Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Ковалев Сергей : " Нарисовать Грозу " - читать онлайн

Сохранить .
КОВАЛЕВ СЕРГЕЙ
        НАРИСОВАТЬ ГРОЗУ
        Часть первая
        В начале сентября в кабинет начальника отдела по науке и технике ЦРУ был вызван агент, который неплохо говорил по-русски. Шеф находился в кабинете и перебирал фотоснимки, сделанные из космоса. На его столе неизменно находились модели "Шаттла" и лунохода. А в углу кабинета, как всегда, стоял свернутый американский флаг. Начальник отдела молча указал сотруднику на стул, но не рядом с собой, а чуть дальше, за компьютерным столиком. Заходящее солнце проникало сквозь тонированные стекла кабинета и окрашивало в малиновый цвет золотистые корешки книг, аккуратно выставленные на двух длинных полках из белого пластика. Шеф бросил взгляд из-под очков и спросил: - Вы, кажется, занимаетесь у нас теперь экспертизой и анализом? - Да, сэр, - с некоторым раздражением ответил немолодой агент, он-то полагал, что начальник обязательно должен знать, кто и чем занят в отделе. - А не наскучило? - спросил шеф и, не дожидаясь ответа, тут же предложил: не хочет ли агент проветриться от надоевших лабораторий, ну, например, в Россию. - Вы ведь там бывали года три назад? - А я кроме России, почти нигде и не был, и, как я пони
маю, эта командировка касается спутниковых видеоматериалов в квадрате семьдесят семь? - Верно поняли, именно их... Тут шеф заговорил мягко, по-дружески: - А как ты думаешь, Виктор, откуда появляются и куда пропадают волки в этом аномальном грозовом квадрате за номером 77? И для чего там эти люди с ружьями, и человек, рисовавший этот грозовой феномен. Да и вообще, мне даже интересно, знает ли об этом хоть кто-нибудь у русских?
        Файерман немного подумал, ответил не сразу: - Русские, если и знают, то ведут себя, как им и присуще: слишком пассивно. Или делают вид, будто ничего не происходит. Что касается людей с ружьями, то они вполне могут быть охотниками, а вот насчет этого чудака художника ничего не могу предположить, но думаю, он погиб. Утром произошел злополучный взрыв, и больше художника мы не видели. - А картина художника где? Почему вы остальное не засняли на видеопленку? Агент искренне удивился: - Вы же сами отдали нам приказ переключить спутниковую камеру на другие объекты! Шеф несколько замялся: - Но ведь я думал, что вы засняли все до конца, а впрочем, это не мы, а совет ученых заинтересовался тем, что нарисовал этот человек. Ученые накидали помощнику президента дурацких идей, а мы за это отдуваемся! Так что готовьтесь к поездке, тем более вы там бывали. Не найдется картина и не надо. Главное - отчет! Это ведь не ядерная подводная лодка, за которую наш отдел могут взгреть по шее... Глава первая Блестящие черные туфли агента Файермана мягко ступали по красному плотному ворсу ковровой дорожки, разостланной по
одному из коридоров ЦРУ. Шагов не было слышно. В молодости он ходил вообще бесшумно, по-кошачьи, настоящей шпионской походкой. Мог ходить так по паркету, деревянному полу или даже по керамической плитке, а вот теперь, мешал возраст и грузноватое тело. "Неужели он годен теперь только, чтобы ходить по ковровым покрытиям?" - мелькнула мысль и рассмешила его. Он вспомнил слова шефа: "Не найдется картина - не надо, главное отчет", - они окончательно успокоили агента. Виктор Файерман был по материнской линии потомком российских эмигрантов, приехавших перед Октябрьской революцией 1917 года в США. Год его рождения - 1943. Окончил Техасский университет, получив степень бакалавра искусств, поступил на службу в ЦРУ. Не будем подробно описывать его биографию, лучше перенесемся в теплый сентябрьский день в аэропорт Шереметьево. Несмотря на погожий денек, настроение после прилета в Москву у него сделалось скверным: от посольства США его никто не встречал, хотя это было оговорено в разведывательном управлении. К тому же в салоне самолета он забыл свой сотовый телефон... Агент топтался в здании аэропорта около двух
часов и, никого не дождавшись, махнул в первую попавшуюся гостиницу. Глотая там горячий кофе и заедая его яблоком, он старательно расчерчивал карту Российской Федерации на квадратики. Один из них он обвел несколько раз синими чернилами шариковой ручки и в середине поставил номер 77. Закончив разметку, агент дорвался до телефона и стал названивать в посольство США, требуя для себя автомобиль с водителем, чтобы добраться до намеченного пункта в квадрат N 77 к поселку Ильино. Но вот беда, в посольстве и знать не знали о таком "научном работнике" Файермане, а дежурный офицер, кстати, тоже американец, обругал агента отборным русским матом, когда тот звонил в посольство четвертый раз. Впрочем, чего обижаться: офицер ведь невиновен, он всего лишь дежурный... Виновато тупоголовое начальство ЦРУ, это оно не сообщило о научном работнике. Отдохнув в номере, агент не захотел больше беспокоить нервного офицера и решил сделать все сам. Сначала он достал электронную записную книжку и стал просматривать на табло телефоны и адреса знакомых русских, коих в книжечке было немало. И вот подсознательно остановился на одной
фамилии, правда, немного странной даже для агента. Да, да это он, предприниматель Глеб Бесчастных. Знакомство с ним состоялось года три назад, зимой, на выставке русских икон в красивом приволжском городе. Тогда этот Глеб ему, иностранцу, продал редкую иконку всего за двести долларов. Почему так дешево продал? Это было ясно и ребенку, русский намеревался завести дружбу с иностранцем. Файерман нюхом чувствовал, что человек этот с криминальным душком, аферист, но в России, к сожалению, такие и делают погоду. С них начиналась когда-то и Америка. После выставки русский пригласил иностранца в гости. Файерман согласился, особенно его привлекала подруга пригласившего, Лена, миловидная и молодая женщина с красиво очерченными бедрами. В просторной квартире в доме на берегу Волги, они пили чай, ели блины с вареньем, а Леночка долго объясняла обратную перспективу икон ХV и XVI веков, выдавая философскую статью Павла Флоренского "Обратная перспектива" за свою. Заметив скуку иностранца, она встала с кресла и включила музыку, а по знаку Глеба налила всем водки. Ну, а дальше отрывались на полную катушку, гуляли
ночью по набережной и орали песню: "Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой..." Отдохнул. Ничего не скажешь, хорошее помнится долго, плохое тоже, ну а в остальном жизнь пролетает... После встречи с Файерманом Глебу довольно быстро удалось организовать собственный антикварный магазинчик на окраине Нью-Йорка, но позже их связь ослабла, причем по инициативе агента. Но номер телефона Бесчастного все же в записной книжке он сохранил. Агент Файерман спустился в холл гостиницы и попробовал связаться по телефону с Бесчастных. На другом конце провода послышался мужской неприятный голос, но когда иностранец представился, голос оживился. Глеб узнал Файермана. Через четыре часа агент сошел с поезда, уходящего на север и без труда отыскал набережную. Потом и тот дом. - Хелло! - послышался рядом приятный женский голос на ломаном английском. Она... Та же точеная фигурка и родинка на шее. Если ему не изменяет память, он эту родинку, кажется, целовал, когда русский валялся пьяный на тахте. Странная штука жизнь, не всегда она подвластна человеческому разуму, наверное, поэтому русские часто полагаются на
авось, когда не знают, как выйти из положения. На "авось" положился и Файерман. ...Изменилось ли что-нибудь здесь, да разве упомнишь, спустя три года. Глеб выглядел беспокойным. А может здесь что-то стряслось?.. Чаю с блинами и вареньем, как в тот, первый раз, - не предложили. А налили сразу водки да принесли жареной картошки с селедкой и репчатым луком. - Дернуло меня этому обормоту ключи от машины отдать! - ругался Глеб. - Это ты про Ростовцева? - спросила Лена. - А про кого же! - негодовал он. - Угнал мой БМВ к черту на кулички и бросил на каком-то шоссе. Спасибо тамошним ментам, без единой царапины доставили! Глеб почти вплотную приблизился к иностранцу и, округлив с красноватыми прожилками глаза, продолжал: - А через денек труп этого малого нашли у болот охотники и как оказалось,.. малый грозу рисовал, ну и двинул кони от разрыва сердца... Теперь волноваться пришла пора иностранцу, но Глеб ничего не заметил, потому что Файерман профессионально умел себя сдерживать. Вмешалась Лена: - Надо бы узнать, похоронили его или нет. Глеб на ее слова разозлился: - Никуда пока не ходи, если хочешь видеть меня
рядом! - Как так можно! - возмущалась молодая женщина. - Ведь он уже месяц в морге лежит! Но Глеб уже с ней не разговаривал, а, повернувшись к Файерману, быстро подвел его к картинам, стоявшим на полу у стены. На одной из них Файерман увидел деревянную мельницу в лесу, возле которой на бревне отдыхал от тяжелой работы мельник в пробеленной от мучной пыли одежде. На другой картине была изображена грациозная всадница на гнедом коне перед старинным особняком в начале липовой аллеи. Файерману вдруг показалось, что эта всадница очень похожа на его бабушку, которую он не знал, но видел на семейных фотографиях. Старый Файерман часто напоминал: - Виктор, ты должен гордиться своей бабушкой, она была талантливейшая русская балерина. Жаль, что ты ее никогда не видел. Файерман захотел расспросить у Глеба подробнее про всадницу, так похожую на его родную бабулю, но бросил взгляд на третью картину и от неожиданности застыл. Эта третья картина явно отражала последние видеокадры с космического спутника: деревья, грозовое небо, кусты и болотный камыш казались изогнутыми, даже скрученными. Будто художник запечатлел на
полотне ужасный вихрь, хотя все было на месте и ни одного дерева не сломано - скорее, было скручено само пространство. Файерман не верил - выходит, он нашел картину, эту иголку в стоге сена, и не в лесах да болотах, а здесь - в обычной городской квартире. Ему осталось только выпросить или купить картину у Глеба и - в Америку!... Агента даже взяли сомнения, а не подлил ли в водку русский какой-нибудь дури. Судите сами: на одной из картин вдруг появилась родная бабушка, на другой, грозовой феномен, из-за которого, собственно, Файермана и послали в Россию. На всякий случай агент зашел в туалет, сунул в рот два пальца и ... - вроде ни чего. Но подперло другое и ему пришлось сесть на унитаз. Из туалета он услышал несколько резких звонков в квартиру и топот молодых крепких ног в прихожей. Глянув в дверную щелку, он увидел вооруженных ОМОНовцев, уводивших с собой Глеба... Иностранец снова брел по набережной, грустный и усталый. Он хотел только одного - домой, в теплую страну за океаном. Ему вдруг стало совсем безразлично забрали картину ОМОНовцы или она осталась у этой вертихвостки Лены. Он всегда все
проваливал, он дрянной агент, его не любило начальство, считали за неудачника все сотрудники... "Нет, братцы - кролики, я свое отслужил, пора на пенсию. Русским эта картина пригодится больше. Пусть даже они выбросят ее на помойку!" И Файерман опять задумался: почему так была похожа всадница с картины на его бабушку. Да, что тут удивительного? Может быть, это и есть его бабушка. Ведь она жила, когда-то в России. Агент позвонил в посольство и сослался на неважное здоровье. Ему теперь ответил совсем другой дежурный офицер, который тут же пообещал прислать автомобиль даже в приволжский город. До московского аэропорта из приволжского города часа четыре езды, но серебристый мерседес домчал за три. Файерман, конечно, солгал на счет здоровья, он просто не хотел продолжать операцию. Можно сказать, он сам отдал картину русским. Он больше считал себя писателем, нежели агентом, хотя книги его лежали в магазинах и почти не раскупались. А теперь ему бы только прилететь домой, уйти на пенсию со службы и уж он напишет бестселлер, и о нем узнают и заговорят, и на один из своих банкетов когда-нибудь его пригласит сам
президент. Может быть, и так, уважаемый читатель. Но меня берет сомнение, что какой-то иностранец сможет хорошо написать про русских, его, безусловно, постигнет неудача. Лучше попробует за него это сделать ваш покорный слуга. Глава вторая Июльское утро 1913 года. Лучи солнца пробивали лесные чащи и пытались даже пробраться в глухую темь волчьего логова, но им навстречу вышли два маленьких волчонка, которые еще долго жмурились от пылающего яркого света. Но вот они пообвыклись и начали резвиться, толкая друг друга лапами. Было интересно наблюдать за ними со стороны: иссиня-черные шерстки малышей горели на солнце золотистыми искорками, как и роса вокруг. Один из волчат побеждает другого, валит на спину; последний, открыв свой безволосый живот, замирает, показывая тем самым, что сопротивления с его стороны не будет. Но победитель вдруг начинает кусать в этот самый живот. Визжа от боли и удивления, несчастный с растерянностью поглядывает на озорника, а глазенки его как бы умоляют: "Брат мой, мне больно! Ведь лежачих не бьют". Но озорнику видно было без разницы и он не перестает кусать брата, пока бедняга
не собрал последние силенки и не сбросил с себя кусаку. Роли поменялись: проказник побежден и готов принять возмездие, правда, новый победитель не поступил как прежний, а дружелюбно лизнул злюку несколько раз в живот, а потом отошел мирно в сторону и завилял хвостом. В высокую траву прогудел жирный полосатый шмель, и оба волчонка бросились за ним, забыв недавнюю ссору. С охоты к логову возвращалась волчица. Она давно приметила на лужайке своих резвящихся малышей, и, казалось, ничего не предвещало беды, но сердце матери охватывала непонятная тревога. За волчьим логовом, находившемся в овраге, шли болота. И вот у самых болот в зелени кустов блеснул вороненый ствол ружья. Затем чья-то рука осторожно раздвинула ветки и из-под черного козырька картуза глянули серые, чуть воспаленные, глаза. Человек этот имел прямой с небольшой горбинкой нос, седые виски и прокуренные желтоватые усы, торчавшие над упрямым ртом. Человеку было немного за шестьдесят, звали его Василий Кузьмич и считали за управляющего в усадьбе Лукиных. С другой стороны оврага простиралась широкая красивая поляна и если пересечь ее и войти на
несколько шагов в лес, то можно встретиться с четырьмя охотниками, трое из которых одеты по-простому (это местные крестьяне), ну а четвертый одет в мундир, - это становой пристав Родион Петрович. Он невысок, с выпирающим животом, разрывающим проранки гербовых пуговиц. Пристав нервничает, снимает с головы фуражку, вытирает обшлагом темно-зеленого кителя потную лысину и дает указания находившемуся рядом охотнику, который вскоре достает из кожаной обшарпанной сумки, висевшей у него через плечо, круглое стекло от керосиновой лампы, подносит к губам и начинает в него выть, подражая голосу волка-самца. Но вернемся на пару минут назад и увидим еще радостных волчат, взвизгивающих от восторга при виде волчицы, облизывающих маленькими остренькими язычками ее серую большую морду, требуя отрыгнуть полупереваренной пищи. Вот тут-то и послышался этот роковой вой, заунывный, долгий и очень похожий на... Серая волчица никак не могла поверить: неужели вернулся волк, ее друг, черный и огромный, от которого она понесла этих двух премилых малышей. Не верится, потому что на ее глазах черного друга убил какой-то
крестьянин. Стрелял злодей прямо с подводы с сеном,- это было в конце зимы. Волчица растерялась, один из волчат воспользовался и сиганул на поляну к лесу, откуда доносился вой. Волчица бросилась за несмышленышем, догнала, зафыркала, преграждая ему путь. Но, не выдержав, сама, как загипнотизированная, пошла на подвывку. Озорной волчонок не чувствовал больше преград и бежал далеко впереди матери. Другой, оставшийся волчонок только теперь заметил, как далеко ушли от него самые дорогие: мать и братишка, и через минуту припустился за ними. Но вот беда, угодил в глубокую вымоину высохшего ручья. Перебежавши поляну, озорник вдруг, как вкопанный, встал в нескольких метрах от вабильщика. Волчонок был так забавен, что один из крестьян не вы держал и рассмеялся, прикрывая рот ладошкой. Становой покосился и цыкнул: - Тихо! Ждем волчицу... А вот и она, не заставила себя долго ждать. Ступая мягко и осторожно, шла на голос вабильщика. Пройдя до середины поляны, заводила носом и, почуяв человека, рванулась назад. - Поздно. Из-за елок захлопали выстрелы. Несчастное животное! Она взвыла на весь лес, качнулась из
стороны в сторону и осела. Волчонок подбежал к смертельно раненной матери, прижался к ней и жалобно заскулил. - Я добью! - крикнул крестьянам становой, которые перезаряжали свои допотопные ружья. Подходя к волкам, становой знал, что раненый зверь даже в агонии может хватить клыками, но шел. Он не брезговал добивать на охоте животных, и чтоб прямо в башку. - А не то зверь очнется, залижет раны и ну скотинку резать,.. а тебе опять хлопоты, Родион Петрович, по вверенному уездному участку. Волчицу становой добил выстрелом из револьвера прямо в голову, в упор, а напуганному волчонку крестьяне связали лапы и сунули в толстую плетеную сеть. Жалко было детеныша убивать, надо было подумать, как с ним быть дальше. Волчонок, свалившийся в вымоину, пытался выбраться наверх, но не смог - слишком отвесные у нее края, и бедняге пришлось идти по ней в надежде, что все-таки конец будет... Вымоина закончилась у самых болот. Вот тут-то в засаде Кузьмич и заметил в болотной осоке черного кутенка. Он долго целился в малыша. Прогремело, но не ружье, а где-то вверху, где собрались грозовые тучи. Начиналась гроза. - Повезло
тебе, дружище, - сказал вслед путавшемуся в осоке зверьку Кузьмич и с чувством завершенного дела хлопнул ладонью по прикладу. Кузьмич направился в сторону оврага, чтобы обогнуть его и по поляне пройти в лес к охотникам. За ворот протекло несколько дождевых капель. Вдруг позади что-то ухнуло, словно пнули по порожней бочке, которая упала и загудела, словно покатилась по неровному дощатому настилу. Что-то затрещало, будто замкнули на деревянных столбах провода. Кузьмич видел один раз замыкание в городе. Нет, это не провода... Откуда им тут взяться? Он оглянулся и увидел электрический сноп, кружащийся прямо над болотом. Не успел моргнуть глазом, как это самое болото на крыл густой и серый туман. Кузьмич прибавил шагу. Он не верил в нечистую силу, якобы, поселившуюся на болотах. Но именно так говорили в деревнях про эти места. В Бога Кузьмич тоже не верил, но по привычке бывало и крестился. Кузьмич оглянулся - гигантский туманный колпак таял буквально на глазах и вскоре бесследно исчез, даже тучи находились где-то далеко в стороне. Словно появившийся из сказки великан отбросил их могучей рукой к
горизонту. Когда туман исчез, волчонок выбрался из болот и... вдруг оказался на покинутой туристами стоянке с давно потухшими от костра углями, пачкой из-под сигарет, пустыми бутылками из-под воды и полиэтиленовым пакетом, на котором крупными буквами написано: "Защитим от терроризма ХХI век!" Животные читать не умеют, да и человек из той, прошедшей эпохи не понял бы смысла слов "наш ХХI век", когда на дворе у него начало двадцатого. Но вернемся туда, в прошлое, в 1913 год. Гроза ушла, а дождик так и не успел разойтись. Выглянуло солнце и озадаченный случившимся на болотах Кузьмич не заметил, как пересек поляну и вышел к охотникам, расположившимся возле ельника. Желая поддразнить пойманного волчонка, становой тыкал в него ивовым прутом и никого не замечал. Мужики стояли поодаль и украдкой посмеивались: ну что тут скажешь, чудак! Волчишка хоть и находился в сетке со связанными лапами, но не очень-то боялся станового, вовремя отворачивал мордочку от прута и только изредка, когда не успевал увернуться, закрывал глаза от страха. - Разозлить пробую, - произнес Родион Петрович, заметив Кузьмича. - Не выйдет,
- с грустной иронией произнес тот. - Если в нем злости нет, он не укусит. - Врешь, будет злость, будет! - И становой еще сильней стал тыкать и хлестать беззащитного малыша. - Я с тобой согласен, Родион Петрович, если вот так, как ты, хлестать каждый день человека или зверя, злость обязательно будет, но ты пойми еще одно - злость женского рода, она - свойство души. Она, конечно, ужасна, но не так страшна. Но если вот такими методами ты породишь злой дух мужского рода, вот тогда будет беда! - Ученый! - Ухмыльнулся Родион Петрович и, бросив в траву прут, поинтересовался: - Ну, ты подстрелил, кого или опять под березкой трубку прокурил? Кузьмич не ответил, а подошел к толстой сосне, возле которой стояли ружья, и прислонил к ней свое, также вверх дулом. Становой глянул в сторону худосочных крестьян и недовольно пробурчал: - В другой раз своих возьму: урядника да стражников, а не твое мужичье сиволапое, толку от них нету! - Кого хошь бери, Родион Петрович. Ты попросил людей для охоты я привел, а крестьян я сам не люблю, потому что классового сознания у них нуль, у городских рабочих его побольше будет. Дай
кому-нибудь из крестьян жирный кусок земли - проследишь рождение нового эксплуататора, который безземельного соседа наймет сразу в батраки и сгноит в хлеву. Становой слегка съежился, но ответил: - Ежели дурак сосед, то пусть хребтину себе ломает! Кузьмич продолжил: - Я не верю в наивную сказку Гегеля, в которой господин склоняется перед рабом, увидев упорство и деловые качества последнего. Кузьмич бросил взгляд на поляну и только сейчас заметил убитое животное. - Говоришь толку нету, а вон, какого матерого завалили! - Волчица это. Лично сам добивал! Подошел один из крестьян-охотников. - Родион Петрович, а мы тут покумекали с мужиками и решили, что кончилось волчье логово, и волчица эта послед ней была. - Глупцы вы! - с издевкой произнес Родион Петрович. - Где это видано, чтобы волчица одним щенилась, дурья башка! Редкий случай двоих принесет, а то все по нескольку... Крестьянин засмеялся и виновато пожал плечами: - Мы подумали... - Здесь знать надо, а не думать, - оборвал становой и, как бы о чем-то догадавшись, нагловато глянул на Кузьмича. - А что, Василий, не пробегали там волчата у болот? - Может,
кто и бегал да мне не угнаться, стар становлюсь. - Не обижайсь, - похлопал по плечу становой. - Знаю, человек ты честный, зря не соврешь. Так и доложу исправнику: волков уничтожили. Кто его знает, может, чего и пожалует? Пристав помолчал и кивнул на волчонка. - Куда вот его? В расход? - И сделав к нему шаг, вынул револьвер. - Погоди, Родион, погоди! - опередил его Кузьмич. - Возьму-ко я его в имение, все равно у нас собаки нету. - Куда-куда? - С недоуменной улыбкой переспросил становой. - В имение? Так вы с ним намучаетесь, он же черный, в народе такого "князек" прозывают, а "князьки" - волки своенравные и с людями не живут. - Не беда, что черен, Чернышом будет. Ну, а забалует, мы сами его в расход... - Как знаешь, - поразмыслив, согласился становой. - Может он и Владимиру Александровичу понравится, а мне для него ничего не жаль. - Только гляди, пусть мужики по селу не треплют. Не дай Бог, узнают земские, те сразу передадут исправнику, что я волков в живых оставляю... Становой вложил револьвер в кобуру и крикнул мужикам: - Волчицу хошь ельником забросайте, лодыри!... Да и ехать надо. Заплевав‚
раскуренные козьи ножки, чтобы не было пожара, они принялись закладывать мертвую волчицу еловым лапником. Крестьяне знали, что пойдут все равно пешими, потому что единственная телега - для станового и Кузьмича, и в нее эти господа не посадят и двух человек, но для того, чтобы отстал надоевший им чиновник, делали вид, что поверили и поторапливались. И вот Кузьмич с барахтающимся в сетке волчонком и становой с ружьями вышли на лесную дорогу, где их ожидал возница Никодим, который, видимо, совсем недавно подъехал к месту, так как лошадь тяжело дышала и бока ее лоснились от пота и сырости, собранной с мокрых веток. Никодиму под семьдесят, в имении проживал еще при "прежнем барине", так он называл бывшего владельца имения Лукиных. - Небось, в лавке задержался да сивушки махнул? - Полюбопытствовал Родион Петрович, заметив побагровевший в оспинах нос возницы. - Давно стою, ваш благородие, - соврал Никодим, пряча от станового замутненный хмельной взгляд. - А лошадь, что тяжело дышит да мордой крутит? - Это, ваш благородие, она, поди, от слепней, или звереныша чует? Слушая очередной кураж станового, Кузьмич
хоть и ухмылялся, как бы подыгрывая слегка, но сам то и дело поглаживал, успокаивал и мысленно молил животное, чтобы оно попритихло, а то дури у Родиона Петровича много, возьмет да и пальнет разом в кутенка. И получилось, малыш успокоился. Успокоилась и лошадь, она мирно пощипывала возле себя траву и не мотала головой. Довольный и уставший Кузьмич вынул из-за пояса бархатный кисет, достал курительную трубку и принялся набивать ее табаком. - Это ты правильно решил, - сказал становой и достал из кармана кителя тяжелый портсигар, - а может все-таки папироску? - Спасибо, кроме самосада ничего не курю, каторжная привычка. - Тогда едем... В подтверждение слов станового, что надо ехать, Никодим чихнул, тот опять придрался: - Расчихался, навалил себе полные ноздри табаку, герой турецкой компании! - Да я на понюшок, - оправдывался возница, - а что до кишок продрало, дак то табачок нонче ядреный! Низенькая лошаденка, должно быть, хорошо знала обратную дорогу, так как возница частенько клевал носом и взбадривался лишь тогда, когда чихал. Волчонок, видно, смирился со своей судьбой и лежал, не шевелясь, между
становым и Кузьмичом. Крестьяне-охотники, шедшие за телегой отставали от нее все дальше и дальше, а солнце поднималось все выше и вскоре припекло. Вокруг была поразительная тишина, покой и ни ветринки. Казалось, даже Кузьмич как-то по-особому попыхивал своей, виды видавшей, курительной трубкой, а Родион Петрович, будто фокусник, выпускал изо рта невероятные фигуры дыма. Волчонок зашевелился, закрутил мордой, задергал лапами. - Потерпи, дружок, потерпи, - уговаривал малыша Кузьмич. - Вот приедем в усадьбу, там и набегаешься. Никодим чихнул, проснулся и пробурчал: - От табаку он беспокойный, я-то нюхаю, а вы курите, дым коромыслом. Становой не замедлил ответить и тыкнул рукой в спину Никодима: - Мы его от мошек окуриваем, а ты нас коришь. Это не хорошо! - Потом Родион Петрович глянул на задумчивого Кузьмича и поинтересовался: - Чего пригорюнился? Мужики что ль прижали? - Что там мужики, много ли мне, Анфисе да Никодиму на пропитание надо. А Лукин и пуда овса не спросит, куда ему, смешно даже. Кузьмич выколотил из трубки пепел, с минуту помолчал, поводив указательным пальцем по переносице и произнес: -
Чудно как-то, Петрович, не приснилось ли... - Жизнь что ли? - Попробовал догадаться становой.- Может, и приснилось... - Да не про жизнь я, Петрович. Вот слушай, когда я из засидки вышел, гроза началась... - Ну и что? Погремело и кончило. - Это и мы видели. - Да не в этом дело, Петрович, слушай и не считай, что я подвинулся умом! Голос Кузьмича становился уверенней и оттого громче и даже Никодим уже не хотел больше дремать. Он склонил набок голову и слушал, а Кузьмич рассказывал: - Выхожу я, значит, из засидки к вам значит, пробираюсь и вдруг за спиной затрещало. Оглянулся и вижу - шар огненный над болотами летает, яркий такой, аж глаза прослезились. Не прошло и минуты, как эти самые болота туманом заволокло. Не успел опомниться, туман исчез, и стало по-прежнему, будто ничего и не происходило. - Нда-а, - с иронией протянул становой, - Слыхал я раньше эту басню, но думаю что ерунда. Ты поди, Василий, умных книжонок как всегда начитался, вот тебе и мерещилось. Никодим не выдержал и встрял в разговор. - Бывает, ваш благородие, но не кажный год, а только в грозовое лето. Народ прежде поговаривал, будто это
сила не чистая на болотах свадьбы справляет. Но только это все равно давно было! Кузьмич как будто не слышал и разглядывал высокие раскидистые сосны. - Ты нам предания не сказывай, - оборвал Никодима становой, а лучше скажи, кормил мою лошадь, на которой я к вам приехал?... - Будь спокойны, Родион Петрович, кобылке вашей овса дал в первую очередь. - Молодец, что же про тебя еще сказать? Люблю расторопных! Теперь верю, что от тебя туркам покою не было! От такой похвальбы Никодим хотел выпятить грудь колесом, но глянув на ехидную рожу станового, решил этого лучше не делать. Кузьмич перестал разглядывать лес и тоже спросил Никодима: - А Гнедок наш как, поотошел? А то вчера вялый был? - Поотошел. Крапивы с вечера я ему в пойло положил и с утра он веселой такой, хошь садись да поезжай, как раз к приезду барони! Становой удивился и даже посерьезнел. - Разве дочь Владимира Александровича приезжает? - Оба, то ли сегодня, то ли завтра, прибудут! - И что ты мне раньше об этом не сказал! Такие люди в нашей глуши, как они - большое событие! - Забыл я с этой охотой... - Жаль,- вздохнул становой, - знал бы заранее,
винца домашнего обязательно бы прихватил. Любит Владимир Александрович, как Пелагея моя делает. Лучше, говорил, чем французское. Становой медленно снял с головы фуражку и положил возле себя, в таком же темпе расстегнул золоченые по кителю пуговицы, вытянул между Кузьмичом и волчонком онемевшие ноги и продолжал: - Уважаю я Владимира Александровича! Ловкий он человек, а ведь служил, как ты говорил, в приказчиках у твоего тятеньки купца? - Верно, - согласился Кузьмич, - были у нас в ту пору лавки, крупяная да Сахарная. - Вот я про то и толкую, "крупяная да сахарная". А ты вот что-то не пошел по отцовским стопам. - Я тогда в институт поступил, а торговое дело ненавидел, вот отец мой и взял к себе Володьку в помощники: он нам дальней родней все же приходится. Из института меня вскоре отчислили как политически неблагонадежного. Чтобы иметь хоть сколько-нибудь денег, подрабатывал в издательстве... - ... И угодил на каторгу! - усмехнулся становой. - Правду я говорю, Василий, ни к чему хорошему книжонки не приводят судьбы токо ломают. У меня Пелагея любительница святые писания читать. Дак что ты думаешь? И
сынок Ванька пристрастился! Я толкую ему: жизнь сейчас не та, что раньше, и попам нынче не платят. Ну, разве вдолбишь ему? Как осел! Правду сказать, и на попа он у меня не похож: те хитрецы да обдиралы, а этот простяга, что ни есть! Кузьмич отвел взгляд в сторону и, казалось, не слушал, а Родион Петрович не успокаивался: - Вот, поди ж ты, Лукин теперь какая сила! Владеет межнародной компанией, денег - завались! Он и тебя не обидел, бывшего, так сказать, социалиста. Живешь в имении как в своем собственном, хотя для его карманов эта усадьба - полная ерунда. Родион Петрович сладко зевнул и пожаловался: - Мне бы хоть, едрена вошь, кто-нибудь взял, да и чего-нибудь подарил! Мне, всю жизнь уважающему деньги и богатство, мне - человеку, которому никогда ничего не перепадало, кроме скудного жалования, на которое по сей день существую с женой и сыном! Ты расскажи, как ты с Лукиным то встретился и превратился из социалиста в помещика? - Случайно, три года назад, - сказал Кузьмич, очнувшись от каких-то мыслей. - Лукин узнал меня первым, хотя внешне я сильно изменился по сравнению с ним. Встрече оба несказанно
обрадовались и расцеловались как давние приятели, а ведь до этого я имел на Володю затаенную обиду: я почему-то не мог простить ему смерть Вареньки, умершей в родах, но увидел Володьку - и свалился с души камень. Кузьмич тягостно вздохнул. - Я любил Вареньку и знал, что она меня любит тоже. Становой чуть подался к Кузьмичу. - Вот про это ты мне не рассказывал, про любовь-то. Кузьмич прилег на спину и скрестил руки за головой. - А что рассказывать? Любил Варю так, что вся жизнь после нее... - Кузьмич замолчал, может быть потому, что стал вглядываться в плывущие по небу облака, и одно из них, чистое и легкое, прямо на глазах превращалось в белое платье танцовщицы, обнажая время молодости Кузьмича. Глава третья А вот и он, Василий Коробов, студент технического института. Решил сходить в театр на этот раз без друзей, так как в этот день выступала молодая танцовщица, которой он был поклонник уже целых два месяца. Василию казалось, что она его тоже приметила на одном выступлении. Но, может быть это только казалось? Он пробрался на театральную галерку без билета, зато в руках держал огромный букет роз,
который он заработал у неграмотного цветочника, оформляя ему векселя. И вот Варенька заканчивает свое превосходное выступление и зал взрывается аплодисментами. А на улице к Самойловой не подойти, возле ее фаэтона толпа многочисленных поклонников, взбудораженных от ее замечательных танцев и шампанского. На поклонников Варенька поглядывала простодушно, но голову держала гордо на тонкой шее. Это была ее характерная черта - царственная осанка с милой простодушной улыбкой. Когда фаэтон танцовщицы закидывали цветами и подарками, Варенька на минуту отвела взгляд в сторону: "О Боже, какой он смешной, а букет кажется больше его самого!" - У фонарного столба скромно стоял молодой человек в черной студенческой шинели, неловко державший цветы. О чудо! Она его все-таки заметила! Мог ли мечтать об этом Васька даже пять минут назад? Конечно же, нет! А два месяца назад тем более. Так не упускай случай познакомиться с восходящей звездой русского балета! Боже! Она улыбнулась ему, Василию! Его даже обдало жаром. Что же совершить? Что сделать? Об этой улыбке он мечтал почти каждую ночь! Опомнился Василий, когда фаэтон
довольно порядочно отъехал от театра. "Нет, так не пойдет!" - закричал студент во всю силу. И в порыве чувств бросился догонять фаэтон, когда поравнялся с экипажем, то опять встретился со взглядом танцовщицы, но уже смеющимся, издевательским. Хотя эти глаза чистые и прозрачные, из глубины души желали что- то сказать ему, а уж он бы им обязательно ответил, даже крикнул им теперь на весь белый свет! Но парень устал бежать наравне с фаэтоном, к тому же вредный кучер, заметив дурашливого поклонника, припустил рысаков. Обидно, и Василий решил бросить букет в окно фаэтона, прямо в смеющуюся над ним восходящую звезду. То ли не хватало силенок, то ли помешал ветер, но розы попадали прямо под задние колеса, а фаэтон быстро свернул на другую улицу. Но в мире все не так уж сложно, как мы думаем. Люди - "звезды" сделаны из простых людей, и все переплетается в своих многочисленных связях бытия. Прошло немного времени, и Василий с Варей познакомились, она оказалась искренней, веселой и вполне доступной девушкой. Мой отец был одним из клиентов богатого сахарозаводчика, потому что продавал в своей лавке сахар с его
завода. Сахарозаводчик этот как-то решил отметить собственный юбилей. Наприглашал в свой обширный городской дом множество гостей, в ту пору было еще принято приходить на прием семьями. Мать, помнится, тогда прихворнула, и отец взял на юбилей меня и Володьку Лукина. Там я и увидел Самойлову с ее довольно старым отцом, находившемся на пенсионе. Чем уж я ей был интересен, до сих пор не пойму. Она очень любила меня слушать, и я с упоением рассказывал о далеком утопическом будущем, где будут жить люди, презирающие богатство и деньги. И от этого будут безмерно счастливы, а может быть она просто уставала от светских сплетен и решила отдохнуть, развеяться с чудаковатым студентом...
        
*** ... Год спустя. Лето. Воскресенье. Из городского сада вылетают звуки марша духового оркестра. На каменном арочном мостике назначили себе встречу влюбленные. Первым показался Василий с цветами, которых много и уже купленных на свои деньги, заработанные в издательстве. Он оглядывается по сторонам, но Вари пока нет, должно быть, задержалась в танцевальном классе. Но вот она, словно ласточка летит! Василий спешит ей навстречу. Варя в свою очередь то же, и вот они бегут друг к другу, не чувствуя под собой земли. Василий буквально на лету ловит ее тонкую фигуру, дарит Варе цветы, поднимает девушку на руках и начинает кружить. Варенька кричит от восторга и удовольствия, но потом нечаянно роняет подаренные розы прямо под ноги Василию, а он их не замечает, топчет и топчет цветы начищенными сапогами... ... Осень. Небо хмурое, стылое, моросит дождик. Из городского сада больше не доносятся оркестровые марши, а на арочном мостике Варенька одна: "Василия что-то долго нет"... Танцовщица больше часа стоит под зонтиком и ждет. Мимо сада, покачиваясь из стороны в сторону, проезжает длинная арестантская повозка.
Среди арестантов находится и Василий, он с трудом упросил конвоиров свернуть немного с пути и проехать неподалеку от арочного мостика, где он должен был сегодня встретиться с Варей, но не получилось, его арестовали. Заметив в решетчатом окне из арестантской повозки Варю он не выдержал, закричал, заколотил ногами о деревянный, обитый жестью, борт. Теперь не выдержал уже конвойный и кулаком в затылок свалил Василия под ноги арестованным. Варя, кажется, услышала, но не могла понять, откуда донесся этот голос, так похожий на голос Василия, ведь кроме арестантской повозки, бороздящей грязные лужи, никого и не было...
        
        
*** ...Кузьмич еще поглядывал на небо, хотя облако над Кузьмичом уже не висело, оно где-то там растворилось среди других облаков. - Спустя годы я узнал, будто бы Лукин сделался удачливым купцом, баснословно разбогател, вошел в высший свет, где ближе и познакомился с Варварой Самойловой. Вскоре они сыграли свадьбу, но Лукина постигло горе, Варя не смогла вынести роды и умерла. Когда с Володькой встретился через много лет, то по его виду я понял, он любил ее тоже. Да и как было Вареньку не любить! - Правду говоришь, - согласился становой. - Ведь потом он так и не женился ни на ком, хотя и денег было невпроворот. - Ну, слушай дальше. Посетовал я тогда Владимиру на свое неважное здоровье, мол, сердце побаливает, а он и говорит: Не тужи, брат мой, я помню как твой отец давал мне уроки жизни и, возможно, благодаря ему я вышел в люди. Светлая память ему за это! А для тебя могу сделать вот что: именьице я прикупил у разорившегося помещика в самой, что ни на есть глуши, а езжу туда крайне редко. Дела не дают, да и за границей частенько проживаю. Дочери Насте тоже некогда. Учится в балетной школе при
императорском театре. Так сложилось, родных у меня почти не осталось, да и у тебя, Василий, кажется никого теперь нет. Так что друг от друга бегать нам не пристало, поезжай, дружище, в имение и будь там хозяином, при твоем здоровьишке деревенский воздух как раз на пользу. - Нда-а, жизня, - протянул становой, - как я понимаю, дочка Лукина по стопам матери шагает? - Не шагает, а танцует, - уточнил Кузьмич, - и что забавно, чем взрослее это милое дитя, тем больше она напоминает Вареньку. Кузьмич прерывисто задышал и помассировал рукой в области сердца. - Болит? - посочувствовал Родион Петрович. - Не без этого, - отдышавшись, грустно улыбнулся Кузьмич. Становой, вероятно, утомился и лег на спину, прикрыв фуражкой лицо. - Но-оо, поворачивай, - подал команду лошаденке Никодим. И послушное животное свернуло вправо. Они выехали теперь на аллею, по обеим сторонам которой росли тесно посаженные липы. Солнце застреляло короткими лучиками между лип, волчишка зажмурился, и, казалось, задремал. Навстречу попалась коляска, запряженная парой. Родион Петрович нехотя поднял с лица фуражку и равнодушно глянул проехавшей
коляске вслед. - От станции, видно. Вам в имение почту привозили. - Да нет, Родион Петрович, почту сегодня как раз и не привозят! - с радостью в голосе проговорил Кузьмич. - Лукины видать приехали!... - Неужели! - Как-то сразу не мог поверить становой пристав, заранее предвкушая приятную вечеринку в обществе Лукина. Оживился и Никодим. - Неча им в городе-то делать. В нынешнюю пору, духота тамо, у нас-то посвежее будет, - сказав это, он бойко присвистнул на лошаденку и вдобавок подхлестнул ее вожжой. Да и как не радоваться хуторянам? По приезду будет разогнана деревенская муторная скука, пусть на неделю, и то хорошо. В первые дни по приезду затевались обильные застолья, на которых вина перепадало тому же Никодиму столько, сколько он хотел. Только вот потом шли всевозможные рыбалки и охоты, на которых Никодиму приходилось прислуживать, зато все работы в усадьбе валились разом на Анфиску и Никодим отдыхал хотя бы от конюшни. Аллея закончилась, и сразу вырос помещичий особняк, за ним потянулся сад, в зелени которого блеснул купол маленькой часовенки. - Тпрр-уу, милка моя, тпрр-у, приехали! - скомандовал
Никодим лошаденке и первым стал слезать с телеги. Парадный подъезд помещичьего дома имел большое крыльцо с широкими ступеньками, по бокам которого стояли каменные львы. Между белыми колоннами особняка, над подъездом, выпирал полукругом балкон с ажурными решетками. Откуда-то со стороны, кажется, из сада подбежала к приехавшим крупная высокая женщина лет сорока пяти, одетая в красный длинный сарафан и в накинутой на голову белой косынке. Широкое и вместе с тем овальное лицо женщины было по-детски счастливо и простодушно. - Радость-то, какая у нас! - ликовала она, бегая возле телеги. - Владимир Александрович с Настенькой приехали. Такая красавица - жуть! Вот только что в дом изволили оба зайти! - Чай и мы не дураки, догадалися, - вперед Кузьмича успел ответить Никодим, ослабляя у лошади узду. Становой тяжело слез с телеги и тут же шлепнул рукой по пышному Анфисиному заду. - Охальник вы, Родион Петрович! - без обиды и даже довольная рассмеялась, она хотела что-то сказать, но подошел Кузьмич. - Отопри-ка, Анфиса, лучше нам сарай, волчонка определить туда надо. - Кого-кого? - слегка кокетничая перед
становым, переспросила женщина. - А пошто он нам, Василий Кузьмич? - Пригодится! - ответил он ей уже строже. Сообразив, что пока не до расспросов, Анфиса вынула из-за пояса связку ключей и вперевалку пошла к бревенчатому высокому сараю. Распахнулись двери парадного подъезда с бронзовыми ручками, и на лестницу выпорхнула рыжеволосая девушка, которая легко сбежала со ступеней, будто вообще их не касаясь, и в мгновение ока очутилась у телеги. Девушка стройна, очень мила, одета в кремовую узорчатую перелину, черную, ниже колен юбку и белые остроносенькие туфельки. При виде волчонка глаза ее синие и прозрачные широко округлились, а на премиленькой физиономии засияла радость. - Какой хорошенький! - прыгала от непомерного счастья возле телеги девчонка, но вдруг изменилась на минуту в лице и серьезно спросила Кузьмича: - А вы его не убьете? - И тут же она, как ребенок, прижалась к управляющему. - Я так по вам соскучилась, Василий Кузьмич, вы бы только знали!.. Кузьмич расчувствовался, обнял левой рукой Настю, а правой потихоньку козырьком картуза закрывал влажные от слез глаза. - Мы ведь тоже по тебе,
Настенька, и Владимиру Александровичу скучаем и всегда с нетерпением ждем вас, а волчонку ничего не сделаем, жить он у нас будет и усадьбу охранять. - Вот здорово! - крутнулась вполоборота на одной ноге девушка. - А шерстка у него, поглядите, вся серебрится, да и сам он еще совсем маленький. Кузьмич рассмеялся; - Это ничего, что мал, проживет у нас годик-другой, откормим и любого кобеля в холке перерастет! Становой тут же из-за спины съязвил: - Покажет вам еще, хе-хе-хе!... Не забыла похвастаться и Настя: - Я, Василий Кузьмич, школу окончила балетную, кажется, вам писала в письме. И в театр меня взяли, буду пока танцевать в кордебалете! В подтверждение своих слов девушка показала присутствующим танцевальное па. - Что тут скажешь, прима-балерина! - радовался за девушку Кузьмич и что-то почувствовав, повернул голову к парадному подъезду. Там уже стоял Лукин, высокий, широкоплечий - и улыбался редкой обаятельной улыбкой. Круглая с рыжеватыми коротко стрижеными волосами голова его держалась прямо, взгляд зеленоватых глаз был цепкий и проницательный. На Владимире Александровиче был модный европейского
пошива темно-серый костюм, на котором от застежки до жилета тянулась золотая цепочка от часов, туфли на ногах тоже заграничные, на легкой подошве и слегка в пыли. - Ба! Кого я вижу! - обрадовано воскликнул он, увидев станового, и тут же стал корить его: почему тот не подождал его с охотой. - Это вот кого вина! - тыкал пальцем на Кузьмича становой.- Не сообщил мне, что вы сегодня прибудете, а то мы бы подождали с охотой денек-другой. Кузьмич как-то неловко, виновато улыбнулся: - Да кто же мог подумать, Владимир Александрович, что вы вдруг именно сегодня и приедете? - Видно, господа, виноватых среди вас мне не найти-сс! - жал им в приветствии крепко руки Лукин, спустившись со ступенек. Родиона Петровича вдобавок похлопал по спине и сказал, что такому кряжу никогда ничего не сделается. - А что мне будет? - хвастался Родион Петрович.- Предки мои почитай из сибиряков будут... - Помню, помню! - довольно поскребывал тонкими пальцами свою трехдневную щетину Лукин. - Ты мне об этом что-то рассказывал... Появилась Анфиса, гремя ключами. Через пять минут все разошлись. Анфиса, Настя и Кузьмич с волчонком в сетке
отправились к сараю, Владимир Александрович с Родионом Петровичем зашли в дом, а Никодим уже находился в конюшне и кормил лошадей сваренным Анфисой теплым пойлом. Поздний вечер. Стало душно. Высвечивая в саду кривые яблони, плавает по небу луна, стрекочут громко кузнечики, и где-то далеко в лесу ухает филин. Сквозь шторы одного из окон особняка проглядывает тусклый желтоватый свет. Если бы мы подошли к этому окну и глянули в щель незадернутых плотно штор, то увидели бы в первую очередь приделанные к стенам три керосиновых лампы, от света которых поблескивала позолотой висевшая на потолке люстра, предназначенная для свечей. По стенам с зелеными обоями стояли отделанные малахитом горки с фарфоровой и хрустальной посудой. На одной из горок стояли часы с турком, рассекающим саблей змею, за горками шли кресла и маленький столик, на одной из стен висела огромная картина, в углу на высокой подставке виднелась белая фарфоровая чаша с цветным изображением южного пейзажа, у дверей зеркало чуть ли не до потолка, которое отражало троих мужчин, сидевших за столом на венских стульях с дугообразными спинками. Это
были Владимир Александрович, Родион Петрович и Василий Кузьмич. Сизое табачное облако обволакивало их раскрасневшиеся хмельные лица, а на зеленой скатерти виднелась пара пустых бутылок, остатки студня в тарелке, с края стола чье-то пенсне и разваленная колода карт, чуть подмокшая в красном вине. Становой слегка толкнул кулаком в бок Кузьмича, и вяло произнес: - На кой леший надо было брать волчонка в имение, пристрелил бы я его там и дело с концом... - Да жаль ему зверушек! - вступился за Кузьмича Лукин. - Он с детства такой, всегда животных любил. Я ведь правду говорю, Василий? Кузьмич на это что-то невнятно пробормотал и принялся раскуривать трубку. Вошла Анфиса, неся в руках запотевшую бутыль клюквенной домашней водки. - Как и просили, Владимир Александрович, - из погребка водочка, холодненькая, аж пальцы, пока несла, отмерзли! Становой довольно крякнул в кулак и просипел, что наша, мол, завсегда лучшее, а потом ловко разлил в три стаканчика из бурого стекла и продолжил прерванный разговор. - Проглядывал я как-то архивные бумаги по нашему уезду, и попались мне два дела по черным волкам: в первом
случае подросший волчонок покусал хозяина и сбег, в другом, уже порядком выросший волчище, сорвался с цепи и в собственном же дворе разодрал корову, после чего домашними был застрелен. Кузьмич добавил: - Ну, а третий случай нынче зимой. Мужик из Спасского вез продавать в город сено и прямо с воза шлепнул черного волка... Станового пристава такая новость удивила: - Ерунду говоришь, земские чиновнички или крестьяне мне бы об этом доложили. Кузьмич на это как-то болезненно улыбнулся: - Земские и крестьяне, господин пристав, никогда ни о чем тебе не расскажут, в России народ не доверяет слугам имперского государства, народ лучше вас обманет, потому что вы, слуги народа, народ наш никогда не любили! Становой хотел, было покрыть матом вшивого интеллигента, но, глянув на равнодушного Лукина, сдержал себя, тем более Лукин тут же предложил сыграть партию в картишки. Не спалось в эту душную ночь и Насте. Устав читать скучный роман, она отбросила книгу, взяла керосиновую лампу и спустилась в людскую, спросить у Анфисы от сарая ключ, но служанка, по-видимому, спасаясь от комаров, ушла спать в одну из комнат, а
ключи вот они - на гвозде! Волчонок, завидев вошедшего человека с горящей лампой, напугался и забился в угол, едва не опрокинув пару глиняных плошек - одну с молоком, другую с нарезанной овечьей брюховиной. - Не бойся меня! - успокаивала его Настя. - Я добрая, славная девочка и ничего тебе не сделаю, вот только немного поглажу твою серебристую шерстку. Девушка протянула к волчонку руку и, вскрикнув от боли, тут же ее отдернула. - Ах ты, маленький негодник, как ты смеешь меня кусать! А укусивший волчонок злобно скалил острые зубки и по смешному рычал. - Ну уж нет! - обиженно отвечала ему девушка. - С таким злюкой я водиться не буду, не хочу, пока ты не исправишься! После такого решения Настя вышла, заперла сарай, отнесла в людскую ключи, где затушила и оставила лампу, и в полумраке прошмыгнула наверх в свою комнату, где вскоре и заснула. Закончив играть в карты и наслушавшись от Родиона Петровича про волчьи козни, Лукин скрестил на груди руки и, откинувшись на спинку стула, с минуту поразмыслил и сказал: - Избавьте, господа, меня от подобных волчьих хлопот, дочь у меня одна и я ей очень дорожу-с! Лукин
тут же скосил взгляд на Кузьмича, давая понять, что от звереныша необходимо избавиться, а затем по дружески спросил станового: - А ты что же сегодня, Родион Петрович, на охоту один приехал, ни урядника с тобой, ни стражника? - Исправник смотр затеял, а я, ох как, не переношу эти парады, вот и напросился на отстрел волков на логовах, а исправнику на руку, дескать, утрем чернильные носа земским, пусть губернатор думает, что они полные идиоты! Выкурив за ночь неизвестно какую по счету трубку, Кузьмич закашлялся и схватился рукой за сердце. - Плохо что-то мне, господа, пойду, прилягу: - Может, тебе лучше на воздух? - посоветовал Лукин и крикнул Анфису, которая не заставила себя долго ждать и тут же вбежала, растирая пальцами заспанные глаза. Кузьмич кряхтел и виновато бубнил, что он сам как-нибудь, но Анфиса уверенно взяла его под руку и потихоньку вывела из залы. Провожая взглядом согнутую спину Кузьмича, Лукин с сожалением покачал головой: - Да-а, батенька, здоровьице ваше никуда не годится! - Табак жрать меньше надо, - заплетающимся языком сказал становой, - ишь как присосался к своей пыхтелке, не
оторвешь... Когда вошла Анфиса, Лукин коротко спросил: - Как он? Та зазевала во весь рот и вяло ответила, что, мол, дала валерьяны и повернула больного на правый бок, да и не почто так беспокоиться, ведь прихватывает Кузьмича не в первый раз... Как только она закончила говорить, часы с турком пробили два часа ночи. Становой вдруг кинул на них мутный взгляд и засобирался, что-то бормоча себе под нос. - Куда это среди ночи? - удивился Лукин. - Я уж и постелю ему постелила, - недоумевала Анфиса, гремя по столу посудой, - ведь всегда же ночевали у нас, а тута что?... - Ночевал и с превеликим удовольствием, а теперь не могу! - Да в чем же собственно дело? - спросил Лукин. - Да в том, что я, дурья башка, только сейчас вспомнил, что исправник-то после осмотра сразу должен в Питер уезжать на неделю, так что временно исправником буду я, и дела евонные мне сегодня утром надо принять. Другим ведь не доверит эту должность! Лукин невесело качнул головой. - Послезавтра и мне уезжать, дела брат, от них никуда не деться. Когда теперь на охоту схожу? Грустно покидать эти райские места. Прощаясь с Владимиром
Александровичем, становой лил пьяные слезы и с восхищением говорил Лукину: - Уважаю я вас безмерно, без таких, как вы, России было бы трудно. Голь и шмоль погоду в государстве не делают! От такой похвалы глаза Лукина замаслились, ему сделалось приятно. Но становой продолжал: - А без таких, как я, уважаемый Владимир Александрович, матушке-России был бы полный шабаш, ибо я прямой слуга Российской Империи! Сказав это, Родион Петрович многозначительно поднял указательный палец вверх. Становой глянул на быстро изменившееся недовольное лицо Лукина и попробовал исправить положение: - В другой раз, Владимир Александрович, обязательно охоту по приезду вашему устрою, ну, к примеру, на кабанчика или еще на какую-нибудь зверюгу. Ну а давайте, чтобы хлопот не было, я волчонка с собой заберу и по дороге выпущу? - А как же Кузьмич? Он же обидится, наверное. - Ему сейчас не до этого, видели, он болен. Прошло немного времени, и Лукин остался в полном одиночестве. Он подошел к окну и, отбросив тяжелые шторы, открыл оконную створку, которая поддалась с трудом и жалобно задребезжало стекло. "Лентяи, раму обтесать и то не
могут", - пожаловался Лукин в освещенный луной сад. Ночная тишина вливалась в залу вместе с отрезвляющим голову воздухом, насыщенным ароматом каких-то вкусно пахнущих трав, которые Лукин жадно вдыхал полной грудью... Кто бы знал, как он устал от всевозможных торговых сделок! Между тем пролетка с лошадью уже была готова, возле нее пошатывался Родион Петрович и с присущим ему гонором покрикивал: - Ну вы, телепни безмозглые, скоро ли там?.. Из темного силуэта конюшни вынырнул Никодим, он тащил барахтающегося в сетке волчонка и ругался: - Волчишка и впрямь не чередной какой-то, пока в сетку запёхивал, он меня взял да и тяпнул! Никодим хотел, было продемонстрировать Родиону Петровичу кровавый палец, но волчишка еще пуще задергался и Никодиму ничего не оставалось, как только крепче удерживать сетку. - Чего стоишь! - заорал на Никодима пристав. - Кидай зверька под сиденье, не то вырвется! Подоспела к пролетке Анфиса и протянула, к уже забравшемуся по-медвежьи становому, бутыль с водкой. - Как просили, Родион Петрович, на дорожку из погребка. Становой недовольно взял бутыль, прищурил глаз и глянул через нее
на луну. - А что теплая да початая, жаль другую что ли? - Темно сейчас в леднике, а лампу сразу не сыскала, вот и пришлось с кухни бутыль забирать. - Ох, дармоеды! Ох, жулики! - грозил им становой, но после громко рассмеялся и тихо добавил: Все в хозяина, воровать умеете!.. Когда становой уже порядочно отъехал, Никодим дал волю накопившимся чувствам. Ему было страшно жалко бутыль, которую он считал еще с вечера своею: - Солощь на дармовщинку, Родион Петрович! Ох, солощь! Вот он, дармоед, и жалование по службе ему зазря платят! Никодим погрозил удаляющейся пролетке кулаком и накинулся из-за бутылки с руганью на Анфису, на что та не замедлила ответить: - Что орешь, как благой? Или обношу тебя с этим проклятым пойлом? - Не обносишь, матушка, но и не балуешь! При прежнем барине куда сговорчивей была! - Никодим будто ненароком провел рукой по Анфисиному заду. Анфису от негодования даже передернуло: - Ишь ты, прихотнулось, козел старой! Правду, значит, люди говорили, что ты по молодости дочку прежнего барина совратил! - Брезгуешь, а раньше податливой была! - Да потому, что раньше ты водку так не жрал, когда
моложе был, да и не помню я этого с тобою... - А я помню! - сипел беззубым ртом Никодим. - Конечно, кто я для тебя теперя, вроде старого козла. Ты, Анфиска, к Кузьмичу, я вижу по-тихому подбиваешься. Неспроста это, от имения ихнего хочешь отхватить. Тебе и не нужен Кузьмич, по-мужскому делу ты к Гришке Голопяту бегаешь и будешь бегать. Коварный вы все-таки народ, бабы! Даже ночью было заметно, как изменилось от гнева лицо Анфисы, она не говорила, а кричала, показывая рукой на дом: - Это мне, мне их состояние нужно?! Да ни пылинки не возьму, подавитесь вы все. Хотя моего в этом доме больше заработанного, чем твоего. Я с девчонок здеся и никуда не уезжала, а к Голопятовым хожу только потому, что жена у Григория хворая, утешаю ее, как могу. Водки даю, чтобы боли легче переносила, им покупать не на что, бедные они... С минуту Анфиса молчала и, поуспокоившись, сказала: - Помрет Гришкина жёнка, займу ее место, буду деток растить, у меня ведь их нету. - Больше она ничего не говорила, только тихо плакала и исчезла в темноте барского дома, а где-то вдалеке Родион Петрович спьяну заорал песню. "Пригубил,
сердешный, из моей бутыли, - подумал Никодим, - а ведь далеко отъехал, а как слышно, плохо ли ему сейчас, у меня ж с похмелья голова болит. Из которой почему-то не вылетают последние слова Анфисы: займу ее место, буду деток растить". И Анфису стало ему почему-то жалко. Никодим пихнул щепоть табака в ноздрю и глянул на небо, на мерцавшие по нему звезды, перекрестился и сказал вслух: - Господи, нету пустоты у Тебя, все уходившее кем-то заполняется. Умру и я грешный, а поди ты, кто-то наверное уже от Тебя, Господи, просится, стучится, вместо меня хочет придти на эту землю. Думает, больно уж здесь хорошо... Никодим громко чихнул и отправился спать, но не в дом, а в конюшни - там ему спокойнее. Луна оказалась где-то позади и поэтому скупо высвечивала две узкие полосы проселочной дороги. Справа от пролетки затемнел лес, который приходилось объезжать целых полверсты, чтобы можно было выехать на дорожный тракт. Родион Петрович уже не пел, надоело, да и бутыль выкинул с оставшейся водкой, потому что устал от спиртного. Он вдруг подумал, что исправник его бы никогда не оставил вместо себя, а поставил бы
станового Щетинина. Но случилась необходимость: Щетинину недавно губернский хирург вырезал аппендицит. И для чего он Лукину все хвастался и врал, что исправник все время оставляет за себя только его, Родиона Петровича? Кто такой Щетинин в уезде все знают: карьерист, подхалим и трус, и место исправника он точно займет. Такие типы нравятся начальству, а меня, который обо всем правду говорит, родной сынок Ванька и тот сторонится. Родион Петрович полез рукой в карман, но папирос там не оказалось, он стал шарить под ногами, думая, что их выронил, и вместо портсигара нащупал мягкий теплый бок волчонка. "Эва, отродье чертово, а я и забыл про тебя, ишь примолк, может, думаешь опять в имение отвезу, - накось выкуси!" И Родион Петрович остановил лошадь, отнес волчонка на несколько шагов от пролетки и грубо вытряхнул беднягу из сетки. Малыш почему-то никуда не убегал. Становой вынул из кобуры револьвер и долго целился, потому что рука с револьвером ходила ходуном. - Это ты молодец, что не убегаешь! - хвалил напуганное животное становой, - На кой ляд тебе жить, маета одна. Впроголодь все время будешь, а если и не
подстрелит тебя какой-нибудь охотник, все равно состаришься, ослабнешь, и тогда погрызут тебя сородичи и, оставшись один, сдохнешь под каким-нибудь пнем... Будет, конечно, счастливая минутка, когда на сучку влезешь. Но из-за этой минутки всю жизнь невзгоды терпеть? Глупо! Так что лучше я тебя от мытарств земных избавлю. Малышу, вероятно, захотелось жить может даже из-за этой самой минутки, а, может быть просто сработал инстинкт самосохранения и волчонок неожиданно рванул с места и припустил от злого дяденьки в лес. Родион Петрович теперь не смог различить на фоне темного леса маленького беглеца и налил наугад, поднимая с веток сосен ухающих филинов. А волчишка в эту теплую ночь дрожал от страха. Почему так безжалостны эти двуногие? Они, кажется, очень сильны, они так быстро сделали неподвижной и крепко спящей его мать - Волчицу и, по-видимому, то же самое хотели сделать и с ним. Должно быть, двуногие куда-нибудь забрали и его братишку тоже сделали неподвижным. Мой жалостливый брат, как ты был не прав, запрещая мне учиться кусать, учиться быть сильным. Я бы сразу прогрыз эту сетку, в которой меня
таскали, и разорвал на части этого двуногого и тот бы никогда не сделал неподвижной и застывшей, словно камень, нашу волчицу маму. Этой же ночью по лесу прошла волчья стая. Почуяв чужака, да еще с запахами человека, волки насторожились. Кто-то из них грозно зарычал, но вскоре тревога исчезла, потому что одна из волчиц спокойно подошла к волчонку и лизнула его в испуганную мордочку. А теперь давайте вернемся к волчонку, попавшему по странной случайности в начало ХХI века и понаблюдаем, что же с ним произошло дальше. Утро. Перед нами покинутая туристами стоянка, где промаялся в одиночестве целую ночь волчонок. Бедняга голоден больше суток, а голод - не тетка и гонит куда угодно, вот и пошел бедолага прочь с болот в поисках пищи. Выйдя из леса к дороге, он заметил на ней странные гудящие существа, сновавшие в разные стороны. Перейти такую страшную полосу волчонок побоялся и остановился невдалеке рядом с громадиной, похожей на существа с дороги, только молчавшей и волчонок успокоился. А эта громадина оказалась ни чем иным, как трактором, корчевавшим лес. Невдалеке от трактора расположился перекусить
тракторист. Он аппетитно пережевывал булку, запивая ее молоком из пакета. Волчонок подкрался ближе и с любопытством уставился на двуногого, ведь он еще ни разу не видел людей. А двуногий, заметив зверька, сразу же спросил: "Ты, браток, верно голоден? Хорошо, оставлю и тебе", И, сделав из пакета небольшой глоток, парень достал из кармана комбинезона складной нож и срезал верхнюю часть пакета, чтобы волчонок смог просунуть в него мордочку и пить. Поставив молоко в траву, парень накрошил туда оставшуюся булку и влез в трактор. Волчишку не пришлось долго упрашивать, он выпил молоко и стал ждать, когда же двуногий вылезет все-таки из этой громадины и даст еще поесть. Как назло, парень не хотел вылезать и только через некоторое время, он высунул из кабины вихрастую голову и, глянув на небо, присвистнул от неожиданности: - Извини, браток, скоро дождь, а я сегодня так и не приступал к работе, начальство ругаться будет! Вихрастая голова убралась опять в кабину и громадина вдруг зарычала, затряслась, завопила так ужасно, что у волчонка заложило от такого рева уши. Он в страхе бросился обратно в лес и волею
судьбы снова оказался у болот на покинутой туристами стоянке. Но теперь его ждал другой страх, правда уже знакомый: ярким светом полоснула по черному небу молния, грянул гром и не успел еще дождь намочить шерстку, как над болотом завис огненный искрящийся шар, после которого все покрылось непроглядным туманом. Вскоре туман рассеялся, а от стоянки туристов не осталось следа. Вместо нее появились знакомые кусты, которые волчонок видел сутки назад. Закралась надежда, что теперь он все-таки отыщет родное логово, где его давно ждут: волчица-мама и такой же, как он, черненький братишка. Отыскивая логово, волчонок вскоре оказался на лесной поляне, где и набрел на кучу еловых веток. Глава четвертая То же утро. Усадьба Лукиных. Настина комната, за окном которой отсвечивали грозовые сполохи. Настя пробудилась от ночного сна и невесело глянула в окно на моросящий дождик. Ну, нет, такая погода не для нее, лучше не просыпаться, И девушка, подтянув одеяло к подбородку, снова заснула. Прошло часа три, может быть и больше. Гроза покинула усадьбу и ее окрестности, и запылало жаром солнце. На милом девичьем лице робко
появился солнечный зайчик, а потом и вовсе разыгрался озорник, пока не разбудил Настю. Девушка открыла глаза, улыбнулась, скинула с себя одеяло и в легкой розовой спальной рубашке подошла к окну и распахнула его настежь. Девушка наслаждалась чистым потоком воздуха, наполнявшим постепенно комнату. В нем чувствовался запах солнца, деревьев и не так давно прошедшего дождя. Сверкавшие на еще мокрых листьях солнечные блики слепили Насте глаза, а радуга находилась так близко, что казалось ее можно достать рукой. Девушке казалось, что вот оно счастье и впереди целая жизнь. К тому же она молода, красива, удивительно танцует. Да посмотрите же вы на нее! Она делает плавные танцевальные па и, не сдержав нахлынувших от счастья чувств, начинает кружиться по всей комнате. Натанцевавшись вволю, она надевает костюм для верховой езды и выходит из дома, а у конюшен уже конь, орловский рысак, которому Никодим расчесывает гриву.
        - Как же вы догадались, дядя Никодим? - кивает девушка на оседланного рысака. - Мне ли нашу барошню-царевишну не знать! - улыбается во весь беззубый рот работник. - Чай, не первый годок служу у вас, Анастасия Владимировна! В ответ девушка рассмеялась и легко впрыгнула в седло. - Ровно пушинка залетели! - похвалил Никодим. Развернув Гнедка на месте, Настя вдруг спросила: - А как там наш волчишка? Не забыли с утра покормить? Такой вопрос застал работника врасплох, он с минуту потоптался испачканными в навозе сапогами, но все же нашелся что ответить: - Забыл вам сказать, Настасия Владимировна, волчонка в сарае больше нет. Доска снизу отходила, вот и убег сорванец! - Жалко, конечно, - произнесла Настя, с трудом сдерживая под собой нетерпеливого коня. Но это и к лучшему. Мне показалось, что волчонок этот какой-то нетерпеливый и злой и приручить его, наверное, было бы трудно. - Верно, говоришь, злой он! - согласился работник, пряча за спину перевязанный тряпкой палец. Усадьба далеко позади еле виднеется. Гнедок вначале шел на рысях, потом перешел в галоп. И от радости такой захватывает дух, и забываешь
все на свете...
*** А теперь опять вернемся к волчонку, побывавшему в ХХI веке. Растыкав мордочкой, отверстие в куче елового лапника, волчишка узнает волчицу-мать, убитую охотниками. Тут же принимается слизывать с ее головы запекшуюся кровь, начинает скулить и прижиматься к окостеневшему телу. Но не согреет убитое животное теплом своего тела щенка, не отрыгнет ему полупереваренной пищи, не оближет розовым языком его желтоватые глаза. "Что же случилось с тобою, мама? Почему ты так крепко заснула и холодная как камень? Подожди немного, мама, я найду своего братишку, мы прижмемся к тебе вместе и ты отогреешься и оживешь". Волчонок покинул труп матери и вскоре оказался на обширной луговине, где к нему подбежал большущий с длинной шеей зверь, который затопал копытами вокруг волчонка, зафыркал и громко заржал. Малыш вдруг подумал, что в этом мире все большие звери шумные и ужасные. И вдруг с этого крупного и ужасного слез другой, двуногий, похожий на того, который угощал из бумажного пакета молоком. Когда слез двуногий, большущий зверюга тут же перестал ржать и сразу успокоился. Наверное, в этом мире главный все же
двуногий, так как он управляет большими грохочущими зверями, и, кажется вот, этот двуногий тоже неплохой, как и первый, который поил волчонка молоком. - Ах, вот ты где, маленький беглец! - донесся до волчонка приятный голос. - Надо же в какую даль удрал, а-ну иди ко мне или опять царапаться начнешь? Увидев безобидную мордашку волчонка, девушка смело взяла его на руки и погладила рукой по голове, а малыш почувствовал идущее от двуногого тепло и приятный запах, зажмурил глазенки и успокоился...
*** ...Прошло два года. Слегка прохладным летним утром солнечный луч упал на зеленую крону липы, растущей под Настиным окном, рассыпался на десяток солнечных зайчиков, и один из них сразу соскользнул с листвы и, проникнув в Настину комнату, заиграл на полюбившемся ему так девичьем лице. Настя открыла глаза и улыбнулась, ей казалось, что, просыпаясь утром, она заново рождается, заново входит в мир, и так бесконечно. Девушка бежит к окну, распахивает его и кружится по комнате. Остановившись на какое-то время у зеркала, она рассматривает себя и вслух говорит: - Ну что, вертушка, скоро ты в театре выйдешь в разряд корифеев, а потом тебя признают как Матильду Кшесинскую или Анну Павлову! Наслаждаясь сладкими мечтами, Настя вынула из кувшина, стоявшего на подоконнике, букет сирени и, закрыв им половину лица, прошептала: - У тебя будет много-много цветов, ты будешь окружена ими. Только так, "вертушка", должна сложиться твоя личная жизнь и никак иначе! Одетая в костюм для верховой езды, Настя уже сбегала во двор, по которому, как угорелый, носился черный волчище, раз от разу выхватывая зубами из-под дровяного
навеса поленья. Кузьмич и Никодим топорами раскалывали березовые кряжи, а выкладывала поленницу только Анфиса. - "Мужики делать энтого не могут, клетка выходит у них вкривь да вкось, а потом валится". - Примерно так объясняла Анфиса нанятым чинить крышу крестьянам. Сейчас Анфиса ругалась больше всех, ведь именно у нее из кучи Черныш выхватывал поленья и раскидывал по двору. - Пошто волчонка отвязал? - вскрикивала она раз от разу на Никодима. - Совсем спасу от него нет - с ног валит! - Нашла волчонка! - язвительно гыгыкал тот. - Годок поживет и с мерина вымахает! Вмешался Кузьмич и попытался объяснить: - Волки до полутора лет растут, а этому два! Никодим не сдавался, да и как без шутки прожить в такой глухомани. - А почему-то не вымахает? Это в лесу плохо растут, а мы его кормим до отвала, у нас как пить дать вырастет и не плохо бы к зиме успел! Мы бы с Анфисой запрягли его в дровни и по снежному по насту в уезд за керосином поехали! Хохотали все, но звонче всех Анфиса. Вышедшую из дома девушку первым заметил, конечно, волк. Он ужасно обрадовался, бросился к ней, лизнул ее ладонь розовым языком и пулей
вылетел со двора. - Ишь ты, как гулянку чует! - удивлялась Анфиса. - Вот тебе и зверь лесной, все понимает!.. А вот Никодим похвалить Черныша так и не успел, заторопился к конюшне, чтобы вывести "барышне-царевне" застоявшегося Гнедка. На луговине Гнедок по привычке переходил в галоп, и девушка с трудом сдерживала сильного коня, вдобавок ей мешал Черныш. Он то обгонял юную всадницу, то отставал. Бывало, что от таких гонок, войдя в раж, молодой волк пытался куснуть за задние ноги Гнедка, но делал такое крайне редко - боялся тяжелых твердых копыт орловского рысака. Жаль, но приятная прогулка все же закончилась и впереди показалась усадьба. Черныш не любил быть последним, когда возвращались домой, поэтому он обогнал всадницу и оставил ее далеко позади. Прошло несколько минут и Черныш уже находился возле Кузьмича, присевшего отдохнуть на кряж. Красивый с се ребристой шерстью волк положил на плечи Кузьмичу передние мощные лапы и радостно вилял хвостом. Крутя им из стороны в сторону, молодой волк умудрился выбить изо рта человека давно потухшую трубку. Последний вовсе не обиделся, а, наоборот, ласково
почесал животное за ухом. - "Проказник, опять ты оставил Настю за тридевять земель!" А проказник от быстрого бега только часто дышал, пуская белые пузырьки слюны на загорелые с выпуклыми венами руки Кузьмича и поглядывая на него желтыми с простодушной хитрецой глазами. Въехала на двор Настя, уставшая и довольная, а когда солнце тронулось к закату, она вновь засобиралась в дорогу, тогда уже в самый лес, на заимку, к местному знахарю Олфею Парамоновичу. В небольшой и душной от жаркого дня избенке Настя какой уже час билась над травяными целебными вытяжками, готовившимися в глиняных горшках, ну и заодно выслушивала поучения старика Олфея. Возраст знахаря никто не знал, сам он всегда отшучивался, когда задавали подобный вопрос. С виду ему было за семьдесят, но люди говорили, что старик разменял уже целое столетие. Олфей был седобород, с красноватой на впалых щеках кожей и белесыми бровями, под которыми по-молодому блестели серые глаза. Он чем-то напоминал дедушку Мороза с рождественских цветных открыток. Багровый свет тихо вливался через окошко в избу, и, казалось, отдыхал на толстых травяных пучках,
подвязанных к деревянным шестам. Но, не успев высветить и треть избы, вскоре исчез в окошке за деревьями и в избе сделался полумрак. Еще пахло воском и полынью. Глядя на старика и девушку, можно было подумать, что добрый волшебник обучает своему мастерству молоденькую фею и, должно быть, так оно и было. Кажется, у феи что-то не ладилось. От досады она покусывала нижнюю губку, но помощи просить не торопилась, да и волшебник, по-видимому, хотел, чтобы до многого ученица доходила сама. Прошло немного времени и Олфей стал проверять содержимое одного из горшков, приготовленных Настей. Принюхиваясь, старик вначале морщил нос, но, попробовав на вкус пару ложек, удовлетворённо качнул головой, что означало: первый экзамен волшебнику сдан. - Только, Настя, меду не жалей и больше клади... - Я и так достаточно кладу, Олфей Парамонович! - Значит, воды переливаешь! Везде старайся находить середину, тогда будет польза! - учил старик и, улыбнувшись в бороду, все-таки похвалил: - А вообще, я доволен, ты девушка упрямая и думаю, что эликсиры, продлевающие жизнь, ты вскоре делать сама научишься, ибо этот продукт
интуитивный, и что хорошо для меня, то может быть совсем не пригодно для других. Олфей глянул в окно, где темнел лес и забеспокоился: - Пора, пора в усадьбу, Анастасия Владимировна, и Гнедок застоялся, вон копытом землю роет...
*** В январе 1916 года черный волк, брат Черныша, убежавший когда-то маленьким волчонком от Родиона Петровича, в стае теперь был крупнее всех. Неделю назад от одного его грозного рычания серые родичи боязливо прижимали уши, а матерые самцы даже не связывались с ним, потому что годовалый черный волчище мог не только постоять за себя, но и задать непонравившемуся волку хорошую трепку, но это могло быть неделю назад. Сейчас все круто изменилось: брат Черныша был совсем плох, занемог - он сожрал облезлого больного зайца. Появившаяся в волке болезнь жгла внутренности, притупляла мозги, ослабляла зрение - силы животного уходили.
        "Зад больно тяжел, словно теленок со скотного двора на нем лежит, или так лапы задние подгибаются. Мошек в глазах целая туча. И откуда столько налетело?" Изнемогавший, он все равно старался быть на стороже, ведь чуть приляжешь на бок отдохнуть на глазах у стаи, идущей немного впереди и все пропало: разорвут, не пощадят, ибо что-то есть в волках от двуногих. В кусты, куда угодно, но надо уходить от пригревшей и воспитавшей его когда-то стаи! Больное животное спряталось за раздвоенный ствол сосны. Бежать!!! Что есть силы бежать по сугробам в заснеженный ельник! Все. Похоже, ушел... Он грыз кору с обмерзлых стволов деревьев, в неглубоком снегу искал коренья - не помогало. Вдруг бедняга услышал неподалеку лай какой-то собачонки и решил идти на него: пусть лучше оглоблями забьют его там люди. И зачем он ушел из стаи? Смерть от волков избавила бы от невыносимой боли в животе. Невидимая пелена застилала глаза и последнее что волк заметил - тявкающую смешную собачонку за редким частоколом заимки. Когда Олфей подошел ближе, то увидел лежавшего на снегу черного волка, шерсть которого во многих местах
повылазила и торчала клочьями. Зверь на какое-то мгновение почуял человека, приподнял голову, но видно был совсем плох и опять ткнулся головой в снег. Зимой темнеет быстро, а живительное лекарство все ни как не получается у старика. Даже плошка полна расплавленных нагоревших свеч. Зажёг свечу ещё упрямый старик. Теперь готово, а ну-ка, лейся в глубокую чашку, живительное пойло! Густо вышло, зато качественнее. Накинув на плечи рваный тулупчик, знахарь вышел с этой чашкой из избы, дошел до лежавшего волка и поставил чашку в снег перед волчьей мордой, перекрестился, прошептал какие-то слова и возвратился в избу, после чего Олфей стал наблюдать за волком в окошко и бедняга сделал первый глоток, потом еще и тут же быстро уснул. - "Ничего, - подумал Олфей, - мороза сегодня нету, а через пару часов ты проснешься уже здоровым". Проснулся волк намного позже, ночью и сразу ощутил прилив сил, хотя от холода еще с полчаса стучали зубы. Зверь чувствовал ужасный голод, им овладело огромное желание проглотить кусок свежего с дымящейся теплой кровью мяса. Про лося ему еще рано мечтать. Не хватит силенок, а вот на
собачонку, лающую на него с рундука избушки... К середине ночи, перекусив три или четыре подгнившие частоколины, волк проник в сад Олфея и незаметно подобрался к рундуку. Дремавшая под ступеньками собачонка даже не успела тявкнуть, как хищник вонзил в ее тонкую шею острые клыки, но чуть позже предсмертный визг все же вырвался у бедняги и поднял с печи Олфея, который по-скорому зажег керосиновую лампу и босым вышел на крыльцо, где поскользнулся левой ступней на чем-то липком и теплом и чуть не упал, потом он опустил ниже фонарь и высветил кровяную лужицу...
*** ...Зимний вечер. Февраль вьюжит, закидывает снегом усадьбу. В кухонную, где стряпала Анфиса, ввалился весь белый Никодим с охапкой дров. Бросив на пол поленья, он постряхивал с рукавов снег и закашлялся, Анфиса подала голик и попросила: - Валенки хошь обмети, ишь снегу-то припер! - Чтой-то дыхалку сперло, - пожаловался Никодим.- Налила бы хоть чуток? - Ужо налью, щас нету. - Ужо, ужо, - передразнил Никодим, обколачивая об коленку всю в снегу шапку.- Знаем мы это "ужо", век не дождешься. После он расстегнул тулуп и спросил: - Черныша-то мне чего, на привязь брать? Вдруг опять эта придет да завоет? Сил нет слушать! - Полно, - отмахнулась Анфиса, - волчица не дура, не пойдет в такую погоду вызывать. - Дура не дура, а вокурат неделю возле усадьбы крутилась. - Значит, скоро перестанет ходить, у нее течка кончится.- заявила уверенно женщина и еще больше заколотила деревянной колотушкой по сырому блинному тесту. - Василий-то хошь где? - перекрикивая стук колотушки, поинтересовался Никодим. - Знамо где... пишет! А про что неведомо! - А я знаю про что. - Откуда знаешь? Врешь, поди. - А вот оттуда! Да не
стучи ты этой деревяшкой и так голова болит! Анфиса перестала стучать, а Никодим глянул на дверь и тихо заговорил: - Под рождество ты с Кузьмичом за керосином поехала, а у меня как раз в ту пору табачок закончился, нюхнуть нечего, я и зашел к нему в кабинетишко. Дверь была не заперта, увидел кулек с табаком на етажерке на средней полке, а на верхней - стопа бумаг, лист в лист все ровнехонько. Грамоту шибко не знаю, но читать по складам могу и кое-что почитал. - Поди царя все хулит? - отозвалась Анфиса. - Да что там царя, - с равнодушием отмахнулся Никодим. - Царь-то всем надоел, его и повесят, мало, кто перекрестится. - Ну и язык у тебя! - зыркнула на него Анфиса. - Чем хошь всем вам царь так досадил? Никодим важно надулся, как это делал Кузьмич, когда говорил на политические темы и многозначительно произнес: - Ты, Анфиска, в политике ничего не разумеешь, а все туда же... - А мне не пошто. Я что мужик что ли? - с безразличием ответила та. Никодим залыбился и сразу вышел из роли и стал самим собой: - Дак вот слушай. Политику я энту сам не перевариваю, оттого начал интересное отыскивать, вытащил
закладку с других листов, прочитал: "Воспоминания". Понял что написано про жизнь Василия Кузьмича! - Да ну?- оживилась Анфиса и бросила в рот сухую яблочную дольку, энергично зажевала. Никодим же неторопливо засунул щепотку табаку в ноздрю, чихнул и продолжил: - Пишет даже про Варвару, матушку Настину. - Неужто! - приоткрыла от любопытства Анфиса рот. - А что было дальше? - А дальше глаза у меня, помнится, ослабли, не могу долго буквы разглядывать. Вроде как про ссылку говорилось... - Оно понятно, - зажевала опять дольку Анфиса, - столько лет в этой ссылке мучился, а Настину мать он любил страсть как! Потрет ее у него в кабинете до сих пор на стене висит. - Знаю, - сказал Никодим, - портрет этот я сам по просьбе Кузьмича в его кабинет из кабинета Владимира Александровича перевесил. Да вот чудно, Владимир Александрович даже не заметил, что в его кабинете портрета нет! - Редко ездит к нам, вот и не заметил, - предположила Анфиса и, помолчав, сказала: - Настька, говорят, вся в матушку пошла. А мне вообще все ахтрисы ндравятся, ноги только вот у них мословаты. - Ах, Анфиска, чудной у тебя рассудок!
Ахтрисы в театрах балеты разные танцуют, пошто скажи мне им такие окорока, как твои. Ежели ахтрисы растолстеют, то и в театру их не пустят - дураку ясно! Анфису это задело, и она с досады бросила колотушку в кастрюлю с тестом, разбрызгав белые мучные шлепки по столу: - У меня, что хужей бы танцевать получилось? Вон в Макеевке на Троицу всю ночь отплясывала и не утомилась. Поглядела бы я на этих сухоногих, как они до утра отплясывать будут. Никодим смеялся долго, потом нехотя застегнул пуговицы на тулупе и вышел на улицу за второй охапкой дров. Глава пятая Уже поздно. Гостиная. В ней полумрак. За столом чаевничали и играли в подкидного дурака Кузьмич, Анфиса и Никодим. На голубой бархатистой скатерти поблескивал медью самовар, возле которого белел чайный сервиз с золотистыми каемочками. Слоенки и поджаристые пирожки так и лежали нетронутыми в широком голубом китайском блюде. Рифленая из толстого стекла сахарница была полна до верху грубо наколотыми кусками сахара. - "Вот как можно заиграться в подкидного, что забыть про ужин!" - Никодим спросил: - Как ты думаешь, Василий, осилим мы теперя германца али
нет? - и покрыл козырной черновой дамой крестового туза, которым сходил Кузьмич. Оставшись с плохими картам и, Кузьмич все же ответил на вопрос спокойно: - Я думаю, что отступления еще будут, потому что главнокомандующий у нас теперь сам Николай II, а он бездарен, к тому же ему нашептывает на ухо разную глупость мракобесная царица, а ей Распутин. Всех деятельных людей они разогнали прочь, особенно жалко бывшего главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича. Никодим в знак согласия закивал головой: - Я тут в городе побывал, купцы, и весь простой народишко тоже самое болтают, что де царем управляют. Затем с ноткой хвастовства добавил: - С германцами мне, конечно, драться не приходилось, вот с турками бился, гнали мы их чуть ли не до самого Константинополя, в нескольких верстах остановились. Турок сам-от ведь што - горяч, но напрешь поболе - ломается! Никодим слегка подтолкнул Анфису локтем и пробурчал:- Опять черви с бубями путаешь, совсем играть не умеешь, а садишься. Женщина устало вздохнула и бросила свои карты на стол: - Надоели мне такие игры, голову от них ломит, а, может, угорела?
Никодиму сделалось неудобно перед Кузьмичом, который просил его еще неделю назад промазать печку и он стал оправдываться - Угорела? Полно тебе, не дело говоришь, печь-то третьего дня замазывал! - Замазывал! - в голосе Анфисы появилось ехидство. - Да ты у печи этой кверху задом валялся и лыка не вязал, и так кажный день сама управляюсь, хоть бы помог! - Да что ты взбеленилась, баба! - заделся за живое работник. - Живешь как у Христа за пазухой, не бедствуешь, как вон солдатки на селе и все тебе не так! Да на твое место любую молодуху из села - токо пальцем помани! - Дак помани, кобель старой, помани! Поглядела бы я как тут горбатить за десятерых твоя молодуха будет - через месяц и сбежит! Кузьмич, поняв, что перебранка заходит далеко, громко шлепает колодой карт по столу и кричит: - Прекратите говорю, прекратите! Нашли из-за чего собачиться! Страсти поугомонились, и он тихо попросил Анфису принести спиртного. - И вправду тошно сегодня на душе, даже чаю не попили... Жалея Кузьмича и понемногу успокаиваясь от перебранки, Анфиса сказала: - Нельзя вам, сердце схватить может, особенно ночью, когда утомлены.
Кузьмич улыбнулся и как бы благодаря за неравнодушие к нему ответил: - А мы по капельке да ко сну. Анфиса вышла, а Никодим пожаловался: - Бабенка до чего ж стервозная, оттого и замуж никто не взял! Кузьмич промолчал и подошел к окнам, заметенным на треть снегом, и с удивлением произнес:- Угомонилась метель, а ведь час назад и зги не видно было! Вбежала Анфиса, опять взволнованная, но уже по другому поводу: - Пришла матушка, пришла и воет стоит! - А Черныш? - начинал беспокоиться Кузьмич. - По двору носится, как угорелый! Никодим засуетился и поспешил из гостиной. - Пойду-ка возьму его на привязь от греха подале... Предчувствуя что-то нехорошее, во двор вбежали все трое, но поздно. Прямо на их глазах Черныш перемахнул забор и побежал навстречу волчице. - Батюшки! - завизжала Анфиса. - Что теперь делать-то? Уведет, сучка этакая! - Мать твою! - хрипел от крика Никодим. - Одолел таки!... Они бегут дальше к забору, к калитке, брякает защелка, скрипит и с трудом открывается дверь и... И на заснеженном поле, под гигантским золотисто-красным месяцем, в мерцании ослепительных падающих звезд медленно кружатся
два темных силуэта: волчицы и Черныша. Кажется, они танцуют, да так, будто находятся в середине Вселенной и стоит волкам прекратить этот танец, то нарушится сам ход божественной вселенской гармонии. Но люди нетерпеливы, суетливы, они стали кричать, беспокоить волков. И те стали уходить все дальше и дальше, пока не растворились в темноте зимнего уснувшего леса...
*** ...Наступил май, и волчица, выманившая для себя из усадьбы здоровенного жениха в черной серебристой шубе, должна была вот-вот ощениться. По этой причине она уводила всю стаю на старые логова, откуда вышли все взрослые волки в том числе и Черныш. А его волки не боялись, как его брата, но и не задирались с ним. Для волков так и осталось загадкой, почему это при наличии бывалых самцов в стае, уважаемая и сильная волчица отдалась чуть ли не дворовому кобелю. А ведь это они, опытные волчары, а не ее случайный избранник, задрали на днях свирепого худющего секача.
        Второй год не ели волки досыта мяса. Второй год лютовал в лесах народишко, постреливая лосей да ставя силки на кабанчиков. И скоро как второй год тянулась мировая война, дававшая о себе знать повсюду. Май 1916 года в данной местности начинался с частых гроз и прохладных дождей. Вот и теперь грозовые тучи потихоньку заволакивали небо. Пробираясь к старым логовам, волки по пути хватали полевых мышей, прыгающих через лужи. Изредка нагоняли обессилевших от зимы зайцев. Наконец волки оказались на поляне, от которой было рукой подать до старых логовищ. Вот тут-то на поляне Черныш и наткнулся на пожелтевший волчий скелет и заскулил, задевая за живое всю волчью стаю. Да и кто из волков мог знать, кого в размытых от дождей костях увидел приблудный сородич? А тем временем в воображении Черныша возникали отчетливые образы: он, как сейчас, увидел приваленное хворостом окаменевшее материнское тело и полуоткрытые, с запекшейся кровью глаза; как сейчас он ощутил идущий от трупа ледяной холод. Но доля секунды и мертвый образ распался - его место занял образ живой. Вот он, Черныш, двухмесячный щенок в своем уютном
логове, свернувшийся калачиком, греется о жаркий бок матери, а рядом, посапывая и щекоча его сонной мордашкой, спит братишка. Кажется, совсем недавно зашло солнце. Но ночи летом так скоротечны, что волчица, подремав не более двух часов, встает и уходит на охоту, а малыши остаются спать до прихода первых солнечных лучей. В то утро ни один из солнечных лучей так и не заглянул в волчье логово и малыши, проспав дольше обычно го, вышли к солнцу сами. Заигравшиеся на лужайке волчата, даже не заметили, как вернулась с охоты мать. А потом разнесся по лесу этот странный вой, так не похожий на волчий. Первым побежал на него сумасбродный братишка. Волчица пыталась его задержать, но, к удивлению, пошла на зов сама. А он, Черныш, тогда просто испугался, засуетился и свалился в высохшую вымоину глубокого ручья. Воспоминания вдруг исчезли и в голове Черныша мелькнула мысль: "А что если заново найти эту вымоину, спуститься в нее и выйти. Может после этого я снова увижу живыми мать и милого братишку? Пусть хоть мгновение, хоть разок!.." Одержимый странной мыслью, черный волк уже через несколько минут набрел на
злополучную вымоину, правда, с бурлящей на дне водой. Но не испугался и спустился туда. Любовь зла: в вымоину за Чернышом полезла и волчица, а за ней вся волчья стая. По ручью волки шли с трудом по брюхо в воде, но тяжелая волчица не отступала от Черныша ни на шаг. Выбравшись у болот из вымоины, стая сразу же попала под грозу. Не успели волки прижать от страха уши, от залетавшего над болотами искрящегося шара, как стаю накрыл густой непроглядный туман. Через минуту туман распался на мельчайшие водяные капельки, и волки увидели разросшийся до неузнаваемости березняк. Но главное, в нем теперь стояло пять или шесть лосей, спокойно пощипывающих высокую траву, как будто по команде, голодная стая вломилась в места обетованные. На какие-то мгновения бедные травоядные замерли от внезапного появления хищников, и этого хватило волкам, чтобы завалить четырех красавцев. Пятый, к своему счастью, отбился и ушел, забрызгивая кровью ряд молоденьких берез. В ХХI веке в заповедниках было полно лосей, правда, не для всех. А в 1916 году в лесах лося было совсем мало. Война съела... - зайцев и тех было можно по пальцам
пересчитать. Вот и брат Черныша порыскал по будущему заповеднику, отрыгнул под пень вчерашнюю дохлятину и задумался... Лошадиный топот, возня и предсмертный хрип донесся в одном из крестьянских дворов. Выбежавшую из избы крестьянку охватил ужас: черный волчище безжалостно разрывал клыками их единственную лошадь. На бабий крик приковылял дед, обутый в дырявые валенки. Он схватил попавшиеся под руку деревянные вилы и смело двинулся на волка. Волк оскалился кровавой пастью, рванул напоследок от лошади шмоток живого мяса, попятился назад и в могучем прыжке перемахнул через забор. - Господи, да что ж это?! -в истерике причитала женщина, ползая по земле на коленях возле умирающей лошади. - Мужика война убила, теперь вот ты, кормилица наша... И куда с детками пойдем?.. Женщина воздымает руки к небу, но небо не отвечает, несчастной, молчит, только слышна в нем песнь жаворонка. Подошел к женщине дед, тоже плачет, но молча, по-мужски. Он гладит женщину по рано седеющей голове и говорит, чтобы она у Бога ничего не просила. - Он, поди, то ж мается за нас грешных. А волк, мне думается, Лукиных, который с усадьбы
по зиме у них сбег. Я уряднику пожалуюсь, пусть штраф с Коробова сдерут! ЧАСТЬ ВТОРАЯ Месяц август навалил жары. Пошли грозы. Ну а если б не пошли - ничего бы не случилось в судьбе наших героев. А вот и одна из героинь. Правда, далеко не из главных: цыганка Марфа, а попросту Марфушка, с лицом, как у копченой воблы, одетая во множество цветных грязных юбок. Марфуша, женщина неопределенного возраста, поднаторевшая во всевозможных мелких аферах и мошенничестве. Называла себя Марфа гадалицей, толк в картах она знала. Не брезговала облапошивать крестьянских мужиков, изрядно выпивших на ярмарках. Жадных да рассудочных Марфа терпела ибо это порода полутверезая и жизнь они знают не по наслышке. Гадать им надо и на плохое, и на хорошее, а так не поверят, сочтут обманщицей, денег ни копейки не дадут. Болтливых и до вина охочих Марфушка обожала. Гадать им надо всегда на хорошее, тогда деньгами осыплют, хоть и дома у них шаром покати. Еще Марфушка могла без мыла влезть в душонки суеверных мещан и приживалась в их домах месяцами. А прощаясь с недалекими простодушными людьми, громко ревела, не забыв прихватить с
собой что-нибудь на память. Но нынче не повезло, не вышло, ну да пес с ним, зато она спокойно шла по дороге, не оглядываясь от страха, как раньше, ведь котомка ее была совершенно пуста. Решив остаток пути срезать лесом Марфа подобрала кривую палку и слегка опираясь на нее, вошла в лес, но, не пройдя и дюжины шагов, встретила волка. Хищник выгнул спину и шел прямо на женщину. На какое-то время Марфа и волк застыли, глядя друг на друга и случилось непредвиденное: взгляд раскрытых от ужаса цыганских глаз опускал волчью спину в обратное положение. Но все же Марфа не выдержала первой, она засуетилась, затерла грязной ладошкой себе глаза, затряслись пальцы другой руки, отыскивая на шее крестик "Вижу, не волк ты! - Кричала зверю женщина: - Антихрист! Как есть Антихрист!" Марфа с гневом кинула в волка свою пустую котомку и устремилась к ближайшему дереву. Через несколько секунд Марфуша сидела уже на дереве и показывала волку сложенный из пальцев кукиш. Волк брезгливо обнюхал брошенную в траву котомку, недовольно прорычал в сторону забравшейся на дерево Марфушки и удалился в лес. Как только черный разбойник
исчез из виду, под Марфушей затрещал сук, и она молча рухнула на землю. Кричать было страшно, вдруг услышит волчара... Глава первая Перенесемся с вами теперь в уездный городишко. В кабинет станового пристава Родиона Петровича. Становой находился за канцелярским столом и, аккуратно обмакивая перьевую ручку в заляпанную чернильницу, что-то писал. Урядник сидел тут же, только боком к столу, лицом к становому. Выкинув вперед ноги, обутые в начищенные до блеска сапоги, он просматривал газету и постукивал каблуками по намытым со щелоком седым половицам. Родион Петрович дописал бумагу, воткнул ручку в чернильницу и поинтересовался: - Что, Семен, в газетке пишут? Колотят наши германца али нет? Услыхав голос начальника, урядник живо подтянул под себя ноги и прогнусавил: - Не досол до энтого, Родион Петрович, не досол. Потом Семен как-то виновато осклабился и ткнул в плохо пропечатанные буковки: - Вона, тут занятно!... - Читай-ка! - приказал становой. - Вслух читай. Урядник поерзал на стуле и многозначительно кашлянул - Все нонесное лето, как три года назад, наша губерния изобиловала грозами да волчьим
засильем. - Знаем, - лениво промычал Родион Петрович и, зевнув, отвалился на оббитую кожей спинку стула. - Не так давно, - продолжал урядник, - в нашем уезде черный волк, проживавший некогда в усадьбе Лукиных, подобрался к стаду, порезал телушку и ягненка, которого уволок в лес. Спустя двое суток этот злодей хотел пообедать цыганкой Марфушей, но та, сотворив крестное знамение, отвела от себя Антихриста. Именно его узрела в черном волке прозорливица. - Жалко, - перебил становой и сел прямо, упершись при этом верхней частью живота в стол и забарабанил короткими, словно обрубками, пальцами по исписанному листу. - Когой-то? - с недоумением и осторожностью глянул на станового урядник. - Кого, кого, Антихриста! Жалко! Не пообедал, как ее там, прозорливицей, вот и жаль! Лицо Семена вытянулось. Что тут сказать, дабы не выглядеть полным идиотом в глазах начальника? Вроде шутит, рыло вроде... Попробую улыбнуться. - Понял? - обрадовался становой. - Вот так! Сколько хлопот нам эти бродяги доставляют, а съел бы ее волчишко, глядишь - и хлопоты все. Зверя мы всегда подстрелим - мошенника не моги. За него по закону
спросят. Жалобы тех хозяев, у которых мошенница в приживалках ходила, вон в шкафу пылятся, украденных вещей просят. Родион Петрович кинул взгляд на занимавший полстены шкаф и продолжил: - Подозреньице имеется, что ворованные вещички цыганка Марфа продает родственникам цыганам, проживающим на хуторах. К чему я тебе это говорю? Ты, Семен, у нас человек новый, мошенников, выдаваемых себя за прозорливиц и богомольцев, там разных должен знать не только по газетке или по физиономии, а должен знать по моему ценнейшему архиву, собранному за двадцать лет. Поглядывая на станового, урядник в знак покорности раз от разу кивал головой и думал: "Нет, господин начальник, больно умных ты тоже не любишь. Надо мне помалкивать побольше". Родион Петрович сделал паузу и достал из кармана брюк портсигар. Становому жуть как нравились новенькие помощники, не обнаглевшие, не начитавшиеся глупых книжонок, не успевшие спиться и отрастить животы на казенных харчах. "Конечно, - размышлял становой, - пока он службу не понял, можно из него веревки вить, а потом поздно будет". Родион Петрович закурил, первое колечко дыма выдохнул, а
второе вдохнул в себя. - Теперь волки... Гуляют они по всему уезду, а вот скотинку режут больше на нашем участке. Оно и понятно: выкормыш Лукиных взбесился, дерет животину направо и налево, а бродит по родным местам, по нашему участку. Так вот, Семен, дельце тебе будет пустяшное: собрать охотников и произвести отстрел. Особливо "князька" надо выследить, про него уж в газетах пишут, да и вообще, надоел он мне. Исправник Щетинина нахвалил, все, мол, на его территории тишь да благодать. - Карьерист оказывается ближе ему! Родион Петрович неловко выбрался из-за стола, подошел вплотную к уряднику и потрепал по плечу: - А повезет, Семенушка, сдери с "князька" шкуру и принеси мне. Расстелю я ее у кровати, вместо коврика, чтобы, ступая на него каждое утро, знал, что антихристов на подведомственной мне территории нет и быть не может!
3атем Родион Петрович расплылся в хитроватой довольной улыбке: - Ну, нравишься ты мне, Семен! Не знаю почему! Похвалив урядника, становой сделал серьезный вид и ткнул пальцем в написанный лист: - Документик составил тебе на отстрел волков. Исправник только печать шлепнет и порядок. Становой направился к шкафу, небрежно свалил в угол полки кипу "ценнейших архивных бумаг" и достал тарелку, на которой лежал кусок сала и горбушка хлеба. Запустив свободную руку чуть дальше, он извлек графинчик с водкой. Выпили. Урядник сморщился. Нет, водка хороша, просто полагается при этом морщиться. "Родион Петрович совсем неплохой, жить можно. А что у исправника в кабинете про него болтают, будто злоупотребляет, дак что из этого, от генералов нынче вообще не продохнуть, за версту разит. А волков я им настреляю сколько угодно, выслуживаться ведь по первости все равно надо": - А земские, Родион Петрович, опять в стороне? - спросил урядник. - Ихнее дело отстрел проводить. Становой махнул еще стакан, проглотил ломтик сала и ударил кулаком себя в грудь. - За то меня и ценят, Семен, что никакой работы не гнушаюсь! На таких,
как я, вся Россия-матушка держится!...
*** ...Тот же уездный, потонувший в зелени городишко. На окраине дом небольшой и добротный. В начале службы Родиону Петровичу предлагали жилье даже по сходной цене, рядом с городской центральной площадью, - отказался. Решил, что с краю потише. В эти дни, о которых пойдет речь, становой был дома, что случалось редко. Супруга Пелагея, с печальным лицом находилась за шитьем, ловко вращая отполированную ручку машинки "Зингер". Родион Петрович сапожничал. Он поочередно вынимал из зажатых губ по деревянной шпильке и с двух ударов молотка вгонял каждую из них в подошву натянутого на металлическую лапу, сапога. Нарушила молчание Пелагея: - А может, все-таки в плену сынок-то наш, вот и нет так долго весточки? Родион Петрович дернул головой и сплюнул в кулак обойму шпилек. - Если в плену, сообщили бы. Ну, Ванька! Ведь сам на фронт рвался: "Защищать Россию надобно!" Валяй, бейся, Илья Муромец! Ужели я свое чадо к себе бы на службу не пристроил? Говорили, без толку! Эк, не обойдутся без него тамо! А в последних письмах что писал: "Стосковался я по вам, мамка с тятенькой, на побывку хочу!" Аника-воин! Родион
Петрович сделал паузу, глянул на Пелагею и как-то внутренне улыбнулся: - А вообще-то, мать, я рад за нашего сына. В тылу я бы его так не уважал! Пелагея в сердцах бросила шить и полились слезы. - Нешто убили, царица небесная? Спаси и сохрани, единственный ведь! - Не реви! - хлопнул ладонью по подошве натянутого сапога Родион Петрович. - По десять раз на дню воешь, а толку? Может, в окружение попал. Вот и нет писем. На войне все бывает! За полночь. Родион Петрович не ложится. Вот так которую ночь керосиновая лампа, с белым отражателем, высвечивает на малиновых обоях его тень, похожую на длинную и костлявую старуху. "Батюшки, не смерть ли?" - вертится в его голове мысль, И еще сильнее начинает давить тоска. Которую ночь показывается в дверях ссутулившаяся Пелагея, ругает его, хотя и самой не до сна. - Ложился бы, утроба ненасытная! Доколе можно пить да керосин в лампе жечь? По привычке становой хочет обругать Пелагею, но, увидев страдальческое лицо жены, жалеет ее, да и самого себя: - Надоело все! Хоть караул кричи! Не могу больше на службе, прежде она в радость была, а сейчас не выдерживаю. Дезертиры с
войны толпами бегут. Все в глушь нашу. За месяц на моем участке нескольких взяли. Исправник да становой Щетинин подсмеиваются, мол, чем же ты привечаешь их, Родион Петрович? Волки и те одолели, особенно этот, Лукиных. Нет, бросать надо службу, рубить заимку где-нибудь в лесу и жить, как Олфей. Отгородиться от всего мира и пчелок разводить. - Куды тебе пчел, горе ты мое, зажалют тебя, не переносят они винного духу. - Пусть жалят! Душа от пчел не распухнет, как пухнет от людей. Да что тебе втолковывать, - махнул рукой Родион Петрович, злясь на непонятливость жены. Пелагея ушла в спальню. А Родион Петрович вдруг отчетливо, как никогда, услышал тиканье настенных часов. Громко: Бум! Бум! Бум! А потом ходики замедлились и пошли тише. "Да не ходики это, а мои шаги, - подумал становой. - Это я спускаюсь по деревянной лестнице на улицу". А по двору носится тень, затем ползет, разливается, хочет проглотить дом. Кто-то большой, черный, с желтыми глазами заслонил собой луну и грозно зарычал. "Волк! - решил про себя Родион Петрович. - И кажись, Лукиных. Вымахал! Наверное, оттого что скотину на моем участке жрал, а
был махонький, из револьвера не попасть". Вдруг ужас охватывает Родиона Петровича, от которого он вбирает голову в плечи и с трудом разворачивает собственное тело к дому и пытается бежать, но ноги ватные и не слушаются. - Не беги за ружьем, батька, не надо! - вдруг слышит Родион Петрович до боли знакомый голос. - Это ты? - спросил Родион Петрович. - Неужто и впрямь антихрист? - Не антихрист я, батя, а сын твой Ванюшка. - Ванюшка? - как-то равнодушно переспросил Родион Петрович. - Понятно, ты в волка превратился, вот и вестей не было. Родион Петрович перекрестился и диво, перед ним уже не зверь, а солдат Ванюшка. - Теперь узнал, сынок. А то привиделось, Бог знает что. Немного помедлив, становой спросил: - А что ж ты не на войне, сынок, и в шинели. Ведь тепло? А сапоги у тебя совсем промялись, каши просят. Скидывай, как раз проколочу! - Не, бать, не сыму ни сапоги, ни шинель. Зябко в окопах, застудился я. Вы бы мне с мамкой баньку истопили, я бы помылся. А ты бы проколотил подошвы. - Баньку так баньку! - засуетился отец с радостной покорностью. - Как прикажешь, так и сделаем! Но тут вдруг по лицу
станового скользнула тень сомнения. - А надолго ли, Ваня, тебе вольную дали? На сколько деньков? - Не давали мне ничего! - Вот те раз. - В подтвердившейся догадке заскреб подбородок становой. - Выходит, ты - дезертир, Ванька? Если вправду, то позору мне теперь не оберешься. Узнают, с должности сгонят! - Кем хошь считай меня, батя! Не могу я людей убивать, ни германцев, никого. Жалость во мне появилась ко всему, аж рыдать хочется! Мух из блиндажа и тех в кулаке на божий свет выношу, чтобы жили, а ребята смеются. Трудно им понять. Многих товарищей моих поубивало, а я все молился на иконку, что вы мне с мамкою дали. - Дак ты трус, Ванька, и дурак! - негодуя крикнул становой. - На фронт сам рвался, али запамятовал? Сейчас все воюют, да и раньше воевали и будут воевать. Заведено так! Понял? Слушая отца, Иван повесил голову и, глядя в сторону, произнес: - Не знал я про войну, не понимал, что такое смерть. И на какой ляд эти войны придумали? Потом замолчал и внимательно посмотрел во двор. - А ты, бать, гляжу, березы повислые не срубил, а собирался ведь. Не руби, не надо. Я их на каждом привале вспоминаю,
будто лежу я на печи и смотрю в окно. А под брюхом заплатанный сюртук, чтобы не сожгло. За окном ветер березы качает, словно былинки в поле, а листья с веток срываются, кружат и летят, да все куда-то вверх. Мамка наша ухватами гремит, чугунки да противени из печи таскает. Но чудно, помню, как смотришь на поднимающиеся вверх листья, подолгу, так и не слышно ни мамку с ухватами, ни ветер в трубе... Непутевый ты у меня, Ваня, - с грустью произнес становой. - Не как все. Кто из парней женится, кто капиталец делает. Пусть воруют, все для семьи, не так грешно! Некоторые по службе чин получить стремятся, тоже неплохо, а ты у меня негодный какой-то мушек навозных из землянок выносишь на солнышко греться. Да ты когда, Ванька, маленький был, я уже заметил, что-то в тебе не то! Наказал нас Бог с Палашей... Иван поежился, зашмыгал носом. - Может, на печь пустишь, батя? Зуб на зуб не попадает! Мамка пироги спечет, я и слезу, на фронт вернусь. Отнесу пироги ребятам, пока горячие. А то холодно в окопах, заморозки пошли. - Да что ты, сынок! Какие заморозки? Август еще, печь большую не топим! Вдруг перед Родионом
Петровичем вместо Ванюшки безусого опять предстала волчья морда с горящими от злобы глазами. Волк не нападает, а, наоборот, уходит со двора, бежит. Родион Петрович пытается догнать зверя, но ноги как ватные и не слушаются. - Ванюшка! - кричит вдогонку Родион Петрович, хотя и не слышит собственного голоса. - В баню-то погреться! И чего ору, кому? Себя не слышу, а он меня и подавно. Бормотавшего во сне мужа разбудила Пелагея. - Родя, Родион, очнись! Допился, сердешный. Родион Петрович судорожно вздохнул и потер ладонями глаза. -Я спал? - Кто тебя поймет, спал ты али нет? - сдерживая слезы, ответила супруга. - Орал больно! Про што не знаю. Пелагея подошла к окну, раскинула в стороны занавески и залюбовалась ночным августовским небом. - Господи Иисусе, звезд-то пропасть! Потом глянула вниз на двор и от неожиданности вскрикнула: - Ой! Кто там? - В небе что ли? - толком не проснувшись, пробормотал становой. - Ангел Божий прилетел, сейчас нас отсюда заберет и муки закончатся! - Не в небе, на дворе, - полушепотом проговорила Пелагея, - то ли зверь, то ли человек и не разберешь! - Пойду выйду, - сказал Родион
Петрович, с трудом вставая со стула. - Куда такой, сама выйду! - запретила жена, словно предчувствую беду. - Только накину на себя что-нибудь. Пелагея ушла в другую комнату "накинуть что-нибудь", а непослушный Родион Петрович все же вышел на улицу. Через несколько минут отборный мат мужа доносившийся со двора, поторопил Пелагею. Выбежав во двор она увидела мелькавшее пятно белой родионовой рубахи, которое заслонялось чем-то большим и черным. Услышав звериное рычание, Пелагея бросилась обратно в дом, сорвала со стены ружье и, выбежав на приступок, пальнула почти не целясь. Прошла минута-две и Родион Петрович в разорванной окровавленной рубахе, прислонившись к забору, задыхаясь говорил: - Молодец, Палашка! Экого черта свалила и за один выстрел... А "молодец Палашка" вовсю ревела, испуганно поглядывая то на глупо улыбавшегося мужа, то на волка, лежавшего у ног станового. Смертельно раненое животное еще скребло траву лапами, будто хотело вскочить и убежать от смерти. Прошла минута-другая и в лунном свете стал проглядываться застывший оскал черного волка. Утро, В дом вошла Пелагея. Она была в переднике и
выцветшем платке, сбитом на бок. - Ну, как? - спросил ее Родион Петрович, скрипя от боли зубами. Жена неловко присела на порог и, поправив грязной от земли ладонью платок, доложила: - За дохтуром послали. Выкормыша Лукиных зарыли. Становой потрогал менее покусанной рукой на плечах и груди кровяные из простыни тряпки и проворчал: - Угораздило! Мать его за ногу... Потом с какой-то рассеянной жалостью глянул на уставшую от кошмарной ночи жену. - Слышь, Пелагеюшка? - Ну, что тебе? - с неохотой отозвалась та, прикрывая тяжелые веки. От неловкого движения Родиона Петровича пронзила боль. Но он справился, выбрал для тела более удобное положение и заговорил: - Непорядок со мной, Пелагеюшка, непорядок. В голове кутерьма идет, жизнь и сон у меня там смещались. Боюсь, не тронулся ли я умом! Пелагея съежилась и, казалось, спала, а Родион Петрович продолжал: - Сидеть вот мне легче, Пелагеюшка, а лягу и сразу в жар кидает. Спасибо тебе, что отбила от окаянного! За окном вдруг послышался шум подъезжавшего к дому возка. - Лекарь поди? - кивнул на окно становой. - Рано ему, - встряхнулась от дремоты Пелагея и подошла
к окну посмотреть. - Ну, кто там? Говори! - чуть ли не крикнул становой от нетерпения. - Подумалось сынок наш, Ванюша, - сдавленным голосом произнесла она. - А это солдат чужой. Батюшки, да он без ноги! Еле с телеги слазит, сердешный! Может, от Ванюшки? Может, знает чего? Пойду выйду... Торопливо перекрестившись на икону в позолоченном окладе, Пелагея вышла. А Родион Петрович даже растерялся, он доковылял до вешалки, зачем-то потрогал пальцами рукав гимнастерки, схватился за портупею, но потом подумал и накинул на голову фуражку, совсем не ношенную. Постаревшие за какой-то час родители погибшего на войне сына, со слезами в глазах потчевали обедом безногого солдата Прохора. Прохор больше ел и совсем мало прикладывался к домашней Пелагеиной водке. Никакие волчьи укусы не были сравнимы с укусами горя, вошедшего вместе с Прохором в дом станового. А он все рассказывал, неумело приставлял к стулу костыли, которые все время съезжали, падали на пол, и Прохор снова приставлял их к стулу и продолжал рассказывать: - Награждать Ивана в госпиталь приезжал сам князь. Ну, а на другой день Иван и помер. Никто и
думать не мог, что он в бою так себя покажет, ведь ходил в тихонях, а тут... Пелагея было разрыдалась, но, взглянув на мужа, терпевшего вдобавок и боль телесную, поутихла. - К Покрову все вышло... Голос рассказчика и приглушенные всхлипы Пелагеи делаются тише и тише, затем и вовсе пропадают. Только звучное тиканье ходиков не исчезает никуда, даже наоборот, идут они быстрее, будто набирали обороты и разогнались так, что вместо мерного хода появилась трескотня, сначала издалека, а потом все ближе, громче и отчетливей. Да это и вовсе не ходики, а строчит пулемет, на разогретый ствол которого падают крупные снежинки и мгновенно тают. Падали снежинки и на лица убитых солдат, русских и немцев, в открытые их глаза, отражавшие серое и вечное небо. Смертельно раненые люди ложились на землю медленно и плавно, будто, укладывались спать под снежное покрывало. Укладывались спать для того, чтобы никто их больше не тревожил и чтобы когда-нибудь все равно проснуться в хорошее и незлое время. В живых из русских осталось трое: пулеметчик, стрелявший лежа из небольшой воронки и за ним в пятидесяти саженях в окопах
Прохор да Иван. - Что будем делать, Ванька? - в отчаянии спрашивал Прохор, но тут же вслух высказывал соображения: - Пулеметчику надо по немцам левей лупить, а мы бы с тобой к лесу ушли! - А он? - с недоумением глянул на друга Иван. - Не выбраться ему из этой воронки, а мы еще можем спастись. И вдруг тишина, замолк пулемет. Было видно, как пулеметчик обхватил руками голову и прилег на бок. Голову задело! - кусая потрескавшиеся губы, пояснил Иван. - С-си-час попрут! - заикаясь, сказал Прохор и не ошибся. Немцы вставали из своих укрытий и короткими перебежками приближались к воронке. Пулеметчик на минуту очнулся и дал по врагу короткую очередь, заставив их опять залечь. - Надо перевязать его, - сказал Иван про пулеметчика, - кровью бедняга обливается. - Ты что, смерти хочешь? Ступай к нему, враз продырявят! Не сказав больше ни слова, Иван выскочил из окопа, поднял вверх руки и направился в сторону немцев. - Сука ты! - крикнул вслед ему Прохор и беспомощно зарыдал, обдирая пальцы об прихваченную морозом землю окопа. Немцы растерялись, - русским трудно верить, - но огня не открывали, выжидали. Выйдя на
одну линию с воронкой, из которой торчал ствол пулемета, Иван вдруг резко повернулся к раненому. Засвистели пули, но поздно, несколько прыжков и русский очутился в воронке. Раненный в голову тяжело дышал, сознание его было смутным, он слабо хватал Ивана за руки, пока тот делал перевязку и чему-то улыбался. Потом раненный затрясся в агонии и уже с силой схватился за полу ивановой шинели, затем судорожно глотнул воздух и обмяк. - Стреляй Ванька! Стреляй! - надрывался в окопе Прохор. Но Иван и без Прохора знал, что ему делать. Жалость ко всему живому ушла, осталась одна ненависть. Иван подтащил к станковому пулемету ящик с лентами и неторопливо стал заряжать. Прошло несколько минут, и немцы начали вставать по одному и направляться к воронке. Один для страховки да же бросил гранату и вероятно последнюю. Но Ивана не задело. В отверстии щитка пулемета Иван разглядывал измученные, но довольные лица врагов, их оставалось два-три десятка, не более: - Мамки поди дома ждут да бабы с детками, а они... Надо же, а снег опять повалил. Да какой крупный! Иван перекрестился, прицелился и ожил станковый пулемет, и вновь
смерть стала косить людей. На лицах врагов уже не было отрешенности, а был ужас перед нескончаемой смертью. Навернулись слезы на глаза Ивана, чистые и даже не растворяли цели, наоборот, обостряли зрение, да так, что увидел Иван сквозь летящий снег каждую морщинку на лице врага. Иван расстреливал теперь и тех, кто ползал, моля о помощи и тех, кто лежал раскинув руки, а ему, Ивану, было наплевать в кого палить, хоть бы и в облака, да только они не падают, как люди... - Очнись, Ванюха! - услышал он над ухом голос Прохора.- Очнись, в небо лупишь! Бежим к лесу да побыстрей... Как загипнотизированный, Иван слушал Прохора и делал все, что тот скажет. Бегут они, а за спиной раздаются два вялых выстрела. Наверное, стрелял раненный, а потом тишина, да под ногами звон мерзлой листвы. Оставив далеко позади лес, Иван с Прохором вышли на свободную от врага территорию. Здесь снег не шел. - Тут должны быть наши, - обнадеживал Прохор. А вот и они! - радостно воскликнул он, указывая рукой на фигурки военных, находившихся в полверсте. Военные их тоже заметили, принялись свистеть, махать руками, кричать. Но где там,
далеко, что они кричат и не разберешь. - Давай к ним! - торопил Прохор, но, глянув на белое, как саван, лицо Ивана опешил.- Что с тобой, Ванька? Наградят ведь! Да от смерти ушли! - Не уйти от смерти никому! - мрачно отозвался Иван.- Не человек я теперь, Проша, а незнамо кто. Глаза их белесые до сих пор передо мной стоят, а приснятся - одолеют. - Они убивать тебя шли, Ванька! Какие к черту глаза ты белесые видел? Ты ближе двадцати саженей ни одного немца не подпустил. Да и снег валил... Прохор замолчал, остановился, скинул сапог и стал перематывать портянку, давала о себе знать натертая мозоль, а Иван пошел вперед... Костыли безногого рассказчика Прохора съехали со спинки стула и грохнулись об пол да так, что встрепенулась Пелагея и остановились настенные часы... Взрывной волной Прохора бросило на землю, стегануло по ноге и заложило уши. "Хорошо я рот закрыл, а то бы перепонки полопались. Привстал я, а Ванька впереди лежит, над ним облако дыма, подорвался значит". Прохор подошел к Ивану, долго копошился в своем вещмешке отыскивая бинт, а, найдя, не знал, что и делать. Ног у Ваньки не было, руки одной,
кажись, тоже, а лицо - сплошная рана. - Потерпи, Ванюха, потерпи, родненький. Глянул тут Прохор на свою ногу выше колена, где ожгло, а там из разорванной штанины - кровавые куски мяса. Закружилась головушка, рвота пошла, упал он, вдруг слух вернулся. И донеслись голоса, ясная речь: - Ваш благородие, а энтот вообще без ног и крови под ним лужа! - Перетянуть! Остановить кровь! - Приказывал рассерженный интеллигентный тенорок. - Да шевелитесь вы! Тут каждая секунда дорога! Тенорок заглушил простуженный бас: - Кричали им, что заминировано. Глухие видать! Надо было сразу из пистолета вверх пальнуть. - Вот и надо было сразу! - прорвался через бас тенорок и на кого-то крикнул. Вероятно на санитара. - Скрутку не так делаешь, выше надо, неуч!
*** Во двор заезжала пролетка с лекарем, а Прохор заканчивал свой рассказ: - В госпитале мне оттяпали ногу. Иван остался без обоих, без руки да к тому же и слепой. От тяжелой контузии Иван часто терял сознание, а когда был в порядке, то наказывал, чтобы я вам ничего не сообщал. Прохор умолк. Сделал виноватое лицо и дрожащими пальцами стал шарить по карманам своей гимнастерки, и вскоре на столе появились узорчатый кисет, вышитый Пелагеей, наградной орден, врученный князем, непонятные канцелярские бумаги и маленькая иконка, даденная Ивану родителями в день проводов на войну. Глава вторая В августе 1916 года к одному из городских домов в несколько этажей подъехал шикарный авто красного цвета. Длинноусый, как таракан, шофер, не заглушая мотора, выскочил из машины и открыл заднюю дверь, из полутемного провала которой вылетел конец трости и уперся резиновой ступкой в потрескавшийся асфальт. Потом показалась кисть руки с золотым кольцом на среднем пальце, сжимавшая вороненый набалдашник, мигнула бриллиантовая запонка на белой манжетке и появился сам Лукин, в черном френче и английским котелком на голове.
Шофер юркнул к заднему сиденью и вытащил портфель. Подал его Владимиру Александровичу, раскланялся и уехал. Владимир Александрович зашел в просторный подъезд, поднялся на три лестничных марша и нажал кнопку электрического колокольчика. В дверях появилась служанка в утянутом на талии кружевном переднике. - Ой, Владимир Александрович! А мы вас к завтрему ждали... Откуда-то из глубины комнат выбежала Настя. - Папан, папан приехал! - радовалась девушка. Она с ходу выхватила из рук отца английский котелок и швырнула на оленьи рога. Попала - висит! Трость приняла горничная, но портфель Владимир Александрович держал в руках и никому не давал. Да и не надо. Насте было удобно и так на широкой отцовской груди и портфель ей вовсе не мешал. - Надолго или как всегда? - уже серьезней спрашивала дочь. - Я так соскучилась по тебе! - Я тоже! - произнес Лукин, разглаживая волосы дочери, такие же рыжеватые как и у него. Но на вопрос Настеньки: на долго ли, отвечать медлил и незаметно отстраняя дочь от себя сказал: - В общем-то у меня к тебе важный разговор, а пока чайку... После полдника, по просьбе отца, Настя вошла в
только что протертый от пыли отцовский кабинет. Чтобы скоротать время до прихода Владимира Александровича, девушка взяла со столика еженедельник "Вокруг света" и расположилась на мягком кожаном диване. Появился Лукин. Не решаясь сразу завести разговор, он встал у шифоньера, открыл дверцу и стал перебирать новые пиджаки и френчи. Убедившись, что все в порядке, он прошелся по кабинету, ткнул указательным пальцем себе в переносицу и спросил: - Ну-с и что там пишут? - А пишут, как лев очутился в одной из индийских деревень и покусал жителей, - ответила дочь. - Нд-а-а, - протянул Владимир Александрович, - ну, со всем как наш Черныш.
        - Неправда! - встала на защиту своего любимца Настя. - Черныш был добрый и милый! И где он сейчас? - В лесу, где ж ему еще быть? Как волка ни корми, все в лес смотрит. - Ой, чуть не забыла! - Что еще? - Письмо пришло из имения на твое имя, папан. - Сейчас принесу, - девушка встала с дивана и хотела уже идти, но Владимир Александрович взял ее за руку. - Подожди. Прочитать мы всегда сумеем. Ты лучше скажи, не хочешь ли ты уехать из России? - последнюю фразу Владимир Александрович выпалил громко и сразу. Прозрачные синие глаза дочери округлились, она хотела что-то возразить, но отец продолжал: - В общем так-с... Из-за затянувшейся войны обстоятельства сложились не в нашу пользу. Если так будет и дальше продолжаться, то в два-три месяца компания наша разорится. Вот поэтому я и хочу выбраться за границу, пока не остался нищим. - Ну и куда? - уже с некоторым равнодушием спросила дочь. - В Нью-Йорк. - В Америку? - Да, детка, у меня за океаном кое-какая недвижимость и есть акции. Владимир Александрович помолчал и объяснил: - Заказов в Россию теперь совсем нет, дела валятся. Я ведь тоже не хочу уезжать. У
нас здесь родственники, друзья, могила матери, ну и театр твой, разумеется. - Да, папан, ты прав. И мой театр, который я все-таки люблю, - дополнила на той же ноте девушка. - Лю-блю, - по слогам выговорил Владимир Александрович. - Слово-то, какое. Жаль я не понимаю эти танцульки, а то, наверное, тоже любил бы. Матушка твоя, царство ей небесное, грезила этим театром, аж до самой беременности. Ну, а потом... Потом родилась я, а мама из-за этого умерла. От таких слов Владимира Александровича передернуло, но он сдержал себя и продолжал рассуждать: - Глупышка! Кто тут виноват? Доктора вообще запрещали ей рожать. Да и я... - он замолк на полуслове и взял сигару. - И что я тогда на этих докторов, которые принимали роды в суд не подал? Их вина, что Вари нет! Владимир Александрович тряхнул головой как бы избавляясь от воспоминаний и поинтересовался: - Говорят, у тебя успехи в театре? - Да. Я теперь танцую в числе корифеек и даже заменяю отсутствующих балерин! - А за океаном, наверное, балет еще лучше, - сделал предположение Владимир Александрович и развел широко руки, как бы показывая величие американского
балета. Настя рассмеялась. - Такого замечательного, как у нас, нет! В этом мы их превзошли! Разве что танцевать в школе босоножки Дункан. Впрочем, стиль мне ее нравится - танцы для души. Отец закурил сигару и заходил по комнате, а Настя вдруг поймала себя на мысли, что она говорит не то, что думает. "У меня почему-то уже нет желания стать прима-балериной. Корифейка вот мой предел в танцевальной карьере. Это я поняла. Мне иногда даже не хочется заходить в танцевальный класс на разминку. А раньше, Боже ты мой, всю дорогу бранила неуклюжих извозчиков, если опаздывала на репетиции... А что вообще мне хочется? Наверное, полетать на аэроплане, погонять на автомобиле по вечернему городу, обогнать на конных скачках какого-нибудь чемпиона-нахала, побывать в джунглях. Да и на фронте была бы полезной. Но не сестрой милосердия, а настоящим стрелком. И что за бред несу? Я - взбалмошная! Я всегда предчувствую какие-то грядущие перемены. Возомнила о себе! Многие предчувствуют, но каждый объясняет это по-своему, оттого и неразбериха. Вот и папан мой хочет за границу сбежать. Ну, конечно, я с ним. Кому я нужна в этой
несчастной России? - Вспомнились Насте театральные ложи с толстомордыми купцами, зажиревшими на военных поставках. Отец от войны только убытки терпит. А они? Вспомнились офицеры в театральных холлах без прежнего предвоенного лоска и пафоса. Вспомнились взгляды светских дам, беспокойные и без малейшего кокетства. Да дело и не в публике. Охлаждение к балету шло, откуда-то изнутри, из подсознания. - Может, я так устала". Настя заметила, что отец давно выкурил сигару, подпер руками свою рыжую голову и мрачно смотрит в пол. "Думает, я не соглашусь. Ошибается, мне тут самой все постыло". - Она подошла к отцу и обняла его за плечи. - Ну-сс, господин хороший, и когда вы решили ехать-сс? - Передразниваешь! - оживился Лукин. - Через неделю, к отъезду почти все готово. - Хитрый ты, папка! - щурила глаза девушка. - Сам давно решил, а меня спрашиваешь! В приливе отцовской нежности Владимир Александрович усадил Настю на колени. - Взрослая ты у меня и красивая, - сильными руками он поднял девушку, потом осторожно опустил и спросил: - Ба! А где же ваш кавалер? - Это какой-сс? - лукаво глянула дочь и прошла на диван.
- А у тебя, их разве много? Признавайся! Где тот с аэроклуба, в кожаных штанах? Девушка жизнерадостно рассмеялась. - В тех же штанах и на том же самом аэроплане улетел воевать! - Жаль, - уже серьезно произнес Лукин, - совсем молоденький, вдруг убьют. Но тебе он не пара, не богат, хоть и из дворян. - Ну и что! Неужели все вершат деньги, а если их нет? - Значит и человека нет, - не замедлил с ответом отец. - Многие ведь интересуются, как я состояние нажил. Спрашивают: не грешу ли? Грешу-с, коли в этом есть охота, но и рублики на церковь жалую. С людишек понапрасну кровушку не пью, мое дело купи-продай. Соображать выучился с детства, в политику не лез, как Кузьмич и ему подобные. Бывает... - Лукин приглушенно рассмеялся, - Приходится кого-то надуть, но ведь все в меру... - Прекрасно! - шутя, отозвалась дочь. - Я могу гордиться нашей семейкой. - Ты обманщик, а я - обворожительница мужских сердец, как ты говоришь! Владимир Александрович ухмыльнулся, потом стал серьезным и снова зашагал по кабинету. - Меня считают везунчиком. Ошибаетесь, господа! С неба ничего не валилось. Слезами уливался и терпел разных
мерзавцев, как только мог. Не буду все рассказывать, кое-что унесу в могилу. Подумать только, фамилия Лукиных знатная, купеческая и в старину была у многих на устах. Твой прадед, Настя, был богатейшим человеком, баржи его, то и дело сновали по Волге. Но случилось несчастье, простыл где-то в дороге и помер. Сыновья оказались бестолковые, а один из них еще и плут. Подкупил чиновников и все наследство перевел на себя да еще на больного разумом брата, которого вскоре сдал в приют для умалишенных, ну и долю его пригреб себе. А вот третий брат, которому ничего не досталось, был мой отец, а тебе дедушка. Так вот, дочка, дедушка твой был чудаком, все время, помню, писал стишки, а жалование на службе получал мизерное и жили мы впроголодь, что говорить. Умерли мои родители от холеры, и кажется, в один день. Меня приютили родственники, а потом отдали в услужение купцу Коробову, отцу нашего Кузьмича. И вот тогда-то, просиживая долгими ночами за коробовскими счетами, я учился соображать. Я выводил формулу "делания" денег. Барыш с любого товара - вот что я хотел. Во сне ко мне приходил сам дед Лукин и подсказывал,
говорил так: "Если обеднел, Володька, плутуй. Сахар водичкой подмочи, - вес будет. Гирьки повысверли, которыми товар вешаешь. Ну а разбогатеешь, Володюха, в церковь сходи и положи тамо, сколько тебе не жалко". Поклялся я тогда добыть утерянный дедов капитал и приумножить... Владимир Александрович прерывисто глотнул воздух, высморкался в белый платочек и, подойдя к окну, открыл одну из форточек. - Примемся за дело, дочь, что пишут нам из глубинки?! Я, право, соскучился... В какой раз они поменялись местами. Лукин прошел на диван, а она за канцелярский стол, вскрыла конверт и стала читать. В открытую форточку влетали уличные звуки: скрежет трамвая, вытеснившего из города последнюю конку, кваканье автомобильного клаксона, ругань лотошниц-баб на "всю ивановскую", крики мальчишек-газетчиков и бой часов на башне губернаторского дома, которые распугали всех голубей с пожарной каланчи. "Кровинушка моя, - слушая голос дочери, размышлял Лукин, - как мало тебе я уделял внимания. Росла неизвестно с кем, сначала с тетками, помешанными на дурных пьесках и заморских кошках, потом с истеричками-гувернантками. Хорошо
я вперед не платил жалованья и выгонял за плохую работу. Но я рад за тебя, моя девочка. Вижу, что хочешь идти по жизни самостоятельно и быстро, как английский экспресс. Когда будем за границей, выдам тебя замуж за сына одного из нефтяных магнатов. Ходят слухи, будто сынок этого нефтяного короля полный обалдуй, но я не заметил, да и чего по молодости не бывает. И лошадей, говорят, любит. Показывал ему твою фотокарточку, так он полчаса в руках вертел "Карош Настин рашен! Карош!" Понял, что понравилась. Ну и подумал..." Владимир Александрович уже не слышал дочь, но к удивлению своему понимал, о чем в письме шла речь. Он наблюдал ее движения губ, а потом не видел и этого, как будто задремал... Захлопали крыльями голуби, взлетая с жестяной кровли пожарной каланчи. Всю крышу обгадили. А часы на башне совсем не новые, какие-то облезлые от дождя и ветра. Поскупердяйничал губернатор, старые часы поставил. Ну и умора! На циферблате даже стрелок нет. Ба! А ведь часы сейчас вроде и не били, голуби сами взлетели. Вот это да, видно сломались. Неужели это наш город? Как преобразился! Рекламы, зеркальные витрины, а
дома, сколько же в них этажей?! Автомобилей - улицы кишат! Лоточницы неугомонные под грибком "мороженое" стоят. Туды их, пусть остынут! Я сам, кажись, в автомобиле еду, народу тьма! Не подавить бы! Нажму-ка на клаксон, авось, поразбегутся! Фу, черт! Городовой так и прилип к кабине да еще с полосатой палкой в руке, говорит: нельзя сигналить. Почему? Объясняет, что не война, спешить и нарушать правила не годится! А война уже кончилась? Понятно, из деревни малый, газет не читает. Машину даже хочет у меня забрать. Ах, на время?! Забирай! Мне на такой колымаге теперь и стыдно ездить. Вона, на каких шикарных авто все разъезжают. Только уговор, господин городовой, поговори с хозяевами вот этих автомобилей, что возле нас. Может, продадут мне несколько таких автомашин, и, если сговоримся, бери мою колымагу. Я на водку не поскуплюсь. Что спросил? Это я то новый русский? Ну, пошехонье! А разве старые русские бывают? Кажется я не в автомобиле, а уже в трамвае, только не скрежещет он более и городового нет. Я, наверное, направляюсь в банк снимать денежные счета. Приобрету партию автомобилей и первым пароходом
отправлю их за границу. А то надумал из России уезжать, - глупец! Россия теперь - золотое дно! Буду теперь один только я машины продавать. И дорого, черт возьми! А что за девушка напротив сидит в короткой юбке? Настенька вырядилась? Нет, не она... Глазам не верю! - Варя! Ты ли? - Угадали, - улыбнулась девушка, - меня Варей зовут! - А что, Варенька, в театре переодеться было нельзя? - Возмутился Владимир Александрович. - В такой вот фиглярной юбчонке на людях едешь. Заказала бы лучше извозчика и не стыдно, жена!... -Вы пьяны, мужчина, какая я вам жена? - бросила девушка и освободила место. - Сейчас я не пьян, - оправдывался Лукин. - А весной помню, еще снег не сошел, напился. Тоска одолела, решил в театр сходить, тебя, Варюша, вспомнить. Взял извозчика и поехал. И что ты думаешь, глядел я на этих балерин, а лицо твое так и не вспомнил. Забыл я, родная моя, какая ты есть. Образ твой время унесло, будь оно не ладно. А в антракте, чтобы нервишки приглушить, я и напился да зашел за кулисы. Требовал показать твою гримерную, а какие-то негодяи заявили мне, мол, не знаем такую Варвару Самойлову. Вроде
танцевала когда-то... Забуянил я, стал бюсты да цветочные вазы, что по проходу стояли, на пол валить. Вызвали полицию, те на моторе хотели меня домой спровадить. Я извинился и ушел пешком, даже галоши в гардеробе забыл. Проболтался я по городу до самого утра, промочил ноги и заболел на целый месяц... - Ты что, папан, уснул? - долетели до сознания Лукина слова дочери. Владимир Александрович вздрогнул, заморгал ресницами и виновато ответил: - Задумался, доченька... - Засоня, слушай, а не думай, - шутливо отозвалась дочь и продолжала читать письмо. - "Сообщаю еще одну новость, нелицеприятную, горестную. Черныш, сбежавший от нас зимой, о чем сообщал я прежде, объявился на днях в уезде и влез, ну кто бы мог подумать, во двор к становому Родиону Петровичу, покусал его, мог бы и загрызть, но Пелагея успела волка отстрелить. Сожалею и виноват премного, Владимир Александрович, что не послушал вас тогда и оставил волчонка в имении". Настя вдруг оборвалась на полуслове и сказала отцу: - Читай дальше сам. Я не хочу. - Волка жалко! - понимающе кивнул Лукин и взял письмо. Пока он про себя дочитывал письмо, Насте
сквозь радужную слезинку привиделось имение и луг, усыпанный цветами. Она рвала желтые одуванчики и сплетала из них венки. Рядом с девушкой крутился годовалый черный волк, он останавливался перед каким-нибудь цветком и выгонял с бутона засидевшуюся пчелу. Два венка из желтых одуванчиков были готовы. Один из них, девушка просунула волчонку через голову, получился цветочный ошейник. Вторым венком она украсила свою голову, ну чем не царевишна? Прогуливаясь по лугу, Настя иногда распевала песни, и тогда волк далеко не отбегал, пение хозяйки ему очень даже нравилось... - Надо перевести сейчас на Кузьмича имение, пусть владеет, - донеслись до девушки слова отца. - Ба, глазки-то заплаканные! Неужели из-за зверя так? - Из-за всего, - грустно улыбнулась она. - Но теперь легче. - Вот и хорошо-сс! - потер руки Лукин. - А хочешь, Настенька, прокатиться туда денька так на три? Встряхнешься, поездишь на лошадке, а заодно отвезешь документы на наследство. Ну и скажешь им от меня: "до свиданья". Мне туда ехать некогда, дел по горло. - На моторе? Одна! - Обрадовалась девушка. - Автомобили еще не ездят по болотам,
таких не придумали, а там сама знаешь леса да топи. Поедешь, как всегда, на поезде и на почтовых лошадях. Для охраны выделю Максимилиана, он добросовестный человек. - Нет, я лучше одна - с усмешкой сказала Настя. - Что так? - Не люблю, когда возле клозетов сторожат. И отец с дочерью рассмеялись, припомнив какой-то забавный случай, только им известный. Глава третья Здоровенный боксер напирал на Артема. Молотил беднягу в корпус, бил в лицо, валил на канаты, но Артему было не больно, потому что это был сон. - Давай, Жорка, лупи! - умолял здоровенного боксера Артем. - Я знаю, когда ты мне снишься, ты живешь, я вытерплю, я долго не проснусь... Но немой художник Артем Ростовцев все же проснулся, тяжело поднялся со скрипучего дивана и подумал: "Как хорошо, что есть сны, ведь в них я разговариваю как все люди!" Он подошел к зеркалу, дохнул, расплылось туманное пятно, по краям которого проглядывали его красноватые глаза, а внизу темнел щетиной подбородок. Звонок в квартиру и через минуту в прихожей раздался хриплый мужской голос: - Винцо лопаешь, Артем Сергеевич? А ведь договаривались! Не уважаешь... Мужской
голос поддержал женский: - И не брился, наверное, неделю. Ругали Артема Глеб Бесчастных и его подруга Лена. Он провел их в комнату и жестом предложил сесть на диван, потому что стулья в этой квартире были давно сломаны, и выброшены на помойку. Глебу, которого все звали просто Бесом, бросился в глаза закусанный огурец, валявшийся на столе, пара грязных стаканов и перевернутая пепельница с окурками в ярко-красной губной помаде. На полу - мятые тюбики с художественной краской, видно было, что по ним прошлись дырявые ботинки нетрезвых гостей. На полке стоял пыльный боксерский кубок, который Артем случайно нашел спустя десять лет после того, как его завоевал. Бросились в глаза пустые деревянные рамы, багеты, которые Бес заказывал в багетной мастерской и платил за них приличные деньги. Переполнило чашу терпения голое полотно, находившееся в углу, в этюднике и Бесчастных пнул валявшуюся под ногами пустую бутылку. Та покатилась, обиженно загудела, наткнулась на тюбик и замолкла. - Голову бы тебе отрезать! - зло глянул на Артема Глеб. - Я солидному клиенту картину обещал, а ты ее не сделал! Не уважаешь! А
вспомни, немой, как я тебя в зоне грел? Не я грохнули бы тебя давно и засунули в мусорную кучу с опилками. В ответ Артем черкнул на блокнотном листке пару слов и протянул листок Бесу. "Больше не могу", - прочел Бесчастных и от гнева листок в его руке задрожал. - На "бабки" тебя посадить?! - заорал Бес. - Я за картинкой приехал, а ты целочку строишь, "больше не могу"... Бесчастных изменил тон, но не успокоился: - Сделаем так: с клиентом я переговорю, недельку подождет, но за это время, пару картин ты сделай, хоть из пальца высоси! А не будет, пойдешь в подвал малевать иконки, за долги, у тебя их достаточно. По лицу Артема заходили желваки, Бес понял, что перегнул палку, от немого можно было ожидать всего, на сибирском лесоповале его нрав знали, при случае немой мог ударить любого зарвавшегося зека. Да так, что тот полчаса будет валяться без сознания. - Ладно, не заводись, делай картинку и мы квиты... На прощание Бес с Леной хлопнули дверью и в прихожей посыпалась штукатурка, а художник прошел в комнату и стал наводить порядок. Перебирая на полке книги, Артем нашел забытую фотографию, где молодая
женщина обнимала темноглазого мальчишку. "Мама, неужели когда-то ты была, неужели и я когда-то был маленьким и умел говорить". Он провел пальцем по сероватым трещинам давнишнего фото и воспоминания вихрем пронеслись в душе. В порыве чувств Артем схватил блокнот и написал: "Я сделаю тебе, Бес, картинку и не одну!" На другой день на перроне в ожидании поезда прогуливался человек с обшарпанным этюдником. Темные волосы сорокалетнего мужчины были собраны на затылке в хвост и перетянуты резинкой, а черный джинсовый костюм и билет в кармане, куплены еще вчера, после визита Беса. Как вы уже, наверное, догадались, это был Артем. Через полчаса поезд уносил художника в родные места, где Артем не бывал более двадцати лет. В купе он залез на полку и от нечего делать уставился в окно, за которым тянулась лесополоса. Деревья росли высокие, и солнышко прыгало по их макушкам, как мячик, но лес закончился, и оно неподвижно повисло над золотистым полем ржи.
        
        
*** - Сколько тебе годков? - спросила Артемку его молодая красивая мама. Ребенок по одному загнул себе пальцы на пухлой маленькой ручонке и радостно воскликнул: -Пять! - Правильно! - рассмеялась счастливая женщина. - На Спас будет шесть! ...Прошла июльская гроза яркая и громкая с проливным дождем. После нее в лужах плавало небо, а от чистого воздуха приятно кружилась голова. За деревню проводить грозу выбежали двое пацанов: Артемка и его друг Толик, который был старше Артема года на три. Провожали грозу они совсем босыми по мокрому и душистому лугу. - Вон и радуга! - вытянул на бегу ручонку, Артем будто хотел поймать ее в ладошку. Дети бегут вперегонки, только мелькают загорелые ноги с задранными до колен штанинами, но у Артемки не хватает силенок и он начинает отставать. - Она уже за полем! - показывает Толик на льющийся с неба в поле разноцветный поток. Вдруг Артем поскальзывается и, потеряв равновесие, шлепается в теплую дождевую лужу - здорово! А радуга уже за дальними стогами почти у леса. - Да ну ее, эту радугу! - тяжело переводя дыхание, сказал Толик, помогая Артему подняться, - Ты лучше ее
нарисуй! - Сперва я нарисую грозу! - твердил Артем. - А потом твою радугу! - Почему, - недоумевал Толик, - радуга ведь красивая... - Потому что гроза лучше и вперед радуги бывает! Друг почесал затылок и согласился.
        - Явился, грязнуля! На дню по семь раз тебе одежку меняю, не напасная я! - ругалась мать и в сердцах хлопала ладошками по грязным штанам сына приговаривая, что гулять на улицу он теперь долго не пойдет. Артемка, конечно, знал: одежду ему выстирают, зашьют и гулять он все равно выпросится, но полагал, что за такую ерунду ругать детей нельзя и, обидевшись, уходил на чердак, где была взаправдушная ездовая коляска с потрескавшимся кожаным верхом. По бокам ее торчали изогнутые фонари, а на дверцу была приколочена подкова. Колес не было, но это не мешало Артему как бы запрячь парочку жеребцов и с сиденьки кучера погонять их. Накатавшись вдоволь, мальчик подходил к поломанной деревянной прялке и крутил у нее деревянное колесо, представлял, что это штурвал морского корабля. Пробороздив все моря и океаны, Артемка усаживался возле груды старых газет и журналов и подолгу разглядывал их. Бывало он и засыпал тут то ли от запаха березовых свежих веников, развешанных на чердаке, то ли от усталости, и тогда мать, не дождавшись сынка, забиралась сама на чердак и ласково будила его. Примирившись с матерью, он
просил ее, чтобы она разрешила ему самостоятельно пригнать домой корову Буренку. - Заставай Артема, а вон уже и гонят родименьких... Торопясь на вечернюю дойку, коровы протяжно мычали и шлепали хвостами-метелками себе по спинам, сгоняя толстых и ленивых мух. Овцы брели молча с раздутыми от влажной сочной клеверины боками. А вот телятам все было нипочем, они носились, как угорелые, по всей деревне и забегали не в свои дворы, откуда их с криками выпроваживали чужие хозяева. За стадом шел усталый пастух. Он перекинул через плечо деревянную рукоять кнута и улыбался. Как жаль, что еще один день уходил с этой земли, только вот куда?... Загнав Буренку в хлев, Артем приходил в свою комнату, брал альбом, карандаши и, усевшись на ступеньки заднего крыльца дома, рисовал. Рисовал, к примеру, закат, разлившийся по горизонту малиновым сиропом. Бывало вставал он и рано утром выходил на улицу, стоял перед домом и на чистом листке появлялись полоски рассвета. Однажды выйдя на улицу, Артемка увидел темное небо, будто нутро нетопленной печи. Затем в эту печь кто-то стал счиркивать спички, очевидно мокрыми руками, потому
что спички сразу гасли и дрова не загорались. Потом загрохотало, вероятно, хозяйка решила переставить чугунные горшки, чтобы подобраться к дровам. Вот так начиналась гроза, и мальчик ей очень обрадовался, он сбегал за альбомом с карандашами и уселся на заднее крыльцо. Нарисовать грозу помешала мать, от испуга и странного предчувствия она силою затащила сынишку в дом и опять был скандал. Но за несчастьем ходить далеко не пришлось и предчувствия матери сбылись. В жаркий полдень Артемка находился на краю березовой рощи и рисовал, что попадалось на глаза, ну вот, к примеру, серого зайца, только что высунувшегося из травы и находившегося от него буквально в нескольких шагах. Но заяц, почему-то долго позировать не захотел, закрутил головой, а потом сделал несколько прыжков в сторону и скрылся за деревьями. А потом, что же было дальше... да просто появилась туча черная и громадная, заволокла все небо и полил дождь. Под раскидистой березой дождь Артемку не доставал, ну чем не место исполнить заветное желание и нарисовать грозу. Сверкнуло и больно ожгло тело, раздался страшный гром и туча, расколотая молнией
на куски, стала падать на Артема вместе с небом. Артемку после грозы нашла Буренка. Стадо прогонялось мимо рощи, и пастух заметил, как корова Ростовцевых свернула и пошла к дымившейся от грозы березе. Загоняя корову обратно, пастух увидел мальчонку, лежавшего навзничь и раскинувшего в стороны руки. Пастух дотронулся ему до запястья, пульс у мальчика прощупывался, а из сжатого до посинения детского кулачка торчал простой, неровно оточенный карандаш. ...Прошло более года и в Преображенскую церковь села Спасское зачастили новые прихожане: молодая женщина и ее немой сынок Артемка. "Врачи не вылечили, так может Бог поможет", - говорила мать любознательным старушкам и украдкой вытирала себе влажные от слез глаза. ...Холодно, облетает листва и кажется, что в осенней синеве плывут, словно белые лебеди, березы. А в церкви тепло. Тепло и хорошо пахнет ладаном. Батюшка в золоченой рясе дает с ложки попробовать что-то сладкое и вкусное, потом ласково гладит по голове Артема и подходит к другим ребятам. Лики святых по стенам строгие, но потом глаза их оживают, и льется, льется из них чистый свет, и сердце
наполняется благодатью. Жалко, но это недолго и снова вокруг, словно непробиваемая ширма и голос батюшки, нудный и в церкви делается душно, и Артемка выбегает оттуда вон. Поискав глазами сына, мать тоже выходит из церкви. Да вот и он, далеко не ушел, он здесь, возле паперти, крошит хлеб налетевшим откуда-то голубям. Время шло, Артем подрос. Вот он в школе у классной доски корпит над уравнением. Полная учительница нервно сдвинула на нос очки и пробежала взглядом по столбику решения уравнения: - Да, Ростовцев, из тебя математик, как из меня балерина. Прогулы твои сказываются. А когда будет от тебя рисунок в стенгазету, Новый Год не за горами? - Артем вынул из кармана пиджака маленький блокнотик, ручку и черкнул несколько слов, затем вырвал листок и положил учительнице на стол. "Прошу немного меня подождать, - читала про себя учительница. - В лес я ходил, но деда Мороза и Снегурочку так и не встретил. Схожу еще раз, может, и увижу их. Тогда сразу же нарисую". Наделают уродов! -вздыхала учительница. Мальчишка нем и вдобавок идиот. Ну и что, что художник, в интернат отправлять бы таких, а он здесь
околачивается, в нормальной школе. Говорят, председатель колхоза выхлопотал, чтобы в нашей школе учился, мол, талант у него божий. Дурак председатель, все советские люди прекрасно знают, что Бога нет! Поколебавшись минуту, учительница прочитала записку вслух перед всем классом. Ребята, конечно, покатывались со смеху, но ненадолго, - прозвенел звонок. А под Новый Год в школьном коридоре возле стенгазеты раздавались удивленные голоса учеников: "Неужели и вправду деда Мороза со Снегурочкой встретил, ведь как с живых нарисовал!" Излюбленным местом для игр и отдыха у деревенской ребятни считалась полуразрушенная от времени барская усадьба в трех километрах от их деревни Макеевки. К этим развалинам примыкал сад с разросшимися кустами сирени и одичавшими яблоньками. За садом прятались два пруда, где гнулись в одиночестве над темной водой плакучие ивы. Вольно вели себя здесь пацаны, потому что не ругали их тут злые деревенские мужики, да не звали домой беспокойные матери. Протащив на веревках под водой вдоль пруда сенную корзину ребята, здорово обрадовались: дно корзины было усыпано трепыхающимися карасями.
Корзину повалили тут же на бок и приподняли за дно, отчего золотые рыбки сами повыпрыгивали в зеленую траву, а за рыбами медленно вылез черный илистый камень, положенный для веса. Костер догорал, от закопченной кастрюли потягивало ухой, заправленной луговым щавелем и диким луком. Текли у пацанов слюнки, но интересные разговоры продолжались. Рыжий конопатый парнишка загорелыми тонкими пальцами ловко выщелкнув папироску из пачки "Север", купленную в складчину в сельмаге и прикурив ее от головешки произнес: - Говорят, что сгоревшая в этом доме барыня по ночам в этих местах бродит и волк-оборотень с ней. Розовощекий мальчишка-увалень усмехнулся: - Бароня может и была, но волки-оборотни только в сказках! - Фома ты неверующий! - обиделся конопатый, - даже кино в клубе показывали, как дядька в медведя превратился. Мнения разошлись, поднялся галдеж, одни верили в оборотня, другие нет. - Хватит не по делу! - оборвал хриплым баском коренастый парнишка и, по-блатному затушив свою папиросу о собственный каблук, сказал: - Оборотень ваш ерунда! Физик в школе рассказывал как в грозу... - Про шар огненный, что над
болотами летает? - попытался догадаться кто-то. - И нам говорил... - Так вот, - продолжал коренастый, - ученые думают, будто это газы над болотами горят, от попадания грозовых молний, но почему над другими болотами тихо, а ведь торфу в них не меньше? - Корабль там космический, с другой планеты! - высказался кто-то. Но спорить уже не стали, - жутко всем хотелось попробовать ухи. Отдохнув на полную катушку, ребята возвращались домой. Ближе к деревне им попался хромой пес бабки Стеши, напоследок решили позабавиться. Рыжий подобрал прут из железной арматуры и ударил им ни в чем неповинное животное. Захохотали, ну а пес от удара и от боли присел, из его головы струйкой забила кровь. - "Живодеры", - в отчаянии попробовал крикнуть Артем, но из молчаливого рта вырвался только хрип. - Кончай собачку! - приказал рыжему коренастый и второй удар арматурины перебил бедолаге хребет. Что-то забурлило от гнева в Артеминой груди, и он вцепился конопатому в горло. - Бей немого, на своих прет! - крикнул коренастый заводила и на Артемку посыпались жесткие кулаки подростков. Когда подошла бабка Стеша, мальчишки уже успели
разбежаться. Старуха помогла подняться с земли Артемке и, вытерев ему передником разбитые в кровь губы, заплакала. Беднягу-пса бабка Стеша с Артемкой похоронили тут же у дороги, положив ему на могилку синие полевые цветы. На другой день Артемка попытался рисовать, но рука с карандашом дрожала, линии выходили кривые и невпопад, да к тому же в памяти мальчика все время всплывала собачья окровавленная голова с мутным неподвижным взглядом. Ну, а потом немого парнишку частенько видели в поселковом зале бокса и те, кто когда-то его бил, теперь стали его побаиваться.
*** ...В дверь купе громко постучали и предложили чаю с бутербродами. Художник кивком головы поблагодарил проводницу и попросил в записке постучать в дверь также громко перед поселком Ильино. Перекусив, он прилег опять, но уже на нижнюю полку, так как через полтора часа ему надо было выходить, а память вновь уносила его в те волнующие юные годы.
        ...Прошло четыре года и российская глубинка в одной секции бокса породила двух хороших боксеров: тяжеловеса Жору Скулина и в полусреднем весе Артема Ростовцева. Обоих направляли на первенство России, но не будем забегать вперед, да и первенство России для этих боксеров пройдет мимо. Осложнение после гриппа сильно подорвало здоровье матери, вот уже год как она находилась на первой группе инвалидности. А в то памятное утро потемневшими от сердечной недостаточности губами она умоляла: - Сынок, послушай меня, ведь выпускной вечер только раз в жизни бывает, а ты идти не хочешь! Не беспокойся обо мне, за мной бабка Стеша приглядит, если бы не ее травяные вытяжки, которыми она меня лечит, я бы, наверное, давно уже умерла. Артем подумал и согласился. До выпускного было еще несколько часов, и он решил навестить своего друга Толика. Вот уже год Толик демобилизовался из войск морского десанта и уже как год он отрабатывал боевые приемы на своем товарище Артеме. В перешитых под кимоно рабочих спецовках, Толик и Артем медленно скользили босыми ногами по еще влажной от росы траве. - Плавней движения, плавней! -
учил Толик. - Это тебе не бокс, где только резкость нужна, а карате, где движения плавные, так что растекайся, как чернильная клякса по белому листу. Вернувшись со службы, Толик сразу же объявил себя инструктором по карате и рукопашному бою, удостоверения не показывал, но ему верили. И забегали за ним смазливые девчонки, начали уважать парни, а совхозная администрация даже выделила ему спортивный зал на несколько часов в не делю. В первые дни зал ломился от желающих, а потом азарт прошел, и ходить на тренировки стало не больше пяти человек. Ходили слухи, что тренер больше рассказывал, чем показывал. И вот как-то Толик пришел в зал один и долго ждал своих учеников. Ждал до тех пор, пока не закончилось его время, после которого в зал ворвалась группа бойких волейболистов... С горя Толик запил. Показывал с пьяна в сельском клубе вялые приемы деревенским парням. Часто приемы не удавались и добродушного Толика начинали колотить даже самые слабые для забавы. На трезвую голову он оправдывал свои поражения десятигодовалой подпиской, которую он давал в армии на запрет применения боевых приемов. - Кончится
подписка, всем вам от меня будет! - стращал он обидчиков, прикладывая на подбитый глаз медный пятак, но потом вдруг Толик резко бросил пить, устроился на ГАЗик возить агронома и подумывал о женитьбе, в общем, взялся за ум. Но обучать приемам все равно ему безумно хотелось и поэтому он был рад, когда Артем изъявил желание брать у него уроки восточных единоборств и рукопашного боя. - Бей мне в харю, Артемка, бей! - учил Толик, - но бей медленно, а то у меня захват запястья не получится. Артем сделал удар правой. Толик отошел в сторону, захватил руку Артема и провел подсечку. Артем упал, хотел вскочить, но Толик сдавливал кисть руки и от боли Артем еще глубже приседал. "Конечно, - размышлял Артем, - если бы я ему успел нанести боксерский апперкот снизу, руку мне он никак бы не успел захватить". Варвар Толик сжимал кисть еще сильнее, будто наслаждался перекошенным от невыносимой боли лицом немого. Потом Толик испугался потому, что гримаса боли у Артема исчезла и вместо нее появилась улыбка, а в глазах полное бесстрашие. Таких людей, побеждавших боль и страх, Толик внутренне побаивался и потому после
блаженной улыбки немого друга он сразу же отпустил его руку. Ну а потом, после тренировки, Толик с жалостью глядел вслед уходившему домой Артему. "Говорил я тебе: рисуй радугу, а ты не послушал, захотел грозу, вот и онемел". Школа находилась в Ильино, где была и железнодорожная станция. От деревни Макеевки, где проживал Артем до Ильина пять километров, но, что это за расстояние для лихого сельского мотоциклиста. Выпускной как выпускной, девочки в белых платьях, мальчики галантны и вежливы. Артем танцевал с белобрысой девчушкой, она ему нравилась, он ей тоже. Кто-то из выпускников бросил идею сходить на открытие дискотеки в только что построенный дом Культуры. Повалили туда всем классом, вели себя на дискотеке скромно, но проблем все равно не избежали. Хулиганская команда Жоры Скулина из нескольких человек расталкивала крепкими плечами скромных парней, нахамила девчонкам-выпускницам и обозвала дежурных оперативников козлами. Белобрысая одноклассница вся в слезах поднималась из холла в танцевальный зал. - Коротышка противный! - жаловалась она Артему. - Под лестницу хотел меня затащить, а я не пошла, дак
он меня ударил по лицу!... "Гном! - догадался Артем. - Шестерка Жоры Скулина, ну я ему!" И уже через несколько минут Гном с разбитым до крови носом жаловался Скулину на немого. - Кто видел? - первым делом спросил Скула. Гном назвал несколько имен. Вскоре Скула отыскал Артема и стал напирать на него своей широченной грудью. - Будешь борзеть, немой, обломаю ноги, так что на соревнования придется тебе ползти! - Скула продолжал напирать на Артема. Некоторые заметили и в ожидании развязки перестали танцевать. Скула, поняв, что на них с немым теперь обращают внимание, попробовал толкнуть противника в грудь. Но тот ловко увернулся и Скулин врезался в колонну лбом... После дискотеки возле Дома Культуры собралась толпа молодежи, ждали зрелища, потому что два боксера с разными весовыми категориями решили драться. Для такого мероприятия боксеры выбрали себе небольшой газон с серой от неоновых фонарей травой. Скула глянул сверху на Артема и поставил ему сразу условие: - Извиняй, паря, бьемся без правил, так народ желает. Последнюю фразу тяжеловес выговаривал, медленно обводя левой рукой топтавшуюся от нетерпения
молодежь. Ростовцев вдруг понял, это была тактика Скулы, обводя левой рукой полукруг, противник тем самым разворачивал свой корпус для удара правой рукой. И не ошибся. В воздухе блеснул свинцовый кастет, зажатый в огромном кулаке Жорки. Но Артем все же успел нырнуть к ногам противника и сильно ударить последнего головой в живот. Верзила согнулся от боли и растерялся. Не дав ему опомниться, Артем провел второй удар, но уже локтем прямо в челюсть. Тяжеловес вскрикнул от боли и с глухим стоном повалился на траву. Толпа была потрясена, непоколебимый авторитет поселка Ильино и близлежащих деревень Жора Скулин, как мешок с дерьмом, лежал вниз лицом в глубоком нокауте, а в вывернутой наружу ладошке слабо отсвечивал кастет, так и не послуживший своему хозяину. Был уже предрассветный час, когда Артем с подругой возвращались на мотоцикле домой. Девчонке захотелось наломать сирени, и Артем свернул с дороги вправо на барские усадьбы. Они проскочили липовую аллею и въехали в заросший сад. Девушка направилась к кустам сирени, а Ростовцев остался у мотоцикла, он не мог успокоиться от происшедшего. "Неужели Жорка еще
не очнулся? Надо было мне там, наверное, остаться... да что я переживаю? - успокаивал Артем тут же себя, ведь когда он покидал злополучный газон, Жорка уже ворочался и чего-то бормотал, так всегда бывает после тяжелого нокаута, - долго не отходят. Подходя ближе к развалинам барского дома, Артем невольно смотрел в темные провалы окон и почему-то стал думать совсем о другом. "Даже не верится, что когда-то по комнатам этого особняка прохаживались миловидные дамы, шурша длинными платьями. Эти дамы задергивали тяжелые шторы на окнах от промозглого темного осеннего вечера и ждали какого-нибудь господина в белых перчатках, приехавшего неизвестно откуда на усталых породистых лошадях. А приехавший неизвестно откуда господин, в первую очередь, наверное, целовал дамам руки, потом пробегал в комнату, снимал промокшие сапоги и требовал крепкого чаю". Одноклассница вдруг вскрикнула от испуга и выронила сирень. - Там, там кто-то есть?! - показывала она рукой на угол барского дома. "Дружки Скулы? - мелькнула в голове Артема мысль, но он ее тут же отверг. Рокот их мотоциклов он с подругой непременно услышал бы".
Ростовцев не испугался и прошел за угол барского дома, но никого там не нашел. Потом вернулся, завел мотоцикл и даже посветил на развалины фарой. "Перенервничала девушка за эту ночь. Вот ей и мерещится". Девушка по-видимому и вправду устала, так как попросила Артема отвезти ее побыстрее домой. Спустя несколько минут старенький "Восход" разрывал предутреннюю тишину, путь держали в село Спасское, где жила одноклассница, а рассыпанные веточки сирени подбирали морщинистые негибкие старушечьи пальцы. Доставив девушку домой, Артем гнал в Макеевку на полной скорости, к тревоге за Жорку Скулина прибавился страх за мать, - как она там? Вот и Макеевка, Артем быстренько зарулил на свой двор и почти на ходу бросив ревущий мотоцикл, вбежал в дом. "Мама! Мама!" - Она лежала на кровати как-то неестественно вся вытянувшись, лицо белое и чистое, словно отдыхало. Артем дотронулся до ее холодного лба и зарыдал. После похорон матери прошло недели две и Артем засобирался в секцию бокса, кинул в сумку боксерские перчатки, спортивную форму и поехал в Ильино в спортзал. - Знаю, знаю, только духом не падай! - поддерживал
немого боксера тренер Михалыч. - Беды они ко всем приходят, это как после теплого лета зима. Но и она заканчивается весною, так что давай, переодевайся и будем наверстывать упущенное, на днях соревнования, ими хоть отвлечешься. Потом Михалыч на минуту как-то замялся и отправился в тренерскую, но, сделав три шага, остановился и сообщил Артему - Поторопился ты с Жоркой, в больнице он. Что-то оборвалось в душе Артема, ему уже было не до занятий, пропади они пропадом. Он хлопнул с силой дверь и вышел на улицу. В сельмаге он купил килограмм залежавшихся на прилавке пряников, бутылку лимонада и отправился к Скулину в больницу. Когда Артем зашел в палату, Жорка был один и почему-то обрадовался приходу Ростовцева. Челюсть у Жорки была загипсована и говорил он с трудом. Артем протянул больному пряник, который, к сожалению, оказался черствым, Скулин попробовал откусить от пряника кусочек, но боль и гипс не давали ему это сделать, Жорка сдавленно рассмеялся на свою беспомощность и попросил Артема налить в стакан лимонад. Вошла медсестра, сделала Жорке укол, а когда, попрощавшись со Скулиным, Артем вышел из
палаты, та же самая сестричка догнала его в больничном коридоре и поинтересовалась, не родственник ли он Скулину и Артем, сам не зная почему, в знак согласия кивнул головой. Тогда медсестра подошла ближе чуть ли не на ухо тихо сказала ему: - У больного вчера опухоль мозга обнаружили только, пожалуйста, не сообщайте ему диагноз, может и обойдется... Глава четвертая Дома Артем не находил себе места, он то разглядывал фотографию матери, то вспоминал диагноз Жорки, сказанный по секрету медсестрой, а спустя несколько минут художник вытащил из сумки боксерские перчатки и раскромсал их на мелкие кусочки, которые тут же бросил в печку. Потом Артем залез на чердак, отыскал пыльный этюдник и уселся на такие же пыльные козла ездовой коляски, ну прямо, как в детстве, только вот куда он теперь поедет совсем одинокий, но уезжать надо... На другой день к Артему заглянул мужичок, живший в гнилом домишке на краю деревни. - По догадке я! - топтался у порога мужичок. - Покидать наши места надумал али как? Артем долго не торговался, даже решили, что новый хозяин въедет уже завтра, а деньги за дом отдаст через неделю.
Артем уже мысленно распланировал свое будущее, вот он продаст дом, уедет в город и поступит в художественное училище. Не желая стеснять новых жильцов, художник решил у кого-нибудь пожить до получения с покупателя денег. Ну, конечно же, у бабки Стеши и как сразу не догадался, ведь звала она его к себе в день похорон матери. Постояльцу чудаковатая старуха несказанно обрадовалась и сразу же провела в избу. Поведение Стеши казалось очень странным Артему особенно в последнюю ночь перед отъездом в город. Перед отъездом вечером долго чаевничали, старуха сидела напротив юноши, дула в горячее блюдечко и о чем-то тяжело вздыхала. Над ее головой на стене висела деревянная рама с пожелтевшими за стеклом фотокарточками. Левее от рамы находилась картина неизвестного художника, на которой была изображена красивая молодая дама в длинном платье и белой шляпке с красной лентой, из-под шляпки выбивались пышные волосы цвета меди. Находилась дама в яблоневом саду среди деревьев, усыпанных спелыми красными плодами. После чаепития Артем отправился спать в небольшую горницу, на полу которой были рассыпаны сухие вонючие
коренья, а в верхнем углу виднелась божница с зажженной Стешей лампадкой. Артем плюхнулся на дутый соломенный тюфяк, криво лежавший по железной скрипучей кровати, и тут же уснул. Проснулся среди ночи и в свете мерцавшей лампадки увидел Стешу, которая сидела возле него на табурете и расчесывала обломанным гребнем свои пепельные с желтизной волосы. В полумраке, а может из-за плохого зрения, она не за метила, что Артём проснулся. Старуха о чем-то немного поплакала, затем холодными дрожащими пальцами нежно коснулась плеча юноши и провела ладонью по его темным густым волосам на голове. Потом подошла неслышно к божнице, перекрестилась, задула лампу и вышла. Утро. Юноша поторапливался, потому что времени до отхода поезда оставалось мало, и он мог опоздать. Старуха с тоскою в глазах поглядывала на Артема, потом, вспомнив, засуетилась и вытащила из печи горячие пирожки, завернула их в пару газетных листков и положила в его спортивную сумку. Стеша вызвалась проводить Артема, но недалеко, только до леса. Юноша, чувствуя, что старуха не успевает за ним, нарочно шел медленнее. От леса теперь их отделяло только
поле ржи, и юноша жестом показал, что теперь он пойдет один. Он пересек поле и обернулся, старуха стояла среди поля и, прощаясь, махала ему рукой. Надо же шла за ним, что с ней происходит, неужели в ней столько к нему жалости? Странная какая-то... Вдруг что-то резануло по сердцу. Художник подумал, что всего этого он может никогда не увидеть или, по крайней мере, слишком длительное время. Не забыть бы ему эти милые березы у изб, согнувшуюся в поле старуху и рощу, где в детстве он пробовал нарисовать грозу. Очень жаль ему стало бабку Стешу, с ней в деревне почему-то мало кто общался, хотя она умная и добрая и, наверное, тоже страдает от одиночества. Она была далеко от Артема, но ее прозрачные глаза были будто перед ним, глубокие и удивительно живые. В лесу художник сел на траву и заплакал, но прошло со всем немного времени, и он уже шел уверенно по лесной дороге, ведущей на станцию Ильино, ему сейчас многое хотелось забыть. Артем, конечно, еще не знал, что спустя несколько дней умрет от опухоли мозга Жорка Скулин, а его, Артема, милиция арестует прямо в общаге художников и пойдет он топтать зону за
нанесение тяжких увечий, повлекших за собой смерть гражданина Скулина. На следствии Артем не написал ни одного оправдательного слова в свой адрес, он внутренне ужасно переживал и, как бы молча, просил у людей для себя самого строгого наказания.
*** ...В купе постучали громко, как и просил в записке немой пассажир. Он сошел с поезда, а поселок Ильино совсем было не узнать, да что говорить, двадцать лет в человеческой короткой жизни это огромный срок. В поселке выросло много коттеджей и многоэтажных домов, правда, последние стояли с обшарпанными стенами, очевидно, строились они еще в последние советские годы и до сих пор, видимо, не ремонтировались. Радовало старинное здание вокзальчика, оно было ухожено и сияло желтой краской. Вскоре Артем заметил автобусную остановку, которой раньше не было, и прочел на столбе расписание: "На Спасское 1 рейс - 6.30. 2 рейс - 15.30". Художник бросил взгляд на свои электронные часы, которые показывали половину десятого и понял, что на первый рейс он опоздал. - Куда, молодой человек? - спросил любопытный мужской голос. Артем повернулся, пожилой человек с интересом разглядывал приезжего. Художник вынул из кармана блокнотик, черкнул шариковой ручкой на листке и дал прочитать. - В Спасское? - удивленно протянул тот, не ожидая, что приезжий немой. - Ушел туда автобус, опоздал ты на него! Не теряя надежды, Артем
кивнул головой на стоявший неподалеку автофургон, возле которого находилась группа людей в камуфляжной форме. - Охотники это, - объяснил незнакомец. - Из города к нам понаехали, волков отстреливают, развелось их тут! Да я их спрашивал, они пока никуда не едут, своих поджидают. До половины четвертого ждать было, конечно, долго и Артем решил отправиться лесом напрямик, ведь ходил когда-то он в юности далекой... Укатанной через лес дороги, как раньше, теперь не было и в помине, от нее осталась только еле заметная тропинка. Опять вспомнилась мать, Жора Скулин, зона, переломавшая Артему жизнь и даже бабка Стеша. "Померла, наверное, давно", - подумал он и посмотрел под ноги, тропинка исчезла, по-видимому, он заблудился. Проблуждав по лесу около часа, Артем вышел к волчьему оврагу и припомнил, что за оврагом должны находиться болота, а там могут быть тропы ягодников, которые ходят за клюквой, вот по ним и можно будет выйти к какой-нибудь деревне или на окружную дорогу. Размышляя таким образом, художник обогнул овраг и очутился возле болот, но никаких тропинок не нашел и решил передохнуть, усевшись на
поваленное дерево. Вдруг как-то все разом потемнело. Артем посмотрел вверх и увидел на небе тяжелые грозовые тучи. Где-то, со всем рядом захлопали ружейные выстрелы. "Охотники дождались, видать, своих, надо продвигаться к ним, ведь фургон по какой-то дороге проехал..." И тут художник заметил, что повсюду из осоки вокруг него стали высовываться волчьи морды. "Надо же, волков в топи загоняют и прямо через меня". Сверкнула молния, грянул гром, и над болотами что-то затрещало, засвистело и все вокруг стало заволакиваться густым туманом. Волки, словно куда-то заторопились, заныряли в осоке продвигаясь, все ближе к Артему. Кто-то из животных грозно рычал, кто-то жалобно скулил. Художнику захотелось побыстрее вскочить с поваленного дерева и бежать к охотникам, но внезапный сон не дал ему этого сделать.
        Год 1916-й. По мокрому от дождя лесу пробирался тощий низенький человек. Он нес холщёвый мешок, в котором что-то лежало и выпирало острыми углами. Раз от разу человек этот надрывно кашлял, схаркивая кровью. У оврага мужичок решил передохнуть, сел на пенек, снял подмокший от дождя картуз и полой сюртука вытер усталое, но довольное лицо. Затем развязал мешок и вытащил из него портфель из крокодиловой кожи. Щелкнув на портфеле серебряной застежкой, он запустил в него руку и стал пересчитывать денежные купюры, откладывая некоторые в картуз, а попавшиеся под руку золотые карманные часы отложил в сторону и, как это часто бывает, просто про них забыл. Пересчитав целую кучу денег, он кинул их обратно в портфель и, надев потерявший от сырости форму картуз, двинулся дальше, но обогнуть болота не успел, нарвался на грозу, от которой все над болотами зажужжало, засверкало и накрылось густым туманом, словно отработанным паровозным паром. Путнику жутко захотелось спать, но от тумана у него запершило в горле, и открылся невыносимый кашель и поэтому сон его не свалил, он даже заметил прямо перед собой какие-то
силуэты, то ли собак, то ли волков. Большинство из них лежало тут же в осоке, даже промелькнул человек, склонивший голову на плоский ящик, лежавший у него на коленях. Прошла минута, две и от тумана не осталось и следа, с ним исчезли призраки, и прошел кашель. Невдалеке послышались голоса. Они приближались. Путник засуетился и стал запрятывать в траву портфель, но опоздал, перед ним стоял уже какой-то парень в пятнистой зеленоватой форме и с ружьем. - Признавайся, дядька. Куда волков дел? - с усмешкой спросил он. - Съел, что ли? Раздался дружный хохот мужицких глоток. Путник повернул голову и увидел подходивших к нему людей в той же пятнистой форме и с ружьями. - Ваша взяла и как только меня выследили? - безнадежно произнес мужичок и зашелся в приступе кашля.
        Артем очнулся, когда злополучный туман полностью рассеялся и с болот, пошатываясь, уходили волки. Огромный черный волчище долго не мог встать на лапы, словно после снотворного укола, какие делают в ветлечебнице животным, но вскоре и он покинул аномальную местность. Артем вдруг почувствовал, что сидит он не на сухом поваленном дереве, а на мокрой траве. Да и лес теперь казался совсем другим. Что же случилось? Не вырвался ли болотный газ из непроходимых трясин, может, и задурил он так голову ему и животным. Надо было уходить из этого гиблого места. Покидая болота, Артем заметил, как что-то блеснуло в траве, возле небольшого пня. Он нагнулся и потянул за золотую цепочку. Это были круглые золотые карманные швейцарские часы. Артем оглядел все вокруг, в надежде что найдет хозяина часов, но не заметил никого, он еще постоял не которое время и, не дождавшись никого, положил находку в карман джинсовой куртки и, забыл про неё. Через полчаса художник вышел на хорошо укатанную лесную дорогу. Идя по ней, он аккуратно обходил кучки конского навоза и большие дождевые лужи. "Интересно, куда эта дорога ведет,
неужели обратно к станции? А может, по приходу в Ильино лучше будет все-таки дождаться рейсового автобуса на Спасское и доехать без приключений? Так и сделаю" - решил художник. Впереди за поворотом послышался стук копыт и вскоре на Артема вылетел ошалелый гнедой конь, к шее которого с трудом прижимался всадник. Увидев перед собой человека, конь резко остановился и поднялся на дыбы, отчего всадник не удержался, вылетел из седла и шлепнулся в лужу. Этим всадником оказалась девушка, которая теперь сидела посередине дороги и потирала ладонью ушибленную ногу, обутую в высокий кожаный сапог. Велюровый брючный костюм девушки и ее лицо были забрызганы пятнами грязи, но все это не портило ее, она оставалась довольно привлекательной особой даже в таком положении. Шальной конь пробежал по дороге еще немного, вломился с треском в лес и скрылся из глаз. Кажется, у девушки была шляпа? Хотя прикрывать любой шляпой такие прекрасные рыжеватые волосы, - никуда не годится. А вот и шляпка, она на обочине дороги. Артем поднял с земли шляпку и аккуратно стал стряхивать с нее грязь. - Бросьте! - улыбнулась девушка. - У меня
много новых шляп, лучше подойдите ко мне и протяните руку. Долго я так буду находиться? У меня, кажется, подвернулась нога... Глава пятая Приподнимая девушку, Артем невольно прислонил ее к себе. Где же он встречал эти прозрачные с синевой глаза? Девушка вдруг вскрикнула от боли и отстранила руки незнакомца. - Пройдет, - успокаивала она себя. - Это всего-навсего растяжение, профессиональная болезнь танцовщиц. Девушка вышла из лужи на обочину и поинтересовалась: - А вы сударь, всегда такой молчаливый или только с дамами? Артему стало неловко, ему всегда было неловко, когда незнакомые люди вот так прямо в лоб спрашивали его: почему он молчит. Он стал торопливо прощупывать карманы куртки и штанов, но блокнотик, как назло, не попадался. Девушка, кажется, поняла и меньше стала спрашивать, больше говорила сама: - Это конь мой виноват в том, что я вылетела из седла, понес как угорелый, волков испугался. А раньше дружил с волком, как с братом. А вы я вижу сударь, художник? Артем утвердительно кивнул головой, а новая знакомая улыбнулась и продолжала: - Рисовать сама не люблю, терпения не хватает, а вот
позировать могу, но об этом потом, а сейчас будьте любезны, сообщить моим домашним, что я нахожусь здесь, подвернула ногу, и пусть вышлют за мной пролетку. Имение наше не так далеко, отсюда версты с полторы будет, за хлопоты, причиненные мной, я с вами расплачусь деньгами. Художник на это усмехнулся, отыскал все-таки злополучный блокнотик, ручку и написал на листке: "Вас одну могут съесть волки, пока я буду бродить в поисках вашего имения". Прочитав это, девушка сделала озорной вид и, попросив у художника блокнотик с ручкой, написала: "Если сударь у вас достаточно сил, то попробуйте тогда отнести меня в имение на руках". А потом, немного подумав, подписалась "Анастасия". Художник прочитал листок и дописал в него свое имя. - Вот и познакомились! - мило улыбнулась девушка и попробовала опять встать на ноги, но молчаливый художник вдруг опередил, он взял ее на руки и понес по дороге. - Тяжело? Ну, потерпите, я ведь легкая! - озорно подбадривала девушка Артема. В сильных руках она ненадолго замерла, ну а потом стала подтрунивать над Артемом и хохотать. А вот художник подумал, что возможно Бог ему сбросил
такую красавицу с небес и прямо в руки, и что если он ее поставит на землю и девушка исчезнет, бывает, наверное, и такое. Артему стало тяжело, онемели руки, заболела спина. Ведь ему было далеко не двадцать лет. Девушка, к его радости, поняла это и попросилась идти сама. Когда он ее поставил на ноги, она никуда не исчезла, даже пошла самостоятельно, слегка прихрамывая. Ливанул, как из ведра, дождь, промочил обоих до последней нитки и тут же перестал. Путники присели отдохнуть на мокрый, отражающий солнце, валун. - Вам надо обсушиться сударь и не где-нибудь, а у нас в имении, - предложила девушка и Артем, конечно, согласился, куда ему теперь спешить... На небе показалась радуга, которая одним концом стекала в липовую аллею, а другим таяла на горизонте. - Теперь уже близко, - сказала девушка и, откинув с высокого лба темно-рыжую челку, первой поднялась с валуна. Проходя аллею, Артем заметил, что липы росли правильными ровными рядами, были обкошены и ухожены. "Навели порядок, а когда-то между этими деревьями рос один репей!" Вот и барская усадьба, не разрушенная, какой была на памяти Артема, а
восстановленная, да так, что и не узнать. "Сколько денег бабахнули, и сад пестрит от яблок!" С лестницы парадного подъезда дома сбежала пышная женщина в красном длинном сарафане и серой кофте. - Батюшки мои, Настя, что стряслось? - спрашивала она ее и бросала недоверчивые взгляды на незнакомца. - А мокрая! ... Простыть недолго! - Гнедок меня сбросил, кажется, волков испугался, хорошо хоть господин художник добраться помог. - Свят, свят! - закрестилась баба. - Волки? Опять пожаловали, спасу от них нету! - Ты вот, что, Анфиса, - с приказной ноткой заговорила девушка. - Скажи Никодиму, пусть Гнедка в лесу поищет, далеко он не мог убежать, а господина художника проводи в дом, обсушиться ему надо... Комнату, чтобы обсушиться и передохнуть художнику отвели на втором этаже. Анфиса забрала мокрую одежду и выдала синий атласный халат с меховыми шлепанцами. Расположившись на диване, обитым красным сукном, художник размышлял: "Здесь что-то непонятное, особняк не блещет новизной, как переделывают такие дома новые русские, мебель и вещи старинные, а, может, они накупили все это в антикварных магазинах? Допустим,
но почему же нет никакой электроники и сигнализации, какими обычно напичканы богатые дома. Да и где, в конце концов, охрана?" Вошла Анфиса: - Господин художник, вас обедать приглашают, велели проводить... В сопровождении Анфисы художник спустился на первый этаж. Проходя по коридору, он заметил в распахнутые на улицу двери человека в костюме и хромовых сапогах. Человек этот разматывал с чугунного столбика ременную привязь, которой удерживалась лошадь, запряженная в коляску. Артем на какое-то мгновение приостановился, коляска до боли знакомая, тот же складной верх, фонари, а главное - подкова. Правда, эта коляска блестела черным лаком и уж, конечно, была на колесах. - Фелшер из Макеевки, - объяснила Анфиса, - лекарств Василию Кузьмичу понавез, а заодно и ножку глянул у Настеньки, ушиб, говорит, у нее по старому вывиху, но плясать через неделю сможет. Она ввела Артема в залу, где за овальным столом, покрытым белой скатертью, находились: Настя и пожилой седоватый человек, который при появлении Настиного гостя привстал со стула и с изучающим взглядом подал для приветствия руку. - Наслышан, наслышан! -
вежливо улыбнулся седоватый человек, когда Артема усадили за стол. - Настенька рассказывала, что вы наши места запечатлеть приехали и от волков ее спасли, будь они неладны! Анфиса принесла гороховую кашу, а потом графин с малиновым сиропом. Пожилой человек проглотил пару ложек и опять обратился к Артему: - В моей юности был случай, я спасал девушку, правда, не от волков... - Василий Кузьмич! - вежливо перебила Настя, - дайте хоть немного гостю поесть. - Да-да, - начал извиняться Кузьмич, - господин художник с дороги, а мне всегда с новым человеком хочется поболтать, особенно в последнее время. Минуты три все обедали молча, но Кузьмич не выдержал: - Нет, вы только гляньте, господа, что делается в России, всё уходит на войну: продукты, промышленные товары. На деньги ничего нельзя купить, а в городах разбой, пьянь да нищета на каждом углу. Крестьяне как-то еще перебиваются дак и у них последнюю скотину забирают, фронту, мол, мяса надо. А за ней глядишь, и хозяина гонят на мясо, - пушечное, разумеется. Потом Кузьмич повернулся к Анфисе и спросил у нее: не нашел ли Никодим Гнедка. - Можа и нашел, да
налопался, я его еще и не видела, - вяло ответила та. Настя с тревогой вздохнула и виновато произнесла: - Не стоило, было его мне посылать, волки ведь. Кузьмич постарался успокоить: - Он что, волков не видывал? Пусть развеется, и так неделю не работал, пил только! Анфиса поддержала: - Это уж у него заведено, пить каждый день! Легкий на помине вошел в залу Никодим в грязных сапожищах и объявил: - Иду, а он навстречу мне, конек-горбунок, токмо башкой мотает, ну я за узду его, а он тихой такой, понял, что дурака свалял! На предложение откушать со всеми, Никодим отказался и тут же вышел. Артему даже вкусная гороховая каша с грибами никак не лезла в рот. Чувствовал он, что-то произошло, что-то случилось... Кузьмич отодвинул, пустую из-под каши тарелку, вытер салфеткой губы и заговорил: - Наша империя, во что бы то ни стало должна уступить демократическим формам правления! Анфиса перекрестилась и замахала на него руками: - Полно, что несешь, Василей Кузьмич, без царя-то мы как? Кузьмич самодовольно улыбнулся и похвалил Анфису за неравнодушие к политике России. Анфиса гордо подняла голову и сказала: - Чай не
дура! Наслушаешься тут вас с фелшаром Николаем Демьяновичем. Ведь иной раз до полуночи заседаете! - Но, глянув с опаской на гостя, продолжать не стала... Паузу прервала Настя: Кажется, сегодня Николай Демьяныч совсем не в настроении провел этак пальцем мне по больной лодыжке, "ушиб", говорит и уехал, даже не поговорив. Кузьмич посерьезнел. - Не до того ему, в участок вызывают... - Что так? - На лесопильном заводе Рогова украли деньги, много! Говорят, сделал это какой-то рабочий-анархист. Вор этот страдал чахоткой и лечился у Демьяныча, да к тому же по молодости в одно и то же время в Акатуйской тюрьме они сидели за экспроприацию. Но я твердо уверен, Николай Демьянович ни на какие экспроприации не пойдет. Он полностью изменился во взглядах! Анфиса вышла, принесла сковороду яичницы и разложила по тарелкам. - Как надоело! - вздохнула Настя. - Анархисты, утописты, войны разные и когда только все успокоятся. - Ни-ко-гда! - отчеканил Кузьмич. - Пока существует прогнившая династия Романовых да Распутин Гришка, - никогда! - Да неужели в них все дело? - возразила девушка. - Олфей Парамонович говорит, что
политики, как таковой, вообще не существует, есть нелюбовь брата к брату, появившаяся со времен Каина и Авеля. И еще говорит, у людей появилась слабость верить в божье... Кузьмич прожевал кусок яичницы и снисходительно улыбнулся. - Верить в божье, а что это он Бог все и всех ввергнул в лишения и смерть? Сколько нам еще искупать адамовы грехи? Надоело верить! Анфиса опять обругала его за святотатство, но Кузьмич продолжал: - Олфей живет в лесу, зачитывается святыми писаниями, а перемен в мире не видит. Для него революция не очищение, а грандиозное зло. Для него важен Бог, но не человек; беседовал я с ним неоднократно, когда мед у него покупал. К счастью, таких людей единицы и жить им только в лесу! Потом Настя проявила желание прочитать всем, какое- то новое стихотворение Александра Блока и удалилась за книжкой в свою комнату. Кузьмич, пока не было Насти, времени зря не терял и давал устную рецензию "бездарному" поэту, а у Артема гудела голова, да и было отчего, он никак не мог взять в толк, что вокруг происходит, он то дотрагивался до разгоряченных висков, то тер их пальцами, не выдержав такого
состояния, Артём написал записку, что нездоров. Кузьмич прочитал ее и с сочувствием поглядел на гостя. - Ничего удивительного, молодой человек, дожди прохладные, недолго и простыть. Идите в отведенную вам комнату и хорошенько закутайтесь одеялом. Анфиса лекарство вам сама принесет, ну а позже, вечером, попьёте чаю с малиновым вареньем. Когда художник вошел в комнату, голова немного прошла и он стал отыскивать что-нибудь вроде газет или календарей. Ага, вот, на деревянной лакированной этажерке какие- то издания! Это был журнал "Родина", больше похожий на газету и со старинным "ять" в печатном шрифте. Издания пахли типографской краской, но датированы были почему-то августом 1916 года. Постучали в дверь. "Служанка",- подумал Артем, но вошла Настя и строго спросила: - Почему не в постели? Мне сказали, что у вас жар. Жар. Верно. Но при девушке он прошел. Художнику было приятно наблюдать каждое ее движение, приятно слышать ее голос. А впрочем, ему всё равно, куда он попал. Здесь ему хорошо, как нигде. Да он болен, и его надо лечить и по возможности дольше. В знак согласия, что у него жар, Артем кивнул
головой. Девушка поставила на тумбочку пузырек из темного стекла с лекарством да фарфоровую чашечку с серебряной ложечкой и подробно объяснила по скольку ложек лекарства надо принимать. А дождь струйками бороздил окно, и мерно шли часы в белом мраморном корпусе, то ли эти часы уходили в прошлое, то ли в будущее, кто их теперь разберет. Артем написал вопрос на листочке: какой теперь год, месяц, число. Девушка удивилась, но на вопрос ответила: - Год 1916. Август месяц, а вот число, кажется, семнадцатое. Артем вырвал еще листочек и написал: "А я из ХХI столетия, а как попал к вам не знаю". - Шутник! - бросила ему Настя и вышла из комнаты. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Утро следующего дня. В гостиной Кузьмич и новый становой-пристав Щетинин. Новый становой одной рукой поглаживал бритый подбородок, а пальцами другой руки постукивал по фотографии, лежавшей на столе. На фото был человек в фас и профиль, как и положено, снимать для охранки. Щетинин объяснял: - У Рогова, ограбленного этим типом, имеется кроме лесопильного завода, два мельзавода по губернии. Так что Рогов фигура заметная. Помолчав с минуту, он засунул в папку
фотографию и в какой раз спросил: - Непохож, выходит, на вашего постояльца? - Никак нет, - почти по-солдатски ответил Кузьмич.- Постоялец наш нем, да и поздоровше выглядит, а этот доходяга. - Верю... Но если что-то заметишь в нем подозрительного, дай знать, может постоялец-то подельник ему, понял? Кузьмич молча кивнул головой и поинтересовался: - А Родиона Петровича надолго со службы или как? - Вот таких, как Родион Петрович, к службе велели не допущать, смрад от них винный, аж в нос шибает, исправник так и сказал. После таких слов, Щетинин живо встал со стула и, засунув под мышку папку с бумагами, направился к выходу. - Фараон! - прошипел вслед Кузьмич, и у него больно закололо сердце. А вот постоялец проснулся поздно, подействовало лекарство, настоянное на спирту. Артему было легко и радостно. Он оглядел старинную мебель, под свечи люстру, пузырек из-под лекарств и улыбнулся. "Ну и вздор я навыдумывал вчера, это оттого, что затемпературил" Артем поднялся с дивана и прошлепал к окну. День начинался солнечным без единой тучки. "Хорошо-то как! А у этой девчонки родители круты и до мелочи обожают
антиквариат, прямо живут в нем, ну, это их дело. Непонятно с фельдшером, тоже на старинной коляске ездит", Дальше рассуждать не хотелось, было приятнее разглядывать яблоневый сад, в зелени которого золотился небольшой крест часовенки из красного кирпича. Одна яблоня будто устала, нагнулась и положила усыпанные красными плодами ветви на ее покатую темную крышу. "Уйти отсюда я всегда успею, - подумал постоялец, - а вот перенести на полотно этот райский уголок с его обитателями может больше и не придется. Не буду терять времени, за работу!" Через полчаса Артем уже находился в саду и пробовал что-нибудь набросать на холст. Как обычно к этому времени с верховой езды возвращалась Настя и, как обычно, Никодим спешил ей навстречу, хватал под уздцы коня и ловкая, довольная наездница мягко спрыгивала на землю. - Ну как, бароня, ногу-то не шибко больно? - Распарила вчера в олфеевских травах и, кажется, прошло, - ответила весело девушка. - Пчельник знает в них толк, не то что ваш фелшер макеевский. Да што, ты молода, до свадьбы заживет!- заулыбался Никодим. - А что вы меня, дядя Никодим, все барыней зовете? - с
нарочитым недовольством спросила девушка. Никодиму сделалось чуточку неудобно: - По привычке, Настасия Владимировна, я ведь в этой усадьбе еще в мальчишках при этих баронях служил, а потом в солдаты. Когда отслужил, то под Ярославлем семьей обзавелся. Жена и сынок вскоре Богу душу отдали, тиф проклятый. После потери семьи в родные края потянуло, забыться хотел. Приехал, родительской избы и в помине нет. Пошел в усадьбу, думал жизнь тута бурлит, как прежде, ан нет... Внук барина почти что один остался и кушать ему нечего, ладно хоть имущество уберег, все до вилки сохранил. Вскоре, батюшка ваш, Владимир Александрович именьице у него прикупил, а я как был здесь работником, таким и остался, но теперь я вольный и нос в табаке, раньше так и не живал! Никодим на минуту задумался, после виновато улыбнулся. - Извините, Настасия Владимировна, хотите, не буду так называть, дочь-то барина красавицей была, а для меня все красавицы - барони. Полюбились мы с ней. Сбежать из имения хотели, барин узнал про такое дело и забрили меня в солдаты от греха подальше, Никодим махнул рукой, будто хотел отмахнуться от
воспоминаний о прожитой жизни и слегка ткнул Гнедка кулаком в шею. А девушка сказала: - Озорник еще тот, как только волки не задрали! Поняв, что его начинают журить, Гнедок мотнул головой и виновато скосил темный сливовый глаз в сторону. Подходя к подъезду, Настя заметила отъезжавший шарабан с двумя полицейскими. Один из них, сидевший за возницу, грубо подхлестнул мерина вожжой, и деревянный колесный ящик быстро скрылся в липовой аллее. Встретив в коридоре первого этажа Анфису, девушка хотела спросить о самочувствии гостя, но та опередила, достав из кармана передника швейцарские часы с цепочкой. - Одежду постояльца вчерась простирнула, а они, видать выпали, гляжу сегодня, а на тряпье чего-то золотом сверкает! - Добро, Анфисушка, я передам, - сказала Настя, забирая находку. - А где он? Постоялец-то? Спит поди, ведь прихворнул вчерась... Анфиса ушла, а девушку разобрало любопытство и она открыла позолоченную крышечку часов, на внутренней стороне которой было выгравировано: "Сыну моему Рогову Н.Л. от Любящего отца Рогова Л.К." Из комнаты напротив вышел Серьезный Кузьмич. - Ну, как прогулочка, Анастасия
Владимировна, конь-то не шалит более? - Да ничего! - довольно ответила та. Кузьмич сделал неловкое движение головой и произнес: - Становой Щетинин приезжал по делу Рогова... - Кого, кого? - с нехорошим предчувствием переспросила девушка. - Какого еще Рогова? - Владельца лесопилки, обокрали его. Щетинин показывал фотографию подозреваемого, говорил, что у вора может быть сообщник, интересовался постояльцем. - Хорошо, я переоденусь, - с тревогой в голосе произнесла девушка и поспешила удалиться. - Поднявшись на второй этаж, она остановилась возле комнаты постояльца и чтобы наверняка убедиться в своей догадке, еще раз открыла крышку часов, верно, фамилия была Рогов. Настя постучала в двери. "Ну, путешественник во времени, ловко ты меня дурачишь, немым даже прикидывался, а теперь кажется и глухим!" И Настя с досады, что есть силы пнула ногой в дверь, та распахнулась, никого, девушка вошла и заметила лежавшие на комоде личные вещи гостя. Любопытство взяло верх, и она стала внимательно их разглядывать. Вначале, изучила наручные пластмассовые часы, с мигающими на сером циферблате зеленоватыми циферками,
затем, паспорт с годом рождения его владельца 1964 и даже открыла портмоне, и пере- считала находившиеся в нем сторублевые купюры, выпущенные в 2000 году. "Деньги и паспорт, наверное, подделать можно, - размышляла девушка, - но вот таких наручных часов она не видела даже у заграничных модников. Но как оказались у него часы Рогова? А, может, он коллекционер? Нет, дорогой мой, я с тобой разберусь! В халате и шлепанцах ты далеко не ушел, ты где-то здесь..." Девушка переоделась в длинное платье, кокетливо надела белую шляпку с красной лентой и вышла в сад. Прохаживаясь по узким дорожкам между рядами яблонь, она поймала себя на мысли, что немой художник ей все больше интересен, только кто он, вор или вправду гость из будущего? А вот и он расположился с этюдником у часовенки. Кисточка так и бегает у него по холсту, как овечий хвост и создается впечатление, что он вообще не смотрит на свои мазки. Неужели в ХXI веке так овладели техникой рисования? Артем почувствовал за спиной ее взгляд, обернулся. "Как она похожа сейчас на Еву из райского сада, ей даже не надо снимать одежды". "А он совсем не похож на
других, у которых лопаются мундиры от собственного тщеславия. А его взгляд притягивает. Жаль, конечно, что он нем, ну и староват для меня немного. Но ведь если он из будущего, то для него я дряхлейшая старуха. Ну вот, дурочка, возомнила себя старухой. Старой я не буду никогда, умру раньше". Художник не медля, сразу же решил перенести эту Еву к себе на полотно, пусть даже в одежде и к обеду картина была готова, кроме небольшой доработки. - Спасибо! - благодарила девушка. - Если вы так быстро делаете шедевры, то я обязана просто поверить, что вы из будущего. Подошла Анфиса и, увидев картину, заохала от восторга. Не прошло и получаса, готов был и ее портрет, правда, грифелем. Потом до вечера Артем делал с Насти еще одну картину для себя, вернее, для Глеба Бесчастного. Вдруг время опять перевернется и к нему заявится Бес. Устав позировать целый день, девушка снова оседлала Гнедка и умчалась в неизвестном направлении. Артем решил передохнуть и дописать картины уже без Насти. Художник направился к дому, откуда со двора доносился отборный мат Никодима, потом кто-то завизжал и довольно неприятным голосом.
После мимо Артема пробежала Анфиса, объясняя постояльцу на ходу, что пришла какая-то Марфа, а Никодюха пьяный, не зашиб бы! Постоялец теперь тоже поспешил за Анфисой. Одуревший Никодим гонял по двору неряшливую, неопределенного возраста женщину. Ему так и не пришлось хлестануть уздой по ее грязным платьям, потому что могучая Анфиса вырвала из его рук узду и закинула в крапиву. Никодим с минуту постоял, вытаращив от опоя красные глаза, после подошел к крапиве, раздвинул ее ногой и поднял узду, хотел еще что-то сказать, но вместо этого мотнул головой и отправился к конюшне. - Дурак пьяный! - жаловалась, всхлипывая, цыганка. - Воровкой обозвал, ну и плюнула я ему в рожу, - она погрозила вслед обидчику кулаком и уже заговорила елейным голоском: - Давненько я не бывала у вас, Анфисушка, все проходила мимо, а вот тут решилась.
        Анфиса провела женщину в дом и до художника донеслось: - Ведь и надо-то хлеба крошку да супу ложку, а я уж все голубушка расскажу... Глава первая Был уже третий день пребывания Артема в усадьбе. Проснулся он опять поздно, оглядел комнату и в голову пришла мысль, что все вокруг это не что иное, как остатки сна и если он пробудится полностью, то окажется опять в том, уже казалось, далеком, хотя родном времени, в неубранной квартирке, которую он снимал. "Я не хочу туда, я пока желаю побыть здесь... - Артем поднялся, потрогал этажерку, попробовал отколупнуть с неё краску, больно, под ноготь попала заноза. Нюхнул из-под лекарств пузырек, который приносила Настя, - "А где же она? Должно быть снова на прогулке, объезжает лошадей." - Художник взял листок и вывел на нем крупными буквами: "Анастасия". Затем сделал из листочка галочку и запустил ее в открытое окно. Подхваченная ветерком галочка, поднялась на некоторую высоту, покружилась и, войдя в штопор, стала стремительно падать. "Неужели я дышу одним воздухом с художником Репиным, живы и здоровы красавицы дочери царя Николая II, а ведь всего через
несколько месяцев совершится февральская революция и философ Бердяев назовет эти перемены вступлением в великую неизвестность. Нет, - заключил для себя Артем, - надо работать, писать картины, вероятно, я буду единственным свидетелем, попавшим сюда из будущего". Артем собрал этюдник, одел выстиранный и поглаженный утюгом джинсовый костюм (откуда было Анфисе знать, что на джинсовых штанах стрелок не наводят) и вышел на улицу. Когда он проходил мимо конюшен, ему попался Никодим, ведущий за узду еще не обсохшего от воды Гнедка. Артем сразу же стал прощупывать, затерявшийся в карманах блокнот. Но Никодим уже догадался сам: - Барыню что ль спросить хочешь? Художник в знак согласия кивнул. - На прудах она, - ткнул Никодим пальцем на блестевший невдалеке осколок воды, - коня выкупала, а теперь сама, - и чему-то засмеялся беззубым ртом. К противоположному от Насти берегу подошли двое спасских мужиков. - Петрух! - сказал один восторженно другому. - Чую карасей в путанках, ой много, не унесешь! - Отколь знаешь? - скосил другой на него глаза. - Уж не лазил ли без меня? - Что ты, упаси боже: Просто два разу не
было, а третий- то должен! - Должен... Чудак ты, Яшка, потому тебя и на фронт не взяли, что чудак. Меня хоть, по надрыву, грыжей болею, а ты головой! - Голову мою не тронь. Падучая у меня, ровно не знаешь? - обиженно ответил Яков и, глянув на противоположный берег, разинул рот. - Глянь-ко, Петь! - Чего там? - Голая девка на одной ноге прыгает, воду из уха вытряхивает. Петька глянул на тот берег и осклабился. - Ишь ты! Настька это, дочка Лукина. Я, бывало, с косьбы иду, а она, как шальная, по полю на лошади скачет. Жуть девка! Яшка поскреб пятерней давно немытую голову и спросил: - Это ихний волк овец дерет? - Ихний, чей же еще, а вон и он! - показал Петька на подходившего к девушке черного волка. - И вправду волк, а она, кажись, его еще и не заметила, давай схоронимся... И мужики решили залечь в высокую траву. Когда девушка стала одеваться, кто-то ткнулся в ее бок чем-то холодным и влажным. Она не верила своим глазам, ее обнюхивает живой и невредимый Черныш. Узнав свою хозяйку, он открыл пасть и, высунув розовый язык с темными двумя пятнышками, радостно дышал. В изумлении и радости Настя стала гладить
по голове возмужавшего волка, но озорника хватило лишь на две минуты. Он лизнул на прощанье Насте руку и припустился догонять волчью стаю, ну а девушке не оставалось ничего сделать, как помахать вслед бывшему питомцу рукой. "Ты прав, Владимир Александрович, как волка ни корми, он все в лес..." - подумала Настя и увидела подходившего к ней художника. Когда Петька с Яшкой выглянули из травы, вместо волка с Настей находился уже человек с темными на голове волосами, собранными на затылке в хвост. - Оборотень! Чур меня! Оборотень! - глухо выкрикнул Яков и губы его задрожали. После недолгого молчания, побледневший Петька, заикаясь, произнес: - И-и-шь ты, сказать не может, а все руками показывает. Прошло пять минут и Настя с Артемом отправились по тропинке к усадьбе, а мужики с молчаливой поспешностью стали выуживать из пруда свои путанки и кто-то из них удивленно произнес: - Ух ты, рыбы навалило! Видать, нечистая нагнала, всегда бы так... После обеденной дойки коров, бабы села Спасского разнесли весть, будто в усадьбе Лукиных завелся оборотень. Но людям было не до оборотней, на носу престольный праздник
Яблочный Спас. Народу с окружных деревень соберется много, потому что устали все от войны, хотелось расслабиться, коллективно нарушить сухой закон, принятый в России в начале войны. Но вернемся в начало дня, к идущим по тропинке Артему и Насте. - Я поняла вас, - ответила девушка на несколько жестов Артема и поправила на лбу еще невысохшие от купания волосы. - Могу дать совет: в Спасском сегодня праздничные гуляния, так вот вы приходите туда и рисуйте, работайте сколько вашей душе угодно. Я тоже буду там, мне очень хочется посмотреть народные пляски, и, сделав паузу, добавила: - К вечеру я вас туда отвезу. Так что надолго никуда не пропадайте! Потом девушка вошла в дом, а художник решил продолжить прогулку и направился вдоль липовой аллеи. Пройдя ее, он вышел на дорогу и заметил груженую мешками телегу, которую тащила низкорослая сильная кобыла. Из-за мешков, уложенных на телеге, вылез здоровенный мужичина и, хлопнув широкой ладонью о толстую жердь края телеги, гаркнул: - Если хошь садися! Довезу... Даже не задумываясь куда мужичина едет, Артем влез на телегу и поехал. Художник впитывал этот прошлый,
сгинувший неизвестно куда мир, как сухая губка. Он радовался всему здесь происходящему, как малый ребенок. Он созерцал здесь каждую вещь, пусть даже незначительную, слушал звуки и тишину, ловил любое движение, наслаждаясь им... Не может быть, чтобы все это исчезало да умирало, уж слишком все живо и событийно. Они подъехали к водяной мельнице, находившейся на берегу прятавшейся в лесу речушки. Что сказать, райский уголок, но, глядя на грустное и задумчивое лицо мельника, Артём подумал, что рая должно быть здесь маловато. Артем помог сгрузить с телеги мешки с зерном, а потом разложил свой этюдник и стал рисовать. Через несколько минут на полотне появилась сгорбившаяся фигура мельника, тот с большим трудом согласился "стоять без дела". Потом, конечно, мельник все равно ушел и Артему пришлось дорабатывать картину собственной фантазией. Прошло еще некоторое время и Артем стал прислушиваться, кажется, звонили колокола Спасской церкви. Он глянул на часы, было ровно четыре часа дня. "В усадьбу не успею, - подумал Артем, - и Настя по всей вероятности уехала одна". Так что придется ему добираться до Спасского
отсюда пешком. Пробираясь к селу Спасское, Артем вышел на дорожную развилку, где на верстовом столбе заметил табличку: "д. Макеевка". Защемило у Артема сердце, родная деревня, какая ты сейчас в начале двадцатого века, здесь его предки, глянуть бы одним глазком, да и назад! Хорошо бы зайти на обратном пути и обязательно вместе с Настей, милая девушка, надо прибавить шагу, ведь она его ждет... От подступившего к сердцу волнения и радости Артему захотелось петь, кричать, но из немого рта вырывались только хрипы. И тут взору, наконец, открылось село Спасское, растянувшееся вдоль пологого холма. Солнце тронулось к закату, и Артем невольно залюбовался игрой нежно-малиновых лучей на трех златых главах церквей Христа Спасителя. На подходе к селу расположились торговые ряды. На некоторых телегах еще лежали непроданные остатки товаров. Купцы выглядели усталыми, многие были хмельными. Счастливчики, под чистую продавшие товар, сноровисто запрягали в порожние телеги лошаденок и, засунув под кушак выручку, отъезжали восвояси. Оставшиеся купцы, надорвав за день глотки, вяло предлагали ситец, хомуты и уздечки, даже
ниже сходной цены. Захотелось вдруг курить и Артем выменял у табачника свою шариковую ручку на пачку папирос "Дукат". В большинстве своем, в селе были пятистенные избы в два посада. Зажиточные мужики обносили собственные хозяйства толстенными бревенчатыми заборами, в приоткрытые ворота которых можно было разглядеть высокие амбары, конюшни и зарывшиеся в землю погреба. По закоулкам многих изб стоял гужевой транспорт, приехавших на праздник гостей: телеги, шарабаны, а кое-где отсвечивали черным лаком дорогие коляски. Повсюду Артему попадались радостные люди. Бабам было невтерпеж, хотелось побыстрее праздника, женщины кучковались под окошками изб и притоптывали залежавшимися в сундуках туфлями, напевали частушки, пацаны возле высокого колодца-журавля играли в кости, да чуть не до драки! Возле одной избы на лавочку присело трое стариков в вышитых узорами рубахах, они дымили самокрутки и что-то обсуждали, должно быть ругали немецкого кайзера да лившие все лето дожди. Женского пола, конечно, преобладало, а мужская половина в основном состояла из парней-допризывников да пожилых мужиков. Артем с интересом
приглядывался к рослой шумной молодежи, но вдруг опечалился и закурил папиросу. Да и как было не закурить! Пляшут, а на самом деле этих людей давно в живых нет, они покойники. Да и Артема ведь нет, еще не родился... Где же Настя, неужели не смогла приехать? Надеясь ее встретить, Артем шел дальше. Прямо на него плыл ряд молоденьких красавиц. Одни из них были одеты в сарафаны и кофточки, другие, должно быть по городской моде, были в бархатных пелеринах и туфельках, мелькавших из-под длинных платьев. Но исключительно на всех девушках были накинуты цветастые шали. Молодицы, что по городской моде, казались сдержанней и скупей на улыбки, а те, что попроще, хохотали и бойко отвечали парням идущим позади. Но вот три крайние девицы, те, что поскупее на улыбки, с любопытством глянули на художника и почему-то прыснули со смеху. Парни вышагивали гордо, осанисто и подтрунивали слегка над девушками, обнажая белые крепкие зубы. Одеты молодцы были так: кто в жилеты на яркие рубахи, кто в пиджаках, а сапоги у всех хром и обязательно в гармошку. Один парень спросил папироску, не жалко и художник угостил всех. Молодцы
поблагодарили и поспешили за девицами. Глядя вслед молодежи, Артем как бы мысленно напутствовал их, чтобы они дорожили каждой минутой своей жизни, каждым мгновением, это их время! По левую сторону посада, художник заметил кабак, из дверей которого неслись звуки гармошки, и кто-то надрывно пел и Артем решил зайти. В кабаке в основном находились пожилые мужики, они играли в карты, громко разговаривали и пили водку. Гармонист оказался с темной повязкой на глазах и крестом Георгия на выцветшей гимнастерке. На полу лежала его фуражка, внутри которой валялось несколько медяков. Слепой пел про русского моряка, не пожелавшего сдаться японцам и взорвавшего себя гранатой. Через минуту к вошедшему подбежал кабатчик в красном жилете и лиловой атласной рубахе. Будто из воздуха в руке кабатчика появилась наполненная чарка с водкой, которую он тут же протянул Артему. - Первая ради праздника, даровая! Так что не побрезгуй, прими на грудь. Но последовать обычаю так и не пришлось, - бородатый долгий мужик выхватил у кабатчика чарку, плеснул содержимое себе в рот и киданул ее об пол. После схватил Артема за грудки и
начал допытываться: - Прежде таких здесь не видывал, можа ты шпиен немецкий? Говори, зараза! Озлобившийся мужик сплюнул в кулак и ударил Артема по лицу, все замолкли, ожидая развязки, замолк и гармонист. И тут перед Артемом возник образ Жоры Скулина. Нет, не потревожит Артем это время и никогда не согрешит здесь. Он прекрасно знал, что этих самых смеющихся людей давно нет и в помине и поэтому обиды на них не было, а было что-то, похожее на любовь к давно ушедшему и когда-то жившему. Наконец-то художника окликнул милый и долгожданный голос, это была Настя, лицо которой сияло от радости. - В окно увидела, как ты в рыгаловку эту зашел, ну и бегом! Девушка подхватила Артема за руку и они очутились возле добротной избы. - Мы здесь с Анфисою у ее двоюродной сестры Прасковьи, жены старосты. В просторной гостевой комнате по одну сторону стола сидели седой, как лунь, старик и девчонка лет семи, по другую - Анфиса и дородная с крученой прической женщина, вероятно, Прасковья. Увидев Артема, старик насупился, что-то забормотал, заскоблил желтыми ногтями сивую бороду и тут же расплылся в блаженной улыбке. Дородная
Прасковья встала из-за стола и, слегка поклонившись, сказала: - Милости просим, вас, господин, отведайте наших пирогов, а на дедушку не серчайте, не в разуме он, как дитятко, почитай уж годков пять. Анфиса вздохнула, как бы соболезнуя сестре, и бросила на художника хмельной взгляд. - И куда, господин хороший, вы пропали. Мы с Настасьей Владимировной обыскались, даже на службу в церковь опоздали! - Катюшка, неси стул господину! - приказала девочке Прасковья, во всю глазевшей на незнакомца. И девчонка сорвалась с места, пробежала в горницу к многочисленным окошкам, заставленным фикусами и откуда-то из полутьмы вынула стул, который и подтащила к столу. Артема усадили за стол, стали потчевать едой, а хозяйка налила стакан штрафной. Настя забеспокоилась и объяснила Прасковье, что художник будет на празднике работать, то есть рисовать. Но хозяйка успокоила: - Не бойся, милочка, у меня свекр кузнец и всегда говорит: "Как выпью, так и ладится". Художник виновато улыбнулся и отпил глоток, закусив малосольным огурцом. Анфиса обратилась к сестре: - Егор-то твой почто в уезде в самый праздник? - Егор-то, у
земского начальника. Он, охотников выспрашивает, собирается ноне опять волков стрелять. И откуда только те появляются? С выгона вон, снова ягнят утащили, только кровушка по травке! Анфиса наклонилась к Прасковье, но было слышно, что она говорила: Марфе снилось, будто идут волки и глазом не окинешь, а впереди здоровенный такой, вроде Черныша нашего, и говорит он человеческим голосом , только не поймешь... - Антихрист! - уверенно заявила Прасковья. Прибежала Катюшка, она уже успела побывать на улице и сердечко ее чуть не разрывалось от восторга: - Там, там, на улице уже пляшут, пляшут и поют! - выпалила она как-то разом, но Анфиса на это только вздохнула: - Им война не война, все пляшут... Поблагодарив за радушный прием, Настя с Артемом решили выйти на улицу, за ними увязалась и Катенька. Народ собрался в центре села, недалеко от церкви. Закружились хороводы, заплясали хмельные бабы да молодцы, пошло гулянье! После малые хороводы стали распадаться, переросли в один большой и затянули в него Настю с Артемом и даже Катеньку. Три проворные бабенки втащили в середину хоровода пару ведер самогона, люди
подбегали к ведрам и выпивали по чарке. Кто не хотел, тем бабенки вливали силком в рот. Влили и Артему с Настей. Выбежали на середину бойкие плясуны, после них решилась и Настя, вышла в своем брючном костюме, выпросила у какого-то матроса его блузу, бескозырку и ремень. Затем сбросила свой пиджак, влезла в его блузу, перетянулась на талии ремнем и, лихо, сдвинув бескозырку набок, стала отплясывать модный шлягер начала двадцатого века - матросский танец "Матлот". Глядели на нее, ‚открыв рот, парни деревенские да без злобы завидовали девки. Но потом в пляс пустился еще народ и хоровод сам по себе распался. - Бесовка какая-то! - зло высказывала про Настю тощая как жердь баба и тут же отозвалась другая: - В церковь в этих самых сапожищах да штанах пришлепала! Говорят, все к Олфею ездит, колдовство перенимать... Но зашумел радостно народ, и утонули злые языки в аплодисментах адресованных замечательной танцовщице. Ночь в Яблочный Спас выдалась тихая с полной луной, жаль Артем так и не раскрыл в праздник этюдник, хотя запомнил этот праздник на всю жизнь. - Тетя Анфиса погостит у нас, - передала Насте
сходившая домой Катюшка, - и пролетку к завтрему велела не готовить, пешком дойдет... На кучерские козла пролетки взобрался художник, а захмелевшая танцовщица расположилась на заднем сидении и поучала: - Молодец, лошадью управлять теперь можешь, да и кто научит, кроме ваших прабабушек, таких как для тебя буду я. В ХХI веке, наверное, и лошадей-то нет, машины одни. Настя томно потянулась и с грустью вздохнула.- А знаешь, господин художник, если поразмыслить, то ты очень молод для меня, даже можно сказать, тебя и на свете нет... Господи, какой бред получился с этим временем, даже жутко становится! Настя бормотала, что-то еще, Артем не вникал, ему нравилось просто слышать ее голос, нравилось в ней все... Вскоре их нагнала другая пролетка, на двери которой в лунном свете поблескивала начищенная подкова, было видно, что впереди на козлах сидел мужчина в светлом френче, а позади его на сидении находились женщина и мальчик. - Фельдшер с семьей, - узнала подъехавших Настя и тут же к ним обратилась: - Господа Ростовцевы, а вы что так рано из гостей? - Некогда нам, Анастасия Владимировна, в гостях засиживаться,
виновато улыбнулась женщина, - скотину накормить дома надо. А вы, говорят, с лошади упали да ногу зашибли? Мужчина во френче рассмеялся и заметил: - Но ведь Анастасии Владимировне это не помешало станцевать, хотя я сильно переживал за ее ножку! Настя, фельдшер и его жена перебрасывались еще шутками минут пять. Молчал только мальчик да Артем. Потом пролетка земского интеллигента пошла на обгон, из нее вы сунулась голова мальчишки, он помахал рукой, прощаясь с новыми знакомыми. Мальчик прощался долго, пока обе пролетки не исчезли из виду. Четвертый день пребывания Артема в 1916 году вроде был обычный, но: - Заявились они час назад, обыскали комнату и нашли часы Рогова, а художника арестовали и тут же увезли... Примерно так объяснял Кузьмич арест Артема, приехавшей с прогулки Насте. Девушка молчала, а Кузьмич продолжал: - Кто он, доподлинно ни тебе, ни мне неизвестно и где он взял эти роговские часы? В уезде разберутся, невиновен - выгонят на все четыре стороны, зря похлебкой кормить не будут! Настя хотела рассказать про Артема все, что знала, но подумала, что вот так сразу Кузьмич не поверит, а время
было дорого. "Расскажу лучше в участке, покажу его паспорт, он в моей сумочке, потому что забыла ему отдать". - Я сама поеду в полицию и поговорю! - Тебе же вечером на поезд, тебя отец ждет. - Ничего, я успею... Наказав Никодиму готовить пролетку, девушка пошла переодеваться, а Кузьмич не мог успокоиться: - Не похожа ты на мать, ох как не похожа, та сама покорность была, а ты в батьку пошла, - но потом поскреб пальцем лоб и добавил: - Только он хитер, как лис, а ты упряма, но проста. Полицейский участок уездного городка, коридор в нем узкий с тремя камерами для нарушителей. Немолодой, рыхлый охранник вел по коридору арестованного. В одной руке охранник держал винтовку, другой подталкивал Артема. - Ничего, милок, ничего, - говорил ему страж, - здеся мычишь, так в волостной тюрьме расколют как орех. Более пятнадцати годков я там лямку тянул, нагляделся, а надзиратели тамо, ух лихие, враз определят немой ты али придуряешься! - К стене! - вдруг изменил он тон. - Руки за спину, пока дверь открываю... Артем искоса наблюдал за охранником, заело замок, но потом дверь поддалась, открылась и не успел еще слуга
закона выдернуть из двери ключ, как Артем втолкнул охранника в камеру и запер ее снаружи. Убегая, Артем чуть не сшиб стоявшего у будки часового, тот заорал, пальнул из трехлинейки, но поздно, Артем уже был за домами, утонувшими по крыши в акациях. Оставив позади уютные зеленые дворики, он бежал теперь по булыжному тракту, стать зеком даже в этом веке ему, ой как не хотелось. Позади зацокали копыта и, как назло, по обеим сторонам дороги пошли пустыри. Но вот показался впереди какой-то трехэтажный дом. Артем собрал все силы, добежал до ворот, дернул чугунные копья, оказалось заперто. "Может проедут, - не тут-то было, цокот прекратился сейчас как прикладом по ногам "ж-жах", но что-то долго не бьют и вместо приклада на плечо легла нежная девичья рука.- Настя! Милая, как же ты меня нашла?" На центральной улице городка остановилась пролетка с откинутым кожаным верхом, из-под которого показался глаз с запекшейся на брови кровью; глаз проводил прошмыгнувшую в дверь здания стройную девушку и глянул на вывеску "Магазин готового платья", затем на витрину, где лежали куски материи и стояла цветная литография с
изображением женской и мужской одежды. Вскоре из магазина вышла Настя с объемной картонной коробкой, в которой лежали для художника покупки: мужской бостоновый костюм, белая мужская сорочка и под цвет костюма, котелок. - Жаль, - недоумевала девушка, - тросточки у них не оказалось и почему?... Беглецы остановились в недорогой гостинице, при которой находился еще и ресторанчик. Ох, эта провинция! Стены в номерах обшарпанные, полы нескобленые, а стулья скрипят и качаются, но, черт возьми, все равно уютно! Горничной прислуживала четырнадцатилетняя девчушка. По коридору еще бегал шустрый паренек, который то и дело исчезал в дверном проеме ресторанчика, куда двери были сорваны и откуда шел застарелый, кислый запах. В номере Настя шлепнула влажную примочку на разбитую бровь художника и объяснила ближайший план: - Здесь и переждем, никуда пока нос не высовывать, вечером перекусим в ресторанчике, а с темнотой выедем. Спрячешься пока у Олфея, а там видно будет. В знак благодарности Артем кивнул, и примочка упала на пол. В ресторанчике, где решили перекусить Артем с Настей, разгулялась компания из трех барышень
и двух мужчин, таких молодцеватых денди. Барышни больше визжали, чем танцевали, а денди хоть и невпопад, но все-таки выбивали каблуками чечетку по скользким половицам. За роялем находился лысый господинчик с испитым лицом и тоже невпопад колотивший по клавишам, в общем, все было хорошо... - Вольдемар Спиридонович, Вольдемар Спиридонович! - пытались докричаться до маэстро гуляки. - Сбацай нам веселую, плясать охота! Поднесли ему бокал. Вольдемар Спиридонович осушил его и заорал: - Мадеру мне, мадеру тащите, олухи! Принесли бутыль мадеры, которую он осушил за пару глотков и начал маленькими ручками наигрывать "польку". Насте от этого даже взгрустнулось, а вот Артем, наоборот, с любопытством и интересом разглядывал публику, например, соседний столик, за которым находились пожилой господин, почти старик, и молодая дама. Старичок доволен, он хитро улыбался и ласково поглаживал даме руку, одетую в длинную белую перчатку, Наверное, молодой даме нужны были от старичка деньги, а господину, конечно, ее... Чуть дальше, офицер и две барышни - близняшки. Офицер, почему-то с не которой подозрительностью глянул на
Артема и последний, конечно, заволновался. Но Настя успокоила: - Из пехотного полка он, недавно с фронта вернулся, так что ему не до нас... У полусферы, выпирающей из стены печи, сидел в длинном не по нему сшитом, сюртуке музыкант еврей. Опустив на нос очки с выпуклвми линзами, он что-то бормотал или даже напевал. Рояль замолк. Гуляки с руганью и смехом покидали ресторанчик. Вышел и пожилой господин с молодой дамой. После офицер, прихватив обеих близняшек под пухлые ручки и зала довольно быстро опустела. Стало еще тоскливее. Исправить положение решила Настя, она подошла к роялю и хотела сама что-нибудь сыграть, но бесполезно, маэстро уткнулся в клавиши и храпел так, что девушка от досады покачала головой и вернулась. Вскоре к маэстро подбежал тот самый, шустрый паренек, в одной руке он держал пустой поднос, а другой тормошил пьяного: - Вольдемар Спиридонович, домой! Голубчик, хозяин узнает, что я вас не разбудил, надерет мне уши. Второй день здесь ночуете, пора и честь знать! И вдруг откуда-то оттуда, где в одиночестве находился музыкант еврей полилась музыка, это заиграла так чудесно скрипка, живые
звуки которой проникали глубоко в душу, завораживали и наполняли всю залу. Паренек сразу же отстал от пьяного и заслушался. А вот художник пригласил Настю на медленный танец. Двигались они плавно, как в замедленной съемке фильма. Они слегка прижимались друг к другу и чуть покачивали плечами. Танцевала так Лукина в первый раз и ей очень нравилось, все выходило само собой. В проеме, что вел в зал, появилась горничная девочка, она хотела что-то крикнуть пареньку, но тот поднес указательный палец к своим губам, показывая, что горничной надо помолчать. Но девчушка, уже и сама была околдована музыкой. Она прислонилась к овальной стене проема и замерла. И всем показалось, что время куда-то ушло, обнажив вечность, а та запечатлела в одном из своих бесчисленных кадров вот эти лица, промелькнувшие когда-то на земле... К полуночи беглецы оставили городок. Без помех проехали жандармский пост и свернули в лес. В пролетке они сидели теперь рядом, то и дело передавая друг другу вожжи, хотя лошадь и без понукания шла сама. По бокам пролетки Артем с Настей зажгли фонари, а на небе кто-то зажег звезды, взошла луна и
загляделась на понравившихся ей путников. Переехав бревенчатый мосток узенькой речушки, путники решили искупаться. Когда они купались, то течение сносило их вниз, но они старались удержаться, разбивая руками луну в стылой черной воде. Олфеева заимка. Из-за забора глянул желтый глаз окошка. Не спит, видать, волшебник, над травами колдует. Настя привычно запустила руку между грубо сколоченных жердей и дернула веревку, калитка открылась. В саду росли яблони, темнели домики ульев, а в избе горела толстая кубышка-свеча. Художника заставили березовым пудовым пестом толочь в ступе зерно, он очень старался, даже снял майку, что бы та ни прилипала к потному телу. Силен дедушка, силен, если таким бревном орудует. У стены с торчащим рыжим мхом дед с Настей разливали по плошкам зловонное варево. После знахарь достал с полки зеленый порошок, засыпал в стеклянную бутыль с жидкостью, взболтал все это и разлил по плошкам. До Артема донеслись приглушенные обрывки фраз: - Хмелю сухого... спирту добавь и остыть дай... С зимы льду наготовь... Жить долго... Затем знахарь негромко рассмеялся, а потом в полный голос
поблагодарил девушку: - Спасибо тебе! Помогла хоть с пчелами управиться, если доживу до будущего лета, три улья оставлю, морока мне с ними, а я плох становлюсь, сто лет уж за спиной. Знахарь глянул в ступу и довольный похлопал Артема по влажной спине. - Будет, будет, упарился. На зиму мне уже достаточно, - потом улыбнулся как-то по-доброму и предложил за неимением чая заварить смородиновых листочков да с медком. Олфей устелил гостям в углу на своем же тюфяке, дополнительно накрыв его большущим овчинным тулупом. Сам же взял корзинку и отправился в лес за травами. Огар свечи только что потух и в окно полил лунный свет, обозначивший на стене змейку дыма. Белевшие в полумраке человеческие тела приблизились друг к другу и слились в жарком поцелуе. Сверкнули бисером их распавшиеся по плечам волосы и закрыли лица. Змейка постепенно уползла вверх к потолку, а вместо нее появилось фантастическое существо, похожее на андрогин с четырьмя руками, обнимавшее само себя. Влюбленные подходили к стене все ближе и ближе. Фантастическое существо, по мере их приближения, уменьшалось и вскоре распалось на две половинки,
одна из которых потянула за собой вниз другую на овчину. Настал полдень. Настя с Артемом засобирались в имение. Девушка запрягала лошадь, а художник возился с горшками, наполненными медом, не зная как их лучше в пролетке уместить, но вот лошадь запряжена, горшки поставлены, пора прощаться, взгрустнулось... - Меду нынче много, - глядя куда-то в сторону произнес Олфей и, как бы про себя, тихо сказал: - Умру поди скоро, чувствую я... Настя посмотрела на него с тревогой и жалостью: - Вы же сами учили меня, Олфей Парамонович, долго жить, как жили праведники в библейские времена! - Верно, - с грустью улыбнулся старик, потом на минуту задумался и сказал: - Оставались бы здесь, молодые люди. Со мной, я бы вас многому обучил, для чего вам нужен этот суетливый мир, где каждый и распознать-то себя не может! В мире войны да революции, в людях зло да лихо, оглоблей не вышибешь. Прежде сидело зло да лихо в непроходимых лесах да болотах, но вот беда, леса вырубают, болота осушают и бегут дьявольские начала в города и деревни. Темнят людской разум, искажают воображение и торопят рассудок, оттого и беды... В глазах у
девушки появились слезы, ей стало еще больше жаль одинокого старика, она подошла к нему и тонкими упрямыми губами поцеловала его в щеку: - Мы с отцом все равно будем приезжать в Россию. И я вас, Олфей Парамонович, обязательно навещу! Олфей поблагодарил Настю, а потом отвел Артема немного в сторону: - Гадать не буду: из будущего ты али нет, так мне сказала Настя, а я ей верю. Ты хотел нарисовать грозу и оттого стал немым. Так нарисуй ее, может, заговоришь, но будь с грозою осторожен, она несёт в себе смерть! Пролетка тронулась, но Настя еще продолжала смотреть на одиноко стоявшего старика. Артем взял в другую руку вожжи и тоже глянул назад, но не увидел никого, даже заимки, то ли потому что дорога увела в сторону, то ли потому что лесной колдун растворился со своей избушкой в чистом голубом воздухе... ...Спасское. Начало дня. Мужичонка-нарядчик по сходу, ходит у палисадников изб, постукивает деревянной палкой по наличникам и громко вызывает: - Эй, дядька Федор, выходи, сход будет! - У кабака что ли? - сипит в отворенную раму голос. - Тамо, тамо, где ж еще, - отвечает мужичок и идет к другой избе. -
Козьма Гордеич, милости просим вас на сход... Глава вторая Сельский староста на сход опаздывал. Дела в дому задержали, а народишко поди уж тамо. Волновало еще и другое: вдруг Борька-кабатчик нарушит запрет Егора и до схода мужиков напоит. И переживал за это не зря, на приступках питейного заведения уже мотались пьяные, а народу пришло больше, чем обычно, сельские богачи, как всегда, заняли лавку, что у кабацкой стены и, сев вплотную друг к другу, недоверчиво бросали взгляды на остальных. Чуть поодаль, от богатых на зачинке свежего сруба расположились солдатки, вдовы да старики, а другой народ занял весь дорожный перекресток. Кто-то из крестьян, переминаясь с ноги на ногу, жаловался на плохой обмолот зерна и сгнившее от дождей сено. А кто-то присел на корточки и, сдвинув на лоб картуз, обдумывал, как зимой прокормить восьмерых деток. Были, правда, и такие, которые беззаботно прилегли на травку в соседнем заулке и, ни о чем не заботясь, покуривали махорку. Егор к народу сразу не пошел, а, как оглашенный, рванулся в кабак, где, растолкав мужиков, пробрался за стойку, вцепился Бориске в грудки и стал
вытряхивать из него душонку: - Я ж вчерась предупреждал тебя, сукин сын, не подходи и за версту к своей лизоблюдке, потому что мужики все с празднику и с похмелья любой беды наделают! - Я то тут причем? - оправдывался Бориска. - Козьма Гордеич просил для супруги водки на растирку, у ней под лопатками ноет, вот я и пришел, а за мной мужики повалили... Егора передернуло от Борискиных слов: - На растирочку? Каналья! Али ты запамятовал, дурья башка, что Гордеич тебе водочку с городу самолично поставляет и ужель ни капли на растирочку не берет? Бориска сделал глупую физиономию и пожал плечами, Егора так и подмывало его ударить, но, вытерпев, сплюнул только на половицу и направился к выходу, вслед потянулись и похмелившиеся мужики. А Бориска визжал им зло в спины: - Ну и катитесь! Я все равно в город съеду, доходу там поболее будет, а вы все тут чай будете дуть во все брюхо, пока не лопнете. Подойдя к народу, Егор обвел взглядом собравшихся: - Сходу не будет! Давайте по домам, пьяных много! Кто-то из богатых выкрикнул: - Резок больно стал, Егор Филимонович, не все ведь тут пьяные, да и ждали тебя в аккурат
час! И полетели в Егора недовольные возгласы: - Какой год тебя избираем, так уважай людей! - Пошто людей от делов оторвал... Возмущались даже забитые жизнью солдатки, а вот старики поддержали: - Твоя правда, Филимоныч, пьяный, что глупый, и сказанного не поймет! Сход загудел ровно потревоженный улей и Егор согласился провести сход, так как и положено, а когда угомонились начал: - Скажу новости. Многие из вас знают, что в праздник ездил я к земскому начальнику, вытребовал охотников и сегодня они уже где-нибудь на логовах. - По делу! - одобрили мужики, - неча нам в уборочную с берданами за волками бегать! Егор продолжал; - Заикнулся было о лишних десятинах, что у Лукиных, мол, не обрабатывается земля какой год, без дела томится, а начальник заявил: "Лукины налоги платят? Платят и забрать мы ее не можем"! Вперед выбежал тощий мужичонка и предложил: - Вдовьи наделы поделить надо, вона вдов тут скоко, - и тыкнул пальцем в сторону сруба. - Ишь выискался, сморчок поганый, - закричали вдовы и пригрозили мужичку выцарапать до крови бельма. Егор поднял руку и попросил тишины. - Война теперь. Посоветуюсь о
переделе земли с волостным старшиной, но думаю, не дело это - у баб, лишившихся кормильцев, землицу урезать! Один из богатых с кругленьким, как у паучка брюшком предложил: - Пусть Лукины эти десятины нам продадут, - и, хитро подмигнув своим соседям по лавочке, добавил, - по сходной цене, разумеется... Длиннорукий сутулый крестьянин от слов паучка, аж зашелся: - Ты то купишь, а я на что? Мне с голоду впору подыхать! На моих наделах шибко не разживешься. Вам, мироедам, полсела землю попродавало, чтобы от долгов с вами же и расплатится, дак нет, вам боле надо! Паучка это разозлило, он перешел на крик, аж до фальцета: - Ты бы, Ванька, лучше помалкивал, поди за собственные наделы еще не расплатился, а все туда же! Верно я говорил: таким, как ты, землю, что псу под хвост. Ссуду в поземельном банке вам, голытьбе, и ту не дают, опасаются умные люди, что не вернете! Полупьяные мужики, стоявшие рядом с Ванькой, заматюгались, заспорили, замахали руками в сторону богатеев, а через несколько минут народ было уже не угомонить. - Осади! Осади, черти! - пытался угомонить всех Егор, но его приказы тонули в боевых
криках разбушевавшихся мужиков. - Бей мироедов! Лупи гадов, попили нашей кровушки вволю, ломайте двери кабацкие, допохмелимся ишшо! Но бить уже было некого, богатеев с лавки, как ветром сдуло. Кинулись бунтари в кабак, но Борька-хитрец подсуетился и убрал бутылки в подвал, про который мало кто знал, а потом и сам вышел через заднюю дверь, как чувствовал. От досады на Борьку крестьяне решили было пустить петуха, но, поразмыслив, что могут сгореть и их избы, нашли другой выход: можно ведь спалить Лукиных... Уездные охотники верхом на лошадях окружали волчью стаю, но вышла накладка: неопытный молодой охотник не дождался сигнала и начал стрелять по замелькавшим в ельнике волчьим спинам. Другие охотники решив, что дана команда на отстрел, ринулись на поиск хищников, разорвав тем самым окружение и упустив стаю, вот только черному волку, несколько всадников отсекли дорогу и выгнали его на знакомый ему луг, за которым виднелась крыша дома Лукиных. Стрелять по "князьку" теперь была забава, пусть бежит, пусть старается, пуля все равно догонит. Охотники спрыгивали с коней, вставали в позицию стрелка и,
ухмыляясь, ловили на ружейные темные мушки удиравшего от них зверя. А теперь вернемся немного назад, опять в усадьбу Лукиных. Солнце поднималось и начинало жарить. Парадный подъезд был настежь, это Никодим, который сидел тут же на стуле у дверей и беззаботно похрапывал, проветривал дом. - Никодь, а Никодь! - тронула спящего откуда-то появившаяся Марфа. - Анфису бы мне, - уже тише спросила она и, не дождавшись ответа, прошмыгнула в дом. Кликнула в коридор, - никого. Поднялась на второй этаж, дернула дверную ручку в комнату, - заперто. Другая, - тоже. А вот Настенькина открыта. Марфа глянула по сторонам, вошла в комнату и закрылась изнутри... Завизжали вокруг Черныша пули, бедняга даже пригнул уши. Вот одна из пуль уже чиркнула по шерсти, по левому боку. Казалось еще немного и... Но время снова ушло, обнажив события... Тихо, очень тихо, даже стало не слышно сбитого волчьего дыхания. И вдруг Черныш увидел себя как бы со стороны, озорным годовалым волком, бегущим к усадьбе плавными махами, а рядом Гнедка, идущего крупным галопом. К длинной шее коня припала Настя, она что-то кричала, а ветер трепал ее
волосы нежно разделяя каждую волосинку. Девушка от восторга пела и смеялась и, казалось Чернышу, что его лапы не касаются земли, а песня девушки льется высоко под синим небом, да это жаворонок поет и лапам больно от быстрого бега. Вот и усадьба, а смерть где-то уже там, далеко за лугом. Черныш на ходу ткнул носом спящего Никодима, и ошалело влетел в темноту коридора. По привычке забежал на второй этаж, встал на задние лапы, а передними поскреб дверь в Настину комнату, хозяйка не открывала. Ну что же, блудный сын свернулся калачиком и стал ждать... Марфа волка не услышала, воровской азарт притупил ей слух, еще немного и холщовая котомка под завязку, теперь можно и выходить, но не тут-то было, едва Марфа попробовала это сделать, как в притвор влезла волчья пасть. Бедной женщине ничего не оставалось делать, как захлопнуть дверь, продернуть влево медный шарик защёлки и перекреститься, спасая душу от Антихриста. Никодима разбудили Настя с Артемом, на вопрос девушки: "А где же все?" Он ответил не сразу, долго моргал глазами, мотал головой, сбрасывая похмелье, но после, у него удалось все же вытянуть, что
Анфиса ушла в одну из дальних деревень навещать больную старую тетку, а Кузьмич, не находя себе всю ночь места из-за пропавшей девушки, решил все же поехать в городок и узнать: что случилось. Потом Никодим недоверчиво покосился на Артема и добавил, что вчерась вечером заглядывал урядник со стражниками, искали господина художника. Настя отправила Никодима распрягать лошадь, а сама с Артемом прошла в дом. Как только они оказались в коридоре, по лестнице со второго этажа к ним сбежал черный волчище. - Черныш! Милый! Ты опять соскучился по мне! - радовалась девушка и ласково трепала животное за ухо. Настя решила, что питомец должно быть голоден, поэтому отыскала на кухне горшок, из которого когда-то ел Черныш, сполоснула его чистой водой и, положив в него из печи овсяной каши, забелила молоком. Голодный волк уплетал так, что возил по полу мордой горшок, отчего в буфете дребезжал чайный сервиз. Намучившись сидеть с ворованными вещами, Марфа попробовала высунуть из дверей нос, - никого. Тихонько подошла к лестнице и глянула через перила, внизу до сих пор находилась Настя и волк. Черныш цыганку учуял и,
задрав вверх морду, зарычал. Марфе опять пришлось убраться в надоевшую комнату. Она разложила украденные вещи по своим местам и решила выйти, но в последний момент передумала. "Заподозрят, лучше-ка я сяду на диван, а когда противная Настька все-таки войдет, скажу, что жду Анфису". Прошло несколько минут и от пережитых волнений Марфа заснула. В дом вошел напуганный и, по-видимому, отрезвевший Никодим, увидев Черныша, даже не удивился, а только сказал: - Надо же живой, болтают, значит, что Родион Петрович его подстрелил... Настя рассудила: - Может и подстрелил, но какого-то другого волка, а наш жив! - Все может быть, - согласился Никодим и беспокойно произнес: - Беда, кажись, надвигается! - Какая беда? - забеспокоилась сразу девушка.- Урядник! - Да похуже будет урядника, это што... Поглядите-ка на гуменник... Никодим увлек за собой Настю с Артемом и вывел их на крыльцо парадного подъезда, с которого было видно, как по луговине прямо к усадьбе направляется толпа возбужденных буйных крестьян. Никодим нервно дернул Настю за рукав кофточки и подал идею: - Откупаться надо, барышня, как есть откупаться. В
пятом годе под Ярославлем я такое видывал, дак тамошний помещик четыре ведра водки смутьянам выставил. Все, что у него из запасов было и землицы посулил, короче говоря, времечко протянул, а наутро казачья рота и подоспела... Вскоре толпа уже стояла у парадного подъезда. Мужики при виде дочери Лукина чуток присмирели, но ненадолго, один из них вышел вперед и грозно потребовал: - Зовите сюда Кузьмича, с вами говорить неча!... - В уезде он! - выкрикнул в ответ Никодим. - Так мы тебе и поверили, лизоблюд барский! - бросил Никодиму из толпы молодой мужик. Никодим от такого оскорбления протрезвел совсем. - Балбес ты, Олеха! Как есть балбес, мы с твоим тятькой в турецкую воевали и друг друга держались, а ты мне "лизоблюд"... Какой-то пьяный пригрозил, что если Кузьмича не найдут, то всех троих свяжут веревками, а барышню молодые мужики могут и поиметь. Настя на такое хамство хотела что-то сдерзить, но не успела, любитель карасей Яшка принялся показывать на Артема пальцем и вопить, как благой: - Петруха, гляди на крыльцо, вона тот мужик, что в волка оборачивался... - Было дело, - неуверенно поддакивал
Петруха. А Яшка не успокаивался: - В праздник в Спас я здорово пьяный был и его рядом с барышней не признал, а теперь вижу, это он, оборотень! Мужики заспорили, Яшка слыл, конечно, болтуном, но вот за туповатым Петрухой такого не водилось. Спорящих оборвал сутулый Ванька. - Али забыли пошто сюда притопали мы, вяжите всех троих, чтобы не убёгли, а Кузьмича щас сами найдем! Крестьяне бросились к крыльцу, а Никодим, поняв положение, успел затолкать Настю с Артемом в дом и велел запереться. Сам же схватил стул, на котором недавно так спокойно посиживал и стал им отбиваться. Через минуту-другую Никодиму проломили железкой голову и столкнули с крыльца, чтобы не мешал. Истекая под крыльцом кровью Никодим умирал и ругал матом спасских мужиков, а в особенности Леху балбеса, обозвавшего его лизоблюдом. Крепкие фасадные двери дома ни в какую не поддавались мужикам. И тогда один из них со злости бросил в открытую форточку горящую кудель, отчего вскоре из окон первого этажа повалил дым и кто-то с жалостью произнес: - Там же люди, что вы делаете! - Какие люди? - объяснял жалостливому Яшка. - Там оборотень и
колдунья, а вся нечистая сила страсть как огня боится, погоди немного, во все щели полезут. Первый этаж горел довольно-таки сильно. Настя открыла оконные рамы, начавшие тлеть от огня и подталкивала к окну волка. Девушка хотела, чтобы Черныш побыстрее выпрыгнул на улицу, потому что через узкий полуобвалившийся подземный лаз, по которому она с Артемом хотела выйти из горящего дома, здоровущего волка было не протащить. - Прыгай! Ну, прыгай, миленький! - умоляла она животное, но Черныш, как маленький сынок, прижался к Насте и никуда не хотел уходить. Артем догадался, что надо делать. Он жестами объяснил Насте, что волка надо приподнять до подоконника и просто вытолкнуть из окна. Так и сделали. Черныш даже не успел никого укусить, а когда беднягу выпихивали, девушка шлепнула ему, чтобы не крутился возле усадьбы, а бежал прямо в лес. Яшка, ожидавший выхода из дома нечистой силы, страшно обрадовался, увидев выпрыгнувшего из окна Черныша. - Глядите, глядите! Нечистая пошла! - показывал он мужикам на удиравшего к лесу волка. - Вот он оборотень в зверя превратился, а щас Настька на метле вылетит! От удивления и
некоторого испуга мужики пооткрывали рты, провожая взглядом черного оборотня, но вот Настьку на метле прождали зря, наверное, обгорела ее метла... Приехал Кузьмич. Он даже не остановил лошадь, а прыгнул из коляски на ходу. Многие из мужиков вроде как опомнились, поняли, что наделали беды. От Кузьмича старались отводить по возможности взгляды, да он был теперь им и не нужен. А на его вопрос: не видели ли они дочку Лукина, молча кивали на полыхающий огнем особняк. Вдруг из окна второго этажа из Настиной комнаты раздался душераздирающий женский вопль. Проснувшаяся от пожара Марфа выбежала в дымный коридор, волка и Насти не было и в помине. На первый этаж было невозможно смотреть, горело все, в том числе и лестница. Марфа метнулась опять в комнату, открыла окно, но ужас: чугунная решетка не поддавалась. Анфиса, когда уходила надолго, то закрывала на нескольких комнатах решетки и запирала на замки. В отчаянии, перед страшной смертью, женщина стала кричать и звать на помощь. Людям не было видно: кто там бьется за решеткой, но все были уверены, что это Настя. Несколько мужиков побежали к конюшне, в надежде
найти хоть какую-нибудь лестницу. Кто-то из них все же отыскал две тонкие доски, приставил к стене и полез. Как только человек добрался до решетки, одна из досок не выдержала и сломалась, крестьянин рухнул вниз и завыл от боли. Растерянный Кузьмич бегал возле горящего дома и беспомощно бормотал: "Господи, помоги, Господи, первый раз в жизни обращаюсь к Тебе, ведь она совсем молода еще, не дай ей погибнуть!" Крики заживо горевшего человека слушать невыносимо. Кузьмич в отчаянии зарыдал, потом стал грозить кулаком в небо и кричать: - Нет тебя и не было Господи, и никого ты не спасал, вранье все! Кузьмич бросился к стене, подставил оставшуюся доску и, обламывая об кирпичи в кровь ногти, стал карабкаться к окну, а через минуту из-за решетки на улицу вырвалось пламя, в окне стало тихо, только доносился треск лопавшейся от огня штукатурки. Кузьмичу сделалось плохо. Он схватился рукой за левую сторону груди и тут же упал, но от боли кричать не пришлось, ее не было. Было только чистое, как снег облако, которое то и дело заслоняли темные шлейфы дыма с красными прожилками огня. В промежутках между дымными
шлейфами, облако превращалось в танцовщицу, одетую в белое ослепительное платье. А кто там из театральной галерки аплодирует танцовщице? Да это он, молодой неуклюжий студент в черной шинели... Начитался Гегеля толком, конечно, понять его не смог, а все туда же, мир переделывать. Неуклюжий студент в черной шинели догоняет фаэтон и прижимает к груди красные розы, а фаэтон совсем близко. Еще рывок и Василий поравнялся с Варварой Самойловой. Варенька мило улыбается и ловит у него цветы, но, что за наваждение, фаэтон не останавливается, а едет дальше и не от театра во все, а от усадьбы Лукиных вдоль липовой аллеи, в которой и пропадает. Ветер больше не меняется и мертвые серые глаза Кузьмича отражают теперь только зловещий поток черного дыма. Подземный лаз, в который как-то случайно показала Насте Анфиса и вправду оказался очень узким и труднопроходимым. Артем с Настей буквально ползли по его склизкому, с выпирающими кирпичами, полу. Художнику в кромешной темноте было тяжелее, он шел первым наощупь, тащил этюдник. Девушке было полегче, она за его спиной держала в руке только дамскую сумочку, с которой
приехала в имение. Шаг за шагом им все больше не хватало воздуха. Но вот Артем уперся в какую-то кирпичную стену, - стало легче дышать. Что это - каменный мешок или отсюда все-таки есть выход? Артем ткнулся головой о ровную поверхность, протянул вверх руку и коснулся толстой скобы, это был железный люк, который через минуту скрипнул и приподнялся на вершок. Держали люк из-под пола исцарапанные в кровь руки. Еще усилие и пудовый квадрат с грохотом был сброшен на пол, ни пылинки, Анфиса совсем недавно в часовенке вымыла пол. В черном провале пола показался Артем, принял у девушки этюдник и помог ей выбраться. Внутри часовенки был полумрак, разноцветные стеклышки в четырех овальных оконцах плохо пропускали с улицы свет, да и яблони разрослись и подступали довольно близко. Через несколько минут Настя стояла на коленях перед золоченым иконостасом и тихо произносила молитву: "Боже, Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: возвратитесь, сыны человеческие! Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты, как наводнением, уносишь их, они, как сон, как трава,
которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает"... Артем дальше не слышал, он вдруг подумал, что таких людей, как Бесчастных, никакие времена, наверное, к себе не примут. Представить невозможно, если Бес оказался бы здесь. Первым делом он отодрал бы от стены весь иконостас вместе со штукатуркой... От пылавшего особняка в часовенке запахло гарью, а в одном из оконцев от пожара заплясали разноцветные огоньки. Девушка сняла со своей шеи золотой крестик и протянула Артему, тот понял и протянул ей свой, только серебряный. Настя улыбнулась, а потом сказала: - В часовнях не венчаются, только покойников отпевать можно, но мы вроде как повенчались и будем исключением из правил... Полтора часа Артем с Настей шли по дороге, ведущей к железнодорожной станции, впереди показались несколько конных полицейских, которые ехали навстречу. - Казаки! - дёрнула в испуге за руку художника девушка. - Бежим в лес! И опять пришлось убегать, а позади за деревьями раздался командный голос: - Не стрелять, живьём брать! Еще немного и казаки настигли бы их. Казачьи кони лес проходят смело и не
боятся запахов лесных животных, но вышло несколько иначе: Насте с Артемом преградил путь длинный глубокий овраг, в самом низу которого поблескивал узенький ручеёк. Обоих охватило отчаяние, но, кажется, есть спасение - мостик из длинных жёрдочек, связанных друг с другом. Когда проходили мостик, Артем запнулся, но сумел удержаться, а вот этюдник полетел вниз в росший на склоне оврага орешник. Перейдя овраг, беглецы сбросили вниз мостик и скрылись в зелени деревьев. Казаки, видя такое дело, решили погоню прекратить. Шкурка выделки не стоит, зачем зря коням ноги ломать. Да и что дернуло гнаться за первыми встречными, должно быть нервы не выдержали... Ночь, которую провели Артем с Настей в здании железнодорожного вокзальчика, вероятно, похожа на все другие ночи в таких же провинциальных вокзальчиках: то и дело по залу прохаживался дежурный полицейский, искоса поглядывая на сонных пассажиров и поплевывая в кулак шелуху от семечек. У стены прямо на полу расположились солдаты, один из них звал во сне родную мать и, казалось, плакал. Трое пожилых мужичков, вероятно, артельщиков, так как возле их ног лежали
обмотанные мешковиной пилы, запрокинули нечесаные головы на спинку лавки и дружно храпели. А вот из женского полу, не считая, Насти Лукиной, в здании находилось всего две барышни, правда, монахини. Их лица были бледные, худые и резко контрастировали с их черными долгополыми одеждами. Артем очнулся от дремоты и прищурил глаза. В низкие окна вокзальчика рвалось солнце. Солдат и артельщиков простыл и след, вероятно, сели в нужный поезд. Монашки находились в углу у начищенного до блеска рукомойника и умывались, робко постукивая узкими длинными ладонями по его медному соску. Артем почувствовал на своем плече склоненную голову Насти. Ее мягкие рыжеватые волосы довольно приятно щекотали ему шею. Артем улыбнулся и погладил эти самые волосы, проснулась и она. Художник достал из кармана блокнотик и написал, что ему жаль работ, оставленных в этюднике, что так вдохновенно он еще никогда не писал картины. Ему может быть вернуться и поискать, ведь до поезда еще есть время, и он хорошо помнил разросшийся в овраге куст, в который упал этюдник. Подумав, Настя согласилась и, поцеловав Артема, наказала не опаздывать к
поезду. Артем уходил к лесу, а Настя долго провожала его взглядом. Когда художник подошел к лесной полосе и его фигура из-за расстояния сделалась совсем маленькой, Настя заметила на горизонте появившиеся грозовые тучи. Сердце девушки тревожно сжалось, она вдруг подумала, что этого человека она, наверное, больше никогда не увидит. Она стала отгонять от себя такую мысль и даже вспомнила слова Олфея. Он говаривал так: "Если мысль к тебе плохая рвется, знай, беда за ней крадется". Олфей учил отгонять от себя подобное "нехорошее" - так он называл плохие мысли, но не всегда это девушке удавалось, что ни говори, мысль не муха. Настя перекрестила фигурку Артема, которую через минуту поглотил лес, и вернулась в зал ожидания. Найти этюдник Артему не составило труда, желтый ящик застрял в кусте орешника и был замечен художником при спуске в овраг. Возвращаться на вокзал Артем пока не торопился, вспомнилось сказанное Олфеем, что если нарисовать грозу, то, может быть, вернется к нему речь, ведь так хотелось говорить. Особенно с Настей. Да и гроза, кажется, как раз начиналась, вон там, у болот. "Успею", - решил сам
для себя художник и отправился к болотам. Спрятавшись под деревом, Артем рисовал, прошло около часа, и гроза стала приобретать странный характер. Художнику вдруг захотелось спать, но он пересиливал себя, хлопая по лицу ладонями, когда закрывались глаза. Над болотами вдруг залетал электрический шар. Художник решил, что это шаровая молния и попытался с помощью желтой и оранжевой краски перенести этот феномен к себе на полотно, но не успел, потому что оказался в густом непроглядном тумане. Туман еще не весь рассеялся, как послышался в вышине звук похожий на гул реактивного самолета. Артем глянул вверх и увидел движущуюся по небу точку, от которой тянулся серебристый белый шлейф. Да это был реактивный самолет, но откуда он взялся в 1916 году? К железнодорожному вокзалу Артем не попал, казалось, опять изменился лес и перепутались тропинки, а вот на шоссейную асфальтированную дорогу он вышел и сразу остановил проезжавший "жигулёнок". Время опять пошутило над ним, а ведь он уже не хотел сюда, в это время, у него здесь никого не было! Надо было действовать. Надо было что-то делать. "Пусть время шутит, я с ним
тоже пошучу". Водитель "жигулей" ехал через Спасское и Артем решил доехать с ним до самого села. У художника было предчувствие, что разгадка метаморфозы времени кроется где-то там, в его родных местах. А может это все-таки сон? Чтобы проверить, художник открыл в салоне машины этюдник с одного из полотен на него мило смотрела Настя, сидевшая на коне. Артем жестом попросил водителя остановить машину возле церкви, прямо у церковной ограды. Кладбище было не как раньше, а заросло травой. Наверное, в селе остались одни пенсионеры и им трудно ухаживать за могилами. Артем даже не мог вспомнить местонахождение могилы своей матери, ему стало стыдно и больно, что он так долго ходил по кладбищу и искал. Спросить троих мужиков, копавших кому-то последнее пристанище, не захотел, не захотел им писать записку, решил никого не тревожить, а найти самому... Артему попался на глаза заросший крапивой холмик, из которого торчал покосившийся из железной арматуры крест. На заржавленной табличке креста Артем прочел родную фамилию, и слезы хлынули из глаз. "Милая родная мама, чем дольше живу, тем тоскливее без тебя. Стал
больше пить, иногда запоями. Жорка часто снится, боксирует, дерется со мной, видно не простил, когда умирал... Когда я рисую, то многое забывается, становится легче, но все равно это рисование осточертело, больше я ничего делать не умею и, если и это брошу, то сдохну с голоду, а разговаривать, мама, я до сих пор не могу, видно здорово шарахнуло в детстве грозой. А самое смешное, мама, я влюбился единственный раз в жизни в одну рыжеволосую красавицу, да и то все это было во сне, я у тебя непутевый..." Голыми руками Артем рвал с могильного холмика крапиву, и боль от вскакивающих красных волдырей на коже его рук не заглушала невыносимой душевной боли. Возвращаясь по кладбищу между могилками к выходу, Артем остановился у только что вырытой мужиками могилы, к которой теперь продвигалась небольшая похоронная процессия. Гроб поставили на комья свежей, только что выкинутой из ямы земли, открыли гробовую крышку и стали прощаться. Подошел к гробу и Артем, увидел в нем дряхлую старуху. Подбежал чей-то ребенок и ручонкой потянул саван покойницы, словно на ощупь хотел узнать, что такое смерть. На ребенка зашикали
и вернули назад, но саван он успел немного сбить со старухи и Артем заметил на ее горле поперечную темно-фиолетовую полосу, след от веревки или какого-то шнура. За свою жизнь художник повидал удавленников, и ошибиться здесь не мог. Из кабины бортового "ЗИЛка", находившегося за оградой, по видимому и привезшего покойницу вылез полупьяный водитель, подошел к гробу, простился и, возвращаясь к машине, остановился недалеко от Артема и вдруг прищурился стараясь узнать... Это был Толик, друг детства, жаль, что художника он так и не узнал, сел в "ЗИЛок" и уехал. Но зато Артема узнала одна пожилая женщина. После того, как гроб опустили в могилу и кинули несколько горстей земли, она подошла к Артему и спросила: - Не Зинаиды ли Ростовцевой сын? Тот в знак согласия кивнул головой, что-то было знакомое в этой женщине, даже в памяти крутилась какая-то фамилия, но вспомнить он так и не смог. - Приехали вы к нам в самый раз, - продолжала говорить женщина, - дело в том, что умершая долгожительница Энестейшин Файерман, вам оставила завещание на наследство, в которое входит ее домик и прилегающий к нему участок земли и
ко всему прочему письмо, которое в интересах участкового пришлось вскрыть, потому что несчастная наложила на себя руки. Когда участковый милиционер прочитал, он сразу сделал вывод: "Бабушка спятила, потому и вздернулась". Наследство, конечно, не ахти: старая избенка да семь соток запущенной землицы, но и это хорошо для дачи. А жена у вас есть или детки?.. В сельсовете Артем расписался в каких-то бумагах, взял толстый конверт с письмом и отправился пешком в Макеевку. Ему хотелось спокойствия, казалось, он ничему больше не удивится и никого не испугается. Калейдоскоп крутых перемен, произошедших с ним, стал вызывать тупое равнодушие, а с другой стороны жуткую тоску. Это в фантастических фильмах герои, возвратившиеся из других времен, чувствуют себя победителями. Артем, напротив, чувствовал себя душевно разбитым. В деревне Макеевке художник отыскал свой бывший дом. Новый хозяин молодец, крышу покрыл оцинкованным железом, пристроил к дому веранду и застеклил. Артем прислонился лицом к срубу, будто целовал он эти трещинки на рассохшихся бревнах. Ему жутко захотелось войти в этот дом, войти в детство,
услышать смех живой и здоровой матери, раствориться в запахе родной русской избы. Но кто- то дернул его снизу за штанину, это были двое маленьких пацанят. Губы у них сжатые, видно сердятся. Крепенькими, загорелыми кулачонками стали тыкать Артема в бока и писклявыми голосками требовать, чтобы дяденька уходил от их дома. В стороне улыбалась беззубая девчушка, она была постарше и знала, что чужой дядька вот так просто их дом не займет, но что же делать дядьке, если его не пускают в когда-то его бывший дом. Не пускали дети взрослого в его детство, значит, надо оставить все, как есть, и шагать дальше. Это уже их детство и он, Артем, не имеет никакого права на него претендовать. Артем дошел до скособочившейся избенки Стеши Файерман, а правильно Энестейшен, в три окошечка, печально глядевших в землю, будто тосковавших по навсегда ушедшей хозяйке. Возле дома бурно рос репей, черные полусгнившие колышки, торчавшие из травы, напоминали, что рядом был когда-то палисадник. Дверь в избу слегка была приоткрыта, словно приглашала Артема войти. Он вошел в избу и окунулся в легкий полумрак. Старухи в черных платках
молились на образа с мерцавшей лампадкой, а потом стали усаживаться за стол. Пригласили и художника, поставили на стол кастрюлю со сладким супом и разлили его по тарелкам. В избе почти все так, как и два десятка лет назад. Те же в горошек ситцевые занавески на окнах, самовар с полуотломанным краником, богословские книги с распушенными страницами на деревянном посуднике. На стене рама, под стеклом которой - пожелтевшие фотографии; рядом картина, на которой изображена среди яблонь красивая молодая дама. Артем даже поперхнулся, - это же его картина! Он сам ее рисовал три-четыре дня назад, вернее, около ста лет назад, какая чушь... Артем вскочил из-за стола и подошел к картине, без сомнения на ней была нарисована Настя в своем саду, возле часовенки в длинном платье и белой шляпке с красной лентой. Метаморфозы никак не хотели оставлять его в покое. Художник решил бежать из этой колдовской избы, вообще из этой местности, из когда-то родной и любимой. Поезд увозил художника обратно в город, Артем поглядывал на мелькавшие за окном елки и думал, что ему надо обязательно обратиться к психиатру и рассказать все,
как есть. Он полез в карман и только сейчас вспомнил про письмо бабки Стеши, хотел выкинуть, но не нашел куда, потом все же невольно глянул на первые строки письма, которое состояло из нескольких тетрадных листков в клетку. "Здравствуй, мой дорогой Артем! Не знаю, жив ты или нет, и в каком ты сейчас проживаешь времени". Художника это заинтересовало он разгладил ладонью мятые листки с неровным почерком и подсел ближе к окну: "Если ты когда-нибудь заедешь в родные края, то, возможно, это письмо затеряется в милицейских архивах или разорвут и выбросят, посмеявшись над полоумной престарелой самоубийцей, но я надеюсь, вдруг это письмо все же попадет к тебе. Извини за почерк, стала совсем плохо видеть. Если все, что с нами произошло реальность, пусть даже каждому из нас приснился один и тот же сон, знай, я та самая Настя Лукина из 1916 года, которая тебе позировала для картин. Одна из картин, где я в яблоневом саду у часовни, через тридцать с лишним лет снова стала моей. Да ты ее в юности видел и я помню, как ты разглядывал свое же собственное произведение, было забавно, но как я могла тебе рассказать, да
ты бы и не поверил, а мне до жути хотелось поделиться пережитым, особенно, в последний вечер перед твоим отъездом в город. В 1916 году ты рассказал, как в юности убил человека в драке, просил помешать этой трагедии, прости, я не смогла, я была в это время, когда ты дрался на барских развалинах и молилась, боялась что он мог убить тебя и мы бы никогда с тобой не встретились... Наш любовный роман был мимолетным, но мне иногда казалось, что всю мою жизнь. Потом я долго корила себя, что отпустила тебя за этим проклятым этюдником, возможно, в моей жизни все было бы иначе. Когда ты ушел, я ждала на вокзале еще сутки, даже больше"... Мерный стук колес вагона утомляет Артема, и строчки начинают сливаться в темные полосы. Ночь 1916 года. В здании вокзала Настя почти одна. Слышно как ветер с дождем хлещут в окна, они жалобно дребезжат, то ли от ветра, то ли от грома непрекращающейся который час грозы. Пошатываясь, к Насте подходит дежурный по вокзалу полицейский, он пьян и уже успел заскочить в санитарный поезд, стоявший на путях не более пяти минут. Выклянчил у медицинских сестер фляжку спирта и чихать ему на
дурацкий сухой закон, введенный в России, здесь в ее глубинке пили всегда, чихать ему и на пассажиров вокзальчика, еще кочевряжатся перед ним. По законам военного времени он вообще имеет право пустить пулю в лоб любому подозрительному типу и застращать, к примеру, вот эту смазливую барышню, к которой он подошел, если она ему в чем- либо посмеет отказать. Но смазливая барышня ко всему оказалась стервозная, хлестнула рукой дежурного по физиономии, когда тот попытался запустить руку под ее подол и вышла, как ни в чем не бывало, прогуляться, по такой-то погоде. Настя шла и плакала по железнодорожным путям, уходящим в темноту леса, звала Артёма, быть может он где-то здесь, заблудился или его покусали волки и он с трудом добирается лесом, быть может его ранил этот идиот полицейский, спрашивая в темноте у немого фамилию. Ветер с дождём заглушали ее крик. Она уже довольно промокла, как увидела впереди покачивающийся робкий огонек. Это был путейный обходчик с керосиновым фонарем, он услышал женские крики и ускорил шаг. Человек подошел ближе, сделал ярче фонарь, разглядывая девушку, промокшую от дождя и накинул
ей на плечи свой брезентовый плащ. - На-ко вот, а то простудишься! Да не реви ты и так тошно, пойдем-ка лучше чайку горячего хлебнем, моя старуха в аккурат сейчас самоварчик поставила. А я видел вас, барышня обоих, поутру на вокзальчик заходил, не мое дело, муж он тебе аль нет, мне без разницы, но знай, если любит - помиритесь, а нет, бросай его, сильней будешь. У нас вона со старухой тоже горе: внуки сиротами остались, сына моего на фронте убили, а сноха с солдатами сошлялась и до сих пор ее не найдем, тут уж не докричишься. Да, все война-поганка, так, что горе у нас одно, и горячий чаёк будет нам только на пользу. Глава третья ...Стук колес теперь слышался все отчетливее и строчки уже не сливались в темные полосы, Артем продолжал читать дальше. "Сразу после моего прибытия из имения к отцу мы выехали за границу, где у меня родился от тебя сын, ну а потом пошла полоса несчастий: дела за границей у отца были неважные, его подвели компаньоны и ему пришлось распродать им же по дешевке свои нефтяные акции. Я думала, что это не так страшно при его способностях выпутываться из различных ситуаций, но дело
оказалось совсем в другом, в самом сознании отца, оно как бы перевернулось. Я не узнавала папы, он раскидывал деньги направо и налево, щедро одаривая драгоценностями знатных дам, ведя с ними амурные делишки. Засиживался в казино до утра и не забывал меня упрекнуть, что я нагуляла ему внука. Вконец запутавшись, отец совершил финансовую махинацию, попался и угодил в тюрьму. Там заболел и вскоре умер. Не верилось, что такое произошло с моим отцом, потому что до этого он всегда казался мне непробиваемой глыбой, сверкающим гигантским айсбергом... Вначале я хотела с сыном уехать во Францию, много русских после революции оказались там. Собрала у знакомых деньги на дорогу и перед отъездом зашла в сапожную мастерскую починить свои ботинки. Хозяин мастерской еврей Файерман, благодушный человек, тепло меня встретил, мы разговорились. Оказалось, что он жил когда-то в России и служил в морском ведомстве. До меня этот человек развелся с женой, так и не заимев от нее детей, а я для него, как он мне говорил, была подходящим вариантом. Вскоре я вышла за него замуж и мы с сыном стали носить его фамилию, жаль, что потом
супружеские отношения складывались не в лучшую сторону, хотя сына он любил, а меня только и называл неисправимой ницшеанкой и эгоисткой. Возможно, он был прав, я мало занималась семьёй, а больше создавала танцевальные кружки. Когда мои кружки закрывались из-за редкой посещаемости учеников, я грустила и впадала в мистику, в знахарство, привитое мне Олфеем с юности. Страдая ужасной ностальгией по России, собирала вырезки из газетных сообщений и ревниво следила за многими событиями, происходившими в Советском Союзе. Я, конечно, желала увидеть краснозвездные башни Московского Кремля, но больше тосковала по белеющим в синеве русским березам. Шли годы, скандалы с мужем участились, и я решила испытать судьбу и уехать в Советский Союз. Сын отказался уезжать, отцу он верил больше, чем мне. Были долгие переговоры между посольствами СIIIА и СССР. Меня саму так и тянуло хоть глазком взглянуть на родину. И вот в 1938 году посольства решили в мою пользу, и я выехала в Ленинград с паспортом на имя Энестейшен, по-русски Настя, Файерман, по которому было и принято мое гражданство в СССР. Вначале как-то повезло,
советское правительство выделило мне большую комнату в центре города и устроило на работу в Дом Культуры, где я и работала хореографом. Перед второй мировой войной меня арестовали с несколькими евреями, подозревая в шпионаже. Думала расстреляют, спас меня от такого ужаса мой давний знакомый, бывший летчик воевавший еще в первую мировую войну. В НКВД он занимал видный пост. Началась вторая мировая война, возможно, она спасла мое положение и меня вторично не упрятали в тюрьму. В 1942 году меня, как и многих ленинградцев, эвакуировали из города вглубь России. Зимой в трескучие морозы везли нас в товарных вагонах, наспех оборудованных для перевозки людей. Должно быть, по промыслу божьему паровоз остановился возле знакомого вокзальчика в поселке Ильино. Когда с несколькими фамилиями людей, которые должны были выходить на этой станции, выкрикнули мою, я поняла судьбоносный круг замыкается. К тому же поселили с тремя семьями в Макеевке, я попала в дом к одинокой старушке, которая через несколько лет умерла и дом достался мне. Знакомые лица попадались редко, да и кто мог подумать, что я и есть та самая Настя,
дочка богатого торговца Лукина, погибшая при пожаре в особняке. Эту легенду, что я сгорела хранят в этих местах до сих пор. Старик фельдшер, твой прадед, долго поглядывал на эвакуированную "жидовку" искоса. Должно быть, терпение у него лопнуло, как-то раз он зашел ко мне в гости и вручил мне картину, чудом уцелевшую после пожара в особняке. На картине я узнала себя среди яблонь у часовни в длинном платье и белой шляпке с красной лентой. В конце пятидесятых я засобиралась в Америку повидаться с сыном, но к великому горю узнала, что он погиб еще в конце второй мировой войны. Смысла возвращаться в Америку не было. В шестидесятых годах в Макеевке родился ты Артем. Я не придавала этому большого значения, ты рос, как все деревенские дети, пробегал возле моих окон, с любопытством и некоторым страхом поглядывая на окна "еврейки-колдуньи", смотревшей на тебя с умилением из полумрака своей избы. Когда ты стал юношей и перед отъездом в город квартировал у меня, то со мной стало твориться что-то ужасное, в моих глазах вставали события, прожитые с тобой взрослым в прошлом. Я поняла, что за долгую жизнь, коей
способствовали, возможно, рецепты Олфея, я любила одного тебя и надеюсь в другом мире на встречу с тобой, если верить учениям Олфея здесь я немного о некотором его учении расскажу: "Бытиё и небытиё не по человеческому разуму, мы знаем крупицы, многое тайна. А если и получается что-то узнать от этой тайны или вообразить, это великое счастье! На стадии засыпания (просоночного состояния) мир духовный соприкасается с миром природным и потому в эти драгоценные моменты открываются некоторые истины. Когда человек поймет и осмыслит их, то он не будет ужасаться часа неотвратимой смерти, а будет принимать смерть мужественно, ибо будет знать, что живет вечно, потому что дух уходящего физического тела в момент смерти есть тоже тело невидимое, вечное. Не стоит скорбеть о природном теле, если оно угасает и к вам подкрадывается старость и смерть. Дух входит в зарождавшееся физическое тело и дремлет там, спит пока человек или какое другое существо проживает свою жизнь. Так дух отдыхает от Вселенской миссии или работы, которую он выполнял в вечном Абсолюте. Я верю, Артем, в новую нашу встречу где-нибудь в вечном
Абсолюте или даже опять в природных телах на грешной Земле и последнего я почему-то хочу больше..." ...Артем почувствовал, как поезд начал сбрасывать скорость и глянул в окно, за которым тянулся ряд многоэтажных городских зданий... Глава четвертая ...В психбольнице к вечеру становится тихо, всем буйным дают первую порцию снотворного и они ходят по коридору вялые, как осенние мухи. Врач, махнув с дежурным санитаром двухсотграммовую колбу спирта, собрался, было уходить домой, как в кабинет ввалился длинноволосый тип с этюдником в руке и молча подал лист бумаги, исписанный на обеих страницах. Бегло прочитав его, врач прищурил и без того узенькие поросячьи глазки и подозрительно улыбнулся. - Так, так! Значит, и ты прибыл из 1916 года? Артем кивнул. - Понятно,- уже спокойно произнес врач и с недовольством глянул на художника. - И что вы все на этот год запали, прямо диву даюсь. На днях привели тут одного с полным саквояжем денег, изготовленных еще при царе Николае II. Дак что вы думаете, этот тип колотил себя в грудь и вопил, что тоже из 1916 года, но, слава Богу, у него обнаружили вдобавок туберкулез и
увезли в тубдиспансер. Так что, дорогой мой, если тебя приведут к нам силой или соседи заявление напишут, может быть тогда и возьмем тебя, а сам к нам не приходи, своих "маклаудов" хватает, а ты, кстати, чем-то похож на Маклауда, тоже с косичкой! - Это уж верно, хватает, - протянул лениво санитар и по знаку врача выпроводил непрошенного больного на улицу...
        
        
*** - Бог есть, Ленусь, и не только на иконе, гляди-ка кого он нам послал! - примерно так говорил Глеб Бесчастных, заметив из своей машины ссутулившегося Артема, шагавшего чуть ли не по полосе встречного движения машин. - Жизнью не дорожишь, по проезжей части разгуливаешь! - крикнул ему Глеб, затормозив возле него "БМВ", из которого Лена тут же открыла дверцу. Когда Артем пролез на заднее сидение, Глеб потянул носом: - Чую, чую, есть у тебя в ящике картинки! Давай показывай, расплачусь вечером! Артем открыл этюдник. Было видно, что полотна "Мельник" и "Всадница" Глебу с Леной очень понравились, но виду те не подавали. "БМВ" остановилась у багетной мастерской, Глеб забрал оба полотна, кроме недорисованной грозы и сдал их туда делать дубовые рамы-багеты. После чего поехали в ресторан "Южный", несмотря на то, что Лена объявила, что перед выставкой отмечать, плохая примета. Бес по пути куражился и начал вот с чего: - Удачный, удачный денек, со всех мазил картины собрал, но рад только твоим Артем! - Потом Глеб переменил тон под какой-то жалостливый: - Братия вы несчастная, без меня вам на путную продажу не
попасть, не дадут, облапошат, потому что у вас мозги с рождения к коммерции не приспособлены, а вы все от меня бегаете да за поллитру скидываете в подворотнях свои картинки, хотя я вам гонорарчики плачу и зелеными! Артем устал, ему даже не до гонорара было, который посулил Глеб, ему теперь все-равно куда его везут. Хорошо, что с ним вообще еще возятся... Ресторан "Южный" был в городе на виду, по высшему разряду, но последнее время здесь заседал либеральный криминал. Стриптиз ночного ресторана редко слазил надолго с эстрады. Усталых стриптизерш тут же заменяли другие и так всю ночь. Бес, конечно, зря сюда не поедет, должно быть, очередная сходка, ну а под утро могут быть и разборки, но вначале вроде все правильно, по-деловому, многие были с женами и подругами, одна другой моложе. Решать дела мужчины шли в фойе, говоря женам, что вышли покурить. Женская половина все понимала, и когда их деловые мужчины уходили, то первые курили в ожидании за столиками, что было не запрещено, вот и Глеб вышел в фойе, а Лена тянула сигарету за сигаретой в нервном ожидании. Артем поглядывал на стриптизершу в сверкающей
бисером набедренной повязке, которая танцевала у шеста. В голове его шевелились воспаленные мысли: вот если бы Настя попала в наше время и ей предложили за кучу денег станцевать голой возле шеста, согласилась бы она или нет? Какая ерунда, она же дряхлая старуха Энестейшен, к тому же и повесилась! Верится во все это с трудом, та Настя молодая красивая, она очень любила жизнь и вешаться никогда не будет, к тому же живет далеко в прошлом. Чтобы выгнать из головы назойливые мысли, Артем вместо рюмки налил из графина целый бокал виски и тут же осушил. Отругать его Ленка не успела, потому что из фойе показался Глеб. Он сел как-то тихо за столик и попросил сходить к машине, принести и показать ему недорисованную грозу. Ростовцев поймал в кулак брошенные ключи от автомобиля и вышел за картиной. Возвращаясь с картиной в ресторан, Артем услышал до боли знакомую мелодию, под которую они с Настей танцевали медленный танец, там, в далеком прошлом. Артем увидел на эстраде скрипача, одетого в белый смокинг, женского стриптиза простыл и след, видимо готовились к новому номеру. Артему вдруг до жути расхотелось
подходить к столику, за которым сидел Бес со своей распутной Леночкой, тем более показывать им пусть недорисованную, но сокровенную для него картину. Сам не зная почему, Артем снова вышел на улицу и сел в машину, из которой пять минут назад забирал полотно. "Уехать! Но куда? Пусть машина у Беса и хороша, но на ней не попадешь в прошлое к Насте, а, может, разогнаться на ней да врезаться в столб? Разбить в дребезги бесовскую тачку, чтобы не заставлял Бес нашу братию подделывать "доски". А потом получать за них копейки". Артем вынул из валявшейся на сидении пачки сигарету, закурил и включил маленький переносной телевизор, который Глеб возил в машине. Артем хотел, было, его выключить, но передача, идущая по телевизору, вдруг заинтересовала его. Выступал какой-то американский ученый и рассказывал, что в аномальных местностях земного шара при сильных грозах происходят изменения во времени и пространстве, при которых могут исчезать из поля зрения реальные объекты или, наоборот, появляются словно из ниоткуда. Артем задумался: "Выходит, надо отыскать аномальное место, встать под грозу и тут же окажешься у
черта на куличках, что же я в детстве никуда не попал, а остался немым и грозу теперь рисую, чтобы заговорить. Стоп, стоп, Артем Сергеевич, кажется, болота в твоем родном краю и есть одна из аномальных местностей, о которых упоминал ученый. Ведь гроза над этими болотами всегда расходится не на шутку, да вдобавок эта странная шаровая молния". Художник вспомнил, что в прошлое он попал, выйдя с Настей из леса и даже раньше, лес изменился еще на болотах, когда Артем очнулся от дремоты. Обратно в ХХI век он попал опять с болот, здесь сомнений нет, в это время рисовалась им картина и задремать он никак не мог. Значит, есть шанс вернуться к Насте, надо только находиться на этих самых болотах и ждать грозу, после которой и произойдет пробой во времени. Артем вынул из кармана письмо старухи Энестейшен и начал перечитывать. Остановился в том месте, где говорилось, что Настя ждала его, Артема, из леса более суток и только тогда села на поезд. Артем откинулся на спинку сиденья и поразмыслил, если исходить из того, что нынешнее время течет параллельно с временем прошлым, то он еще успеет встретить девушку на
вокзале, если попадет в прошлое, ведь сутки еще не прошли и Настя обязательно его ждет. Не прошло и получаса, как угнанный Артемом "БМВ" несся по ночному шоссе к далекому поселку Ильино. Артем молил Бога, а вдруг сжалится и пошлет все-таки грозу. Ну, что ему стоит... Художник еще раз включил маленький телевизор, ожидая сводок гидрометцентра и видно Бог услышал его - гидрометцентр передавал кратковременные грозы, это было лучше, чем ничего. Художник долго путался на дорогах, водитель из него был никудышный, так что пару раз он чуть не врезался во встречные авто. На его счастье ночью на дорогах автомобилей было мало и сотрудники ГИБДД его ни разу не притормозили, должно быть, сами дремали. Не доехал Артем до Ильина километра три, закончился бензин. Оставив "БМВ" на обочине, он отправился на железнодорожный вокзальчик, где Насти, конечно, не оказалось, ведь был ХХI век. Зато Артем увидел плывущие по небу грозовые тучи, их как магнитом тянуло к лесу, в сторону болот к аномальному месту и Артем улыбнулся, любит Бог несчастного бродягу художника. Артем почти бежал сквозь лесную чащу, не замечая еловые
ветки, царапавшие иголками лицо и паутину, которую то и дело ему приходилось сдирать со лба. Ерунда, что сучком разорвало на волосах резинку, и те распались по плечам и лезут в глаза. Артем шел к болотам на грозу, он ее все равно победит, он ее нарисует и Господь даст, попадет он в прошлое к Насте и больше ее никогда не покинет! Пошли милые березки, а после них недалеко и до болот! Артем заметил впереди двух человек, одетых в пятнистую форму и с ружьями за спиной. "Охотники", - определил людей Артем. Рядом с ними на земле что-то шевелилось, черное и рычащее. Подойдя поближе, художник узнал жертву - это был волк Черныш, угодивший лапой в железный капкан. Но откуда Настин волк здесь? Мелькнула даже радостная мысль, что Артем уже в прошлом, но камуфляжная форма на охотниках говорила об обратном, что он еще в своём времени... - Прибей его! - приказал один охотник другому, - да прикладом по башке, чё зря патроны тратить... - А вдруг это пес? - сомневался другой. - Уж больно похож на немецкую овчарку. - Волк это! - Все больше нервничал первый. - Не хошь, сам добью, канителиться не буду, нам еще три капкана
проверять надо, - сказав это, он скинул с плеча ружье и размахнулся, чтобы огреть прикладом волка. Но не успел, потому что его самого ударил, словно выросший из-под земли, длинноволосый незнакомец, да очень больно, по ключице, отчего рука охотника повисла плетью, а ружье брякнулось в траву. Ублюдок! - заорал пострадавший на Артема. - Что ты со мной сволочь сделал! Серега, стреляй в патлатого! - от боли вопил мужик и просил у друга помощи. Серега вскинул ружье и наставил на патлатого, но последнему, видно, было все равно, он шел на Серегу. Раздался выстрел. На долю секунды дрогнули губы Артема, от обжегшей предплечье пули. Он вплотную подошел к Сереге, который увидел на лице человека, в которого он только что выстрелил, блаженную улыбку и Сереге стало страшно. Он оцепенел и, заметив, как его друг здоровой рукой поднимает с земли ружье, закричал - Не стреляй, он сумасшедший, я по глазам вижу! Охотники решили отступиться и уйти хотя бы на время, с дураками ведь все равно ничего не поделать, а если убить, могут посадить. А кому нужны неприятности, да сожри тебя волк, которого ты выручаешь! Волк, узнавши
своего спасителя, теперь не рычал, а только жалобно поскуливал. Животное в знак радости даже попробовало повилять хвостом, несмотря на сковывающую боль в лапе, которую через минуту Артем высвободил, разжав тугой капкан. Артем разорвал на лоскуты свою рубаху и перевязал волку лапу и рану на предплечье себе. Прошумели над головой три диких гуся, это от болот, а гроза, видно, разыгрывается не на шутку, вон какие тучи... Волк, прихрамывая на переднюю лапу, шел впереди, Артем за ним. Волк пробирался по какому-то невидимому, только ему одному знакомому, пути и нюхал воздух. Он хорошо знал запах грозы еще с детства, когда в первый раз попал во временной пробой. А когда благодаря выманившей его из имения волчице оказался в волчьей стае, то не раз со своей волчицей-вожаком приводил стаю к болотам, спасаясь от охотников и, дождавшись первой грозы, стая исчезала во времени на целые недели или месяцы, а после таким же образом возвращалась назад. Зачернели сквозь кусты камыши, наконец-то, до болот добрались, и Артем благодарно улыбнулся оглянувшемуся на него животному. "Молодец, волчара, привел"! Художник выбрал
место под кроной раскидистого дерева, где было почти сухо, хотя дождь накрапывал с полчаса. Артем расставил этюдник и принялся рисовать. Волк прилёг ближе к болотам и зубами пытался снять повязку. Художник торопился, он рассчитывал закончить картину до перехода в прошлое. Мазок за мазком, кисточка так и бегала по холсту, как миниатюрный беличий хвостик. Основное на холсте уже было, Артем нарисовал еще в прошлый временной переход, это спиралевидное, будто скрученное, словно темным шарфом, небо. Деревья, стволы которых вывернуты и согнуты, как от бури. И почему так нереально получилось? Художник не виноват, он так видел все вокруг в прошлый временной переход, а художники как видят, так и творят, дорисовать осталось совсем крупицы, вот, к примеру, огненный шар, вылетевший только что из болот, сейчас он будет нарисован всего за три мазка. Один мазок красный, другой желтый, третий оранжевый. Шарик готов и летает по холсту. Теперь немного панорамы леса, болотных камышей и молнию, расколовшую на двое небо, которое почему-то не падает на Артема, как в детстве. Ура! Гроза нарисована и можно уходить в прошлое к
милой Насте. Лицо художника сняло от радости и счастья, хриплые гортанные крики, вырвавшиеся изо рта, постепенно обретали словесные выражения, правда, не так четко. Но все равно немой заговорил: - Господи, как долго шел я к Тебе, что совсем изнемог. По пути не по своей воле совершал смертные грехи, убил человека и водился с людьми, похожими на бесов, хотя и бесы страдают в земной жизни и несчастны, как и я. Спаси нас всех, Господи, и не обойди самую жалкую тварь на этой грешной земле. И если на то будет воля Твоя, возьми меня к себе, но не в рай, а рисовать. Я возьму холст, кисти и нарисую твой божественный свет, и его увидят люди, он будет стекать с моей картины на землю разноцветной радугой... Должно быть, Господь пока не внял мольбе художника, не услышало его и прошлое, туман над болотами до сих пор не появлялся, а гроза, как назло, уходила в сторону. Даже волк заподозрил что-то неладное и подбежал к самой топи болот, где беспокойно водил из стороны в сторону носом в ожидании запаха, который он всегда чувствовал при временном переходе. Вдруг шар, кружившийся над болотами, в мгновение ока упал в
топи и взорвался. Ударная волна пронеслась где-то высоко, повалив ряд сухих деревьев. В болоте запузырилась торфяная жижа. Становилось жарко. Артем валялся на земле, лег ли он от страха или его свалило ударной волной, он не помнил. Кружилась голова, но спать не хотелось, как в те временные переходы. Дышать становилось все труднее. Вроде бы и туман появился, но уж очень редкий, через него был виден лес, более того этот туман не рассеивался и от него ломило голову. Но художник надеялся, что переход во времени все же совершается. Он даже представлял, как обнимет на вокзальчике уставшую его ждать Настю. Он больше не напишет ей записку, а скажет все словами, к примеру, что ее любит и отправится с ней куда угодно, в любую эпоху и даже в затянувшуюся на долгие годы в России грозу. К великому, сожалению болота укутывал не туман, способствовавший переходу во времени, со дна болот выходил болотный газ, насыщенный удушающим метаном. Первым задохнулся от него и завалился в кучу болотных камышей Черныш. Начал терять сознание и Артем, ему казалось, что он куда-то падал. Промелькнул мимо Жора Скулин, которого было
почему-то не жалко, как раньше, да еще Жорка был без боксерских перчаток и тупо улыбался. Глянуло из темноты лицо матери, болезненное со впалыми щеками и тут же убралось в темноту, а вот и Настенька, но почему она здесь, а не там на железнодорожном вокзальчике... Глава пятая Невостребованное никем тело художника долго лежало в холодильной камере местного морга. Обслуживающий персонал вначале терпеливо поджидал "крутого" дядьку, подъехавшего как-то сюда на иномарке. Он вовсю клялся, что заберет в самые ближайшие дни тело и похоронит бродягу достойно. Проходили дни, а бизнесмен, как в воду канул. "Наверное, тоже где-нибудь лежит, ведь у них такая жизнь..." - поговаривал обслуживающий персонал, но когда лопнуло терпение, просто взяли телефонную трубку и по межгороду связались с администрацией далекого посёлка Ильино, которое значилось первым местом прописки Артема Ростовцева. Долго ждать не пришлось и на другой же день оттуда прикатил грузовик. Слегка выпивший по дороге и не боявшийся никакого ГИБДД, водила Толик с ходу подпятил свой бортовой ЗИЛок к дверям морга. Брякнул, падая, задний борт машины и в
нос пахнуло запахом свежевыструганного гроба, сделанного для непутевого земляка. Увозя мертвого друга в родную сторонку, Толик выжимал из бортового "ЗИЛка" все, на что тот был способен. Гроб с покойником трясся и ерзал по железному днищу кузова, а водила хриплым голосом орал песню про морской десант, везущий груз под номером "200". Встречные водители на своих автомобилях жались к обочине при виде виляющего по шоссе грузовика, шальному водиле сигналили и показывали гневно кулаки из своих машин. И вот, наконец, впереди показалось село Спасское с золотистыми куполами церкви Спаса, на которые с синеющего последождевого неба падал разноцветный радужный поток. Увидев такую красоту, Толик остановил грузовик, забрался в кузов, где отжал заскорузлыми пальцами четыре гвоздя, прижимавшых гробовую крышку и стал ее сдвигать пока не забелело из гроба лицо покойника. - Гляди, гляди, Артемка! - тыкал в небо грязной от машинного масла ладошкой Толик, - радуга-то нынче вона! Будто свет божий с неба пролился! Эх, если бы ты видел... Потом Толик стал жаловаться, что Артемка так и не на рисовал ему в этой жизни радугу, а
ведь обещал еще в детстве. И на что тебе гроза сдалась, из-за которой ты речи лишился, а теперь и вовсе от грозы погиб. Толик прослезился и установил крышку на место, загнул обратно гвозди, слез с кузова в кабину и поехал, но уже тихо, изредка всплакивая. Артема хотели похоронить где-нибудь возле его матери, Зинаиды Ростовцевой, но свободного местечка возле нее так и не нашлось. Зато много было места с недавно похороненной бабкой Стешей, а вернее с Энестейшен Файерман, так было написано на табличке прибитой к деревянному кресту, сделанному на скорую руку. Вот туда и положили беднягу художника, к старухе под бочок.
 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к