Иной цвет Михаил Клименко
        #
        Клименко Михаил
        Иной цвет
        МИХАИЛ КЛИМЕНКО
        ИНОЙ ЦВЕТ
        МИХАИЛ КЛИМЕНКО-по специальности электромонтажник. Печатался в сборнике "Фантастика-67" издательства "Молодая гвардия", в журнале "Урал", в коллективном сборнике Южно-Уральского книжного издательства. В издательстве "Молодая гвардия" готовится авторский сборник М. Клименко.
        ЦВЕТНАЯ КЛЯКСА
        Утренний час пик.
        Автобус полон под завязку. Я втискиваюсь между спинкой сидения и кассой. Гляжу в окно поверх какой-то широкополой шляпы.
        Автобус проезжал как раз мимо пристани, когда за окном я снова увидел ту золотисто-лимонную девушку. До чугунного парапета, вдоль которого она шла в сторону причала, было метров двести, но я сразу узнал ее. И сегодня вся она светилась неправдоподобно чистым золотисто-зеленым пламенем! Конечно же, это она-та, которая вчера вечером, проходя мимо игравших на пляже волейболистов, так странно глядела на меня: пристально и в то же время поразительно равнодушно.
        Дверь еще открыта. Я отчаянно пытаюсь пробраться к выходу. Но звякает одна половинка двери, кто-то там поворачивается, помогает закрыться другой. Пассажиры слегка удивлены моим неожиданным рывком.
        За спиной какой-то шутник требует моего внимания:
        - Костя!.. Эй, Дымкин, это еще не фабрика. Остановка "Институт"!-и смеется... Вроде бы намекает, что я в прошлом году не прошел по конкурсу.
        Я не оглядываюсь.
        И невольно, в сотый раз, начинаю вспоминать и размышлять о недавнем событии.
        Перед тем как едва не произошла трагедия, над деревней пронеслась гроза с сильнейшим ветром, с оглушительными раскатами грома. Потом стало тихо, быстро вышло полуденное солнце и осветило мокрый высокий лес за рекой. А над лесом, перед занавесом темно-лазуровой тучи, появилась яркая близкая радуга...
        С той самой минуты и возникло в моем зрении удивительное отклонение. Я видел все как н прежде, но с той лишь как будто бы незначительной разницей, что дома, вода, доски, машины, облака, камни и все прочее неживое казалось мне белым, черным и серым. Как в черно-белом фильме или на обыкновенной фотографии. А вот люди вместе с их одеждой, деревья, трава, животные и птицы были какого-то одного и того же цвета, и что самое поразительное-цвет этот был мне совершенно неизвестен. Я его никогда в жизни не видел и до сих пор не знаю, с чем его можно сравнить. Меня преследовало желание всем рассказать об этом безымянном цвете, но в то же время я прекрасно понимал, что бессилен это сделать. Цвет был светлым и чистым, очень насыщенным. Загадочный тау-цвет (как я его про себя назвал) был и не желтым, и не зеленым, и не синим, и не красным. Просто какая-то чистая и светлая смесь цветов..
        На четвертый или пятый день я заметил, что во всем, что светилось тау-цветом, я начал улавливать, пусть и очень слабые, оттенки естественных цветов-как будто тот или иной живой объект был подсвечен цветным фонарем или окутан легчайшей дымкой. Но моя радость была преждевременной. В воскресенье вечером на пляже я, к ужасу своему, увидел и понял, что это какие-то не те цвета. Что все это значило-пока что я понятия не имел. И вот вчера, когда начала спадать жара, на пляже появилась та девушка-как золотисто-зеленое пламя под серым небом. Она была единственным золотисто-зеленым пятном среди тау-цветных деревьев и множества отдыхающих такого же цвета.
        Я как раз играл в волейбол-и остановился, как вкопанный, когда вдруг увидел этот золотисто-зеленый горящий силуэт. Проходя мимо, она совершенно равнодушно и в то же время пристально долго глядела на меня. Стало вдруг темней. Может быть, просто солнце зашло за облако... Ничего не понимая, я под смех стоявших вокруг площадки ребят торчал с мячом в руках и смотрел на нее...
        Кажется, она училась в седьмом классе, когда я-в девятом. Как она изменилась, повзрослела!
        Золотисто-зеленым в девушке было все-и лицо, и руки, и платье, и даже сандалии. Чем дольше я на нее глядел, тем темнее становилось вокруг, а этот самый тау-цвет стал прозрачнее, как бы незаметней. Скоро она стала золотисто-лимонной и исчезла среди деревьев...
        Так незнаемый цвет утратил то неопределенное значение, которое меня тревожило и тяготило, и стал восприниматься как нейтральный фон.
        В моей цветослепоте все было непонятно. Я снова с беспокойством подумал о своем здоровье: теперь меня меньше волновала сама аномалия цветозрения-за этим скрывалось что-то поважней...
        После отпуска я вышел на работу в среду, на второй день после того происшествия в деревне. Три дня кое-как проработал, но диковинная слепота не только не проходила, а приобретала все более странные формы.
        Цветотонировщиком я больше работать не мог. Колориметрист, вся трудовая деятельность которого связана с цветом, различающий лишь белое, черное, серое, да еще какой-то "тау-цвет" - в этом было что-то трагикомическое.
        Я ехал на фaбpикy, чтоб сегодня же, в понедельник, уволиться или перейти на другую работу.
        Наконец-то автобус останавливается. Здесь выходят почти все. Дальше еще две остановки - и конечная. Около фабрики шофер постоит чуть подольше, и пока загалдевшие пассажиры выходят, он, как .всегда, по репродуктору объявляет:
        - "Фабрика ЭФОТ". Билеты на пол просьба не бросать...-и закуривает, это я вижу, проходя перед автобусом.
        То, что это фабрика, и без него все знают. И правильней было бы сказать: "Остановка ЭФОТ",потому что ЭФОТ-это и значит "Экспериментальная фабрика особых тканей". И никакого отношения к фотографии, как думают многие, это название не имеет. Теперь официально оно звучит иначе-"Экспериментальная художественная фабрика праздничных и особых тканей". Но все привыкли к короткому старому слову и никого уж не переучишь.
        С заявлением об увольнении мне надо было зайти к директору.
        Во дворе фабрики через траншею был перекинут узкий мостик, сколоченный из свежих досок. Недалеко справа, над этой же глубокой траншеей с выброшенным на стороны темно-серым грунтом, над новыми водопроводными трубами был перекинут другой такой же мостик. По одному люди шли в одну сторону, по другому - обратно.
        И вдруг за тем мостиком, в дальней стороне двора, куда только что вдоль высокого забора, гремя пустыми флягами, укатил грузовик, я увидел яркое цветное пятно-нечто слепящее фиолетово-розовое...
        Там, под развесистыми тау-цветными кустами акаций и кленов, у кучи выброшенного грунта стояли трое. Двое из них были цвета тау и почти сливались с такого же цвета деревьями и травой. Я бы на них и внимания не обратил. Но вот третий среди нейтрального, безразличного для меня тау-цвета на фоне черно-серого грунта светился яркой сиренeво-фиолетовой кляксой.
        Я стоял на мостике, словно коряга на быстрине. Люди спешили. Кто выражал недовольство, кто шутил: "Ну, приятель, нашел где досыпать!.. Только подушку где-то потерял!.."
        Я боялся, что далекое пятно вдруг расплывется и тогда я не смогу узнать, кто там из троих и почему такого яркого фиолетового цвета. Не отрывая от кляксы взгляда, я сошел с мостика я побежал по правой стороне траншеи. И чем ближе к ним подбегал, тем интенсивней становился цвет того человека.
        Запыхавшись, я взлетел и остановился на куче высохшего грунта. Трое мужчин стояли на краю большой квадратной ямы и не спеша обсуждали какой-то вопрос, похоже, касающийся прокладки труб, которые из этой ямы расходились по разным направлениям. Все трое с удивлением повернулись ко м.не. Один из них был директор фабрики Павел Иванович. Другой-мой тезка, Костя-автогенщик, мужчина средних лет. Он был в брезентовой робе, стоял с горелкой в руках, от которой к баллонам тянулись черные шланги.
        А этот, третий, в длинном фиолетово-сиреневом китайском макинтоше, стоявший на разлапистой задвижке на краю ямы, был не кто иной, как Ниготкав, замдиректора по хозяйственной части. И не только его длиннющий макинтош вызывающе переливался сиреневыми разводами, но и руки, лицо, туфли-все излучало ядовитую розовато-фиолетовую гамму.
        - Ну, что, товарищ Ниготков?! - не глядя под ноги, соскальзывая с сухих комьев, громко спросил я его. А сам продолжал взбираться по склону серой глиняной кучи.- Как дела? Как самочувствие?.. Ничего такого, Демид Велимирович, не чувствуете у себя за спиной? И никакого такого беспокойства нету, а?..
        Все трое снизу, с края ямы, молча, в недоумении глядели на меня.
        С коротким кузовом территориальный грузовичок пропылил между забором и траншеей в сторону проходной. В красильный цех повезли фляги с краской...
        -- В чем дело, товарищ Дымкин? - так и не опустив удивленно поднятых мохнатых бровей, спросил меня директор, когда грузовик проехал и стало тихо.
        - В чем дело, говорите?..- с несвойственной мне дерзостью переспросил я его и ткнул пальцем в сторону Ниготкова.- В шляпе дело! Вот в этой... Посмотрите на него!
        - Он что?..- тихо спросил Ниготков директора.-Видно, из драмкружка парень?..
        Ярко-сиреневый, весь в фиолетовых и розовых разводах Ниготков сел на задвижку и, чуть склонившись, стал внимательно разглядывать переплетение труб в яме.
        Если не считать, что нейтрального цвета тау были деревья да директор с Костей-автогенщиком,-все остальное вокруг было белое, черное .и серое. И лишь один Ниготков тут такой цветной. Этакий багровый фурункул или, может, кочан цветной капусты сидит на краю ямы и разглядывает трубы! Я сразу заметил, что от моих слов вся его папугайсви-сиреневая расцветка подернулась тенями, омрачилась сливяно-сизыми подтеками...
        Он вдруг поднялся. Стоял, топтался в ярко-сиреневом длинном своем пыльнике, в начищенных, зловеще поблескивающих черно-шурпурных туфлях. На голове его, слегка набекрень, сидела грязно-фиолетовая шляпа. Его лицо теперь было с насыщенным синевато-металлическим оттенком. Такого же цвета, были и его руки.
        Директор глядел на меня, я-на Ниготкова.
        Конечно, я был чересчур взволнован и не отдавал себе отчета, что веду себя не очень-то разумно. Они и представить себе не могли, что я вижу, а тем более, почему фиолетовый цвет, эта клякса Ниготков, до такой степени вывел меня из равновесия. Не могли же они знать о том происшествии в деревне, когда огромная фиолетово-сиреневая свинья едва-едва не натворила беды?
        Костя-бензорезчик, не обращая на нас внимания, открыл краник горелки. Из горелки струйкой полился на железный лист керосин. Костя чиркнул спичку-вспыхнуло, зашипело широкое бесцветное пламя.
        - Ничего такого,-стараясь перекричать шипение вырывавшегося из горелки пламени, громко спросил я Ниготкова,-ничего такого не можете, товарищ Ниготков, вспомнить про свои проделки, про свою двойную жизнь?
        - Константин Дымкин, стыдитесь!-закричал на меня директор.-Имейте в виду, за опоздание, за недозволенное поведение B рабочее время получите выговор. Вам ясно? Идите! А за оскорбление Дномида Велимировича ответите сполна.
        Я слушал директора, кивал головой, а сам не отрывал глаз от Ниготкова. Когда я сказал о проделках и о двойной жизни, его лицо стало таким же пурпурно-черным, какими были его зловеще поблескивающие туфли.
        - Посмотрите, какое у него лицо! - сказал я. - Посмотрите, что происходит с этим фиолетовым человеком! А потом говорите.
        - Что значит фиолетовый?!. Вам дурно, Диомид Велимирович?-участливо спросил Ниготкова директор.- Что с вами?
        - Все-таки это такое оскорбление, Павел Иванович,-садясь на разлапистую задвижку, качая головой, проговорил Ниготков. Фиолетовым платком он вытер черно-пурпурный взмокший лоб.- Да, мне действительно стало дурно... Потому что вот такие наскоки молодых хулиганов меня всегда пугали. Своей необузданностью, недомыслием!..
        Костя-автогенщик погасил тонкое, словно свечное, отлаженное пламя. Горелка хлопнула, чуть за.дымила. Костя из ямы уставился на нас, улыбчиво глядя то на меня, то на директора и Ниготкова.
        - Имейте в виду, Дымкин,-очень строго сказал директор,- вызовем специально врача и проверим вас на трезвость. А там посмотрим.
        Мне и самому стало как-то неприятно: с чего это налетел вдруг на человека? Какие-то там ассоциации? Ну и что из этого?..
        Горячка слетела с меня и я, пристыженный, побыстрее ушел.
        ФЕНОМЕН РАДУГИ
        В нашей мастерской все, кроме меня и Эммы Лукониной, уже приступали к работе.
        - Здравствуйте,-сказал я угрюмо, зная, что сюда я пришел, можно сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз.
        - А, привет, привет! -бодрым "трам-пам-пам" громче всех приветствовал меня длинный Борис Дилакторский. Он стоял на стуле и стаскивал со шкафа "гарнитур" (лист с девятью глубокими ячейками для смешивания красок).-Ну, как дела? А что, собственно, происходит? А, Костя?.. Хмурь какая-то, вот-вот дождик капнет?
        - Увольняюсь я...
        Борис с "гарнитуром" спрыгнул со стула, с преувеличенным удивлением поднял брови.
        - Внезапная женитьба?.. A может быть, на Новую Землю едем? А, дед?
        - Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого не замечали?
        Вадим Мильчин поднял к ушам плечи и энергично замотал головой:
        - Не знаю... Что-то не замечал я... А вообще-то надо подумать.
        - Ниготков,-оказал я,-или необычный, или опасный, или какой-то странный человек.
        - Серьезно?-страшно удивился Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумался.- Вот бы никогда не подумал!..
        - Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис.-Из-за Ниготкова, что ли? А что он тебе, Ниготков-то?
        - Если очень коротко,- сказал я,- этот Ниготков, весь фиолетовый. Так я теперь вижу. Понимаете?..
        - То есть?..-нахмурился Борис.- Как видишь?
        - То есть,-равнодушно проговорил я,-все люди, ну, там еще деревья, птицы.... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме: черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый. Один!.. Вместе со всеми своими одеждами.
        - Не понял!-нахмурился Борис.-О каких деревьях цвета тау ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
        - Я говорю, как в фильме,-черно-белом... Понимаете, заболел я!..-как-то вдруг излишне громко, с обидой в голосе, сказал я.-Что-то со зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает что происходит. Цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
        - Стоп! -скорее себя, чем меня, остановил Борис.-А Ниготков? Он фиолетовый, так? Почему же?
        - Не знаю... Да, он фиолетовый.
        Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
        - Ой, ну как только суббота и воскресенье - не соберешься. Здравствуйте!
        - Абсолютная цветослепота?..-обхватив ладонью подбородок, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин.- Нет, постой... Подожди, подожди! То есть как это-полная цветослепота? Ты же колориметристом-тонировщиком работаешь, ты ж цветотонировщик, Костя! Поговаривают: тебя цветокорректором пора поставить!
        - Извини, Вадим, что я все еще цветотонировщиком работаю. Извините, ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
        - По-моему,-вздохнув, сказал Борис,-дальтонизм по наследству достается. А у тебя что-то...
        - У меня не дальтонизм, а полная цветослепота. Все вижу, как в черно-белом фильме, ну, как на обычной фотографии... Только вот люди и растения цвета тау. А Ниготков фиолетовый. Ну, еще одна девушка. Она другого цвета... А вы все - цвета тау.
        Я сбивчиво минут десять пытался им хотя бы приблизительно объяснить суть цветового тона этого загадочного цвета.
        - Слушай, Борис!-смеясь, сказал вдруг Вадим,-по-моему, он нам заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое в химии-таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например, искусственные витамины и естественные. Слово таутомерия происходит от греческого "тауто"-"тот же самый". То же самое что-то у Кости и с его тау-цветом! Выдумал же: видит цвет, какого другие и не знают!
        - А давно стряслось-то у тебя это, старик? - сочувственно спросил меня Борис.
        - Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая гроза...
        В отдел быстро вошел директор.
        - Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает,-директор осуждающе покачал головой.
        Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, смело взглянув на директора, Борис Дилакторский сказал:
        - Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная цветослепота.
        - И надо сначала разобраться во всем,-выкрикнул Вадим,-а потом уж!..
        - Ну, Костя!-сердито сказала Луконина,- ну ты-то хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у него началась эта цветослепота из-за семьи.
        - Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор.
        - Не из-за семьи,-резко возразил я,-а из-за свиньи! И вообще я увольняюсь... Не могу работать.
        - Вы, Дымкин, не могли бы зайти ко мне в половине шестого? Прямо после художественного совета?
        - Конечно, могу.
        - Пожалуйста! А то ведь нам с вами на общем собрании, кажется, ответ придется держать. Мне как директору, а вам...
        - Ну что ж, Павел Иванович,-сказал я.-Ответ так ответ.
        - Все знаете,-подымаясь, спросил директор,- что сегодня художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Возможно, и Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "и".
        Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не оченьто хотелось рассказывать обо всем этом...
        Мне надо было представить на художественный совет три хроматически тонированных варианта.
        Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу-я сам закончить ее уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать, оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все работы наша группа подготовить успела.
        В половине пятого мы с рулонами отправились, как мы обычно говорили, "к большому эллипсному столу", а то и просто "к эллипсу".
        Первым с обоснованием, с развернутым профессиональным толкованием нашего художественного замысла выступил Борис. В конце своего выступления он высказал сожаление, что сделать чистовой вариант лучше группе не удалось, "потому что Константин Дымкин, наш лучший колориметрист-тонировщик, был в отпуске, а вернувшись, не смог всей работе придать блеск из-за того, что во время отпуска с ним случилось несчастье..."
        На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым значительно улучшить наше произведение.
        Потом слово взял старший колориметрпст фабрики Степан Егорович Дашкевич.
        - Товарищи, я должен напомнить,-начал этот толстячок своей скороговоркой,- о том, какое решающее значение имеет предметно-смысловая сторона цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой композиции, выявить цветовую гармонию...
        Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим вниманием слушать Дашкевича.
        Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь чернобело-серого интерьера увидал фиолетовo-POзoвoe яркое пятно. Клякса!
        У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным, одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый череп сиял, словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением увидел, что мои руки стали изумрудными, словно их только что окунули в жидкие зеленые чернила, тогда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме (конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других местах в зале произошли изменения, которые свидетельствовали об особенностях моего зрения.
        Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о каком-то американском владельце ресторана, который весь интерьер своего заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но неизвестно, не сократилась ли в дальнейшем посещаемость ресторана?!. Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в экспериментальных целях неожиданно сменили цвет освещения и сельдерей стал розовым, бифштекс-сероватым, молоко - кровавым, рыба - багровой, салат-грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...
        Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно поэтому почти все-человек тридцать-подернулись легким флером, словно каждый был окутан нежно-салатной дымкой.
        Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один - яблочно-зеленой, двое - фисташковой. А одна женщина была цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер были белого, черного и чисто серого цветов. Картина перед моими глазами была совершенно невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
        Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил:
        - Какого цвета мои руки?
        - Что?
        - Мои руки какого цвета?-Я выставил перед ним свои руки.
        - Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
        - А Ниготков? Какого он цвета? Вон он, в углу...
        - Всякие там у него цвета. Сам он... ну, обычного. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бежевого, брюки, по-моему, синие...
        - Все ясно,-сказал я и выпрямился.
        Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне.
        Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным пальцем, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания более или менее ритмично тренькала какаято прозрачная капель...
        Вся фигура Эммы подернулась легким оранжеватым флером.
        - ...поэтому вы, Герман Петрович,-обрушивала она свои сердитые слова на главного инженера,-так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним... что он очень чувствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет... для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... Как, Костя?.. говорил заболевание... ты... и она тогда... нам...
        То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова-не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать.
        Я сел прямо. Эмма двигала губами, открывала рот-что-то говорила мне, что-то спрашивала, ноя ее не слышал. В то время как шум в зале-негромкие голоса, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест бумаги-я слышал хорошо.
        Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы-запах, какой бывает после сильнейшего градобития...
        Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
        Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
        Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
        - Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
        - Да нет! Что вы,-улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я. Просто я ее не слышу!..
        - Кого, Дымкин? Кого не слышишь?
        - Эмму Луконину.
        - Эмму Луконину? А меня слышишь?
        - Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают,-улыбнувшись, полушутливо сказал я.
        - Капельки дзинькают?.. Струна плачет...-неопределенно проговорил директор и снова сел. Он наклонился к главному инженеру и что-то стал ему говорить, и Герман Петрович часто и охотно закивал головой.
        Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
        Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова.
        - Да он же не слышит тебя!-не выдержал, перебил Эмму Борис.
        - Переведи...-улыбнувшись, попросил я его.
        Борис негромко сказал мне:
        - Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...
        - Полная, абсолютная цветослепота,-отчетливо произнес я.- Был я у врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно.
        Эмма возбужденно что-то начала говорить главному инженеру.
        Выслушав ее, Герман Петрович сказал:
        - Луконина, никто ведь этого не утверждал. Я только удивился, что случилось это именно с цветотонировщиком. А?.. Да, странно как-то. И всем известно, что Константин Дымкин работает хорошо. Что?.. Нет, заключений никто не высказывал. Есть на то медики-они и разберутся. Константин Дымкин, вы меня слышите?
        - Да, слышу.
        - Как это у вас там все случилось? Расскажите, пожалуйста. Коротко только!
        Я встал. Гремя стульями, все повернулись ко мне, сели поудобней.
        - Все произошло за несколько секунд...-сказал я.- Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темнолазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком... На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой прямо перед лесом висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу... Пахло картофельной ботвой, побитой градом...
        - Это не так существенно,-перебил меня главный инженер.- И вдруг вы перестали видеть радугу. Не так ли? -улыбнувшись, спросил он меня. Рассказывайте дальше.
        Я молчал. В зале было тихо.
        - Не так,- сказал я.- И вдруг из зала исчез Ниготков.
        Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Ктото на пол уронил книгу, какая-то женщина сдержанно засмеялась.
        - Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер.
        - Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу,- продолжал я свой короткий рассказ.- Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. Ребенок был закутан в ослепительно белые простыни и спал.
        - Ваш рассказ,-покашляв, извинительно прочистив горло, сказал главный инженер, сильно растянут. В нем многовато воды.
        - Да,-кивнув головой, согласился я,-дело-то было после грозы. Когда я услышал крик ребенка... Вы не представляете, сколько в его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых простыней по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная белая свинья. Старалась простыни размотать. Она была большая, как белый полярный медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее. Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно огрызнулась, что я испытал огромное потрясение, осознав вдруг свое бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню... Я просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки... Я увидел, что только что бесцветные, склеротические глазки свиньи-теперь чернильно-сиреневого цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то, Герман Петрович,-сказал я инженеру,-я и не увидел радуги, хотя искал ее и, по глупости, хотел показать орущему
ребенку. В то мгновение и произошла перекодировка, трансформация моего цветовосприятия... Держа плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел в белом и черном цветах. Да, почти все... Меня поразило другое: я увидел, что лицо ребенка было какого-то странного, совершенно неизвестного мне цвета. Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все еще влажная от дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра... Я потом назвал этот цвет "тау"... И только свинья была фиолетовой...
        - Ну, все ясно,-нетерпеливо прервал меня главный инженер.- Это уже дело специалистов...
        Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.
        Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов, я понял, почему это произошло: я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту,-что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более, когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. А раз меня, мою психику (как я узнал позже) в то время то и дело одолевала эта самая парадоксальная фаза, то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной индукции. Бывает же, что человек в момент напряженного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека...
        Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков.
        - Константин... Костя!-окликнул он меня.
        Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Ниготков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами.
        Вся его одежда была темно-прозрачного, розовато-фиолетового цвета. Лицо и руки, под стать поблескивающим туфлям, лоснились сливяно-черными отливами, а глаза были светло-пепельные, почти бесцветные. Довольяо жуткий вид.
        - Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!..-дружески улыбнувшись, показав бледно-сиреневые зубы в обрамлении фиолетовых губ, коротко, утвердительно сказал он. И после молчания, нервно посмеиваясь, продолжал:-А молодец все-таки, честное слово! Едва из меня дух вон не выпустил и пальцев не запачкал. Молодец, далеко пойдешь!..
        - Извините, Демид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините!
        Мы вошли в гулкий туннель.
        - Ты сам меня, Костя, прости, но когда передо мной извиняются - не люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается.
        - Да какое это унижение, Демид Велимирович! Это просто желание исправить ошибку.
        - Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да извиняться-это и конца всему не видно. В жизни каждого человека, Костя,- назидательно, очень ласковым голосом заговорил он,бывают ошибки. И лучше всего, если одна... А вообще-то ты прав, верно: что миндальничать! - вдруг переменил он тон.- Раз человек заслуживает-в гроб его, пусть погибает.
        - Да разве вы, Демид Велимирович, этого заслуживаете!
        - Не знаю. Ты, конечно, знаешь, раз берешь на себя смелость решать-кому жить, а кому помирать,-сказал он разобиженно.
        Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация-что я уловил в нем какой-то там цвет... И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал нечто малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я тут, фигурально говоря, раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует, что я о нем знаю,
        - Вы, товарищ Ниготков,-сказал я, когда мы вышли из гулкого туннеля,все немного преувеличиваете. Передергивать-то не надо: "жить-помирать..."
        - Ну, ладно,-примирительно сказал он.-А ты чо это утром налетел?.. Тебе на ту сторону? Пойдем! У тебя и со слухом что-то?..
        - Иногда людей не слышу: одних слышу, а других-нет. И струна плачет...
        - Ай-я-я!.. Ну надо же! Вот несчастье-то какое. Струну слышишь, а людей не всех... причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в задумчивость, словно считал булыжники мостовой.- Такой молодой-и на тебе, нервы! Вот ведь как... Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома...Ну, а я какого цвета, а?
        - Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бесцветное.
        В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину... Какую? Этого я не знал.
        Я мог ему сказать правду: какого он цвета. Мог расписать во всех тонах и полутонах - ведь я знал, что такое цвет. Я никогда не лгал. Не собирался лгать и Ниготкову. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы?
        Я не сказал ему правды, но, по сути дела, и не солгал: с точки зрения тактики своего поведения я просто дезинформировал его, а с точки зрения стратегии жизни просто не ответил на его вопрос. Исповедоваться не обязан. А если Ниготкову невтерпеж знать, какого он цвета,- пусть посмотрит на свои руки. Не видит- пусть вспомнит. Я вас, Демид Велимирович, не красил... Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! - и наломал дров. И до тех пор, пока мне в этом странном цветоведении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оценками, спешить.
        - А утром?..- словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание. Утром, говоришь, я как клякса чернильная был?
        - Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с обеда все стало белым и черным.
        - Как снег и уголь?
        - Да, примерно.
        - Кто тебя знает...-вздохнул он.-Может, ты завтра, шалый, еще не то отчубучишь,-и кисло улыбнулся.-Лечиться тебе, Костя, надо. Не затягивай только болезнь. Если нужны связи с медициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части. А обо мне, Костя, ты плохо не должен думать. Зря ты! Знаешь, по натуре я все-таки тоже человек добродетельных кровей. Так насчет медицины помочь? Только одно твое слово и...
        - Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.
        - А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что - в любой час помогу. Духом не падай!
        Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку.
        Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди прохожих, он быстро уходил вверх по улице.
        СТРАННАЯ ПАЛИТРА
        Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки главным в жизни человека не является.
        Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального цвета тау я уже способен был различать характерные, отличительные цвета живых существ-людей, растений, животных, птиц и насекомых.
        Например, едва уловимый цвет почти всех людей, вместе с их одеждами, находился в зеленоратой гамме. Тут господствовали бесчисленые оттенки травяно-зеленого цвета, смарагдового, зеленого, как плющ, чисто-изумрудного, хризолитового. Лишь изредка встречались мне люди золотисто-апельсиновых нюансов, голубых, вермильон, канареечно-желтых, терракотовых, огненноцветных, сепия, палевых, розовых, инкарнатных, бледно-песочных, ультрамариновых и иных. Люди таких единичных цветов были, как я установил в дальнейшем, или людьми редкой индивидуальности, или необычной судьбы, и видел я их очень редко. Разумеется, все эти оттенки были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого, почти ослепительного цвета встречались мне исключительно редко. Собственно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не считать той золотисто-лимонной девушки, о которой я часто вспоминал.
        Деревья днем, как правило, оставались тау-серыми. Ночью же стволы деревьев светились разбавленным ультрамариновым и прозрачно-голубым светом. Невозможно было отделаться от впечатления, что стволы - из самосветящегося льда. Листья, кроны деревьев были мягкого голубовато-зеленого, пожалуй, даже, хризолитового цвета, кроны иных деревьев, наоборот, тяготели к бирюзовому. Светлым, слабо-хризолитовым казался ночью и далекий лес. Трава темной ночью виделась мне сизовато-желтой, словно она была освещена высокой, невидимой луной. Когда же был ветер, трава-как и кроны деревьев начинала светиться сильней, в ней появлялся какой-то странный, нетравяной оранжево-зеленый оттенок, и тогда, после порыва ветра, хотелось посмотреть в небо и увидеть вышедшую из-за тучи луну, которой и в помине не было. Удивительно одинаковый цвет объединял детей. В основном это были спокойные бирюзовые, золотисто-лимонные и желтовато-зеленые тона. Животные отличались тьмой палевых, желтовато-белых и кремовых оттенков. Однако достаточно было мне, например, кошку рассердить, как она сию же минуту становилась ослепительно
киноварно-красной, словно была из раскаленного металла...
        Что еще интересно, теперь, кроме общего нейтрального цвета тау, я видел несколько таких необычных цветов, которые отсутствуют в любом спектре. Эти цвета очень трудно описать и, конечно, они не имеют названий. Следовательно, в моем цветоведении спектр сместился по отношению к обычному зрительному восприятию. На первых порах я лишь смутно догадывался, что все это богатейшее цветовое разнообразие подчиняется какой-то закономерности, и поэтому с энтузиазмом занялся изучением вопроса о значении цвета в жизни человека.
        Я кое-что узнал о способности того или иного цвета оказывать определенное физиологическое воздействие на живой организм, вызывать определенное психическое состояние. Например, синий цвет уменьшает мускульное напряжение и кровяное давление, снижает ритм дыхания, успокаивает пульс; красный-увеличивает мускульное напряжение, возбуждает и стимулирует мозг; голубой-успокаивает, устраняет бессонницу, рассеивает навязчивые идеи; зеленый-это освежающий цвет; коричневый - вызывает депрессию, усыпляет; в фиолетовом есть что-то меланхолическое, вызывает печаль и увеличивает органическую выносливость; розовый-расслабляет; белый-навевает ощущение ясности и чистоты; оранжевый-тонизирует, возбуждает, радует... И так далее.
        Теперь мне стало понятно, что мое цветовидение означает не что иное, как способность видеть в конкретном цвете того или иного человека определенное эмоциональное состояние: радость и любовь или грусть и страдание, воодушевление, вдохновение, упоение, восторг или горечь, ненависть и ярость. А вдруг по цвету можно определить, честен ли и отзывчив человек,эгоист он или альтруист, насколько сильны у него естественные угрызения совести и не подавляются ли они лживыми оправданиями, не попирается ли минутной выгодой долг человеческого сердца? Вот в какие дебри уводило меня новое мое цветовидение!..
        В следующую пятницу я должен был идти на врачебно-трудовую экспертизу. Но еще на прошлой неделе меня попросили показаться в поликлинике: с моим заболеванием хотели познакомиться некоторые специалисты.
        Я пришел в поликлинику в десять часов. В кабинете номер два меня уже дожидался один-единственный человек-очень вежливый и внимательный, лет сорока, большой, толстый и совершенно лысый. Наверное, это был профессор неврологии, а может быть, психиатр. Сначала он меня неторопливо расспрашивал, поощряюще мычал, кивал головой, со всем соглашался и кое-что записывал. А в конце нашей беседы объяснил мне, что случилось с моим зрением.
        Когда я глядел на радугу и вдруг услышал крик и увидел, что угрожает ребенку, я испытал сильнейшее эмоциональное перенапряжение. На фоне светлого эстетического чувства, в прекрасном мире послегрозовой тишины творилось что-то совершенно дикое.
        В моей центральной нервной системе произошел перескок в иной уровень восприятия: я перестал видеть все цвета, какие люди обычно видят, но зато стал способен воспринимать в виде того или иного цвета телесные излучения, биоизлучения живых тел, тот диапазон электромагнитных волн, который обычно находится за высоким предохранительным порогом человеческих ощущений. Сработали скрытые за семью печатями так называемые эвентуальные, сокровенные свойства человеческого организма. Ведь известны же проявления невероятных способностей в гипнотическом сне, возможности приемов каратэ, феноменальные способности йогов...
        Произошедшее в моем зрении отклонение называется ахроматопсией.
        Невролог успокоил меня, сказав, что изменения в моем зрительном восприятии, собственно, болезнью не являются и обычное зрение рано или поздно может вернуться. По его совету я стал носить дымчатые очки, чтобы не ослепнуть от солнечного света. Цветофильтровые стекла не задерживали видимые мною цвета.
        Дня через два после беседы с неврологом я пришел в поликлинику на врачебно-трудовую экспертизу. И меня направили на обследование в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук.
        С каждым днем я все четче и быстрее ориентировался в новом цветовом спектре. Пользуясь цветонравственной азбукой, я делал выводы по большей части интуитивно. Видел цвет человека, но какое конкретное значение он имел, я сказать пока что не мог. Особенно меня привлекал очень яркий, как я про себя в шутку его называл, цвет "ниготковый". Это был ярко-сиреневый, розовато-фиолетовый, нахально-слепящий цвет.
        За пять-шесть дней в нашем большом городе я, кроме Ниготкова, встретил еще трех человек такого же цвета. Двое из них были мужчины и одна женщина. Одного мужчину я встречал трижды. Я терялся в догадках: что значил этот их цвет?
        НА ПОРОГЕ ЗАПАДНИ
        В среду в полдень ко мне заехал Вадим Мильчин.
        Он был одет по-дорожному, на широком ремне через плечо висел большой этюдник. Вадим отправился на пленэр, собирался "схватить вечерний воздух", приглашал и меня с собой, чтоб я по памяти, глядя на надписи на тюбиках, попытался по-своему "запечатлеть эмоции леса..." По правде говоря, заехал он, чтобы взять кое-какие краски и кисти, которые мне теперь были больше не нужны.
        Я увязался за ним. Мне вдруг захотелось поехать и попытаться "для науки" нарисовать что-нибудь.
        Мы уехали на электричке далеко за город. На небольшой станции Остинке пересели на автобус, проехали несколько километров, а потом углубились в леса -в сторону от железной дороги.
        На низком, разломанном скалистом гребне нашли отличное место с видом на заросшее озерко, за которым уступами поднимался смешанный лес.
        Мы недурно поработали. У меня, как уверял Вадим, получилось "потрясающее по оригинальности" живописное полотно ахромата, или абсолютного цветослепца! Вообще-то мне и самому полотно мое по исполнению понравилось, хотя цвета я, конечно, ни на йоту не видел: очень неплохо, с моей точки зрения, было передано настроение вечернего леса, живое пространство.
        В половине десятого мы не спеша начали собираться домой.
        Вдруг за нашими спинами кто-то громко сказал:
        - Ну и мазня вон у того! Эй, парень на большом камне... Почему у тебя оранжевое озеро?
        Метрах в шестидесяти от нас между двух камней на траве лежал человек. В руках у него был бинокль.
        Молодой мужчина был какого-то янтарно-шафранового цвета. Я его видел впервые.
        Незнакомец поднялся и, на ходу отряхивая с колен сухие травинки, быстро, вприпрыжку пошел к нам. Тело его, как я теперь увидел, в отличие от янтарно-шафрановой головы, было почти что ниготкового, буро-фиолетового цвета!
        Это был пятый человек ниготкового цвета. Лицо у него было мясистое, глаза большие; кудреватая шевелюра ото лба была гладко причесана, а на затылке топорщилась барашками. Одет в клетчатый пиджак с внушительными накладными плечами.
        Спереди на ремне у него висел бинокль, а на боку, скрепленный с фотоаппаратом, болтался огромный телеобъектив.
        - Здрасте!-игриво сказал он.-Рад приветствовать своего брата художника! - и он протянул Вадиму руку.-И вас рад приветствовать,-сказал он мне,-хоть вы и пачкун. Так... Что я тут, значит, делаю?.. Сначала в бинокль изучаю ситуацию в широком плане, а потом - щелк! Косули, зайчики, иногда непуганые лоси... Гм! Понимаешь, сказал он мне,- лоси.
        Он мгновенно разыграл шутку: схватил висевший на боку телеобъектив, той стороной, где был фотоаппарат, приставил его к глазу, прицелился в меня...
        - Паф!-как бы выстрелив, выкрикнул он.
        В то же мгновение я с такой силой хлопнул по объективу, что вся эта фотопремудрость отлетела в сторону и, ударившись о камень, разлетелась вдребезги.
        - Так,- в полном самообладании протянул незнакомец,-значит, сицилианская защита... А хорош ты! Вот вроде бы все тут понятно, да только кому ж теперь плакать- не постигну: то ли мне, то ли тебе, или вам двоим, или всем троим? А, ребята?.. К чему же так грубо пресекать мирную охоту? У меня ведь в руках объектив, а не ружье. Зачем кулаком-то по вдохновению?..
        - Извините! - оборвал я его.- Разбивать ваш объектив я, конечно, не собирался. Но не нравится мне, когда в меня прицеливаются.
        - Так, стало быть, умысла не было?.. Ну, ребятишки, давайте же знакомиться, раз учинили эту финансовую неприятность на... триста сорок рублей, Витольд Жилятков. Прошу обратить внимание на дружески протянутую руку. Ну, сделаем дяде здрасте... засмеялся он.-Да вы не отчаивайтесь, ребята. Лес всех подружит.
        В том, что от уплаты трехсот сорока рублей мне никуда не деться, он был совершенно уверен.
        Знакомься, Вадим!.-сказал я.-Чего грубишь? Человек же тебе руку протянул.
        - Во!-поддержал меня Витольд.-Это культура! Хотя рисует и многократно хуже, но зато воспитан. Поучиться, черт возьми, даже в лесу есть у кого!.. Да-а... Искусство требует жертв. Вот, собака, живуч же этот афоризм! А?.. Но вы хорошие ребята. И вот, парни, пришла мне одна мысль в голову. А что если взять мне с вас за разбитый телеобъектив рублей двести? Половину, а?..
        Он говорил много. Его богатырская фигура, его бесконечные прибаутки все это вселяло в нас некоторую неуверенность. О том, что тело его было насыщенного буро-фиолетового цвета, а голова кирпично-каштанового, я, ему, конечно, не говорил, но Вадиму дал понять, что с незнакомым атлетом надо быть настороже.
        Пока Витольд собирал и рассматривал то, что остало.сь от телеобъектива и фотоаппарата, мы с Вадимом засобирались домой и энергично упаковали наши этюдники.
        Еще через несколько минут втроем шли к автобусной остановке. Впереди бодро шагал Витольд Жилятков, за ним-я, за мной-Вадим.
        Мы, почти не разговаривая, шли пятнадцать минут, полчаса, сорок минут... Дороги все не было. Лес стал каким-то совсем незнакомым. Сумерки сгущались. Мы с Вадимом уже поняли, что плутаем по лесу совсем не случайно. Втроем обсудили ситуацию и направление дальнейшего пути. С предложением Витольда мы не согласились и свернули в сторону, пошли едва ли не обратно, туда, где, по нашим представлениям, должна была проходить дорога. Витольд, пытаясь объяснить нам наше заблуждение, неотступно следовал за нами.
        - Если со мной что-нибудь случится,-шепнул я Вадиму,-знай, этот Витольд такого же цвета, как и Ниготков...
        Не успел я это сказать, как за нашими спинами раздался крик. Витольд упал. Мы подбежали к нему.
        - Ребята,- сказал он.- Не бросайте меня здесь одного. Один я здесь погибну. У-у!.. простонал он.-Кажется, перелом... Лодыжка...-он перевернулся на спину.- Ребята, идите... Черт со мной! У-у.. Вот некстати. Ах, ты!..
        - Мы вам поможем дойти,-сказал Вадим.
        - Вы слышите, ребята? Слушайте!..-сказал вдруг Жилятков.
        Мы все с минуту прислушивались. Нигде ни звука.
        - Лает собака...-прошептал Жилятков, приподнявшись на локоть.- Значит, близко жилье...
        - Подожди,-остановил я его.-Жилятков, дай посмотрю.
        Он протянул ногу. Я осмотрел щиколотку. Она действительно была припухшей.
        - Да,- сказал я,- вывих лодыжки.
        - Вывих, правда?!. Не перелом?-радостно спросил Витольд.- Вот хорошо, что ты в медицине разбираешься. Я сразу, парни, понял: с вами нe пропадешь!
        Он схватил оказавшуюся рядом суковатую палку, стал подниматься. Мы помогли ему.
        - Парни,-взмолился Витольд,-не бросайте меня одного. Помогите дойти до деревни. Вон в той стороне Игринка...
        И мы пошли.
        Рядом со мной быстро ковылял каштаново-фиолетовый Витольд, за нами неотступно следовал изабелловый, почти песочного цвета Вадим. Чем темней становилось, тем больше преображался перед моими глазами лес.
        Через некоторое время мы оказались среди редких деревьев. Вокруг, словно сильно освещенная невидимой луной, колыхалась, отливала лунным блеском сизоватая трава. Там и сям, окутанные летней ночью, светились голубые и ультрамариновые стволы деревьев - высокие, полупрозрачные, увенчанные купами хризолитового дыма,- купами подвижными, не улетающими с порывами ветра. Теплые порывы срывались сверху, с вершин шумевших деревьев и затихали в траве у наших ног.
        Если б не редкие деревья, можно было сказать, что мы находимся посреди какой-то поляны...
        Да, я видел еще кое-что...
        Вокруг нас, в траве, большим полукругом стояли светящиеся фигуры людей.
        Один, крайний слева, был какого-то труднопередаваемого буро-фиолетового цвета, трое-кирпично-оранжевого и двое глинисто-терракотового. Кажется, был среди них еще один, яблечно-зеленый, но на фоне хризолитового тумана, каким виделся далекий лес, я едва мог его различить. Всего их было человек семь. Те двое, терракотового цвета-а что обозначал этот цвет, я уже знал,- находились под воздействием винных паров.
        - Ну чего стал?-спросил Вадим.
        - Тише ты!..- остановил я его.
        - Ну и тьма-хоть. глаз выколи!-шепнул Вадим.
        - Там человек семь...-сказал я.
        - Где? Ну и что - что семь?
        - Метрах в семидесяти. Двое терракотового цвета...
        - Парни, вы где? - громко спросил Витольд. Терракотового цвета тип зачем-то поднял руку (в полнейшей темноте это видеть мог только я) и пьяным голосом громко сказал:
        - Вита, ты не волнуйся... Побольше юмора! Мы, Вита, здесь...
        - И я с пачкунами здесь,-удовлетворенно сообщил Витольд.-Жаль, что и второй здесь. .-попытался было объясниться Витольд.-Я уж думал: ни к чему ведь он...
        - Довольно! - повелительно прервал его бурофиолетовый.- Свет!
        При слове "свет" я почти механически сунул руку в карман, достал светозащитные очки.
        Три луча забегали по сизоватой траве. Два ярких пучка метнулись к нам. Третий светил мне в спину, освещая лицо Вадима. Несмотря на очки, свет ослепил меня. Я закрыл глаза.
        Секунд через пять-семь буро-фиолетовый властным голосом приказал:
        - Погасите свет! Друзья мои!-негромко обратился он к своим сообщникам.-Законы природы вступили в силу. Во тьме спасительной пусть совершается правосудие. Пусть торжествует!
        Несмотря на легкий шум в вершинах деревьев в лесу было удивительно тихо, наверное, потому, что ветер пролетал только над лесом. Светившиеся тем или иным светом неизвестные личности со всех четырех сторон стягивались к нам.
        Буро-фиолетовый продолжал говорить:
        - Совершим, братья, святое лицедейство. Начинайте же веселую лесную игру в "кошки-мышки". Свет!
        Нас на мгновение осветили тремя фонариками.
        Семеро шли с четырех сторон к нам.
        - Погасить! - негромко скомандовал буро-фиолетовый.- Вита, а что это у них за ящики?
        - Глубокоуважаемый садовник,-ответил Жилятков,-это этюдники. Там у них мазня, кисти и краски...
        - Пусть он простит нас за это превышение! Мы же не ради себя!..-продолжал говорить буро-фиолетовый.
        В его как будто бы пустых, легкомысленных словах слышалось что-то безысходно жуткое, как будто все было предрешено. Все они были абсолютно уверены в успехе, но и боялись. Боялись себя. И как истинные, наглые трусы пытались черное дело превратить в пошлое паясничанье. И буро-фиолетовый говорил, гипнотизируя себя и сообщников. Своими полунамеками пытался нагнать на нас страху, а своих распалить.
        Было ясно, что все эти субъекты ниготкового цвета оказались в остинском лесу не случайно. И может быть, Жилятков из города приехал в одной с нами электричке и дал им об этом знать. Удобным обстоятельством решено было воспользоваться: ночь, глухой лес, нас всего двое... Большинство из них были подвыпившие. То-то у пятерых ниготковый и околониготковый цвета были искажены винными парами.
        - Что они делают?-шепотом спросил Вадим, не ориентируясь в темноте.
        - Подходят... чтоб учинить физическую расправу.
        - Надо бежать. Чего ждать?
        - Собака только и ждет, чтоб от нее начали убегать... Они вооружены, может быть.
        - Ну и видишь ты нас, Константин Дымкин? - спросил буро-фиолетовый.
        - Говори с ним вместо меня,- шепнул я Вадиму.
        - Нет, не вижу,-громко ответил Вадим.-Темно, хоть глаз выколи.
        - Свет!-приказал буро-фиолетовый.-Та-ак... Погасить! Значит, Костя, нашлись такие, которые мешают тебе жить? Мне надо знать... И чтобы я больше не возвращался к этому вопросу.
        Пока он это говорил, я по возможности беззвучно и быстро подскочил к одному из злодеев. Неслышно, едва дыша я стоял около глинисто-терракотового типа. Я видел его бессмысленное, словно бы пробковое лицо, пусто глядящие во тьму глаза.
        - Да нет, никто мне жить не мешает,- недолго думая, ответил Вадим.-Что, я вам это говорил, что ли? Когда я вам это говорил?
        - Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос...
        - Хорошо, я не буду спрашивать,- согласился Вадим.
        - У тебя что-то произошло с глазами,-сказал буро-фиолетовый.- Ты видишь какой-то там цвет... Назови людей, которых ты видел. Ты их знаешь?
        Пока они перебрасывались, этими фразами, я присел около глинисто-терракотового типа, едва державшего свой фонарик в обвисшей, расслабленной руке. Я осторожно, двумя пальцами взял фонарик за рефлектор и не сильно дернул вниз. Фонарик оказался у меня в руке. Тип сразу же нагнулся и стал шарить в траве, едва слышно, злобно ругаясь, стараясь скрыть свою пропажу от сотоварищей.
        А я был уже около обладателя второго фонарика. Момент был удачен. В первое мгновение кирпичнооранжевый негодяй даже не заметил, что лишился фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в траве, высоко поднимая руки с растопыренными пальцами, заметался на четвереньках, я стоял уже около третьего, ярко-каштанового типа. Этот желчно, помефистофельски чему-то улыбался.
        - Значит,-спросил буро-фиолетовый,-ты ясновидением не обладаешь?
        - Да какое там ясновидение! - сказал Вадим.
        В это мгновение я дернул фонарик. Ярко-каштановый резко поднял руку. И тут он допустил ошибку: чтобы включить фонарик, он опустил его. Я изо всех сил рванул фонарик из его руки.
        - Вырвали! Вырвали!..-с глупейшим видом, вертясь, громко, растерянно повторял каштановый.
        В полнейшей тьме ничего не видя, расставив руки и задрав лицо, он пытался кого-то поймать.
        - Свет!!-яростно потребовал буро-фиолетовый.
        Недалеко передо мной вспыхнул свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только что доносился голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников был четвертый фонарик.
        Ни мгновения не раздумывая, я подскочил к слепящему пятну и тем фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес удар по последнему источнику света.
        Стало темно.
        - А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый. - Ловите их! Но поменьше шуму, балбесы!
        Они носились, расставив руки, натыкались друг на друга, налетали на кусты и деревья.
        Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним.
        -- Стоп!-скомандовал буро-фиолетовый.
        Все разом остановились. Остановился и я.
        Теперь всем был слышен топот бегущего Вадима.
        - Догнать и поймать!-громко, по-адмиральски распорядился буро-фиолетовый.
        - Вадим!-крикнул я.-Не двигайся! Я иду к тебе!
        -А-а!-взревел буро-фиолетовый.-Эта бестия здесь!
        Широко раскрыв глаза, подняв лицо кверху, быстрыми прыжками из стороны в сторону он бросился ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад. Чуть отступив и тут же выпрямившись, я, словно тореадор, пропустил разъяренного быка мимо.
        Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было не до него.
        Я бросился к Вадиму. Там сшибались, хватали друг друга сообщники буро-фиолетового.
        - Садовник!-крикнул Жилятков,- поймали! А-а... теперь не уйдешь!..
        Вадим был схвачен. Я видел, что двое держали его и, кажется, пытались связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте-движения, жесты такие, словно все происходит во сне. И все потому, что ориентируются только на слух.
        Двое держали Вадима, остальные искали меня.
        Рядом со мной буро-фиолетовый, ярясь, тщетно пытался оторвать державшийся лишь на крепких волокнах переломленный ствол небольшой березки. Он терзал ее, и из волокон дугами и искрами летел голубой и ультрамариновый свет.
        Я на три шага подошел к нему ближе и вызывающе пропел:
        - Фигаро-здесь, Фигаро-там!
        Он ринулся ко мне.
        Я отступил влево.
        Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо.
        - Фигаро-здесь, Фигаро-там,-повторил я.
        - Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос, хриплым басом зарычал он. Дурачье, он же здесь! Что вы там лазите?!.. Идиоты!!.
        Он трусцой подбежал ко мне и бессмысленными мутно-молочными глазами глядел перед собой. Он тяжело дышал.
        Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними. Кто-то сказал:
        - Да он уже удрал... Что он тут будет бегать?..
        - Не плети чушь!-резко возразил буро-фиолетовый.- Он где-то здесь. Здесь! Я его просто-таки печенкой чувствую!..
        Он стоял и слушал: вокруг бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично видел черты его лица и теперь начинал догадываться, чья это физиономия.
        Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его.
        - Кто здесь?..- спросил Ниготков и, сдвинувшись на полшага, повел перед собой рукой.- Свой кто-нибудь?
        Он торопливо полез в карман, достал коробок со спичками. Вынул одну, зажег, поднял ее перед собой.
        Верховой ветер шумел вокруг в вершинах, но здесь дуновения были настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло-лишь колебалось и вытягивалось.
        - Вот гад нечестивый...- прошептал он в мой адрес, конечно, сожалея не столько об утраченных фонариках, сколько об упущенной добыче.- Никого тут?..- в темноту, как в пустоту, проговорил он. - Ушел подлец.
        Удобно прицелившись, я изо всей силы ударил его по отвисшей челюсти. Тихо ахнув, он упал навзничь.
        Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он стал совсем другим: то ли черты лица его так исказились от мгновенной боли и обиды, то ли, наоборот, в привычном выражении все вдруг настолько сгладилось из-за минутного упадка сил, что нокаутированный стал совершенно неузнаваемым. Я наклонился над ним, пытаясь постичь происшедшие в нем перемены.
        - Кто вы такой? - негромко, тоном соболезнующего спросил я его.
        - У-у!..-пытаясь приподняться на локтях, прорычал он.
        Выражение его лица опять сильно переменилось: своим вопросом я вывел его из прострации и к нему вернулось прежнее душевное волнение.
        - Братья, сюда, ко мне!-закричал он.-Этот здесь. Ко мне, путники!..
        "Путники", спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам.
        Я ловким ударом сбил одного, подставил ногу другому, изо всей силы толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима.
        - Машину! - поднимаясь, крикнул Жилятков.-Держите, парни, покрепче того!
        Я видел, как двое вслепую бросились в разные стороны. Один бежал в низину, а другой к высокому лесу, что метрах в ста светился частоколом ультрамариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй успел добежать, то ли в машине кто-то сидел, но неожиданно для меня невдалеке вспыхнул яркий свет фар. Все были освещены. Фыркнул, заурчал мотор. Почувствовав резкую боль в глазах и в затылке, я отвернулся от ослепительного света и побежал в сторону. Я бежал из низины вверх, к высокому ультрамариновому частоколу. Свет фар заметался из стороны в сторону. Я перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое или четверо. За ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина.
        Минуты через две сбоку от меня вспыхнули фары другого автомобиля, о присутствии которого я не подозревал.
        Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда позади вдруг раздался глухой удар.
        Я свернул в сторону.
        Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая. Эта, по-моему, врезалась в дерево или налетела на пень.
        В темноте избавиться от преследователей для меня не представляло труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро стали возвращаться назад, я на весь лес крикнул:
        - Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с милицией!.. Конечно, в ближайшие часы едва ли я мог рассчитывать на вооруженную помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть головорезов, чтобы они особенно-то не распоясывались перед Вадимом.
        Времени было час десять минут. Средина ночи.
        Я шел и бежал около двадцати минут.
        Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и свернул в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу.
        Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил в качестве метки на краю проезжей части.
        К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался грузовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза.
        Грузовик с визгом остановился передо мной.
        - Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я.
        - Тебе что: жить надоело?!-резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер.
        - Куда едешь?
        - Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не знаешь, как голосовать? Вот тоже мне, пассажир!
        - Некогда тут голосовать...
        - А что случилось? - шофер выключил фары.
        - Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали бандиты. Нас было двое... Отсюда до Игринки сколько?
        - Километров пять.
        - А до Остинки?
        - Восемь.
        - Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город. Преступление.
        Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке.
        Минут через десять мы были там.
        Еще через две минуты я был на городском проводе:
        - Милиция? Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, кажется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. Помоему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто семь. Он там один живет...
        - Так, достаточно! - прервали мое нескладное сообщение.-Ответьте на следующие вопросы...
        Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был четвертым.
        В лесу мы разделились по двое.
        Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками замыслил совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы тут нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину.
        Где Вадим? Что с ним сделали?
        К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколотили в лесу-не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка.
        Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону Игринки. Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух" и Вадиму. Они отобрали у него почти всю одежду - вплоть до майки. А ему великодушно бросили из багажника рваный, мазутный хлам и сказали, что свою одежду он получит только тогда, когда мы рассчитаемся за телеобъектив и фотоаппарат.
        Все это было, конечно, странно, непонятно. Их лесная игра в "кошки-мышки" действительно получилась веселой. Вадима они запросто отпустили. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. Одно было несомненно, что за мной они охотились.
        СВЕТ И ТЕНЬ
        В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.
        Когда, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он будет возвращаться из остинского леса домой.
        На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки.
        Милиционеры не стали у ворот дожидаться возвращения хозяина, позвонили-и через минуту в одном окне зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков!
        Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков, между прочим, сказал, что у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием. Упомянутый Дымкин, насколько ему, Ниготкову, известно, находится сейчас на инвалидности, и если этот парень еще раз проявит по отношению к нему такую оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.
        Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному! Так что все невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.
        Я не знал, что мне теперь делать.
        А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так - нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот,-вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный Демид Велимирович Ниготков!
        На каком таком транспорте он сумел преодолеть около сорока километров? Да еще лег спать и успел заснуть!
        Я отложил поездку в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Мне было понятно, что определенный цвет того или иного человека представлял собой результат сочетания многих особенностей: нравственное кредо человека, его эмоциональное состояние, характер устремлений, воспоминания - все, что создает совершенно неповторимую чувственную гамму личности.
        Что зеленоватая гамма означает спокойную доброжелательность, мне уже было известно. Никаких сомнений у меня не осталось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та красивая девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города и о которой часто вспоминал. Примерно знал я, и что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, а в розовой - возбуждение, лихорадка.
        Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами. Почти все охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые люди, и мне приходилось ретироваться. Но и такие "столкновения" давали ценный материал.
        Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще днем. Вскочив в троллейбус, я увидел у кассы Бориса Дилакторского.
        - Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис.- Кого еще разукрасил?
        - Скоро всех разукрашу,-в тон ему шутливо ответил я.
        - Ну и как, оракул, какого я цвета?
        - Этакого незрелого лимона...
        - Так, значит, при помощи шкалы решил измерять людей?-улыбался Борис.-По клеточкам их?..
        - Да почему?! Кто какой есть-такой и есть.
        - Оно-то, конечно, так... Но ведь ты. Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу.
        - Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня лишь то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..
        - А к Ниготкову? Рассказывал Вадим, что произошло в лесу... Ударил ты там человека...
        - Но на нас ведь напали!
        - Все верно. Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Понимаешь, Костя, вдруг в конце концов окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой?
        - Что значит "под розой"?
        - Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой"-в тайне. Тайна любви, например. Святое дело!
        - Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?
        - Ниготков аферист? - засмеялся Борис.- Это, мой друг, сначала надо как-то доказать. Хотя бы как-то! А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну, а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?
        - Да, болен - склерозом совести!
        - Ну, как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты.
        - Слушай, Борис,-сказал я,-быстро иди за мной. На переднюю площадку.
        Я давно обратил внимание на одного малого лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета.
        - Вот полюбуйся...- громко сказал я Борису. - Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а?
        Мужчина повернулся к нам.
        - Ну так как, гражданин, теперь быть?..- строго спросил я.
        - Надо напрямик!..-решительно сказал Борис и шутливо, ребром ладони рассек перед собой воздух.- И все!
        - Парни, простите! Первый раз в жизни!..- взмолился мужчина.
        - А может быть, третий? - спросил Борис.- Ну-ка, вспомни.
        - Да нет! Нет, нет!..-с выражением непередаваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак.- Дурость попутала. Ошибся, сам не рад...
        Он невольно протягивал рюкзак Борису.
        -Зачем он мне?-сердито спросил Борис.- Сам доставай!
        Мужчина расстегнул на рюкзаке ремни.
        - Парни, не увозите меня...
        - Куда? - спросил Борис.
        - Ну, в милицию... Честное слово, не увозите!
        - Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.
        Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже склонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке и пассажиры стали выходить.
        Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.
        - Что это?-спросил Борис.
        - Черный лебедь,-промямлил мужчина.-Лебедь...
        - Где ты его убил?
        - На водохранилище.
        - Когда?
        - Вчера вечером.
        - Зачем?
        - Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!..
        Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной, вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса.
        - Вот полюбуйтесь,- возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я,посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстрела, ясными застенчивыми глазками видел, как лебедь смертельно встрепенулся и уронил гордую шею...
        Подняв брови, сморщив к переносице кожу лба, любитель природы сочувственно мне улыбался.
        - Зачем ты его убил? - сердито спросил Борис.
        - Да страсть одолела, говорю же вам,- мямлил он.-Извините, ребята...
        Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пассажиров...
        И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которая меня очень занимала и которая была неуловимой, словно солнечный блик на волнах! Прямо перед кабиной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус.
        - Борис,-кивнув на браконьера, бросил я, - вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания...
        Я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только начала спадать.
        Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они теснились у незакрывающейся двери.
        Не обратив на меня ни малейшего внимания,- он меня просто-напросто не видел! Ниготков остановился перед дверью автобуса и что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась. Он осклабился, челюсть его отвисла.
        Когда я увидел девушку так близко, увидел ее улыбку,-в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем...
        Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком.
        Автобус укатил. Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. Эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стояла на каких-то ужасных весах. Может, достаточно было на ту чашу весов, где она находилась, упасть какомунибудь там, кленовому листику, и чаша с ней полетела б вниз. Ниготков был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверно, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз ведь попадал впросак.
        Но произошло другое: не он меня увидел, а она.
        Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый свет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц.
        Я стоял и не знал, что делать. Вид у меня, наверное, был очень глупый.
        Подошел другой автобус, полупустой.
        Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко сказала Ниготкову:
        - До свидания. Передать привет?..
        - Не надо...- промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.
        Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок.
        Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а паляЩее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какойто свет! Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей - перед глазамил был какой-то один тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не зная, какая сила смогла меня удержать и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть, из-за этой сливы Ниготкова. Не знаю.
        Ниготков лениво, всей ладонью продолжал растирать морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий лаком портфель. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы.
        Я решил, что на время следует Ниготкова выбросить из головы. Пора было отправляться на обследование. Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший на следующий день.
        В этот же вечер, но значительно позже, уже почти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то выяснить...
        В одиннадцать часов я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...
        В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.
        Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У гаража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мерцали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.
        Я тихо поставил стремянку и взобрался наверх.
        Ниготков сидел за столом.
        Одна толстая и широкая безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он разрезал. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом.
        Похлопав серыми морскими окунями друг о дружку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекая из стеклянной баночки светло-серое содержимое.
        Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с трепетной жадностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском.
        Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку.
        Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову.
        Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние...
        Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...
        Через несколько секунд я был на улице.
        ВСТРЕЧА
        На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу.
        Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Кроме прочего он сказал, что у каких-то гаражей на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу. Конечно, любому было понятно, что все эти маневры с одеждой устроены были для одной единственной цели-увести в сторону возможное расследование, сбить с толку. Но с фонариками они явно не предусмотрели...
        Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан-и не такой большой и не такой маленький. Как раз, какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один.
        Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разноголосица звуков. Издалека долетали удары-я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, вечно прощально-протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары...
        Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой где-нибудь увидеть ее - золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани.
        У дяди Юры я был совсем недолго.
        С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы по излучине уходили в даль берега.
        По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.
        И вдруг...
        На другой стороне улицы, в тени большого дома, я увидел золотисто-зеленый силуэт.
        Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт-мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озноба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожиданным образом исчезнет.
        Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время шел следом, совсем рядом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла невидимая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица.
        Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плывем по какой-то реке среди светлого солнечного тумана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего перекатывается из будущего в прошлое.
        Девушка была в легком платье. Волосы на ее голове (наверное, темно-каштановые) были уложены пышно и красиво, а сверху на них сидел огромный белый бант. В руках она несла сумку. Я не переставал удивляться легкомыслию прохожих: имея возможность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо! Никто не посмотрел, не оглянулся!
        Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд.
        - Девушка...-пролепетал я.
        Она глубоко вздохнула и сказала:
        - Ну, начинается!.. Что?
        Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.
        - Вы необыкновенного цвета!-слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я. Среди всех вы-словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..
        - Фу! - презрительно фыркнула она.-Не остроумно!
        - Это не остроумие...-сказал я.-Это правда.
        - Все?-строго спросила она.-Ну, тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?..-она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что шли.- Отвечайте! Ну, что вы молчите?
        - Да,- кивнул я.
        - А мне во-он туда,- вытянув руку, показала она на далекие деревья в конце улицы. Так что же вы стоите? Или, может быть, я мешаю вам?
        - Все это вы просто так говорите...-уныло сказал я.-А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!..
        - Ну, а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая!
        Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.
        - Прощайте! - сердито и громко сказала она.- И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!..
        Я ее понимал и не понимал. Немного странная...
        Но и какой-то приятной была и эта ее странность: насмешливо крикнула "Прощайте!" и тут же слова "Я вас очень прошу!.."-чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди прохожих. Через минуту оглянулся и, мало что соображая, побежал к ней. Девушка по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем.
        Мне было ясно как день: сегодня выбор и поворот, сегодня или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно - безразлично! - уходила.
        - Знаете что!..-сказал я, догнав ее.
        - А, это опять вы!..-удивилась она и высокомерно подняла брови.-Я же вас просила..
        Ну, хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Я не хочу, чтобы нас увидели здесь...
        - Это неправда... Я должен был сказать... Что я... Что мне...
        - Значит так: я вам нравлюсь, потому что красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно.
        Своей прямотой, манерой говорить-будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книжки - она меня сбивала с толку.
        - Неправда, что мне идти в ту сторону,- сказал я.
        - Так вы, оказывается, лжец?
        - Мне идти в ту сторону, куда и вам!..-решительно проговорил я.
        - Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? - с удивлением подняла она брови и округлила глаза (может быть, округлила чуть больше, чем следовало).- У вас что, туман в голове?
        - Я сегодня уезжаю в Москву,- уныло сказал я.
        - Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам.
        - Он еще пустой,- просто так сказал я.
        - Правда? Очень жаль, что еще пустой!
        - И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего...- говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю эти банальности, прописные, совершенно неуместные слова.- Вы как ребенок, а думаете, что все считают вас взрослой.
        - Пожалуйста,-тихо сказала она,-не стыдите меня при всех... Я этого не заслужила. Понимаете? Не заслужила.
        - Вы в каком классе учитесь?
        - Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастливого пути!
        Мы шли молча. Минуты через три я сказал:
        - Только не думайте, что я иду следом.
        - Вы пешком собрались в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны! Совершенно напрасно вы возомнили о себе. Напрасно! Уверяю вас. Запомните, что никто так, как вы, с девушками не знакомится. Мне очень жаль, но у вас в жизни при каждом знакомстве будет очень много неприятностей...
        Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много и умолкла.
        Ах, как она была красива! Как она мне нравилась!
        Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтоб ее увидели люди. Но лишь кто-никто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще, чем даже на меня! Равнодушие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придется ее оберегать от других. А такие пижоны - вон как тот!- пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.
        Мы шли и молчали.
        Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее:
        - Как вы знакомы с Ниготковым?
        - Ах, это вы? Вы все еще не ушли? -удивилась она.
        - Что вы о нем знаете?
        - Все.
        - Что все? - спросил я.- Все-таки, может быть, не все?..
        - Абсолютно все!
        - Что он сделал? Скажите!
        - Это семейная тайна.
        - Говорите! - вскричал я.- Немедленно!
        - Я вас уже однажды просила...-очень тихо сказала она.- Пожалуйста, никогда не кричите на меня при всех...
        - А где же?..-возмутился я.-Дома можно кричать?
        Она вздохнула и сказала:
        - Дом - это не улица...
        - Что Ниготков сделал?-допытывался я.- Кто он? И что за семейная тайна?
        - Такая... И почему это я встречным должна все рассказывать?
        Я промолчал.
        - Ну, хорошо,- почему-то смирилась она.- Могу сказать... Он упорно настаивает на разводе.
        - На разводе?!-так вскричал я, что обратил на себя внимание прохожих.
        Она вскинула красивые брови (может быть, вскинула чуть выше, чем следовало), округлила глаза и снисходительно, словно умудренная долгим опытом женщина, спросила:
        - Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат?
        - А вы что - его жена?
        - Увы!-задумчиво, печально покивала она головой.- И мать троих детей.
        - Сколько же вам лет?!
        - Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь надо воспитывать и кормить... А я одна.
        - Где же вы работаете?-ужаснулся я, глядя на свои, ставшие какими-то синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело и, конечно, лицо.
        - Санитаркой в областной больнице,-просто ответила она.-Сами представляете: ведра, тряпки, полы...
        - Я завтра же пойду на ЭФОТ,- решительно сказал я.-И стану работать на любом месте. И не поеду в Москву на...- едва не проговорился я.Хотите, я буду вам помогать?
        - Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна.
        - Ну... не как подачки...
        - Простите, пожалуйста!-виновато улыбнулась она.-Я не совсем уместно пошутила. Вы не сердитесь? Ну, ну, что вы?..- решительно остановилась она передо мной.-У вас что, нет чувства юмора?
        - Возможно...
        -Жаль!-вздохнула она.-Но не унывайте: как-нибудь проживете!
        Я не унывал, но был подавлен. Просто я был оглушен ее присутствием, был слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее...
        - Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид настаивает на разводе с тетей Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в мои бредни...
        - Нет, нет... Ничего! Не волнуйтесь, пожалуйста... А кто эта тетя Светлана? безразлично спросил я.
        - Мамина сестра.
        - Так...- глубокомысленно протянул я, из синего цвета возвращаясь в более или менее счастливое состояние.-Значит, он вам седьмая вода на киселе?
        - Может, и восьмая.
        - Как вас зовут?-довольно буднично спросил я.
        - Устала я от ваших вопросов...- не тяжело, а глубоко вздохнула она.-Меня зовут Лариса.
        - Очень приятно! - протянул я ей свою руку, но она почему-то своей мне не подала.- Разрешите, понесу вашу сумку,- нашелся я.
        - Пожалуйста,-улыбнулась она.-Да у вас ведь чемодан!
        - А меня зовут Константин,- сказал я.- Просто Костя. Дымкин.
        И тут нам вдруг не о чем стало говорить.
        После продолжительного молчания она оживленно сказала:
        - Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие слова: "Наш Костя, кажется, влюбился,"-кричали грузчики в порту..."
        - Портовые грузчики-ребята веселые...-с апломбом заметил я, открыл свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку.
        Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был парк.
        Лариса сказала, что должна меня оставить. Мы договорились с ней встретиться на следующий день.
        Я, счастливый, помчался на автобусную остановку, чтоб сразу же поехать и сдать билет. Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на остановку прибежала Лариса. Оказывается, в своем чемодане я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку...
        СОМНЕНИЯ
        Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.
        Мы купались, загорали и непрерывно болтали. Я, что мог, рассказал Ларисе о своем странном цветовидении. Рассказал и о нашем с Вадимом Мильчиным приключении в остинском лесу. Она смеялась и удивлялась, и сначала не верила моему рассказу. Думала, я все выдумываю. В том числе и про цветовидение. Когда же я упомянул о Ниготкове, что принял за него совсем другого человека, Лариса сказала:
        - Скорее всего, это он и был. У него где-то там старинные друзья живут.
        - Но как же он успел появиться дома?-недоумевал я.
        - Ну, не знаю. Может, на вертолете прилетел.
        В полдень мы сложили в сумку нашу одежду и пошли по берегу. Я включил магнитофон, и мы под тихую музыку неторопливо брели, говорили о разных разностях. Лариса что-то рассказывала о своей школе, о друзьях. Вспомнила о своей младшей сестре Жене и вдруг загрустила, совсем сникла, перестала говорить. Я спросил, что произошло. И она сказала, что в прошлом году ее сестра Женя утонула... Пошла с подругой купаться и не вернулась... Я молчал, потому что чем-либо помочь Ларисе был бессилен...
        Она забеспокоилась, что дома ее ждет мама, и мы повернули обратно. Я предложил встретиться вечером. Она сказала, что, вероятно, не сможет прийти, дала мне номер телефона, и мы расстались.
        Настроение у меня было плохое. Я съездил на нашу фабрику. Вернулся домой, и бабушка послала меня на базар... Часов в семь я позвонил Ларисе, мне никто не ответил, и я пошел в кино. Так, чтоб отвлечься от некоторых своих мыслей.
        Дома я оказался часов в девять.
        Со стола было еще не убрано. Не дождавшись меня, семья только что поужинала.
        Из спальни с развернутой газетой появился отец.
        - Садись, Костя, ешь,- сказала мне мать.
        По тому, как отец сел на диван, я понял: он сел для долгой беседы.
        - Ну, как живешь, Костя? - спросил он.- Расскажи хоть!
        - Что "как"?-торопливо принимаясь за еду, проговорил я.
        - Давно я тебя не видел. Завтракаем без тебя - спишь, обедаем без тебя, ужинаем тоже без тебя.
        - Я же не маленький.
        - Да, большой, независимый... На обследование не едешь, на работу не ходишь... Отставил пока эти пустячки? Инвалид третьей группы ждет социального обеспечения! Позор!
        - Еще котлетку положить? - спросила бабушка.
        - Ценное предложение, еще две,- кивнул я и, чтобы отвлечь отца от неприятного разговора, сказал: -Бабушка, вот к старости люди мудрыми становятся...
        - Не всем это, Костя, удается! - перебила она меня.
        - Ну, это верно,- согласился я.- Вот и тот...Один тут человек ярко-фиолетового цвета, почти как клюквенный кисель...
        - Ты вот что, слушай,- сердито сказал отец, отведя в сторону хрустящую газету, оставь-ка людей в покое! А то взялся: тот такой, этот сякой!
        - Почти все люди зеленоватых оттенков, а он фиолетово-сиреневый,-сказал я.-Наш замдиректора по хозчасти. Представляете?..
        - Все зеленые!.. Ты сам-то еще зеленый, чтоб обо всех людях наотмашь да без разбору судить. Ишь, взялся! Чем, спрашиваю, занимаешься?
        - Дня через два начну работать.
        - Где?
        - В одном тут месте. Место неплохое. Очень хорошее! Смогу по пятьсот-семьсот процентов плана давать.
        - Это где же? - спросил отец.
        - Контролером в трамвайно-троллейбусном управлении. Я ведь сразу безбилетников вижу. Они почти все одинакового цвета...
        - Вот только сунься в трампарк! - отец схватил газету и быстро начал ее складывать.-Нашелся контролер! Только попытайся. Я тебе дам семьсот процентов! Ишь!.. Где полегче ищет. Пальцем указывать! Завтра-послезавтра поезжай на обследование. Неизвестно, что с глазами сделалось,- а он сидит. Контролер! Чего ждешь, спрашивается? Пока отслоение сетчатки в глазах начнется? Или глаукома, или совсем перестанешь видеть? Так? Уж ведь и ешь в темных очках.
        - Ну, отец, хватит,-сказала мать.-Он и сам не рад. А ты, Костя, об этом подумай, что отец говорит.
        Сложив газету, пожалуй, уже в шестнадцать раз, отец поспокойней сказал:
        - Пора тебе всю эту чепуху бросить. Хватит носиться! Все без толку. Не школьник уже.
        - Клюквенный кисель будешь есть? - вмешалась бабушка.
        - Конечно! Три стакана.
        Бабушка налила киселя полный стакан и, вопросительно взглянув на меня, сказала:
        - Ишь, какой красивый!
        - Да, красивый,-кивнул я, глядя на серое содержимое стакана.
        - А то чего это тебе,- совсем спокойно сказал отец,-по базарам ходить, редиску покупать. Не старик же ты, Костя, не пенсионер. Стыдно самому, наверное...
        - Все, отец, верно говоришь. Пора мне взяться за ум. Извините, скоро приду... вставая из-за стола, торопливо проговорил я и вышел.
        Из автомата снова позвонил Ларисе. Она была дома. Я сказал, что, несмотря на поздний час, хотел бы ее увидеть и поговорить кое о чем совершенно неотложном...
        Еще издали я увидел золотисто-лимонное пламя.
        Она сидела в покривившейся беседке неподалеку от своего подъезда.
        - Костя, еще что случилось? Ты даже напугал меня.
        - Да ничего такого особенного и не случилось...-рядом с Ларисой садясь на скамейку, вздохнул я.-Понимаешь, наверное, ерунда какая-то это мое цветовидение. И нечего мне больше медлить. Надо на обследование ехать. Дело в том, что я в кино сегодня ходил, ну и, кажется, выяснил самое главное...
        - Ну так и что?- сердито спросила Лариса.
        - Лариса, как ты думаешь, если по правде сказать, нормальный я или нет?
        Она рассмеялась:
        - Ну, конечно,-до этой минуты!.. Да что случилось-то?
        - Кажется, никакие такие цвета я не вижу, а выдумываю.
        - Выдумывал?..- нахмурилась Лариса.- Так кажется тебе или ты выдумывал? Выдумывал, чтоб людей удивить, что ли? Чтоб поразить меня, да? Зачем?
        - Да не шуми ты. Выдумывал и выдумываю невольно!.. Сегодня вечером я звонил тебе. Не дозвонился и пошел в кино. Фильм старый, черно-белый еще. Интересный. И вот, представляешь, где-то с середины сеанса персонажи на экране стали появляться слегка расцвеченными... Сначала-никакого цвета. Но как только я вспоминал, узнавал, кто это, какую роль играет, так сразу же во всей его фигуре проявлялся его особенный цвет.
        - Мне это, Костя, не страшно. Честное слово. И ты меня не пытайся испугать такой ерундой.
        - Я и не пугаю...-хмыкнул я.-Но ведь фильм-то был не цветной. Значит, я сам...
        - Ах, Костя! Какой же ты счастливый,-засмеялась Лариса.- Всем темно, а тебе светло.
        - Ты напрасно иронизируешь,-мрачно сказал я.-Выходит, что вообще все я как бы сам и "расцвечиваю", сам, от себя, наделяю цветом, в том числе и Ниготкова... Значит, одни сплошные ошибки были у меня...
        - Сплошные?..- встав со скамейки, не то удивилась, не то возмутилась Лариса.-А я?.
        Как же ты обо мне все точно узнал и верно увидел? Или все выдумал?.. Может быть, Костя, ты и взаправду ошибся. И я никакая вовсе не золотистая и не лимонная.
        - Нет, я не ошибся,-твердо сказал я.
        Мы с Ларисой никак не могли расстаться и проговорили еще часа три...
        Домой я отправился в половине первого ночи.
        Пошел кратчайшей дорогой - через туннель под железнодорожными путями.
        Уже подходя к туннелю, я в его светлевшем, едва различимом противоположном прямоугольнике увидел розовато-фиолетовую фигуру. Этого и следовало ждать!
        Не останавливаясь, я продолжал свой путь. Было совершенно очевидно, что идти обратно нельзя.
        Я оглянулся: метрах в семидесяти за мной следовали две фигуры-одна сиреневая, другая-сизовато-терракотовая.
        Я прошел через весь туннель и остановился в тени высокой железнодорожной насыпи.
        Трое сразу же подошли и остановились в пятисеми метрах от меня - один спереди, двое других сзади, в тени. Нельзя сказать, что тут была тень, что с этой стороны насыпи было темно. Просто здесь было иное освещение.
        Слева с пепельно-зеленоватой насыпи, поросшей высокой редкой травой, торопливо спускался, почти сбегал четвертый тип - какого-то непостижимо оранжево-фиолетового цвета. Уж мне-то было известно, что такого цвета быть не может, но отделаться от ощущения, что я вижу оранжево-фиолетовый цвет, я не мог.
        Тот, которого я увидел первым, фиолетовый, сказал:
        - Парень, дай прикурить. Спички есть?
        - Я не курю,- еще не решив, что предпринять, как можно хладнокровней ответил я.
        - Не ври, не ври!..-ласковым голосом остановил он меня, как бы нехотя приближаясь ко мне.Покуриваешь ведь...
        Они все трое негромко, невесело засмеялись. И смех их был такой же, как у тех в лесу: трусливый и вместе с тем издевательски жесткий, смех равнодушный и блудливый.
        - А ну-ка, посмотрим, какой ты куришь табачок. Где у тебя кармашки? Ну-ка, ну-ка..
        Он полез к моим карманам. Не прошло и минуты, как я их увидел.
        Нет, они не медлили. Могло только показаться, что они совсем не торопились.
        Из туннеля вынырнула ничем не примечательная "Волга".
        Машина резко, бесшумно тормознула.
        - Зосимыч!-негромко крикнул сбежавший с насыпи оранжево-фиолетовый.-За тобой легковая тянется...
        Из туннеля выскочил "Москвич". Не знаю, почему не крикнул я сидевшим в нем людям. Или не сообразил, или постеснялся показать себя трусом?
        Что было дальше, я не совсем четко помню. Они меня крепко держали, быстро подталкивали, едва ли не волокли к своей машине. И непрестанно, хитроумно били, так что я не падал, но по временам у меня захватывало дух и в глазах темнело.
        Как вдруг около самой машины они меня оставили, а сами куда-то бросились.
        Из туннеля ослепительно сверкнули две фары.
        До меня тут же донеслись чьи-то веселые, озорные слова: "Ребята, наших бьют!"
        Раздался хохот.
        Кто-то забарабанил по кабине грузовика.
        Три моих преследователя мигом вскочили в автомашину, и через несколько секунд след их простыл.
        Четвертый, оранжево-фиолетовый тип, тот, который был в стороне, на четвереньках стал подниматься обратно по насыпи...
        Ко мне мигом подбежали человек десять незнакомых мне молодых людей. Кто-то из них помог мне. Я поднялся.
        Начинал накрапывать едва заметный дождик.
        - Кто они такие?-спросил меня самый оживленный и, наверное, самый смелый парень. Он, как мне показалось, никогда не унывал и поэтому-то был красно-оранжевого цвета, скорее даже огненный.
        - Не знаю...-сказал я.-А вы кто такие?
        - Мы строители,- синевато-зеленая девушка ладонью поправила косынку на голове. Домой едем; Со второй смены.
        Почти все ребята были всевозможных зеленых, синеватых и оранжевых оттенков.
        - За что они тебя так? - спросил меня огненно-цветный парень.
        - Не знаю. А может, и знаю... Не нравлюсь я им.
        - Ребята,- сказала синевато-бирюзовая девушка,-его надо до больницы довезти. Мало ли что...
        - Довезем! Вот ребята из погони вернутся и поедем.
        - Нет,-сказал я,-пойду домой. В больнице мне делать нечего.
        Минут через десять, громко говоря, к нам подошли двое, а потом еще двое из числа этих же ребят.
        - Ну что, Роман? - спросил огненно-цветный одного из подошедших.
        - Жаль, ну и жаль-не догнали. Хотел бы я его схватить за шиворот. Это они его так уделали? Завтра, парень, будешь цветной, как картинка. А мы за тем персонажем около километра бежали. И не догнали!..
        - Вы поедете или пешком пойдете?!-злился высунувшийся из-за приоткрытой дверцы шофер с аккуратненькими усиками.
        - Мы, Владислав, ночевать тут будем! - крикнул шоферу огненноцветный парень.- Глуши свою хлопушку!
        Бурно обсуждая случившееся, все в один миг взобрались в кузов. Протягивая сверху руки, говоря что-то шутливое и привычное, парни помогли взобраться смеющимся девушкам. Мы сидели на дощатых лавках, прибитых к прямоугольной раме. Я почему-то оказался в середине, смотрел и прислушивался к этому деятельному, веселому народу.
        По просьбе ребят шофер сделал крюк и довез меня чуть ли не до самого дома.
        ПРИЗНАНИЕ ЭГОИСТА
        На следующий день я с утра занялся всевозможными примочками, чтоб хоть немного устранить с лица, говоря языком моей профессии, хроматическую-контрастность, а попросту-синяки.
        Потом я пошел в ближайший автомат, чтобы позвонить Ларисе.
        Я уже набрал на диске номер, как вдруг какой-то бурый, со слабым сливяным оттенком сорокалетний коротыш открыл дверь и попросил меня потесниться,
        - Вы чего лезете?-спросил я.-Чего надо?!
        - Парень, надо поговорить. Недолго...
        Он сунул левую руку в карман.
        Упершись в автомат спиной, я руками и одной ногой толкнул его с такой силой, что дверь будки распахнулась, ударилась и из нее со звоном полетели стекла. Трубка вырвалась из рук и разбила боковое стекло.
        Незнакомец исчез молниеносно.
        Мне все эти дьявольские шутки уже изрядно надоели.
        Часов в одиннадцать я пошел в милицию и обо всем рассказал. Там решили "фиолетовыми ребятами" заняться. Мне обещали помочь. Попросили в ближайшие дни допоздна нигде не задерживаться и никуда не уезжать...
        Я был зол на вчерашних своих обидчиков.
        После обеда я взял свой портфель и отправился в универмаг, в хозяйственный отдел. Надо было купить электроплитку, так как газовую магистраль со дня на день должны были отключить на продолжительный ремонт.
        Эх, если б появился хоть один фиолетовый! Уж я схватил бы его за шиворот - и будь что будет.
        Я купил электроплитку и вышел из универмага.
        Теперь мне предстояло уплатить за пользование электричеством.
        Я шел по солнечной улице и был очень внимателен.
        Вокруг шли зеленоватые люди. И только некоторые имели оттенки бирюзового, красноватых и золотисто-оранжевых цветов-такие, какие, по большей части, имели дети.
        Вот прошла с улыбкой на счастливом лице золотисто-персиковая девушка. Она кого-то любит.
        Вот по той стороне улицы с рулоном в руке быстро шагает ярко-смарагдовый, волевой энтузиаст. Скорее всего, это изобретатель.
        Навстречу возбужденному эрудиту плавно плывет толстая фисташковая женщина. Она кому-то сострадает, одобряет чей-то поступок. Она...
        Но вот с другой стороны улицы, наискось от цветочного магазина мчится канареечно-желтый толстоватый себялюбец. Он в сверхмодных одеждах. В руках у него букет синевато-зеленых цветов. Не знаю, может быть, у него даже имя было Нарцисс..
        Себялюбец пересекает улицу.
        Такая случайность!
        Навстречу канареечному, порывистому себялюбцу на середину улицы выбегает длинноногий соломенно-желтый эгоист.
        Я засмеялся, стоя на бордюре.
        Они готовы были столкнуться.
        Все бибикало, неслось и теснилось к тротуару... Я перестаю улыбаться. Челюсть моя отвисает, потому что я предчувствую печальный финал.
        В последнее мгновение себялюбец сделал что-то вроде пируэта, увернулся...
        Эгоист же был сбит.
        Он лежал в трех метрах от эпицентра, вгорячах пытаясь подняться. Я бросился к нему, едва ли не на спине дотащил до края тротуара.
        - Как вы себя чувствуете? - спросил я его. Прикрыв глаза, как бы сосредоточиваясь на глубокой мысли, он вдруг возмутился:
        - Неужели он не мог меня объехать?!
        - Успокойтесь, вам вредно волноваться,- легонько похлопал я его по плечу и под голову, на которой неприятно рассыпались длинные, хилые волосы, положил свой портфель. Я попытался расстегнуть ему пояс, но он отшвырнул мою руку. Хотел расстегнуть тугой ворот рубашки, он возмутился:
        - Не прикасайтесь к горлу!
        - Врача, скорую вызвали?-спросил я.
        - Да, побежали звонить,-успокоили меня.
        - А то он уже катастрофически меняет цвет...- неосторожно заметил я.
        - Цвет?.. Значит, это конец!-широко открыв глаза, проговорил несчастный и вдруг ужаснулся: - Это же он! Опять он!.. Константин, я боюсь вас! Пощадите же!
        - Вы меня знаете?-удивился я.
        - И знаю, что эту уличную катастрофу устроили вы!
        - Да вы с ума спятили! Причем здесь я? Я стоял на бордюре.
        - Многие стояли на бордюре... Стояли, да не так и не для того!..обидчиво прошептал он, становясь сизо-буланым...-Мы все знаем, Константин.Он помолчал.- Но я до конца хочу быть правдивым. Все скажу!.. И тогда ночью в лесу, несмотря на кромешную тьму, вы все видели. Я знаю. Но за что вы меня там ударили?
        - Так это были вы?-поразился я.-Тот, бурофиолетовый, гонявшийся за мной, как бык?.
        - Второй раз,- страдальчески поморщился пострадавший,-вы склоняетесь надо мной. А в третий?.. Над моим телом?
        Его лицо передернулось.
        - Следовательно,-уточнил я,-там был не Ниготков?
        - Нет. Был я, Игорь Словесный. Игорь Тимофеевич... И другие. Константин, заклинаю вас, не губите меня. Пощадите!..
        - Между Ниготковым и вами, Игорь Тимофеевич, есть что-то общее. Почему ночью в лесу я вас принял за Ниготкова?
        - Мы двоюродные братья...
        - Вы двоюродный брат Ниготкова?
        - Сожалею об этом! - искренне воскликнул он.-Я с ними хочу порвать. Навсегда! Я решил... Порву! И с братом...
        Словесный закрыл глаза, сжал тубы.
        Я обратил внимание, что он еще быстрей начал утрачивать соломенно-желтый цвет, когда сказал, что боится меня. Он становился все более и боле& пепельным и уже почти сливался с асфальтом. Так вот почему он был соломенно-желтым, а не фиолетовым: он решил с "ними" порвать!
        - Скажите же о Ниготкове самое главное! попросил я.- Говорите!
        - Не могу...-с трудом разжал он губы.- Язык не поворачивается. Я с ними порвал - и довольно этого... Они тогда мне...
        Он действительно боялся меня. И только значительно позже стало известно, какое именно заблуждение руководило всем его не совсем понятным поведением.
        В нем появился настороживший меня сливяносизый оттенок.
        - Ну хорошо, Константин,..-внутренне с чем-то согласившись, прошептал он и тут же тоном, заключающим в себе все значения жизни и смерти, тихо, с сожалением воскликнул:-Какой там Константин!.. О, я знаю, кто вы!.. Почему вы видите в темноте? Никто не видит. А вы видите. Почему?
        - Я потом вам все расскажу, Игорь Тимофеевич!
        - Нет, слушать нечего... Ты - антихрист. Вот ты кто! Я знаю. Мы знаем... Вот как ты появился...
        - Ахинея это, товарищ Словесный! Элементарная чепуха. Лучше сразу говорите о Ниготкове. Ну же!
        - Только ради собственного спасения...-не открывая глаз, в странном волнении проговорил он и замолчал.
        - Не хотите говорить-ну и-не говорите! Вам же хуже будет,- грубовато встряхнул я его за плечо.
        - Да, да!.. Они сегодня...- медленным и основательным движением ладони стерев со лба липкий пот, забормотал Игорь Тимофеевич.-Они сегодня совершат... Они поедут за медом. На пасеку... И он с ними... Любит он сладкий мед!.. Нет, нет! -вдруг прошептал он и в знак отрицания замотал головой и вскинул над собой руки.-Нет! Что это я говорю?.. Нечего мне сказать... Ну что вам всем от меня надо?! Что? Уберите меня от него! Пусть уйдет и не мучает!
        - Вы посмотрите-вот прилип!-с возмущением сказала надо мной какая-то женщина. Человека сбили, а он привязался с разговорами!..
        Осуждающе заговорили и другие.
        Неожиданно голова Словесного повернулась набок. Казалось, он потерял сознание. Лежал с открытыми глазами и молчал.
        Да, он хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Будучи по натуре двойственным, Игорь Словесный, очевидно, часто так поступал в критических ситуациях. Получалось, что он как бы что-то и сказал мне, тем самым вроде бы сняв с себя половину вины, и в то же время как бы ничего определенного мне не сообщил и тем самым снимал с себя ответственность за мои выводы.
        После короткого молчания я просил Словесного:
        - Скажите, где эта пасека, Игорь Тимофеевич!..
        Он лежал с закрытыми глазами и молчал. В его пепельно-сизом цвете появились песочные тона. Помоему, Словесный слышал меня.
        Надо мной раздался отчетливый голос:
        - Извините!
        Я поднял голову. К нам склонялся высокий молодой милиционер.
        - Вы медик, брат?-спросил он меня.
        - Нет...
        - А, тоже пострадавший... Прошу встать, если можете. Граждане, прошу всех отойти!.
        - Скорая помощь! -громко сказал кто-то.
        Я отошел в сторону.
        Вдоль улицы, в который раз уж, порывом, сметая бумажки, подул ветер. В небе клубились предгрозовые тучи. Дождь мог пойти с минуты на минуту. Я отправился домой.
        Еще недавно я мучился в догадках: какое преступление эти фиолетовые совершили-какое-нибудь бандитское нападение, поддельные деньги, грабеж, мошенничество?..
        Теперь же, после слов Словесного, все как будто прояснялось: с какой-то пасеки могло быть совершено крупное хищение меда. Мед, мед... Все-таки была в этом "меде" какая-то фальшь!..
        Мне бы надо было обо всем просто-напросто сообщить в милицию. Но я не очень-то торопился. По правде сказать, мне хотелось самому схватить Ниготкова за руку.
        Короче говоря, с этого часа из-за ложных представлений и своей самонадеянности я начал совершать ошибки.
        Из автомата позвонил Ларисе. Она была дома.
        Мы договорились с ней встретиться в четыре часа у кинотеатра "Аленка".
        Позвонил на фабрику Вадиму Мильчину, чтоб и он принял участие в поимке Ниготкова. Но ведь была суббота! Я помчался к Вадиму домой. Дома его не было. Оставил записку и с одного края города помчался на другой, к кинотеатру "Аленка".
        Я ждал Ларису на скамейке. Она что-то не приходила. Напротив меня останавливались и катили дальше трамваи. Вдруг на остановке среди ровной и спокойной цветовой гаммы пассажиров появилось яркое пятно. С передней площадки прицепного вагона среди прочих пассажиров сошел мужчина в широченных, наверное, чесучовых одеждах, в соломенной шляпе. Он был фиолетового цвета!
        Я быстро подошел к нему и резко спросил:
        - Извините, ваша совесть чиста?
        - Нет,- ничуть не удивившись вопросу, коротко. сказал он, придерживая от порывов ветра свою шляпу.- Не чиста. Это точно.
        - Почему? Можете сказать?
        -- Вот как!..-попытался он сдвинуть на затылок свою соломенную шляпу.Первый раз в жизни-и попался. Извините, товарищ контролер! Вот первый раз надел новый костюм-и оказался без копейки. Забыл взять деньги и пока по карманам искал, "зайцем" две остановки проехал. Вот и решил до третьей, хоть и тяжеловато, пешком дойти. А как вы догадались?
        - По выражению...
        - Извините, а где это вас так... побили? И как можно: по лицу?..-с болью в голосе проговорил он.
        - На службе... В бункер упал,- промямлил я.
        - Надо бы поосторожней,-сморщился он.- Так нельзя!
        - Извините...-сказал я.
        - Да что уж вы! Всего доброго.
        Я вернулся к скамейке и сел, склонившись к коленям. Мне было стыдно как-то, очень неприятно.
        Ветер все усиливался. Дул порывами. Серые тучи разлетались. Солнце то пряталось, то выходило из-за туч, все освещая.
        Сияя золотисто-лимонным пламенем, пришла подгоняемая ветром Лариса.
        - Здравствуй, опечаленный адмирал!-с веселыми искорками в голосе, насмешливо проговорила она.- Скажи, будет ли буря?
        - Привет,-склоняясь еще ниже, ответил я.- Буря будет обязательно.
        Она села рядом со мной.
        - Ну, что загоревал? Корабли разметало по морю? А?..
        Наверно, только что читала книгу. Она постоянно играла какую-нибудь роль-или тех героинь, о которых только что вычитала в книжке, или копировала знакомых женщин.
        - Ну, наплакался?
        Я выпрямился, откинулся к спинке скамейки.
        - Ой, ужас! Побит?.. Синяки... И какие это дети отколошматили тебя?
        - Дети?..-вдруг вспылил я и, не задумываясь, сказал:-Лариса, твой дядя Ниготков, очевидно, вор!
        - Очевидно?..-сердито спросила она.-А для нас это не очевидно! И с чего ты это взял? Я запрещаю тебе так говорить о нем!
        - Ниготков ворует мед! Лариса, а вашей семье Демид Велимирович мед приносил?
        - Да, приносил! И я его ела. Ворованное такое сладкое! - съязвила она.
        - Когда приносил?
        - В прошлом году! Все?
        - Мед был ворованный...
        - Какой ужас... Значит, мы опозорены? Ах, Костя, что мы должны сделать? Я сейчас же пойду и все расскажу маме.
        - Сколько он вам меду привозил?
        - Две банки. Но ведь мы же не знали, что он его украл!
        - Банки большие были?
        - Да,-кивнула она.-Трехлитровые.
        - Ну, это ерунда!..
        - Правда, Костя?-улыбнулась она.
        - Конечно. Вот сегодня они хотят похитить с пасеки побольше... Может, несколько тонн.
        - Какой кошмар! И это Демид Велимирович!.. А нам сказал, что мед от бабки Анисьи, от его матери.
        - А где она живет?
        - В деревне Подлунной. Это километрах в трехчетырех от станции Остинки...
        - Остинка?!. А, знакомая станция!-почти что злорадно воскликнул я.-Все складывается как нельзя лучше. Вот оно что, оказывается!.. Вот оно что!
        - Там и пасека есть,-продолжала Лариса. - Подлунная на этом берегу, а пасека на другом...
        Я достал сигареты, закурил.
        - Ты бы лучше не курил!-после молчания сказала Лариса.
        - Почему?
        - Ну, потому что не умеешь.
        - Ты знаешь,-сказал я,-хочу я Ниготкова сам за руки схватить. А то все думают, я к нему придираюсь... Это ведь его друзья так меня разукрасили.
        - Ах, вот оно что! - она кулачком стукнула себя по колену.-Ну, Ниготков!..
        - Лариса, поедем в эту самую Подлунную. Сейчас же,- решительно сказал я, поднимаясь со скамьи.
        - Зачем это?.. Да и поздно ведь, Костя.
        - Ерунда! До Остинки на электричке-полчаса. Поезжай сейчас же домой. Возьми какую-нибудь пустую банку с авоськой. Поедем в гости к бабушке Анисье. Вроде бы за медом. Может быть, вначале ты одна к ней зайдешь. Там увидим... Посмотрим, что там делается.
        - Еще и вор! - возмущалась Лариса.- Посмотрю, какие у них будут лица!.. Костя, а может быть, завтра утром нам поехать?
        - Все произойдет сегодня...
        Мы договорились с Ларисой встретиться в скверике у кинотеатра.
        Я посадил ее на трамвай, а сам пошел в гастроном. Купил сыру и конфет. Из магазина направился к кинотеатру.
        Лариса меня уже дожидалась. Рядом с ней на скамейке, завязанная в авоське, стояла стеклянная трехлитровая банка.
        -Дома никого нет,-вздохнула она.-Дядю Демида мне просто противно видеть, но я поеду с тобой. Оставила записку, что поехала с тобой, Костя... Что до заката вернусь.
        - Лариса! Кто тебя просил с этой запиской!.. Только сорвешь мне операцию...
        Минут через пятнадцать мы на такси домчались до вокзала. Четко, ритмично под нами застучали колеса электрички.
        ИИТЬ-ПAУТИИКА
        В Остинке ветер был тише. А может, просто к
        вечеру он везде стал стихать. Было очень хорошо. Вокруг лес. Не жарко.
        Последние белые облака в синем небе таяли, и казалось, что они плывут не к горизонту, а в синюю высь летнего вечера.
        Перед дорогой в Подлунную мы присели на скамеечке у вокзала.
        - Ну, а на пасеку ты пойдешь?-спросила меня Лариса.
        - Конечно!.. Сначала посмотрим, что делается в Подлунной,у бабки Анисьи.
        - Знаешь, Костя, бандитов ты можешь ловить хоть всю ночь, но только с вооруженным милиционером. Ты же обещал мне! Ну, и где он? Очень нужно, чтоб они тебе голову отвернули.
        - Да,-согласился я,-пора о них сообщить...
        Почему-то весь пыл с меня слетел. Мне уже совсем не хотелось, на ночь глядя, ехать на эту пасеку. Ну, доберемся мы до нее... А там Ниготков бочки с медом катает, а его друзья на левый грузовик воск плитами укладывают. Как же! Торопят друг друга, шепчутся, говорят: побыстрей надо, а то часа через два-три на пасеке со своей девчонкой Дымкин появится. Уж тогда нам несдобровать... Как же еще!
        Здание милиции находилось недалеко от вокзала. Оно мне памятно было с той передряги в остинском лесу.
        Мы вошли в коридорчик. Я постучал в дверь.
        - Я не пойду...-отстранилась Лариса.
        - Входи,- я открыл перед ней дверь.
        Мы вошли. За столом сидел лейтенант Горшин. Конечно, я узнал его. Позади, слева от него, стоял небольшой открытый сейф. Внимательно на нас глядя, Горшин левой рукой укладывал в него какую-то папку.
        - Я вас слушаю,-сказал он.
        - Мне нужен милиционер,- сказал я,- желательно вооруженный.
        - Что случилось? Садитесь.
        - Пока ничего... Но может случиться.
        Мы с Ларисой сели на диван.
        - Вам известно, что должно что-то произойти?
        - Трудно сказать... Кажется, должно,- сдержанно проговорил я.
        - Что, где? Когда? - поднялся Горшин.
        - По-моему,-сказал я,-на пасеке, недалеко от деревни Подлунной должна произойти кража.
        - Мой дядя,-уверенно сказала Лариса,-хочет украсть несколько тонн меда. Он уже однажды приносил нам ворованный мед.
        - Откуда вам известно, что он хочет красть?
        - Он сказал...-кивнула Лариса в мою сторону.
        - А вам откуда известно? - спросил меня Горшин.
        - Мне сказал Словесный Игорь Тимофеевич. Его сбили мотороллером... Он меня боится.
        - Почему он вас боится?
        - Потому что я в темноте вижу, как днем. Вот они и боятся меня.
        - Та-ак!..- расслабившись, откинувшись к спинке стула, проговорил Горшин.- А вы, девушка, тоже в темноте видите?
        - Нет, Костя один такой. Больше таких людей на свете нет. Он один,-прошептала она.
        - Товарищ Горшин, неужели вы совсем не узнали меня?-спросил я лейтенанта.-В лесу-то не так давно эти ребята пытались нас с Мильчиным схватить...
        - А, художники? - воскликнул Горшин.- Ну все, ясно! А то гляжу, и никак не могу вспомнить: лицо знакомо, но при каких обстоятельствах... Так в темных очках и ходите? Дымов, по-моему?..
        - Дымкин, Костя,-уточнил я.
        - Ну, как у вас со зрением?
        - Все так же: по цвету вижу,- хвастливо ответил я.
        - И вы, Константин, предполагаете, что крупное хищение меда должны совершить эти..
        Какого они цвета-то?
        - Ниготкового, такого сиреневато-фиолетового. Но, конечно, не все и не всегда,- пояснил я.- Ниготков с сообщниками... Кстати, Игорь Словесный был тогда с ними в лесу, когда они пытались поймать меня и отвертеть мне голову.
        - И он сегодня на ваших глазах попал в уличную катастрофу?
        - Да! И вроде бы потерял сознание. Но я что-то не верю ему.
        Горшин быстро, кратко записал суть нашего "сигнала" и снял трубку.
        - Алло! Катя? Двенадцатый...-Он помолчал.- Горшин беспокоит. Слушай, Руслан, я тебе так и не дам отдохнуть сегодня!..-он засмеялся. - Буквально сейчас получил сигнал. Вот тут у меня двое молодых людей сидят. Один из них Дымкин, Костя. Помнишь, художники?.. Да, да. Есть предположение, что готовится крупное хищение меда с пасеки... Да, с пасеки! Но, по-моему, тут дело не медом пахнет. Так что, давай-ка, Руслан, пока что к Сташкову наведайся. Надо срочно прозондировать, как там у него на пасеке... Темкин? С минуты на минуту вернется. Да, да! А я пока предприму все, что необходимо... И Темкин подключится. Приходи!
        Горшин положил трубку.
        Не проговорили мы и десять минут, как вошел смарагдовый, почти что изумрудный старшина огромный сухопарый парень.
        Горшин представил нас друг другу и коротко рассказал старшине Руслану Кукшицкому обстоятельства дела.
        Скоро за окном затарахтел подкативший мотоцикл.
        - А, вот и Темкин! Прекрасно! - сказал Горшин.- Костя Дымкин, вы пока что останетесь здесь, в Остинке. Вроде бы связным, поскольку вам, кажется, известны кое-какие подробности. Ты, Кукушицкий, на пасеку!
        - А мне, товарищ лейтенант, больше ничего и неизвестно. Не больше, чем теперь вам.
        - А этого ни мы, ни вы не знаем: кому больше, кому меньше. Тут это и выяснится.
        - Нет,- возразил я,- лучше мне быть в Подлунной, на берегу реки. Пасека там рядом и эти типы едва ли Подлунную минуют.
        - Хорошо,-кивнул Горшин.-Но самому не мудрить. В Подлунной тебе любой поможет. Если что-звони. Там может появиться какой-нибудь незнакомец... Как, по цвету сможешь что-нибудь определить?
        - Конечно, смогу.
        - Подожди, тебя подвезут туда. Старшина Кукушицкий, задание ясно?
        - Так точно! Почти все ясно, а в остальном разберемся.
        - Дорогой все объяснишь Темкину. Давайте: мигом в Подлипки через мост - к пасеке!
        Мы с Ларисой вышли на улицу, а Горшин еще что-то говорил Кукушицкому и Темкину.
        Мы медленно пошли и совсем неожиданно оказались на краю этого небольшого городка. Какая-то женщина объяснила мне, что от Остинки до Подлунной всего километра четыре. "Молодые!-поощрительно воскликнула она,-не успеете оглянуться, как там будете!.."
        Был теплый безоблачный вечер и пройти четыре километра по летней лесостепной дороге, которая причудливо вилась среди холмов, было одно удовольствие.
        Небольшая деревенька Подлунная тянулась вдоль оврага, по которому протекала худосочная речушка. Одним, расширенным, словно устье, концом деревенька упиралась в берег большой реки.
        Мы с Ларисой остановились неподалеку от дома бабки Анисьи, матери Демида Ниготкова. Я сел на скамейку у чьих-то ворот, а Лариса с банкой пошла к дому.
        Я видел, как она подошла к калитке... Да, это в том дворе все время лаяла собака..
        Когда Лариса подошла, собака залаяла еще сильней и тут же лаять перестала. Узнала Ларису, подумал я. Но Лариса почему-то стояла у калитки, потом вернулась ко мне.
        - Дома у них никого нет,- сказала она.- Все закрыто, даже ставни... И собака на цепи...
        - Ну конечно! - заключил я.- Все они уже делом заняты. Мед качают!.. Да, сейчас самое бы время на пасеке оказаться!..
        Мы пошли вниз, вдоль оврага, по почти не заселенной его стороне.
        Я поглядывал по сторонам, надеясь увидеть, как где-нибудь промелькнет человек "околониготкового" цвета.
        Оказались на высоком берегу.
        Перед нами текла широкая река. Вокруг было пустынно, тепло и тихо. От какого-то отдаленного дома доносилась песня. Там же громко разговаривали и смеялись мужчины.
        На противоположном берегу далеко во все стороны, с прогалами, раскинулся смешанный лес.
        Неподалеку внизу купались трое мальчишек. Весело говорили там о чем-то своем, смеялись и кричали.
        Один из них вышел на берег, стал одеваться. Путаясь в рубашке, то и дело поглядывая в нашу сторону, напрямик спросил:
        - Будете на тот переправляться?
        - Надо бы,-сказал я.-Да только с вашей помощью...
        - Ну, давайте побыстрей!-скомандовал мальчишка.- Не мешкайте. Вот к лодке идите...
        - А обратно потом перевезете?-спросила Лариса.
        - Если не ночью,-пошутил мальчишка.-А ночью сами переплывете.
        - Ну, минут через сорок или через час,-сказал я.
        - Ладно...
        Скоро мы были на правом берегу. Мальчишки рассказали нам, как пройти до пасеки, пожелали счастливого пути.
        Мы вошли в лес.
        Старая, поросшая низкой и очень густой травой дорога мало-помалу поднималась вверх. Освещенные вечерним солнцем хризолитовые вершины деревьев были неподвижны. Ультрамариновые стволы, голубые и синие сучья, казалось, застыли в неподвижном вечернем зное. Лес вокруг был не высокий и не густой, в основном лиственные деревья. Но кое-где среди полян высились и огромные одиночные сосны и ели.
        Чем дальше от реки мы уходили, тем больше вокруг сновало вермильонового цвета пчел. Везде, и близко и далеко, метались ярко-зеленые и какието огненноцветные бабочки. На ветвях порхали и над травянистыми пространствами пролетали светящиеся птицы...
        Когда близко залаяли собаки, я понял: мы вплотную приблизились к пасеке.
        На небольшом расстоянии обошли ее.
        Лариса требовала вернуться. Было уже довольно поздно, а забрались мы от дома далеко...
        Миновали край обширной поляны. Немного свернули, пошли в сторону пасеки. Долго шли по краю другой, обширной и плоской поляны, находившейся на гребне едва заметной возвышенности. Эта поляна была как бы вторым крылом огромной бабочки, а первым крылом была та, которую мы только что миновали...
        Я в нужный момент посмотрел в сторону.
        Да, я мог пройти мимо. Достаточно было мне, глядя под ноги, пройти два десятка метров, как увидеть это мне уже было бы не дано.
        Я остановился.
        - Смотри!-как будто меня могли услышать, шепнул я Ларисе.-Смотри, какая дорога!..
        - Дорога?-она крепко схватила меня за руку, наверное потому, что вид у меня был не совсем обычный.
        Я сообразил, что Лариса не может ее видеть.
        В первое мгновение мне показалось, что через всю поляну протянулась узкая, везде одинаковой ширины, полоса светлого, сизоватого дыма.
        - Ну, не дорога...-проговорил я, погружаясь в раздумье.-Такая... седовато-серая тропа. Пепельно-белесая полоса, почти бесцветная...
        - Может быть,-предположила Лариса,-здесь уже выпала роса?
        Я сделал несколько шагов, нагнулся и поводил по траве ладонью-стебли были теплыми и сухими.
        Словно подернутая не то туманом, не то густой росой тропа, слегка искривляясь, пересекла поляну от края и до края - от нас и до трех огромных сосен на другой стороне.
        - Ну что ты видишь, Костя? - тормошила меня за руку Лариса.- Куда ты уставился?! Я ничего там не вижу!
        - Такой стала трава, по которой он ходит.
        - Ну, кто ходит? Костя, поедем домой!
        - Возможно, он не один тут прошел. Да и все они не один раз проходили... Ты знаешь, Лариса, теперь я убежден, что этот цвет росы, что ли, есть противоположность цвета тау!
        - Ну и что? Поедем домой. Ты слышишь? Скоро уж ночь!
        - Надо пойти по тропе, и тогда мы узнаем, почему она такого цвета. И все узнаем!
        - Я не хо-чу! - категорически заявила Лариса.- Вот еще: буду ночью по каким-то тропам ходить. А ты сам-то хорошо видишь ее?
        - Еще как! Ну, ладно. Быстро идем обратно. Я отведу тебя в Подлунную, а сам вернусь, если там еще ничего не обнаружили...
        Мы с Ларисой то быстро шли, то бежали до самой реки.
        В деревне было пустынно и тихо. Ни мальчишек, ни кого-либо другого не было ни на этом, ни на том берегу. Ждать было нечего. Я переплыл реку и вернулся на лодке. Пока искал там весло, пока с Ларисой переправлялся на подлунный берег, а потом вплавь обратно-прошло минут сорок.
        Почти бегом вернулся обратно. Чтоб меня не увидели, пошел вокруг поляны и скоро оказался на другом конце пепельно-белесого диаметра, рассекавшего поляну надвое.
        От трех больших сосен я по этой диковинной тропе стал углубляться в лес.
        Солнце уже повисло низко над деревьями.
        Минуя поляны и опушки, я быстро шел и бежал по тропе. Где было мало травы и цветов, там пепельный след бледнел или исчезал вовсе, и тогда я шел наугад. Утихли, попрятались птицы. Уже не мелькали, словно алые светлячки, пчелы. Лес угомонился.
        Но то и дело стремительно метались над травами, торопились что-то найти огненноцветные бабочки.
        Я остановился, пробежав, очевидно, километра три.
        За лощиной, окруженной недалекими перелесками, открывалось обширное пустое пространство.
        На близком, округлом и покатом холме стояло освещенное низким солнцем большое строение без окон и дверей. Это было какое-то древнее, очевидно, потемневшее от времени, деревянное сооружение. Я, городской житель, никак не мог понять, что это такое. То ли деревянный ангар, то ли примитивная средневековая крепость? Я видел две стены-западную и южную,-две стены, сквозь лесные прогалы освещенные закатным солнцем. Скорее всего, эта деревянная крепость, возвышаясь, словно бородавка на лысоватом черепе, была вообще без окон, без дверей.
        Метрах в тридцати от строения светились два человека. Один из них сидел, другой топтался вокруг, что-то делал. Он был ярко-каштанового цвета, сидевший - фиолетового. Голосов их я не слышал, да и говорили они, наверное, негромко, если вообще говорили.
        Минут через пять после моего появления, тот, который сидел, ритмично затюкал какими-то железками. Он отбивал косу. Маскировка, подумал я. И действительно, тюкал он недолго.
        Я по белесой тропе помчался обратно. Все сильней и сильней кололо в боку. Когда боль стала невыносимой, я бросился в траву-лег на спину, раскинув руки. Мало-помалу колоть перестало, я поднялся и побежал дальше, забирая вправо, к реке.
        Выбежал к берегу километра за два до подлунной переправы. А напротив деревни оказался, когда солнце уже заходило.
        Здесь, как и прежде, было пустынно и тихо. Кроме меня - ни души.
        Там, где-то в деревне, зажегся огонек. Наверное, лампочка над магазином. Высоко в светлом закате горела одна-единственная звезда. Это была Венера.
        Посреди реки, как тень, вниз по течению проскользила лодка. Один из гребцов был сливянофиолетового цвета. У другого тело было каштановое, а голова шафрановая. Мне показалось, что этот, с шафрановой головой, есть не кто иной, как Витольд Жилятков!
        Я решил немедленно перебраться на другой берег вплавь. Быстро разделся до плавок, побежал и спрятал одежду в кустах. Когда возвращался, оглянулся-не взошла ли над лесом луна.
        По заросшей хризолитовой дороге, со стороны пасеки медленно ехал велосипедист. По его смарагдовому цвету я догадался, что это Руслан Кукушицкий.
        Лихо тормозя, по кремнистому, поросшему травой берегу он съехал ко мне. Не слезая с велосипеда, стал на одну ногу. Круто повернувшись, раза три сильно ударил по искрившейся беседке и спокойно спросил:
        - Купался? Ну, как вода?.. А я на пасеку опять ездил, думал, ты там. Тихо на пасеке... По-моему, что-то ты путаешь с грабежом, Костя,-погромче сказал он, потому что я убежал в кусты и торопливо разыскивал там свою одежду.- Подождем вестей с моста. Подлипки едва ли они минуют...
        - На пасеке, говоришь, никого? Ну и правильно!.. Никого их там нет. И не может быть. Я обнаружил их след. Белесо-серая тропа идет от деревянной крепости почти до самой пасеки!.. И представляешь, Руслан, этот мышиный след на пути к пасеке почти совсем затухает. Не зря он тут, этот след! Уж что-что, а Словесный сказал мне какую-то правду.
        - Слушай!-возмутился Руслан,-что ты без конца все путаешь? Какой еще след? От какой крепости?
        - А эта, на стриженом холме которая.
        - А! На Лысой горе!-засмеялся Руслан.-Да это старинный сеновал! Лет сто назад построен.
        - Сеновал?.. Так вот там я видел двух. Один фиолетовый. А другой ярко-каштановый,- быстро зашнуровывая ботинок, объяснил я ему.
        - Чудной ты какой-то парень!
        - Ну, идем! Жаль, что ты в темноте не видишь. Ладно, может, скоро луна выйдет.
        - Луны не будет: новолуние в настоящее время.
        - Жаль: придется с тобой водиться...
        - Может быть, это косари у сеновала? - обдумывая что-то свое, проговорил Руслан. Хорошо, проверим. Вообще-то надо бы в Остинку сообщить.
        - Когда?! Пока будем туда да сюда переплывать, полчаса пройдет. Я не хочу терять ни минуты!
        - Ты громко говоришь,-заметил Руслан.-Тут ведь далеко все слышно.
        - Ты, Руслан, конечно, вооружен? - потише спросил я.
        - Да, пистолет...
        - Вот что: давай-ка мне пистолет, а сам-на ту сторону.
        - Пистолет нельзя...- улыбнувшись, мотнул Руслан головой.Огнестрельное оружие.
        - Да ты понимаешь, что в темноте не увидишь их там! Новолуние ведь! Распугаешь-и все...
        В конце концов, по кружной торной дороге Кукушицкий к Лысой горе во весь дух покатил на велосипеде.
        Я же, прекрасно видя ночной лес, трусцой побежал напрямик, надеясь быть у старинного сеновала минут через двадцать.
        НЕЧАЯННЫЙ ГИД
        На удивление скоро я с какого-то взгорка увидел знакомый стриженый холм. Словно зеленоватый череп с худосочными волосами, округлый холм был обрамлен редкими прямоствольными деревьями, А ниже по скатам густился дремучий кустарник.
        Мне казалось, что сизоватый, бледно-зеленый холм освещен высокой невидимой луной,- так сильно светилась на нем трава. Я спустился со взгорка, продрался сквозь прохладные заросли, поднялся по склону и пошел по дуге, среди крайних деревьев.
        Мы с Русланом должны были встретиться у впадины, которая разделяла холм как бы на два полушария...
        Вдруг меня схватили за ноги! Я упал. Кто-то чем;о тупым ударил меня в спину. Другой вцепился в штанину. Пытаясь подняться, я схватился за чье-то холодное запястье...
        - Тихо ты!..- раздалось у самого уха.
        Я уже понял, что запутался в лежащем велосипеде.
        - Ты там все спицы выломаешь!-зашипел на меня Кукушицкий.
        Стоявшее в десяти метрах от меня деревце вдруг осыпалось, все хризолитовые ветки упали, и я увидел смарагдового Руслана.
        - Ну, как маскировка? - подходя ко мне, шутливо спросил он.
        - Даже слишком хорошая, если так же замаскируются фиолетовые. Ну, как тут?
        - Полная тишина. Ни души. Так что?-предложил он.-Идем, проверим?
        По низкому сизоватому покрову травы мы двинулись к угольно-черному строению. На хризолитовом фоне холма оно виделось мне как темное пятно или провал. Руслан же едва его различал.
        На полпути я остановился.
        Откуда-то издалека донесся протяжный крик неизвестной птицы.
        - Стой! - едва слышно сказал я.
        - Видишь? - с надеждой в голосе прошептал Руслан.- Ну, что там?
        - Ты слышал, как кричала птица?
        - Не-ет...
        - Вот черт!.. Значит, опять эта синестезия. Никак не привыкну: все по-разному...
        Мы скорым шагом пошли дальше.
        Я впереди, Руслан за мной.
        - Ты не мог бы не скрипеть своими сапогами?-остановился и сердито спросил я.-Уж снял бы их, что ли.
        - Ничего, мы это дело обойдем. Сейчас я их, сапожки, уговорю. Стоп!.. Слышишь? схватил Руслан меня за руку.
        - Нет, не слышу. А-а!.. Так это опять эта птица.
        - Тихо ты!..- теряя самообладание, зашипел он на меня.-Скрипнула дверь! Два раза.
        - Нет... А!..-сам себе зажал я рот.-Там перед стеной стоят двое.
        - Видишь?
        - Да. Один буро-фиолетовый, а другой кирпично-шафрановый... Что-то делают, но не пойму: не вижу, что у них в руках.
        Мы стояли не шелохнувшись.
        Минуты через три я увидел, как оба, только что вышедшие из сеновала, пошли в сторону пасеки.
        Едва они удалились-мы побежали к сеновалу.
        Строение было обширное - высокое и широкое, казалось, глубоко вросшее в холм. Чувствовалось, какое оно тяжелое и основательное.
        Дверь не была заперта. Руслан неслышно прошел вдоль нее, нащупал, звякнул железной лямкой. Чтоб избежать скрипа, он быстро, насколько позволяла масса двери, чуть приоткрыл ее.
        - Присядь и загляни,- шепнул Руслан,- никого там нет?..
        Я протиснулся в щель. Сколько ни вглядывался - ничего не увидел. Я уловил запах прелого сена, сухих досок и сырой болотной травы. И лишь в правом углу различил слабое хризолитовое свечение свежесорванных древесных веток. Тонкий слой прелого сена здесь сплошь был истоптан белесо-серыми следами.
        - Никого вроде бы,- сказал я и последовал за Русланом.
        Мы постояли, прошли в угол, поворошили ветки. Руслан включил фонарик. Я прищурился, прикрыл глаза. Руслан быстро провел лучом по полу, по низу стен, по потолку.
        Мы обследовали весь сеновал. И лишь теперь в углу под травой и ветками нашли флягу из-под меда, такую, в каких обычно возят молоко или краску.
        Хмыкнув, Руслан сунул во флягу руку, извлек ее, понюхал палец и коротко сказал:
        - Камуфляж!
        - Что, не мед?
        - Мед-то мед, да только все это маскировка. Да, дело тут, по-моему, серьезное. Идем отсюда. Скоро они должны прийти.
        Мы положили флягу на прежнее место, завалили ее ветками, вышли из сеновала и прикрыли дверь. Остановились у первого же деревца, залегли и стали ждать.
        Через час в отдалении появились трое. Они шли со стороны пасеки. Один из них темно-каштановый, почти умбровый, другой терракотово-фиолетовый, а третий толстый, чуть приотставший, кирпично-коричневого цвета. Они быстро подошли к сеновалу. Теперь и я слышал, как заскрипела дверь.
        - Ну, что? - спросил меня Кукушицкий,- Пойдем?
        - Пойдем.
        - Будь осторожен. Передо мной не лезь. Ну, ни пуха...
        - Ни пера.
        Мы бесшумно приблизились к сеновалу. У двери постояли.
        Руслан с прежней осторожностью приоткрыл дверь. Я заглянул внутрь. Темно. В углу хризолитовым пятном светилась та же куча веток.
        - Там никого!-прошептал я.
        Сдвинув фуражку со вспотевшего лба на затылок, Руслан спросил:
        - А ты видел, что они входили? Слушай, Костя, а это не галлюцинации у тебя? У тебя ведь и со слухом что-то такое...
        - А ты слышал, как скрипела дверь? -спросил я его.
        Руслан закурил, курил быстро, глубоко затягиваясь. Закурил и я. Только курнул два раза, он говорит:
        - Ладно, бросаем...
        - Подожди...
        - Все равно не куришь-не дурей от табака.
        Руслан решил слазить на крышу. Он разулся и стал взбираться по углу. Я помогал ему.
        На прогнившей крыше он ничего примечательного не обнаружил.
        - Десять минут первого,-раздумчиво сказал Кукушицкий, обойдя сеновал.
        - Должны они, по-моему, еще раз прийти. Надо сделать засаду.
        Мы вошли в сеновал. Слегка укрывшись ветками, засели в двух противоположных углах и стали ждать.
        Изредка негромко перебрасывались словом-двумя. Я терялся в догадках. Что замышляли эти фиолетовые, умбровые и прочие типы? Чем они тут вообще заняты, что ночью делают? Куда делись? Или, может, просто прошли мимо этой каланчи? Нервы мои были напряжены до предела.
        И вот наконец он появился.
        Один.
        Скрипнула и широко открылась огромная дверь.
        Он был ярко-фиолетового, какого-то ядовито-сиреневого цвета. Стоял посреди проема настежь открытой двери. Была уже полночь, и тьма сгустилась такая, что, действительно, хоть глаз выколи - ничего не видно. Казалось, мы не в пустом сеновале сидим, а под открытым темным небом. Вокруг стоял густой запах сухих досок, меда и болотной травы. Необычная такая, нежилая атмосфера.
        В широком проеме открытой двери, за слепящим сиреневым человеком мне видны были ультрамариновые стволы близких деревьев, а далеко над ними, словно полоса слабой зари, далекой хризолитовой дымкой светился лес. А выше мерцали крупные звезды.
        - Кто здесь? - негромко спросил ядовито-сиреневый.- Накурили!..Все сожгут, до тла. Кого носит тут!..-еще тише сказал незнакомец.
        Он взял флягу, быстро вышел из сеновала. Бросил звякнувшую посудину у двери. Шаги его стали затихать.
        - Руслан,-уверенно шепнул я,-идем! Больше здесь никого не будет.
        Мы выбежали из сеновала.
        - Ты видишь его? - спросил Руслан.
        - Да, он быстро уходит.
        Я его отлично видел. Он уже быстро спускался с холма. Его фиолетовая фигура то скрывалась за деревом, то закрывала собой какой-нибудь ультрамариновый ствол.
        Лес густел, и мы вынуждены были максимально приблизиться к неизвестному, чтоб не потерять его из виду.
        Сапоги Руслана изредка поскрипывали, но он все-таки умудрялся идти почти беззвучно.
        В низине фиолетовый остановился. Я расставил руки, остановил Руслана. Фиолетовый постоял, прислушиваясь, и, чуть свернув влево, быстро пошел дальше.
        Незнакомец прекрасно ориентировался в темном лесу. Он шел впереди нас метрах в семидесяти. Руслан, положив руку мне на плечо, шаг в шаг следовал за мной. Как только неизвестный останавливался-останавливался и я, а за мной Руслан.
        Мне показалось, что мы повернули и по берегу речушки идем в обратном направлении, но в другом месте. Мы поворачивали, по кремнистому бережку шли назад к стриженому холму, на котором высился сеновал.
        Фиолетовый незнакомец еще раз круто повернул влево. Прошел шагов десять, остановился, видимо, прислушивался. Он нагнулся и, как мне показалось, начал беспорядочно двигать руками. Двигалось его тело, руки, ноги... И я никак не мог понять, к чему он прилагает такие усилия. И только по звуку я понял: он передвигал камни.
        Мы осторожно приближались к нему.
        И вдруг он исчез.
        - Быстрей! За мной! - шепнул я Руслану, схватив его за руку, и увлек за собой.
        - Что там?
        - Он исчез...
        Запинаясь о довольно большие камни, мы по глыбистому нагромождению пробрались к тому месту, где только что был фиолетовый. Редкие кустики травы вокруг светились сизоватым туманом. Я вытянул руки, и пальцы мои коснулись холодной неровной стены. Тогда я нагнулся, сунул голову под нависший камень и увидел фиолетовое пятно. До меня едва доносились шорохи куда-то пробиравшегося незнакомца, дыхание Руслана. Теперь я услышал, как где-то совсем рядом, вытекая из-под горы, слабо журчит ручеек.
        - Следуй за мной. Нащупывай мою ногу,- шепнул я Руслану.
        Я полз по нагромождению камней, будто по разрушенной лестнице.
        Метров через сорок неровный потолок над нами стал повышаться: я все время проверял его высоту, поднимая над собой руку.
        Незнакомец выпрямился, зажег фонарик. Яркий луч заскользил по узким, неровным каменистым стенам. Скользнул около нас. По долетевшим до нас неровным отсветам можно было заключить, что фиолетовый шел по горизонтали.
        Мы поднялись выше. Не приближаясь к неизвестному слишком близко, но и оставаясь на таком расстоянии, чтоб в свете фонарика можно было различить окружающее, мы с Русланом шли по какому-то белесому берегу, скорее, по уступу или карнизу. Справа от нас, внизу, поблескивала не то вода, не то отсвечивали сырые камни. А дальше и выше тянулась светлая, будто покрытая инеем стена.
        Мы прошли около ста метров. И чем дальше пробирались, тем белее становились берега, близкая левая и далекая правая стены подземелья, едва угадывавшийся в полумраке сводчатый потолок.
        Нечто белое, покрывавшее все вокруг, было похоже на тонкий слой снега.
        - Снег тут, что ли? - шепнул я Руслану.
        - Какой еще снег? - огрызнулся он.
        До нас стали доноситься какие-то голоса. Свет фонарика мало-помалу растворялся в другом свете, который исходил откудагто снизу. Откуда именно, мы не видели. По мере нашего приближения к другому, призрачному источнику света, голоса становились все отчетливее.
        Незнакомец исчез за уступом слева.
        Перед нами открылась тусклая, освещенная пустота. Легко угадывались белые сводчатые стены. Посредине этой сумрачной пустоты высилось, куда-то вверх уходило совершенно странное, непонятное сооружение.
        Мы прошли метров двадцать и увидели, что находимся в большой, округлой пещере. Диаметр ее был метров сорок. Снизу, не видно откуда, поднималось и терялось вверху, во мгле, это странное сооружение из сизых, поблескивающих бревен. По всей высоте тускло блестевшего строения - нечто вроде высоченной тонкой башни - вызывающе белели аляповатые крестообразные оконца.
        Мы с Русланом подошли к краю уступа и увидели перед собой, на глубине пятнадцати метров, небольшое озеро. Вокруг, на его заснеженном берегу, было больше десятка мужчин и женщин. Все эти люди были каштанового, коричневого, шафранового цветов. Один из них был светло-сизый и еще один-цвета сепии. На фоне белых берегов они светились вызывающе.
        Посредине озера плавал большой круг, утыканный по меньшей мере сотней горящих свечей. Здесь это был единственный источник света. Деревянное сооружение, уходившее куда-то в мрачный свод пещеры, основанием опиралось на противоположный берег тускло поблескивающего озера.
        Эти люди разговаривали совершенно спокойно, негромко, как в обычной обстановке.
        Вдруг тонко, тоскливо запела какая-то женщина.
        Все подхватили пронзительно, нескладно - и вдруг спелись. Особенно выделялись самозабвенные женские голоса. И даже мужчины, казалось, старались петь в несвойственных им регистрах:
        ..."господь Саваоф исполнь небо и земля славы твоей осанна и вышних благословен грядый во имя господне осанна в вышних. Аминь. Аминь".
        Песня эта оборвалась так же неожиданно, как и началась. Все они, как ни в чем не бывало, продолжали неторопливо разговаривать.
        Так продолжалось несколько раз-эти запевы.
        Мы наблюдали за ними уже минут десять.
        Вдруг фиолетовый мужчина, кланяясь всем, во все стороны стал выкрикивать:
        - Вот и два! Два уж! Два, два, два! Слава предвечному! Минул год! И ныне, как и прежде, оживим воду, братья! И да быть водам голубым и светлым аки свод господний. Услышь, всевышний, рабов страждущих на земли твоя!
        И все ликующими голосами вторили ему:
        - Два уж. Слава богу! Два... Вот и два часа!
        - Минул год! Вечная слава господу, вседержителю. Слава нерукотворным делам его.
        - Два, два! Благодарю тебя, создатель. Быть рабам твоим вечно на земли твоя и восславлять имя...
        Так говорили они почти одно и тоже, кланялись друг другу и целовались.
        - Кушайте живу рыбу! Вкушайте же!-масляным голосом стал приглашать свою паству тот же фиолетово-сиреневый.-Вкусите живой рыбы-послание господа нашего через светлые воды его. Нам послание! От господа!
        Каждый из них извлек из озера приготовленную заранее, прицепленную к чему-то там рыбину. Словно цветные троглодиты на белом берегу, они полу" кругом расселись у темного озера. Каждый из них, держа рыбину за голову, похлестал ею по воде. Очевидно, возбудившись, они без видимого удовольствия принялись каждый свою рыбину грызть.
        И тут я увидел, что кто-то сидит в сторонке.
        Я вначале принял его за лужицу среди заснеженных камней-таким человек был ясно-синим.
        Человечек сидел в длинной рубашке. На голове его топорщился огромный, аляповатый венок из веток и трав.
        Съев свою рыбину, Ниготков (я теперь узнал его), подошел к молчаливому человечку, взял его за руку и поднял с камня. Он протянул молчальнику рыбешку и сказал:
        - На, прикуси. Не упорствуй! Я тебе говорю или кто?
        - Я не хочу...-донесся тихий, тонкий голосок.- Ну не надо, брат Диомид!..
        - Забудь это слово "ну"!-в масленом голосе Ниготкова появились прогорклые нотки.- Не понукать грех, сколько упорствовать! Да с этим греховным "ну" еще. На, прикуси. Быть ведь тому!..
        Он повернулся к озеру и речитативом протянул:
        - Братья и сестры, утворите же умовение лица своего святой и светлой водицей - голубой аки свод создателя.
        Начали они умываться.
        Меня это все уже стало забавлять, да если б не та бездонно-синяя лужица...
        - Пора вмешаться?-совещательно спросил меня Руслан.-Надо выяснить, что за граждане. По-моему, секта не зарегистрирована...
        - Подожди.
        - Год минул, братья и сестры!-снова затянул Ниготков.-Минутки бегут аки волны в океане-море. Да реки текут свои мертвые воды в океан-море!.. Братья и сестры, смоем с земли грешный след темных человеков. Оживим воды ныне! И придет утро, и придет день-и придет предусудный день великий... И днесь в огне настанет нечистым тьма великая. Братья, молитесь! Молитесь и приблудитесь к богу!
        Все тихо, тоскливо запели:
        "Лестию змиевою райския пищи лишен. Господи воззвах..."
        А Ниготков продолжал:
        - Сказал мне пророк Назар, а пророку Назару говорил бог... Братья и сестры! И запросил к себе святой дух душу безгрешной Евгении. Да не посмеем, овцы, ослушаться святаго духа. Мне приказал пророк Назар...-тут Ниготков довольно-таки обыденно закашлялся.- Бог повелел пророку Назару, а пророк Назар приказал мне путем праведным оживить мертвую воду... И через то по повеленью божьему возлетит душа безгрешной Евгении во дворцы хрустальные к святому духу. И оживут воды всей земли заново и пребудут вечно святыми и светлыми на всей земли. А мы, братья и сестры, аки на небеса вослед душе безгрешной, возойдем на ту страждущую землю по ступеням сей священной башни...
        - Руслан, готовится преступление,-сказал я. - Раздумывать нечего.
        - Я вижу.
        - Здесь семеро мужчин. Не исключено, что у них есть ружья.
        - А нас двое. И мы не с пустыми руками...
        - Руслан, не забывай, что это фанатики. Я кое-что придумал. Давай мне пистолет и..
        - Нет, пистолет ты не получишь. Тут все-таки люди.
        - Я обещаю, что в них стрелять не буду. Время дорого. Ты лучше меня знаешь окрестности. А здесь лучше остаться мне. Я кое-что придумал... Иди, сед лай свой велосипед и мчись за подкреплением.
        Я остался один.
        Радение жрецов, "оживителей" воды, все больше и больше распалялось.
        Сто свечей на плавающем посреди озера круге довольно быстро таяли. Люди метались по берегу, дико вскрикивали, бормотали, смеялись, причитали.
        Ниготков подошел и взял девочку за руку. Она поднялась. Ей было лет одиннадцать. Я видел, что она, вырывая руку, с испуганным выражением что-то говорит ему. Ей казалось, что он вот-вот ее поймет. Тот же твердил что-то стереотипное и увлекал девочку за собой. Он вел ее по белому сырому и скользкому берегу вспыхивающего ленивыми бликами озера. Вел к тому месту на противоположном берегу, где возвышалась и в мглистом своде пещеры терялась бревенчатая башня-лестница.
        Девочка вдруг остановилась. Она говорила что-то быстро-быстро.
        Я поймал себя на том, что вообще ничего не слышу: ни голоса девочки, ни воплей фанатиков. В моих ушах лишь звучал плавающий звук, какой неоднократно я слышал, когда нервы мои были взвинчены до предела. И теперь где-то вверху смеялась и плакала изгибаемая пила.
        Я по карнизу прошел шагов на десять влево и по скользкому каменистому откосу, опираясь на камни руками, стал спускаться к озеру.
        "Оживители" бесновались так неистово, что не замечали моего приближения.
        Но я все-таки опасался, что у кого-то из них оружие может оказаться в руках раньше, чем у меня. Поэтому пистолет был у меня наготове, заткнут за пояс под рубашкой, расстегнутой от ворота до самой ременной пряжки.
        Видя эту маленькую девочку, которую упорно волок по берегу Ниготков, я перестал испытывать страх. Как не стало вдруг его у меня тогда в деревне, когда я наклонился и поднял ребенка. Во мне клокотала какая-то невероятная, огненная энергия.
        Я левой рукой поднял камень, величиной в два ниготковых кулака, и огненноцветным, самого себя слепящим факелом продолжал подходить к берегу затхлого подземного озерка.
        Вдруг стало тише. Очевидно, они все, один по одному, обратили на меня внимание и начали приходить в себя-довольно медленно, как не сразу перестает кипеть снятая с огня вода. Двое или трое бессмысленно глядели на меня, еще не в состоянии понять, почему становится так тихо.
        Ниготков повернулся и застыл.
        Он с девочкой был справа от меня, у основания башни, все остальные слева.
        Я не глядел ни на Ниготкова, ни на его паству.
        Я глядел на сто свечей, плавающих посреди озера. Мне было понятно: жертву собирались принести сразу же, как только погаснет последняя свеча.
        - Кто ты? - мягко, как-то вкрадчиво спросил меня Ниготков, продолжая держать девочку за плечо и напряженно вглядываясь в полумрак.
        Я стоял неподвижно, не отвечая на его вопрос. Вырванные из экстатического, восторженного бреда молчали и его единоверцы.
        - Что тебе надо здесь?!-осознав смысл сложившейся ситуации, лишившись вдруг своего напускного благолепия, взорвался Ниготков.-Зачем явился?!
        И вдруг мгновенно мне в голову пришел совершенно дерзкий и как нельзя более уместный в этой обстановке ответ.
        Я где-то мельком слышал, что вот такие "оживители" воды и им подобные дико боятся посторонних, считая их посланниками дьявола. А тем более Игорь Словесный надоумил меня тогдашней своей "догадкой".
        И негромко, но внятно я проговорил:
        - Я антихрист. Я пришел спасти Евгению.
        Эффект был более чем потрясающий.
        Девочка, мотнув плечом, вырвалась от Ниготкова и бросилась на мой голос, в полумраке едва различая меня.
        - Куда ты, к антихристу?!-закричал Ниготков.
        - Уведите меня домой!-кричала девочка, пробираясь по скользким неровным камням.- Вы же не с ними! Я знаю!..
        Запинаясь, едва не падая, я бросился ей навстречу. Прижал ее горячую голову к своей груди и будто чужим голосом сказал:
        - Ничего не бойся! Ты спасена! Спасена.
        - Пойдемте на землю! - быстро шептала она.- Надо быстрей уйти отсюда!..
        И в эту минуту в моем теле наступила какая-то необыкновенная легкость, а на сердце стало невыразимо светло и спокойно. Как тогда в деревне, когда я после грозы глядел на близкую радугу - перед тем, как вдруг услышал крик ребенка...
        И в этом подземелье вдруг что-то переменилось. Вокруг темного, тускло и лениво мерцавшего озера белые берега неожиданно стали тускнеть, стали темнеть и камни вокруг-будто "снег" быстро-быстро начал таять. Казалось теперь, что все вокруг покрыто белесым, пепельно-серым не то мхом, не то лишайником.
        И все разноцветные люди на берегу темного озера стали заметно утрачивать свои индивидуальные цвета - они все ярче светились незнаемым цветом тау.
        - Нет, ты не антихрист! - исступленно кричал Ниготков.-Не антихрист он! Не верьте ему!.. Да что же это?..- он упал на колени.- Пойте "Милость мира"! Молитесь, дети мои!..
        - Я вижу всех вас!-сказал я.-Вы знаете. И если хоть один из вас сдвинется с места, я обрушу на вас этот свод. И вы, минуя чистилище, окажетесь в аду.
        Как легко вот таких суеверных запугать всякой чертовщиной! Честное слово, мне даже жаль их стало. Конечно, это был жесткий, но в силу обстоятельств необходимый спектакль.
        Вцепившись ногтями, девчонка до боли сжимала мне руку.
        Я наклонился и шепнул ей:
        - Ты не бойся, ладно? Ничего со мной не бойся!
        - Ладно!-убежденно прошептала она.
        Мне показалось, что некоторые из жрецов незаметно приблизились к нам, пока мы разговаривали. Все бледно-тау-цветные, они стояли полукругом, как тогда в лесу.
        - Эй, куда ты ползешь! - грубо крикнул я.- Эй, ты!.. Я же тебе сказал! Сейчас, шепнул я девочке,- я выстрелю. В воздух, ты не бойся.
        - Страшно боюсь...- прошептала она как будто даже весело.
        Я немного отошел от нее и выстрелил на ту сторону, вверх над озером.
        Сдавленный гул заколыхался вслед за ударом и затих.
        Подземные отшельники лишний раз уверились, что я действительно вижу их в этой кромешной тьме и никаких попыток что-либо предпринять для спасения "своих бреяных тел" больше не делали.
        И вот-наконец-то!..-где-то вверху над нами, на самой вершине башни, "ведущей на небеса", что-то застучало, забрякало, зазвенело.
        Над сводом, куда вонзалась эта бревенчатая башня-лестница с белымиоконцами, послышались торопливые голоса.
        В далекой вышине кто-то внятно сказал:
        - Ребята, вот он, по-моему, ход!.. Тут стена из бревен. Во-от... Ага!.. А тут вырез в бревне. Так он тряпкой забит... Э, нет! Это, ребята, не стена. Это дверь. Вот ручка!
        - Ну и чертовщина,-ответил ему другой.- Придумают же!
        Что-то там со скрежетом, сильно стали ломать.
        - Не сорвись: ступеньки скользкие... Да сними
        ты рукавицы! Ребята, примите ломик.
        - Какая высота?-спросил кто-то.
        - Да может, метров сорок,- сказал Руслан. (Я сразу узнал его голос.)-Посветите ему. Смотри не сорвись.
        Где-то там, высоко под сводом пещеры, ударил яркий, ослепляющий луч света, туда-сюда метнулся по стенам вверху; по стенам же, причудливо неровным, начал спускаться ниже, ниже.
        - Эй!-крикнул Руслан.-Костя, как дела? Жив?
        - Нормально,-задрав голову, сдавленным голосом ответил я.-Вас сколько там человек?
        - Хватит... Ребята, не лезьте же вы все разом! Гниль ведь-вся эта башня. Степан, свети! Да сними ты рукавицы! Сразу за мной никто, ребята, не лезь. А то один там сорвешься - и всех разом посшибаешь.
        Сквозь веки я все явственней ощущал теплый и ровный световой фон. Я потихоньку открыл глаза. Пещеру освещал обычный свет карманных фонариков.
        ВОЗВРАЩЕНИЕ
        Я даже не заметил, как постепенно во всех окружавших меня людях почти бесследно растаял незнаемый цвет тау. Больше не виден был и тот белесый налет, который я принял за иней. Так виделась мне какая-то подземная плесень - вот откуда седой, мертвенный след на траве!.. Перегнившая до брожения болотная почва прилипала к подошвам посетителей пещеры, и они на своих ногах выносили на поверхность споры грибка, который и поражал траву! Так появилась белесая тропа, которую я увидел вечером...
        По скользкой лестнице внутри башни мы с Женей поднялись на поверхность земли. Когда я вышел из сеновала, у меня закружилась голова. Наверное, я слишком устал за последние дни. А может, голова кружилась оттого, что здесь был такой свежий утренний воздух-не то, что в затхлом подземелье. Или потому, что чистейший свет, разлитый над лесом по восточному небосклону, слепил меня своей прозрачной бездонностью.
        Когда я снова почувствовал себя легко и уверенно, слабые тауцветные оттенки из всего, что меня окружало, совершенно исчезли.
        Я видел, как и прежде! Как и все!
        У меня было такое ощущение, будто я после очень долгих странствий вернулся домой. Над зелеными, близкими и далекими лесами светилась огромная бледно-палевая заря. А над ней простиралось хризолитовое, а выше бирюзовое, а еще выше - над самой головой - синее небо!
        Внизу по низинам неслышно текли белые туманные реки. Вокруг зеленела трава и темно-зелено-тихие, еще не проснувшиеся деревья.
        Мы с Женей медленно пошли по старой, заросшей дороге. Потом свернули и неторопливо зашагали по холму.
        Девочка молчала, смотрела по сторонам, словно кого-то надеялась увидеть. У нее было такое выражение лица, как будто она что-то пыталась вспомнить.
        И до чего ж она была бледна и худа. Огромные глаза да торчащие ключицы. А на скулах шершавые, розоватые лишаи.
        Мы шли с ней медленно, просто так - пока "оживителей" воды извлекали из подземелья и покатам, в сеновале, что-то выясняли и уточняли. Вокруг было очень тихо. С каждой минутой лес и окрестные поляны становились светлей и теплей. На деревьях давно уже щебетали и кричали птицы. А в близкой деревне орали петухи.
        - Сейчас май?-вдруг спросила она.-Или какой месяц?
        - Уже июнь. А что?
        - Просто так... А как вас зовут?
        - Костя.
        Мы с ней отошли от мрачного тяжелого сеновала метров на двести.
        - Когда тебя украли? - спросил я.
        - Давно,- ответила она и задумалась.- В том году, а может, и раньше. Тогда тоже было лето... Я купалась, а потом пошла домой. И брат Диомид позвал меня в машину..
        А когда мы отсюда домой уедем? Я маму плохо помню,виновато улыбнулась она.
        - Скоро. Сегодня утром ты будешь дома! - улыбнулся я ей.-А где же ты жила?
        - Теперь? Или давно?
        - Где тебя прятали?
        - Под полом у брата Диомида. Там есть маленькая комнатка. А двери из толстых-толстых белых досок. И еще там Оля была. Она там еще раньше меня жила. Мы с ней в куклы играли или вышивали. Но ее брат Диомид с миром отпустил домой, и я осталась.
        - Страшно было?
        - Скучно... Да и страшно, когда брат Диомид свет выключал.
        До заросшей дороги мы по кругу не дошли метров пятьдесят. Снизу из туманной низины мчался мотоцикл.
        Еще не поравнявшись с нами, мотоцикл остановился...
        С заднего сидения мотоцикла соскочила девушка, остановилась, замерла, глядя на нас.
        Мотоциклист покатил к шумному сеновалу.
        - Это Лариса,-глянув на меня, спокойно сказала Женя.-Моя сестра.
        Я и так видел, что это Лариса.
        Она бежала к нам.
        -Женька!! Женя!..-побледнев, закричала она.-Неправда! Неправда!..-подбежала, схватила ее в объятия.
        А девочка улыбалась и не по-детски сдержанно смотрела на Ларису, Сквозь ее наивную доброту и спокойную улыбчивость просвечивало все ее непонимание невероятности происходящего: очевидно, она всегда была уверена, что такая встреча произойдет,
        Я только теперь обратил внимание, что Лариса в ярко-зеленом, с изумрудными отливами платье. Да, волосы у ней каштановые, золотисто-умбровые. Цвет лица-нежно-персиковый. А глаза!.. Зеленые, каких я никогда не видел. Зеленые, небесно-зеленые,- такой иногда бывает средина весенней зари...
        У меня снова возникло такое ощущение, как будто я только что вернулся домой из далеких и долгих странствий.
        - Лариса,- сказал я,- когда ты подбежала, я вспомнил, что ты говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты и не догадывался, что это именно она и есть.
        - Что говорить... Ведь мы считали, что она утонула. Ах, Женя, Женя! А как мама узнает?..
        - Ее надо подготовить,-сказал я.-Вначале надо сообщить вашему отцу.
        Приехала медицинская машина, а за ней милицейская. Из широченной двери пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его даже не сразу узнал, видя его в обычных одеждах.
        Мы направились к сеновалу, где перед дверью уже стояли две автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.
        Навстречу нам быстро шагал высокий, строгий человек. Из-под его плаща виднелись краешки белого халата.
        - Вас как зовут, девочка?-спросил он.-Женя? Как вы себя чувствуете?
        -Хорошо,-пожав плечами, тихо проговорила она.
        Врач горько усмехнулся.
        - Ну, пойдемте, Женя, в машину,- сказал он.- Здесь еще свежо. Скоро мы вас отвезем домой...
        Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я приостановился. Из внутреннего полумрака пустого строения, как бы проявляясь на фоне темного экрана, к обширному проему двери рядом с Горшиным шел Ниготков. Он был уже обычного цвета. Только колени его песочно-серых брюк были мокрыми и поэтому казались черными, будто с заплатами.
        Выйдя из сеновала, Ниготков мельком взглянул на меня, сделал рукой неопределенное движение...
        - Жаль,- сказал он,- не удалось мне с тобой по-настоящему побеседовать...
        - Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.
        - Все порушили...-провещал он и неожиданно остановился передо мной, стоял на кривоватых ногах неподвижно, как на деревянных.- Все погубите! Уж и водицы живой испить - нет источника! И ты запомни это - душу в мертвую воду не вдохнешь.
        - Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались: в обмен на жизнь ребенка никогда не напьетесь, Демид Велимирович. Вы уже пили, да только что-то у вас все губы пересыхают.
        В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было ли ему что сказать. Раньше не говорил. А теперь не было времени. Повернулся он и, будто и не останавливался, потопал за тем дядей, которого я не знал.
        Ко мне подошли Лариса и Женя.
        Поверх рубахи на плечи девочки был накинут чей-то плащ.
        - Мы сейчас уезжаем,-сказала Лариса.-Так врачи решили: в Подлунной Женю у кого-то там уложат спать. Ей это совершенно необходимо, потому что она ночь не спала, да и нервно истощена.
        Я видел, как Лариса взволнована и говорит, говорит...
        - Совершенно верно,- прервал я ее.- Хотя она вот и улыбается, а ведь устала...
        - Да не устала я.
        - Не устала! - вроде бы строго сказал я. А Она все с лету понимала, видела, какая это у меня строгость.
        - Вы, Костя,-сказала она, завязывая на груди рукава плаща,-сильней меня устали.
        - Это почему же? - удивился я.- Я ведь взрослый.
        - Ну и что,-сказала она.-Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.
        - Ох, ну и Женя!..-вздохнула Лариса.-Хоть бы ты поскорей стала обыкновенной девочкой.
        Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по мосту переехали через реку и скоро были в Подлунной.
        В доме полной немолодой женщины - у сердобольной и предельно участливой Татьяны Петровны-Жене сделали какой-то укол, напоили теплым молоком с медом и уложили спать. Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были вернуться за Женей в полдень. В доме с девочкой осталась одна хозяйка. Татьяна Петровна села у окна вязать-специально, чтоб ее однообразное занятие успокоило и усыпило Женю.
        С берега реки я вернулся часа через три. Если б не дождь, краем захвативший деревню, от которого я спрятался под какой-то обширной крышей, где похрапывала одинокая лошадь, я пришел бы к дому Татьяны Петровны в полдень, как собирался. Женя, видно, давно уже проснулась и скучала.
        Я увидел ее во дворе. Она сидела на коротком изрубленном бревне, около поленницы в глубине двора. Вначале и не узнал ее, подумал, что это какая-нибудь здешняя, деревенская девочка. Не узнал, может, потому, что солнце не светило, было пасмурно из-за обширной, стороной шедшей тучи.
        Женя была в светло-желтой кофте и светло-голубой юбке. Когда я вошел в калитку, она увидела меня, поднялась и через сырую дворовую лужайку побежала мне навстречу.
        - Доброе утро,- печально и светло улыбаясь, тихо сказала она и повисла у меня на руке.
        - Привет, привет! -остановился я.- Как самочувствие? Выспалась?
        - Да... Что-то заволновалась во сне и проснулась. Но спать не хочу больше. Ничуточки. Костя, а вы знаете, до железной дороги очень далеко?
        - Нет, километров пять.
        - Правда, ведь можно пойти пешком?
        - Тебе не разрешат. Ты слишком слаба.
        - Как мне хочется идти, идти по лесу или по лугам!.. Вы видели, сколько цветов в лесу? Пойдемте, Костя! Правда, я дойду!
        В калитку быстро вошла Татьяна Петровна. В зеленом с белыми цветочками фартуке, полная, с заботой и старанием в самом облике, торопливо шла к нам, держа что-то в руках.
        - Ну-ка, на вот, примерь,-подала она Жене синие сандалии.- Впору будут...-взглянув на меня, засмеялась она.-А носочки где, я тебе давала?
        Женя побежала к изрубленному бревну, села там, надела носки, сандалии. Вернулась к нам.
        - Ну, подошли? - наклоняясь, опасливо спросила Татьяна Петровна.-Подошли, подошли! Вот и хорошо. Теперь доедешь.
        - А мы пешком пойдем,- сказал я.
        - Ох, ну смотрите,- видно, не имея обыкновения слишком настаивать на своем, примирилась Татьяна Петровна.
        Она торопливо пошла вдоль оград. Через два-три двора остановилась. Там около чьих-то ворот стояла запряженная лошадь. Длинный пожилой мужчина в черном пиджаке и темно-синих брюках брал с телеги охапки свежескошенной травы и бросал за ограду. Рукой показывая на нас, Татьяна Петровна что-то все говорила ему... Наконец мужчина подошел к ограде, склонился, взял большой ворох травы, положил на телегу. Отвязал лошадь, подъехал к нам. Поздоровался.
        - Ну, вот и доедете,- подошла и довольно сказала Татьяна Петровна,- и я буду спокойна.
        Такая, в общем-то обыкновенность, а Женя была счастлива. Что вдруг оказалось: на телеге поедем к железной дороге, сидя на траве. И повезет нас по лугам и через лес эта буланая, усыпанная охвостьями сена лошадка. А этот загорелый, молчаливый мужчина в сапогах вроде бы сердито будет покрикивать на лошадку: "Но-о!.. Пошла!..
        Я помог Жене взобраться на телегу. Она села посредине, в ворох привядшей травы. И, видно, боялась, что кто-то вдруг отменит все это...
        И покатили мы, затарахтела телега. У края деревни выскочили откуда-то, звонко лая, две-три собачонки. Колеса мягко стучали по прибитой дождем пыли. Сзади от колес вверх летели и ложились вдоль двух белесых полосок свежего следа спрессованные пластинки земли.
        Скоро мы оказались в березовом лесу. Неторопливо спустились в низинку, поросшую густой травой, камышом и осокой. По деревянному мостку миновали тихий ручей. Стали подниматься вверх. Медленно, полого - все выше, выше...
        Быстро, вдруг, вышло из-за тучи солнце.
        И все вокруг осветилось-ярко, до боли в глазах. Заискрилась вдоль дороги трава. Влажно и горячо засветились листья деревьев, по которым только что перед нами прошумел дождь.
        Березовый лес мало-помалу редел. Все ясней открывались далекие, обширные пространства. Лишь там и сям посреди густых трав стояли одинокие и небольшими группами сосны, да кое-где живописные островки кустов. Ясно, далеко видны были густо-зеленые луга. А голубоватые лесистые холмы простирались до самого горизонта.
        - А что там синее?-спросил я.-Там озеро?
        - Где?.. Не-ет, это там лен,-ответил Иван Трофимович.-А там справа-пар. А за льном-там озимые будут.
        - А то что, белое? Будто цветущий сад?
        - Это гречиха цветет. Но-о!.. Пошла!.. Некоторое время ехали молча.
        - Ой, смотрите!..- коснулась моего плеча Женя.
        Великолепная широкая радуга повисла над лесом - повисла, казалось, над всем миром и видна . была отовсюду.
        Такое было ощущение, что вся земля была здесь, в пределах дальнего горизонта, и все люди жили на этой красивой земле, увенчанной высокой радугой. Было такое чувство, что все люди в эту минуту оторвались от своих дел и теперь, будучи в разных местах-но все в одно время,-стояли и глядели на это диво, которое не длится долго.
        И Иван Трофимович обернулся, несколько мгновений как бы оценивающе глядел на красно-желтосинюю дугу, поглядел так, будто она была особой приметой и принадлежностью его деревни, коротко, убежденно сказал:
        - Радуга!.. Радость-отрада. А вон за вами, кажись, едут,
        Он свернул с дороги, остановил лошадь.
        Навстречу нам по прямому участку дороги мчалась врачебная машина. Не приостановившись, пронеслась мимо и укатила.
        - Эк их!-круто оборачиваясь вослед машине, удивленно воскликнул старик.- Неужели не признали нас?
        Женя сидела на траве посреди телеги, повернувшись назад, положив подбородок в ладони, а локтями опершись на колени, задумчиво глядела на радугу,
        - Много красного цвету в радуге,-после недолгого молчания, как бы в назидание нам, сказал Иван Трофимович,-значит, скоро быть ветру.
        Женя, как будто этот вопрос давно и неотступно ее занимал, но она о нем забыла, а теперь вдруг вспомнила, обернулась и спросила:
        - А отчего бывает радуга?
        Я не знал, как ей ответить попроще, не отвлеченно. Не стал, не хотелось ей объяснять, что это солнечный спектр в пространстве дождевых капель. Поэтому я, как бы повторив слова Ивана Трофимовича, просто сказал:
        - Радуга-это радость солнца.
        - Радость солнца... Она и для радости людей, да? - настороженно спросила она, хотя в тоне ее голоса слышен был ответ, слышна была убежденность, что это именно так, но спросила, чтоб услышать мое подтверждение.
        - У людей, когда они видят радугу, радость не меньше, чем у солнца. Потому что они видят радугу все вместе. Вот как мы... И видят в одно время. Все в одно время. Вот идет дождь вдалеке... Когда идет дождь, все дождинки вместе - как самое чистое, живое зеркало, в которое глядится солнце.