Шкаф с кошмарами Олег Игоревич Кожин
        Что скрывается за резными дверями старого шкафа? Наверняка там висят пропахшие нафталином костюмы… за которыми спрятан труп, замотанный в пищевую пленку. В выдвижном ящике для белья, само собой, белье… и под ним зарыт окровавленный молоток с прилипшими к бойку длинными светлыми волосами. Проклятая брошь закатилась в дальний угол, древний запретный фолиант небрежно втиснут в стопку наволочек, между пуховиком и лыжной курткой висит волчья шкура, и… дьявол! Чьи это глаза краснеют на антресоли?! В темноте и тишине шкаф ждет, пока кто-то беспечный распахнет скрипучие дверцы. Шкаф обнимет его первозданной тьмой и зловеще прошепчет - о нет, это вовсе не Нарния!
        Олег Игоревич Кожин
        Шкаф с кошмарами (сборник рассказов)
        
        Предисловия?
        Да кто их вообще читает?!
        Это первое, что приходит на ум, когда редактор просит тебя написать предисловие к новому сборнику. А второе, застенчивое, - ну, я, например. Святая истина! И велика вероятность, что в этом деле я не одинок. Что ж, кажется, настало время представиться.
        - Здравствуйте! Я - Олег, и я читаю авторские предисловия.
        *в этот момент вы хором говорите:
        - Здравствуй, Олег!
        К слову, писать предисловия до этого мне не доводилось. У меня это впервые, так что будьте со мной понежнее.
        Итак, предисловия все-таки кто-то да читает. Осталось разобраться - для чего?
        Знаете, есть такая странная читательская особенность - отождествлять хоррор-автора с его текстами. Положа руку на сердце, могу с уверенностью сказать - никогда не слышал, чтобы читатель считал автора фэнтези хорошим мечником или славным укротителем драконов просто по определению. Или там детективщика - великим сыщиком, автора женской прозы - роковой красоткой, фантаста - капитаном звездолета. Нет такого. Зато обозвать хоррорщика больным ублюдком - как здрасте. Притом что в том же фэнтези авторы гробят народ целыми армиями, странами и даже расами. А в фантастике взорвать планету - все равно что чихнуть.
        Так вот как раз из предисловия читатель может с удивлением узнать, например, что Подольский вовсе не злобный садист, Кабир не молится козлоголовому божеству, а Матюхин не пытает в застенках доверчивых девушек. Впрочем… может и не узнать. Поймите правильно, я люблю этих парней, и как людей, и как авторов, но живьем вижусь с ними крайне редко и никогда не бывал у них дома…
        Хм-м-м… тогда так: из предисловий читатель может узнать, что основа для страшных историй зачастую оказывается совсем нестрашной. Я написал «Снегурочку» из одной-единственной фразы: «Горячим меня не кормите». Чудовищно душным летом, на даче, с маленьким плачущим ребенком на руках, я выбрал самую «холодную» сказку, какая только нашлась под рукой, и читал ее вслух множество раз. Дочка успокаивалась при звуках моего голоса, а зимняя сказка дарила мне мнимое ощущение прохлады. До сцены с костром, конечно же.
        И вот, в очередной раз, фраза «горячим меня не кормите» повернулась под каким-то совершенно другим углом и стала основой рассказа, разорвавшего первую «Чертову дюжину» в далеком 2013 году. Видите, как все просто? Хотя… взглянуть на простые вещи под «страшным» углом может далеко не каждый. Тут нужен особый склад ума. Дьявол! Похоже, мы, хоррорщики, все-таки больные ублюдки. Бойтесь нас!
        Снова непоняточка. Так для чего все же нужны предисловия? И что ищут те, кто в них заглядывает? Мне кажется, они хотят услышать авторский голос. По крайней мере, я открываю предисловия именно за этим. Ведь в историях за автора говорят его герои. Он перевоплощается в них, проживает их жизни, ощущает их ужас и, в редких случаях (мы ведь все еще говорим о хорроре, да?), испытывает их триумф. И только в предисловии - ненадолго становится самим собой…
        Стоп! Получается, что чистому авторскому голосу отводится лишь пара страниц звучания. Эй! Почему так мало? Я ведь еще не рассказал о каждом рассказе, о ценности трудолюбия и переоцененности вдохновения, о том, какую музыку слушаю, какие напитки предпочитаю и о тварях, чьи глаза никогда не видели солнца. Впрочем, о последних расскажут мои герои. Те, которым посчастливится выжить. Мне же редактор намекает, что пора закругляться.
        Так, попробую по-быстрому представиться еще раз. Слушайте мой голос, и не заметите, как вместо меня начнут говорить другие, населившие страницы этой книги, оживленные вашим воображением.
        - Привет! Я - Олег, и я люблю рассказывать страшные истории. Их у меня полный шкаф. Я слышал, ты ищешь именно такие? Ну так вот…
        Снегурочка
        На первый взгляд Маррь ничем не отличалась от других заброшенных карельских деревушек. Полтора десятка кособоких приземистых домиков, прилипших к обеим сторонам дороги, больше напоминающей временно пересохшее русло бурной реки. Такие места, с легкой руки остряка Лешки Ильина, группа называла «ненаселенными пунктами». Два дня назад они оставили за спиной сразу три таких «пункта». Еще один миновали не далее как вчера. Не было никаких оснований ожидать, что в пятой, наиболее удаленной от цивилизации, деревне еще остались люди. Бог - он троицу любит. Про пятерки никто не говорил.
        И все же Сергей Иванович Потапов привел группу в Маррь. Потому что упоминание в монографии Гревингка - это вам не фунт изюму! Сложенная вчетверо ксерокопия брошюры лежала в нагрудном кармане потаповской «энцефалитки», возле самого сердца, и стучала там как пресловутый «пепел Клааса».
        - Да поймите вы! Это же тысяча восемьсот пятидесятый год! - вещал он на каждом привале, размахивая перед Аленкой и Лехой мятыми перепачканными листами. - Афанасьев эту легенду только через девятнадцать лет запишет! А у Гревингка - вот! Даром что геолог!
        Потапов шлепал распечаткой по колену и с видом победителя поправлял очки. Малочисленная группа не спорила. Меланхолично пожимала плечами, хмыкала неоднозначно и продолжала заниматься своими делами. Алена Виртонен, большая аккуратистка и умничка, перепаковывала рюкзак, стремясь достигнуть какой-то запредельной эргономичности, а Лешка Ильин неловко пытался ей помогать. Студенты не разделяли восторгов своего руководителя. Подумаешь, самое раннее упоминание легенды о Снегурочке! Если бы кто-то из них заранее знал, что до зачета - неделя пешего пути… В первую же ночевку Сергей Иванович невольно подслушал, как Лешка, жалуясь Алене на стертую ногу, бросил в сердцах:
        - Манал я такие «автоматы»! Ну, Потапыч, зараза лысая!
        А сейчас лысину Потапова нещадно пекло июньское солнце, от которого не спасала даже бандана. В Маррь они вошли чуть за полдень, когда светило включилось на полную мощность. На единственной улице не было ни души. Стук и зычные крики, исторгаемые Лехиной глоткой по поводу и без, увязали в плотной пелене тишины, стелющейся от дремучего леса, кругом обступившего деревню. Однако опыт подсказывал Потапову, что Маррь все же живая. Во-первых, в воздухе отчетливо пахло дымом. Не едким костровым, а более мягким, печным. Во-вторых, стекла в большинстве изб хоть и заросли грязью, но стояли. Мертвые дома, как и люди, в первую очередь лишаются глаз. Только не птицы их выклевывают, а ветер. Ну и в-третьих… где-то недалеко жалобно блеяла коза.
        - Ау! Есть кто живой?!
        Леха забарабанил кулаком в высокие посеревшие от времени ворота с ржавым кольцом вместо ручки. Заборы здесь ставили из наглухо подогнанных друг к другу досок, почти в два человеческих роста. Не то что редкозубые оградки, догнивающие свой век в пройденных «ненаселенных пунктах». Пытаясь заглянуть во двор сквозь щель в воротах, Потапов мягко оттеснил Лешку в сторону.
        - Эй, хозяева, есть кто дома?! - Сергей Иванович вложил в голос максимум почтения. - Мы этнографическая экспедиция…
        Никто не ответил. Потапов прислушался. Показалось, или за забором действительно заскрипела приоткрывшаяся дверь? Стянув бандану, он обмахнул прелую лысину и стер капельки пота над верхней губой.
        - Сергей Иванович, - Аленка деликатно дернула его за рукав, - местный житель на горизонте.
        С противоположного конца деревни, вывернув из-за сарая с провалившейся крышей, плелась одинокая фигура - рыхлая женщина с нечесаными патлами, скрывающими широкое лицо. Покрытые синяками и ссадинами полные руки безвольно повисли вдоль тела. Окутанные облачками пыли босые ноги шлепали по засохшей земле. В такт мелким семенящим шагам подпрыгивали обвислые груди, прикрытые одной лишь грязной ночной рубашкой. Другой одежды на женщине не было.
        - Ого! С утра выпил - день свободен! - гоготнул Лешка. - Интересно, чем это мадам так упоролись? Тормозухой, что ли?
        Сергей Иванович сделал пару шагов навстречу и точно мантру повторил:
        - Мы этнографическая экспедиция! Доброго дня вам!
        Никакой реакции. Взгляд женщины, направленный сквозь троицу этнографов, уходил куда-то вдаль, теряясь в густом лесу. Грязные ноги, живущие отдельной от тела жизнью, выворачивались под самыми необычными углами, отчего казалось, что движется женщина благодаря одной лишь инерции. Сбросив рюкзак на землю, Лешка пошел ей навстречу.
        - Леш, да не трогай ты ее! На фиг, на фиг… - в голосе Алены послышалась брезгливость. - Больная какая-то…
        - Да погоди, ей, по ходу, плохо совсем, - отмахнулся Ильин. - Эй! Эй, тетя!
        Ни тогда, ни потом Потапов так и не почувствовал опасности. Вплоть до момента, когда исправить что-то стало уже невозможно. Опасность? Это ясным-то днем?!
        Вблизи толстуха в ночнушке оказалась весьма рослой. Головы на полторы выше Лешкиных ста восьмидесяти. Поравнявшись с парнем, она подняла руки, словно предлагая обняться. Неугомонный Ильин, вполголоса выдав какую-то пошлую шутку, попытался отстраниться. Суетливо, нервно. Видно, сумел разглядеть что-то за шторкой грязно-белых волос. Нечто такое, во что и сам не сразу поверил. А потом уже попросту не осталось времени. Совсем. Пухлые ладони одним невероятно быстрым и выверенным движением свернули Лешке шею.
        Треск сломанных костей показался Потапову таким громким, что заложило уши. Эхо страшного звука металось над притихшей деревней, рикошетя от мрачных елей, как пинбольный шарик. Где-то совсем рядом заорал какой-то мужик. Потапов не сразу осознал, что этот перепуганный рев вылетает из его глотки, а сам он уже мчится к упавшему в пыль Лешке. В спину хлестнул тонкий визг Алены, наконец сообразившей, что произошло. На полном ходу Потапов налетел на толстуху, угодив костлявым плечом аккурат между обвислых грудей, и, не удержавшись на ногах, повалился сверху на рыхлое, студенистое тело. От удара Сергей Иванович прикусил язык, очки слетели с носа и утонули в высохшей колее. Женщина под ним извернулась, неожиданно мягко и плавно вильнув бедрами, словно подталкивая к соитию. Несмотря на весь ужас ситуации, Потапов отстраненно почувствовал, как обгоревшие на солнце щеки заливает краска смущения. Отталкиваясь руками, он попытался подняться…
        …и глупо застыл, в миссионерской позе нависнув над сбитой женщиной. Их лица разделяло меньше полуметра. На таком расстоянии Потапов прекрасно видел даже без очков. Но поверить увиденному не мог. Под ним лежал не человек. Грубое лицо существа покрывали короткие, напоминающие щетину прозрачные волоски, под которыми легко просматривалась ноздреватая пористая кожа. Грязно-белые патлы смело на затылок, обнажив вывернутые ноздри, острые звериные уши и бессмысленный мутный глаз цвета затянутого ряской болота. Один. Прямо посреди лба. Жуткую морду на две неравные части разделяла тонкая щель безгубого рта. Она медленно распахивалась, обрастая неровными треугольными зубами, широкими и крепкими. А Потапов, как загипнотизированный, смотрел и не верил глазам.
        Больно вдавив кадык, горло Потапова перехватили толстые пальцы. Лишившись воздуха, он наконец затрепыхался, тщетно пытаясь отодрать обманчиво слабые руки. Под рыхлыми телесами скрывались стальные мышцы. Перед глазами учителя заплясали фиолетовые круги. Непрекращающиеся крики теперь долетали до него будто через толстое ватное одеяло. В ушах звенело. Лишенное кислорода тело зашлось мелкой дрожью. Пытаясь вырваться, он бестолково молотил кулаками бледную тварь и что-то хрипел. В какой-то момент Потапову послышалось, как в дрожащий Аленкин визг вплетается встревоженный старческий голос - предсмертный кульбит паникующего мозга. А через секунду грубые тиски на горле разжались, дав дорогу потоку восхитительного свежего воздуха. Голова взорвалась разноцветной вспышкой, горло разодрал жгучий кашель, и Потапов завалился на бок, больно приложившись головой о твердую землю. Он понимал, что сейчас, в непосредственной близости от смертельной опасности, не самое подходящее время, чтобы терять сознание. Но когда невидимые руки подхватили его с двух сторон и потащили прочь, Сергей Иванович все же благодарно нырнул
в черную бездну беспамятства.

* * *
        Сквозь щели забранных ставнями окон на грязный пол падал свет. День вошел в полную силу: полутемную избушку со всех сторон пронзали солнечные спицы. Пролетающие сквозь них пылинки вспыхивали волшебными искрами. Во дворе заливисто чирикали дерущиеся воробьи. Где-то на краю деревни хрипело радио «Маяк»…
        За высоким забором молчаливо топталась бледная погань.
        Покачав кудлатой седой головой, дед Хилой отодвинулся от окна. Видимо, не доверяя ставням, для верности задернул его занавеской. В доме страшно воняло падалью, однако ни у кого даже мысли не возникло попросить распахнуть окна. Эпицентр смрада, похоже, находился где-то в кухне, но заходить туда не хотелось совершенно.
        - Мужика хочет, - косясь на Потапова, сказал хозяин. - У ней щас самая пора, етись.
        Их спаситель оказался крепким высоким стариком, удивительно подвижным для своих лет и габаритов. Повадки и действия его напоминали матерого первопроходца, чей форт осаждают кровожадные индейцы.
        - Что ж она Лешку тогда… - закончить Потапов не сумел. Всхлипнул по-бабьи и откинул голову назад, крепко приложившись затылком о бревенчатую стену. Боль отрезвляла, не давала забыть, что происходящее с ними реально.
        - А того, что поперву - еда! А опосля уж все остальное. - Дед Хилой назидательно покачал узловатым перстом. - И что вам дома не сидится, туристы, в бога душу…
        - Сказки собирать приехали, - ядовито ответила Аленка.
        Она поразительно быстро пришла в себя. Едва ускользнувший от смерти Потапов, забившись в угол, трясся осиновым листом, а девчонка, всего час назад визжавшая так, что лопались стекла, воинственно расхаживала по комнате, примеряя к руке то изогнутую кочергу, то увесистое полено, сдернутое со сложенного возле печки дровяника. Не удовлетворившись, вынимала из кармана складной нож и принималась проверять, легко ли выходит лезвие. Она жаждала действия. Дед Хилой со своего табурета наблюдал за Аленкиными манипуляциями, посмеиваясь в бороду.
        - Ты, девонька, шилом своим ее разозлишь только. От стали в таких делах од…
        - Что она такое?! - перебила Алена. - Леший? Йети? Кикимора какая-нибудь?
        Этот вопрос она задавала каждые пять минут. Дед Хилой отмалчивался. Вот и сейчас, недовольно зыркнув на непочтительную соплюху, он просто закончил начатую фразу.
        - …одна польза - горло себе перерезать, чтобы живьем не взяла.
        Виртонен резко обернулась к Потапову.
        - Бежать надо, - выпалила она. - Вернемся с помощью и раскатаем эту мразь…
        Сергей Иванович испуганно икнул. Сама мысль о том, чтобы выйти наружу, снова ощутить сверлящий взгляд одинокого глаза… почувствовать себя мясом… Спина его неосознанно вжалась в ошкуренные бревна. Глядя на суетящуюся девчонку, дед Хилой недоверчиво выгнул брови, в который раз уже покачал нечесаной башкой и скрылся в кухне.
        - Рванем со всех ног! Она же плетется как дохлая кобыла! - присев возле учителя, Виртонен схватила его за плечи. - Она нас хрен догонит! Давай, Потапыч, миленький! Рюкзаки бросим и рванем…
        В запале Алена даже не заметила, что назвала преподавателя по прозвищу. Глаза ее лихорадочно горели, изломанные в походе ногти царапали кожу Потапова даже сквозь куртку. Напрягшиеся мышцы поджарого девичьего тела излучали нерастраченную энергию. Для себя Виртонен уже все давно решила. Сергей Иванович опустил голову, пряча взгляд среди рассохшихся досок давно не метенного пола.
        - Тряпка! - брезгливо выплюнула Аленка.
        Больше она не произнесла ни слова. Деловито распотрошила рюкзак, откладывая в сторону самое необходимое. Распихала по карманам пакетики с орехами и изюмом, полулитровую бутылку кипяченой воды, складной нож и спички. Длинный «полицейский» фонарик оставила в руке, накинув петлю на запястье. Решительно отбросила засов и шагнула на улицу, так ни разу и не взглянув на сжавшегося в углу Сергея Ивановича.
        На шум открывшейся двери из кухни выглянул дед Хилой. Безучастно оглядел комнату: Потапова, разоренный рюкзак, распахнутую дверь. Потом кивнул и сказал:
        - Не пошел? Правильно сделал.
        - У меня мениск поврежден, - поспешил оправдаться Сергей Иванович. - А у Алены разряд по легкой атлетике! Я темпа не выдержу, а так…
        - Сдохнет, - равнодушно перебил дед Хилой. - Хоть так, хоть этак.
        Шурша заскорузлыми шерстяными носками по полу, он прошаркал к двери, но не закрыл ее, а остался стоять в проеме, козырьком приложив руку ко лбу.
        - Позапрошлой зимой Лиша шестерых мужиков положила. С ружьями и собаками. Троих уже в лесу догнала, и снегоходы не помогли. Эт она только на солнышке квелая, а ночью скачет - что твоя коза! А уж зимой…
        Потрясенный Потапов встал и опасливо подошел к своему спасителю. С высокого порога крохотная Маррь отлично просматривалась в обе стороны. Сергей Иванович как раз успел заметить, как скрылась между елок ярко-красная курточка Алены Виртонен. Следом за ней с огромным отставанием плелось существо, голыми руками убившее Лешку Ильина.
        - Как… - Потапов нервно сглотнул. - Как вы ее назвали?
        Дед Хилой смерил учителя хмурым взглядом из-под разросшихся седых бровей.
        - Сказки, говоришь, собираешь? - невпопад ответил он. - А слыхал такую: жили-были старик со старухой, и не было у них детей. Уж сколько они Христу ни молились - все без толку! А как пошли они в лес дремучий, старым богам поклонились, вылепили себе дитятю из снега, так и ожила она. Подошла к ним да молвит: «Тятенька, маменька, я теперича дочка ваша, оберегать вас стану. Только горячим меня не кормите - растаю!» Обрадовались дед с бабкой да назвали девчонку…
        - Снегурочкой… - шепотом закончил Потапов.
        Дед Хилой кивнул. У кромки леса мелькнула в последний раз и исчезла грушевидная фигура женщины в грязной ночнушке.
        - Далеко не убежит. - Старик отнял руку от морщинистого лба. - К утру назад воротится. Пойду-ка к Тойвовне схожу, мукой одолжусь, раз такая оказия.
        Кряхтя от усердия, дед Хилой натянул резиновые калоши и ушел. К соседке. За мукой. Как будто мир по-прежнему оставался нормальным.

* * *
        Дед Хилой вернулся с берестяным лукошком, в котором, помимо муки, оказалась пыльная литровая банка и мешочек с неведомым содержимым. Привычно заложив засовом толстую дверь, старик скинул калоши и отправился на кухню. Потапов набрал побольше воздуха в легкие и отправился туда же, с головой нырнув в смердящий воздух. Источник тухлого запаха обнаружился сразу: жестяной таз, стоящий в самом углу, за печкой. А точнее, его содержимое - пяток ворон со свернутыми шеями. По черным перьям лениво ползали жирные личинки, при виде которых желудок Потапова подпрыгнул к горлу. Глядя на побледневшего учителя, дед Хилой прикрыл таз пыльным мешком.
        - Ты морду-то не криви, сказочник! Эта падаль тебя от смерти спасла… а может, и от чего похуже.
        Осторожно высунув нос из-под ладони, Потапов наконец решился вдохнуть. Не сказать чтобы воздух очистился, но делать было нечего.
        - Разве может быть что-то хуже?
        - Кому как, - философски заметил старик. - Оно, может, и впрямь ничего хуже смерти нет. Да вот только помирать, опосля себя целый выводок одноглазых щенков оставляя… мне б совсем тоскливо было. Дети - они ж страшнее семи казней египетских. А Лиховы дети…
        Хилой замолчал, укладывая в топку нарезанную щепу и бересту. Чиркнула спичка, и огонь проворно перепрыгнул на маленький деревянный шалашик. Белый дым потянулся было к дверце, но быстро опомнился и устремился кверху. Загрузив печь дровами, дед Хилой захлопнул дверцу. Эмалированный чайник звякнул закопченным дном, встав на плиту. Под напором засаленной открывалки с принесенной банки слетела крышка. В острой вони гниющей птичьей плоти проклюнулась тонкая нотка клубничного аромата.
        - Вот. Тойвовна гостюшке передала. - Старик подвинул к Потапову чайную ложку и блюдце со сколотым краем. - Тебе, значится. Почаевничаем. Это снегуркам горячего нельзя, а нам…
        - Вы сказали, что это… - Чтобы не смотреть на укрытый мешком таз, Потапов сел вполоборота. - …Что это меня спасло. Как?
        На долгое время воцарилось молчание. Пока на плите не забулькал чайник, старик сидел за столом, демонстративно не глядя в сторону Сергея Ивановича и занимаясь своим делом. В таинственном мешочке оказались измельченные травы, ароматные настолько, что даже мерзкая вонь, сдавшись, расползлась по углам и затаилась, выжидая время, чтобы вернуться. Только когда чашки наполнились чаем, а в блюдцах растеклись кровавые лужицы, украшенные крупными ягодами клубники, дед Хилой наконец заговорил:
        - Ты, кажись, сказки собирать приехал? Ну так и слушай, старших не торопи!
        Покорно склонив голову, Потапов принялся прихлебывать обжигающий травяной отвар. Оледеневшее от страха нутро, кажется, начало оттаивать.
        - Лишке горячее пить - себя губить. Она суть что? Упырь обнакновенный! Просто не кровушку горячую ест, а токмо мертвечину холодную. Видал, как она дружка-то твоего оприходовала? Ни единой капельки не пролила! Трупоеды от живой крови дуреют шибко, потому как меры не знают. Нажрутся от пуза, а потом болеют… Ну а когда она тебя душить стала, я ее вороной и угостил. Лишке - чем гнилее, тем слаще! А ты как думал, я для себя эту падаль готовлю? Мы Лишку по очереди подкармливаем, штоб, значится, за нас не взялась…
        Старик слизал с ложки огромную ягоду и довольно причмокнул. Потапов, внутренне содрогаясь, вспомнил широкую пасть и зубы… слишком тупые для того, чтобы рвать живое мясо. Больше пригодные для дробления костей, в которых таится сладкий мозг.
        - Лишка - это Лихо? Лихо Одноглазое?
        - Смышленый, - кивнул хозяин, счищая с ложки излишки варенья о край блюдца.
        - А… а Снегурочка?
        Над столом вновь повисло молчание. Дед Хилой задумчиво выхлебал кружку до дна и наполнил по новой. Когда Потапов решил, что старик вновь обиделся, тот внезапно начал рассказывать. Он говорил долго, путано, с какой-то неявной, но плохо скрытой горечью.
        - У нас за Марревой гатью испокон лихи водились. Когда моя прабабка маленькой была, они в лесу еще чаще встречались, чем теперь зайцы. Так она сказывала. А когда ее прабабка девкой сопливой была, так и вовсе, мол, целыми семьями жили, голов по двадцать. И людей тогда не губили. Их не тронь, и они не тронут. Зверя - вдоволь, рыбы, птицы - на всех хватает! Ягода, грибы, корешки разные - не то что сейчас. Летом жирок копили, а зимой спали совсем как косолапые… но уж если просыпались по зиме, всем худо приходилось. Наша Снегурочка уже восьмую зиму не спит…
        Забыв про стынущий в кружке чай, Потапов слушал разинув рот. Уста хмурого неприятного старика отматывали назад историю, столетие за столетием, к самому началу времен, где бок о бок с Человеком жили те, кто сегодня уцелел лишь в сказках. Туда, где шаманские пляски призывали дождь и солнце, в покрытых ряской водоемах плескались пышногрудые русалки и рыскала под землей белоглазая чудь. Где Одноглазое Лихо было такой же частью природы, как вороны и медведи, и олени, и белки, и другие четвероногие, пернатые и ползучие твари.
        Внимая торопливой, сбивчивой речи марревского старожила, Потапов с головой погружался в мир древнего волшебства, жестокой кровавой магии. Становился сторонним наблюдателем грандиозной битвы за место под солнцем, в которой проигравшая сторона исчезала навсегда, превращаясь в предания, легенды и детские страшилки. Избегая войны с более сильным и жестоким противником, Старый Мир откатывался все дальше и дальше. И постепенно не осталось лесов настолько глухих и далеких, чтобы туда не добрался вездесущий Человек, жаждущий новых охотничьих угодий, рыбных рек и пахотных земель. А потом чужеземцы из-за моря подарили Человеку Крест. И Человек захотел очистить новые земли от скверны…
        Страх исчез. Смытый душистым травяным чаем, уступил место жалости. Тоске по убитой сказке. В голове шумело, точно после выпитого литра водки. Разглаживая на столе мятую распечатку монографии Гревингка, Сергей Иванович втолковывал ничего не понимающему, осунувшемуся старику:
        - Всегда не мог понять, что за мораль у этой сказки? Не лепи детей из снега? Не прыгай через огонь? Не слушай подружек? Какой позитивный посыл несет эта история? Чему научит ребенка? А ведь просто искал не там! Кто бы знал, а?! Горячим меня не кормите…
        Она действительно вернулась только с рассветом. Дед Хилой уже спал, забравшись на прогретую печь, а Потапов, распахнув ставни, смотрел, как потягивается просыпающаяся заря. Снегурочка вышла из леса, стряхивая с босых ног рваные останки ночного тумана. Вышагивая легко, почти грациозно, она больше не напоминала пьяную гориллу. Прямая спина, высоко поднятая голова, уверенный шаг. Вся она даже стала как будто стройнее и чище. В грубых линиях ее лица, в тяжело обвисших грудях и отяжелевшем от многочисленных родов животе Потапов видел черты языческих богинь, чьи статуэтки по сей день находят от Урала до Дальнего Востока. Вымокшая в росе шерсть серебрилась и отблескивала в лучах зарождающегося светила. В это мгновение Снегурочка казалась почти прекрасной. Неземной. Осколком старого дикого мира. Частичкой зимы, неведомо как уцелевшей жарким засушливым летом.
        Потапов не мог сказать, сколько из этого он действительно увидел, а сколько дофантазировал, вдохновленный рассказом Хилого. Волшебство пропало, когда кротовьи глазки учителя разглядели среди травы яркое пятно. Правой рукой Снегурочка волокла за ногу тонкое девичье тело в разодранной красной куртке. На вывернутом запястье мертвой Алены болтался включенный полицейский фонарик. Стиснутая ладонь по-прежнему сжимала рукоятку ножа. Стальное лезвие, обломанное чуть выше середины, испачкалось в чем-то черном и липком.

* * *
        И дни потянулись транспортерной лентой - такие же повторяющиеся, бесконечные и черные. Еще затемно дед Хилой уходил на огород, отгороженный от Снегурочки высоким забором. Там он копался на грядках, пропалывал, рыхлил и поливал, а к обеду, проверив ловушки на ворон, возвращался в дом, прячась от полуденного солнца. Не зная, куда себя пристроить, Потапов слонялся по двору, стараясь не подходить близко к воротам.
        На восьмой день вынужденное заключение стало невыносимым. Мертвого Лешку Снегурочка уволокла в сторону леса, а тело Алены, брошенное на самом солнцепеке, быстро превращалось в падаль. Каждую ночь лихо приходило к нему кормиться. К счастью, батарейка фонаря разрядилась еще до наступления сумерек. Однако Потапов все равно не мог уснуть, слушая чавканье, хруст разгрызаемых костей и отвратительные сосущие звуки. А по утрам белесая тварь подтаскивала исковерканные останки поближе к окну и совсем по-звериному принималась на них кататься. Глядя на это дело, дед Хилой мрачно шутил.
        - Покатайся-поваляйся, Аленкина мясца поевши… - усмехался он, не зная даже, что совершенно точно угадал имя убитой Виртонен. - Вишь, как изводится, Лишка-то! Эт она для тебя старается, невеста бесова… Марафет наводит…
        Юмор у него был сродни хирургическому: циничный, выстраданный долгими годами, проведенными бок о бок со Смертью. И на восьмой день Потапов понял, что если еще хоть часок проведет среди удушающей жары, омерзительной вони и чернушных шуточек, то сойдет с ума и сам выскочит к одноглазой твари с предложением руки и сердца.
        В рюкзаке покойной Виртонен нашлось все необходимое. Сидя на крыльце, освещаемый лучами восходящего солнца, Потапов обматывал найденную во дворе палку обрывками Аленкиной футболки, тщательно вымоченными в бутылке с бензином для костра. Он пытался прочувствовать момент, ощутить себя древним витязем, идущим на бой с темными силами, но получалось слабо. Потапов не был рожден для битвы. Для пересчета всех его драк хватало пальцев одной руки. И даже тогда неиспользованных оставалось больше половины.
        Закончив импровизированный факел, Потапов встал возле высоких ворот, все еще надеясь уловить важность момента, какой-то особый мистический знак. Однако все оставалось прежним: лысеющий учитель истории с пересохшим от волнения горлом по одну сторону забора и беловолосая одноглазая погибель, шумно сопящая - по другую. Слышно было, как за домом сам с собой разговаривает дед Хилой. Потапов недоуменно пожал плечами, поджег факел, откинул засов и шагнул на улицу. Будто пересекая черту между миром живых и миром мертвых.
        С пылающим факелом в руке он больше не боялся. Отдавшись во власть электричества, люди утратили веру в огонь. Неудивительно, что за восемь лет никто даже не подумал о том, чтобы сжечь одноглазое лихо. Люди слишком привыкли полагаться на свои игрушки. Навигатор выведет из самой глухой чащи, ружье защитит от хищников, а фонарь разгонит тьму. Вот только как быть с теми, кто сам - часть тьмы? Сжечь! Огонь вечен, он никогда не боялся темноты и того, что в ней сокрыто. Потапов мысленно поблагодарил погибших студентов, подаривших ему время, чтобы осознать это.
        При виде огня единственный глаз Снегурочки широко распахнулся. Страх - первая живая эмоция, которую Потапов прочел на грубой уродливой морде. Снегурочка торопливо отпрянула. Пылающий факел очистил дорогу в доли секунды. Можно было спокойно уходить, двигаться к городу, ночами отгораживаясь от нечисти ярким костром. Но до ближайшей деревни дней пять ходу. Без еды и воды протянуть можно. Без сна - никак. И потому Потапов собирался драться.
        - Ты чего это удумал, иуда! - взревело над самым ухом.
        Жесткие пальцы впились в плечи, отбрасывая Потапова от сжавшейся перепуганной твари. Отлетевший в сторону факел упал в высохшую колею и погас. Учитель вскочил на ноги и едва успел закрыться руками, как на него налетел дед Хилой. Удар у старика оказался поставленным, хлестким и на удивление болезненным. Чувствовалось, что в молодости дед не пропускал ни одной деревенской драки. Но разница в возрасте давала о себе знать. Совершенно небоевой Потапов все же был моложе и сильнее. Первый же его удар расквасил старику нос, выбив из ноздрей красную юшку. На этом драка и закончилась.
        Роняя сквозь пальцы красные капли, дед Хилой со всех ног бросился к дому. Потапов резко обернулся, понимая, что опоздал, уже почти чувствуя прикосновение холодных ладоней к своей шее… Но вместо этого увидел, как Снегурка, жадно втягивая медный запах вывернутыми обезьяньими ноздрями, точно зачарованная пялится вслед старику. Сейчас она походила на голодную собаку, не смеющую стянуть лакомый кусок со стола хозяина. Потапов зашелся безумным визгливым хохотом.
        - Так, значит?! - заорал он, заставив Снегурочку обернуться. - Горячим тебя не кормить, да?! А ну, сука!
        Он неуклюже прыгнул к обглоданному телу Аленки Виртонен, даже в смерти все еще сжимавшей покрытый черной кровью нож. Прижался запястьем к обломанному лезвию, с силой надавил. Было почти не больно.
        С окровавленной рукой вместо оружия, он встал, шагая навстречу Снегурочке. Та завертелась вокруг, то подаваясь вперед, то отпрыгивая обратно. Жадно клокотало звериное горло. От нетерпения Снегурочка жалобно поскуливала. Кровь уже пропитала рукав «энцефалитки» до локтя, когда она, не выдержав, кинулась к Потапову и присосалась к открытой ране, подобно огромной белой пиявке. Только тогда Потапов почувствовал настоящую боль. Тупые треугольные зубы жадно терзали разрезанное запястье. Красные пятна, перепачкавшие оскаленную морду лиха, казались ненатуральными. Напрасно Потапов отчаянно бил свободным кулаком в рыхлое тело кровососа. Снегурочка только сильнее впивалась в рану. Когда же она наконец оторвалась, Потапову показалось, что жизни в нем осталось на самом донышке. Под коленки точно ударил какой-то невидимый шутник - учитель рухнул на землю как мешок с ветошью. Рядом на четвереньки опустилась перемазанная кровью Снегурочка. Выгнув спину, она зарылась грязными пальцами в прогретую пыль и тут же вновь распрямилась. Из объемистого живота донеслось громкое урчание. Безгубая пасть распахнулась,
выплескивая наружу сгустки свернувшейся крови и не переваренные куски гнилой плоти. Снегурочку рвало так долго, что Потапов успел наскоро перетянуть поврежденную руку оторванным рукавом. Кое-как встав, он доковылял до факела. Непослушными пальцами вытащил из кармана зажигалку… Шатаясь как пьяный, подошел к Снегурочке и ткнул огненной палкой прямо в грязно-белую паклю волос. Полыхнуло так, что не ожидавший этого Потапов едва не упал. Над улицей пронесся визг, протяжный и жуткий…
        Сколько времени он провел, отрешенно пялясь на горящее тело лиха, Потапов не знал. Опомнился, лишь когда увидел, что пустынную улицу Марри, точно призраки, заполнили скрюченные старостью фигуры. Среди них, зажимая ноздри окровавленной тряпкой, стоял и дед Хилой. Потапов ткнул потухшим факелом в чадящие останки.
        - Вы свободны! - крикнул он старикам. - Теперь вы свободны!
        Получилось как-то пафосно и неискренне. В ответ - гробовое молчание. Лишь далекое эхо еле слышно коверкает окончание глупой пошлой фразы. Сергей Иванович растерянно огляделся. Что-то блеснуло в дорожной пыли под ногами, послав солнечного зайчика в сощуренные глаза Потапова. Потерянные очки так и лежали здесь все это время. С трудом удерживая равновесие - обескровленное тело слушалось плохо и все норовило упасть, - Сергей Иванович поднял их и водрузил на нос. Лица марревских жителей впервые проявились перед ним ясно и отчетливо, точно кто-то подкрутил резкость картинки этой Вселенной. Недовольство, испуг, раздражение и даже ярость прочел он в них, но никак не облегчение. Никто не радовался избавлению.
        Сплюнув отсутствующей слюной, Потапов, шатаясь, ушел во двор Хилого. Вернулся он уже с топором и пустым рюкзаком. Обгорелую голову Снегурочки, зияющую единственной опустевшей глазницей, он отсек только с пятого удара. Накрыл рюкзаком, сбивая остатки пламени, и в этот же рюкзак спрятал свой трофей… свою будущую славу. После чего презрительно сплюнул вновь, на этот раз демонстративно, и покинул Маррь, оставив за спиной полтора десятка стариков, медленно стягивающихся к догорающей Снегурочке.

* * *
        Седенькая старушка Марта Тойвовна по-детски дернула деда Хилого за рукав.
        - Староста, чего делать-то будем?! - голос ее подрагивал от испуга. - Он же других приведет!
        - Городские опять иконы мои забрать захочут, - прошамкала беззубая бабка Анники. - Иконами разве можно торговать-то?! Господи, прости!
        Она мелко перекрестилась двумя перстами. Нестройный хор голосов загудел со всех сторон, разделяя опасения односельчан.
        - Землю! Землю отымут! - пророчил скрюченный ревматизмом дед Федор, заботливо обнимающий супругу, вперившую ослепшие глаза в пустоту.
        - Тихо! - Дед Хилой поднял мосластые руки вверх, пресекая базарный гомон. - Тут вот что… Я с неделю назад у Марревой гати лося дохлого видал. Лишкиных пацанов работа. Так что очкарику нашему житья - до первых сумерек. Щенки не выпустят. Они ему за Лишку сами голову открутят… Уж они-то точно мамку услыхали…
        - Староста, слышь-ка! А ну как очкарика искать придут? А и не искать, так просто кто про нас прознает? Каждый год ведь приходят! Кто нас защитит-то теперь?
        Тяжелый взгляд старосты пополз по лицам сельчан, добрался до согбенного деда Федора и остановился.
        - Сосед, а не пора ли вам с Дарьюшкой детишек завести? Очередь-то ваша вроде…
        Дед Федор еще крепче прижал к себе жену и кивнул. Та благодарно погладила его по морщинистой руке. Ее ослепшие глаза наполнились слезами. Одинокие старухи завистливо ворчали что-то невразумительное, не смея спорить в открытую.
        - Значит, решено. - Дед Хилой рубанул воздух ладонью. - Как снег ляжет, пойдете за Марреву гать. Новую Снегурку будить надо.
        - Господи, - прошептала слепая Дарья. - Господи, счастье-то какое!
        Осторожно, папа, там мертвец!
        На вторую ночь от матраса стало нести падалью. Не то чтобы сильно, но перевернешься с боку на бок, прижмешься лицом, втянешь носом свежий запах белья, и там, под стиральным порошком, дешевым ромашковым кондиционером, летним уличным ветром и ночной прохладой, чуешь его - тошнотворный смрад разлагающейся плоти. Сначала Женька думал на Маркизу - вечно приволочет то воробья с оторванной башкой, то крысу с выпущенными кишками. Но на кровати ни шерстинки, ни перышка, ни капельки крови. Женька даже постельное белье поменял - без толку. Падалью вонял сам матрас, хоть стирай его, хоть заливай одеколоном. Это могло означать только одно:
        …капля за каплей, капля за каплей, и вода переливается через край чашки…
        …невесомая соломинка планирует на крепкую натруженную спину верблюда…
        …еще один только сон, еще один только кошмар - и…
        все страшные вещи случаются на третью ночь. Две уже прошли.
        Главное - не забыть, не потерять эту мысль среди скрученных змеиными кольцами кошмаров. Главное - не растворить важное знание в утреннем пробуждении. Запомнить. Затвердить. Уберечь себя. Главное - не…

* * *
        Кровать досталась Женьке на день рождения. Отец любил функциональные подарки. Кровать, хоть и б/у, но почти новая: массивная, деревянная, с вычурными спинками, ортопедическим матрасом и доставкой до квартиры. Больше, чем функциональные подарки, отец любил экономить. Женька не спорил. Старенькая тахта уже не вмещала крепкого тринадцатилетнего подростка.
        Два здоровых мужика, кряхтя и потея, затаскивали кровать на четвертый этаж. Сдавленно матерясь, пропихивали ее в прихожую, а затем в Женькину спальню. Кажется, они трижды пожалели о необдуманном обещании, но бросать дело на полпути не собирались. Сами прикрутили спинки, сами уложили на место матрас. Доплати им денег - пожалуй, еще и застелили бы. Старший - широкоплечий бородач с разбойничьими черными глазами - попытался намекнуть, но куда там! Выцыганить у отца денег - все равно что пытаться отобрать у голодающего последний кусок хлеба: есть шанс остаться без пальцев.
        - Слышьте там, аккуратно, тля! - потягивая «Клинское» из горлышка, покрикивал он на мужиков. - Кровать мою не поцарапайте!
        Услыхав робкое «накинуть бы», отец просто предложил им отвезти кровать обратно. Мужики помялись немного, но перед таким неприкрытым жлобством спасовали. Старший даже плюнул с досады. Натурально плюнул, на пол. Получив оговоренные три зеленые бумажки, матюгаясь уже в голос и топоча ботинками, мужики удалились, а отец просто затер плевок тапкой. Почесывая щетинистый кадык татуированными пальцами, он спросил, кивнув на обновку:
        - Ну что, малой, хорош подгон?
        - Да вообще отлично, па, - улыбнулся Женька, с размаху плюхаясь на кровать.
        Уже тогда ему показалось, что матрас как-то неправильно комковат. Еще новой кровати избегала Маркиза. Та самая Маркиза, которая, не боясь взбучки, спала даже на отцовской подушке. Но значения этому Женька не придал.

* * *
        Тяжелый сон отпускал неохотно. Вторую ночь подряд снилась гора. Невероятных циклопических размеров, странно неправильная, нереальная, невозможная настолько, что ее существование не укладывалось даже в рамки сновидения. Одинокая на многие километры чистейшего горизонта. Ни холма, ни впадины, насколько хватает глаз. Только мохнатые клубящиеся тучи, похожие на жирных гусениц.
        Женька лежал на самой вершине горы и, глядя вниз, ужасался ее размерам. Тонкая вершина расширялась книзу, расползалась, а подножие и вовсе терялось в молочном тумане. Если, конечно, оно было, то подножие.
        Вокруг, разрезая облака тонкими лезвиями крыльев, парили огромные в?роны с железными клювами. Изредка то один, то другой пикировал вниз, отрывал от горы кусок и стремительно взмывал обратно. Женька наблюдал за их неспешной охотой, и вся неправильность этого места обретала наконец чудовищную ясность. Он лежал на горе человеческой плоти.
        Мертвецы ползали друг по другу, перекатывались, погребали себя под другими телами, цеплялись за соседей. Сквозь матрас Женька спиной чувствовал их шевеление, кожей ощущал прикосновения рыхлой плоти. Их отделяла какая-то смутная преграда, вроде толстой прозрачной пленки. Но и ее уже натягивал добравшийся до вершины ссохшийся труп с ввалившимся животом и сгнившими ноздрями. Улыбаясь безгубым ртом, он тянулся к мальчику, щелкая редкими гнилыми зубами. Тянулся прямо к лицу. Все ближе и ближе, на разрыв натягивая ткань реальности.
        Распухший язык шевельнулся в черной пещере рта, лизнул Женьку в щеку, и остатки утреннего сна раскололись от испуганного крика.

* * *
        Под окном рос немолодой тополь, высотой почти до крыши их пятиэтажной панельки. Он робко постукивал длинной веткой в окно Женькиной спальни. Человека не выдержит, а для кошки - в самый раз. Маркиза ртутной каплей скользнула в распахнутое окно. Не прикасаясь к матрасу, запрыгнула хозяину на грудь и беспокойно лизнула его в щеку. От прикосновения горячего шершавого языка Женька проснулся. Зловещий сон разорвало на мелкие ватные клочья. Осталось что-то гадкое на душе, но глубоко-глубоко, так, что и не разберешь сразу. Тень, не более.
        Женька столкнул Маркизу на пол. Кошка недовольно вякнула и принялась кружить у кровати, нервно оглаживая бока подранным полосатым хвостом. В маленьком горле клокотал недобрый, совсем не кошачий рык. Женька зевнул, хрустнул шеей и, шлепая босыми ногами, поплелся в туалет. Тело ломило, новый матрас оказался жестким и бугристым, как мешок с картошкой. Отец говорил, обкатаешь, примнешь, все отлично будет, но пока второе утро подряд Женьке казалось, что по ночам его избивают ногами. Это все жара, проклятущая жара, укутавшая город душным шерстяным пледом.
        Отфыркиваясь и сопя, Женька умылся холодной водой. Потягал гантели, помесил старый кожаный мешок. Десять минут отрабатывал новые атаки с деревянным ножом. Зона сделала отца нетерпимым к слабости, и сына он воспитывал жестко. Иногда приходилось несладко, но зато в школе и во дворе с Женькой предпочитали не связываться даже пацаны постарше. Знали и про финку в кармане, и про то, что пользоваться ею он умеет.
        Женька наскоро закинул в желудок бутерброды с подсохшим сыром. Допив остывший чай, бросил взгляд на подмигивающий с микроволновки зеленый циферблат и подскочил как ужаленный. Полвторого, елки-палки! Как так?! Это ж во сколько он проснулся?! Совсем с этими каникулами расслабился! Через пятнадцать минут нужно быть у ветеринара с Маркизой под мышкой, а до него пилить не меньше получаса быстрым шагом!
        Уже два дня кошка протяжно мяучила и утробно ворчала, раздражая Женьку и выбешивая отца. Батя терпением не отличался, так что быстро снарядил сына к ветеринару. Не то чтобы раскошелился - фельдшер ветклиники был его школьным приятелем и обещал стерилизовать кошку по старой дружбе.
        Женька натянул шорты, нырнул в мятую футболку с Цоем. На ходу напяливая стоптанные кеды, бросился к выходу и тут вспомнил самое главное. Чертыхаясь, метнулся обратно в комнату, в надежде, что окно закрылось само собой или Маркиза спит после ночной прогулки. Не тут-то было.
        - Маркиза?! Кыс-кыс?!
        Женька заглянул под кровать, но обнаружил лишь, пустоту и одинокий сморщенный от грязи носок. Безо всякой надежды Женька перегнулся через подоконник. От асфальта поднимался дрожащий ошпаренный воздух, густой как кисель. Июльское солнце утюжило лысеющие газоны и вялые березки. Ни взрослых, ни детей, ни собак, ни кошек. Даже машин на парковке почти не было. Представив, как развоняется отец, Женька скривился.
        Он втянулся обратно. Оставался крохотный шанс, что Маркиза устроилась в гостиной на отцовском диване. Женька повернулся и почти уже выскочил из комнаты, когда взгляд его прикипел к спинке кровати. Не до конца уверенный, Женька вернулся назад и присел на корточки. Между резными деревянными прутьями свисал измочаленный полосатый огрызок, конец которого терялся в матрасе. Прямо в расстегнутой молнии чехла, напоминающей мелкозубый ухмыляющийся рот.
        Можно было подумать, что Маркиза спряталась в матрасе, среди пружин и набивки. Затаилась там, ждет, пока хозяин отвернется, чтобы игриво цапнуть за ногу. Но с каких это пор кошки научились расстегивать молнии? Что ей вообще делать там, в такую-то жарищу? Нет, свою кошку Женька знал как облупленную. Да чтобы Маркиза, которая и в квартиру-то заходит только отоспаться, добровольно втиснулась в матрас? А если не добровольно, то…
        Женька отпрянул и шлепнулся на задницу. Загорелые предплечья покрылись гусиной кожей. Новыми красками заиграли недавние мысли. Затаилась там, ждет, пока хозяин отвернется, чтобы… И сны еще эти жуткие, тревожные, которые никак не вспомнить…
        Женька упрямо замотал головой. Ему тринадцать лет, на дворе белый день, а он сидит перед пустой кроватью и гремит коленками! Еще чего! Он решительно дернул безжизненный хвост и почти не удивился, когда тот остался в руке. Женька с омерзением бросил огрызок на ковер. Ладони перепачкала дурно пахнущая коричневая жижа, но было не до чистоплюйства. Сердце замерло, когда он с болезненным любопытством раздвинул края чехла.
        Черт его знает, что он ожидал там увидеть: экзотическую змею - пожирательницу кошек, черную дыру или смертоносный капкан? Женька растягивал края, боясь приближать к щели лицо, потому что ведь так все и происходит в фильмах ужасов. Именно так, когда суешь свою хлеборезку куда не следует. Батя постоянно твердит - не суй руки туда, куда собака свой хрен не сует. Но все же, все же так темно там, и ничего не видать, и щель слишком узкая… Он придвигался, хотя руки подрагивали от сладковатой жути, а затылок леденил несуществующий сквозняк.
        Вот, кажется, что-то… Нет, темно. Странно, ни пружин, ни слоев набивки, лишь густая чернота и золотистая пыль, бликующая на солнце. Но какие-то контуры… Да, точно, что-то гладкое шевельнулось там, внутри. Страх волной мурашек прокатился вдоль позвоночника. Может, и впрямь змея? Рука сама потянулась в карман, за ножом, но тут это гладкое, едва различимое, подалось вперед, на миг став явным, почти реальным, и Женька, выпустив чехол, отпрыгнул к окну.
        К горлу подкатила тошнота, и запах, этот еле слышный запах тления, сразу стал вездесущим, проникающим, и сон, кошмар про гору немертвой плоти, вспомнился в мельчайших подробностях. С бешено колотящимся сердцем, вцепившись пальцами в подоконник, Женька жался к холодной батарее. Шпарило солнце, за двором, на проезжей части, гудели машины. В соседнем доме скрипнула петлями подъездная дверь и зазвенел тонкий детский смех.
        Перед глазами маячила синюшная ступня, ворочающаяся в темноте, как могильный червяк.

* * *
        Удивить отца было практически невозможно, но Женьке удалось. Сбивчиво пересказав все, что с ним произошло, Женька ожидал чего угодно - отборного мата, недоверчивого смеха, выволочки за то, что выдумывает всякую чепуху. А батя просто сказал:
        - Иди на улицу, жди меня…
        - Уже…
        - В квартиру не суйся. Я скоро.
        В редкой тени тополя было едва ли сильно прохладнее, чем на солнцепеке, но Женьку потряхивала мелкая дрожь. Уверенный голос отца немного успокоил, вернул в чувство. Прислонившись к шершавой коре, Женька пытался разглядеть, что творится в окне его комнаты. Угол обзора был неудачный, но отходить от дерева он не решался, боялся, что не удержат дрожащие ноги. Еще он никак не мог вспомнить, закрыл ли дверь во время постыдного панического бегства. От этой мысли становилось совсем не по себе. Что, если мертвяк уже не в квартире, а в подъезде? Как раз сейчас подходит к тамбуру, чтобы вывалиться на улицу и поковылять за ним, стирая о наждак асфальта гниющие стопы. Или поймал кого-нибудь из девочек Ильиных с третьего этажа…
        Отец действительно подъехал быстро. Женьке стало немного легче: значит, действительно переживает, значит, поверил. Не в характере отца было уходить с работы пораньше и тем более мчать домой на такси. Женька едва дождался, когда отец расплатится и вылезет из салона. Бросился ему на шею, чего не делал, наверное, лет с восьми. А может, еще раньше, с тех пор, как не стало мамы. Батя на удивление не отстранился, а обнял крепко, как после долгой разлуки.
        - Ну, это, малой, хорош тискаться. Не барышня, ё-моё, - пряча смущение, строго сказал он. - Пошли, разберемся, что там у тебя за хрень случилась.
        На этаж Женька поднимался с тяжелым сердцем и ватными ногами. То еще сочетание. Отец же, напротив, взлетел по ступенькам вихрем. От него во все стороны перла лихая недобрая удаль. Женька никогда прежде не видел отца таким.
        Возле двери отец остановился и, вынув из кармана выкидуху, деловито щелкнул лезвием. Знаками велел отпереть замок. Как только щелкнула собачка, бесшумно скользнул внутрь. Долгих шестьдесят секунд Женька стоял в подъезде, сжимая в кармане нож, не зная, идти ли следом, или на всякий случай спуститься на пролет ниже. Много ли времени надо, чтобы проверить двухкомнатную хрущевку? Минута? Три минуты? Наконец, на шестьдесят восьмом ударе, в коридоре показался озадаченный отец. В одной руке он держал кошачий хвост, в другой - тускло блестело лезвие выкидухи. Отец кивком велел заходить и запер дверь. Женька понуро поплелся в свою комнату.
        - Так, малой, а теперь рассказывай.
        В голосе отца по-прежнему не было злости или раздражения. Проклевывались тщательно скрываемые нотки беспокойства, неслыханные ранее, в обычной жизни такие же редкие, как настоящее золото у цыганки-торговки. Положив синюю от наколок пятерню на плечо сыну, отец требовательно сверлил его колючими серыми глазами. Из них на Женьку глядело до слез обидное недоверие. От досады защипало в носу, а глаза набухли от влаги - полслова всего, и лопнут, потекут солеными дорожками. Но батя, какой-то на редкость чуткий сегодня, упредил.
        - Всё тип-топ, Женька, всё тип-топ. Только не ной давай, а рассказывай, лады? Ты не бойся, я все пойму. У маманьки твоей, земля пухом, еще похлеще заходы были, так что ты говори, говори…
        Все шло как-то не так. Вопреки яркому солнцу, комната давила нездешним сумраком. Чувство тревоги никуда не делось, даже усилилось. И еще отец… Сердобольные соседи позаботились, чтобы Женька знал, что мать его умерла в психушке, когда ему самому было года три от роду. В их маленькой семье не принято было вспоминать об этом. Батя, ни к селу ни к городу вспомнивший маму, пугал Женьку едва ли не сильнее, чем чертовщина с матрасом.
        - Па, ты чего? - Затылок съежился, топорща короткие волосы.
        - Ну, - отец замялся, - ты не бойся, главное. Я ж не чужой человек, мне можно сказать. Ты ж не просто так меня позвал, так что говори смело, лады?
        - Что говорить? - не понял Женька.
        Вместо ответа батя ткнул ножом за спинку кровати. На ковре, распустив темно-красную лужу, лежала изувеченная кошачья тушка. Не обглоданная, не загрызенная - переломанная. Из всех костей уцелел один череп, на котором застыли выпученные остекленевшие глаза и неровный оскал зубных осколков. Тело - вдавленная грудная клетка, вывернутые суставы, расплющенный крестец. Отец присел на корточки, опуская на трупик оторванный хвост. Он старался двигаться медленно, видимо, боясь напугать сына, но достигал ровно противоположного эффекта.
        - Это ничего, Женек, это нормально, - чудовищно спокойный голос отца леденил нутро, заставлял выбивать зубами постыдную дробь. - Я маманьку твою тоже на кошках тренировал. С чего-то надо начинать, верно? Только она их не мучила, нет! Разом - вж-жих! - горло перехватит и смотрит, как та по комнате носится, когтями шкрябает. Бардак - страшный! А она стоит, глазками сверкает - вот прям как ты сейчас. Мечтательная такая, красива-а-я - страсть!
        Он и сам замечтался, этот человек, за считаные секунды ставший чужим. Серые глаза затянул туман воспоминаний, скрыв на время извечную колючую подозрительность. Опасный безумец с ножом - вот кем он стал. Женька вглядывался в знакомые черты и не узнавал их. Вслушивался в хрипловатый голос, с теплотой и ностальгией вещающий о безумном, отвратительном, кровавом, и не мог понять, кому он принадлежит. Какой-то злобный пришелец из темных глубин космоса, жестокий инопланетный разум поработил его отца - чем еще объяснить такое?
        …кап-кап, по капле - кап, плещет у самого края…
        - …маманька твоя сильно артачилась. Жмуров мне прятать помогала, пилила там, мешки сбрасывала, а сама - ни-ни! Я даже думал, что кошек она режет, потому что боится… ну, знаешь, чтобы мне угодить. Я ей как-то пригрозил, что тебя порешу. Только тогда сдалась. Уж очень она тебя, Женька, любила! Больше жизни…
        Доски подоконника ткнули Женьку в поясницу. Второй раз за день он вжался в них, пытаясь то ли просочиться на улицу, то ли отрезвить себя, болью прогнать жуткое наваждение. Отец, заметив, чуть подался вперед, успокаивающе протянул руку.
        - Тише-тише, малой! Ты не бойся! Я же так, припугнул просто! Иначе она бы ни за что сама не решилась. Упертая была, маманька твоя, земля пухом. А чего упиралась? Жажда крови, она ведь в каждом человеке сидит, в каждом, Женька. Надо только помочь чуток, выпустить, а дальше она сама разрастется. Надо просто подтолкнуть. Но тебя бы я и пальцем не тронул, клянусь! Не бойся!
        …ш-ух-шшух, ш-ух-ш-ух - неслышно падают соломинки…
        Татуированная рука перевернулась, обнажив чистую ладонь, рассеченную глубокими линиями. Но Женька все вдавливал мокрую от ледяного пота спину в обожженный солнцем подоконник. Он боялся превращения отца, боялся подменившего его оборотня, но не настолько, чтобы примерзнуть к месту. Он бы ударил, рванулся, попытался убежать, но не мог пошевелиться, видя, как за отцовской спиной ходит волнами, вспучивается матрас. Ссохшаяся кисть выглядывала из распахнутой молнии. Пальцы с ломаными расслоившимися ногтями ощупывали кровать, толкали воздух, точно упираясь в упругий невидимый барьер.
        - Ты ведь мой. Кровь от крови мой, Женька. Когда вас с маманькой из роддома забирал, она мне тебя в руки сунула, а я ж даже не знал, что с тобой делать. - Отец виновато улыбнулся. - А потом глянул в твои глаза - как в зеркало посмотрел, вот ей-богу! Я уже тогда понял, что это в тебе сидит, как во мне, на самой поверхности. Все думал, все эти годы думал, как же это из тебя выпустить? Подталкивал так, чтобы осторожно. Я ведь боялся, Женька, очень боялся, понимаешь? Маманька твоя, уж на что кремень-баба, а сам знаешь, не выдержала… А ты - сам! Сам!
        Отец одобрительно покосился на дохлую Маркизу. В его голосе звенело такое удовольствие, такая гордость, что Женьку замутило от страха. Он жил с ним бок о бок тринадцать лет. В одной квартире. Завтракал. Разговаривал. Смотрел Кубок мира. Каждую ночь засыпал под одной крышей с монстром. Отец учил его драться, учил владеть ножом. Для чего? Для чего?!
        Матрас за спиной оборотня с лицом отца вздувался. Капелька страха, соломинка страха, одно крохотное нажатие - и реальность не выдержит.
        …еще один сон, еще один только страшный сон, еще один кошмар, и кто мог знать, что ты увидишь его наяву…
        Дикая паника поднялась с самого дна оледеневшего от ужаса нутра. Она взлетела освобожденной птицей, пробила скукожившиеся легкие, замершее сердце и, ободрав перья о стиснутые зубы, расшиблась, вывалилась наружу еле слышным шепотом. Матрас как губка впитал весь Женькин страх до последней капли. Мертвая рука надавила, натягивая невидимую мембрану до предела…
        И реальность порвалась.
        Бесшумно лопнул гигантский воздушный шарик. От этого не-звука что-то щелкнуло в Женькином ухе, и по щеке, по шее, побежало горячее, влажное. Две тонкие красные струйки выползли из отцовских ноздрей. Отец удивленно провел пальцами по губам, размазывая кровь как помаду. За его спиной, изломанными паучьими движениями выбираясь в наш мир, вырастала тощая смерть.
        Кажется, отец хотел обернуться. Остекленевший взгляд сына всколыхнул в нем давно забытое чувство опасности. Он даже начал поворачивать голову, когда скрюченные пальцы впились в его глазницы. Застать отца врасплох не вышло. Нож вошел в гнилую переносицу мертвяка и с чавканьем вылез обратно. С запозданием пришла невыносимая боль, и отец закричал.
        Выпавший нож, пробив ковер, глухо вонзился в доски пола. Ослепленный, отец забился в тонких, кожа да кости, руках, наделенных невероятной силой. Мертвяк опустил безносое рыло к его шее и с силой рванул обломками зубов, разукрасив обои фонтаном артериальной крови. В это краткое мгновение Женька разглядел сгнившее лицо и узнал его… узнал ее, хотя прежде видел только на фотографиях. Оглохший от криков, он смотрел, как его мертвая мать пожирает его же, пока еще живого, отца.
        Скованное страхом нутро наконец оттаяло. Женька шагнул вперед, неожиданно твердой рукой ухватив выкидуху. Руки все сделали сами, без участия мозга, как учил отец. Рукоятка ножа задрожала в отцовской груди. Женька и сам не знал, чего было больше в этом жесте - ненависти или милосердия, но теперь понял, что упустил свой единственный шанс выбраться из комнаты. Мертвяк разочарованно выпустил жертву и предстал перед Женькой в полный рост - ребристая гадина с иссохшими мешочками грудей и раздувшимся животом.
        Приглушенные беспокойные крики летели из-за стен, проникали в распахнутое окно. Кто-то ожесточенно забарабанил в дверь. Звонок надрывался дребезжа на одной резкой ноте. Шаркая ногами, мертвяк переступил через окровавленное тело. Скрюченные пальцы тянулись вперед, роняя с ногтей красные капли. В раскрытой черной пасти, среди обломков зубов, бился напитавшийся чужой кровью язык - не мертвый, нормальный. И почему-то именно он напугал Женьку до крика, до безумного вопля. Напугал до последнего довода.
        Сгореть или разбиться - кто-то считает, что можно выбрать. Разбиться или быть сожранным заживо? Для Женьки вопрос даже не стоял. Он вскочил на подоконник и в один прыжок, покуда хватало храбрости, сиганул в окно. Этим путем покойная Маркиза тысячи раз возвращалась с улицы домой и так же уходила гулять. Один прыжок, одно напряжение мышц, которое перенесет с подоконника на ветку тополя. Одна беда: подросток весит гораздо больше кошки.
        Треск сломанного дерева отозвался в поврежденных перепонках ружейным выстрелом, и Женька, не успев даже толком испугаться, спиной вниз полетел на твердый как камень газон. Сверху, глядя ему в лицо, смеялось злое солнце.

* * *
        Тяжелые плотные шторы с шумом отъехали в сторону. От яркого солнца, хлынувшего в комнату, Женька зажмурился, часто моргая пересохшими веками. Тетка Кира одарила его своим обычным взглядом, в котором жалость тесно мешалась со страхом, и бодрой скороговоркой выпалила:
        - Просыпайся, просыпайся, соня! Нельзя до обеда спать! Сегодня хороший день, особенный день!
        Она ударением подчеркнула всю невероятную особенность сегодняшнего дня, который, по мнению Женьки, был таким же дерьмовым, как все предыдущие. Тетка Кира была двоюродной сестрой его отца и последней более-менее близкой родственницей. Пока тянулось следствие, а газеты и телевидение смаковали подробности, Кира вертелась в центре внимания, раздавала интервью, фотографировалась, раз даже ездила на Первый канал, к Малахову, обсуждать тему допустимой самообороны. Женька видел эту передачу еще в больнице - тупой треп с длиннющими вставками бессмысленной рекламы. Смотрел и до слез жалел, что не может переключить канал или зажать уши. Только веки еще слушались Женьку, и он с благодарностью опускал их.
        Когда страсти улеглись, тетка Кира оформила опекунство, но так и не забрала племянника к себе. Оно и понятно, мало найдется отчаянных людей, готовых приютить отцеубийцу. Да, самооборона, тут у следствия вопросов не было. Коллекция фотографий, найденная в тайнике отцовской комнаты, не оставляла места для двойных толкований. Но труп мужчины с ножом в груди, на рукоятке ножа отпечатки пальцев, а носитель пальчиков - вон он, на газоне валяется. Дело закрыто! Женька видел те фотографии. Дорого бы дал, чтобы не видеть, но следователи не сразу поверили в его паралич и пару дней настойчиво допытывались, «что он может сказать по этому поводу».
        Отцеубийца, паралитик и, как будто этого мало, сын психопатов. Кому нужно такое счастье? Поэтому Женька обитал в дурке, а тетка Кира - в двухкомнатной сталинке в центре города, исправно получая его пособие. Женька считал, что так даже лучше. После передачи у Малахова он скорее предпочел бы жить в змеиной норе, чем в квартире доброй тетушки. Но два дня назад Кира приехала за ним, подписала все документы, забрала его и привезла к себе. Даже грузчиков наняла, до этажа поднять. Это тетя Кира, которая прижимистее отца!
        Как всегда, при воспоминаниях об отце защипало в носу. Женька все знал - парализованный ведь не глухой. Ему популярно объяснили, кто убил отца и почему. Он сам и убил, как сказал следователь, «в состоянии аффекта». И вырванные куски мяса на трупе, и дохлую кошку, и самоубийственный прыжок с четвертого этажа - всё-всё объяснили. Женька не верил. Но противопоставить что-то, даже просто сказать слово в свою защиту - не мог. А теперь, спустя почти год, уже и не хотел.
        Скрипнула дверь. Снова раздался визгливый голос Киры. Оказывается, она куда-то уходила, а теперь лопочет про какой-то сюрприз, про «чудо-чудо, кто бы мог подумать». Женьке было неинтересно и хотелось, чтобы она поскорее ушла, но тетка, как назойливая муха, полезла прямо в лицо.
        - Женечка, миленький, - проворковала она, нагнувшись, - к тебе гости!
        Донельзя довольная собой, она развернула кресло-каталку и присела рядом на корточки. В дверях стояли двое, мужчина и женщина. Солнце освещало их лица, неестественно живые и румяные. При виде их у Женьки мелко затряслась нижняя губа. С подбородка свесилась нитка тягучей слюны.
        - Что, Женечка, не узнаешь? Не знаешь, кто это? Конечно, не узнаешь! - блаженным идиотским тоном сюсюкала Кира. - Это твоя мамочка, Женя! Твоя родная мамочка!
        Мать пересекла комнату и остановилась напротив каталки. От нее пахло фиалками, солнечным светом и разложением. Ее силуэт дернулся, поплыл, и Женька понял, что плачет, беззвучно ревет от страха. Тонкая холеная рука с дорогим маникюром провела по Женькиной щеке, и он, ничего не чувствуя, все же ощутил ее смертельный холод.
        - Ну-ну, не плачь, дорогой, не плачь! Жива твоя мамочка, жива! - растроганная Кира и сама едва не рыдала. - Отец специально соврал, что она в больнице умерла. К тебе пускать не хотел. Он ведь даже мне не сказал! А она живая, оказывается! Вот счастье-то, да?!
        - Здравствуй, Женя.
        Голос у мамы оказался хриплый, прокуренный. Так могла бы каркать ворона с железным клювом. Она присела на корточки, обдав Женьку еле уловимым ароматом гнилого мяса и тухлой крови.
        - Познакомься. - Она кивнула на мужчину у двери. - Это дядя Витя. Мы живем… - она запнулась, обкатывая непривычное слово. - Теперь живем… Мы живем вместе.
        Бородатый крепыш добродушно осклабился, махнул могучей пятерней вместо приветствия. Тот самый, продавец кровати. Женька почувствовал, как в глубине изломанного тела зарождается, бурлит, точно зреющий вулкан, крик дикого невыносимого ужаса. Он закричал что было мочи, вложил все силы в этот вопль…
        Но лишь замычал невнятно, разбрызгивая слюну по щекам и подбородку.
        - Обрадовался! - с видом знатока улыбнулась тетка Кира и ласково взлохматила племяннику волосы.
        Чистые руки
        - Кровь не дерьмо, - бывало, говорил Денису Папаша. - Так-то тоже физиология, но благороднее, и пахнет не в пример приятней. Это тебе не сперму с диванов оттирать и не очки драить. У нас с тобой, Деня, клининг высшего порядка.
        Папаша начинал бизнес в девяностые и млел от забугорных словечек. Дворники, ассенизаторы, уборщики - это всё тупорогие совки, а Папаша с Деней - клининг-менеджеры фирмы «Чистые руки». Клиентуре нравилось. Клиентура тоже начинала в девяностые и знала цену уместным понтам. А цена Папашиных понтов была по карману далеко не каждому.
        В мелочах Папаша лукавил, приходилось им убирать и сперму, и дерьмо, и рвоту, но в глобальном смысле был прав. Кровь была жизненной силой их маленького сверхприбыльного бизнеса. Билась в его венах, гоняла сердце, смазывала скрипучие шестеренки. Чужая кровь. Много чужой крови.
        На зеркале в прихожей растянулся отпечаток ладони. Длинноворсный ковер в гостиной, похожий на шкуру снежного человека, багровел влажными кляксами. Следы босых ног разбежались по всему дому. Поначалу яркие, насыщенные, шагов через десять они бледнели, истончались, еще через десять исчезали вовсе. Для невооруженного взгляда. Эксперт с нужными реагентами и оборудованием разговорит даже многократно замытую кровь.
        Когда работы непочатый край, начинать нужно с простого. Денис присел на корточки, ловко скрутил ковер в рулон, уложил на загодя расстеленный полиэтилен. Подсохшие пятна на ламинате топорщились выдранными белыми волосками. Денис щедро обрызгал их из пульверизатора, пусть отмокают. Прошелся губкой по резному журнальному столику. Тщательно осмотрев диван, срезал кусок кожи, сантиметров двадцать на двадцать, и вытащил из-под него набивку, мало ли.
        Завтра утром в особняк зайдет бригада молчаливых таджиков, и диван, а с ним вместе столик, ламинат и много чего еще - Денис составит обстоятельный список - отправятся на городскую свалку. К вечеру от них останется только зола, да и ту вскорости растащит ветер. А через пару дней любой легавый, обладай он хоть рентгеновским зрением, хоть собачьим нюхом, найдет здесь шиш. Потому что это будут уже совсем другие комнаты. «Чистые руки» готовили дом к ремонту. При виде кровавых пятен даже у самых молчаливых строителей порой прорезается голос.
        Замывать пол пришлось до раннего рассвета. Резкая аммиачная вонь, казалось, проникала даже сквозь фильтры респиратора. Денис выходил на улицу, проветрить потеющее под маской лицо, и видел, как розовеет молочная дымка, затопившая мир за высокой кованой оградой. Пока Денис досмаливал сигарету, во двор, с фырканьем стряхивая остатки тумана, вплыла Папашина «газель». Цельнометаллический кузов сочился алым, на крыше поскрипывали пружины, раскачивая две мультяшные ладони в белоснежных перчатках. Папаше нравились прозрачные намеки для посвященных. Был и другой смысл в такой узнаваемой машине - все окрестные гайцы хорошо ее знали и тормозили, разве только чтобы сфотографироваться на фоне.
        Припарковав «газель» задом к крыльцу, Папаша спрыгнул на мощеную дорожку. Двигался он резво, как горный козлик, и на свои шестьдесят с коротким хвостиком тянул разве что лысиной, которую безжалостно скоблил каждое утро опасной бритвой. Отсутствие волос Папаша компенсировал окладистой купеческой бородой, а отсутствие молодости джинсами «Levi’s» и рубашками в крупную красную клетку.
        - На заявке задержался, - буркнул он вместо приветствия.
        Руки не подал. Когда работаешь с кровью, быстро учишься сводить все контакты к минимуму. Врет же, мерин старый, подумал Денис. Под ноздрями усы Папаши подозрительно белели. Вряд ли в четвертом часу утра он решил поесть сахарной пудры. Третье опоздание подряд! Этак совсем сторчится старикан…
        - Клиент?
        - В ванной. Не смотрел еще.
        Денис ткнул сигарету в стену, оставив на белой штукатурке уродливую черную запятую. Окурок аккуратно спрятал на самое дно кармана комбинезона.
        - Пилить надо?
        - Да откуда я знаю? - раздраженно фыркнул Денис. - Говорю, не смотрел. Времени не было.
        - Ладно, ладно, не ершись. - Папаша примирительно выставил перед собой большие плоские ладони. - Ты свое отпахал, клиентом я займусь.
        Он споро натянул комбинезон, цапнул чемоданчик с электропилой и скрылся в доме. Денис постоял с минуту - рука в кармане раздраженно крошила окурок. Он был в своем праве, Папаша сам предложил мировую, но «клининг высшего порядка» подразумевал командную работу. Денис мысленно сплюнул и поплелся за начальником.

* * *
        Она не была красивой или даже миленькой. Гадкий утенок с кривыми зубами, широким жабьим ртом, разорванным слева до самой скулы, приплюснутым носом и огромными ушами. Тощие ноги сплошь в синяках, коленки в ссадинах. Чернобровая, черноволосая, черноглазая, по-цыгански смуглая. Горло - распахнутая рана. На руках, чуть выше сгибов, синеющих гематомами от уколов, глубокие порезы. Две страшные дыры в животе, одна в солнечном сплетении. И еще одна в сердце, прямо под неоформившейся грудью. Девчонке едва ли было больше десяти лет.
        Денис нависал над ванной, впервые за восемь лет работы в «Чистых руках» не зная, что делать. Где-то в другой вселенной грохотал голос Папаши, радостный, что пилить не придется, да у нее ж вес цыплячий зря вообще пилу тащили такую в сумке можно вынести в нормальный мешок таких три штуки… стоял и думал, откуда в этом тщедушном тельце столько крови. Откуда. По всему дому.
        - Деня, соберись! - одернул его Папаша. - Понимаю, умотался в одно жало такие объемы поднимать. За мной косяк. Тока сейчас давай-ка дело сделаем, а за косяк мы с тобой позже перетрем, ага? На нас люди надеются, Деня! Уповают как на Господа, мать его, Бога! Так что давай-ка, давай-ка… вот тэ-эк!
        Направляемое руками Папаши, тело скользнуло в объятия черного полиэтилена. Денис вздрогнул, когда голова девочки с глухим стуком ударилась о дно ванны. Люди? Папаша сказал, это люди сделали такое с ребенком? Рассерженным шершнем зажужжала молния.
        - Взяли… Деня, не спи! Взяли, говорю!
        Будь девчонка живой, он мог бы с легкостью тащить ее один, но мертвое тело налилось иррациональной чугунной тяжестью. Денис с трудом удерживал скользкие ручки мешка и делал вид, что не замечает косые взгляды Папаши. Восемь лет! Мужчины и женщины, чаще женщины, конечно, шлюхой работать опасно для жизни и здоровья… но ребенок? Ни разу за восемь лет…
        У машины Папаша, похоже, что-то сообразил, потому что самостоятельно затолкал клиента в бочку.
        - Ты покури пока, - приказал он. - Я ванную затру, потом к Михалычу, и свободен.
        Прихватив пульверизатор, Папаша исчез за массивными дверями особняка. Денис прислонился к округлому боку «газели» и закурил. Пальцы потряхивало. Он заглянул в боковое зеркало - оттуда на него уставился бледный, давно не бритый субъект с широкими залысинами. Левое веко мелко дергалось. Так вот с чего Папаша такой заботливый…
        Двухчасовая поездка к Михалычу превратилась в мучительную пытку. Алая «газель» с веселыми мультяшными ладошками плелась, не превышая разрешенные девяносто в час, и серое росистое утро плыло за ней следом. Денис пытался заснуть, привалившись разгоряченным лбом к прохладному стеклу, но близость мертвеца, запрятанного в бочку из-под химикатов, тревожила, выморачивала. Так гадко на душе не было даже в самый первый раз, когда они с Папашей, тогда еще не растерявшим остатки волос, везли к Михалычу удавленную двадцатилетнюю проститутку.
        Вертя руль, Папаша шмыгал носом, ерзал, подпрыгивал, беспрестанно смолил сигареты с ароматом шоколада, а раз даже - хотя Денис не был уверен, - отвернувшись, украдкой занюхал кокс. Это напрягало, и на полпути Денис предложил поменяться местами, в чем тут же раскаялся. Хуже Папаши-водителя был только Папаша-пассажир. Страдая от вынужденного безделья, переживающий совсем другие скорости, он принялся травить байки, вспоминая всех утилизированных жмуров. Удивительно, но Папаша, бывший в бизнесе лет на десять дольше Дениса, тоже впервые прибирал ребенка.
        - …это в столицах извращенец на извращенце, а в нашем медвежьем углу такой херней не маются. У нас всё по канону, как природа завещала, по понятиям всё. Не, ну бывают перекосы, ага. Помнишь того мужика, ну что пацанов из «речнухи» богатым москвичам подсовывал? Так ведь - опять же! - москвичам, понял, да?! А этот, клиент наш, он же из Питера к нам приехал, а до того вообще в Лондоне жил три года. Там же, Деня, за бугром, там же вообще Содом и Гоморра, понял, да?! Не, как хочешь, но большие города людей портят. А большие города с большими деньгами - так вообще в говно превращают…
        Сегодня его болтовня отчего-то страшно утомляла. До белых костяшек вцепившись в руль, Денис смотрел на мелькающую разметку, и в скрипучем голосе Папаши чудился ему стрекот восьмимиллиметровой кинопленки. Придурочный артхаусный фильм, в котором все не то, чем кажется, а всякий образ исполнен двойного псевдосмысла. Он потянулся к проигрывателю, поймал «Максимум» и выкрутил ручку на полную громкость, утопив Папашин треп в гремучем тяжелом роке.

* * *
        Вотчина Михалыча дала знать о себе заранее. Не доезжая до сторожки, Денис задраил окна и натянул на нос бандану. Папаша на вонь не реагировал. Сидел, растянув узкие губы в улыбке, вонзая стеклянные глаза в горбатый горизонт, густо ощетинившийся елками. Там, зажатая между лесистыми холмами, гнойным фурункулом разрасталась свалка.
        Михалыч встретил их у поднятого шлагбаума - древний страж, Харон, переправляющий мертвецов через Стикс. Только перевозил Михалыч, не в пример легендарному лодочнику, не за пару медяков. Вся несметная родня морщинистого, похожего на гриб старика была обеспечена по высшему разряду. Элитные квартиры и дома, престижные вузы, дорогие тачки - все то, чего, казалось бы, не купишь на зарплату сторожа свалки.
        Кряхтя, Михалыч подсел к Папаше и махнул рукой - прямо, дескать. Следуя его указаниям, лавируя между мусорными горами, Денис едва сдерживался, чтобы не утопить педаль в пол. Хотелось поскорее отделаться от тяжкого бремени, тревожащего жизненный уклад, казавшийся незыблемым. Старики привычно ворчали, вяло кроя матом правительство, страну, дороги, осточертевшую работу и друг друга.
        Петляли минут десять. Денис постоянно поражался масштабам полигона и своей неспособности за столько лет запомнить дорогу. Свалка казалась организмом, живым, переменчивым. Огромным существом с грязной свалявшейся шкурой. Толстый ноготь Михалыча, безобразно отросший и пожелтевший, всякий раз чертил в воздухе новую карту, а навигатор «Газели» пасовал, отмечая очередную точку. Так и сегодня.
        - Приехали, - топнул Михалыч и спрыгнул на землю еще до того, как заглох двигатель. - Только шустро давайте. По «Маяку» к полудню грозу обещали, а они нервные, перед грозой-то.
        Но Денис и так уже выкатывал непривычно легкую бочку, а Папаша, разом отрезвевший, принимал ее снизу, обшаривая залежи мусора подозрительными взглядами. Михалыч посмеивался, но глаза его оставались напряженными, цепкими, а правая рука не покидала внутреннего кармана.
        Закусив измочаленный сигаретный фильтр, Папаша опрокинул бочку, а Денис за края выволок мешок наружу. Замялся над молнией, и Папаша оттер его в сторону, кивнув на машину. Михалыч уже сидел внутри, нервно постукивая пальцами по приборной панели. Денис поспешно запрыгнул в кабину. За спиной вжикнула молния. От гниющих мусорных куч покатилось еле слышное шебуршание.
        - Давай-ка, Деня, ходу! - велел Папаша. - И музыку свою погромче врубай.
        Дважды повторять не пришлось. Автомобиль рванул с места так, что из-под колес полетели комья скользкой вонючей каши, бывшей некогда землей. В динамиках надрывался Мэрилин Мэнсон, и голос шок-рокера выжигал все прочие звуки. Папаша и Михалыч откинулись на сиденье, на пальцах выясняя, кто больше зассал. На выезде с пятачка Денис не удержался, бросил быстрый взгляд в боковое зеркало и тут же, до скрипа сжав зубы, вновь вцепился глазами в дорогу. Серебристый мешок дергался и подпрыгивал, окутанный живым серым морем, льющимся с мусорных гор. На секунду над ним вскинулась узкая детская ладонь, коротко взмахнула в воздухе и тут же исчезла вновь.
        То ли попрощалась, то ли пригрозила.

* * *
        Двухэтажный коттедж Дениса был иной вселенной - женской. Таня - ухоженная, залакированная, как с глянцевой картинки, Оля и Юля - все сплошь из косичек и разбитых коленок, Бася - серая точеная невозмутимая сиамочка. Всюду чистота, блеск и приятный запах, Таня опять настряпала каких-то умопомрачительно сложных блюд. Только в гостиной на ковре разбросаны фломастеры и раскраски с феями Винкс.
        А Денису раздирал ноздри вездесущий нашатырь вперемешку со свалочной вонью. Он смотрел на ссадины на ногах дочек, а видел разбитые коленки безымянной цыганки. И крылья феи в раскраске, так густо замалеванные красным, что еще штришок - и потечет, польется… И еще Бася, вопреки всему похожая на огромную крысу… Да что же это, а?
        - Накатамалес, - сказала Таня.
        - А? - не понял Денис.
        - Это накатамалес, никарагуанское блюдо. Я с семи утра на кухне!
        Голос жены звенел нескрываемой гордостью. Денис с удивлением поковырялся вилкой в гастрономической феерии, разложенной на потемневшем банановом листе. Какая-то лепешка, лук, рис, мясо… Слюнки должны бежать от одного только вида, а ему кусок в горло не идет. От тарелки поднимался едкий запах нашатыря. Денис отложил вилку и отодвинулся от стола.
        - Папочке не понравилось? - засуетилась жена.
        Она натурально расстроилась, оттопырила пухлые губки, захлопала ресницами. Дурочка, блондинка, но любимая до щемящей боли в усталом сердце. Подошла Оля, серьезная и деловая, как все двенадцатилетки.
        - Па, ты почему не ешь? Мама с утра у плиты как пчелка! Такой вкуснятины наготовила! Надо уважать чужой труд, ты сам говорил!
        Оля характерным жестом поправила очки. Денису вдруг стало страшно за нее, так страшно, что пустой желудок порос мохнатым инеем в два пальца толщиной. Он сгреб дочь в охапку, сжал крепко-крепко, несмотря на протестующий визг и хохот. На помощь сестре с воплем прибежала Юля, замолотила отца маленькими кулачками. Денис обнял и ее, уткнулся носом в острую ключицу и зафыркал по-ежиному, вызвав новый взрыв хохота.
        - Девочки мои, папа сейчас ни петь, ни вышивать, - когда все немного успокоились, извиняясь, сказал он. - Даже жую через силу. Тань, не обижайся, ладно?
        - Да ладно, чего там, - сказала Таня.
        Хотя по тону было понятно - еще как «чего». Денис улыбнулся жене вымученной, беззащитной улыбкой. Ему в самом деле хотелось упасть в кровать и проспать до зимы. Это все недосып, нашатырь и чертова гроза. Михалыч сказал, обещали к полудню, но уже обед, а тучи всё бегают по небу отарой перепуганных овец в ожидании серого волка.
        - Па, тебе поспать нужно. - Оля вновь поправила очки. - На тебе лица нет. Пап?
        - Па-а? - присоединилась Юля.
        - Денис, ты чего? - Таня потеребила его за плечо.
        - А? - Денис ощутил себя ныряльщиком, всплывающим на поверхность. - Не, Тань, всё в порядке. Я пойду прилягу в самом деле…
        Он поковылял на второй этаж, в спальню. Из головы все не шел красный след от фломастера, разделивший Юлино горло на две неравные части.

* * *
        Опоздавшая гроза заявилась в полночь. Как подвыпивший дебошир, она нетерпеливо стучала в окна, барабанила по жестяным свесам, сердито громыхала неразборчивой матерной руганью. Денис проснулся от яркой вспышки, плеснувшей в спальню холодного безжизненного света. На сетчатке отпечатался негатив комнаты - плотные шторы, шкаф-великан, приплюснутый комод, спящая рядом Таня, спинка кровати и прилипший к ней силуэт - все непроницаемо-черное, будто из другого мира, в котором рисуют только углем.
        Холод лизнул затылок, вздыбив короткие волосы. Денис приподнялся на локтях, не до конца проснувшись, но чувствуя опасность хребтом. Напряженные глаза вгрызались в темноту, пытаясь поймать то неправильное, невозможное, леденящее позвоночник до самого копчика. Хотелось позвать темноту по имени - Юля все еще иногда прибегала к родителям по ночам, - но уверенность, что темнота не отзовется, не отпускала. Это не Юля. И не Оля. Он узнал этот тонкий силуэт, сидящий на спинке кровати, по-лягушачьи разведя в стороны углы коленок. Узнал, хотя видел всего раз, совсем недолго.
        В ногах мягко прогнулся матрас. Антрацитовый сгусток поплыл вперед, бесшумно вминая ортопедические пружины. Так могла бы идти Бася, будь она килограммов на тридцать тяжелее. Гроза притихла, точно испугавшись, перестала отблескивать молниями, и Денис был даже рад этому. Лед сковал тело. Не в силах пошевелиться, он слушал тихое дыхание жены и ждал, когда то, невидимое, подползет поближе, вплотную, где не понадобится свет молнии, чтобы разглядеть разорванный угол рта, похожий на недобрую ухмылку.
        Темное пятно замаячило у самого лица, и Денис крепко зажмурился. Не хотел видеть, как из мрака соткется некрасивое детское лицо в обрамлении влажных волос. За окном беззвучно выстрелила молния. Даже сквозь сомкнутые веки он увидел ее, точь-в-точь как запомнил, в мельчайших деталях. Только разодранный рот будто стал шире, а зубы белее и длиннее. Крик Дениса потонул в запоздалом раскате грома.
        Таня так и не проснулась. Перевернулась на другой бок, закинула стройную ногу на мужа, чудом не задев ночную гостью. Ее сонное тепло влилось в Дениса, дробя парализующий лед в мелкую крошку. Все еще не соображая, что происходит, он сел, вытянув перед собой дрожащую руку. Где-то там, совсем рядом, в бесконечной бездне мрака, ее нащупала узкая детская ладонь, холодная, чуть влажная - и Денис все понял. Понял - и рванул ее на себя. К жизни. Пока еще можно…
        Он осторожно слез с постели, ощупью оделся. Не удержался, перед уходом поцеловал жену в шею.
        - Ты куда? - сквозь сон пробормотала Таня.
        - Срочный вызов, - шепнул он.
        В ответ Таня нашла его руку, поцеловала костяшки пальцев. Вопросов задавать не стала. Привыкла. Денис взял с тумбочки телефон и вышел, радуясь, что не пришлось включать ночник. Рядом с ним, шлепая босыми ногами по паркету, шагала мертвая девочка.

* * *
        Все оказалось проще, чем виделось. Два дня Денис потратил на сбор информации: Перепелкин Сергей, сорок шесть лет, владелец двух карьеров, живет на доходы с добычи гранита. Небедно живет, раз последние три года провел в Лондоне. На родину вернулся из-за разногласий с управляющим. Впрочем, все это было несущественно, только чтобы убить время.
        Денис установил наблюдение, дождался возвращения хозяина в отремонтированный дом, накинул день сверху, после чего заявился к нему сам, выгадав время под вечер. Сложнее всего было попасть внутрь. Томительно-медленно тянулись минуты возле автоматических ворот, долгие гляделки с видеокамерой и наконец щелчок открывшегося замка. Расчет сработал верно - фургончик «Чистых рук» хорошо знали не только гаишники. Денис припарковал машину у крыльца, вихрем взлетел по лестнице.
        Перепелкин, розовощекий, круглолицый, с жеманными женскими губами, испуганно таращился на позднего гостя. Денис скривился, поняв, что похожий на упитанного амурчика Перепелкин боится не его. Он боится за себя. Да и, в конце концов, кто перед ним? Клинер, обслуживающий персонал. Пусть даже высшего порядка, как говорит Папаша. С такими и здороваться необязательно.
        - Что-то случилось? - выпалил Перепелкин.
        - Случилось, - кивнул Денис и от души ударил ему в скулу свинцовым кастетом.
        Протащить тучного Перепелкина через весь первый этаж до ванной комнаты оказалось нелегко, мышцы спины протестующе ныли. Там Денис быстро смотал его скотчем по рукам и ногам и кое-как затолкал в ванну. Комнату с видеомониторами искать не пришлось, ее расположение Денис запомнил еще в первый раз. А вот на поиск блока резервного копирования пришлось угрохать минут пятнадцать. Когда все закончится, не нужно, чтобы у кого-то появились неудобные вопросы. Оставался крохотный шанс, что копирование велось еще и охранным агентством, но тут Денис решил довериться логике. Имея такие секреты, не станешь посвящать в них кого попало.
        Когда Денис вернулся, Сергей уже пришел в себя и старательно пережевывал скотч на запястьях. Он испуганно ойкнул, воровато сплевывая кусок клейкой ленты. Молчаливые минуты проходили одна за другой. Мужчины смотрели друг на друга не двигаясь, почти не дыша. Наконец Перепелкин не выдержал.
        - Чего ты хочешь?! - сипло выдавил он.
        - Я - ничего.
        - Хорошо… хорошо… чего хотят те, кто тебя прислал?
        Меня никто не присылал, хотел ответить Денис, но понял, что это не совсем так. Она прислала его. Она просила.
        - Девочка, которую мы прибирали. Помнишь ее?
        - Пипетку? Конечно, помню. Такое хрен забудешь.
        В его голосе не было раскаяния. Он снова боялся лишь за себя. На какую-то долю секунды из-под страха выступила сладострастная похоть - и Денис понял: именно с таким лицом эта тварь терзала маленькую цыганку.
        - Да ладно, это из-за нее, что ли, весь сыр-бор? - Сергей недоверчиво скривил полные губы. - Ты серьезно? Да Лола сама же… блин, да она же сама мне ее продала! Ты чего, мужик? Из-за Пипетки?!
        - Не называй ее так. - Денис до скрипа стиснул зубы.
        - Че?! Мне ее продали, понимаешь ты, мститель сраный?! Про-да-ли! - по слогам, как слабоумному, повторил Перепелкин. - Сама Лола эта, мать ее, и продала! За хорошие бабки, между прочим! Она моя вещь, понял, ты?! Потому что Пипетке и так без пяти минут могила! Ты руки ее видел, ушлепок? Или ты думаешь, это я ее на герыч подсадил?
        - Я же сказал, не называй ее так.
        Денис посторонился, давая проход. Светодиодные лампы заморгали с частотой стробоскопа, когда она вошла в комнату. По штанам Перепелкина расползлось темное пятно. Он забился в ванне пойманной рыбиной, беззвучно разевая рот и пуча глаза. Девочка проворно вскочила на край ванны, по-птичьи вцепилась в него пальцами. Обломанные ногти с отвратительным хрустом царапнули акрил. Под синей кожей гуляли острые лопатки, похожие на куцые крылья.
        Денис и сам не заметил, как оказался в коридоре, подпирая дверь. Сердце нещадно колотилось о ребра, легкие страдали от невыносимого желания закурить. Из-за двери раздавались мокрые рваные звуки, точно кому-то обгладывали лицо.

* * *
        Раньше Денис думал, что у них очень вместительный фургон. Им с Папашей всегда хватало пространства разойтись. Оказалось, достаточно двух бочек из-под химии и одной Лолы, чтобы в просторной машине стало тесно и неуютно.
        - Заорешь - пожалеешь, - предупредил Денис.
        Он резко рванул скотч, лишив Лолу большей части растительности над верхней губой. Цыганка покраснела, завращала глазами, но даже не пискнула, лишь выдохнула шумно. По рыхлым щекам покатились крупные слезы. Вообще-то здесь, в глухом лесном тупичке, можно было неспешно резать живого человека ножовкой, без страха быть услышанным: для грибников и охотников слишком близко от города, для городских жителей - слишком далеко. Но Денис удовлетворенно кивнул - послушная. Жить хочет, падаль… Значит, ответит быстро. На все ответит. И за все.
        - Знаешь его?
        Он сунул Лоле под нос телефон с фотографией Перепелкина. Да, девчонка указала на эту жирную страшилу, да, имя подходит, но в таком деле нельзя ошибиться. Денису очень не хотелось прибирать невиновного.
        - Помню, помню такого! - заскулила Лола. - Клиент мой! Сережей зовут!
        Крупное тело тряслось от страха. Оно чувствовало, что влипло в смертельную неприятность и не желало умирать. Перекрученные скотчем руки побелели, лишенные кровотока. Лола старательно изображала испуганную глупую тетку, но акульи глаза ее кричали правду. Я сожру тебя, говорили они Денису, дай только выпутаться, и я сожру тебя! Силища у Лолы была мужицкая. Спинка сиденья отчаянно скрипела, когда цыганка как бы невзначай подавалась вперед. Впрочем, на этот счет Денис был спокоен. Веревки в две тонны на разрыв и слона остановят.
        - Клиент, значит? Что покупал?
        - Порошок покупал, каждую неделю. Отпусти меня, а? - заканючила Лола. - Я тебе клянусь, я не при делах! Не знаю, какие там у тебя с ним терки, и знать не хочу… у меня только порошок покупал…
        - Только порошок?
        Лола энергично закивала, под шумок пробуя путы на прочность.
        - А девочка? На прошлой неделе?
        - Ты чего, какая девочка?! Да я… - взвилась Лола и тут же осеклась.
        Когда у твоего глаза маячит серое острие клинка, поневоле предпочитаешь молчание разговорам. Денис с удивлением понял, что сжимает охотничий нож, вдавливая лезвие в толстую щеку цыганки. Нож… откуда у меня нож? - недоуменно подумал он. От Перепелкина, с задержкой подсказала скрипящая от напряжения память. Так, а у него откуда? Неужели тот самый? Неужели этот кретин не избавился от оружия, вопреки правилам? Трофейщик хренов… Последние дни плавали в молочном тумане. В этой мутной дымке изредка всплывали уродливые подробности, отвратительные факты, точно глубоководные твари, никогда не видевшие солнца, ненадолго показывались на поверхности. Денис гнал их обратно. Некоторые вещи хотелось не просто забыть - стереть.
        Кто-то всхлипнул, и Денис пришел в себя. Все это время Лола сидела прямая как палка. С ее века по скуле ползла одинокая карминовая капелька. Денис поспешно спрятал нож и постучал по ближайшей бочке. Звук получился глухой, зловещий.
        - Знаешь, что здесь?
        Черная кучерявая копна отрицательно мотнулась влево-вправо.
        - Там наш общий знакомый. Сережа. Большо-ой мальчик. В одну бочку даже в разобранном виде не влез. - Денис смерил Лолу оценивающим взглядом. - Для тебя потребуется не меньше трех. Если будешь мне врать.
        Со смуглого лица медленно сползла краска. Оттопыренная нижняя губа мелко затряслась. Лола затараторила, сбиваясь и глотая слова:
        - Было, было! Как на духу скажу! Это он, скотина, он все! Продай девчонку, и деньги пихает! Скотина, подонок! Он это все!
        - А ты, значит, не хотела? - вкрадчиво поинтересовался Денис, не узнавая собственный голос.
        - Нет-нет-нет! Только он угрожать начал, сказал, что убьет и ее заберет, а ей все равно не жить уже, она же больная у меня вся была, но хоть не родная, а кровиночка… а у меня семеро по лавкам, и всем пожрать дай… а он денег сует… а она больная вся, уже давно, ей на операцию в Германии собирали…
        - Стоп, стоп! Ты ей не мать, что ли - так получается?
        - Нет, не мать, не мать! Но как родную любила, клянусь! Отпусти меня, а? У меня семеро по лавкам! Это Сережа все, подонок, будь он проклят, и род его, до седьмого колена! А ей все одно не жить было…
        - Тихо, уймись! Не о том переживаешь.
        Лола шумно шмыгнула огромным носом и обратилась в слух.
        - Мне нужна… - Денис запнулся.
        Даже солгать такими словами было тяжело. Чудовищно. Будто набрать полный рот гнилой плоти и катать по нёбу. К счастью, Лола оказалась догадливой.
        - Девочка нужна?! Помоложе?! - Она осклабилась больными коричневыми зубами.
        И куда только слезы делись? Лола расслабилась, откинулась на спинку сиденья. Был торг и был предмет торга, а в этой среде она чувствовала себя лучше любого маркетолога с дипломом. Денис тяжело кивнул, подтверждая ее догадку.
        - Это можно. Этого у Лолы есть, - заулыбалась цыганка. - Подберем по вкусу, по цене, по желанию.
        - Она тоже будет больной? - спросил Денис.
        - А надо? - живо откликнулась Лола.
        - Не, не надо… Скажи, а ту… ее как звали?
        - А никак не звали, - беспечно хохотнула Лола. - У меня их ватага целая, где там по именам запоминать? Такие вообще особый товар, дорогой. Редко идет, да быстро изнашивается. Ей зачем такая роскошь, как имя, если она каждый день может копыта отбросить? Имена живым нужны, мертвецам они ни к чему. А так-то Сережа Пипеткой звал. Он ее снимал три-четыре раза в месяц, на сутки, а потом вовсе выкупил.
        Опасность миновала, и Лолу несло со страшной силой. Без умолку болтая, она расхваливала Денису свой товар, сетовала, что можно было и так подойти, без скотча и угроз в лесу. А еще она предлагала ему скидку. Скидку. Как постоянному клиенту.
        Дениса замутило. Он привстал, рывком сорвал крышку с бочки. В воздухе запахло нашатырем.
        - Ты чего это? - Карие глаза Лолы подозрительно прищурились.
        - Ничего. Ничего. Покурю пойду, - пробормотал Денис. - А вы пообщайтесь пока.
        - С кем? - недоумение в голосе ненадолго перекрыло испуг.
        - Сережа занял полторы бочки, - пояснил Денис, спрыгивая на траву. - Во второй еще полно места.
        В край бочки вцепились синеватые пальцы с обломанными ногтями. Денис с силой захлопнул дверь, отсекая нечеловеческий визг Лолы.

* * *
        В расчетах он обманулся: для Лолы хватило двух бочек. Это было странно и неправильно - замывать свой фургончик. Мультяшные руки укоризненно раскачивались, пока Денис сновал туда-сюда, разделывая тучную цыганку. И еще странность - он так и не смог найти левую грудь. И сердце. Кажется, недоставало сердца.
        По дороге к Михалычу Денис старался не смотреть в зеркало заднего вида, но нет-нет, а взгляд проваливался, срывался в штопор, падая в изувеченный рот, перемазанный не вареньем, совсем не вареньем. В себя Денис приходил, когда машина опасно соскальзывала на обочину. Раз «газель» вывалилась на встречку, и если бы не пустая по ночному времени трасса…
        Денис сбросил газ, съезжая с дороги, в бешенстве ударил ладонями по рулю. Клаксон обиженно загудел. Денис выскочил наружу, привалился к дверям спиной, лихорадочно шаря по карманам. Пока прикурил, сломал три сигареты. Наконец затянулся, до боли в легких, до кашля. Только тогда попустило.
        - Ну?! Что не так?! - не оборачиваясь бросил он в темноту салона. - Ты разве не этого хотела?!
        Разговаривать с призраком было странно. Разговаривать, стоя к нему спиной, вдобавок еще и глупо. Денис развернулся и чуть не заорал, с испугу выронив сигарету. Девочка прилипла к стеклу, прижалась бледными ладонями. Спутанные грязные волосы, кривая расщелина рта, тлеющие угли глаз. Она молча кричала, орала так беззвучно, так тихо вопила, что Денис не понял, как он мог быть таким глухим, таким недалеким. Ведь все, все очевидно, и действительно все не так.
        Призрак отступил. Слился с темнотой, среди бочек полных и бочек пока еще пустых. Денис заложил крутой разворот и помчался в обратную сторону. Ночь только началась, была еще уйма времени, и оставался еще один.
        Последний.

* * *
        Папаша открыл дверь только после звонка на сотовый. Был он в одних широких семейных трусах и тапочках, но не сонный. От него несло дорогим алкоголем и шоколадными сигаретами, а бороду инеем покрывал белый порошок. В движениях, в том, как он кивнул Денису, как махнул рукой, приглашая войти, во взвинченной походке сквозила нервозность. Папаша скрылся на кухне, предоставив Денису самому закрыть дверь. Опасный, недальновидный поступок, так не свойственный осторожному Папаше. Денис придержал дверь, пропуская свою спутницу.
        В Папашиных апартаментах царил бардак. Директор «Чистых рук» отрывался за повсеместный порядок у себя дома. В конце каждого месяца он заказывал клининг - нормальный клининг - и приводил свою берлогу в божеский вид. Этот долгий летний месяц только-только подбирался к своему концу, так что Денис прошел за хозяином не разуваясь. В кухне обнаружилась початая бутылка «Патрона». Папаша пододвинул гостю две относительно чистые рюмки и принялся пластать лаймы кухонным тесаком.
        - Это ты хорошо зашел, - бормотал он, шмыгая носом. - Это ты правильно зашел. Очень удачно, очень, понял, да?!
        - Случилось чего? - прислонившись к косяку, спросил Денис.
        - Случилось? - переспросил Папаша, выпучив глаза и едва не оттяпав себе палец. - Случилось. Ну да, случилось! Случи-лось. Случи. Лось. Лось. Бха-гха-ха-ха!
        Хохот его заметался в просторной кухне, забился под потолком и быстро умер. Вид Папаша имел настолько затравленный, что не перебить никаким неискренним смехом. Не выпуская ножа, он схватил бутылку и, едва не выколов себе глаз, надолго приложился к горлышку. Скривился, вцепившись в лайм крепкими зубами. Сок брызнул во все стороны, побежал по жилистой руке с синей татуировкой грудастой русалки.
        - Случилось, брат мой Деня, такое, что я… - откашливаясь, поведал он. - Я не знаю, Деня, у меня кукушечку рвет. Я вот тебе сейчас скажу, а ты решишь, что Папашу шиза накрыла, скажешь, был Папаша, да весь вышел! А я не псих, понял, да?! Но тут такие дела, такие дела, Деня… Я такое вижу, что седеть скоро начну, понял, да?!
        Дрожащая ладонь нервно прошлась по лысой макушке. Подойдя вплотную, Папаша доверительно ухватил гостя под локоть. Он хотел сказать что-то еще, но тут взгляд его упал на нечто за спиной Дениса. Папаша отшатнулся, взмахом тесака прочертив перед собой границу.
        - Деня! Деня! - сдавленно прохрипел он.
        Расширенные зрачки стали еще шире от страха. За спиной раздались нарочито громкие шлепки маленьких босых ног. Денис не обернулся. Неподвижный как мраморная статуя, он дождался, пока шлепки остановятся рядом с ним. Стоя на четвереньках, девочка прижалась к его ноге, холодная и костлявая.
        - Ах ты крыса! - с укоризной бросил Папаша, отступая на шаг.
        Денис не следил специально, старался не глядеть, не видеть, но периферийное зрение отмечало, как скользнула по полу синеватая фигурка. Ровно на шаг. Замелькал тесак, со свистом рассекая воздух.
        - Ну подходи, сука! - лихорадочно зашептал Папаша. - Хер вам, твари! Давай, подходи! Я тебя сам грохну, понял, да?!
        Девочка послушно придвинулась еще на шаг, заставив Папашу вжаться в подоконник.
        - Не! Не-не-не! Ты куда ползешь, тварь?! Ты не ползи ко мне! Изыди, сука! Изыди, говорю! Деня! Деня!
        Папаша с мольбой перевел на Дениса влажные глаза. Слезы катились по глубоким морщинам и разбивались о голую грудь, покрытую курчавым седым волосом. Денис сжал кулаки. Папашу ему было по-настоящему жалко.
        - Прости, - только и сказал он.
        - Крыса! - с отчаянием повторил Папаша.
        Девочка подошла еще на пару шагов ближе к жертве. Папаша затравленно огляделся по сторонам - на стену, на кухонный гарнитур, на Дениса, на армированный стеклопакет позади - и вдруг громко выдохнул и полоснул себя по горлу. В стену выстрелил красный фонтан. В спертом воздухе кухни запахло свежим мясом. Все еще сжимая нож в кулаке, Папаша тяжело сполз на пол. Жизнь стремительно покидала его старое тело. Папаша умел резать правильно.
        Прежде чем глаза его закатились, девочка принялась лакать растекающуюся лужу.

* * *
        Бочки с глухим стуком бились друг о друга. К ставшим последним вместилищем Перепелкина и Лолы прибавилась еще одна, с Папашей. Старикан вошел как влитой. Пришлось только сломать ему позвоночник. Закрепить бочки по-человечески не хватало времени. В салоне уже ощутимо пованивало разлагающейся плотью. Да и нечем было крепить. Возить такие объемы «Чистым рукам» приходилось нечасто.
        Денис специально дождался вечера, чтобы Михалыч заступил на смену. Только когда на солнце наползли ватные сумерки, сгреб в спортивную сумку деньги, побрякушки и оба Папашиных телефона. Исчезновением такого колоритного бизнесмена заинтересуется не только полиция, но и очень нехорошие люди. Пусть думают, что Папаша сбежал в спешке.
        В машине он сунул сумку в бочку к трупу. Пару раз звонили телефоны; Денис не отвечал, но и не отключал тоже. Главное - не пороть горячку. Все делать обстоятельно и спокойно, хотя нервы на пределе, на самом краю, и уже соскальзывают… три на ниточке, три на сопельке… и эти чертовы телефоны трезвонят без умолку… стоп! Что-то шевелится в нагрудном кармане, как мерзкая серая крыса, подбирается к самому сердцу… Денис расстегнул комбинезон, с удивлением вынул сотовый.
        - Да, Танюшка, - устало пробормотал он.
        - Папочка, ты где? Твои девочки волнуются! Неделю дома не был, второй день на звонки не отвечаешь!
        Он представил, как Таня наигранно-обиженно дует пухлые губки. Только голос у нее был совсем не игривый. Обеспокоенный голос.
        - Я уже домой еду, - соврал он. - По пути в фирму заскочу, отчитаюсь, и сразу домой. Папочка соскучился по своим девочкам. Приеду, зацелую вас. Только в душ сперва. И поесть нормально. Все, я за рулем. Скоро буду.
        Он нажал отбой. В зеркале заднего вида нашел два багровых уголька, светящихся во тьме салона. Денис кивнул им: скоро все закончится. Угольки кивнули в ответ.
        Михалыч выбрался из сторожки, по-стариковски кутаясь в теплую куртку. На правах хозяина заглянул в «газель», присвистнул от удивления, восхищенно зацокал языком.
        - Перекормите, Деня, ой перекормите! - тут же без перехода добавил: - Папаша не предупреждал, что ты приедешь.
        - Он в астрале уже дня два. - Денис пожал плечами. - Забыл, наверное.
        - Ну, забыл - не забыл, а порядок быть должон, - прокряхтел Михалыч.
        Скрученная рука нырнула за пазуху, и Денис напрягся. Однако вместо пистолета Михалыч вытащил допотопный телефон и, подслеповато щурясь, принялся набирать номер. Этот древний упырь, он тоже ничего не боялся. Какая такая расплата? Его заботила только упущенная выгода. Настолько сильно это поразило Дениса или сказался недосып и напряжение последних дней, но он далеко не сразу сообразил, что из салона приглушенный стенками бочки раздается рингтон Папашиного телефона. Михалыч недоуменно пялился внутрь. Затем так же недоуменно перевел взгляд на Дениса. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, а затем синхронно рванулись за оружием.
        Денис успел раньше. Михалыч рухнул на землю, конвульсивно подергивая ногами. Со стороны могло показаться, что у пенсионера прихватило сердце. Если бы не раздробленный висок и не выпавший из орбиты глаз. Денис взмахнул кастетом, стряхивая кровавые брызги. Хотелось выматериться, но не было сил. Он затолкал все еще живого Михалыча в салон, поднял шлагбаум и поехал на свалку.
        Чтобы найти то самое место, пришлось отключить мозг и довериться интуиции. Довериться ей. Впереди, в дальнем свете фар, изредка маячила голая изломанная фигурка, и, заметив ее, Денис ехал следом. Минут через пятнадцать он остановил «газель» посреди просторной площадки, вроде той же самой, но при этом неуловимо иной. Он столкнул Михалыча на вонючую землю и за ноги оттащил от машины.
        - Давай, он твой. Он - последний, - сказал Денис темноте, и пошел вытаскивать бочки.
        Подле умирающего старика в рядок ложились мешки для трупов, в свете фар блестящие, как тюленьи туши. Папаша. Лола в двух мешках. Перепелкин, тоже в двух. А Михалыч все дергался и дергался, скребя липкие нечистоты узловатыми пальцами. Темнота вокруг зашевелилась, запищала тонкими голосками, затопотала тысячей маленьких лапок, а девочки нигде не было видно.
        - Эй?! Ты где?! - негромко позвал Денис. - Забирай его и успокойся уже!
        Он вдруг обнаружил себя стоящим у мешков, с ножом Перепелкина в кулаке. Творилось что-то странное, что-то непредвиденное, и он не был уверен, что желает в этом разбираться. Денис хотел уехать отсюда, прямо сейчас. Но сперва нужно закончить дело. Да, закончить. Следуя наитию, он наугад потянул молнию одного из мешков.
        Лишенный кожи череп Перепелкина оскалился безгубой улыбкой. Срез был идеально ровный, никаких следов от зубов или когтей. Холодея от понимания, Денис расстегнул второй мешок. Огромная дряблая грудь Лолы лежала на самом верху. Тот же ровный ножевой срез. Сердце, почерневшее от засохшей крови, лежало рядом. Мешок с расчлененным Папашей раскрывать не стал. И без того знал, что там будет гораздо больше одной ножевой раны. Словно лишившись костей, Денис обессиленно упал на колени.
        - Вот, значит, как? - пробормотал он, новыми глазами оглядывая окрестности. - Значит, вот так, да?
        Он все еще надеялся, что сейчас с мусорной горки скатится синее тельце, состоящее из локтей, драных коленок, смертельных ран и смертоносных зубов. Но свалка шевелилась, ходила ходуном и угрожающе переговаривалась крысиным визгом, и нигде ни следа маленькой жертвы, ставшей палачом.
        В кабине обеспокоенно ожил телефон. Денис по мелодии узнал, что звонит Таня. И он должен, обязан был встать, взять трубку и успокоить ее, сказать, что приедет через два, в крайнем случае через три часа. Но он не мог, никак не мог вернуться в маленькую женскую вселенную, пахнущий кровью и смертью. Этот запах въелся в кожу, пропитал его насквозь, и был только один способ избавиться от него, раз и навсегда.
        Потому что оставался еще один, последний.
        Самый последний.
        Денис не заметил, когда остался без комбинезона, но так было лучше, так было правильнее. Прохладный ночной воздух приятно остужал раскаленное тело. Денис опустился в грязь, рядом с затихшим сторожем и закрыл глаза. Нож запульсировал на яремной вене. Как и его учитель, Денис тоже умел резать правильно.
        Естество
        Закатное солнце высекало багровые блики из заиндевевшего тела. Женщина сидела на заваленном снегом подоконнике, прислонившись к откосу. Она не была красивой и не была молодой, но смерть сделала из нее безупречную фотомодель: мороз и снег хорошо потрудились, сглаживая морщины и выбеливая кожу. Под стрекот фотовспышки Чернову подумалось, что, не будь женщина мертвой, вышла бы идеальная картинка для ванильного паблика.
        Снега в квартире было чуть не до колена, и скрипел он почти так же, как на улице. Стараясь не касаться окоченевшей стопы, Чернов перегнулся через подоконник. Внимательно оглядел панельные стены бледно-лилового цвета, словно хотел отыскать следы ниндзя-скалолаза. За обширным снежным пустырем, поросшим редкими деревьями, вытянулось Ключевское шоссе. Грязно-желтый погрузчик вяло расталкивал выросшие за ночь сугробы. Мимо него осторожно протискивались немногочисленные автомобили, все больше внедорожники. Невиданная метель, бушевавшая двое суток, утопила Петрозаводск в снегу.
        - Что скажете, Егор Николаевич? Прав участковый, что нас вызвал?
        Борисыч, бессменный криминалист отдела, вырос за плечом, прижимая к чахлой груди старый фотоальбом. Чернов покраснел до кончиков оттопыренных ушей. Седьмой месяц официальной службы, а до сих пор не привык, что мастодонт калибра Борисыча величает его по батюшке. Не понять никак, то ли серьезен криминалист, то ли тонко подтрунивает. В присутствии старших коллег вчерашний практикант Чернов робел.
        - Ну так, кхммм… - Он звучно откашлялся. - Следов взлома нет же?
        - Нет как нет. - Тряхнул седою шевелюрой Борисыч. - Дверь вскрывал плотник из управляющей компании в присутствии понятых и участкового. Налички и рыжья - полный комод. Старушки-процентщицы банкам не доверяют.
        - И следов насильственной смерти тоже нет…
        - Я вам, Егор Николаевич, больше скажу, первичный диагноз - смерть от переохлаждения. Зуб даю, что он же единственно верный.
        - А символы эти, на стенках? Участковый же из-за них переполошился?
        Чернов обвел рукой стены. На обоях, частично скрытые бахромой снежной кухты, алели огромные знаки, вроде тех, что рисуют сатанисты в голливудских ужастиках.
        - Ну да, ну да. Участковый тут молодой, впечатлительный. - Борисыч сделал ударение на слове «молодой». - Сразу подумал, что кровь, жертвоприношения, экстремизм всякий. Я, кстати, проверял, не кровь, обычная краска, старая. Но тут как раз все понятно. Вот…
        Борисыч раскрыл фотоальбом, полный аккуратных газетных вырезок, приклеенных к толстым картонным страницам. Рекламные заголовки, набранные аршинными буквами, предлагали услуги «последней карельской шаманки»: приворот, снятие венца безбрачия и прочую дичь. На черно-белых снимках - остроскулый фас, тяжелый подбородок, нахмуренные брови и переброшенная через плечо пепельно-серая коса. Не хватало только инея на коже.
        - Барышня наша с восемьдесят девятого года практикующий екстрасенс, с бааальшим послужным списком. Даже на каком-то центральном канале засветилась. Соседи подтвердили: наскальной живописи уже много лет.
        - Так это… - замялся Чернов. - А нас тогда зачем?
        - О, рад, что вы спросили! - Сомнений не осталось - Борисыч издевался. - Рубашечка ее эта, сеточкой, видите? Вот, по всем признакам, надевали рубашечку уже на мертвое тело. Смотрите, иней с носа содрали. И еще вот, спереди до лобка натянули, а сзади едва лопатки прикрыты.
        - То есть я правильно понимаю? Гражданка… - Егор стрельнул глазами в ежедневник. - …Сазонова раскрыла окно, села на подоконник и замерзла насмерть, а потом кто-то пришел и напялил на нее эту сетку?
        - Так точно! - одобрительно кивнул Борисыч.
        - Зачем? - Егор глупо заморгал.
        - А это ты мне ответь, гражданин следователь.
        Хлопнув Чернова по плечу, Борисыч вышел в коридор. Через минуту оттуда, усиленный эхом, долетел его тихий голос:
        - Мы закончили. Барышню снять бы не мешало да окно закрыть. Надо стояк отогревать, пока трубы не полопались. Ну зима, елки зеленые! Давно такой не было…
        - Так а чего с теть Надей-то? - спросил невидимый понятой.
        - В морге выясним.
        Вот такой он - Борисыч, вроде трепло треплом, но важную информацию и под пытками не сдаст. Ни слова о странной сетке, которую, если верить его словам, покойница на себя не надевала. Ерунда какая-то. Чернов вздохнул и поплелся в коридор, раздавать указания. Оставалась робкая надежда, что Борисыч ошибся, и Сазонова сама обрядилась в эту рубаху, сама открыла окно и сама замерзла. Но Борисыч ошибался крайне редко. А уже вечером в отделение заявилась зеленоглазая Агата, которая подтвердила, что такие женщины, как Сазонова, просто так не замерзают.

* * *
        Чернов как раз корпел над отчетом, когда она впорхнула в кабинет, вся такая испуганная, трепетная и всклокоченная. Дорогое зимнее пальто удачно подчеркивало аккуратную грудь, осиную талию и волшебным образом делало длинные ноги еще длиннее. Зеленые глазища в пол-лица, ярко-рыжая копна волос, бледная кожа и тонкие нервные руки - она напоминала горящую спичку.
        - Здравствуйте… - Колдовские глаза затравленно метались от одного опера к другому. - Егор Николаевич…
        Чернов узнал ее не сразу. Шутка ли - со школьного выпускного не виделись! Люди, бывает, за год меняются до неузнаваемости, а тут столько лет прошло. Секунду перед ним стояла незнакомая испуганная женщина - а потом щелчок! - и где-то в пыльных коридорах памяти рухнула полка с воспоминаниями о первой любви, и картинки, заботливо упрятанные в прозрачные файлы, разлетелись по всей голове, всё такие же яркие, цветные. Предательски заалели кончики ушей, и ворот рубашки стал тесен. Перед ним стояла та самая девчонка из одиннадцатого «а», которой он присылал анонимные любовные письма, подсовывал шоколадные сердечки в сумку с учебниками, которую тайком провожал до дома, но так и не признался в своих чувствах.
        - Я! - Чернов засуетился, громыхая креслом. - Это я! Присаживайтесь!
        Коллеги многозначительно захмыкали, возвращаясь к прерванным делам. Кто-то завистливо цокнул языком. Егор поспешно переместил гору пухлых папок на подоконник, освобождая стул. Девушка элегантно присела на самый краешек, закинула ногу на ногу. Чернову показалось, что она сейчас закурит - так делали роковые красотки в его любимых детективах: врывались к старому угрюмому полицейскому, требовали спасения и курили, закинув ногу на ногу, - но нет, конечно же, она не закурила. Ее руки мяли вместительную кожаную сумку, испуганный взгляд прятался среди разложенных на столе бумаг, а Егор не сводил с нее глаз и думал - узнала, не узнала?
        - Меня зовут Агата…
        - Здравствуй, Агата, - перебил Егор, еле сдерживая глупую улыбку.
        В зеленых глазах мелькнуло узнавание, на щеках проступили ямочки.
        - Егорка… - недоверчиво улыбнулась она. - Вот я дура! Могла по фамилии догадаться, что это ты. С ума сойти. Где бы еще встретились, да?
        Кто-то из коллег издевательски хохотнул. Чувствуя, как кровь приливает к лицу, Чернов неловко сложил руки перед собой. Агата тоже смутилась, заерзала на стуле, недвусмысленно указывая глазами на дверь. Чернов понимающе кивнул. Отчеты подождут до завтра.
        Через дорогу от здания МВД в полупустом торговом центре приютилась чахнущая без клиентов кальянная. В тишине пустого зала, на мягких подушках, Агата немного расслабилась. С оценивающим интересом оглядела бывшего одноклассника. Улыбка у нее осталась все та же - теплая, как будто немного печальная. Когда уголки губ ползут вверх, а нижняя губа, напротив, легонько изгибается вниз. Странная улыбка, трогательная, доверчивая и до боли родная.
        - Извини, банальность скажу, но ты очень сильно изменился. Такой… серьезный дяденька стал. Мужчина.
        - Да прям-таки серьезный…
        Чернов старался вести себя раскованно, но уши, проклятые уши, пылали как два маяка. Сам он особых изменений в себе не видел - все тот же лопоухий, тонкошеий подросток, с мышиного цвета глазами и такой же шевелюрой. Разве что от прыщей избавился да сутулиться перестал.
        - Слушай, я очень рада, что это оказался ты. - Агата перегнулась через столик. - Я когда сюда шла, очень сильно боялась. Руны сказали - не бойся, там хороший человек, друг, он поможет, а я все равно боялась…
        - Это ты зря, у нас все профессионалы.
        - Хороший полицейский и хороший человек - это зачастую разные вещи, Егорка. Я не знаю, какой ты полицейский, но человек ты правда хороший. - Она недоверчиво покачала головой. - Егор Николаевич, подумать только…
        Певучий голос протекал сквозь Чернова, вибрировал в коридорах памяти, поднимая ветер. Рассыпанные картинки прошлого закручивались спиралью, мельтешили все быстрее, все путанее. Отвлеченно Егор поймал себя на мысли, что сидел бы вот так и слушал, слушал, слушал… пока нечто темное не царапнуло слух замерзшим расслоившимся ногтем.
        - …дело Сазоновой ведешь.
        - Ну да, я веду, - встрепенулся Чернов. - А откуда ты…
        - В «Новостях» на «Первом» передавали, - отшутилась Агата, вынимая из сумки объемистую красную папку с документами. - На самом деле это не важно. По-настоящему важно только одно: я пришла искать помощи и встретила тебя. Это знак, Егорка. Значит, шанс все-таки есть.
        - Шанс на что?
        - На то, что я не кончу, как Надька Сазониха.

* * *
        Кафешка дышала ароматом кофе и кальянных паров. Мягкие подушки навязчиво предлагали откинуться, расслабиться и даже вздремнуть, но Чернов сидел как на иголках. Новая информация оказалась нереальной и поразительной. Она с ног на голову переворачивала мироощущение Чернова, безжалостно разрушая стройную, до сегодняшнего дня насквозь понятную картину мира. В такое невозможно поверить, и уж точно невозможно принять за считаные секунды, но именно это и произошло - Егор поверил и принял сразу, как только Агата сказала, что Надежда Семеновна Сазонова - ведунья и что она такая не одна.
        - Мы целительницы, гадалки, прорицательницы, - говорила Агата. - Сазониха на любовной магии специализировалась. Ну, знаешь, приворожить, на суженого погадать, полный набор для молоденьких дурочек и стареющих теток, желающих поиграть в любовь.
        Чернов перевернул страницу, открыв матовую фотографию. Со снимка на него смотрела утопленница в рубахе-сеточке. Распухшее от воды тело студнем расползлось по ванне. Торчащее над водой одутловатое лицо напоминало человеческое лишь отдаленно. Четкость снимка позволяла разглядеть бледную ноздреватую кожу, трупные пятна и слизь, скопившуюся в уголках глаз.
        - Откуда это у тебя?
        - Эта? - Обхватив кружку двумя руками, Агата отпила горячий кофе. - Калуга. У этого дела широкая география, Егорка, от Дагестана до Владивостока. Для Старой расстояние не преграда. Для нее вообще преград нет.
        За фотографией лист печатного текста, общие сведения. Шенкова Олеся Николаевна, семидесяти пяти лет от роду. Официальная версия смерти - несчастный случай, заснула в ванной и утонула. Женщина пожилая - версия логичная. Кабы не эта чертова рубаха. Все обитатели Агатиной папки носили такую. Вернее, все обитательницы. Екатерина Хотко, инфаркт миокарда. Анна Бортникова, кровоизлияние в мозг. Антонина Иванова, еще один инфаркт. Светлана Тараканова, несчастный случай, выпала из окна. И еще восемнадцать женщин, умерших в разных городах за последние два десятка лет.
        - Старая - это кто?
        Агата дернула щекой и поставила чашку на блюдце. Стекло задребезжало о стекло.
        - Это наша смерть, Егорка. - Агата сцепила руки в замок, унимая дрожь. - У нее есть имя, но мы его не называем. Она может услышать, а я не хочу! Я жить хочу, понимаешь?!
        Бармен у стойки прекратил протирать стакан, настороженно глядя на шумную парочку. Агата взяла себя в руки, постучала ногтем по раскрытой папке.
        - Я оплачивала частное расследование. Шесть детективных агентств сменила. Они все тоже поначалу такие скептики были, как ты. Все хмыкали так, улыбались, общались как с дурочкой. Все слились, Егорка. Как только до сути докопались, так проглотили свои улыбочки, засунули в задницу скептицизм и слились.
        Все, что говорила Агата, казалось Чернову несусветной чушью. Какие-то руны, гадания, ворожба. Но он с готовностью впитывал любой бред, любую ересь, если она срывалась с этих тонких, красиво очерченных губ.
        - И в чем же… суть? - осторожно спросил он.
        - Суть в том, что с чертовщиной профессионалы не связываются. А тут, Егорка, на каждом шагу чертовщина, где ни ковырни. Даже сетки эти проклятые. Они же из человеческих волос сделаны… Из ее волос, анализ ДНК не соврет! Это у нее… - Агата замялась, подыскивая сравнение. - …как знак такой, что ли? Как у серийных убийц.
        - Судя по твоему делу, она и есть серийный убийца.
        Чернов хотел накрыть рукой папку, но там неожиданно оказалась узкая ладошка Агаты. Это было так правильно - взять ее ледяные пальцы в свои, сжать утешающим жестом. Дружеским, исключительно дружеским, конечно же! Лишь чуть дольше задержаться на мягкой холодной коже…
        - Так. - Чернов тряхнул головой, отгоняя наваждение. - Пусть все так, как ты говоришь. Почему сразу в полицию не пошла? У тебя целое дело собрано, с уликами, экспертизами…
        - Да какое там? - Агата шумно отхлебнула из чашки, горько усмехнулась. - Это с виду все прочно и стройно, а начни доказывать - все развалится к чертовой матери.
        - Но сетки…
        - А что сетки? Мало ли какая мода? Тем более среди экстрасенсов. Может, это навроде пояса из собачьей шерсти? Да и докажу если, где вы Старую ловить будете?
        В ее голосе не было ненависти, только детская обида на несправедливость этого мира.
        - Я когда к тебе шла, у меня только одно желание было - отдать все это хоть кому-нибудь, вдруг да поверят? Даже просто в Интернет хотела выложить, только бы не пропало. Очень важно, чтобы люди мне поверили и начали искать, чтобы охотились за Старой. Чтобы этой твари нигде житья не было.
        Не зная, что делать, Егор крепче сжал ее руку. Агата громко шмыгнула носом, потянулась за салфеткой.
        - Ты мне не веришь. Даже сейчас не веришь, когда мне жить до полуночи осталось.
        - Слушай, ну если ты опасаешься этой Старухи своей, давай в участке переночуй, я все устрою… - засуетился Чернов.
        - Это не поможет, Егорка, от Старой нигде не спрячешься. Особенно если помечен. - Зеленые глаза блестели от сдерживаемых слез, голос дрожал. - На мне ее сеть, прямо сейчас. Показать? Это тебя убедит?!
        Дрожащие пальцы принялись расстегивать тугие пуговицы блузки.
        - Показать?! - с нажимом повторила Агата.
        Чернов поспешно схватил ее за руки.
        - Да ты чего?! Ну не здесь же, ну?!
        Агата резко успокоилась, окинула Чернова новым, оценивающим взглядом.
        - Ты прав, Егорка. Не здесь.
        Она решительно встала, собрала фотографии в папку, не глядя бросила на стол тысячную купюру. Не дожидаясь сдачи, потянула Чернова за собой. Тот не сопротивлялся. Лишь на улице, вдохнув морозного воздуха, спросил:
        - Куда мы?
        - Ко мне, Егорка, - задумчивая Агата отвечала на автомате. - Я тут двушку снимаю, на Красной.
        - Так я на колесах. - Чернов суетливо полез в карман за ключами.
        - Не хочу. Не надо. - Агата неуверенно взяла его под руку. - Давай пройдемся, погода такая славная! Вдруг это моя последняя прогулка?
        Чернов хотел возразить, успокоить, но вместо этого пошел молча, послушный как пес на поводке. Столько лет мечтал пройтись с ней вот так, за руку, по улице, на виду у всех, а теперь, когда мечты сбылись, плелся рядом и не понимал ни черта… Агата с видимым удовольствием выдыхала клубы белесого пара в звенящий вечер. Людей на улице почти не было. Под ногами скрипел свежевыпавший снег. Совсем как в квартире мертвой Сазоновой.

* * *
        Свет включать не стали. Не было никаких прелюдий, предварительных ласк. Агата стянула берет, рыжие волосы взметнулись, высекая искры, испепеляя разум Егора электрической дугой. В себя Чернов пришел уже в спальне. Они целовались как обезумевшие, и Агата стаскивала с него куртку, пиджак, расшнуровывала ботинки. Он же, одуревший от внезапно нахлынувшего счастья, мял ее стройное тело, неумело, как подросток, хватал за грудь, за бедра. Непослушные пальцы не справлялись с тугими пуговицами блузы. Чернов рванул в разные стороны, и легкий шелк затрещал, как рвущаяся бумага. Пуговицы, весело стуча, запрыгали по полу.
        В падающем из окна свете убывающей луны Агата сияла глянцем. Сеть оплетала ее тело от острых ключиц до впалого живота. Легкий сквозняк шевелил разорванные волокна, отчего сеть казалась живой. Это должно было оттолкнуть Чернова, но, неожиданно, возбудило еще сильнее. Он повалил Агату на кровать, рывком развел стройные ноги, но она вывернулась, ловкая как угорь.
        - Нет-нет, милый, - лихорадочно зашептала она, еле сдерживая его жадные руки. - Тебе нельзя, Егорка! Не сейчас! Позже, чуть позже! Я дам тебе все, я дам тебе больше, чем все, но позже…
        - Я хочу тебя. - Егора трясло от желания. - Хочу сейчас! Не хочу ждать!
        - Тише, милый, тише, тише… Я все сделаю сама… я все сделаю…
        Она наклонилась, кусая его сосок. Оставляя языком влажную дорожку, двинулась ниже, делая краткие остановки на поцелуи. Ниже. Еще ниже. Коротко вжикнула молния. Егор охнул, зарылся пальцами в густые рыжие волосы. Ему казалось, что Агата хочет проглотить его, выпить досуха, до последней капли. Острые ногти до крови впивались ему в бедра, подталкивая, призывая двигаться быстрее, и он отдался ее воле. Разум заволокло влажным туманом, и Чернов с готовностью рухнул в него, не зная, что ждет там, внизу, - твердая земля или бесконечная пропасть. Но внизу оказалось ласковое теплое море. Оно объяло его естество, вобрало в себя, и Егор впервые в жизни кончил так оглушительно, что подкосились ноги.

* * *
        - Почему не сейчас? - спросил он позже, когда сумел собрать воедино лениво расползающиеся мысли. - Чего мы ждем? Ты ведь тоже этого хочешь, я чувствую…
        Агата перекатилась на живот, кивнула понимающе.
        - Старая не чует девственников, а ты формально все еще девственник, Егорка. Я даже не думала, что в твоем возрасте можно ни разу… - она осеклась, почувствовав, как напрягся Чернов, и поспешно затараторила: - Нет! Нет, я не смеюсь, ты не подумай! Это очень трогательно, очень. Я тобой восхищаюсь. Когда руны сказали, что ты сможешь избавить всех нас от Старой, я не верила, а тебя увидела и все поняла сразу. Никто не станет сражаться с таким страхом ради денег. То есть сражаться-то можно, а вот победить… Победить Старую может только человек искренний, самозабвенный. Ты, Егорка. Ты действительно можешь защитить меня. Потому что любишь.
        Люблю? - отрешенно подумал Чернов. Да, черт возьми, люблю! Люблю ее, и всегда любил! Все эти годы ни с кем не спал, не встречался даже… Ему вдруг захотелось сделать что-то безумное, раскрыть окно и закричать на всю улицу, спеть серенаду, метнуться в цветочный магазин за миллионом алых роз… но весь порыв ушел, как вода в песок, в тихий Агатин голос.
        - Полночь скоро.
        - Почему в полночь? - Чернов попытался обратить все в шутку. - Что за театральщина дешевая?
        - Это не театральщина, это наша жизнь. У волшбы полно всяких законов, правил и условностей. - Агата прижалась головой к его груди. - Тук. Тук. Тук. Как у тебя сердце стучит… Ночью Старая может остановить его усилием воли, а днем понадобится сложный ритуал, и никаких гарантий, что…
        Тук. Тук. Тук. Это в дверь. Деликатно, но настойчиво. Электронный будильник на тумбочке показывал одну минуту первого. На спине Агаты - Чернов почувствовал это подушечками пальцев - проступили мурашки.
        - Пора.
        Она прошептала это так обреченно, что Егора наконец проняло.
        - Мы ведь можем просто не открывать, - неуверенно предложил он.
        - Старая входит куда хочет и когда хочет. У нее разрыв-трава в палец зашита.
        - Чушь какая-то, - пробормотал Егор.
        Он вдруг заметил, что старается говорить негромко, как в детстве, когда на спор вызывал с друзьями Пиковую даму. Усилием воли Егор встряхнулся - в самом деле, взрослый мужик, при оружии… Оружие! Он выудил кобуру из-под пиджака, сообразил, что все еще полуголый, и принялся, чертыхаясь, застегивать молнию на ширинке.
        - Тогда я сейчас сам ей открою, и…
        - Не надо. - Агата уперлась ладонью ему в грудь. - Она убьет тебя, как только увидит. Останься здесь, я скрою тебя от нее, отвлеку. Только тогда ты сможешь…
        Агата вышла из комнаты, шлепая босыми ногами. По ее следам истлевающая сеть рубашки усеивала пол седыми волосами. Прикрыв дверь, Агата обернулась - в узком прямоугольнике щели гладкое бедро, маленькая острая грудь, половинка бледного лица.
        - …ты должен убить Старую, Егор.
        Темнота сожрала ее без остатка. Только слышно было, как удаляются призрачные шаги. Чернов лихорадочно заправлял рубашку, застегивал ремень. Щелкнул дверной замок. Легкий сквозняк лизнул Егора в лицо, принеся пряный запах сушеных трав. Пальцы сняли пистолет с предохранителя. Стало тревожно. По-настоящему тревожно.
        Негромко щелкнул выключатель, заливая комнату теплым желтым светом. Мимо щели, сгорбившись, прошла Агата. Остановилась расчетливо, так, чтобы Чернов четко видел ту, что пришла за ней. Для него, спрятавшегося в глубине комнаты, этот участок комнаты был как на ладони. И Чернов увидел.
        Если до этого и оставались какие-то сомнения, то теперь они растворились в ужасе неизведанного. Опутанная седыми космами, едва не задевая потолок макушкой, Старая вплыла в комнату. Грязные, в репьях, листьях и мелких ветках, волосы волочились за ней, змеились, заползали вперед, ощупывая дорогу. Они то ходили волнами, то замирали в хищной стойке, то вздымались в порыве несуществующего ветра. Мгновениями казалось, что нет ничего - ни лица, ни тела, ни ног - только эти жуткие живые волосы. Но нет-нет, среди мельтешащих косм проявлялись длинные пальцы, нервно прядущие тайные знаки, морщинистое, в старческих пятнах, лицо и костлявые босые стопы.
        Шевелящийся кокон остановился напротив Агаты. Волосы на секунду опали, выпуская наружу ссохшуюся руку. Желтый заточенный ноготь срезал с девушки остатки сети. В тот же миг тонкие белесые черви рванули к Агате со всех сторон, приподняли под потолок, спеленали, забились в рот. Агата выгнулась, беззащитная и безгласная, способная кричать лишь глазами, и Егор понял, что она умирает. Парализующий страх схлынул, уступив место страху за любимую женщину. В два шага Чернов пересек комнату, толкнул дверь и с порога выстрелил туда, где должна была находиться голова Старой.
        В маленьком замкнутом помещении выстрел грянул так, что зазвенело в ушах. На стену брызнуло кровью с ошметками мозга, Старая сложилась, как проколотая надувная кукла. Опали седые змеи, а вместе с ними на пол с грохотом свалилась Агата. Вездесущие волосы гнили прямо на глазах, истончались, осыпаясь невесомым прахом. Едва взглянув на тщедушное тело Старой, Чернов метнулся к Агате.
        - Сейчас… сейчас, потерпи…
        Пистолет нырнул в кобуру. Егор склонился над Агатой. Вроде жива, дышит. Широко распахнутые глаза глядят осмысленно, со странной смесью светлой печали и подлого злорадства. Чернов сквозь рубашку почувствовал, как сократились мышцы пресса, когда острые ноготки прочертили на них какой-то знак. Нутро рвануло так, что он едва не потерял сознание. Егор шумно всхлипнул, падая на залитый кровью пол - крик застрял внутри, сжатый нечеловеческой болью. Кто-то невидимый медленно выдирал его кишки зазубренным крюком. В затянувшей разум багровой дымке медленно взошли зеленые луны Агатиных глаз.
        - Тише-тише, Егорка, тише… Это язва, всего лишь язва желудка. Не смертельно, но очень, очень-очень больно. Прости, я не хотела… Нет, хотела, хотела, конечно же, но все равно - прости.
        От ее голоса красный пульсирующий туман немного рассеивался. Вслед за глазами проступило лицо, вытянутое, болезненно худое. На желтоватой коже вылезли синяки, отеки и лопнувшие капилляры. Яркие волосы, перевитые леской седины, выцвели, свалялись, прилипли к впалым щекам. Над Егором склонилась незнакомая стареющая женщина, совершенно не похожая на его школьную любовь.
        - Ал-ла… - выдавил он, вспомнив.
        - Да! Да! Девочка, по которой ты сох в школе, ее звали Алла! - Губы Агаты растянула зловещая улыбка. - Прости. Ты хороший, я говорила, ты хороший человек, Егорушка, но слабый, как все люди, и тупой, как все мужики.
        Агата замолчала, кусая сухие губы. Во второй раз за сегодняшний день уверенно расстегнула ширинку Егоровых брюк. Торжественно уселась сверху, упираясь ладонями в его рвущийся от боли живот. Чернов взвыл.
        - Ты не понимаешь… ты не представляешь себе… - прерывисто дыша, Агата скакала на нем, и ее голос звенел мартовским льдом. - Ты не сможешь понять, каково это - быть созданным для чего-то и не сметь этого делать! Мы же ведьмы, мы должны губить людей, изводить, уничтожать! А Старая нас - в эти рубахи смирительные, как психов в сумасшедшем доме! И мы не можем, не можем, и живем с этим, мучаемся… столетиями мучаемся! Полвека надо, чтобы такую рубаху износить! У вас, людей, не каждый столько проживет, а я семь таких рубашек… Семь!
        Должно быть, все кончилось быстро, хотя эти минуты показались Егору вечностью. Агата порывисто встала, пропадая из поля зрения. Крюк в животе впивался все глубже и глубже. Боль на время подменила собой мысли и чувства. Подменила самую жизнь. Стараясь не потерять сознание, Чернов слушал, как Агата ходит где-то рядом, шмыгает носом, заливается истеричным плачем, а следом - не менее истеричным смехом, ругается… хрустит костями… чавкает сырым мясом… жадно рычит.
        Когда наконец нашлось достаточно сил повернуть голову, Чернов столкнулся с Агатой взглядом. Стоя на четвереньках, по-паучьи отставив локти, она, обнаженная, неотрывно смотрела на него и вылизывала пол длинным раздвоенным языком. Живот ее безобразно отвис, растянулся, шлепая по влажному от слюны паркету. Тело Старой исчезло.
        - Прости, прости, прости… - беспрестанно извиняясь, Агата слизывала кровь. - Прости, я не хотела, чтобы ты это видел. Я могу сделать так, чтобы ты все забыл. Я могу, Егорушка, я теперь все могу, поверь…
        Так сделай, сделай же так, хотел заорать Чернов. Но вместо этого застыл с разинутым ртом, бережно обхватив скрюченными пальцами разрывающийся живот. Улыбаясь, Агата придвинулась вплотную, жарко дыша Егору в лицо. Так близко, что можно было разглядеть розоватые волокна мяса, застрявшего между крепких ровных зубов, и почувствовать железный запах свежей крови.
        - …но я не буду. Хочу, чтобы ты помнил. Хочу, чтобы ты мучился, чтобы с ума сходил, чтобы по ночам от кошмаров просыпался. Слышишь меня? Хочу, чтобы тебя упекли в психушку, чтобы все близкие думали, что ты псих. Я как представлю тебя в смирительной рубахе, вся теку!
        Она вскочила, утирая окровавленное лицо предплечьем, туго набитый живот колыхнулся из стороны в сторону. Как ни сильна была боль, Чернов почувствовал омерзение.
        Агата повернулась к окну - и шторы сорвались на пол, вместе с карнизом. По полу, звеня и подпрыгивая, покатились желтые кольца. Сама собой повернулась ручка, широко распахивая раму из белого пластика. В открытое окно, радостно кувыркаясь в потоках теплого воздуха, повалил снег. Агата подняла упавший карниз, грациозно перекинула через него ногу, будто садясь на велосипед.
        - Я тебе противна, я вижу, но это все для девочек, Егорка. Для наших девочек. - Алый рот широко улыбался, ладонь поглаживала округлое брюхо. - Они уже растут, и им нужно питаться.
        Не прощаясь Агата вылетела в окно, исчезая в рое крупных снежных мух.
        Скрючившись от боли, Егор бессильно проводил ее глазами.
        Снег опускался ему на лицо и не таял.
        Еще один Роанок
        - Только представьте себе: поселок полностью оторван от внешнего мира. Строго говоря, туда даже дороги нормальной нет. Настоящий, как это говорят? Медвежий угол? Это первое. Красноярская тайга, дремучий север. Так вот… Всего населения - двадцать восемь человек. Это второе. Почти сплошь старики и старухи с довольно темным прошлым…
        - Это третье? Деревня уголовников - такой себе мотивчик…
        - Mon Seigneur, не перебивайте меня. Но вы правы, третье вытекает именно из этого факта. Люди с темным прошлым не любят внимания. Из всех сношений с цивилизацией - раз в три месяца закупка провианта, патронов, семян… ну что там еще может понадобиться в Сибири? Они не ходят в гости и не принимают гостей, а со своими проблемами разбираются самостоятельно. Порой довольно радикально.
        - Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните…
        - Я не закончил.
        - Тысяча извинений, Распорядитель. Продолжайте.
        - Здесь мы имеем уникальную локацию, до происходящего на которой никому нет дела. Никому, слышите? Ни до чего. Всегда остается возможность, как это говорят? Соскочить.
        - Хммм… а если соскочить не получится, то… Правильно ли я вас понимаю?
        - О чем и речь. В крайнем случае будет еще один Роанок, так ведь?
        - Ну да, ну да… еще один… Впрочем, при таких раскладах Роанок - практически неизбежная финальная точка, мне кажется? Занятно. Действительно занятно.
        - …
        - …
        - И что же вы скажете?
        - Лично я не вижу причин сказать нет и потому говорю да. Мне кажется, все мы говорим да. Не так ли?
        - Да.
        - Да.
        - Да…
        - В таком случае хочу заверить вас, что вы не разочаруетесь. Это будет… как это говорят… отрыв башки!

* * *
        На спуске машину тряхнуло особенно сильно. Голова Виктора, кемарившего у задней двери «буханки», мотнулась и врезалась затылком в стекло. Не больно, но неприятно. Отчаянно зевая, Виктор выполз из вязкого болота дремы прямиком в удушливый, тряский, дребезжащий сочленениями и воняющий соляркой салон. Распрямился, вытянул руки, насколько позволяли потолок и собственный почти двухметровый рост, сбрасывая онемение со спины и шеи. И тут же едва не поплатился за это - «буханка», словно луноход, обманчиво медленно сползающий по изрытому кратерами, пронзенному корнями сосен, вспученному древними валунами склону, ухнула на левый борт.
        Как норовистая лошадь, машина сбросила Виктора с жесткого сиденья, отправляя в короткий полет. Чтобы хоть как-то поймать равновесие, он растопырил руки и, уже падая, проснулся окончательно. Перед глазами мелькнуло удивленное лицо Наташи Хаджаевой. Раздался сдавленный писк, и Виктор зарылся лицом в колоссальные холмы Наташиных буферов. Чувствуя, как пылают уши, подался назад, при этом неуклюже облапив не менее колоссальные бедра своей попутчицы. Сгорая от стыда, он вжался в скамейку, стараясь сделаться хоть чуточку меньше. Вдруг колкие Наташины шпильки пролетят мимо?
        - Ах, К?валь, какой вы, оказывается, пылкий мушшшщина! - с театральной страстью выдохнула Хаджаева. - Напор, ярость! Как в ту ночь, перед Новым годом! Вы помните, Коваль?! Ах, ну скажите, что не забыли!
        В глазах ее искрилось озорство без примеси злобы, но все равно Виктор сжался еще сильнее. К тому же говорила Хаджаева достаточно громко, чтобы перекрыть грохот и лязг дьявольской повозки, по недоразумению именующейся автомобилем. Водитель, сухощавый, обугленный на солнце работяга с синими наколками на пальцах, обернулся, выцелил Виктора рыбьими глазами. Стриженная под ноль голова неодобрительно качнулась.
        Под хмурым взглядом водителя Виктору в который раз уже стало неловко за свои длинные волосы, собранные в конский хвост, за медную серьгу в левом ухе, за джинсовую куртку с нашивками старых рок-групп. Длинный, нескладный сорокалетний хиппарь с мосластыми руками. «Я бы с таким ростом в баскетбол играл», - при первой встрече буркнул ему водитель, явно намекая, что профессия у Виктора так себе. «Твоей ладонью два арбуза вертеть можно, а не кнопочки на видеокамере щелкать».
        - Ах, ну что же вы молчите, Коваль?! Воспользовались беззащитностью одинокой девы, охмурили ее и тут же бросили! Снова! - не унималась Хаджаева. - А как же та ночь, полная страсти и огня?! Неужели она ничего для вас не значит, Коваль?!
        Хуже всего, что они и в самом деле чуть не перепихнулись на прошлогоднем новогоднем корпоративе. Долго и самозабвенно целовались в темном коридоре телестудии, словно подростки, шептались и хихикали, тискали друг дружку за задницы. Но когда дошло до дела, и Наташа, разведя полноватые, но стройные ноги, устроилась на диванчике в монтажной, «страсти и огня» не случилось. Какой там любовный пожар! Так, серная головка спички - вспыхнула и погасла. Виктор так и не понял, то ли алкоголь сыграл злую шутку, то ли он психологически не готов оказался. Хаджаева, несмотря на полноту и дурашливость, отбоя не знала от мужиков. Заводила с полоборота любого, независимо от возраста и наличия кольца на пальце. А вот поди ж ты.
        К чести Наташи, его постыдный провал она обернула победой, всем и вся растрепав про «нечто невероятное», что сотворил с ней Виктор. «У меня такого никогда не было!» - томно закатывая глаза, говорила Наташа, не вдаваясь, впрочем, в подробности. И девочки из отдела новостей, девочки из бухгалтерии и даже девочки из техперсонала завистливо вздыхали и стреляли в Виктора игривыми глазками. А мужики одобрительно хлопали по спине и называли кобелиной.
        - Ах, Коваль, что же вы со мной делаете! Прямо взглядом пожираете!
        - Ну, вы еще пососитесь тут!
        Из-за кучи стоящих друг на дружке кофров с оборудованием поднялась всклокоченная голова, сияющая тонзурой плеши. Следом показалось мятое лицо на фоне мятой голубой рубашки с потемневшим от грязи воротничком. Из нагрудного кармана мятое существо извлекло мятую пачку «Петра» и развязно бросило назад:
        - Шеф, я в салоне подымлю?
        Борис Алексеевич Морозов, главный оператор красноярского ГТРК. Сонное оцепенение сползало, как шкура со змеи во время линьки, Виктор вдруг понял, что начисто заспал все на свете, включая старшего коллегу. Вот ведь дерьмо какое. Как будто мало жары, тряски, слепней, быдловатого водителя, язвительной Хаджаевой, так еще вечно всем недовольный Морозов в напарниках. Навалилась головная боль. Виктор потер виски, но легче не стало. Водитель неопределенно махнул Морозову рукой. Сам он курил, никого не стесняясь, справедливо полагая себя хозяином единственного автотранспорта, готового рвануть к черту на кулички. Не нравится? Иди ищи другого. Не нашел? Тогда терпи вонючий сигаретный дым, двусмысленные ухмылки и сальные шуточки.
        - Борис Алексеевич, вы такой невоспитанный! - проворковала Наташа.
        - А ты шаболда, - вместе с дымом сипло выдохнул Морозов.
        - Хамло.
        - Дура.
        Виктор старательно закашлялся, пытаясь остановить зарождающиеся прения, но куда там! Пикировка ведущей журналистки ГТРК «Красноярск» с главным оператором напоминала взаимные укоры старой супружеской пары и была столь же вечна и незыблема.
        - Быдло.
        - Истеричка.
        - Амба! - каркнул водитель, к явному облегчению Виктора. - Приехали. Выгружайтесь.
        С адским скрипом «буханка» затормозила посреди поляны, со всех сторон сдавленной дремучим лесом. Яркое солнце выжигало тени, но даже сквозь заляпанное грязью окно Виктор видел: стоит развести хвойные лапы руками - и пропадешь в странном сумрачном мире среди бурелома, муравейников и высоченных кедров. Мимо протиснулась Наташа, ловко спрыгнула с подножки, бросив напоследок:
        - Импотент!
        Пробираясь следом, Виктор краснел, не зная, радоваться, что заслуженный укол достался не ему, или удивляться, откуда Наташе известны такие интимные факты о Морозове. Путаясь в собственных ногах, запинаясь о ремни кофров, он наконец выскочил в душный июльский зной, напитанный ароматом выжженного солнцем травостоя. После солярно-табачного духа салона запах природы, самой жизни, опьянял не хуже водки. Впрочем, о водке в такую жару думать не хотелось. О пиве в ледяной запотевшей банке - это да. В крайнем случае о квасе из желтой бочки, и чтобы всенепременно в стеклянной полулитровой кружке. Таких бочек да с такими кружками уже давно не водилось, но разве мечте прикажешь?
        - Виталик, простите, а где же поселок?
        Наташа расчетливо крутанулась, взметнув подол платья на самую границу приличия. Водитель - «Виталик, значит», - вяло подумал Виктор, - явственно дернул кадыком.
        - Дальше не поеду, Натальпетровна, извините. Они ж отбитые напрочь, сектанты эти. Даже для моей ласточки дорога тяжелая, а они там деревьев навалили, камней всяких и прочей хе… - Он стушевался под прямым взглядом Хаджаевой и исправился на ходу: - Не проехать, короче. Но пешком минут за двадцать доберетесь. С такими-то…
        Он, похоже, хотел что-то добавить про молодые сильные ноги Хаджаевой (по крайней мере, на них залип его похотливый взгляд), однако не решился. Когда было нужно, Хаджаева умела разделять работу и флирт. А если кто-то своевременно не понимал этого, то рисковал познакомиться с Наташей-фурией, злобной стервозиной, способной уничтожить одним словом.
        Зевая и потягиваясь, из салона выполз напоминающий мятый комок туалетной бумаги Борис Алексеевич. Сплюнул добитую почти до фильтра сигарету под ноги, но в присутствии Наташи все же поспешил затереть окурок каблуком. С лицом, впитавшим всю скорбь подлунного мира, Борис Алексеевич принялся выгружать из «буханки» сумки с оборудованием и передавать их Виктору. Хаджаева тем временем рассчиталась с водителем, передав в грубые, пропитанные машинной грязью руки две яркие пятитысячные купюры. Виктор поймал себя на мысли, что завидует бесхитростному труду Виталика. Привез-отвез, деньги на руки. А Виктору за них еще пахать и пахать. Да и там надежда на премию умирает последней.
        Взревела и, испортив воздух выхлопными газами, отчалила «буханка», оставив трех бесконечно городских людей посреди дикого малознакомого мира. Гудели отяжелевшие шмели. Под сенью леса перекликались невидимые птицы. Плыл дрожащим маревом разогретый июльский воздух.
        Лямки тяжеленных кофров врезались в плечи, по одной на каждое, и еще одна, поуже, впивалась в шею, в самый загривок. Пот проступал на коже росой, скатывался в глаза, темными кругами собирался под мышками. Пока еще не сдавался только Наташин дезодорант, но и тот держался из последних сил. Хорошо хоть репеллент, которым Хаджаева щедро залила себя и спутников, держал на расстоянии озверевших слепней. Они носились кругами, могли сдуру врезаться в лоб или руку, но укусить не пытались.
        - Напомните, за каким хреном мы сюда приехали? - с предсмертным сопением пробормотал Морозов.
        - Об этом, дорогой вы наш коллега, подробно говорили на вчерашней планерке.
        - Я спал, - честно и даже с вызовом бросил Морозов. - Помню только про премию и сверхурочные, а снимать - какая, хрен, разница? Не под водой же и не в космосе.
        На удушливом пекле не спасал даже веющий от леса прохладный ветерок. Виктор и сам ощущал себя проспавшим планерку. Мысли путались, скакали, растекались, словно мороженое на раскаленном асфальте. Что-то про деревню, про секту родом из девяностых. А вот про премию он не помнил совершенно, но, по всему видать, богато обещали, раз сам Морозов на дело вышел.
        - Кришна всеблагой, что я натворила в прошлой жизни?! За что мне вот это вот все?! Ладно, Борис «проспавший-не-только-планерку-но-и-всю-дорогу» Алексеевич, специально для вас. Официального названия у нашего пункта назначения нет, потому что его официально и не существует. Даже на карты не нанесен. Но сами себя они именуют «Оплот дней последних»…
        - А, эти, что ли? Этих я помню. Я про них несколько сюжетов снимал, еще когда вы все пешком под стол ходили. Не в профессиональном плане, как сейчас, а натурально, пешком под стол.
        - Будете перебивать, сможете додумать окончание истории самостоятельно.
        - Дак а чего там додумывать? После развала Союза подмяли под себя половину Красноярска. Как бишь они тогда назывались… не помню… но лютая была группировка! А уже году в девяносто четвертом - девяносто пятом, что ли, они в тайгу рванули, дескать, от соблазнов подальше. Лидер у них был этот… да как же, зараза? Авдей вроде, как у Чингиза Айтматова? Такой волосатик длинный. Как Виктор наш, только с харизмой.
        Морозов обидно захихикал. Виктор ускорил шаг, всем видом показывая, что ему вовсе не тяжело, и не потно, и не особо-то интересно. Легкомысленно подпрыгивая, его ритм поймала Наташа. Пыхтящий от натуги Морозов сразу же отстал на несколько метров. Некоторое время шли молча, среди белого шума, создаваемого лесом, - скрипов, шелеста, птичьей переклички. Сорвав сухую былинку, Наташа манерно покусывала ее передними зубками.
        - Знаешь, Коваль, а ты крепче, чем можно подумать. Такие сумки тащишь, и даже дыхание не сбилось.
        Они нырнули под своды широких колючих ветвей. Стало чуть прохладнее и пропали слепни. Если бы не внимательные Наташины глаза, которые заставляли Виктора чувствовать себя голым, стало б совсем хорошо. Кровь не знала, куда приливать, к голове или к члену.
        - А с чего такой интерес к этим сектантам? - поторопился перевести тему Виктор.
        - Это Главный наш подсуетился. Ему Москва запрос кинула на сюжеты о сектах и культах. Они там на эту тему какую-то документалку снимают, чуть ли не для Национального географического, так что деньги есть. А эти, ну «Оплот дней последних», они действительно любопытные. Там же сплошь, как любит говорить наш главред, маргинальные элементы. Не просто облапошенные люди, а настоящие урки, которые - внезапно, Коваль! - отринули свою старую жизнь и ушли за Авдеем Светозарным в сибирскую глушь. Загадочно, согласись?
        - Вот прям загадочно? Не верю я в завязавших преступников. Как ушли, так и вернулись. Здесь все-таки не совсем задница мира. Мы же как-то добрались.
        - Тут ты и не прав, Коваль! Как ушли, так там и живут. На них и дела уже давно позакрывали, за давностью лет. А какие там были дела, Коваль, мама дорогая! Бандитизм, рэкет, убийства, пытки, наркоторговля. Я старые сюжеты Морозова смотрела, ууух, дрожь берет! Он хотя и говнюк, но профи от Бога, снимал так, что наизнанку выворачивает. Нет, среди них, конечно, не все такие звери были. Сеть-то обширная, Авдей действительно пол-Красноярска в кулаке держал. И попрошайки были вокзальные, и проститутки, и курьеры - всякого понемногу. Но основа, конечно, трепет внушала.
        - И что, так-таки и перевоспитались? - недоверчиво хмыкнул Виктор. - Строят посреди леса рай под крылом нового пророка, или кто он там?
        - Что? А, нет. Авдея Светозарного зарезали года через три. Кто-то из близкого круга, забыла фамилию. Что-то с картами связанное. Авдей от власти кукухой тронулся. Ну, знаешь, как это бывает: статуи свои из дерева вырезать заставлял, гарем завел, запил по-черному. Вот у кого-то терпение и лопнуло. Но, заметь, убийца на своем горбу вынес мертвого Авдея к людям, добровольно сдался полиции, признал вину и отмотал десять лет от звонка до звонка. А потом знаешь что?
        - Ну?
        - Гну! Вернулся в поселок. Вот так-то.
        Виктор хотел было пожать плечами, но тяжелые кофры сковывали движения. Дорожка до поселка оказалась не прямой, петляла между кедрами и елями, словно пьяным лосем протоптанная. Изредка и впрямь приходилось огибать завалы камней, переползать через поваленные стволы, уже изрядно трухлявые, но сохранившие на себе следы топоров и пил. Узкая - не то что «буханка», мотоцикл с коляской вряд ли проедет - увитая корнями, притопленная изумрудным мхом дорожка больше напоминала звериную тропку, чем путь, связующий одно человеческое поселение с другим.
        Как и обещал водитель, просвет впереди наметился минут через двадцать. Виктор ожидал увидеть если не землянки, то просевшие, черные от времени избы. Однако «Оплот дней последних» сумел удивить. В низинке на выходе из леса их встретили десятка три с половиной крепких срубов, некоторые даже в два этажа. Белели стеклопакеты, над кирпичными трубами там и сям вился сизоватый дымок. Блеяли козы, брехали собаки, где-то на околице интеллигентным голосом вещало радио «Маяк». И вопреки нагибающемуся со всех сторон непроглядному лесу, вопреки разбитой грунтовой дороге, поделившей поселение на две неравные части, Виктор подумал, что здесь…
        - …миленько! - Одышливо сипящий Морозов, мокрый как мышь, едко сплюнул под ноги. - Пастораль, аж скулы сводит. Не тот сектант нынче пошел. Не тот.
        Действительно, «Оплот дней последних» ничем не напоминал стереотипные сектантские логовища. В какой-то степени Виктор даже почувствовал себя обманутым. Ни крестов, ни мрачной церкви, ни тебе жертвенного столба с желобками, темными от въевшейся крови. Вообще ничего, что могло бы натолкнуть на мысль о религии, какой бы та ни была. Обычная деревня, коих тьма в Красноярском крае. Разве что довольно ухоженная. Трава скошена, заборы ровные, по-сибирски основательные, почти двухметровые. Низину, где расположилось поселение, опоясывал ров для отвода воды. Виднелись заколоченные окна, но немного, домов шесть-семь, да и те выглядели не заброшенными, а законсервированными. Судя по всему, люди здесь жили аккуратные, хозяйственные, что никак не вязалось с рассказом Наташи.
        Виктор уже совсем было начал спускаться, даже сделал несколько шагов, когда в сосну, слева от него, ударила молния. Так ему показалось в первое мгновение. Громовой раскат, тяжелый как наковальня, пригнул к земле. Куски сосновой коры разлетелись в разные стороны, застучали по толстой джинсе. Удивительно, но никто не закричал. Бледная как простыня Наташа с удивлением уставилась на острую щепку, выросшую из ее предплечья. Один лишь Морозов отнюдь не бережно уронил кофры и потянулся руками к безоблачной синеве, словно в молитве. Тогда-то Виктор и сообразил, что не гром это, а выстрел.
        В них стреляли.

* * *
        - …есть еще кое-что. И мне кажется, вас это определенно порадует.
        - Распорядитель, вы мастер интриги! Не томите, мы все внимание.
        - Основатель поселка уже контактировал с нами. Встреча получилась… как это сказать? Не подберу эпитет… В общем, ни одной из сторон не понравилось.
        - …
        - Вы молчите? Вас это совсем не удивляет?
        - Зная вас - ваш опыт, умение находить воистину впечатляющие вещи у всех под носом, любовь к загадкам и патологическое нежелание выдавать информацию раньше времени, - нечто подобное мы и ожидали. Это делает вас, Распорядитель, в некотором роде предсказуемым. О, без обид, прошу! «В некотором роде» означает «лишь самую малость» предсказуемым! Но продолжайте, продолжайте!
        - Что ж… Этот контакт, эта незадавшаяся встреча дала определенные плоды. Теперь жители поселка, как вы говорите? В некотором роде? Да, в некотором роде они подготовлены.
        - О… О-о-о! Не хотите ли вы сказать, что нас ожидает целое поселение параноиков?
        - И довольно опасных, скажу я вам. Настоящие, casse-cou, если позволите.
        - Мммм… думается, это в некотором роде уравнивает шансы. Так даже интереснее.
        - Я так и предполагал. Вынужден спросить: вы не переменили своего мнения в свете новых вводных?
        - Конечно же нет!
        - Нет.
        - Нет.
        - Нет…

* * *
        Крутым Виктор себя никогда не считал, но и неженкой тоже. Люди вроде водителя Виталика могут думать что угодно, но оператор новостей не самая безопасная профессия в мире. Случались у Виктора и командировка в Чечню, во время второй кампании, и любопытный медведь, перевернувший весь лагерь, когда снимали документалку на Путоранах, и просто агрессивный гопник с ножом на Дне города, которому не понравился длинноволосый мужик с телекамерой, но из огнестрельного оружия в него целились впервые. Ощущения Виктору не понравились.
        Под конвоем вооруженных карабинами мужчин в камуфляже съемочная группа не спеша спустилась в поселок. Провожатые прятали лица под широкополыми шляпами с сеткой, как у пчеловодов. Сколько их, было непонятно. Рядом все время находились трое, но, уходя, они перекинулись приглушенными фразами с кем-то в лесу. Там, среди деревьев, кустов и бурелома, вполне можно было спрятать еще троих, а с ними целую роту и танк в придачу.
        По-прежнему приходилось нести громоздкое оборудование, камеры, аккумуляторы, осветительные приборы, но Виктор их не чувствовал. Тащил, не замечая веса, и все косил на коллег - раз схлопотав прикладом между лопаток, вертеть головой не решался. Морозов плелся, по-черепашьи втянув голову в плечи, и сопел так, словно вот-вот словит инфаркт. Небось уже не раз и не два проклял свою жадность… хотя, зная Морозова, Виктор был уверен, что винил тот сейчас кого угодно, только не себя. Наташа переставляла ноги механически, почти не сгибая колени. В прострации она все ковыряла пальцем ранку, оставленную отлетевшей щепкой. Неглубокую, судя по всему, крови почти не было. Ковыряла и странно поглядывала на Виктора, на Морозова, на незнакомцев с оружием. Словно пыталась вспомнить, кто все эти люди и что она, Наташа, среди них забыла.
        Если вначале и существовала какая-то призрачная возможность сбежать, то в поселке она пропала окончательно. «Оплот дней последних» надвинулся, стиснул пленников деревянными объятиями высоченных заборов. Шум ежедневного быта становился все явственнее, вплетался в жужжание слепней, птичий щебет и тяжелый топот армейских ботинок конвоиров. Прорывался коровьим мычанием, незамысловатым матерком из распахнутого окна, резким стуком колуна, разбивающего поленья.
        Навстречу стали попадаться люди. Пожилая женщина в узорчатом платке и с бидоном в руке кольнула пленников подозрительным взглядом и тут же нырнула за калитку, прорезанную в массивных воротах. На лавочке, под кустами барбариса, усеянными завязью плодов, сидел, сложив ладони на палке-трости, седой старик с плечами отставного штангиста. Левая нога его от колена заканчивалась изношенным протезом, напоминающим ногу лишь отдаленно. Но даже на одной ноге старик бодро вскочил и, опираясь на трость, заковылял за процессией.
        Увечный старец всколыхнул Виктора, заставил отупевшие от жары и страха мозги работать. Бросилась в глаза вопиющая странность - поселок оказался бездетным. Не было сопутствующего детским ватагам шума, не валялись у заборов игрушки и велосипеды. А ведь ушедшим в тайгу сектантам на тот момент было лет двадцать пять - тридцать. Ну, сорок, может быть. И среди них, по словам Наташи, было немало женщин. «Оплоту дней последних» уже больше четверти века. Неужели за это время никто не завел семью или попросту не залетел по глупости? Дело молодое, нехитрое. Нет, в такое Виктор не верил. Запри двух людей противоположного пола в четырех стенах, и рано или поздно они потрахаются. А здесь целый изолированный от мира социум. Но где же тогда дети? Мысль эту Виктору додумывать не хотелось. От нее в животе становилось холодно и скользко.
        - А ну тпру-у-у! - словно лошадям, скомандовал голос за спиной.
        Они остановились возле окрашенных зеленой краской ворот с намалеванными на створках кривоватыми пятиконечными звездами. Внутри, впритирку друг к другу, перекрывая почти весь двор, паслась пара заляпанных грязью внедорожников. Один из них, обгорелый, со спущенными передними колесами, выбитыми стеклами и следами от пуль на кузове, заставил Виктора задрожать, словно в ознобе. За машинами грел на солнце вытянутое деревянное тело то ли барак, то ли ангар, то ли еще какая сельхозпостройка, без окон, с громадными воротами - трактор проедет. Легкий ветерок доносил аромат сена и, куда более едкий, навоза.
        «Коровник, что ли?» - успел подумать Виктор, как дверь распахнулась, выпуская на улицу пожилого бородача в куртке-энцефалитке.
        - Господи прости, да что за день такой? Я даже пожрать не успел! - Откусывая от ломтя черного хлеба с салом, он нахмурил изъеденный морщинами лоб. - Еще трое, етить твою душу! Этак стойла переделывать придется…
        - Не ссы, Козырь, - бросил конвоир. - На наш век камер хватит.
        Сектанты грянули хохотом, несколько, как показалось Виктору, натянутым. Словно происходящее не нравилось им самим. И в этом теплилась надежда. Только она удерживала Виктора от такого же истеричного смеха.
        - Говорят, съемочная группа с телевизора. Приехали про нас кино снимать.
        - Кино-о-о…
        Тот, которого назвали Козырем, дожевал бутерброд, отер усы и широко повел ладонью.
        - Ну, раз кино, то милости просим. Такую дичь нам еще не втюхивали. Давай-ка по одному, киношники. А вещички свои тут бросайте, не украдут. Будет сход сегодня, там и разберемся, что за кино вы тут снимаете…
        Длинное здание оказалось конюшней со стойлами, устроенными вдоль стен. Отгоняя гнус, чадили дымари. Умные лошадиные глаза провожали пленников. Кто-то тихонько пофыркивал, кто-то презрительно ржал. Звери привычно тянули мягкие губы к хозяевам, в надежде на угощение, а те столь же привычно, мягко отводили нахальные морды в сторону.
        Окна внутри все же были. Узкие, затянутые грязью просветы под потолком. Ребенок еще пролезет, взрослый нет. Виктор понял, что всерьез обкатывает мысль о побеге, и кожа от затылка до лопаток съежилась точно от холода. Задрожали, грозя подкоситься, ноги. Пришло осознание, что все всерьез, они в плену у вооруженных сектантов. Да, множество людей знает, куда поехала съемочная группа, да, их станут искать, но поможет ли это? Не придется ли спасателям и полицейским заниматься опознанием трупов? Возможно, обезображенных, как знать.
        Ближе к концу конюшни, где помещение расширялось, превращаясь в сеновал, Козырь остановился, позвякивая внушительной связкой ключей. Последние три стойла по обеим сторонам выглядели иначе, просто как отдельные комнаты с дверями и мощными навесными замками. Козырь подобрал ключ, отщелкнул дугу и вновь исполнил свой обманчиво гостеприимный широкий жест.
        - Ну-с, апартаменты ваши…
        От звука его голоса в ближайшей камере - теперь Виктор понял предназначение комнат - кто-то завозился. Раздался молодой, ломкий от страха голос:
        - Эй! Эй вы там! Ну пожалуйста, выпустите нас! Мы никому не скажем!
        - А ну, заглохни! И до тебя очередь дойдет.
        Ближайший сектант грохнул по двери ногой, да так, что доски отозвались протяжным скрипом. Козырь посмотрел на него неодобрительно, но смолчал. Голос за дверью притих, бормоча что-то неразборчивое. Не дожидаясь повторного приглашения, Морозов проскользнул в камеру, где тут же забился в самый дальний угол. Пригнув голову, Виктор шагнул следом. На пороге замер на мгновение, разглядывая комнату. Стены из толстого горбыля, окошко под потолком, не допрыгнуть, даже с его ростом, свежая солома на полу да ржавое ведро ближе к входу.
        - Шагай давай! - прилетело в спину, и Виктор послушно продвинулся вглубь.
        - Давай вперед, кому говорят?!
        - Н-н-н-нет…
        Не понимая, что происходит, Виктор оглянулся. Фигура Наташи в дверном проеме попятилась. Хаджаева обнимала себя руками, словно среди умирающего от удушья лета ее вдруг накрыло арктическим морозом. Ее и в самом деле трясло, мелко-мелко, лихорадочно. Челюсть ходила ходуном, выклацывая беспомощную морзянку:
        - Н-н-н-нет… н-н-н-нет… н-н-н-нет…
        Самое странное, Виктор не чувствовал в ней страха, не слышал его в спотыкающемся голосе. Наташа выглядела потерянной, словно пациент, очнувшийся после затяжной комы. Она пятилась, пятилась, пока не скрылась из вида. Виктор рванул к дверям.
        - Руки от нее уберите!
        - Куда вррррот?! - рявкнул Козырь.
        С неожиданной ловкостью он выбросил вперед ногу, всаживая испачканный навозом ботинок точно в живот Виктору, опрокидывая его навзничь.
        Дыхание сбилось. Пол ударил в спину и затылок, в голове вспыхнул и завертелся радужный калейдоскоп. Виктор завертелся среди соломы, как опрокинутая черепаха.
        - Ох, не серди нас, девка! - летело из коридора. - А ну, живо внутрь!
        А потом… Потом случилось то, что случилось.
        Раздался треск, словно разорвали гигантское полотнище. Заорал, срываясь на фальцет, мужчина. Громыхнул выстрел, и в стене напротив Виктора образовалась дыра размером с перепелиное яйцо. Голос, кажется, Козыря, твердил как заевшая пластинка:
        - Ох, сука! Ох, сука! Ох, сука!
        Ржали и беспокойно топотали встревоженные лошади. Раздался еще один выстрел, вопль, оборвавшийся на высокой ноте, и почти сразу же посреди дверного проема глухо упало изломанное тело в камуфляже. Маска с сеткой, видимо, потерялась в пылу борьбы, но лица все равно было не разобрать. Три рваные кровавые борозды тянулись от лба до самого паха. Глубокие, наполняющиеся кровью, они проходили через разодранные веки и впадины с отсутствующими глазами, через разделенные натрое губы, из-под которых виднелись обломки зубов, через горло, где до сих пор взметался и опадал тоненький красный фонтанчик. Вместо живота было какое-то подрагивающее месиво, но грудь все еще вздымалась, судорожно качая воздух в умирающее тело.
        Виктор прирос к полу. Так и лежал, подобрав колени, на одном локте, как отдыхающий на пляже, и никак не мог оторвать взгляда от фонтанчика, все слабее бьющего из пробитой артерии умирающего. От угла долетало тяжелое дыхание Морозова. В коридоре все еще боролись. Очередной выстрел осыпался разбитым стеклом, затрещало ломаемое дерево… и все стихло.
        В проеме выросла кряжистая фигура Козыря с чужим карабином в руках. Обводя притихших пленников бешеными, казалось, состоящими из одних белков глазами, он переводил ствол с одного мужчины на другого, и легко было представить, как в голове его кудлатой крутится считалочка: «Эники-беники, ели вареники…»
        Но выстрела не последовало. Козырь вязко сплюнул, ухватил мертвеца за ноги и выволок в коридор. Лязгнули скобы, клацнула дужка замка, и долгое время не было слышно иных звуков, кроме лошадиного ржания и шороха, с которым человеческое тело волокут по полу.
        Прошло минут десять, но Виктор все не мог заставить себя сменить позу. Перед глазами стояло дышащее безумием лицо Козыря. Только сейчас Виктор понял, почему так ярко выделялись белки глаз на смуглом лице сектанта. Все оно, ото лба до бороды, было залито кровью.

* * *
        - Вот ведь угодили в переплет… Ну его к дьяволу, такое веселье, что скажете?
        От звука морозовского голоса Виктор пришел в себя. Отполз к стене, вжался в нее, с какой-то даже радостью ощущая лопатками шершавые неровности. Стена, как часть реального мира, дарила иллюзорную основательность, давала возможность буквально опереться хоть на что-то.
        - Однако надо сказать, бодрит отменно. Кажется, в таких случаях полагается выпить водки или потрахаться хорошенько, а потом закурить, прямо в постели… Кстати!
        Не меняя позы - колени подтянуты почти к подбородку, - Морозов зашарил по карманам. С тихим довольным восклицанием извлек своего мятого «Петра» и с наслаждением закурил.
        - Уф-ф-ф… Всё выскребли - телефон, мелочь, документы - но на святое покушаться не стали! Значит, есть в них какое-то сострадание, как думаете? С другой стороны, глупость несусветная. А что, если я этой зажигалкой сейчас пожар устрою? Недоглядели.
        Морозов с видимым наслаждением выдул дым ноздрями, отчего стал похож на уродливого дракона.
        - Вы вместе с нами, что ли, поджигать собрались? У меня тоже зажигалка есть, но у меня хватает ума… Господи, да о чем вы вообще?! - Виктор потрясенно замотал головой. - Это же… это не шутки, это безумие какое-то! Вы тут зубоскалите, а Наташа там…
        Он осекся, не очень-то понимая, что именно делает там Наташа, жива ли еще Наташа, и, почему-то, а была ли вообще с ними Наташа? Может, он перебрал на корпоративе и сопит сейчас на диване в монтажной, заблевав рубашку?
        - Ната-а-а-аша. - Сквозь желтые растущие вкривь и вкось зубы Морозова повалил дым. - И имя-то такое, простецкое. Не Виолетта, не Карина, не Наталья даже. Ната-а-а-аша. Вы знаете, что в Турции так называют проституток из бывшего Союза?
        - Что вы несете, какая, на хрен, Карина? Наша Наташа с этим зверьем! Вы видели? Мертвец! Упал прямо возле двери! Они там стреляли!
        Протяжный пытливый взгляд Морозова Виктор выдержал с трудом. Отчего-то хотелось ерзать и чесаться. Зато истерика отступила. Дрожь, грозившая охватить все тело, отползла к лопаткам, втянулась. Морозов пожал плечами, затушил окурок о занозистую стену и тщательно спрятал его под соломой.
        - Да-да, все к этому шло… Однако! Заметьте, я с самого начала неладное почувствовал. Ну какая она, к дьяволу, Наташа? Венера! Иштар! Лакшми! А тут - Наташа. Несерьезно, скоморошество какое-то. Я долго об этом думал, пока ехали. Я не спал, а думал, как в полудреме. И знаете, что я понял?
        Виктор устало помотал головой. Похоже, старшего оператора накрыл нервный срыв, и ему просто следовало выговориться.
        - Что не помню ее. Вот совершенно.
        Морозов замахал руками, упреждая Виктора.
        - Нет, я про нее много чего знаю. И что развелась, и что фамилия от мужа, и что детей нет, и даже это ваше новогоднее приключение. - Морозов гнусно хихикнул. - Об этом весь новостной отдел судачил, да и у нас, в операторской, слухи ходили. Но вот беда, отдела-то я тоже не помню! Как будто прочел о них где-то, а их самих, девочек этих, мальчиков этих, ведущих, корреспондентов, осветителей, и кто там еще, на деле не существовало никогда.
        - Борис Алексеевич, это бред какой-то! - не сдержался Виктор.
        - Бред, говорите? - прищурился Морозов. - Тогда ответьте мне, Виктор, вы какой камерой снимаете?
        От абсурда происходящего Виктору захотелось надавать Морозову пощечин.
        - Последние лет пять на «Кэноне» работаю, вы же не хуже меня знаете. А начинал с «соньки» бетакамовской.
        - Ого! Вы, может, и включать их умеете?
        - И включать, и свет выставлять, и в композиции кадра разбираюсь! Я все умею! - огрызнулся Виктор во внезапном порыве профессиональной гордости.
        - А я нет.
        - Что нет?
        - Не умею ничего. - Морозов развел руками. - Комично, не правда ли? Старший оператор ГТРК «Красноярск» не умеет работать с видеокамерой. Мы когда эти сумки здоровенные тащили, я все пытался представить, что в них, и не мог. Догадывался, что камеры, но как они выглядят, где у них кнопка включения… камеры же все еще включаются кнопками? Вы не поверите, возможно, но я в ужасе был! Думал, у меня деменция начинается или еще что. А теперь… уф-ф-ф, теперь все встало на свои места. И это страшно бодрит, согласитесь?!
        Виктору хотелось сказать, что нет, это совсем не бодрит, и да, он сам в панике, хоть и по совершенно иным, куда более серьезным причинам, но лицо Морозова, вытянутое, чуть синеватое, неожиданно нагнало на него неконтролируемый ужас. Ледяным строем прошлись по телу мурашки. Кожа на затылке съежилась так, что стянутые резинкой волосы заныли у самых корней. Глаза Морозова, старые, выцветшие, смотрели не мигая долго, очень-очень долго, так долго, что Виктору стало неуютно. Казалось, он видит, как к зрачкам старшего оператора липнут порхающие в воздухе пылинки. В неподвижности морозовского тела проступила тяжелая каменная твердость.
        «Сошел с ума. Он же рехнулся! - подумал Виктор. - И я заперт с ним в крохотной каморке».
        Глумливая улыбочка растянула обветренные губы Морозова. Показались кривые, желтые от никотина зубы. Все лицо его излучало молчаливое торжество, некую тайну, обладание которой возвышает человека-Морозова над человеком-Ковалем. Виктор почему-то подумал о пищевой цепочке, и от этого ему сделалось настолько дурно, что захотелось срочно прервать затянувшееся молчание. Вот только сил не находилось. Точно загипнотизированный, смотрел он в глаза Морозову и не мог не то что рот открыть, а даже веками хлопнуть.
        По счастью, вдалеке послышался приближающийся шум голосов. Виктор вздрогнул, отвлекся, прислушиваясь. А когда вновь посмотрел на Морозова, тот лежал, разбросав кривые ноги, уронив голову на плечо. Совсем некстати Виктор вдруг вспомнил, что раньше Морозов никогда не обращался к нему на вы. Он вообще ни к кому не обращался на «вы», даже Председателю ГТРК тыкал запанибрата. По лицу старшего оператора деловито бегала муха, а под лежащей на животе ладонью расплывалось громадное кровавое пятно.

* * *
        Волна озлобленных криков докатилась до двери и разбилась, распалась на отдельные голоса. «Человек двадцать, не меньше, - отрешенно подумал Виктор. - Сейчас они ввалятся со своими ружьями, как пьяная матросня в Зимний дворец в тысяча девятьсот семнадцатом, и я сползу на пол, рядом с этим старым дураком Морозовым, тоже с пулей в животе». Подумалось, что надо бы встать, взглянуть смерти в лицо, твердо стоя на ногах, но сил на подобную браваду не нашлось. Видно, все они ушли на выспренние мысли. Виктор стукнул затылком по стене и остался сидеть, изучая высокий потолок с недостижимым прямоугольником грязного стекла.
        В открывшуюся дверь просунулись два оружейных ствола, и только потом, когда сектанты убедились в безопасности, хмурая физиономия Козыря. Звякнув, под ноги Виктору упали массивные, покрытые рыжим налетом цепи. Зычно прочистив горло, Козырь харкнул на пол.
        - Вот что, голуби мои… короче, надевайтесь, значит, в кандалы эти, и айда прогуляемся. Ты, лохматый! Давай-ка, помоги старшему другу…
        - Нечему там уже помогать, - буркнул Виктор.
        Присмотревшись, Козырь жестом велел убрать руку Морозова. Спорить Виктор не стал, послушно подполз, отбросил ставшую вдруг тяжелой ладонь. Живот Морозова представлял собой неприятное зрелище - рубашка клочьями, темная, набухшая от крови, а под ней рваное мясо. Как?! Как он вообще разговаривал с такой раной? Да еще и сигарету выкурил. В том, что болтливый Морозов ему не привиделся, Виктора убеждала размашистая черная запятая, оставленная на стене окурком. Странно, но пахло от Морозова лишь дезодорантом, потом и, чуть меньше, табаком, а вовсе не смертью, кровью и дерьмом. И этот запах куда сильнее прочего убеждал Виктора, что он не сошел с ума.
        В дверь просовывались седобородые лица, смотрели на мертвеца, на Виктора, и так же молчаливо исчезали. В коридоре вполголоса шло оживленное обсуждение. Убедившись, что Морозов мертв, Козырь покачал головой, цокая языком от досады.
        - Ох, человече, вот прилетело так прилетело… дурной случай, нехорошо вышло. Ну да Господь с тобой, отмучился, бедолага. Это нам еще жить да страхи терпеть…
        И прозвучало что-то такое в его голосе… Зависть, не зависть? Виктору почудилось, что этот грубый деревенщина действительно рад за Морозова, хотя и сожалеет о его смерти. И от этого на мгновение сам проникся завистью. Если смерть от пули в живот - благо, думать не хотелось, что приберегли сектанты для выжившего.
        - Что ж, значит, лохматый, тебе за всех ответ держать! Шустрей впрягайся. Раньше сядем - раньше выйдем.
        Понукаемый Козырем, Виктор просунул кисти рук в браслеты грубых самодельных наручников. Сам защелкнул, а после окрика и затянул так, что защемил кожу на запястьях. Только после этого Козырь разрешил ему выйти в коридор, где ловко приладил к цепям еще одну, обвитую вокруг гири - настоящей чугунной гири, с подстертой надписью «32 кг».
        - Порядок! - отряхнув ладони, объявил он. - С таким грузилом много не побегает небось.
        Стоявшие полукругом сектанты - далеко не двадцать, человек семь-восемь, - одобрительно загудели, но оружие опускать не спешили. Практически каждый был вооружен карабином и широким ножом в чехле, висящем на бедре, но у двоих Виктор заметил пистолетные кобуры, а один веснушчатый, рыжебородый, стоящий чуть поодаль, сжимал в руках автомат Калашникова. Вот тебе и новоявленные праведники! Вот тебе и отринули старый уклад!
        С новым обмундированием Виктор попробовал сделать пару шагов. Неудобно, приходилось все время держать гирю перед собой, прижимая к животу, словно гигантское яйцо. Однако терпимо, и уж всяко полегче, чем кофры с оборудованием. Подумалось даже, что при желании и определенной сноровке бежать с этой штукой он все же сможет.
        В освободившуюся камеру протиснулись двое. Закинув карабины за спину, схватили Морозова за руки и ноги и, словно тушу барашка, потащили на улицу. Смотреть на это Виктор не хотел и потому отвернулся, чем вызвал у мужиков презрительное фырканье и смешки.
        - Теперь ты, малой. - Козырь громыхнул кулаком в двери соседней камеры. - К стеночке отошел, и смотри, дурковать будешь, башку снесем, как попутчику твоему. Царствие ему небесное, конечно…
        Процедура повторилась. Вооруженные до зубов мужчины с опаской открыли дверь, забросили внутрь цепи, взяли дверной проем под прицел. От этих приготовлений Виктору казалось, что из камеры должен выйти Несокрушимый Халк как минимум. Но когда в коридор, даже не пригибаясь, выбрался мальчишка лет пятнадцати, Виктор не выдержал и разразился длиннющей злобной тирадой, в которой из печатных слов было только начало: «Да что ж вы за мрази такие».
        Никто не стал его затыкать, но и отвечать не стал тоже. Эмоциональный всплеск вырвался и бессильно утек в смешанную с опилками солому под ногами. Козырь прикрутил к цепям мальчишки гирю, тридцатидвухкилограммовую, без всяких скидок на возраст, и мягко подтолкнул к выходу. Впрочем, Виктору показалось, что во взгляде Козыря мелькнуло что-то вроде одобрения.
        - Айда помалу! - скомандовал Козырь. - И под ноги смотрите. А то, лохматый, мы после твоей подруги еще прибрать не успели.
        Щетинясь стволами, толпа расступилась, давая пленникам возможность пройти. И увидеть. Виктор дернул кадыком, мысленно радуясь, что последний раз ел еще в Красноярске, часов… господи, неужели прошло так мало времени с тех пор, как привычный мир вывернулся наизнанку? Не годы, не месяцы, даже не дни! Несколько часов! Как такое возможно?!
        Мальчишка, не мудрствуя особо, тихо ойкнул и вывернул содержимое желудка прямо на свои дорогие туристские ботинки. Чтобы отвлечься, Виктор отметил, что упакован пацан по-взрослому, со знанием дела и без оглядки на кошелек. Сплошь известные бренды, качественные и дорогие. Виктор вдруг понял, кому принадлежат стоящие во дворе внедорожники.
        Стараясь не смотреть вокруг, он потащился к выходу. Однако, когда под ногами чавкало, деться от понимания было некуда. Он шел и знал, что идет по лужам крови. Огромным, так до конца и не впитавшимся лужам крови, как в третьесортном ужастике, что крутят по «ТВ-3». Сглотнув слюну, Виктор спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:
        - Что вы с ней сделали? С Наташей что сделали?
        - Че?! С тварью этой?! - вскинулся идущий рядом рыжий автоматчик. - Ты, патлач, лучше бы спросил, что она сделала!
        - Фома, ты за базаром следи, - укорил Козырь.
        Вроде тихо, незлобиво, но так, что Виктор услышал, как именно таким тоном разговаривал молодой Козырь на бандитских разборках.
        - А чего я?
        - А того, что ты, может, с врагом тут лясы точишь. Сейчас на суде всё и разберем, кому вожжи в руки, а кому хомут на шею. - Он живописно затянул вокруг шеи воображаемую петлю и потянул вверх. - А пока прикрой хавальник.
        - Вы тут рехнулись все, - обессиленно выдавил Виктор. - Наглухо рехнулись.
        - Рехнулись? - не выдержал уже сам Козырь.
        Железные пальцы смяли Виктору подбородок, заставляя поднять голову. Одно из окошек, возле самого потолка, оказалось выбитым. Даже не просто выбитым - выломанным, вместе с рамой и частью досок.
        - Видел? - Козырь отпустил подбородок Виктора и многозначительно добавил: - То-то же! Рехнулись, говорит… Вот смеху-то. Тут бы рехнуться в радость. Да Боженька не дает.
        На улице, щурясь от заходящего, подернутого водянистой дымкой солнца, Виктор попытался прикрыть глаза рукой, но гиря быстро напомнила о себе. При виде внедорожников мальчишка, которого Виктор мысленно окрестил Малым, громко всхлипнул. Шел он тяжело, постоянно спотыкался и, если бы не крепкие руки конвоиров, пожалуй, уже давно уронил бы гирю на ногу.
        Виктор наконец рассмотрел сектантов как следует. Без масок оказалось, что все они давно перешагнули рубеж не только молодости, но и зрелости. Судя по густой седине в бородах и коротко стриженных волосах, по резным морщинам у глаз и глубоким носогубным складкам, всем им было существенно за шестьдесят. Однако дряхлыми мужчины определенно не были. Ладони широкие, огрубелые от тяжелой работы. Плечи могучие, покатые - могут и рюкзак с дичью десятки километров тащить, могут и бревно на стройке. Фигуры у всех кряжистые, основательные, да и вообще, все мужчины неуловимо походили друг на друга, точно из одного корня выросли. Но, что хуже всего, в их спокойных, отрешенно-чистых глазах Виктор читал умение убивать. Смерть была для этих людей привычным делом.
        Их повели по улице, уже начавшей отдавать набранное за день тепло. Утоптанная земля мягко пружинила в подошвы кроссовок, шелестел далекий лес, и даже звенья цепи позвякивали умиротворяюще. Солнце завершало свой путь, отправляясь греть другой бок планеты, но до полного заката оставалось еще часа три. Если бы не вооруженные бандиты, взявшие пленников в молчаливые клещи, день казался бы просто сказочным.
        К их невеселой процессии постепенно присоединялись люди. Близко не подходили, сопровождали на расстоянии. В основном пожилые женщины, достойные своих односельчан-мужчин - суровые, точно из дуба вырезанные старухи. Они тоже шли не с пустыми руками. Ружья, пистолеты, топоры и даже вилы не сулили пленникам ничего хорошего. Виктор украдкой пересчитал присоединившихся. С конвоирующей их пятеркой получилось тринадцать человек.
        Шли не разговаривая, под всхлипывания Малого, до самых задворков. Там повернули и вдоль леса двинули на расчищенную от деревьев полянку, достаточно широкую, чтобы вместить человек сто. Впрочем, сотней там и не пахло. В центре поляны процессию поджидали - Виктор быстро повертел головой, выискивая, не прячется ли кто по кустам, но никого не заметил - одиннадцать человек. А потом он увидел трупы.
        У ног ожидающих лежали прикрытые мешковиной тела. Четыре слева, два справа и еще четыре по центру. Не было ощущения, что их разложили, пытаясь достичь некой извращенной симметрии, создать подобие кощунственной мандалы. Просто раскладывали, исходя из какой-то логики, и получилось именно так. Кое-где на мешках проступила кровь, на которой уже пировали вездесущие насекомые. На ум пришло сравнение с военными хрониками. Десять трупов, Виктор в жизни не видел столько мертвецов в одном месте!
        На их фоне как-то терялись расставленные полукругом металлические канистры и задумчивая виселица, протягивающая пришедшим веревку со скользящей петлей.

* * *
        - …сделать так будет правильнее, если уж мы заговорили об уравнивании шансов.
        - Ставки растут, Распорядитель, да? Не думал, что вы настолько азартны.
        - Прошу меня простить, mon Seigneur, но я вынужден констатировать вашу ошибку. Я не делаю ставок, не держу пари и… как это говорится? - не бьюсь об заклад. В этом мероприятии я всего лишь скромный организатор.
        - Как и всегда, oui?
        - Именно так. Склоняюсь перед вашей мудростью.
        - И все же. Не имея явной выгоды, вы таки взваливаете на себя серьезную работу. Простите мою меркантильность, но каков ваш истинный гешефт в этом деле? Если уж на то пошло, в любом деле, к которому вы приложили руку.
        - Мои побудительные мотивы ровно те же, что и у вас.
        - Ну-ну…
        - Это вызов, который будоражит кровь. Слышали такую поговорку: «без риска и жизнь пресна»?
        - Нет. Но я слышал другую, здесь, в этой стране, она в большем ходу. «Рискнул да закаялся».
        - Закаялся - это…
        - Раскаялся - пожалел о содеянном. Ощутил repentir - так, кажется?
        - О, следовательно, я понял верно. Но разве не в этом и смысл? Нет риска без возможного наказания, возмездия, если хотите. Риск заставляет нас чувствовать себя живыми.
        - Х-ха, я ввязался в спор с демагогом! Простите меня великодушно, Распорядитель, но играть на вашем поле я не стану. Однако же будь по-вашему. Опустим ваши мотивы.
        - Великолепно. Я знал, что вы… как это говорят? Не останетесь равнодушным, когда узнаете все вводные. Итак, мы сошлись на следующем: заброс на объект осуществляем с трех сторон, так сказать, тремя командами, по три…
        - Четыре команды, Распорядитель.
        - Простите?
        - «Оплот дней последних». Продолжая вашу аналогию, отличная и очень сыгранная команда. Пусть даже в общем зачете не участвует.
        - Вы вновь перебили меня, но в этот раз хотя бы по делу.
        - С вашего позволения я перебью вас еще раз.
        - …?
        - Сделаем интереснее. Взвинтим ставки. В каждой команде будет предатель.
        - Le traitre?
        - Я бы сказал, скорее, «зраднык». Вы ведь не бывали на Украине, Распорядитель? Говорят, мои корни оттуда, где-то ближе к Карпатам. Так вот, есть такая поговорка, вам, как любителю фразеологизмов, должна понравиться. Один украинец - партизан. Два - партизанский отряд. А три - партизанский отряд с предателем. Видите, я лукаво улыбаюсь.
        - И вы готовы к тому, что в вашем отряде… в вашей команде, будет предатель?
        - Именно так. Я уверен, что не закаюсь.
        - О, mon Seigneur, я знал, что вы не разочаруете меня! Вы действительно… как это говорят? Рисковый сукин сын!
        - Про меня и правда так говорят?
        - Не знаю, не знаю… но после этого будут - уж вы мне поверьте.

* * *
        Вместо трибуны имелась ржавая бочка из-под соляры, наполовину врытая в землю. Козырь, похоже, занимающий здесь какой-то условный пост вроде старосты, кряхтя и опираясь на карабин как на палку, взгромоздился на бочку и принялся ждать, когда односельчане расставят посты и оформятся в неровный полукруг, в середине которого переминался с ноги на ногу Виктор и, стоя на коленях, плакал Малой. Чувствуя себя не в своей тарелке, Козырь долго откашливался, снимал и надевал кепку. Руки его нервно оглаживали лысину, теребили бороду, прятались в карманы. Наконец, прочистив горло в очередной раз, Козырь начал:
        - Братия и сестры!
        - Возлюбленные чада мои! - проблеял кто-то из толпы, и все, даже Виктор, невольно заулыбались.
        - Ты, Лабух, если есть че по делу сказать, то сюда выходи. - Козырь обиженно раздул ноздри. - Я не жадный, место уступлю.
        - Виноват, товарищ Козырь. Не повторится.
        Седоусый, похожий на Кобзаря Лабух вскинул руку в пионерском салюте. От этого скоморошничества толпа, казавшаяся Виктору злобной, колючей, вдруг потеплела, превратилась в два десятка битых жизнью мужчин и женщин. Козырь выжидающе смотрел, решая, обидеться или плюнуть да продолжить. В итоге он в самом прямом смысле плюнул и заговорил снова:
        - В общем, возлюб… ай, твою мать, Лабух, падла ты этакая!
        Толпа грянула хохотом, но Козырь уже не позволил себя сбить, и вскоре смешки стихли.
        - Короче, братва, день был тяжкий, долгий день был, и он еще не закончился. Времени собраться всем и рассказать че-как только сейчас нашлось. Так что я коротенько, и это… вы знаете, я не мастак в мудрые слова…
        - Не тяни вола за яйца! - прокуренным голосом выкрикнула закутанная в серую пуховую шаль старуха. - А то пока ты нужные слова подбирать будешь, последние дни начнутся.
        - Так они, Катерина, начались уже, - развел руками Козырь. - То, что Авдей Светозарный предсказывал, слово в слово.
        - Матерь честная! А не брешешь? Тридцать лет прошло, неужели…
        - А ты, Катерина, Фому спроси. Рябого спроси. Пана Николая спроси. Любого мужика, с кем мы сегодня гостей встречали. А живым не веришь, так мертвых спроси. Вон, лежат рядочком - Зойка Рында, Калмык, Лексеич да Марат.
        Бабы зашептались, переглядываясь. И пусть была в их приглушенных голосах тревога, а все же радости, предвкушения Виктор уловил куда больше. Бабы жалели Марата, тихо радовались чему-то своему, а бабка Катерина навзрыд плакала счастливыми слезами на плече у рыжего Фомы. Обрывки фраз сливались в гудение улья.
        - Марат-то, совсем молоденький, едва за полтишок перевалил…
        - Тридцать лет терпели! Тридцать лет считай, без малого! А не зря всё, не зря!
        - Аккурат на Радонежских святых собор! Вот ведь нехристи!
        - Зойку, Зойку-то как порешили? В дозоре ж не стояла…
        - Вспомнили про нас, сучары! Сам Авдей предупреждал: не забудут, не простят!
        В глазах Виктора толпа вновь преобразилась, предстала в виде блаженных, обожравшихся меда пчел. Что за ахинею они несут?! Последние дни, пророк Авдей, какие-то бредни ветхозаветные!
        - А ну, хорош трындеть! - Козырь поднял руки, придавив людской гомон. - Четырех товарищей сегодня потеряли, а новых брать неоткуда. Чудом явление не просрали, чудом, я говорю! Потому с этого момента ввожу комендантский час. Уж простите, самому тошно, да одна тварь на свободе рыщет. Злющая, падла, врасплох нас застала. Лексеича с Маратом в клочья, а Зойку уже после, когда огородами убегала, хвост свой дьявольский поджав. Так что, пока не изловим отродье адово, передвигаться строго по трое. За пределы поселка - штоб не меньше пяти. На ночь сегодня в Крепость собираемся, так что, если нужно кому чего, собираем заранее. Но, опять же, исключительно по трое!
        - А скотина как же?
        - Тьфу, пропасть! Какая скотина, Светлана, душа ты моя? Последние дни на дворе! А кто еще не понял, так вот вам!
        По знаку Козыря с тел по левую сторону от виселицы стянули покрывала. Виктор думал, что уже попривык к смерти, крови, виду трупов, и все же дернул горлом, сдерживая подступающую рвоту. Под покрывалами скрывались три обугленных остова, и что-то еще, напоминающее разобранную куклу. На изрешеченном пулями, грудастом, явно женском торсе лежали отрубленные конечности. Ноги до сих пор были в камуфляжных штанах и ботинках с высоким берцем. Голова отсутствовала.
        - Вот они, враги рода человеческого! Сатана-диаволы! По души наши пришли, да не знали, что уж три десятка лет, как мы им отпор готовим! А ну, ша!
        Нарастающий рокот вновь опустился до невнятного перешептывания.
        - Но всякое большое дело перемалывает судьбы малые. Так Авдей Светозарный учил. Так мы на своих шкурах прочуяли. Трое наших братков полегло и одна сестра. Святые души, да примет их Господь в райском саду…
        - Да усадит их одесную! - отозвался нестройный хор.
        - Так и будет! Так и будет… - Козырь смахнул набежавшую слезу. - Они знали, на что шли. Каждый из нас знает и к смерти готов. Но есть и простые люди, которых дьяволы одурманили.
        Взмах рукой - и помощники сбросили мешковину с пары мертвецов, лежащих в середине. Морозова Виктор узнал сразу. На этом странном подобии вечевой площади, со сложенными на груди руками, Борис Алексеевич выглядел крохотным и оттого особо уязвимым. Второе тело принадлежало незнакомому мужчине. Низкорослый, широкоплечий, лысый, но компенсирующий отсутствие волос окладистой бородой, он напоминал фэнтезийного гнома. Увидев его, Малой зарыдал в голос. Узнал, значит. Даже с кровавым месивом вместо лица - узнал.
        - Под шальную пулю угодили. Лес рубят - щепки летят. Знать, праведниками будут, коли Господь так решит. Но только если по незнанию к нам тварей этих везли. А если по доброй воле или за мзду какую, то тут уж геенна огненная им уготована, да туда им и дорога! А пока всех павших, и правых, и неправых, одно погребение ждет. Очистимся!
        - Очистимся! - вторила толпа.
        И вот уже трупы, до той поры разделенные, стаскивают в общую кучу. Обкладывают загодя приготовленным хворостом и поленьями. Щедро поливают бензином. Как сквозь воду слышит Виктор вопли Малого, его горький, отчаянный плач, перемешанный с обрывчатыми просьбами оставить папу, не трогать папу, «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!». Но трупы падают друг на друга, безвольно разбросав конечности. Сектанты заводят какой-то гимн, что-то про Небо, Иисуса и Господа. Радостно поют, раскачиваясь из стороны в сторону, вводя себя в транс. Но при этом смотрят, пристально наблюдают за периметром недремлющие стражи с огнедышащими жезлами. И плещет бензин. И хрустит хворост. И солнце, проползая над поляной, смотрит снисходительно - давайте, людишки, удивите меня жаром!
        - Ша! - кричит Козырь, и тишина опускается на поляну.
        Последние отзвуки песнопений заблудившимся эхом умирают в лесу.
        - Возлюбленные братия и сестры мои! - Козырь развел руки, заключая общину в объятия, и никто, никто в этот раз не засмеялся, не начал зубоскалить. Распаленный, Козырь, забыв о своем косноязычии, мнимом должно быть, вещал с импровизированного амвона как заправский проповедник. - Сперва надо нам с вами разобраться, что с остальными делать.
        От его кивка Виктору захотелось втянуть голову в плечи. Община вдруг вспомнила про него и мальчишку, поймала в перекрестие зловещих взглядов.
        - А чего?! Вздернуть, и дело с концом! - Усатый Лабух рубанул рукой воздух.
        - Постой-постой, погоди, Лабух, не горячись, - сбивая пожар взметнувшегося многоголосия, тихо сказал Козырь. - Вздернуть - дело нехитрое. А ну как человека порешишь? Готов на свою душу грех такой принять? И без того пару невинных положили.
        - Мало я, что ли, людев порешил? На войне как на войне, - пожав плечами, буркнул Лабух. Но буркнул тихонько и даже сделал шаг назад, замешиваясь в толпу.
        - То-то и оно. Вот то-то и оно. Девять их было. Девять. С трех сторон зашли, по трое, значит. С первой тройкой, что с севера, через лес перла, удачно вышло. Сработала наша растяжка…
        - Э, але?! Какая «наша»? - удивленно выпучил глаза рыжий Фома. - Моя растяжка! Ты за нее мне всю плешь проел - невинных подорвешь, невинных подорвешь! Да разве ж это невинные?!
        - Твоя растяжка, твоя, Фома! - миролюбиво поднял раскрытые ладони Козырь. - Тебе с нее что, грамоту выписать? О премии похлопотать? Нет? Ну и хорош старших перебивать! Значит, растяжка на… растяжка Фомы всю троицу в машине и накрыла, там без шансов. Потушили да с глаз долой убрали - вот и вся работа. Со второй тройкой сложнее вышло, они от реки ехали. В жизни не подумал бы, что можно этакую махину по реке на катере доставить…
        - Убийцы!
        Ломкий, истончившийся от ужаса голос расколол мерную речь Козыря. Мальчишка Малой, чьего имени Виктор так и не узнал, стоял, прижимая к животу тяжеленную гирю. Лицо его пылало от слез и ненависти.
        - Убийцы, - повторил он тише, словно стесняясь своего порыва. - Твари.
        - О, как заговорил! - с деланым восхищением усмехнулся Козырь. - Твари, говоришь? А может, ты сам тварь? С выводком тварей к нам приехал. Какое зло нам принес, а? Говори, что молчишь?! Что в наших краях забыли?
        - Навигатор заглючил. Показал короткую дорогу до ближайшей трассы. Мы даже не знали, что тут деревня! Мы просто мимо ехали! Суки, чтоб вы сдохли все!
        Выронив гирю, Малой присел на корточки. Пряча разгоряченное лицо в ладонях, он рыдал так, что сотрясались худые плечи. Козырь кивал, обдумывая его слова, а Виктор, глядя на него, вдруг подумал, что тридцать лет отшельничества не могли не дать о себе знать. И Козырь не замедлил это подтвердить.
        - Ну и кто из них навигатор? Или что же, четверо вас было? - Он обеспокоенно потеребил бороду.
        Мальчишка не ответил, громко рыдая в рукава куртки.
        - Это прибор такой в машине, - попытался объяснить Виктор, но по знаку Козыря три мужика повалили его, уткнув лицом в землю.
        - Ты не трепыхайся, и до тебя очередь дойдет, - шепнул ему один из сектантов.
        - Путаетесь в показаниях, гражданин хороший, - решил наконец Козырь. - То, гришь, знать не знали, то, гришь, навигатор дорогу показал. Не думаю, что четвертый с вами был, неспроста ж у остальных по трое. Значит, кто-то из этих двоих жмуров навигатор и есть. А поскольку знал, куда ехать, значит, не просто так все. Значит, на Врага рода человеческого работал. Признаешь ли?
        Малой поднял зареванное лицо.
        - Ну? Признаешь?
        - Да пошел ты на хер, гондон старый! - с ненавистью выплюнул Малой. - Все идите, суки!
        - Не признает… - с прискорбием вздохнул Козырь. - Айда, братва, взяли!
        После этих слов Виктору показалось, что весь мир полетел вперед на ускоренной перемотке. Словно футбольный мяч, катилось по небу равнодушное солнце. Кальянным дымом клубились облака. Малой рвался из рук, верткий как налим. Он орал, плевался и матерился так, что уши вяли, но все же неумолимо приближался к сколоченной из брусьев виселице.
        Виктор тоже напрягал мышцы, рвал жилы, пытаясь сбросить этих сумасшедших, потерявших рассудок и Бога людей. Ему почти удалось, но кто-то тяжелый, воняющий потом и куревом, упал на него сверху, оседлал, словно норовистого коня, вмял в колючие, высохшие на солнце травы. На каждом плече Виктора повисло по человеку, кто-то, для верности, обхватил за ноги. Свободной оставалась лишь шея, и Виктор вытягивал ее и, как Малой, орал и плевался, сквозь выбившиеся из хвоста волосы беспомощно наблюдая, как с Божьим именем на устах убивают подростка.
        Одинокий голос затянул молитву, но, не поддержанный никем, быстро сдался. Немолодые, но крепкие сектанты без труда доволокли щуплого Малого до виселицы, и та, согнувшись в извечном поклоне, протянула ему умело свитую петлю. Веревку набросили Малому на шею, затянули потуже. Пара мужиков принялась тащить веревку через блок, взметая брыкающееся тело ввысь, в небеса, словно на лифте к самому Создателю.
        Зарычав, Виктор, даже с огромным весом на закорках, сумел приподняться, но сразу схлопотал в затылок чем-то твердым. Как в тумане видел он ноги в дорогих ботинках, бестолково пинающие воздух. Видел руки, цепляющиеся за грубую веревку, стискивающую шею, и словно сам задыхался в той петле. Видел суровые, не знающие пощады лица стариков и старух. И отчего-то видел стеклянные глаза Морозова, глядящие на него из груды трупов, приготовленных к сожжению.
        - Руки! Руки, етить вашу мать! - заорал Козырь. - Леший, вы на хрена с него цепи сняли, недоумки?! Он же до ночи теперь так барахтаться будет!
        - Господи, прости! - пробасил тот, кого назвали Лешим.
        Он тяжело подпрыгнул, обхватывая Малого за колени, и повис на них, поджав ноги в кирзовых сапогах. Раздался резкий хруст, такой чудовищно громкий, что от него должно было прокатиться эхо. Но не прокатилось. Напротив, притихло все вокруг. Руки Малого бессильно опали по швам. Склонилась набок голова. Выпученные глаза и вывалившийся язык делали ее похожей на маски японских демонов, которые Виктор как-то снимал на передвижной выставке в Красноярском краеведческом музее.
        - Ох, Господь милостивый… - Прижимая кулак к губам, Козырь шумно выдохнул. - Всё, что ли? Отмучился, бедолага?
        Выглядел старик так, словно вот-вот грохнется в обморок, но держаться старался с достоинством. Виктор помыслить не мог, что умеет ненавидеть столь люто, бескомпромиссно. Именно так он ненавидел этого человека, погрязшего в безумных дремучих убеждениях, да и всю их общину. Поубивал бы всех и каждого, будь его воля, и рука бы не дрогнула!
        - Ладно, кончать пора. - Козырь озабоченно посмотрел на небо, поскреб щеку пятерней. - Стемнеет скоро, а на ночь бы в Крепости засесть, переждать. Эй, лохматый, твой черед! Отвечай честно, да учти, у нас разговор короткий, сам видел.
        - Вешайте, мрази! - прохрипел Виктор. Как ураган сметает хлипкие постройки, так его разумное желание уцелеть и выбраться из этой передряги живым начисто снесло гневом. - В живых оставите - я вас голыми руками передавлю!
        - Ишь ты, яростный какой! Прям комсомолец в руках белогвардейцев! - усмехнулся Козырь, но тут же посерьезнел. - Ты, паря, думаешь, нам тут за счастье людей губить? Не в бирюльки играем, война у нас. Авдей Светозарный создал «Оплот дней последних», чтобы самому Сатане на земле противостоять. И когда грянет великая битва между раем и адом, как знать, может, наша посильная помощь чашу весов сколыхнет на нужную сторону. А значит, всё не зря, понял ли? Так что сердца скрепим! Отвечай, по доброй ли воле привез к нам тварь бездушную? Знал ли о кознях дьявольских или по недомыслию в дурное дело ввязался?
        - Какие козни?! Какой дьявол?! Вас же лечить всех надо, скоты! - заорал Виктор, трепыхаясь под грузным невидимкой. - Мы съемочная группа с телевидения! Не сатанисты, не демоны! Сука, да я крещеный с пяти лет!
        - Без веры крест - всего лишь две прямые палки, - кутаясь в шаль, хрипло пробормотала бабка Катерина. - Даже если на них сам Спаситель висит.
        - Дело говоришь, Катерина! Дело! Ну, лохматый, чем ответишь? Дьявол хитер! Ему, если припрет, крест надеть - что высморкаться. Сказывай, за каким хреном к нам в глушь забрался, да еще в такой компании?!
        Их слепая уверенность словно выдернула у Виктора кости. Он обмяк, пряча лицо в пахучей траве, больше похожей на сено.
        - Я оператор, - глухо пробормотал он. - Съемочная группа… Телевидение…
        - Че болбочешь там, не слышу?
        - Упорствует он, Козырь.
        - А… раз дело такое, то и мы уговаривать не станем. Освобождайте веревку, братва. Отправим дьявольского прихвостня…
        - Козырь! - перебил его голос от виселицы. - Тут это… застрял малец, петлю растянуть не можем.
        - Леший, етить твою матерь! Как затянул, так и снимай, значит! Как дите малое, чесслово… И это, подпалите уже хворост, кто-нибудь, чтобы не впотьмах в Крепость возвращаться. Прогорит за часок, а косточки, если чего, завтра приберем.
        Виктора вздернули на колени. Пытались поставить на ноги, да не позволял рост, а облегчать своим палачам работу Виктор не хотел. Он водил по сторонам мутным взглядом и чувствовал себя опоенным колдовским зельем. Не могло такое происходить в реальности, в XXI веке. Над ними, должно быть, прямо сейчас, сотня спутников пролетает, а тут виселица, костер и мракобесие.
        Так он блуждал взглядом, пытаясь зацепиться хоть за что-то разумное, человечное, но натыкался то на свалку тел, заботливо укутанных хворостом, то на хмурые, выдубленные суровой жизнью лица, то на болтающегося в петле паренька, имени которого так и не успел узнать. Балансируя на поставленных друг на дружку чурках, Леший старался ослабить веревку, просовывая в узел складной нож. Его деловитость вызывала у Виктора тошноту. Взгляд вновь поплыл и зацепился на сей раз за старуху, что от спички поджигала кусок бересты, чтобы бросить ее в костер. Под грудой тел, среди веток и поленьев, все еще можно было разглядеть бледное лицо Морозова с открытыми глазами. Словно прощаясь с пусть нелюбимым, склочным и мелочным коллегой, но все же человеком, Виктор смотрел на него и смотрел. Смотрел и смотрел. Смотрел… пока глаза Морозова не скрылись под веками и не вынырнули обратно.
        Покойник моргнул.
        Виктор едва успел подумать, что веки Морозова сомкнулись как-то неправильно, словно под ними существовала скрытая, дополнительная пара, когда неторопливое время вдруг понеслось, как объятая пламенем лошадь.
        Чадящий черным дымом кусок бересты, крутясь, полетел на щедро залитый бензином погребальный костер. В тот же миг рука незадачливого Лешего соскользнула с петли, пропоров Малому шею. Глаза висельника распахнулись, вспыхнув нечеловеческим оранжевым светом. Малой извернулся в петле, оплетая затылок Лешего пальцами. Черные когти, короткие, но острые, пробивая кожу, взламывая ногти, словно весенний лед, рвались наружу. Рот Малого треснул, разошелся от уха до уха, явив красное влажное мясо и две дуги зубов, похожих на акульи. Пытаясь отпрянуть, Леший заверещал, замолотил Малого руками. Чурки вылетели из-под его ног, покатились по земле, но сам он остался висеть, захлебываясь криком и кровью. Обхватив жертву ногами, то, что раньше выглядело как подросток, вгрызалось в лицо Лешего с хрустом, от которого кожа покрывалась мурашками.
        Взметнулось жадное, разогнанное бензином пламя. Затрещали дрова и человеческая плоть. И в тот же миг, расшвыривая покойников и горящие ветки, из костра вылетело огненное существо. Оно подмяло старуху со спичками, по-обезьяньи ударило сразу двумя руками, ломая кости черепа, как тонкий пластик, и тут же скакнуло дальше. А Виктор запоздало вспомнил, что в камере Морозов сидел, и пуля, пробившая стену, никак не могла попасть ему в живот. И это почему-то казалось важнее даже того, что мертвый, объятый пламенем Морозов прямо сейчас носился по поляне, сея смерть и панику.
        Тварь взвилась в затяжном прыжке, настигая разбегающихся старух. Самая медленная свалилась под ее весом и умерла, должно быть, прежде, чем коснулась земли. Сорвав с убитой платок, тварь набросила его на голову, сбивая пламя, покатилась по земле, спасая тело. Эти доли секунды дали общине возможность собраться, прийти в себя. Готовые дать отпор, люди растянулись полукольцом. Раздались выстрелы, пока еще редкие, стрелки опасались задеть своих. Виктор никак не мог взять в толк, почему они не бегут в ужасе? Откуда черпают мужество, чтобы сражаться? Сам он не бежал лишь потому, что страх придавил его к месту куда сильнее двухпудовой гири.
        Странный свистящий сип разнесся над поляной. С таким звуком воздух покидает пробитое колесо. Только звучал он угрожающе, словно колесо это было наполнено разъяренными змеями. Обожженная тварь вскочила на четвереньки и, далеко, непозволительно далеко, вытянув шею, шипела на людей. От этого звука накатывала совершенно иррациональная, неконтролируемая жуть. Ближайший к твари сектант с боцманской бородой и до зеркального блеска загорелой лысиной рухнул на колени, держась за сердце, а после и вовсе воткнулся лицом в землю.
        Бугрящееся волдырями, алеющее лопнувшей кожей тело почти ничем не напоминало старшего оператора Морозова. Чудовищные метаморфозы произошли с головой и лицом. Под сгоревшими волосами проступили выпирающие наросты, похожие на рога. Между острых зубов проворно сновал длинный красный язык. Выпученные глаза светились как противотуманные фары. В том, как тварь расставила все четыре конечности, было что-то жабье. И, глядя на нее, Виктор никак не мог смириться с мыслью, что «Оплот дней последних», дубоголовые сектанты, оказались правы во всем - перед ними, шипя и дергаясь от боли, действительно стояло порождение ада.
        Редкие выстрелы аккуратно находили цель, и существо в шкуре Морозова, израненное, обгорелое, с дырами от пуль по всему телу, двигалось все медленнее, бросалось на людей все реже и наконец припало на передние лапы. Это послужило своего рода сигналом. У кого не было огнестрельного оружия, вырывались из строя, атакуя тварь топорами и вилами. Хруст костей, чавканье живого мяса, шипение издыхающего чудовища подхватывало эхо, такое же мрачное, как и лес, его породивший.
        В пылу противостояния Виктор как-то забыл про вторую тварь. Все забыли. А между тем слипшиеся в смертельной борьбе человек и чудовище все еще вертелись на веревке, словно дьявольская новогодняя игрушка. Леший по-прежнему был жив и орал не переставая, пока тварь обгладывала его лицо.
        Старик в энцефалитке с искаженным от злости ртом торопливо пилил веревку косой с лезвием, приделанным на манер копейного наконечника. Но, как оказалось, сделал он только хуже. Стоило волокнам лопнуть, как тварь ловко оттолкнулась от замолчавшего наконец-то Лешего и упала рядом с освободившим ее стариком. Упала неуклюже, на брюхо, вытянув перед собой четырехпалую когтистую лапу. И с виду даже ничего не успела сделать. Вот только старик выронил косу и рухнул на колени. Располосованное натрое лицо истекало кровью, раскрытый рот выталкивал темные сгустки и желтые, как слоновая кость, обломки зубов. А еще мгновением позже на траву выпали его внутренности.
        С другой стороны поляны зарокотал автомат. Рыжий Фома, не тратя время на нравственные терзания, дал короткую очередь прямо сквозь своего умирающего товарища. Энцефалитка на спине старика покрылась красными расползающимися пятнами, но несколько пуль, пробив тело навылет, заставили тварь сердито зашипеть. Над головой Виктора грохнул выстрел, от которого в ушах поселился противный писк, сродни стократ усиленному комариному. Это Козырь, заложив левую руку за спину, словно в тире, стрелял по твари из потертого стечкина.
        - Навались, братва! - взлетел над лесом его зычный голос. - Покажем диаволу, где его место!
        Взгляд мертвого Малого, до того блуждающий, сосредоточился на Козыре. Встряхнув изрядно продырявленную шкуру, тварь упала на четвереньки и проворно, словно змея или ящерица, потекла к нему. Козырь, надо отдать ему должное, не дрогнул, все в той же пижонской позе расстреливал боезапас до самого последнего патрона. Даже с такого небольшого расстояния попал он всего пару раз. Тварь то замирала, то меняла траекторию и передвигалась так стремительно, что глаза поспевали с трудом.
        Когда вхолостую щелкнул боёк, Козырь отбросил бесполезный пистолет. Сорвал с пояса нож, принял разлапистую стойку и взревел, брызжа слюной. Он не боялся смерти, встречал ее по-мужски, твердо стоя на ногах. И это бесстрашие перед лицом неминуемой гибели наконец-то стронуло что-то в оцепеневшем мозгу Виктора.
        Словно мифический великан, поднялся он на ноги. В один громадный шаг заслонил собой Козыря. Виктор едва ли понимал, что делает, действовал на голых инстинктах. Видел лишь ничего не выражающие оранжевые глаза твари. Слышал озверелый рык Козыря: «Уйди, дурр-р-р-рак!», да шипение, прорывающееся сквозь частокол зубов в полуметровой пасти. Чуял вонь горелого мяса и щедро пролитой крови. Ощущал, как руки рывком вздымают тяжелую ношу, вознося в небеса.
        Тяжеленный чугунный снаряд, описав дугу, вмял голову твари в землю. Сила удара отдалась в ноги, во все стороны брызнуло липкое, красное, вперемешку с костями черепа. Тело, еще недавно так резво бежавшее на всех четырех, по инерции продолжало царапать землю когтями, оставляя глубокие борозды, выворачивая целые пласты сухой земли. Виктор смотрел на него и никак не мог совместить эти жуткие черные когти и простреленную в нескольких местах куртку «Коламбия».
        Обогнув Виктора, Козырь упал на колени, словно в молитве. На мгновение Виктору показалось, что тот и в самом деле станет возносить хвалы Создателю прямо на теле никак не желающей умирать твари. Однако в поднятом кулаке блеснуло лезвие ножа, и Козырь двумя мощными ударами перерубил твари позвоночник. Движения ее стали медленнее, но так и не прекратились совсем. Виктор пошатнулся, борясь с головокружением. Чье-то плечо, твердое, как камень поддержало его, не дало упасть. Виктор почти не удивился, когда в поле зрения вплыло сияющее морщинистое лицо рыжего Фомы. Он улыбался во весь рот, демонстрируя недостающие зубы, с силой хлопая Виктора по спине.
        - Ух, силен, бродяга! Как ты ее, ну? Одна юшка во все стороны!
        Отирая нож о штаны, поднялся Козырь. Беззлобно пнул мертвую - или почти мертвую - тварь сапогом. Собирая людей, громыхнула команда:
        - В огонь эту пакость, да дровишек подкиньте. И вот еще что… - Козырь яростно подергал себя за бороду, но решился-таки: - У кого там ключ? Снимите гирю с мужика.
        Очень скоро тела Малого и Морозова, обезглавленные, четвертованные, поглотило ревущее пламя. Сектанты не жалели дров и хвороста. Колючие искры, поднятые горячим воздухом, сверкали в чадящем дыму. Следя за их полетом, Виктор невпопад думал о том, что по всему краю угроза лесных пожаров, а тут вот размахивает оранжевыми рукавами шумный пионерский костер.
        Своих погибших сектанты сволокли к виселице, заботливо накрыли мешковиной. Некоторые старухи украдкой вытирали скупые слезы, но никто не выл, не убивался. Община вела себя как маленькая армия, где каждый солдат знает, что может погибнуть в любой момент. Выжившие перевязывали раны, перезаряжали оружие. Серьезные потери - а Виктор уже сбился со счету, сколько смертей принес этот бесконечный день, - не подкосили их моральный дух. Они готовились к новой схватке.
        Взгляды, которые сектанты бросали на Виктора, оставались настороженными. Но уже проступало в них и одобрение, и заинтересованность, и даже участие. Кандалы по-прежнему перехватывали его запястья, но уже не впивались в кожу, не оттягивали, выворачивая суставы. Виктор был благодарен и за малое. После всего увиденного самое меньшее, что он мог, - это относиться к своим тюремщикам с пониманием.
        Дремучая тайга, по-вечернему темная, ликующе шелестела, наколов солнце на пики елок. Где-то там, теперь уже вне всяких сомнений, затаилось существо с пленительным телом Наташи Хаджаевой и пастью, усеянной акульими зубами. Верилось в это с трудом, разум, заботливо оберегающий от безумия, торопливо редактировал память. Пережитое - страх, отвращение, бессилие, ярость - больше не казалось острым, а скорее напоминало послевкусие от дорогого киноаттракциона. Но стоило чуть принюхаться, отведать ноздрями жирный дух прогорающей плоти, человеческая она там или нет, как все возвращалось на исходную. И тогда тряслись колени, и стенки желудка покрывала изморозь.
        - Баста! - Испачканная сажей и кровью рука Козыря рубанула воздух. - Так думаю, что эти уж точно не встанут. Все в Крепость, братва! А наших, даст Бог, завтра поутру погребем.
        Никем не понукаемый, без толчков и пинков, Виктор встроился в вереницу измученных людей. Не удержался, быстрым взглядом пробежался по опушке леса и вздрогнул. Показалось, среди густой листвы вспыхнули и погасли оранжевые глаза. Впрочем, то могли быть и просто летящие от костра искры. Зато он точно отчетливо слышал, как бредущий в двух шагах впереди Козырь пробормотал вполголоса:
        - Если живы будем. Если живы…

* * *
        - …сам по себе Роанок, безусловно, интересен, но, поймите правильно, командная игра подразумевает некий приз, за который оные команды борются.
        - Помилуйте, эта прописная истина известна даже самому занюханному… как это называют здесь? Тамаде? Или это в Грузии?
        - И здесь тоже. Неважно. Так я понимаю, приз будет?
        - Вне всяких сомнений.
        - И что же это? Каков наш Грааль? Ради чего мы идем на такой риск?
        - В первую очередь, чтобы развеять…
        - Ох, перестаньте увиливать! Да, развеять скуку, вновь почувствовать вкус к жизни. Я не о том. Его нет, так? Приза нет. Вы просто не предусмотрели этот момент, и теперь торопливо придумываете, как выкрутиться? Признайте, ну же?! Как я говорил, Роанок интересен уже сам по себе. Мы в деле, в любом случае.
        - Приз есть.
        - И это…
        - И это секрет. Но прошу поверить мне на слово, вы будете поражены. Я скрытничаю исключительно по той причине, что любой из нас пойдет на многое, чтобы заполучить такое сокровище. Мне не хотелось бы портить игру.
        - Даже так? В этом мире мало такого, ради чего я вообще готов шевелиться, а вы утверждаете, что я пойду на многое?
        - Еще раз прошу поверить моему слову: приз более чем достойный.
        - Интригует! Что ж, вашего слова мне достаточно. Остальные же…
        - Более чем.
        - Устраивает.
        - И меня.
        - Вполне.

* * *
        Крепость воистину оказалась крепостью. Громадный двухэтажный барак, сложенный из толстых бревен, которые и трактором, доберись он до здешних мест, не разметать. Вместо окон - бойницы, высокие, но такие узкие, что не протиснуться и ребенку. Внутри резервуар с водой, запасы еды на деревянных стеллажах, закатки, консервы, трехлитровые банки с чем-то мутным, сундуки со спальниками и двухъярусные кровати. Деревенский аналог бомбоубежища. От бревен шел странный запах, и Виктор решил, что они наверняка обработаны противопожарной пропиткой. С местной паранойей - тем более обоснованной - можно было ожидать чего угодно. Даже зенитного орудия в подполе.
        Где-то на втором этаже в глубине Крепости застрекотал генератор. Желтая дорожка электрических ламп пробежалась под потолком, разгоняя темноту. В скобы на входных воротах упал громадный брус, заменяющий засов. Община сразу словно выдохнула, расползлась по углам, занимаясь привычными делами. На электрических плитах зашумели кастрюли с водой. Четыре уцелевшие старухи, переговариваясь вполголоса, сооружали ужин. Старики группами расходились на посты, занимая заранее оговоренные позиции. Там они раскатывали спальники, готовясь ко сну, чистили оружие.
        Отдельно расположили раненых, двоих стариков, располосованных когтями Морозова. С ними постоянно находился седовласый очкарик с бородкой клинышком, которого общинники без выкрутасов называли Чеховым. Он обрабатывал и перевязывал раны, и по зову его даже сам Козырь бросал дела и бежал, как подросток на подхвате, таща воду или аптечку.
        Неприкаянный Виктор дошел до конца здания, уперся в глухую стену, по виду способную пережить ядерный взрыв, и побрел обратно. Бросалось в глаза, что и здесь не было крестов, не пахло ладаном или горящими свечами, а вместо икон по стенам висели огнетушители. Звеня цепями, словно привидение, Виктор выбрал для себя пустующую кровать и завалился на нижнюю койку.
        Натруженные мышцы благодарно расслабились, затрепетали. Не хотелось ни есть, ни пить, ни думать. Даже желание осмыслить произошедшее отошло на второй план, растворилось в чистой усталости. Завтра. Всем этим смертям, превращениям, страшным открытиям он станет ужасаться завтра. Пока же нужно сделать самую малость: смежить веки и проспать часов двенадцать. Но даже первую часть этого простейшего плана реализовать не удалось. Взгляд упорно продолжал залипать на коричневатом сучке, концентрическими кругами расходящемся на доске второго яруса.
        - Чего хандришь, дорогой? - прозвучало над ухом.
        На койку без приглашения опустился рыжий Фома. От него густо пахло костром, бензином и лесом. Неразлучный калашников он пристроил между коленей с бытовым безразличием. Виктор подтянул мосластые ноги, освобождая место. Обнял их сцепленными руками, по итогу заняв на удивление мало места. Фома поглядывал на него цепкими молодыми глазами, контрастирующими с морщинистым лбом и набрякшими веками. Грубые, с глубоко въевшейся грязью руки Фомы вынули из нагрудного кармана энцефалитки мятую пачку папирос. Покрутили ее задумчиво и спрятали обратно.
        - Вот засада, вечно из головы вылетает, что в Крепости ни-ни.
        Фома выразительно почесал редеющую макушку, долго, щурясь на просвет, разглядывал что-то под толстыми слоящимися ногтями. Наконец вздохнул, понимая, что дальше тянуть смысла нет. Да и раньше не было.
        - Ты, поди, на железяки обижаешься? - Он поддел пальцами обвисшую цепь.
        - Да нет, отчего же? - Виктор сам не ожидал от своего голоса такой едкости. - На железяки чего обижаться? На людей обижаться надо.
        - Ай, красава, уел старика, - беззлобно пробормотал Фома, глядя под ноги. - Ты, братан, зла на нас не держи. Сам все видел, понимать должен…
        - Что понимать-то?! Что мертвый человек из костра выпрыгивает? - окрысился Виктор. И весь сумбур из головы вдруг полился через рот: - Что какое-то… да что это?.. существо какое-то… голову оторвать!.. зубы как у льва!.. а в него стреляют, а ему насрать!
        Фома кивал не перебивая. Изредка вставлял, словно соглашаясь:
        - Да, да. Всё так. Отож.
        А когда Виктор выдохся, утешающе похлопал его по колену и спросил:
        - Как звать-то?
        - М-меня? - опешил тот. - Коваль. Виктор Коваль.
        В голове никак не укладывалось, что кто-то из этих людей, с которыми он провел целый день длиною в жизнь, мог не знать его имени.
        - Вот что, Витя, все это пугает до усрачки, конечно. Плавали - знаем. Я когда впервые увидал - еще жив был светлой памяти Авдей Светозарный, - тогда сам чуть в штаны не наложил. А у меня, Витя, Афган за плечами. Я всякого насмотрелся, меня удивить ни хрена не просто. Ан нет же! Как перед Господом тебе говорю, чуть портки не испачкал!
        Виктор не ответил. Теснее обняв колени, вдруг поймал себя на том, что раскачивается вперед-назад. С трудом заставил непослушное тело замереть в неудобной, но хотя бы статичной позе.
        - Молчишь? Все ж таки обиделся… - Фома досадливо куснул ноготь большого пальца. - Ты, Витя, правильно пойми. Слышал небось, чего Козырь говорил? Война у нас. Священная. Может, даже поважнее, чем Великая Отечественная, прости мне, Господи, гордыню мою. Так что при всех заслугах твоих - а ушатал ты эту погань знатно, спору нет! - береженого Бог бережет. Сам же видел, вроде и человек перед тобой, а нутро червями изглоданное, адским огнем выжженное. А проверить как? Не вскрывать же тебя, живого?
        Он повесил голову, вздохнул тяжело. Не зная, чем себя занять, Виктор хрустел пальцами. Внутри него бушевала до странности подростковая обида: с одной стороны - он понимал все резоны общинников, а с другой - мучился и орать хотел оттого, что никто не желает его понять. Эта несправедливость давила на глаза и колола в носу так сильно, что Виктор прикусил щеку, лишь бы не расплакаться. Подумалось, что суровые воины Христовы вряд ли отнесутся к его истерике с пониманием.
        - …такого, как в нынешний раз, никогда еще не было. Но мы ждали, готовились…
        - В смысле, «в нынешний раз»? - Виктор встрепенулся, поняв, что прослушал часть монолога Фомы. - И раньше такое было?!
        - Бывало, а как же? Уже здесь, на месте, два раза, как есть. По одному забрасывались, и легенды хорошие были. Только чтобы вот так, толпою, с трех сторон разом, не-е-е… такого видеть не доводилось еще. Видно, прав Козырь, наступили последние дни, раз даже дьяволы объединились. Я, дурак, все не верил, что на мой век выпадут. А ведь мне сам Авдей Светозарный говорил: «Серега, застанешь последние дни, чую!» И ведь как в воду глядел…
        - Серега?
        - А? Ну да. У меня ж фамилия - Неверующий. Вот Фома и прицепилось. Кого спроси, так, наверное, и не вспомнят, что Серегой звали когда-то. Фома, он Фома и есть.
        Думая каждый о своем, помолчали. С импровизированной кухни доносился перестук ножа по разделочной доске. Потянуло ароматом овощной зажарки. Зашуршало, крякнуло и запищало классической музыкой радио. Словно одуревшие от жары слепни, сотни вопросов мельтешили в голове Виктора. Он наконец выхватил ближайший, насущный, и спросил осторожно, боясь спугнуть нахлынувшую на Фому откровенность.
        - Кто это? Что они такое?
        - Они-то? - Фома усмехнулся в бороду. - Они, Витя, суть демоны, и большего знать нам не нужно. Хочешь, оборотнями назови, хочешь, рептилоидами. Противны они природе человеческой, и тем противны Господу, Творцу нашему. Среди человеков прячутся, личины человеческие надевают, а сами козни плетут сатанинские. Слышал небось про мировое правительство?
        - Господи, да это же бред! - не выдержал Виктор. - Ну какое «мировое правительство», когда у них клыков полная пасть и морда как у жабы? Я еще готов поверить, если инопланетяне какие-нибудь…
        - Во-во! Инопланетяне! Я тебе так скажу, по первости даже сам светлой памяти Авдей Светозарный не верил. Да чего там? Никто из нас не верил. Видано ли дело, чтобы зверь адский разум человеческий поработил? Чтобы приказывал людям, крестом осененным, православным, а те его, деспота, слушались? А вон, видишь, как! И больше тебе скажу: распинаюсь перед тобой, а сам в уме держу, а вдруг ты такой же? Что, если отвернусь от тебя, а ты мне зубами в загривок вцепишься? Такая себе… перспектива.
        - Я не… - начал Виктор.
        - Что «ты не»? - перебил Фома. - Мамой клянешься? Или сразу на Библии? Так те, кого мы сегодня огню предали, думаешь, они бы не поклялись, хоть матерью, хоть первенцем? Сечешь, о чем я? Вот то-то же… Когда души нет, можно и душою клясться.
        - Ладно, хорошо, пусть так! - Виктор настолько разозлился, что готов был ринуться в драку. - Ну и режьте меня! Вешайте! Что мешает?
        Он осознал, что повысил голос, когда на них начали поглядывать другие общинники. Стало совестно за нелепый подростковый максимализм. Виктор даже захотел извиниться, но не успел.
        - Так на перо тебя посадить или петлю на шею - дело недолгое. Тут каждому второму человека убить что высморкаться. - Фома таки достал папиросу и теперь катал ее в пальцах, щедро сыпля на ботинки желтоватым табаком. - То есть раньше так было. Покуролесили мы в свое время, покуролесили. Теперь вот грехи замаливаем, службу божескую несем. Никому лишний грех на душу не нужен, и без того тяжело. Девяностые, паря, чтоб ты понимал. Тебе ж тогда, поди, лет пять было?
        - Девять, - буркнул Виктор.
        - Это, конечно, многое меняет, - кивнул Фома с таким тоном, что сразу становилось ясно - нет, не меняет. - Тогда, в девяностые, весь наш мир с ног на голову встал. То, что раньше хорошим считалось, вдруг стало плохим, понимаешь?! Эгоистом, единоличником, оказывается, следовало быть! Рвануть посильнее, куснуть побольше, жить послаще, а на всех остальных - да насрать с высокой колокольни! Вот и стали мы живоглотами. А первым из нас был светлой памяти Авдей Светозарный.
        - Бред. Бред, бред! - Виктор схватился за голову, зарылся пальцами в волосы. - Что в вас такого? Почему они к вам лезут?
        - Так чего проще? Знаем мы про них, вот и лезут. Они этого не любят, в тени живут, как мокрицы.
        - Да тысячи людей ежедневно в блогах пишут про рептилоидов с планеты Нибиру, про жидомасонский заговор, про летающие тарелочки, и никого - никого! - не убили, не съели! Живут, как жили раньше…
        - Ты не понял, Витя. Мы про них по-настоящему знаем. И что мало их, и что друг друга они не любят, и как людям голову дурят, и что серебра боятся… Мы много всякого узнали, прежде чем в леса ушли.
        - А чего ушли? Воевали бы в городе…
        - Ишь, лихой какой! Герилья по тебе плачет, Пламенный Че! - С этой фразой Фома одновременно и постарел, и помолодел в глазах Виктора, с таким мальчишеским озорством прозвучали слова из другой эпохи. - В городе за ними сила. Все менты, судьи, газеты, телевидение. Сами люди помогают, кто за мзду, кто по незнанию… а кто и в слугах у них состоит, есть и такие, да. Ну и, в конце концов, о мирном населении ты подумал?
        - Что-то вы, когда разборки свои бандитские устраивали, не больно-то о мирном населении пеклись…
        - Горько такое слышать, однако твоя правда. - Фома пожевал ус. - Только знаешь, что скажу тебе, Пламенный Че? Мы до встречи с демонами и мы после - это ведь совсем разные мы. Вроде те же руки-ноги, голова на месте, а мысли в голове уже другие. Там, может, отродясь таких мыслей не было никогда. Умел Авдей убеждать, уме-е-ел… Я все думаю, может, он сам немного колдун был? Так ему люди верили, на смерть за него шли! Представляешь? А уж после того, как увидали своими глазами, из чего мир состоит, так и вовсе его словно Боженьку почитать стали. Прости меня, Господи, за сравнения такие… Если б не его дар, мы бы тогда все там и полегли. И не разговаривал бы я с тобой сейчас. И не бился бы с демонами за души человеческие.
        - «Там» - это где?
        - О, это, брат, ей-богу, смешная история! Ей-богу! - хмыкнул Фома и неосознанно киданул «козу». - Ну, может, не совсем смешная… народу тогда полегло, с десяток добрых бойцов. Но занятная, чес-слово! Наша бригада тогда подминала под себя все, что можно и что нельзя. И вот на одном хмыре нашла коса на камень. По виду барыга, по повадкам - блатной, из старых, хрен разберешь, но очень крутой мужик попался. Савин фамилия, борзый, что твоя обезьяна. Зашел в Красноярск как к себе домой. Начал с бригад попроще, и там уже, кто под него ушел, а кто и исчез по-тихому. Ну и долго ли, коротко ли, стал бизнесы под нашей крышей щемить. Болезненно так дал по носу Авдееву самолюбию. И никакого сладу с этим Савиным не было. Несколько раз его убрать пытались, да все без толку. А скоро даже самые отмороженные за этот заказ браться перестали. Потому как, не ровен час, пойдешь на Савина, и поминай, как там тя звали. А после и вовсе слушок прошел меж своих, что Савин этот - оборотень…
        Глаза Фомы сверкали в тусклом свете барака. Руки мелькали, кидаясь распальцовками. В простецкой, чуть архаичной речи, словно утопленник, много лет пролежавший на дне озера, всплывала блатная феня. На глазах Виктора машина времени под названием «Память» несла матерого бандита на три десятилетия назад, во времена его бесшабашной молодости.

* * *
        - Вот оно как? Оборотень, значит?! - Авдей хищно затянулся косяком. - Типа, в полнолуние волком оборачивается?
        Светлые волосы падали на высокий лоб, шкиперская борода, обычно приглаженная, топорщилась в разные стороны. Авдей напоминал гарпунера Ленда из старого советского фильма про капитана Немо. Даже шрам на щеке был, пусть не на той и не такой фактурный. Фома с Козырем переглянулись, словно нашкодившие школьники. Вот сказали вслух, и уши слышат - ну пурга же голимая! Какой, на хрен, оборотень? XX век на исходе, последнюю десятку топчет! Да мы этих оборотней по видику видали!
        Наконец Козырь как старший взял слово.
        - Не в волка, не… говорят, лица человеческие носит, а сам не человек… - Концовку он уже не говорил - мямлил, и в итоге, обозлившись на себя, выругался: - Тля, Авдей, за что купили, за то продаю! Ну скажи, разве херня? Сколько раз этого Савина убрать пытались, ничего паскуду не берет! Сколько пацанов сгинуло! И ладно бы всплыли где, так нет же, с концами пропали! В засады он не попадается, ни пули не боится, ни ножа! Ну чисто…
        - …оборотень. - Лицо Авдея окутали клубы наркотического дыма. - Оборотень, оборотень, оборотень. На луну воет, через пень скачет, в зеркале не отражается…
        - То вроде вампиры… - кашлянув, вмешался Фома.
        - Па-а-а-анесла-а-а-ась… вампиры, оборотни, Баба-яга и Кощей Бессмертный. Ты, Фома, за кого топишь, не пойму? Ты ж Неверующий! И на тебе, здорово! Оборотень…
        Глубоко затянувшись косяком, Авдей заперхал, застучал себя кулаком в грудь. А после, неожиданно, передал тлеющую самокрутку Козырю, что делал редко и только в крайне хорошем расположении духа.
        - Насмешили вы меня, братишки, насмешили! - Авдей обвел бригадиров обманчиво соловым взглядом. - Но стрела есть стрела. Забита намертво. Если этот ваш оборотень на нее не явится, то авторитет уронит ниже плинтуса. А если явится, значит, расклад обычный. Кто выживет, к делу пристроим. Остальных на свалке зароем. Не первый раз замужем вроде, а? Только отнесемся к этому делу чутарик посерьезнее. Есть у меня пара задумок…
        Стрелу забили грамотно, во дворе заброшенного недостроя на Восточной промзоне, со всех сторон обнесенного высоким бетонным забором - и захочешь соскочить, а некуда, выход один. В полночь забили - так Авдей пожелал, и ни у Козыря, ни у Фомы не нашлось смелости ему перечить, хотя слово «оборотень», оброненное испуганным стукачом, билось в их мозгах словно брошенная на берег рыба. Десять человек, на двух «геликах», с серьезными стволами, все по масти, прямо как в кино. И еще трое, среди которых и верный Козырь, схоронились среди бетонных клеток, в подзаборном бурьяне, среди куч строительного мусора. Эти трое умели скрываться и четко выполнять приказы, и может ли хороший полководец требовать большего?
        Все знали, что Авдей, хоть и крут без меры, однако не отморозок, на договорняк пойдет и без дела шмалять не станет. Расчет был на то, что знает об этом и Савин-оборотень. Раз позвали говорить, приедет говорить, а не рогами сшибаться. Но Авдей был действительно хорошим полководцем и за два дня до стрелы раздал исполнителям четкие инструкции. А тем троим, спрятавшимся в тени, и еще кое-что.
        Кое-что важное.
        Савин въехал по-королевски, с опозданием на десять минут, когда бойцы Авдея на нервяке добивали по третьей-четвертой сигарете. То ли не слыхал про «точность - вежливость королей», то ли - что куда вероятнее - хрен на нее клал, психологически поддавливая оппонента. Шестисотый «мерс», отливающий до блеска навощенной чернотой, на въезде нырнул в небольшую колдобину, свет фар ушел в землю и тут же поднялся, словно автомобиль приветствовал бригаду Авдея коротким и не очень-то уважительным кивком. Следом большим бронированным жуком вполз угрожающего вида «чероки». Сделав небольшой полукруг, машины остановились лицом к противнику, безмятежно оставляя недострой за спиной. Похоже, очень уж был уверен в себе Савин-оборотень. Авдей повидал в жизни немало и знал, что настолько демонстративные жесты не проистекают из глупости или недальновидности. Только не у таких, как Савин.
        Щелкая замками, распахнулись двери, выпустили на улицу крепких мужиков, словно сшитых по одному лекалу. Широкоплечие, бритоголовые, в кожаных куртках и спортивных штанах, они могли бы сойти за родственников или даже клонов. В большинстве своем оружие держали на виду, пусть и делали это обманчиво расслабленно. Кто-то сместился чуть в сторону, кто-то остался, скрываясь за распахнутыми дверями - боевому построению раубриттеров XX столетия не хватало лишь предводителя. Вот только выйти ему не дали.
        - Мочи! - заорал Авдей, благоразумно прячась за угловатый, точно топором вырубленный бок «гелика».
        Загрохотало так, словно сломались невидимые крепи и само небо рушилось на землю. Не поскупился Авдей, всей братве калаши раздал. Тут даже целиться особо не нужно, с такой кучностью и плотностью две машины в считаные мгновения превратились в решето. Осыпалось стекло, взвизгивал металл, прошивающий металл, мешковато падали безжизненные тела, и кто-то из бригады остервенело вопил, захлебываясь незамутненной радостью убийства. А когда, отстреляв боезапас, бойцы стали перезаряжаться, опустилась такая чистая тишина, что клацанье сменных магазинов звучало в ней почти кощунственно.
        Авдей осторожно высунулся из-за «гелика». Оценил живописно разбросанные тела в черных аурах свежей крови. Втянул ноздрями пороховой дым - запах победы. Сердце билось размеренно, а мозг заходился в припадке, требуя отметить с размахом. Не поле боя - побоище! Вот так вам, сучьи выкормыши! Никаких переговоров!
        Впрочем, задерживаться не следовало. По взмаху руки Авдея пара торпед, Лелик и Бизон, отделились от группы. Быстро заскользили между мертвецами, останавливаясь лишь для того, чтобы произвести короткий контрольный в голову. Нажимая спусковой крючок, Лелик всякий раз глуповато хихикал. Бизон лишь шумно сопел да изредка проверял трупы, толкая их носком кроссовки. Но оба они вздрогнули, когда из «мерса» раздался тоскливый стон.
        Чертыхаясь, Лелик просунул в открытую дверь «мерса» ствол и не глядя шмальнул пару раз. Стон стих. А затем Лелик как-то странно ойкнул и, нелепо взмахнув рукой, втянулся в салон. Братва, едва начав перешучиваться, смолкла, потянулась за оружием. Стоявший ближе всех Бизон, видно, что-то разглядел. Вряд ли осознал крошечным мозгом торпеды, но опасность уловил и принялся пятиться. Хотя следовало бежать.
        Бежать без оглядки.
        «Мерс» качнулся на рессорах и выстрелил вверх темным стремительным телом. Прямо сквозь крышу, отчего разорванный металл раскрылся искореженными лепестками неведомого цветка. Снаряд этот по трехметровой дуге упал на Бизона, с хрустом вминая его в гравийную подсыпку, и застыл на мертвом, переломанном теле, с плотоядным интересом разглядывая оторопевших братков крохотными оранжевыми глазками. Приплюснутая змеиная голова, увенчанная россыпью крохотных рогов, качнулась на длинной шее. Среди частокола зубов мелькнул раздвоенный язык. Существо зашипело, негромко, но так угрожающе, что внутренности сковывало льдом, а колени обращались в студень. Один из братков, не выдержав, бросил автомат и кинулся во тьму. Авдей заметил это краем глаза. Все его силы сейчас уходили на то, чтобы самому не последовать за дезертиром.
        - А нууу! - взревел он срывающимся голосом. - Мочиииии!
        Потный палец впился в спусковой крючок, словно от силы нажатия пули должны лететь быстрее и бить как таран. Сбросив оцепенение, бойцы вскинули автоматы. На мгновение Авдей поверил, что сложится все и навылет пробитая тварь, корчась, рухнет в пыль. Кучность и плотность! Как-никак, у них оставалось еще восемь стволов! Но существо резко толкнулось задними лапами с вывернутыми суставами и, сверкнув округлым бледным брюхом, взлетело в ночное небо.
        Весило оно, похоже, не меньше пары центнеров. Авдей ощутил, как удар от приземления тяжелого, неуклюжего с виду тела через землю отдался в ноги. Существо металось между людьми, вспарывая животы и глотки, с нечеловеческим проворством смещалось с траектории выстрелов. Кто-то упал, прошитый шальной очередью. Над заброшенной стройкой летали вопли боли и ужаса, и казалось, за ними почти не слышно выстрелов.
        Авдей и сам не понял, как у него получилось предугадать движение существа. Словно в какой-то момент увидел, куда скользнет чешуйчатое тело. Готовые обрушиться на очередную жертву, взметнулись передние лапы, короткие, но крепкие, с перепонками между длинных суставчатых пальцев с желтыми когтями. Авдей даже разглядел - в потемках, подсвеченных лишь фарами автомобилей, - как побледнело и вытянулось узкоглазое лицо бойца по кличке Калмык. Разглядел и высадил весь магазин в белое рыбье брюхо существа.
        Видимого вреда это не причинило, зато дало Калмыку время увернуться от удара. Существо как-то странно сжалось, прикрывая живот. Злобные глазки отыскали Авдея, из зубастого рта вырвалось рассерженное шипение, в котором Авдей четко расслышал: «Сссссдоххххнееешшшшшшь!» Он только и успел потянуться за пистолетом в кобуре под мышкой.
        То ли жаба, то ли ящерица метнулась к нему со скоростью молнии, когтистая лапа сомкнулась на горле, и ноги вдруг оторвались от земли, потеряли опору. Бросившийся на помощь Фома исчез в темноте, отброшенный мощным ударом. Громко матерились уцелевшие бойцы, каким-то чудом еще не сделавшие ноги. Никто не стрелял, боясь зацепить Авдея. А он мог лишь висеть, болтая ногами в воздухе, цепляясь пальцами за скользкое чешуйчатое предплечье. От исходящей от существа едкой вони выворачивало наизнанку. Оранжевые глаза прожигали насквозь, лишали воли. И чем сильнее сужался черный тоннель периферийного зрения, тем ярче сияли они, заслоняя собой весь мир. И в отсветах их Авдей видел языки адских костров и себя, в корчах и муках проживающего вечность за вечностью.
        Вселенная потонула в грохоте. Оранжевые глаза моргнули внутренними веками и потухли. Хватка на горле ослабла. Авдей повалился на бок, падая, стесал половину лица о крупный острый щебень. Стряхнув с шеи когтистую лапу, кое-как встал на ноги. Передавленное горло пульсировало, легкие горели огнем, по левой щеке струилась кровь, болело все тело, но боль эта была очищающей. Живительной.
        Под ногами вяло подергивала конечностями адская тварь. В погасших глазах ее жизнь плескалась на самом донышке. С опаской подходили бойцы, лишь трое из полновесного десятка, включая верного Фому. Забросив винтовки на плечи, бежали снайперы. Ангелы-хранители. Спасители. Авдей возблагодарил Господа за то, что тот надоумил его, в хлам укуренного идиота, раздать снайперам не только четкие инструкции, но и пули, отливающие чистым серебряным блеском.
        Таких пуль Авдей заказал девять и еще три. Сказал озадаченному оружейнику, что для сувениров. Девять отдал Козырю, чтобы распределил между стрелками, а три, меньшего калибра, оставил себе. Потертый ТТ казался непривычно тяжелым, когда Авдей вынул его из кобуры, прижал к затухающему глазу твари и выстрелил. Рептилия в последний раз проскребла когтями щебенку и застыла.
        - Так, братва! Давай-ка грузиться и ноги делать.
        Авдей хотел гаркнуть молодцевато, но горло издало лишь натужный сип:
        - Лабух, да оставь ты жмуров! Тварь эту мне… в машину ее… лично… сука…
        Теряя сознание, падая, он крепко прижал к груди пистолет, в котором оставалось еще целых две серебряные пули.

* * *
        Авдей так никогда и не восстановит голос, до самой смерти разговаривая сиплым шепотом. Из десяти бойцов, приехавших на стрелу, четверо отправятся обратно в багажниках «геликов». Еще двое, порванные когтями неизвестной твари, скончаются в подпольном хирургическом кабинете выпускницы меда Зои, к которой через несколько лет прицепится кличка Рында. Там же, на бурых от крови простынях, выжившие станут изучать ужасное, невозможное существо, в миру известное как авторитет Савин. Не сумев пробиться через защищенное толстыми костяными пластинами брюхо, они циркулярной пилой вскроют его со спины, доберутся до внутренних органов и обнаружат…

* * *
        - …как подменили. И его, и всех нас. Когда воочию видишь дьявола, как усомниться в существовании другой стороны? Если дьявол есть, значит, есть и ад. Значит, и грехи наши тяжкие, что с таким усердием плодили, туда нас утянут. Но ведь, получается, есть и рай, так? Ведь и в Библии сказано, что искренне раскаявшийся грешник может попасть на Небеса. Оно, может, и малодушно звучит, но когда еще задумаешься о душе, как не в тот момент, когда весь твой мир в тартарары падает? Когда понимаешь, что неправедность не просто слово, а образ жизни твой и что расплата за нее неминуема. Так-то, Витя. Подумаешь, в цепи заковали… ииии…
        Посмурневший и разом состарившийся Фома махнул заскорузлой ладонью. Виктор порывался что-нибудь сказать, но дальше открытого рта дело не двигалось. Нечего ему было сказать бывшему бандиту, пережившему воистину чудесное превращение. И остальным общинникам тоже. Виктор и сам вдруг узрел развалины привычного мира, над которыми, точно великаны-людоеды из сказок, возвышались чешуйчатые гадины в натянутых на морды кровоточащих масках из человеческой кожи. И мысли о греховности жизни больше не казались отвлеченными. Скверна существовала. Он видел ее своими глазами. Бился с ней и одолел. Может, и ему как-то… зачтется?
        И все же одна мыслишка не давала Виктору покоя. Он смущенно пригладил волосы, но все же спросил:
        - Как же так получилось, что… ну, с Авдеем… кхм… Светозарным? Я слышал, он тут… кхм… Или всё слухи?
        - Отчего же? Всё чистая правда! - Фома грустно улыбнулся. - Та правда, которая Авдею была нужна.
        - Опять языком чешешь, Фома? - спросил неслышно подошедший Козырь.
        Тот, однако, нимало не смутился.
        - А чего не почесать? Парняга бойкий, зло в лицо видел. Глядишь, с нами останется, будет Врага бить. А, Витек, останешься?
        Виктор предпочел отмолчаться, выжидающе наблюдая за Козырем. Тот же, чуть подумав, пожал плечами.
        - Ну, коли грянули последние дни, то и тайны особой нет уже. То сам Авдей велел имя свое очернить и на смерть сам пошел. Время хотел выиграть. Оставались у него еще друзья в столице, предупредили, что дело на него завели, да такое, чтобы всю общину перетрясти. В общем, понятно, по чьему наущению. А без Авдея все дело развалилось - не собрать. Так и не смогли они к нам с этой стороны зайти, оставили в покое на несколько лет. Великий человек был Авдей Светозарный. Великий.
        Шаркая сапогами по плохо оструганным доскам, Козырь поплелся вглубь Крепости. Плечи его повисли, а спина сгорбилась, точно нес этот старик нечто куда большее, чем свои старые грехи.
        - Козырь про себя никогда не скажет, - шепнул Фома, - не из хвастливых Козырь наш. Да только это он Авдея Светозарного на тот свет отправил. Противился, конечно, руки на себя грозился наложить, да только Авдея разве ослушаешься? Ну и… значит… А после, сам, на руках, до трассы тело Авдеево донес. Плакал и нес, сечешь? Срок отмотал от звонка до звонка, хотя твари и там его прищучить пытались. Но выжил, выдержал, в семью возвратился.
        - Я не понимаю, как вам это удается. - Виктор вовсю старался найти нужные слова, но почти все, кроме самых простых, отдавали дешевым пафосом. - Не понимаю. Вы же в любой момент можете умереть. Они могут убить вас всех, одного за другим. Они уже это делают!
        Щербатая улыбка Фомы растянула обветренные губы.
        - А они и убьют. Одного за другим, не сомневайся, - безо всякой бравады ответил он. - Авдей Светозарный сразу сказал, мол, на смерть идем верную, на забвение. Предупредил честь по чести. И даже так - мало отступников нашлось, почти все его люди за ним и ушли. Нас ведь когда-то с полсотни здесь жило. А теперь… Сила на их стороне. Время на их стороне. На нашей стороне только вера. Но ведь и это порой немало, правда?
        Хлопнув Виктора по колену, он подхватил автомат и отправился следом за Козырем.

* * *
        Виктор бесцельно шатался по Крепости. Новые знания не давали спать, развертывали перед ним масштабное батальное полотно, на котором сошлись обреченные люди и могущественные, но скрытные нелюди. Прокручивая в голове рассказ Фомы, Виктор лишь поражался находчивости и предприимчивости Авдея. В начале девяностых тому приходилось заново вербовать своих же людей, будущих адептов «Оплота дней последних», демонстрируя им жуткий трофей, мертвую чешуйчатую гадину. Столкнувшись с неожиданным противостоянием неизвестных сил - повышенный интерес высших милицейских чинов из самой Москвы, повсеместные отказы властей предержащих от сотрудничества, на редкость смелые разоблачительные репортажи на телевидении, - авторитетный бандит вынужденно отступил. Но отступил не поспешно, а, можно сказать, на своих условиях.
        Был выкуплен (а скорее даже отжат) участок в глухой красноярской тайге. В авральные сроки, не считаясь с затратами, построена деревня. Авдей скупал оружие, серебро и, самое важное, любую информацию о своем противнике, запускал в народ слух о новой секте и ее безумном лидере Светозарном. В общем, делал все, чтобы максимально отдалиться от человеческого общества, насквозь прогнившего под ненавязчивым управлением демонов. Тщательно разработанный посыл - я свихнулся, я не опасен - сработал и помог маленькой общине перенести поле боя подальше от мирных жителей.
        Пытаясь примерить события тех лет на современные реалии, Виктор решил, что не помог бы даже всевидящий Интернет. С современными технологиями пластического грима, с компьютерной графикой, с потешными мемчиками про Ктулху и рептилоидов, кто поверит в реальность Зла? Разве что совсем уж безумцы. Нет, все правильно сделал Авдей Светозарный. Никто не сумел бы сделать больше. Может, и впрямь колдуном был этот раскаявшийся преступник?
        - Кооо-ваааль…
        Волосы на голове Виктора зашевелились. Спину прошиб ледяной пот. От ужаса даже яйца поджались. В бесцельном блуждании по Крепости с ее тусклыми лампочками, приглушенными разговорами, скрипучими досками и запахами готовящейся пищи, Виктор снова добрался до самого конца здания. Здесь, как и везде, на стенах имелись окна-бойницы, по-простецки затянутые зеленой ячеистой сеткой от насекомых. Из окон тянуло ароматом сохнущего сена, вечерней прохладой, комариным звоном, и, Господи, хоть бы послышалось…
        - Кооо-ваааль…
        …не послышалось. Свистящий голос шепотом звал его по фамилии. Совсем как…
        - Наташа?
        - Коооваль…
        Голос ничем не напоминал грудной Наташин тембр. От него в жилах кровь стыла. Он звучал страшно неправильно, искусственно, словно разговаривать пыталась собака или другое существо с неприспособленным для человеческих слов речевым аппаратом. Существо с кучей зубов и вытянутой мордой, например. И все же Виктор упрямо повторил, почему-то тоже шепотом:
        - Наташа? Хаджаева, ты?
        - Коооваль… Рууукууу…
        Треснула разрываемая антимоскитная сетка. В дыру просунулась конечность, отдаленно напоминающая человеческую руку. Только суставов больше. Только перепонки на пальцах, а пальцев - четыре. Только изогнутые когти, желтые, слоящиеся. Только блестящая зеленоватая чешуя.
        - Рууукууу…
        Надо было завопить, поднять шум, позвать на помощь. Дать людям знать, что чудовище уже под стенами. Впрочем, они ведь и так это знали? Замирая от ужаса, Виктор протянул руку, касаясь тыльной стороны кисти существа. Он погладил это необычное, ужасающее, иномирное, подушечками пальцев ощущая каменную твердость каждой чешуйки.
        - Я не хочу… - трясущимися губами пробормотал Виктор.
        Некстати вспомнился тот незадачливый корпоративный секс, окончившийся постыдным фиаско. На сей раз вспомнился с облегчением. Виктор не мог поверить, что создание за стеной и мягкая, обольстительная Наташа Хаджаева суть одно и то же. Эта мысль завораживала, гипнотизировала. А когда Виктор понял, что загипнотизирован в буквальном смысле слова, стало слишком поздно. Со скоростью, едва заметной глазу, кисть чудовища перевернулась, и серповидный коготь вспорол Виктору ладонь.

* * *
        - Всего-то?
        - Поверьте, этого более чем достаточно.
        - Что ж, мы зашли уже так далеко, что придется согласиться и на это. Тем более что звучит все довольно здраво. Я подписываюсь. Думаю, мы все подписываемся?
        - Да.
        - Да.
        - Да.
        - Когда вы раздадите наши роли, Распорядитель?

* * *
        Как ни старался Виктор зажимать рану, в импровизированную кухню он вошел с ладонью, полной крови.
        - Чего тебе? - буркнула бабка Катерина, чудом пережившая бойню у костра.
        Морщинистые руки умело шинковали капустный кочан большим ножом. Виктору вспомнилось, как с таким же непроницаемым лицом помогала Катерина разделывать мертвого Морозова. Ну, то, что от него осталось. Виктор прислушался к новым ощущениям. Нет, ничего не екнуло. Туда ему и дорога.
        - Да вот… за гвоздь зацепился… - Он протянул разодранную ладонь и сам усмехнулся, настолько по-детски это вышло. - Перевязать бы.
        - Ах ты, бестолочь! Как умудрился-то?! Заготовки твои корявые!
        Старухи на время оставили булькающие на печи котелки и кастрюли, захлопотали вокруг Виктора. От них пахло уютом и вкусной едой, и казалось невозможным, что вот эти морщинистые бабки каких-то три неполных десятка лет назад куролесили с бандой одного из самых крутых авторитетов Красноярска. И были они тогда еще вполне молодыми, вот как сам Коваль сейчас, и разговаривали иначе, и по-другому одевались, и о другом помышляли. А теперь вот, бездетные, безвнучные, кудахчут вокруг незнакомого мужика, поцарапавшего ладошку, изливая на него свою нерастраченную любовь.
        Подходил Чехов с ценными медицинскими советами, но под потоком беззлобной брани поспешил ретироваться. Виктору сделалось до боли тоскливо. Ему стало жаль этих несчастных людей, жизнь положивших на алтарь борьбы со злом. Жаль, что всем им суждено умереть.
        - Дымом воняет, етить твою мать! - удивленно воскликнул кто-то. - Горим, что ли?
        Без паники, с отстраненным любопытством фаталистов, общинники зашевелились. Пара стариков, подхватив огнетушители, спокойно потрусили в конец барака, откуда под самым потолком ползли пока еще тонкие белесые нити дыма. Там прогорал импровизированный костерок, собранный Виктором из завалявшихся в карманах бумажек и обрывков москитной сетки.
        Он не ожидал, что все побегут тушить крохотный пожар, просто отвлекал внимание. Высвободив перевязанную руку, пробормотал слова благодарности. Старухи, пожимая плечами, вернулись к готовке. Виктор кивал, прижимая раненую руку к груди. Поганейшее чувство пропитало все его естество. Он чувствовал себя последним дерьмом и все же торопливо шагал к единственному выходу. Тело, против воли, требовало исполнения приказа.
        У ворот, за сколоченным из досок столом, на поставленных торцом ящиках сидели охранники - незнакомый Виктору дед и усатый Лабух, катающий губами измочаленную щепку. Их карабины стояли тут же, прислоненные к стене. Старики резались в дурака засаленной колодой. На шум едва повернулись. Все-таки привыкли ощущать себя в безопасности в своей Крепости.
        Позади, уязвленные столь малым очагом возгорания, презрительно фыркали огнетушители. Раскатистый голос Козыря обронил удивленно: «Вот ведь крысеныш!»
        - Че там стряслось? - перекинув щепку в другой уголок рта, спросил Лабух. - Опять проводку коротнуло, что ли?
        Виктор срубил его сцепленными в молот руками. Правую, ударную кисть до локтя прошило болью. Зубы Лабуха громко хрустнули, а сам он опрокинулся навзничь. Второй охранник потянулся за карабином, и Виктор, не теряя времени, накинул цепь ему на шею. Худое жилистое тело, казалось, весило меньше, чем воздух. Виктор вздернул его вверх, морщась от смертельного хруста позвонков, и прикрылся, словно щитом. Как раз вовремя - первые пули, выпущенные бегущим Козырем, впились старику в грудь.
        - Ах ты падаль! - орал Козырь. - Распотрошу суку!
        Съежившись за ненадежным прикрытием, Виктор поймал момент, когда выстрелы прекратились. Голосили люди, щелкали предохранители. Бежала подмога со второго этажа. Буханье сапожищ Козыря раздавалось уже совсем рядом, и Виктор наугад швырнул мертвеца перед собой. Судя по грохоту и матерной брани - попал, но времени убедиться не было. Виктор метнулся к воротам, поддел плечами тяжелый брус-засов, который общинники закладывали вчетвером, и, выпрямляясь на дрожащих от напряжения и страха ногах, сбросил его на пол.
        Что-то наподобие горячей и злой пчелы укусило Виктора в плечо. Закрутило вокруг своей оси. Радостно закричал Фома. Виктор плашмя упал на ворота, и створки приоткрылись. Всего на ладонь. Но этого оказалось достаточно, чтобы толпа общинников сгрудилась, ощетинилась оружием, словно огромный огнестрельный еж. Потому что в зазор тут же просунулись уродливые перепончатые пальцы, и створка двери открылась, впуская в загустевший воздух барака прохладную сибирскую ночь, полную звезд и древних чудовищ.
        Дрогнула чья-то рука, громыхнул выстрел. За ним еще один. И вот уже стреляли все, у кого было оружие. Зажимая плечо, Виктор благоразумно лежал на полу. Застрявшая в плече пуля мерзко царапала кость, да и вообще настолько сильной боли он никогда не испытывал прежде. Но приходилось стискивать зубы и вздрагивать, когда над головой улетал в безразличную темноту очередной сердитый кусок металла. Сжавшись в комок, Виктор зажмурился, моля о помощи, а потому не видел, как она пришла.
        Зеленоватое бронированное тело пробежало по потолку. Глубоко впивались в дерево когти, швыряя вперед два центнера живой драконьей мощи. Под плоским пластинчатым брюхом лопались лампы, и тьма, довольная таким приемом, врывалась в Крепость. Ее объятия придали Виктору сил. Отталкиваясь ногами от пола, он забился в угол, где и просидел до самого конца.
        Общинники не дрогнули. Даже когда над ними, роняя щепки с палец толщиной, промчалось нечто напоминающее комодского варана, они сохранили подобие строя, а Фома дал в потолок короткую отчаянную очередь. Ящер то ли сорвался, то ли нарочно спрыгнул, придавив бабку Катерину и разметав кастрюли с кипящим борщом. В мясном бульоне, свежей крови и ошметках капусты, он промчался к лестнице на второй этаж, по пути чуть ли не надвое разорвав вставшего на пути Чехова. Фома догадался первым:
        - К генератору бежит, падла!
        - Фонари! Фонари хватай! - приказал Козырь. - Держись, братцы! Достойно последние дни встретим!
        И гораздо тише, стальным голосом добавил, обращаясь к Фоме:
        - Если не сдюжим с демоном, знаешь, что делать.
        Тот кивнул со всей возможной серьезностью. И свет погас. Смолкло ставшее привычным тарахтение генератора. А потом и сам он загрохотал, покатился по второму этажу, запущенный разгневанной тварью. Загорались синеватые лучи фонариков, испуганно резали мрак. Крохотные пылинки кружились в неверном свете. Наверху скрежетали и ломались доски. Вскоре их сменило потрескивание голодного огня, а на стене у лестницы заплясали оранжевые всполохи.
        - Бензином облил и поджег, - шепнул Фома, пристально вглядываясь в лестничный проем. - Не по правилам играет, паскуда. Может, не нужно ему оно? Ошибся Авдей, как думаешь?
        - Ошибся не ошибся, хрен ли разницы? - отмахнулся Козырь. - Сколько сможем, столько их в ад и возвернем. Так, братва?!
        - Тааак!
        Общинники заорали, затопали, засвистели.
        - Выходи, падла! Не боятся тебя воины Господни! - в запале крикнул Козырь и затянул: - Святый Боже! Святый Крепкий! Святый Бессмертный!
        - Святый Боже! Святый Крепкий! Святый Бессмертный! - вторили ему общинники.
        Виктор знал продолжение этой молитвы: «Помилуй нас». Вот только о милости никто не просил. И среди этой бесконечной осанны лишь Виктор услышал, как глухо приземлилось что-то на улице возле входа. Тварь провернула трюк, уже однажды спасший ей жизнь, - вырвалась через крышу. И хотя Виктор знал, что бояться ему нечего, все же зажал рот здоровой рукой, чтобы не завыть от ужаса. Тень, чуть чернее ночи, промелькнула мимо него, с тыла устремляясь к толпе скандирующих фанатиков.
        И началась резня.

* * *
        - …триггер на выход из гипноза - любое повреждение тела, вызвавшее кровотечение. Отыгрыш планируется максимальный, а потому транс будет глубоким. Впрочем, большинство участников настолько ленивы, что вряд ли удосужатся запоминать свои легенды целиком. С вами проще, у вас почти все настоящее, а те мелочи, которые придется внести для правдоподобности… В общем, как я и сказал, даже самое маленькое повреждение вернет вас… как это сказать… к заводским настройкам. В идеале, конечно, повреждение и должно быть маленьким, но риск, я считаю, оправдан.
        - То есть шанс, что кровотечение будет далеко не маленьким, все же имеется?
        - Конечно же, имеется, но давайте по-честному. Первое - я вас предупредил. Второе - поселенцы играют по правилам, пусть и не знают об их существовании. Для убийства им нужен более-менее весомый довод…
        - Ваше это «более-менее» не вдохновляет совершенно.
        - Mon Dieu! Почему все меня постоянно перебивают?
        - Простите…
        - Нет, это все риторика. Долгая подготовка игрового процесса, издержки производства. Я провел непростые переговоры, формируя команды. Продолжительное общение с представителями моего вида раздражает. Поэтому нас так мало. Даже внутри своих родов мы часто ведем себя как… Araignees dans un bocal… пауки в банке.
        - Скорее, змеи… о, простите!
        - Верное замечание. Оно подводит нас к третьему аргументу: вы, в конце концов, человек, пусть и на службе.
        - Спешу заметить, я всего лишь человек. У меня нет вашей силы и пластин, в которых вязнут пули…
        - Такого строения, как у меня, нет и у многих моих сородичей. Готовясь к этой игре, я морфировал свое тело почти двадцать лет. И до конца надеялся, что мне не придется его применять. Но выбора не осталось. Все мои попытки договориться провалились. Все мои исполнители-одиночки были уничтожены. Время на исходе. Эта игра, возможно, мой последний шанс собрать ударную силу и забрать свое. Поверьте, я рискую не меньше вашего. Скорее, даже больше. Все участники рискуют точно так же, не важно, есть ли у них брюшные пластины и рога. Но, в идеале, все мы получим то, что хотим. Мои сородичи, эти пресытившиеся долгожители, - кратковременное развлечение, которое скрасит их опостылевшее существование. Я - верну свое. Важный элемент игры, предатели, то есть вы и еще двое таких, как вы, - и это четвертый аргумент, - можете назначать цену.
        - Я бы… о боже… вы же прекрасно знаете, что мне нужно!
        - Знаю. Я слышал о закрытом клубе, который с людьми, оказавшими им услугу, расплачивается жизнью, смертью и даром. К сожалению, мои способности гораздо скромнее. Победить ваш рак я не в силах. Зато могу завалить вас деньгами.
        - Но почему именно я?
        - Много факторов. Не в последнюю очередь ваша восприимчивость к гипнозу. Даже если вы передумаете, заложенная в вас программа заставит вас идти до конца.
        - Я могу передумать?
        - Поверьте, лояльность своему виду порой просыпается в самый неподходящий момент. А так вы пробудете на моей стороне, как минимум пока мы не уничтожим верхушку «Оплота». Ну так что, как насчет утонуть в деньгах?
        - …
        - Назовите вашу цену. И даже если вы не найдете клинику, где справятся с вашей болезнью, вы проживете остаток отмеренной вам жизни, купаясь в роскоши.
        - … мммил… пять! Пять миллионов! Евро!
        - По рукам.
        - Черт! Я продешевил, да?
        - Этого вы никогда не узнаете, Виктор…

* * *
        Оно разогналось тихо, словно дорогой автомобиль с мощным и бесшумным двигателем. Ярость, клыки и когти врезались в толпу общинников, расшвыривая людей. Кто-то умер на месте, смятый, изломанный, как манекен на краш-тесте. Другим повезло меньше, и они вопили, проклинали адскую тварь и просили помощи у Бога, зажимая рваные раны.
        Безумным стробоскопом метались по стенам лучи фонарей. Из своего укрытия Виктор видел лишь вытянутые тени, смазанные силуэты и мельтешащее зеленоватое пятно. Но уже разгорался, ненасытно хрустел досками пожар на втором этаже, и оранжевый свет стекал по лестнице, такой же жгучий, как глаза ночного хищника, почуявшего вкус крови.
        Сектанты бились отчаянно! В замкнутом помещении выстрелы оглушали, едкий запах пороха смешивался с гарью. Только сейчас Виктор по достоинству оценил слова Распорядителя, сказанные на инструктаже: «Поверьте, я рискую не меньше вашего». Свинцовый ливень не нанес бы ему существенных повреждений. Куда страшнее ливень серебряный. Да, многие пули не находили цели. Пару раз Виктор спиной чувствовал, как очередная шальная пуля впивается в бревна, совсем близко. Однако в замкнутом пространстве, при такой плотности огня, массивный ящер не мог увернуться от всех.
        - Фомааа! - ревел Козырь. - Фома, быстрее!
        Один за другим фонарики гасли либо падали на пол и валялись там, освещая мертвые лица, отражаясь в застывших глазах. Но и удары смертоносных лап становились все медленнее. Чудовище прихрамывало, шаталось, гибкий хвост извивался хлыстом, стегал пол от боли. В окровавленной пасти недоставало зубов. Одну глазницу затянула белесая пленка.
        Виктор встрепенулся, сообразив, что пожар разросся настолько, что можно разглядеть даже такие мелочи. Спиной к нему отступали двое - Козырь и еще кто-то, бородатый, запятнанный кровью, сам похожий скорее на чудовище, чем на человека. Виктор решил было, что это Фома, но тот вдруг вырос точно из-под земли, прижимая к груди ком ветоши, пинком захлопнул крышку подпола.
        - Фомаааа!
        - Здесь! Здесь я, Козырь! У меня! - закричал тот, пыхтя, словно после пробежки по лестнице.
        Фома поднял сверток над головой. Виктору показалось, он услышал, как с облегчением выдохнул Козырь. Второй общинник устало опустился на пол, а после и вовсе завалился на бок, упав на залитые кровью доски. Затих. Замер и ящер. Шатаясь, поднялся на задние лапы. С хрустом суставов гигантская челюсть слегка уменьшилась. Сквозь обломки зубов долетел почти человеческий голос:
        - От-дааай!
        Козырь заслонил Фому спиной. Сунув руку в карман, достал горсть патронов, принялся деловито набивать опустевшую обойму пистолета.
        - Баста, рогатый. И сегодня наша взяла. Видать, не настали еще последние дни, - выдавил он устало. - Ползи в свое логово. Зализывай раны. Собирай своих, сколько сможешь, и возвращайся.
        - Ва-асс дво-еее… Не победишшшшшь…
        - А и не собираемся. Минами обложимся, на пороховой бочке жить станем. Перед смертью побольше вашей братии в ад отправить - вот и все желание наше. Как Авдей Светозарный завещал. Ты ведь это так не оставишь. Всех своих положишь, лишь бы желаемое добыть. Вот и веди, слышишь?! Всех веди! Всех встретим!
        Под конец Козырь сорвался на крик. Его колотила крупная дрожь, а пистолет в руке плясал. Лапы ящера наконец не выдержали, подогнулись. От кровопотери и слабости он без сил упал на груду мертвецов. Четырехпалая когтистая лапа потянулась к Фоме.
        - От-дааай!
        - Хера с два, погань сатанинская! Возьми, коли лапы не коротки!
        - Отдай, - щелкнув затвором, твердо велел Виктор.
        Стараясь не выпускать из виду ящера, Козырь встал боком.
        - Батюшки-святы! Иудушка выжил!
        - Ты руками-то не маши. - Виктор повел карабином. - Я не в себе сейчас, да и держать тяжело…
        - Ух, сука, жаль не в башку тебе попал! - проворчал Фома.
        - Погоди-погоди, Фома. - Козырь примирительно поднял пустую руку и стер со щеки кровавую кляксу. - Видишь, запутался человечек. Не понимает, на чьей стороне он. Слышь, братец? Ты хоть знаешь, из-за чего весь сыр-бор? Фома, покажи-ка ему…
        - Медленно, - предупредил Виктор.
        - Со всей аккуратностью, Витек. Со всей, мать ее, аккуратностью.
        Точно фокусник, Фома принялся сбрасывать с предмета слой за слоем. Постепенно на ладони его, увешанной самой разнообразной ветошью, открылось нечто, размером чуть больше футбольного мяча, только немного вытянутое с одной стороны и туповато закругленное - с другой.
        «Словно яйцо», - подумал Виктор.
        И мысленно обозвал себя придурком. Отблескивая голубоватыми прожилками, на руке Фомы лежало самое настоящее яйцо. Ящер засопел, подался вперед, но Фома только приподнял трофей повыше.
        - Не замай, сволота!
        - А ты думал, чего они к нам ломятся, да? Фому пытал, да кто ж тебе, пришлому, скажет? - Козырь усмехнулся. - Живем в изоляции, про них не треплемся, никакой угрозы не представляем. Да только Авдей, царствие ему небесное, знал, что рано или поздно за яйцом они явятся. Они ж живучие, твари, и зародышу, веришь - нет, за тридцать лет ни хрена и не сделалось! Вот Авдей и решил как наживку его использовать, чтоб они, значится, сами к нам ползли. Это ж не куры тебе, чай не каждый день несутся. Ты вообще знал, что они бесполые?
        - Не надо, - хрипло сказал Виктор.
        С кандалами на запястьях, он впервые за эти никак не желающие заканчиваться сутки чувствовал себя свободным. Впустив Распорядителя в Крепость, он почти выполнил свою часть сделки. И совершенно не желал того, что должно произойти.
        - Не надо, - повторил он.
        Козырь махнул на него рукой, разворачиваясь к ящеру.
        - Что, петушок, когда твои дружки последнее яичко снесли? Пятьсот лет назад? Тысячу?! Аукнулось вам бессмертие ваше?! А теперь, значит, в мамку поиграть захотелось? На что угодно пойдете, лишь бы новые ощущения испытать? Так вот хрен тебе на воротник! Всем вам хрен! Прихо…
        Он резко вскинул пистолет, стреляя из-под руки, но Виктор был готов. Он не хотел этого делать, но развязать тугой узел затянувшейся мести иначе было невозможно. Козырь покачнулся, с удивлением глядя на расплывающееся на груди темное пятно, и ничком упал на пол. Фома витиевато выматерился и отступил на пару шагов, все так же держа яйцо на вытянутой руке. Подобрался ящер, нервно застучал хвостом.
        - Разобью, Христом Богом клянусь! - Фома щербато оскалился.
        - Разбивай, - кивнул Виктор, наводя карабин на ящера. - Давно надо было это сделать.
        Глаза Фомы выпучились, как у глубоководной рыбины. Наверху ревело пламя, и следовало уходить, пока не рухнули перегородки, но троица, как в дурном вестерне, не могла сдвинуться с места, не могла нарушить шаткое равновесие.
        - Че, в натуре разбивать?!
        - Чтооо тыыы делл-лаешшшь?! - зашипел ящер.
        Усмехаясь, Виктор погладил раненое плечо. Ирония судьбы, пуля попала четко в нашивку «Черного обелиска» со снайперским прицелом на логотипе.
        - Знаете, Распорядитель, один покойный ныне музыкант сказал - чем больше нас, тем меньше их. Когда я подписывался на это дело, я не хотел, чтобы вас становилось больше.
        - Кооо-вааааль. - Ящер припал на четвереньки, готовясь к атаке. - Ты мееертвеееец…
        - Это так, я давно в курсе. Но у меня осталось несколько патронов, и я еще успею пострелять по тарелочкам. Фома?
        Рыжая борода разъехалась, открывая злорадную улыбку. Фома подбросил яйцо под потолок и бросился за калашом. Виктор знал - Фома не станет миндальничать, не пощадит, изрешетит и его за все, что он натворил, и все же ухмыльнулся уголком рта. Смотреть, как, прихрамывая, нелепо выставив кривые крокодильи лапы и запрокинув голову в обреченной попытке поймать яйцо, несется Распорядитель, было занятно. Виктор подумал, что, даже если яйцо уцелеет при падении, разбить его можно и позже.
        А вот открытое, беззащитное горло дракона попадает в прицел не каждый день.
        Скорбный перегон
        Прямо дороженька: насыпи узкие,
        Столбики, рельсы, мосты.
        А по бокам-то все косточки русские…
        Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
        Н. А. Некрасов
        К ночи, когда из всего освещения в купе работали только фонари в изголовье, попутчица впервые отложила книгу.
        - К Медгоре подъезжаем, - сказала она.
        Мила, свесившись с полки, прилипла лицом к стеклу, пытаясь разглядеть пролетающий мимо пейзаж. Вздымаемая мчащимся поездом ночь колыхалась непроницаемой бархатной портьерой. Только жухлая трава, липнущая к путейной насыпи, напоминала, что мир за окном все же существует и сожран темнотой лишь временно. В этом космосе, без ориентиров и маяков, определить, куда они подъезжают, было решительно невозможно.
        Попутчица, сухопарая старушка в льняном платье и льняном же платке, подсела в Петрозаводске. Войдя в купе, негромко поздоровалась и, с неожиданной для своего возраста прытью, взлетела на вторую полку, напротив Милы. Там она и лежала все это время, уткнувшись носом в книгу в мягком переплете. За несколько часов старушка ни разу не сменила позы, и вообще была настолько тихой и незаметной, что даже назойливый проводник, ежечасно предлагающий «чайкофешоколадку», не обратил на нее внимания.
        Мила заглянула в телефон, сверяясь с расписанием. Действительно, по времени выходило, что Медвежьегорск уже недалеко. Но как об этом узнала соседка, у которой, похоже, не то что мобильника - часов, и тех не было?
        - А вы откуда узнали? - спросила Мила.
        Не то чтобы она действительно интересовалась. Просто размеренное покачивание вагонов сегодня отчего-то не убаюкивало, а раздражало. В привычном перестуке колес слышалась тревога, от которой опрометью бежал пугливый сон.
        - Ведьмы поют, - буднично пояснила попутчица.
        Будто сообщила, что в магазин завезли финскую колбасу или что вновь подскочили тарифы на коммуналку. Так спокойно и естественно у нее это вышло, что Мила даже решила, будто ослышалась.
        - Ведь мы что, простите?
        Соседка покрутила в воздухе указательным пальцем, дотронулась до уха, будто предлагая прислушаться.
        - Ведьмы поют, - повторила она. - Значит, Медвежьегорск близко.
        В мыслях Мила крепко выругалась. Купейный билет, купленный на выкроенные из стипендии крохи, она взяла специально, чтобы избавиться от радостей плацкартного братания, висящих в проходе мужских ног в дырявых носках и таких вот попутчиков. Мила непроизвольно отстранилась, точно ожидая, что сейчас эта благообразная старушка достанет из багажа распечатки предсказаний Ванги и шапочку из фольги. Однако соседка, похоже, продолжать разговор не собиралась. Вновь уткнувшись в книгу, едва не касаясь страниц крючковатым носом, она увлеченно поглощала дешевый томик в мягкой обложке.
        Поспешно достав телефон, Мила принялась демонстративно разматывать наушники. Бегство в музыку - слабая защита от городских сумасшедших, но уж лучше такая, чем совсем никакой. Всегда можно сделать вид, что не слышал, или спал, или за…
        Пальцы, еще сильнее перепутавшие змеиный клубок проводов, внезапно остановились. Замерли вместе с сердцем, которое резко ухнуло в желудок да там и сгинуло. Мила покрутила головой, точно антенной, в попытке поймать неустойчивый сигнал. Поняла вдруг, что сидит с отвисшей челюстью, глупо пялясь на вагонное радио, и поспешно захлопнула рот. Радио молчало - никаких сомнений. Тогда откуда же…
        …перетекая из вагона в вагон, из купе в купе, по поезду лилась песня. Без музыки и слов, созданная одним лишь голосом. Нет, не одним, не десятком даже, а целым хором, сонмом невидимок. Протяжная, точно сотканная из осенней печали. Заунывная, как отходная молитва. И безмерно красивая, будто…
        - Услышала, - кивнула соседка, отведя прищуренные глаза от потрепанных страниц. - Первый раз, что ли, по Николаевской железке едешь?
        Ничего не понимая, Мила уставилась на попутчицу. Почему-то ей казалось ужасно глупым, что та спрашивает такие вот нелепости. Ей хотелось сказать, что, конечно же, не первый, просто впервые забралась так далеко, и что железная дорога называется Октябрьской, а не Николаевской, и много чего еще, но вместо этого выпалила лишь:
        - Что это?!
        - Ведьмы поют, - без тени иронии повторила соседка, вновь пряча крючковатый нос за мятой обложкой. - Их всегда на этом месте слышно.
        - Что, всем слышно? - Мила недоверчиво выпучила глаза.
        - Нет, только особо одаренным! - едко проворчала старуха, недовольная тем, что ее вновь оторвали от чтения. - Конечно, не всем. Глухим вот, например, не слышно…
        - Ой, простите, пожалуйста! - торопливо извинилась Мила. - Просто… так необычно… я думала…
        Лишь перестук колес, и ничего кроме. Сбившись, девушка замолчала. Ей вдруг подумалось - а не примерещилось ли все это? Был ли на самом деле этот заунывный женский хор, чье пение тревожило душу, наполняя ее ощущением предстоящего полета, волнующим и немного страшноватым?
        Демонстративно захлопнув книгу, старушка отложила ее в сторону.
        - Да ладно, нечего тут извиняться, - сказала она, смирившись с вынужденной беседой. - Я, когда их впервые услышала, челюсть на ногу уронила, вот прямо как ты сейчас. А потом привыкла. Все привыкают, кто по Николаевской катается. Проводники так вообще внимания не обращают. Хотя тут, в плацкартном, есть один дурачок - любит пассажиров пугать.
        Старушка скривилась, точно собиралась сплюнуть, но сдержалась.
        - Он за пару станций до Медгоры ужаса нагонит, баек всяких наплетет, а потом людям в тумане за окном призраки мерещатся. Так-то, конечно, если шары залиты, то всякое привидеться может…
        Взгляд Милы непроизвольно вернулся к окну. Стекло отразило размытое девичье лицо с широко распахнутыми глазами и приоткрытым от удивления ртом. Рассеянного света едва хватало, чтобы разглядеть туман, стелющийся вдоль железнодорожной насыпи. Никаких призраков. Никаких таинственных фигур.
        - А вы сами что думаете? - Вопреки всему Мила вдруг поняла, что ей действительно интересно, что думает эта незнакомая, по сути, женщина. - Что это на самом деле?
        Старушка молчала, поджав и без того узкие губы. Будто подыскивала нужные слова. Мила недоверчиво уточнила:
        - Вы ведь не считаете, что это на самом деле ведьмы?!
        - Нет, не считаю. - Соседка покачала головой, отчего выбившиеся из-под платка седые пряди рассыпались по узким плечам. - Я в Бабу-ягу с трех лет не верю. Тут, скорее всего, какой-нибудь акустический эффект хитрый. Отсыпка плохая или рельсы гнутые, например. Или еще какая… аэродинамическая труба.
        Слово «аэродинамическая» она произнесла с заминкой, едва ли не по слогам. Мила поняла, что на самом деле попутчица кого-то цитирует, оставляя свое мнение при себе.
        Старушка помолчала, задумчиво перебирая мятые страницы. Затем добавила:
        - Так-то, конечно, бес его разбери. Насколько я знаю, никто специально этим вопросом не занимался. А вообще, Николаевская - дорога старая. Может, и впрямь привидения поют…
        За окном посветлело. Это сутулые фонари, униженно согнувшись, пытались заглянуть в проносящийся мимо поезд. Потянулись бетонные заборы, изрисованные граффити, небольшие приземистые ангары да похожие на жирных отожравшихся змей составы, дремлющие на отстойных путях. Поезд принялся сбрасывать ход. Плавно и неспешно скользил он вдоль почти пустого перрона, пока, рассерженно зашипев пневмотормозом, не встал окончательно.
        - А почему Николаевская? Всегда же Октябрьская была? - Мила попыталась возобновить угасшую беседу. Не очень успешно.
        - Привычка. У нас в селе суеты не любят. Сегодня Октябрьская, завтра Ноябрьская. Каждый раз переучиваться - кому оно надо? Николаевская - она Николаевская и есть. Как царь построил, так с тех пор и называют.
        Попутчица щелкнула выключателем, показывая, что разговор окончен. Купе погрузилось в темноту. Мила легла на спину, отстраненно слушая приглушенный топот новых пассажиров. За стенкой, стараясь не шуметь, кто-то расстилал постельное белье. Граненый стакан на столе задребезжал чайной ложкой - не простояв и десяти минут, поезд тронулся. Нижние места по-прежнему пустовали. Мила даже начала подумывать, не перебраться ли вниз, хотя бы на время, но дверь внезапно отъехала в сторону, и в купе, опережая своих хозяев, ворвался резкий запах перегара. Следом, с секундной задержкой, не вошли даже - ввалились двое. Сдавленно матерясь, они распихали багаж, кое-как раскатали матрасы и принялись расшнуровывать ботинки. К перегару добавилась едкая вонь несвежих носков. Милу замутило. Стянув с полки пачку сигарет, она спустилась вниз. Не глядя, нашарила ногами шлепанцы, стараясь даже не смотреть в сторону новых соседей. Была крохотная надежда, что пьяные гоблины не полезут знакомиться…
        - Добр-ой ночи, барышня! - пьяно икнув, поприветствовал ее грубый голос.
        Надо же, вежливые какие, раздраженно подумала Мила. Следовало буркнуть что-то в ответ да слинять по-быстрому в тамбур, но не позволило воспитание. Обернувшись, она сдержанно поздоровалась с соседями. Тусклый свет ночников не позволял разглядеть их во всех деталях, но увиденного оказалось более чем достаточно. Гораздо старше Милы, лет тридцати пяти, стриженные под ноль, в мятых спортивных куртках и давно не стиранных джинсах. Блестящие губы растянуты в похотливых улыбках. Глаза, одинаково черные в полумраке купе, маслено ощупывают девушку, заползая под майку и короткие джинсовые шорты.
        - Присоединяйтесь, за знакомство! - Сидящий справа извлек из-под стола початую бутылку «Гжелки». Обхватившие горлышко пальцы синели тюремными перстнями-наколками.
        - Третьей будете! - пошутил второй, гнусно хихикая.
        - Нет, спасибо. - Мила покачала головой. - Я водку не люблю.
        - Мы тоже! - округлив глаза, с придыханием выпалил татуированный. - Кто ж ее любит, проклятую?! Но ведь за знакомство - святое дело!
        - Нет, извините, - повторила Мила. - И вы бы потише немного, если можно, а то бабушку разбудите.
        Проворно выскользнув в коридор, она отсекла дверью протестующее «а мы настаиваем!» и недоуменное «какую, на хрен, бабушку?!».
        Несмотря на сквозняки, в тамбуре неистребимо воняло сигаретным дымом. И все же здесь Миле полегчало. Оставалось лишь избавиться от засевшего в носоглотке запаха перегара и несвежего белья. Прислонившись к окну, Мила выбила из пачки сигарету и подцепила ее губами. Чиркнула колесом зажигалки, по привычке зачем-то прикрывая огонек ладонями, а когда наконец отняла руки, чуть не подавилась первой же затяжкой. В узком окошке маячило призрачное расплывчатое лицо.
        - Бар-ышня, а чего вы такая невежливая? - раздался со спины уже знакомый икающий голос. - Мы к вам со всей, понимаешь, душой, а вы…
        Мила резко обернулась. Давешний татуированный мужик стоял почти вплотную. И как только смог подойти так незаметно? При нормальном освещении он выглядел даже старше тридцати пяти. Глубокие морщины у висков, обвисшие щеки, набрякшие мешки под глазами, оказавшимися не черными, а льдисто-голубыми. Исходящий от него чудовищный запах дешевой водки и лука не перебивал даже табачный дым.
        - Извините, я не очень хочу разговаривать.
        - А я вот хочу… - Мужчина нервно облизнул пересохшие губы, придав слову «хочу» какой-то гаденький подтекст.
        Покрытая мелким черным волосом рука уперлась в стену, зажимая Милу в углу. Он стоял так близко, что можно было даже разглядеть свежие прыщи, обсыпавшие плохо выбритый подбородок. Вероятно, самому себе он казался опасным и чертовски крутым, но у Милы этот бывший зэк вызывал лишь омерзение. Не страх, а брезгливость.
        - Заготовку свою убери, - твердо сказала Мила, сердито выпуская дым через ноздри. Не потребовала даже - велела.
        - А если не уберу? - Он наклонился вперед, обдавая девушку густыми водочными парами. - Чо будешь де…
        Договорить он не успел. Неожиданно даже для самой себя Мила воткнула тлеющую сигарету прямо в покрытую наколками пятерню. Попутчик заорал благим матом, скорее от страха и удивления, чем действительно от боли. А затем резко впечатал обожженную руку Миле в грудь, чуть выше солнечного сплетения.
        От удара девушку швырнуло назад. Падая, она больно приложилась виском о дверную ручку. В голове взорвался фейерверк, на несколько секунд заместивший реальность короткими яркими вспышками. Очнулась Мила уже на полу, среди плевков и окурков. Татуированный исчез, оставив после себя устойчивый запах перегара. Мила лихорадочно ощупала себя - одежда целая, шорты на месте. Значит, не изнасиловал. Да и то верно, без сознания она пролежала едва ли больше минуты.
        Шатаясь, она кое-как поднялась на ноги. С трудом сохраняя равновесие, осторожно пошла вперед, опираясь на стены трясущимися руками. Шершавые, плохо обработанные доски неприятно царапали ладони, норовя загнать занозу. Никак не получалось собрать мысли в кучу. Все заслоняла багровая злость вперемешку с отчаянной решимостью наказать пьяного подонка.
        - Ничегооо, скотина… - протянула она сквозь стиснутые зубы. - Сейчас… сейчас посмотрим, какой ты смелый… сука…
        Пелена ярости застилала глаза. Грудь сдавило то ли невыплаканными слезами, то ли этот пьяный кретин что-то там сломал. По-рыбьи хватая ртом воздух, Мила пыталась нащупать ручку тамбурной двери. Только бы дойти до проводницы, только бы дотащиться, а там уже охрана и начальник поезда… Они устроят этому козлу веселую жизнь! Эта тварь еще плакать будет, прощения просить!
        Чувствуя, что вот-вот задохнется, Мила всем телом упала на дверь, буквально вывалившись из заплеванного, провонявшего табаком тамбура. В лицо тут же дохнуло свежестью, чистой, даже слегка морозной. Видимо, кто-то умудрился открыть окно в коридоре. В голове прояснилось, подобравшаяся к самому горлу тошнота неохотно отползла обратно в желудок. Мила потерла глаза руками, будто отгоняя марево затухающей злости…
        Вагон разительно переменился. Исчезли белые занавесочки и красные коврики. Пропали люминесцентные лампы. Испарились все перегородки. Даже обшивка исчезла, уступив место почему-то не металлическому каркасу, а необструганным, плохо подогнанным друг к другу доскам. Благодаря отсутствию ограничителей, создавалось впечатление какой-то безразмерности, бесконечности вагона. Лишь в ширину, от стены до стены, расстояние оставалось в разумных рамках. Противоположный край вагона терялся где-то вдалеке, сокрытый расстоянием и многочисленными женщинами, занявшими все свободное пространство.
        Ошеломленная внезапной метаморфозой поезда, Мила не сразу заметила их, хотя не заметить было просто невозможно. Осторожно шагая вперед, она едва не наступала на вытянутые вдоль условного прохода ноги. Странные, невесть откуда взявшиеся пассажирки смотрели на нее с вялым любопытством. Разных возрастов, разного достатка, разных национальностей - между ними не было ничего общего. Они стояли где придется, сидели на чем попало - на табуретках, скамьях, рассохшихся бочках, на распиленных шпалах и просто на корточках. Некоторые лежали прямо на полу, беспомощно таращась в дощатый потолок, ловя зрачками падающий сквозь щели звездный свет.
        - Эй! - донеслось откуда-то спереди. - Эй, соседка! Давай к нам!
        За откидным столом, испещренным нецензурными надписями, в компании из четырех женщин сидела попутчица Милы, седая старушка в льняном платье. Двинув костлявым бедром сидящую рядом дородную тетку с вытекшим глазом, она освободила край сиденья и похлопала по нему ладонью, приглашая Милу присесть. Протиснувшись вперед, девушка с облегчением упала на выдранную обивку жесткого кресла.
        Новые соседки смотрели угрюмо, но без злобы. Скорее с сочувствием. Впервые разглядев их вблизи, Мила едва сдержала крик. Но промолчала. Вцепилась пальцами в липкую столешницу, усилием воли подавив готовый вырваться вопль. Напротив нее, точно так же держась руками за стол, сидела девушка в железнодорожной форме. Широкая красная линия пересекала ее тело от правого плеча к левой груди. Когда вагон шатало особенно сильно, казалось, что верхняя половина норовит сползти вниз, чтобы с чавкающим звуком упасть на колени соседки - удавленницы с жутковатым синюшным лицом.
        - Здравствуйте, - выдавила Мила, с ужасом ощущая, как холодит раздробленную височную кость вездесущий сквозняк.
        Одноглазая тетка вынула откуда-то из-под стола бутылку со сбитым горлышком и покрытый трещинами стакан со щербатыми краями. В ее пустой глазнице копошилась бледная личинка. Старушка в льняном платке привычно убрала выбившуюся прядь за ухо, от которого вниз, по всему горлу, тянулась неаккуратная рваная рана. Ее платье больше не смотрелось искусной стилизацией. Разодранное, местами истлевшее, оно выглядело ровесником тех времен, когда Октябрьскую железную дорогу называли именем русского государя.
        - Давай, дочка. - Она подвинула наполненный стакан Миле. - За упокой души мятежной…
        Мила смотрела на обезображенные шрамами тела и лица, на гниющие лохмотья, но видела лишь вереницу смертей, чудовищных, нелепых, жестоких, трагичных. Необратимых. И, поняв, что не будет, никогда уже не будет у ее мятежной души никакого упокоя, Мила схватила стакан дрожащей рукой, глоток за глотком влив в оледеневшее нутро обжигающую жидкость. Горькую, как несправедливая обида. Соленую, как слезы.
        Запрокинув голову, Мила завыла, обреченно, точно попавшая в капкан волчица. Печально подперев голову кулаком, запела старушка-соседка. Следом за ней, пьяно раскачиваясь в такт движению поезда, заголосили остальные.
        Мила выла на одной высокой ноте, самозабвенно, захлебываясь от жалости к себе.
        Сквозь щели в потолке бесстрастно мерцало плывущее над головой звездное небо.
        Зеленый шум
        Лох роняет голову на грудь, так низко, что длинные мокрые волосы почти прикрывают промежность. Безо всякой брезгливости Радаев сгребает их в горсть, тянет вверх, открывая заплывшее от побоев лицо. Разомкнув опухшие губы, лох издает горлом булькающий звук. Данные его Радаев пробил давно, еще тем злополучным вечером (Андрей Пак, вопреки фамилии - русский, двадцати трех лет от роду, трудится клерком в местном филиале «МегаФона»), но по привычке продолжает называть лохом. Он и должен был оставаться таковым, очередным легковерным идиотом в длинном ряду себе подобных. Но вышло, как вышло.
        По лицу лоха стекают розоватые струйки: кровь, пот, вода - все вперемешку, не разделить. Переплелись, прямо как их судьбы. Радаев усмехается нелепому выспреннему сравнению и свободной рукой трет наполненные песком мешки под глазами. Он бодрствует уже пятьдесят семь часов. Собственное тело кажется ему деревянной болванкой, обернутой наждачной бумагой. На зубах налет толщиной с ноготь, в желудке изжога от литров кофе и хлеба с колбасой. Лапин, дал же бог напарничка, не догадался купить хотя бы растворимого супа.
        «Да и то верно, - думает Радаев. - Кто мог знать, во что это выльется?»
        Упрямство лоха вызывает уважение, но больше раздражает. Хочется спать, как же хочется спать, кто бы знал! Но нельзя, нельзя ни в коем случае. Во сне багряный закат и запах сочной зелени, там когти пронзают толстую кору, которую не всякий топор возьмет. Там шелестит листва и свистят диковинные птицы, и ты не услышишь шороха, пока не станет слишком…
        Радаев трясет головой, тяжелой словно гиря.
        - Я перестану, прямо сейчас, - говорит он и сам поражается сухой шершавости своего голоса. - Только закончи все это.
        Надо бы хлебнуть кофе, но желудок протестующе булькает, кислота поднимается к горлу. К черту кофе. К черту все. Веки лоха напоминают два грецких ореха фиолетового цвета. Он что-то сипит, и Радаев склоняется ближе:
        - Н-не м-могу…
        Злость захлестывает Радаева, как удавка стискивает горло. Вблизи от лоха несет немытым телом, кровью и мочой. «Я тебя не боюсь! - рычит про себя Радаев. - Не боюсь тебя, гнида!» Но он боится. До мурашек по хребту боится связанного избитого парня, который годится ему в сыновья.
        - Как ссскажешшшь! - сквозь сомкнутые зубы шипит Радаев.
        И опускает голову лоха в ведро с водой.

* * *
        А начиналось все неплохо. Да что там, отлично начиналось! В сумерках Бес зажал Козу в проходе между гаражами, на пограничной территории, между цивильным двором, со шлагбаумом, урнами и размеченной парковкой, и пустырем, где среди разросшегося пырея валялись ржавые консервные банки, рамы от велосипедов и собачьи черепа. Поначалу Коза отбивалась лихо, с азартом. Шипела и плевалась, когда Бес с силой стискивал крохотные сиськи. Извивалась, уворачиваясь от шарящей под юбкой ладони. Но чем больше потенциальных спасителей проходило мимо, тем тише становилась Коза и тем сильнее распалялся Бес.
        Четыре здоровых мужика, один за другим, не пожелали встревать, поспешно ретировались, пряча глаза. Лишь один из них позвонил в полицию. Остальные позабыли робкие крики о помощи, едва дошли до своего подъезда. И вот, когда Коза уже совсем отчаялась и перестала трепыхаться, появился он. Тощий волосатик схватил Беса за ворот, рывком отбросив в сторону. Тот покатился кубарем, матерясь в голос, но тут же вскочил на ноги. Беса вырастила улица, он дрался с дошкольного возраста и быстро оправлялся даже после сильных ударов. Он повел плечами, поднял руки, принимая боевую стойку, и, без долгих раздумий, ударил волосатика в скулу. Не сильно, только чтобы подзадорить.
        Только в этот раз что-то пошло не так. Нежданный заступник в подшаг сократил дистанцию, скрутил торс и выпрямился пружиной, отправляя кулак на встречу с челюстью Беса. Красивый, почти академический апперкот. Клацнули зубы. Восхищенно взвизгнула Коза, снимающая драку на мобильник. Благодаря разнице в весе Бес удержался на ногах, но поплыл. Тут же пропустил второй удар, голенью в коленный сгиб, отчего все-таки упал на четвереньки. Третий, ногой в живот, заставил его проблеваться и отбросил на грань болевого обморока.
        «Ну, хватит, пожалуй…» - решил Радаев.
        Коротко квакнула сирена, заметались по кирпичным стенам красно-голубые блики. Выпрыгнув из салона, Радаев поймал бегающий взгляд Лапина, суетливо щупающего кобуру. Лапин кивнул и включил ближний свет, накрыв замершую троицу серым силуэтом напарника.
        - Тааак, и что здесь происходит?! - Руку Радаев демонстративно держал на табельном «граче».
        Троица зашевелилась одновременно. Громко рыгнул Бес, продолжая опустошать желудок. Видать, ему и впрямь сильно досталось. Волосатик бесстрашно шагнул вперед, щурясь от света фар, прикрывая глаза ладонью. Но раньше всех успела Коза. Нырнула Радаеву за спину и оттуда, из безопасного укрытия, затараторила:
        - Господи, господи, как вы вовремя! Спасибо, спасибо, спасибо! Он меня изнасиловать хотел, говорил, что убьет! Я так испугалась, так испугалась!
        - Кто? - строго спросил Радаев, сдвигая кустистые брови.
        - Этот! - Острый ноготок Козы обличающе указал на ее спасителя. - Этот подонок лохматый! Трусики на мне разорвал! Говорил, что убьет! Если бы не молодой человек, точно бы убил! Спасибо, спасибо вам, молодой человек!
        Все еще на четвереньках, Бес попытался махнуть рукой, мол, не стоит благодарности, но не удержал равновесия, грудью рухнул в вонючую лужу под собой. Коза вцепилась в Радаева как в спасательный круг, плечи ее сотрясались от рыданий. Дрожащие руки подсовывали телефон, на котором «все записано, я все записала, он его чуть до смерти не забил!». Глядя на вытянутое от удивления лицо «насильника», Радаев мысленно ухмыльнулся: нарекаю тебя лохом!
        Надо отдать должное, парень оправился быстро. Не истерил, говорил мало, слушал внимательно. Не лох, а золото, Радаев на него нарадоваться не мог. Если б не эта гаденькая брезгливая ухмылка, блуждающая по узким губам… Радаеву хотелось перехватить пистолет за ствол и рукояткой вколотить лошаре зубы в глотку.
        Парень оказался красавчиком. Тонкоскулый, голубоглазый, с прямым носом и твердым подбородком. Даже длинные волосы не делали его нелепым или женственным, органично обрамляя лицо. Разглядев парня в свете салона, Коза украдкой вздохнула и сделала Радаеву умоляющие глаза. Тот благостно кивнул, лады, мол, жестить не стану.
        Хорошая баба - Коза. Актриса, каких поискать. Они познакомились девять лет назад. Коза в очередной раз сбежала из детдома, просила «дяденьку мента» отпустить ее, предлагала отсосать. Сейчас ей восемнадцать, кажется, но по-прежнему выглядит как школьница и сосет как водяной насос. В паху разлилось тепло, Радаев торопливым жестом велел Козе убираться. Сегодня они с Бесом отработали на все сто. Надо будет премировать.
        - Итак, гражданин… - Радаев сделал вид, что вспоминает, заглянул в раскрытый паспорт. На деле лишний раз показал - вот ты у меня где! - …Пак, Андрей Сергеевич. Мы не в Штатах, так что права я вам зачитывать не буду, но вкратце расскажу, какое будущее вас ожидает…
        - Не нужно, - перебил Андрей. - Сэкономим время.
        Не боится, гаденыш! Вот ни на грамм не боится! Улыбочку эту свою давит презрительную, смотрит как на говно! Раздражение грозило перерасти в бешенство, а в бешенстве Радаев себя не контролировал и мог натворить глупостей.
        - Нужно или не нужно - это уж позвольте нам решать, - кое-как Радаев подавил гнев. - Так вот. На данный момент в нашем распоряжении имеется видеозапись, на которой некий гражданин Пак жестоко избивает гражданина Бескаравайного. Имеются показания гражданки Филимоновой, той, которую вы пытались изнасиловать…
        Парень дернул уголком рта, словно хотел протестовать, но передумал. Понял наконец, что лучше не выеживаться, а сотрудничать со следствием? Лапин, все это время сидевший вполоборота, цыкнул зубом.
        - Загремишь лет на десять. Знаешь, что на зоне с такими, как ты, делают?
        - Как я?
        - У тебя статья за изнасилование, а на зоне таких не любят, - пустился в объяснения Лапин.
        - А какой номер статьи?
        Лапин окончательно смешался, замычал что-то «вот там тебе и объяснят». У Радаева аж костяшки зачесались, так захотелось расквасить напарнику пятак. В каждой бочке затычка, сука! Всех делов - крутить баранку да рядом сидеть, для поддержки штанов, а этот осел в злого полицейского играть надумал! В который раз уже Радаев мысленно воздел руки к небу и возопил - за что?! Но нынче времена сложные, кадрами разбрасываться нельзя, даже такими. Это в девяностые каждый второй в отделении подобные схемы мутил, а сейчас тотальный контроль и поголовное стукачество. Чуть засыпался - поехал в Карелию, на красную зону, варежки шить. Радаев взглядом велел напарнику завалить хлебало, а сам решил, что пора менять тон.
        - В общем, Андрей Сергеевич, дела ваши плохи, конечно же, но не безнадежны. Вам, можно сказать, повезло.
        Говорил уверенно, но уверенности не чувствовал. Казалось Радаеву, еще минута-другая - и он сам начнет мямлить, как тугодум Лапин. Отработанная схема летела по бороде. Невозмутимое спокойствие лоха заставляло Радаева дергаться. Он работал в органах почти двадцать лет и до сих пор оставался простым патрульным исключительно из меркантильных соображений: сидеть в кабинете, конечно, здорово, но и спрос там куда как выше. Застав беспредел девяностых на излете, Радаев быстро и надежно встроился в схему преступного мира. Словно деталька мозаики, как будто только его там и не хватало. Он закрывал глаза на мелкие правонарушения, а в крупных активно помогал. Знал, как подбросить наркотики, как усовестить несговорчивого должника и к кому обратиться, чтобы тело никогда не нашли. Да, высокопоставленные коррупционеры поднимали действительно серьезные бабки, зато Радаев ни с кем не делился и спал гораздо спокойнее.
        Когда хотелось больше денег, он просто проворачивал одну из проверенных временем схем. Лох не мамонт - не вымрет. За годы Радаев изучил все возможные модели поведения и, не без оснований, считал себя этаким лоховедом. Волосатик Андрей с навыками бойца ММА и взглядом римского патриция не укладывался ни в один из привычных шаблонов. Может, крыша у пацана хорошая, родня при власти? Да нет, уже бы названивал. Сидит, глазами прожигает. Псих? Не одупляет, что ему грозит? Так ведь тоже нет, парень очень даже при памяти. С каждой минутой Радаеву все труднее становилось себя сдерживать.
        - В общем, всего за пятьсот тысяч рублей мы с коллегой забудем про данное недоразумение.
        Лапин округлил глаза, и было отчего. Изначально договаривались ломануть лоха тысяч на триста. Так быстрее и надежнее. Но полный ненависти и презрения взгляд вывел-таки Радаева из себя. Наглеца следовало проучить.
        - Полмиллиона за видеозапись? - Усмешка Андрея стала еще кривее. - Дороговато.
        - Ну, такой предприимчивый молодой человек наверняка сможет раздобыть нужную сумму. Не все деньги мира. Продайте квартиру. Займите у родственников. Кредит возьмите, в конце концов.
        Радаев вложил в паспорт визитку с одним лишь номером телефона, протянул Андрею. На мгновение позволил маске добродушного взяточника упасть, зыркнул голодным зверем.
        - У тебя две недели. Как соберешь бабки, пришлешь эсэмэс с одним словом: «Готово». Дальше мы скажем, что делать. Уяснил? Свободен пока.
        Неуловимо птичьим движением Андрей склонил голову к плечу. Взъерошенный черный ворон. Открывая дверцу, он уходил так, словно последнее слово осталось за ним. Радаев не мог этого допустить.
        - Вот еще… Надумаешь убежать - я тебя найду. Надумаешь кинуть - я тебя найду. Что бы ты ни придумал, как бы ни прятался - я тебя найду. И тогда уже не буду таким вежливым.
        Сцепив пальцы в замок, Андрей покивал. На секунду Радаеву показалось, что он наконец достучался до самоуверенного говнюка, но нет. Андрей нахмурился, словно решал сложную задачу или разгадывал незнакомое слово в кроссворде.
        - Как так получается? Как такое вообще возможно?
        - А? - не понял Радаев.
        - Как четыре настолько аморальных, гнилых существа смогли найти друг друга?
        Чувствуя, как от пара позвякивает крышечка на кастрюле гнева, Радаев прошипел:
        - Шестьсот тысяч. Неделя. Пшшшел вон.
        Только когда Андрей скрылся в темноте, Радаеву пришло в голову, что тот даже не спросил, каким образом исчезнет видеозапись. Лошье всегда цепляется за какие-то мнимые гарантии, в тщетной надежде, что уж в этот раз их не кинут. А этот не стал, нет. Некстати вспомнилась поговорка родом из девяностых: «Если в схеме не видишь лоха, значит, лох - это ты».

* * *
        Только дома Радаев становится самим собой. На работе он «опытный сотрудник», «ценный кадр», «хороший мужик», «свой парень». Дома он - падишах. Безо всяких кавычек. Он нажимает кнопку дверного звонка - никогда не пользуется ключами, - и дверь открывается почти мгновенно. Жена, должно быть, ждет в прихожей. Она знает, когда муж возвращается с работы, даже если тот не говорит точное время, а он не говорит никогда. Научилась чувствовать. Радаев научил.
        Ольга - пышная блондинка, за двадцать лет брака расплылась и подурнела, но Радаеву плевать. Брак для него не догма, он спит, с кем хочет. Он знает десятки молоденьких дурочек, чьи длинные ноги никак не держатся вместе. К жене как к женщине не прикасается уже несколько лет. Разве что по праздникам, и только чтобы вознаградить ее. Жена - привычка, жена - уют, жена - прислуга, но никак не женщина.
        Еще она мать его принцессы, и это тоже важно. Восемь лет назад, узнав, что долгожданная беременность не принесет сына, Радаев отвез Ольгу в лес. Ночью отвез. Вручил лопату и велел копать яму. Шайтан его знает, почему они все же вернулись домой вместе. Сейчас Радаев вспоминает эту историю с сожалением, а когда из детской с криком «Пааапкааа!» вылетает дочка - даже со стыдом. Они назвали ее Жасмин, как принцессу из мультика про Аладдина. Хотя, когда Радаева спрашивают об этом, он лишь пожимает плечами. Радаев не любит мультики. Его кинопристрастия ограничиваются старыми боевиками и порнухой.
        Он звонко чмокает дочку в щеку, позволяя висеть на шее, пока жена расшнуровывает ему ботинки и подсовывает стоптанные домашние тапки. Из кухни пахнет жареным мясом и свежей зеленью. Ольга умеет готовить экзотические блюда, но Радаев не любит сложностей ни в кулинарии, ни в жизни. По окончании рабочего дня ему достаточно, чтобы на столе стояла тарелка жареного мяса, укроп, кинза, нарезанные огурцы и помидоры. Чтобы жена наливала в стопку тягучую водку, прямиком из морозильника. И чтобы Жасмин, смеясь, трясла светлыми косичками, рассказывая о том, как прошел день в школе.
        На следующей неделе нужно сдать читательский дневник. Обсуждают поездку всем классом на экскурсию в Питер. Классная руководительница хвалила и ставила в пример ее заполненную тетрадь. Соня Бойко принесла на продленку новую куклу Братц, а Мишка Колесников - дурак. Челюсти Радаева методично перетирают мясо, прерываясь лишь на короткий миг, чтобы пропустить в глотку рюмку леденящей водки. Радаев жмурится от удовольствия и едва заметно улыбается дочери.
        Тихая Ольга подливает ему последнюю, пятую рюмку и уходит в гостиную. Вскоре оттуда раздаются звуки работающего телевизора: идут новости по НТВ. Радаев заканчивает трапезу, утирает рот салфеткой, мягко целует дочку в макушку и проходит в ванную. Стягивает одежду, сваливает кучей возле стиральной машинки - Ольга приберет. Краны поскрипывают, когда Радаев открывает их, и тугая струя ударяется о пластик. Забравшись внутрь, он с минуту лениво размышляет, стоит ли наказать Ольгу за то, что не приготовила ванну, но решает, что это не ее косяк. Обычно Радаев принимает душ, а сегодня хочет понежиться в горячей воде. Отмокнуть. Растворить кипучую злость, разбуженную волосатиком Андреем. Третий день на исходе, а от него ни слуху ни духу. Необычное поведение для человека, чьи яйца ты зажал в тисках. От воды поднимается пар. Ванна наполняется. Тонут щиколотки, затем колени. Мышцы ноют, расслабляясь после долгого дежурства. Радаев поводит головой, и шея разражается приятным хрустом. Вода подбирается к пупку…
        …Зелень листвы прожигает сетчатку. Яркая, сочная - сожми с хрустом, потечет! - она колышется едва заметно. Легкий ветерок обдувает разгоряченное лицо Радаева. Вдаль, насколько хватает глаз, устремляется зелень, зелень, зелень, в которой, далеко не сразу, обнаруживается нечто длинное, коричневое, испещренное трещинами. Похожее на змею, оно тянется и тянется, и мозг Радаева, тоже далеко не сразу, понимает, что это ветка. Гигантская, толстая, в несколько обхватов ветка. Шелестит листва, лучи закатного солнца едва пробиваются сквозь зеленую гущу. Радаев вертит головой, скользя ошеломленным взглядом по новой окружающей действительности. Невероятно, он видит почти на триста шестьдесят градусов. Немного мешает темное вытянутое пятно, маячащее где-то внизу, между глаз, но задуматься нет времени. Обостренный слух Радаева улавливает далекий крик. Голос кажется знакомым… неужели Коза? «Откуда она здесь?» - удивляется Радаев и тут же ловит вторую, куда более ошеломительную мысль: «А я? Откуда здесь я?» Крик повторяется, и Радаев решительно бросается вперед. Но, не удержавшись, сковыривается с толстой ветки и
с перхающим клекотом летит вниз:
        - Кха-кха-кха! Тьфу! Кха!
        Приоткрывается дверь, в проеме маячит бледное, похожее на недожаренный блин, лицо Ольги. Радаев недовольно машет: исчезни! Дверь бесшумно затворяется. Откашлявшись, Радаев умывает лицо, растирает гудящие виски. Струя из крана разбивается о воду, лишь на два пальца ниже бортика. «Это ж надо, в ванне уснул! - думает Радаев. - Давно такого не было. И ведь не сильно устал вроде».
        Он намыливает жилистое волосатое тело, стирает грязь прожитого дня, моет голову, но делает это механически, иногда надолго замирая с поднятой мочалкой. Давешний сон не дает покоя. Во рту стоит горечь сочной листвы. В глазах пляшут багряные лучи закатного светила. В ушах пульсирует крик испуганной женщины. Растирая себя полотенцем, бреясь, полируя зубы щеткой, Радаев не может отделаться от дурацкого сна. Укладываясь в постель, на чистое, пахнущее отбеливателем белье, он уверен, что не сможет заснуть, но, вопреки всему, проваливается в сон, лишь коснувшись подушки затылком. Бессловесная Ольга укладывается рядом, прижимается к бедру мужа рыхлым задом и замирает.
        Сон Радаева беспокоен. Глаза под веками бегают, сухие губы приоткрыты. Из горла доносится то ли хрип, то ли храп. Он видит огромное дерево. Не дерево - Древо! Листья щекочут тело, в подошвы впивается грубая кора, и где-то, уже совсем близко, взвивается наполненный паникой женский визг.

* * *
        Первые ростки грядущей беды проклюнулись следующим вечером. Радаев всегда был осторожен, никто и никогда не связал бы его с парочкой бывших детдомовцев. Даже Лапин видел их вместе всего один раз, и то мельком. Потому информация о том, что Бес прирезал Козу и теперь скрывается, дошла до него с большим опозданием, по самым обычным каналам. Раскинувшись на диване, вяло пощелкивая пультом телевизора, Радаев попал на местные новости и задержался до криминальной сводки. Немолодая блондинка-телеведущая с харизмой полена, округляя густо подведенные глаза, поведала о чудовищном преступлении, в котором подозревался некий гражданин Бескаравайный, безработный двадцати пяти лет.
        Пока Радаев ходил за ноутбуком, располагался в гостиной, мониторил местные форумы, червячок сомнения в голове вымахал до полноценной чешуйчатой гадины. Вроде бы и ничего такого, ну поцапалась семейка маргиналов. Да им подобные каждый день друг друга режут! Но что-то здесь было не так. У Беса не было мотива. К деньгам парочка относилась философски - легко пришли, легко ушли. От наркоты держались подальше, бухали умеренно. Ревность? Да какая ревность между шлюхой и сутенером?! При этом Коза сама решала, с кем ей трахаться, а Бес лишь обеспечивал безопасность. Чуйка Радаева завывала полицейской сиреной.
        На официальных сайтах информация мало чем отличалась от услышанной по телевизору. Радаев нахмурился и копнул чуть глубже. Сайт chernu.ha прикидывался новостным порталом, но на деле освещал городскую жизнь довольно однобоко, аккумулируя факты погрязней да пожаренее. Здесь начиналась территория броских заголовков и многозначительных домыслов. Нужная Радаеву новость называлась «Мужчина расчленил и частично съел свою сожительницу». В комментариях к новости некто с ником cop1993 клялся, что его шурин был на выезде и блевал дальше, чем видел. Радаев мысленно сплюнул и зарылся в городские форумы.
        Новость активно обсуждали и тут. Под топикстартером набралось под сотню комментариев, в основном брюзжания и нытья о том, куда катится мир, да чуток конспирологии на тему «власти скрывают». Главным ньюсмейкером был, видимо, комментатор с Чернухи. Даже ник почти один в один - police1993. Выдавая за источник информации мифического шурина, парень, похоже, лгал. Слишком много деталей, по которым Радаев догадался: комментатор работает в полиции и был на месте преступления лично.
        Следов изнасилования нет, а вот следов насилия - на десяток психопатов хватит. Голова практически отделена от тела, нет глаз и языка. Вскрыта брюшная полость, внутренности отсутствуют. В частности, не хватает сердца и печени. Легкие и желудок сильно повреждены. На бедрах и предплечьях многочисленные рваные раны. Чем больше подробностей узнавал Радаев, тем крепче утверждался в мысли, что Бес ни при чем. Кишка тонка и воображения маловато.
        Самое странное, что соседи ничего не слышали. Коза и Бес жили в старой хрущобе с бумажными стенами и были на плохом счету у местного участкового. Окруженные пенсионерами со всех сторон, но любящие пошуметь, они стабильно, пару раз в неделю, общались с полицией. А тут убийство, чудовищное, жестокое - громкое, наверняка! - и никто ни ухом ни рылом!
        Закопавшись в Интернет, Радаев начисто выпал из реальности. В себя пришел, когда Жасмин подошла поцеловать его перед сном. Радаев рассеянно обнял дочь, поставил чайник и долго стоял, глядя на кафельный фартук. Крик незнакомки в зеленом мире из сна звенел у него в мозгу. Пока пухлая рука Ольги робко не протянулась и не выключила газ, Радаев не понимал, что это не крик, а свист. Чайник вскипел. Вот только пить ему совершенно не хотелось. Голова практически отделена от тела… не хватает сердца и печени… Сильнейшая изжога поползла к горлу. Радаев знал, твердо знал, что все это чушь. Но никак не мог отделаться от предчувствия: стоит смежить веки - в тот же миг Древо войдет в его сны.

* * *
        Так и происходит. Как может, Радаев оттягивает неизбежный сон. Пьет чай с конфетами, не чувствуя вкуса, кружка за кружкой. Закидывается таблетками от изжоги, а когда не помогает, растворенной в воде содой. Смотрит ящик, бездумно переключая каналы, не вникая в суть передач и фильмов. Вяло проматывает сайты, но всякий раз оказывается на городском форуме.
        Во втором часу ночи, устав и разозлившись на собственную нерешительность, Радаев отправляется в спальню. Ольга делает вид, что спит, но на самом деле притворяется. Радаев переворачивает ее на живот и долго трахает, впиваясь пальцами в бледные трясущиеся ягодицы. Трахает яростно и резко, отчего Ольга начинает стонать.
        «Хоть кому-то хорошо», - думает Радаев.
        Он злится на очередную глупую отсрочку, но ничего не может с собой поделать. Уютная чернота сна превратилась в полные опасностей джунгли. Ему совершенно туда не хочется.
        Они кончают друг за другом, как раньше. Довольная Ольга не торопится в душ, гладит мужа по взмокшей груди. От ее прикосновений сон наваливается с утроенной силой. Радаев хочет рявкнуть на жену, но вместо этого бурчит что-то, что Ольга принимает за слова нежности. Радаев сдается, он действительно устал и вымотался. Он расслабляется и только сейчас понимает, что все это время у него был напряжен каждый мускул. Обмякшее тело растекается по матрасу, продавливает, просачивается сквозь него и вываливается с другой стороны. Среди зелени и листвяного шепота.
        Радаев прислушивается, не кричит ли Коза. Не слыхать. Огромное дерево живет, скрипит, шумит, постукивает - иных звуков нет. Хотя… Радаев наклоняет голову набок. Точно! Далеко-далеко, так, что ему даже сложно разобрать, на несколько веток ниже кто-то… идет? Да, кто-то передвигается, и стук шагов, резонируя, летит вверх, в стороны, всюду, туда, где может находиться тот, кто услышит и сможет распознать.
        Чья-то вытянутая когтистая лапа мягко вползает в поле зрения. Радаев вздрагивает, но быстро приходит в себя. Это не чья-то, это его лапа впивается в кору когтями, цепляясь за трещины и выступы. Не лапа даже… больше на крыло похоже, как у летучих мышей. Только вместо перепонок - зеленоватое оперение.
        Радаев передвигает крыло вперед, потом второе, и вот уже скользит по стволу, перетекает, словно капля ртути. Ловко, стремительно, он стелется по толстой ветке, без труда огибая наросты и ветви поменьше, перепрыгивая, а то и проползая под ними, вися вниз головой. Когда нужно спуститься ниже, он бесстрашно ложится на воздух и планирует, ловя щекотный ветер трепещущими перьями. Новое тело кажется ему настолько органичным, что Радаев даже не удивляется, когда понимает, что темное пятно, маячащее между глаз, это короткий, загнутый книзу клюв.
        Топот идущего внизу становится все громче и ближе. Не сбавляя скорости, Радаев любуется своим смертоносным арсеналом. Играючи стесывает толстую кору, перерубает крупные, толщиной с коровью ногу, сучья. Красота! Такими лезвиями можно и башку снести, и брюхо распороть! Он удовлетворенно посвистывает, представляя, как перекусывает тонкую девичью шею. Или вспоминает? Радаев трясет головой, силясь разделить себя-птицу и себя-человека, но ничего не выходит. В голове стучит одно слово - коза.
        Коза. Коза. Коза.
        Желудок Радаева урчит, под тонким острым языком выступает слюна. Шаги уже совсем рядом. Цепляясь когтями за трещины в коре, Радаев свешивается вниз головой. Широкие крылья распахиваются, поднимая маленький ураган. Из клюва вырывается хищный клекот. Тот, кто стоит внизу, оборачивается и верещит от ужаса. На мгновение игла узнавания пронзает Радаева-человека. Но Радаев-птица лишь недоумевает.
        Бес? Кто такой Бес?!
        Радаев-человек и сам уже не очень уверен.
        Бес - это вроде как муж Козы. Ерунда какая-то!
        Зато Радаев-птица уверен на все сто.
        Конечно, ерунда. Муж козы - козел! Сочный, упитаный, наполненный солоноватой кровью козел. Вон он, бежит спотыкаясь, неповоротливый кусок мяса!
        Когти отрываются от дерева. Крылья ловят поток восходящего воздуха. Зеленая тень бесшумно пикирует на обреченного человека.

* * *
        Радаев был не из тех, кто рефлексирует, он привык принимать реальность, как она есть. В его любимых боевиках прямолинейный герой всегда действовал - бил морды, стрелял, трахался и снова бил морды, даже если силы неравны, - и так выходил победителем. В ужастиках герой всегда наматывал сопли на кулак, не веря, что с ним происходит какая-то чертовщина, пока эта чертовщина его не приканчивала. Поэтому фильмы ужасов Радаев терпеть не мог. Поэтому сразу принял, что сейчас чертовщина происходит с ним и надо принять это и жить дальше. Но увязать ее с лохом сумел не сразу.
        Местные новости вовсю мурыжили вчерашнее убийство. Беса все еще не нашли, но Радаев знал, что искать там особо нечего, и заранее мысленно извинялся перед коллегами, которым придется этот фарш опознавать. Он… то, чем он становился во сне, странное крылатое существо, похожее на птицу лишь отдаленно, убивало Беса долго, с жестокостью, присущей скорее кошкам. И даже после того, как изувеченное, растерзанное тело перестало трепыхаться, крылатый демон раздирал когтями мясо, расшвыривал кости, валялся в ошметках. Играл.
        Радаев не стал обманывать себя. Ему понравилось.
        Рабочий день тонул в привычной рутине. У Радаева было полно времени, чтобы обкатать все в голове и понять - нет, ему не стыдно, не страшно и не отвратительно. Ему легко и… сыто? Пожалуй, так. Он перестал бояться зеленых сумерек. Напротив! Теперь его тянуло туда. Сладкий жар, сродни томлению по любимой, разливался по телу при мысли о ночи и том, что она принесет. Немного портила удовольствие стайка крамольных мыслишек, мечущаяся в океане его неги, - почему это случилось со мной? почему сейчас? кто следующий? - но они были слишком малы, а укусы их слишком слабы, чтобы Радаев расстроился всерьез.
        Похоже, сегодня ничто не смогло бы испортить ему настроение. Даже когда криворукий Лапин едва не обварил ему яйца горячим кофе, Радаев не заорал, не заматюгался, а лишь хмыкнул язвительно:
        - Хреново выглядишь. Не выспался?
        Лапин, вытирая пролитый кофе с коробки передач, вздрогнул. Будь у него еще один стакан, пролил бы и его. Напарник помолчал, будто раздумывая, стоит ли делиться переживаниями с таким человеком, как Радаев. Вздохнул протяжно:
        - В точечку. Вроде ложусь рано, не просыпаюсь, а утром… ай, сука, сам видишь! Будто реально вторую ночь по этому дереву круги наматывал?
        Радаев напрягся, но постарался не подать вида. Может, послышалось?
        - Чего? По какому дереву?
        - Даааа… блин… - замялся Лапин. - Шут его знает, если честно. Вторую ночь подряд снится. Здоровое такое, ни конца ни края не видать. По ветке, как по дороге идешь. Ну, говорю же, сон! Во сне всякая хрень бывает.
        У него вырвался смешок. По тоненькой нотке истерики Радаев уловил, что напарник скорее убеждает сам себя.
        - Ну и чего ты там на этом… дереве? Яблоки собираешь?
        - Ой, слышь, в жопу иди, а?
        - Ладно, ладно! Не ерепенься. В натуре интересно. Че, в самом деле две ночи подряд один и тот же сон? - Он улыбнулся и даже пошутил, для разрядки: - Это вообще законно?
        - Вторую ночь, - буркнул Лапин.
        - И как?
        Напарник долго молчал, и Радаев уже было решил, что тот обиделся всерьез, как тот вдруг тихо сказал:
        - Страшно.
        Помолчали. Лапин - словно собираясь с духом. Радаев - чтобы не вспугнуть.
        - Понимаешь, там вроде красиво, цветы там и всякая такая муйня, ну, лианы, знаешь… Мне кажется, я даже запах чую. Красиво, серьезно. Когда впервые увидел, аж дыхание перехватило. А потом… сука, не знаю, как это описать. Вот… ты ж смотрел какой-нибудь там «Нэшнл географик» или «В мире животных»?
        - Ну.
        - Баранки гну, епть. Короче, вот смотришь ты передачу, и там тоже красиво. А диктор в это время говорит, что если ты в реальных джунглях будешь вот так хлеборезкой щелкать, то долго не протянешь. Потому что за каждым красивым кустом сидит сраный тигр!
        - Какие, на хрен, тигры на деревьях? - усмехнулся Радаев.
        Не сдержался. Он-то знал, какие. Зеленоперые, с шестиметровым размахом крыльев. Лапин зыркнул на него недобро и отвернулся к окну. Начал накрапывать дождик, и Радаев замечтался, представляя, какие, должно быть, радуги украшают Древо после дождя. Искоса поглядывая на Лапина, он усмехался про себя. Ох, знать бы напарнику, что его персональный тигр гораздо ближе, чем он думает! Поделом полудурку.
        Он почти задремал, убаюканный теплыми мыслями и дробью дождя по крыше, когда Лапин повернулся. На лице напарника читалась нешуточная борьба - сказать или не сказать. Наконец Лапин вздохнул и с опаской выдавил:
        - Тут вот еще что… Ты только не подумай чего, вообще без всяких задних мыслей. Там это… короче…
        - Хорош сиськи мять.
        - В общем, оба раза там твою Жасмин видел…
        Он еще что-то рассказывал про соседние ветки, ведущие к странному наросту на неохватном стволе, напоминающему жутковатый то ли замок, то ли храм, клялся, что ничего такого во сне не представлял и вообще мог обознаться, но Радаев его едва слышал. Он вдруг вспомнил, как вчера, перед сном, целуя его в свежевыбритую щеку, дочка шепнула: «Добрых снов! Увидимся на деревце», - и ясно понял, что спать отныне не будет. Никогда.

* * *
        Дверь в сарай открывается с протяжным скрипом. Это вместо звонка, Радаев специально не смазывает петли. Прозрачная лапша толстых полиэтиленовых штор колышется, когда он выходит из мясницкой. Как-то, насмотревшись криминальных фильмов, он соорудил себе личный кабинет по образу и подобию - здесь Радаев самолично режет барашков на шашлык, а иногда, очень редко, чрезмерно зарвавшихся двуногих.
        В «предбаннике», кряхтя и пиная дверь на мощном доводчике, возится Лапин. В руках два больших пакета из «Ленты». Радаев смотрит на торчащую из пакета палку копченой колбасы и чувствует тошноту. А еще отвращение к несырому, обработанному мясу. Голода не чувствует вовсе. Он проводит рукой по лицу - щетина мерзко шуршит по коже - и идет придерживать дверь. Лапин, благодарно кивая, пристраивает пакеты на верстаке.
        - Обожди!
        Он снова ныряет на улицу и возвращается с двадцатилитровой канистрой бензина. Радаев недоверчиво смотрит на зеленый металлический бок, вслушивается в вязкое бульканье.
        - Это еще зачем? Обсохнуть боишься?
        Лапин пожимает плечами, дескать, мало ли, пригодится. На напарника старается не смотреть. В льющемся с потолка холодном свете лицо его напоминает маску Фантомаса из старых французских комедий. Такое же синее и безжизненное. Радаев смотрит на него и думает, что выглядит не лучше. Шутка ли, четвертые сутки без сна?
        - Ты, сука, издеваешься, что ли?
        У Радаева нет сил, чтобы злиться на кого-то, кроме упрямого лоха. Виноватые глаза напарника снуют по стенам, по верстакам и шкафчикам. В те краткие мгновения, когда взгляды их пересекаются, Радаев видит в нем трусливую надежду - а вдруг?! Опрокинутая пинком канистра недовольно булькает.
        - Чтоб я этого говна тут не видел, понял?
        Послушный Лапин угрюмо кивает. И все же, возвращаясь в мясницкую, Радаев спиной чувствует, как он, стараясь не шуметь, прячет канистру между верстаками. Словно взаправду верит, что Радаев сделает то, что просит - велит? приказывает? - лох.
        В мясницкой висит густой аромат боли. Боль пахнет кровью, потом и экскрементами. Голое тело лоха - словно учебное пособие юного инквизитора. Распухшие, лишенные ногтей отростки, растущие из кистей, ничем не напоминают пальцы. Скорее перекормленных пиявок. В них совсем не осталось углов. На левой руке явный некомплект, три из пяти. Под волосами не видно, но одного уха также не хватает. На его месте рубец, шов, наскоро схваченный раскаленным ножом. На первый взгляд кажется, что на лохе живого места не осталось, но Радаев знает, что это не так. До предела еще далеко. Эта гнида сломается раньше, чем у Радаева кончатся аргументы.
        За спиной раздается приглушенный глотающий звук. Прижимая ладонь к губам, побледнев еще сильнее, Лапин корчится у двери. Радаев грозит ему кулаком.
        - На улицу, мать твою! На улице рыгай!
        Напарник выставляет перед собой ладонь. Я в норме, говорит он, хотя норма отныне понятие крайне размытое. «Вот малахольный, - отрешенно думает Радаев. - Раз десять уже заходил, а все блевануть норовит». Он собирает волосы лоха в горсть. Странно, вроде и ушей поубавилось, и зубов, но голова с каждым разом все тяжелее и тяжелее. Или это руки отекли? Радаев с сомнением смотрит на свою ладонь, вертит ею и наконец легонько похлопывает лоха по щеке. Тот, словно только того и ждал, что-то бессильно бормочет.
        - Что-что? - Радаев наклоняется поближе. - Одумался, шакаленок?
        Не в силах шевелить губами, лох издает звуки одним лишь горлом. Слова, тонущие в сипе и свисте, едва различимы. Слоги-кирпичики выстраиваются вкривь и вкось. И все же Радаев слышит и понимает каждое.
        - Это… можешь… закончить… только… ты…
        Не сдерживаясь, Радаев плюет от досады. Черт-те что, детский сад какой-то! Ты! Нет, ты! А я говорю - ты!
        - Мразь упертая, - скрежещет он и удивляется своему неживому, механическому голосу. - Но ничегооо… ничего, я поупертее буду.
        Рука сама нащупывает на верстаке широкие садовые ножницы. Лезвия расходятся, хищно обнимая свисающие гениталии пленника. До этого момента Радаев не прибегал к мерам настолько крайним. Говорила в нем и мужская солидарность, и некая извращенная эмпатия, но куда больше - практичность. Толку чуть, а жертву угробить раньше времени - легче легкого. Но сейчас Радаеву хочется растоптать лоха. Унизить. Лишить его чего-то по-настоящему неотъемлемого для любого мужчины.
        - Последний шанс. Слышишь меня, ты? Последний шанс даю!
        Хриплый кашель, мокрота пополам с кровью.
        - Не… могу… ты…
        Радаев демонстративно пожимает плечами. Не для пленника, для Лапина, чтобы показать - у меня все под контролем, я этого гада дожму. Он поворачивается к напарнику и успевает увидеть, как прямо в лоб ему летит пудовый кулак, перечеркнутый тусклой полосой серого металла. «Кастет», - отстраненно думает Радаев, прежде чем стенки его черепа расцветают изнутри радужными фейерверками, за которыми следует долгожданная, желанная, опасная темнота. Радаев изо всех сил цепляется за края стягивающейся воронки, но соскальзывает. Соскальзывает. Соскаль…
        Где-то совсем рядом, радуясь встрече, шелестит Древо.

* * *
        Вопреки всему, Радаев и впрямь был хорошим полицейским. Неуверенное знание теории многократно окупалось сильнейшей практикой. Выстроить нехитрую цепочку умозаключений сумел бы и тугодум Лапин, кабы знал о снах, единых для всех причастных. Но вот взять лоха по-тихому, чтобы не возбудить интерес соседей или, упаси боже, коллег по цеху, это уже работенка для матерого волчары Радаева.
        Напарника даже уламывать не пришлось. Третья ночь на Древе вытянула из него все мужество. Дерганый, красноглазый, Лапин шарахался от собственной тени, и, когда Радаев, отчаянно переигрывая, признался ему, что тоже видит сны, вцепился в него, как в спасательный круг. На деле Радаев прошлой ночью даже не ложился. Поздно вечером зашел в детскую, присел на пол у кровати и долго разговаривал с дочкой, чего не делал уже очень давно. Не просто слушал, наслаждаясь любимым голосом и домашним покоем, а безудержно болтал, улыбался бесхитростным шуткам, выдумывал небылицы про пойманных жуликов и, как бы невзначай, расспрашивал о снах.
        В гостиную Радаев вернулся в совершенном раздрае. В душе нежилось теплое, похожее на ласкового кота, чувство. Разум истошно вопил: она там! Жасмин там! Она в опасности! До самого раннего утра, показавшегося на редкость хмурым, Радаев шерстил оккультные сайты. Не нашел ничего, даже отдаленно похожего. Нет, поисковик выдал миллионы ссылок на Мировое Древо и его скандинавский вариант с непроизносимым названием, но ни слова про бесшумных зеленокрылых убийц, способных одним взмахом лапы оторвать человеку голову. Ближе всех подобрались иранцы: на их Мировом Древе жил царь птиц Семург, но он все больше занимался разбрасыванием семян, а с виду напоминал скорее псину с крыльями. Да и где тот Иран, а где этот волосатый лох Андрей? У него даже фамилия корейская.
        Радаев не сильно расстроился. Никакой конкретики от Интернета он и не ждал. В конце концов, это не кино, где у всякой древней нечисти собственный сайт и страничка «ВКонтакте». Скорее просто убивал время, прогоняя сон. На дежурствах ему доводилось подолгу обходиться без сна. Но то на дежурствах. Оказалось, что принудительно бодрствовать вне работы невероятно сложно.
        А сейчас они с Лапиным стояли напротив девятиэтажного дома, где, если верить прописке, жил Андрей Сергеевич Пак. Помятые, осунувшиеся, с красной сеткой лопнувших капилляров, затянувшей глаза, напарники напоминали алкашей в поисках опохмела. Потому, чтобы не привлекать внимания, Радаев старался действовать быстро, но без видимой спешки. Домофон «кифраловский», проблем быть не должно. Он открыл в телефоне сохраненный файлик, куда дотошно заносил универсальные коды для всех возможных марок домофонов. И от Интернета есть какая-то польза. Скрестив пальцы наудачу, Радаев ввел комбинацию цифр. Услышав немелодичный писк электронного замка, облегченно выдохнул и нырнул в подъезд. Поднимаясь в лифте на восьмой этаж, он старался не думать, что будет, если лох проживает не по прописке или, того хуже, предъявил фальшивый паспорт. Время ускользало, Радаев чуял это загривком. Долго без сна не протянуть. Еще пара ночей, быть может, три, а потом организм попросту выключится. К счастью, удача оказалась на его стороне.
        Дверь открылась на первом же звонке. Лох, похоже, даже в глазок не глянул, за что Радаев тут же наказал его ударом электрошокера. Не давая опомниться, втолкнул в прихожую, досылая вдогонку редкие, но точные и сильные удары. Парень, конечно, спортсмен, боец, да только Радаев и не таких складывал. Наподдав упавшему на четвереньки лоху ногой по ребрам, Радаев, следом за ним, ввалился в комнату и остолбенел.
        Скатанный к лоджии линолеум обнажал фанерный пол. Нарисованное зеленым маркером Древо было довольно схематичным, но Радаев узнал его в тот же миг. Как узнал раскинутые над ним крылья, словно у летучей мыши, оканчивающиеся сабельными когтями. Комната пахла листвой, буйной, солнечной. В ухе что-то щелкнуло, на тонкой комариной ноте зазвенел мир. Повис на ней, в любую секунду готовый сорваться в дикие заросли зеленого ада.
        - Это же мое, сука! Ты где это взял?! Где взял, говори!
        Звон отступил под истошным ревом Лапина. В одной руке напарника трепыхался кажущийся субтильным на его фоне лох. Другая потрясала массажной расческой, забитой светлыми волосами. Радаев хлопнул себя ладонью по виску, выбивая комариный писк из уха. Окинул комнату трезвым взглядом и тут же увидел то, что упустил, оглушенный примитивным рисунком. Расчески в переплетении рисованного корневища. Три штуки. Лапин узнал свою. Не надо быть гением, чтобы сообразить, что одна из двух оставшихся принадлежала Бесу и Козе. Потому что свою расческу Радаев тоже узнал.
        Как сомнамбула, он взял напарника за плечи, отводя в сторону. Взвинченный Лапин подпрыгивал, совал Радаеву под нос расческу и что-то жалобно лопотал. Радаев не слышал. Все так же неторопливо он прошелся по комнате. Задержался возле столика, заваленного книгами: древние фолианты и тоненькие брошюры, пачки распечаток и золотое тиснение - все в кучу. Встречались даже копии, набранные характерным шрифтом печатной машинки, а то и вовсе пожелтевшие от времени рукописные страницы. Радаев раскрыл одну книгу наугад. На толстой кожаной обложке не было ни имени автора, ни названия, ни даже рисунка какого. Страницы отворились неохотно, сопротивляясь. Черно-белая гравюра - человеческое лицо в обрамлении столбцов текста, то ли иероглифы, то ли арабская вязь. Вроде ничего особенного, но навалилась убийственная слабость, даже руки затряслись. Радаев поспешно захлопнул книгу, отер выступивший на лбу пот рукавом. Он так и не понял до конца, какие детали, какие штрихи выбили его из равновесия, но повторно заглядывать под обложку не испытывал ни малейшего желания. Скрипнул зубами, словно пытаясь перегрызть скользкий
хвост паники. Не вышло.
        - Да кто ты, сука, такой?!
        Вместо ответа бледная полоска стиснутых губ. Радаев присел перед лохом на корточки. Все внутренние резервы уходили на то, чтобы унять поднимающийся из сердца ледяной ужас.
        - Откуда у тебя наши вещи?
        - Есть способы. Умею подбирать ключи к дверям и к людям.
        - Дочку мою на хрена в это впутал?
        - Нехорошо получилось… не думал, что там ее волосы окажутся. В самом деле, нехорошо. Извини.
        И так нелепо прозвучало это искреннее извинение, что Радаев захохотал. С минуту ржал в голос, до боли в боку, похлопывая себя по коленям. Изумленный напарник сдвинулся в сторонку и благоразумно помалкивал.
        - Извини?! - утирая слезы выдохнул Радаев. - Извини?! Ты чего, конченый? Давай, вытаскивай ее оттуда. Всех нас вытаскивай, понял?
        Лох яростно замотал головой:
        - Не могу. Теперь это можешь закончить только ты.
        - Вот так поворот! Так ты инструкцию дай, что ли? Мы все больше по жуликам работаем, с этим вашим вуду не знакомы…
        - Это не вуду, - перебил лох, - это гораздо древнее.
        - Да насрать, - голос Радаева зазвенел холодом. - Ты, главное, говори, что делать.
        Лох отбросил волосы, впился в глаза Радаева пронзительным взглядом и, четко разделяя слова, сказал:
        - Сожги себя.
        - Чего?
        - Облей себя бензином и подожги.
        В упавшем молчании слышно было, как в квартире этажом ниже работает телевизор. А уже через секунду Радаев согнулся в повторном приступе хохота. Вскоре к нему присоединился нервный гогот Лапина.
        - Ну ладно, - отсмеявшись, фыркнул Радаев. - Вижу, тут у нас разговор не склеится. Поднимайся-ка, поедешь с нами в участок…
        Он протянул лоху наручники, и тот покорно защелкнул их на запястьях.
        - И чтобы без глупостей, усек?
        Лох кивнул, пряча страх в глубине глаз. Страх, настоящий, чистый, животный. Радаев не мог ошибиться, и от этого узнавания разродился своей самой хищной ухмылкой. Парень ни на секунду не поверил трепу про участок. На выходе из дома у Радаева мелькнула странная, где-то даже немного пугающая, мысль. Лох словно ждал их. Ждал, боялся до одури, и все же не собирался бежать.

* * *
        Видимо, в забытье он находится совсем недолго. Темнота даже не успевает пустить зеленые побеги. Подобно двум бронированным гермодверям, открываются веки - тяжело, неохотно. Радаеву чудится скрип несмазанных петель. Картинка размытая, да еще и вертикальная, как поставленный набок телевизор. Чугунная голова норовит пригнуться к полу, от которого пахнет… бензином.
        Маслянистый запах срабатывает лучше нашатыря. В мозгу проясняется, Радаев начинает ощущать собственное тело. Он даже находит в себе силы встать, но бережет их для рывка. Даже с закрытыми глазами, даже с сотрясением можно многое узнать, если довериться чувствам. Стоит чуть дернуть губой - и лицо горит. Носа Радаев не чувствует и даже не сомневается - сломан. Волосы мокрые и слиплись, а вот футболка сухая от воротника и ниже. Значит, бензином облили только голову. Если полыхнет, можно натянуть футболку как мешок, перекрывая кислород. Ожогов не избежать, зато жить будет.
        Радаев вновь приоткрывает глаза. С пола кажется, будто Лапин и табуретка с пленником каким-то хитрым образом прикручены к стене. Веселый обман, как на фотках с аттракциона «Дом вверх дном». Склонившийся над пленником Лапин рубит ладонями воздух. Не лоха бьет, как сперва кажется Радаеву, а просто бурно жестикулирует. Сквозь туман сотрясения проскальзывают отдельные слова. От голоса Лапина - жалкого, испуганного - Радаеву становится мерзко. От голоса лоха - жесткого, властного - страшно.
        - …сам… он сам… только он должен…
        - Да какая разница, ну?! Я ж не хуже, я справлюсь! Тут же только колесиком чиркануть! А, Андрюха? Давай я?!
        - …не смей… пускай он сам… ритуал нельзя нарушать… только он…
        - Ты посиди, Андрюха, ща-ща, пару сек! Ща, я тебя распутаю… Ты не серчай, слышишь? Ну, спороли хрень, бывает же, да? Ща… пару сек! Я все исправлю, Андрюха, ладно?! А он… сам, значит, сам, че… Уговорим!
        Борясь с тошнотой, Радаев поднимается на четвереньки, встает на колени. «Андрюха, значит? Быстро сломался, напарничек, крыса, паскуда, тварь… Гнида трусливая…» Оброненные садовые ножницы весят, кажется, тонну. Потому вместо того, чтобы воткнуть их Лапину в шею, Радаев бьет, докуда дотягивается. В бедро, с внутренней стороны, надеясь зацепить артерию.
        Расчет себя оправдывает. Сдвоенное лезвие жадно чавкает, впиваясь в мясо. Штанина мгновенно намокает по колено. Радаев успевает развести лезвия и снова сжать их, прежде чем Лапин начинает орать. «Словно металлический клюв, - думает Радаев. - Клюв огромного крылатого создания, опасного и голодного». Изнутри, возможно, с той стороны, с самого Древа, к нему приходит понимание - надо просто заснуть. Просто закрыть глаза и открыть их там, среди зеленого шума. Там утихнет боль, заживут раны, и все сразу же наладится. Губы Радаева расплываются в идиотской улыбке.
        Кулак Лапина тут же сплющивает их в две кровавые оладьи. Кастет напарник снял, иначе к перелому носа добавился бы еще и перелом челюсти. Боль молнией ввинчивается в размякший мозг, ненадолго встряхивая его. Радаев не хочет умирать. Он хочет летать, охотиться, рвать добычу, а умирать не хочет. Но Лапин, бледный как смерть, страшный как смерть, наползает на него, скалит желтые, нечищеные зубы, воняет прогорклым кофе, протягивает к горлу скрюченные пальцы.
        Каким-то чудом Радаеву удается подтянуть колени к груди. Он отталкивает напарника, приподнимает тяжелое, истекающее кровью тело над собой. Заводит ножницы Лапину под подбородок, а когда острие упирается в горло, чуть выше кадыка, резко убирает ноги. Лишенное опоры, тело Лапина падает вниз, голова под собственным весом насаживается на лезвия, словно на шампур. Радаев чувствует стук металла о кость черепной коробки. Словно от удара током, руки и ноги Лапина разом вытягиваются в стороны и тут же обмякают. Рукоятки больно давят Радаеву на грудь, мешая дышать. Он вскрикивает, переваливая мертвого напарника на бок.
        В голове образуется приятный вакуум. Две одинокие мысли носятся там, сталкиваясь друг с другом и отлетая, как мячики в автомате пинг-понга. Надо вставать и заканчивать дело. Но сил нет. Надо полежать минутку-другую, чтобы набраться сил. Нет, надо вставать, срочно вставать. Но сил нет. Значит, надо полежать минутку-другую. Минутку… другую… спи, глазок… надо вставать… спи, другой… надо…
        Привязанный к стулу пленник с усилием запрокидывает изувеченное лицо. Силится открыть глаза, но заплывшие веки неподъемны. Он долго вслушивается в тишину, поворачивая голову то одной, то другой стороной. В его движениях проскальзывает что-то птичье. Наконец он тихо, обреченно смеется. Единственная уцелевшая ушная раковина доносит до него сиплое дыхание спящего Радаева.
        - Вот дерьмо… - горько шепчет пленник.
        Уронив голову на грудь, он перестает двигаться. Из разбитого рта на пол тянется кажущаяся бесконечной тонкая паутинка кровавой слюны.

* * *
        Между квартирой Андрея и загородным домиком с оборудованной мясницкой была одна остановка. Радаев попросил напарника заехать на минутку к нему домой. Сказал, что забыл бумажник. Лапин знал, что он врет, но в подробности вдаваться не стал. Только шепнул, прежде чем разблокировать дверь:
        - Ты только мухой давай, ладно? Не хочу с этим один сидеть.
        Радаев кивнул и не мухой даже - пулей взлетел, перепрыгивая через две ступеньки, до самой квартиры. На требовательный звонок дверь открылась не сразу. Еще бы, настолько рано его никто не ждал. Сонная Ольга в домашнем халате вжалась в стену, пропуская мужа. Кажется, сегодня суббота?
        Не разуваясь, Радаев протопал в кухню. Там, фыркая и отдуваясь, сполоснул лицо холодной водой. Дергая небритым кадыком, долго пил прямо из чайника. Понимая, что своим поведением пугает и без того перепуганную Ольгу, он, однако, добивался иного. Попросту пытался успокоиться, чтобы не придушить эту лицемерную крысу сию же секунду.
        - Оля…
        Он вдруг осознал, как давно не называл жену по имени. Округлое, мягкое, сейчас оно царапало горло, казалось чужим и незнакомым. Радаев откашлялся, глотнул воды, с грохотом поставил чайник на плиту.
        - Оля, принеси расческу. Что-то я растрепался, пока бежал.
        Не отрывая от стремительно бледнеющей жены взгляда, он взъерошил мокрые волосы. Стричься он старался коротко и расческой пользовался нечасто, когда долго не мог добраться до парикмахерской. Старая металлическая гребенка, еще от бати осталась. Похожие на дельфинов завитушки, гравировка «50 коп.» с одной стороны, стилизованное слово «Гатчина», название фабрики, наверное, с другой. С левого краю не хватало зубца. Если бы у Радаева были друзья, он бы мог сказать, что знает ее лучше, чем старого друга.
        - Вот…
        Ольга ожидаемо принесла свою деревянную массажку с какой-то щетиной вместо зубьев. Пухлые руки жены подрагивали. Радаев принял расческу, провел по волосам, морщась от прикосновений жесткой щетины к раздраженной коже.
        - Ну как?
        Ольга неуверенно улыбнулась. Радаев улыбнулся в ответ и ударил. Удар получился не столько сильный, сколько болезненный; получив по лицу расческой, Ольга скорчилась на полу. Острые иглы разорвали ей губу, оставили на щеке множество мелких дырочек. Нависнув над женой, Радаев принялся охаживать ее по голове и плечам, но Ольга закрывалась, так что страдали в основном руки. От каждого удара она всхлипывала и заходилась дрожью, но молчала, не срывалась ни в плач, ни в крик. Привычно сносила наказание так, чтобы не услышала дочка.
        - Почему, с-сука, почему?! Ты как посмела, дрянь?! Ты что там себе напридумывала?! НА МЕНЯАААА?! УУУБЬЮУУУ!
        Забылся. Сорвался. Заорал так, что, казалось, стекла посыплются. Ворот Ольгиного халата сам намотался ему на руку. Радаев выронил расческу и принялся лупить жену раскрытой ладонью. С каждым ударом ярость подавляла страх, делала его мелким, незначительным. «Я никого не боюсь! - в запале думал Радаев. - Это меня все боятся!»
        Когда в него врезалось что-то маленькое, яростное, замолотило в спину, он едва не ударил наотмашь. Вовремя спохватился, выпустил Ольгу. Жасмин упала на мать, стараясь закрыть ее всем телом. Дочку трясло от рыданий, и среди всхлипов Радаев с трудом разобрал короткую отчаянную мантру:
        - Не трогай маму! Не трогай маму! Не трогай маму!
        Радаев отступил, виновато развел руками. Такого с ним еще не случалось. Жасмин ни разу не влезала в их тихие разборки. Ярость улетучивалась, словно гелий. Из неведомых глубин всплыло основательно подзабытое чувство вины.
        - Принцесса, мы с мамой…
        Он закашлялся. Дикий, растрепанный, с выпученными красными глазами.
        Новая мантра оказалась еще короче:
        - Уйди! Уйди-уйди-уйдиуйдиуйдиуйдиуйди!..
        Мягко высвободилась Ольга. Стиснула дочку в объятиях, пряча ее заплаканное лицо у себя на груди. Словно невзначай прикрыла ей уши.
        - Он сказал, что ты исчезнешь, - шмыгая кровью, гнусаво пробормотала она. - Исчезнешь из нашей жизни. Навсегда. А мне больше ничего и не надо.
        - Исчезну, значит? Ну, хорошо! Вернусь, мы еще с тобой договорим…
        Радаев многообещающе оскалился. И все же, когда в спину ему прилетела брошенная слабой детской рукой злополучная расческа, втянул голову в плечи, как пес поджимает хвост. Вдогонку, стегая сильнее любой плети, несся дрожащий тоненький голосок:
        - Уходи! Уходи от нас! Уходи совсем!

* * *
        Древо принимает его как родного. Никогда, даже дома, в самые лучшие дни, он не погружался в умиротворение настолько полное, что в нем хочется раствориться. В дупле стоит приятная прохлада, остужающая горящие раны. Он висит вниз головой, когтями цепляясь за выступы, купаясь в стекающей сверху древесной крови. Живительные соки, бегущие по венам Древа, здесь просачиваются наружу, образуют тоненькие ручейки, дарующие исцеление всему живому. Пахнет мокрой корой, палой листвой и, самую малость, дохлятиной. Он вспоминает, что иногда приносит сюда остатки добычи.
        Подставляя голову под древесную кровь, он раскрывает клюв, ловя ее маслянистую живость. Уходит усталость, исчезает боль - все, как обещано. Довольный клекот вырывается из его глотки. Раскинув крылья, он так и не достает противоположных стен. Если только сложить вместе троих таких же… Радаев моргает и настороженно крутит головой, впервые задумываясь - а есть ли еще такие же, как он?
        Но мысль не держится долго. Восстановление отнимает силы. Голод напоминает о себе - единственная достойная мотивация, чтобы покинуть уютное, похожее на утробу, гнездо. Огромные когти, венчающие сгибы сложенных крыльев, впиваются в древесину. Скользя по куполу к выходу, он не может нарадоваться на свое новое тело - не чета старому неуклюжему, двуногому. Двуногие… С потолка ему открывается вид на украшающие стены вырезанные рисунки - сплошь двуногие, в странных одеяниях, склоняющие колени, протягивающие руки, полные подношений - младенцев, животных, частей тел. Их лица кажутся ему смутно знакомыми. Он видел одно такое, совсем недавно, изувеченное, залитое кровью.
        Шурша оперением, он переползает к выходу, не замечая, как на потолке раскрывается изображение крылатого демона с искривленным клювом. Открытое пространство встречает его мягкими сумерками. Здесь, среди занавесок из листвы, всегда сумерки. Зеленые, как… Он силится найти сравнение, но уже с трудом вспоминает, что значит сравнивать. Пустое брюхо ворчит. Голод - вот что по-настоящему важно. Ловко вскарабкавшись на ветку повыше, он замирает среди листьев, сливается с ними, врастает в них перьями.
        Для дальних перелетов он еще недостаточно силен. Инстинкт и память - не его, пока что еще не его память, - подсказывают, что нужно просто подождать, и они придут. Все они приходят сюда. Всегда. Не отрывая взгляда от ветки-тропы, он одним глазом смотрит на свое гнездо: вздутый кап невероятных размеров и еще более невероятной формы. Гнездо напоминает что-то из жизни его-двуногого. В том месте, где обитал он и ему подобные, встречались такие… укрытия? Он не понимает, для чего они предназначены. Двуногие там не живут, не едят и не спариваются. Скорее обращаются к кому-то могущественному, непознаваемому. Впрочем, эти мысли быстро теряют смысл. Его все больше занимает голод.
        Неизвестно, сколько он сидит в засаде. Время тоже перестает что-либо значить. Когда на ветке-тропе раздаются шаги, он не выказывает нетерпения. Добыча сама подходит на расстояние удара. Уже совсем близко. Идет, беззаботно вертит головой и даже не смотрит наверх. Но даже направь она свой взгляд прямиком на его укрытие, нипочем не отличила бы маскировочное оперение от вездесущей листвы. Не взрослая особь - детеныш. Он чувствует легкое разочарование. Мяса едва хватит, чтобы заглушить голод. Он редко убивает детенышей, предпочитая добычу покрупнее, она дольше сопротивляется. Но сейчас важно восстановить силы.
        Двуногий детеныш проходит прямо под ним и на мгновение запрокидывает голову, ловя лицом шальной солнечный зайчик. Когти, готовые отпустить ветку, крылья, готовые ловить воздух, клюв, готовый терзать плоть, - замирают. Отчаянно барахтаясь в ворохе птичьих мыслей, Радаев выныривает из сна.
        - Жасмин! - с криком выдыхает он.
        Радаев садится слишком резко - голова задевает угол верстака и взрывается болью. Он тут же топит ее, затирает и забывает. Оказывается, это очень легко - не чувствовать боль, когда есть что-то более важное. Когда Жасмин в ином мире, рядом с древнейшим капищем, в шаге от смерти. Придерживаясь за столешницу, Радаев поднимается. Его шатает от усталости. Ужас превращает колени в студень, но он упрямо, шаг за шагом, движется к своей жертве.
        Теперь Радаев аккуратен, почти нежен. За подбородок приподнимая голову лоха, он уже знает, что тот мертв. Знает наверняка, Радаев видел много жмуров и не ошибается в таких вещах. Но он отчаянно надеется, что ошибся. Хотя бы в этот раз ошибся, как ошибся, выбрав в жертву этого страшного человека, чьи корни были связаны с Древом, возможно, даже раньше, чем в мир явился Готовый Умереть на Кресте. Радаев надеется, потому что перед глазами стоит запрокинутое лицо Жасмин, с желтоватым кружком солнечного зайчика на левой щеке, с беспечной улыбкой, заплаканными глазами и тоненькой жилкой, качающей кровь. И Радаев в ужасе, оттого, что там для него имеет смысл только эта жилка. Это пока еще живое мясо. Эти хрупкие кости, таящие сладкий мозг.
        - Очнись! Очнись! - чуть не плача он трясет лоха за плечо. - Да очнись же ты! Сука, ты же крепкий мужик, давай, не вздумай сдохнуть!
        Как всегда, он предельно честен с собой. Ему повезло. Просто повезло. Остатки отцовской любви на этот раз вытолкнули его в реальный мир. Во второй раз может не повезти. Черт! Да он уверен, что второго раза не будет. Потому что можно тысячу раз сказать «халва», но не испытать сладости. Потому что мир Древа не перестанет быть по-своему, но тоже реальным.
        - Андрей! - брызгая слюной, орет Радаев. - АНДРЕЙ!!!
        Трясущаяся рука находит нож, перепиливает веревки и пластиковые хомуты, стягивающие пленного. Тело валится на бок, голова бьется о пол с такой силой, что последние сомнения отпадают - лох мертв. Радаев скулит как раздавленный пес. Он не верит, что эти звуки рвутся из его груди, и мечется, мечется, мечется по мясницкой, сметая со столов окровавленные инструменты. В какой-то момент нога его ударяется о канистру, и Радаев машинально наклоняется, ловя ее за ручку. И тут же все понимает.
        Боясь передумать, смалодушничать, он отщелкивает пробку и, собрав остатки сил, запрокидывает канистру к потолку. Бензин стекает по его лицу, попадает в глаза и рот, раздражает слизистую, вонью своей забивает ноздри. Одежда намокает стремительно. С радостным глыть-глыть-глыть пустеет тара. Радаев отфыркивается и яростно гонит от себя глупые мысли «зачем ты это делаешь?». Делает, потому что надо. Потому что не оставил себе иного выхода.
        Радаев подносит к лицу мокрые пальцы и едва не проваливается в панику. Он бросается к Лапину, бесцеремонно вытирает о него руки и принимается шарить по карманам. Отыскав дешевую одноразовую зажигалку, на долю мгновения он испытывает мстительное торжество. «Что, чирканул колесиком, крыса?!» Не отрывая глаз от мертвого напарника, он подносит зажигалку к сердцу. Большой палец, придавивший ребристое колесо, почти не дрожит. «Я сам чиркану!»
        Пламя не вспыхивает. Неохотно скользит по одежде, по рукаву, охватывает кисть, все еще сжимающую зажигалку. Только теперь Радаев чувствует боль. Он передумал, он пытается погасить огонь, но делает только хуже. Словно вкусивший человеческой крови хищник, огонь вгрызается в его лицо. Собственный вопль пронзает перепонки Радаева. Но куда громче и страшнее звучит треск сгорающих волос.

* * *
        Странное дело: охваченный огнем, мечущийся из стороны в сторону, Радаев больше ничего не поджег. Сваленная в углу ветошь, стопка старых журналов на верстаке, запас сухих дров для мангала даже не обуглились, хотя Радаев пылал. Горел так, как не может гореть человеческое тело. Как не хватит гореть одной лишь канистре бензина. Изнутри. Дотла.
        Когда стало нечем кричать, он еще долго корчился на полу, царапая доски объятыми пламенем руками. Пожрав кожу, мышцы и сухожилия, испарив кровь, огонь вгрызся в кости, и скелет Радаева беззвучно сотрясался, выгибаясь от боли. И лишь когда на пол осыпалась куча праха, неслышный вой утих.
        Из пепла показалась рука, невыносимо розовая на сером фоне. За ней вторая. Вместе они напряглись, рывком вытягивая из небытия голову и плечи. Длинные волосы закрыли лицо шторками, когда Андрей перевалился через незримую границу, окончательно вытаскивая тело в мир живых. Он долго лежал, тяжело дыша и ощупывая себя - пальцы, уши, нос, ребра. Сработало. Неужели сработало?
        Он поднялся и, недоверчиво качая головой, начал собирать свою одежду. В правом кармане джинсов нашлась зажигалка. Из левого потайного, непонятно зачем пришитого горе-дизайнерами, Андрей осторожно вынул длинный светлый волос. Пламя слизнуло подношение в долю секунды. «Спокойной ночи, Жасмин. Нормальных тебе снов».
        Самый лучший в мире диван
        Старый диван Сашка любил. Ну, может, «любил» не совсем правильное слово, но относился к нему очень тепло. Так, как только ребенок, все еще балансирующий на переходной грани между детством и юношеством, может относиться к неодушевленному предмету. Диван добыл еще Сашкин дедушка, в допенсионном прошлом - комендант местной администрации. Когда-то самые высокие чины города протирали штаны именно на этом обтянутом черной кожей красавце. А потом сменилась эпоха, а вместе с ней - стиль.
        Следуя новым веяниям, государственные служащие принялись искоренять не только пагубную никотиновую зависимость, но и десятилетиями культивируемую привязанность к массивной мебели. Резко, как опасный вирус, в госучреждениях развилась любовь к чему-то среднему между «евро» и «хай-тек». Причем, как это обычно и бывает, бралось от обоих стилей только самое худшее. А старые шкафы, стулья, секретеры, кресла и, конечно же, диваны, попали под тотальное списание. Под шумок одной из таких ликвидаций Сашкин дедушка, земля ему пухом, и добыл этот чернокожий, слегка потертый и чуть-чуть продавленный трофей.
        Еще когда Сашка был совсем салагой, он мечтал, что со временем этот диван будет стоять в его комнате. Не точно такой же, а именно этот. Только на этом диване все мышцы расслаблялись, а позвоночник распрямлялся с приятным хрустом. Только на этом диване Сашке снились самые безоблачные и яркие сны. Ни одна кровать, ни одна тахта, ни одна, даже самая мягкая, перина не могли соперничать с ним в удобстве.
        По Сашкиному разумению, это был самый лучший в мире диван.
        Был. До тех пор, пока на нем не умер Барабек.

* * *
        - Сашуль, дуй вниз. - Мама вошла в комнату без стука, что в последний год с ней случалось крайне редко. Родители уважали право сына на частную жизнь, пусть даже в этой частной жизни пока не было ни одной особы женского пола. Если мать входила без стука, значит, повод имелся достаточно серьезный. - Дядя Вася приехал, посмотри, вдруг помощь понадобится.
        - Дядь Васька приехал? - оживившись, Сашка подскочил с дивана, и тот разочарованно скрипнул. Иногда Сашке казалось, что диван взаправду тоскует, когда его хозяин уходит на учебу или тренировку.
        - Приехал, приехал, - подтвердила мама. - Давай бегом, а то Роберт плакать начнет.
        Увидев, как вытянулось лицо сына, она подошла к нему и нежно взъерошила волосы.
        - Сашик, это ненадолго, я обещаю. А теперь - будь умницей, дуй вниз и помоги мужикам, хорошо?
        Понуро кивнув, Сашка поплелся в коридор. Напялил стоптанные кроссовки, накинул на плечи ветровку и вышел в подъезд. Ткнув пальцем в обожженную кнопку вызова, с облегчением услышал гудение подъемного механизма.
        - И на том спасибо, - пробурчал он под нос.
        Лифт, в последние полгода взявший дурную привычку ломаться в самый неподходящий момент, решил не капризничать, что было по-настоящему хорошо. Значит, предстояло тащить Барабека только до первого этажа, а с этим дядя Василий и отец справятся сами. Сашка припомнил, как пару месяцев назад, когда дядька привозил Роберта на очередное обследование, лифт, как назло, оказался сломан. Это был просто форменный ад. Носить Барабека вверх-вниз приходилось как минимум четыре раза в сутки. На анализы и обратно, а затем на процедуры и обратно. Бывало, что процедуры проходили два, а то и три раза в день. Если дядь Ваське не удавалось согласовать с врачами время (а учитывая полную провальность его как дипломата, такое случалось не так уж и редко), приходилось отвозить Роберта домой и вновь затаскивать на шестой этаж. Хорошо еще, что у дядьки была старенькая «нива», в которой он и катал своего отпрыска по больницам.
        Скрипя и дребезжа, лифт раскрыл прорезиненный рот, обдав мальчика резким запахом хлорки. Сашка не глядя утопил кнопку первого этажа. Мысленно он уже репетировал радушную улыбку. Не для дядьки - дядю Василия он действительно очень любил и радовался каждому его приезду. А для Барабека, которого терпеть не мог и… немного побаивался. Столь противоречивые чувства всякий раз сильно смущали и мучили Сашку, но, к счастью, сына дядька привозил нечасто.
        Роберт нуждался в постоянном уходе, и даже с сиделкой, которую им выделило государство, дядь Васька оставлять его не рисковал. Неудивительно: поднять Барабека - тут не каждый мужик справится, не говоря уже о престарелых медсестрах. Мама Роберта умерла при родах, однако Сашка иногда подумывал, что ни одна земная женщина не могла породить такое чудовище. Он куда охотнее верил в коварных пришельцев, подбросивших дядьке Василию, добрейшему человеку, это воплощение злобности, раздражительности и ненависти. Сашка искренне не понимал, отчего дядя не сдаст сынка в специализированное заведение, но спрашивать не решался.
        Опустившись на пружины, лифт дернулся и, скрипнув суставами, выпустил нацепившего дежурную улыбку Сашку. Вприпрыжку выскочив из полутемного, наполненного летающей в воздухе пылью подъезда, он с разбегу вскочил на спину крупному лысоватому мужчине, копающемуся в багажнике старой «нивы», припаркованной прямо у входа. Дядька Василий от неожиданности выпрямился, с глухим стуком ударившись затылком о багажную дверцу. Сдержанно матюгнувшись, он сунул огромную волосатую лапищу за спину, цапнул Сашку за ремень и легко перетащил вперед.
        - Ну, привет, орел! - Держа весело трепыхающегося племянника на вытянутой руке, дядька довольно улыбнулся. - Чет ты растолстел, братец! Чуть спину мне не поломал! Чем тебя там мамка кормит? Скоро совсем опухнешь, на пирожках-то!
        Сашка, оставив всякие попытки высвободиться из дядькиной хватки, весело рассмеялся. Тут же, точно по сигналу, из салона «нивы» донесся недовольный то ли стон, то ли всхлип. Барабек очень не любил, когда кто-то радовался. Сам он радоваться разучился давным-давно… Если, конечно, вообще хоть когда-нибудь умел. Дядя и племянник помрачнели одновременно. Точно кто-то выключил ярко сияющие лампочки, освещавшие лица изнутри, погрузив мир в серый унылый полумрак. Дядя Василий осторожно поставил Сашку на землю, зачем-то отряхнул ему ветровку и, подтолкнув к машине, попросил:
        - Давай-ка… поздоровайся с братом.
        Очень серьезно кивнув, Сашка, точно приговоренный к расстрелу, шагнул к машине. Барабек предстал перед ним во всей своей стопятидесятикилограммовой красе. Неподвижная туша, состоящая из складок нездоровой землистой кожи и злобных глазок, занимала все заднее сиденье. Там, где с относительным комфортом могли разместиться трое, с трудом помещался один Барабек. Без слов становилось понятно, откуда в руках дяди Василия богатырская силища - потаскай-ка такого ежедневно, станешь сильным поневоле.
        Вообще-то, Барабеком Роберта называл только Сашка, и исключительно за глаза. Повелось это еще с детства, когда он, едва открыв магию печатного слова, листал книжку со стихами и наткнулся на незабвенное: «Робин-Бобин-Барабек скушал сорок человек…» Книжка радовала богатыми иллюстрациями, и Сашка с ужасом рассматривал гигантского толстяка, удивительно похожего на двоюродного брата. Великан кидал в зубастую пасть маленьких человечков, коров и даже телегу. И имя у книжного чудовища было похожим! Роберт-Робин - для тогда еще шестилетнего Сашки звучало одинаково.
        Сашка не любил оставаться с двоюродным братом наедине. Будучи старше и сильнее, тот никогда не упускал возможности поиздеваться над Сашкой. В те годы Барабек еще не был полностью парализованным, и его толстые руки подарили Сашке немало оплеух, подзатыльников и бессчетное количество болезненных щипков. Глупая книжка довела обычный страх до состояния чистой паники. Даже мама не сумела полностью развеять его опасений. Она попросила Сашку никогда не называть Роберта Барабеком, особенно при дяде Василии. И Сашка не называл. По крайней мере, вслух. Внутри он по-прежнему не очень любил дядькиного отпрыска, все еще немного побаивался его и, чтобы хоть как-то побороть страх, называл, как хотел.
        Роберт ненавидел всех и вся и ничуть не стеснялся демонстрировать свои чувства: плевался, дрался, кричал и ломал вещи. Сашка иногда даже радовался, что Барабек не может говорить и теперь уже почти не двигается. Иначе кто знает, какие гадости мог бы натворить озлобленный на весь мир двадцатишестилетний мужик с мозгом трехлетнего ребенка?
        Задержав дыхание, Сашка нырнул в раскрытую дверь, разрезая лицом теплый липкий воздух салона, точно лайнер воду. Внутри машины была своя собственная экосистема, сформированная промаринованными п?том телесами Барабека. Содрогаясь от омерзения, чувствуя, как липнет к лицу вонь больного тела, Сашка доброжелательно просипел:
        - Роб, привет!
        Барабек тяжело повернул голову, вперив пылающие злобой глазенки в двоюродного брата. Жирные щеки при повороте тяжело качнулись, из уголка рта свесилась, потянувшись вниз, ниточка вязкой слюны.
        - Аааэээмыыыыым! - разлепив толстые губы, недовольно промычал он и вяло дернул рукой в попытке ударить брата по носу.
        Поспешно вынырнув обратно, Сашка с наслаждением втянул пахнущий выхлопными газами, но при этом такой чистый и здоровый воздух. Дядька тем временем вытащил из багажника объемистую спортивную сумку, с грохотом захлопнув заднюю дверцу. В салоне обиженно замычал Барабек. Словно большая собака, он тряс головой, разбрасывая вокруг капельки пота и слюны. Сашка с тоской глядел на дядькину сумку, разочарованно размышлял о том, что маминому обещанию не суждено сбыться.
        - Мы на недельку, - перехватив его взгляд, пробормотал дядя Василий. - Можно было бы быстрее управиться, да на анализы очередь сумасшедшая. Никак не поспеваем… А возить его туда-сюда, сам понимаешь…
        Он, извиняясь, развел большими волосатыми руками.
        - Да порядок, дядь Вась, - по-взрослому, неосознанно копируя отца, ответил Сашка. - Че ты как неродной-то?
        Дядька смущенно улыбнулся. Легко вздернув сумку на крышу машины, благодарно хлопнул племянника по плечу.
        - А вон и папанька твой! - разбил неловкое молчание дядя Василий. - Ты давай вот что: забирай у бати пакет, хватай сумку и беги нам двери открывать. Мы Робку сами доволочем.
        Привычно не замечая царящего в машине тяжелого запаха, он залез в салон, осторожно подтаскивая протестующе мычащего сына к выходу. Мысленно выругавшись, Сашка снял с крыши сумку. Предстояло настроить себя на недельное пребывание Барабека в его квартире. В его комнате. На его диване.

* * *
        Сколько Сашка себя помнил, «нашествие Барабека» он всегда переносил стоически. Не желая расстраивать дядьку, ни разу даже не пожаловался на Роба. Единственное, с чем он никак не мог смириться, к чему не смог привыкнуть, - это засыпать не на своем месте. После ужина отец достал с антресолей старый матрас, покрытый вылинявшими синими полосами, и чуть менее старое одеяло. Судя по так и не споротым биркам, постельные принадлежности когда-то находились в подотчете у некоего д/с № 632 «Ежевичка». Каким образом дедушка, никогда не имевший к детскому саду «Ежевичка» никакого отношения, смог добыть эти трофеи, оставалось загадкой. В кладовых, на антресолях и в гараже до сих пор можно было найти запасы, сделанные неугомонным стариком. Впрочем, даже все они вместе взятые не шли ни в какое сравнение с диваном, узурпированным Барабеком.
        Года три назад у Сашки с матерью состоялся довольно серьезный разговор, в ходе которого он четко понял, что моменты, когда дядя Василий приезжает в гости «с семьей», нужно пережидать как плохую погоду, например.
        - А отца даже не думай донимать, - строго сказала ему тогда мать. - Он тебе скажет то же самое.
        - Ну, маааа! - попытался надавить на жалость Сашка. - Роб же под себя писает! Я больше на этот диван не лягу!
        Мать дернула щекой, но сына перебивать не стала. Молча выслушала все жалобы, а потом ответила, довольно жестко:
        - Значит, будешь постоянно на полу спать. А не захочешь - так возьмешь губку, порошок и все отмоешь. Доступно объясняю?
        Красный от стыда Сашка кивнул.
        Больше они к этому разговору не возвращались. Барабека селили в детской, на широком диване, выдворяя законного владельца на пол. Всякий раз после этого Сашка просыпался разбитым, точно всю ночь таскал холодильники. Вот и сейчас, лежа на жестком ватном матрасе, он безуспешно ожидал прихода сна, непроизвольно вслушиваясь в беспокойное сопение накачанного лекарствами Роберта. Пружины дивана постанывали в такт гоняемому могучими легкими воздуху. Скрип-скрип-скрип-скрип - вдыхал Барабек. И с долгим протяжным скрежетом выдыхал переработанный воздух обратно - скрииииииип!
        Раздраженно перевернувшись на бок, Сашка сунул голову под подушку. Это невыносимо! Даже ночью Роберт отравлял ему жизнь. Он кряхтел, плямкал толстыми губищами, шумно выпускал газы, постанывал, даже подвывал во сне. Но самое ужасное - невероятно громко дышал. Тишина, находись она в одной комнате с Барабеком, давно уже сошла бы с ума и выбросилась в окошко. Ночь в одной комнате с сипящим, словно Дарт Вейдер, паралитиком обещала быть длинной.
        Последняя мысль внезапно обеспокоила Сашку. Заставила обратить внимание на нечто, что ему совершенно не понравилось. Приподнявшись на локте, мальчик замер, прислушиваясь. И то, что передали ему уши, заставило Сашку вмиг покрыться холодным потом.
        Диван не скрипел. Роберт перестал дышать.
        Откинув ставшее вдруг неподъемно тяжелым одеяло в сторону, Сашка на четвереньках пополз к дивану. По позвоночнику, волнами от затылка к копчику, расползались мурашки. Перепрыгнув широкую резинку боксерских трусов, они двинулись вниз, к самым пяткам. Туда, где уже несколько долгих секунд находилась Сашкина душа.
        - Роб? - остановившись у дивана, Сашка изо всех сил напрягал глаза, чтобы рассмотреть Барабека. - Роб, ты как?
        Он не ждал, что Роберт внятно объяснит, но искренне надеялся, что тот хотя бы рассерженно замычит, дав понять, что по-прежнему ненавидит своего младшего родственника. То есть покажет, что находится в своем обычном состоянии. Но чем дольше Сашка стоял вот так, силясь сквозь темень разглядеть заплывшее жиром лицо Барабека, тем отчетливее понимал - ответа не будет.
        Сердце колошматило в грудную клетку, как перевыполняющий план молотобоец, - гулко, часто, ритмично. Точно пыталось проломить хрупкую реберную клетку и сбежать отсюда подальше. Преодолевать отвращение пришлось почти физическими усилиями. Проглотив скопившуюся во рту слюну, Сашка глубоко вдохнул густой запах Барабека и приложил ухо к неподвижной черной туше. Туда, где, по его предположениям, за килограммами жира прятался «мотор» двоюродного брата.
        Ухо прижалось к насквозь промокшей безразмерной футболке, облепившей торс Роберта. Пропитавший ткань пот оказался абсолютно холодным, а грудь, качнувшаяся под нажимом Сашкиной головы, напоминала студень. Содрогаясь от омерзения, мальчик задержал дыхание, прислушиваясь. Внутри Робертовой грудной клетки было тихо. Тихо и пусто. Сашка почувствовал, как холодеют ладони.
        И в этот самый миг умирающее сердце в последнем усилии с грохотом толкнулось Сашке в ухо, а на затылок, больно прихватив отросшие на загривке волосы, опустилась тяжелая, напоминающая вязанку сосисок рука. Раздался сиплый выдох, и что-то отвратительно забулькало. Прижатый огромной ладонью, не в силах оторвать голову, Сашка скосил глаза, и… наткнулся на горящие ненавистью глаза Барабека. Отчего-то сейчас темнота совершенно не мешала разглядеть каждую складку его отвратительной опухшей физиономии. Напротив, она выгодно подчеркивала все черточки, впадинки, все морщинки, делая лицо Роберта похожим на чудовищных размеров жабью морду.
        Жабью морду, которая как раз сейчас раскрывала широченную пасть.
        - Робин-Бобин-Барабек… - пронеслось в свихнувшемся от паники мозгу Сашки. - Скушал сорок человек…
        Барабек собирался сожрать его. Осознав это, Сашка наконец-то сбросил оцепенение, вырвался из толстых пальцев и заорал что было мочи.

* * *
        Скорая уехала уже минут сорок как, а мама все еще плакала. Белая машина с красными тамплиерскими крестами увезла Барабека, дядьку Василия и отца. После того как последний человек в белом халате, словно призрак, исчез за дверью, в квартире наконец-то наступила тишина. Лишь редкие мамины всхлипы приглушенно раздавались из кухни. А еще оттуда резко тянуло сладким сигаретным дымом. Сашка впервые видел маму курящей.
        Стоя в коридоре, робко глядя на сгорбившуюся над подоконником мать, он не решался подойти и оправдывал бездействие тем, что ей нужно выплакаться. Но на деле Сашка боялся, что мать своим поразительным чутьем уловит его надежду, почти настоящее счастье оттого, что больше никогда он не увидит жирную физиономию Барабека, не почувствует на себе его пристальный, прожигающий злобой взгляд. Не будет беспокойно ворочаться по ночам, слушая, как поскрипывают в ночи напряженные пружины. Не будет вглядываться в беспросветную темноту, боясь увидеть медленно подползающую к нему жирную тушу. Сейчас Сашка чувствовал себя средневековым крестьянином, которому вдруг сообщили, что оборотень, сожравший половину деревни, убит храбрым рыцарем. Лишь заплаканные мамины глаза не давали ему радоваться открыто.
        Фигурка у окна внезапно вздрогнула. Увидев сусликом застывшего сына, мать торопливо затушила сигарету в жестяном блюдце-пепельнице. На Сашку уставились мокрые, покрасневшие от слез и дыма глаза. Невеселая улыбка чуть тронула бледные губы - все в порядке, ничего не изменилось, пыталась сказать она, но выходило не очень убедительно. Мама всхлипнула, шмыгнула носом и, вытянув руку вперед, поманила Сашку.
        - Ты чего там прячешься? Давай иди к мамке…
        Сашка послушно подошел. Не зная, что делать, как себя вести, просто остановился рядом. Горячая мамина ладонь схватила его за локоть, больно защемив ногтями кожу, с силой потянула вниз. Сашка, впервые с, наверное, лет девяти, уселся к маме на колени. Почувствовав, как в плечо уперлось мокрое лицо, как стиснули пальцы его руку, он вдруг сильно разволновался и, по какому-то наитию, осторожно погладил светлые мамины волосы. Странно, он впервые заметил у них седые корни.
        - Ма, ну ты чего, а? - промычал он. - Все хорошо будет…
        - Не будет, родной мой. Не будет… Папа сейчас звонил… не довезли Робку.
        К Сашкиной шее прижались мамины глаза - мокрые, обжигающие. Он гладил ее волосы, как заведенный повторяя: «Все хорошо, все хорошо, все хорошо…» А когда мама разревелась в голос, тяжело всхлипывая и вытирая слезы о его футболку, Сашка не придумал ничего лучше, как прижать ее голову к своей груди и, мерно покачиваясь, шептать, все так же, рефреном:
        - Тише-тише-тише… тише-тише-тише… тише-тише-тише…
        Он внезапно осознал, что мать плачет вовсе не из-за Роба. Просто она очень боится потерять его, Сашку.

* * *
        Утро не радовало. Каждый новый день оно припозднившимся гулякой входило в дом - шумно, громко, ярко, нисколечко не считаясь с тем, что кто-то еще спит. Оно бесцеремонно лезло в лицо горячими солнечными лучами, громко разговаривало о чем-то птичьими голосами и нагло пыталось согнать людей с постелей. Но сегодня Сашка встретил утро, что называется, на ногах и увидел, как оно приходит на самом деле - уставшее, невыспавшееся, серое после долгой, наполненной излишествами ночи. Да, утро определенно не радовало.
        Весь остаток ночи трезвонили телефоны: металлическим звонком - домашний и какой-то старой песней Пугачевой - мамин мобильный. В промежутках между звонками мама много курила, но больше уже не плакала. Не знающий, куда себя приткнуть, Сашка приносил ей воду, разогревал куриный суп в надежде, что мама проголодается, а под утро по собственной инициативе даже сгонял в ларек за минералкой и сигаретами. Увидев блестящую пачку «Мальборо», мать вполсилы отвесила Сашке подзатыльник, но сигареты все же взяла.
        Когда окончательно рассвело, вернулись отец и дядька Василий - мрачные, смурные, отяжелевшие взглядом и осанкой. Отец сразу отправился переодеваться - второпях он уехал со скорой в одних лишь старых спортивках, майке и тапочках. Смотреть на дядь Ваську, сгорбившегося, свесившего огромные руки едва не до пола, было просто невыносимо. Он все стоял и стоял посреди прихожей, бессмысленно глядя под ноги, и нижняя челюсть его то и дело начинала трястись, точно этот великан силился что-то сказать. Машинально сграбастав подошедшего племянника, он прижал его к твердой бочкообразной груди так сильно, что у Сашки затрещали кости. Племянник обнял его в ответ и, стараясь не обращать внимания на ноющие ребра, терпеливо ждал, пока родители не отведут дядьку Василия в сторону.
        - Сашуль, мы с папой к дяде Васе поедем. Ему сейчас помощь понадобится, нужно… - Мама замялась, не дав сорваться с языка неприятному слову - слову, за которым остаются только подгнившие цветы, тлен и медленное забвение. - …похороны… - выдавила она наконец, - нужно похороны организовать, поминки, сам понимаешь. А за тобой бабуля присмотрит, хорошо?
        - Мам, ну что я, маленький?
        - Большой, большой, - грустно улыбнулась мама. - Не спорь, ладно? Баб Катя тебя хоть покормит по-человечески. Мы, скорее всего, только завтра вернемся.
        Взрослые собрались и уехали. Осунувшийся дядька Василий даже забыл попрощаться с племянником; так и вышел, повесив голову, по пути сильно ударившись плечом о дверной косяк, но, кажется, даже не обратив на это внимания. Сашка смотрел в окно на отъезжающую «ниву», похожую на грустного четырехколесного жука, и тихо радовался, что не останется один. Он вообще любил, когда бабушка Катя приходит в гости - единственного внука старушка холила, лелеяла и, судя по всему, собиралась откормить до размеров покойного Барабека, - а сегодня общество близкого человека было Сашке просто необходимо.
        Есть мнение, что бабушки - существа медлительные, почище иных черепах. Так вот бабушка Катя это утверждение опровергала одним своим существованием. Не прошло и четверти часа, как она уже стояла в дверях квартиры с двумя холщовыми сумками, забитыми продуктами.
        - Горе-то, горе-то какое! - вместо приветствия пробормотала она, на ходу целуя внука в щеку и скидывая стоптанные туфли. - Отмучился Робка, земля ему пухом.
        Несмотря на рост сто шестьдесят сантиметров и птичий вес, баба Катя умудрялась занимать очень много места. Позволив внуку дотащить сумки до холодильника, бабушка решительно отправила его отсыпаться и в момент заполонила собой все пятнадцать квадратных метров кухни. Сашка еще не дошел до своей комнаты, а вслед ему уже неслась сопутствующая каждому бабушкиному появлению симфония, лидирующие партии в которой исполняли гремящие кастрюли. Никакие катастрофы не в силах изменить бабушку Катю, подумал Сашка, улыбнувшись впервые за бесконечно долгие сутки. И это наконец убедило его в том, что мир в порядке, возможно, даже в большем, чем был раньше. Что все действительно хорошо и горе дяди Василия не бесконечно. Что вскоре жизнь вернется на круги своя и, чтобы процесс возвращения прошел как можно быстрее, ему действительно необходимо выспаться. Хотя бы немного.
        Прикрыв за собой дверь, Сашка привычно плюхнулся на отныне навсегда свободный от посягательств Барабека диван. Прыгнул спиной назад - так, как это делают легкоатлеты, берущие заветную планку. Дальше обычно следовало мягкое, упругое соприкосновение спины с кожаной обивкой, жалобный скрип пружин и блаженное откидывание головы на подушку. Обычно, но не в этот раз.
        Раздался знакомый грохот - это диван внезапно открылся, без посторонней помощи откинув вниз заднюю половину и подняв переднюю. Не было радостной встречи уставших за день мышц спины с мягкими подушками. Сашка с грохотом рухнул в отсек для белья. Сильнее всего досталось голове, стукнувшейся о дно дивана так сильно, что клацнули зубы. Правая рука вошла идеально и ударилась даже почти не больно. Но сверху на нее всем весом навалилось Сашкино тело, заставив сустав болезненно хрустнуть. Очень плохо пришлось левому локтю, который угодил точно в бортик нижней полки. Боль электрическим разрядом взлетела до самого мозга, взорвавшись там вспышкой сигнальной ракеты.
        Сашка замычал, торопливо прижав ушибленную руку к груди. И внезапно замер. Ему вдруг отчетливо привиделось, что он лежит в огромном черном гробу, идеально подогнанном под его, Сашкин, рост. Лежа внутри дивана, он беспомощно наблюдал, как медленно опускается крышка, и закричал лишь тогда, когда левая лодыжка взорвалась невыносимой болью. Возвращаясь в исходное положение, диван с силой давил на оставшуюся снаружи ногу. Сашка почувствовал, как напрягаются, не в силах сопротивляться, сухожилия, услышал громкий щелчок ломаемой кости, ощутил, как острые осколки прорывают кожу. Диван отгрызал ему ногу.
        Ощущая себя погребенным заживо, Сашка орал как сумасшедший. Свободной левой рукой он, забыв про боль, колошматил в мягкую податливую фанеру, пытаясь пробиться наружу. Правая рука, как назло, застряла намертво. Как-то резко стало тесно, будто сомкнулись стенки, будто сжался гигантский желудок. И еще - душно, точно захлопнувшаяся пасть выдохнула весь воздух. Задыхаясь, Сашка выгибался мостиком, безрезультатно толкая крышку животом и бедрами. Извиваясь, он бился внутри дивана, медленно сползая в темноту беспамятства.
        Пасть раскрылась так же внезапно, как в первый раз. Широко распахнув веки и рот, Сашка сделал несколько глотков воздуха и света зараз. Настолько глубоких, что заболели легкие, а глаза плаксиво заслезились. Над ним, окруженная летающими в лучах света пылинками, точно каким-то магическим ореолом, склонилась бабушка Катя. Морщинистые руки держали крышку дивана, на манер циркового дрессировщика, смело разжимающего пасть льву. Сказочный вид спасительницы портил только старый перепачканный мукой передник - баба Катя стряпала пирожки.
        Кое-как высвободившись, Сашка нерешительно взглянул на ногу, внутренне готовясь к самому худшему. На секунду он даже действительно увидел кровоточащий обрубок, из которого во все стороны торчат лохмотья пережеванного мяса, разорванные сухожилия и мраморно-белый слом перебитой кости. Сашка мотнул головой, проступившие слезы слетели с ресниц, возвращая ногу на место: все ту же ступню сорок второго размера в синем носке не самой первой свежести.
        - Ты чего орешь, оглашенный?! - запричитала баба Катя. - Всех соседей, поди, на уши поднял!
        Сашке невыносимо захотелось подпрыгнуть, чтобы, обвив руками морщинистую шею, разреветься бабушке в плечо. Укушенная диваном нога коварно подогнулась, заставив его неуклюже плюхнуться обратно.
        - И чего ты в диван залез? Совсем ума нет? - продолжала разоряться бабушка.
        И Сашка понял, что ничего ей не скажет. Потому что в диван-людоед не поверит даже баба Катя, не пропускающая ни одной передачи по «Рен-ТВ». Для виду потерев глаза руками, Сашка грубо хохотнул:
        - Так я это… круто я тебя напугал, ага?!
        - Напугал? - Бабушка удивленно заморгала.
        Пристально глядя на Сашку, она молча жевала губы. Так долго, что он поверил, будто бабушка все же почувствовала плохо замаскированную ложь… Но тут баба Катя взорвалась:
        - Напугал?! Ах ты ирод малолетний! В гроб бабку загнать решил, да?! Напугал! Ты погоди, паршивец, отец приедет, я ему все скажу! Неделю на стул сесть не сможешь!
        Последние слова бабушка крикнула уже с порога комнаты.
        - Пугать он меня вздумал, щенок! - Она с силой хлопнула дверью и, продолжая ругаться себе под нос, удалилась в сторону кухни.
        Но еще до того, как бабушка покинула комнату, Сашка поспешил вылезти из злополучного дивана. Он с опаской разглядывал раскрытую пасть, казавшуюся сейчас совершенно безобидной, по-своему даже уютной, и вряд ли услышал, как приглушенный дверями и расстоянием, донесся из кухни голос бабы Кати:
        - Ужин готовить не буду! Как тебе такие пугалки, паршивец маленький?!
        Поглощенная праведным возмущением, бабушка Катя начисто забыла, как испугалась, по-настоящему испугалась, когда вбежала в Сашкину комнату. Глупость, конечно, но на секунду ей показалось, что диван заживо пожирает ее единственного внука.

* * *
        Первое время баба Катя еще шумела на кухне, демонстративно грохоча кастрюлями даже громче обычного, а затем, не выдержав ссоры с бестолковым, но все же любимым внуком, зашла его проведать. В знак перемирия принесла кружку морса, а к ней - целую тарелку свежих дымящихся пирожков, с луком и яйцом, Сашкиных любимых. Странно, но отчего-то она чувствовала себя виноватой. Внук сидел за компьютерным столом, заваленным учебниками, толстыми тетрадями, компакт-дисками, канцелярской мелочью и немытыми чашками. Завалы эти баба Катя разбирала регулярно, но всякий раз после ее ухода они мистическим образом возникали вновь. Сашка не играл, что было несколько удивительно, и даже не сидел в Сети, что было совсем уж странно. Подобрав под себя ноги, внук облокотился на стол, хмуро глядя в одну точку.
        Локтем сдвинув в сторону скопившийся на краю хлам, грозящий осыпаться, словно подточенная водой скала, бабушка аккуратно поставила на стол тарелку с пышущей жаром выпечкой. Отыскав среди хлама исцарапанный до невозможности компакт-диск, поставила на него кружку с морсом. Внук даже не шелохнулся. Не улыбнулся, не схватил пирог, не пробурчал с набитым ртом: «Фпафиба, ба!» Казалось, он вообще не замечал ее присутствия.
        Баба Катя так и не решилась ни о чем спросить. По-старушечьи покачав головой, она тихонько покинула комнату. У двери остановилась на секунду и робко-робко, так, как умеют только старенькие бабушки, всем сердцем любящие своих непутевых внуков, сказала:
        - Сашенька, я к Тамаре Васильевне схожу, хорошо? Ты покушай пока, касатик мой, ладно? Пирожочки твои любимые…
        Не дождавшись ответа, бабушка Катя осторожно прикрыла дверь. Сашка слышал, как она возится в прихожей, позвякивает ключами. Потом трижды клацнул дверной замок, и входная железная дверь с грохотом отрезала Сашку от всех живых людей этого мира. Оставив один на один с кошмаром.
        Молчание затягивалось.
        - Ну что?! Так и будем друг на друга пялиться?! - не выдержав, выпалил Сашка наконец. Голос звенел от напряжения и даже как будто обладал небольшим эхом. Был он слегка надтреснут, точно Сашке вживили голосовые связки вороны, а звучал - на редкость глупо. Собственно, как еще может звучать голос человека, разговаривающего с диваном?
        Диван отмалчивался, всем своим массивным видом показывая, что Сашка - не самый интересный собеседник. Обладая всем временем мира, диван никуда не торопился. Словно матерый хищник, он готов был ждать столько, сколько потребуется, чтобы однажды, когда добыча потеряет бдительность, оттяпать ей голову. Представив, как деревянная пасть сильным ударом переламывает его тощую шею, Сашка вздрогнул.
        - Я тебя не боюсь, - сказал он.
        Соврал безбожно, совершенно бездарно соврал. Слишком уж ощутимо дрожал голос. Показалось, что диван приобрел самодовольный вид. От безвыходности ситуации Сашке хотелось расплакаться. Ведь стоит сказать кому-нибудь, что диван пытается его убить - и все! Дурка обеспечена! А диван останется дома, чтобы рано или поздно сожрать кого-нибудь из Сашкиных родителей. Даже если допустить самое благоприятное развитие событий, в котором мать с отцом просто выкидывают диван на свалку, а сына отправляют на лечение в дурку… Даже в таком случае…
        На миг перед глазами мелькнула картина - старый диван стоит возле мусорных ящиков, намекая, что он все еще очень даже неплохо смотрится в спальне или в гостиной, перед телевизором. И ведь возьмут же! Кто-нибудь обязательно польстится на черную кожаную обивку и притащит к себе в квартиру убийцу. А ну как диван заберет какая-нибудь бедная, но хорошая семья? А что, если в этой семье будут дети? Сашка похолодел.
        Неизвестно, трагедию каких масштабов он успел бы вообразить, не ворвись в его панические мысли громкий скрежет. Сашка подозрительно посмотрел на диван. Так и есть. Между кожаной спинкой и стеной образовалось пространство, сантиметров в десять. Не слишком умело, почти не скрываясь, диван подкрадывался.
        Соскочив со стула, Сашка трусливо отбежал к двери и, готовый в любую секунду дать деру, застыл там, настороженно наблюдая за чернокожим чудовищем. Прямо на его глазах диван двинул вперед сперва правую часть, а затем подтянул левую. Перед массивными деревянными ножками ползла гармошка смятого паласа. Не выпуская диван из вида, Сашка поспешно нащупал ручку и, рванув на себя, пулей вылетел из комнаты. Стоя в прихожей, он переводил дух, ожидая, когда успокоится бешено бьющееся сердце. Только почувствовав, что голос больше не дрожит, твердо сказал:
        - Я тебя сожгу! Понял?! Сожгу на фиг!
        В ответ диван угрожающе раззявил пасть - Сашка впервые обратил внимание, что внутренняя сторона сиденья густо усеяна вылезшими шляпками мебельных гвоздей. Или, быть может, ему это показалось - «пасть» тут же с треском захлопнулась.
        - Что, не нравится?! - Сашка злорадно улыбнулся.
        Диван вновь приоткрыл пасть и аккуратно закрыл ее. И еще раз. А потом - еще. Часто-часто. И Сашка наконец понял, что тот просто смеется. По-своему, но очень издевательски, прекрасно понимая - разводить костер в квартире Сашка не посмеет. Тем временем диван придвинулся еще на полметра, встав ровно посередине комнаты. Точно дворовый задира, он вызывал Сашку на драку. Молчаливо подзуживал. Упрекал в трусости, зная, что ни один нормальный мальчишка этого не стерпит. А Сашка был нормальным мальчишкой.
        - Ну, погоди, гад! - ругнулся он и помчался в прихожую. Найти на полке с инструментами плотницкий топорик было делом пары секунд. В следующую минуту Сашка уже вновь стоял в дверном проеме своей комнаты. Приглашая войти внутрь, диван со скрипом отодвинулся назад на пару сантиметров. По-бычьи наклонив голову, Сашка нырнул в комнату и закрыл за собой дверь, отрезая все пути к бегству.
        Черная обивка вспучилась, подобно гигантскому пузырю на маслянистой пленке нефти. Распавшись на три неравномерных вздутия - одно большое в середине и два маленьких, по краям, - выпуклость пошла рябью. Миг - и на спинке дивана проступили знакомые черты: сплюснутый нос, будто упершийся в твердую поверхность, вислые бульдожьи щеки, впадинки глаз. Самих зрачков видно не было. В этих местах черная кожа вдавилась глубоко внутрь, образовав пустые глазницы. Все это двигалось, менялось, вздымалось и опадало ежесекундно, отчего казалось, что лицо по-настоящему живое.
        - Барабек… - изумленно прошептал Сашка.
        Завороженный нервными гримасами уродливой морды, Сашка едва не прозевал, как из двух меньших выпуклостей выросли огромные ладони, увенчанные толстыми сардельками пальцев. До предела натягивая кожаную обивку, они потянулись к мальчишке, сжимаясь и разжимаясь. Вздрогнув от неожиданности, Сашка проворно отскочил назад. Клацнув приподнятым сиденьем, диван сделал рывок вперед, нещадно царапая пол, собирая в гармошку потертый палас. Странно, но страха Сашка не чувствовал. Лишь злобу на глупого Барабека, отравляющего ему жизнь даже из могилы.
        - Что, гад, руки коротки?! Робин-Бобин-Барабек скушал сорок человек! А на утро говорит - у меня живот болит! - прокричал Сашка обидную скороговорку.
        Опережая очередной рывок дивана, Сашка вскинул топор под потолок, едва не задев люстру, и с размаху опустил его прямо на исходящее рябью лицо мертвого Роберта. Кожаная морда не брызнула кровью. Не развалилась пополам, обнажая сахарящиеся лицевые кости и хрящи. Она просто исчезла. А Сашкин топор, ударившись в упругое диванное сиденье, спружинил обратно. Обухом прямо в лоб незадачливого вояки.
        От удара подкосились ноги, и Сашка рухнул на колени. Перед глазами поплыли лиловые амебы, пальцы подрагивали, из последних сил стискивая топорище, в ушах стоял приглушенный гул - это, обдирая краску с пола, скрежетал подбирающийся к нему вплотную диван. Сашка попытался вслепую оттолкнуть от себя приближающийся ужас. Пальцы ударились о гладкую поверхность фанеры. Диван только что открыл крышку, и Сашка самостоятельно запихнул руку в раскрывшуюся пасть.
        Деревянные челюсти перехватили его предплечье, сжимая добычу, угрожая расплющить, разломать. Боль, незамутненная, яркая, в одно мгновение начисто смыла все остальные ощущения. В голове прояснилось, туман перед глазами рассеялся. Даже пульсирующий лоб, стремительно набухающий лиловатой шишкой, отошел на второй план. Свободная рука с силой сжала прорезиненную рукоять топорика. Перед лицом корчащегося от боли Сашки вздыбилась обивка, образуя ненавистное Барабеково лицо. Черные руки, блестящие вытертой кожей, тянулись к Сашкиному горлу, но лишь бессильно хватали воздух в считаных сантиметрах от цели. Долго так продолжаться не могло. Сашка терял силы с каждой секундой - от невыносимой боли, от усталости, от страха. Но именно страх позволил ему, собрав остатки мужества, с воинственным криком обрушить топорик на подлокотник дивана.
        Треск дерева прозвучал как хруст ломаемой кости. Подлокотник пошатнулся, но выдержал. Однако сам диван при этом как-то странно вздрогнул. И тогда на Сашку снизошло озарение - существо, кем бы оно ни было, тоже испытывает боль! Поняв это, он яростно всадил топор в то же самое место, с облегчением почувствовав, как слабеет хватка «челюстей». Руку высвободить не удалось, но Сашка, ловко извернувшись, лихо срубил переднюю правую ножку. Диван на мгновение качнулся вперед, но тут же вернул себе устойчивое положение. Мальчик перегнулся через зажатую руку и ударил по другой ножке, заставив врага повалиться вперед.
        Выбитая ножка отлетела в дальний угол комнаты и застыла на полу, точно обрубленная конечность. Окрыленный успехом, Сашка наклонился к дивану и победоносно заорал:
        - Так тебе, сволочь! Что, съел?! Робин-Бобин-Барабек скушал сорок человек! Фиг тебе! Не сожрешь! Подавишься!
        Разгоряченный боем, Сашка чувствовал себя сильным и неуязвимым, способным с легкостью загнать Барабека в самое пекло. Да что там - хоть сотню таких Барабеков! Расплата за самонадеянность последовала мгновенно. Вновь нефтяным пятном вздулась обивка, превратилась в жирные руки, обретшие свободу движения только после смерти. Огромные, неуклюжие, но цепкие и сильные пальцы впились Сашке в горло. Сдавленно пискнув, мальчик с размаху врезал топором в расшатанный подлокотник. Раз за разом он впечатывал свое оружие в ненавистного Барабека. Взгляд равномерно застилала мозаика черно-серых пятен.
        Задыхаясь, Сашка из последних сил, перехватив топор за лезвие, принялся яростно пилить черное запястье. Из-под лопнувшей кожи в лицо ему брызнула теплая и соленая кровь…

* * *
        Первое, что заметила бабушка Катя, вернувшись домой, была тишина. Неестественная, вязкая, немного жутковатая. Такую не встретишь даже на кладбищах, хоть их и считают средоточием безмолвия. Каждую секунду что-нибудь да издает звук - шелестят ветви кустов и деревьев, каркают вездесущие вороны-могильщики, мертво шуршат ленты искусственных венков. В квартире, казалось, умер сам Звук.
        Не на шутку взволнованная, бабушка Катя не разуваясь прошла в ванную комнату. Спроси ее кто, она и сама, пожалуй, не смогла бы объяснить, что толкнуло ее именно туда. Морщинистые пальцы схватились за угловатую стеклянную дверную ручку, сжались. Сжалось и сердце - старое, немощное, но все еще любящее и переживающее. Перед тем как открыть дверь, баба Катя мелко перекрестилась.
        Ванная оказалась пустой. Щурясь от яркой лампочки, баба Катя впилась глазами в кофейного цвета кафель. Возле извивающегося змеем полотенцесушителя угрюмо притулилась ледяная глыба стиральной машины. Под раковиной тихонько тухла корзина с грязным бельем. Уныло склонили свои небритые лица измочаленные зубные щетки на полке у зеркала. Из самого зеркала на бабу Катю уставилось отражение - бледное, перепуганное.
        Старушка так и не заметила, что вся раковина покрыта бледно-розовыми разводами. Лежащая под ванной мокрая половая тряпка, вокруг которой собралась розоватая лужица, также ускользнула от подслеповатых глаз.
        Сообразив, что не дышит уже почти минуту, бабушка Катя шумно втянула влажный, отдающий хлоркой воздух. Все хорошо. Ничего не случилось. Так отчего же сердце не на месте? В квартире по-прежнему было тихо, а ведь так быть не должно! Когда Сашка дома, это слышно сразу. Его присутствие ощутимо. Это раскатистые выстрелы вперемешку с довольными криками, когда он играет в свои военные игрушки. Это дикая, кошмарная музыка, что исполняют парни в страшных масках, чей плакат висит над письменным столом. Это миллион маленьких движений, которые внук совершает, когда занят уроками или ест. Сейчас бабушка Катя была готова, молчаливо заткнув уши ватой, со спокойной душой удалиться на кухню - только бы Сашка включил этих жутких крикливых клоунов. Но квартира оставалась беззвучной. Мертвой.
        Длинный коридор, тянущийся от ванной до детской комнаты, вдруг показался ей невыносимо страшным, наполненным жуткими тенями, которые в старости видишь все чаще и отчетливее. Поспешно нащупав пальцами выключатель, баба Катя залила коридор светом, заставив перепуганные тени торопливо утечь под плинтусы. Она прошлась по всем комнатам, зажигая лампы, где только возможно. Включила даже ночник над изголовьем кровати в спальне Сашкиных родителей, хотя толку от него было немного. Баба Катя сознательно оттягивала поход в комнату внука.
        Только когда вся квартира засияла новогодней елкой, только когда заработал маленький телевизор, стоящий в кухне на холодильнике, а из гостиной ему стал вторить его крупный собрат, с диагональю втрое большей, только когда зашипел электрический чайник, - лишь тогда бабушка Катя решилась подойти к спальне внука. Пальцы дрожали. Бабушка Катя суетливо вытерла руки о блузу и, отбросив сомнения, рванула дверь на себя…
        Сашка сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, упершись ладонями в колени. Перед ним грудой переломанного бруса, разодранной кожи и выдранного поролонового наполнителя лежал старый диван, отделенный от мальчика лишь эфемерной границей в виде плотницкого топорика с желтой прорезиненной рукоятью. В верхнем углу лезвия, точно скальп чернокожего врага, застрял приличный кусок диванной обшивки. Сейчас Сашка напоминал индейца-ирокеза, отдыхающего после кровавой битвы. Весь он был какой-то помятый, взъерошенный, но при этом собранный, как взведенный курок заряженного ружья.
        Только когда баба Катя облегченно выдохнула, приваливаясь к дверному косяку, Сашка обернулся. Вполоборота развернув тело, вонзил взгляд в бабушку, и та невольно заметила, что рука внука как бы между делом скользнула к рукоятке топора. Однако, поняв, кто перед ним, Сашка улыбнулся. Впервые за весь день баба Катя увидела его настоящую улыбку - искреннюю, широкую и открытую. Во все лицо.
        - Ба, ну ты прям как ниндзя! - Сашка закряхтел, поднимаясь с пола. - Крадущийся, блин, тигр! Я даже не услышал, как ты пришла.
        Чтобы скрыть волнение, бабушка Катя подпустила в голос строгости. Она всеми силами старалась не показать, что, войдя в комнату, увидела… нет, не увидела - ей почудилось… да, точно, почудилось…
        - А ты чего это, Сашка? В темноте сидишь… - Строгости не получилось. Вышло нечто среднее между робким любопытством и испуганным недоумением. - Диван зачем-то разломал…
        - Да это не я! - не моргнув глазом соврал Сашка. - В смысле, и я тоже, но вообще - он сам! Я на него сегодня прыгнул, так у него ножки подломились… Рухлядь! - Он ткнул в деревянные обломки топором.
        - Так а чего ж ты хотел? Вон кабан какой вымахал, на родительских харчах. Но доламывать-то зачем? - старательно проглатывая ложь, баба Катя даже не морщилась. Что бы здесь ни произошло, она чувствовала - знать об этом ей совершенно не хочется.
        - Чо сразу доламывать-то?! Там еще спинка почти пополам сломалась! И крепления вылетели! - вдохновенно врал Сашка. - Еще и пружины вылезли! Во, зацени… - Он ткнул себя пальцем в бок.
        В этом месте на футболке зияла рваная дырка, сквозь которую просматривалась довольно глубокая кровоточащая царапина.
        - Ишь ты! - переполошилась баба Катя. - Взрослый лоб, а ума как у дитяти! Чего йодом-то не смазал? А ну, пошли…
        Сашка с готовностью шагнул к бабушке, и та охнула. От виска до самого подбородка тянулся красный след, который мог быть только…
        - Ох! Это что такое?! А, Сашка? На голове-то откуда? Тоже пружиной, что ли?
        Смущенно улыбнувшись, внук провел пальцами по щеке, стирая подсохшую кровь.
        - Не-а… - Он спрятал глаза и как-то стеснительно добавил: - Это я сам уже… Когда разбирал его, щепка отлетела, ну и…
        - А ну-ка, марш на кухню! - Бабушке наконец-то удалось найти достаточно строгости. Не дожидаясь, когда внук соберется, она стремительно, насколько позволяли вечно ноющие ноги, двинулась за аптечкой. Страхи исчезли, уступив место обычному беспокойству, в котором не нашлось места для кровавых видений.
        - И кружки захвати, - не оборачиваясь крикнула бабушка Катя.
        Едва она покинула комнату, как с Сашкиного лица вмиг слетела улыбка. Поудобнее перехватив рукоять топора, он двинулся следом за бабушкой. Перед тем как выйти из комнаты, Сашка обернулся к куче, бывшей некогда старым кожаным диваном.
        - Только шевельнись мне тут еще! - угрожающе прошипел он.
        Обломки и не думали шевелиться. Сашка, удовлетворенно кивнув, прикрыл дверь. Сунув топор под мышку, бодро потрусил на кухню. Там, негромко ругаясь под нос, возилась с аптечкой любимая старенькая бабушка Катя, вкусно пахло пирожками, уютно балаболил из телевизора ведущий вечерних новостей. А еще там, в ящике для инструментов, хранились вместительные мешки и пластиковая бутылка с бензином. Да, выносить мусор к ночи - плохая примета. Но чтобы избавиться от трупа, лучше времени не придумать. До заросшего бурьяном пустыря пять минут ходу. Никто не станет особо переживать, если среди ночи там вспыхнет небольшой костер. Придется, конечно, сделать несколько ходок, но из всех неприятностей сегодняшнего дня эту Сашка считал наименьшей.

* * *
        Едва тяжелая дверь обрубила льющийся из коридора свет, с кучи изрубленного хлама скатился обломок бруса, на котором, намертво пришитый мебельными скобами, болтался кусок порванной обивки. Обломок подкатился к большому двухстворчатому шкафу и, ударившись о его кривую ножку, замер. Кусочек черной кожи при этом по инерции обмотался вокруг нее, отчего стал похож на ладонь, из последних сил цепляющуюся за спасительное дерево.
        Прошло еще несколько мгновений, и платяной шкаф попеременно открыл и закрыл обе дверцы. Затем осторожно, стараясь не шуметь, выдвинул все полки с бельем, после чего так же тихо задвинул их обратно. Зеркало на дверцах внезапно дрогнуло, поплыло, будто нечто плавило его изнутри. На мгновение в глубине тающего стекла мелькнула улыбающаяся обрюзгшая морда… но уже в следующую секунду все вернулось на свои места.
        Шкаф стоял непоколебимым гигантом, которому вдруг вздумалось поразмять мышцы. В темноте и тишине шкаф ждал своего мальчика.
        Снежные волки
        [1 - В рассказе цитируются песни группы «Король и Шут» и Насти Полевой.]
        В избушке определенно кто-то был. Несмотря на то, что солнце почти закатилось и я не мог разглядеть широкие полосы, оставленные беговыми лыжами, я точно знал, что они есть. Ощутимо тянуло дымком и готовящейся пищей. В зимней тундре даже запах сигареты разносится довольно далеко. Что говорить о разогнанной до шума в трубе буржуйки? Точно большие светлячки, летали над избушкой искры. Впрочем, какая там избушка? Так, название одно. Старый балок, кое-как обшитый рубероидом, стоящий на небольших деревянных сваях. С маленьким оконцем, с обитой жестью дверью, с порожком в три ступеньки. Последнее было несущественным, ведь все ступеньки, кроме самой верхней, были спрятаны под снегом. Так же как наверняка прятались там лемминги, кустики карликовой березки и следы вездеходных траков, оставшихся после того, как хозяин этот самый балок сюда притащил.
        Темнело стремительно - полярная ночь все-таки. И холодало. Я отряхнул снег, шагнул на ступеньку, громко постучал в дверь, отворил и вошел.
        - Вечер добрый, люди! Не прогоните?
        Я прищурил глаза, пытаясь привыкнуть к полумраку избушки, который разгоняли лишь багровый свет, идущий из растопленной буржуйки, да остатки лучей прячущегося светила, проникающие через затянутое грязью стекло единственного окошка. Компания, надо сказать, подобралась разномастная. Как-то сразу стало ясно - эти люди не вместе. Просто сбились в стаю, как любые представители человечества, поступающие так, когда морозная ночь застает их довольно далеко от города.
        Отблески из раскочегаренной буржуйки выхватывали лица и фигуры. В углу, прямо около выхода, разместившись на колченогом металлическом стуле еще советских времен, облокотившись на подобие стола, сидел крупный мужчина. Света хватило ровно настолько, чтобы разглядеть свитер грубой вязки, неопрятную бороду, густые, сросшиеся брови и сальные волосы, по которым уже давно плакал парикмахер. На мои слова мужик никак не отреагировал, продолжая крутить в руках огромное чудо фотографической техники, стоящее, похоже, бешеных денег. Судя по всему - копался в настройках.
        На нарах, расположенных вдоль противоположной Фотографу стены, развалились Туристы. Парень и девчонка. Тут же стояли их рюкзаки. Это тоже отличительная особенность любого человеческого стада. Вроде бы оказавшиеся в такой ситуации люди должны держаться вместе, доверять друг другу. И вроде бы вместе, вроде доверяют. Но вещички предпочитают держать к себе поближе.
        Мальчишка лежал, положив голову девушке на колени, и перебирал струны гитары, наигрывая что-то незамысловатое, романтично-геологическое. Девушка расчесывала парню волосы, слишком длинные на мой взгляд. Симпатичная парочка. Наивная. Все еще верящая, что весь мир - для них. Наверняка занимаются кучей всякой бесполезной ерунды - сноубордом, роликами, велобайком каким-нибудь. Возможно, даже с парашютом прыгают, или что там у молодежи нынче в моде?
        Четвертый и последний член маленькой общины сидел в самом дальнем от двери углу, прямо около буржуйки. Как раз в тот момент, когда мои глаза добрались до него, он открыл дверцу печурки и закинул туда пару свежих поленьев. В воздухе пахнуло жаром, свежеспиленным деревом, и дверца захлопнулась. Однако мне хватило короткого отблеска пламени, чтобы увидеть: этот - настоящий. Из старых. Я сразу окрестил его Охотником. Тем более что и инструмент Охотник имел соответствующий. Карабин я заметил, едва вошел - серьезный ствол, не игрушка. Под стать своему хозяину - угрюмому матерому бородачу. Единственному, кто ответил на мой вопрос, как полагается.
        - Гость в дом - Бог в дом! Заходи, добрый человек.
        Я стянул обледеневшую шапку, оббил о колено и повесил на гвоздь. Подошел к столу и молча вытащил из рюкзака банку тушенки, пару луковиц и полбулки хлеба. Подвинул все это в сторону с интересом за мной наблюдающего Охотника. Тот кивнул, схватил заскорузлой ладонью луковицы и принялся деловито их чистить, сбрасывая шелуху на разложенные возле буржуйки полешки.
        - К молодым садись, - бросил он мне через плечо. - У них еще местечко найдется. И дальше, уже себе под нос: - В тесноте, да не в обиде.
        Как-то само собой узналось, что Туристов зовут Вика и Женька, Охотника кличут Михалыч, а Фотограф оказался Иваном. Я сидел на нарах, чувствуя, как отогреваются заледеневшие ноги, как тает иней на бровях и ресницах, а по избушке растекался сказочный аромат чего-то, чему нет названия ни в одной поваренной книге мира, какой-то фантастической похлебки, приготовленной из того, что каждый кинул в общий котел…

* * *
        После еды стало жарко и как-то по-домашнему уютно. Фотограф вытирал бороду и с довольным видом вымакивал хлебом остатки варева в своей тарелке. Охотник откинулся, привалился к стене и, не спрашивая разрешения, задымил «Приму». Я сморщился, но деваться было некуда - Туристы тоже закурили. Что-то гораздо более легкое, но не менее вонючее. Оставалось лишь приоткрыть дверь и подпереть ее рюкзаком.
        Посмотрев на всех, Фотограф тоже зашарил у себя в рюкзаке. Похоже, некурящим здесь был только я. Правда, Фотограф достал не сигареты, а трубочку и жестянку с табаком. Немногим, но все же лучше. Турист Женька вновь откинулся на колени к Туристке Вике и, схватив гитару, принялся наигрывать что-то ритмичное, какую-то то ли сказку, то ли балладу, тихонько подпевая:
        Измученный дорогой, я выбился из сил,
        И в доме лесника я ночлега попросил.
        И что-то дальше, про вероломного Лесничего, про ружье, про голодных волков. Песня слушалась легко и непринужденно. Была, как это принято говорить у более юного поколения, «в тему».
        Друзья хотят покушать, пойдем, приятель, в лес!
        Отыграв песню, Женька некоторое время оглядывал всех присутствующих, довольный произведенным эффектом. После чего отложил гитару, перевернулся на бок и, тряхнув длинными патлами, гордо возвестил:
        - «Король и Шут»! «Лесник»!
        Охотник и я с умным видом покивали, как будто что-то поняли. Фотограф вновь углубился в недра своего цифрового монстра. Туристка Виктория все так же молча перебирала Женькины вихры.
        - Слушай, отец! - Непоседливый Турист перевернулся на живот и теперь смотрел на Охотника из-под свесившейся челки. - А тут волки водятся?
        Охотник промолчал, неопределенно хмыкнул себе в бороду, дотянул сигарету, открыл печь и щелчком отправил окурок в огонь.
        - А правда, что полярный волк - с теленка размером? - не унимался Женька.
        - Правда. - Михалыч усмехнулся в бороду и хмуро добавил - А питаются они туристами!
        Женька перевернулся на спину, поудобнее устроил гитару и, бренча на трех аккордах, дурашливо пропел:
        - Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…
        Охотник только покачал головой, улыбаясь. Все-таки позитивный мальчишка этот Женька. А вот спутница его, Вика, с момента моего появления так и не произнесла ни слова. Только улыбалась тихонько. Я даже начал подозревать, что говорить она не умеет вовсе.
        - Конечно, не страшен. - Михалыч запалил очередную папиросу и глубоко затянулся. - Нет здесь волков. Тем более полярных.
        - Позвольте! - неожиданно встрял в беседу Фотограф. - Как так - нет?
        - Молча, - снисходительно ответил Охотник, - выбили всех. Уж лет двадцать как выбили. В радиусе ста километров от города - ничего крупнее песца.
        - Значит, не всех выбили-то! - Фотограф, низко наклонившись, принялся колдовать над своей камерой. - Извольте… - Он протянул свой огромный аппарат Михалычу.
        Охотник принял камеру обеими руками, бережно, как ребенка, и уставился на фото, выведенное в небольшое окошко. Смотрел долго. Когда экран погас, попросил Фотографа включить «чертову машину» снова. После чего опять задумчиво рассматривал снимок. Качал головой, восхищенно цокал языком. Удовлетворившись, передал фотоаппарат Туристам.
        - Давно? - спросил он Фотографа.
        - Два дня назад, - Иван ответил не задумываясь и, предвосхищая следующий вопрос Охотника, добавил: - Километров сорок отсюда, к горам ближе.
        Охотник недоверчиво покачал головой и подбросил в буржуйку полено. Туристы, более сведущие в современной технике, чем дремучий Михалыч, перелистывали снимки, увеличивали, надолго приникали к окошку просмотра. Вика молчала. Женька то и дело издавал удивленные возгласы. Наконец, вспомнив о моем существовании, протянули фотоаппарат мне. Я осторожно принял его в руку, поудобнее устроил в ладони и нажал кнопку с зеленым треугольником. На экране появилась зернистая картинка. Несмотря на маленький экран, можно было разглядеть обычный северный пейзаж: в наступающей темноте редкие голые деревья, словно обглоданные зимней стужей, тонкие кусты, растопырившие из-под снега корявые пальцы и… Зверь.
        Зверь бежал взрывая сугробы, взметая в воздух пласты слежавшегося снега, но при этом практически не проваливаясь. Казалось, он несется прямо на того, кто спрятался в момент съемки за камерой, надеясь, что эта хлипкая защита сможет уберечь его от невероятной звериной мощи, которая так и перла от здоровенного волка. Белого, с огромной лохматой лобастой головой, пастью, полной острых как ножи клыков, и зрачками, желтыми, как «материковская» луна в ясную ночь.
        Я перелистал фотографии назад, затем обратно и вперед. В основном на снимках были зарисовки природы (не слишком удачные, на мой взгляд) и люди, похожие на Фотографа, - то ли геологи, то ли просто старые туристы. Последние снимков двадцать были посвящены огромному белому волку. Сначала зверь был повернут к Фотографу боком, но по мере увеличения количества снимков разворачивался к нему мордой, бежал к нему, приближался, несся, словно разгневанная звезда, недовольная назойливым папарацци. Большинству кадров не хватало четкости: фигура зверя была на них размытой, и казалось, будто волк несется на задних лапах, просто очень низко наклонившись. Самой удачной фотографией была та, что я увидел первой. Первобытная мощь, ярость, независимость - всё в одном застывшем, безумно красивом прыжке, в одном только оскале. А на последнем кадре была Туристка Вика. Сидевшая вполоборота, задумчивая и тихая. И невероятно красивая. Она явно не знала, что ее снимают.
        Видимо, я слишком увлекся, потому что даже не заметил, как ко мне подошел Фотограф. Заметив, какой снимок я разглядываю, он нервно выхватил фотоаппарат из моих рук, покраснел и, пробормотав «Это личное!» - забрался обратно на свой стул.
        Некоторое время все сидели молча, словно переваривая увиденное. Было в этом снимке что-то, что заставляло сердце замирать. Что-то такое, отчего хотелось завыть в голос. И услышать в ответ вой родной стаи.
        А потом Женька затянул себе под нос, тоскливо, протяжно. Так тихо, что даже мне приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова:
        Вы холодные, снежные звери,
        Неисчислимы ваши потери,
        Гибнете сотнями в утреннем свете,
        И жизнь ваша длится лишь до рассвета…
        Струны звенели перебором. В буржуйке трещал, пожирая полусырые дрова, огонь. Затем Охотник крякнул и, повернувшись к Ивану, недоверчиво спросил:
        - Километров сорок, говоришь?
        - Сорок - сорок пять, - уверенно ответил Фотограф. - Я за два дня на лыжах больше не осилю.
        - Знатная зверюга, - уважительно пробормотал Охотник. - Кто-то из твоих завалил?
        - Да какой там «завалил»? - недовольно отозвался Фотограф. - Так, отогнал, напугал. Подранил, правда…
        - И? - Михалыч слушал с живым интересом, даже пододвинулся к Фотографу.
        - Ииии?! - передразнил тот Охотника. - Пошли по следу, да метель поднялась. Побоялись. Решили не рисковать, в лагерь вернулись. - Фотограф разочарованно вздохнул, словно осуждая осторожность своих товарищей.
        - Знатная зверюга, - еще раз повторил Михалыч, качая головой. - Матерая. Тридцать лет здесь охочусь - никогда таких не видел.
        - Красивый. - Я уже начал думать, что Вика совсем не умеет говорить. Голос у нее тоже был красивым - чистым и звонким. И говорила она с каким-то нездоровым жаром, с какой-то даже агрессией, не скрывая неприязни к неряшливому Фотографу. - Он - красивый, свободный! А вы? Сейчас вы смелый! А ведь если бы не ваш товарищ с ружьем, - запальчиво бросила она, - где бы вы были сейчас?
        - Где? - нелепо переспросил не ожидавший такого яростного нападения Фотограф. Видя его растерянность, Вика несколько сбавила темп, но голос по-прежнему звенел напряжением.
        - Там, - ответила она, уже более спокойно, - на снегу. С разорванным горлом. Он бы вас убил.
        Резко и противно тренькнули струны. Женька, отложив гитару и перевернувшись на бок, удивленно заглядывал Вике в лицо. Снова повисла тишина. Которую необходимо было заполнить. Которую нужно было сломать. Разорвать. Уже давно.
        - Нет, не убил бы. - Фотограф, да и все остальные с удивлением повернули головы в мою сторону. - Помял бы слегка, камеру бы поломал, но не убил. Он не убийца.
        Я чувствовал, как голос мой звенит от напряжения. Как растет тщательно подавляемая до поры злость.
        - Убийцами становятся из слабости, по необходимости, по глупости. - Я смотрел Фотографу прямо в глаза, чувствуя, как тот сжимается, как бледнеет. - Посмотрите на фото - он силен, умен, и у него нет необходимости травиться таким малопитательным продуктом, как вы. Он не убийца.
        Ненависть вспыхнула, перегорела и оставила после себя ярость, пылающую багровыми углями, но холодную, как температура за дверью избушки.
        - А вы - убийца, Иван. Убийца - по глупости. Своим безрассудством и абсолютным нежеланием думать и сопоставлять факты вы убили этих людей…
        Охотник первым понял, в чем дело. И единственный не растерялся. Он метнулся к ружью, надеясь проскочить мимо меня, зная, что не успеет, и все равно пытаясь. Мне не хотелось его убивать, очень не хотелось, но начавшая трансформацию рука уже обзавелась кривыми когтями, и удар, который должен был просто отбросить Охотника назад, взорвался гейзером черной крови, ударившим в потолок и стены. Михалыч бессильно рухнул на нары к Туристам, несколько мгновений еще цеплялся пальцами за толстые доски, за разложенные спальники, затем, глухо клокоча разорванным горлом, повалился на пол.
        Вика тонко вскрикнула и, закатив глаза, рухнула на нары. Залитый кровь Женька оторвал ошарашенный взгляд от мертвого Михалыча, в ужасе перевел его на меня и заскулил. Пожалуй, на его месте я бы тоже заскулил. Тело мое стремительно деформировалось. Куртка треснула вдоль спины, освобождая огромный горб, из которого лезла длинная густая белая шерсть. Измененные конечности уже ничем не напоминали руки - только когтистые волчьи лапы, невероятно большие и мощные. Но главное - лицо, кости которого, ломаясь и срастаясь вновь, стремительно превращали его в волчью морду - оскаленную и жуткую. С пастью, полной острых как ножи клыков, и зрачками, желтыми, как «материковская» луна в ясную ночь…

* * *
        Отбросив в сторону поломанное Женькино тело, я обернулся к Фотографу. Он по-прежнему сидел на своем стуле, съежившийся, трясущийся. Жалкий. Я наклонился к нему, заглядывая в глаза, в надежде увидеть там раскаяние, но увидел только страх. Животный, первобытный страх.
        - Вот видите, что натворили, Иван? - хотел сказать я, но из горла вырвался только низкий глухой рык разочарования. Я обхватил его трясущуюся шею огромной когтистой лапой и резким движением пальцев сломал шейные позвонки. Затем подхватил выпавший из мертвых пальцев фотоаппарат, вытащил карту памяти, бросил ее на пол и тщательно растоптал каблуком туристического ботинка. Как раз вовремя - меняющиеся пальцы ног резко вытянулись, рванулись, оставляя на ноге кожаные ошметки хорошей некогда обуви. Вожак должен заботиться о своей стае. Чем меньше знают о нас люди, тем больше шансов, что у меня будет о ком заботиться.
        Я толкнул ногой буржуйку. Печь завалилась набок. Из открывшейся дверцы на волю выскочили пылающие поленья и багрово-красные угольки. Избушка занялась почти мгновенно. Это было красиво и зловеще. Пламя плясало на полу, злобно шипя вокруг луж крови, ловко карабкалось вверх по нарам, подпрыгивало от нетерпения, стараясь достать бороду Фотографа. Становилось ощутимо жарко. Подхватив на руки обмякшее тело Туристки Вики, я выскочил на улицу. Не люблю запах паленой шерсти.
        Бережно положив девушку на снег шагах в двадцати от пылающего домика, я присел рядом. Стройная, точеная фигурка, затянутая в нелепые туристические шмотки, такие чуждые ей, такие лишние. Милое, симпатичное лицо, обрамленное светлыми волосами, беспорядочно разметавшимися по снежному насту.
        Поднимаясь с корточек, я провел огромной лохматой лапой по ее лицу, оставляя глубокую длинную царапину…
        Я ошибся, маленькая сестра. Когда вы впустили меня в свое жилье, я решил, что Охотник - наш, и я был прав. Но еще больше, чем он, нам принадлежишь ты. И я прошу прощения, что не разглядел тебя сразу.
        За моей спиной ревел огонь, с треском пожирал остатки неказистой избушки. Огонь - обжора, огонь - сладкоежка. Скоро пища кончится, и он умрет, так и не насытившись.
        Лишь рассветет, и белые кости
        Под сахарным снегом, как тонкие трости,
        Вырастут в поле, под музыку вьюги -
        Их не разыщут ни волки, ни люди…
        Снег укроет тебя, маленькая сестра. И ни люди, ни волки не станут тебя искать. Проснувшись, ты сама решишь - где твой дом и с кем твоя стая. И когда твой вой достигнет луны и устремится вниз в поисках тех, кто способен его услышать, - мы будем готовы.
        Мы будем ждать тебя…
        Мин бол
        - Айсан, это я! У нас сегодня аврал на работе, я задержусь немного. Если все нормально пойдет, часа на два всего опоздаю. Ужинать без меня садись. Если ийэ будет звонить, скажи, что я завтра перезвоню, пусть не беспокоится…
        Невидимый мужчина немного помолчал - было слышно его тихое дыхание, чуть испорченное помехами на линии, - а затем резко закончил:
        - Все… До вечера.
        После этого диктофон противно пискнул и известил автоматическим женским голосом с ярко выраженным китайским акцентом:
        - Сообщение окончено. Сообщений больше нет.
        - Та-а-ак… - протянул Аркадий Афанасьевич Пряников. - И… э-м-м-м… что же это такое?
        Сидя в гримерке перед зеркалом, уставленным целой батареей тюбиков, флаконов и баночек, похожих на снаряды различных калибров, он с недоумением разглядывал молодого человека, принесшего эту запись. Честно говоря, если бы не пятитысячная купюра, которой нахальный гость вовремя посветил перед лицом Пряникова, Аркадий Афанасьевич нипочем бы не стал тратить время, отведенное на подготовку к выступлению. Но для вышедшего в тираж комика, будь он хоть трижды заслуженным артистом России, пять тысяч рублей за десять минут времени - деньги очень даже неплохие. Да что там - хорошие деньги! Определенно, хорошие. В последнее время гонорары Аркадия Афанасьевича нечасто превышали двадцать тысяч за вечер и были так же редки, как снег в июле.
        Он никак не ожидал, что его попросят прослушать сообщение с автоответчика. Юмористический монолог - да, это часто бывало, правда, все больше приносили видеозаписи. Бывало, подсовывали номера из КВН. Однажды даже принесли домашнее видео некой начинающей певички, горяченькой, надо отметить, девчушки. Но автоответчик?
        - Это шутка такая, да? - Чувствуя, что начинает закипать, Аркадий Афанасьевич исподлобья посмотрел на гостя.
        Гость, молодой человек той неопределенной «ботанской» внешности, что вечно мешает поставить верный возрастной диагноз, снял с переносицы круглые очки а-ля Гарри Поттер и принялся смущенно протирать их краем выбившейся из брюк рубашки.
        - Нет, что вы, - водрузив очки обратно, сказал он наконец. - Вы не подумайте плохого, но я же вас сразу предупредил, что просьба у меня будет необычная.
        - Тогда излагайте быстрее или проваливайте ко всем чертям, - недовольно рыкнул Пряников.
        Ощущение, что его дурачат, не проходило. Уж слишком кондовым заучкой был его посетитель - костюмчик и рубашка с вязаной жилеточкой, точно снятые с вешалки в секонд-хенде, безвольное, незапоминающееся лицо, идеально прилизанные волосенки средней длины, - классика жанра. Такие типажи Аркадий Афанасьевич терпеть не мог. А тут еще и эти очки, которые даже на вид были дороже половины гримерной, а по факту, похоже, исполняли декоративную функцию - артист заметил, что, сняв их, молодой человек не сощурился, как это автоматически делают близорукие люди. Впрочем, глаза у гостя и без того были слегка раскосые и оттого будто бы прищуренные. И все же Пряников украдкой оглядел комнату на предмет спрятанных видеокамер. Очень уж не хотелось на старости лет угодить в какую-нибудь дурацкую телепередачу вроде «Улыбнитесь, вас снимают!».
        - Мне нужно, чтобы вы воспроизвели этот голос.
        Молодой нервничал, но просьбу свою изложил твердо. Пряников медленно, будто в раздумье, пожевал губами. Со стороны могло показаться, что он взвешивает все за и против, пытаясь понять, сумеет ли выполнить заказ. На деле же Аркадий Афанасьевич уже давно про себя разложил голос с автоответчика на звуки и тональности и пришел к выводу, что ничего сверхсложного в нем нет. Разве что незнакомый, еле уловимый акцент говорившего слегка смущал пожилого пародиста.
        - Кто это? - спросил Пряников.
        - Мой отец. - Глаза молодого уперлись в пол.
        - И почему я должен…
        - Позавчера его убили, - закончил гость.
        Глядя на вытянувшееся лицо очкарика, Пряников мысленно отругал себя за то, что не доверился чутью - голос молодого и аудиозапись с самого начала показались ему похожими. Решив не форсировать события - обещанные парню десять минут еще не истекли, - артист откинулся в кресле и приготовился слушать.
        - …как раз в тот вечер, когда было сделано это сообщение. Как он и сказал, возвращаться пришлось поздно. Решил срезать через пустырь… Срезал… Пятнадцать проникающих ножевых ранений…
        Молодой человек протяжно вздохнул и уткнулся лицом в открытые ладони. К великому облегчению Пряникова, плакать он не стал. Посидел так несколько секунд и закончил - быстро и сжато. И хотя речь его была несколько путанной, ситуация все же наконец-то прояснилась.
        - Он вечером должен был своей ийэ позвонить. Бабушке, в смысле. То есть это для меня она бабушка, а для него - ийэ. Мама то есть. Это по-якутски. Он ей раз в две недели звонит. Звонил… Она у нас старенькая совсем, сердцем больная - ее такая новость в могилу сведет. Если бы вы смогли… если бы вы согласились… поговорить с ней его голосом? Всего один раз и совсем недолго…
        В повисшем молчании было слышно, как тикают настенные ходики, давно и безнадежно отстающие часов на пять.
        - Вот что… э-м-м-м… молодой, э-э-э-э, человек… - неуверенно начал Пряников.
        - Айсан. Айсан Тадын.
        - Ага, хорошо, Айсан. - Про себя артист уже давно называл его Очкариком и от очевидного прозвища отказываться был не намерен. - Давайте мы вернемся к этому разговору завтра, а я пока подумаю, чем я смогу вам помочь…
        Говоря так, Пряников встал с кресла, поддел гостя под локоть и осторожно поволок к выходу. Очкарик пытался вяло сопротивляться, но силы были явно неравны - матерая фигура заслуженного артиста России была гораздо массивнее и выше.
        - Вы не понимаете, - пытался протестовать Айсан, отчаянно цепляясь длинными пальцами за давно некрашеный дверной косяк, - у нее сердце! Она же умрет, если он не позвонит! Если вы не позвоните! Сегодня!
        - Не-ет! Это вы не понимаете! - пыхтел над сопротивляющимся визитером артист. - У меня концерт через два часа, а я тут с вами вожусь! Завтра приходите, тогда и поговорим…
        Он уже почти совладал с назойливым посетителем, но тут Очкарик, восемьдесят процентов тела которого уже покинули гримерку, крикнул ему прямо во вспотевшее одутловатое лицо:
        - Тысячу! Наличными!
        И чтобы убедиться, что ослабивший нажим Пряников понял его правильно, добавил:
        - Долларов!
        Аркадий Афанасьевич резко сменил линию поведения. Он тут же втянул Очкарика обратно в гримерку и захлопнул дверь.
        - Что ж вы так орете?! - нервно зашептал он, лихорадочно крутя головой по сторонам. При упоминании тысячи долларов наличными Аркадию Афанасьевичу за каждой шторой вдруг стал мерещиться налоговый инспектор. Когда-то, в «годы золотые», он и сам мог вот так запросто предложить кому-нибудь «штуку баксов» и даже делал это неоднократно, но нынче… нынче эта сумма была почти вдвое выше его сегодняшнего гонорара!
        - Кто ж так дела делает? - оглаживая на госте слегка помявшийся костюм, продолжал увещевать Пряников. - Сказали бы сразу, мол, помощь нужна - что ж я, не человек? Понятий не имею? Помогу, конечно…
        - То есть деньги вам не нужны? - не удержался от издевки Тадын.
        - Только сугубо в целях компенсации потраченного времени! - решив пренебречь язвительной репликой, поспешил заверить его артист. - Сами поймите, человек я занятой, а время, как говорится, деньги… Так что давайте приступим! Я уже готов начать…
        - А вам разве не нужно подготовиться? - опешил от такого напора Айсан. - Прорепетировать…
        Пряников мысленно прикусил язык за то, что чуть не сдал себя самостоятельно. Пойми «гарри поттер», что для профессионального пародиста воспроизвести этот унылый, бесцветный голос - дело пяти секунд, еще, чего доброго, начнет цену сбивать. А деньги, как ни прискорбно было пожилому артисту это осознавать, были не просто сильно нужны, а жизненно необходимы. В погоне за былой роскошью он уже давно распродал большую часть внутреннего убранства своей трехкомнатной квартиры. Одна комната с недавних пор лишилась даже люстры - заложенной в комиссионный магазин за пятьсот рублей. Самым унизительным было продавать шикарный гардероб, собранный за годы выступлений. Многие вещи были куплены Пряниковым еще в советскую эпоху, во время гастролей по союзным республикам и ближнему зарубежью. А между тем надетая на нем сегодня белоснежная сорочка с кружевными рукавами и пушистым жабо на груди была одной из последних вещей, в которых нестыдно выйти на сцену (как бы редки эти выходы ни были).
        - Я имел в виду, готов начать репетировать прямо сейчас, - ловко выкрутился Аркадий Афанасьевич. - У вашего отца очень сложный тембр. Воспроизвести будет непросто…
        Сделав театральную паузу, артист как бы невзначай бросил испытывающий взгляд на Айсана. Тот намек понял и виновато развел руками.
        - Простите, но больше у меня нет… Тысяча долларов - все, что могу вам предложить…
        - Да Господь с вами! - замахал руками Пряников. - Я же сказал - чисто по-человечески помогу. Пять тысяч рублей, что вы мне дали, и еще тысяча долларов сверху - вполне достаточно, чтобы компенсировать мои затраты!
        - Вот и хорошо. Когда вы будете готовы?
        Аркадий Афанасьевич задышал немного иначе, для виду подвигал челюстями, будто приспосабливая их к работе, пощелкал языком и ответил голосом, отдаленно похожим на запись автоответчика:
        - Дайте мне минут пятнадцать.
        Очкарик повернул к нему частично спрятанное в прилизанных волосах ухо, прислушиваясь.
        - Неплохо, - деловито оценил он. - Только глубины недостаточно, и акцент почти не слышен.
        - Сейчас настроимся, - снисходительно успокоил его артист. - Давайте так, вы мне пока объясните, что и кому я должен буду говорить, а я попрактикуюсь, хорошо?
        - Да, конечно!
        Вдохновившийся Айсан сел, скрестив по-турецки ноги, прямо на давно не метенный палас. Восхищенно глядя на артиста поверх своих подозрительно дорогих гаррипоттерских очков, он сбивчиво принялся объяснять Пряникову его миссию.
        - Ийэ, как я уже говорил, это «мама» по-якутски. Отец у меня из Республики Саха родом, уехал оттуда, когда в моем возрасте был, в поисках лучшей жизни. Пару лет назад ездил к ийэ в гости - у них в поселке тогда только-только сотовую связь наладили, - купил ей телефон. С тех пор два раза в месяц ей звонил, стабильно. Ийэ старенькая совсем, мы ее бережем очень.
        Очкарик задумчиво поковырял ногтем прилипшую к паласу жвачку.
        - Самая большая проблема - ийэ по-русски не говорит. Вообще.
        - Простите, а как же я… - опешил Пряников.
        - Ну, она все понимает, но принципиально говорить на русском не хочет. Говорит, что этот народ у нее сына забрал и внука забрал… Каждый раз пытается мне там невесту найти!
        Он улыбнулся грустно и задумчиво:
        - А отец тоже на принцип пошел - мол, не стану я на этом дикарском наречии балаболить. Они так и разговаривают… разговаривали. Он на русском, она - на якутском. Упертые оба…
        Нечто настолько горькое проникло вдруг в его голос, что Аркадий Афанасьевич, до того успешно имитировавший бурную деятельность, разминая губы и щелкая языком, вдруг замер, почувствовав себя до ужаса неловко. Глядя на осунувшееся лицо Очкарика, он дал себе слово, что, если тот попросит его о подобной услуге еще раз, он, Пряников, согласится сделать это бесплатно… Ну ладно, за половину стоимости.
        Следующие двадцать минут протекли незаметно. Артист старательно изображал становление чужого голоса, по кирпичикам выкладывая новые интонации, воспроизводя особенности произношения. Как оказалось, репетиция была нелишней. Едва уловимый акцент оригинала дался Аркадию Афанасьевичу не сразу.
        Молодой все это время рассказывал ему, что и как артист должен будет говорить. Разговор вырисовывался не слишком сложный: поздороваться, справиться о здоровье, рассказать пару столичных новостей, плавно свести к погоде и тихонько попрощаться. Пока они разбирали детали, дважды заходил арт-менеджер, поинтересоваться, все ли хорошо и не желает ли звезда еще чаю или кофе. Сидящий на полу Очкарик, казалось, совершенно его не смущал. Чертов корпоратив должен был начаться уже через час, и измотанного подготовкой арт-менеджера заботило только, чтобы выступающий был трезв и при памяти.
        - Очень важен момент прощания, - подвел итог Очкарик. - Отец всегда прощался по-якутски. Это очень важно запомнить. Слушайте - вот так…
        - Мин ахьагьаспын. Мин оннубар бол.
        Ничего сложного в чужом языке не было, однако пародист удивился, сколько почтения и торжественности вложил молодой в эту фразу.
        - Мин ахьагьаспын, - Аркадий Афанасьевич обкатал слова во рту, пытаясь распробовать новые, непривычные звуки. - Мин оннубар бол.
        - Нет, не так! - Очкарик замотал головой. - Больше уважения… Даже пафоса, если хотите… Это очень важно! Мин ахьагьаспын. Мин оннубар бол.
        - Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол, - эхом отозвался артист.
        - Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол, - пристально глядя ему в глаза, повторил Айсан.
        - Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол…
        Торжественности и глубины произношения Айсана артист достичь так и не сумел, но заказчик оказался доволен и придираться не стал. Да и то верно, думал Пряников, много там услышит полуглухая бабка через старый мобильник, за четыре тысячи километров?
        - Вот. Здесь отцовская симка. - Очкарик протянул ему дорогой смартфон, так же как и очки, подозрительно диссонирующий с костюмом из секонд-хенда. Сомнения вновь ненадолго одолели Аркадия Афанасьевича. Но десять потертых сотенных купюр веером разлеглись на тумбочке перед зеркалом, и сомнения были безжалостно подавлены.
        - Номер выбран. Жмите вызов и говорите. Связь не очень хорошая, поэтому поплотнее к уху прижимайте.
        Пряников внезапно почувствовал хорошо знакомое волнение. Точно такие же ощущения всякий раз одолевали его перед выходом на большую сцену. Разница была лишь в том, что сейчас это волнение никак не желало улечься и нарастающими приливными волнами накрывало артиста все сильнее и сильнее. Он неуверенно ткнул большим пальцем в зеленую пиктограмму телефонной трубки и, вдавив мобильный в ухо, прислушался к запредельно далеким, каким-то космическим гудкам.
        Подсознательно он ожидал услышать старческий голос, который скажет ему что-нибудь банально-телефонное. Какое-нибудь «алле» или «слушаю». Возможно даже радостное «сынок!». На деле же просто прекратились гудки, и из динамика полилась гнетущая, наполненная похожими на свист ветра помехами, тишина. Не зная, как себя вести, Аркадий Афанасьевич глупо посмотрел на Очкарика, и тот сразу все понял.
        - Быстрее, поздоровайтесь с ней! - одними губами прошептал он.
        - Ийэ, здравствуй, родная!
        Голос все же подвел артиста, от неожиданности «дав петуха», и по тому, как страдальчески схватился за голову Очкарик, Аркадий Афанасьевич понял, что прокололся он серьезно.
        - Ты прости, что вчера не позвонил! На работе - аврал, я задержался немного…
        Спеша исправиться, Пряников практически дословно цитировал многократно прослушанную аудиозапись. Трубка еще мгновение помолчала, а затем наконец-то отозвалась - тусклым, бесцветным голосом, в котором, однако, и намека не было на дребезжащие старческие нотки, которые рассчитывал услышать пародист. И одновременно в ухо Аркадия Афанасьевича словно воткнулась крохотная иголка. Воткнулась неглубоко, но достаточно болезненно, так, что артист даже ненадолго отодвинул телефон и пощупал ушную раковину пальцем на предмет наличия крови. Крови не было. А вот неприятное ощущение осталось.
        - Господи, что вы делаете! - горячо зашептал Тадын. - Вы же все окончательно испортите!
        Выпученные глаза его прилипли изнутри к стеклам гаррипоттеровских очков. Он проворно перехватил запястье артиста и прижал телефон обратно к его уху.
        - Давайте, скажите ей, что будете разговаривать по-русски!
        - Ийэ, родная, я же просил тебя говорить по-русски?! - с готовностью повиновался Аркадий Афанасьевич. Он уже выровнял голос и говорил теперь уверенно и даже немного устало. - Я теперь городской житель, мне на этом дикарском языке по статусу лопотать не положено…
        - Очень хорошо, - вновь одними губами прошептал Очкарик. - Сейчас она будет ругать вас за то, что предков забыли, за то, что от родной земли отвернулись. Просто слушайте, не перебивайте…
        Аркадий Афанасьевич сдержанно кивнул. Странно, но ему вовсе не показалось, что в голосе старой женщины проскальзывало неудовольствие или раздражение. Напротив, чужой говор приобрел размеренную напевность и плавность, не свойственную ни европейским, ни славянским языкам. Решив не заморачиваться по пустякам, Аркадий Афанасьевич плотнее вжал трубку в ухо и попытался разобрать слова.
        - Уонна бере, уонна эхьэ, уонна турах…
        Неприятное ощущение в ухе не покидало артиста. Как будто в ушной раковине поселился какой-то многоногий паразит, беспардонно скребущий своими маленькими колючими лапками барабанную перепонку Пряникова. Но будучи профессионалом, Аркадий Афанасьевич даже не морщился. Как-то на одном из выступлений, во время антракта, нерадивый работник сцены уронил ему на ногу тяжеленный софит. Тогда Аркадий Афанасьевич все же вышел к публике и с блеском закончил выступление на бис. И только потом, в травмпункте, узнал, что стопа его буквально раздроблена. Так что мелочи вроде придуманного насекомого в ухе для профессионала его класса были попросту несущественными.
        - Уонна бере, уонна эхьэ…
        - Да, ийэ, у нас все хорошо!
        - Уонна турах…
        - Айсан здоров, твоими молитвами…
        - Хаанынан топпот ин’сэгьин толоруом…
        - На работе все отлично, повышение обещают…
        - …харан’агьа бултуур…
        - Еще пять минут, и можно будет прощаться… Расскажите про погоду, она это любит… - осторожно, чтобы не вклиниться в беседу, прошептал Айсан.
        Все изменилось в какую-то долю секунды. Внешне все осталось таким же, но где-то внутри Пряникова растущее напряжение вдруг трансформировалось в нечто незнакомое, странное. Будто внезапно открылось какое-то потайное зрение, обострилось то самое неизведанное «шестое чувство», о котором так любят судачить журналисты желтых газет.
        И он скорее по-настоящему увидел, чем представил или почувствовал, странную, страшную и отчасти даже нелепую картину…
        …посреди бескрайней осенней тундры - рыжей с тусклым золотом, слившейся в единое целое с безликим синим небом, - старая, нет, скорее, даже древняя женщина в национальном долгополом наряде, подолом своим подметающем ровную, вытертую до блеска поверхность каменного капища, стояла, держа в вытянутой руке старый мобильный телефон в кожаном чехле. Она размеренно произносила то ли песню, то ли молитву, и лишенные многих привычных звуков слова, упав в свежий, напоенный холодным ветром воздух, превращались в гигантских северных комаров, с жужжанием влетавших прямо в трубку, спешащих добраться до…
        - Что там у вас происходит? - отпрянув от телефона, прохрипел Аркадий Афанасьевич.
        Лоб его покрылся густой и липкой испариной, похожей на клейкий кисель. Перед глазами прыгали кровавые олешки, месящие бесплодную землю тундры черными раздвоенными копытами. Дрожащей рукой он протянул мобильник Очкарику и большим пальцем нажал на кнопку «отключить микрофон», отсекая голос полоумной старухи.
        - Я не буду больше разговаривать, - строго сказал он.
        Вернее - попытался сказать строго и безапелляционно. На деле отказ прозвучал жалко и неубедительно. Очкарик же, увидев экран с перечеркнутым красной линией микрофоном, повел себя совершенно неадекватно. Пронзительно взвизгнув, он ощерил мелкие редкие зубки, мгновенно став похожим на огромного серого грызуна, и, вытянув перед собой руки, кинулся на Аркадия Афанасьевича. В любое другое время артист, бывший килограммов на пятьдесят тяжелее этого мелкого недоноска, попросту отбросил бы его в сторону взмахом руки. В молодости Аркадий Афанасьевич занимался и боксом, и борьбой, и тело до сих пор многое помнило и слушалось исправно, но…
        …но перед глазами все еще стояло лицо - желтое, как низко висящая луна, и точно так же изрытое кратерами оспин и изрезанное каньонами морщин. Седые толстые косы дохлыми белесыми змеями спадали на расшитый бисером воротник, туго схватывающий дряблую шею. Сцепленные в единую блестящую медную гроздь, тревожно звенели многочисленные серьги, оттягивающие тонкие мочки ушей почти до самых скрюченных старостью плеч. И заскорузлые пальцы, подносящие огромную допотопную «Моторолу» прямо к потрескавшимся от холода губам, безостановочно продолжающим бормотать свою песню-молитву прямо в микрофон… доверительно нашептывая что-то неведомое… что-то запретное… что-то страшное…
        Очкарик не стал изобретать смертельных приемов, а просто с разбегу врезался головой в живот Пряникова. Нажитый годами непосильной работы жир смягчил удар и погасил боль. Но сила толчка повалила артиста на истоптанный штиблетами многочисленных посетителей, засыпанный толстым слоем пыли и сигаретного пепла палас гримерной. Аркадий Афанасьевич рухнул на спину и, не успев сгруппироваться, с силой стукнулся затылком о пол. В первую секунду ему показалось, что прямо под потолком взорвалась люминесцентная лампочка и теперь ее осколки, перемешанные с невидимыми капельками ртути, снежинками планируют прямо на его открытое лицо. Затем в пульсирующее ухо вновь ввинтились, перебивая даже барабанный грохот кровеносных сосудов, монотонные слова чужого языка. Ни следа былой немощи не осталось в женском голосе. Словно, пока Пряников приходил в себя, скинула старуха лет семьдесят и теперь стройной черноволосой красоткой отплясывала перед взмывающим в вечереющее небо костром, напевая древние песни загадочного северного народа, ослепительно сияя белозубой улыбкой.
        Протестующе замычав, Пряников попытался отодвинуть от себя раскаленную телефонную трубку и с удивлением обнаружил, что не может пошевелить руками. Тряхнув массивной головой, он разогнал падающих с потолка белых мух, возвращая зрению резкость. Прямо у него на животе, по-жабьи растопырив коленки и упершись рукой ему в грудь, сидел Очкарик. Свободной рукой он старательно прижимал к уху артиста свой сотовый телефон. Он все еще продолжал щериться, как крысеныш-переросток, и Аркадий Афанасьевич с ужасом отметил, что резцы у него выделяются гораздо сильнее, чем положено бы человеку. Идеально уложенные волосы выбились из прически и нависли над потным лбом, оголяя заостренные ушки. Из субтильного юноши весь он вдруг стал каким-то угловатым и коренастым, и даже весу в его тщедушном тельце будто прибавилось - как ни старался Пряников выгнуться мостиком, чтобы сбросить с себя эту жуткую нечисть, но не мог приподнять лопатки над полом и на сантиметр!
        - Отпустите меня! - взмолился Аркадий Афанасьевич. - Пожалуйста, я не хочу больше разговаривать!
        От нахлынувшего ужаса и осознания собственной беспомощности он по-детски крепко зажмурился. А когда рискнул открыть глаза вновь, «крысеныш» исчез. Тадын был все тем же «гаррипоттером» - субтильным, тощим и ничуточки не опасным.
        Он сидел на паласе рядом с Пряниковым и, просительно заглядывая в его перепуганные глаза, протягивал подозрительно молчаливый сотовый.
        - Аркадий Афанасьевич, у вас был нервный срыв, - голос Айсана звучал укоризненно и немного дрожал, будто от испуга. - Вы бабушку перепугали, я ее еле успокоил…
        - Шх… что со мной было? - приподнявшись на локте, спросил Пряников.
        Перед глазами артиста все еще мелькали вздернутая по-звериному губа и лезущие из-под нее клыки.
        - Да откуда я знаю? Чертей каких-то гоняли… Вы бы пили поменьше, Аркадий Афанасьевич, - укоризненно покачал головой «гаррипоттер». - Впрочем, вы человек взрослый, сами разберетесь… А сейчас, пожалуйста, давайте закончим наше дело? Вот, с бабушкой попрощайтесь, и все на этом.
        Отпрянув от протянутого телефона, точно от ядовитой змеи, Пряников неожиданно для себя сжался, как ребенок в ожидании подзатыльника. Но наказания не последовало. Тадын не превратился в гигантскую крысу и не откусил ему голову. Лишь устало взглянул на старого задерганного пародиста поверх очков и вновь протянул ему трубку.
        - Пожалуйста, Аркадий Афанасьевич. Просто успокойте ее, скажите, что с отцом… в смысле с вами, все в порядке. Попрощайтесь, и мы разойдемся, довольные и счастливые.
        Пряников нервно затряс головой. Он не желал иметь больше ничего общего с этими странными и страшными людьми. С каждым из них персонально и со всем семейством в совокупности. Но Очкарик прекрасно все понимал и потому сказал ту единственную фразу, которая только и могла повлиять на принятие решения.
        - Просто попрощайтесь с ней, как я вас учил, и деньги - ваши.
        С опаской приняв горячую трубку, артист приложил ее к уху.
        - Ма…
        - Голос! - тут же рассерженно прошипел Очкарик.
        Пряников забухыкал, старательно изображая кашель, и тут же начал вновь, но уже гораздо ниже и с тем неуловимым акцентом, который ему так тяжело давался.
        - Ийэ, родная, все хорошо… Я что-то приболел немного…
        Телефон зловеще молчал. Невероятно, но этот маленький кусочек пластмассы был похож на затаившегося хищника, ожидающего, когда добыча сама подойдет поближе. Крупного, смертельно опасного хищника.
        - Я пойду, пожалуй, ийэ…
        Молчание. И вновь раздраженный шепот Айсана:
        - Как я учил!
        С тоской поглядев на замершего Очкарика, теперь больше похожего на охотничью собаку, учуявшую дичь, чем на крысу, Аркадий Афанасьевич притянул трубку к губам и обреченно произнес:
        - Мин ахьагьаспын… мин оннубар бол…
        И трубка впервые ответила на чистейшем русском языке:
        - Да будет так…
        Опешивший артист едва не выронил телефон. Округлившимися глазами он глядел на Айсана, ухмыляющегося отвратительно и гнусно.
        - Что я сказал? - прошептал артист.
        - Вы сказали: «Я открыт, будь вместо меня», - мерзко хихикнул Очкарик.
        В комнате внезапно стало душно. Сдвинувшиеся стены спрессовали воздух до такой плотности, что дышать им стало физически невозможно, и Аркадий Афанасьевич рванул ворот белоснежной рубашки, безнадежно разрывая нежное кружевное жабо.
        - Что это значит? - прохрипел он.
        Тадын в ответ гаденько ухмыльнулся, сверкнув клыками, и отодвинулся в сторонку. Проводив его мутным взглядом, Аркадий Афанасьевич вспомнил о зажатой в руке трубке и заорал в нее:
        - Что это значит?! Открыт кому?! Открыт кому?!
        …В это мгновение за четыре тысячи километров от гримерки старая женщина, держа одной рукой включенную «Моторолу», другой привычно-уверенным движением перерезала горло черному жертвенному оленю, все это время лежавшему у ее ног. Спутанные ноги животного задергались, отчего прикрученная к ним рогатая голова запрокидывалась все дальше и дальше на спину, расширяя и без того широкую рану, в которую уверенно вгрызался старый нож с костяной рукоятью. Кровь из распахнутого оленьего горла миновала сморщенную старушечью руку, не стала задерживаться на холодной острой стали, а прямиком рванула в микрофон мобильного телефона и, в мгновение ока преодолев огромное расстояние, всей своей силой ударила пожилого артиста, неосторожно оказавшегося у нее на пути, прямо в мозг…
        Аркадий Афанасьевич постоял, пошатываясь, а затем, точно нокаутированный боксер-тяжеловес, рухнул лицом вперед.
        Отошедший от греха подальше Очкарик с ногами забрался на стол и оттуда, с безопасного расстояния, следил за неподвижным грузным телом старого артиста. Вот по широкой спине, обтянутой белым ситцем рубашки с огромным темным пятном пота вдоль позвоночника, пробежала широкая волна дрожи. Лопатки острыми углами натянули ткань, грозя прорвать, и тут же бессильно опали. Исчезли, как ушедшие под воду акульи плавники.
        Очкарик настороженно принюхался и вдруг спрыгнул на пол, мягко, по-кошачьи, приземлившись сперва на руки и лишь затем подтянув ноги. Несмотря на весь свой вес, проделал он это совершенно бесшумно и даже грациозно. Все так же на четвереньках Айсан обошел подрагивающее тело, то и дело наклоняясь к нему правым ухом, будто к чему-то прислушиваясь.
        - Помоги встать отцу… - раздался с пола знакомый голос - хриплый, с неуловимым акцентом. Вроде бы тот же самый, которым только что разговаривал Пряников, но в то же время неуловимо иной. Не копия - оригинал.
        - Агьа! - радостно завопил Очкарик.
        Он проворно перевернул артиста на спину и помог ему сесть. Тот уперся могучими руками в пол, откинул голову назад, звучно прочистил горло и без всякого стеснения харкнул в стену перед собой. Невероятных размеров плевок влепился в выцветшие обои и тут же стек по ним густой амебоподобной кляксой коричневато-кровавого цвета. В воздухе мгновенно разлился запах табака и гнили.
        - Дрянь какая! - недовольно прохрипел Пряников. - Я же просил мне некурящего найти?! Что, в этом паршивом мирке не осталось пары здоровых легких?
        - За то время, что ты дал, - лучшее, что ийэ успела отыскать, - виновато повесив голову, покаялся Очкарик.
        Аркадий Афанасьевич… нет, кто-то или что-то, похожее на Аркадия Афанасьевича как две капли воды, недовольно пробормотало себе под нос неразборчивое ругательство и попыталось встать. Новое тело все еще слушалось плохо, и, если бы Очкарик вовремя не поддержал его, обхватив рукой под мышками, оно бы наверняка рухнуло обратно на пол. Все еще недоверчиво поглядывая на вновь обретенного отца, Очкарик робко спросил:
        - Агьа, это правда ты? Мы вернули тебя?
        Тот в ответ попытался отвесить нерадивому отпрыску подзатыльник, но быстро перестал бороться с непослушной рукой и лишь спокойно пообещал:
        - Встану на ноги - шкуру с тебя спущу… и с бабки твоей… Чтобы знали, каково мне сейчас…
        Ничего не ответив, Айсан ощерил в улыбке мелкие острые зубки, и глаза его за стеклами очков влажно заблестели. Он крепче обнял своего агьаны и осторожно потащил его в кресло. Предстояло еще каким-то образом утрясти вопросы с организаторами концерта, врать, что «звезде нездоровится», но теперь, когда отец был здесь, рядом с ним, шумно дыша своими новыми, хоть и больными легкими, все казалось несущественным и мелким. Хотелось потереться носом о щетинистую щеку нового отцова лица, но он знал, что запах еще долго будет «чужим», и вместо этого лишь похлопал его по спине и сказал:
        - Хорошее тело, большое! Годное! Долго жить будешь, агьа!
        - Тело - дрянь. - Отец вновь шумно откашлялся и выплюнул из себя огромный сгусток табачно-кровавой слюны. - Курил он много шибко. Рак у него. Он и сам бы лет через пять истлел, а со мной так за год спичкой сгорит… Дрянь тело, - покачав головой, повторил он.
        - Год - долго, - глубокомысленно заметил Очкарик, усаживая медленно оживающего агьяны на престарелый диван. - За год другое тело подберем. Втроем шибко быстрее работать будем!
        - Подберем, подберем, - устало прикрыв глаза, прошептал бывший Пряников. - У него книжка записная в сумке - цапни-ка ее, дай мне… Уж кто-нибудь из его друзей-лицедеев должен быть здоровым - так думаю…
        Очкарик быстро сбегал за сумкой, выпотрошил, извлек маленькую, коричневой кожи «записнушку» и бережно вложил в раскрытую ладонь отца. Тот приоткрыл один глаз, бегло пробежал мутным взглядом по мятым страницам, испещренным различными именами, фамилиями, прозвищами, домашними адресами и телефонами. Записи были сделаны то выцветше-черной, то свежезеленой, то еще какой-нибудь пастой, а вот почерк всегда оставался одним и тем же, мелким, сжатым и компактным. Вяло пошелестев страницами, бывший Пряников в конце концов остановился на одной из самых первых.
        - Вот, на-ка. - Рука, действующая уже гораздо увереннее, бросила книжечку Очкарику. - Давай с этого начнем… Талантливый мальчик, пародист… Он, помнится, передачи разные озвучивал, даровитый, да и форма у него - не чета этому…
        В конце фразы он пренебрежительно хлопнул себя ладонью по отвисшему брюху. Силы возвращались к нему все быстрее и увереннее. Очкарик с интересом заглянул в книжечку и присвистнул.
        - Высоко берешь, однако! Этого на тысячу баксов не поймать - не того полета птица. Он, говорят, роль за миллион долларов завернул из-за каких-то своих личных убеждений…
        - Это хорошо, - довольно прошептал бывший Пряников, вновь прикрывая глаза. - Чем упрямей душа, тем тело крепче. Пометь его, на недельке начнем обрабатывать… А сейчас давай-ка, тащи меня к главному… будем конфликт улаживать…
        Через минуту Очкарик вел его, шагающего еще не слишком уверенно, но уже вполне самостоятельно, на встречу с директором концертного зала. На столе в гримерной осталась дожидаться своего часа коричневая записная книжка. На раскрытых страницах, среди множества разномастных записей и пометок, выделялась одна, жирно обведенная синей пастой: имя и фамилия.
        Те же самые, что были написаны на плакате, висящем на двери гримерной, с которого мрачный молодой красавец грозил зрителю огромным черным пистолетом.
        Меньшее зло
        Я не люблю государственные праздники. Для меня они не более чем часть рутинной работы. Очередной день никчемной, безрадостной жизни. Еще я не люблю Крыс, этих изворотливых услужливых лакеев. Будь моя воля, все они давным-давно добывали бы ртуть в норильских рудниках. Говорят, каких-то три десятка лет назад выражение «штабная крыса» было ругательством. Я не помню, так ли это на самом деле, хотя являлся непосредственным участником необъяснимых и страшных событий как раз в то время, когда Они только-только явились нашему миру. Память все чаще подводит меня. Подлое время уносит крупицы моих воспоминаний - точно недобросовестный жилец, который, покидая постой, прихватывает столовые приборы.
        Возраст. Это все проклятый возраст. Хотя иногда мне кажется, что он здесь ни при чем и я просто не хочу помнить того, что случилось со мной тем далеким августом неподалеку от Диксона, бывшего тогда еще крохотным поселком, а не одним из крупнейших портов Независимой Сибири. Я действительно силюсь забыть то лето, навсегда вычеркнув его из жизни. Но человеческая память работает крайне избирательно, стирая только малозначительные вещи. А удивительное знакомство с одним из самых первых Крыс, она, к сожалению, все еще хранит. Эти воспоминания, такие яркие и свежие, заставляют наполняться слезами мой единственный глаз. В такие моменты я стараюсь думать, что это всего лишь дождь, точно такой же, как сорок лет назад, в излучине безымянной реки на самом севере Красноярского края. Просто дождь. Даже если на небе при этом нет ни единой тучи.
        Мое первое знакомство со жрецами богов состоялось довольно рано. В начале сороковых Они еще не успели плотно закрепиться в нашем мире, стать его неотъемлемой частью, превратиться из неугодных эмигрантов в желанных гостей. Их адепты выглядели диковинными чудаками, неопасными сумасшедшими. Это сегодня, увидев молодого офицера, щеголяющего перед юными девушками стилизованным изображением Крысы на воротнике и фуражке, удивится разве что такой же темный деревенщина, каким я был в те годы.
        Крыса. Кто, как не юркая, маленькая, вечно голодная тварь, сможет прогрызться к самому центру Земли, где заточённое в каменном мешке божество медленно сходит с ума от одиночества и непроглядной темноты? Кто сообщит ему новости и вернется назад с очередным самоубийственным приказом, который тем не менее не подлежит обсуждению? Только Крыса.
        Священное животное и символ Независимой Сибири.
        Он и сам немного походил на крысу - майор НКВД Барух Иосифович Фишбейн - такой же юркий, взъерошенный, с беспокойными черными глазами, блестящими за стеклами круглых, плотно прилегающих к лицу окуляров. Обрамленные толстой черной кожей линзы перечеркивали прямые линии, складывающиеся в непонятный непосвященному узор, фуражку с широкими полями венчала серебряная кокарда в виде поднявшегося на задних лапах грызуна, а на боку, там, где обычные офицеры носят кобуру, висели изящные ножны с прямым самурайским клинком. И я, деревенский мальчишка восемнадцати лет от роду, едва призванный на службу в Красную армию и впервые выбравшийся за пределы райцентра, таращился на него во все глаза.
        Странное место, в которое нас, отделение из шести красноармейцев, доставил пожилой седоусый сержант по фамилии Гудзь, находилось примерно в десяти километрах от Диксона, в удобном изгибе не имеющей названия речушки. Ровное, похожее на столешницу плато усеивали высокие юрты, между которыми бесцельно прохаживались аборигены - узкоглазые долгане с обветренными лицами. Даже в такую невероятно жаркую по местным меркам погоду (стояло никак не меньше двадцати градусов) их тела укутывали одежды из оленьих шкур. Никто не занимался делами, не чинил прохудившуюся одежду, не варил еду. В беспорядке валялись нарты, вокруг которых лежали зачастую даже не распряженные олени. В центре, неподалеку от огромного плоского камня, покрытого ярко-красным мхом, как попало стояли набитые шкурами мешки. Мрачные туземцы поглядывали на нас с явным неудовольствием. Лишь маленькие сопливые дети вовсю сновали по стойбищу, предаваясь играм с лохматыми дружелюбными лайками.
        Посреди этой убогости и нищеты мы и встретились впервые с Барухом Фишбейном. Он вышел к нам навстречу, прямой как линейка, гордо вздернув красивый мужественный подбородок, сложив за спиной холеные руки. Новенький, с иголочки, китель, широкие галифе, черные хромовые сапоги. Все металлические детали формы, вплоть до украшенных пятиконечной звездой пуговиц, начищены до режущего глаз блеска. Идеальный офицер во плоти! Даже диковинные очки не портили, а изящно дополняли этот образ.
        - Вот, Барух Иосифович, только шестеро. - Широченная ладонь Гудзя махнула в сторону нашего помятого после дальней дороги отделения. - Сегодня из Красноярска прибыли. Больше не будет…
        Несмотря на преимущество в росте и весе, сержант заметно нервничал. Оно и понятно, кому захочется исполнять роль «плохого гонца» перед майором НКВД?
        - А что же, в самом Диксоне, как я понимаю, людей не нашлось? - Тонкие брови Фишбейна иронично поползли вверх. - Сержант, у нас операция в завершающей стадии, а ты мне этих сопляков притаскиваешь? Или ты забыл, кого мы тут охраняем, а?
        Шутливое настроение сменилось гневом со скоростью молнии. Даже не пытаясь скрыть недовольство, Фишбейн наступал на вдвое более крупного сержанта, заставляя того опасливо пятиться.
        - Распоряжение председателя, Барух Иосифович! - оправдываясь, залопотал Гудзь. - Он ведь и этих давать не хотел, да…
        Страшно. Я понял, на каком слове осекся сержант - «страшно»! Похоже, все здесь - плосколицые долгане, здоровенный украинец Гудзь, глава поселковой администрации - все они боялись этого человека. Более того, я чувствовал, что начинаю проникаться их опасениями. Что-то пряталось за всем этим лоском. Нет-нет, да проскальзывало за стеклами майорских окуляров нечто неуловимо неприятное.
        - У нас с утра военное положение объявлено, каждый солдат на счету, - опережая новый язвительный вопрос, поспешил объясниться сержант. - Пять часов назад неизвестный корабль потопил ледокол «Александр Сибиряков». Судя по радиограммам - немецкий крейсер…
        Отделение, жадно ловящее каждое слово, недоверчиво зароптало. Мыслимое ли дело - немцы вторглись в наши воды?! Более того - пустили ко дну мирный ледокол! Сразу стала понятной и нервозность Гудзя, и суетливая беготня в самом поселке. В этот момент каждого из нас одолевала только одна мысль: неужели и вправду война?
        - И этот неизвестный корабль идет к Диксону… - Майор не спрашивал - утверждал свершившийся факт. - Немцы, значит… что же, вполне ожидаемо.
        Рука его поднялась на уровень груди, ухоженные длинные пальцы сложились в причудливую фигуру. Фишбейн глубоко вдохнул, глаза его на мгновение закатились. Казалось, он сосредотачивается, прислушиваясь к чему-то важному.
        - Помполит приказал покинуть судно. Горим. Прощайте, - чужим, каким-то неживым голосом прошептал майор.
        Черные глаза распахнулись так резко, что часть бойцов, и, к стыду своему, я в том числе, испуганно отшатнулись. На мгновение, на один лишь краткий миг, мне показалось, что за круглыми окулярами плавает, клубится и переливается всеми оттенками мрака первородный бесформенный хаос. Но нет. Юркие крысиные глазки товарища Фишбейна блеснули, и он произнес:
        - Началось…
        Сообщение о близости к Диксону агрессивного немецкого крейсера странным образом воодушевило майора. «Поступив в распоряжение», наше отделение так и не получило четких указаний, что же делать дальше. Фишбейн как будто забыл про нас, всецело отдавшись каким-то странным приготовлениям. Из походного шатра, в котором скрылся майор, доносились таинственные звуки, природа которых не поддавалась объяснению: гулкий рокот, звонкое стеклянное позвякивание, шуршащий скрежет, а иногда даже заунывные песнопения. Не прошло и десяти минут (все это время отделение недоуменно переминалось на месте), как Барух Иосифович выбрался обратно, перекинув через плечо вместительный кожаный ранец с жестким каркасом.
        - Гудзь, Смага! Выдвигаемся в поселок, немедленно.
        Услышав свою фамилию, я вздрогнул. Такое внимание со стороны офицера совершенно не радовало, однако солдату должно не раздумывать, а подчиняться приказу, и я послушно поплелся следом. Быстро шагая через лагерь, Фишбейн на ходу раздавал приказы бойцам:
        - Петренко! Связь держим, как я учил. По пустякам не тревожить, вызывать только в крайних случаях. Загорский! Новички на вас. Дайте отдохнуть, объясните задачи и пристройте к делу. Григорьев! Усилить караулы возле объектов. - Барух Иосифович мотнул головой в сторону мешков со шкурами, которые, при ближайшем рассмотрении, оказались неподвижно сидящими людьми.
        Их было человек десять, в мохнатых бесформенных одеждах, увешанных сотнями разнообразных побрякушек и оберегов, украшенных лисьими и собольими хвостами. Мужчин, - а среди сидящих определенно не было ни единой женщины, - кроме пола, объединял лишь возраст. Все они были глубокими стариками. Разных национальностей, разных типажей. Разные узоры украшали их одежды. Но при этом присутствовала в них некая внутренняя схожесть, неясная, напитанная скрытой силой тревожность. Рассмотреть диковинных старцев подробнее мне не удалось. Так и получилось, что, отмаршировав десять километров от Диксона до странного стойбища, я мчался обратно, едва поспевая за командиром, оказавшимся весьма легким на ногу. Бегал Барух Иосифович словно спортсмен-легкоатлет. Кожаный ранец, плотно прилегающий к прямой как палка спине, постоянно маячил шагах в двадцати впереди. Силясь догнать неутомимого майора, я прилагал все возможные усилия, но лишь сильнее сбивал дыхание. Рядом, пыхтя, как помирающий без воды кит, тяжело топал сапожищами Гудзь. Покрасневшее от бега лицо сержанта в остальном оставалось невозмутимым. Видимо, зная
Фишбейна дольше моего, он уже привык к подобным выходкам.
        Долго выдерживать подобный темп не смог ни я, ни сержант. Спустя пару километров мы, не сговариваясь, перешли на шаг, синхронно держась руками за покалывающие бока. Одновременно, точно спиной почувствовав наше отставание, сбавил скорость энкавэдэшник. Он бросил через плечо неодобрительный взгляд, однако понукать не стал. Но и дожидаться не стал тоже, пошел впереди, словно полководец маленькой армии. Воспользовавшись моментом, я тут же засыпал сержанта вопросами, благо тот оказался настроен довольно благодушно.
        - Товарищ сержант, а почто стариков там держат? - Я мотнул головой в сторону оставленного стойбища. - Нешто нас сюда из-за них пригнали?
        - Этих-то? - Гудзь задумчиво почесал кончик сизого носа. - Так колдуны же - вот и стерегут. За ними чуть недоглядел - потом в два ковша не расхлебаешь.
        Чего угодно ожидал я, только не такой глупости. Стало немного обидно, что сержант разговаривает со мной как с ребенком.
        - Шутите, товарищ сержант?
        - И рад бы, братец. Рад бы… - Тяжелый вздох у сержанта получился очень даже натуральным. - Да только какие уж тут шутки. В июле их сюда пригнали, аккурат двадцать пятого дня. Как раз в субботник угодили. Этих десять человек, да пятнадцать бойцов охраны, да майор наш. А при ём, значит, бумага с самого верху, чтобы всяческую поддержку оказывали и прихоти выполняли. С тех пор и носимся с этой шайкой как дурни с писаной торбой.
        - И что ж, много народу с тех пор заколдовали? - Я решил поддержать шутку сержанта.
        Тот, однако, юмора не оценил, угрюмо зыркнув на меня из-под седых бровей.
        - Зря не веришь, паря. Оно, конечно, понятно - я сам попервой не очень-то верил. Бойцы, те, что с Фишбейном приехали, говорили, что колдунов этих со всего Союзу собирали - якутов, бурят, карелов. Даже здесь, на месте уже, пару ненцев прихватили и одного долганина. Баяли, мол, даже самурая какого-то везли, да тот, паскуда косоглазая, себе шею скрутил по дороге. И скажу я тебе… как тя звать-то?
        - Макар, - отрекомендовался я. - Макар Смага.
        - Так вот, скажу я тебе, Макар, большое благо, что Фишбейн их из поселка увел. Трех дней не прошло, как там в излучине кочевье стало, туда они всем скопом и перебрались. А до тех пор в Диксоне такая чертовщина творилась, что не только в колдунов, в Господа Бога уверуешь!
        - Я атеист, - на всякий случай сказал я.
        - Атеист не атеист, а поваландаешься с этим жидом с мое, тоже во всякую чертовщину верить начнешь. - Сержант смачно сплюнул, обозначив свое отношение к майору. - И еще тебе скажу, не к добру он на тебя глаз положил.
        - Это почему не к добру?
        - Да потому, что он сам колдун, еще пострашнее тех, кого сторожит!
        Не зная, как реагировать на упорство попутчика, я промолчал. Шутка, и в самом начале не казавшаяся смешной, начинала приедаться.
        - Не веришь, значит? - Сдвинув брови, Гудзь пытливо оглядел мое лицо. - Хорошо… А слышал, что он себе под нос бормотал, когда я ему про крейсер выдал?
        - Что-то про помполита и пожар?
        - Ага, оно самое. Так вот это, брат Макар, последняя радиограмма, которую мы приняли с тонущего «Александра Сибирякова». Слово в слово.
        Что сказать на это, я решительно не представлял, ведь совершенно точно - майор узнал о потопленном ледоколе одновременно с нами. Видимо, недоумение на моем лице отразилось так явно, что Гудзь, выплюнув изжеванный ус, невесело хохотнул.
        - Так-то, паря! Необычный он человек, Фишбейн наш. А временами так вовсе задумаешься - а человек ли? Знаешь, что он про тебя сказал? Разум, говорит, простой и чистый, прекрасно, мол, подойдет.
        - Для чего подойдет? - Я глупо моргнул.
        - Поди знай? Если так интересно, сам у него и спроси. А теперь давай-ка в галоп, а то наш лупоглазый уже зыркать начал.
        И, оставив меня в глубочайшем смятении, сержант перешел на тяжелую трусцу.
        - «Адмирал Шеер», по классификации - тяжелый крейсер. По факту - «карманный линкор». Две орудийные башни, на три ствола каждая. Три крупнокалиберных зенитных орудия. Два гидросамолета…
        В кожаном ранце нашелся странной конструкции бинокль с незнакомыми мне пиктограммами, нанесенными прямо на линзы. Его товарищ Фишбейн сунул мне в руку, а сам продолжал следить за кораблем, лишь слегка щурясь за стеклами своих удивительных очков. Прильнув к окулярам, я сперва отпрянул в испуге, настолько близкими и реальными показались фигуры немецких матросов. С великой осторожностью повторив опыт, я получил возможность восхищенно наблюдать, как снуют по далекому кораблю люди, точно он находился на расстоянии вытянутой руки от них.
        - Экипаж - чуть больше тысячи офицеров и матросов…
        Характеристики линкора товарищ Фишбейн зачитывал, словно перед ним была подробная инструкция. И откуда только брались эти знания? Вообще, если верить Гудзю, так же безэмоционально майор мог выдать всю подноготную каждого бойца нашего отделения, да и вообще любого служивого человека, с кем ему приходилось сталкиваться. И да, это чертовски пугало. Безобидный с виду, товарищ Фишбейн начинал нагонять на меня неконтролируемую жуть. Первые робкие ростки беспокойства, взошедшие после разговора с сержантом, существенно подросли уже в Диксоне. Прибыв на место, мы, против ожидания, отправились не к главе поселковой администрации, а прямо к береговой батарее. Там, достав из ранца старинную стеклянную чернильницу, майор принялся чертить на пушках странные символы, бормоча под нос неразборчивые слова. По-песьи обнюхивая орудия, ощупывая каждый миллиметр, чуть ли не пробуя их на зуб, он даже умудрился заглянуть прямо в 158-миллиметровые жерла обеих пушек и что-то прошептать в бездонную смертоносную черноту. Оседлав стволы, удерживая равновесие одними ногами, Фишбейн обмакивал кисточку в чернила, старательно
вырисовывая чарующе-сложную узорчатую вязь.
        До этого мне казалось, что беспокойство, которое я испытываю в его присутствии, это обычная робость подчиненного перед высоким начальством. Затем, когда майор пояснил, что в чернильнице не краска, а кровь и что значки, которые он чертит на пушках, нужны для улучшения технических характеристик орудий, я изменил мнение, посчитав, что это, скорее, естественные опасения нормального, здорового человека, находящегося рядом с сумасшедшим. И только когда самолично увидел, как береговая батарея один за одним кладет снаряды прямехонько во франтовато гарцующий на волнах немецкий линкор, сама же при этом оставаясь неуязвимой, я начал испытывать к странному энкавэдэшнику уважение, круто замешанное на мистическом ужасе.
        Родившись в глухой таежной деревне под Красноярском, ни разу не слышавший выстрелов иных, кроме выстрелов отцовского охотничьего ружья, я никогда раньше не видел тяжелый крейсер в атаке. Закованный в броню «Адмирал Шеер» голодной акулой сновал вдоль берега, нещадно забрасывая крохотную батарею снарядами всех калибров. Серо-стальной клинок крейсерского носа мягко вспарывал волнующееся море, на две стороны раскидывая беспокойные волны. Корабль оставался единственным островком стабильности в постоянно изменчивом водном мире, в котором даже незыблемый горизонт исполнял странные пляски, выкидывая такие финты, что к горлу сама собой подступала горькая рвота.
        «Адмирал Шеер» бил со всех стволов - привычно, уверенно, невозмутимо. Именно здесь я впервые ощутил, каков на вкус настоящий страх - горький, солоноватый, точно смесь пороха с кровью. Взметалась белесыми столбами вода, берег покрывался воронками, точно язвами, люди глохли от близких разрывов… но батарея держалась. Не просто держалась, а огрызалась так яростно, как огрызается мелкий хищник, насмерть бьющийся с превосходящим его по всем параметрам противником. Два парохода и крошечный сторожевик «Дежнев», силы которых не шли ни в какое сравнение с немцем, также продолжали оставаться на плаву, то и дело посылая в сторону «Шеера» ответные залпы. И я, сперва испуганно молившийся и проклинавший командира за то, что тот затащил меня в самое пекло, теперь с любопытством поглядывал на Баруха Фишбейна, бесстрашно стоящего в полный рост, пристально разглядывающего немецкий корабль своими чудными очками…
        Не знаю, каким образом в эпицентре пушечной канонады можно услышать негромкий треск, однако Фишбейн услышал. Впервые с начала обстрела майор спрятался за укреплениями, присев на корточки. Растягивая горловину ранца, он тащил из него какой-то громоздкий прибор - тяжелую продолговатую коробку длиной в три ладони. На черной металлической поверхности, изрисованной уже знакомыми мне угловатыми рунами, располагались непонятного назначения кнопки и тумблеры. Майор тут же принялся активно их выкручивать, что-то нашептывая в круглую решеточку внизу коробки. Со стороны могло показаться, что он тихо ругается себе под нос, но я уже понимал, что Фишбейн не из тех людей, что позволяют себе расходовать силы на бессмысленные действия. Каждое оброненное им слово имело вес и скрытый смысл - я чувствовал это, даже не понимая языка, на котором говорил майор. К тому же веяло от них какой-то жутью: гортанные звуки и ритмичные пощелкивания намекали, что язык этот предназначался не для человеческого горла.
        Идущий от прибора неприятный шум то усиливался, то пропадал вовсе, то становился совсем уж нестерпимым. Но каково было мое удивление, когда трескучее шипение вдруг превратилось в глухой человеческий голос, идущий словно из-под земли. На сборах в Красноярске я, конечно же, видел радиопередатчики, да и здесь, в Диксоне, следуя за майором, несколько раз посещал рубку связистов. Но даже предположить не мог, что радиостанция может быть такой маленькой, а между тем вот она - зажата в бледной руке товарища Фишбейна. Прикладывая маленькую радиостанцию к уху, майор отрывисто кричал в нее:
        - Шаман, как слышите меня?! Шаман, прием! Рыба на связи!
        - Рыба, это …ман… - Голос то и дело прерывали громкие хлопки и резкий стрекот на заднем фоне. - …ас атакуют …дящие силы …тивника… Как …но? …ием!
        - Шаман, вас понял! Держитесь, помощь скоро будет! Конец связи!
        После чего, резко выкрутив тумблер, майор заставил прибор замолчать. Переваливаясь, точно раскормленный тюлень, к нам подполз Гудзь.
        - Товарищ майор, что там у них происходит? Какие еще превосходящие силы противника? Откуда?!
        - Боюсь, что наши подопечные пытаются сорвать операцию… - На холеном майорском лице не дрогнул ни единый мускул. - Только это сейчас не главная забота, товарищ Гудзь. Десант пошел…
        Тонкий палец вытянулся вперед, целясь в какую-то невидимую нам точку в океане. Рискнув выглянуть из укрытия, я увидел необычную и довольно зловещую картину. Отделившись от стального бока линкора, оставляя за собой густой шлейф жирного дыма, к берегу ползли три черные лодки. Формой своей десантные боты напоминали утюги, такие же тяжелые, неуклюжие и неповоротливые. Толстая броня, обнявшая корпус, похоже, способна была с легкостью отразить не только пулю, но даже снаряд небольшого калибра. Игнорируя фонтаны воды, взметающиеся опасно близко к их проклепанным бортам, лодки плыли прямо на батарею. С помощью удивительного бинокля я без труда мог рассмотреть змеящиеся по ним диковинные узоры, наподобие тех, что с легкой руки товарища Фишбейна украсили береговые пушки. Мыслимо ли, чтобы обычная, сделанная на скорую руку мазня краской давала машинам такую неуязвимость?! Теперь я понимал, что имел в виду сержант Гудзь, когда говорил про окружающую майора чертовщину!
        Но видно, даже такая дьявольская удача не может длиться вечно. Или, быть может, символы, начертанные майором, каким-то образом пересилили расписные борта десантных ботов. Как бы там ни случилось, но один из залпов с берега достиг-таки цели, превратив черный «утюг» в груду стремительно идущего ко дну металла. От грозной машины осталось лишь горящее маслянистое пятно, расползающееся по поверхности океана, но два других бота это не остановило. Точно черные гробы, всплывшие из беспросветных глубин холодного океана, они неслись к нам, своим наплевательским отношением к смерти вселяя ужас в сердца обороняющихся.
        Еще один снаряд попал в цель всего в нескольких метрах от берега: артиллеристы каким-то чудом успели навести пушку, расстреляв ближайшую лодку практически в упор. Взрыв сорвал с бота броню, бесстыдно обнажив голый каркас, но это уже ровным счетом ничего не меняло. Поднимая брызги, на воду рухнул откидной трап, и на берег в жутком молчании хлынул вражеский десант. Гораздо позже я понял, что на самом деле нападавших было не так много, как казалось. Каждый «утюг» вмещал под шестьдесят человек. Часть из них погибла еще при высадке, так что к нашим укреплениям сейчас рвалось что-то около полусотни бойцов. Боясь зацепить своих, на время умолк громогласный «Шеер». Запоздало, словно спохватившись, наш единственный максим заполнил образовавшуюся паузу злобным стрекотом. Имея практически равные силы, наши солдаты все же находились в более выгодных условиях, и я начал понемногу успокаиваться. Как оказалось, совершенно напрасно.
        Второй бот благополучно достиг мелководья и лег на брюхо, распахнув огромную квадратную пасть. Сравнение оказалось таким метким, что мне даже почудился зловонный выдох, вылетевший из его наполненного гниющим мясом нутра. Сжимая винтовки до белизны костяшек, красноармейцы брали раскрывшийся проем под прицел в надежде уничтожить как можно больше врагов в момент их наивысшей уязвимости, но…
        Но вместо похожих на муравьев матросов на берег шагнуло это. Вышедшее из десантной шлюпки существо мой язык по сей день отказывается называть человеком. Хотя, несомненно, именно человеком оно было раньше. Сегодня, когда происходящее в Германии давно уже не является секретом, вряд ли кого удивишь подобными созданиями, но тогда… О, тогда появление некроида стало для нас настоящим шоком!
        Моего уха достиг испуганный вскрик - у кого-то из красноармейцев не выдержали нервы. Уродливое, штопанное нарочито грубыми нитками, мертвенно-бледное лицо чудовища само по себе являлось оружием массового поражения. Оно било солдат в самое уязвимое место - в душу, вселяя в нее подлую трусость. Пули защелкали по доспехам некроида, выбивая оранжевые искры. Существо оказалось довольно высоким - гораздо выше двух метров, - и попасть в него не составляло труда. Некоторые из выстрелов находили щели между пластинами брони, заставляя маленькие кусочки свинца с чавканьем впиваться в мертвую плоть. Однако страшное создание, не обращая на них никакого внимания, упрямо шло вперед. Выйдя из воды, некроид широко расставил колоннообразные ноги, выводя из-за спины нечто похожее на миниатюрную пушку о шести стволах. Еще до того, как механизм начал со свистом раскручиваться, я понял, что доспех жуткой твари - вовсе никакой не доспех. Кому придет в голову защищать то, что и без того мертво? Удобный каркас, позволяющий с легкостью удерживать невероятных размеров пулемет, - вот что нес на себе двухметровый великан!
        Грохочущий свинцовый ливень, обрушившийся на наши укрепления, заставил пристыженно умолкнуть трехлинейки. Поперхнувшись, затих и максим. Не дав стволам остыть, некроид выпустил еще одну длинную очередь - по рядам красноармейцев словно прошлась коса самой Смерти! Короткая пауза, наполненная лишь скрипом камней под сапогами атакующих да истеричными криками раненых, - и вот из-за спины гиганта как тараканы разбежались матросы в черных шинелях. Вновь торопливо защелкали трехлинейки. Где-то неподалеку глухо ухнула разорвавшаяся граната. Но наступающую людскую волну было уже не остановить. За пригнувшимися десантниками, неотвратимый как тяжелый танк, как горный ледник, шел зловещий некроид. Пулемет в его обезображенных руках то и дело взревывал, доставая людей даже в укрытиях. Я попытался прицелиться в уродливую голову, на которой, точно тарелки со студнем, застыли два неподвижных остекленевших глаза, но был тут же бесцеремонно втянут обратно твердой майорской рукой.
        - Стоять, боец! Родине твоя героическая смерть ни к чему, - голос у Фишбейна совершенно не соответствовал тому, что творилось на берегу. Будто не гибли с криками люди, не разрывались гранаты, не шагал уверенной поступью жуткий мертвый великан…
        - Товарищ майор, да как же… - запротестовал я. Все мое существо противилось вынужденной отсидке в укрытии, когда другие умирали под пулями.
        - Разговорчики в строю! - прикрикнул Фишбейн. - Гудзь! Проследите за нашим юным другом, чтобы ему не вздумалось выпасть под пули раньше времени, иначе все это может очень плохо закончиться…
        С этими словами, не дожидаясь, пока сержант возьмет меня под опеку, Барух Иосифович вновь зарылся в ранец. Вскоре оттуда появился закупоренный деревянной пробкой пузырек, внутри которого изумрудно переливалась некая вязкая субстанция. Из стекла выдавливались пятиконечные звезды, но я глубоко сомневался, что это продукция советского стекольного завода. Несмотря на отсутствие царапин, бутылочка не просто выглядела старой, а прямо дышала древностью! Но вовсе не это заставило меня отшатнуться в испуге. Жидкость внутри склянки волновалась как-то неправильно… точно живое существо, она тянулась к пробке многочисленными ложноножками.
        - Экие вы, люди, странные, - заметив мое беспокойство, делано удивился майор. - Пять секунд назад грудью на пули бросался, а теперь зеленой водички струсил. Пей!
        Он протянул пузырек, заставив меня вжаться в стену укрепления. Глотать содержимое бутылька мне совершенно не улыбалось.
        - Хотел узнать, что значит «разум простой»? Тогда пей - вот и узнаешь! - Видя наше с сержантом замешательство, Фишбейн расхохотался. - Простой разум то примет, что сложный отторгнет. Пей, солдат, пей, от тебя сейчас все наши жизни зависят…
        - Рядовой Смага, это приказ! - рявкнул майор, и я, исчерпав возможности сопротивления, послушно опустошил склянку. Возможно, мне показалось, но странная субстанция оказалась у меня во рту задолго до того, как я поднес узкое горлышко к губам. Едва обжигающая жидкость достигла желудка, сердце мое сделало головокружительное сальто. Подобно птице, заточённой в клетке из ребер, оно забилось, пытаясь вырваться наружу и, не получив такой возможности, попросту разорвалось на части. После этого я умер.
        Тело отказывалось слушаться. Не только руки и ноги - невозможно было даже пошевелить пальцем. Аромат сырой земли забивал ноздри, мешая дышать. Воспоминания о последних ощущениях привели меня к пугающему выводу: я действительно мертв. Мертв и похоронен сумасшедшим майором, отравившим меня. Нахлынувшая клаустрофобия придала сил, позволив совершить невозможное - рвануться вверх, вырываясь из могилы.
        Первое, что меня поразило, - это полное отсутствие звуков боя. Ни выстрелов, ни разрывов гранат, ни свиста разлетающихся осколков. Даже раненые не стонали, моля облегчить их страдания морфием или пулей. Неужели никого не осталось в живых? Или близко разорвавшийся снаряд контузил меня, погрузив в благословенное неведение? Может, прямо сейчас надо мной, сжимая штык-нож перепачканными кровью пальцами, склоняется немецкий солдат, желающий убедиться, что я мертв?
        Напрягшись, я все же разлепил неподъемные веки, мгновением позже пожалев об этом. Глаза, распахнутые чудовищным усилием воли, открыли страшную картину. О сколько бы я отдал в тот момент, чтобы вновь оказаться в пахнущей землей темноте! Потрясенный, глядел я на свои руки, окровавленные настолько, что казалось, это и есть их естественный цвет. Отдельные капли все еще срывались с дрожащих пальцев, под ногтями образовались засохшие бордовые полумесяцы. Повсюду словно разлили цистерну с красной краской. И я бы мог убедить себя, что это именно краска… да, я почти уверен, что смог бы сделать это… если бы не растерзанные тела, бывшие некогда грозным десантом «Адмирала Шеера». Вырванные глотки, расколотые черепа, выпотрошенные животы, кольца сизых кишок… У моих ног лежал гигант-пулеметчик, буквально разорванный пополам. Среди зловонных внутренностей копошились колонии белесых могильных червей. Меня едва не вырвало. Господь милосердный! Неужели все это - дело моих рук?! За спиной громко щелкнул взводимый курок. За ним еще один. И еще.
        - Отставить, товарищи бойцы! - раздался знакомый насмешливый голос. - Это что ж вы удумали - в собрата-красноармейца стрелять?!
        Я резко обернулся. Они действительно целились в меня. Все уцелевшие в этом кошмарном бою не сводили с меня стволы винтовок, ощутимо подрагивающих в трясущихся руках. Сквозь рваный строй выживших ко мне протолкался Фишбейн, умудрившийся даже в этой адской мясорубке сохранить цивилизованный вид. Игнорируя взведенные курки, он бесстрашно загородил меня щуплой спиной, скрыв заодно взгляды солдат, наполненные испугом и даже откровенным ужасом. Фишбейн бесцеремонно сжал мое лицо ладонями, оттягивая веки большими пальцами.
        - Занятно, занятно… - бормотал он. - Рефлексы в норме. Рассудок, кажется, особых повреждений не получил… Неожиданно! Вот оно, преимущество простого, не изгаженного современной информацией разума! Вас, Макар, мне сама судьба послала! Помяните мои слова, вы еще детям своим будете об этом дне рассказывать! Да опустите вы оружие, в конце концов!
        Последняя фраза относилась к насмерть перепуганным красноармейцам.
        - Иванов - возьми свое звено, соберите оружие и боеприпасы убитых. Шевченко - подсчитайте потери гарнизона. Крестов, Яшинский, Гамов - обыщите-ка последний бот. Такие чудища, - майорский сапог брезгливо ткнул носком мертвую голову уродливого гиганта, - без погонщика шагу не ступят. И поторопитесь, время уходит. Через двадцать семь минут крейсер возобновит обстрел…
        Мало-помалу уверенный тон Фишбейна привел остатки гарнизона в чувство. Получая четкие приказы, солдаты словно возвращались в привычную колею, ненадолго выбитые оттуда странными событиями, которые я, как ни пытался, вспомнить не мог. Люди разбегались в разные стороны, деловитые, собранные, на время выбросившие из головы жуткие подробности сегодняшнего боя. Я же остался стоять, боясь сглотнуть слюну, явственно ощущая в ней привкус крови. Чужой крови.
        Последний пассажир десантного бота оказался немолодым, тяготеющим к полноте мужчиной. Грузное тело, седая голова с глубокими залысинами, одутловатое лицо. Круглые очки в металлической оправе сидят скорее на щеках, чем на переносице. Классический интеллигентишка, если бы не странный черный балахон с капюшоном, делающий незнакомца похожим на монаха. Мужчина стойко терпел неудобства, стоя на коленях, в замок сцепив на затылке толстые пальцы. Отпечатки подошв на рясе и треснувшие очки красноречиво намекали, что с пленным не церемонились. Бойцы отыгрывались за пережитый ужас, и кто мог винить их за это?
        - Мать честная, да это же сам барон фон Зеботтендорф! - взглянув пленному в лицо, энкавэдэшник присвистнул. - Вы не представляете, какая это честь для меня, господин барон! Я ожидал кого-нибудь из Туле, но вы? Отец-основатель собственной персоной? Мы ведь не виделись с того памятного собрания в Париже!
        Стараясь сохранить остатки гордости, Зеботтендорф поклонился, насколько это позволяло его неудобное положение. С лица энкавэдэшника не сползала ослепительная хищная улыбка.
        - Зачем вы здесь, Рудольф? Я слышал, вы окончательно перебрались в Стамбул? Что заставило вас променять нежный турецкий климат на неласковое северное лето?
        - Вы же сами прекрасно знаете, Фишбейн, - по-русски немецкий барон говорил довольно хорошо, хоть и с еле заметным акцентом. - Не скрываясь, активно пользуетесь их дарами. - Барон кивком указал на чудные очки своего собеседника. - Они идут. Скоро весь мир станет их площадкой для игр, а я хотел… я всего лишь…
        Пытливый взгляд барона скользил по непроницаемой маске майорского лица, силясь хотя бы заглянуть за краешек, но тщетно. Зеботтендорф протяжно вздохнул, окончательно расписавшись в собственном поражении.
        - Германия уже не та, юноша… Большая часть граждан все еще пытаются делать вид, что ничего не происходит, но чем дольше они поддерживают добровольное неведение, тем страшнее станет вынужденное прозрение. Туле не место в современной Германии, господин Фишбейн… Мне не место в современной Германии. Я бы с радостью подался в Турцию, но, боюсь, скоро там станет еще хуже, чем в моем многострадальном фатерлянде. Время сейчас такое… переломное. Все Знающие ищут новый приют, пытаются как-то устроиться в наступающем новом мире. Вы удивитесь, как много людей собиралось воспользоваться вашим планом. Я, можно сказать, избавил вас от кучи проблем…
        - Занятно, - в голосе майора впервые проскользнули нотки любопытства. - Я так плохо скрывал приготовления?
        - Когда по всей Советской России начинают хватать хранителей Традиции, это наводит на определенные мысли даже таких старых маразматиков, как Эжен Жакоб…
        - Не может быть! Старина Эли Стар тоже в деле?! - На этот раз улыбка майора получилась почти что натуральной.
        - Был в деле, - многозначительно поправил барон. - Мои люди сняли его с поезда в пригороде Парижа. Старый дурень ехал собирать остатки своей ложи. Я предпочел не рисковать и избавился от него до того, как он превратился в угрозу вроде Кроули…
        - И Кроули?! Положительно, я тут в Сибири несколько отстал от жизни… - Майор задумчиво почесал подбородок. - Так и что же Алистер? Тоже решил добраться до меня на поезде?
        - Зря юродствуете, Фишбейн. Алистер Кроули все еще сохранил влияние на некоторых лордов, непоследних людей при дворе его величества. Если бы не мои усилия, сейчас этот крохотный поселок утюжили бомбами два цеппелина. Чудовищная трагедия, сорвавшая арктическую экспедицию Королевского географического общества… Какая, к дьяволу, Арктика в начале осени? Я потерял шесть отличных агентов на той операции! Правда, Фишбейн, вы могли бы меня и поблагодарить…
        - Не сумев отстоять свою родину, вы решили подмять Советский Союз, а теперь еще и требуете за это благодарностей? Господин барон, ваше нахальство феноменально!
        - Полноте, голубчик, не делайте из меня дурака. - Глаза барона дерзко блеснули из-за очков. - При чем здесь весь Союз? Вы прекрасно понимаете, что даже с его поддержкой ни вам, ни мне не отстоять такие территории. Богам наплевать на землю! Вы ведь для этого решили провести ритуал именно здесь, а не, скажем, в Подмосковье? Максимум ресурсов, минимум людей! Очень грамотный план - разделить Сою…
        Оборвав предложение, барон поперхнулся, с удивлением глядя на прямой самурайский клинок, торчащий из его живота. Перетянутую кожаными ремнями рукоять крепко сжимал майор Фишбейн, сидящий рядом на корточках.
        - Ни слова больше! Вы торопите события и смущаете умы моих солдат, барон, а этого делать ну никак нельзя, - сквозь зубы шипел Барух Иосифович, проворачивая лезвие в кишках побелевшего как простыня Зеботтендорфа. - Жаль, конечно, что мы расстаемся на такой ноте, но вы же понимаете, что не оставили мне выбора? Вы влезли на чужую территорию, Рудольф, и за это поплатились головой…
        Зайдя за спину Зеботтендорфу, майор принялся пилить ему шею клинком - брызжущие кровью артерии, сухожилия, мясо, кости - до тех пор, пока седая голова барона не отделилась от тела. Держа ее на отлете, майор невозмутимо оглядел притихших солдат.
        - По закону военного времени, - просто подытожил он, швыряя мертвую голову ближайшему красноармейцу. - Падаль эту - не хоронить. Керосином облить и сжечь, для надежности.
        Побледневший боец не удержал жуткий трофей, выронив его под ноги. Точно сказочный колобок, седая голова покатилась по грязи и остановилась, уткнувшись в хромовые сапоги майора. Это стало последней каплей. С криками ужаса бойцы разбежались в разные стороны, бросая по пути оружие, стремясь оказаться как можно дальше от этого кошмарного места. Потому что остекленевшие глаза вдруг моргнули, вполне осмысленно уставившись на своего убийцу. Безвольно раскрытый рот шевельнулся, выдавив слова:
        - Ты не победил, юный Барух… В игре, что навязывают нам боги, не может быть иных победителей, нежели они сами…
        Даже после того, как в глаз ей вонзился майорский клинок, голова все еще продолжала говорить, заставляя бледнеть даже непробиваемого энкавэдэшника.
        - Разум простой и незамутненный… разум простой и незамутненный… простой и незамутненный… разум простой…
        Лишь отнявшиеся от страха ноги не позволили мне последовать за убегающими бойцами. Вынужденно стоял я, глядя, как Барух Фишбейн остервенело превращает останки баронской головы в кроваво-красное месиво. Чудовищность происходящего в конце концов подкосила меня, заставив извергнуть на землю содержимое желудка. Рвота необычного ярко-изумрудного цвета разлилась амебой. Хотя глаза мои слезились, я мог бы поклясться, что эта странная клякса самостоятельно забралась в подставленный майором стеклянный пузырек со звездами. И еще, я совершенно точно уверен - она стала больше.
        Весь путь обратно к стойбищу я провел в полусне-полузабытьи, трясясь на шее усталой гнедой кобылки. В гарнизоне оказалось всего две лошади, и Фишбейн велел седлать обеих. Заниматься этим пришлось мне, подходить к энкавэдэшнику теперь не решался даже хмурый сержант Гудзь. До последнего надеялся я, что вторую лошадь майор возьмет про запас, но, как и следовало ожидать, надеждам этим не суждено было сбыться. Вскоре мы возвращались туда, где началась эта необъяснимая история и где, судя по всему, она должна была окончиться. После всех событий дня я не думал, что по-прежнему способен ужасаться. Однако картина, открывшаяся нам в стойбище, все же вселяла определенный ужас своей жестокостью. Охрана лагеря, почти два десятка солдат, лежали мертвые, застреленные, вспоротые штык-ножом, задушенные и даже просто растерзанные на части. Двое выживших катались в пыли, в необъяснимом приступе звериной жестокости пытаясь разорвать, искалечить… убить. Ломались с отвратительным хрустом кости, зубы вгрызались в плоть, скрюченные пальцы впивались ногтями в глаза. Неподалеку от борющихся полукругом расположились шаманы.
Стойбище снималось с места, спешно собирая яранги, запрягая оленей, укладывая на нарты нехитрый скарб. Кочевникам не было дела до того, что совсем рядом обезумевшие люди убивают друг друга. Я бросился разнимать несчастных, но был вновь остановлен майором.
        - Отставить, Смага! Им вы уже не поможете. Наши дикие друзья изрядно потрудились над их мозгами. Оба ваших товарища сейчас героически гибнут под натиском «превосходящих сил противника». Отличная работа, коллеги! Простая и в то же время филигранная! Мои аплодисменты!
        И он действительно скупо поаплодировал, отчего шаманы заметно занервничали. Пресытившись нечеловеческой жестокостью, я отвернулся, чтобы не видеть последнюю схватку моих товарищей по оружию. Но слух все равно доносил до меня все происходящее в деталях и, что гораздо хуже, спокойный голос Баруха Фишбейна, под звуки смертельной борьбы ведущего разговор с обряженными в шкуры колдунами.
        - Ну что, старые вы сморчки, надеялись, что меня снарядом размажет? А я вот - уберегся! Или думали, что не успею я, да? А я успел! Я всегда успеваю, ясно? Всегда! А знаете почему? Да потому, что я любого из вас на двадцать ходов вперед просчитываю!
        Хрипы сражающихся бойцов наконец-то затихли. По нестройным рядам шаманов пронеслись взволнованные восклицания на разных языках. Да, их было несоизмеримо больше. Да, они каким-то образом сумели свести с ума подготовленную, хорошо обученную охрану. И да, несмотря на это, они все еще отчаянно боялись моего командира. Каждый из них спешил отвести глаза, едва лишь натыкался на необычные окуляры Фишбейна. Лишь один старик с длинными белесыми косами не прятал взгляда. К нему-то и направился майор, спешившийся точно заправский кавалерист. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за ним. Казалось, Фишбейну совершенно плевать на опасливо-ненавидящие взгляды. Я же не мог отделаться от ощущения, что меня со всех сторон тыкают острыми иголками.
        - Познакомься, Макар, сам ан оргыл ойун - первый большой шаман!
        В голосе майора звучала нотка уважения, или мне просто показалось?
        - Всю Якутию перерыли, пока его нашли! Три экспедиции загубили! Он, наверное, старше всех этих баранов, вместе взятых, - майор широким жестом обвел столпившихся колдунов, - но такой же глупый. Или слишком упертый, чтобы признать, что в новом мире ему не место. Цепляется за свою жалкую жизнь, за свои глупые традиции, не желая понимать, что все это давным-давно обесценилось…
        Упиваясь своей речью, майор остановился в трех шагах от шаманов, я же по инерции подошел почти вплотную к ойуну. Его выцветшие глаза гипнотизировали меня, заставляли проваливаться в бездонные колодцы бессмертной Вечности. Все глубже и глубже затягивали меня эти лишенные ярких красок омуты. Прежде чем я успел что-либо предпринять, в глаз мой воткнулся длинный расслоившийся от старости ноготь болезненного желтого цвета. И мне открылось небо.
        Обретя небывалую легкость, разум мой воспарил над промерзшей северной землей, над крохотными людишками и могучими кораблями, над страстями и глупостями, выше самых высоких гор, прямо в услужливо распахнувшиеся небеса. Пробивая облака и атмосферные слои, пугая птиц, сбивая хрупкие метеорологические зонды и раздувшиеся от собственной важности цеппелины, я вырвался за пределы земного притяжения, уносясь все дальше, в самые пучины космического хаоса. Бесконечное, не имеющее формы ничто подмигивало мне мириадами звездных глаз, оплетало неосязаемыми черными тентаклями. Оно качало меня невесомыми конечностями, и ими же рвало на части, а наконец наигравшись, с силой запустило меня обратно. Вновь пробив атмосферу родной планеты, я без брызг и всплеска вошел в соленые океанические воды, земной эквивалент космоса, уменьшенный в бесконечное количество раз. Мимо меня невозмутимо проплывали невиданные уродливые твари. Даже в таком состоянии я содрогался при одном их виде! Но меня влекло дальше и дальше, в самые темные глубины и за их пределы. И, достигнув беспросветного дна, я сверху проломил своды потаенных
пещер, ворвавшись в адские каверны! Туда, где забытое всеми божество сходит с ума под топот, трубные гласы и адский танец своих прислужников. И, радуясь незваному гостю, оно объяло меня всем своим существом, вобрало меня в себя без остатка! Оно переваривало мою душу целую вечность, а затем выплюнуло изувеченные останки обратно, и…
        Внезапно все кончилось. Вынув палец, шаман стряхнул на землю слизь, некогда бывшую моим глазом, и буднично кивнул. Только после этого в мою голову вонзилась боль. Раскаленным металлическим прутом она пробила череп от пустой глазницы до затылка, заволакивая реальность густым красным маревом. Мир уменьшился ровно наполовину. С горечью я осознал, что никогда больше не смогу видеть как прежде. Но вместе с этим пришло ясное понимание процессов настолько глубоких, в сравнении с которым переживать из-за частичной потери зрения казалось глупостью. Все равно как если бы я горевал по удаленному аппендиксу. Мой мозг разрывало от обилия информации, я чувствовал себя Одином, отдавшим глаз взамен Вселенской мудрости, хотя еще минуту назад даже не подозревал о существовании этого мифического божества. Раздавленный тяжестью знаний, не в силах пошевелиться, я лежал на стылой земле, фиксируя происходящее уцелевшим зрачком. Кажется, я кричал, но мои отчаянные вопли были не в силах помешать тому, что должно было случиться. Оставалось лишь смотреть. И содрогаться от ужаса.
        - А ну-ка, не балуй, старый! - Когда только в руке Фишбейна успела появиться знакомая «звездная» склянка? - Знаешь, что это такое? А?! Знаешь?!
        В вопросе не было угрозы, однако шаманы резко попятились, когда Фишбейн слегка подцепил крышку ногтем большого пальца. Изумрудная субстанция внутри метнулась к узкому горлышку многочисленными тоненькими щупальцами, точно маленький спрут.
        - Сегодня оно поело впервые за последние две тысячи лет, и все еще не насытилось! До заката этого дня вы сделаете то, ради чего я собрал вас здесь, или оно с радостью высосет ваши гнилые души!
        Души! Теперь, к ужасу и отвращению своему, я знал, какой ужасной древней твари я был вместилищем и какую страшную пищу получала она, пользуясь моим телом! Как никто другой, понимал я испуг шаманов, не боящихся смерти, но знающих истинную ценность невидимой субстанции под названием «душа».
        Поединок взглядов длился недолго - ойун первым отвел глаза и, опираясь на посох, похромал к центру капища. Вслед за старым якутом поспешно двинулись остальные шаманы. Точно повинуясь неслышной команде, каждый из них занял свое место, а затем все они вдруг склонили головы, в едином рывке потянувшись к земле… в землю… под землю. В самое сердце непроглядного мрака, где забытое божество уже целую Вечность исступленно бьется о стены своей темницы. Над капищем поплыл низкий гудящий звук - это шаманы запели не разжимая губ, одним лишь горлом. Вслед за этим все стойбище потянулось к центру плато. Туда, где стоял ровный как стол валун, густо поросший бордовым лишайником.
        Первой успела молодая женщина с некрасивым плоским лицом и черными волосами, заплетенными в толстые косы. Запрокинув в небо подбородок, она обнажила немытую шею и даже не вздрогнула, когда тонкое лезвие костяного ножа вспороло ей артерию. Хлынувшую на камень кровь жадно поглощал толстый ковер мха, ставший лишь самую чуточку ярче. Едва тело бездыханной куклой повалилось на древний кощунственный алтарь, стойбище обезумело. Мужчины, женщины, старики, старухи, несмышленые чумазые дети, олени, подвывающие от нетерпения собаки и даже наши лошади - все они ринулись к сгорбленному узкоглазому старику. Живая масса превратилась в гигантское существо, размахивающее бесчисленным множеством конечностей. Она наползала на ойуна, подставляя уязвимые шеи, и сотни ее глаз, до предела распахнутых в чудовищном экстазе, отливали стеклом.
        Не прекращая пения, шаманы оттаскивали трупы от жертвенного камня, не давая ему скрыться под грудой безжизненных тел. Старый якут работал не покладая рук, с монотонностью человека, делающего привычную рутинную работу. Откуда брались силы в этом тщедушном теле? Не могу сказать, сколько времени продолжалась кровавая резня, но, когда плато выстелил ковер из мертвецов, а возле камня остались стоять только закутанные в шкуры шаманы, солнце превратилось в пылающий, налитый кровью глаз, медленно закатывающийся под веко горизонта.
        В воздухе носился тяжелый запах дерьма и меди. Запах бойни. Земля подо мной мелко вибрировала. Я чувствовал, как, впитываясь в сфагнум, кровь проникает в ее тело. Уходит по запутанной переплетенной сети бесконечно длинных корней, бледных, как кожа покойника. Горячие от напитавшей их крови, они протачивали себе путь в вечной мерзлоте, ломали камни, раздвигали почву слой за слоем, уползая все ниже и ниже, в такую темноту, какую не под силу вообразить никому из ныне живущих. Они плели путеводную нить, способную вывести бога в мир людей.
        Им не хватало самой малости.
        В отличие от обычных несчастных людей, шаманы действовали слаженно и организованно. По очереди подходя к ойуну, каждый из них бережно брал его за руку с ножом и сам проводил под своим подбородком смертельную красную линию. Истекающие кровью шаманы не падали наземь, а опускались спокойно и степенно, точно решив вздремнуть часок-другой перед дальней дорогой.
        Тогда ойун впервые устремил взгляд в мою сторону. Медленно, словно легкий костяной ножик вдруг стал неподъемным, он приложил лезвие, странным образом оставшееся белоснежно-чистым, к своему левому уху. И так же медленно соединил его с правым широкой изогнутой дугой. На дряблой шее раскрылась уродливая багровая улыбка. Миг - и ее вырвало красным, горячим, исходящим еле заметными струйками пара потоком. Однако шаман не упал. Даже не покачнулся. Кривой узловатый палец, покрывшийся быстро высыхающей коркой цвета ржавчины, поманил меня, призывая встать с колен, принять свою судьбу. И я бы пошел, изнемогая от боли и тяжести навалившихся знаний, я бы все равно пополз к нему, цепляясь за мертвую землю обломками ногтей. Безропотно двинулся навстречу собственной гибели… Но в эту секунду прямо над ухом раздалось недовольное:
        - Э, нет! Ты чего это удумал, старый?!
        Пережитый кошмар подтолкнул меня на самую грань безумия, заставив совершенно забыть о майоре. Голос его, все такой же уверенный и властный, дрожал от плохо скрываемого страха. Не меня призывал уродливый старческий палец. Его - офицера НКВД Баруха Иосифовича Фишбейна.
        - Не-ет… нет-нет-нет! - Барух неуверенно улыбался, часто мотая головой из стороны в сторону. - Не смей! Даже не смей, слышишь меня? Ты хоть понимаешь, в кого ты пальцем тычешь, падаль сушеная?!
        Старик слышал. Но, кажется, слова Фишбейна мало заботили его. Беззубый рот раскрылся и, игнорируя смертельную рану в горле, отчетливо произнес:
        - Эн аччыгый иэдээни таллын. Бар киниэхэгьэ. Ухьугуннар кинини!
        Вслушиваясь в чужой говор, я внезапно осознал, что понимаю каждое слово:
        - Ты выбрал меньшее зло. Так иди за ним. Разбуди его!
        Похоже, майор тоже понимал плавный говор ойуна. Он закричал, отчаянно и обреченно. Но тем не менее все же пошел вперед, с трудом переставляя непослушные ноги, сопротивляясь каждому шагу. В бессвязных выкриках, перемежаемых всхлипами, я разобрал что-то о том, что он, Барух Фишбейн, самый верный и преданный слуга, что именно он должен стать правителем нового государства, что это несправедливо… Но обретенные знания говорили мне, что тот, к кому он взывал, совершенно иначе воспринимает справедливость. Оставалось лишь поражаться, как майор пропустил очевидное: разум будущего правителя будущей Независимой Сибири должен быть простым. Как, например, у недалекого сельского парня из-под Красноярска, коего угораздило оказаться не в то время не в том месте. Только такой человек способен впустить в свое сознание рокочущего бога, не погибнув при этом.
        Рыдающий майор против воли продолжал приближаться к неподвижно застывшему ойуну. Глядя в его спину, сгорбившуюся в предчувствии беды, я осознал, насколько правильными и дальновидными были его расчеты. Старый мир, мой мир, действительно агонизировал, ибо Древние боги планомерно захватывали его, исподволь перестраивая по своему извращенному вкусу. Самостоятельно призвать меньшее зло, не дожидаясь, пока страну захватит зло большее, - не самый плохой вариант. Это как выпрыгнуть из окна высотного дома, спасаясь от пожара. Всегда остается крошечная возможность, что ты выживешь.
        Тем временем майор встал перед стариком якутом, запрокинув голову, точно жертвенный олень. Из-под круглых очков текли бессильные слезы.
        - Я! - закричал Фишбейн. - Это должен быть я!
        И забулькал, подавившись собственной кровью. Мертвый ойун утешающе похлопал его по плечу.
        - Бар киниэхэгьэ. Ступай за ним. В конце концов, ты всего лишь маленькая крыса. И ты сохранил самое ценное - свою бессмертную душу…
        Еще раз обагрился древний алтарь. Тяжелые алые капли просочились сквозь мох, завершая путеводную нить. С оглушительным хрустом громадный камень развалился пополам, выпуская из-под земли бесформенное клубящееся марево, тут же поглотившее ойуна и его последнюю жертву. Перед тем как окончательно раствориться в облаке хаоса, Барух стянул через голову свои странные очки. Черные глаза так и остались плавать за толстыми линзами, точно неведомые рыбки в маленьких аквариумах, а в окружающий мир прицелились пустые глазницы. Мне казалось, что майор пытается запомнить это мгновение, запечатлеть его отсутствующей сетчаткой.
        Изменчивое облако побагровело, как будто впитало в себя кровь всех принесенных в жертву существ. На мгновение, на страшную долю секунды, оно приняло форму настолько чудовищную, что я, забывшись, закричал, будто надеясь таким образом отодвинуть неизбежное. Багровый туман вытянулся, превратившись в узкую полоску, похожую на копье… которое резко вошло в мою голову.
        Земля задрожала под ногами. От древнего камня через все капище потянулась громадная трещина. С каждой секундой она ширилась, раскрываясь точно лоно, готовое породить… кого? Я не хотел знать ответ на этот вопрос. Каким-то чудом я все еще стоял на ногах, хотя под ними, на глубине, не достижимой простому смертному, ломались тектонические плиты, меняя привычный облик нашей планеты. Края трещины расходились все дальше и дальше друг от друга. Старый мир отдалялся от нового. Реальность разделялась на завтра и сегодня, которое стремительно превращалось во вчера. Когда сгустившаяся темнота укутала противоположный край, на мое лицо упали первые капли, быстро перешедшие в сильный ливень.
        Небо плакало.
        Я не люблю государственные праздники. Особенно не люблю День повиновения. Для новых поколений этот день, когда в наш мир явился одноглазый юродивый, несущий весть о боге, простершем длань над северными землями, - настоящая веха не только в истории Независимой Сибири, но и всей планеты. Для меня же в этот день мир, в котором я жил и который любил, перестал существовать.
        Учитывая, что творится в других странах, нам грех жаловаться. Наше молодое государство отделено от территориальных претензий бывшего Советского Союза естественной границей, именуемой ныне Большим Сибирским Разломом, а с восточными соседями налажены довольно сносные взаимоотношения. Оно живет и процветает, прирастая своими природными богатствами, своим трудолюбивым народом и, конечно же, милостью бога, взявшего его под опеку. Пусть даже Независимая Сибирь всего лишь жалкий обломок некогда по-настоящему Великой державы. Но, может быть, я просто смотрю на мир глазами динозавра, и времена Великих держав канули в Лету? У меня есть все, о чем только способен мечтать смертный, однако пользоваться плодами своего положения мне не дано. Запертый в собственном теле. Выгнанный на задворки собственного сознания. Способный лишь плакать, осознавая свое бессилие, и радующийся, что хотя бы этого он не может у меня отнять.
        Я, Макар Смага - бессменный правитель Независимой Сибири. Сельский паренек, так и не ставший никогда мужем, отцом и дедом. Первое воплощение обезумевшего древнего божества, обретшего наконец власть и свободу.
        Опаляющий жар Крайнего Севера
        Мы в сотню солнц мартенами
        Воспламеним Сибирь…
        Владимир Маяковский
        Буферная зона Большого Норильска встречала приезжих пальмами. Дощатые кадки с толстыми волосатыми стволами торчали на каждом углу. Приветливо журчал выложенный галькой декоративный фонтан. Повсюду сновал обслуживающий персонал: мужчины в рубашках с коротким рукавом, заправленных в парусиновые брюки, и девушки в юбках и легких белых блузах. Ни дать ни взять - вокзал курортного города - Сочи или, может быть, Адлера. Лишь горделиво проходящие мимо пилоты, экипированные плотными кожаными комбинезонами да мохнатыми унтами, не давали забыть, что ты отрезан от Материка незримой линией полярного круга.
        В который уже раз Роберт недоверчиво обернулся. Ополоумевшая пурга яростно перемешивала тонны снега, с ненавистью швыряя мелкую льдистую шрапнель в прозрачные панели буферной зоны. Коптя приземистое небо черными выхлопами, по стоянке аэросаней рыскали шнекороторы, безуспешно пытаясь расчистить подъездные дорожки. Казалось, протяни руку - и проткнешь вытянутое отражение высокого кучерявого юноши с орлиным носом и голубыми глазами. Сквозь тонкое стекло зачерпнешь полную пригоршню обжигающей белизны. Вот только «стекло» это не то что палец - не всякая бомба возьмет! Сбылась мечта фантастов - город вечного лета на Крайнем Севере. Большой Норильск, столица Независимой Сибири. Около ста тысяч квадратных метров дорог, домов, скверов, площадей, пляжей и стадионов, накрытых прочнейшим куполом, над технологией которого до сих пор бьются лучшие умы человечества. И это только на поверхности!
        Роберт промокнул взмокший лоб платком. Длиннополую овчинную дубленку он уже снял, но продолжал париться в свитере грубой вязки. Кроме майки, под свитером ничего не было, а переодеваться на глазах у персонала не хотелось. Валентин Георгиевич Гриднев, шеф-редактор «Московских ведомостей» и начальник Роберта, отсылая сотрудника на край света, напутствовал брать два комплекта одежды. Вот только не предупредил, что переодеться захочется уже в «предбаннике». В аэросанях, защищенных от ветра одним лишь лобовым стеклом, на которых Роберта вместе с другими приезжими доставили из аэропорта «Алыкель», в дубленке и ушастой меховой шапке было не очень-то жарко. Зато сейчас, спустя полчаса бумажной волокиты, Роберт на собственной шкуре ощущал, какой горячий прием может оказать иностранцам погруженное в непроглядный мрак полярной ночи Заполярье.
        - Гражданин Зареченский?
        Бесцветный голос, раздавшийся за спиной, спрашивал лишь для проформы. Он точно знал, к кому обращается. Девушка за стойкой регистрации тут же сунула Роберту документы, обаятельно улыбнулась и выставила на столешницу табличку «Технический перерыв». Обмахиваясь кипой справок и удостоверений, Роберт обернулся:
        - Он самый. Можно просто Роберт. И можно на «ты».
        - Полковник Мартынов, - отрекомендовался подошедший. - Можно Игнат Федорович. Можно - товарищ полковник.
        Внешность полковника оказалась под стать голосу - такая же блеклая и невыразительная. Он был из породы тех незапоминающихся людей, что словно родились для работы в спецслужбах. Обширная лысина, неряшливые усы, узкие плечи, пыльные туфли, недорогой серый костюм - чем не бухгалтер или учитель математики? Только значок в виде крысы, приколотый к лацкану, выдавал сущность Мартынова.
        - Рекомендую поторапливаться, - на ходу вещал полковник. - Вы и так уже порядочно отстали от группы. Экскурсию по нижним ярусам придется пропустить.
        - Я не виноват, - поспешил оправдаться Роберт, подстраиваясь под широкий шаг. - У вас аэропорт почти неделю самолеты не принимал… Я в Снежногорске без малого трое суток просидел и сутки в Хатанге!
        - Февраль, сезон «черной пурги», - пожал плечами полковник. - Знали, куда собираетесь. Могли бы заранее билетами озаботиться. Как-никак мы не каждый день к себе журналистов пускаем.
        «Скорее, не каждый год», - Роберт с трудом удержался от язвительной реплики. Параноидальное отношение Независимой Сибири к журналистской братии давно стало притчей во языцех. Щедрое предложение поучаствовать в пресс-туре, внезапно поступившее во все крупнейшие информагентства Советского Союза, аналогов не имело. Ходили слухи, что лидер Независимой Сибири взял курс на сближение с большим соседом, от которого в свое время в буквальном смысле слова откололся.
        - Меня в последний момент утвердили, - сказал Зареченский. И мстительно добавил: - Ваше начальство и утвердило, между прочим.
        Он вспомнил, как изумился, искренне и недоверчиво, когда Гриднев выложил на стол телеграмму с подтверждением кандидатуры. Которую, честно говоря, и предложили-то, просто чтобы выбор был. Никто из руководства «Московских ведомостей» не ожидал, что Комиссариат Независимой Сибири остановит свой выбор на зеленом корреспонденте, едва отработавшем полгода.
        - Ну, как бы там ни было, а пресс-туры по основным предприятиям тоже уже прошли, - не менее мстительно ответил Мартынов.
        - А… а я куда же? - упавшим голосом спросил Роберт. - Мне хоть что-то осталось?
        - Шахты, - коротко бросил полковник, через вращающиеся двери выходя на улицу.
        Обливаясь потом и ругаясь вполголоса, Зареченский двинулся следом, одной рукой придерживая неудобную сумку, а другой - скатанную дубленку. Выбравшись из «буфера», он по привычке сощурился, ожидая, что вот сейчас глаза резанет яркий солнечный свет. Но ничего не изменилось. Роберт словно перешел из комнаты в комнату. Запрокинув голову, он впервые изнутри взглянул на теряющиеся в вышине гигантские соты купола. Тысячами невидимых розоватых ламп размазалось солнце по всей его многокилометровой полусфере. Зареченский поймал себя на мысли, что, не поджимай время, неизвестно, сколько бы он простоял вот так: с застывшей на лице маской деревенского дурачка, пялясь в искусственное небо.
        Прямо с порога Большой Норильск производил впечатление очень-очень-очень зажиточного города. Берущий начало от буферной зоны, к противоположному краю купола устремлялся широкий проспект имени Макара Смаги, теряющийся за недалеким горизонтом. В воздухе стоял людской гомон, из репродукторов вылетали слова нового шлягера:
        Мы поедем, мы помчимся, на оленях утром ранним,
        И отчаянно ворвемся прямо в снежную зарююю-ууу!!!
        Сегодня на оленях на Севере ездили, пожалуй, только закоренелые ортодоксы. Технологическая развитость и богатство Независимой Сибири давно уже вызывали острую изжогу у лидеров соседних государств. Дороги Большого Норильска полировали шины электромобилей, вмешивающихся в общую какофонию пронзительным писком клаксонов. Город красовался изящной лепниной, сверкал огромными раскрытыми нараспашку окнами. С истинно южной разухабистостью здесь буйствовали экзотические деревья и цветы, а по брусчатке важно расхаживали жирные голуби. Коммунальники украшали город ко Дню повиновения: подметали дорожки, красили ограды, развешивали гирлянды и флаги, украшенные государственной символикой - вставшей на задние лапы черной крысой. Растянутый между двумя домами, над проспектом алел транспарант с городским девизом: «Во имя жизни и прогресса!» Возле стоянки электромобилей мужчина с триммером подстригал заросший газон. Остро пахло травяным соком и совсем не пахло бензином. Большой Норильск, бурлящий, клокочущий и переливающийся, напоминал неведомое колдовское зелье в перевернутом стеклянном котле.
        Следуя за неразговорчивым полковником, Зареченский ошалело вертел головой, с удивлением понимая, что нарядные улыбчивые люди страшной тоталитарной Сибири ничем не отличаются от москвичей. Те же двубортные вельветовые пиджаки у мужчин, и широкополые шляпки у дам, и зеленый цвет в моде. Эти люди точно так же пили ситро и разливное пиво, болтали возле фонтанов, несли продукты в авоськах, тянули папиросы через тонкие мундштуки, смеялись, здоровались, торопились - и это было, пожалуй, даже удивительнее, чем накрывающий город купол.
        В электробусе Мартынов молча указал Зареченскому на единственное свободное сиденье в конце салона, а сам устроился за водителем. Не успел Роберт усесться, как машина тронулась, и он повалился на свою соседку, некрасивую, но ухоженную блондинку лет сорока.
        - Простите, - неловко пробормотал он, сдвигаясь на самый край сиденья.
        - Ничего-ничего! - Женщина глядела на него с любопытством. - Значит, это из-за вас мы тут так долго торчим?
        - Да. Извините, что заставил ждать. - Роберт смутился еще сильнее, узнав в соседке известную колумнистку из «Правды».
        - Ну, такого красавчика можно и подождать, - игриво подмигнула та. - Я Иоланта. Иоланта Белых. Будете за знакомство?
        Унизанная замысловатыми золотыми кольцами рука протянула Зареченскому тонкую фляжку, обтянутую тисненой кожей. Тот благодарно кивнул, прикладываясь к горлышку. Не для того, чтобы скрепить знакомство, а чтобы хоть как-то встряхнуться и прийти в себя. Сделав глоток, Роберт закашлялся под ехидные смешки коллег. Во фляжке оказался едва разбавленный спирт.

* * *
        Надежды на подробную экскурсию по городу испарились так же быстро, как конденсат с поверхности Норильского купола. Конечно, из окон электробуса было на что посмотреть… удалось увидеть даже легендарный Камень, на котором полтора десятка сильнейших шаманов отдали свои жизни, чтобы вернуть в наш мир подземного бога северян. Огромный, покрытый с одной стороны красным мхом, этот природный памятник красовался на фоне полукруглого здания «Норильскпроекта», точь-в-точь как на культовых фотографиях. Лицевая часть Камня блестела гладким сколом, напоминающим, что вторая половинка по-прежнему находится в Диксоне, месте, где и зародилась Независимая Сибирь. Еще встречались удивительные архитектурные ансамбли и диковинные скульптуры, среди которых Роберту особенно запомнился монумент Первой Крысе - крупный черный грызун в мундире и очках-гоглах. Но на ходу, проездом, все это было не то и не так.
        Неспешный электробус сдал полномочия пассажирскому лифту. Тот, в свою очередь, доставил журналистов на самый нижний, шестой уровень города, где они пересели на пневмопоезд. Там, коротая время за бокалом виски со льдом, из разговоров коллег Зареченский узнал, что везут их за пределы купола, в загадочное Рудоуправление, расположенное на старейшем руднике страны - «Маяке». Под землей, когда за окнами замелькали гладкие округлые стены, скорость показалась Роберту запредельно фантастической. По-видимому, таковой она и была. Когда поезд плавно прибыл к месту назначения, в бокале Зареченского все еще призывно позвякивал лед.
        По прибытии Мартынов принялся делить подопечных на неравные группы. Четверых - на «Таймырский» рудник, самый глубокий в Европе. Еще четверых - на передовик производства, «Заполярный». Сразу шесть корреспондентов и три фотографа отправились на «Рудник имени Макара Смаги», названный в честь духовного и светского лидера молодого государства. Группы в сопровождении подчиненных Мартынова (каждый в должности не ниже майора) пересаживались на закрытые вагонетки и отправлялись дальше. Постепенно на платформе Рудоуправления остались лишь плотный бородатый очкарик-фотограф (кажется, из «Труда»), светящаяся нездоровым весельем Иоланта Белых да сам Роберт.
        - Мой генерал, я, конечно, ценю ваше общество. - Белых кокетливо изогнула брови. - Но, может, вы и мне дадите стройного мальчика-военного? Ну, для сопровождения?
        - Вас буду сопровождать лично я, - поморщился Мартынов. - Ехать никуда не придется. Мы с вами идем на «Маяк».
        Гулкими полутемными коридорами они проследовали вглубь Рудоуправления. В бессистемном нагромождении лестниц, переходов и галерей без провожатого немудрено было заблудиться. Иногда на пути вырастал пост охраны, однако «крысиный» значок Мартынова работал как универсальный пропуск. В раздевалке у них изъяли все личные вещи, выдав взамен налобные фонари с тяжеленными громоздкими аккумуляторами, пластмассовые каски, кирзовые сапоги и серые робы на размер больше. Потом они шли следом за полковником, раскидывая дробное эхо по пустым коридорам, втискивались в лифт под шутки и смех едущих на смену горняков и бесконечно долго спускались вниз, до девятисотого горизонта.
        Лязгая и дребезжа, лифт потянулся обратно наверх. Рабочие привычно побрели рассаживаться в узкие вагонетки, похожие на карнавальный детский поезд, только грязный и местами проржавевший. С громким щелчком сработала вспышка: бородатый фотограф сделал первый подземный кадр. Началась рутинная работа под километровой толщей земли, камня, льда и отработанной породы.
        - Мы с вами пойдем пешком, - под грохот тронувшегося состава возвестил Мартынов. - Здесь очень много мест, куда современной технике ход заказан, а посмотреть есть на что. Прошу отнестись к этому крайне серьезно, вы как-никак первые иностранные журналисты, которых допустили на «Маяк»…
        - Мой генерал, а для чего вам этот огромный пистолет? - Иоланта, умудрившаяся приталить даже бесформенную робу, игриво ткнула острым ноготком в ремень Мартынова. Роберт только сейчас обратил внимание, что, помимо аккумулятора, на поясе полковника болтается еще и устрашающего вида кобура.
        - Не берите в голову. Просто начальство о дорогих гостях печется, перестраховывается. - В кривой улыбке Мартынова отразилось все, что он думал о «дорогих гостях». - Разлом рядом, знаете ли. Бывает всякое… хоть и нечасто.
        В памяти Роберта всплыли самые долгие полчаса его жизни - время, что легкомоторный самолет рейса Москва - Норильск провел над разодранным чревом Земли, именуемым Большим Сибирским Разломом. И вроде бы ничего страшного или необычного не произошло, но весь салон затих, прильнув к иллюминаторам, с тревогой вглядываясь в клубы розоватого тумана, поднимающиеся со дна титанической трещины. Один лишь раз на горизонте возникло какое-то движение, заставившее самолет резко изменить курс, но что это было - неведомая тварь, подобно рыбе вынырнувшая на поверхность, или просто обман зрения, Роберт не знал. Да и знать не хотел.
        Невысокие своды «Маяка» оплетали перепутанные коммуникации - провода, трубы, вентиляционные короба. Подземелье оказалось настолько однообразным, что любая деталь, будь то трафарет на стене или смятая пачка из-под «Примы» под ногами, воспринималась как знаковая вешка. В бесконечных ответвлениях, развилках и поворотах потеряться было еще легче, чем в коридорах «Рудоуправления». Зажатый со всех сторон маслянистой тьмой, свет фонарей казался болезненно слабым. Он не резал темноту, а с чудовищным усилием проталкивался сквозь нее. Изредка мощная вспышка фотоаппарата освещала коридор на много метров вперед, но длилось это доли секунды, после чего разорванный мрак вновь сливался в единое чернильное пятно. Возле очередного «тройника» Мартынов остановился, поджидая отставшего фотографа. Вскоре тот нагнал их, запыхавшийся, но странно довольный. Пристроился под шаг, точно младенца баюкая на груди громоздкую камеру.
        - Скажите, товарищ Мартынов, - невинно осведомился он, - а у вас в шахтах дети работают?
        - Нет. А у вас? - не дождавшись ответа, Мартынов ускорил шаг, отрываясь от группы.
        Фотограф, загадочно улыбаясь, подотстал, поравнявшись с коллегами.
        - Слыхала? - шепнул он Иоланте, но так, чтобы Роберт тоже услышал. - Не работают, говорит! Ну-ну! Я сейчас в соседнем тоннеле трех мальчишек сфотографировал. Случайно вспышкой высветил. Маленькие, лет двенадцати, наверное, судя по росту. Тощие, бледные! Меня увидели - и сразу деру! А этот хмырь мне, значит, не-а, не работают! Главное, чтобы пленку не отобрали, я им по приезде такое устрою! Уроды больные эти северяне, конечно…
        - Паша, уж чья бы корова мычала? - хмыкнула Белых. - У тебя жена с культистами шашни водит, а те с детьми вообще не церемонятся.
        - Это другое! - буркнул фотограф, но лезть с разговорами перестал.
        Тоннель вывел их в просторный зал с высоким сводчатым потолком. Здесь в рядок стояли четыре приземистые машины грязно-желтого цвета. Они напоминали сплющенные тракторы с широкими ковшами. Нахваливая погрузчики, Игнат Федорович вещал о техническом прорыве Независимой Сибири, о замкнутом цикле производства, о рекордных показателях. Вспышка фотоаппарата разливалась по стенам, отражалась от канареечных бортов. Иоланта принимала картинные позы возле машин, но обиженный фотограф этого как будто не замечал, предпочитая снимать Мартынова и Роберта.
        - Предлагаю сейчас перейти в местный музей, - голос полковника впервые окрасился живыми оттенками. Похоже, «местный музей» ему нравился. - Создан энтузиастами, из числа рабочих. Множество экспонатов начала века: кирки, молотки, клинья, никакой автоматики! Настоящий гимн сибирскому упорству!
        Игнат Федорович тактично умолчал, что проявлять «упорство» в основном приходилось от безысходности. После окончания Гражданской войны Смага согнал на рудники всех заключенных и военнопленных, количество которых регулярно пополнялось, пока Москва не оставила свои притязания, посчитав, что слишком уж дорогой ценой даются ей краткосрочные возвращения Сибири в состав Советов. Никто из журналистов не решился прервать лебединую песню полковника, который так увлекся, рассказывая о подвигах первых шахтеров, что даже начал размахивать руками.
        Так, вполуха слушая патетическую чепуху о легендарных проходчиках, бурильщиках и маркшейдерах, они миновали еще два зала, заставленных металлическими бочками и каким-то оборудованием. Когда посреди ничем не примечательного тоннеля словесный поток Мартынова внезапно оборвался - никто не понял, что происходит нечто незапланированное. Полковник замер, в долю секунды побелев, как накрахмаленный воротничок. Отражаясь от сводов, по многокилометровому нутру «Маяка» пролетел громогласный раскатистый рык, сопровождаемый громким перестуком: точно полые черепа катились по коридору, ударяясь друг о друга и клацая зубами. Извилистые внутренности шахты заурчали, затряслись, будто пытаясь выблевать назойливую двуногую мелюзгу. Что-то оглушительно грохнуло, заскрежетало…
        - Ложись! - дурным голосом заорал Мартынов, накрывая собой Иоланту.
        Запоздало упав на пол, Роберт успел натянуть на лицо край робы. За его спиной фотограф Паша, вцепившись в камеру побелевшими пальцами, лихорадочно давил на спуск, выжигая подземную тьму вспышкой: раз, другой, третий. А потом все они исчезли в клубах непроглядной пыли, перекатывающихся и наползающих друг на друга, точно свитое кольцами змеиное тело.

* * *
        - Почему он так долго? Может, что-то случилось? Он ведь не мог нас бросить?!
        Полковник Мартынов канул в глубине тоннеля, едва лишь стих угрожающий рокот обвала и осела пыль: ушел разведать обстановку. С тех пор, согласно внутреннему хронометру Роберта, прошло минут семь. По ощущениям Белых - Игнат Федорович отсутствовал не меньше двух часов. Припорошенная пылью Иоланта как-то вмиг растеряла весь столичный лоск, превратившись в заурядную немолодую тетку. Резко обозначились морщины вокруг рта и возле глаз, растрепанные волосы повисли лохмами. Даже голос стал по-старушечьи скрипучим. Белых кашляла, то и дело приникая к респиратору. Еще чаще она прикладывалась к заветной фляжке, которую, как оказалось, все же пронесла в обход требований службы безопасности. В воздухе все еще летали пылинки. В свете налобников пыль загоралась серебряными вспышками, превращая хмурое промышленное подземелье в сказочный грот. Если бы не ужас ситуации, это было бы даже красиво.
        - Это невыносимо! Роберт, вы же мужчина! Сходите за ним!
        Фотографа Пашу Белых явно за мужчину не считала. Впрочем, тот не сильно огорчился. Отключив фонарь, он ушел вперед, подальше от света. Там, вполголоса грозя сенсационными разоблачениями, Паша менял пленку. Решив убить одним выстрелом двух зайцев - совершить «мужской поступок» и избавиться от общества истерички, - Зареченский встал с пола и двинулся по следам полковника. Из-под ботинок вырывались серые облачка пыли. Висящие в воздухе «серебринки» липли к лицу, набивались в нос.
        Через тридцать шагов мрак незаметно обошел Роберта со спины, словно грабитель, отрезающий путь к отступлению. Еще через тридцать он обхватил тонкий луч налобника мглистыми щупальцами, начал давить, сминать. Приглушенный звук собственных шагов заставлял Зареченского чувствовать себя неуютно. Остро не хватало попутчиков: их голосов, света их фонарей, неявного тепла их тел. Не хватало человеческого присутствия. Без людей Роберт чувствовал себя проглоченным каким-то гигантским существом. Недра, в которых упрямый паразит, зовущийся Человеком, проточил свои извилистые ходы, жили своей жизнью. Шуршали осыпающиеся камни, опасно потрескивали крепи. Рудник производил тысячи ни на что не похожих шумов, от которых становилось тревожно и постоянно возникало ощущение, что за спиной, в темноте, кто-то крадется, прижимаясь лишенным шерсти брюхом к самому полу.
        Когда тоннель неожиданно растроился, Роберта прошиб холодный пот. Он живо представил, как сворачивает не туда и плутает по темным коридорам до тех пор, пока не сядет аккумулятор, погружая шахту в привычный первозданный мрак. Общество неприятного полковника Мартынова вдруг стало для Роберта самым желанным. Бестолково вертя головой в попытке вспомнить верную дорогу, он высвечивал то один, то другой тоннель. Наконец, отбросив сомнения, решительно шагнул в крайний правый, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Он старательно отгонял мысль, что выбрал этот путь не благодаря памяти или логике. Просто в какой-то момент ему показалось… да, всего лишь показалось! …что в среднем тоннеле мелькнула смазанная серая тень, маленькая и неуловимо нечеловеческая. Ругая вполголоса свою мнительность, Роберт все же не мог пересилить внезапный иррациональный страх и поминутно оглядывался через плечо. А проклятый тоннель все тянулся, тянулся, тянулся… И когда по спине пополз мерзкий холодок и стало понятно, что он все же сбился с пути, впереди замаячил мертвенный свет аварийных ламп.
        Зареченский нашел полковника в большом зале с погрузчиками. Мартынов стоял возле пожарного ящика с белым трафаретом «ПГ-16». Тоннель, по которому их группа входила сюда, напоминал раскрытый рот, из которого далеко вперед выдавался серый язык, состоящий из камней и бетонной крошки. Экономя батарейку, Роберт отключил фонарь. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, проворно юркнул за пустые бочки, рядком выстроившиеся вдоль стены. Что-то в настороженной позе Мартынова смутило его. Лишь спустя несколько секунд мозг осознал то, что уже успели понять глаза и тело. Из самого обычного деревянного ящика свисал перевитый кольцами шнур. Игнат Федорович крепко прижимал к уху телефонную трубку.
        - Да ты, щенок, знаешь, с кем разговариваешь?! - шипел Мартынов на невидимого собеседника. - А ну, живо соединяй!
        Несколько минут он молчал, нервно постукивая пальцами по красному корпусу пожарного щитка. Когда же трубка хрипло каркнула в ответ, Игнат Федорович подпрыгнул как ужаленный, непроизвольно вытягиваясь во фрунт.
        - Полковник Мартынов, особый отдел УГБ! Товарищ Первый министр… (пауза) Инцидент на руднике «Маяк»… Д-да… Но как же?! Ведь были четкие инструкции… весь персонал «Таймырской» к этому готовили!
        В полковничьем голосе проклюнулись плаксивые нотки, но, похоже, собеседник остался непреклонен. Кулак Мартынова треснул по телефону, выбив обиженный звон.
        - Я не обсуждаю волю Владыки! - взревел он, но тут же осекся и, воровато оглянувшись, затараторил горячечным шепотом: - Я не обсуждаю волю Владыки, ни в коем случае! Я просто… это какая-то ошибка! Да послушайте же меня! Това… сука! Не смей вешать!.. Я!..
        Мартынов заорал, дубася тяжелой трубкой по рычагам и корпусу телефона. Он плевался и матерился, угрожал, взывал и плакал, лихорадочно крутил диск, набирая короткий номер вновь, и опять сатанел, слушая гробовое молчание на том конце провода. Наконец ухватился за телефон обеими руками и, одним невероятным усилием вырвав его из стены, злобно швырнул прямо в укрытие Роберта. От неожиданности Зареченский подпрыгнул, вскрикнув испуганным зайцем. И замер, замороженный ледяным взглядом Мартынова. В горле у Роберта вдруг стало невыносимо сухо.
        - Фхы… - он с усилием протолкнул слова сквозь сжавшуюся гортань. - Вы кричали громко… Игнат Федорович, с вами… вы…
        Зареченский лепетал какую-то бессмыслицу, не отрывая взгляда от полковничьей руки, медленно подбирающейся к кобуре. Тонкие, похожие на паучьи лапки пальцы легли на коричневую кожу, подцепив застежку. Надо было бежать что есть мочи, но ноги отчего-то упрямо не желали двигаться. Медленно, точно боясь спугнуть, Мартынов расстегнул кобуру…
        И рудник заверещал пронзительным женским голосом.

* * *
        Когда из мрака выскочила кричащая растрепанная ведьма, Роберт испуганно отпрянул к стене. Чудовище проскочило мимо и забилось в руках Мартынова, причитая голосом Иоланты Белых. Толкнув ее за спину, Игнат Федорович поднял пистолет и дважды выстрелил в темноту. От грохота заложило уши. Но это не помешало Роберту услышать, как тоннель отозвался рассерженным визгом. Многократно отраженный от стен, он набрал дикую силу, ввинчивался в мозг ржавым сверлом. Казалось, будто целый сонм дьявольских созданий негодует из-за упущенной добычи. Никогда еще Зареченскому не приходилось слышать ничего подобного. В ушах все еще звенело, когда полковник помог ему подняться.
        - Надо больше света. Светите вперед, - велел Мартынов, указав направление стволом пистолета. - Держитесь на два шага позади…
        Голос у него был твердый, ровный. Будто ничего необычного не произошло. Будто не он каких-то пять минут назад пытался достать пистолет, чтобы… об этом «чтобы» Зареченский старался не думать.
        - Я т-ту-уда не п-пойд-ду! - всхлипнула «ведьма». Перепуганные глаза в пол-лица, трясущиеся губы. - П-паша… П-пашу…
        Приложив палец к губам, полковник шикнул, заставив Белых замолчать. Лицо его сделалось страшным, белым как у покойника. В наступившей тишине отчетливо слышалось, как эхо гоняет слабый звук, похожий то ли на плач, то ли на смех. Несмотря на жару, затылок Зареченского стянуло гусиной кожей. Так и тянуло спросить, что случилось с фотографом-«трудовиком», но Роберт понимал - не время, не сейчас. Держа пистолет на отлете, Мартынов плавно потек вдоль стены. Так, с черепашьей скоростью, замирая от каждого громкого звука, они дошли до места, где пропал фотограф Паша. Полковник осторожно поднял валяющиеся в пыли очки, держа двумя пальцами за дужку. На стекле запеклась багровая клякса. Небольшая. Столько могло натечь из глубокой царапины. Однако же, увидев кровь, Белых прикрыла ладонью дрожащие губы.
        - Вы видели, что здесь произошло? - Мартынов обвел тоннель окровавленными очками. - Что тут случилось?
        - Н-нет… Паша п-пленку менял. Б-без света… Господи, он так страшно кри-ичал…
        Подбородок Белых мелко затрясся. Пожав плечами, Мартынов отшвырнул очки в сторону. Кувыркнувшись в воздухе, они отразили желтые фонарные лучи и мягко, почти без звука, упали в густую пыль. Полковник было вновь двинулся вперед, но Роберт поймал его за плечо.
        - Ему понадобятся очки… - твердо сказал он, и повторил с нажимом: - Когда мы найдем Павла, ему понадобятся очки.
        Ничего не выражающий взгляд Мартынова переполз с Зареченского на Белых. Сбросив руку Роберта, полковник вновь пожал плечами и продолжил осторожное движение вдоль стенки, но очки все же подобрал и сунул в карман. Через несколько переходов впереди наконец забрезжили синеватые «аварийки». Остановившись, Мартынов ожесточенно потер нос ладонью, встопорщив и без того неаккуратные усы. Роберт тоже почувствовал - острый запах, похожий на запах гимнастического зала, в котором недавно занималась большая группа людей. Только более едкий, насыщенный. За спиной громко чихнула Иоланта. Мартынов махнул пистолетом, веля следовать за ним.
        - Там не только музей. Там две бытовки, складское помещение, - пояснял он на ходу, - может, шахтеры…
        Однако стоило выйти на свет, как стало ясно: шахтеров здесь они не встретят. Зал-музей заполняли многочисленные застекленные стенды, в которых, подписанные заботливой рукой, лежали экспонаты: треснувшие каски, образцы пород и минералов, кубки и грамоты за участие в соцсоревнованиях, разнообразный шанцевый инструмент. Упомянутые Мартыновым бытовки зияли распахнутыми дверями, одна из которых удерживалась лишь благодаря верхней петле. Сорвав декоративный замок на ближайшем стенде, Роберт взвесил в руках тяжелую кирку с проржавевшим обухом. Вес орудия придавал уверенности. Полковник обернулся. Заметив кайло в руках Зареченского, одобрительно кивнул и молча шагнул в ближайший проем. Игнорируя протестующий шепот Иоланты, Роберт, стараясь подражать движениям полковника, боком вошел во вторую комнату. Падающий из зала свет ложился ровным прямоугольником, не решаясь заходить далеко во тьму. Вспыхнул фонарь, проявляя детали помещения: узкие шкафчики для одежды повалены на пол, скамейки разломаны в щепу. Лишь массивный стол, сколоченный из обрезной доски, стоял как ни в чем не бывало. Пытаясь заглянуть за
него, Роберт неосторожно задел ногой жестяную пепельницу. Подпрыгнув, та приглушенно звякнула. И, точно среагировав на звук, под столом кто-то сдавленно всхлипнул. С бешено колотящимся сердцем Зареченский присел на корточки, выставив кирку перед собой. Фонарь осветил худую спину, состоящую, казалось, из одних ребер и позвонков. Почерневшие от грязи пальцы неловко ползали по лопатке, пытаясь зажать круглую дырочку, толчками выплевывающую кровь.
        «Мальчишка, - вспомнил Роберт. - Паша видел каких-то подростков в тоннеле!»
        - Эй… - осторожно позвал он. - Эй, всё в порядке, мы тебе поможем…
        Отведя кирку в сторону, Роберт попытался дотронуться до подрагивающей спины, но подросток отшатнулся и проворно вскарабкался на стол. Роберт поднял голову, осветив найденыша целиком. Слова утешения застряли поперек горла. Мочевой пузырь болезненно сжался. На голове мальчика сидела уродливая тварь - вытянутый хоботок венчало два десятка щупалец, образующих овальную звезду, на месте глаз блестели неподвижные бельма, похожие на вареный яичный белок. И только когда «звезда» задралась кверху, обнажая острый частокол тонких зубов, Роберт понял - это и есть голова «подростка»! И их лица разделяют какие-то сорок сантиметров!
        Когда существо прыгнуло, Зареченский успел лишь испуганно вскрикнуть. Зал мгновенно отозвался визгом Иоланты. Маленькие сильные ноги ударили Роберта в грудь, повалив на пол. Весу в кошмарном создании было всего ничего, но сбросить его никак не получалось. Роберт отчаянно боролся, сжимая по-детски тонкие запястья, но дюйм за дюймом проигрывал схватку. Оскаленная морда наклонялась все ниже, протягиваясь змееподобными наростами к перекошенному ужасом лицу Зареченского. Холодное влажное щупальце прошлось по его щеке, дотронулось до глаза. Вместе с запахом земли и пота попыталось пролезть в ноздрю…
        И отлетело в сторону, потерявшись в мешанине из крови, мозга и осколков черепа. Практически обезглавленное тело упало на обессилевшего Роберта. Подоспевший Мартынов, не выпуская из руки пистолет, оттащил мертвую тварь в сторону. Зареченский торопливо стянул с себя окровавленную куртку, содрал безнадежно испорченную рубашку, оставив только почти не пострадавшую белую майку.
        - А я, значит, его задел… - Игнат Федорович задумчиво ковырнул стволом рану на лопатке существа.
        Сейчас Роберт не мог взять в толк, каким образом он так обманулся. Уродливое худое тельце подземника походило на человеческое лишь издали. Задние лапы были кривыми, короткими, плохо развитыми. Зато передние, мускулистые, венчали широкие черные когти, растущие прямо из ладоней. Как ни странно, Зареченский не особенно удивился. Он видал шогготов и мверзей в Москве и глубоководных в Ленинградских портах. Почему бы в Независимой Сибири не быть…
        - Что оно такое? Это из Разлома, да?
        Не ответив, полковник покинул бытовку. Роберт поспешил следом и как раз успел увидеть, как Мартынов со злостью пнул ближайший стенд. С тонким обиженным звоном в разные стороны брызнуло стекло и мелкие экспонаты: кусочки породы, ржавые гвозди и деревянные клинья. Перебарывая ярость, Игнат Федорович спрятал осунувшееся лицо в ладонях. Постоял так с минуту и наконец выдохнул, точно приговор объявил:
        - Это чудь. Чудь белоглазая.
        Понятнее не стало. Но безнадежность, пропитавшая полковничий голос, неприятно поразила Зареченского. Колени его ощутимо дрогнули. Бесшумно, как невесомая тень, подошла Иоланта. От нее несло страхом и перегаром.
        - Мой генерал… все очень плохо, да?
        Несколько мгновений полковник затравленно смотрел ей в лицо. Затем вынул из разбитого стенда молоток на длинной ручке и протянул его Белых. Без слов.
        - Так нельзя… - невпопад залепетала Иоланта. - Мы журналисты, мы граждане другого государства, в конце концов… Будет скандал… международный…
        - Будет международный траур, - горько поправил ее Мартынов. - Главы государств, объединенные общим горем. Что может быть прекраснее? И купол нашей столицы станет крепче и простоит еще десяток лет. Во имя жизни и прогресса…
        - О чем это вы? - Белых зябко повела плечами.
        - Вы же журналист, Иоланта! Сделайте выводы! Вспомните, десять лет назад, шахтерский поселок Медвежий Ручей… ну?!
        - Ушел под землю из-за сильнейшего землетрясения. Да, я хорошо помню. Погибло около трехсот человек…
        - Триста душ! - Полковник повел в воздухе стволом пистолета, точно делая ударение на последнем слове. - А через год завершилось строительство Большого Норильска. И ваши высоколобые до сих пор не знают, ни из чего сделан купол, ни как он держится, ни даже откуда город берет столько энергии.
        Роберт почувствовал, как индевеет, покрываясь снежной кухтой, позвоночник. Осененная догадкой, Белых сдавленно охнула.
        - Любой рудник, любой завод можно взорвать в считаные секунды, - продолжал как ни в чем не бывало Игнат Федорович. - Главное - перед этим загнать рабочих в бомбоубежище и призвать чудь. А потом поплакаться мировому сообществу о страшной техногенной катастрофе… Землетрясение, как же. Да у нас отродясь землетрясений не было! Разлом не в счет.
        - И вы так спокойно нам об этом рассказываете? - нахмурился Роберт. Он никак не мог забыть паучьи движения Мартынова, пытающегося осторожно вытащить пистолет.
        - А чего теперь скрывать? Вы ведь покойники, Зареченский. И я… тоже покойник.
        - Почему? Почему вас бросили с нами? Я ведь слышал, что вы говорили…
        Полковник невесело улыбнулся:
        - Есть старая байка про маленькую юркую крысу. Она всю жизнь занималась тем, что выражала волю Владыки. Носила людям его приказы, а седому подземному богу - людские молитвы. Она бегала под землю и обратно долгие годы. Время шло, крыса росла, становилась сильнее и больше. Пока однажды она не подумала, что способна потягаться с богом на равных…
        Он замолчал, тревожно вглядываясь во мрак.
        - Вот только остальные крысы так не думали. А бог всего лишь щелкнул челюстями, перемолов дуреху в мелкий фарш. Потому что для него она по-прежнему оставалась маленькой тварью. Глупой, слабой, но слишком надменной, чтобы это осознать.
        - Ах, оставьте вы уже эти сказки! - раздраженно прервала его Иоланта. - Что нам теперь делать-то?
        - Бежать, - прошипел внезапно замерший Мартынов и выстрелил, едва ли не раньше, чем в зал влетел первый звездорылый уродец. Тщедушное тело по инерции проехало еще пару метров, а из круглого зева тоннеля, словно черти из ада, наползали черные тени. С треском погас свет, и обрадованная тьма торопливо нахлынула, захлестывая собой все свободное пространство. Уже в темноте еще трижды отрывисто рявкнул пистолет. В этих вспышках Роберт, избавившись наконец от ступора, сгреб Иоланту в охапку и ввалился в бытовку. Он едва успел включить фонарь и привалиться спиной к двери, как с той стороны врезался многоногий и многорукий невидимка. Широкие лапы скребли податливое дерево. Маленькие деформированные тела, упираясь, объединенные общей волей, постепенно отвоевывали дюйм за дюймом. Визг стоял такой, что закладывало уши. Но все это - треск, грохот ударов, жадное клекотание - все разом смолкло, когда над залом, лавиной, сметающим все на своем пути камнепадом разнеслось громогласное:
        - Магьян Кербет вернулся! Повинуйтесь!
        Словно неведомое божество закричало во всю силу своих легких, гневно и требовательно. Голос наполняла такая невыносимая мощь, что Зареченский упал на колени, сжался, закрывая уши ладонями. Рядом в беззвучном крике раззявила рот Иоланта. В попытке скрыться от нахлынувшего ужаса, она слепым котенком тыкалась в пол, в стены, в трясущегося Роберта, а у того даже не было сил, чтобы обнять, прижать, спрятать под собой.
        - Повинуйтесь! Вернулся Магьян Кербет - Седой Незрячий! Повинуйтесь!
        В громыхающем реве стали проскакивать трескучие помехи. Глас стихал, исчезая, как вода в сливной воронке, пока не пропал вовсе. Обессилевшая Иоланта лежала на полу, дергая перекошенным лицом, как после приступа падучей. Роберт недоверчиво отнял руки от ушей, все еще опасаясь возвращения божественного гласа. Тишина стояла такая, что можно было без труда расслышать неровное дыхание Белых. Опасаясь какого-то подвоха, он обвел бытовку лучом фонаря, почти ожидая, что вот сейчас из каждого темного угла полезут карликовые уродцы, и вдруг понял, что смутило его: отсутствие шума. Никто не выламывал дверь, не визжал, не процарапывался, ломая когти. Пошатываясь, Зареченский поднялся на ноги. Дверь приоткрылась, образовав небольшую щель. Прижавшись к ней, Роберт оглядел разгромленный зал - пустой, если не считать раздавленных шкафов. Исчез белоглазый народец, прихватив с собой усатого полковника. Чудь унесла даже своих мертвецов.
        Откуда-то с потолка раздался протяжный свист. Роберт поднял глаза, с удивлением разглядывая старенький репродуктор - погнутую алюминиевую воронку. Зареченский прислушался.
        - Во имя жизни и прогресса! Пови…сь! - еле слышно прошептал затухающий передатчик. - Вер… …ян Кербет! …винуйтесь! Во имя…
        Не договорив, он отключился окончательно. В лучах налобного фонаря разлитая по полу кровь блестела яркой свежестью, точно пятно в детской раскраске.
        Наступила полночь.

* * *
        Они блуждали по кишкам «Маяка», словно сбежавшие из дома дети. Взявшись за руки, легкими тенями текли вдоль стен, цепенея от любого резкого звука. С болезненным ожиданием заглядывая за каждый поворот, выключая фонари и вжимаясь в ниши, когда мимо с хохотом и визгом пробегала белоглазая чудь, волокущая отчаянно брыкающихся людей куда-то вглубь, в неведомую черную утробу. Окруженные слепыми демонами шли перепуганные рудари в серых робах. В сопровождении подтянутых офицеров, чьи фуражки поблескивали «крысиными» кокардами, а пояса оттягивали прямые самурайские клинки, целыми отрядами шагали заключенные. Потухшие взгляды и вялые движения лучше любых цепей удерживали их от бунта. По рельсам то и дело проезжали вагонетки, вместо породы загруженные людскими телами, еще живыми, судя по тому, как мерно подрагивали их грудные клетки. Однажды, задевая покатыми плечами своды тоннеля, мимо прошел косматый зверь о шести лапах, волокущий за собой открытую тележку, в которой сидело полтора десятка фигур в грубых балахонах с низко опущенными капюшонами. Прячась в небольшом углублении, за пожарным ящиком с песком,
Роберт зажимал Иоланте рот, пока чудовище не скрылось в темноте, увозя своих странных пассажиров.
        Надеясь убраться подальше от того места, что как магнит притягивало чудь, ведущую безропотное мясо на убой, Зареченский шел в противоположную сторону. Петляя и кружа по лабиринтам «Маяка», они с Иолантой сбили ноги и нечеловечески устали. Больше не пугал вкрадчивый шепот репродукторов, возвещающий о начале Ночи повиновения. Белых перестала плакать всякий раз, когда подлое эхо доносило до нее всхлипывающие завывания чуди. Страх притупился, истерся, точно натруженные за день ноги. Но, несмотря на исхоженные километры, вопли подземных жителей становились все громче и многочисленнее, тоннели незаметно уводили ниже, ниже, еще ниже, туда, где стены укреплял не армированный бетон, а грубо обработанные камни, гладкие от времени и миллионов тел, прошедших этим кошмарным путем. Шахта упрямо выдавливала журналистов в единственном нужном направлении. С каждым пройденным футом набирал силу влажный удушливый жар, идущий, казалось, из самого сердца преисподней. Не хватало только запаха серы, но его с успехом заменяла резкая вонь чудинского пота.
        В какой-то момент тоннель выплюнул беглецов на открытое пространство. Разъехались, разбежались в стороны облицованные камнем стены. Пол резко, без предупреждения, ухнул в пропасть. Взвился и потерялся во тьме потолок. Только эхо - эхо давно произнесенных слов, шепотков, стенаний, молитв, - мечущееся под его сводами, давало понять, насколько колоссальны размеры пещеры. Все детали этого титанического нерукотворного зала проявлялись в поднимающемся со дна ровном сиянии, растворяющем в себе свет фонарей. Гладкие, точно отполированные стены были изрешечены ходами, лазами, дырами, как лунная поверхность кратерами. Со всех сторон к центру тянулись подвесные мосты, широкие и прочные, блестящие заводской смазкой, на толстых стальных тросах, белеющие свежей стружкой на досках. А по мостам, раскачивающимся в такт движению, мерно вышагивал послушный двуногий скот…
        И плыло, перекатывалось в воздухе розоватое марево, неуловимо напоминающее туман над Разломом. Менее густое и непроглядное, но такое же гипнотическое. Сладкая розовая вата, в которой болтались влево-вправо натянутые над пропастью дорожки. Их движения успокаивали, убаюкивали, словно маятник. Предлагали присоединиться к всеобщему помешательству. Не в силах оторвать взгляда от завораживающей картины, Зареченский отступил назад, стремясь вновь оказаться под ненадежной защитой тоннеля. Показалось ему, или светящееся марево действительно скользнуло за ним, свиваясь кольцами, точно призрачное щупальце?
        - Роберт… - приглушенно позвала Иоланта.
        Все еще ощущая под ногами липкие от смолы доски, Зареченский обернулся и вздрогнул. Чудь лезла неторопливо, что-то стрекоча на своем неведомом языке. Бледные сухощавые тела устилали пол живым шевелящимся ковром, ползли по стенам и друг по другу. Черные когти скребли камень, отвратительные звездообразные отростки подергивались от возбуждения. Сотни незрячих глаз крутились в орбитах бесполезными мертвыми шарами.
        Нащупав ладонь Белых, Роберт крепко сжал ее. Путь назад был отрезан, оставалось лишь продолжать идти вперед. По усыпляющему мосту, лишающему последних сил к сопротивлению. Волосы на затылке ощетинились, ощущая нетерпение чуди, когда Роберт осторожно поставил ногу на доски. Он воткнулся в розоватое марево, вошел в него, как входят в воду. Что-то неуловимо легкое, невесомое, скользнуло по лицу. Разорванная паутинка или, быть может, неслышное дыхание Вечности. Оно сдуло остатки страха, волнений и тревог, неслышно позвало вперед. Навстречу чему-то большему… А глупая, нерешительная Иоланта все медлила, натягивая его руку до предела. Не отпуская, но и не решаясь продолжить путь. Роберт обернулся.
        - Иоланта, идемте, - мягко попросил он. - Мы должны идти…
        - Марфа… - невпопад сказала Белых.
        - Что? - не понял Роберт.
        - Меня зовут так. Марфа Сысоева. Иоланта - это псевдоним… для газеты…
        В измученной, уставшей женщине не осталось ни капли лоска. За неполный день расфуфыренная столичная штучка превратилась в неряшливую дурнушку - живой экспонат психиатрической лечебницы. Зареченский вдруг расхохотался, так громко, что замершая у входа в пещеру чудь заерзала, беспокойно скуля.
        - Иван, - представился он, неожиданно почувствовав себя легко и свободно. - Шеф-редактор Гриднев сказал, что Иван - это пошло, а Роберт - солидно.
        - Чушь какая, правда? - горько усмехнулась Белых, высвобождая ладонь.
        И, улыбнувшись открыто, хотя немного нервно, сама смело ступила на мост. С головой нырнула в мерцающее сияние. Шаг в шаг следуя за Робертом, она стягивала с пальцев затейливые золотые кольца и со смехом подбрасывала их в тягучий воздух, дрожащий от поднимающегося со дна жара. Зареченский торопливо сбросил промокшую майку, скомкал ее, не глядя швырнул в сторону. Ему хотелось раздеться, хотелось обрить голову, содрать с себя кожу, чтобы предстать перед неизбежностью полностью обнаженным, открытым до самого дна души. Впереди, на сотнях подвесных мостов, блестели каплями пота полуголые тела, бредущие к некой точке посреди циклопического зала. Некоторые то и дело останавливались, чтобы стянуть с себя ботинки или штаны. Один раз Роберту показалось, что он заметил отрешенную усатую физиономию Мартынова. На впалой груди Игната Федоровича щерила острые резцы вытатуированная черная крыса. За спиной громко вскрикнула Иоланта. Роберт обернулся и успел увидеть, как Белых с мясом вырывает из ушей тяжелые серьги. Когда же он вновь посмотрел вперед, Мартынов уже исчез в кружевах светящейся дымки, заслоненный
незнакомыми мужчинами и женщинами. Если, конечно, он вообще там был.
        Обнаженные и мокрые, Роберт и Иоланта дошли наконец до центра, где все мосты встречались, обрываясь в никуда. Голые люди сыпались в пропасть, подобно стае обезумевших леммингов, - без сомнений и колебаний. Всего на секунду они склоняли над бездной раскрасневшиеся лица, заглядывая в нее, давая ей заглянуть в себя. А потом валились туда, некрасиво, точно поломанные куклы.
        Стоя на самом краю, замирая от ужаса, Роберт тоже посмотрел вниз. Видимо, одновременно с ним в пропасть заглянула Иоланта - над ухом прошелестел восхищенно-испуганный вздох. Там, внизу, возлежа на потоках раскаленной лавы, распахнув усыпанную мелкими зубами пасть, их поджидал Магьян Кербет - Седой Незрячий, белый от старости и бесконечно голодный. Непознаваемый, непостижимый, но оттого не менее реальный. И он не был крысой. Роберт отрешенно подумал, что все правильно и все так и должно быть, и если где-то в Аризоне, на другой стороне Земли, крестьяне молятся Великому Червю, то где-то должен быть тот, кто питается такими червями. Это странное равновесие каким-то образом успокоило Роберта. Шагая за край, он глупо улыбался, понимая, что от смерти его отделяет лишь мгновение свободного падения. А Седой Незрячий рванулся к нему навстречу, оттолкнувшись от стен широченными лапами-лопатами. Но, странное дело, приближаясь, он совершенно не увеличивался в размерах. Напротив, становился меньше, и меньше, и меньше, покуда не сжался до размеров подземного белоглазого карлика. И когда его подрагивающее рыло
оказалось на одном уровне с синими глазами Роберта, Магьян Кербет впился в них звездообразным наростом из щупалец и отростков.
        Обжигая Зареченского яростным поцелуем кротьего бога.

* * *
        В Ночь повиновения даже погода обезумела от уплотнившегося напряжения. Чуть больше двадцати лет назад, чудовищно жарким августом, в эти земли вернулся Седой Незрячий. Он пришел в другом обличье, на двух ногах, обутых в стоптанные кирзовые сапоги. Волосы его поседели, а ногти обломались до самого мяса, но в провале вытекшего глаза вспыхивали и гасли новые звезды и целые Вселенные умирали под неслышный безумный смех цв?та непроглядной подземной мглы. Почти полгода понадобилось ему, чтобы возвестить о своем возвращении. Полгода смертей, боли и слез. Полгода крови. Прежде чем Сибирь, изможденная, измотанная, запуганная, не упала перед ним на колени, повинуясь новому старому Владыке. И тогда Седой Незрячий заботливо поднял страну на ноги, опаляющим поцелуем вдохнув в нее силы. Он сделал ее независимой и свободной. От всех, кроме себя самого.
        Потому-то в Ночь Повиновения даже смертоносный северный ветер, обычно смеющийся в лицо богам, выл от страха, не в силах найти укрытие. Мириады снежинок, и среди них ни одной похожей, поднимались от его воя, начиная свой исход в поисках места, где можно упасть и остаться до лета, смерзшись в прочный наст. Они взмывали в черное беззвездное небо, пытаясь с высоты разглядеть новый дом, и с отчаянием самоубийц бросались вниз, стремясь разбиться о широкую белоснежную равнину, по которой брела одинокая человеческая фигура. Не долетев до нее, снежинки гибли, оборачиваясь редким дождем, нелепым и неуместным посреди февральской пурги.
        Несмотря на залепленное мокрым снегом лобовое стекло, подполковник Берг первым заметил яркое свечение на горизонте и сразу указал на него водителю. До Разлома оставались считаные километры, и оба они - и Берг, и его напарник - вздохнули с облегчением. Подбирать Отмеченных близ Разлома было небезопасно. Защитный скафандр делал подполковника неуклюжим: медленно сняв ракетницу с пояса, он навел ее в темную тушу свинцового неба. Негнущиеся пальцы спустили курок. Созывая остальных Крыс, взвилась зеленая комета. Нашли! - возвещала она. Водитель круто развернул аэросани, задавая направление «ловчим», волокущим за собой тяжелый саркофаг. Рискуя вывалиться за борт, Берг привстал, вцепившись в поручни. Сани летели на предельной скорости, хотя теперь можно было не торопиться. Отмеченный поцелуем кротьего бога уже здесь, бесцельно идет им навстречу. Осталось лишь подобрать его и подарить ему цель и смысл.
        Среди снежного буйства подполковнику наконец удалось разглядеть детали. Отмеченный сиял тем искусственным светом, что источают невидимые лампы Норильского купола, только стократ ярче, злее. Спрессованные сугробы оседали и текли ручьями в радиусе пяти метров от изможденной фигуры. За его спиной уродливым шрамом на мертвенно-белом лице зимней тундры обнажалась полоса черной земли. Тающие снежинки превращались в сверкающие капли, которые тут же испарялись, окутывая Отмеченного белыми клубами, сплетая вокруг него кокон. Даже на таком расстоянии Берг чувствовал источаемое светящимся телом напряжение, закрученную в тугой узел энергию невероятной мощности. Не сдержав восхищенного возгласа, подполковник упал обратно в кресло, принявшись спешно прилаживать к скафандру неудобный шлем.
        Не доезжая метров двести, Крысы рассыпались широким веером, не заглушая аэросани. «Ловчие» выкатили вперед саркофаг - контейнер на полозьях, похожий на уменьшенный вагон пневмопоезда. Выдвижная лестница в три ступеньки, два круглых окна с занавесками, а внутри… Поцелованный не должен догадываться, что скрывает саркофаг, пока не окажется в нем.
        Неловко ступив на снег, Берг поднял руку, призывая остальных Крыс оставаться на месте. Теперь, когда ненадежный Мартынов наконец-то сгинул в подземельях кротьего бога, следовало подавать подчиненным правильные примеры. Дверь саркофага Берг отворил сам, чтобы ее тяжесть и толщина не насторожили Отмеченного. После этого пришлось просто стоять долгие пять минут, слушая свое громкое дыхание в сфере шлема. Когда же Берг смог разглядеть выжившего, то немало удивился, узнав молодого журналиста из Союза, что прибыл вчера утром. Впрочем, подумал подполковник, что сибирские шахтеры, что заезжие борзописцы - все они одинаково мертвы для мира. Похоронены под толщей мерзлой неласковой земли. Правительство, конечно, бросит все силы на спасательную операцию. Некоторые тела даже действительно найдут. Но только не это.
        - Видел и выжил, - шепчет Берг благоговейно.
        Роберт Зареченский постарел и осунулся. Все тревоги, все лишения, все кошмары этой ночи морщинами отпечатались на его некогда красивом лице. У него не осталось ни волос, ни бровей, ни ресниц. Обнаженное тело покрывали синяки и кровоподтеки. Он что-то говорил, но скафандр глушил звуки. Берг, как сумел, жестами объяснил, что ничего не слышит, и указал на распахнутую дверь, за которой виднелась небольшая комната отдыха: мягкий диван, выдвижной столик, тумба со сменной одеждой. Все это превратится в пепел, едва лишь Поцелованный окажется внутри. Он еще не понимает этого, его манит сама возможность отдыха, безопасности. Подполковник Берг растянул губы в широкой улыбке: отбрось сомнения, говорил он, перестань думать хоть на минутку, мы позаботимся о тебе, ты в безопасности. И, словно услыхав его мысли, Зареченский доверился незнакомцу, одетому в подобие водолазного костюма, и шагнул внутрь.
        Проходя мимо подполковника, он вновь что-то сказал, и Берг понял, прочел по губам: они идут, я видел, они снова идут. Странную фразу подполковник тут же выбросил из головы. Сейчас у него было более важное дело. Сегодня ночью Большой Норильск сократил потребление энергии до минимума, остановив все крупные предприятия. Рабочие радовались внезапному выходному дню. Горожане готовились ко Дню повиновения, испытывая смутную тревогу, привычную и потому не слишком явную. Лишь небольшая горстка людей, едва ли больше сотни, нервно поглядывала на искусственное небо, по которому то и дело пробегали синеватые всполохи.
        Уже начало светать, когда колонна аэросаней выдвинулась на юго-восток. В саркофаге с декоративными окнами и бронированными стенами толщиной в пять дюймов бился и бушевал Роберт Зареченский, Поцелованный Седым Незрячим. Впереди, словно гигантский кровавый волдырь, освещенный яростным глазом северного солнца, вырастал купол Большого Норильска. Город с нетерпением ждал новое сердце, которое погонит по его венам застоявшуюся кровь. Реактор, что даст энергию его заводам и огонь их печам.
        Во имя жизни и прогресса.
        Велес
        В дверь позвонили ровно в полседьмого, застав Семена Григорьевича в дурном настроении. К шести часам вечера он возвращался с работы, выгуливал Чапу, разогревал купленные по дороге полуфабрикаты, ужинал и пил чай с медом под мерное бормотание телевизора. Все это занимало примерно часа полтора. В благостное расположение духа Семен Григорьевич приходил лишь ближе к восьми, когда, выполнив нехитрые домашние дела, садился разгадывать любимые судоку.
        Сегодня Семен Григорьевич даже не успел помыть посуду, застигнутый пронзительным голосом дверного звонка с тарелкой в руках. Чапа, дурная престарелая спаниелиха, кинулась к двери, заливаясь визгом, лаем и какими-то совсем уж немыслимыми звуками, которые может издавать только абсолютно невменяемое животное. В том, что гость незваный, сомневаться не приходилось. Будучи далеко не из тех людей, что с годами только прирастают друзьями и товарищами, Семен Григорьевич мог рассчитывать на посещение своей скромной однушки разве что контролером энергосбыта.
        Раздраженно швырнув тарелку в мойку, Семен Григорьевич наскоро вытер руки полотенцем и, поджав губы, пошел открывать. У двери он с наслаждением выписал пинка беснующейся Чапе, однако та, хоть и взвыла от боли, но не убежала на место, а, напротив, принялась облаивать дверь пуще прежнего. Заранее набрав в грудь побольше воздуха, дабы отчитать нежданного визитера, Семен Григорьевич широко распахнул дверь. И едва не подавился, когда взгляду его предстала могучая фигура вечернего гостя.
        Первой деталью, которая бросалась в глаза, была борода незнакомца - густая, окладистая, такого ярко-рыжего оттенка, что с легкостью посрамила бы известного гнома из «Властелина колец». Впрочем, великую фантастическую сагу Семен Григорьевич не читал и не смотрел, а потому ему в голову пришла более приземленная аналогия: визитер походил на одного из тех православных священников, что умудряются совмещать духовный сан с увлечением боевыми единоборствами или членством в байк-клубе.
        Мужчина был одет в пиджак с воротником-стоечкой, трещащий по швам на широких плечах, и вылинявшие потрепанные джинсы. Впрочем, наметанный глаз тут же определил бы, что трепал и вылинивал эту синюю ткань хороший дизайнер. Наряд довершали стоптанные кеды с нечитаемой надписью. Гость действительно выглядел внушительно: копна волос, таких же рыжих, как борода, терялась где-то на уровне притолоки, круглое лицо с широко посаженными зелеными глазами и мясистым носом было размером с баскетбольный мяч, а плечи занимали весь дверной проем. Густой рыжий волос в районе подбородка раздвинулся, и оттуда, гулким эхом прокатившись по подъезду, донеслось:
        - Вечер добрый! Господин Лаптев, я полагаю?
        Не найдя в себе достаточно смелости для ответа, Семен Григорьевич коротко кивнул. Незнакомец привычным движением протянул ему визитную карточку. Лаптев медленно вчитался в золотые буквы: «Общество защиты прав „ВЕЛЕС“», Генеральный директор: ВЕЛЕС Ярослав Анатольевич.
        - Вы позволите войти? - поинтересовался между тем великан. Лаптев хотел ответить, что не позволит, но огромная рыжая масса уже шагнула вперед, и не оставалось ничего иного, кроме как покорно отойти в сторону. Ринувшаяся к гостю Чапа вновь схлопотала пинок от хозяина и, обиженно подвывая, убежала в комнату.
        Не имея опыта общения с различными «обществами», до конца не понимая их полномочий, Лаптев чуточку опасался этих непонятных структур. К тому же, что ни говори, а вину за собой он чувствовал. Пару дней назад Чапа отчего-то не захотела идти домой, за что была нещадно бита прямо на глазах соседских бабок, протирающих задницами лавочку возле подъезда. Проблема была в том, что полезших на защиту собаки старух Лаптев хлестко и сочно обложил матюками.
        Гость скинул кеды, брезгливо обошел мокрое пятно возле полочки с обувью и двинулся прямиком в кухню. Эта его хамская уверенность наконец-то вывела Семена Григорьевича из ступора. Он поспешно запер дверь и бросился следом. Наглец уже восседал на любимом хозяйском стуле, нетерпеливо барабаня пальцами по столешнице. Звук был необычный - слишком звонкий и противный. Лаптев вгляделся в гигантскую ладонь и обомлел - в тусклом свете заходящего солнца ему показалось, что пальцы гостя увенчаны давно не стриженными когтями, загнутыми и желтыми.
        Поспешно включив лампочку, старик повторно посмотрел на руку гендиректора. Она оказалась абсолютно нормальной, с ровными аккуратными ногтями. Разве что несколько крупнее обычной средней ладони. Вот тогда-то Лаптев понял, что действительно нервничает.
        - Дело, в сущности, пустяковое, - перешел к сути великан, - много времени не займет. Поэтому чаю не прошу.
        «А я и не предлагаю», - хотел огрызнуться Семен Григорьевич, но вместо этого вдруг залебезил перед самоуверенным и громадным мужчиной, с пугающе высокой должностью - гендиректор.
        - Тогда, может, на этот раз ограничимся выговором?
        Во взгляде мужчины мелькнуло удивление.
        - Может быть… - протянул он. - Все будет зависеть от степени вашего раскаяния…
        - Очень раскаиваюсь! - поспешно и искренне воскликнул Лаптев. - Вы поймите, я вообще-то интеллигентный человек… Но старухи эти… Слова дурные сами на язык просятся! А так я - ни-ни!
        Удивление в зеленых глазах великана сменилось пониманием, а за ним - скукой.
        - Это меня не интересует, - резко прервал он поток хозяйского красноречия.
        - Отчего же? - заволновался тот.
        - Да я как-то все больше животных защищаю. - Гость широко улыбнулся.
        - На визитке не написано, чего вы там защищаете, - буркнул осмелевший Лаптев.
        - Написано, - опроверг бородач. - Прочтите внимательно.
        Лаптев вновь глянул на визитку и действительно с удивлением прочел: «Общество защиты прав животных».
        «Вот дурак старый! - мысленно обругал себя Семен Григорьевич. - Навыдумывал всякого, перепугался едва не до инфаркта, а тут… гринписовец!»
        - Агааа… - понимающе протянул он, с облегчением ощущая, как распрямляется согнутая иррациональным страхом спина. - Вон оно как…
        Только теперь он обратил внимание, что в руке гость держит небольшой кожаный ошейник, перебирая его пальцами на манер четок.
        - Собаку забрать хотите?
        Рыжий кивнул, отчего его волосы качнулись вверх-вниз, точно колосья спелой пшеницы, пригибаемые ветром.
        - А по какому праву? - Старик широко расставил обутые в домашние тапочки ноги, упер руки в бока. - Вы что, думаете, можно просто прийти и забрать чужую собаку? Нет уж! Сейчас, слава богу, не тридцатый год!
        Лаптев так разошелся, что уже практически не слушал, что несет. Чистый поток сознания, изливающийся на рыжебородого, вещал о репрессиях и геноциде, обвинял его во всех смертных грехах, сравнивал с Гитлером, пугал наступившей демократией и связями в криминальном мире. Размахивая руками, Лаптев метался по кухне, похожий в своем распахнутом халате на байковую летучую мышь. Брызжа слюной, он яростно потрясал перед лицом невозмутимого гиганта сжатыми кулачками, на которых дикой племенной татуировкой синели узоры старческих вен. Он испытывал такой душевный подъем, что не сразу почувствовал, как нечто неуловимо быстрое, похожее на смазанное черно-белое пятно, обожгло ему лицо.
        Гость встал во весь рост, нависнув над тщедушным стариком, точно огромный утес, покрытый красным мхом. В его ладони была зажата свернутая трубкой вечерняя газета, которую Лаптев читал за ужином.
        - В-вы что себе п-позволяете?! - От обиды, злости и непонимания у старика затряслась нижняя челюсть. - Да вы… Да я в-вас!
        Рыжебородый бесстрастно, даже с некоторым участием наблюдал, как стремительно меняет цвет лицо хозяина квартиры. Невероятная палитра красок, от бледного бешенства до багровой ярости, сменилась на впалых щеках Лаптева.
        - Скотина! - взвизгнул он и бросился на обидчика.
        Однако, непостижимым образом не задев ни мебель, ни старика, гигант увернулся от атаки. Лаптев же при этом схлопотал газетой по шее. Подпрыгнув как ужаленный, он обернулся вокруг своей оси и вновь оказался лицом к лицу со своим сумасшедшим гостем. И вздрогнул, услышав отрывистое:
        - Фу!
        Короткое слово зазвенело такими властными обертонами, что Лаптеву вдруг захотелось упасть, перевернувшись на спину, подставляя Вожаку незащищенное горло. Кое-как совладав с собой, Семен Григорьевич принялся спиной отступать к прихожей. Гигант молниеносно оказался рядом, сграбастал Лаптева за ворот и, без видимых усилий вздернув в воздух, сам выволок его туда. В два шага пройдя маленькое помещение, он остановился возле стойки с туфлями. Встряхнув Лаптева в руке, безумный гендиректор швырнул его прямо в натекшую от полки с туфлями лужу. Лаптев попытался подползти к двери, но стальные пальцы с силой впились ему в шею, неумолимо пригибая к полу.
        - Кто это сделал? - все тем же спокойным тоном спросил мучитель и с силой шлепнул старика газетой по тощему заду. - Фу! Нельзя! Нельзя!
        Каждое уверенное «нельзя!» сопровождалось резким шлепком. Несмотря на халат, удары получались болезненные. Покраснев от невыносимого унижения, Семен Григорьевич взвыл было… но тут же схлопотал газетой по физиономии.
        - Тихо! - нахмурив рыжие брови, скомандовал гигант. А затем, легко двинув плечом, швырнул всхлипывающего старика через всю прихожую.
        Впечатавшись в стену, Лаптев подавил в себе желание разреветься в голос и на четвереньках пополз в комнату. За спиной - он чувствовал это каждой клеткой тела - надвигался обезумевший «зеленый». И хотя на ногах у того были обычные черные носки, перепуганному Лаптеву чудилось, будто по старому паркету глухо стучат тяжелые раздвоенные копыта.
        Старик пересек комнату, дополз до батареи и там замер, уткнувшись заплаканным лицом в стену. Он уже начал натягивать на голову ворот халата в какой-то наивно-детской уверенности, что, если не видеть страха, страх исчезнет, когда из-под кресла вылетела Чапа. Уткнувшись лапами в грудь хозяина, она принялась вылизывать его мокрое лицо, скуля и повизгивая от удовольствия. Тыльной стороной ладони Лаптев ударил собаку прямо по ухмыляющейся счастливой морде. На автомате, как делал это тысячу раз. Но еще до того, как его раздутые артритом костяшки вспыхнули болью, а Чапа, заверещав от обиды, кинулась в прихожую, он трижды пожалел о своем поступке. Потому что вспомнил, за кем явился его опасный гость.
        Тяжело скрипнул рассохшийся паркет, и в ноздри настойчиво полез запах паленого дерева. В поле зрения появилась ступня гостя, заставив старика похолодеть: нога правозащитника оканчивалась широким раздвоенным копытом… и паркет под ним дымился.
        - Вы совсем ничему не учитесь, - раздался сверху глубокий голос, полный разочарования и усталости.
        Несмело подняв взгляд, Лаптев едва не умер от нахлынувшего ужаса. Велес был страшен. Колени его нереальным образом подломились, вытянув джинсы в обратную сторону, рубашка треснула на груди, обнажив могучий торс, сплошь заросший рыжим волосом - густым и спутанным. Пальцы, в которых крутился кожаный поводок, оканчивались толстыми кривыми когтями. Преодолев страх, Семен Григорьевич завершил траекторию взгляда на круглом бородатом лице. Из рыжих зарослей на него с интересом смотрели озорные зеленые глаза, с продольным, точно у большой кошки, зрачком.
        - Вам не нравится, как я поступил с вами, но сами вы продолжаете поступать так с теми, кто заведомо слабее вас. - Согнув колени назад, гигант присел на корточки, став похожим на огромную волосатую цаплю.
        - Кто вы? - пересохшими губами прошептал Лаптев.
        - Я? - Гость в притворном изумлении запустил руку в рыжую шевелюру, почесав выступившие из нее аккуратные рожки. - Я - Велес. У меня вот и визитка имеется! - И он действительно полез в карман за визиткой.
        - Не надо, прошу вас! - взвизгнул Лаптев. - Забирайте! Забирайте собаку ко всем чер…
        Старик осекся, опасливо глядя на Велесовы рога.
        - … хренам! - неловко выкрутился он наконец.
        Велес рассеянно покачал головой, выпрямляясь во весь рост. Упавшая от него тень тяжело придавила старика к полу.
        - Эх, кабы все было так просто!
        Ошейник выпал из когтистых пальцев и мгновенно скользнул прямо к стариковской шее. Слабые пальцы успели лишь легонько царапнуть мягкий ремешок, когда тот обвился вокруг горла Лаптева и, самостоятельно застегнувшись, сдавил его с невероятной мощью. Воздух с шумом покинул легкие Семена Григорьевича, и тот испуганно замычал. Ошейник пульсировал, точно напившаяся крови пиявка.
        В тот самый миг, когда перед глазами задыхающегося старика заплясали пресловутые черные круги, Велес вдруг начал расти и покрываться шерстью с такой пугающей быстротой, что должен был вот-вот проломить головой потолок. Однако, как это ни странно, комната тоже начала увеличиваться в размерах. Лаптев хотел закричать, но смог лишь полузадушенно взвизгнуть. Поудобнее опершись на все четыре конечности, Семен Григорьевич твердо решил умереть с пафосными словами на устах. Словами, проклинающими ужасное существо, ворвавшееся в его жизнь и отнявшее ее. Почувствовав, что хватка ошейника немного ослабла, Лаптев вдохнул воздуха и… звонко тявкнул.
        На лай из своего закутка выбралась Чапа и принялась восторженно обнюхивать своего бывшего хозяина. Велес протянул ставшую абсолютно нормальной руку, поправляя ремешок на шее маленького лохматого пекинеса.
        - Вот, так гораздо лучше, верно?
        В ответ пекинес злобно оскалился и попытался тяпнуть зубами огромные пальцы. Проворно отдернув руку, Велес подхватил с пола газету и от души приложил собаку прямо по мосластому лохматому заду.
        - Фу, кому сказано?!
        От удара пекинес страдальчески закатил выпуклые глаза, злобно облаял обидчика и тут же напустил огромную лужу.
        - Да что ж ты будешь делать? - устало пробормотал великан. С невозможной для человека скоростью он выкинул вперед руку, цапнул пса за загривок и, тяжело вздохнув, опустил Лаптева мордой прямо в желтую лужу…

* * *
        На щелчок замка из соседней квартиры осторожно выглянула старушечья физиономия. Увидав Чапу, в нетерпении прыгающую вокруг крупного рыжего мужчины, поинтересовалась:
        - Допрыгался, мучитель? Забираете собачонку-то?
        - Забираю, - подтвердил мужчина, устраивая под мышкой беспрестанно ворочающегося пекинеса.
        - Слава богу, - облегченно вздохнула бабулька. - Совсем животинку замучил, ирод!
        - Как есть ирод! - с улыбкой отозвался Велес и по-подростковому весело, вприпрыжку, побежал вниз по лестнице, а мягкая подошва его потасканных кед отчего-то гулко цокала, соприкасаясь со ступеньками. Следом за ним, заливаясь счастливым лаем, бодро трусила довольная Чапа.
        Растворенные
        Каждое существо во Вселенной, каждая вещь или явление нуждается в любви. Да, в мире много такого, что любить, казалось бы, невозможно, но всегда находится некто, способный опровергнуть это заблуждение. Вопреки всему. Мудрость Создателя заключается в Его справедливости. Самые злобные твари, самые бесчувственные скотины, бесполезные, ненужные вещи, мерзость, грязь, страх, безумие, смерть, в конце концов, - все это не сможет существовать без толики любви. Вам кажется это странным? Но возьмите хотя бы вампиров. Сколько юных дурочек прониклось теплыми чувствами к ним после одной-единственной книжки?! Они даже не задумываются, что любят мертвых кровососов.
        Мертвых. Кровососов.
        Так и с остальным. Один предпочитает сахарную вату, другой - обмазываться дерьмом и дрочить. Кто-то обожает восход солнца, а кто-то млеет при виде гниющего трупа. Люди умудряются любить апельсины, маленьких детей, котят, лето и цирк… змей, тарантулов, садомазо и бои насмерть. Я вот люблю убивать. Раньше любил…

* * *
        - …и вы утверждаете, что за последние девять лет, в период с две тысячи шестого по две тысячи пятнадцатый, убили около тридцати человек?
        Новый следователь оказался плотным крепышом неопределенного возраста. Лицо молодое, гладко выбритое, а карие глаза стариковские, выцветшие. В короткостриженых волосах седина уверенно побеждает жгучую восточную черноту. Новичок жёсток и напорист, хотя и старается спрятать это за показной медлительностью. Опасный тип. Но пусть уж лучше он. Его предшественник, зеленый сопляк, едва ли годен даже для сбора первичной информации. Чтобы обработать сведения, что я им даю, нужна голова, умудренная собственным жизненным опытом, а не одними институтскими учебниками.
        - Двадцать семь, - отвечаю я.
        Хочется растянуть губы в победной улыбке, все-таки это час моего триумфа, но я не могу. Говорить тяжело - нижняя челюсть трясется. Комната для допросов пропахла потом, дешевым кофе и усталостью, но мне все еще чудится едкий запах кислотных испарений.
        - Что? - переспрашивает мой собеседник.
        - Двадцать семь. Не около тридцати, а ровно двадцать семь. Девятнадцать женщин, восемь мужчин. Я помню их всех.
        - Интересный перекос. - Следователь продолжает играть добряка-простофилю. - Почему мужчин так мало?
        Мне хочется заорать, что он зря теряет мое время. Еле сдерживаюсь, чтобы не выплеснуть ему в лицо остывший кофе. А ведь как просто! Разбить керамическую кружку о стриженую голову, повисшим на пальцах осколком ручки пробить сонную артерию… Я как-то провернул такой трюк с одним гомиком. Жаль, что стаканчик бумажный.
        - Мужчины осторожнее, - вцепившись в стаканчик пальцами, отвечаю я. - Женщины ветрены. Им легко задурить голову флиртом, обещанием сказки. Да и геев не так много, как может показаться. За все это время я нашел только восьмерых.
        Следователь кивает с деланым интересом. Никак не могу понять, верит ли он мне. Предыдущий не верил, просто задавал вопросы, следуя протоколу. Но, раз прислали нового, видимо, все же что-то проверили. И что-то нашли.
        - Ну а тела? Что вы делали с телами? - Следователь сцепляет руки в замок, изводя меня пустым профессиональным взглядом. - Все ваши так называемые жертвы проходят у нас пропавшими без вести. Почему за это время нигде ни разу не всплыли останки?
        «Так называемые». Все-таки старый цепной пес верит мне не до конца. Что-то его смущает. Но что? Если полиция, в обход ордера, побывала у меня дома - а я твердо уверен, что это так, - какие могут оставаться сомнения?.. Я перебарываю дрожь, прогоняю усталость и начинаю снова:
        - Я уже говорил вашему предшественнику: гидроксид натрия - лучший друг серийного убийцы…

* * *
        Все маньяки тренируются на кошках - это аксиома. Мне повезло больше, я сразу начал с человека. Мне было около пяти, а ей девяносто два, и я почти не помню того, что тогда случилось. К счастью, полицейские архивы хранят информацию куда лучше человеческой памяти. Чтобы добраться до своих воспоминаний, пришлось расстаться с пачкой крупных купюр, но зато я наконец вспомнил, как глупо умерла моя бабушка. Я спрыгнул на нее с кухонного стола. Думал, она поймает меня, как папа. Вместо этого мы оба грохнулись на пол, и я впервые услышал хруст человеческого черепа. Старческие кости слабы, а угол кухонной плиты тверд и остер.
        Потребность убивать - родом из детства - всё так. Но современная поп-культура обычно выставляет маньяков обиженными недоласканными существами с кучей комплексов, скорее жалкими, чем страшными. Я не такой. Возможно, потому, что осознал свое увлечение уже в зрелом возрасте. А в детстве у меня были дом - полная чаша, много друзей, хорошая успеваемость в школе и любящие родители, которые сделали все, чтобы я забыл, кто виноват в смерти бабушки. С девочками тоже ладилось, девственности я лишился в тринадцать лет. Ни тебе родительских домогательств, ни психологических травм. Скука, с точки зрения классического маньяка. Мне незачем было мстить этому миру.
        Университет окончил на отлично, и не могу сказать, что учеба шла тяжело. Удачно устроился на работу, быстро продвигался по карьерной лестнице, получал неплохие деньги. Когда надоело работать на дядю, открыл свой бизнес. Вы уже, наверное, пробивали по вашим базам? Сеть магазинов «Дачник». Инвентарь, декор, химические удобрения. «Магазин для дачи - редкая удача!» - это мой слоган, да. Каждое лето, на всех радиостанциях. Он заставил не одного старого скрягу расстаться с пенсией. Я действительно считаю себя баловнем судьбы. Думаю, поэтому меня так долго не могли поймать.
        Осознанно я убил девять лет назад. Ее звали Анжела, Анжела Павлова, и мы с ней встречались уже два года. Большого труда стоило обставить все так, чтобы ее сочли жертвой автокатастрофы. Я потратил немало сил и денег, заметая следы. А вот убил - спонтанно.
        Это случилось в канун моего тридцать третьего дня рождения. У Анжелы был тойчик по кличке Жора. Ну знаете, такие мелкие шавки, ошибки природы, сами с ладонь, а лают так, что закладывает уши. Никогда не любил собак, тем более маленьких. Жору я просто терпел, но в тот вечер терпение мое истончилось.
        Накануне своего дня рождения я всегда взвинчен и болезненно реагирую на каждую мелочь. Не жалую праздники, тем более личные, но положение обязывает быть частью социума. Вы знаете, большая часть контрактов у нас подписывается не в кабинетах, а в саунах. Чтобы оставаться веселым через не хочу, требуется уйма нервов. Так что, когда Жора ни с того ни с сего хватанул меня за палец, я отреагировал фатально резко.
        Несколько раз я грозил Анжеле, что убью эту пародию на пса, к чертовой матери. Она не верила. Сказать по правде, я и сам не верил. Так что, когда все случилось, удивился не меньше нее. Раньше, чем успел сообразить, что делаю, я пяткой размозжил собаке череп. Тонкие кости хрустнули яичной скорлупой, ковер перепачкался кровью, а я глубоко порезал стопу осколком кости… только что думать о мелочах, когда я вновь услышал этот божественный хруст?!
        Он все еще звенел в моих ушах, пока я, оставляя на ковре кровавые следы, добрел до дивана. На крик примчалась Анжела, принялась кудахтать над моей израненной пяткой, называть меня бедненьким и лапушкой. Терпеть не могу сюсюканья. Ну а потом она наконец заметила своего дохлого любимца: крохотный череп - всмятку, вокруг лужица крови, глаза вывалились из орбит. Это выглядело так комично, что я рассмеялся.
        Почему-то мне показалось, что сейчас Анжела подхватит мой смех, и мы вдвоем будем улыбаться друг другу, как люди, осознавшие нечто важное. Анжела станет бинтовать мою ногу, дуя на рану как маленькому, я буду гладить ее светлые волосы, и, когда она закончит, мы пойдем в спальню… А она разрыдалась. Злоба и ненависть вмиг превратили красивую женщину в потасканную, залитую слезами дурнушку. Я будто впервые увидел ее! Смотрел и все никак не мог понять, что я нашел в этом жалком отвратительном существе, как мог вожделеть это? И пока я кривился от недоумения, пытался разобраться в себе, Анжела влепила мне пощечину. От удара во мне что-то щелкнуло. Упала какая-то заслонка или переключился тумблер, до того сдерживающий таящееся глубоко внутри желание.
        Не помню, каким образом бронзовое пресс-папье с журнального столика оказалось в моей руке. Зато хорошо помню сладкий чавкающий звук, с которым основание статуэтки пробило ей темя. Еще до того, как мертвая Анжела упала к моим ногам, тело мое по всему позвоночнику прошила раскаленная игла удовольствия. От этого неземного блаженства я тут же спустил в штаны, как школьник, впервые увидевший порнофильм. Это был взрыв. Цунами. Прикосновение божественной длани и поцелуй самого Создателя. А на следующий день мне исполнилось тридцать три. Возраст Христа, как принято говорить.
        Праздник пришлось отложить. В телефонных звонках люди, считающие себя моими друзьями, выражали соболезнования, с фальшивым восторгом вспоминали несуществующие Анжелины добродетели. Эти недоумки жалели меня, не подозревая, что в тот день я поистине переродился.

* * *
        - …машина Павловой действительно вылетела с моста. Но никакого криминала медики не нашли. Немного спиртного в крови, недопитая бутылка «вермута» в салоне, скользкая трасса…
        Следователь смотрит на меня как на пустое место. Тонкий лед синих глаз оказался обманчивым. На самом деле он крепок как броня. Ох, не думал я, что доказывать собственные преступления будет так сложно. Почему они мне не верят?! Мне нужно, чтобы они поверили…
        - Но рана…
        - …при аварии каких только травм не бывает. - Следователь неопределенно пожимает плечами. - Вы, наверное, помните, что автомобиль Павловой перевернулся и вылетел с моста? Не думаю, что даже эксгумация сможет подтвердить ваши слова.
        - Но ведь… - чувствуя, как почва уходит из-под ног, я начинаю мямлить, - чистосердечного признания…
        - …недостаточно при отсутствии улик, - следователь вновь заканчивает фразу за меня. - Если завтра вам захочется признаться в убийстве Кеннеди, для начала озаботьтесь доказательной базой. Если и остальные ваши двадцать шесть жертв…
        - Нет, нет! Анжела не одна из двадцати семи! Она - начало, альфа всего. Символ. Я всегда вспоминаю ее с теплотой, ведь это она помогла мне стать тем, кто я есть. Первая разглядела заложенный во мне потенциал!
        В порыве горячности я едва не хватаю его за руку. Следователь чуть заметно морщится. Не брезгливо, но так, что я сразу вспоминаю, кто он и кто я. И обретаю уверенность.
        - Я долгое время «сидел» на собаках…

* * *
        Знаете, как героинщики, пытаясь соскочить, пересаживаются на легкие наркотики? Я долгое время надеялся, что смогу сопротивляться. Молодой идиот! Как будто можно закрыть ящик Пандоры! Побороть самое себя! Но я пытался, правда. Я покупал собак - настоящих собак, а не это недоразумение вроде Жоры. Брал крупные породы: ротвейлеров, кавказцев, сенбернаров. Особенно любил московских сторожевых. У них такие грустные глаза, почти человеческие!
        Я привозил их в свой загородный дом в Подмосковье. Там тихо, соседей почти нет. Там можно забить собаку обрезком арматуры, и никто не услышит, как она воет от боли. Как огрызается, рычит, пытается достать своего мучителя обломками выбитых зубов. Как задыхается, натягивая веревку. А когда, обессилев от побоев, собака упадет, можно сесть рядом и гладить ее мокрую, слипшуюся от крови шерсть. Глаза в глаза следить, как из большого сильного зверя вытекает жизнь. До тех пор, покуда грудная клетка ее, больше напоминающая кожаный мешок, набитый сломанными ребрами, не перестанет судорожно вздыматься.
        Да, я «сидел» на собаках довольно долго. Это было все равно что кормить льва травой. Зато я как настоящий естествоиспытатель учился на собственных промахах. Именно поэтому, окончательно перейдя на людей, ошибок я уже не совершал. Нет ошибок - нет подозрений. Нет подозрений - нет дела. Правильно?
        Сперва я перебрался со двора в подвал. У меня огромный подвал, вы, должно быть, видели. Раньше он выглядел совершенно иначе, как что-то среднее между тренажерным залом и бильярдной. Там оказалось гораздо уютнее. Исходящий от обреченных животных страх не выветривался, оседал на стенах, на потолке, точно конденсат. В замкнутом пространстве предсмертные хрипы зазвучали громче, насыщеннее. Они вонзались мне прямо в мозг! И этот запах… медный аромат крови, дерьма и смерти… он висел там целыми днями, пока я не начинал уборку…
        Именно уборка сподвигла меня на строительство ванн. Мой маленький секрет оказался очень уж грязным, во всех смыслах. Бывало, я тратил несколько дней, чтобы избавиться от последствий, замывал кровь, собирал клочки шерсти и ошметки мяса. Не домработницу же заводить, в самом деле? Знают двое - знает и свинья. Поэтому я нанял строителей и в течение трех месяцев превратил подвал в бассейн.
        Дороже всего обошлась парилка, а ведь я ни разу ею не воспользовался… Все изменения затеивались ради керамической плитки под мрамор, облицевавшей пол и стены. Ради мощной вентиляционной системы. И ради небольших купален, разделенных прозрачными перегородками. Три вместительные ванны-купальни, - для моих целей этого хватало с лихвой. В медной негашеная известь превращала тела в высохшие мумии. В пластиковой гидроксид натрия растворял остатки органики. Все необходимые химикаты я без труда мог найти на любом моем складе. А третья? В третьей, обычной кафельной, купальне я смывал с себя кровь и усталость.
        Дачный бизнес оказался хорошим прикрытием. В кладовке у меня всегда лежало несколько мешков, стояли канистры с кислотой, и это никого не настораживало. Люди хуже всего замечают то, что у них под носом. Можно поместить тайну на кончик иглы, запрятать иглу в яйцо, утку и зайца, сунуть последнего в сундук, а сундук отвезти на остров Буян, но обязательно найдется Иванушка-дурачок, который преодолеет все преграды и сломает вам жизнь. Но поместите иголку под стекло и выставьте в музее, и дурачки встанут в очередь за билетами!
        Кислоты было едва по середину голени. Я сталкивал в нее дохлых собак и сидел рядом, сквозь маску респиратора наблюдая, как растворяются шерсть, шкура, мышечные волокна, загустевшая кровь, сухожилия, кости - превращаются в ничто, становятся частью растворившей их субстанции. Как они разжижаются. Божественный процесс.
        За год я бросил в бассейн десятка три псов. Любопытный опыт, не лишенный приятных воспоминаний. Но Анжела… Анжелочка, ангел мой… она не давала мне покоя. По ночам мне снилось, как я раз за разом пробиваю ее пустую головку. Пробуждаясь, я все еще слышал этот невероятный хруст. Пальцы загребали смятые простыни, член стоял как готовый к бою штык. Собаки помогали ненадолго сбросить напряжение, и только. Удовлетворения они не приносили. Убивать безмозглое животное после того, как отнял жизнь у человека, - это как вернуться к мастурбации после реального секса. И я сдался.
        Представьте, лето, июль, жара такая, что бабочки на лету сгорают, а вдоль пыльной дороги вышагивает она - черные глазки блестят, пухлые губы алеют, носик горделиво вздернут. В такт шагам чуть качается налитая грудь, натянувшая облегающий топ. Шортики такие короткие, что попку видно! От кончиков каблуков до собранных в тугой хвост черных волос - сто восемьдесят сантиметров похоти! И больше никого, кроме нас, во всей округе. Я не знаток пикап-техник и не сторонник уличных знакомств, но тут словно по голове ударило - бери ее!
        Есть отдельная категория девушек - дорогие машины действуют на них как мощнейший афродизиак. Кристина оказалась именно такой. Готовая отдаться прямо в салоне моего «бентли», она вела себя откровенно вызывающе и не ломаясь согласилась поехать «искупаться». Всю дорогу она щебетала без умолку, выспрашивая обо всем - про меня, про мой бизнес, - а я ехал и боялся, что вот сейчас она достанет телефон и все закончится не начавшись. Стоит ей только позвонить подружке или родителям… Но она ни разу даже не потянулась к сумочке, где лежал мобильник. Глупая легкомысленная феечка…

* * *
        - Кристина Тымченко, одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года рождения, пропала без вести летом две тысячи шестого года. Знаете, ваша поразительная осведомленность о деталях некоторых дел - одна из немногих причин, по которой мы с вами все еще возимся…
        Следователь пожевал обветренную губу, сканируя меня все тем же безэмоциональным взглядом, а я неожиданно заметил, что глаза у него черные, слегка раскосые, очень похожие на Кристинины. Он сказал «одна из немногих причин». Неужели родственник? От этой неожиданной догадки по спине пополз холодок, однако я тут же одернул себя. Месть обезумевшего от горя родственника - не самое страшное в моей ситуации. Холодок перерос в настоящий озноб.
        - Проблема в том, что все ваши заявления голословны. Обычно серийные убийцы указывают места, где спрятали трупы своих жертв. Мы ездим на раскопки, устраиваем следственные эксперименты и вообще весело проводим время. А в вашем случае… ни улик, ни трофеев… Только странное желание попасть за решетку.
        - Но трофеи есть, есть! - Я снова засуетился, хотя и был себе противен в этот момент. - Просто немного в непривычном виде… Знаете, Гейн хранил лица своих жертв, а Даммер, например, - раскрашенные черепа, но держать такое в доме - значит самостоятельно, год за годом, жертва за жертвой, собирать на себя доказательную базу. Этого ли я хотел, когда так старательно отводил от себя малейшие подозрения?
        - Но вы сказали, что трофеи у вас все же есть? - Следователь принялся равнодушно ковыряться в зубах. - Это как понимать?
        - Растворенные тела - мои трофеи. Всякий раз я собирал немного в банку и запечатывал ее. Наполняя ванну перед грядущим убийством, я неизменно выливал туда останки предыдущей жертвы. Так я собирал вместе частички всех, кого когда-либо убил. Сейчас там все, от самой первой собаки до последней девушки. Мне нравилось думать о том, что в час, когда я поедаю яичницу за завтраком или принимаю гостей, они покоятся там, тихо превращаясь в ничто, теряя свое «я» среди белесой жижи…
        Во взгляде следователя впервые мелькнуло подобие интереса. Он перестал ковыряться в зубах и наклонился ко мне. Из его рта несло несвежим желудком, изрядно подпорченным гастритом.
        - Знаете, вне зависимости от того, действительно ли вы убийца или просто морочите нам голову, вы - реально больной. Но все же объясните, почему вы здесь? Вы так похваляетесь своей осторожностью, и вдруг…
        Он обвел комнатку руками, предлагая мне вспомнить, где я нахожусь. Увы, я не забывал об этом ни на секунду. Но иного выхода у меня попросту не было. Усилием воли я подавил вернувшуюся было дрожь. Предстояло вновь пропустить через себя события прошлой ночи.
        - Примерно полгода назад я познакомился с девушкой…
        Старательно разглаживая и без того ровную бумагу, следователь расстелил на столе список пропавших без вести. Список растворенных.

* * *
        …Ира Савельева - так ее звали.
        До нее все было просто. Для знакомых и тех, кто считал меня другом, я оставался безутешным влюбленным. В их глазах трагически погибшая Анжела ушла в загробный мир, прихватив мое разбитое сердце. Я даже вошел в топ самых интересных холостяков, который составила какая-то местная газетенка. Охотнее всего люди проглатывают мелодраматичную банальщину. Мне кажется, так они подпитывают мифы о вечной любви, в которую сами давным-давно не верят.
        Никто не подозревал, что за эти годы я любил многих женщин и даже нескольких мужчин. По одному разу, но всегда до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Вы можете мне не верить, но к каждому из них я испытываю самую настоящую любовь. До сих пор. Эти люди отдавали свои жизни, чтобы вознести меня на вершины блаженства. Самое малое, что я могу сделать для них, - это беззаветно любить и помнить. Забивая, разрезая, расчленяя, я растворял в себе имена, лица, привычки, как кислота растворяла тела.
        Ирочка перевернула все с ног на голову. Перевернула непринужденно, с легкой улыбкой и озорным блеском голубых глаз. Шутя развалила устоявшуюся за девять лет жизнь. Простой цикл - влюбленность, убийство, растворение - эта рыжекудрая ведьма отправила мой налаженный быт в тартарары! Уже через пару месяцев я думал не о том, как вспороть ее плоский живот, а о том, как здорово было бы прожить всю жизнь рядом с этой женщиной. Да, это меня чертовски пугало. Я не был готов к таким крутым переменам. Но самое страшное заключалось в том, что Ира оказалась готова еще меньше.
        Все ее мысли занимали путешествия, приключения, новые страны. В свои двадцать восемь она вела себя как шестнадцатилетний подросток, жадный до впечатлений, охочий до всего нового. Нет, она была не инфантильной дурочкой - просто немного не от мира сего. Инфантильным дураком был я. Сорил деньгами, исполнял ее прихоти, хотя понимал, умом понимал, ее чувства ко мне далеко не так глубоки. Не знаю, может, я надеялся купить ее расположение? Стать если не любимым, то хотя бы нужным. Добрым волшебником, без которого жизнь лишится остроты. Влюбленный дурак…
        Я сделал ей предложение в Венеции. На старом каменном мосту, стоя на колене, изнывая от пошлости происходящего, протягивал кольцо, утопающее в бархатной коробочке. Под нами проплывали гондолы. Туристы, глядя на нас, аплодировали и поздравляли на разных языках. Я навсегда запомнил равнодушное вечернее небо Венеции, затхлый запах медленно текущей по каналу воды и эти искренние аплодисменты абсолютно незнакомых людей.
        Ира с улыбкой приняла кольцо. А когда я, переполненный восторгом, поднялся с колен, швырнула его в лицо заходящему солнцу. С неслышным всплеском три тысячи долларов пошли ко дну. И вместе с ними туда опустилось мое окаменевшее сердце. Я помню, как смолкли аплодисменты и подбадривающий свист и над каналом поплыла неловкая тишина, прерываемая лишь плеском весел. Помню, как Ира повернулась ко мне и звонко воскликнула:
        - Это чтобы вернуться сюда еще раз!
        Она подошла близко-близко, взяла меня за руки и шепнула:
        - Нам ведь хорошо вместе и без этой чепухи, правда? Давай не будем все усложнять?
        Я кивнул и улыбнулся. Она решила, что я все понял и принял, и улыбнулась в ответ. А я просто представил, каким прекрасным станет ее тело, растворенное в кислоте…
        Не желая откладывать в долгий ящик, я стал готовиться сразу по возвращении. Это было в минувшее воскресенье. Я высвободил время, купил новый молоток с удобной резиновой ручкой, привез недостающие химикаты. Вечером, когда Ира приехала ко мне на ужин, в пластиковой ванне уже плавали останки всех моих жертв. Обычно я заливаю кислоты, чтобы только-только скрыть тело, но в этот раз наполнил ванну на три четверти. Особый случай подразумевает особый подход, не так ли?
        Когда мы спустились вниз, Ира сморщила носик и недоуменно поинтересовалась, что это за жуткая вонь. Вытяжка не справлялась. Я дождался, пока Ира разденется, разделся сам, а когда она, улыбчивая и сияющая, повернулась ко мне, ударил ее в живот и втолкнул в комнату с прозрачными стенами. Ира упала на колени, хватая ртом воздух и кислотные испарения. Пока ее терзал удушающий кашель, я натянул респиратор, стиснул в руке молоток, вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
        Я ломал ее так долго, как никогда и никого до нее. Она кричала. Она билась худеньким плечиком в запертую дверь. Выла, проклинала меня, умоляла, клялась, что выброшенное кольцо - это просто глупая шутка. Могло ли это остановить меня? Нет. Секс, каким бы восхитительным он ни был, можно прервать в любой момент. Но прервать таинство лишения жизни? Это выше человеческих сил. Удар - и на загорелой коже расцветает лиловатый кровоподтек! Звонко хрустят пальцы, челюсть, ключица! Я впервые был близок с Ирой, близок по-настоящему.
        Когда я загнал Иру на край ванны, силы покинули ее. Адреналин недолго компенсировал потерю крови и усталость. Я подошел к ней, медленно-медленно. Боёк молотка с громким треском проломил Ирин череп. Моя любовь, женщина, с которой я мечтал прожить всю жизнь, тихо ахнула, как от оргазма. Я чувствовал горячее дыхание на ключице, чувствовал, как стекает по рукоятке молотка чужая жизнь. Я обнял Иру в последний раз, прижимая к груди дорогое окровавленное тело. Член мой упирался ей в бедро, толчками изливая семя. Я застонал, вжимаясь респиратором в окровавленный рот моей умирающей любви.
        Вкус соли. Запах меди. Ощущение всемогущества.
        Ира полетела в кислоту.
        Откуда в слабых остывающих пальцах осталось столько силы? Они вцепились в меня, потянули за собой, и я сам нырнул в жидкую могилу, которая столько раз скрывала мои жертвы. Я едва успел зажмуриться и набрать воздуха в легкие. Кислота сомкнулась над нами бесшумно, ничуть не возмущаясь, что вместо одного тела предстоит переварить два. Не в силах вырваться из мертвой хватки, я барахтался на дне ванны, слепой, задыхающийся, перепуганный.
        Наконец Ирины пальцы разжались, выпуская меня на поверхность. Я сорвал промокший респиратор, жадно вдохнул насыщенный химикатами воздух, но тут же закашлялся. Спазм скрутил меня в узел, и я едва не упал вновь. Кое-как совладав с кашлем, я в панике нащупал борт ванны - и замер…
        Кислоты не было. Ни жжения, ни стекающих по лицу капель, ни холодящих объятий едкой жидкости. Только липнущий к телу влажный воздух подвала. Кожа моя была сухой, а голые стопы ощущали прохладу пластика. Все еще не понимая, что происходит, я провел пальцами по лицу. Кожа отчетливо скрипнула. Тогда я решился открыть глаза… и тут же пожалел об этом.
        Ванна оказалась пустой. Вернее, там, где стоял я, не осталось ни капли. Последние крохотные ручейки стремительно бежали к противоположной стенке, туда, где, возвышаясь надо мной на добрые полтора метра, закручивался жидкий смерч. В бурлящем вихре кипели жуткие ингредиенты, клыки, когти, куски шерсти и плоти. То тут, то там, точно гигантские ложноножки, вырастали конечности, мужские и женские руки, собачьи лапы, прозрачные щупальца. И повсюду были глаза. Карие, синие, черные, зеленые, они не мигая следили за мной. Я знал эти взгляды, и, самое чудовищное, они узнавали меня! А когда в круговерти глаз возникло бесстрастное лицо Иры, я заорал что было мочи.
        В один прыжок я выскочил из ванны и бросился бежать. Не знаю, как мои дрожащие руки совладали с замком, но я вырвался из подвала, взлетел по ступенькам и кинулся прочь из дома. В чем мать родила я мчался по дороге, а спину мне все сверлил этот чудовищный взгляд многоглазого нечто. Встречные машины сигналили мне, редкие пешеходы расступались, а я бежал, и кричал, и захлебывался рыданиями. Таким меня и подобрала патрульная машина…

* * *
        - Предположим. На секунду примем на веру все, что вы сейчас наговорили. - Следователь устало провел рукой по лицу. - Если все это действительно так, то почему? Почему именно Савельева стала катализатором этого… гммм… процесса?
        Он вновь отстраненно поковырялся ногтем в зубах.
        - Не знаю, - честно ответил я. - Мне кажется, Ира здесь ни при чем. Думаю, катализатором стало мое семя.
        Я истерично засмеялся.
        - Чудовище породило чудовище - это так логично, черт возьми! Ирочка, как бы я ее ни любил, всего лишь очередная жертва, слишком ту…
        Я споткнулся, не закончив предложения. Хотелось закричать, завыть, хотя бы замычать, но ни звука не сорвалось с моих трясущихся губ. Зад прирос к стулу. Этого не могло произойти, но происходило прямо здесь и сейчас.
        Следователь ухватил двумя пальцами свой передний резец. Старательно расшатал, туда-сюда, и выдернул, легко, как из паза вынул. Мгновение он оценивающе осматривал зуб, затем обсосал его, слизывая капельки крови, и уложил на стол передо мной. Белая кость на серой столешнице смотрелась как нарисованная.
        - Знаете, - прошамкал следователь, раскачивая следующий зуб, - несмотря на всю нереальность вашей истории, отнеслись мы к ней достаточно серьезно. Даже отправили опергруппу в ваш загородный дом. Вот только не нашли ничего.
        Вырванные зубы ложились на стол кривым заборчиком. Следователь улыбнулся, широко, так, чтобы я видел, как из размякших десен прорастают желтые собачьи клыки. Нижняя челюсть съехала набок, к виску, и там начала вытягиваться, обрастая вторым рядом зубов. Обвисшие щеки заколыхались, потекли, сливая короткостриженую голову с покатыми плечами. И глаза. Они меняли свой цвет так стремительно, что меня затошнило. А может, виной всему был удушливый запах нездорового желудка, ползущий по допросной. От рук следователя протянулись толстые прозрачные жгуты, крепко перевив мои запястья. Кожу защипало едкой кислотой.
        - Мы обыскали весь дом, - выдавила клыкастая пасть, и я с ужасом узнал чудовищно изуродованный Ирин голос. - Мы нашли подвал. И ванны. И молоток. Но ни следов крови, ни трупа. Ванны оказались пусты. Боюсь, что экспертиза тоже ничего не найдет, и нам придется вас отпустить…
        На морщинистом лбу следователя проклюнулся налитый кровью глаз. Не выдержав его злобного взгляда, я тихо заплакал. По ногам побежали горячие струи мочи.
        - Не надо, - прошептал я. - Не надо, пожалуйста.
        Слезы обжигали щеки. Я хотел зажмуриться, но то, что сидело напротив, парализовало мою волю. Оставалось лишь бессильно плакать и молиться Богу, в которого я никогда не верил.
        - Что? Что это с тобой? - На Ирин голос наложились другие, целый женский хор - Кристина, Инга, две Ольги, Тоня и остальные - все они вопрошали меня изнутри поглотившей их субстанции. - Ты плачешь?! Ты плаааачешь! Милый, милый!
        Вытянутая пасть приблизилась вплотную к моему лицу, звонко щелкнув клыками. Я отшатнулся и завыл сквозь трясущиеся губы. Уродливый лик вращался дьявольской каруселью, мелькали знакомые черты, оскаленные собачьи морды, какие-то гротескные помеси человека и пса. Голоса сменились на мужские - Атос, Камиль, Султан - все эти ухоженные педики, предпочитающие клички реальным именам. Над всеми ними довлел голос седого следователя, что на свою беду решил проверить мой подвал в одиночку.
        - Ну не плачь, не плачь, - пророкотала субстанция. - Мы не убьем тебя. В конце концов, ты в каком-то роде наш отец, наш Создатель. Ты не дал нам ответа, на который мы рассчитывали, но изрядно нас развлек…
        Удерживающие запястья жгуты исчезли. Следователь нависал надо мной, деловито сметая в карман вырванные зубы.
        - Обвинений тебе выдвигать не будут, потому как улик нет. Тебя немного пообсуждают в Интернете, прополощут в местных газетках… в конце концов, не каждый день по улице бегают голые миллионеры. Все спишут на алкоголь или наркотики. Люди любят, когда богатый и властный человек ведет себя как свинья. Так он становится ближе и понятнее. Над тобой посмеются, позубоскалят и вскоре забудут… Так что вызывай такси и езжай домой.
        Он задержался на пороге комнаты. Я сжался внутри и снаружи. Попытался стать маленьким и незаметным, слиться с неудобным жестким стулом. С неожиданной ясностью я понял, что состою из жидкости - текущие из глаз слезы, размазанные по щекам сопли, хлюпающая под ногами моча и застывшая в жилах кровь. Волевое лицо следователя на мгновение чудовищно изменилось, оплыло свечой, утыканной клыками и костяными наростами. Непомерная пасть расплылась в чудовищной ухмылке. Проступило насмешливое личико Иры, и ее голос зазвенел похоронным колоколом:
        - Приведи себя в порядок и жди нас. Мы скоро…
        Сфера
        Хомяк определенно был дохлым. Крохотный лохматый комок, рвано окрашенный в рыжее с белым, валялся ровно посередине аквариума, задрав кверху скрюченные когтистые лапки. Верхняя губа зверька обнажила длинные желтые зубы, страшные и некрасивые. Предсмертный оскал маленького зловредного грызуна. Оставалась еще небольшая надежда, что, если потыкать его какой-нибудь палочкой, он вдруг возьмет да оживет, но… Впрочем, какого черта? Не отрывая взгляда от окоченевшего тельца, где-то глубоко внутри надеясь, что хомяк вот-вот перевернется, зевнет и невозмутимо начнет заниматься своими хомячьими делами, я нащупал органайзер и наугад выудил из него первый попавшийся карандаш. Чувствуя себя живодером, склонился над аквариумом и осторожно потыкал хомяка острым грифелем. Паршивец, естественно, не ожил, не заверещал и не кинулся прятаться в ворох газетных клочков, с любовью нарезанных Леськой.
        - Плохо, - пробормотал я вслух.
        В последнее время разговаривать с собой вошло у меня в привычку, отвязаться от которой не получалось. К счастью, пока еще я не вел длинные философские беседы с альтер эго, но довольно часто резюмировал некоторые очевидные выводы. Вот как сейчас, например. Сама по себе смерть грызуна не была трагедией, особенно для меня - человека взрослого, схоронившего за свои тридцать шесть лет четырех крыс, морскую свинку, пару волнистых попугайчиков и самого лучшего в мире пса. Но пятый хомяк за месяц - это, согласитесь, перебор. Слава богу, вчера Зинаида Сергеевна, моя теща и по совместительству Леськина бабушка, забрала внучку к себе на ночь. Еще оставалось время все поправить. Не то чтобы я умел оживлять хомяков… во всяком случае, не больше, чем остальные родители. Однако нельзя отрицать, что за последние тридцать дней я весьма поднаторел в этом вопросе.
        С первым, черным пушистым толстяком, обладателем живых и умных глаз, я, надо признать, лопухнулся по полной. С другой стороны, откуда мужику, в одиночку растящему одиннадцатилетнюю дочь, знать такие тонкости? За давностью лет как-то уже и забылось, как меня самого родители оберегали от смерти питомцев. Потому-то я сдуру, честно и искренне, попытался объяснить Леське, что хомячки долго не живут в принципе. Кончилось тем, что на руках у меня оказалась ревущая в голос дочка, а сам я неуверенно мямлил, что «все хомячки попадают в рай», безбожно перевирая цитату из старого английского мультфильма про собак.
        Второго питомца, купленного для утешения дочери и скоропостижно скончавшегося через девять дней, мне удалось подменить похожим хомяком, в спешном порядке приобретенным в ближайшем зоомагазине. Вообще-то я был почти уверен, что Леська подмену заметит. У детей, в особенности у девочек, на такие вещи нюх - они ложь за версту чуют. Я даже заранее заготовил небольшое, шитое белыми нитками оправдание, которое, при определенной удаче, должно было сойти за правду. Еще одна детская особенность - они верят в то, во что хотят верить. Однако обошлось. Операция прошла успешно. В лучших традициях сколькитотам друзей Оушена. Дочка игралась и сюсюкалась с новым любимцем, не подозревая, что он уже не просто новый, а новый-новый. Этот хомяк протянул неделю - и на том спасибо. Следующего хватило только на три дня. И вот, наконец, пятый, практически юбилейный хомяк, сдох через десять дней, когда я почти уверовал в окончание хомячкового мора.
        В зоомагазине мы с продавцом поглядывали друг на друга с подозрением. В надежде уличить меня в скармливании маленьких пушистиков питону или еще какой пресмыкающейся гадине, продавец уже несколько раз настойчиво рекомендовал мне белых мышей по двадцать рублей за штуку. Я же, в свою очередь, с возрастающим интересом смотрел в сторону «Книги жалоб и предложений» - ну не могут хомяки дохнуть с такой завидной регулярностью! Как говорится: один раз - случайность, два - совпадение, а три, извините меня, - закономерность! Пять - это уже конвейер какой-то.
        Размышляя таким образом, я сходил на кухню за пластиковым пакетом. Используя его как перчатку, с омерзением подхватил трупик хомяка и скоренько замотал пакет скотчем. Что ни говорите, а есть в дохлых грызунах нечто особо отвратительное. Возможно, в этот момент во мне говорит кровь средневековых предков, с крайней серьезностью относившихся к такому слову, как «чума», но тут уж ничего не могу с собой поделать.
        Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Казалось бы, если уж хомяки так показательно не приживаются - ну брось ты это занятие! Но…
        Каким-то непостижимым образом эти куски меха с ножками положительно влияли на Олеськино здоровье. С того самого дня, когда я принес домой круглый аквариум, по которому испуганно бегал самый первый хомяк, моя девочка буквально расцвела. И даже не говорите мне о положительном влиянии домашних питомцев на детей. Когда у девочки с гепатитом В + С вдруг ни с того ни с сего появляется вполне себе здоровый румянец, просыпается не менее здоровый аппетит - это дорогого стоит! Да что там! Даже врачи констатировали общее улучшение состояния, а в Леськином случае каждое улучшение, возможно, означало дополнительные месяцы жизни…
        Вероятно, все это не более чем попытки ухватиться за соломинку… хотя кого я обманываю? Да, я действительно хватаюсь за каждую соломинку. Когда нет опоры прочнее, сойдет и такая. Все ж не за воздух. И ведь знаю, сам все прекрасно знаю, - литеры «В + С», рядом со словом «гепатит», хроническое течение, означают смертный приговор. Отсроченный лет на пятнадцать-двадцать, но неизбежный и мучительный. Кому сказать, что я, взрослый, до мозга костей материалист, первый год бегал в церковь, свечки ставить, - не поверят! Если, конечно, этот кто-то не такой же отчаявшийся родитель.
        Мы с дочерью не только объездили всех возможных врачей, но даже обошли местных «целительниц» и «белых магов». Правда, по большей части, стоило им узнать, что их клиент - сотрудник прокуратуры, как тут же следовал вполне закономерный ответ - простите, ничем вам помочь не можем. Лишь одна седая узкоглазая бабулька, в газетном объявлении проходящая как «потомок бурятских шаманов», взялась посмотреть Леську. Долго щупала костлявыми морщинистыми пальцами воздух вокруг ее головы, шептала что-то на своем тарабарском, а в итоге расплакалась и сказала, что болезнь «слишком сильная». Не знаю, может, я опять себя обманываю, но после визита к ней Леська почти неделю нормально кушала и вообще вела себя как полноценный здоровый ребенок. Денег, что характерно, «шаманка» с нас не взяла. Но и в повторном сеансе отказала. Сказала, мол, смиритесь.
        Смириться с тем, что обстоятельства сильнее тебя и ничего - ничегошеньки - нельзя сделать, очень непросто. А когда речь идет о жизни собственного ребенка - так и вовсе невозможно. Именно поэтому спустя два года я все еще продолжал таскать Олесю по больницам, магам-шарлатанам, врачам-гомеопатам. Пусть хоть видимость действия - лишь бы не сидеть сложа руки, не признавать поражения. Иначе лучше сразу в петлю. Потому-то я так зацепился за этих хомяков. Играя с питомцем, дочка становилась другим человеком! Впервые за последние года три я слышал, как она смеется! Смеется, понимаете?!
        Вообще-то, первый хомяк подвернулся совершенно случайно. Будучи в другом конце города, я искал аптеку, продающую очередное гомеопатическое чудо-средство, а забрел в зоомагазин. Как объяснила обаятельная девочка-продавец, помещение они заняли буквально на днях, а вывеску сменить еще не успели Ну а крохотное, отпечатанное на принтере объявление на дверях я проигнорировал. На вопрос, куда переехала аптека, девочка лишь пожала плечами и ответила, что не знает. И тут же, без перехода, спросила:
        - У вас дети есть?
        - Что, простите? - не понял я.
        - Кольцо. - Девчонка указала глазами на мою руку. - У вас с женой есть дети?
        - Ах, это… Да, есть. Девочка. Одиннадцать лет.
        Лихорадочно раздумывая, где мне теперь искать переехавшую аптеку, я отвечал односложно и рассеянно. Да и, честно говоря, объяснять случайной незнакомой девушке, что кольцо это - память о покойной супруге, совершенно не хотелось.
        - А животных вы дома держите?
        Копаясь в меню мобильного в поисках номера гомеопата, втюхавшего мне адрес несуществующей ныне аптеки, я на автомате помотал головой. К своим одиннадцати годам через Леськины руки прошли лишь рыбки-гуппи, впоследствии умершие от голода, когда мы в погоне за исцелением на две недели уехали на Алтай. Как-то не складывалось у нас с питомцами.
        - Зря. У ребенка должен быть домашний любимец.
        Оторвавшись от телефона, я раздраженно зыркнул на назойливую продавщицу и довольно резко спросил:
        - Девушка, что вам от меня надо?!
        Вообще-то, даже излишне резко. Однако девчонка нисколько не обиделась.
        - Купите зверька? - Она улыбнулась мне открыто и искренне, так, что все мое раздражение моментально ушло, подобно воде в ванной, из которой выдернули пробку.
        - Зверька? - Не улыбнуться ей в ответ было решительно невозможно.
        - Да. У нас даже шиншиллы есть.
        - Ну, шиншилла - это, пожалуй, перебор…
        - Крыску возьмите! Только парой… они по одиночке грустят сильно.
        - Не думаю, что моя Леся будет в восторге от… эммм… крыски.
        - Тогда свинку! Или хомячка!
        - Вообще-то, она у меня уже довольно взрослая… - все еще пытался сопротивляться я. Выходило вяло и невнятно.
        - Одиннадцать лет - это еще не взрослая! - авторитетно заявила продавщица. - И потом, девочки в любом возрасте любят пушистиков! Моя мама кролика держит, ангорского! А ей, между прочим, пятьдесят три!
        И тогда словно что-то в мозгу у меня щелкнуло - какого черта? - возьму!
        - А давайте! - по-гусарски лихо ответил я.
        - Кролика?! - с надеждой спросила продавщица.
        - Не… Хомячка давайте. Но только чтобы самого пушистого!
        Словно только того и ждала, девушка нырнула за прилавок. Вернулась она уже с непоседливым черным комком шерсти, старательно пытающимся выбраться из ее узких ладошек.
        - Вот, держите! Вы его так понесете или вам его в коробочку посадить?
        Черный хомяк недовольно глядел на меня сквозь решетку из тонких пальцев. Судя по его физиономии, он явно точил на меня зуб. Видимо, уже тогда понимал, что ничего хорошего из нашего знакомства не выйдет.
        - Простите, а у вас клетка какая-нибудь…
        - Ой, клетки нам только на следующей неделе завезут! - перебив меня, радостно защебетала девочка. - А вообще, вы лучше аквариум возьмите, это гораздо лучше! И видно, и не сбежит, и доставать удобнее!
        Вот так и получилось, что при выходе из магазина у меня в руках обнаружился пакет, забитый кормом для грызунов, а также круглый аквариум на десять литров, в котором уже беззастенчиво гадил первый питомец моей дочери. И только сгружая покупки на пассажирское сиденье своего старенького «патриота», я вдруг осознал, как же ловко мне всучили бесполезную мохнатую крысу.
        - Теряешь хватку, Вадим Андреевич, - сказал я своему отражению в зеркале заднего вида.
        Усталое небритое отражение не ответило, но всем своим усталым и небритым видом дало понять, что полностью со мной согласно. Однако дома, когда я глядел на радостно пищащую Леську, ни на секунду не отходящую от аквариума, мне в голову забралась совсем другая мысль: пусть даже меня развели как последнего лоха - плевать! Оно того стоило. И если бы я знал, какие проблемы это принесет мне в будущем…
        …все равно это того стоило.

* * *
        Звонок от Лизы застал меня на полпути к мусоропроводу. Ощущая себя незадачливым преступником, застигнутым в пикантный момент избавления от тела, я заметался, пытаясь вынуть мобильный из чехла, действуя всего одной рукой. Пришлось, борясь с отвращением, засунуть пакет под мышку.
        - Вадюнчик, лапушка, привет! - неведомой заморской птицей защебетала Лиза.
        - Лиз, ну я же просил! - Я страдальчески скривился. Терпеть не могу, когда мое имя так коверкают.
        - Вадюнчик! Вадюнчик, Вадюнчик! Вадюнчик-писюнчик!
        - Детский сад, бляха… - в сторону пробормотал я.
        Вообще-то, Лиза пришлась как нельзя кстати. Отчего-то мне казалось, что продавец из зоомагазина скорее умрет, чем продаст мне - извергу - хотя бы еще одного хомяка. А Лизе - продаст. Да не просто продаст, а еще ленточкой перевяжет да поможет до дому донести. Потому что невозможно отказать этим глазам и той детской доверчивости, с которой они на тебя смотрят. Ну и этим ногам, само собой…
        - Так, цыц там! - прерывая поток бесконечных «вадюнчиков», скомандовал я. - Слушай, ты прямо очень удачно позвонила. Нужно, чтобы ты кое-что сделала…
        Будучи в курсе «хомячьей проблемы», Лиза все поняла с полуслова. Я не видел ее, но точно знал - она кивает в такт моим словам.
        - А ты подумал, как я буду цвет подбирать? Это эскимосы отличают сто оттенков снега, но я-то не эскимос!
        - При чем здесь эскимосы? - опешил я.
        Лиза тяжело вздохнула. Готов спорить на что угодно, в этот момент она закатила глаза в потолок, в духе «ох-уж-эти-мужчины!».
        - Ну, я как-то не умею различать сто оттенков хомячков, чтобы подобрать тебе нужного!
        - Будем надеяться, что Леська тоже не эскимос… - Восхищения по поводу женской логики пришлось оставить при себе. - В принципе, после такого количества хомяков можно заявлять об этом авторитетно. Иначе бы уже давно обнаружила подмену. Только все же смотри, чтобы хоть отдаленно был похож, ладно?
        - Не волнуйся, лапушка! - пропел из трубки Лизин голос. - Все будет в лучшем виде!
        Уже тогда мне следовало догадаться, что наши с ней «лучшие виды» слегка отличаются друг от друга.

* * *
        - Это что?
        Точно поняв, что разговор ведется о нем, хомяк прекратил «намыливать» морду. Задрав кверху розовый нос, он несколько раз втянул им воздух. Стойка при этом у него была почти человеческая: прямая спинка, горделиво вздернутая голова, лапки, в свойственной толстякам манере сложенные на черном брюхе. Да-да, именно на черном!
        - Хомяк, - еще не понимая, где она накосячила, Лиза чувствовала это хребтом и потому отвечала робко, неуверенно.
        - Вижу, что хомяк, - с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать, кивнул я. - Почему он черный?
        Вместо ответа - хлопанье огромных пушистых ресниц. Частое-частое, почти испуганное. Видимо, тщательно сдерживаемая ярость, подобно ядовитым отходам, разъедающим контейнер, нашла-таки щели, просочившись сквозь мое окаменевшее лицо.
        - Рокки же черный был, разве нет?
        - Черный. Вот только Рокки мы похоронили. А Маус у нас бело-рыжий… и все последующие Маусы тоже.
        Чем мягче я старался говорить, тем хуже у меня получалось. Хотелось рвать и метать. Хотелось схватить девушку за плечи и как следует встряхнуть, чтобы ее васильковые глазки перестали наконец глупо моргать.
        - Вадик. - Лиза виновато отвела взгляд. - Я забыла…
        По тому, как надулись пухлые губки и влажно заблестели глаза, можно было с уверенностью сказать, что расстроилась она по-настоящему, искренне. В любое другое время этого мне с лихвой хватило бы для того, чтобы безоговорочно простить ее… Но вашу ж мать! Через полчаса бабушка приведет Леську домой, а у меня в аквариуме черный хомяк!
        - Кто бы удивлялся! Доверь блондинке серьезное дело…
        Я прикусил язык еще до того, как фраза была произнесена целиком и повисла в воздухе. Глазки-васильки брызнули слезами прежде, чем мне в голову пришла мысль об извинениях. Откинув голову назад, чтобы не потекла тушь, Лиза выскочила из комнаты, а я остался стоять возле аквариума с черным хомяком. Как дурак. Секунду спустя хлопнула входная дверь, и я скорее домыслил, чем услышал, как по коридору лошадиными подковками зацокали ее шпильки. Я ощущал себя проколотым воздушным шариком. Злость улетучилась, словно гелий. Будто и не было ее вовсе. Будто это какой-то другой человек наговорил гадости Лизе, которая искренне хотела мне помочь. Освободившееся место злости-гелия быстро заполнял более плотный и тяжелый стыд. Обидеть Лизу - это все равно что обидеть ребенка. В двадцать пять лет люди редко остаются такими открытыми и доверчивыми, но именно эту черту я ценил в ней больше всего. Да, именно эту, а вовсе не ноги и грудь, как думало подавляющее большинство моих друзей. Мне бы сейчас броситься следом, догнать - далеко ли она убежит на шпильках-то? Но в коридоре натужно закряхтел лифт, двери с лязгом
разъехались на нашем этаже, и я понял, что примирение придется отложить… Моя дочь возвращалась домой.
        Пока звенели ключи в замочной скважине, пока открывалась тяжелая стальная дверь, мне нужно было успеть исправить положение. Думай, Вадим Андреевич, думай! Впрочем, руки уже все решили за меня. Проворно цапнув черного грызуна поперек пуза, они слегка замешкались, но все же приняли окончательное решение и затолкали хомяка в карман брюк. Только после этого мозг придумал обоснование таким действиям: главное - не дать Леське увидеть черного хомяка. Тогда раскроется подлог, слез с истериками будет не избежать. Сейчас главное - убрать «черныша» с глаз долой, тихонько вынеся его на улицу, пока Леся с бабушкой возится на кухне, выкладывая и разогревая приготовленные тещей пирожки да блинчики.
        - Вадик, мы вернулись! - Тактичная Зинаида Сергеевна всегда громогласно возвещала о своем приходе, боясь застукать нас с Лизой в неурочный момент.
        - Папка, мы вернулись! - радостно продублировала Леська.
        По линолеуму, в сторону кухни, прошлепали ее босоножки. Хомяк недовольно возился в кармане, сквозь ткань впиваясь острыми коготками мне в бедро. Думай, Вадим Андреевич! Куда делся Маус?! Что соврать Леське?!
        - Олеся, а ну-ка, быстро сними обувь! - строго отчитала внучку Зинаида Сергеевна. - Это что за дела? Лизонька полы моет, моет, а ты тут…
        Точно! Лиза! Все-таки она мне поможет, даст необходимую отсрочку! Значит, так, Мауса взяла Лиза, чтобы… чтобы… чтобы… Безымянный «черныш» упрямо выцарапывал себе свободу, мешая думать. Приходилось зажимать край кармана пальцами. Значит, Лиза взяла Мауса, потому что… потому… Да! Потому что Лиза купила себе хомяка-девочку и взяла Мауса на пару дней, чтобы они сделали маленьких хомячат! Будучи в курсе вопроса «откуда берутся дети», Олеська наверняка проглотит такую версию. Так, оправдание готово, осталось только…
        Быстро просканировав аквариум на предмет жизнедеятельности «черныша», я тут же заметил совершенно ненужные улики. Приличный клок черной шерсти валялся между забросанным рваными газетами блюдечком с водой и пластиковой крышкой из-под майонеза, доверху забитой сухим кормом. Когда этот паршивец успел столько начесать, ума не приложу! Все еще придерживая одной рукой карман с отчаянно царапающимся хомяком, другую я запустил в аквариум. Для того чтобы объяснить, что произошло дальше, понадобится некоторое время.
        Вас когда-нибудь било током? Хотя бы обычные 220 вольт? Наверняка било! Помните этот момент странной беспомощности… эту сотую долю секунды, когда вы были не в состоянии управлять собственным телом? Долгое время после удара током вы с повышенной осторожностью поглядываете на розетки и плохо заизолированные провода и ни в коем случае не включаете электроприборы, предварительно не вытерев мокрые руки до сухого скрипа. Вероятно, вам кажется, что это электричество вас так напугало. Что вы просто опасаетесь той боли, которую оно может вам причинить. На самом же деле вы боитесь вовсе не самого электричества. Вы до дрожи боитесь того самого мгновения, когда ваше тело вас не слушалось. Той едва уловимой доли секунды, когда с ним происходило нечто смертельно неприятное, а вы ничего, совершенно ничего не могли с этим поделать.
        Нет, меня не ударило током. Не было никаких искр или вспышек. Но ощущение беспомощности было один в один. Тело вдруг перестало меня слушаться. Точно в кошмарном сне, когда отчетливо понимаешь, что вот-вот произойдет нечто непоправимое, пытаешься как-то избежать этого, но события все равно идут своим чередом, вопреки всем усилиям. Меня странным образом передернуло, и я ощутил, да, каждой клеточкой прочувствовал, как, собираясь со всего тела, из каждой самой дальней клеточки, каждого самого маленького синапса, через пальцы в аквариум потекла моя жизнь. В этом-то и заключалось сходство с ощущением, которое испытывает человек, схватившийся за оголенные провода, силящийся отцепиться от них, но не могущий разжать пальцы. Вынужденный слушать, как скрипят и крошатся его зубы. Как, точно хорошо прожаренный попкорн, лопаются его глаза.
        Кухня тем временем жила собственной жизнью, переполненная звуками и движением. С хлопаньем закрывал дверцы холодильник. Шумел горячей водой кран в мойке. Гремели кастрюлями полки шкафчиков. Над всем этим звонким колокольчиком носился Леськин смех, да еще где-то на периферии привычно бубнила нравоучения Зинаида Сергеевна. А всего в четырех метрах по прямой от них, за двумя не слишком толстыми стенами из рыжего кирпича и штукатурки, нечто высасывало мою жизнь, как какой-то молочный коктейль. Скажу вам откровенно - это безумно страшно, когда ощущаешь себя не человеком, а всего лишь стремительно пустеющей тарой. Наверное, схожие ощущения испытывают еще и вскрывшие вены самоубийцы, но тут не могу утверждать со стопроцентной уверенностью.
        Лишь когда по коленям растеклась тупая боль, я понял, что больше не стою на ногах. Оставалась слабая надежда, что, обессилев окончательно, я упаду и рука сама выскользнет из аквариума… Но интуиция подсказывала: ловушка отпустит меня не раньше, чем выкачает всю жизненную силу до последней крупицы. Пальцы прилипли ко дну аквариума, так и не успев ухватить злосчастный кусочек черной шерсти. Оторвать их не было никакой возможности. Да я и не пытался. Пользуясь моей беспомощностью, безымянный грызун совершил дерзкий побег из кармана и теперь с хозяйским видом сновал возле моих ног. Какой-то частью сознания, крохотной и незначительной, я следил за ним, завидуя его свободе передвижения. Сам же я продолжал опустошаться с невероятной скоростью. Пугающей скоростью. Однако то, что произошло следом, напугало меня куда как больше. Настолько, что я даже не сразу сообразил, что едва-едва избежал смерти. Только ночью, перед самым сном, внезапно сложив все впечатления и воспоминания, полученные от этого жутковатого случая, в единую картину, я понял, насколько близко к пропасти проскочил экипаж моей жизни. Осознав
это, я едва успел добежать до ванной, где тут же изверг из себя непереваренный ужин, состоявший преимущественно из вкуснейших пирожков Зинаиды Сергеевны. Но это было ночью, а сейчас…
        - Глупый, глупый папка! - прозвучало над ухом.
        Голос казался приглушенным, как будто словам приходилось преодолевать некий фильтр или звукопоглощающее покрытие. Даже в таком искаженном виде я без труда узнал голос дочери. Именно с этими усталыми, чуть раздраженными нотками она объясняла мне прописные девчоночьи истины: почему к розовому платью совершенно необходимы розовые же туфельки или почему эта кукла лучше той, хотя с виду они совершенно идентичны. Взрослый папка не понимает таких простых вещей! Глупый папка!
        - Глупый папка! Зачем ты-то сюда полез?
        Каким-то чудовищным усилием воли мне удалось повернуть голову к источнику голоса. Если бы я мог кричать, именно сейчас я бы закричал во всю силу легких. Потому что вместо ожидаемой Олеськи в поле зрения вползла морщинистая старушечья голова, чьи бескровные губы, почти не отличимые по цвету от остальной кожи, шептали сейчас мантру о глупом папке, попавшем в ловушку. Я смотрел и не мог связать между собой разрозненные детали. Платье. Олеськино любимое белое платьице в цветочек, из которого торчит тонкая морщинистая шея гауфовской ведьмы. И босоножки тоже Олеськины. Так и не сняла… Но торчавшие из босоножек ступни, кривые пальцы которых венчали желтые скрученные ногти, не могли принадлежать одиннадцатилетней девочке. Я не решался посмотреть в ее глаза, страшась того, что могу там увидеть. Мне хватало того, что на уровне сморщенной шеи вместо белокурых локонов болталась выцветшая седая пакля грязно-пепельного цвета. В этот момент я даже не знал, что страшнее: умереть, будучи досуха высосанным каким-то дурацким аквариумом, или заглянуть в глаза существу, по непонятной причине одетому в платье моей
дочери. Заглянуть, чтобы понять - оно и есть моя дочь. На миг даже мысли о скорой гибели отошли на второй план, померкли перед новым, по-настоящему чудовищным ужасом. Тогда-то ко мне, стоящему перед аквариумом на коленях, точно дикарь, впервые увидевший прозрачную стекляшку, наклонилась седая карликовая ведьма, занявшая место моей Олеськи. Худенькое тельце просто заслонило мне обзор, давая возможность как следует рассмотреть все цветочки на платье, складывающиеся в траурный венок. Присев передо мной на корточки, существо совсем по-детски растопырило в стороны исцарапанные коленки. Оно еще раз прошептало что-то про «глупого папку, который лезет куда не надо», а затем ловко сцапало ползавшего по полу «черныша».
        Недовольно пискнув, хомяк по короткой дуге полетел прямо в аквариум, точно смятая бумага в мусорную корзину. Едва лишь мохнатый комок приземлился среди вороха газет, я почувствовал, что тело наконец-то начинает меня слушаться. Но, даже несмотря на это, руку мне пришлось буквально вырывать обратно. Как будто аквариум был доверху наполнен невидимой цементной смесью, которая уже практически застыла. Отчасти это было даже хорошо, насколько вообще что-то может быть хорошим в такой ситуации. Сосредоточенный на спасении, я постарался выбросить из головы то, что увидел в краткий миг, когда маленькая седая ведьма присела рядом со мной. Нет, мы не встретились глазами, Бог миловал. Но того краешка ее взгляда, что я все же зацепил, мне хватило по самое горло. Потому что в маленьких девочках нет и не может быть такой усталой мудрости… и той расчетливой уверенности, с которой она бросила хомячка в стеклянную ловушку… Сказать, что это меня напугало - значит, ничего не сказать.
        Рука освободилась с резкостью вылетевшей из бутылки шампанского пробки. Мне даже показалось, что где-то на самой грани слышимости раздался оглушительный хлопок. По инерции я откинулся назад, болезненно приземлившись на собственные ноги, и тут же схватился за сердце. Неосознанно, на каких-то рефлексах. Люди часто так делают, когда понимают, что чудом избежали смерти. В нелепой позе сидя на полу детской, я массировал грудь, судорожно глотая воздух. Медленно осознавая, что мне только что невероятно повезло. Хомяку, к примеру, повезло гораздо меньше. Даже не глядя на аквариум, я мог с уверенностью сказать - «черныш» умирает. Из аквариума доносились какие-то хрипы и жалостливый писк. Еле слышно царапали стекло тонкие, почти прозрачные коготки. Не было никакого желания глядеть на мучения обреченного существа, но какая-то часть меня, движимая болезненным любопытством, просто жаждала этого. Мечтала увидеть, что же должно было произойти со мной, не вмешайся Леська.
        Я поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть печальный финал подменыша. В первую секунду у меня возникло ощущение, будто хомяк состарился. Лоснящаяся чернотой шубка свалялась, кожа на мордочке стянулась, обнажив длинные тупые зубы, глазницы провалились внутрь. «Черныша» мотыляло из стороны в сторону. Заплетались тонкие лапы, подрагивала, точно под ударами тока, слипшаяся шкурка. Хомяк пищал не переставая, но его протесты с каждой секундой становились все тише. Судя по всему, умирать было больно. Но не это поразило меня до глубины души, не это погнало полчища мурашек по всему позвоночнику, от копчика до затылка. А бесстрастно наблюдающая за смертью питомца Леська.
        До самого конца, пока хомяк не завалился на бок и не затих, дернув напоследок лапками, трогательно сжатыми в «кулачки» от постоянных судорог, моя дочь пристально вглядывалась в умирающего зверька. Момент, когда она подошла ко мне и плюхнулась рядышком на пол, я прозевал. Просто внезапно в плечо мне уперлась белокурая Леськина головка, и тонкие ручки с какой-то невыразимой нежностью обхватили мое предплечье. Я смотрел на дочь и даже не удивлялся, видя, как проступает румянец на обычно бледных щеках. Больше не было ощущения, что девочку подменили, подсунув вместо нее карликовую старуху-колдунью. Кожа зарозовела, волосы блеснули естественным здоровьем. Из-под пружинистых локонов торчало оттопыренное крохотное ушко, украшенное простеньким серебряным «гвоздиком». Очень хотелось заглянуть ей в лицо, но… я все еще боялся того, что могу прочесть в этих недетских глазах.
        - Глупый папка, - уткнувшись мне в плечо, прошептала Леська. - Говоришь мне, чтобы я руки куда попало не совала, а сам… Как маленький, честное слово…
        - Леся. - Странно, но изо рта куда-то подевалась вся влага. Глотка напоминала пересохший колодец, а голос - эхо, идущее из этого колодца. - Леся, доченька… Что это было?
        Глупый вопрос. И ответ на него тоже должен был быть глупым. Да только Олеся вдруг сама посмотрела мне в лицо. Слава богу, глаза ее оказались самыми обыкновенными - детскими, доверчивыми… и лишь чуть-чуть более взрослыми, чем должны быть. Самую малость.
        - Я думала, ты знаешь. - Кажется, своим неведением я удивил ее не меньше, чем она меня своей осведомленностью. - Ты же сам мне ее подарил… Это Сфера.
        Прежде чем я успел осмыслить сказанное, с кухни донесся зычный голос Зинаиды Сергеевны:
        - Олесенька, Вадик! Пирожки готовы, идите чай пить! А то я сейчас без вас есть начну!
        - Теперь она будет поглощать больше… Намного больше, - глядя куда-то в сторону, пробормотала Леська. И наложившиеся друг на друга фразы тещи и дочки вдруг заставили меня рассмеяться. Истерично, испуганно и затравленно.
        На дне стеклянной Сферы в последней судороге дернулись лапы умирающего хомяка, и бумага, служившая ему подстилкой, зашуршала, точно рвущийся саван.

* * *
        Мыши горели как спички. Не в смысле, что я занимался живодерскими опытами, поджигая лабораторных зверенышей, просто лучшего сравнения мне не подобрать. Стоило четырехлапой закуске для питонов оказаться в аквариуме… В общем, да… как спички. Вот уже полчаса я - за неимением лучшего слова скажу экспериментировал со Сферой. Четыре скрюченных тельца рядком лежали на подоконнике, на заблаговременно расстеленном пакете. Еще одна мышь в данный момент стремительно умирала, пытаясь из последних сил вскарабкаться по скользким, загнутым вовнутрь стенам. На это я тратил свой законный отгул, который выбил себе вчера вечером, сославшись на здоровье. Почти не соврал, кстати говоря. Определенная польза от таких естествоиспытаний была. Так, бросив в Сферу сразу пару мышей, я узнал, что погибает из них только одна. Не знаю, с чем это связано, но, покуда я с опаской не поднял наружу первую околевшую мышь, вторая чувствовала себя более чем великолепно. Что характерно - в этот момент мне также совершенно ничего не грозило.
        Еще примерно с десяток белых тушек, красными глазами напоминающих вампиров-альбиносов, в ожидании своей участи носились по небольшому пластиковому контейнеру, зарываясь в опилки, топчась по спинам и головам друг друга. Не могу сказать точно, обычная ли это мышиная суетливость, или все же каким-то животным чутьем несостоявшиеся питомцы чувствовали приближение скорой кончины. Сегодня утром, отправив Леську в школу, я, опасливо завернув злополучный аквариум в старое покрывало, решил во что бы то ни стало выяснить, что ж это за фирма поставляет такие изделия. Искать тот самый зоомагазин пришлось по памяти, - бумажка с адресом давным-давно затерялась где-то в недрах мусорного ведра. Честно говоря, я был готов к тому, что по прибытии на место ничего там не найду, а все местные, если я обращусь к ним с расспросами, станут в один голос утверждать, что никакого зоомагазина здесь никогда не было. Ну, я имею в виду, ведь именно так все это и происходит, да? Незадачливый герой получает в руки могучий старинный артефакт, купив его в лавке древностей, внезапно возникшей ниоткуда в темном тупичке. После чего,
выполнив свою миссию, магазинчик бесследно исчезает, оставив героя самостоятельно разбираться с последствиями необдуманного приобретения.
        Однако моя «лавка древностей» оказалась на месте. Более того, со времен моего последнего и единственного визита магазин обзавелся большой красивой вывеской с изображением собак, кошек, попугаев и даже одной черепахи. Все животные излучали невероятное счастье, и даже сморщенная морда рептилии светилась чистейшим позитивом, насколько это вообще было возможно при таких внешних данных. На месте оказалась и моя случайная знакомая - жизнерадостная хиппушка, любительница пушистиков. Девушка не узнала меня и потому действовала по старой схеме. Я даже пережил острый приступ дежавю, когда вновь услышал:
        - У вас есть дети? У ребенка должен быть домашний любимец!
        Эти два факта - естественное поведение девочки-продавца и полная реальность самого магазина - вогнали меня в ступор. Оказалось, что к такому повороту событий я готов не был. Нет, ну подумайте сами! Подходит к вам заросший, всклокоченный мужик и говорит: «Ваш аквариум пытался меня убить! Оформите возврат, пожалуйста…» Бред! Так и получилось, что из магазина я в очередной раз вышел с покупкой.
        - Для дочки, - сказал я. Но по заговорщическому подмигиванию продавщицы я понял, что она ни на секунду не поверила в эту версию и, скорее всего, тоже считает меня владельцем крупной змеюки. Действительно, мало какой отец вдруг решит подарить своей крохе сразу полтора десятка белых мышей.
        А сейчас я с маниакальным упорством по очереди засовывал мышей в Сферу. И мыши горели как спички. Или… Я мысленно поставил себе плюс за более удачное сравнение - разряжались. Да, именно разряжались, как дешевые щелочные батарейки, по пять рублей штука. Такие в избытке можно найти на любом рынке. Никогда не понимал, что заставляет людей экономить столь странным образом. Дешевые пальчиковые батарейки хороши разве что для телепульта - при минимальном расходе они даже могут прослужить довольно долго. Но засуньте их в плеер, и уже через пятнадцать ми…
        …стоп.
        Вот оно.
        Понимание происходящего оказалось похожим на детскую головоломку «Найди индейца». Помните эти путаные переплетенные линии то ли тропических джунглей, то ли сибирской тайги, в которых нужно было отыскать зловредных краснокожих? Требовалось всего лишь по-особому взглянуть на рисунок, и искомые дикари с перьями в волосах тут же становились как на ладони. Просто отсеки все лишнее. Сосредоточься на главном. Именно это и случилось, когда я нашел нужное сравнение. К чертовой матери отсек лишнее. С первого раза очень непросто не обращать внимания на аквариум, высасывающий энергию у живых существ. Но стоит только отбросить всю эту мистику и чертовщину, как появляются индейцы.
        Сдуру бросившись искать «таинственную лавку», я поступил не очень умно. Нет, правда, какой мне толк с поисков истоков? Гораздо важнее то, что обладание Сферой дает мне здесь и сейчас! Беспокойное соседство, опасностью своей могущее соперничать с неразорвавшейся миной? Да, безусловно. Но в первую очередь - здоровую и смеющуюся Олеську. И за одно лишь это я готов жить на минном поле. После случившегося не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять - не в хомяках и мышках кроется причина ее здоровья. Аквариум - большой аккумулятор. Капкан, собирающий жизненную силу попавших в него существ. Как, почему, зачем - это всё линии запутанных джунглей. Равно как и то, откуда он взялся, как попал ко мне и почему закачивает собранную энергию в Леську. А вот понимание того, по какому принципу строится его работа, - это уже индейцы. Леся - организм гораздо более сложный и большой, чем хомячок. Другими словами - она не пульт от телевизора. И даже не плеер. Моя наивная попытка подзарядить аквариум мышами так же смешна, как холодильник или стиральная машина, работающая от пальчиковых щелочных батареек с рынка!
        Что это понимание мне давало, я пока еще не слишком понимал. Требовалось время, чтобы как-то упорядочить бег мыслей, сосредоточиться. Бережно держа очередную красноглазую мышь за хвост, я осторожно опустил ее на дно аквариума. Так же аккуратно, точно обезвреживающий мину сапер, удалил оттуда ее дохлую предшественницу. Назовите меня живодером, но куда мне еще деть полтора десятка белых мышей? К тому же наблюдение за бренностью жизни помогает сосредоточиться, как ничто другое.
        Идея пришла в считаные секунды и столь же быстро оформилась в план. После уроков у Леси еще факультатив по риторике и танцы. На танцы, кстати, она записалась как раз в самом начале эпопеи с хомяками. Это значит, что в запасе у меня есть целых два с половиной часа - чертова прорва времени! Я успею? Конечно же, успею! И при этом еще и вовремя заберу Леську из танцевальной секции. Оставалось только решиться…
        И я решился.

* * *
        Мне нравится водить машину. Считается, что лошади очень хорошо снимают стресс. Всего одна конная прогулка дарит городскому человеку столько положительных эмоций, сколько он не всегда получает за целый год. Люди знающие говорят, дескать, это от общения с живым существом, более сильным и выносливым, нежели человек, но при этом кротким и послушным. Не знаю, как там насчет самоутверждения над братьями нашими меньшими, а мне схожие эмоции дарила едва ли не каждая автомобильная поездка. Может, все дело в том, что водить я начал чуть больше двух лет назад, когда понял, что невозможно дальше таскать ребенка по врачам на общественном транспорте, но мне действительно нравилось, что я, обычный человек, с легкостью управляю четырехколесным монстром одним лишь поворотом руля или нажатием педали. Да, мне определенно нравится водить машину. Но не сегодня. Очень сложно получать удовольствие, когда голова забита черт его знает чем.
        Во-первых, я заметил, что Олеська вновь стала хуже выглядеть. Всю жизнерадостность последних недель, к которой я только-только начал привыкать, точно корова языком слизала. Ей на смену явилась более привычная, но куда как менее приятная меланхолия. Дочь стала хуже выглядеть, а преподаватель танцев отметила, что Леся сегодня была очень вялой. Все возвращалось на круги своя, и мне это было как ножом по сердцу. Во-вторых, я все еще не мог отойти от последствий своего решения. Знаете, как говорят: одно дело решить и совсем другое - сделать. Это действительно так. Ну и в-третьих, мне постоянно приходилось разрываться между дорогой и разговором с дочерью. В тот вечер ни один из нас не заводил разговор о Сфере. Мы с Олеськой поглощали бабушкину стряпню, премило беседуя с Зинаидой Сергеевной о погоде и ценах на хлеб, вполглаза наблюдали за скачущим в телеэкране ведущим какого-то сверхпопулярного шоу. В общем, вели себя на редкость обыденно и естественно. Даже когда теща ушла домой, а я зашел пожелать Олесе сладких снов, даже тогда, в присутствии объекта нашего внимания, в котором все еще валялся
окоченевший хомяк, мы ни словом не обмолвились о произошедшем. Вероятно, я бы мог молчать и дальше, ожидая, когда Олеся сама расскажет мне все, что знает (а я был уверен, что знает она лишь немногим больше моего). Однако после того, что я сделал в тот короткий промежуток между принятием решения и выездом из дома, молчать было выше моих сил.
        - Лисичка, ты ничего мне не хочешь рассказать? - аккуратно перестраиваясь в крайний правый ряд, спросил я.
        Сидящая на заднем сиденье, крест-накрест перечеркнутая ремнями безопасности, Олеська отрицательно мотнула головой, даже не потрудившись удостовериться, что я разглядел жест. Происходящее за окном занимало ее гораздо больше. При виде того, как с каждой секундой Леся все больше становится похожей на себя прежнюю, душа моя сжималась коллапсирующей звездой. Сейчас дочь меньше всего напоминала Лисичку. Гораздо больше ей бы подошло сравнение с цветком, погибающим без солнца. Вялым, бледным растением, обреченным на суррогат жизни.
        - Олеся, это не шутки. Я хочу понять, что происходит?
        Говорить с дочерью строгим голосом было сложно, да и не получилось у меня. За одиннадцать лет не выработал соответствующих интонаций, так откуда ж им теперь взяться? Но я хотя бы попытался. Впрочем, не тот это тон. Сейчас, по крайней мере - точно не тот. Спокойнее надо, Вадим Андреевич. Педагогичнее.
        - Лисичка, помоги мне, - как можно мягче попросил я. - Подскажи, что с нами произошло. Мне без тебя не разобраться…
        Вообще-то, я думал, что на данный момент знаю все, что можно узнать, и всего лишь хотел уточнить, прав ли в своих догадках. Леся контактировала со Сферой гораздо дольше меня, к тому же испытывала на себе ее положительное влияние. Она могла знать нечто, до чего не доехать на одних умозаключениях. Олеся, вполне ожидаемо, со вздохом отвернулась от окна. Голосом тусклым и безжизненным говорила она со мной, а я слушал и холодел, цепляясь пальцами за изгибы руля. Все оказалось не совсем таким, как виделось изначально. Или даже совсем не таким.
        - Сфера пыталась тебя выкачать. Ты вынул из нее использованную «батарейку» и вставил новую. Себя. Надо было на нее табличку наклеить: «Не влезай, убьет!», но я же не думала, что ты туда полезешь! Мне казалось, что вопрос о личных вещах мы уже давно решили…
        Та-ак. В определениях мы оказались почти стопроцентно схожи. Но Леся так уверенно об этом говорит, что…
        - Ты знаешь, как эта штука работает?
        - Догадываюсь, - покачала головкой Олеся, и свитые пружинками кудряшки мотнулись из стороны в сторону. - Она как аккумулятор. Только он накапливает не электрическую, а жизненную энергию. А все живое для нее - источники питания. Как-то так.
        - Но почему тогда…
        - Почему меня лечит, а всех калечит? - угадала вопрос Леся. - Не знаю… Мне кажется, это потому, что с меня и взять-то нечего.
        Она грустно улыбнулась, и я едва не взвыл от отчаяния. Ничего, Лисичка, ничего. Мы приедем домой, и там тебя будет ждать сюрприз.
        - Знаешь. - Дочка задумчиво провела пальцем по стеклу, издав неприятный скрип. - Я даже сначала думала, что ты волшебник… как в книжках или мультиках…
        Вот дела. Моя дочь-подросток, которая лет с пяти перестала верить в Деда Мороза, считает меня волшебником. Прости, Лисичка, я не волшебник. И даже не «только учусь». Я просто глупый папка, который лезет куда не следует.
        - Она ведь для этого создана - лечить. Нет, не то… продлевать жизнь - так вернее.
        - Кем? Кем создана?
        - Вот этого не знаю. Я вообще не так уж много знаю, если честно. Когда Сфера меня подпитывает, она… как бы это сказать… Раскрывается, понимаешь? Не сильно, как ракушка. Так она дает информацию о себе. Что-то вроде инструкции к микроволновке или пылесосу.
        Очередной перекресток весело подмигнул зеленым и тут же подозрительно вытаращился на нас багровым бычьим глазом. Воспользовавшись паузой в движении, я повернулся к дочери.
        - И что же написано в этой инструкции?
        - Я тебе уже почти все сказала. Сфера работает как аккумулятор. Выкачивает жизненную энергию из одних существ и передает другим, более слабым. Мне кажется, что тот, кто ее сделал, был или очень больным, или очень старым.
        - Собственно, я так и думал. Скажи мне, я правильно понял: мы можем запихивать в аквариум различную живность, и благодаря этому ты будешь оставаться здоровой, так? И чем больше… эммм… животное, тем дольше эффект, верно?
        Я был настолько уверен в своей правоте, что не сразу понял Леськин ответ.
        - Не совсем.
        - То есть? - Вот тут мои пальцы впервые похолодели.
        - Второе верно. Чем больше животное, тем больше энергии. А вот первое… Тут все сложно. Чтобы Сфера срабатывала, как нужно, я должна… - она замялась, подыскивая нужные слова. - Мне нужно хоть что-то испытывать к этому существу.
        - На любви - вот как она работает, - глухо сказала Олеся наконец. - Рокки мне очень нравился. И Маус - тоже. Это я сейчас понимаю, что ты их менял, а тогда очень удивлялась, что он такой стойкий. Я с ним разговаривала, говорила ему, какой он молодец, как он меня лечит… А это, оказывается, даже не он был…
        Сидя в удобном водительском кресле, упираясь подошвами туфель в педали управления, я в то же время ощущал, как земля уходит у меня из-под ног. Странное и противоречивое чувство.
        - Но Леся, радость моя… Я же видел, как вчера… Ты же знала, что это не твой хомяк, но ведь сработало, да?! Его энергия…
        - Это не его, а твоя энергия! - со слезами в голосе выкрикнула Леся. - Твоя, понимаешь?!
        Такой гаммы чувств, какая промелькнула на ее лице, мне не доводилось видеть никогда в жизни. Злость, обида, растерянность, испуг… и самое невероятное - желание защитить меня, глупого папку. Видимо, что-то в этот момент отразилось и на моем лице, потому что Леся обличающим тоном прокурора спросила:
        - Ты что, кого-то туда запихал, да?
        Не в силах даже соврать, я просто кивнул.
        - Кого ты туда засунул?! Попугайчика? Кошку? Собачку какую-нибудь мелкую? Кого?!
        Не дождавшись ответа, Леся успокоилась, так же внезапно, как взорвалась.
        - Не делай так больше… - еле слышно попросила она. - Толку чуть, а животных жалко. Не делай. Не надо.
        Боль в ее уставших глазах, яркая, неподдельная, на секунду выбила меня из колеи. Я пришел в себя от раздраженного гудка, раздавшегося из стоящей за нами «мазды». Поспешно тронув автомобиль с места, я миновал перекресток и только тогда ответил:
        - Хорошо, Лисичка. Не буду.
        На улице заморосил мелкий дождик. И хотя видимость была практически идеальной, я все же максимально придвинулся к окну, едва не улегшись на руль грудью. Еще не хватало, чтобы в зеркале заднего вида Леська заметила, как ее отец плачет. Со всеми этими поисками «индейцев» мне даже не пришло в голову, что для детей всякая жизнь - свята. Для меня домашние питомцы были расходным материалом, меховыми источниками энергии. А для Леськи они были крохотными бессловесными друзьями, за чей счет она жила. Кем же должен чувствовать себя мой ребенок?! Каким чудовищем считает себя дочка? Мне очень хотелось схватить ее прямо сейчас, прижать к груди и крепко стиснуть, чтобы она поняла, на тактильном уровне прочувствовала, что все будет хорошо. Но в плотном потоке спешащих домой автовладельцев я не смог бросить руль.
        Поздним вечером, почистив зубы и надев ночнушку, лежа в своей кровати, до подбородка натянув одеяло, Олеся спросила меня:
        - Пап… а куда ты ее дел?
        - Кого? - Сфера была на месте, и я не сразу понял, о чем меня спрашивают.
        - Ну… собачку. Это ведь собачка была, да?
        Взяв ее худенькое личико в ладони, я большими пальцами вытер влагу, собравшуюся в уголках доверчивых детских глаз. После чего мягко поцеловал дочь в щеку и уверенно соврал:
        - Это была крыса. Злобная облезлая подвальная крыса. Я ее уже выбросил. Не бери в голову, о ней никто не будет плакать.
        В кухне я достал из шкафчика давно не вынимаемую початую бутылку «Немирова» и за каких-то десять минут прикончил ее без закуски прямо из горла. Убитая «крыса» не давала мне покоя.

* * *
        Говорят, спонтанные идеи самые верные и правильные. Какой бы безумной и нереальной ни казалась первая мысль - стоит довериться ей. Мы еще колеблемся, а наше подсознание уже все просчитало и приняло самое грамотное решение. Не исключаю, что так оно и есть. Все ж таки люди делают подобные выводы не на пустом месте. Однако мое решение - спонтанное, безумное, совершенное на полном доверии подсознанию - оказалось в корне неверным. Черт его знает, быть может, обрадованный обнаружением первого «индейца», я подзабыл, что краснокожих должна быть целая банда. Стоило учесть уйму фактов, прежде чем сломя голову кидаться в безрассудную авантюру. Но понял я это только после разговора с Олеськой. Животных действительно жалко. Они же ни в чем не виноваты. «Крыса» тоже была ни в чем не виновата. Вероятно, следовало все же подумать дважды, найти кого-то более подходящего. Какого-нибудь маргинала, бомжа или спившегося уголовника, но получилось так, как получилось. В конце концов, Резеда немногим лучше. Я хотел сказать - была немногим лучше.
        Резеда, тощая грязная алкоголичка, жила прямо под нашей квартирой. Точного возраста этой вечно опухшей от пьянства и побоев сожителей тетки не знал никто. С равным успехом ей могло быть и тридцать, и пятьдесят - алкоголь бережно хранил самую заветную женскую тайну. В редкие дни вынужденной трезвости Резеда иногда общалась с соседями на человеческом языке. Так я узнал, что в прошлом она работала то ли учительницей, то ли библиотекарем. Чем соседка промышляла сейчас, оставалось лишь догадываться. Несмотря на статус безработной, деньги на выпивку у нее находились исправно. Жизнь рядом с такой особой, доложу вам, - то еще удовольствие.
        Почему мой выбор пал именно на нее, объяснить затруднительно. Возможно, мною двигало желание одновременно проверить свою теорию, заодно избавившись от нежелательной соседки. Возможно, никого более подходящего в ближайшей досягаемости не нашлось. Я просто не знал более никчемного человека, чем Резеда, и был твердо уверен, что без нее мир вздохнет с облегчением. По крайней мере - мой мир.
        Проще простого: спуститься на третий этаж и предложить опухшей спросонья соседке подзаработать. Наверное, сам по себе предлог был донельзя глупым - я, в общем-то, не уверен, нуждаются ли аквариумы в полировке. Однако вкупе с парой сотен, которые я посулил Резеде, уловка сработала, как нужно.
        Я даже не стал подниматься домой. Просто постоял в подъезде минут пять, искренне сожалея, что не курю, - время тянулось немилосердно. Потом толкнул вечно незапертую дверь и вошел внутрь. Резеда обнаружилась на кухне. Стараясь не глядеть на тело, я осторожно вытряхнул ее ссохшуюся руку из аквариума, сунул его под мышку и поспешно ретировался домой.
        Просто идеальное преступление, блин. А вечером, после разговора с Леськой, я узнал, что это еще и никому на хрен не нужное преступление. Вот такие пироги.
        Резеду увезли глубокой ночью, когда Олеся уже крепко спала. Я лежал в своей комнате, с благодарностью ощущая, как начинает воздействовать на мозг ударная доза алкоголя. Голову слегка «вертолетило», глаза слипались, но самое главное - водка сумела разбавить чувство вины, частично растворив его в себе. Слушая через стену, как бригада скорой помощи ужасается внешнему виду моей «крысы», я почти ничего не ощущал.
        Почти.

* * *
        Постепенно жизнь вернулась в обычное русло. Сфера еще какое-то время постояла в Олеськиной комнате, а затем переехала на самый верх двухкамерного холодильника на кухне. Там в нее гарантированно никто не мог забраться. Изредка я запускал в нее какую-нибудь четвероногую живность. Очередной живой источник энергии для садящихся аккумуляторов моей дочери. Крохотная батарейка, которой едва ли хватит на пару дней. Или часов? И то, только если она успеет привязаться к новой зверушке. А поскольку случалось это все реже и реже, вскорости я прекратил и эти эксперименты.
        Наверное, год или два спустя вся эта чертовщина забылась бы напрочь, как забываются все неприятные моменты наших жизней. Особенности психики, что вы хотите? Вот только память регулярно подпитывалась кошмарами, приходящими ко мне стабильно, пять-шесть раз в месяц. В них я раз за разом толкал незапертую дверь, входя в квартиру соседки, проходил на кухню, а уже там… Каждый раз Резеда появлялась по-разному. Сначала она высушенной мумией лежала посреди комнаты, медленно поднимаясь при моем появлении. Потом, когда я попривык и притерпелся, стала выпрыгивать из ниоткуда, точно маньяк в низкобюджетном триллере. Мертвая Резеда шла ко мне, вспарывая воздух неуверенными движениями скрюченных пальцев, бешено вращая глазами. Именно глаза были самой страшной деталью ее облика. Налитые кровью пополам с ненавистью. Безумные. Гиперподвижные. Живые глаза на мертвом лице. Встретившись с ней взглядом, я всегда просыпался. Иногда с воплем, иногда просто в холодном поту, сотрясаемый жутким ознобом. Мертвая соседка стала моим персональным призраком. Но я готов был терпеть это, готов был не обращать внимания, если бы не
Олеся.
        День ото дня дочери становилось все хуже. Лекарства, от которых и так было мало толку, перестали оказывать даже видимость помощи. Леська предельно отощала и пожелтела. Прогрессирующая худоба словно втягивала ее внутрь собственного тела, в некую точку, за которой не останется совершенно ничего. Я никогда не думал, что детское лицо может быть настолько костлявым. Натянувшаяся кожа плотно прижалась к каждой мало-мальски заметной косточке, каждому хрящику, угрожая порваться при неловком движении. В провалившихся глазницах уже нельзя было различить цвет радужки. Глаза казались черными, искусно ограненными кусочками агата, вставленными в оправу из кожи и костей. Руки, и без того тощие, превратились в ссохшиеся птичьи лапки, такие же морщинистые и грубые. Я не слишком часто смотрел хроники Великой Отечественной, но сейчас мне казалось, что на фоне угасающей Олеськи некоторые жертвы Освенцима выглядели сытыми и откормленными.
        Раньше я считал, что невозможность предотвратить смерть близкого человека - самое худшее. Теперь я понял, что худшее - это знать, что панацея есть, но воспользоваться ею ты не можешь. У меня появилась скверная привычка: вечерами, сидя на кухне, я медленно напивался, глядя на Сферу. В шкафчике, где раньше подолгу могла стоять одна-единственная бутылка водки, появился солидный запас крепких напитков, который пополнялся столь же регулярно, сколь исчезал. Я старался держать себя в рамках, но получалось не всегда, и пару раз из кухни в спальню меня уводила проснувшаяся Олеська, растрепанная, босоногая, в длиннополой ночнушке похожая на привидение. Привидение куда более жуткое, чем являющаяся мне во снах покойница Резеда.
        Вы не поверите, но это был первый раз, когда у меня действительно опустились руки. Появилось осознание, насколько смешны и бессмысленны были все мои ранние попытки противодействовать медленной Леськиной смерти. Я перестал искать новые «чудодейственные средства». У меня было одно - самое чудодейственное, к чему мне шарлатанские таблетки и примочки? Я забросил поиски и проверку новых «целителей», «знахарей» и «врачевателей». Для чего, если сейчас у меня на руках было нечто, способное совершить настоящее чудо?! Неважно, каким законам подчинялась эта штука - магическим, мистическим или алхимическим. Пускай ее воздействие шло вразрез со всей официальной наукой. Главное, что она работала, по-настоящему работала, понимаете?! И невозможность использовать этот артефакт сводила меня с ума.
        Поэтому, когда бабушка Зина предложила свозить Олеську на недельку на море, я с радостью ухватился за возможность немного передохнуть и разобраться в себе. На время отсутствия дочери Лиза переехала ко мне. Оказывается, мое планомерное саморазрушение не осталось незамеченным и для нее. Лишь позже, когда теща, обняв меня на прощание, быстро шепнула:
        - Давай, Вадим, приводи себя в порядок… и с выпивкой - завязывай. Понял?
        …Лишь тогда мне стало ясно, что все это - от внезапной поездки Зинаиды Сергеевны в Сочи до спонтанного переезда Лизы ко мне - все это частички плана по вытаскиванию меня из кризиса. И я мысленно поблагодарил Бога за то, что меня окружают такие мудрые женщины.
        Но это было позже. А пока мы сидели в прихожей «на дорожку». Без этого ритуала Зинаида Сергеевна, по-моему, не выдвигалась даже в магазин за хлебом.
        - Ну, с Богом! - тяжело поднявшись, скомандовала теща.
        Я помог дочери накинуть на плечи компактный рюкзачок с принтом «Ранеток» и отошел в сторону, давая возможность им с Лизой попрощаться. Упершись ладонями в коленки, Лиза наклонилась вперед, заглядывая в Олеськины запавшие глаза.
        - Люблю тебя, Лисенок. - Она мягко ткнулась своим носом в Леськин. Эскимосский поцелуй. - Не волнуйся за папу, я за ним присмотрю. Окей?
        Молча кивнув, Олеся звонко чмокнула ее в щеку.
        - Я тебя тоже люблю…
        От этих слов у меня в голове словно что-то взорвалось. Озарение, по силе своей не идущее ни в какое сравнение с «индейцами», ярчайшей вспышкой осветило весь мой мозг, каждый самый укромный его уголок. Теперь все действительно стало понятным. До жути, до ужаса простым. Вот только слово «ужас» здесь отнюдь не метафора. Осознание истинного предназначения Сферы нагнало на меня какой-то животный страх, заставив оцепенеть. Мне едва хватило силы воли, чтобы попрощаться с тещей (и услышать прощальное напутствие) и ответить на объятия дочери.
        - Пока, конфетка. - Я чмокнул Леську в макушку. - Слушайся бабушку Зину.
        Остаток дня я ходил придавленный открывшейся мне истиной. Лиза оставалась у меня нечасто, раз или два в месяц, на пару дней максимум. Чаще на ночь и до обеда. Так что нашим совместным временем я дорожил особо. Это были мои настоящие выходные. Редкие часы, когда все проблемы отваливались как засохшая грязь. Когда можно было подумать о себе и о ком-то еще, кроме Леськи. О еще одном человеке, которого я… любил? Не знаю. Как минимум был очень привязан.
        …люблю тебя, Лисенок…
        …я тебя тоже люблю…
        Лиза тоже по-особому относилась к таким дням, готовилась, красилась, надевала какое-то умопомрачительное белье. Не то чтобы мы все это время не вылезали из постели - уже не подростки как-никак. Мы могли целый день заниматься какой-нибудь ерундой - валяться на кровати, щелкая пультом в поисках интересного фильма, болтать обо всем и ни о чем, принимать вместе душ или делать друг другу массаж. Но секс в эти дни всегда был особенно нежный и чувственный. И сейчас Лиза недоумевала, отчего я хожу как в воду опущенный. А мне хотелось напиться. К счастью, коньяка в заветном шкафчике осталось на самом донышке. Пришлось вынужденно ограничиться половинкой рюмки за ужином.
        Ни о чем не спрашивая, Лиза все же внимательно наблюдала за мной остаток вечера. Природное женское чутье подсказывало ей - с любимым мужчиной творится что-то неладное. А природный женский такт советовал подождать еще немного, пока мужчина сам решит рассказать о своих проблемах. Лишь к ночи, постелив свежее, благоухающее ромашковым ополаскивателем белье, она не утерпела и осторожно поинтересовалась:
        - Вадик, у тебя все хорошо? Ты весь день где-то не со мной.
        Я зажмурился, сжав пальцами переносицу возле самых глазниц. Оказывается, я даже не представлял, насколько устал за последнее время.
        - Прости, радость моя. - А что мне еще оставалось ответить? - На работе завал, все никак из головы не выкину.
        Как только у нее это получается? Не успел я моргнуть, как оказался на кровати, утопая в мягком, ромашковом, затылком ощущая упругость Лизиного бедра, а щекой - шелк кружевной комбинации. Нежные пальцы перебирали мне волосы, массировали кожу головы, скребли затылок ноготками - все как я люблю.
        - Трудяга ты мой, - шептала она. - Ты себя загонишь, Вадька. А загнанных лошадей, что?
        - …пристреливают, не правда ли, - закончил я.
        - Вот, сам все знаешь… Ты хотя бы на сегодня выброси все это из головы, ладно? Побудь со мной… Побудь моим…
        Когда ее рука успела забраться ко мне под рубашку? Те же самые пальцы, что секунду назад играли с моими волосами, теперь гладили мне грудь, игриво царапая кожу. Чувствуя, что еще немного, и моя решимость растает, я перехватил ее запястье. Так нельзя. С моей стороны это будет слишком уж цинично.
        - Лиз, давай не сегодня? Как-то я без настроения совсем… Только не обижайся, хорошо?
        Я перевернулся, сел на кровати и поцеловал девушку в открытую ладошку, в уголок губ и в висок.
        - Ложись без меня, ладно?
        - А ты? - Кажется, Лиза все же обиделась.
        - А я… я на кухне посижу, посмотрю чего-нибудь.
        Недоуменно пожав плечами, дескать, ну как знаешь, Лиза нырнула под одеяло. Тут же привычно практически все его намотала на себя, так, что снаружи осталась только белокурая головка. Перед тем как уйти на кухню, я наклонился, чтобы поцеловать Лизу в губы, но она ловко увернулась, подставив мне щеку. Все-таки обиделась.
        Поскольку спиртное отсутствовало, пришлось глушить чай. Вливая в себя кружку за кружкой, я порой даже не замечал вкуса, иногда забывая положить лимон, иногда - сахар. Один раз даже забыл налить заварки и выпил почти кружку пустого кипятка. Странно, но в туалет не хотелось вовсе, точно внутри образовалась бездонная черная дыра, поглощающая все, что в нее попадает. Вода в чайнике заканчивалась или остывала, приходилось наполнять и греть по новой. На самом деле мне просто нужно было чем-то занять руки, чтобы не наложить их на себя. Я методично уничтожил все сладости из хрустальной вазочки на столе. Я даже съел какие-то немыслимо старые конфеты, окаменевшие и слипшиеся на самом дне. Мне просто нужно было чем-то занять зубы, чтобы не перегрызть себе вены от безысходности. На экране Брюс Уиллис бодро распечатывал физиономии плохим парням, переворачивались машины, взрывались вертолеты, рушились здания. Яркими бессмысленными вставками врывались в фильм рекламные блоки, похожие на экзотических птиц, попавших на северный полюс. Мне нужно было чем-то занять глаза, чтобы они не возвращались ежесекундно к
стоящей на холодильнике Сфере.
        Только занять разум ничем не получалось. Для манипуляций с чайником хватало мышечной памяти, а сюжет фильма проходил мимо. В голове крутилось собственное кино. Этакий мистический триллер с элементами фэнтези. Иногда главным героем был седой старец, иногда - молодой инвалид или ребенок-калека. Не знаю, почему воображение нарисовало того, кто придумал Сферу, именно мужчиной, но Леся была права - он определенно был или старым, или больным. Словно наяву я видел его отчаяние, его боль и обиду на несправедливую Вселенную, заставляющую его умирать в самом расцвете. Ведь, по существу, давайте не будем кривляться - кто из нас, сколько бы лет ему ни было, скажет: «Да, пришло мое время! Достаточно я пожил в этом мире!» - и добровольно уйдет вслед за тощей старухой, что вечно прячет лицо за капюшоном?
        В мыслях я прокручивал несуществующую кинопленку жизни создателя Сферы, проживая вместе с ним его радость от создания артефакта… его боль от создания артефакта… его ужас от создания артефакта. Все как у меня. Впрочем, это единственный возможный сценарий, даже если считать, что я всего лишь проецировал собственные впечатления.
        Ты радуешься, что Бог, или, быть может, Дьявол, или всемогущий Рок дал тебе еще один шанс. Дал реальную возможность отыграться у Костлявой. Сдал отличную карту вместо мелочи, которая попадалась тебе в последнее время. В этот момент тебе еще не ясно, что обыграть смерть невозможно по одной простой причине - игра всегда идет по ее правилам и играете вы в то, во что захочет она. Ты чувствуешь себя донельзя глупо, сидя с флеш-роялем на руках, когда перед тобой недоигранная партия в шахматы. Только тогда ты осознаешь, что эта Высшая сила имеет довольно своеобразное чувство юмора и за твой успех платить придется тем, кого ты любишь… И тогда ты испытываешь боль, обиду и смятение. Ты не понимаешь, почему после всех бед, выпавших на твою долю, судьба продолжает преподносить тебе такие сюрпризы. Когда спасение так близко… видит око, да зуб неймет. Нет, только не такой ценой, думаешь ты. И вот тогда…
        …люблю тебя, Лисенок…
        …я тебя тоже люблю…
        …тогда ты понимаешь, что готов заплатить любую цену. И охотно платишь ее. Раскошеливаешься, как перебравший гуляка в кабаке, решивший внезапно угостить всех за свой счет, не думая о последствиях столь широкого жеста. Ты платишь. А утром, придя в себя, приходишь в ужас от содеянного.
        Чтобы снять Сферу с холодильника, пришлось встать на цыпочки. Выпуклые стеклянные бока удобно легли в ладони, словно только того и ждали. Внутри уже давно не бывало ничего живого, кроме мелких насекомых. Шейные суставы скрипнули, когда я опасно приблизил лицо к горловине аквариума, чтобы выдуть оттуда скопившуюся пыль. Половицы тоже скрипели, когда я наступал на них, направляясь в спальню. Странно, никогда не скрипели, а тут - прямо тревожная сигнализация. Еще не хватало, чтобы заскрипели дверные петли.
        Петли скрипнули. Протяжно, заунывно, как ржавые ворота древнего замка с привидениями. Все вокруг вдруг стало невероятно шумным и громким. Сердце грохотало барабаном, выстукивая ритм нервный, но ровный. Воздух покидал легкие со звуком работающей вытяжки. Даже взмах ресниц поднимал такой шум, что слышно было, вероятно, на другом краю Земли. Однако Лиза продолжала спать.
        Безмятежное, но при этом какое-то очень сосредоточенное лицо. Губы, приоткрытые ровно настолько, чтобы виднелись ровные белоснежные зубки. Кокон из одеяла, сбившийся в ноги да там и застрявший. Левая рука, заброшенная за голову, острым локотком прицелилась в окошко. Правая…
        Присев на корточки перед спящей Лизой, я некоторое время, стараясь не дышать слишком громко, смотрел, как размеренно вздымается ее грудь, спрятанная в чашечках кружевного бюстика. Не знаю, каким образом ее пальцы оказались в моей руке. Я поцеловал их все до одного, надолго прикладываясь губами к каждому суставу. А потом осторожно опустил ее кисть прямо в жадное горло Сферы.
        Я ожидал, что Лиза выгнется дугой, забьется в конвульсиях, как та девочка из «Экзорциста». Но Сфера в очередной раз не оправдала моих ожиданий. С безвольно повисших пальцев на дно аквариума полилось слабое сияние. Почти как фосфорное свечение над свежей могилой, только голубоватое. Лиза продолжала лежать неподвижно. Однако теперь - это чувствовалось как-то особенно отчетливо - это уже не была неподвижность спящего тела. Лиза была похожа на Спящую Принцессу из сказки.
        - Гроб качается хрустальный… - прошептал я.
        Выйдя из комнаты, я тихонько прикрыл дверь. По внезапно переставшим скрипеть половицам ноги вернули меня в кухню, к остывшему чаю, черствым баранкам и Брюсу Уиллису. Мне нужно было вновь чем-то занять глаза, руки и зубы, которые уже почти крошились, со скрипом стираясь друг о друга. Кажется, престарелый лысый супергерой вновь всех победил. Впрочем, разве могло быть иначе? Я хочу сказать, ведь для того кино и создано, верно? Чтобы показывать торжество добра над злом, прекрасного над уродливым… жизни над смертью. Ведь в реальном мире так получается далеко не всегда. Более того, в нашем мире это скорее исключение, чем правило. Сегодня у нас с Олесей получилось, пусть даже она об этом не догадывается. Да и то, мы ведь одержали локальную победу, всего лишь отсрочили неизбежное. Сколько еще продержится наша маленькая армия, при столь ограниченных поставках боеприпасов и продовольствия? Да, у нас есть еще бабушка Зина. И тетя Лида, сестра моей покойной супруги. И еще тот мальчик из Леськиного класса, который ей нравится… Илья, что ли? Ничего-о-о… Как-нибудь протянем.
        …люблю тебя, Лисенок…
        В конце концов, есть еще я, верно? И я тоже тебя люблю. Сильнее, чем кто бы то ни было.
        Разноамериканцы
        Я почуял его гораздо раньше, чем увидел. Резкий запах одеколона накрыл меня с головой, рисуя портрет позднего гостя - светловолосого, среднего роста, среднего телосложения, средних лет. Квинтэссенция среднего, воплощенная в одном человеке.
        Перед тем как открыть дверь, я щелкнул выключателем, залив крыльцо матово-синим светом энергосберегающей лампочки. В сумерках я вижу ничуть не хуже, но стоит подумать и о госте, верно? Незнакомец оказался почти таким, каким нарисовало его мое воображение. Разве что чуть полнее. Липкое облако одеколонных паров вломилось в открытую дверь, стремясь поглубже залезть в мои ноздри. Дьявол, ну зачем так душиться, когда ртутный столбик даже ночью не сползает с отметки в 101 градус?! Чертова шкала Фаренгейта, никак не могу к ней привыкнуть. Когда наша семья спешно покидала родное Таврово, я никак не мог взять в толк, зачем наряду с действительно важными вещами бабушка прихватила старый спиртовой термометр. Теперь-то понимаю, что мы - это наши привычки. С тех пор как не стало ни бабушки, ни термометра, мне кажется, что я нахожусь в каком-то температурном аду. Незнакомец, упакованный в костюм-тройку, казалось, совершенно не тяготится влажной летней духотой.
        - Мистер Саулофф, я полагаю? - вместо приветствия спросил он.
        - Вы полагаете верно.
        Поправлять бесполезно. Чертовы янки физически не способны произнести букву «в», когда дело касается окончания русской фамилии.
        - Меня зовут Ричард Ольсон, и я…
        - Спасибо, у меня уже есть бесплатная Библия. Даже две.
        Резковато получилось, но, черт возьми, коммивояжеры иначе не понимают.
        - Я представляю интересы вашей соседки - миссис Ковальски. - Ольсон смерил меня недовольным взглядом. - Могу я войти?
        - Нет, не можете, - вздохнул я, понимая, что столкнулся с кем-то похуже назойливых комми. Усредненный зануда, воняющий усредненным одеколоном, - куда ни шло, но представлять интересы миссис Ковальски может только конченая сволочь. Конченая усредненная сволочь.
        - Это касается ее мужа, мистера Ковальски, - многозначительно намекнул Ольсон.
        - Вы хотели сказать, ходячего трупа мистера Ковальски? - перебил я.
        Чертовы правозащитники! Даже странно, что при таком гипертрофированном уважении ко всему и вся, включая цвета кожи и сексуальные ориентации, они начисто лишены такта в отношении личного времени обычных людей…
        - Мистер Саулофф, я бы попросил вас воздержаться от подобных высказываний, - Ольсон подпустил в голос строгости. - Поскольку мистер Ковальски ввиду объективных причин не может самостоятельно представлять свои интересы, миссис Ковальски наняла меня. И я вижу, что все основания для этого есть.
        - Это навязчивое желание жрать человеческие мозги вы называете «объективными причинами»?
        Честно говоря, не ожидал, что старая грымза Ковальски пожалуется правозащитникам. Подумаешь, полаялись по-соседски, с кем не бывает? Видимо, преклонный возраст миссис Ковальски дает о себе знать - старушка явно не в своем уме. Хотя какие могут быть сомнения? Я хочу сказать, разве человек, сознательно сделавший зомби из умершего родственника, может считаться психически здоровым? Я сейчас говорю не о законах, а о здравомыслии…
        - Хочу вам напомнить, что некроамериканцы считаются полноправными членами общества и всякое проявление ксенофобии в их адрес преследуется законом! - отчитал меня Ольсон.
        Шпарит как по писаному, говорила про таких вот Ольсонов моя ныне покойная бабушка. Но за внешним спокойствием и хорошо поставленной речью - я чувствовал это - правозащитник начал закипать. Не любят они правды. Не привыкли. Однако шутки шутками, а сегодня закон действительно скорее на стороне зомби и их родственников. Когда три года назад из всех телеящиков, радиостанций, газет, журналов, со всех блогов и сайтов по Штатам начала растекаться эта зараза, сопровождаемая стойким запахом тухлой мертвечины, я, честно говоря, не поверил. А к законопроекту, уравнивающему в правах живых и немертвых, отнесся как к нелепой шутке, острой политической сатире, обличающей шизанутую американскую толерантность. И, похоже, не я один. Не вижу иного объяснения тому, что этот маразматический законопроект конгресс одобрил большинством голосов. Подавляющим большинством!
        - Да помню, помню, - перебил я. - Процесс «Народ против Купера», решение конгресса, узаконенная некрофилия…
        - Мистер Саулофф, я пришел выяснить некоторые детали вашего с миссис Ковальски разногласия. - Лицо правозащитника сделалось пунцовым. - Чем быстрее мы все уточним, тем быстрее я вас покину. Поверьте, общение с вами не доставляет мне никакого удовольствия!
        «Равно как и мне нюхать твой одеколон», - подумал я. Но вслух сказал другое:
        - Кто у вас?
        - Простите? - не понял Ольсон.
        - У такого, как вы, дома наверняка есть свой собственный зомби. Только больной извращенец, сделавший из своего родственника вонючего живого мертвеца, может с таким рвением защищать этот идиотский законопроект. Вот я и спрашиваю - кто у вас?
        Ольсон застыл, хватая ртом воздух. Он был в бешенстве. Он был в ярости. И я решил добить его:
        - Это ваша супруга? Вы тоже любите трахать мертвецов, как миссис Ковальски?
        В последнем я был уверен на сто процентов. В смысле, про сексуальные игрища ущербного семейства Ковальски. Издержки соседства, черт бы его подрал. Мистер Ковальски врезал дуба чуть больше полугода назад. Окончательно рехнувшаяся на этой почве миссис Ковальски выписала профессионального унгана[2 - Унган - в гаитянском вуду: мужчина-священник.] прямо из Нового Орлеана. Встречая меня возле почтовых ящиков, старая дура неизменно хвасталась, мол, нанятый ею жрец ведет свое происхождение от самой Мари Лаво. Чушь, конечно. Родственные связи рядового унгана и Змеиной Королевы - обычный рекламный трюк. Но дело свое сукин сын знал крепко и десять косарей зеленью отработал по полной программе. Вот скажите мне, откуда у престарелой польской домохозяйки лишние десять тысяч долларов?!
        Мне бы спохватиться, предпринять что-нибудь… Из-за своей беспечности я теперь лезу на стенку всякий раз, когда ветер дует со стороны дома Ковальски. Да еще стабильно раз в неделю слушаю стоны оргазмирующей шестидесятилетней бабки. То еще шоу. Зомби, они такие покорные и неутомимые, если вы понимаете, о чем я… Достаточно надеть на них намордник. С другой стороны, спохватись я вовремя, что я мог сделать? Ольсон верно сказал - мертвый и живой равны перед законом.
        - Детали моей личной жизни вас не касаются, - грубо отрезал Ольсон. - А вот детали вашего разногласия с соседкой касаются меня. Вчера вечером вы ворвались в дом миссис Ковальски и изволили заявить, что…
        Он порылся в кармане и вытащил аккуратный блокнот в кожаном переплете. Недорогой, но и не бумажную дешевку. Очередной средний аксессуар. Дьявол, как же он меня раздражает!
        - Цитирую: «Если вы не избавитесь от этой падали, я возьму дробовик и сделаю это за вас». Конец цитаты.
        Захлопнув блокнот, Ольсон пристально взглянул на меня. В мыслях он уже вынес мне приговор, облил бензином и прилюдно сжег.
        - Все верно?
        Я кивнул.
        - То есть вы отдавали себе отчет, что не только оскорбляете мистера Ковальски, но и угрожаете его жизни? Угрожаете жизни полноценного гражданина нашего общества? И, надо сказать, гражданина ответственного и законопослушного! Между прочим, за мистером Ковальски не числится ни единого нападения на людей!
        Я кивнул вторично. Какой смысл отпираться? Если дело дойдет до суда, то при нынешнем уровне мнемоскопии доказательства без труда добудут прямо из моего мозга. Действительно, всю прошлую неделю ветер дул с запада, неся невероятную гамму ароматов разложения из дома Ковальски в мой. Я даже окна заклеил, в надежде, что запах не просочится! Это летом-то! В 101 градус по чертову Фаренгейту! Конечно, я сорвался! Не понимаю, как с этим справляется сама старуха Ковальски? Видно, помимо червонца на унгана, где-то в заначке у нее нашлось еще шесть-семь тысяч на операцию по умерщвлению обонятельных рецепторов. Ей бы держать мужа в холодильнике, как это советуют логика и здравый смысл - и хранится дольше, и соседям не мешает, - так ведь нет же! Мыслимо ли ограничивать свободу некроамериканцев, защищенных Конституцией Соединенных Штатов Америки? Сейчас даже животных в клетках держат разве что в Африке, Китае и на моей исторической родине. Да засунь миссис Ковальски своего дохлого муженька в ящик со льдом, зуб даю, тот же Ольсон затаскает ее по судам!
        - Как можно угрожать жизни того, кто уже мертв?
        - Мистер Саулофф, вы отдаете себе отчет, что любой суд признает ваши высказывания оскорбительными? - Правозащитник проигнорировал мое робкое возмущение. - И это в самом лучшем случае! В худшем вам вменят разжигание межвидовой розни! И тогда одними лишь административными штрафами не отделаетесь!
        Да, разжигание межвидовой розни - это серьезно. Если ты не кинозвезда или политик - потянет часов на двести общественных работ. И ладно заставят убирать мусор или разливать суп в столовке для бездомных, так наверняка придется отрабатывать по школам. Мало приятного объяснять соплякам и соплюхам, какой ты был нетолерантной скотиной и насколько глубоко твое раскаяние.
        - Извините, ничего не смог с собой поделать. Эта тухлая вонь заставляет меня страдать. У меня очень сильное обоняние. Таким, как я, это свойственно…
        - Это все, что я хотел услышать. - Довольный Ольсон не обратил внимания на мою последнюю фразу. А следовало бы.
        У меня патентованный способ разбираться с ольсонами. Быстрый и эффективный. Всего несколько слов, и самый упорный правозащитник начинает обходить мое скромное жилище по большой-пребольшой дуге. Надо только подгадать момент, дать ему самому произнести эти несколько слов.
        - Увидимся в суде! - победоносно бросил Ольсон и горделиво зашагал прочь.
        Я терпеливо ждал, когда он вернется, чтобы сказать Веское Финальное Слово. Ни один труполюб не может уйти, не поставив эпическую точку в тяжелой борьбе с нетолерантностью. Не смог и Ольсон. Обернувшись, он посмотрел на меня с неповторимой смесью презрения и легкого сожаления, на которую способны только качественные правоборцы.
        - Знаете, мистер Саулофф, меня тошнит от таких людей, как вы. Вас, русских, похоже, совершенно невозможно научить терпимости! В вашей варварской стране еще полвека назад разгоняли мирные демонстрации сексуальных меньшинств и до сих пор не приняли поправки, уравнивающие некрограждан в правах с живыми! С какой яростью вы отстаиваете свои первобытные понятия о морали! Кичитесь своей ненавистью, лелеете и взращиваете ее, гордитесь ею! Что вы за моральный урод? Почему вам доставляет удовольствие издеваться над теми, кому и так в жизни досталось? Но не волнуйтесь, суд заставит вас думать по-человечески!
        - Ричард, - мягко намекнул я, - меня сложно заставить думать по-человечески.
        - Рад, что в этом наши мнения совпадают. - Правозащитник презрительно поморщился. - Вы же варвар, дикарь. Нет, хуже - вы зверь! Вы животное, мистер Саулофф!
        Дьявол меня побери, может ли быть подарок лучше?! Мой поздний гость сам подставился! Да еще как!
        - Почти в точку, Ричард! - весело засмеялся я. - Правда, мы предпочитаем говорить, что в нас только половина животного. Смеем надеяться, что человеческого в нас не меньше. Вы ведь не откажете нам в таком праве, верно?
        Глядя, как бледнеет правозащитник, я улыбался, уже не скрываясь. У Ольсона затряслась нижняя губа и дрогнули ноги. Отвратительный одеколонный дух перешибло резким запахом пота.
        - Да вы же… Вы же оборотень! - как-то обиженно выпалил правозащитник.
        Все-таки Ольсон оказался довольно тугоумным сукиным сыном. Я знавал правозащитников, которые раскалывали меня в два счета, по обонянию. Раскалывали и мгновенно снимали любые претензии. Я демонстративно почесал кадык, давая Ольсону возможность разглядеть отросшие черные когти.
        - Ликантроп, я бы попросил, - ласково поправил я. - Называя меня оборотнем, вы в моем лице оскорбляете целый народ, который, надо сказать, намного древнее вашего. Я считаю этот термин унизительным и недопустимым! И еще мне кажется, что любой суд признает ваши слова крайне оскорбительными…
        Я шагнул вперед, и Ольсон отшатнулся от меня как от чумного. Что поделаешь, мы не так давно вышли из тени, а законопроект, уравнивающий ликантропов в правах с остальными гражданами Соединенных Штатов, принят всего-то месяца три назад. К нам не привыкли. У нас еще нет собственных правозащитников.
        - Знаете, Ричард, меня тошнит от таких, как вы, - продолжая наступать, вещал я. - Вам нравится обзывать представителей малочисленных видов, причиняя им боль? Или вы думаете, что у нас, ликантропов, нет чувств?
        В глубине души я откровенно потешался над Ольсоном. Смешно, в самом деле, но не мои когти заставляли его дрожать. Три слова метались в его крохотном мозгу - обозвал ликантропа животным! Ликантропа - животным! Это же за гранью терпимости!
        Продолжая отступать, Ольсон спиной натолкнулся на мусорные баки. Мятые жестяные крышки громыхнули, и правозащитник, взвизгнув, припустился вдоль погружающейся в вечернюю тьму улицы. Я помахал ему вслед и самым доброжелательным голосом крикнул:
        - Увидимся в суде, Ричи!
        В дом я вернулся в замечательном расположении духа. Да, похоже, они еще не скоро привыкнут к официальному наименованию. Мне-то, по большому счету, наплевать. Как говаривала моя покойная бабушка, «назови хоть груздем, только в кузовок не клади». А, к дьяволу! Родное Таврово наша семья покидала в жуткой спешке, я тогда был пятилетним щенком, где уж тут помнить русские поговорки? Зато я отлично помню, как сельчане, прознав, кто мы есть, охотились за нашими головами с топорами и ружьями! И я их не осуждаю. Нормальная реакция нормальных людей на потенциальную угрозу. Вот если б они вдруг начали задвигать нам о равных правах… Вы вообще можете представить, чтобы овца предлагала волку равноправие? Вот-вот! К счастью, Штаты - не Россия. Не хочу торопить события, но среди наших ходят разговоры, будто общине удалось объявить некие обширные охотничьи угодья заповедной зоной ликантропов, со всеми вытекающими. Ну, знаете… никто не будет совать туда нос, и кому какое дело, если в полнолуние там будет пропадать несколько бродяг? Все-таки хорошо, что мы уехали из того воронежского села.
        Серьезно, называйте меня, как вам удобно, только не суйтесь ко мне с советами. Я думаю, неофициально большинство живых существ придерживаются именно таких правил. Это официальное общество отчего-то считает, что называть вещи своими именами - плохо. Сегодня назвать оборотня оборотнем - все равно что в XX веке назвать чернокожего - ниггером или гея - педиком. Впрочем, сейчас же не XX век, верно? Я хочу сказать, кому нужны ниггеры и педики, когда есть некроамериканцы и ликантропы? Или теперь пора и нас называть ликаноамериканцами?
        Улыбаясь собственным мыслям, я плотно прикрыл дверь. Обострившееся чутье подсказывало, что мягкий южный ветер вскоре сменится протухшим западным. Дьявол, когда-нибудь я действительно возьму дробовик и избавлю мистера Ковальски от адского рабства, а себя от жуткой вони разлагающегося мертвяка. А полиции скажу, что ходячие мертвецы оскорбляют мои древние религиозные чувства. В конце концов, мы живем в свободной стране, мать вашу! И ваша свобода заканчивается там, где начинается моя!
        Не ложися на краю…
        Первый раз в своей небольшой, всего лишь шестилетней, жизни Пашка Кольцов справлял Новый год вне дома. Пока еще, в силу младости лет, он слабо понимал, для чего нужно, оставив родные стены, ехать через весь город на такси к друзьям родителей. Не то чтобы Пашка имел что-то против семьи Жулиных - дядя Коля, например, всегда обращался к нему как к взрослому, и руку жал тоже по-взрослому крепко, с уважением, а тетя Рита очень вкусно готовила - не так вкусно, как мама, но вкусно. Однако покидать ради этого квартиру перед самым долгожданным праздником? Оставить любимые игрушки, приставку и огромный аквариум с папиными рыбками?
        Тем не менее Пашка не капризничал. Понимал - негоже. Взрослый уже, через год в первый класс пойдет! К тому же какая-никакая, а компания обещалась - сын Жулиных, Володька. Был Володька старше Пашки на целых два года и уже ходил в третий класс, что делало его недосягаемость просто заоблачной. Пашке он совершенно не нравился - толстый, капризный, наглый. Но зато Вовка обладал просто чумовой коллекцией трансформеров и, находясь в хорошем настроении, охотно брал в игру своего гостя. Ну и, ко всему прочему, родители обещали посидеть в гостях всего часок-другой, а по возвращении домой обеспечить Пашке полный и безоговорочный доступ к видеоиграм.
        Сказать, что Пашка расстроился, когда узнал, что домой они сегодня не успевают, значит не сказать ничего. Ну никак не успевают! Автобусы уже не ходят, а на робкое предложение вызвать такси папа туманно пробормотал что-то о небезопасности ночных поездок. Апогеем несправедливости стало то, что через пару часов детей начали укладывать спать.
        - Я Володькину пижамку достану, - захлопотала тетя Рита.
        - Не надо, - сказала Пашкина мама, - я все взяла.
        Вот тут-то Пашка поразился коварству родителей. Значит, они собирались вернуться домой через пару часов, но при этом захватили его пижаму? В голове не укладывалось! Мало того - зубную щетку - и ту взяли! Спать, естественно, пришлось на одной кровати с Вовкой. Места, правда, хватало, но все равно перспектива эта Пашку радовала слабо. Вовка поначалу попытался закатить истерику, но дядя Коля показал ему здоровенный, покрытый короткими рыжими волосами кулак, и Вовка испуганно втянул надутые было щеки. Отца он боялся и перечить ему не смел.
        Новый год пошел насмарку. Вместо обещанной ночи за приставкой предстояло спать в одной кровати с вредным Вовкой. Пашка твердо настроился пережить это кошмарное время как можно безболезненнее. Послушно натянул пижаму, пожелал спокойной ночи родителям и Жулиным, забрался под одеяло - ему выдали свое одеяло, и хоть это радовало по-настоящему. Вопреки сомнениям и терзаниям по поводу родительского вероломного поступка, сон пришел почти сразу, стоило только лечь и прикрыть глаза.
        - Это хорошо, что ты с краю, - засыпая, пробормотал Вовка.
        - Почему? - спросил Пашка, не разлепляя глаз. Он повернулся к Вовке спиной и, просунув руку под подушку, уткнулся лицом в свежую, пахнущую порошком и отбеливателем наволочку.
        - Когда оно из-под кровати полезет, сначала тебя схватит. - Вовка громко и протяжно зевнул. - А я закричу, и меня мамка с папкой спасут.
        После этого он отвернулся к стене лицом и, бросив за спину глухое «спокночь», тихонько засопел.
        - Спокночь, - эхом отозвался Пашка.
        Однако заснуть так и не смог. Сон как рукой сняло. Что-то неладное начало твориться со зрением. Комната невероятным образом раздвинулась - теперь от кровати до двери было метров пятьдесят, не меньше. Где-то там, вдалеке, угадывался изящный, тонконогий письменный стол, на котором стоял приглушенный до минимума ночник. Свет его слегка разгонял темноту, мягко выделяя из нее фигурки стоящих на столе трансформеров во главе с Оптимусом Праймом, Вовкиным любимцем. Только сейчас казалось, что не игрушки это вовсе, а коварные маленькие гремлины. Пряча лица во тьме, они ехидно ухмылялись и, потирая сухонькие чешуйчатые ручонки, шептались писклявыми голосами. Они ждали, пока мальчик заснет, чтобы тихонько подобраться к нему и перегрызть горло своими острыми, как шило, крысиными зубами.
        Вздрогнув, Пашка машинально натянул одеяло до самого подбородка. Надо было отвлечься, перестать думать о всякой чертовщине. Напрягая глаза, он принялся напряженно всматриваться в небольшой кружок тусклого света, что разливался вокруг настольной лампы, выхватывающий из темноты детали забитого разным хламом органайзера, стопку учебников и рамку для фото. Самого снимка видно не было. Впрочем, Пашка не очень-то хотел его видеть. В нынешнем состоянии, когда вот-вот из-под кровати появится нечто, чтобы схватить и уволочь его в подкроватную темень (возможно, по пути пожирая еще живого, трепыхающегося), мальчику казалось, что с фотографии на него посмотрит вовсе не Вовкина бабушка, а мерзкая старая карга с ожерельем из человеческих ушей на тощей сморщенной шее.
        От таких фантазий Пашке стало совсем неуютно, и он опасливо перевел взгляд на окно. Оно находилось еще дальше, чем стол, чуть ли не на другом краю мира. Шторы были открыты, поэтому немного света с улицы проникало и на шестой этаж. Горели фонари и многочисленные гирлянды, отбрасывая зарево в окна близстоящих домов. То и дело по потолку, словно летающая тарелка, проплывал отраженный свет фар опоздавших к новогоднему столу автомобилистов. Света было немного, однако его вполне хватало, чтобы увидеть, как сидящий в кресле у окна огромный плюшевый медведь заинтересованно подался вперед, кося на Пашку блестящим пластмассовым глазом. Хищным. Голодным.
        Медведь больше не шевелился, но Пашка твердо знал - стоит закрыть глаза, и в следующий раз, когда он их откроет, медведь будет немного ближе. И так до тех пор, пока в какой-то момент на тебя не навалится тяжелое, мохнатое, пахнущее немытой шерстью и лесом. И это будет последнее, что ты почувствуешь. Именно почувствуешь - не увидишь. Потому что это вгрызется своими огромными зубами прямо тебе в лицо.
        Всхлипнув, Пашка с головой нырнул под одеяло. Мучительно хотелось разбудить бесчувственного Вовку, но, едва представив, с каким снисхождением посмотрит на него этот маленький вредный толстяк - трус, детских страшилок испугался, ха! - Пашка тут же передумал. Уж лучше вот так трястись под одеялом, чем выслушивать насмешки глупого Вовки.
        Ночь растянулась немыслимо. Черная, как застывший гудрон, и такая же тягучая, она обволакивала сознание, предлагая уснуть сладко и беззаботно. Убаюкивала, чтобы потом, в темноте, придушить, придавив черным звериным телом. Новый год грозил перерасти в постоянное ожидание этого, которое затаилось под кроватью и только и ждет, когда жертва расслабится. И вот тогда…

* * *
        Проснулся Пашка оттого, что почувствовал - в комнате он не один. Нет, конечно, был еще Вовка, мирно сопящий в две дырки. Он попытался привычно-вальяжно раскинуться на полуторной койке, но уперся в своего нечаянного соседа, да так и замер вполоборота в странной неудобной позе. Пашка даже с закрытыми глазами ощущал присутствие - тепло его мягкого бока, тихое дыхание, прерываемое изредка не менее тихим причмокиванием. Но спинным мозгом, обострившимся восприятием, он знал, что рядом стоит кто-то еще. Совсем близко. Склонившись, с интересом разглядывает маленького мальчика. И самое ужасное - ночного гостя совершенно не интересует развалившийся на кровати Вовка.
        Вне всяких сомнений, это оно! Именно поэтому липкий взгляд ни разу не переполз на Вовку. Оно знало, что успеет схватить только того, кто с краю. Его - Пашку.
        Миллион мыслей пролетел в перепуганном мозгу - спрятаться под одеяло, затаиться? Притвориться мертвым? Не поможет! Пашка прекрасно понимал, что ни одеяло, ни даже самая прочная броня не спасут от когтей этого. И да, оно утащит Пашку, будь тот хоть трижды мертвым. Еще бы! Оно наверняка любит лежалое мясо! Пашка дернул пересохшим горлом, пытаясь проглотить отсутствующую слюну. Понял, что родителей ему не дозваться - все, что сейчас могло сорваться с пересохших губ, оказалось бы не громче комариного писка. Тварь услышит, родители - нет. А может, пронесет? Может, оно сегодня не голодное? Постоит да уйдет? Но Пашка понимал, что оно всегда голодно. И именно потому так ужасно. В подтверждение его мыслей колыхнулся воздух - это ночной гость склонился ниже. Пашка застыл, не в силах пошевелиться, парализованный, беззащитный. Вот что-то приподняло подушку и, шевельнувшись, словно устраиваясь поудобнее, мягко поползло вперед. Это оно просовывало свою когтистую лапу, чтобы удобней схватить лежащего с краю мальчика. Невидимая лапа застыла как раз под Пашкиным лицом. Секунду назад она ползла и вот остановилась.
Пашка осознал - сейчас! Сейчас оно сдернет его с кровати! Действовать нужно сию минуту!
        И тогда он, собрав всю оставшуюся смелость, что было сил ударил по страшной руке. Одновременно Пашка открыл глаза и, уставившись на склонившийся над ним черный силуэт, попытался закричать. Как он и предполагал, хватило его только на полузадушенные, перепуганные всхлипы.
        Тварь отдернула лапу, воскликнув что-то удивленно, затем склонилась над мальчиком и, легко переборов вялое сопротивление, подхватила и подняла его к своей скрытой во тьме морде.
        Пашка затрепыхался в сильных, на удивление мягких ладонях. Понял, что не вырваться, повис обреченно. Сил осталось только на то, чтобы умолять еле слышно, обращаясь к ночному кошмару почему-то на «вы»:
        - Вовку возьмите, он толстый! Не ешьте меня! Вовку!
        - Паша? Павлуша, что с тобой?
        - Вовка толстый, Вовку берите! Не ешьте!
        - Пашенька?!
        Яркий свет нестерпимо резанул по глазам, и Пашка разревелся. Разревелся, потому что понял: свет включил отец, а он, Пашка, в полной безопасности на руках у мамы. Щурясь от слез и яркого света, он попытался улыбнуться, но лишь разревелся еще сильнее. Через всхлипы урывками слышалось:
        - Что случилось?
        Голос отца. Тот был обеспокоен, но виду не подавал.
        - Панька перепугался. Место незнакомое, не сообразил, что это я.
        Голос мамы. Прямо над ухом, мягкий, тихий.
        - Случилось чего?
        А это уже дядя Коля Жулин. Заспанный, немного взволнованный.
        - Все в порядке, Коля. - Кольцов-старший щелкнул выключателем, погасив свет. - Пошли, Галинка сама справится.
        Перед тем как осторожно притворить дверь, отец сделал ночник поярче. Но Пашке это уже было не нужно. Рядом была мама, надежная, добрая. И папка тоже, пусть за стеной, но рядом. Пашка вцепился в мать руками и ногами, обнял ее крепко и спрятал лицо на плече среди рассыпавшихся густых волос, пахнущих абрикосом и муссом для укладки. Он был готов провисеть так целую вечность, но мать, вздохнув тяжело, нащупала край кровати и, стараясь не разбудить так и не проснувшегося Вовку, присела.
        - Ну, слезай, чертенок! Большой уже, спину мамке сломаешь.
        Пашка послушно слез, бесцеремонно подвинул Вовку и втиснулся между ним и горячим маминым бедром. Мать неторопливо гладила сына по волосам, и Пашка начинал потихоньку понимать, что вел себя ну совершенно не как взрослый. Глупо вел. Как девчонка. Усилием воли подавив рвущиеся наружу всхлипы, он начал дышать ровнее. Заметив, что ребенок успокоился, мама тихонько спросила:
        - Что-то плохое приснилось?
        Пашка на секунду задумался. Как объяснить, что и не приснилось вовсе? Что на самом деле все было - и гремлины-трансформеры, и ведьма с чудовищными украшениями, и медведь, и… На секунду Пашка утратил контроль над телом и задрожал. Мать почувствовала сразу, крепко прижала к себе.
        - Что-то страшное?
        Чтобы избежать дальнейших расспросов, Пашка кивнул. Да и как объяснить маме - взрослой, ничего не боящейся, - что его только что чуть не утащили под кровать? Пашка и сам понимал, насколько глупо это звучит. Хорошо хоть, Вовка не проснулся. Не придется терпеть его дурацкие шутки.
        - Павлушка, все в порядке. Я рядом, папа рядом. Все хорошо, ничего не бойся.
        Мама еще что-то шептала, умиротворяющее, нежное, ласковое. Что Павлушка глупыш, что никого страшного здесь нет, но ему это уже было не нужно. Он и сам все понимал. Конечно, глупыш - надо было не спать, а готовиться. Конечно, здесь нет никого страшного… Сейчас нет. Потому что время кормежки уже прошло. Это Пашка чувствовал особенно остро. Этой ночью чудовище больше не придет. Похоже, сегодня не повезло какому-то другому ребенку из какой-то другой кровати. Ведь оно одновременно находится под миллионом детских кроваток во всем мире. Под миллионами миллионов кроваток, коек, диванов. Осознав такой масштаб, Пашка едва не задрожал вновь. Еле сдержался, боясь расстроить маму. Так и лежал - с закрытыми глазами, не шевелясь, дыша ровно и тихо, пока мама не решила, что он заснул. Медленно поднявшись с кровати, она склонилась над сыном и поцеловала в лоб. Пашка слышал, как на цыпочках, боясь разбудить детей, она идет к двери, как поворачивает ручку. Сквозь сомкнутые веки проникал свет ночника, мама не стала его приглушать. Пашка поерзал, устраиваясь поудобнее. Запустил правую руку под подушку и едва не
закричал, наткнувшись на что-то твердое и холодное. Пашка закусил губу, боязливо ощупывая находку. Воображение рисовало различные ужасы - дохлая крыса, оторванная конечность - адский подарок, который оставило оно.
        Постепенно пальцы «увидели» самую обычную коробку. Пашка опасливо потянул находку наружу. В свете ночника он удивленно разглядывал нарисованного на коробке Оптимуса Прайма, застывшего в боевой стойке. Новогодний подарок от родителей. Через тонкий пластик окошечка смотрел объемный дубликат рисунка - суровый и непоколебимый, он казался мертвецом, замурованным в полупрозрачном саркофаге. Пашка испуганно затолкал его обратно под подушку. Хватит с него на сегодня кошмаров. Хватит.
        С этим «хватит» он и заснул. На какую-то секунду, находясь на самом краю бездны сна, готовый вот-вот в нее сорваться, он почувствовал, как нечто ворочается под кроватью, сопя и переваливаясь с боку на бок. Но спасительное забвение уже распахнуло свои мягкие объятия, и Пашка с радостной улыбкой шагнул навстречу сновидениям. Больше никаких кошмаров ему в эту ночь не снилось.

* * *
        Кошмары вернулись на следующий вечер, когда, уже будучи дома, Пашка вспомнил свои вчерашние умозаключения.
        …под миллионами миллионов кроваток, коек, диванов…
        Если, уходя от Жулиных, Пашка специально проверил всю одежду и обувь, боясь, что это последует за ним домой, то сейчас он с ужасом понимал - этому нет нужды следовать за Пашкой. Потому что оно уже здесь.
        Прошлой ночью, у Жулиных, Пашка совершенно не выспался. Он собирался отоспаться днем, когда это тоже спит, чтобы чудовище не смогло сцапать его во сне. Но дома все страхи заслонила новая видеоигра, подаренная родителями. Пашка до позднего вечера бегал по мрачным подземельям, лихо расстреливая монстров из всех видов оружия. На некоторое время он начисто забыл, что ночь близко и что вместе с ней придет отнюдь не виртуальное чудовище. Но последние пару часов видеоигры не доставляли ему никакого удовольствия. Пашка регулярно «погибал» на самых простейших участках из-за того, что не мог сосредоточиться. Мысли были заняты предстоящей ночью. Долгой, бесконечной ночью. И приставка была самым легким способом дожить до утра.
        - Ну еще немножкоооо! Ну маааамочкаааа! - это было так несвойственно сдержанному и серьезному Павлушке, что мама поначалу уступила, разрешив посидеть до двенадцати. Однако, когда Пашка снова попытался продлить время, вмешался отец. Спорить с Кольцовым-старшим было бесполезно - это Пашка усвоил давно. Он страдальчески поглядел на мать, но та лишь молча взяла его за руку и повела в детскую.
        - Ну что с тобой, горе мое луковое? - Мама смотрела, как всегда, тепло, но с легкой укоризной. Она явно досадовала на поведение сына. Внутренне Пашка сгорал от стыда, но ничего не мог с собой поделать. Страх перед тварью из-под кровати оказался сильнее нежелания расстраивать маму. Пашка раздевался неохотно. Так же демонстративно неохотно влез под одеяло.
        - Засыпай… - Мама погасила свет и уже почти прикрыла за собой дверь, когда Пашке пришла в голову идея.
        - Ма?! - позвал он. - Посиди со мной? Пока я не засну…
        Мать уже открыла было рот, но что-то мелькнуло в ее глазах - видимо, вспомнила вчерашний кошмар сына - и она молча вошла обратно в детскую, плотно прикрыв за собой дверь.
        Темнота навалилась со всех сторон, заставив Пашку испуганно сжаться. Лишь почувствовав, как мама невесомой тенью присаживается рядом, он успокоился. Постепенно он начинал различать ее силуэт в тусклом свете звезд, просачивающемся через прозрачный тюль. Пашка потянулся. В присутствии мамы хорошо и спокойно. Безопасно. Пока она здесь, ничего не случится.
        Пока она здесь. Эта предательская мысль, едва возникнув, тут же поколебала Пашкину уверенность. А что будет, когда мама уйдет? Да и вообще, может быть, оно вовсе не боится мамы?
        В ту же секунду он услышал едва уловимый шорох. Это оно шевелилось под кроватью, шелестя стертыми чешуйками, шурша свалявшейся жесткой шерстью. И все вернулось: страх перед сном, перед темнотой, перед неизвестным, затаившимся в ней. Кошмары окружили Пашку, словно стая голодных ворон беззащитного щенка. Они били его по лицу черными крыльями, царапали кривыми желтыми когтями, норовили выклевать глаза. А Пашке оставалось только сжаться комочком, надеясь, что пронесет, что забудут о нем страхи-вороны. Он подтянул колени к подбородку, обхватил их руками, застыв в позе эмбриона. Перемена в его поведении не ускользнула от матери. Нащупав в темноте лоб сына, она легонько провела по нему пальцами.
        - Павлушка, ты не заболел?
        Пашка помотал головой. Он боялся лишний раз раскрывать рот. Быть может, если тварь не услышит его голоса, она уползет сегодня под другую кровать? И, будто перехватив его мысли, оно вновь шевельнулось, устраиваясь поудобнее. На этот раз значительно громче.
        - Лоб не горячий… - Мама все еще пыталась найти причину его кошмарного ночного пробуждения. - Ты спи, Павлушка, засыпай…
        И тут Пашку озарило: а почему мама не обращает внимания на странные звуки, идущие из-под кровати? Ведь так явственно, так безбоязненно шебуршала тварь, что не услышать просто невозможно! Стоп… а мама ли это? Может, мама и не входила вовсе, а пошла спать?
        - Баю… баюшки… баю… - мамин голос, обычно такой тихий и мягкий, сейчас отдавался в голове испуганного Пашки глухим тягучим стоном. Давил на уставший от бессонницы мозг, разрушая его, перемалывая в труху, в пыль. Мама уже давно не пела ему на ночь и сказки давно не читала. Пашка для этого считался слишком взрослым. Так почему же сейчас? Во всем этом было что-то неправильное…
        - Не ложися на краю. - Пашка чувствовал, что задыхается. Колыбельная не приносила успокоения, а лишь сильнее подпитывала разгулявшееся воображение. И тогда Пашка понял, что такого неправильного было в песне. Она была мертвой. И та, что сидела рядом, - тоже была мертвой. Мертвые слова-птицы слетали с распухшего мертвого языка, с противным скрежетом царапая своими черными перьями натянутые нервы мальчика.
        - Придет серенький волчок, - седая ведьма пела ребенку свою страшную песню, раскачиваясь из стороны в сторону в такт диким, ужасным словам. Блестела в неярком свете уличного фонаря бледная алебастровая кожа, еще чернее стали тени под глазами. Да и были ли там глаза? Пашка зажмурился, боясь случайно посмотреть и увидеть пустоту на месте васильковых маминых глаз. Он вжался спиной в стенку, спасительную, твердую, словно всем своим телом говоря мертвой ведьме - я не на краю, тебе меня не достать!
        - И ухватит за бочок!
        Узкие пальцы, увенчанные длиннющими острыми когтями, вонзились ему прямо в бок.
        Пашка заорал. Желание жить помогло маленьким детским легким породить настоящий вопль ужаса. Забиваясь в угол, больно вжимаясь в спинку кровати, чувствуя холод бетонной стены даже под теплым ковром, Пашка кричал как резаный. Не потому, что надеялся, что его спасут, нет, он уже ни на что не надеялся. Просто не кричать он не мог. Вся затопившая его сознание жуть выплеснулась вместе с обреченным криком, пролилась на пол и тут же впиталась в густой ворс ковролина, оставив Пашку, лихорадочно царапающего деревянную спинку кровати, прячущего лицо от перепуганной матери, от отца, прибежавшего на крик, совершенно опустошенным и раздавленным.
        Снова ничего не было.
        Осознав это, Пашка почувствовал, как краска стыда, наползая на шею, движется все выше и выше, к лицу.
        В этот момент ему больше всего в мире хотелось оказаться как можно дальше от родителей. Пусть даже один на один с тварью из-под кровати, только бы не видеть этой укоризны в любящих глазах.
        Пашке было невыносимо стыдно.

* * *
        - Значит, так, Павел Сергеевич. - Отец всегда называл его по имени-отчеству, когда разговор был серьезным настолько, что дальше некуда. Кольцов-старший демонстративно сел на пол, похлопав рукой рядом с собой. - Давай-ка, иди сюда.
        Пашка, натянув одеяло до подбородка, отрицательно замотал головой. Отец удивленно смотрел на него из-под нахмуренных бровей.
        - Павел Сергеевич, мне надо дважды повторить?
        Собрав остатки мужества, Пашка вылез из-под одеяла. С опаской спрыгнул с кровати. Слишком высоко, неуклюже, стараясь оказаться подальше от ее края. Смутился, поняв, что отец заметил. Однако Кольцов-старший ничего не сказал, только снова требовательно похлопал ладонью по полу. Обреченно вздохнув, Пашка присел рядом с отцом.
        Глаза все еще были мокрыми и красными, и, честно говоря, Пашка бы с радостью выплакал остатки страха, но присутствие папы останавливало. Реветь в его присутствии было как-то неправильно. Папа никогда не плакал. Злился - бывало, ругался - редко, но плакать - никогда. А Пашка очень хотел походить на отца, когда вырастет. Чтобы когда-нибудь, когда родители надумают завести ему брата, стать для него самым лучшим примером. И потому Пашка сдерживал рвущиеся наружу слезы.
        Отец тем временем ловко лег на живот и заглянул под кровать. Поколебавшись, Пашка улегся рядом. В отличие от матери, отец подошел к делу со своей обычной прагматичностью. Он сходил в кладовку и принес старый, еще дедушкин фонарик - громоздкий и неудобный. Кольцов-старший вдавил резиновую кнопочку в корпус и направил вырвавшийся луч под кровать. При включенном верхнем свете там и так было не то чтобы слишком мрачно, а луч фонаря не оставил темноте ни единого шанса. Он сновал из угла в угол, выхватывая скатанные комки пыли, одинокий носок, старый резиновый мячик, забытого солдатика-пехотинца. И все.
        Пашка завороженно следил за желтым кругом, который бегал по стене и полу. Круг этот ясно давал понять - нет здесь никаких монстров. И вообще нет ничего живого. Даже тараканов. Впрочем, тараканов у Кольцовых в квартире отродясь не водилось.
        Посветив для успокоения под кровать еще с полминуты, отец выключил фонарь. Вновь уселся на полу, подогнув одну ногу под себя.
        - Видишь? - Когда отец объяснял, он всегда задавал вопросы утвердительно. Видишь? Слышишь? Понимаешь? - все это означало одно: отец был уверен, что сын видит, слышит и понимает. Потому что иначе и быть не могло. Кольцов-старший очень гордился отпрыском. Так что Пашке даже кивать не пришлось. Он медленно поднялся с пола и встал в полный рост. Даже так он был лишь немногим выше сидящего отца.
        - Ты знаешь, Павел Сергеич, то, что ты закатил вчера и сегодня, - взрослые люди так себя не ведут. Я думал, ты у меня взрослый.
        Пашка насупился, уставившись в пол. Сошедшая краска вновь вернулась, начав коварно захватывать шею и щеки.
        - Ты своими истериками маму перепугал и тетю Риту Жулину тоже. Да и мне каждый раз ночью вскакивать мало радости. Ты еще долго собираешься себя как маленький вести?
        В этот раз отец действительно спрашивал, ожидая ответа. Пашка, все еще пряча взгляд, помотал головой.
        - Вот и договорились! - Отец протянул сыну свою большую ладонь, и Пашка, чувствуя, как уходит стыд, с облегчением пожал ее. Родители не сердятся!
        - А теперь марш в постель!
        Кольцов-старший легко поднялся на ноги и отряхнул штаны. Одобрительно посмотрел, как сын забирается под одеяло. После чего погасил свет и вышел, прикрыв за собой дверь. Однако, перед тем, как уйти, поставил рядом с Пашкиной кроватью старый фонарик.

* * *
        Соблазн был велик, но Пашка сдержался. Хотя насколько легче стало бы, насколько спокойней - ощути он ладонью приятную тяжесть фонарика. Стоило лишь руку протянуть - и вот он! Большой, с пластиковым красным корпусом, перемотанным у основания синей изолентой. И ведь никто не скажет, что он ведет себя как маленький. Но Пашка знал, если взять фонарь сейчас, пока в щель под дверью проникает слабый рассеянный свет из коридора, пока слышен приглушенный гул работающего телевизора, пока доносятся тихие голоса родителей - то из зеркала на него еще долго будет смотреть нюня и тряпка.
        Но еще большим стимулом было то, что, взяв фонарь, он обрекал себя на беспокойную ночь. Ведь только что они с отцом вместе смотрели - под кроватью пусто! И Пашке казалось: как только его влажная ладонь сомкнется на прохладном пластиковом корпусе, оно вновь шевельнется под кроватью. Мальчик крепился, пока не замолчал телевизор. Он не взял фонарь, когда в комнате родителей заскрипел диван - мама с папой ложились спать. Сцепив холодеющие руки в замок, он терпел, даже когда в родительской спальне стихли голоса. И лишь когда, смягченный стенами, перегородками и дверями, до него донесся раскатистый папин храп, Пашка сдался. Дрожащей рукой схватил фонарь, судорожно надавив на кнопку, под которой - он не видел этого, но знал точно - было выдавлено ВКЛ/ВЫКЛ.
        И, точно по команде, из-под кровати донесся гнусный смешок. Пашка почувствовал, как леденеет сердце. От самого копчика до макушки пролегла дорожка мурашек. Даже волосы зашевелились. Нечеловеческий смех это был. Похожие звуки издавали гиены в передачах про животных, которые они любили смотреть вместе с отцом. Будто подтверждая свое звериное происхождение, тварь поскребла когтями по полу. Такой звук издает гвоздь, царапающий деревянную поверхность, - негромкий, но уверенный. Именно с таким звуком на партах возникают «вечные» надписи, порой живущие в школах еще много лет после того, как их автор закончит учебу.
        Мальчик испуганно сел, поджав укутанные одеялом ноги. Фонарь дрожал в руке, и мечущийся по комнате луч выхватывал все новые и новые жуткие картины. Стены разъехались, как тогда в квартире Жулиных, детская стала размером с тронный зал. Вот мелькнул постер, на котором Человек-Паук стоял напротив Доктора-Осьминога. Оба они, и герой, и злодей, неотрывно следили своими нарисованными глазами за испуганным Пашкой, и на лицах их, даже на маске Человека-Паука, проступили недобрые ухмылки. А вот саркофаг с похороненным в нем трансформером. Пашка так и не распечатал родительский подарок, и теперь Прайм смотрел на него укоризненно. Ему тоже хотелось принять участие во всеобщем веселье. Пашка чуть не вскрикнул, когда луч выхватил из темноты силуэт человека, сидящего на стуле в углу. И, лишь огромным усилием воли вновь повернув фонарик в эту сторону, он понял, что это всего лишь его одежда, аккуратно сложенная на утро.
        Все это Пашка отмечал мельком. Мысли занимало одно - то, что таилось под кроватью. То, что изредка хихикало мерзким пронзительным голоском и шуршало, переползая с места на место. По всему чувствовалось - этому надоело ждать. Уже который раз от него уходит вкусный маленький мальчик, пропитанный страхом, словно заморскими пряностями, дрожащий и беззащитный. Голод принуждал существо прекратить игры и заняться делом. И оно занялось.
        Словно черт из коробки с дурацким сюрпризом, из-под кровати выскочила мохнатая пятипалая ладонь. Нет, шести! Сжавшийся от страха Пашка лихорадочно пересчитал пальцы - шесть. Тонких, суставчатых, покрытых где-то черной шерстью, где-то чешуйками, напоминающими рисунок на куриных цевках. Неторопливо перебирая длинными когтистыми пальцами, лапа двинулась по краю простыни так, будто ночной пришелец измерял ее длину. Теперь, глядя на мельтешение пальцев, Пашка уже не был уверен в правильности подсчета. Казалось, что их становится то восемь, то двенадцать, то уж совсем невообразимое количество. Дойдя до самого конца койки, лапа остановилась.
        Тварь снова хихикнула, и ее лапа, точно огромный волосатый паук, двинулась к Пашке. Медленно и неотвратимо. Сначала из-под кровати показалось предплечье, довольно широкое для такой узкой лапы и тоже покрытое черной жесткой шерстью. Уткнувшись локтевым сгибом в край кровати, кошмарная рука замерла на мгновение и тут же двинулась дальше. А Пашка с ужасом смотрел, как из-под кровати появляется новый сустав, такой же острый и чешуйчатый, как локоть. Почти сразу же из темноты, только уже гораздо ближе к Пашке, вынырнула еще одна лапа. Шлепнувшись на чистую простыню, она тут же направилась к испуганно сжавшемуся мальчику. Большие пальцы на обеих лапах были отставлены в одинаковую сторону: обе конечности оказались правыми. Впрочем, гораздо больше Пашку занимала другая мысль - сколько же у твари локтей? Этот вопрос настойчиво стучался в голову, хотя Пашка прекрасно понимал - локтей будет столько, сколько нужно для того, чтобы вцепиться в отчаянно трусящего мальца и утащить его в свое логово. О том, где это логово находится, Пашка даже думать не хотел.
        Внезапно он сообразил, что все это время светит фонариком себе в лицо. Трясущейся рукой Пашка попытался направить луч на лапы, но не смог справиться с дрожью и лишь мазнул по ближней лапе снопом света. И лапа отдернулась!
        Резко прекратив хихикать, оно угрожающе зарычало. Раскатисто, но негромко. Все-таки будить взрослых чудовище явно не хотело. Пашка приободрился и уже гораздо увереннее высветил фонарем ползущего лохматого «паука». Приглушенно взвизгнув, тварь втянула лапу под кровать. Пашка резко развернулся - как раз вовремя! Вторая, изломанная локтевыми сгибами, конечность уже подобралась почти вплотную. Чувствуя себя джедаем, вооруженным световым мечом, он размашисто рубанул по лапе лучом. Зашипев рассерженной змеей, существо спрятало и вторую лапу.
        Страх улетучился мгновенно, уступив место охотничьему азарту. Догнать и добить! Пашка был уверен, что видел, как от обожженной светом лапы валил черный густой дымок. Ни секунды не раздумывая, он свесился с кровати, на манер сабли ткнув фонарем под кровать. И тут же осознал свою ошибку. Тварь рассмеялась совсем уж гаденько. И…
        Тыльную сторону ладони обожгло - это кривые, острые когти вонзились в нее. Не в силах сдерживаться, Пашка заорал от боли. Он попытался вырваться, но каждое движение отдавалось в руке еще более сильной болью - существо крепко сцапало добычу! Еще немного, и оно потащит ее в вечную подкроватную темноту!
        Оставалась последняя надежда - родители. И Пашка взвыл.
        Дверь, распахнувшись, ударилась о стену. И сразу же оно выпустило Пашкину руку. Облегченно всхлипнув, он бережно прижал ее к груди, пачкая пижаму хлещущей кровью. Свет больно резанул глаза, и Пашка облегченно упал на руки отцу.

* * *
        Пока мать искала бинты и йод, отец, предварительно посадив Пашку на письменный стол, быстро сбегал на кухню и вернулся со шваброй. Из сбивчивого рассказа сына он понял только одно: что-то под кроватью до крови расцарапало Пашке руку. Держась на безопасном расстоянии, Кольцов старший пошарил шваброй под койкой. Ни писка, ни рычания. Да и кто, господи ты боже, мог рычать? Первой мыслью было - большая серая крыса пролезла от каких-нибудь соседей снизу. Но нет. Сергей задумчиво остановился, осознав, что первая мысль была совсем другая: «Пашка прав! Что-то там действительно есть!» И еще испуг.
        Разозлившись на себя и, почему-то, на сына, Кольцов-старший еще пару раз ожесточенно ткнул шваброй под койку. Как и следовало ожидать - никакой реакции. Тогда, отбросив швабру, он бесстрашно нырнул головой под кровать.
        - Папа! - испуганно вскрикнул Пашка. Однако Сергей, не обращая внимания на сына, продолжал внимательно изучать то, что увидел. Из кухни вернулась мать, неся в руках бинт и зеленку. Опасливо покосившись в сторону кровати, спросила обеспокоенно:
        - Ну что там?
        Отец вылез обратно. Обернувшись, недобро посмотрел на сына.
        - Значит, когтями в тебя вцепился, да? - раздраженно спросил он.
        Пашка не понимал нарастающего отцовского гнева, но чувствовал, что лучше не отвечать. Молча кивнув, он протянул матери руку для перевязки.
        - Иди-ка сюда, - потребовал отец.
        - Сережа! - вмешалась мать. - У него же кровь идет!
        - Ничегооо, - протянул тот, - в следующий раз башкой будет думать. - И рявкнул: - Иди сюда!
        Пашка послушно спрыгнул со стола и, стараясь, чтобы кровь не капала на ковер, подошел к отцу.
        - Сережа, дай я его перевяжу!
        - Успеешь, - отрубил Кольцов-старший. - Смотри. - Он схватил Пашку за ворот пижамы, силком заталкивая его голову под кровать. - Смотри, вот оно, твое чудовище!
        Пашка, сперва зажмурившийся от нахлынувшего ужаса, осторожно приоткрыл глаза. Зрение не сразу сфокусировалось, однако уже спустя несколько секунд он увидел «монстра». Прямо из края кровати торчал гвоздь. Обычный гвоздь, чуть больше стекольного, вымазанный кровью. На шляпке даже остался лоскуток содранной кожи. Под гвоздем натекла небольшая лужица крови - что ни говори, а поцарапался Пашка знатно.
        Отец рывком вытащил Пашкину голову из-под кровати.
        - Скажи-ка мне, Палсергеич, ты долго еще нам нервы мотать будешь?
        Повесив голову, Пашка буравил глазами пол.
        - Сережа! - мама снова попробовала вмешаться. На этот раз гораздо настойчивее.
        - Долго мы с матерью будем за тобой бегать, как за маленьким?
        Пашка вновь не ответил.
        - Сережа! Хватит уже!
        - Что хватит? - Кольцов-старший стремительно обернулся к жене. - Что хватит? Может, ты еще и задницу ему подтирать будешь? Здоровенный пацан, а канючит, как… Что ты ноешь?! - окончательно взорвался он, увидев, как по щекам сына потекли жгучие слезы обиды. - Довести меня решил? Поздравляю, получилось!
        - Ну, хватит! - Мама решительно встала между мужем и сыном. - Хватит! Не видишь, что ребенок и без тебя напуган?! Зачем ты еще больше его пугаешь?!
        - Да потому, что сколько можно?!
        - Все хорошо. - Повернувшись к папе спиной, мама присела на корточки и вытерла Пашке слезы. - Все хорошо, Павлушка. Сегодня с нами поспишь…
        - Еще чего! - перебил Кольцов-старший. - Не маленький уже.
        - Сережа, ну я же просила! - взорвалась наконец мама.
        - Ты что мне из пацана делаешь? Может, он теперь до старости с нами спать будет?
        - Сегодня. Он. Будет. Спать. С нами.
        Пашка слушал и не мог понять, откуда в матери, такой мягкой и спокойной, эта гранитная твердость. И папа тоже это услышал. Удивленно моргнув, он недоверчиво произнес:
        - Ты хорошо подумала?
        - Да!
        - Ну и ладненько. - Пашка с недоумением смотрел, как отец демонстративно укладывается на его кровати. Детская койка ему была явно мала, и ноги свешивались на пол, но Кольцова-старшего это, казалось, не смущало. - Спокойной ночи.
        Мамины губы задрожали от бешенства. Она молча смотрела на мужа. Затем, ни слова не говоря, подхватила Пашку на руки и понесла прочь из комнаты. Дверью она хлопнула так, что наверняка перебудила всех соседей.
        - Свет выключать надо, - ехидно бросил Кольцов-старший, вздохнул, поднялся с кровати и нехотя поплелся к выключателю.
        Краем уха он успел услышать, как Пашка, захлебываясь от волнения, рассказывает матери свои ночные переживания. Что-то про существо, которое живет в темноте, под кроватями.
        - Счастливого Нового года, - пробормотал Кольцов-старший, стараясь удобно устроиться на детской кровати. Получалось средне. Вот если ноги под себя подобрать, да лечь на бок, да руками особо не разбрасываться, то вполне себе ничего. Да только не пролежишь долго в такой позе. Особенно сейчас.
        Тяжело вздохнув, Сергей перевернулся на спину. Ноги тут же съехали с кровати. Согнув колени, он раздраженно подтянул их обратно. Более-менее сносно. И все же, все же… Все же глава семьи чувствовал себя неуютно. Сергей всегда остро переживал ссоры с супругой, в большинстве случаев виня в конфликте себя. Вот и сейчас он маялся, ворочаясь на узкой детской кроватке. Сон ушел.
        Можно было засесть у телевизора, но в одиночку смотреть тошнотворную праздничную мешанину совершенно не хотелось. В который раз мысленно обругав сына и прокрутив в голове сценарий завтрашнего «серьезного разговора», Кольцов-старший скрючился на кровати и сомкнул веки.
        Из тревожной дремы его вытащил шорох.
        Сергей прислушался, и… да, определенно, шорох шел из-под кровати.
        - Пашка? - позвал он. Откуда-то появилась глупая мысль, что это сын прокрался тихонько, чтобы напугать его.
        В ответ раздался тихий смешок. Мерзкий. Неприятный. Заставивший Сергея почувствовать себя маленьким. Меньше даже, чем Пашка. Меньше самого маленького и беззащитного ребенка в мире. Кольцов-старший решительно отогнал подступивший было страх. Но рука против воли сама потянулась вниз, к фонарю, который так и стоял рядом с кроватью. Потянулась и замерла на полпути. Еще немного, и она на время окажется совсем рядом с… тем местом, откуда донесся этот жуткий смех. Самому себе Сергей мог признаться - смешок напугал его до дрожи. А признавшись, он едва не влепил себе пощечину. Ну что такое, в самом деле? Взрослый мужик, а трясется как перепуганный кролик!
        В который раз за этот бесконечно долгий вечер глава семьи взял себя в руки. Почувствовав, что успокоился, осторожно потянулся за фонарем. Медленно-медленно, дабы не дать панике ни малейшего шанса на возвращение. Однако, когда пальцы коснулись пластиковой ручки, он заторопился. Схватил фонарь и быстро отдернул руку, все же успев почувствовать, как по пальцам скользнуло что-то напоминающее щетку для обуви. Какие-то жесткие ворсинки легонько отпрянули, едва коснувшись его кожи. Вновь раздался короткий невнятный смешок.
        Эмоции сменялись в доли секунды: страх, затем осознание его нелепости, стыд, а следом за ним - медленно растущая ярость. Кольцов решительно опустил ноги на пол. Правда, совершенно неосознанно поступил так же, как Пашка, - постарался поставить их как можно дальше от черного провала, ограниченного ножками. Рывком поднявшись с места, Сергей развернулся и, присев, посветил под кровать.
        - Пашка, вылезай! - приказал он. Вернее, попытался приказать. Голос прозвучал на редкость неубедительно и жалко. Голос ребенка, а не взрослого, семейного мужчины. Возможно, виной тому было нежелание пугать сына грозным окликом - так пытался успокоить себя Кольцов-старший. Но он понимал, что все это отговорки, которые придумывает мозг, не понимающий, как может луч фонаря, яркий и жизнерадостно толстый, стать мутным и болезненно рассеянным, едва проникнув под кровать. Как будто невидимые ножницы срезали его по краям, отсекая все самые яркие кусочки, оставляя лишь те, что не смогут навредить…
        Навредить кому? Кольцов-старший похолодел, поймав себя на этой мысли. Резкая дрожь прошила тело, заставив зубы изумленно лязгнуть. Откуда мысли-то такие? Кому может навредить свет? Воображение тут же услужливо подсунуло картинку: бледный, завернутый в плащ Дракула поднимается из гроба. Хмыкнув, Сергей мысленно обозвал себя дураком. Вот ведь, лопух великовозрастный, нагнал жути! Просто батареи садятся. Когда этот фонарь заряжали-то последний раз? Опустившись на четвереньки, Кольцов свободной рукой откинул в сторону свесившееся на пол одеяло. Луч моментально потонул в глубине уходящего в какие-то невообразимые дали лаза. Подрагивая во внезапно вспотевшей ладони, фонарь мазками оставлял светлые следы на сырых земляных стенах. Свет тут же жадно пожирался чернильной тьмой.
        Шумно выдохнув, Сергей подался вперед. Лаз оказался нешироким - взрослый человек едва протиснется - и, судя по всему, свежим - комья земли казались влажными на вид. Сергей осторожно коснулся стенки пальцами. Подушечки тут же стали мокрыми.
        Вытянув руку с фонарем, глава семейства попытался разглядеть, куда уходит подкоп, который постепенно становился шире и выше. Сергей настолько увлекся изучением таинственного хода, что не сразу заметил, как от мягкого, неутоптанного земляного пола отделился кусок угольной тьмы - странный изломанный силуэт. Кольцов лишь вздрогнул и зажмурился от неожиданности, когда это, пахнущее мокрой шерстью и дохлыми кошками, бросилось вперед, резким рывком втянув добычу внутрь темного, уходящего вниз тоннеля. Фонарь выпал из разжавшихся пальцев и, мигнув на прощание, погас окончательно.
        Страха не было. Кольцов скорее испытывал удивление. И еще непонимание, почему дурацкий сон все никак не закончится. И совсем немного раздражение - уж больно мерзко хихикало несущее его косматое нечто. Чувствуя, как сильные жилистые руки-лапы, разрывая когтями беззащитную, такую тонкую кожу, тянут его во тьму, Сергей услышал, как из спальни, где остались Пашка и Галя, раздались истеричные крики насмерть перепуганных женщины и ребенка. Услышал и наконец-то задрожал от ужаса.
        Он хотел закричать, но лишь булькнул горлом и только тогда осознал, что уже несколько секунд, как оно превратилось в брызжущую кровью открытую рану.
        Перед глазами стремительно темнело. Сергей уже не пытался кричать и только прислушивался к тому, как вытекает из него кровь. Не в силах ускорить собственную смерть, он отсчитывал секунды и мгновения, страшно боясь не успеть умереть до того, как тварь начнет пожирать его, еще живого. Смотреть в застывающие глаза и вырывать из тела дымящиеся в прохладном воздухе пещеры куски мяса. Но еще больше он боялся, что где-то, вне здесь и вне сейчас, точно такая же тварь тащит по точно такому же тоннелю кричащих от ужаса Галю и Пашку.
        Потому что оно вечно сидит под миллионами миллионов кроваток, коек, диванов и просто выжидает, когда в него поверят…
        …под миллионами миллионов кроваток…
        …одновременно.
        Убийца Зеленоглазых Блондинок
        В кино и книгах связь между преступлениями обнаруживается легко и непринужденно. Серийные убийцы всегда оставляют метку, своеобразную подпись художника, чтобы у главного героя не возникло сомнений в том, что он идет по верному следу. В кино взмыленный патрульный ворвется в полицейский офис и взволнованно доложит:
        - Капитан, у реки найден труп зеленоглазой блондинки! Второй за четыре года!
        И проспиртованный седой капитан, которому осталось три месяца до пенсии, побледнев, скажет:
        - Боже милостивый, это же Убийца Зеленоглазых Блондинок!
        Чушь. Ересь. В реальности вы никогда не поймаете серийника, если он этого не хочет. Просто потому, что далеко не все уносят деталь туалета для коллекции или суют в рот покойнику редкую бабочку. И еще потому, что только клинический идиот будет подкармливать личного темного демона рядом со своим домом. Это как неписаный цыганский кодекс не воровать там, где живешь.
        Другой город - чужие охотничьи угодья, незнакомые, опасные. Они требуют времени, изучения и удвоенной осторожности. Но если серийник умен - а он умен, не сомневайтесь! - хитер - а серийники полны звериной хитрости! - и способен хотя бы частично контролировать изматывающую жажду смерти, что нашептывает ему на ухо фантазии, полные крови и крика, - то ни один даже самый гениальный следователь не свяжет убийство зеленоглазой блондинки в Самаре с аналогичным случаем в Архангельске. Хотя бы и потому, что просто не узнает о нем.
        Вот, скажем, мой случай. Одна жертва раз в три месяца. Четыре жертвы в год. В масштабах огромнейшей страны - ничтожно мало. Четыре кусочка сахара на тысячелитровую цистерну воды. Никто и не заметит. Как связать между собой не только эту четверку, но и всех остальных, что погибли за долгие годы, в единый мрачный след из крестов и надгробий? Особенно если у жертв разный возраст и размер груди, а по цвету волос они варьируются от платиновой блондинки до жгучей брюнетки. Ничего общего. Разве что все они женщины… В отсутствие иных зацепок упертому следователю сойдет и такая. А если есть ниточка, то и клубок рано или поздно распутается до конца. Правда, тут, как в страшной сказке, цена может оказаться непомерно высокой.
        В моем случае это произойдет уже совсем скоро. Сколько веревочке ни виться… Я балансировал на грани тринадцать долгих лет. Время сожрало карьеру в полиции, молодость, здоровье, силу, и все равно осталось голодным. Разум пока держится, ускользает от сточенных зубов Хроноса. Ну, мне так кажется. Я уже не так резок и вынослив, как раньше, и это понятно. Но я все чаще задумываюсь о том, верный ли путь я выбрал, а это, как мне кажется, подход разумного человека. И при этом - кривая дороженька. Нельзя сомневаться. В себе сомневаться нельзя.
        Завтра годовщина, и, как всегда в такие дни, воспоминания особенно ярки. Я помню безжизненные пластиковые глаза, похожие на бильярдные шары в обрамлении щеточек ресниц. За тринадцать лет я видел уйму трупов и могу твердо сказать - глаза всегда пусты. Все якобы застывшее в них - ужас, удивление, боль - все то, что так любят живописать литераторы, - на самом деле увековечивается мимикой. Глаза же становятся пустыми, потому что из них уходит душа.
        Я помню тело, кукольно-неживое, подломившее под себя колени, разбросавшее локти в подобие свастики. Каштановые волосы, блестящие, недавно окрашенные, художественно разбросаны по ковру. Багряная струйка, засохшая в углу приоткрытых алых губ. Она куда-то собиралась. Столько времени прошло, я уже и не вспомню. Мы только-только вернулись из Турции - первый совместный отпуск, первый раз за границей, - и Ольга была шоколадная от загара. Красивая. Поломанная. Мертвая. И я ползу к ней, впиваясь пальцами в ковер.
        Помню все, кроме лица Ольги. Ольга - моя жена. С нее все началось.
        По крайней мере, для меня.

* * *
        Ира живет в пятиэтажной хрущобе, на третьем этаже. Подъезд чистенький, тихий, большинство соседей - пенсионеры. Зимой они смотрят ящик на повышенной громкости и выползают до магазина или в поликлинику, а сейчас, в разгар лета, безвылазно сидят на дачах. Подъезд божественно прохладен и пуст. Лифта, конечно же, нет, но за три часа никто так и не нарушил тишину каменных ступеней. Лишь раз хлопнула входная дверь, и кто-то долго возился внизу, кажется, принесли почту.
        Ира живет одна, если не считать кота. Впрочем, она еще не в том отчаявшемся женском возрасте, когда этих дармоедов признают за членов семьи. Она уходит на работу в восемь утра и возвращается вечером, в начале седьмого. Кажется, она бухгалтер, я не очень интересовался. Это не имеет значения.
        На пятом этаже есть площадка для входа на чердак, куда жильцы почти не заходят. При желании я мог бы ночевать прямо там, не замеченный никем, но не рискую, хотя в моем рюкзаке есть все, что нужно, даже спальный мешок.
        В восемнадцать ноль-одну пиликает домофон и до меня доносятся звонкие шаги Иры. Я научился распознавать их, скучая в прохладе подъезда. Она пришла рано, и я смутно припоминаю, что сегодня, кажется, пятница.
        Вслушиваюсь, как Ира гремит ключами в почтовом ящике. До ее этажа три пролета. Ира шуршит газетным спамом, раздраженно вздыхает и возобновляет неторопливое цоканье по ступеням. Я выравниваю дыхание, начинаю медленный спуск, ловя ее ритм. Шагаю так, чтобы она меня слышала, на четвертом этаже прикладываю к уху ладонь. Говорю громко, но не резко, с улыбкой. Ира должна слышать, но не должна бояться.
        - Валентина Петровна, я вас прекрасно понимаю, но и вы меня поймите, этот договор уже две недели на рассмотрении! Да… Да… Ну а кому сейчас легко?!
        Мы пересекаемся, когда Ира вставляет ключ в замочную скважину. Под мышкой у нее зажаты газеты и благоухающий апельсинами бумажный пакет. Ира бросает на меня слегка заинтересованный взгляд, но желание поскорее оказаться дома, предвкушение двух полноценных выходных, наполненных приятным ничегонеделанием, управляет ее руками. Да и на что там смотреть - немолодой, небритый, некрасивый. Одно сплошное большое «НЕ».
        - Хорошо-хорошо, пусть будет так… Давайте договоримся, чтобы в понедельник…
        Дверь распахивается, когда я прохожу за спиной Иры. Она не видит, что в руке моей вовсе не телефон - плоский стальной кастет. Удар без замаха, короткий тычок в затылок, ближе к уху. Словно в танце, бережно подхватываю обмякшее тело. Не хочу, чтобы она поранилась. Ира как будто ничего не весит. Похоже, сидит на каких-то диетах. Не мешкая затаскиваю ее в квартиру, попутно зафутболивая рассыпанные апельсины и газеты.
        Полумрак прихожей желтеет от солнца, льющегося сквозь кухню. Белый кот, выбежавший встречать хозяйку, завидев меня, недоуменно мяукает. Недоверчиво нюхает апельсин. Чихает. Кошки - паскудные, равнодушные твари. Собака, даже самая трусливая, хотя бы облаяла непрошеного гостя.
        В квартире совмещенный санузел. На дне акриловой ванны Ира выглядит какой-то совсем уж маленькой, словно птичка. В рюкзаке есть скотч и складной нож. Тщательно заматываю ей руки и ноги. Приподняв волосы, делаю два оборота вокруг головы, заклеивая рот. Пальцы нащупывают шишку от кастета: налитая, твердая, но не опасная. Я умею бить сильно, но аккуратно. С людьми никогда нельзя полагаться на одни лишь угрозы. Даже с ножом у горла жертва может закричать чисто инстинктивно. Проще сперва вырубить, а уже потом договариваться о режиме тишины.
        Возвращаюсь в прихожую, собираю давленые апельсины. От сочного цитрусового аромата во рту скапливается слюна. Воровато выглядываю в коридор - так и есть, пропустил пару апельсинов. Несу все в кухню, ссыпаю на обеденный стол, бегло осматриваюсь. Не то. Слишком мало места. Случись что, это может сыграть против меня. А что-то случится - я уверен. Сегодня что-то обязательно случится.
        Гостиная, она же спальня, лишь немногим лучше - уродливая советская «стенка», вытертый ковер под ногами, старенький телевизор на подставке с колесиками. Вместо кровати - разобранная тахта. Из относительно нового только компьютерный стол да приличный ноутбук. Впервые задумываюсь, что квартира, похоже, съемная. Тесновато, да, но все же лучше, чем в кухне.
        Ира по-прежнему без сознания. Переношу ее на пол, втискиваю между унитазом и стиральной машинкой. Кафель холодный, я чувствую это даже сквозь носки. Подкладываю под девушку толстый махровый халат. Ее телефон пиликает входящими сообщениями. Бегло проглядываю. Ничего опасного, обычный треп, стандартные пятничные предложения «затусить». Даже если ответа не будет, никто не обеспокоится. Вымотанная на работе Ира рухнула отсыпаться. Или ушла на свидание. Или просто не хочет сейчас разговаривать. В самую последнюю очередь ее подруги подумают, что Ира связана скотчем, а рядом с ней раздевается незнакомец, тринадцать лет назад в схожей ситуации потерявший жену.
        Снятую одежду я аккуратно складываю в пластиковый пакет. Забираюсь под душ, обжигающе-горячий, парящий. Остервенело тру кожу мочалкой. Никакого мыла или шампуня. Я уничтожаю свой запах, ни к чему заменять его новым, искусственным. Переключаю душ на холодную воду и с полминуты, пока зубы не начинают клацать от холода, наслаждаюсь кристальной ясностью разума. В какой-то момент чувствую на себе чужой взгляд: Ира пришла в себя. Мне неуютно, но не оставлять же ее одну в комнате. Даже хорошо зафиксированное тело иногда способно на чудеса. Я знаю, я научен. Вопреки ледяному душу я заливаюсь краской стыда. Все-таки хорошо, что я взял свежие трусы. Расхаживать перед Ирой голышом было бы как-то… совсем неправильно.
        После душа старательно обнюхиваю себя. Пахнет водой. То есть ничем. И это именно то, чего я добивался. Ира старается вжаться как можно глубже, втиснуться в стену, просочиться в соседнюю квартиру. Она задушенно мычит и отчаянно брыкается, когда я за ноги вытаскиваю ее из ненадежного убежища и несу в гостиную. Странно, но впервые за долгие годы я ощущаю жизнь. Засада, охота ли взбодрила меня или ощущение близкой развязки?
        Я не разговариваю с Ирой, не пытаюсь ее успокоить. Что мне сказать? Я не причиню тебе вреда? Уже причинил, шишка на затылке не даст соврать. Все будет хорошо? Это неправда. Никогда не бывает, чтобы хорошо было все. А в этом деле все кончится плохо с вероятностью девяносто процентов. Хотя, пожалуй, даже девяносто пять. Десять процентов на благополучный исход? Не слишком ли я оптимистичен? Но даже эти крохотные пять процентов заставляют меня думать, что все не зря. Сказать же я должен только одно, но так, чтобы Ира поняла: у нее есть единственный шанс выкрутиться и другого не будет. Я наклонюсь к ней и самым убедительным тоном, на который только способен, скажу:
        - Ира, в полночь к тебе придет Чудовище…

* * *
        В снах и воспоминаниях Ольга похожа на недоделанного андроида из фантастических фильмов. Тело, проработанное до мельчайших деталей: созвездие родинок над ключицей, темные ареолы вокруг сосков, чуть отросшие светлые волоски на лобке, характерный шрам от противооспенной прививки на левом плече. При желании я даже могу вспомнить цвет маникюра. А вот с лицом - беда.
        В обрамлении каштановых волос я вижу болванку, заготовку настоящего человеческого лица. Цвет глаз? О чем вы?! Я не помню даже их разрез. Гладкие, затянутые кожей впадины - вот во что время превратило глаза, которые я боготворил, которые целовал, в которые смотрел, забывая обо всем на свете. Нос, скулы, форма губ… был ее рот маленьким и аккуратным или чувственно-большим? Все, что выше шеи, больше напоминает застывший пластик. Но вряд ли глаза были зелеными. Я бы запомнил.
        Лучше всего я помню живот, хирургически-аккуратный разрез, вспоровший гладкую кожу справа, под ребрами. С виду совсем неопасный, крови вылилось немного. Но, вот незадача, через эту небольшую пробоину из Ольги выпорхнула жизнь. Патологоанатом, не отводя взгляда, рубанул правду-матку. Почему-то считается, что полицейским можно говорить любую дичь, не смягчая. Привыкшие, дескать, огрубевшие шкурой и душой. Через этот разрез убийца удалил моей жене печень. Так и сказал «удалил», словно проштрафившегося игрока с поля. И да, Ольга в тот момент еще была жива.
        А дальше словно в тумане. Я действительно с двух ударов «удалил» патологоанатому передние зубы, или это было в каком-то фильме? Вроде бы человек не виноват, да и вспышки гнева мне не свойственны. Но разодранные воспоминания хранят громогласный вопль: «Отставить! Капитан, отставить, я сказал!», чьи-то руки, удерживающие меня, и отрезвляющую боль в костяшках.
        Капитан… Они подходили ко мне вереницей, безликой шеренгой, упакованной в одинаковую форму, убеждали держаться, клялись, что не видать им ни сна ни отдыха, покуда мерзавец не будет пойман, и почему-то называли меня просто капитаном, словно я уже тогда лишился имени. А может, и это мрачное паломничество я тоже видел в каком-то старом фильме. В фильме про Убийцу Зеленоглазых Блондинок.
        Хотя с именем, похоже, правда. Я действительно его лишился в то лето. Навсегда потерял между страницами ненужного паспорта. Уже лет десять, как мне не доводилось общаться с людьми, которым бы понадобилось мое имя. «Мужчина», в сумерках даже «молодой человек», изредка нейтральное «уважаемый» - вот во что я превратился. Меня даже патрульные не останавливают. Видимо, чувствуют во мне пусть бывшего, но своего.
        Иногда я спрашиваю себя, сколько в том деле было реальных доказательств моей невиновности, а сколько покровительства полицейского братства? Судите сами: тело обнаружил я, в квартире ни одного чужого отпечатка, только мои и Ольгины, следов взлома нет, окна и двери заперты, да и шестой этаж, кто там в эти окна полезет. Когда приехала опергруппа, я перемазался в крови. Знал, что нельзя, но не мог выпустить Ольгу из объятий. А когда я все же отпустил ее и пошел открывать дверь, то - и это я помню абсолютно точно - вместе с повседневным замком я повернул еще и внутреннюю завертку. По сути, снял засов, запирающий дверь изнутри.
        Изнутри, понимаете?

* * *
        Скотч решает множество проблем, но вряд ли его создатель мог угадать, как еще люди будут использовать это, кроме шуток, эпохальное изобретение. Фрагментарно Ира напоминает мумию. Приматывая ее к креслу, я не пожалел липкой ленты. Икры девушки срослись с деревянными ножками, предплечья с подлокотниками, грудь перехватывают многочисленные полосы. Можно шевелить головой и… указательным пальцем правой руки.
        - Попробуй, - мой голос тих и терпелив. Голос хорошего полицейского. Время плохого еще не пришло.
        Ира откидывает голову, чтобы хоть так оказаться как можно дальше от меня. Из-под сомкнутых век выкатываются крупные прозрачные слезы. Вот ведь… сколько в ней жидкости, хотелось бы мне знать? Как можно реветь час без остановки?
        - Давай же, - настойчиво прошу я.
        Указательный палец дрожит. И все же несколько раз с силой стучит по подлокотнику.
        - Умница. Вот умница.
        Времени катастрофически мало - я чую это, как пес чует волчью стаю. Расти у меня на спине шерсть, стоять бы ей дыбом.
        - Запомни, будет всего одна попытка. - Из-под добренькой личины на мгновение выглядывает злой полицейский. - Не просри шанс, Ира. Иначе сдохнешь. Чудовище вывернет тебя наизнанку.
        Кот, имени которого я так и не узнал, трется о мои ноги. Не препятствую, пусть лучше от меня пахнет лживым, беспринципным куском меха, чем человеком. Привычным круговым движением я приматываю к подлокотнику включенный мобильный телефон с горящим экраном.
        Экран настроен на постоянную работу, он не заснет и не отключится. На экране темнеет заранее выбранный номер. Достаточно нажать пиктограммку с зеленой трубкой.
        Единственный номер во всей записной книжке.
        Мой номер.

* * *
        Когда я нашел взаимосвязь, то всерьез думал покончить с собой. Первые год или два, а может, месяц-другой. Да это и не важно. В фильме про Убийцу Зеленоглазых Блондинок на стене в полицейском участке всенепременно висела бы пробковая доска с фотографиями, вырезками из газет, цветными офисными гвоздиками и корабельными снастями ниток, ведущих к таинственной фигуре в центре. Я тоже завел такую доску, только у себя в голове. Тогда тренированная память бывшего следователя еще не сбоила с такой силой. И будь я проклят, - впрочем, я и так проклят, отнюдь не фигурально, - но, сколько бы я ни раскладывал факты, под каким бы углом ни смотрел, у таинственной фигуры в центре схемы проступало мое лицо.
        К этому я пришел далеко не сразу. Успел пережить увольнение из органов, болезненный разрыв с родней, забвение друзьями и коллегами. Мы стараемся не думать об этом, но большинство из нас ничем не лучше моллюсков. Наши крохотные мирки-раковины вполне нас устраивают, и даже если когда-нибудь и выбросит в другой мир, то случится это исключительно по воле волн. А швыряло меня будь здоров, где уж там уследить за старыми, резко обесценивающимися связями?
        Конечно, расследование ни к чему не привело. Сослуживцы мои, надо отдать им должное, рыли землю, перевернули с ног на голову город и всю республику, да только впустую. К тому же времена стояли непростые. Девяностые, даже на излете, успели поломать немало жизней, а кого-то догоняли и в нулевых. Все эти отмороженные братки из преступных группировок с названиями, напоминающими дачные кооперативы, ветераны Чечни, ушедшие в криминал, отбитые горцы, получавшие натуральный боевой опыт под руководством инструкторов из Штатов. Не все они сгинули, смолотые жерновами смутного времени. Изредка кто-то всплывал, не окончательно переваренный вечно голодной утробой пенитенциарной системы, и пытался вершить месть. Некоторым удавалось. Возможно, говорили мне следаки, пряча глаза, этот случай как раз из таких, и вновь предлагали вспомнить, кому я успел насолить. Да и, в конце концов, нельзя сбрасывать со счетов какого-нибудь залетного Чикатилу.
        Конечно, я копал параллельно. «Ты не сможешь быть объективным! Я передаю это дело Хадсону!» - восклицает усатый начальник в серой от пота рубашке, с тонкими подтяжками и садо-мазо-бандажом оперативной кобуры, выглядывающей из-под мышки. «Со всем уважением, да пошли вы в задницу, сэр!» - молодой коп, только что потерявший жену, с достоинством кладет на стол индивидуальный жетон. Не так красиво, конечно… уже тогда я был каким угодно, только не молодым. Кажется, я был изрядно пьян. Причем не первый день. Но я таки привел себя в порядок, отлежался, отпоил себя минералкой, затеплил фитиль ненависти и начал копать параллельно.
        Воспоминания тех дней подернуты белой взвесью вроде раздерганной ваты, с помощью которой моделисты изображают пороховой дым над бутылочными корабликами. И это вовсе не из-за моей дырявой памяти. Я выходил из автобуса в Калуге, удивленно оглядывая заспанными глазами утренний вокзал. Просыпался в маршрутке, трясущейся под Красноярском. Недоуменно оглядывался в Подольской электричке и тихо охреневал на борту лайнера Москва - Сахалин.
        Что тянуло меня в эти города? Что я надеялся отыскать так далеко от места, где оборвалась жизнь самого дорогого для меня человека? Кажется, я не понимал и сам, двигался влекомый одной лишь инерцией следовательского чутья. Я вошел в затяжное алкогольное пике, в крутейший штопор, который должен был закончиться моей смертью, но почему-то не заканчивался. И первый звоночек случился, когда я задумался, откуда берутся деньги на все эти переезды, перелеты, на гостиницы и недешевую выпивку.
        Да, у нас с Ольгой были накопления, но когда я в один из редких трезвых дней взглянул на счет, сумма на нем не только не уменьшилась, но даже существенно подросла. Что заинтересовало меня сразу, так это то, почему деньги поступали через банкоматы тех городов, где я… где я что? Я впервые задумался, в чем заключалось мое «расследование». И, к ужасу своему, не сумел найти ответа.
        Зато, анализируя новости местных сайтов, обнаружил пугающие последствия моих спонтанных путешествий: во время моего пребывания в каждом из городов происходило убийство или исчезновение женщины. Некоторые сайты, не чурающиеся желтизны, живописали отсутствие у жертв внутренних органов. Я читал эти выхолощенные, точно под копирку написанные, тексты и все глубже погружался в безумие. Искал иное объяснение и не находил.
        В общем, да, я хотел покончить с собой, но каждый раз что-то меня останавливало. Ты ни в чем не виноват, нашептывал внутренний голос. Это фантастическое, страшное совпадение, только и всего. Если ты умрешь сейчас, не отыскав настоящего убийцу, Ольга так и останется неотомщенной. Так он говорил, и в его словах был определенный резон. Но не рациональность доводов, не воззвание к памяти о былой любви уберегли меня от шага с крыши, а оформившиеся подозрения.
        Внутренний голос был не мой.
        Чужой.
        Так я нашел Чудовище и закрыл от него свои мысли.
        А оно, заметив это, сделалось втройне осторожным.

* * *
        Мелкие острые зубы вгрызаются в мое запястье и рвут, рвут, терзают мясо, пытаясь добраться до кости. Я дергаюсь всем телом, сбрасывая невидимого хищника, но вместо этого с силой прикладываюсь обо что-то твердое затылком и локтем. Новая, отрезвляющая боль взрывается в мозгу сигнальной ракетой, ненадолго расцветив стоящий там туман тревожно-красным. Только не кричать! Не кричать! Я осторожно приоткрываю один глаз и чудом удерживаю подпрыгивающую к горлу желчь. Открываю второй глаз. Тааак, неторопливо. Я лежу на полу, на кухне. Как же меня размотало, поверить не могу. Самое жестокое похмелье, помноженное на два, и близко не сравнится с моим нынешним состоянием.
        Пахнет давлеными апельсинами. Грызущая боль в запястье не унимается. Свободной рукой я нащупываю самодельный браслет на пластиковой кнопке. Как знал, что в критической ситуации пальцы не справятся с более сложным замком. Но даже так я открываю застежку только с третьего раза, буквально сорвав разбудившее меня приспособление: дешевый мобильник, с корпусом, обклеенным канцелярскими кнопками. Аппарат вибрирует от входящего звонка, елозит по коже, оставляя глубокие красные царапины. Я раненое Чудовище.
        С облегчением сбросив звонок, я успеваю пару раз глубоко вдохнуть, и тут телефон начинает вибрировать вновь, впиваясь десятками иголок в мою ладонь. Я нажимаю отбой, мстительно вдавливаю, словно расплачиваюсь за нанесенные мне раны. Жму, пока экран не гаснет. Ира будет звонить не переставая. Конечно, это единственное доступное ей действие, а она в панике. Да что там! Если я хоть что-то понимаю, то она в смертельном ужасе.
        Очень аккуратно, стараясь не шуметь, я поднимаюсь на четвереньки. Громко сказано. Я переваливаюсь на бок, словно мешок с картошкой. Только сейчас замечаю, что я весь в поту, даже волосы слиплись, как после душа. Кое-как встаю на ноги. Колени дрожат, пот льет градом, сильнейшие судороги то и дело прошивают тело навылет. Все указывает на интоксикацию, но, черт возьми, каким образом? Я не ел сутки. Специально не ел. Пил только бутилированную воду. Я голодное Чудовище.
        Я вываливаюсь в коридор. Иду шатаясь, прихватывая стены влажными ладонями. Я голое, покрытое слизью Чудовище. Крадусь, неслышно ступая босыми ногами. Там, в комнате, привязанная к креслу женщина сходит с ума от страха. Там то, что мне необходимо. И я надеюсь, что не ошибся, потому что, если я ошибся… Господи, помоги ей! Помоги нам обоим.
        Давя сомнения в зародыше, проскальзываю в комнату. Сначала я вижу Иру, ее расширенные зрачки напоминают маслины. Нижняя челюсть дрожит и дергается, но скотч… да, я не пожалел скотча. Я вижу Иру, и холод разрастается у меня в животе, скручивает кишки. Я задыхаюсь, хватаю ртом воздух и думаю только о том, что у меня еще есть шанс что-то изменить. Просто разбежаться и высадить головой окно. Ира живет на третьем этаже - этого должно хватить, если вниз головой… Но потом я понимаю, что глаза Иры смотрят не на меня. И это действительно все меняет.
        Облегчение захлестывает меня с такой силой, что я едва не валюсь с ног. Мне бы испытывать ужас, отвращение, на худой конец, но все это тонет в тихой радости - я не псих, я не маньяк, я не Убийца Зеленоглазых Блондинок. Потому что в углу комнаты стоит мое Чудовище.
        Прозрачное, текучее, оно напоминает сгусток слизи, по непонятной причине принявший форму человека. Конкретного человека - у Чудовища знакомое телосложение. Не раз и не два мне доводилось видеть его в зеркале. Даже черты аморфного лица неуловимо напоминают мое. Сквозь него просвечивают книжные полки. Я даже могу разобрать надпись на корешке «Легкий способ бросить курить», Аллена Карра. Ира, ты курила?
        В унисон моим мыслям Ира начинает мычать, пытается вырваться, хотя, казалось бы, должна осознавать всю бесплодность таких попыток. Но я ее понимаю. Понимаю, да. Когда ты обездвижен в собственной квартире, а рядом с тобой - голый незнакомец и его призрачная проекция, кого угодно потянет сбежать. Мне хочется ударить Иру. Несильно, дать пощечину или подзатыльник, только бы она угомонилась. Производимый ею шум портит момент.
        Лишь сейчас я осознаю, что дальнейшего плана у меня нет. Даже в самых смелых фантазиях я не заходил настолько далеко. Я скорее готов был принять, что вибрация телефона разбудит меня, когда я стану выгрызать Ирине нутро, и тогда останется одно - удавиться на дверной ручке. Но как быть с этим призрачным слепком? Что делать? Как бороться? Тем более что, судя по всему, Чудовище ожидало меня.
        А ведь верно. Ожидание читалось в его позе, в наклоне прозрачной, напоминающей медузу, головы. Мне вдруг стало неловко за глупые ухищрения, за самодельный будильник, за попытки отбить запах, но больше всего - за наготу. Хотя, казалось бы, в этом мы с Чудовищем были на равных. Единственное, за что я не испытывал стыда - это за приманку. Прости, Ирина, тебе просто не повезло. Месть подобна селевому потоку - сметает все на своем пути.
        Тренированное тело помнит, что нужно делать. Я надвигаюсь, чуть согнув колени, выставив руки перед собой. Пальцы готовы рвать амебоподобное тело на части. Внутри Чудовища угадываются органы и сосуды. Я почти уверен, что смогу навредить ему. Смогу убить эту тварь. Эту мерзость, отнявшую у меня жену, любовь и жизнь, пусть даже я не помню цвет глаз женщины, которую любил.
        Я надвигаюсь. Но не чувствую огня, поддерживающего меня все эти годы. Вот я уже на расстоянии рывка. Мозг посылает импульс мышцам ног. Но я медлю. Почему-то медлю.
        А Чудовище начинает говорить.

* * *
        А ведь я подцепил его в Турции, в нашу первую супружескую поездку за границу. Сейчас это кажется очевидным, но по зрелом размышлении я понимаю: увязать неудачный дайвинг со смертью жены и последующим кошмаром не сумел бы и Шерлок Холмс. Тогда я чуть не утонул. Прозрачное, искажающее перспективу облако колыхнулось перед маской, и яркий солнечный день канул в темную бездну. Я очнулся на прогулочном судне, в окружении бледных от страха инструкторов. Помнится, Ольга закатила грандиозный скандал, требуя вернуть деньги. Вот ведь какие некрасивые мелочи вспоминаются. Я об этом и думать забыл… деньги, кстати, вернули.
        Я смотрю на свои руки, словно вижу их впервые. Мне кажется, что я чувствую Чудовище, вольготно располагающееся внутри меня, но это, конечно, психосоматическое. Симбионт умеет быть незаметным. Только так его вид и способен выжить: выбрать редкого, уникального носителя и таиться в нем как можно дольше. Растворить собственное «я». Питаться редкими циклами, три-четыре раза в год. Беречь разум носителя от потрясений - все-таки способ добывания нужных для поддержания жизни симбионта элементов не каждому придется по душе.
        Сырая печень похожа… не знаю, наверное, таковы на вкус черви. Скользкая и какая-то земляная. Я нарезаю ее, все еще хранящую тепло, и кладу на язык, кусок за куском. Мертвая девушка смотрит на меня стеклянными глазами. Кажется, удивления во взгляде Ирины больше, чем боли. Так мне хочется думать, по крайней мере.
        Да, месть - это блюдо, которое лучше всего подавать холодным. Но даже холодное блюдо можно передержать. Я совершенно не помню лицо жены. Только отдельные детали, сложить которые вместе не получается, как ни старайся. Годы плясок на грани безумия сделали эту женщину чужой для меня. Постаревший и опустившийся коп не придет поплакать над ее надгробием.
        А вот бессмертие - это уже интересно.
        Может быть, даже пора вновь обрести имя? Зовите меня Ишмаил…
        Неосознанно, на рефлексах, бросаю крохотный кусок печени трущемуся о ноги коту. Вот ведь дрянь! Пожирает жадно, с урчанием.
        Черно-белая лента моего кинофильма внезапно обретает цвет. Возможно, прямо сейчас где-то в засиженном мухами отделении полиции набирается опыта молодой амбициозный опер. Поймает ли он Убийцу Зеленоглазых Блондинок? Ох, жизнь словно предлагает мне посмотреть этот блокбастер на огромном стереоэкране!
        Свет!
        Камера!
        Мотор!
        Кот в мешке
        Витенька никогда не был белоручкой. Случалось и родословные подделывать, и конкурентов на выставках травить, и беспородных дворняг продавать втридорога. За без малого двадцать лет в кошачьем бизнесе грешков накопилось немало. Но на крайние меры шел Витенька редко и неохотно. Так что украсть котяру решился не сразу.
        В том, что придется именно красть, сомнений не было. Даром что ни разу хозяев рядом не видел и ошейника нет, однако для бездомного зверь выглядел слишком уж опрятно. Рыжая шерсть отливает медью, глазища сверкают, бока лоснятся. Морда холеная, барская. Ни шрамов, ни проплешин, здоровый, полный сил молодой экземпляр.
        Котяра.
        По-другому назвать - язык не поворачивался. Рыжий не был умильным котофеем, драным кошаком или, упаси боже, подушечным котиком. Не был он и обычным, среднестатистическим котом. Мэйнкун, огромный даже по меркам породы, с мощными лапами, широченной грудной клеткой, львиной гривой и характерными кисточками на ушах, мог именоваться только котярой.
        Витенька заметил его в начале ноября, когда парк, по-осеннему мрачный, земляной, укрыло первым снегом. Оранжевым всполохом на белоснежной простыне, котяра появлялся под вечер, в сгущающихся сумерках, откуда-то со стороны площади Ленина. Бесшумно стекал по склону, неторопливо, по-хозяйски трусил до Лососинки. Возле речки, там, где пенсионеры и декретные мамаши кормят уток, котяра делал первую остановку. Долго нюхал воздух, иногда по-собачьи припадая к земле, но к этому времени утки уже устраивались на ночевку в другом месте. Котяра с видимым сожалением совсем по-человечески тряс широколобой башкой и, перейдя через мостик, крался среди облетевших кустов, вдоль забора бывшего Онежского тракторного завода.
        Всегда один. Всегда по субботам, в одно и то же время. Даже когда температура упала до минус десяти, котяра, словно ответственный часовой, обходил границы своих охотничьих владений. И к Новому году, когда сорвалась сделка по продаже годовалого сфинкса и вместо праздничного стола замаячила перспектива заедать бой курантов «Роллтоном», у Витеньки созрел план.
        Преследуя котяру, Витенька старался себя не проявлять. Благоразумно оставался на своем берегу так и не замерзшей Лососинки. Прогулочным шагом измерял дорожку из утрамбованного мелкого отсева. Через весь парк, вдоль забора стадиона «Юность» до скейт-площадки, всякий раз краем глаза улавливая стелющийся по мокрому снегу огонек. Не доходя до арки автомобильного моста, накрывающего речку, котяра обычно просачивался сквозь ржавые прутья и исчезал в направлении пустующего здания из красного кирпича. Шел охотиться на крыс, облюбовавших бывшее конструкторское бюро. Но не в этот раз. Нет, не в этот.
        Котяра застыл, так и не пройдя за ограду. Сумерки густели, парковые фонари не добивали до противоположного берега, но Витенька в деталях представлял, как наклоняется рыжая голова, пружинятся готовые к прыжку лапы. Как подрагивают украшенные рысьими кисточками уши, уловившие хлопанье птичьих крыльев.
        Не дожидаясь кровавой развязки, Витенька бросился к арочному проходу под мостом. Пыхтя и оскальзываясь, вскарабкался по насыпи. Держась за бок, отдуваясь, проклиная свою физическую форму, пересек мост и колобком скатился уже на другой берег. Только для того, чтобы убедиться, что в спешке не было никакой необходимости.
        Примитивная ловушка с противовесом сработала как по учебнику. Сетка болталась в полутора метрах от земли, туго обхватывая рыжий меховой шар, зубами и всеми четырьмя лапами вцепившийся в мертвого голубя. В таком положении, с широко распахнутыми глазищами и одиноким пером на носу, котяра выглядел так комично, что Витенька захихикал.
        Однако, прежде чем перекладывать добычу в мешок, благоразумно надел толстые рукавицы. Лапки несчастного голубя, заблаговременно примотанные к ветке скотчем, на этой самой ветке и остались. Силы и злобы у котяры оказалось в избытке.
        На похищение Витенька пошел не от хорошей жизни. Обыватель, читая объявления о продаже котят, хмыкнет недоверчиво, мол, ну да, как же! Шотландцы - по пять-восемь тысяч, британцы - двенадцать (какой-то имперский шовинизм, но рынок есть рынок). Бенгальского за двадцать пять тысяч рублей? Легко! А лаперма за тридцаточку не желаете? Кошатники эти лопатой бабки гребут! Но где обывателю вникать в тонкости?
        Разведение породистых кошек - дело непростое, муторное и далеко не всегда такое прибыльное, как может показаться со стороны. Эффект выжившего в полный рост: на каждого успешного заводчика приходится тысяча прогоревших простофиль, решивших по-быстрому срубить деньжат. Ведь кошки - это «не только ценный мех», но еще и выставки, родословные, содержание, уход, ветеринары, лекарства. А уж жрут хвостатые бестии как прорвы!
        Особняком среди всех напастей стоят клубы заводчиков. Их Витенька терпеть не мог. Сборище кошачьих расистов, да и только. Клубы, надо сказать, платили ему той же монетой. На плохом счету был Витенька. Хотя существовали в мире вещи и похуже - люди, раздающие породистых котят задаром, например. Этих Витенька ненавидел всем сердцем.
        Дела, и без того идущие ни шатко ни валко, в последний год полетели под откос со скоростью слетевшего с рельсов поезда. С января месяца Витенька чудом сторговал донского сфинкса за пятнашку, выводок бобтейлов по восемь штук за хвост, да еще дважды устроил случку своему главному сокровищу, сибиряку Ермаку, по десятке за каждую. Так и получилось, что к главному празднику страны Витенька подошел с пустым кошельком и пустым холодильником.
        Чаще случалось подбирать потеряшек и ждать, пока убитые горем хозяева сами не назначат награду. Красть питомца было чревато сломанным лицом, а лицом своим, пусть неказистым, Витенька очень дорожил. Рыжий котяра положение не спасал, но мог его хоть немного поправить. Так что, волоча домой дергающийся рюкзак, угрызений совести Витенька не испытывал, а проходя мимо елки, раскинувшей паутину гирлянд на площади Кирова, так и вовсе ощутил себя этаким Дедом Морозом.
        - Ты представь только, бродяга, - бормотал он протестующему рюкзаку, - как они тебя встретят. На ручках носить будут, в попку целовать. Будешь вырезку кушать, на перинке спать, а если в тапочки нассышь, так новые купят.
        Рюкзак ответил низким утробным рычанием, мало напоминающим кошачий мяв. Котяра впервые подал голос. Словно взаправду понял и не согласился.

* * *
        Домашние, кто не сидел по клеткам, привычно встречали Витеньку у порога. Не потому, что любили, а потому, что вернулся двуногий, наполняющий миски едой. Кошки вообще не любят никого, кроме себя, и в короткий послеродовой промежуток - собственных потомков. За это Витенька их уважал. Ощущение духовного родства примиряло со своевольной кошачьей природой.
        Торопливо захлопнув дверь, Витенька полной грудью вдохнул спертый воздух, наполненный едкой вонью кошачьей мочи. Дом, милый дом. Хотя в последнее время питомцев в квартире сильно поубавилось, по-прежнему не спасали ни проветривания, ни дезодоранты, ни наполнитель с отдушкой. Бобтейлы Багира и Дина путались в ногах, мяукая негромко, но требовательно. Куцые хвосты подрагивали от возбуждения. Как всегда, возле поворота на кухню расположилась умная и терпеливая Нефертити, сокращенная до плебейского Нефа. В маленькой комнате, отведенной под клетки, скреблась Кэрол, она же Принцесса Кэролин, донской сфинкс, ушедшая во второй в этом году декрет.
        На правах хозяина и единственного четвероногого с яйцами, Ермак вальяжно ступил в коридор последним. Чинно обнюхал сброшенные хозяйские ботинки, брезгливо потряс лапой, угодив в лужицу талого снега, и вдруг совершенно не по-кошачьи взвизгнул. Замурчал, затарахтел как трактор, принялся тереться о джинсы. А после, будто враз растеряв остатки гордости, шлепнулся на спину, задрав лапы. Голова его при этом откинулась так далеко, что квадратный подбородок сделался вровень с животом, открывая горло, украшенное белым воротничком.
        Это было настолько не в его характере, что Витенька от удивления не придумал ничего лучше, чем поддеть сибиряка носком и легонько отфутболить в сторону. Ермак ловко извернулся, вскакивая на все четыре, отскочил в сторону. Сквозь ощеренные крупные зубы просочилось угрожающее шипение.
        - Ах ты короста! Ты на кого скалишься, скотинюка?!
        Ошалевший Витенька начисто забыл, что с потенциальными деньгами нужно обращаться бережно, и отбросил рюкзак к стене. Безобидный лысеющий пузан, с питомцами своими Витенька был строг, на грани с тиранией. На хозяина зубы скалить?! Шипеть?! Рука сама потянулась за висящим на дверном крючке ремнем. Давненько, ох давненько не пользовался им Витенька. В последний раз года три назад, когда слетела с катушек страдающая от постродовой депрессии Нефа.
        Однако Ермак угрожающего жеста даже не заметил. Пригибаясь, униженно поджав уши, он бросился к рюкзаку и принялся тереться о него с такой яростью, словно тот был набит валерианой. Дальше больше - следом бросились Багира с Диной, покинула свой пост невозмутимая Нефа. Из комнаты донесся пронзительный требовательный мяв. Желая присоединиться к поклонению, Кэрол требовала выпустить ее из клетки.
        - Во дела!
        Стараясь не задевать ополоумевших кошек, Витенька подобрал рюкзак. Нефа протестующе встала на задние лапы, вцепилась в джинсы когтями. Бочком Витенька протиснулся к клеткам. Добротные, просторные, со съемными поддонами, шпингалетами и мелкой рабицей, двенадцать штук, в три ряда друг на дружке, сам мастерил! Давно уже не заполнялись даже на четверть. В единственной занятой ячейке бесилась Кэрол, по-тигриному хлеща хвостом раздутые кожаные бока.
        Соблюдая технику безопасности, вновь в толстых перчатках, Витенька впихнул котяру в клетку, защелкнул шпингалет и проворно отскочил. А ну как кинется? Но рыжий лишь отряхнулся, расправляя шикарный мех. Витенька невольно залюбовался - такой он был… как яркое пятно фломастера в монохромной книжке-раскраске.
        Окинув снисходительным взором тянущую к нему лапы паству, рыжий перевел зеленые глазища на своего похитителя и беззвучно оскалился. Ох, после таких клыков только зашивать! Витенька погрозил пальцем - не пугай, пуганые! - и, нашарив тапочки, пошаркал на кухню, мечтая, что совсем скоро на ужин у него будет говяжья отбивная и вино, а не яичница с хлебом и луком.
        Объявления о пропаже в этот вечер он даже не смотрел. Рано. Надо дать хозяевам рыжего разбойника денек-другой, чтобы иссякшее терпение сменилось беспокойством. Чтоб дозрели, значит. И назначили хорошую награду доброму человеку, не давшему любимцу погибнуть лютой смертью от брошенного хулиганом камня или клыков бродячих собак. Какую байку скормить доверчивым лохам, Витенька еще не решил, но заранее знал, в ней обязательно найдется место рыцарю без страха и упрека. Приятно иногда побыть героем. Пусть даже всего лишь на словах.
        Перед сном Витенька заметил, что миски питомцев полны до краев. Заглянул в комнату - так и есть! Домашние полным составом паслись у клеток, не сводя полных обожания глаз с котяры. Тогда Витенька не придал этому значения. А потом стало не до того. Потому что объявление о пропаже не появилось ни через день, ни через два, ни через неделю.

* * *
        За три дня до Нового года Витенька решил, что пора брать дело в свои руки. Старенький компьютер надсадно гудел кулерами, с черепашьей скоростью открывая браузер, забитый нужными вкладками. В кружке, изнутри серой от налета, стыл дрянной кофе без сахара и молока. Надкушенный бутерброд с последней заветренной сосиской сиротливо накрывал ее сверху, словно на поминках. Витенька лихорадочно кликал по сообществам кошатников «ВКонтакте» и «Одноклассниках», темам в городских форумах, ветке объявлений на «Авито». Везде и всюду Витенька размещал текст, кропотливо набранный и скопированный с листка «Ворда».
        «Мэйнкун, мальчик. Окрас рыжий. Найден двадцать первого декабря в районе улицы Казарменской. Кот явно домашний, ухоженный. Прошу хозяев откликнуться».
        Пальцы привычно выполняли операцию, вставляя текст, а мысли неслись галопом. Неужто ошибся? Неужто бродяжка? И сам же себя окорачивал. Где это видано, чтобы у бродяжки шерсть - волосок к волоску и шампунем пахнет? Чтоб глаза без гнойников и зубы белейшие? Да ну, глупость какая! А что, если его пропажа хозяевам только в радость? Может, вздохнули с облегчением, избавившись от своенравной и диковатой обузы? Эта мысль казалась куда разумнее, но развивать ее Витеньке ой как не хотелось!
        Была в котяре некая странность, которую Витенька не мог выразить словами. И бог с ним, с поведением домашних, которые так и продолжали преданно нести вахту, ненадолго отлучаясь лишь к лотку да к миске с водой. Мало ли, вожака почуяли. Такой здоровый и наглый, а ну как хозяин его насовсем оставит? Надо заранее проявить лояльность. Но нет, что-то еще не давало Витеньке покоя. То ли каменное спокойствие, с которым рыжий переносил плен, то ли немигающий взгляд зеленых глаз, тяжелый как наковальня. Чудилась Витеньке затаенная злоба, которая вырвется наружу клубком клыков и когтей, только отщелкни задвижку.
        В спальне, наряжая установленную возле телевизора крохотную пластиковую елку, в кухне, повторно разводя уже дважды заваренный пакетик чая, даже в туалете, с наполовину заполненным журналом кроссвордов в руке, Витенька ощущал незримое присутствие котяры. Мелькала идейка нанести котяре немного вреда. Ну, там, пару клоков шерсти выдрать, лапу ушибить. Чуть-чуть, только чтобы история про героическое спасение от хулиганов выглядела реалистичнее. Но, как следует все обдумав, Витенька животину пожалел и от этого вновь почувствовал себя сильным и благородным. На деле же не желал признаваться даже самому себе - котяра его попросту пугал.
        Сам рыжий в неволе чувствовал себя не то чтобы вольготно, но и сильно не нервничал. Гадил исправно. Спал вволю. Голодовок не устраивал, прожорливо подъедая все до последней крошки. Корм Витенька всегда имел с запасом. Сам голодай, а источник дохода, будь любезен, подкармливай исправно. Витенька и сам нет-нет да запускал жменю в двадцатикилограммовый мешок. Просматривая отклики на объявления, хрустел сухариками. А чего такого? Сбалансированная пища. Получше большей части того дерьма, что сетевые магазины выдают за человеческую еду.
        Минуты складывались в часы, те, в свою очередь, в сутки. Пошли вторые. Начались третьи. А хозяева все не объявлялись. Жуя разваренные, щедро политые дешевым кетчупом макароны, Витенька тоскливо обновлял страницу. Зрело решение вышвырнуть котяру на улицу. Взрослых котов покупают редко, а уж такого… Как его передавать-то? Связанного скотчем?
        Когда зазвонил телефон, до Нового года оставалось полтора часа. Витенька, ожидающий перед телевизором речи президента, испуганно дернул вилкой, раскидав макаронины по клавиатуре. Торопливо проглотив непережеванную липкую массу, схватил трубку. Черт знает почему, но палец, нажимающий на пиктограмму трубки, подрагивал.
        - Слушаю, - просипел Витенька. Макароны встали комом в горле.
        - Вы кота нашли? - вместо приветствия сухо спросила трубка.
        - Эээ… я…
        От внезапно нахлынувшего чувства вины Витеньке захотелось привстать и зашаркать ножкой. Даже это его неуверенное «я» получилось каким-то протяжно-немецким - «йаааа». Да что, собственно, такого? Это ведь тот звонок, которого он так долго ждал. Он герой, спасший бедного котика от стаи разъяренных собак… или от живодеров, неважно. Да эти люди его на руках должны носить! С усилием дернув горлом, Витенька отправил макароны в пищевод, откашлялся и уже гораздо увереннее повторил:
        - Я нашел, да. Отбил у ссс… у мальчишек каких-то отбил. Они в него камнями швырялись. Знаете, малолетки эти совсем распоясались. Не люди, а звереныши какие-то…
        Поняв, что собеседник молчит, Витенька тоже растерянно замолчал. Как-то не вязалось такое поведение с горем убитыми владельцами потеряшки.
        - А вы хозяин?
        - Да.
        И снова молчание. В гнетущей тишине Витенька слышал, как возле клеток мурлыкают четвероногие часовые. Показалось, или впрямь когти прошлись по металлу ячеистой сетки? Витенька тряхнул головой, взял себя в руки.
        - Вы извините, но как я узнаю, что вы на самом деле хозяин? Вы только поймите меня правильно, люди всякие попадаются. А тут кот породистый, наверняка денег немалых стоит…
        - Я документы его с собой возьму. Адрес какой?
        Витенька и сам не понял, каким образом он не сказал, а выпалил улицу, номер дома и квартиры. Ведь не собирался же! В таких ситуациях ни в коем случае нельзя приглашать хозяев домой. Увидят клетки - заподозрят чего-нибудь… Но предательские губы бормотали:
        - …третий подъезд. Этаж тоже третий.
        Он спохватился, едва не зажал рот рукой. Пытаясь отыграть назад, промямлил:
        - А не поздно? Может, завтра я сам подъеду?
        - Да нет, в самый раз, - хмыкнула трубка. Невидимый собеседник помолчал и, будто бы через силу, выдавил: - Должен же я отблагодарить нашего спасителя. Мне до Перевалки минут двадцать. Ждите.
        И многоточие гудков. Только нажав «отбой», Витенька понял, что дыхание его прорывается сквозь стиснутые зубы, а сердце колотится уже не в груди, а в ушах. Напряженные пальцы отложили телефон, точно тот мог взорваться в любое мгновение. Он перевел рассеянный взгляд на мигающую гирляндой елку и хохотнул. Смешок получился нервным, но он что-то стронул в оцепеневшем рассудке. Накатило невероятное облегчение.
        Господи, и чего он, в самом деле, перетрусил так? Ну, голос строгий у мужика, да. Так ведь Витенька и сам далеко не мальчик. Нечего ему предъявить. Вся история лишь с его слов. Показания котов не учитываются. Витенька еще раз взглянул на елку, проникаясь праздничным настроением. Воодушевляясь. Выгорело дельце-то! Срослось!
        В дверь позвонили примерно через полчаса. Не в домофон - именно в дверь. На пороге стоял неказистый мужичок, не по погоде одетый в короткую кожаную куртку и кепку, из-под которой паклей торчали давно не стриженные рыжие волосы. Усатый, с широкими крепкими ладонями, Витеньке он показался похожим на водителя маршрутки. Это успокаивало и печалило одновременно. Успокаивало, потому что - ну какие неприятности может доставить водитель маршрутки? Остановку проедет? Печалило, потому что - ну откуда у водителя маршрутки большие деньги? Эх, хоть бы тысчонку сунул, все хлеб…
        Мужичок смял кепку в кулаке и не разуваясь протопал к клеткам. Словно знал, куда идти. Огорошенный таким напором Витенька семенил следом, путано пересказывая байку про злобных подростков. Опасливо приблизив нос к самой клетке, мужичок осклабился и выдохнул. Как показалось Витеньке - с облегчением.
        - Ну, здравствуй, жопа, Новый год!
        - В-ваш? - проблеял Витенька.
        - Наш, наш. Нашлась пропажа.
        Улыбка у него получилась мрачной, многообещающей. Котяра - Витенька глазам своим не поверил - лег на живот, прижал уши. Вид у него сделался такой виноватый, как у мультяшного сородича из «Шрэка».
        - Кхммм… Вы обещали…
        - Да, конечно, - вскинулся мужичок, - вознаграждение нашему спасителю!
        - Ну что вы, будет вам. Не ради награды же. Не для всех человечность - пустой звук…
        Витенька сбился и притворно потупился. Рисковал, но, похоже, риск был оправдан. Тревога наконец отпустила.
        - Я про документы, чтоб… ну, знаете, убедиться…
        Мужичок захлопал по карманам. Он тоже как будто расслабился. Улыбнулся широко и чуточку виновато.
        - В машине забыл. Секунду. - В лопатообразной ладони появился айфон. Не последней модели, но и не старье какое-нибудь. Витенькины хотелки вновь существенно возросли. - Супруге скажу, чтобы занесла.
        И уже в телефон:
        - Ага, он самый. Да в порядке, в порядке, не бзди, мать. Скажи пацанам, пусть заносят.
        - Что заносят?
        Витенька глупо захлопал глазами. Почему-то представилась вереница детей, подобно рабам при дворе шейха, несущих тяжелые блюда с подношениями - россыпями золотых монет, драгоценных камней и украшений. Безымянный мужичок не ответил. Убрал телефон в карман и из него же достал странную металлическую штуку, похожую на спаянные вместе перстни. Только когда кулак с этой штукой на пальцах полетел Витеньке в челюсть, он запоздало сообразил - кастет. Это кастет.
        Сквозь звон в ушах и пронзительную боль Витенька ощущал сильные руки, уверенно переворачивающие его, словно тюк с бельем. Чувствовал прохладную липкость скотча на разбитых губах. Колкое крошево зубов в кровоточащем рту. Слышал топот и сдавленную ругань в прихожей. Обонял морозную свежесть, исходящую от одежды налетчиков. В голове каталась одинокая глупая мысль - ведь наследят, мыть потом…
        Невидимые руки без труда вздернули спеленатого Витеньку в воздух, прислонили к стене. Туманная пелена схлынула, смылась запоздалыми слезами. В маленькой комнате не протолкнуться стало от людей и котов. Домашние возбужденно сновали под ногами незваных гостей. Требовательно мурчали. Прислонившись к дверному косяку, смахивала слезы высокая женщина в темном пальто. Трое мальчишек… Витеньке захотелось протереть глаза, потому что творился какой-то абсурд. Трое мальчишек лет шестнадцати, кряхтя от натуги, втаскивали в комнату огромный выкорчеванный пень с остатками мерзлой земли на корнях.
        Усатый мужичок открыл клетку, нисколько не боясь, достал котяру. Напротив, Витеньке показалось, что котяра сжался, точно понимая, что нашкодил и расплата неминуема.
        - Не жмись, родной. Не обидим. Совсем одичал, дурачок? Ну, хорош, хорош уже…
        Голос мужичка полнился теплотой и заботой. Рука осторожно отцепляла когти от рукава кожанки.
        - Ты чем думал, а? Перепугал всех до смерти! А если бы не нашли тебя? Новый год на носу, Максим! Так бы и застрял, придурок.
        Один из мальчишек вынул из внутреннего кармана нож. Обычный кухонный, с деревянной ручкой. Витенька затрясся, сообразив, что этим самым ножом ему сейчас перехватят горло - и поминай как звали. Но мальчишка уверенно воткнул лезвие в пень. Сильно, так, что рукоять закачалась. Мужичок опустил котяру на пол перед пнем.
        - Давай-ка, время на исходе. Еле успели, етить твою мать…
        - Коля! - возмутилась женщина.
        - Ой, мать, не делай мне нервы! А то они не слышали никогда.
        Ничего не понимающий, оцепеневший от боли и страха, Витенька наблюдал, как котяра подобрался, задергал пушистым хвостом. Рыжая молния взвилась в невообразимом прыжке, кувыркнулась в воздухе, перелетая пень, и с другой стороны на пол рухнуло человеческое тело. Голое, скользкое, с перепачканными слизью рыжими вихрами. Витенька замотал головой. Невозможно! Бред! Сотрясение мозга!
        Женщина метнулась к мальчишке, укрыла толстым шерстяным пледом, невесть как оказавшимся в руках. Троица рыжеволосых пацанов, похожих как две капли воды, хлопали бывшего котяру по плечам, бормотали что-то ободряющее. Мальчишка мелко дрожал, корчился, когтил старые доски обломанными ногтями.
        - Воооот, - протянул усатый Коля, довольно потирая руки. - Сильно корежит, да? Ремня бы тебе всыпать, да ты свое и так получил. Понял теперь, засранец мелкий, что я тебе говорил? Нельзя под Новый год оборачиваться. Застрянешь на хрен. А ты что? И-эх, бестолковка! Мамка извелась вся! Братья три ночи не спали, тебя, полудурка, искали!
        Кто-то из мальчишек выломал - не открыл, а натурально выломал, не особо притом напрягаясь, - щеколду, выпуская Принцессу Кэролин. Та неуклюже выпрыгнула из клетки, обтерлась обо все подвернувшиеся ноги и принялась вылизывать трясущегося пацана, точно новорожденного котенка.
        - Мать, забирай Максима, и ждите в машине. А мы с парнями приберемся тут.
        - Коля! Новый год же… - Женщина больше не плакала, лишь улыбалась устало.
        Мужичок вскинул руку, обнажая волосатое запястье с дорогущими часами.
        - Та ну! Три минуты осталось, а там отсчет по новой. Задержимся немного.
        Пожав плечами, мол, воля ваша, женщина помогла сыну встать. Выходя из комнаты, бывший котяра обернулся. Зеленый глаз его недобро подмигнул Витеньке, как бы намекая - будет и тебе подарочек на праздник. В спальне телевизор голосом президента толкал проникновенную речь о том, что год был непростым, но мы сдюжили, и дальше будет только лучше. Что все мы, объединившись, способны свернуть горы, достать до неба и победить любого врага. Витенька мычал сквозь скотч, глядя на хищные ухмылки мальчишек. Вот оно, подлинное единение. Самое крепкое, семейное. Сцементированное общей тайной.
        Мальчишки неторопливо раздевались, голодными глазами поглядывая то на пень с воткнутым ножом, то на спеленатое тело, вкусно пахнущее свежей кровью. Президент умолк. Рыжеусый Коля неторопливо скинул куртку. Бой курантов разломил тишину надвое. Витенька мычал и ерзал, пытаясь освободиться. Разыгравшееся воображение рисовало яркую картинку: как только главные часы страны ударят в последний раз и затрубят первые звуки гимна, обнаженные рыжеволосые мальчишки по очереди начнут перепрыгивать через пень. Чтобы упасть на четыре лапы и зашипеть, оскалив острые клыки.
        Показалось, или кто-то сделал телевизор погромче? Коля стянул штаны, звонко щелкнул резинкой трусов. Сыновья его, словно котята из одного помета, прислонялись друг к другу рыжими головами. Шушукались о чем-то своем, не сводя с жертвы зеленых глаз. Домашние терлись о связанные скотчем ноги Витеньки, и…
        …черт возьми, они облизывались!
        …где живет Кракен
        Вблизи цистерна казалась еще больше. Огромная, некогда белая, а ныне увитая трещинами и ржавыми потеками, будто плющом, она возвышалась над детьми как самый настоящий небоскреб. Вообще-то, когда ты маленький, над тобой возвышается абсолютно все: дома, автобусы, грузовики, непонятные и вечно занятые взрослые. Даже мальчишки из старших классов, которые отбирают деньги, данные родителями на завтраки, - и те нависают над тобой словно башни. Правда, мало кто считает себя маленьким в десять лет. Первая в жизни круглая дата, первый официальный юбилей как будто завершает некий цикл, по окончании которого слово «маленький» к тебе больше неприменимо. Словно ноль на конце десятки - не зацикленная в круг линия, а спираль, переводящая тебя на новый виток.
        Из стоящих на холме шестерых детей только Лысик все еще относилась к разряду малышей. У нее даже собственного велосипеда не было. Именно потому она всю дорогу тряслась на раме Димкиного велика, тихонько ойкая всякий раз, когда тот неосторожно подпрыгивал на ухабах неровной дороги. Остальным заветная десятка уже стукнула, и транспорт у них был свой собственный.
        Генке, самому старшему из шестерки, через месяц исполнялось двенадцать, и возраст автоматически делал его вожаком маленького велосипедного войска. У него был самый навороченный велик, сиди-плеер и кольцо-печатка в форме черепа, которое он неизменно надевал, выходя на улицу. В другое время он бы вряд ли стал возиться с мелюзгой, даже если она не считает себя таковой, но сейчас у него просто не было выбора. Летом родители стараются отослать детей подальше из хоть и провинциального и маленького, но тем не менее грязного, пыльного и очень загазованного городка. Чада разъезжаются по бабушкам и дедушкам, по тетям и дядям, по дачам, приусадебным хозяйствам и летним лагерям. Генке не повезло. Именно это лето его родители выбрали для того, чтобы раз и навсегда выяснить отношения - они разводились. И дела им не было до того, что все друзья сына объедаются фруктами, трескают бабушкины пирожки или ночами рисуют соседям по комнате усы из зубной пасты. Забыв обо всем, родители делили квартиру, имущество и единственного сына, предпочитая при этом держать его на виду. А потому вместо веселых каникул, наполненных
обычными детскими приключениями, обрекли Генку на тоскливое лето в городе.
        Впрочем, этим летом не повезло всем шестерым. «Велосипедное войско» сформировалось только по той причине, по которой обычно и появляются недолговечные ребячьи сообщества с продолжительностью жизни чуть длиннее, чем у бабочек-капустниц, - этим детям некуда было податься.
        У Пузыря, которого на самом деле звали Сашкой, не было бабушек и дедушек, а доверить свое пухлощекое чадо незнакомым людям его мама и папа боялись.
        Родители Стаса были слишком бедны для того, чтобы вывезти его куда-нибудь дальше пригорода, куда они периодически и выбирались всей семьей на так называемые «пикники». Стас никому не говорил, но все ребята знали, что он держится вместе с ними и терпит подзатыльники и обидные прозвища, которыми награждает его Генка, только потому, что его уже тошнит от жареных сосисок и хлеба с кетчупом.
        Димка же полгода назад потерял мать, и теперь его отец чаще вспоминал о бутылке, чем о родном сыне. Даже когда тот подрался в школе и сломал себе палец, в травмпункт, а потом и в поликлинику его водила классная руководительница Зинаида Карповна. В последнее время в их доме часто стали появляться неприятные озлобленные тетки, похожие на давно не кормленных собак-ищеек. Они рылись повсюду, вооружившись папками, в которых вечно что-то записывали, громко отчитывали Димкиного отца и постоянно угрожали странными буквами Кэ Дэ Эн. Что это такое, не знали ни новые Димины приятели, ни он сам. Хотя в одном он был уверен твердо: ищейкоподобные тетки хотят забрать его у отца. Видимо, из-за сложной семейной ситуации Генка донимал его меньше, чем остальных. У Димы даже не было обидного прозвища.
        Хуже всех приходилось Лысику. Из всей компании, пожалуй, один лишь Димка знал, что ее зовут Рита. Знал лишь потому, что жил с ней в одном дворе. Лысику вообще не везло по жизни. Из родни у нее была только старенькая бабушка - седая, сухонькая и почти слепая. Бабушка была предельно нищей - даже на одежду из секонд-хенда (а только ее она и могла позволить своей внучке) ей приходилось откладывать. Вот и сейчас на Лысике точно на вешалке болталось короткое серое платьице в белый горошек, которое едва доставало до вечно покрытых закоростеневшей кровью и разводами йода и зеленки коленок. Какой уж там велосипед? Она скромно сидела на самом краешке рамы и иногда оглядывалась на Диму, точно боялась, что тот передумает и заставит ее идти пешком. То и дело Лысик нервно поправляла синюю косынку, из-под которой в разные стороны торчали оттопыренные обезьяньи ушки. Рита была Лысиком именно потому, что была лысой. Тонкая синяя ткань скрывала ежик русых волос, коротких настолько, что не каждый мальчишка ее возраста отважился бы такой носить.
        Виной всему была Ритина бабушка. Именно в ее начинающий сдавать под давлением возраста разум пришла гениальная идея профилактики педикулеза.
        - Так надо! - сказала бабуля и старой металлической советской машинкой для стрижки волос обкорнала внучку под ноль. А Рита терпеливо снесла экзекуцию и молча превратилась в Лысика. Прозвище появилось с легкой Генкиной руки. А вот своим местом в их маленьком временном союзе Рита была обязана Кате.
        Как костюм итальянского модельера выделяется среди китайского ширпотреба, так и одиннадцатилетняя Катюша выделялась на фоне остальных ребят. Пятерка неудачников - так она их называла.
        - Пятерка неудачников, и я - ваша королева! - улыбаясь, говорила она и заливалась искренним смехом, отсвечивая на солнце белозубой улыбкой.
        И на нее никто не обижался. Любую, даже самую жестокую ее шутку мальчики принимали как игру, раболепно ожидая маленьких милостей своей повелительницы, а Лысик молчаливо терпела, как терпела все невзгоды, выпавшие на ее маленькую жизнь. Будучи неглупой девочкой, она прекрасно понимала, что нужна Катюше только для оттенения ее красоты в глазах мальчишек, но все равно послушно исполняла свою роль.
        Сама Катюша якшалась с «неудачниками» именно из-за мальчишек. Ей нравилось это странное, пока еще не совсем понятное обожание в их глазах. Нравилось, как они стремительно глупели и превращались в послушных комнатных собачек, стоило лишь оказать им малейший знак внимания. Катя была маленькой женщиной. И, как и всякая настоящая женщина, она умело манипулировала своим мужским окружением. Как сейчас, например.
        У Катюши был свой велосипед - красивый, новенький, безумно дорогой, того нежно-розового цвета, от которого млеют все девчонки в возрасте до пятнадцати лет. Среди грязных, украшенных драными наклейками, цепочками, птичьими косточками и трещотками из игральных карт великов мальчишек, он смотрелся «роллс-ройсом» среди «запорожцев». Катины родители могли купить дочери все самое лучшее. Но в последнее время девочка предпочитала кататься на раме у Генки, проверяя таким образом верность своего фаворита.
        И Генка проверку выдерживал с честью! В тот же вечер, когда Катюша впервые попросила покатать ее, а потом пожаловалась на жесткую раму, он отыскал на свалке старое мотоциклетное сиденье и при помощи ножа и веревок соорудил мягкий и довольно удобный валик. От этого стало похоже, будто на раму надели глушитель, но Королева такой подход восприняла благосклонно, а это все окупало. С тех пор Катюша передвигалась только так. Вот и сейчас она облокотилась на широкий руль Генкиного «байка» и щурясь смотрела на цистерну.
        - Это здесь? - болтая в воздухе ножкой, поинтересовалась она у своего водителя. Ветер, взявший разгон где-то у подножия резервуара, взлетел на холм и, подхватив ее золотистые волосы, швырнул в Генкино лицо.
        - Здесь… - голос его вдруг стал хриплым и сухим, будто горло покрылось глубокими трещинами и слова застревали, терялись в них. До боли в животе ему хотелось уткнуться носом в эти мягкие душистые локоны. Так захотелось, что задрожали крепко сжимающие руль пальцы.
        - Ну, так чего ждем? - Не оборачиваясь Катюша довольно улыбнулась. Она знала, как влияет на Генку, и не стеснялась этим пользоваться. Торчащим из босоножки пальцем Катюша зацепила трещотку, и та приглушенно щелкнула по спицам колеса. - Поехали?
        - Нельзя туда ехать! - внезапно вмешался Пузырь. Его расплывшаяся физиономия была еще краснее обычного, толстые, как оладьи, щеки висели едва не на плечах, а футболка намокла от пота. - Мне мама говорила…
        - Ме мямя гавалиля, - скривившись, передразнил его Генка. - А тебе мама не говорила, чтобы ты жрал меньше? Из-за тебя, жиробасина, час сюда добирались!
        Пузырь обиженно насупился, но промолчал - сказанное было чистой правдой. Во время поездки группе приходилось то и дело останавливаться, чтобы дать раскрасневшемуся Сашке время догнать их и немного отдохнуть.
        - Большая… - глядя на цистерну, задумчиво сказал Стас. - Геныч, ты не говорил, что она такая большая!
        - А самому головой подумать? - разозлился вожак. - Знаешь, какой он здоровый? Где он, по-твоему, жить должен? В ведре, что ли?
        Стас неопределенно пожал плечами, как бы не опровергая, но и не соглашаясь с доводами. Он пристально смотрел на цистерну, будто мысленно обмерял ее рулеткой.
        - А кто там живет? - робко поинтересовалась Лысик.
        Она все и всегда делала очень робко. Со стороны могло показаться, будто девочка боится, что ее могут обидеть, обозвать, ударить, но на деле это было совсем иначе. Риту никто не бил и даже обижали ее не больше других. Просто она всегда вела себя так, будто смирилась. Она напоминала перегоревшую лампочку - тусклую, безучастную, почерневшую изнутри. Никому не нужную.
        - Конь в пальто, - огрызнулся Генка. Лысика они подобрали уже по дороге, и потому подробностей она не знала, но объяснять ей что-то вожак считал ниже своего достоинства.
        - Кракен, - ответил вместо него Стас. По голосу было слышно, что он ну ни капельки не верит в официальную цель их визита. Бросив мрачный взгляд на загорелую Катю, он презрительно сплюнул в дорожную пыль и счел нужным добавить: - Геныч говорит, что он там Кракена видел.
        - Ну ты дурак! Не видел я его! - заорал Генка.
        - А чего ж ты нас сюда приволок? - Стас вновь сплюнул сквозь зубы. Этому трюку он научился совсем недавно и харкался теперь с такой частотой, что легко уделал бы любого корабля пустыни. - Зачем мы сюда перлись, раз здесь нет ни фига?
        - Не, ну ты точно дурак! - Генка, постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу. - Все пацаны знают, что он тут есть…
        - Я не знал, - вставил свое веское слово Пузырь.
        - А ты и не пацан, ты баба жирная! - сбрил его Генка. - Еще раз перебьешь - всеку! Понял?
        Побледневший Пузырь утвердительно тряхнул головой, отчего его щеки и складки на шее колыхнулись, как застывший холодец. Когда Генка серчал на Пузыря и «всекал» ему, это было больно.
        - Короче… - восстановив порядок, Генка успокоился и вернулся к своей обычной манере разговора. - Пацаны говорят, что он только этим летом тут завелся. До этого сто раз сюда ездили - не было. И еще… говорят, что это он братьев Копытиных сожрал…
        Все невольно притихли. Даже Катюша, которая вроде бы находилась на своей волне и не вмешивалась в разговор, перестала болтать ногами и с интересом прислушалась. Про братьев Копытиных в городе ходили самые разные слухи. Хулиганы и оторвы, однажды они пропали все трое разом. Через месяц их нашли. Мертвых.
        Гришка Подольский, который был лучшим другом самого младшего Копытина и потому присутствовал на похоронах, говорил, что хоронили братьев в закрытых гробах. На поминках он подслушал разговор двух уже изрядно поддатых гостей, и зуб давал, что один из мужиков сказал:
        - И все трое - без головы!
        После того случая в городе было много шума. Родители еще долго загоняли детей домой, едва на улице чуть-чуть темнело, полиция шугала мальчишек из подвалов и с чердаков, а сами мальчишки передавали из уст в уста страшилки о жуткой смерти братьев Копытиных, обраставшие невероятными подробностями с каждым новым рассказчиком. Но по-настоящему никто ничего не знал.
        - А еще его пацаны с «пятьдесят шестого» видели, - продолжал Генка. - Они раньше сюда ездили покрышки жечь, а потом, как Кракена увидели - сразу перестали. Поэтому они теперь в Гнилой Балке тусуются. Косой говорит, у него три щупальца и на каждом голова одного из братьев. И все головы - живые…
        - «Пятьдесят шестым» соврать - раз плюнуть! - скривившись, перебил Стас. - Косой прошлым летом всем трындел, что летающую тарелку видел, ты и этому веришь?
        - А че?! Может, и видел?! - Генка не был бы лидером, если бы не умел отстаивать свое мнение. - Чем докажешь, что нет?
        - Я у бабушки в деревне тоже… - начал было Пузырь.
        - Замолкни! - одновременно рявкнули на него оба спорщика, и Сашка испуганно стих, по-черепашьи втянув голову в плечи.
        Только теперь все осознали, что на корабле назрел бунт. Капитан Гена сверлил недобрым взглядом мятежного штурмана Стаса, а тот в свою очередь хмуро разглядывал его, выискивая слабину, брешь, в которую можно будет ударить. И Генка понял, что подставился. Но отступать было поздно, ведь на раме, с безмятежной улыбкой поглядывая в их сторону, сидела златовласка Катюша, и ее кудрявые локоны приятно щекотали Генке предплечья всякий раз, когда она поворачивала голову. Надо было идти ва-банк, и Генка пошел:
        - Я его не видел…
        Стас криво ухмыльнулся и откинулся в седле, будто говоря - что и требовалось доказать.
        - Но я его слышал.
        И не дожидаясь, пока команда оправится от таких откровений, он оттолкнулся от земли ногой и покатился с горки навстречу цистерне. Звонко завизжала довольная Катя - скорость ей нравилась. Пожав плечами, Стас напоследок сплюнул еще раз, мягко толкнулся и покатился следом, поднимая за собой низкое облако пыли. За ним, пыхтя и отдуваясь, промчался Пузырь.
        Димка еще раз поглядел на неровный, разбитый грузовыми машинами, мотоциклами и дождями склон и страдальчески вздохнул. Скатиться подобно Генке, да еще и с девчонкой на раме, у него не хватило духу.
        - Слезай, - бросил он Лысику. Та покорно соскочила на землю и снизу доверчиво посмотрела на Димку. Наткнувшись взглядом на ее большущие синие глазищи, тот вздохнул еще раз и, лихо перекинув ногу через раму, тоже слез с велосипеда. Сланцы тут же утонули в густой и горячей пыли, и Димка поморщился, представив, как вечером придется мыть ноги. Но ощущение было приятным, и уже через пару секунд он принялся загребать пыль специально, стараясь пропускать ее наполненное солнцем тепло через всю стопу.
        Лысик молча шагала рядом, и ее ноги в стоптанных голубеньких босоножках утопали в пыли почти по щиколотку. Спуск оказался не таким уж и крутым, хотя и очень неровным. Осенью стекающая со склона вода превращала его в непроходимое болото, а сейчас, жарким и душным летом, все колеи и протоки полностью высохли, и земля оказалась изрезана длинными шрамами, перевитыми, точно змеи или корни деревьев.
        Пока они спускались, Димке приходилось вести велик обеими руками, но внизу он по привычке перехватил руль за середину и уверенно повел его уже одной рукой. Задумавшись о своем, он даже вздрогнул, когда в свободную руку вцепилась маленькая теплая детская ладошка. Но тем не менее не повернулся, чтобы посмотреть, и, что уж совсем удивительно, не отнял руки. Почему-то это показалось ему очень приятным - вот так вот идти под жарким солнцем, загребать горячую пыль сланцами и ощущать в своей ладони слегка влажную ладошку семилетней девочки. Ему уже давно не было так хорошо. С тех пор как не стало мамы, ему редко бывало хорошо.
        - Дима, - позвала Лысик и, чтобы быть уверенной, что он точно ее услышит, слегка подергала его за руку.
        - Мммм?
        - Дим, а там правда Кракен живет?
        - Правда.
        - Такой, как в «Пиратах»? Как у Дэбби Джонса?
        - Дэйви, - поправил ее Димка. - Дэйви Джонс. Дэбби - это женское имя.
        - Дейви, - согласно кивнула Лысик. - Такой же?
        - Точно такой, - подтвердил Димка. - Только еще больше. Видишь, какую здоровую бочку себе занял?
        Он мотнул головой в сторону «бочки», которая с каждым их шагом становилась все громадней. Казалось, это не они приближаются к ней, а сама цистерна ползет им навстречу, постепенно захватывая небо, облака, раскаленное солнце, редкий лес, горизонт… весь мир. Любое заброшенное здание выглядит страшным и зловещим, но это, ко всему прочему, носило на себе еще и какую-то особенную печать мрачности. Окруженная изогнутой и ржавой оградой, похожей на кривые зубы давно умершего чудовища, цистерна выглядела как замок злого колдуна, который по странной прихоти сделал его в виде большой бочки. Полуразрушенные смотровые вышки по углам ограды только усиливали сходство, выглядя этакими стрелецкими башенками, развалившимися под меткими выстрелами катапульт и требушетов.
        - А правда, что это он Вальку Копытина съел? - не унималась Рита.
        - Правда. И Вальку, и Серегу, и Мишку. Всех троих. А головы себе оставил.
        Лысик удивленно раскрыла рот. Глаза ее испуганно округлились.
        - Зачем?!
        Направив колесо велосипеда в глубокую колею, Димка задумчиво посмотрел на Лысика, прикидывая, действительно ли она такая доверчивая или просто издевается. Рита продолжала преданно смотреть ему в рот, ожидая ответа.
        - Чтобы было, с кем поговорить, - ответил он наконец. - Тоскливо же весь день в бочке сидеть. Пока дождешься, чтобы к тебе еще какой-нибудь дурак свалился, сто лет пройти может. Так и со скуки помереть недолго.
        - И что, вот так целыми днями с ними разговаривает - и всё?
        Димка сделал вид, что глубоко задумался:
        - Нууу… Нет, наверное. Еще в шахматы играет… в шашки, в «Чапаева» там…
        Лысик неожиданно посмотрела на него со взрослой серьезностью и, еще крепче сжав его ладонь, доверительно сказала:
        - Я бы не хотела, чтобы нам головы оторвали… Дим, давай не пойдем?
        И это прозвучало так искренне и доверчиво, что у Димки против воли сжалось сердце. Он остановился, повернулся к Лысику и, глядя в ее большие небесно-синие глаза, честно сказал:
        - Нет там никого. И не было никогда. Это нефтебаза старая, мне… - он запнулся, дернул щекой, но все же справился с собой и закончил: - …мне мама рассказывала. Мы раньше этой дорогой часто ездили. Осенью за грибами, зимой на лыжах, летом на речку. Там дальше, - Димка махнул рукой в направлении убегающей за горизонт и прячущейся между деревьями разбитой грунтовки, - классное место есть. Папка рыбу ловил, а мы с… мамой… мы костер жгли. А потом шашлыки все вместе ели… или уху варили…
        Он мотнул головой, отгоняя воспоминания как назойливую пчелу, норовящую ужалить побольнее.
        - Нет там никакого Кракена. Просто Геныч перед Катькой рисуется.
        Глядя ему в глаза, Лысик маленькими пальцами сжала его ладонь и кивнула. Димка отвел взгляд первым, в горле стоял комок, глаза щипало, сердце гулко бухалось о грудную клетку, как застрявшая между оконными рамами ласточка. Отвернувшись, он резко вырвал руку из теплой Ритиной ладошки и зло зашагал вперед, за ограду. Туда, где раздавались громкие спорящие голоса. Туда, куда мальчику и девочке ни за что нельзя приходить взявшись за руки. К товарищам по играм.
        Приподняв велик, он выволок колесо из глубокой колеи и уверенно направил в раззявленный проем между частоколом гниющих железных зубов. Сорванные с петель ворота валялись прямо на земле, и на них четко отпечатались три змеящихся следа проехавших здесь недавно велосипедов. Металлические листы гулко выгнулись, когда Димка наступил на них, а потом и загрохотали, когда по ним быстро пробежались запыленные синенькие босоножки Лысика.
        Ребята стояли у самой стенки бывшего нефтяного резервуара и о чем-то горячо спорили. Точнее говоря, спорили только Генка и Стас. Пузырь трусливо жался на приличном расстоянии, чтобы быть твердо уверенным, что не подвернется под горячую руку, а Катюшка демонстративно делала вид, что ей все это неинтересно. Она брезгливо ковыряла палочкой какое-то маслянистое пятно, на вид довольно свежее, вытекающее из дыры в цистерне. Димке вся эта картина напомнила передачу про дикую природу, которую им в школе как-то поставил вместо урока учитель краеведения. Там матерые рогатые олени бились друг с другом едва ли не до смерти, а большеглазая стройная самочка безучастно следила за ними со стороны.
        - Было, блин! Сам же слышал! - От крика на шее у Генки вздулись маленькие венки, пульсирующие и синие. - Не слышал, скажешь?
        - Че я слышал? - Изо рта Стаса с каждым словом вылетали маленькие капельки слюны. - Че я слышал? Как вода булькнула? И что? Кракен вылез? Нет его ни фига!
        - Есть!
        - Нету ни фига!
        Подкатив велосипед к сваленным в общую кучу «байкам», Димка положил его и, обогнув орущую парочку, подошел к Сашке.
        - Чего не поделили?
        - Кракена, - глупо улыбнулся Пузырь. Однако, заметив, что шутить Димка не настроен, тут же поспешил исправиться: - Геныч сказал, что если по «бочке» постучать, можно услышать, как оно ворочается… Ну, Стасян и постучал.
        - И как? - Димка с интересом посмотрел на уходящий в небо бесконечный гладкий бок цистерны. - Услышали?
        - Нуууу… - уклончиво начал Сашка.
        - А ты сам попробуй!
        Вздрогнув, Димка обернулся. Болтая с Пузырем, он даже не заметил, как со спины к нему подошли остальные ребята.
        - Попробуй, - повторила Катюшка, протягивая ему свою измазанную в чем-то тягучем и черном палку.
        - Давай, Димон, - поддержал ее Генка. - А то Стасян глухой, похоже.
        - Сам глухой, - зло огрызнулся Стас. Бунт продолжал развиваться. В обычное время Генка бы такого не стерпел и непременно «всек» бы непокорному по «тыкве». Бунтарь Стас понимал это лучше других, а потому поспешил закрепить успех: - И нет здесь никакого Кракена. Просто железная бочка с водой.
        Бессильно зарычав, Генка вырвал из рук Катьки палку и сунул ее Димке. Катюша обиженно ойкнула и отодвинулась к Стасу, но Гена не обратил на это никакого внимания:
        - Давай, Димон! Ты теперь послушай!
        Палка была нагрета Катиной ладонью и оттого казалась приятной на ощупь. Взвесив ее в руке, Дима подошел к стенке цистерны вплотную. Пристально оглядев напряженно следящих за ним ребят, недоуменно пожал плечами и с силой ударил по ржавому металлическому боку.
        Он ожидал, что удар гулким «бууу-уууммм» отзовется во всем полом теле огромного резервуара, но услышал лишь короткий и приглушенный стук. Обернувшись вновь, Димка с удивлением увидел, что все ребята с любопытством вслушиваются в наступившую тишину. Напряженные глаза, сдвинутые брови, приоткрытые рты - все пятеро настойчиво сканировали пространство, надеясь услышать, как в темных недрах проржавевшего нефтяного резервуара ворочается гигантское существо, которого здесь просто не могло быть. В этот момент Димка чувствовал себя неимоверно взрослее всех стоящих перед ним полукругом детей, вместе взятых. Он перехватил палку поудобнее и с силой заколотил ею по прогнившему железу. Потом, раздраженно отбросив палку в сторону, снова посмотрел на товарищей. Пятерка стояла все в тех же напряженных позах, ушами-локаторами вылавливая все возможные звуки. И Димка сорвался:
        - Да вы что все?! Какой, на фиг, Кракен?! Это пустая железная бочка, в ней нефть хранили…
        - Ш-ш-ш-ш-ш! - внезапно прошипел Пузырь, прижав палец к губам. Но Димка уже и сам замолчал. Потому что почувствовал - у него за спиной, где-то за стенкой, показавшейся вдруг такой тонкой и ненадежной, мягко шлепнулось что-то влажное. Это было похоже на плеск большой рыбины и одновременно на булькнувший и теперь идущий к самому дну булыжник. А за плеском раздался странный шорох. Странный потому, что природа шороха обычно сухая и колючая, но этот был мокрый и какой-то слизистый. Было отчетливо слышно, как нечто скользит там, за выгнутой железной стеной, в полной темноте и тишине.
        Несмотря на жаркий день, Димке вдруг стало так нестерпимо холодно, что мелко и противно затряслись коленки. Холод сформировался где-то в районе макушки и быстро кинулся вниз, к самым пяткам, намертво приморозив ноги к утоптанной земле. Чувствуя, как встают наэлектризованные от страха волосы на руках, Димка пытался сдвинуться с места и не мог. Ему оставалось только стоять и слушать, слушать, слушать… и надеяться, что это, чем бы оно там ни было, поворочается и вновь уляжется спать.
        - Я же вам говорил! Лопухи! Я же говорил, что там Кракен!
        Звук Генкиного голоса перебил шорох, будто государственная радиостанция, заглушающая любительские передачи. Моментально, словно их отсекли гигантским скальпелем, пропали звуки из цистерны и оцепенение тут же спало. Димка поспешно сделал несколько шагов назад и оказался прямо в середине полукруга. Мальчишки и девчонки смущенно переглядывались, вымученно улыбаясь. И только Генка едва не плясал от радости.
        - Что, выкусил?! - дразнил он Стаса. - Кричал - нету, а как услышал, так в штаны наложил!
        - Он прав.
        Приплясывающий от удовольствия Генка замер и медленно повернул голову к возмутителю спокойствия. Димка набычился и упрямо повторил:
        - Там ничего нет. Это просто вода. Крыша ржавая вся, там, наверное, до краешка налито - дождь, снег…
        Приободренный такой поддержкой, вновь оживился Стас. Он прочистил горло, собираясь сказать что-то едкое, и вдруг выпучил глаза и, ткнув пальцем в самый верх цистерны, протяжно закричал:
        - Краааакен!
        Тут же началась невероятная неразбериха. Все разом кинулись прочь от цистерны, позабыв про велосипеды, про товарищей, думая лишь о том, как бы унести ноги. В панике кто-то, кажется Генка, заехал Сашке локтем в живот. Пузырь упал и только тихонько ойкнул, когда прямо по нему пробежала сначала Катя, а за ней и Лысик.
        На месте остались стоять лишь Димка да Стас, чей заливистый смех презрительно летел вслед убегающим ребятам.
        - Кракен! Кракен! - издеваясь, кричал он.
        До Генки наконец-то дошло, и теперь он, пунцовый до кончиков ушей, возвращался назад, и сжатые до белых костяшек кулаки не сулили шутнику ничего хорошего. Однако самого шутника это, кажется, не слишком волновало. Торопливо подобрав с земли палку, Стас остался стоять на месте.
        Генка остановился, не доходя до него шагов пять. Воздух со свистом вылетал из его раздувшихся ноздрей, лоб и щеки пылали пунцовыми пятнами, кулаки сжимались и разжимались, душа чью-то невидимую шею, опасно блестела печатка-череп. И тем не менее, глядя, как непринужденно поигрывает палкой Стас, подходить ближе Генка не решился.
        Не торопясь, к мальчишкам вернулись Лысик и Катюша.
        - Ну, и кто теперь в штаны наложил, а? - Стас нахально улыбнулся и, словно приглашая противника подойти поближе, постучал кончиком палки по носку своей кроссовки.
        - Да ты же сам слышал! - не выдержав, заорал покрасневший Генка. - Все слышали!
        Ища поддержки, он оглянулся, пытаясь взглядом поймать глаза ребят. Катюшка, как всегда, сделала вид, что она не при делах, отрешенно изучая свои туфельки. Пузырь неловко переминался с ноги на ногу и больше поглядывал на Стаса, чем на Генку. Смешно приоткрывшая рот Лысик, напряженно следящая за развитием конфликта, вообще не рассматривалась вожаком как вероятная поддержка. А вот Димка…
        - Никто ничего не слышал, - сказал Димка. - Просто вода плещется.
        От бессилия Гена готов был заплакать, но знал - нельзя. И без того подорванный авторитет был бы тогда окончательно втоптан в землю. Он скрипнул зубами, с трудом подавил рвущийся наружу гнев и ехидно поинтересовался:
        - А что же там шуршало тогда, а?
        - Льдины, - поколебавшись, ответил Димка. - Папка говорит, что если солнце до них не достает, то льдины могут и до зимы не растаять. Так что нет там никого.
        - Нет, значит? - Генка, прищурившись, пристально посмотрел Димке прямо в глаза. - Может, тогда полезешь и посмотришь?
        Повисло молчание. Вся компания не дыша переводила глаза с одного мальчика на другого. Все понимали, что одно дело утверждать что-то и совсем другое - проверить. Это уже тянуло на незабвенное «слабо?».
        - Дим, не надо лезть… - донесся откуда-то снизу рассудительный голос Лысика.
        - Рот закрой, - резко одернул ее Генка. И тут же вновь переключил свое внимание на Димку: - Ну так что? Посмотришь? Лестница-то целая.
        Димка с сомнением глянул на лестницу. С виду она действительно была целой, но доверия тем не менее не внушала. Двадцать метров грубо сваренного «уголка», вместо перекладин перечеркнутого арматуринами, ломано тянулись до самой крыши. Пролезть по такой уже было нешуточным испытанием. А если учесть, что гипотетически лестница вела прямо в пасть к некоему жуткому созданию, то сложность становилась запредельной.
        - Что, - не унимался Генка, - слабо?
        Полукруг завороженно ахнул. Это произошло. Волшебное слово произнесено, и дальше все будет развиваться согласно старой детской магии. Возможны лишь две развязки, и в обеих плохо придется не тому, кто произнес слово, а тому, кому оно адресовано.
        - Дим, не лезь туда, - попросила Лысик. Она пыталась остановить или хотя бы отсрочить начинающуюся битву двух характеров. - Поехали домой, а, Дим?
        - Еще раз варежку раскроешь, - с угрозой пообещал Генка, - по ушам надаю! Вали отсюда, лысая!
        Он с силой вытолкнул Лысика за пределы сжимающегося полукруга. И битва началась.
        - И ничего мне не слабо! - сжав губы в ниточку, попытался защититься Димка.
        - Не слабо? А почему ж ты еще не там? - Генка бил проверенным, испытанным, много раз опробованным и никогда не дающим осечки оружием.
        - А чего ты сам не лезешь? Самому-то слабо? - Все еще маневрируя, Димка понимал, что его медленно, но верно загоняют в тупик, где прицельно расстреляют из всех орудий.
        - Залезть мне не слабо. - Генка уже полностью вернул себе уверенность. Он хлестал противника заготовленными фразами, которые были заранее известны обоим.
        - А почему ж ты еще не там? - Димка все же попытался отсрочить неизбежное.
        - Не хочу, чтобы мне голову оторвали, - Генка ответил с явным чувством собственного превосходства. - Я-то знаю, что там Кракен.
        - Да нет там никого!
        - Так ты проверил, прежде чем трепать?! Тявкать всякий может, а ты докажи!
        Некоторое время они молча сверлили друг друга глазами, а затем Генка презрительно выплюнул:
        - Ссыкло!
        Лицо Димки вспыхнуло словно лампочка. Краска мгновенно залила его от шеи до кончиков ушей. Димка приоткрыл рот, готовясь в ответ бросить что-нибудь едкое и злое… Но вместо этого круто развернулся и направился прямиком к лестнице. Следом поспешили все остальные.
        Вообще-то лестница была наспех срезана болгаркой примерно на уровне двух метров от земли, видимо, как раз для того, чтобы не лазали дети. Но кто-то заботливый (возможно, даже «пятьдесят шестые», первыми обнаружившие, что на привычной и давно знакомой площадке для игр поселилось страшное нечто) приставили к металлическому боку цистерны сколоченные вместе доски, достающие почти до самой первой ступеньки.
        Димка задрал голову к небу, чтобы оценить расстояние, и обмер.
        По ржавым перекладинам медленно ползли синие босоножки Лысика. Легкий ветер трепал серое платьице, из-под которого сверкали тощие ножки и смешные белые трусики. Из-за роста ползти ей было неудобно, и потому Лысик передвигалась пошагово - ставила правую ногу на ступеньку выше, перехватывала руками толстый металлический уголок и подтягивала себя наверх. Получалось не слишком скоро, но, судя по тому, что до верха ей оставалось метров семь, ползла Рита уже давно.
        - Рита! - заорал Димка.
        На секунду развевающееся платьице остановилось, и из-за него показалась лопоухая голова в синей косынке. Лысик смело помахала ему рукой и, улыбнувшись, крикнула в ответ:
        - Дима, ты не лезь сюда! Здесь очень страшно! Я сейчас все посмотрю и быстренько вернусь!
        Голова скрылась, и тоненькие ножки в синих сандалиях вновь продолжили свое ступенчатое восхождение. Генка заржал:
        - Даже девчонка не боится! А ты зассал!
        Он даже не понял, откуда прилетел удар. Средь бела дня в глазах вспыхнули звезды, и Гена мешком осел на землю. А мимо него уже молнией промчался Димка. Вихрем взлетев по упруго пружинящим доскам, он подпрыгнул и ухватился за перекладину. Ноги сами нашли опору, и Димка не пополз - полетел догонять почти добравшуюся до крыши Лысика.
        - Ну, блин! - отбросив палку, Стас резко метнулся к «байкам» и рывком вытащил свой. - Мы так не договаривались!
        Генка, уже пришедший в себя, помотал головой и, глядя на беглеца мутными глазами, зло рявкнул:
        - Куда?!
        Игнорируя его, Стас спросил:
        - Кать, ты едешь?
        Без каких-либо раздумий Катя юркнула к нему под руку и, даже не поморщившись, устроилась на жесткой металлической раме. В ее глазах по самому краю плескался испуг, готовый вот-вот пролиться слезами.
        - Пузырь? Ты с нами?
        Бывший штурман уводил остатки мятежного экипажа с собой. Сашка Пузырь послушно тряхнул сальными щеками и побежал поднимать свой велик.
        - Бежите, да? - с ненавистью прошипел Генка. - Кракена испугались?
        - Придурок ты, - тихо ответил Стас. - Плевал я на твоего Кракена. А вот когда Лысик или Димка грохнется и башку себе поломает, нас тут не будет. А ты можешь сидеть и ждать ментов, баран безмозглый!
        С этими словами Стас крутанул педали и исчез, увозя на раме законную добычу - прекрасную Катеньку с золотистыми волосами. Солнце, отразившееся в бешено вертящихся спицах, послало зайчик в припухший Генкин глаз.
        Глядя вслед удаляющемуся велику восхищенными глазами, Пузырь тоже надавил на педали и медленно, будто тяжеловесный таран, покатился к бывшим воротам. Здесь, на безопасном расстоянии, он остановился и, обернувшись к сидящему в пыли Генке, крикнул срывающимся голосом:
        - Генка - баран безмозглый!
        И, глупо хихикнув, воодушевленный своей смелостью Пузырь покатил вслед за новым командиром сильно поредевшего отряда.
        - Ах ты ж зараза! - от обиды и злобы Генка заорал так, что вздулись вены на шее.
        Мгновенно вскочив на ноги, он схватил с земли палку и кинулся вслед за удаляющимся Пузырем. Но когда его кроссовки коснулись поваленных ворот, те предательски громыхнули, и Сашка обернулся. Увидев бегущего за ним Генку, он сдавленно хрюкнул и со всех сил налег на педали.
        Поняв, что не успеет, Генка в бессильной злобе швырнул палку ему вдогонку. Та, крутанувшись в воздухе несколько раз, на излете плашмя прошлась Пузырю по спине и, выполнив миссию, упала в дорожную пыль, точно неразорвавшаяся ракета. Взвизгнув как девчонка, Сашка закрутил педали на пределе своих возможностей и вскоре был уже у самого подножия холма. Не ожидавший от него такой прыти Генка с досадой крикнул:
        - Тебе конец, жиробасина! Я тебя зарою, понял?
        С трудом осилив пригорок, Пузырь немного отдышался и тоненько пропищал:
        - Об-ло-ми-ииись!
        И чтобы Генка уж наверняка понял его правильно, поднял согнутую в локте правую руку и ударил по ее сгибу левой.
        - Убью, - прошептал Генка одними губами и слепо побрел к своему велосипеду. Мысленно он представлял, как палкой забивает Пузыря до смерти, а тот визжит, и корчится, и умоляет его пощадить. Только вместо толстогубого, с обвисшими щеками, поросячьего рыла Сашки он видел то презрительно скривившееся лицо Стаса, то отрешенную мордашку златовласой Катеньки.
        Велосипедов почему-то было два. Тупо вперив взгляд в лежащие на земле «байки», Гена пытался сообразить, кому принадлежит второй, если все остальные его кинули. И в этот самый момент откуда-то с неба донесся крик: «Рита, стой! Да стой же ты!» - заставив опухший Генкин глаз запульсировать с новой силой.
        - Димооооон, - протянул Гена и осторожно потрогал налившееся болью веко пальцами. Теперь он знал, кому отомстит в первую очередь. Этому неверующему, этому трусливому гаденышу, из-за которого он лишился и компании, и Кати! Недобро ухмыляясь, Генка стукнул кулаком в ладонь, с холодной яростью ощущая, как вминается в кожу металл печатки. Он взбежал по доскам к лестнице и, резво перебирая руками и ногами, по-обезьяньи ловко стал карабкаться вверх.
        Димка нагнал Лысика у самого конца лестницы. Она уже взялась за изогнутые перила и пыталась влезть на крышу, когда Дима ухватил ее за лодыжку. Не ожидавшая этого, Лысик заверещала от ужаса и принялась вырываться. Столько отчаяния и страха было в этом вопле, что Димка ослабил хватку и Лысик буквально влетела на крышу, все так же не переставая кричать.
        Оттолкнувшись раз, другой, Димка взлетел следом, чтобы успокоить, объяснить, что все в порядке и сейчас они спустятся обратно… и застыл.
        От времени, непогоды и отсутствия ремонта крыша заброшенного нефтяного резервуара обвалилась почти наполовину. Выглядело так, словно несколько лет назад сюда упало что-то большое и тяжелое, смяв железные листы, пробив перекрытия и искорежив металлические опоры. В образовавшуюся дыру были хорошо видны внутренние стенки резервуара, украшенные черными потеками густой слизи, проржавевшие, разрушающиеся, но все еще достаточно крепкие, чтобы держать в себе воду.
        Воды, такой же черной, как и запачкавшая стены слизь, было в цистерне едва на треть. Густая и маслянистая, она, казалось, поглощала не только любое отражение, но и сам свет. Лениво перекатываясь, вода как живая наползала на стены своего хранилища, будто пробуя дотянуться до стоящих на самом краю обвалившейся крыши детей.
        А в самой середине, занимая почти все свободное место, лежало то, от чего плескалась стоячая вода. То, от чего не переставая визжала Лысик.
        Кракен.
        Димка даже не заметил, что уже несколько секунд его перепуганные вопли начисто заглушают писк Риты. Он вообще не слышал ничего, кроме плеска антрацитового черного тела, состоящего из толстых щупалец и гигантской головы, похожей на раздутый древесный кап. И не видел ничего, кроме двух огромных - каждый больше его роста почти в два раза, - глаз - бездонных, умных и отчаянно злых. Затягивающих людские души и медленно переваривающих их несколько сотен лет.
        Встретившись с ним взглядом, тварь встрепенулась. Если бы у нее был рот в человеческом смысле этого слова, Димка был бы готов поклясться, что Кракен плотоядно ухмыльнулся.
        Толстые щупальца, украшенные отвратительными круглыми присосками и изогнутыми когтями, метнулись в стороны, с чавкающим звуком впиваясь в стенки цистерны. Конечности напряглись, металл застонал, и существо поднялось навстречу детям.
        Димка больше не кричал. Молчала и Лысик. Поднявшись на ноги, она обреченно подошла к мальчику и, нащупав его руку, в который раз за день крепко сжала ее своей маленькой горячей ладошкой.
        Пара щупалец метнулась вверх и, изогнувшись, зацепилась за края резервуара когтями, но Димка на них даже не глянул. Его глаза увидели нечто новое, отчего у него мелко затряслась нижняя губа, а за ней и вся нижняя челюсть, и зубы заклацали, будто от переохлаждения. Гипнотически-медленно поднимаясь со дна цистерны, Кракен размахивал щупальцами, и начинало казаться, что их гораздо больше, чем должно быть… больше, чем может быть даже у такой невероятной твари. И конец каждого щупальца был увенчан мертвой человеческой головой.
        Головы скалили зубы, моргали белесыми глазами, кривили бескровные губы в недобрых усмешках и о чем-то безмолвно шептались. И даже не отличая их одну от другой, Димка знал, что где-то там, среди всего этого адского сонма мертвых лиц, есть трое знакомых - хулиганистые братья Копытины: Валька, Мишка и еще один, имени которого он все никак не мог вспомнить.
        Уродливая голова Кракена замерла на самой границе бочки, не выдвинувшись из-за разломанной крыши ни на миллиметр. Он не боялся света, по крайней мере, щупальца, которыми он зацепился за края цистерны, чувствовали себя нормально. Просто по какой-то причине не желал появляться в нашем мире целиком. Огромные черные капли скатывались по лоснящемуся телу будто слезы. Громадные глаза-плошки отражали в себе два нечетких силуэта - мальчика и девочку. И одинокое извивающееся щупальце уже тянулось к ним, страшно покачивая украшающей его мертвой головой, в которой Димка с ужасом узнал младшего Копытина - Вальку. Только сморщенного, облысевшего и словно постаревшего на тысячи лет.
        За спиной Димки Лысик придушенно пискнула и вжалась ему в плечо маленьким мокрым личиком.
        Щупальце выползло из цистерны и повисло перед ребятами, как большая змея, раскачиваясь из стороны в сторону. Мертвая голова клацала зубами в такт каждому наклону, точно мышцы нижней челюсти у нее не работали. Белые как молоко глаза, бешено вращаясь в орбитах, слепо пялились на притихших детей. Чтобы не смотреть на это уродство, Димка зажмурился. Рука его непроизвольно закрыла собой трясущуюся Риту.
        Но оказалось, что не видеть зла - это еще не значит не слышать и не чувствовать его. От вони, которая стекала с мертвой головы вместе с густой черной жижей, сворачивались ноздри, а в уши метрономом стучалось жуткое клацанье кривых зубов мертвого Вальки.
        Димка вдруг всем телом ощутил, что мертвое лицо теперь находится прямо перед ним, пытаясь выманить его из спасительной темноты, за которой он спрятался. И каким-то шестым чувством Димка вдруг понял, что от него требует, что приказывает ему сделать огромный, истекающий слизью Кракен. И это было так просто, так легко, и потом можно будет безбоязненно вернуться домой и жить долго и счастливо! Нужно всего лишь…
        Подтолкнув Лысика еще глубже себе за спину, Димка шумно выдохнул и резко раскрыл глаза. Смело встретив взгляд бессмысленных белесых шаров, он до хруста сжал кулаки и, с трудом преодолевая дрожь, ответил:
        - Я ее тебе не отдам!
        Резко выкинув руку вперед, Димка с ненавистью впечатал кулак в мягкое, дряблое лицо мертвеца. Под костяшками хрустнуло. Голова резко подалась назад, и мальчик увидел, как из глаз ее медленно сочится густая черная смола. И в тот же миг Кракен взревел.
        Это было совершенно бесшумно. Просто все несметное множество голов вдруг одновременно раззявило безвольные рты и выдохнуло в пустоту. И в то же время это было громоподобно. Тем же самым чувством, которым Димка уловил голос мертвой головы, он услышал сейчас этот невероятный рев - громче взрыва, громче грома, громче рыка самого огромного хищника. Яростный рев разгневанного древнего бога.
        От этого бесшумного крика барабанные перепонки взорвались болью. В ушах мгновенно стало горячо и влажно, и от этого Димка едва не пропустил, как позади него кто-то радостно закричал:
        - Попались, гаденыши!
        И после этого звук пропал, словно тот, кто смотрит реалити-шоу о нашем мире, вдруг внезапно нажал на пульте кнопку «mute».
        Обернувшись, Димка увидел, как в полнейшей тишине бледнеет, вытягивается лицо Генки, спешившего сюда, чтобы наказать непокорного товарища, и нашедшего свой кошмар. Как открывается его перекошенный рот и из него вытекает, вываливается, выплескивается… безмолвие.
        Мимо беззвучно метнулось что-то гибкое, лоснящееся и черное. В считаные секунды оно обвило захлебывающегося в крике Генку и вздернуло в небеса.
        Димка проводил его взглядом. Смотреть за тем, как в воздухе объятое черной гибкой плетью совершенно бесшумно летает человеческое тело, было не просто страшно, а невыносимо жутко. Чувствуя, как седеют волосы на висках, Димка наблюдал, как из недр резервуара выскочило еще одно щупальце и захлестнуло Генке горло.
        Миг, незаметное усилие скрытых под черной кожей мышц - и тело, будто тушка обезглавленной курицы, нелепо размахивая руками, полетело на дно. Голову с вытаращенными глазами и похожим на букву «О» ртом Кракен ловко насадил на свободное щупальце. Это было невероятно, но мертвые веки вдруг задрожали, рот перекосился, и Генкино лицо скривилось. Свободное щупальце пригладило на новой голове растрепанные волосы и, качнув ею из стороны в сторону, будто помахав на прощание, ринулось вниз.
        Кракен уходил. Расслабились упирающиеся в стенки цистерны щупальца, и гигантская голова, украшенная злобными глазами-озерами, рухнула на воду. Вязкая тягучая жидкость почти не дала всплеска, затягивая в себя древнее чудовище, как смола затягивает неосторожное насекомое. С той лишь разницей, что Кракен уходил на глубину добровольно.
        Постепенно в смолянистой густоте исчезли почти все щупальца и головы. Последними скрылись полные ненависти глаза, большие и невероятно одинокие. Как только черная муть сомкнулась над ними, откуда-то из глубины выплыл огромный пузырь. Раздуваясь маслянистой радужной пленкой, он становился все тоньше и тоньше, пока не лопнул с оглушительным хлопком. И тогда Димка понял, что звук вернулся. Он устало прикрыл глаза и тихонько сказал:
        - Пойдем домой, Рита. Все кончилось.

* * *
        Разрумянившееся за день солнце медленно собиралось отходить ко сну. Как настоящий художник, оно не могло уйти, не закончив работу, и уж тем более не могло заснуть, закончив картину наспех. C чувством, смакуя удовольствие, солнце красило тени в багровый цвет. До полной темноты оставалось еще около двух часов.
        Слой за слоем нанося краски, светило широкими мазками скрывало страшные события, которые произошли на заброшенном нефтяном резервуаре. Словно оно стыдилось, что нечто подобное могло произойти в его смену. Потому-то так старательно прятало солнце свежие воспоминания, делая их зыбкими и нереальными, похожими на сон или кошмарное видение, вызванное тепловым ударом.
        Ветер легонько гладил взлохмаченные Димкины вихры и пытался проникнуть под тугую косынку Риты. Ласково касаясь детей, неспешно отбивающих шаги по разбитой грунтовой дороге, петляющей в нескольких километрах от города, он старательно перемешивал их мысли, осторожно извлекая из сознания куски свежих, сочащихся кровью и страхом воспоминаний. Наливающийся вечерней прохладой ветер был со светилом в явном сговоре. Иначе зачем бы ему это делать?
        За полкилометра до города Лысик выпросила у Димки велосипед и теперь гордо толкала его перед собой - маленькая, лопоухая, едва достающая до руля макушкой. Димка шел рядом, незаметно поддерживая велик за сиденье и подталкивая его всякий раз, когда дорожка уходила вверх. Рита трещала без умолку всю дорогу. Ее детский голосок, становящийся таким рассудительным и взрослым, когда она говорила о чем-то серьезном, успокаивал окровавленные пульсирующие уши Димки. Было здорово идти рядом с этой маленькой девочкой в смешном стареньком платьице и стоптанных босоножках. Идти рядом, и улыбаться, и соглашаться со всем, что она скажет.
        - Я же говорила, давай не пойдем, - назидательно сказала Лысик. - Не послушался?
        Димка кивнул.
        - Страшно же было, да?
        Снова кивок. Димка помнил, что было страшно, но отчего, не мог сказать точно. Почти физически ощущая, как внутри его головы кто-то старательно затирает ластиком все нереальные, жуткие и фантастические события сегодняшнего дня, он на мгновение увидел перед собой огромные зрачки, полные вселенской ненависти и тоски, и зябко поежился. Не зная, кто или что так заботливо бережет его разум, опасно оскальзывающийся на самом краю мрачной, сулящей безумие бездны, Димка был в душе ему благодарен. Дьявол, Господь или же простая особенность детской психики, способной любой кошмар свести к буке под кроватью, - какая, к черту, разница? Если это позволит ему спокойно спать по ночам, не пугая отца и соседей жуткими криками - он, Димка, ничего не имеет против.
        - Теперь-то будешь меня слушать? - снова в голосе Риты проскользнули взрослые нотки, которые она, сама о том не ведая, позаимствовала или у бабушки, или у покойной ныне матери, которую почти не помнила.
        - Буду, - уверенно кивнул Димка. Вслушиваясь в ее слова, он вдруг понял, что и она уже почти не помнит, чего они, собственно, так испугались.
        - И больше никуда лезть не будешь?
        - Не буду.
        Лысик ненадолго замолчала, затем спокойно отпустила велосипед и робко заглянула Димке в глаза.
        - Дим?
        - А?
        - Ты так больше не делай, хорошо? Я очень не хочу потерять…
        Она все-таки сбилась и смущенно уставилась на грязные пальцы, выглядывающие из босоножек, бывших когда-то голубыми. И куда только девалась вся эта ее напускная взрослость? Он стоял перед ней, почти на две головы выше и на три года старше, и, улыбаясь, смотрел, как она нервно теребит края перепачканного за этот невыносимо долгий день платья.
        - И ты тоже. - Он слегка наклонился, так, чтобы их глаза были на одном уровне. - Тоже больше никогда так не делай. Потому что мне бы не хотелось потерять младшую сестренку.
        И тогда Лысик, маленькая и невероятно худая, метнулась к нему, обвила ручонками и, уткнувшись лицом Димке в грудь, счастливо заплакала.
        Она что-то бессвязно лопотала про родителей, которых толком и не знала, про старенькую бабушку и… про старшего брата, которого ей всегда хотелось иметь. Старшего брата, который не даст ее в обиду ничему и никому в этом мире. А Димка осторожно обнял ее свободной рукой, прикрыл глаза и с наслаждением втянул ноздрями тяжелый, пропахший разогретым асфальтом и бензиновыми парами воздух. Вместе с выдохом уходил кошмар пережитого дня, окончательно очищая память от всего невероятного и сверхъестественного. И тотчас же, обострившимся шестым чувством, он ощутил, что пропадающая память - это никакая не особенность психики.
        Дима почувствовал, как в этот самый момент гигантский незримый ластик старательно подчищает картину мира, изымая из нее существование чудовищ, мертвые головы и одного несчастного мальчика по имени Гена. Для всего этого на новом полотне просто не оставалось места.
        День клонился к вечеру. День заканчивался. Но начиналось нечто новое. Нечто неизмеримо большее. Жизнь продолжалась, и Димка надеялся, что отныне в ней просто не останется места для чего-то плохого.

* * *
        Шестнадцатилетие Димка решил отметить с отцом. Переосмыслить жизнь, свыкнуться с тем, что отныне он по-настоящему взрослый, не получится на шумной дружеской тусовке. Ни одноклассники, ни дворовые друзья в этом не помощники. Только папа, ставший за минувшие годы чуть ниже и грустнее.
        Праздником, - если можно было так назвать скромные посиделки на берегу речки, - Димка занимался сам. Из карманных денег закупил сосисок, булочек и горчицы. Заранее собрал пару легких рюкзаков, теплые вещи. Подтянул цепи на великах, а папин древний и скрипучий, в последнее время живущий на балконе, как следует смазал. И в назначенный день они выдвинулись в «то самое место».
        Дорога, изрядно размытая осенними дождями, по кромке была сухая, проезжая. Димкин горный «байк» шел ровно, как по асфальту. Велосипед отца, вопреки смазке, отчаянно скрипел на каждой кочке. Под колеса стелилась палая пожелтевшая хвоя и листья. Откуда-то издалека тянуло костром. Вместе с дорогой, словно на эскалаторе, подъезжала заброшенная нефтяная цистерна.
        Она больше не закрывала собой небо, но все еще оставалась большой, почти гигантской. Неожиданно для себя Димка остановился возле цистерны, повел велосипед за ржавую ограду. Ворота все так же валялись на земле и гулко приветствовали редкого посетителя. Поскрипывая сиденьем, вернулся отец.
        - Ну, чего застрял, чемпион?
        С трудом оторвавшись от старого резервуара, Димка перевел взгляд на отца. Впервые заметил поредевшие волосы, на четверть седые, и морщины в уголках губ. Впервые понял, что отец не молодеет, и укрепился в правильности своего выбора - надо чаще проводить с ним время, ведь кто знает… Димка мотнул головой, отгоняя темное щупальце неприятной мысли.
        - Мы с тобой шесть лет на речку не ездили, - сказал он.
        - Да ладно? - Отец прищурился, словно заглядывая внутрь себя, пожевал губами, что-то прикидывая. - А ведь, пожалуй, так. Во время летит! А ты как высчитал?
        - Мне десять было, когда я тут был последний раз… Летом. Мы тогда большой тусовкой приехали, все наши - Пузырь, Стас, Катька с Ритой и Генка.
        - Генка… Генка… - Отец наморщил лоб. - Кто такой? Я вроде всех твоих приятелей видел.
        - Ну, Генка…
        Дима сделал жест рукой, мол, ты ж знаешь, и вдруг понял, что и сам не очень-то понимает, что за Генка такой. Да и был ли он с ними тогда…
        - А, забей… - Он неопределенно мотнул головой. - Слушай, па, ты езжай, я тебя догоню.
        Отец понимающе усмехнулся, хотя на деле не понимал ничего.
        - Ты ведь наверх не полезешь? - с напускной строгостью спросил он.
        - Не. - Дима улыбнулся. - Мне что, десять лет, что ли?
        Но едва велосипед отца скрылся из виду - подпрыгнул, цепляясь за ржавые скобы.
        Лестница поскрипывала под его весом, и неясно было, то ли ветер ерошит волосы, то ли они шевелятся от сладковатого ужаса. Остановись, уговаривал себя Димка, куда тебя несет? Но все же упрямо полз дальше.
        Наверху Димка вытер перепачканные руки о джинсы. Ладони неприятно пахли ржавчиной, глубоко въевшейся в поры. Димка огляделся. Опасливо переставляя ноги, прошелся вокруг огромной дыры. На самом краю, возле искореженного листа железа, сверкнуло металлом. Он наклонился, бережно поднял находку.
        На ладони тускло поблескивал перстень-печатка в форме черепа.
        «Димоооон…» - нехорошо протянул ветер.
        Димка вздрогнул, торопливо, словно ядовитого паука, стряхнул находку. Вращаясь, череп полетел вниз, и беззвучно канул в черноте цистерны. Ни металлического грохота, ни всплеска… «Всплеск, - подумал Димка, - должен быть всплеск…»
        Странной тревогой тянуло оттуда. Не страхом высоты или неизвестности, а какой-то чернющей безысходностью, как на пепелище жилого дома. При этом Дима точно знал: единственное, что ему угрожает, - это провалиться сквозь прогнившую крышу. Пожар был и прошел - черная обгорелая плешь напоминает об этом, но гореть здесь больше нечему. Всё, что могло погибнуть, - погибло. Или все, кто…
        Сверху открывался шикарный вид на редкий рыжеющий лесок, сквозь который петляла дорога. Вдалеке серебрилась речка, к ней медленно подползала похожая на крупного жука фигурка отца. Глубоко вздохнув, Димка развел руки в стороны в безуспешной попытке обнять весь мир, пахнущий осенними листьями, сыростью и, совсем немного, нефтью.
        Повинуясь внезапному порыву, Димка достал сотовый и, не пользуясь записной книжкой, по памяти набрал номер, который почти забыл. На другом конце линии, в городе, кажущемся отсюда игрушечной поделкой, сняли трубку, и звонкий голос радостно приветствовал его.
        - Рита, - сказал Димка, - Рита, придешь ко мне на день рождения?
        notes
        Примечания
        1
        В рассказе цитируются песни группы «Король и Шут» и Насти Полевой.
        2
        Унган - в гаитянском вуду: мужчина-священник.