и содержала всего четыре строчки: «Мориен, сын Тэйви, сына Ангвина и Линед, из Гламорганшира. Посещал воскресную школу при церкви святой Хэледд в приходе Ллинавэлин. Естественная история, физика и химия привлекают меня более других наук». В другом томе хроник, с разницей во времени в семь лет, нашлась записка Мориена, написанная скоростным почерком с быстрыми росчерками в конце абзацев: «…оставался четыре часа тридцать минут в центре лондонского пожара 1344 года, где, следуя Вашим указаниям, фиксировал фактическую скорость обугливания тканей человеческого тела (результаты см. в таблице по графам…), что отчасти может способствовать опровержению формулы де Клуа и эль-Фахира…». Записка была дважды сложена вдоль и адресована Змейку.
        - То есть Змейк отослал его в прошлое и спокойно бросил одного в горящем городе? - тупо переспросила Керидвен, пытаясь как-то уяснить себе содержание записки.
        - А он, вместо того, чтобы тушить огонь или спасать, например, людей, наблюдал там скорость обугливания… тканей? - с выражением произнеся последнее слово, добавила Морвидд.
        - Так. По-моему, за семь лет Мориен… как бы это сказал Змейк?.. проявил ярко выраженный интерес к предмету. А вот ответ на записку, - сказал Ллевелис. -
«Дорогой Мориен, последние образцы тканей не удовлетворяют требованиям экперимента, необходимо воспроизвести седьмую и восьмую стадии, в особенности на препаратах эмбриона, с любовью, Змейк».
        - С какой любовью? - похолодела Керидвен.
        - Да нет. Это я так, пошутил, - промямлил Ллевелис, которому вообще-то было сильно не по себе. - Это приложено к другому письму, латинскому. «Тарквиний Змейк приветствует Мерлина Амброзия. SVBEEV[Следует читать: «Si vales, bene est; ego valeo» - «Если ты здоров, хорошо; что до меня, то я здоров» (лат.)] . Здоровье Оливера ухудшается; я должен быть все время при нем. Отъезд наш из Ирландии становится, таким образом, делом решенным…»
        - Ну, это просто какое-то бытовое письмо! Нет, вы послушайте, что у меня, - сказала Керидвен, листавшая том хроник за начало XVIII века. - Змейк пишет докладную записку, выгораживает какого-то Риддерха, чтобы его не отчислили. Это Змейк-то! Выгораживает. Представляете? Вы только послушайте: «Признавая, что последние эксперименты Риддерха, сына Мивира, с кровью были слишком рискованными, я, тем не менее, прошу проявить снисхождение и разрешить ему продолжить обучение, принимая во внимание его неординарные способности в области преображения стихий».
        - Это Змейк пишет?? - сунулся к ней Ллевелис. - Ну да, его почерк. Этим почерком он мне в пятницу написал: «Стремление выделиться везде и во всем в химии тем более опасно, что может неожиданно легко осуществиться».
        В течение следующей недели, упорно листая тома хроник, они смогли убедиться в одном: после Риддерха больше личных учеников у Змейка не было.
        - Либо после гениального Риддерха Змейк триста лет не мог никого видеть…
        - Либо наоборот - в школе после Риддерха не могли видеть никаких учеников Змейка…
        - Похоже, что второе, - в некотором страхе сказала Керидвен, которая как раз наткнулась на отдельной странице на запись невыцветающими чернилами: «Решением преподавательского состава школы имя Риддерха-ап-Мивира объявляется забытым и отныне не будет произнесено ни в школе, ни за ее пределами».
        - Я не понял. Как это увязывается? - сказал Ллевелис, державший в это время в руках табели и характеристики Риддерха. - Его выпустили из школы с прекрасными результатами, проводили торжественным напутствием и сразу же, всем коллективом, на веки вечные прокляли??..
        Чем стал заниматься Риддерх после выпуска, таким образом, узнать было невозможно. Однако сам процесс обучения Риддерха сопровождался столь многими комментариями Змейка и других преподавателей, что постепенно перед ними стала складываться цельная картина. Риддерх-ап-Мивир был необыкновенно одарен. Добрейший Морган-ап-Керриг испуганно писал в докладной записке, поданной Мерлину: «Чувствую, что я неспособен найти подход к Риддерху, сыну Мивира: он ничего не забывает». Рианнон писала о нем в характеристике: «Я никогда прежде не сталкивалась с учеником, настолько легко овладевающим предметом. Я не могу избавиться от впечатления, что язык змей, пауков, крыс и скорпионов он знал изначально».
        Вслед за тем они нашли потрепанную тетрадь, принадлежавшую Риддерху-ап-Мивиру. Открыть ее они решились не сразу, подозревая, что со страниц им плеснет в лицо кровью, но внутри были просто конспекты речей Мерлина и записи с конгресса по опасным химическим связям. Видимо, Риддерх и Змейк сидели на конгрессе рядом и переписывались со скуки во время неинтересных им докладов, потому что на полях сохранилось несколько фраз карандашом:
        (рукой Змейка): Хорошо ли вы себе представляете тот эффект, который производит ваша сыворотка?
        (рукой Риддерха): Представляю, я уже ее испробовал. Я понимаю, о чем вы, но это побочный эффект.
        (рукой Змейка): Я думаю, что, наблюдая это, вы заметили, что с таким побочным эффектом основной уже не имеет никакого значения: пациент просто не доживает до той стадии, на которой можно было бы этот основной эффект констатировать.
        - Наблюдал за чьими-то смертными муками? Это они называют «наблюдать побочный эффект»? - ахнула Керидвен.
        Слова Курои на глазах наполнялись смыслом.
        - Теперь я точно могу сказать, чем занимаются все выпускники Змейка, - сказала под вечер Морвидд дрожащим от страха голосом. - Они занимаются наукой.
        В это время по библиотечному залу пробежал какой-то холодок и кое-где погасли свечи.
        - А почему мы обвиняем Змейка? - внезапно взвилась Керидвен. - Может быть, мы неправильно все понимаем! Если у него был ученик, который использовал знания во зло, то в конце концов, может, это и для самого Змейка трагедия. Почему нет? Да, он выгораживал его, пока учил, но это понятно. Почему он сказал Курои, что гордится им? Потому что Курои его достал!..
        - Мда. Не стоит думать, что мы хоть что-то знаем о Змейке. Мы ничего не знаем о нем.

* * *
        На Рождество в школу был приглашен святой Брендан из Керри, чтобы рассказать ученикам о разных сложностях, которые встречаются в жизни. Собственно, Мерлин каждый год приглашал в школу под Рождество кого-нибудь из святых, чтобы молодежь не отрывалась от реальности.
        Брендан сошел с борта своей ладьи, которую он сумел провести вверх по реке Аск дальше, чем это удавалось кому бы то ни было до него, поприветствовал всех, обнялся с Мерлином, подмигнул Мэлдуну и радостно достал сливочный ликерчик в бутылке темного стекла. Мерлин, однако, указал ему глазами на присутствующих учеников, намекая на то, что нужно держать себя в руках и что попойку следует отложить на потом. Почесывая затылок, Брендан проследовал в главный зал Западной четверти, уселся там и простецки высморкался, в то время как все ученики толпились вокруг него в восторге.
        - Хронический насморк, - добродушно сказал святой. - От плаваний по морям. Ну, о чем вы хотели бы услышать? - спросил он. - Об одном только вас прошу: забудьте все, что вы читали в житии.
        Те из студентов, кто помнил прошлогодний визит святого Кьярана и позапрошлогодний приезд святого Кевина, могли отметить, что это, видимо, общая просьба всех святых.
        - А мы и не читали! - закричали все хором, запихивая житие, у кого оно было в руках, подальше, с глаз долой. - Расскажите про свое плавание! Как оно было на самом деле!
        - Которое из них? - усмехнулся Брендан. - Ладно, я начну, а там что Бог даст. Итак, слышали ли вы когда-нибудь, - сказал он таинственно, - о коварных торговцах ветрами из Висландии? Купцам с проходящих мимо кораблей, которых прибивает к берегам неблагоприятным ветром, они без зазрения совести предлагают продать попутный ветер. Самое удивительное, что находятся ведь люди, которые верят этим мошенникам! А торговцы ветрами связывают вместе обрывки шерстяных нитей, сматывают их в большой клубок и за большие деньги дают вытянуть покупателю - кому две, кому и три-четыре нити - смотря по силе ветра, который нужен. Те же, кто верит в эту небывальщину, тут же и бывают наказаны за свою доверчивость: иные из них по неопытности вытягивают слишком мало нитей, а другие - слишком много, так что их корабли или погибают во время штиля, не имея возможности пристать к берегу, или налетевший ветер переворачивает и топит их безжалостно, и морская пучина в мгновение ока поглощает как тех, так и других.
        - Э, э, стойте! - сказал Ллевелис, заерзав. - По-вашему выходит, что купленные нити и вправду вызывают ветер, а значит, висландские торговцы ветрами - вовсе не плуты?
        Брендан расхохотался.
        - Да, вы умеете слушать, - сказал он с одобрением. - Слушать внимательно - драгоценное умение. Помню, у нас в обители много лет жил один клирик, очень усердный и благочестивый, заслуживший всеобщую любовь и уважение. Аббат любил слушать его рассказы о древних временах, и вот однажды разговор зашел о Рождестве Христовом, и этот клирик поведал множество неизвестных другим подробностей, а среди прочего добавил: «И когда Христос явился во плоти, бесы повсюду бежали от Его лика: одни укрылись в море, другие - в дуплах деревьев и каменных расщелинах, а я прыгнул в какой-то источник». Тут он замолчал, сильно покраснел и вышел. Те, кто слушал его невнимательно, впоследствии немало изумлялись, куда же он девался.
        И святой Брендан, посмеиваясь, посмотрел на всех, очень довольный.
        - Ну-ну, - проворчал Мерлин, - кончайте их испытывать, в самом деле. У детишек каникулы. Умеют они слушать, умеют. Не зря мы тут к ним приставлены. Расскажите же им что-нибудь увлекательное. Вот про хвост Ясконтия, например.
        - А, ну что про хвост? - сказал Брендан. - Находясь в плавании, мы с братьями как-то высадились на остров, собрали хворост, развели костер небольшой. Когда мы сварили похлебку, мы увидели, что к нашему острову приблизилась огромная морда и внимательно смотрит. Оказалось, что наш островок был хвостом огромной рыбы. Имя ее Ясконтий, и она всю жизнь пыталась достать носом собственный хвост. И вот в тот самый день ей это удалось. То есть Ясконтий впервые в жизни увидел свой хвост, понимаете? А на хвосте как раз сидим мы всемером - варим уху, вещички разложили. Представляете, какая неловкость? Ведь он мог подумать, что мы… ну, это… постоянно там сидим! Ужасный конфуз.
        Мерлин посмотрел на раскрытые рты учеников и вышел на цыпочках.
        Для празднования Рождества в школе принято было отпирать зал, примыкавший к залу педсовета, который в другие дни года обычно не отпирался. Там была какая-то необыкновенная акустика или что-то, Мерлин не вдавался. А поскольку он был убежден, что если редко заглядывать в помещение, то однажды там можно увидеть черт знает что, он пошел на всякий случай заранее осмотреть место, где предполагалось провести рождественскую ночь. Зал, к удивлению Мерлина, уже был полон хлопочущими и щебечущими хлебопечками от пола до потолка. Его именная тряпка, которой он пугал нерадивых учеников, проехалась ему по ноге и клацнула на него зубами. «Главное - никаких особенных затей, - распорядился Мерлин, ретируясь. - Пирожки с брусникой, восковые свечи… Рождество - это то редкое время, когда чудеса совершаются сами собой. А вот пыль с этого канделябра сотрите». И он, замотавшись поплотнее в плед, ушел договариваться со сварливой елью, росшей в Северной четверти и каждое Рождество начинавшей бубнить, что в ее возрасте наряжаться уже неприлично.

…Когда Мерлин через три часа снова заглянул на встречу со святым, Брендан уже разошелся как следует и со всеми ухватками старого морского волка рассказывал:
        - …И вот к западу от острова Говорящих Птиц в океане, на мелководье, мы услышали колокола. Мы удивились, бросили якорь. Кругом ничего не видно. Погода чудная, солнечная, волны голубые, белая пена вокруг корабля, тишина. И вот в этой тишине мы слышим колокола, потом какие-то крики, голоса, и некоторые голоса вроде знакомые. Все как один слышали это. Только через час мы выбрали якорь и, удивляясь, поплыли дальше по курсу. Так вот: когда через полгода мы вернулись в Трали, откуда отплыли год назад, оказалось, что в тот самый день посреди городской площади прямо с неба, из облака, опустился якорь и лег перед дверями собора. Вокруг, конечно, собрался народ, все шумели, обсуждали, к чему это знамение. И колокола в тот день звонили, потому что был праздник святой Бригитты. Через час якорь пошевелился и вознесся в облака. Ну, и может ли кто из вас объяснить такое загадочное явление?
        - Я могу объяснить вам это явление, хоть три раза, - запальчиво среагировал Мэлдун. - Я вам уже объяснял. На 15 градусе западной долготы…
        - Ну-ну, Мэлдун, потом приведете свои научные доводы, - встрял Мерлин. - Не делайте из рождественской вечеринки ученый диспут. Вот оно, различие старшей и младшей школ: одни оставляют место в этом мире для чудес, другие же - ни в какую. Сам я как старая кочерыжка склоняюсь, конечно, к первой, но и вторая, признаюсь, бывает, прижимает к стенке.
        И Мерлин, покряхтывая, ушел переодеться в одежду поприличнее.

* * *
        В школе царила предрождественская суматоха и оживление. Во дворе Северной четверти разожгли круг из костров, которые Мак Кархи называл «посадочными огнями». Над стенами школы взлетали запускаемые в Кармартене фейерверки. В сумерках все собрались в зале для танцев, однако музыки не было, поэтому все просто любовались друг другом.

…Когда смиренный Сюань-цзан во второй раз выиграл у озадаченного Финтана партию в фидхелл, послышались шаги, похожие на отдаленный бой индейского барабана, закачались дубовые люстры, мигнули свечи, и в зал, чуть нагнувшись, вошла Лютгарда, которая вернулась с ФПК. Она была укутана в клетчатую шерстяную шаль, и снег лежал у нее на плечах, как на вершине горы. Лютгарда приветствовала всех басом, уселась на каменную скамью и стала развязывать башмаки. Старшие студенты с радостным гиканьем потащили эти башмаки через весь зал к камину, чтобы поставить на просушку. Младшие в благоговейном страхе столпились вокруг Лютгарды, которая немедленно раздала всем подарки: вынув из-за пазухи целую пригоршню обкатанных морем камешков - черный базальт, голубой кремень, змеевик, - она щедро рассовала их в руки ученикам, прибавив: «Гостинец из Исландии. Берите, берите, это очень вку…», - тут Лютгарда спохватилась, смутилась и поправилась: «Это на память».
        В ночь накануне Рождества испокон века случается семь чудес, и не было года, чтобы они не случились. С появлением в небе первой звезды вода во всех колодцах на одну минуту превращается в вино, и нужно успеть его зачерпнуть. Поэтому когда Мерлин вбежал в зал очертя голову, младшие ученики мигом повскакали с мест.
        - Марш, марш, бегом, - скомандовал Мерлин, - захватите какие-нибудь ковшики или что-нибудь, на худой конец, можно зачерпывать и рукой, только чистой, да смотрите не переусердствуйте. По преданию, это вино должно сообщать вам, бездельникам, мудрость, расторопность и не помню, что еще, но по моим личным наблюдениям, оно довольно сильно кружит голову.
        Брюзжание директора никто не дослушал. В школе было три колодца, и вокруг каждого из них столпились ученики и учителя вперемешку с хлебопечками. Подошли даже каприкорны. Перегнувшись через край колодца перед домом Финтана, Ллевелис увидел, как вода темнеет до цвета вина, и почувствовал запах, как из погребов Винной башни.
        - Ум-м… Да!.. Учтите, через минуту оно опять превратится в воду, - сказал Мерлин, утирая губы.
        Ллевелис быстро плеснул вина себе в рот и, не теряя времени, наполнил несколько черпачков, протянутых ему хлебопечками, походную фляжку Мэлдуна и чайник скромно стоявшего в стороне и удивлявшегося Сюань-цзана. Рядом с ними святой Коллен погрузил в колодец Грааль, придерживая его за одно ухо. Рианнон, выбежавшая во двор безо всякой посуды, весело смущаясь, отхлебнула из рога Зигфрида.
        Гвидион, которого чудо застало у колодца в Северной четверти, набрал вина в сложенные ладони, сделал пару глотков, вытер рот рукавом и напоил из рук подталкивавших его носами каприкорнов. Потом он огляделся и, увидев смуглого, восточного вида преподавателя медицины, имени которого он не помнил, деликатно стоявшего поодаль, взял у него из рук пиалу, наполнил и вернул, пробормотав с почтением: «Бисмилляхи ррахмани ррахим», - единственное известное ему арабское выражение, значения которого он хотя и не знал, но крепко надеялся, что оно годится для всех случаев жизни. На лице замкнутого и всегда корректного восточного медика мелькнула улыбка. Гвидион почувствовал, что допустил какую-то промашку, но не стал докапываться, в чем дело; в действительности промашка заключалась в том, что его собеседник был шумером. Мак Кехт чокнулся со Змейком какой-то лабораторной посудой. Миниатюрный доктор Итарнан свернул себе бокал из виноградного листа. В кубке Лютгарды отразилась луна и несколько незначительных созвездий.
        Возле колодца в Южной четверти, как можно было предположить, царила вакханалия, душой которой был Дион Хризостом.
        Мерлин потирал лоб: рождественские чудеса только начинались. Под гобеленом, изображающим похищение коров Регамны, святой Брендан в двух словах объяснял Сюань-цзану, кто такой Иисус Христос.
        Стайка учеников и учениц окружила Мак Кехта.
        - Доктор Диан, а вы не пойдете с нами?
        - Смотря зачем, - осторожно ответил Мак Кехт.
        - В ночь под Рождество на снегу расцветают синие цветы. Они указывают путь к волшебному кладу. Некоторые находят чудесное оружие, не предназначенное для войны, и все такое.
        - Оружие не для войны? - переспросил Мак Кехт. - А для чего же?
        - Меч, который не наносит, а исцеляет раны, - объяснила Финвен. - Пойдемте?
        - Бог ты мой! А я все скальпелем, по старинке, - он улыбнулся и позволил вывести себя на лестницу. - Я плохо знаю ваши валлийские обычаи, - признался он. - Все, видимо, думают, что я их знаю, и никому в голову не приходит просветить меня.
        - О! - сказали ученики, и драгоценные сведения посыпались из них, как из дырявого мешка.
        - Роза, сорванная в ночь летнего солнцестояния и засушенная за домашним алтарем, в ночь под Рождество опять становится свежей, как будто ее только что сорвали, - сказала Гвенллиан.
        - В рождественскую ночь эльфы служат мессу на дне заброшенных угольных шахт, - сказал Бервин.
        - Прабабушка говорила, что иногда на конюшне в рождественскую ночь появляется сказочной красоты белый конь и принимается есть овес у лошадей. Если его не прогонять, в доме будет достаток весь год, - вспомнил Ллевелис.
        - У нас принято наблюдать за тенями на стене, пока в очаге горит рождественское полено. Если долго всматриваться, по движению теней можно предсказать будущее, - сказала Финвен.
        - Еще на Рождество устраивают венчание деревьев…
        - Хватит, хватит! - расхохотался Мак Кехт. - Для такого профана, как я, на первый раз вполне достаточно.
        Послушай доктор своих учеников подольше, возможно, это принесло бы ему пользу. Он мог бы услышать, что если валлийская девушка в канун Рождества трижды три раза обойдет задом наперед с закрытыми глазами вокруг грушевого дерева и резко обернется, она увидит своего суженого.
        Снаружи все быстро растеряли друг друга в сумерках. Доктор Мак Кехт, нагибаясь за расцветшими на снегу синими цветами, добрел до какого-то дерева. Вокруг дерева задом наперед, осторожно вытаскивая башмачки из снега, шла Рианнон. «Naw![Naw (валл.) - девять.] » - сказала она, обернулась и уперлась ладонями в грудь Мак Кехту. Доктор Рианнон захлебнулась морозным воздухом. Придя в себя, она минуты две честила Мак Кехта на все лады, а доктор, не в силах понять, чем же он провинился, покорно принимал эту бурю и только робко убеждал ее сойти со снега, чтобы не простудиться.
        - На что вам четыре цветка? Несете их куда-нибудь? На погост? - запальчиво осведомилась Рианнон.
        - Они указывают путь к кладу, - растерянно ответил Мак Кехт. - Я как врач запрещаю вам дольше стоять на снегу в мокрой обуви и в таком открытом платье.
        Спрятавшийся за каменной изгородью Ллевелис хихикнул.
        За час до полуночи в Северной четверти по наущению Мерлина начали наряжать елку. Архивариус Хлодвиг, действуя изогнутым клювом и осторожно помогая себе когтистой лапой, укрепил на верхушке звезду. Мерлин распоряжался:
        - Золоченые орехи и ангелочков тащите сюда. Сосульку не расколотите. А это бросьте. Нечего спички переводить. Свечи зажгутся в полночь сами собой от лунных лучей. Рождество все-таки, а не какой-нибудь там… юбилей бракосочетания королевы.
        В полночь начали бить часы на всех башнях Кармартена, с неба протянулись лунные лучи, свечи на елке вспыхнули белым пламенем, и все, кто собирался в эту ночь танцевать, не жалея подметок, радостно выдохнули, потому что из каминов и печей наконец-то раздалась музыка. На Рождество музыка всегда доносится из каминных труб, а каминов в Кармартене сколько угодно; с незапамятных времен в нее вступают самые разные инструменты, а мелодии слышатся сплошь танцевальные. Только чтобы танцевать под эту музыку, нужно знать старинные танцы, потому что музыка печных каминов и труб меняется куда медленнее, чем мир вокруг нее, и сохраняет мелодии довольно раннего времени.
        Первые танцы были настолько старинные, что их знали и могли исполнить всего несколько человек. Для первого танца составилось только четыре пары: с мест поднялись в большинстве своем преподаватели несусветных древностей, и из них Гвидиону были знакомы только двое. Сперва на середину вышел Курои, возраст которого подошел к тридцати годам и который выглядел великолепно; в третью пару, к восхищению первокурсников, встал Мак Кехт. Мелодии переходили от старинных танцев к более поздним; у людей молодых по возрасту не было выхода, кроме как дождаться такого танца, который был бы им известен. Гвидион завороженно смотрел на происходящее, обещая себе включиться в средневековые кароли; как бы там ни было, описание каролей он, по крайней мере, читал в поеденных молью трактатах, и ему случалось мельком видеть их там, куда его отправлял Курои. Мак Кехт танцевал божественно. Он взлетал, как коршун, в положенном пируэте, за ним взлетал его плащ, затем - волосы; лицо его все время было обращено к партнерше, в рыцарском сосредоточении на ней, даже если танец был настолько быстрым, что не позволял обмениваться
словами. После нескольких сумасшедших ирландских танцев, втянувших в себя половину педагогического коллектива, Мак Кехт, достойным образом поддержав честь старшего поколения, позволил себе присесть у стены.
        - Отчего вы не танцуете, Морган? - спросил он профессора искусства забвения.
        - О, я дождусь мелодий XVI века, - смущенно отвечал Морган-ап-Керриг. - Вы знаете, в XVI веке существовало два популярных валлийских танца, один назывался «Начало мира», другой - «Моя женушка настоит на своем».
        - Это сочетание не лишено философской глубины, - отметил Мак Кехт. - Скажите, Морган, зачем бы, на ваш взгляд, женщине обходить в рождественскую ночь вокруг дерева задом наперед?
        - Гм, - отвечал с легким удивлением Морган-ап-Керриг, - замужней женщине вроде бы незачем.
        Так Диан Мак Кехт второй раз за вечер испытал острое ощущение несостоятельности оттого, что не родился валлийцем.
        Он тяжело поднялся и с первыми аккордами нового танца направился к Рианнон, и колебания его одежды создавали легкий ветерок.
        - Сегодня, в ночь Рождества, ради Спасителя, ведь вы не откажете мне в танце, Рианнон?.. В конце концов, лишь по вашей воле я пребываю в неловком положении старого пня, у которого внезапно спросили, какими он прежде цвел цветами, - сказал он, предлагая ей руку. - Когда ты просто вышел из репродуктивного возраста и сверх того умер, это еще ничего. Но когда ты уже мумифицировался… две тысячи лет назад и еще пытаешься вернуться к жизни, это просто смешно, - добавил он на середине зала, склоняясь перед ней в сложном реверансе, бывшем частью фигуры танца. - Не мучьте меня.
        - Я забыла, что дальше, - в панике сказала Рианнон.
        - Сейчас полусет, - подсказал Мак Кехт, - серпантин и круговой разворот.
…В Рождественскую ночь звери и птицы ненадолго обретали дар человеческой речи. Старый лис вспрыгнул на стул, потоптавшись, сел там, вылизал свою белую манишку и, хрипловато попросив внимания, произнес медоточивый тост о братской любви, бдительно поводя вокруг длинной острой мордой.
        Змейк беседовал в углу с двумя металлами, недавно пробившимися из глубин Земли и не имеющими понятия о формах жизни на ее поверхности. Со всей вежливостью принимающей стороны он занимал гостей беседой, но трудно было сказать, насколько эта беседа занимала его самого. Собственно, Змейк собирался рассказать анекдот, однако необходимая для понимания анекдота преамбула даже при лаконичности Змейка потребовала не меньше минуты:
        - Люди состоят из соединений углерода и потребляют кислород. Смерть есть прекращение химических реакций одного типа, - Змейк поймал на себе взгляд Гвидиона, которого явно заинтересовал его учитель, дающий определение смерти, и спокойно закончил: - и начало совершенно иных химических реакций.
        Вполголоса рассказанный анекдот, и его собеседники расхохотались - c таким звуком, как будто рассыпалась и раскатилась по полу горсть монет. Гвидион содрогнулся.
        - Ллановерский рил - это же танец для Бога, для взгляда сверху, его нужно танцевать под открытым небом! - с этими словами Ллевелис протанцевал вон из дверей во двор, вытащил цепочку танцоров, которую он вел за собой, наружу, на снег, и замкнул ее в хоровод. «Вот что значит ясная память! - стукнув себя по лбу, воскликнул Мерлин. - А ведь у меня и из головы вон, для чего он, этот танец! Слава Богу, хоть кто-то что-то еще в состоянии упомнить», - и Мерлин быстро повыгнал всех во двор. Красота композиции ллановерского рила, несомненно, поражала воображение, и вся школа как раз танцевала на снегу, когда со стороны двери в город появилась темная фигура человека, которого сопровождал и не помышлявший ни о каких танцах Змейк. Похоже было, что Змейк, чтобы глотнуть свежего воздуха, прошелся до двери, обнаружил, что кто-то в нее колотится, открыл и проводил приехавшего внутрь. Они постояли немного на ступеньках чуть выше остального собрания. Дождавшись паузы, Змейк бесстрастно сказал:
        - Позвольте представить вам крупнейшего лондонского методиста профессора Зануцки, направленного в нашу школу постановлением Министерства для тотальной проверки качества преподавания и аттестации преподавательского состава.
        Вероятно, учителя и студенты, танцующие все вместе на снегу с не выветрившимся еще ароматом вина на губах, были не совсем тем, что ожидал увидеть профессор Зануцки в учебном заведении под Рождество, так как он кивнул в ответ на какую-то свою собственную мысль и очень сжато представился:
        - Лоренс Зануцки. Специалист в области расчасовки и преподавания нелюбимых предметов в современных условиях. Штат моих сотрудников будет здесь завтра утром. Я опередил их с тем, чтобы пожелать вам веселого Рождества, но судя по тому, что я вижу, веселье здесь и так уже достигло апогея.
        И тише добавил:
        - Для начала я попрошу всех преподавателей не позже новогодней ночи сдать мне планы уроков.

* * *
        Назавтра Зануцки и Змейк уединились в элегантном, но полутемном кабинете тератологии. Выбор помещения исходил, разумеется, от Змейка.
        Змейк постукивал по столу случайно попавшим ему под руку хирургическим зажимом.
        - Каков план действий? - кратко спросил он.
        - Мы проведем последовательно все процедуры, предписанные разработками Министерства. Уважаемые мною лорд Бассет-Бладхаунд и Пандора Клатч сообщили множество интересных подробностей о происходящем в стенах этой школы. Но при этом я не понимаю, как оба они умудрились не привезти из школы ровным счетом ничего! - сказал Зануцки. - Я же, в отличие от них, не собираюсь возвращаться с пустыми руками! И будьте уверены, что это будут не рассказы о библиотечных козлах и бродячих башнях и не тапочки великанши! Это будут материалы.
        - Я могу быть чем-то полезен? - поинтересовался Змейк.
        - Вы меня очень обяжете, если возьмете на себя труд проследить за тем, чтобы планы уроков были сданы всеми и в срок.
        - Само собой разумеется. Что-нибудь еще?
        - И от всех преподавателей мне будут нужны копии контрактов о приеме на работу.
        - Боюсь, что некоторые из них могли не сохраниться, - заметил Змейк.
        - А как в таком случае до сих пор сохраняются эти преподаватели? - спросил Зануцки.
        Змейк прошелся по спальням и кабинетам учителей (заглядывая даже в подсобные помещения) и напомнил всем, что каждый должен сдать по плану урока, особо подчеркнув, что план этот должен быть написан по-английски. После этого его некоторое время преследовал по пятам разгоряченный Дион Хризостом, неотступно спрашивая, как бы он перевел на английский слово логос. Но Змейк насчет этого сказал попросту, что если Дион имеет в виду свой внешний[Стоики различали внутренний и внешний логос, т.е. саму способность к мышлению и ее выражение в речи. Так, у говорящего попугая есть внешний логос, но нет внутреннего, а у немого человека - наоборот.] логос, то он, Змейк, перевел бы его как «blethering»[от англ. blether - чесать языком, нести вздор.] , а если внутренний, то как «a jumble of ideas»[a jumble of ideas (англ.) - путаные мысли, каша в голове.] .
        Пифагор воспринял это требование как камень лично в свой огород и долго бушевал под пристальным взглядом Змейка, обличая происки тех, кто тщится проникнуть в тайны богов. Под конец он милостиво согласился изложить доступным для невежд слогом несколько доказательств знаменитой теоремы о соотношениях сторон прямоугольного треугольника, и то лишь после того, как Змейк ясно и недвусмысленно дал ему понять, что эта теорема ему все равно известна, а также что она была хорошо известна уже в Вавилоне и древнем Египте. Кое-чьи планы уроков после третьего напоминания проявлялись у Змейка в кабинете на стене в виде огненных букв, чем их авторы намекали, вероятно, чтобы им не мешали работать. Змейк в этих случаях, пожав плечами, переписывал знаки со стены на пергамент и, не заботясь о дальнейшей внешней унификации документов, бросал эти пергаменты сверху на груду глиняных табличек, бамбуковых дощечек и прочих скопившихся у него редкостей. Когда Сюань-цзан принес свой план урока в семи цзюанях на куске гуаньчжоуского шелка длиною в чжан[Один чжан - это десять чи.] , Змейк скатал его молча с довольно кислым
видом и кинул туда же. Наконец все это было сдано Зануцкому.
        Выборочная переаттестация преподавательского состава началась немедленно. Она проводилась методистами совместно с психоаналитиком и психиатром. Она много лет проводилась ими в этом составе и имела своей целью выявление морального облика, методической компетентности и степени психологической устойчивости преподавателей.
        Профессор Курои, сын Дайре, стремительно меняясь, в начале января был близок к пику своей молодости и выглядел моложе старших студентов. Благодаря этому проверяющая комиссия приняла его за неопытного практиканта, стажера, который находится в школе, конечно, не больше месяца и не представляет для них большого интереса, и не стала вызывать его для переаттестации. Многим из них, по убеждению студентов, эта случайность спасла жизнь.

…Зануцки и комиссия расположились в парадном зале. Мак Кехт занял место напротив методистов и закинул волосы назад.
        - В какой области вы специализировались, прежде чем заняться преподаванием медицины?
        - Я был военным хирургом, - ответил Мак Кехт.
        - Принимали участие в боевых действиях? Где именно?
        - На севере Ирландии.
        - В составе миротворческих сил?
        - Н-ну… миротворческими я их не назвал бы, - сказал Мак Кехт, вспомнив Нуаду, Луга Длинной Руки и некоторых других миротворцев.
        - А вот ваши волосы, - тут же перебил другой методист. - Это что, эпатаж?
        - Нет, это мой естественный цвет, - невпопад отвечал Мак Кехт.
        - Я имею в виду их длину, - ядовито сказал методист. - У вас никогда не возникало желания… их остричь?
        - Много раз, - удивляясь столь интимному вопросу, отвечал Мак Кехт, для которого обрезать волосы означало нарушить гейс и тем самым навлечь на себя скорую смерть. Он еще не знал, до каких высот интимности способны подняться методисты.

* * *
        - Ваше первоначальное образование?
        - Инженерно-техническое, - глазом не моргнув, отвечал Зигфрид, поскольку в детстве он был подмастерьем у кузнеца.
        - А каким образом вы овладели вашей нынешней специальностью?
        - Исключительно практическим, - сказал Зигфрид, выдерживая прямой взгляд, которым одарил его профессор Зануцки.
        - Ваше первое место службы?
        - Сначала я охранял сокровище, - осторожно сказал Зигфрид. - Точнее, сокровищницу. Нибелунгов, - поправился он.
        - То есть вам знакомо музейное дело? - уточнил Зануцки. Зигфрид счел благоразумным оставить его в этом заблуждении. - А где хранилась эта… как вы сказали?.. коллекция?
        - В небольшом местечке на Рейне, - о том, что местечко было, собственно, не на Рейне, а в самом Рейне, Зигфрид умолчал.
        - Давайте перейдем к вашей дисциплине, палеонтологии. Как вы определяете уровень обученности студентов? - с места в карьер спросил методист.
        - По результатам прохождения практики, - отвечал Зигфрид. - Разумеется, если речь идет о мальчиках, потому что девочек я к практике не допускаю, - добавил он, чтобы внести полную ясность.
        - То есть как, коллега? - осторожно спросил Зануцки. - Как не допускаете? Я не ослышался? - члены комиссии переглянулись. - Вы что, не понимаете, что это не что иное, как типичный мужской шовинизм?
        - Совершенно верно, - кивнул Зигфрид. - Мой предмет испокон веков был типично мужским занятием. Женщине лучше знакомиться с этим в теории.
        - А вам известно, что подобные взгляды у современного человека, к тому же преподавателя, не только недопустимы, но и наказуемы? - вкрадчиво спросил психоаналитик.
        - Мне хорошо известно то, - внушительно ответил Зигфрид, - что женщины, как правило, не обладают необходимыми для этого качествами. Бывают, впрочем, исключения… - добавил он, очевидно, вспомнив кого-то. - Also… Да. Но редко. Там, где нужны мужество и физическая сила, женщины обычно не годятся мужчинам на подметки. А тут еще нужно иметь крепкие нервы, - и он оглядел присутствующих поверх очков.
        - С какой стати? - впился в него Зануцки. - Что здесь особенного? Вы же палеонтологи! В конце концов, вы имеете дело всего лишь с останками!
        - Правильно. Если допускать к практике всех подряд, то в конце концов я и буду иметь дело всего лишь с останками, - сурово подтвердил Зигфрид.
        - Да поймите же: ни неблагоприятные климатические условия, ни тяжелый физический труд на этой практике, - гнул свое Зануцки, - ничто не может быть основанием для того, чтобы искусственно противопоставлять женщин мужчинам! Это постыдные и устарелые принципы.
        - Doch! Но поскольку дракон как раз не делает этих искусственных различий, а нападает на всех без разбора, - немного раздражаясь, сказал Зигфрид, - то эти искусственные различия приходится делать мне!..

* * *
        Когда Дион Хризостом услышал, что он срочно должен предстать перед чиновниками высокого ранга, он, протерев спросонья глаза, не понял даже, где он. Одно он помнил твердо: такие встречи для него никогда ничем хорошим не заканчивались.
        Министерской комиссии было известно, что Дион Хризостом преподает в школе в течение приличного срока, будучи при этом иностранцем, поэтому его с порога спросили, как у него обстоят дела с гражданством. Дион затрепетал, медленно трезвея. Несчастный по привычке решил, что его, как обычно, пытаются обвинить в незаконном присвоении гражданства Римской империи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Испугавшись суровости этих последствий, Дион чуть не упал в обморок и горячо стал уверять комиссию, что ни сном ни духом непричастен к незаконным махинациям по торговле римским гражданством на окраинных британских территориях, сам он родом из Прусы, из греческих колоний, и знать не знает людей, которые на него показали.
        - Греческих колоний чего? - вяло спросил Зануцки.
        - Прославленной и нерушимой Римской империи, - отвечал Дион.
        Наступила пауза.
        - Собственно, я был на том пиру, я не отрицаю, - торопливо продолжил Дион, - но я напился пьяным задолго до того.
        - До чего? - задумчиво спросил методист.
        - До того, как со стола стащили скатерть.
        - А что скатерть? - с интересом спросил посланник министерства.
        - На той скатерти были широкие пурпурные полосы, - отвечал бедняга Дион, не в силах справиться с дрожью в коленках. - Строгому взгляду они могли бы, пожалуй, показаться и слишком широкими. Я слышал после, что участники пира заворачивались в нее, как в тогу, и в этом подобии пурпурных одежд произносили различные неблагочестивые речи… Но сам я понимаю, что облачаться в пурпур дозволено лишь императору, и никогда бы не решился на такое святотатство. Тому свидетелем сама Киприда, что я-то к тому времени давно валялся пьяным в лоск под тем столом, который у стены стоял у дальней, и не был в силах их остановить, когда кощунственно воздевши руки, они провозглашали разный вздор…
        - Стоп, - сказал Зануцки.
        Дион замолчал и опустился на пол.
        - Я знаю, что всех участников того пира казнили страшной казнью, - всхлипнул он. - Я слышал об этом от горшечника Неокла. Но я-то разве заслужил такое?..
        И он, положив скрещенные руки на колени и голову на руки, умолк.
        - Обеденный перерыв, - сказал Зануцки, утирая со лба крупные капли пота.

* * *
        - Поразительная безалаберность! - сказал Мерлин. - Как я мог! Прямо ответить на вопрос о своих доходах! Только последний идиот… Коллеги!
        И тут состоялся последний педсовет перед закрытием школы, как назвал его Мерлин, ибо он нисколько не сомневался, что школу закроют после того, что опрошенные преподаватели успели высказать на собеседовании. Впрочем, опасения накопились у всех.
        - Я, кажется, вел себя не очень обдуманно, - предположил очаровательный Морган-ап-Керриг, силясь перевязать галстук так, чтобы он был впереди. - Но кто кинет в меня камень?
        - Никто. Камень сам прилетит откуда ни возьмись и попадет прямиком в вас, дорогой Морган, - сурово сообщил Мерлин.
        Зловещий настрой директора передался всем. Стало тихо.
        - Но, - пробовал оправдаться Морган-ап-Керриг, - мне задали самый неожиданный вопрос. Меня спросили о различных системах запоминания и их преломлении в моей индивидуальной методике.
        Все переглянулись.
        - Я, сами понимаете, ответил… очень, впрочем, осторожно… что забывание, дескать, вызывается различными внутренними импульсами и наша цель - эти импульсы выявить и… активизировать. Потом они вдруг стали уверять меня, что я веду какую-то дисциплину под названием… под названием…
        - Основы социальной адаптации и безопасности жизнедеятельности, - сухо подсказал Змейк.
        - Да, да, спасибо, коллега. Вы представляете себе, как я ужаснулся, когда мне сообщили, что я веду этот предмет? Они долго уверяли, что это моя специальность, но, к чести своей должен сказать, тут я был тверд, как скала.
        - Короче, вы провалили дело, Морган, - сказал Мерлин и поморгал, стараясь уяснить себе, где именно у него в глазу соринка. - Да я и сам… Впрочем, я держался превосходно. Пристали ко мне: какими я пользуюсь источниками при чтении курса истории. Как будто не ясно, какими! Как будто кому-нибудь можно сейчас доверять, кроме себя самого! В последние годы, говорят, появляются новые источники, надо с ними знакомиться!.. Это при том, что я все видел собственными глазами, я, выходит, должен помалкивать! На мой взгляд, это называется затыкать неудобных свидетелей. Да. Но я был верхом кротости и терпения. Мне десять минут внушали, что следует регулярно пересматривать… меня. Одним словом, мне почти сказали в лицо, что я - устаревший источник и должен быть подвергнут переработке. Но я…
        - Что до меня, то я вынужден был упомянуть драконов, - повинился Зигфрид. - Но очень сжато и без дальнейшей видовой классификации, - уточнил он.
        Мерлин схватился за голову.
        - Мне пришлось сказать, - начал Мак Кехт, - что я был военным хирургом в период активных боевых действий на севере Ирландии.
        - С этого места, пожалуйста, рассказывайте все очень подробно, - вдруг попросил Змейк.
        - Хорошо, - покорно сказал Мак Кехт. - Меня спросили, был ли я в составе миротворческих сил. Я не стал кривить душой и сказал, что… это было не совсем так.
        - После этого вас, разумеется, заподозрили в связях с ИРА, - просто сказал Змейк.
        - Боже мой, ну конечно! - воскликнул Мак Кехт. - Как это не пришло мне в голову! После этого у меня спросили, неужели я, имея такое прошлое, считаю себя вправе работать с детьми?
        - Это какие-то нелюди! - порывисто воскликнул Мэлдун.
        - Да нет же! Они сочли меня бывшим террористом, - как бы извиняясь за членов комиссии, сказал Мак Кехт. - А поскольку упоминание о моем прошлом связано у меня с ужасными комплексами, то я, признаться, растерялся, и, боюсь, они заметили мою неуверенность…
        В это время открылась внутренняя дверь, уводившая в лабиринт, и из нее вышел взлохмаченный Пифагор.
        - Ко мне сегодня приставали какие-то плебеи, называя меня сотрудником системы общего образования, - гневно обратился он к Мерлину. - Если вы не можете обеспечить мне условий работы, - возмущенно продолжал он, - я могу и уехать обратно в Кротон.
        Пифагора окружили Дион, Орбилий и Змейк и живо объяснили ему, что ситуация такова, что личные амбиции придется проглотить.
        - Когда кого-нибудь из вас, - чеканно сказал Мерлин, - вызовут для собеседования и зададут вам там, чего Боже упаси, какой-нибудь вопрос, - он сделал многозначительную паузу, - ради всех святых, коллеги, отвечайте на него, именно на него, на этот вопрос. Заметьте, я не напоминаю вам, чтобы вы, будучи вызваны на собеседование, заходили бы в зал через дверь, то есть именно в дверь заходили бы, а не еще как-то. Я ни слова не говорю о том, что не нужно посреди разговора вдруг демонстрировать свою способность дышать огнем. Я думаю, вы и сами достаточно ответственны, чтобы понимать, что это не дружеская беседа. Что еще, Тарквиний? Помогите мне.
        - Не стоит трясти своими прошлыми регалиями и вспоминать, как при дворе царя Ашурбанипала вам была пожалована в знак особых заслуг священная мартышка, - нехотя изрек Змейк.
        - Да, верно! - оживился Мерлин. - Боже мой, Тарквиний, какая все-таки у вас светлая голова!..
        - Впрочем, все эти меры предосторожности излишни, - прибавил Змейк. - Полагаю, мы можем вести себя вполне раскованно. После всего, что уже прозвучало, еще две-три унции правды добавят к нашей репутации не больше, чем завоевание Иски-на-Аске - к славе Цезаря.
        - А мы все-таки попытаемся, - возразил Мерлин. - Невелика беда - допустили пару оплошностей. Можно списать на несварение желудка. Вот если бы я случайно явился на собеседование без головы или еще что-нибудь, тогда конечно, а так…
        - А вы уверены, что когда были на собеседовании, ваша голова была при вас? - холодно поинтересовался Змейк.
        - Оставьте ваши аллегории, Тарквиний, - разгорячился Мерлин. - Знаете, мне уже приписывали и государственную измену, и ересь, и до сих пор мне всегда, абсолютно всегда удавалось все списать на несварение желудка! Кстати, пусть студенты не думают, что мы настолько озабочены происходящим, что позабудем разобрать их успеваемость и случаи злостного хулиганства!.. Вот вы, Мэлдун: вы там у себя, на
«Началах навигации», изучаете способы отдать концы во всяких там увертливых морях тропического пояса, а вы бы лучше изучали способы НЕ отдать концы! А то вон один студент вчера учился вязать морские узлы и натянул этот свой канат поперек лестницы черного хода. А тут как раз шел я! Я шел, вы понимаете!..
        - Кстати о хулиганстве, - со всей доброжелательностью сказал Мак Кехт. - Оуэн, ваш протеже, Бервин, сын Эйлонви, постоянно сидит в библиотеке, изучает поэзию…
        - А при чем тут хулиганство? - подслеповато щурясь, спросил архивариус. - Все бы так хулиганили!..
        - Но Бога ради! - воскликнул Мак Кехт. - Он же превращается во все!..
        - Мне странно слышать это от Туата Де Дананн, - колко заметил Мак Кархи.
        - Я бы слова не сказал, но там же кругом читатели! - слабо возразил доктор. - Вчера напротив девочки сидели, пытались сделать конспект по медицине. Бервин же меняет облик пятнадцать раз за минуту, рядом с ним невозможно заниматься!..
        - Скажите своим девочкам, что, когда занимаешься, не вредно иногда бывет сосредоточиться на учебнике, а не пялиться на то, во что превращается твой сосед. Пришел заниматься, так занимайся. И нечего глазеть по сторонам, - сказал Мак Кархи так резко, что сам удивился.
        - Мне очень нравится ваш новый тон, Оуэн, - встрепенулся Мерлин. - Я даже не подозревал за вами способности выпускать когти такой длины. Видимо, Бервин действительно чего-то стоит, если при нападках на него у вас появляются интонации настоящего преподавателя.

* * *
        Сюань-цзан сидел под корявой шелковицей возле Башни Сновидений, переименованной им в Башню Западных Облаков, и диктовал трем своим ученикам, с величайшим вниманием глядя на то, что выводили их кисти на кусках выцветшего, застиранного шелка:
        - У старых дворцовых ворот
        Тропа меж акаций. К пути
        На дальнее озеро И
        Она неприметно ведет.
        Черты ваших иероглифов, Тангвен, настолько зыбки, что похожи на бамбук, едва прорисовавшийся в тумане. Боюсь, вы слишком жидко развели тушь. Ваш иероглиф «сяо» так слипся с иероглифом «лу», Эльвин, как будто двое влюбленных жмутся друг к другу, укрывшись от дождя под деревом фэн. Вертикальные черты ваших иероглифов, Афарви, отклонились от вертикали, подобно лианам, колеблемым осенним ветром в Шаннань под тоскливые крики обезьян.
        В это время учитель увидел, как к нему приближается важное лицо, в котором он распознал чиновника высокого ранга. Он быстро уменьшил всех троих учеников и спрятал их в рукав, затем выпрямился и спокойно посмотрел прямо перед собой.
        - Это вы приглашенный профессор из Китая? - спросил Зануцки.
        - Да, я Чэнь Сюань-цзан, ничтожный ценитель поэзии, особыми способностями не отличаюсь и об упомянутой вами степени цзюйжэня могу только мечтать.
        - Вы, вероятно, прибыли к нам со своими собственными методиками и вряд ли удосужились познакомиться с нашими методическими требованиями и разработками? Сколько я наблюдал вчера за вашими учениками в библиотеке, они все время писали один и тот же иероглиф. Но эффективность такого преподавания, как правило, невысока. Надо побольше теории, надо побуждать студентов к самостоятельному рассуждению!
        - Чтобы проникнуть в суть вещей путем созерцания, - отвечал Сюань-цзан, - нужно быть не простым смертным, а жителем небесных чертогов. Скажу прямее - с одного взгляда на иероглифы выучиться писать их под силу одному лишь Будде да, может быть, парочке бодисатв. Мои же ученики только-только выучились держать кисть и растирать тушь. Где уж тут позволить им рассуждать о дэ и жэнь!
        - Сейчас разработано множество прекрасных интенсивных методик, - сказал Зануцки. - Вы, по всей видимости, слабо знакомы с состоянием современной методологии. Курс-интенсив при обучении языку совершенно себя оправдал. Сегодня они пишут иероглифы, завтра уже…
        - Читают сутру, - подсказал Сюань-цзан.
        - Да, а послезавтра…, - Зануцки, перебирая пальцами, подыскивал слова.
        - Возносятся на небо, - снова помог ему Сюань-цзан.
        - По поводу неба, - сказал после некоторого молчания Зануцки. - Любая попытка втянуть молодежь в какую-либо секту повлечет за собой целый ряд неприятных для вас последствий, - это я обещаю вам лично.
        - Мой досточтимый собеседник, очевидно, подобно небесному князю Ли, наделен властью сначала казнить, потом докладывать, - вежливо отвечал Сюань-цзан.
        - Что случилось, учитель? - спросили Тангвен, Эльвин и Афарви, едва выйдя из рукава.
        - Я беседовал сейчас с очень влиятельным человеком, и, судя по тому, что я узнал от него, вам всем следует сложиться, купить гроб, преподнести его в знак почтения мне, вашему наставнику, и разойтись по домам, - безмятежно сказал Сюань-цзан. - Сперва он дал мне понять, что вместо обучения письму мы должны, не откладывая, переходить прямо к познанию дао, затем - что всякое упоминание о дао в этом государстве карается законом. Полагаю, что в стране, где царит такая неразбериха, никому не будет вреда, если я продолжу преподавать вам уставной почерк кайшу?
        - Ваша проницательность, учитель, подобна в некотором роде рентгену, - сказал Эльвин.

* * *
        - Каким образом получилось, что вы, не будучи британским подданным, занимаете здесь постоянную должность? - спросил Зануцки, с удовольствием разглядывая архивариуса Хлодвига, показавшегося ему образцом солидности и адекватности.
        - По личному приглашению директора. Мы познакомились с господином директором случайно, столкнувшись в Дрездене, у Черных ворот, в прескверную погоду: он одолжился у меня табаком и, видя, как моя табакерка поеживается от холода, немедля пригласил меня на стаканчик глинтвейна, где мы и заключили с ним вечный дружеский союз. Ему особенно полюбилась моя крестница, Эрменгильда, - он даже заточил ее жениха в чернильницу и до конца вечера танцевал только с ней.
        - Заточил… в чернильницу?
        - О, временно, временно! Но затем меня постигло несчастье: я потерял свое место в Дрезденском городском архиве, где служил много лет, - поверите ли, из-за сущего пустяка. В ночь, когда я должен быть дать особенный фейерверк в честь визита господина градоначальника Шлосса, я по недосмотру выпалил в воздух господами племянниками нашего начальника канцелярии. Это были премиленькие золотистые дракончики, они свернулись в жерле пушек калачиком, задумав свою шалость, и они вертелись и резвились в воздухе ничуть не хуже огненных цветов, но все же мне отказали от места. А ведь я тысячу лет до того служил верой и правдой, и ни одна рукопись никогда не жаловалась на меня господину начальнику канцелярии! И вот, когда я, в полном отчаянии, танцевал в Вене на балу в честь новоселья моего кузена в его подземном дворце, Мерлин и предложил мне запросто должность хранителя архива в своей школе, на что я, разумеется, с радостью согласился, ибо мои перламутровые пуговицы, которые в действительности вовсе не пуговицы, знаете ли, уже начали шептать мне: «Соглашайтесь скорее, господин архивариус, не прогадаете!» «В
память о вашей любезности, когда вы угостили меня табачком, милейший Хлодвиг, я оставлю это место за вами сколько пожелаете, ведь вы тогда спасли мне жизнь». Вот что сказал мне господин директор школы.
        И архивариус зажмурился, стараясь получше припомнить все подробности той встречи.

* * *
        Затем на переаттестацию был вызван Змейк. Когда он сел напротив комиссии, его для начала попросили детально рассказать, где, когда и как он сам получил в свое время образование.
        - Начала образования я получил в доме своего отца. Моей семье свойствен достаточно патриархальный уклад, и с раннего детства моя свобода была, как тому и следует быть, существенно ограничена. Шесть лет, между семью и тринадцатью годами, я провел… в одном закрытом учебно-религиозном заведении, - сказал Змейк. - Однажды я вынужден был убить в силу стечения обстоятельств одного из высоких гостей школы, - слегка осовевшие было методисты встрепенулись. - От этой истории я вас избавлю, так как детали ее малоаппетитны. После этого меня отозвали, и я снова вернулся в родительский дом. Мой отец был в целом доволен моими успехами и, по совету друзей семьи, отправил меня для продолжения образования в Элевсин.
        - Нет, вы уточните, пожалуйста, - как убили, в связи с чем убили? - резко прервал его Зануцки.
        - Он хотел от меня того, что я совершенно не готов был ему предложить, - холодно разъяснил Змейк. - В наше… учебное заведение гости такого ранга приезжали, как правило, с целью развлечься, однако ученики традиционно оставались от этих забав в стороне. Один чрезвычайно знатный посетитель, случайно столкнувшись с воспитанниками, проходившими мимо парами, остановил свой взгляд на мне, избрал меня объектом развлечения и потребовал прислать меня к нему. Мои наставники после некоторых колебаний выполнили эту просьбу. После первых же его слов, обращенных ко мне, я обрушил на него потолок.
        - Что это были за слова? - не отставали методисты.
        - Он похвально отозвался о моей внешности, - с легкими металлическими нотками в голосе пояснил Змейк.
        - А ваших родителей и учителей не обеспокоило совершенное вами убийство?
        - Моих благословенных родителей обеспокоило бы, если бы мужчина из нашего рода в тринадцать лет почему-то не смог бы постоять за себя. Если говорить о наставниках, то они зачли мне обрушенный потолок как выпускной экзамен по пяти предметам из девяти, рассмотрев, каким именно способом я его обрушил, - отвечал Змейк.
        - Что же это были за предметы? - спросили дотошные методисты, теряя, однако, почву под ногами.
        - Алгебра, геометрия, астрономия, сосредоточение и акустика.
        - Почему акустика?
        - Потому что потолок рухнул бесшумно.
        - А астрономия?
        - Разумеется, я должен был предварительно вычислить в уме расположение звезд над куполом храма. Что касается музыкальной гармонии и философии, то я досдал их в течение недели.
        У методистов начинал заходить ум за разум, однако они никак не могли оставить такую благодатную почву.
        - Стало быть, в тринадцать лет вы получили такую серьезную психологическую травму? В столь раннем возрасте вам пришлось убить человека?
        - Нет, насчет травмы не сказал бы, - взвешенно отозвался Змейк. - Я забыл отметить, что это была эпоха, когда в принципе исключено было дожить до пятнадцати лет, никого не убив.
        Распрощавшись со Змейком, члены комиссии принялись бурно обсуждать услышанное.
        - Если таковы события прошлого, о которых он свободно рассказывает, - с пеной на губах говорил психоаналитик, - вы представляете себе, что у него вытеснено в подсознание?..

* * *
        В самый канун января, засидевшись допоздна в библиотеке, Ллевелис, Керидвен и Морвидд обнаружили старинное письмо Змейка Риддерху, не оставившее у них сомнений в причастности Змейка к тому страшному, что происходило с его учениками.

«Дорогой Риддерх, - писал Змейк. - В своем письме Вы упоминаете о легком ощущении дискомфорта от своего образа жизни, который я Вам, впрочем, не навязывал. Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, - всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом. Подобным положением может всерьез тяготиться лишь человек слабый духом и склонный к чрезмерной рефлексии; надеюсь, что к Вам это не относится. Вы пишете, что у Вас нет больше сил лгать и изворачиваться; думаю, Вы себя недооцениваете. Что же касается высказанной Вами гипотезы о запрете на некоторые молекулярные соединения, то она хотя и не безнадежна, но требует еще значительной доработки. Ниже я привожу некоторые собственные выкладки; полагаю, что они Вам будут небезынтересны».
        Дальше шли одни формулы.
        - Жалко, что мы не понимаем эти формулы, - сказала Морвидд. - За ними ведь что-то есть!.. Страшно даже представить, чем Змейк сейчас занимается, если этому письму двести лет!.. - она всмотрелась в обозначения. - Это ведь уже не химия, а какая-то…
        - …Мясорубка, - сказал Ллевелис. - А самое ужасное, что он учит… этому… Гвидиона. Хотя и под видом фармакологии.

* * *
        - Я понимаю - остальные, но вы! Каким образом вы, воплощение психической нормы, опора здравого смысла в этой школе, могли выступить в таком стиле? - напал на Змейка Зануцки.
        - Я полагал, что вам нужны материалы, не так ли? - спокойно отвечал Змейк. - А чем явились мои искренние ответы вам, как не материалами?
        На лице Зануцкого показался проблеск озарения.
        - В таком случае вы оказали мне неоценимую услугу, - сказал он после некоторого молчания.
        - В самом деле? - удивился Змейк. - Чем же?
…Вскоре Зануцки счел возможным огласить собранные данные. Он вежливо попросил преподавателей собраться в большом каминном зале и с плохо скрываемым сарказмом сказал:
        - Итак, что мы видим? Преподаватель географии в командировке то ли в Марианской впадине, то ли в созвездии Альфа Центавра… Половина преподавателей считает себя подданными Римской империи, - вот это уже была чистейшая ложь, - другая половина охраняет клады на дне моря! А вот еще более интересный факт, - он скользнул взглядом по Змейку. - Преподаватель химии как о чем-то само собой разумеющемся рассказывает о том, как он совершал убийства в подростковом возрасте!..
        - Вот, - сказал Финтан. - Я так и знал, что Тарквиний найдет способ поставить школу под удар.
        - При этом, - отозвался Орбилий, - крайне знаменательно то, как он это сделал. Мы ждали, что он донесет комиссии на других, сообщит обо всех что-нибудь нелестное. А он просто рассказал о себе. И не придерешься с точки зрения морали, и доброе имя школы это губит бесповоротно, я в этом не сомневаюсь.
        - Могу себе представить, - откликнулся Финтан.
        - Тарквиний, зачем вот вы это все им сказали? - с досадой спросил Мерлин. - Зачем делать общим достоянием разные личные… неурядицы? Ну, убили там кого-то, и на здоровье…
        - Вот именно, - со спокойствием Харона отвечал Змейк. - Теперь это все равно. Как вы могли заметить, дело настолько стремительно и безусловно идет к развязке, что те или иные наши слова на переаттестации уже ни на что не влияют.
        - Так вот, - перебил всех Зануцки. - Входящий в состав комиссии специалист по психиатрии уверенно сделал вывод о том, что все люди, которых мы слышали, абсолютно вменяемы. Для меня давно не секрет, что весь этот балаган имеет политическую подоплеку. Благодаря последним выступлениям в парламенте Национальной партии Уэльса нам стали ясны некоторые тенденции среди валлийских экстремистов. Ими планируется отделение валлийской системы школьного образования от лондонского министерства и в перспективе, очевидно, отделение Уэльса в целом от Великобритании. И если вот эта вот…, - он поискал слово, - одиозная демонстрация своей независимости устраивается в рамках все того же протеста, то я попрошу вас уяснить себе следующее: с завтрашнего дня мы начинаем повторную переаттестацию, и если только мои специалисты еще раз услышат здесь то же самое, дело, скорее всего, кончится закрытием школы. И еще у вас будут неприятности лично у каждого. Крупные неприятности. Поэтому я советую вам серьезно подумать, что и как отвечать на собеседовании во второй раз. Вы очень рискуете, коллеги.

* * *
        Фингалл провел рукой по камню, составлявшему часть кладки стены возле хранилища манускриптов и сказал:
        - Этот камень помнит, как лет триста или четыреста назад он наблюдал одну сцену. На галерее со стороны городских ворот появилось четверо солдат в кирасах и железных панцирях с алебардами или чем-то в этом роде. К ним навстречу вышел Мерлин и сказал: «Я вижу, что вопрос о закрытии школы стоит остро, но я полагаю, что даже в этом положении он еще немножко простоит. Пока я не получу бумаги из Уайтхолла, устроить пороховые склады вам здесь не удастся. Во всяком случае. Пороху не хватит». Но видно было, что Мерлин сильно обеспокоен.
        - Даже камню было видно? - шепотом спросила Гвенллиан, думая о МакКольме с восхищением.
        - Неужели школу когда-то пытались закрыть? - сказал Афарви.
        - Сцена требует трактовки, - задумчиво сказал Ллевелис.

* * *
        - Итак, сегодня, сегодня… «Забвение как профессиональная необходимость», - и Морган-ап-Керриг, загадочно улыбаясь, зачитал из какой-то книги в козлином переплете притчу, которая освещала новую тему исчерпывающим образом, так что можно было уже ничего не пояснять:
        Двое монахов шли однажды по грязной дороге. Лил проливной дождь. Дойдя до перекрестка, они встретили красивую девушку в шелковом платье, которая не могла перейти через рытвину. «Идем, девушка», - сразу же сказал один из монахов. Он взял ее на руки и перенес через грязь.
        Второй ничего не сказал и молчал до тех пор, пока они не подошли к монастырю. Больше он не смог сдерживаться и сказал: «Нам, монахам, надо держаться подальше от женщин, тем более молодых и красивых. Они опасны. Зачем ты сделал это?» «Я оставил девушку там, - пожал плечами первый монах. - А ты все еще тащишь ее?»
        - Ну, тут ни убавить, ни прибавить, - радостно сказал профессор Морган, оглядывая класс. - Не надо быть семи пядей во лбу, как говорится. Развивая эту тему: что необходимо профессионально забывать, допустим, врачу?
        Все слегка задумались. Керидвен хотела было сказать, что врачу следует, наверное, притушить профессиональные знания, когда он просто отдыхает и наслаждается жизнью, чтобы, глядя на красивую девушку, не видеть сквозь все покровы, как макрофаги ее селезенки занимаются разрушением отживших свой век эритроцитов. Но тут в полной тишине раздался ответ Гвидиона:
        - Для врача очень важно забывать, сколько пациентов умерло из-за его ошибок, а то он вообще не сможет работать.
        Все, включая Моргана-ап-Керрига, оторопели, и только Ллевелис, Керидвен и Морвидд переглянулись так, как будто бы Гвидион их ничем не удивил.

* * *
        Обворожительный и, как всегда, веселый профессор Мэлдун появился перед комиссией и приветствовал ее на ирландский манер, пожелав им умереть в Ирландии.
        - Ваша семья и происхождение? - пробубнил Зануцки, делая пометки в своем вопроснике, когда Мэлдун в свободной позе расположился напротив него.
        - Моя мать была монахиней и была изнасилована моим отцом. Он был тогда в военном набеге. Разумеется, он не запомнил ни ее имени, ни лица, - просто сказал Мэлдун.
        - Так, ну, здесь, по-моему, случай ясный, - шепотом сказал психоаналитик.
        - А сами вы? - спросил Зануцки Мэлдуна.
        - Что я сам? Не собираюсь ли в военный набег? Не намерен ли кого-нибудь изнасиловать для продолжения рода, чтобы не отступать от семейных традиций? - лучезарно улыбнулся Мэлдун.
        Зануцки ослабил узел галстука.
        - Следовательно, у вас никогда не было нормальной семьи? - вежливо спросил психоаналитик.
        - Да нет, почему? Я воспитывался в семье короля. Кстати, вот что, оказывается, изображено на этом гобелене! Ну и ну! Никогда не замечал.
        Зануцки оглянулся на гобелен у себя над головой и побледнел.
        - Случай более сложный, чем я думал, - зашептал ему в левое ухо взмокший психоаналитик.
        - Моего отца звали Айлиль Острие Битвы, из рода Эоганахтов, и я так никогда и не отомстил за его смерть, - сказал Мэлдун.
        - О-о, ну, тут такой букет!.. - простонал психоаналитик, хватаясь за голову.
        - Не могли бы вы дать нам одно объяснение, - фальшиво улыбаясь, сказал один из методистов. - Если мы правильно понимаем, вы регулярно назначаете свои занятия на ночное время? Вы отдаете себе отчет в том, что это вредит здоровью детей?
        - Сырость вредит того хуже, - задумчиво сказал Мэлдун. - Вечно промокшая одежда, мокрые ноги, - посудите сами, разве это дело?
        - При чем тут сырость? - не поняли методисты.
        - Потому что только со дна колодца, - раскрыл свою мысль Мэлдун, - днем видно звездное небо.

* * *
        Небольшой старичок с белоснежными длинными волосами и удивительно невозмутимым выражением лица устроился перед комиссией на табуретке. Длинная его рубаха была расшита понизу орнаментом с оленями.
        - Не могу произнести это имя, - озадаченно сказал методист, смотревший в список.
        - Может быть, вы сами как-то представитесь? - резко сказал Зануцки.
        Старенький преподаватель достал из-за пазухи берестяную табакерку, уселся поудобнее, со смаком нюхнул табаку и начал:
        - Не из очень я великих, не из очень чтобы малых: все те песни, что поются на равнинах Калевалы, я сложил во время оно, чтоб свою развеять скуку. Всех сказителей и бардов я великий прародитель, кто мое не знает имя, тот вообще имен не знает. Головой закрыл я солнце, заслоняю месяц ясный, а ступнями врос в заливы, в темные речные тони. Если палец подыму я, в тучах сделаю просветы, если опущу я палец, дуб к земле пригну столетний.
        - Это какая-то феноменальная мания величия, - мрачно пробормотал Зануцки. - Ну что ж, с этим все ясно. Обсудим характер вашего предмета. Итак, вы преподаете, - Зануцки заглянул в бумажку и аккуратно прочитал: - фольклор и эпические сказания народов Севера.
        - Ты назвать фольклором можешь и вот этот лес дремучий, и бурливых вод теченье, и на небе ясный месяц, и лосося ход весенний. Это все такой же эпос, как планет круговращенье, обновление природы. Ты сказать бы мог, пожалуй, что и лось могучий Хийси - это маленький ягненок, и что Укко, бог верховный, - это малая козявка. Мифы - то, что ты бормочешь, я же знаю правду жизни.
        Когда и с этим стало ясно, Зануцки промокнул лоб платочком и перешел к особенностям методики:
        - Скажите, пожалуйста: как у вас обстоят дела с расчасовкой, календарным планом и текстотекой? - спросил он. - По какому принципу вы отбираете материал? Какие компоненты входят в модуль первого уровня обучения? Какое количество смысловых единиц в содержании текста, на ваш взгляд, методически допустимо?
        - Может, что еще припомнишь, - спокойно сказал старичок, ковыряя в ухе, - иль уж высказал всю глупость?

* * *
        - Мы тоже так думали. А потом мы нашли письмо, - сказала Керидвен.
        Керидвен, знавшая наизусть письмо Змейка до того места, где начинались формулы, положительную характеристику Риддерха, данную Змейком, от которой мороз по коже шел, и резолюцию педсовета, объявлявшего имя выпускника забытым, выдала без запинки рассуждение о двуличии. Морвидд сидела на коленях статуи Демокрита и мерно постукивала об него ногой.
        - Ты по-прежнему считаешь Змейка воплощением любви и нравственности? - безжизненным голосом спросил Ллевелис после того, как детальный рассказ о том, что делает Змейк в школе, слетел в беспорядке с их уст.
        - Я учусь у него, Ллеу, я вижу, как он любит все неживое! Я не представляю себе, чтобы он мог делать все это! - упрямо сказал Гвидион.
        - Любит все неживое, - повторила Морвидд с выражением, менявшим смысл на противоположный.
        - Хорошо, - скрипнул зубами Ллевелис. - Тогда скажи: что такого должно случиться, чтобы ты ушел от Змейка?
        - Нужно, чтобы Змейк меня выгнал. И запретил возвращаться, - бесхитростно ответил Гвидион.
        - Тогда пошли. Пошли найдем хоть Мерлина, хоть кого, и спросим! Что с того, что имя этого Риддерха не должно упоминаться в школе! Я его упомяну!.. Я не хочу, чтобы ты стал таким же изуверским и кровавым фанатиком, - решительно сказал Ллевелис.
        - Ну что вот вы орете, что орете, - ворчливо сказал Мерлин, появляясь из-за колонны. - Что здесь за страсти? Вы все давно должны сидеть обедать. Сегодня вареники с картошкой. Исключительная редкость. Эту картошку, представьте себе, Мэлдун привез из Северной Америки. У нас она не растет. Вы, небось, и не знаете, что это такое!..
        Тут Ллевелис выпрямился и с горящими глазами сказал:
        - У меня есть к вам вопрос, профессор. Кто такой Риддерх-ап-Мивир? Где он? Чем он занимается?
        - Риддерх-ап-Мивир - это Кервин Квирт, - сказал Мерлин. - Где он? Да вон он пошел. Чем он занимается? Спросите-ка у него самого. По-моему, ничем, у него сейчас окно.

* * *
        - Ваше имя, - кисло сказал Зануцки. - Полное и желательно… э-э… подлинное.
        - Луций Тарквиний Серпенс, - ответил Змейк, закидывая ногу на ногу и сплетая пальцы на колене с видом человека, приготовившегося к долгому разговору.
        Психологи переглянулись.
        - А что такое… в таком случае… э-э… Змейк?
        - Калька, - кратко сказал Змейк.
        - И вы откликаетесь на эту… м-м… кальку?
        - Разумеется, - отвечал Змейк с легким нетерпением.
        - Откуда вы происходите?
        - Мой род происходит из Этрурии, из области теперешней Тосканы, но мои родители впоследствии переехали в Британию, на окраины империи, и я родился уже в Уэльсе.
        - Ваш родной язык?
        - В семье говорили по-латыни.
        - Профессия вашего отца?
        - Ауспиций.
        - Это какая-то должность?
        - Нет, это специальность. Предсказание будущего по птичьему полету.
        - Довольно необычная специальность, а? Можно сказать, редкая, - заметил Зануцки, вновь переглядываясь с коллегами.
        - В жреческих кругах не такая уж редкая, - сказал Змейк.
        - Когда родился ваш отец?
        - В самом конце третьего века.
        - Я не ослышался? - переспросил Зануцки. - В конце третьего века? В трехсотом году от Рождества Христова?
        - В конце третьего века до Рождества Христова, то есть около двухсотого года по причине обратного отсчета времени.
        - Год вашего рождения? - с нескрываемым интересом спросил великий методист.
        - Тысяча пятьсот семьдесят девятый.
        - Очень странно, - сказал методист, вызвав сдавленные смешки со стороны своих коллег. - Ваши родители, если я правильно понял, родились до нашей эры, вы же - только в конце XVI века?
        - Да, я поздний ребенок, - спокойно отвечал Змейк.
        - Где вы получили образование?
        - В течение семи лет я учился и прислуживал при храме Немезиды, затем продолжил свое образование в Элевсине.
        - При храме Немезиды?
        - Да, при храме Немезиды в Афинах, в аттическом пригороде Рамнунт.
        - Прислуживали?
        - Принимал дары от посетителей и поддерживал огонь перед статуей Немезиды с уздой, мечом и бичом.
        - Вы хотите сказать, что в шестнадцатом веке в Афинах функционировал храм Немезиды с уздой, мечом и бичом? - внезапно сказал кто-то из наиболее трезво мыслящих членов комиссии.
        - Не только в шестнадцатом веке, но и по сей день. Учебные и научные центры такого масштаба неуничтожимы.
        - А вот такой вопрос, - вкрадчиво сказал психолог. - Что вы станете делать, если у вас ученик станет вдруг во время урока вставать, ходить по классу, делать что ему вздумается?
        - Попрошу отставки, - сказал Змейк.

* * *
        Кервина Квирта осаждали любопытствующие первокурсники. Он привел их в свою комнату, рассадил повсюду, куда только можно было усадить, и вынужден был рассказать им много не самых увлекательных, с его точки зрения, вещей.
        - Так вы ученик Змейка?
        - А чей же еще?..
        - А почему тогда профессор Курои сказал Змейку: «Что вы выращиваете из своих учеников?» - простодушно спросила Морвидд.
        Глаза Кервина Квирта затуманились, и он с усмешкой опустил голову.
        - С профессором Курои у нас чисто научные разногласия, - сказал он. - Он не принимает многих моих теорий, и потом… я занимаюсь в широком смысле биосферой, а при специальности профессора Курои как раз биосфера отчаянно мешает работе.
        - А что у него за специальность? - спросил Ллевелис, ибо этого не знал даже он.
        - Курои двигает горами, - пояснила Керидвен, знавшая это твердо.
        - А, ну тогда конечно, - согласился Ллевелис.
        - А все ваши страшные эксперименты? - забираясь с ногами на кровать, спросила Морвидд. - В школьных хрониках написано о вас… бог весть что.
        - Я был очень ярким студентом, - осторожно начал Кервин Квирт. - Очень тогда был увлечен биохимией… просто очень. Одним словом, я все опыты обычно проводил на себе. Однажды профессор Мерлин пообещал вышвырнуть меня из школы, если еще хоть раз услышит, что я что-то там такое делал с собственной кровью. Змейк тогда выручил меня, но и… побеседовал со мной, - Кервин Квирт помрачнел, видимо, вспомнив ту беседу. - Подробности его тогдашней речи я вам пересказывать не буду, но суть ее сводилась к тому, что на себе можно проводить лишь демонстрацию, но никак не эксперимент… причем ему, а не мне. Что когда он пьет яд, он обычно знает скорость его действия и состав противоядия и что… Ну… словом, пробрал хорошенько.
        - А с сывороткой?
        - С какой сывороткой? - переспросил Кервин Квирт. - Ах, да, Господи! Я чуть не умер тогда от этой сыворотки, и Змейк долго напоминал мне об этом… в разных формах.
        Морвидд на всякий случай покрепче прижалась к его плечу.
        - А зачем вы изменили имя?
        - А вы не понимаете? - Кервин Квирт рассмеялся. - Вы забыли, из какой я семьи? Я подошел к Змейку после церемонии выпуска и спросил, как мне дальше быть и как я смогу совмещать преподавание с той судьбой, которую прочат мне родители. Змейк пожал плечами и сказал: «Кто же преподает под своим собственным именем?» В то время я не знал, что ему эта проблема была знакома не понаслышке. Змейк сам из очень аристократической семьи. Нет никаких сомнений, что отца его хватит удар, если он услышит, что его сын - школьный учитель. Ведь настоящее имя Змейка - тоже не Змейк. Я же ухватился тогда за его слова, изменил имя радикально и попросил педсовет торжественно предать старое имя забвению, чтобы оно нигде уже не всплывало. Вот и вся история Риддерха-ап-Мивира. Страшно?
        - Очень, очень страшно, - сказала, ликуя, Морвидд.
        - Но самое страшное, - сказал Кервин Квирт, вдруг погрустнев, - самое страшное, что у меня завтра в три - партия в гольф с герцогом Нортумберлендским. Я не верю ни в какие предчувствия, но сейчас у меня очень яркое ощущение, что я больше не вернусь. Я люблю вас всех и… могу не увидеть вас больше.
        Все взвыли очень громко. Все вдруг поняли очень отчетливо, что если Кервин Квирт не вернется, это будет большая, большая потеря.
        - Дьявол разрази все это скопище кретинов, - пробормотал рафинированный аристократ Кервин Квирт, доставая из шкатулки с фамильным гербом антикварные запонки.

* * *
        Чем ближе был конец января, тем шире среди мальчиков разворачивалась таинственная деятельность по вырезанию деревянных ложек. Двадцать пятое января, праздник святой Двинвен, было днем, когда всякий холостой валлиец мог подарить собственноручно сделанную ложку избранной девушке, что первоначально говорило о его желании обручиться с ней, но в последнее время, в связи с упадком нравов и общим разложением традиций, могло иногда уже означать и просто, что он ее любит.
        Гвидион свободными вечерами, не привлекая к себе ничьего внимания, вырезал такую ложку, по традиции не пользуясь ничем, кроме перочинного ножика и стамески. Вот и сегодня он сидел, мурлыча что-то себе под нос, и усыпал пол стружками. Ллевелис поприставал к нему, пытаясь добиться, кому предназначается его ложка, но ничего не добился. Тогда Ллевелис порассуждал немного о том, кому бы теоретически он сам мог подарить свою ложку, - список этот длиной превосходил список наложниц ханьского императора Юань-ди, - хлопнул себя по лбу и кинулся искать Фингалла МакКольма, чтобы рассказать ему про обычай с ложками. Но оказалось, что шотландец уже и без Ллевелиса заметил, что все кругом вырезают ложки, спросил об их назначении и понял, что Гвенллиан без прекрасной ложки, вырезанной его руками, в день святой Двинвен - это абсурд. Мысль о том, что тихие, но по-своему упорные валлийцы, следуя своим народным обычаям, надарят ей ложек, а он окажется от этого в стороне, не очень-то ему улыбалась.

* * *
        Во втором семестре должно было прибавиться два новых предмета. Одним из них было
«Введение в сомнение», которое читал Мерлин. «Историю Британских островов» он, впрочем, тоже не прекратил читать. В одно прекрасное утро Ллевелис пришел к себе в комнату с добычей - святой Коллен выдавал учебники по «Введению в сомнение», и Ллевелис не преминул обзавестись этой книгой.
        - Пойди скорее возьми тоже, - велел он Гвидиону, который еще лежал в постели и не подозревал, что где-то можно что-то взять. И Ллевелис с благоговением открыл книгу. На первой странице - там, где бывает титульный лист, - сказано было:
        Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: «Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость». «Откуда тебе знать, в чем их радость? - возразил один из учеников. - Ведь ты же не лосось!» «Откуда тебе знать, что я не лосось? - возразил учитель. - Ведь ты же не я!».
        Перевернув страницу, Ллевелис увидел фрагмент трактата «О природе богов».
        - «Как ты, друг мой, прекрасно знаешь, много еще есть в философии вещей, до сих пор не получивших объяснения. В особенности же трудным и темным является вопрос о природе богов, который не только для религии или там познания духа важен, но и вообще хотелось бы знать. Между тем по этому вопросу учеными мужами были высказаны такие мнения, что все это уже само по себе наводит на мысль, что причиной и началом философии должно быть незнание».
        В этом месте на лице Ллевелиса отразились столь сильные и противоречивые чувства, что Гвидион даже приподнялся на локте и вынул воск, которым были залеплены его уши.
        - «Большинство думает, что боги существуют, - это ведь и правдоподобнее, и сама природа нас к этому приводит. Хотя Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что и вовсе нет никаких богов. Карнеад же, возражавший им, выдвинул против них столь многое, что и по сей день невозможно просто так от него отмахнуться. Спроси же на улице трех-четырех человек из тех, что признают существование богов, - и они настолько разойдутся между собой в суждениях, что ты едва сумеешь их разнять. Многие повествуют и о внешнем виде богов, и о месте их пребывания, и об их образе жизни, и во всем этом между философами царит величайшее разногласие. Главное же в этом вопросе: взаправду ли боги с самого начала все сотворили, и установили, и всем правят, и все приводят в движение, или же они живут в полном бездействии, совсем не заботясь о мире и об управлении им и ни во что не вмешиваясь, - как будто можно не вмешиваться, когда возле тебя устраивают безобразную возню и обливают тебя компотом, или когда в кабинет к тебе забрели гуси и все там загадили, или когда учащиеся до сих пор не могут взять в
библиотеке нужные учебники, хотя второй семестр на носу!».
        C компотом - это было вчера, - сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. - Я сам видел.
        - А гуси вовсе ничего не успели загадить, - прибавил Гвидион. - Он сразу их выгнал.
        - «Многие философы исследуют это, надеясь вызволить людей из заблуждений и невежества, - читал дальше Ллевелис. - Другие же возражают им: а нужно ли посвящать этому время при том, что существует кругом нас такое количество вещей наиважнейших: когда полно яблочной кожуры, которую некуда девать, или, к примеру, посреди двора лужа, через которую уже впору мост перекидывать?..»
        - Да, насчет яблочной кожуры - это он точно, - согласился Гвидион. - Сколько еще мешков на кухне! Никак не разгрести.
        - Но через лужу в Южной четверти я спокойно вчера перешел. Даже до колен нигде не дошла.
        - Там хлебопечке знаешь покуда будет? - сказал Гвидион.
        - А профессор Морган недавно шел задумавшись, вообще не понял, что это лужа, и прошел по воде как посуху, - сказал Ллевелис. - К тому же весной она все равно сама высохнет.
«Всеми этими спорами философы добились наконец того, - продолжил он чтение, - что во всяком человеке неленивого ума возбудили желание отыскать истину, ибо стало ясно, что это вопрос, по которому расходятся во мнениях не только неученые люди, но также и ученые. Мнения же эти столь различны и противоречивы, что хотя, возможно, и не все они ложны, верным из них, разумеется, не может быть ни одно».
        - Я совсем запутался, - сказал Гвидион. - И зачем начинать сразу с такого сложного вопроса, как природа богов? Мы же еще пока ничего не знаем!
        - Именно поэтому, - предположил Ллевелис. - В природе богов легко усомниться, а попробуй-ка усомнись в яблочной кожуре, когда она везде!

* * *
        Вторым новым для первокурсников предметом была рунология. Посвежевшая, только что вернувшаяся с ФПК профессор Лютгарда, бодро засучив рукава, взялась за них. Вскоре все овладели руническим алфавитом, потому что он был не сложнее огамического, именами нужных богов, потому что они были не сложнее их собственных имен, и умением разбирать кеннинги, потому что им было некуда деваться. Кеннингом назывался такой поэтический прием, когда воин именовался, к примеру, кленом битвы, битва - вьюгой копий, копье - змеем кольчуги, кольчуга - рубахой Тора, бога-покровителя этого дела, а сам Тор - стражем Мидгарда. Таким образом, воин уже назывался кленом вьюги змеев рубахи стража Мидгарда, - и это еще в лучшем случае, то есть если скальд не дал себе труда задуматься. Пустячные импровизированные кеннинги слетали с уст Лютгарды во время уроков постоянно. Она так мыслила. «Эй, любитель шуток Локки, с рукодельем Фрейи быстро к чаше Эгира сходите и вернитесь в тинг познанья». Это означало: «Ллевелис, сходите намочите тряпку». Кроме того, уже нешуточными кеннингами пестрела вся поэзия, которая давалась на перевод.
Однажды Гвидион целый вечер разбирал одну-единственную вису, распутывая кеннинги, которые громоздились до потолка, пока не добрался до смысла в чистом виде. Виса гласила:
«Сейчас приду домой и выпью».

* * *
        - Как ты думаешь - в каком смысле «исследование утраченных рукописей»?
        - Ну, зная архивариуса Хлодвига, думаю, что прямо исследование, и притом очень тщательное, рукописей, которые именно что утрачены, - предположил Гвидион.
        Ллевелис и Гвидион стояли перед стеной, читая и перечитывая названия предлагавшихся субботних спецкурсов по выбору:

«Ползучие растения» (доктор Блодвидд).

«Исследование утраченных рукописей» (Хлодвиг Нахтфогель).

«Топография волшебных холмов» (проф. Коналл O’Доналл).
        - Я слышал, что профессор Коналл О’Доналл не отражается в зеркалах, - с некоторой робостью заметил Гвидион.
        - Ну, это само по себе еще ничего не значит, - отмахнулся Ллевелис.
        Доктор Итарнан читал спецкурс по пиктографии, причем этим словом он называл науку о пиктах, а кто по простоте душевной приходил к нему изучать пиктографию в общепринятом смысле, тот сразу с порога получал пинка. Все это сопровождалось фразой доктора Итарнана: «Картинки идите рисовать в другое место!»

«Шпилька для волос в культуре хань» (Сюань-цзан).
        - Сюань-цзан говорил, что это общий курс, не требующий никаких предварительных знаний, - с сомнением сказал Гвидион.

«Говоры кентавров как особая группа диалектов греческого языка» (Дион Хризостом)

«Химический состав алхимических элементов».
        - Смотри-ка, нам историю химии поставили! - радостно воскликнул Гвидион.
        Посмотрев на имя преподавателя, Ллевелис тихо сказал: «Э…», - и прикусил язык. Это был Инир из Тангви.
        Дальше шли «Образы животных-патриархов в «Мабиногион» и прочей людской традиции».
        - Слушай, а почему на лисьем языке? - недоумевая, спросил Гвидион.
        - Ну, потому что на родном языке преподавателя, - ткнул пальцем в стену Ллевелис.

«Альтернативная поэзия Шумера и Аккада».
        - А вот тут имя преподавателя ты можешь разобрать? - беспокоился Ллевелис.
        - Да как? - одними же согласными записано, - резонно замечал Гвидион. - Вот, смотри: после заката солнца в подвалах Восточной башни в Западной четверти. Там уж, наверное, и гласные скажут.
        Говорили еще, что если молча постоять перед стеной подольше, делая вид, что ни один из предложенных спецкурсов тебе не подходит, на стене будто бы проявлялись какие-то еще дополнительные спецкурсы, с названиями, от которых бросало в дрожь; ради них предлагалось спуститься или подняться в такие отдаленные аудитории, о которых никто раньше не слышал.

* * *
        Ложка, которую валлиец дарит своей возлюбленной в день святой Двинвен, всегда режется из цельного куска дерева, переплетенные виноградные лозы на ручке ложки служат намеком на то, что любовь будет все возрастать, маленькая конская подкова значит удачу, тележное колесо - что мужчина постарается стать хорошим кормильцем, якорь - то, как он будет привязан к дому, а сердечко на конце ручки - то, как его сердце будет отдано или уже отдано ей. Простодушная откровенность узора никого не смущает, - оно так и полагается. Есть даже несколько разных способов спросить с помощью узора на ручке ложки: «Ты выйдешь за меня?»
        Так вот: ничего этого доктор Мак Кехт не знал. Но видя, что все валлийцы режут и шлифуют ложки, он почувствовал некоторую неловкость и трепетное желание вписаться в быт этого милого ему народа. Ему стало стыдно, что за много лет он плохо успел узнать его обычаи. Он не знал, что дальше делают с этой ложкой, что ее кому-то надо дарить. Он полагал, что ее по традиции вырезают ко дню святой Двинвен и затем просто пускают в хозяйство. И вот, внимательно присмотревшись к тому, что и как делают люди, он сел в школьном дворике, где на него падал разноцветный луч, проходивший сквозь витраж, и твердой рукой хирурга принялся вырезать валлийскую ложку. Дважды эту ложку видела Рианнон. Первый раз рано утром, когда облик задуманной ложки только-только начал выступать из придирчиво выбранного Мак Кехтом ясеневого бруска. Днем, когда Мак Кехт вынужден был отлучиться к городскому пациенту, Рианнон восприняла это как досадную помеху и даже закусила губу. Второй раз она прошла мимо витражного окна перед закатом, когда символика на ручке ложки приобрела совершенно определенные контуры, возбуждавшие воображение
валлийки. Доктор смел с колен мелкие стружки и опять, поправив прядь волос, склонился над работой.
        Доктор Мак Кехт отогнал от Рианнон «Древнейшие мифы человечества», которые украдкой жевали ее подол, твердо взял ее под локоть и привел к себе, в Пиктскую башню.
        - Я хотел бы показать вам кое-что… Вот… смотрите, - Мак Кехт взял со столика совсем готовую ложку и показал Рианнон. - Вам нравится? - спросил он, явно волнуясь.
        Рианнон кивнула.
        - Я… хорошо все сделал? Правильно? - спросил Мак Кехт, несмело заглядывая ей в лицо. Глубина его взгляда поразила Рианнон. Там было все: и желание угодить ей, и надежда на что-то, и несомненная любовь.
        Рианнон уже хотела было взять ложку из его рук, когда Мак Кехт отвернулся, подошел к котлу, в котором у него кипели медицинские травы, опустил ложку в булькающее варево и со смаком размешал его, глядя Рианнон в глаза с нежнейшей улыбкой.
        - Действительно, удобная вещь, - сказал он.
        Рианнон скрипнула зубами и выбежала вон.
        Доктор Рианнон металась по всей комнате в бешенстве. Мак Кехт задел-таки ее за живое. Он долго терпел ее выходки и наконец вернул ей все разом. Он позволил себе утонченное издевательство, которого она никак от него не ожидала, даже не предполагала, что он на это способен. Рианнон восхитилась им. Похоже, она недооценивала Туата Де Даннан. Похоже, она вообще плохо знает этот народ. Она вспоминала взгляд Мак Кехта, помешивающего ложкой в котле, и его улыбку в этот момент. Это пробуждало в ней такой интерес к бедному доктору и такое желание узнать, что он при этом думал, о каком тот не мечтал и в самых рискованных видениях.
        - И помешивал ею… гнусное варево, - говорила Рианнон сама себе. Ярость и восхищение владели ею.

…Вечером к ней пришел Гвидион и без лишних слов подарил ей свою ложку. Рианнон приняла и поблагодарила, и Гвидион ушел так же тихо, как появился. Он был явно издерган последними событиями и волновался крайне, но ничего из этого он не позволял заметить по своему лицу.
        Гвидиону, естественно, даже в голову бы не пришло рассчитывать на взаимность Рианнон; он просто всегда делал то, что должно. А в день святой Двинвен положено же было дарить самодельную деревянную ложку тому, кого любишь.
        Когда к вечеру Ллевелис наконец уяснил себе, кому именно ему следует подарить ложку, он с большим разочарованием вспомнил, что его ложка не только не готова, но даже не начата.

* * *
        Все, кто хотел участвовать в школьном театре, - а хотели многие, - уже бегали по школе с ворохом пестрых тряпок, нитками, кружевами, кистями, красками и таинственными текстами.
        Ллевелис дочитывал доставшиеся им по наследству пьесы, приходя все в больший и больший восторг.
        - Господи, как хорошо, что здесь никто не вешается в конце! Как удачно, что никто не сходит с ума и не скитается безумный под дождем, никого не убивают, никакой горы трупов! Насколько все-таки здоровая вещь!..
        Стали решать, кому кого изображать. Ллевелису отдали главную роль в первой из двух пьес, потому что он очень клянчил. Во второй пьесе главную роль играл МакКольм, потому что, по совпадению, этот герой как раз был шотландец.
        Гвидион ни в чем не участвовал, но, сочувствуя Ллевелису, помогал ему и вот уже час спокойно слушал, как Ллевелис пытается нащупать верную манеру игры, на все лады повторяя:
        - Скажите: как вы любите меня? Нет, вы все-таки скажите: как, как именно вы любите меня? Но все же - как?..
        - Вот сейчас очень хорошо было. Так и говори. И подпрыгивай вот так, - советовал Гвидион, впуская в комнату Керидвен и Морвидд. - Ого! И вы? - спросил он, видя, что на них надето.
        - Мы играем ведьм, - сказала Керидвен. - Ха-ха!
        И, в ужасных обносках, они с Морвидд немедленно сплясали бесовские пляски тут же, на холодном полу.

* * *
        В химической лаборатории полосы красноватого солнечного света падали прямо на стену с портретами великих ученых, благодаря чему Агрикола смотрел на всех с особенно большим сомнением.
        - Сегодня мы попробуем получить соли и затем соляные растворы мианитов, - сказал Змейк. - А где, собственно, Телери, дочь Тангвен?
        - Она, собственно, за дверью. Она боится, - ответил Афарви. - С тех пор, как она в прошлый раз увидела сухую перегонку флюоратфеанола, она говорит, что лучше тихо пересидит там, внизу, в каменном льве, знаете, там, в пасти у него, между зубов, потому что очень страшно. Только вы не ругайте ее, пожалуйста. Она вообще очень пугливая. С детства.
        Змейк сухо поблагодарил за совет и хотел выйти.
        - И… наставник Чэнь говорит нам, что в иероглифе 'учиться' над крышей, под которой пишется 'ребенок', вовсе не когти. Это вариант написания знака 'сяо', маленький. А не когти, - отважился добавить Афарви.
        - Вот как? - Змейк на секунду задержал на нем взгляд. - Очень интересно, - сказал он и вышел. Через три минуты он возвратился вместе с Телери, извлеченной из пасти каменного льва. Змейк продолжал разговор, начатый снаружи. Негромко, адресуясь одной только Телери, он говорил:
        - Кристаллы солей мианитов окрашены. Соли латтрия - изумрудно-зеленого цвета, соли эрмия - нежно-розовые, соли аидия - розово-фиолетовые, иллирия и иттания - лазурные, цербия - желтые. При этом их невозможно спутать с солями, например, меди, железа или никеля: окраска солей мианитов более сложная, полихромная, - как будто смешали разные цвета на палитре. К тому же окраска этих соединений меняется в зависимости от освещения. Природный аидий встречается на дне мелких водоемов в виде огромных белоснежных полей кристаллов со структурой кристаллов льда. Он обладает пирофорным свойством, то есть самовоспламеняется на воздухе.
        - Да? - вырвалось у Телери.
        - Горение природного аидия производит незабываемое впечатление: кажется, будто пылает снег, - продолжал Змейк. - После сгорания все пространство остается покрыто прозрачными кристаллами гидрата латтрия, напоминающими по форме цветы лотоса, розового оттенка. Эти кристаллические образования возгоняются в течение пятнадцати минут, минуя все переходные стадии. Но если гидрат латтрия растворить в небольшом количестве воды, получится жидкость с высочайшей плотностью. Тяжелый шпат, кварц, корунд, малахит и даже гранит, будучи брошенными туда, будут плавать по ее поверхности.
        Телери слушала с приоткрытым ртом.
        - Так вы хотите увидеть соли мианитов или нет? - спросил Змейк.
        Телери робко кивнула.
        - Тогда берите в руки колбу, - велел Змейк, - щипцы, горелку, штатив и идите на свое место.

* * *
        - Ах, Боже мой, всегда мечтал о такой булавке для галстука! Какая прекрасная вещь! Завидую вам, кузен. Но когда-нибудь я выиграю ее у вас в покер, - с тонкой улыбкой сказал Кервин Квирт, доктор биохимии и преподаватель школы в Кармартене. Эта тонкая улыбка не сходила у него с лица вот уже сорок минут. Она как будто прилипла. С этим выражением лица он встречал у дверей поток гостей, в то время как родители благосклонно кивали ему издалека, как всегда, с удовольствием наблюдая его в этой роли.
        Наконец Кервин Квирт почувствовал, что чем дольше он беседует с герцогиней Нортвортской, тем больше улыбка его тускнеет и лицо начинает сводить судорога, сделал знак музыкантам, чтобы те перестали играть увертюру к «Тангейзеру», сделал знак дворецкому, чтобы тот объявил первую перемену блюд, и повел к столу весело щебечущую кузину Франсис.
        - Дорогой Риддерх, вы слыхали, каких чудес добилась в последнее время наука?
        Кервин Квирт вздрогнул.
        - Можно совершенно безболезненно, без хирургического вмешательства, открыть у себя во лбу третий глаз!.. - в восторге воскликнула кузина, увлекавшаяся косметологией.
        - Я читала в журнале «Эклер», - сказала кузина Дилис, - что сейчас проводят какое-то необыкновенное омоложение с помощью муравьиной кислоты. Говорят, она очень улучшает цвет лица.
        - Метановая кислота, в просторечии называемая муравьиной, - заметил Кервин Квирт, оглядываясь в поисках вилочки для оливок, - самая сильная из карбоновых кислот: попадая на кожу, она не просто жжет, но буквально растворяет ее. Безводная муравьиная кислота растворяет полимеры, которые не берут растворы других кислот и щелочей. Обладая свойствами альдегида, метановая кислота окрашивается на воздухе в иссиня-фиолетовый цвет, - это к слову о цвете лица.
        - Какое бонмо! Какая прелесть! Риддерх, признайтесь, где вы выучили этот очаровательный пассаж? - захихикала кузина Гвенивер.
        - Господи, да у меня это каждый первокурсник знает, - рассеянно отвечал Кервин Квирт. - Впрочем, в этом году мне же не дали первый курс, я забыл, - прибавил он машинально. Едва выговорив это, он прикусил язык, - слишком поздно для того, чтобы можно было что-то изменить. Его услышали.
        - Значит, тебе не дали первый курс? - меряя Кервина Квирта тяжелым взглядом, спросил его отец. - Интересно, почему?
        - Что такое? - Кервин Квирт из последних сил попытался изобразить непонимание.
        - Нет, может быть, ты объяснишь нам, о чем тут речь, - настаивал отец.
        - Ну, наконец-то мы поговорим о твоей работе, - сказала мать в полной тишине.
        - Как «работе»? Риддерх, вы… работаете? - защебетала кузина Дилис. - Верх эксцентричности!..
        - В нашем роду, - отставляя бокал с крюшоном, брезгливо заявил граф Уорвик, старейший из гостей, - никто никогда не позволил бы себе работать и тем запятнать наш герб.
        - Три золотые короны, одна над другой, на голове козла, - почти механически сказал Кервин Квирт.
        При других обстоятельствах Кервину Квирту не раз удавалось обворожить собеседника своим блестящим знанием геральдики, но сейчас у него в мыслях царила такая неразбериха от растерянности и ужаса, что описание герба получилось не совсем удачным. Граф задохнулся от возмущения, но его слова потонули в шуме голосов.
        - Ваши дела так плохи, дорогой кузен? - перебил графа юный виконт Джерри. - Я, конечно, слышал, что вы проигрались в пух и прах, но не думал, что все зашло так далеко. Вы вынуждены преподавать в Оксфорде, чтобы заработать на жизнь? Неужели родители отказали вам в своей поддержке?
        - Ну, почему же в Оксфорде? Наша школа - довольно солидное учебное заведение, хотя едва ли вы слышали о ней, - сказал Кервин Квирт, сохраняя внешнее спокойствие, но не отрывая взгляда от салфетки. - Я сам ее кончал, кстати. И финансовое мое положение здесь ни при чем. Я стал преподавателем по собственному желанию.
        - Помилуйте, Риддерх, что за странный каприз? Что за чудачество? - рассмеялся кузен Ирвин.
        - Как оригинально! - сказала, хихикая, одна из кузин. - Если вы хотели этим привлечь к себе внимание, - то вы, несомненно, этого добились. Я бы с удовольствием побеседовала с вами один на один об этой… как ее там?.. кислоте, - добавила она жеманно.
        - Я уверена, что во всех лондонских салонах ближайшую неделю только и будет разговоров, что об этом. Бьюсь об заклад, эта тема затмит даже скандал с лордом Норруэйским, - наводя на Кервина Квирта лорнет, воскликнула тетушка Гленвен.
        Все некоторое время продолжали изощряться по этому поводу, пока тема не надоела. Кервин Квирт мрачно молчал. Он не знал, что было написано на лицах его родителей, потому что так и не решился на них взглянуть. Их молчание пугало его все больше и больше. Только когда гости ушли, он подошел к отцу.
        - Я понимаю, дорогой отец, что вы ждали от меня совсем иного. Вы ждали…, - начал он.
        - Да, мы много лет ждали, когда ты наконец проговоришься, - сказал отец. - Триста лет - это неплохой результат. Чувствуется моя кровь.
        - Наоборот, - сказала мать, притопнув ножкой. - Это моя кровь. Ты до сих пор еще очень многого обо мне не знаешь.
        Кервин Квирт в изумлении переводил взгляд с одного на другого.
        - Вот что у него от тебя - так это страсть к сомнительным опытам, - продолжала мать. - Вечно из этого твоего кабинета то дым, то вонь. Вот я изучаю разные виды тишины, - никому не досаждаю. Правда, мне до сих пор не удалось выделить тишину в чистом виде, но кое-чего в этой области я добилась. В следующем месяце у меня выходит статья о вечерней тишине, - увидите, сколько шуму она наделает!..
        - Кстати о публикациях, - сказал отец, поворачиваясь к Кервину Квирту. - Твоя последняя статья о молекулярных разъединениях очень, очень. Я, конечно, не специалист в этой области, но тем не менее, - добродушно прибавил он, раскуривая трубку.
        Кервин Квирт прошептал потрясенно:
        - Если вы читали мои работы, значит, вы знаете мой научный псевдоним… И выписываете «Беседы об элементах»! С ума сойти! Получается, что все это время вы все обо мне знали! И ни разу не подали виду, что знаете!.. А я-то, дурак, изводился, думал, что любая неосторожность вас убьет!..
        - Ты же сам решил соблюдать все в тайне, так зачем мы будем тебе мешать? - сказала мать. - Нас очень порадовало это решение. Нам было приятно, что у тебя проявилась эта фамильная черта. Твой прадед почти четыреста лет держал твою прабабку в неведении относительно своей страсти к огородничеству. Она думала, что он просиживает мантию в палате лордов, а он в это время подвязывал огурцы на заднем дворе.

* * *
        Едва переступив порог школы, Кервин Квирт первым делом поспешил к Змейку в кабинет и там опрометчиво сел на стул, от возбуждения забыв, где он находится. Змейк хладнокровно освободил его от этого цепкого и недоброжелательно настроенного предмета мебели, предложил ему свое кресло, и, оставшись стоять напротив него, облокотившись о каминную полку, сказал:
        - Вижу, что у вас были веские причины ворваться ко мне в столь ранний час, Риддерх.
        - Я вам первому должен сказать… Вы не представляете себе, учитель… Эта моя поездка домой оказалась решающей. Мое положение наконец-то определилось. Вы просто не поверите, но оказалось, что мои родители все это время все обо мне знали! Более того, они сами не чужды научных занятий. Отец занимается восстановлением кристаллов из огня путем крионотермии…
        - Он занимается этим в домашних условиях? - слегка удивился Змейк. - Довольно рискованно.
        - Да, конечно, это во многом любительские опыты, не в том суть. Мне нет больше нужды скрывать от них мои дела!.. - Кервин Квирт рассмеялся. - Больше никаких отлучек в середине учебного года, никаких замен, и мой первый курс отныне перестанет напоминать кучку беспризорников!..
        - Поздравляю вас. Жаль, конечно, что такая бездна знаний по придворному этикету пропадет теперь втуне, - сказал Змейк, - зато наконец вы сможете более или менее серьезно заняться наукой. Только учтите: Мерлин теперь незамедлительно даст вам все курсы, которые он давно мечтал ввести в программу. Боюсь, отныне вы будете читать не только «Морфологию облаков» и «Реальную анатомию», которые уже несколько в стороне от вашей специальности, но как бы вам не дали и «Физиологию небесных тел», не спросив вашего мнения на этот счет.
        - …Я триста лет переживал, что родители узнают обо мне правду и это их убьет! - сказал с отрешенной улыбкой Кервин Квирт.
        - Прежде я тоже думал, что правда о характере моих занятий может убить моих родителей, но позднее, взвешивая все привходящие, я понял, что с гораздо большей вероятностью мои родители убьют меня, что вернуло мне совершенное спокойствие и вкус к жизни, - сказал Змейк.
        Кервин Квирт собрался уже уходить, когда Змейк бросил ему вслед:
        - Ах да, чуть не забыл: в школе работает комиссия Зануцкого, вы знакомы с ним?
        Кервин сглотнул. Он был слегка знаком.
        - Вас могут вызвать на переаттестацию - в любой момент, в том числе и с урока. Министерские комиссии имеют такие полномочия, - это чтобы у вас было правильное представление о происходящем. Рекомендую вам вести себя с ними предельно корректно.
        - А что там за переаттестация? - безрадостно спросил Кервин Квирт.
        - Ну, вас там ненадолго вздернут на дыбу и познакомят с расплавленным свинцом, - отвечал Змейк.
        - Ваши шутки, дорогой учитель…, - начал было Кервин Квирт, но так как на лице Змейка написано было: «имеют много общего с истиной», он махнул рукой и сказал только: - Я буду вести себя корректно.

* * *
        - Доктор Кервин, вы вернулись! - и визг первого курса потряс двор. После Змейка первокурсники были, бесспорно, вторыми, кто имел право знать, что произошло. Кервин Квирт условно раскрыл им навстречу объятия, поскольку их было так много, что реально обнять он мог не более десяти процентов, и сказал:
        - Я останусь с вами до конца времен, еще успею надоесть вам, вы еще будете избегать меня и считать докучливой помехой в вашей жизни, - и с прорывающимся в голосе счастьем он потрепал по волосам всех, до кого смог дотянуться. - Льщу себя надеждой, что вы хоть пощадите меня и не вынесете через месяц на свалку как старый хлам.
        - Вы ничуть не старомодны, доктор Кервин! - горячо заверили его. - Вы наоборот - выглядите шикарно!
        - А что - сейчас так носят? - притворно удивился Кервин Квирт, делая вид, что не понимает, что их оценка относится к его душе, а не к одежде, которая по случайности была шедевром венецианского карнавального костюма.
        - Да! Сейчас именно так и носят! - завопили первокурсники, не желая отступать от сказанного и своим шумом привлекая наконец Мерлина, который высунул свой нос из-за оконной ставни наверху и, не сразу сориентировавшись, что происходит, на всякий случай сообщил:
        - Три часа дополнительного мытья полов.
        - Мне? - спросил с улыбкой Кервин Квирт.
        Ставня захлопнулась.
        Внезапно из-за угла показался Зануцки с молчаливым кортежем из методистов. При виде Кервина Квирта лицо его прояснилось.
        - Доктор Квирт? - уточнил он. - Ко мне.

* * *
        Дочитав в сто восьмой раз пьесу, в которую он был абсолютно влюблен, Ллевелис задумчиво сказал Гвидиону:
        - Ты знаешь, по-моему, они тоже имели его в виду. Судя по ремаркам. Смотри:
«рассеянно», «по-птичьи склоняя голову набок», «вдруг рассердившись»,
«величественно», «роняя туфли на бегу», «решительным жестом отметая все возможные возражения и одновременно окончательно теряя нить беседы». Они точно хотели намекнуть на него еще тогда. В семнадцатом веке.
        - У них тоже наболело, - отозвался Гвидион. - Ты лучше подумай, что вам нужно из реквизита.
        - Так, кровь не нужна. Крови здесь нет вообще, - стал соображать Ллевелис. - Но вот для второй пьесы… вспомни, как она начинается.

…Идти парламентером к Змейку в одиночестве никто не отважился, поэтому подошли все вместе.
        - Вы не могли бы помочь нам со спектаклем? - выпалили первокурсники нестройным хором.
        - Вы хотите, чтобы я сыграл Ричарда Третьего? - безразличным тоном спросил Змейк, не отрываясь от работы. - Пожалуйста, я с удовольствием.
        - Нет, нам нужна гроза. То есть нам нужно устроить бурю! - рискнул МакКольм.
        Змейк поднял голову и посмотрел на них.
        - Пиротехническими средствами хорошей грозы не добьешься, - в раздумье сказал он.
        - Я глубоко убежден, что самую лучшую бурю вам может устроить профессор Курои, - и когда все приуныли, Змейк добавил: - Или, если качество грозы вас не очень волнует и вы согласны удовольствоваться внешним подобием, можно, на худой конец, обратиться к Кервину Квирту.

* * *
        Двинвен играла в спектакле Крейдиладд, к которой сватались три чужеземца. Двое из них были совершенно экзотические, - согласно тексту пьесы, из Бенгалии и из Аравии, - а третий был всего-навсего из Франции, и, собственно, он-то и получал в конце концов руку Крейдиладд.
        На первой репетиции Афарви, игравший будущего супруга Крейдиладд, заглянул в листы с текстом пьесы и разочарованно сказал: «А почему француз?» «А что?» - сказали все. «А может быть, вот так?» - предложил Афарви. Он сложил руки ладонями внутрь и начал с небольшим акцентом, заключавшимся в нелюбви к закрытым слогам:
        - Поистине, ваш стан подобен побегам бамбука, ножка - бутону лотоса, лицо - чистейшая яшма!.. Позвольте мне преподнести вам на память безделицу - золотые шпильки с фениксами, - рука Афарви нырнула за ними в широкий рукав. - Мне стыдно за эту ничтожную поделку, не стоящую и минутного вашего внимания. Буду счастлив, если они сгодятся на гостинцы вашей прислуге.
        Уже на второй минуте все участники спектакля бросили свои дела и, столпившись перед сценой, задумчиво смотрели на игру Афарви. Он кланялся, улыбался, откидывал назад длинную косу, подбирал полы какой-то будто бы длинной одежды и доставал какие-то шпильки и нефритовые диски из рукавов. Игра его была столь выразительна, что все ясно представляли себе его в чем-то ниспадающем до пола, с широкими рукавами, с поясом, на концы которого он, по-видимому, опасался наступить, и с веером на длинной ручке. На лице его иногда отражались необъяснимые эмоции. Когда он поднес Крейдиладд личную печать из нефрита и зимний домик для сверчка, сделанный из тыквы, плотину общего терпения прорвало.
        - Должны ль мы нашу дочь, красу Уэльса, отдать за это вот не знаю что? - трагически спросил Ллевелис. - Не лучше ль ей остаться незамужней иль вовсе схорониться в монастырь?
        - Да кто сказал, что он был из Парижа? - возразил Афарви. - Тебе какая разница вообще?
        - А та мне разница, что ты как хочешь, но я за ней в Китай не потащусь, - отрезал Ллевелис.
        - Тебе зачем в Китай?
        - Да по сюжету! Ты пьесу до конца вообще читал?..
        Все замолчали, обдумывая сказанное. Тем временем рядом, где репетировали вторую пьесу, тоже происходила ссора. Там МакКольм, игравший шотландского военачальника, был недоволен своим королем.
        - Да что же здесь не нравится тебе? - мирно спрашивал его Бервин, игравший короля.
        - Ведь добрым королем он назван в пьесе.
        - Когда король на добром скакуне и добрый меч чуть что пускает в дело, он и зовется добрым королем! Такой король с налета рассекает и всадника, и лошадь пополам, и перед ним трепещет все живое, - возражал МакКольм. - А ты тут что сейчас изобразил? Да ведь тебе никто не подчинится! Тебя любой шотландец осмеет и отодвинет в угол вместе с троном, чтоб место для танцулек изыскать! - издевательски сказал он.
        - Так ведь король и впрямь уже немолод, - робко рассуждал Бервин. - Лета военной доблести прошли, теперь он светоч мудрости на троне.
        - Так что же ты играешь слизняка? С размаху дай двоим-троим по роже, чтоб мудрость всем воочию явить!..
        В какой-то момент все прекратили страшный крик, переглянулись и уяснили себе, что им нужен режиссер. Через полчаса обескураженный Мак Кархи уже принимал делегацию.
        - Только вы, доктор Мак Кархи! - стонали все. - Пожалуйста! Или мы пропали!..
        Мак Кархи открещивался от этой должности, как мог, говоря, что он не одет, что у него самые недобрые предчувствия, что представления о драматургии у него достаточно мрачные, но в конце концов, прочитав пьесы, сдался. После этого он пришел на репетицию, прямо в джинсах и клетчатой ковбойке, чем поразил всех, так как никто никогда не видел его в таком наряде, сел на стул, закинув ногу на ногу, и навел порядок в умах и постановке.
        - Бервин, сделайтесь на минуту коршуном, - попросил он. - Да не таким. Старым коршуном, с поседевшими перьями, злобным и здоровенным. Поглядите медленно направо, налево… Очень хорошо. А теперь, не выходя из образа, превратитесь обратно в себя. Очень хорошо. Поведите взглядом направо, налево, - говорил Мак Кархи, и было видно, что он ловит какую-то ускользающую мысль. Затем стало видно, что он ее поймал. - И возьмите в руку посох. Ну как, Фингалл, устраивает вас такой король?
        - Нормально, - небрежно процедил Фингалл, но заметно было, что от присутствия нового короля ему слегка не по себе и смотреть в его сторону он избегает.
        - Афарви, вы с вашим китайским амплуа отходите на второй план. Руку Крейдиладд вы не получите, но в качестве одного из экзотических женихов оставайтесь. Вместо бенгальского. Китаец и араб добиваются руки Крейдиладд. Дилан, вы сыграете француза.
        Когда Крейдиладд лишали наследства, двое женихов отказывались от нее в приличных выражениях, и только один, а именно - французский, - по-прежнему готов был взять ее за себя, хоть в рубище.
        Теперь изо дня в день на репетициях Афарви лицемерно отказывался от Двинвен. Он, опасливо пятясь назад, с поклонами говорил, что в его стране непочтительность к родителям - тягчайшее преступление, что ее путь к вечному Дао еще слишком нетверд, загонял сверчка в домик, закупоривал домик крышкой, клал его себе за пазуху, закрывал лицо рукавом и испарялся.

* * *
        Завершив наконец свои социологические исследования, профессор Зануцки объявил, что результаты их крайне неутешительны для школы.
        - С глубоким прискорбием вынужден заметить, что вы не вняли моему искреннему совету устранить из вашего поведения политические мотивы.
        - Это что за политические мотивы? - строго спросил Мерлин, озирая всех с подозрением.
        - Бессмысленное желание Уэльса отложиться от Великобритании, принимающее нелепые и смехотворные формы, - отчеканил Зануцки.
        - Это кто тут собирается отложить Уэльс от Великобритании? - еще строже спросил Мерлин. - Да я сам его, своими руками, пропесочу. Скорее уж нужно отложить от Британии Англию. Если кому-то интересно мое мнение. Да только куда ж ее теперь отложишь!..
        - Подрастающему поколению должны внушаться твердые моральные принципы, - не слушая, говорил Зануцки. - Эти принципы должны быть едины. Здесь же единство формулировок недостижимо уже хотя бы потому, что все преподаватели обращаются к учащимся на том языке, на каком им в голову взбредет. Это, конечно, недопустимо. Что касается морали: откровенно говоря, мне страшно затрагивать эту тему. Даже если предположить, что нам сообщали лишь полуправду, то и тогда частная жизнь ваших преподавателей, - он обернулся к Мерлину, - характеризуется тяжелой патологией. Если мы хотим, чтобы обучение пошло на лад, прежде всего нужно постараться изолировать ваших учащихся от вашего преподавательского состава. Далее, вызывает закономерное беспокойство здешнее отношение к нам как к представителям Министерства: вместо нормального собеседования мы все время становились невольными участниками какой-то буффонады. Мы наслушались легенд и нелепых шуток, насмотрелись каких-то трюков, но никто! - ни один человек! - ни разу! - не соизволил предоставить нам даже простые биографические данные!
        - Я протестую от имени всех, - сказал Мэлдун, сын Айлиля. - Биографических сведений вам было подано предостаточно.
        - Если вы называете биографическими сведениями то, что кто-то упал на Землю с планеты Фаэтон, кто-то пролежал триста лет в хрустальном гробу, а потом служил белкой где-то на посылках, - Зануцки в своем сарказме даже сумел вспомнить несколько сказок, чтобы контраст между ними и подлинными биографическими сведениями стал всем ясен, - то имейте в виду: наше рабочее время оплачивается из бюджета Министерства! У вас в штате полно каких-то мифических персонажей, профессор Коналл О’Доналл, - кто его видел?.. какая-то Лютгарда, дочь Рунхильды, - хотелось бы мне с нею встретиться…
        При последних словах Лютгарда, которая стояла и внимательно слушала за дверью, стесняясь войти в зал педсовета, конфузливо заглянула в щелку.
        - Да? - сказала она.
        Зануцки игнорировал ее, сделав вид, что ничего такого не замечает, и твердо закончил:
        - Я поставлю в Министерстве вопрос о закрытии школы.
        И с видом полного самообладания он стал протискиваться через толпу к дверям.
        Стоявший на его пути Змейк сказал:
        - Насколько я мог заметить, вы принимаете многое из увиденного в школе на свой счет, - он кивнул на Лютгарду. - Не стоит. Смею вас заверить, что лично к вам это не имеет никакого отношения.
        - Очень рад вас видеть, - сказал Зануцки, задержался в растерянности и не нашел ничего лучшего, как пожать Змейку руку. - Давно хотел выразить вам благодарность за сотрудничество. Разумеется, я изыму ваши ответы из материалов собеседований, - прибавил он шепотом и вышел, с достоинством протиснувшись между ногой Лютгарды и косяком. Вслед за ним в щель между башмаком Лютгарды и дверью пролезла вся комиссия.

* * *
        На латыни занимались речью из кувшина. Орбилий Плагосус рассадил всех по складу ума и откупорил один из высоких кувшинов, стоявших у него в углу в количестве нескольких десятков штук. Кувшины доставляли старшие студенты, путешествующие повсюду: они залавливали туда для Орбилия живую звучащую латинскую речь - прямо на рынках и площадях. Разумеется, выпущенная из кувшина речь вылетала и больше ее было уже не поймать, поэтому Орбилий перед тем, как торжественно вынуть втулку из кувшина, призывал всех слушать очень внимательно. «Речь слышалась на рынке в Риме в консульство Л. Туллия и М. Лепида, в месяц секстилий, за четыре дня до ид; почти
15 минут», - зачитал он запись грифелем на боку сосуда.
        - Ну что ж, я открываю, - сказал он в тишине.
        Фоновый шум на рынке в Риме был большой. Скрипели повозки, кричали ослы, вопили дети. Кто-то обращался к прохожим:
        - Кто скажет, как пройти мне в храм Портуна на Бычьем форуме?
        - Это который украшен по всему фронтону страшными рожами? - спросил у него один.
        - Да, это где вчера Тит Манлий блевал возле статуй предков, - подсказал другой.
        - Флавий Постумий говорил мне на днях, если, мол, нужно нанять какого-нибудь громилу для темного дела, храм Портуна - это место, где не подведут. И возьмут недорого, - продолжал первый.
        После нескольких следующих характеристик этого уголка Рима Гвидион мельком подумал, что на месте спрашивавшего он не стал бы испытывать столь острого интереса к этому храму. Между тем кто-то все время громко нахваливал копченые сыры. На шестой минуте первокурсники расслышали, что некто Квинкций, кажется, приценивается к оливкам.
        - Что ж это ты, Диодор, такую заламываешь цену? Уж для меня ты мог бы сделать скидку, - кажется, не первый день меня знаешь.
        - Вот оливки из Аттики - эти, понятно, подороже. Эти из Мегар, - пожалуйста, дешевле. Подумай сам, Квинкций, - ведь если я запросил, как ты говоришь, лишнего, то меня покарают и местные боги, и боги наших оливковых рощ, и еще бог торговли, и наши городские боги-покровители. Так есть ли мне резон обманывать тебя?
        - Вот эти, крупные, из Аттики, говоришь?
        Тут всех перекрыла какая-то матрона с громоподобным голосом, выбиравшая зелень. Как показал дальнейший разговор, имя ее было Спурия.
        - Фурия, - прошептал Ллевелис.
        Орбилий тут же настучал ему указкой по макушке.
        Спурия объявила всю зелень залежалой и затем описала, как должен выглядеть настоящий сельдерей. После ее смачного препирательства с торговцем всем захотелось сельдерея. Все сглотнули слюну. Но тут общее внимание переключилось на простачка Септимия, который покупал рыбу. Морскую рыбу он брать не хотел; ему нужна была редкостная речная рыба, причем в количестве, достаточном для устроения свадьбы на
30 человек. Тут нужно сказать, что сам он эту баснословную речную рыбу никогда не пробовал и, почти уже согласившись выложить за нее полторы сотни сестерциев, одновременно опасался, что эта диковинная рыба вообще несъедобна либо ядовита. Удалось ли всучить Септимию леща, все так и не узнали, потому что кувшин издал последние свистящие звуки с самого донышка и иссяк. Это было обидно. Ллевелис даже подошел к опустевшему кувшину, поддернул рукав, засунул туда руку по локоть и поскреб там на донышке.
        - Куда только не пробираются наши девятикурсники! Пронырливы невероятно. Вот, у меня тут есть запись чуть ли не из покоев Цезаря. Правда, всего три минуты, - сказал Орбилий, поглаживая бок кувшина. - Но на это и не надейтесь. Раньше июня не получите. Итак, что вы поняли из услышанного?
        Когда все, перебивая друг друга, описали сцену на рынке так полно, как только могли, когда было сказано все, решительно все, Орбилий дал знак говорить самой малочисленной и обычно хранившей молчание группе R, к которой относились малозаметные Арвен, Эльвин и Телери. Те переглянулись и начали:
        - Там был фонтан…
        - Странно, что на простой базарной площади фонтан, да? Вот бы в Кармартене на рынке!..
        - Вот этот вот… Диодор, да? У него позади, по ту сторону прилавка, жарились каштаны, что ли, - они лопались на огне.
        - Интересно, что там тоже в орлянку играли, прямо как у нас, да?
        - А Спурия тащила за собой ребенка.
        - Ребенок был сопливый, он все время шмыгал носом.
        - Он не сопливый, просто Спурия до этого дала ему затрещину, потому что он клянчил игрушечную мельницу. Там рядом продавались.
        - Да, а этот мастер потом быстро собрал свои игрушки, и стал подгонять бедного осла… На него все навьючил…
        - Он хотел успеть до грозы.
        - Но он не успеет, потому что гроза уже близко.
        Все другие слушали, пораженные. Им каждый раз хотелось спросить у группы R, откуда они все это взяли, но они знали, что группе R так же хочется спросить у них, как это им удалось запомнить и так стройно изложить общий смысл разговоров. Внимание, полностью отданное мелким деталям, было свойством их склада ума.

* * *
        Мерлин спустился во двор Западной четверти как раз в полдень, когда двор был полон народу, и велел всем студентам живо исчезнуть с его горизонта, а всем преподавателям, напротив, - застыть на месте, как в игре в «Море волнуется - раз», потому что он сейчас соберется с мыслями и скажет речь.
        - Как вы думаете, это надолго? - спрашивал Кервин Квирт. - А то мне немного сложно держать все эти пробирки.
        У него в руках балансировала конструкция из позвякивающих пробирок, производившая впечатление живой.
        - О-о, Кервин! - не отвечая на вопрос, вскричала Рианнон. - Кервин, вы знаете, какие цвета сейчас в моде?
        - Увы, да, знаю, - с содроганием признал Кервин Квирт.
        - Кервин, модный цвет для женской шемизетки а-ля Милан[milan (фр.) - коршун.] ! - воскликнула Рианнон. - Я должна прилично выглядеть на конгрессе по фразеологии и идиоматике хищных птиц. Опишите мне этот цвет, скорее, мне еще всю ночь шить.
        Кервин Квирт ненадолго задумался.
        - Йод когда-нибудь возгоняли? - спросил он.
        - Я никогда в жизни ничего не возгоняла, - с нетерпением сказала Рианнон.
        - Просто этот цвет ближе всего по оттенку к йодным парам, - пояснил Кервин Квирт.
        - А-а… э-э… какое значение имеет мода… то есть почему вы думаете, что остальные будут так уж строго держаться моды?
        - У остальных - оперение, - отрезала Рианнон.
        В это время Мерлин собрался с мыслями и устроил всем страшный разнос.
        - Что ж, я хотел только сказать, - начал он не терпящим возражений тоном, подхватывая в воздухе несколько пробирок, падающих с пирамиды в руках Кервина Квирта, - чтобы вы продолжали занятия, как ни в чем не бывало, коллеги. Так, как будто ничего не случилось. Делайте вид, что все в полном порядке. Студенты не должны, просто не должны ничего заметить.
        - Что заметить? - спросил Финтан.
        - Ах, вы еще не поняли? - заголосил Мерлин, как будто только и ждал этого вопроса.
        - Вы ничего не унюхали? Да мы провалили с треском все дело моей жизни! Теперь Министерство нас на одну ладонь положит, а другой прихлопнет. Теперь ждите только закрытия школы, коллеги. Оно не замедлит, - заверил Мерлин, ловя еще одну пробирку. - Вы видели, какое выражение лица было у этого Зануцкого? Вы думаете, оно таким и останется? Как бы не так! Приехав в Министерство, он мигом скумекает, что к чему! И напишет бумагу…, - тут Мерлин призадумался. - И бумага эта пойдет по инстанциям, - осторожно прибавил он, и его лицо просветлело.
        - А впрочем, мы можем ничего не опасаться, - махнул он вдруг рукой. - Вы представляете себе, сколько времени документ движется по инстанциям, коллеги? А я вот представляю. Помните, мы просили городские власти заменить ржавый водосточный желоб над входом снаружи, - ну, тот, что заканчивается горгульей? Помните, сколько времени та бумага шла от нас в городской совет? Ха-ха! Три горгульи сменилось на этом посту! Да, нас голыми руками не возьмешь. Лет через десять поинтересуемся, как там у этой бумаги дела. Не погрызли ли ее мыши, - хихикнул он и, величественно взмахнув рукавом, распустил собрание. И сунул обратно Кервину Квирту скопившиеся у него пробирки.

* * *
        В начале февраля всех решительно поразила эпидемия игры в три эпохи: загадывается понятие, показывается в виде трех театрализованных сценок, относящихся к трем разным временам, и желающим предлагается угадать, что это было. Игра эта, впрочем, процветала в школе и раньше, и не только не была запрещена педсоветом, но говорили даже, что Гвин-ап-Нудд изобретателю этой игры на старших курсах проставил зачет по этнографии, ни о чем не спрашивая.
        Одна группа загадала что-то и теперь показывала, вторая пыталась угадать.
        - Племена Великих равнин, начало XIX века.
        Крейри вышла, откинув полог из шкур, и остановилась у порога. Мальчики выстроились в очередь на почтительном расстоянии. Дилан подошел, накинул на голову себе и Крейри покрывало и беседовал с ней под покрывалом минут пять. Потом его место занял Лливарх, тоже с покрывалом. Затем то же самое бодро проделал Клиддно. Если кто-нибудь особо задерживался возле Крейри, ему давали пинка.
        - Южная Америка, Х век нашей эры.
        Лливарх, довольно-таки вооруженный, долгое время лежал, затаившись, на горном склоне чуть пониже того места, где проходила тропа. Наконец по тропе пошла Энид с кувшином за водой. Лливарх начал бросать в нее из своего укрытия мелкие камешки, метя по ногам и явно стремясь привлечь к себе внимание. Энид на секунду задержалась, почесала одну ногу об другую и прошла мимо.
        - Аббасидский халифат, средние века.
        По пустынной улице, никуда особо не глядя, шел Дилан в арабской одежде, то есть закутанный с ног до головы, видны одни глаза. Когда он проходил мимо очередного дома, высоко вверху приоткрылось окошко, так что между глухими ставнями образовалась щелка шириной с мизинец. Дилан искоса бросил взгляд на это окошко и тут же, не останавливаясь, прошел мимо.
        Посмотрев на все это, вторая группа начала обсуждение. По двору дефилировал Мерлин, косясь на интересную игру, и время от времени высказывал свои предположения, обычно не лезущие ни в какие ворота.
        - Это все - какая-то воровская шайка, бандиты, - сказал Афарви. - Хотя разговоры под одеялом похожи на исповедь.
        - Может, тайная политическая организация? - без малейшего запала предположил Эльвин. - Заговорщики?
        - Да таких заговорщиков…, - сплюнул Фингалл с презрением, - голыми руками можно брать.
        - Бандформирование, - уверенно сказал Мерлин. - Хотя не исключено, что бордель.
        - Швыряние камней из засады не похоже на исповедь, - робко заметила Гвенллиан. - Это гадание. Очередь к гадалке и… еще два гадания.
        - Да! Любит - не любит, плюнет - недоплюнет!.. Я изнемогаю, слушая вас, - сказал Ллевелис. - Это же флирт! Способы флирта!
        - Ну и флирт, - с достоинством повторил Мерлин. - Зачем так орать?
        Услышав слово «флирт», первая группа играющих перестала покатываться со смеху и подталкивать друг друга локтями в бок и со вздохами передала Ллевелису пальму первенства. Роль пальмы первенства традиционно играл тот самый шарф Мерлина, который он дал Ллевелису с собой на Авалон и так и не получил обратно. Среди студентов ходил даже слушок, что Мерлин потому так крутится вокруг, что хочет как-нибудь заполучить назад свой шарф.
        - Ну ничего, - воскликнул Эльвин. - Мы вас сейчас тоже подловим!
        Афарви, сильно смущаясь, все же предложил в качестве понятия переизбрание кабинета министров.
        - Назначение кабинета министров в Древнем Китае выглядело как запуск воздушных змеев, - горячо зашептал он. - Устраивался такой праздник, император садился на лужайке, и все сановники по очереди запускали воздушных змеев собственного изготовления. В змее ценилось изящество, фантазия и красота. Император назначал министров на должности сообразно проявленному вкусу.
        - Афарви, я никогда не стану играть в эту игру, если ты будешь в команде противника, - от души сказала Гвенллиан.
        Афарви отвесил четверть поклона. Фингалл подумал немного над этими словами и медленно засопел носом.
        - Еще две эпохи, - торопил Ллевелис. - Ну, одну понятно: Европа, XVI век, - интриги, нежелательных соперников убирают с помощью яда. Из десяти человек на званом обеде девять выпили за процветание и неожиданно сыграли в ящик.
        Эльвин выразительно захрипел и скончался, потом воспрял и предложил:
        - И еще устроим безобразную драку. Выборы кабинета министров в Италии, ХХ век. Выглядит как простая драка с мордобоем.
        - Победа наша, - сказал Ллевелис.
        Все побежали тащить реквизит. Через двадцать минут первая команда действительно вынуждена была сдаться. Хотя Мерлин и твердил про последнюю сцену, что это борьба в парламенте, ему никто не поверил.
        - Вы бы лучше задумали избрание короля, - посоветовал Мерлин, разобиженный тем, что здесь не считаются с его огромным политическим опытом. - Куда интереснее, чем какие-то министры.
        - После того, как я вытащу меч из камня, - нарочито медленно и с явным подтекстом проговорил Ллевелис, - всем станет так скучно и неинтересно, что игра просто угаснет сама собой.
        В этот момент его взгляд зацепился за Гвидиона - сосредоточенный на какой-то залитой химикатами тетради, он пробирался по нижней галерее в сторону Пиктской башни со связкой книг под мышкой.
        - Ну сколько времени можно проводить за изучением обмена у овцы? - попытался приcтыдить его Ллевелис. - Ну хоть в день святого Валентина-то можно не торчать у Змейка?
        - Мне очень интересно все, что мы делаем, - твердо сказал Гвидион. - И он только-только начал доверять мне серьезные процедуры…
        - Ага!.. Один неверный шаг - и Змейк отправит тебя в Анды вакцинировать диких лам!
…Эту фразу по стечению обстоятельств услышал спускавшийся по лестнице Мак Кехт. Доктор много дней жил в некотором разладе с собой и искал знаки на небе и на земле. В последнее время Рианнон смотрела на него с величайшей внимательностью и интересом, но явно боялась подойти. Мак Кехт радовался и огорчался. Он чувствовал, что ложку он сделал не зря. Но отчего такая опаска была написана на прекрасном лице Рианнон? Быть может, она прочла что-либо о Туата Де Дананн? В истории его народа были скользкие моменты и не совсем приятные личности, в первую очередь он сам, рассуждал Мак Кехт; но Рианнон, несомненно, знала детали его биографии задолго до того, как пришла к нему; вряд ли это могло явиться для нее новостью; о нет.
        - В самом деле не мешает заняться этими ламами, - внезапно сказал себе Мак Кехт. - Ведь вакцинация обходит их уже несколько веков.

…Через неделю Мак Кехт приблизился к Рианнон и с необъяснимой улыбкой сказал:
        - Видите ли, дорогая Рианнон… Я скоро уезжаю в Анды вакцинировать диких лам. Вы не могли бы немного… поднатаскать меня в языке? А то, боюсь, мне придется объясняться с ними по большей части знаками, - усмехнулся он. Рианнон окинула его взглядом с головы до пят.
        - Я? Вас? - спросила она.
        - Да, а что? - растерялся доктор.
        - Ведь лам нужно, вероятно, убедить в пользе вакцинирования, а не просто хватать их за длинную шерсть и поворачивать тем или иным боком? - предположила Рианнон..
        - Да, они… да, - с замирающим сердцем проговорил Мак Кехт. - Если вы не против, пойдемте ко мне, я дам вам материалы… они объясняют сущность вакцинации…

…Гвидион, который мыл пробирки в подсобной комнате при лаборатории, услышал смех и звук хлопнувшей двери.
        - Если вы не скажете это на четверть тона ниже, вас поймут не просто неправильно,
        - вас поймут превратно, Диан, - проговорила Рианнон. - Вы хотели сказать, чтобы все разбились на группы по принципу, кто кому приходится прямым потомком, а сказали, чтобы все разбились на группы, - тут Рианнон всхлипнула от смеха, - которые и отправятся прямиком к праотцам!
        - Правда? Я так сказал? - виновато удивился Мак Кехт.
        - Какое там вакцинировать диких лам! Вы не сможете подманить даже домашнюю козу!
        - Да? - смеялся Мак Кехт. - И что же делать?
        - Уговорили. Я еду с вами, - решительно сказала Рианнон.
        - Об этом я не мог и мечтать, - сказал доктор Мак Кехт изменившимся голосом и добавил что-то так тихо, что нельзя было расслышать.
        - А в какой обуви там ходят по горам, Диан? - деловито спрашивала Рианнон.
        - Не беспокойтесь, дорогая Рианнон, вас я буду носить на руках, - долетел голос Мак Кехта.
        Гвидион отряхнул руки от капель, тихо снял медицинский халат, повесил его на спинку стула и бесшумно вышел через другую дверь.
        - Ну почему?.. - недоумевал Ллевелис. - Почему бы тебе не погодить и не уйти минутой позже? Что б тебе было разузнать, к чему все идет?
        - Потому что я студент, и если у преподавателей какие-то дела между собой, какое я могу иметь к этому отношение? - пожал плечами Гвидион.
        В марте Мак Кехт и Рианнон на неделю уехали в экспедицию в Анды, и всякий, кому случилось бы видеть, с какой нежностью Мак Кехт поздно вечером в хижине в горах предлагал своей спутнице полюбоваться в его походный микроскоп на его же собственный хромосомный набор - просто так, для развлечения, - согласился бы, что хотя доктору Мак Кехту исключительно не даются традиционные способы ухаживания, ему поразительно удаются нетрадиционные.

* * *
        Профессор Курои стоял у двери, выхватывал первокурсников из общего потока и ручищей, широкой, как лопата, подгребал их и заталкивал в дверной проем. Когда наконец они были у него собраны, как кролики в садок, он внушительно навис над ними и сказал ласковым, как ему самому показалось, голосом:
        - Всех отправлю в четвертый век! А чтобы вы там не собирались кучками, как вы любите, каждый получит свое задание. МакКольм!
        - Есть! - откликнулся МакКольм.
        - Вы отправляетесь в Сегонтиум.
        - О-о, римский форт? - обрадовался МакКольм.
        - Форт там есть. Но не вздумайте подле него околачиваться. Ваша задача другая. Знаете Гланмора из Каэрнарвона?
        - Ну да, естественно, - приуныл МакКольм. - Знаменитый богослов.
        - Автор средневекового теологического трактата «О пределах Божьего долготерпения»,
        - сказал Курои. - Трактат приписывается ему с седьмого века. Так вот, ваша цель - выяснить: реальное он лицо или нет? Не исключено, что его никогда не было. Однако если Гланмор действительно жил, то тогда и там, куда я вас отправляю. Ровно через три часа я заберу вас от западной стены городской тюрьмы.
        - Ну почему тюрьма, почему всегда тюрьма? - угрюмо спросил Фингалл.
        Курои взялся за посох.
        - Отправляйтесь и попробуйте только не восполнить этот пробел в истории человеческой мысли!..
        Это было последнее, что слышал МакКольм, и сразу вслед за тем он приземлился на четвереньки в грязь недалеко от римского форта. «Ну, зачем было с такой силой-то кидать», - пробормотал он, вставая и заправляя рубашку в штаны. МакКольм огляделся. «Понятно, - сказал он себе. - Собора еще не было. А тюрьма - она… да». И Фингалл, слегка почистившись, зашагал, естественно, к форту. Форт напоминал все римские форты на свете, которые строились по одинаковому плану, поэтому кто видел один из них, уже не мог ни с чем спутать другой. Сразу за частоколом он увидел здоровенного легионера, который пинал вола. Дальше с Фингаллом случилось такое, чего он и предполагать не мог. Он мог предположить, что его выкинут из форта пинком, арестуют как лазутчика, что в форте ему не найдется достойного собеседника, потому что все офицеры давно спились, что никто там не будет знать ни Ливия Андроника, ни Тита Ливия… словом, он предусмотрел все возможности. Но то, что с ним случилось, не лезло ни в какие ворота: никто в форте не понимал его латыни!

…Донельзя изумленный Фингалл брел улочками городка, сознавая, что до того, как на него спикирует Курои и схватит его в свои когти, остается двадцать минут. Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца,
«времена упадка, что поделаешь».
        У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», - подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» - подумал Фингалл. «Существует», - подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», - сказали
камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, - сказал Фингалл. - Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», - отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» - спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, - отвечали камни. - Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, - пробормотал Фингалл. - А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, - сказал один камень. - Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
        «Который час? Не близок ли рассвет?» -
        Я стражника спросил, и он в ответ
        Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
        К чему о часе спрашивать ночном?
        Тут как бы не забыться вечным сном -
        В твоем-то положении не лучшем.
        Ты до полудня прожил на земле
        Свой век и скоро скроешься во мгле.
        Одна душа твоя избегнет тленья,
        А красота и молодость пройдут,
        Поэзия твоя - бесплодный труд,
        Смерть уничтожит все без сожаленья».
        «Мой друг, ты прав и даже трижды прав, -
        Ответил я. - Мой несерьезен нрав,
        Но если в вечность ждет меня дорога,
        Ты, главное, меня предупреди
        И вовремя в день казни разбуди,
        И я предстану пред очами Бога.
        Кто знает, может, он меня скорей
        Благословит по милости своей,
        Он в черствости не заслужил упрека.
        О страж, мою мне ветреность прости,
        Но я намерен в царство сна сойти:
        Уже рассвет торопится с востока».
        - Ого! - воскликнул Фингалл. - Не так быстро. Дайте я запишу.
        Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», - сказали камни.
«Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, - сообщил Фингалл. - А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, - сказали камни, - он все время что-то твердил о своем долге».
        И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, - и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
        Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
        - Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
        Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
        - А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, - тускло сказал он.
        - Что? - переспросил Орбилий.
        - Фуфло.
        - Что? - Орбилий привстал.
        - Фикция. Хоть и считается, что латынь - это дохлый язык…
        - Мертвый, - машинально поправил Орбилий.
        - Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
        Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
        - Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
        Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
        - То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, - медленно проговорил он.
        - Нет! Я не хочу позориться перед людьми! - воскликнул МакКольм. - И я скажу вам напоследок, - он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, - с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, - что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
        Орбилий расхохотался.
        - В этом форте стоит корпус батавов, - сказал он. - У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! - и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
        Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
        - Опять я брякнул не то, - сказал он.
        - Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, - грустно сказал Орбилий. - Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
        Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
        - Ну, как римляне? - толкнул его в бок Ллевелис.
        - Тупое, невежественное офицерье, - сказал Фингалл. - Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор - знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, - тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
        - Да! - подхватил Эльвин, - пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
        - Что-то мне кажется, - мрачновато сказал Дилан, - что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.

…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
        ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
        проф. Курои, сын Дайре.

* * *
        Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
        - Я думал, в Страну Девяти областей
        Лебяжья упряжка умчит нас,
        Я верил, мы вместе услышим дождь
        И шорох волны на Цзяне.
        Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
        Порвав свои красные струны.
        Не плачу, но в сердце потоком слез
        Давно плотины размыты.
        - Каким потоком слез? - вскричал Ллевелис. - Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все… пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?
        - Аллах акбар, да кто же так играет? - подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. - Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста - бесприданница, пойми!
        - Не знаю, что мешает вам, Афарви, - медленно сказал Мак Кархи, - но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.
        Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:
        - Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?
        - А от чего б не отказался ты? - все так же шепотом спросила Двинвен.
        - Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, - искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.

* * *
        Ллевелис, сидя на столе, как Будда, выжидательно говорил:
        - А может быть, весь мир вокруг тебя - просто иллюзия?
        - Вполне возможно, - немного подумав, покладисто соглашался Гвидион.
        - А может быть, ты сам - лишь чья-то игра воображения?
        - Почему нет? - пожимал плечами Гвидион.
        - А как ты думаешь, вот эта пуговица не оторвется у меня сегодня?
        - Да нет, вроде крепко пришита, - деловито осмотрев пуговицу, говорил Гвидион.
        И Ллевелис в очередной раз взвивался, как язык пламени.
        - Вот, - говорил он, спрыгивая на пол. - Вот то, о чем я говорю. Ты можешь усомниться в том, что ты реально существуешь, можешь предположить, что весь мир - сон, потому что это все легко! А усомниться в надежности пуговицы гораздо труднее! Потому что вот она, эта пуговица, и вроде бы пришита она крепко!.. - тут он с искаженным от усилия лицом вырывал эту пуговицу с мясом и швырял на пол. - Начнем с начала, - и вытирал пот со лба.
        Гвидиону фантастически трудно давалось введение в сомнение. Обычные текущие задания Мерлина, которые Ллевелис щелкал, как фисташки, повергали Гвидиона в недоумение.
        Мерлин давал в начале урока заурядный текст для разминки, одну из историй, которых в учебнике был нескончаемый запас. К ней давалось задание, например:
        УСОМНИТЕСЬ ВМЕСТЕ С СЭЙМЭЕМ В ТОМ ЖЕ, В ЧЕМ УСОМНИЛСЯ ОН.
        Учитель Сэймэй слыл среди соседей человеком беспорочным. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Сэймэя. В большом гневе родители пришли к учителю. «Так ли это?» - только и сказал он.
        Когда ребенок родился, его принесли к Сэймэю. К тому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка все же не выдержала и сказала родителям правду, что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Сэймэю, попросили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Сэймэй охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: «Так ли это?»
        Гвидион обхватывал голову руками. Таких заданий он не понимал, хоть убей.
        - Ну, что вы тут корчитесь? - говорил Мерлин. - Настоящий ученый должен уметь усомниться во всем! Давайте, сомневайтесь!.. Как вы собираетесь работать по специальности?
        - Если мне нужно удалить овце больную почку, а я начну сомневаться в том, что я - это я и что в руке у меня действительно скальпель, овца подохнет, - в раздумье говорил Гвидион.
        - Нужно успевать сомневаться быстро! И не в чем попало! - строго говорил Мерлин. - Ох уж этот Диан, вырастил тут ученичка… на мою голову!
        Но однажды Мерлин все-таки собрался с мыслями, поплевал на пальцы, кряхтя, полистал некоторые ветеринарные энциклопедии и сочинил пример, который на первом же занятии, страшно довольный собой, изложил Гвидиону:
        - А вот представьте-ка себе, дитя мое, что у овцы бактериальный дерматит, тяжелейший?
        Все зажали носы и отвернулись, и только Гвидион с зажегшимся в глазах живым интересом сказал:
        - Ну?
        - Что ну? Убил одну! А вы хотите воспользоваться цинковой мазью. За неимением глюкокортикоидов. А? - и Мерлин залихватски потер руки.
        - Так, - сказал Гвидион с таким осмысленным видом, какого у него на введении в сомнение давно уже не бывало.
        - И вот вы берете оксид этого самого…, - Мерлин пощелкал пальцами, - никеля…
        - Цинка, - кивнул Гвидион.
        - …И потихонечку его наносите на пораженные участки этой самой… овцы. И тут вдруг вас охватывает одно маленькое сомнение…
        Гвидион напрягся.
        - Что вы уже не в первый раз видите эту овцу! И что эта овца будто бы раньше была больше размером!
        Гвидион непроизвольно зашевелил губами, соображая.
        - А самое-то главное - что у этой овцы и тогда уже был какой-то декоматоз!
        - Демодекоз? - быстро спросил Гвидион.
        - Ну!
        - Клещи? - растерянно переспросил Гвидион.
        - Да какие клещи! Думайте лучше!
        - Это была, конечно, мать той овцы… у нее наследственное заболевание… не бактериальное… псориаз!
        - Вот! - торжествующе провозгласил Мерлин. - Какое-то маленькое сомнение - а сколько ощутимой пользы для всех!.. В основе всякой диагностики лежит хорошее, добротное сомнение, дитя мое.
        С того дня отметки Гвидиона по введению в сомнение заметно улучшились. Более того, он безошибочно поставил диагноз в трех случаях, которые Мак Кехт нарочно подсунул ему как сложные.

* * *
        На спецкурсе по шпилькам для волос Сюань-цзан неспешно изложил события эпох Ся, Шан, Чжоу и династии Цинь и подбирался уже к Западной Хань, обволакивая всех странностью своих рассказов.
        - Одного чиновника из южных провинций послали отвезти шпильки из рога носорога в дар императору Сунь Цюаню. Когда он проплывал мимо храма на озере Гуйтин, чиновник вознес молитву духу храма. Неожиданно дух обратился к нему: «Давай сюда свои носорожьи шпильки!» Чиновник перепугался, не посмел ничего возразить и сразу же разложил свои шпильки перед алтарем. Дух сказал: «Когда доберешься до Шитоучэна, верну тебе твои шпильки». Чиновнику ничего не оставалось, как плыть дальше. Он принял как неизбежное будущую смертную казнь за утрату доверенных ему шпилек. Но когда он добрался до Шитоучэна, вдруг огромный карп длиной в три чи прыгнул к нему в лодку. Разрезали рыбу - и нашли там шпильки. Этот рассказ от слова до слова приводит Гань Бао из Синьцая в цзюани четвертой своих записок, однако он не объясняет одного, - вкрадчиво сказал Сюань-цзан, - зачем духу озера Гуйтин понадобились эти шпильки? Кто хочет узнать, в чем тут было дело, приходите в следующий раз.
        Мерлин же, который очень хорошо помнил, что он пригласил Сюань-цзана для спецкурса по творчеству Лу Ю, искоса наблюдал за ростом популярности спецкурса по шпилькам и не упускал случая вставить шпильку по этому поводу.
        - Ну что, вы все еще продолжаете о высоте каблука у придворных? - спрашивал он за обедом.
        - Да, я как раз закончил с эпохой шестнадцати царств и собираюсь перейти к царству Вэй, - сказал Сюань-цзан.
        - Кончайте же вы наконец про свои висюльки и бирюльки, - раздраженно говорил Мерлин, - и приступайте-ка к творчеству Лу Ю!
        - К творчеству Лу Ю бы поскорей, - говорил Мерлин спустя еще месяц. - А что, тема копоушек еще не исчерпала себя?
        - Сказать по правде, вчера мы говорили только еще о законах поэзии в эпоху Тан, - разводил руками Сюань-цзан.
        Нет, Мерлина решительно беспокоило то, что основной спецкурс по творчеству Лу Ю еще даже и не начинался, хотя он готов был признать, что Сюань-цзану виднее, но только не вслух.
        - Ведь вы не предполагаете, дорогой брат мой, что я буду делать это публично? - спрашивал Сюань-цзан.
        - Ну нет, конечно. Тут нужна подготовка. Но ведь вы отобрали себе троих учеников. Уж они, кажется, готовятся, готовятся…
        - Они еще не готовы, - кротко обрывал его Сюань-цзан.
        Сюань-цзан не страдал от недостатка слушателей: сидели даже на полу. Причем многим начинало уже казаться даже, что они что-то понимают. Горонви и Лливарху казалось уже, что они здорово все понимают и что, в общем, ничего особо сложного тут нет. Афарви ходил тоже и писал конспект иероглифами, там же, где не знал иероглифа, бледнел и ставил пиньинь[Пиньинь - фонетическая транскрипция слогов китайского языка.] . Однажды Горонви и Лливарх, хихикая над рассказом Сюань-цзана о распутнике Ван Ляне, невзначай заглянули Афарви через плечо. Заглянув ему через плечо, они не могли не заметить, что их записи, в общем, несколько отличаются от записей Афарви.
        - Я бы так не смог никогда в жизни! - от души сказал Горонви.
        Афарви, услышав это, дополнительно побледнел и воспринял это не как выражение восхищения, которым это было, а так, как будто ему сказали, что он сумасшедший.

* * *
        - А ты вправду можешь разговаривать с камнями? - спросила Крейри.
        Фингалл еще не привык к тому, что он - большое чудо, а звезда его взлетела высоко и стоит в зените.
        - Давай, - сказал он безропотно.
        Крейри поспешно протянула ему невзрачный синий камешек на замызганной веревочке.
        - Ювелирный азурит из медных рудников Катанги в Заире, - сказал МакКольм. - С рынка в Лубумбаши, в юго-восточной области Шаба, среди малахита и других азуритов его переправили в Джафну и оттуда морем - в Мадрас. Там их ссыпали из мешочков в ларец, и двое купцов торговались за них, мешая несколько языков и диалектов. На базаре в Калькутте весь ларец перекупил араб, очень загадочный. У него в доме всегда были спущены все шторы и занавеси. Однажды он перепродавал куда-то на запад оружие и для виду засыпал сверху в ящик азуриты. Так они переехали границу. Там, в маленькой деревне на склонах потухшего вулкана…
        МакКольм отметил, что профессор Финтан, проходя мимо, покосился на него.
        - …твой азурит украла обезьяна и уволокла на крышу. Оттуда она скалилась, показывала рожи…, - продолжал МакКольм, размышляя, что это за выражение было на лице Финтана. - Но у обезьяны отобрал его швейцарский натуралист, который фотографировал с этой крыши виды. Азурит поехал в Европу.
        Еще некоторое время МакКольм разливался соловьем, глядя в спину удалявшемуся Финтану.
        - …Наконец азурит посчастливилось купить тебе в свечной лавочке за тридцать пенсов. Правильно?
        - Правильно, - аккуратно выдохнула Крейри, которая во время рассказа Фингалла боялась даже дышать, и ушла, абсолютно осчастливленная, прижимая к груди свой кулончик, как сокровище.

* * *
        Афарви сидел, так и не переодевшись после репетиции. Китайский шелк струился по нему, стекал с него и укладывался у его ног. К поясу его была подвешена бамбуковая флейта, яшмовая печатка и веер. Он в задумчивости оживлял бумажных бабочек, чему его научил Сюань-цзан, и с помощью дуновенья пускал их с руки лететь под потолок зала, но сам не трогался с места. Через некоторое время подле него возник Сюань-цзан.
        - Мой добрый учитель, - сказал Афарви, - я в полном дерьме. Каким, по-вашему, образом могу я продолжать эти занятия и отдаляться от собственной культуры, никуда не приближаясь? Мои одноклассники и так уже часто не понимают, о чем я говорю. Но и в Китае меня никто никогда не примет как своего. Ведь Китай ужасно далеко. Как можно отдать сердце тому, чего никогда не видел? Об этом страшно даже подумать. Как заниматься столь далекими вещами, когда ты родом с этих холмов? Многие друзья уже считают, что я иногда говорю странные вещи. А если еще и Двинвен отвернется от меня, то что же мне тогда - удавиться?..
        На многие вопросы Афарви, идущие от ума, Сюань-цзан, бывало, отвечал притчами. Но этот вопрос шел не от ума, а от сердца, и Афарви, внутренне напрягшись, подумал, что если учитель скажет сейчас хоть слово о человеке из царства Сун, который поехал в Юэ торговать шапками, о дружбе ученого с лисом или о черепахе из княжества Лу, или хоть словом упомянет гигантскую птицу Пэн, то он не выдержит и переломит к чертовой матери о колено бамбуковую флейту, которую вертит в руках.
        - Кстати, вы знаете, Афарви, что отсюда видно Китай? - внезапно сказал Сюань-цзан.
        - Как?.. Не может быть!
        - О да, видно, и самым прекрасным образом. Школа как раз расположена на высоком месте, и в хорошую погоду, в ясные дни отсюда видно Китай. Нужно только подняться повыше.
        Они с Афарви поднялись на самый верх башни Стражей. Афарви все еще не верил. Они подошли к каменному ограждению площадки и посмотрели на восток.
        - Всмотритесь вон туда, вдаль. Что вы видите там, на горизонте?
        - Ну…, - неуверенно начал Афарви. - Самое дальнее, что я вижу, - это вон то большое раскидистое одинокое дерево, - совсем далеко, на границе с небом.
        - Э нет, смотрите дальше, дальше. Дальше, за ним, вы видите?..
        - Это облака.
        - Это не облака. Всмотритесь получше.
        - А, да, и вправду не облака. Там река, и за рекой церковь. Но это христианская церковь, я вижу купола. Это точно не Китай.
        - Правильно, но вы смотрите дальше. Немножко выше поднимите взгляд.
        Афарви покорно напряг зрение.
        - О Боже!
        Еще дальше, за грядой облаков, Афарви увидел горы с белыми снежными вершинами, и эти горы уж точно не могли быть нигде, кроме как в Китае. То, что он принимал за очередные облака, были ледники. Ниже по склонам гор лепился или город, или монастырь совершенно китайской архитектуры, с пагодами, обнесенный стенами. Все горы были обстроены ярус за ярусом красными пагодами, воротами и кумирнями. Все это было почти подвешено над облаками, соединялось мостиками, украшалось садами и было далеко-далеко. Нужно было очень сильно всматриваться, чтобы это разглядеть. Почему-то тот факт, что Китай в самом деле, без обмана, видно было из школы, совершенно успокоил Афарви насчет всего остального, что терзало его душу. Возможно, это делало Китай ближе. Афарви проморгал слезы, набежавшие от всматривания вдаль, и спланировал способом Ле-цзы на плиты двора. Сюань-цзан, усмехаясь, встряхнул рукавами и отправился нарушать послеобеденный сон Мерлина.

* * *
        В середине марта, когда дело шло к весне, Мерлин официально разрешил первокурсникам провести одну неделю, как они хотят.
        - То есть они все равно провели бы эту неделю, как хотят, я по опыту знаю! - сварливо говорил Мерлин. - Весна всех прямо в негодность какую-то приводит. Так пусть уж лучше не самовольничают, а сделают то же самое, да! - но следуя мудрому распоряжению.
        - Да разве ж это весна? - флегматично сказал случившийся рядом Финтан. - Дуб еще не цвел.
        Он, впрочем, говорил это каждый год.
        Все первокурсники моментально исчезли из поля зрения директора и в основном из школы тоже. Керидвен углубилась в какие-то пещеры и туннели, куда Курои дал ей рекомендательные письма. Часть первого курса рванула в Неаполь, где задушевный друг Моргана-ап-Керрига кардинал Спалланцани обнаружил при раскопках кучу битых ваз, и теперь ему нужны были люди - складывать вазы из черепков. Афарви усвистел вместе с Сюань-цзаном в Китай, на гору Лушань, где прославленный учитель самого Сюань-цзана Ю, пребывавший в то время в воплощении тыквы, приглашал их отдохнуть вместе с ним под звуки циня, складывая парные строки в жанре цы. Ллевелис прибился к группе студентов второго курса, которые ехали с Мак Кархи на практику на Гебридские острова собирать гойдельский фольклор.
        Причиной этому странному поступку было следующее: как раз на последней репетиции спектакля произошел скандал. Пытались подобрать шотландскую боевую песню для второй пьесы. МакКольм вовсе не считал это дело проблемой и, прервав пятьдесят пятый фехтовальный поединок и утерев пот со своей безалаберной физиономии, в один присест спел штук десять совершенно устрашающих песен, любая из которых, по его мнению, прекрасно подходила к пьесе и отражала шотландский горский дух отличнейшим образом.
        - Да вы что! - вскричал Ллевелис, услышав эти песни. - Это же позднятина! Мы опозоримся с этим перед всем миром!
        - Ты что, смотри, какая мелодия древняя, - и оскорбленный Фингалл снова затянул что-то протяжное.
        - Мелодия древняя, а слова-то? «Бесстрашный МакГрегор в минуту собрал станковый свой пулемет»?
        - Хорошо, вот тебе древняя, - скрипнув зубами, сказал Фингалл и с яростной сосредоточенностью спел песню, слова которой он выговаривал с заметным трудом, настолько они были допотопны.
        - И здесь пищаль, - сказал неумолимый Ллевелис.
        - Ну, пищаль - это ж не глобализация всей Европы, - рассудительно сказал Дилан, забыв, что здесь же присутствует Мак Кархи, который как-никак ведет ПВ и
«глобализацию всей Европы» может ему при случае припомнить.
        После этого Ллевелис вскочил и со сверкающими глазами и раскрасневшимся лицом поклялся, что найдет такую песню, которая относится ко времени действия пьесы.
«Восходит ко времени действия пьесы», - осмотрительно поправился он, но и после этого на лицах окружающих не проявилось ничего, кроме глубокого скепсиса.
        И вот теперь, чтобы оправдать свою клятву и спасти постановку, Ллевелис напросился в поездку со второкурсниками, у которых гойдельский фольклор шел как отдельный предмет. Гвидион в последний момент тоже присоединился к группе, отправлявшейся на Гебридские острова, потому что он слышал, будто на Гебридских островах так много овец, что под ними не видно земли.

* * *
        В лондонском Министерстве разбирали планы уроков преподавателей школы в Кармартене. Контракты также не избежали этой участи. Для этого все разложили на большом, очень длинном столе. Стол обсели сотрудники Министерства, в основном знакомые с проблемой не понаслышке.
        Среди папирусов здесь встречались и дощечки, и глиняные таблички, однако языком всех возмутительных цидулек был безупречный английский. Контракт Курои, сына Дайре, содержал пометку, что это нотариально заверенный перевод с архаического древнеирландского. К связке бамбуковых дощечек прицеплен был за шнурок, чтобы не потерялся, весь исписанный панцирь черепахи, - на черепахе было начало текста, а на дощечках - продолжение. Обожженные глиняные таблички были увязаны в стопку и стянуты ремешком из верблюжачьей шкуры. Пергаменты с сургучными печатями выглядели среди всего этого наиболее реалистично. Curriculum vitae Мак Кархи, распечатанный на принтере через 1 интервал на листе формата А4, смотрелись достаточно чужеродно.
        - Итак: «Методы прядения нити у мойр, парок и норн в сопоставлении. Устройство прялок», - зычно зачитала Пандора Клатч. - Какая-то Арианрод ведет. Это, видно, рукоделье.
        - Не-ет, это не то чтобы совсем уж рукоделье, - живо заблеял лорд Бассет. - Дайте-ка сюда, в эту пачку.
        Вот уже час они пытались разложить планы на допустимые и недопустимые.
        - У меня астрономия: «Будни крупнейших современных научных обсерваторий».
        - Каких? - проницательно спросил Зануцки.
        - Н-ну, тут… храм Кецалькоатля, Бруг-на-Бойне…, - пробегая глазами лист, сказал сотрудник.
        - …И другие археологические памятники до нашей эры. Так я и думал, - победно сказал Зануцки и протянул руку за листом.
        - «Неверие в себя как мощный двигатель прогресса»?
        - Сюда.
        - Единственный безукоризненно исполненный план - это план по химии. Вот, пожалуйста. «Неорганическая химия. Занятие 19. Свойства металлов».
        - Да? - с недоумением отозвался замминистра, безуспешно пытающийся сформировать правую пачку. - Где это вы видели такие свойства металлов: ранимость, замкнутость, застенчивость…? А болтливость?
        - Ну… мало ли химических терминов, - пожал плечами Зануцки.
        - Обидчивость? Общительность, вплоть до назойливости? Мнительность и склонность к меланхолии? Чутье на фальшь? Тонкое чувство прекрасного?
        - Я знаю, что за всем этим стоит! - хлопнул по столу лорд Бассет. - Я навел справки. Не далее как несколько месяцев назад национальная… национал-радикальная?.
        партия Уэльса «Красный дракон» слилась с «Белым драконом», который прежде вроде бы был левее. А теперь уж я не знаю, кто из них левее! Вы слышали, с чем они выступили в Палате общин? Они внесли проект, вплотную подводящий к мысли о полном отделении Уэльса от Великобритании… Ну, все это имело вид предложений по возвращению исторических названий и усилению мер по охране памятников, но мы-то с вами понимаем…
        - Я уверен, что все такие вещи финансируются из-за рубежа, - твердо сказал замминистра.
        - …А вот мы с вами уже пожинаем плоды этого, коллеги! - подхватил Зануцки. - Ведь что мы увидели в этой школе? Несомненную политическую акцию огромного размаха! Это розыгрыш со сложнейшим сценарием, и это означает, что глубинные политические течения уже размыли систему образования и скоро хлынут в другие сферы!
        - А что там произошло? - спросил сотрудник, который ничего не знал, потому что он был из Суссекса.
        - Перед нами разыграли целую комедию, призванную намекнуть, что мы находимся среди людей с гораздо более древней культурой, со своими обычаями и традициями…, - поморщился Зануцки.
        - Валлийскими? - спросил кто-то.
        - Да, валлийскими, и еще каждый из них - со своими собственными обычаями и традициями! - уточнил Зануцки. - Розыгрыш был подготовлен настолько тщательно, что даже включал в себя какие-то языки, на которых им якобы удобнее и приятнее говорить, чем на английском! Во все это были вовлечены дети! Нам хотели показать, что мы при всем желании неспособны их инспектировать, что мы просто не доросли до них по росту! И вот эта вот гадкая великанша иллюстрировала именно эту идею!..
        - А козлы? - напряженно спросил замминистра.
        - А уж на этот вопрос каждый должен ответить себе сам! - резко сказал Зануцки.

* * *
        Гебриды поражали. Только на этих легендарных островах можно было встретить совершенно первобытное жилище, ушедшее в землю, сложенное из послеледниковых каменных глыб, поросших лишайником и как попало взгроможденных друг на друга, а в нем, если присмотреться, - окошечко с кружевными тюлевыми занавесочками и геранью. В доме Дугалла МакГуайре, где они остановились, на таком окошечке стоял еще и радиоприемничек.

…Песня, найденная наконец донельзя довольным Ллевелисом, была вполне надежна: похоже было, что ее певали еще в королевстве Дал Риада. Не стоит и гадать, как Ллевелису удалось ее вытрясти из угрюмых и неразговорчивых шотландцев: он бегал с одного склона холма на другой, совал всем пресованные плитки чая и табака, налаживал отношения, выяснял, не помнит ли Мурха МакАсгалл первую половину той песни, вторую половину которой певал в свое время дедушка Тормода МакКриммона, и так далее. В волосах у него было полно чертополоха. По заверениям Мак Кархи, он якобы даже перепрыгивал в запарке и суматохе с одного острова на другой, не пользуясь лодкой. Наконец самые старые старики пообещали, что они вспомнят молодость, собрались в доме старого Дугалла МакГуайре и хором спели следующее. Отряд Осгара, сына Ойсина, шел на битву при Габре, и став лагерем у холма Тор-а-Болг, они увидели огненно-рыжую женщину с темным ликом, в темной одежде, которая стирала и полоскала в ручье какие-то кровавые тряпки, и кровь утекала от нее вверх по течению. Осгар послал воина узнать, что она делает, и женщина сказала: «Я пришла
издалека, из дома Донна, с отмелей Фодлы. Я стираю кровавую одежду Осгара, сына Ойсина, и его людей». Не понравилось все это Осгару, но не в его привычке было менять направление движения. Назавтра была битва при Габре. И Осгар был ранен в той битве так тяжело, что в кровавой ране у него на груди могла бы плавать и плескаться утка. И Финн, оплакивая его, сказал немало горьких речей, которые все приводились в песне от слова до слова.
        В песне было никак не меньше тридцати куплетов, а между куплетами нагоняли жути волынка и бойран.
        Под страшным впечатлением от песни сидели второкурсники. Всем казалось, что сейчас откроется дверь, и вплывет по воздуху кровавая плакальщица - это в лучшем случае, а в худшем окажется, что вообще эта дверь открывается не на улицу, а прямо во внутренности холма Круахан. В это время открылась дверь, и вошел абсолютно весь кровавый с ног до головы Гвидион. Одежда его превратилась в засохшие кровавые тряпки, руки были покрыты кровью по локоть. Все уставились на него диким взглядом.
        - Откуда кровь? - спросил Мак Кархи не вполне своим голосом, отгоняя встающие перед его мысленным взором картины битвы при Габре.
        - Я принимал роды у овец, - объяснил совершенно счастливый Гвидион. - Мартовский окот. Они здесь такие белые-белые, с черными мордами!
        И не было в тот миг в мире второго человека, который бы лучился таким восторгом.

* * *
        Доктор Мак Кехт засиделся в библиотеке за полночь. Три из четырех свечей, стоявших на столе, догорели. Из темноты показался библиотекарь, деликатно позвякивавший ключами.
        - А, это вы, святой Коллен, - сказал доктор.
        - Кто вам сказал, что я святой? - испуганно спросил тот.
        - Конечно, святой, если до сих пор меня отсюда не выгнали, - сказал с улыбкой Мак Кехт.
        - О чем это вы тут задумались?
        - Да вот, вы знаете, я ведь убил своего сына, - сказал Мак Кехт. - Я часто об этом думаю.
        Отец библиотекарь отодвинул лавку и уселся напротив.
        - Я что-то упустил в его воспитании, - сказал Мак Кехт и надолго замолчал.
        Святой Коллен поскреб подбородок.
        - Вот эти кровавые пятна на моем халате…
        - Да, я давно догадывался, что это не по медицинским причинам, - сказал святой.
        - Я обновляю их каждый месяц на всей своей одежде. Аирмед, моя дочь, уже не может видеть эти пятна. Она была единственной, кто пытался помешать мне в том деянии, но сейчас даже она говорит мне, что я уже перешел все границы в своей скорби. Она советует мне отстирать эти пятна и начать думать о чем-нибудь другом. Но до сих пор мне как-то не удавалось последовать этому совету.
        - А теперь?
        - Теперь, по правде говоря, я не знаю, что делать. Не могу же я навязывать себя женщине таким, как я есть теперь? Я не могу взваливать на нее всю эту тяжесть, пользуясь ее добротой. Как бы я посмел сделать ей предложение, не отстирав прежде от себя все эти пятна?
        - Погодите, может быть, еще Рианнон и не примет вашего предложения, - успокаивающе сказал святой Коллен.
        - Вы думаете? - с надеждой спросил Мак Кехт, для которого счастье Рианнон было превыше всего.

* * *
        - А что это блеснуло там, в пыли, - не медная монетка? - начинал Ллевелис монолог короля-изгнанника, кутаясь в серую мешковину. - Ну конечно! И тут мой профиль. Гм, ее не примут нигде на рынке. Я уж не в ходу. А что-нибудь съестное я купил бы, - прибавлял он мечтательно. - По берегам ручьев еды довольно - там в изобилии растет салат. Да я-то вот в своем уме покуда!.. По рынкам же ходить вообще не сахар. Такого там услышишь о себе, что уши вянут, как на ветке листья. Гарун-то аль-Рашид по доброй воле ходил в народ и все вот это слушал! Ну, а меня-то выперли пинком!.. Я о своем правленье сам все знаю! И нечего меня перевирать. Я говорил и вновь скажу: Уэльсу побыть полезно разделенным на три, а то и на четыре разных части. Чтоб крепче ощутить себя одним!.. И я не развалил страну на части, как говорят безмозглые невежды, а твердою рукою разделил. И ввел налог на слишком громкий кашель… ну, что вчера содрать с меня пытались, - не для того, чтоб хуже всем жилось, а чтоб надстроить городскую стену!..
        - Ллевелис! - кричал из зала Мак Кархи. - Ну что опять за импровизация?!..

* * *
        В конце того же месяца с Мак Кехтом произошла необъяснимая вещь: он оказался совершенно несостоятелен как врач в случае, рядовом с точки зрения его обычной практики. Рано утром к нему в дверь постучался архивариус. Архивариус Хлодвиг был не тем человеком, которого можно было встретить рано утром, и он отнюдь не являлся завсегдатаем кабинета Мак Кехта, так что сонный Мак Кехт слабо удивился.
        - Идите скорее к Рианнон.
        - Меня зовет Рианнон? - переспросил Мак Кехт.
        - Вас зовем мы. Рианнон нездорова… то есть не стану вас обманывать, она просто-таки больна.
        Прибежав к Рианнон, Мак Кехт убедился, что она лежит в постели без сознания; профиль ее как будто истончился от жара и стал просвечивать, как китайский фарфор. Кругом суетился Мерлин.
        - Что это, что это, Диан? Какой ужас! - вскричал он, завидев доктора.
        Мак Кехт с одного взгляда определил энцефалит. Это была страшная скоротечная болезнь, но Мак Кехт раньше ее лечил.
        - Где, когда она подцепила энцефалит? - возопил директор. - Как это может быть?
        - В лесах Броселианда, я полагаю. Во всяком случае, это клещевой энцефалит, тяжелая форма.
        - Просто не верится: Рианнон не сумела договориться с клещом?!
        - Факт налицо.
        Вполне полагаясь на Мак Кехта, директор немедленно успокоился и вышел на цыпочках. Мак Кехт же, оставшись наедине с Рианнон, впервые в жизни растерялся до того, что у него просто опустились руки. Он слишком любил Рианнон для того, чтобы сохранять ясность мышления. Великий врач Диан Кехт сидел у постели Рианнон, ужасно паникуя. Так прошло два часа, и за это время он не предпринял ничего.
        Через два часа заглянул Мерлин, заметил, что что-то не так, присмотревшись, понял причину прострации, в которой находился Мак Кехт, на всякий случай пропесочил его хорошенько и побежал за другими врачами. Он вернулся со Змейком и смуглым небольшого роста шумерским лекарем, которого Гвидион обычно принимал за араба. Этот консилиум переглянулся.
        - Тарквиний… Неужели вы пришли? - сказал Мак Кехт и посмотрел умоляюще.
        Змейк воздержался от комментариев, однако взглянул на полевого хирурга и основоположника экстремальной медицины Диана Кехта с неподдельным интересом.
        - Она без сознания, - с ужасом сказал Мак Кехт.
        - Это одна из самых счастливых реакций на данный вирус, - сказал Змейк. - Вы бы предпочли, чтобы у нее были эпилептиформные припадки?
        Змейк сделал Рианнон внутривенную инъекцию и достал набор игл. Его коллега молча стерилизовал эти иглы и подавал ему по одной, и Змейк в минуту повтыкал их Рианнон в строго определенные точки вдоль позвоночника. Мак Кехт наблюдал за их действиями, медленно выходя из столбняка.
        - Потрудитесь взглянуть: доктору Мак Кехту там не требуется медицинская помощь? - кивнул в его сторону Змейк, готовя вторую инъекцию.
        Через пять минут доктора вытащили иглы, убедились, что жар спал, и вышли. За дверью их поджидала толпа изнывающих от беспокойства преподавателей.
        - Ну что там? Что там такое? - спросили взволнованным шепотом Курои, Финтан и Нахтфогель. - Что вы сделали?
        - Мы-то? Да ничего такого. Пришли, привели Мак Кехта в чувство и ушли, - пожали плечами лекари.

…Мерлин долго еще говорил, что он лично найдет того клеща, но потом это постепенно забылось за делами.

* * *
        Морвидд и Керидвен с распущенными волосами, приплясывая вокруг котла, развивали диалог ведьм:
        - Сестра, мы все исполнили на совесть, но оба тана, хорошо поддав, не очень-то поверили виденью: я видела, как поутру Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом шли вдоль прибоя возле скал Кеннтрайг, валясь в припадке смеха друг на друга, и, кланяясь, друг друга величали один ковдорским таном, а другой - отцом каких-то будущих династий. И оба ржали, словно жеребцы, - говорила Морвидд, потрясая кулачком. - Так в душу мне закралось подозренье: уж не сочли ли славные мужи пророчество своим же пьяным бредом?.. Нам хорошо бы им явиться вновь, чтоб закрепить внушенное им знанье, и ясно и раздельно повторить все прорицанье современной прозой.
        - Притом являться надо не в дыму, - наставительно сказала Керидвен, уставив палец в нос товарке.
        - И лучше днем, - деловито подхватила Морвидд, и обе они хором добавили:
        - Покуда трезвы оба.
        - Теперь получше. Даже все прекрасно, - сказал Мак Кархи из зала.
        - Мне только вот не нравится котел, - сообщила Морвидд. - Зачем же обязательно варить все это? И нельзя ли жар уменьшить? Я так уже бекон напоминаю. И может, змей не надо расчленять и наполнять котел барсучьим жиром? Учтите, что во время постановки все это будет очень плохо пахнуть. Включая нас.
        - Все это потому, что этот вот вонючий гриб не надо туда бросать. Вы нюхали его? - обернулась к Мак Кархи Керидвен. - Тогда понюхайте, могу вам дать кусочек. Весь дом ваш будет пахнуть двадцать лет. И весь ваш род от мала до велика, - добавила она.
        - Благодарю, не надо. Я согласен. Бросать мы будем бутафорских змей, и жабу я найду из пенопласта, - сказал Мак Кархи.

* * *
        Фингалл МакКольм был не робкого десятка: он решил, что он поговорит с профессором Финтаном, и он поговорил с ним. МакКольм пришел к Финтану на закате, нашел тот из семи входов, к которому была в тот момент приставлена дверь, и постучался. К остальным проемам дверь не была приставлена, поэтому постучаться там не удалось бы, а Фингалл хотел, чтобы все было честь по чести.
        Финтан выгребал из печи уголек для своей трубки.
        - Да? - сказал он, разгибаясь.
        - Здравствуйте, - сказал Фингалл вместо обычного «Ха!». Каким-то третьим чутьем он почувствовал, что его обычное приветствие сюда не идет. - Я вот что, - Фингалл стащил с головы свой шотландский берет с пришпиленным к нему чертополохом. - Почему вы не хотите взять меня в ученики?
        Финтан глубоко затянулся.
        - А я разве высказывался на эту тему?
        - Вы же сами сказали, что у меня, вроде того, редкий дар говорить с камнями. Неужели вы не видите, что у меня здорово получается? Вы же на днях видели меня в деле. Я умею разговаривать с камнями!.. Почему вы отворачиваетесь от меня? Что вам еще нужно? Чтобы я приполз на коленях со всеми этими валлийскими штучками, поклонами, «дорогой учитель», туда-сюда…?
        - Ошибаетесь, - медленно сказал Финтан. - Это не вы умеете разговаривать с камнями, это камни умеют разговаривать с вами. Видите ли, камни, из которых сложено здание школы, - это отесанные камни. Они давно сосуществуют с человеком. Вам не показалось странным, что они говорят с вами о моде, о погоде, о людских делах, о недавних событиях? Эти камни приспосабливались к вам, Фингалл. Вспомните, о чем вы говорили с ними. Разве нормальный камень станет об этом говорить?
        Оскорбленный шотландец издал какой-то свистящий звук от негодования и настоял на том, чтобы этот разговор был, в таком случае, продолжен за пределами школы. Финтан, кряхтя, поднялся, накинул рыбацкий плащ и, опираясь на палку, отвел МакКольма на берег реки Аск. Некоторое время он шел вдоль русла Аска по змеиным пригоркам. За ним, то и дело отдирая подол килта от шиповника, мрачно ломился через кустарник МакКольм. Финтан, чертыхаясь, преодолел гребень небольшой дюны, тыкая палкой туда и сюда, пока наконец не указал МакКольму на поросший мхом синеватый валун с отбитым острым краем.
        - Пять минут вам на то, чтобы выяснить, как был отбит этот край.
        Финтан положил руки на камень. Он не чувствовал ничего.
        - Я не могу, - сказал он. - Он… он молчит.
        - Правильно, - сказал Финтан. - Этот камень не разговаривал с людьми десятки тысяч лет. Это необработанный камень. Чтобы говорить с ним, вы должны сами до некоторой степени стать камнем. Детали жизни людей в целом для него - блошиная возня. Возраст геологических пластов, история земной коры, тектонические сдвиги, - вот о чем удается побеседовать с обычным диким камнем, МакКольм. Последние три недели вы занимались светской болтовней.
        Финтан тяжело повернулся и двинулся обратно в школу, не глядя больше на МакКольма.
        - Черт! - закричал МакКольм. - Да я плевать хотел!.. Очень мне нужны ваши неотесанные камни!.. Да я вообще всю жизнь хотел заниматься… заниматься, - он подыскивал что-нибудь порезче и пообиднее для Финтана, - английским языком!..
        Брякнув это, он сам призадумался, но слово не воробей.

* * *
        Мак Кархи принес на приметы времени свежую газету. Держа ее двумя пальцами на отлете, он осторожным отстраняющим жестом запретил кому бы то ни было к ней прикасаться.
        - Итак, это газета, - обреченно сказал он. - О сущности этого предмета мне хотелось бы порассуждать вместе с вами.
        Многие знали, что такое газета, но постарались абстрагироваться от этого знания и взглянуть на проблему непредвзято. Гвидион, происходя из неописуемой глуши, честно ничего не знал.
        - Упаковочный материал? - спросил Лливарх, который сидел поближе и видел, что газета шуршит и мнется.
        - Повнимательней, Лливарх. Вы видите, как я держу ее? Вы думаете, почему я не даю ее вам в руки? Она пачкается свинцовой краской. Ваше предположение отпадает. Ну, смелее - какие еще есть мысли?
        Все сунулись посмотреть объект поближе и обнаружили, что поверхность газеты сплошь покрыта каким-то текстом.
        - Здесь что-то написано! - раздались голоса.
        - Наконец вы ухватили самую суть, - похвалил Мак Кархи. - Газета - это печатное издание. Думаю, больше всего я удивлю вас, если скажу, что газета издается ежедневно, причем за исключением заголовка - видите, «Дэйли Телеграф» готическими буквами, - весь остальной текст газеты от одного издания к другому меняется полностью.
        Гвидион с некоторым трудом представил себе сагу «Смерть Кухулина», содержание которой при каждом следующем переиздании меняется от первого до последнего слова. Из типографии выходит множество разных версий смерти Кухулина, объединенных только заглавием. Потом он представил себе, что такие переиздания осуществляются ежедневно, и проникся чувством собственной незначительности.
        - Но… как это может быть? - спросил он. - Люди, которые этим занимаются, гениальны?
        - Отнюдь, - сказал Мак Кархи. - Просто это не художественная литература. Это вообще не вымысел. В газетах помещают безыскусный рассказ о реальных событиях, - он оборвал на полуслове, вчитываясь в шапку на первой полосе, и глаза его уперлись в одну точку.
        Пауза серьезно затянулась. Мак Кархи слегка побледнел, встал и вышел, не дав никаких объяснений.
        Через час, благодаря тому, что Ллевелис немножко подслушал под дверью, вся школа знала, что началась Третья Мировая война.
        - Скоро шарахнет, - озабоченно говорил Мерлин за дверью. - У нас считанные дни, и потом - вечность. То есть мне-то уже давно пора. Я ничего не говорю. Других вот жалко. Когда там истекает этот мораторий… меморандум…?
        - Ультиматум, - поправил Мак Кархи. - Через неделю. Нужно распускать студентов по домам.
        - Безусловно. И объясните всем как следует, что происходит, а то я тут немножко подзапутался… в политическом раскладе. Впрочем, это не так уж важно. Вот эту часть, про параметры ядерных боеголовок, лучше выпустите. Нечего детишек раньше времени пугать. Вот когда предстанут перед Страшным Судом, тогда и испугаются… перспектив. Но не раньше.
        - А почему бы профессору Курои не спрятать их в прошлом? Они бы там как-нибудь устроились: писцами, белошвейками, - встрепенулся Мак Кархи.
        - Страшный Суд - это вам не цунами, Оуэн, - ворчливо сказал Мерлин. - Он прекращает сразу все времена. Идите давайте… к ученикам. Впрочем, нет, погодите: идите в город и разузнайте что-нибудь. Я пойду найду этого чинушу… Эванса.
        Через пятнадцать минут Мерлин обнаружил на одной из узких улочек Кармартена встрепанного советника Эванса, который согласился с ним на бегу, что да, он всегда знал, что именно Ближний Восток послужит детонатором, что он с огромным удовольствием эвакуировался бы куда-нибудь сам и эвакуировал бы туда весь город, но некуда, и извинился, сославшись на то, что у него сумасшедшее количество дел в связи с последними событиями. Мак Кархи, вернувшись с автобусной станции, деловито сообщил, что там настоящее столпотворение, флаги Уэльса, люди взвинчены, и негде упасть не только яблоку, но и поддавшему Тэффи-ап-Шону, который уже наклюкался в честь дней былой славы Уэльса, по его собственным словам.
        - Вот и собаки выли сегодня утром, и сорока стрекотала, - заключил Мерлин. - Переходим к действиям, Оуэн.
        И через час Мерлин объявил с балкончика Бранвен студентам всех курсов следующее: в связи с внезапным началом Третьей Мировой войны среда объявляется днем дополнительных консультаций. Любой из студентов может обратиться к любому из преподавателей со всеми возникшими у него вопросами. Темой консультации может быть все, что непонятно. Начиная с четверга, все распускаются по домам. В том числе преподаватели.
        - Мой дом, слава Богу, здесь, - пробурчал Финтан, похлопывая по боку свой круглый дом с семью входами.
        - Господь еще ответит мне за это на Страшном Суде! - прогрохотал Курои.

* * *
        Ллевелис быстро переоделся в камуфляж, а Гвидион - в траур. Точнее, Ллевелис, надев одну штанину, прыгал на одной ноге возле распахнутого сундука с одеждой, перерывая все в поисках подходящих аксессуаров, а Гвидион с угрюмым достоинством натянул на себя две необходимые вещи и застыл как камень, обхватив колени руками, в ожидании, пока Ллевелис затянет зубами камуфляжную бандану у себя на запястье. Потом они вместе спустились по лестнице с башни, осмотрели друг друга и разошлись, так как Ллевелис направлялся к Рианнон, куда Гвидиона было не затащить и на аркане, Гвидион же шел к Змейку, что, в общем, было Ллевелису не по пути.

…Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.
        - Входите, - сказал Змейк.
        Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.
        - Неужели это правда? - лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.
        - Судя по всему, да, - пожав плечами, отвечал Змейк.
        - Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..
        - А что, по-вашему, свойственно людям? - поинтересовался Змейк. - В массе? - добавил он, изогнув бровь.
        - Стремление к счастью, - совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.
        - Счастье - чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, - спокойно сказал Змейк. - До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование до начала эпохи Просвещения.
        - Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? - убито пробормотал Гвидион.
        - Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, - оборвал его Змейк.
        - Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
        - Боюсь, что бич Немезиды, - сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
        Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:
        - А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?
        Змейка передернуло.
        - Какой орден? - спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.
        - «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», - процитировал по памяти Гвидион.
        Змейк пожал плечами.
        - Вы полагаете, его следует выбросить? - иронически спросил он.
        - Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, - сказал Гвидион.
        - Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, - сухо сказал Змейк.
        Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:
        - Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.
        - Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.
        - Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? - вздохнул Гвидион. - Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..
        - Что ж, - ровно отозвался Змейк, - пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?
        - Нет, - сказал Гвидион. Он следил за мыслью Змейка, и сердце его начинало биться ровнее. - Если бы мне сказали, что поэт, написавший «Письма с Понта», был такого размера, что мне не разглядеть его и в микроскоп, а весь Понт был шириной с волосок, это не изменило бы моего отношения к Овидию.
        - Разумеется, - согласился Змейк. - А если бы вам сказали, что некий государственный деятель, действуя в своих масштабах, навел порядок на десятой части поверхности нейтрона?
        - Это не уменьшает моего уважения к нему. Что делать, если его народ такого размера! Неважно, в какую из этих концентрических Вселенных ты включен, лишь бы…
        - …человек был приличный, - иронически заключил Змейк. - Вы уловили нить. Далее. То, что применимо к пространству, может быть применено и ко времени. Самая короткая жизнь сопоставима со сколь угодно долгой по одному, единственно существенному параметру.
        - Добродетели, - догадался Гвидион.
        - Если хотите, - сказал Змейк. - Вам полегчало?
        - Нет, дорогой учитель, - сказал Гвидион, - но происходящее со мной не стоит вашего драгоценного внимания.
        Тут он сел на пол.
        - Вы, вероятно, возвращаетесь завтра домой? - спросил Змейк, никак не проинтонировав свое высказывание.
        - Да, я… к родителям. Они, наверное, там волнуются. А уж бабушка - та вообще.
        - Я также намереваюсь вернуться домой, - бесстрастно заметил Змейк.
        - У вас… есть семья? - спросил Гвидион.
        - Да, и относительно большая. Я в ней младший. У меня двенадцать старших братьев и сестер, - сказал Змейк. - Родители не видели меня, если я не ошибаюсь, в течение последних ста тридцати лет.
        - Они будут счастливы, - предположил Гвидион.
        - Несомненно. Полагаю, что мой благословенный отец даст мне десятиминутную аудиенцию. Кроме того, я смогу наконец навестить фамильный склеп, - боюсь, до сих пор я проводил там слишком мало времени, - заметил Змейк естественно и без малейшей горечи, и это заставило Гвидиона думать, что крепкая семья Змейка хранит какие-то чрезвычайно суровые патриархальные традиции.

* * *
        Преподаватели держались в целом все мужественно, но совершенно по-разному.
        Доктор Мак Кехт подозревал, что в ближайшее время от него, возможно, потребуется прекратить несколько истерик, и был в секундной готовности. Все было тихо. Тогда, в ожидании каких бы то ни было происшествий, он отыскал и вымыл заварочный чайник.

«Что до моих дел, - подумал он мельком, - то, дела финансовые побоку, многие курсы терапии я не доведу до конца уже никогда… да… что же? Несколько выражений благодарности и одно признание в любви. Ну, это все терпит до вечера. Сейчас мой кабинет открыт для студентов, невозможно отлучиться».
        - Боже, как это все некстати! - вздохнул Мак Кехт, имея в виду, конечно, войну. - Сейчас, когда жизнь стала мне дорога… конечно, входите, Финвен, я ждал вас, как узник луч света, я даже… приготовил чай.

…Тем временем Дион всем окружившим его ученикам прежде всего предложил выпить.
        - Друзья мои и поклонники, ваш старый учитель всегда держал бочонок фалернского на этот самый случай! - вдохновенно объявил он, почесывая подмышки. - Сейчас следует достать музыкальные инструменты, пригласить какую-нибудь гетеру…
        - Скорее, порну, - заметил шедший мимо Змейк. - На гетеру денег не хватит.
        Это замечание почему-то совершенно отрезвило Диона, он опечалился и вообще как будто только сейчас понял, что, собственно, происходит.

* * *
        Вернувшись к себе в кабинет, измученный событиями дня Мерлин побарабанил пальцами по столу и всмотрелся в газету, которая так там и лежала. Он увидел другие заголовки: «Инопланетяне высадились в Девоншире», «Прямой звонок Господу Богу - за
30 пенсов» и «Трехметровый аллигатор терроризирует побережье Атлантики». Директор что-то пробормотал сквозь зубы, вскочил, метнулся туда, сюда, выскочил за дверь и через минуту уже выбегал из школы через арку, ведущую в город.
        На этот раз Мерлин решительно загородил советнику Эвансу дорогу и взялся скрюченным пальцем за пуговицу его пиджака.
        - Какие именно последние события?
        - О Господи! - воскликнул советник Эванс. - Вы что, не знаете? В город пригнали стадо свиней на ярмарку, йоркширских, самая сволочная порода, можете себе представить, и это совпало с днем открытия Летнего фестиваля бардов! Взгляните, я весь в дерьме!..

…Вернувшись из «Старого ворона», Мерлин в гневе пронесся по коридорам школы. Он клекотал от ярости и кипятился ужасно, но не произнес ни слова, пока не разыскал Мак Кархи и не затащил его в темный угол.
        - Идиоты! Кретины!.. Старые маразматики!.. - закричал он. - Нас вообще нельзя допускать к работе с детьми! С людьми!!! При слабоумии в такой стадии нужно спешно накрыться крышкой гроба! А не расхаживать, вещая истины!..
        Еще некоторое время он рвал и метал, прежде чем высказался членораздельно.
        - Газетенка-то… того, - сказал он.

* * *
        Мерлин снова собрал всех под балкончиком Бранвен и сказал:
        - В связи с резким потеплением политического климата мы можем вернуться к повседневным занятиям. Слухи о нашей гибели оказались немного преждевременны. Если вы спросите меня, я скажу, что рано или поздно это с нами все-таки случится, но, похоже, не в этот раз. С четверга учебный процесс восстанавливается в обычном объеме, и давайте, в общем… хм-хм… считать, что мы замяли это недоразумение. Только не рассказывайте об этом никому в городе, не то подумают, что здесь не только я ку-ку, но и вы все.
        Преподаватели понимающе кивнули.
        - Что вы имеете в виду? - невинно спросил кто-то из толпы студентов.
        - Много будете знать, молодой человек, - скоро состаритесь, - сурово сказал Мерлин, показывая тем самым, что время, когда можно было задавать любые вопросы, закончилось. И, смилостивившись, прибавил: - Я, собственно, о том, что люди могут вдруг подумать, будто мы здесь несколько аполитичны.

* * *
        Шла репетиция. Взбалмошный король Ллейр выспрашивал у дочерей, как они его любят. С видимым удовольствием он выслушал про то, что старшие дочери любят его как свет очей, как солнце ясное, как Божий день, как множество прекраснейших вещей, и в нетерпении обратился к младшей, Крейдиладд, предвкушая продолжение праздника.
        - Я вас, отец, люблю, как любят соль, - просто сказала Крейдиладд.
        - Как что, как что? Я что-то недослышал, - обеспокоился Ллейр. - Как видно, становлюсь я глуховат.
        - Вы все прекрасно слышали, отец, - люблю, как соль. Которая в солонке.
        - Отцу родному плюнуть так в лицо! - возмутился старец. - А я еще ее лелеял с детства! И нос, и попу вытирал с усердьем! Пеленками обвешан был весь двор! А сколько раз подвязывал слюнявчик - ведь это ж не сочтешь! И вот теперь в награду мне за тьму ночей бессонных она задрала нос передо мной, своим отцом родным, единокровным! Прочь с глаз моих, долой, сейчас же вон! Не вздумай возвращаться за гребенкой! Навек тебе сюда заказан путь! А вы, зятья любезные, не ждите - приданого за нею будет пшик! Кто хочет, пусть берет ее босую, в рубахе из холщового мешка, а кто не хочет - скатертью дорога!..
        - Отец, отец, ну что за безрассудство? - вступилась старшая, Гвинейра. - Ваш зная нрав, нетрудно предсказать, что сами вы за ужином начнете: «А где моя малютка Крейдиладд? Пошлите к ней узнать - вдруг прихворнула? Как нету? Да кто смел ее прогнать?» Одумайтесь скорее, ведь напрасно вы будете искать ее тогда. А тут еще вдобавок женихи… Все понимают, хоть и иноземцы. Вон, глазками китайскими стреляет. И донесет до самой Поднебесной, что здесь британский Ллейр скандалил так, что от него родная дочь сбежала.
        - Как соль? - подозрительно переспросил Ллейр, обернувшись к Крейдиладд.
        - Как соль, - твердо повторила Крейдиладд.
        - Так вот вам мой ответ: хоть в ужин, хоть в обед, я не желаю отныне слышать, видеть, обонять и… словом, не меняю я решенья. Мешок холщовый, грубую веревку - подпоясаться, пару башмаков…
        - Зачем же? Я беру ее босую, как вы сказали раньше, перед этим, - проговорил Дилан, подходя. - И здесь ей не понадобятся туфли - я на руках снесу ее на борт. Так башмаки оставьте при себе, вдруг пригодятся - мало ли? - в хозяйстве.

* * *
        С утра в погожий апрельский день Гвидион хотел было выйти в город за мелкими покупками, но обнаружил, что сделать это невозможно. При самом выходе из школы происходила бурная перебранка Орбилия с Дионом Хризостомом, которые совершенно перегородили дорогу, размахивали руками и пускали в ход один за другим приемы - пока только ораторские. Причиной перепалки было, как обычно, то, что Орбилий, по мнению Диона, превышает свои учительские полномочия и вторгается в чужую область знания. Дело в том, что Орбилий был не ритором, а всего лишь грамматиком, специалистом низшей ступени, поэтому каждый раз, когда он начинал давать ученикам творческие задания и учить их, скажем, составлению речей, это страшно возмущало Диона Хризостома, который считал своим неотложным долгом напомнить Орбилию, что тот не имеет никакого права открывать тут риторическую школу. Сам же Дион был ритором, но очень плохо знал латынь, поэтому вытеснить Орбилия в этой роли при всем желании не смог бы, и вот из года в год, когда на латыни дело доходило до творческих заданий, во дворе Западной четверти разыгрывался традиционный диспут,
проводившийся с необыкновенной живостью и виртуозностью, но неизменно заканчивавшийся ничем.
        - Ты, друг мой, лезешь в сферу, в которой являешься дилетантом, - внушительно говорил Дион. - Оно, конечно, хорошо, что учитель-грамматик обучает контроверсии, но ведь здесь требуется известная квалификация! Вот он, нынешний упадок нравов: простой школьный учитель мнит себя авторитетом! Послушать его, так он знает всех писателей, все звезды на небе по именам, все страны! А сам только в том и смыслит еле-еле, что архаизм, что узус, как правильно говорить и где ставить ударение! А где же богатство, изобилие и пышность слога, где звучность речи или медоточивая, смотря по обстоятельствам, мягкость? Поистине пожелаешь в сердцах, чтобы со всякого, кто намерен открыть школу, требовали бы лицензию с печатью! Да, сограждане! Уж не лучше ли в более раннем возрасте отдавать детей риторам-декламаторам, чем видеть, как они декламируют непонятно у кого?.. И непонятно что декламируют, добавьте, - с горечью продолжал Дион. - Ну, что это за тема - «уговорить Алкея взять в руки лиру»? Алкей-то - да, всегда ломался страшно. Что было, то было. Уже настроит лиру, почти начнет, и вдруг: «Нет, я не могу! Нет настроения.
Ах, да уберите отсюда эту Сапфо, - что она на меня пялится? Увы, я не в голосе сегодня, горе мне!..» Бывало, по целым часам его уламывали, причем ораторы не вам чета! Но только если эту тему дает Орбилий из Беневента, то как хотите, а мне все же видится в ней насмешка над греками и великой эллинской культурой!..
        Тут Орбилий порывался что-то сказать, но разошедшийся Дион не давал себя перебить и вел свой обличительный монолог дальше:
        - Вообще дерзость грамматиков перешла уже все пределы! Проникают повсюду, подобно удушливой вони. Ремий Палемон, имея 400 тысяч сестерциев доходу, еще называет Варрона свиньей; Верий Флакк, который только в лексикологии что-то и смыслит, да и то не может выразить мысль ясно, учит внуков Августа; Леней на Саллюстия нападает
        - только за то, что чем-то оскорбил он память его патрона! Сам попробует пусть хоть одну фразу написать с той саллюстианской brevitas, которую образованное ухо одно лишь способно оценить! А Гигин - вообще, да кто он такой? - заведует Палатинской библиотекой; просишь почитать что-нибудь приличное, хоть девятую эклогу с правкой самого Вергилия, - ведь не даст: скажет, в отделе редких рукописей, пошлет прошение оформлять в письменном виде!..
        Тут наконец преимущество в споре перешло к Орбилию, и он им воспользовался.
        - Что я слышу? - с ехидцей начал он. - Откуда мне знакомы эти расхожие риторические фразы? Не иначе как из уст Квинтиллиана, высокооплачиваемого профессионала из риторической школы! А странствующий бродяга Дион из Прусы, верно, подхватил их где-нибудь на рынке, где пытался стянуть залежалого кальмара?..
        Услышав про залежалого кальмара, Дион полез было в драку, однако Орбилий отбежал немного и продолжал:
        - …Кальмара, да, и рассчитывал умять его без соуса, втихомолку. Напомню, что я тут единственный латинист, и препятствую я загниванию своего предмета, как могу. А не нравится - так попробуй, сочини по-латински хоть одну какую-нибудь простенькую свазорию, ну хоть речь Юноны к Европе, что ли. Чтобы та держалась подальше от чужих быков и прочей скотины. У меня это всякий школьник делает враз! Вот и послушаем образец высокой элоквенции. Начинай же! А уж я посчитаю, сколько раз ты забудешь поставить конъюнктив в придаточном косвенного вопроса!..
        Разумеется, спор Диона с Орбилием, в лучших традициях диспута, должен был закончиться дракой, однако при первых же симптомах драки к ним мягкими шагами подошел огромнейший Курои, разнял их, приподнял обоих за ворот, встряхнул, а затем поставил Орбилия на недосягаемую для Диона высоту - на пьедестал бывшей неподалеку статуи Помпея. На это Дион Хризостом, задирая голову, чтобы посмотреть на ускользнувшего от него Орбилия, невозмутимо заметил:
        - Ну, конечно, варвар в шкурах, что с него возьмешь? Только и годится на то, чтобы разнимать людей образованных.
        И с этим комментарием он величаво покинул поле боя.

* * *
        Вечером за обеденным столом собралась тесная и пестрая компания тех, кто не успел пообедать вовремя.
        - В период Ся, во время правления Цзе, исчезла гора Лишань. - тихонько говорил Сюань-цзан Афарви, продолжая разговор о знамениях, вписанных в книги историками Поднебесной. - Говорят, что горы могут передвигаться в полной тишине. В старые времена в уезде Шаньинь, в округе Гуйцзи, появилась гора Ушань. Целую ночь стояла восхитительно тихая, безветренная погода и непроглядная тьма, утром же обнаружили, что появилась гора, - тут Сюань-цзан поднял голову и заметил, что весь стол слушает его навострив уши, но все еще не понял, почему. - Первоначально это была гора Ушань в округе Дунъу: как раз в ту самую ночь она оттуда и пропала. Один человек из Дунъу приехал в Гуйцзи торговать шелком, узнал по очертаниям их гору и спросил, давно ли она здесь. Так всем стало ясно, что гора оттуда переместилась сюда. И еще: гора Лянфу из области Цзяочжоу переместилась в область Цинчжоу. В правление циньского Ши-хуана исчезла гора Саньшань. Вообще, перемещение гор нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим…
        - Да, - громко пробурчал с набитым ртом Курои, насаживая на вилку следующий кусок жаркого, - если только не знать, какой это огромный труд и сколько сил и уменья он требует!
        - Да, и сколько людей и каких людей, - укоризненно сказала Керидвен, подвигаясь вместе со своей табуреткой к Курои, - наполучали по этому предмету пинков, тычков и зуботычин, прежде чем сумели переместить хотя бы маленький, поросший иван-чаем пригорок хотя бы на десять шагов в сторону!
        - Прошу прощения. Говорил, не подумав, - смутился Сюань-цзан.

* * *
        Посреди сцены, на взгляд человека непосвященного, происходила перебранка старого короля Ллейра с его старшей дочерью Гвинейрой. Ллевелис и Энид стояли носом к носу, отчасти даже копируя позу друг друга, и издавали змеиный шип:
        - …В собранье знати нужно право слова давать тому, кто старше, кто слывет умом, а молодежь благоговейно внимает пусть речам их и мотает на ус! А вице-канцлера - сместить.
        - Распоряжаться хватит здесь, как дома. Вы царство передали нам, отец, и это лучшее из всех деяний, которыми прославлен будет Ллейр. Не надо раздуваться и пыхтеть, как закипающий котел с овсянкой. Пора бы вам к исходному размеру вернуться и забыть про этот вздор - что ваш, мол, долг - ворочать государством. Уже наворотили вы и так, а если говорить о вашем долге, стране его не выплатить лет сто.
        - Да как ты смеешь, мелочь, шмакодявка, мне, королю, такое говорить?
        - Вот то-то и оно, что королем вы быть перестали в прошлом сентябре. А до сих пор трясете здесь губою. Возьмите свою камфарную грелку, ступайте прочь и позабудьте путь к порогу нашему. Вы здесь ни крова не обретете, ни постели на ночь. Сил нету человеческих терпеть, как вы толкуете о римском праве!..
        - Стоп, стоп, стоп, - это возвращался Мак Кархи, который отходил покурить, - прекратите хулиганство! Опять все начали со слов: «Отец мой, вам всего нужнее сон».
        Энид и Ллевелис, которые довольно давно и далеко отошли от текста, пользуясь отсутствием Мак Кархи, встряхнулись, встали попрямее, извинились и начали:
        - Отец мой, вам всего нужнее сон, а мой супруг так увлечен охотой, и эти вечные его собаки: то дверь скребут когтями, изуверы, то примутся без умолку брехать. А в замке, что ни утро, во дворе аж до небес стоит галдеж и свара: то кони ржут, то гавкают борзые, без удержу гогочут егеря, гремят оружьем, режутся в очко, и каждый шпорой лязгает о стремя, садясь в седло, - и только ты с трудом смежаешь веки, призывая сон, как тут же раздаются звуки рога! И этот ужас каждый Божий день! А герцог Корнуольский как смеется? Ведь вся пшеница в поле полегла, и козы все доиться перестали! А возвращенье вечером с добычей? Псы в тронный зал вбегают, морда в пене, наскакивают лапами на грудь, дохлятину суют тебе в тарелку! Тогда как наша средняя сестра умеет вас принять, как подобает: с фанфарами, герольдами, пажами, глашатаем, цветочным фейерверком; она ковры тотчас велит стелить от пристани до самой вашей спальни! Вас опахалом будут обвевать, чтоб, не дай Бог, на вас не села муха, - тут Энид добавляла в сторону: - Иль моль вас не побила, например.
        - Решила ты со стариком отцом - почтенным, убеленным сединою, - разделаться таким простым манером? Не выйдет! Возомнила ты, что я не разгляжу подкладки неприглядной твоей коварной просьбы? Как не так! Я знаю, что народ давным-давно единодушно просит, чтоб на троне я воцарился вновь и вновь бы принял бразды правленья. Вот вам и причина всех экивоков и обиняков, которыми меня ты окружила!.. Но не печалься: я-то не из тех, кто вдруг свое решение меняет пять раз на дню. Сказал, что ухожу и трон передаю тебе с супругом, - да будет так! И этого держусь.
        Послышался какой-то тихий звук. Ллевелис присмотрелся. Мак Кархи беззвучно смеялся в кулак.
        - Предлагаю оригинальную трактовку этого исторического эпизода: короля Ллейра так и не удалось отправить в изгнание, потому что он заговорил всех до смерти.
        Все опасливо посмеялись и вернулись к работе над сценой. К концу вечера Ллейра все же выгнали обе дочери, хотя он немало шумел и возмущался.

* * *
        К концу апреля старшекурсники, проходящие практику по археологии во дворе школы, откопали уже целые груды бус и ожерелий, палаш легионера, статую Ксантиппы, парную к статуе Сократа, и невероятной красоты колесницу, но Мерлин по-прежнему был недоволен и указывал копать глубже и распространяться в сторону северной стены. Выходило, что снова нужно двигать отвал.
        Ллевелис слонялся по школе, страдая, с таким видом, как будто он умирает, и не понимал, чего ему недостает. Он немножко послушал под дверью хранилища.
        - Как общее правило следует принять: отсутствие приметы не доказывает, что памятник создан ранее возникновения этой приметы, - бубнил архивариус. - В Ирландии в середине XVIII века стихи поэта с хорошей профессиональной выучкой можно было смело датировать 1300 годом. Со мною в Гейдельберге учился Франц Штучке, который вписал в поэму Тита Лукреция Кара «О природе вещей» несколько прелюбопытных фрагментов. Во многих даже и научных изданиях они до сих пор там находятся.
        Тоска Ллевелиса не имела ясных причин. Гвидион был на фармакологии у Змейка, Керидвен пошла подлизываться к Курои, чтобы тот доверил ей произвести небольшой камнепад в одном безлюдном ущелье. Ллевелис поплелся дальше и добрел до моста возле входа в библиотеку, где Сюань-цзан, щурясь на солнце, проверял у учеников знание «Ли Цзи» - «Заметок о ритуале». Ллевелис влез на перила моста и сел там, как на жердочке.
        - Следуя за учителем, ученик не перебегает дорогу, чтобы поговорить с другими. Завидев учителя на пути, спешит навстречу, становится прямо, складывает руки в приветствии. Учитель заговорит с ним - отвечает, не заговорит с ним - поспешно отходит назад, - говорил Афарви.

«Ишь, как этому учителю все угождают, - раздраженно подумал Ллевелис. - Ничего. Обойдется».
        - Спрашивая учителя о науках, - встают. Спрашивая о постороннем, - встают, - продолжил Эльвин.

«Так всю жизнь простоишь, - критически подумал Ллевелис, - перед этим учителем».
        - Завидев равного, не встают. Принесли свечи - встают. Принесли пищу - встают. Свечи не видят догорающими. Перед уважаемым гостем не цыкают на собаку. Отказываясь от пищи, не плюются.
        - На боевой колеснице не исполняют поклон, - вздохнув, сказала Тангвен. - Надевая доспехи, не нарушают выражения лица. В повозке не разговаривают громко, не показывают куда попало рукой. Когда подносят в дар пленного, ведут его за правый рукав.
        Абсурдность происходящего вяло заинтересовала Ллевелиса.
        - Если гость добавляет что-либо в суп, хозяин извиняется: «Прошу прощения, что не смог угодить».
        - Когда за дверью две пары туфель: слышны голоса - входят, не слышны голоса - не входят.
        «Когда у Мерлина под дверью две пары туфель, - подумал Ллевелис, - это значит, что он где-то по рассеянности надел две пары - свои и чужие».
        Ллевелис закусил губу. Отношения с директором у него в последнее время были напряженными. Поскольку ему нужно было почаще наблюдать манеры Мерлина для пьесы, где в исполняемой им роли короля назревала мощная пародия на директора, он, бывало, крался за ним тихой сапой. Мерлин обыкновенно в таких случаях замечал его и отправлял на отработку.
        Однажды, когда Ллевелис принес Мерлину заданный им трактат по истории Британских островов, Мерлин скептически оглядел его вместе с трактатом, даже обошел кругом и сказал:
        - Что вы мне голову морочите? Из-за ерунды отлыниваете от дела, которое вообще-то могло бы, при известном прилежании, и обессмертить!..
        Кого или что оно могло бы обессмертить, Мерлин не сказал. Ллевелис открыл было рот, чтобы пообещать впредь уделять истории больше времени, но Мерлин продолжал:
        - Вот вы тут пишете трактаты всякие… не лучше Гальфрида Монмутского, между прочим, пишете… а репетицию-то пьесы вчера и пропустили! Ну, куда это годится?..
        - У Мерлина всегда семь пятниц на неделе, - жаловался Ллевелис Гвидиону, - а на этой неделе было восемь!

* * *
        - Я не могу повиснуть вверх ногами, поскольку в юбке я, то бишь в килте, - напомнил МакКольм в ответ на предложение Мак Кархи повиснуть на верхней декорации с кинжалом в зубах и, раскачавшись, перелететь на декорацию, изображавшую крепостную стену.
        - Вы будете в штанах на постановке, - возразил Мак Кархи.
        - Что у вас за дикие фантазии?.. Ах, да, тогда же все носили штаны! - хлопнул себя по лбу шотландец. - Да… пещерные люди, - добавил он с порицанием.
        - Тогда давайте эпизод с побегом, поскольку вы сегодня без штанов, - предложил Мак Кархи. - Поскольку вы в килте, имел в виду я.

…В полевом шатре Макбеха шел разговор за бутылкой старого шотландского виски. МакБрайд, которого играл Горонви, очень живо, но не совсем уже внятно говорил:
        - Мой друг Макбех, о черт! что за победу ты одержал на склонах Кнокан-Бан! Я думал, нас с тобою в этой битве, ей-ей, покрошат в мелкий винегрет! Теперь король наградами осыплет тебя, как пить дать, - будешь весь в парче.
        - Какого черта весь в парше я буду? - рассеянно переспросил Макбех.
        В шатер засунулся воин - этого безымянного воина играл Лливарх: он очень выкладывался в этой роли.
        - Сюда какой-то бешеный гонец примчался вскачь - весь в мыле и без шлема. Меня обдал он грязью, и к тому же в шатер войти он просит дозволенья.
        Входил невероятно мрачный и зловещий Гонец, - его играл Клиддно, и играл отлично:
        - Привет тебе, Макбех, ковдорский тан! Рассиживаться нечего здесь, в Кнокан. Хватай коня, скачи во весь опор, не нагибайся, обронив перчатку или другую мелочь, не сходи с седла всю ночь, срезай дорогу всюду, где только можно срезать, и прибудешь к рассвету в замок Дункана в Бинн-Шлейве. Подъедешь прямо к дому короля…
        - Грязищей всех обдав, как из ушата, - вставил воин.
        - …Там ждут тебя с великим нетерпеньем. Сам Дункан повелел тебе сказать, чтобы предстал ты перед ним не позже, чем утром протрубит пастуший рог.
        С этим Гонец покидал шатер.
        - Послушай, друг МакБрайд, мое чутье мне говорит, что вряд ли старый Дункан внезапной воспылал ко мне любовью; там, верно, всплыло дело то, по пьяни… негоже было пропивать в трактире тот меч, будь он неладен, что король вручил мне в знак признанья и приязни. Проклятье! А что, если те девицы, с которыми поладил я так ловко в Гленнрат, уже дошли до короля и жалобу к его стопам сложили, что я жениться должен на обеих?.. Они из благородного сословья, и как теперь отвяжешься от них?..
        - Мне вот что мнится, милый мой Макбех: все дело может быть гораздо хуже, - медленно проговорил МакБрайд, почесывая крепкий затылок. - Сразив МакРори в поединке в Кнокан, ты стал ковдорским таном. Так ведь, брат? А помнишь ли былое предсказанье мегер буйнопомешанных с котлом, которое сперва мы оборжали? Теперь твоя судьба стать королем. А мы с тобой еще на всех попойках болтали вслух об этом прорицанье - вот, мол, умора! Славно упились! Привидится ж такое с перепоя!.. Ну, дело и дошло до короля.
        Они синхронно посмотрели друг на друга.
        - А Дункан, он характером суров, - медленно проговорил Макбех, - и славится в стране рукой тяжелой…
        - Вот именно. И он предупредить намерен исполненье прорицанья. И нас с тобой в солянку покрошить. С тебя начнет, мной кончит, - знамо дело. Твое решенье?
        - Так, берем коней, что повыносливей, покрепче в холке, и в точности, как описал гонец, но в противоположном направленье сейчас с тобой поскачем мы, МакБрайд. Чтоб в гривах знай посвистывал бы ветер.
        - Куда бежим?
        - Махнем-ка на войну. Там армии на юге копошатся, за валом этим… знаешь этот вал… защитный? Вот за ним полно народу, там рубятся все в битвах день и ночь - круитне, кимры, корнцы, Дал Риада… Клубятся стяги, люди, дым костров, в портянках так и хлюпает от крови. Спокойно там мы все пересидим и носу не покажем зря оттуда.

* * *
        - Вы попадете в подвал под арсеналом, - Курои приблизил свой палец к носу Ллевелиса, чтобы тот сосредоточился. - Я заберу вас из зала парламента, - и через шесть часов, не раньше, мне надо еще извлечь из Фанагории третий курс. В зале парламента поверху идет деревянный балкон, галерка, - там и ждите. Я буду около семи. Ваша задача в месте попадания - определить текущую дату с точностью до года, месяца и числа. Любым способом.
        - Судя по тому, как нас нарядили, это пуританский семнадцатый век, - буркнул Ллевелис.
        - Как окажетесь на месте, сразу никуда не бегите… с места в галоп. Замрите и осмотритесь, это вам не лужайка перед домом Куланна, - веско прибавил Курои.
        Почему, собственно, лужайка перед домом Куланна должна была служить примером безопасного места, Гвидион и Ллевелис так и не поняли, поскольку Курои приложил к ним силу, а когда эта сила перестала действовать, кинетическая энергия уже оказалась такой, что они мигом ощутили себя в очень неприятном месте. Потеки сырости на стенах, дымный свет полутора коптящих факелов, и, как сказал Ллевелис про все остальное, «или здесь очень низкий потолок, или очень высокий пол». За приоткрытой дверью спорили голоса.
        - Это чистая формальность. Преступник слишком высокого рода, мы должны сопроводить его смерть всеми бумагами, - дребезжал кто-то.
        - Я не могу констатировать смерть, если он жив. Добейте его, и я констатирую, - возражал ровный голос.
        - Где жив, где он жив? - стук чего-то об пол. - Чем я, по-вашему, здесь занимаюсь
        - клопов давлю?
        - В самом деле, вы сомневаетесь в профессионализме… мастеров этого цеха? - спросил тихий голос.
        - Нет, я не хочу давать повод усомниться в моем профессионализме, - холодно отвечал все тот же голос, который рекомендовал добить.
        - Господи, ну что за щепетильность! За моим личным врачом послали?
        - Уже идет, милорд.
        Ллевелис с Гвидионом тоже услышали шаги и только-только успели втиснуться за пирамиду из бочонков. Исполненный важности личный врач просеменил по коридору и скрылся за дверью. Через минуту из-за двери послышалось:
        - Ну что ж, я готов констатировать смерть.
        - Да, это в русле вашего метода, доктор Гленворт: недавно вы, помнится, определили чуму при сенной лихорадке. Конечно, продолжая эту традицию, очень уместно будет констатировать смерть, имея перед собой живого индивида.
        - Это смешно, милорд: ну да, сейчас он жив, но сколько, по-вашему, он протянет, в его состоянии? Две, три минуты?..
        - Да, в ваших руках он действительно протянет примерно столько, сколько вы говорите. Я даже не дам ему и двух минут, - с неописуемым злорадством сказал другой медик.
        Последовала быстрая и непонятная медицинская латынь, с обеих сторон прозвучавшая довольно резко.
        - Нам нужно заключение о смерти, - умоляюще прервал палач.
        - Ну что ж, я очень рад. У вас есть доктор Гленворт, он все подпишет. И заключение о смерти живого пациента, и отчет о состоянии здоровья трупа. А я с вашего позволения удалюсь, - и быстрые шаги направились к приоткрытой двери.
        - Я не позволю бросать мне такие обвинения! - вскипел Гленворт. - Можно подумать, что вы способны продлить это номинальное состояние жизни!..
        - Это вы продлеваете номинальное состояние жизни, - с сарказмом возразил другой врач. - Я же, говоря о жизни, обычно подразумеваю полную репрезентацию всех жизненных функций.
        - То есть он у вас сейчас станет ходить, разговаривать?.. - Гленворт сказал это настолько язвительно, что Гвидион и Ллевелис переглянулись в темноте за бочонками, пытаясь отогнать мысль о том, как же должен выглядеть предмет спора.
        - Именно, - хладнокровно сказал второй врач.
        - Ну это уже, знаете, слишком!..
        - Отчего же слишком? - перебил всех долго молчавший тихий голос. - Пусть наш новый лекарь продемонстрирует, о чем он говорит. Лично мне тоже кажется, что этот человек мертв, но я рад буду ошибиться. В конце концов, может быть, Богу не угодно, чтобы этот заключенный умер!..
        - Если я преуспею, смогу я рассчитывать на должность вашего личного врача? - с холодным интересом спросил второй медик.
        - Тогда мы рассмотрим этот вопрос.
        - Если вы преуспеете, я сам откажусь от должности в вашу пользу, - хмыкнул личный врач. - Передам вам всю свою лондонскую практику… и выдам за вас свою дочь впридачу.
        - Последние две вещи излишни, - после некоторого обдумывания сказал второй медик.
        - Принесите мне, пожалуйста, магнезию, беладонну, три унции марганца, мои инструменты, пятипроцентный раствор шеффилдской соли, пчелиный воск, лахезис, травяные экстракты из левого ящика бюро и коробочку из-под мыльного корня, там же.
        По коридору прошел слуга. Он бормотал вслух, повторяя весь список, чтобы не забыть.
        - Это смехотворно, - говорил тем временем за дверью доктор Гленворт. - Что это за средства? О доброй половине из них я впервые слышу. Что это за шарлатанство?
        - Если все, о чем вы не слышали, считать шарлатанством, доктор Гленворт, то девять десятых человечества должны сидеть за мошенничество.
        - Мы никогда не вылезем из-за этих бочек, потому что они все время будут ходить туда-сюда, - прошептал Ллевелис. Действительно, по коридору засновали слуги, выполняя новые распоряжения:
        - Киноварь не нужно. Виола одората и арсеникум не в той концентрации. Это вообще унесите. Бриония, гидроциан, эквизетум, тринадцатипроцентный раствор. Отойдите, милорд.
        - Представляю себе, как вы заинтересованы в моей должности, если готовы кривляться и разыгрывать тут перед нами чудо святого Антония, хотя исход заранее известен!
        - Прошу заметить, не я затеял этот спор. Лично мне одинаково противны вы, противен этот пациент и противно здесь находиться. Теллюриум, аурум йод и сангвинария, не смешивая. Физостигма ортика, спигелия, селениум. Что вы мне даете? Я сказал
«селениум»? Оговорился. Литиум.
        Через какое-то время тот же голос спросил:
        - Как его зовут?
        - Лорд Чарльз Хьюго Кэмпбелл, - услужливо подсказал палач.
        - Милорд Кэмпбелл, как вы себя чувствуете?
        - Превосходно, - ответил новый голос. Раздался резкий стук табуретки об пол, шорох и противоречивые возгласы. - Я бы съел чего-нибудь.
        - В этой обстановке? - брезгливо удивился исцеливший его. - Она не отбивает у вас аппетит?
        - Что это значит? - спросил искаженным голосом доктор Гленворт.
        - Это значит, дорогой коллега, что я в таком случае могу провести процедуру асфацелляции тканей, восстановление кровообращения, обычного цикла обмена веществ и работы всех жизненно важных органов, в то время как вы можете констатировать смерть. С чем вас и поздравляю, - отозвался его соперник.
        - Слушай, это Змейк! - сказал вдруг Гвидион.
        - Где?
        - Второй лекарь, не Гленворт, это Змейк. Это его голос.
        - Да ты что, не может быть.
        Немного погодя из двери вышло трое людей.
        - А признайтесь все-таки, - игриво говорил тот, что шел впереди, - как вам это удалось? Может быть, палач небрежно отнесся к своим обязанностям и плохо поработал?..
        - Палач поработал превосходно, я лично могу это засвидетельствовать, - брезгливо сказал Тарквиний Змейк, потому что это был он, и он очень мало с тех пор изменился. - Дело не в том, что у вас плохой палач, а в том, что у вас неплохой лекарь.
        - Да, должен признать. Что же до палача, то, по-моему, он вовсе не был превосходeн. Откровенно говоря, это отвратительная жестокость, - отозвался его небрежно одетый собеседник. Лицо его, в особенности рядом с правильными чертами лица Змейка, да и Гленворта, могло бы показаться резко непривлекательным, но оно все освещалось внутренним светом: сияющие глаза, казалось, никогда не гасли, отсвет этого блеска ложился на весь его облик; щеки его пылали, и каждый раз, когда он говорил, в голосе его звучала непреодолимая, непоколебимая страсть.
        - Но… что теперь делать с Кэмпбеллом? Ведь он все ж таки государственный преступник, враг республики! - сдавленно сказал Гленворт.
        - Я понимаю, что вам хотелось бы избавиться от всякого напоминания о том, как вы были посрамлены, - язвительно сказал Змейк. - Один человек тратит уйму времени и сил на сборку сложнейшего механизма, а другой придет и шарахнет по нему кувалдой. А впрочем, делайте, как знаете. Милорд, мне хотелось бы поговорить о моем новом назначении.
        - Нет-нет! - воскликнул неопрятно одетый человек с оригинальной внешностью. - Разумеется, не трогать. Вернуть, что было конфисковано, и отпустить. Ведь это было чудо! Это Провидение Божие!
        - Да, несомненно, - сказал Змейк. - Давайте скорее покинем это место.
        - Слушай! Это Кромвель! - шепотом воскликнул вдруг Гвидион, тыча Ллевелиса в бок.
        - Да? - ужаснулся Ллевелис.
        - По поводу должности вашего личного врача, милорд, - продолжал Змейк. - Хотелось бы увидеть вашу подпись на указе.
        - Вообще я собираюсь ревизовать тюрьмы, потому что там слишком много жестокостей и злоупотреблений, - перебил его Кромвель. - Сама мысль о каком-либо акте насилия для нас нестерпима. Видит Бог, это во сто крат хуже, чем любое сражение, в котором мы когда-либо участвовали. Сейчас у нас слушание в парламенте, - да, и я намерен взять там слово и предложить беспрецедентный акт милосердия… О, я заставлю их меня выслушать… Сегодня сам Господь моими устами… Убирайтесь, Гленворт. Вы нам больше не нужны, - он сделал нетерпеливое движение локтем, и неудачливый врач Гленворт испарился. - Я вручаю вам свое шаткое здоровье, Тарквиний, а вместе с тем и судьбу страны, ибо вы сознаете, что без меня Англия немедля будет ввергнута в пучину бедствий. Отныне мой личный врач вы, и только вы. Обещаю слушать вас беспрекословно и пить все, все, буквально все, что вы пропишете. А впрочем, - топнул ногой Кромвель, - послушайте! Зачем мне врач? Мы зря только тратим деньги, столь нужные нашей бедной республике, на жалованье разным там врачам, звездочетам, дармоедам!.. Мой отец - в смысле, Отец Небесный, - сказал бы мне:
очистись духовно
        - и очищение телесное не замедлит; разгони всю эту свору прихлебателей и шарлатанов, ибо, как говорит Павел в послании к галатам…
        - Боюсь, что я вам совершенно необходим, - заметил Змейк.
        - Ах, вот как! А я в этом сомневаюсь! - капризно заявил Кромвель, и глаза его засияли как звезды.
        - Прекрасно. В таком случае давайте рассмотрим последовательно и трезво обычное ваше поведение, - сурово сказал Змейк.
        - Ах, я сейчас в таком блаженном настроении, - ну, зачем вы снова начинаете!.. - простонал Кромвель.
        - Итак, вчера, - неумолимо продолжал Змейк. - С утра в беседе с Лавкрофтом и Айртоном вы поначалу очень серьезно и нудно перечисляли все ситуации, в которых вы выступали как орудие Божие, потом внезапно посреди этой самой обычной, в общем-то, беседы запели религиозный гимн - очень длинный, замечу вскользь, - а затем как ни в чем не бывало вернулись к фамильярному светскому разговору. Ответьте мне положа руку на сердце: это, на ваш взгляд, нормально, Оливер?
        - Я совершенно откровенно могу сказать перед Господом, - серьезно отвечал его поразительный собеседник, - что я безошибочно знаю и чувствую те минуты истории, когда мной движет Провидение. Да вам и самому следует это знать: ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?
        - Вне всякого сомнения. Позвольте, я посмотрю ваши глазные яблоки, - Змейк потянулся пальцами к верхним векам собеседника, который на мгновение замер. - Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.
        Кромвель стиснул зубы.
        - Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
        - Ах, ну зачем вы опять изводите меня!…, - страдальчески воскликнул Кромвель.
        - Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому - что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» - и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, - кстати, с тех пор этого билля никто не видел, - перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
        Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
        - Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, - Змейк на ходу раскрыл записную книжку, - также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
        На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии - параноидную.
        Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
        - Выходит, Змейк здесь действительно есть, - сказал Ллевелис. - И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
        Гвидион только и сказал:
        - Ну, ты же - не он.
        - Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк - правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, - продолжал Ллевелис. - Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, - буркнул он.
        - А зачем? - тупо спросил Гвидион.
        - За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, - там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят - и молотком таким деревянным - хрясь!.. Да пошли же! - и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
        - Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, - пороховые, - вскользь заметил Ллевелис.
        - Любая болезнь - это Божье благословение, - утверждал Кромвель, - и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, - его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, - и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
        - У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, - сказал Змейк. - Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, - продолжал он, сунув руку за пазуху, - почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак.
        Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
        - А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, - добавил Змейк.
        - Кровопускание же ни от чего не помогает! - возмутился за бочками Гвидион. - Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
        - А почему нет? - пожал плечами Ллевелис. - Змейк консервативен во всех своих проявлениях.

…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком. Кругом целыми стаями слонялись собаки и еще какая-то непонятная живность. Один из членов парламента был даже с совой на поводке, и притом жирнющей. Часть бумаг была почему-то разложена не только на столе у спикера, но и на полу перед этим столом.
«Чтобы Евангелие цвело во всем его блеске и чистоте, как теперь принято выражаться, - издевательски говорил кто-то, - вовсе не нужны такие жестокие казни». «У вас такой вид, Флитвуд, словно вы уже обрели спасение и теперь свысока поглядываете на других», - пошутил Кромвель, пробираясь за его спиной к своему креслу. Флитвуд перекосился. Позади заседающих было огромное окно. Лавки поднимались амфитеатром. Именно там, в Палате общин, Гвидион вынырнул из тихой задумчивости и высказал предположение:
        - Может быть, Змейк хотел спасти Кэмпбеллу жизнь? Просто он по каким-то причинам не мог этого обнаружить. Я… почти уверен в этом, потому что… потому что у него доброе сердце.
        - А по-моему, Змейк готов был выбросить Кэмпбелла хоть в мусорный ящик. Знаешь, чтобы твой акт милосердия так мерзко выглядел, надо быть поистине великим человеком, - отозвался Ллевелис.
        На стене справа от них висела не очень искусная картина, от которой, однако, если долго к ней присматриваться, со временем делалось не по себе. Там изображено было очень большое дерево, под которым паслись жирные овечки. Пас их пастушок, с лицом, сильно напоминающим Кромвеля, и с посохом.
        - А посох он держит так, как будто собирается сейчас поддать какой-нибудь овце, - заметил Ллевелис, и тут его осенило. - О Боже! А развесистое дерево - это олива.
        - Почему? - не понял Гвидион, поглощенный своими горькими мыслями.
        - Потому что он Оливер.
        - Э?..
        - А ты еще вон туда посмотри, - предложил Ллевелис.
        На второй стене была еще более безобразная, но менее аллегоричная картина. Это был опять же Кромвель, в железном облачении, в одной руке - Библия, в другой - жезл. Над головой у него летал откормленный голубь. В клюве у голубя была ветвь; в видовой принадлежности ветви Гвидион с Ллевелисом уже не сомневались.
        - Гораздо лучше было бы сделать Кромвеля в виде статуи, - рассудил Ллевелис. - Он должен стоять в величественной позе и указывать всем на дверь. А у ног его… ты видишь? - вернулся он к картине.
        - Он попирает кого-то ногами, - сказал Гвидион, силясь разглядеть, в чем там дело.
        - Какую-то женщину с хвостом. Видимо, этому есть какое-то объяснение, - призвал он на помощь здравый смысл. - Погоди… может быть, даже это не женщина… а мужчина… но кто-то с хвостом.
        - Ну, это да. А еще ниже-то, совсем у него под ногами… ты видишь? - не отставал Ллевелис.
        У ног железнокованного Кромвеля обретались мелкие людишки, ужасно мелкие.
        - Много мелких человечков, - прошептал Ллевелис.
        Потом они принялись рассматривать людей в парламенте.
        - Не думал, что эти штаны у них так резко заканчиваются, - простодушно прошептал Гвидион.
        - А на нас-то что надето? - напомнил Ллевелис. - Нас-то Курои в какие, по-твоему, штаны облачил?
        - Да, действительно, - сказал Гвидион, опуская взгляд на собственные штаны. - Слушай, а почему все без париков? Я всегда думал, что в XVII веке…
        - Да, но не при Кромвеле, - путем некоторого напряжения вспомнил Ллевелис. - Пуританское же правление. Парики запрещались, но длинные волосы разрешались, просто считалось неприличным чересчур за ними ухаживать: слишком часто мыть или еще что-нибудь такое.
        Тем временем внизу началось заседание парламента. Зал очистили от собак и прозвонили в колокольчик, но дела как-то быстро пошли вкось и вкривь. Не успел спикер объявить, какое сегодня число, на что очень рассчитывал Ллевелис, как слушание было прервано приходом каких-то крайне неприглядно одетых людей. Поднялся шум, кто-то кого-то отталкивал.
        - Вы не должны здесь находиться, вы нарушаете неприкосновенность парламента! - кричал кто-то.
        Навстречу оборванцам вышел офицер мушкетеров, обязанных поддерживать порядок в зале, и спросил:
        - Что вы здесь делаете?
        - Мы ищем Господа, - был ответ.
        - Поищите его где-нибудь в другом месте. Не видите, его здесь нет? - дружески посоветовал офицер.
        Новоприбывшие не успокаивались и продолжали протискиваться к столу спикера. Между скамьями и столом, где сидел спикер, была деревянная перегородка, похожая на прилавок. Они перелезли через перегородку и подступили к Кромвелю поближе. Кромвель отшатнулся от них.
        К этому времени стало ясно, что это просители. Из их собственных выкриков следовало, что они выступают от имени народа, а из выражения лица Кромвеля - что то ли он их народом не считает, то ли он не очень хорошего мнения о народе в целом.
        Просители велели одному из своих зачитать бумагу. Слова были слышны и наверху.
        - «Мы, веря в вашу искренность, избрали вас в качестве наших поверенных и защитников, и вы, призывая Бога в свидетели, клялись со слезами на глазах не обмануть нашего доверия. Мы предоставили в ваше распоряжение то немногое, чем владели, и вы ограбили и разорили нас. Мы доверили вам свою свободу, и вы поработили нас, мы доверили вам свою жизнь, и вы убиваете и истязаете нас ежедневно».
        Пока все это звучало под сводами зала парламента, Кромвель не раз и не два оборачивался на Змейка. Змейк сидел безучастно.
        - Слушай, это известный очень какой-то документ, знаменитый. Это исторический день какой-то, - зашептал Ллевелис. - Помнишь: просители, петиция…
        Внизу стоял гул от многих голосов.
        - Вглядитесь внимательно в наши лица; попробуйте жить, как мы, на два пенса в день!..
        Кромвель в очередной раз обернулся взглянуть на Змейка, как бы ища поддержки. Змейк кивнул ему.
        - Довольно. Я положу этому конец, - вскричал Кромвель, сбежал с возвышения, выхватил кинжал и ударил им читавшего петицию. Тот упал. - Я отучу этих мерзавцев устраивать здесь погромы! Смерть…
        - Боже мой! Это знаменитый день, точно. Это… это… 12 июля 1653 года! Травля собаками просителей в парламенте!.. Там же был и голод, и тяжелое положение, и действительно пришли люди с отчаяния!.. - потерянно говорил Гвидион, перегибаясь через балюстраду и стараясь разглядеть, что сталось с упавшим.
        Змейк стоял, наблюдая за происходящим с некоторого расстояния. Затем он поднялся, легким шагом пересек возвышение вроде кафедры, спрыгнул с невысокого края и встал у Кромвеля за спиной. Затем появились собаки, явно ища, чем они могут быть полезны лорду-протектору, и подтверждая, что Гвидион помнит правильно.
        - Я… совершенно не боюсь собак, - деревянным голосом сказал Ллевелис. - Но…
        - Гоните вон весь этот сброд, - Кромвель слабо протянул руку вперед, указывая на жертв. Затем он пошатнулся. Змейк твердо взял его под руку и повлек прочь, попутно говоря ему что-то на ухо, и то, как Кромвель вис на нем, наводило на мысль, что без Змейка он, скорее всего, не может ступить ни шагу.

* * *
        Гвидион открыл глаза. На огромной высоте у него над головой перекрещивались древние потолочные балки, каждая толщиной с дуб. Между балок царила тьма. Их зашвырнуло при возвращении в самые недра башни Курои, где на полу камнями был выложен очаг, над огнем кипел подвешенный на скрещенных копьях громадный котел и жарился на вертеле кабан. В углу, однако, стоял огромный канцелярский шкаф, куда следовало складывать письменные работы по пребыванию в прошлом.
        - Зачем профессор Курои нас туда послал, как ты думаешь? - спросил Гвидион у Ллевелиса.
        - Может быть, он хочет нас предупредить, что Змейк - страшная личность, запятнавшая себя многими преступлениями, и ученикам его следует быть осторожными?
        - предположил Ллевелис.
        - Что ты говоришь? - возмутился Гвидион. - Это Змейк, который… столько с нами возится? Так старается для нас?..
        - Знаешь, давай-ка я напишу за тебя отчет. А ты отдыхай. Прислонись вот тут к стенке, - заботливо сказал Ллевелис.
        Он, тыча пером в полувысохшую чернильницу, нацарапал отчет, кинул его на стопку других отчетов и затем, очень оберегая Гвидиона, вывел его под руку из логова Курои.
        Гвидион, который все это время что-то себе думал в своей упрямой голове, сказал:
        - Я хочу увидеть Змейка.
        - Ты не хочешь увидеть Змейка, - заверил его Ллевелис. - У тебя временный шок. Ты сядь вот тут на бортик у фонтана, я сейчас.
        Пока Ллевелис бегал искал, из чего можно сделать компресс, к Гвидиону успел подсесть проходивший через южный двор Кервин Квирт. Между ними произошел загадочный разговор.
        - Мы только что с практических приложений. Видели заседание парламента от 12 июля
1653 года, - сказал Гвидион.
        - Когда мы в свое время изучали раздел о протекторате Кромвеля, я там видел публичную казнь, - сказал Кервин Квирт. - Черт его знает, от какого года и числа, не помню. Что вы думаете о профессоре Курои?
        - Он замечательный человек. Он хочет, чтобы мы знали историю, - твердо сказал Гвидион. - Ну… кто не видел реакции алюмотермии, тот сберег зрение…
        - Но кто видел алюмотермию, не забудет уже никогда, - закончил Кервин Квирт.

…Во дворе Западной четверти в разгаре была игра в три эпохи. Показывалось таинственное понятие: сначала в Древнем Египте для кого-то притащили саркофаг. Долго на него этот саркофаг примеряли, хорошо ли ему там лежится, не жмет ли, не натирает ли. Потом похлопали его по плечу и радостно начали пировать. В первобытном обществе Homosapiens sapiens, 40 тысяч лет назад, изображая все то же понятие, человеку нанесли на лицо яркую раскраску, привязали его на ночь к дереву, сами ушли и сели пировать. В третьей сценке опять-таки многие набросились на одного, крепко ухватили его за уши и принялись подтягивать кверху, хором считая вслух. Жертва жмурилась и визжала, но в целом не очень сопротивлялась. Удивляло то, что последняя сцена насилия, несмотря на явное варварство, была заявлена как
«Европа, двадцать первый век».
        - Я сам европеец, и век этот мне вроде знаком, но я жертвоприношений не одобряю, - строго сказал Мерлин.
        - Может, лечат? - неуверенно предположила Энид.
        Это был явный тупик. Ллевелису не терпелось поддержать отгадывающую команду.
        - Погодите, я сейчас провожу Гвидиона в комнату и приду, - крикнул он. - Он немножко… ему лучше лечь полежать.
        - Это день рождения, - замедляя шаг, сказал Гвидион. - Ну, за уши тянут столько раз, сколько тебе лет. Чтобы рос большой.
        - Это где это тянут? - с подозрением спросил Мерлин.
        - Ну, у нас, в горных районах Уэльса, - пожал плечами Гвидион.
        - А-а. А больше нигде не тянут? - беспокоился Мерлин, трогая себя за уши.
        - Может, и еще где, - туманно сказал Гвидион.
        - Не нравится мне этот обычай, - решительно объявил Мерлин. - Я бы запретил этот обычай. Да. А что в Египте?
        - В Древнем Египте на 25-тилетие дарили саркофаг! - объяснила загадывающая команда, видя, что понятие все равно отгадано.
        - Ну, это…, - сказал Мерлин. - Мода ведь может поменяться. На тип захоронения. Пока суд да дело. Да. А что это с деревом было?
        - Ну, тоже день рождения, только мы показали совершеннолетие, когда подросток в первобытном обществе проходит испытание. Могли привязать к дереву в лесу до рассвета, или послать в одиночку на медведя, или отправить добывать что-нибудь редкое… ну, чтобы молодой человек подтвердил звание взрослого.
        - Вот это верно. Молодежь, ее нужно держать в руках, - обрадовался Мерлин. - Устраивать им испытания разные, трудности… да хоть просто мелкие пакости!.. Находить для этого время. Юных членов общества, их нужно не забывать стращать и запугивать. Дело трудное, неблагодарное, но… приносит свои плоды. А куда мой шарф переходит?
        Все переглянулись. Понятие отгадал Гвидион, но он не играл этот кон, просто шел мимо. Выходит, шарф не доставался никому.
        Таким образом Мерлин, страшно довольный, получил назад свой шарф.
        - Так-то, - сказал он неизвестно к чему и ушел.

* * *
        После экскурсии по Уайтхоллу Ллевелис не заговаривал с Гвидионом ни о чем, связанном с фармакологией, химией, металлами и лабораторными работами: он его берег. Все было ясно как Божий день: они видели не что иное, как убийство человека и травлю людей собаками, Змейку, видимо, все это было не в диковинку, так как он не повел и бровью, напротив - все время поддерживал лорда-протектора, самым буквальным образом поддерживал - под руку. В общем и целом, это не оставляло радужных надежд на то, что Змейк вдруг расправит крылья и из противной гусеницы превратится в неземной красоты бабочку. Но по закаменевшим в упрямстве чертам лица Гвидиона легко было определить, что он, с его крепкими представлениями о том, что такое преданность учителю, никогда не признает этого вслух. Около трех дней Ллевелис ходил вокруг Гвидиона на цыпочках и, если кто-нибудь заходил пообщаться, немедля утаскивал его за дверь и там объяснял, что Гвидиону нужен покой. Наконец, видя, что Гвидион уже порозовел и перестал надолго задумываться в промежуточной позе - не донеся чашки до губ или чулка до босой ноги, Ллевелис решил
приступить к нему со словами утешения.
        - Ты вот что: не беспокойся ни о чем.
        Гвидион посмотрел на него с интересом.
        - Смотри: тебе сколько осталось этих понедельников у Змейка? Четыре, от силы пять. И все! И с твоей стороны вся лояльность соблюдена! Посещать ты посещал, все перед ним реверансы делал исправно, годичный спецкурс отработал… дождь, снег, чума, холера, - ты все со спринцовкой и хинином в самом эпицентре бедствия, так сказать,
        - возле Змейка. К тебе никаких претензий. Придется потерпеть, конечно, зато потом…
«дорогой учитель, не смею отнимать вашего времени», - и рванешь от него со скоростью ветра. И так он целый год тебе отравил, куда еще? А потом заведете с Мак Кехтом стадо овец прямо в школе, будете их наблюдать… Ну? Хочешь, я помогу тебе с заданиями? - ляпнул Ллевелис, не подумав. - Ну, может, не с заданиями, а чай принесу из кухни. А хочешь какао? Ты, главное, потерпи, ведь совсем чуть-чуть осталось!..
        - Да, - радостно-мечтательно согласился Гвидион. - Если я выдержу еще одиннадцать курсов, я буду первым учеником Тарквиния Змейка за последние триста лет.

* * *
        Дело шло к экзаменам, и по школе распространялась обычная предэкзаменационная суета. Первому курсу задано было написать астрономический трактат в стихах. Стихи проверял Мак Кархи, а астрономию - Мэлдун. Семикурсники, двигавшие во дворе отвал в рамках семинара по археологии, наткнулись в одном из слоев на очки Мерлина. Мерлин подошел, протер свои очки, удовлетворенно насадил их на нос, проставил всем практику по археологии и велел все закапывать. Седьмой курс долго еще после этого спорил, ко времени какого римского императора принадлежал слой, в котором нашлись очки.
        МакКольм, долгое время неизвестно что себе думавший, порядком набычившись, подошел однажды к Финтану и с места в карьер сказал:
        - Во время тектонического сдвига четыре миллиона лет назад, когда образовалось русло Аска.
        - Что? - спросил Финтан.
        - Край камня был отбит в результате того тектонического сдвига, - терпеливо повторил МакКольм. - А небольшой скол справа сбоку оставило копыто коня короля Георга IV, когда он охотился в этих местах. Ну, что скажете? Кто меня учил, что дикие камни, мол, не запоминают людей по именам? Что для них вся наша история - блошиная возня?
        - Я пока еще ничему не учил вас, Фингалл, - с расстановкой сказал Финтан. - А что, хорошо Георга помнит?..
        - Отлично помнит, - с жаром подтвердил шотландец. - И надеется как-нибудь хорошенько его споткнуть… если выпадет удобный случай.
        - Да, ошибся, признаю, - сказал Финтан. - Редкий случай злопамятности.
        - Ну, так я теперь вроде как у вас в учении? - сурово уточнил Фингалл, который за весь последний месяц, как ни бился, ни на йоту не продвинулся в английском.

…Словом, у всех хватало дел к тому времени, когда в школу пришло распоряжение Министерства о закрытии школы.

* * *
        Распоряжение о закрытии школы выглядело как обычная гербовая бумага с печатью. В ней не было сказано ни слова о Змейке, но, тем не менее, глаза всех здравомыслящих людей обратились немедленно на него. Он как раз стоял неподвижно под сводами галереи, поставив правую ногу на низенькую скамеечку. Вокруг суетились хлебопечки, которые снимали с него мерку для обуви.
        - А теперь, Тарквиний, вы отчитаетесь на педсовете о вашей работе с комиссией, - ядовито сказал Курои. - Видимо, это была большая и трудная работа.
        - Позвольте я лучше сделаю на заседании научный доклад на тему «Об умственной деятельности Курои, сына Дайре», - не менее учтиво ответил Змейк, снимая ногу со скамейки.
        Начались крики. Вдруг, посреди всеобщей сумятицы, Мерлин хлопнул себя по лбу.
        - Можете топтать меня ногами! - заявил он. - Ничего, что я старейший преподаватель школы, не стесняйтесь. Где только была моя голова! Ведь триста пятьдесят лет у меня вылетал из поля зрения один простой очевидный факт! Собираем педсовет. Через три дня, на заре, все как один, в тронном зале!.. То есть не в тронном, а в этом… где изразцы починки требуют… где гобелены пятьсот лет не стираны… ну, вы меня поняли. Ай-яй-яй, какой стыд!.. Тарквиний, но вы-то как могли?.. Ведь я-то считал вас образцом… всего на свете! Пойдемте, у меня к вам серьезный разговор. Вон там, за углом. Да, и то, что вы шьете обувь дорожную, - это очень правильно. Вот эта вот обувь вам очень скоро пригодится.

* * *
        Таким образом внеочередной педсовет был назначен на 14 мая, старый праздник начала лета, - именно на тот день, когда профессор Курои традиционно сражался с чудовищем.
        - И вы приходите, - настойчиво сказал Мерлин Курои. - Не беспокойтесь вы об этом вашем чудовище. Я найду кому его препоручить. Вы куда нужней на педсовете, поверьте мне.
        Курои был очень доволен. Собственно, он догадывался, что на замену ему будет послан Гвин-ап-Нудд, который страдал от подобного же циклического мифа, только со своим собственным чудовищем ему приходилось встречаться каждый год в начале января. «Одним чудовищем больше, одним меньше… ну что, в самом деле, считаться по мелочам?» - пробурчал Курои и позволил Мерлину уладить это дело. Он и сам чувствовал, что предпочитает сидеть на педсовете, где будет разбираться предательство Змейка, чем тыкать в это время клинком в омерзительную пасть.

…Зловещим, но, по крайней мере, недвусмысленным знаком всем собравшимся показалось то, что Змейк на этот педсовет не пришел.
        Мерлин, видя, что никто другой не берет слова, начал все-таки речь:
        - Я вот хочу, кстати, сказать о Тарквинии. Привыкли чуть что все на Тарквиния вешать. Все время слышишь о нем какую-то ерунду: и Кромвелю-то он служил, и Лукрецию изнасиловал…
        В дальнем углу завозился Морган:
        - Э-э, позвольте… Лукрецию, если я не ошибаюсь, это все-таки не наш Тарквиний?.. - громким шепотом спросил он Финтана.
        - Все мне как-то недосуг собраться с мыслями и положить конец этому безобразию, - продолжал Мерлин, повысив голос. - Триста лет уже это тянется! Нет, пора всем наконец узнать правду. Значит, так: несколько лет назад… то есть триста пятьдесят лет назад… как раз при короле Чарльзе… то есть нет, что я говорю? при Кромвеле… к нашей школе стали подбираться… враги. Ну, я врагов-то чую за версту. Одним словом, к тому времени, когда Кромвель отдал приказ закрыть нашу школу, я еще заранее говорю Тарквинию: «Тарквиний, голубчик, поезжайте-ка вы к этому Кромвелю… и нейтрализуйте его как-нибудь, ради Бога». А Кромвель в это время в Ирландии куролесил. Крушил там все.
        - Но почему Тарквиний? - перебил Финтан.
        - А потому Тарквиний, - вскипел Мерлин, - что он один из немногих, кто отнюдь не считает, что обстоятельства всегда обязаны складываться так, как тебе хочется. Он получил аристократическое воспитание, и он не изнежен, вот как некоторые. Да. О чем это я? Так вот, он присоединился к Кромвелю в Ирландии, там, под Дрохедом, и немножечко… напустил на него такую болезнь, с необычными симптомами. Что-то там у него холодело, руки, ноги… не помню. Словом, не в том суть. Далее он явился к нему… на бивуак и намекнул, что воздух в Ирландии нездоровый. Что делать ноги, мол, пора из Ирландии. И затем в Лондоне вылечил, ясное дело, эту напускную болезнь. Но у Кромвеля-то оказался еще целый букет разных болезней! И вот тут-то сработал наш план! Змейк предложил ему свои услуги лекаря с одним условием: он находится при Кромвеле, лечит там его, снимает приступы… а Кромвель оставляет в покое школу. Этот договор действовал до самой смерти милейшего Оливера…
        - Пять лет, - подсказал Курои, так как Мерлин защелкал пальцами.
        - Тарквиний говорил, что ему они показались за сорок, ну да не в этом суть, - сурово осадил его Мерлин. - Значит, он там его поддерживал в относительно приличной форме… А Кромвель-то еще все время норовил взбрыкнуть! У него ведь как? Утром обострение, к вечеру - рецидив!.. Это же железная выдержка нужна, железная!.
        Какие шутки, Тарквиний говорил, что иногда Кромвель надоедал так, что он просто делал ему кровопускание, чтобы хоть немножко отдохнуть от него… Представляете, каково пришлось человеку? До чего тошно было? А к тому же правду-то мы всю скрывали долго, сначала потому что нельзя было, кругом же уши, а потом я и сам подзабыл немного, в чем эта правда-то состояла… ну и вот. Как услыхал, что бранят Тарквиния, - о, думаю, самое время. Вы не поверите, коллеги, но я своими ушами слышал сквозь замочную скважину… э-э… кхм… да… что Тарквиния обвиняют не в чем-нибудь, а в пособничестве англичанам в деле уничтожения школы! Как вам это нравится? Тарквиния, который, можно сказать, пожертвовал собой, точнее, пожертвовал-то им я, но ведь с какой пользой!.. Вот посидели бы там сами у Кромвеля, разом бы поняли, почем фунт лиха!.. Так вот, хочу сказать обо всех этих клеветнических слухах: я это все прекрасно вижу и намерен одним махом пресечь! С какой стати Змейк, который пять лет подряд присутствовал чуть ли не на всех публичных казнях и потом еще подписывал чуть ли не заключение о смерти ради того, чтобы школу НЕ
закрывали, станет после этого сотрудничать с комиссией? Да протрите глаза! Ведь чуть какое-нибудь тонкое, щепетильное дело - и, кроме Тарквиния, его просто никому невозможно поручить. Все перезабудут, напутают, сболтнут Макферсону про Оссиана, да еще порекомендуют его как специалиста, из деликатности постесняются предложить Ричарду своего коня!.. Вот и теперь. Тарквиний опять взял на себя самую сложную и неприятную из всех задач - общение с англичанами. Ну, давайте теперь будем его за это травить! Тогда уж и меня заодно! Потому что не кто иной, как я, поручил ему это, а поручил я ему это потому, что только у него одного здесь мало-мальски приличный английский!..
        В это мгновение открылась дверь, вошел Змейк, быстрым шагом пересек зал педсовета и бросил к ногам Курои окровавленную голову чудовища со словами:
        - Ну, чудовище у вас еще ничего… довольно терпимое. По сравнению с вами, коллега.
        У Курои отнялся дар речи.
        - А, это вот Люций Тарквиний, - сообщил Мерлин так, как будто присутствующие не были с ним знакомы. - Я тут его, знаете… пока мы здесь с вами заседаем… словом, чтобы лишний раз не трепать ему нервы, отослал сражаться с чудовищем.
        - Ну, сражаться - громко сказано, - спокойно заметил Змейк. - Одна небольшая инъекция и сражение - это все-таки разные вещи.
        Финтан, кряхтя, тяжело встал с лавки, подошел к Змейку и молчаливо выполнил какой-то очень древний жест, по-видимому, извинения. Змейк этот жест, по-видимому, принял, во всяком случае, выполнил какой-то ответный жест, который вполне удовлетворил Финтана.
        Мэлдун порывисто поднялся с места, за ним Морган, Орбилий и другие, и все окружили Змейка.
        - А я-то думал, чего все так на Тарквиния косятся? Представляете, я-то сам ни о чем понятия не имел. Ну и история!.. Спросили бы у меня, я бы давно вам сказал, что он ни в чем не виноват, - раздался веселый голос Диона Хризостома.
        Курои пошевелил ногой голову чудовища.
        - Кстати, вынужден напомнить, коллеги, - донесся из толпы голос Змейка, - что, несмотря на то, что лично я, как было остроумнейше подмечено, в этом не виноват, над школой по-прежнему висит угроза закрытия.
        - Заметьте, что, хотя общее отношение к Тарквинию изменилось, сам он не изменился нисколько, - с удовольствием сообщил Мерлин в дверях проспавшему весь педсовет Гвину-ап-Нудду.

* * *
        В самый разгар четверга на пороге лаборатории, бывшей царством Змейка, возник немного выбитый из колеи великий чародей Курои и рассеянно открыл рот.
        - Предупреждая ваш вопрос, дорогой коллега, - мягко среагировал Змейк, - в химической лаборатории НИКОГДА НИЧЕМ НЕ ВОНЯЕТ.
        - А, да, да, - спохватился Курои. - Я и забыл. Я, собственно, не только с этим вопросом…
        - Минуту, - прервал его Змейк. - Горонви, сын Элери! Я сам не видел, но говорят, что у людей, которым из-за их небрежности оторвало руку или ногу взрывом, непосредственно после этого события почему-то всегда бывает очень удивленное лицо.
        Горонви живо отставил колбу и стал смотреть тетрадь с записями.
        - Да? - Змейк обернулся к Курои, сыну Дайре.
        - Я тут… немного, возможно, погорячился, - сказал Курои громовым голосом. - Но я собираюсь извиниться так же громко, как и обвинял вас в разных пороках, Тарквиний.
        - Так же громко не надо, - сказал Змейк. - Не стоит.
        - А что все-таки за вещество так пахнет? - с изысканной вежливостью поинтересовался Курои.
        - Тетрагидроксодиаквагексацианоферрат (III) бериллия, - сказал Змейк.
        - Как вам удалось такое получить? - озадаченно буркнул Курои, понимая, что названо соединение достаточно незаурядное, точнее, что рядовое железо, будучи в своем уме, вряд ли могло столько всего к себе присоединить.
        - Это я уговорил железо… по личной дружбе, - объяснил Змейк. - Простая любезность с его стороны.
        - Честно говоря, ваши методы всегда вызывали у меня уважение.
        - Честно говоря… собственно, я никогда этого и не скрывал, но просто как-то к слову не пришлось… ваши у меня тоже.

* * *
        Мерлин в некотором недоумении рассматривал лондонскую бумагу, вертел ее так и сяк, но, как ни крути, получалось, что от него требовали школу закрыть.
        Вскоре после появления этой недвусмысленной бумаги к Мерлину наведался советник Эванс. Он, испытывая крайнюю неловкость, намекнул директору, что, хотя сам-то он всей душой на их стороне, но как официальное лицо он просто вынужден задать вопрос: когда они освободят здание? Сам бы он ни в коем случае не спешил выселять их из этого здания, но дело в том, что его как главу городского совета торопят с ответом на очень сложный, скользкий и в какой-то мере даже чешуйчатый вопрос: что именно он намерен устроить в этом здании? Мерлин понимал беспокойство Эванса. Но ему было не до городских проблем. Одно он знал твердо: нельзя ничего говорить студентам, особенно младшим. Видимо, именно поэтому он собрал первый курс и довольно громко поведал им о происходящем.
        - Но… ведь вы говорили…, - растерялись девочки.
        - Ведь вы сами говорили, - поддержал их Фингалл, - что закрыть школу у них пороху не хватит!..
        - А кто думает, что учителю надо лизать ботинки и все, что он сказал, считать святой непреложной истиной, тот сильно ошибается, - с досадой проговорил Мерлин. - Это вообще ущербная очень позиция, - пояснил он. - Так вот, я к чему веду: вы готовы со своим спектаклем?
        - Да, - твердо ответил Ллевелис.
        - Чудно. Где вы собирались этот спектакль играть?
        - Н-ну… там же, где репетировали, на школьной сцене.
        - Черта лысого вы будете играть его на школьной сцене! Вы сыграете его под открытым небом, в городе, прямо на главной площади Кармартена!..
        - Но… там нет занавеса! - ляпнул Ллевелис первое, что ему пришло в голову.
        - Будет, - потирая лоб, ответил Мерлин.
        - Но почему?..
        - Потому что это наш последний шанс сказать вслух все то, что мы хотим сказать людям! - резюмировал Мерлин. - Потому что если мы уйдем, то мы уйдем с треском!..

* * *
        Многие преподаватели толпились группками на западной галерее в ожидании конца перемены. Ллевелис всматривался в лицо Мак Кархи. Поймав его взгляд, Мак Кархи ответил улыбкой, по которой Ллевелис, если бы не знал, что все плохо, мог бы подумать, что все хорошо. Вообще преподаватели держались безупречно: как если бы никто из них и слыхом не слыхивал о том, что школа должна быть закрыта. Их теплые беседы между собой, - в том случае, если их могли слышать студенты, - носили лирический оттенок.
        - До того, как поступить сюда, - светски заметил Мак Кархи, - я отучился девять лет в колледже у иезуитов. Там у нас тому, кто сбивался при ответе, полагалось десять ударов словарем Дю Канжа по пальцам, а в обычной национальной школе так просто колотили веслом.
        - В монастырской школе, где я заканчивал свое образование, - отозвался профессор Мэлдун, - провести в наказание ночь на дереве вместо кельи было самым обычным делом. «Посиди в дупле и подумай о своем поведении», - так нам говорили.
        - Когда я учился и прислуживал при храме Немезиды, - пожал плечами Змейк, - у нас неуспевающих учеников приносили в жертву. Не торжественно, конечно: просто бросали львам.
        - При храме Немезиды? - воззрился на него Курои. - Да ведь это же лучшая элитная школа! Вы там учились? Невероятно!..
        - Но Тарквиний же из очень хорошей семьи! - напомнил Финтан.
        - О, я не сомневаюсь, - сказал Курои с уважением.
        В это время подошел как раз преподаватель-медик шумерского происхождения со старших курсов, имя которого, хотя и не все его помнили, было как-то связано с солнцем.
        - У вас - львам? - радостно переспросил он, расслышав слова Змейка про жертву. - Надо же, как интересно! А у нас - крокодилам. А яма для cдачи экзамена по математике была?
        - Была, - глаза Змейка блеснули. - Девять локтей глубиной.
        - Один к одному! У нас сажали в яму, давали задачи и тех, кто не решал, наверх уже не вытаскивали. Должен сказать, что вид побелевших костей твоих предшественников чрезвычайно способствует мыслительному процессу.
        - Да, у нас тоже никто не утруждал себя тем, чтобы вытаскивать из ямы малоспособных экзаменуемых, - сказал Змейк.
        И, просветлев от школьных воспоминаний, покивав друг другу, преподаватели разошлись.
        После того, как Ллевелис очень внимательно подслушал под дверью все, что говорилось на последнем педсовете, прибежал и пересказал это Гвидиону, и Гвидион ничуть не удивился, Ллевелису начало казаться, что Гвидион все знал о миссии Змейка у Кромвеля давно. Тогда Ллевелис решил немножко этого Гвидиона потрясти.
        - Послушай, ты ведь знал раньше, что Змейк ничего такого не совершал! Ты знал всю историю - зачем он у Кромвеля и почему? И мне - ни слова?
        - Я ничегошеньки не знал, Ллеу, вот честное слово, - поклялся Гвидион. - Я просто чувствовал. До того, как мы увидели его на службе у Кромвеля, еще можно было как-то подумать, что он служил Кромвелю, но после этого-то все стало ясно! - воскликнул он.
        - Ну, кому ясно, - замялся Ллевелис, - а кому и облачно.
        - Я всегда был уверен, что Змейк - хороший человек. Но там, у Кромвеля, я… поразился, на какие он способен пойти жертвы. Ты ведь видел, каково ему приходилось. Он же из последних сил терпел всю эту обстановку, а все-таки оставался там… ради чего-то очень важного.
        - Да как же из последних сил-то? - недоумевал Ллевелис. - Выглядел он превосходно, разговаривал, как обычно, был даже не в опале, по служебной лестнице поднялся… прямо на наших глазах…
        - Да нет же, ты вспомни: он обещал сделать Кромвелю кровопускание!
        - Ну и что?
        - Но ведь если такой врач, как Змейк, собирается сделать пациенту кровопускание, это означает, что он доведен до последней крайности!

* * *
        Совершенно случайно получилось, что пьесы первого курса вобрали в себя именно то, что следовало успеть сказать всему миру, пока еще школа существует. Взвалив эту ответственность на плечи первокурсников, Мерлин радостно оживился. Все, кто только попался ему под горячую руку, уже были засажены им шить занавес. Сначала его шили Рианнон, Блодвидд и Арианрод, которые искололи себе все пальцы. Потом на помощь явилась Лютгарда и, грубовато-добродушно отодвинув всех, сказала, что ей обметать этот носовой платок ничего не стоит. Расшивать его она, однако, не взялась, сказав, что так мельчить не умеет, поэтому сделали это Мак Кехт и невозмутимый шумерский доктор - они шили хирургическими иглами и хирургическим шелком, а когда нужно было обрезать нить, по привычке лаконично говорили друг другу: «Скальпель».
        Кервин Квирт пришел на репетицию, смотрел не отрываясь, в одном месте даже заплакал, поправил спецэффекты и ушел.
        Архивариус Хлодвиг с Элисом-ап-Гриффидом вывесили у входа в школу афишу. Это был шедевр средневековой миниатюры, над которым они трудились, не покладая рук, не одну ночь. Достаточно сказать, что образцом им послужило Евангелие из Келлса.
        Накануне генеральной репетиции все, кто участвовал в пьесах, получили из рук Мак Кехта снотворный отвар, - чтобы хоть как-то проспать ночь, а не вскакивать и не мчаться босиком в одних рубашках друг к другу с криками: «Смотри, в той сцене лучше сделать так!!!»
        На генеральной репетиции всплакнули хлебопечки, да так, что от сырости рухнул потолок в нижнем этаже. Мерлин только довольно кивал и говорил, что этой постановке предстоит потрясти основание мира, - что там какие-то потолки и перекрытия!
        - А от хохота, это… ничего не обвалилось? - ревниво спрашивал он. - Нет? Что ж вы так? Недоработка.
        Наконец наступил назначенный день. Все население Кармартена сошлось на главную площадь, где обещали театр. Первокурсники объявили, что будут показаны две пьесы -
«О дочерях Ллейра, который вовсе не сошел с ума и не скитался безумный под дождем» и «О Макбехе, который вовсе не убивал короля Дункана», - и представление шло четыре часа подряд. Они вышли на сцену, где высоко над ними хлопал подобранный занавес, как будто огромная хозяйка развешивала у них над головой огромное белье. В первой пьесе по-всякому чудил старый взбалмошный король Ллейр: отдав кучу несообразных приказаний и много напутав и напортачив, он принимался вдруг спрашивать трех своих дочерей, кто из них как его любит. Старшие преувеличенно льстили ему, младшая же, Крейдиладд, отвечала, что любит его, как соль. Ллейр в гневе лишал ее приданого и изгонял.
        - А ты не торопись, - говорил он французскому жениху, вставшему на защиту Крейдиладд и объявившему о своей готовности жениться на ней, - сперва послушай, чего лишаю я дрянную дочь! Теперь за ней не дам я Глиннский замок и замок в Пенфро. И, само собой, прекраснейших охотничьих угодий, где что ни шаг, то или порскнет заяц, иль куропатка из-под ног метнется, - от Тайна и до Пенгвайда, не дам. Не дам я стад овечьих, в изобильe покрывших все луга в Мохдреф-Эмрисе, да кстати, и лугов не дам. Еще не дам я мельниц, риг и сыроварен. И табуны коней на Аберфрау - сплошь белоснежных, с гривой шелковистой, - она теперь получит черта с два!..
        Во время этой гнетущей речи француз тихо отходил и становился позади двух других женихов.
        - Еще не дам я никаких служанок - ни швей, ни прачек, ни ткачих, ни птичниц, - и золота, которого полно в подвалах, в чанах там оно хранится, - так вот: ни чана золота не дам. Испанского вина не дам я тоже.
        - О солнце мудрости, попутный ветер мой звездочет мне предсказал. Боюсь, что волею Аллаха нужно нынче мне отплывать. Душевно благодарен за истинный родник гостеприимства - и в Басре счастлив видеть вас всегда, - говорил араб, прикладывал пальцы ко лбу, к губам и к сердцу и быстро исчезал, бросив в сторону: - Три дочери в семье и нету сына - есть от чего рассудок потерять!
        - Где ритуал извечный не блюдется, напрасно процветания искать, - обтекаемо начинал китаец. - Мне больно видеть, как ученье Дао здесь грубо попрано и дочь отцу перечит, словно Сунь У-кун Ша-сэну[Сунь У-кун, несносный Царь обезьян, имел обыкновение бранить всех, не стесняясь в выражениях. Ша-сэн - один из его спутников в путешествии на Запад, описанном в романе У Чэн-эня «Си Ю Цзи» («Путешествие на Запад»).] ! Я не могу здесь доле оставаться и, сунув руки в рукава, смотреть, как оскверняются законы Неба! Сверчок мой тоже здесь затосковал.
        Сверчок оказывался загнан в домик из тыквы-горлянки, оправленный серебром, и запрятан в рукав. Китаец с поклонами отступал к выходу.
        Затем наставала очередь француза, который, переждав всех, трепетно подтверждал свое желание составить счастье Крейдиладд.
        - Я честно размышлял, пока внимал речам с подробным перечнем всего, чего лишились мы по воле Божьей. И понял: без всего мы обойдемся, лишь друг без друга трудно нам прожить.
        Затем Ллейр делил королевство между двумя старшими дочерьми и вскоре оказывался на улице. Ллевелис играл старого Ллейра, сильно намекая манерой игры на Мерлина, копируя и походку, и все ухватки. Весь город млел от счастья, потому что Мерлина так же хорошо знали в городе, как и в школе. Но почему-то после первой минуты пребывания Ллейра в изгнании всем становилось до слез жалко упрямого вздорного старикашку. Было что-то пронзительное в том, как он поднимал из пыли медную монетку и огорчался, видя на ней свой собственный профиль - монеты такой чеканки были выведены из обращения. Все его несусветные глупости начинали казаться безобидными чудачествами, его изгнание - страшной несправедливостью и большим личным несчастьем каждого. Ллейр пробовал полученную в качестве милостыни похлебку и понимал, что это очень невкусно без соли. Тогда, разочарованно опуская ложку, он говорил:
        Ах, старый я дурак! Ну и хорош!
        Как я ее изгнать-то умудрился?..
        Ну да, понятно: я слегка вспылил,
        Услышав, что меня равняют с солью.
        Ведь соль - малоприятная довольно
        Субстанция. Сама-то по себе.
        В отрыве от всего. Вот я и это…
        Погорячился малость. Но теперь
        Смотрю я - дело-то совсем другое!
        Соль - это сущность, смысл, душа всего,
        Она, подобно мне, привносит вкус,
        Дарит отраду, лечит, возвышает,
        Вселяет дух… Ну в точности, как я.
        …Хотя я сам-то по себе не сахар.
        Тут на лице Ллевелиса появлялось такое выражение, что начинали рыдать все, от мала до велика. После многих странствий старому королю удавалось разыскать Крейдиладд, ставшую королевой Франции, французы посылали войска, чтобы приструнить злых дочерей, и в конце концов Ллейр водворялся было вновь на троне, некоторое время ерзал там и наконец сползал со словами: «Ну ладно. В государственных делах, конечно, смыслю я поболе зятя, однако дождь моих благодеяний не может вечно орошать поля народа моего, а посему я перейду, пожалуй, на лежанку». Бешеные хлопки были наградой Ллевелису за эти слова. В финале пьесы не было ни одного убийства, ни одного самоубийства и ни одной смерти от естественных причин.
        Содержание второй пьесы было еще проще. Во времена шотландского короля Дункана отчаянно бесстрашный и обаятельный военачальник Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом услышали в нехорошую ночь прорицание ведьм, из которого следовало, что одному из них суждено в будущем стать королем, а другому - породить еще каких-то знаменитых королей. Они приписали все это своему пьяному бреду и некоторое время потешались над происшедшим, в шутку обращаясь друг к другу с соответствующими титулами, прежде чем совершенно выкинули это из головы. Вскоре Макбех одержал для короля Дункана победу над повстанческим кланом во внутренней распре и ожидал награды. В это время король Дункан, думая о том, что он уже стар и скоро будет не в состоянии править, решил сделать Макбеха королем и передать ему трон. Для этого он срочно призывает его к себе. Такая срочность пугает Макбеха. Он вспоминает разные свои прегрешения и шалости, уверенный, что король собрался покарать его за прежние неблаговидные поступки. Затем они с МакБрайдом припоминают, что могли навредить себе в глазах короля тем, что трезвонили повсюду о дурацком
пророчестве, согласно которому Макбеху суждено занять трон Дункана. Король Дункан вызывает у них суеверный страх. Они бегут на войну за южные рубежи и проводят там несколько лет. Все эти годы Макбех совершает неслыханные подвиги, захватывает целые поселения и проявляет ошеломляющий героизм, однако сам в душе считает себя трусом, поскольку бегает от короля. Наконец, освободив из плена одну королевскую родственницу, он твердо решает, что долее скрываться не по-мужски, и заставляет себя шагнуть навстречу опасности: сопровождая девушку, он возвращается в замок Дункана в Бинн-Шлейве.
        - A Mhorachd[A Mhorachd - Ваше Величество (шотл.)] , к вам Макбех, ковдорский тан,
        - громогласно объявил Лливарх.
        Макбех вошел и на всякий случай рухнул к ногам короля.
        - А что, по-прежнему я тан ковдорский? - спросил он. - Я думал, что меня лишили здесь давно заслуг, регалий, привилегий, а вскорости лишат и головы.
        - Я рассмотрю, что это за деянья, которые тебя так тяготят, - изрек Дункан, - и в меру тяжести твоих проступков назначу место голове твоей. Пока же голова пусть излагает.
        - Тому лет восемь я бежал на юг и дрался там со всеми племенами за честь и славу Дункана знамен, - пробормотал Макбех. - Во многом преуспел, был трижды ранен и чуть не помер от душевных мук.
        - Да, очень интересно. Эти муки чем вызывались, если не секрет?
        - Ну… это… одним словом, я боялся… панически боялся я взглянуть тебе в лицо. Предстать перед тобою - и взгляд твой с должным мужеством принять.
        - Час от часу рассказ все интересней. Мой взгляд острее пиктского копья? Ты что-то не договорил как будто.
        - Ну, там… за мною водится грешков, - замямлил Макбех, - с большую гору и еще с пригорком. Я в юности то-се, любил гульнуть… и девушек… не так чтобы чурался.
        - Так, так… прилюдно кается Макбех. Медведь в лесу, как говорится, помер. Теперь послушай: знаешь, для чего я призывал тебя тогда из Кнокан? Шотландский трон хотел я передать достойному преемнику, поскольку сам стал я стар, глаза уже не видят, замучил ревматизм, ни к черту память. Единственный в моих глазах король, который сможет усидеть на троне, - Макбех, ковдорский тан. Но как назло, той ночью ты пропал. Я всех извел, посыльных регулярно снаряжая искать тебя повсюду. Восемь лет тебе хотел сказать одну я фразу: «Приди и правь Шотландией, Макбех!» А ты дрожал в Нортумбрии, в болотах: а ну как я сыщу вас невзначай? А кстати, где МакБрайд?
        - Да тут он, тут. Он там, за гобеленом, притаился.
        - А что же вас заставило вернуться?
        - Да совесть лишь нечистая, клянусь! И дельце мелкое, размером с ноготь. Я девушку одну освободил из плена в битве при Друмгильском замке: она родней назвалась королю. И вот, ее я охраняя, прибыл в Бинн-Шлейве - из рук в руки передать.
        - Довольно зыбка эта безопасность, - усмехнулся Дункан, слезая с трона, - для девушки - с Макбехом разъезжать. Ну, как она - рожать еще не время?
        - Клянусь богами всеми, в этом я пред вами чист, - и пальцем не коснулся!.. - воскликнул Макбех.
        - Да ладно, ладно… Где ж она?
        - Я вот, - входила Гвенллиан.
        - Кого я вижу! Уна, дочка брата! Воистину как роза расцвела! Ведь никогда не навестишь без дела!.. Нет чтобы заявиться просто так - мол, повидаться с дядей захотелось!.. Ай-яй-яй-яй! А ты чего стоишь? - оборачивался он к Макбеху. - Какого тебе нужно приглашенья? Дай руку. Вот, - он соединял руки Уны и Макбеха, - и с завтрашнего дня вот эту тяжеленную корону…, - он, кряхтя, снимал с себя королевский венец, - пусть возлагают на тебя, Макбех.
        По окончании второй пьесы все стерли грим и вышли на поклон, и Ллевелис, в своем обычном виде, откинул со лба волосы и сказал:
        - Мы благодарим за эти пьесы студентов, которые учились в нашей школе в XVII веке и оставили нам их в наследство. В то время они не могли поставить их по причине нездоровой политической обстановки. Во времена Кромвеля мы бы стояли сейчас повыше, чем на театральных подмостках, и из-под нас уже выбивали бы скамьи. Сегодня же мы вольны разыгрывать любые пьесы и говорить все, что считаем нужным, уж в этом-то все мы свободны, и школу нашу закрывают вовсе не за это. Уже много лет весь мир узнаёт нашу историю не из наших уст и считает, что биографии всех наших королей состоят из предательств, кровавых убийств, самоубийств, безумия и членовредительства. Мы, младшие ученики школы в Кармартене, осмеливаемся слегка возразить на это, в надежде внести некоторую ясность. То, что мы показали вам сегодня, напрямую взято из наших исторических хроник. И если когда-нибудь вы усомнитесь в том, что король Ллейр был нормален, а Макбех не был предателем и убийцей, вспомните слова самого Ллейра:
        …А ведь наврут с три короба, потом
        Не расхлебаешь. Вы меня спросите,
        Кем был я, что, зачем и почему.
        И Ллевелис отходил назад так, как будто делал шаг в небо.

* * *
        - Ну, в целом я доволен постановкой. Хотя, конечно бы, туда побольше перцу!.. - сказал Мерлин и стушевался.
        - А может, соли? - спросили все. - Или чеснока?
        - Ну ладно, ладно, - примирительно сказал Мерлин. - Держались молодцом. А что это за мерзкий старикашка служил вам образцом, дитя мое?
        - Ну, это вроде как… один знакомый, - уклончиво ответил Ллевелис.
        - Дитя мое! Вам от таких знакомств держаться надо бы как можно дальше, - наставительно сказал Мерлин.

* * *
        Ранним-преранним утром, когда все еще спали, дверь в школу распахнулась так, что со стены осыпалась штукатурка. Во двор школы вбежала и налетела с разбега на вышедшего ей навстречу Мак Кехта девушка, подобная солнечному лучу, с тем только, что луч нельзя ухватить, а эту девушку доктор Мак Кехт долго и крепко обнимал. Это приехала его дочь Аирмед.
        На третий день после приезда Аирмед Гвидион, прийдя после уроков к Мак Кехту в лабораторию, застал там Зигфрида и какие-то сборы. Аирмед один за другим швыряла в мешок медицинские инструменты.
        - Гвидион, вы не согласились бы ассистировать мне сегодня при осмотре? - со свойственной ему деликатностью спросил Мак Кехт.
        Гвидион, полагая, что речь идет об осмотре пациентов городской больницы, удивленно кивнул. Зачем спрашивать о само собой разумеющихся вещах?
        - Это не совсем рутинный осмотр, нужно одеться… определенным образом, - пробормотал Мак Кехт. - Наденьте, пожалуйста, на себя вот это.
        Он достал из сундука и протянул ему заботливо сложенную накидку. Гвидион, уверенный, что чем ответственней осмотр, тем стерильнее костюм, был несколько выбит из колеи видом этой древней и засаленной одежды, однако, ни слова не сказав, переоделся.
        - И сполосните, пожалуйста, руки… в этом настое трав… вот здесь, - попросил Мак Кехт, подвигая к нему миску с травяным настоем.
        Аирмед подошла к Гвидиону, бегло оглядела его, иначе уложила у него на плечах воротник, отстегнула одну из застежек капюшона и внесла в его облик еще несколько столь же неуловимых и бессмысленных изменений. Зигфрид в нетерпении расхаживал от дверей к окну. Мак Кехт занят был пересчитыванием инструментов.
        - Еще можно натереть цветом шалфея за ушами, - быстро сказала она. - Все-таки хоть какая-то гарантия. Если нюх у него прежний…
        - Да, лучше натереть, - согласился Зигфрид, явно бывший в напряжении.
        - Булавку, - произнес, не оборачиваясь, Мак Кехт, углубленный в ревизию инструментов.
        Гвидион по привычке хотел было найти и подать ему булавку, так как за последние полгода приучился беспрекословно подавать Мак Кехту все, что вылетало из уст того в винительном падеже без предлога. Но оказалось, что в данном случае его порыв напрасен. Напротив, Аирмед сама разыскала, достала и приколола на накидку Гвидиона потрясающую старинную фибулу в четверть килограмма весом, отчего у Гвидиона взгляд медленно начал становиться вопросительным. Но ему не дал опомниться Зигфрид, который опустил руку ему на плечо со словами:
        - Ну что ж, Гвидион. Если школа до июня не просуществует, вам грозит опасность остаться без практики по моему предмету. Теперь, так или иначе… что ни говори… гм… вам такая опасность не грозит.
        От всего этого у Гвидиона осталось твердое впечатление, что ему грозит какая-то опасность, но вера его в Мак Кехта была столь велика, что он так и не задал ни одного вопроса.
        С моста возле библиотеки они свернули в хранилище манускриптов и какое-то время шли между шкафов и подставок с нестандартного формата - то есть чудовищного размера - фолиантами. Откуда-то вынырнул заспанный архивариус, спросил: «Вы в леса?» «В какие леса?» - угрюмо сказал Зигфрид. Архивариус исчез, бормоча, что если в леса, то он хотел только попросить еще кедрового масла, а если не в леса, то и нечего кидаться на людей. Гвидион не знал, что из хранилища есть еще два выхода. Тем более он не знал, куда они ведут.
        Зигфрид долго возился с каменной дверцей, вполголоса ей что-то объясняя и проклиная при этом не свою непредусмотрительность, но напротив - свою предусмотрительность. Мак Кехт стоял, низко опустив голову, и что-то себе думал. Наконец, когда Зигфрид вспомнил тринадцатый пароль, они шагнули за дверь, прошли коридор и подошли к терявшейся в высоте готической двери с выпуклыми фигурами людей и зверей. За готической дверью оказалась поразительной красоты страна, раскинувшаяся под летним небом. Вдаль уходили холмы, покрытые звенящим золотистым вереском, от пения пчел, запаха меда и звона тишины Гвидион совершенно потерял дар речи. В небе кувыркался жаворонок. Тропинка уходила в холмы.
        Они шли минут двадцать, пока не поднялись на гребень близлежащего холма. Открылись более далекие горизонты.
        - Замрите здесь, дальше ходить не надо. Постойте полчаса, я спущусь и разбужу Гензеля, - нервно сказал Зигфрид, машинально опуская правую руку на левое бедро, где отсутствовал меч.
        Мак Кехт, Аирмед и Гвидион стояли цепочкой на гребне холма вполне неподвижно. Аирмед взяла обоих своих спутников за руки. Над колыханьем трав, над тихим, упорным звоном пчел взмыл ястреб, и ветер принес откуда-то запах хвои реликтовых красных сосен.
        Из пещеры выполз громадный, как грозовая туча, угольно-черный дракон, некоторое время злобно присматривался к ним, после чего перевернулся и улегся на спину, лапами кверху.
        - Ну вот, - облегченно вздохнула Аирмед. - Чувствую, что профилактический осмотр туши состоится. А я уже думала, не придется ли брать ноги в руки.
        И она, насвистывая и напевая, первая зигзагами сбежала с холма.
        - Гвидион, пройдите вдоль хвоста, пожалуйста, - деловито распорядился Мак Кехт. - Проверяйте: острота шипов должна быть такая, чтобы при обычном прикосновении у вас выступала капля крови. Если где-то шип затупился, запомните, какой это по счету позвонок. Хвостовые позвонки нумеруются от копчика. И молоточек возьмите. При простукивании броня должна звенеть, как металл. Если где-то размягчение, обведите мелом, потом мне покажете. Нужно будет лечить.
        Сам Мак Кехт тоже взял молоточек и полез в пасть простукивать зубы. Стоя на языке и придерживаясь за один из клыков, он осматривал соседний с ним зуб.
        - Отец, - сказала Аирмед, - я очень рада за вас с Рианнон. Доктор Рианнон - чудесная пара для тебя. Она тебя обожает.
        Мак Кехт от неожиданности поскользнулся и соскользнул под язык. Там он с трудом выпрямился, закатал рукав и долго шарил в озерце драконьей слюны, чтобы отыскать молоток.
        - Займись лучше пальпацией внутренних органов, - пробормотал он смущенно.
        - Я серьезно, - сказала Аирмед. - Точно уже нужно отстирывать пятна, пора. Ради Рианнон, я думаю, стоит.
        - Многие из моих коллег говорили мне, что эти пятна… навевают меланхолию, - тихо согласился Мак Кехт. - Я подойду к Рианнон, только расставшись с этими печалями прошлого, или не подойду вовсе.
        - Решено, - сказала Аирмед, похлопывая дракона по жировой складке на брюхе. - Знаешь, Рианнон тебя любит, и на твоем месте… уж я бы не пожалела стирального порошка.
        Гвидион дошел до конца хвоста и вернулся с исколотыми пальцами.
        - Совершенно здоров, - сказал он. - Нигде ничего. Хвост как железный.
        Через три часа Мак Кехт подозвал Зигфрида.
        - Для своего возраста дракон в отличной форме, - сказал он, убирая стетоскоп.
        - Диан, - с неожиданным нежным беспокойством погладив идолище по ближайшей лапе, сказал Зигфрид, - он… взлетает с трудом.
        Аирмед расхохоталась.
        - А вы бы его еще сильнее откармливали, - улыбнулся Мак Кехт.

…По пути назад в школу Гвидион шел рядом с заметно повеселевшим и разговорчивым Вёльсунгом.
        - О-о, Гензель старый, подслеповатый, злобный. Никого к себе не подпускает. Никого не признает, кроме тех троих врачей, что лечили его когда-то давно. Вели, так сказать, с детства. Причем поодиночке их он тоже не признает. Ему надо только, чтобы они были все трое вместе. Вот тогда он подставляет свое брюхо для осмотра. Зрительный образ у него должен совпасть, видите ли. Тысячу лет не могли ему организовать осмотр, этому гаду.
        Зигфрид, видимо, хотел сказать «рептилии», но перепутал слово.
        - Но меня он подпустил, а он меня совершенно не знает, видел впервые, - начал было Гвидион и осекся. Он вдруг понял, о чем говорил Зигфрид. Дракона лечили три врача, и этих трех врачей он признавал - Мак Кехта, Миаха и Аирмед. Гвидион вдруг понял, чье место он занимал сегодня рядом с Мак Кехтом, пусть лишь в сознании, в злобных глазках старого вздорного дракона.
        - Он думает, что это одно существо, - сказал он, подумав. - Он воспринимает троих людей как звенья одного дракона.
        - Наверное, вы правы, - помолчав, согласился Зигфрид. - Мне это не приходило на ум. И все-таки это не причина для того, чтобы почти откусить голову делающему мне такую любезность Авиценне!..
        Назавтра Аирмед весело, привычными движениями, замочила с утра все рубахи и туники Мак Кехта, долго терла их в корыте, хорошенечко взбивая пену, пока не отстирала добела и не вывела начисто все кровавые пятна. Затем она развесила все это на веревке, вытерла руки о передник, переоделась, повисла у Мак Кехта на шее, попрощалась со всеми и уехала. Брызги пены и мыльные пузыри долго еще оседали в воздухе.

…Рано утром на следующий день Мак Кехт спустился с башни, снял с веревки свою высохшую одежду, в раздумье оглядел двор и вновь поднялся к себе. Там он немного постоял, посмотрел за окно, достал с полки плошку с соком костяники, опустил в нее кончики пальцев и начал методично набрызгивать на свою светлую одежду кровавые пятна. Очень тихо, почти ничем нигде не скрипнув, вошла Рианнон. Она немножко постояла за плечом у Мак Кехта, потом тоже опустила пальцы в отставленную им плошку и молча помогла набрызгивать пятна на оставшиеся две рубахи, три туники и лабораторный халат. Когда их пальцы в плошке соприкоснулись, Мак Кехт счел возможным поднять глаза: интересно же посмотреть на человека, который вполне тебя понял.

* * *
        Светловолосая Лютгарда в пушистой кофте собственной вязки подвинула ближе к классу свой массивный сосновый стул с ножками из целых стволов сосен, собираясь проверять сокровенное знание. Лично Лютгарду разгон школы никак не мог коснуться, потому что, говорила она, «я всегда прекрасно могу уйти на север и превратиться там в скалу». Похожая в профиль на заснеженный склон, великанша уселась поплотнее и занудно начала:
        - Прежде чем в дом
        К другу войти,
        Очень внимательно
        Выходы все
        Ты огляди,
        Ты осмотри…
        - Не сидят ли там враги на лавках по углам? - радостно выпалил Ллевелис.
        - По сути верно, - согласилась Лютгарда. - А все ж заучите, запомните в точности, как это было, как это сказано в речах бога Одина, предвечного скальда. Речи Высокого было б негоже прозой цитировать.
        Ллевелис на минуту отвлекся, чтобы нарисовать в тетради карикатуру «Лютгарда вбивает в учеников речи Одина молотом Тора», но снова настроил уши, едва понял, что великанша дает задание на сообразительность.
        - Атли и Сёльмунд, сыновья Торгрима с Крутого Склона, отправились собирать лекарственное растение арнику. Пока Сёльмунд смотрел в другую сторону, Атли случайно сорвался с обрыва и упал бы в море, если бы не повис на одной руке, уцепившись за стебель арники. Там висел он совершенно молча. Через некоторое время Сёльмунд окликнул его и спросил, много ли набрал он арники. «Не сказать чтобы много, - отвечал Атли сквозь зубы, - в особенности если та единственная, за которую я держусь, выскользнет». Вопрос ко всем: почему Атли, сын Торгрима, не считал нужным позвать на помощь?
        - Ну, вероятно, он не хотел привлекать внимания к тому, что находится в таком глупом положении? - предположил Дилан.
        - Чепуха, - пресекла эту версию Лютгарда.
        - А может быть, мужчине не пристало…? - начала тоненьким голоском Крейри.
        - Ерунда. Мужчине все пристало, - трубным голосом сообщила Лютгарда.
        После совершенно уже диких предположений, вроде того, что по каким-то ритуальным причинам Атли не мог заговорить с братом первым, Лютгарда добродушно провозгласила:
        - Потому что Атли, как и другие, верил в судьбу. И если ему суждено было соскользнуть в море, он вовсе не хотел этому мешать. Он ждал, чтобы спокойно, без суеты, выяснить, что ему уготовано. А сейчас пойдет к доске писать по девятичленному кеннингу для корабля, копья, берсерка, бога Фрейра и шумовки… пойдет… что с вами, Ллевелис? Что вы на меня смотрите?
        - Вы хотите сказать, что мы все здесь висим на стебле арники и ждем, как сложится судьба? Ну нет! - возмутился Ллевелис и выбежал из класса.
        Охваченный чувством творящейся несправедливости, он сделал то, чего никогда бы не сделал в здравом уме и твердой памяти, в отглаженной рубашке и в брюках со стрелками: он прибежал к кабинету Мерлина на башне Парадоксов и замолотил кулаками в дверь. Дверь медленно приоткрылась.
        - Ну, - послышался голос Мерлина.
        - Я не хочу, чтобы нашу школу закрыли! - выпалил Ллевелис. - Может быть, можно что-то сделать? Может быть, я могу?.. Нельзя же сидеть сложа руки! Я, лично я хочу учиться! И, кстати, я хотел бы учиться у вас. Вот, - выболтал он неожиданно свою самую заветную тайну, осекся, оробел и сел - как выяснилось, на старшую и самую большую из расписных черепах. Та слегка присела на четырех лапах.
        - Слезьте с черепахи, - велел Мерлин. - Ну, учиться у меня - это естественное желание каждого…, - начал он в нос.
        - Нет. Я хочу так… как Гвидион.
        - Что Гвидион?.. - ворчливо переспросил Мерлин, явно собираясь развернуть всю панораму неуспеваемости Гвидиона по некоторым предметам.
        - Как Гвидион у Змейка, - быстро сказал Ллевелис.
        Мерлин фыркнул.
        - Гвидион каждый понедельник сидит у ног Змейка, смотрит ему в рот и строчит в тетради. Вы хотите того же самого?
        - Ну, нет…, - замялся Ллевелис, невольно представив себе, как он сутками строчит в тетради полную белиберду. - Но я хочу пойти к вам в ученики… только к вам… и быть у вас в обучении.
        - Вы и так уже у меня в обучении, - рявкнул Мерлин. - Причем давно! И надоели мне хуже горькой редьки!
        - Но я говорю об индивидуальном ученичестве! - в отчаянии воскликнул Ллевелис.
        - Да вы в индивидуальном ученичестве уже у меня давно! - завопил Мерлин. И, немного смилостивившись, объяснил: - Примерно с начала осени. Да, примерно с сентября я глаз на вас положил. С тех пор вот пасу. Где ваша голова, если вы до сих пор этого не заметили?
        - А я думал, вы просто меня ненавидите, - чистосердечно сказал Ллевелис. - То есть… недолюбливаете, - поправился он. - Да, но школу-то должны закрыть! - вспомнил он с ужасом, так как это полностью разрушало только что обретенное им счастье. - Ведь делать же нужно что-нибудь!..
        - Вы… вот что, - взвешивая слова, сказал Мерлин. - Отправляйтесь-ка и садитесь зубрить спряжения глаголов.
        - Каких глаголов?
        - Да неважно каких. Небось хвостов полно по всем предметам! Тут такие умы размышляют над этой проблемой - не вам чета! Ваше дело - тихо сидеть, заучивать, что велено! Будет тут какая-то мелюзга вертеться под ногами и мне указывать!..

…Самая большая черепаха была также еще и самой расписной. Она давно уж подталкивала Ллевелиса к двери. Наконец он внял намеку и убрался. Мерлин долго еще бушевал за дверью.

* * *
        Небрежно одетый и встрепанный Морган-ап-Керриг в расстроенных чувствах зашел утром к Мерлину.
        - Представляете, мне ночью ясно привиделся выход из создавшегося положения! Я вдруг понял во всех деталях, как сделать, чтобы школу не закрывали. И это оказалось совсем просто, так просто, что и вообразить нельзя.
        - Без членовредительства? - быстро спросил Мерлин.
        - Ах, ну конечно же, без!..
        - Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?
        - Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.
        - Ну? - выжидательно спросил Мерлин.
        - Я напрочь забыл, что это было!.. - повинился Морган.
        - Ну конечно же! - воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. - Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.
        Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.
        - Так, а где здесь какие стороны света? - спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.
        - Э-э… Ну, как где? Вон там запад, - неопределенно махнул рукой Мерлин.
        - При чем тут запад? - возразил Морган. - Мне нужен восток.
        - Ну, это уж я не знаю, - сказал Мерлин.
        Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».
        В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».
        На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка - с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил:
«Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».
        На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.

* * *
        В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:
        - Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.
        - Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? - уточнил Орбилий. - А что вы посоветуете?
        - Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, - посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.
        Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.
        Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.
        - Это не Гай Юлий Цезарь, - быстро сказал Орбилий. - Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!
        Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:
        - Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!
        - …гладкая, сочная, с пышными формами, - говорил Октавиан Август.
        Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.
        - Uber - это какая? - прошептал Горонви.
        - По-моему, пышногрудая, - отвечал Дилан. - Во всяком случае, uber - это вымя. В общем, с роскошным бюстом.
        - Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, - прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.
        Тут вмешался Орбилий.
        - Они используют эти термины: и lenitas - гладкость, и ubertas - сочность, и gracilitas - изящество, - как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.
        - А как же gravitas? - с недоверием переспросил Ллевелис.
        - Весомость, значимость, - отрезал Орбилий, краснея, как рак.
        - А-а… а я уж думал - ядреная эта гетера, - искренне сказал Ллевелис.
        - Какая гетера? - простонал Орбилий. - Они обсуждают достоинства поэмы!..
        Азиний Поллион опять что-то сказал.
        - Все члены ее соразмерны, - прошептал Гвидион.
        - Membrum - это не только член тела, но и составная часть произведения, - поспешно сказал Орбилий.
        - Что вызывает восхищение? - переспросил Лливарх у Афарви.
        - Тело, corpus, - прошептал тот.
        - Corpus в данном случае - структура произведения, - цыкнул на них Орбилий.
        - Она искусна в чем-то, - озадаченно сказала Крейри. - Особенно искусна в чем-то.
        - В художественной метафоре, - внушительно проговорил учитель, бледнея.
        - За что он ее ухватил? - шепотом переспросил Гвидион.
        - Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, - сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.
        Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».
        - Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, - пояснил Орбилий.
        - Мой Тит услаждает меня не хуже…, - начал Азиний.
        - Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, - быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.
        - А между ними что-нибудь было? - простодушно спросила Двинвен.
        - Между ними ничего не было! - заверил Орбилий, дав, наконец, волю своему возмущению. - И не могло быть! А весь логос в том, что вам, бездельникам, нужно заучивать не только основные значения слов, но и множество переносных! Латынь - чрезвычайно образный, развитый и богатый язык… с обилием переносных значений! Когда вы будете готовы воспринимать истинно изящную дискуссию…, - тут Орбилий утер пот со лба и откатил кувшин подальше в угол, - тогда и получите от меня хоть что-нибудь хорошее. А пока - беседы собачника Фульвия с торговцем ослятиной на углу у общественных бань! Dixi!
        И учитель отвернулся, надевая сандалии и выбирая в углу трость потяжелее.
        - Пойду изловлю того негодника, что подсунул мне этот сосуд, - бормотал Орбилий себе под нос. - Чувствую, что тут подрастает какой-то будущий Гораций Флакк!..
        - В каком смысле будущий Гораций Флакк? - тихонько спросил Гвидион на лестнице.
        - В том смысле, что Гораций тоже изводил Орбилия, - предположил Ллевелис.
        Когда они миновали несколько витков лестницы, Гвидион неуверенно сказал:
        - А может, они и вправду говорили о литературе?

* * *
        На последнем занятии в начале июня, когда Гвидион притащился к Тарквинию Змейку на самый верх башни, изнемогая от жары, Змейк встретил его на пороге своего кабинета и сказал:
        - Пойдемте. Возьмите из кабинета сыворотки, шприцы, вакцины, берите все свои инструменты и спускайтесь за мной.
        Гвидион, недоумевая, последовал за Змейком снова вниз, стараясь не наступать на его мантию, которая мела по ступеням. Змейк привел его на конюшню, и Гвидион чуть не ахнул от радости: в загончике рядом с тем, где жил пони Мерлина, топталась овца. Это была самая настоящая овца с Гебридских островов - белая с черной мордой. Змейк обернулся к Гвидиону и сказал:
        - Располагайтесь.
        Гвидион поставил на пол и раскрыл свою медицинскую сумку.
        - Вот вам овца. Она совершенно здорова. Заразите ее одной из трех тяжелых болезней, которые мы с вами успели изучить, и вылечите в порядке заключительного годового экзамена. Приступайте. Я вернусь через три часа и проверю, в какой стадии заболевание.
        И Змейк повернулся уходить. Овца заблеяла.
        - Жарко тут, - сказала она простодушно. Она не поняла слов Змейка.
        Гвидион глубоко вдохнул и удержал Змейка за рукав. Когда он взглянул Змейку в лицо, у него вяло мелькнула в голове фольклорная формула «тут мне и конец пришел». Но, не выпуская рукава Змейка и забыв прибавить обращение «учитель», он сказал:
        - Я не могу заразить здоровое животное для того, чтобы сдать экзамен. Это ничтожная цель.
        - А для чего вы могли бы это сделать? - спросил Змейк.
        У Гвидиона мелькнуло что-то вроде «ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом», но в это время овца тряхнула ушами и еще что-то проблеяла, Гвидион случайно представил себе ее ягненком и ответил:
        - Ни для чего.
        - Ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом, - сухо скорректировал его Змейк. - Идите. Шестьсот восемьдесят девять.
        Это был высший балл.

* * *
        - Если вы будете каждый раз задавать мне столько вопросов по самым сокровенным областям знания, Афарви, то рано или поздно вы уподобитесь великому императору Юань-ди, - решительно сказал Сюань-цзан, поднимаясь с земли и сворачивая свою бамбуковую циновку.
        - А что этот император? - полюбопытствовал Афарви, понимая, что уподобиться императору Юань-ди можно по разным признакам. Его устраивало уподобление как по мудрости, так и по добродетели.
        - Он мертв, - преспокойно ответил Сюань-цзан. - Ну, что ж, думаю, что вы, все трое, - Эльвин и Тангвен поклонились, - готовы, пожалуй, уже к спецкурсу по творчеству Лу Ю. А потому предлагаю вам ступить в лодку и переправиться вместе со мной на тот берег, в павильон Яшмовых стрекоз.
        Тут ученики с удивлением увидели, что у ступеней башни Сюань-цзана плещется вода,
        - хотя до сегодняшнего дня они свободно подходили к ней посуху, - и самое главное, что возле ступеней покачивается ладья с носом в виде головы дракона. Они вошли в нее, и дракон сам собой направил свой нос к востоку и заскользил через озеро на другой, цветущий берег.
        - Как досадно, что мы не можем полюбоваться цветами лотоса, - с сожалением заметил Сюань-цзан. - Они растут здесь в изобилии, да только у нас сейчас решительно нет досуга и есть, так сказать, определенная цель. Как писал Цюй Юань в одном из своих цы, «всей душою стремлюсь я в тот край, где цилини щебечут в ветвях».
        - С чего бы Цюй Юаню писать в жанре цы? Ведь этот жанр вошел в обиход только в эпоху сунских императоров, когда Цюй Юань уже давно был легендой! - сказал Эльвин.
        - Разве не было бы уместней ему воспользоваться формой шихуа?
        - С чего бы цилиням щебетать? - сдвинула брови Тангвен. - Ведь цилинь - это носорог!
        - Да, действительно. Я, верно, ошибся, - беспечно рассмеялся Сюань-цзан.
        Лодка-дракон причалила к яшмовым ступеням, выходящим прямо из воды. Удивительные цветы и деревья цвели над озером. Все четверо поднялись и прошли в старинные ворота, на которых красовались парные надписи дуйлянь. «На Цзинхэ, где простор голубой, угасает и тонет закат», - продекламировал Сюань-цзан первую из надписей.
«Мы далёко заплыли с тобой, хорошо бы вернуться назад», - пробурчала Тангвен, даже и не думая читать вторую дуйлянь, но все же вошла вслед за всеми в беседку. Внутри беседка была отделана просто и вместе с тем с необыкновенным вкусом. Разные оттенки коричневого и зеленого радовали глаз. У входа росло коричное дерево. Под деревом на столике лежала цитра и стоял прибор для письма. Внутри Сюань-цзан расположился в свободной позе, повел рукою вокруг и сказал:
        - Ну вот. Это и есть павильон Яшмовых стрекоз, или беседка Созерцания цветов стрелолиста. Хотите чаю?
        - Но как мы здесь оказались? - спросил Афарви.
        - Ну, нам ведь нужно где-то проводить спецкурс, - убедительно сказал Сюань-цзан. - Нам нужно какое-то место с жаровней, с тонкой бумагой на окнах, с каллиграфией Ван Вэя на стенах и живописью в жанре «цветы и птицы», с феями-прислужницами… - словом, хижина отшельника в горах.
        - Вы что-то путаете, - сказал Афарви. - Хижина отшельника в горах вовсе не такова, и каллиграфия Ван Вэя не сочетается с живописью в жанре «цветы и птицы».
        Сюань-цзан рассмеялся, закрыв лицо рукавом.
        - Хорошо, - сказал он. - Тогда я скажу вам начистоту. Я немножко поколдовал тут. Вас это устроит?
        - Меня никак не устроит наставник, который в профиль так сильно похож на лису, - сказал Афарви.
        Сюань-цзан рассмеялся еще громче.
        - А вы не очень-то вежливы, - заметил он. - Ну ладно, ваша взяла. Я не ваш наставник.
        - Я понял это сразу. Еще когда вы грозились прибить меня за то, что я задаю слишком много вопросов. Мой наставник никогда не сделал бы этого. Он любил, когда я задаю вопросы.
        - Но он оставил меня за себя, - сказал лис-оборотень[В китайской традиции лисы - высшие существа, духи, стоящие на лестнице перевоплощений выше человека.] , тут же на глазах превращаясь в красивого и изящного молодого человека. - Правда, он не просил меня принимать его облик, - хихикнул лис, - но просил занять вас до его возвращения. Ведь мы с ним большие друзья, хоть я и оборотень, так сказать, по рождению и воспитанию.
        В это мгновение на порог беседки ступил Сюань-цзан.
        - Ваши ученики - настоящие дьяволы, - пожаловался оборотень. - Сразу взяли меня за горло, крыли так и сяк и обзывали лисицей.
        - Зачем же нужно было притворяться? - упрекнул его Сюань-цзан. - Сказали бы: так и так, я Ху Юань-мэй, третий в роду Шусяньских лис.
        - После этого от меня бы и костей не нашли, - шутливо пожаловался Юань-мэй, поглядывая на студентов как бы с опаской.
        - А для чего было насмешничать и проверять наши познания путем таких немилосердных уловок? - в свою очередь, упрекнула его Тангвен. - Пусть мы и не преуспели в учении, но зачем же насмехаться?..
        - Ах, барышня, - отвечал оборотень, смеясь, - одним цилинем больше на ветвях, одним цилинем меньше… я думаю, небесная лазурь не потускнеет только от того лишь, что в ней споет свою простую песнь какой-нибудь цилинь.
        - Позвольте спросить у вас, господин Ху, - набравшись смелости, сказал Афарви. - Видите ли, дело в том, что у нас здесь есть преподаватель… одной с вами породы. Он даже ведет у нас спецкурс в этом семестре. Вы не встречались с ним? А если да, то как он вам показался?..
        - Я удостоился чести беседовать с ним мимоходом, - с улыбкой молвил лис, - и могу так вам сказать: мой досточтимый собрат, конечно, обладает самым полным букетом добродетелей, один лишь за ним водится грешок: уж больно он любит таскать кур и жрать их. Нет для него более высокого наслаждения в жизни. Задушит - и жрать. Что же до вашего покорного слуги, то я нахожу неизмеримо большее наслаждение в поэзии, в игре на цитре, в шашечной партии. С юности балуюсь каллиграфией и - уж вы простите - люблю создать одну-другую оригинальную вещицу без помощи прикосновений рук.
        - Ну, коль скоро уж вы создали этот изысканный павильон, так удачно расположенный и убранный с таким вкусом, - сказал Сюань-цзан, - я, пожалуй, и впрямь воспользуюсь обстоятельствами и проведу здесь спецкурс о Лу Ю.
        Лис-оборотень, сложа руки, уселся поодаль, притворно закрылся веером и в следующие пять минут только состроил Тангвен одну или две гримасы.
        - Итак, поэзия эпохи Сун сходна с плодом оливы. Вкус ее распробуешь не сразу, однако, распробовав, найдешь в нем множество тонких оттенков. Это справедливо и в отношении Лу Ю. Возьмем его прославленные стихи о цветении сливы мэйхуа.
        - Интересно, почему это все, кто слагает стихи о мэйхуа, не могут избежать пошлости, едва лишь возьмутся за кисть? - бесцеремонно заметил Ху.
        Сюань-цзан возмутился, но передумал цитировать стихи о мэйхуа.
        - Это справедливо и в отношении Лу Ю, - повторил он, - который сложил некогда по случаю такие строки:
        В павильоне прохладном
        поет беззаботная флейта.
        Десять лет бродил своевольно,
        печалясь о времени светлом.
        Потоком уносит упавший ствол,
        никто не вспомнит о нем,
        Сама не знает сухая полынь,
        куда ее гонит ветер.
        У золотого колодца платан
        пронизан солнцем насквозь,
        Рябью подернулся синий пруд,
        чуть колышется тина.
        Человеку свойственно счастья искать -
        издавна так повелось.
        Подробней об этом говорить
        разве необходимо?
        Тут слушающих его студентов удивительным образом осенила одна и та же мысль - ясная, как капля дождя в листве утуна, и прозрачная, как небо в Чэньюане: стоит ли, в самом деле, распространяться о вещах самоочевидных?..
        На этом и закончился спецкурс по творчеству Лу Ю в школе в Кармартене.

* * *
        Обдумав хорошенько все происшедшее за последний учебный год, Мерлин поднялся на башню Парадоксов, оглядел окрестности и сказал энглин:
        - И зачем мне тащить этот груз?
        Ведь меня здесь и в грош не ставят!
        Что я школой все время занят?..
        Вот возьму-ка я и женюсь!
        - Женитесь, женитесь, дорогой учитель, - беспечно отозвался Ллевелис.
        - Что-то мне не нравится ваш тон, - буркнул Мерлин. - Вы на что-то намекаете?
        - Да нет, - заверил его Ллевелис. - А вдруг она захочет почистить вашу старую шляпу?
        - Как… почистить? - оторопел Мерлин.
        - Обыкновенно. Платяной щеткой.
        - Ну и что ж такого? Ну и пускай себе почис… э-э… нет. Это уж… нет. Вот вы всегда, Ллевелис, рисуете такие какие-то ситуации… крайние, - досадливо поморщился Мерлин и стал быстро спускаться с башни. На третьей ступеньке сверху он обернулся и крикнул: - Будет еще всякий молокосос меня учить!
        На шестой ступеньке он опять обернулся и спросил:
        - А что, вы думаете, она действительно эдак вот может? Взять и..?
        Ллевелис решил, что больше препираться с Мерлином он не будет, отвернулся и окинул взглядом школьные башни, городские шпили и поспешно утекавшую вдаль реку Аск.
        notes
1
        Oгам - алфавит древнейших ирландских письменных памятников. Огамическое письмо представляет собой ряд горизонтальных и косых насечек на вертикальном стволе.

2
        Фомoры - мифический воинственный народ, представлявший собой, согласно древнеирландской мифологии, первую волну заселения острова Ирландия.

3
        Гейс - индивидуальный запрет в древнеирландской традиции, табу, нарушение которого приводит к смерти (от древнеирл. geis).

4
        Кeннинг - поэтический прием в древнегерманской поэзии.

5
        Отлично! (валл.)

6
        Следует читать: «Наши знания об этом [тэ] стремятся к нулю, и события эти принадлежат множеству икс».

7
        Аннуин (Annwyn) - потусторонний мир в валлийской традиции.

8
        Туaта Де Дaнанн (племена богини Дану) - мифический народ, который, согласно ирландской псевдоисторической традиции, представлял собой предпоследнюю волну заселения острова Ирландия.

9
        Святой Рейнaр - широко почитаемый лисий христианский подвижник, выступавший с проповедями среди лис в период раннего Средневековья.

10
        Мэнкский кот - разновидность диких лесных котов, обитающих на острове Мэн.

11
        Hg - hydrargyrum, S - sulphur.

12
        ФПК - факультет повышения квалификации.

13
        Фидхелл - древнеирландская игра, сходная с шахматами (от древнеирл. fidchell).

14
        Оливер Кромвель (1599 - 1658) - государственный деятель, лорд-протектор Англии с
1653 по 1658 год.

15
        Айкилл - разновидность ассонанса (созвучия гласных) в ирландской бардической поэзии.

16
        Меандр - геометрический орнамент, распространенный в Древней Греции: ломаная линия, образующая ряд спиралей.

17
        Энглин - один из жанров валлийской поэзии, стихотворение из трех или четырех строк, обычно содержащее какое-либо афористическое высказывание.

18
        "Четыре сокровища кабинета ученого" - бумага, тушь, кисть и тушечница.

19
        Пэнлай - в даосской мифологии - остров в Восточном океане, где живут святые бессмертные.

20
        - (кит.) - воздух, настроение, дух.

21
        -,?,? (кит.) - раз, два, три.

22
        Сурчина - сурочья нора.

23
        Добро пожаловать! (валл.)

24
        Трудно с вами; вы представляете собой тяжелый случай (ирл.)

25
        Тяжелый случай (ирл.)

26
        И тяжко мое горе (ирл.)

27
        -? (bu cuo) - неплохо (кит.)

28
        Ли (?) - китайская мера длины, равная 0,5 км.

29
        Махиавелли - очень крупный (около 70 см, не считая хвоста) государственный деятель эпохи Лисьего Возрождения.

30
        Чи (?) - китайская мера длины, равная одной трети метра.

31
        Следует читать: «Si vales, bene est; ego valeo» - «Если ты здоров, хорошо; что до меня, то я здоров» (лат.)

32
        Naw (валл.) - девять.

33
        Стоики различали внутренний и внешний логос, т.е. саму способность к мышлению и ее выражение в речи. Так, у говорящего попугая есть внешний логос, но нет внутреннего, а у немого человека - наоборот.

34
        от англ. blether - чесать языком, нести вздор.

35
        a jumble of ideas (англ.) - путаные мысли, каша в голове.

36
        Один чжан - это десять чи.

37
        milan (фр.) - коршун.

38
        Пиньинь - фонетическая транскрипция слогов китайского языка.

39
        Сунь У-кун, несносный Царь обезьян, имел обыкновение бранить всех, не стесняясь в выражениях. Ша-сэн - один из его спутников в путешествии на Запад, описанном в романе У Чэн-эня «Си Ю Цзи» («Путешествие на Запад»).

40
        A Mhorachd - Ваше Величество (шотл.)

41
        В китайской традиции лисы - высшие существа, духи, стоящие на лестнице перевоплощений выше человека.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к