Демон Аль-Джибели Андрей Алексеевич Кокоулин
        Этакое восточное фэнтези.
        Андрей Кокоулин
        ДЕМОН АЛЬ-ДЖИБЕЛИ
        Только Колька накрыл ладошками коричневого, в какой-то светящейся слизи жабенка, только отжал палец, чтобы посмотреть, там он или нет, как кто-то потянул его за ногу.
        Разумеется, это был Витька Жук. То есть, Жуков, конечно же.
        - Дай посмотреть, - сказал Витька.
        Ну никакого терпения!
        И вообще, кто поймал? Колька поймал. Значит, и смотреть ему первому.
        Жабенок щекотно тыкался в ладони изнутри.
        - Погоди ты, - сказал Колька приятелю. - Здесь тихонько надо.
        - Ты только не упусти, - прошептал Витька, подползая ближе. Его черные глаза наблюдали за Колькиными руками с тревожным ожиданием. - На него дождь загадать можно. Или даже электрическую грозу!
        - Ха! - Колька сел у канавы, наполненной мутной водой. - С ним все, что угодно, можно! Он же светящийся!..

* * *
        Бахмати убрал ладонь с потного лба мальчишки.
        Что за чудеса ему снятся! Странный мир, странные имена. Странное животное - жабенок. Бахмати причмокнул губами.
        Ну да ладно!
        Он поймал мизинцем невидимую нить яхун-тинтак - пустынной болезни. Нить обвилась вокруг пальца, серая, с черными утолщениями. Жадная до новой жертвы. Теперь слегка потянуть…
        Родителям Сомхали, старому носатому Горхану и немолодой уже Касин, наверное, казалось, что Бахмати просто водит ладонями над дрянным одеяльцем, укрывшим тело их двенадцатилетнего сына, но там, где жила яхун-тинтак, его пальцы ловили все новые нити.
        - Выше лампу!
        Свет испуганно плеснул к потолку, тень Бахмати, увеличившись, прыгнула к ребенку, а нити на мгновение стали видимы.
        Ахнула за спиной Касин.
        - Ни слова! - рявкнул Бахмати.
        Поддернуть, сплести хитрой косичкой, шевеля запястьями, сцепить еще несколько тонких отростков-волосков.
        Ага! Последние движения наконец-то заставили показаться саму яхун-тинтак. Похожая на ком пыли с черной живой сердцевиной, словно любопытная женщина, она проросла сквозь грудь мальчишки.
        - Ах, бабушка яхун-тинтак, - зашептал Бахмати, - дай-ка я тебя…
        Косички задрожали в пальцах.
        Чуть-чуть вверх, пауза, приопустить, осторожно завить нити ближе к сердцевине. Хорошо. Теперь медленно, не дыша…
        Опускаясь по нитям, Бахмати одновременно приподнимал саму яхун-тинтак. Мгновение - и пустынная болезнь закачалась над Сомхали вся, даже маленький вертлявый хвостик вышел, неуверенно щупая остывший ночной воздух. Будто сердце билась внутри косматого серого кома черная горошина.
        Ап!
        Подкинув яхун-тинтак, Бахмати поймал ее в сплетение собственных нитей, ужал и быстро спрятал в вырез халата. Спи пока, бабушка.
        Тут же ожил, закашлялся и заплевался пеной мальчишка.
        - Воды, - скомандовал Бахмати.
        Качнулась лампа, деля комнатку на светлое и темное, пропала и появилась Касин, протянула медный кувшин дрожащими руками.
        - Не мне, ему, - наклонил голову Бахмати.
        - Сомхали! Сынок!
        Касин упала на колени возле лежанки. Полилась вода, омывая лицо Сомхали, струясь на земляной, плотно утрамбованный пол.
        Мальчишка дернулся.
        - Пей, сынок, пей. Все хорошо.
        Рука матери приподняла голову сына.
        Под стук зубов о медный край и гулкие глотки Бахмати кивнул самому себе.
        - Я сейчас вернусь, - сказал он старому Горхану и вышел из хижины в ночь.
        На темно-синем бархате неба сияли крупные звезды.
        Земля была черна. Сгустком тьмы тянулась к звездам молитвенная башня. Где-то справа брякала колотушка охранника Зафира. Звук колотушки из-за расщепленного дерева был потрескивающий, дребезжащий, ни с чем не спутаешь. Спите спокойно! Только заткните уши! На недостроенной городской стене мерцали огни факелов.
        Бахмати тихо свистнул.
        Из шелеста в конце улицы возник шар перекати-поля, прокатился по тележной колее, подскочил и верным псом замер у ноги. Разве что сандалию не лизнул.
        Иголками торчали соломинки.
        Бахмати вынул из-за пазухи яхун-тинтак, раздвинул колючие ветки и подсадил ком пустынной болезни внутрь.
        - До свиданья, бабушка.
        Оглянувшись, он подтолкнул перекати-поле, и шар, ширкнув по стене соседского дома, исчез в переулке, выходящем прямо в пустыню.
        Из-за низкой ограды раздался смешок.
        Бахмати замер, потом, учуяв силу дочери Оргая-многонога, улыбнулся:
        - Привет тебе, Айги-цетен.
        - И тебе привет. Смотрю, обжился среди людей.
        Дочь Оргая выступила из тьмы под свет звезд. Затлели сизым чешуйки, очертилась женская грудь. В раскосых глазах затанцевали снежинки.
        Бахмати развел руками.
        - Обжился.
        - И что тебе с них? - Айги-цетен обошла Бахмати по кругу. - Они слабы, в них силы - на один глоток. Ты же пьешь их?
        - Пью.
        Дочь Оргая расхохоталась. Стукнул по земле ящеричный хвост.
        - И тебе хватает?
        - Я экономен, - скромно сказал Бахмати.
        - Ты слаб, как и они.
        Бахмати прищелкнул языком.
        - Хочешь сразиться со мной?
        Дочь Оргая качнула головой.
        - Только не здесь, где тебя приняли. Но в пустыне… Ах, не попадайся мне в пустыне, или нет, лучше попадись!
        Айги-цетен облизнула язычком губы.
        - Чего тебе надо? - спросил Бахмати.
        - Отец зовет тебя.
        - Только меня?
        - Всех окрестных ойгонов. И карриков. И суккабов. И даже кое-кого из мертвого народца. Я не шучу.
        Бахмати нахмурился.
        - Что-то случилось?
        - Вот что значит жить среди людей! - снова рассмеялась Айги-цетен. - Бедный-бедный Бахма-тейчун! Разве ты ничего не слышал о падении Кабирры?
        Бахмати пожал плечами.
        - Кабирра? Которая с той стороны Темных гор? Зачем мне что-то о ней знать? Мне хватает этой земли.
        - Глупый-глупый Бахмати, - глаза дочери Оргая оказались вдруг напротив его лица. - Все забыл, все растерял. Зря ты тогда схватился с Тахир-бечумом, он был сильнее, и он остался сильнее…
        Тонкий ноготок медленно скользнул по впалой щеке.
        - Это была твоя прихоть, - Бахмати отклонил руку Айги-цетен. - Или не помнишь?
        - Не помню. Камни помнят, песок помнит, а зачем помнить дочери могущественного Оргая? Не я проиграла половину души, не я ушла на восток, не я нашла себе городишко, в котором топлю горе. Так зачем помнить?
        Бахмати скрипнул зубами.
        - Когда зовет Оргай?
        - К полной луне, - улыбнулась Айги-цетен. - Через два дня.
        Она медленно отступила в глубокую тьму ограды. Мгновение Бахмати еще видел ее силуэт, а затем дочь Оргая пропала. Бесшумно и незаметно, как умеют все ойгоны ночной пустынной природы.
        - Спите спокойно!
        Из-за угла вышел Зафир и стукнул колотушкой.
        Над Зафиром, освещая ему путь, висела масляная лампа. Она крепилась к изогнутой жерди, которую здоровяку, обматывая тучное тело, веревкой привязывали к спине.
        Лампа, покачиваясь, бросала пятна света на стены хижин и стволы сливовых деревьев.
        - Все спите!
        Зафир охранял покой в халате и мягких войлочных туфлях. Кроме того, на шее его висели амулеты из сливы, карагача, серебра, меди и персиковых косточек, которые должны были отпугивать всякую пустынную нечисть.
        В амулете против тейчун-ойгонов, пустынных демонов места, Бахмати как-то прокрутил особую дырочку и, делая безопасным, просвистел сквозь нее свое имя.
        - Зафир! - улыбаясь, он устремился к стражу быстрыми шелестящими шагами.
        - Бахмати! - здоровяк распахнул объятья.
        Звякнули амулеты.
        Зафира было сложно обхватить руками. Он пах потом, сладостями и перцем.
        - Зафир, - сказал, отстранившись, Бахмати, - тебе не следует стучать так громко.
        - Почему? - удивился страж. - Демоны не боятся меня?
        Маленькие глаза его мгновенно наполнились слезами, а рот скривился, как у обиженного ребенка.
        - Боятся, конечно, боятся, - успокоил его Бахмати. - Видишь, никого нет. Но людям хочется и поспать.
        - Они могут спать спокойно, - повеселел Зафир и крикнул в ночное небо: - Спите спокойно!
        Бахмати перехватил дребезжащую колотушку.
        - Погоди, - сказал он здоровяку, - как они могут спать спокойно, если ты кричишь?
        Зафир нахмурился.
        Палец его полез в ноздрю и там застрял.
        Бахмати наблюдал, как мысль бродит внутри Зафира. Вот она словно бы толкнулась в правую сторону лба, вызвав излом брови, вот с языком надула щеку, а вот - по взметнувшейся пятерне - ударила в затылок.
        - Ха, Бахмати! Непростая задачка.
        Страж переступил. Палец нашел вторую ноздрю. Наверное, так тоже можно дотянуться до умной мысли.
        - Ты подумай, подумай, - Бахмати взял здоровяка под локоть и повел в конец улочки. - Только не здесь, хорошо? Завтра ответишь. Пока, Зафир.
        - Пока, Бахмати, - прогундел страж.
        Бахмати подождал, пока тот не утопает, посвечивая лампой на низкие крыши, в сторону базарной площади, и, вздохнув, вернулся к семье Сомхали.
        Мальчишка уже сидел на лежанке, обхватив руками худые ноги, и дрожал. Под светом лампы выпирали спинные позвонки.
        В тишине постукивали зубы.
        - Холодно? - спросил его Бахмати.
        Из-под спутанных волос моргнул черный глаз.
        - Там было так хорошо, - тоскливо сказал мальчишка.
        - С яхун-тинтак всегда так, - сказал Бахмати. - Забирая жизнь, она дарит яркие сны.
        - Ну и пусть!
        Бахмати в два шага оказался рядом, поймал в кулак клок волос, вздернул голову Сомхали так, что на свет появились лоб, второй глаз и искривленный, мокро поблескивающий рот под горбатым носом.
        - На них посмотри, - указал он на жмущихся друг к другу Горхана и Касин. - Вот твои родители, здесь, а не там. И они любят тебя больше, чем свои жизни, потому что пригласили меня. Ты знаешь, что такое - пригласить меня?
        - Не надо, - застонал мальчишка, хватаясь руками за запястье, увязшее в волосах.
        Несколько мгновений Бахмати безумным взглядом сверлил его лицо.
        - Мне было бы стыдно, - сказал он наконец.
        И разжал пальцы.
        Сомхали скрючился. Касин кинулась к нему.
        - Ах, сынок, не говори так больше!
        Бахмати, поймав за рукав Горхана, вышел с ним из комнатки. За узким проходом открылся внутренний дворик с палками высохших деревьев и холмиком тандыра. Сквозь решетчатый навес сияли звезды.
        - Ты готов? - спросил Горхана Бахмати.
        - Да, господин Бахмати, - произнес Горхан.
        И хоть голос его дрогнул, Бахмати не различил в нем страха.
        - Сядь.
        Горхан сел на короткую скамеечку и откинул голову. Ни дать ни взять - старик, отдыхающий после трудового дня и заинтересовавшийся небом.
        - Как всегда, у тебя есть выбор, - сказал Бахмати, присев на корточки, и беря ладони Горхана в свои. - Или время жизни, или глубина чувства. Выберешь первое, из времени твоей жизни вычтется год. Выберешь второе - и станешь любить жену и сына на четверть меньше от сегодняшнего. Ты понял?
        - Да.
        - Я спас твоего сына от яхун-тинтак. Справедлива ли плата?
        - Да.
        - Твой выбор?
        - Год жизни.
        - Что ж, - ладони Бахмати засветились. - Горхан Ильмурри жертвует Бахма-тейчуну год своей жизни. Да будет так.
        Мягкий огонь перекинулся на руки Горхана. Пульсируя, он поднялся к плечам и выше, осветил лицо так, что черты стали неразличимы. Несколько мгновений, дыша с присвистом, Горхан пылал будто ламповый фитиль.
        Затем сияние пригасло, и усталый огонь медленно потек обратно, в предплечья, в ладони, к Бахмати. И Бахмати принял и растворил его в себе.
        Лицо Горхана, потемнев, застыло маской - постаревшей, изрядно потрескавшейся. Морщины чуть глубже изрезали щеки, несколько новых побежали от глаз к вискам, усохли губы, посеребрилась бородка.
        - Жертва принесена.
        Бахмати встал, втягивая ночь ноздрями.
        О, ночь стала пахнуть по новому. Четче, ярче, богаче. Она пахла на целый дневной переход вглубь, расцветала оттенками и следами.
        Он уловил слабый запах дочери Оргая, уходивший к северу, запах воды из родника, запах спящего города, ленивый и сухой, полный сонного бормотания. На западе гонялся за сусликами мертвый народец. У древних, почти съеденных песком развалин закапывался в яму побитый, солоно пахнущий каррик.
        Скоро утро.
        - Что теперь, господин Бахмати?
        Горхан боялся пошевелиться. Он слышал, как даже в неподвижности сами по себе похрустывают кости. Это его пугало.
        - Ничего, - сказал Бахмати. - Живи дальше. Я взял только год.
        Горхан рухнул со скамейки на колени, кончики пальцев его благоговейно прикоснулись к носкам туфель Бахмати.
        - Как вас благодарить?
        - Никак. Незачем.
        Бахмати повернулся и, оставив постаревшего на год Горхана медленно выпрямляться и вставать на ноги, через низкую, кривую ограду из глины и камней перешел на соседний двор, двор гончара Хатума. Здесь росли персики, и он сорвал один, тут же засунув в рот.
        Персик был недозрелый, твердый, как камень, но зубы Бахмати с легкостью раскусили его, впитывая кисловатый сок.
        Стояли в ряд гончарные круги - малые ученические и большой - самого гончара. Темнела печь для обжига с широкой и голодной пастью. В яме намокала глина для кирпича-сырца. На открытой площадке сохли кувшины и миски, налепленные учениками. Некоторые уже треснули и скособочились.
        - Кто здесь?
        Бахмати повернул голову.
        В дверном проеме, в одной набедренной повязке стоял мастер Хатум. Лицо его было спокойно, а незрячие глаза смотрели прямо на ойгона.
        - Это я, господин Хатум, - поклонился Бахмати.
        Несколько мгновений гончар прислушивался к звукам голоса.
        - А-а, - улыбнулся он, - хранитель нашего города. Присядем?
        - Да. У меня есть вопрос.
        - Это интересно.
        Они сели на скамейку под персиковым деревом.
        Хатум был совсем не стар. Едва за сорок. Жилистый, невысокого роста, загорелый до черноты. Он ослеп в двадцать пять. Караван, которым везли кувшины на базар многолюдного Шамшета, заплутал в окрестностях Буйсан-Голе. Хатум по нужде отошел за бархан и не вернулся. Пропал. Обычное дело в тех местах.
        Даже искать не стали. Где исчез верблюд, может исчезнуть и тысяча. Известная поговорка.
        К Шамшету Хатум вышел сам, но уже слепой - глаза навсегда закрыла белая пленка. Что с ним случилось, гончар не помнил. Была ли его слепота наказанием злобного ойгона или случилась сама по себе, так и осталось неизвестным.
        Зато из-за слепоты открылось ему другое зрение. Мастер Хатум иногда прозревал тайное.
        Персиковое дерево пахло сладкими соками. Еще один оттенок в аромате ночи. Да, год жизни пьянит.
        - Сегодня приходила Айги-цетен, - сказал Бахмати.
        Он увидел, как Хатум улыбнулся в темноте.
        - А-а, знаю эту ящерицу. Опасная и злопамятная.
        - Оргай-многоног собирает большой Круг.
        Улыбка пропала с лица Хатума.
        - Что-то случилось?
        - Или случится, - Бахмати хрустнул пальцами. - Я как раз хотел спросить тебя, не видишь ли ты…
        - Это ты видишь даже в ночи.
        - Я могу вернуть тебе зрение, - быстро сказал Бахмати. - На день.
        Хатум рассмеялся.
        - Неплохая плата для человека. Но я привык к слепоте. И научился не жалеть об утраченном. Мир нисколько не изменился, скажу тебе.
        - Чего ты хочешь тогда?
        - Чего?
        Гончар повернул голову, и белесые глаза, казалось, заглянули в Бахмати.
        Жест, отгоняющий духов и мертвый народец, получился у Бахмати сам собой. Скрещенные указательный и средний провернулись у горла.
        Совсем обжился, подумалось Бахмати. Все делаю как человек. Смешно.
        - Хочу, чтобы ты сегодня не брал с людей платы, - сказал Хатум.
        - От сейчас до полуночи? - уточнил Бахмати.
        - Да, - кивнул гончар. - А все, что ни попросят, ты для них выполняешь.
        - Но только, что смогу, и ты никого об этом предупреждать не будешь.
        Хатум вновь рассмеялся.
        - Хорошо. По рукам?
        Бахмати помедлил, затем осторожно пожал протянутую Хатумом ладонь.
        - Вы, люди, любите обманывать…
        Гончар фыркнул.
        - Кто бы говорил! Знаешь присказку: «Снять с языка демона»?
        - А у нас говорят: «Язык у людей, что ветер - подует в одно ухо, а песок ищи в другом».
        Хатум хлопнул ладонями по голым коленям.
        - Хорошо сказано! Так что ты хочешь, чтобы я увидел?
        Бахмати задумался.
        Взгляд его ушел в перекрестье ветвей и выше, к звезде Галил, еще названной Путеводною. С вопросом не следовало торопиться. Задашь неправильный, день потеряешь зря. Задашь сложный, вряд ли услышишь простой ответ.
        Тяжело с людьми.
        Союн - Отец всего сущего - создал их обманчиво-слабыми. Но слепому гончарному мастеру дал вдруг способность зреть.
        - Кабирра, - сказал Бахмати. - Что там произошло?
        - Это прошлое, - чуть двинул бровью Хатум. - Не хочешь спросить о будущем?
        - А разве будущее неизменно?
        - Будущее - это бархан. Сегодня одно, завтра другое. Песок из людей и демонов - всегда песок, но как его надует ветер истории никому не известно.
        - Тебе бы, гончар, акыды петь, - усмехнулся Бахмати.
        - А я и пою, - сказал Хатум. - Когда никто не слышит. Выхожу ночью и пою.
        - Еще Зафира позови.
        - Не хочу лишать людей и так хрупкого сна.
        Они посмеялись.
        - Кабирра, значит, - посерьезнел Хатум. - В какой стороне?
        - За Темными горами Эль-Фаруна, на северо-западе.
        - Фирузцы к ним, кажется, месяц назад большим караваном ушли. Или не к ним?
        - К ним и дальше, в долину Зейнаб, к Самхарде, Думману, Великой Порте.
        - Все, молчи.
        Лицо гончарного мастера застыло, став достойным зубила знаменитого камнетеса Шивара ас-Мактубы. Скулы, губы, слепые глаза. Молния морщины, раскалывающая лоб. Камень темный, но на белки пошло немного слюды.
        - Странно.
        Невидимое зубило добавило Хатуму узкую впадинку в уголке глаза. Словно он слегка прищурился, рассматривая неясную картину. Так дети пытаются угадать отцов в проступающих из пылевого облака фигурах.
        Бахмати стиснул в кулаке персиковую косточку.
        - Странно, - повторил гончар.
        Он резко откинулся назад, едва не задев затылком ствол дерева. Невидящий взгляд его устремился вверх, рот приоткрылся. Дрожь пошла по плечам, по рукам, скрипнула скамья, пятки выбили углубления в плотной земле.
        Несколько мгновений Бахмати наблюдал дикий танец мышц и сухожилий, шевеление кожи, щелчки суставов. Затем все прекратилось.
        Хатум вдруг выдохнул, будто пропустил удар в средоточие. Тело сложилось к коленям, руки мертво повисли.
        Ни дыхания, ни биения сердца.
        Но не успел Бахмати испугаться, как гончар вновь запрокинул голову и выплюнул в ночное небо:
        - Кашанцог!
        От имени дохнуло могильным холодом.
        Хатум же обмяк и навалился на Бахмати, царапая-тиская полу халата. Слюна изо рта увлажнила демону шею.
        - Кашанцог.
        - Это все? - Бахмати, морщась, вернул слепого гончара на его место.
        Хатум устало кивнул. Бахмати щелчком отправил персиковую косточку в один из кувшинов. Не попал.
        - Этого мало для уговора.
        - Сейчас, - поднял руку Хатум. - Погоди… Я не увидел Кабирры.
        - То есть?
        - Мне не дали увидеть ее. Я пытался, но меня вышвырнули вон. Как букашку. Я только спросил: «Кто?», и мне ответили…
        - Кашанцог, - закончил за слепого Бахмати.
        Хатум неуверенно нащупал плечо ночного собеседника и поднялся.
        - Я пойду.
        Он добирался до дверей дома так, словно неожиданно забыл, где и что расположено. Сухие пальцы, ткнувшись в стену, осторожно повели невидимую линию.
        - Я не знаю этого имени, - сказал Бахмати в узкую спину.
        Гончар на мгновение замер.
        - Странно, - в третий раз произнес он и канул в проеме.
        Бахмати остался сидеть.
        Запахи ночи звучали уже приглушенно. Тонкая рассветная полоска наметилась над плоскими крышами. Пахло будущим зноем.
        Надо бы поспать, подумал Бахмати.
        Собственно, он не умел спать как все люди, но научился впадать в сладкое оцепенение. Там проживалось прошлое, и дни, и годы, и тягучие, как барханы в безветренный полдень десятилетия, но все было по-другому. Тахир-бечум проигрывал каждый раз, а Айги-цетен… Айги-цетен танцевала для него, как умеют только смешливые огни над ночными песками. Айги - значит, огненная.
        Почему он так устроен, что не может забыть?
        Люди вот могут. Спроси любого старика, что он делал вчера - не ответит. Спроси любого о дне, прошедшем годы назад - не вспомнит.
        Айги-цетен смеялась, глаза ее звали: иди, сразись, покажи, что достоин, ты же храбрый, милый мой Бахма?
        Хватит!
        Удар по щеке отрезвил. Не о том думаю, сказал себе Бахмати. Прошлое давно под песком. Рой не рой - наткнешься лишь на мертвого караванщика. Даже люди говорят: не ищи сокровища, утерянного в пустыне.
        А Кабирра не видна…
        Он поднялся, затем легко запрыгнул на крышу, с нее перескочил на стену, возведенную Обейди и его сыновьями. Дом Обейди, длинный, с пристройками, так как в нем жили целых четыре семьи, Бахмати тоже пересек поверху, невольно прислушиваясь к детскому плачу в дальнем углу. А, мимо дела, вот уже проснулись, вот уже дали грудь. Нет плача, одно чмоканье.
        Кашанцог.
        Не простое было имя. Напоминало о древних ойгонах, каннахах, Старших, когда-то восставших против айхоров Союна и низвергнутых вниз, в подземные огонь и тьму.
        Что Бахмати? Что даже Оргай-многоног? Мы - мелочь, демоны пустыни, троп и скал. Демоны ночи, демоны места. Мы не грозим небесам и не требуем отмщения.
        Мы просто живем, а вот каннахи…
        Если один из них выбрался, он будет собирать войско. И Оргаю придется определяться, воевать с каннахом или присоединиться к нему. Впрочем, скорее всего, многоног уже за всех все решил, и созывает большой Круг, только чтобы сказать: будет так!
        А как будет?
        Бахмати невесело усмехнулся. Да, названное Хатумом имя стоило уговора. Хитры людишки, того и гляди на шею сядут.
        Впрочем, век их короток.
        Бахмати спрыгнул на землю, подождал, пока Зафир, пыхтя и поплескивая ламповым светом на крыши, завернет к площади на новый круг и, скрипнув хлипкой дверью, забрался в свою хижину. Хвала Союну, толстяк перестал голосить. Надо будет еще какую-нибудь ему задачку придумать. Только вот не пропадет ли после этого Зафир как страж и не возникнет ли Зафир-мудрец? Что будет хуже?
        Бахмати опустился на жесткую лежанку.
        За двадцать лет он и сам не заметил, как почти по-человечески обжился. Конечно, до дворцов Порты далеко, но ковров и подушек у него в избытке. Если оглянуться, три стены в коврах. Турманский рисунок на одном рассыпал рыжие цветы. По фирузскому полю другого бежали черно-белые тигры. Бухарские нити третьего сплетались в лозы дикого винограда. На низком столике в медной чаше желтели сливы. Протяни руку - кушай. Подушки были мягкой горой насыпаны у очага.
        Кувшины. Пиалы. Тазы. Сундуки. Отрезы полотна. Безделушки и поделки. Он не отказывался от подарков, а многое принял платой за свои услуги. Была даже бочка, которую по странному обычаю полагалось заполнить водой и там мыться, натирая себя кусачей белой глиной.
        Зачем взял - поди разбери. Ему и от облика-то человечего избавиться - в ладони хлопнуть, но вот же, стоит бочка, ждет прихоти.
        Нет, все же это Порте далеко до его хижины.
        Бахмати повернулся на бок, подтянул подушку. Куда как приятнее. Мысли поплыли медленно, как воды в пересыхающем арыке.
        В полдень из южного порта Илем-Тара ожидался караван достойного купца Гасана аль-Шавахи. К его появлению хочешь не хочешь, а надобно быть на базарной площади. Так бы, конечно, он, исполняя уговор, весь день провалялся на лежанке. Хитрость на хитрость - запрета на затворничество не было.
        Но раз караван…
        У Бахмати имелось дело с неким ойгон-дибха, демоном пути по имени Зильбек, наблюдающим за верблюдами и товарами Гасана аль-Шавахи в дороге. В обмен на золото Зильбек обещал ему достать черную жемчужину, вещицу редкую, дорогую и совершенно необходимую при нынешней суетливой жизни. Всем известно, что черные жемчужины умеют копить жизненные силы владельца.
        Еще когда Бахмати изгнали в Хэбиб, соленую каменистую пустошь, которую даже мертвый народец обходил стороной, он мечтал именно о жемчужине. Он брал жизни скорпионов и змей, поддерживая остаток души, а неделями и вовсе не брал ничего, зарывшись в песок от палящего Ока Союна - солнца, и думал: вот была бы жемчужина, да, была бы жемчужина, эх, жемчужину бы сейчас…
        Куда уж без навязчивой мысли, спите спокойно!
        Бахмати поворочался, кряхтя, как старик Гохран, и поймал себя на том, что ему нравится перенимать человеческие привычки, эмоции, звуки. Как ни странно, длинная жизнь ойгонов куда беднее короткой людской.
        Наверное, подумалось ему, потому Сюон и назвал людей своими детьми. Они умирают, не успев родиться, но за короткий миг своего существования дарят ему больше радости, чем все ойгоны и айхоры вместе взятые.
        Впору спросить себя: а ты, Бахмати, способен так? Впрочем, куда ему, ойгону-калеке, ойгону с половиной души…
        Наши желания просты: наполнить себя чужой жизнью, пока не утекла своя. Никакой радости. Никаких небес. Все у земли.
        Бахмати понял, что не заснет сегодня, спустил ноги с лежанки и остановившимся взглядом долго смотрел в щель между окном и ставнем. Щель, словно иссиня-черной глиной, была залеплена мазком ночного неба.
        Есть ли такая глина на свете, Бахмати не знал.
        Когда щель треснула красным волоском восхода, он перебрался к северной стене и, прошептав несколько слов, разрыл мягкую землю. Тряпица с золотом была на месте. Бахмати выдернул ее из тайника и брякнул на стол.
        Прыгнула из чаши, покатилась слива.
        Узел не сразу поддался пальцам, но Бахмати посопел, подцепил нужный край, и тряпичные концы распались сами, открывая тяжелые браслеты, узорчатые пластины и горку монет давно исчезнувшего в веках шахрията Гунбу.
        Вот ведь, жил-был себе славный шахрият, составляли его наверняка славные люди - и что от них всех осталось?
        Бахмати качнул головой. Все проходит, все.
        А пустыня поиграла золотыми цацками и выплюнула их чуть ли не к окране Аль-Джибели. Бывает и такое. Впрочем, если бы не слепой Хатум…
        Гончар тогда заключил удачную сделку: Бахмати становился жителем городка, а плату получал золотом, которое никогда Хатуму не принадлежало.
        Нет, далеко ойгонам до людей.
        Бахмати, возможно, и затаил бы обиду, да обнаружил, что сам рад остаться. Вот так - рад. Совершенно по-человечески. Думалось, иной раз надо потерять половину себя, чтобы обрести нечто большее.
        Бахмати подержал на весу один браслет, другой, затем взял пластины. Массивные, с неведомыми зверями, бредущими по узорчатому контуру, они, видимо, ковались то ли для украшения дворцовых палат, то ли для шахского доспеха. Песок слегка стер черты с выпуклых морд. Звери уже не скалились, а чуть ли не улыбались.
        Хватит Зильбеку двух пластин? Вряд ли попросит больше, и так полтора фессаха веса.
        Солнце забралось в щель красным лезвием, прорубилось сквозь подушки, столик и ковер к лежанке, нашло Бахмати, блеснуло золотом.
        Утро.
        А Кабирры не видно. Почему?
        Бахмати убрал пластины за пазуху, остальное завязал обратно в узел, но закапывать передумал, придавил подушкой на лежанке. Вдруг все же понадобится.
        За стенами хижины оживала Аль-Джибель.
        Стучал молоток кузнеца Аммхуза, мемекали овцы Магмета и Ончой, им в ответ взревывал верблюд однорукого Салима, шелестели шаги отправляющихся к полям и оросительным канавам. Звенели детские голоса.
        - Я - айхор!
        - Нет, я - айхор!
        Все слышно.
        Матери и жены готовили лепешки и каши в тандырах и печах, тонкие запахи кизяка и саксаула затекали, крутились, уходили к небу.
        Повизгивали гончарные круги. Выкрикивая: «Вода! Кому воды?», пробежал водонос с бурдюком за плечами. Шум и гам стоял в доме Обейди - то ли ссорились, то ли собирались за сливами. Щелкала рама ткацкого станка.
        В короткие асаны до того, как Око Союна выкатится в зенит, Аль-Джибель спешила расправиться с делами. Потом можно будет нежиться в тени навесов и стен, потеть, пить горячий чай-карач с добавлением дикой мяты, но не сейчас, не сейчас.
        Открывались двери и ставни, выплескивались ночные горшки, рыхлили землю тяпки с мотыгами, звенел цепью вол, проворачивающий мельничный жернов, мел базарную площадь Зафир, превратившись из стража в ревнителя чистоты, хлопали ткани, в ожидании полуденного каравана тянулись к торговым рядам телеги и тачки с овощами, мукой, пряжей, нехитрой утварью - руки на оглобли и вперед, вперед, заставляя проворачиваться скрипучие диски колес.
        Бахмати вдохнул Аль-Джибель и выдохнул.
        Хорошо! Живет город - живет и он, Бахмати. А на тонкую ниточку тревоги, вплетающуюся в утро, - плюнуть и растереть.
        Кабирра, Кашанцог - далекие слова. И пусть се…
        Тр-рум-тык-тум! Бахмати вздрогнул. Стук в дверь отозвался в половинке души. Дрожишь, Бахмати? С чего бы?
        Светлое пятно длинной рубашки-камулы плясало в прорехах между досками. Живой, нетерпеливый, приник к щели острый мальчишеский глаз.
        - Дядя Бахма!
        - Чего? - крикнул Бахмати через дверь.
        - У нас коза ногу сломала.
        - Это ты, Наиль?
        - Я, дядя Бахма.
        - А что за лекарем не побежал?
        - Так дядя Аскер на солончак ушел.
        - Ох-хо-хо. Ладно.
        Бахмати подтянул пояс халата, поправил золотые пластины и вышел в медленно нарождающийся зной.
        - Это не гончар тебе посоветовал?
        - Нет, дядя.
        - А кто?
        - Коза ногу сломала.
        Мальчишка смотрел бесхитростно. Поди разбери этих людей. Особенно маленьких. Коротко, ножом обрезанные волосы. Белые зубы. Сок от персика на подбородке. Тоже, видимо, любитель незрелых фруктов.
        - Что ж, пошли, полечим вашу козу, - сказал Бахмати.
        Наиль запрыгал вперед, затем вернулся.
        - Мама вам заплатит.
        Бахмати вздохнул.
        - Сегодня бесплатно.
        - Ух ты!
        Текла по канавке грязная водица, лежали овалами тени домов, вокруг гремела, дышала, пела на разные голоса жизнь. Дура-бабочка летела куда-то в пустыню, поднимаясь на легких крылышках выше плоских крыш. Шуршал песок. Вышел на улицу ткач Вахиб Торбани, наклонился, вытряхивая камешек из сандалии. За оградой соседней хижины, чему-то улыбаясь, толкла зерна в каменной ступе красавица Санахиб. О, был ли камешек в сандалии? Смотри на Санахиб, тряси ногой.
        Солнце наливалось белесым жаром.
        Наиль скакал, успевая здороваться со всеми:
        - Здравствуйте, дядя Вахиб! Доброго утра, тетя Санахиб! Долгой жизни, бабушка Гимеш.
        В спину ему неслось:
        - Какая я тебе тетя?
        - Ах, Наиль, попадись мне!
        Бахмати едва сдерживался от хохота.
        Оградки, неровные глиняные стены, кое-где на половину человеческого роста поднимались постройки их кирпича-сырца. Сливы и персики свешивались над головой.
        Вода рядом, целое озерцо. И колодцы полны.
        - Ну, где твоя коза?
        Наиль перепрыгнул вывалившийся из худой стены камень, нырнул в арку двора.
        - Сюда, дядя Бахма.
        Коза жалобно мекала, косила шальным от боли глазом в хворостяном загончике. Мать Наиля, Зольма, прижимала ее к земле, к вороху сухой травы. Задняя левая нога у козы, мелко трясясь, торчала вбок.
        - Что ж вы так… - присел Бахмати.
        - Случайно, господин. Не уследила за окаянной, а она под ногу…
        Зольма поклонилась ему, не отпуская рук от козы. Та, прекратив мекать, дернула хвостом.
        - Вообще-то я ойгон места, - сказал Бахмати.
        - Я могу жизнью… - отчаянно посмотрела на него Зольма.
        Она была еще красива, только судьба ее складывалась тяжело. Когда войско Сойяндина разбило войско Даррияра, запылали благословенные края Междуречья. Сгинули родственники, от стрелы погиб муж, Зольма с трехлетним сыном вместе с тысячами людей, бегущих от узкоглазых всадников, подалась на север. Кто-то осел в Шугрене и был убит, когда Сойяндин штурмовал город. Многие повернули западнее, к Великой Порте и тем спаслись, хотя и стали считаться в Порте хуже рабов, бесправными. Зольма пошла восточнее. Кагены Сойяндина, казалось, преследовали ее по пятам. В одном из караван-сараев на Золотом пути погонщики верблюдов чуть не сделали ее «общей» женой, но она сбежала, перерезав глотку одному и лишив глаза другого. Ее бы нагнали, ее почти нагнали, но тут на пути попался Аль-Джибель, небольшой городок-оазис.
        И он, Бахмати.
        Иногда ему казалось, что в его действиях был холодный, свойственный всякому ойгону расчет. Две пары рабочих рук, две жизни, которые будут платить за охрану. Но иногда - что он увидел в ней себя, изгнанного в пустошь.
        Не колеблясь, он пропустил женщину в город, а погонщиков и какой-то шальной, отбившийся от основных сил каген о тридцати всадниках загнал бурей в пустыню. Там они и сгинули поживой каррикам и мертвому народцу. Никто, насколько он знал, не выбрался.
        Зольме отстроили хижину, и она ожила, работая в поле и по хозяйству, растя сына.
        - Господин…
        - Что? - очнулся Бахмати.
        - Так сколько возьмете за козу?
        Мальчишка не дал ответить. Подсел к матери, обнял.
        - Дядя Бахма сегодня бесплатно помогает.
        - Правда? - спросила Зольма, и ее красивое лицо осветилось неожиданной радостью.
        - Да, - подтвердил Бахмати и осторожно, на коленях, придвинулся к козе. - Я, конечно, не какой-то могущественный ойгон. Но там, где живу…
        Он накрыл ладонями сломанную ногу. Коза попробовала было вскочить, но Зольма держала крепко.
        - …я все-таки могу многое, - закончил Бахмати.
        Объявись за плечом незрячий мастер Хатум, наверняка увидел бы, как тонкие струйки силы, похожие на завитки дыма, обвивают искалеченную козью ногу, изгибают, вытягивают, выпрямляют, как нужно. А не увидел бы, так и незачем подсматривать, чужие секреты на то и секреты, чтобы лишних глаз не было. Уговор он, видишь ли, со своей стороны исполнил! Напугал словом. Кашанцог, Кашанцог. Ай-яй. Теперь вот, пожалуйста, хочешь не хочешь, а соответствуй: лечи коз, верблюдов, слонов, собирай прочие заказы на свою глупую голову…
        Фух! Бахмати убрал руки.
        - Мам, смотри! - воскликнул Наиль.
        Коза, мекнув, поднялась на задние ноги. Копытца взрыли землю. Обе ноги были вполне целые. Крепенькие, косматые.
        - Можно отпустить, - сказал Бахмати Зольме.
        - Мам, - потянул за рукав Наиль.
        - Да-да.
        Пальцы женщины напоследок огладили желтовато-серую шерсть.
        Получившая свободу коза, взбрыкнув, умчалась в дальний угол загона и оттуда победительно стукнулась маленькими рожками об угловое полено. Глупое животное.
        - Все? - спросил Бахмати, встав с колен.
        - Может быть, молока, господин? - спросила Зольма.
        - От нее? - показал пальцем на козу Бахмати.
        И расхохотался.
        Это была хорошая шутка. О, да, людям он должен был до полуночи помогать бесплатно. Но от козы… Благодарность от козы он принять мог. Козьим же молоком.
        Смешно.
        Он все еще вытирал выступившие от смеха слезы, когда Зольма вручила ему глиняный кувшин с узким кривым горлом.
        - Возьмите, господин.
        - Принимаю с козьего позволения.
        Бахмати отпил из кувшина.
        Молоко было жирное, прохладное, с легкой травяной горчинкой. Кто он, ойгон или человек, если получает от этого удовольствие?
        Струйка, щекоча, потекла по подбородку.
        - Ох, хорошо-о…
        - Дядя Бахма, - невежливо дернул его за полу халата Наиль, - а ты ничего не забыл?
        Черные глаза мальчишки смотрели с озорным прищуром.
        - Я? - удивился Бахмати. - Нет. Ты просил, я сделал. - Перехватив кувшин, свободной рукой он потрепал Наиля по макушке. - Так что все…
        - А это?
        Бахмати разве что не взмекнул подобно козе. Мальчишка в обоих руках держал по золотой пластине со зверями.
        Откуда?
        - Ваше?
        - Мое. Конечно, мое.
        О, человеческая рассеянность, и ты прилипла ко мне!
        Внутренне ругая себя последними словами, Бахмати передал кувшин Зольме, подтянул ослабший кушак (видит Союн, через него незаметно и вывалилось!) и принял пластины от мальчишки. Сдув прилипшие песчинки, он снова устроил зверей за пазуху. Только теперь уже проверил, не вывалятся ли - поповорачивался, понаклонялся, даже подпрыгнул.
        - Благодарю тебя, о, Наиль.
        - Не стоит, дядя Бахма.
        Мальчишка, что-то напевая, ускакал на улицу.
        - Будьте счастливы, - прощаясь, кивнул женщине Бахмати.
        - И вы, - спрятала улыбку в наклоне головы Зольма.
        - Ну, я-то обязательно.
        Золото холодило бок липкой тяжестью.
        Кто бы из ойгонов вернул найденное? Никто. Самый худой каррик охранял бы сокровище из последних сил. Мое. Мое! Шипел бы, лишался мосластых конечностей, брызгал ядовитой слюной, пока более сильный не забрал приглянувшееся.
        А люди?
        Ручки у кувшина не было, и Бахмати держал подарок козы (именно козы) за горлышко, отпивая потихоньку молоко. Ноги несли к торговым рядам, и, в сущности, правильно несли, но, пожалуй, делать там было пока нечего. А ну как съезжающиеся торговцы замучают просьбами? Нет уж, прощения просим!
        Подумав, Бахмати свернул к саду, к тутовнику, ласково шепчущему из-за низкой каменной ограды. Шелест листвы баюкал, наливающийся злобой зной покрывалом обнимал плечи. Чуть дальше, между зелеными всходами, бежала по канавкам вода. Дети пускали веточки. За садом гнулись спины, качались тюрбаны. Пых-пых - говорили тяпки.
        Бахмати допил молоко, поставил кувшин на верх ограды, проверил золото - здесь, здесь, никуда не делось. Тутовник сменили заросли винограда, желто-зеленые листья стыдливо прятали незрелые ягоды, из винограда белая, вымазанная известью всплыла стена двухэтажного дома. Оградка приросла воротцами.
        Бахмати толкнул створку.
        - Господин сайиб! Господин Валлеки!
        По двору бродили сонные курицы, даже кудахтали будто бы спросонья. За матерчатой занавеской темнели проемы комнат и играли солнечные «лисички». Где-то рядом журчала вода, донося прохладу.
        Бахмати ступил в дом.
        - Господин Валлеки.
        Где-то внутри словно кто-то вздохнул или зевнул. Затем навстречу ойгону выбежала девушка в шальварах, в платье-пагуфе с длинными, метущими глиняный пол рукавами. Личико миловидное, глаза - лукавые.
        Наложница.
        - Ах, господин Бахма!
        Налетела, едва касаясь, губки справа, губки слева, страусиные перья гонят сладковатый ветерок прямо в нос.
        Бахмати не выдержал и чихнул.
        - Не надо, - выставил он руку.
        Но наложница, хихикая, легонько охлопала весь халат. Рукава волочились синими змеями.
        - Вы поправились, господин Бахма, - она ткнула его кулачком в бок, безошибочно попав в золотую пластинку. - Ой, что это у вас?
        - Печень.
        Бахмати поймал-таки шуструю девушку, попросту наступив на один из рукавов, и отправил ее в сад за персиками.
        - А вы хотите? - спросила она, невинно хлопая ресницами.
        - Очень.
        - Тогда несу.
        Виляя бедрами, наложница скрылась в проеме за газовой занавесью. Наглая. Нашел же где-то сайиб. Или сама прибилась.
        На миг Бахмати показалось, что есть в ней какая-то неправильность, то ли слабый пустынный запашок, то ли слишком уж неестественная развязность, но проверить это ему помешал голос сайиба Ирхона эс-Валлеки, зазвучавший в глубине дома:
        - Бахма, дорогой, это ты? Не стой на пороге.
        - Иду, - отозвался Бахмати.
        Занавесь, еще занавесь, искры солнечного света, врывающиеся через ажурные решетки под потолком.
        Сайиб встретил его в развале подушек в комнате с бегущей по глиняному желобу водой. Журчащий поток обегал лежбище, кое-где его мостиками закрывали коврики, в углублениях покачивались кувшинчики и чаши, полные арбузных ломтей.
        - Бахма! - приветственно вскинул руки с ковра сайиб.
        Он был толст и коротконог. Белый халат его был распахнут, открывая посетителю внушительные заросли седеющих волос на груди.
        - Садись, Бахма, располагайся!
        Толстые пальцы показали на ворох подушек напротив хозяйского места.
        - Тысячи лет жизни, господин сайиб! - сказал Бахмати, присаживаясь.
        - Арбуз?
        - Не откажусь.
        - Замечательно! - Сайиб выловил из углубления чашу с арбузными ломтями и поставил ее, капающую, ближе к гостю. - Угощайся.
        Когда-то Ирхон ас-Валлеки воспринимал свое направление в Аль-Джибель как ссылку. С глаз долой от султанского двора, вон из шумной, полной забавных прелестей столичной жизни. Он оплакивал себя всю долгую дорогу, прощаясь с женами придворных, с забегами на верблюдах, с хором евнухов, с банями и шумными празднованиями Дней Союна.
        О, приехав, он три дня не выходил из дома, чтобы не огорчать себя видом здешних улиц и жителей. Тоска, милые мои, тоска. Чумазые подданные и песок вокруг. И - да-да, верблюжье дерьмо, никаких сомнений.
        Затем, правда, оказалось, что здесь, в этой Союном забытой глуши все-таки можно жить. Даже ему, Голосу и Воле султана.
        И тихо. В то время, как с редкими караванами приходят вести одна ужаснее другой, здесь - тихо. Где-то там Сойяндин с его кагенами, мятежный аль-Рустами, кровь и крики, горящие дворцы, мертвецы с животами, набитыми пухом из подушек, их жены, попользованные всадниками, не слезающими для этого с лошадей.
        Чего уж тут жаловаться и хотеть обратно? Тем более, что султан забыл о его существовании, а местные - нет.
        И султанский обык платят исправно.
        А на чуток обыка умному человеку можно и садик разбить, и водичку провести, и заказать у торговцев что-то из прошлой жизни. Например, наложницу. Или акына с его акыдами. Или тот же забег верблюдов.
        Не стоит желать большего, можно упустить и малое.
        На круглом лице сайиба выделялись живые глаза цвета приправленного маслом ореха и крупные губы, с легкостью складывающиеся как в улыбку, так и в обиженный полумесяц.
        Пока Бахмати ел, Ирхон ас-Валлеки гладил пальцем узор ковра и, сбросив туфлю, окунал большой палец ноги в желоб.
        - Что скажешь, милый мой Бахма? - спросил он мягким голосом, когда ойгон плеснул себе воды на лицо и утерся рукавом халата.
        - Замечательный арбуз, - улыбнулся Бахмати. - Холодный.
        - Все дело в проточной воде. Чувствуешь, как у меня прохладно?
        - Тем сложнее будет выйти на солнце.
        - А зачем выходить? - удивился сайиб. - Я отдал здание приемов в пользование книжникам и мастерам. Кельи - для свитков, подвал - для товаров. А принимаю здесь. Получается, я милостив и забочусь о народе.
        - О, да! - поклонился Бахмати.
        - Ну-ну! - насторожился Валлеки и даже, подбив подушки, принял наклоненно-сидячую позу. - Похвала, конечно, мед для ушей, но у демонов и мед превращается в серу.
        - Я без задней мысли.
        - Ты осторожней, - поднял толстый палец сайиб. - У нас все-таки Договор.
        - Я свято чту его.
        - А Гюльмиль? Он же умер. Помнится, ты обещал хранить жителей Аль-Джибели.
        - Гюльмиль умер от старости, а течение времени выше моих сил.
        - Ах, да, ты говорил… Забавный был старик, - вздохнул сайиб. - Что ж, пока я не вижу за тобой никаких отступлений от Договора. Поэтому готов тебя выслушать.
        Бахмати посмотрел на бегущую воду.
        - Возможно, мне надо будет отлучиться.
        - Сегодня?
        - Через день. Ночь меня не будет в Аль-Джибели.
        Ас-Валлеки нахмурился.
        - То есть, мы будем беззащитны?
        - Не совсем. Двадцать четыре часа город продержится перед пустыней и без меня. Но если я вернусь позже… Впрочем, окрестные ойгоны и каррики знают, что Аль-Джибель находится под моей рукой.
        - Под моей, - улыбнулся сайиб. - Под моей рукой.
        - Как скажете, благородный сайиб, - поклонился Бахмати.
        - То-то, - ас-Валлеки запустил пальцы в чашу со сливами. - Но я разрешаю тебе. Иди. Надеюсь, ничего серьезного?
        - Не знаю пока, - ойгон задумчиво потеребил кисти узорчатой подушки. - Возможно, нас это обойдет стороной.
        - Это ваши, демонические дела?
        - Как ни странно.
        Сайиб захохотал. Голая розовая пятка угодила в желоб. Вода плеснула на плитки и коврики.
        - Чего ж тут странного? Ваш народ всегда был не прочь побузить. Хорошо, айхоры небесные загнали его в пустыни да горы и поставили границы. Иначе бы мы, дети Союна, не знали от вас спасения.
        - Мне странно потому, - сказал Бахмати, гася легкое раздражение, - что теперь я живу среди людей и редко пересекаюсь со своими собратьями.
        - А-а… ну да, тогда странно.
        - Да.
        Они помолчали.
        - Ну, что, у тебя все? - вскинул глаза сайиб.
        Бахмати помедлил.
        - Если вдруг… Вот, - он протянул маленький золотой рожок на цепочке ас-Валлеки, - если будет необходимость во мне - дуньте.
        - И что? - опасливо посмотрел на рожок сайиб.
        - Я появлюсь.
        - А-а, вон оно что… - ас-Валлеки, будто взвешивая, поймал рожок на ладонь. - Я слышал про такие штучки. Ходила даже история про демона в лампе. Потрешь - и он появляется. Нет-нет, и вдруг. А тут, значит, дунешь…
        - Это на один раз. И при большой опасности.
        Сайиб погрустнел.
        - Жалко, - сказал он, убирая цепочку под подушку. Пальцы его снова потянулись к чаше со сливами.
        - Ладно… - поднялся Бахмати. - Скоро полдень. Кстати…
        - Что? - поднял голову сайиб. Слива на его зубах брызнула соком.
        - Твоя наложница.
        - Абаль? Скажи, хороша? - спросил ас-Валлеки, выплюнув косточку в кулак.
        - Я не видел ее раньше.
        - Хе, а говоришь, Аль-Джибель под твоей рукой… - сайиб опрокинулся на подушки. - Я ее заказал в Шушун-Карнаш, там лучший рынок. Невольники на любой вкус и цвет. Десять дней назад Абаль привезли в караване Бей-Марзуфа.
        Бахмати неожиданно сообразил, чем наложница пахнет.
        - Но она меня знает, - сказал он.
        - Наверное, выспросила у Мейхум или Юсефа. Скажу тебе, это не девушка, а нежный персик, мой милый Бахма. Ты как, смыслишь что-нибудь в человеческих утехах? Умеешь любить женщин? Когда эта женщина сжимает между ног твоего жеребца… м-м-м…
        Сайиб прищелкнул языком и закатил глаза.
        - Я могу с ней поговорить? - спросил Бахмати.
        - Поговорить? - ас-Валлеки поиграл бровями.
        - Да, только поговорить. Но отдельно.
        Сайиб взмахнул рукой, теряя интерес.
        - Найдешь, говори, сколько хочешь. Только потом пусть идет ко мне.
        Бахмати поклонился.
        Шаг назад, другой. Разворот. Кисея мазнула по глазам. Он быстрым шагом покинул комнату. Наложница спешила ему навстречу.
        - Вот, господин Бахма…
        - Подслушивала? - Бахмати грубо дернул ее в сторону, к лавке.
        Покатились набранные в подол пагуфа персики.
        - А хотя бы!
        Глаза Абаль смеялись, но в глубине их мелко подрагивало беспокойство.
        - Давно на Договоре?
        - О чем вы, господин Бахма?
        Бахмати толкнул наложницу на лавку.
        - В глаза смотри!
        Абаль отвернулась.
        - Не надо.
        - Ну-ка!
        Бахмати схватил ее за длинный рукав платья, оголил кожу в вырезе - так и есть, ближе к локтю кожу девушки обжимал браслет с шариками. Золото и медь.
        Абаль сникла.
        - Не надо, - повторила она.
        Бахмати сел рядом.
        - Дурочка.
        Он приобнял ее, думая, что да, бывает и так. Хоть и поставил Союн границы для ойгонов, а всегда есть лазейки. Одна из них - заключить Договор с человеком на попеременное владение его телом. Запах ойгона от того и слабенький, но есть. Просто Бахмати не сразу разобрался, не сразу понял.
        Ладошка Абали легла на грудь.
        - Хочешь меня?
        Бахмати дал ладошке сползти к животу и там накрыл ее.
        - Что он пообещал тебе?
        Абаль убрала руку.
        - Ничего. Он спас меня.
        - Мы никого просто так не спасаем, запомни, девочка. Он хотел твое тело и он получил его.
        Наложница отстранилась.
        - И пусть. Вы не знаете, почему… почему я…
        Она всхлипнула, одинокая девушка в платье с длиными рукавами. Где ее семья? Жив ли кто-нибудь? Нередко, впрочем, девочек торговцам продают сами родители. Возможно, у нее был дрянной выбор: или помереть с голоду, или продаться невольницей купцу из Шушун-Карнаша.
        Бахмати вдруг захотелось погладить Абаль по черным волосам, по вздрагивающим под полупрозрачной тканью плечикам, пожалеть, передать часть своей силы. И не важно, что того же хотел живущий в ней ойгон.
        Все мы люди.
        - На сколько он с тобой договорился? - спросил Бахмати.
        - Чего? - размазала слезы по щекам девушка.
        - На какой срок Договор?
        - Двадцать пять лет. Я уже три года отработала.
        Весело, подумал Бахмати.
        Сколько я был в пустоши? Месяц? Два? Рыдал над своей половинкой души и казался себе самым несчастным демоном на свете. Я проиграл, меня выгнали! О-у-ууу!
        И вот Абаль. Уже три года непонятно кто и что, живет чужими желаниями, отдала тело в пользование. Что творится у нее на душе, а, Бахма? Что твои два месяца против ее трех лет?
        Самое удивительное в людях, что ни мне, ни кому другому, наверное, никогда не понять, что есть сила их и что слабость. Согласиться на условия ойгона - слабость? Слабость. Выдержать три года - сила? Сила. Небывалая сила. И так во всем. Все переворачивается, перетекает, изменяется на твоих глазах.
        Ох, Союн, как же ты слепил таких удивительных существ? Неужели с себя? Тогда ты воистину велик!
        - Я могу выкупить тебя, - сказал Бахмати, касаясь золота за пазухой.
        - Что вы! - не на шутку испугалась Абаль. - Как я тогда? Меня же господин сайиб сразу выгонит! Я уже привыкла. Нет-нет, господин Бахма, - она схватила его за пальцы, - вы даже не думайте, мне сейчас хорошо.
        Бахмати покивал.
        Конечно, это тоже в человеческой натуре. Приспособиться даже к самым ужасным условиям и находить в них короткие радости. Мало того, бояться хоть что-то изменить.
        Жалко мне тебя, Абаль.
        Бахмати заглянул девушке в глаза.
        - Вызови его.
        - Господин Бахма, - умоляюще истончился голосок Абаль.
        - Вызови. Я не буду говорить о покупке.
        - Вы обещаете?
        Бахмати вздохнул.
        - Да. И это бесплатное обещание.
        Абаль быстро клюнула губами ойгона в щеку.
        - Дай вам Союн долгих лет…
        Ах, губы ее! Что там спрашивал сайиб? Умею ли я любить женщин?
        Звякнули медные шарики, прикрепленные к браслету железными колечками. Неслышно пересыпался внутри пустынный песок. И двойник Абали, синеватый, просвечивающий, соткался на лавке по другую руку.
        - Заметил-таки, - произнес он мужским голосом, и было не понятно, чего в нем больше - удовлетворения или досады.
        - Это моя земля, - сказал ему Бахмати.
        - А я знаю, - двойник обмахнулся подолом призрачного платья. - Но я вроде ничего не нарушил. Договор у меня свой.
        Он кивнул на Абаль, застывшую неподвижной куклой.
        - Ты же джаванг, ойгон страсти, - недобро улыбнулся Бахмати, - а значит, пьешь всех, кто даже с интересом на девчонку посмотрит.
        - Так красивая же девочка, - сказал джаванг.
        - Пью здесь я, - твердо произнес Бахмати. - И право здесь мое.
        Джаванг подумал.
        Лицо его утеряло женские черты, обозначился хищный мужской профиль с орлиным носом и широкими крыльями морщин.
        - Да я не спорю, - сказал он. - Я и пил-то по чуть-чуть, незаметно.
        - Имя? - спросил Бахмати.
        - Муштаф, - быстро ответил джаванг, заметив, как закрутились у его ног злые пыльные смерчики. - У меня Договор.
        - А это особый городок.
        - Да я уж понял, - джаванг выругался на пустынном наречии. - Не Порта, не Астраба, даже не вонючий Илем-Тар. Дыра. Я намекал было Ирхончику своему…
        - Заткнись, - сказал Бахмати.
        - Молчу.
        - Будет так, - Бахмати притопнул сандалией по плитке. - Кого любишь, того и пьешь. Только не загоняешь сайиба до смерти. Ты понял?
        - А Юсефа?
        - Кого?
        - Юсефа, слугу.
        - Ты и с ним?
        - О, как будто с ним нельзя! Зачем ограничиваться одним сайибом? Кстати, он не так хорош в искусстве любви, как в обжорстве.
        - Хорошо, - сказал Бахмати, - пусть будет и Юсеф.
        - А Мейхум?
        - Что? - округлил глаза Бахмати.
        Джаванг рассмеялся.
        - О, нет, она стара. И у нее, кажется, никогда не было мужчины. Я шучу, шучу. О такую колючку сам поранишься прежде, чем…
        Бахмати едва не зарычал.
        - Я ограничиваю тебя домом сайиба, понял, Муштаф? На улице Абаль должна быть Абалью.
        - Мне не привыкать.
        Джаванг улыбнулся и стал таять.
        - Погоди, - сказал Бахмати. - Ты знаешь о Кабирре?
        - Нет, - последовал ответ. - Я из других мест. Ах, склоны Восточных гор, девушки как горные козочки, дикие, жаркие…
        Сизый дымок обвил Бахмати, проплыл над плечами и весь без остатка втянулся в руку наложницы. Звякнули шарики.
        - Хочешь меня?
        Пальчик Абаль щекотнул подбородок Бахмати.
        - Мне казалось, мы договорились, - сказал он.
        - Ах, ну да, пока, - Абаль моргнула, из глаз ее пропал синеватый блеск, а из голоса - грубые, мужские нотки. - Господин Бахма!
        - Да, - поддержал ее Бахмати.
        Девушка наморщила лоб, словно с трудом припоминая последние мгновения.
        - Вы поговорили с ним?
        - Поговорил, - ойгон поднялся. - Мы разрешили все спорные моменты, не волнуйся. Сайиб уже звал тебя.
        Абаль вскочила.
        - Пусть Союн будет милостив к вам!
        Касание губ. Разлет складок сине-зеленого пагуфа. Ш-ш-ш - змеями струятся за ускользающей женской фигуркой длинные рукава.
        Бахмати постоял, провожая девушку взглядом.
        Когда Союн был милостив к ойгонам? Когда сослал вниз или когда установил границы? Глупая девочка. Странно, что злости нет.
        Впрочем, она ведь тоже пожелала не со зла.
        Он вышел из выбеленных известью комнат. Пора бы разжиться жемчужиной, вот что. Вот где проявится милость Союна.
        Солнце стояло уже высоко, и тень пыталась спрятаться под ногами, а, возможно, даже залезть под халат. Бахмати совершенно по-человечески вспотел. Вроде бы что зной пустынному ойгону? А вот кажется едва переносимым.
        Привычки людей заразны, их не подсадишь в перекати-поле, как яхун-тинтак.
        На базарной площади было пусто. Под навесами по ее краям сидели на помостах торговцы и простой люд, пили чай, дремали, вели ленивые разговоры. Женщины ожидали в отгороженных половинах. В караван-сарае плавились неподвижные тени слуг, присматривающие за тюками с зерном, фруктами и верблюжьей шерстью. Над чайханой вился дымок - к прибытию каравана варили плов и пекли лепешки. Из чайханы с пиалами бегали к помостам подручные чайханщика Дохара.
        Ойгону, когда он проходил мимо, кивали, кланялись, прижимая ладони к груди, звали в свой круг. Бахмати улыбался и кланялся сам. Песок скрипел под туфлями.
        Добравшись до глинобитной башни, пристроенной к караван-сараю и возвышающейся над хижинами, он задрал подбородок и сощурился.
        - Сулем! - крикнул он. - Ну что там?
        Наверху произошло движение, и мальчишка лет тринадцати, сын владельца чайханы, свесил вниз чернявую голову.
        - Ничего, господин Бахмати.
        - Совсем ничего?
        - Совсем.
        - Мы уж спрашивали, господин, - сказал старик, сидящий на ближайшем помосте. - Все ждем, когда появятся.
        - Ясно.
        Бахмати проверил золото и, развернувшись, по широким ступенькам поднялся в душное нутро чайханы, желтое от ковриков и циновок.
        - Чашку чая, Дохар.
        Улыбающийся круглолицый хозяин - короткие усики, фартук, полотенце через плечо - дернул занавесь, выпустив в зал дым и пар.
        - Уже делаю, господин Бахмати. Как вы любите - черный, с розовыми лепестками.
        Бахмати кивнул, располагаясь на продавленных подушках.
        Зной плыл в окна, густой, будто сироп. По площади провели осла, белого от песка. Девочка с хворостом прошмыгнула между навесами.
        Слева от Бахмати пошевелился старый Фаттах, причмокнул губами, поправил наползшую на глаза мохнатую шапку.
        - А-а, господин Бахмати! Не подскажете, какой сегодня день?
        - Жаркий, - ответил Бахмати.
        - Нет-нет, - не согласился старик, - помню, когда я был еще молодым, лет тридцати, один месяц стояла такая жара, что наш бедный верблюд сварился заживо. Я в хлев, а он - глаза белые, и от языка дымок курится, хоть сейчас режь на чорпан-дохе.
        - Как же вы выжили, достопочтенный Фаттах?
        Старик окунул узловатый коричневый палец в свою пиалу.
        - Теплая, - с огорчением произнес он. - Что? А так и выжил. Вы, кстати, не пробовали чорпан-дохе со сливами?
        - Нет, - улыбнулся Бахмати.
        - Зря.
        Появившийся Дохар поставил перед ойгоном пиалу и, сложив молитвенно руки, пахнущий мясом и прожаренным зерном, опустился рядом.
        - Господин Бахмати, не уделите ли мне немного вашего драгоценного времени?
        Бахмати мысленно вздохнул. Почему? - подумалось ему. Почему именно сегодня? Чувствуют они что ли, что я договорился с Хатумом?
        - Это может подождать? - без особой надежды спросил он.
        - Видите ли, - сказал Дохар, опуская глаза, - в караване везут невесту моему Сулему.
        - О, невеста - это хорошо, - вклинился в беседу Фаттах. - У меня было три невесты. Одна умерла до моего рождения, другая сгинула во время войны Коркан-хана и Нагойты за пески Аллям-куля. Зато третью я уже никуда не отпускал!
        Он рассмеялся, хлопая Бахмати по колену.
        - Кямаль! - крикнул Дохар в воздух. - Принеси дедушке Фаттаху еще чая!
        Молодой человек в шальварах и куртке без рукавов мелькнул молнией, пиала сменила пиалу на столике перед стариком.
        Фаттах опустил в нее, парящую, палец и удовлетворенно кивнул.
        - Горячая.
        Мохнатая шапка снова сползла ему на глаза.
        - Так вот, господин Бахмати, - помолчав, сказал чайханщик, - я понимаю, что плата за ваши услуги дорога. И пусть даже вы отнимете у меня год или два… А может и больше… Все равно. Я хочу попросить вас присутствовать на праздничном обеде.
        - Хм… В чем подвох?
        Бахмати отпил чая.
        - Я бы хотел, - сказал Дохар, отчаянно тиская край фартука, - чтобы вы наморозили льда. Говорят, блюда со льдом подают султану в Великой Порте. Щербет, фрукты. А еще оно стоит в горшках и охлаждает комнату. Я бы показал семье невесты, что она… что мой сын достоин ее, и наша семья…
        - А завтра?
        - Караван уходит на рассвете.
        Бахмати посмотрел на задремавшего старика. Жалко, ему никогда не быть таким стариком, которому подливают чай и ничего не просят.
        - Хорошо, - сказал он. - Почему бы нет?
        Лицо чайханщика посветлело от радости.
        - Господин Бахмати! - он приложился лбом к рукам ойгона. - Я все!.. Все, что хотите! Это будет дорого?
        - Это будет бесплатно. Но…
        Бахмати со значением поднял палец.
        - Конечно-конечно, - Дохар, поднявшись, попятился. - Моя чайхана - ваша чайхана. Мы ждём вас к первым звездам.
        Бахмати снова взялся за пиалу, но отпить ему не довелось.
        - Идут! Идут! - закричал с башни Сулем, и все под стоящей на столбах крышей пришло в движение.
        Люди потянулись наружу, их оказалось на удивление много, ступни сотрясли пол, рассыпались подушки, упал и треснул кувшин. Перед Бахмати, севшим очень неудачно, бесцеремонно замелькали халаты и набедренные повязки, и животы, и волосатые руки, и какие-то мешки и тяпки. Запах пота смешался с запахом чая, к ним добавился запах кизяка, налипшего на пятки. Где уж тут прорасти благородному аромату розовых лепестков!
        Оставив старика Фаттаха пребывать в мире снов и нагретой воды, Бахмати решил не отставать. Колокольцы каравана уже слышались, уже обещали встречу, рядом орал осел. Люди толпились у караван-сарая, дети будто птицы сидели на камнях ограды.
        Гульфер Сатадр, хозяин караван-сарая бешено махал насаженным на древко лоскутом красной материи. Слуги распахивали ворота загона для верблюдов, кто-то насыпал колючек в короба, кто-то открывал затвор, пуская воду в длинные деревянные поилки.
        Звон приближался.
        Толпа многоголосо выдохнула - у края стены, отделяющей поля от пустыни, из-за бархана выступил верблюд. Рыжеватый, высокий. Погонщик на горбах его махнул рукой - и люди взорвались приветственными возгласами. Слава Союну! Да пребудет Он во веки веков!
        За первым верблюдом показался второй, с самим Гасаном Аль-Шавахи под паланкином, за ним - волы с повозкой, несколько конных, снова верблюды, груженные тюками, и дальше, дальше - повозки, охрана с копьями, ревущие ишаки, цветастый шатер факира. Ах, большой караван, хорошая торговля! Кто-то уже побежал в ряды.
        Бахмати поискал глазами Зильбека и нашел того едущим в повозке с коврами, развалившимся на желкто-красном узоре и беззаботно покачивающим ногой. Почему бы и нет? Караван дошел, значит, ойгон пути со своей работой справился.
        Запрыгали дети, предвкушая подарки от родителей.
        Люди потянулись обратно под навесы, доставая свои товары и подвязывая кошели. Хатум с учениками ставили на длинный прилавок горшки и кувшины, поворачивая их выгодным боком. Семья Обейди развешивала циновки и сапоги. Мастер-ткач Вахиб Торбани надевал на палки с перекладинами халаты - чудные, с бегущей по окоему золотой нитью. Не только покупать собирались жители Аль-Джибели, но и свой товар предлагать дотошным купцам.
        Бахмати снова проверил золото, посидел на помосте, но ноги сами попросили движения, и он предпринял обход площади.
        Караван втягивался в город, голоса взлетали к небу, к Оку Союна, усталый, но радостный носился водонос.
        Чувствовалось радостное возбуждение, то там, то сям мелькали улыбки, торопливо расстилалось полотно, горками насыпались персики и сливы. Бахмати ощутил, как и в него, будто горячий чай, вливается людское настроение.
        Хорошо!
        - Бахмати, Бахмати, - догнал его толстяк Зафир. - Я разгадал твою загадку.
        - Ночью, Зафир, давай ночью.
        - До ночи я забуду, - надулся парень.
        - А ты нашепчи ответ в тряпочку да завяжи для памяти узлом, тогда точно не забудешь. Я сейчас очень занят, Зафир.
        - Ну, хорошо.
        Толстяк, подумав, отстал.
        На пустых помостах для караванщиков стало вдруг людно. Там расстелили ковры, там повесили ковры, там зазвучали в умелых руках ситары и лейсы. К рядам потянулись слуги, устанавливали весы, сгружали товар. Скрестив ноги, сел под балдахином меняла - грузный, усатый, с печальными глазами.
        Звонко ударил гонг.
        Ах! Закрутилось! Люди плеснули из-под навесов к прилавкам. Пыль, ор, теснота на широкой площади, взмахи рук с пальцами - один-два, три-один, пять мер за все! Толклись, кричали, сбивая цену или нахваливая товар. Ножи, мечи, стрелы! Залмунский доспех! Ткани! Из Порты, из Аши, из далеких северных земель! Гранаты! Кожа! Верблюжья, воловья. Серпы и цепы! Медная утварь, сносу нет! Не бьется, не ломается! Финики! Мука! Мед, сладкий как молоко матери! Платки, бусы! Железо! Листы и слитки!
        Бахмати следил, чтобы торговля велась честно, чувствуя фальшивое золото и злонамеренный обман. Одного торговца, продающего порченое зерно, ударил по щеке, и тот понял - исчез с виноватой улыбкой.
        Дирхемы и другая монета переходили из рук в руки, грустный меняла ссыпал в ящичек тирканы портовых городов и бирки кочевников, серебряных «львов» Шушун-Карнаша и затейливую чеканку Восточных Земель, доставая непременно золотые и медные кругляши Порты. Ящичек казался бездонным.
        Голоса, голоса!
        - А вот рыба, свежая рыба!
        - Точильный камень!
        - …кольца одно к одному, никакая сабля не возьмет!
        - Посмотрите, какой цвет! Цвет неба. Халат такого цвета приносит счастье.
        - Крокодилья шкура!
        Мала Аль-Джибель, а шума как в Порте. Вся здесь - и дети, и женщины, и старики. Больше смотрит, больше приценивается. Больше качает седыми головами, кутается в платки да ширит детские глаза. Мала Аль-Джибель, а кажется, будто море пришло в пустыню. Выхлестнуло из хижин, разлилось, нет спасения.
        Караванный день! Торговый!
        В такой день взимать плату было легко. Бахмати пил толкущихся вокруг людей, забирая асаны их жизни. Сегодня чуть больше. Для жемчужины.
        Зильбек ожидал его у ворот караван-сарая, подставив сморщенное, украшенное седой бородкой лицо злому солнцу. Бахмати опустился рядом. Ойгон пути приоткрыл один глаз, хмыкнул и снова блаженно зажмурился, только губы слегка скривил в улыбке.
        - Дорога к вам легкая, - сказал он. - Через день к Порте пойдем.
        - Через Темные горы?
        - Да. Через ущелье Эгиль-Тэнгр. Самый близкий путь.
        - Там Кабирра, - сказал Бахмати.
        - И долина Зейнаб, и Думман.
        - Но Кабирра пала.
        - Пала? - Зильбек, наклонившись, посмотрел Бахмати в глаза - не шутит ли. - Я не слышал. Ты уверен?
        - Оргай собирает Круг.
        - Зачем? Мы не воюем с людьми.
        Бахмати вздохнул.
        - Это не люди.
        - Ты пугаешь меня, - Зильбек вскочил. Фигура его размазалась, теряя человеческие очертания. - Кто это тогда?
        - Не слышал такого имени - Кашанцог?
        Ойгон пути замер. Улеглись взметнувшиеся было полы халата, песчаный вихрь под тканью скомкался и утих, вылепились обратно ноги, руки, лицо.
        - Повтори, - попросил Зильбек еще кривым ртом.
        - Кашанцог. Из Старших.
        - Он освободился? Он нашел путь из подземной тьмы?
        - Я не знаю, как и что.
        - Это плохо. Ай-яй-яй! Мы не пойдем ущельем. И, наверное, вообще в Порту не пойдем. Надо сказать Гасану. Нет-нет, от этого лучше держаться подальше. Я ойгон маленький… А что айхоры? - подступил Зильбек к Бахмати. - Они же должны разить!
        - Ты спрашиваешь меня?
        - Ну да, - Зильбек в волнении подергал бородку. - Глупо. Что ты можешь знать в этой благословенной дыре? Среди нашего племени бродит неприятный слух, что айхоры понадобились Союну в других местах. Наш подлунный мир, он как бы… - ойгон пути хохотнул. - …не единственно дорог Творцу. Есть еще. И Старшие вроде бы были заперты надежно.
        Он вдруг ухватил Бахмати за рукава и выдохнул:
        - Мы пропали!
        - Успокойся.
        - Нет, ты не понимаешь! - зашептал Зильбек. - Кашанцог сожрет всех! Там, во тьме, у него куча братьев, а здесь он будет один. Ты думаешь, он тебя не тронет? Ему будут нужны все! Он всех вберет в себя. Растворит, присвоит, высосет! Всех!
        - Зачем?
        - Чтобы сразиться с братьями, а затем - с айхорами!
        - Я думаю, его остановят.
        - Кто?!
        Вскрик ойгона пути на миг перекрыл гул торговой площади.
        - Спокойней, Зильбек-дибх, - сказал Бахмати. - Оргай-многоног не просто так собирает всех от карриков до суккабов.
        - О, великое воинство, - скривился ойгон.
        - А люди, вполне возможно, обратятся к Союну.
        - Только вот услышит ли он их?
        - Не знаю. Но это дело будущего. А есть дело настоящего.
        - Какое?
        - Жемчужина. Ты привез ее?
        Зильбек кивнул.
        - Да. Но она обошлась дорого. Это редкость даже среди ловцов. Я обошел семь прибрежных деревень у Илем-Тара…
        Бахмати вынул золотую пластинку.
        - Этого хватит?
        Глаза Зильбека зажглись.
        Ойгоны пути любили золото. Возможно, для них оно было, что жемчужина для Бахмати. Говорили еще, что все свои сокровища они прячут в себе. Убей ойгон-дибха, и перед тобой появится целая сокровищница. Правда, неизвестно, принесет ли тебе то золото счастье.
        - Знаешь, - сказал Зильбек, глядя на оскал оконтуренного узором золотого зверя, - я бы рад отдать жемчужину и за меньшее. Но твоя новость… Боюсь, этого будет мало по нынешним временам. Если Чонхол свернет торговлю…
        - Я понял, - сказал Бахмати, - мы - честные ойгоны, мы не договаривались о цене. Но и я, и ты знаем, что отказ от соглашения…
        - Я не отказывал тебе, - быстро сказал Зильбек и облизнул губы. Взгляд его ласкал зверя. - Твоя цена хорошая. Золото старое, чистое. Такое уже и не встретишь. Или Замбалек. Или Гунбу. Великие были чеканщики в сгинувших шахриятах, их стиль. Но и ты пойми, тейчун. Мы не договаривались о цене.
        Бахмати захотелось вытрясти из Зильбека душу. Хотя бы половинку ее. Но он взял себя в руки. Никакой ойгон пути не станет тягаться с ойгоном места там, где действуют его правила.
        - Ты говоришь, золото чистое, - медовым голосом сказал Бахмати, и Зильбек качнулся. - За пластину можно взять двух волов или верблюда и козу. Или десять мешков зерна. Или семь по десять мер плотной ткани. Или…
        - Не надо, - Зильбек поежился, словно ему жал ворот халата. - Цена справедлива.
        - В пути ее назначал бы ты, - сказал Бахмати.
        - Я бы назначил, - вздохнул Зильбек. - Ты же принес две пластины.
        - Нюх у вас, дибхов, хороший. Если б жемчужин было две, то и пластин я бы отдал две.
        - Жалко. Ну, одна так одна.
        Зильбек запустил руку за пазуху. Халат толкнулся со спины - пальцы ойгона в поисках нужного прошли сквозь тело.
        - Ну, вот, - он выудил жемчужину, обдул, потер ее о рукав. - Смотри, тейчун, ни трещинки, ни изъяна. Настоящая черная.
        Бусина прокатилась по ладони, вбирая свет солнца.
        Была она, конечно, не черная, а густо-фиолетовая, но и того довольно. Бахмати прищурил глаз - не успел ли кто нанести свой знак.
        Нет, чистая.
        - Обмен? - сжал он пластину.
        - Обмен, - согласился Зильбек.
        А торговые ряды шумели о своем. Дюжими работниками складывались и переносились тюки. Вскрывались мешки, зерно и рис из них пересыпались в мешки меньшие, взвешивалось раз и - мы, конечно, доверяем друг другу - два, и, чтобы наверняка, три. Вы довольны? Платки и тюрбаны покупателей ныряли под навесы, дети носились, взбивая полы халатов. За караван-сараем жарили мясо, но дух его, казалось, накрывал всю площадь настоянным на горьковатых ветвях карагача ароматом.
        Полученное золото Зильбек сразу растворил в себе, было - и нет уже.
        - Кроме Кабирры…
        - Ничего, - сказал Бахмати, пряча жемчужину в потайном кармашке рукава. - Ни вестей, ни вестников.
        - Он пойдет на Порту.
        - Кашанцог? А что ему Порта?
        - Много людей.
        - И что?
        Зильбек моргнул.
        - Тейчун, ты сам их пьешь. Зачем тебе люди?
        - Для него это капли.
        - А если нет? Люди - дети Союна. Часть его, - сказал Зильбек, поднимаясь. - Или он может держать их в заложниках. В общем… - он виновато улыбнулся. - Лучше где-нибудь спрятаться. В горах. В море. Я подскажу тебе путь.
        Бахмати потрогал жемчужину за тканью.
        - Аль-Джибель - маленький городок посреди пустыни. Вряд ли он будет интересен Кашанцогу. Здесь и людей-то немного.
        - Может быть, - сказал Зильбек. - Может быть. Прощай.
        Поклонившись, он исчез в воротах караван-сарая, фигура его мелькнула в узком окне.
        Бахмати почесал затылок и остался сидеть. Торговля, казалось, пошла яростнее, словно покупателям и продавцам неведомо как было донесено: завтра караван уже исчезнет, растворится в песках. На Порту или на восток - кто знает?
        А-а-а, подходи, разбирай! Лечебные травы! Морские коньки! Финики сушеные! Цветы для красилен - синие и красные! Сбруя! Мешочки соли. Три за два! А за полтора? Как за полтора? Это ж в убыток себе! Эх, бери за полтора!
        На Бахмати напало оцепенение.
        Он смотрел на редеющую толчею, на рты и глаза, на спины, на солнце, выбелившиее дерево навесов, и в голове у него было пусто.
        Ну, жемчужина. Есть жемчужина, в рукаве жемчужина. Но надо же что-то делать!
        Бахмати усмехнулся, поймав себя на том, что ему совсем по-человечески хочется, чтобы Кашанцог был где-то там, воевал Порту, рычал на Союна, но не переходил через пустыню. Нет-нет, этого не надо! У нас и знак есть - скрещенные средний и указательный провернуть у горла. Вдруг поможет?
        Он хлопнул ладонями по коленям.
        Замечательно, впрочем, что люди все разные. Кто-то отстраняется, а у кого-то уже есть план. И у него тоже есть план. Он очень разносторонний ойгон. Компенсируя половинку, уцепился за человеческое и - пожалуйста - вобрал. Хорошее, плохое, всякое. На все случаи жизни. Тут и спросить себя не зазорно: ойгон ты или человек?
        А пластину он изначально хотел отдать лишь одну.
        Почему? Потому что вторую, держа в уме Кашанцога, решил занести к мастеру Чисиду. Сейчас ювелир, должно быть, уже проснулся.
        Бахмати встал, утыкаясь в тюки и крупы верблюдов, обогнул площадь по краю и, обтирая локтями близкие стены, углубился в скопление хижин. Узкие тропки и натоптанные в глинистой почве участки вели к косым проемам и хилым дворам. В срытом на метр в глубину холме хижины стояли тесно, стискивая друг друга с боков или громоздясь на соседа сверху. Кое-где и крыши-то были дырявые.
        Здесь жила беднота: должники, бывшие рабы, артисты, разорившиеся крестьяне.
        Мастер Чисид отрабатывал долги сына. Сын проиграл в кости в одном из игральных домов Кобло-хана все: дом, нехитрую торговлю и свою жизнь.
        Каждые два месяца из долины Зейнаб приходил человек, забирал выкупной товар и оставлял золото и серебро на новый.
        Долги уменьшались, но конца и края им пока видно не было.
        Бахмати предлагал свою помощь, но ювелир неизменно отвергал ее, качая маленькой, будто заостренной в затылке головой.
        - Тот человек, что приходит, просто исчезнет, - увещевал Бахмати. - Или заблудится, выйдет обратно в долину.
        - Нет, - пожевав горький стебель травы-вощанки, неизменно отвечал Чисид, - раз Союну угодно, пусть будет долг. И сыну наука, и мне, как воспитателю его.
        Он был упрям, этот старый мастер.
        Сначала Бахмати было даже интересно, когда он согласится на его предложения. Но дни шли за днями, а ювелир горбился за столом, мастеря заколки, накладки на ножны и кольца и живя подаяниями сердобольных соседей. У него были еще цепкие глаза и умелые руки, но, как заподозрил ойгон, слабая, прохудившаяся голова.
        Кто бы не согласился на сыновье освобождение? Бахмати ведь предлагал, даже нашел ойгона-железячника, чтобы расправиться с замками в тюрьме-такыре. Кто бы не согласился на зачет долга пустынным золотом? Но нет, не желал старик. И постепенно Бахмати, удивляясь себе, проникся к ювелиру трепетным уважением.
        Слыл в народе Чисид за мастерство Золотым Чисидом, а у Бахмати стал еще и Каменным.
        Не было у него ничего, ни сына, ни жизни, была только вера в будущее, и он это будущее приближал, как мог, тем, чем был способен.
        Глядя на него, и Бахмати стал думать, что не такая уж большая потеря - его половина души, тьфу, а не потеря, остаются и без большего, ни с чем остаются, а живут, терпят, помнят, надеются. Раз люди могут, чем он, ойгон, хуже?
        Иногда, впрочем, горечь потери баламутила нутро, выплескивалась злой памятью, и ноги несли Бахмати в пустыню, но оказывался он в результате почему-то опять у Чисида, за выскобленным столом с тиглями и формами из мокрого песка - пиала в руке, ювелир молчит рядом, сверкает оставленная поделка.
        И глупо выходило злиться дальше. На кого?
        - Доброго дня, момсар Чисид.
        Старик сидел под навесом, вытянув худые коричневые ноги на растерзание кусачему солнцу, и, услышав свое имя, лишь легко склонил голову.
        Бахмати прикрыл кривую калитку.
        - Вот какой я момсар? - спросил вдруг ювелир, будто споря с самим собой. - Момсары - люди ученые, понимающие в движении звезд и Ока Союна, прочитавшие множество древних трактатов и тайных сурн. А я? Сижу, ковыряюсь, ничего кроме рук и стола не вижу. Где уж мне момсаром быть?
        Он, казалось, огорчился.
        - Ведь если момсар, значит, знаешь, как жить. А я не знаю, как жить. Я просто живу. И груз на мне. Долги сына на мне. И сын на мне. Был бы я момсаром, может, и жить от такого перестал. А то и в пустыне сгинул.
        Сухое лицо Чисида прозрело - из-под расчерченных морщинами век сердито плеснуло серебро.
        - Опять пришел уговаривать?
        - Нет, - сказал Бахмати. - По делу пришел.
        Он выловил из горячего воздуха позаимствованные со стола сайиба две дольки арбуза, побольше и поменьше, еще холодные от проточной воды, и протянул их старику.
        - Не можешь без штучек своих, - неодобрительно заметил Чисид, но дольку, что побольше, взял. - Садись, ойгон.
        Бахмати не заставил себя ждать.
        Несколько асанов они наслаждались сладкой мякотью. Ювелир ел жадно, быстро, так что сок тек по подбородку и капал на впалую грудь. Бахмати сплевывал косточки, стараясь, чтобы они легли узором. Нет, точность, конечно, не та.
        Солнце висело как прибитое.
        - Хорошо, - вздохнул по съеденному арбузу Чисид, вытерев ладонью губы. Тонкая корка легла на стол. - Почти забыл вкус. А сейчас думаю - зачем вспомнил? Ты все же очень злой ойгон.
        - Это человеческое, - улыбнулся Бахмати. - Добро не помнят, зла не забывают. Значит, останусь в памяти.
        - Хм-м.
        Ювелир надолго задумался. Бахмати не торопил.
        - Старики мало что помнят, - сказал наконец Чисид. - Память их похожа на песок в прохудившейся туфле - все время просыпается сквозь. Через день забуду арбуз, может, был, может, не был. Да и важен ли он?
        - О, речь, достойная момсара.
        - Тьфу! - сплюнул старик. - Ты с делом пришел?
        - Конечно.
        Бахмати достал золотую пластину.
        Ювелир провел по узору, по золотому зверю пальцами - осторожно, едва касаясь, уважительно качнул головой.
        - Сейчас так не делают. Старые мастера.
        - Мне нужно пятьсот слез.
        - Слез?
        - Это тонкие пластинки в виде слезы. В Порте их крепят на лоб или вешают на браслеты. Если расплавить…
        - Такую красоту?
        - Да.
        - Пятьсот не получится, - решительно сказал Чисид.
        - Я принесу еще.
        Мастер покрутил пластину в пальцах.
        - Зачем тебе это, ойгон?
        - Я дам по слезе каждому жителю.
        Чисид помолчал.
        - Я слышал, - сказал он, посмотрев Бахмати в глаза, - что с помощью золота легче пить человеческие души.
        - Ты правильно слышал.
        - И ты хочешь, чтобы я помог тебе?
        - Да, - сказал Бахмати. - Старший демон выбрался из подземной тьмы. Если он двинется сюда, я хочу быть способным защитить от него город. Но силу в любом случае мне придется черпать из людей.
        - А как же Союн?
        - Не знаю. В последнее время я не видел ни одного айхора в небе.
        - Око его все также зло, - старик, наклонившись, расчесал себе ноги. - Нет, что-то здесь не так. Если демон старший, разве ты сможешь его остановить?
        Бахмати пошевелил плечами.
        - Меня, как ойгона места, будет трудно победить в границах Аль-Джибели. Проще отступиться. Кроме того, я думаю, другие ойгоны встанут рядом со мной.
        - Ты слишком молод, - усмехнулся Чисид. - Или слишком долго жил среди людей. Разве ты не знаешь своих собратьев?
        - Знаю.
        - Нет, не знаешь. Забыл. Ойгоны всегда уважали только силу и преклонялись перед ней. Потому что сами - сила. А еще - недолюбливали людей. Ты сам… Не у тебя ли они отняли половину души и вышвырнули из пустыни?
        - Это был поединок.
        - И кто-нибудь тебе помог? После? Или все они бросились восхвалять победителя?
        Бахмати помрачнел.
        - Это мои дела. И только.
        - Они поддержат старшего демона, а не тебя.
        - Нет, старик, он высосет их, заточит в себе, лишит души. Никто из ойгонов не пойдет на это по своей воле. Даже мертвый народец…
        - Глуп ты, - вздохнул Чисид. - Сделаю я тебе слезы. Только с тебя кизяк и карагач для печи. Завтра неси.
        - Хорошо.
        Бахмати поднялся.
        Солнце чуть сползло с небесной вершины. В окне хижины напротив гримасничала девочка. Чумазая, неряшливая. На каррика похожая.
        Бахмати выловил из воздуха припасенный для себя персик.
        - Эй, красивая!
        - Да, господин, - широко улыбаясь, девочка высунулась по пояс. - Вы хотите сделать мне подарок?
        - Только сегодня.
        - И вы, наверное, взамен что-то хотите от меня или от моей мамы?
        - Ничего не хочу! - сердито сказал Бахмати.
        - Тогда я помолюсь за вас Союну, - пообещала девочка.
        За спиной у Бахмати рассмеялся Чисид.
        - Не надо.
        Уже жалея о своей прихоти, Бахмати подбросил девочке персик. Грязнуля, поймав его, тут же впилась зубами в мякоть под алой кожицей. Глаза на чумазом личике засверкали счастьем.
        - Я все равно за вас помолюсь, - сказала она, проглотив кусок. - Союн услышит и когда-нибудь поможет вам.
        Бахмати только махнул рукой.
        Базар еще шумел, а улицы в стороне от него были пустынны. В утлой тени на лавочках прятались старики и старухи.
        Бахмати подумал: странна человеческая жизнь. Дети беспомощны, старики - слабы. И это не изменить. Ты вырастаешь, копаешься в земле, добываешь камень и металл, сеешь зерно, печешь хлеб, ходишь караванами между городами, но в конце концов твой удел - лавочка. Только она.
        Как-то Бахмати спросил одного умирающего старика: «Что такое твоя жизнь?». «Не знаю, - ответил тот. - Она мелькала перед глазами, словно бабочка-однодневка. Но сейчас у меня есть время разглядеть ее попристальней». «И что ты видишь?». Старик улыбнулся беззубым ртом: «Я вижу, что она была хороша».
        Интересно, а что сможет сказать он, ойгон, о своей жизни?
        Бахмати задумался. Ойгоны, конечно, не предстают перед Союном для отчета. Они уходят во тьму, под землю, и ждут очередного возрождения. Или превращаются в песок. Но если бы его спросили по-человечески…
        Бахмати усмехнулся.
        Вот ведь странно. До потери половины души он был никто. Один из. Ойгон места в пустыне, где таких, как он, по двое на бархан, который еще делить. Более века вспомнить нечего. Погибали шахрияты, менялись караванные тропы, люди хоронили людей, обирал мертвецов мертвый народец. А он… Нет, конечно, была еще Айги-цетен. Огненная лисичка как-то подумала, а не влюбить ли в себя какого-нибудь ойгона помоложе.
        И влюбила.
        Почему Оргай прислал именно ее? Это обещание? Или признание, что здесь, в Аль-Джибели, он стал кем-то, кто требует общения на равных?
        Или от Айги-цетен у него должно было снести голову?
        Раньше, наверное, помани она пальчиком - побежал бы не глядя, и не только под хлыст Тахира, но и в пасть Кашанцогу. Бедный, бедный Бахма.
        Сейчас же…
        Сейчас у него есть город. И люди, которые приняли его. И которые когда-то на базарной площади заключили с ним Договор, а сайиб скрепил его печатью.
        Новая жизнь началась в Аль-Джибели или вообще - жизнь?
        Сразу и не сказать. Если разбираться, жизнь - очень человеческое понятие. И, видимо, Бахмати заразился ею, как лихорадкой. Здесь он помнит каждый свой день. От первого до нынешнего. И каждого человека. Подумать: люди, в основном, и наполняют его память. Там и радости их, и горести, и глупости влюбленных, и рождение детей, и слезы, и проклятья. Куда ему теперь без них, если из человеческих жизней соткалась его собственная?
        А Айги-Цетен…
        Живи она в Аль-Джибели, то снискала бы себе дурную славу недалекой красавицы. Он знал здесь таких две. Стала бы третьей.
        Бахмати обнаружил, что столбом стоит у собственной хижины.
        Долго ли - вот вопрос. Впрочем, Око Союна еще высоко. Где там сам Союн? Хоть бы вживую посмотрел на землю.
        Кабирра, Кашанцог… Не у ойгона должна о них болеть голова.
        В хижине Бахмати собрал золото для Чисида, выскреб все до монетки. Накрывшись халатом, в темноте еще раз рассмотрел жемчужину.
        Удружил Зильбек. Прелесть, а не жемчужина. Искорки накопленной силы пробегали внутри игривыми верблюжатами. И прятать не хочется. Да и зачем прятать? Такое носят с собой.
        До вечера Бахмати сидел, катая жемчужину в пальцах и доедая киснушие на блюде фрукты. Часть персиков уже подгнила. В халве барахтались муравьи. Мысли копились тревожные, грозовые. Пока не ясные.
        В оцепенении, похожем на сон, плыли образы. Иногда яркие, четкие, иногда - мерцание и мираж. Хихикала Айги-Цетен, глядел в половинку души слепой Хатум, плескал призрачной водой ас-Валлеки и жадно теребил золотого зверя Зильбек. Все они возникали то по очереди, то скопом, мешаясь и меняясь лицами.
        Кошмар, кошмар! Ас-Валлеки с фигурой Айги-Цетен…
        - Господин Бахма.
        Бахмати, вскочив, чуть не свернул плечом стену. Он - ойгон, стена хлипкая, а все ж устояла, тут слава Союну.
        В хижине было темно.
        - Господин Бахма, - повторили снаружи.
        Неужели проспал? Ай, как неудобно. Даже хуже. Неисполнение Договора. Чур-чур. Сцепленные пальцы к горлу.
        - Кто здесь?
        Смиряя шаг, Бахмати выступил из хижины к застывшей в поклоне фигуре, уже зная, кто это. Чайханщик. Вот, степенно и важно. Все хорошо. Он не спал, он э-э… тренировал навык. М-да, а короткие сумерки уже почили.
        - Господин Бахма, - сложил руки Дохар, - я бы никогда не осмелился… Но обед, я не могу оттягивать его дальше. А вы гость… Вы великодушно согласились прийти в ответ на мою ничтожную просьбу. Я понимаю, у вас много срочных дел…
        Бахмати хмыкнул, щупая пальцем жемчужину в тайнике рукава.
        - Дохар…
        - Возможно, вы потому и не говорили об оплате, что, скорее всего, она была бы несоизмеримо велика для меня. Но родители Шахризы уже недовольны долгим ожиданием. Она - прекрасная девушка, полная достоинств…
        - Дохар, я же обещал тебе. Или ты не веришь хранителю города?
        - Я верю, - еще глубже склонился чайханщик, - но…
        - Да, я подзадержался, - сказал Бахмати, увлекая Дохара за собой, - но я - демон места, милый мой Дохар, как ты знаешь. Мне нужно было вспомнить, как это - превращать воду в лед. И мы, ойгоны, увы, не всесильны.
        Он вздохнул.
        - Прошу простить меня, - качнулся повеселевший чайханщик, - я - глупый, низкий человек, господин Бахма. За мои мысли меня стоит казнить.
        - Ну-ну, что ты.
        Они вышли к площади. Дома вокруг были темны, но кое-где из окон, занавешенных тряпками, слабо поплескивал масляный свет.
        - Спите спокойно! - раздалось вдалеке. - Здесь Зафир, он на страже ваших снов.
        О, нет, подумал Бахмати.
        Встречаться с толстяком сейчас ему совсем не хотелось.
        - Уважаемый Дохар, - сказал он, убыстряя шаг и невольно заставляя подстраиваться под себя чайханщика, - нам следует поторопиться. А то родители прекрасной Шахризы…
        - Да-да.
        - …еще возьмут и передумают.
        У входа в чайхану тлел красный огонек лампы. Дохар вырвался вперед, с поклоном сдвинул тяжелую циновку, открывая зал. У дальней, занавешенной коврами стены в окружении трех ламп воздвиглись над низким столом неподвижные фигуры. Две пышные, основательные, с круглыми лепешками лиц, а одна - тонкая, изящная, прячущаяся под накидкой.
        - А вот и мы! - воскликнул Дохар. - Вот и мы!
        Он хлопнул в ладоши.
        Жена его, кривоногая Лейла, с лучиной на длинной палке обошла чайхану, зажигая остальные лампы. Заиграли красками ткани, растворяясь, прыснула из углов сизая дымка. На лицах пышных фигур высветилось неудовольствие.
        - Проходите, дорогой Бахма!
        Дохар подвел Бахмати к обложенной подушками пустоте рядом с прячущейся под накидкой невестой и обернулся к ее родителям:
        - Вы позволите начинать обед, достопочтенные Теймур и Мелехар?
        Выражая одобрение, качнулось сначала одно круглое лицо, затем другое.
        - Давно, - проскрипел достопочтенный Теймур.
        Лейла установила в центр стола большое блюдо с пловом, шипящее, скворчащее, горячее, горкой насыпала лепешки. Появившийся Сулем расставил миски и кружки, налил воды. Дохар принес казанок с вареными овощами и плошку с острой приправой.
        Сулем сел напротив невесты. Лейла, оперевшись на плечо сына, тяжело опустилась рядом с ним. Дохар расположился во главе стола.
        - Хвала Союну! - сказал он. Лоб его блестел от пота. - Я прошу прощения у родителей прекрасной Шахразы за долгое ожидание. Но, надеюсь, оно будет искуплено угощениями и нашим гостем, хранителем города Бахма-тейчуном.
        Маленькие глазки достопочтенного Теймура моргнули.
        - Он демон?
        - Да, - сказал Дохар.
        Бахмати поклонился, пряча улыбку.
        - Это… хороший знак, - помолчав, проскрипел родитель невесты.
        - Да, несомненно хороший, - поддержала его жена.
        Они оба были толстощеки и черноволосы. Оба носили светло-зеленые полосатые халаты. Правда, у Мелехар под зеленью прятался еще один халат, в красный цвет, а под ним - еще один. Возможно, это была часть имущества Шахрезы. На пальцах у Теймура сидело два перстня, грудь Мелехар украшало золото.
        Бахмати задался вопросом: почему такие не бедные люди вдруг везут дочь в невестки к сыну чайханщика в городок посреди пустыни?
        Чайханщик Дохар был вовсе не богат. А, как известно, даже на дурную лицом и нравом девушку при состоятельности ее родителей найдутся слепые на внешность женихи.
        Не исполняли ли Теймур и Мелехар какой-нибудь Договор? Или прятали от него дочь подальше? Или все их богатство - на них?
        Бахмати снова поклонился.
        - Давайте обедать.
        - Конечно-конечно! - воскликнул чайханщик. - Мой обед - ваш обед. Милостью Союна.
        - Это мы с радостью.
        Первым в блюдо с пловом полез достопочтенный Теймур.
        И хотя у всех были деревянные лопаточки, полез он пятерней, обжигаясь и кривясь, как делали живущие на юге и на востоке. Сначала загреб в рот, потом, плюясь слишком горячим рисом, наполнил свою миску. Мелехар последовала его примеру.
        Шахреза не шелохнулась, и плов для нее набрал Сулем.
        - Пожалуйста, - сказал он.
        - Ой, нет-нет, - Мелехар отняла миску у Сулема. - Наша доченька поест позже. Плохо переносит долгие путешествия. Вы учтите это, молодой человек.
        Она погрозила пальцем.
        Бахмати встретился с просящим взглядом Дохара и незаметно кивнул. Жемчужина в рукаве нагрелась. Вот как раз возможность проверить, так ли она хороша.
        Дрогнули ламповые огни.
        В жаркий, еще не выстывший вечер, а наоборот, отдающий накопленный за день жар, протекла холодная струйка, обвила ножки столиков, качнула веревки и устремилась к людям. Поежился, удивленно вздернув брови, Сулем. Ойкнула Лейла. Во второй раз плюнулся рисом достопочтенный Теймур - глаза на жирном лице вытаращились, словно он узрел самого создателя. Или, по крайней мере, айхора. С легким стоном качнулась Шахреза.
        - Дурно тебе? - обняла ее Мелехар.
        - Воду пейте осторожно, - сказал Бахмати, - очень холодная.
        - Да?
        Родитель невесты взялся за свою кружку и тут же отдернул руку. Затем недоверчиво приподнял сосуд, отхлебнул коротко, зажмурился. Пот проступил на его щеках крупными янтарными каплями.
        - Ах, замечательно. Наверное, за такую удивительную воду следует поблагодарить вас, Бахма? - качнулся к Бахмати он.
        За улыбкой открылись плохие зубы.
        - Зачем? - спросил Бахмати. - Это всего лишь скромная дружеская помощь.
        - Хорошо иметь в друзьях демона, - заметила Мелехар.
        - Вот, - подал лимоны Дохар, - выжмите в кружки.
        Какое-то время и хозяева, и гости ели и пили молча. Сулем все косился на неподвижную Шахрезу, достопочтенный Теймур посмеивался, видя его нетерпение.
        Бахмати не ел. Оглядывая чайхану, он маленькими глотками пробовал холодную воду и находил ее весьма приятной. Блюдо с пловом потихоньку открывало дно. Мелехар отдувалась и обмахивалась рукавом. Ее муж притянул к себе казанок с овощами.
        - А Шахреза… - несмело произнес Сулем. - Ей хоть попить…
        - Позже, дорогой, позже, - взяла наполненную им кружку Мелехар. - Насмотришься ты еще на свою невесту.
        - Кстати… - достопочтенный Теймур откинулся на подушки. - Мы с вами, дорогой Дохар и обворожительная Лейла, должны обговорить один момент.
        - Погодите! - вскочил Дохар. - Еще сладкое.
        - Ф-фух, - выдохнул родитель Шахрезы и махнул толстой ладонью. - Неси.
        Дыню и арбуз, принесенные чайханщиком, Бахмати подморозил, поднос еще не коснулся стола. Достопочтенный Теймур оценил и дыню, и арбуз, ухватив по три куска и того, и другого. К удивлению Бахмати, все это влезло в него без особых усилий. Да он бездонен, подумал ойгон. Бездна и тьма.
        - Как в Порте, - сказала Мелехар, придержав в пальцах арбузную мякоть. - Тот самый вкус.
        Дохар просиял.
        - Я рад, что у меня получилось угодить отцу и матери невесты.
        - Да, это стоило чересчур долгого ожидания, - кивнул, облизав пальцы, достопочтенный Теймур. - Теперь же мы должны поговорить о неком вознаграждении, о каляме.
        - Я слушаю, - кивнул Дохар.
        - Думаю, - помедлив, сказал достопочтенный Теймур и оглянулся на жену, - пятнадцать золотых дирхемов будет в самый раз.
        Чайханщик побледнел.
        - Пятнадцать?
        - Вы посмотрите, посмотрите на Шахрезу, - затараторила Мелехар, тиская укрытую накидкой фигурку. - Золото, а не девушка. Работящая, не требовательная невеста, воспитанная в послушании и в уважении к старшим. Она будет прекрасной женой, замечательной матерью и умелой хозяйкой, предстать мне тотчас же перед Союном, если это не так. Где вы еще найдете такую? Нигде! Ни на западе, ни на востоке. Она росла у нас, как цветок, как роза среди сорняков. Пятнадцать дирхемов - это даже мало за нашу любимую, послушную доченьку.
        - У нас только четырнадцать, - упавшим голосом сказал Дохар.
        - Четырнадцать?
        Достопочтенный Теймур задумался.
        - Но у нас есть немного серебра, - с надеждой сказал чайханщик.
        - Я пойду, - поднялся Бахмати.
        Его словно и не заметили.
        Ойгон отогнул ткань и вышел из чайханы в ночь, свернул к караван-сараю, к верблюдам и шатрам, уселся на перекладину загона. Мягкий, как бы сомневающийся голос достопочтенного Теймура был слышен и отсюда:
        - Серебро? Что ж… И вот этот ковер, что у меня за спиной. Ох, разоряете вы меня. Дочь - персик, сливовая веточка.
        Бахмати усмехнулся.
        В чайхане зазвякали монеты, затем достопочтенный Теймур сказал, что все точно, а ковер нужно подвязать веревками, Мелехар увела дочь спать на новое место, вышел на улицу Сулем, печальный от того, что так и не увидел лицо невесты, но завтра, завтра… Что ж ты не кончаешься, дурацкая ночь?
        Дальним краем в круге высокого света прошел толстяк Зафир. Сегодня вроде почти не стучал своей колотушкой.
        На небе, глубоко-синем, мягком, бархатном, самоцветами сияли звезды. Наливающаяся полнотой луна была бледна и не здорова.
        Бахмати дождался, пока Сулем вернется в дом, а родители Шахрезы отволокут ковер к воротам караван-сарая, и спрыгнул с навеса. За ними, невидимый, он проследовал сквозь весь караван-сарай, мимо тюков и людей, спящих одетыми и вповалку, мимо бодрствующего, моргнувшего на ойгоне стража - за вторые ворота, к хлеву.
        Достопочтенные Теймур и Мелехар, оказывается, владели ослом и верблюдом. Где-то на задах, видимо, пряталась еще и повозка.
        Совсем не густо для богатой семьи.
        Пофыркивали, вздыхали многочисленные животные. Пока ковер крепили между верблюжьими горбами, Бахмати стоял в тени.
        Затем вышел.
        - Дочь - чья?
        На круглых лицах проступил, но быстро стаял испуг.
        - Наша! - выступила вперед Мелехар. - Наша кровиночка, умничка Шахреза.
        - Спрашиваю еще раз…
        Бахмати улыбнулся женщине плотоядной улыбкой. В уголках губ, разрывая рот, треснула кожа.
        - Приемная, - выпалила Мелехар, наблюдая расширившимися глазами, как обмахивает клыки узкий синий язык. - Приемная, но как родная.
        Бахмати щелкнул зубами.
        - Хорошо, хорошо, - Теймур отодвинул жену и полез за пазуху. - Не родная, не приемная. Времена такие. Много детей без родни, без крова. Кагены Сойяндина год как прошлись по срединным землям. Разруха, пожары. А мы что? Мы берем девочек да в хорошие семьи пристраиваем. Все жалеючи, все за них болея.
        - А еще за них платят.
        - А знаете, сколько они жрут? - накинулась на ойгона Мелехар. - И рис им дай, и виноград дай, и одень, и обучи!
        - А опоили чем?
        - Мы не опаивали! - Мелехар, казалось, была готова ринуться в кулачный бой-куруш.
        Достопочтенный Теймур поступил разумнее.
        - Маковое молоко, - сказал он, извинительно морщась, - но просто, чтоб не боялась. Молодые девушки, они такие непредсказуемые.
        Бахмати покивал.
        - Она хоть знает, где оказалась и кто она теперь?
        - Да! - выкрикнула Мелехар.
        - Мы намекнули ей, - сказал ее муж. Он наконец достал из-за пазухи нужное. - Если вы возьмете часть платы и позволите нам уехать…
        На ладони его сверкнули дирхемы.
        - Всего четыре? - удивился Бахмати.
        - Мы еще должны господину Зильбеку и одному купцу.
        - Хорошо. Но…
        Бахмати опустил дирхемы в мешочек на поясе. Достопочтенные родители отступили под его взглядом к верблюжьему боку.
        - Я не хочу вас здесь больше видеть, - сказал ойгон, щурясь. - Утром вы уходите с караваном и никогда больше сюда не возвращаетесь.
        - Да мы с превеликой радостью! - воскликнула Мелехар.
        На том и расстались.
        По пути к себе в хижину Бахмати думал, что мог бы убить и прикопать трупы фальшивых родителей в пустыне. Он был в своем праве. Его пытались обмануть. Людей, находящихся под его защитой, пытались обмануть. Какой ойгон это бы спустил?
        Конечно, еще не поздно. Бахмати фыркнул. Ладно, пожалел. По-человечески пожалел. Вдруг действительно собирают и кормят детишек. Хотя, скорее, по фигурам Теймура и Мелехар - дети работают на их прокорм, чем наоборот. Но может поймут что-нибудь. Задумаются. А из четырех дирхемов получится лишняя дюжина слез.
        Бахмати свернул на свою улицу и остановился.
        О, Союн! - мысленно простонал он, обнаружив, что у его хижины топчется Зафир. Зачем наказываешь меня? Только что я совершил хорошее дело, и что?
        Толстяк покачивался, засунув в нос палец. Лампа на жерди поплескивала светом на крыши и деревья. Пролезь что ли со двора?
        Бахмати вздохнул и шагнул из темноты навстречу Зафиру.
        - Зафир, извини, я очень устал. Мы завтра…
        - Бахмати! - завопил страж, неуклюже двинувшись к нему. - Бахмати-хранитель! Бахмати, ты должен пойти со мной!
        - Куда?
        - Туда, - показал пальцем, вынутым из ноздри, толстяк. - Там человек!
        - Кто?
        - Человек! Он пришел из пустыни.
        - Как же ты его увидел?
        Бахмати поневоле ускорил шаг, увлекая за собой Зафира.
        - Он сидел на вершине дюны потому что. Я подтащил его к стене.
        Мимо двух пустых, полуразвалившихся хижин они вплотную подошли к пустыне. Низкая стена, сложенная из грубо отесанных камней на растворе яиц и кизяка, выполняла сущность, скорее, номинальную, граничную, чем действительно служила защитой Аль-Джибели от песка. На ближней дюне еще виднелись борозды, которые проделал Зафир, когда волок человека. Под светом луны они давали извилистые тени.
        - Вот, - сказал Зафир.
        Человек был без сознания. Дыхание хрипло вырывалось из него. Покрытые коркой губы болезненно кривились.
        Бахмати присел.
        Человек был обожжен солнцем. Худая грудь. Худые руки торчали из рукавов драного халата. Пятки походили на угли из костра - черные, с налетом серого пепла.
        Из сердца человека далеко в пустыню тянулась нить, скрученная двойной косицей, крепкая, прочная нить-поводырь.
        - Его нужно оставить в пустыне, - мертвым голосом сказал Бахмати.
        - Шутишь? - улыбнулся Зафир. - Мы должны отнести его в твой дом. Или в дом лекаря.
        - Нет.
        - Ты не прав, Бахмати. Человека нельзя оставлять в пустыне, будь он хоть трижды плохой. Союн не забудет.
        Свет от лампы плясал, то наползая на человека в беспамятстве, то отодвигаясь и выхватывая кусок стены с горкой наметенного песка.
        «Кашанцог!» - пела нить-поводырь.
        Незнакомец или бежал из Кабирры, или, что вернее, ходил под Старшим ойгоном в поиске других людей.
        Через всю пустыню…
        - Нет, - снова сказал Бахмати, - его надо отнести подальше.
        А потом, подумал он, мертвый народец займется им.
        Бахмати уже потянулся, чтобы схватить пришельца за ногу, но Зафир заслонил его собой. Лицо слабоумного толстяка приняло воинственное выражение.
        - Нельзя, - сказал он и притопнул сандалией.
        - Уйди, - оскалился Бахмати.
        - Нельзя, - замотал головой Зафир.
        Зазвякали многочисленные амулеты с оберегами. С лампы закапало масло. Бахмати тронул жемчужину.
        - Зафир, ты пойми, его нельзя в Аль-Джибель.
        - Можно, - насупился толстяк.
        Пришедший из пустыни, застонав, повернулся набок и скрючился. Только бы не открыл глаза! Если через них взглянет Кашанцог…
        - Отойди, Зафир, - попросил Бахмати.
        Жемчужина разогрелась, хотя силы в ней оставалось не много.
        - Не по людски это, Бахмати, - сказал толстяк. По мясистым щекам его потекли слезы. - Он же человек.
        - А я ойгон!
        Бахмати ударил легко, только чтобы опрокинуть. Зафир содрогнулся, но не отступил.
        - Вы зачем…
        - Уйди, прошу тебя!
        Во второй раз Бахмати ударил сильнее.
        Толстяк словно попал под залп песчаной бури. Халат развернул полы. Коричневое брюхо нависло над поясом и веревками. Лицо приняло на себя рой колких песчинок.
        - Все равно!
        Зафир отплевался и ладонями отер щеки.
        - Ты понимаешь, что Аль-Джибель из-за этого человека в опасности? - простонал Бахмати. - Он приведет сюда смерть!
        - А разве ты не защитишь нас, Бахмати?
        - Как раз это я сейчас и делаю. Позволь мне…
        - Нет!
        - Упрямец!
        Бахмати ударил в полную силу.
        Зафира должно было, кувыркнув, перекинуть через стену в серый ночной песок пустыни, но он странным образом устоял. Халат распался на лоскуты, лампа сорвалась с жерди и потухла, шлепнувшись далеко за его спиной. Но сам страж только выставил ладонь и склонил к плечу голову. Не страшно слабоумному.
        Жемчужина сделалась холодной.
        Ничто человек против ойгона, а вот поди ж ты. А все потому, подумал Бахмати, что не боится в силу скудости ума. Да и я в последний момент сдержался. Свой же человек, хоть и глупый. Но так-то, конечно, удивительно. Выстоял.
        - Ты знаешь, на что обрекаешь Аль-Джибель?
        Зафир, помедлив, разожмурился. Песок посыпался со лба и с носа.
        - Его к тебе надо, Бахмати.
        - Ко мне… - Бахмати вздохнул. - Хорошо тебе, Зафир. Добро и зло сразу видишь. Взять человека - добро. Оставить - зло.
        - Нельзя оставлять, - сказал Зафир и задрал голову на верхушку жерди. - Посмотри, лампу потерял.
        - Новую привяжут. Ладно…
        Бахмати подошел к лежащему человеку и под подозрительное сопение толстяка ухватил и оборвал невидимую нить.
        Кашанцог все равно учует. Но так есть небольшой шанс, что не разберет, сколько здесь народа, да и побрезгует малым количеством.
        Если, конечно, он уже не двинулся через Эгиль-Тэнгр прямо сюда.
        Человек без нити вдруг выпрямился, выдохнул, приподнял голову и, разлепив глаза, прохрипел:
        - Бегите.
        Сил его хватило только на одно это слово. Зафир шлепнулся перед ним на задницу и прижал к потрескавшимся губам тыквенную баклажку с водой.
        - Пей, человек, пей.
        Бахмати смотрел с жалостью и недоумением.
        Вода лилась и уходила в ведомого Кашанцогом как в песок. Может быть, она проливается под лопатками?
        - Я думаю, Зафир, - сказал Бахмати, - ему все же будет лучше под твоим присмотром.
        - Наверное, я бы справился, - подумав, ответил толстяк.
        Баклажка рассталась с последними каплями. Незнакомец перехватил отнимаемую руку.
        - Где я?
        Взгляд его был как у человека, проснувшегося в кошмаре.
        - Ты не бойся. Мы тебя спасли, - гордо сказал Зафир, помогая ему сесть. - Ты сейчас под нашей защитой. В Аль-Джибели.
        - Далеко. О, Союн, как далеко.
        - А почему «бегите»?
        - Что?
        - Ты сказал: «Бегите».
        - Я? Нет. Я в Кабирре… - Взгляд человека прояснился. - Я был в Кабирре, - произнес он, - мы привезли шерсть… Гульнар, Бурзим - где они?
        - Их не было с тобой, - сказал Зафир.
        Человек закрыл лицо ладонями. Плечи его затряслись.
        На гребне бархна за стеной плясал мертвый народец. Маленькие злобные существа, одетые в ошметки змеиной и человеческой кожи, с костяными ножами и копьями, кувыркались и прыгали, обманываясь в скорой поживе.
        Бахмати погрозил им пальцем.
        Мертвый народец встретил его жест плевками и бросанием песка. Тоненькие голоса призвали проклятия на голову ойгона.
        - Что же, - сказал он Зафиру, - давай отведем его.
        Вместе они подняли человека, так и не назвавшего своего имени.
        - Как я оказался здесь? - пробормотал тот, неклюже переставляя ноги. - Я не помню.
        - Тебе надо поспать, - сказал ему толстяк. - Ночью голова плохая, в нее через сны ойгоны стучатся. Зато утром она свежая.
        Через три десятка шагов Бахмати оставил их ковылять до Зафировой хижины одних. В темноте, лежащей меж домов, страж с незнакомцем казались тревожащими ее покой пятнами. Нитью к самому Союну покачивалась жердь.
        Ладно, сказал себе Бахмати, будем считать, что Кашанцог направится сюда. Сколько ему надо времени? Каравану - семь дней. А Старшему демону? Два дня? Три? С воинством, наверное, больше. Или меньше.
        И Порта… Великая Порта ближе.
        Будь Бахмати Старшим, первым делом пошел бы на Порту. Правда, Порта, изнеженным сайибом развалившаяся на берегу моря, шумная, пышная и богатая людьми, может оказаться ловушкой. Ойгоны не любят соленую воду, а караванные пути - на востоке и юге - оба идут через ущелья. Возможно, Порта с долиной Зейнаб и проросшими на ней городами видится Кашанцогу большой клеткой, дверцы которой в любой момент могут прикрыть айхоры.
        Тогда, конечно, вырваться из нее на срединные земли - задача для Кашанцога первая. А если еще удастся пополнить силы душами людей…
        Не зря я заказал слезы Чисиду, подумал Бахмати. Конечно, я не могу, как мастер Хатум прозревать скрытое, но нюх на неприятности у меня хороший. Собственно, с того самого момента, как дочь Оргая-многонога обозначила себя смешком, я уже знал, что Огненная принесла беду. Любовь и неприятности ходят в одних шароварах.
        Люди все-таки умеют так сказать, что все - в одной фразе.
        Так, а что делать мне? Бахмати шагнул через порог своей хижины и рухнул на лежанку. Что я могу? Он перевернулся на спину и уставился в смутно сереющую потолочную тьму. Нет, вопрос должен быть таким: сколько я продержусь против Кашанцога?
        Ну, положим, даже против Кашанцога день я выстою.
        С помощью остальных ойгонов может и отобьюсь совсем. Не захочет Старший тратить свои силы на пупырышек в пустыне, который представляет из себя Аль-Джибель.
        Но если прав Чисид и помощи не будет? Если Оргай-многоног поклянется в верности Кашанцогу, а с ним и весь Круг?
        Бахмати поежился.
        Умеют люди зародить зерно сомнения. Или я действительно забыл, кто и что ойгоны пустыни? Хорошо, тогда вопрос: сколько времени есть у Кашанцога? Может он позволить себе задержку в несколько дней?
        Защищаясь, я выпью всех людей в городе, и он в любом случае не получит ничего. Если, конечно, не сломает меня раньше.
        Бахмати достал жемчужину из рукава. Как ты вовремя у меня появилась! Вот и думай, забыл этот мир Союн или все же приглядывает вполглаза.
        С айхорами только не ясно. Старший демон вырвался из тьмы - и ни одного росчерка белых крыльев по небу.
        Бахмати задумался.
        Да, давно уже айхоров не видать. Даже издалека. И люди не говорят об айхорах. А столетие назад в любой беседе привычно упоминали. Мол, соскользнул молнией айхор и пригвоздил, отрубил, развалил надвое слишком наглого ойгона. Еще и прегрешения зачитал: сколько и кого сгубил убиенный.
        С той поры, правда, и ойгонов стало меньше, и Договора блюдутся лучше.
        Вот же Зафир, усмехнулся Бахмати, вертя жемчужину. Против меня встал. И выстоял. Может, амулет сработал? Ничего, я ему еще напою…
        Ох, сколько дел завтра, важных дел!
        А ночью - Круг. И что-то никакого желания туда соваться.
        В цепкой ойгонской памяти сохранилось многое, но в этот раз Бахмати специально прожил несколько дней в Хэбиб. Он рассматривал себя, жалкого, мечущегося, умирающего, лижущего соль с камней, чтобы сравнить с собой сегодняшним. Казалось бы - одна и та же половинка души.
        Ему вдруг подумалось, что это разные ойгоны.
        Интересно, сколько времени провела в темноте Айги-цетен, прежде чем признала его? То-то в ее голосе не было уверенности. Ждала, когда учую.
        Да, сказал себе Бахмати, я уже другой. Люди изменили меня. Они были добры ко мне. Бескорыстно. Вдруг.
        И я буду защищать их.
        К утру пустошь Хэбиб потускнела в памяти. Красно-коричневые камни, серый налет на шершавой поверхности, вкус ящеричного хвоста на языке.
        Боль и бессилие того времени еще слабо отзывались внутри, когда Бахмати открыл глаза. На миг ему показалось, что Хэбиб никуда не делась, но - слава Союну - это лишь встающее солнце лизало груду коричневых подушек.
        Он собрал золото, прибавив четыре дирхема, и, пока жар пустыни не навалился на город, вышел из хижины. Слепому Хатуму он оставил жемчужину. Зайдя к сайибу, договорился о собрании на площади завтра вечером. Проведал ночного гостя у Зафира. Покрутился в опустевших торговых рядах, проверяя, нет ли посторонних ойгонов. Заглянув в чайхану, спросил, как невеста. Лейла ответила: грустная. Но время, время излечит. Согласился: да, теперь вы ее семья. В куцей тени покинутой развалюхи он выложил камнями неровный круг и смочил его своей желтоватой кровью. Посвистел, открывая и закрывая переход, и остался доволен.
        Раскланиваясь с горожанами, Бахмати обошел весь город, подправляя невидимые границы, убирая шары перекати-поля и невысоким валом вздувая по периметру песок. Пожалел, что власть его не распространяется на поля и сады. Загубят ведь, все загубят.
        Мастера Чисида он оставил напоследок.
        Солнце повисло в зените. Сонный ювелир выложил перед ним первые чешуйки, тонкие, почти прозрачные. За ночь он сделал их десять десятков. Бахмати попросил его в каждой пробить отверстие.
        - Мне не нравится твое лицо, - сказал Чисид, мельком взглянув на ойгона.
        - Что с ним не так? - спросил Бахмати.
        - С таким лицом не воюют.
        - Я не собираюсь воевать.
        Чисид раздвинул губы в улыбке.
        - Нехорошо врать самому себе. Старенькому мастеру Чисиду - ври, пожалуйста, он, возможно, и поверит. Доверчивый. Но себе-то зачем?
        - Так что с моим лицом?
        - Оно думает о поражении.
        - Потому что…
        - Послушай, - перебил его ювелир, сухой ладонью накрыв грудь Бахмати там, где у людей пряталось сердце, - враг может быть в два раза, в десятеро, в сто раз сильнее. Но сила его - ничто, если ты сражаешься за родной дом, за людей, которые стали твоей семьей, за землю, которая впитала твой пот и знает работу твоих рук. Ты все равно сильнее. Да, ты можешь умереть, можешь проиграть, но огонь вот здесь, - он легонько стукнул пальцем, - будет страшить врага даже после его победы.
        - Ты говоришь про людей.
        - А что не так с ойгоном передо мной? - прищурился мастер.
        Бахмати перебрал золотые слезы.
        - Все не так с ойгоном.
        - А я в тебя верю, - улыбнулся Чисид и погрозил пальцем. - Хоть ты и обманщик. Но вот, понимаешь, какое дело - верю.
        Бахмати поклонился.
        - Долгих вам лет, мастер.
        Странно, но от слов старика его тревога поутихла, и не солнечное жгучее тепло, а другое, невесомое, заползло внутрь, и от него стало весело и почти бесстрашно.
        Эх-х! Умеют же люди!
        Бахмати захотелось пройтись колесом. Как бывший циркач Устой, живущий на окраине у полей. Он оглянулся на Чисида и, взяв короткий разбег, - рука левая, рука правая - перелетел через голову. Небо с Оком Союна кувыкнулось вместе с ним, халат хлопнул полой, земля стукнула в пятки.
        Замечательно!
        - Ф-фух! - выдохнул он.
        - А ты говоришь! - крикнул из-за ограды ювелир.
        Девочка-соседка захлопала в ладоши.
        - Еще! Еще!
        К вечеру Бахмати почти убедил себя, что все будет хорошо. Глупая веселость звенела в жилах, и никак ее было не вытравить. Кашанцог, Кашанцог, приходи, Кашанцог, если смелый, тут все такие.
        От веселости даже сделалось дурно. Несколько раз он бил себя по щекам, но ничего сделать не смог. Глупая ойгонская сущность.
        Едва Око Союна сонно покатилось с темнеющего неба, окрашивая песок и стены хижин в киноварь, Бахмати вышел к городской стене.
        Зафир еще не кричал «Спите спокойно!», и это было хорошо. Не знаешь, что и делать с этим вместилищем скудоумия. Жемчужина его не берет! Сила моя не берет! С Кашанцогом бы так - он бьет, а ты стоишь. Не столбом, так монументом.
        У-у-хор-рм!
        Зов Оргая растревожил воздух, песок потек с гребней по склонам, и Бахмати, сбросив туфли, переступил невидимую границу города. Сначала ему хотелось сбросить человеческую личину и песчаным вихрем перепахать пустыню. Но потом он подумал, что если уж представляет Аль-Джибель, то и выглядеть должен соответственно. Не ойгоном, а человеком.
        Вызов? Возможно. Лишнее напоминание Оргаю-многоногу и прочим, что они сами его отвергли? Да.
        Песок скрипел под ступнями. Барханы смещались за спину, уступая место новым. Краски заходящего солнца потемнели, затем погасли, по левую руку, яркая и полная, взошла луна. Позади заковылял каррик.
        Кругом именовалось место в центре пустыни, окаймленное остатками горного хребта. Может быть, когда-то горы и замыкались в кольцо, но время и песок безжалостно выели их, пробили щели, часть вершин скуглили, а с юга превратили в ничто.
        Все ойгоны пустыни, и каррики, и суккабы появились отсюда. Бахмати возник в Круге, когда его очередь пришла возродиться из подземной тьмы. И Айги-цетен. И Оргай. Только происхождение мертвого народца в Круге выглядело сомнительным. С ними, с трупоедами, вообще все не понятно.
        Бахмати ускорил шаг, несколько раз, пробуя силы, прыгнул с дюны на дюну, а затем и вовсе, оттолкнувшись, раскинул руки и полетел над песчаными волнами. Ночь полной луны дарила такую редкую возможность.
        Ветер еще дышал зноем, хватал за рукава.
        Стая суккабов пробежала мимо - белая шерсть серебрилась в лунном свете. Один задрал на летящего ойгона косматую голову и завыл. Вереница маленьких следов скоро нагнала целую толпу мертвого народца, неспешно преодолевающего вершину песчаной горы. В Бахмати метнули верблюжьей костью.
        Изредка мелькали следы людских построек, которые пустыня то ли не до конца поглотила, то ли, наоборот, отрыгнула, не в силах переварить. Каменистая площадка. Игла минарета. Кости. Все это уже прошлое.
        У-ухор-мм!
        Зов прозвучал снова, и пустыня под Бахмати словно вздрогнула, песчаная лисица выбралась из норы и укусила себя за хвост.
        Черные горы выросли из посеребренного луной песка подпиленными зубами, впереди заплясали дикие огоньки. Рядом с Бахмати возник незнакомый ойгон, фыркающий, косматый вихрь с пегой гривой.
        - Я - Сиббха-койцан, ойгон воздуха. А ты?
        - Бахма-тейчун, - ответил Бахмати.
        Вихрь закрутился спиралью.
        - А я думал - человек!
        Он захохотал, загромыхал, посверкивая молниями изнутри.
        - Я живу среди них.
        - Хо! Нашел дело!
        Сиббха на мгновение сгустил пространство и родил из себя кривое человеческое лицо - красноватый нос, впадины глаз и щек, съехавшие в сторону брови.
        - Похож? - шлепнуло лицо толстыми губами.
        - Нет, - отрезал Бахмати.
        Он опустился на песок и зашагал к широкой прорехе в горной гряде. Барханы потеряли в росте и скоро совсем разгладились.
        - Ну и не важно, - Сиббха-койцан закружил вокруг него. - Скоро все равно никого из человечков не останется. Вот жду-не дождусь этого момента!
        - Какого?
        - Воссоединения! - Ойгон воздуха взвил песок в небо. - Когда мы все будем - Кашанцог.
        Бахмати остановился.
        - Это еще не решено.
        - Ха! А зачем тогда созывать всех в Круг?
        - Чтобы решить.
        От смеха Сиббха пролился коротким дождем.
        - Совсем очеловечился! Что тут решать? Оргай решит, мы поддержим. А Оргай решит быть с Кашанцогом.
        - Но это же потеря души.
        - А она тебе нужна? - Сиббха-койцан взмыл прозрачным паром. - Союн глупость придумал. Тьфу на него! Тьфу!
        - Но с душой ты живой.
        - А с Кашанцогом я равен Создателю! Мы вновь ощутим могущество! А всех человечков…
        Перед глазами Бахмати возникла оформленная лунным светом двуногая фигурка и тут же распалась на клочки, растаяла.
        Бахмати покивал.
        - Ну да. Ты лети, лети, - сказал он Сиббхе, - а то опоздаешь, не примут в великое тело великого ойгона.
        - И то правда.
        Сиббха-койцан, тряхнув пегой гривой, рванул над песками к месту сбора.
        Бахмати же повернул обратно.
        - Ах, Бахма-тейчун, ты куда?
        Айги-цетен возникла перед ним, преграждая путь. Чешуйки ловили свет луны. Узкие ладошки дышали огнем.
        - Я думаю, мне здесь делать нечего, - сказал Бахмати.
        - Почему же? - улыбнулась дочь Оргая.
        - Потому что вы, похоже, решили соединиться с Кашанцогом.
        Бахмати предпринял попытку обойти Айги-цетен, но она снова оказалась напротив.
        - Ты невежлив, Бахма.
        Красные губки скривились. Снежинки в глазах задрожали.
        Песок у ее змеиного хвоста вдруг вздулся куполом, и наружу, разрыв себе путь скорпионьими клешнями, выбрался Оргай-многоног. Толстый, обманчиво-неуклюжий, в костяных наростах и жесткой щетине.
        - В самом деле, Бахма, - сказал он, многоглазо щурясь, - неужели даже не поздороваешься?
        Бахмати усмехнулся.
        - Зачем это представление?
        - Потому что ты дорог нам, - Оргай-многоног подступил к Бахмати на осторожных лапах. - Потому и представление.
        - Я же не полноценен, - сказал Бахмати, шагнув назад, - у меня всего половина души.
        - И целый город! - выкрикнула Айги-цетен.
        - И правда, - Оргай-многоног все-таки подобрался и положил клешню на плечо Бахмати, - ты обладаешь великим сокровищем. Зачем оно тебе? Тем более, с половиной души? Ты мог бы… Мы могли бы преподнести его Кашанцогу как выражение своей верности.
        Он ловко обыскал Бахмати. Шершавые клешни нырнули за отвороты халата, проверили рукава, вывернули пояс.
        - А где… мне тут шепнули, что у тебя…
        - Разрядилась, - сказал Бахмати. - Оставил в Аль-Джибели.
        Оргай рассмеялся.
        - Зря, зря. Ну, пошли, что ли, в Круг.
        - Стоит ли?
        - А все посмотрят на тебя, - развернув, Оргай увлек его за собой. - Они тоже тебя давно не видели. Тебя ж выкинули в Хэбиб, да? А ты вон…
        Айги-цетен поплыла чуть в стороне, посверкивая глазами.
        Оргай рыхлил песок. Под ноги ковыляющему за ним Бахмати стали попадаться камни. Росли, приближались черные горы, росла и прореха между отрогами.
        Лунный свет на изломах склонов серебрился инеем.
        - Знаешь, - сказал Оргай, - за тебя, такого, как сейчас, я отдал бы дочь не задумываясь. Кто ты был до Хэбиб? Вонючий ойгон, все желания которого не стоили кончика ее хвоста. Песок в голове, пустота в душе. Даже странно видеть совсем другого Бахма-тейчуна. Какое-то удивительное перевоплощение.
        - А вы остались такими же, - сказал Бахмати.
        - Пустыня, - вздохнул Оргай. - Здесь мало что меняется.
        Они добрались до площадки, которая обозначала вход внутрь горного кольца. На дне окаймленной зубцами чаши светился неровный белый круг с танцующими над ним дикими огоньками. Амфитеатром огибали его каменные выступы и террасы, присыпанные песком.
        - Проходи, - подтолкнул Бахмати Оргай.
        А сам пошел вниз.
        Бахмати стиснули справа и слева. Сзади, он чувствовал, притаилась Айги-цетен.
        Выступы напротив были заполнены карриками и суккабами, оттуда доносились пощелкивания зубов и костей. Глаза карриков светили почище Зафировой лампы.
        Мертвый народец толпился на кривых ярусах слева. Кто-то там подскакивал и бил в бубен. Тонкие голоса слитно тянули непонятную песню. Впрочем, зная мертвый народец, Бахмати не сомневался, что песня полна кровавых битв и сладких трупов.
        Все остальные места занимали ойгоны.
        Их было на удивление много. Далеко за сотню. Большинство предпочитало внетелесную, тонкую форму. Но попадались и вполне материальные персонажи, вроде каменного великана или ойгона-дерева. Те, кто держались за форму, были Бахмати более симпатичны.
        - Друзья!
        Голос Оргая-многонога взмыл из Круга к собравшимся.
        Шепотки, шелест, песня мертвого народца разом прекратились.
        - Друзья! - повторил Оргай. - Сегодня великая ночь. Наш собрат, Старший ойгон, каннах, именуемый Кашанцогом, вырвался из подземной тьмы и готов принять нас в свои объятья!
        - А айхоры? - спросил кто-то.
        И почти все посмотрели в небо. Даже Бахмати запрокинул голову, надеясь увидеть хоть один белый промельк Союнова слуги.
        - Нет айхоров! - возвестил Оргай. - Нет! Кашанцог уже взял души людей Кабирры, Самхарды и долины Зейнаб и стал много сильнее, чем был. И никакие айхоры его не остановили! Скоро, скоро исполнится мечта всякого ойгона - с Кашанцогом мы сможем раз и навсегда установить на Земле наш, а не человеческий порядок. Наш закон! Наш мир!
        Он воздел клешни.
        Амфитеатр взорвался воплями и криками. Разгоряченные ойгоны вспыхивали огнями, клубились, мерцали и метали молнии.
        Бахмати подумал: глупцы!
        - Ах, Бахма, - дохнула в ухо Айги-цетен, - ты, похоже, снова остался в одиночестве. Но мы примем тебя обратно.
        - Вы не потеряете свои души с Кашанцогом, - сказал Бахмати, - вы уже их потеряли. Незаметно, год за годом ненависть источила вас.
        - Но мы обретем свободу! И ты, ты тоже.
        - Друзья мои! - между тем снова провозгласил Оргай. - Конечно, нам придется кое-чем пожертвовать. Нашим, так сказать, даром, искрой, которую подарил нам Союн. Но нужна ли она нам, если мы связаны Договорами и границами? Если мы унижены и должны пресмыкаться перед людьми?
        - Нет! - поднялся рев, когда Оргай, как опытный оратор, сделал паузу. - Никогда!
        - Смерть людишкам!
        - Кашанцог! Кашанцог!
        Часть ойгонов взмыла в ночное небо. Кружась, они вспыхивали в лунном свете.
        - А еще у нас есть Бахма-тейчун, - сказал Оргай. - Он - наш товарищ и брат - может преподнести Кашанцогу и вовсе изумительный подарок. Попросим его?
        - Да! Да! - полетело со всех сторон амфитеатра.
        Айги-цетен подтолкнула Бахмати в спину.
        Он не успел упасть - его обжали с боков и по кривой тропке быстро стащили в Круг. Оргай поддержал его клешней. Поддержал и прихватил одновременно.
        - А вот и он!
        - Бахма! Бахма!
        Стучал бубен, топали каррики, гудел ветер.
        Бахмати стоял перед возбужденной, безумной, алчущей подарка толпой, независимо сунув пальцы за пояс, и думал все то же: глупцы. Прав был Чисид, прав.
        Оргай-многоног выждал мгновение затишья.
        - Но, похоже, брат наш Бахма не слишком горит желанием помочь нам и Кашанцогу. Не правда ли?
        - У меня Договор, - громко сказал Бахмати.
        Амфитеатр тут же заполнили возмущенные визги и крики.
        - Убить! Убить! - громыхнул кто-то, и ойгоны надвинулись, а мертвый народец, улюлюкая, запрыгал вниз с камня на камень.
        - Стоять! - рявкнул Оргай. - Что вы, что вы! - рассмеялся он, взмахами клешни загоняя кровожадных сородичей обратно на ярусы. - Кошмар! Бахма чтит Договор, и мы должны это уважать. Он связан обязательством. Если бы кто-нибудь из вас заключил со мной Договор, а потом отказался его исполнять, я бы очень огорчился. Тем более, нам же не известно, что там в Договоре придумано насчет гибели нашего Бахмы. Айхоров, конечно, нет, но Договора работают. А ну как при возвращении Бахмы в подземный мир, в город не сможет войти ни один ойгон? Что о нас подумает Кашанцог?
        Глухой ропот и извинительные голоса заставили Бахмати усмехнуться.
        - Поэтому, - сказал Оргай, - мы отпустим Бахмати домой. Будем надеяться на его благоразумие, на его верность нашей крови. А завтра, нет, уже сегодня днем, встретив Кашанцога, мы придем к Аль-Джибели и узнаем, чего в Бахме больше - человеческого или ойгонского.
        - Его нельзя отпускать одного! - прорычал кто-то.
        - Конечно! - обрадовался рыку Оргай. - Поэтому старый друг Бахмати вызвался его проводить. Возможно, он уже и забыл этого друга, как постарался забыть нас. Но друг-то его еще помнит. Мало того, даже носит в себе половину его души!
        Бахмати скрипнул зубами.
        Тахир-бечум, тысячу раз проклятый и однажды прощенный демон ущелий, в вихре песка с грохотом материализовался рядом. В бляшках и шипах, с берцовой костью в гигантском носу, он сразу прижал Бахмати к мохнатой груди.
        - Бахма, я люблю тебя, как себя самого!
        - Тьфу! - Бахмати сплюнул набившийся в рот жесткий волос. - Я тоже… рад.
        - Врешь!
        Тычок в грудь получился сильный. Тахир захохотал.
        - Вру, - признался Бахмати, совсем по-человечески прижимая ладонь к месту удара. Жалко, у него нечему было биться под пальцами.
        - Мы можем еще раз… - Тахир-бечум поднял к лицу похожие на валуны кулаки. - По-людски, а? Как они любят. На вторую половину.
        - Не хочу.
        Повернувшись, Бахмати обогнул Оргая и пошел из Круга вверх, к прорехе, к звездному небу, домой. Никто его не задерживал. Тахир-бечум топал позади так, что ойгоны помельче прыскали в стороны, а вокруг содрогались камни.
        - Жди нас в полдень! - крикнул Оргай-многоног.
        Почему? - думал Бахмати, бредя по остывшему песку. Почему он отпустил меня?
        Ночь зеленела. Было тихо. Кажется, даже не спящую никогда пустыню сморил сон. Ни змей, ни скорпионов, ни лисиц.
        Что же у Оргая в ду…
        Пинок в спину прервал полет мысли. Бахмати шагов двадцать пролетел по воздуху и шлепнулся в невысокий бархан.
        - О-оу, здорово! - подбежал Тахир-бечум. - Ты был как ойгон воздуха! Ты не молчи, Бахма, а то мне скучно. Тебе больно, нет?
        Бахмати посмотрел в маленькие злые глаза демона ущелий.
        Видимо, что-то было в его взгляде странное, потому что Тахир сначала недоверчиво всхрапнул, затем отстранился и схватился за нижнюю губу.
        - Ты странно смотришь. Не смотри так.
        - Как?
        - Как Старший. Нет, страшнее.
        - Нормально я смотрю, - Бахмати поднялся и отряхнул халат. - Просто жалко мне тебя, Тахир, вот и все.
        - С чего это?
        - С того, что уже сегодня тебя не будет.
        - Ну и что? Зато мы будем выше неба. Все нам будут завидовать - люди, айхоры, Союн. А мы их всех будем пинать.
        - Мы или Кашанцог?
        Тахир задумался. Кость в носу зашевелилась как живая.
        - Что ты заладил!
        Утрамбовывая песок похожими на слоновьи, большими ступнями, он догнал Бахмати, успевшего пересечь наискосок высокий бархан.
        - Понимаешь, - сказал Бахмати, услышав за спиной его хриплое дыхание, - тут ведь как. Вот ты у меня взял половину души.
        - Ага.
        - Разве я ее чувствую? Нет, она перешла к тебе, стала тобой. Сможешь ты мне ее вернуть, присвоенную? Навряд ли. Так и с Кашанцогом. Возьмет он себе твою душу - кто ее будет чувствовать? Он. А будешь ли ты - это вопрос.
        - Я бы пнул тебя за такие разговоры, - грустно сказал Тахир, - но ты так смотришь… Нет, не буду тебя пинать, но и ты ничего не говори.
        - Договорились.
        С вершины бархана Бахмати взлетел.
        Свет заходящей луны держал слабо, поэтому полет получился медленный и низкий. Тахир бухал ногами, стараясь не отстать.
        Песчаные волны вздымались, потихоньку приобретая живые оттенки - сизые, бледоно-розовые. Горизонт обозначился алой предрассветной полосой.
        Значит, думал Бахмати, раскинув руки, они хотят подарить город Кашанцогу. Но Оргай… Оргай меня отпустил. Чтобы что? Чтобы я познал еще одно унижение? Он помнит про Хэбиб, ему, видите ли, удивительно…
        Возможно, ему хочется, чтоб Кашанцог убил меня, когда я встану на защиту жителей Аль-Джибели. Возможно, он видит во мне будущего соперника. Но какой я соперник, раз всех их возьмет в себя Кашанцог?
        Ничего-ничего, сколько-то в жемчужине накопится. Я еще повоюю. Пусть я один, но уж, собратья-ойгоны, кровью вы тоже умоетесь.
        Пропавшая было веселость вернулась к Бахмати.
        Все было определено: друзья, враги, где стоять и что делать. А главное: он твердо знал, что, пока жив, Кашанцога в город не пустит.
        Хоть бы айхор какой пролетел, было бы совсем славно. Но нет, так нет.
        - Эх, Тахир! Смотри, светает!
        Выползающее на небо Око Союна вдруг показалось ему прекрасным. И косматый ореол, и заспанная краснота. И тени, протянувшиеся по пескам. Бахмати поймал себя на мысли, что и скорому мертвецу, наверное, все видится прекрасным. Значит, он всерьез готов умереть. Один раз живем, да?
        Это было так по-человечески.
        - Красота, Тахир, красота!
        - Обычный день, - прогудел Тахир.
        Бахмати уже чувствовал город, чувствовал невидимый пузырь установленной защиты, ощущал людей, спящих и просыпающихся.
        А затем они вышли к остаткам ранней городской стены, и Аль-Джибель предстала их глазам в красно-черном двуцветьи утра. Озеро на северо-востоке, квадраты полей и садов, упирающиеся в низкие холмы, длинная кишка караван-сарая.
        И хижины, хижины, хижины, среди которых всплывет то базарная площадь, то дворец сайиба, то украшенное виноградом здание приемов. Тесные улочки, кривые загоны, циновки и ковры, гончарня, кожевенная мастерская, дыры печей, чайхана, извилистая линия окружной дороги, пропадающая в песках. Бедность и богатство, слипшиеся воедино. Люди - разные, веселые, грустные, скучные, пережившие многое и многого не видевшие.
        - Что ты улыбаешься, Бахма? - спросил Тахир-бечум.
        - Мне нравится вид.
        - Что может нравиться в термитнике?
        - Люди, Тахир, люди.
        - Я и говорю, что может там нравиться?
        - Благодарю тебя за компанию, - поклонился демону ущелий Бахмати.
        - Чего это?
        - Прощаюсь.
        - Эй-эй! - забеспокоился Тахир-бечум. - Ты должен отвести меня в город. Оргай строго-настрого… Чтобы я сам за термитами…
        - Не получится. Оргай рассчитывал, что я все еще боюсь тебя и жалею половину души. Но это не так.
        Бахмати с присвистом вдохнул теплый воздух и, еще не окончив вдоха, очутился в напитанном своей кровью кругу у развалюхи. Перенос произошел легко и быстро. А Тахир-бечум, кажется, ничего не понял. Некоторое время он крутился на месте, взрывая стремительно желтеющий, раскаляющийся под солнцем песок, а затем оскорбленно взревел.
        Рев был знатный.
        - Бахма-а-а!
        Запахивая платья и халаты, люди выскакивали из хижин и устремляли взгляды на беснующегося на бархане у городской стены ойгона-страшилище.
        - На площадь! - закричал им на бегу Бахмати. - Берите детей, стариков и идите на площадь! Все! Все!
        В загонах заревели ишаки и верблюды.
        - На площадь!
        Бахмати стучал в стены, трещал циновками и хлопал коврами, занавешивающими проемы.
        - Бахма-а-а!
        Тахир-бечум увидел его и яростно бросился с бархана через камни городской стены. Кто-то вскрикнул. Мосластый, волосатый, с костью в носу демон ущелий внушал ужас. Только достать Бахмати ему так и не удалось. Прозрачный защитный купол ловко поймал его тушу над стеной и с легкостью отшвырнул обратно.
        - А-а-а!
        Тахир-бечум ветром взвился в небо.
        - На площадь, - посматривая вверх, торопил людей Бахма. - Будите сайиба. Собирайтесь. У нас - беда.
        Горхан, Касин, Сомхали. Санахиб. Кузнец Аммхуз. Мужья и жены. Матери и отцы. Дети. Обейди. Торбани. Семья Аджани.
        Люди.
        - Не стой, Зафир, иди со всеми.
        Толстый страж, застыв посреди улицы, пялился на собирающегося таранить купол Тахир-бечума.
        - Он чего это? - показал он пальцем.
        - Силу девать некуда.
        Бахмати, памятуя давешнее упорство, мягко повернул Зафира. Хвала Союну, толстяк не выказал сопротивления, только шею вывернул, собираясь досмотреть полет ойгона ущелий до конца.
        Бом-м-м!
        Купол дрогнул, пошел рябью, солнечный свет скатился по нему каплей раскаленного металла, но Тахир-бечум внутрь так и не проник.
        - Ого! - сказал Зафир, когда демон ущелий с испуганным, вовсе не грозным воплем, отпружиненный, исчез где-то в песках.
        - А то! - сказал Бахмати, незаметно морщась от отдачи.
        Он и купол были связаны напрямую. Не устоит купол - кончится ойгон места, Бахма-тейчун. Бьют в купол - бьют в него. Вот и ноготь треснул.
        Бахмати совсем по-человечески сунул палец в рот.
        - Беги уже, Зафир.
        Улица сморгнула соринку халата и опустела. Но в оглушающей тишине, казалось, еще шуршат одежды, звучат голоса, а испуганные глаза ищут ойгона-хранителя.
        Бахмати вздохнул, подобрал из песка чей-то платок, закинул его на ограду, поставил на срез окна оброненную кем-то глиняную фигурку - большеротую, лупоглазую, даже не смог определить, на кого похожа. Хоть какой-то порядок.
        Красноватые стены хижин укоряюще молчали - что ж ты, Бахма!
        Слепой Хатум ждал его среди мисок, тазов и кувшинов, налепленных учениками. Сразу протянул жемчужину.
        - Греется.
        - Я знаю, - Бахмати спрятал черную горошину в рукаве, подставил плечо. - Пойдем?
        - Да.
        По пустынной улице они побрели на многоголосое гудение толпы.
        - У меня было… - сказал Хатум, сжав пальцы. - Я видел Кашанцога. Я видел его у Аль-Джибели. Я видел всех остальных…
        - Бывает.
        - В нем нет жалости. Он - бездна! Я видел, как ты… как мы все…
        - И что? Предлагаешь сдаться?
        Хатум толкнулся лбом в лопатку.
        - Хороший ты… э-э… ойгон, Бахма, - с грустью произнес он.
        - Ты чуть не сказал: «человек».
        - Да, все время себя одергиваю. Так он придет?
        - Кашанцог? Думаю, да.
        - Странно, - сказал Хатум, - чем ближе смерть, тем сильнее хочется жить. Мы видимся в последний раз, я знаю.
        Остановившись, Бахмати встряхнул гончара как куклу.
        - Не получит он никого из вас, понял? Я здесь Союн. По Договору!
        - А сил твоих хватит?
        - Посмотрим, - Бахмати свернул в проулок и прислонил слепого к стене. - Постой здесь.
        Несколько прыжков через ограды, удивленный взгляд верблюда, узкая тропка вниз - и он оказался во дворе у Чисида. Девочка-соседка как раз вела ювелира, прижимающего что-то к груди, другой тропкой в щель прохода к площади.
        - Мастер Чисид!
        Ювелир повернулся. В руках у него оказался ящичек для монет.
        - А-а, ойгон, как твои родичи?
        - Они все за Кашанцога.
        - Это не новость. Я тебе, кажется, говорил, что так и будет. А ты возражал, как самый настоящий момсар.
        Чисид нахмурил брови.
        - Я был не прав, мастер. Вы сделали слезы?
        - Пятьсот две!
        Золото в ящичке тонко звякнуло.
        - Раздайте, пожалуйста, людям, - поросил Бахмати. - Каждому - на грудь, плечо или лоб. Они прилипнут. Это очень важно.
        - Важно, - повторил Чисид. - И ни одного айхора. Когда?
        - Кашанцог будет к полудню.
        - Что ж, - ювелир поймал девочкины пальцы. - Пойдем, милая. Нам с тобой придется постоять под солнцем. Выдержим?
        - Выдержим, дедушка! - звонко сообщила девочка и показала Бахмати язык.
        - Я в тебе и не сомневался, - сказал ей Чисид, медленно забираясь по тропке вверх. - Это ойгон у нас глупый, а мы-то с тобой… - он перевел дух. - Мы-то с тобой - ого-го!
        Они окунулись в тень, зажатую стенками хижин.
        Бахмати постоял немного, чувствуя, как Око Союна печет лицо, и вернулся в проулок к Хатуму. Гончар стоял неподвижно, слепые глаза смотрели поверх крыши.
        - Давай, Хатум, пора, - попробовал отлепить его от стенки Бахмати.
        - Погоди, - двинул рукой гончар.
        - Что ты видишь?
        - Кашанцога. Он… он очень зол.
        - Где он?
        Хатум вздрогнул. Голова его со щелчком повернулась. Из горла вырвался клекот. Слепые глаза выпучились.
        - Бахма-тейчун! Младший! - проревел гончар не своим голосом. - Отдай людей мне!
        Где-то далеко на северо-западе, вторя его словам, громыхнул гром. Тревожные пылевые стрелки, желтя, побежали по небу. Тонкая полоска надвигающейся песчаной бури выгнулась на горизонте.
        - У меня Договор, - сказал Бахмати, нащупывая жемчужину.
        - Ха-ха-ха! - расхохотался Хатум, темнея лицом. - Подотрись им!
        - Тогда приди и возьми! - крикнул Бахмати.
        - Приду!
        Небо громыхнуло снова. Гончар закашлялся и осел на песок.
        - Ничего-ничего, - Бахмати помог ему подняться. - Зреть тайное - не совсем безобидное занятие.
        - Я… он… я не мог… - бормотал Хатум.
        - Это не страшно.
        Площадь была полна и волновалась. Голоса вспыхивали, гудели, обрушивались на сайиба ас-Валлеки, а он стоял на ступеньках зала Приемов, и вид его был растерян.
        - Что случилось?
        - Где Бахмати?
        - Мы бросили работу, объясните нам!
        Плакали дети. Разносил воду водонос.
        Бахмати оставил Хатума на скамье и пошел сквозь толпу к ступенькам. Око Союна, казалось, выбрало точку на макушке и жгло, жгло.
        Люди замечали и расступались перед ним.
        - Бахма, Бахма.
        Шепот обогнал Бахмати, и он взошел к сайибу уже в тревожной, нетерпеливой тишине, полной обращенных к нему глаз.
        - Вы говорили про вечер, - укорил его ас-Валлеки.
        - Увы, - тихо сказал Бахмати и повысил голос: - Люди!
        Тишина натянулась тетивой лука.
        Были ли в первых рядах забывшие, как дышать? Возможно.
        - Люди! В Кабирре пробудился каннах, Старший демон по имени Кашанцог.
        Бахмати сглотнул, чувствуя, как вспухает над толпой страх, и продолжил:
        - Он не пожалеет никого. Но я попробую вас защитить. Кому-то это будет стоить месяцев и лет жизни. Кто-то не доживет до завтра. Но я попробую! Аль-Джибель - ваш дом, но этот город стал и моим домом. Домом ойгона по имени Бахма-тейчун. И двадцать лет назад я пообещал, хранить его жителей от бед и напастей. Я исправно исполнял свой Договор все эти годы. Но сейчас хочу спросить: верите ли вы мне?
        - Верим!
        Он не ожидал такого слитного ответа. Не ожидал. Воздуха вдруг перестало хватать. Защипало глаза. Союн всемилостивый! Я… они… Мои мысли как речь Хатума. Как бы одно слово связать с другим…
        - Я… я очень ценю это, - сказал Бахмати, обегая площадь затуманившимся взглядом. - У меня нет половины души. Но мне кажется, что второя половина ее - в вас. Сейчас мастер Чисид должен раздать вам золотые чешуйки, слезы. Я прошу прикрепить их к груди или ко лбу. Детям тоже. Это усилит… Так я, по крайней мере, смогу продержаться дольше.
        Он увидел движение в толпе, и ювелира с девочкой, обходящего людей по кругу.
        - Еще я хочу сказать, что есть надежда на айхоров. Но что-то они не торопятся. Не ясно, где они и почему… И Союн…
        Одна из золотых чешуек дошла до сайиба. Он прилепил ее над бровями и повернулся к Бахмати:
        - Как? Правильно?
        - Очень хорошо.
        Золотые пластинки ловили солнце.
        Бахмати подождал, пока медлительный Чисид обойдет всех, и пропел свое настоящее имя (Бахмарикалосончхин). Оно прошло через отверстия в слезах, сплетая людей и их жизни с ним. Жемчужина нагрелась и запульсировала в его ладони.
        - Теперь молитесь, - сказал он. - Зовите Союна. Зовите айхоров. Я выстою, сколько смогу, но это время - не песок в пустыне.
        По периметру городской стены Бахмати налепил песчаных воинов, и они двумя плотными кольцами окружили Аль-Джибель. Камень он контролировал хуже, поэтому каменных великанов получилось всего три дюжины. Их он определил в резерв. Близкое кладбище дало ему костяных птиц. Призванные шары перекати-поля он начинил огнем.
        Выпрямляя невидимые складки купола, Бахмати обошел город.
        Солнце установилось над головой. Око Союна казалось мутным. Темные языки лизали треть неба. Буря наползала на Аль-Джибель, и заряды песка летели с гребней барханов. Тр-р-р! - били песчинки в купол.
        - …Союн всебла… - доносилось с площади. - …сердный! Избавь и сохрани……искра твоя в наших ду…
        Бахмати поискал место, где устроиться. Прихватив коврик, забрался на крышу дома Аммхуза - высокую, но проминающуюся под ступнями, с нее перешел чуть дальше, на покатый скат, крытый хворостом и обмазанный глиной. Кажется, семьи Аджани.
        Высокий гребень, почти засыпанные следы Тахир-бечума - все было видно. А если повернуться, на востоке выростала глинобитная башня, а чуть севернее как раз белела головными повязками придавленная крышами площадь.
        Бахмати расстелил коврик, подобрал ноги, сложил руки на коленях и принялся ждать. Жемчужина уютно устроилась под большим пальцем.
        - …рати взор свой…
        Ветер выдергивал звуки из молитвы. Порывы его, полные песчаной злобы, разбивались о купол со скрежетом и стоном.
        Небо темнело. Око Союна наливалось краснотой. Буря поднимала вверх барханы и камни. В центре ее, знал Бахмати, двигался Кашанцог.
        От шагов его вздрагивала земля.
        И ни одного айхора, вот что жалко, подумалось Бахмати.
        - Бахма-тейчун!
        Рев прокатился через город, пригибая деревья и заставляя хлопать циновки в окнах и тряпки на оградах.
        Бахмати не пошевелился.
        - Отдай мне! Отдай мне - мое!
        Гигантские, мохнатые крылья из песка распростерлись нал Аль-Джибелью, закрывая цвет неба, затмевая Око Союна. Уже не далеко, уже близко, едва видимые сквозь пелену, взрывались дымными султанами барханы.
        - Бахма-тейчун!
        - Не кричи, я слышу, - спокойно ответил Бахмати, хотя внутри него в две опасные струны дрожали страх и решимость.
        Так по-человечески: быть одновременно трусом и храбрецом.
        - Слышишь?
        Буря взревела с новой силой. Песок встал стеной, непроглядной, плотной. Тьма накрыла большую часть города. Утонули в ней хижины, улицы, дворец сайиба. Не стало видно озера и полей. Погас отголосок солнца на медном шпиле башни при караван-сарае. Острые конусы вытянулись из песчаной стены в направлении Бахмати. В центре ее вылепилось кривое лицо - лоб, глазные впадины - одна ниже другой, косой провал рта. Лицо потекло навстречу сидящему на крыше ойгону, пока не уперлось в невидимую преграду.
        - Подчинись мне! - потребовало оно, просыпав песок изо рта. - Ты, Младший! Ты - тля по сравнению со мной!
        Бахмати посмотрел в жадную, слепую пустоту.
        - У меня Договор, - твердо сказал он.
        - Я отменяю Договоры! - брызнул песочной слюной Кашанцог. - Я теперь здесь Союн! Все здесь мое!
        Лицо его поплыло - рот сполз вниз, глаза слились в одно узкое око.
        - Я уже все сказал, - произнес Бахмати, тиская жемчужину.
        - Смер-рть! - зарычал Кашанцог.
        Песчаное лицо разбилось о купол. Песчинки вспыхивали как искры. Рот в последнее мгновение ощетинился острыми зубами, но они только оскребли невидимую защиту и рассыпались. Трещина вдруг прорезала лоб Бахмати. Он провел по ней дрогнувшими пальцами. А из песка уже вставали каррики и суккабы. Улюлюкающие, свистящие, они бросились на штурм.
        Песчаные воины встретили их на подступах к куполу.
        Шипел, скрипел, стонал песок. Многие меры его пытались проникнуть в город, но горячей окалиной скатывались вниз, к прерывистой линии городской стены.
        Карриков и суккабов было много.
        Воины обращались в песок, но бились стойко, откручивая атакующим головы, выдергивая шерсть и ломая кости. Бахмати поднимал их снова и снова, расходуя минуты и часы жизни горожан. Взрывались, осыпаясь огнем, шары перекати-поля.
        Все это было еще не всерьез.
        Вертлявый мертвый народец разогнали костяные птицы. Каменные великаны прибили выскочивших к самому куполу зверей и огневок.
        - Бахма-а!
        Кашанцог в ярости ударил огромным песчаным кулаком.
        Купол прогнулся, но выдержал. Бахмати стиснул зубы. Плечо его пересекла глубокая, как бездна, трещина.
        - Бахма, ты ничто против меня!
        Бахмати сплюнул вязкую, желтоватую слюну, скопившуюся на языке.
        - Не мне судить.
        - Твое имя забудут! - проревел Кашанцог. - Ты сгинешь в подземной тьме навсегда!
        Он отрастил еще два кулака.
        А-ах! Бум-м! Банг! Удары кулаков были страшны. Бахмати захлебнулся болью, под халатом мерзко хрустнуло, с колена, как стружка, отлетела кожа.
        Выдержу ли я? - пробилась мысль. Выдержу ли?
        Восстанавливая вмятый купол, он зачерпнул с площади, от людей полной горстью чью-то любовь, чью-то надежду, месяцы, месяцы. Молитва там сначала утихла, а потом в темноте, в скрипе и вое бури зазвучала с новой силой.
        - …отврати от зла, поддержи души наши…
        Он слышал ее!
        Молодцы, с комом в горле подумал Бахмати и выпрямился. Какие же вы молодцы! Нет, он не мог быть слабым, когда те, кого он защищал, были так сильны.
        Это еще не конец!
        Он выпустил против Кашанцога великанов, и они потонули в песке. Один, занесенный по пояс, долго махал корявыми руками, пока полог бури не скрыл его от глаз.
        Тьма объяла Аль-Джибель.
        В этой тьме, сквозь песок, с разных сторон купол атаковали ойгоны. Все они, уже бездумные части Кашанцога бились о невидимую преграду в надежде ее прорвать. Сполохи освещали крыши и Бахмати.
        Он отвечал ойгонам молниями и ветром.
        Он трескался и терял тело, он безумно хохотал от боли, которую, казалось, невозможно терпеть. Искры залетали внутрь, усыпая красноватым ковром улицы.
        Дни и недели людей латали дыры.
        Затем дом Аджани развалился, и Бахмати в треске хвороста упал вниз. Брызнули черепки простой посуды.
        Левая рука потеряла предплечье. Оно отскочило, став внезапно чужим. Из мертвеющих пальцев выкатилась жемчужина. Бахмати бросился за ней, накрыл еще действующей правой. В груди хрипело. Он перевернулся на спину. Вверху, за беснующимся песком, за искрами и огненными росчерками падающих на купол ойгонов, нет-нет да и проглядывало налившееся кровью солнце.
        - Бахма-а! Умри!
        Новый удар в купол опрокинул попытавшегося подняться Бахмати навзничь. Вроде и ног не стало. Он почему-то не смог напрячься и посмотреть, как они там, с ним или уже отдельно. В куполе образовалась дыра, в которую с визгом устремился песок и уцелевшие ойгоны.
        Бахмати погладил жемчужину. Ну что, последний шанс?
        Кашанцог вырос из бури чуть светящейся громадой, многорукий, многоглазый, многозевный, рога и когти, зубы и языки.
        Руки его разодрали купол надвое.
        Вбирая в себя ойгонов, он подступил к лежащему Бахмати. Навис, упираясь в небо - в каждом глазу злой сверлящий зрачок.
        - Вот и я, Бахма!
        Бахмати выставил руку с жемчужиной. Ладонь дрожала.
        - И что? Ты думаешь победить меня этой фитюлькой? - Кашанцог захохотал. Содрогнулась земля, посыпались ограды и дома. - Ты слишком смел.
        Он замахнулся.
        - Погоди, - выдохнул Бахмати.
        Ему вспомнился Чисид, как он говорил про огонь в груди. Да, у него не достало этого огня. Он не такой уж сильный ойгон.
        Но…
        - Погоди, - улыбнулся Бахмати Кашанцогу, сплюнув кровью. - Знаешь, что удивительно? Все ойгоны боятся людей. И ты, ты тоже. Но почему? Не спрашивал себя? Нет, не потому, что у них есть заступники, Союн и его айхоры. И не потому, что они размножились сверх меры и загнали ойгонов в пустыни и горы.
        Он сдавил жемчужину в кулаке.
        Мысль пришла ниоткуда, она таилась, она царапалась и вот, родилась. Когда Зафир бесстрашно стоял перед ним, спасая человека из пустыни, не скудоумие уберегло его, понял Бахмати. Всем сердцем толстяк верил в правильность своего поступка. Всем сердцем. И это сделало его непобедимым.
        Надо только подтолкнуть. Надо только зажечь.
        - Дело в том, - со свистом втянув жаркий воздух, сказал Бахмати, - что людям в определенных ситуациях свойственна, казалось бы, совершенная глупость - самопожертвование. Они могут совершать отчаянные, невероятные поступки, на которые бы никто из нас никогда не осмелился. Знаешь, почему? Потому что мы все делаем для себя. И ради себя. А они… они готовы к смерти ради чужой жизни.
        - Чушь!
        - Да нет, среди них надо пожить, чтобы это понять. Они непобедимы, глупый ты каннах. Они непобедимы, как бы ни были слабы, - сказал Бахмати и, напрягая горло, закричал: - Зафир! Люди! Я дарю вам силу убить Кашанцога!
        Жемчужина в его пальцах хрупнула, и собранное впопыхах потекло из нее на площадь, заставляя светиться золотые слезы. Дни, месяцы и пятьсот два клочка из половины души Бахма-тейчуна, ойгона места, демона на Договоре.
        Он даже успел рассмеяться летящей в лицо боли.
        Потом была тьма. Короткий отрезок, в котором ему слышались людские шаги, топот, крики, удивленный рев Кашанцога…
        Потом приснился Зафир. «А я ведь разгадал твою загадку, - сказал он и зашептал: - Спите, люди Аль-Джибели…»
        Потом стал свет.
        Бахмати подумалось: интересна подземная жизнь. Он не видел себя, не видел ничего. Всюду было сияние, внутри и вовне.
        - Здравствуй, Бахмати.
        Слова удивительным образом пришли отовсюду.
        - Я умер? - спросил Бахмати.
        - Да, - ответил голос с легкой печалью, - ты умер.
        - Но мы победили?
        - Вы победили, - говоривший, казалось, улыбнулся. - Я лишь чуть-чуть помог.
        - Это хорошо, - сказал Бахмати. - А почему я… меня же не должно быть.
        - Ну, пока я здесь решаю, чему быть, а чему не быть, - сказал голос отовсюду. - И кому быть. Ты очень порадовал меня, Бахма.
        - Я - обычный ойгон на Договоре. Был.
        - Но ты встал между людьми и Кашанцогом. Ты спас их. Хотя у тебя почти не было шансов.
        - И что теперь?
        Сияние сделалось торжественным.
        - Я предлагаю тебе стать айхором. Быть подле меня. Защищать людей и дальше.
        - Айхором?
        - Да. Они нужны этому и прочим мирам.
        - А я смогу…
        - Нет, - тихо ответил голос на невысказанную просьбу. - В этом мире ты умер окончательно. Аль-Джибель более недоступна тебе.
        - А человеком? - спросил Бахмати. - Ты можешь сделать меня человеком?
        - Могу, - ответил голос. - Но только опять же не в этом мире.
        - Не страшно.
        - Быть человеком сложно. Будет и плохое, и хорошее, Будут часы отчаяния, минуты радости, болезни, любовь, дети, суета…
        - Все равно, - сказал Бахмати.
        - Будь по-твоему, - тепло сказал голос. - А этот мир, он не уйдет навсегда. Он будет тебе сниться. Прощай, Бахма-тейчун.

* * *
        Только Колька накрыл ладошками коричневого, в какой-то светящейся слизи жабенка, только отжал палец, чтобы посмотреть, там он или нет, как кто-то потянул его за ногу.
        Разумеется, это был Витька Жук. То есть, Жуков, конечно же.
        - Дай посмотреть, - жадно сказал Витька.
        Ну никакого терпения!
        И вообще, кто поймал? Колька поймал. Значит, и смотреть ему первому.
        Жабенок щекотно тыкался в ладони изнутри.
        - Погоди ты, - сказал Колька приятелю. - Здесь тихонько надо.
        - Ты только не упусти, - прошептал Витька, подползая ближе. Его черные глаза наблюдали за Колькиными руками с тревожным ожиданием. - На него дождь загадать можно. Или даже электрическую грозу!
        - Ха! - Колька сел у канавы, наполненной мутной водой. - С ним все, что угодно, можно! Он же светящийся!..
        - Привет!
        Колька поднял голову.
        Через канаву от них, у поваленного забора стоял незнакомый мальчик в шортах и курточке и с интересом смотрел на Колькин кулак.
        Кожа у мальчика была коричневая, как шоколад.
        - Ты откуда? - щурясь, спросил его Витька Жук.
        Мальчик улыбнулся.
        - Мы недавно переехали, - и протянул яблоко, сорванное где-то в одичалом саду за его спиной. - Хотите?
        - Не, - сказал Колька. - А тебя как зовут?
        Мальчик повел плечами и колупнул нос.
        - Олежка. Олежка Бахматов.
        - А ты к нам как, надолго?
        Мальчик обвел взглядом приятелей, канаву, раскисшую дорогу, подорожник и лопухи на обочине, потемневший от времени бревенчатый угол, видный сквозь заросли бузины, далекий блеск жестяной крыши поселкового магазина, летнее небо с солнцем, прячущимся в растрепанной вате облаков, и снова улыбнулся.
        - Навсегда.
        Кокоулин А. А. ([email protected])