Рождение Клеста Анатолий Ключников
        Приключения Клеста #1
        В этой книге показан путь подростка, прошедшего тернистый путь от ученика школы боевых искусств до наемника.
        Ключников Анатолий
        Рождение Клеста

* * *
        ПРОЛОГ: кто я есть такой
        Давайте знакомиться, уважаемый читатель моих мемуаров. Я - обычный солдат-наёмник, по кличке Клёст, звёзд так и не поймавший: ни с неба, ни на воротник рубахи, которые обозначали бы моё воинское звание в королевских войсках. Виною тому чисто мой характер: ну, не люблю я казарменной дисциплины, хотя и понимаю, что в королевской армии без оной никак нельзя. Несколько раз мне предлагали: давай вставай на казённое довольствие, - будешь уважаемый человек в определённых кругах, а цена тому - ежедневное прогибание тех, кто таких звёзд ещё не имеет. Чтобы у них и мечи были всегда наточены, и чтобы рубахи до пупа никогда не были расстёгнуты даже в самую смертную жару, и чтобы бляхи ремней не опускались на уровень тестикул. Чтобы в случае войны у них были бы все пуговицы пришиты, всё стальное оружие - наточено, и чтобы знали, сволочи, какое оружие с какого конца держать нужно. Ну, хотя бы в теории. Виртуозному его владению враги научат. Или жизнь - тех, кто не успел погибнуть от незнания оной теории от руки окаянных врагов.
        А начиналась моя жизнь вполне заурядно…
        Жил себе простой парнишка в простой семье, в провинциальном городке. Мой отец работал ремесленником: делал металлическую посуду, - всякие там кувшины, кубки и котлы. Мать шила платья на заказ местным модницам. По нашим здешним понятиям, они неплохо устроились: посуда из металла стоит дороже глиняной, а мастеру за такую работу платят побольше, чем гончару. Хорошая белошвейка среди состоятельных женщин тоже ценится, так что и мама моя имела заработки повыше, чем обычные портнихи.
        Отец устроил в сарае в нашем дворе мастерскую и день-деньской потюкивал там молоточком. Он у меня был истинным виртуозом своего дела. Придёт, скажем, молодой мужик и говорит: хочу, понимаешь, своей жене/подруге колечко подарить, и чтобы, понимаешь, необычное какое, а не то, чтобы так, как везде… Что ж, дело ясное, чего ж тут не понять? - оно всё понятно. Отец брал несколько медных монет, плавил их в тигле, отливал форму и начинал шлифовать-полировать. Пошуршит, постучит, - глядь - вот тебе и колечко, а блестит, как золотое. Если клиент дешёвенький камушек принесёт, то будет он красоваться на колечке. Если нет, то к ободку прилипнет медная бабочка или змейка, выступая крохотным бугорком. Ну и, конечно, отец выгравирует, что заказчик попросит, пару слов, типа «С любовью!», «Вместе навсегда» и тому подобную чушь.
        Хорошо помню отцовские руки, - со вздувшимися синими жилами вен на тыльной стороне ладоней, вечно источающие сладкую смесь запахов железа и смазочного масла, с мелкими следами давнишних шрамов. Вот лицо уже стёрлось в памяти, а его руки - помню. Помню блестящие, ещё не закопчённые жизнью котелки, котлы, кувшины - медные, бронзовые, стальные, с крышками, с незамысловатой чеканкой и без них. Они стояли в углу мастерской, жадно ждущие заботливых рук новых хозяев, но ничуть мою душу не трогая.
        А нравилось мне оружие. Наш сосед занимался ковкой мечей, ножей, алебард и прочей смертоносной стали, а я подружился с его сыном и частенько торчал рядом с их мастерской, любуясь его изделиями. Как знать: окажись этот мужик обычным неталантливым кузнецом, - быть может, и я не связал бы свою судьбу с воинским делом??? Но нет: Пресветлый создал его настоящим художником по оружию, и я мог часами любоваться плодами его работы. Сбалансированные, с рукоятками, плотно обмотанными полосками пахучей кожи, где каждый виток с ювелирным изяществом уложен впритирку с соседними - настоящее чудо. В полутьме сарая лезвия благородно и опасно сверкали воронёным отливом, отражая бордовый жар горна.
        Само собой, детям трогать ТАКИЕ игрушки строжайше запрещено. Если малолетние обормоты и не порубят друг друга, то непременно затупят острия, бестолково стукая мечами. Да и тяжелы они для детской руки. Всё же мне несколько раз довелось сжимать рукоятки и трогать пальцем холодные лезвия - в те мгновенья я переполнялся щенячьим восторгом, сердце сжималось, а моя душа взлетала, казалось, до самых высоких небес.
        Прикосновение к отцовским крынкам меня совсем не вдохновляло. Ни капельки. А на платья, сшитые мамой, я вообще не смотрел.
        Отец пытался научить меня своему ремеслу, и я покорно что-то клепал по его указке. Но мои швы выходили кривыми, пропускающими воду. Увы, ничего более сложного, чем забить гвоздь, развести огонь и расплющить металл, у меня не получалось. Папа, глядя на мои художества, раздражённо называл меня лесной корягой. Жажды к работе мне это не прибавляло, но мы, слава Пресветлому, всё-таки оставались в тёплых, хоть и сдержанных отношениях до самой последней нашей встречи.
        Мои родители всё-таки имели некоторый достаток, позволивший им отправить своих сыновей в школу. Учёба давалась мне не в пример легче, чем ремесленная работа, так как писать и считать - это наука нехитрая. Моя мама прямо-таки возмечтала пристроить меня к канцелярскому делу; отец тоже высказался «за», двумя руками: «Ты ж пойми, сынок, - внушали они мне, - сейчас наступают бумажные времена, и грамотный человек везде нужен. Нынче без бумажки даже в деревне никак и никуда. Пером ты запросто прокормишься: просители писарям деньжата отстёгивают только так! Тому письмо напиши, этому - прошение: там - копейка, и там - грошик. Что ж не жить-то? - в тепле и не в грязи. А мужики из деревень в благодарность таких уток и гусей приносят - дык поди же ты! Да разве мы о таком когда мечтать могли?! - мы-то свою денежку изнурительным трудом добываем!»
        Однако, корпение над бумажками казалось мне такой утомительной мутью, что я никак не почувствовал его превосходства над работой моих родителей. Напишу я, скажем, школьное сочинение на пару листов, а в руке и груди такая зверская усталость, словно в каменоломне день отбатрачил. Сердце давит, и задыхаюсь. И вот так сидеть всю жизнь?!! - да пошло оно всё к Нечистому, со всеми курами и гусями вместе! Я рос ребёнком живым и подвижным, которому легче нашу речку переплыть туда-обратно два-три раза, чем написать два-три листа. И мемуары мои пишу не я сам, а моя старшая дочка Меленит: очень уж ей интересными мои рассказы показались. Хотя, что может быть интересного в том, что человек прошёл, можно сказать, почти все войны, а не стал ни маршалом, ни богатеем, хоть и воевал за деньги???
        Как всё начиналось
        В нашем городке есть старая школа боевых искусств. Она, пожалуй, даже старше меня будет. В первые годы её существования, когда войны ещё не охватили почти все пространства с цивилизованными государствами, перебивалась она, - вернее, её хозяин, - с хлеба на квас, как говорится.
        Хозяин школы был, как вы понимаете, старым списанным воякой, служившим на южных, пустынных рубежах своей страны, где полгода стоит такая жара, что у человека северного язык вываливается, как у собаки, уже через полчаса пребывания на солнце. Нас годами терзал интерес: он был смуглый по природе своей, или его так там изжарило, до полного усыхания? Глаза он имел явно не «степные», а круглые, хоть и с прищуром, но рост и вес соответствовали больше дикому степняку, нежели жителю его страны.
        Ходил этот уважаемый ветеран в белых штанах и рубахе, свободно на нём свисавших. Такого встретишь на улице и подумаешь: босяк-босяком; на ногах какие-то сандалии из кожаных ремешков, и рубаха без пуговиц. Усы пшеничного цвета, имеющие несколько чёрных волосков, свисают, как две верёвочки. Голова выбрита до зеркального блеска, а на лбу тряпица какая-то, с ненашенскими письменами. И только пояс внушал определённое уважение: военный, широкий, с бронзовой начищенной застёжкой, с кармашками для метательных ножей и прицепленным ножом, явно познавшим вкус крови, в деревянном чехле с медной инкрустацией. Когда он шёл по улице, флегматично прищурив глаза, все наши записные забияки прятались по глухим лопухам и прикидывались забытой ветошью, а примерные обыватели почтительно раскланивались. Городская стража старательно не замечала этот ходячий арсенал оружия.
        Говорил хозяин школы с забавным акцентом; его знаменитые усы при этом колыхались ленточками. Но произносил-то он буквально несколько слов, когда затаривался покупками: «вот это, пожалуйста», «две штуки», «спасибо», и его почти монашеская отречённость невольно интриговала: что за мужик такой, если живёт холостым, но не пьёт, сам себе готовит и гимнастикой занимается каждый день?
        Этот воин купил в нашем городке дом с каменным забором, но огород не содержал: вся земля на его участке была вытоптана в пыльный камень. И зимой, и летом там слышался стук оружия - учебного деревянного и самого что ни на есть боевого.
        Мы с друзьями имели привычку забраться на забор школы, заботливо сложенный из серого плиточного камня давнишним хозяином дома, и наблюдать за изнурительной тренировкой учеников. Я запоминал боевые приёмы и потом повторял их с Ермином - тем самым моим другом, у которого отец оружие делал. Вот только Ермин никак не мог понять, зачем это нужно, и через две минуты всегда терял серьёзность и начинал дурачиться, размахивая своей палкой как попало. Очень быстро я ему показал, что такой «метод боя» бесполезен, безнаказанно тыкая его своей, и тогда он вообще потерял интерес сражаться со мной. Моя жажда изучить воинское дело только возросла.
        Вот и в тот день мы сидели себе вчетвером на тёплых камнях, согретых летним солнышком, слушая перестук деревяшек и восторженно приветствуя удачно проведённые приёмы. Стрижи резали голубое небо, ловя невидимых нам мошек, а ученики усердно топтали двор школы в парных поединках. Было скучно, и делать совершенно нечего. Какие уж развлечения в малом городишке? - только родителям помогать, «подай-принеси», да бродячие артисты нет-нет, да заглянут.
        - Эй, вы, воробьи, чего расселись? - громко окрикнули нас. - Чего надо?
        Мы оторопели: к нам обращался сам хозяин школы, он же и учитель боевых искусств. Все мальчишки были потрясены тем, что обычно молчаливый ветеран сказал сразу столько слов, и при этом обращался именно к ним!
        Отталкивающий крик отряхнул моих друзей, словно порыв ветра яблоки. Я и глазом моргнуть не успел, как они со звучными шлепками осыпались с забора наземь и бросились врассыпную. Я остался на стене совершенно один, и бежать мне показалось глупым, да и поздно. К тому же, меня словно пригвоздило к месту немигающим змеиным взглядом.
        - Мы… эта… просто смотрим. А что, нельзя? - спросил я.
        - Слезай. Посмотрим, что ты увидел, - он повернулся и пошёл, не оглядываясь.
        Я соскочил во двор и поспешил за ним следом.
        Учитель подошёл к остановившимся парням, взял у одного из них деревянный меч и кинул мне, - рукояткой вперёд. Собственно, это был и не меч даже, а просто скреплённые поперёк две палки: «лезвие» и «гарда». Я ухватил отполированную рукоятку и слегка покачал мечом, приноровляясь к его балансировке.
        Учитель между тем кивнул на малолетнего ученика:
        - Ты!..
        Этот мелкий шкет, развязно ухмыльнувшись, словно заправский разбойник, крутанул своим мечом и подошёл ко мне:
        - Ну, давай!
        Мы с ним постукались палками несколько раз, оценивая друг друга. Малец увлечённо попёр напролом, и вскоре наши мечи сошлись в клинче, а мы принялись давить: кто кого? Мой противник физически оказался слабее, и моё деревянное «лезвие» начало неумолимо приближаться к его носу. Я уже торжествовал, но пацанёнок вдруг резко присел и вмиг ослабил своё сопротивление, высвобождая свою палку. Мой «меч» ухнулся в пустоту, а меня неудержимо поволокло вперёд, и я невольно сделал шаг.
        В следующее мгновенье малец, стоя на коленях, с полного оборота ударил меня палкой по левой щиколотке - я взвыл, бросил «оружие» и, схватившись за голень, покатился по пыльной площадке. Аж дыхание перехватило, а в глазах искрило так, что я ничего не мог разглядеть и только перекатывался с боку на бок. Ученики, с десяток пацанов, залились весёлым конским ржанием.
        Учитель подошёл ко мне и небрежно пнул в правое бедро, ближе к заднице. Как будто шилом ударил, и я едва не ушёл в обморок от двойной боли.
        - Воин никогда не должен бросать своё оружие, - сказал учитель, - как будто сам с собой разговаривал. - Вставай.
        Я встал на колени, потом принялся подниматься через левый бок. Кое-как разогнулся вполовину роста, потирая бедро.
        - В бою бывает очень больно, - выдал учитель явную банальность. - Ты готов терпеть боль, воин?
        Я кивнул. Вот зачем я это сделал? Наверное, дурная моя голова от парализующего шока ничего не соображала. Или от упрямства? Не хотелось показаться слабаком перед загадочным ветераном-иностранцем?
        - Иди домой. Приходи завтра.
        - Я… Э-э-э-э… у меня нет денег платить за уроки. Родители будут против.
        - Воин принимает решения САМ, без родителей. Будешь помогать мне по хозяйству - это и будет твоя плата.
        В тот день мать надрала мне уши за то, что я притащился «как свинья грязный», весь в пыли, которую мне так и не удалось полностью отряхнуть: покатался я по земле изрядно…
        Вот так и начались дни моей воинской учёбы. Я таскал хозяину школы воду из колодца, мыл полы и посуду, рубил дрова. Потом и за покупками начал бегать. Слава Пресветлому, мой учитель еду себе готовил сам и стирал своё бельё сам, а то я бы не выдержал и умер. Уйти гордость уже не позволяла, а вот умереть - запросто.
        Само собой, скрыть от родителей мою учёбу было невозможно: они быстро догадались, что я начал что-то задерживаться на прогулках. И помогать по хозяйству перестал совершенно. Когда я признался в своём увлечении, мать устроила страшный семейный скандал; отец тоже был недоволен и ворчал.
        Я оправдывался: я же учусь бесплатно, а умение сражаться мужчине всегда может пригодиться. Нас обучали драться, используя всё, что ни попадя: на палках-мечах, на шестах, на кнутах, на топорах (тоже, разумеется, деревянных). В наших краях такие умения вообще были в диковинку.
        - Ты только и умеешь, что палкой махать! - упрекал меня отец. - А ремеслом никаким заниматься не можешь. Что, так до самой смерти и будешь работать за грошики, «подай-принеси-отойди, не мешай»? Мы же тебя кормить не будем! У тебя ж вон уже усы растут…
        Я слушал со стеснённым сердцем и тяжко молчал. Действительно, почему же мне никакое ремесло не даётся? Я успел поработать подсобником у разных мастеров, но нигде не удержался. Это наказание божье, что ли, или как?
        А вот возьму меч в руки - и он словно играет у меня. Другие же ребята из нашей школы, наоборот, никаких шансов превзойти учителя не имели, хоть и платили исправно, и учились старательно и прилежно. Я чувствовал: у них руки словно сами деревенели, сжимая рукояти деревянных «мечей», и им поэтому не удавалось проводить изучаемые приёмы с виртуозным изяществом и наибольшей скоростью. И ноги их плохо слушались - громко топали при смене позиции. Пацаны напоминали мне прирученных ярмарочных скворогов, умеющих ходить на задних лапах и махать передними в такт простенькой музыке, но не более того.
        Начиналось моё обучение вовсе не так гладко, как может показаться. Я поначалу был, разумеется, самый неопытный, и поэтому проигрывал все поединки, какие наш наставник назначал после тренировок, - даже Мальку. При этом ребята, поначалу неприязненно принявшие чужака в компанию, где решающее значение имеют личные достижения, делали всё, чтобы выдавить меня назад. Они продолжали увлечённо лупить меня чем ни попадя даже после признания мной поражения, пока я совсем не сжимался в лежащий на земле комок, прижимавший к груди «оружие» и получавший удары то палкой, то ногой. При этом я ещё слушал насмешки окружавших нас, а наш учитель отстранённо молчал и лишь жёстко пресекал откровенно убийственные удары по почкам или по голове, нанося всего лишь один удар излишне увлечённому - этого вполне хватало, чтобы мой обидчик сам складывался в круглый пирожок рядом со мной. Поэтому такие жестокие случаи быстро закончились.
        Проигравший получал, вдобавок, свою порцию наказаний. Скажем, бегать кругами с заплечным мешком с камнями, когда твоё тело ноет от умелых побоев. Приседать с бревном на шее. Отжиматься лёжа, когда у тебя Малёк на спине сидит, вполне жизнью довольный. Поднимать над головой глубокие вёдра с камнями. Или бегать, связанный со вторым проигравшим, который стремиться бежать в противоположную от тебя сторону, т. е. перетягивать. Проигравший и в этом поединке получал почётное право помогать Учителю по хозяйству, но, когда появился я, наказание поменяли.
        Наверное, именно из-за таких суровых порядков желающих обучаться и было немного. Но хозяина это как будто совершенно не тревожило: он зачастую вёл себя так, словно мы мешаем ему наслаждаться мировой гармонией.
        Мы теперь с Ермином оказались, что называется, «по разную сторону забора». Он с приятелями, сидя на тёплых камнях, наблюдал сверху за моими потугами и даже переживал за мои поражения, то и дело искренне предлагая бросить это гиблое дело. Из-за тренировок мы с ним стали очень редко общаться и поневоле отдалялись, хотя я и заходил к ним во двор как свой человек. Но теперь я рассматривал оружие, сделанное его отцом, совсем иначе…
        Как-то незаметно, вроде как само-собой, я стал лучшим учеником школы. Пацаны постарше меня, сначала бывшие мне непререкаемым авторитетом и по времени обучения, и по набранному опыту, постепенно перестали превосходить меня, а потом и вовсе стали бояться выходить со мной на поединок. Доходило до того, что я, не выдерживая, начинал сам упрекать и обучать парней: да расслабь ты руку, да почувствуй ты оружие, да не напрягай так ноги! Да что вы, в самом-то деле, - ничего же нет тут такого!
        Учитель стал назначать мне соперников, запрещая бить их в полную силу. Я на них только разминался. А вот по-настоящему сражаться мне пришлось уже лично с ним.
        Помню, в самый первый раз Учитель, пригнувшись и уворачиваясь от моего удара, сделал мне подсечку, махнув ногой как косой, полукругом вдоль земли. Я брякнулся навзничь, раскинув беспомощные руки - только зубы клацнули и звёздочки из глаз брызнули.
        - Учитель! Но так же не по правилам!
        Я в то время ещё не числился в авторитетах - просто удостоился чести поучаствовать в разминке Учителя. Поэтому и обиделся.
        - В бою только одно правило: кто остался жив - тот и прав.
        Вот и поговори с ним по душам…
        Перед началом поединка новичка Учитель, взяв его за плечо, говорил ему, обращаясь сразу ко всем:
        - Ты должен смотреть противнику только в глаза. Глаза полностью выдают человека, все его мысли. Читай мысли врага - и останешься жив.
        Иной раз, неподвижно сидя на чурбаке и глядя, как я, изнурённый, рублю дрова, мой наставник, попыхивая тонкой длинной трубочкой, говорил в пространство, не меняя выражения лица:
        - Победить конкретного противника - это значит, в первую очередь, победить себя, превозмочь свои же силы. Чтобы достичь успеха в любой работе - нужно обязательно проявить целеустремлённость и показать желание достижения успеха. Чтобы стать рыбаком, ты должен изучить повадки рыб и научиться чинить сети, лодки, возиться с удочками. Чтобы стать воином, ты должен изучить оружие и научиться использовать все его возможности.
        Но твой враг - тоже воин, и тоже умеет обращаться с оружием. Победит же из двоих тот, кто проявит больше желания к победе. Ты не просто смотри в глаза своему противнику - ты сумей передать ему мысль, что ты сильнее его, что отдашь не только всю свою силу, но и всю душу ради победы…
        Он говорил, а по двору плавал сладковатый дымок из его трубочки. Я, уставший и отупевший от ударов тяжёлого колуна, вдыхал этот незнакомый дым, и у меня начинались какие-то странные видения, мороки: картинка двора смазывалась, как в тумане, а расколотый чурбак вдруг оказывался чьей-то разбитой головой с оскаленным ртом. Не веря, я помотал головой уже своей, роняя в пыль крупные капли пота: нет, ничего подобного - полено как полено, и нигде никакой крови не видно, а голос Учителя витает себе где-то рядом:
        - Настоящего воина всегда можно разглядеть, как и хорошего рыбака. У него есть особая печать… ну, у вас это назвали бы печатью Пресветлого, хотя такую метку ставит только богиня войны. М-м-м-м, у вас её не знают и не почитают - ну, да ладно. Мне повезло: я стал учителем для настоящего воина. Я сразу увидел твою метку, ещё когда ты сидел мальчишкой на заборе.
        Уф… Если я буду курить такую же траву, как мой Учитель - интересно, что тогда смогу увидеть??? Дракона я как-то раз уже успел посмотреть, когда ещё не принюхался, как следует. Впрочем, Учитель сказал, что у его травы есть память предков, и поэтому можно увидеть всё, что когда-либо обитало на нашей земле, даже в самые древние времена. Если, конечно, ты будешь морально как следует настроен, или же курево начнёт само показывать бог весть какие капризы, на своё усмотрение.
        Странная всё-таки у его народа религия…
        Как-то раз возвращался я, измученный работой и тренировкой, домой. Навстречу мне попалась… лесная фея, вот ей-богу, фея! С длиннющими ресницами, аккуратными губками-вишенками, длинными и тонкими ногами. Она шла, весело помахивая свободной рукой, беззвучно, волшебно ступая по брусчатой мостовой, покачивая головкой в такт неслышимой для меня музыки, из-за чего её чёрные волосы плескались, словно тяжёлые волны у морского берега. Тёмно-бордовые башмачки. Белое платьице изредка обнажало белые коленки, так как фея при ходьбе крутилась ну очень уж сильно, изредка перехватывая корзинку из одной руки в другую.
        Я, грешным делом, сразу подумал про чудотворную траву Учителя. Но потом вспомнил, что он сегодня ничего такого не смолил. Из-за сумбурного сбоя мыслей я невольно сбился с шага и остановился.
        Фея подошла ко мне и тоже остановилась, с любопытством рассматривая мою потную рубашку:
        - А я тебя знаю. Ты в военной школе тренируешься.
        - Э-э-э… да…
        - А меня Хелькой зовут.
        Я назвал себя и невольно пошёл за ней следом.
        Мы о чём-то весело болтали, а о чём - я не смог вспомнить даже вечером того дня, - не то, что сейчас, под старость лет. Была весна, тепло, и воздух стелился такой душный, влажный. Чирикали пичуги - вот только это я и запомнил с потрясающей ясностью.
        И вечером, и на другой день я был как сам не свой. Учитель, глядя на мои старательные упражнения, пыхнул трубочкой:
        - Что с тобой, воин? Ты как будто не здесь. Тебя что-то гложет, но ты не можешь это победить. Значит, и врага ты не победишь, даже слабого.
        - Со мной?.. Ничего… так просто… не по себе что-то сегодня…
        Учитель плавно положил трубочку на медный столик с сушёной травой и задумался:
        - Я знал, что этот день рано или поздно придёт. Он неизбежно приходит к любому воину, сапожнику и землепашцу - к любому мужчине. Он приносит светлую радость в душу, но задаёт воину тяжёлый вопрос: готов ли он до конца остаться воином, или же ему надо выбрать путь мирских благ? Не спеши: оба ответа не позорны для мужчины.
        Я смутился: какие ещё «мирские блага»??? Я и воином-то себя пока не представлял, лишь делая то, что у меня получалось пока лучше всего, и совершенно не представляя себя, скажем, на службе в армии. Ну, пожалуй, в городскую стражу пойду. Хотя нет: у меня, да и у многих горожан, наши стражники вызывали лишь чувство брезгливости.
        Я замешкался с ответом.
        - Иди домой, - жёстко сказал мой наставник. - Нельзя держать оружие в таком состоянии. Оно любит лишь тех, кто отдаётся ему всей душой, без остатка. Когда ты сам поймёшь, ЧТО ты хочешь - вот тогда и приходи, - если только выберешь путь воина.
        Я поставил копьё на место и молча ушёл.
        На другой день я направился к Хельке. И увидел обычную картину: девица под ручку с кавалером идёт себе по улице, жеманясь. Только девицей в тот раз оказалась та самая моя вчерашняя фея.
        Я остановился, как будто в землю врос, и даже ноги расставил чуть пошире. Хелькин кавалер был на несколько лет постарше меня и крупнее.
        - Эй, чего надо? - парочка остановилась напротив меня, и ухажёр сразу же грубо и вызывающе набычился.
        - Это моя девушка, - сказал я упрямо, не трогаясь с места, и сам изумился тому, что сказал.
        - Чаво?!. Да я тебя в первый раз вижу! Отвали, давай, салага!
        - Сам отвали!
        - Чё-о-о-о-о?!
        - Он в военную школу ходит! - пискнула Хелька, теребя кавалера за рукав.
        - Вот и не будет больше ходить! Вообще! - рявкнул парень, вырывая руку и делая шаг вперёд.
        Удар! Ну, конечно, прямой, «кабацкий». Я отклонился влево, увлекая за собой и правую ногу, а потом на обратном развороте ударил нежданного соперника её пяткой ему в правое бедро, с наружной стороны. В печень пяткой я бить не стал. И так сойдёт.
        Я прыжком развернулся снова лицом к лицу, закрывая грудь блоком из двух рук. Кавалер кривил свои крупные, чувственные губы, потирая ладонью бедро, скрючившись на правый бок:
        - Ах, так! Ну, всё, конец тебе, молокосос!
        «Воин должен сломить сам дух своего врага, - звучал у меня в голове спокойный голос Учителя. - Обычно это пытаются делать взглядом, но тот, кто слаб духом, пробует сломить противника обидным словом. Не поддавайся на слова своего врага, как бы они тебя не раздражали. Помни: раздражение - это путь к поражению.»
        Он замахал кулаками, как мельничными крыльями. И пропустил мой удар кулаком в живот. Охнул, согнулся, задыхаясь:
        - Убью!
        Хелька взвизгнула и отпрыгнула к забору: парень выхватил узкий нож из-за голенища начищенного сапога и, размахивая им вправо-влево, пошёл на меня напролом, всё больше свирепея.
        Я, безоружный, оцепенел и как бы отрешился от материального мира. «Воин должен полностью слиться с природой. - опять заговорил Учитель у меня в голове, и вот именно тогда я и понял всю бездонную глубину его мысли. - Ему надо черпать свою силу из воздуха, воды и земли - изо всех ипостасей вашего Пресветлого. Кто сможет победить ветер, волны и землю? - никто. Поэтому такой воин станет непобедимым.»
        Я стал удивительно спокоен и совершенно точно знал, что мой враг орудует слишком медленно: я мог даже разглядеть рыжие волоски на его руках, хотя он и махал ими туда-сюда. Вот он махнул ножом влево от себя - я ухватил его запястье своим правым, левой рукой взял его локоть и провёл болевой приём, с вывертом руки. Незадачливый жених заорал; нож жалобно звякнул на брусчатку; послышался хруст сустава. Я от души приложился ему под зад - согнувшийся парень не удержался и растянулся на булыжной мостовой.
        - Топай, давай, домой, - сказал я, постепенно возвращаясь в этот мир.
        Мне сзади на плечи легли мягкие, тёплые ладошки, а в спину упёрлись острые девичьи грудки:
        - Ты знаешь, а он мне совсем не нравился. Воображала какой-то… Ну его.
        Хелька не была девственницей, но мне с ней было хорошо. Я до сих пор помню её тёплую, послушную спинку, которая под моими ладошками загоралась огнём. Тонкие, жалобные бёдра, вспыхивавшие от моих прикосновений.
        Мы прекрасно проводили время, не думая ни о чём. Дурачились, гуляли по берегу нашей речки. Я, не имевший ремесла для кормления, о свадьбе не мог и мечтать, а она мне не навязывалась и намёков не делала. Мы рассказали друг другу всё о себе, без утайки. Собственно, мне и скрывать-то было нечего, - разве что мелкие прегрешения типа воровства конфет и фруктов на городском рынке. Хелька призналась, что тот кавалер, которого я избил, проходил у неё вторым по счёту, а я, стало быть, третий, - самый лучший.
        Кстати, об ухажёрах. Избитый жених (или его родители?) подал жалобу в суд, и моих родителей оштрафовали, на всю катушку. Отец плевался и грозился выгнать меня, дармоеда, из дома, так как я живу семье в убыток, и тюрьма по мне плачет; мама сидела тихо и только изредка всхлипывала. Я же сидел смирно и не спорил.
        Моё первое упоение женским телом ослабло, и душа снова запросилась на тренировку. Нет, не по мне такой образ жизни: кувыркаться всю ночь, потом спать чуть ли не до обеда, ходить днём вялым, а вечером и ночью - снова куролесить. Мышцы затосковали по нагрузкам, я начал тяготиться ежедневным бездельем. И вот, наконец, я снова постучал в ворота школы.
        - Ты вернулся, воин, - сказал Учитель, не меняя выражения лица, обтянутого жёлтой кожей. - Что ж, значит, твой путь начинается здесь.
        Я отсутствовал долгое время, и вот сейчас увидел его как бы заново. Обратил внимание, что в его усах чёрных волосков уже не осталось, и сами усы стали более светлыми. Морщинки в уголках глаз углубились, и на лице стало больше коричневых пигментных пятен. Когда же он успел постареть? - в день нашей первой встречи он выглядел совсем не так… В моей груди защемило что-то, похожее на жалость.
        Я шагнул во двор, вдыхая знакомые запахи пыли и трудового пота. В тот же миг получил шокирующий удар костяшками кулака в ямку правого предплечья. Учитель знал все болевые точки, бесспорно…
        Я зашипел, зажал плечо левой рукой и резко отпрыгнул в сторону. Иначе получил бы второй удар: наш наставник не прощал расслабленных.
        - Ты опозорил мою школу и моё имя, воин, - сказал Учитель менторским тоном. - Ты использовал мои знания и своё умение не для того, чтобы защитить слабого, а для того, чтобы утешить свою непомерную гордыню.
        - Учитель! Он напал первый! И с ножом!
        - Жалкий лепет я слышу. Ты испугался сапожного ножика, воин? Ты в воинском искусстве стоишь выше десятка таких обормотов, как тот, что напал на тебя, и поэтому должен был сделать всё, чтобы этот засранец не получил никакого увечья! Неужели ты не понял, что я учу вас не только защищаться, но и не наносить вреда разным глупцам и дуралеям!
        Я молчал, подавленный, зажимая ноющее плечо.
        - Ты не первый такой. Многие, очень многие мои ученики, вырастая, начинали использовать моё искусство в корыстных целях, потакая своему эгоизму. Ах, да, я и забыл, что в вашей стране понятия «эго» нет… Скажу так: потакая своим низменным чувствам. Каждая такая выходка - это удар в моё старое сердце. Ты разве не знаешь, что ваш достопочтенный бургомистр несколько раз грозился закрыть мою школу из-за того, что мои ученики вели себя недостойно? Что мне делать тогда? Жить, как растение? Но ты не желаешь знать ничего, что не касается тебя лично…
        Я упал на колени и коснулся лбом земли в знак смирения. Это не наш ритуал, а той страны, откуда родом наш наставник, и исполнение его - пример абсолютного послушания страшно повинного. Я видел, как Учитель, не колеблясь, отказывался от ученика, который, по его мнению, должен был выказать ему такое смирение, - отказывался, невзирая на потерю платы за учёбу.
        - Учитель! Чем я могу искупить свою вину?
        Это тоже ритуальная фраза его страны. Во дворе висела гробовая тишина - никто из учеников не хихикал. Хорошо учёные, однако.
        - Поговори с господином бургомистром. И, ради всех святых, каких ты знаешь - не убивай его. Не надо.
        Я встал.
        - Возьми шест, воин. Будешь сейчас биться со мной.
        Разумеется, я, пропустив много времени и без разминки, был жестоко избит опытным бойцом, хоть и старым. Но, вы мне не поверите: знакомая боль ушибов оказалась так сладка и освежающе приятна, что я не обижался. Кроме того, Учитель мог бы и ударить меня шестом по затылку, но он, зафиксировав такую возможность, лишь покачал головой и простил такую мою страшную оплошность.
        Мой визит к тогдашнему нашему бургомистру я запомню навсегда. Это был дядька тучный, зажравшийся в мирное время, в годах. Похожий на жирного хряка.
        - Господин бургомистр! - я поклонился. - У меня к Вам огромная просьба.
        Он, надменно восседая за столом, покрытым тяжёлым солидным сукном, тряхнул вторым подбородком:
        - Чо тебе надо, парень?!
        Я рассказал ему всю историю с уличной дракой из-за гулящей девки и наложенным штрафом и попросил не закрывать школу боевых искусств, клятвенно обещая впредь не хулиганить.
        - У меня эта школа вот уже где! - рявкнул Боров. - Одни требуют её закрыть. Другие - просят не закрывать. И все - уважаемые люди. Большие люди! А ты кто, сопляк?
        Я назвал себя, и своих родителей. Бургомистр захохотал, колыхая круглым брюхом и вторым подбородком:
        - Ну, насмешил! Ой, умора! И я вот ТАКОГО должен слушать? Скоро ко мне говновозы начнут ходить с просьбами.
        «Не убивай его! - взорвался у меня в голове голос Учителя. - Учись разговаривать с теми, кто выше тебя.»
        - Простите, уважаемый, - смиренно я склонил голову, - что лезу к Вам со своими пустяками. Но наш Учитель - уважаемый в городе человек, и я не хотел бы, чтобы он пострадал из-за меня. Мы заплатили штраф потерпевшему - позвольте мне теперь сделать что-нибудь и на благо родного города…
        Бургомистр поперхнулся своим толстым смехом и воззрился на меня удивлённо:
        - Хм… Хм… На благо, говоришь… Что ж, есть у меня одна мыслишка, - он откинулся на спинку кресла и, донельзя довольный собой, сложил ладони на своём брюхе. - Горожане вечно жалуются на грязь, а у меня дворников содержать не на что. Так что давай, отработай два месяца на уборке улиц. Завтра зайди на городскую конюшню - там тебе выдадут нужные инструменты, - и он снова хрюкнул утробным смешком.
        Вот так этот инцидент был окончательно исчерпан. Мне удалось сломить свою гордыню, слушая насмешки горожан, благо Учитель оставался непроницаем и своих чувств никак не выказывал.
        А тот незадачливый жених через много лет стал городским казначеем. По крайней мере, полученная от меня травма деньги считать ему не помешала, так что совесть моя осталась на его счёт совершенно спокойной.
        Первая война
        Неумолимое время шло и шло, и моё лицо обзавелось жиденькими усиками и робкими волосками на подбородке. Я, отчаявшись, принял решение стать разнорабочим у строителей, так как они летом кочевали по стране, выполняя подрядные заказы, и я имел бы возможность вообще не жить дома и не слушать нудение родителей о своей беспутной натуре. Приближалось первое моё строительное лето…
        Вдруг, как гром среди ясного неба, пришло сообщение: война! На нас напала Нихелия!
        Нервное возбуждение охватило всех, а я - ликовал. Сам Пресветлый предоставил мне возможность отработать свои боевые навыки на пользу родине, и больше никто не посмеет упрекать меня в нахлебничестве. Я буду и страну защищать, и кормить на войне будут за казённый счёт. Отец стал сумрачным, - даже его молоточек стучал сердито, а мама часто плакала, изо-всех стараясь, чтобы её слёзы не капали на шитьё, и я, глупый мальчишка, не понимал тогда - почему. Разобьём мы этих проклятых нихельцев - разве в этом можно сомневаться?! На войне гибнет не так и много людей, а уж я-то, да со своими умениями, - совершенно точно останусь жив!
        Я быстрее ветра помчался в городскую ратушу и заявился к бургомистру, рассказав о своём желании воевать за любимую страну.
        - Ох, ох! - Боров суетился, топая по коридору - я семенил следом. - Все сопляки хотят воевать - все лезут ко мне. - он утёр огромным белым платком потную лысину. - И всем всё от меня нужно, все всё требуют. Лошадей в армию - дай, продовольствие - дай, а у меня тут не деревня, а город, вообще-то. На конюшне - пять старых кляч… Всё нужно собирать по всему дистрикту, а времени - не дают! Военный приезжал - повесить грозился! Давай, топай к командиру городской стражи - пусть он с тобой разбирается…
        Командир городской стражи, комендант, был дядькой под стать Борову - такой же обрюзгший, только краснолицый, бородатый и с густой шевелюрой. Его кожаный доспех вонял конским потом и красовался винными пятнами. Война и его застала врасплох: он тоже бегал дёрганный и растерявшийся.
        - Что? Воевать, говоришь? Хорошо, очень хорошо… Нам тут норму дали: сто человек для армии выставить, и где хочешь бери. Хоть сам на войну иди… Оружия в городе - нет ни шиша: с палками нам идти, что ли?! Запас иметь заранее - указаниев не давали, а теперь вот приезжают тут всякие, требуют и повесить грозятся… Ни щитов, ни доспехов - ни-че-го!
        Комендант рывком, злобно открыл шкаф из светлого берёзового дерева, достал оттуда глиняный кувшин с узким горлом, ожесточённо вырвал плотную пробку и залпом приложился. От него, впрочем, и так разило вчерашним перегаром. Живительный глоток, похоже, придал ему некоторую ясность мышления:
        - Так, вот что, парень. Иди во двор - там как раз идёт запись желающих. А вот оружия - нет, не взыщи, дать не могу.
        Во дворе комендатуры толпились весёлые, возбуждённые молодые мужики и парни. Пожалуй, комендант зря переживал: набрать сотню желающих труда не составляло… Я встал в общую очередь.
        В середине двора стоял расшатанный, старый колченогий стол, за которым писарь из управы старательно записывал имена на придавленные булыжниками бумажки - чтобы шаловливый ветер их не унёс. Рядом с ним стояли стражники с копьями - защищали писаку от напора бестолковой толпы, а заодно и оценивали добровольцев на пригодность к службе, на глазок.
        В нашем городке был такой шебутной мужичок-пьяница, извечный скандалист и борец за правду - он, конечно, не мог упустить такое развлечение и полез записываться. Конечно же, злые стражники его забраковали и отпихнули древками. Мужичок начал разводить лишнюю шумиху, и его вытолкали уже другие желающие, да ещё и пинка дали, да так удачно, что наш горе-защитник плюхнулся в мелкую лужицу после недавнего дождичка, заодно измазавшись конской фекалией. Публика заржала.
        - Эх, люди! - голосил юродивый. - Я же со всей душой пришёл, за ради Отечества пострадать! Что же вы такие злые, а?
        И он заплакал, мелко подрагивая, раскачиваясь, наматывая сопли на тщедушный кулак, так и не встав из лужи.
        - Давай, следующий! - заорал стражник. - Не задерживай! Как звать?
        - Ермин…
        Вот это да! А этот куда лезет?! Ему же только лопухи рубать можно доверить, даже к крапиве подпускать нельзя - «ранения» получит…
        День прошёл весело. Нетрудно догадаться, что записываться пришла почти вся школа боевых искусств. Даже Малёк пришёл, со своей извечной развязной ухмылкой. Хотя какой малёк - этот Малёк в тот год был уже в числе самых старших учеников школы, признанный авторитет, усатый, но только вот ростом так и не вышел, поэтому эта кличка привязалась к нему намертво.
        Парни радостно переговаривались, встречая знакомых и обсуждая с ними скорую войну. Кто-то догадался и сбегал, куда надо: по кругу пошли глиняные кружки с дешёвым, кислым вином, которое мы пили без закуски. Многие не верят, но я впервые попробовал вино именно в день записи добровольцев. При этом назюзюкался знатно: еле-еле до дому дополз, и ночью наблевал полведра. Как ни странно, но родители мне ни полслова не сказали, только вредная сестрёнка хихикала.
        В памяти остался смутный калейдоскоп лиц, молодых и не очень, возбуждённых и весёлых:
        - Меня жена отпускать не хотела. Дура, говорю, это ж ненадолго: до осени управимся…
        - Да куда ж ты лезешь, салага?!! Чтоб сделать солдата - двоих, как ты, нужно!
        - Меня мамка не пускает. Если убьют, говорит, то домой можешь не возвращаться!
        - А скоро выступаем?
        - Через две недели, говорят. Раньше никак не можем…
        - Нет, отец, староват ты… Иди домой. Да иди ж ты, не зли меня! Я, что ли, твоё оружие таскать за тобой буду?!
        - С нашей улицы многие уже записались…
        - Эх, обидели вы человека, люди! А ведь я ж от чистого сердца помочь стране хотел!.. Дайте выпить, ребята, а? Душа у меня сегодня болит…
        - Уйди - не воняй тут!
        Выступать мы собирались недели через две - как начальство скажет. Я, конечно, простился с Учителем. Он кивнул мне в сторону своего дома - зайди.
        Его жильё я знал досконально, так как неоднократно тут и полы мыл, и воду таскал. Учитель прошёл в спальную комнату, помолился в угол (наверное, это была всё-таки молитва, но, возможно, и просто некий набор торжественных фраз), снял со стены меч и протянул мне:
        - Возьми это, воин. Теперь он твой.
        И он - вот чудо! - при этом ещё и поклонился мне.
        - Никак не могу! - запротестовал я. - Это же ваш, Учитель! Вы его ни разу даже и не использовали - наверное, очень дорогая штука?
        - В нашей стране мужчина не может отказываться, когда ему дарят оружие. Это для нас является смертельным оскорблением.
        Я тотчас взял протянутый меч и низко, как мог, поклонился:
        - Благодарю Вас, Учитель, от всего сердца. Что я могу ещё сделать для Вас?
        - Только одно: вернуться с войны живым и без позора.
        - Конечно, вернусь! Вы же меня хорошо выучили!
        - Выучить войне вообще никто не может, воин. Можно научить человека сражаться с противником, но выучить войну невозможно, не повоевав. У тебе будет совсем другая учёба…
        Я ещё раз поклонился, так как не знал, что сказать.
        - Ты у меня - один из лучших учеников. Я уже стар, и не успею встретить другого, хотя бы равного с тобой. Дети мои остались на далёкой родине, и никто им это оружие не передаст.
        Вообще-то, давным-давно придумали почту, но я попридержал язык за зубами: вдруг с их страной почтовой связи нет?
        - Спасибо, Учитель. Я обязательно вернусь и обо всём Вам расскажу.
        Он покачал головой:
        - Мы больше не встретимся, воин. Я это чувствую.
        - Почему это? - я запротестовал. - Вы что, хороните меня, что ли?! Конечно, встретимся!
        Он грустно улыбнулся:
        - Твои дороги будут далеки и трудны… Нити наших судеб не пересекутся больше. Иди, воин. Прощание не должно быть долгим.
        Во дворе школы я восхищённо рассматривал полученный подарок, окружённый любопытными мальчишками. Гибкий, с воронёным отливом, хорошо сбалансированный - прямо-таки сам так и тянет руку рубануть что-нибудь. Рукоять - из гладкого дерева какой-то красной породы, пропитанного потом прошлых владельцев, с выемками для пальцев. На гарде - витые узоры и замысловатая чеканка. Драгоценных камней нет, но ведь и Учитель наш не был там князем каким, чтобы получать подобное оружие. К тому же, в настоящей мясорубке все эти каменья наверняка повылетают от ударов и встряски.
        Я пару раз взмахнул мечом, с тонким свистом рассекая воздух. Мальчишки восхищённо застонали.
        Проводы в армию запомнились мне навсегда. Плач женщин, смех мужчин. Мальчишки шныряют туда-сюда. Собралось людей куда как больше, чем я видел при записи добровольцев. Собственно, сама запись так и шла несколько дней: желающие всё подходили и подходили, вот и набралось.
        У меня за плечами висела холщовая котомка с запасом еды на два дня и отцовской фляжкой с водой. Отец на прощание сумрачно сунул мне в руки плоскую крынку с низким горлышком:
        - Вот, возьми. Пригодится.
        Родители меня не провожали: пришли только сестрёнка с братиком, сосавшим леденец. Пришла и Хелька, а также подружки Ермина и Малька. Так мы и толпились тесным кружком: родители моих друзей и других парней чинно стояли в сторонке и нашим разговорам не мешали. Хелька то и дело всхлипывала:
        - Мальчики, ах, мальчики, как я вас всех люблю! - и вытирала платочком уголки глаз.
        Другие подружки охотно смеялись, возбуждённые прощанием.
        Мне было неловко из-за хелькиной сентиментальности, я то и дело пытался её приструнить:
        - Ты чо? Нет, ну ты чо?! Не реви.
        Мы все грызли мелкие орешки и в последний раз вспоминали общих знакомых и друзей. Солнышко жарко пригревало, мой маленький братик канючил и просился домой.
        Застучали подковы: понурые лошади потащили со двора комендатуры гружёные телеги со спешно собранными припасами.
        - СТА-НА-ВИСЬ!!! - грозно и одновременно радостно заорал красномордый комендант, явно поддатый.
        Несколько городских стражников, которых направляли нас сопровождать, стали спешно подталкивать мужичков древками копий поближе к скрипучим телегам, формируя из них нечто похожее на походную колонну.
        Громко взвыли женщины; девчонки спешно кинулись целовать нас на прощанье. Я, подгоняемый толпой, уносил на своих губах знакомый вкус вишенок моей лесной феи. Позади грустно плакала чья-то дудочка.
        Мальчишки увязались за нашим отрядом, проводив его за ворота и потом ещё с поллиги. Некоторые положили на плечи палки, подражая новобранцам и топали, со всей серьёзностью изображая заправских вояк. Стая крикливых ворон сделала над нами круг, но, не видя поживы, убралась назад в город.
        - Эк, ты, вороньё-то кружит… Плохая примета.
        - Мал-чать! - гаркнул стражник, потрясая копьём. - Поговори мне тут… философ.
        Теперь можно и оглядеться. Я невольно присвистнул: сброд какой-то. Как будто разбойники, вооружённые, чем попало, охраняют подводы с добычей. Я, Ермин и Малёк имели мечи, причём у моих друзей игрушки оказались не хуже моего: у Ермина - отцовский, а Мальку купили небедные его родители, иностранный. В целом же мечей в отряде оказалось совсем мало.
        Зато многие мужики, действительно, как комендант и предрекал, шли на войну с палками: они тащили на плечах шесты, на концы которых насадили крупные ножи и даже лезвия крестьянских кос (с нами вместе пылили и два десятка деревенских парней). Кто-то взял топор, у кого-то имелся щит, в недавнем прошлом служивший крышкой для кадки. Многие из наших вообще шли с пустыми руками, твёрдо уверенные, что в армии всем дадут настоящее оружие, и нет смысла тащить всякий хлам через всю страну. Несколько «молодых» ветеранов из армии, повторно шедшие на службу, всё-таки имели доспехи, а вот остальных от вражеской стали защищали только рубашки…
        Как раз именно бывалые ветераны и сомневались, что армия ждёт всех с горами железяк: «Скажут - оружия после боя будет всякого навалом, выбирай любое, - и погонят толпой на врагов.» Мы пытались разузнать, кого же из них вооружали подобным образом, но они только отмахивались: «Ой, да знаем мы, какое в армии снабжение…»
        Очень скоро «щиты», топоры и прочий «садовый инвентарь» подуставшие мужики начали складывать на телеги. Снимали и торбы, заплечные мешки. Мы, закалённые нашим Учителем, топали со своим грузом, не понимая чужих проблем, а вот Ермин запыхался и тоже разгрузился.
        Дорога на войну оказалась не подарок. Солнце припекало - кое-кто из горожан с непривычки брякался в обморок. У нагруженных телег вечно что-то ломалось, а мы останавливались и ждали. На весь отряд не взяли ни одного походного котла, и мы оказались в дурацком положении: крупа - есть, а варить её - не в чем. Командир отряда ругался в каждой встречной деревне, но селяне не могли нас обеспечить большими котлами, а их чугунки без подвесок нам и даром были не нужны. Или попрятали их - самим сгодится, - кто ж его знает… Немногие счастливчики, взявшие в дальний поход котелки, блаженствовали: им-то каши хватало. Я ругал себя распоследними словами: тоже мне - сын жестянщика, - паршивого котелка взять не догадался. Расскажи кому - не поверит.
        Как говорится в старой сказке: на сотой лиге солдату даже иголка стала в тягость. Мы, ученики школы боевых искусств, в конце-концов тоже захотели пристроить свои немудрёные пожитки на телеги, но для нас места уже не оказалось. Начальник ругался: телеги и так ломаются чуть ли не каждый день каждая, - и без вашего лишнего скарба!
        Кстати сказать, командир отряда нам попался такой, какой надо. Из бывших ветеранов, служивший в городской страже и не пропивший ещё там мозги окончательно, седой, патлатый и широкомордый. Вот, скажем, начался летний дождичек, а у нас все мешки непокрытые. Так он мигом скомандовал скидывать рубахи и прикрывать все телеги. Мы в тот день топали весело, голые по пояс.
        Телеги, оказывается, очень выручают в походах, особенно при ночёвках: не так донимают кровососущие насекомые, и от дождя укрытие хорошее. Снял несколько мешков, обложил с боков, выкурил дымом надоедливых комаров - и почти что уютный дом.
        Командиру очень не хотелось устраивать нас на ночь в деревнях, и мы ночевали, как правило, за сельским частоколом. Теперь-то я понимаю, что он не хотел ссориться с местными крестьянами, так как полторы сотни молодых мужичков без баб - это для любой деревни тяжёлое испытание. Всем хочется выпить и заночевать с бабёнкой помоложе, а где ж на такую ораву всего напасёшься: и выпивки, и закуски, и девок?… Однако, такие меры предосторожности помогали лишь отчасти: все страждущие всё равно втихаря сбегали из лагеря. Наш Малёк сделал это первый, а на другой день прямо с утра стал донимать нас своими восторженными рассказами, какая ему ладная девица попалась. Я с недоумением спросил:
        - Но ведь у тебя же подружка в городе осталась?
        Он засмеялся, довольный жизнью:
        - Ну, и что? Мы ж теперь вернёмся не скоро… И она, думаешь, меня будет у окошка дожидаться? Ага, щас, - вот так и расселась! И твоя Хелька тебя дожидаться не будет…
        Я ему врезал в челюсть. Он сумел увернуться, хотя ему всё-таки немного перепало, и его отбросило наземь. Идущие рядом изумлённо уставились на нас, а кто-то спешно отошёл подальше: ну их, этих «школьников».
        - Ладно, ладно, пошутил я! - он прикрылся руками. - Как хочешь - дело твоё. Что я тебе сделал?
        Бить Малька - это недостойное занятие для воина. Это я прекрасно понимал, и только рыкнул. Он не умел обижаться, вскочил и, как ни в чём не бывало, вновь зашагал рядом.
        Я обозлился на себя: ведь сколько раз Учитель говорил, что ни в коем случае нельзя вскипать из-за каждого слова, а я опять поддался необузданным чувствам. Интересно: а если бы мой меч был на поясе - я что, рубанул бы приятеля???
        По счастью, наше оружие ехало на телеге: командир всё-таки выбил несколько «лишних» в тех деревнях, через которые мы проходили. Бесплатно, конечно. Под бабский вой и причитания, неприятно резанувшие меня по сердцу: как же так, мы делали неприятности своим же, которых шли защищать. И они тоже хороши: никакой готовности к жертвам. Ведь мы на смерть шли, вообще-то, а не на сенокос - неужели для нас несколько телег жалко?
        «Обид» от местного населения получили мы немало. Вот, например, тот же Малёк однажды принёс нам украденную курицу, со свёрнутой шеей и вручил, весь такой сияющий.
        - Это ж воровство! - возмутился я, а Ермин меня поддержал сомнительным хмыком.
        - Ещё чего! - обиделся Малёк. - Солдат должен хорошо питаться, а мы жрём, что попало…
        Он отчасти был прав: взятые припасы быстро закончились из-за непредвиденных остановок, а кормиться нам без котлов оказалось невмоготу. Мы обедали в деревнях: командир останавливал отряд и с помощью местных старост распределял нас на кормление. Но крестьяне кормили нас тем, что и сами ели, а питались они нежирно… По крайней мере, курами и утками нас нечасто баловали. Так что я махнул рукой на просыпающуюся совесть, и мы радостно зажарили ту ворованную Мальком птичку на углях, да потом ещё и причмокивали.
        Эх, эти непредвиденные остановки… Телеги ломаются - ладно, это ещё полбеды. А вот люди ломаются - это совсем беда. Наш командир придерживался железного принципа: «никого не бросать!» Городские мужики с непривычки натирали ноги до крови - их укладывали на новые, реквизированные специально для них повозки. Очень многие стали поносить - мы их все терпеливо ждали, пока они опорожнят свои бедовые животы. Если понос не заканчивался, то их всё-таки оставляли, но не на дороге, а в попутных деревнях. Как они потом обратно в город возвращались, без денег - про то уже мне неведомо…
        А один мужик из отряда умер. Вот так, не дойдя до войны, и сгорел в лихоманке. Наверное, от дождя простудился. Ему мигом выкопали неглубокую могилу (мечами и ножами много не нароешь) и похоронили - без священника, кое-как что-то наговорив на прощание, и пошли дальше, подавленные случившимся.
        Но это было ещё не самый тяжёлый случай. Гораздо сильнее нас шокировало известие, что нихельцы уже и Кремнеград взяли, а с такими темпами и до столицы скоро доберутся. Эту новость мы услышали в деревне, где остановились столоваться.
        - Да ты откуда это знаешь?!! - хором закричали мы на тамошнего старосту.
        - Дык, это… Гонец из города приезжал, по делам - вот и рассказал.
        - А он откуда услышал?!!
        - Да к ним в город много солдат пришло, и раненых. Разбили нас, говорят, совсем плохо. Силища там прёт - ужас просто: никак не совладать…
        Командир ухватил мужика за грудки и рявкнул, потрясая своими патлами:
        - Что за солдаты?!! Дезертиры?!! Паникёры?!! Шпионы?!!
        - Дык я откуда знаю, - запищал побледневший крестьянин. - Сказал: пришли разбитые. Что я его, огнём пытать буду, что ли?
        - А гонца-то хоть знаешь? Что за рожа?!
        - А то… Он уже сколько раз указы нам привозил. Несколько лет работает. Прошу не портить мне рубашку, уважаемый: ниток и пуговиц нынче совсем не сыскать… В городе всё расхватали, даже соль.
        - Ладно… - командир освободил беднягу из своего стального захвата. - Впредь никому не доверять. Панику - не разводить.
        Мы, тем не менее, успели сильно пасть духом. У меня в груди зашебуршал нервный холодок, а потом перешёл в живот и заходил там, кругами.
        - Э-э-э-эх, да твою ж маму!.. - крикнул кто-то в сердцах и даже сплюнул. - Говорил же мне сосед: куды ж вы прётесь-то, да супротив Нихелии? У них там - порядок и дисциплина, а у вас - только вилы и косы…
        Командир подбежал к нему и безо всяких предисловий врезал по морде, ещё раз тряхнув своими сальными патлами, стянутыми кожаной ленточкой через лоб:
        - Я же сказал: панику - не разводить!!! Ну, кто ещё с Нихелией воевать боится - говори сразу: отправлю пинком домой, без злобы - Пресветлым клянусь! - и даже осенил себя знаком Пресветлого, искренне и размашисто, яростно озираясь по сторонам, на всех окружавших его новобранцев.
        Никто воевать не отказался. Даже упавший. Он потом топал, мрачный, освещая нам дорогу своим смачным фонарём под глазом. Да и мы шагали невесёлые.
        Забегая вперёд, скажу, что Кремнеград никто не брал. Слишком богатое у кого-то оказалось воображение. Но для меня это был прекрасный урок того, как можно подорвать настроение в армии - даже без боя.
        Дошли, слава Пресветлому…
        Возле столицы уже успел вырасти второй город, - из палаток, заставленный телегами. Эдакий кочевой табор, но только гораздо больше. Мы, измученные, уже не имели сил изумляться, а удивляться было чему.
        В разных местах торчали разноцветные флажки и флаги. Потом уже мы узнали, что так отмечают шатры и палатки военачальников разного ранга, да ещё и с учётом принадлежности к тому или иному полку, и научились разбираться в этой несусветной расцветке: кто там командир конного полка, а кто - пехотного. Дымились костры с огромными котлами - до нас доносился умопомрачительный запах дыма, смешанный с запахом мясной каши: время как раз приближалось к обеденному. То и дело ржали кони в разных концах бескрайнего поля; кто-то ругался, кто-то разговаривал - гомон стоял непрерывный, как морской прибой. Кто-то перебегал от костра к костру и что-то спрашивал - в ответ качали головами, и гонец поспешал дальше.
        Жаркое летнее солнце поднималось в зенит, а всякая дрянная мошкара прямо-таки упивалась пиршеством: ведь не каждый год ей выпадал такой подарок изобильной кормёжки, во всё поле размером. Жужжали разжиревшие обнаглевшие мухи, и сильно воняло нечистотами, которые создавали люди и животные, - иногда аж дыхание перехватывало, когда капризный ветерок менялся.
        Нам указали наш участок, на который мы и потащились не спеша и потом принялась располагаться там на длительный постой. Собственно, с этого памятного дня и началась наша настоящая военная жизнь.
        Только теперь я хорошо понял, что имел в виду Учитель, когда туманно говорил о том, что у меня появятся новые знания. Нас начали учить искусству коллективного боя. Для начала наш отряд разбили на десятки, а во главе каждого поставили солдата из армии. Эти пришли настоящие звери, и гоняли нас до одури. Тем, кто прошёл школу Учителя, служилось полегче, как привыкшим к физическим нагрузкам. А вот другие парни, особенно городские, нахлебались учёбы досыта…
        Что меня всегда восхищало в армии - так это то, что я сам до самого конца так и не понял: какие требования тут действительно важны, а какие нужны лишь для того, чтобы у солдата не оставалось свободного времени. По крайней мере, наш десятник лютовал одинаково в любом случае.
        В нашем мире кличка человека - это и есть его второе имя. Кого назвали каким-нибудь животным - значит, он достойный и заслуживает определённого уважения. А мы нашего десятника прозвали просто Шпыняем, и никакого другого имени ему так и не смогли придумать.
        Сухощавый, рыжая бородка клинышком. Лицо в крупных веснушках, и глаза, постоянно прищуренные, так и зыркают по сторонам из-под кустистых рыжих бровей. Он весь создавал ощущение какой-то неугомонности, - словно шило в заднице носил. Я твёрдо убеждён: в своё время его пошпыняли от души, и теперь он, получив полную власть над людьми, оттягивался на нас по полной.
        Вот скажите: зачем боевую армию утруждать строевой подготовкой? Вы можете себе представить, чтобы войска в походе маршировали весь день - все двадцать-тридцать лиг? Да ещё и с песнями. Нет, конечно, если вы хотите непременно угробить всех людей ещё до войны - тогда, конечно, да: пусть себе маршируют, отбивая ноги. А Шпыняй прямо-таки оживал, когда мы топали в ногу, горланя всякую чушь. Обувь разваливается из-за постоянных маршировок? - иди новую покупай, в столицу, в день отгула. Нам платили сущие гроши, а цены из-за войны и наличия десятков тысяч страждущих мужиков взлетели до голубых небес - вот и приобретай себе обувь, как сможешь, - твои проблемы…
        Злостный вредитель, настоящий враг страны - как по другому такого Шпыняя назвать? Принесло ведь нам от шутника Нечистого дорогой подарочек…
        Вот, скажем, объявил он нам банный день. По дороге к столице мы принимали баню в деревнях регулярно, два раза в неделю: прошлый командир наш - настоящий человек. А тут, в поле, мы оказались как привязанные к пятачку земли, на котором разбили палатки - никуда не смей отлучаться без командирского разрешения дальше выгребной ямы. Но настал и наш черёд на долгожданную помывку.
        Мужички, как и положено, заранее отпросились у Шпыняя травяных веников нарвать. Он отпустил их, ни слова не говоря. И вот они, предвкушая жаркую парилку, протопали со своими веничками несколько лиг ниже по течению реки - а где же баня? А ты лезь в речку - вот и баня тебе, - говорит Шпыняй и сам ржёт так, что аж за бока держится.
        Начались военные учения. Тут лучше всех отличились лучники. Они понаставили в чистом поле мишени - доски в рост человека, а на другой день стали отрабатывать стрельбу.
        Дали залп - стрелы посыпались наземь, - кто куды. Командир их проинструктировал (т. е. обругал всячески, используя разные слова) и дал команду на второй залп. Вторая туча стрел взмыла ввысь - глядь, а по полю бежит старушка, да так бойко, что лапти до затылка прыгают. А стрелы летят себе - их обратно ведь не вернёшь. Серая туча выпала смертельным дождичком - бабка упала.
        Побледневшие мужики, побросав луки, помчались в поле, с командиром во главе. По счастью, бабка просто споткнулась и затаилась, не решаясь бежать дальше. Она, оказывается, спозаранку вышла собирать луговички, увлеклась, вышла из леса и продолжила сбор грибочков уже в поле. Притомилась и видит: стоят доски вроде забора, от солнца хорошо загораживают. Взяла и закемарила за доской - её издали и не видать. Когда часовых расставляли, бабка уже в поле дрыхла, совершенно ничего не подозревая, а проснулась от внезапного стука возле уха: стрела пробила тонкую сосновую доску насквозь, сверху вниз, и стальное жало едва не оцарапало старушке щеку. Спросонья она не придумала ничего лучше, как бежать, видя, как втыкаются в землю стрелы…
        Ох, как орал командир лучников! Какие слова волшебные использовал… Даже нам слышно было, на нашей стоянке. Сначала - на перепуганную старушку: куды ж ты лезешь, старая карга? Потом - на лучников: как же вы, ёлки-палки, так стреляете, что даже бабку залпом накрыть не можете? После обеда гоготало всё поле: никто из мужиков не остался равнодушным к той истории с бабулькой.
        Началась учёба с копьями. Ну, как началась… своеобразно. Копья мы не получили, а Шпыняй приказал нам нарубить тонких ивовых жёрдочек и заточить. Вот с таким «лесоматериалом», из которого мужики в деревнях плетни делают, мы и проходили обучение…
        Начали, разумеется, снова со строевой подготовки, только на этот раз топали уже с палками на плечах. Потом учились колоть этими кольями мишени, т. е. соломенные чучела. До полного отупения: «коротким - коли!», «длинным - коли!»
        Однажды мы одели одно из чучел в кожаный доспех, и даже чьи-то штаны ему натянули. Подурачились, комья земли в него покидали. Потом Шпыняй крикнул нас на хозяйственные работы - дрова рубить, и мы бросили этот наряженный мешок, как есть, в кустики.
        Вернулись - а «дома» нас ждал большущий скандал. Оказывается, командир нашей сотни, т. е. центурион по званию, прохаживаясь окрест, увидел невероятную картину: два десятка ушли по заданию, а кто-то самый умный из них валяется, дрыхнет себе в кустиках, и тряпочку на лицо накинул, чтобы глупые мошки и комарики не приставали.
        - ВСТА-А-А-А-ТЬ! - заорал, значит, наш начальник.
        «Солдат» и ухом не повёл.
        - ВСТА-А-А-А-ТЬ! - повторил тот команду и ещё слов прибавил, не самых пристойных.
        Ноль эмоций. На командира стали издалека, из расположения ближайших десятков, осторожно оглядываться мужики: зачем шумишь?
        - А-а-а-а, совсем оборзели тут, мать вашу! - и обозлённый сотник, подбежав к чучелу, пнул его ногой.
        - А-а-а-а-а-а!.. Как вы были неправы, сыновья падших женщин, достойные своих матерей! - взорвался он, поняв свою ошибку, и побежал зверствовать.
        В общем, когда мы возвратились с возками дров, то получили своё сполна. Малька, Ермина и ещё одного паренька-заводилу из нашего десятка растянули на лавках и всыпали по двадцать розог. Система наказаний в армии - это ещё одна загадка природы, не раскрывающая своих тайн никому: на мой взгляд, за подобную провинность, больше похожую на невинное развлечение, вообще битья не положено. Самое много - десять розог, да и то лишь потому, что командир ввёлся в заблуждение. А тут - двадцать. Как так, за что??? Ясное дело: злостный произвол, а кому жаловаться? Генералу? Ага, точно: господин генерал, сколько розог положено за создание чучела? Тебя ж точно из его шатра взашей вытолкают с такими пустяками.
        Жизнь шла своим чередом. Мы видели, что некоторые части снимались и уходили. Сначала начиналась суматошная беготня, крики, команды; полотняные шатры опадали, на телеги грузились закопчённые котлы, оружие, припасы. Солдаты кое-как выстраивались десятками и сотнями, и, наконец, поднимая столб едкой пыли, людская колонна начинала топать туда, куда велено. А на освободившееся место приходили другие новобранцы.
        Наш лагерь был чисто учебный: сюда не прибывали потрёпанные в боях полки на отдых и пополнение свежей кровью. Время от времени появлялись отряды бывалых вояк, даже с ранеными, но они растворялись в нашей бестолковой массе, занимая места командиров десятков и сотен.
        «О-о-о-о! Новое пополнение прибыло!»- радостно ржали мужики, наблюдая, как в лагерь гонят стадо блеющих баранов нам на прокорм.
        Получили мы и кожаные доспехи, и настоящие копья, щиты. Щиты, правда, оказались халтурными: без металлической окантовки - такие в сражениях быстро ломаются на куски, но мы этого пока не знали. Стали учиться держать общий строй, создавая из щитов сплошную стену, наносить слаженные удары копьями по команде. Ко мне приходили всё новые и новые знания о войне плечом к плечу с товарищем, а старые навыки стали подзабываться. Мы с Мальком, ощущая потерю, вечерами тренировались в паре, вызывая удивление товарищей: и не надоедает нам каждый божий день железяками махать?
        Мы почти все поменяли обувь: купили сандалии, подошву которых делают из коровьей кожи, снимаемой с сухожилия. Такая и в котле не уваривается за целые сутки, и не сжуёшь её после варки. Крестьяне приматывают такую подошву к ноге простыми пеньковыми верёвками, и называют «онучи», а в городах к ней культурно приделывают кожаные ремешки - вот тебе «сандалии», хотя на деревянную сандаловую обувь наших южных соседей она похожа лишь теми же ремешками. Летом в ней ходить по полям - самое то.
        Получив доспехи, мы стали как бы настоящими солдатами. По крайней мере, нас начали выпускать на побывку в город.
        Наша столица произвела на меня нужное впечатление: тут стояли такие важные и солидные здания изысканной архитектуры, по сравнению с которыми даже наша ратуша с башенками, покрытыми медными листами, казалась деревенским сараем. Дворец Его Величества, дома местных богатеев, министерства всякие… А уж храмы Пресветлого и вовсе шокировали своей показушной позолотой и колоннами из мрамора - вместо белого камня, как в моём городе.
        Мы проходили сквозь двойные ворота в сторожевой башне, отдавали часовым керамические плашки с оттиском - пропуска на побывку, - и топали себе дальше, в шумную столицу. Охранники потом эти собранные «черепки»-жетоны возвращали обратно в наш лагерь, для новых «отдыхающих».
        Что ж, здравствуй, большой город! Мы весело шагали по улицам, заговаривая зубы хихикающим девицам. Вечером, пройдя каждый своим маршрутом, мы неизбежно встречались в знакомом кабаке и исправно набирались, как и подобает настоящим солдатам. Воздух, пропитанный запахом потных, немытых тел, дешевого курева, застойного перегара, кислой капусты, дрянного вина и пива, стал нам привычен.
        За время нашего обучения пало ещё несколько городов; мы невольно впадали в уныние - до получения нового кувшина дрянного вина.
        Видели мы в кабаках и калек, вернувшихся с войны ранеными: ещё не опустившихся, бесконечное число раз повторявших по пьянке одни и те же истории и требовавших «угощение» за их правдивые рассказы. Их маячило пока мало, и война ещё никому не казалась безжалостной мясорубкой, способной глотать наивных мужиков десятками тысяч. Мы потешались над этими пьяницами, совершенно никак не представляя себя на их месте. Мы могли представить себя только героями, гонящими врагов с родной земли.
        Забылись оставленные далеко и надолго любимые подружки: на наших коленях сидели совсем другие бабёнки, хохотавшие понимающим смехом. Мы все жили одинаково - я не собирался отличаться от других, но в груди потихоньку начинала свербить некая неудовлетворённость, которую продажные женщины истощить никак не могли.
        Начало долгого пути
        Что ж, пришёл и наш черёд. Заорали дурные десятники, щедро раздавая замешкавшимся пинки и тумаки. Мы валили палатки, грузили на телеги - делали всё то, что и все войска, покидавшие опостылевший учебный лагерь.
        Щиты и копья полагалось нести самим. Копья мы использовали, как дорожные посохи, щиты забрасывали за спину - так и шли. Котлами нас, слава Пресветлому, обеспечили, так что этот поход на моей памяти остался как самый беспроблемный. Конечно, в дороге кто-то заболел и был оставлен, но зато не было массового мора из-за нападения неизлечимых болезней.
        Никогда не думал, что армия может быть такой «длинной»! Заходим на ночёвку в деревню, а там бурчат, что «вчера ваши уже тут ночевали и всё выпили-съели, и всех наших девок перепортили». Неужели враги смогут разбить такую неимоверную силищу?! Конечно, нет!
        Армия шла совсем не так, как наш маленький отряд, и с потерями не считалась. Сломалась телега? - её мигом перегружали на ближайшие подводы и сталкивали с дороги. Весь путь оказался отмечен скелетами брошенных подвод, зачастую с неким скарбом. Захромала лошадь? - ей мигом перерезали горло, торопливо рубили на мясо - вечером мы уже хлебали сладковатую конскую похлёбку: это вкуснее, чем варёное вяленое.
        Начала ощущаться близость войны и неизбежно сопутствующего ей горя. Нам навстречу шли перепуганные беженцы, у которых наши командиры иной раз отнимали телеги, а то и лошадей. Что делать, если мы сами оказались оснащены не вдоволь, а идти как-то надо??? Крики, безутешный плач - мы мрачнели, и нам становилось как-то не по себе.
        В один из бесконечных дней у нас вышла непредвиденная остановка. От колонны к колонне докатилось известие: впереди разрушен мост, самым вредительским способом - умышленным поджогом. Конечно, это были проделки нихельцев, и чувство бессильной злобы охватило всех: мы тут стоим, а наша помощь нужна впереди!
        Сутки мы простояли, изнывая от неопределённости. Именно в то время у меня начало складываться некое понимание: ведь можно же малыми силами сделать большой вред противнику. Для такой «работы», конечно, нужны ловкие ребята, умеющие жить и драться самостоятельно, без помощи остальной армии… А если бы и нам такие дела начать делать? Может быть, и у нас есть такие специальные отряды?
        Тогда я не знал, что эта «шутка» с мостом являлась делом рук «ночных сов» из Нихелии. И уж тем более даже в самом страшном сне мне не могло привидеться, что я когда-нибудь стану командиром одного из отрядов нихельских «ночных сов»…
        Мы сошли со столичного тракта и перехватили огромное поле. В первый же день увидали далёкие нихельские дозоры, но бой не состоялся. Второй день - тоже ничего, а бывалые ветераны разочаровали нас рассказами, что иной раз можно всю войну простоять на одном месте, и вернуться домой без сражения.
        А вот третий день запомнился мне надолго…
        Нас атаковала нихельская пехота. Ещё издали я обратил внимание на их, казалось, нечеловеческую выучку. Они шли, как по ниточке, безукоризненными шеренгами, ощетинившимися копьями, делая равные шаги по команде своих десятников. Их щиты казались совершенно одинаковыми - как будто их делал один мастер. Да что там щиты: и копья - одинаковой длины, и доспехи похожи - словно бы злой волшебник создал тысячи и тысячи копий с одного солдата.
        А доспехи - хороши. Грудь и живот защищены двумя сочленёнными пластинами, голени прикрыты поножами, тоже с пластинами. У всех на головах - шлемы.
        А у нас… Дай бог, если на груди есть большой медный кругляш, а живот, как правило - «голый». Мы уже сами крепили пластины, которые покупали в столице на свои личные деньги. Вернее, оплачивали мастерам и защиту, и её крепёж. Большинство же мужиков полученное полностью пропивали, о смерти совершенно не думая. У всех нас поножи были чисто кожаные - мы и понятия не имели, что на них может крепиться металлическая защита. И шлемы нам не раздавали. Вроде бы соседний полк получал их, кажется…
        Да, уж! «С вилами и косами»… А у них там кое-кто имеет и наколенники, и металлические наплечники, и нарукавники (похоже, начальники).
        Сзади заорали командиры лучников - в небо взмыла туча стрел и бессильно забарабанила по поднятым щитам врагов, по земле. Мы оказались обескуражены: упавшие нихельцы никак не портили общего строя - их места тут же оказывались заняты, и неумолимая шеренга так и продолжала надвигаться на нас без прорех. Ближе, ближе…
        - К БОЮ! ТО-О-О-О-ОВСЬ! - заорали наши командиры, а крик близстоящего Шпыняя прямо-таки ворвался мне в голову, - аж ухо заложило.
        Мы заученно положили копья себе на плечи, чтобы они не мешали сомкнуть щиты. Между нашими головами оказались острия копий заднего ряда. Ну, Пресветлый, выручай! А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!
        Мы стояли в первых рядах, и я даже различал выражения лиц нихельцев. Собственно, они тоже друг от друга никак не отличались, как и оснащение: у всех - выпученные от напряжения глаза, полуоткрытые рты, орущие то же самое «А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!» Молодые и в годах, бородатые и бритые, как и наши. Нихельцы надвигались на нас лёгкой трусцой, чтобы удержать свою идеальную линию - и это казалось нам совершенно фантастическим, что можно думать ещё о чём-то, кроме скорой безжалостной сшибки.
        «У них там - дисциплина…» - стучала в моей голове одна и та же фраза, от которой я едва с ума не сошёл, - из-за её тупого однообразия.
        - ВПЕРЁД!!! РАЗ-ДВА! РАЗ-ДВА! - это уже пошли яростные команды в наших рядах.
        Сердце сдавило, как будто его в кулак зажало. Судорожный вдох, тяжесть в животе. Шаг вперёд. Как там Ермин, Малёк? Ага, тоже шагнули: я чувствую телом касание их плеч. Невольно как-то стало легче на душе: я - не один, рядом со мной идут друзья. Не пропадём!
        Удар! Загремели щиты друг о друга. Натиск нихельцев оказался так силён, что мы, стоявшие не в самом первом ряду, физически ощутили всю ярость их напора: стоящие впереди нас невольно сделали шаг назад, и их спины упёрлись в наши щиты.
        - СТОЯТЬ! СТОЯТЬ! - орали командиры, и я чуть не оглох от крика Шпыняя.
        В тот день я начал понимать, зачем десятники пытались казаться нам ужасными чудовищами: чтобы ужас перед ними затмевал страх перед врагами. Я упёрся в землю - мои друзья упёрлись тоже; я ощущал их горячку, т. к. мы касались плечами.
        Мы отталкивали щитами стоящих впереди своих, не имея возможности достать нихельцев копьями. Сами не сделали назад ни шагу, и поэтому нас свои в спину не толкали.
        Впервые в жизни я стал свидетелем массовой бойни. Буквально в нескольких шагах от меня кипела безумная ярость, разбрызгивая кровь: мне на лицо попало несколько капель, а утереться не было возможности: нас плотно сжало. Зазвенели мечи: мы сошлись вплотную, и нихельцы прорубали себе дорогу вперёд.
        «А наших ребят бою на мечах так и не научили…»
        Я видел, как падали солдаты, пронзённые насквозь копьями, вытаскивать которые смысла не имело: наконечник на обратном ходу застрянет, и время потеряешь - скорее хватай меч и руби направо-налево, - потом, после боя, будешь со своим копьём разбираться, или чужое возьмёшь. Видел, какие страшные раны оставляют удары мечом по голове, как летят брызги серых мозгов наземь. И начинал сам звереть, мутиться рассудком.
        Нихельцы начали отступать. И тоже правильным образом: сначала развернулась самая дальняя от нас шеренга, потом предпоследняя и т. д. Нам бы, дуракам, понять, что они изначально атаковали нас малыми силами, без шансов на победу, а это неспроста: коварные враги просто провоцировали нас. Но нет, не поняли: понеслись приказы «Вперёд!», и мы, воодушевлённые, бросились побеждать. В одно мгновенье все наши ряды смешались в кучу: каждый хотел непременно сам лично догнать кого-нибудь и всадить копьё в спину на половину длины, и чтобы вражьи потроха вытряхнуть на землю. И мне хотелось того же, как будто пьяный стал от упоения первым успехом. Ведь мы же стояли совсем недалеко от первых рядов, а никого так и не достали…
        Внезапно нихельцы остановились и быстро развернулись к нам лицом. В мгновенье ока сложилась стена щитов, ощетинившаяся копьями. Мы с разбегу наткнулись на эту преграду, и наши крики захлебнулись кровью. Наверное, мы смяли бы эту защиту, но тут слева послышались панические крики: из ближайшего лесочка вырвался отряд нихельской конницы и сходу врубился в наш левый фланг.
        Заорали командиры, требуя выстроить «ежа», когда пешие шеренги упирают пятки копий в землю, а острия направляют на атакующих коней. Кто-то честно пытался выполнить приказ, но сплошной линии никак не получалось. Более того: на этих солдат натыкались безумные бегущие и опрокидывали их навзничь - получалась свалка среди своих же! Геройских одиночек безнаказанно рубили сбоку, а они стояли беспомощные, как свечки, с бесполезно выставленными вперёд копьями.
        Падали пронзённые кони, оглашая поле диким ржанием, перекатываясь с боку на бок и взбрыкивая ногами, калеча перед смертью и своих, и чужих. Кто-то из наших, совершенно обезумев, сел на грудь поверженному всаднику и бил, и бил его кулаком по голове… Другой так же остервенело рубил пронзённого копьём врага, ничего не замечая, пока не получил удар по затылку мечом.
        Шпыняя было не видно и не слышно.
        - Малёк! Ермин! - заорал я. - Малёк! Ермин!
        Мои крики звучали жалким писком в общей какафонии боя: треск ломающихся копий, ржание лошадей, предсмертные крики, отчаянные команды, звон жадной до крови стали, удары в тело.
        - Я здесь! - прохрипел нашедшийся Малёк и встал плечом к плечу.
        Никаких тебе ухмылочек: безумные глаза, капли пота, стекающие грязными ручейками с запылённого лица.
        - Тут я…
        А это уже Ермин прижался ко мне спиной.
        Нихельская пехота до нас не доставала и стояла неподвижно. А вот их кавалерия быстро продвигалась вглубь нашего полка… Наконец произошло неизбежное: наша пехота побежала, сломя голову, бросая оружие.
        Эх, не маршал я по натуре, не маршал! Чтобы гаркнуть зычным голосом: «Слушай мою команду! Делай это и вот это!» Вот вижу: бегут люди, гибнут зря - а поделать ничего не могу. Сейчас нас растопчут: свои и чужие…
        - Малёк! Ермин! - крикнул я. - Быстро щиты на спину! Отступаем во-о-о-о-о-н к тому овражку! Понятно?!
        Малёк кивнул.
        - Ермин, ты слышишь?!
        - Ага, понятно…
        - Щиты назад! Ермин, не отставай!
        Мы забросили щиты за плечи и побежали, стараясь не терять друг друга в неуправляемой толпе. Посыпались вдогонку стрелы: бегущие стали вскрикивать и, заполошно взмахивая руками, падать ничком. Не то, что свой десяток - мы не понимали, с какой сотней смешались. Так и мчались, подгоняемые стрелами, криками и стонами, топотом копыт.
        Вот и овражек. В него посыпались десятки людей, давя друг друга насмерть. Мы оказались с краю, так как я умышленно выводил наш малый отряд на самый край людского потока. Друзья бросились было направо, через гущу народа, но я решительно рванул их в другую сторону:
        - Сюда! Бежим сюда!
        Мой уверенный голос сыграл свою роль: они послушно последовали в указанную сторону. Мы с каждым мгновением отрывались от своего полка всё дальше и дальше, убегая почти что в нихельский тыл, но зато перестали быть лёгкой целью противника. Гораздо веселее рубить в капусту беспомощную толпу народа, нежели гоняться за какой-то троицей, которая всё равно никуда не денется.
        - Всё… Не могу больше… - прохрипел Ермин и рухнул на траву.
        Мы уселись рядом с ним, тяжело дыша. Да уж, регулярная выпивка наше боевое состояние не улучшила… В голове творился полный сумбур: обрывочные мысли метались в ней, как загнанные в клетку звери, бились о стенки, но ничего толкового измыслить не получалось. Наш полк разбит, но мы, оторвавшись от него ради спасения жизней, становились для своих же сотоварищей подлыми дезертирами, - без сомнений. Я не верил, что разбита вся наша армия: кроме нашего, в ней имелись и другие пехотные полки, и кавалерия, и баллистариев я видел на марше. Неужели всю эту силу рассеяли зараз, за один день? - да быть такого не может! Скорее всего, кто-то пришёл на выручку нашему передовому, незадачливому полку, вляпавшемуся в простенькую ловушку. Значит, нужно возвращаться назад. Но в душе ныло, словно кошки там скребли - опасно, это опасно!
        «У них там - дисциплина… С вилами и косами…»
        - Ермин! Ты что, копьё потерял? Или бросил?!
        Наш приятель вдруг побледнел, осунулся, и даже плечи его поникли:
        - Ой, ребята… я человека убил…
        Мы с Мальком аж подскочили:
        - Ты?! Когда?! Где?!
        - Когда мы пошли в атаку, я… ну, очень хотелось достать кого-нибудь, а не мог… взял да и кинул копьё… думал: сейчас добежим - и я его поберу. А нас задержали - копьё там и осталось, - никак его не забрать… меня накажут, да?
        - Да, блин, к Нечистому твоё копьё! Я тебе другое дам. Ты давай расскажи, как человека убил?! - взорвался я.
        - Он оглянулся - а оно ему прямо в глаз… так страшно… я даже не думал… меня будут пороть, да?
        Мы с Мальком зашлись в истерическом смехе, держась за животы. От нашего хохота заболели рёбра, каждый выдох отдавался проникающей в грудь болью, но мы никак не могли остановиться: в глазах - искры и слёзы, а сами всё хохочем, глядя друг на друга, и лишь беспомощно хватаемся за бока.
        - Ну ты даёшь, - наконец, отдышался я. - А копьё зачем бросал? Это ж тебе не пилум.
        - А какая разница? Пилум хоть и короче, но зато тяжелее. Вес у него примерно такой же. Тут главное, чтобы остриё копья в сторону не повело в полёте, а для этого очень хорошо сосредоточиться нужно при броске. Мы ж копья в чучела кидали - забыли разве? А пилум, конечно, метать легче.
        Мы немного успокоились, а Ермин даже вон заговорил вполне связно. Я снял с пояса свою отцовскую флягу, сделал пару глотков; друзья жадно хлебали воду из своих мешочков из козлиной кожи. Я вскарабкался на край оврага и осторожно огляделся.
        - Ну, что там? - нетерпеливо прошептал Малёк.
        - Хреново, - сделал я безутешный вывод. - Поле боя осталось за нихельцами. Ходят, своих собирают. Похоже, ночевать тут будут: вижу, их обозы подтягиваются. А наших отсюда не видать. Конечно: были бы наши рядом - обозы сюда не подогнали бы, рискованно.
        Я не стал рассказывать приятелям, что враги заодно обирают трупы и добивают наших раненых. Хватит с них на сегодня: они и так успели насмотреться на разбитые головы и вываленные кишки.
        - Вот что, - решил я. - Нам нужно отойти отсюда подальше: наверняка нихельцы пустят конный дозор вдоль оврага. А ночью начнём искать своих. Пока светло, - нас в поле издалека видно, как трезвого на свадьбе, так что не будем высовываться.
        Мы зашагали всё дальше и дальше от места сражения. Ближе к вечеру овраг закончился, и мы оказались перед степной ленивой речушкой, несущей мутные воды. За день мы упрели под безжалостным летним солнцем в своих кожаных доспехах, как куры, обмазанные глиной под углями, и поэтому полезли в воду как есть, не раздеваясь, блаженствуя и плеская в лицо пригоршни влажной теплоты, пахнущей тиной. От нас расплывались пятна чужой крови.
        Наполнили фляги и пошли вверх по течению, чтобы отдалиться от противника. Мы тогда были совсем наивные и не думали, что грязные ручейки, сбегавшие с нас, и мокрые следы отмечают наш путь не хуже колышков. Тут и великим следопытом быть не нужно, чтобы прочесть все наши намерения, как по бумаге.
        Вечером мы отлежались, а ночью потопали назад к своим, через степь. Заблудиться мы, конечно, не могли: нужно выбрать себе в небе звезду и потом, в пути, следить, чтобы она оставалась «на том же месте», где и светила тебе изначально. Тогда ты пройдёшь прямо, как по натянутой нитке, и не ошибёшься. Это не проблема, а вот наши животы принялись урчать. Я начал отчаиваться: мы не можем шагать два дня (или сколько там нам суждено?) без еды по бескрайним полям: тут нет грибов, а у нас нет луков для стрельбы по птицам и по зверушкам, да и не умеем мы стрелять. Траву нам жрать, что ли, как коровам? Я уже был готов и в плен сдаться, да только кому ж тут сдаваться-то???
        Ветераны успели нас научить сосать в пути стебелёк моровки: она притупляет ощущения голода, жажды и окружающей действительности. Но еду она не заменит: ты прошагаешь лишние сутки, а потом всё равно упадёшь замертво. Обманутый желудок после моровки возмущается зверским голодом - быка, кажется, готов съесть, вместе с рогами и копытами.
        И вот, когда я уже стал готов от отчаяния предложить повернуть направо и идти искать нихельцев, послышался далёкий топот копыт: они сами шли на нас. Мы залегли: я увидел пять всадников - обычный дальний дозор.
        - Малёк, - прошептал я. - Как думаешь, справимся?
        - С копьями-то? Да запросто!
        - Ермин! Готовься. Только вперёд не лезь - издалека маячь.
        Мы с Мальком, оставив щиты за спинами, выплюнули горькие стебельки моровки, разулись, встали в полный рост, взяли копья двумя руками, как шесты, - и пошли навстречу врагам. Да, вот так и пошли, не имея никакого опыта убийства человека, а имея только очерствевшие, озлобленные души с притупленными травяным ядом чувствами.
        - Эй! - закричал я. - Мы тут! Давайте к нам!
        Всадники хорошо различались на фоне серого предрассветного неба. Нас, конечно, тоже прекрасно видели. Нихельцы что-то загавкали на своём языке, пришпоривая коней, и, видя, что мы не собираемся бросать оружие, направили на нас свои пики.
        «Вбирай в себя через ступни силу земли, - заговорил во мне Учитель. - Вдыхай глубже силу неба. Впитывай кожей силу восходящего солнца. С такой силой ты непобедим.»
        Действительно, по телу, действительно, разлилась твёрдая уверенность, а движения противников словно замедлились, как будто воздух для них стал вязким. С такой скоростью они нам не страшны.
        Вот первый мчится, нацеливая на меня пику и направляя лошадь правее меня. Когда смертельное жало оказалось совсем рядом, я кончиком своего копья отбросил его вправо от себя, ударив снизу вверх, а потом просто ткнул всадника в незащищённый снизу живот, под нагрудный панцирь - он держал щит левой рукой и защищал им только тот бок.
        Да, копьё - это не шест. Я ощутил, как остриё распороло кожу доспеха и погрузилось в человеческую плоть: глубже, глубже. Руки словно окаменели: мне надо было бы быстро вырвать копьё, а я, наоборот, толкал древко всё вперёд и вперёд, ощущая протекающий через него поток предсмертного ужаса гораздо сильнее, чем слышал ушами хрип, и эта ужасная волна вливалась в меня, парализуя.
        «Воин! Очнись! Враг сзади!»- крикнул Учитель, и я словно очнулся, отпустил бесполезное уже копьё, пробившее нихельца насквозь, и откатился кубарем в сторону.
        Так, сначала - быстро встать, первое движение - выхватываю меч, второе - щит из-за спины падает в левую руку. Сходу отбиваю щитом удар пики, не давая ей вонзиться в древесину, а мечом бью коня по ноге, не церемонясь. Ничего особенного: мясо я рубил часто, и ощутил нечто похожее на удар топора по плоти, остановленный костью. Животное дико ржёт, бьёт меня копытом - еле-еле уворачиваюсь. Но враг вынужден ухватиться за уздцы, чтобы усмирить коня и удержаться в седле, а Учитель очень хорошо учил нас беречь каждый миг боя: я прыгнул к всаднику и рубанул его по бедру. Всё, воевать ему теперь будет неинтересно. Точно: он попытался вырваться из боя, шпоря коня, но я бросил щит, догнал его, ухватился за заднюю луку седла, подпрыгнул и перехватил мечом ему горло.
        Я отскочил наземь и огляделся. Малёк управился гораздо ловчее меня: первому всаднику он порвал остриём копья горло, а потом воткнул его во второго, безо всяких лишних движений. То ли не впервой ему убивать, то ли сразу убийцей он родился. А Ермин отчаянно закрывается щитом от пятого, который пытался ткнуть его пикой сверху вниз.
        Я кинулся вслед за Мальком помогать другу, и даже не стал тратить время, чтобы подобрать брошенный щит. Всадник развернулся, выхватил меч и принялся отчаянно отбиваться в обе стороны, но быстро получил несколько ран и, ослабев, уронил оружие, закачался. Мы быстро его добили.
        Ермин лежал на боку, пронзённый насквозь, зажимая рану на животе обеими руками. Я чуть не заплакал:
        - Ну, как же так?.. Ермин!.. Что я скажу твоей матери? Я же ей обещал… Что ж ты так, а?
        Малёк с досадой забросил меч назад в ножны и закусил губу. Ермин жалобно улыбался нам, беззвучно шевеля бескровными губами, а его лицо на глазах наливалось мертвенной синевой, крупный его нос заострялся, под глазами чернело.
        - Он будет долго мучиться… - сказал Малёк, глядя вдаль.
        - Я не могу…
        - Ты думаешь - я могу?! - взорвался Малёк и, хыкнув, отошёл прочь - заниматься конями, демонстративно громко топая и широко раскачиваясь вправо-влево при ходьбе.
        Когда-нибудь облегчить страдания смертельно раненого станет для меня так просто, как будто высморкаться. Но в тот раз я не мог ткнуть друга ножом в сердце. Я же с детства его знал… Не знаю: если бы он провоевал со мной ещё десяток лет, то и тогда бы мне вряд ли пришлось бы легко обрывать ниточку его жизни.
        Я встал, протёр меч травой от крови, вложил его в ножны и пошёл помогать Мальку. Мы брезгливо сняли с коней застрявших убитых, выбивая ступни их ног из стремян, успокаивая животных поглаживанием по шее. Коняги оказались настоящими боевыми, непугливыми и разбегаться не спешили, неторопливо выбирая для корма несожжённые солнцем травинки. Раненая мною лошадь, хромая, громко ржала на нас, норовя укусить и отойти в сторонку - мы, по согласованной команде, одновременно подрубили её сухожилия на задних ногах, а потом, упавшую на бок, добили ударами по голове. Очень скоро мы научимся убивать животных гораздо быстрее и проворнее…
        Я мечом отрубил добитой лошади задние ноги и, связав их чуть выше копыт, с помощью Малька перебросил через седло, буквой «Л». Мы потихоньку обвыкались с военными буднями: взяли у поверженных врагов их запасы воды, седельные сумки, а снятым с убитого ремнём я отрубленные конские ноги связывал. Сначала обыскивать трупы казалось боязно, хоть Малёк им всем горло перерезал - для верности. А потом - ничего, да и время поджимало. Над нами начали кружить падальщики, вальяжно нарезая круги на чистом небе и делая вид, что им на земле совсем ничего не нужно. Так просто летают, жизнью наслаждаются. С каждым витком их становилось всё больше и больше, и любому простаку издалека стало бы понятно: в этом месте лежат трупы. Эти гадские птички выдавали место нашего боя!
        Мы утолили первый голод, срезав с туши лошади куски мяса и съев их сырыми, запили водой из трофейных запасов. За всеми хлопотами про Ермина и позабыли даже, а когда спохватились - он уже лежал мёртвый. Я вытащил из его тела копьё (Малёк придерживал покойника за плечи), и мы, накрыв друга потником, срезанным с убитой лошади, двинулись в путь. Чтобы ветра не сорвали погребальное покрывало, мы пришпилили его за все четыре конца: воткнули два наших копья и две нихельские пики. Три оставшиеся пики решили взять с собой. Они нам очень понравились: лёгкие, удобные, а в отшлифованные наконечники смотреться можно, как в зеркала. Как будто их делали для торжественных парадов, на десятки лет, а не до первой же яростной сшибки, когда все копья ломаются, как сухой хворост, и это спасает руки их хозяев от переломов и вывихов.
        Шлемы брать не стали, а вот хлопковые шапочки из них выдернули. Хоть и воняли они чужим потом, но от солнца прикрывали - мы от жары за несколько дней совсем одурели, и очень такому трофею обрадовались.
        Мы с Мальком были весьма самоуверенными ребятами, и нашу молодецкую решимость кони сразу почувствовали. По счастью, они оказались объезженными, и никакие фокусы не выкидывали. Каждый из нас ехал верхом на одном, а второй конь топал следом, привязанный за уздцы к задней луке седла - мы такие «пары» у наших кавалеристов часто видели, вот и повторили в точности. Нам было страшно, что нихельцы примутся разыскивать свой перебитый дозор, а от конной погони мы точно не уйдём, с нашим-то опытом верховой езды - вот поэтому изо всех сил старались уйти подальше от места схватки.
        Непривычное ощущение: ты как будто сидишь на ходячем заборе и думаешь только о том, как бы не сверзиться наземь. Хотя ноги и не топчешь, но зато задницу с непривычки отбивает, как куриную котлету. Пытались ускорить ход - голова кружится, страшно, в седле высоко подбрасывает. Так и шею свернуть недолго.
        Малька, наконец, «накатило». Он зарыдал взахлёб, как мальчишка, утирая слёзы кулаком и на него же наматывая густые сопли. Прямо-таки затрясся весь. Его кобыла недоумённо скосила глаз на непонятного седока: что за команду он пытается ей подать? Если приказа нет, то зачем трясти бока? Я, глядя на него, тоже не удержался и зарыдал. Нам было жалко беднягу Ермина, которого мы даже упокоить по-человечески не могли, мы жалели себя, молодых, но уже познавших вкус убийства людей - мы ощутили отчаянное биение их душ, не желавших выходить из привычных тел в иной мир. Нам было жалко своих однополчан, быстро умиравших на наших глазах от страшных ран, с которыми мы успели длительно пообщаться, познавая солдатскую науку, и даже привыкнуть друг к другу, - как будто все с детства были знакомы.
        Наконец, мы, опустошённые и обессиленные, умолкли и продолжили свой путь без слёз. Подошло обеденное время, и мы остановились. Свои щиты разломали на дрова и щепу, разожгли из них костёр, принялись томить на углях натёртое нихельской солью конское мясо, чтобы сохранить его на оставшуюся дорогу. Нихельские щиты - лёгкие, аккуратные и окантованные - решили оставить себе. (Они путешествовали с нами, надетые на луки седел вторых коней.) В трофейных сумках нашлись куски хлеба, сырокопчёной колбасы, и мы запировали.
        На войне не бывает, чтобы всё шло хорошо.
        - Люди! Люди! - окликнул кто-то нас.
        Мы повскакали и выхватили мечи.
        К нам шёл, послушно подняв руки, молодой мужик, одетый в чудную одежду, с аккуратной чёрной бородкой и без усов. И наряд его выглядел очень простым, но, клянусь, стоил немалых денег - именно из-за своей простоты и практичности. Чего стоили хотя бы его сандалии - не просто грубая подошва с ремешками, а как будто бы выточенные из большого куска кожи!
        - Люди! - повторил он. - Слава богу, хоть кто-то есть живой! Я попал в переплёт и заблудился в этих чёртовых полях - жрать хочу, как волк! Я заплачу золотом за любой кусок мяса!
        - Шпион, - сказал уверенно Малёк. - По лицу видно - шпион. Смотрит как-то не по нашему. И одет не так. Кончаем? - и обернулся ко мне, кровожадный и решительный.
        - Какой дурак направит шпиона в такие поля? - возразил я. - Кого тут искать? Если мы свою армию найти не можем - а он-то что тут найдёт?
        - Ну, мало ли… Может, просто проверить хотят, что тут никого нет?
        - Шпионы не кидаются ко всем встречным, - возразил я. - Иначе, что они за шпионы такие? Их, наоборот, никто видеть не должен.
        На самом деле, я по глазам странного путника видел, что он, действительно, на грани безумия. Возможно, и от голода. Только вот как он заблудиться-то ухитрился? Если даже и аристократ. Дворяне - они, того, охоты всякие любят, по лесам и полям им разъезжать не в диковинку… Кстати, а где конь у этого мужчины? Шпион он там или кто - но без коня кто ж по полям шляется? Только мы, - дезертиры из пехоты…
        - Золото покажи, - потребовал я.
        Путник с готовностью выхватил из кармана жёлтый кругляш.
        - Кидай сюда!
        Я поймал брошенную монету. Наш рисунок, не нихельский. Я взял мешочек с остатками воды, кусок хлеба и колбасы и кинул ему в ответ. Он жадно набросился на еду, блаженствуя. Всё-таки некие изысканные манеры у него ещё остались: он тщательно жевал пищу, смакуя, и очень аккуратно прихлёбывая.
        Что ж, судя по всему, он «путешествует» примерно столько же времени, как и мы. Интересно, откуда он всё-таки взялся?
        - Ребята, - заговорил накормленный незнакомец проникновенным голосом. - Я вас очень прошу: возьмите меня с собой, а? Не могу я больше - ноги болят. Не привык я столько ходить пешком.
        - Ага, аристократ, - презрительно скривился Малёк. - Ходить он не может, да. Сначала накорми, потом коня дай. Потом, скажешь, обувь тебе чистить надо?
        Тот понимающе улыбнулся:
        - Поверьте мне, юноша: у меня не было нужды ни в лошадях, ни в еде. Я жил себе в Гренплесе в своё удовольствие, пока вдруг не случилась эта проклятая война. Отступающая армия вошла в город и приготовилась к осаде, а мне, наоборот, нужно было город покинуть, по своим делам. Мне удалось вырваться за стену, но только я остался безо всего: меня ограбили в пути. И теперь я не могу добраться до своего места назначения.
        - И куда же тебе надо? - спросил я.
        Вот так и спросил нагло, через «ты», не очень-то преклоняясь перед когда-то имущим человеком.
        - Вы не поверите - мне нужно найти тут одну пещерку. Если бы меня не ограбили - я бы её быстро нашёл, а теперь вот хожу тут кругами…
        - Ну, извини, ничего мы тебе искать не будем. Нам спешить надо.
        - Хорошо, хорошо, хорошо, - торопливо согласился незнакомец, в знак согласия подняв над головой кусок колбасы и мешочек с водой. - Как скажете. Хотя бы вывезите меня из этой проклятой степи! Не оставаться же мне тут, без еды и коня. Я дам ещё золотой! Два!
        - Лезь на коня, который привязан за мной. Малёк, езжай следом за ним - если что, убей его.
        Друг кровожадно кивнул. Нам было бы проще зарубить его, разделить меж собой все его деньги да и ехать себе дальше безо всяких забот. Но мы с Мальком не являлись бездушными убийцами как лесные разбойники, и про такой простой вариант даже не подумали.
        Вот изначально моё сердце не лежало к этому «путешественнику»! Его масляные глазки никак не располагали к полному доверию: явно прощелыга ещё тот! - мать родную продаст за пару лишних серебрушек. Но он, сам того не ведая, рассказал нам про дислокацию нашей армии (если, конечно, не соврал: такие врут так же естественно, как и дышат), и бросать его на верную смерть в бескрайнем поле мне совесть не позволяла. Его загнанный вид не позволял мне подумать, что он выведет нас на засаду, да и какой смысл ставить засаду в пустынной степи? - только время терять. Нет, он явно шёл сам по себе. Только вот куда???
        Мы пообедали и тронулись в путь. Моя страна не имеет таких бескрайних степей, как наши южные соседи, по которым можно ехать неделю и не встретить ни одной живой души. Наш малый отряд за сутки движения видел и леса на горизонте, и далёкие мирные дымки деревень, только мы не решались туда повернуть. Так что я планировал быстренько избавиться от нашего странного попутчика: вот увижу любую деревню - и пусть туда топает, даже если там нихельцы.
        Я перевесил себе щит на спину: её нельзя показывать человеку, которому сам не веришь. Мы с Мальком ехали сонными, так как сначала занимались костром и мясом, а потом нелёгкая принесла нам ненадёжного попутчика, и поспасть нам так и не удалось. Вчера мы втроём проспали только несколько часов, до темноты, а потом потопали пешком, так что измотались изрядно.
        Мы молчали: разговаривать при постороннем не хотелось, а он не утруждал себя поиском интересных тем для беседы. Иногда этот мужчина начинал что-то тихо мычать себе под нос: то ли напевал задумчивые песни, то ли это у него был такой способ размышления. Несколько раз насвистывал что-то весёлое. Ну, за те три золотые монеты, что покоились в наших карманах, такие причуды можно и потерпеть.
        Наше знакомство длилось недолго: через пару часов незнакомец радостно вскрикнул, легко соскочил с коня (всё-таки наездник он был - не чета нам…) и подбежал к краю замеченного им небольшого овражка:
        - Вот, нашёл! Ну, спасибо, ребята: выручили! Дай бог - свидимся; может быть, и я чем-то смогу помочь…
        И сбежал вниз.
        Мы недоумевали: рядом никаких признаков жилья - что он тут не видел??? Между тем, наш нежданный спутник больше не появлялся, т. е. оставался в овражке. Я не выдержал, сполз наземь и тоже подошёл к этому краю, на котором только что стоял этот мужчина.
        Никого. Дно оврага совершенно пустое. Я осторожно спустился вниз, огляделся, прошёлся туда-сюда. Совсем никого, и даже никакой пещерки не видно, про которую он нам изначально уши втирал.
        Я выбрался наружу и вложил меч в ножны.
        - Ну, что там? - крикнул Малёк нетерпеливо.
        - Ничего, - я пожал плечами. - Как сквозь землю провалился…
        - Малёк, - начал я, забираясь в седло. - Ты, это… никому не говори, что мы кого-то тут встречали… Не надо. Ну его…
        - Гм, - отозвался друг равнодушно. - Я ж говорил: кончать его нужно было. Но-о-о, пошла…
        Вскоре мы добрались до какой-то деревушки, а там узнали и дорогу до Гренплеса. Ближе к вечеру подъехали к его воротам, завершив все наши мытарства за одни сутки.
        Гренплес
        Город готовился к войне. На стенах, что называется, яблоку упасть было негде: защитники там буквально толпились. И огромные ворота оказались запертыми; выше них тоже виднелись лица настороженных воинов, стоявших на надвратной каменной пристройке.
        - Кто такие?!! - окликнули нас.
        - Свои! - отозвался я. - С прогулки вернулись.
        - Пошути тут мне ещё! - гаркнули сверху. - А ну, то-о-о-о-всь!!!
        На нас мигом нацелили десяток луков. Мда, шуток тут не понимали… Что ж, я назвал и номер нашего полка, и сотню, и всех командиров, начиная от командующего армией.
        Ворота приоткрылись. Мы въехали вовнутрь. Нас встречали со всевозможным уважением: дорогу сразу перекрыл десяток солдат, ощетинившийся копьями. Сзади тоже стояли с мечами наголо и торопливо закрывали за нами тяжеленные створки, отрезая путь к бегству.
        - Бросай оружие!
        - С какого?! Мы воевать пришли, вообще-то!
        - Приказ командующего! Там разберутся, зачем вы пришли… Слезай с коней, живо!
        Нас, что называется, разоружили до последней иголки и, подталкивая копьями, повели вглубь города, отобрав и коней. Мы пришли в каменное учреждение, оштукатуренное, но уже почерневшее от жизни и ронявшее свои куски штукатурки. Нас передали другим стражникам, которые, угрожая оружием, вывернули нам все карманы, отобрав и нежданно полученное золото, и все честно заслуженные медяки и серебрушки. Мы пытались возмущаться, но нам безо всяких церемоний врезали по морде, обоим. После выполнения всех этих формальностей нас затолкали в комнату на допрос.
        Там сидел колоритный такой дядька, - я его до сих пор помню. Волоски его бороды были удивительно прямые и жёсткие, как проволока, поэтому она напоминала грубую щётку, нацеленную в грудь собеседнику. Такие же волоски составляли и усы, полуприкрывавшие верхнюю губу. Крупный нос имел родинку, тоже с парой волосков. Брови кустились, едва не сходясь на переносице. А глазки, наоборот, оказались маленькие, но очень внимательные - так и выглядывали из-за круглых щёк, словно прицеливаясь.
        У дядьки на столе имелась и чернильница, и бумага, но он на них никакого внимания не обращал. Помощника для записей, однако, мы не увидели.
        - Ну-с, голуби мои сизокрылые, - начал он разговор, - давайте, рассказывайте: из каких краёв вы к нам прилетели и какого чёрта вам тут надобно?
        Его голос прозвучал так отечески и задушевно, что я сразу же мысленно нарёк его Мясником.
        - Мы ищем свою армию, - и я опять повторил всё то же самое, что и при въезде в город.
        Мясник кивал, кивал, улыбаясь и щурясь. После моего ответа помолчал и сказал:
        - Вы, ребятушки, армию неправильно ищите. Армию надо искать впереди, а не в тылу. Тут уже столько таких, как вы, приходили - и все свои сотни никак найти не могут. Вы бы ещё в столицу пошли, - армию свою искать. Или вообще к южным соседям.
        - Мы и были впереди, - ответил я с вызовом, - в передовом полку. Куда уж дальше-то? Нам что, прикажете искать своих на нихельской территории?
        - Может, и были, - охотно согласился Мясник. - Да только та армия, которую вы мне тут назвали, стоит не в городе, а в полях. А вы, стало быть, самые настоящие дезертиры.
        - Были бы дезертиры - мы бы скрывались! - взорвался Малёк. - А мы воевать пришли! И не прячемся!
        Мой друг, похоже, дядьку этого озадачил:
        - Вот мне и нужно разобраться: воевать вы пришли или куда. Так, вот что: давайте-ка пока этих голубков в подвал, - и он мотнул бородой на молчаливую стражу, - как будто щёткой своей нас из комнаты выметал.
        Железные пальцы вцепились нам в плечи - нас мигом развернули и вытолкали в коридор. Мы уже поняли, что с этими людьми спорить не нужно, и покорно позволили им запихнуть себя в подвальное помещение.
        Мы с Мальком гадали, с кем имели честь общаться. Предположили, что это был или комендант города, или начальник городской стражи, или некий армейский чин, который занимается разборками среди военных. Как выяснилось позже, мы оказались не правы: с нами «беседовал» местный начальник Службы безопасности, который мог бы разом заткнуть за пояс всех тех, кого мы предполагали - вот такой у него статус на государственной службе!
        Не успели мы как следует заскучать на прелой соломе, пропахшей мышами и гнилью, вспоминая недоеденную конину и гадая, какая тут будет тюремная кормёжка, как дверь распахнулась, и охранник мотнул нам головой:
        - Вы, оба! Давай за мной на выход.
        Пятеро стражников отконвоировали нас в знакомую комнату. Писарь тут так и не появился, но зато имелся… Шпыняй!
        - Узнаёшь? - спросил Мясник, показывая ему на нас глазами.
        - Да-да, узнаю, господин начальник, - Шпыняй неожиданно стал как будто меньше ростом и съёжился, мелко-мелко кивая. - Из моего десятка люди. Вот сволочи ведь, а? Сбежали, полк свой бросили. А мы там кровь проливали, до последнего человека! Насмерть стояли, да!
        - Ах, ты!.. - и Малёк кинулся его убивать.
        Но стража своё дело знала туго: он мигом оказался под кучей навалившихся тел. Я стоял спокойно и не дёргался, только появилось такое ощущение гадливости, что аж плюнуть захотелось.
        - Ага, не нравится тебе правда, да? - возликовал Шпыняй. - Правда - она никому не нравится. Ну-ну, тут тебя быстро научат дисциплину уважать! Ещё, ещё ему врезать надо!
        - Не мельтеши, - спокойно сказал ему Мясник, и Шпыняй мигом заткнулся. - Ну, и что вы на это теперь скажете, голуби?
        Я пожал плечами:
        - То же самое. Наш полк - разбили, а этого хмыря, - я кивнул на Шпыняя, - мы тоже рядом с собой не видели, когда нас в капусту рубили.
        - И кому ж мне верить прикажете, а? - спросил Мясник вкрадчиво. - Двум солдатам, которые пришли сами по себе, или их командиру, который пришёл с целым отрядом?
        - Не знаю, что принёс этот отряд. Мы вот четыре коня нихельских привели, и оружие трофейное. А они что?
        - Вот то-то и оно, что у вас всё - нихельское. А позвольте спросить: где же ваше оружие, щиты и копья?
        - Бросили. Они неудобные. Нихельские - лучше.
        - Вот как, значит. Страна им оружие выдала, а они его бросили. Неудобное оно, значит, умники. А, может быть, вы - шпионы, а нихельцы сами дали вам оружие и коней, чтобы вам легче было добраться? Ну, что скажешь?
        Моё сердце сжалось: вот ведь как повернул дядька…
        - Нам никто просто так оружие не давал, - я набычился. - Мы его в бою взяли, и пять нихельцев убили.
        - Мы не шпионы! - крикнул связанный разгневанный Малёк. Его ещё и за руки держали, полусогнув.
        - Вон оно, значит, как, голуби мои, - Мясник даже глаза зажмурил, как кот. - Вы, стало быть, вдвоём пятерых нихельских конников убили. Ловкие какие. Может, ещё и пехоты сотню, а? Что ж мы с этой Нихелией возимся столько времени, если наши пешие новобранцы их кавалерию запросто бьют???
        - Мы с другом учились в школе боевых искусств. Кое-что можем, уважаемый. Для нас пять человек, даже на конях - не проблема, - я даже слегка поклонился, как будто сам Учитель говорил моим языком.
        - Ха, в школе они учились! Знаем мы эти фехтовальные школы: там дворянчиков учат спицами друг в друга тыкать, с политесом. Давай, рассказывай тут мне байки, - насмешливо парировал Мясник, изображая руками, как именно аристократы тыкают друг друга спицами.
        - Ваши знания не достаточно полны, уважаемый- я снова поклонился, сам себе удивляясь. - У нас была не школа фехтования, а школа боевых искусств, для всех сословий. С Вашего позволения, мы могли бы доказать своё мастерство.
        Дядька умолк, склонив голову на своей короткой шее - как он так сумел сделать, я и сам удивляюсь.
        - Гм-м-м-м-м, - промычал Мясник и мотнул своей щёткой. - А ну-ка, ребятушки, тащите-ка этих молодчиков во двор…
        Нас вывели на затоптанный двор, сами понимаете, не очень вежливо. Мне ещё и обидного пинка дали. По морде не били - и то спасибо. Через некоторое время нам сунули в руки палки, без гард, - почти что прутья. Напротив нас встали двое ухмыляющихся парней с копьями. Настоящими. С хорошо заточенными наконечниками.
        - Ну-с, голуби мои, - сладко пропел Мясник, - раз вы у нас такие ловкие, то вот вам маленькая задачка по алгебре. Если вас на вертел не насадят, то, стало быть, про школу свою вы не врёте…
        - Малёк, - прошептал я, - Пресветлым тебя прошу: не убей тут никого. И не калечь. Пожалуйста! Так надо…
        Мой помятый друг стоял достаточно разозлённый, и я боялся за его тонкие чувства. Но Малёк не подвёл: мы никого не повредили. Конечно, от нас получили и древком копья по затылку, и палкой по заднице, но безо всякой излишней злобы. Мясник, предварительно отняв у нас захваченные копья и вернув их проигравшим, ввёл в схватку ещё парочку бойцов с мечами, но и они оказались битыми: кто-то зажимал мошонку, корчась на земле, кто-то растирал себе бедро, стоя на одном колене, кто-то просто лежал, разевая рот и выпучив глаза после удара тупым концом копья под дых. Мясник, видя ужас на лицах оставшихся воинов, у которых прямо на глазах за считанные мгновения разоружили и повергли четверых их товарищей, принял решение прекратить бесполезный цирк:
        - Ну-ну, что-то можете… Ладно, посидите у меня пока.
        Мы «посидели пока» ещё два дня, хлебая противную баланду, от которой отвернулась бы иная свинья. Но, раз остались живы, то грех жаловаться. Потом Малька вызвали на одиночный допрос, а после него сразу, без задержки, потащили и меня.
        Мясник сидел подозрительно задумчивый, прямо-таки в философском трансе. Я невольно весь сжался.
        - Ну-ка, птичка голубь, расскажи подробно, как вы до города добирались…
        Я оттарабанил ему трогательную историю всех наших приключений, не упоминая странного попутчика, Ханыгу - как я его назвал.
        Дядька кивал отрешённо, стукая кончиками пальцев по столешнице, всеми сразу. По окончании моего рассказа он вытащил золотой и бросил на стол:
        - Узнаёшь?
        Я равнодушно пожал плечами: может - мой, а, может, и не мой. Я не художник, и монеты различать не умею.
        - У тебя при обыске изъяли. Или скажешь, что не твой?
        - Раз у меня - значит, мой.
        - А откуда у вас, солдатики, золотые монеты водятся? Скажи-ка на милость.
        - Обменял, чтобы мелочь не таскать.
        - Неудачно обменял ты, солдат. Неудачно. Это - поддельная монета, и, значит, мне положено тебя повесить как фальшивомонетчика.
        У меня сердце ухнулось. Что за чертовщина такая на наши головы? То клеят измену Родине, то уголовщину. Эдак и правда повесят…
        - Как - поддельная?! - возмутился я. - Я на зуб проверял - настоящее золото!
        - Да дело не в золоте. Я показывал эту монету нашему местному учёному человеку. Так вот, он её вертел и так, и эдак. У неё - идеальная окружность. Ты понимаешь, дубина? Идеальная! От любого края до середины - одинаковое расстояние, с точностью до толщины волоса. И толщина ребра везде одинаковая. В нашей стране не умеют чеканить монеты с такой точностью.
        - Значит, эта монета - нихельская? А какой им смысл тратить своё золото на чеканку наших монет?
        - Боюсь, что и в Нихелии такую точность не сделают… - Мясник, казалось, не обращал на меня никакого внимания, думая о чём-то своём. - Случись это пару веков назад - загремел бы ты, парень, в камеры Святого Собрания, по обвинению в продаже души дьяволу - вот как пить дать, загремел, а потом пошёл бы на костёр, когда у тебя ни одной косточки целой не осталось. Да и сейчас загремишь - если будешь болтать направо-налево про «золото дьявола». Костра не обещаю, но живым ты от них точно не выйдешь. Так откуда, говоришь, у тебя это золото?
        Я выложил ему всё как есть, на духу, и даже про Ермина рассказал. Мясник кивал, постукивая ребром монеты по столу. Я понял, что этот наш встречный ему знаком - нутром почувствовал, хотя дядька и не выказывал свои чувства, и даже мой вопрос «Вы его знаете?» оставил без ответа.
        Так как мой собеседник молчал, то я не удержался и спросил: мол, как же так, вот Вы сказали, что наша армия - в поле, а наш десятник Шпыняй, тем не менее, - тут, в городе? И ещё на нас клевещет. Как такое понимать?
        - Вот что, парень, - ответил мне Мясник. - Доверия к вам никакого нет и быть не может. Для начала получите свои двадцать плетей за дезертирство, а потом будете на подсобных работах. А про золотишко помалкивай - если ценишь свою мелкую и ничтожную душонку ну хотя бы в грошовую монетку…
        Когда я шёл назад в камеру, провожатый ткнул меня кулаком между лопаток:
        - Повезло вам: вчерась троих таких же, как вы, повесили, шпиёнов. Один ногами долго дрыгал, сердешный. Плакал ещё перед смертью, зараза: мол, мать с ума сойдёт…
        Вот так я и заработал свои первые военные шрамы… Отделали нас знатно: мы потом сутки отлёживались. С тех пор я к своей шкуре начал относиться гораздо бережнее.
        Нас продолжали держать в этом же тюремном подвале. Каждый день спозаранку нас выгоняли на работы: чистить городскую конюшню, рубить дрова для костров на питание гарнизона. Как оказалось, Шпыняй сидел в камере, почти по соседству с нами, и его гнобили куда как сильнее нашего: он даже чистил нужники. Мы с ним не общались, и набить ему морду оказалось невозможным: мы работали в разных местах и не имели возможности свободно ходить там, где нам хотелось, поэтому встретиться и «поговорить» с ним никак не получалось. Так, иной раз Малёк покажет ему жест неприличный - и топаем каждый на своё заслуженное место.
        Кстати сказать, в конюшню привели наших трофейных лошадей. Мы их сразу узнали, по нихельской масти. По мордам коней пока различать не умели, но где бы вдруг взялись в городе четыре статных нихельца, как не от нас??? Мы сдуру похвастались, - так нас конюх отругал, как непутёвых мальчишек: коней к нему привели взопревших и нечищенных. И ведь нам они принадлежали меньше суток, а мы ухитрились так их измучить своей неправильной ездой, что бывалый конюх только диву давался.
        Я как нутром чувствовал, что умение обращаться с лошадьми мне обязательно пригодится, и поэтому выспрашивал у этого мужика все правила. Он, сам небритый и вонючий, полусгорбленный, общался со мной очень неохотно, сквозь зубы, но я старательно чистил коней, подносил им воды без приказа, т. е. делал то, что мог и не делать, и этот замкнутый мужик немного смягчился, хоть и продолжал не доверять «тюремщикам». Вскоре я начал и седлать коней, под привередливым присмотром.
        В тюрьме главное - сохранить человеческий облик при ежедневных унижениях. Нас с Мальком старались лишний раз не трогать, зная, что мы можем и очень сильно обидеться. Но даже при таком привилегированном положении каждый день доставлял нам неприятности.
        Самое понятное - нехватка еды при тяжёлой работе. Подметая улицы, мы невольно провожали взглядом корзинки кумушек, идущих с рынка. В голове всё мутилось, честное слово, - разве только голодной слюной на дощатый тротуар не капали! Некоторые нас жалели: бывало, сунут пирожок и торопливо семенят дальше - не положено кормить арестантов. У нас до вечера сил терпеть не было никаких: мы ломали полученное угощение пополам и торопливо запихивали себе в рот. Иначе нельзя: если какой прохожий офицер или стукач увидит, что узники не работают, а пироги хавают - всё, и охраннику нашему влетит, и нас бить будут. Поэтому поспешать надо с едой, не раздражать охрану, которая тоже не самый лютый зверь, и как бы «не замечает» лишнего.
        При работе на конюшне никаких сердобольных кумушек мимо не хаживает. Мы там и овёс жевать пробовали - не идёт в горло, зараза! Слишком остистый. Как кони его жрут - большая загадка… Рубить дрова для кухни - неплохое занятие, но и там, кроме объедков и остатков, тоже ничего не дождёшься. Мы уже и такому стали рады, и в отбросах копались, не гнушаясь, как бездомные бродяги.
        Такое питание - унизительно: у тебя невольно развиваются суетливые движения, появляется вороватый взгляд, ты начинаешь горбиться, - как будто постоянно прикрываешь что-то от чужого глаза. И вот это дополняется ещё и криком целый день: подъём, на выход, быстрей давай, шевелись, кончай работу! С прибавлением оскорбительных фраз, естественно. Неудивительно, что Шпыняй стал такой мелкой задрыгой и опустился.
        После такой работы я каждый вечер восстанавливал свои душевные силы с помощью особой гимнастики Учителя, с благодарностью его поминая. Малёк не понимал, зачем я это делаю, и мне приходилось буквально насильно тянуть друга из повседневного жуткого омута, спасая от деградации, чего он не понимал. У меня не получалось на словах объяснить ему, зачем нужно спасать душу (я и сейчас красиво говорить не умею, а мемуары мои пишет на самом деле моя дочка Меленит - у неё язычок хорошо подвешен, как у мамы). По крайней мере, мы с Мальком в нашей тесной камере почти ежедневно тренировались, уже на полном исходе физических сил.
        Иногда мы работали вместе с другими заключёнными, на колке дров тупыми топорами. Они не доверяли нам не меньше, чем конюх, и разговаривали неохотно, но всё же нам удалось из них вытащить кое-какие нужные сведения. Да, они тоже служили в нашей армии, но только в других полках. Почему оказались в тюрьме? - так армия разбита, а умирать неохота: вот и пошли назад, а тут нас дезертирами обозвали. Почему тогда Мясник говорит, что армия ещё сражается в полях? - а ты ему верь больше, тыловой крысе: он тебе порасскажет. Если армия разбита, то почему Гренплес не взят до сих пор? - а нихельцы нам про свои планы не докладывали. Они сейчас, небось, возле столицы, а этот городишко никуда не денется. Захотят - возьмут. Значит, не хотят пока. Силы берегут.
        Пообщавшись с товарищами по несчастью, я догадался, что мы повели себя как распоследние олухи. Нам нужно было не мотаться по бескрайним полям, а изо всех сил искать свою армию, и найти её как можно быстрее. А нас Нечистый занёс аж в Гренплес! - во многом благодаря тому «странному страннику» (будь он трижды неладен!), который сказал, что тут нихельцев нет. Надо было пересилить свою боязнь и идти в деревни - узнавать тут новости. Да, могли нарваться, попасть в плен или бесславно погибнуть. Но армия сильна только в том случае, если её солдаты не болтаются чёрт знает где, а стремятся быть рядом друг с другом. То, что Шпыняй не вдолбил нам эту науку со времён воинской учёбы, оправданием служить не могло: у каждого своя голова должна быть на плечах.
        Эх, это какими же мы были величайшими идиотами: припёрлись в глубокий тыл и давай требовать отпустить нас в армию, воевать! Мда, Мясник, небось про себя ухохатывался, глядя на таких придурков… Армию не в тылу искать надо, а впереди - тут он полностью прав.
        Сделанного назад не воротишь, а жить дальше как-то надо. Дни шли за днями, и ничего не менялось: нас всё также гоняли на подсобные работы и плохо кормили.
        Я не мог не замечать, что в город постоянно приходят груженые телеги, с которых мужики бегом стаскивают тяжёлые мешки с крупами и таскают в огромный каменный амбар. Как не заметить, когда нас самих иногда заставляли эти проклятые подводы разгружать?! Полуголодные, мы едва-едва держались на ногах, качаясь, когда таскали эти мешки - в глазах темнело от неимоверной натуги.
        Такие обозы оставляли после себя весьма зримые следы присутствия: конские кучки по всей улице и лужи воды, разлитой из городских колодцев: коней, стало быть, поили. Иной раз, видя эти явные признаки и не занимаясь разгрузкой, я невольно ликовал в душе: без нас обошлось!
        Приезжали в город и одиночные путешественники: они оставляли коней в городской конюшне, у нас на глазах. Если это были военные, то они и уезжали обратно на них же, а штатские могли взять и другую лошадь, если их собственная оставалась ещё неотдохнувшей, а они очень поспешали. Конюх учил нас, что взмыленную лошадь ни в коем случае нельзя поить холодной водой, а только протирать тряпкой. Они, дрожавшие и поводящие боками от тяжкого дыхания, жадно вдыхали одуряющий запах воды с наших рук, шевеля ноздрями и тяжело фыркая.
        Но, раз в город свободно заходят и выходят, то, стало быть, и осады нет? И дороги безопасны? Простодушный Малёк такие тонкости не понимал, и только кивал, соглашаясь.
        Гренплес чем-то напоминал столицу: тут точно так же вечерами гудели солдаты в кабаках, и слышался хохот развесёлых девиц. Но нам было суждено валяться на тюремной соломе и только завистливо слушать все эти звуки ночной жизни да убирать блевотину с улиц по утрам. Ну, ещё на девиц прохожих жадно поглядывать, обсуждая меж собой их выдающиеся достоинства и прелести. А они от нас свои носики воротили. И ведь не объяснишь им никак, что не последние мы трусы, и пятерых нихельцев убили! А-а-а-а, да что теперь вспоминать про это…
        Я жадно ко всему прислушивался и присматривался. Но смог понять только в общих чертах: положение - аховое, нихельцы наступают и захватывают всё новые земли. Кто защищает Гренплес: наша армия, или какая-нибудь другая? - уточнить оказалось невозможным.
        И мы дождались-таки своего часа: в город пришли остатки нашей разбитой армии. Улицы оказались запружены повозками, лошадьми и просто солдатами, сидевшими прямо на мостовой и справлявших большую и малую нужду, не отходя далеко. Запылённые уставшие лица, иссечённые ручейками пота, полупустые глаза измученных людей - и даже офицеры не орут, как дурные, а слоняются как тени потерянных душ, такие же утомлённые. Громко стонут и бредят раненые - и кровь, всюду кровь, - даже на тех, кто вроде бы сидит среди уцелевших: она проступает сквозь их грязные повязки, она пропитала тёмными пятнами кожаные доспехи, небрежно оттёртая. Даже воздух быстро напитался её запахом. Жадно пьют люди и кони - кажется, из одних и тех же ведер, проливая холодную, оживляющую воду, стекающую в мутные лужицы, окрашенные той же кровью. Пока армия напилась, к запаху крови, пота, кала и мочи примешался запах пролитой влаги из-за мокрой пыли и кожи, а все городские колодцы оказались вычерпаны досуха - даже последнюю мутную жижу выхлебали, выплескали себе в разгорячённые лица.
        Всю ночь мы слушали команды и крики: людей и телеги распределяли по дворам, кому-то отрезали руку или ногу, отравленную гнойной горячкой. А поутру нас распределяли по работам совсем не так…
        Перед нашей нестройной шеренгой нарисовался… сам Мясник! Прошёлся, переваливаясь, туда-сюда, демонстрируя плотно обтянутое доспехом деловое брюшко, начищенные медные пластины на груди со сложным орнаментом и начал речь:
        - Ну, что, голуби мои сизокрылые, пришло для вас время искупить свою вину кровью. Хватит вам прохлаждаться, пора вспомнить, что вы - солдаты Его Величества. Вас разделят на два десятка и включат в состав армии. Но, пока себя не проявите, будете числиться в штрафных списках. Ну, подходите по одному: Отечество ждёт вас! - и он широко махнул рукой на стоявший во дворе стол, за которым восседал незнакомый нам писарь, вооружённый бумагой и чернилами, - как будто приглашал всех нас на щедрое угощение. - Кто записался - тот идёт в караулку и выбирает себе оружие… Что стоите? - а ну, бегом марш!
        Шеренга рассыпалась, и новопризванные штрафники шумно бросились к столу, толкая друг друга. Нет, конечно, они не стали за время отсидки горячими патриотами: просто правильно сообразили, что записавшийся первым будет выбирать себе оружие тоже первым, и, возможно, получит что-то более лучшее, чем следующий.
        - Вот если бы вы ещё так воевали, - с такой же прытью, то тут и не сидели бы, - поглумился изумлённый Мясник нам вдогонку, едва не сбитый с ног бегущими.
        С ним никто не поспорил. И даже мы с Мальком не стали требовать вернуть нам отобранное нихельское оружие, а стояли в общей очереди, покорные.
        Да уж, оружие нам дали… Одно слово только. Щиты без окантовки и тупые ржавые мечи, глядя на которые хотелось плакать, а не сражаться. И ещё вдобавок назначили десятников, глядя на которых, невольно начинаешь думать о Шпыняе как о милом дядечке. Кстати, Шпыняй, разумеется, тоже оказался в числе рядовых и - благоразумно! - не в нашем десятке. Малёк ухитрился-таки пнуть его по заднице, но Шпыняй стерпел и не стал разводить скандал, а я оттащил приятеля от греха подальше и строго-настрого запретил трогать гниду, ибо нам тогда как раз не хватало ещё обвинения и в уголовщине.
        - Стройся! Стройся! - заорали новые командиры, без смущения пиная отстающих. - Я вас научу воевать, трусы!
        - Умеем мы воевать, - тихо сказал Малёк, но его услышали, и прямо напротив него нарисовался наш десятник, побагровевший от крика:
        - Ты что-то сказал, придурок?! Повтори, что ты сказал!
        - Мы умеем воевать! - сказал Малёк уже громко и внятно. - И врагов не боимся!
        - Хорошо сказал, мелкий. Я буду звать тебя Мелкий. Ты понял?!
        - Понял.
        - Ты как отвечаешь, придурок?! Вам тут совсем мозги отшибли?! Нужно отвечать: «Так точно, понял»! Повтори, Мелкий!
        - Так точно, понял! - Малёк тоже поумнел за последнее время.
        - Нале-во!
        Солдаты, впервые в жизни вставшие в один десяток, кое-как повернулись налево, стукая соседей щитами и запинаясь.
        - Все за мной! Овцы драные…
        Мы послушно потопали за своим новоявленным пастухом.
        Нас расположили возле городских ворот. Наш десятник, которого мы прозвали Бараном (если мы - овцы, а он - наш вожак, то как его по-другому назвать? Да и туп он был, как пробка, - служака рьяный, с крепким лбом.), заставил нас несколько раз по команде забегать на парапет и спускаться вниз. Впрочем, второй наш «штрафной» десяток тоже побегал на парапет, так что нам плакаться не пристало: другим тоже досталось.
        Наконец, нашим бравым командирам надоело глотки драть, и они, присев в тенёчке под городской стеной, закурили трубки. Все затенённые места оказались давным-давно заняты солдатами местного гарнизона и прибывшими из отступившей армии, так что мы были вынуждены расположиться на солнцепёке, - на дороге, ведущей из города и перекрытой сейчас воротами.
        Да уж: в столице эта дорога проходила сквозь башню, и поэтому имела двойные ворота - на входе и выходе из башни. Между ними ещё и решётку чугунную можно было сбросить, при необходимости. Тут же стояли одиночные двухстворчатые ворота, пробив которые, враг сразу же ворвался бы в город.
        Над воротами имелся каменный парапет, на который мы, собственно, и бегали. Он имел зубцы для прикрытия защитников и опирался, подобно мосту в форме полукруглой арки, на каменные столбы, примыкавшие к стенам и к воротным опорам. Эти столбы имели ступеньки, по которым можно было забраться и на воротный парапет, и на стену. А ворота тоже были сверху полукруглыми - как раз по форме арки-парапета, - их створки при открывании проходили ниже, не задевая этот каменный помост.
        Когда мы бегали туда-сюда, я успел увидеть и камни, уложенные на парапете возле зубцов, и нихельские разъезды, маячившие далеко в поле.
        - Вот гады, кружат, как шнырги, - сказал я, пытаясь заточить меч подобранным на дороге камнем или хотя бы сбить с него ржавчину.
        Малёк злобно сплюнул на свой меч и тоже взялся тереть его камнем вдоль острия:
        - Ничего, пусть сюда сунутся. Все зубы повыбиваем.
        - Едва ли нам придётся этими железяками махать. Нас взяли для того, чтобы мы камни с ворот кидали, когда их ломать начнут.
        - Ладно, покидаем. Учитель нас такому не учил, но ничего. Покидаем…,- ответил Малёк, не переставая шуршать точилом.
        - Ты, это, Малёк… Осторожнее нам надо быть. Тех, кто ворота ломает, лучники прикрывать будут, как пить дать. Нашпигуют нас стрелами, как гусей гречкой. Нас нарочно над воротами поставили - не жалко. И ни шлемов не дали, ни доспехов. Мы смертники, Малёк!
        Он прекратил своё занятие, помолчал, потом подбросил камень в руке:
        - Нет. Не может всё так закончиться. Не верю я. Мы ещё поживём.
        И опять принялся точить оружие, вроде бы даже не расстроенный.
        «Воин никогда не должен думать о близости смерти, - заговорил со мной Учитель. - Даже тогда, когда окружён врагами, и нет выхода. Очисть свой разум ото всех мыслей, кроме тех, что нужны для боя. Мы никогда не можем знать точно, когда умрём и от чего. Я знавал такие ситуации, когда люди должны были непременно погибнуть, но оставались живы. Так зачем же заранее ослаблять свой дух ненужными размышлениями? - так ты обречён умереть совершенно точно.»
        Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Однако, в тот день мне не суждено было очистить свой разум согласно мудрому завету.
        - О-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! - раздалось рядом, а потом послышался сальный гогот. Даже Малёк что-то эдакое заклекотал и зацокал.
        Я открыл глаза. Да, действительно, «о-о-о-о-о-о!». Или даже «ух ты!».
        Мимо нас шествовала девица в длинном коричневом платье с чёрным передником, завязанным повыше попы пышным бантом. Ладная фигурка облегалась плотным корсетом, как доспехом у бывалого воина, а этот корсет поддерживал… боже, он поддерживал такое!!! Едва-едва прикрытое скромной оторочкой платья, белоснежное, большое и пушистое, - как две булочки, слегка покачивавшиеся в такт её шагам! Мы, «оголодавшие» на вынужденных ограничениях, могли только отвалить челюсти и издавать несвязные звуки, не сводя изумлённых глаз с такой благодати, капая слюной.
        Девушка, ко всему прочему, была ещё и огненно-рыжей, широколицей, с весёлыми конопушками. Её локоны колыхались из-под красной шапочки, как будто язычки озорного огня. Она ещё на каждый шаг небрежно помахивала накрытой белой салфеткой корзинкой, и мне казалось, что движется нечто солнечное, созданное из всего колышущегося: локонов, корзинки, двух прелестей. Пройдя мимо штрафников, она вдруг резко развернулась, обнажив красные башмачки, и показала нам острый язычок. Парни застонали. Солнышко так же быстро отвернулось и потопало дальше, виляя попой так, что восхищённый стон только усилился. Солдаты гарнизона, в отличие от штрафников, появление Солнышка восприняли совершенно спокойно, и даже приветливо ей помахали.
        Она подошла к нашему сотнику, который ей улыбнулся, присела рядом на чурбачок и принялась угощать его из корзинки, о чём-то с ним оживлённо беседуя. Ну, понятно: такая яркая красотка - не для солдат: поднимай выше! Да она бы и с генералом смогла! - дался ей этот лохматый, полуседой сотник - ужас божий… Тем не менее, я не мог оторвать от неё взгляда, пока Малёк не ляпнул что-то скабрезное.
        Обед пришёл не только к сотнику: вскоре нам всем разнесли котлы с горячим варевом, один котел на десяток. Отдельных котелков у штрафников не имелось, и мы были вынуждены разделиться: сначала первая пятёрка хлебает полкотла, потом приступает вторая. Но мы после тюремной кормёжки и такому были рады: хлебали торопливо, обжигаясь, стараясь опередить товарищей, чтобы больше досталось. Не скоро, не скоро я избавился от такой привычки кушать быстро, на опережение кого-то или чего-то.
        Пока мы обедали, сторожевые кричали со стен, что нихельцев подходит тьма-тьмущая, что они разбивают лагерь. Кто-то торопливо куда-то бежал - сообщать начальству об увиденном. Вот и само начальство нарисовалось, - в островерхой башенке, с площадки которой взирало на загородное поле из-под ладони. Невидимые нам нихельцы с той стороны подъезжали к стене и что-то кричали, но, судя по гордому тону ответов, еле-еле слышных нам издалека, Гренплес на почётную сдачу не согласился.
        Вечером местный священник сделал обход, окуривая нас сладковато-горьким дымом из железного кадила и что-то бормоча. Мы все встали на колени и принялись горячо молиться, прикрыв глаза и осеняя себя знаком Пресветлого (на лоб и два плеча - три природные стихии, дающие жизнь: вода, земля и небо). Пожалуй, никогда в жизни я не молился так искренне и ревностно, ибо другой надежды, кроме как на Пресветлого, у меня тогда не было.
        Штурм
        На другой день поутру начался штурм. Я тогда ещё не знал всех тонкостей военного искусства, и мне казалось, что это была самая страшная атака, какую только можно представить. На самом деле, нихельцы атаковали нас малыми силами, так как подтянуть крупные у них не было времени: армия на марше растягивается на два-три дня ходу, если не больше. Мы стояли возле «своих» бойниц и смотрели вперёд, на наступающие войска.
        Впереди ехал… Вообще-то, это было стенобитное орудие, но издалека оно казалось сараем на крупных колёсах. Однако, этот сарай оказался крепким орешком: весь обшит медными листами, - и стены, и крыша. Передняя, торцевая стена имела широкую «прорезь» для выдвижения биты. Собственно, конструкцию сделали простой, как правда, и не менее опасной. Внутри сарая висело толстое дубовое бревно-бита, подвешенное на цепях к потолку, а десяток воинов его раскачивал по команде.
        Как я и думал, стенобойцев прикрывали лучники. Впереди них солдаты тащили большие дощатые щиты, ставили их на опоры, а лучники укрывались за этими переносными укрытиями. И, разумеется, этот страшный «сарай» попёр прямо на городские ворота… Я чуть не заплакал от ощущения бессилия перед этим страшилищем, которое надвигалось медленно, но неотвратимо, подталкиваемое сзади.
        - Камни! Камни! - заорали наши десятники, пробежав по парапету.
        - К бою! К бою! - орали командиры поодаль.
        Мы, прислонив щиты к каменным зубцам воротной арки, ухватили валуны из сложенных куч. Наши лучники принялись отстреливать тех, кто толкал «сарай», но их тоже прикрывали щитами и быстро подменяли убитых. Нихельцы начали ответную стрельбу; где-то на стене кто-то вскрикнул. Деревянные укрытия наступающих быстро ощетинились нашими стрелами, делая их похожими на огромных ежей, но это движение остановить не могло.
        - Давай!!! Кидай!!! - от крика десятников чуть уши не лопнули.
        Мы послушно подняли камни над головой и сбросили вниз. Они беспомощно застучали по медной крыше, как горох, и посыпались наземь.
        Я сразу же отпрянул под укрытие зубца. Послышался звук, похожий на хруст разорванного листа бумаги и потом заполошное ухание моего соседа справа: его насквозь пронзило стрелой, и он, раскинув руки, попятился, разинув рот, и в полный рост рухнул с высоты: наш парапет не имел деревянных перил ограждения, какие имелись на парапете вдоль стены.
        Звякнул кусочек стали о камень - меня хлестнуло по щеке оперением стрелы. Вот, чёрт! Больно! Я потёр щёку пальцами - они измазались в крови. Немного, но досадно. Звон стал непрерывным, словно с неба пролился металлический град и застучал по камням, осыпаясь древками стрел.
        - Камни! Камни, сукины дети! - вновь закричали десятники. - Вы что, уснули?!! Живо, ублюдки!
        Я снова взял валун и бросил с размаху. Даже смотреть не стал, куда он рухнул - сразу же отскочил за укрытие, опасаясь стрел, которые щедро в нас пускали тучами.
        - А-а-а-а-а-а!!! - застонал ещё один парнишка, с пронзённым насквозь плечом.
        Он притулился спиной к зубцу и скорчился от боли, зажимая древко пальцами, сквозь которые просачивалась кровь:
        - Мама! Мамочка! Как больно!.. А-а-а-а-а!
        К нему подбежал десятник, ухватил грубо и, не обращая внимания на крики, сорвал со стрелы наконечник, а потом вторым движением резко вырвал её из тела:
        - Давай ползи вниз! Вниз!
        Но парень совсем сомлел и, закрыв глаза, отвалился на пол. К нему бросился один из наших и принялся сноровисто рвать раненому рубаху и делать перевязку. На него десятник даже ни разу не гавкнул, видимо, понимая, что ничего более полезного мы всё равно сделать не в силах.
        Бум! Первый удар по городским воротам. Я ощутил дрожь стен, пробежавшую сквозь моё тело через пятки.
        Бум!!! Второй удар оказался куда как сильнее, и мне показалось, что наш парапет-арка покачнулся - я невольно ухватился за стену, как будто это спасло бы при её обвале. В сердце ёкнуло - это конец?!! Но нет, ворота удержались.
        Бум! Бум! Бум! Мы стали привыкать к однообразию: к дрожи стены, к стуку. Но ничего поделать не могли…
        - Да ни хрена мы не сделаем! - в отчаянии выкрикнул кто-то из соседнего десятка. - Тут «негасимый огонь» нужен! А эти камни - да бесполезно!
        Крикун сел на задницу, задрав в небо безумные глаза.
        - Что ты сказал, плесень?! - к нему подбежал десятник и пнул с разбега. - Встать! Живо, я сказал! Камень взял, недоносок!
        Тот повернул на него свои невидящие глаза, но вдруг вскочил, схватил меч, прислонённый к зубцу (десятник шарахнулся в сторону, выхватил свой) и сиганул вниз через бойницу. Я, словно подброшенный, тоже встал и одним глазком глянул за стену. Сумасбродный герой скатился с крыши «сарая» на землю, проворно вскочил и побежал к нему в тыл, намереваясь ворваться сзади и порубать стенобойцев. Но через несколько шагов его унизали стрелами, как подушечку для булавок (я у матери такие видел). Он, уже упавший, меч не выронил и попытался проползти на боку дальше, но затих, обессиленный.
        Бум! Бум! Бум!
        Мы бы с ума все сошли, точно говорю. Но нихельский штурм начал затухать, обессиленный: враги не имели пока достаточных подкреплений. Наши лучники стали пускать стрелы с горящей паклей, и щиты на подпорах задымились. Нихельские командиры закаркали команды, и стенобитное орудие принялись срочно оттаскивать: их пехотинцы похватали закрепленные за «сараем» пеньковые верёвки с петлями на конце, продевали эти петли себе на грудь и, словно заправские бурлаки, под ритмичные крики, склонившись чуть ли не до земли, потащили колымагу прочь, в свой тыл. Прорезь для биты тут же захлопнули железными шторами, лишив нас удовольствия пустить внутрь несколько горящих стрел-подарков.
        Я не мог не заметить, что даже отступление нихельцев шло строго по планам, без лишних потерь. Их пехотинцы сделали «стену щитов», прикрывая «бурлаков», а нам оставалось только плеваться вдогонку уходящей колымаге, несущей «сарай» со стенобитным орудием.
        «У них там - дисциплина!..»
        Тишина… ватная тишина. Только раненые стонут, которых мы до этого не слышали в горячке боя. Солнце жарко светит: пришло обеденное время.
        К нашему удивлению, внизу стояла бочка, наполненная колодезной водой, и мы с наслаждением утолили жажду. Те двое, которые снесли вниз раненого в плечо, рассказали, что бабы и девки из города помогали полковым врачам ухаживать за ранеными: перевязки им разные делали, водой поили, - кого можно. Среди них, мол, была и та рыжая деваха, которая сотника кормила. Только мы никаких девок не видели, только котлы с горячей похлёбкой, оказавшихся под рукой, словно по волшебству, и снова жадно набросились на еду, стараясь перебить ею весь пережитый ужас.
        Я по натуре человек любопытный. Только-только привёл себя в равновесие сытной кормёжкой - и вот я уже стою перед десятником по струнке:
        - Господин децирион, разрешите задать вопрос?
        - Давай, валяй, - тот, не вытирая крошки с губ, кивнул мне благодушно, чавкая, но с подозрением: чего это там тюремщику на ум взбрело?
        - А что такое есть «негасимый огонь»?
        Тот словно протрезвел и уставился на меня воловьими глазами:
        - Что это такое - шпионам всяким вообще знать не нужно.
        - А я и не шпион, - я был упрям. - Я - патриот. Я город хочу спасти, быть может. Имею право знать про любое оружие от господина начальника, - как будто сам Учитель мне шепнул последние два слова.
        Десятник помолчал, напрягая покрасневшую от мыслительных процессов шею. Потом всё-таки заговорил:
        - «Негасимый огонь» - он и есть негасимый огонь. Его водой не потушить. Хранят его в горшках и кидают в наступающих. Горшок разбился - и огонь сам пошёл, без поджога. Брызги разлетаются, горят долго. Попало на человека - до самой кости всё выгорит, ежели не накрыть. Уберёшь покрывало - и снова горит, гадость такая.
        - А почему мы его не применяем? - спросил я, так как десятник замолчал.
        - Потому, что жить хотим! - рявкнул тот. Потом сыто рыгнул и заговорил спокойней. - Если применишь, а враги город захватят - в плен никого не возьмут, всех порешат! И горожан… того… мучать будут. Договор есть, давно подписанный: если кто получит ожог от «негасимого огня», то имеет право любой расправы над врагом. Любой, - понимаешь ты, морда каторжная?! Понятно?! - шагом… арш!!!
        Меня словно щёлкнуло, и я зашагал прямо к нашему вислоухому сотнику. По счастью, рыжей девицы рядом не было, и я, безо всяких предисловий, отрапортовал ему:
        - Господин центурион, имею предложение по защите города!
        Тот посмотрел на меня, удивлённо-насмешливо:
        - И что за предложение такое, морда ты каторжная? Если ерунда - получишь десять плетей. Ну?..
        Рядом кто-то заржал, издеваясь. Нет, ну что за люди, а? «Морда каторжная»! Нам, между прочим, прощение помиловано, - до первой крови. Мы - такие же люди, и не хуже вас! Ворота защищаем! - ключ к городу!
        - Я скажу только Вам, без свидетелей! - я презрительно глянул на сидящих рядом.
        Сухопарый сотник легко поднялся с подстилки и, не слушая насмешки, шагнув ко мне, хлопнул по плечу:
        - Ну, отойдём. Если ерунду скажешь - получишь в репу.
        Мы прогулялись по ближайшей городской улочке. Я излагал, он подначивал. Но всё-таки согласился со мной и повёл к командующему, расположившемуся в шикарном доме с фонтаном, - правда, не работающим.
        Я узнал генерала: это оказался командующий моей же армии. Слава богу, я ему примелькаться не успел, и он меня не признал. Я не стал кидаться ему на шею с криком «отец родной, спаси: мне тут не верят!» и даже не сказал, что служил в его армии. На всякий случай. Верить он мне не мог тоже, но зато мог увеличить наказание - да кто ж его знает? Разрешил мою авантюру - и слава Пресветлому.
        Ночью нас с Мальком спустили на верёвках за ворота. Я отмерил расстояние от их створок так, что, если адская колымага проедет по моей линии передними колёсами, и ловушка не сработает, то потом проедет и задними. На второй раз должно сработать.
        Луна не светила, но летние ночи и так светлы. На углу ворот обычно горело чадное пламя в огромной чаше: вроде как подсветка для перехвата лазутчиков, но сегодня её перенесли подальше, чтобы ненароком нас не засветить нихельцам, со всеми потрохами. Так что света нам почти не доставалось.
        Мы ковыряли дорогу выданными нам топорами, стараясь не стучать. Путь неоднократно подсыпали крупным щебнем, который с годами утаптывался в грязь, так что, наверное, этих камушков хранилось в земле на полтора локтя вглубь, не иначе. Нам требовалось вырыть поперечную канаву строго на ширину глиняного горшка и такой же глубины.
        Опасно, но приятно: настороже стояло два десятка лучников, чтобы прикрыть нас в случае чего. Экая честь для штрафников…
        Мы выгребали щебень и землю, загрязняя ногти и обдирая руки. Проклятый камень! Пожалуй, больше никогда в жизни мне не приходилось так усердно работать и бояться, что до рассвета не успеем. Рубить в полную силу - страшно: вдруг враги услышат? Ковырять щебень по камушку - муторно. Мы, кстати, копались совершенно голые, обмазанные жидкой грязью для маскировки, и вскоре стали полосатыми от стекавших с нас струек пота.
        Успели…
        Я осторожно выкладывал горшки один к одному. На дно канавки ставил две стальные пирамидки с острым верхом, на них пристраивал лёжа горшок - он не падал, сжатый стенками, а его горловина упиралась в днище следующего. И так клал один за другим, потом сверху замаскировал землёй.
        Эти пирамидки, кстати, мне полковой кузнец выковал. Подошёл к нему наш сотник, отдал приказ от имени командующего - так тот все мечи побросал и за мой заказ принялся.
        Горшки принимал со стены Малёк: их спускал на верёвочке с петлёй-удавкой лично сам сотник. Такое оружие требовало должного присмотра, осторожности и огромной ответственности. Доверить его нашим сотникам, уверен, было бы невероятным безумием.
        В конце работы мы руками, что называется, всё разгладили, маскируя ловушку.
        А на другой день штурма не было. И на третий - тоже.
        Нихельцы, мы видели, подтягивали силы и не спешили. Я боялся, что канавка осыплется, что пройдёт дождь и всё откроет. Но обошлось.
        Наконец, появилась долгожданная колымага. И не одна, а под прикрытием многих нихельцев. Их пришло под стены явно больше, чем в первый раз, и азарт у них был, я почувствовал, самый настоящий, а не притворный, как тогда.
        Если ловушка не сработает - мне будет конец. Если нихельцы и не захватят город, то меня убьют свои же, скорее всего. Неприятное такое вот ощущение понимания тонкости момента…
        А «сарай» всё катится и катится на ворота. Конечно, это самая заманчивая цель: единственные ворота на речном городе. Куда же ещё его катить???
        Тяжёлые колёса пересекают линию…
        Хрум! Хрум! Есть! Пирамидки раскололи два горшка.
        Колымага резко присела на передок. Из-под колёс взметнулось красно-чёрное пламя. Хм, ничего необычного: я уж думал, что огонь будет дьявольского зелёного цвета. Интересно, как это так получается? Костры бы, наверное, было б хорошо разводить с такой смесью…
        По стене прокатилась волна ликования. Солдаты заорали, начали неприятелю неприличные жесты показывать. Кого-то тут же срезали ловкие лучники, и наши немного угомонились.
        Закаркали нихельские командиры. Их воины бросились тянуть застрявшую колымагу за верёвки, и даже стенобойцы наружу повыскакивали, чтобы облегчить её вес. Да что-то не получалось у них: похоже, горшечные черепки мешали. Снова команда - и пехотинцы кинулись копьями долбить стены канавки, чтобы облегчить вытягивание.
        Мда, никто их не предупредил, что долбать-то тут нужно осторожно. Раскололи они ещё один горшок остриём копья - жаркое пламя метнулось из-под колёс, - солдаты невольно шарахнулись назад, бросив древки, и столкнулись спиной с теми, кто их щитами прикрывал. Крики, ругательства. Потеха.
        Наконец, нихельцы поставили несколько человек выталкивать злополучную колымагу за передок. Эти уже сообразили, что на канавку наступать нельзя ни в коем случае, и обошлось без жутких ожогов. В конце-концов, потеряв несколько человек от наших стрел, враги откатили-таки своё стенобитное орудие, да только проку от этого было мало: брызги «негасимого огня» попали на незащищённое деревянное днище, высушенное временем - и как прикажете их там погасить, внизу? Они отчаянно хлестали рубахами по колёсам, обмазанным адской смесью на треть, и видели, что и от этого тоже никакого толку: сбитый огонь разгорался вновь, как проклятый. И как оттереть эти горящие колёса??? Рубахи, цепляя «вечный огонь», сами разгорались. Какой-то умник стал топтать свою горящую рубаху - и убежал от нас босиком.
        Обозлённые враги кинулись штурмовать ворота с лестницами. Они бежали, держа лестницу над головами, а потом первые резко приседали, отходили в сторону - лестница упиралась рогами в землю. За верхнюю перекладину был привязан шест, который тоже держали несколько человек - вот эти, последние бегущие, напрягаясь, шестом поднимали задний конец лестницы, падавший затем на стену.
        Три штурмовые лестницы одна за другой бухнулись на наши зубцы. Оно бы ничего, но оружие у нас было, - сами знаете, какое… И людишки подобрались ненадёжные. Я схватил друга за воротник и заорал ему в ухо:
        - Малёк! Ты - на эту, я - на ту!
        Он кивнул и бросился к приставленной лестнице, сражаться. Я, схватив щит и меч, отбежал к другой, вставшей вообще даже не на позицию нашего десятка.
        - Камни! Камни, сукины дети! - это уже десятники взялись командовать.
        Вам, уважаемый читатель, кажется, что кидать камни сверху вниз на наступающих - сущее удовольствие? Оно бы так, но, если проклятые вражеские лучники садят по вашим бойницам стрелы тучами, то удовольствие от такой войны резко падает. Они укрывались за большими деревянными щитами на опорах, несколько дней пролежавшими в воде и поэтому плохо горящими. Стреляли прицельно по бойницам, не давая нашим высунуться. Смерть непрерывно свистела у нас под ухом.
        - Камни! Камни! Камни! Камни! - этот хриплый рёв разносился не только на нашем парапете, но и вдоль всей стены.
        Десятники угрожали копьями тем, кто боялся подняться. Один из штрафников сжался в комочек и заскулил, прислонившись к стене - командир с размаху вогнал в него остриё, вырвал, упершись ногой в несчастного, потом вонзил его ещё и ещё раз, проворачивая древко. Оскалился озверело, показав нам забрызганную кровью рожу - остальные мигом схватились за валуны, и вскоре мы услышали крики невезучих противников, кого мы сумели ими достать.
        Почти сразу после этого другому штрафнику стрела вонзилась в голову, и он рухнул на парапет. Десятник, отдышавшись, рукавом смахнул с лица пот и пинком сбросил тело вниз - как мешок с ненужным мусором, чтобы оно не мешалось под ногами.
        Мой Учитель не являлся высокоморальным чистоплюем, и учёба в его школе шла не как сладкий праздник. Но, тем не менее, на настоящей войне я постоянно сталкивался с тем, к чему не был готов. Я понимал, что ЭТО нельзя оспаривать: это нужно принять и проглотить, но из-за этой горькой отравы моя душа грубела и черствела, и отдалялась от Пресветлого всё дальше и дальше. Бросить войну, вернуться домой? - но это же измена Родине, которая, напрягаясь, сражалась из последних сил. Оставалось только отупеть, чтобы не сойти с ума от диких ужасов.
        Внизу послышался шлепок от сброшенного тела штрафника. Бой продолжался.
        Десятник грубо отпихнул от бойницы солдата, сбросившего очередной камень, высунулся в неё и яростно саданул вниз копьём: оно со стуком вонзилось в подставленный нихельцем щит. Наш воин замычал, как разъярённый бык, толкая древко обеими руками вниз и пытаясь столкнуть противника с лестницы. Одолел: нихелец закричал, завалился на бок и, задержав на миг своё падение свободной правой рукой, вцепившейся в перекладину, ухнул вниз - вместе со щитом и застрявшим в нём копьём.
        Хрумк! Хрумк! В десятника вонзились сразу две стрелы и он, зарычав диким зверем, отступил назад под силой их удара и упал вниз, вслед за сброшенным им телом убитого штрафника. Я встал на его место, разминая руку вращением меча.
        - Эй, придурки! - крикнул я направо-налево. - Прикройте меня! Кто струсит - после боя тому сам лично башку срублю, - собакой буду, если не так!
        Я и сам не ожидал от себя такого. То ли тогда очень жить хотел, то ли разозлился не на шутку. Но, чувствовал, что был готов и убить, если кто-то вздумает филонить. Наверное, злобный дух убитого десятника не захотел уйти с миром в тихие небеса и вселился в меня, чтобы не мыкаться неприкаянно.
        В бойницу между каменных зубцов втиснулся первый нихелец, с перекошенным от напряжённого азарта лицом. Кинулся на меня, обезумевший от страха и безнадёжного отчаяния, но тотчас получил от наших камнем в левый бок. Я, пользуясь возникшей заминкой, рубанул его по шее, уже совершенно не ощущая на своём лице брызнувшую из нанесённой раны кровь, так как вошёл в боевой транс.
        Тут же влез и второй. Он слишком рано замахнулся - я ударил ногой в его щит, отправив торопыгу, от которого остался только неразборчивый полувскрик, в обратный полёт.
        Враги прорвались по средней лестнице, которую мы с Мальком удержать не могли чисто физически: не разорваться же нам. Пользуясь паузой, возникшей из-за отлетевшего торопыги, я скомандовал парням, чтобы они встали вместо меня, и кинулся в центр: там нихельцы уже встали на парапет, намереваясь расширить прорыв, и зарубили ещё одного штрафника.
        Началась смертельная карусель. Я, пользуясь теснотой, ухватил нихельский щит за край, рванул к себе. Враг, потеряв равновесие, невольно шагнул ко мне и получил удар рукояткой меча в висок. Я спихнул обмякшее тело вниз, схватился со следующим противником, но того Малёк ударил по затылку, и этот нихелец тоже отправился внутрь города, и тоже не по ступенькам.
        Наверное, тот бой стал бы для меня последним, но нас поддержали «обычные» солдаты. На наш парапет прибежали воины с рогатинами и мигом отпихнули прочь все три поставленные лестницы. Приближался жаркий полдень, остудивший пыл врагов, отступивших назад, на заслуженный обед.
        …Мы сидели на земле, ошарашенные и невменяемые, не в силах черпать ложками из котла. Рядом с нами горожане суетливо оттаскивали тела павших в сражении, своих и чужих. Пришёл служитель Пресветлого, певший заупокойную отповедь высоким и чистым голосом, задрав бородёнку в небеса, словно видел там шествие отходящих душ. Может, и видел - я же не знаю способности тех, кто не воюет.
        Догорало вражеское брошенное стенобитное орудие - ветерок изредка приносил нам через стену вонючий запах пожарища, но мы были уже не в силах обсуждать, какая же там дрянь так чадно горит. Вот теперь я смог разглядеть, что за нашими ранеными ухаживали горожанки, и даже узнал среди них Солнышко в белом платочке, которая, улучив минутку, принесла воды и нашему сотнику (ну, да, как же, понятно…).
        - Держи, закури, - послышался грубый голос в упор, от которого я невольно вздрогнул.
        Наш десятник протягивал мне цигарку. Мне показалось, что я окончательно сбрендил.
        - Держи; чё, уснул, что ли?!
        - Я не курю.
        - Правильно, - покладисто согласился десятник, имени которого я так и не узнал. - Я тоже не курю фигню всякую. А это моровка - самое оно то.
        Я взял самокрутку, бездумно поднял головёшку из потухающего костра и подпалил. Закашлялся с непривычки, но пробрало меня изрядно. Полегчало.
        От моровки меня развезло. Контуры товарищей стали размазываться, двоиться. Вдруг появилась Солнышко, прижала к моему лбу холодную влажную тряпку, провела по щеке. Это, конечно, был уже морок, так как никаких скабрезных звуков от моих соседей не послышалось, а они уж не упустили бы такой случай…
        Я встряхнулся. Никакой девицы рядом, разумеется, не оказалось.
        - Везёт тебе… - сказал десятник, затягиваясь. - И с телегой этой нихельской, и вообще… Вон дочка сотника на тебя глаз положила. Да…
        - Какая дочка? - я всё никак не мог разобраться с границей между явью и наркотическим мороком. - Где?
        - Ну, ты даёшь… Здорово тебя вставило. Подходила к тебе, только что. Ушла уже… Ничего. Твоя будет. Бабы - они такие, - десятник неопределённо повёл рукой, оставив в воздухе желтоватую дымную петлю от своей цигарки, глядя в пространство пустыми глазами.
        Потом меня стошнило. Слава богу, хватило сил дойти до выгребной ямы, а не то позору-то было бы. С тех пор я моровку никогда больше не курил. Ну, пока совсем юным был. Да и потом - меньше других.
        Будни осаждённого города
        Если бы нихельцы на другой день снова пошли на штурм, то без проблем меня убили бы. Или убил десятник, если бы я вздумал остаться. Голова словно разламывалась изнутри, а во рту горела сухость, которую никак не удавалось залить водой.
        Ближе к обеду я оклемался и пошёл к сотнику:
        - Господин центурион, разрешите обратиться?
        - Слушаю, - сухо ответил тот. Видимо, заметил вчера, как Солнышко мне лоб обтирала.
        - Я желаю вернуться в армию. Считаю, что это право честно заслужил.
        - Да, заслужил, - не стал спорить помрачневший сотник. - Оружие вон у стены лежит: выбирай любое. Пойдёшь у меня в пятый десяток - вон к тому десятнику.
        - Только со мной ещё и мой друг должен пойти. Мы с ним вместе ловушку ставили. И ворота он оборонял геройски.
        - За друга, значит, переживаешь. Ну-ну, молодец. Не последняя, видать, ты сволочь. Что ж, пусть тоже идёт вместе с тобой.
        - Слушаюсь! - я, радостный, вытянулся и приготовился сорваться с места.
        - Только ты, это, смотри у меня! Вот если что учудишь - я ж тебе сам, своей рукой, яйца твои поганые отрежу, - по самый корень. И корень тоже, заодно. Ты понял, солдат?!
        А чего ж не понять? Всё понятно. Армейские командиры удивительно доходчиво умеют объяснять, - даже переспрашивать и уточнять у них не нужно. Вот скажет такой вояка иной раз: «По самый корень!» - и сразу всё ясно: отрежет, как пить дать - отрежет.
        Вот так мы с Мальком и вернулись назад, в «обычную» армию. Впрочем, всем оставшимся штрафникам тоже дали копья, и мечи они могли себе заменить, по желанию, так как после убитых всё оружие оставалось тут же, возле стен. Я себе и шлем взял, а Малёк отказался: ходить на летней жаре с таким котелком на голове ему казалось несподручным.
        Самым невыносимым для нас казалось одевать доспехи после убитых. Горожане готовили павших к последней тризне, а для этого раздевали их и заворачивали в саван, для сожжения. Так что нам достались вполне хорошие кожаные «рубахи», со стальными защитными пластинами. Только вот воняли они чужим потом и тухлой кровью, но, если их промыть, то носить вполне можно.
        Для меня ношение доспеха означало: я - такой же, как все, а не штрафник бесправный. Ради этого я готов был и потерпеть.
        Меч я себе тоже подобрал другой, поудобнее и не ржавый. Вздохнул: у кого же теперь меч моего Учителя? Хорошая была вещь, а профукал я её ни за что. Обидно, но винить-то некого, кроме самого себя.
        Хоть мы и стали «обычными» солдатами, но в карманах денег не было ни гроша, а без деньжат с девицами не загуляешь, и в кабаке делать нечего. Оставалось ждать конца месяца, - очередного расчёта. Мы дождались, вот только не своих солдатских грошиков…
        В один из дней земля под ногами слегка вздрогнула.
        - Требушеты бьют! - закричал часовой в башне. - Недолёт!
        Мы сломя голову кинулись на стены. Однорукие величественные механизмы раскручивали гигантские валуны и швыряли их в нашу сторону. Они падали на землю, подпрыгивали, как мячики и, приближаясь к стене, останавливались - эта красивая картинка была похожа на детскую забаву, и никакого ужаса не внушала.
        - Пристреливаются, сволочи, - процедил сквозь зубы один из бывалых.
        Один из камней пролетел выше стены и рухнул в город. Через некоторое время оттуда послышался визгливый крик сварливой бабы, да такой отчётливый, что мы разбирали каждое слово. Она очень темпераментно высказала всё, что думает о нихельцах и об их ближайших родственниках, а также о войне вообще и о мужиках в частности. Мы надрывали животики, ухохатываясь, прижимаясь с зубцам стены, чтобы ненароком не скатиться на землю.
        Бах! Один валун всё-таки врезался в стену. Нас тряхнуло так, как будто каждого в спину ударило и, казалось, могло запросто стряхнуть наземь, как ничтожных блох с рубахи, как мелкие пуговицы с навесной полки. Ого! Моё сердце ухнуло вниз так, как будто бы я сиганул с огромной высоты.
        А ведь стена казалась такой монолитно-незыблемой, и мы не думали, что валуны, даже большие, могут её поколебать. Смех сразу стих.
        Удар, ещё удар. Требушеты лупили в стену, как в бубен. Валуны от удара раскалывались, и некоторые обломки перелетали через зубцы.
        А вот и первое попадание в зубец. Он брызнул во все стороны каменными осколками и строительной пылью - кто-то жутко закричал, получив страшный удар. Сразу несколько человек скорчились, зажимая кровоточащие раны. Одного солдата просто смахнуло вниз, вместе с ограждающими перилами, в куче битого камня, - мы даже взглядом не успели проследить его полёт, настолько быстро его сбросило - и вот он уже лежит на земле неподвижно, почти невидимый под грудой обломков. Шутки кончились.
        Вот ещё одно попадание в зубец, и ещё… Крики, стоны, кровь, удушающая пыль, каменная крошка под ногами. Удар в стену - слышно, как осыпаются разбитые камни. Нихельцы угодили в башню - её островерхая крыша начала заваливаться на бок, и солдаты в ужасе бросились прочь от неё по парапету, создавая давку - кто-то сам спрыгнул вниз, не надеясь вовремя пробиться сквозь толпу. Мда, старая крепость оказалась совершенно не готовой к такому оружию…
        Потом появились ещё и катапульты. Эти нам были не опасны: они швыряли свой груз через стены в город. Вот только горожанам пришлось не сладко: на них рушились с небес бочки с горящей смолой. От удара о землю они разбивались в щепки, разбрызгивая содержимое в разные стороны - в городе поднялся бабий вой, крики ужаса и безнадёжного отчаяния; кто-то принялся командовать тушением пожаров. Густые чёрные дымы повалили в небо, пачкая его, принося к нам вонючий запах горелого.
        Городские ворота были пропитаны огнезащитным составом, так что сжечь их было совсем не просто, а вот деревянные дома горожан такой защиты не имели… Нихельцы, наверное, могли нам и «негасимый огонь» кидать, но только это оружие - дорогое, и швырять его наугад - большая роскошь. Бочка горящей смолы вполне могла натворить бед не меньше, и стоила гораздо дешевле.
        А мы сидели, сжавшись, как кролики, на парапете, в страхе отслеживая траектории полёта камней из требушетов - и ничего поделать не могли. Нихельская армия сплошной стеной закрывала свои катапульты, и атаковать её командующий не решился: наверняка нас бы ожидал фланговый удар вражеской конницы, с отсечением от ворот и окружением.
        Ещё один удар в зубец, грохот обвала, брызги крупных камней. Я невольно отследил взглядом их падение - и не поверил своим глазам: на земле сидела девушка, торопливо перевязывая раненого, а камни на излёте плюхались от неё совсем неподалёку. Белый платочек, из-под которого выбиваются огненно-рыжие волосы, белое платье без рукавов - это та самая девушка из моего морочного видения.
        Я и сам не заметил, как оказался радом с ней. Да, так оно и было: только-только сидел на стене - и вот уже грубо хватаю её за плечо:
        - Ты что, совсем сдурела?!! Уходи отсюда, живо! Жить тебе надоело, что ли?!!
        Она вырвалась, отмахнулась:
        - Не мешай! Видишь, я занята?!
        - Она занята! А мы, стало быть, просто так тут сидим, скучаем!!!
        - Помоги лучше оттащить его подальше. А то прибьёт его тут ненароком.
        Да, совсем шальная девка. Но делать нечего: пришлось ей помогать, чтобы она тоже отошла отсюда подальше. Я подхватил бесчувственное тело под мышки, Солнышко взялась за ноги - так мы и отнесли беднягу в сторонку.
        Я заметил, что платье у неё всё в кровавых пятнах, и руки все окровавленные. Я погладил её голое плечо: кожа оказалась удивительно нежной и мягкой - пальцы как будто тонули в ней.
        - Ты, это… осторожнее, пожалуйста. Тебя ведь убить могут…
        Она лукаво глянула, склонив голову на плечо:
        - Ты что, за меня переживаешь, что ли?
        - Ещё чего! - я фыркнул. - Больно надо!
        - Вот и шагай тогда, раз не надо! - она даже ногой притопнула.
        Я пожал плечами и пошёл назад, на стену. Там получил весомый подзатыльник от десятника:
        - Ты куда уходишь без разрешения?! Опять к штрафникам захотел?! Или тридцать плетей тебе всыпать?!
        - Помогал раненого перенести.
        - Видал я, кому ты помогал. Ладно, ступай: тебя сам сотник сегодня вечером убивать будет. Если нихельцы днём не пришибут.
        Ну, спасибо за такую милость… Вообще-то, сотник убить меня не обещал, просто покалечить грозился… правда, покалечить весьма своеобразно.
        - А почему нас долбят, а мы не отвечаем? - спросил я совсем не по уставу: мы оба сидели, сжавшись в клубочек. Но хотел бы я видеть такого правильного, который стоял бы в полный рост по струнке, когда кругом осколки камней летают. - У нас что, никаких механизмов нет? И мастеров нет?
        - Всё было, - цыкнул тот, сплюнув со стены в город. - Да только не хранилось так, как надо. Началась война, и выяснилось, что механизмы никуда не годны: одни рассохлись и потрескались, другие - гнилые. И всех мастеров в армию забрали - от них сейчас ни слуху, ни духу. Живы, нет - не знаю. У меня брат двоюродный вот так ушёл - и с концами.
        Тут уже и я, не выдержав, сплюнул в сердцах в том же направлении. Неужели это и есть то сокровенное знание о войне, на которое намекал Учитель: меня запросто может пришибить шальной глыбой как мелкую букашку, а я ничего против этого сделать не смогу, и все суровые годы моего обучения воинскому искусству не стоят даже и куска разбитого камня? Все унижения, ушибы и побои - это всё зря?!
        Я вспомнил, с каким щенячьим восторгом мы на войну собирались… глупые мальчишки, которых провожали такие же глупые девчонки.
        Бах! Камень очень удачно приложился в стену, осколки страшным пыльным фонтаном взмыли в небо и посыпались нам на головы. Очень скоро стало понятно, что нихельцы стараются лупить в определённый участок, в одну точку, поэтому солдаты шарахнулись с этого места направо-налево, вместе с командирами. На стене образовались трещины; выглянувший наружу мог увидеть кучу битого щебня, образованную осыпавшейся стеной и обломками каменных ядер как раз в месте прицельного обстрела. Эта куча стала чуть ли не в треть высоты городской стены!
        Проломят, проклятые, конечно проломят…
        - А откуда у них камни? - спросил я, отряхнувшись от осыпавшейся пыли. - Тут что, где-то каменоломня есть?
        - А ты не видишь что ли? - удивлённо-злобно отозвался десятник. - Они же обломками каменных стен кидаются!
        - ???
        - Их тактика уже давно известна. Захватывают город, насильно заставляют жителей разбивать «лишние» каменные дома и грузить обломки на телеги. Потом везут их для осады следующего города. А там всё повторяется заново.
        - Вот ведь гниды! - возмутился я. - А людям где жить потом?!
        - А где хочешь. Хочешь - новый дом себе построй.
        То-то мне летающие обломки казались местами уж больно ровно отшлифованными, как будто их выпиливали, а не выламывали! Я думал, что это от наших стен отламываются куски камня с раствором, а, оказывается, что к нам прилетали точно такие же…
        - А что, если попытаться помешать доставке камней? - спросил я, разговаривая как бы сам с собой и вспоминая уничтоженный мост, вставший на нашем пути из дома в армию. - Выслать отряд - и пусть нападают на обозы. Мосты разрушают.
        Десятник посмотрел на меня, как на неразумного мальчишку:
        - Да как же мы этот отряд вышлем? По всей округе нихельские конные дозоры шастают. Если кто и выйдет, то только по одному и пешком. А пеших они враз переловят. И потом, если солдат отпустить далеко, в отрыве от армии, то они же дезертируют или, ещё хуже, лесными разбойниками станут, и будут нападать на крестьян, а не на врагов.
        Да уж, не верил этот мужик в честность своих солдат… Помня, что у нас с Мальком тёмное прошлое, я обречённо махнул рукой и решил со своими мудрыми советами к сотнику не соваться. К генералу - тем более. К тому же, я не поверил, что такой отряд можно незаметно вывести из крепости, и что найдутся желающие, не из штрафников и прочих ханыг, вот так сильно рискнуть ради победы. Ранят тебя в таком деле - и куда ты денешься? У сельчан будешь отлёживаться? А нихельцы начнут прочёсывать деревни, и выловят тебя там, как сонного карася. Кто-нибудь из мужиков наверняка продаст: доходили к нам в город нехорошие слухи о том, что кое-кто на захваченной территории нихельцам готов задницы лизать…
        И это будет только в том случае, если тебе, раненому, товарищи смогут помочь добраться до этой самой деревни. А если нет? - погоня, скажем, - что тогда??? Обозлённые враги над тобой ещё и поглумиться смогут, чтобы умирал ты долго и тяжело. То ли дело тут, в крепости: царапнуло тебя камушком, - и вот ты уже лежишь такой, полумёртвый, глаза закативши, а сердобольная Солнышко тебе перевязку делает, обнажая свои сладкие булочки при работе полусогнувшись. Это же совсем другой расклад! И кто ж пойдёт, кроме нас с Мальком (да, и пойдёт ли он, кстати?), рисковать своей головой в таком отчаянном отряде, если тут гораздо безопаснее и удобнее???
        И на сколько дней хватит этого отряда? Вот напали на обоз, а там охрана. Потеряли несколько человек. Ещё раз напали - ещё потеряли. Попали под облаву. И - всё. Что решат эти два обоза в таком сражении, для которого караваны идут каждый день, по несколько штук? Это ж капля в море! Сидя за стеной, в укрытии, мы сможем убить врагов гораздо больше, т. е. больше им навредим.
        Вот так я рассуждал тогда, ещё не зная, что для такой войны начнут создавать специальные отряды и набирать туда бойцов по строгому отбору и с большой оплатой. И будут они делать дела по особым указаниям от больших начальников… Может, у нашей армии уже тогда имелись такие бойцы, про которых простому десятнику знать было не положено - кто ж теперь про то скажет?
        А это правда, что вы с другом пятерых нихельцев завалили? - кажется, наш новый десятник на службе совсем одичал и был рад выговориться с первым встречным.
        А что толку? - ответил я равнодушно. - Никому это не надо. Не повесили - и уже слава Пресветлому!.. Блин, да сколько же им этих валунов навозили?! И когда успели?! - нас снова ощутимо тряхнуло.
        Обстрел прекратился, и нихельцы отступили. Вынужденное затишье продолжалось потом целую неделю, но я прекрасно понимал, в чём тут причина: у них глыбы для требушетов закончились, да и бочки с маслом - тоже. Требовалось время, чтобы пополнить запасы осаждавших.
        Кстати, сгоревшую колымагу ушлая солдатня разграбила дочиста: сняли все медные листы, и даже стальную шторку утащили. Они их кузнецам потом продавали, за лишний кувшин вина. Конечно, штрафники, оставшиеся на воротах, в этом деле оказались шустрее и сообразительнее всех. В город их не пускали - так они эту медь перекупщикам загоняли, за ту же выпивку и жратву.
        Как раз на этот период хрупкого затишья пришлась очередная выдача солдатского пособия. У нас с Мальком получался неполный месяц службы, и отсыпали нам за это вообще смешных грошей. Удручённые, мы решили, что такие невероятные деньги гораздо проще сразу пропить, так как с ценами, раздутыми войной, на них можно было купить ну разве что несколько костяных пуговиц.
        Кабак нам попался самый обыкновенный, и своей цели мы там добились очень легко. Однако, выпитое не давало нам покоя, и захотелось ещё и девичьих ласк, но, сами понимаете, на них у нас не осталось уже ни шиша. Чтобы не опозориться перед местными завсегдатаями и разбитными барышнями, весело хохотавших у них на коленях, мы по-тихому убрались прочь и принялись кружить по вечерним улицам в алчных поисках легкодоступных подружек.
        - О, смотри! - возликовал Малёк, показывая пальцем. - Вон парни уже раскручивают одну! Давай туда - глядишь, и нам обломится! У неё же наверняка и подруги есть!
        Мы, обрадованные, кинулись в ту сторону. Однако, подбежав ближе, я невольно сбился с дыхания и протрезвел: там стояла Солнышко! - мы не узнали её издалека, так как в таком платье ещё ни разу не видели.
        - Ну, ребята, ну, пропустите: мне и правда идти надо! - чуть не плакала она, пытаясь вырваться: один из солдат держал её за локоть.
        - Не, ну чо… Ты чо… - «уговаривали» её солдаты, вдребезги пьяные. - Пайдём, чо… Мы, эта… ничо! Серебра дадим, да! Ты чо ломаешься, а?! Давай, а?
        - Ну, пустите, ну, пожалуйста! - скулила девушка несчастным котёнком.
        У Малька тоже хватило ума сообразить, что мы попали не в то место и не в то время… Но было уже поздно дёргаться: Солнышко нас узнала и взглянула так отчаянно-умоляюще, что уйти просто так я уже не мог. И мой друг - тоже.
        Я тоскливо огляделся: куда же нас занесла нелёгкая на этот раз? Что ж, улочка оказалась не самой безнадёжной, хотя и узковатой и кривоватой. Тротуара тут никогда и не было, а сухая земля прочно сохранила вмятины ног прохожих, телег и лошадей, сделанные в период весенней слякоти, и даже сотни людей за несколько месяцев так и не смогли стоптать их в пыль. Глухие заборы покосились и заросли въевшейся грязью от брызг.
        Где-то в стороне местный абориген вожделенно справлял малую нужду, задрав блаженно подбородок к небу и упираясь рукой в этот же забор, как будто не давая ему рухнуть, и было ему совершенно плевать, что творится от него в двадцати шагах. Или привык уже к подобным сценам.
        Гуляли куры, зорко, словно ястребы, высматривая пятачки не истоптанной травы и мелкую поживу среди её чахлых стебельков, готовые прыснуть в сторону в любой миг, если кто из прохожих пройдёт слишком близко. Время было уже позднее, но стояла летняя светлынь - и так не верилось, что сейчас может произойти что-то ужасное.
        От солдат, пристававших к девчонке, за лигу разило перегаром и диким луком. Их и куражилось всего лишь трое. Но они имели оружие, а у нас, что называется, и гусиного пера наточить было нечем… В город нас вооружённых не отпускали, а почему у этих всё своё оказалось при себе - ну, не знаю. Может, шибко уважаемые оказались???
        - А ну, отвяжись! - я за плечи оторвал «ухажёра», державшего Солнышко за руку, и передвинул его в сторону. - Вы что, совсем дураки?! Это же дочка нашего сотника!
        Пьяные мужики, которым обламывали удовольствие, оказались совсем неуправляемыми и безмозглыми.
        - А ты сам кто такой?! А ну, пшёл отсюдова!!!
        Я, конечно, успел увернуться от неуклюжей отмашки. Девушка попыталась убежать, но её поперёк талии обхватил другой:
        - Куда ж ты, красивая? Не бросай нас! - и даже в затылок её смачно поцеловал, вызывающе.
        - Мужики, не надо - по-хорошему прошу. Найдёте вы себе других девок. Эту нельзя трогать…
        - Ах ты, сопляк!
        Я увернулся от удара кулаком - для меня это ерунда. Малёк же завёлся и сходу пнул третьего по тестикулам, закрывая народную дипломатию самым смачным образом. Куры проворно порскнули в прорехи забора, заполошно кудахча и теряя мелкие пёрышки.
        - О-о-о-о-у-у-у-у!!! Бли-и-и-и-и-н! Убью мелкого!
        - Малёк! Никого не убивай! Иначе нам - крышка! Повесят запросто…
        - Да понял я, понял. Не ори так.
        Зашелестела сталь, вытянутая из ножен. Ну вот, началось…
        Вжик! Едва-едва мне полпричёски не скосили. Хоть и на ногах едва стоят, а умеют рубать. Не салаги зелёные.
        Новый замах! Я перехватил вскинутую руку на подъёме и врезал навязавшемуся противнику под дых. Безо всякого особого мастерства. Малёк добавил и своему тоже.
        Два меча мигом оказались на дороге - отлетели подальше. В пыль рухнули и два противника, корчась от боли. Абориген, наконец, подтянул штаны и, шатаясь, побрёл себе дальше, оставив на заборе мокрое пятно.
        Третий, не растерявшись, выхватил нож и прижал к горлу охнувшей девушки:
        - Брысь отсюда, щенки! Иначе порешу девку! Брысь!
        От раскручивал себя истерикой, а в таком состоянии человек очень опасен и непредсказуем.
        - Мужик, это ты зря делаешь, - сказал я очень осторожно, не повышая голоса.
        В голове крутились разные варианты: мы уходим, затем через огороды возвращаемся, ориентируясь на девичьи крики. Не пойдёт: он ей рот зажать может. Притвориться, что уходим, чтобы он нож опустил? А что потом? Нож в него метнуть? Так нет ножей…
        - Сотник! - заорал Малёк, призывно махая руками. - Тут твою дочку тискают!
        Пьяный солдат купился и повернулся за спину. Он стоял от меня всего лишь в двух шагах, и я успел схватить его за запястье. Был бы он трезв - наверное, я не успел бы, тоже трезвый. А так, пока Малёк кричал, я вошёл в транс, и для меня время словно замедлило свой бег, тормозя реакцию противника, тем более изрядно выпившего.
        Я изо всех сил, до полнейшего напряжения, до звёздочек в глазах, потянул запястье к себе, чтобы лезвие отошло подальше от горла девушки. Эх, а ведь мы тогда были, хоть и ловкие, ещё очень молодыми, и не могли иметь силы взрослого, выносливого человека. Мужик заревел и рванул руку - я еле-еле её удержал. Но второго рывка я не выдержу.
        Бац! Малёк врезал охальнику в нужное место, и тот сразу, позабыв про всё, отвалился в сторону, расслабившись. Солнышко вырвалась от него и, сломя голову, кинулась прочь, рыдая взахлёб. Я получил возможность свободно ударить пьяного обормота. И Малёк ему ещё сзади добавил.
        - А ну, всем стоять!!!
        Появился военный патруль - как всегда, вовремя, когда уже всё закончилось. Вот и влипли всё-таки…
        Мы с другом, словно подхваченные ветром, взлетели на шаткий забор и помчались через чужие дворы, через собачий лай дворовых псов, ошеломлённых подобной наглой беспардонностью. Да уж, никогда больше в жизни у меня не случалось вот такой романтики при охмурении девиц… Пошли по девкам, а вернулись с драными штанами: за что-то постоянно цеплялись при бегстве, а одна ловкая шавка зубами успела тяпнуть.
        На другое утро меня, с похмельной головой, кликнули к сотнику. Я, сжав зубы, предстал перед начальством во всей красе, на какую только оказался способен.
        Сотник, окинув меня недоверчивым взглядом, не вставая со своей излюбленной подстилки возле стены, рядом со своей палаткой (а мы-то спали «без крыши»…), начал, как и положено, тянуть из меня душу:
        - Жалоба вчера была от населения, солдат. В одном переулке драку солдаты затеяли. Есть приказ от генерала: найти и покарать. Вот такое дело. Понятно?
        - Так точно, господин центурион!
        - Не знаешь ли, кто дрался вчера? Может, что слышал от кого? - он склонил голову и прищурился.
        - Никак нет, господин центурион! - я, как и подразумевалось, начал играть в дурочку. - Ничего не видел и ничего не слышал!
        - Как же так? Ведь вы же вчера вдвоём в увольнение в город ходили. Неужели ничего не видели? Не слышали? - он наклонил голову к другому плечу и даже ус потеребил.
        - Никак нет, господин центурион! Мы ведь в город не одни ходили…
        - Ну-ну. Ладно, коли так.
        Он кинул на меня тяжелый взгляд:
        - Ты, это… Не попадайся кому не надо. И помни, что ничего не видел и не слышал. Совсем ничего. И другу своему мелкому об этом скажи. Понятно?
        - Так точно, господин центурион! Разрешите обратиться?
        Удивлённый командир глянул на меня волком, пошевелил усами - точь-в-точь, как таракан:
        - Чего у тебя ещё?
        Я высказал ему последние свои идеи и соображения по части штурма. Он хмуро помолчал, потом спросил:
        - А если так оно не получится?
        - И что мы в этом случае теряем? - вопросом на вопрос ответил я, пожав плечами. - Мешок золота, что ли?
        - Откуда ж только ты такой взялся на мою голову, шибко шустрый? - сотник даже затылок почесал своей грубой пятернёй.
        Я громко, лихо и честно отрапортовал ему название моего города. Он покривился, пожевал губами:
        - Ладно, ладно. Попробуем…
        На другой же день я увидел, что сотник стал продвигать мою идею. На городской стене закипела работа: городские каменщики стали доламывать повреждённые требушетами зубцы и выстраивать новые. Только они получались у них в три раза толще старых и почти весь парапет перегораживали. И была там одна такая маленькая особенность: самые нижние камни они клали не на раствор, а просто так, прямо на стену. К тому же, под сторону, обращённую к городу, сразу подсовывали несколько жердей-рычагов, причём старались, чтобы нихельцы эту особенность не углядели. Таким образом, зубцы стояли у них на жердях и частично опирались на край стены.
        Чтобы не вызывать подозрений, каменщики отремонтировали и другие разрушенные зубцы, но по-настоящему. Со стороны противника создавалось полное впечатление, что осаждённые просто привели стену в порядок, безо всяких каверз.
        Вся моя выдумка опиралась на то, что враги больше этот ослабленный участок обстреливать не будут. Чтобы его полностью разрушить, нужно ещё два-три обстрела, подобных прошедшему. Для каждого обстрела требуется недельная подготовка подвоза валунов. Эдак зима наступит, пока стену окончательно развалишь. И так уже прошло более половины лета…
        Значит, нихельцы, скорее всего, будут добивать стену своей чёртовой колымагой. Это быстрее, и камней ей не нужно.
        А если всё-таки снова начнут из требушетов стрелять - что ж, мою ловушку, скорее всего, разрушат. Новую сделать наши могут и не успеть…
        Но мы надеялись, конечно, не на мои выдумки, а на то, что наша армия врежет нихельцам и снимет осаду. Да только где ж она? Никаких гонцов мы так и не дождались, ободрить нас никто не мог, и солдаты начали падать духом. Тут ещё горожане пришли со слёзной просьбой сдать город, так как пожары и требушетная атака очень много жилья уничтожили, а, чтобы отстроить новое, нужен подвоз древесины, стекла и камней. Время нужно, а тёплое лето кончается. Где жить погорельцам прикажете? У родных и знакомых? А когда будет новый обстрел, то потом как???
        Генерал ругался, плевался, и выгнал просителей в шею, - во главе с их достойным и уважаемым бургомистром. Горожане ответили нам охлаждением в помощи с приготовлением еды. Мда, пожалуй, на второй раз нам каменщиков и не собрать… И перевязки делать будет только одна Солнышко, пожалуй. Ради отца.
        Вот так и прошла эта неделя: солдаты, перестав надеяться на снятие осады, торопились пропивать и прогуливать все свои копеечные деньги, так как в плену они им точно не понадобятся, как и убитым. Горожане горевали, разгребали остатки своих жилищ в надежде найти там лишнюю железяку или целую посуду. Я молился, чтобы моя выдумка сработала. Малёк же просто точил оружие и разминался со мной в тренировках. Мы раздобыли метательных ножей и играли в «попадалки» - на нас от скуки даже начали делать ставки, подбадривая.
        В день нового штурма, как сейчас помню, моросил мелкий дождик, почти осенний. Опять в нас полетели валуны из требушетов, и я приуныл: неужели разобьют все мои ловушки? Горящих бочек, однако, покидали явно меньше, чем в прошлый раз: противник, видимо, изначально рассчитывал, что сможет прорваться в город, и большие пожары ему там были не нужны. Или смолы им мало привезли? Эти обстрелы мне стали казаться обычной рутиной, и я совершенно перестал бояться, что стена рухнет, или меня камнем зашибёт. Да, кричат и стонут раненые, но я ведь уже слышал столько криков и стонов и видел реки крови - мне это стало привычно. Да, вздрагивает стена - но ведь она же такая массивная: с чего бы ей вдруг свалиться из-за удара камнем, хоть бы и большого?
        Обстрел прекратился. К городу двинулась нестройная толпа людей, только шли они как-то боязливо. Оказалось, нихельцы, под прикрытием переносных щитов, гнали к стенам обычных безоружных мужиков, угрожая им стрелами.
        - Эй, вы кто такие?! - заорал кто-то со стены. - Куды прёте?!
        - Мы местные… Не стреляйте… у нас семьи! Нас заставляют!
        Эти бедолаги принялись оттаскивать обломки камней от стены, явно расчищая дорогу стенобитному орудию. Мы разговорились, благо нихельцы зубцы не обстреливали - берегли стрелы для охраны мужиков. Оказалось, это крестьяне из недальней деревни: их подняли с раннего утра и погнали к городу, ничего не объясняя. Вот теперь приказали камни оттаскивать в сторону.
        Мы им предлагали сбросить верёвки и затащить их наверх - они отказались из-за боязни за близких. Да и не верили они в такую лихую авантюру: нихельцы наверняка бы перестреляли их, как беззащитных куропаток, пока мы их поднимали. Оставалось только ругаться: мы их обзывали предателями, а они огрызались: вы там, под защитой, без семей и детей, все шибко умные, а вот если вас на наше место…
        Я осторожно выглянул из бойницы. Мужики как мужики - мы таких видали тысячи. Широкие мозолистые ладони, рубахи в белых пятнах пота, бороды лопатой и просто бородёнки. Сутулые, крепкие спины. Покорные виноватые глаза. Штаны чуть ниже колен, почерневшие от жизни.
        В груди стало как-то нехорошо. Ведь мы же пошли воевать, чтобы защитить не только свою родню, но и этих славных трудяг, - чтобы никакая иностранная гнида ими не помыкала и не заставляла их вкалывать на свои интересы. А они вон послушно для них камни разгребают, ослабляя нашу оборону: отвернись - так, чего доброго, и стену разберут. И никакого сожаления: «Нам приказали» - вот и весь сказ. Хоть бы разок ругнули, что ли, нихельцев, - они же вдалеке, и всё равно не услышат. Но нет, не дождёмся. Им что, всё равно, какое у них начальство? - даже если и зарубежное???
        И свои горожане, за спиной, такие же… «Давайте город сдавайте: нам жить негде». Ага, а вот нихельцы, конечно же, про ваше жильё будут переживать в первую очередь: да как вы там, горемычные, не построились ещё? Может, вам бревнышек привезти побольше, и крыши керамической черепицей выложить? Ха-ха, они же последние ваши дома разломают на валуны для своих требушетов! Эх!
        Ну, ничего, давайте расчищайте. Пусть этот чёртов «сарай» только поближе подойдёт - есть у нас для него идея. Я молчаливо торжествовал: всё шло именно так, как мне и представлялось.
        - Но всё же неплохо было бы иметь ров с водой. Ведь река рядом, - сказал я десятнику. - Хрен бы они тогда подогнали такие кареты!
        - Он и был когда-то, давно. Но город расширился, отошёл от реки подальше на возвышенность - теперь такой ров не сделать: это надо целый канал вырыть, локтей 15 в глубину. А старый ров теперь стал городской канавой. Ты через неё по мосту ведь ходил?
        Я кивнул. На том мосту влюблённые парочки даже свидания друг другу назначали. Тоже мне романтика, - когда под ногами стоит вода, смешанная с нечистотами… А вот старой стены практически не осталось: разобрали её на строительные нужды, до земли.
        Мужики сделали своё порученное нихельцами дело и торопливо убрались прочь; нихельцы тоже попятились, прикрываясь досками. Вот и она, колымага родимая…
        Но что это?!
        Колымаг появилось сразу две! Одна направилась добивать стену, а другая - прямо на ворота. Конечно, ловушки стояли и там, и там, но, мама ты моя родная: если у них орудия размножаются, как серые кролики, то нам не хватит ни сил, ни фантазии, чтобы отбиться…
        Заорали привычно командиры, и солдаты побежали по парапету, занимая свои места - из тех, кого не поставили на стену в первый дозор, давая возможность отсидеться под защитой стены. Нихельцы бежали в атаку, норовя с разбегу установить штурмовые лестницы - в них полетели наши камни. Лестницы они держали над головой, прикрываясь ими, насколько можно.
        Я видел, как бегущему впереди удачно подбили ногу - он запнулся и рухнул, не успев разжать руки и отскочить в сторону. Весь десяток, спотыкаясь о его тело и увлекаемый вперёд силой разбега и тяжестью груза, завалился на бок, да ещё и лестницу на себя уронил. Тут же на упавших наскочили другие бежавшие, со своей ношей - послышалась яростная ругань, и эти тоже попадали, став заманчивой мишенью для наших лучников.
        Бух! Бух! На стену падают первые лестницы. Кто-то первым высунулся с рогатиной, чтобы их отпихивать - в него сразу пустили тучи стрел, и он, охнув, уронил рогатину за стену, а сам свалился, корчась, на парапет. Стрелы, пронзившие солдата, шевелились, пока его сводило судорогой, и он в это время был похож на ежа, сворачивавшегося клубком.
        А вот и «сарай» вплотную подошёл к стене. Только не спешить, иначе ничего не выйдет! Но десятник там оказался тоже не дурак, и дождался, пока начнутся удары и в ослабленный участок, и в главные ворота.
        - Давай!!! И- раз! И- раз!!!
        Один широкоплечий солдат упёрся руками в ложный зубец, двое справа-слева от него ухватили рычаги и рванули их вверх, сжимая зубы и напрягая до багряной красноты лица. Каменная «баба» покачнулась, начала крениться.
        - Давай!!! Ну! И- раз! И- раз!!!
        Ура! Глыба сорвалась вниз. Послышался глухой удар, хруст деревянных перекрытий, затрещавших, как хворост. Медную крышу продавило, как жестяную крынку под ударом пятки злого великана. «Сарай» перекосило, бревно криво обвисло, и колымага стала непригодной для штурма. У той, что била в ворота, ещё и ось передняя сломалась под тяжестью удара, так что нихельцы даже не пытались её оттащить. В пробитые в крышах колымаг дыры тут же весело накидали горшков со смолой и пустили зажжённые стрелы.
        Но в целом стало невесело. Штурм стен вёлся с неслыханным ожесточением. Я обратил внимание, что нихельцы карабкались вверх с проворством заправских строителей, как будто с раннего детства только этим и занимались. Если бы, скажем, нашим мужикам из моего города поручили такую атаку, то они бы только одну лестницу ставить упарились и переругались. И лезли бы медленно, осторожно, цепляясь за перекладины обеими руками. Мда, как же мы свои потерянные города обратно отбивать будем? Ну, от этом пусть генералы думают, а наше дело сейчас маленькое. Вернее, аховое.
        Я швырнул очередной камень - его отбили щитом, но враг удержался на перекладине, хоть и качнулся. Отлетевший камень ударил по плечу кого-то из стоявших внизу - там скопилось уже столько нихельцев, что камню и упасть-то было некуда. Вот чёрт, да у нас на парапете и булыжников-то столько нет, сколько сейчас народу прёт на штурм! Шапками нам их, что ли, закидывать?!
        Меня словно что-то толкнуло: я схватил горшок со смолой и яростно разбил его о верхнюю ступеньку лестницы. Схватил горящий факел, стоявший на подставке, от которого лучники стрелы поджигали и, быстро ткнув его в разлитую смолу, отскочил в сторону. Сразу же возле уха свистнула пролетевшая смерть, разочарованно умолкая на излёте. Вот пускай теперь по горящей лестнице лезут…
        Второй горшок я разбил уже об щит: противник оказался почти наверху. Ткнул факелом, снова отскочил. Жидкая смола горела яростно, легко и капала горючими слезами - внизу кричали недовольные этими каплями осаждавшие.
        Вот уже оборонявшиеся схватились за копья - дело дошло до рукопашной. Нихельцы, кому удалось втиснуться на парапет, рубились как безумные и вертелись, как черти. Наши солдаты на их фоне выглядели неуклюжими скворогами. Мы с Мальком на нашем участке сумели одолеть двоих шустрых прорвавшихся, но подальше, уже в расположении другой сотни, дела пошли совсем печально: там нихельцы сбросили со стены сопротивлявшихся и встали полукругом, защищая участок прорыва, на который соскакивали всё новые и новые враги, расширяя этот прорыв.
        Заорали наши командиры: стоявший на земле резерв побежал к лестницам, ведущим на парапет стены, чтобы попытаться сбросить оттуда закрепившихся нихельцев. На узком пространстве очень быстро стало так тесно, что бой превратился в давку: кто кого опрокинет, столкнёт вниз - тот и прав. Грохот столкнувшихся щитов стал так силён, словно по булыжной мостовой катили десяток пустых бочек, ускоряя ударами деревянных дубинок.
        Нам удалось «сплющить» наступавших: мы их уплотнили так, что новым нихельцам стало просто некуда спрыгивать с лестниц - их товарищи спинами загородили все промежутки между зубцами. С земли наши лучники стали расстреливать столпившихся на парапете нихельцев. Они, конечно, закрывались щитами, но им безжалостно стреляли по незащищённым ногам - в такой тесноте промахнуться было просто невозможно.
        Бой превратился в настоящую мясорубку. Наши солдаты остервенело лупили вражескую массу мечами и топорами, кроша щиты, головы и тела, проливая кровавые ручьи на парапет. Нихельцы, понимая, что в такой свалке пленных никто брать не будет, отчаянно отбивались, - даже с ногами, пробитыми стрелами насквозь. Мы с Мальком в эту толпу рваться не стали: далековато она от нас располагалась, да нам и на нашем месте приходилось несладко. Мы не рвались отпихивать врагов с лестницы - для этой работы лучше годились жилистые, взрослые мужики, а вот прищучить одного-другого прорвавшегося - это мы делали с удовольствием.
        Нихельцы пробивались то в одном, то в другом месте - каждый раз из резерва уходили всё новые и новые отряды, чтобы устранить этот прорыв. Рядом со стеной образовалось несколько полян с лежачими стонущими ранеными, которых торопливо бинтовали и помогали, как могли. Выглядывать там Солнышко возможности никакой не имелось: мы выдыхались, непрерывно махая железом и кого-то колошматя изо всех сил. В глазах уже поплыли круги, и всё сражение стало похоже на одну дикую, смертельную карусель, в которой крутились крики, стальной звон, деревянный стук, ругательства, стоны раненых, возле которых суетились женщины в белом. Я бы тогда не отличил обыкновенную женщину от самой смерти, тоже приходившую в белом платье, и тихо выпивавшую жизнь у лежащих - да кто ж там будет разбираться: обычная баба склонилась над телом или нет?
        Но я имел железную уверенность, что Солнышко, конечно же, где-то тут, рядом. И леденящий ужас от того, что она может попасть в лапы нихельцев, удваивал мои силы.
        Мы в тот день отбились. Даже и не помню, как то сражение закончилось. Я еле-еле стоял на подгибавшихся ногах, хрипло дыша, как загнанная лошадь, а моё лицо аж светилось раскалённой краснотой. По счастью, бочки были полны речной водой, и мы могли освежиться; нам подвезли ещё.
        Сытный ужин никак не лез в горло: меня трясло от нервного перенапряжения. Малёк, вялый, шевелил ложкой тоже еле-еле. Даже для радости, что отбились, сил не хватало. Меня, наоборот, грызла жуткая тоска, что город мы не удержим, если нас будут так давить, - никак не удержим… Вот ведь как: по моему совету удалось уничтожить сразу два «чёртовых сарая», но никакого удовольствия я не чувствовал, да и сослуживцы мои тоже погрузились в себя, разговаривали неохотно, короткими фразами, при этом не обсуждая детали прошедшего боя, - как будто бы его и не было вовсе, а мы устали просто от тренировок.
        Мимо нас прошёл полковой фельдшер, качая непокрытой головой и глядя вокруг себя невидящими, затуманенными глазами. Его мускулистые руки были в крови даже не по локоть, а до плеч. И на лице - кровавые, смазанные потом, пятна. И на рубахе. Он сел прямо на землю и закурил, продолжая качать головой и шевеля беззвучно губами, как будто кого-то мысленно уговаривал. Судя по цвету дыма, смолил мужик ту же самую моровку…
        А у нас - ни моровки, ни выпивки. При этом всю душу жгло.
        Вот и Солнышко появилась. А мы даже улыбнуться не могли, - не то, чтобы поговорить там, заигрывать. Она тоже выглядела не свежей: осунулась, глаза почернели, побледнела. Молча поставила нам с Мальком большой кувшин и ушла, не оглядываясь.
        Нас из десятка только семеро уцелело - на семерых вина получилось не так и много, по стаканчику. Но как-то немного стало легче.
        - Ну, хоть так отблагодарила за помощь… - Малёк попытался поскабрезничать.
        - Не говори так, - я покачал головой. - Не надо. Она - хорошая.
        - Да, - кивнул приятель. - Тут сегодня такая каша была… А бабы - молодцы. Ведь пришли, помогали. Не то, что мужики - им бы поскорей город сдать и жить себе спокойно. Суки гадские. Своих баб готовы под нихельцев положить - лишь бы их не тревожили.
        Вино развязало ему язык.
        Я не стал с ним спорить, хотя сам видел, что нам готовили ужин как раз городские мужики. Пришли, предложили помощь, а генерал их отправил на подсобные работы, чтобы всех солдат поголовно держать под рукой, - даже кашеваров. Вот и сейчас кто-то из горожан таскал камни на парапет, помогая нам готовиться к новым сражениям.
        Ничего… Пусть выговорится. Накипело у парня.
        Жизнь продолжается
        А город мы сдали, на следующий же день. И ведь как сдали-то - обидно: проспали, в самом что ни на есть прямом смысле слова проспали.
        Началось всё с вечера дня того памятного штурма. Мы-то с Мальком - ладно, выпили по кружке винца, и всё, так как денег у нас не осталось ни шиша. А многие защитники, чтобы снять нервное напряжение, напились до ишачьего крика. Пронырливые маркитанты принесли им вина немеряно (и откуда только у них всегда всё есть???), а командиры особо и не пытались сопротивляться той пьянке, так как и сами пили, как лошади.
        Весь следующий день одни вояки «лечились», другие их догоняли, а третьи пошли к бабам искать отдушину.
        Мы уже привыкли, что нихельцы следующую попытку начинают не раньше, чем через неделю после очередной, и охрана велась из рук вон плохо. Но я, честно говоря, зная теперь, что могут сделать те же «ночные совы», не думаю, что мы могли бы от них защититься, даже если и стояли бы там все трезвые. «Совы» просочились в город, собрались вместе и напали на охрану возле ворот. Быстро и тихо всех перебили и вытащили запорный брус. Тут же к ним на помощь кинулся отряд, под покровом темноты подошедший поближе, а там и вся нихельская армия бросилась в атаку.
        Эти подробности я узнал позже. Для меня же падение города началось с суматошной тряски: меня будил Малёк:
        - Вставай! Скорее же! Нихельцы в городе! Ну!
        - А?! Что?!
        Спросонья я ничего не понимал. В ночь после штурма я спал плохо, весь день ходил как помятый, а на следующую ночь задрых, как скворог на зиму, сладко и непробудно. И вдруг, представьте себе, меня пихают, толкают, орут в ухо… Вот вы бы, уважаемый читатель, на моём месте быстро бы всё сообразили, а? То-то же.
        Я вскочил, ухватил меч, заполошно озираясь:
        - Где?!
        Впрочем, можно было и не спрашивать. На стене горели факелы, кое-где пылали костры, и в их неверном, дрожащем свете, отбрасывающем длинные тени, я увидел метавшихся людей, рубивших друг друга и истошно орущих от полученных страшных ран, - кто ещё оставался жив. Звенела сталь - и как я мог дрыхнуть при таком шуме?!
        - Все ко мне! - это уже наш десятник закричал. - Становись!
        Я торопливо схватил щит. Опоясываться времени уже не было, и передо мной встал выбор: взять с собой меч или копьё? Без пояса придётся ножны нести в руке, а копьё тогда как тащить? В другой руке, со щитом? Я, рассудив, что хороший меч на дороге не валяется, и его ещё под руку подбирать нужно, приноравливаться, а уж копьё-то найти можно всегда, - поспешил к командиру, оставив и копьё, и пояс с ножнами, и мешок с поклажей, и доспех, чтобы никогда больше их уже не увидеть.
        Мы кое-как начали ставить строй. В наши сомкнутые щиты стукнули несколько стрел; кто-то застонал и отвалился. Теперь уже стало понятно, что ворота распахнуты, и чтов них один за другим врываются вражеские солдаты. Их поток ещё казался невелик, и вроде бы имелся шанс отжать всех назад. Но только нихельцы имели перед нами преимущество: они врывались бодрые, заведённые, настроенные на победу. Мы же стояли опухшие и сонные, многие ещё и похмельные, и не успели разогреться и разозлиться как следует.
        - Держать строй, сукины дети! Вперёд! - послышался зычный голос.
        Это уже наш сотник командовал. Как-то невольно стало спокойнее: командир тут, рядом - ничего, отобьёмся!
        Мы двинулись вперёд. На нашу стену нахлынула волна нихельцев, надавила, застучала по щитам. Вот и мы с Мальком, наконец-то, сошлись с врагами врукопашную вплотную, лицом к лицу, а не так, как на стене, где мы довольно легко били их поодиночке, и не так, как в поле, где нам до них добраться так и не пришлось. Тут нам не было возможности делать всё, что хотелось: строй силён лишь тогда, когда каждый воин прикрывает соседа слева, поэтому махать мечом можно только вперёд, и нельзя крутиться во все стороны. А противник, напав малыми силами, изо всех сил старается разорвать наши ряды и создать неразбериху. При этом нихельцы орали, кричали обидные слова, т. е. всячески провоцировали нас броситься в свалку.
        - Держать строй! Держать строй! - надрывались десятники. - Не отрываться!
        Сначала мы постепенно продвигались вперёд, неумолимо оттесняя противника назад, к воротам. Но тут словно ударила вторая, могучая волна: тяжеленные створки ворот стали беспомощно распахиваться под напором сотен осаждавших, пока полностью не разошлись в стороны, и бурный поток людей хлынул внутрь ночного города, сметая всё на своём пути: «козловые» заграждения, которые проникший ранее отряд и так уже успел частично разломать и раздвинуть, «стены», состоявшие из нестройных рядов оборонявшихся, недостаточной ещё «толщины».
        Это страшное зрелище, когда тысячи людей оголтело прут плотной массой. У кого-то на пути оказывались наши заграждения - таких невезучих свои же насаживали на торчавшие во все стороны колышки, общим давлением толпы, и при этом им было никак невозможно увернуться в сторону. Сооружённые преграды очень быстро оказались завалены грудами тел, разрушены и смяты, а по трупам бежали всё новые и новые сотни, быстро взбираясь на кучи своих мертвецов и сбегая вниз…
        Те несколько сотен защитников, что успели выстроить полукруг, примыкавший к воротам, оказались также смяты. По счастью, наш десяток стоял с фланга, и ему досталось не так сильно, - в отличие от тех, кому пришлось встать на пути потока нападавших: они скрылись под лавиной наступавших с головой. Если там кого и не убили, то затоптали - это уж точно, хотя в темноте я эти подробности увидеть никак не мог. Если бы мы продолжали оставаться штрафниками, то как раз и попали бы под этот поток…
        Однако, этот ночной штурм противника очень сильно ударил по духу нашего войска. Самые дальние шеренги дрогнули, сломались, и бросились бежать. Средние тоже заколебались, и тоже стали быстро редеть. Нихельцы ещё поднажали - и вот уже нашей обороны нет: все кинулись врассыпную. Нашего десятника убили: сначала проткнули копьём, потом ещё и по голове ударили - несколько капель упали мне на лицо. Вот так и не стало командира, который хорошо ко мне относился, а я даже его и не запомнил как следует: безжалостное время начисто стёрло из моей памяти и его фигуру, и походку, и манеры. Только и помню, что он со мной болтал вполне откровенно. Душевный был такой мужик, умный, и не трус.
        На наше счастье, нихельские командиры стали трубить построение. Их массированный штурм выдохся, а поток атакующих стал распыляться в разные стороны и терять свою пробивную силу. Я в который раз смог увидеть пример чужестранной дисциплины: разгорячённые солдаты, услышав призывные команды, послушно прекращали натиск, отступали и начинали строить правильные шеренги. Это и спасло нас с Мальком от окружения и гибели: наши противники прекратили сражение с нами и попятились назад. Иначе бы от меня не то, что мемуаров - даже сандалей бы не осталось.
        Мой друг сгоряча хотел продолжать бой и рванулся вслед за нихельцами, но я ухватил его за плечо:
        - Малёк! Щит за спину: отходим!
        Не знаю, услышал он меня в общем шуме или нет, но, глянув мне в глаза, послушно забросил щит за левое плечо и, развернувшись, побежал вслед за мной.
        - К сотнику! К сотнику! - кричал я по дороге, и даже сумел развернуть несколько ополоумевших солдат, бегущих куда глаза глядят.
        Каким бы воин великим не был, но, когда сражаются две армии, он непременно должен прижиматься ближе к командиру. Этот главный урок, вколоченный в меня в гренплесской тюрьме, я запомнил навсегда.
        - Куда?! Куда, сукины дети! Стоять!
        А вот и он, почти родной наш человек. Глаза его сверкали бликами от испуганно мерцавших факелов, усы развевались, - почти, что как у моего Учителя, когда он стоял на ветру. Он потрясал тяжёлым мечом, как ивовым прутиком, и давал ощущение, что за ним - как за каменной стеной. Эх, а я никогда так и не выработал в себе никаких полководческих навыков… Несколько человек повернул - и то ладно.
        Сотник даже руки развёл, чтобы загородить дорогу бегущим, и наклонил свою голову на бычьей шее немного вперёд. Что ж, у него получилось отрезвлять бегущих: впавшие в панику солдаты останавливались, строились. Мы с Мальком тоже встали в строй с незнакомыми бойцами.
        Бой в ночном городе напоминал скорее бойню. Сотник получал приказы и командовал нам топать туда или сюда. Генерал и командиры полков всё-таки заранее продумали план уличных боёв, и я видел множество баррикад, возникших этой ночью - словно по волшебству. Кто-то лихорадочно крушил выкатывал со дворов телеги, бочки, выносил мебель, двери и сваливал всё это на улицы. За такими рукотворными завалами укрывались лучники, осыпая нихельцев подарками. На чердаках прятались арбалетчики, выцеливая вражеских командиров. Со вторых этажей нихельцев щедро осыпали горшками с горящей смолой, кидали на них камни, тяжёлые стулья и даже просто кухонную посуду. Мне в память врезалась женская рука, бросившая в окно вазу с цветком.
        Кстати, многоэтажные каменные дома стояли, в основном, в центре, т. е. мне пришлось сражаться уже далеко от крепостных стен: нас неумолимо продавливали вглубь города.
        Кто-то шёл на войну потому, что ему не сиделось дома, где жена пилит и детки хнычут. Кто-то убегал от долгов. Кто-то нихельцев с детства не любил. Кто-то шёл им мстить за погибших близких или ещё за что-то. Мы с Мальком шли Родину защищать, а я, к тому же, плохо делал всё, что не походило на упражнения с оружием. Но в такие судьбоносные дни вся эта мишура отлетает, как листва осенью, и ты начинаешь драться только за самого себя, чтобы остаться живым. Ты забываешь вообще всё, кроме того, где сражался полчаса назад. В твоей помутившейся голове крутятся только бредовые картины сцен кровавой бойни, и даже не полные, а какими-то бессвязными фрагментами, словно дьявольский художник небрежно подбрасывает тебе свои зарисовки.
        Вот я стою на баррикаде и рублюсь с крепким воином, злобно ощерившем в оскале все зубы до самых корней. Неудобно: завал мешает не только противнику, но и нам: на вершину забраться - опасно: ноги можно переломать, в темноте-то. Враги со своей стороны разбрасывают наваленный хлам, пытаясь добраться до нас, а мне трудно им мешать: я ж без копья, а в меня пиками так и тычут. Наших копейщиков всё же оттеснили, один из них рухнул мне под ноги, и вот я неожиданно оказался лицом к лицу с тем оскалившимся нихельцем. Мы столкнулись щитами, и я еле-еле устоял на ногах: с крепким, крупным мужиком мне, молодому, тягаться силой было бесполезно. В бою всё решают мгновения, и ты, потеряв равновесие, теряешь время и почти наверняка и жизнь. Мои чувства уже успели притупиться, и страха смерти особого не было - было только чувство досады из-за того, что погибаю так глупо - от тупого солдафона. Но, когда он уже опускал на меня свой меч, ему в лицо ударил арбалетный болт, невесть откуда прилетевший и едва ли для него. Я отчётливо услышал сочный хруст, хотя вся улица заполнилась громкими звуками боя до отказа, до шума
в ушах, и казалось совершенно невероятным услышать отдельный удар в голову.
        Представьте: вы смотрите человеку в упор в глаза, различая на его щеках каждую щербинку, а ему вдруг между глаз прилетает кусок смертельного железа, и ваша контактная связь мгновенно теряется. При этом боль разрыва вас ударяет тоже, как бичом: ваше собственное тело ощущает весь ужас смерти чужого тела, доставший вас через обрывок этой связи.
        Его меч рухнул на меня ослабленным, и я без труда отвёл его щитом, присев для удержания равновесия. Не разгибаясь, я с разворота рубанул ногу другого нихельца, который ломился справа от меня и не ожидал такого удара от почти упавшего человека.
        Вот передо мной уже новый противник, а у меня в глазах всё ещё стоит видение широко открытого рта, перехваченного смертной судорогой, и стальное оперение арбалетного болта, торчащего из лица - то, что я увидел за миг до разрыва духовного контакта. А потом вообще провал в памяти: раз я остался живой, то, стало быть, мы отступили, но как, почему и куда? - я забыл это ещё до конца боя. Я не помню даже, как нас привели на эту очередную баррикаду - помню только, что мы прикрывали наших отступивших лучников.
        В первое время тьма стояла кромешная. Нихельцы шли в бой с факелами, пытаясь хотя бы немного высветить себе дорогу и не переломать шею на незнакомых улицах. Но, конечно, факелов они несли мало, а их неверный, дрожащий свет не столько освещал дорогу, сколько добавлял в картины сражений ужасных оттенков. Пляшущие блики факельных огней скакали по медным нагрудным бляхам, по шлемам, по расширенным зрачкам озверевших людей - от всего этого впору было сойти с ума, если бы мы и без того не стояли на грани безумия.
        Я не всегда оказывался в первых рядах, нет. Помню, что приходилось стоять и позади, но при этом налегать щитом изо всех сил в спину впередистоящего, стараясь удержать натиск противника, давившего точно так же. И кто-то точно также упирался мне щитом меж лопаток - я думал, расплющат меня, как камушек в тисках, и все кости переломают: воздух из груди выдавили начисто, и я задыхался. Но нихельцы в этом переулке почему-то резко отступили - мне удалось вдохнуть полной грудью.
        «Поднять щиты!» - мы повинуемся, ни о чём не думая, как собачки у бродячих скоморохов - и вот уже по нашим щитам барабанит град падающих стрел. Кто-то вскрикивает и валится с хрипом.
        «Вперёд!» - хорошо, мы ломимся вперёд и сталкиваемся с нихельцами - снова лязг железа и стук деревянных щитов; даже крики солдат разных армий как будто бы тоже столкнулись между собой и хлещут друг друга, как прутья.
        И кровь, повсюду кровь. Под моими ногами прогибается деревянная мостовая, вся мокрая, как будто после дождя, но я-то знаю, что последние дни было тепло и сухо…
        Светало; робкое солнце боязливо выглянуло, осторожно трогая сонными лучами самые высокие крыши, как будто не решаясь глянуть на улицы из-за творимого там ужаса. Нихельцам факелы стали не нужны, а когда небесное светило всплыло повыше, - они запустили в город свою конницу.
        Всё, исход боя сомнений не вызывал. У нас просто не имелось столько бойцов, чтобы противостоять конной лаве, да ещё поддержанной пехотой. Пешие нихельцы прочёсывали дворы, сараи и дома, швыряя факелы на чердаки, изгоняя лучников и арбалетчиков, а их конница азартно мчалась по улицам. От центра города и к реке баррикады стояли повыше, так как для их строительства имелось времени побольше, и остатки нашей армии, сдавленные со всех сторон, встали тут более плотной массой. Вражеская конница, видя такие преграды, приуныла и повернула вспять - гонять по улицам и переулкам отставших одиночек. Пешие нихельцы тоже не торопились умирать; растеряв за ночь силу и азарт, они не рвались бросаться грудью на наши копья, а собирали массу побольше, заодно переводя дух.
        Обе армии, не спавшие, полдня бившие друг дружку, выдохлись - и наступила долгожданная передышка.
        Наши солдаты рухнули спать - кто где стоял. Их расслабленные тела лежали во дворах и прямо на улице, укрытые щитами, поодиночке и группами. Как будто массовым мором всех скосило в одночасье, даже жутковато было смотреть на такую картину, на которой живые лежали рядом с неприбранными погибшими. Из земли, словно степной сухостой, торчали вражеские стрелы и наши воткнутые на время сна копья. Нас с Мальком оставили в караул, поэтому я мог вдоволь налюбоваться этим впечатляющим зрелищем мертвецкого сна.
        Я был подавлен: не было сомнений, что нас уже ничто не спасёт. Вот проснутся нихельцы - и в наши баррикады полетят сотни горящих стрел. У нас нет столько лучников, и запас стрел - не бесконечный: мы не сможем противостоять такому огненному вихрю. Наверняка сейчас враги катят в город катапульты, чтобы закидать нас бочками с горящей смолой. Мы не просто бесславно поляжем - нас запекут, как гусей в растопленной печке.
        Дело, в общем-то, было ясное. Остатки нашей армии будут сдаваться. Причём, конечно, лучше это делать чинно, без боя: когда он начнётся, толпы отчаявшихся мужиков сами побегут в плен, но при этом враги многих из них сгоряча порубят ни за что, так как во время сражения заниматься пленными совсем нет времени. Мы всё равно убьём нихельцев немного, но зачем ради этого умирать всем поголовно???
        Я мог бы побежать к врагам хоть сейчас: кто бы меня смог остановить? Но только вот я про такое никак не мог даже и подумать. Умирать - так всем вместе. Сдаваться - тоже надо всем вместе, - по приказу, как начальство скажет. Вот так и я сидел на баррикаде, поглядывая на опустевшую от нихельцев улицу, и мрачно размышляя про наше незавидное положение. Кстати, а кормить-то нас сегодня будут или как? Мой живот опомнился от ночных сражений и непрерывной беготни и начинал бурчать, требуя заслуженную награду за труды…
        - Эй, вы, двое - бегом ко мне!
        Я оглянулся: нас звал наш сотник. Но, боже, что сотворила с ним прошедшая ночь! Он весь покрылся грязью и сажей, а его усы вроде как уменьшились: опалил он их, что ли? Только его глаза сверкали так же пронзительно и свирепо.
        - Оглохли, что ли?! А ну, живо! Каторжане недоделанные…
        Ну, раз приказано - мы бегом бросили свой пост, провожаемые удивлёнными взглядами других дежуривших товарищей. Сотник круто развернулся и, не оглядываясь, грузно потопал куда-то по улочкам и переулкам, ближе к реке. Мы послушно шли следом, оглядывая чужие отряды, располагавшиеся тоже на улицах и уже разложившие дымные костры для приготовления обеда.
        Мы зашли во двор невзрачного дома, каких обычно много возле портов, - хоть морских, хоть речных. Сотник постучал в дверь, и мы втроём вошли в избу, пригнувшись в невысоком дверном проёме.
        Нас встретил хозяин: высокий, сутулый мужик с длинными руками, которые, казалось, он никак не мог пристроить к месту и поэтому непрерывно ими шевелил, сжимая и разжимая узловатые пальцы. Он имел крючковатый нос, густые нечёсанные космы и при этом выбритое лицо. Смотрел на нас угрюмо, но без враждебности. Свободная белая рубаха без пояса, домашние портки чуть ниже колен. Не граф - сразу видно.
        - Вот, привёл, - сотник мотнул головой в нашу сторону. - Если и эти не смогут - тогда точно никто не сможет.
        Угрюмый хозяин спросил с сомнением:
        - Слишком молодые. Точно справятся?
        - Я - старый, и точно не справлюсь. Ты не смотри, что салаги: это такие ребята, что ого-го! Глаз да глаз за ними нужен.
        Они оба оценивающе уставились на нас, как привередливые покупатели на скотном рынке. Молчание затягивалось.
        - Что от нас нужно? - грубо спросил я. - Приказывайте - сделаем!
        Сотник насупился и уже набирал в грудь воздуха, чтобы рявкнуть мне что-то резкое, но хозяин дома ухватил его за рукав:
        - Поручение нужно одно выполнить. Государственной важности.
        Он отошёл в сторону и выволок из-под кровати окованный железом сундучок. Этот ларец оказался неимоверно тяжёлым, так как этот явно неслабый мужик аж зубы сжал от натуги, пока взгромождал его на стол.
        Мы с Мальком уставились на этот предмет, переглянулись. Сундучок оказался совсем непрост: обшитый медными пластинами с гравировкой, очень тщательно окован. Делал его большой мастер и, наверное, не для того, чтобы в таком хранились нитки-иголки…
        Хозяин повернул в замке ключ и откинул крышку. Мы ахнули: ларец оказался доверху заполнен золотыми монетами. Матовая, приятная глазу желтизна разлилась светом на половину комнаты.
        Так как на этот раз дар речи потеряли мы с другом, то хозяин начал нам объяснять:
        - Это - городская казна. Её нужно доставить в столицу и обязательно передать в надёжные руки, в Казначейство. Ни в коем случае нельзя, чтобы это золото попало к нихельцам или даже нашим военным.
        Ну вот, всё окончательно стало понятно: город будет сдан.
        - И только-то? - я вскинул брови. - Да пара пустяков! Мы же всю жизнь только этим и занимались, что золото спасали. Значит, если ЭТО попадёт к нихельцам, то нас после победы повесят. Если к нашим военным - тоже повесят. С ТАКИМИ деньгами лечь на дно ни в какой стране невозможно: нас из-под земли достанут и глотки перережут. Я думаю, нам проще будет повеситься самим, в вашем сарае, и не придумывать себе такие сложности.
        - Нашли дураков! - поддержал меня Малёк, не хуже меня понявший, что нам впаривают гиблое дело.
        - А ты не паясничай! - гаркнул на меня сотник. - Тебе, сопляку, большое доверие оказывают! Ты понимаешь, что такое золото, морда ты каторжная?! (ну вот, опять понеслась…) Во время войны на эти деньги можно армию содержать и оружие делать! В этом ларце - на половину армии хватит! Ты что думаешь: всё само собой появляется, без денег?!
        Он даже кулаком по столу стукнул, да так, что тяжеленный ларец дрогнул. Как бедный стол не треснул - великая загадка.
        - Ребята, - сказал хозяин, примирительно подняв руку. - Вы, пожалуйста, не торопитесь отказывать. Вы поймите: это золото - большой вклад в победу. А если оно нихельцам достанется? - нам будет ещё труднее их победить! Лишняя кровь прольётся… Пожалуйста, помогите, а? Подумайте, прошу вас. Вам и награда за выполнение обязательно будет.
        - Да как мы потащим такой сундук - на плечах, что ли? - спросил Малёк.
        - Лошадь дадим и телегу, - с поспешной готовностью отвечал ободрённый хозяин.
        - А нихельцы на воротах, конечно же, нас обыскивать не будут, - продолжил я.
        - Ребята, - сказал хозяин проникновенным голосом. - Если всё было бы так просто - вас бы никто не стал и просить. Мы бы и сами всё сделали. Но мы не можем ничего придумать. Если вы откажетесь, то тогда придётся золото просто топить в реке, пока не поздно, - сегодня же вечером.
        Задачку нам предложили, конечно, невыполнимую. Но мне словно вожжа под хвост попала, и моё самолюбие взыграло: а что, а вдруг получится?
        - Ладно, - согласился я. - Согласны.
        Малёк посмотрел на меня, как на последнего идиота. Но не стал ругаться при чужих.
        - Тут вот ещё какое дело, - сотник кашлянул в кулак. - Нужно дочку мою из города вывезти. Тут ей точно жизни не будет: погубят её, непременно погубят.
        Я взвыл:
        - Да вы что?! Я еще не знаю, как золото спасать буду, а вы мне девку на шею вешаете, вдобавок?! Давайте уж сами с ней, а?!
        - Ей нельзя оставаться в городе ни одного лишнего дня. А кто ж другой возьмётся её вывозить? У меня не две телеги, а только одна, - хозяин беспомощно развёл руками, едва не перегородив всю комнату. - Мы никому больше доверять не можем. Её даже из моего дома в другой перевести - и то опасно: углядят соседи и выдадут, как пить дать - заложат.
        - Так она что, в этом доме?! - обомлел я.
        Солнышко сама вышла из соседней комнаты, лукаво улыбаясь. Так, значит, весь наш разговор она подслушала, до последнего слова… Я покраснел. Малёк - остолбенел.
        - Кгм… Ну, не знаю… не знаю. Может, что и придумаю…
        Мой друг снова посмотрел на меня, как на окончательно спятившего.
        - Ты, это… того, - сотник снова прокашлялся. - Дочку мою не обижай, понял? Если что - я тебя с того света достану. В ножки поклонюсь Пресветлому или Нечистому, но - достану! - и он поднёс к моему носу свой кулак, размером едва ли не с мою голову, хотя Малёк по женской части был куда как проворнее меня.
        Ну вот, одну награду мне уже точно пообещали…
        - А вы сами - как? - спросил я сотника.
        - А куда ж мне? Останусь со своими балбесами до конца, как и полагается, - и он осенил себя знаком Пресветлого.
        Солнышко бросила на него отчаянный взгляд и вдруг бросилась к нему, зарыдала, повисла на шее:
        - Папа, папочка, не оставляй меня! Прошу тебя!
        Это оказалось так неожиданно, что мы все невольно примолкли. Вот как раз мне ещё и женских слёз очень не хватало, для полноты всех проблем.
        Солнышко вцепилась в него, как кошка, и плакала, безутешно плакала, смачивая его доспехи своими слезами.
        - Ну, ну, ты что? - сотник растерянно гладил её по спине. - Да никуда я не денусь. Возьмут меня в плен - так и в плену люди живут. Война закончится - домой вернусь. Не нужно плакать. Ты же со мной до самой смерти жить всё равно не будешь: замуж выйдешь, детишек родишь - приводить ко мне их в гости будешь, да.
        Девушка исчерпала свой запас слёз и только нервно вздрагивала. Мы все стояли смущённые и обескураженные. Наконец, сотник взял дочь за руку и отвёл в её комнату. Хозяин молча закрыл сундук и потащил на место.
        Что ж, наш сотник вскоре ушёл, напоследок ещё раз грозно глянув на меня и даже погрозив пальцем, и потянулись дни томительного ожидания.
        Мы с Мальком жили на чердаке, не высовывая даже носа на улицу, как нам и было велено Ухватом. Это я так про себя хозяина избы называл. Как я и предполагал, город был вскоре сдан, и мы с чердачного окна видели множество нихельцев, снующих по дворам в поисках беглецов. Но, так как наша армия сдалась без боя (по крайней мере, в нашем районе мы никаких сражений не наблюдали), то и враги ходили тут расслабленные и не очень злобные, не ожидавшие внезапного сопротивления. Район наш, как я и говорил, являлся бедняцким, поживиться тут особо нечем, так что и грабежи здесь оказались неазартные. Ну, курицу какую зарежут, весело хохоча и насмехаясь над голосящими бабами - и снова тихо. Наш хозяин изредка выходил в город и разнюхивал там обстановку.
        У меня имелась прекрасная возможность общаться с девушкой хоть целый день. Но, к сожалению, она в меня так и не влюбилась. Мы же с другом даже и не пытались раскручивать её на всякие там приятные глупости, так как это было бы нечестно. Не та сложилась у меня обстановка, не та… Неподходящая.
        Хотя мы болтали очень даже весело. Солнышко рассказала о своей жизни: её мама умерла при родах, и она таскалась с отцом вместе с армией. Никто никогда из солдат её не обижал, все уважали. Она в городе многих девушек сумела уговорить помогать раненым, но мало кто проявлял постоянство, чтобы ходить каждый день. Некоторые быстро струсили, других родители из дома не выпускали, третьи вида крови так и не смогли переносить - разные раны бывали, и очень много страшных. Менять повязки, поить беспомощных людей водой - это ведь работёнка ещё та, изнурительная. Раненых содержали в местной ратуше и храме Пресветлого - те из девушек, кто боялся попасть под шальную смерть, работали там.
        Я слушал и невольно изумлялся: оказывается, за нашей спиной разворачивалась целая борьба, со своими нюансами. Выносить за ранеными ночные горшки - это ведь совсем не та романтика, о которой мечтают юные девицы. Война очень многих из них отрезвила и разочаровала: оказывается, проявлять героизм на своём месте - это совсем не так просто, как многим казалось изначально.
        Я же каждый день ломал голову: как, ну как нам вывезти из города это проклятое золото? Мы сидели за столом впотьмах (не дай бог соседи увидят постояльцев!) и строили разные планы. Спрятать золото в мешки с чем-нибудь? А с чем? Тут ведь вот какое дело: обычно мешки везут в город, для продажи товара, а не из города. Из города вывозят посуду, оружие, другие изделия. Как в них спрятать деньги?
        - А что? - сказал как-то раз Малёк, пожав плечами. - Насыпать золото в горшки - и вывозить.
        - Думаешь, стража на воротах в горшки не заглянет?
        - А если золото в горшки закатать? - предложила Солнышко, весело болтая ногами. - Пусть гончар монеты замесит в глину, и горшков понаделает. А?
        - Не пойдёт, - подумав, ответил Ухват. - Нет у меня на примете гончара надёжного. Может оплату взять, деньги закатать, а потом нас же и выдаст. Как знать, у кого что на душе? Или просто сболтнёт кому. Или баба его. Или дети. Опасно доверяться постороннему человеку. Но, на худой конец, можно и это попробовать, если уж выхода другого не найдём.
        - Но неужели в тех же крынках вы ничего из города не вывозите? - мучился я неразрешимым вопросом. - Вот если бы что-то такое там было (не вино, конечно!), что охрана и проверять-то побрезговала. Но что??? Не будем же мы нихельцев уверять, что из города сметану вывозим на продажу в деревню… Или мёд. Или сало топлёное.
        - Может быть, «земляное масло»? - неуверенно предложил Ухват. - Мужики им оси у телег смазывают. Но это те, кто побогаче. Некоторые этим маслом больные поясницы натирают. Вроде помогает…
        - Больные, говоришь… - что-то меня зацепило. - Больные… Да, больных лечить нужно. Солнышко у нас в этом деле первый специалист. А что, если…
        Несколько дней Ухват бегал по всему городу и закупал «лекарства». Его изба насквозь провоняла дешёвой аптекой. Солнышко по мере своего богатого воображения готовила такие ядрёные смеси, что у нас в горле першило только от их запаха. Целыми сутками напролёт она отстаивала травы, варила что-то в котле, напевая под нос, помешивая ложкой и насмешливо предлагая нам попробовать её стряпню. Мы с другом только знаками Пресветлого отмахивались от таких «заманчивых» предложений. Как выяснилось, Солнышко в медицине всё же что-то понимала. За годы своих «армейских» скитаний она не хотела быть лишней обузой и охотно помогала полковым лекарям. Так что она варила не то, чтобы совсем отраву, а определённо полезные вещи, рецепты которых старательно копила и оберегала.
        Сейчас, через два десятка лет, я вспоминаю те дни, как одни из самых лучших в моей жизни. Не считая, конечно, дружбы с Хелькой. Мы были молоды, веселы, остроумны, а общая работа только сближала нас ещё крепче. Иной раз у нас даже возникали горячие споры, какую траву с какой смешать: у меня тоже воображение не на шутку разыгралось. Солнышко грозила мне большой деревянной ложкой, а я в ответ гордо поднимал свой подбородок. Малёк в шутку замахивался ботинком.
        Ухват притащил в избу и низкие глиняные кувшины, которые специально заказывал с толстыми стенками, чтобы скрыть вес золота. Мы аккуратно отсыпали в них монеты и заливали сверху густым варевом, как сургучом. Потом запечатывали пробкой.
        В конечном итоге у нас получился груз общим весом в четыре мешка муки. Плюс три седока. Мда, хозяйскую лошадку было жалко.
        Работа закончена, и больше повода для шуток и веселья не стало. Мы с девушкой сразу как-то поскучнели и загрустили, а Малёк совершенно не изменился, как будто ничего не замечая. Оставалось последнее: сделать из красавицы мрачную ведунью.
        Тут уже Ухват постарался. Он ничего о себе не рассказывал, но я-то понимал, что он - сотрудник Службы безопасности, скрытый даже от Мясника - иначе его повязали бы на другой же день. Эдакий тайный надсмотрщик за надсмотрщиком явным. Как оказалось, эта должность тоже бывает нужной…
        Ухват вырядил Солнышку так, что её и родной отец бы не узнал. Серое платье в лохмотьях, на шее - какие-то жуткие амулеты, в т. ч. из птичьих черепов, а на руках - браслеты из сушёной змеиной кожи. Натёр ей сажей щеки, лоб, создавая видимость нелёгкого корпения возле котлов из года в год. Посыпал волосы трухой из остатков травы, с которой мы колдовали. А пальцы у неё за время варева и так хорошо окрасились, - без бани никак не отмоешь.
        Платок раздобыл такой, что даже бродяжка подобрать бы его побрезговала. Повязал его так, чтобы он не скрывал запутавшиеся в волосах сухие травинки.
        Во время всего этого колдовства Ухват не сделал ни одного лишнего движения, как будто бы всю жизнь только этим и занимался. Домашнее хозяйство у него стояло в полной разрухе: Солнышко заставила нас всё подмести и вымыть - Ухват едва с ног не сбился, с вёдрами воды бегаючи. И еду она сама же стряпала. А, вот поди ж ты, обрядил девицу так, словно она такой ведьмой и родилась. Уверен: прикажи ему из неё маркизу сделать - сделал бы, запросто. Вот такой чудной мужик мне однажды в жизни попался…
        Колдуя над девичьим образом, Ухват воодушевлённо рассказывал нам про интересные секреты преображения человека. Я жадно впитывал новые знания, разинув рот. Кое-что из его науки мне потом очень пригодилось… По крайней мере, я хорошо усвоил от него две главные вещи: нужно хорошо понимать, кем ты хочешь казаться, и при маскараде никакую ничтожную мелочь не считать лишней.
        Одним словом, когда он закончил её наряжать, и девушка кокетливо покрутилась перед зеркалом, у меня в тот момент появилось такое жгучее желание её поцеловать, что хоть волком вой. Наверное, на моём лице всё же что-то отражалось, потому что Солнышко, внимательно на меня глянув, подошла ко мне и насмешливо провела пальчиком по моей небритой щеке… Я резко отвернулся. Не знаю, быть может - и зря? Сейчас, когда я вполне счастлив в браке со своей женой, имеет ли смысл думать, что я и с другой мог прожить прекрасно? Хотя бы даже и с пышненькой такой…
        Мы ночью перебрались в сарай, осторожно перетаскав туда все горшки, и спозаранку двинулись в путь. Чтобы соседи не углядели хотя бы девицу, Ухват укрыл её рогожей, из-под которой Солнышко вылезла на первом же углу.
        Прощались молча. Ухват вышел со двора вместе с нами: у него в городе имелась и другая изба, в которую он собирался перебраться, бросив эту навсегда: слишком уж большое движение в ней шло в последнее время. Напоследок я оглянулся: он стоял у ворот, напряжённо вперив в нас свой тревожный взгляд, а его руки опять стали нескладными и теребили подол рубахи, словно что-то пытались вспомнить, хотели сделать нам напоследок ещё чего-нибудь полезное. Больше мы с ним никогда не встречались.
        И снова дорога
        Я, как самый бывалый конюх, управлял лошадкой по мере своих умений, Малёк изображал убогого, склоняя голову на плечо, поводя подбородком и глупо улыбаясь, пуская слюну. Что и говорить: мой друг был виртуозным лицедеем, когда требовалось изобразить безнадёжного придурка - это я ещё в учебном лагере заметил. Так что за него можно было не волноваться.
        Девушка строила из себя свирепую недотрогу: когда телега прыгала по кочкам, птичьи черепа подрагивали на её груди.
        Да, город преобразился. Нихельцы жгли костры, не особо переживая за дрова: если рядом стоит забор или сарай - что ж, его и ломают. Корки хлеба, кости, всякие объедки - всё это бросали там, где и жрали; собаки, птицы-падальщики и крысы воровато это растаскивали, пируя в сторонке, постукивая хвостом от приятного блаженства. Воняло нечистотами. Да уж, от войны нихельцы отдыхали не менее увлечённо, чем воевали…
        Вообще-то, самое безобразное время уже закончилось, и их командиры навели относительный порядок. Хотя бы пьяные не шляются по улицам, горланя песни, коих мы с Мальком с чердака наблюдали в неисчислимом множестве, и криков девок не слыхать. Но повсюду на дороге валяются черепки битой посуды, да и наши завалы полностью пока не расчистили.
        Если бы следы бойни виднелись только на улице…
        У некоторых домов проломленные ворота стояли распахнутыми настежь, и мы видели во дворах полный погром: битая посуда, рваная одежда, домашняя утварь. Никто там не пытался наводить порядок, и нам в лицо дышала мёртвая тишина - как из глубокой могилы. Ни кошек не видно, ни собак. Только нет-нет, да и полетит пёрышко, как потерянная душа, подхваченное шаловливым ветерком, не понимающим всей глубины людского горя, опавшее недавно то ли с убитой курицы, то ли выпотрошенное из выброшенной из дома подушки…
        Ах, ты, мать честная! Да ведь это же из нашего полка ребята! Стоят, угрюмые, и свою же баррикаду разбирают и жгут, - под присмотром нихельцев, конечно. Тут где-то и из нашей сотни наверняка кто-то есть. Как некстати…
        Я торопливо отвернулся. Малёк, по счастью, сидел на краешке телеги к ним спиной и ничего не видел. Двое работавших остановили на мне свой взгляд, но на них гаркнули, и парни снова торопливо взялись за своё дело. Кажись, пронесло…
        Ну, надо же: прошло всего лишь две недели, а парни из бравых солдат превратились в толпу потухших людей. Исхудали, а лица измученные и равнодушные к окружающему. Ходят, как тени, подчиняются покорно. Неужели это они совсем недавно стояли на стенах насмерть, плечом к плечу со мной? Да что же с ними такое случилось?!
        В моём полку служило много ребят из школы боевых искусств, в разных сотнях. Пока мы жили в одном учебном лагере, то постоянно общались, и даже выпивали вместе, если Пресветлый баловал нас выпивкой. Но потом наш полк расколошматили, а его остатки разными путями добрались до Гренплеса. Я успел и тут пообщаться со старыми знакомыми: нас оказалось в городе вдвое меньше, чем было изначально, причём только про несколько человек смогли сказать наверняка, что они убиты, а остальные где-то затерялись: то ли вышли к своим в другом месте, то ли погибли, то ли в плен попали.
        А теперь нас повторно победили. В той толпе, что занималась уборкой улицы, я не узнал никого из своих земляков. Но, быть может, просто не узнал их из-за худобы. Однако, это ничего не меняло: раз они в плену, то нам воевать вместе уже вряд ли придётся. Получается, что полусотня воспитанников Учителя растворилась в боях в течение месяца, как капля в бушующем море: только мы с Мальком и остались, да, быть может, ещё с десяток воюют где-то в другой армии. Если их ещё за дезертирство не повесили сдуру…
        И наши усилия Нихелию никак не остановили. Наверное, она их и не заметила.
        Да, нашим - плохо, а у меня - прямо-таки идиллия: телега трясётся по неровной дороге, наполненные горшки тихонько перестукиваются между собой, как будто бабки гремят старыми костями, послушная лошадка цокает подковами, кивая головой в такт своим шагам; я сижу на облучке, изображая ленивого возничего (скрывая своё плохое умение), рядом приткнулась тёплая пышная девица, непоседливо и изумлённо вертящая головой, то и дело задевая меня при этом мягким плечом - ну чем не семейная пара в дальнем путешествии? Да только меня едва-едва не трясло от нервного возбуждения, а дрожание рук я скрывал, теребя вожжи. Солнышко всё же была простодушной девицей, и осознать всю глубину опасности ей было совершенно не под силу. Ну, страшно, ну, разоблачить могут, - но зачем же дрожать непрерывно? Побоялись - и хватит. Ведь едем же, и нас не трогают… Она завела со мной разговор, тихо возмущаясь тем, что любимый город превратился в одну огромную помойную яму, - я отвечал, еле-еле ворочая скованным языком. Плохо: это я что же, и на воротах вот так же мычать буду? Тоже, что ли, притвориться убогим, как Малёк? - не пойдёт:
едва ли кто поверит, что такому неполноценному юноше доверили лошадью управлять. И слишком уж много будет ненормальных седоков в одной телеге… Про такую потом можно будет басни рассказывать, как страшилку на ночь для маленьких детей:
        Ехали в телеге,
        По большой дороге,
        Два тупых придурка
        С девкой-недотрогой.
        А у той девицы
        И у придурков тоже
        Такие были лица -
        Да упаси вас Боже!
        Этот туповатый стишок, сам собой влезший мне в голову, немного меня расслабил и даже чуточку повеселил. Меня ещё грызло то, что с собой в дорогу мы взяли из всего оружия лишь два грубых ножа, лежащих пока под облучком, да хозяйский топор-колун - это «домашнее» оружие для наших рук казалось непривычным. Как будто бы голые ехали, беззащитные даже перед бодливой коровой. Но Ухват строжайше запретил брать с собой любую железяку, хотя бы издали напоминавшую что-то действительно военное.
        Мы проезжали ратушную площадь, как вдруг Солнышко охнула, схватила меня за рукав, рванула к себе и показала пальцем. У меня чуть сердце не оборвалось: подумал - ну всё, приехали, казначеи хреновы… А это она всего лишь увидела четырёх висельников: уже почерневших, с безнадёжно склонёнными набок головами, качавшихся, как деревянные куклы. Синюшные босые ступни неестественно выпрямились, едва не касаясь помоста.
        Я, уже привыкший и не к таким зрелищам, чертыхнулся и чуть не обругал девчонку, но, невольно задержав взгляд на казнённых, изумлённо присвистнул и широко распахнул глаза - точь-в-точь, как Солнышко.
        Одна фигура отличалась своей кряжистостью и сразу бросалась в глаза. Вроде был мужик как мужик: грязная полотняная рубаха навыпуск, коротковатые штаны, но, тем не менее, сомнений быть не могло: на перекладине качался никто иной, как сам Мясник, - собственной персоной. Вот ведь надо же, а? Грозился меня повесить, а вот сам теперь висит… Никогда не знаешь, как Пресветлый тебе путь повернёт.
        Я поспешно наложил на себя знак Пресветлого. Эта смерть так потрясла меня, что я даже бояться перестал. У девушки глаза словно ввалились и почернели, в уголках губ легли горькие складки - она сразу стала как будто на десяток лет старше, и теперь уже походила на мрачную ведунью безо всякого притворства. Даже Малёк забыл про своё лицедейство и едва нас не выдал своим поумневшим видом.
        Над висельниками неспешно и вроде бы равнодушно кружили падальщики, кося насторожённо в сторону ленивого патруля, еле-еле волочившего ноги. У мертвецов, тем не менее, глаза уже давно были выклеваны, и чёрная гниль сочилась по их щекам, как слёзы. На плечо Мяснику села одна из птиц и подозрительно поглядела на нас, склонив голову на плечо, как сам мертвец. Повертела головой, гракнула, тяжело вспорхнула, шумно хлопая крыльями. Зажралась, сволочь эдакая!
        У повешенных на груди висели таблички с приговором, но мы не стали рисковать, чтобы подъехать поближе и почитать, что на них намалёвано. Лично мне и так казалось всё понятно: сотрудников Службы безопасности никто нигде не любит, и поэтому нихельцы сделали местному населению вроде как подарок: смотрите, от какого изверга мы вас избавили! Конечно, тут уже сидит у них свой такой же, и едва ли добрее, но когда ещё его распознают во всей красе?
        А вот и городские ворота…
        Охрана - нихельская. Кстати, по всему пути следования мы не встретили ни одного городского стражника, зато вражеских патрулей мимо нас промаячило великое множество. Ухват говорил нам, что в первые дни у ворот торчали и местные: им приказывали опознавать отъезжающих: кто такие? Горожане или незнакомые? Если горожане, то не бывшие начальники ли? Раздосадованный Ухват чертыхался: этих вражьих прислужников он всех знал давным-давно: за кружку кислого вина они и мать родную продадут. Вот ведь, не казнили их в своё время, а теперь от их гадости хорошим людям житья нет. Причём наш «костюмер» ни капли не сомневался, что этих шныргов нужно было лишать жизни непременно старым дедовским способом: сажанием на кол, чтобы они до самой глубины всё прочувствовали.
        Вообще говоря, подобные чувства Ухват затаил и к бургомистру. С тех самых пор, как тот ходил с петицией о сдаче города. Этот шустрый начальник, оказывается, продолжал сидеть в своём кресле: видать, зачлось ему у нихельцев за его старания…
        Из города, кроме нас, выезжала только одна телега, так что соскучиться в очереди мы не успели.
        - Кто такие?! Чаво везёшь?! - гавкнули на нас с заметным акцентом.
        - Сестру-знахарку везу в деревню, на заработки, - с готовностью отвечал я, соскочив с телеги и низко кланяясь, как мне Ухват и велел.
        - А это кто?! - пеший нихелец пяткой копья указал на Малька.
        - Мой брат-дурачок, господин хороший, - залебезил я. - В деревню везу, к родне: пусть там его покормят. Он парень смирный. Никак его дома одного оставлять нельзя - вы же видите. Папки и мамки давно нет - померли: кто ж за ним присмотрит?
        Усатые стражники недоверчиво оглядывали наш возок. Наша история очень уж сильно смахивала на лубочную сказку для детишек. Пышнотелая Солнышко, облачённая почти что в балахон, мрачно глядящая изподлобья и кровожадно теребящая черепушки на верёвочках, никаких у них фривольных чувств не пробудила.
        - Чо везёшь?!
        - Так ведь это, лекарства, - с готовностью отозвался я. - Сестра, говорю, у меня знахарка. Лечить людей будет. Это - для неё. Да вы сами посмотрите!
        Я схватил горшочек, выдернул из него пробку и быстро приблизил к лицу охранника. Ему шибануло в нос так, что он аж поперхнулся и отшатнулся, кашляя. Второй дёрнулся и направил мне острие копья в грудь.
        - Я ж говорю - лекарства, - сказал я с невинно-глуповатым видом. - Вы же видите. У нас тут всякие есть. Могу вот ещё и такое показать…
        Я угодливо взял второй горшок, и с готовностью положил ладонь ему на крышку.
        - Стой! Стой! Не открывай! - рявкнул на меня нихелец, замахав свободной от копья рукой. - Поставь на место.
        Я, пожав плечами, послушно и неторопливо пристроил горшок туда, откуда вытащил.
        Охранники, надо отдать им должное, дотошно просмотрели нашу телегу. Нашли и ножи, и топор, но всё-таки какие-то остатки совести у них ещё имелись, и они не стали отнимать у путников последнюю защиту от лихоимцев. Один горшок они умышленно разбили. Я побледнел. Но нихельцы вовсе не пытались выяснять, какое такое богатство мы в нём прячем, а просто отомстили нам за полученный запах. Черепки и тележное сено скрыли монеты, на дорогу закапало что-то пахучее, и охранникам стало понятно, что ничего, кроме вони, они от нас не получат.
        - Давай, давай! - они, зажимая носы, замахали нам руками в сторону ворот. - Проваливай! Быстро! Очень быстро!
        Ну, раз сказано - надо подчиняться.
        Я поспешно тряхнул вожжи, и Миляга, наша лошадка, недоумённо прянув ушами (что за спешка?), тронулась в дальний путь. Моё сердце невольно дрогнуло, когда мы проезжали под полукруглой аркой-парапетом, на которой я с сотоварищами по несчастью стоял насмерть, защищая этот павший город. Словно вихрь, в моей памяти промчались обрывки ярких воспоминаний: удары таранного бревна в ворота, мы бросаем камни, кого-то разит стрела, на ворота лезут озверевшие нихельцы… Разлетается вдребезги разбитый зубец, сметая вниз человека… Десятник спихивает ногой тело убитого… Ликующая толпа врагов врывается в город, своей массой заваливая наши заграждения.
        Это было, кажется, сто лет тому назад. Пока земля ещё темна от пропитавшей её крови, но растает снег, и растает вместе с ним и память о былых сражениях…
        Зарыдала Солнышко. Крепилась она, крепилась (я чувствовал!) и вот - сорвалась. Её аж всю затрясло; птичьи черепки на её груди жалобно заколыхались, перестав казаться страшными. Миляга слегка вздрогнула от внезапной бури слёз, но, так как оглянуться назад ей оглобли мешали, то продолжила путь, быстро привыкнув к новым звукам.
        Малёк уже бросил притворяться убогим и спросил изумлённо:
        - Ты чего это, а? Знакомого кого встретила?
        Солнышко быстро замотала головой, не в силах пока говорить.
        Я вообще молчал, смущённый.
        - А что ж тогда?! - продолжал напирать мой жизнерадостный друг. - Всё ведь хорошо! Прорвались! Ещё поживём! Да на такие деньги мы тебя так замуж выдадим, что вся столица качаться будет!
        Малёк, конечно, придурялся, но ведь и правда: чего ж реветь-то?
        - Они… они ж… они ж и отца моего вот так… могли повесить…
        - Тьфу ты! - сплюнул приятель. - Да с какой стати?! Он же честный воин!
        - Я… я почти всех командиров знаю… - всхлипнула девушка. - Мы три группы пленных видели, и ни в одной ни одного знакомого командира не было…
        Она судорожно вдохнула, полностью потеряв в груди воздух после своей тирады. Я мысленно стукнул себя по лбу: а ведь, действительно, в такой безликой толпе и не поймёшь, есть там командиры или нет. Девушка вот сразу догадалась, что нет. Интересно, а куда же их всех подевали? Не убили же, в самом деле… А мужики наши без начальства совсем раскисли, однако. Некому им люлей отвешивать - вот и тоскуют. Шучу. Скорее всего, сам факт того, что командиров куда-то забрали, подействовал на них не лучшим образом. Хотя, как знать? - быть может, у них и других тяжёлых проблем хватает.
        Да что я за чужие беды переживаю? Мы и сами висим на тонком волоске. Сломается у телеги ось - и как нам быть? Я повозки чинить не умею, да и, вообще, плотник ещё тот. Малёк - тот никогда и не пытался работать, у него родители - богатеи. Солнышко, что ли, заставлять ремонтом заниматься?
        Если телега грохнется, и горшки побьются, то будет совсем беда. Если кто чужой возьмёт любой горшок в руки, то догадается, что вес у него слишком большой. И, потом, а как мы будем до своей армии добираться? Ухват меня заставил маршрут наизусть выучить, но сам маршрут составлял из предположения, что ближе к югу нихельцев нет: там нет крупных городов, и мало поживы, так как и деревень тоже мало. Но с ТАКИМ грузом опасно встречаться даже с родной армией: что там у чужих людей на уме - никому не известно.
        И уж, конечно, нам никак нельзя встречаться с нихельской армией… А никак таких встреч не избежать: неужели нихельцы не догадаются дороги патрулировать, хотя бы изредка?
        Вот сейчас, на склоне лет, я часто думаю: а зачем вообще в Гренплесе рискнули отправить золотую казну в столицу? Да ещё и с помощью бывших дезертиров. Проще было утопить всё это золотишко - и концы в воду. Наверное, у страны в тот момент положение сложилось совсем отчаянное, раз в осаждённом Гренплесе пошли на такие же отчаянные меры. Похоже, те гонцы, приезжавшие в город, рассказали что-то такое, что нам знать не надобно…
        - Ну и что?! - вскричал между тем Малёк, смутить которого, казалось, невозможно никому и никогда. - Вот давай сейчас сядем и начнём фантазировать: ах, всех командиров казнили, и каким ещё способом? Когда врагов одолеем - вот тогда и начнём разбираться, куда командиров наших подевали. Может быть, их в плену держат отдельно, работать не заставляют и кормят даже лучше, чем простых солдат? А ты сразу давай реветь. Бросай, говорю.
        Девушка и правда постепенно успокоилась.
        Чем дальше мы отъезжали от города, тем, казалось, злее становились комары и всякие голодные мошки. Солнышкины снадобья нам очень пригодились: она натёрла нас из одного горшка густым отваром, и нам сразу стало легче. Правда, вечером наша кожа покраснела и чесалась, но на такой пустяк нам жаловаться вообще не пристало, раз уж мы спаслись от поедания живьём всяким гнусом.
        Помню наш самый первый совместный обед в той дороге. Мы завернули в тень деревьев и выложили из мешков те припасы, что нам Солнышко с Ухватом приготовили. Пока друзья раскладывали скатерть из пыльной мешковины, я аккуратно переложил золотые монеты из разбитого горшка в другие. Черепки же решил из телеги не вытряхивать, чтобы, в случае чего, сказать: мол, лекарства везём - видите, вот один горшок недавно разбился, и отвар разлился.
        Что может быть лучше еды на свежем воздухе? Особенно тогда, когда ты молод, и когда целые сутки жил в нервном напряжении. В котелке варилась похлёбка, сладко дымил костерок, весело щебетала Солнышко; стояла теплынь, заполненная треском травяных насекомых и жужжанием трудолюбивых пчёлок. Распряжённая лошадка паслась себе мирно на медвяных травах, дёргая кожей и изредка обмахиваясь хвостом, отпугивая приставучих кровососов. Мы избежали самого худшего, тоскливое безденежье нам не грозило (с таким-то грузом!) - что ещё надо человеку для ощущения всемерного счастья? Хороших друзей? Лучше, чем Солнышко и Малёк, у меня никогда друзей и не было и теперь, на старости лет, уже и не будет. Уверенности в завтрашнем дне? - мы были совершенно уверены, что будем жить вечно. Поручение нам не казалось невыполнимым, и нас тогда охватило стойкое убеждение, что лично для нас всё закончится хорошо.
        Самым трудным мне показалось запрячь Милягу обратно в телегу. Мы с Мальком с непривычки употели вусмерть, а Солнышко хохотала над нами до судорожной икоты, держась за живот. Лошадка упрямо мотала головой, фыркала, переступая с ноги на ногу. Ухват в сарае учил нас запрягать лошадь, но учёба прошла только накануне отъезда, и мои руки ещё не привыкли ко всем нехитрым вроде бы манипуляциям.
        Правда, ну что тут мудрёного? Надеваем на лошадь узду, седелку, хомут. Седелку кладем примерно на нижнюю половину холки. Если вы положите седелку полностью на холку - это будет слишком высоко, если за холкой на спину - слишком низко.
        Хомут сначала переворачиваем клещами вверх, надеваем на голову, в верхней (самой узкой) части шеи хомут переворачиваем в сторону гривы обратно клещами вниз, спускаем на плечи, выправляем гриву из-под хомута.
        Потом кладем шлею на холку и расправляем её в сторону крупа, пристегиваем пряжки шлеи к ремешкам на хомуте. Если на хомуте только верхний горт (ремень для пристегивания шлеи), то пряжки бокового ремня пристегиваем за основание гужей. Подгоняем шлею по размеру так, чтобы между ободочным ремнем и седалищными буграми проходила ладонь.
        И всё - осталось только завести лошадь в оглобли. Правда, это можно сделать тремя способами…
        - Я тебя, скотина, на колбасу продам, - пообещал коняге разозлённый, уставший Малёк от чистого сердца, хлопнув её ладонью по шее, - и после этого работа как-то сама собой быстро закончилась.
        Из-за этой непредвиденной возни мы прибыли в первую деревню, стоявшую в плане Ухвате, слишком поздно. Крестьяне, летом работавшие дотемна, - даже они уже все успели завалиться спать. Мы переполошили всех собак, выслушали ругань нескольких хозяев, пока, наконец, не нашли место ночлега у какой-то древней бабки. Наших сил едва-едва хватило на то, чтобы распрячь Милягу. Малёк притащил на ночь два ведра колодезной воды, которой мы собирались поить лошадь лишь утром, так как она оказалась слишком уж холодной: такую давать ей никак нельзя, а то околеть может, когда уставшая. Дать овса мы не могли: безлошадная бабка его не имела, но отсыпала нам моркови, а ещё у неё имелась яблоня-скороспелка, так что милягино брюхо на ночь всё-таки хоть чем-то заполнилось.
        Когда мы с другом завершили все хлопоты, Солнышко уже давно спала у бабки в доме. Нам же пришлось завалиться на сеновал, где мы задрыхли, как убитые.
        Утром мы, быстро позавтракав всухомятку, запивая еду вчерашней водой, уже почти собрались отъезжать, как вдруг наша хозяйка принялась слёзно причитать:
        - Дочка, родненькая, уж ты мне помоги, а? Да я за тебя Пресветлого потом всю жизнь молить буду!
        Оказывается, наша «дорожная байка» сработала даже слишком хорошо… Недалёкая бабка вообразила, что наша подруга - чуть ли не святая целительница, и теперь умоляла её вылечить ей спину. Вот так сразу: бери и лечи.
        Я, проклиная девичью болтливость (хотя девушка, скорее всего, была не при чём), пригляделся к старухе повнимательней. Ну, да: коричневые, иссохшие от работы и жизни руки с широкими, натруженными ладонями, такое же коричневое лицо, потемневшее от беспощадного летнего солнца и старческих пигментных пятен. Вся её кожа - в дряблых морщинах: бабка, похоже, самую тяжёлую крестьянскую работу давно уже не выполняла. Широкое, добродушное лицо с широким носом и двойным подбородком: когда-то хозяйка была довольно упитанной женщиной.
        Старуха ощутимо горбилась, придерживая поясницу. Что ж, обычная такая крестьянская болезнь. Но ведь наша Солнышко, которая, глазом не моргнув, заштопает самую страшную открытую рану, - она ж по таким хворям не мастак! И что теперь нам делать, как врать и выкручиваться? Похоже, даже бесшабашный Малёк проникся ситуацией и как будто кол проглотил, выпучив беспомощно на девушку глаза. Наша байка предполагала, что в каждой деревне мы будем говорить: мол, едем на постоянное жительство в другую, причём стоящую в стороне от нашего настоящего пути. Но мы как-то не подумали, что к нам начнут в первый же день приставать, требуя исцеления… У них тут что, со своими знахарями совсем туго?
        - Конечно, бабушка, ну, конечно, помогу! - воскликнула жизнерадостная Солнышко, широко улыбаясь, сверкая жемчужными зубками. - О чём речь?!
        Она сорвалась с места и бросилась к телеге:
        - Ребята, помогите принести пару кувшинов…
        Ах ты, мать честная! А ведь в наших горшках не только адское варево, но и кое-что другое… Я судорожно выдохнул; было видно, что и Малёк опустил плечи, выпуская воздух. Чёрт, чёрт, чёрт! Мы вязли в знахарстве всё глубже и глубже!
        Однако, мы послушно понесли два горшка в дом, вслед за девушкой, и поставили их там на стол. Солнышко мигом откупорила один из них, окунула в него пальцы и лихо брызнула жидкими пахучими каплями в печь, на тлеющие угли, задвинув потом заслонку, чтобы дым в трубу не вытягивало.
        - Мальчики, уходите. Я сейчас колдовать буду. Потом сама позову, как всё закончится.
        И даже в спину нас подталкивала, к выходу. Она казалась возбуждённой и воодушевлённой; черепушки весело болтались на её шее, постукивая по её пышным булочкам.
        - Да уж, шустрая девка, - сказал я, сидя на крылечке, и рисуя кончиком башмака, подаренного Ухватом, короткие линии в пыли.
        - Она хорошая, - сказал вдруг Малёк, и я изумлённо на него вытаращился: уж не ослышался ли я? И это правда тут сидит мой циничный друг, а не его морок?
        - В кои веки ты хоть про кого-то сказал хорошее слово, - не мог удержаться я. - Да что с тобой сегодня такое? Влюбился, что ли? - и я даже в шутку подтолкнул его в плечо.
        Малёк отмахнулся от меня, как от несерьёзного человека, и продолжал задумчиво пялиться куда-то вдаль, поверх бабкиного забора и соседских крыш.
        Мы помолчали. Хорошо вот так сидеть в компании с человеком, с которым и помолчать можно о чём-то своём. И при этом прекрасно ощущая присутствие друг друга.
        Сидели мы час, наверное. Потом на крыльцо вышла подуставшая девушка, вытиравшая руки какой-то тряпкой, повесив её потом на торчавший из стены ржавый гвоздик:
        - Ну, всё. Можно ехать. Забирайте кувшины. Я бабке сказала полежать часок, так что вы её не тревожьте.
        Мы забрались на телегу, уложили горшки и поехали. Я прикрыл за нами покосившиеся ворота.
        В этой деревне мы ещё напоследок прикупили овса, - по настоянию девушки, немало в жизни покочевавшей и видевшей лошадей не только на лубочных картинках.
        Солнышко, показывая нам позеленевшие пальцы, которые ей так и не удалось отмыть с первого раза, весело болтала нам о том, как лечила старушку: уложила её на лавку, задрала платье и массировала ей голую поясницу, натирая жидкостью из горшков. При этом несла всякую ахинею про звёзды падучие и море кипучее, благо дым из печи немало способствовал разогреву творческой фантазии.
        - А, это… вдруг бабке это не поможет? - настороженно спросил Малёк.
        - Ну, и что? - весело отмахнулась девушка. - Она что, за телегой нашей в погоню побежит?
        Мы все облегчённо засмеялись.
        - И как это ты всё это придумала? - спросил я, отхохотавшись.
        - Ничего не придумала, - фыркнула Солнышко. - Знаешь, сколько раз к нашему полковому фельдшеру приходили из деревень, чтобы попросить кого-нибудь вылечить? Конечно, в их понимании он же был учёный человек… Академик! Он и лечил, как мог. «Главное, - говорил, - быть абсолютно в себе уверенным. Никаких сомнений. Плюй там, пляши, что хочешь делай - только не сомневайся, и всегда тверди, что непременно поможет. Люди, - говорил, - они такие: они сами себя внушением вылечить могут. А если уж твоё лечение не помогло - что ж, значит, Нечистый оказался сильнее.»
        - Шарлатаном, что ли, был наш фельшер?! - изумился Малёк. - То-то я думаю, почему он моровку смолил так не по-детски!
        - Сам ты шарлатан! - возмутилась девушка. - И у вас одна моровка на уме, гулящие девки и вино. Он знаешь, сколько людей спас?! И роды неудачные после бабок принимал. И раны после топоров лечил. И ноги сломанные правильно сращивал. Умница был человек… А вот где он сейчас? Лишь бы не погиб! Тьфу-тьфу!
        Она торопливо наложила знак Пресветлого в ту сторону, где, как она полагала, должен располагаться Гренплес. Мы покорно сняли мешавшие картузы, обнажая головы, чтобы мысленно попросить Пресветлого внять мольбе нашей спутницы.
        Телега катила по дороге через засеянное вызревающими злаками поле. Нас трясло на сельской колее: мы ещё вчера свернули со столичного тракта, узнав вечером, что, оказывается, тряска изматывает человека не хуже тяжёлой работы. Солнце припекало; мы с вожделением поглядывали на приближающийся лесок, надеясь найти в его тени спасение от иссушающих лучей.
        Нам очень скоро стало понятно, что мы напрасно так мечтали ехать по лесу, приветливо качавшему нам ветвями издалека. Не успели мы углубиться в него достаточно для того, чтобы сквозь просветы между деревьями перестало виднеться поле, как вдруг нам навстречу, с левой стороны от дороги, шагнул развязного вида парень, небрежно и расслабленно державший топор обухом вниз. Он по-хозяйски взял оторопевшую Милягу под уздцы и сказал насмешливо:
        - Ну, лекари, приехали. Давайте слазьте.
        «Оглянись назад!»- крикнул Учитель у меня в голове, и я поспешно обернулся. Точно: сзади подходили ещё трое, но уже серьёзные и сумрачные мужики с неухоженными волосами и бородами, в которых застряло множество мелкого мусора. Эти держали топоры наготове, слегка покачивая в руках.
        И справа вышел один, и слева. Шестеро, стало быть?
        Эх, были бы они «настоящими» разбойниками, из бывших солдат, то, скорее всего, действовали бы более расторопно. Я уже не говорю о наёмниках - эти бы мигом порвали нас в лоскуты. По счастью, наёмники в те годы были редкостью, и только на службе у очень уважаемых людей, за немыслимые деньги.
        Нам помогло и то, что эти вояки никак не могли воспринимать достаточно серьёзно двух юных пацанов в компании с аппетитной девицей. Ох, как они ошиблись! Учитель нам едва ли не каждый день долбил, что нельзя расслабляться даже рядом с ребёнком, немощным стариком или запуганной женщиной. Кто ж знает, какую железку они могут воткнуть тебе в спину?
        Солнышко пискнула и зажала себе рот ладошкой, озираясь затравленным зверьком. Её поведение вызвало плотоядные, радостные усмешки. Подошедший слева ухватился одной рукой за возок, а другой цапнул девушку за руку - она забилась в судорожной истерике, вскрикивая, чем ещё больше раззадоривала вышедших из леса мужиков.
        Так как Малёк уже давно сбросил маску убогого, то его нож лежал наготове рядом с ним, и за друга переживать не следовало. Я, взяв свой нож, соскочил с облучка и сделал шаг вперёд, поводя плечами и разминая босые ноги (наша обувка лежала в возке для вящей сохранности, и чтобы ноги попусту не парила в такую жару):
        - Шли бы вы отсюда, мужики, а? Нам не нужна уголовщина.
        Державший лошадь заржал так, как мы и от Миляги пока ни разу не слышали.
        Остальные разбойники поддержали его в меру своего чувства юмора разномастными натянутыми смешками.
        «Так, понятно: вот этот шутник у них главный заводила. С него и начнём. Учитель говорил нам, что подстрекателя нужно убивать первым.»
        Я бросился к державшему лошадь - он, отпустив уздцы, замахнулся на меня топором. Поздно ты спохватился, скоморох недоделанный: топор нужно было сразу держать поднятым, чтобы не тратить сейчас драгоценные мгновенья. Я вытянутой рукой чиркнул ему ножом по горлу слева направо, ощущая, как сталь углубилась в плоть, и, не теряя времени, развернувшись через правое плечо, по ходу движения лезвия, бросился назад, к телеге.
        «Не дать ему прикрыться девушкой!»
        Бандит уже успел наполовину выволочь нашу визжавшую подругу из возка, когда я с разбегу подпрыгнул и врезал ему ступнёй по голове. Тоже неплохо получилось: мужик отлетел в одну сторону, а его топор - в другую.
        Малёк уже успел убить того, кто подошёл к телеге с его стороны, и, оставив нож в его сердце, шустро выхватил топор из сена: я только успел заметить, как разбойник, булькая кровью, валился навзничь, глядя на пацана изумлённо-застывшим взглядом округлившихся глаз. Но некогда любоваться на чужие драки - на меня самого уже замахивались.
        Поднырнуть под руку, разворот, удар ножом меж лопаток. Нельзя терять времени на вытаскивание ножа - я сразу же делаю новый разворот в сторону: у моего уха просвистело лезвие обрушенного с хеканьем на мою голову топора. Пока мой враг стоит, согнувшись, почти вонзив свой топор в дорожную землю, я делаю прыжком заход к нему сбоку и бью его ребром ладони по шее сзади, под основание черепа. Так и не успев выпрямиться, этот напавший ткнулся мордой в дорогу, раскинув руки.
        Малёк с хрустом вогнал лезвие топора в шею пятого. Шестой, бросив дубину, бросился бежать.
        - Малёк! Он не должен уйти живым! - закричал я, показав ему в спину, а сам кинулся добивать второго, оглушённого ногой. Тот уже приподнялся, очумело встряхивая головой - я нанёс ему ещё один жестокий удар, а потом подобрал оброненный им топор и яростно, одним ударом, перебил ему шею - голова осталась держаться только на лоскуте кожи.
        Я затравленно крутился вправо и влево, но больше противников не видел.
        Неужели больше никого здесь не оказалось? Если кто-то и сидел в кустах, то, или затаился, или уже убежал достаточно далеко, чтобы я не слышал его топота. Лучше, конечно, чтобы нападавших было только шестеро, так как живой свидетель бойни нам совсем ни к чему… Нам не нужны невероятные слухи о том, что по стране путешествуют какие-то странные целители, которым завалить десяток здоровущих мужиков проще, чем высморкаться.
        «Скоморох» оказался тоже ещё живым. Он сидел на земле, зажимая порезанную шею обеими руками, и в его застывших глазах не осталось ни единой искорки былого веселья. Кровь сочилась сквозь его пальцы, перепачкав ему все руки и рубаху, оставив следы на земле. Его рубаха покраснела, а лицо, наоборот, стало бледным, хотя тоже в кровавых пятнах.
        - Я ж предлагал вам свалить по-хорошему! - крикнул я, но, конечно, не для того, чтобы заводить душевный разговор, а только лишь для того, чтобы разгорячить себя для нанесения сидящему окончательного удара окровавленной сталью.
        Вернулся Малёк. Я его ни о чём не спрашивал: и так понимал, что убежать от моего друга у сиволапого мужика шансов не имелось.
        - Неудобная штука, - пожаловался Малёк, показывая окровавленный колун. - Тяжёлая. Клевец был бы неплох.
        - Надо прибраться тут, - сказал я. - Их не должны найти быстро… У тебя пятна на щеке - сотри.
        - А, зараза, и точно… Хорошо, хоть не на рубашку брызнуло.
        Мы оттащили тела подальше в лес, потратив драгоценное время, а потом ещё затирали пролитую на дороге кровь. По счастью, никто тут так и не появился. Скорее всего, знали, что ходить тут очень опасно…
        Когда мы отъехали от места схватки достаточно далеко, я начал откровенный разговор с другом:
        - Нет, ну ты понял, да?! Вот шнырги вонючие! Нас сдал кто-то из деревенских: предупредил, что мы тут проедем. Ждали нас, сволочи.
        Лекарями назвали…
        - Мы ж ни с кем, кроме бабки, и не общались, - ответил Малёк. - Никому не говорили, что «сестра ворожбой занимается». Откуда узнали? Эта старая карга, что ли, у них тут главная наводчица?!
        - Вот змеюка проклятая! А ведь такой ласковой прикидывалась! «Сыночки, детки»! Задушил бы сволочугу! - я от досады чуть не лопнул.
        Гораздо позже я понял, что бабка, приютившая нас, могла оказаться совсем не причём. Скорее всего, нас, действительно, унюхал некий местный наводчик, следивший за нашими сборами в путь. А потом ему оставалось сделать сущий пустяк: под любым предлогом заглянуть к старушке в гости и проявить чисто деревенское любопытство: а кто ж тут у тебя ночевал седни и всех собак потревожил? Ведь в этой глуши любое событие - новость на целую неделю: почему бы и не поинтересоваться? «Вылеченная» бабка на радостях запросто могла выложить такому всё, как есть: что, мол, у неё ночевали трое «совсем молоденьких таких, а девица у них знатная лекарка, и за ночлег медяк оставили».
        Если выясняется, что у путников с собой есть медяки, то тогда наводчик сразу же отправит верхового галопом, чтобы предупредить разбойников.
        Ему, знающему местность, не составит труда обогнать нашу тяжело груженую колымагу по короткому пути.
        Солнышко поняла всё это гораздо раньше нас:
        - Нет, не могла она так сделать!
        Мы оглянулись на неё:
        - Да откуда ж ты знаешь? Сама, что ли, рассказала про нас кому?!
        - Ничего никому не говорила. Но только она так не могла - это я точно знаю! - девушка упрямо мотнула головой, отбрасывая все наши доводы.
        - А кто ж тогда сказал?! - вскричал Малёк.
        - Не знаю. Но не она - точно.
        Так как спор стал совершенно пустым и бесполезным, я махнул рукой, обрывая горячую перепалку:
        - Кончай базар. Какая теперь разница, кто нас выдал? Мы же мстить назад возвращаться не будем. Нам теперь главное, чтобы про нас слухи не пошли, что мы такие шибко шустрые. И нам совсем не нужно, чтобы после каждой нашей ночёвки возле деревни оставался штабель изрубленных покойников…
        Так мы точно далеко не уедем! Это понятно?
        Мой горячий, храбрый друг, похоже, в этом никакой проблемы не видел, но, глянув на меня и запнувшись, решил тему про мертвецов больше не продолжать.
        Настроение у меня в тот день сложилось препоганое. Мы, получается, врагов убили не намного больше, чем подданных нашего короля. Странная у нас какая-то война получается… А ведь для того, чтобы это казённое золото довезти, нам ещё ехать и ехать. Сколько ж ещё нам тогда придётся прикончить своих же!
        Когда я стал взрослее и умнее, то понял, что все войны в разных странах идут удивительно похожими. В разбойники идут и дезертиры, и разорённые, отчаявшиеся люди, и всякая шушера, быстро соображающая, что ограбить беззащитных беженцев - самое милое дело, очень выгодное. Мы, похоже, нарвались как раз на такую категорию умников, вылавливающих лёгкие жертвы, бегущие из поверженного Гренплеса в ближайшие деревни, в поисках пропитания. Ухват нам успел пожаловаться, что цены на продукты после сдачи города стали грабительскими, а ремесла захирели: трудно стало кормиться, оплачиваемой работы почти не осталось.
        Солнышко тоже в тот день ехала невесёлая, потухшая, с потемневшими глазами усталой женщины. Она увидела вблизи такое, чего ей раньше никогда не случалось: большую, яростную резню, в которой думают только о том, чтобы убить противника - иначе умрёшь сам. Если бы она раньше жутких ран не видела, то могла и в обморок хлопнуться, как это у девиц принято.
        От грубой хватки на её предплечье быстро проявились багрово-синие пятна - на них смотреть казалось больно и досадно. Какие-то мерзавцы лапали её хуже, чем полковую девку, а мы не успели их вовремя уничтожить! Эх!
        Чтобы скрыть свою досаду, я яростно мял в ладонях вожжи и изо всех сил делал суровое мужское лицо бесстрастного воина, который на такие мелкие пустяки, как синяки у девиц, не заморачивается. Вот именно: мы с другом всё-таки не первый раз столкнулись со смертью врукопашную - и живы пока что. Нам ли расстраиваться из-за каждой царапины?!
        Сзади послышалось шевеление. Я оглянулся: Малёк подсел к девушке и успокаивающе гладил её по спине. Кхм-м-м-м-да… Мой друг что-то не очень походил на бесстрастного воина…
        Ревновал ли я Солнышко к Мальку? Ну, моя гордыня, конечно, пострадала. Но я же тогда понимал, что у меня не имелось ни к какой женщине серьёзных чувств. Я бы, разумеется, был не прочь переспать с ней разок-другой, но это разрушило бы робкие ростки наших с ней дружеских отношений, которые мне казались гораздо важнее всяких кратких лямуров. А Малька, кажется, что-то зацепило, и он прямо на глазах начал изменяться. Если бы я был уверен, что мой друг просто хочет с Солнышкой переспать, то я бы непременно набил ему морду (хотя, как знать, кто из нас кому набил бы). Но, так как он стал вдруг серьёзным, то я предпочёл не замечать, как они с ней начали тихо мурлыкать меж собой о чём-то своём, весело жуя пирожки, всунутые нам то ли бабкой, то ли ещё Ухватом.
        Но, я вам скажу, война - это совсем не то место для любви. Сегодня ты здесь, а завтра - там. Сегодня ты жив, а завтра - как знать? Главное: для любви всё же нужны чувства, внимание нужно оказывать, то да сё. А какие уж тут нам чувства? - только что дурные мужики с топорами набросились. В Гренплесе нихельцы нас валунами забрасывали, как шапками, а потом кинулись крошить, как капусту. Вся душа словно выгорела, все чувства притупились. Хотелось только напиться и переспать с гулящей девкой, для облегчения. Вот когда мы жили в избе Ухвата, то понемногу оттаяли, и снова стали похожи на подростков, только с глазами бывалых стариков. Но я-то понимал, что такая благодать будет не вечной, и война снова жадно втянет нас в свои игры со смертью. Только мой простой друг этого не понимал и знать не хотел, жадно наслаждаясь жизнью и не пряча свои чувства глубоко внутри себя. Я не хотел впускать Солнышко глубоко в душу, так как боялся неизбежного расставания. Малёк же не боялся ничего и никогда. Особенно того, что не грозило ему смертью.
        Эта стычка с разбойниками изрядно нас напугала: мы побоялись ночевать в очередной деревне. Решили устроить ночёвку в лесу, а в селе только приобрести еды в дорогу. Днём. И сразу же двигать дальше.
        Собственно, приготовление пищи в этот раз прошло более скучно, чем с самый первый. Мне гораздо крепче запомнилась картинка спящих под телегой друзей: Солнышко спала, доверчиво прижавшись к Мальку, а у него было такое умиротворённое лицо, как будто война уже закончилась. И её выиграл именно он. Хм, а он ведь на полголовы её ниже… Причём, ведь обоих это ни капельки не смущает!
        Я встал на самый первый караул. Сидел у самого костра, так как охранять сон друзей в стороне не имело никакого смысла: в одиночку мне круговой дозор не под силу. Это лишь сотня может (и обязана!) создать удалённое охранение. Нам же только оставалось надеяться, что на нас не кинутся большой толпой, а ворам-одиночкам я и один не позволю перерезать глотки сонным людям, как-нибудь.
        Степи возле Гренплеса заканчивались; наш путь пролегал, в основном, по лесным дорогам. Но я знал, что дальше к югу мы неизбежно вновь пойдём по целинным землям, где население живёт, в основном, скотоводством, и где среди верноподданных Его Величества проживает много выходцев из южных стран, как раз этим и занятых. Они и охотники хорошие, и воины, - но, разумеется, всё равно не чета моему Учителю, хотя он их земляк. В тех местах встреча с нихельцами нам никак не грозила - по крайней мере, Ухват в этом был железно уверен. Но и углубляться далеко на юг нам не требовалось: так, только пройти немного по границе бескрайней степи, а потом вновь взять севернее.
        Затявкала в кустах одинокая шнырга, сверкая своими жёлтыми глазами. Вот ведь противная тварь: прикидывается такой несчастной, беспомощной и жалобной. Но, только кинь ей кусок - на звук чавканья мигом сбегутся её соплеменники, и начнут требовать жратву уже смелее. Если дашь ещё кусок - обнаглеют вконец, окружат, начнут даже хватать за штанины. Прокормить всю ораву ты едва ли сможешь, а они, зверея от того, что еда только поманила их одуряющим запахом, начнут уже кусаться. Как только ты получишь от их зубов хотя бы царапинку - всё, считай, что ты уже труп: запах крови мигом сводит их с ума, и эти мелкие зверюшки кидаются на тебя всей стаей. От многочисленных мелких ранок человек слабеет и погибает: его обглодают до последней косточки. Так что с такими собачками церемониться никак нельзя. Это мы крепко усвоили, когда шли в учебный лагерь, а шнырги нас навязчиво сопровождали, пожирая объедки после наших стоянок.
        Я взял из костра обгорелый сук и швырнул в кусты. Глазки мигом исчезли, чтобы вскоре засветиться уже с другой стороны, с тем же жалобным скулением. Я подбросил в огонь ещё еловых веток и мха, чтобы создать побольше дыма: он и летающих кровососов отгоняет, и лесное зверьё тоже резкого запаха не выносит, - с его-то тонким обонянием, способным учуять запах поживы за лигу.
        В ночной тишине все звуки особенно хорошо слышны. Если, конечно, ты её слушаешь, а не спишь. Хлопали крыльями ночные птахи, издалека слышался тоскливый вой. Трещали неугомонные сверчки и сучья в костре. Я взял кусочек прогорклого, отвердевшего солёного сала, насадил его на веточку и, подержав над дымом, принялся неспешно наслаждаться такой незамысловатой трапезой, сидя спиной к огню, чтобы глаза не привыкли к свету и не потеряли зрение в темноте, а заодно не пропустить непрошенного гостя с тыла. Этому нас научили ещё в пути бывалые ветераны всё на том же пути из своего городка в столицу.
        Шнырга, учуяв запах печёного сала, затявкала ещё жалобней. Эдак она мне друзей разбудит. Я, встав, вразвалочку пошёл к кустам - зверюшка фыркнула и бесшумно шарахнулась прочь. Чтобы отпугнуть её подальше, я шагнул за границу нашей полянки, сделал ещё с десяток шагов, а потом решил, чтобы два раза не бегать, заодно уж справить малую нужду.
        Лесок, где мы заночевали, и лесом-то назвать было нельзя. К нему примыкала пашня, наверняка тут паслось много домашней скотины, да и близость степи сказывалась - одним словом, типичное редколесье, которое просматривается далеко вглубь. И вот, когда я, с блаженным видом поливал своей струёй ствол ближайшего дерева, заметил вдалеке отчётливый блеск стали. Сверкнуло лишь на миг, отбросив ко мне лунный свет - и снова темень. Но ведь не в глазах же это у меня заискрило! И вот я, не в силах прервать своё занятие, напряжённо вглядывался в ту сторону, боясь дышать, а сердце забилось так часто, что даже в горле запершило.
        Вот, ещё раз! Сомнений не осталось: там тоже люди. Так как расстояние до места вспышки вроде бы не изменилось, то, значит, они, как и мы, спят, а лунный свет упал на обнажённый меч часового: на посту оружие должно быть в полной готовности.
        Я, едва-едва дождавшись, мигом подтянул штаны и рухнул ничком в траву. Лежал долго, но больше вспышек не видел. Что делать? Вдруг там не спят, а прочёсывают лес в поисках спящих? Но с какой бы стати? Нас ищут? Не может быть такого. Ну, только если Ухвата повязали, и он быстро признался, что из города ушла телега с золотом. Или же нихельцы разбойников зачищают: в этом случае попасть в такую облаву для нас будет величайшее невезение, а врагам - смех и радость надолго. Если они золота и не найдут, то над девушкой обязательно надругаются.
        Что делать?! Что делать?! Бежать будить своих и срываться в бега? Миляга не запряжена, а в темноте её запрягать будет не так просто… Я не смог пересилить себя и осторожно начал продвигаться в сторону мелькнувшего проблеска.
        Согласен: это было чистейшее безумие. Много ли у меня имелось шансов подкрасться незамеченным, - в ночном лесу, где сухих веточек не видно, а умения никакого нет? Едва ли. Если бы у тех дозорных был достаточный опыт, то влип бы я, как мошка в паутину.
        Но Пресветлый, как известно, помогает дуракам и пьяницам. Меня не заметили, а я увидел сквозь деревья огонёк костра и стразу успокоился: люди там тоже расположились на ночлег, как и мы, и поэтому внезапная облава нам не грозила. Нам повезло: такие же странники, как и мы, тоже решили заночевать возле села, и при этом - не на нашей поляне. Кто они были такие? - да кто ж его знает… Ясно одно: с таким грузом, какой мы везли, нам всякие попутчики совершенно не требовались. Если это были солдаты, - хоть наши, хоть нихельские, - то боя, скорее всего, избежать бы не удалось. И не факт, что нам с другом удалось бы победить в лесу толпу врагов.
        Так же тихо (ну, как уж мог), пятясь, я медленно отполз назад и благополучно добрался до нашего лагеря. Времени я потратил много, и теперь уже боялся, что моя длительная отлучка могла оказаться причиной, что какие-нибудь головорезы застали моих спящих друзей врасплох.
        Уже подойдя почти к самому месту нашей стоянки, я услышал сдавленные стоны. Вот чёрт! Из-за меня их кто-то захватил и заткнул рот, чтобы не тревожили ночной лес! Ну, хотя бы сразу не убили - и то ладно… У меня ещё оставался шанс.
        Однако, подобравшись ещё ближе, я понял, что… ну, скажем так, сильно переоценил степень опасности, и даже очень переоценил. Пожалуй, мне нужно было не атаковать наш лагерь, а, наоборот, отойти от него подальше. Мои друзья, пользуясь моей отлучкой, начали заниматься… ну, не знаю даже, как такое занятие и назвать: хотя оно среди людей очень даже распространено, но почему-то мне никак не вспоминаются названия, какие можно было бы втиснуть в книгу, не краснея.
        Я сплюнул, чтобы снять напряжение: слишком много пережил потрясений за короткое время и жутко обозлился на Малька, - тем более, что в душе ему всё-таки завидовал. Я их чуть не похоронил уже, а они, оказывается, совсем не страдали, и без меня им было очень даже хорошо.
        Пришлось мне оставаться и на второе дежурство, - вместо приятеля, шибко занятого, чтобы отвлекаться на такие пустяки. Мне ничего не оставалось делать, как нарезать круги вокруг лагеря, чтобы как-то обеспечить хотя бы толику безопасности. Протоптав кольцевую дорогу и истоптав ноги, что называется, до самой поясницы, я безжалостно разбудил сладкую парочку ещё затемно, объяснив, что рядом с нами ночуют и другие: то ли бездомные бродяги, то ли отпетые разбойники, то ли неизвестные солдаты, то ли известный народец, обожающий воровать и продавать затем краденых коней. Очень не хотелось бы, чтобы эти соседи, выходя из лесу, наткнулись на нас спящих.
        Мои друзья тоже не выглядели выспавшимися, но я на опушке безжалостно вручил вожжи Мальку и так на него глянул, что тот послушно полез на облучок. Мне кое-как удалось устроиться на боку, прижимаясь к горшкам, и очень скоро я, измученный, провалился в такой глубокий сон, что совершенно не замечал ни дорожной тряски, ни солнца. Иногда, правда, я просыпался от толчков, но тут же засыпал снова, потеряв ощущение реальности: во сне мне виделось, что я сижу на краю телеги, бодрствуя, болтая ногами, и даже с Мальком о чем-то переговариваюсь, но потом возок встряхивало сильнее обычного, мои глаза разлеплялись, и я понимал, что спал. У меня появлялось осознанное желание окончательно пробудиться: я потягивался, начинал разговаривать с друзьями, но потом снова ощущал толчок, раскрывал глаза и снова изумлялся, что весь этот последний разговор мне тоже приснился.
        А мы всё-таки - герои!
        В село мы приехали ни свет, ни заря. Обративши взоры к храму, мы чинно осенили себя знаком Пресветлого. Я окончательно проснулся, хотя вид имел изрядно помятый, словно всю ночь гудел по девкам и кабакам; солнце стояло уже высоко - по крестьянским меркам.
        Селение стояло перед нами притихшее, словно пришибленное. Война и его краем задела, сразу понятно: домашняя живность на дороге вольготно не шныряет. Народец местный, однако, запуган пока ещё не до икоты: из-за плетней на нас посматривали со смелым любопытством, проявляя живой интерес.
        Вот чего я никак не ожидал, так это того, что встречать нас выйдет сам староста. Интересный был такой мужичок: сразу видно, что в этой деревне он в авторитете. Рубаха - не самая безнадёжная, а на голове - хоть засаленный, но картуз. Подпоясан вышитым ремешком, а не просто пеньковой верёвочкой. На ногах - обувка из кожаных ремешков, напоминающая наши военные сандалии, а не лапти лыковые, как у босяков. На лице - мягкая рыжеватая щетина, которая сворачивалась в колечки. Руки он держал за спиной, а глаза, наклонив голову, прищурил так, словно решал про себя: то ли сразу начать над нами глумиться, то ли уважение проявить.
        - А кто ж вы такие будете? - спросил этот яркий персонаж напористо и голову переложил на другое плечо. - Откель такие красивые?
        Ясное дело: намекал он на солнышкины амулеты, висевшие сегодня на её груди с особым изяществом. Как это у этих женщин так получается???
        - Из Гренплеса мы, - ответил я.
        Он сразу же переключил всё внимание на меня:
        - А к нам зачем пожаловали?
        - Мы тут проездом. Мы едем дальше, - и я назвал ложный конечный пункт. - Голодуха в городе, жрать нечего, а работы не стало.
        - Ну-ну, - насмешливо отозвался авторитет и кивнул на девушку. - А побрякушки такие зачем нацепила?
        - У меня сестра - ведунья, - ответил я с нажимом. - Людей лечить умеет. Хотите, за еду мы вам вылечим кого-нибудь? Больные есть в селе?
        Мужик не торопился отвечать, осматривая нашу компанию.
        - А это кто? - кивнул он на Малька.
        - Свояк мой, муж сестры, - ляпнул я, чтобы не тянуть с ответом, которого у меня в запасе не имелось: ведь Малёк с вожжами в руках на слабоумного никак не походил…
        Мой друг едва с облучка не свалился, а Солнышко издала некий звук, в последний миг догадавшись, что меня вот тут, на глазах старосты, убивать нельзя ни в коем случае.
        Да? - староста недоверчиво оглядел новоиспеченных новобрачных, покосившись на рожицу Малька, семейными тяготами никак не изнурённую.
        Конечно, салаги ещё: совсем недавно брачное таинство приняли. За месяц до начала войны, - вот такое мне подвернулось на язык оправдание.
        Малёк поперхнулся, прокашлялся. Мужик уставился на него.
        - Мы, это… - другу пришлось оправдываться за то, что привлёк к себе внимание. - Мы того… Жена у меня вылечить может любую хворь, честное слово. А я помочь смогу, если что… Дрова там нарубить…
        Староста осклабился, освободил руки и сдвинул картуз на лоб:
        - Завсегда, мил человек, в таком желании пособить могем. Есть тут у нас баба одна: мужик у неё то ли на войну ушёл, то ли совсем сбежал. Дровишек ей мы нашим обчеством сообразили, а вот нарубить их руки никак не доходят. Сенокос, понимаешь: все мужики - в поле, целыми днями. Оплату деньгами от неё ждать не надо, но покормит.
        - Вот и хорошо! - ответил я с воодушевлением. - Мы ж понимаем, что сейчас с деньгой у всех туго: у самих нет ни шиша.
        - Ну, тады давай за мной, - он развернулся и потопал по улице, не оглядываясь.
        Малёк стронул Милягу, и за нашей телегой побежала гурьба говорливых восторженных ребятишек, глядящих на Солнышку во все глаза и бурно обсуждающих её ведьминскую сущность, ни капельки нас не стесняясь. Это именно они к нам старосту привели, а теперь упорно увязались следом, в кои веки получив необычное развлечение.
        - Вам, ребятки, вот сюда, - староста кивнул на ворота очередного дома, попавшегося нам на пути. - А девица ваша пусть со мной топает. Покажу ей свою супругу: хворает она по женской части. Вот и посмотрим, какая она такая у вас знахарка…
        Раз начальство говорит - нужно слушаться. Мы въехали во двор, а Солнышко соскочила и пошла за мужиком, весело помахав нам (Мальку?) на прощанье и успев состроить мне многообещающую гримасу: вот подожди, встретимся ещё вечером…
        - Нет, ну ты даёшь! - многозначительно глянул на меня Малёк. - Женил нас мигом. Ты что, не знаешь, чем такие шутки грозят от Пресветлого?
        Знал, конечно: враньё в том, что касается принятия брачного таинства, посвящения в дитя Пресветлого и факта «смертного успения», - никак не приветствуется. Узнает об этом кто-то из храмовых служителей - из списка детей Его тебя исключит. Т. е., ни жениться потом, ни умереть по-человечески тебе не дадут.
        - Но вы же меня не спалите? - ответил я шутливо вопросом на вопрос.
        - Дурак ты, - ответил Малёк. - Зачем об этом спрашиваешь?
        Он помолчал. Потом продолжил:
        - Вот кончится война - обязательно на ней женюсь. По-настоящему.
        Хорошо, что мы уже с телеги слезли, а то я ведь мог и свалиться от таких слов.
        - Кто, ты?!!
        - А я что, хуже других, что ли? Так ведь все люди женятся, когда-нибудь. А где же мне другую, лучше, найти? И, это… я у неё первый мужчина был. А это много значит.
        Да уж, тот денёк выдался богатым на сюрпризы…
        Вот с таким вытянувшимся лицом я и предстал перед солдаткой (или соломенной вдовицей?), и сразу же решил, что её муж, конечно же, от неё сбежал.
        Нет, уродиной она не казалась, хотя и была худосочной. Но очень уж сварливо разговаривала, и нудела, и ныла рядом с нами, каково ей, безмужней, трудно живётся с четырьмя детишками, а и был муж - так всё норовил хлебнуть лишнего, и работать его никак не заставишь. За полдня работы от такой болтовни мне и самому захотелось напиться вдрызг так, чтобы забыться потом на сутки.
        Мы, городские, привыкли к тому, что дрова приходят во двор уже в форме аккуратных, почти гладких чурбаков примерно равной длины - на обычную в наших краях глубину печи. А тут вдруг оказалось, что «дрова» - это почти целые деревья, с небрежно срубленными сучьями, т. е. нам светила работёнка, как в учебном лагере, где мы прошли полный курс кухонного прислужника.
        Хозяйка, не догадываясь про наше изумление, показала на кОзлы:
        - Вот они тут у меня стоят, а пила - в сарае.
        Пилить хлысты нам доводилось, вот только ростом мы с Мальком сильно отличались. А из-за этого орудовать двуручной пилой оказалось неудобно, и мы лишнюю силу потеряли. Одним словом, измотались изрядно, еле на ногах стояли.
        Кое-как запихнув в себя варёную картошку с квашеной капустой на обед, который сопровождался продолжением чёрного нытья, мы с другом, осоловевшие и окосевшие, покатили к дому старосты.
        - Отдать бы её в нихельскую сотню, - не выдержал Малёк, когда мы отъехали от дома вдовицы подальше. - Вся сотня за неделю сляжет. И нам, глядишь, полегчало бы.
        - Злой ты, - рассмеялся я, потирая болезненно ноющий висок, как будто в драке мне по нему врезали. - Хотя баба, конечно, стерва хоть куда… Да и хрен с ней. Пошли лучше твою жену выручать: как там она эти женские болезни лечит? Может, нам уже отсюда сваливать пора, пока нас на вилы не подняли?
        Шутки шутками, а я что-то сомневался, что с таким дотошным и недоверчивым мужиком наша Солнышко сумеет провернуть своё врачевание с помощью бабкиных заговоров и всяких немудрёных стишков. В груди у меня прямо-таки свербило, словно мы отправили девушку в бой, зная, что нет у неё должной подготовки.
        С замирание сердца я въехал во двор старосты. Торопливо соскочил с телеги и почти бегом поспешил в дом, обгоняя «верного супруга», не обращая внимания на собачий лай дворового пса, осатаневшего от такой наглой прыти, позабыв про горшки с бесценным грузом; Малёк небрежно намотал вожжи на столбик крыльца и пошёл в дом безо всякой спешки, вразвалочку.
        Наша рыжая Солнышко пила чай с большими круглыми плоскими лепёшками, весело и непринуждённо болтая с хозяевами, а те, рот раскрыв, только охали и ахали, глядя на неё глазами размером с то самое чайное блюдце. Я тоже невольно раскрыл рот от изумления: во даёт, а?! Несмотря на своё ведьминское одеяние, она тогда никак на ведунью не походила, а стала, как говорится, душой компании.
        - А, дровосеки пожаловали, - поприветствовал нас староста, причём почти без сарказма, а почти что уважительно. - Ну, проходите: давайте чай пить. У вдовицысирой, известное дело, разносолы небогаты…
        Я опять уснул, и это мне всё снится???
        Меня в спину подтолкнул вошедший Малёк, и я признал, что никакой это не сон, а удивительная явь.
        Когда солдата зовут к столу - ему ли тут теряться? Мы, уставшие, не чинясь, сели на последние свободные места - перед нами хозяйка мигом выставила глиняные кружки, куда мы набулькали ароматный заваренный кипяток, а заодно подтянули к себе по тонкой чайной лепёшке.
        - Подруга ваша про ваше геройство нам всё рассказала… - начал староста, но так, как будто хотел, чтобы окончание рассказа завершили именно мы.
        Я чуть чаем не поперхнулся и уставился на нашу Солнышку многообещающим убийственным взглядом. Она скромно потупила глазки, прикрыв их пушистыми рыжими ресничками. И что, извините меня, мне нужно рассказать этим жадно внимающим селянам??? Про то, как я придумал уничтожить три стенобитных орудия? - чтобы завтра об этом знала вся деревня, послезавтра - вся округа, а через два дня за мной охотились все нихельцы, желая получить в свои руки если не всего меня целиком, то хотя бы мою голову? Очень вовремя для меня была эта охота, особенно с нашим-то грузом…
        По нашей легенде, придуманной Ухватом, выходило, что мы - обычные ребята, которые не знают, с какой стороны за меч хвататься, и поэтому никаких героических историй в моём запасе не имелось. Я, например, как будто бы работал в Гренплесе подмастерьем у гончара (я и правда когда-то занимался такой работой, и даже глину от песка на ощупь отличаю). А от меня вдруг требуют рассказов о подвигах?!
        Я прокашлялся в полной растерянности:
        - Да мы, это… чего уж там…
        - Да не стесняйтесь вы! - заулыбалась пышная хозяйка. - Эка страсть-то была! А вы - настоящие герои! Раненых помогали оттаскивать и перевязывать, воду для них носили.
        - Подумаешь! Так это ж бабское дело! - ляпнул я, невольно расслабившись. - Ну, то есть… я хотел сказать, что тут совсем ничего такого и нет. Это ж не сражаться тебе - тут же не убьют. А вода - а что вода? Бочку из колодца начерпал, а потом лошадь сама её тащит. Ничего геройского.
        Солнышко зыркнула на меня с яростным молчаливым возмущением.
        - Так ведь там стрелы летали, как мухи! - всплеснула баба своими крупными руками, тяжко охнув. - И камни ещё швыряли в вас, и бочки горящие… Вот страсти какие - не приведи, Господи! Как же «не убьют»? Запросто ведь убить могло!
        - А, вы про это… Ну, наверное, могло и убить. Не знаю, не думал, - смутился я, действительно, так глубоко на эту тему не думавший.
        Один раз я видел и понимал, что Солнышку могло зашибить камнями, и даже пытался отогнать дурёху подальше. Но не каждую же минуту думать, кого там из фельдшеров может убить и каким образом… Вот нас-то могло, да ещё как - в любой миг!
        - Да что там рассказывать! - махнул я отчаянно рукой. - Город всё равно сдали. Ну, помогли мы немножко раненым - и что тут такого? Нас попросили - мы помогали. Вы бы на нашем месте сделали то же самое.
        «Лесть - это та пища, которую скушает любой человек. Воин никогда не должен питаться лестью, но и не должен забывать, что её можно использовать в свою пользу, располагая к себе нужного человека,»- похвалил меня Учитель.
        Детишки за столом стали шумно спорить, кто из них и чем бы помогал своей армии. Очень скоро стало понятно, что два хозяйских пацанёнка мигом бы перебили половину всех нихельцев (за час), а их сестричка перебинтовала бы всю нашу армию, по рукам и ногам.
        Моя жена - молодец! - вставил своё слово Малёк, и я опять чуть не поперхнулся, уже успев забыть, что я их, между прочим, с утра успел «поженить». - Она же сама раненых лечила, а мы уж так, на подхвате у ней ходили…
        Ага, а наш полковой фельдшер, стало быть, только и делал, что моровку в сторонке смолил, на нас с Солнышкой глядючи… Не знаю, заметили хозяева или нет, что я постоянно кашляю, и какими взглядами мы перекидывались за столом. По крайней мере, вслух нам ничего не сказали, чинно прихлёбывая из кружек.
        - А нихельцы у вас в селе были? - спросил я.
        - Были, куды ж без них… - протянул староста как-то странно.
        Я сразу понял, что на эту тему я тут никого не раскачаю: похоже, недавний визит врагов затронул что-то личное, которое хозяева ворошить не хотели. Вот и хлебосольная хозяйка дома пригорюнилась и посерела. Обычно бывало так: если у селян стащишь, например, тощую курицу, то крику они потом разводят столько, как будто у них увели последнюю любимую дойную корову. А если, скажем, пышнотелую девицу их ловко совратишь, без принуждения, то помалкивают, словно воды в рот набравши.
        Кое-как мне удалось выяснить, что тут был небольшой отряд, командир которого напыщенно возвестил о том, что местные жители поимели счастье стать подданными Её Величества Королевы Нихелии и Борока, и отныне они будут платить налоги совсем в другой карман. Староста, сидевший перед нами и назначенный на эту общественную повинность три года тому назад, так старостой и остался, но только, однако, уже считался как бы «иностранным» начальником. (Кстати, тот нихельский отряд увёл с десяток мужиков с телегами на расчистку Гренплеса; вполне возможно, что они нам попались по пути - ведь не пустая же была дорога: видели мы и поспешавших нихельцев, и повозки жителей нашей страны, - как в сопровождении нихельцев, так и катящие сами по себе, как наша.) Быть может, мужик тяготился этим своим «новым» назначением? - как знать… Ведь теперь он волей-неволей должен был помогать заклятым врагам, хотя бы той же расчисткой Гренплеса.
        Значит, нихельцы были, но вернулись назад. Это хорошо: нам не нужно натыкаться на такие летучие отряды, которые тут новую власть показывают. Но староста уменьшил мою радость: по его словам, нихельцы в селе появлялись несколько раз, причём многие, не задерживаясь, двигались дальше - как в сторону города, так и в сторону степей, где ещё имелись селения. Так что сам Пресветлый не смог сказать бы, встретим мы врагов или нет.
        Семья старосты, как нетрудно оказалось понять, нихельцев очень не любила, поэтому с такой жадностью была готова выслушивать рассказы о том, как кто-то с ними воевал или хотя бы помогал наших раненых спасать. Поэтому я, сообразив, какие тут главные приоритеты, начал травить байки… э-э-э-э… скажем так: рассказывать почти правдивые истории о том, как мы с Мальком, не покладая рук, от чистого сердца, почти бескорыстно (только за еду), вкалывали на благо обороны города: разгружали обозы, ухаживали за лошадьми, помогали готовить обеды - одним словом, дали всем поучительный пример того, как нужно работать для родной страны в годы войны, не требуя наград и даже достойной оплаты труда.
        Мой друг, правильно уловив суть главной моей идеи, очень живо мне поддакивал, добавляя в мой пространный рассказ свои примеры, личные воспоминания и замечания, причём, разумеется, совершенно искренне. Ведь мы те же самые камни не только кидали во врагов с крепостных стен, но и своими руками затаскивали на эти стены - когда отбывали повинность как дезертиры. Мы их передавали по цепочке, из рук в руки; за сутки такой монотонной тяжёлой работы у нас тупели и кружились головы, спины - не разгибались, а руки болели и отваливались. Мы не врали; как можно было усомниться в правдивости наших рассказов, приправленных глухой досадой на… скажем так: руководителей нашего дармового труда? Тут уж и наша Солнышко, слушая такое искреннее излияние души о нашем добровольном трудовом геройстве, сама, разинувши рот, присоединилась к благодарным слушателям.
        Одним словом, мы неплохо закусили. Нам и выпить предлагали, но я, скрепя сердце, отказался: потом и переночевать бы пришлось у гостеприимных крестьян в сарае, а там, глядишь, к нашей подруге потянется очередь жаждущих исцеления, а к нам - желающих дровишек нарубить с малыми расходами. Потом благодарить начнут, да опять с выпивкой и с подробными рассказами… Ну их! Эдак мы тут до зимы застрянем, да ещё и сопьёмся.
        И снова дорога, и снова изнуряющая, отупляющая тряска на телеге. Только, кажется, Миляге всё равно: у неё вся жизнь состоит из того, что нужно быть запряженной и тащить, тащить возок туда, куда укажут, отмахиваясь хвостом от мух.
        - Что ж вы творите?! - пытался я вразумить друзей. - У нас какая легенда, а? Малёк - недоумок, Солнышко - знахарка, я - просто ваш брат. Так какого же вы начали языком молоть? Забыли, чему нас Ухват учил?! Мы же ведь чуть не спалились!
        - А ты сам чо?! - окрысился Малёк. - Назвал нас супругами!
        - Пришлось…
        - Но они же хорошие люди! - возмутилась девушка. - Они же так за город переживали! Им хотелось знать подробности - я и рассказала, что знала…
        Я возвёл очи горе:
        - Боже, не оставь нас в доброте своей… Ребята, вы что, не понимаете, что никогда никому нельзя доверять? Вот приедут завтра нихельцы в село, возьмут старосту за грудки: кто тут у тебя гостевал?! - он и расскажет им всё, что слышал, и даже то, что сам про себя решил. Это они при нас горячие патриоты, а при нихельцах какие??? Если мы сказали, что помогали раненым солдатам, то тот же староста скажет врагам, что мы в Гренплесе главными защитниками были - лишь бы его семью не трогали. Или жена его так скажет. Неужели вы ещё людскую сволочную натуру не понимаете?! Детишек вроде бы уже знаете, как делать, а неужели не знаете, как люди всё умеют извращать, когда выкручиваются?!
        - Ну, ты!.. - вспылил Малёк. - Если такой умный, то и езжай дальше один!
        Он соскочил с телеги, а потом стянул с неё и пискнувшую Солнышко в охапку. Яростно схватил свой мешок и зашагал назад, чуть ли не силком волоча за собой растерявшуюся подругу за локоть.
        О, Господи, лик твой ясен…
        Я остановил Милягу, тоже слез на землю и бросился за ними следом.
        - Слушай, погоди ты… Да стойте ж вы, в конце-то концов! - я ухватил Малька за рукав. - Не дури. Не злись ты. Ты что ж думаешь, что, если уйдёте, то будет вам счастье?! Ага, щас! Если будете вот так же трепать языком, то вас непременно схватят и казнят. И дело загубите. Вы ж меня на допросах выдадите, и мне тоже будет хана…
        Малёк резко остановился и глянул на меня в упор:
        - Эх, а я тебя другом считал… Ты что ж думаешь, что я вот так тебя нихельцам выдам? Да пошёл ты знаешь куда?!
        - Ты, конечно, не выдашь, - послушно согласился я, кивая. - А она? А когда её пытать начнут? Ты об этом подумал? Её ж на твоих глазах пытать будут, нарочно.
        Малёк весь напрягся, готовый лопнуть, но, глянув на подругу, приостыл.
        - Себя не жалко - её пожалей, - продолжал я гнуть своё. - И золото. Ты что, не понимаешь, что вот всё это, - я широко отмахнул рукой назад, к телеге, - нихельцам достанется? Я ведь от погони не отобьюсь. А враги на это золото знаешь, сколько всего накупить смогут??? Давайте так: доберёмся сначала до наших, а потом можете идти, куда хотите и болтать всё, что хотите. Вот ни слова я вам не скажу, - честно!
        И я даже знак Пресветлого на себя наложил, от чистого сердца.
        Мы кое-как помирились и продолжили свой путь.
        Меня глодало любопытство: вылечила Солнышко хозяйку или нет? Она фыркнула:
        - Подумаешь! Как будто что-то особенное у ней! Живот болит, кровь выделяется и жар небольшой. Нужно каждый вечер заваривать 3 большие ложки аниса в трех стаканах кипятка. Наутро процеживаешь настой и пьёшь его маленькими порциями в течение дня. И вот так нужно делать от 2 до 6 недель. Потом ещё на ночь делаешь компресс: половину стакана красной глины в небольшом количестве горячей воды доводишь до кашеобразного состояния и полученную смесь наносишь в теплом виде на низ живота. Эти рецепты в наше время и без меня нужно знать любой бабе в любой деревне. Всё-таки тёмный у нас народ, неграмотный. Я у них не то, что ведуньей - академиком могу называться.
        И она весело улыбнулась - ну, точно, как будто яркое солнышко выглянуло из-за хмурой тучки, и даже как будто светлее стало. Мы с Мальком тоже невольно заулыбались.
        В эту ночь я во время своего дежурства к нашей стоянке даже не подходил: нарезал круги подальше. А утром опять спал: телегой управлял Малёк, понемногу осваивая эту науку.
        - Приехали!..
        - А? что? - я спросонья сразу схватился за топор.
        Малёк показывал вперёд. Я тоже туда глянул: река, широкая такая и спокойная. Чистое небо с пятнами лёгких плывущих облачков. Насекомые стрекочут, непугливые. Освежающий ветерок играет, и Миляге даже не нужно хвостом кровососов отгонять. Благодать. Как будто никакой войны нет и никогда не было. А зачем же тогда меня разбудили???
        Мост через реку. Хм, какой-то он не такой… Я бы сказал: это только мост на половину реки, а второй половины вообще не имелось. И причина тоже была понятная: оставшиеся пролёты хранили чёрные следы пожара. Война всё-таки задела и эти места.
        Вот и приехали…
        Я слез с телеги, сошёл на обочину, прошёлся, разминая затёкшее тело. Ага, вон видно фиолетовые стебельки моровки. Я сорвал одну травинку, зажевал задумчиво. Малёк сидел на облучке, покачивая головой в такт то ли мыслям своим, то ли песенку какую пел про себя - разумеется, непристойную, солдатскую. Солнышко неодобрительно на меня косилась, как будто бы я хмельное хлестал ковшиком, а не жевал расслабляющую травинку. А что же ещё мне оставалось делать? Плакать, что ли, от отчаянного бессилия?
        Конечно, мы, молодые, и пешком смогли бы дойти, когда-нибудь. Но что делать с проклятым золотом? Всё-таки топить в реке? Жалко, аж до слёз жалко.
        Телега реку не пройдёт. Там, где мостов не имелось, создавали паромные переправы, но мы же не можем тут целый плот строить, который выдержал бы и лошадь, и тяжеленную телегу. У нас, кстати, с собой ни единого гвоздя не имелось.
        Вообще-то, Миляга смогла бы эту речку сама переплыть: не абы тут что, а плавать лошади всё-таки умеют. А телега? Золото, положим, мы на другой берег по одному горшку смогли бы переправить - измучились бы, но, наверное, смогли бы. Телега же плавать не умеет, а без неё нам золото всё равно не дотащить.
        Почему-то мысли упорно крутилось на том, чтобы вернуться и попытаться узнать другую дорогу. Но здравый смысл упорно сопротивлялся: даже не думай, если жизнь дорога! А я успел понять, что своему чутью нужно полностью доверяться.
        Чтобы переплыть речку человеку, не умеющему плавать, - ему вполне достаточно получить всего лишь одно бревно. Телега тоже не умеет - быть может, и ей нужно помочь брёвнами? А как?
        А вот так!
        Я сплюнул травинку и, подбежав к Мальку, изложил ему свой нехитрый план. Он кивнул, и мы принялись за работу.
        Так как топоры у нас имелись, то задача оказалась и вовсе плёвенькой. Мы принялись рубить уцелевшие опоры моста, зайдя в речку голыми.
        Вот если б кто-то сказал мне, городскому человеку, что я за несколько месяцев срублю столько стволов, что из них можно было бы создать частокол вокруг иной деревни - я бы, конечно, ни за что этому не поверил. Но факт есть факт: я рублю, отлетает щепка, уплывающая потом по течению, делая ленивые зигзаги по течению такой же ленивой речки. Возле берега, где вода не такая мутная, видно мелких речных жителей, снующих туда-сюда в своих хлопотах, не понятных нам, сухопутным жителям. Когда мы тревожим их своими шагами, то они панически улепётывают, усиленно вибрируя всем телом и, наверное, думая, что этим самым их скорость увеличивается многократно, хотя нам их потуги кажутся забавными.
        Малёк, с детства не знавший тяжёлой работы, рубил столбы не хуже меня. Если бы его родители знали, чем в итоге закончится обучение их сына вроде бы благородному воинскому искусству, то они, конечно же, встали б на дыбы и крепко-накрепко наказали любимому сыночку забыть навсегда дорогу в нашу школу. И вот я тоже никак не мог понять: почему же пацан из хорошо обеспеченной семьи таскается к нашему Учителю? Что ему не хватает? Может быть, ему как раз не хватало неопределённости в завтрашнем дне, жажды риска? Или он тоже обречён был пройти свой Путь Воина, как и я, и не противился этому?
        И уже в который раз я вспомнил своего Учителя и его непонятные тогда слова о том, что на войне я получу знания, которые он мне дать не в силах при всём своём желании. Он, конечно, дрова меня рубить научил, - в оплату за свою науку, - но он не смог бы научить меня находить выход из любой ситуации. Эти выходы я находил под действием нервного напряжения, под угрозой гибели…
        Мы завершили работу и увязали порезанной мешковиной четыре срубленных бревна, сделав что-то вроде малого плота, который подогнали вплотную к берегу. Я распряг Милягу, и мы с Мальком закатили телегу в речку так, чтобы она брюхом села на наш плот.
        Переправа после этого стала сущим удовольствием. Солнышко даже ног не замочила, сидя в телеге и весело ахая на такое забавное приключение. Малёк плыл, подталкивая плот с телегой, а я - держась за гриву благодушной Миляги, которая оказалась совсем не против того, чтобы освежиться. Иной раз Малёк, забавляясь, брызгал на Солнышко водой - она визжала, как бы негодуя, но я же понимал, что это у них игра такая, для возбуждения. Неужели и я когда-нибудь влюблюсь и стану таким же придурком?
        Речушка и впрямь оказалась так себе - коню по брюхо. На стремине, правда, глубина стала «с головой», но это всего лишь на несколько шагов. Всё-таки мы с Мальком подустали, и, едва-едва вытащив телегу из воды и оттащив в кусты, рухнули, как подкошенные. Повозка, груженая золотом, вязла в илистом берегу по самые оси, так что нам пришлось сделать так: одну оглоблю мы запрягли Миляге, а за другую ухватились вдвоём, да ещё и Солнышко добросовестно подталкивала телегу в задок. Вот так, вчетвером, с трудом вырывая ноги из цепкой грязи, мы и тянули возок в пологую горку, проклиная всё на свете и перемазавшись, как свиньи. Измученная не менее нас девушка даже не имела сил потешаться над нашей негеройской наготой, и тоже свалилась на мягкую лесную травку, блаженствуя.
        В солнечных краях
        Несколько дней мы шли безо всяких происшествий. В первой же деревне нам гордо признались, что мост спалили именно их мужики, чтобы нихельцы тут не шибко шастали. Я посоветовал им заткнуться и держать язык за зубами, а ещё лучше - отправить всех поджигателей куда угодно, к любой родне - лишь бы они тут не оставались, так как я ни на миг не сомневался, что их непременно свои же сельчане выдадут: если не ради того, чтобы выслужиться, то под пытками или угрозами - совершенно точно.
        Но эта выходка мужиков, надо признать, очень нам помогла: на нихельцев по пути мы перестали натыкаться. Наверное, как Ухват и предвидел, это южное направление для врагов интереса не представляло, поэтому они и не спешили сожжённый мост восстанавливать.
        В каждой деревне мы осторожно выведывали: а нет ли у вас тут в округе разбойников? Крестьяне пожимали плечами и говорили, что пока, слава Пресветлому, ещё не дожили до того, чтобы в леса подаваться на разбойный промысел. В конце-концов мы осмелели и однажды всё-таки заночевали в деревне, так как Солнышко стала ныть: хочу в баню, провоняла вся и грязная, а леса стали совсем редкими. Речушки там текли и вовсе мутные - одна стоячая тина, которую приходилось сливать во фляги через ткань рубашки: купаться в таких - сомнительное удовольствие. Так что нам, волей-неволей, пришлось подчиниться.
        Та деревня невольно производила солидное впечатление, не давая никаких подозрений, что отсюда могут послать шустрого гонца к разбойникам: огорожена глухим частоколом из толстых заострённых бревен, наклоненных в сторону поля, ворота - заперты, и сторожевой мальчишка зорко внимает на путешественников. Ограждение имело явные следы недавнего обновления и укрепления: они тут что, от нихельской армии собираются отбиваться?
        Староста тоже нас поразил: вроде бы обычный мужик с русой бородкой, но при этом одет в боевой доспех. Примитивный, конечно, явно кустарной работы местного умельца, - из тех, который и шорник, и кузнец, и зубодёр, - но, несомненно, способный неплохо защитить: на груди, спине и животе - стальные пластины, натёртые воском для защиты от поедающей ржавчины. На его боку красовался меч - я чуть с облучка не свалился, видя такое чудо: наверняка тот же мастер, сварганивший доспех, сделал и меч из лезвия косы, к которому присобачил рукоятку и гарду. Лезвие стало обоюдоострым, превратившись в грозное оружие в умелых руках - изогнутый лёгкий меч.
        - Соседи озоруют, степняки, - отвечал мужик на наши недоумённые вопросы. - Когда войны не было - худо-бедно мирно жили. Правда, они озоровали иногда: девку в жёны украдут или овечку уведут. Девку - оно ладно: у нас тут этого добра девать некуда, а вот овечку жалко: это и мясо, и шерсть, а зимы у нас тут холодные, с ветром. А как началась война, и власти не стало - совсем обнаглели: недавно целое стадо увели, а пастухов - убили; только один парнишка и смог в овражке сховаться незаметным. Мы теперь скот пасём под вооружённой охраной; не знаю: если они всей кодлой накинутся - отобьются мужики или нет? Вот так и живём.
        - А что, ваши мужики воинское искусство хорошо знают? - спросил я.
        - А то! - староста покосился на меня как на человека, ляпнувшего оскорбительную глупость. - С такими соседями как не знать? У нас мальчишки с мечом в руке рождаются, а на коне скачут раньше, чем пешком начинают ходить. Ты не смотри, что у меня меч такой самодельный: у нас и хорошее оружие есть, но только оно ж дорогое, и его редко покупаем.
        Я, собственно, и без его слов знал, что хороший воин может убить врага, чем только захочет, даже деревяшкой, а с таким железом - и подавно. Наличие вооружённого бывалого народа невольно подействовало на меня успокаивающе, и мы твёрдо уверились, что ночевать за таким забором будет куда как безопаснее, чем в чистом поле (леса тут росли малыми островками и просматривались насквозь).
        Пока счастливая Солнышко плескалась и стиралась в бане, мы подверглись обстоятельному дознанию старосты - хозяина этой бани, подготовить которую, к нашему изумлению, он отправил свою жену и нашу Солнышку. Он, конечно, мог бы послать нас на ночлег в другую избу, но, как мудрый правитель, хотел получить свежую информацию из первых рук - вот и выжимал из нас всё, что можно.
        Так как былая легенда Ухвата уже отлетела ко всем чертям, то мы пошли по отработанной сказке о простых городских парнях-подмастерьях и молодой жене одного из них. Правда, немного изменённой: дескать, нас насильно заставляли делать разные подсобные работы по приказу генерала, который велел горожанам организовать посильную помощь - вот мы и вкалывали, как ломовые лошади. А мою сестру припахали помогать полковому фельдшеру.
        - Да вы бы могли и на стены встать! - пристыдил нас староста. - Вон морды у вас какие откормленные… подмастерья они, вишь ли!
        - Да куды ж нам, - я беспомощно развёл руками. - Я мечом и махать-то не умею. Только мешаться будем.
        - Э, да что взять-то с вас, городских! - презрительно фыркнул хозяин. - Вот пожили бы у нас лет десять - настоящими мужчинами стали бы. И оружие в руках держать научились бы.
        Я как раз те же самые десять лет грохнул на обучение в жестокой школе воспитания Учителя, и тратить ещё десять на проживание в дремучей дыре меня никак не зажигало. Поэтому стыдливо отвёл глаза от насмешливого взора строгого собеседника, невольно осматривая его скромное жилище.
        Хотя скромность эта была насквозь воинственная.
        Хижины тут строились из-за нехватки леса не деревянные, а мазанки: из смеси соломы и глины формировали что-то вроде кирпичей, а потом такую кладку снаружи выравнивали глиняной обмазкой, которая, трескаясь на солнце, выдавала её контуры. Так как камнями здешние степи тоже были небогаты, то местные жители, не мудрствуя лукаво, клали печи из самодельных кирпичей, обмазывая их той же глиной.
        Сильно пахло овчиной, как в жилище степняков: печку устилали бараньи шкуры, и зимние тулупы тут тоже делали из таких шкур, пропитывая их кислыми растворами. На стене висели в чехлах ножи, самой разной длины и ширины, как у иной девицы в спальне по стенам развешаны всяческие рюшечки и цветные бантики. Красовались и луки, причём такой мастерской работы, за какую в городе содрали бы немыслимые деньги, и в армии мы таких тоже не видели: древко собрано из двух разных материалов различной гибкости, плотно подогнанных друг к другу по всей длине, - при этом на древке имелся и отдельный захват для руки с направляющей для стрелы. Т. е., стрелу не требовалось накладывать на палец, как обычно: для этого была специальная ложбинка на захвате, повторяющем контуры пальцев стрелка, сжимавшего оружие.
        Увидел я на стене и висящий меч - настоящий, а не народную поделку. Ножны, конечно, простые деревянные, не вычурные, - ну, так тут на параде красоваться не нужно. А поясной ремень у него - кожаный, а не льняной, и даже с медной пряжкой. Хм, значит, вот у него где настоящее оружие, а тот косырь, что мы видели, - так, вроде прутика - собак отгонять или колбасу порезать.
        Все рукоятки и захваты потемнели от ладоней и выдавали солидный возраст оружия.
        Наверное, у старосты имелись сыновья, а иначе, зачем ему такой разнообразный арсенал, каким можно укомплектовать армейский десяток?
        На стене также красовались два старых небольших ковра, закопчённых временем - явный признак местного зажиточного человека. То, что в городе обыденность - тут, в полудикой степи, уже шик и роскошь. Один из луков висел поверх ковровых узоров, т. е. хозяин показывал, что он для него представляет большую ценность и заслуживает уважительного внимания гостя.
        Между тем, мазанка - это ведь небольшое жилище, не деревянное и не каменное. Не разваливается - и ладно. Дом старосты также не являлся исключением: в гостевой комнате, где мы сидели, за три шага можно пройти от стены до стены, и никак не устроишь тут массовую пьянку с разухабистыми плясками. Всё оружие, что мы видели, красовалось у нас, можно сказать, под самым носом: только руку протяни - и обязательно ухватишь что-нибудь смертоносное.
        Как и подобает приличному хозяину, нас, гостей, угощали. Жена старосты принесла нам овечьего сыра, лепёшки, яблоки, копчёную буженину и отправилась готовить чай. Местный командир (а как его иначе назвать, такого вояку?) совершенно не переживал за то, что его супруга работает, и её нет за столом, и жевал поданное кушанье, подавая нам пример. Детей он, кстати, из дома сразу выгнал - у нас, таким образом, получался чисто мужской разговор.
        Староста, срезав с буженины очередной ломтик ножом, с которым и на скворога ходить можно без боязни, отправил его в рот:
        - И куды ж вас несёт, горемыки? - спросил он, насмешливо жуя.
        - Мы хотим к своим выйти, - честно ответил я, так как врать о том, что мы у степняков собираемся лекарями работать, было бы верхом глупости, а никаких иных наших селений в этих краях даже Ухват не мог припомнить. - Дать полукруг, а потом снова пойти на север.
        И я даже рукой этот полукруг в воздухе изобразил. Хозяин хмыкнул, покачивая тесаком и смачно причмокивая едой:
        - Это вы глупо придумали. В мирное время мы тут ходили без опаски, и даже со степняками торговали. А сейчас они вас наверняка ограбят и убьют, а девку вашу… ну, там уж как ей повезёт.
        - Неужели так непременно ограбят? У нас и взять-то нечего: денег - ни гроша.
        - Лошадь возьмут - хотя бы на мясо. Кстати, вы конину их вяленую, обваленную в острых специях, пробовали когда-нибудь? Нет? А зря. Прекрасная закуска, между прочим. Вот вашу конягу они как раз и завялят.
        И он откусил лепёшку.
        - А проскочить никак невозможно? Ну, должен ведь быть где-то безопасный путь: мы же не сквозь их степь идём, нам ведь в другую сторону…
        - Проскочить - можно. Если Пресветлый позволит. Нет сейчас нигде безопасной дороги: везде могут или нихельцы оказаться, или степняки. Только армию нашу тут нигде не найдёшь, а вот сброда всякого - хватает. Тех же дезертиров, которые боятся и свою армию, и нихельскую, а кушать им тоже хочется. Они тоже сюда идут - от войны подальше.
        Староста (или, вернее сказать, атаман?) снисходительно на меня поглядывал, прожёвывая пищу: городские, неразумные - что ж с них взять-то? По ходу разговора появилась его немногословная супруга, принесла самовар и так же молча удалилась - я её даже не запомнил. Хозяин набулькал себе кипятка и отставил горячую кружку остужаться.
        - Нам обязательно нужно дойти к своим, - твёрдо сказал я и демонстративно тоже отчекрыжил себе мяса от рульки своим ножиком: одним сыром мужик сыт не будет.
        Атаман пошевелил своей бородкой:
        - Неволить не могу. Я вас предупредил.
        - Спасибо.
        - Что ж, - он прихлебнул чай. - Для гостей комната переночевать найдётся, а завтра мы вам дорогу покажем.
        Малёк жадно ел и хлебал чай, не встревая в наш шибко умный разговор. Он полностью доверялся мне и своей судьбе.
        Я, как человек негордый, ушёл ночевать в сарай, оставив гостевую комнату Мальку с Солнышкой. Ночь обещала быть жаркой, душной, но я никак не ожидал, что она станет боевой… Казалось бы: в кои веки мы спали, не подменяя друг друга на дежурстве - подвернулся прекрасный случай выспаться, - и вот тебе раз!
        Разбудил меня заполошный звон колокола. Я, по своей привычке думая, что это - сигнал пожара, выскочил из сена, пытаясь увидеть пляшущие языки огня или опасный запах дыма. Но ночь была темна, готовясь забрезжить робким рассветом; слышны были крики. Очень скоро стало понятно, что это не просто так орут, а идёт нешуточная драка.
        Я выскочил во двор, прихватив хозяйские двухзубчатые деревянные вилы. Не бог весть что, но вступать в настоящий бой с мужицким топором я не хотел ещё больше. По крайней мере, эти вилы немножко походили на рогатину для скворога, а в темноте их и вовсе можно было принять за оружие. Не долго думая, я поспешил туда, где слышался самый громкий шум.
        Кто-то штурмовал наш частокол. Нападающие забросили арканы на его зубцы и яростно тянули на себя, помогая себе истошными воплями. Жители пускали во врагов редкие стрелы, сами уворачиваясь от тех, что летели в ответ. Ограждение стояло чуть выше человеческого роста, и вдоль всей его длины тянулись неширокие доски на опорах, напоминающие обычные лавки. С этой подставки сельчане и отстреливались.
        Вот одно заострённое бревно из ограждения накренилось - в проёме тотчас же появилась очень мерзкая рожа разгорячённого степняка. Он своим телом навалился на падающий кол, надавив на него щитом и оттеснив в сторону, пригибая к земле. Создав себе достаточную прореху в заборе, обрадованный степняк протиснулся вовнутрь.
        На него полез мужик в свободной рубахе и ночных штанах, замахнувшись страшной шипастой булавой, но нападавший оказался не в пример шустрее, ловко крутанув своим лёгким кривым мечом, как спугнутая птица крыльями - и мужик, охнув, отшатнулся назад, раскинув руки. Он упал почти что мне под ноги, я и увидел страшную рану на его лице. Булава ткнулась в землю, едва не стукнув меня по ступне. Мда, без щита на таких башибузуков бросаться не нужно… В показанной только что технике боя я узнал нечто определённо знакомое - некоторые элементы, несомненно, наш Учитель позаимствовал именно у этих ночных воинов.
        Ну, тогда понятно. Что ж, начнём, пожалуй…
        Я, изображая недалёкого парнишку, бросился на врага, слишком явно и показушно целясь ему в живот и делая вид, что вкладываю в этот удар всю свою силу и больше ничего другого не вижу, кроме его брюха. Он увернулся так, как я и ожидал, но только в руках у меня находился не шест, а двузубая рогатина: я подцепил его ногу меж зубцами и резко накрутил - противник рухнул навзничь на замахе. Не давая ему опомниться, я ударил его остриями в незащищённый доспехом пах, да так, что один зубец наполовину отломился - вторая часть осталась в мягкой плоти.
        А на меня уже замахивался другой. Я отвёл его удар вилами, причём рука противника тоже оказалась между зубцов: он сам с размаху её туда загнал, опуская на меня меч - я так красиво сделать не хотел, это как-то само собой получилось. Однако, грех было не воспользоваться случаем: я наклонил вилами вражескую руку к земле, болезненно её выворачивая и одновременно приближаясь к степняку левым боком. Затем резко ударил его правой пяткой по печени, опираясь на вилы и делая разворот направо, и, пользуясь тем, что оглушённый болью противник оказался временно парализован, одним движением подхватил с земли меч, обронённый первым поверженным, и обрушил его на затылок второго. Тут же, не теряя мгновений, добил того, кого ранил в пах.
        Вражеский поток ломился в прореху, опрокидывая новые столбы внутрь территории села, рядом с самым первым поваленным. В такой давке степняки толкались меж собой, иногда падая, но не прекращали движения вперёд. Мужики соскочили с лавки и принялись рубиться, пытаясь не дать толпе нападавших разбежаться по простору.
        - Держать ворота! Не дать их открыть! - заорал наш хозяин, бешено вращая глазами и мечом - настоящим мечом! - Иначе конники ворвутся!
        Мы держали строй, но враги безнаказанно валили всё новые и новые столбы, расшатывая. Не было никаких сомнений: очень скоро им ворота станут не нужны, они на конях и в разлом зайдут, - он становился всё шире и шире.
        Послышался низкий надсадный рёв. Я был уверен, что не боюсь никакого дьявола, но кто-то в селе заревел так, словно изливал смертную тоску, накопленную за тысячелетия. Не поверите: у меня руки словно сами опустились. И у других людей - тоже.
        Мы невольно обернулись назад и обомлели: на бледном рассветном небе чётко проявлялся столб дыма, но такой, какого я в жизни никогда не видел. Представьте себе, уважаемый читатель, потрясающую картину: вьются густые завихрения чернильной черноты, перевивая ярко-малиновые языки то ли огня, то ли дыма. Ну, не бывает огонь такого неестественного цвета, непрозрачный, да ещё и с зелёными прожилками. Но что же тогда рвётся в небо, какая бесовщина???
        Вновь послышался рёв, но такой, как будто ревущий пытался что-то нам сказать, но жевал слова, исторгая их горловыми звуками. Слова (если это всё же были слова, а не игра голоса) звучали явно не на нашем языке и как-то заунывно, словно чья-то пропащая душа укоряла в чём-то нас, пока живущих.
        Если сельчане от всего увиденного и услышанного остолбенели, то степняки и вовсе умом тронулись. Они завыли, причитая, как бабы, воздевая руки к небу. Мы, опомнившись первыми, ударили их, воодушевлённые - расстроенное вражье войско кинулось бежать, бросая оружие. Мы погнались за ними, а возле частокола многих бегущих азартно порубили в капусту и продолжали погоню уже за ограждением, пока оставшиеся не вскочили на коней и не дали дёру в степь, продолжая вопить от страха, но не из-за нас, а от дикого ужаса, нам непонятного.
        Мы, радостно галдя, пошли назад. Дым обессилел, растворился в рассветном небе; где-то закричал голосистый петух, и тут же замолк, так как никто его не поддержал: видать, остальные давно проснулись от шума боя и помалкивали, перепуганные.
        Всё-таки мы, терзаемые любопытством, поспешили всей толпой туда, откуда вверх тянулись последние робкие облачка чёрного дыма, смертельно перепугавшего целое войско. Разумеется, мы пришли прямо к воротам во двор атамана - лично меня это ни капельки не удивило.
        Во дворе дотлевало кострище, наспех сварганенное из охапки сена, но чадившее не так, как дымила бы сухая трава. Тут же стоял Малёк, - рот до ушей, - и весёлая, хоть и несколько смущённая повышенным вниманием двух десятков мужиков, Солнышко.
        - Какого вы тут?.. - начал староста, но, остановив себя, внушительно прокашлялся. - Что тут происходит? А?! Я вас спрашиваю!
        - Так мы это… вам помогали, - ответил растерявшийся от такого крутого наезда Малёк, вдруг осознавший, что он, обученный воин, в прошедшей драке никакого участия не принимал.
        - А это что за бесовщина?! Что вы тут мне напоганили?! Хотите, чтобы Пресветлый мой двор проклял навечно?!!
        Я взял его за рукав:
        - Уважаемый, дай ты им хоть слово сказать… Ребята, вы что тут начудили?
        Они заговорили вразнобой, перебивая друг друга, но, в целом, картина стала понятной. Малёк, проснувшись, хотел сгоряча кинуться в бой, но Солнышко, завизжав, вцепилась в него мёртвой хваткой, не желая оставаться одной. Немного остыв, мой друг сообразил, что золото тоже нужно спасать и бросился в сарай, но меня там уже не оказалось.
        Так как бой мог закончиться плачевно, то требовалось как-то намекнуть степнякам, что в этот сарай, где, кроме меня, ночевала и Миляга рядом с телегой, соваться не нужно. Солнышко потребовала от Малька, чтобы он зажёг охапку сена, и добавила в разгоравшийся костерок из своего мешка пучок лечебной травы, а также из одного горшка нечто, что она создавала как средство для промывки гнойных ран.
        Результат превзошёл все самые смелые ожидания… Солнышко, конечно, знала, что должно было получиться от такого колдовства, но мы-то, простые люди, оказались пораженными.
        - А дьявола кто вызывал? - допытывался я.
        - Так это я в дудку вот эту дудел, - смущённый Малёк протянул мне медную трубу, имевшей такой раструб, что не оставалось никаких сомнений: сей инструмент нужен для усиления звука. Размером труба была в половину роста взрослого человека, изогнутая знакомS, для облегчения игры на ней.
        - Дудку!.. - наш хозяин схватился за голову. - Дудку… Это же боевая труба моего прадеда! С её помощью в степи войсками управляют! Отдай сюда, засранец!
        И он волком бросился на оторопевшего парня, вырывая у него из рук драгоценный инструмент.
        Всё стало окончательно понятно: Малёк, видя, какое у них с подругой получается адское пламя, взял из сарая эту трубу и принялся дудеть в неё, изливая свои бурные эмоции. Потом сообразил, что нужно постараться извлечь самые мерзкие звуки, какие только можно - в сочетании с необычным дымом это дало потрясающий эффект, какой мы видели.
        - Ты ж чуть дьявола не вызвал! - ругнулся атаман, но, приостывший, уже не так злобно продолжил. - Я ихний степной язык мало-мало знаю: ты такие оскорбления высказал, какие они вовек не прощают! И как только получилось у тебя…
        Озадаченный староста повертел в руках прадедов подарок, как будто видел его впервые, подул несколько раз - у него получалось вполне прилично: на нас выплеснулась вполне узнаваемая ещё по учебному лагерю мелодия. Мда, наш Малёк, стало быть, в музыканты совсем не годился…
        Пришедшие с нами мужики, быстро поняв, что убивать никого не надо, принялись потешаться над суеверными степняками и восхищаться Солнышкой, заигрывая. Девушка смущённо потупила глазки, а Малёк, наоборот, зыркал свирепо по сторонам.
        Наш хозяин, сплюнув, начал свирепо раздавать указания: кому какой частокол сегодня срочно обновлять. Мужики, избегая общественной работы, быстро рассеялись, как утренний туман. Заголосили бабы, узнавая среди убитых своих мужей; шутки закончились, и пора было отдать последнее внимание погибшим. Жаркое солнце поднималось всё выше; жизнь продолжалась.
        Когда я вышел из сарая, убедившись, что все наши горшки остались в целости, хозяин сидел на крылечке своей мазанки и пил вино. Не мелочился: рядом с ним стояла бадейка, а он меланхолично черпал из неё кружкой и пил, как воду, глядя во двор бездумными глазами.
        Он указал мне взглядом место рядом с собой - я послушно присел. Атаман черпанул и мне, протянул кружку - я также покорно её принял и выпил. Кислое; то ли ягоды тут такие, то ли вино перебродило. Но я не стал привередничать и свои вкусы выказывать.
        - Так ты говоришь, что гончар, значит? - спросил меня атаман, не глядя в мою сторону, а всё также пялясь куда-то в одну точку.
        - Ну… плохой я гончар, - признал я очевидное. - Нет у меня таланта к этой работе. Пробовал как-то, но бросил.
        - Ну, нет - так нет, - не стал он со мной спорить и черпнул мне ещё кружку. - Ладно, чего уж там. Не хочешь говорить - значит, нельзя. Мы ж понимаем; не совсем мы безголовые. Пей, давай.
        Мы выпили ещё, а потом - ещё. Незаметно навалился душный южный вечер, с одуряющим стрекотанием насекомых. От вина хозяин дома вспотел и оголился по пояс.
        - Плохо дело, - эти его слова я запомнил. - Никогда такого не было, чтобы степняки село всем кагалом атаковали. Как с цепи сорвались, собаки бешеные. Как нам теперь скотину пасти, пшеницу сеять? Это что ж, всё под охраной делать? Если б не ваш дым - ещё неизвестно, чем бы всё закончилось. Что ж с ними такое, а? Ты, случаем, не знаешь?
        - Неа…
        - Говорят, в стародавние времена вражда у нас со степняками была лютая. В те годы войско на войско ходило. Неужели мы дожили, что всё снова станет так, как раньше??? Это сколько же крови зряшной прольётся… Неужели нам придётся уходить со своей земли, на которой наши прадеды родились? А вот хрен вам: не дождётесь! Мы за свой дом биться насмерть будем! Давай ещё выпьем…
        - А давай!
        Вот так, слово за слово, мы и выпили полбочонка вина вдвоём. Я даже не помню, как дошёл до сарая: быть может, меня и притащил кто.
        Самое страшное - это не пьянка, а похмелье на следующий день. Утром меня вырвало, несколько раз; мы потеряли ещё один день, так как я отлёживался, полумёртвый. Если бы враги пришли снова, я бы и пальцем не пошевелил.
        И вот мы снова в пути. Весёлая Солнышко болтает о том, сколько раненых жителей она успела вылечить; Милка качает головой, как будто ей поддакивает.
        Нам в дорогу дали два хороших меча и щиты, так что мы чувствовали себя гораздо уверенней. Собрали и еды всякой, да столько, что можно было неделю не тужить. Уважили нас, от души, - грех обижаться.
        Мы уехали на рассвете, не дожидаясь печальной церемонии прощания с погибшими. Было убито 6 человек и осталось двое тяжелораненых: для села это очень тяжёлые потери. Я невольно поддался упадку духа: количество врагов у нашей страны увеличивалось, а территория - уменьшалась. Ведь эти степняки - они же подданные Его Величества, а набросились на нас как нихельцы. Там, ещё южнее, лежат земли другой страны, где степняков очень много, и их земли граничат с нашей страной. Что, если вся эта тьма диких кочевников сорвётся на поддержку своих родственников на нашей территории??? Они же вырежут поголовно всё наше приграничное население - всех, кто убежать не успеет!
        Нашей спутнице в селе подарили платье за лечебные труды, и теперь она на ведьму никак не походила. Очень стала такой симпатичной, даже досада взяла: её красота будет привлекать лишние руки и глаза. Я так об этом ей и сказал, но она слёзно упросила хотя бы денёк поносить не опостылевшие тряпки и побрякушки, а что-то человеческое, тем более, что в здешних краях ближайшая деревня отстояла в два дня пути, и никто её в таком «обычном» виде узреть не мог. Бабы - что ж с них взять? Ничего понимать не хотят, когда речь идёт о шмотках или красоте. Счастливые по своему: им не нужно думать про стратегии всякие, что с жаркого юга степная орда прийти может, что родная страна изнемогает: в сельской баньке попарилась травяным веничком, освежилась, похорошела - и вот сидит, веснушками своими сияет и булочками покачивает, которые в новом наряде гораздо лучше обрисовываются.
        Переночевали мы без костра: староста-атаман строго предупредил нас, что сейчас это смертельно опасно: огонь в равнинных полях издалека виден и будет привлекать обозлённых степняков. Поели всухомятку вяленого мяса, запили водой - и спать.
        А на другой день к нам пришли приключения. Кто бы сомневался: разве нам можно было бы пройти просто так, и чтобы без проблем? Никак нельзя. То ли Пресветлый решил проверить силу нашего духа, то ли сам дьявол блажил, найдя в нашем лице для себя забавную игрушку - нам об этом, понятное дело, не докладывали.
        Удрать нам от степняков, сами понимаете, в чистом поле никакой возможности не имелось. Мы с Мальком обнялись напоследок; Солнышко сидела притихшая, охнув только один раз, когда увидела неумолимо приближавшихся всадников, да так и застыла, зажав рот ладошкой.
        Я вздохнул и взялся за меч. Малёк - тоже. Всадники обложили нас и завертели издевательскую карусель, кружа вокруг обречённой телеги, как стая изголодавшихся за зиму волков. Они каркали, свистели, улюлюкали, вращая мечами, как крыльями мельницы, сверкая зубами и горяча коней ударами пяток - от такого мельтешения голова пошла кругом. Пёстрые драные халаты ещё больше увеличивали рябь в глазах.
        - Ну, чего вам, шнырги?! - не выдержал я, потрясая мечом. - Давайте, подходите по одному! Беженцев грабить - это, по-вашему, героизм, да?!
        - Ай-вай, зачем так сказал? - один всадник остановил кружение и глянул мне в глаза. - У беженцев нет мечей. Меч есть только у воина.
        - Ага, сейчас самое время без оружия путешествовать! Нас едва разбойники не убили в лесу - еле-еле отбились. Нас ехало из города пять телег - только мы одни живые остались! - изливая совершенно искреннюю злость, я заодно впарил наглую ложь, которая запросто сошла бы за правду.
        - Ай, девка хороший! - возопил радостно другой. - Ай, хороший! Она одна пять телег добра стоит, да!
        - Не трожь! - заорал взбешённый Малёк, и все нападавшие разразились в ответ грубым хохотом.
        - Она вам не девка! - сказал я гордо. - Она - великая знахарка, и лечит самые тяжёлые болезни. Женские, мужские, и раны. Понятно вам?!
        Я демонстративно бросил меч, ухватил один из горшков, делая вид, что он совсем лёгкий по весу, снял крышку, макнул туда палец и с победным видом показал, какого он стал грязного цвета:
        - Вот! Мы лекарства везём, людей лечить!
        Снова послышался хохот, но уже не такой наглый. При этом их начальник вообще не смеялся, а только зубы скалил, но и то как-то не так, а задумчиво:
        - Знахарка, говоришь? - переспросил он и что-то сказал своему отряду.
        В ответ послышались недоверчивые восклицания, хокания и карканье. Карусель уже не кружилась, а напавшие вдруг стали спорить между собой, как будто бы позабыв про нас. Они что-то яростно доказывали командиру, и он, вроде бы, в душе с ними был полностью согласен, но его что-то грызло изнутри, и поэтому он отрицательно качал головой, как будто бы отрешившись от мира. В это время он сильно напоминал моего Учителя: похожие висячие усы, сузившиеся глаза, взгляд вовнутрь себя. Только Учитель был выходцем из другого народа, без сомнений, - из более образованного и не такого безнадёжно суеверного.
        Их командир, наконец, очнулся и отдал резкую команду. Все замолчали, послушно расступились, оставляя нам проезд в нужную им сторону и взяв нас под конвой.
        Почти полдня мы ехали в стойбище кочевников из-за неспешного хода нашей повозки. Степняки периодически сменяли друг друга: на горизонте друг показывались всадники, на рысях нас догоняли или, наоборот, сближались, что-то вайкали, щурясь и жестикулируя, - и вот уже кто-то из нашего сопровождения отрывается в сторону и мчится туда, откуда появились дозорные, а прискакавшие остаются и включаются в неспешный ход нашей процессии. Кто-то что-то заунывно мычал себе под нос, - как будто напевал, лениво обсасывая стебелёк моровки.
        От грязных халатов разило вонючим потом, и Солнышко едва сдерживала отвращение, когда кто-то из новоявленных «кавалеров» гарцевал рядом, хищно на неё скалясь. А ведь большинство из напавших были ненамного нас старше; пожалуй, возрастом они равнялись с бывшим хелькиным женихом. Но, боже, неужели нашей подруге предстоит прожить с ними весь остаток своей жизни?! Меня аж передёрнуло, хотя жить предстояло ей, а не мне… Нет, пусть меня лучше сразу зарубят, чтоб не нюхать эти запахи навоза десятки лет!
        Как-то заодно уж Хелька вспомнилась. И расстались ведь с ней недавно, а словно тыща лет прошла, и той, невоенной, жизни как будто никогда и не было. Сладкий, щемяще сладкий сон, словно из детства, где тебя опекали папа с мамой (собственно, так и было: я для семьи в те годы заработал только грошики, на квас), и не нужно думать, как выжить, как прожить ещё один бесконечный день - и остаться не раненым, не убитым. Где чувства были искренними и острыми, чистыми, где не требовалось постоянно кому-то о чём-то врать: дурным десятникам, измученным крестьянам, разбитным девкам, тюремной охране, стражникам из Службы безопасности, конюхам каким-то, в конце-то концов. Где я мог свободно общаться хоть с Учителем, хоть с Хелькой, хоть со своей семьёй.
        Тяжёлые чёрные волосы колышутся в такт шагам, озорные глазки… Душный вечер, бордовые башмачки топают по тротуару. Пьянящий запах молодого женского тела. Почему-то показалось, что я всё это предал, и за это приходит расплата, хотя ведь я шёл воевать, чтобы всё это защитить! Предал, конечно, предал: в кабацком угаре, в бабском хохоте, в штрафном десятке…
        Воспоминания, обострённые чувством смертельной опасности, кольнули в сердце. Стало вдруг так жалко прошлое, что хоть плачь. Эх!..
        Жара спадала; показались хижины кочевников. К нам подбежали босоногие, почти голые детишки и весело загалдели, жадно нас разглядывая, как шикарный ужин - даже зябко как-то сделалось. Когда телега остановилась, нас бесцеремонно обезоружили и стали толчками показывать, куда идти.
        - Телегу охраняйте! - крикнул я командиру отряда, вырываясь. - Тут же лекарства! Дураки разобьют горшки или напьются - умереть ведь могут, а скажут, что это мы их нарочно отравили! Пусть никто руками не лезет! Гоните всех в шею…
        Степняк нахмурился, что-то сказал сердито в сторону - ему торопливо и покорно кивнул кто-то из местных, явно не воинского вида человек, забитый жизнью, и повел, сгорбившись, нашу Милку под уздцы, гаркнув на ребятишек. Дети брызнули в разные стороны, но потом, смеясь, снова стали собираться вместе, как воробьи, и даже чирикали очень похоже. За телегой отправились двое из всадников нашего конвоя, охраняя её с двух сторон, но пацанята ухитрились ловко умыкнуть один из наших дорожных мешков. Воин замахнулся на них плёткой, но мальчишка, кому повезло, со злорадным смехом кинулся прочь, прижав добычу к груди - за ним увязались ещё два его товарища, а остальные продолжали крутиться возле вожделенной повозки, как мелкие шнырги, мечтая улучить счастливое мгновенье.
        «Лишь бы горшок какой не спёрли… Иначе нам хана.»
        Мы держали девушку между собой, не давая врагам лишний раз её касаться. Она шла, низко склонив голову, а вокруг раздавались оценивающие возгласы, цоканье языков. Нас словно опутало слащавой липкой паутиной, для мелких мух, какими мы тут оказались, - смертельно опасной.
        Хижины кочевники строили круглые, самого разного размера. Где-то просто стоят шесты шалашиком, как копья в пирамиде, покрытые иссохшими шкурами или кошмой - вот и жильё тебе. Где-то более сложная конструкция, позволяющая создать шатёр большой площади: в ней опорные шесты увязаны хитрым способом, вертикально и горизонтально. Ветерок, меняя направление, то и дело доносил до нас запах нечистот: кочевники выгребных ям не делали и, само собой, не пытались их как-то прикрывать, чтобы не воняли. Впрочем, тут и без фекалий воняло неслабо: навоз от животных, закопчённые грязные котлы из-под баранины, старая кошма, немытые тела - под летним солнцем всё это смердело будь здоров…
        Нас подвели к самому богатому шатру. Его покрывала не кошма, а цветные ткани, всё больше красных расцветок. Вход охраняли два сухощавых пеших воина с копьями крест-накрест. Командир нашего отряда что-то им сказал - они кивнули и пропустили нас, откинув полог. «Нас» - это, в смысле, меня и этого степняка, а Солнышку и Малька решительно оставили за порогом.
        Внутри шатра стоял душный полумрак: мы приехали в стойбище поздно, и летние сумерки уже вовсю подавляли дневной свет. Отверстие в центре потолка даже в полдень бы не осветило такую большую площадь, а сейчас, вечером, и подавно. Жилище дикарей освещалось, как и подобает, плошками с горящим вонючим жиром: разница лишь в том, что у здешнего хана эти плошки стояли не на полу, а на вычурных бронзовых треногах.
        Хозяин шатра полулежал на горе грязных подушек: такое ложе позволяло ему не крючить ноги под себя, как это делают бедняки, которым приходится сидеть на голой земле, а располагаться вполне вольготно. Засаленный халат показывал нам полуобнажённую волосатую грудь; Хан на наших глазах как раз закончил её почёсывать своей пятернёй. Блохи у них тут, ясное дело, при такой-то грязище.
        Сказки про полуобнажённых танцовщиц явно не подтверждались, как и рассказы про изобилие всяческих блюд, коим положено окружать ханский престол. Но, быть может, эти девицы прятались от чужих глаз за цветным пологом, огораживавшим значительную часть помещения? - было видно, что там кто-то движется. И еду они с собой, что ли, унесли? - возле хана стояла лишь одна простая глиняная тарелка с мясной строганиной и такой же глиняный кувшин.
        Голова хана была обмотана длиннющим полотенцем, хитро перекрученным в жгуты - получился довольно замысловатый головной убор, напоминавший плотную повязку раненого в маковку. Но, наверное, в жару ходить с такой повязкой очень удобно: всё же это тебе не лист лопуха, который надевают бедные сельчане.
        На поясе Хана висел длинный нож: такое оружие легко выхватить даже в сидячем положении, а также он удобен, скажем, наколоть тот же кусочек строганины и поднести ко рту, не склоняясь с подушек к тарелке на полу. Хозяин сидел босой, показывая нам огрубевшие ступни ног. Туфли с поднятыми носами стояли в сторонке; в таких удобно продевать ноги в стремена: носы в этом случае работают как обратные крючки, удерживая седока.
        Хан, прищурившись, как от яркого солнца, посмотрел на нас, вытирая ладони о подол халата, и что-то спросил. Мой провожатый, почтительно склонившись, встал на одно колено и ответил ему; меня сзади насильно поставили на обе колени, да ещё и согнули крючком.
        - Говоришь, привёз лекарей? - переспросил Хан уже на нашем языке, вполне сносно, с простительным акцентом, недоверчиво меня оглядывая.
        - Мой господин, - ещё раз поклонился мой спутник, - они уверяют, что лекарем у них является молодая женщина, которая ехала с ними.
        Хан откинулся на подушки и захохотал. Это был не жирный, но уже грузнеющий мужчина, и смех его зазвучал утробно, а тело затряслось из-за колыхания солидного брюшка. Затрепыхалась и тонкая бородка, как будто её сквознячком закачало. От уголков глаз Хана сразу же зазмеились глубокие морщины.
        Мой конвоир тоже послушно засмеялся, поддерживая своего владыку, но при этом не спуская с меня пронзительного взгляда и не убирая руку с рукояти меча, как будто не доверял тем, кто сзади прижал меня коленями к земле.
        - У этих городских всё не как у людей, - заговорил хозяин шатра, когда его пузо перестало трястись. - У них женщины занимаются лечением и другими мужскими работами. Мужчины сами готовят еду и даже воду носят. Это правда, парень?
        Слово «парень» из уст этого степного жителя зазвучало совершенно неестественно, с неправильной интонацией. С подобным ударением это слово только девчонки говорят, но ведь не взрослые же дядьки…
        Однако, у меня было не то положение, чтобы кого-то поучать тут хорошим манерам, и я только кивнул в ответ:
        - Бывает, что и мужчины у нас стряпают. А воду ведь тяжело таскать - вот они и помогают. Что ж тут такого?
        Хан снова захохотал, но уже не так самозабвенно, как в первый раз, а только лишь для того, чтобы выразить своё отношение к такому невероятному положению дел. Я ответил ему вежливой улыбкой. А как ещё может общаться схваченный ягнёнок с матёрым волком?
        Отдышавшись, Хан продолжил беседу со своим нежданным гостем:
        - Вай, вай, удивительный вы народ. Никогда не знаешь, что от вас ожидать. Говоришь, что ваша женщина - лекарь?
        - Да, хан.
        - И ты готов поручиться за её мастерство?
        - Конечно. Она вылечила много воинов, - ответил я, полагая, что этот аргумент в глазах воителя будет иметь значительный вес.
        - Что ж, - Хан поудобнее устроился на подушках. - Если ваша женщина умеет лечить людей, то что умеешь ты? Вас захватили с оружием в руках; ты - воин?
        - Это оружие нам дали жители степей, - быстро ответил я. - Моя сестра вылечила жену их старосты, и нас в награду накормили и вооружили.
        Боже, а если Малька начнут допрашивать отдельно от меня?! Он, пожалуй, наговорит такое, что мама не горюй. Нас же на куски порежут, вызнавая правду!
        - А почему я должен вам верить? - спросил Хан, прищурившись. - Быть может, вы - лазутчики? А?
        - Достопочтимый изволит шутить, - отвечал я с достоинством. - Лазутчики не едут на телегах с горшками, да ещё и с женщиной. Мы - беженцы из Гренплеса.
        - Язык твой подвешен хорошо, - то ли похвалил, то ли вынес приговор Хан. - Очень хорошо для беженца, да ещё и молодого…
        - Моим учителем в гончарном ремесле был человек из южных краёв, - я ещё раз поклонился. - Он научил меня особенностям ведения мудрых речей - пусть его годы будут долгими.
        - А скажи мне, гончар, - снова вкрадчиво прищурился Хан, - зачем вы потащились в наши края? Неужели вам не нашлось места в ваших деревнях?
        - Уважаемый, моя сестра с мужем хотели непременно жить в тех местах, где нет нихельцев. Мы пытались дойти до тех мест в обход, где нет их армии.
        - Нихельцы… Дети шныргов, - нахмурился владыка и, злобно выхватив и вонзив нож в строганину, снял с острия наколотый кусочек и начал неспешно его жевать.
        Он умолк надолго, жуя вяленое мясо, запивая его из кувшина и задумчиво глядя вверх - наверное, в то самое отверстие в потолке. Захвативший нас командир тоже почтительно молчал; тем более помалкивали те, кто держал меня за плечи. Я стоял коленями не на голой земле, а на ковре. Хоть и пыльный, грязный, затоптанный, но всё-же ковёр. У нас такой купить не каждому под силу, а у Хана таких валяется по всему пространству шатра чуть ли не в два слоя…
        - Хорошо, твоя сестра будет лечить, - наконец заговорил он, глянув на меня в упор. - Но учти: если она не сможет вылечить нужного человека, то тогда вы все будете казнены как презренные лжецы.
        Он сказал это безо всякого скоморошьего пафоса или позёрства, - просто перед фактом меня поставил. И я сразу понял, что спорить тут бесполезно, даже если нам попадётся изначально безнадёжный больной. Вот такие в здешних местах действуют деловые договоры: извольте принимать, как есть.
        - А если вылечит? - быстро спросил я, нутром поняв, что надо обязательно получить некую гарантию на случай успешного завершения лечения, иначе сделка будет неравноправной.
        Хану как будто на больную мозоль наступили: он сморщился. Ага, попался, голубчик: рядом с ним стоял не последний человек из его племени, и любое слово из-за этого получало дополнительный вес.
        - Если вылечит, - ответил он так, как будто я из него слова клещами вытягиваю, - то тогда я отпущу вас с достойной наградой, как и полагается по законам нашего гостеприимства.
        Хан отмахнул в мою сторону кистью руки, отвернувшись, - меня мигом подхватили и потащили к выходу. Высокая аудиенция была закончена.
        Нас с Мальком поселили как раз в простеньком таком конусообразном шалашике, а Солнышке выпала великая честь жить в самом ханском шатре. Мой друг аж зубами скрипел от злобы и лютой ревности, но ничего не мог поделать. Свидания нам запрещали; мы могли видеть девушку лишь случайно, издалека. Кого она там лечила?! - мы изнывали от замысловатых догадок. Я попытался разыскать и расспросить того командира отряда, который нас сюда затащил, но он мне никак на глаза не попадался, сколько я ни кружил по становищу. Наверное, опять ушёл в дальний дозор: никто мне ничего не сказал. То ли дикие степняки вообще наш язык не знали, то ли им говорить с нами было запрещено, но на мои расспросы все лишь мотали головами, улыбаясь или хмурясь.
        Нам учинили допрос раньше, чем поселили в шалаш. Пытали Малька отдельно от меня, но мы-то легенду придумали заранее, до отъезда из последнего села: ехали к своим, в обход нихельцев, никого не трогали, а нас сюда насильно притащили. Разумеется, получившие по зубам степняки пытались выяснить: а не пришлось ли нам застать некое великое чудо явления потусторонних сил в сами-знаете-каком месте, на что мы с самым честным видом отвечали: да, мы там ночевали, слышали предрассветную битву и видели ужасный дым. Кажется, кто-то там разбудил дьявола - и мы исступленно осеняли себя знаком Пресветлого, выкатывая круглые глаза, наполненные бездумным ужасом. Малёк-лицедей при этом ещё и плевал себе под ноги, старательно растирая плевки подошвой, - чуть ли не рубаху на себе рвал от ворота, доказывая, какие там творились кошмарные ужасы.
        Так как допрашивать нас с применением зверских пыток приказа не поступало (Хан ведь при авторитетном свидетеле пообещал поступить с нами по законам их гостеприимства), то нас оставили в покое, и мы зажили в полном неведении о том, кого ж там наша Солнышко лечит и с кем спит. Нам приносили мясо, белый горох (ну, это я сам придумал такое название этим крупным зёрнам, а как они на самом деле называются - не знаю), лепёшки, кислое молоко - жить, в общем-то, было можно. Только безделье тяготило, а тренироваться нам было нельзя: мы же прикидывались обычными беженцами…
        За время нашего пребывания случилось одно яркое событие, взбудоражившее стойбище: возвращение охотников. Галдящая толпа сбежалась их встречать; мы тоже затесались в общий поток, благо от скуки совсем изныли, а других развлечений не предвиделось.
        Кавалькада довольных охотников подъехала к лагерю. Они излучали торжествующую радость за много миль, издали приветствуя встречавших их соплеменников взмахами рук и копий. Степняки восхищённо вопили в ответ на каждый такой жест, особенно полуголые детишки: те аж подпрыгивали и приплясывали. Старики возносили хвалу известным им богам, благовейно проводя иссохшими ладонями по морщинистым лицам и задирая седые бороды к выцветшему от жары небу.
        Через крупы коней были переброшены тела убитых животных. Таких навьюченных коней вели на поводу, без седоков и сёдел. Среди охотников я, удивлённый, узнал и Хана, хотя он и был выряжен в такой же бесцветный серый халат, как и другие воины, отличаясь от них лишь нагрудником с медными защитными пластинами. Хан безо всякого высокомерия приветственно махал рукой своим подданным, широко улыбаясь, обнажая крупные желтоватые зубы.
        Убитую дичь стаскивали наземь и волочили на разделку. Туши оказались уже выпотрошенными и обработанные огнём: иначе на изнуряющей жаре быстро стухли бы. Голые по пояс работники умело их рубили тяжёлыми секирами с широкими лезвиями, торопливо разводили костры. Детишки крутились возле них, норовя умыкнуть кусочек мяса, отлетевший после удара секиры или же ловко срезанный своим ножичком - если только работник не успел врезать оплеуху, под злорадный хохот товарищей. Впрочем, эта забава быстро завершилась: пришёл злобный дядька с плёткой, гаркнул - и все пацаны мигом разбежались.
        Через пару недель со дня нашего прибытия, когда мы совсем опухли от праздности, меня вызвали в шатёр Хана. Он восседал на тех же замызганных подушках, только вид его был явно благодушный - не то, что в день встречи. Никто меня сзади на этот раз не давил, но по бокам правителя стояли два грозных молчаливых воина, державшие руку на мечах у пояса и сверлившие меня зорким взглядом. Как нетрудно было догадаться по выражению их плоских лиц, наш язык они не знали ни бельмеса.
        Как и в первый день, в шатре я не увидел ни смазливых танцовщиц, ни музыкантов, ни иных лицедеев. Имелось некоторое отличие, кроме расстановки охраны: вместо мяса рядом с Ханом стояло блюдо с оранжевыми сушёными фруктами.
        Я поклонился:
        - Вы желали видеть меня, повелитель?
        - А-а-а-а-а, вот и гость дорогой пожаловал… Что ж, ты не врал мне: ваша женщина - действительно искусная целительница, - да пусть продлит небо срок её жизни на земле.
        - Если это так, повелитель, - я уважительно поклонился, - то тогда мы можем продолжить дальше свой путь? Наша свобода - это и будет Ваша достойная награда. Вы давали мне такое слово в день нашей встречи.
        - Я действительно давал такое слово, - не стал спорить Хан. - И я не собираюсь его нарушать. Только скажи мне напоследок, чужеземец: а какой такой награды достойны наглые лжецы?
        Мне словно под дых врезали. Что творится? Почему - «лжецы»?
        - Я не понимаю Вас, светлейший, - я снова поклонился. - Почему Вы обвиняете нас во лжи?
        Хан взял с блюда сушёную ягоду, отправил её в рот, пожевал.
        - Неужели ты думаешь, глупый мальчишка, что я не отличу воина от гончара или другого ремесленника? Поверь мне: я пожил достаточно, чтобы понимать такие вещи. Ты - воин, и никто не убедит меня в обратном, даже если нарядить тебя голодранцем.
        Я промолчал, не пряча взгляда.
        - Я не понимаю только, зачем вы пошли в наши края, - продолжил владыка. - Вас вооружили плохими мечами кустарной работы, вы ехали на телеге с женщиной-целительницей. Видит небо: я никогда не думал, что могут появиться ТАКИЕ лазутчики…
        - Мы не лазутчики, повелитель, - гордо ответил я.
        - Верю, - он кивнул. - Ваша армия разбита. Её или вообще нет, или она за сотню лиг отсюда. Никто не посылает лазутчиков в такую даль, будучи в здравом уме. И вы не нихельцы: я это точно вижу, и не будете служить им, так как презираете их. Быть может, только за деньги? А?..
        При слове «деньги» я невольно внутренне дрогнул. Наверное, Хан это почувствовал:
        - Так что ты скажешь в своё оправдание, воин? - и зажевал ещё одну ягоду.
        - Нам не в чем оправдываться, - гордо ответил я. - Мы - не лазутчики, ехали своей дорогой и никого не трогали. Мы не хотели сдаваться нихельцам в плен, и пытались дойти до своих по тем землям, где нихельской армии нет. А девушку взяли с собой потому, что она тоже не хотела жить у нихельцев в подчинении. Спроси у неё сам, повелитель: неужели ей хотелось бы остаться в Гренплесе?
        Хан, конечно же, допрашивал нашу Солнышку не один раз. И очень умело. Но, когда мы ещё ехали в плен все вместе, я строго-настрого предупредил всех, чтобы все говорили одно и то же. Нашей подруге предлагалось не скрывать, что лечила раненых, и что боялась оставаться в городе. В конце-концов, Хан мог выбить из неё и то, что её отец - не простой мужик, а центурион. Лишь бы она не призналась, что мы золото везём. Но, если бы она про это сказала, то нас бы уже давным-давно выпотрошили…
        Так как моё предложение кинуться допрашивать девушку Хан откровенно проигнорировал, то я догадался, что он её уже расспросил обо всём, что сам считал нужным. Конечно же, наша Солнышко никак не могла сознаться, что мы - лазутчики: она прекрасно знала, что это такое, и знала, что мы совсем не такие…
        Что ж, Хан оказался в тупиковой ситуации: он никак не мог доказать, что мы - вражеские лазутчики, так как мы сюда не сами шли, а нас привезли насильно его же воины. Но и отпускать просто так солдат Его Величества ему не хотелось по какой-то неведомой мне причине.
        - Повелитель, - я продолжил разговор, так как молчание затянулось. - Наши народы жили в одной стране без войн многие годы. Почему же Вы вскормили в себе ненависть к нам?
        Мой Учитель как будто бы сам задавал вместо меня все вопросы, сидя у меня в голове, а я лишь рот разевал, исторгая слова.
        - Почему?! - вспыхнул Хан и даже вскочил. - Да потому, что ваш народ наслал проклятие на наш род! Он принёс нам болезни, которых раньше не было, и теперь у меня люди умирают чаще, чем рождаются! Ваша женщина как раз лечила такую болезнь. Она её победила - значит, вы умеете обуздывать её демонов, а нам вы подсунули эту хворь, так как мы не знаем секрета спасения от неё! Вы желаете уморить нас всех и очистить наши земли, чтобы взять их под свою руку!
        - Да кто ж Вам сказал такое, повелитель?! - невольно изумился я, никогда не думавший, что болезни, оказывается, можно «насылать», «подсовывать», - как будто это амулет какой, заряженный дрянью. Нет, я, конечно, слышал, что есть такие злобные бабки-ведуньи, которые могут довести любого человека до тяжёлой болезни своими наговорами, но чтобы вот так, целый род вогнать в болезнь - это было что-то новенькое…
        - Кто?! - ещё больше вспылил Хан, но тут же осёкся, так как явно не хотел выдавать свой источник информации. - Мне открыл глаза мой давний друг, житель вашей страны. И даже рассказал подробно, КАК такое можно сделать…
        Что ж, в таких материях я был не силён, и никак не мог спорить заочно с неким другом, специалистом по лекарской (или чёрно-магической?) части.
        - Повелитель, - смиренно сказал я. - Но ведь мы-то к вашим бедам не имеем никакого отношения. Нас сюда привезли насильно, а до этого мы ничего про вас и не знали. Наша женщина вылечила вашего больного: неужели мы не заслужили того, чтобы нас отпустили домой?
        Этот дикий степняк, надо признать, всё же имел некоторые понятия о совести. Исцеление больного, который, очевидно, был ему очень дорог, настроило его на благодушное настроение, не развалившееся даже от вспышки внезапного гнева. Он сунул руку в карман, вытащил несколько монет и швырнул их мне под ноги:
        - Только из уважения к искусству вашей женщины я отпускаю вас. Она очень за вас просила. Сгиньте с глаз моих, и не дай вам боги снова встретиться со мной!
        Что ж, мы - люди не гордые: я наклонился и поднял монеты. Золотые. Это неплохо.
        Что-то меня загрызло изнутри, предчувствие чего-то знакомого. Я внимательно присмотрелся: так и есть - одна монета отличалась от других. Я наложил её на другую: края монет немножко не совпали, и совершенно не оставалось сомнений, которая из них отчеканена не в нашей стране…
        Мои манипуляции не остались незамеченными. Хан недовольно прикрикнул:
        - Ты что же, сын шнырги, сомневаешься в том, что получил из моих рук?!
        - Никак нет, повелитель, - я поклонился. - У меня, наоборот, нет никаких сомнений: я тоже встречался с вашим хорошим другом и тоже брал из его рук вот такое золото.
        Я показал Хану монету излишне правильной формы.
        - Того, кто носит с собой такие монеты, наша Служба безопасности державы сажает в тюрьму: они слишком уж круглые. Я сам еле-еле от её стражников выкрутился. Так что, если ваш друг снова принесёт такое золото - можете смело сажать его на кол; или как тут у вас такое делается? И не верьте больше ни единому его слову: это очень опасный человек.
        Я швырнул ненужную монету обратно Хану, остальные зажал в кулак, прижав к груди, и очень глубоко поклонился:
        - С Вашего милостивого соизволения, мы отправляемся в путь завтра. Все трое.
        Ханские телохранители невольно скосили алчные взгляды на жёлтый кругляш, валявшийся на ковре.
        «Ты всё сказал и сделал правильно, Воин», - похвалил меня Учитель.
        Скоро будем дома
        Нам повезло, очень сильно повезло: мы возвращались все трое, под охраной группы всадников. Груженые золотом под завязку.
        Врать не буду: проводили нас честь по чести. Даже Милягу помогли запрячь по уму: пришёл какой-то затырканный мужичок в рваном халате и очень ловко и умело затянул упряжь. (Кажется, это был тот же самый, который увёл нашу лошадку под конвоем в день нашего приезда.) Подошла женщина, молча низко поклонилась и вручила нам мешок с провизией в дорогу.
        Мы аккуратно уложили все горшки обратно в телегу, запрягли Милягу, взяли подаренные нам съестные припасы и тронулись в путь. За время проживания в гостях мы хранили горшки в своём шатре, ни на минуту не оставляя их без присмотра: за ними обязательно наблюдал кто-то из нас двоих.
        За время нашего вынужденного гостевания Солнышко несколько раз приходила к нам, отливала жидкость из того или иного горшка и снова уходила. Малёк жадно её расспрашивал, но девушка приходила под охраной, и сопровождавшие её решительно прерывали все разговоры. Наверное, ей наши горшки и не нужны были: ей хотелось убедиться, что мы живы-здоровы.
        И вот, наконец, мы разговариваем без помех. Малёк, как всегда, затянул ту же самую песню: а хан к тебе приставал? А другие? И сколько раз? Солнышко весело смеялась и отвечала, что Хан не обращал на неё особого внимания, не возбуждаясь от предвкушения любви женщины-лекаря: вдруг ещё болезнь какую подошлёт? Мало ли…
        Наша подруга рассказала, что ночевала она в одном закутке с тремя жёнами владыки. Дети Хана были уже почти взрослые и спали в другом отгороженном углу. Лечила она старшего сына правителя - ни много, ни мало! Парень оказался очень плох, ворочался и бредил. У него был сильный жар; он покрывался потом от слабости.
        - Чем же он заболел-то? - спросил я.
        - Гнойное воспаление горла, - махнула рукой девушка. - У кого-то легче проходит, а у этого ребёнка - тяжело: пурпурная мелкая сыпь на коже, лихорадка, язык покраснел. Нужно было давать обильное тёплое питье с кислым чем-нибудь, фруктовые соки, жидкую или полужидкую пищу. Молока пить побольше, горло полоскать настойкой шалфея - глядишь, Пресветлый и помилует, если не будет осложнения на сердце или в голову. Нам повезло: мальчишка стал выздоравливать, и, кажется, убогим не станет.
        - А, это… - спросил я, подыскивая слова. - Эту болезнь можно подсунуть как-нибудь? Ну, то есть, взять там что-нибудь и принести с собой? А? Хан думает, что её кто-то нарочно ему принёс: у него много людей заболело.
        - Ну, наверное… - неуверенно ответила Солнышко. - Ведь были же в истории случаи массовых моров. Как-то же эти болезни тогда внезапно появлялись как будто из ниоткуда - и сразу почти у всех… Кто-то говорит, что смертный мор крысы могут принести, другой уверяет, что блохастые собаки. Фельдшер наш говорил, что чистота в домах должна быть, а у этих степняков такая грязь, что любая зараза приживётся. Я спрашивала женщин: такую болезнь никто из них не знает и раньше не встречал. Многие дети заболели; кое-кто даже умер. Все, конечно, жалуются на гнев своих богов.
        - А человек массовую болезнь умышленно сможет принести?
        - Человек? Умышленно? Никогда не слышала, - подруга помотала головой, играя волной своих солнечных волос. - Нет, умелые колдуньи, конечно, чего угодно смогут сделать, но чтобы вот так, с гнойным воспалением, и сразу у многих - нет, никак не поверю. Ведьмы насылают невидимые внутренние болезни, а не гнойники.
        - Так ты скажи: неужели никто не хотел переспать с тобой? - Малёк всё никак не мог угомониться, и думал только об одном. Рассказы про гнойные хвори ему были совсем не интересны.
        - Может, и хотел, - девушка сверкнула на него зубками. - Да только не получилось бы. Меня же постоянно охраняли два страшных головореза, разве только на ночной горшок без них оправлялась. Да ты что, не видел их, что ли? - когда я к вам в шатёр приходила. Да, вот они, эти самые, и ходили со мной везде по пятам. Чтобы не сбежала, и чтобы ни один волос с моей головы не упал. Так что если бы ко мне кто и сунулся со своим стручком, то они мигом бы отрезали его под самый корень. Или даже до горла.
        И Солнышко задорно захохотала, покачиваясь. Любуясь ею, мы тоже невольно заулыбались.
        Наконец, настало время расставания с нашими провожатыми. Признаться, я до последнего мгновенья не верил, что нас выпустят живыми: думал, отведут подальше от стойбища, да и порубают, чтобы про болезни ханских детей не трепали направо-налево. Мечи ведь нам не вернули, а топорами от всадников нам вдвоём не отмахаться. Но Пресветлый, видать, укрыл нас своим покровом от лихой смерти: не очень-то я верю в благородство этих степных дикарей, которым человека зарезать - проще, чем мне высморкаться.
        Командир отряда сопровождения что-то прокашлял мне с шипением, указывая конской плёткой вдаль, всадники дружно заулюлюкали (примерно так же, когда окружали нас и брали в полон), оскалились и стремглав рванули вправо-влево, разворачивая назад. Как-то сразу стало тише и спокойнее - как будто камень с души свалился.
        Нам, как я говорил, великодушно дали мешок с припасами в дорогу, но вот только наши родные мешки исчезли сразу же после прибытия в степняцкое стойбище: то ли мальчишки им сразу же ноги приделали, то ли те, кто телегу от мальчишек караулил, - попозже. Но, сохранив головы на плечах, мы за пропавшие сидорки не тужили, хотя там оставались нужные или милые сердцу вещицы: шило, нитки, иголки, платочек от подружки. Безжалостная война отняла у нас всё, что связывало нас с далёким родным домом, и даже изрядно затёрла память. В голове остались только картинки струящейся крови, сражений, крики, горестные дымы пожарищ, тоскливые глаза сельчан, приёмы борьбы и боя, изученные или применённые, да желание иногда напиваться в компании с отвязными девками до умопомрачения.
        Милка неторопливо шла в сторону, указанную степняком; покачивалась и тряслась телега. Мы жевали выданные нам сушёные фрукты: приторно-сладкие, вязнущие на зубах, но отдающие кислинкой.
        - М-м-м-м-м, - Солнышко даже жмурилась от удовольствия. - Как конфеты. Буду девчонкам своим рассказывать, как ханские угощения ела, будто королева какая.
        - Э-э-э-э, да когда ж ты теперь увидишь ещё этих девчонок! - осадил её приземлённый Малёк. - Пока до своих дойдём, пока война кончится, пока в гости соберёшься… Едва ли вообще домой попадёшь когда-нибудь. Да и мы тоже вряд ли.
        Девушка мгновенно обозлилась:
        - Да чего ты болтаешь! Я свой город люблю и жить в другом до самой смерти не собираюсь! Я там родилась, и отец мой туда вернётся! А где же ещё мне с ним встретиться?
        - Ну, ты загадала! - изумился Малёк, не в силах понять очерствевшей душой чужие человеческие родственные чувства. - Его, может, и в живых уже нет. Война людей разбрасывает по всем землям - обратно мало кто вернётся, скорее всего, а тем более пленные: их наверняка в Нихелию угонят, с концами. Брось, не думай: так оно будет легче…
        - Дурак! - воскликнула девушка со слезами в голосе, и я, правивший повозкой, услышал сзади звук смачного удара, а потом безудержный плач взахлёб.
        Конечно же, дурак. Мог бы сразу сообразить, что нельзя рубить свою солдатскую правду-матку на чуткой девичьей душе. Солнышко хоть и повидала крови побольше нашего, но при этом боролась за жизнь, а мы - за то, чтобы отнимать жизни. Это же надо понимать разницу: у неё совсем другие чувства, она к живому общению тянется, к возврату к мирным будням, где есть родительское тепло. Да, мы по-разному смотрели на вещи: у нас-то с Мальком с родителями отношения не клеились, и нам легче было терпеть издевательства одинокого старика, чем поддерживать с ними семейные узы, но мой друг всё же мог быть и посообразительней… Вот и получил свою честно заслуженную оплеуху.
        Миляга по-прежнему шла неизменным шагом, не понимая людских страстей, а летнее солнце припекало всё сильнее. Местность тут была степная, а я понятия не имел, есть ли тут речушки, и по каким признакам их нужно искать. Молодёжь, изжаренная солнечными лучами, прекратила драку и, утомлённая, сидела тихо, сберегая силы.
        - Малёк, - сказал я, не оглядываясь, - ты хорошо запомнил того хмыря, которого мы в степи встретили, возле Гренплеса?
        - Ну, запомнил, - буркнул друг, подавленный ссорой с подругой.
        - Узнать сможешь?
        - Да… Ну, наверное, узнаю как-нибудь…
        - Если встретишь - убей его. Даже если нам за это будет вечная каторга.
        - Тебя не понять никак. То - не убивай, то - убей.
        - Поверь мне: так надо. Тогда я не знал кой-чего, а теперь - знаю точно. Этот тип к хану в гости ходил запросто: скорее всего, это именно он ханского сына и других детей до смертной болезни довёл, и как-то сумел его убедить, что во всём виноваты наши местные жители…
        - А я-то думаю: почему их женщины ко мне так неприязненно относятся?! - изумилась потрясённая Солнышко. - Злые, как мегеры. Ведь я же им ничего плохого не делала… А оно вот что!
        - А разве они тебе ничего не рассказали? - спросил я.
        - Какое там! Они наш язык не знают ни бельмеса: мы общались через толмача. Кое-как удалось узнать, когда мальчик заболел, какие признаки болезни у него были. С названиями трав вообще беда: они их по-своему называют, а толмач наших названий не знает - не травник он. Пришлось попросить принести мне все, какие есть, и пальцем показывать, какие нужны для лечения. Потом, вроде бы, стали немножко лучше на меня смотреть, и даже угощали сами.
        - Может, ревновали? - усмехнулся я. - Думали, что Хан на тебя запал, и хочет с тобой жить?
        - Да ну вас всех! - обозлилась девушка. - Вечно базарите фигню всякую! Мужики тоже мне нашлись, - никак с вами серьёзно нельзя поговорить: у вас только одно на уме…
        У меня начало складываться кое-какое понимание ситуации: степняки затаили на нас лютую злобу не просто так. Во время допроса они вскользь говорили про то, что, мол, наш народ принёс им большое горе, но когда я спрашивал напрямую: а какое именно? - они игнорировали мой вопрос, - точь-в-точь, как сам Хан. Очень похоже, что такой бедой они считали массовый мор родных детей от неизвестной болезни, который им принесли, как им казалось, именно люди моего народа. Тот факт, что Солнышко вылечила ханского сына, наверное, только укрепил их в этой мысли. Мда…
        Почему я был уверен, что их убедил в нашей вине именно тот человек, которого мы подобрали? Ну, не знаю. Сердце мне так говорило, - твёрдо, без капли сомнения: это он! Но кто же он тогда по национальности? Нихелец? - но Хан очень не любил нихельцев и едва ли стал бы водить дружбу с одним из них. Прямо хоть сейчас беги искать этого незнакомца и вытряхивать из него всю его душу…
        Степняки, значит, бросились мстить, но нарвались на нашу выдумку. Быть может, у них появилась уверенность, что, раз сам дьявол показал им свой лик, то мы тут ни при чём? Нет, скорее всего, всё как раз наоборот: они думают, что дьявол с нами заодно, и это он надоумил нас напустить на них мор. Да и хрен с ними: пусть хотя бы побаиваются соваться к нашим и держатся от них подальше. Надеюсь, мы с Мальком их в этом убедили своими ужасными сказками. И также надеюсь, что Хан всё-таки послушает мои слова и казнит своего слишком хорошего друга, буде он заявится к нему в гости ещё раз.
        Первый день возвращения из плена я запомнил, как страшный сон: мы изнемогли от жары. Солнышко и Малёк выхлебали бы всю воду, что у нас была, но я свирепо зажал бурдюки, так как понимал, что Милке ещё тяжелее, чем нам, а без неё мы золото не спасём. Я понимал, что родники, реки нужно искать в низинах, но, чёрт побери, степь расстилалась перед нами ровная, как стол: где ж тут уклон, в какую сторону??? И нам нужно держаться на северо-запад, чтобы выйти к своим, а не на уклон… если только они где-то есть, эти «свои». А если вся страна уже захвачена, то тогда как?
        По счастью, эта местность не была такой уж убийственной для человека, и речушку мы всё-таки нашли, а иначе б вы, уважаемый читатель, эти мои мемуары не читали бы. Говорят, далеко на юг есть песчаные пустыни - вот там нам точно был бы каюк!
        Мы припали к воде и пили, пили мутную влагу, ни о чём не думая - три человека и лошадь. Потом залезли в реку прямо в одежде и блаженно отмокали, беззаботно хохоча и плеская друг на друга грязную воду. Милка с берега косила на нас своим умным глазом, и мотала головой в знак осуждения, фыркая, но мы ладонями кинули на неё брызги - и она отошла от берега, неуклюже пятясь в своей упряжи.
        Забылись все ссоры и обиды; мы оживали, как увядшая трава после живительного дождя. Кажется, мы вот так купались в последний раз в далёком-далёком детстве, когда не было не только войны, но и борьбы за кусок хлеба: нас кормили наши родители, а мы лишь беззаботно прожигали день за днём, ни о чём не думая, кроме игр и развлечений.
        Намокшая одежда облепила наши тела. Я, не спавший с женщиной уже долгое время, невольно обращал внимание на контуры девичьего тела, благо там было, на что посмотреть… и брызгал на него очередную порцию воды. Мы смывали с себя не только жажду, но и страх умереть в этой чёртовой безлюдной пустоши: от степняков, зверья или от чего ещё там можно было погибнуть? - да от всего, что угодно!
        Обессиленные и грязные, мы выползли на берег и рухнули на землю, уже совершенно не переживая за чистоту своей одежды. Я невольно вспомнил купание после первой разгромной битвы, когда мы тоже втроём, ещё с Ермином, спасались бегством, но тогда мы не дурачились, как дети. Или это женское общество на нас так влияет, что мы начинаем стремительно глупеть и впадать в детство?
        Мы поехали вдоль речки, вверх по течению. Я рассуждал так: она несёт свои воды в степь с возвышенности, т. е. из глубины нашей страны. Так что, двигаясь вдоль неё, мы не заблудимся и от жажды не загнёмся.
        Ошибиться с выбором пути было невозможно: в этот же день мы наткнулись на деревушку, состоящую из таких же мазанок, но частоколом не окружённую. Но… Но это оказалась мёртвая деревня!
        Оставив Солнышку на околице, мы с Мальком как потерянные бродили среди безмолвных стен, источающих могильную тишину. Все двери распахнуты настежь, видны полуразложившиеся трупы, источающие приторное зловоние. Наверное, многие защищали себя с оружием в руках, но только никаких железяк рядом не валялось. Даже кузница зияла глухой, полной пустотой, не считая толстого гвоздя, валявшегося возле дверей и уже прихваченного уличной ржавчиной, - да и тот, скорее всего, обронили в спешке уже на улице, а иначе и его унесли бы. Там внутри не оказалось никакого инструмента, кроме тяжеленной наковальни, и никакого признака, что тут когда-то создавались железные изделия: хоть бы подкова какая попалась где на глаза…
        Во всей деревне мы кое-как разжились лишь несколькими сухарями: грабители вынесли из неё всё дочиста. Взяли также несколько рубах, сиротливо обвисших во дворах после стирки, никому уже не нужные. И наткнулись на великую находку: в одном из сараев висела не тронутая связка сушёных рыбёшек. Конечно, степняки такое не едят - вот и побрезговали взять, а нам пойдёт.
        Тягостное впечатление произвели на нас тела мёртвых детишек: счастливые детские улыбки превратились на их сгнивших лицах в зловещий зубастый оскал смерти. Одна девочка до самого конца продолжала прижимать к себе тряпичную куклу, словно именно она нуждалась в защите больше, чем её хозяйка, да так и осталась лежать со своей подругой на груди, закрывая её ручонкой с обнажившимися костями.
        - Зря мы того ханского змеёныша лечили, - сказал Малёк, пнув камушек. - Отравить надо было там всех, чтобы их души ушли прямиком к дьяволу - и всего делов.
        - Они бы твою подругу потом страшно замучили, - ответил я. - Помнишь, я тебе сказал недавно, кого обязательно нужно убить при встрече? Вот и убей: за эту деревню как раз и сочтёмся.
        - Надо было его сразу убить, при первой встрече.
        На это возразить оказалось нечем. Вот ведь какая гадская пошла нынче жизнь: любого подозрительного незнакомца нужно сначала прикончить, - на всякий случай, а потом уже разбираться, откуда он такой взялся.
        Я вздохнул, крутанул топором в бессильной ярости и зашагал назад, к телеге.
        Над деревней продолжали кружить падальщики, постепенно снижаясь по мере нашего удаления. Я на всякий случай успел предупредить Малька, чтобы он по простоте душевной не наболтал Солнышке все подробности того, что мы тут увидели, а то ещё она будет потом до самой глубокой старости мучиться от навязчивой мысли, что не отравила кого-то в том стойбище. Пусть спит по ночам спокойно.
        Следующую деревню мы нашли только вечером, через два дня. Тут тоже частокол не стоял, но хотя бы имелись заострённые жердины, направленные в сторону степи. Их скрепили меж собой по 10 - 12 штук как заборные пролёты, только сделали не забор, а оборонительное сооружение, подперев колышками каждый такой «пролёт» под углом.
        Караульный дежурил в башенке местного храма Пресветлого и углядел нас ещё издалека. Мы услышали звон металла, приглушённый большим расстоянием, и сообразили: ага, нас встречают.
        - Значит, так, - сказал я. - Запомните крепко-накрепко: мы в плену не были, никого не лечили, и никакого Хана в глаза не видели. Это понятно? Как шли из последней деревни - так и шли, только заблудились малость. Все ханские подарки вытряхивайте немедленно в речку.
        Золото мы ещё вчера спрятали там же, где хранилась опись казны, так что за него я не переживал: не найдут. Солнышко чуть ли не со слезами прощалась со сладкими фруктами, которые булькнулись в воду: в тот день рыбкам был праздник…
        Нас встретили, что называется, «с вилами и косами»:
        - Хто такие?!
        - Беженцы мы, дед, из Гренплеса, - отвечал я. - Нихельцы город взяли.
        - Да ты что! Брехня! - загалдели другие встречающие. - Да вы, небось, подосланные!
        Моё сердце ёкнуло: эдак нас тут разорвут сгоряча, как шпионов, и даже имени не спросят. Такого окончания путешествия я не желал… это было бы слишком!
        - Мы правду говорим! - звонко выкрикнула Солнышко со слезами в голосе, и все как-то сразу ей поверили и остыли, смущённые.
        Однако, новость оказалась не из тех, ради которой можно устраивать праздник с плясками. Нашу телегу окружили сумрачные мужики, бряцавшие кустарным оружием, и с их почётным эскортом мы и прибыли к дому здешнего старосты.
        Нас встретил сухощавый, изжаренный южным зноем мужик с узкими глазами. На его голове красовался настоящий картуз, тогда как многие, нас встретившие, свои головы защищали от солнца тряпичными повязками, подражая степнякам. На его боку висел облегчённый меч в добротных ножнах: в отличие от прошлого хозяина, этот не считал нужным таскать в будние дни «невсамделешное» оружие. Или же тут мирные дни окончательно завершились???
        Он, пригнувшись, вышел из своей мазанки на призывные крики мужиков, оглядел нестройную толпу острым взглядом, придерживая левой рукой оружие:
        - Чо тут у вас? Кто такие? - он дёрнул бритым подбородком в нашу сторону.
        - Да вот, понимаешь, пришли тут городские: мол, Гренплес пал, а мы сами - беженцы оттудова, - пояснил, коротко поклонившись, один из пришедших.
        - Как, говоришь, зовут вашего бургомистра? - его глаза стали ещё уже и прямо-таки впились в меня своими змеиными зрачками.
        Я слез с облучка, неспешно поклонился, назвал и бургомистра, и Мясника. Мол, первый продолжает занимать должность, а второго - повесили. Рассказал, что пленные занимаются уборкой города от мусора и завалов, но очень неспешно, а мы вот решили на заработки податься в те края, где нихельцев ещё нет.
        - И как вы мимо степняков проскочили? - недоверчиво спросил староста, и этот вопрос был дружно поддержан остальными любопытными мужиками.
        Я развёл руками:
        - Повезло… А вот тут есть деревня, в двух днях пути отсюда, - так там всех поголовно истребили, и трупы лежат непогребённые.
        И рукой показал вдоль реки на юг.
        Мужики ахнули, осеняя себя знаками Пресветлого. У старосты скулы ходуном заходили:
        - А ты не врёшь, парень?!
        - Нет, не вру.
        Я оглянулся к своим, ища поддержки, - Малёк послушно кивнул.
        - Заезжай, - и староста мотнул головой, указывая на дворовые ворота. - Поговорить надо. Рыбак, ты тоже зайди. Остальные могут идти.
        И, повернувшись, молча зашёл во двор, отворяя для нас воротные створки.
        Возбуждённые событием мужики потоптались немного, торопливо пытаясь выспросить у нас подробности, но я тронул Милягу, торопясь оторваться от толпы, не отвечая на расспросы. Вслед за нами зашёл щербатый кряжистый мужик с полуседыми усами.
        Староста заложил на место воротный запор и пошёл в дом, приглашая нас за собой движением подбородка, по пути цыкнув на злобного пса, брызгающего на нас слюной. «Рыбак» замыкал список гостей; пёс его знал и только буркнул ему что-то типа «а, это ты…».
        Этот староста оказался гораздо более бесцеремонный, чем тот, которого мы видели перед пленением: он сразу выгнал из дома всех женщин - жену, двух дочек и Солнышку заодно. Кушаний не предлагал (да и время было не трапезное), но усадил нас за стол, покрытый выделанной тонкой шкурой вместо скатерти, из которой можно было бы сделать знатную дорогую непромокаемую куртку. Рыбак остался стоять возле порога комнаты, задумчиво положив ладонь на рукоять здоровущего ножа на поясе.
        - Рассказывай ты, - он кивнул Мальку. - Кто таков?
        Тот принялся заливаться весенним соловьём: мол, женился я незадолго до начала войны, молодой такой. Пришёл с обозом в Гренплес, охмурил дочку городского стражника - и женился. Тот стражник меня в армию пристроил через знакомого сотника - повоевал малость, пока город не пал. После поражения у шурина, т. е. у меня, отсиделся в погребе, а потом из города мы все вместе, втроём, ушли. Мой тесть, мол, погиб геройски при обороне, тёща умерла за год до начала войны - я её и в глаза не видел, - так что покидать нам в Гренплесе было некого: сами себе хозяева.
        Что ж, разбитной Малёк никак не производил впечатления умного шпиона, да и просто умного. Я ж говорил, что в умении придуряться ему не было равных. Мне оставалось только хмуриться, прикидываясь уставшим родственником, который тяготится такой роднёй.
        - А чтой-то ты не больно рыжий? - спросил меня недоверчивый староста.
        - Это она в мамку, - отвечал я уверенно, помня, что пропавший сотник - отец девушки - тоже особо рыжим не был.
        Помня ехидное замечание Хана, мы решили поправить нашу легенду и не прикидываться мирными вениками: как знать, на каких ещё проницательных знатоков можно наткнуться в здешних краях? Мол, я, да, был подмастерьем у гончара, но с начала войны меня запрягли в армию для обороны города, и я успел повоевать вместе с Мальком. И теперь даже знаю, с какой стороны за меч хвататься. А Солнышко как была у нас помощником лекаря, так знахаркой и осталась. И вот мы, горькие сироты, идём искать лучшей жизни и пропитания, прихватив лекарства для лечения людей.
        - У нас, такое дело, деньжат не осталось ни шиша, - смущённо признался я. - Ну, когда из города выходили - пару грошиков имелось, конечно. Но только по дороге поиздержались на хлебушек. Мы за еду вам готовы отработать - по хозяйству чего, или подлечить кого…
        Я нарочно делал такую интонацию и мимику, чтобы все издалека чувствовали фальшь в моём голосе, но при этом думали, что взятые деньги мы, разумеется, пропили. Малёк радостно мне поддакивал:
        - Отработаем!
        - А что вы там про деревню с трупами говорили? - спросил Рыбак от порога.
        - Совсем всех там перебили, и полностью всё разграбили, - ответил я. - Изо всего железа только один гвоздь и остался, возле кузни. Да пара сухарей. Хоронить их там всех надо: они так и лежат там, где кого убили.
        - А не врёшь? Такого зверства мы отродясь никогда не слыхали…
        - Мне про то же самое в другой деревне говорили, что раньше степняки сильно не баловали. А потом они на нас этой же ночью напали - мы еле отбились. Они частокол проломили, внутрь ворвались, как звери, - думали, все, конец нам пришёл. Но ничего, отогнали их. Там ещё был такой случай: они напали на пастухов, и перебили их почти всех.
        Рыбак понимающе переглянулся со старостой:
        - Вон оно как, значит… Везде то же самое.
        Нас поспрашивали о подробностях штурма и, разумеется, убедились, что мы, действительно, стояли где-то там, рядом, и немножко помогали. Вот только и на этот раз мы ни полслова не обмолвились о том, что служили в штрафном десятке и даже про общественно-полезные работы не заикались.
        - И сколько ж вы нихельцев положили, вояки? - насмешливо спросил староста, а Рыбак согласно хмыкнул.
        - Я камнем одного зашиб, когда он по лестнице лез, - ответил я нарочно высокопарно. - И ещё одного ранил. Кажется. И Малёк вроде бы одного достал.
        Мужики загоготали. Малёк воззрился на меня с немым изумлением. Я ответил ему предостерегающим взглядом: молчи, не раскрывайся.
        - Почему - «вроде бы»?! - друг всё же не удержался. - Точно, достал. Насмерть.
        Смех вспыхнул с новой силой. Хм, кажется, эти жители воинов по глазам различать не умеют, в отличие от Хана или Учителя. Ну, и ладно: мы ж мирные люди. В душе.
        - А далеко ли отсюда до столицы? - спросил я.
        - Ой, уморил, - староста чуть лицом на стол не рухнул. - Да откуда ж вы такие чудики взялись, а? Тут между деревнями - полтора-два дня пути, а деревень этих - я и сам не знаю, сколько. Потом уже леса начинаются. Вот с того места, говорят, до столицы всего лишь неделя пути останется… или две.
        Рыбак уже начал хрюкать от безудержного веселья, качаясь и держась за живот, а не за тесак.
        Я прикинул, сколько мы топали до столицы, а потом - до Гренплеса: мда, выходило очень даже некисло. А мы как думали? - то на то оно и выйдет; путь, действительно, неблизкий, и крюк мы делаем изрядный.
        - Ну, до столицы мы вряд ли дойдём, - кивнул я уныло, вроде бы соглашаясь. - Но только тут не останемся: страшно у вас - степняки вон как лютуют. За сестру боюсь. Мы уж как-нибудь отойдём хотя бы лиг на сто к северу…
        - Что ж, вольному - воля, - покладисто кивнул староста, ни капли не огорчившись.
        - Только нам бы телегу свою подремонтировать не мешало бы, - добавил я. - Что-то совсем она расхлябалась, и колёса сильно виляют. И лошадь переподковать заодно. А мы за это отработаем, по совести.
        - Ну, посмотрим… - отвечал хозяин уклончиво.
        Врать не буду: в части дорожного ремонта помогли нам в той деревне очень сильно. Только вот в другой, любовной, части вышел мне полный облом. Нет, дело не в том, что у меня в нужный момент что-то обломилось, а в том, что до этого важного момента дело как раз и не дошло…
        Всё сначала вроде бы шло, как обычно: перемигнулся со смазливой селянкой, договорился с ней о сеновале, но, когда подошёл к нужному сараю, то наткнулся на пятерых здоровенных и радостных парней. Я по простоте своей душевной сразу и не сообразил, что они заявились ловить именно меня: думал, что их сюда принесла нелёгкая чисто случайно. Но, увидев их счастливые улыбки до ушей, всё-таки понял, что моей подружки сегодня здесь точно не будет, а вот проблемы - будут.
        Парни очень энергично охватили меня широким полукольцом, прижав к стене сарая. При этом они ничего не говорили, а только продолжали весело скалиться, разминая как бы невзначай свои кулаки, и бросая взгляды по сторонам, друг на друга, как будто меня тут и не было.
        Всё сложилось хуже некуда: без оружия я стоял перед ними словно голый. Если они навалятся на меня толпой, то сделают мне кучу-малу, а под грудой тел сопротивление совершенно бесполезно. Значит, нужно вырываться и бежать.
        - Парни, - сказал я примирительно, - я вам ничего плохого не сделал. Что вам нужно от меня?
        - Видали?! Не делал он! - восторженно завопил их заводила. - Он только девок наших портит, а плохого - ничего не делает!
        Парень справа от меня, думая, что моё внимание всецело поглощено этим придурком, и я больше ничего не вижу, ударил меня кулачищем в бок, под рёбра. Я увернулся, перехватил его руку, рванул, сделал подсечку - он, вскинув лапти к небу, бухнулся на спину, раскинув руки крыльями. Для начинающего гончара получилось очень даже неплохо; упавший парень загородил дорогу своим друзьям, которые из-за этого замешкались: и упавший приятель им мешал, и скорость его падения их впечатлила. Но, опомнившись, они возбужденно замычали и бросились на меня с утроенным азартом.
        Я стоял, глядя в сторону, а на меня бежал, распахнув объятия, здоровенный детина. Я за миг до столкновения гибко пригнулся, и он, обхватив руками воздух, едва не впечатался в стену сарая, еле-еле успев остановиться и изумлённо рассматривая свои лапищи. В настоящем бою такое удивление непременно завершится твоей смертью, но в тот день его противник зайцем бежал прочь, подгоняемый улюлюканьем и топотом множества ног.
        На пути оказался плетень - я сшиб его плечом и, прокатившись кубарем, вскочил и пытался бежать дальше. Но заборчик оказался крепче, чем мне показалось второпях, и мой недостаточно сильный удар задержал мой бег на лишних пару мгновений: меня кто-то обхватил сзади, как стальной обруч бочку, пытаясь повалить. Я, разумеется, вырвался: удар локтем под дых, потом пяткой в пах, разворот - и в челюсть, но время оказалось упущено, и пришлось схватиться с толпой по-настоящему.
        «Лишь бы не повалили! Лишь бы не повалили» - билась в голове отчаянная мысль, как обезумевшая птица в тесной клетке, а мои руки-ноги работали сами по себе.
        Вот на меня уже бежит парень с колом, выломанным из поваленного плетня. Я отклонил направленное мне в живот остриё в землю - этот чудак вовремя не разжал руки, оторвался от земли и потом грохнулся на неё ничком. Из мазанки выскочил хозяин двора, молодой мужик, и, недолго думая, кинулся на меня с вилами по принципу «бей того, кого не знаешь!» Я ухватил его хозяйственный инструмент, крутанул, запутав ему руки - мужик выпустил из них своё оружие. Пока он разматывал свои лапы в обратную сторону, - я боком-боком проскользнул ему за спину и огрел его сзади черенком по затылку.
        Парень с колом повторно атаковал меня, но только на этот раз я поймал его остриё между зубцами вил и снова отклонил вниз. Ничего нового для этой деревенщины выдумывать не требовалось: нужно лишь сблизиться с ним левым боком, удерживая его кол, а потом на развороте ударить правой пяткой ему в правое бедро. Затем сзади нанести удар подошвой по голени, чтобы нога противника подломилась, и он, присев на колено, стал пониже. И всё - послать ему завершающий привет по голове.
        Оставшиеся противники, увидев в моих руках страшные вилы с длинными зубьями, остановились. Получилась передышка; я слышал шумное дыхание, упавшие со стонами поднимались и тоже в бой рваться не спешили.
        - Ты чаво это, чаво?! - гавкнул на меня кто-то, сплёвывая кровь: я успел и по зубам кое-кому врезать.
        - Парни, я же вас не трогал. Давайте по-хорошему, а?
        Прибежал Малёк с незнакомым мне ножом. Тут уже я задышал с явным облегчением, а деревенские вовсе скисли. Мало-помалу собирался народ, а нападавшим не улыбалось засветиться в этом грязном деле, и они быстро растворились по одному. Остались только лежачие, не успевшие очухаться.
        - Тебя, как дитя малое, одного оставить даже на час нельзя, - поглумился надо мной Малёк. - Сам же уговаривал не влипать во всякие истории, а сам творишь чёрт те что…
        - Да, беспредел, - кивнул я уныло.
        На другой день пришлось являться к старосте по вызову. Там оказалась полна горница людей: немножко знакомый мрачный мужик с замотанной в белые тряпки головой, сварливая баба - его супруга; Рыбак опять же притащился.
        - Проходи, гончар, - зыркнул староста на меня узкими глазами. - Я-то думал, что у тебя зять дуралей, а ты и сам-то не лучше.
        - Пускай заплатят! - чуть не взвизгнула баба. - Забор сломали, мужа чуть не убили - да что ж такое?! Тут и войны никакой не надо! - хозяйство разорили, и мужик ранетый! Есть тут власть или что?! - пусть заплатят, говорю!
        У старосты дублёная кожа на скулах дёрнулась, как при зубной боли, а глаза совсем сузились; неподвижный Рыбак даже глазом не моргнул, небрежно прислонившись к дверному косяку. Хм, похоже, эта баба и без меня эту «власть» уже успела доконать не хуже диких степняков.
        - Да скажи ты! - она толкнула покорного мужа в бок безо всякой церемонии к его ране.
        - Ну… да… - веско подтвердил селянин высказанную претензию.
        Ах, так?! Ладно, мы тоже не лыком шиты.
        - Тогда пусть и нам заплатят тоже! - возмутился я. - Нет такого закона, чтобы на проезжих кидаться с вилами и палками! Ваши парни меня вчера бить кинулись, а этот… м-м-м… уважаемый селянин тоже на меня в драку полез. Мне что, надо было ждать, пока меня убьют, что ли?!
        - Молчать!!! - и староста хлопнул жёсткой ладонью по столешнице так, что баба, начавшая было гнать вторую волну ругани, словно захлебнулась своей слюной, а её муженёк вздрогнул, как будто его сзади стукнули. Рыбак переступил с ноги на ногу.
        - Я принял вашу жалобу, - продолжил староста. - Будем разбираться. Можете идти.
        Баба, кажется, хотела начать по новой, но хозяин метнул в неё раздражённый взгляд, а Рыбак пошевелился, - и парочка торопливо ушла прочь.
        - Сын мой вчера пришёл избитый, - продолжал мужик. - А это не часто бывает…
        «Ой, маменька! Вот так влипли!»
        - Я спрашиваю у него: «Как же так? Кто такой? Ты ж не поддаёшься никому!» А он мне отвечает: «Это приезжий, он дерётся не по-нашему.» Вот я и спрашиваю: как же ты так дерёшься, что половину пацанов избил, а заодно ещё и мужика покалечил? Вас, гончаров, в Гренплесе этому учат, что ли?
        - Ну, у нас там уличные драки тоже бывают. И мы тоже поддаваться не приучены. Дрался я, как умел, как меня товарищи учили. Меня всё равно затоптали бы, если б меня мой друг не выручил, - и я виновато развёл руками.
        - А твой друг… он, что, тоже… того? Вот так же драться умеет?
        - Ну, не знаю. Спросите у него сами.
        Староста помолчал, сжав кулаки в замок и положив их на стол.
        - А не шпионы ли вы нихельские, голуби?
        Во-во, Мясник тоже такие же вопросы задавал, про голубей - упокой, Пресветлый, его душу. Когда же это закончится?! Эдак ведь и правда: до старости не доживу…
        - Шпионы?!! В этой дикой степи! Да кому она сдалась?! Если мы драться умеем, то нас сразу надо шпионами обзывать? Нихельцы в городах живут, вообще-то! Если бы им было нужно - давно бы уже в степь вошли. Что у вас взять-то можно?
        Хозяину дома мои слова оказались неприятны: он аж посерел:
        - В любом месте выгоду найти можно, - сурово выговорил он. - Если вы не шпионы, то кто тогда???
        - Я же говорил: беженцы мы. От нихельцев спасаемся.
        Староста замолчал, встал, зашагал молча по комнате, одёргивая рубаху. Помаячив вот так туда-сюда, он снова сел и заговорил:
        - Значит, так. Всё, что в драке разрушили, - сами будете чинить. А ваша девка пусть пострадавших бесплатно лечит. И, не дай бог, если она окажется плохой знахаркой, - тогда пеняйте на себя! Всё понятно?
        Я лишь кивнул.
        - Свободен, - по-военному резюмировал этот мужик наш разговор.
        За два дня мы с Мальком обогатились умением забивать в землю толстые жердины голыми руками. В земляную лунку выливаешь ведро воды, берёшь сваю, у которой один конец заострён топором, и вот это остриё со всей дури опускаешь в эту лунку. Потом вытягиваешь сваю назад и снова опускаешь - и так много раз. Подливаешь ещё воды.
        Получается круглая дыра в земле, у которой стенки - гладкие, от мокрой грязи блестящие. На полтора локтя мы такие дыры делали запросто, даже не запыхавшись, а потом ещё и утаптывали сваи.
        А Солнышко наша врачевала несчастных. У меня всё нутро переворачивалось, когда я думал о том, что ей надо лечить балбесов, которым я настучал по тыкве. А если они лапы распускать будут? Или скабрезничать?
        Но её, казалось, ничто не могло опечалить: она оставалась такая же смешливая и добродушная:
        - Руки? Распускать? - смеялась она. - Так ты им все руки-ноги перебил: кругом одни синяки. Они же думают, что я твоя сестра, и шарахаются от меня, как черти от ладана - только мычат.
        - Ну, положим, не все отбил, - буркнул я. - Я же не изверг…
        В день отъезда я собрался с духом и попросил у старосты:
        - Уважаемый, мы едем в дальнюю дорогу, а оружия настоящего не имеем. Нам бы парочку сабель, а?
        Я умолчал про нашу заначку в два меча: в конце-концов, мечом сподручнее махать в битве рать на рать, а отмахиваться от приставучих лучше всего облегчёнными степняцкими саблями.
        Тот воззрился на меня, как будто я у него последнюю корову выпрашивал отдать задарма:
        - Две сабли?! Да тут любая железяка - на вес золота! Тем более - в такое время…
        - Ну, хотя бы пару копий!
        Наверное, мой сиротский вид на него подействовал: он отдал распоряжение, и Рыбак притащил два копья с поржавевшими наконечниками. Селяне, вышедшие поглазеть на наш отъезд, такую неслыханную щедрость встретили изумлённым шепотком.
        Рыбак торжественно вручил нам древки, за десятки лет отполированные ладонями до лаковой гладкости. Мы с Мальком их взяли и, совершенно не подумав, принялись «примерять на себя»: покрутили над головой, потом - за спинами. Все так рты и пораскрывали, выпучив глаза на такое дивное представление.
        Я, спохватившись, прекратил упражнение и положил копьё на телегу.
        - У вас гончаров этому тоже учат? - спросил староста, раскуривая трубочку со сладковатым дымом и кивая на отложенное оружие.
        Малёк тоже догадался, что к чему, и, смущённый, приставил копьё к ноге, разглядывая его, как зелёный новобранец - дальнобойный требушет.
        - А… это… в ополчении, - ответил я. - Там всех насильно заставляют так делать. Вот мы и научились… немного.
        - Ну, если только немного, - глубокомысленно кивнул староста, затягиваясь. - Когда мне по молодости служить доводилось, нас такому ещё не обучали…
        - Время не стоит на месте, - ответил я словами Учителя.
        Бабы провожали Солнышку вполне дружелюбно: она тут заодно и роды принять успела. Насовали ей пирожков разных чуть ли не полмешка. Мужики топтались, смущённые и недоверчивые; маячил тут и недавний страдалец со свежей повязкой на голове.
        - Н-н-н-н-о! - Малёк стронул Милягу.
        Староста протянул мне свою сухощавую руку:
        - Ну, бывайте… Пресветлый даст - ещё свидимся. Не обижайтесь, ежели что…
        Я её пожал:
        - И вам не хворать. Если степняки явятся - делайте ту же шутку с цветным дымом: может, прокатит. Рогатки свои в земле укрепите - иначе они их арканами растащат.
        Рыбак похлопал по крупу зашагавшую Милягу.
        Снова дорога, снова беспощадное солнце. Весело щебечут в бесцветных от зноя небесах неведомые пичужки: они высоко от наших земных забот, они равнодушны к тому, кто и за что кого тут, на земле, убивает, - они поют для всех, не различая нас. Мы быстро тупели от такой жары, не имея сил ни говорить, ни даже думать и мечтая лишь о прохладной тени.
        Мы ехали вдоль той же степной речушки, не имея понятия, какие тут ещё есть источники воды. Изредка на её берегах встречались заросли ивняка - при виде них мы, не сговариваясь, поворачивали лошадь к речке, и пережидали полуденный зной в тени. Никакой прохлады тут не пряталось, только духота, но хотя бы солнце не выжигало наши тела.
        А, если ивняк не встречался, то тогда нам приходилось отлёживаться просто под телегой. Миляга забредала в речку по самое брюхо и купалась, фыркая и разбрызгивая мутную, илистую воду со своей гривы.
        Вскоре вода еле-еле доходила ей до колена. Не хватало сил у местных речек дотянуть до многоводного севера: пересыхали они в середине лета…
        Солнышко уже не ругалась на нас за то, что мы жуём моровку: она и сама начала держать во рту волшебный стебелёк, отключавший чувства и придающий видимость сил. Без этой травки мы бы, наверное, с ума посходили бы от жары и бесконечного пути, показывающего нам одну и ту же картину: выжженная, жёлтая степь.
        Людям здесь было бы жить невозможно, если бы не стелющийся сухой кустарник - главный тут вид топлива. Вроде бы и набрал небольшую охапочку, а она горит долго и жарко: его древесина очень плотная, - в воде тонет. А ломается легко, по междоузлиям-«суставам».
        Как нам и говорили, села тут встречались раз в два дня. То ли степняки в этих местах водились другие, то ли что, но наши рассказы про зверства на юге воспринимались почти как сказка: даже старики не застали времена былой лютой вражды. «А мы только вчера свою дочку в жёны продали», - разводили руками простодушные изумлённые селяне в ответ на наше сообщение. Мы, как могли, уговаривали местных начать делать из ивняка рогатки для защиты.
        Здравствуй, край родной!
        Никогда не думал, что при виде леса у меня из глаз брызнут слёзы ручьём. И не только у меня: Малёк и Солнышко тоже как с ума посходили. Неделю назад степная речка закончилась островками грязной воды, где мы без труда наловили рубахами полусонную рыбу и запекли, закопав под угли. Потом топали только на запасах воды, заполнив подаренные в сёлах глиняные крынки. Почти двое бесконечных суток не встречалось никакого селения, и вот - лес. Дошли…
        Мы бегали, хохотали, целовали деревья, ошалевшие от нашей непомерной радости, пока не рухнули в благодатной тени, обессиленные, сорвав с голов шапки из тряпок. Лошадь, оставшаяся нераспряжённой, принялась жадно хрумкать траву. Потом она, кстати, мучилась и пару дней ходила жидко, пережрав с непривычки свежей зелени, а мы боялись, что падёт, и куда тогда девать это проклятущее золото? - а бес его знает!
        Похоже, что власть в стране совсем ослабла. Едва мы отъехали несколько лиг от деревушки, где заночевали, как повстречали разбойников. Я сразу же сообразил, что их навели на нас гостеприимные сельчане: то ли лошадка с телегой приглянулись, то ли думали, что медяков у нас много. Они заступили нам дорогу так небрежно и нагло, что только недалёкий слепец усомнился бы в том, что нас ждали. Рубахи - опрятные, рожи - не самые тощие: кто смог бы поверить, что они в лесу живут постоянно? - да это ж разбитные мужички из соседней деревушки! Они с таким хрустом вывалились из кустов, что дали нам форы во времени.
        Только вот про наши копья их не предупредили… Мы же их возили прикрытыми и не афишировали. Учитель натаскал нас круче, чем сторожевых собак: едва заслышав первый же хруст, мы соскочили наземь, одним движением выхватив оружие из сена. Увидев нацеленные на них острия, разбойники смутились и замешкались, обступив, однако, нас со всех сторон - на всякий случай.
        - Куды путь держите, гости дорогие? - начал придуряться заводила. - Может, помочь вам чем нужно в дороге дальней?
        - Помощи нам не требуется, - отвечал я, рискуя, понимая, что становлюсь главной мишенью: умный враг сразу должен понять, что Малёк без моей команды бой не начнёт.
        Их пятеро. Ерунда, но вдруг в кустах сидят ещё? И, не дай бог, с луками? Понятливая Солнышко лежала на телеге, уткнувшись носом в сено, но мы-то от стрел были совсем беззащитны.
        - За проезд по нашим дорогам плату платить принято, - продолжал тот. - Верно я говорю, братцы?
        «Братцы» хмуро кивнули, опасливо глядя на наши копья.
        - Нет и нас ни шиша. Беженцы мы, - ответил я.
        - Ну, как уж так ничего нет? Деваха вон у вас пригожая есть. Давайте так: оставляйте нам девку, а сами поезжайте с миром, а? Никто ведь не против? - и он глянул направо-налево.
        Сообщники покивали, вроде бы даже обрадованные, что нашёлся приемлемый вариант. Судя по писку в тележном сене, Солнышке он совсем не понравился.
        - Наша подруга не согласная, - ответил я, а Малёк ещё и рыкнул затравленным зверем. - Придётся пропустить нас просто так.
        - Ну, что ж, раз так… - и заводила глянул через плечо.
        Мы с Мальком всё прекрасно поняли и врасплох не попались: отбили копьями пару ножей, довольно ловко брошенных из-за деревьев. Разбойники сдуру кинулись на нас, ни капли не сомневаясь, что от летящего ножа нет спасения. Первый же напавший напоролся на моё копьё и отлетел, отброшенный моей ногой - это я так остриё от тела освобождал, чтобы не застряло. Уселся на дорогу, изумлённо разглядывая распоротый живот, запихивая вываливавшиеся кишки вовнутрь перемазанными кровью пальцами.
        Второго я чиркнул острием по лицу - и он тоже к драке охладел. Малёк легко убил третьего, проткнув его копьём насквозь, успел выхватить с повозки меч, догнать и прикончить им четвёртого ударом по затылку. Заводила уже улепётывал в лес - только шум стоял; судя по всему, метавший ножи составил ему компанию.
        Я прижал к дереву остриём копья раненого в лицо:
        - Кто вас подослал? Из какой деревни?
        - Не знаю я… сказали - я и пошёл…
        - Выбирай: или ты жить будешь, или - он, - я кивнул на раненого в живот. - Так кто?
        - Пресветлым клянусь: не знаю!
        - Ну, как знаешь…
        - Стой, стой, погоди: Пасечник нас навёл!
        - Какой пасечник?
        - Ну, из той деревни, где вы ночевали…
        - А вас послал сюда ваш староста?
        - Не, не он. Староста не при делах: он не в доле. Нас Хромой послал, Пасечник всегда ему весточку посылает.
        - Хрен тут вас поймёшь! - и я проткнул задержанному ногу.
        - А-а-а-а-а-а!!! Ты же обещал!..
        - А я тебя и не убил. Будешь теперь вторым Хромым…
        Он, корчась, начал обзывать меня всякими обидными словами, но мне было на него наплевать.
        В очередной деревне, встреченной нами по дороге, я рассказал тамошнему старосте про нападение, про Хромого и Пасечника, про оставленных на дороге двоих раненых. Тот поохал, покивал, пообещал разобраться и покарать, но на его предложение переночевать я ответил категорическим отказом. Хрен его знает, что тут у кого на уме. Мы уж в лесочке поспим - зато глотки целее будут.
        После стольких мытарств по степям мы впервые заночевали в лесу. И насекомые тут стрекочут не так надоедливо, и воздух совсем другой, родной…
        - Если бы у них луки были - хана бы нам, - Малёк всё никак не мог отойти от лесной стычки, а выпивки не имелось.
        - У нас ведь и щиты есть. Забыл? - лениво ответил я, не желая бросать наслаждение упоения мягкой ночью.
        - Надо их будет всегда держать наготове.
        - Луки - они у охотников. Если у человека есть лук, то с голоду он не умрёт, и душегубством заниматься не пойдёт.
        Послышались всхлипы. Нашу неунывающую спутницу прорвало всё-таки.
        - Солнышко моя, ты что?! - вскинулся Малёк и принялся гладить свою подругу.
        - Мальчики, я так больше не могу… нападают, нападают, нападают! Я устала… сил больше нет…
        Меня словно по сердцу резануло: мы с Мальком могли дойти хоть к чёрту на кулички, но у Солнышко запас прочности уже заканчивался. Мелькнула мысль: быть может, оставить её в следующей деревне? А что: мы своё слово, данное нашему сотнику, исполнили: спасли его дочь от жизни под нихельцами. Если вспомнить, чем кончил Мясник, то, быть может, и от чего-то ещё более страшного. Её там откормят на молоке и сметане, а за её умения на руках будут носить, и нам будет спокойнее.
        Я, почти не думая, озвучил свою идею…
        Ох, зря, зря! Ребята, не торопитесь никогда молоть языком: лучше сначала сто раз подумайте, тем более - в разговоре с женщиной. Даже если сто раз уверены в своей правоте. А, если тут каким-то боком лямур замешан, - вообще лучше помолчать. Уверяю…
        Девушка сразу замолчала, а потом они на пару с Мальком так меня отчехвостили, что я и не рад был своей свежей идее. Кажется, городская барышня вовсе не желала проводить остаток дней в деревенской глуши среди брехливых собак и обнаглевших свиней, валявшихся прямо на тропинках, думая про величину удоя у кур и переживая, почему овцы не несутся в срок: ей это казалось страшнее разбойничьих ножей. Моё смущённое мычание, что, мол, она могла бы работать по профессии, было прервано презрительным фырканьем, что, мол, приёму родов у коров её не обучали. Хм, зачем же так оскорблять крестьянок??? А Малёк, тоже мне друг! - бабёнке своей подпевает. Сказал бы я, какой друг ему товарищ, да ведь эти строки и барышни могут читать…
        Ну, хотя бы горшками в меня швыряться не стали - уже хорошо. Если бы мы раскидали золото по ночному лесу, то в столице нас точно бы не поняли.
        - Ну, тогда нечего хныкать! - подвёл я итог этого бурного обсуждения.
        Больше всего я боялся, конечно, того, что, вот придём мы в столицу, а война - проиграна, и там сидят нихельцы. Но обошлось: Нихелии для решающего штурма сил уже не хватило.
        Тем не менее, соваться в город, который, как мы с Мальком прекрасно помнили, кишмя кишел ворами, уличными головорезами и просто прохиндеями, почувствовавшими раздолье в тяжёлое военное время, с телегой, отягчённой золотом, казалось бесспорным безумием. С тяжёлым сердцем я взял из ханской оплаты лечения пару золотых и решил идти в столицу один - добиваться аудиенции у министра финансов, как меня подучил Ухват. А друзья остались в деревне недалеко от города.
        Я прошёл городские ворота, назвавшись добровольцем, готовым служить в армии, снял комнатушку в корчме и начал «министерские хождения».
        Секретарь, тщедушный хлыщ, едва ли сильно меня старше, кормил меня сказками, что «сегодня министр не принимает», «завтра, быть может», «в отъезде на два дня». Я, что называется, «рвал рубашку», доказывая, что, мол, дело очень важное и касается пополнения государственной казны. Он отмерял меня презрительным взглядом и отвечал, что «никак невозможно».
        В корчме, за кружкой пива, я соврал, что мне нужен военный министр, и мне давали советы, что к любому министру попасть можно только после взятки. Иначе, мол, тут никак. Но не давать же взятку золотом, которое сам же несёшь в казну! (Я про него ничего никому не говорил, даже секретарю: боялся.) А моих личных грошей для взятки в военное время маловато будет… Отдать всё ханское золото? А потом жить на что, при военной дороговизне? Но, быть может, и до этого дойдёт…
        Отчаявшись, я начал кружить возле здания министерства, пытаясь подловить министра сам лично и выспрашивая прохожих, не является ли финансистом тот или иной богато одетый дядька, выходящий из парадных дверей. Не поймал, но зато поймали меня, как нетрудно было предугадать: крепкие ребята из Службы безопасности повязали меня прямо на улице.
        Лёжа на соломе, пропахшей мышами, я мрачно размышлял о том, что для своих лет ночую в застенках Службы безопасности слишком уж часто. Едва ли этой пойдёт на пользу моему здоровью. Читатель, наверное, сразу же подумает, что нужно было сразу топать в это учреждение: оно обеспечит надёжный конвой нашему золоту и доставит его точно по назначению, так что не требовалось крутиться возле министерства сутками напролёт, справляя малую нужду где и как придётся. Я и сам в этом ни капельки не сомневался, но, наслушавшись по кабакам разных горестных и душераздирающих историй, стал железно уверен, что доверять нельзя вообще никому. Да, сохранят. Да, доставят. Но при этом могут объявить, что это их личная заслуга, получить за неё награду, а нас пришить втихаря, как ненужных свидетелей, чтобы их награду не оспаривали. Им - карьера, а нам - сточная канава.
        Поэтому я решил придуряться: мол, хотел устроиться на работу поближе к деньгам, потому и искал протекции у министра. На войну я пошёл добровольцем, а мой полк уже не существует - едва ли кто вообще сможет доказать, что я в армии успел послужить. Если моя игра сработает, то меня, как явно слабоумного, обратно в армию закатают, а не на каторгу. Или домой взашей вытолкают.
        Поутру меня приволокли в кабинет начальника местной Службы безопасности. Обшарпанная мебель, знавшая лучшие годы, заросшие паутиной давно не беленные стены, зарешеченное окно, чтобы у гостей не появлялось соблазна в него сигануть - всё честь по чести. Некая серая личность - не толст, не худой, не высок, не низок, ни грустен, ни весел, в простом сером гражданском сюртуке. Глянул на меня блёклыми глазами - словно наждаком провёл. Я стоял со связанными руками, перетянутыми кожаным ремешком, из которого никак не выскользнуть, а меня за локти держали два охранника. Мда, никакой интимной беседы не намечается…
        - Вы знаете, в чём вас обвиняют? - спросил меня невзрачным голосом хозяин кабинета.
        Ну, пора включать дурака:
        - Никак нет, господин хороший. Гулял по городу, никого не трогал, мухи не обидел. Повязали, навалили, затащили. Нет, не так: навалились, завязали, потащили. Нет, не так: повалили, затащили, наваляли. Ну, как-то так…
        - Давайте обсудим ваши прогулки, - сухо продолжил страж безопасности, зачерствевший на подобных шутках. - Вы служили в армии, разбитой в Гренплесе. Поэтому сейчас, по логике, гулять вы должны или в райских садах, или в Нихелии, или где-то в районе Гренплеса, где пленных используют на каменоломнях. А как вы оказались в столице? И почему никому об этом не сообщили?
        Я только рот разинул: вся моя легенда про «сельского» недоумка летела к чертям собачьим. Зато прилетало ко мне обвинение… догадались, читатель? - правильно: в шпионаже. А это грозило даже не каторгой, а пеньковым галстуком.
        - Не успел. Хотел сначала на работу устроиться.
        А что я мог сказать умного?
        «Ну, давай, про голубей спрашивай.»- подумал я с глухой тоской.
        - На работу в министерство финансов? Похвальный выбор. А зачем нихельцы приказали вам устроиться именно сюда?
        «Вот и началось в деревне утро…»
        Я вежливо отвечал, что с нихельцами проблемы своего трудоустройства не обсуждал, а действовал исключительно по личной инициативе. Сбежал из плена во время работ по расчистке взятого города и смог добраться до столицы. Хотелось кушать, поэтому пошёл искать работу.
        На стол легли два моих золотых:
        - А это нихельцы вам суточные выдали?
        - Я по дороге в одной деревне убил и ограбил нихельского офицера.
        - Откуда у нихельца монета нашей чеканки?
        - Если Вы уверены, что эти деньги дали мне нихельцы, то зачем спрашиваете? Значит, имеются у них такие монеты.
        Он снова и снова задавал мне каверзные вопросы, пытаясь подловить меня на связях с врагом, но, так как я шпионом не являлся, то попасться никак не мог.
        - Я - честный человек! - гордо заявил я. - Прошу меня отпустить и направить на службу - в министерство или в армию, - куда сами считаете нужным.
        - Не очень-то вы и честный, - буркнул начальник. - В Гренплесе вас задержала Служба безопасности и направила служить в штрафной десяток.
        - Ну и что? - возразил я. - Мы с другом свою вину кровью искупили: уничтожили две таранные машины.
        - Кстати, а где ваш друг?
        Во как! Он знал всё: и про мой арест, и про Малька. Хм, меня, значит, выдал кто-то, кто тоже был в Гренплесе, а теперь ошивается тут…
        - Понятия не имею, - отвечал я твёрдо и уверенно.
        Чтобы казаться правдивым, я начал рисовать себе картину типа того, что Малёк ведь мог и уйти из деревни, не дожидаясь моего возвращения.
        - Мы с ним сбежали вместе, но по дороге назад я его потерял.
        А на другой день меня закатали в камеру пыток…
        Пытали, надо признаться, без великого усердия, - даже ни одного зуба не выбили, стараясь по моему лицу догадаться, что в моём рассказе ложь, а что - почти правда. Но отдубасили знатно; я, используя некоторые уроки Учителя, прятал свои чувства. Тут «работал» другой человек, заставивший меня снова повторять и своё имя, и свои истории.
        Отлёживаясь на соломе, я мрачно размышлял о том, что влип по самое некуда. Похоже, тут умели тонко чувствовать враньё, и будут трясти меня до тех пор, пока я не рассыплюсь на куски или не расскажу всё, как есть. Будь я один, я, наверное, уже сегодня рассказал бы про золото, и чёрт с ними - будь, что будет. Но я пришёл не один… Если Солнышко попадёт в лапы этой службы, то это будет не лучше варианта с нихельцами!
        На следующий день меня привели в кабинет к прежнему следователю. Он так же сухо со мной поздоровался и начал вежливую беседу, словно бы не зная, как меня вчера раскатывали тонким слоем. Мой фонарь под глазом светил ярко и вызывающе, но начальник в упор его не видел.
        Он снова начал выкатывать мне вчерашние вопросы, и я снова повторил свои ответы. Неожиданно следователь сказал:
        - За вас просит один поручитель. Прошу ввести, - и кивнул моим стражам.
        В кабинет… вошла Солнышко! Я обомлел - моя грешная душа словно ухнулась вниз. Зачем, ну, зачем?!…. А глупая девчонка с радостным визгом кинулась ко мне на шею, прижавшись ко мне своими мягкими формами, и даже чмокнула в щёку.
        - Вы знаете этого человека? - задал следователь запоздалый идиотский вопрос.
        - Знаю, знаю, знаю! - затараторила Солнышко. - Это он! Это он золото из Гренплеса спас!!! Отпустите его, ну, пожалуйста!
        «Приплыли…»
        - Надеюсь, не будет сильных осложнений? Золото - оно, знаете, ли, - ценная вещь. Я бы не стал терять вообще ни минуты: мало ли что…
        Оказывается, вместе с девушкой в комнату вошёл представительный мужчина, совершенно мне не знакомый, и моё изумление возросло. Особенно после слов Солнышки:
        - А это мой дядя!
        В конце-концов, мне кое-как удалось вытянуть из ополоумевшей от радости девчонки некоторые подробности. Оказывается, я не учёл, что мой друг Малёк - нетерпелив по природе своей, и Учителю так и не удалось полностью выбить из него его неугомонную горячность. За несколько дней он совсем извёлся в пустом ожидании и Солнышку измучил. Они, подогревая друг друга, решили идти к министру сами (я строжайше запретил им искать меня, даже если исчезну навсегда). Бросить казну Гренплеса без охраны казалось немыслимым, и в столицу отправилась одна Солнышко.
        А теперь представьте себя на месте министерского секретаря. Сначала вокруг вас кружит, как надоедливая муха, некий хмырь босяцкой наружности, уверяя, что у него государственное дело по наполнению казны, но отказывающийся сообщать подробности. Его визиты уже начинают порядком надоедать, и вдруг в один из непрекрасных дней к вам заявляется симпатичная крестьянка и тоже начинает надоевшую до чёртиков знакомую песню про наполнение казны…
        Вы начинаете медленно сходить с ума и докладываете своему начальству: пусть он тоже голову себе поломает. Всё-таки барышня - это совсем не то, что бродяга со взглядом бывалого убийцы и манерами тёртого уголовника. И, пожалуйста, результат: Солнышку приняли на следующий же день, тогда как меня замытарили «завтраками». Где справедливость?!
        Остался сущий пустяк: убедить министра, что рассказ про телегу, груженную золотыми монетами, - это правда. Кто мог бы поручиться за слова бродячей девчонки? Солнышко вспомнила, что в столице жил её родной дядя, брат отца, но где - не знала. И где работает - тоже не знала. И даже не была уверена, что он её узнает: давно не виделись.
        Тот следователь, с которым я мило беседовал, оказался загруженным двумя задачами: допросом то ли дезертира, то ли шпиона и поиском пропавшего воина, который золото до столицы довёз. Пока меня лихо лупцевали в пыточной, он разыскал дядю Солнышки и также установил, что «неизвестный герой», подходящий под словесное описание, тоже остановился в корчме, в которой жил и захваченный шпион, но пропал без вести - к неудовольствию корчмаря. Более того: он почему-то оказался очень похож на прощелыгу, которого обихаживали трудолюбивые палачи, и тоже ночевал в его комнате, в одно время.
        Вы думаете, что следователь догадался, что шпион и герой - один человек? - да как бы не так! Ему в башку втемяшился вывод, что эти двое очень хорошо знали друг дружку, и поэтому он решил устроить очную ставку: вдруг Солнышко его тоже знает? Если узнает, то ему можно задавать новый вопрос: куда сбежал герой и почему бросил свои пожитки?
        Дядя Солнышки оказался служащим, работавшим по части налогов. Он сразу же признал племянницу и ни капли не усомнился в её словах, а потом пригласил нас пожить в его просторном доме.
        Вот так и завершилось моё приключение по спасению золотого запаса Гренплеса, при котором на нас покушались и свои, и чужие. Вернее, не совсем так, а праздничным обедом у дяди.
        Он, несомненно, походил на своего брата: такой же сухопарый, только вислоухостью страдал гораздо меньше. Губы поджаты, словно боится слова лишнего сказать: наверное, должность такая… За столом держался чинно, словно заправский аристократ, которому под мышки вставили тяжеленные книги, а к спине привязали железную планку. Глядя, как он подоткнул за шею белоснежную салфетку и принялся ножичком с вилкой разделывать котлету, я невольно затосковал, вспоминая, как строгал ножом полусырое мясо, обжаренное на костре, держа его голой рукой и хватая зубами надрезанные куски.
        Малёк, если так можно выразиться, тоже сидел перед своей тарелкой не в своей тарелке. Мда, непутёвого отпрыска богатой семьи жизнь тоже изрядно потрепала: он ковырялся вилкой явно неуклюже… И только Солнышко весело застучала столовыми приборами.
        - Ну-с, молодые люди, - провозгласил Дядя, - давайте выпьем за столь успешное завершение вашего дела.
        Нестарая ещё служанка налила в наши бокалы вина из запотевшего глиняного кувшина. Что ж, раз такое дело, то почему бы нам и не вмазать? Жаль, что золото из деревни вывозили уже без меня, и опись из потайного места в телеге изъяли тоже без меня, не дав насладиться вкусом победы и поглядеть на рожи сельчан, к которым нагрянул целый эскадрон стражей безопасности: меня продержали взаперти до тех пор, пока золотишко до монетки не оприходовали. Чтобы я не скучал, ко мне в темницу втолкнули ещё и Малька - как в старые, добрые времена.
        Вино пахло так приятно, что я, не выпивший после освобождения ещё ни капли спиртного, замахнул бокал залпом сразу же после того, как мы прочокались. Малёк сделал тоже самое. Поставив на стол пустую посуду, я со смущением увидел, что хозяин, как и наша подруга, лишь слегка пригубил напиток.
        «Это вино вот так, что ли, пить полагается?»- мелькнула паническая мысль, но почти сразу ушла, выдавленная разлившимся по телу блаженству. Дядя как будто бы не заметил нашей торопливой жажды, сосредоточенно брякая по тарелке и задумчиво разглядывая её содержимое; служанка, по еле заметному от него кивку, подложила ему пахучий салат.
        Мы с Мальком налегли на запечённое мясо, нарезанное ломтиками и обложенное листочками свежей зелени.
        Служанка набулькала нам ещё; Дядя в это время поправил свою салфетку, как будто галстук - я, спохватившись, схватил свою и запихал её конец под воротник.
        - Я бы хотел поговорить с вами про ваши будущие планы, - сказал Дядя, прожевав.
        - Какие у нас планы? - удивился я. - Мы - люди служивые: нам уже завтра велено явиться в столичный полк. Куда пошлют - туда и ладно.
        - Я не об этом хочу вас спросить! - строго сказал Дядя, подняв и покачав вилку, словно полководец - свой жезл. - Война - дело временное. Я вас спрашиваю: чем вы после войны собираетесь заниматься?
        - Я останусь в армии, - ответил я, пожав плечами. - Уже давно для себя решил.
        Малёк почему-то молчал, смущённый, уставившись на своё блюдо.
        - А вы, молодой человек? - хозяин уже откровенно начал напирать на моего друга.
        - Я?.. тоже служить буду… может, домой вернусь. Дело у нас там, семейное…
        - Ну, выпьем тогда за наше будущее, - предложил Дядя, поднимая свой бокал.
        Дзинь-дзинь-дзинь… Я впросак попадать не хотел, но, чёрт возьми, винцо было такое душевное, что полбокала всё же осушил.
        - Я вас почему спрашиваю, - продолжил он, поставив так и не опустевший бокал на стол. - Я пока что не слепой и вижу, что у вас… хм, скажем так: сложились определённые чувства с моей племянницей. Пока судьба моего брата не прояснится, я обязан быть ей вместо отца. И поэтому мой долг спросить вас: насколько ваши чувства серьёзны? Намерены ли вы жениться?
        - Дядя! - воскликнула вспыхнувшая Солнышко.
        Он накрыл своей ладонью её руку и прижал к столу:
        - Помолчи! Пусть сначала твой друг ответит.
        - Я… хочу просить руки вашей племянницы… - выдавил, наконец, Малёк. (У меня внутри что-то подпрыгнуло, а потом ухнуло вниз.) - Но только у меня сейчас ничего нет, ни гроша за душой. Я не смогу обеспечить ей достойную жизнь. А я хочу, чтобы она не жила в нищете.
        - Очень интересные слова от человека, который привёз в столицу целую телегу золота, - послышался саркастический ответ, и Дядя неторопливо, с достоинством промокнул свои губы салфеткой.
        - Это же не моё золото, а казённое, - возразил Малёк.
        - Не скажите… В нашей стране давно введена система денежного вознаграждения за деяния в пользу державы. В вашем случае речь может идти о сумме, примерно равной одному из ваших горшков с золотом, - отвечал хозяин. - Если не больше.
        Мы все аж рты пораскрывали - все трое.
        - Конечно, эти деньги вам завтра не выдадут. Будет бумажное согласование по разным инстанциям, долгое. Но я не чужой вам человек и не последний в этом городе: чем смогу - помогу в положительном решении данного вопроса. По крайней мере, у моей племянницы будет хоть скромное, но всё же не нищенское приданое.
        - Я вашу племянницу готов взять даже без денег! - возмутился Малёк.
        «Ой, дура-а-а-а-а-к…..», - я мысленно схватился за голову.
        - Вот скажете - «давай завтра под венец!» - завтра и пойду!
        «Вроде и выпил немного…….»
        Дядя даже креветку бросил лущить, слыша такие горячие слова. Солнышко покраснела, как маков цвет, совершенно забыв про еду.
        - Молодой человек, я вас за язык не тянул, - Дядя опять взялся звенеть приборами. - Приятно иметь дело с честным человеком. Тем более, что ситуация ваша диктует именно такое решение.
        - Какая ситуация? - не понял Малёк.
        - Вот так? - приподнял бровь хозяин стола. - Вы даже не в курсе? А подруга ваша, вообще-то, беременна…
        «Мама дорогая!»- я чуть куском не подавился и торопливо допил бокал.
        - Неужели?! Как?! - Малёк совсем растерялся.
        Я заметил, что Солнышко бросила мимолётный осуждающий взгляд на служанку, а та еле заметно пожала плечами и дёрнула подбородком на Дядю.
        - Я уверен, что вы и сами прекрасно знаете, КАК появляются дети. Но, боюсь, что объяснять серьёзность такого факта придётся именно мне, а не вашим родителям…
        Вот теперь-то я, наконец, смогу сказать, что история с казной Гренплеса завершилась окончательно. Малёк и Солнышко скромно обвенчались сразу же после обеда, так как назавтра нам, как я говорил, надлежало явиться в полк. Всё прошло быстро, сумбурно, а мы, слегка поддатые, молодые и весёлые, не успели насладиться свадебным торжеством. На церемонию пришли вообще все: мы трое и Дядя со служанкой.
        Возле храма Пресветлого, куда мы пришли на венчание, сидел грязный попрошайка, заросший щетиной, явно в похмельном виде. Ну, сидел и сидел - такие хмыри частенько возле храмов ошиваются, рядом с убогими. Но он очень уж зорко стрельнул глазом по нашей группе, и я невольно начал рассматривать его повнимательней…
        - Шпыняй?! Ах, ты!.. - и я, сломя голову, бросился к нему.
        Он вскочил и сиганул прочь, как шуганный заяц - я не ожидал от него такой прыти. Сообразив, что погоня затянется на полгорода, и при этом мне никак нельзя доводить дело до уголовщины, а потом ещё нужно обратно возвращаться, и не желая портить себе настроение перед грядущим событием, я остановился и в сердцах пнул его шапку с парой медяков ему вслед. Шапка летала плохо и Шпыняя не догнала.
        Сразу стало понятно, кто сдал меня в Службу безопасности со всеми потрохами. Когда же представится очередной случай потолковать с этим мерзавцем? - ну, ничего: мир, говорят, тесен: ещё свидимся как-нибудь… непременно!
        Эх, надо было на его шапку сначала плюнуть, а уже потом - пинать. Но не бежать же сейчас за ней…
        И снова - в бой
        Мы очень сильно облажались, заявившись в расположение столичного полка с тем дедовским реквизитом, что выдали нам сердобольные селяне в южных землях. Нам не выдали никакого оружия, сказав, что, мол, у вас же и так есть, и обругав, как наглых прощелыг. Ну, хотя бы доспехи дали: простые льняные рубахи с нашитыми стальными пластинами и потёртые, затасканные кожаные защиты на голени, - тоже с пластинками. Ни наплечников, ни нарукавников - больше ничего, кроме шлемов. Вспоминая экипировку нихельцев, мы только зубами скрипели от досады.
        Но, как говорится, человек - предполагает, а страна - располагает.
        То, что я громко называю «полком», на самом деле являлось тихим ужасом. В него понабрали всякую никудышнюю шваль: студентов, попёршихся в армию то ли от восторженного идиотизма, то ли после провала сессии; бывших уголовников с «нетяжёлыми» статьями, которым захотелось помилования за участие в войне; пьяниц, не имевших шанса получить работу и не желавших подыхать с голода под забором. Само собой, для управления этим сбродом понабрали таких отморозков, что мне иной раз сам Шпыняй казался милым человеком. А нас сюда запихнули, конечно, явно по рекомендации Службы безопасности, так как наш новый десятник сходу обозвал нас дезертирами и трусами. Вот ведь какой гнида попался мне следователь… конечно, кто ж хороший человек со Шпыняем найдёт общий язык?
        Переход от первой брачной ночи к суровым армейским реалиям для Малька оказался явно тяжеловат. Он начал замыкаться, и я опасался, что он в неожиданный момент сорвётся, сделав нам очередной штрафной десяток или трибунал.
        По счастью, нас вскоре погнали на войну. Да, вот бывают в жизни такие случаи, когда и войне будешь рад. Марш-бросок прошёл просто блистательно: мы достигли назначенного рубежа всего за неделю. Пьяницы и уголовники, потерявшие былую молодецкую прыть, зачастую отставали, - таких десятники подбадривали гибкими хлыстами, оставляющими болезненные ушибы. Тех, кто так и не смог пересилить свою слабость, оставляли валяться на обочине, как ненужный хлам - они, неоднократно избитые, лежали неподвижно. Их потом подбирали на обозные телеги, тащившиеся за нами следом, а, чтобы их не перегружали и оси лишний раз не ломались, десятники уголовников просто приканчивали… Разумеется, на их торжественные похороны нас не останавливали.
        Студиозусы от таких картин совсем скисли. Так как мы с Мальком прекрасно понимали, что в бой нельзя идти с кислой харей, то подбадривали их, как могли, а с одним худощавым даже почти подружились.
        Сидим мы, значит, как-то раз на ночном привале, из своих котелков черпаем, что Пресветлый послал. Вдруг у далёкого костра раздаётся крик:
        - Пьянь паскудная! И где ты только находишь?! Отвечай, мразь!
        - Гражданин десятник, я человек слабый, и мне без этого никак нельзя…
        Бац! Любитель выпить схлопотал в тыкву так, что нам стало слышно, а Профессор вздрогнул.
        - Ты чо? - покосился на него Малёк.
        - Но ведь так же нельзя… ведь у каждого есть его человеческое достоинство! А кругом только мерзость и преступления… Как же мы одолеем врага без духовной чистоты?
        Вокруг костра сидели не только мы; я заметил, что другие желторотые совсем подавлены и не смотрят по сторонам, а уткнулись в свои котелки, пряча робкие глаза.
        - Эка загнул! - загоготал рядом бывший уличный грабитель. - Ты хоть сам понял, чо сказал?
        И он пихнул его локтем.
        Студент замкнулся, но сохранил упрямый взгляд. Правда, он тоже прятал его на дно котелка.
        - Эй, Профессор, скажи ещё чо-нибудь! - не унимался отморозок, продолжая тыкать его под рёбра. - У тебя так складно заливать получается - так бы и слушал. Чо молчишь? Не уважаешь, что ли?! Нет, ты скажи: ты меня уважаешь?
        Разговор начинал приобретать нехорошее направление.
        - Отстань от него, - сказал я лениво, уложив в брюхо почти весь котелок. - Что ты от него хочешь?
        - Чо? Чо ты сказал?! - он перекинулся уже на меня. - Больше всех надо, да?!
        В его руке в свете костра блеснул нож.
        - Давай, отойдём: поговорить надо!
        - Тебе это точно надо?
        - Что, струсил?! Грязь подорожная…
        Малёк приподнял одну бровь и покосился на меня. Я слегка мотнул головой - не лезь: если уж мараться, то не обоим сразу.
        Нас в столице, конечно, гоняли по воинским упражнениям, но так паршиво, что едва ли кто-то чему-то научился, что спасло бы ему жизнь. «Коли- не коли», «щиты сомкнуть», «делай раз! - делай два!» - тупые, шаблонные приёмы, которые позволяют хотя бы немного сделать солдат непохожими на толпу. При таком обучении мы с Мальком успешно скрыли своё воинское искусство.
        - Ну, давай, отойдём, - согласился я. - Только подальше, чтобы криков слышно не было.
        Невезучий грабитель заржал:
        - А ты кричать недолго будешь!
        Мы отошли вглубь леса, держась друг от друга подальше. Обратно я вернулся один и подбросил в костёр несколько сухих коряг, попавшихся по пути. На меня уставились вопрошающие взгляды; я пожал плечами и сказал, философски рассматривая огонь, обрадовавшийся моему подарку:
        - Не ищите его. Не надо… Завтра он никуда не идёт.
        Поутру наш десятник орал, как резанный:
        - Где этот урод?! Где этот недоносок, рождённый от неестественного соития собаки и свиньи?! Я вас спрашиваю, отрыжка тухлой параши!
        Мы все покорно молчали, даже пара домушников разбойного вида.
        Он орал на каждого и за ответ «не могу знать!» бил по морде. Я ответил «ушёл до ветра, и больше я его не видел». В моих глазах этот бандит угадал что-то такое, что заткнулся, сплюнул и приказал выдвигаться. По инструкции, полк обязан был прочесать лес, но нас торопили, и на этого пропащего махнули рукой.
        После этого случая Профессор стал тянуться ко мне, как чёрт за грешной душой. В науках я был не силён, и всё, о чём мог говорить с ним, - это о рукопашном бое. А, раз говоришь, то нужно и показывать, - поэтому время после ужина превратилось для нас в тренировку. Наш десятник хмыкал и молчал, другие над нами насмехались, но из нашего десятка в обучение втянулись все. Не хотелось мне учить таким вещам уголовников, да делать нечего: в бою мне рядом со мной неумеха не нужен и даже опасен.
        Обучение продолжалось и после прибытия на место. Нас поставили охранять брод через реку, на второстепенном направлении, но при этом наш десяток оказался в первой линии. Понятно: опять нас сунули к смертникам, чтобы мы своими телами пали под копыта нихельских коней, задержав их бег.
        - Слушай, Профессор, - спросил я студиозуса. - А за что тебя отчислили?
        - Меня? - он явно растерялся, и я понял, что оказался прав. - Я, это… добровольно пошёл… с друзьями.
        - Понятно. И что вы такого натворили?
        Он тоскливо глянул на ночной речной берег, как будто тот обязан был дать ему спасительную подсказку. Не дождался: река тихо молчала, дыша на нас зябкой прохладой.
        - Жрать хотелось - вот мы и ограбили склад институтской столовой. Разоблачили нас и отчислили. А нам тут же сразу и повестки в зубы: мол, стране добровольное народное ополчение нужно - Родина в опасности.
        - Что это такое за «добровольное», которое по повесткам? - поинтересовался я.
        - А сам не видишь, что ли? - нахамил он мне, кивнув в сторону нашего бивуака.
        Вижу, что выжить нам будет трудно, если что. Уж очень интересная команда у нас собралась - один другого круче.
        Кстати, а какова у нас общая картина на выживание???
        Мы расположились не на голом месте: вдоль берега выстроили палисад, почти в рост человека. Этот частокол выглядел гораздо более солидно, чем тот, что мы обороняли в степи, сделанный из кривого, чахлого ивняка: дубовые столбы, врытые впритирку друг к другу без зазоров. Правда, столбы тут стояли неошкуренные, а такие быстро гниют, но ведь не десять же лет нам тут торчать…
        Таких палисадов имелось три линии. Ерунда, но ведь здесь не ожидали удара больших сил, а отбить полтьмы (т. е. 500 человек) сил вполне хватит, - даже с лопухами в первой линии.
        Покумекав и так, и эдак, я заявился к нашему десятнику:
        - Господин децирион, имею честь доложить: нам нужно сделать дополнительное укрепление.
        Этот десятник, по счастью, оказался не таким упёртым отморозком, чем тот, что командовал нами в Греплесе. Но, тем не менее, и он не рвался признать мои стратегические таланты:
        - Чо за фигню ты сказал? - спросил он меня лениво, не отрывая зад от земли и продолжая жевать стебелёк моровки, откинувшись спиной на палисад.
        - Нужно в промежутке между палисадами сделать в два ряда забор из заострённых колышков, навстречу нападающим…
        И я опять, как в Гренплесе, начал на пальцах показывать, что имел в виду, и даже шагами отмерять расстояние между частоколами, показывая, где именно нужно установить эти два ряда заграждений. На меня уставились все бойцы нашего десятка, и даже соседи, в том числе и те, что были разделены от нас палисадом: они выставили свои хари поверх частокола и с любопытством слушали наш спор, заранее показывая нам своё отношение: мол, что взять с пропащих, во всех смыслах, бедолаг?
        - И чо? Поможет, что ли? - насмехался десятник.
        - В степи делали именно такие заграждения - я сам видел.
        - И чо? Ты сам-то видел, что помогло?
        - Сам не видел, но ведь там такое делали не прикола ради: у них опыт имелся, в сотни лет войн.
        - Ты что, умнее всех, что ли? Раз начальство не приказало, то и нефиг тут изгаляться.
        - Начальству вообще пофиг, выживем мы тут или нет, - возразил я. - А я хочу пожить чуть подольше. А вы, господин децирион?
        Десятник, прикинув и так, и эдак, а заодно учтя и то, что он сам лично топором махать не будет, милостиво согласился дать мне шанс организовать ему продление жизни выше полевой нормы. Даже мизерная надежда на выживание творит великие чудеса: уже на другой день мы стали обеспечены нужным шанцевым инструментом марки «колун» из обоза.
        Так как мы стояли к реке ближе всех, то начали делать «волшебные» колышки из того же самого ивняка, что и южные жители. Наш десяток не был счастлив от того, что стал вдруг загружен больше других, но бойцы, зная мою «вину» в таком положении дел, помалкивали: Малёк - из понимания, Профессор - из уважения, уголовники - «по понятиям», так как я убил среди них самого авторитетного и возвысился над ними, сам того не желая.
        Я обдирал кору у молоденьких веточек и связывал ею изготовленные колышки. Делал так: сначала эти колья клал рядком на землю, на расстоянии в две ладони друг от друга, потом поперёк них укладывал две жердины, и уж затем увязывал колья с поперечными жердями. Сначала выходило неуклюже, а потом - ничего, приловчился.
        Увязанный десяток кольев я называл «штакетником», так как его, при желании, можно было бы использовать вместо обычного заборчика. Только в заборе отдельные звенья нужно ставить вплотную и вертикально, а мы их крепили под углом и с промежутками, чтобы, в случае чего, наш десяток мог бы просочиться между ними и потом укрыться за второй линией палисада, которую тоже установили не сплошной.
        И вот, когда я под торжественное молчание увязывал последнее лыко, связывая последнее сделанное нами звено «штакетника» с подпорным колышком, к нам заявился адъютант от командующего и повелел убрать нахрен оба поставленных нами ряда, и все «палки» сжечь. Ну, скажем, явился не позолоченный хлыщ от командующего, конечно, - это я хватил, а всего лишь пыльный гонец от нашего сотника-центуриона, но сам приказ шёл «с самого верха», и гонец со всем возможным гонором пытался нам это донести.
        Мы его убить были готовы, да и десятник наш вовсе не горел желанием рушить такую красоту.
        - Зачем такой приказ? - хмуро поинтересовался наш небритый начальник.
        - Эти колья мешают патрулированию между палисадами! - фальцетом выкрикнул посланный, почти мальчишка.
        - Да с фига ли?! - десятник широко развёл руками. - Цепочкой вполне пройдут. А нам всё какая-никакая лишняя защита.
        - Мне рассуждать не положено! - раздражённо тявкнул этот желторотый щенок. - Мне приказ передать велено! А невыполнение приказа в военное время - трибунал!
        Пацана прямо-таки распирало от гордости за своё право командовать. Крыть нам было нечем. Десятник фыркнул густой соплёй и отплюнул её так, резко мотнув своим лысым черепом, что она долетела почти до реки. Гонец опасливо проводил взглядом этот ловкий плевок. Мы - тоже, все такие задумчивые.
        - До утра вам срок! - выкрикнул пацан петушком и поспешно удалился прочь, от греха подальше.
        - Да пошёл ты… - тепло напутствовал его наш десятник.
        - Чё вылупились?! - гавкнул он уже на нас. - Разойдись! Завтра утром и начнём… бога душу мать!
        Вот зря он Бога задел… ох, зря!
        - Подъём! Подъём! - сквозь блаженный сон донёсся до меня рёв нашего отца-командира, и я никак не мог сообразить, откуда взялся этот знакомый голос, так как мне снилась Хелька, а вовсе не наш славный полк.
        Однако, выучка Учителя и некоторый опыт пребывания в штрафном десятке научили меня вскакивать быстрее, чем соображать. Я краем глаза успел заметить, что Профессор получил пинок под рёбра, а мои руки в это время сами по себе схватили щит и меч, заодно напялив шлем на голову.
        Студента ударом здоровущей ноги отбросило на палисад, и его тело отскочило от него, как мячик от стенки. Он вылупил на меня мутные, бессмысленные спросонья глаза, а я, спасая его от новых ударов, отрезал его своей спиной от десятника и заорал уже сам:
        - Просыпайся, мать твою!.. Сгоришь ведь!
        И кричал я так совсем не шутки ради: наш палисад действительно горел! Причём настолько ярко, что от частокола на нас упала угольно-чёрная тень - темнее самой ночи!
        Но как, как мы проморгали, что нам подпалили задницы?! Я сквозь сон слышал, как о брёвна разбивали керамические горшки, но мне снилось, что эти горшки разбивают, хохоча, Хелька с подружками, и только потом меня поднял десятник.
        - А?! Что это?! - растерянно суетился Профессор.
        - Я одного гада всё же пилумом пришил, - злорадно похвалился Малёк. - Куда охрана смотрела?!
        - К бою! К бою! - орал десятник на тех, кто ещё не вооружился.
        - Мамочка, мамочка!.. Не хочу!!! Мама!
        - Я тебе дам мать! Я так твою мать!..
        - Осподи, осподи, Пресветлый, спаси нас и сохрани…
        - Хватай копьё, олух! - это уже я. - Войну проспишь!
        - Эхма! Ну, всё, кранты, тушите свечи: недолго фраер танцевал…
        - «Негасимый огонь», - догадался Малёк, понюхав воздух. - Вот гады…
        Над нашими головами пролетели огненные шары. Это оказалось неожиданным: как будто кто-то наверху рубанул по ночной темени, разрезая мрак лезвием летящих копий, к которым была примотана ветошь, щедро пропитанная маслом или смолой, горевшая не хуже «негасимого огня». Я глянул поверх палисада: на том берегу стояли шесть баллист, выпускавших залп за залпом огненные копья. Эти баллисты уголовники увидели раньше меня - вот и запели песни про короткие танцы…
        Хм, а в Нихелии не дураки живут… Баллисты дешевле катапульт или требушетов, и, даже если мы в отчаянной атаке прорвёмся на вражеский берег и уничтожим их, то убыток будет невелик. А защищают эти баллисты лучники, укрытые за высокими щитами из досок. Наверняка в лесочке ещё и конница укрыта.
        А вред нам эти машины причиняют ощутимый. Наш первый палисад полыхает, огонь уже выше верхушек пляшет и озаряет всё вокруг, подсвечивая врагам цели. Баллистарии с того берега бьют по нам, как на учениях, норовя попасть во вторую и третью линию палисадов. Стреляют не «негасимым огнём», а «по правилам» - горящей смолой, но воды для её тушения всё равно нет.
        Солдаты по команде вырывают копья, вонзившиеся в частокол, бросают их наземь, накрывая своими же доспехами, чтобы задушить жирное пламя. Стоял ад кромешный: в темноте, разрываемой всполохами чадного огня, бегали голые по пояс люди, что-то орали, чтобы привести в чувство себя и других, воевали с огнём, как будто бы желая погрузить мир в спасительную темноту. Кого-то выпущенным копьём пригвоздило к частоколу: человек только вякнул - и вот уже его пришпиленное тело лишь слегка подрагивает, как будто бы ему и горящая ветошь нипочём… Кто-то, обожжённый, орёт так, словно пытается всю свою душу перед нами вывернуть; малахольные студенты из нашего десятка пали наземь, затыкая уши ладонями, породив новый поток ругательств от десятника.
        Мы с Мальком уже знали, что дальний обстрел - это на войне не самое страшное. В Греплесе нам пришлось стоять под обстрелом из требушетов и катапульт; видели мы и зажигательные снаряды, и обычные камни. Поэтому полёт огненных копий казался нам сущей ерундой. Ну, убило одного, ну, обжёгся кто-то - это ведь ещё не поражение в битве, а горящую паклю быстро потушат.
        Однако, неприятности для нас всё же имели место. Огонь жадно жрал нашу первую линию палисадов, настырно пробиваясь между брёвнами; становилось жарко. Мы лично сами видели, что пытаться тряпками стереть «негасимый огонь» с древесины - бесполезное дело. Говорят, что он горит даже под водой - это, скорее всего, враньё, но то, что он разгорается вновь, когда убираешь, казалось бы, задушившее его покрывало - это факт.
        - Отходим! - скомандовал десятник, указывая нам на вторую линию, даже не пытаясь заставлять нас воевать с пожаром.
        Ничего другого ему не оставалось: не ждать же, когда зажаримся живьём? Мы похватали свои манатки и, пригибаясь, прошли между нашим «штакетником» к проходам второго палисада. Глядя на нас, стали отступать наши правые и левые соседи.
        Светало; картина ночного кошмара стала проясняться. Враги сожгли не всю первую линию, а только участок напротив брода - как раз тот, где мы стояли, и ещё немного в обе стороны, - направо и налево. От сурового частокола остались только жалкие обугленные головешки, совсем не страшно торчавшие на локоть от земли. Мы услышали, что охрана, стоявшая вдоль реки, сгинула бесследно: нашли только одно тело с перерезанным горлом. Я мысленно наложил на себя знак Пресветлого: если бы пришлось стоять на часах мне, то едва ли был я сейчас жив. Учитель учил нас нутром чувствовать опасность, но, похоже, ночью орудовали воины, обученные едва ли хуже меня… Быть может, я успел бы подать сигнал тревоги, но вот живым уйти мне, пожалуй, не дали бы.
        От оборонительной линии, за которой мы вчера укрывались, остался только горьковатый запах дыма; мы не торопились выполнять вчерашний приказ о сносе «штакетника», а командующий армией, похоже, думал в то утро не про удобства патрулей, а совсем о другом…
        От реки стлался утренний туман, растекаясь парным молоком. На том берегу уже явственно слышалось бряцание оружия и ржание коней; изредка рычали боевые трубы, сзывая своих. Разумеется, мы и понятия не имели, когда и сколько скопилось неприятеля на вражеской стороне - за такое ротозейство генералов можно вешать даже без суда, на первом же суку. А сейчас нам предстояло на своей шкуре испытать всё небрежение теорией ведения войны… вернее, понять, что огребают те, кто воевать не умеет.
        Послышался шум и плеск - вражеская конница ломанулась на наши укрепления. Испуганный туман заколыхался, разрываемый сотнями конских тел и ног, заметался, не зная, куда спрятаться, - и вот на нас набросился подавляющий сознание гул копыт и криков «а-а-а-а!!!»
        Вскоре конная лава нарисовалась вполне отчётливо, в форме клина, остриё которого было направлено, сами понимаете, в тот промежуток, что выгорел от «негасимого огня». Я прикинул: если всадники ворвутся в промежуток между палисадами, то потом помчатся вправо-влево, очищая всё пространство между первой и второй линией. Остатки защитников первого палисада окажутся в ловушке между частоколами: они не успеют все проскочить в спасительные узкие промежутки, и конский поток быстро их размажет копытами по земле. Под прикрытием конницы ко второй линии прорвётся пехота - вот тут свалка и начнётся…
        Я смотрел на правильный нихельский клин: их всадники держали щиты над головами, создавая почти непроницаемый шатёр, на который уже сыпался дождь наших стрел. От реки расстояние было небольшое, на полёт стрелы, и вражеские конники мигом достигли бреши в нашей обороне.
        Конная лава нахлынула на мой жалкий штакетник. Вот сейчас она стопчет его, и тогда…
        Заострённые жердинки вошли в конские тела, как в масло. Кто-то попытался сходу перепрыгнуть заграждение, но ведь дальше стояла вторая линия колышков… Я и глазом моргнуть не успел, как в нескольких шагах от нас образовалась куча агонизирующих тел, людских и конских, пронзённых насквозь и раздавленных новыми и новыми рядами атакующих, падавших слой за слоем. Хруст костей, кольев, вой и крики - всё смешалось в дикий шум, заложивший уши и рвущий душу. На нас накатывала сама ярость, стиснутая с двух сторон уцелевшим частоколом, отчаянно желавшая пробиться сквозь непонятную пробку, но только зря затаптывая тех, кто её нёс вперёд.
        В Гренплесе нихельцы вот так же потоптали своих, а потом прошли поверх кучи раздавленных тел. Но кони не могли сделать то, что удалось людям: конские тела, даже мёртвые, продолжали отчаянно взбрыкивать, сбивая с ног тех, кто шёл через них. Наши защитники первой линии дополнительно выставили копья, упёртые пятками в землю, чтобы задержать тех, кому удалось прорваться через разрушенный штакетник, погребённый под десятками тел и туш, - и враги окончательно завязли…
        Куча трупов неудержимо нарастала и надвигалась на вторую линию, за которую отошёл наш десяток. Вот один из нихельцев, сумевший соскочить с павшей лошади, без щита и пики бросился грудью на наш палисад, размахивая мечом, одурев от предсмертных криков и ржания. В него вонзилось сразу три копья.
        Нихельцам стало понятно, что всё пошло как-то не так: они перестали гнать коней в брешь, растекаясь вдоль уцелевшего палисада первой линии и пытаясь достать пиками его защитников. Те, в свою очередь, кололи копьями их коней. Вражеская конница, бессильная преодолеть дубовые столбы, неизбежно достигла флангов нашей обороны, где палисады заканчивались, но там столкнулась с нашими кавалеристами.
        Да, у нихельцев всё пошло наперекосяк: сходу очистить первую линию не удалось, их всадники мешали своим пехотинцам штурмовать наши укрепления. Однако, их кавалерия всё же завязала бой на флангах, освободив, наконец, поле боя для пеших воинов.
        Среди пеших нихельцев оказались солдаты с баграми: они цепляли крючьями столбы, пытаясь их раскачать и повалить, сделать брешь в стене. В них в упор стреляли из арбалетов, но на место павших лезли другие, подхватывая обронённые палки с крюками. Вражеские арбалетчики, в свою очередь, разряжали свои болты в лица защитников, поспешно отступая потом для перезарядки.
        Начало штурма первой линии послужило сигналом для нихельских баллистариев: с того берега опять полетели копья с горящей паклей. Они ночью неплохо пристрелялись, и сейчас довольно точно садили по столбам второй и третьей линии палисадов. Наверное, рассчитывали, что во время боя суматоха заварится ещё больше, и тушить будут хуже. Но нас ночью оснастили рогожной мешковиной из обоза, и поэтому палисады никак не разгорались: все заброшенные «подарки» быстро тушили. Сейчас, днём, эти копья уже не завораживали нас своими траекториями падающих звёзд, - ну, разве что шлейфы дыма выглядели красиво.
        Из нашего тыла в ответ ударили требушеты - и на нихельский берег полетели огненные шары, гораздо более страшные: словно сами дьяволы проносились над нашими головами, угрожающе рокоча. Они падали в реку, взрываясь облаком пара вперемешку с криками тех, кто эту реку переходил. Одна баллиста загорелась, а остальные прекратили обстрел, и их стали поспешно оттаскивать подальше от берега. Ряды наступающих смешались, потеряв былую стройность; мы злорадно наблюдали, как нихельцы поспешно разворачиваются и бегут назад, в лесочек, спасаясь от шаров, которые, прокатываясь по земле, оставляли на ней полосы огня и, сбивая людей с ног, лепили им на спины такие же огненные дорожки.
        Один из отмороженных противников с разбегу взобрался на кучу агонизирующих конских и людских тел и с неё сиганул прямо на наш палисад. Я успел выставить копьё - он в воздухе насадился на него, как порось на вертел. Однако, мне из-за этого своё копьё пришлось бросить, а на нас бежали ещё и ещё… С баграми, арбалетами, копьями. Становилось жарко; солнце поднялось, и от былого тумана не осталось и следа.
        Я отбиваю мечом арбалетный болт, а обратным движением небрежно чиркаю лезвием под подбородком нихельца, пролезшего-таки через продавленный ствол. Началась настоящая потеха…
        Война - это не набор красивых телодвижений, а грязная бойня. Тебя могут ткнуть пальцем в глаз, ударить в мошонку, вцепиться зубами в ухо - всякий творит то, что подсказывает ему творческое воображение. Поверженный на обе лопатки противник ударит тебя ножом, выхваченным из сапога или из-за твоего же пояса. Когда тебе кричат «Сдаюсь!», поднимают руки, то ты должен немедленно добивать врага - иначе он ударит тебе в спину.
        Профессор, зажмурив глаза, размахивал копьём, как флагом, крича от дикого ужаса во всё горло - пришлось его прикрывать и приводить тычками в чувство. Малёк не отрывался от меня далеко: мы встали спиной к спине, пробиваясь к третьей, последней линии палисада. К нам прижимались другие в этой попытке остаться живыми. Один за другим защитники начали просачиваться в промежуток между частоколом - нихельцы, видя это, навалились на нас с утроенной силой так, что в глазах помутилось от мелькания железа, кровожадных взглядов и оскаленных ртов на лицах, забрызганных кровью.
        Тут, за третьей линией, располагались воины, явно одетые и обученные лучше нас. Послышались чёткие команды - они начали швырять в промежуток между второй и третьей линией горшки со смолой, которую сами же и поджигали. Вроде бы и ошпарили не так много нападавших, но ведь нихельцам, стиснутым между частоколами, топтаться места никакого не было, а тут у них вдруг появились сплошные жаркие костры под ногами. И ещё к этому прибавились болты и пилумы, выпущенные в упор.
        Одним словом, тут и без нас работа шла чётко и слаженно. Мы, оказавшись под защитой умелых бойцов, рухнули наземь, обессиленные. Я жадно глотал воздух, отравленный дымом горящей смолы, задыхаясь и кашляя, растирая слёзы рукавом. Профессор лежал ничком, не чирикая. Бывалый десятник тоже уцелел, а остальных, прорвавшихся с нами, я видел впервые.
        У врагов, что называется, земля горела под ногами, и они не выдержали - начали поспешно отступать в прорехи второй линии укреплений. Стало понятно, что их атака захлебнулась, и даже хуже того: часть нихельской пехоты оказалась отрезанной на нашем берегу в окружении. Это получилось потому, что нихельцы не выдержали удара горящих шаров на узком участке прорыва, и, к тому же, их конница оказалась слабее нашей и принялась поспешно отступать к броду, закрывая путь наступления своей пехоте. Вид драпающих кавалеристов не вдохновил пеших ратников, не горевших желанием попасть на том берегу под удар нашей конницы - и те пехотинцы, что уже воевали на нашей стороне, оказались без поддержки и отрезанными от берега нашей кавалерией.
        Требушеты показали себя просто потрясающе: оказывается, если швырять огненные шары в густую толпу на узком участке, то потери у противника оказываются даже выше, чем можно вообразить. Кони перед огнём пришли в дикий ужас, рвались в разные стороны, сбрасывая и топча всадников. При этом, вдобавок, удирающие всадники на броде растоптали и рассеяли наступающую пехоту. Кавалеристы все на узкой полосе не умещались - многие стали форсировать реку не на броде, а в стороне, пуская коней вплавь. В них тоже швырнули огнём, - и те, кто выпал из седла, быстро утонули, отягчённые доспехами.
        Окружённые укрылись в промежутке между первой и второй линией, используя наши укрепления для защиты. Вот только палисады стояли уже изрядно порушенные их же руками. К вечеру нихельцы сдались в плен: выстоять без еды и воды они не могли, а помощь с того берега так и не пришла… Их даже не штурмовали - так, покидали в них малость последние горшки с горящей смолой, заодно подлавливая арбалетами зазевавшихся. Этим занимались только бывалые вояки третьей линии, а мы лишь глазели.
        Это было странное чувство: мы победили нихельцев! В кои-то веки… Я до этого дня слышал только про поражения и даже сам лично участвовал в трагедии сдачи крупного города. Я видел наших понурых, посеревших пленных воинов, утративших силу духа и веру, ковырявшихся на руинах Гренплеса, как бездушные куклы. И вот теперь я смотрел на пленных нихельцев - затравленных, измученных долгим боем. Они ещё не потеряли воинскую дисциплину и послушно выполняли приказы своих командиров о построении, их лица ещё не осунулись от худобы плохой кормёжки в плену в разорённой стране. Их офицеры глядели на нас высокомерно, как будто бы с ними случилась досадная нелепость, но вскоре всё прояснится, и тогда конвоировать будут не их, а они.
        Мы без команды вышли провожать колонну пленных. Они шли: кто - прямо, кто - хромая, кто - задрав подборок, кто - опустив голову, а мы просто стояли и смотрели на них, смотрели, - тоже уставшие и измученные, но только с чувством робкой гордости. У нас не было к ним лютой ненависти: ненависть - это чувство зажравшихся обывателей, которые в своей конторе отупели от шуршания бумаг, а мы-то понимали, что перед нами люди, рисковавшие своей жизнью в честной драке с нами лицом к лицу. У них там где-то тоже есть семьи, они тоже совершали геройские поступки, побеждая нас, но вот сегодня мы были сильнее.
        Прошёл последний пленный; пыль оседала.
        - Разойдись! По местам! Чо вылупились?!!
        - Пошли, парни, - десятник хлопнул нас по плечам.
        От его хлопка мне кольнуло в бок. Ах, да, я же раненый. Ну, да, зацепило меня в общей свалке. От усталости внимание и реакция притупляются - вот и пропустил тычок. Рубаха от крови уже успела изрядно намокнуть - пожалуй, пора заняться перевязкой. Ух, ты, аж голова кружится, как у избалованной девицы. Отдохнуть надо, присесть…
        - Я… сейчас… - сказал я, наблюдая замелькавшие в глазах искристые звёздочки. - Только продышусь малость… сейчас…
        Я, опираясь на Малька, осторожно начал опускаться на землю. Звёздочки собрались в единый клубок, вспышка - и больше ничего не помню.
        Заслуженный отдых
        Очнулся я в столичном монастырском госпитале. Оказывается, я потерял много крови, и поэтому меня не оставили в полковом лазарете, что, скорее всего спасло мне жизнь: у меня началось гнойное воспаление, а армейские коновалы таких больных обычно спасти уже не в силах. Поэтому в сознании я пролежал всего ничего, а потом у меня начался горячечный бред: мне чудилось, как будто бы я то Гренплес обороняю, то брод на реке, то вообще стою в чистом поле один против полчища врагов. Катапульта забрасывает на наш парапет бочку горящей смолы, меня окатывает с ног до головы, и я начинаю орать во всю глотку от нестерпимого жара, с ужасом ожидая мучительной смерти. Если я и приходил в себя, то явь оказывалась едва ли лучше кошмара в беспамятстве: человек в чёрном одеянии срывал мою повязку, копошился в ране страшными железками, - и я от боли вновь терял сознание. Зачастую виделись схватки с могучими противниками, которые вновь и вновь наносили мне болезненные раны в тот самый бок, а я никак не мог отразить их удары: руки казались ватными. Они торжествующе щерились мне в глаза, ковыряясь своим оружием в моей ране,
- я закипал ненавистью, скрипел зубами, но ничего поделать не мог.
        Два месяца я провалялся больной, а потом ещё месяц жил в монастыре в келье, разделяя её с монахом, пока не окреп. Этот монах или работал в госпитале, или молился, так что душевного общения у нас с ним не задалось. Келья давила меня своим малым размером, и я предпочитал почаще бывать во дворе, делая лёгкую разминку. Иной раз мне случалось заходить в больничные палаты, выполняя мелкие поручения, и я изумлялся: неужели я два месяца пролежал в застойном воздухе, наполненном запахом мочи, крови, пота и смерти?! Как такое вообще возможно?! - скорей, скорей отсюда!
        Вышел я из монастыря с голыми руками, ничего, кроме чёрствой краюхи хлеба в торбе не имея. Но мне, разумеется, грех было на жизнь жаловаться: ведь в столице жил Дядя, наш покровитель, и я потопал к нему.
        Солнышко ещё не округлилась, а характером не изменилась вообще: с развесёлым визгом кинулась мне на шею, облобызала, а потом раскудахталась, как курочка, заполошно размахивая руками, когда я побледнел и еле-еле устоял на ногах. Пока Дядя не явился со службы, она накормила меня «мирской» едой - после монастырской трапезы она мне показалась роскошным пиршеством. Солнышко, ахая, всё спрашивала и переспрашивала про наши последние приключения, так что я самым подробным образом ей всё рассказал, а заодно закрепил в своей памяти - и вот поделился и с вами, уважаемый мой читатель. Я не знал, где сейчас Малёк, но твёрдо был уверен, что он, конечно, жив.
        Налоговик явился такой же сухой и деловой, как всегда. После ужина он потребовал от нашей подруги, чтобы она оставила нас для мужского разговора, и отсыпал мне мою долю золотых монет. Я не ожидал, что награда придёт так скоро, - вернее, не очень-то и верил, что нам вообще что-то выплатят, и был приятно удивлён. Но это золото как бы давало мне понять: расчёты со мной закончены, и я больше тут нет никто. «Друг невестки» - это, знаете ли, совсем не тот статус… Что ж, спасибо и на том: я дал Дяде расписку, раскланялся и отправился искать корчму для ночлежки, не попрощавшись с женой Малька: вдруг расстроится или начнёт протестовать?
        Я не рвался вновь в армию: меня, как говорится, ветром качало, а в таком виде долго не повоюешь. К тому же, надвигалась зима, а в это время года война поневоле затихает: у коней нет подножного корма, и даже просто выпить воды - великая проблема: все речки стоят подо льдом, и, пока не растопишь снег в котле, и сам не напьёшься, и коня не напоишь. Раненые при потере крови быстро замерзают насмерть - и никакой романтики.
        Что ж, осталось только выбрать берлогу для зимней спячки.
        Оставаться в столице при «военных» ценах - это, сами понимаете, безумие. Хоть я и выбрал в жизни авантюрную дорогу, но всё же мне мозги на тренировках и в боях пока не отшибли. По крайней мере, до такой степени. С тем золотишком, что мне Дядя отсыпал, я мог бы смело заявиться зимовать в свою семью, да только я вообразил себе, что мой отец будет ежедневно исходить едким сарказмом по поводу моего синюшного вида, вполне пригодного для погребения, а мать будет плакать и охать. Ну его…
        В идеале нужно было бы завалиться в деревню, под тёплый бочок молодой вдовушки мужика, геройски погибшего за Отечество, да только я был ещё молод и недостаточно циничен для таких решений. Опять-таки, я уродился человеком городским, и сельская идиллия меня не прельщала точно так же, как и Солнышку. Если не больше.
        В итоге я зимовал в городишке Совотка. Не буду рассказывать, как я провёл ту зиму: я и сам толком не помню. Помню только то, что весной в моих карманах побрякивали жалкие гроши, а голова решительно отказывалась понимать, куда я слил такие бешеные деньги. Я имел совершенно ясное понятие, какие средства тратили мои родители на всю нашу семью в год - и поэтому мне было совершенно не понятно, как я растратил сумму, в десять раз большую.
        Конечно, я жил в съёмной комнатушке, но ведь и мои родители ежегодно платили некислые налоги: за дом, за огород, за доходы. Еду мать стряпала сама, а мне приходилось платить за всё, но ведь не бешеные же деньги я платил… Вино - вот источник растрат: без него прожить вполне можно, а я покупал его почти каждый день. Где вино - там и весёлые девицы. Где есть девицы - там монеты быстро заканчиваются… Да уж.
        Но как прожить без вина одинокому молодому человеку в чужом городе? - да ведь с ума можно тронуться от зелёной тоски. Вот я и развлекался поелику возможно, заводя подружек и собутыльников, - пока деньги не закончились.
        Нет, я не забросил тренировки и, если не страдал от похмелья, то исправно упражнялся с палками, - на потеху соседских ребятишек. Но, познав тяжесть НАСТОЯЩЕГО оружия в руках и НАСТОЯЩЕГО сражения, я невольно тосковал в душе по былым временам и поневоле соглашался сам с собой, что ерундой страдаю - тем более, - без напарника.
        Во время моей вынужденной зимовки случилось событие, подтолкнувшее меня на мой дальнейший путь. Сидел я, значит, в корчме, ужинал, никого не трогал, и вдруг услышал добродушно-грубый окрик:
        - Эй, беженец! Давай, иди к нам! Чо один сидишь, как нелюдь?!
        Я оглянулся: трое развесёлых мужичков звали именно меня и даже руками махали призывно. Мне они казались незнакомыми.
        - Это вы мне? - спросил я смущённо и настороженно: бог знает, что там у них на уме?
        - Да тебе же, гончар недоделанный!..
        Всё ясно: это жители из какого-то южного села, через которое мы проходили. И лица у них южные: с высушенной кожей, с узкими глазами. Я пересел в их компанию.
        - Тебя как сюда занесло? А где девка ваша? А друг твой мелкий? - посыпались вопросы.
        Постепенно разговорились. Я сказал им половину правды: мол, друзья мои живут в столице, а я решил тут обосноваться. Про золото, разумеется, умолчал. Откуда оно у ученика гончара?
        - А мы в наёмники подались, - сообщили мне мужики. - Расчёт получили - пора домой.
        - Что за наёмники? - не понял я.
        - Эх, ты, лапоть! Задарма, небось, воевать ходили? А мы - за деньги!
        - Да ты не переживай так: это дело совсем недавно ввели. Мы ведь тоже пошли добровольцами, а потом огляделись - и в наёмники записались, по договору. А чё, раз можно, - то почему нет? Монета лишней никогда не бывает.
        - И что, в наёмники берут всех подряд?
        - Ага, щас! Только тех, кто мечом ловко махать умеет. Нас ведь могут послать в самое жаркое место - тут салаги не нужны.
        Это был явный намёк. Я, оскорблённый, чуть было не сболтнул, что в жаркое место могут посылать не только наёмников, но и штрафные десятки, но вовремя прикусил язычок, сообразив, что мне совсем не нужно хвалиться тем, что я сражался плечом к плечу с уголовной и прочей шушерой.
        Вместо этого я им рассказал, как нам ночью ловко выжгли первую линию укреплений.
        - Ну-у-у-у, - протянул один из собеседников. - А вот такие дела делают не простые наёмники, а эти… особые!
        - У нихельцев таких «ночными совами» называют, - подсказал ему другой. - Небось, денег им суют - мама не горюй! Нихелия - страна богатая…
        - Да эти дикари из Божегории и за гроши воевать пойдут! - убеждённо мотнул головой не вполне трезвый третий.
        - А разве можно брать на войну людей из другой страны? - удивился я.
        - Э-э-э-э, да ты совсем тёмный! За деньги всё можно. У нас в наёмники тоже берут всех подряд, и даже степняков. Эти головорезы - не хуже божегорских.
        - А у нас есть эти… особые наёмники?
        - Конечно, есть! Только у нас их «волками» называют.
        Вот так я и узнал, какие где расценки за войну… В тот день у меня появилась мечта обязательно устроиться в «волчий» отряд, когда-нибудь. Эх, кабы знать, что такой есть - я бы обязательно пошёл в столицу, чтобы попытаться в него записаться, а не мотался бы по стройкам в последнее предвоенное лето…
        Я вовсе не хотел просидеть всю зиму во вшивом городишке, проедая заработанные деньги. Понятное дело, что лучше числиться в армии, получать за это свои грошики и кушать харчи казённые, а не те, что куплены на свои кровные. Да только родная страна тоже оказалась не дура и не хотела кормить задарма шибко умных своих верноподданных: мне в столице сказали, что набор в армию пока прекращён, так как военные действия затухают. Весной, мол, приходи.
        Итак, наступила весна, пришла теплынь и призывы добровольного набора на воинскую службу. «Добровольный набор» - это, конечно, вовсе не «настоящая» армия, и уж тем более не наёмная, но хотя бы кормить будут, и за кровать платить не надо. Так как я остался совсем на шишах, то побежал записываться в первых рядах, рассудив, что по ходу дела перескочить из народного ополчения в королевскую армию случаев будет предостаточно. Ну, хотя бы один, - да будет. Или даже к «волкам». Почему бы и нет?
        К моему величайшему изумлению, в городской комендатуре ошивалась та самая троица, что хвалилась передо мной в корчме своими воинскими заработками. Но, боже мой, какой у мужиков был вид! Бродяги иной раз приличнее выглядят. Заросшие, опухшие, с характерными кровоподтёками из-за перебитых носов, вонявшие хуже свиней - я бы их и не узнал, если бы они меня не окликнули:
        - Эй, гончар, не узнаёшь, что ли? Загордился совсем?
        - Мать моя Пресветлая! - ахнул я. - Вы откуда такие красивые? Вы же дома давно должны были быть?
        - Так, это… мы решили задержаться. Зима, понимаешь, подкатила, а в такую пору в степи никак нельзя: буран может неожиданно ударить, да такой, что дальше носа не видать. И мороз, однако. Поздно уж было возвращаться.
        - А деньги вы, значит, все пропили, - понимающе кивнул я.
        - Что значит - пропили?! - возмутился второй. - Ты за кого нас принимаешь?! Мы же тут несколько месяцев торчим - не хватило нам: за лежак - плати, за похлёбку - плати, а нам же не мильёны выдали! Вот деньги и закончились…
        - И коней своих продали, - добавил третий. - А какие красавцы были, а?! Жалко… Тут у вас торгаши - хуже конокрадов, ей-богу: чтоб им бабы так давали, как они нам заплатили.
        - Вот и не хватило, - уныло поддакнул ему второй.
        - Слышь, Гончар, а одолжи нам десятку до первого расчёта, а? Мир тесен: сегодня ты нам поможешь, завтра - мы тебе,…- снова подал голос первый степняк. - Ну, будь ты человеком - как нам таким больным в армию идти?!
        Вид у всей троицы и правда был болезный. Разило от них такой дешёвой сивухой, что я даже затруднился догадаться, где можно найти подобную торговую марку.
        - Конечно, больные! - возмутился я. - Нажрались вчера какой-то дряни, а теперь болеют!
        - Что значит - нажрались?! - возмутился второй, взявшийся опровергать все мои обвинения. - Выпили малость за будущие победы нашего оружия. Мы же вчера принимали решение идти в армию - как тут малость не выпить? - вопрос ведь очень серьёзный.
        - И оружие своё пропили, заодно уж, - догадался я.
        - Так это давно уже. И не пропили, а честно в кости проиграли. У нас, кошгарцев, примета есть: коней и оружие пропивать никак нельзя - иначе потом всю жизнь удачи не будет. Поэтому мы и коней не пропили, а проиграли. Так ты дашь или нет?
        - Да пошли вы… сам лапу сосу, как скворог зимой. Поэтому и в армию иду.
        Мой некоторый армейский опыт говорил мне, что на войне главное - не попасть в списочную численность подразделений с нулевой ценностью человеческой жизни. Глядя на тех, кто пришёл записываться в ополчение, я невольно впадал в уныние: будь я генералом, то отправил бы этот распоследний сброд в самую кровавую мясорубку, чтобы его поскорее прикончили - и с глаз долой. Но выбирать не приходилось.
        Итак, я снова оказался в армии.
        Прошло два года, о которых и рассказать-то нечего, кроме того, что перед моими глазами прошло несчётное количество людей, несколько десятников и два сотника. Вроде бы и армия у нас набралась не бесконечная (я слышал, что её численность была всего-то несколько десятков тысяч человек, - меньше ста), а Малька я встретил только в конце второго года.
        Меня измучили не столько сражения, сколько строительство оборонительных сооружений. Как только нас приводили на новое место - всё начиналось сначала: мы копали траншеи, ставили в них столбы с заострёнными вершинами, т. е. возводили палисады. Перед палисадами потом устанавливали под углом скреплённые меж собой колышки из тонких жердинок - и это тоже была наша работа.
        Эти дополнительные колышки - выдумку кошгарцев - ставили явно с учётом опыта обороны брода, в которой я участвовал. По сути, моя идея претворилась в жизнь, а мне с этого не перепало ни ломаного гроша. И даже более того: мне Малёк рассказал, что командующий после моего ранения очень интересовался, кто же был такой умный, что сумел задержать удар нихельской конницы, не дал ей быстро очистить пространство между первой и второй линией палисадов, и что для этого пришлось сделать?
        - И что? - жадно спросил я.
        - Наш десятник сказал, что это он придумал, и сам нас заставил такие колышки мастрячить. Ну, генерал и выплатил ему десять золотых.
        - Вот сволочь!!!
        - Зря ты так, - возразил друг. - Ты ведь всё равно был ранен, и тебя увезли. Если бы эти деньги тебе назначили, то ты их всё равно не увидел бы: украли бы их, и подпись подделали. А так они нам достались: десятник нас три дня на них поил, пока мы с ног не свалились. Хороший он мужик оказался, с понятиями.
        В наёмники я так и не поступил. Однажды мимо нас проходил один из таких отрядов ловцов удачи - я, лишь мельком глянув на них, внутренне содрогнулся: они выглядели, как отмороженные бандиты! Наглые морды, издевательские ухмылки, подначки в нашу сторону («Эй, деревня, чо такие мрачные?!»), расслабленная походка прожигателей жизни - и вот среди ТАКИХ мне служить?! - благодарю покорно! Кроме того, среди них явно выделялись иностранцы своим чужеземным акцентом и чуждыми манерами - на их фоне даже узкоглазые степняки казались своими в доску парнями, так как я всё же пожил среди них недельку и пообвык.
        И в «волчью стаю» я тоже не попал, хотя мне довелось разок сходить с ними на одно романтическое дело по штурму осаждённого замка. Но по итогам боя их командир начал на меня выдвигать претензии, что, мол, я затерялся где-то и оторвался от них. Я возразил, что меня самого бросили, и я спасал из замка двух девушек, на что последовал презрительный ответ, что для «настоящего волка» главное - не отрываться от стаи и слушать только своего командира, наплевав на всех баб, кто бы они ни были. Мы поцапались на ровном месте, и разговор о своём приёме в этот отряд я даже не начинал, а с другими «волками» судьба меня не сводила.
        Слабое сопротивление Нихелии объяснялось легко: ей в спину ударила Божегория, решив, что её соседка измотана, и можно будет у неё отныкать землицы почти даром. Кажется, нихельцы на нашей территории только то и делали, что пытались уйти с неё, не потеряв лица. Пожалуй, штурм замка с девицами, о котором я говорил, был наиболее ярким событием: он стоял в междуречье с плодородными землями, и Нихелия сделала отчаянную попытку его удержать.
        За два года мы вытеснили врагов обратно за границу, и я начал прозябать на случайных заработках, - даже курьером, т. е. мальчиком на побегушках. Перевозил и почту, и посылки, в отчаянии надеясь угодить в засаду лесных разбойников, чтобы отвести на них свою душу, но бандиты, как на грех, на меня не нарывались. Почту, видать, уважали, так как грабёж почтарей карался смертной казнью без права апелляции.
        И вдруг пришла неожиданная весть: Нихелия набирает желающих послужить у неё в наёмных войсках. Требования к кандидатам оказались просты: иметь боевой опыт и свою лошадь. То ли я совсем одурел на мирной работе, то ли вина пил слишком много, то ли оба сразу, но, что называется, на этот зов побежал я вприпрыжку. В глубине души притаилось слабое утешение, что, мол, наёмники на лошадях - это совсем не то, что пешие: эти не должны быть такими отвязными головорезами, что я видал когда-то. Лошадка - это же божья тварь со своей душой, и ей не могут владеть придурки. На почтовой службе я закрепил свои знания по работе с конями и верховой езды совсем не боялся. Клюнул, что называется, по самые гланды. Господи, какой я был тогда наивный салага! - ещё и Малька за собой потянул…
        По моему совету он купил дом в том же городишке, где я прозябал: от столицы - недалеко, а цены - приемлемые. Купил и зажил там со своей Солнышкой, родившей ему малютку сына. А я стал ему верным собутыльником.
        Разумеется, новость о наборе наёмников следовало обсудить со всей серьёзностью. И с кем же мне её обсуждать, как не с лучшим другом? - и вот я, подфранченный, подхожу к их забору. Я же знаю, что Мальку мирная жизнь обрыдла не менее моего: частенько он мне за кружкой изливал то, что у него накипело…
        Забор у Малька стоял невысокий. Вообще, можно сказать, не имелось у него забора: так, ивовая плетёная изгородь, изрядно подгнившая и покосившаяся. Поэтому я без труда разглядел, как у него во дворе на весенних грядках пашет Солнышко, согнувшись в заманчивой позе.
        - Эй, хозяева, дома есть кто-нибудь? - позвал я фальшивым голосом.
        Солнышко тяжело разогнулась, подпирая поясницу, и недобро уставилась на меня тяжёлым взглядом:
        - А, гость дорогой, явился - не запылился…
        Я с некоторой грустью наблюдал, как наша пышечка Солнышко в семейной жизни быстро превращалась в краснолицую толстуху с могучими руками. Вон сколько у неё уже седых волосков после нашего степного похода… и после многочисленных случаев, когда её муженек приползал домой на карачках - не без моей помощи. Не в том смысле, что я ему помогал ползти, а в том, что помогал напиваться.
        Мне стало совестно: она в этом городишке стала уважаемым человеком, и местные жители уже не понимали, как раньше без неё болели и рожали. Я подозревал, что дело тут не в великих талантах нашей подруги, а в том, что она по натуре своей жизнерадостная хохотушка, и само её присутствие облегчало страдания несчастных. А муженёк у неё… того… безработный сейчас. И ведь, вроде бы, нахлебником быть не хочет, а работы для него подходящей нет. Да и у меня - работа, что ли, для мужика? - так, грошики на пиво.
        - Зачем ты так, Солнышко наше ненаглядное? - начал я фамильярничать. - Я ведь не на выпивку твоего мужа зову - дело у меня к нему есть, обмозговать нужно.
        - Знаю я, как вы эти дела «мозгуете» - в кабаках. И до сих пор всё никак ничего толкового не придумали, кроме пьянки! Топай, давай! - и она замахнулась на меня через забор мокрой тряпкой, которую, походя, сняла с верёвки.
        - Не зову я его в кабак! - отшатнулся я. - Вот ещё! Я, кажись, работу нашёл за неплохие деньги…
        - Кто там? - из избы соизволил выйти сам хозяин, зевая и почёсывая отлежалый бок, заспанно щурясь. Хм, а он силён поспать! Я-то вскочил ни свет, ни заря, Солнышко вон уже пол огорода вскопала, а он дрыхнет себе…
        - Привет, Малёк! Войну проспишь! - окликнул я его.
        - А что, уже пора? Я как раз хорошо отоспамшись.
        - Пора, точи свои ножики…
        - Заходи, - и он мотнул мне головой, приглашая войти.
        Как вам нетрудно догадаться, уважаемый читатель, Солнышко оказалась ярой противницей идти воевать, - тем более, за недавнего врага. Она осыпала нихельского короля и всю Нихелию такими словами, что покраснели бы даже грузчики и самые распоследние бродяги, а потом высказала и нам, что думает о войнах, о нас и о нашем природном мужском естестве:
        - Ой, да знаю я вас, мужиков! Вам бы лишь из дома умыкнуться подальше и жить там в своё удовольствие! Вино пить и девок лапать! У вас все мозги - в ширинке! А больше вам ничего не нужно! - ни дома, ни работы!
        Она снова замахнулась на нас мокрой тряпкой - мы невольно вжали головы в плечи, хотя Учитель учил нас реагировать совсем иначе… В соседней комнате заплакал ребёнок, услышав ссору среди взрослых.
        Мы с Мальком сидели за пустым столом с редкими крошками и чесали в затылке. Конечно, Солнышко, по своему, была права, и я даже знал одну девицу, которую вояки совратили с пути истинного, уведя за тридевять земель от родного дома. И это ей ещё повезло, что совративший оказался боле-мене порядочным и женился, а другим как?
        - Солнышко ты наше лучезарное! - запел я весенним соловьём. - Вот зачем ты так, а? Ты посмотри на своего мужа - человек совсем зачах от безделья (Малёк горестно вздохнул, колыхнув своё отвисшее брюшко). Ну, дай ты ему подзаработать, чтобы он себя нужным почувствовал!
        - А, если убьют его, то как я тогда? - запричитала супруга неработавшего героя. - У нас вон второй спиногрыз уже намечается…
        И она погладила свой плоский пока животик.
        Это была та ещё новость! Я еле-еле удержался, чтобы не спросить: как же так получается, что женщина, знающая медицину, залетает раз за разом, как деревенская простушка?
        - Убьют? Малька? - искренне изумился я. - Да зря мы, что ли, столько лет на военную учёбу потратили?! Страшнее, чем было, уже никогда не будет!
        - Откуда вы знаете, что там будет, в этой чёртовой Нихелии?!
        Мы долго ещё сидели и спорили. Я говорил, что, мол, на курьерской работе совсем отупею, и буду вечно жить в нищете, а в наёмниках, глядишь, на свой домишко заработаю, - поэтому для меня выбор очевиден. А, если у вас вторая лялечка на подходе, то и вам не мешало бы деньжатами разжиться.
        Солнышко на это мне возражала:
        - Да знаю я вас, прохиндеев! Мигом какой глупой девчонке голову вскружите, и останется мой муженёк в Нихелии навсегда! Я что, не знаю вас, что ли? И куда я потом, с двумя ребятишками? К дяде в приживалки?
        Я стучал себя кулаком в грудь:
        - Я сам лично за ним присмотрю!
        Вот так, слово за слово, мы и выбили из нашей подруги согласие на участие в нихельской войне.
        Чужая война
        - Кто вы есть такие? Какой цель ваш визит?
        Этот нихельский хлыщ был ненамного старше нас, а держался надутым индюком. Ну, конечно: не вшивый десятник, а уже старшина - это ж понимать надо! И не просто старшина, а старшина Стражи державы!
        - В армию к вам идём наниматься, - ответил я.
        Мы с Мальком снисходительно, сверху вниз, смотрели на этого великого начальника, даже не соизволя спешиться с наших лошадок. Но и он тоже не торопился дать команду поднять шлагбаум, закрывавший нам дорогу через мост. Парнишку явно покоробило, что у нас к нему пренебрежительное отношение, и он потребовал нашего полного досмотра. Это не добавило нам почтительности: у нас появилась возможность сойти наземь и поразмять ноги, пока трясли наш нехитрый багаж. Будь мы простыми мужиками, он бы или завернул нас назад, или бы деньгу вымогал, но с наёмниками связываться не решился: мало ли, как там дальше будет… вдруг пожалуемся кому?
        - Мошно эхайт, - буркнул он так, как будто против своей воли прощал самых отъявленных висельников.
        Мы заплатили положенный сбор и потрусили дальше, сразу же позабыв этого рьяного сторожевого пса.
        В Нихелии улицы оказались чище и прямее, чем у нас дома. Вот, например, возле храма сидит нищий в синей рубашке, подаяние ожидает. Так у него, мерзавца, в бороде нет ни крошки, ни соринки, и не воняет от него немытым телом. Даже нищетой, как следует, не могут прикинуться! Так бы и врезал по его наглой, неголодной морде, да нельзя в чужой дом со своими порядками лезть…
        В Нихелии наш язык мало кто знал, и из-за этого мы сильно мучились. В корчме рядом с границей мы выучили несколько самых нужных фраз типа «как проехать в столицу?», «где берут наёмников?», «сколько стоит?» и кое-что ещё, но одна из них вызывала или дикий хохот, или не менее дикий ужас всех, к кому мы с ней обращались. Потом, конечно, мы выяснили, что настоящий перевод звучал так: «Где тут можно получить любовь в задний проход?», а не то, что мы думали. Представьте себе чувства обывателей, к которым упорно лезут с этим вопросом, а особенно чувства лиц женского пола…
        До места мы всё же добрались и получили на руки заветные «контракты» о своих правах и обязательствах от плешивого чиновника, корпевшего над кипами бумаг в городской комендатуре. По счастью, наш язык он знал превосходно и говорил почти без акцента, поэтому мы поторопились вызубрить ещё несколько нужных слов. С этими бумажками мы заявились в расположение воинской части, расположенной вне пределов городских стен - по понятным причинам определённого недоверия местного населения.
        Грубый капрал небрежно изучил наши писульки, но зато очень подробно, на ломаном языке и энергичными жестами, объяснил нам, что место, где можно получить любовь в задний проход и даже в ротовую полость, находится именно здесь, и такую противоестественную любовь мы будем получать за любое нарушение местных законов и воинской дисциплины. Одним словом, мы сами пришли в тот же штрафной полк, отличного от нашего лишь тем, что нам тут хотя бы платили.
        Если в нашей армии развязные наёмники ходили с полнейшей небрежностью, то тут сволочные нихельцы догадались ввести систему штрафов, и мы очень быстро оказались у Нихелии в должниках ещё до начала боёв. Но зато наш внешний вид стал такой, какой у нас дома никто и не видывал: хоть художнику позируй.
        Нам было грех жаловаться: нам дали возможность взять в кредит неплохое оружие и доспехи, по вполне божеской цене. Не новенькое, конечно, но новое и стоит другие деньги. Поигрывая «иностранным» мечом, Малёк невольно пожаловался:
        - Умеют же, гады, оружие делать для людей, как для себя.
        Я в это время крутил копьё:
        - Кошгарцы на нас явно не разорились… Никакого сравнения!
        Я метнул копьё, как пилум, в деревянный щит-мишень - оно глубоко вонзилось почти в центр, в самый край намалёванного красного круга.
        - Стареешь, - подколол меня Малёк. - С такого расстояния нужно попадать с завязанными глазами.
        - Да, уж… тренировки запускать никак нельзя!
        Режим в первые дни у нас сложился очень даже мягкий. Нужное количество наёмников ещё не набралось, и поэтому срок отправки казался неопределённым. Раз так, то нас свободно выпускали в город: только обязательно запишись у дежурного по лагерю - и топай, куда хочешь, - без выданного оружия и доспехов, само собой. Не вернёшься - что ж, значит, не очень-то и хотелось тебе заработать. Такие вояки не нужны: нет смысла тратить на них казённые деньги.
        Однажды, когда мы с Мальком шагали по улице, оба такие в приподнятом настроении, - нас обогнала карета. Ну, подумаешь, - карета: эка невидаль. Но я ещё не был сыт чужеземными лицами, и поэтому присматривался ко всем мелочам: дворянским гербам, ангелочкам на фронтонах зданий, фасонам платья, манерам, пытался понимать чужой разговор, и поэтому не мог отвернуться, пытаясь угадать, что за шишка там едет.
        «Повозка» оказалась чёрной, официальной. Я ожидал увидеть там бургомистра или хотя бы почтмейстера, но с нашей стороны там восседал мужчина благородного вида, с белым, пышным воротником - такие тут на работу не носят. Взгляд у него был такой расслабленный, скользящий, никак не свойственный чиновникам с их закостеневшими мозгами и лицами, словно бы деревянными. Его локоть свешивался наружу из незастеклённого окна дверцы, показывая добротную, незаношенную серую ткань камзола.
        Этот взгляд мазнул по нам, внезапно загоревшись интересом, но вдруг, словно ожегшись, стал словно стеклянным и нарочито бездумным: пассажир отшатнулся вглубь кареты. Там сидел кто-то ещё: мы услышали неясный гул беседы, - и вот уже карета тарахтит по булыжной мостовой впереди нас.
        Меня словно молния пронзила - я встал, как вкопанный, но тут же, вспыхнув, побежал вослед этому экипажу и запрыгнул сзади на багажное отделение. Но мой вес оказался велик: я уже давно вышел из мальчишеского возраста, и карета невольно присела под моей тяжестью. Кучер чертыхнулся, затормозил коней - я торопливо соскочил и зашагал назад, досадуя в душе, но тоже делая вид, что как будто ничего не делал. Возница сзади что-то пробормотал, я не оглянулся, и колёса снова ритмично застучали, - всё тише и тише.
        - Что это было? - спросил меня ошарашенный друг.
        - Да так… ты пассажира видел?
        - Ну… мельком. А что?
        - Узнал?
        - Э-э-э-э-э… вряд ли.
        - А ты помнишь овраг, когда мы в Гренплес топали?
        - Ах, ты!.. Ну, блин! Точно - ОН!!! А я-то думаю…
        - Вот то-то же!
        - Шпион, точно шпион! Я так и знал! Вот, гадина! А давай мы его… того!
        - А ты его адрес знаешь? Думаешь, нам его в ратуше скажут?
        - А что же делать?!!
        - Подумать надо…
        А подумать было о чём. Например, о странных золотых монетах идеально круглой формы. В наших руках успели побывать и нихельские монеты - так вот, среди них я не нашёл ни одной, которую мог бы сравнить по правильности с монетами, щедро отсыпанными странным путником. Обработка ребра у них не дотягивала до «образца». Создавалось ощущение, что этот наш «приятель» - выходец из некой ну очень уж развитой заморской страны. Которая легко штампует монеты более лучшего качества, чем их делают в наших странах. Но что это за страна такая, и какой у неё интерес в наших делах???
        Мои мысли были прерваны появлением в нашем лагере лейтенанта из Стражи державы. Я заметил, как физиономия нашего десятника вытянулась, когда он поглядел в его сторону. Мне это показалось удивительным: ну, приехал ещё один хлыщ, - правда, не расфуфыренный и не заносчивый. Прибыл верхом, как простой гонец, и одет по-простому, в серый облегающий камзол. Никаких наград на груди нет, только знаки различия на рукавах. Легко соскочил с седла, небрежно кивнув ординарцу штаба, который кинулся услужливо привязывать его лошадь. Придерживая рукой меч, зашагал в гостеприимно распахнутую дверь.
        Меня поразили его глаза: умные, глубокие и бесконечно печальные, как будто бы он схоронил всех родственников. Лицо - узкое, и маленькие усики на нём.
        - Ого, кто к нам пришёл… - протянул десятник.
        - Подумаешь, лейтенант, - пожал я плечами. - «Почти что сотник». Невелика птица.
        - Сопляк ты, - презрительно фыркнул тот в ответ. - Не лейтенант, агосподин лейтенант. Этот человек у нас в стране - самый главный среди «ночных сов».
        - Что-о-о-о-о-о?!!! «Ночных сов»?! Не может быть…
        У меня аж ноги подкосились. И это - самая главная «сова» Нихелии?!
        - Значит, набор будет.
        - А нам можно попробовать?
        - Если жить не хочешь, то - ради бога.
        На другой день начался этот самый отбор. Нам выделили поляну за лагерем, все командиры сидели на скамье, покрытой красным бархатом. Приехал даже важный бургомистр, ещё какие-то местные шишки и с ними - целый цветник щебечущих барышень, на которых мы взирали с жадным любопытством, капая слюной, а они как будто бы не замечали наших жадных, призывных, вожделенных взглядов: кабацкие шалавы нам изрядно приелись, и хотелось бы ягодок посвежее…
        - Оп-ля! - присвистнул я. - Кто к нам приехал… Узнаёшь?
        - Да я его в первый раз в жизни вижу! Важный гусь…
        - Да я не об этом. Ты карету узнаёшь?
        - ???
        - Это ведь на ней тот самый хмырь ехал…
        - !!!..
        - А ОН умеет выбирать себе друзей…
        Бургомистр о чём-то заговорил с командиром полка, а кисейные барышни стояли кучкой в сторонке, прикрываясь от солнца белыми зонтиками. Их мужчины прогуливались кругами, ведя меж собой светские беседы и покуривая трубочки. Вся эта компания явно составляла местную элиту, и все они хорошо друг друга знали.
        Очень скоро стало понятно, почему к нам заявилось столько гостей: Лейтенант устроил попарные состязания между претендентами. В этих местах, удалённых от столицы, развлечения были нечастыми гостями, и аристократия не могла упустить такой великолепной возможности. Простой народ тоже притащился поглазеть, но поле загородили невысоким заборчиком, поставили охрану, и работяги смотрели на нас издалека.
        Мне достался громила - настоящая ходячая картина «дикий варвар»: могучая шея, бритая голова, лицо в шрамах и с торжествующей ухмылкой. Само собой, у него имелся обоюдоострый топор, которым тот поигрывал, как невесомой игрушкой. Густая борода и вонючая безрукавка. Э, погоди, как так - топор?!! Мы тут что, будем играть с боевым оружием?!!
        Оказалось, что да: всё было организовано не по-детски. И никаких тебе условий драться поосторожнее, без травм, как требовал наш Учитель, не желавший растерять учеников за неделю. Мы с Мальком на этом народном празднике выглядели как ходячее недоразумение: и возрастом мы тогда ещё не дотягивали, и трупов на нашей совести имелось явно поменьше, чем у иных участников. Я даже перекинулся парой слов со своим другом: мол, не погрешим ли мы против своей совести, участвуя в этих явно живодёрских состязаниях? - Учитель ведь не велел нам убивать людей просто так, ради самоутверждения. На что Малёк ответил: раз тут такие правила, то почему нет? видать, очень сильно ему хотелось подзаработать побольше…
        Но неужели эти барышни, такие тонкие и изысканные, будут смотреть, как тут проливаются вёдра крови?! Вот этого мне никак было не понять. Да, их присутствие, как я почувствовал, определённо возбуждало наёмников, готовых рвать и метать ради их единственного благосклонного взгляда, но неужели они будут спокойно смотреть, как людей, живых людей, на их глазах будут потрошить, словно свиней на бойне?! - вот именно ЭТО мне казалось тогда непонятным и невероятным.
        Но солнышко светило, и травка зеленела. Время подошло, и начальники дали отмашку на старт состязаний.
        Зазвенело железо, послышались стоны и предсмертные вскрики. Очень мало кто проявил виртуозное мастерство во владении оружием: наёмники тупо рубились, надеясь, что противник окажется физически слабее или быстрее выдохнется. Но зато каждое ловкое движение поощрялось снисходительными аплодисментами уважаемых мужей и восторженными вздохами их женщин - жён, любовниц, сестёр или дочерей.
        Поверженных бойцов быстро утаскивали за руки - за ноги, и выходила следующая пара. Я не мог не отметить про себя эту нихельскую педантичность и организованность; однако, пришёл и мой черёд.
        Я, как человек неженатый, позволил себе покрасоваться перед нихельскими женщинами: я нарочно повернулся в их сторону, раскинул руки, словно желая обнять их всех и сразу, улыбнулся от уха до уха, поклонился и только тогда обратил свой снисходительный взор на своего «варвара». Эта нехитрая уловка сработала: мой противник, явно не специалист по тонкому обольщению, мгновенно рассвирепел, как кабан на весеннем гоне, и бросился на меня, сломя голову, замахнувшись своей страшной секирой.
        Уйти от первого удара было делом несложным: я пригнулся, и смертельная сталь свистнула у меня поверх головы. А вот потом мне пришлось понервничать: мой противник рубил и сверху вниз, и справа-налево, и слева-направо. Причём, рубил так, что его не очень-то и заносило силой своего же удара: его удары шли по замкнутому контуру - вот, казалось бы, лезвие идёт вправо, но, завершив свой путь и описав дугу, возвращается назад. Топор этого «варвара» выписывал и круги, и восьмёрки, а я только и делал, что уворачивался, ивсе мои выпады походили скорее на жесты отчаяния, чтобы выиграть время, - несколько мгновений, чтобы перевести дух: противник либо отбивал их веерной отмашкой топора, или легко, с животной грацией уклонялся, явно сберегая свою шкуру от лишних порезов.
        Меня, ко всему прочему, неприятно удивляло, что красивые барышни явно симпатизируют «дикому варвару», встречая его удачные приёмы поощрительными писками. Прямо-таки коробило. Я понимал, что это - совершенно недопустимо для воина, но ничего не мог с собой поделать, никак не мог сосредоточиться только на схватке и отстраниться от прочих красок мира. Злился и из-за этого ещё больше терял ситуацию.
        «Сделай два шага назад! Возьми себя в руки, безумец!»- Учитель ворвался ко мне в голову, как ураган, вычистив напрочь все мысли, и я, совершенно обезволенный, торопливо отступил, так как сражаться в таком состоянии - верная смерть.
        - Что, струсил, сопляк? - презрительно выдохнул на меня соперник. - Так и скажи - и ступай себе на травку, отдыхать!
        Наёмники уничижительно засвистели, заулюлюкали; барышни звонко захохотали. Мужчины тоже насмешливо загомонили, бросая едкие реплики что-то про маменькиных сынков, сбежавших на войну.
        Я глубоко вздохнул, крутанул мечом - тело слушалось меня, став сильным, послушным, гибким. Все посторонние шумы слились в неясный гул, совершенно не мешавший. Остался только я - и этот недоумок, возомнивший себя топорным виртуозом.
        Я зашагал к нему навстречу пружинистым шагом, глядя ему прямо в глаза. Он сделал обманный замах, как будто собираясь нанести удар под основание шеи, а сам резко присел и рубанул меня по ногам. Ну, уж кто-кто, а дровосек-то меня не подловит - я легко подпрыгнул, не сбиваясь с шага, и в воздухе, не касаясь ногами земли, нанёс ему удар сверху вниз по голове, немного повернувшись назад. Вот и всё.
        Я опустился на землю, пробежав ещё несколько шагов, пока не остановился. Враг остался сзади, но я понимал, что он мне уже не опасен, и поэтому позволил себе покрасоваться, демонстративно не оглядываясь и разведя руки в стороны, как будто пытаясь сохранить баланс равновесия после этого удара. После этого я картинно сделал отмашку назад, повернувшись лицом к «варвару», и издевательски поклонился поверженному телу. Зря он шлем не надел…
        Я сорвал пучок неутоптанной травы и, вытерев лезвие, испачканное кровью, опустил меч остриём к земле. Стало тихо, - хоть мух слушай. И чего это они все? - покойничков не видели, что ли? Слава богу, мы дрались не первыми, и эта поляна успела познать и вкус крови, и тяжесть упавших тел, и стоны. Двоих явно насмерть зарубили. Правда, никто противнику мозги на траву не вытряхивал, но ведь мы сюда не бабочек ловить пришли, не так ли? Не я же придумал правило боёв без правил - я и сам мог безногим остаться.
        - А-а-а-х! - послышался надрывный женский стон, и одна из гостей стала валиться, как тряпичная кукла.
        Подружки подхватили её, аккуратно уложили наземь и закудахтали над ней, как перепуганные клушки. Про поединки все сразу позабыли напрочь - к упавшей поспешили мужчины. Наш командир полка встал, одёрнул мундир, окинув поляну и меня тяжёлым взглядом, но сказать ему было решительно нечего. Бургомистр вежливо с ним попрощался и, раскланявшись, поспешил руководить устранением происшествия. Потерявшую чувство девицу подхватили и мигом отнесли в сторону; вскоре одна из карет тронулась прочь, в город.
        Праздник оказался испорчен, и публика быстро рассосалась. Я стоял совершенно растерянный и не знал, в чём моя вина. Командир полка зыркнул на меня волком и повертел пальцем у виска - я ещё более растерялся.
        Мало-помалу смятение улеглось, и даже осталось несколько зрителей из штатских. Поединки продолжились, и количество претендентов, как вы понимаете, в итоге сократилось ровно вдвое. Те, кто поумнее, не доводили дело до крови и сдавались, сознавая свою слабость: бросали оружие и поднимали руки. Более горячие получили раны, а трое оказались, как вы понимаете, в полных дураках, т. е. покойниками.
        Мы с Мальком прошли во второй круг, да только вот рылом не вышли: оказывается, полагались ещё и конные состязания, а мы конники были аховые: откуда бы к нам пришёл такой опыт? Требовалось на полном скаку попасть остриём копья в подвешенное на суку кольцо - мы из трёх попыток не попали ни разу, провожаемые повальным смехом. Поставили кувшины на шестах - мы разбили только по три штуки, а бывалые наёмники перебили их все до одного. С полным позором нас отправили в лагерь…
        - Эй, ты, давай к Лейтенанту!
        - А?! Что?! - я спросонья пытался сообразить, за каким лешим кому понадобился.
        - К Лейтенанту топай, живо! - и десятник, пнув меня, лежачего, под зад, показал рукой на шатёр командира полка.
        Я, познав штрафную службу, безропотно подчинился.
        В шатре, кроме Лейтенанта, никто не маячил. Видать, и впрямь уважаемый он был человек. Я вытянулся и отрапортовал: кто такой и какого чёрта заявился. В груди словно холодные змеи копошились: ой, припомнит он мне сейчас злосчастный поединок…
        - А, пришёл, артист… учудил ты, конечно, знатно!
        Лейтенант сидел за столом, накрытым картой, как скатертью, на которую небрежно облокотился. Карта лежала вся в винных пятнах и каплях свечного воска.
        - В чём меня обвиняют? - спросил я раздражённо. - Что действовал излишне жёстко? Так ведь и со мной не церемонились. Я не хочу жить безногим, и без головы - тоже не хочу.
        - А ты умный. Слова вон какие знаешь. Тебе бы немного конную выучку подтянуть - и цены бы тебе не было.
        - Вы меня для этого разбудили? Чтобы сказать именно это?
        - Не только. Ты же ведь мог закончить дело простым ранением - на кой тебе ляд потребовалось убивать этого придурка?
        - Не мог! Сами попробуйте, когда на тебя так топором машут.
        - Пробовал я. Много раз. И знаю, КАК это делается. Я же ведь по почерку вижу, у какого Учителя ты учился. Он каждый день учил вас не убивать зазря. И меня когда-то этому учил… давно уже.
        Я внутренне поразился. Но упрямо молчал. Конечно, я мог рубануть Варвара по плечу, по руке, но в меня как будто сам Нечистый вселился и направил мой удар именно по его голове. Однако, такое объяснение уронило бы меня в глазах этого матёрого волка, едва ли склонного верить суевериям.
        - Всегда надо понимать, кого ты убиваешь и какого чёрта, - наставительно внушал мне этот страж державы. - Этот твой «дровосек» состоял в любовниках весьма знатной и влиятельной дамы, а ты его распотрошил на её же глазах. Зачем тебе её ненависть? Женщины бывают злопамятны, а уж эта особа - особенно.
        Лейтенант говорил на нашем языке вполне свободно: трудно понять, что он - иностранец. И светский политес знал очень хорошо - такого человека не грех и послушать. Я стал весь внимание.
        - И ладно бы только она, - задумчиво продолжал мой ночной собеседник. - Этот джентльмен перепробовал практически всех дам этого несчастного города, и везде - заметь, везде! - пользовался шумным успехом и страстной любовью. Ты что, возмечтал встать на его место? - поверь, не тот у тебя шарм: салага ты ещё. И, потом, он - отпрыск старинного дворянского рода, а ты кто такой?
        Я был сыном жестянщика и белошвейки, но отвечать не стал.
        - Это ведь надо уметь: переспать со всеми, и никого не обидеть! Эти дурочки похвалялись друг перед дружкой, кто из них чаще с ним спал и в каких позах,…- сказал Лейтенант, задумчиво постукивая кончиками пальцев по грязной карте.
        - А как же их мужья? - спросил я, совершенно подавленный.
        - А что мужья? У них свои любовницы есть, так что они уж точно не обделены. У нашей аристократии весьма свободные нравы: отцы не очень-то переживают, с кем крутят шашни их дочурки. И они с покойничком тоже крутили - слава Пресветлому. Так что, дружок, можешь смело считать, что вся женская половина этого города - у тебя во врагах. Война и так много героев-любовников покосила, а тут ты ещё взялся, - не пойми, откуда. Так что советую по улицам без острой надобности не шастать. Не надо… Или родственники убитого для тебя убийцу наймут, или кто из обиженных женщин - это уж точно.
        Разговор подходил к концу. Я, не дожидаясь, пока меня попросят выйти вон, спросил:
        - Имею честь полюбопытствовать: кто тот мужчина с белым воротником, в сером камзоле, который с бургомистром в одной карете разъезжает? Мне он показался знакомым.
        Сказать, что я Лейтенанта удивил, - значит, не сказать ничего. Он уставился на меня совершенно изумлённый, разглядывая так, как заморское чудо:
        - Неужели даже иностранцы знают нашего Красавчика?! Откуда?!
        В его голосе звучало столько вальяжности, что я сразу же поверил, что Лейтенант нашего знакомца не считает шпионом. Более того: я без труда уловил в нём и неприязнь, почти вражду. Мне в чужой стране до зарезу требовался союзник, тем более - из державников, и поэтому я, рискуя, выложил собеседнику вообще всё: когда и где мы этого Красавчика повстречали, и что думал Мясник про его золотые монеты. Рассказал и то, что наш попутчик исчез совершенно невероятным образом: в чистом поле, в овраге, что невольно делало слова Мясника о нечистой силе не лишёнными оснований.
        - Мы тогда думали, что он - нихельский шпион, - честно сказал я.
        - Возможно… Только не в том смысле, в каком вы думаете. Я этого Красавчика встречал в разных городах, и везде было одно и то же: никто не знает, где он родился, и кто его родня, откуда у него деньги. Зато все охотно с ним дружат: и бургомистры, и парикмахеры, работающие для аристократии. Приятный собеседник и дамский угодник. Идеальная фигура для выявления дворянских заговоров и прочего инакомыслия.
        - Он в нашем Гренплесе тоже инакомыслие выявлял? Или всё же слабые места обороны?
        - Хотел бы я знать, с кем он в вашей стране дружил…
        - А давайте спросим? Вот возьмём за глотку в тёмном закутке - и спросим. Если что - мы с другом вас подстрахуем.
        Лейтенант снова забарабанил пальцами нечто задумчивое.
        - Ну, так как? - не выдержал я долгой паузы.
        - Вот сижу, думаю: зачем мне идти под суд из-за каких-то пришлых прощелыг из недавней вражеской страны? Похищение человека, пытки, тяжкие телесные повреждения - я ничего не забыл? Или вы заодно и убийство мне посоветуете, чтобы все концы в воду? Если он окажется, вдобавок, тайным сотрудником Стражей державы, то меня тогда, заодно, и звания лишат. Посмертно. Без пенсии жене и детям.
        Он сказал это так солидно, так веско, что я сразу же почувствовал себя рядом с ним жалким мальчишкой. Конечно, этот опытный державник законы знал получше моего, но ведь не законом единым жив человек, но и правдой тоже…
        Конечно, как можно надеяться, что в чужой стране чужой тебе человек сразу же согласится вместе с тобой руки марать?
        - Ради справедливости, - сказал я. - Нельзя позволять проходимцам мутить воду в твоей стране. Если он божегорский шпион, то что тогда? Вы будете утешать себя, что законы нарушать нельзя, и вы остались чистым?
        Он был всё-таки патриот, этот офицер с грустными глазами. Я явно задел его за живое, но он в тот день не пожелал развивать щекотливую тему и отправил меня спать, как провинившегося ребёнка.
        - Ну, что?! - жадно спросил меня Малёк, когда я вернулся к нашей замызганной палатке.
        - Этот наш старый знакомый умеет выбирать себе друзей… - ответил я туманно и только рукой махнул. - Нам до него никак не добраться.
        Тем не менее, этот год сумел запомниться мне на всю жизнь. За несколько дней до нашей отправки на войну, когда наёмников уже перестали отпускать в город, мне вручили записку, сопроводив её скабрезной улыбкой. Её текст, начертанный женской рукой, украшенный причудливыми завитушками, гласил:
        «Если в вашей душе ещё не угасло пламя страсти, то приходите на свидание в 11 часов вечера к [место встречи]. Когда я вспоминаю такого красавчика, то не могу спать спокойно! Чтобы ночь прошла незабываемой, возьмите с собой вашего маленького друга. Ваша Л.»
        Что ж, у этого Лейтенанта чувство юмора ещё не угасло. Я не стал показывать записку Мальку, чтобы он не взбесился от её двусмыслия, просто сказал ему:
        - Малёк, нас зовут на захват старого знакомого. Ты пойдёшь?
        - Спрашиваешь! Пока всю душу из него не вытряхнем, - спать не буду!
        Нам, прошедшим школу Учителя, миновать посты охранения было плёвым делом. Мы просто проползли на пузе поллиги, а охрану при этом совсем не видели. Аж в груди всё закипело от такой расхлябанности - так бы и встал, врезал по морде, а потом доложил командиру полка: пусть ещё и он добавит. Но у нас были неотложные дела в тот день…
        Мы, как записка и требовала, пришли на указанное место и торчали там, как мишени. Городская стража подходила к нам, пыталась наехать, но мы были само воплощение невинной кротости и смирения и трезвые, аки агнцы новорожденные. Подходили какие-то хулиганы… ну, подошли, поговорили… почему нет? Мы же были безоружные, только с ножиками: нельзя ведь уходить из лагеря, имея на себе казённое имущество. Дали им пинка под зад… потом, после разговора - и вопрос был исчерпан. Все остались непокалеченные.
        - Эй, мальчики, не желаете покататься? - возле нас остановилась явно женская карета, из которой и послышался этот мелодичный голосок.
        Я, честно признаться, запаниковал: неужели я что-то не так понял, и меня действительно пытается клеить местная мадамка? Будет мстить за Красавчика??? - а я Малька привёл…
        Дверца гостеприимно распахнулась. Мы влезли внутрь. Но, прежде, чем переступить порог, я бросил взгляд на кучера и сдавленно хмыкнул: на козлах восседал сам господин лейтенант. Надо же: не брезгует грязной работой, не привычной для дворянского сословия, хотя сам являлся дворянином до мозга костей - я готов чем угодно поклясться в этом. Ну, слава Пресветлому: я не ошибся.
        Никто на нас не накинулся, а, кроме миловидной женщины, внутри никого не было. Мы молча доехали к месту назначения. Даже Малёк, осознав серьёзность момента, хранил тишину, хотя казалось невероятным, что он, сидя в тесном помещении с симпатичной особой, даже не попытался сказать что-нибудь слащавое.
        Карета остановилась. Дама кокетливо поправила свою шляпку, исправила непонятные нам погрешности своего платья и вышла из кареты, заманчиво покачивая бёдрами.
        - Выходи, - негромко скомандовал Лейтенант нам в окошко.
        Мы послушно вышли следом - так же тихо, не проронив ни слова.
        Наша спутница что-то весело прочирикала на воротах - они гостеприимно распахнулись. Лейтенант скользнул за ней следом; мы услышали недоумённо-раздражённый вопрос, икание, хруст - и проблема стала закрытой. Мы с Мальком прошли мимо трупа самыми последними, невольно проникаясь глубоким уважением к нашему руководителю. В ту ночь я и начал по-настоящему понимать, что это такое - быть «ночной совой».
        Барышня шагала вперёд всё так же расслабленно и весело, как будто бы за её спиной никакого жмурика и не было. Ох, не простая это была девица, не простая… А какая другая будет водить подобную дружбу с господином лейтенантом?
        Вот она взяла своей нежной рукой дверной молоточек и постучала. Снова и снова.
        - Кто и какого чёрта?! - послышался за дверью вполне резонный вопрос.
        - Это я, милый! - проворковала наша дамочка. - Я не могу без тебя уснуть, шалунишка!
        Я прямо-таки сквозь дверь почувствовал, что хозяин дома возжелал послать нашу спутницу далеко, очень далеко. Но, будучи связанным своей ролью не хуже, чем иной каторжник - кандалами, он отозвался, с трудом подавляя глубокое разочарование и раздражение:
        - А, это ты, моя кисонька… сейчас, сейчас…
        Здравый смысл в тот день не ночевал вдали от нашего приятеля, поэтому он приоткрыл дверь, которая удерживалась цепью, и подозрительно осмотрелся вправо-влево, насколько ему это было возможно.
        - Ты одна пришла? - спросил Красавчик подозрительно.
        - А ты хотел бы, чтобы я пришла с подругой, озорник? - вопросом на вопрос ответила наша спутница. - Ну, открывай же скорее, я вся в нетерпении!
        Я, честно сказать, от таких телячьих нежностей вообще обалдел. Да уж, никак я не ожидал, что у аристократии могут быть подобные фривольности! Чтобы женщина вот так навязывалась мужчине… с такими словечками!
        Цепь упала, и Красавчик впустил гостью. Лейтенант рывком распахнул её и тут же ткнул хозяина рукой - тот икнул и рухнул, как подкошенный.
        - Тащите его! - приказал нам Лейтенант.
        Да, это был, несомненно, именно тот человек, которого мы встретили под Гренплесом. Мы с Мальком подхватили его за руки и ноги и потащили к карете. Лейтенант убедился, что улица чиста, кивнул нам, и мы торопливо запихнули безвольное тело вглубь экипажа.
        Пока человек без сознания, ему нельзя вталкивать кляп, а иначе он рискует задохнуться насмерть. Мы с другом караулили лежащего, готовые заткнуть ему рот в любой миг, если он очухается и вздумает вопить.
        Карета доехала до другого дома, и там мы тащили старого знакомого по двору в подвал. Дамочка с нами мило распрощалась - Лейтенант чмокнул её в розовую щёчку.
        А подвальчик-то у нашего нового знакомого оказался довольно уютным… Ну, всякие там крюки в стенах и на потолке, погасший камин, стол со страшными железяками, потемневшие полы и скамейки, насквозь пропитанные запахом крови и страха. Факелы горели ровно и ярко, а меня заколотило внутренней дрожью, когда я всё это увидел и почувствовал, как будто бы тут держался лютый холод. Даже зубы пришлось сжать - аж скулы свело. А Малёк суетился рядом, весь торжествующий и сияющий.
        Мы разложили Красавчика на столе, а Лейтенант быстро и умело его приковал. Потом сунул ему под нос ватку с вонючей жидкостью - лежащий дёрнулся и очнулся.
        - Где я? Вы - чего?.. Это Вы? Да как Вы смеете?!!
        Он дёрнулся, но кожаные ремни держали его накрепко. Захваченный, несомненно, узнал Лейтенанта и явно струхнул. Но я не понимал, в чём тут дело: или его угораздило в чём-то насолить главной «ночной сове», или он просто боялся всего того, что было связано с его… хм, «работой»?
        - В чём меня обвиняют?
        - Например, в изготовлении фальшивых монет, - Лейтенант кивнул на нас, и пленник тоже на нас посмотрел. Узнал, узнал, сукин сын! И совсем не обрадовался…
        - Ложь! - уверенно парировал узник, разгоняя свой гонор.
        - Связь с нечистой силой, - продолжал Лейтенант, снова кивая на нас.
        - Вы же взрослый человек, - Красавчик почти успокоился. - Вы же знаете, что подобные обвинения - сказки служителей Пресветлого. И выдвигать их должны именно они, служители высокого ранга, но никак не Вы.
        - ШПИОНАЖ, - сказал Лейтенант. - И это - как раз по моей части. Итак: кто Вы и откуда родом?
        Началась отчасти знакомая мне игра, но только в ней следователь играл роль заодно и судьи, и палача. Лейтенант начал применять свои жуткие инструменты, и очень скоро Красавчик дошёл почти до обморочного состояния. Ценил, ох, как ценил он свою шкуру! Боялся получить лишнюю царапину…
        - Вы всё равно мне не поверите! - метался привязанный. - Вы, мелкие людишки, - что вы можете знать о бесконечности Вселенной?! Я родился даже не на этой вашей сраной планете, а за тысячи световых лет отсюда… ах, да: вы не знаете даже, что это такое - «световой год». Вы что, сможете проверить место моего рождения? Вы видели хотя бы мельком туннельный перемещатель?.. вы ничего не знаете… там, рядом со звездой, которую с вашей планеты не видно даже с подзорной трубой… да какие тут у вас трубы!.. смех один… крутится моя родная планета. Там я родился и вырос.
        - А за каким чёртом тебя к нам занесло? - Лейтенант как будто бы воспринимал этот горячечный бред на полном серьёзе. - Вот и сидел бы на своей… планете.
        - Вам даже и этого не понять… наша цивилизация достигла небывалых высот науки… мы можем всё, абсолютно всё. С вашей планетой просто играют, как с мячиком… кому-то ТАМ захотелось отработать теорию то ли эволюции, то ли политического развития… Одним словом, вы даже войны ваши мелкие начинаете не сами, а по нашему наущению. И ваше оружие, и ваши воинские звания - почти всё это появляется с наших же подсказок. Мы ускоряем ваш технический прогресс… боже, с кем я говорю о прогрессе?!! Тут и слова такого не знают…
        Я, честно сказать, чем дальше, тем понимал меньше. Мне казалось, что Красавчик впал в горячечный бред - и более ничего. Но дело, похоже, оказалось совсем не шуточное, и такое, что сам Лейтенант не смог бы предугадать его последствий даже с использованием буйной, богатой фантазии. Вот это меня и встревожило: запросто могло оказаться, что мы с Мальком - совсем лишние свидетели…
        «Хозяин подвала» стоял не менее бледный, чем его пленник. Кажется, даже подвесные факелы встревожились такой внезапной переменой и вопросительно моргнули, почти одновременно.
        - Развяжите меня, - сказал Красавчик почти спокойно. - Вы - неглупый человек, и должны понимать, что моё исчезновение будет… ну, скажем так: оно огорчит ТАМ, - кивок на потолок, - очень могущественных людей. Очень. Которые могут стереть в пыль любое ваше королевство или царство одним нажатием кнопки. А они знают, что я ушёл не по своей воле, так как в моём особняке сработала сигнализация… ладно, скажу так: из моего дома ушёл сигнал КУДА НАДО, электромагнитный сигнал, невидимый и неслышимый. И меня найдут даже в этом вашем подвале, так как в моей голове есть чип… маячок такой… ладно, не важно… Вы всё равно не поймёте, как я за один миг исчез из Гренплеса, и поэтому не поймёте, КАК меня найдут за пару минут. Давайте так: Вы меня отпускаете на все четыре стороны, а я забываю, кто Вы такой. Поверьте: ТАМ совершенно наплевать на всех вас, ТАМ не думают о мелкой мести: ТАМ интерес в масштабе всей вашей планеты! Понимаете? ВСЕЙ ПЛАНЕТЫ!!! Но, если Вы меня убьёте, то тогда ОЧЕНЬ огорчите ТАМ ОЧЕНЬ могущественных людей… оно вам надо??? Вот тогда Вас и уберут - хотя бы потому, чтобы вы не мешали ОЧЕРЕДНОМУ
делегату с нашего мира.
        Лейтенант молчал, хмурый.
        - Развяжите же меня! - стал капризничать Красавчик. - Я, между прочим, дворянин! Даже в вашей Нихелии - могу предоставить запись за подписью Его Величества, кстати сказать! Ну! Не пристало дворянину валяться или умирать, как связанной свинье!
        И наш грозный Лейтенант послушно его освободил. Пленник встал и начал растирать затёкшие запястья, насмешливо на нас поглядывая, с чувством великого превосходства.
        - Да как же это?!.. - возмутился Малёк и глянул на Лейтенанта обвиняюще и умоляюще. - Но почему?!..
        Я, невольно загораясь от его возмущения, тоже перевёл свой взор на «главную сову». На один лишь миг. Или больше? - да кто ж мне поверит-то теперь?!
        Красавчик ударил Малька в спину. Я сразу же отбросил его пинком в угол, а мой друг рухнул на пол - молча и безвольно. Я мельком глянул на него: у него из-под левой лопатки торчала рукоять стилета, который пленник утаил, стало быть, в рукаве ночной рубашки. Малёк был мёртв, совсем мёртв - у меня сразу же не осталось в этом ни малейшего сомнения: от раны в сердце не живут. Это открытие меня потрясло и шокировало до полного умопомрачения: я, заорав, бросился прыжком на упавшего Красавчика, уселся ему верхом на грудь и прижал его руки коленями к полу. Я мог бы убить его одним выверенным движением, но почему-то решил, что никуда он от меня не денется, а перед неизбежной смертью ему надо помучаться: долго и жестоко.
        Но что с ним сделать эдакое?!! Моя разгорячённая голова оказалась забита горем и ненавистью по самый край, и мозги не соображали вообще ничего. Совсем. Работали и думали только одни руки: я левой рукой придавил голову пленника, а большой палец правой руки вдавил ему в глазницу. Р-р-раз! - и одним движением вырвал его глазное яблоко.
        Лежавший дико заорал; злое торжество выплеснулось из меня, как волна из встряхнутого кувшина. Мне захотелось затолкать его окровавленный глаз ему в глотку, раззявленную в крике, но я получил удар по затылку, и моя месть на этом сразу завершилась…
        ЭПИЛОГ
        Я очнулся в палатке, один. Голова страшно болела, и подкатывала тошнота - я еле-еле живой выполз на карачках наружу.
        Вокруг жил и суетился наш полевой лагерь, а рядом с потухшим костром сидел толстый здоровяк и доедал ужин, стуча ложкой по котелку. Я его вспомнил: это был заядлый любитель сазанов, мой земляк.
        - О, живой! - обрадовался Сазан. - Силён ты поспать!
        - Как я сюда попал?
        - Тебя мадамка привезла, вся из себя такая - м-м-м-м-м… Что у вас с ней было, а? Расскажешь?
        - Да, уж, было… сам видишь…
        Сазан заржал, как охочий конь. Припомнив подробности, он добавил:
        - Кстати! Она велела называть тебя Клестом. Очень ты ловок, сказала, орешки лущить голыми пальцами… нет, ну что вы с ней такого делали?!!
        Он шутливо ткнул меня в плечо, и меня вырвало. Сазан отшатнулся:
        - Эка, ты… вроде ж трезвый, без запаха…
        Я повалился на бок. Полежал вот так, вспомнил, наконец, про Малька, и моё горло сдавило сухим плачем, без слёз: во мне никакой влаги не осталось, и язык скоблил по пересохшему горлу. Просто я лежал, изредка вздрагивая, стряхивая удушье, судорожно глотая воздух в перерывах между спазмами. Сазан понял, что что-то не то, и озадаченно умолк…
        Пока не наступили холода, и боевые действия не прекратились, я каждый день ломал голову: как же я сообщу Солнышке трагическую новость? «Убили в подвале, без войны»?
        И, наконец, вот она, - дорога домой и к дому моих друзей. Я шёл, едва перебирая ногами, делая шаги всё короче и короче. Я решил отдать Солнышке половину своего заработка, а заодно предложить руку и сердце, - как честный человек. Я ведь к ней как-то привык: кроме Хельки, я ни с одной девушкой столько не общался, и нравилась она мне - что уж говорить… Я знал, что она - кремень, неприхотлива, хозяйственна - а что ещё мужику надобно? Конечно, надо жениться. Что я, глупее Малька, что ли?
        Вот и она - калитка их дома. Я глянул во двор - и сердце ёкнуло: там играл совершенно не знакомый мне мальчишка.
        - Эй, пацан! Подойди сюда… Тут женщина такая полноватая жила - где она?
        - А-а-а-а, это вы, наверное, про старую хозяйку спрашиваете? Так она здесь больше не живёт: она в столицу уехала. Дядя там у неё, сказала. Сказала, что вы сами должны знать…
        - Да, конечно, знаю… знаю…
        - Дяденька, а вы с войны?
        - Ну, повоевал малость… далеко отсюда.
        - Как здорово! Я тоже хочу!
        - Успеешь… войны на всех хватит… обещаю… - я через плетень потрепал парнишку по его жёстким волосёнкам. Он, кажется, был счастлив, что к нему прикоснулся настоящий солдат.- На, держи!
        Я протянул мальчишке глиняную раскрашенную свистульку, прилипшую ко мне в Нихелии, уже и не помню, по какому случаю. Я хотел подарить её первенцу моего друга.
        - Мама, мама! - завопил восторженный ребёнок. - Посмотри, что у меня есть!!!
        Он опрометью бросился к дому. Я вздохнул и повернул назад.
        Деньги я отослал с почтой, а в Совотке больше никогда не жил. Про Солнышку тоже никогда больше не слышал. Уверен: у неё в жизни всё сложилось хорошо. Иначе ведь быть не могло, не так ли? Дай Бог каждому такого Дядю…
        КОНЕЦ