Сохранить .
Ночи в цирке Анджела Картер
        # Роман американской писательницы Анджелы Картер (1940-1992) переносит читателя в загадочную, волшебную атмосферу цирковой жизни. Полуфантастический рассказ о приключениях главных героев - воздушной гимнастки Феверс и последовавшего за ней в турне по России конца XIX века журналиста Уолсера - выдержан в сочной, ироничной манере.
        Чарующий мир циркового закулисья, роскошные покои великокняжеского дворца, затерявшаяся среди сибирских снегов тюрьма для женщин-мужеубийц - вот лишь некоторые из декораций, в которые автор помещает действие своего удивительного и при этом откровенно феминистского романа.
        Анджела Картер
        Ночи в цирке
        Лондон

1
        - Бог с вами, сэр! - гремела Феверс голосом, похожим на дребезжание мусорного ведра. - А где родилась… ну как же, на свет здесь и появилась, в старом прокопченном Лондоне, что, не похоже? Взяла-то ничего за «Венеру из кокни[Кокни - насмешливо-пренебрежительное название лондонца из низших социальных слоев.] », сэр, хоть меня с тем же успехом могли назвать и «Елена под куполом» из-за необычной истории моего рождения; вместо, как бы вы выразились, обычного пути, - нет, упаси Боже, - меня, как троянскую Елену,[Елена - в греческой мифологии прекраснейшая из женщин, жена царя Спарты Менелая. Отцом ее считался Зевс, матерью - Леда, с которой Зевс соединился в облике лебедя. Похищение Елены Парисом послужило поводом к началу Троянской войны.] - высидели. Высидели в громадном яйце, под звон колоколов Ле-Боу,[Сент-Мэри-Ле-Боу - церковь в центре Лондона.] всё как положено!
        Блондинка разразилась громоподобным хохотом, хлопнула себя по мраморному бедру, оголенному упавшей полой накидки, и одарила молодого репортера, сидевшего с раскрытым блокнотом и карандашом наготове, взглядом большущих голубых блудливых глаз, словно подначивая его: «Хотите - верьте, хотите - нет!» Повернувшись на вращающемся «будуарном» стуле - самом обычном фортепианном табурете без спинки, с плюшевым верхом, изъятом из репетиционной залы, она, ухмыляясь, приблизилась к своему зеркальному отражению, которое резким движением, сопровождаемым приглушенным хрюкающим звуком, принялось срывать с левого глаза непомерной длины накладные ресницы.
        Феверс - знаменитая когда-то воздушная гимнастка; ее девиз на афише: «Кто она - реальность или выдумка?» Она не позволяла вам забыть об этом ни на минуту. Вопрос этот, выполненный чуть ли не полуметровыми буквами на французском языке, сиял на огромном плакате - сувенире парижского триумфа - во всю стену ее лондонской гримерки. В плакате было что-то лихорадочное, стремительное, бьющее на эффект: нелепое изображение молодой женщины, взмывающей вверх, подобно ракете - оп-ля! - в вихре опилок - к невидимой трапеции где-то под деревянными небесами цирка Эвера. Художник изобразил ее вознесение со спины: вот она взлетает - задница в воздухе, - с медвежьим изяществом выпрастывая в разные стороны огромные красно-лиловые крылья, громадные и мощные, вполне способные удержать такое тело, как у нее. А она дама крупная.
        Очевидно, размеры плечевого отдела этой Елены передались ей по наследству от мифического отца - лебедя.
        На ночь же эти пресловутые и всеми обсуждаемые крылья убирались под засаленную ткань светло-голубого атласного халата, где выступали двумя неприглядными буграми, наводившими морщины на безупречную гладь натянутой ткани, словно пытаясь вырваться на свободу. («Как же ей это удается?» - мучительно размышлял репортер.)
        - В Париже меня называли l'Ange Anglaise - английский ангел, «не английский, но ангел», как выразился старый святой, - сказала она, кивнув в сторону знаменитой афиши, которую, заметила она мимоходом, накарябал «один горбатый французишка, тот самый, что, пока ходил за своими мелками, просил меня пописать на его барахло, чтобы я избавилась от стеснительности». И тут же - «По глоточку?» - с хлопком выдергивает зубами пробку двухлитровой бутыли охлажденного шампанского. Шипящая продолговатая емкость располагалась у ее локтя на туалетном столике - тихо потрескивающая бутылка небрежно засунута в кувшин для мытья и обложена льдом, оказавшимся здесь, судя по мелькающим среди льдинок блесткам чешуи, из рыбной лавки. Видимо, этот дважды использованный лед и источал запах моря, - было что-то рыбье в этой Венере из кокни, - запах, на который накладывалась пряная плотная смесь из духов, пота, грима и сырого, сочащегося светильного газа, вызывал ощущение, что воздух в ее гримерке вдыхают глотками.
        Сняв искусственные ресницы с одного глаза, Феверс чуть откинулась, с беспристрастным удовлетворением изучая отраженное в зеркале свое асимметричное великолепие.
        - А теперь, - проговорила она, - покорив континент (она произнесла это слово сов сем по-французски), - блудная дочь снова в Лондоне, в моем милом Лондоне, который я обожаю. «Лондон, как говорит старина Дэн Лино,[Дэн Лино (1860-1904; настоящее имя Джордж Гэлвин) - популярный английский эстрадный артист.] - это деревушка на берегу Темзы, жители которой освоили два ремесла: мюзик-холл и мошенничество».
        Сквозь туман зеркального стекла она неуклюже подмигнула репортеру и проворно освободила от накладных ресниц второй глаз.
        Родной город встретил ее с небывалым восторгом, который «Иллюстрированные новости Лондона» тут же окрестили «февероманией». Ее фотографии красовались повсюду; магазины были забиты подвязками, чулками, веерами, сигарами, мылом для бритья «от Феверс»… Ее именем назвали даже разрыхлитель для теста: «Добавьте всего одну ложку, и ваш торт поднимется так НСС, КЭ.К она!» Героиня дня, объект научных споров и досужих домыслов, эта Елена запустила в народ массу прибауток, чаще всего непристойных («Слыхали историю, как Феверс подняла у коммивояжера…»). Ее имя склоняли все, кому не лень, - от герцогини до последнего уличного торговца: «Вы видели Феверс? Как ей это удается? А она настоящая?»
        Молодой репортер предпочитал не терять головы: он вертел в руках то бокал, то блокнот с карандашом, исподтишка высматривая место, куда бы поставить подальше свою емкость, чтобы Феверс ее больше не наполняла, - быть может, на каминную полку, жутковатый чугунный угол которой выступал как раз там, где он сидел, и грозил раскроить череп, случись ему вдруг сделать резкое движение. Репортер чувствовал, что попался в капкан собственной дичи. Попытки избавиться от проклятого бокала закончились тем, что на него с шумом посыпались лежавшие на полке любовные письма, за которыми змеиным клубком последовали спутанные шелковые чулки - зеленые, желтые, розовые, алые, черные, - весьма ощутимо отдававшие давно не мытыми ногами - последним ингредиентом «индивидуального» аромата, «эссенции Феверс», заполнившей всю комнату. Когда-нибудь она сможет заполнять этим запахом флаконы и продавать. Она не упустит своего шанса.
        Феверс не обратила на его замешательство ни малейшего внимания.
        Чулки, возможно из чувства солидарности, решили совершить свой спуск с другими, как на подбор интимными предметами одежды - со всякими похожими на кишащих червей ленточками, напоминающими дыры гнилых зубов кружевами - вещами, заношенными до вони, которые она разбрасывала по всей комнате по ходу постоянных одеваний и раздеваний, неизбежных в ее профессии. Пара обширных цветастых панталон, валявшихся, очевидно, с тех пор, как их туда беззаботно швырнули, покрывали некий предмет - то ли часы, то ли мраморный бюст, то ли похоронную урну - непонятно что: его было не видно. Устрашающий корсет а-ля «железная леди» высовывался из пустого ведерка для угля, как розовый панцирь гигантской креветки, выползающей из своего укрытия и волочащей за собой длинные ноги-шнурки. Комната являла собой образчик крайней запущенности, созданной женской рукой, достаточно невзыскательной и прямолинейной, чтобы заставить оробеть молодого человека, которому жизнь преподносила куда больше неприятных сюрпризов, чем хозяйке этого помещения.
        Его звали Джек Уолсер. Родом он был из Калифорнии, с другого конца света, скитаниям по всем четырем сторонам которого он посвятил большую часть своих двадцати пяти лет. Это авантюрное занятие стесало, впрочем, все заусенцы его характера; манеры его ныне отличались безупречностью, и в облике уже нельзя было разглядеть бездельника и лоботряса, который когда-то «зайцем» отправился на пароходе из Сан-Франциско в Шанхай. За время путешествий он открыл в себе литературный талант и еще более развитую способность оказываться в нужном месте и в нужное время. Так был решен вопрос о выборе профессии. Уолсер уже сдал свою рукопись в одну нью-йоркскую газету, чтобы иметь средства к существованию и, соответственно, возможность путешествовать, куда ему заблагорассудится, пользуясь журналистской безответственностью и необходимостью все видеть и ничему не верить: качество, замечательно сочетавшееся в личности Уолсера с типично американской склонностью к беззастенчивому вранью. Его профессия устраивала его во всех отношениях, и он за нее крепко держался. Уолсера можно было бы назвать Измаилом, Измаил - библейский
персонаж, сын Авраама и Агари; пария, изгой.] но Измаилом с банковским счетом, помимо которого имелись еще густая копна непослушных соломенных волос, румяное, широкое лицо с правильными чертами и скептическое выражение холодных стальных глаз.
        И все же в нем угадывалась какая-то незавершенность. Уолсер напоминал внушительный меблированный дом, сданный в аренду. В нем трудно было определить незначительные, но, что называется, характерные черты личности, словно привычка не торопиться с доверием распространялась и на него самого. Да, он умел «оказаться в нужном месте и в нужное время», но, кажется, сам был «потерянной вещью», ибо, на взгляд субъективный, себя так и не нашел, поскольку собственное «я» не было предметом его поиска.
        Он вправе был называть себя «человеком действия». Он подвергал жизнь череде разрушительных потрясений, потому что любил послушать постукивание своих костей и таким образом определить, что еще жив.
        Уолсер пережил чуму в Сечуане, удар копья в Африке, содомию в шатре бедуинов на обочине дамасской дороги и много чего еще, но все это почти не отразилось на незримом ребенке внутри мужчины, так и оставшимся бесстрашным подростком, который когда-то проводил все свое свободное время на рыбацкой пристани, с жадностью пожирая глазами сплетения парусов, пока однажды не отправился навстречу далекому горизонту. Уолсер словно не замечал своего опыта; опыт разве что шлифовал его внешнюю оболочку, внутренняя же сущность так и осталась нетронутой. Ни разу в своей жизни он не испытывал потребности в самоанализе. Он ничего не боялся, но не потому, что был храбрым; как мальчик из сказки, не знавший, как дрожать от страха, Уолсер не знал, как бояться. По этой причине его тяга к свободе не была нарочитой, она не была результатом оценки, ибо оценка предполагает наличие притяжения и отталкивания.
        Уолсер был калейдоскопом, наделенным сознанием, и именно поэтому он стал прекрасным репортером. Однако по мере вращения калейдоскоп постепенно изнашивался; ни война, ни бедствия не сумели довести его до того самого горизонта, что когда-то казался смыслом его будущего, и теперь, обессиленный схваткой с лихорадкой, он постепенно успокаивался, сосредоточившись на тех аспектах человеческой деятельности, которые раньше от него ускользали.
        Как хороший репортер, он, конечно же, собаку съел на всякого рода преувеличениях. И вот решил пообщаться в Лондоне с Феверс для серии интервью с предварительным названием «Знаменитые аферы мира».
        Его простые и незатейливые американские манеры нашли себе достойного партнера в лице сидящей перед ним воздушной гимнастки, которая в этот момент переместила тяжесть своего тела с одной ягодицы на другую («Лучше на волю, чем в себя!») - и зычно на всю комнату пернула. Глянув через плечо, она отметила его реакцию на это. Под маской «озорного малого» (или малой?) Уолсер заметил ее настороженность и белозубо осклабился в ответ. Ему приятна была такого рода доверительность.
        Во время европейского турне Феверс парижане стрелялись из-за нее «косяками»; не только Лотрек,[Анри де Тулуз-Лотрек (1864-1901) - французский график и живописец, автор композиций на темы жизни парижской богемы и театральных афиш.] но все постимпрессионисты боролись за право написать ее портрет; Вилли[Вилли - псевдоним французского писателя, музыкального и театрального критика Анри Готье-Виллара (1859-1931).] угостил ее ужином, а она угостила Колетт[Сидони Габриэль Колетт (1873-1954) - французская писательница, в юности выступавшая в цирке.] хорошим советом. Альфред Жарри[Альфред Жарри (1873-1907) - французский писатель. Заложил основы театра абсурда.] предложил ей руку и сердце. Когда Феверс прибыла на вокзал в Кёльн, восторженная толпа студентов распрягла лошадей и тащила экипаж до самого отеля. В Берлине ее фотографии висели в каждом газетном киоске рядом с кайзером. В Вене воздушная гимнастка взбудоражила сны целого поколения, которое тут же беззаветно ударилось в психоанализ. Где бы она ни появлялась, пресса пророчила разверстые реки, угрозу войны, солнечное затмение, ливни из лягушек и
башмаков, а король Португалии подарил ей скакалку из овальных жемчужин, которую она тут же заложила в ломбард.
        Теперь весь Лондон лежал у ее летящих ног; и не утром ли такого же октябрьского дня, не в этой ли гримерке мюзик-холла «Альгамбра» среди грязного нижнего белья она подписала шестизначный контракт на Императорское турне сначала по России, а потом по Японии, во время которого она приведет в изумление не одного императора? Из Иокогамы она отправится в Сиэтл - первый город ее Демократического турне по Соединенным Штатам.
        Ее появлению будут рукоплескать в каждом штате, и это совпадет с началом нового века.
        Ибо сейчас мы - в самом кончике окурка дотлевающего девятнадцатого века, который вот-вот сомнут в пепельнице истории. Это последнее, угасающее время года тысяча восемьсот девяносто девятого от Рождества Господа нашего, и успех Феверс возвещал о приближении новой эры, которая вскоре вступит в свои права.
        Очевидно, Уолсер был здесь для того, чтобы задуть ее и, если это вообще по-человечески возможно, - взорвать. Только не подумайте, что с раскрытием этой мистификации наступит конец ее выступлениям - как бы не так! Она - вне подозрения - о чем же тогда речь? Какие новости?
        - Еще глотнете? - она вытащила капающую бутылку из чешуйчатого льда.
        Следует заметить, что в тесном помещении она напоминала скорее ломовую кобылу, чем ангела. Под два метра ростом, она вполне могла бы презентовать Уолсеру пару дюймов, чтобы немного с ним сравняться, и, хотя и говорили, что она «божественно высока», здесь, вдали от манежа, в ней не было ничего божественного, разве что на небесах были бы питейные дворцы, у входа в которые она восседала бы за стойкой бара. Лицо ее, широкое и овальное, как блюдо для мяса, было как будто вылеплено из грубой глины на гончарном круге; привлекательность ее была совершенно лишена утонченности: как если бы она играла роль демократически избранного небесного создания надвигающейся эпохи Человека Обыкновенного.
        Приглашающим движением она потрясла бутылку, пока ее содержимое не полилось из горлышка.
        - Ну, будьте же мужчиной!
        Улыбаясь, Уолсер прикрыл бокал ладонью:
        - Вообще-то, я - уже, мэм.
        Она понимающе хихикнула и плеснула себе поистине от души, так, что пена поползла в банку с сухими румянами, где зашипела, разлетаясь кровавого цвета хлопьями. Невозможно было представить, чтобы хоть один из жестов Феверс был лишен этой величественной, вульгарной и легкомысленной щедрости; ее с лихвой хватило бы на всех и еще бы осталось. При виде Феверс не возникало и мысли о расчете, настолько тщательно было продумано все ее поведение. Нельзя было и предположить, что по ночам ей снятся банковские счета, а звяканье кассового аппарата заменяет «музыку сфер». Даже Уолсер этого не заметил.
        - А имя ваше… - намекнул он, держа карандаш наготове.
        Феверс подкрепилась глотком шампанского.
        - В младенчестве отыскать меня в куче подкидышей можно было разве что по редкому пуху, желтоватому такому цыплячьему пушку на лопатках. И нашедшая меня на ступеньках в Уоппинге, оставленную в бельевой корзине неизвестными лицами, - меня, с безграничной любовью укутанную свежей соломой бедняжку, тихо сопящую среди яичной скорлупы, - она, споткнувшись о бедное брошенное существо, схватила меня по неисчерпаемой доброте души своей на руки и внесла в дом.
        А в доме, когда развязали покрывало, распеленали и обнаружили спящего беззащитного и нежного птенчика, все девушки просто ахнули: «Кажется, у малышки пробиваются перышки!» Ведь так, Лиззи? - обернулась Феверс к своей костюмерше.
        До сих пор эта женщина хранила молчание и чопорно стояла рядом с зеркалом, воздев, словно оружие, бокал с вином и уставившись на Джека Уолсера так внимательно, будто пытаясь до последнего фартинга определить наличность в его бумажнике. Лиззи проговорила каким-то непонятным «мрачным» голосом с незнакомым Уолсеру акцентом: будь он поосведомленнее, он бы знал, что так говорили родившиеся в Лондоне итальянцы - с двойными дифтонгами и твердыми приступами.
        - Все верно, сэр, да и не я ли ее нашла? Назвали ее Феверс,[Искаженная транслитерация английского слова feathers - перья.] так ей и зваться до гроба, хотя, когда понесли крестить в церковь Преподобного Дэйна, викарий сказал, что такого имени никогда не слышал, так что записали Софи.
        - Милочка, давай-ка снимем грим.
        Лиззи была похожа на мелкого усохшего гнома неопределенного возраста - от тридцати до пятидесяти лет: черные, то и дело жмурящиеся глаза, землистого цвета кожа, пробивающиеся над верхней губой усики и коротко стриженые завитки трехцветных волос - седых у корней, абсолютно белых посередине и сожженных хной на концах. Плечи ее узкого строгого черного платья покрывала перхоть. Резкими, колючими, как щетка, движениями она напоминала сучку терьера, и во всем ее облике угадывалась бывшая проститутка. Отыскав среди развала на туалетном столе стеклянную банку, она крючковатой лапкой извлекла из нее пригоршню кольдкрема и шлепнула Феверс на лицо.
        - А винишко-то пейте, голубчик, - все равно ждать, - предложила она Уолсеру, тщательно счищая клочком ваты свое произведение. - Для нас это пустяк. Какой-то ухажер принес, да? Вот так: оно, милая… - и она стерла крем, внезапно одарив воздушную гимнастку невольной лаской.
        - Тот самый французишка, - проявилась из-под крема лоснящаяся и красная, как бифштекс, Феверс. - Всего один ящик, скопидом несчастный. Ну выпейте еще капельку, господи боже мой, юноша, вы от нас отстаете! Не позволите же вы дамам надираться в одиночку, а? Джентльмен называется!
        Поразительно хриплый металлический голос - лязг мусорного ведра, подражающего контральто, даже баритону. Она скрылась под очередной обильной порцией крема и довольно долго не издавала ни звука.
        Как это ни странно, несмотря на чудовищный беспорядок, напоминающий последствия взрыва в мастерской корсетника, гримерка Феверс была довольно безликим помещением. Не считая разве что огромной афиши с двумя небрежно выведенными на ней углем словами: «Toujours, Toulouse»,[Всегда, Тулуз (фр.)] единственного предмета саморекламы, напоминания всякому сюда входящему про ту сторону ее личности, которую вне сцены она предпочитала скрывать. На столике среди всевозможных мазей и кремов не было ни одной фотографии в рамке, только букетик пармских фиалок в банке из-под джема - по всей видимости, перемещенный с камина излишек цветочного засилья. Никаких талисманов, черных фарфоровых кошек, горшков с белым вереском. Никаких предметов личной роскоши, вроде кресел или ковриков, - ничего, что могло бы ее выдать. Грим-уборная звезды, напоминающая мансарду кухарки. Единственными частицами ее личности, допущенными в эту обитель, были несколько светлых волосков, бороздивших кусок прозрачного мыла в треснутом блюдце на деревянном умывальнике.
        Из-за холщовой шторы виднелся округлый край сидячей ванны, полной мыльных ошметков с прежних омовений, через который свешивалась коллекция трико телесного цвета. На первый взгляд казалось, что Феверс стащила с себя кожу. Если ее грандиозное головное убранство из крашеных страусиных перьев то и дело цинично оказывалось в камине, то куда бережнее Лиззи обращалась с одеянием, в котором ее хозяйка выходила на премьеру: вытряхивала из лиловой пернатой мантии пыль, вешала ее на деревянных плечиках на гвоздь за входной дверью, где бахромчатая опушка постоянно шевелилась от сквозняка из оконных щелей.
        Поднимался занавес, и вот она - на сцене «Альгамбры», - распластавшаяся под кучей перьев за украшенной блестками решеткой, под истошную какофонию оркестра, бацающего «Всего лишь птица в золоченой клетке». Мелодия - воплощенный китч - попадала в самую точку; она призвана была подчеркнуть момент обманчивости, напомнить о том, что, по слухам, воздушная гимнастка начинала свою карьеру в паноптикуме. («Проверить», - отметил про себя Уолсер). Под грохот оркестра она медленно поднимается на колени, затем на ноги, по-прежнему укутанная в безразмерную пелерину, с хохлатым пурпурным шлемом на голове, и начинает слегка выгибать сверкающие прутья хрупкой клетки, слабо поскуливает, просится наружу.
        Легкое дыхание душного ночного воздуха рябило красный ворс плюшевых сидений
«Альгамбры», ласкало щеки гипсовых ангелов, поддерживающих над сценой массивные лепные фестоны.
        Сверху ей опустили трапеции.
        Их появление словно вдохнуло в нее силы; она крепко ухватилась за прутья и под барабанную дробь раздвинула их. Ступила в проем с тщательно поставленным и нехарактерным для нее изяществом. Позолоченная клетка быстро скользнула вверх, на мгновение зацепившись за трапецию.
        Она распахнула мантию, отбросила ее в сторону и… предстала!
        В телесном трико, с выпирающей корабельным бушпритом грудью; «железная леди», как кронштейн, поддерживала грудь, превращая ее талию буквально в осиную; казалось, одно неловкое движение - и она переломится пополам. Блестки трико сверкали только на промежности и сосках. Волосы убраны под крашеный плюмаж, прибавлявший добрых полметра к ее и без того огромному росту. На спине - воздушная ноша из свернутых перьев, ярких, как у бразильского какаду. С лица не сходит деланная улыбка.
        Смотрите на меня! С величественной, гордой и ироничной грацией она демонстрировала себя публике как подарок, слишком дорогой для того, чтобы с ним играть. Руками не трогать.
        Она была раза в два больше своей натуральной величины, но такой же совершенной, как любой предмет, предназначенный для того, чтобы на него смотрели, но не трогали. Только смотреть! Руки прочь!
        СМОТРИТЕ НА МЕНЯ!
        Она встала на цыпочки и медленно развернулась, в полной красе предъявив зрителям свою спину: увидеть - значит поверить. Затем благословляющим жестом раскинула свои великолепные тяжелые руки, и в тот же момент раскрылись ее крылья - разноцветным шестифутовым размахом орла, кондора, альбатроса, до невозможности раскормленных на диете, от которой фламинго становятся розовыми.
        У-у-ух! Общий вздох изумленных зрителей сквозняком пронесся по цирку.
        Но Уолсер придирчиво размышлял: птичьи крылья - это передние лапы, по-нашему - руки, так что среди костей крыла есть и локти, и запястья, и пальцы - все в полном наборе. Посему, если, как утверждает реклама, эта дама и впрямь мифическая женщина-птица, тогда по всем законам эволюции и здравого смысла у нее не должно быть рук, функцию которых выполняют крылья!
        Или поставим вопрос по-другому: допустимо ли поверить в существование женщины с четырьмя прекрасными, как у индийской богини руками, болтающимися с обеих сторон огромных плеч сексапильной портовой грузчицы? Ибо именно такова истинная природа физической аномалии, продолжать не верить в которую так упрашивает всех нас мисс Феверс.
        Итак, крылья без рук - невозможны; крылья же с руками невозможны вдвойне - в квадрате. Так точно, сэр!
        Наблюдая за ней в театральный бинокль из красно-плюшевой ложи прессы, Уолсер вспомнил танцовщиц, которых видел в Бангкоке; их плюмаж, сверкающие зеркальные отражения и угловатые, иератические движения создавали куда более убедительную иллюзию неземного происхождения, чем эта переигрывающая барменша. «Из кожи вон лезет», - записал он в блокноте.
        Уолсеру вспомнился индийский трюк с веревкой, который он наблюдал на рынке в Калькутте: ребенок карабкается высоко вверх по веревке и вдруг бесследно исчезает; с безоблачного неба раздается его одинокий крик. И как восторженно ревела толпа в белых одеждах, когда корзина фокусника на земле начинала раскачиваться во все стороны и из нее выпрыгивал наконец улыбающийся во весь рот малыш. «Массовая истерия и одурачивание народа… минимум примитивной техники и огромное желание поверить в происходящее». В Катманду он видел, как факир воспарил на доске, сплошь утыканной гвоздями, чуть ли не до демонов, изображенных на карнизах деревянных домов. «Какой смысл в иллюзии, - сказал тогда старик, сорвав за это щедрый куш, - если она выглядит, как иллюзия? И не является ли иллюзией весь окружающий нас мир?
        - вещал ему старый шарлатан с самодовольной многозначительностью. И все равно все попадаются.
        К этому времени оркестр затих, и музыканты зашелестели нотами. После секундной настройки инструментов, сравнимой с легким откашливанием, музыка возобновилась с новой силой: что это - ага, «Полет валькирий». О, какая великолепная несыгранность, какая потрясающая топорность исполнения! Довольно улыбаясь, Уолсер откинулся на спинку кресла; неотвратимый слащавый душок эстрадной магии, источаемый феверсовым действом, щедро заявил о себе ее выбором музыки.
        Воздушная гимнастка собралась с силами, встала на цыпочки и, мощно передернувшись, приподняла плечи. Затем, опустив локти, свела концы маховых перьев над своим головным убором. С первым крещендо оркестра она прыгнула.
        Да-да, прыгнула! Прыгнула и поймала болтающуюся трапецию, прыгнула грузно, футов на тридцать разом, буквально пронзив время над дугой белого жалящего луча рампы. Запустившая ее лонжа оставалась невидимой. Феверс ухватилась за трапецию одной рукой. Крылья трепетали, пульсировали, потом вдруг заволновались, зашелестели и наконец ровно забились в воздухе, подняв такой ветер, что страницы блокнота Уолсера стремительно побежали; близкий к потере самообладания, он с трудом отыскал то место, на котором остановился, сумев-таки сохранить непоколебимым скептицизм, который едва не сдуло с края ложи прессы.
        Первое впечатление: телесная нескладность. Бог мой, какая же она туша! Впрочем, приобретенная грациозность, вероятно, результат изнурительных тренировок, довольно скоро все-таки заявила о себе. («Проверить, не училась ли танцам».)
        Черт возьми, у нее сейчас лифчик разорвется! Груди того и гляди вывалятся наружу. Да, это было бы эффектно; странно, что ей до сих пор не пришло в голову ввести этот элемент в выступление. Неуклюжесть полета, очевидно, объясняется отсутствием хвостового оперения, которое у птиц служит рулем; почему бы ей не воткнуть себе в трусы хвост: правдоподобия прибавилось бы, да и номер только выиграл бы.
        От всех прочих воздушных гимнастов ее отличала скорость, точнее - ее отсутствие, - с которой она выполняла даже тройное сальто. Заурядные гимнасты - обычные, бескрылой разновидности - делают тройное сальто со скоростью шестьдесят миль в час; задумчивая и расслабленная Феверс ухитрялась довести ее всего до двадцати пяти, так что переполненный зал наслаждался замедленным вариантом зрелища, лицезрел сокращение каждой плотной мышцы ее рубенсовского тела. Музыка играла гораздо быстрее, чем она двигалась; Феверс попросту волынила. Она совершенно опровергала законы движения: где это видано, чтобы снаряды ползли по своей траектории; если падает скорость, падает и предмет. Но Феверс, похоже, просто вяло брела по какому-то невидимому коридору между трапециями с тучным достоинством трафальгарского голубя, лениво перелетающего от одной протянутой руки с хлебными крошками к другой, после чего три раза кувырнулась все так же неторопливо, чтобы все смогли как следует разглядеть расщелину ее зада.
        («Настоящая птица, - думал Уолсер, - должна быть очень умной, чтобы с самого начала настроиться на выполнение тройного сальто».)
        Но если забыть о ее необъяснимой сделке с законом тяготения, несомненно имевшей ту же природу, что и у непальского факира, Феверс не выделывала ничего недоступного любому воздушному гимнасту. Ничего такого, что не могли бы исполнить другие, бескрылые двуногие, хотя делала это по-своему, и, когда валькирии добрались наконец до Валгаллы, Уолсер с изумлением обнаружил, что сами недостатки ее выступления заставили его на мгновение предположить невероятное, что и поддержало его доверие к правдоподобности происходящего.
        Даже ради заработка на жизнь, не могла ведь настоящая женщина-птица - при всей фантастичности предположения о ее существовании - притворяться искусственной?
        Уолсер улыбнулся возникшему парадоксу: во времена безверия подлинное чудо, чтобы в него поверили, должно напоминать мистификацию. Но (Уолсер опять улыбнулся, вспомнив свое зыбкое убеждение: «увидеть - значит поверить») откуда у нее пупок? Не она ли минуту назад говорила, что вылупилась из яйца, а не созрела в матке? Яйценосные особи по определению не питаются от плаценты, им не нужна пуповина… а, значит, не может остаться след от ее отделения! Почему же весь Лондон не задается этим вопросом: а есть ли у Феверс пупок?
        Во время ее представления получить ответ на этот вопрос было невозможно; Уолсер помнил, что ее живот выглядел неприглядной розовой прогалиной, затянутой в чулочной вязки трико. Каковы бы ни были ее крылья, нагота Феверс - не более чем театральная условность.
        После тройного сальто оркестр выдал финальный, добивающий вагнеровский аккорд и смолк. Феверс висит на одной руке, посылая другой воздушные поцелуи; знаменитые крылья повисли. Потом она спрыгнула на пол, просто свалилась, бухнулась на свои огромные ноги-подставки с вполне земным стуком, отчасти приглушенным громом аплодисментов.
        На сцену обрушивается дождь из букетов. Цветы не принимают на комиссию, и Феверс не обращает на них никакого внимания. Лицо под толстым слоем румян и пудры - чтобы с галерки видели, какая она красивая, - искажено ликующей улыбкой: крупно-белозубой и плотоядной, как у бабушки Красной Шапочки.
        Свободной рукой она посылает всем воздушные поцелуи. Она складывает свои трепещущие крылья, вздрагивая при этом, недовольно морщась и гримасничая, как будто отталкивает от себя непристойную книгу. Подбегает какой-то малолетний хорист, или еще кто-то, и заворачивает ее в перьевую накидку, тонкую и трепещущую, как у индейцев во Флориде. С непередаваемым апломбом Феверс делает реверанс дирижеру и продолжает посылать воздушные поцелуи неистовствующей толпе. Занавес опускается, оркестр выдает первые аккорды «Боже, храни королеву». Боже, храни матушку заплывающей жиром бородатой пародии на наследного принца, который уже второй вечер подряд со времени первого выступления Феверс в «Альгамбре» поглаживает в королевской ложе бороду и размышляет об эротическом потенциале ее способностей парить и о том, не помешает ли его изрядный живот их совокуплению в
«позе миссионера».
        Лиззи стирала грим ватой и небрежно бросала грязные комки на пол. И вот наконец Феверс проявилась, зарделась, нетерпеливо заглядывая в зеркало, удивляясь и радуясь возможности вновь увидеть себя со здоровым румянцем на щеках, с сияющими глазами. Уолсер поразился ее цветущему виду: как кукурузное поле в Айове.
        Лиззи погрузила велюровую пуховку в светло-персиковую пудру и обмахнула ею лицо хозяйки, чтобы убрать блеск. Потом взяла щетку для волос из желтого металла.
        - Не скажу, кто подарил, - с видом заговорщика объявила она, помахивая щеткой так, что выполненная из мелких камней инкрустация (в виде перьев на гербе принца Уэльского) засверкала множеством преломленных лучиков света. - Дворцовый протокол. Тайна, покрытая мраком. Еще был гребень и зеркало. Золотишко самое настоящее, а как же! Когда я это поняла, чуть в обморок не упала. Дурака за деньги учат. Завтра с утра все это уйдет в банк. Она - не дура. Но все равно не может удержаться, чтобы сегодня не попользоваться.
        В голосе Лиззи мелькнуло неодобрение, будто для нее самой не существовало ничего, к чему бы она испытывала неодолимое влечение; Феверс же смотрела на щетку с самодовольным видом собственницы. На какую-то секунду она перестала казаться щедрой.
        - Потому, - проговорила она, - что ему так и не удалось.
        Ее недоступность была притчей во языцех, даже если - Уолсер уже отметил это в своем блокноте - она и готова была уступать особо требовательным французским горбунам. Служанка развязала голубую ленту, удерживающую бурный поток волос молодой женщины, перекинула их через левую руку, словно демонстрируя длину ковровой дорожки, и с ожесточением принялась за дело. Поразительная шевелюра: золотистая и неисчерпаемая, как песок, густая, как крем, она легонько шелестела под щеткой. Феверс запрокинула голову и сидела с полузакрытыми глазами, постанывая от удовольствия. Казалось, Лиззи холила пегого светлогривого скакуна, хотя Феверс на поверку была всего-навсего горбатой клячей.
        Еще этот страшенный халат с заляпанным гримом воротником… когда Лиззи поднимала волосы вверх, под растрескавшимся, заскорузлым от многодневной немытости шелком заметны были горбы, две огромные, словно груди на спине, шишки; ее уродство бросалось в глаза: спаренные бугры, которые она скрывала на то время, что приходилось проводить при дневном или электрическом свете, вне всеобщего внимания. На улице и на званых вечерах, на обедах в дорогих ресторанах в обществе герцогов, принцев, промышленных магнатов и биржевиков она оставалась калекой, хотя постоянно ловила на себе взгляды, и люди из кожи вон лезли, только бы рассмотреть ее.
        - Кто шьет вам платья? - спросил скрывающийся в Уолсере проницательный репортер. Лиззи замерла, не дотянув щетку до конца волос; глаза хозяйки резко распахнулись - фьюить! - как два голубых зонта.
        - Никто. Сама, - резко ответила Феверс. - Лиз помогает.
        - А шляпы покупаем у лучших модисток, - учтиво добавила Лиззи. - В Париже приобрели несколько очень милых шляпок, правда, дорогая? Та, из итальянской соломки с мускусными розами…
        - У него бокал пустой.
        Уолсер позволил его наполнить, после чего Лиззи зажала во рту несколько черепаховых заколок и обеими руками принялась возводить на голове Феверс шиньон. За стенами гулким эхом отзывались звуки завершающего день мюзик-холла, в трубе журчала вода, сбегавшие по лестнице к экипажам своих заждавшихся поклонников молоденькие хористки желали друг другу доброй ночи, где-то хрипело расстроенное пианино. Свет от голых ламп по краям зеркала безжалостно бил Феверс прямо в лицо, но не выявлял в классической форме ее черт никаких изъянов, разве что их размеры были сами по себе недостатком, делавшим ее вульгарной.
        Укладка двух ярдов золотых волос заняла довольно много времени, и когда последняя шпилька заняла свое место, все здание уже погрузилось в ночную тишину.
        Феверс с удовлетворением похлопала получившийся на голове узел. Лиззи встряхнула бутылку шампанского, убедилась, что она пуста, отбросила в угол, достала из ящика за ширмой новую, откупорила и наполнила бокалы. Феверс сделала глоток и поежилась.
        - Теплое.
        Лиззи заглянула в кувшин для мытья и выплеснула растаявшее содержимое в ванну.
        - Льда не осталось, - укоризненно сказала она Уолсеру, как будто он был в этом виноват.

«Возможно… мои мозги превращаются уже в пузыри, - подумал Уолсер, - но я готов поклясться, что видел рыбку, маленькую, живую и извивающуюся - селедку, кильку, гольяна, - не знаю, но она ее выплеснула». Впрочем, у него не было времени на мысли об обмане зрения, потому что Феверс важно продолжила интервью с того места, на котором прервалась.
        - Высидели, - проговорила она.

2
        - Высидели; а кто - не знаю. Кто снес меня, для меня такая же тайна, сэр, как и способ зачатия; кто мои мать и отец - я не имею ни малейшего понятия, можно сказать, что они и самой природе не известны. Но меня все-таки высидели и оставили в Уаитчепле в корзинке со скорлупой и соломой у дверей известного дома - понимаете, о чем я?
        Феверс потянулась за бокалом, и грязный атласный рукав упал с ее руки, изогнутой с изяществом ножки дивана, на котором сидел Уолсер. Рука слегка, как будто от сдерживаемого ею волнения, дрожала.
        - Я уже говорила, что Лиззи, выпроваживая очередного клиента, споткнулась о пищащий живой комочек, которым была я, принесла его в дом, и эти женщины - да-да, из числа «тех самых» - вырастили меня; я как бы стала общей дочерью полдюжины матерей. Все это - истинная правда, сэр. Я никогда не рассказывала об этом никому, ни одной живой душе.
        Уолсер торопливо записывал, а Феверс покосилась на отражение блокнота в зеркале, как будто пытаясь каким-то волшебным способом расшифровать его стенографию. Он молчал, и это несколько сбило ее с толку.
        - Да полноте, сэр, разве в ваших газетах дадут такое напечатать? Женщины эти были нижайшего пошиба и развратные.
        - Вы будете приятно удивлены, сударыня, узнав, что нравы Нового Света значительно мягче ваших, - спокойно сказал Уолсер. - К тому же я был лично знаком с очень порядочными проститутками - чертовски положительными женщинами, - жениться на которых счел бы за честь любой мужчина.
        - Жениться? Тьфу ты! - раздраженно крякнула Лиззи. - Из огня да в полымя! Брак - та же проституция, только отдаваться приходится одному, а не кому попало, правильно? Никакой разницы! Молодой человек, вы полагаете, что уважающая себя проститутка захочет выйти замуж за вас?
        - Ладно, Лиззи, это не в обиду. Скажи-ка лучше, посыльный еще не ушел? Я умираю с голоду и готова обменять золотой гребешок на пирожки с начинкой из угря. - Она обернулась к Уолсеру с кокетливостью великанши. - Только представьте себе: пирог с угрем и пюре!
        Позвонили посыльному, который оказался на месте и был немедленно отряжен Лиззи - все еще насупившейся из-за нанесенного ей оскорбления - в пирожковую на Стрэнде. Оттаяла она, впрочем, довольно быстро, когда спустя каких-то десять минут появилась прикрытая корзина съестного изобилия: горячие мясные пирожки с добрым ковшом вязкой угриной подливки на каждом, невообразимая гора картофельного торе, целое болото вареного гороха, плавающего в зеленоватом бульоне. Феверс отдала посыльному деньги, дождалась сдачи, вручила чаевые и чмокнула в персиковую, не знавшую бритвы щеку, оставив на ней румяное жирное пятно. Оглушительно гремя взятыми напрокат приборами, женщины набросились на еду; Уолсер же довольствовался очередным бокалом потеплевшего шампанского.
        - Английская пища… м-м-да, к ней надо привыкнуть; я искренне полагаю, сударыня, что ваша национальная кухня - восьмое чудо света.
        Феверс странно глянула на него, словно подозревая подвох и надеясь рано или поздно за него расквитаться, но рот ее был слишком полон для ответного удара; она с колоссальным упоением заталкивала в него самую грубую, дешевую, нижайшего из всех мыслимых пошибов еду, достойную разве что извозчиков. Она жрала, запихивала в себя, проливала подливу, слизывала горошины с ножа; она обладала глоткой под стать своим размерам и трапезными манерами елизаветинского толка. Пораженный, но с непробиваемой учтивостью, свойственной его профессии, Уолсер ждал насыщения неуемного аппетита; Феверс вытерла рот рукавом и рыгнула. Еще раз хитро на него взглянула, надеясь, вероятно, на то, что этот жор его оттолкнет, но репортер продолжал сидеть на диване с блокнотом на коленях и карандашом в руке, и, вздохнув, она еще раз рыгнула и продолжала:
        - Бордельное воспитание, сэр, и, если честно, я им горжусь, потому как от матерей своих я грубого слова не слышала, никогда они меня не обижали, отдавали все лучшее и в восемь вечера поднимались в мансарду поправить мне одеяло, пока не появлялись эти моты, которые колотили стаканы. Вот там и…
        - …там она и жила, моя маленькая невинная девочка с соломенными косичками, в которые я вплетала голубые, как ее огромные глаза, ленточки…
        - …там я и жила, и росла, и пушистые крошечные бугорки на моих плечах росли вместе со мной, пока однажды - мне было тогда семь лет - Нельсон…
        - Нельсон? - переспросил Уолсер.
        Феверс и Лиззи одновременно с почтением воздели глаза к потолку.
        - Нельсон, упокой Господи ее душу… Она была почти из высшего общества! Ее прозвали Нельсон, потому что она была одноглазой; второй глаз какой-то матрос вышиб ей бутылочной «розочкой» в год Всемирной выставки… бедняжка. У нее было вполне приличное и благопристойное заведение, и она, в отличие от других, и не помышляла привлекать меня, еще носившую детские юбочки, к работе. Но как-то вечером они с Лиззи купали меня возле камина, она нежно намыливала мои маленькие пушистые бугорки и вдруг воскликнула: «Купидон! Господи, да ведь она - просто Купидон во плоти!» Так я заработала свой первый кусок хлеба, потому что Лиззи сделала мне маленький венок из тряпичных роз, возложила его на голову и дала в руки игрушечный лук и стрелу…
        - …которые я позолотила, - сказала Лиззи. - Самое настоящее сусальное золото. Кладешь тонюсенький листок золота на ладонь, потом легонько сдуваешь в то место, которое хочешь позолотить. И постепенно получается. Очень легонько. Бог мой, что за дивные хлопоты!
        - И вот в венке из роз, с детским позолоченным луком и стрелами неоперившегося желания я сидела в алькове гостиной, где дамы демонстрировали себя джентльменам. Я была Купидоном.
        - С детскими крылышками. Вознесшаяся над всем.
        Женщины обменялись грустными ностальгическими улыбками. Лиззи потянулась за ширму за очередной бутылкой.
        - Выпьем за маленького Купидона.
        - Не откажусь, - сказала Феверс, протягивая бокал. - Вот там я и была, - продолжила она после бодрящего глотка. - С семи лет живая картинка. Сидела над всей компанией…
        - …как ангел-хранитель заведения.
        - …и семь долгих лет я была разукрашенным, золоченым знаком любви. Можно сказать, так я прошла школу наблюдаемости: научилась быть объектом внимания зрителей. До того времени, пока не начались, извините, женские кровотечения вместе с заметными переменами… как бы это сказать… в районе грудной клетки. Как и всякая молодая девушка, я была ошеломлена стремительным расцветом своей до сих пор дремавшей и нетребовательной плоти…
        - … до тринадцати с половиной лет плоская с обеих сторон, как стиральная доска, сэр…
        - …и все-таки, ошеломленная всем этим, я была еще более тронута и озабочена тем, что поначалу проявило себя как ужасная чесотка на спине. Сперва совсем немного, почти приятно, какое-то пощипывание, сэр, и я терлась о ножки стульев, как кошка, или, сидя в ванной, просила Лиззи или кого-нибудь из девушек потереть мне спину пемзой или пилкой для ногтей, потому что чесалось в самом недоступном месте - точно между лопатками, сама я достать не могла, что бы это ни было. А чесалось все сильнее. Начиналось потихоньку, но вскоре стало казаться, что спина горит; меня мазали успокаивающими мазями, присыпали охлаждающими присыпками, на ночь клали на спину пузырь со льдом, но ничто не могло успокоить эту дикую бурю под разрывающейся кожей. Это давали о себе знать крылья, которые у меня прорезались, понимаете?… Сама я об этом тогда не знала. Так и продолжалось: грудки мои наливались спереди, а пернатые отростки - сзади, пока однажды утром - мне было лет четырнадцать - под знакомые колокола Боу за окном я не поднялась со своей раскладушки в мансарде; холодное зимнее солнце освещало огромный город, который -
знать бы тогда - однажды будет у моих ног…
        - Она расправила крылья, - сказала Лиззи.
        - Я расправила крылья, - сказала Феверс. - Я скинула ночную сорочку, чтобы совершить утреннее омовение, как вдруг сзади что-то громко зашелестело, и - помимо моего желания, совершенно неожиданно, непроизвольно - вырвалось мое уникальное наследство - крылья! Пока еще маленькие, в половину взрослого размера, мокрые, липкие, как свежие листочки на апрельском дереве. Но все-таки - крылья. Боли не было, только недоумение.
        - Она дико вскрикнула, - сказала Лиззи, - я аж проснулась: мы вместе спали в мансарде, - она застыла, как камень, сорочка - у ног, и я подумала, что, наверное, еще сплю, или уже померла и попала в рай к ангелам; а может, она была провозвестником моего климакса?
        - Это было потрясающе! - скромно сказала Феверс. Она вытянула из своего шиньона локон волос и, покусывая, задумчиво вертела им вокруг пальца; потом резко крутанулась на табурете и доверительно приблизилась к Уолсеру.
        - А сейчас, сэр, я сообщу вам великую тайну, но только вашим ушам - не для печати - и единственно потому, что у вас приятное лицо. - Ресницы ее при этом кокетливо шевельнулись. Она перешла на шепот, так что Уолсеру пришлось приблизиться к ней вплотную; он чувствовал щекой ее теплое, отдающее шампанским, дыхание. - Я крашу их!
        - Что?
        - Я крашу свои перья! Не подумайте, что эти яркие цвета были у меня со времен полового созревания. Я начала красить перья, когда стала выступать с трапецией, чтобы напоминать тропическую птицу. Невинной девочкой я носила натуральный цвет - светлый, чуть темнее, чем на голове, такой же, как цвет волос на… гм… интимных частях. Такова моя тайна, господин Уолсер, и, если признаться, это единственное, в чем я обманываю публику!
        Дабы подчеркнуть важность момента, она с такой силой грохнула пустым бокалом по туалетному столику, что склянки с белилами и лосьонами со звоном подскочили, резко пахнув дешевым ароматом, а потревоженная пудреница испустила облачко своего содержимого, от которого Уолсер закашлялся. Лиззи похлопала его по спине. Феверс не обратила на все это никакого внимания.
        - Потрясенная случившимся, Лиззи с криками бросилась в одной сорочке вниз:
«Матушка Нельсон, скорее сюда, наша маленькая птичка хочет улететь!» Добрая женщина бежала наверх через две ступеньки, а когда увидела, во что превратился ее цыпленочек, рассмеялась от радости и сказала: «Подумать только, оказывается, мы приютили ангела! Милая моя малышка, наверное, ты и есть непорочное дитя столетия, поджидающее своего часа, Новой Эпохи, когда ни одна женщина не будет связана по рукам и ногам». После чего заплакала. В ту ночь мы выбросили лук и стрелы, и я впервые позировала в виде крылатой Ники;[Ника - в Древней Греции персонификация победы.] видите мои размеры - даже в четырнадцать лет из меня можно было слепить две таких, как Лиззи.
        Сэр, позвольте мне доставить себе немного удовольствия и описать вам горячо любимое мною заведение, которое, несмотря на свою дурную славу, всегда служило мне убежищем от бушующих повсюду невзгод и оберегало мои молоденькие крылья от всякой грязи.
        Это был старый, квадратный дом из красного кирпича, с простым непримечательным фасадом и изящным окном в виде раковины над парадной дверью, какие еще можно найти в далеких от модных течений районах Лондона, где такие окна никогда не исчезнут. Когда я смотрела на дом матушки Нельсон, мне сразу думалось о том, что его создала эпоха Просвещения, и хотелось плакать, потому что эпоха Просвещения закончилась, не успев толком начаться, и этот гармоничный пережиток так и оказался спрятанным где-то за грохочущим Рэтклиффским шоссе, как остаток здравого смысла, застрявший в голове запойного пьяницы.
        К входной двери вели несколько ступенек, которые Лиззи, добросовестная, как и все лондонские домохозяйки, каждое утро скребла до белизны. Дух порядочности и благопристойности витал вокруг этого здания с высокими окнами, которые мы всегда закрывали - как глаза - белыми жалюзи, будто дом дремал и видел только ему известные сны. Миновав незамысловатый и пропорциональный фронтон входной двери, вы оказывались в том месте, которое, как и его хозяйка, закрывало глаза на кошмары действительности, ибо там вас ожидали привилегии, благодаря которым каждый посетитель за разумную плату мог раздвинуть границы своих ощущений. Это было место, где ваши приемлемые желания приемлемо удовлетворяли; дом был настолько старым, что себе же во благо казался тогда слишком современным, как это нередко бывает, когда прошлое опережает настоящее.
        Гостиная, в которой я девочкой изображала живую статую, располагалась на втором этаже, и попасть в нее можно было по массивной мраморной лестнице, роскошной, как, извиняюсь, зад проститутки. У лестницы были замечательные чугунные перила с коваными гирляндами фруктов и цветов, с головами сатиров и очень скользкими мраморными поручнями, по которым я - беззаботный ребенок с развевающимися косичками - любила съезжать. Развлекалась я этим, естественно, до открытия заведения, ибо ничто так не отталкивало респектабельных клиентов, которых особенно привечала Нельсон, как присутствие в публичном доме ребенка.
        Большую часть гостиной занимал красивый мраморный камин, который, похоже, сделал тот самый мастер, что построил лестницу. Две грудастые улыбающиеся богини удерживали на поднятых ладонях каминную полку, так же, как мы, женщины, если вдуматься, держим на себе весь мир. Этот камин, верно, служил римлянам алтарем или могильным камнем, а нам - домашним - храмом Весты:[Веста - древнеримская богиня домашнего очага и огня. Жрицы Весты - весталки давали обет безбрачия.] каждый вечер Лиззи разводила в нем огонь из душистых поленьев, да еще, бывало, усиливала их натуральный аромат самыми лучшими духами.
        - Я-то, - вмешалась Лиззи, - всегда была шлюхой «так себе» из-за моей дурацкой привычки молиться, которая досталась мне от моей семьи и от которой я никак не могла отделаться.
        Поверить в это было абсолютно невозможно, Уолсер и не верил, тем более что пронзительные черные глаза Лиззи как будто провоцировали его недоверие.
        - После того как я обратила в католичество несколько десятков постоянных клиентов, матушка Нельсон как-то вызвала меня к себе и сказала: «Лиз, дорогая, так не пойдет! Если это будет продолжаться, ты оставишь бедных девочек без работы!» Она отлучила меня от обычных обязанностей и назначила экономкой, а мне это очень понравилось, да к тому же девочки следили за тем, чтобы я получала свою долю чаевых. И каждый вечер, в сумерках я разводила огонь и присматривала за ним, пока к восьми-девяти часам гостиная не становилась уютной, как пах…
        - …и сладкой, как погребальный костер птицы Феникс, - сладкой и чуть лиловой от дыма, настоящая галлюцинация, сэр.
        Так вот, мистер Уолсер, в день, когда я впервые расправила крылья, я была, как вы понимаете, ошеломлена и не могла понять, кто же я на самом деле. Матушка Нельсон сняла с себя кашемировую шаль, завернула меня в нее, потому как моя сорочка была испорчена, и Лиззи пришлось хорошенько поработать иглой, чтобы перепить мою одежду под изменившуюся фигуру. Я сидела у себя в мансарде, ждала, когда будет готово платье, и размышляла над тайной мягких перьевых наростов, которые оттягивали мне плечи с настойчивостью невидимого любовника. За окном, в холодном солнечном свете раздавались крики чаек, следовавших извилистым путем полноводной Темзы, скользивших по воздушным потокам, как призраки ветра, и меня вдруг осенило: если у меня есть крылья, значит, я должна летать!
        Это случилось после полудня, когда в доме стояла полная тишина; девушки в своих комнатах коротали время перед работой. Я скинула кашемировую шаль, расправила свеженькие перышки и подпрыгнула - оп! Ровно ничего не произошло, сэр, я даже не зависла, потому что у меня не было навыков, я не имела понятия ни о теории полета, ни о взлете, ни о посадке. Я подпрыгнула и опустилась. Бух - и все! И тут я вспомнила о камине и о его полке, которую футах в шести от пола поддерживали усталые мраморные кариатиды! Я потихоньку пробралась в гостиную, рассудив, что, если крылья как следует расправить и спрыгнуть с камина, то они удержат меня в воздухе.
        Гостиная с первого взгляда показалась бы вам курительной комнатой респектабельного мужского клуба, потому что Нельсон всегда была за то, чтобы клиенты вели себя чуть ли не как на похоронах. Она даже поставила там кожаные кресла и столики с выпусками «Таймс», которые Лиз по утрам разглаживала утюгом; стены же, покрытые багровым узорчатым шелком, были увешаны картинами на мифологические сюжеты, настолько древними, что холсты в тяжелых золоченых рамах, казалось, пропитал мед давно исчезнувшего солнечного света, который с годами засахарился и превратился в сладкую коросту. Картины, среди которых были полотна венецианской школы и наверняка немалой ценности, давно уже пропали вместе с домом матушки Нельсон, но там была одна, которую я никогда не забуду; она навсегда запечатлелась у меня в сердце. Картина висела над камином, и вряд ли стоит говорить, что на ней были изображены Леда с лебедем.
        Все, кто видел эти картины, поражались, но Нельсон никогда с них даже пыль не сметала. Она часто повторяла, - правда, Лиз? - что Время, творец всех перемен, - лучший в мире художник, и что его незримую руку непременно следует почитать, потому что она помогает творить всем земным художникам. Смутно, словно в зеркале, я видела сцену моего прихода, моего зарождения; я видела, как божественная птица в белом величественном оперении властно и неотвратимо опускается на оцепеневшую, но охваченную страстью девочку. Когда я спросила матушку Нельсон, что значит эта картина, она ответила, что это демонстрация ослепительного явления плотской благодати.
        После этих примечательных слов она лукаво покосилась на Уолсера из-под ресниц, которые были чуть темнее волос.

«Все это становится весьма любопытным, - подумал Уолсер. - Одноглазая метафизическая матушка в Уайтчепле, владелица картины Тициана? И я должен этому поверить? Или сделать вид, что поверил?»
        - Картины подарил какой-то тип, не помню, как его зовут, - сказала Лиззи. - Ему понравилось, как она выбривает лобок.
        Феверс неодобрительно глянула на нее, но тут же хихикнула, сведя на нет проявленное было недовольство. Теперь Лиззи сидела, сгорбившись, у ног хозяйки, используя в качестве ножной скамейки саквояж - огромную сумку, нечто из потрескавшейся кожи с поблекшими медными застежками. Ее крюкообразный подбородок покоился на коленях, обхваченных руками в темно-коричневых пятнах. Она тихонько похрустывала в своей неподвижности и ничего не пропускала. Сторожевая собака. Либо… возможно ли такое, неужели… Уолсер поймал себя на том, что спрашивает себя: а не мать ли это с дочерью? Но, если это так, какой же северный гигант содеял такие перья от этой чернявой мелюзги? И кто или где во всей этой истории тот Свенгали,[Свенгали - зловещий гипнотизер, герой романа «Трильби» Дж. дю Морье.] что превратил эту девочку в грандиозную аферу? Где он, сделавший из нее волшебную машину и даже сочинивший легенду? И одноглазая шлюха (если она вообще существовала), была ли она первой, кто руководил всей этой удивительной мистификацией?
        Уолсер перевернул страницу блокнота.
        - Представьте, сэр, как я, закутанная в шаль матушки Нельсон, проскользнула в эту гостиную с наглухо закрытыми ставнями, с окнами, задернутыми пурпурными бархатными шторами, словно пытавшимися удержать темноту прошедшей ночи наслаждения, хотя свечи в хрустальных канделябрах уже полностью догорели. Тонкий аромат вечернего пламени в камине превратился в обугленные поленья, и бокалы с выдохшимися остатками безумного расточительства валялись на бухарском ковре там, где их бросили. Едва мерцающий свет моей крохотной свечи коснулся великолепия бога-лебедя на стене и заставил меня мечтать, мечтать и… осмелиться.
        Для своего возраста я была довольно рослой, но все равно пришлось подтаскивать стул, чтобы забраться на камин и снять оттуда позолоченные французские часы, стоявшие в стеклянном футляре. Эти часы были, можно сказать, знаком, символом маленького царства матушки Нельсон. Над циферблатом восседал Отец времени Сатурн, Сатурн - у древних италиков бог времени и плодородия, отождествлявшийся с греческим Кроносом.] который в одной руке держал косу, а в другой - череп, а на циферблате был постоянно отмечен то ли поддень, то ли полночь: часовая и минутная стрелки пребывали всегда вместе, словно сложенные в молитве ладони, поскольку матушка Нельсон считала, что часы в ее приемной должны показывать середину дня или ночи, - время, когда нет тени, час предвидения и разоблачения, мертвый час в горниле бушующей жизни… Странная она была женщина, матушка Нельсон.
        Уолсер в этом не сомневался.
        - Я сняла эти старинные часы, чтобы освободить себе место, осторожно поставила их возле камина, и этот древний, замерший механизм тихонько и мелодично звякнул, словно отозвался на неожиданное предложение немного поработать. Я взобралась туда, где стоял Сатурн и, словно человек, собирающийся повеситься, откинула в сторону стул, чтобы не было соблазна прыгнуть на него. Каким же далеким показался мне пол! Всего каких-то несколько футов - невелика высота - и все равно, они разверзлись передо мной, как бездна, предстали бездонной пропастью, той мучительной границей, которая вот-вот сделает меня не такой как все другие люди.
        С этими словами она обратила на Уолсера свои бездонные, «созданные для сцены» глаза, сокровенное послание которых читалось даже со стоячих мест на галерке. С наступлением ночи они потемнели; радужки стали лиловыми, под цвет пармских фиалок, стоявших возле зеркала, а зрачки в сумерках опускающейся ночи расширились так, что, казалось, готовы были вобрать в свои черные дыры и гримерку, и все находящееся в ней. Уолсером овладело странное ощущение, что глаза воздушной гимнастки были двумя наборами китайских коробочек, в каждой из которых открывался какой-то особенный новый мир, и еще один, и еще - бесчисленное множество миров, - и эти непостижимые глубины невероятно к себе притягивали, от чего он задрожал, будто и сам стоял у неведомого порога. Удивленный своему замешательству, Уолсер встряхнулся и обрел прежний прагматизм. Феверс потупилась, понимая, что где-то переборщила, и, прежде чем продолжить, хлебнула выдохшегося шампанского. Глаза ее вновь приобрели свой обычный голубой цвет.
        - Я стояла на каминной полке и слегка дрожала, потому что пока Лиззи не разведет огонь, в комнате было ужасно холодно, да и ковер казался дальше, чем всегда. А потом думаю: «Кто не рискует, тот…» И позади меня, сэр, клянусь - Богом клянусь! - я услышала, как - на какую-то долю секунды, но все равно - раздались упругие удары огромных белых крыльев о стену. Я их расправила. Закрыла глаза и бросилась вниз - просто отдалась на милость силе тяжести.
        Феверс замолчала, выводя ногтем дорожки на грязном атласе, прикрывавшем ее колени.
        - И… я упала. Пала, как Люцифер! Вниз, вниз, со стуком на пол, на персидский ковер, вниз лицом на цветы и зверей, которые не водятся в лесах, на выдуманных, несуществующих гадов, таких же, господин Уолсер, как и я. И тогда я поняла, что еще не готова носить на спине эту тяжкую ношу: свою непохожесть на других.
        Она сделала паузу ровно на три удара сердца.
        - Я упала… и так долбанулась носом о каминную решетку!..
        - …я ее так и нашла, когда пришла затопить камин: лежит задницей кверху, а крылышки светленькие так и бьются, бедненькая моя; и хотя она ударилась и нос себе чуть не сломала, - Боже мой, сколько крови-то было! - она даже не заплакала, смелая ты моя девочка, даже слезинки не уронила.
        - До разбитого ли носа мне было, сэр? - с жаром воскликнула Феверс. - Ведь какой-то момент… всего одну секунду, какой-то крохотный шажок времени, настолько мимолетный, что эти французские часы, если бы ходили, не отметили бы его своими допотопными шестеренками и пружинами, всего одно мгновение, быстрое, как движение крыла бабочки… я парила.
        Да! Парила! Но так недолго, что подумала даже, что мне это показалось. Очень похоже на состояние, когда человек вот-вот заснет, и… но все равно, сэр, хоть все произошло очень и очень быстро, мои детские крылья пытались удержать меня и не хотели, чтобы меня утянуло в этот огромный круглый мир, к которому так привязаны все люди.
        - Я была экономкой, - вставила Лиззи, - и, слава Богу, носила все ключи с собой на поясе, так что, когда вошла с сандаловыми полешками в руке, тут же отыскала лекарство для ее разбитого носа: приложила ей ключ от входной двери между крыльев, а он был в фут длиной и дико холодный. Кровь сразу перестала течь. Потом утерла ее передником, отвела в кухню, в тепло, завернула в одеяло, смазала все ссадины гермолином,[Название лечебной мази.] пластырем кое-где залепила… а когда девочка стала как новенькая, она рассказала своей Лиззи о тех ощущениях, которые испытала, полетев с камина. Мне было так интересно, сэр.
        - Теперь я знала, что могу подняться в воздух, что он удержит меня; я не знала… метода полета. Как маленькие дети учатся ходить, так и мне следовало овладеть чуждой стихией и не только понять, на что способны мои пернатые ручки, но и исследовать воздушную среду, которая отныне станет моим вторым домом, подобно тому как моряк должен постичь могучие течения, приливы и водовороты, все капризы, настроения и несговорчивый нрав водной стихии. Сначала я училась… у птиц.
        Это было в первые дни весны, в конце февраля, когда птицы приходят в себя от зимней апатии. Нарциссы на подоконнике только выпустили бутоны, а лондонские голуби уже затеяли свои игры: самцы с раздувшейся грудкой так смешно быстро-быстро переваливают за самками. Так уж получилось, что голуби свили гнездо как раз у нас на мансарде за окном, с улицы, и отложили там яйца. Когда вылупились голубята, мы с Лиззи часто на них любовались!.. Смотрели, как мамаша-голубиха учит их ходить по карнизу, видели, как она на своем языке объясняет им, как пользоваться воздушными руками, суставами, запястьями, локтями, чтобы подражать ее движениям, которые, как я поняла, напоминают движения пловца. Только не подумайте, что я одна училась этому; Лиззи не могла летать, но взяла на себя роль птичьей матери.
        После полудня, когда было тихо, когда все подруги-сестры, с которыми мы жили, сидели за книгами, Лиззи на разлинованном листе, на картинке пыталась показать мне разницу в весе недурно оформившейся четырнадцатилетней девицы и маленького голубенка, чтобы узнать, на какую высоту я могу взлететь, дабы не разделить судьбу Икара. Проходили месяцы, я росла, вытягивалась, становилась все сильнее, все крупнее, и Лиззи пришлось забросить свои расчеты, чтобы шить мне новые платья, которые пришлись бы впору моему очень развитому телу.
        - Это все матушка Нельсон, она тут же за все платила, просто потому что любила детенышка своего, и больше того - сама придумала историю про то, что она горбатенькая. Вот так!..
        - Все это правда, сэр. Каждый вечер я изображала в нише гостиной крылатую Нику, и на меня не смотрел только ленивый, но Нельсон пустила слух, будто бы мои сверкающие золотые крылья просто накрепко приклеены к горбу, а вовсе не мои, что избавило меня от унизительного любопытства. И хотя к этому времени меня уже упрашивали делать всякую ерунду, за которую предлагали, впрочем, четырехзначные суммы, Нельсон всем отказывала, опасаясь, как бы мою тайну не раскрыли.
        - Очень достойная была дама, - сказала Лиззи. - Нельсон была добрая, это уж точно.
        - Да, - согласилась Феверс. - У нее была одна странность, сэр; из-за своего sobriquet - прозвища - она всегда носила адмиральскую форму. От нее ничего нельзя было скрыть; ее единственный глаз пронизывал как иголка, и она любила повторять:
«У меня свой маленький корабль». Ее корабль, боевое судно (хотя иногда она со смехом говорила: «Корабль-то - пиратский и идет под фальшивым флагом») - лодка наслаждения, причалившая, как это ни странно, на сонной Темзе.
        Лиззи сверкнула глазом в сторону Уолсера и перехватила повествование:
        - И, если можно так выразиться, с грот-мачты этой барки, с самой верхотуры, моя девочка совершила свой первый вылет. Было это так…
        - Представьте себе, насколько я была удивлена в одно погожее июньское утро, когда с обычным тщанием наблюдала за нашей голубиной семьей и увидела, как один малыш проковылял к краю фронтона, озираясь, словно пловец, раздумывающий, не слишком ли холодна вода, в которую ему предстоит нырнуть… и пока он так поеживался и оглядывался, любящая мамаша подошла сзади и просто смахнула его с карниза! Он камнем рухнул вниз, и сердце мое упало вместе с ним; я в ужасе вскрикнула, но, не успел мой голос затихнуть, как в его маленькой головке, должно быть, всплыли все материнские уроки, он взмыл прямо к солнцу, мелькнул в небе белой строкой раскрывшегося крыла и исчез из виду.
        - Я так и сказала Феверс: «Делать нечего, дорогая, придется твоей Лиз столкнуть тебя с крыши».
        - И мне показалось, - сказала Феверс, - что Лиззи, готовая швырнуть меня в свободные объятия воздушного вихря, устраивает мое замужество с самим ветром.
        Она крутанулась на табурете и озарила Уолсера таким предсвадебным восторгом, что он зажмурился.
        - Да! Я должна была стать невестой этого буйного незримого скитальца, иначе бы я не смогла жить.
        - Дом был пятиэтажный с маленьким садом позади, спускавшимся к реке. У нас в мансарде был лаз на чердак, а оттуда - еще один, ведущий на крышу. И как-то безлунной июньской ночью или, скорее, ранним утром в четыре или пять часов, - нам, как и ведьмам, требовались темнота и уединение - Лиззи и ее воспитанница выбрались на черепичную крышу.
        - Иванов день, - сказала Лиззи. - Ночь на Иванов день, или раннее утро. Неужели не помнишь, милочка?
        - Иванов день, точно. Зеленый поворот года. Конечно, помню.
        Пауза в один удар сердца.
        - В доме все стихло. Уехал последний кэб, увозя последнего клиента, у которого не достало денег, чтобы остаться на ночь, и за задернутыми шторами все погрузилось в сон. Даже воры, головорезы и разбойники, что рыскали по убогим улочкам округи, отправились на покой: кто довольный добычей, кто - нет, как кому повезло. Казалось, город затих в ожидании: в напряженной звенящей тишине все готовилось к небывалому событию.
        - Несмотря на ночную прохладу, она была совершенно голой: мы боялись, что одежда помешает живому движению тела. Мы карабкались по черепице, и слабый ветерок, какой бывает на высоте, тихонько овевал печные трубы; стояла мягкая прохладная погода, и лапочка моя вся покрылась мурашками, правда ведь? - так вся дрожала. Крыша была не очень крутая, и мы добрались до водосточного желоба с той стороны дома, откуда видна была наша милая Темза, сверкающая, словно клеенка, когда в ней отражался мерцающий свет от фонарей лодочников.
        - И вот тогда меня охватил панический страх, страх не только за то, что мы сейчас на горьком опыте убедимся, что крылья у меня - как у курицы или как недоразвитые отростки страуса, что они суть некая физическая иллюзия, которую можно видеть, но которой нельзя пользоваться, сродни женской красоте. Нет, я боялась только того, что когда утренний свет, уже начинавший приподнимать ночное одеяние неба, коснется своими невидимыми пальцами стен дома, он обнаружит в саду матушки Нельсон оставшуюся от меня груду переломанных костей. Где-то в глубине животный страх перед физическими увечьями смешивался с непонятным ужасом, заставившим меня в самый последний момент прильнуть к юбке Лиззи и умолять ее отказаться от нашего замысла, ибо я испытывала самый страшный из кошмаров - перед непоправимым отличием, которым я буду отмечена в случае успеха этой попытки. Я страшилась покалечить не тело, а душу, сэр, я смертельно боялась этой пропасти, которая, разверзшись, навсегда сделает меня несовместимой с остальным человечеством.
        Я боялась доказательства своей уникальности.
        - И все-таки, не всякий ли благоразумный младенец, находящийся в матке, умей он говорить, воскликнул бы: «Оставь меня здесь, в темноте! в тепле! рядом с собой!» Но природу не обманешь. И это маленькое существо закричало, что ни за что не станет тем, чем должно стать, и, хотя ее мольбы растрогали меня так, что слезы застилали глаза, я знала, что это будет, должно быть, и… я ее толкнула.
        - Прозрачные длани ветра приняли деву… Я ринулась вниз, мимо окон мансарды, в которой маленькой девочкой провела столько чудесных светлых вечеров. Ветер подхватил мои распростертые крылья, я ощутила легкий толчок и обнаружила, что повисла где-то между небом и садом, который лежал подо мной как поле какой-то увлекательной игры и не приближался. Земля не устремилась ко мне навстречу. Я была в безопасности в руках своего незримого возлюбленного!
        Но ветру не понравилось долго терпеть мое завороженное бездействие. Удерживая меня, ошалевшую от изумления, в своих объятиях, он медленно и постепенно, словно рассерженный моей пассивностью, начал выпускать меня, я стала падать… и тут же вспомнила все полученные мной уроки! Я резко подняла вверх пятки, которые научилась у птиц держать вместе, соорудив тем самым руль для маленькой лодочки тела, готовой бросить якорь в облаках.
        Итак, я дернулась пятками, после чего, как делают пловцы, свела над головой самые длинные и гибкие перья; делая неторопливые, все более уверенные взмахи, я разводила их и сводила - и - вот оно! вот как это делается! Да! Я хлопала крыльями снова и снова, ветру это понравилось, он снова обхватил меня, я почувствовала, что могу перемещаться вместе с ним куда хочу, и прорезала проход сквозь невидимую жидкость воздуха. Лиззи, есть еще бутылка?
        Лиззи сорвала фольгу и наполнила бокалы. Феверс с жадностью выпила, потом неверной рукой налила еще.
        - Не волнуйся так, девочка моя, - ласково сказала Лиззи.
        Феверс почти раздраженно дернула подбородком:
        - Ох, Лиззи, джентльмен должен знать всю правду!
        И она пронзительно и оценивающе посмотрела на Уолсера, как бы прикидывая, насколько можно ему доверять. Можно было подумать, что ее бробдингнеговского[Бробдингнег - фантастическая страна, населенная великанами, которую описал Дж. Свифт в «Путешествии Гулливера».] размаха лицо вытесали из дерева и ярко раскрасили те самые художники, что делают кукол для ярмарочных карнавалов и носовые украшения парусников. У Уолсера мелькнула вдруг мысль: «А не мужчина ли это?»
        Скрип и шумное дыхание за дверью предшествовали стуку, вслед которому явился ночной сторож в кожаной накидке:
        - А-а, вы еще тут, мисс Феверс? Извиняюсь… вот, свет увидел через щель…
        - Развлекаемся с прессой, - сказала Феверс. - Это недолго, не волнуйся, голубчик. Выпей-ка капельку.
        Она перелила шампанское через край и сунула ему бокал; сторож опустошил его одним глотком и причмокнул:
        - Это дело! Знаете, где меня найти, ежели чего, мисс…
        Феверс сверкнула на Уолсера из-под ресниц ироничным глазом и улыбнулась в сторону выходящего сторожа, как бы говоря: «Из нас получилась бы неплохая парочка, правда?
        Лиззи продолжила:
        - Представьте себе, с какой радостью, гордостью и изумлением я наблюдала, как она совершенно голая исчезла за углом дома! По правде говоря, я тоже испытала страшное облегчение, потому что в душе мы обе знали, что эта попытка означает для нас победу или смерть.
        - Но разве я не решилась и не сделала этого, сэр? - перебила ее Феверс. - В свой первый в жизни полет я только обогнула дом на уровне верхушки вишневого дерева в саду Нельсон, где-то футов в тридцать. И, несмотря на изрядное смятение чувств и сильнейшую умственную концентрацию, коей требовала тренировка только что обретенного навыка, я не забыла сорвать моей Лиззи горсть ягод, которые на верхушке уже созрели; ягод, которые нам обычно приходилось оставлять в подарок дроздам. На пустынной улице не было никого, кто мог бы меня увидеть и принять за галлюцинацию, сон наяву или призрака, порожденного испарениями пивной. Я совершила успешное кругосветное плавание вокруг дома, после чего, раскрасневшаяся от собственного триумфа, взмыла на крышу к своей единомьшленнице.
        Но тут мои непривыкшие еще к таким движениям крылья стали… о Господи! они стали сдавать! Ведь при движении вверх действуют вовсе не те рычаги и механизмы, что при движении вниз, сэр, но тогда я об этом ничего не знала. Исследования в области сравнительной физиологии нам еще предстояли.
        Я с силой рванулась вверх, как дельфин, - теперь-то я знаю, что этого не следовало делать, - не рассчитала высоту прыжка и почувствовала, что усталые крылышки стали подо мной складываться. Сердце мое упало, и я подумала, что мой первый полет станет последним и за свою спесь я поплачусь жизнью. Мягкие черные градины вишен, которые я собрала, летая над садом, рассыпались; я ухватилась за водосток и - ой-ой-ой! - он стал отрываться! Старый свинец с глухим скрипом отделился от карниза, и я - снова всего лишь женщина - повисла на нем с крыльями, одеревеневшими от ужаса перед человеческой смертью…
        - …но я успела наклониться и схватить ее за руки. Только любовь, великая любовь, сэр, дала мне силы преодолеть земное тяготение и вытащить ее на крышу, как вытаскивают уносимого по течению реки тонущего человека.
        - Мы сцепились на крыше в объятиях, всхлипывая от радости и облегчения, а над Лондоном занимался рассвет и золотил купол св. Павла, пока он не стал похож на божественный сосок города, который, за неимением другого, я вынуждена называть своей матерью. Мама-Лондон с одной грудью… Царица амазонок.
        Она замолчала. В комнате слышался какой-то металлический звук, как от водопроводных труб. Лиззи, покашливая, ерзала на скрипучем саквояже. Феверс на какое-то время ушла в себя, а ветер за окном доносил удары Биг-Бена, отбивающего полночь; их звук показался Уолсеру настолько покинутым и одиноким, будто часы били в каком-то заброшенном городе, где только они, три человека, и остались в живых. Даже он, лишенный воображения, отреагировал на это леденящее кровь ночное время, когда темнота только оттеняет ничтожность человека.
        Стихли последние отзвуки курантов. Феверс испустила вздох, качнувший ее обтянутую атласом грудь, и вышла из ступора.
        - Давайте расскажу вам о том, чем я занималась и чего добилась до того, как начала мелькать в воздухе летучей мышью! Вы помните, как по ночам в гостиной я изображала крылатую Нику, и засомневаетесь, возможно ли это, ведь у меня есть руки, - и она распростерла их на полкомнаты, - а у Ники рук не было. Ну да матушка Нельсон пустила слух, будто я была прообразом, оригиналом, моделью той самой статуи, что даже в разбитом и ущербном состоянии уже два тысячелетия дразнит воображение своей исключительной, яростной красотой, изуродованной, так сказать, ходом времени. Размышляя о наличии у меня двух рук - целых и невредимых, - матушка Нельсон задалась вопросом: что держала в них Ника, когда забытый мастер впервые высек ее из мрамора, скрывавшего в себе ее неистощимую храбрость? И очень скоро нашла ответ: меч.
        И она отдала мне позолоченный парадный кортик от своего адмиральского мундира, который она носила на боку и иногда использовала на пьянках в качестве церемониймейстерского жезла, волшебной палочки Просперо.[Персонаж драмы У. Шекспира «Буря».] Тогда же я узнала, что, если держать меч острием вниз в правой руке, а левую, сжав в кулак, опустить вдоль тела, это означало, что я никому не причиню зла.
        Как меня одевали для этой роли? Волосы до белизны пудрили мелом и подвязывали лентой; крылья тоже пудрили так, что, если дотронуться, с меня сыпалось. Лицо и верхнюю часть тела покрывали влажными белилами, которыми пользовались клоуны в цирке, от пупка до колен все закрывалось белой тканью, а голени и стопы тоже обмазывали влажными белилами.
        - И выглядела она прелестно, - воскликнула преданная Лиззи. Феверс скромно потупилась.
        - Прелестно или нет, но матушка Нельсон всегда была довольна моим нарядом, и вскоре стала называть меня не «Крылатая Ника», а «Ника с крыльями», духовным флагманом своего флота, как будто вооруженная девственница была самым подходящим ангелом-хранителем для публичного дома. Образ крупной женщины, с мечом был не лучшей рекламой борделя, и потому, когда мне исполнилось четырнадцать лет, популярность нашего заведения медленно, но верно пошла на убыль.
        Но это не имело отношения ни к самым преданным нашим клиентам, этим рассыпающимся от древности сластолюбцам, которых, наверное, еще сама матушка Нельсон ввела в любовную жизнь в далекие дни их безусой и безудержно эякулирующей молодости; ни к тем, у кого вырабатывалась настолько определенная привязанность к Энни или Грейс, что можно было говорить о своеобразных семейных парах. Нет. Эти джентльмены не в силах были поменять привычек своей жизни. Матушка Нельсон культивировала в них порочную зависимость от полуденных и полночных часов, когда предметы не отбрасывают тени, от недвусмысленной прозрачности купленного удовольствия, от легкости связи, которую они праздновали в источающей аромат гостиной. Все они были дряхлыми старикашками, проявлявшими отеческую снисходительность в виде то монеты в полсоверена, то нитки необработанного жемчуга по отношению к полуженщине-полустатуе, которую они помнили изображающей Купидона, и порой, впадая в детство, пуляли друг в друга ее игрушечные стрелы, попадая иногда в ухо, а иногда в зад или пах.
        С сыновьями их и внуками все было по-другому. Когда приходил их черед познакомиться с матушкой Нельсон и ее девочками, - робкие, но стараясь выглядеть вызывающе, они семенили, краснели до ушей, поддерживаемых накрахмаленными итонскими воротничками, и нервно дрожали от предвкушения и благоговейного страха. Потом замечали мой кортик, после чего Луиза или Эмили вытворяли с ними что-то невообразимое. Я относила это к влиянию Бодлера, сэр.
        - Кого? - воскликнул Уолсер, удивленный настолько, что на какой-то момент его профессиональная невозмутимость дала сбой.
        - Это французский поэт, сэр; бедняга, который любил проституток не за доставляемое ими удовольствие, а - по его ощущениям - за ужас; он считал, что мы не женщины, исполняющие работу, за которую платят, а проклятые души, стремящиеся увлечь мужчин в объятия смерти, словно нам больше делать нечего… Хотя все мы были суфражистками, Суфражистки - сторонницы предоставления женщинам избирательного права.] а Нельсон даже входила в комитет «Женщины за избирательное право», ей-богу!
        - Вам это кажется странным, сэр? Что сидящая в клетке птица мечтает увидеть, как все клетки будут уничтожены? - спросила Лиззи с металлической ноткой в голосе.
        - Хочу вам сказать, что за дверями заведения Нельсон пребывал исключительно женский мир. Даже сторожевая собака была сукой, а все кошки либо на сносях, либо с котятами, так что скрытый смысл способности к деторождению только подчеркивал сверкающую стерильность плотских утех, доступных в нашем заведении. Жизнью в его стенах управляла атмосфера ласки и любви. Я ни разу не видела, чтобы хоть одна из воспитывавших меня сестер ударила другую, сказала грубое слово или в гневе повысила голос. До восьми часов вечера, когда начиналась работа и Лиззи занимала свой пост у замочной скважины входной двери, девочки находились в своих комнатах, и благостная тишина прерывалась только отрывистым треском пишущей машинки Грейс, когда она практиковалась, или лирической руладой флейты Эсмеральды, на которой она демонстрировала свое виртуозное мастерство. А то, чем они занимались потом, отложив книги, было всего лишь добыванием бедными девочками средств к существованию; ведь если кто-то из клиентов и клянется, что проститутки занимаются этим ради удовольствия, то разве что для успокоения собственной совести, чтобы не
так остро осознавать дурацкое положение, в котором он оказывается, раскошеливаясь за мимолетное наслаждение, которого нет, которое не может быть подлинным, если доставляется за деньги, - в самом деле! - мы понимали, что продавали всего лишь подделки. Без острой экономической необходимости, сэр, ни одна женщина ни за что бы на это не пошла.
        Что до меня, то я, изображая живую статую, можно сказать, отрабатывала свой проезд на корабле матушки Нельсон, и в годы своего расцвета - с четырнадцати до семнадцати лет - с наступлением времени полуночных стуков в дверь в глазах мужчин я существовала только как неодушевленный предмет. Такова была моя школа жизни, ибо, ступив на эту стезю, разве мы не отдаемся на милостивое попечение окружающих? Я была словно в скорлупе, потому что белила засыхали на лице и на теле как посмертная маска, покрывающая меня целиком; внутри же этой подобной мрамору внешней оболочки не было на всем свете существа, трепещущего от своих затаенных возможностей с большим исступлением, чем я! Замурованная в искусственном яйце, в этом саркофаге красоты, я ждала, ждала… но не смогла бы сказать - чего. Впрочем, будьте уверены, сэр, что поцелуя сказочного принца я не ждала! По ночам я слишком отчетливо видела, что этот поцелуй навечно запечатает меня в этой оболочке! Все-таки мне не давала покоя мысль, что перьям моим уготовано особое предназначение, но какое - я не могла даже предположить. Поэтому с несокрушимым терпением
ожидала, пока судьба сама заявит о себе. Как сейчас жду, сэр, - она обернулась и в упор посмотрела на Уолсера, - когда наконец сдует остатки старого века.
        Она повернулась к зеркалу и задумчиво уложила выбившийся локон на место.
        - Вам, конечно, может показаться, что до той поры, когда Лиз открывала дверь и впускала мужчин, когда девушки должны были вскакивать, изображать заинтересованность и вести себя как женщины, в нашем аккуратном прибежище все было
«luxe, calme et volupte»,[«… luxe, calme et volupte» - «… сладострастье, роскошь и покой» (фр.), слова из стихотворения «Приглашение к путешествию» французского поэта Шарля Бодлера.] хотя и не совсем так, как представлял себе поэт. Все мы следовали своим умственным, художественным или политическим…
        Тут Лиззи закашлялась.
        - …пристрастиям, и, например, я все часы отдыха посвящала изучению аэродинамики и физиологии полета, сидела в библиотеке матушки Нельсон среди изобилия книг, из которых по крупицам добывала все то немногое, что мне известно.
        С этими словами ее зеркальное отражение махнуло Уолсеру ресницами. По их пепельному частоколу длиной в добрых три дюйма он мог бы подумать, что она не сняла накладные, если бы те не топорщились, как волоски крыжовника, среди грандиозного развала на туалетном столе. Все это время он механически что-то записывал, но, по мере того как женщины разворачивали хитросплетения своего совместного рассказа, Уолсер все больше и больше чувствовал себя котенком, путающимся в клубке шерсти, который он заведомо не собирался распутывать, или султаном перед лицом не одной, а двух Шахрезад, каждая из которых намерена была рассказать ему тысячу сказок за одну ночь.
        - В библиотеке? - спросил он немного устало, но с неослабевающим вниманием.
        - Он ей завещал ее, - сказала Лиззи.
        - Кто кому и что завещал?
        - Этот старый гейзер. Завещал Нельсон свою библиотеку. Из-за того, что она была единственной женщиной в Лондоне, на которую у него вставал…
        - Лиззи! Ты ведь знаешь, что я терпеть не могу грубых выражений!
        - …и всё это несмотря на ее черную повязку на глазу и внешность травести (а может, и благодаря им). Ох, эти ее маленькие пухленькие ляжки в лосинах, словно цыплячьи отбивные! Видок - тот еще! Он был шотландец с большой бородой, я хорошо его помню. Имени, конечно, никогда не говорил. Завещал ей библиотеку. Наша Феверс вечно в ней рылась; уткнется носом в книгу, сунет в рот горсть леденцов - и все.

«Леденцы,[Здесь обыгрывается английское слово humbug - 1) обман, мошенничество, фикция; 2) мятная конфета.] - оживившись, отметил про себя Уолсер. - В Англии - сорт леденцов; в Америке…»
        - Что касается полета, - невозмутимо продолжала Феверс, - то вы понимаете, что мои габариты, вес и общая конституция не облегчали задачу его освоения, хотя моя грудная клетка достаточно обширна для того, чтобы вместить легкие нужного размера. Но в костях птиц - воздух, а в моих - плотный костный мозг, и если необычное строение моей грудины позволяет ей изгибаться наподобие голубиного киля, то этим сходство и исчерпывается, и проблемы сохранения равновесия и элементарного взаимодействия с ветром - любовник из него очень непостоянный - долгое время меня беспокоили. Вы видели мои ноги, сэр?
        Она высунула из-под полы халата правую ногу, обутую в стоптанный шлепанец из розового бархата с опушкой из грязного лебяжьего пуха. Нога, абсолютно голая, была на удивление длинной и стройной.
        - Мои ноги не соответствуют верхней части тела с точки зрения эстетики, понимаете? Случись мне стать моделью для Венеры, и ноги статуи, вылепленной по моим меркам, должны были бы быть как два бревна; сколько уже раз эти хрупкие лапки подгибались под перевешивающей массой корпуса, сколько раз я бухалась и растягивалась… В том, что касается ходьбы, сэр, меня трудно причислить к совершенству, я, скорее, отношусь к тем, кто движется вверх. У птицы моих размеров были бы махонькие короткие лапки, которые она поджимала бы, чтобы образовать этакий пронзающий воздух клин; я же, старое бревно, не подхожу ни под птицу, ни под обыкновенную женщину. Мы уже говорили с Лиззи об этом…
        - …я предложила сходить в воскресенье в зоосад, посмотреть аистов, журавлей и фламинго…
        - …и эти длинноногие создания вселили в меня вялую надежду на продолжительный полет, который, я думала, мне заказан. Журавли ведь перелетают через континенты, да? Зимуют в Африке, лето проводят на Балтике. Я поклялась, что научусь пикировать и взмывать вверх, превзойду альбатросов и буду восторженно скользить в ревущих сороковых и яростных пятидесятых широтах с их ветрами, как дыхание ада на страже белого южного полюса! Размах крыла у меня увеличивался вместе с ногами, а амбиции росли и того быстрее. Мне уже было маловато коротких перелетов в сторону болот в Хэкни. Возможно, по рождению я - воробей-кокни, но только не по склонностям. Я мечтала о том, как буду пересекать туда-сюда земной шар, потому что представления не имела о том, какие чинимые миром препятствия мне придется преодолевать; я знала только то, что мое тело было пристанищем безграничной свободы. Начинающие должны довольствоваться малым, сэр. Забираться безлунными ночами на крышу, чтобы никто не видел, и летать втихаря над дремлющим городом. Потом мы выяснили, что кое-что из начальных упражнений можно выполнять и в нашей гостиной,
например вертикальный взлет.
        Лиззи заговорила, будто повторяя заученный урок: «Когда птица хочет резко взмыть вверх, она опускает после толчка локти…»
        Феверс оттолкнула табурет, встала на цыпочки и подняла к потолку лицо, которое вдруг приобрело выражение райского блаженства, как у ангела в книжке для воскресной школы - невероятное преображение! Она скрестила руки на своем массивном бюсте, и ее горб под атласным халатом зашевелился и начал вздыматься. Вытертая ткань затрещала. Казалось, вот-вот все вырвется и взлетит. Подрагивающие на верхушке ее начесанного шиньона распущенные локоны уже зацепили летящую под закопченным потолком паутинку, и Лиззи предостерегающе заметила:
        - Здесь не хватит места, милая. Оставь, пусть он сам додумает. У Нельсон гостиная была в два раза выше этого гнилого чердака, а девочка наша тогда еще не доросла себе теперешней до пояса, а в семнадцать-то как вымахала, а, прелесть моя?
        Сколько ласки было в ее голосе!
        Феверс нехотя опустилась на стул, и над бровью ее пробежала тень задумчивости.
        - Когда мне исполнилось семнадцать, настали тяжелые времена, начались годы запустения. - Она бурно вздохнула. - Лиз, у нас еще осталось?
        Лиззи заглянула за ширму:
        - Поверишь ли - все выпили.
        Пустые бутылки перекатывались под ногами среди вонючего дамского белья, придавая комнате вид помещения, в котором пили всю ночь.
        - Ладно, тогда сделаешь нам чаю, лапуля, а?
        Лиззи наклонилась за ширму и вытащила жестяной чайник:
        - Я выскочу, налью из крана в коридоре.
        Оставшись наедине с этой удивительной великаншей, Уолсер заметил, что ее неявно выраженная к нему подозрительность, отчасти скрываемая во время интервью, теперь вышла на поверхность. От былой сердечности не осталось и следа; она почти враждебно косилась на него из-под светло-пепельных ресниц, казалось, была чем-то обеспокоена и с демонстративно скучающим видом принялась вертеть в руках букет фиалок. Непонятно где что-то гремело и позвякивало, вероятно, жестяная крышка чайника. Она подняла голову. Сквозь тишину ночи до них снова донесся бой курантов Биг-Бена, и она встрепенулась:
        - Двенадцать часов! Как летит время, когда болтаешь про саму себя!
        В первый раз за всю ночь Уолсер по-настоящему забеспокоился.
        - Послушайте! А разве в прошлый раз не полночь отбивало… ну, когда приходил сторож?
        - Вы думаете, сэр? Это невозможно! Боже мой, да нет же, нет! Полночь… десять, одиннадцать, двенадцать… - било сейчас! И вы, и я это слышали! Взгляните на часы, если не верите.
        Уолсер покорно полез за часами; их стрелки слились, показывая полночь. Он приложил их к уху и услышал обычное усердное тиканье. Появилась Лиззи с капающим чайником в руках.
        Гримерка была полностью оборудована для приготовления чая; в буфете рядом с камином располагалась медная спиртовка и лакированный поднос, на котором обитал толстопузый заварной чайник и белые, толстого фаянса кружки. Лиззи зажгла небольшой огонек и потянулась к буфету за сахаром в голубом пакете и молоком.
        - Опять кончилось, - заметила она, заглядывая в кувшин.
        - Придется без молока.
        - Н-ну… возможно, я ослышался, - пробормотал Уолсер и сунул часы в нагрудный карман.
        - А что такое? - навострила уши Лиззи.
        - Он решил, что мы задержали Биг-Бен на час, - бесстрастно ответила Феверс.
        - Очень может быть, - презрительно сказана Лиззи. - Очень может быть.
        Феверс была редкостной сладкоежкой. Она пренебрегала мерными дозами и просто сыпала сахар из пакета в свою дымящуюся кружку. Пытаясь согреть об нее руки, - независимо от времени, уже ощущалась ночная прохлада, - Феверс возобновила свой рассказ.
        Ее голос… Уолсер стал заложником ее грудного мрачного голоса, будто созданного для возвещения бури, голоса сварливой торговки, спустившейся с небес. На удивление мелодичный, но абсолютно непригодный для пения, он пестрел диссонансами, с гаммой на двенадцать тонов. Голос с искаженными гласными и неуместными придыханиями полуграмотной кокни. Печальный, хриплый, погружающийся, падающий голос, властный, как у сирены. Казалось, он исходил не из ее гортани, а из сложного механизма, спрятанного где-то за ширмой, как голос медиума-мошенника на сеансе.
        - Погибла матушка Нельсон совершенно неожиданно: поскользнулась на чем-то, когда переходила главную улицу в Уайтчепле - на фруктовой корке или на собачьем дерьме - неизвестно; хотела побаловать нас бутербродами с солониной, и угодила прямо под лошадь с телегой из пивоварни… Мгновенно раздавило в клочья.
        - Умерла по дороге в больницу, бедняжка, - прохрипела Лиззи как треснутый колокол. - Не успела даже сказать напоследок: «Поцелуй меня, Гарди» или что-нибудь такое же ласковое. Похороны мы ей устроили замечательные, сэр; в Уайтчепеле такого не видели ни до, ни после! За катафалком шла толпа скорбящих шлюх.
        - А когда мы сели в гостиной помянуть нашу почившую любимицу и только приступили к запеченному мясу, как в дверь раздался стук, будто возвещающий начало Страшного суда.
        - Как оказалось, так оно и было, сэр; потому что я впустила какого-то священника-расстригу, который заскрежетал зубами и закричал: «Да воздастся с грехов за благое деяние Господа нашего!»
        - Нельсон покинула нас так неожиданно, в самом расцвете лет - чуть старше, чем сейчас Лиззи, - что не позаботилась о завещании; хоть она и считала всех нас своими приемными дочерями, но мысли о смерти терпеть не могла. И потому все ее имущество должно было по решению суда отойти ее родственникам. И - по иронии судьбы! - тому самому неумолимому и бессердечному старшему брату, который девочкой выгнал ее из дома, когда она впервые оступилась, и этим усугубил ее падение, в одном смысле, и предопределил ее судьбу - в другом.
        Неужели ни на земле, ни на небе нет справедливости? Похоже, что нет. Потому что появился ее чудовищный, ужасный брат, силой закона облеченный обобрать ее после смерти и, не успей мы к тому времени заплатить за могильный камень из мелких расходов…
        - …мы заказали надпись «Тихая гавань»…
        - … он бы сделал все для того, чтобы от милой, доброй, приличной женщины на земле, что ее взрастила, не осталось бы даже булыжника, отмечающего ее путь. Его колотило оттого, что мы сидели и ели пищу, которая, как он считал, принадлежала ему. Он расшвырял пирожки, разлил по копрам марочный портвейн Нельсон, который мы специально открыли. Кричал, что наше время прошло; дал времени до девяти утра следующего дня, и то - «по доброте душевной», - чтобы мы могли собраться и исчезнуть. Покинуть наш единственный дом и пойти по рукам. Так он задумал
«очистить храм от безбожников», хотя у него и достало доброты намекнуть, что его Бог может смилостивиться к любой, кто раскается и захочет остаться, потому что, в своеобразном возвышенном приступе справедливости, он задумал открыть в доставшемся ему доме приют для падших женщин и считал, что неплохо было бы сразу же заиметь парочку кающихся шлюх… Нет лучше лесника, чем бывший браконьер, правда? Никто из нас не согласился стать надзирательницами, как он предлагал. Нет уж, спасибо!
        Когда он уехал к себе в Детфорд, мы собрались нa совет относительно нашего будущего, которое, как мы догадывались, уже не будет общим. Мы очень переживали, но сведшая нас вместе необходимость теперь нас разлучала, и мы ей поддалисъ - так всегда и нужно поступать, - хотя невидимые узы взаимной привязанности будут всегда нас связывать, как бы ни распорядилась судьба.
        Но это неожиданное событие все-таки не застало нас врасплох. Если вы помните, матушка Нельсон знала, что дни нашего примечательного борделя сочтены, и поощряла своих воспитанниц на подготовку к новой жизни.
        Луиза с Эмили очень сблизились, как бывает с женщинами, которых мирят невзгоды их профессии, и еще задолго до кончины матушки Нельсон решили между собой, что отойдут от дел, как только накопят достаточно денег на открытие маленького пансиона в Брайтоне. Они давно лелеяли эту мечту и нередко, пока какой-нибудь вонючий тип тыкался в них своим никудьшным причиндалом, коротали время, обдумывая, какие у них будут наволочки - простые или с кружевными оборками, какие обои поклеят в столовой. И хотя внезапный разрыв всех договоренностей вынудил этих предприимчивых девиц начать с несколько меньшим капиталом, чем они рассчитывали, они тут же заглянули в свои банковские книжки и, решив, что волков бояться - в лес не ходить, тут же принялись паковать чемоданы, чтобы на следующий день отправиться в сторону южного побережья на поиски скромной и подходящей недвижимости.
        Энни и Грейс тоже понемногу откладывали и теперь решили объединиться, чтобы открыть небольшое агентство с услугами машинописи и всякой конторской работы. Грейс ведь трещала на своих клавишах, как на кастаньетах, а Энни настолько хорошо разбиралась с цифрами, что несколько лет вела у матушки Нельсон бухгалтерию. Они тоже на следующий день съехали и отправились искать помещение. Я рада, сэр, что благодаря упорному труду и хорошей организации эти девушки сумели преуспеть.
        У нас была еще Дженни, самая симпатичная и добродушная потаскуха из всех когда-либо фланировавших по Пикадилли, которая, впрочем, не обладала никакими особыми талантами и никогда не откладывала денег, все отдавала нищим. Единственным ее капиталом была собственная шкура, а тут еще поминки, выселение, она слегка перебрала портвейна и расплакалась: «Что со мной будет?» Работать в одиночку она бы не смогла - ей не хватало бы атмосферы защищенности и сердечности, которая была в нашем заведении. Мы принялись ее утешать, вытирать слезы, как вдруг в дверь - тук-тук-тук, и - смотрите-ка! - посыльный с телеграммой.
        И знаете, что принесли ей тренькающие провода? Мужа! В телеграмме было: «Как говорится, смерть одна не ходит, и моя жена бросила якорь в том же порту, что и адмирал». (Он всегда называл матушку Нельсон адмиралом.) «Милая Дженнифер, будь моей перед лицом Бога и человека!» - и подпись: «Лорд такой-то».
        - Хлам! - вставила Лиззи с тяжеловесной ироничной рассудительностью.
        - Лорд Хлам, - задумчиво согласилась Феверс. - Назовем его так, сэр, потому что, если я скажу его имя, вы будете очень удивлены, отыскав его в «Книге пэров» Бэрка. Так вот, где две смерти, там и третья. Да, они поженились, все прошло очень чинно в церкви св. Иоанна на Смит-сквер, она не была в белом, потому что он выдал ее за вдову из провинции. А потом, на свадьбе в отеле «Савой», случилось не самое худшее…
        - …он нашел свою смерть в bombe surprise [Здесь: мороженое с сюрпризом (фр.).] , - сказала Лиззи и издала резкий смешок, заработав укоризненный взгляд Феверс.
        - Ей отходят тридцать тысяч в год, поместье в Йоркшире, еще одно, - в Шотландии и вполне приличный дом на Итон-сквер в придачу. И наша душка жила бы себе дай Бог каждому, но она оказалась очень сентиментальной и долго скорбела об усопшем, тем более что эта непробиваемая оптимистка надеялась на долгую и счастливую жизнь со своим старьем.
        - Только шлюха, - вдруг с жаром заявила Лиззи, - может ожидать от замужества слишком многого.
        - Дженни почернела (вообще-то, она рыжая) и вся в трауре решила смотаться в Монте-Карло пошустрить по столам; ноябрь, погода собачья, а у нее была слабость к азартным играм. Сидела вся в черном от Уорта, в самых скромных вдовьих бриллиантах…
        - …и вдруг поймала на себе взгляд джентльмена из Чикаго, производителя швейных машин…
        - …вы хотите сказать… - встрепенулся Уолсер.
        - Именно.
        Уолсер нервно постучал по зубам кончиком карандаша; впервые за весь разговор он попал в затруднительное положение, получив проверяемый факт, проверить который было невозможно. Разве что телеграфировать миссис N Третьей и спросить, не приходилось ли ей работать в борделе, которым заправляла одноглазая шлюха по кличке Нельсон? Контракты заключались и за гораздо меньшие сенсации!
        Феверс и Лиззи одновременно вздохнули.
        - Хотя, насколько я понимаю, этот Супруг Номер Два тоже не особый бодрячок, - нараспев произнесла Лиззи с непроницаемым лицом. - Бедная девочка, интересно, смягчат ли его миллионы боль ее утраты?
        Левое веко Феверс на мгновение опустилось.
        - А Эсмеральда, - продолжала она, - наигрывала на своей флейте, да с таким успехом, что один из постоянных клиентов матушки Нельсон, джентльмен из театральных кругов, с которым она была очень дружна, именно тогда, как нельзя более своевременно, присылает курьера с сообщением, что он придумал номер, в котором Эсмеральда выступает заклинательницей змей и выманивает своей музыкой из корзинки змею в виде молодого человека приятной наружности и сверхъестественной физической гибкости, известного как Человек-Змея. Сама Эсмеральда появляется завернутая в шкуру тигра и в греческих сандалиях. Таким образом, ее флейта оказалась поистине волшебной, и с этим высокохудожественным номером она с огромным успехом объездила Британию и Европу. А Человек-Змея вскоре ухитрился настолько крепко окрутить Эсмеральду, что теперь у них завелась парочка змеенышей (дай Бог им всего!), которым мы с Лиззи стали крестными матерями.
        - Мы тоже не остались на улице, сэр. Все сбережения и чаевые, что годами откладывались мной и Феверс, были вложены в дело моей сестры, и у нее нашлось для нас местечко. И мы решили уйти на время в тень и «получше разбежаться, чтобы дальше прыгнуть», как говорят французы. У меня есть сестра, Изотта. Лучшее мороженое в Лондоне, сэр. Лучшая кассата[Сорт итальянского мороженого с цукатами.] за пределами Сицилии, старый фамильный рецепт. Il mio papa[Мой папочка (итал.).] привез его. А что до нашего bombe surprise…
        - Ой! - воскликнула Феверс, которая в этот момент ухитрилась случайно перевернуть пудреницу. Какая неприятность! Она тут же смела пудру с разбросанных на столе вещей и продолжила сама:
        - Так что все девочки оказались устроены, а мы в ту ночь не сомкнули глаз, все обдумывали планы и паковали вещи. Наконец, все было собрано, и мы опять сели в гостиной и откупорили последнюю бутылку портвейна матушки Нельсон, которую Эсмеральда предусмотрительно спрятала за каминную решетку, когда вломился тот священник-расстрига. Как было грустно прощаться друг с другом и с гостиной, с этим хранилищем сладостно-грустных воспоминаний, унижений и духовного участия, непотребного распутства и сестринской близости. Гостиная навсегда останется в моей памяти - именно в ней я впервые оторвалась от земли. Каждая из нас взяла себе по сувениру в память о стойкой Нельсон.
        - Я, - сказала Лиззи, - французские часы, которые всегда показывают полночь или полдень… это ли не наглядное доказательство того, что время стоит на месте, сэр?
        Феверс распахнула на него свои глаза так, что послышался шорох ее ресниц, а страницы его блокнота, кажется, шелохнулись, хотя из-за позднего часа ее упругие сверкающие белки были покрыты легкой паутиной покрасневших сосудов.
        - Эти часы… вон они стоят на каминной полке, потому что без них мы никуда. Ох ты, ничего себе! В суматохе что ли, когда переодевалась сегодня, забросила?!
        Она протянула свою длинную руку через всю комнату и сдернула внушительного размера панталоны с изящных старинных часов; как она и описывала, сверху располагался Отец времени Сатурн, а стрелки навечно замерли на двенадцати часах. Панталоны кружевной кучей упали Уолсеру на колени. Женщины прыснули, когда он коснулся их деликатной щепотью и переместил на диван рядом с собой.
        - А я, - сказала она, - взяла свой кортик, меч Ники, кортик, который начал свою карьеру на бедре Нельсон.
        Она сунула руку за пазуху своего халата, вынула оттуда золоченый стилет и взмахнула им над головой. Хотя это был всего-навсего маленький игрушечный кортик от парадного адмиральского мундира, в гаснущем свете он так ярко сверкнул, что Уолсер вздрогнул.
        - Вот он. Я всегда ношу его с собой - и как сувенир, и для самозащиты.
        Убедившись, что Уолсер обратил внимание на острое лезвие, она спрятала стилет на груди.
        - Уже под утро мы стайкой грустных птичек сидели в гостиной, прихлебывали портвейн и жевали фруктовый пирог, который Лиззи приготовила к Рождеству, но все это было уже не важно. Какая печаль царила в этой комнате, как там было холодно! Вернувшись с похорон, мы не разводили огонь, и в камине остался только одинокий сандаловый пепел с прошлого вечера. Все разговоры об одном: «А помнишь, как…», «А помнить, что…», пока Дженни не сказала: «Почему бы нам не раздвинуть шторы, чтобы стало посветлее, ведь мы в последний раз видим эту комнату?» А шторы там не раздвигали ни разу, сколько я себя помнила, да и девочки этого не помнили, потому что шторы искусственно создавали атмосферу ночи наслаждений, которая в нашем салоне никогда не кончалась. А теперь, когда Хозяйка Пирушки сгинула во тьму, было бы правильным и уместным вернуть в помещение обычный день.
        Мы раздвинули шторы, открыли ставни, а потом и высокое окно с видом на тоскливую реку, с которой дул прохладный бодрящий ветер. Занимался холодный рассвет, и до чего же печальной и мрачной в едва пробивающемся свете мы узрели гостиную, при зажженных свечах казавшуюся такой великолепной! Мы увидели то, чего не видели никогда: траченную молью обивку, мышами изъеденные персидские ковры, пласты пыли на карнизах… Роскошь была иллюзией, созданной полночными свечами; с рассветом все обернулось ветхой потрепанной трухой. На потолке и багровых шелковых стенах виднелись зеленые пятна сырости и плесени; позолота на зеркалах потускнела, их покрывала патина пыли, и когда мы в них заглянули, то увидели не молодых цветущих женщин, какими были, а старых хрычовок, в которых все превратимся, и поняли, что, как и любому удовольствию, нам тоже рано или поздно придет конец.
        А потом настала очередь дома: гостиная поплыла и стала растворяться прямо на наших глазах. Даже массивные диваны вместе с тяжелыми кожаными креслами выглядели как будто сделанные из дыма.

«Эй! - закричала вдруг Эсмеральда, которая не любила предаваться унынию. - А что, если устроить нашей старушке погребальный костер, какие в древности устраивали языческим царям? Да и его преподобию поможем с наследством разобраться!»
        Она побежала на кухню и вернулась с банкой керосина. Мы поторопились вынести свои пожитки на лужайку подальше от огня и ритуально окропили керосином стены и двери дома. Потом как следует оросили погреб, насквозь пропитали чертовы кровати и ковры. Лиззи, будучи экономкой, попросила и получила право на последний штрих: она чиркнула спичкой.
        - Я плакала, - сказала Лиззи.
        - Мы стояли на лужайке, и утренний ветер с реки заворачивал нам юбки вокруг ног. Мы дрожали от холода, от тревоги, от горя в конце одной части жизни и от радостного предвкушения начала другой. Когда огонь разгорелся, мы со своими узелками гуськом двинулись вдоль реки, пока не добрались до главной дороги, до сонных извозчиков у Тауэра, которые были жутко рады столь ранним клиентам. Мы расцеловались и отправились каждая своим путем. Так, в пламени, закончилась первая глава моей жизни.

3
        - Ну и долго же мы добирались до Бэттерси! Зато как хорошо нас там встретили, мои маленькие племянницы и племянники запрыгали вокруг накрытого к завтраку стола и принялись обнимать нас своими ручонками, а Изотта заварила свежий кофе! После всего, что нам довелось пережить, скромная устоявшаяся семейная жизнь пришлась нам обеим очень кстати, и мы стали помогать в магазине. Я крутила по утрам мороженицу, а Феверс, осмотрительно закутанная в шаль, управлялась за стойкой.
        Хоки-поки[Дешевое мороженое.] - за пенни кусок.
        Ешь и веселись, дружок…
        - Я обожаю находиться среди маленьких детей, сэр! Люблю слушать их лепет, как они шепелявят своими тоненькими голосками смешные стишки. О. сэр, можно ли невиннее зарабатывать на жизнь, чем продавать детишкам отличное мороженое по умеренным ценам, после того как мы столько лет ублажали похотливых стариков. Каждый день в этой светлой, до блеска выскобленной лавке с мороженым мы буквально очищались! Вам не кажется, сэр, что в раю мы все будем есть исключительно мороженое? - Феверс блаженно улыбнулась, рыгнула и отвлеклась: - Слушай, Лиз, у нас пожевать ничего не осталось? Я опять проголодалась. Все эти рассказы о себе, Бо-о-же, отнимают столько сил…
        Лиззи приподняла салфетку в корзине, но, кроме грязной посуды, в ней ничего не оказалось.
        - Знаешь что, дорогуша, - сказала она, - я быстренько сбегаю на ночную стоянку кэбов на Пикадилли и принесу бутербродов, а? Нет, сэр, уберите свои деньги. Сегодня мы угощаем.
        Лиззи проворно накинула шубейку из меха какого-то сомнительного зверя и при помощи грубой заколки нацепила на свою стриженую голову до странности маленькую, еще сохранившую округлый вид шляпку. Лиззи выглядела «как огурчик». На выходе она стрельнула в Уолсера беспричинно ироничным взглядом.
        И Уолсер остался наедине с великаншей.
        Которая замолчала, как и в первый раз, когда Лиззи их оставила, и вновь смотрела в перевернутый зеркальный мир; она смотрела в него, поглаживая бровь, как будто идеально утолщенные волоски были залогом ее душевного спокойствия. Потом, видно, понадеявшись, что ее взбодрит запах фиалок, выдернула из банки капающий букет и зарылась в него носом. А может, от усталости? Впитав всю чудодейственную силу фиалок, она зевнула.
        Но вовсе не так, как это сделала бы усталая молодая женщина. Распахнув алую утробу греющейся на солнце акулы, Феверс с небывалой энергией набрала такое количество воздуха, которым, пожалуй, можно было поднять шар Монгольфье,[Монгольфье Жозеф-Мишель (1740-1799) и Жак-Этьен (1745-1799), братья - французские изобретатели воздушного шара (1783).] а потом принялась отчаянно потягиваться, как кошка, разминающая каждую жилку, пока не начало казаться, что вот-вот - и она заполнит своей массой все зеркало, всю комнату. Когда она подняла руки, Уолсер, увидев ее давно не бритые, но обильно напудренные подмышки, чуть не упал в обморок. Бог мой, да она могла его запросто раздавить своими ручищами, хотя мужик он не из слабых: с калифорнийским-то солнцем, разлитым по всем конечностям. Его передернуло от внезапно накатившей эротической волны (не от паршивого ли шампанского?). В приступе непонятной паники он с трудом поднялся, посыпалось нижнее белье, и он больно ударился головой о каминную полку.
        - Простите, сударыня: естественные потребности…
        Если бы он хоть на минуту вышел из комнаты, если бы ему позволили постоять одному в холодном грязном коридоре, если бы он сумел хотя бы раз вдохнуть воздух, не пропитанный «эссенцией Феверс», возможно, к нему вернулось бы чувство соразмерности.
        - Писай в горшок за ширмой, милый. Не стесняйся. Мы не щепетильные.
        - Но…
        - ДАВАЙ БЕЗ РАЗГОВОРОВ!
        Уолсеру показалось, что ему суждено оставаться в этой комнате до тех пор, пока Феверс или ее приближенная не разделаются с ним до конца, и поэтому он послушно ступил за ширму, чтобы направить бурую дугу лишнего шампанского, как ему и было велено, в белый фарфоровый горшок. Это естественное человеческое действие вернуло его к жизни, ибо в процессе мочеиспускания нет ничего метафизического… по крайней мере, в нашей культуре. Застегивая брюки, он ощутил вокруг себя все возрастающий напор житейских забот. Гримерка зашипела соленым, пряным запахом жареного бекона, из-за ширмы показалась рука с коричневым чайником, которая перевернула остывшее содержимое в грязную воду ванны Феверс, где уже плавали остатки заварки. Выйдя из-за ширмы, он увидел, что дверь в коридор была открыта и сквозняк расправляется с застоявшимся воздухом. Откуда-то доносился звук падающей воды, урчанье кранов, из которых в подставленный Лиззи чайник струилась вода. Уолсер с облегчением вздохнул.
        - Слышите?! - проговорила Феверс, предостерегающе подняв руку.
        В ночной тишине слышался перезвон Биг-Бена. Вошла Лиззи, хлопнула дверью и поставила чайник на плитку; розово-оранжевое пламя осело и качнулось.
        Куранты отзвонили свое, и начал бить Биг-Бен…
        Уолсер упал на диван, неловко сдвинув вместе с горой нижнего белья запрятанную где-то внизу пачку брошюр и газет. Бормоча извинения, он принялся складывать в кучу пахучие наряды, но затрясшаяся вдруг от ярости Лиззи выхватила у него газеты и запихнула их в ящик стоявшего в углу буфета. Странно… странно, что она не хотела, чтобы он знал, что писали о ней старые газеты.
        Еще более странным было то, что Биг-Бен еще раз пробил полночь. Время, приходящее извне, продолжало соответствовать времени, указанном на золоченых часах, здесь. Время снаружи и время внутри абсолютно совпадали, но и то и другое было неправильным.
        Хм…
        Он отказался от бутерброда с беконом. Полоски мяса цвета ржавчины, болтающиеся между кусками хлеба, похожими на деревянные лестничные ступеньки, казались ему едой, на которую можно было отважиться только в случае самого крайнего голода, хотя Феверс запихивала их в себя с видимым удовольствием, яростно разжевывала крупными зубами и причмокивала пухлыми, замазанными жиром губами. Лиззи передала Уолсеру кружку со свежезаваренным чаем, которым можно было обжечь горло. Все, не считая времени, было совершенно нормально.
        Пища придала воздушной гимнастке сил. Она распрямилась и буквально расцвела, утираясь рукавом и оставляя на заляпанном атласе блестящие жирные следы.
        - Как я уже сказала, - продолжила она, - какое-то время мы жили у Изотты в Бэттерси в окружении семейных радостей. Но особая радость - мы были всего-то в двух шагах - доплюнуть можно - от «Победы при Ватерлоо»,[Название театра.] где за очень разумную плату мы втискивались в раек и плакали над историей Ромео и Джульетты, свистели и шикали на горбатого Дика, глупо хихикали над желтыми панталонами Мальволио…[Горбатый Дик, Мальволио - герои пьес У. Шекспира.]
        - Мы очень любим Барда,[Бард (англ. The Bard of Avon) - Уильям Шекспир.] сэр, - отрывисто произнесла Лиззи. - Какая сильная моральная поддержка!..
        - Мы еще и в оперу ходили… какая ваша любимая, сэр? Ну…
        - «Свадьба Фигаро» с ее анализом классовой борьбы, - невозмутимо предположила Лиззи. Задорный смех Феверс не скрыл ее раздражения.
        - Лиз, ну ты даешь! А я, сэр, просто обожаю «Кармен» Визе - такая отважная.
        Прежде чем продолжить рассказ, она подвергла Уолсера бомбардировке своими глазами - одновременного средоточия вызова и нападения.
        - Так и жили в Бэттерси; счастливое было время! Но из-за одной холодной зимы сильно упал спрос на мороженое, и тогда Джанни…
        - Муж Изотты. мой свояк…
        - С легкими у него была беда. Уже пятеро, да еще один в пузе, торговля - ни к черту, нам самим скоро стало бы не на что жить… Потом ребенок заболел, кормить нечем… вот когда мы все извелись!..
        - Утром, когда старшие дети были в школе, а Джанни за работой (бедняга, со своими-то легкими в ноябрьскую сырость!), Изотта оставалась с больным ребенком, я резала цукаты, а Феверс учила за прилавком азбуке четырехлетнюю девочку…
        - …конечно, я понимала, что любимчиков быть не должно, и любила их всех, как своих… но… моя Виолетта…
        Она протянула руку к фиалкам с улыбкой, не предназначавшейся для глаз Уолсера.
        - Виолетта сидела у меня на коленях, мы следили за похождениями А, Б и В, как вдруг затрезвонил колокольчик и в магазине появилась невероятно странная дама: в одежде времен ее же молодости (а ей было далеко за пятьдесят) - в шифоновом платье, болтающемся, как на вешалке поверх огромной кучи нижних юбок из тафты, так что поначалу трудно было определить ее худобу, хотя от дамы этой буквально остались кожа да кости. На голове - старомодная шляпка из выцветшего атласа с козырьком и черной отделкой по бокам, а лицо прикрывала такая плотная черная вуаль с мушками, что лица не разглядеть.
        - Позвольте мне пройти в дальнюю комнату, крылатая Ника, - проговорила она голосом, похожим на гуденье телеграфных проводов.
        - Завидев мою посетительницу, Виолетта заплакала, я отвела ее на кухню к Лиззи, которая тут же успокоила девочку орешками с цитроном, однако сама я была настолько потрясена этим появлением, что усадила даму у камина на самый лучший стул - сразу было видно, что дама из приличных: подергивалась как-то нервно, суетилась - не то, что я. Она протянула ладони к огню; на них были такие «прабабушкины» митенки, и было видно, что руки ее - кожа да кости. «Кажется, вам несладко, с тех пор как умерла Нельсон», - сказала она. «Не скажу, что все замечательно», - ответила я. Ее присутствие наводило на меня дрожь, к тому же за весь наш разговор она ни разу не приподняла вуаль. «Дело в том, Феверс, - сказала она, - что я хочу сделать вам предложение», - тут она назвала сумму, от которой у меня перехватило дыхание, и добавила: «Вам ничего не придется делать, можете не волноваться… ну если, конечно, самой не захочется…» Я поняла, что она все обо мне знает, даже то, что я была флагманским кораблем матушки Нельсон, хотя и никогда не вступала в сражение, она сама этого не хотела, а в окрестностях Лондона я была
известна как девка-девственница. «Вы мне нужны как экспонат в музей женщин-монстров, - сказала дама. - У вас будет время подумать». Она поднялась, чтобы уйти, и оставила на камине визитную карточку; я тут же выглянула ей вслед и успела заметить закрытую старомодную коляску, запряженную черным пони, а на козлах - человека, тоже в черном, как на похоронах, и к тому же без рта. Над рекой поднимался гнилой мрачный туман, и они растворились в нем, хотя я слышала стук копыт в сторону моста Челси, а колес не слышала - они были резиновые.
        - Знаменитая мадам Шрек,[Schreck - ужас (нем.).] - сухо заметила Лиззи, как будто даже упомянуть это имя было ей неприятно.
        Действительно, знаменитая… Уолсеру доводилось слышать это имя в мужских клубах за бренди и сигарами: о ней никогда не говорили со смешками, пьяными ухмылками или толчками в бок, но осторожно перешептывались о странных откровениях, встречавших вас за наглухо запирающимися дверями Матери Кошмаров, дверями, открывающимися неохотно, с грохотом задвижек и цепей, и захлопывающимися словно с протяжным стоном отчаяния.

«Мадам Шрек», - записал Уолсер. История принимала скверный оборот.
        - Бедная моя девочка! - со вздохом воскликнула Лизи. - Если бы… если бы ребенку не стало хуже. Господи, если бы Джанни не стал кашлять гноем и совсем не слег, если бы Изотта не упала тогда на лестнице, да так сильно, что доктор был уверен, что последние три месяца жизни она пролежит пластом на кухонном диване… О, мистер Уолсер, скорбный молебен о несчастьях бедняков - это череда «если бы…»
        - Если бы счета врача в ту зиму не съели все наши сбережения, и если бы не Особая служба…[Политическая полиция Великобритании.]
        На этот раз пришла очередь Лиззи с силой пнуть Феверс по лодыжке, но та невозмутимо продолжала рассказ, впрочем, плавно переменив тему.
        - Короче говоря, малыши голодали! О, эти непредсказуемые катастрофы в нашей семейной жизни, низвергающие таких маленьких людей, как мы, в бездну нищеты…
        - «Не делай этого, Феверс!» - умолял ее Джанни и отхаркивался кровью.
        - Однажды рано утром, когда все еще спали и никто не мог меня остановить, я сложила пожитки в саквояж, не забыв свой любимый талисман - игрушечный меч Нельсон, - оставила на кухонном столе записку и потащилась через мост Челси, как раз когда луна исчезала за горизонтом. Было ужасно холодно, и даже на похоронах Нельсон у меня не было так тяжело на сердце. Я дошла до фонаря на мосту, он погас, и Бэттерси скрылся в предрассветной мгле.

4
        - У вас блокнот закончился, - заметила Лиззи. Уолсер перевернул его на обратную сторону. Он заточил карандаш лезвием, которое всегда носил во внутреннем кармане. Размял затекшее запястье. Лиззи, будто в награду за эти упражнения, налила в его кружку свежий чай, а Феверс протянула свою. «Пить от этой автобиографии хочется», - сказала она. Ее пышные волосы выбились из-под шпилек Лиззи и игриво торчали вдоль бычьей шеи.
        - Мистер Уолсер, - серьезно продолжала она, крутанув к нему табурет. - Вы должны понять следующее: заведение Нельсон объединяло тех, кто, приведенный в смятение собственным телом, желал убедиться, что, как бы они ни были сомнительны и сколько бы за них ни платили, в основе своей плотские утехи прекрасны. А мадам Шрек… она стремилась угождать только тем, кто был не в ладах со своей… душой.
        Помрачнев, Феверс на мгновение отвлеклась на приторный чай.
        - Это был огромный мрачный дом в Кенсингтоне, на площади с унылым сквером, в котором остались только пожухлая трава и голые деревья. Фасад был покрыт настолько плотным слоем лондонской копоти, что вся лепнина казалась облаченной в траур. Угрюмый портик перед входом, сэр, все внутренние ставни наглухо закрыты, а дверное кольцо зловеще обернуто крепом.
        После долгого громыхания и позвякивания мне открыл тот самый человек без рта, бедняга, и выразительными жестами предложил войти. Я никогда не встречала в глазах столько горя, сколько у него, горя изгнания и брошенности; глаза его говорили не хуже, чем сказали бы губы: «Девочка! Уходи! Спасайся, пока не поздно!», но он взял у меня шляпу и накидку; как и он, я была жертвой крайней нужды и, если не уходил он, должна была остаться и я.
        Несмотря на то что для дома наслаждений время было раннее - около семи, - мадам Шрек уже не спала, хотя и лежала еще в постели с чашкой шоколада. Она усадила меня и предложила подкрепиться с ней за компанию, на что я, невзирая на волнение, охотно согласилась, так как устала от ходьбы и жутко проголодалась. Ставни уже открыли, но жалюзи были опущены; тяжелые занавеси плотно закрывали окна, и единственным источником света в спальне был ночник на каминной полке, напоминающий блуждающие огни на кладбище, почему я и не смогла разглядеть, что за ведьмовское варево налили мне в чашку. Мадам Шрек лежала на кровати под пологом, почти полностью скрытая краем драпировки, и я не могла рассмотреть ни ее лица, ни фигуры… Там было ужасно холодно. «Рада вас видеть, Феверс, - сказала она голосом, похожим на завывание кладбищенского ветра. - Туссен покажет вам вашу комнату, и вы отдохнете перед обедом, после которого мы снимем мерку для костюма». - По ее тону можно было подумать, что речь шла о саване.
        Когда мои глаза привыкли к полумраку, я разглядела, что из мебели в комнате, помимо кровати и моего стула, был сейф размером со шкаф с огромным медным кодовым замком - я таких никогда не видела - и запертое бюро.
        Больше она не проронила ни слова, и я поспешила допить свой шоколад. Затем Туссен, безротый слуга, осторожно прикрыл мне глаза ладонью, и когда я снова их открыла, мадам Шрек стояла передо мной, одетая в черное платье с плотной вуалью, какие носят вдовы в Испании, доходящей ей до колен, и в своих митенках - в полном облачении.
        Не подумайте, мистер Уолсер, что я слабонервная женщина, но хотя я прекрасно понимала, что все это - и черный экипаж, и человек без рта, и тюремный холод - не более чем представление, все равно в мадам Шрек было нечто жуткое: казалось, что под ее траурной одеждой скрывалась какая-то уродливая марионетка, дергающая за свои собственные ниточки.
        - Можешь идти! - проговорила она. Но я подумала о маленьких племянниках и племянницах, умоляющих Лиззи дать им на завтрак хотя бы кусочек, вспомнила, как в последний вечер мы делили последнее, что у нас осталось, и сказала: «Я хотела бы получить аванс, мадам Шрек. Иначе я упорхну в трубу, и вы меня больше никогда не увидите». Я заплакала, подошла к камину и, готовая исполнить свою угрозу, отодвинула в сторону каминный экран.
        - Туссен! - позвала мадам Шрек. - Немедленно велите закрыть все каминные трубы! - Но когда я начала яростно размахивать щипцами, она нехотя произнесла: «Ну, хорошо», - нашарила под подушкой ключ, встала между мной и сейфом, так чтобы я не смогла разглядеть код, и через секунду дверца сейфа распахнулась. Внутри была пещера Аладдина! Содержимое сверкало и переливалось: наваленные друг на друга горы золотых соверенов, кучи бриллиантовых колье, жемчуг, рубины, изумруды вперемежку с банковскими векселями, просроченными закладными и так далее - до бесконечности. С величайшей неохотой мадам Шрек берет пять соверенов, пересчитывает и, словно отрывая от сердца, протягивает мне.
        Какой же шок я испытала, когда она приносилась ко мне кончиками своих пальцев, твердыми, будто на них совсем не было мяса. Впоследствии, когда я снова была свободной, муж Эсмеральды, Человек-змея, рассказал мне, что мадам Шрек (она сама себя так назвала) начинала карьеру в репризе «Живой скелет», и что она всегда была костлявой.
        Я отправилась в ванную, но по пути оглянулась, что еще может замышлять старая ведьма, а она - чтоб мне провалиться! - так и залезла вся в этот сейф и с неистовой страстью негромко заскулила, прижимая сокровище к своей хилой груди…
        Туссен сразу же мне понравился, и я доверила ему отнести соверены в Бэттерси, после чего опустила голову на жесткую плоскую подушку и тут же забылась сном. Проснулась я спустя несколько часов, ближе к ночи. Мне в жизни не попадалась более убогая и грязная комната - с маленькой железной койкой, деревянным умывальником и железными решетками на окнах, за которыми в запущенном сквере виднелись голые деревья и освещенные окна домов на той стороне площади. Я увидела свет в окнах счастливых семей и чуть не расплакалась, сэр, потому что там, где я находилась, не было этого света, не было… Я подумала, что, наверное, уже не смогу отсюда выбраться, ведь я явилась сюда по собственной воле: ради денег, хотя и из лучших побуждений, я согласилась на добровольное заточение среди обреченных, и что свершилась предуготованная мне судьба.
        И в этот апокалипсический момент вдруг открывается дверь, я вижу в свете керосиновой лампы какое-то привидение, с диким криком вскакиваю с постели… и привидение с сильным йоркширским выговором произносит: «Это всего лишь старуха Фэнни, милашка, не пугайся!»
        В обществе обреченных суждено мне было найти единственное утешение.
        Кто работал на мадам Шрек, сэр? Разные природные выродки вроде меня. Старая четырехглазая Фэнни, Спящая Красавица, Уилтширская Дива ростом в три фута, Альберт-Альбертина - непонятно что, состоящее из двух частей - двух половинок, не подходящих друг другу, девица, которую мы звали Паутиной. Это все, кто был у мадам Шрек, и хотя она часто просила Туссена отыскать какие-нибудь новые «живые картинки», он этого не делал, потому что был наделен высочайшим чувством собственного достоинства. И умел играть на органе. В подвале была еще повариха-алкоголичка, но она редко появлялась на глаза.
        - Этот Туссен… - сказал Уолсер, постукивая кончиком карандаша по зубам. - Как он…
        - Ел, сэр? Через нос, по трубочке. Только жидкое, но достаточно для поддержания жизни. Я счастлива, что, с тех пор как мои дела на сцене пошли в гору, я стала часто общаться с учеными людьми и мне удалось заинтересовать случаем Туссена сэра С… Дж… Два года назад в феврале его успешно прооперировали в госпитале св. Варфоломея. Полный отчет об операции можно найти в июньском выпуске «Ланцета» за
1898 год.
        Это научное подтверждение существования Туссена она сопроводила ослепительной улыбкой.
        То, что Феверс была знакома со многими представителями науки, было правдой. Уолсер вспомнил, как эта женщина в течение трех часов разжигала любопытство всего Королевского хирургического колледжа, даже не расстегнув на себе корсажа, и продемонстрировала на общем собрании Королевского научного общества такое владение научной терминологией во время диспута о навигационных способностях птиц, что ни одному профессору не пришло в голову осведомиться о пределах ее личного опыта в данном вопросе.
        - Ах, этот Туссен! - заговорила Лиззи. - Как он будоражил толпу! Какое красноречие! Если бы все, кому есть, что сказать, имели рты! Однако же это удел тех, кто трудится не покладая рук и невыносимо страдает от своей немоты. Задумайтесь только над этой диалектикой, сэр, - продолжала она с разгорающимся энтузиазмом, - что же такое получается: белая рука тирана проделала отверстие для речи в горле, которое, можно сказать, она же и содеяла бессловесным, и…
        Тут Феверс метнула на нее взгляд, исполненный такого бешенства, что старуха умолкла так же внезапно, как и заговорила. Уолсер удивился, но не подал вида. Что-то здесь нечисто! Но Феверс ловко заарканила его внимание рассказом и потащила за собой, не дав опомниться и спросить Лиззи…
        - Прежде чем попасть к мадам Шрек, Туссен выступал на концертах на ярмарках, известных с вашей стороны океана как «десять в одном». Так что он-то на деле был знатоком деградации и всегда считал, что противоестественными были не мы, а те утонченные джентльмены, что выкладывали за нас соверены, дабы утолить свой болезненный интерес. Да и что такое, в конце концов, «естественно» и
«неестественно»? Форма, в которую отлит человек, - очень хрупкая: ткни пальцем - и разобьется. Одному только Богу известно, господин Уолсер, почему все, кто посещал мадам Шрек, обладали каким-нибудь уродством; на их лицах было написано, что создававшему их оболочку с самого начала не было никакого дела до конечного результата.
        Туссен прекрасно нас слышал и нередко в блокноте, который всегда носил с собой, чиркал какие-нибудь ободряющие слова или короткие афоризмы; в нашем заточении он был источником великого утешения и душевных сил, каким является сейчас для многих других.
        Лиззи энергично кивнула. Феверс спокойно продолжала.
        - Музей мадам Шрек был организован так. В нижней части дома, где когда-то находился винный погреб, был сводчатый склеп с изъеденными червями балками, выложенный влажным плитняком. Это место называлось «На дне» или «Бездна». Девушек заставляли стоять в каменных нишах, вырубленных в склизких стенах; всех, кроме Спящей Красавицы, которая лежала ничком, потому что такая у нее была работа. Перед каждой нишей, задернутой небольшой занавеской, горела маленькая лампа. Мадам Шрек называла их «алтарями для профанов».
        Клиент приходил, стучал, и стук этот, благодаря суконной заглушке на дверном кольце, был похож на гром приближающейся смерти. Туссен отпирал дверь, впускал пришедшего, забирал у него плащ и цилиндр и провожал в маленькую приемную, где тот рылся в скопившейся в большом шкафу куче старья и выбирал себе рясу или балетную пачку - в зависимости от своей фантазии. Я терпеть не могла капюшон палача: его то и дело выбирал один судья. А хотел он всего лить того, чтобы на него плевала плачущая девушка. И платил за это сто гиней! За исключением тех случаев, когда он надевал черный колпак и поднимался наверх (мадам Шрек называла это «Пойти в черный театр»), где Альберт-Альбертина накидывала ему на шею петлю и слегка, не до боли затягивала; он кончал и давал за это ей-ему целых пять фунтов, но мадам Шрек всегда за этим внимательно следила.
        Когда клиент облачался в выбранную им одежду, свет приглушали. Туссен быстро спускался вниз, занимал свое место за фисгармонией, спрятанной за дырявой складной ширмой в готическом стиле, и наигрывал какую-нибудь трогательную мелодию, вроде
«Кирие»[Kyrie eleison (греч.) - Господи помилуй (ответствие в католической мессе).
        из какого-нибудь реквиема. Это был сигнал, что нам пора разоблачаться из шалей и курток, в которые мы кутались от холода, бросать безик[Карточная игра.] и трик-трак, скрашивающие время ожидания, забираться на свои пьедесталы и задергивать занавески. Вскоре сама старая ведьма ковыляла вниз по ступенькам, как леди Макбет, на пару с довольным клиентом. Слышался лязг цепей, отпиралось несколько дверей, единственным источником света в кромешной тьме был ее фонарь, сделанный из черепа с воткнутой в него грошовой свечой.
        Мы стояли в напряженном ожидании на своих местах, отпиралась последняя дверь, и, как Вергилий в аду, появлялась мадам Шрек, позади которой семенил маленький Данте, хихикая в душе от изощренного, наводящего смертельный ужас предвкушения, а от свечи по сочащимся влагой стенам разбегались причудливые тени.
        Она останавливалась наугад напротив какой-нибудь ниши и спрашивала: «Откинуть занавеску? Кто знает, какое уродство и противоестественность таятся за ней?» А клиент отвечал «да» или «нет» в зависимости от того, бывал ли он здесь раньше и имел ли уже возможность удовлетворить свою фантазию. Если «да», то под дикую какофонию Туссена мадам Шрек отдергивала занавеску.
        А там была она…
        За дополнительную сотню гиней Уилтширская Дива брала в рот, а за двести пятьдесят можно было взять Альберта-Альбертину с собой наверх, потому что это было и он, и она, и наоборот, а ставки резко возрастали, если клиенту хотелось чего-нибудь необычного. Касательно меня и Спящей Красавицы было правило «Руками не трогать», потому что мадам Шрек выставляла нас в виде живых картин.
        После того как дверь с лязгом захлопывалась, я зажигала свет, набрасывала одеяло на Спящую Красавицу, снимала Диву с выступа, с которого ей было слишком высоко прыгать, и Туссен приносил нам котелок кофе с каплей бренди или чай с ромом, потому что холод там стоял собачий. В общем, работа была несложная, особенно у меня и Красавицы. Но я так и не смогла привыкнуть к выражению глаз клиентов - весь ужас в дом приходил вместе сними.
        Считалось, что в неделю мы получаем по десять фунтов включая вознаграждения за всякие эксклюзивные «номера», от которых клиенты особенно заводились. Пятерку старуха забирала на питание, весьма скудное: вареное мясо с морковью и пудинг. Что до остального - неимоверных сокровищ, которые не всем могли и присниться, - то мы их даже не видели. Мадам Шрек «хранила их для нас в сейфе», ха-ха! Очень смешная шутка. Те пять соверенов, что она выдала мне в первый день, были единственными деньгами, которые я получила на руки за все время. Как только за вами запиралась входная дверь, вы становились узником, в буквальном смысле рабом.
        Лиззи снова опустилась на корточки у ног Феверс, потянула ее за полу халата:
        - Расскажи ему о Спящей Красавице.
        - О, это трагический случай, сэр! Она была дочерью деревенского викария, веселая и подвижная, как кузнечик, пока однажды на четырнадцатом году, в день, когда у нее начались первые месячные, она не проснулась ни к середине дня, ни на следующий день к вечеру… Только через два дня, когда безутешные родители смотрели на нее и молились у постели, ближе к ужину она открыла глаза и проговорила: «Хочу хлеба с молоком».
        Они подложили ей подушки, покормили с ложечки, после чего она сказала: «Нет сил держать глаза открытыми», - и заснула. Так и продолжалось. Прошла неделя, месяц, год… Слухи об этом удивительном случае дошли до мадам Шрек. Она приехала в ту деревню, назвалась членом благотворительного общества, сказала, что позаботится о бедной девочке, наймет ей лучших врачей, и уже стареющие родители Красавицы не могли поверить в свалившееся на них счастье.
        Девочку принесли в носилках на лондонский поезд и отправили в Кенсингтон, где ее жизнь продолжалась точно так же, как и раньше. Она просыпалась на закате, как ночной левкой, ела, испражнялась и снова засыпала. Единственной разницей было то, что каждую полночь Туссен брал это спящее тело на руки и относил в склеп. Когда мы встретились, ей был двадцать один год; невероятно привлекательная, хотя и слегка изможденная. Во время сна ее женские кровотечения становились все скуднее, подстилка оказывалась едва запачканной, а вскоре они вообще прекратились; волосы же отросли в ее рост. Фэнни взяла на себя обязанность их расчесывать: наша Четырехглазка была ласковой женщиной с добрым сердцем. Ногти Красавицы на руках и ногах тоже отрастали, их стригла Уилтширская Дива своими удивительно проворными крошечными пальчиками.
        Лицо Спящей Красавицы постепенно так похудело, что глаза заметно выдавались, а веки стали темными и, наверное, очень тяжелыми за долгие годы сна, поэтому, если вечером с наступлением темноты она открывала свои маленькие окошки, то делала это с чудовищным усилием, как будто отнимавшим у нее последние ничтожные силы на то, чтобы открывать рот.
        Всякий раз ближе к ужину мы наблюдали за ней и боялись, что это ее последняя героическая попытка пробуждения, что необъятный, неизведанный океан сна, в котором она скользила, как Щепка от затонувшего корабля, унесет ее в эту ночь своими таинственными течениями так далеко от берега, что она уже не вернется. Но все время моего пребывания у мадам Шрек Спящая Красавица просыпалась. Она съедала кусочек рубленого цыпленка или ложку сладкого творога, потом испражнялась полужидкой каплей в подставленное Фэнни судно и с кротким вздохом вновь принимала на себя легчайшее бремя сновидений.
        Да-да, она видела сны! Под тонкими, оплетенными венами перепонками ее глазные яблоки постоянно двигались, словно она наблюдала на внутренней стороне век движущиеся фигуры, исполняющие какие-то древние танцы. Иногда пальцы ее рук и ног конвульсивно сжимались и подергивались, как у собак, когда им снятся кролики. Порой она тихо стонала или вскрикивала, а иногда чуть слышно смеялась, что было самым удивительным.
        Однажды ночью, когда клиентов не было, мы с Фэнни играли в трик-трак, Дива, которая делала Красавице маникюр, вдруг воскликнула: «Это невыносимо!», потому что из-под ресниц спящей вдруг вывернулось несколько крупных слез. «А я думала, - сказала Дива, - что она не чувствует боли».
        Несмотря на свои миниатюрные размеры, пропорции у Дивы были идеальные, как и у подобных ей: у маленькой симпатичной наперсницы старушки-королевы Бесс[Королева Елизавета I Тюдор.] - миссис Томисен, у Энн Гибсон. вышедшей замуж за художника-миниатюриста, у Анастасии Боркуласки, которая была настолько мала, что могла стоять под рукой своего брата, который и сам-то был невысокого роста. Кроме того, Дива потрясающе танцевала, выделывая кренделя, похожие на раскрывающиеся ножницы.
        Я ей говорила: «Дива, почему ты опускаешься до работы в этом - воистину - доме стыда, хотя могла бы вполне прилично зарабатывать на сцене?» - «Ах, Феверс, - отвечала она. - лучше уж я покажусь одному, чем целому театру, полному гадких противных волосатых существ… Здесь я надежно защищена от переполняющих мир дремучих толп, от которых очень страдаю. Среди монстров я в безопасности: кто в лесу обратит внимание на древесный лист?
        Хочешь, я расскажу тебе, как я родилась? Моя мать была веселой дояркой, которая обожала всякие шалости. Неподалеку от нашей деревни был курган круглой формы, который, хоть и зарастал травой, внутри был почти пуст из-за прорытых в нем вдоль и поперек ходов, словно бы многочисленных мышиных нор. Впрочем, говорили, что он создан не природой; ходил слух, будто бы это огромная могила, в которой хоронили своих покойников люди, жившие в Уилтшире до нас. до норманнов, до саксонцев и даже до римлян… Люди в деревне называли его "Волшебным холмом" и по ночам старались обходить подальше, убежденные в том, что даже если это не проклятое место, то наверняка такое, где человек может подвергаться разным напастям и превращениям.
        А матушка моя сумасбродная, которую науськивал сын сквайра (редкостная скотина: посулил шестипенсовик, если она не испугается) как-то летом переночевала в этом подземном замке. Взяла с собой хлеб с медом, свечку и пробралась в самую глубь, туда, где стоял продолговатый камень, похожий на алтарь, хотя, скорее всего, это была надгробная плита одного из древних королей Уэссекса.
        Села на этот камень перекусить, а свечка постепенно гаснет, гаснет… осталась она в темноте. И уже начала было жалеть о своем безрассудстве, как вдруг услышала тихие шаги. „Кто здесь?" - „Как кто, Мэг?… Кто еще может быть, кроме Короля эльфов?" И этот невидимый уложил ее на могильную плиту и доставил ей такое удовольствие, она сама рассказала, какого она не испытала ни до, ни после. „Ей-богу, в ту ночь я была в волшебной стране!" - говорила она, доказательством чего спустя девять месяцев стало появление на свет меня - капельки… Она убаюкивала меня в половинке скорлупы грецкого ореха, укрывала лепестком розы, сложила мое младенческое приданое в фундук и, наконец, отвезла меня в Лондон, где показывалась за шиллинг как „Няня эльфов", в то время как я висела у нее на груди, словно репейник на овце.
        Но все, что зарабатывала, она спускала на выпивку и мужиков, потому как была ветреницей. Когда я вышла из младенческого возраста, я сказала: „Мама, так дело не пойдет! Мы должны заботиться о нашей безопасности и о наглей старости!" Она хохотала до упаду, услышав такой тон от своей дочери, а мне было тогда семь, а ей не исполнилось и двадцати пяти, и для меня черным оказался тот день, когда я напомнила этому легкомысленному созданию о будущем, потому что она тут же меня продала.
        За пятьдесят золотых гиней моя собственная мать продала меня французскому кондитеру со штопоровидными усами, который пару сезонов подавал меня в торте. Он щегольски заламывал на голове поварской колпак, выносил из кухни серебряный поднос и ставил его перед мальчиком-именинником: кондитер был довольно сентиментальным, и я выступала подарком только для детей. Ребенок задувал свечи и поднимал нож, чтобы разрезать торт, но кондитер держал его за руку, чтобы ребенок случайно не порезал меня и не испортил его произведения. Потом я выпрыгивала из дырки, танцевала на столе, разбрасывала серпантин, фанты и леденцы. Но иногда самые жадные дети начинали рыдать и жаловаться, что все это обычные фокусы и что им нужен вовсе не волшебный эльф, а торт.
        Я всегда боялась замкнутого пространства, возможно, из-за обстоятельств моего зачатия. Очень скоро я поняла, что вряд ли долго выдержу сидение в тортах. Я с ужасом ожидала момента заточения под глазурь, умоляла хозяина отпустить меня, но он грозился отправить меня в печь наговорил, что, если я не замолчу, то в следующий раз он подаст меня не в торте, а запечет в слоеный пирог.
        Но настал-таки день, когда клаустрофобия меня одолела. Я вскарабкалась в свой гроб, стерпела закрывшуюся сверху крышку, перенесла тряску кэба до дома клиента, после чего в кухне меня выгрузили на поднос и понесли на стол. В полуобморочном состоянии, потея и задыхаясь от недостатка воздуха в этой круглой норе размером с шляпную коробку, с подкатывающей тошнотой от вони запеченных яиц и масла, липкая от сахара и изюма, я не вытерпела. С нечеловеческой силой сумасшедшего я проломила голыми плечами верхнюю корку и возникла раньше условленного времени, вся в глазури, смаргивая с ресниц крошки. Свечи и засахаренные цветы посыпались от моего появления в разные стороны, скатерть загорелась, и малышня в ужасе завопила, когда я побежала по столу в охваченной пламенем сорочке из тюля, с горящими волосами, преследуемая разъяренным кондитером с ножом в руке, который кричал, что он сделает из меня «лакомый кусочек».
        Но одна девочка сообразила в этой свалке, что к чему, она спокойно сидела в конце стола и, когда я добежала до ее тарелки, накинула на меня салфетку и сбила пламя. Потом подняла меня, сунула себе в карман и сказала кондитеру: „Убирайтесь вон, гадкий вы человек! Как можно так мучить живое создание?!"
        Как выяснилось, девочка была старшей дочерью хозяина дома. Она отнесла меня в детскую, ее няня смазала мои ожоги и одела в шелковое платье, пожертвованное куклой этой маленькой леди, хотя я могла одеться и самостоятельно. Тогда же мне было сказано, что богатые женщины, как и куклы, не могут одеваться без посторонней помощи. Вечером меня представили Мата и Papa, которые пили кофе и угостили меня, тем более что подавали его в чашках, как раз подходивших мне по размеру. Papa казался горой, вершина которой скрывалась в сигарном дыму; но какая же это была приятная и добрая гора! Когда я рассказала, как смогла, свою историю, гора выпустила лиловое облако, улыбнулась Maman произнесла: "Что ж, маленькая женщина, нам ничего не остается, как удочерить вас". А Мата сказала: "Мне стыдно. Я не могла и подумать, что эта дикая шутка с тортом может причинить страдание живому человеку".
        Они обращались со мной не как с любимой вещью или игрушкой, а как с равной. Очень скоро я так привязалась к девочке - моей спасительнице, а она - ко мне, что мы стали неразлучны, и когда мои ноги не поспевали за ней, она носила меня на руках. Каждая из нас называла другую «сестрой». Ей было восемь лет, мне девять. Наконец-то в моей жизни началась светлая полоса!
        Шло время. Мы, девочки, начали уже задумываться об укладке волос, длинных юбках и всех тех сладостных тайнах, которые сопутствуют росту… хотя про себя я знала, что никогда не вырасту в общепринятом смысле слова, и иногда мне становилось от этого грустно. Как-то на Рождество заговорили о пантомиме. Какое-то шестое чувство подсказало мне, что здесь таится опасность. Я сказала Мата, что в эту ночь детских забав с куда большим удовольствием осталась бы дома с книгой. Но в плане взросления моя сестра от меня отставала, ей хотелось ярких огней, блеска и красивой мишуры, и она сказала, что, если я не пойду на семейный праздник, все удовольствие будет испорчено. Я поддалась ее ласковым угрозам. Пантомимой оказалась „Белоснежка".
        Мы сидели в ложе, и, по мере того как разворачивалось действие, меня бросало то в жар, то в холод, ибо, как бы горячо ни любила я свою семью, между нами всегда чувствовалось неизменное различие. Меня не особо удручали их неповоротливые конечности и неуклюжие движения; я даже к громоподобным голосам привыкла, хотя каждый день ложилась спать с головной болью. Все это было мне знакомо с детства, я привыкла к чудовищному уродству человечества. В самом деле моя жизнь в этом доме могла бы заставить простить убогим (хотя бы некоторым) их убожество. Но когда я наблюдала на сцене себе подобных, которые резвились и весело приплясывали, изображая комических гномов, я как бы видела мир в миниатюре; крохотное, гармоничное и блаженное место, словно отраженное в глазу мудрой птицы. И мне казалось, что мой дом - там, что эти маленькие люди - его жители, которые любили бы меня не как „маленькую женщину", а как просто женщину.
        К тому же… возможно, сказывалась еще кровь моей матери, текущая по этим крошечным венам. Возможно, я не могла довольствоваться удовлетворенностью как таковой! Вероятно, я всегда оставалась дикаркой, и дикость моя, в конце концов, проявилась в действии.
        По окончании спектакля мне не составило труда потихоньку ускользнуть в толпе от семьи; я легко нашла служебный вход, прошмыгнула мимо охранника, который в это время вносил Белоснежке букет. Потом обнаружила дверь, на которой кто-то с комичным бессердечием налепил семь крошечных звезд. Я постучала. Внутри на ящичке, подходящем по размеру нам обоим, сидел необыкновенной красоты юноша и штопал брюки иголкой с ниткой, которые тебе, Феверс. было бы не разглядеть. „С какой крошечной планеты вы появились?" - воскликнул он. увидев меня».
        И тут Дива закрыла лицо руками и горько заплакала.

«Я опущу грустные подробности своего падения, Феверс, - сказала она, успокоившись. - Достаточно того, что я путешествовала с ними долгие семь месяцев, переходила от одного к другому, ибо они были братья и все делили поровну. Увы, они дурно со мной обращались: хоть и маленькие, но они были мужчинами. О том, как они бросили меня без гроша в Берлине и как я оказалась под ужасным покровительством мадам Шрек, я, закрывая глаза, вспоминаю каждую ночь. Снова и снова прокручиваю в голове бесконечную ленту ужасных воспоминаний, пока не наступает время вставать и видеть, что те, кто приходит удовлетворить свою фантастическую похоть при помощи меня, такой маленькой, деградировали больше, чем я смогла бы за всю свою жизнь».
        Феверс вздохнула.
        - Теперь вы понимаете, это милею существо искренне считало себя настолько падшим и лишенным Божьей милости, что уже не верило, что сможет когда-нибудь выбраться из
«Бездны», и поэтому относилась к себе - доброй и чистой - с величайшим омерзением, Я не находила слов, способных убедить ее в том, что цена ей - не один фартинг. Она говорила: «Как я завидую этой бедняжке» - указывая на Спящую Красавицу; - во всем, кроме одного: она видит сны».
        Фэнни тоже была экземплярчик: высокая, худая, открытая и сердечная девушка из Йоркшира, ничем не примечательная, кроме ярко-розовых щек и походки человека, пышущего здоровьем. Когда мадам Шрек отдергивала занавеску у Фэнни, она стояла - роскошная дама - в одной сорочке и с повязкой на глазах.
        Шрек говорила: «Взгляни на него, Фэнни», и Фэнни снимала повязку, одаряя клиента лучезарной улыбкой.
        Потом мадам Шрек говорила: «Я сказала, взгляни на него, Фэнни», - после чего задирала ей сорочку.
        На месте сосков у нее были глаза.
        Мадам Шрек продолжала: «Взгляни на него, как следует, Фэнни» - и эти глаза открывались.
        Они были голубые, как и на лице; небольшие, но очень ясные. Я как-то спросила ее, что она ими видит. «То же, что и верхними, только ниже», - отвечала она. Мне кажется, что из-за своего свободного, открытого нрава она вообще видела больше, и потому приходила отдохнуть к нам, обездоленным, совершенно бесполезным по земным меркам созданиям, в этот чулан, хранящий нечто женоподобное, в эту лавку душевного хлама…
        Как-то я наблюдала, как Фэнни, прижимая голову Спящей Красавицы к своей груди, пыталась накормить ее с ложечки вареным яйцом, и спросила: «А почему бы тебе не выйти замуж, Фэнни? Любой был бы счастлив… когда оправится от шока. И давать жизнь детям, которых ты хочешь и заслуживаешь». Она безмятежно ответила: «Разве накормишь ребенка солеными слезами?» Тем не менее она всегда была весела, смеялась и шутила. Паутина - та говорила очень мало; была очень меланхоличной, все больше сидела в одиночестве и раскладывала пасьянс. Говорила, что это ее жизнь. Пасьянс, терпение.[Игра слов: patience (фр.) - терпение.]
        - Почему вы называли ее Паутиной? - зачарованно, с отвращением спросил Уолсер.
        - У нее было покрыто паутиной лицо, сэр, от бровей до скул. Чего только не вытворяла Альберт-Альбертина, чтобы рассмешить ее! Он-она была чудной, просто светилась от юмора, но нет… Паутина почти никогда не улыбалась.
        Эти девушки и стояли за занавесками, сэр, - обитатели «дна», с бьющимися, как у вас, сердцами и страждущими душами.
        - А что делали вы? - спросил Уолсер, пожевывая карандаш.
        - Я? Роль, которую играла я в комнате воображаемых ужасов мадам Шрек? Спящая Красавица лежала абсолютно голая на мраморной плите, а я стояла у изголовья с распростертыми крыльями. Я была ангелом у могильной плиты, Ангелом Смерти.
        Если кто-то хотел спать со Спящей Красавицей, то имелось в виду спать пассивно, а не активно, по причине ее очень слабого состояния, ведь мадам Шрек и думать не хотела о том, чтобы погубить курицу, которая несет золотые яйца. Если хотите лежать рядом с живым трупом и держать в своих дрожащих руках тайну сознания, которая существует и в то же время нет, пожалуйста, только платите денежки. Туссен надевает вам на голову мешок, выводит из Бездны наверх в Театр, где вы ждете, ничего не видя и не слыша… в абсолютной темноте, абсолютной тишине, наедине со своими мыслями и фантазиями, созданными воображением под воздействием увиденного. Затем Туссен срывает с вас капюшон, и вот они - мы: за это время он поднимал нас снизу на хорошо смазанном бесшумном кухонном лифте.
        Источником зловещего света был единственный разветвленный канделябр, отбрасывающий тени на спящую на своем мрачном одре Красавицу и на меня, склонившуюся над ней с опущенными крыльями и с мечом, - ну прямо Смерть-Защитница. И если кому-то захотелось бы вдруг чего-то, не включенного в тариф, я тут же могла пообрубать ему пальцы. Красавица не имела об этом никакого представления, вздыхала во сне, что-то бормотала, а я наблюдала за дрожащим от вожделения мерзавцем, которому нравилось приближаться к ней, будто бы лежащей на плахе… и я, как Гамлет, думала: «Какое чудо природы человек!»
        Вскоре нас стал посещать один джентльмен, и, надо сказать, на редкость регулярно, раз в неделю, по воскресеньям. Перед тем как спуститься в «Бездну», он облачался в своеобразный костюм, что-то вроде бархатной рясы до колен, сливового цвета, отороченной серым мехом, а на ногах ярко начищенные сапоги из красной кожи с колокольчиками на голенищах, которые при ходьбе тихонько позвякивали. На золотой шейной цепи висел большой медальон из чистого золота, сделанный настолько оригинально, что я нередко замечала, как мадам Шрек с завистью на него косится. На медальоне было выгравировано изображение - простите мой французский - члена… в мужском смысле; фаллоса в состоянии, в каком в геральдике обычно изображают стоящего на задних лапах льва, на яйцах - маленькие крылышки, которые сразу же привлекли мое внимание. Вокруг мощного мужского ствола вился стебелек розы, бутон которой уютно покоился в месте складки отодвинутой крайней плоти. Не могу сказать, была ли эта штука древней или новоделом, но денег, похоже, в нее было вложено порядочно.
        Щеголял этим необыкновенным сокровищем мужчина уже не первой свежести, высокий, худой, слегка сутулый, с лиловатым цветом лица, в каких-то пятнах, будто он постоянно мерз, но с тонкими изящными чертами лица, большим крючковатым носом и гладко выбритыми щеками. У него были блуждающие водянистые голубые глаза человека, несчастного в этом мире. В довершение его внешнего описания: он носил большую круглую, как барабан, касторовую шляпу с загнутыми вверх полями, так что из-под нее не было видно ни волоска. Когда мадам Шрек в первый раз отдернула занавеску на мне, он чуть из кожи вон не выскочил и воскликнул: «Азраил!» После чего приходил смотреть только на меня. Красавица ему была не нужна, он хотел, чтобы я сама поднялась в верхнюю комнату, ходил вокруг меня и посмеивался, поигрывая с собой под сорочкой. Фэнни потом меня дразнила и называла его моим «любимчиком».
        Шесть воскресений он приходил поклоняться моей святыне, а на седьмое, когда мы все обедали, Туссен передал, что мадам Шрек желает меня видеть.
        Обеды наши в этой мерзкой гробнице были никуда не годными. Постоянно закладывающее за воротник старое чучело на кухне, как правило, нещадно переваривало яйцо, поэтому Фэнни то и дело была вынуждена лишать Красавицу ее инвалидной диеты. То воскресенье я помню особенно хорошо, потому что ночью кухарка скопытилась, и Фэнни попросила Туссена принести немного бекона, что он и сделал. Фэнни подсуетилась со сковородками и выдала нам недурной кусок окорока с яблочным пюре. Пока мы его уписывали, меня вызвали в спальню Миледи… и это был мой последний ужин в этом доме.

«- Джентльмен сделал тебе предложение», - сказала мадам Шрек. Она сидела за столом, повернувшись ко мне спиной, и над ней, как змея, шипела газовая лампа - единственный источник света. «Какой джентльмен, и сколько это будет стоить?» - спросила я, сразу заподозрив неладное. «Он назвался Христианом Розенкрейцем, и он очень щедрый». - «Очень - это как?» - «Пятьдесят гиней - тебе, минус комиссионные», - бросила она через плечо, не переставая писать что-то в своей книге, и это был первый и последний раз, когда я с ней не сдержалась. «Что!? Пятьдесят паршивых гиней за единственную в мире пернатую целку!? Вы что, сводница?
        Я схватила ее за плечо, развернула на стуле и начала трясти. Она весила не больше вязанки хвороста, слышалось даже легкое похрустывание. Она завопила: «Убери свои руки!» - но я продолжала трясти, пока она не взмолилась: «Хорошо, ладно… сто гиней». «Бери больше!» - подумала я, потому что ни секунды в это не верила:
«Мадам-черт-бы-тебя-взял-Шрек, - настаивала я, - ты не возьмешь ни пенни комиссионных, потому что за полгода заплатила мне всего пять блестящих монет и все это время держала в своей тюрьме!»
        Я трясла ее до тех пор, пока она не завопила: «Ладно, никаких комиссионных! Двести гиней, кровопийца!» После чего я ее отпустила. «Открывай сейф!» - приказала я.
        Мадам Шрек пошарила под подушкой и достала оттуда ключ. Как же ей этого не хотелось! Она двигалась в своем рванье как-то боком, с затравленным видом мотая головой, словно высматривая крысиную нору, в которую можно было бы ускользнуть, но я была ангелом мщения, и ей некуда было от меня деться. Когда она повернулась ко мне спиной, я сбросила свою блузу и встряхнула перья. Старуха открыла сейф, протянула свою руку в перчатке, но едва ее дрожащие пальцы коснулись золота, как мы взлетели! Вверх! Вверх! Вверх! Слава Богу, что потолки высокие! Мы летели вверх до тех пор, пока я не ударилась головой о лепнину и не подвесила старуху за шиворот на край карниза, оставив ее там болтаться, скулить и размахивать своими немощными руками и ногами, и она ничего не могла сделать.

«- Теперь я буду вести переговоры с позиции силы, - сказала я. - Сколько он предложил на самом деле?» - «Тысячу! Отпусти меня!» - тявкала и выла она. «Сколько он обещал авансом?» - потребовала я как честная девушка. «Половину! Отпусти!» Но я опустилась одна и сунула в сейф обе руки, чтобы взять оттуда то, что принадлежит мне по праву, да еще комиссионные, как вдруг… раздался громкий стук в дверь! Кто бы там ни был за дверью, он сорвал для значительности креп с кольца, так что грохот стоял ужасный!
        Моей ловушкой стало золото: у меня не хватило сил отшвырнуть сверкающую гору сокровищ и упорхнуть в тот момент, когда на лестнице уже слышался топот. Ввалился Туссен, заметно бледный даже сквозь свой пигмент, он что-то усердно показывал жестами, а за ним два бугая, обряженные в туники, сандалии и накидки, как в комических операх, держали наготове рыболовную сеть.
        Я сразу расправила крылья, но куда же лететь? Все окна заколочены… Под потолок и порхать там всю ночь? Присоединиться к своей мадам на другом конце карниза и сидеть там вдвоем, как две горгульи?[Фантастические фигуры, которыми в средневековой архитектуре украшали водосточные трубы.] Обезумев от страха, я забилась птицей, загнанной в угол, но эти громилы мгновенно накинули на меня сеть и потащили вниз по лестнице; я задом считала ступеньки, оставив за спиной распахнутый настежь сейф, кучу денег, расстроенного слугу и старую крысу, болтающуюся на полпути в рай, от которого она наверняка избавлена, черт бы ее побрал.
        Входная дверь захлопнулась позади трепещущей кучи страха и перьев, какой я была тогда; меня запихнули в карету, и она помчалась в ночь.
        Я потребовала у сидящих в ней джентльменов ответить, куда они меня везут. Но они сидели неподвижно, как статуи; руки на груди, взгляд прямо перед собой, ни один так и не вымолвил ни слова. Занавески были задернуты, лошади неслись, как молнии. И я решила: «Будь что будет», сэр, потому что от меня ничего уже не зависело.

5
        - По-моему, прошло около двух часов, когда лошади умерили наконец свой стремительный бег. Карета остановилась. Один из громил открыл дверь, а другой снял с меня сеть и при этом хорошенько облапал. Я заехала ему локтем в зубы, и он, выругавшись, отпустил меня. Завернувшись в какую-то подстилку, сбросив с себя лапы этих тварей, я гордо выплыла из кареты, как будто была приглашена, а не похищена.
        Передо мной возвышался особняк в готическом стиле, весь увитый плющом, и над башенками плыл месяц, обнявший звезду. Где-то выла собака. Вокруг таинственно возвышались поросшие лесом холмы. Дом был стилизован под старину, хотя на самом деле был построен сравнительно недавно; сквозь плющ виднелся необожженный кирпич, и на входной двери из мореного дуба были прибиты новые медные пластины, имитирующие старинные гвозди. Дверь была открыта, из вестибюля лился яркий свет.
        Громилы снова схватили меня за руки и поволокли было, как пьяную, на крыльцо, но я высвободилась, да и идти было некуда, кроме как в эту дверь, которая с грохотом за мной захлопнулась. Только свежий номер лондонской «Тайме» на дубовом сундуке свидетельствовал о том, что меня не перенесли каким-то волшебным способом на несколько веков назад, где все было новым потому, что возникло, а не было воспроизведением. Я стояла в прямоугольной передней, выложенной огромными квадратными плитами. Этот пол, сводчатый потолок, а под центральным крестовым сводом - та самая фигура крылатого фаллоса с розой, что господин Розенкрейц носил на шее. Символ этот был вырублен из непонятного темного камня, возможно, мрамора. Освещение было очень ярким, но его источник был скрыт за изгибами стен.
        Каменный проход вел в маленькую, отделанную панелями комнату, где я увидела человека, сидящего на резном дубовом стуле за низким столиком, на котором стояла изящная ваза с белыми розами. Лица его не было видно, потому что он читал какую-то большую книгу с застежками, вроде Библии.
        Я не сразу узнала господина Розенкрейца без шляпы; он был лысым, как яйцо, и голова его сверкала так, словно прислуга прошлась по ней тем же полотенцем, что и по столовым приборам. Вместо рясы сливового цвета он был одет в какую-то длинную ночную рубашку, подвязанную шнурком. Увидев его кулон, я сразу поняла, что это он, и - ей-богу - горько пожалела о тысяче гиней, оставленных у мадам Шрек. Я вспомнила сделку: половину - на счет, половину - по доставке, да еще двадцать пять фунтов долга… и очень вежливо поздоровалась: «Добрый вечер, господин Розенкрейц».
        Он наконец снизошел до того, что опустил книгу и взглянул на меня, и - будьте уверены - я его разочаровала: всклокоченная, в рваном покрывале и вообще… Но у него не дрогнул ни один мускул. «Добро пожаловать, Азраил, - молвил он. - Азраил, Ашриил, Азриэл, Азарил, Гавриил; черный ангел со множеством имен. Добро пожаловать ко мне из своей обители в третьем царстве. Видишь, я встречаю тебя розами, такими же на удивление весенними, как и ты, подобно Прозерпине,[Прозерпина - в римской мифологии богиня плодородия и подземного царства. Соответствует греческой Персефоне.] явившаяся из Страны мертвых, возвещая о новой жизни!»
        Все это, конечно, было приятно - ничего не скажешь, и я подумала, что он мог хотя бы предложить мне сесть, но это не прилито ему в голову, равно как и предложить после утомительного путешествия чашку чая; он только улыбался своими старыми слезящимися блуждающими глазами. «Какой милый ангелочек! - проговорил он с сентиментальным видом. - Даже с грязным пятном на носу!»

«Так покажите мне, где ванная комната, и давайте помоемся что ли?» - язвительно парировала я, и его радость от приобретения тут же сошла на нет, видимо, потому, что возражения в его планы не входили. Слегка расстроившись, он пробормотал:
«Через ту дверь вверх по лестнице, первый поворот направо», - и снова углубился в книгу. Проходя мимо, я увидела ее латинское название: «Mysterium Baphometis Revelatum».[«Раскрытая тайна Бафомета» (лат).]
        Какая ванная! Боже мой, достаточно сказать, что стены сделаны из мрамора! Полотенца толщиной в дюйм! А из кранов льется горячая вода! «Вот она, жизнь», - подумала я и, прежде чем погрузиться в ароматную ванну, вылила на себя полфлакона лимонного экстракта Трампера. Но предварительно повесила свою нижнюю юбку на дверную ручку, чтобы господин Розенкрейц не подсматривал в замочную скважину.
        Вам, наверное, интересно, сэр, как я управлялась со своими крыльями, когда принимала ванну. Ну да, как и у любой птицы, мои перья в какой-то мере непромокаемые, но поговорка «как с гуся вода» ко мне - увы - не относится. Лучше не промокать, потому что иначе я рухну. Крылья свои я чищу пальцами, где дотянусь, потом как следует споласкиваю, встряхиваюсь и - как новенькая! После этого в воду их не опускаю; все остальное мою как обычно, и вообще, лимонное мыло замечательно снимает усталость.
        Стала вытираться и слышу - как и предполагала, - в дверь кто-то скребется, тут я и крикнула: «Хватит уже! Я не выйду отсюда, пока вы не принесете мне какой-нибудь приличной одежды!»
        - Уверяю вас, Азраил, - подал голос Розенкрейц, - будет нехорошо, если вы завершите омовение в тех самых лохмотьях, в которых появились, поэтому предлагаю вам отгадать загадку. Вы любите загадки, Азраил?
        Я промолчала.
        - Если отгадаете, - сказал он, - я подарю вам сто фунтов сверх того, что должен, и мадам Шрек ничего не узнает.
        - Загадывайте! - крикнула я, чуть не прыгая от радости.
        - Красивая женщина - ни то, ни другое, ни человек, ни птица, но красавица - птица, а птица - красавица… хи-хи-хи! Чтобы разыграть ритуал, в котором вы участвуете, вы должны выйти из воды ни в одежде, ни нагишом.
        Он сипел под дверью, довольный собственной хитростью.
        - Я не выпущу вас из ванной, пока вы не будете готовы, - прибавил он, после чего из замочной скважины слышалось только его тяжелое дыхание.
        Мысль о сотне фунтов, которую он пообещал, приятно согревала, и я присела на край ванны, размышляя над его загадкой. Как видите, сэр, природа наградила меня очень длинными и пышными волосами. Я их расчесала и завернулась в них, подобно леди Годиве,[Леди Годива - жена графа Мерсийского (XI в.). По легенде, в 1040 г. граф ввел налог на жителей г. Ковентри, которому она покровительствовала. В ответ на просьбу жены об отмене налога он поставил условие, чтобы та проехала через город верхом обнаженная. Годива сделала это, прикрыв свою наготу распущенными волосами.] прикрытой лишь символически, но благопристойно во время своего знаменитого проезда через Ковентри. Волос у меня, слава Богу, предостаточно, но чем их закрепить? Я заплела косичкой один из локонов, отрезала его стилетом Нельсон, который всегда носила в своем корсете, и подвязала волосы на поясе, заодно прикрепив на теле свой позолоченный талисман.

«И правильно сделаете!» - крикнула я, отпирая дверь, и выскочила в облаке лимонного пара прямо на него, что-то бормочущего с удовлетворением и, как мне показалось, с сожалением, потому что… кто знает, что бы он выкинул, не отгадай я его загадки.
        Меня очень порадовало, что, пока я мылась и причесывалась, в приемной появилась довольно приличная еда: салат, сыр и холодная птица. Я настолько изголодалась, что отщипнула немного от ножки, хотя, если есть возможность выбирать, я не притрагиваюсь к курятине, утятине, цесаркам и им подобным, чтобы не чувствовать себя каннибалом. Но тогда, доведенная до крайности, я прошептала молитву прощения своим пернатым предкам и набросилась на еду. На запивку была бутылка отменного кларета, к которому я тоже изрядно приложилась. Господина Розенкрейца тут же понесло: «Прошу вас не поддаваться мысли о чем-то плотском, непристойном или имеющем хотя бы отдаленное отношение к телесному, что могло бы показаться подоплекой нашей встречи в эту Ночь Ночей, когда прямо над нашим домом в целомудренном объятии луны покоится сияющая звезда, возвещающая о божественном Отпущении грехов и Примирении с Ужасным со времен вселенского потопа, потому как на то есть тайное указание, понимать которое как девиз исключительной учтивости - не более чем заблуждение. Ибо девиз сей гласит не «Honni soit qui mal y pense»,
«Позор тому, кто об этом плохо подумает» (фр.) - девиз, выгравированный на британском Ордене подвязки.] a «Yoni soit qui mal y pense», a «иони» на языке индусов означает женский орган, пустоту, устрашающую дыру, наводящую ужас расщелину, Бездну, Дно, кошмарную воронку, засасывающую все и вся вниз, вниз, вниз - туда, где царит Его Величество Ужас…»
        Так вот что означал его медальон! Фаллос собственной персоной, с крылышками (его стремление ввысь), но увлекаемый вниз (обвивающий стебель) женским половым органом (розой). Ну и ну! «Что-то здесь еретическое, какой-то манихейский[Манихейство - религиозное учение, основанное в III в. В основе манихейства - дуалистическое учение о борьбе добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.] вариант неоплатонического розенкрейцерства,[Розенкрейцеры - члены тайных религиозно-мистических обществ в XVII-XVIII вв. в европейских странах (прежде всего в Германии, Нидерландах). Название происходит от имени легендарного основателя общества Христиана Розенкрейца. якобы жившего в XIV-XV вв., или по эмблеме розенкрейцеров - розе и кресту.] - подумала я, - держи ухо востро, старушка!»
        Старый распутник так перепугался упоминания известного отверстия, что забубнил, заскулил, опешил, хотя Бездна была ему знакома - он ведь каждое воскресенье приходил убедиться, что она настолько ужасна, насколько он себе ее представлял. Я налила еще кларета себе и хозяину, который, похоже, нуждался в выпивке. Старик рассеянно его опрокинул, и через какое-то время к нему вернулось самообладание, достаточное для того, чтобы поговорить о чем-то более светлом.

«Флора! - воскликнул он. - Проворный дух пробуждающегося мира, дух крылатый, устремляющийся вверх! Флора; Азраил; Венера Пандемос![Пандемос - всенародная (греч.). В греческой мифологии прозвище Афродиты (у римлян - Венеры) как богини низменной чувственной любви, в отличие от Афродиты Урании - богини чистой небесной любви.] Это лишь немногие из имен, которыми я готов одарить мою богиню, но сегодня я буду называть тебя «Флора», и очень часто, ибо известно ли тебе, что сегодня за ночь?»
        Я угостилась изрядным куском замечательного стильтона[Сорт жирного сыра.] и, смакуя, размышляла о барочной эклектике его аллегорий.

«Тридцатое апреля»,[Ночь с 30 апреля на 1 мая известна как Вальпургиева ночь, в которую нечистая сила во главе с сатаной собирается на горе Броккен.] - сказала я, опасаясь очередной загадки.

«Канун мая, моя Флора, - заверил он. - Через несколько мгновений он станет твоим днем, зеленой сердцевиной года. Весна распахнет двери навстречу лету. Какое будет славное майское утро!»
        Я нервно влила в себя еще бокал вина.

«Разумеется, майское дерево есть не что иное, как символ фаллоса, лингама,[Лингам - фаллос, эмблема бога Шивы.] пронзающего плодоносного копья, как пика Лонгина - чувствуете?[Здесь обыгрывается слово long - длинный. Лонгин - в христианских преданиях и средневековом рыцарском эпосе римский солдат, который при распятии Христа воскликнул: «Воистину, это сын Божий!» - и пронзил копьем тело Распятого, чтобы прекратить его страдания.] Длинное копье Лонгина…» - тут он сощурился и запнулся, начиная плутать в собственной мифологии и готовый вот-вот оказаться в тупике. Дрожащей рукой он налил себе вина и вернулся к обрядам плодородия.

«Майское дерево, фаллос, лингам - ха! Вверх! Раз - и он взмывает ввысь, и завтра на всех зеленеющих полях старой доброй Англии взойдут священные фаллосы благословенного времени года. Вот почему в эту ночь всех ночей я решил похитить тебя из черного дома, из бездны, из Эреба,[Эреб - в греческой мифологии олицетворение первозданного мрака.] вечного холода и мрака, в котором царствует дряхлая карла преисподней - мадам Шрек».

«Дряхлая карла преисподней» идеально подходило к упомянутой госпоже Ш., и я стала к старику чуть благосклоннее, подумав, что в его бреднях порой проскакивают разумные мысли.
        - Хотите узнать его имя? - вдруг резко спросила Феверс, сверкнув на Уолсера глазом цвета вороненой стали. От мощных подрагиваний тяжелой копны ее волос шпильки ослабли, и теперь волосы буйно ниспадали вниз, почти накрыв свою обладательницу, и придавали ей довольно-таки дикий вид, делая похожей на менаду.[Менады - «путницы бога Диониса.] Под напором ее напряженного внимания Уолсер сник.
        - Вы выглядите совсем измотанным, - с неожиданной заботой сказала Лиззи. Уолсер и в самом деле чувствовал себя на грани изнеможения. Его рука, послушной собачкой двигавшаяся по странице блокнота вслед их рассказу, больше ему не подчинялась и безвольно повисла на запястье. Но это его не остановило:
        - Нет-нет, - солгал он. - Сейчас пройдет.
        - Имя этого джентльмена вам известно! - настаивала Феверс и, схватив блокнот, написала его своим тонким твердым косым почерком.
        - Черт возьми! - вымолвил Уолсер.
        - Буквально из вчерашней газеты я узнала о его яркой речи в Палате общин об избирательном праве для женщин. Он выступает против, считает, что женщины созданы из иного духовного материала, нежели мужчины, из другого, так сказать, теста и вообще - слишком чисты и утонченны для того, чтобы забивать свои прелестные головки проблемами этого мира, вроде ирландского вопроса или войны с бурами.
        Во время нашего бесконечного разговора, скорее монолога, он поведал мне о своем паническом страхе перед старостью. А кто ее не боится? Кого не пугает неумолимое вращение небесного колеса, с которого рано или поздно всем суждено низвергнуться. После долгих колебаний, кряхтенья и мистических околичностей он, наконец, выдал, что мудрец по имени Артефий изобрел каббалистический магнит, который тайно вытягивал из тел молодых женщин таинственный дух их расцвета. «Расцвета, Флора!» - произнес он многозначительно. Обладая магическими способностями, Артефий привлекал к себе этих духов, постоянно омолаживался, и весна была с ним круглый год, на что господин Розенкрейц надеялся и в отношении себя.

«Более того, - предположил господин Розенкрейц, - разве не царь Давид, когда состарился, пригрел у себя на груди Суламифь, после чего „разогрелся", прожил еще двести или триста лет и стал одним из Девяти Величайших?» Господин Розенкрейц лично встречался в Венеции с неким синьором Гуарди, портрет которого в молодости был написан Тицианом. Иначе говоря, этому Гуарди было от роду лет триста или около того, и он рассказывал господину Розенкрейцу, как тринадцать юных апеннинских дев натирали его с головы до ног маслом, в состав которого входил экстракт весенних цветов и одному ему известные химические вещества. Когда господин Розенкрейц заговорил о рецепте синьора Гуарди, лицо его приобрело хитрое выражение: понятно было, что он что-то не договаривает.
        Однако это он рассказал. Рассказал, что, с тех пор как впервые познакомился с законами эзотерики и искусством магии, он узнал о моем существовании, о светлом ангеле, который освободит его от уз материи, о крылатом духе мировой весны. Ему было известно, что я томлюсь под землей, в Аду. «Очень интересно», - думаю, и еще интереснее стало, когда господин Розенкрейц принялся листать свою книгу, тыкая похожим на обрубок пальцем в те страницы, где говорилось, что жизнь и смерть - это одно и то же. А потом задрожал так, что книга соскользнула у него с колен, и, понизив голос, заикаясь и краснея, признался мне, что соединением на пороге весны своего тела с телом Азраила - Ангела Смерти - он надеется обмануть смерть и жить вечно, и Флора будет навеки освобождена от могильного холода.
        Он доказал это через семь недель после нашей первой встречи средствами каббалистической геометрии и сообщил, что готов с радостью представить мне эти доказательства. Я выпила остатки кларета, не предлагая ему, потому как считала, что две тысячи гиней не цена для этой сделки - так я и сказала, - но он был слишком погружен в свои экстатические грезы, чтобы услышать меня. Будучи свидетелем того, как человек за бесценок приобретает бессмертие, оставляя мне лишь половину выгоды от этой странной сделки, я подумала, что он мог хотя бы выставить еще одну бутылку кларета, но какое-то время он был слеп и глух к окружающему, внимая только невидимым ангелам, что-то вопиющим ему в уши. Пришлось громко постучать книгой по столу, после чего из потайной двери в одной из панелей возник запыхавшийся громила.

«Если бы джентльмен не впал в такой восторг от своей гостьи, он, уверена, велел бы принести еще бутылку вина, - сказала я. - Давайте попробуем на этот раз урожая 88 года, если в погребе такое найдется».
        (При случае, господин Уолсер, я никогда не отказываю себе в бокале хорошего вина.)

«…по сравнению со знаменитыми алхимиками короли - нищие», - промычал, засыпая, господин Розенкрейц, а громила, складывая на поднос грязную посуду, подмигнул мне и пробормотал: «Кошелек он держит в спальне в верхнем ящике бюро, когда увидите его, вспомните обо мне».
        Я и без того его помнила, потому что это он хватал меня за правую грудь, и пока мошенник ходил за бутылкой, почти пожалела своего старого маразматика с его маскарадными фантазиями, которого обирают собственные слуги и водят за нос разные шарлатаны. Господин Розенкрейц, вздрогнув, очнулся и спросил: «Что это? Ты не должна забивать дыхание жизни погаными миазмами!» И вылил кларет в вазу с белыми благоухающими розами. Пришлось сидеть на ужасном жестком стуле. изнывая от жажды, и дожидаться рассвета, когда все это закончится.
        У меня был план забрать причитающиеся мне деньги и сбежать.
        Конечно же, не к мадам Шрек - нет, никогда! - а сразу домой в Бэттерси, потому что, уверяю вас, суммы, которую господин Розенкрейц готов был выложить за особую честь разорить мешок с костями, вполне хватило бы на недурственную жизнь всей моей семье. И я, глупая, радовалась истекающим часам той короткой весенней ночи и строила воздушные замки, в то время как господин Розенкрейц повторял свои таинственные заклятия и казался спятившим в предвкушении сладостного апофеоза в моих объятьях.
        Где-то часы отбивали время, и в четыре или в четверть пятого он пришел в себя и сказал, что я должна приготовиться.

«Как приготовиться, хозяин?» - лукаво спросила я.

«Только мысленно, - ответил он и торжественно обратился ко мне: - Царица неопределенности, богиня промежуточных состояний, пребывающая на границе видов, олицетворенная Ариорифа, Венера, Ахаматота, София».
        Не могу передать, как я была потрясена, когда он назвал меня Софией. Откуда он узнал имя, данное мне при крещении? Мне показалось, что это открытие наделяло его полной властью надо мной, и» хоть я и не суеверна, это меня напугало.

«Повелительница ступицы небесного колеса, созданная наполовину из земли, наполовину из воздуха, девственница и блудница, соединяющая твердь земную и твердь небесную, примирительница противоположных сущностей посредством своего раздвоенного тела, вбирающая в себя великое противостояние жизни и смерти, ты, явившаяся ко мне ни нагая, ни одетая, дождись со мной часа ни тьмы, ни света, времени перед восходом солнца, когда ты отдашься мне, но я не овладею тобой».

«Отдашься, еще чего!» - подумала я, мысленно подсчитывая суммы, которым суждено поменять владельцев, но напустила на себя покорный вид и робким голосом спросила:
«Как это сделать, о великий мудрец?»

«Ответ на вторую часть загадки ты должна дать в назначенный час!» - проговорил он нараспев. Пришлось довольствоваться таким ответом.
        Вы спросите, сэр, почему я к этому времени не выпрыгнула в окно и не исчезла? Но ведь я знала только то, что дом находится в каком-то из прилегающих к Лондону графств, не имея ни малейшего понятия - в каком именно. К тому же я была обнажена и опасалась угодить в переделку где-то у черта на куличках, если бы мне пришлось, как дуре, порхать, прикрываясь деревьями всю дорогу до Бэттерси!
        Должна признаться, что я ненавижу и одновременно боюсь бывать на природе. Скажу честно, не люблю бывать там, где нет человека. Я обожаю яркий свет, городской смрад, суетящихся людей, а местность, где не встретишь ни души, где не дымит приветливо труба какой-нибудь людской обители, для меня все равно что пустыня. Слава Богу, мне не довелось проводить много времени в поле или лесу, но иногда летом матушка Нельсон запихивала всех нас в ландо, и мы выезжали на пикник в Нью-Форест, а я всегда с нетерпением ждала возвращения в Уоппинг на Хай-стрит, где мне дышалось гораздо легче… Что поделать - кокни до мозга костей!
        Но кроме того. сэр. я - честная женщина. К тому же старый распутник уже выложил свои денежки, хоть я до них пока и не добралась. Что ни говори, а я возлагала очень большие надежды на эту тысячу плюс обещанную им сотню. Тогда я купила бы один из тех больших домов за Лэвендер-Хилл, и Джанни, Изотта, Виолетта, Лиззи; я и все остальные замечательно бы там устроились.
        Меня удерживали обещанные деньги, да и что скрывать, я надеялась, что, когда дойдет до дела, старый пень не доставит особых проблем, потому что выглядел он всегда готовым, это уж точно. А я, невинная, не могла и помыслить о более жестокой для себя судьбе!
        Время шло как обычно, он что-то бормотал сам себе, наконец стекла в свинцовых переплетах стали светлеть. И тогда он торжественно запел: «Соединимся, соединимся! О-о-о! Все соединимся! Ибо сегодня наступает вселенское лето!», вскочил, выключил электричество и распахнул окно. Комната наполнилась весенним, еще прохладным ветром. и я, глупая и мягкосердечная, испугалась за его ветхое здоровье: «Берегите свою голову, не то простудитесь и встретите смерть!»
        От слова «смерть» его как будто током ударило: он завопил, заржал, как конь, мелко задрожал, заскулил, приникнул к оконной раме и наверняка упал бы без ее поддержки, но припадок вскоре прошел, и он снова заблеял: «О, мое обновление! Плодоносяший диск уже поднимается с обратной стороны дальнего холма! Возляг на алтарь!»
        Видите ли, господин Уолсер, мне очень неловко говорить об этом с мужчиной, но будучи непорочной, я знала вполне достаточно для того, чтобы предположить, что лежание на спине не только не доставит мне ни малейшего удовольствия, но и последующая попытка совокупления вызовет полнейший кавардак, что-то вроде соревнований по борьбе без правил на подушечной фабрике.

«По причине моих перьев вы можете взять меня только сзади, о великий мудрец!» - поспешно предупредила я его, гадая про себя о его отвращении к этому отверстию, и в этот момент меня внезапно, словно вспышкой, осенило, что его понимание сексуальной магии не совпадает с моим.

«Об этом не беспокойся! - закричал он в бешенстве. - Ложись!»
        Подскочив ко мне, он одним движением своей костлявой руки очистил стол, за которым я ужинала, смахнув на пол книгу и розы. И несмотря на благоговейный ужас перед синюшными чертами его лица, я усмотрела в них нечто, что меня страшно обеспокоило; такое же выражение предвкушаемой шалости и неуправляемости я замечала на лице своей крестницы Виолетты, собирающейся забраться всей пятерней в запретное наслаждение шоколадным мороженым. И тогда я подумала: «Этот человек собирается причинить мне вред».
        Заметив на моем лице тень нежелания, он немного пришел в себя, собрал весь свой авторитет повелителя воедино и повторил: «Ложись на алтарь!»
        Думая о том, что последует дальше, я распласталась ничком на кофейном столике. Он решительным шагом приблизился, Я бы стиснула зубы и думала об Англии,[Из анекдота об английских женщинах - так они отдаются своим мужьям, закрыв глаза и думая о королеве.] если бы, обернувшись через плечо, не заметила, что вдоль его волосатого заскорузлого стариковского бедра под распахнутым халатом что-то сверкнуло. Это
«что-то» выглядело куда агрессивнее, чем другое его бедное маленькое оружие, болтающееся незаряженным, без зажженного фитиля, не наточенное… в холодном сером свете майского утра я увидела, что это «что-то» было лезвием.
        Я молниеносно выхватила свое! Как я боготворила свой позолоченный стилет! Старик упал на спину, приговаривая: «Нечестно, нечестно…» - он не предполагал, что ангел явится вооруженным. И все же я не смогла его ударить, сэр, я не причиняю зла смертным даже ради самозащиты, и… по правде говоря, даже в страхе своем я дико возрадовалась, увидев, как был огорошен и разочарован старый дуралей из-за того, что все его планы пошли наперекосяк, как он расстроился при виде игрушки Нельсон, когда я рассмеялась ему в лицо.
        Пока он приходил в себя, я, как жиром смазанная, протиснулась через открытую раму наружу, хотя это было нелегко, и перьев оставила там столько, что хватило бы на целый матрац. Увидев, как мясистый флакон его эликсира жизни отрывается от земли, этот спятивший урод пронзительно заверещал и бросился за мной с каким-то древним копьем, которое он непонятно где откопал, и даже ухитрился ткнуть им меня в щиколотку правой ноги; с тех пор здесь остался шрам, посмотрите!
        Она высвободила ногу из шлепанца и вывалила ее на колени Уолсеру сдвинув его блокнот так, что он тут же оказался на полу. Ступня была перечеркнута светлой неровной полоской шрама.
        - Доказательство оракула, - сказала Лиззи. сдерживая зевок. - Увидеть, значит поверить.
        Уолсер устало поднял с полу блокнот.
        - Не считая того кульбита в спальне мадам Шрек, я не пользовалась крыльями добрых полгода, но страх придал мне сверхъестественные силы. Я взмыла вверх и понеслась прочь от этого отвратительного места, над майским деревом на лужайке перед домом, к которому уже в такое раннее время семенила стайка ребятишек, вероятно, нанятых господином Розенкрейцем в деревне; одетые, несмотря на моросящий дождь, в просвечивающие кисейные туники, в венках из маргариток, они собирались петь и танцевать для этого столь кошмарным образом омоложенного «мудреца», готового совершить со мной майское жертвоприношение, сэр. Когда я пролетала мимо, дети в страхе разбежались с криками «Мамочка!»
        Укрылась я в ближайшей рощице в кроне вяза, спугнув стаю дремлющих воронов. Переведя дух, я глянула вниз и увидела, что громилы господина Розенкрейца, одетые лесниками, прочесывают в поисках меня подлесок, так что на дереве пришлось просидеть до следующей ночи. Потом, постоянно маскируясь, я передвигалась от одного укрытия к другому, пока не добралась до железной дороги, где мне не оставалось ничего другого, как воспользоваться товарным поездом. Я забилась между ящиками с картошкой и с головой укрылась брезентом, потому что не могла тогда летать так высоко, чтобы прятаться в облаках; да и трудно представить себе что-либо более приметное (даже ночью), чем голая женщина, которая увертывается от телеграфных проводов и перелетает через семафоры: железная дорога нужна была мне как ориентир на пути в Лондон. К моей неописуемой радости вскоре поезд добрался до разъезда в Клэпхеме, и мне удалось выскочить неподалеку от парка Бэттерси, на всех парах пробраться в кромешном мраке до Куинстон-Роуд и, пригибаясь за живыми изгородями, благополучно вернуться наконец домой.
        И кого бы, вы думали, я увидела в своей собственной постели рядом с Лиззи? Спящую Красавицу!
        Я была невероятно измотана, грязная, промокшая, голодная, и, обнаружив на грани нервного срыва от пережитого кошмара, что для меня нет здесь даже места, упала и разрыдалась. Лиззи проснулась.
        - О, как я была счастлива увидеть ее! Туссен все нам рассказал, и мы опасались худшего; наш дом был под завязку полон беглецами от мадам Шрек, и, если у Феверс было что рассказать, то у нас и подавно! Я приготовила ей чашку крепкого кофе с молоком, сварила пару яиц, поджарила несколько тостов, и вскоре все было снова прекрасно. Что до роли Туссена во всей этой почти неправдоподобной истории, сэр, то он записал ее на клочке бумаги, который я, к счастью, всегда ношу с собой в сумочке.
        С этими словами Лиззи извлекла три листа превосходной бумаги, которая использовалась в кафе для счетов, со следующим текстом:
        Когда появился этот человек и похитил Софию, я был в отчаянии и побежал за ними, но карета тут же исчезла из виду. Я вернулся домой и поднялся в комнату мадам Шрек. Ее траурное одеяние по-прежнему болталось на карнизе, но все было тихо. Она не шевелилась.
        Мне почудилось, что под одеждой ничего не осталось (быть может, под ней никогда ничего и не было, кроме кучки высохших костей, приводимых в движение силой инфернальной воли, а голосом служил воздух, искусственно выпускаемый из пузыря или кисты), что она была или превратилась в некое чучело вожделения. Я забрался на стул и снял ее. Старуха весила не более пустой корзины, ее митенки тихо шлепнулись на пол, и из их обрезанных пальцев тонкой струйкой высыпалась какая-то пыль. Я положил ее мощи на кровать; они были жесткие и сухие, как панцирь насекомого.
        На столе у старухи я нашел закладную. Она продала Феверс господину Розенкрейцу не за две, а за пять тысяч фунтов, половину из них мадам Шрек получала по заключении сделки, а остальное… «по завершении». (Все, что сказали Феверс, было ложью.) Мне очень не понравилось это слово - «по завершении», но я совершенно не представлял, что можно было предпринять. Я стал немым свидетелем бесчестного и подлого деяния, но поверят ли в полиции, что я (последний, кто видел людом Шрек живой) был первым, кто ее обнаружил… не мертвой, нет - кто бы смог сказать, когда она умерла, и была ли живой вообще, - не… исчезнувшей? А кому как не мне было знать о могущественных знакомых старой сводни среди власть имущих, если с момента появления у нее на службе моей обязанностью было каждую пятницу относить увесистый пакет в полицейское управление Кенсингтона с указанием не ждать расписки в получении?
        Фэнни оказалась столпом выдержки. Она взяла из открытого сейфа мадам Шрек причитающиеся Феверс деньги и, после некоторых подсчетов, сумму, возмещающую неимоверные труды пятерых оставшихся в этом страшном вертепе узников, включая Красавицу, - ни пенни больше. Честно распорядившись средствами мадам Шрек, она сказала: «А теперь пора делать ноги, да побыстрее, пока нас не сочли соучастниками преступления».

«Какого преступления?» - в страхе спросил я себя. В наших силах было только молиться, чтобы ум и изобретательность Феверс оградили ее от несчастий. Ни у кого из нас не было ни друзей, ни знакомых, и единственное прибежище, о котором я подумал, было указано на оставшемся от Феверс адресе, по которому я когда-то относил деньги, в первый и последний раз выданные ей мадам Шрек. Нам нужно было бежать, пока не появились первые клиенты.
        Я сам перенес Красавицу на конюшню, к коляске мадам Шрек. Эту коляску, как и пони, я оставил себе: разве раб не заслужил права на средство собственного освобождения? Мы прибыли в Бэттерси уже за полночь, но его обитатели поднялись с постелей и приняли нас очень радушно, хотя и расстроились, узнав об исчезновении нашей любимой девочки, а Изотта приготовила для всех кровати, матрасы и одеяла.
        Следующий день показался нам бесконечным: с нарастающей с каждым часом тревогой мы ждали весточки от нашей милой подруги. После долгого ночного бдения, когда дом наконец затих на несколько часов беспокойного сна, она совершенно чудесным образом вернулась.
        Уолсер прочел этот документ, отметил детский почерк, разборчивую подпись и два адреса, которые можно было проверить. Потом почтительно вернул его Лиззи. С довольным кивком она убрала письмо на место.
        - Ну и Туссен! - сказала она. - Прекрасно владеет словом.
        - Что со всеми ними стало, сэр? - резко спросила Феверс и тут же сама себе ответила: - Каждый выбрал свой путь! Изотта и Джанни, будучи любящими родителями, сумели убедить Диву, что ни одно дитя не упадет, пока у него есть мать или отец, которые нагнутся и поддержат его, и она вновь обрела приемных родителей, которые слезами радости встретили ее возвращение в лоно семьи, тем более что их собственные птенцы давно уже покинули родное гнездо. Альберт-Альбертина получила место служанки у нашей Дженни, и, хоть он-она и жалуется, что приходится носить только женскую одежду, Дженни без этого сокровища не останется. Фанни вернулась в родной Йоркшир, где, не без помощи денег мадам Шрек, организовала в поселке текстильщиков приют для сирот, чьи родители стали жертвами несчастных случаев на производстве, и теперь у нее два десятка милых детишек, называющих ее «мама». Когда я получила свою долю, мне удалось заинтересовать Паутиной своего хорошего знакомого, профессора, сэра Р… Ф… Он исследовал уникальную природу ее способности видеть и научил ее руку следовать этому видению. Теперь она превосходная художница,
виртуоз светотени, так что можно сказать, что, даже не покинув тени, она заставила тень работать на себя. А Красавица… она с нами и по сей день.
        Пауза на три удара сердца.
        - Она спит. Ее ежедневные пробуждения становятся все короче. Она все меньше и меньше ест, как будто жалеет о каждой секунде, проведенной без сна. По движению ее глаз под веками и сонным жестам рук и ног можно сделать вывод, что сны становятся для нее все более необходимым и значительным элементом жизни, словно то, что она переживает в замкнутом мире сновидений, вот-вот овладеет ею полностью, как будто ее кратковременные и неохотные выходы из забытья прерывают какое-то иное, гораздо более насыщенное существование и ей невыносимы даже те мгновения, что она проводит с нами, такие же странные, как и ее сны. Удивительная судьба: сон, в котором больше жизни, чем наяву, сон, охватывающий весь мир.
        - И вот что, сэр, - в голосе Феверс появились мрачные, торжественные нотки, как у большого органа, - мы искренне думаем… что ей снится грядущий век.
        - Боже мой, как же часто она плачет!
        Воцарилась глубокая тишина. Женщины, словно ища успокоения, сжали руки друг другу, а Уолсер поежился: в гримерке повеяло могильным холодом.
        И тут в ночной тишине до них снова долетел звук Бит-Бена; видимо, ветер немного переменился, и первые удары курантов были едва слышны, словно доносились с очень большого расстояния, но, услышав их, Феверс замерла и сделала «стойку», как огромная золотая собака, которая подняла морду и нюхает воздух; мышцы на ее шее сжимались и перекатывались. Один, два. три, четыре, пять… шесть…
        В течение какой-то секунды, пока затихал отзвук последнего удара, возникло вдруг непонятное ощущение, как будто какая-то неведомая сила стала затягивать Уолсера, его собеседниц и вообще всю гримерку в огромный водоворот. У него захватило дух. Казалось, что каким-то непостижимым образом кто-то изъял комнату из ее повседневного потока времени, немного подержал над вращающимся миром и… уронил на место.
        - Шесть часов! Уже так поздно! - воскликнула Лиззи, вскакивая на ноги с энергией отдохнувшего человека. Феверс, напротив, выглядела совершенно изнуренной и крайне обессиленной, словно лишившись колоссального заряда энергии. Грудь ее вздымалась, готовая вот-вот вышвырнуть наружу сердце. Ее тяжелая голова поникла, как умолкший колокол. Казалось даже, что она заметно уменьшилась, съежилась до размеров обычного человека. Она закрыла глаза и сделала долгий-долгий выдох. Сильно побледневшая, она выглядела осунувшейся и резко постаревшей в бледном свете занимавшегося утра, делавшим лиловое сияние газовых фонарей безжизненным и искусственным. Окончание истории выпало досказать Лиззи, что она охотно и сделала.
        - После нашего счастливого воссоединения, - отрывисто продолжила она, - когда мы засиделись за завтраком, вдруг появились Эсмеральда с Человеком-Змеей, катившим коляску с маленьким змеенышем. «Слушай, Феверс, - сказала она, - а ты когда-нибудь думала о трапеции под куполом цирка?»
        С этими словами Лиззи вскочила и, молча игнорируя Уолсера, принялась собирать и приводить в порядок разбросанное на диване нижнее белье. Феверс пошевелилась, взглянула на Уолсера через бокал и устало заговорила.
        - Все прочее - история. Эсмеральда устроила мне первое выступление в цирке. Как только я взлетела на воздушную трапецию, я сразу же стала знаменитой. Париж, Берлин, Рим, Вена… а теперь вот мой любимый Лондон. В день премьеры, здесь в
«Альгамбре», после того как я спустилась со сцены с горой цветов и Лиззи снимала мой грим (вы нас за этим и застали), в дверь постучали. Вошел человек в котелке, с внушительным брюшком, обтянутым жилетом из американского флага - да-да, сэр, - с внушительным знаком доллара как раз на пупке.

«Привет, моя пернатая подруга, - сказал он. - Я здесь, чтобы устроить твою судьбу».
        Она зевнула, но не как кит и не как львица, а как безумно уставшая молодая женщина.
        - Не сомневаюсь, что очень скоро меня ожидает триумф в Санкт-Петербурге, Токио. Сиэтле, Сан-Франциско, Чикаго, Нью-Йорке - везде, где стропила достаточно высоки для моей трапеции, сэр. Вот… если у вас - все…
        Уолсер захлопнул блокнот. В нем не было больше места ни для одного слова.
        - Конечно. Превосходно, мисс Софи, просто превосходно.
        - Феверс, - резко поправила она. - Называйте меня Феверс. А теперь нам с Лиззи надо домой и спать.
        - Я вызову кэб?
        - Ни в коем случае! Тратить деньги на кэб? После выступления мы всегда возвращаемся домой пешком.
        Но поднявшись на ноги, она покачнулась. Ночь взяла свое. Феверс в последний раз состроила загадочную гримасу своему искаженному отражению в зеркале.
        - Извините, сэр, я оденусь.
        - Я подожду у выхода, мэм, - сказал Уолсер, пряча свой блокнот. - Дамы позволят себя проводить?
        Они переглянулись.
        - Он дойдет с нами до моста, да?
        Сторож в скрипучей кожаной накидке заваривал на примусе чай, смешав, как индеец, вместе заварку, молоко и сахар. Уолсер не отказался от этого дымящегося варева, разлитого в банки из-под джема. Октябрьское утро становилось с каждой минутой светлее, но не ярче; начинался серый пасмурный день.
        - С Феверс всю ночь провел, да? - сторож хитро подмигнул и толкнул Уолсера в бок. - Да ладно, не обижайся. Лиззи пасет ее лучше любой овчарки. А она у нас прекрасная леди, наша Феверс…
        И все-таки, закутанная в черную старомодную шаль, с выпирающими скулами, с темными кругами под голубыми глазами и небрежно подколотыми длинными волосами, Феверс ничем не отличалась от обычной уличной девки, возвращающейся домой после неудачной ночи, или старьевщицы, несущей на спине мешок убогих находок - тяжкую ношу, выпирающую между лопаток, под которой она, казалось, вот-вот упадет. При виде сторожа она попыталась было театрально оживиться: «Скоро увидимся, дружище!» - но от протянутой Уолсером руки отказалась, и они молча перешли Пикадилли среди людей, торопящихся в этот ранний час на работу. Обогнули колонну Нельсона, спустились по Уайт-холл. Утро нисколько не освежило холодный воздух, в нем стоял гнетущий запах копоти и лошадиного навоза.
        В конце Уайт-холла они увидели, как по широкой дороге мимо Отца Всех Парламентов катит повозка с углем, запряженная цокающим ломовиком, а за ней движется процессия женщин беднейшего сословия, без пальто, без пелерин, в одних хлопковых передниках, грязных юбках и изношенных домашних туфлях на босу ногу, а рядом с ними бегут маленькие босоногие дети, цепляясь за края повозки, и как молодые девушки и женщины подставляют свои передники, чтобы не потерять ни одного кусочка угля.
        - Ах, мой любимый Лондон! - сказала Феверс. - Сияющий город! Новый Иерусалим!
        Она произнесла это так уныло, что Уолсер не мог понять - с иронией это было сказано или нет. Больше она не произнесла ни слова. Уолсер был заинтригован ее молчанием после нескольких часов непрерывного красноречия. Казалось, она удерживала его все то время, что следовала ничем не прикрытой траектории своего голоса, могла завязать его в узел, а потом… остановилась. Просто бросила.
        На вершине ажурных изысков главной башни Парламента позолоченные стрелки Бит-Бена показывали без пяти минут семь. Женщины глянули на циферблат, и на лицах обеих обозначилась скромная, неявная улыбка соучастия, ускользающую тень которой Уолсер заметил, когда Феверс повернулась и протянула ему руку. Крепкое мужское рукопожатие. Без перчаток.
        - Было очень приятно, господин Уолсер, - сказала она. - Надеюсь, материала у вас достаточно. Если будут какие-то вопросы, вы знаете. где меня найти. Отсюда нам уже недалеко.
        - Да, все было очень хорошо, - согласилась Лиззи и, по-утиному кивнув, протянула свою лайковую перчатку.
        - Огромное вам спасибо, - сказал Уолсер.
        Минутная стрелка возвышающихся над ними огромных часов описывала по циферблату дюйм за дюймом. Женщины отправились через Вестминстерский мост в дымящуюся южную часть города навстречу гремящему транспорту, который в этот час уже устремился в центр. Из-за разницы в росте они не могли идти под руку, поэтому держались за руки, и со стороны это выглядело так, будто белокурая решительная мамаша ведет домой свою непутевую малолетнюю дочь, вызволенную из злополучного приключения в Уэст-Энде… ни возраста не определить, ни взаимоотношений… Женщины шагали медленно, как тянется нищета, но это тоже была иллюзия: у забрасываемой бриллиантами, оскорбляемой жемчугами Феверс вид все равно был слишком жалким, чтобы остановить кэб.
        Часы со скрипом завели вступление курантов и начали вызванивать прелюдию нового часа. Ветер вдруг вцепился в волосы Феверс, вытащил их из-под шпилек и широкой льняной дугой бросил над зловещей рекой, надеясь, видно, на то, что она развернет сейчас свои малиновые перья и, прижав к груди невесомую ношу, то ли свою дочь, то ли мать, вихрем пробьет низкий потолок облаков и исчезнет из вида. Уолсер встряхнулся, чтобы избавиться от пустых фантазий.
        Пробило семь. Женщины уже добрались до той стороны моста и, размером теперь с двух кукол большую и маленькую, оглянулись; ему удалось разглядеть бледные пятна их лиц. Потом они исчезли в потоке транспорта.
        - Кэб, сэр? - Лошадь с силой фыркнула, и над мешком возле ее морды мелькнул на мгновение золотистый плюмаж овсяных зерен.
        На своей квартире в Клеркен-Уэлл Уолсер умылся, побрился, сменил рубашку и понял, что в это утро готов предпочесть хозяйкины заискивающие, чтобы не сказать нелепые, потуги приготовить американский кофе - чаю, который он обычно пил; за ночь Лиззи так промариновала его внутренности крепким чаем, что они, наверное, стали цвета красного дерева… Он бегло просмотрел записи. Какое исполнение! Какой стиль! Какая энергия! И как ловко этим дамам удалось обмануть его глаза - точнее, уши - трюком с часами! Он достал карманные часы и без удивления обнаружил, что они остановились точно в полночь.
        Но как она сделала - или знала - это?
        Это становится все более любопытным.
        Военный корреспондент в промежутке между войнами и страстный любитель небылиц, какое-то время спустя Уолсер забежал в свою лондонскую контору и обнаружил там шефа с зеленоватыми кругами под глазами, размышляющего над последними южноафриканскими новостями.
        - Как тебе удалось отыскать Венеру из кокни?
        - Тщеславное желание любого энергичного молодого американца - убежать вместе с бродячим цирком, - ответил Уолсер.
        - Ну и что? - спросил его шеф.
        - Вы не представляете себе, как мне хочется немного отвлечься от новостей, шеф. Эпидемия желтой лихорадки в Панаме высосала из меня последнее. Дайте мне немного отдохнуть от «переднего края». Мне нужно развеяться, заново отточить чутье на необычное. Что вы скажете насчет цикла эксклюзивных очерков об экзотичном, сверхъестественном, где есть и смех, и слезы, и страсти, и все остальное? Что если ваш корреспондент инкогнито последует за самой таинственной артисткой в истории в самые сказочные города мира? По бездорожью Сибири… в Страну восходящего солнца?
        Или даже так… почему бы вашему корреспонденту не наняться инкогнито на работу вместе с Феверс к полковнику Керни на время самого Великого Императорского турне? История из первых рук! Шеф, позвольте пригласить вас на несколько вечеров в цирк!
        Петербург

1
        - Жил-был поросенок, - рассказывала бабушка Иванушке, круглоглазому мальчику, примостившемуся рядом с ней в кухне на табурете, а сама в это время большими деревянными мехами, ярко размалеванными сказочными сюжетами, с завитушками и цветами, раздувала угли в самоваре.
        Скрюченная от многолетнего непосильного труда бабушка смиренно склонилась перед кипящим сосудом с немощным покорным почтением человека, заклинающего о короткой передышке или милости, которой - и ему это заведомо известно - никогда не суждено сбыться, и ее руки, натруженные жилистые руки, за многие годы до блеска отшлифовавшие рукоятки мехов, эти древние руки медленно расходились и так же медленно сходились в повторяющемся, словно в гипнозе, движении, как будто она вот-вот соединит их в молитве.
        Соединит в молитве. Но в самый последний момент, будто вспоминая о чем-то, что нужно спешно сделать по дому, она разводила руки. После чего скрывающаяся в ней Марфа[Марфа и Мария - евангельские персонажи (Лк. 10. 38-42; Ин. 11, 12), различие в характерах которых (деятельный у Марфы, созерцательный у Марии) стало нарицательным.] вновь превращалась в Марию, осуждающую Марфу: что может быть важнее молитвы? И все равно, когда в очередной раз руки уже готовы были соединиться, жившая в ней Марфа напоминала Марии о том, что есть нечто и в самом деле более важное… И так до бесконечности. Будь мехи невидимыми; это стало бы трагедией непрерывно повторяющегося нарушения последовательности, как если бы во время раздувания углей внезапно налетевший ветер вдруг вырвал мехи из рук старухи и унес; примером напряженного противоречия духа и плоти, хотя слово «напряжение» несет в себе слишком много энергии, тогда как ее измождение настолько умеряло течение этой воображаемой неуверенности, что, не зная ее, можно было подумать, что она ленится.
        Более того, ее работа предполагала некую бесконечную незавершенность - женский труд никогда не кончается; труд всех Марф и всех Марий, их вселенский труд - мирской и духовный - и в этом мире, и в приуготовлении к загробному - извечен, ибо всегда отыщется противоречивая необходимость отложить любое дело на неопределенный срок. И значит… нет нужды торопиться!
        Впрочем, она и не торопилась, потому что была… почти… изнурена.
        В ограниченности ее движений пребывала вся Россия и большая часть ее поруганной иссохшей женственности. Символ и женщина или - символическая женщина - она склонилась над самоваром.
        Угли становились то красными, то черными, краснели и чернели в ритме сипящих вздохов, которые вполне могли издавать не мехи, а изношенные легкие бабушки. Ее замедленные безрадостные движения, ее безрадостная замедленная речь были исполнены достоинства отчаявшегося человека.
        - Жил-был… ф-ф-ф!.. поросенок… ф-ф-ф!.. И вот отправился он однажды в Петербур… Петербург! При этом слове угольки вспыхнули и зашипели; Петербург! - имя, заставляющее приободриться даже тех, кто там живет; даже в душе России-матушки что-то слегка шевельнется…
        Санкт-Петербург - прекрасный город, которого больше не существует. Теперь другой красивый город с другим названием раскинулся на берегах могучей Невы, там, где когда-то стоял Санкт-Петербург.
        Россия - сфинкс. Величавая древняя святая несокрушимость, одной ногой опершаяся об Азию, а другой - о Европу, какой неведомый и исключительный удел суждено сплести тебе из крови и жил истории в своем дремучем лоне?
        Она не отвечает. Загадки отскакивают от ее стен, расписанных весело и броско, как крестьянская тройка.
        Россия - сфинкс; Санкт-Петербург - прекрасная улыбка на его лице. Петербург, милейшее из всех видений, мираж: в Северной пустыне, возникший на долю секунды между черным лесом и покрытым льдом морем.
        В городе - идеальная геометрия любого проспекта; за его пределами - бескрайняя Россия и надвигающаяся буря.
        Уолсер остановился, чтобы размять озябшие пальцы и вставить в машинку новый лист.
        По приказу Государя скалы пустыни обратились в дворцы! Государь простер благородную длань, и северное сияние стало светить ему в канделябрах… Да! Строительство Санкт-Петербурга стало прихотью тирана, пожелавшего, чтобы его воспоминания о Венеции обрели гранитную форму на болотистом берегу моря, на краю света, под суровым небом; город, камень за камнем выложенный мечтателями и обманщиками, авантюристами и безумными священниками, крепостными и каторжниками, носит имя Государя - то же самое, что и имя святого, хранящего ключи к вратам рая… Санкт-Петербург… Город, выстроенный гордыней, воображением и страстью…
        Как и все мы… Или как все мы должны быть созданы.
        Старуха и мальчик не обращали внимания на треск пишущей машинки. Они не знают об этом городе того, что знаем мы. Они живут в нем, не ведая и даже не предполагая, что город этот вот-вот станет легендой, но… нет, не сейчас… этот город, эта Спящая Красавица всех городов, шевелится и разговаривает во сне, мучительно ожидая и одновременно страшась грубого и несущего проклятие поцелуя, который ее разбудит, потянув за швартовы прошлого, ее, изо всех сил борющуюся и страстно желающую прорваться из настоящего в жестокость подлинной истории, к которой наше повествование - это очевидно - не имеет никакого отношения.

…его бульвары с лепниной из персиков и ванили растворяются в осеннем тумане…

…в сахарном сиропе ностальгии, приобретая искусственно приданную изысканность; я пишу и тут же придумываю несуществующий город. Тот город, в который спешит бабушкин поросенок.
        - Жил-был поросенок, и однажды отправился он в Петербург помолиться, - сказала усталая бабушка, откладывая мехи, на которых благоухали единственные цветы запущенного сада ее жизни. Она подставила стакан и открыла кран самовара. Как болят ее старые кости! Как она жалеет о том, что пообещала ребенку рассказать сказку!
        - А что стало с поросенком? - напомнил чмокающий сладким пирожком Иванушка, худой, как тростинка, с широко раскрытыми огромными глазами.
        Но бабушку, казалось, уже не интересовали ни поросенок, ни его история. Нет, плохая она рассказчица!
        - Его съел волк. Отнеси-ка чай господину и не путайся под ногами. Иди лучше погуляй! Давай-давай, малыш, поиграй себе…
        Она опустилась на колени перед иконой. Она бы помолилась во спасение души своей дочери-убийцы, но настолько устала, что исполнила только телесный обряд.
        В темном углу мрачной закопченной комнаты неразличимый, но проворный Уолсер выстукивал за неотесанным столом свои первые впечатления от города на видавшем виды «ундервуде», своем верном спутнике на войне и в мятежах. Обутый в валенки ребенок нехотя приблизился и поставил стакан с чаем как можно дальше от Уолсера.
        - Спасибо! - пальцы Уолсера замерли, и он, словно подарок, выдал мальчику одно из немногих слов, которое знал по-русски. Иванушка с ужасом покосился на его лицо, сплошь покрытое красным и белым гримом, что-то промычал и исчез. Уолсер сроду не пугал детей; этот же ребенок испугался клоуна, в испуге его угадывалось нервное благоговение и восхищение непонятным.
        Уолсер перечел написанное. Город провоцировал его к гиперболам; никогда еще в его статьях не встречалось столько прилагательных. Казалось, что Уолсер-клоун жонглировал словарем с азартом, присущим разве что сгинувшему Уолсеру - иностранному корреспонденту. Он усмехнулся, представив себе изгиб брови шефа, получившего очередную депешу, и опустил два хрустящих кубика серого сахара в стакан с янтарного цвета жидкостью: он слишком дорожил своими зубами, чтобы подражать бабушке: сосать драгоценные кусочки сахара и прихлебывать чай. Лимона не было и в помине. Клоунов селили среди самых бедных горожан.
        Клоун Уолсера был «дураком» в белой рубахе, в штанах мешком, с нелепыми подтяжками, в школьной кепочке поверх жуткого парика, который то и дело сползал. Торопливо нацепив все это, Уолсер вернулся за стол. Итак, исходные данные: Санкт-Петербург - город, усыпанный вшами и жемчугами, укрытый непонятным алфавитом, прекрасный и тошнотворный - город, не поддающийся прочтению. За окном, на грязном дворе Иванушка, с приятелем поймали бродячего кота и заставляли его ходить по булыжнику на тощих задних лапах. Им хотелось, чтобы бедное, изголодавшееся, жалобно мяукающее животное потанцевало им, подобно его собратьям - ласковым и таинственным тиграм из цирка полковника Керни.
        Если набожный поросенок отправился в Санкт-Петербург помолиться, то другая, менее набожная свинка приехала в Петербург в вагоне первого класса, чтобы как следует здесь заработать. Эта удачница и любимица знаменитого импресарио достигла совершенства; она предсказывала судьбу по буквам алфавита, нарисованным на карточках, - в самом деле! - она вынюхивала предсказание из двадцати четырех латинских букв, расположенных перед ней по порядку, и это был не единственный из ее выдающихся талантов. Хозяин называл ее «Сивилла»[Сивиллы - легендарные прорицательницы, упоминаемые этичными авторами.] и повсюду возил с собой. Когда Уолсер появился в лондонском отеле «Риц», умоляя дать ему любую работу в цирке: кормить слонов, чистить лошадей - все, что сохраняло бы его анонимность, - полковник Керни попросил свою свинку сказать, брать молодого человека на работу или нет.
        - Своим успехом я обязан этой свинье, - изрек полковник Керни нараспев, что выдавало в нем уроженца Кентукки. - Позвольте вас с ней познакомить.
        Он с нежностью держал на руках худосочную проворную свинку, голова которой, наподобие отсеченной голове Иоанна Крестителя на блюде, покоилась на широком жабо из тафты. Ее изящные, как у балерины, передние ножки были аккуратно сложены под грудью, а быстрые, ясные и приветливые глазки блестели на Уолсера розовыми китайскими фонариками. Она была изумительного кремового цвета и сверкала, словно позолоченная, потому что каждое утро, используя лучшее оливковое масло из Лукки, Лукка - город в Центральной Италии.] Полковник делал ей массаж, чтобы уберечь нежную кожу от трещин. Он потрепал ее по подбородку, и ее болтающиеся уши захлопали.
        - Познакомьтесь, мистер Уолсер, это - Сивилла, моя партнерша по Игрищам.
        Полковник развалился на вращающемся стуле, положив начищенные сапоги на стол среди остатков приготовления джулепа:[Джулеп - напиток из виски или коньяка с водой, сахаром, льдом и мятой.] бутылки виски, ведерка со льдом, пучка мяты, повсюду распространявшего свой запах. Маленький толстый человек с редким седоватым
«ежиком» на круглой голове, задуманным в пару к подобию эспаньолки на подбородке: в росте волос природа ему явно отказала. Курносый, с сизыми челюстями.
        Под его обширным животом на ремне виднелась бронзовая пряжка в виде знака доллара; наверняка Феверс упоминала о нем. Даже в относительной уединенности гостиничного номера Полковник носил свой «фирменный» костюм: узкие штаны в бело-красную полоску и синий жилет, украшенный звездами.
        Кроме того, американский флаг с позолоченным орлом на древке стоял в углу, развернутый с вопиющим пренебрежением: хоть Полковник и родился в Кентукки, патриотом Юга он не был, нет! Веселому голубому флагу здесь не осталось места: все было покрыто звездами и полосами.[До гражданской войны 1861-1865 гг. Южные штаты имели свой флаг, в котором преобладал голубой цвет.] Завернутые рукава рубахи, поддерживаемые блестящими пружинами. Старомодный сюртук с фалдами свисал с подлокотника, на котором висел и котелок. Во рту Полковник мусолил огромную гаванскую сигару. Над его головой, извиваясь, тянулся ароматный лиловый дымок.
        Шелковые стены его комнаты были облеплены афишами, из них Уолсер впервые узнал о том, кто его компаньоны по турне: дама с огромным тигром, называющая себя Принцессой Абиссинии; Великий Буффо с командой белых клоунов; ученые шимпанзе мсье Ламарка («умны, как туча мартышек»). Канатоходцы, слоны - несть числа чудесам, которые Полковник собирался показать всему свету, чудесам, сливающимся в мире и согласии при виде зеленой долларовой бумажки.
        И, конечно же, она - Феверс, ошеломительная, размахивающая копчиком у Уолсера перед носом, броском вырывающаяся за пределы афиши в свои эмпиреи или еще куда-нибудь. Афиш было столько, что казалось, будто Полковник построил себе среди слишком прочных гостиничных стен хлипкий временный шалаш; ярко раскрашенные, плохо пришпиленные к стенам афиши налезали друг на друга, шелестели и толкались, словно пытаясь обратить на себя внимание, а из огромной мусорной корзины, в которой он хранил документы, торчало невиданное количество газетных вырезок, контрактов, денежных купюр, и все это шуршало и шевелилось от сквозняка из окна, выходящего на оживленную Пикадилли. Казалось, все было в движении, готовое сорваться и улететь.
        На полу рядом с Полковником стоял прекрасный в своей неподвижности бочонок с яблоками. Время от времени Полковник нагибался за очередным яблочком, которое Сивилла ловко подхватывала.
        - Что и говорить, сэр, мы с Сивиллой - большие циркачи, - проскрежетал он, передвигая сигару между редкими зубами и поглядывая на ее горящий кончик. - Много лет тому назад, на ферме моего отца в Лексингтоне, штат Кентукки, - я был тогда еще мальцом в два вершка от горшка, - впервые познакомился с великолепнейшей леди из тех, кто когда-либо питался помоями, не считая, конечно, присутствующих. Да-да, сэр, это была прапрабабушка нашей мисс Сивиллы - так точно! Первая из великой династии моих свинских помощников!
        А я парнишкой-то был ленивым, но настойчивым - ага! - лет в десять целый год совершенствовал мастерство игры на задней флейте, - понимаете, о чем я? Стоит учителю отвернуться, как я тут как тут: пока он выводит на доске названия главных рек Европы, выпукивал припев «Моя родина - Кентукки»… Да, такой вот я был… увлекался чем угодно, только не тем, что приносило пользу, и как только положил глаз на прапрабабушку Сивиллы, тут же говорю себе: вот она - сенсация!
        Школу прогуливал - только так! - целых три месяца без перерыва дрессировал старушку - учил стоять на задних ногах и размахивать флагом. Сначала думал, все это фигня, напрасная трата времени - пока не получил первые пять центов в баре за показ Свиньи-патриота, и… о-о-о… тут-то все и завертелось! Огромные дубы вырастают из маленьких желудей, вам это известно, молодой человек? Пир на колесах, услада для глаз, странствующий праздник жизни и смеха - все это началось одним душным южным утром много лет назад, когда прапрабабушка мисс Сивиллы встала на задние ноги и преподала мне урок, которого я никогда не получил бы в школе… и знаете, что это был за урок, молодой человек?
        Кося хитрым глазом сквозь завесу сигарного дыма, Полковник сделал паузу - ради большего эффекта - и пропел девиз Игрищ: «Дурак нам денежки отдаст!»
        - Ха-ха-ха, - загремел он, как Санта-Клаус. - Еще джулепчика? - бокалы он держал на правом ящике стола. - Итак, молодой человек, вы свалили из солнечной Калифорнии через мыс Горн?[Мыс Горн - южная оконечность Огненной Земли.] Всякий нормальный американский ребенок хочет убежать вместе с цирком…
        Его голубые, похожие на гальку, с покрасневшими веками глаза блуждали; он все время смотрел на собеседника, но никогда - в упор. Его присутствие не успокаивало: за видимым дружелюбием угадывалась какая-то тревога, неудовлетворенность, и, будучи себе на уме, он, похоже, не особо привечал простаков. Уолсер не мог похвастаться какими-то особыми способностями, он неумел ходить по канату, на зебре смотрелся бы как корова на льду, но прекрасная интуиция Полковника подсказала ему, что этот молодой человек не попросит много денег, что он силен, разносторонне развит находится, что называется, «на подъеме», и не вопреки, но благодаря всем этим качествам мог стать как выгодным приобретением, так и проблемой. Полковник поделился сомнениями со своей партнершей:
        - Что скажешь, Сивилла? Пан или пропал?
        Хрюшка на секунду склонила голову набок, внимательно посмотрела Уолсеру в лицо, после чего издала странный короткий недовольный визг и кивнула, прядая углами.
        - Считайте, что вам удалось с первого взгляда очаровать молодую леди, - заметил Полковник чарующим тоном и покосился на Уолсера. Вытащив изо рта слюнявый окурок, он стряхнул пепельный нарост дюймов в шесть прямо на ковер. Потом достал из кармана жилета знаменитую колоду затертых и засаленных алфавитных карточек, быстро пролистал их и, убедившись, что все на месте, одним движением руки смахнул царящий на столе развал. Пустая бутылка из-под бурбона шлепнулась на перевязанную красной лентой пачку судебных повесток. Уолсер с удивлением наблюдал за тем, как Полковник, тяжело дыша, разложил карточки, после чего поставил поросенка на все четыре ноги перед буквами.
        - Ну-ка, Сивилла, поведай мне, чем нас может порадовать этот отважный кабальеро?
        Сивилла глянула на карты, опять покосилась на Уолсера, на несколько мгновений задумалась и вытолкнула своим любознательным пятачком буквы: К-Л-О-У-Н, после чего, довольная, присела на задние ноги. Полковник бурно зааплодировал, кинул ей яблоко, опрокинул корзину и извлек из ее шелестящих недр очередную бутылку виски. Откупорив ее («Льда и мяты - сколько пожелаете»), он наполнил бокалы. Свинка свернулась калачиком на его удобной груди, наслаждаясь хозяйской лаской и уютом, но беспокойные глаза Полковника, с такими же, как у Сивиллы, красными кругами под ними, продолжали изучать Уолсера: «Что у него на уме, и чем он вообще занимается?… Дурак, каким кажется, или еще больший?»
        - Итак, молодой человек, - сказал он, - отныне вы - «Первомай». Не спрашивайте, откуда появилось это прозвище, просто так мы называем новичков, тех, кто впервые выходит на манеж, зеленую поросль лицедейства. Всего пара вопросов. Первый: клопов боитесь?
        Уолсер, смеясь, покачал головой, и Полковник продолжал:
        - …прекрасно, потому что нигде нет столько клопов, сколько в цирковом поезде. Цирк, что и говорить, - один большой вагон-ресторан для cimex lectularius.[Клоп постельный (лат. искаж.).]
        Тут он ухитрился на мгновение задержать на Уолсере свой дергающийся взгляд, нажевывая сигару так, что клубы дыма плясали вокруг его лица, и продолжая теребить худыми пальцами с обкусанными ногтями Сивиллу за уши; свинка повернула свое внимательное рыльце в сторону Уолсера, словно тоже хотела услышать ответ на второй вопрос:
        - А как насчет унижения?
        Уолсер вздрогнул и поперхнулся бурбоном.
        - Понятно, что вы не знаете первой заповеди клоуна, - мрачно сказал Полковник. - Очень хороню. Это не страшно. Некоторые рождаются дураками, некоторые дураками становятся, а некоторые строят из себя дураков. Стройте из себя дурака. Я возьму вас на правах ученика, молодой человек; подпишете контракт на шесть месяцев, и мы покажем вам Сибирь. Сибирь! О, это настоящее испытание! Под флагом Америки сквозь тундру!
        С этими словами он щелкнул Сивиллу по уху, нагнулся, вытащил откуда-то связку звездно-полосатых шелковых носовых платков и помахал ими над головой.
        - Я убежден, что мой соотечественник-американец станет свидетелем этого триумфа! Все нации, объединенные Игрищами под знаменем свободы! Улавливаете грандиозность замысла, молодой человек? Флаг Америки через всю тундру, коронованные особы склоняют головы перед демократической феерией! Вы только подумайте, молодой человек: слоны в Стране восходящего солнца! Слоны Ганнибала остановились сразу за Альпами, а мои обойдут весь свет! Еще никогда в истории смеха и трепета свободный цирк Америки не совершал кругосветного путешествия!
        Какой он был мечтатель!
        - И по окончании этого беспрецедентного, эпохального события я верну вас живого и невредимого на благословенную землю Соединенных Штатов. Да будет так!
        И Полковник с силой опустил свой кулак (все еще сжимая в нем связку платков) на стол, отчего стаканы и бутылка задребезжали, и без всякой иронии и сарказма, а, очевидно, от радости и возбуждения, переполнявших его сердце, выкрикнул:
        - Добро пожаловать на Игрища!
        Когда Уолсер впервые наложил грим и посмотрел в зеркало, он не узнал себя. Разглядывая незнакомца, вопросительно косящегося на него из-за стекла, у него закружилась голова от удивительного ощущения свободы, которое не покидало его все то время, что он работал с Полковником. До того самого момента, пока их пути не разошлись и уолсерово «я», как он его понимал, от него не отделилось, он жил свободой, прячущейся за маской, скрытой пеленой притворства и обмана, свободой передергивать как действительность, так и жизненно необходимый человеку язык, той свободой, без которой смешное немыслимо.
…Помолившись, бабушка улеглась на печку и вскоре заснула. Боясь потревожить ее старческий сон стуком машинки, Уолсер напечатал слово «конец». Он не хотел привлекать внимание к своей репортерской деятельности, однако, находясь в городе, был вынужден носить костюм клоуна, рекламируя таким образом цирк полковника Керни. Поэтому он подошел к задней двери и свистом оторвал Иванушку от его забавы. Даже если ребенку присутствие клоунов казалось зловещим и вызывало беспокойство, ему всегда можно было заплатить несколько копеек и попросить отнести письмо в Британское посольство, откуда оно дойдет до Лондона с дипломатической почтой. (Уолсер видел что мальчик боится прикоснуться к его руке.)
        Чтобы не идти на работу под улюлюканье и насмешливое передразнивание толпы оборванцев и городских бродяг, Уолсеру приходилось отыскивать обходные пути, пробираться вонючими переулками, завешенными стираным бельем, мимо мрачных дверей неподвижных громад доходных домов. Как оказалось, Уолсер видел только гнилую изнанку этого красивейшего города: желтый фонарь в окне аптеки, два безносых подобия женщин под уличным фонарем, перекатьтающегося в блевотине у порога пьяного… Иней в шкуре дохлой собаки, плавающей в загаженном канале. Туман и надвигающуюся зиму.
        Феверс, удобно устроившаяся у венецианского канделябра в отеле «Европа», не видела того города, в котором обитал Уолсер. Она видела ледяных лебедей с инкрустацией из икры между крыльями, хрусталь и бриллианты, роскошные, яркие, прозрачные вещи, делавшие ее голубые глаза злыми от жадности.
        Их пути сходились только в кирпичном здании Императорского цирка.

2
        Полковник уговаривал, унижался, настаивал, требовал, чтобы во время его визита вместо царского штандарта на шпиле Императорского цирка развевался американский флаг… там он и болтался, словно увядший в апатии иноземного воздуха. Сам цирк, построенный для постоянной демонстрации торжества человеческой воли над законом тяготения и здравым смыслом, представлял собой высокий шестигранник из красного кирпича. К входу вела помпезная лестница с измазанными голубиным пометом десятифутовыми каменными кариатидами в виде покрытых попонами слонов, которые присели на задние ноги, а передние подняли вверх. Эти слоны были, вероятно, духами-хранителями цирка, его столпами, удерживающими на величавых куполах своих лбов цирковое представление, как (согласно воззрениям индусов) они удерживают на себе весь космос.
        После того как переговоры зрителя с билетным окошечком заканчивались взаимопониманием, зритель оставлял свою шубу в гардеробе, превращавшемся на время представления в сокровищницу мехов соболя, лисы и всевозможных мелких грызунов; словно не желая смущать цирковых зверей, зритель оставлял там шкуру, позволяющую причислить его к тому или иному животному виду. Сбросив, таким образом, с себя ненужное бремя, он входил в обширное фойе, где размещался зеркальный буфет с шампанским, и поднимался по другой, мраморной, лестнице к манежу.
        Вокруг манежа располагались обтянутые красным плюшем и отороченные позолотой кресла для зрителей, а над самой «плюшевой» ложей красовался золотой императорский орел. Над выходом для артистов располагалась позолоченная платформа для оркестра. Все отличалось изысканностью и даже пышностью, доведенной до тяжелой, тошнотворной роскоши, наводящей на мысль о даме, которая стремится выглядеть безупречно, но при этом не моет рук, - до роскоши провинциальной. Запахом конского навоза и львиной мочи был пропитан каждый дюйм ткани в этом здании, так что щекочущий контраст между округлыми белыми плечами прекрасных дам, сопровождаемых офицерами, - здесь, и мохнатыми звериными шкурами - на манеже, разрешался возникавшей в вечернее время смесью французских духов с запахами степей и джунглей, в которой мускус и цибетин[Пахучий секрет, вырабатываемый железами циветы (род хищных млекопитающих в Юго-Восточной Азии); употребляется в парфюмерии и медицине.] были самыми обычными компонентами.
        Под манежем, в подвальных помещениях располагался зверинец, временно освобожденный от императорских зверей в пользу питомцев полковника Керни. Подземный туннель выходил на огороженный стенами задний двор. На этот двор Уолсер и прошел через маленькую дверцу служебного входа.
        В этот мертвый дневной час под тусклым лиловым небом двор был пуст, если не считать какой-то длинноногой птицы, с видом гурмана выклевывавшей на мощеном булыжником дворе какие-то волокна из кучи желтого слоновьего навоза. Разбитая бутылка, ржавая консервная банка; из колонки капала вода, которая замерзала, едва долетев до земли.
        Единственными звуками, доносившимися из зверинца, было непрерывное, как рокот прибоя, урчание тигров и слабое позвякивание цепей, производимое слонами полковника Керни, которые безостановочно перебирали ногами, убежденные в тысячелетнем, долговечном своем терпении, что через сто, через тысячу лет, а может быть и завтра или даже через час - это ведь лотерея, один шанс из миллиона, - если не переставая трясти цепи, то есть шанс, что клепки на их кандалах разойдутся.
        Место было жалкое. Слабо намекали на его обитаемость несколько свежевыстиранных белых муслиновых платьев, которые висели на веревке и чуть слышно потрескивали в окоченении первых заморозков.
        Принцесса Абиссинии, похоже, выстирала все свои платья, потому что снять их она явилась в нижней юбке и сорочке, подвязав поверх них устрашающий передник с пятнами крови, оставшимися после кормления ее хищников. Она отцепляла каждое хрустящее от мороза платье и. резко согнув его в талии, перекидывала через руку. Это была стройная женщина с множеством косичек доходящих ей до пояса. На манеже, усевшись за белый концертный «Бехштейн», где уместились бы две таких, как она. и играя для своих рыкающих друзей, она была похожа на ребенка, но вблизи ее лицо - хотя и без единой морщины - было древним, как гранит, с грубоватыми чертами и выражением внутреннего самосозерцания, присущими гогеновским женщинам, лицом мягким, матовым и очень смуглым.

«Щелк!» - ее тонкая музыкальная рука на платьях изо льда.
        Ведущая в переулок дверца открылась. Появилась Лиззи в жакете из меха, напоминающего собачий, жесткой, явно не по сезону соломенной шляпке и с подносом, накрытым белой тканью, не способной удержать и скрыть великолепный аромат свежих блинов. Обед. Лиззи пинком закрыла дверцу и быстро просеменила по лязгающей пожарной лестнице к двери наверху, вошла в нее и оставила открытой настежь.
        Из-за двери сиплый голос тянул в застоявшемся воздухе довольно мелодичную, но грубоватую песню:
        - «Всего лишь птица… в золоченой клетке…»
        Дверь с грохотом захлопнулась.
        Уолсер отвел глаза и нырнул в туннель, ведущий к манежу.
        Какое дешевое, удобное, экспрессионистское изобретение этот усыпанный опилками круг, эта чудесная буква «О»! Круглый, как глаз, с застывшим вихрем посередине; но стоит его слегка потереть, как волшебную лампу Аладдина, и цирковой манеж мгновенно превратится в метафору змеи, заглатывающей свой собственный хвост, в колесо, описывающее полный круг, в колесо, начало которого совпадает с концом, в колесо фортуны, в гончарный круг, на котором формируется наше тело, в колесо жизни, которое всех нас разрушает «О» - чудо! «О» - горе!
        Общеизвестная, но не утрачивающая своей многогранности романтика этого образа не переставала вызывать у Уолсера восторженный трепет.
        Волшебный круг был занят учеными обезьянами мсье Ламарка. Дюжина шимпанзе, по шесть каждого пола, все в матросках, сидели парами за маленькими деревянными партами; перед каждым лежала грифельная доска, у каждого в кожистой лапе был зажат грифель. Одна обезьяна в чинном черном костюме, с косо болтающейся на груди цепочкой для часов и в залихватски напяленной фуражке стояла у доски, вооруженная указкой. Ученики выглядели притихшими и сосредоточенными, в отличие от молодой женщины в грязном ситцевом халате, которая сидела на плюшевом барьере манежа и лениво опиливала себе заусенцы. Она зевала и не обращала на обезьян никакого внимания. Шимпанзе были предоставлены сами себе; дрессировщица исполняла роль сторожа, а мсье Ламарк, немощный алкоголик, оставил их репетировать самостоятельно.
        Уолсер не понимал смысла схемы, нарисованной мелом на доске, обезьяны же с увлечением перерисовывали ее на свои дощечки. Прямые проборы на их лоснящихся головах белели, как медовые соты. Профессор проделал несколько движений левой рукой и ткнул указкой в правый нижний угол схемы; самка с задней парты с готовностью подняла руку. Когда Профессор указал на нее, она сделала несколько жестов, напомнивших Уолсеру движения рук балийских танцоров. Профессор задумался, кивнул и пририсовал к схеме какую-то закорючку. Аккуратные блестящие головы разом склонились над партами, и воздух над манежем огласился отчаянным скрипом дюжины грифелей, напоминающим звук стаи устраивающихся на ночлег скворцов.
        Уолсер улыбнулся под своей маской из белил; какие же они смешные, эти мохнатые студенты! И все-таки их таинственная наука возбудила его любопытство. Он еще раз всмотрелся в схему, но так ничего и не понял. Хотя… неужели? Неужели возможно, чтобы… на доске было что-то написано? Если незаметно пробраться к царской ложе, можно будет рассмотреть получше… Крадучись, Уолсер принялся переползать через ряды скамеек, как вдруг носок одного из огромных клоунских башмаков, в которых он еще не научился толком ходить, задел пустую водочную бутылку, оставленную кем-то у ступеньки. Бутылка покатилась вниз и со звоном ударилась о барьер.
        От неожиданного шума вся молчаливая компания одновременно повернулась в сторону незваного гостя и уставилась на него тринадцатью парами юрких черных глаз. Уолсер попытался спрятаться за скамью, но поскольку урок так резко прервался, он сообразил, что столкнулся с неким таинством. Профессор выхватил желтую тряпку и моментально стер схему. Отвечавшая урок ученица торжественно встала на голову на крышке парты. Ее сосед вытащил из кармана рогатку и запустил Профессору прямо в лоб сочным чернильным шариком, вызвав у того комическое негодование и поток нечленораздельного бормотания.
        Скучающая надсмотрщица продолжала пилить ногти. Это был всего-навсего номер
«Обезьяны в школе».
        Поняв, что в классе бунт, Профессор с радостью извлек из-за доски пачку шутовских колпаков. Прыгающей походкой он проковылял по манежу, надевая колпаки на каждую резвящуюся голову, а потом по инерции перепрыгнул через барьер, и Уолсер тоже стал обладателем дурацкого колпака! Улыбающееся, как у Чеширского кота,[Чеширский кот - персонаж книги Л. Кэрролла «Алиса в стране чудес».] лицо Профессора оказалось совсем рядом с лицом Уолсера. Их глаза встретились.
        Уолсер навсегда запомнил это первое соприкосновение с одним из тех созданий, чья жизнь протекала параллельно его жизни, с обитателем волшебного круга различий, с чем-то непостижимым… но познаваемым; соприкосновение с говорящими глазами немого. Словно рассеялся вдруг туман. Профессор, как бы в знак признания их встречи через бездну отчуждения, прижал свой крепкий указательный палец к нарисованной улыбке Уолсера. умоляя его молчать.
        Тем временем шимпанзе, в который уже раз повторяя заученную программу, проворно кружились по манежу на одноколесных велосипедах. Они сбросили матроски и, оставшись в одних атласных трусах, выделывали всевозможные трюки. Одни совали свои шустрые пятипалые ступни в спицы соседу, чтобы тот свалился, другие забирались на седло и балансировали на одной ноге, пока сила тяготения не брала верх. Уолсер заметил, что Профессор наблюдал эти шалости с серьезно-грустным видом, а сами обезьяны не получали от упражнений удовольствия, выполняя движения бессвязно и механически, возможно, тоскуя по своим урокам, - ибо нет ничего более скучного, чем развлекаться по принуждению.
        Откуда-то издали донеслось глухое рычание тигров.
        Словно приняв какое-то решение; Профессор взял Уолсера за руку. Несмотря на свой рост в три с половиной фута против шести с лишним Уолсера, он оказался чрезвычайно сильным и настойчивым и энергично потянул Уолсера вниз на манеж. Вращение педалей остановилось, шимпанзе побросали велосипеды, жестикулирующей кучкой обступили Профессора, и Уолсер мог поклясться, что они обсуждали, что делать с человеком, хотя совещание происходило в неспокойной тишине. Как раз в этот момент появился Самсон-Силач в набедренной повязке из тигровой шкуры, с лоснящимися от масла бедрами и бицепсами, взмокший от поднятия тяжестей. Силача шимпанзе интересовали так же мало, как и он их, тем не менее жена Обезьянника убрала свою пилку.
        Профессор указал на колпак Уолсера. Шимпанзе раскачивались вперед-назад на ступнях, будто от беззвучного смеха. Потом самка, что задала экспрессивный вопрос (Уолсер узнал ее по зеленой ленте в волосах), сильно его испугала: она прыгнула ему прямо на руки, обхватила туловище волосатыми ногами, потянулась вверх и нащупала на его шее застежку, удерживающую манишку. Та отстегнулась. Обезьяна спрыгнула.
        Рука Силача высвобождала из халата жены Обезьянника ее небольшую белую грудь, в то время как она, орудуя своими только что наманикюренными пальцами, выудила из-под тигровой повязки Силача его член, соразмерный с габаритами владельца, кривой, как ятаган. Оба не обращали ни малейшего внимания на положение, в котором оказался Уолсер.
        Зеленая Лента аккуратно положила манишку Уолсера на ближайшую парту и жестом показала, чтобы он снял сшитый из разноцветных лоскутов пиджак. Уолсер нервно глянул на своего нового друга - Профессора в ожидании совета. Профессор кивнул.
«Чего они от меня хотят?» - подумал Уолсер, послушно раздеваясь. Профессор поднял указку, шимпанзе расселись по своим партам, взяли карандаши, и Уолсер попытался сам себе ответить: «Быть может… урок анатомии…»
        Было совершенно очевидно, что обезьяны страдали от избытка практических проявлений биологии, судя по тому, что они не обращали никакого внимания на свою «пастушку», распластавшуюся во всю длину на красной плюшевой скамье, в то время как две полусферы силачового зада ритмично поднимались и опускались над ней, хотя сама она и не могла этого видеть.
        Уолсер остался в одном колпаке, который обезьяны не тронули, зато ему пришлось снять ботинки, чтобы Профессор пересчитал пальцы на его ногах. Уолсеру показалось, что обезьяны приняли его красно-бело-черный грим за настоящее лицо и, вероятно, решили, что он состоит в некотором родстве с бабуинами. «Они что, - размышлял он, - пытаются усвоить теорию Дарвина… только с другого конца?» Зеленая Лента вернулась за парту, и урок продолжился. Уолсер стоял перед ними голый, вполне наглядный, а Профессор несильно тыкал ему в грудь указкой и быстро жестикулировал руками, с помощью которых обезьяны, похоже, общались. Под внимательными взглядами своих меньших троюродных родственников Уолсер сник; «Шур, шур!» - скрипели карандаши. «Тык!» - отвечала им указка; Уолсер послушно повернулся; продемонстрировав себя сзади. Профессора особо заинтересовал рудиментарный остаток хвоста.
        Здание погрузилось в глубокую, необычную, даже пугающую тишину, нарушаемую только ритмичными хрипами совокупляющихся.
        Профессор сделал несколько резких жестов, словно объявляя о переходе к новой теме. Он вновь повернул Уолсера лицом к классу, и карандаши заскрипели с утроенной энергией, когда Профессор, легонько тронув указкой рот Уолсера, заставил его разжать губы. Профессор принес ведро, забытое кем-то на манеже, перевернул и забрался на него, чтобы получше изучить рот Уолсера. После этого посмотрел Уолсеру прямо в глаза, снова вызвав у того ощущение тупиковой неопределенности на предмет того, что есть человеческое, а что - нет. Сколько серьезности, сколько мольбы было во взгляде Профессора, когда его рот стал открываться и закрываться, как у золотой рыбки, декламирующей стихотворение!
        Силач хрипел с нарастающей силой.
        Вскоре Уолсер понял, что Профессор хотел, чтобы он с ними поговорил, что его речь представляла для них особый интерес. Профессор продолжал сидеть, примостившись на ведре, страстно уставившись Уолсеру в рот, и, поколебавшись, Уолсер начал:
        - Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями!
        Изрытая поток животных воплей, настолько пронзительных, что Уолсер запнулся на своей тираде, Силач кончил, но внезапно, в самый разгар его оргазма на арену пущенной из револьвера пулей, с поистине достойной свиньи скоростью выскочила Сивилла. Парты и ученики разлетелись в разные стороны. Ее белое жабо было помято и съехало набок, она визжала так, будто перед ней уже маячил нож забойщика.
        Невероятным прыжком она перемахнула через барьер и тут же принялась зарываться в царской ложе, но даже закопавшись глубоко под бархатные ковры, не переставала дико верещать.
        Силач мычал, Сивилла визжала, откуда-то донесся потерянный крик Полковника, чья свинья оказалась в опасности, а из зверинца раздалось вдруг ужасное раскатистое многоголосие, словно все члены кошачьего братства были регистрами исполинского органа, на котором кто-то отчаянно фальшивил. И тут раздался крик:
        - ТИГР! ТИГР НА СВОБОДЕ!
        Профессор в спешке кувырнулся с ведра. Его ученики прыгали по опрокинутым партам, карабкались по колоннам к оркестровой платформе, суетились на четвереньках среди пюпитров, таращили глаза и возбужденно верещали, исполненные атавистического ужаса джунглей. Белые как полотно, трясущиеся от страха любовники вскочили со скамьи.
        Голый, покинутый обезьянами, Уолсер подумал: «Нет, я не встречу смерть в колпаке дурака!» И сорвал его с головы.
        Он побежал. Перепрыгнул барьер и уже почти достиг амфитеатра на пути к главному выходу, но, подобно жене Лота,[Во время бегства из гибнущего Содома жена Лота, несмотря на запрет ангелов, оглянулась и превратилась в соляной столб (Быт., 19,
2-8).] не смог удержаться и оглянулся.
        Разъяренный запахом Сивиллы тигр выскочил на арену.
        Он появился из коридора. Подобно золотой ртути, он не столько бежал, сколько перетекал, - рыщущий переход от коричневого к желтому, горячая, расплавленная смерть. Он рычал, крадучись вокруг остатков обезьяньей школы, огромными выпуклыми ноздрями вдыхая восхитительный запах свободы с тонкими вкраплениями аромата парнокопытного обеда. Какими же желтыми были его зубы, гниющие зубы хищника!
        Силач оторвал цепляющиеся за него женские руки, опоясал свои чресла набедренной повязкой и метнулся к двери зрительного зала. Какой экземпляр, какая форма! Он перескакивал через ряды, пронесся вверх мимо Уолсера, застывшего как соляной столп, и исчез. Дверь за ним захлопнулась, послышался грохот задвижек.
        Оставался единственный выход с манежа: тот, через который вошел тигр.

«Я пропал», - подумал Уолсер.
        Жена Обезьянника, стреноженная приспущенными трусиками, издала душераздирающий крик.

«Мы пропали», - подумал Уолсер.
        Услышав женский крик, тигр понял, что в меню заявлено нечто более вкусное, чем свинина. Он выгнул спину. Хвост стоял трубой. Он поднял свою тяжелую голову. Желтые глаза прожекторами обводили манеж в поисках источника крика.
        Охваченная ужасом женщина выкарабкалась наконец из белья и побежала по дуге кресел.
        Вращающиеся тигриные глаза поймали ее. Задними лапами он царапнул манеж, подняв облако опилок. Прижал свои круглые хитрые уши. Ее развевающийся, похожий на парус халат вдруг зацепился за торчащий гвоздь, и, резко дернувшись, женщина упала лицом вниз в проход.
        Уолсер почувствовал, что в его конечности вернулась жизнь. Не успев сообразить, что делает, он рванулся вниз по амфитеатру навстречу зверю с янтарными глазами как раз в тот момент, когда тот уже готов был прыгнуть. В своем непроизвольном героизме Уолсер издал пронзительный боевой клич: клоун шел убивать тигра!
        Как убивать? Разве что задушить его голыми руками?…

3
        Потом была комната, шипящая от зеленоватого света газовой лампы. Уолсер открыл глаза и увидел неясную фигуру, обмакивавшую марлю в миску с розовой водой, сильно пахнущей карболкой. Уолсер лежал на кушетке. Вода была розовой от его крови. Он закрыл глаза. Не утруждая себя особой нежностью, Феверс прижала влажную марлю к его плечу, и, уже придя в сознание, он застонал.
        - Это помогает, - сказала Лиззи со знанием дела, поднося к его губам кружку с горячим сладким чаем. Чай был со сгущенным молоком. Английский чай. Феверс продолжала крепко прижимать марлю. На ней была строгая белая рубаха, повязанная на горле ярким галстуком, что, впрочем, нисколько не делало ее мужеподобной. Ее обтянутая белоснежной тканью грудь казалась ему огромной, как больному ребенку, над постелью которого склоняется мать. Феверс была недовольна, и это чувствовалось почти физически.
        - Ну что, милый, сбежал с цирком? - проворчала она. Похоже, она уже не видела необходимости называть его «сэр».
        Уолсер вздрагивал от ее прикосновений, сбивая шаль, в которую его завернули. Шаль была сшита из множества шерстяных лоскутков, и качество работы выдавало неумелую детскую руку - первое реальное отмеченное им доказательство существования выводка племянников и племянниц кокни, которых они постоянно вспоминали. Парик с него сняли, и волосы слиплись от пота.
        - Тигр сильно ударил тебя один раз, после чего Принцесса открыла брандспойт, - сказала Лиззи. - Вш-ш-ш! Отбросила его водой, понимаешь? Чуть кишки твари не выпустила. Он отлетел, а потом ты набросил на него сеть.
        В новой гримерке Феверс нашлось место для все тех же милых и знакомых вещей. Позолоченные часы со статуэткой Сатурна стояли ровно на двенадцати. Потрепанная афиша на стене. Дымящийся чайник на спиртовке. Лиззи налила ему еще чаю.
        - Это даже не тигр! - сообщила Феверс. - Но тебе было не до того, чтобы заглядывать зверю под хвост, правда? Тигрица. Самка. Намного опаснее самца.
        - Связался с тигрицей в течке! - воскликнула Лиззи. - Что на него нашло?
        - Трахал бабу Обезьянника, вот так, - сухо ответила Феверс. Она с силой надавила на компресс, так что Уолсер застонал. - И не надо этого отрицать.
        - Шустрик, - сказала Лиззи.
        - Ей все равно кому давать. - сказала Феверс.
        - Полагаю, - обратилась Лиззи к Уолсеру, - что ты хочешь остаться инкогнито.
        - Мы - единственные, кто знает, - сказала Феверс тоном человека, обдумывающего шантаж.
        - Черт, но что он замыслил? - спросила Лиззи Феверс, словно Уолсера не было.
        - Уж я-то точно не знаю.
        - Я хочу написать книгу, - проговорил он. - Книгу о цирке. О вас и о цирке, - добавил он, насколько мог примирительно.
        - И, как часть замысла, поиметь жену Обезьянника, да?
        Она внимательно осмотрела компресс, выплеснула воду из миски в ведро под умывальником и вытерла руки о свою гофрированную юбку, дав тем самым понять, что ее миссия завершена. И однако же, словно следуя некоему сценарию, предшествовавшему их разочарованию в нем, женщины продолжали обращаться с ним грубовато-сочувственно. Вскоре появился врач в сюртуке и перевязал Уолсеру раны. Феверс ему заплатила.
        - Потом рассчитаешься, - сказала она тоном расщедрившейся проститутки.
        Самка шимпанзе (с зеленой лентой) принесла аккуратно сложенную одежду, парик и кепку, и они помогли Уолсеру одеться, после чего отправили на Аллею клоунов. Феверс даже поспешно налепила ему на лицо белила, потому что правая рука у него очень болела и сделать это самому ему было не под силу. Уолсер чувствовал, что слишком низко пал в их глазах, и был рад уйти из гримерки.
        Когда за ним закрылась дверь, Лиззи задумчиво спросила у Феверс:
        - Интересно, как ему удается передавать свою писанину, минуя цензора?
        Страдая от боли и болезненно сознавая, что «героизмом» своего экстравагантного поступка он, как и предсказывал Полковник, «строил из себя дурака», Уолсер, покачиваясь, миновал внутренний двор, где дети акробатов-канатоходцев, в теплых шарфах и варежках, весело раскачивались на опустевшей бельевой веревке Принцессы. Было уже темно. Из обезьяньего домика, усиливаемые ночным воздухом, слышались тупые удары: Обезьянник колотил свою жену, словно выбивал ковер.

4
        Аллея клоунов, извечное родовое имя места проживания клоунов, в этом городе временно располагалась в прогнившем бревенчатом доходном доме, где влага сочилась по стенам, как роса, где царила гнетущая атмосфера тюрьмы или сумасшедшего дома; клоуны источали такое же искалеченное смирение, какое можно наблюдать у обитателей закрытых учреждений: добровольную и ужасающую неопределенность существования. В обеденное время белые лица, собиравшиеся за столом в клубах едкого пара от бабушкиной ухи, приобретали выражение строгой безжизненности посмертных масок, словно, в каком-то глубинном смысле, они не участвовали в трапезе, но оставляли ее пустым слепкам.
        Особо примечателен во время такой внеманежной передышки был Великий Буффо, главный клоун, по праву сидящий не во главе, а в почетной середине стола, там, где Леонардо изобразил Христа, предоставив ему право исполнить священный обряд разламывания хлеба и раздачи его ученикам.
        Великий Буффо, Буффо-ужасный, экзальтированный, отталкивающий, сногсшибательный Буффо с круглым белым лицом, дюймовой ширины румяными кругами вокруг глаз, четырехугольным, как галстук-бабочка, ртом; насмешник, каких мало, под шаловливым белым колпаком он носил парик, который не был похож на волосы. На самом деле это был мочевой пузырь. Подумать только! Он носит свои внутренности снаружи, к тому же самые непотребные, интимные; чтобы создать видимость своего облысения, он хранит мозг в органе, в котором у обычных людей хранится моча.
        Буффо крупный - семи футов ростом и широк в плечах, поэтому очень смешон, когда перешагивает через мелкие предметы. Его габариты - еще не самое смешное в том, что он, такой огромный, не может справиться с элементарными навыками перемещения. Этот гигант - жертва объектов материального мира. Вещи - его враги. Они воюют с ним. Когда он открывает дверь, ручка остается у него в руке.
        От испуга его черные от туши брови взлетают вверх, а челюсть отваливается, словно и те, и другая управляются разнополюсными магнитами. В невыразимом усердии, высовывая язык между желтыми, как могильная плита, зубами, он с утрированной тщательностью прилаживает дверную ручку на место. Отступает на шаг. Снова приближается к двери с комически неоправданной самоуверенностью. Крепко вцепляется в ручку: теперь-то он знает, что она закреплена как следует, - он сам это сделал, но…
        При первом же звуке его шагов все разваливается. Он сам - сердцевина, которая не держится.
        Конек Буффо - грубые шутки. Он обожает заживо сжигать клоунов-полицейских. В роли полоумного священника исполняет церемонию венчания, на которой подвергает всем мыслимым унижениям переодетого в женское платье Грика или Грока. У них есть знаменитый номер «Клоуны на Рождестве», в котором Буффо занимает за столом место Христа, держа в одной руке нож, а в другой - вилку, когда рождается нечто непонятно-недоделанное с петушиным гребнем на голове - птица. (Тщательно обыграны связки сосисок, которыми набиты штаны этой птицы.) Заготовка для гриля - такова концепция Буффо - вскакивает и пытается убежать…
        Великий Буффо, Клоун Клоунов!
        Он обожает «бородатые» анекдоты, падающие стулья, взрывающиеся пудинги; он говорит: «Прелесть клоунады в том, что в ней ничего не меняется».
        В кульминации своего номера, когда все вокруг уже развалилось, как от взрыва гранаты, он совершает акт саморазрушения. Его лицо искажается самыми невероятными гримасами, словно он старается стряхнуть с себя белила, он начинает трястись: раз! еще раз! еще! - вываливаются зубы, еще - выскакивает нос, выпрыгивают глаза, и все остальное разлетается в разные стороны в конвульсивном припадке саморасчленения.
        Буффо принимается все быстрее и быстрее вращаться вокруг своей оси.
        И потом, когда уже кажется, что он вот-вот развалится на элементарные частицы, что он превратился в центрифугу, наводящая ужас барабанная дробь, сопровождающая это небывалое действо, стихает, и Буффо, содрогаясь, подпрыгивает и замертво падает на спину.
        Тишина.
        Прожектора постепенно гаснут.
        Медленно, очень медленно и печально звучит похоронный марш из «Саула»[«Царь Саул» - оратория британского композитора Ч. X. Перри (1848-1918).] в исполнении Грика и Грока - клоунов-музыкантов - с барабаном-бочкой и флейтой-пикколо, с микроскопической скрипочкой и огромным треугольником, по которому пинают пяткой, - Грика и Грока - двух клоунов, скрывающих в себе целый оркестр. Номер называется
«Похороны клоуна». Остальные клоуны выносят неимоверных размеров гроб, накрытый британским флагом. Они ставят его на опилки и начинают укладывать Буффо в гроб.
        Но разве он в нем поместится? Конечно, нет! Руки и ноги у него не гнутся, и не будут, им не прикажешь! Никто не в силах подготовить к погребению эту ошибку природы, хотя она и мертва. Поццо или Бимбо бегут за топором, чтобы подогнать тело под размер гроба. Оказывается, топор резиновый.
        После долгих и смешных перепалок, всеми правдами и неправдами клоуны ухитряются уложить Буффо в гроб и закрыть крышкой, которая тут же дергается и сваливается, потому что покойный Буффо не хочет лежать смирно. Клоуны пытаются взгромоздить гроб себе на плечи; им стоит огромного труда согласовать свои действия. Один падает на колени, но когда он встает, падает другой… Гроб в конце концов удается поднять, и клоуны направляются к выходу с манежа.
        И в этот момент Буффо пробивает крышку гроба! Пробивает насквозь. С резким режущим треском оставляет на крышке из хлипкого дерева огромную рваную дыру в виде силуэта и… вот он появляется своей собственной черно-бело-красной персоной! «Гром и молния, вы что, думали, я умер?»
        Бурное воскрешение клоуна. Несмотря на то что помощники держат его высоко над манежем, Буффо выпрыгивает из гроба, делая в воздухе двойное сальто (он начинал как акробат). Рев аплодисментов, восторженные крики. Буффо устремляется вокруг арены, жмет руки, целует детей, которые настолько перепуганы, что даже не плачут, взъерошивает волосы маленьким зрителям, которые, вытаращив глаза, не знают, плакать им или смеяться.
        И вся толпа направляется к выходу, ведомая этим бесноватым, зловредным, околдованным дебоширом.
        Клоуны в знак уважения называют его «Старик», хотя ему нет и пятидесяти; он как бы парит в ожидании своего переломного возраста.
        Личные его привычки были подчинены неуемной и постоянной жажде. Карманы всегда оттопырены бутылками; пил он без меры, но ему почему-то всегда казалось мало, словно алкоголь не мог стать полноценным заменителем какого-то другого, более сильного и существенного наркотика, как будто Буффо был бы не прочь запихнуть весь мир в бутылку, опрокинуть его «винтом» себе в горло, а потом встать и отлить на стену. По происхождению он. как и Феверс, был кокни; «в миру» его звали Джордж Баффинс, но имя это он давно забыл, хотя - британец до мозга костей - он славился своим патриотизмом, исколесив на службе Потехе почти всю Британскую империю.
        - Мы губим себя, - сказал Великий Буффо. - Мы вешаемся на цветастых подтяжках, поддерживающих необъятные, как у турок, штаны. Иногда у укротителя львов пропадает револьвер, холостые патроны заменяются боевыми, бах! - и в голове дыра. В Париже несложно броситься под поезд в метро. Если повезет с удобствами, можно отравиться газом в своей одинокой мансарде, так ведь? Отчаяние - обычный спутник клоуна.
        Нередко в клоунаде отсутствует элемент добровольности. Всем вам известно, что клоунами часто становятся тогда, когда ничего другого уже не получается. Если заглянуть под наши непроницаемые белые маски, можно разглядеть черты тех, кто когда-то гордился своим настоящим лицом. Например, обнаружить воздушного гимнаста, у которого сдали нервы, наездника, который то и дело падал, жонглера, у которого - от пьянства или горя - так трясутся руки, что ему не удержать мячи в воздухе. Не остается ничего другого, кроме белой маски бедного Пьеро, призывающего смех, который, если его не позвать, явится непрошенный.
        Смех ребенка непорочен до тех пор, пока он впервые не засмеется над клоуном.
        Огромные белые головы вокруг стола медленно утвердительно кивнули.
        - Веселье, создаваемое клоуном, пропорционально унижению, которое он вынужден терпеть. - продолжал Буффо, наливая в свой стакан водку. - И при этом можно сказать, - разве нет? - что клоун есть точный образ Христа. - Он кивнул в сторону тускло светящейся иконы в переднем углу вонючей кухни, куда в виде прячущихся повсюду тараканов вползала ночь. - Презираемый и отвергнутый козел отпущения, на согбенных плечах которого покоится груз неистовства толпы, объект, но все-таки… и все-таки! - субъект смеха. Ибо мы сами выбрали то. чем мы являемся.
        Да-да, юноша, молодой Джек, Первомай, стать предметом насмешек - это наш сознательный выбор. Мы - потаскухи веселья: как любая потаскуха, мы знаем, что мы есть на самом деле; знаем, что всего лишь нанялись на тяжелую работу, а те, кто нас нанял, рассматривают нас как вечно веселящихся. Наша работа - их удовольствие, и они думают, что таковой она должна быть и для нас, поэтому между их пониманием нашей работы как развлечения и нашим пониманием их отдыха как нашей работы пролегает бездна.
        А что до веселья как такового, юноша Джек, да-да! - Буффо повернулся к Уолсеру, наставительно покачивая стаканом. - Не думай, что я никогда не размышлял о предмете смеха, пресмыкаясь в своем рванье на опилках. Хочешь знать, что я думаю? Что в раю никогда не смеются - никогда!
        Представь себе святых, выступающих с номерами в огромном цирке. Екатерина жонглирует своим колесом. Поджаривающийся на решетке Лаврентий являет зрелище, достойное паноптикума. Святой Себастьян - непревзойденный мастер по метанию ножей! Святой Иероним со своим ученым львом, положившим лапу на книгу, - великолепный номер с животным, который даст миллион очков вперед черномазой сучке с ее клавишами!
        А в небе - великий инспектор манежа с белой бородой и воздетым перстом, для которого эти и другие, менее благословенные, артисты по очереди исполняют номера на бесконечном огненном манеже, который окружает вращающуюся землю. Но там, наверху - ни смешка, ни ухмылки. Архангелы могут просить до посинения: «Позови клоунов!» - но небесный оркестр никогда не грянет марша на своих арфах и трубах, никогда, будь спокоен, потому что мы обречены оставаться внизу, пригвожденными к бесконечному кресту унижений земной жизни!
        Сыны человеческие… Запомни, мой мальчик, что мы, клоуны, - сыны человеческие.
        И все в унисон загудели, будто церковное ответствие: «Мы - сыны человеческие».
        - Тебе следует знать, - продолжал Буффо торжественно, обращаясь к Уолсеру, - тебе следует знать, что слово «клоун» происходит от древнескандинавского kluntet -
«неотесанный». Klunni родственно датскому kluntet - «неуклюжий, неловкий», а на йоркширском диалекте - «бестолковый». Тебе, молодой человек, следует знать, челе ты стал и каким словом обозначаешься теперь, когда предпочел спятить в наглей профессии.
        - Клоун! - тихо и сонно передавали это слово друг другу. - Клоун! Добро пожаловать на Аллею клоунов!
        Тем временем под звуки проповеди Буффо появилась еда. Ложки царапали донышко глиняных тарелок с рыбным супом: руки в белых перчатках потянулись за ломтями грубого черного хлеба, едой унылой и мрачной, как скопление скорби за плохо сколоченным столом. Буффо, пренебрегши стаканом, глотал водку прямо из горлышка.
        - Про меня ходит одна история, представляешь, даже про меня. Великого Буффо, как было со всяким клоуном со времен изобретения этой несчастной профессии, - нараспев начал Буффо. - Когда-то рассказывали истории про грустного Доменико Бьянколелли, от которого покатывался семнадцатый век, про Гримальди, про французского Пьеро, Жана-Гаспара Дебюро,[Доменико Бьянколелли (1636-1688) - итальянский актер, блиставший в роли Арлекина; Джозеф Гримальди (1778-1837) - английский актер-клоун: Жан-Гаспар Дебюро (1796-1848) - французский мим, создатель образа Пьеро.] которому в наследство досталась луна. Моя история не совсем правдивая, но в ней есть поэтическая правда мифа, которой овеян каждый смехотворник. Вот она.
        Как-то мы выступали в Копенгагене, и утром в день похорон моей обожаемой жены, которая умерла, родив мертвого ребенка, единственного выпрыгнувшего из моих чресл сына, хотя «выпрыгнувший» - не совсем точное слово, судя по тому, как неохотно и медленно этот кусок мяса выползал из ее матки, пока она не испустила дух… - так вот, в этот день я получил телеграмму о смерти своей горячо любимой матушки. Все, кого я любил, враз исчезли под ударом какого-то лютого мора! Несмотря на все это, на дневном представлении в Тиволи я вывалился на манеж, а эти твари просто из кожи вон лезли, только бы меня увидать! Убитый безутешным горем, я закричал: «Небо пропитано кровью!» А они хохотали все сильнее и сильнее. «Какой потешный, со слезами на глазах!» Потом, уже переодевшись, в трауре я сидел в перерыве между представлениями в каком-то занюханном баре, и веселая барменша сказала мне:
«Слушай, старина, ты, кажется, не в духе? Я знаю, что тебе нужно. Сходи в Тиволи и посмотри на Великого Буффо. Вот уж кто поднимет тебе настроение!..» Клоун может быть источником веселья, но… кто рассмешит клоуна?
        - Кто рассмешит клоуна? - зашептали за столом, шурша так, будто были внутри пустыми.
        Не обращая внимания на иноземное лопотанье, исходившее от нависающих над столом выбеленных, тыквообразных лиц, потерявший присутствие духа и одновременно зачарованный вторжением угрюмых размалеванных комедиантов Иванушка стал торопливо, с грохотом собирать тарелки. Трапеза закончилась. Пока бабушка, опустившись на колени перед самоваром, совершала свои бесконечные, бессознательные, наполовину обрядовые движения искривленными от многолетнего непосильного труда руками, все достали трубки, табак и водку. Ее дочь-убийцу сослали в Сибирь, но несмотря на то, что вся жизнь бабушки состояла из этих жестов, имитирующих молитву у нее не было уже сил помолиться во спасение души дочери. Уголь краснел, чернел, опять краснел…
        - И все-таки, - заговорил Буффо, как следует приложившись к бутылке, - у нас есть одна привилегия, очень редкая привилегия, которая превращает наше состояние никому не нужных изгоев в нечто прекрасное и бесконечно ценное.
        Мы можем сами придумывать себе лица. Мы сами себя делаем.
        Он указал на белую и красную краски, наложенные на его неразличимые черты.
        - Законы цирка не допускают ни копирования, ни изменений. Как бы ни казалось, что лицо Буффо - копия лица Грика, или Грока, или Коко, или Поццо, Пиццо, Бимбо, любого другого шута, коверного клоуна или августейшей особы, - оно несет на себе отпечаток уникального отличия, неподдельное выражение моей единственной в своем роде независимости. И поэтому мое лицо меня заслоняет. Я стал этим лицом, которое - не мое, но я выбрал его по своей воле.
        Немногим дано создать себя, как сделал это я, как сделали мы, как сделали вы, молодой человек, и в момент выбора… когда ты медлишь с карандашами в руках в предвкушении: какие сделать глаза, рот… - тогда ты испытьшаешь настоящую свободу. Но как только выбор сделан, я приговорен быть Буффо вечно. Буффо навсегда; да здравствует Великий Буффо! Он будет жить до тех пор, пока на свете есть хотя бы один ребенок, помнящий его как чудо, диво, монстра, вещь, которая, если бы ее не изобрели, появилась бы сама собой, чтобы рассказать маленькому человечку правду о мерзостях мерзкого мира. Пока ребенок помнит…
        Буффо протянул свою длинную руку и намеренно шлепнул Иванушку, проходившего мимо со стаканами чая.
        - …ребенок вроде Иванушки, - сказал Буффо, не знавший, что Иванушка, сидя на печке, видел, как его мать зарубила топором отца, и потому считавший его чистым и наивным.
        - Но тот ли я, - продолжал он, - тот ли Буффо, которого я сам создал? Или, рисуя себе лицо, чтобы выглядеть, как Буффо, я создал ex nihilo[Из ничего (лат)] другое существо, которое уже не я? И кто я есть без этого лица? Да никто! Сотри с меня грим и обнаружишь под ним не-Буффо. Пустоту. Вакуум.
        Грик и Грок - клоуны-музыканты, старожилы труппы, неразлучная парочка - обернулись в сторону Уолсера, который наклонился, чтобы поймать неясный свет от лампы, и увидел, что их грим был зеркальным, повторяющим друг друга до мелочей, разве что у Грика было лицо левши, а у Грока - правши.
        - Иногда кажется, - сказал Грок, - что лица существуют сами по себе, вне тела, и выжидают, пока клоун выберет их и вдохнет в них жизнь. Лица, ждущие в зеркалах неизвестных гримерок, невидимые в глубине стекла, как рыба в загаженной луже, рыба, которая поднимается из загадочной бездны, заметив, что кто-то беспокойно всматривается в свое собственное отражение в поисках недостающего ему лица, рыба-людоед, готовая проглотить твою сущность, дав взамен другую…
        - А уж мы-то, старые друзья, старые партнеры… - подхватил Грик, - мне что - разве нужно зеркало, когда я гримируюсь? Нет, сэр! Достаточно посмотреть на лицо своего дружка, потому что, когда мы оба кладем грим, мы из ничего создаем своего сиамского близнеца, ближайшего и самого любимого, привязанного к тебе узам печени и легких. Без Грика Грок - выпавший слог, ошибка в программке, отрыжка рисовальщика на афишной доске…
        - …и то же самое он - без меня. О, молодой человек, нам не рассказать тебе, Первомай, нет мы не найдем слов, чтобы поведать, какими ненужными и бесполезными мы были до того, как Грик и Грок нашли друг друга, до того, как мы слили нашу бесполезность воедино, пожертвовали своими безликими лицами ради одного, нашего лица, из обоюдного нашего бессилия родили общее дитя, превратились в большее, нежели сумма частей, по диалектике бесполезности, которая гласит: «ничто» плюс
«ничто» дает «что-то», если…
        - …ты понимаешь, что такое «плюс».
        Выдав такое диалектическое уравнение, довольные Грик и Грок даже вспотели под своим непроницаемым гримом. Буффо же выглядел совершенно спокойным.
        - Мошонка, - промолвил он, рыгнув. - Прошу прощения, но это - мужские яйца. Из ничего ничего и не выйдет. И в этом вся прелесть.
        И вся компания, шелестя, как засохшие листья, повторила за ним: «В этом вся прелесть! Из ничего ничего и не выйдет!»
        И тут же, движимые извечным влиянием внутри своего племени, с непоколебимым усердием клоуны-музыканты начали доказывать, что они еще на что-то способны, что они еще могут сделать кое-что; Грик едва слышно замычал какое-то подобие мелодии, а его старинный любовник Грок тихонько забарабанил по столу пальцам в перчатках; гул сонной пчелы и слабый, как пульс, ритм, которого было достаточно: все поднялись со скамей, и в мрачной петербургской кухне начался танец.
        Этот танец шутов начался с той же насмешливой грациозностью, что и танец неотесанных ремесленников из «Сна в летнюю ночь», однако постепенно движения пляшущих становились все более угрюмыми, грубыми и под конец превратились в ужасающую профанацию самого понятия танца.
        Двигаясь, они стали ритмично бросаться недоеденными кусками черного хлеба и лить водку друг Другу на головы, с гримасами боли, отвращения, отчаяния, агонии поднимали и бросали, лили - и кружились, кружились… Бабушка к этому времени уже дремала на печке, позабыв свои вселенские горести, но Иванушка, словно в трансе засунув палец в рот и испуганно забившись в тень, не удержался от наблюдения за происходящим.
        Старая керосиновая лампа отбрасывала на почерневшие стены косые тени, тени, появляющиеся не там, где по всем законам отражения они должны были бы появляться. Один за другим, сопровождаемые собственными перекошенными тенями, клоуны залезали на стол, за которым, как могильные камни, сидели мычащий Грик и барабанящий Грок.
        Один долговязый малый с волосами морковного цвета, в костюме, украшенном разноцветными ромбами и напоминающем костюм матадора, с силой потянул клетчатые штаны крохотного существа в красной бархатной жилетке и вылил в образовавшуюся дыру целую пинту водки. Карлик разразился беззвучными рыданиями и вдруг, сделав обратное сальто, повис на шее обидчика, как прилипала, несмотря на то что арлекин начал кувыркаться с такой скоростью, что очень скоро слился в один светящийся комок, чтобы появиться вновь сидящим на плечах у карлика. И тут Уолсер потерял их из виду в общем кавардаке необузданной пляски.
        Какие же мерзкие и непотребные вещи они вытворяли! Шут затолкал водочную бутылку в зад королю; король в ответ тут же сбросил свои затасканные штаны, обнажил ярко-малиновый член приапических размеров, украшенный желтыми звездами, и принялся размахивать высовывающимися из ширинки двумя фиолетовыми воздушными шарами. В этот момент с плотоядной ухмылкой подскочил другой «монарх», вытащил из заднего кармана огромные ножницы и начисто отхватил этот кошмар; однако, пока он, торжествуя, размахивал им над головой, на месте отрезанного появился еще один фаллос, на этот раз светло-голубой в красный горошек и с вишневой мошонкой, а потом еще и еще, пока клоун с ножницами не начал жонглировать десятком таких произведений.
        Казалось, от их танца кухня вот-вот развалится. Бабушка крепко спала, но ее кухня разлеталась на куски от этого дебоша, словно все это время у нее была какая-то подпорка, а теперь лиловая петербургская ночь воткнула в ее стены неровные клинья вокруг стола, на котором комедианты с таким удовольствием кувыркались в танце, напоминающем возвещение конца света.
        Буффо, сидевший все это время на месте Христа с невозмутимостью человека в маске, жестом велел Иванушке - непорочному Иванушке - принести черный чугунный котел, из которого разливали суп, и поставить перед ним. Так зачарованный ребенок стал действующим лицом спектакля.
        Торжественно поднявшись на ноги, Главный клоун порылся в котле и принялся выуживать оттуда самые разные непристойности: трусы, туалетные ершики и метр за метром - туалетную бумагу. (Патологический интерес к анальной теме был, пожалуй, единственным, что делало клоунов похожими на детей.) Откуда-то возникли ночные горшки, и вот уже кое-кто нацепил их себе на головы, а Буффо, не останавливаясь, извлекал из недр своего волшебного котла все более и более отвратительные пикантности и с видом царя-благодетеля раздавал их своей свите.
        Танец разложения, вырождения… вакханалия доисторических топей.
        На грани паники, на грани истерики Иванушка хватал ртом воздух, но в комнате висела абсолютная тишина, нарушаемая только гудением и стуком Грика и Грока; изредка, словно из другого мира, с печки доносился храп и стоны спящей бабушки.
        Несмотря на первую помощь Феверс и осмотр врача, после тигриного объятия Уолсер чувствовал себя одеревеневшим и совершенно больным. Он понимал, что этот спектакль был устроен ради него, что это - своего рода посвящение, но наблюдать был не в силах, и, улучив момент относительного затишья, он выскочил в промерзший переулок. От ледяного воздуха его раны заныли, как от прикосновения пилы.
        На обшарпанной стене, едва освещаемой тусклым уличным фонарем. Уолсер заметил свежую афишу. Он не сумел прочесть слов на русском языке, но различил там Феверс, во всей своей красе летящую в новом облике звезды цирка. Полковник оставил первоначальный вариант горбуна-французишки. к которому чья-то неумелая рука добавила изображения Принцессы Абиссинии, кошек, обезьян, клоунов… Распростертые крылья Феверс дарили всем им убежище, подобно тому, как маленькие бедные люди укрываются под покровом Милосердной Мадонны.
        Пока Уолсер насмешливо разглядывал афишу, от фонарного столба, словно дуновение ветра, отделилась тень, пересекла улицу и с рыданиями бросилась к его ногам, покрывая его руки поцелуями.

5
        Так Уолсер получил в наследство жену Обезьянника, хотя не понял из ее лепета ни слова, кроме имени - Миньона. Она продолжала кататься в уличной грязи, цепляясь костлявыми руками за его короткие штаны.
        Миньона была одета так же, как и утром, - в тонкий выцветший хлопчатобумажный халат; на ней не было ни пальто, ни накидки, отчего ее голые руки покрылись от холода лиловыми пятнами. Из рваных войлочных шлепанцев на босу ногу торчали тощие, как у кролика, лодыжки. Жидкие светлые волосы на маленькой головке болтались грязными крысиными хвостиками. Левой, здоровой рукой Уолсер потянул ее вверх, и она подалась легко, как пустая корзина. Всхлипывая, она прильнула к нему, по-детски ввинчивая в глаза кулаки. Темные отметины на ее лице могли быть как следами от слез, так и синяками.
        На улице не было ни души, только покосившиеся дома с закрытыми ставнями. Как крышка кастрюли, на город опускался туман. Где-то лениво лаяла собака. В доме позади - кошмарная клоунская фиеста. Случайно выпавшую ему находку некуда было нести, кроме… Цирковая Мадонна вертела задом с афиши; решение было принято. Он поцокал языком, пробубнил девушке что-то успокоительное, как делают наездники, чтобы призвать лошадь к послушанию, и повел ее через лабиринт лачуг, пока они не оказались на залитой светом улице.
        Какой грохот! Какие яркие огни! Толпы людей, лошадей, экипажей! Уолсер был тронут, заметив, как Миньона, привыкшая к убогим комнатам, к фургонам, к отвратительной изнанке цирковой жизни, вскоре перестала всхлипывать и, потрясенная, с волнением озиралась по сторонам. Из-? за аденоидов она дышала ртом, но при этом обладала бледной, нездоровой привлекательностью постоянно недоедающего человека. Она перестала плакать и нашла в себе силы откашляться.
        Странную они являли собой пару! Ярко накрашенная проститутка с вуалью на лице и в добротном пальто с меховым воротником оглянулась им вслед. Она перекрестилась, приняв их за парочку юродивых, но возле отеля «Европа» перед ними возник куда менее суеверный швейцар в малиновой униформе, жестом стража райских врат запрещая им войти в стеклянную дверь.
        Уолсер попытался произнести те немногие слова, что он знал по-русски, несколько раз повторил «пожалуйста», но швейцар засмеялся и отрицательно покачал головой. Он был в эполетах и фуражке с галунами - генерал, никак не меньше! Повиснув у Уолсера на руке, Миньона восхищенно всматривалась в волшебную страну за стеклянной дверью, глядела на ослепительный электрический свет, пушистые ковры, утонченных светских дам (в красоте она им ничуть не уступала), демонстрирующих свои декольте раскланивающимся с ними джентльменам в вечерних костюмах. Потрясенная Миньона следила за ними с радостным восторгом, почти с благодарностью за то, что роскошь все-таки существует; она и не надеялась на то, что швейцар смягчится и пустит их внутрь: почему он должен это делать? Она лучше своего наивного спутника-клоуна знала, что подобные удовольствия - не для таких, как они, и все равно, ей достаточно было одного только вида запретного сладкого рая, чтобы компенсировать ужас прошедшего дня, в начале которого любовник бросил ее на растерзание голодному тигру, а в конце - собственный муж избил до полусмерти и вышвырнул
полураздетую на промерзшую зимнюю улицу. Откуда-то из глубины ее горла доносились приглушенные звуки задумчивого восхищения. Ее вытаращенные круглые глаза напоминали жернова.
        Уолсер подумал о том, чтобы подкупить швейцара, и уже полез себе под рубашку в поисках «хранилища разочарования», как Грик называл кошелек, в котором его научили хранить рубли, как вдруг на плечо ему опустилась твердая рука в золотистой лайковой перчатке, а другая рука помахала перед носом швейцара двумя розовыми бумажками, в которых тот опознал приглашения на премьеру Величайшего Шоу на Земле. И тут же их обоих внесло вслед за Феверс в благоухающий теплый воздух мимо подобострастно склонившегося почти до земли благодарного метрдотеля.
        Весь номер был завален цветами, однако под парой необъятных букетов белой сирени Феверс высмотрела красное бархатное кресло размером с сидячую ванну и плюхнулась в него, на ходу скидывая туфли на высоком каблуке и в изнеможении стряхивая с себя цветастую испанскую шаль. Под шалью обнаружилось экстравагантное атласное платье красного цвета, причем такого оттенка, которого блондинки обычно избегают по причине того, что он их «бледнит»; к Феверс, впрочем, это не относилось: ее румяна казались еще ярче. Платье было украшено черными кружевными оборками и декольтировано почти до сосков, возможно, для того, чтобы отвлечь внимание от ее горба. И все равно:
        - Завтра, - сердито прорычала она, - все петербургские светские дамы будут ходить с горбами. Очередной триумф, господин Уолсер.

«Милосердная» была в дурном настроении.
        - Кого это наш дружок приволок, а? - спросила она, холодно оглядывая Миньону с головы до ног. - Так, Лиз, давай-ка ее в ванную поскорее, чтобы не подцепить чего-нибудь.
        Лиззи метнула на Уолсера укоризненный взгляд и проковыляла в ванную.
        В блаженном неведении относительно этого прохладного приема девочка, которой в безжалостном свете электрических ламп вряд ли можно было дать больше тринадцати лет, была поглощена убранством гостиной и вертелась во все стороны, с жадностью пожирая глазами прекрасные картины на стенах, столы на тонких резных ножках, на которых стояли ониксовые пепельницы и халцедоновые сигарные коробки, веселое пламя камина, плюш, блеск и пушистые ковры. О-о-о!
        Феверс наблюдала восторг голодной девочки. и ее добродушие боролось с негодованием. Она вздохнула, смягчилась и стала обращаться к Миньоне на разных языках - итальянском, французском, немецком - с ужасным произношением и искалеченной грамматикой, зато со скоростью пулемета. Услышав немецкие слова, девочка улыбнулась.
        Феверс порылась под чуть тронутым увяданием нагромождением орхидей, вытащила обвязанную лентой коробку размером с литавру, откинула крышку, под которой - слой за слоем - обнаружились залежи шоколадных конфет, упакованных в вычурные фантики из белой бумаги, наподобие балетных пачек. Она швырнула коробку Миньоне:
        - Валяй. Набивайся. Essen. Gut.[Кушать. Хорошо (нем.).]
        Неловкая, как мальчик-подросток, Миньона прижала коробку к груди, прикрыв глаза и потягивая носом, чуть не падая в обморок от смешанных ароматов детского сладострастия - какао, ванили, пралине, фиалок, карамели, - исходивших из оборчатых недр. Она словно боялась к ним прикоснуться. Феверс не раздумывая взяла толстую конфету с куском застывшего имбиря, ухватила ее за самый кончик и запихнула в бледно-розовый, как у актинии, ротик, открывшийся ей навстречу. На ноге у Миньоны, словно след улитки, поблескивала засохшая сперма Силача. От нее пахло. До того как выйти замуж за Обезьянника у Миньоны была странная профессия: позировать, изображать мертвую.
        Она была дочерью молодого человека, который убил свою жену за то, что она спала с солдатами из располагавшейся рядом казармы. Он привел жену к пруду на окраине города, перерезал ей горло, выбросил нож в пруд и побыстрее вернулся домой, чтобы приготовить детям ужин. Миньона с младшей сестренкой играли в сквере. Миньона прыгала, сестра крутила веревочку. Ей было шесть лет. сестре - пять.
        Они увидели возвращающегося отца. «Скоро будет готов ужин», - сказал он и вошел в дом. Его рубаха была в крови, но ведь он работал на бойне, где мыл полы! Они не обратили внимания ни на кровь, ни на мокрые штаны.
        Но через минуту отец вышел из дома. «Нож куда-то пропал, - сказал он. - Пойду поищу». Позже у детей спрашивали, не было ли поведение отца странным, но разве может пяти-шестилетний ребенок определить, какое поведение странное, а какое - нет? Раньше нож никогда не терялся. Это было странно. Но отец нередко готовил ужин, потому что мать подрядилась стирать солдатам белье, а по вечерам относила накрахмаленные рубашки, чтобы офицеры успели надеть их к ужину.
        - Ванна готова, - сказала через открытую дверь Лиззи, окутанная клубами пара с цветочным запахом.
        Миньона боролась со своим халатом; она не хотела расставаться с коробкой шоколада, так что прошло немало времени, пока, перекладывая ее из одной подмышки в другую, она, наконец, выбралась из рукавов. Она так крепко прижимала к себе обвязанную лентами коробку, что можно было подумать, что она влюбилась в шоколад.

…Ужин без ножа приготовить невозможно, и потому отец отправился искать его в пруду и так увлекся поисками, что утонул там на глубине пяти футов. Нож нашли, когда обыскивали пруд. «Это ваш нож?» - ласково спросил судья. «Да», - ответила Миньона и протянула за ним руку, но нож ей не отдали. Это сделали гораздо позже.
        Девочки продолжали прыгать в сквере до темноты. Наступила очередь Миньоны крутить веревку. Другой ее конец был привязан к дверной ручке. Теперь все окна в доме были освещены, кроме их окна. Потом сестренка проголодалась, они отвязали веревку и отправились к себе наверх. Миньона не знала, как зажечь свет, но нашла буханку на ощупь, разломала ее на куски, итак они поужинали.
        - Боже мой! - воскликнула Феверс, когда увидела Миньону обнаженной. От побоев ее кожа была лилово-зелено-желтая. Свежие синяки лежали поверх заживающих, а те - поверх уже заживших Возникало впечатление, что ее били по всей длине, что с ее подростковой кожи отбили все волоски, весь глянец, что ее били-колотили кузнечным молотом, что эти побои вернули ее в состояние детства; лопатки торчали острыми углами, не было ни грудей, ни какой-либо растительности, если не считать жиденького светлого пушка на лобке.
        Не замечая на себе напуганных взглядов. Миньона бросила халат на пол и клубком ног и локтей поспешила в ванную, так и не выпустив из рук шоколадной коробки. Лиззи ухватила брошенную одежду каминными щипцами н бросила ее в пламя, где она вспыхнула, затрещала, превратилась в темное привидение и скрылась в трубе. Феверс ткнула требовательным пальцем в кнопку звонка для вызова горничной.

…Во сне девочки плакали. Отец не вернулся и к утру, пришли только соседи. Следствие Миньона помнила очень смутно, еще более смутно, чем подпрыгивающую на сковороде требуху, когда отцу удавалось стащить с бойни пригоршню кишок, или подаренную одним солдатом красивую ленту, которую мать у нее отняла. Зачем она это сделала?
        А теперь, повзрослев, она вспоминала в связи с отцом только запах тухлого мяса и светлые усы с опущенными кончиками, его усы, полностью отдавшиеся отчаянию задолго до того, как он схватил нож, спрятал его под рубахой, взял жену под руку и повел полюбоваться отражающимся в воде закатом.
        От матери она запомнила только влажные руки в мыльной пене; руки, которые отбирали у нее то одно, то другое. И еще слезы - такие же необъяснимые в памяти, как и в жизни, слезы, выступавшие в моменты, когда неверная жена - нечасто, но все-таки - прижимала к груди своих детей.
        За то время, что Феверс пробыла в Петербурге, она выучила достаточно русских слов, чтобы коряво заказать еду и, после некоторого раздумья, - бутылку интернационального напитка: шампанского. Понятно, что, увидев состояние Миньоны, она смягчилась, но никто бы об этом не догадался, если бы судил только по ее отрывистым колким взглядам в сторону Уолсера.

…Помещенные в приют для сирот, дети молились, а остальное время занимались домашним хозяйством. А потом получилось так, что сестра пошла одной дорогой, а Миньона - другой; как-то утром они проснулись в одной постели в объятиях друг друга, и в ту же ночь Миньона отправилась спать на кучу тряпок в углу кухни, полной таинственных теней от котлов, кувшинов и вертелов для приготовления птицы.
        Она терпела все это полгода, потому что стояла зима, а дом, в котором она прислуживала, был затерян в снежной глуши. С наступлением весны Миньона сбежала: какой-то крестьянин, который вез в город капусту, согласился подвезти ее в обмен на минет. Она побоялась возвращаться в приют, хотя часто бывала поблизости и надеялась, что сестра еще там, но больше ее не видела и потому решила, что та устроилась неплохо.
        Летом Миньона собирала на рынке упавшие на землю цветы и складывала из них кособокие букеты. В них угадывалось некое подобие фантазии, и вскоре она научилась облагораживать свои эстетические находки цветами, сорванными в городском саду, но на это едва ли можно было прожить, и, чтобы не сгинуть, ей приходилось подворовывать и еду, и кое-что из одежды…
        Миньона спала где придется: в проходных дворах, под мостами, возле магазинных дверей, и все бы ничего, если бы не наступившие холода. Очень скоро она завела знакомых среди беспризорников, случайных детей города, и когда стало совсем холодно, присоединилась к шайке малолеток, обитавших в заброшенном пакгаузе.
        От нищеты до воровства - один шаг. но шаг этот можно сделать в разных направлениях: то, что ставший вором нищий теряет в морали, он приобретает в самоуважении.
        И как бы эти дети дна ни были «образованны» в плане обшаривания карманов, они оставались детьми. По ночам разжигали большой костер, чтобы согреться, да и просто порадоваться веселому потрескиванию огня; играли в пятнашки и прятки, прыгали через костер; среди них возникали детские ссоры и потасовки; однажды пламя разгорелось вдруг так сильно, что поглотило их жилище и кое-кого из его обитателей. Дом и семья, которые Миньона себе придумала, развеялись вместе с дымом, и она вновь оказалась в одиночестве.
        Она воровала, отбирала в подворотнях у робких мальчиков медяки и отдавалась им возле грязных стен, чтобы получить чуть больше. Ей исполнилось уже четырнадцать лет.
        Постучал официант и вкатил позвякивающую тележку. Супница и запотевшая бутылка шампанского в ведерке со льдом. Он разостлал безупречно белую скатерть на одном из нарядных столиков, не отрывая жадных глаз от благородного декольте Феверс до тех пор, пока Уолсер не почувствовал, что хочет ущипнуть его за нос. Феверс заказала еду только для Миньоны, но были принесены четыре бокала, похожие на блюдечки на ножках. Она категорически потребовала заменить их на высокие: эта утонченная щепетильность произвела на Уолсера сильное впечатление.
        Феверс подняла крышку супницы: хлеб и молоко для затравленного ребенка; было в этом что-то материнское. Она макнула в супницу палец, попробовала, сморщилась и всыпала туда добрую порцию сахара из серебряной сахарницы. Потом закрыла супницу крышкой и укутала салфеткой, чтобы она не остывала. Несмотря на все эти знаки гостеприимства, Венера из кокни пребывала в крайне дурном настроении и бросала в сторону Уолсера многозначительные, исполненные презрения и раздражения взгляды теперь уже синих, как матросская роба, глаз.
        Из ванной комнаты доносился бурный плеск воды и восторженное мурлыканье в сопровождении мелких клубов вырывающегося сквозь дверные щели пара. Потом Миньона начала петь.
        Она обладала мелодичным и безыскусным сопрано, пока еще довольно приятным; в каком-то смысле голос вполне соответствовал ее недоразвитому телу. Казалось, что в нем обрела свое выражение вся трагедия ее жизни, то море нищеты и горя, в котором она дрейфовала в опаснейшем состоянии своего непорочного разложения. Она пела:
        Больше нам бродить не придется
        Поздней ночью без сна.
        Хотя сердце по-прежнему бьется.
        Так же ярко сияет луна.
        Услышав ее пение, все трое почувствовали, как у них на голове зашевелились волосы, словно этот приятный голос был чем-то сверхъестественным, а его обладательница - ведьмой или заколдованным существом.
        - Я не знала, что она говорит по-английски, - недовольно пробормотала Феверс, словно это дитя их обманывало.
        - А ты прислушайся получше, - прошептала Лиззи. - Она выучила слова, но не понимает их.
        Как-то зимней ночью, крутящей снежинки вокруг печных труб, осмелевшая от голода Миньона брела по улицам в деловой части города, где она редко осмеливалась показаться. По тротуару навстречу ей спешил задумавшийся о чем-то джентльмен в уютном теплом пальто и цилиндре поля которого уныло свесились под тяжестью снега. Миньона остановилась у него на пути. Она два дня ничего не ела. Она так похудела, что не отбрасывала тени. Джентльмен сделал движение, словно желая смахнуть ее, как севшую на руку муху, но потом отстраненно глянул ей в лицо, и в его чертах мелькнуло порочное лукавство и внезапно пришедшая на ум великолепная мысль.
        Он работал медиумом и принимал посетителей в уютной квартирке над бакалейной лавкой в соседнем квартале. Через щели в полу доносился восхитительный аромат гвоздики, кураги и ветчины, и впервые в жизни Миньона по-настоящему наелась; но она не полнела, словно что-то съедало ее изнутри, хотя глистов у нее не было.
        Этот человек, господин М., возвращался домой из спиритуалистской церкви, где он иногда выступал в качестве церемониймейстера, и вдруг встретил проститутку, закутанную в шаль. Он на самом деле был озабочен серьезной проблемой, и появление ее подсказало ему решение. Дело в том, что прошла всего неделя с тех пор, как его ассистентка, грудастая девица из Шлезвиг-Гольштейна, которой он всецело доверял, сбежала с коммивояжером из Бразилии, который заходил к бакалейщику с образцами кофе. Она спустилась как-то в магазин за сыром и печеньем, и этот напомаженный и экспансивный латиноамериканец нашел время, чтобы, оторвавшись от своих мешочков с зелеными зернами, переброситься с ней парой слов с невыносимым акцентом. В одно из воскресений она приняла его предложение отобедать в дорогом ресторане, когда господин М., медиум, наносил визит своей престарелой тетушке, проживавшей в лесистом пригороде. Дальше - больше, и если всевидящему оку медиума было доступно потустороннее, то он был слеп, как летучая мышь, относительно того, что происходило у него под носом, пока под этим самым носом, буквально приклеенным к
подушке, на которой он, просыпаясь, ггривык находить косичку своей ассистентки, в один прекрасный день не оказалась записка, гласящая, что она уже едет в поезде в порт, откуда «вместе с милым» намерена отбыть в Рио-де-Жанейро. Надо же!
        Беглая ассистентка прихватила с собой кое-что из движимой собственности господина М., как-то: его золотые часы и пачку банкнот, которые он прятал в дедушкиных часах, но, будучи человеком великодушным, он пришел к выводу, что задолжал ей не меньше. Еще он почувствовал облегчение, что где-то далеко, в солнечной Бразилии, ей вряд ли удастся просыпать иные зерна,[Игра слов: to spill the beans (букв,
«рассыпать бобы») - расстроить чьи-то планы.] нежели те, с которыми имеет дело ее синьор. Но отсутствие ассистентки оказалось для него связанным с большими неудобствами, и он счел, что его встреча с Миньоной предопределена духами.
        Более всего его поразило то, как она походила на призрак.
        Под клинком обветшали ножны.
        А от сердца изношена грудь.
        Жить с любовью уже невозможно.
        Да и сердцу пора отдохнуть.
        Миньона напевала иностранную песню, не понимая смысла, без всякого чувства, будто этот напев просвечивал сквозь нее, как сквозь стекло, не задумываясь о том, что ее могут слышать; она пела свою песню, исполненную муки добродетели.
        Исполняя роль «регулярного», раз-в-ночь мужа, господин М. совокуплялся с Миньоной с той же рассеянной периодичностью, с какой заводил дедушкины часы, разве что не так подолгу. Что до Миньоны, то она не могла поверить своему счастью: постель с простынями, кресло, теплая печка, стол со скатертью, завтрак, обед и ужин! Господин М. принял меры по выведению у нее вшей, заплатил врачу за безупречную медицинскую справку - ей каким-то чудесным образом удалось избежать болезней, и отвел к зубному врачу, который вырвал гнилые зубы, делавшие ее лицо похожим на череп. Из одежды у нее были только лохмотья, в которых она перед ним предстала, и он купил ей белье, приличные шерстяные платья, что-то хлопчатобумажное на каждый день, а для работы - несколько прелестных белых ночных сорочек, отделанных английской вышивкой Верхняя одежда ей была не нужна, потому что он никуда не выпускал ее из квартиры Миньоне казалось, что она в раю, но это был рай для дураков, и, собственно говоря, именно так следовало бы назвать трудовую деятельность господина M.
        Господин М. уже много лет назад сформулировал следующую сентенцию: зачем воровать, если можно обманывать и получать от этого гораздо большее интеллектуальное удовлетворение?
        Отныне в каждодневную обязанность Миньоны входило изображать мертвых, а также позировать для фотосъемки.
        Каждое утро за завтраком господин М. просматривал в газете колонки с некрологами, отмечая траурной полосой толстого черного карандаша сообщения о смерти молодых женщин. Хотя молодые жены, особенно погибшие при родах, казались самыми подходящими кандидатками, проблема заключалась в том, что супружеская привязанность давала порой о себе знать слишком навязчиво: куда больше ему импонировали скончавшиеся дочери - единственные наследницы престарелых родителей. Сообщения об эпидемиях дифтерии и скарлатины вызывали на его лице улыбку, и он с особым оживлением постукивал по скорлупе своего утреннего яйца. Вкусив яйцо. сыр. салями, тост и пару ложек какого-нибудь варенья, - господин М. предпочитал обильный завтрак, - он наливал себе вторую чашку кофе и заносил результаты своих изысканий в специальный каталог.
        Иногда торжественный, как хозяин похоронной конторы, и сообразно этому одетый, он посещая те похоронные церемонии, где. по его мнению, будет мало родственников, и где его запомнят; на другие же посылал с особым тщанием подобранные цветы - букет белых фиалок или гирлянду розовых бутонов, прилагая свою визитку в черном рамке. Впрочем, принцип «куй железо, пока горячо» он воспринимал довольно скептически. Господин М» предпочитал работать с материалом, который - он убедился в этом на собственном опыте, - обречен на безутешность.
        Он гордился своими познаниями человеческой души.
        И потому главную ставку делал на «голубиную» рекламу своих услуг и теснейшие связи среди изготовителей венков, надгробных памятников и специалистов по бальзамированию. Из клиентов ему больше всего нравились те, кто находил его самостоятельно. Со сморщенными от слез щеками, смущаясь и мямля, они объявлялись в спиритуалистской церкви, где служитель, старый последователь Сведенборга,[Эммануил Сведенборг (1688-1772) - шведский мистик.] с безгрешной искренностью идиота записывал имена с адресами, предоставляя господину М. возможность пообщаться с ними в свободную минуту. Господин М. любил заставить их немного подождать, недолго, но достаточно для того, чтобы они оценили всю нелегкость тех переговоров, которые ему предстояло провести.
        - А мы ее увидим? Мы правда ее увидим?
        Ну разумеется; она преодолеет потустороннюю бездну, на время покинет свое ложе среди зарослей асфоделей[Род растений семейства лилейных. Древние греки считали асфодель цветком мертвых, произрастающим в царстве Аида.] и материализуется прямо здесь, в этой квартире, при задернутых шторах и приглушенном освещении… понимаете, солнечного света она не выносит, равно как и искусственного - от газовых фонарей; она явится в принесенной с собой светящейся дымке.
        После долгой болезни все молодые девушки выглядят примерно одинаково. Миньона облачалась в застегнутую на все пуговицы ночную сорочку, распускала волосы. Скорбящие родственники рассаживались за круглый стол из красного дерева, покрытый красной плюшевой скатертью с бахромой, и брали друг друга за руки. Господин М., в необъятных размеров жилетке, бархатном темно-зеленом пиджаке, вооруженный елейной сентиментальностью, выглядел солидно и надежно, как управляющий банка. Ко всему прочему, он надевал небольшую ермолку с вышитыми на ней таинственными символами. Вышивку делала его тетка.
        Он верил в то, что лучшая иллюзия - самая простая, хотя и экспериментировал с разнообразными оптическими приборами и волшебными фонарями самой замысловатой конструкции. Господин М. тратил изрядные суммы на приспособления такого рода, увлекался разработкой систем оптического воспроизведения и вообще обладал многими качествами «непризнанного» ученого. Он был искренне очарован искусством и техникой иллюзии и все то время, что Миньона работала на него, вел научную переписку с неким господином Робертом Полом из Лондона о его изобретении, которое господину Полу удалось запатентовать. Господин Пол утверждал, что изобретение это позволит исполнить человеческое желание жить одновременно в прошлом, настоящем и будущем. Оно представляло собой экран, на котором демонстрировались серии картинок с изображениями сцен из прошлого, настоящего и грядущего, в то время как восседающую в уютных fauteuils [Fauteuil - кресло (фр.).] аудиторию обдувал легкий ветерок создаваемый механической ветряной машиной Заручившись позволением говорить от имени своего коллеги, господин М. начал переговоры с труппой танцоров из одного
кабаре с предложением позировать в виде исторических персонажей. (Разумеется, фотограф он был отменный.) Все по-честному и с безупречным вкусом.
        Однако, даже поглощенный своим хобби, проводя почти все свободное время в кабинете с праксиноскопом, фазматропом и зоопраксископом, проецируя на белый экран фотографии растений и животных, которые, как нередко казалось, двигались, - господин М. прекрасно понимал, что эти изыскания - не более чем увлечение, тогда как его основная работа заключается в стрижке купонов с живых, которым он устраивал «встречи» с их умершими родственниками.
        Она не будет говорить, она не будет улыбаться.
        Ах! Как она изменилась после болезни! Как болезнь испортила ее миленькое личико! - но в счастливой стране, где она сейчас обитает, нет ни болезней, ни боли.
        - Моя дорогая!
        - Тише, не беспокойте ее тяжестью своего горя, ради всех святых!
        Господин М. еще мог похвастаться сохранившимися в нем остатками человечности. Разве не приносил он успокоение и утешение ближним? Разве не облегчал, по искренней доброте своего соболезнующего сердца, скорби страждущих душ. приходивших со своей болью к нему в гостиную? Не ему ли пришла в голову эта новая и единственная в своем роде идея наглядного сострадания, выделившая его среди других медиумов, и мог ли он лишить своих несчастных клиентов изображений тех, кого они любили, но потеряли, - изображений, доказывающих, что, где бы они ныне ни обитали, у них, как и прежде, все благополучно? Из лучших побуждений господин М. деловито комментировал неслышимые голоса:
        - Она просит вас: «Папа, мама, не плачьте!» - или: «Она говорит, что пока вы страдаете, ей не будет покоя», - после чего засовывал банкноты в дедушкины часы не просто с финансовым удовлетворением; в нем было что-то от ощущений оправданного самаритянина.
        - Если бы они не платили, то не верили бы, и пользы им тогда не было бы никакой.
        В его гостиной в виде латинской буквы «L» сводчатый проход в нижнюю часть этой «L» был задернут кружевной шторой позади покрытой зеленой глазурью жардиньерки, на которой стоял бостонский папоротник. На эту нипгу была направлена принадлежащая господину М. фотокамера из красного дерева, напоминающая маленькую деревянную комнату. За камерой располагался круглый стол, за которым господин М. с едва ли не свадебной торжественностью соединял руки родителей и настоятельным шепотом умолял их сохранять гробовую тишину. Несмотря на то что их обзор отчасти загораживала камера, они всегда вели себя так, как их просили, и. охваченные благоговейным страхом, никогда не вскакивали и не пытались рассмотреть подробности. Если скорбящий родственник приходил один, господин М. плотно прижимал его ладони к столу и заявлял, что стоит только хотя бы на миг оторвать их от плюшевой скатерти как привидение исчезнет.
        В нише всегда было темно, китайские вазы источали лиловые облака курящегося ладана Книжный шкаф у дальней стены, снабженный идеально смазанными петлями, легко открывался внутрь. Господин М., обходя комнату, гасил последние свечи.

«Малышка, это мамочка с папочкой пришли тебя навестить». Или: «Не выйдешь ли к своему муженьку? Неужели ты не хочешь вернуться к своему любимому?» В зависимости от клиента. Родственники сидели за столом, сцепив руки, и надеялись.
        - Малышка, появляйся, когда я постучу по столу.
        Одетая в ночную сорочку, из-за книжного шкафа в нише появлялась Миньона. Под сорочкой она несла электрический фонарь, чтобы был виден ее силуэт. Все было очень просто. Освещенная снизу, в облаке фимиама, наполовину скрытая кружевной шторой за сетчатыми листьями папоротника и ящиком камеры, она могла сойти за любую молодую девушку.
        А когда глазам представал предмет сердечной тоски, слезы делали их слепыми.
        Она улыбалась. Иногда держала в руке лилию, которой могла прикрыться, если в результате тактичных расспросов господина М. выяснялось, что у покойной были какие-то особые приметы: косоглазие, заячья губа и тому подобное.
        В комнате дул легкий ветерок, заставляя тихонько позвякивать стеклянную арфу позади нее.
        Господин М. нырял под темный капюшон камеры. При неожиданном громе и молнии света от вспышки для всех, кто видел лицо Миньоны, оно в точности походило на облик покинувшей их девушки.
        Когда дым рассеивался, ее уже не было, и господин М. обходил гостиную, зажигая газовые лампы.
        Почему он специализировался на вызове женских призраков? Потому что, - намекал он, вытаскивая свой пропахший табаком носовой платок и сморкаясь, словно по-мужски скрывая нахлынувшие на него эмоции, - когда-то, очень давно, он сам… «В царстве на берегу моря»[Строка из стихотворения Э. По.] … Потом появился ее знатный родственник и увез ее, но господин М. договорился с ним о том, что будет вызывать призраков только такого рода, - исключительно молодых девушек.
        Несмотря на все эти подробности, Миньона жутко перепугалась, когда он сфотографировал ее в первый раз. Влекомая любопытством, она последовала за ним в темную комнату и с волнением наблюдала за тем, как, словно по мановению волшебной палочки, на фотобумаге в ванночке с проявителем появлялась картинка. Но тут же закусила нижнюю губу своими весьма выдающимися передними зубами; ее охватило беспокойство. Смутно проявляющееся в кислоте лицо сходным образом всплыло и в ее памяти.
        - Мама…
        Господин М. обнял ее с искренним сочувствием.
        - Бывают совпадения, - сказал он извиняющимся тоном.
        Облаченный в похоронную одежду, он собственноручно разносил фотографии, тщательно завернутые в плотную бумагу. «Призраки осторожны, - убеждал он своих подопечных, - она хочет, чтобы в таком виде ее видели только самые любимые родственники. Никому не показывайте эти фотографии, иначе изображение исчезнет!» И неясные черты человеческого лица, растворяющиеся в окутывающей его темноте, становились тем, кем их делали смертельная тоска и воображение.
        Он приподнимал свой траурный цилиндр и, как должное, принимал благодарности.
        Миньона настолько успешно изображала почивших девиц, что господин М. даже мельком подумал о том, чтобы назначить ей, помимо содержания, еще и зарплату, но потом решил, что в этом случае она может скопить денег и сбежать. Их совместная жизнь так и оставалась странным сочетанием противозакония и респектабельности. Ему нравилось то, что она немного поет, и временами он размышлял о возможности применения ее чистого, непоставленного голоса в разыгрываемом действе; допустим, голос ангела? В конце концов он счел, что это слишком усложнит процесс, и большую часть времени, пока он экспериментировал в своем кабинете с инертностью зрительного восприятия, она проводила в гостиной, свернувшись калачиком в туго набитом кресле и предаваясь бессвязным грезам.
        Предприятие это просуществовало довольно долго, потому что, будучи корыстным, господин М. не был жадным и всегда действовал с тактом, осторожностью и даже добротой. Кончилось все тем, что одна мамаша не удержалась и показала фотографию умершей девочки ее старшей сестре, которая так взревновала явление покойницы, что, не смирившись с мыслью, что даже на том свете сестренка ее «обставила», выкрала фотографию и отнесла ее в полицию. Как только господин М. выстрелил вспышкой, изображавший безутешного дядюшку дородный детектив отодвинул фотокамеру и поймал Миньону за подол сорочки в тот момент, когда она пыталась поспешно ретироваться через шкаф-дверь. Как она хохотала! Для нее все это было не больше, чем игра.
        Игра была окончена. В любой ситуации сохраняющий благоразумие, господин М. во всем сознался и в качестве неопровержимого доказательства представил суду Миньону в ночной сорочке. К сожалению, разразившийся скандал убил его старую тетушку, но из шести присужденных лет господин М. провел в тюрьме только два - максимальная
«скидка» за примерное поведение, - заключив за это время немало выгодных контрактов с откровенными казнокрадами, мошенниками и жуликами. Освободившись, он сразу переехал в другой город, где через несколько нелегких месяцев заново наладил бизнес, поставив (на этот раз без всякого спиритизма) на поток довольно прибыльное производство порнографических фотографий.
        Он возобновил переписку с г-ном Полом, да с таким успехом, что через пару лет смог полностью отказаться от порнографии и заняться кинопроизводством. Он процветал, но иногда, вопреки собственному скептицизму, его так и подмывало приподнять завесу потустороннего, но по-настоящему, и перекинуться парой слов с тетушкой, которой ему очень не хватало.
        Многие из жертв господина М. так и не смогли поверить в его признание. Они доставали из пропахших лавандой комодов лелеемые фотографии, которые лежали в старой коробке из-под перчаток вместе с хранящимся в конверте первым детским локоном или погремушкой из выпавших молочных зубов, и, сколько ни всматривались в глянцевые снимки, видели лицо не Миньоны, а другой девушки и слышали тихий знакомый голос, требующий невозможного: «Мама, папа, не плачьте!» Можно сказать, что разоблачение господина М. все оставило на своих местах. Вот они, старые добрые иллюзии! Мама по-прежнему спит с фотографией под подушкой.
        Миньона отделалась легким испугом, избежав каких бы то ни было обвинений. Защита потерпевших не сомневалась в ее невиновности. Теперь у нее была приличная одежда, она работала официанткой в благопристойном баре, имела собственную комнатушку и благодарила судьбу за такую удачу. Когда в бар заглядывал аккордеонист. Миньона пела. Она любила петь. Иногда она уходила домой вместе с аккордеонистом, иногда нет; она стала разборчивее. Это были самые счастливые дни ее жизни, хотя в ее облике сквозила какая-то беспомощность; было что-то вялое, чуть ли не пугающее в ее слишком частых улыбках, так что видевшим Миньону радостной всегда приходила на ум мысль: «Это ненадолго». Веселость ее была лихорадочной, как у создания, не имеющего ни прошлого, ни настоящего, но именно так она и жила: без воспоминаний, без запечатлевшихся в ее памяти событий. Прошлое было слишком мрачным, будущее - слишком ужасным, чтобы в него заглядывать; она была сломанным цветком настоящего времени.
        Как-то вечером в субботу в баре появился джентльмен во фраке и изысканной накидке на красной подкладке и привел с собой за руку миниатюрную копию самого себя во всем, кроме ступней: его маленький, припадающий к земле, длиннорукий спутник не нашел бы себе подходящей обуви ни в одном магазине. Они уселись в угловом кабинете, и Миньона, сгорая от любопытства, поспешила принять их заказ. Черные прилизанные волосы малыша были причесаны на прямой пробор. С важной чопорностью он вытащил из петлицы цветок гвоздики и протянул его Миньоне. Она рассмеялась.
«Уважайте его чувства», - проговорил Обезьянник с милым французским акцентом. Миньона взяла цветок и вплела его себе в волосы.
        Обезьянник заказал бутылку вина, а Миньона выпросила на кухне банан. «Мой друг и коллега - Профессор. Поцелуйте милую леди. Профессор». Профессор отвлекся от внимательного исследования банана, аккуратно положил его перед собой на тарелку, встал на стул, потянулся через стол, обнял Миньону за шею и наградил ее звонким щекочущим поцелуем. Можно было подумать, что Профессор выполнял за Обезьянника ритуал ухаживания. Конечно, она с удовольствием выпьет с ними вина.
        Миньоне было тогда всего пятнадцать лет и Обезьянник взял ее исключительно для того, чтобы поиздеваться. У него был настолько развит нюх на жертву, что было удивительно, как он решился провести всю жизнь среди сообразительных шимпанзе, которые разбегались врассыпную от его сапог и, если он их не кормил, валяясь в пьяном угаре, выкрадывали бумажник из кармана его куртки и сами покупали себе еду. Это был брюнет со сросшимися на переносице бровями, родом из Лиона. Миньона пошла к нему в фургон, он работал тогда в шапито; и на следующее утро она, как ребенок, таращилась на умных обезьян, которые умывались в ведре и стояли в своей клетке в очереди, чтобы причесаться перед треснутым квадратиком зеркала.
        Миньона не стала возвращаться в свою комнату за одеждой. Она сбежала с циркачом, хотя вскоре выяснилось, что человек он пьющий, жестокий, замкнутый и вспыльчивый.
        На третий день пути он избил ее за подгоревшие котлеты. Повариха она была никудышная. На четвертый день он избил ее за то, что она не вынесла ночной горшок, и когда он в него помочился, содержимое перелилось через край. На пятый день он избил ее потому, что у него уже сформировалась привычка ее избивать. На шестой день какой-то разнорабочий «завалил» ее за паноптикумом. Побои стали отныне ожиданием, которое всегда сбывалось. На седьмой день три марокканских акробата привели ее к себе в фургон, угостили ракией,[Водка из слив или винограда.] от которой она закашлялась, дали гашиша, от которого у нее заблестели глаза, после чего по очереди поимели ее множеством причудливых способов среди сверкающей меди и стеклянных украшений отделанного тиковым деревом интерьера. Слух о Миньоне быстро распространился среди цирковых.
        У нее была на редкость плохая память, и только это спасало ее от безысходного отчаяния.
        Помощником конюха работал странный малый из Англии, который, услышав, как она, подметая обезьяньи клетки, поет, научил ее множеству новых песен, где в некоторых - не во всех - употреблялись крайне неприличные слова, значений которых Миньона не понимала. Ему забавно было слышать, как бледнолицая сирота, сама того не подозревая, напевает непристойности, но ему нравилось опушать и другие песни, потому что парень он был музыкальный, и она узнала от него несколько немецких песен о быстрой форели, о розе, выросшей среди вереска, и всякие другие.
        Он хорошо говорил по-немецки, но ничего не рассказывал о себе, потому что скрывался от скандала, случившегося с ним в школе; он предпочитал исключительно мальчиков и не трогал Миньону, за что она была ему благодарна. Она приходила, и они вдвоем сидели в вонючем углу стойла, слаженно напевая «Прекрасная погода для лодочной прогулки» или «Жаворонок покидает промокшее гнездо».
        Однажды Обезьянник избил его до беспамятства рукояткой от метлы, а ее бил до тех пор, пока палка не сломалась. Мальчик так и не пришел в себя. Они гастролировали по Швейцарии, остановились на ночь рядом с заросшей чахлым горицветом поляной, и Обезьянник отволок мальчика в кусты, где и бросил.
        Фрак и накидка Обезьянника, в которых он сопровождал своих подопечных на манеж, болтались на деревянных «плечиках» (украденных из гостиницы в Париже) на крючке в доме-фургоне, в ночлежных домах, в гримерках. На этот костюм она не обижалась, хоть он ее и обманул, и, даже потеряв вскоре интерес к шимпанзе, она не перестала относиться к ним с добротой. Она стирала и штопала их одежду. Профессор больше ни разу не дарил ей цветов, но ведь и она не угощала его бананами.
        Неизвестно, что думали обо всем этом сами обезьяны. Тот, кто глубоко изучал этих существ, выделывающих такие забавные номера с велосипедами, чаепитием и школьным уроком, мог прийти к выводу, что человекообразные обезьяны тоже изучают нас, людей, и впоследствии используют это изучение в пародийных, иронических, сатирических номерах.
        Стук в дверь обозначил появление официанта с высокими бокалами. Феверс раздраженным жестом велела ему помолчать.
        И пусть ночь для любви остается,
        Торопясь на рассвете,
        Больше нам бродить не придется
        В лунном призрачном свете.
        После чего до них донесся бурлящий звук выпускаемой из ванны воды.
        - Она не понимает слов, - повторила Феверс. Ее лицо было мокрым от слез.
        Заметив это, Уолсер почувствовал в груди нечто небывалое: его сердце растворялось. Он протянул женщине руку, что вызвало в искалеченном плече невыносимую боль, вскрикнул и понял, что тоже плачет. Она посмотрела на него своими черными, как ночь, полными слез глазами, и какое-то мгновение в них не было ни иронии, ни злобы, ни подозрения. Его расплавленное сердце вытекло из груди и потекло ей навстречу, как одна капля разлитой ртути стремится соединиться с другой.
        В этот момент на пороге ванной комнаты появилась Миньона.
        Она закуталась в белоснежный махровый халат; свежевымытые волосы были замотаны в тюрбан из белого полотенца. Теперь, хоть и зеленоватая от синяков, она сверкала чистотой и улыбалась во весь рот. Она так и держала под мышкой круглую, как барабан, коробку с шоколадными конфетами, от верхнего слоя которых осталась только куча шелестящих фантиков. В ее лице мелькнула тень разочарования, когда, отвратно высморкавшись в пальцы, Феверс подала ей детскую миску молока с хлебом, но увидев шампанское, она оживилась, с овечьей покорностью присела за стол и с жадностью набросилась на еду.
        Феверс о чем-то быстро переговаривалась с официантом, лотом достала из своей сумочки контрамарку на премьеру; она, похоже, овладела уже русским языком настолько, что могла отпускать шутки: перед тем как откланяться, официант отрывисто хохотнул. Лиззи сорвала с бутылки фольгу. Феверс со всеми чокнулась. Глаза у нее высохли и странно обесцветились. В ее повадках возникло что-то жесткое, решительное и опасное.
        - Мы еще сделаем из нее благопристойную шлюху! - произнесла она тост за свою гостью шершавым, как тигриный язык, голосом, и Уолсер с нервозным восторгом вдруг понял, что она приняла Миньону за его любовницу и - господи боже! - мучилась ревностью. Феверс одним глотком осушила бокал, рыгнула и швырнула его в угол, так что он разлетелся вдребезги. Жест этот скорее демонстрировал скверное расположение духа, нежели следование обычаям страны.
        - Поди сюда! - приказала она Уолсеру тоном, не допускающим возражений. - Лиз… давай сюда кольдкрем.
        - Встаньте на колени, господин Уолсер.
        Готовый к чему угодно, Уолсер опустился на колени у ее ног и тут же был крепко зажат бедрами, привыкшими держать трапецию. На него накатил внезапный приступ эротического головокружения, и он вновь попытался поймать ее взгляд, но, непреклонно уставившись в сторону, она сорвала его парик, взлохматила слипшиеся светлые волосы крупной пестующей рукой - полноправной, беспристрастной, чувственной. А потом начала умащать его кольдкремом.
        - Красивым тебя сделаю, - сказала она.
        Когда Уолсер попытался заговорить, Феверс всунула ему в рот пригоршню крема. Она схватила с тележки салфетку и стала стирать его белый грим с таким остервенением, что он покраснел, как рак, и заблестел, как начищенный пол. Хихикая от шампанского, Миньона доедала вторую порцию молока с хлебом. Явно не одобряя происходящего, Лиззи напряженно отвернулась, достала из сумочки какой-то буклет и углубилась в чтение. Феверс поправила Уолсеру галстук и с неодобрением оглядела его костюм.
        - Боже мой, бедная девочка! Из Обезьяньего дома да на Аллею клоунов! Шило на мыло! Знали бы вы, как я ненавижу клоунов, молодой человек! Я искренне считаю, что они - преступление против человечности.
        Официант уже вернулся и выжидательно стоял у двери. Лиззи перевернула страницу с резким шелестом, означавшим, что она категорически не одобряет происходящего. Покончив с ужином. Миньона с любопытством озиралась по сторонам, гадая, что будет дальше.
        - Ну-ка, - сказала Феверс, - пошевеливайтесь! Быстренько встали и начали выметаться! Я сняла вам номер для новобрачных, так ведь?
        Сдерживая смех, официант поклонился и открыл дверь. Уолсер поднялся на ноги с максимальным достоинством, одарил Феверс самой белоснежной ухмылкой и, изображая старомодную учтивость, предложил Миньоне взять его под руку. Пальцы великанши выбивали нервную дробь на подлокотнике кресла. Миньона наклонилась подобрать коробку с шоколадными конфетами, едва не забытую в таком повороте событий; за ней к выходу протянулся след из разглаженных фантиков. Когда захлопнулась дверь и женщины остались наедине, Лиззи отшвырнула свое чтиво и невесело провозгласила:
«Смейся! Сведешь меня когда-нибудь в могилу!»
        В номере для новобрачных - легко предсказуемом гнездышке из розового атласа и позолоченных зеркал - официант высокомерным жестом привлек внимание Миньоны к стоявшему у кровати одеревеневшему букету красных роз без запаха, который Феверс заказала, очевидно, в качестве «особого штриха», после чего, сияя, как начищенный пятак, и едва сдерживая смех, удалился.
        Первым прискорбным желанием Уолсера было наброситься на бедного ребенка и изнасиловать, хорошенько проучить ее или еще кого-нибудь, хотя он не мог толком понять кого. Но он был человеком порядочным, и к тому же, когда он схватил Миньону за плечо, пронзительная боль в руке напомнила ему, что это было бы несправедливо, и он отпустил ее.
        Если день Миньоны начался плохо, то заканчивался он замечательно - как сбывшаяся девичья мечта, особенно после отступления Уолсера. Она поверить не могла в то, что у нее есть розы! Она ворковала с ними, ласкала их, проделывала над ними нежные любовные пассы, почти по-кошачьи мурлыкала, вилась вокруг с таким душераздирающим, невиданным изяществом, что у Уолсера, как человека, не лишенного чувствительности, чуть было не вырвался всхлип взволнованного недоумения.
        - Миньона, что же мне с тобой делать?
        Непосредственное обращение на английском языке задело какую-то струну в своеобразном уникальном органе - ее памяти. Миньона стащила с головы полотенце, и ее светлые, как у Гретхен,[Гретхен - героиня драмы И. В. Гете «Фауст».] волосы рассыпались во все стороны. Она улыбнулась. В улыбке этой отразилась вся ее жизнь, и наблюдать ее было невыносимо.
        - Боже, храни Королеву, - сказала она.
        Уолсер не выдержал и выбежал из комнаты.

6
        Два обстоятельства вступили в заговор ради того, чтобы лишить Уолсера душевного равновесия. Первое: его правая рука травмирована, и даже если быстро заживет, до полной ее поправки он не сможет ни писать, ни печатать, а значит, заниматься своей профессией. Следовательно, его маска сейчас ровно ничего не скрывает. Он больше не журналист, переодетый в костюм клоуна; волей-неволей, в силу сложившихся обстоятельств он превратился в настоящего клоуна и, более того, - в клоуна с рукой на перевязи - в этакого клоуна-раненого.
        Второе: он влюбился, и это доселе неведомое состояние внушало ему беспокойство. До сих пор победы на любовном фронте давались ему легко, и он относился к ним с пренебрежением. Но, насколько он помнил, ни одна женщина еще ни разу не пыталась его унизить, а Феверс попыталась, и это ей удалось. Возникло противоречие между его до сих пор неуязвимым самолюбием и отсутствием какого бы то ни было уважения к нему с ее стороны. Его не столько угнетало то, что Феверс со своей компаньонкой его одурачила (он по-прежнему был убежден, что они - мошенницы, и посему факт этот - не более как часть рассказа), сколько то, что предметом их махинаций стал именно он.
        В состоянии душевного смятения, раздираемый противоречиями, сбитый с толку, он бродит по ночному морозному городу, всматривается в нарастающий на темной невской воде лед, со смутным ужасом взирает на огромного всадника на постаменте, словно всадник этот - не изваяние основателя города, а предтеча четырех мифических всадников,[Имеются в виду четыре всадника Апокалипсиса (Откр., 6, 2-8)] которые уже на пути к Богом проклятому Петербургу, но еще далеко, пока еще далеко…

7
        Веселое ясное зимнее утро под небом, настолько похожим на отлитый из голубого стекла колокол, что кажется - достаточно прикоснуться к нему ногтем, и тут же начнется радостный благовест. Каждый закоулок укрыт толстым слоем снега, словно блестящей праздничной мишурой. Скудное северное солнце своим сияющим великолепием восполняет нехватку тепла; у людей подобное бывает с некоторыми нервозными типами. Сегодня звездно-полосатый флаг отважно, будто так и должно быть, полощется на ветру над внутренним двором Императорского цирка и двор забит суетящимся, толкающимся, куда-то спешащим народом: сутолока и кутерьма, как на картинах Брейгеля!
        Среди взрывов хохота, шумной возни и обрывков песен топчутся розовощекие мальчишки из конюшни, дуют себе на пальцы, носятся туда-сюда, перетаскивают на плечах тюки сена и овса, мешки с овощами для слонов, связки бананов для обезьян, сваливают вилами тошнотворные лепешки навоза на скирду загаженной соломы. Укутанные в теплые шарфы и рукавицы маленькие Шаривари. покатываясь со смеху, оттачивают семейное ремесло на бельевой веревке Принцессы, в то время как ее владелица, накинув от холода поверх своего обычного утреннего дезабилье просторное пальто, наблюдает за разгрузкой огромной кучи кровавого мяса из прибывшего с живодерни фургона, влекомого тощей норовистой клячей, которая - еще немного - и сама превратится в конину.
        Крикливые городские коробейники вторгаются в пределы кочующей империи Полковника, бойко торгуют горячими пирожками с повидлом и квасом из передвижных бочек. Во двор забредает угрюмый цыган и присоединяет завывания своей скрипки к цоканью каблуков по мостовой, галдежу множества голосов, негромкому позвякиванию слоновьих цепей внутри здания, звуку, который накатывающей волной приятного удовлетворения напоминал Полковнику о беспримерной дерзости его проекта («Путешествие бивненосцев через тундру!»).
        Полковник, затемно поднявшийся с постели, выступает главнокомандующим всех карнавальных приготовлений; как он любит эту суету, любит искренне и страстно, любит только за то, что она есть! К суете и бурной деятельности у него такое же отношение, как у русских - к праздности. Засунув пальцы в карманы «звездной» жилетки, распухшей под его брюхом так, будто он хранит здесь все свои барыши, он надутым индюком прохаживается на своих кривых, обтянутых полосатыми штанами ножках, ярких и гибких, как леденцовые «карандаши» в полосатых фантиках. Полковник только что до блеска начистил свою пряжку в виде знака доллара. Он - живое воплощение предпринимательства.
        Окутанный подвижным облаком голубого сигарного дыма, с приветливой и обнадеживающей улыбкой на самодовольном лице, раздавая направо и налево веселые реплики, Полковник ловко увертывается от роя работников и распихивает местных торговцев резкими толчками локтя, под которым примостилась благоразумно повизгивающая Сивилла.
        В то утро в газетах появилось анонимное письмо, в котором сообщалось, что Феверс - вовсе не женщина, а хитроумный механизм, сделанный из китового уса, гуттаперчи и пружин. Полковник сиял от удовольствия, предвкуп1ая благоговейный ужас, который вызовет эта «утка», и позвякивание кассовых ящиков в восхитительно поднимающейся волне слуха: «Кто она - реальность или выдумка?» Его девиз: «Чем грубее обман, тем больше он нравится публике». Таковы правила Игрищ. Никаких тормозов! Еще один девиз в одно слово: «Одурачить». Играй, чтобы выиграть!
        Есть, сэр!
        Он замышляет статейку для завтрашней подборки новостей из-за границы, которую он тиснет через своих знакомых газетчиков. Вопреки порочным, работающим, как мина замедленного действия, слухам, ее лейтмотивом будет то, что Феверс - все-таки женщина - была тайно помолвлена в Англии с принцем Уэльским.
        Есть, сэр!!!
        Обезьяны уже опорожнили свои ночные горшки на кучу навоза и сполоснули их у колонки. Они вернулись в клетки, подмели их, набросали свежей соломы и заправили койки. После чего, разбившись на молчаливые группы, склонились над книгами. Изредка кто-нибудь жестикулировал в свойственной им осмысленной и настойчивой манере, а другой кивал тщательно причесанной головой или отвечал мелкими движениями пальцев. Мсье Ламарк, Обезьянник, не появлялся: вероятно, тяжелое пьяное забытье застигло его в каком-нибудь дешевом трактире.
        Случайному наблюдателю могло показаться, что обезьяны, эти маленькие преданные члены труппы, ее отлично запрограммированные организмы, ни на секунду не могли отвлечься от своего циркового номера и репетировали сейчас «Обезьян в школе». На самом деле все объяснялось их стремлением к самосовершенствованию. Даже отсутствие Миньоны, к которой они испытывали безучастную жалость, не мешало их занятиям. Хотя самка с зеленой лентой не забыла о раненом клоуне.
        Если на обезьяньем фронте все было тихо, то из клеток с кошачьими, беспокойно рыскающими в ограниченном пространстве, доносились леденящие кровь звуки. Сначала зарычал один тигр, потом другой, потом все вместе: «Где наша еда? Вчера нам так и не достался вкусный клоун! Несите положенные нам говядину, конину, козлиные копытца и ребра!»
        Услышав их требовательные, заглушающие уличный гам призывы. Принцесса подхватила кровавое мясо.
        Никогда, даже по служебным делам. Принцесса Абиссинии не появлялась в стране, чей королевский титул присвоила: никаких африканских корней у нее не было. Ее мать, уроженка Подветренных островов, перебивалась уроками игры на фортепиано, пока однажды не сбежала с одним типом, появившимся в их сонном городке вместе с бродячими торговцами. Этот тип возил с собой клетку с шелудивым беззубым львом, услугами которого пользовался при розыгрыше всякого рода реприз, и называл себя эфиопом, хотя на самом деле был родом из Рио-де-Жанейро. Заряда совместного бегства им хватило до Марселя, где у них родилась дочь. Родители обожали друг друга. Мать сидела в львиной клетке и играла там сонаты Моцарта. Дела их шли как нельзя лучше. Отец объявил себя Королем Абиссинии и увлекся тиграми; но родина тигров[Тигры водятся только в Азии.] имела такое же отношение к Африканскому Рогу, Африканский Рог - название полуострова Сомали (Вост. Африка), на котором расположена часть Эфиопии, или Абиссинии.] как и его собственная. От умерших родителей Принцесса унаследовала рояль и полосатых кошек и довела номер до блеска. Такова ее
история, о которой никто не знал только потому, что она ее не рассказывала.
        На манеже она выглядела выпускницей провинциальной консерватории, в белом платье с накрахмаленными оборками, в белых хлопчатобумажных чулках, в туфлях с ремешками и с белым атласным бантом-бабочкой в кудрявых волосах, доходивших ей до середины спины. В таком наряде она играла музыку, а тигры танцевали.
        В начале номера громадные кошки выскакивали на манеж, диким ревом демонстрируя свою свирепость, а униформисты бегали вокруг огороженной решетками арены и палили из пистолетов холостыми патронами. Потом появлялась она в костюме «хорошей девочки» и садилась за «Бехштейн».
        Это был единственный момент, когда она, сидя к тиграм спиной, чувствовала себя покинутой. Ей было не по себе. С первыми аккордами кошки, которых она не видела, запрыгивали на приготовленные для них тумбы, где, довольные собственным послушанием, тяжело дыша, восседали на задних лапах. Очень скоро они начинали понимать - сколько бы раз они ни исполняли этот номер - и всегда с неподдельным изумлением, что они подчинялись не на свободе, а лить сменив одну клетку на другую, попросторнее. Какую-то опасную для нее минуту они размышляли о загадочной природе своего подчинения и поражались ему.
        Именно в этот момент, когда тигры пытались понять, что они вообще здесь делают, Принцесса, повернувшись к ним спиной и не имея возможности управлять ими своим выразительным взглядом, испытывала некоторый страх и чувствовала себя в большей степени по-человечески, чем обычно. Иногда в такие минуты ей приходила в голову мысль о помощнике, ей хотелось, чтобы кроме нее на манеже был кто-то еще, - не уборщик, не униформист, а человек, которому она могла полностью довериться, кто-нибудь, присматривающий за тиграми в тот напряженный момент, когда она исполняла приглашение к вальсу и не переставая думала о том, не станет ли сегодняшний день днем, когда они откажутся от ее приглашения. Не станет ли сегодняшний день - один из многих дней их взаимного договора - тем самым днем, когда тигры один за другим перестанут реагировать на музыку и выбирать себе партнеров, а вместо этого…
        На крышке рояля у нее на всякий случай лежал револьвер с боевыми патронами.
        Несмотря на все это, Принцесса была очень близка со своими кошками и даже спала возле их клеток на охапке соломы. Она протирала им глаза борной кислотой и аргиролом. Натирала их мягкие лапы мазью. Но никогда им не улыбалась, потому что их своеобразный пакт существовал во избежание вражды, а не ради дружбы. О Принцессе можно было сказать: «Язык - коту под хвост!», потому что в самом начале своей карьеры она заметила, как тигры урчали и прижимали уши, когда, общаясь с ними, она прибегала к человеческой речи, которой природа их обделила.
        Ходили слухи, что Принцесса сама была приемышем тигрицы, что она выросла в джунглях, что ее вскормили дикие медведи. Однако в окрестностях Марселя никаких джунглей нет. Она эти слухи не подтверждала, но и не отрицала. Полковник был великий мастер по их распространению.
        В тех редких случаях, когда Принцесса делила свое соломенное ложе возлежащих тигров с кем-нибудь из людей, это всегда происходило в темноте, потому что каждый дюйм ее тела, словно татуировкой, был покрыт шрамами от тигриных когтей. Такова была цена, которую ей приходилось платить за их приручение.
        Потрескивающий аромат жарящейся колбасы и бекона мешаются во внутреннем дворике цирка с тяжелым духом навоза, мяса, выпечки и диких зверей. Открылся буфет, и:
«Слава тебе Господи! - воскликнули мальчишки из конюшни. - Настоящие английские завтраки!»
        Когда Самсон-Силач, с ругательствами расталкивая толпу русских коробейников (а он терпеть не мог все чужеземное), явился за полагавшейся ему утренней кружкой чая и бутербродом, он попал под шквал насмешек со стороны жующих разнорабочих по поводу его проигрыша (слух о котором очень быстро распространился по цирку) своей любовницы - клоуну. Самсон ни словом не обмолвился о том, что бросил Миньону на растерзание вырвавшемуся из клетки тигру, и что это произошло, когда на манеже появился клоун; ничего подобного! Поигрывая грудными мышцами, он красочно описывал ту судьбу, которая ожидает чертова клоуна, когда он до него доберется; бегство Миньоны на Аллею клоунов за своим спасителем больно задело его гордость. Во всей этой истории он отводил Миньоне роль женщины - причины раздора между мужчинами, да и разве могла она играть какую-нибудь другую роль в их жизни?
        Восторженно улыбаясь во весь рот. Полковник ломает котелок перед шествующей мимо Феверс, которую великий знаток цирка, принц Уэльский, находит вовсе не гуттаперчевой, а состоящей из изрядного количества плоти. Походка ее ужасна, как у спешившейся валькирии, но потрясающие формы по-прежнему обещают наслаждение, о котором Полковник мог разве что мечтать.
        Лиззи, сгорбившаяся над своим саквояжем похожим на чемодан знахарки или подпольной акушерки, метнула на Полковника сумрачный взгляд из смутных глубин затаенной злобы сицилийского происхождения. Ему же эскорт в лице Лиззи представлялся не более чем камнем преткновения между ним и diner a deux [Интимным ужином (фр.).] с летуньей, который мог привести… да кто его знает - к чему. Есть, сэр!
        С этой мыслью он выпустил огромный шлейф дыма и с таким воодушевлением прижал к себе Сивиллу, что та взвизгнула.
        Лиззи приостановилась и бросила цыгану-скрипачу копейку, получив в ответ бурную тираду невнятных благодарностей и, непонятно зачем, какую-то брошюру, которую она, не глядя, сунула в саквояж. Полковник не придал случившемуся никакого значения, однако продавец горячих пирожков с повидлом - на самом деле агент тайной полиции - многое бы дал, чтобы изучить переданную брошюру. Но в этот момент Феверс решила освободить его от всех пирожков и щедрой рукой принялась раздавать их отпрыскам Шаривари, которые, горохом посыпавшись с бельевой веревки за гостинцами, скакали вокруг пирожника с такой латиноамериканской экспрессивностью, что тот чуть не забыл взять деньги.
        Рядом с женщинами стояла какая-то девушка, вернее - молодая леди, - белокурая, худая, закутанная в красную шерстяную шаль. Что-то в ней показалось Полковнику знакомым: «Где я мог ее видеть раньше?» Силач же, поглощенный описаниями приятелям увечий, которые ожидают Уолсера при их очередной встрече, вообще ее не заметил.
        Полковник пожевал сигару и вздохнул, потому что Феверс ограничилась лишь отрывистым кивком в его сторону, и обе женщины вместе со своей гостьей скрылись в зверинце, словно по горячему кровавому следу, оставленному Принцессой. Интерес Полковника к Феверс усиливался пропорционально ее безразличию к нему и количеству предварительно проданных билетов на ее выступление.
        И тут: «Эй, смотрите! Эй-эй-эй!» Предметом его легко переключающегося внимания стал шумный выход клоунов со сворой тявкающих собачонок. Полковник с радостью отметил, что среди них был принятый им новичок, выглядевший, правда, не очень: рука на перевязи, да и вообще…
        - На ловца и зверь бежит! - подначивали Самсона гогочущие конюхи, но тому достаточно было взглянуть на шкафоподобного, с утра уже «принявшего» Буффо, который вел свой табор с видом безумца, в любую секунду готового к нанесению непоправимых телесных повреждений. «Не сейчас», - резюмировал Самсон, склонившись к благоразумию. Он отшвырнул свою кружку и убрался восвояси. «Прихвачу, когда один будет».
        Буффо, возглавляющий процессию клоунов… Черт возьми, что такое? Чертова дюжина клоунов! Еще вчера их было двенадцать, а сегодня тринадцать, и тринадцатый явно не вышел ростом.
        Клоуны… Выглядят как банда разбойников. Нет, не разбойников, а мобилизованных. Отряд мобилизованных наемников, имеющих право совершать любые, самые дикие преступления, при условии, что они сохраняют свою эксцентрическую внешность. Неистовое проявление ими темперамента играет на руку страху, даже если зрителям приходится учиться смеяться над ними и даже если этот смех есть результат успешного подавления в себе страха.
        Иванушкины отношения с клоунами развивались так: поначалу он их боялся, потом пришел в восторг, и наконец захотел стать одним из них, чтобы, как и они - ужасать, очаровывать, бесчинствовать, разрушать, но никогда не выходить при этом за пределы существования, иметь право на неограниченную свободу действий, но запрет на само действие, чтобы вернувшаяся домой бабушка могла, как и прежде, раздувать в печке угли - красные и черные, - даже если клоуны взорвут весь город, и чтобы ничего не менялось. Ничего. Взорванные здания, невесомые, как пузырьки, воспарят в воздух и снова мягко опустятся туда, где они стояли. Трупы будут корчиться, разваливаться по суставам, расчленяться - а потом соберут свои разбросанные там и сям конечности и немного пожонглируют ими, перед тем как заново собрать их, сустав к суставу: все на месте, все в порядке, сэр!
        И тогда всем станет ясно, что все останется точно таким же, каким было всегда, что ничто не рождается из катастрофы, что хаос порождает застой.
        Словно некая волшебная крестная мать осенила каждого клоуна при рождении своим благословением: делай, что хочешь, пока никто не принимает тебя всерьез.
        На треуголке своего последнего ученика Буффо пришил бубенчики, чтобы тот «не слышал журчания своих вытекающих мозгов».
        Иванушка, в шапке с бубенцами, словно навсегда освободившись от обычного положения двуногого существа, крутил на манеже сальто, до тех пор пока не столкнулся с Буффо, выделывавшим кульбиты ему навстречу. За что и получил приличную взбучку («Не надо путаться под ногами!»), и минут пять раздумывал о том, не лучше ли убежать, пока не поздно, из цирка, но даже сидя, надувшись, в первом ряду с пальцем во рту, не мог отвести глаз от артистов.
        Буффо придумал репризу для Уолсера, который не мог стоять на руках.
        - Кричи петухом!
        - Кукареку! - покорно сказал Уолсер.
        - Кукареку-у-шки-и! - поправил Буффо, отдавая тем самым маленькую дань царю всея Руси. - Похлопай немного крыльями.
        - Кукареку-у-шки-и!
        Входя в роль, Уолсер привстал на цыпочки и отчаянно замахал руками, одна из которых болталась на перевязи.
        - Дамы и господа! Мальчики и девочки! - начал Буффо. - Позвольте преподнести вам подарок! Человек-Петух!
        Грик извлек из своей скрипки не первой свежести яйцо и засветил им Уолсеру в переносицу. Буффо с одобрением крякнул. В недрах барабана Грок откопал еще пару яиц. Под веселое улюлюканье все клоуны принялись доставать яйца из всевозможных частей своей одежды и тела и забрасывать ими Уолсера, пока клейкая яичная жижа не потекла у того по лицу, залепляя глаза. На всех своих инструментах Грик и Грок ударили «Мы идем на охоту!». Иванушка подумал было о том, сколько блинов бабушка могла бы испечь из этих яиц, размазанных по опилкам, но смех мешал ему думать.
        Размахивая атласными фалдами, невидимые мучители Уолсера уворачивались от его выпадов, пинали его своими длинными башмаками, тыкали ходулями, старались повалить. Услышав заливистый смех Иванушки, Уолсер рассвирепел: «Что, к черту, здесь смешного?» - и с силой лягнул наугад ногой.
        Как он узнал впоследствии, его яростное брыкание было самым смешным, когда его с пинками и криками волокли по манежу; яростное брыкание и нелепая перевязь.
        С этого дня Уолсеру пришлось носить на голове петушиный гребень. Буффо после непродолжительных раздумий, во время которых он мял свою огромную белую челюсть, решил, что отныне Человек-Петух со своим петушиным криком и гребнем будет коронным блюдом в рождественском меню клоунов.
        Новая профессия Уолсера предъявляла к нему и новые требования.
        В это время завернувшая в зверинец Феверс на ломаном французском вела оживленный, хотя и несколько односторонний разговор с Принцессой. - Quelle chantooze! - проговорила она. - Quelle spectacle![Какое пение! Какой спектакль! (фр., искаж.)]
        Принцесса в окровавленном переднике приоткрыла дверцу клетки и зашвырнула туда добрую половину запаса мясной лавки. Тигры с урчанием набросились на лакомство, молотя от жадности друг друга по загривкам. Наблюдающая за ними Принцесса своим смуглым лицом напоминала Кали,[В индуизме женская ипостась бога Шивы, его супруга. Изображается обычно в грозном, устрашающем облике.] и окутывающее ее плотное непреходящее облако прогорклых духов как будто служило невидимым барьером между ней и всеми, у кого не было полосатой шкуры. Феверс знала, что общаться с ней нелегко. Она была невозмутима. - Elle s'appelle Mignon. C'est vachement chouette, ca.[Ее зовут Миньона. Потрясающе хороша (фр.).]
        Миньона приникла к плечу Феверс, рассеянно поглядывая на плавающие в воздухе освещенные пылинки и не понимая, что речь шла о ней. Ее новое кирпичного цвета платье с зелеными галунами приводило на ум форму швейцаров у отеля «Европа», тем более что до шести часов утра оно именно ею и было. («Пара стежков здесь, пара - там, и будет как на тебя шитое. Ты ведь не возражаешь, милочка?») Лиззи заплела ее соломенные волосы в косы, которые закрепила вокруг головы. Теперь Миньона выглядела как дочь священника, а не пассия убийцы.
        Принцесса недоуменно-вопросительно посмотрела на Феверс и похлопала себя по губам. Феверс поняла.
        - Петь - не говорить, - сказала она, преуспевая скорее в синтаксисе, чем в произношении. - Если твои тигры ненавидят речь за то, что она отличает их от нас, то пение лишает речь ее обычных функций и делает божественной. Пение так же далеко от обычной речи, как танец от ходьбы. Как известно, тигры любят танцевать.
        («Пальцы накрест, тьфу-тьфу-тьфу», - добавила она про себя.)
        Подопечные Принцессы начали зевать и растягиваться на полу клетки. Она сняла передник и оглядела Миньону с головы до ног. Девушки были одного роста, обе хрупкие, миниатюрные, одна настолько же белая, насколько другая - темная, - контраст двойников. В обеих было что-то от изгоев, некая обособленность, хотя одиночество среди зверей Принцесса выбрала сама, а Миньоне оно было навязано. Возможно, бездомный вид Миньоны и заставил Принцессу обратить на нее внимание. Она кивнула.
        Насытившиеся тигры валялись среди окровавленных костей, уткнувшись тяжелыми мордами в лапы: прекрасный натюрморт из оранжевых форм, расположившихся вокруг
«Бехштейна» Принцессы; они дремали, как непробудившееся желание, как незажженный огонь. Мандариновым клубком на фортепианном табурете свернулся спящий тигренок.
        И тут до Миньоны впервые дошло, что замыслили эти взрослые люди, и, когда Принцесса ступила в клетку, девушка с испуганным писком прильнула к руке Феверс, но та с ободряющей улыбкой обняла ее, легко сгребла в охапку, сунула в клетку и проворно захлопнула дверцу. Принцесса жестом приказала Миньоне встать у рояля, откуда девушка могла видеть всех тигров. Наслаждающиеся послеобеденным отдыхом кошки отреагировали на ее присутствие едва заметным шевелением ноздрей и усов. Принцесса легонько похлопала по лежащему на крышке рояля оружию. Миньону это немного успокоило.
        Принцесса переложила спящего тигренка на солому и села к роялю. Она осторожно тронула клавиши, словно предлагая инструменту самому выбрать нужную музыку.
        Миньона всем телом прижалась к роялю, но вскоре вид смуглых пальцев Принцессы на белых клавишах настолько заворожил ее, что она забыла о страхе. Не сводя с нее глаз, Феверс рассеянно стянула с руки лайковую перчатку, чтобы иметь возможность грызть ногти. Лиззи, присевшая на саквояж, что-то негромко бормотала на языке, отдаленно напоминавшем итальянский.
        Когда рояль подсказал наконец Принцессе, что именно играть, она решительным жестом заправила волосы за уши и со знанием дела атаковала клавиатуру. Услышав знакомые звуки. Миньона вздрогнула.
        Не думайте только, что английский подросток, которого убил ее муж, не научил Миньону песне, написанной для нее задолго до ее рождения;[Имеемся в виду стихотворение И. В. Гёте «Миньона», положенное на музыку Ф. Шубертом и Ф. Листом.] как бы он сумел, узнав ее имя, от этого удержаться? Он колебался между Листом и Шубертом. Как ни странно звучал аккомпанемент на его хрипящей губной гармошке, он убедился, что Миньона хорошо усвоила свою песню, не понимая слов, хотя они и были написаны на ее родном языке.
        Говорить - одно. Петь - совсем другое.
        Среди тигров периодически загорался и гас чей-нибудь желтый глаз.
        Словно испугавшись собственной дерзости Миньона дрожащим голосом спросила, обращаясь к каждому из них, знает ли он край?
        Кошки пошевелились на соломе.

«Нет. Нет, еще слишком рано».

«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?»

«Дай нам поспать! Мы ведь только что пообедали!»

«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?» - умоляющим голосом спрашивала их Миньона, глядя в их открытые, подобные экзотическим фруктам глаза.
        Кошки зашевелились и зашуршали. Не был ли этот край тем изначальным райским садом, где невинные звери и умудренные дети играли вместе в лимонных рощах, где тигр забывал свою кровожадности, а ребенок - свои шалости? Не они ли?
        Тигры подняли огромные головы; из их глаз капали янтарные слезы, словно звери оплакивали свои печальные судьбы. Медленно, очень медленно подтягивались они к источнику музыки, негромко стуча хвостами по соломе. К концу первого куплета из их глоток стало доноситься приглушенное восторженное урчание, и вскоре зверинец гудел, как огромный пчелиный рой.

«Ты с гор на облака у ног взглянул…»
        Поначалу неуверенный голос Миньоны, набирал силу, плыл та зверинцу, и обезьяны с застывшими в глазах неразрешимыми вопросами отвлеклись от своих книг; даже клоуны замерли и притихли; даже слоны перестали брякать цепями.
        Принцесса поняла, что проблема устрашающей паузы решена.
        Когда песня закончилась, завороженные кошки одновременно вздохнули и задвигались на задних лапах, но взмаха жезла, обозначающего начало танца, не последовало; Принцесса целовала Миньону.
        Феверс и Лиззи с облегчением выдохнули и тоже расцеловались.
        - Грубый секс вышвырнул ее, как затертую перчатку, - сказала Феверс.
        - …а мы, женщины, подобрали ее и отнесли в чистку! - торжествующе закончила Лиззи.
        На этом прием на работу закончился. Принцесса заставила Миньону сделать тиграм реверанс. Держась за руки, девушки вышли из клетки. Кошки снова уронили морды на лапы. Принцесса благодарно поцеловала Феверс в обе щеки.
        - Великолепно, - поздравила ее Феверс. И оставила девушек репетировать вальс.
        Внутренний дворик опустел, как ванна, из которой выпустили воду. Полковник направился в кассу проверить выручку, буфет закрылся, разнорабочие и конюхи разбрелись играть в карты и пить водку в пахучем тепле зверинца. Маленькие Шаривари, мучаясь жестокими желудочными болями после поглощенных в неимоверном количестве пирожков от агента тайной полиции, валялись на койках с горячими бутылками на животах. Их мать обвиняла во всем Феверс. В наступившей тишине прилетели птицы - поклевать остатки и какой-то молодой человек в нелепых подтяжках наклонился под струю воды из уличной колонки, чтобы умыть лицо, насколько ему позволяла одна здоровая рука.
        - Твой красавчик, - сухо сказала Лиззи. - Малыш-янки, репортер Джонни.
        Феверс приблизилась к Уолсеру сзади и, улучив момент, закрыла ему глаза ладонями.
        - Бу!
        При виде Феверс у Уолсера отчаянно заколотилось сердце, и он, не привыкший к проявлениям любви, подумал, что всему виной бессонная ночь. Феверс рассматривала его нехотя, но с интересом, покачиваясь на высоких каблуках, дававших ей преимущество в пару дюймов, преимущество, которое ей нравилось.
        - Как рука? - спросила она.
        Уолсер показал свою перевязь.
        - Береги ее. Когда тигр царапает, можно запросто подхватить какую-нибудь заразу.
        Она понизила голос на пару децибел, и его тон стал неуловимым.
        - Я слышала, - начала она, - что вчера ты все-таки оставил свою доходягу. Кажется, я что-то недопоняла, милок. Похоже, ты ее все-таки не трахал.
        Уолсер отвернулся, стирая рукавом остатки яиц. Феверс хихикнула и легонько шлепнула его перчатками; от вчерашней угрюмости не осталось и следа, ей на смену пришло загадочное кокетство.
        - Должна вам признаться, господин Уолсер, - добавила она вызывающе, - мне очень понятно, что вы следуете за мной, так сказать, на край света. А?
        Уолсер не успел ответить, так как Лиззи, явно не желавшая ждать, пока завершится ритуал ухаживания, нетерпеливо потянула его за рукав здоровой руки.
        - Господин Уолсер, у меня вопрос про письма домой… Мы, то есть Феверс и я, подумали, что… м-м… вы ведь пока ничего не передаете из-за своей раны? В таком случае места для наших материалов хватит, правда?
        И она, словно из рога изобилия, вытащила из своего саквояжа огромную пачку бумаги и сунула ему.

8
        Поскольку звезда представления никогда раньше не работала в цирке, в нынешней компании к ней относились довольно враждебно, особенно Шаривари - сами уже несколько веков канатоходцы, которые вступали в тот же спор с законом тяготения, что и она, с той лишь разницей, что с ее стороны это был сплошной обман! Они были в этом уверены, знали это, как содержимое своих карманов, и не нуждались в доказательствах. Какие-то механические ухищрения вытеснили их с привычной верхней строки афиши. Они готовы были даже поддержать «гуттаперчевую» теорию анатомических особенностей Феверс. В то утро, завтракая кофе с молоком, дети вслух размышляли о том, что наверняка существует какой-то способ сделать так, чтобы она упала -
«посмотрим, не запрыгает ли».
        Мама пожурила их: «Какие вы злые и грубые!» - и обменялась с Палой задумчивыми взглядами. Последней каплей стали отравленные пирожки, которыми Феверс угостила детей.
        Обиженные, они появились на репетиции группы Феверс в солидном составе: Мама, Папа, братья, сестры, кузены, кузины и т. д. Они в полной мере обладали присущей итальянцам способностью немедленно создавать толпу, так что Шаривари «в целом» казались гораздо многочисленнее, чем сумма их составляющих, и это еще без малышей, оставленных дома в постелях. Якобы по праву, они заняли Царскую ложу; эта династия развлекала всех сколько-нибудь значительных европейских императоров, начиная с Нерона. Они совершенно серьезно считали себя неотъемлемой частью истории цирка и, по их мнению, именно этой богатейшей традиции Феверс «показала нос». У всех на лицах застыло выражение враждебности и негодования. Маленькие люди, точеные, жилистые, одетые в трико. Для пущего презрения женщины пришли в папильотках.
        Феномен работы на трапеции заключается в том, что летающие артисты, как правило, выглядят на ней крупнее, чем в жизни. Отсюда небольшое и очень гибкое правило для воздуха (как и для проволоки - кому, как не Шаривари, знать это): крупный воздушный гимнаст - неуклюжий гимнаст, каким бы отточенным ни было его мастерство. Скажем, вес идеальной воздушной гимнастки - сто фунтов, рост - пять футов два дюйма. Ее партнер тяжелее фунтов на десять и выше дюйма на три, но на земле он покажется лилипутом, хотя может выглядеть, как греческий бог, рассекая воздух со скоростью в сто двадцать километров в час. Напомним, что рост Феверс составлял шесть футов два дюйма, а вес - четырнадцать английских стоунов.[Стоун - мера веса,
6,34 кг.]
        Боже, какой она выглядела огромной! В полете ее расправленные лиловые крылья закрывали стропила Императорского цирка. И все же ее мрамороподобные необъятные руки и ноги, совершающие в воздухе ленивые плавательные движения, выглядели бледно и неубедительно, словно наудачу воткнутые в птичье оперение. Уолсер, привлеченный на манеж, как мотылек пламенем, думал, как и раньше: «Она выглядит замечательно, но… неправильно».
        Но он по-прежнему не мог точно сказать, что именно было неправильным, не мог определить, насколько искажены ее пропорции, ибо эталона для сравнения не существовало… Можно сказать и так: она выглядела так, словно, убеждая зрителей, не могла убедить себя в истинной природе собственной иллюзии.
        Замедленность ее перемещения по траектории, этот неспешный полет на скорости в сорок километров в час и были самым удивительным. Это-то и оскорбляло Шаривари более всего.
        Правой рукой Феверс поймала перекладину трапеции.
        Раздался отчетливый звенящий щелчок.
        Лонжа оборвалась.
        Полковник, взирающий на гимнастку с неприкрытым ужасом, как за секунду до этого - с нескрываемым вожделением, считал непревзойденным доселе рекламным трюком пригласить для этого номера не поденщиков от музыки, а сливки Петербургской консерватории. Загвоздка заключалась однако в том, что этот эстетствующий сброд знать не знал о первой заповеди представления: оно ни в коем случае не должно прерываться. А теперь «Полет валькирий» (в прекрасном исполнении) внезапно заглох на ужасном диссонансе когда оборвавшаяся трапеция резко опустила Феверс на десять футов, заставив ее болтаться маятником над опилками.
        Крылья ее дрожали, и мелкие перья по краям нервно молотили воздух. Но она не выказывала страха, даже если и испытывала его. Феверс развернулась и свободной рукой махнула, или, как говорят в цирке, «стилизовала» иронический жест в сторону Царской ложи. И даже показала им язык. Музыканты с выпавшими из рук трубами и скрипками, Полковник, Уолсер - на протяжении минуты, казавшейся им бесконечной, ошалев от страха, беспомощно взирали на эту картину. Шаривари наблюдали из ложи.
        Феверс качнула трапецию маятником, когда сочла это нужным. Она начала все быстрее и быстрее раскачиваться и, набрав достаточно энергии для толчка, сиганула на противоположную сторону огромного купола, на другую трапецию, на которую резко села, быстро сложив крылья и руки. Она была похожа на разъяренную прачку и, большая, неподвижная, обиженная, не обращала никакого внимания на поднявшийся внизу переполох.
        Из Царской ложи донеслось приглушенное ворчание, в котором угадывалось разочарование.
        - Ублюдки! - крикнула Лиззи и перевела свое оскорбление на несколько итальянских диалектов. Шаривари в карман за словом не полезли. Прикуривший новую сигару Полковник умолял свою свинку дать ему какой-нибудь совет. Где-то наверху под куполом съежилась обиженная на весь мир Феверс.
        Нет, она не спустится. Здесь безопаснее. Почему никто не проверил лонжу? Что за твари отвечают за технику безопасности? Это же просто убийцы какие-то!
        С высоты отчетливо доносилось каждое ее слово.
        Один из рабочих манежа обнаружил, что лонжа была аккуратно подпилена.
        Заговор!
        Подозрение немедленно пало на Шаривари. Суетясь, крича и нервно бегая среди штабелей ящиков, они горячо спорили. Лиззи низвергала на Полковника быстрый сердитый поток слов, а Шаривари, предъявляя всевозможные доводы, пытались доказать свою непричастность. Полковник пожевал сигару, пощекотал свинку за углами и, когда Сивилла взвизгнула и закивала, в глубине души понял, что ему ничего не остается, как отправить Шаривари паковать вещи. Выдать им премию сверх неотработанного жалованья, вычеркнуть из афиши и первым же поездом отправить назад в Милан.
        Либо так, либо он потеряет Феверс, о чем он и помыслить не мог. Тем более что та согласилась отобедать с ним вечером при условии, что он прослушает Миньону.
        Как решили Шаривари, это, конечно же, не конец. Хотя остаток своей профессиональной карьеры семья будет гнить на корню, страдать от чирьев на задницах, головных болей, несварения… от мелких, раздражающих, болезненных хворей, которые отравляют жизнь, не причиняя ей особого вреда, не убивая, но постоянно удерживая в состоянии полного упадка сил. Нет ничего страшного в том, чтобы отлучать от каната то одного, то другого из них, разве что все представление отныне будет так себе…
        Не в форме… Их общая судьба - отныне быть «не в форме». Дети, желавшие увидеть мячиком подпрыгивающую Феверс, уже никогда не оправятся от пирожков агента тайной полиции. Они не сумеют подняться до высот своих родителей, даже если те - «не в форме». Если в будущем Лиззи когда-нибудь и вспомнит о Шаривари, то кто-нибудь из них, кто-нибудь из семейства страдать будет от боли, причину которой не сумеет установить ни один врач. Историческое племя, плясавшее на веревке перед Нероном, Карлом Великим, Борджиа, Наполеоном… теперь славу Шаривари ждет долгий медленный закат. И под конец, выпав из цирковой жизни, два тысячелетия циркового искусства сгинут в какой-нибудь пиццерии на Мотт-стрит Спокойной ночи.
        Когда Полковник нехотя согласился уволить Шаривари, Феверс спустилась на землю, но не спрыгнула, как в «Альгамбре», а воспользовалась лестницей, как обычный воздушный гимнаст. По мере приближения к земной тверди ее ворчание становилось все громче.
        Уолсер, то смеясь, то удивляясь, почти убедил себя в том, что Феверс угрожала не большая опасность, чем попугаю, которого столкнули с жердочки. И даже не желая в это поверить, он был в восторге от такого парадокса: если она на самом деле lusus naturae [Каприз природы (лат.).] , феномен, тогда… это уже не чудо.
        Она перестанет быть уникальной женщиной, величайшей в мире воздушной гимнасткой, и превратится… в урода. Удивительная - да, но всего лишь удивительный монстр, уникальное существо, лишенное человеческой привилегии на кровь и плоть, предмет постоянного наблюдения, который никто никогда не пожалеет, чужеродная тварь, обреченная на вечные гонения.
        Он подумал о том, что ее грандиозной заслугой было то, что она осталась женщиной. Это ее человеческая обязанность. Как женщина-символ она имеет смысл, как аномалия - нет.
        Если Феверс аномалия, она станет экспонатом какой-нибудь кунсткамеры - такое уже бывало. Но во что она превратится, если останется женщиной?
        Уолсер заметил, что под слоем румян ее лицо было бледным, она словно приходила в себя после пережитого ею страха, зябко кутаясь в свою пернатую накидку. Она слабо ему улыбнулась.
        - Чуть не натворила дел, да? - неопределенно спросила она.
        Подбежала Лиззи с добытой в баре бутылкой бренди. Полковник юлил вокруг, бормотал льстивые слова, но опустившаяся в кресло первого ряда Феверс шикнула на него, услышав металлический лязг, возвещающий о монтаже огромной клетки для номера Принцессы.
        - Моя протеже, - сказала Феверс, прихлебывая бренди. - Сейчас вы увидите нечто!
        Уолсер попытался было пристроиться рядом с ней, но Лиззи решительно его отстранила, так что ему пришлось сесть возле Полковника.
        У поглощенной дебютом Миньоны Принцессы не осталось времени привести себя в порядок, она даже забыла накинуть платье; обе ее нижние юбки и сорочку давно было пора отправить в стирку - подол измазан экскрементами из клетки, на боках засохли пятна крови от машинального вытирания рук. Что касается Миньоны… Какая волшебница тронула эту маленькую беспризорницу своей палочкой?
        Ее соломенного цвета волосы были уложены в локоны, скрепленные атласной розой. Глубокий вырез белого, как сахарная глазурь, бального платья, расшитого романтическими оборками и кружевами, демонстрировал скорость заживления синяков. Она выпятила свою чахлую грудь, будто собиралась выпустить из нее, как из клетки, птицу. Полковник зашевелился только на втором куплете.
        - Романсы в клетке с тиграми! - размышлял он вслух. - Номер - экстра-класс, да-да. Но не слишком ли экстра? Понимаете, о чем я? Тратить такое на чернь? Способна ли…
        - Тише! - резко оборвала его Феверс.
        Уолсер напряг глаза и поддался уже знакомому ему ощущению головокружения, которое теперь ассоциировалось у него с присутствием воздушной гимнастки, хотя он понимал, что на этот раз это заслуга музыки.
        Последовали аплодисменты немногочисленной публики, стихшие в агрессивном молчании Сивиллы, которое служило показателем полковничьей оценки, - ведь тот всегда возлагал большие надежды на коммерческое чутье своей свинки. Нет. Не для этого представления. Не эту песню Певичка должна делать деньги, а не превращать на пару со своей аккомпаниаторшей манеж в концертный зал. Полковник попытался вспомнить как его великий предшественник Барнэм подавал почтенной американской публике
«шведского соловья» Женни Линд[Женни Линд (1820-1887) - шведская оперная и камерная певица.] … Ввести Миньону в штат - конечно, - но с этим номером? Хм… Проблематично.
        - Что ты еще умеешь? - проскрежетал он, чавкая огрызком сигары.
        С потрясающей проворностью манипулируя своими юбками, Миньона приблизилась к самому крупному из сидящих на тумбе тигров и сделала реверанс. Этакий дамский
«пардон».
        Тигр дернул хвостом, и туннели его ноздрей задрожали, ощутив в ее духах примесь цибетина. Принцесса ударила по клавишам. Тигр спрыгнул с тумбы.
        Видимо, из уважения к городу, в котором они гастролировали, Принцесса заиграла вальс из «Евгения Онегина». Раз, два, три. Миньона вальсировала с тигром. Раз, два, три. Огромный зверь, несколько скованный в движениях и напоминающий седого деда, стоял на задних лапах, мягко склонившись над дебютанткой с высоты своих без малого двух метров, и, казалось, испытывал некоторое неудобство от подобия кожаных рукавиц, прикрепленных проволокой к его передним лапам на случай, если в романтическом порыве он вдруг выпустит когти с незавидными последствиями для обнаженных плеч Миньоны, лишь выглядевших мраморными.
        Один круг, другой… Танцуя, Миньона напевала чарующим, каким-то нездешним голосом. Она была довольна собой и произведенным впечатлением, как всякая девушка на первом балу. Но подруга тигра расстроилась и, должно быть, прониклась ревностью, увидев, что ее партнер достался симпатичной девушке. Прижав уши, она тихо, с затаенной злостью, зарычала.
        Держа руку в тигриной лапе, Миньона обернулась к публике, как ее учила Принцесса, затем сделала реверанс тигру, другим танцорам, буквально излучая простодушие, позволявшее ей с одинаковой наивностью изображать покойниц и танцевать с устрашающего вида животным.
        Аплодисментов на этот раз было больше, потому что выползли и расселись на галерке все до единой ученые обезьяны. Мало кто из завсегдатаев Царской ложи необезьяньего племени смог бы сравниться с ними в знании правил хорошего тона, когда они зааплодировали своей бывшей сторожихе, увидев ее в новом воплощении. Одна из обезьян, с зеленой лентой на голове, поймала взгляд Уолсера и подмигнула ему. Сам Обезьянник торчал в это время в каком-то трактире.
        На этот раз Сивилла не смогла сдержать энтузиазма, и сомнения Полковника развеялись. Он совершенно успокоился по поводу потери Шаривари.
        - Это невероятно, правда, Сивилла?! Какая выдержка, какой класс! Ка-акой аттракцион! Ну не чудо ли эта блондиночка?! Да и черненькая - потрясающа! Знаешь что, - обратился он к Сивилле, - давай просто выкинем песню. Выкинем и все. Забудем. Выкинем из номера песню и сразу перейдем к танцам.
        Миньона подвела своего партнера к тумбе и прежде чем церемонно проводить его наверх, запечатлела поцелуй на плюшевом лбу. Из глаза тигрицы выкатилась крупная янтарная слеза, потом еще одна. Заметив эти слезы огорчения, Принцесса постучала ей ногтем по зубам и нетерпеливо махнула наблюдателям рукой. Уолсер почувствовал легкие толчки в раненую руку и, глянув вниз, обнаружил пятачок Сивиллы.
        - Не видишь что ли? - объяснил Полковник шепотом, отдающим джулепом. - Принцессе нужен доброволец. Сивилла знает. Сивилла не ошибается. Идите, молодой человек, и выполняйте свои обязанности! Выполняйте свои обязанности в Игрищах и цирке полковника Керни!
        - Господин Полковник, - начала Феверс, - не слишком ли много для одного раза?
        Принцесса снова махнула рукой; Сивилла снова ткнулась пятачком, на этот раз с яростью.
        - Ты что, не американец? - настаивал Полковник. - Где твой характер?
        - Но эта кошка меня чуть не сожрала! - воскликнул Уолсер.
        - А, так вы уже знакомы? Тем лучше!
        - Но у меня рука…
        - Тоже мне раненый, черт тебя дери…
        Уолсер озирался по сторонам в поисках спасения, но вместо этого увидел Силача, пришедшего поглазеть на Миньону. Сгусток лоснящихся мышц, Силач сразу же заметил Уолсера, и его бицепс рефлексивно увеличился в размерах. Одной рукой Феверс прикрыла глаза, поднося другой к губам бутылку бренди.
        - Хоть меня и зовут Уолсер, я не танцор,[Игра слов: фамилия «Уолсер» звучит по-английски так же, как слово waltzer - «вальсирующий».] мэм, - извинился Уолсер перед своей оранжевой партнершей, но милейшее существо с облегчением одинокой дамы на балу, для которой, как выяснилось, еще не все потеряно, положила голову на его покалеченное плечо, слегка прижав его, будто успокаивая, и, казалось, пребывала в чрезвычайно умиротворенном настроении, поскольку времени на то, чтобы надеть на нее специальные перчатки, уже не было. Тигрица повела. Она направляла Уолсера по манежу, уверенно и со знанием дела.
        Раз, два, три. Раз, два, три.
        Мелькающая Миньона одарила клоуна ослепительной улыбкой, и, поддерживаемый стальной хваткой передних лап тигрицы, Уолсер подумал: «Вот оно - „Красавица и чудовище!"». Заглянув в бездонные, похожие на драгоценные камни глаза зверя, он увидел в них отражение чуждого ему царства меха - огромной физической силы и грации, в котором он был всего-навсего неповоротливым самозванцем. Когда тигрица повела его, ослепленного, на очередной тур вокруг белого рояля, он подумал что тигры сказали бы тоже:

«А вот и Красавица с чудовищем!»
        Тигриное дыхание отличается невероятным зловонием по причине застрявших между зубами гниющих остатков пищи. Это был единственный неприятный момент.
        Теперь уже все тигры стояли на задних лапах Я вальсировали, словно в волшебной зале в краю лимонных рощ в цвету.
        Мимо проплывали прутья огораживающей арену решетки, сначала порознь, затем, по мере ускорения темпа, сливаясь в один металлический прут, - заточение, которое перестало восприниматься как заточение, - пока и он не исчез, оставив лишь безграничный музыкальный пейзаж с которым во время танца они сосуществовали в полнейшей гармонии.
        На этот раз аплодисменты были бурными. Хлопала Принцесса, к ней присоединились все артисты (кроме насупленных Шаривари); кланяясь, Уолсер увидел, что конюхи и их помощники, разнорабочие, чистильщики лошадей, неизвестные акробаты, жонглеры, девушки, в которых стреляли из пистолетов, и абсолютно все клоуны были привлечены и околдованы этим удивительным зрелищем. Полковник развалился на сиденье и от радости болтал в воздухе своими маленькими ножками. Феверс с пустой бутылкой в руке провозгласила тост за Уолсера.
        Он проводил тигрицу к тумбе и поклонился. Раскатистым зловонным урчанием та выразила свою благодарность. Подчеркнуто официально Принцесса поцеловала Уолсера в обе щеки, а Миньону - в губы, и девушки слились в объятии, продолжавшемся на какой-то миг дольше, чем то позволяли приличия, однако овации были настолько бурными, что этого не заметил никто, кроме тех, для кого это не было секретом.
        Принцесса захлопнула крышку рояля, взяла револьвер и властно взмахнула им. Все кошки спрыгнули со своих тумб и скрылись в туннеле. Сеанс магии был завершен.
        Полковника чрезвычайно радовали успехи выбранного им персонажа, который стал теперь Человеком-Петухом и партнером тигрицы. Но в тот же день ближе к вечеру Силач избил Уолсера до полусмерти, и спасло его только вмешательство воздушной гимнастки.
        Обманутый рогоносец обладает двумя комплектами рогов; лоб Силача так и прогнулся под их тяжестью. Болтаясь без дела в вонючей тишине зверинца, он дождался, когда Уолсер пойдет через лабиринт здания во внутренний дворик в туалет, набросился на него сзади и сбил с ног на обозрение первобытному слоновьему безразличию. Петушиный гребень и парик тут же слетели.
        Силач уперся коленями Уолсеру в спину и принялся бить его по почкам. Можно было подумать, что Силач, который ревел, как ребенок, испытывал большую боль, чем Уолсер. Уолсер со своей бесполезной правой рукой не мог защищаться и только извивался под огромным рычащим суккубом,[Суккуб - дьявол в образе женщины, приходящий ночью к спящим мужчинам для совокупления.] пока их обоих не захлестнула мощная струя воды.
        Что немедленно охладило Силача. С безумным криком, разбрызгивая воду, он скатился с Уолсера, являя собой жалкое зрелище. На этот раз брандспойт, с помощью которого Принцессе уже доводилось спасать Уолсера, гордо держала Феверс. Она подозрительно по-мужски стряхнула последние капли и отложила шланг в сторону. На шум из тигриного обиталища выглянула Миньона и увидела Самсона, который, съежившись, превратился в такого жалкого растекающегося страдальца, что из ее глаз едва не хлынул ливень сочувственных слез Память Миньоны была слишком коротка для того чтобы хранить обиды.
        Уолсер, на которого никто не обращал внимания, поднялся и принялся разыскивать свой головной убор. Из его рукавов и по штанинам струилась вода. Феверс погнала соперников в сторону жилища Принцессы, но. увидев насторожившихся и с любопытством разглядывающих его тигров, Силач снова завыл, на этот раз от страха. Из одежды на нем. как всегда, была только набедренная повязка из тигровой шкуры, на которую выразительно указала Принцесса.
        - Она хочет, чтобы ты это снял, - пояснила Феверс. - Тиграм не нравится.
        Силач тер кулаками глаза и не шевелился, и тогда она сама сорвала повязку, обнажив на секунду его гигантский член, на этот раз сморщенный и скрюченный - тень самого себя, после чего, отшвырнув повязку подальше, накинула на него полотенце. Уолсер поспешил сам снять штаны, пока… какая сладкая мука эта безумная мысль! - она не прикоснулась к нему. Оба завернулись в полотенца и уселись на тюки соломы. Было четыре часа, Миньона побежала на кухню за горячим чаем.
        Бальное платье Миньоны висело на решетке, надетое на деревянные плечики с клеймом
«Отель Европа». На своей территории дрессировщицы выглядели как две школьницы, врасплох застигнутые за игрой в спальне. Как и Принцесса, Миньона не испытывала при переодевании нужды в какой-либо ширме, но ее белье было практически новым, из тончайшего батиста с английской вышивкой. На подоле одной из нижних юбок болтался не срезанный ценник.
        Силач глотнул чая и разрыдался с новой силой. Беспристрастным жестом мачехи Феверс взяла его кудрявую голову и притянула к своей груди. Уолсер был обижен тем, что на него, избитого, никто не обращал внимания, кроме Миньоны, которая, обнаружив в себе доселе непочатый запас способностей, достала откуда-то бифштекс и приложила к его лицу в надежде смягчить боль от ужасного синяка, начавшего проступать под глазом. Но не ее внимания он жаждал и, чем больше всхлипывал и гнездился Силач, тем сильнее Уолсер ощущал несправедливость, с которой с ним обошлись.
        - Я к ней даже пальцем не прикоснулся! - заявил он Силачу, чем вызвал только новый приступ рыданий. Силач что-то промычал Феверс между грудей, что расслышала только она.
        - Он говорит, что любит тебя, - сказала Феверс Миньоне. Лицо Миньоны осталось непроницаемым. Феверс поспешно перевела. Миньона засмеялась. Силач плакал и продолжал что-то бубнить.
        - Он говорит, что любит тебя, но что он - трус.
        На этот раз Миньона не засмеялась, но с силой пнула босой ногой тюк соломы.
        Бу-бу-бу-бу-бу-бу…
        - Он говорит, что любит тебя, говорит, что он трус, но сходит с ума от мысли, что ты будешь с клоуном.
        На этот раз рассмеялась Принцесса, а Миньона покачала головой: «Нет! С клоуном - никогда!» При этих словах Силач просветлел и попытался поставить на пол кружку с чаем.
        На костяшках его правой руки голубело слово «чугун», на левой - «сталь»; татуировки выглядели явным «самопалом», казалось, они были вырезаны перочинным ножом еще во времена беспризорного, членовредительского детства, после чего залиты чернилами. Туша Силача состояла из мышц и деревенского простодушия; в ней не оставалось места ни жиру, ни вялой плоти, ни смекалке. У него был правильный, чуть курносый нос, и когда Силач перестал хныкать, лицо его вновь приобрело привычное выражение недоуменной тупости, непреходящего удивления жизненным передрягам. Силач был наивен, проявления хитрости были ему неведомы. В перерывах между номерами, когда поднимали клетку или трапецию, во время клоунских реприз Самсон обходил арену, взвалив себе на плечи лошадь.
        Да, физически он был очень сильным, но при этом где-то внутри понимал, что его душевная сила сродни цыплячьей. Сентиментальности Силачу было не занимать (о чем он сам и не догадывался), хотя во время грубых соитий с женой Обезьянника ему ни разу не пришло в голову подумать о ее ощущениях, разве что - «давала не раз», - но, стоило Миньоне уйти (как ему показалось!) с клоуном, принять ванну, привести в порядок волосы, надеть красивое платье и стать в одночасье звездой, как его сердце перевернулось, словно блин на сковородке, от мысли, что его устрашающему причиндалу не суждено больше бывать внутри нее. Не стоит, впрочем, думать, что история человечества не знает примеров величайшей любви, проистекающей из аналогичных источников. Если бы Силач увидел Миньону, танцующую с тигром, зная, что он уже никогда не сможет этому помешать, он бы почувствовал, как разрывается его сердце, и, несмотря на сентиментальность, оно действительно бы разорвалось. И тогда из его раскрошенных останков, возможно, и показалась бы мокрая головка рождающейся на свет отзывчивости.
        Все в нерешительности сидели вокруг клеток с тиграми и вдруг услышали глухой бухающий звук какого-то волочащегося тяжелого предмета; в открытой дверце, ведущей во внутренний дворик, показался зад Профессора, который тащил за ноги бесчувственное тело Обезьянника. Профессор озабоченно суетился, пыхтел, сопел и отдувался, крайне болезненно переживая всю оскорбительность выпавшей на его долю миссии. С каждым профессорским рывком голова Обезьянника размеренно считала булыжники мостовой, и с его бессмысленного лица не сходила при этом блаженная улыбка.
        - Майн муж! - воскликнула Миньона.
        - Самсон, голубчик, подсоби-ка нашему мохнатому бедняге, пока он не отправился на тот свет, - сказала Феверс.
        Силач, заткнув на поясе концы полотенца послушно поднялся. Не очень-то ласково он отбуксировал Обезьянника к его койке, слушая раздраженное бормотание семенящего рядом Профессора.
        Феверс отпустила какое-то замечание по-немецки, заставив Миньону улыбнуться, потом по-французски, отчего улыбнулась Принцесса, но улыбки их предназначались не Феверс, а друг другу, и две руки - одна белая, а другая темная - соединились.
        - Вот так-то.
        После чего Феверс обратилась к Уолсеру:
        - А ты, приятель, хватай свое рванье и ступай со мной. Оставим любовниц наедине.
        Любовниц! Неужто правда? Конечно!
        Взявшись за руки, девушки вернулись в клетку со спящими тиграми, и Принцесса стала учить Миньону новым песням. Она не будет их петь на манеже - ну и ладно, так даже лучше! Они будут лелеять музыку в любовном уединении, музыку, ставшую языком их общения, музыку, благодаря которой они нашли путь друг к другу.
        Вернувшись бегом от обезьян, лишенный своей возлюбленной Силач стал трясти прутья решетки, отгораживающей его от предмета страсти, но поглощенные музыкой девушки его даже не слышали.
        Оставшись один, Профессор быстро обыскал карманы Обезьянника. Он вытащил плоский бумажник, нашел в нем то, что искал, - контракт мсье Ламарка с Полковником, - внимательно прочитал его и разорвал. Пронзив отключившегося хозяина пристальным взглядом, источающим чисто обезьянье презрение, Профессор схватил скомканное в изножье кровати пальто Обезьянника, чтобы не быть замеченным в толпе, и поспешил вон.
        Во дворе он обнаружил Уолсера, уже второй раз за день смывающего с лица кровь и размазанный грим. Профессор схватил его за больную руку, заставив подпрыгнуть от боли, и, раздраженно выразив сожаление, потянул за собой в переулок; прикрытый одним полотенцем, Уолсер отчаянно сопротивлялся, но Профессор дал ему понять, что хотел лишь одного: чтобы клоун остановил ему извозчика.
        Поскольку в тот вечер Полковник обещал пригласить свою звезду на ужин - он возлагал на это мероприятие большие надежды» - он вернулся в гостиницу пораньше, дабы побаловать свои синюшные челюсти сеансом бритья. С закатанными рукавами, окутанный клубами сигарного дыма, Полковник мычал в ванной «Кейси Джонса», яростно набрасываясь на свои щеки с опасной бритвой, когда Профессор, не утруждая себя ввиду крайней срочности дела объяснениями со швейцаром, вскарабкался по водосточной трубе и требовательно постучал по замерзшему стеклу. После нескольких восклицаний кентуккийского изумления Полковник впустил Профессора, пригласив его, пока он сотрет с лица мыльную пену, в гостиную. Вернувшись, он увидел, что Профессор сидит за письменным столом и проворно царапает ручкой по фирменному бланку гостиницы.
        Природа лишила меня нормальных голосовых связок, но она же не дала ума мсье Ламарку. Он - безнадежный алкоголик, не имеющий понятия о деловой хватке. Предлагаю взять все предприятие под названием «Ученые обезьяны» в свои руки и требую, чтобы жалованье мсье Ламарка выплачивалось отныне мне.
        - Хе! Вот так дела, Сивилла! - обратил полковник Керни к своей свинке. - Бунт в сумасшедшем доме.
        Нисколько не сбитый с толку шимпанзе нарисовал сумму, которую считал приемлемой платой за услуги своих коллег и себя самого; при ее виде брови Полковника удивленно приподнялись, и с исключительно неуместным в сложившихся обстоятельствах гостеприимством он предложил Профессору стакан, от которого тот сердито отказался. Вытаскивая зубами пробку из очередной бутылки бурбона, Полковник погладил покрытый засохшим мылом подбородок и рассеянно заметил:
        - Да бросьте вы, Профессор! Если рядом с вами на манеже не будет человека, публика решит, что вы - всего лишь кучка школьников, переодетых обезьянами!
        Профессор поднял невообразимый шум, для выражения смысла которого не требовалось знания человеческой речи.
        - Буду весьма вам признателен, Профессор, если вы будете держаться в рамках приличия! Ну что ж, сэр, вы и сами знаете мой обычный ответ: посоветуемся с оракулом.
        Он высыпал карты с алфавитом, и Сивилла, хрюкнув, ринулась на ковер.
        - «Дешево», - размышлял Полковник. - М-да, был бы рад с тобой согласиться, Сивилла, но, по-моему, этот джентльмен заламывает непомерную цену. Ты убеждена, что он незаменим? Да? Черт бы меня побрал.
        Он задумчиво смотрел на Сивиллу, впервые охваченный сомнениями на предмет ее искренности и обеспокоенный до сих пор не приходившей ему в голову мыслью: а что если среди бессловесных тварей существует некая солидарность, что если они замыслили против него какой-то заговор… Наконец он нехотя протянул Профессору руку.
        - В тех местах, откуда я родом, рукопожатие джентльмена равносильно данному слову. Ага, понимаю. На вашей родине - нет. Хорошо…
        Полковник неохотно сел за стол и написал контракт, из которого все-таки был вынужден вычеркнуть несколько пунктов и позволить Профессору составить что-то вроде приложения, после чего шимпанзе поставил свою подпись. Отказавшись попробовать одно из яблок Сивиллы в качестве скрепления сделки, Профессор уже у двери что-то прорычал, оставив Полковника в чрезвычайно расстроенных чувствах.
        - Свинина с фасолью! - пригрозил он Сивилле. - Свиные ребрышки. Копченая ветчина.
        Но та забралась на свою диванную подушку и закрыла глаза, давая понять, что дискуссия окончена. Завершение бритья потребовало бы от Полковника куда большей выдержки, узнай он, что в вестибюле гостиницы Профессор, воспользовавшись помощью проходившей мимо Лиззи, добыл у портье расписание движения международных поездов компании Кука.

9
        Блины с икрой и сметаной, заливного сазана, маринованные грибы и копченую лососину Полковник предпочитал запивать не водкой, а бурбоном. К тому же он обнаружил, что с бурбоном борщ идет лучше. Феверс заказала белое бургундское к закуске, красное бургундское - к супу и с воодушевлением орудовала приборами. Искушенная в обедах, затеянных ради соблазнения, она была страстной поклонницей чревоугодия, а Полковник демонстрировал неслыханную щедрость. Жареный гусь с краснокочанной капустой и яблоками? Нет, она выбрала дичь и перешла на красное бордо. Полковник решил не изменять бурбону и вскоре ограничился поеданием кусочков булки, которые он нервно перебирал пальцами. Феверс же отыскала в себе место для десерта в виде мороженого с бокалом «Шато д'Икем», дружелюбно рыгнула и кивнула головой, когда Полковник, раскрасневшийся и совершенно некстати переевший, предложил ей пожелать спокойной ночи в его номере.
        Она наслаждалась там охлажденным шампанским, в то время как импресарио впал в дрему прямо на кушетке. Вынув бутылку бурбона из его кулака, Феверс с любопытством порылась у него в ширинке, которую он с трудом расстегнул перед тем, как отключился, и вытянула шнурок из маленьких шелковых американских флажков. Сивилла укоризненно хрюкнула.
        - Ну и как? - спросила ее Лиззи уже в гостиной, душной от тяжелого запаха оранжерейных цветов и талого воска, который старуха тщательно соскребала со свечи. Она чем-то напоминала ведьму за колдовством, хотя до этого было еще далеко.
        - Он не смог поднять свой звездный флаг, - ответила Феверс. - Месть Британии за войну 1812 года. Слушай, Лиз, ты еще не закончила свою невидимую писанину?
        - К следующей почте будет готово, - ровно произнесла Лиззи.
        Феверс отдернула парчовый занавес и взглянула на тонкий замерзший серп месяца, лежащий навзничь в необъятном небе. Потом вздохнула.
        - Как-то неловко издеваться подобным образом над таким милым юношей…
        - Еще не вылупился, - резюмировала Лиззи. - Клоуны могут забрасывать его яйцами, словно камнями, но его скорлупа еще не лопнула. Он слишком молод для тебя, милая. Живое свидетельство того, что путешествия не расширяют кругозор человека, а наоборот - лишают его оригинальности.
        - Меня его кругозор не интересует, - сказала Феверс.
        - Софи, какая же ты все-таки падкая на смазливые мордашки!
        - Лицо его меня тоже не интересует…
        Ее прервал стук в дверь. Зевающий коридорный доставил благоухающие пармские фиалки, до сезона которых было очень далеко; ее цветок-талисман! Она вскрикнула от удивления; откуда неведомый отправитель это узнал? Лиззи схватила прилагаемую визитку, прочла, поджала губы и швырнула ее в камин, а Феверс жадно исследовала своими пальцами опытной сиделки влажные, перевязанные лентой цветочные стебельки и обнаружила там шагреневую коробочку. Внутри, к вящему недовольству Лиззи, сверкнул бриллиантовый браслет, похожий на холодный бинт.
        - Смазливая мордашка - это одно, Лиз, - произнесла Феверс, примеряя браслет, - а бриллианты - совсем другое. Этот клиент очень приятен на ощупь.
        В ее зрачках мелькнул знак фунта стерлингов.

10
        Вскоре после головокружительного триумфа гала-премьеры Феверс уже не в силах была выносить вид цветов, даже фиалок, и велела портье отеля «Европа» отправлять подносимую ей цветочную дань в родильный дом. Заваленная всевозможными приглашениями, она позволила себе присутствовать только на одном ужине, да и то в последний день гастролей. Это приглашение сопровождалось шагреневой коробочкой, точно такой же, в какой она получила бриллиантовый браслет, но на этот раз в ней оказалась пара сережек с бриллиантами размером с орех и записка с обещанием преподнести в указанный вечер соответствующее ожерелье. В последний день гастролей, как водится, Великий Буффо, навострив ухо на голос пьяной России, отправился вместе с Обезьянником отмечать свое отбытие из Столицы водки. Мрачный француз, оказавшийся первой жертвой вечеринки в одном из самых занюханных кабаков, был уложен в нем кучей хлама и там и оставлен. Иванушка, беспокойно обыскивавший забегаловки на прилегающих улицах, обнаружил Буффо. качающегося, но еще стоящего на ногах, отвел его на Аллею клоунов, усадил на перевернутый табурет перед прямоугольником
треснувшего зеркала и Буффо. отчаянно размахивая руками, извиваясь и постанывая, пытался помешать Грику и Гроку поправить разрушения, которые дебош причинил его гриму.
        Выглядел он совершенно плачевно. Сквозь белила наводящими ужас ручьями и потоками просматривалась натуральная кожа; у него, никогда не сидевшего во время кутежей на одном месте, сбилась накладная лысина, так что пестрое лицо, казавшееся теперь то устрашающей маской, то наполовину человеческим, венчал жидкий пучок жестких, седеющих, склеенных от пота волос. Грик и Грок что-то бессвязно кудахтали и заламывали руки при виде мастера-клоуна, но Буффо был в ударе и мычал:
        - Сегодня выступит моя конница! Сегодня мы их, черт возьми, насмешим!
        Он был похож на мертвеца, восставшего из гроба в полусгнившем развевающемся саване, заляпанном навозом, болотной жижей и блевотиной, и однако же до безумия желал продолжать веселье. Качаясь перед зеркалом, он осушил обнаруженную у себя в кармане бутылку. Грик и Грок отыскали ему другую накладную лысину и нахлобучили на голову какой-то колпак. Это Буффо почему-то развеселило, и, глядя на свое отражение, он сложил ярко-красные губы бантиком и по-девичьи надулся. Но тут его хляби разверзлись, Грик и Грок с визгом кинулись за водой, шваброй и парой чистых кальсон, а Иванушка по настоятельной просьбе клоуна поспешил в противоположном направлении за очередной поллитровкой.
        В помещении кассы Полковник вполуха слушал рассказ Уолсера о непотребном состоянии Буффо. «Чем он пьянее, тем смешнее!» Сунул последнюю пачку разноцветных купюр в ящик кассы и запер его с довольным выражением лица, потому что сегодня - уже в который раз - был «Аншлаг!» и «Остались только стоячие места!», а среди публики великих князей и княгинь, графов и графинь в эту Ночь Ночей было не меньше, чем жареных цыплят, которых Полковнику довелось съесть за всю свою жизнь.
        Оркестр грянул залихватский марш. Полковник пребывал в экстазе, близком религиозному, он был счастлив предоставить столь высокому собранию возможность присутствовать на роскошном бенефисе, да еще с такой выгодой для себя. Он чувствовал себя и триумфатором, и организатором триумфа; над его ежиком парил невидимый нимб из долларовых купюр.
        Парад-алле прошел без недоразумений. Нетвердая походка и плохо координированные движения рук и ног Буффо остались незамеченными среди кривляний остальных клоунов, настолько озабоченных его прикрытием, что каждый превосходил самого себя в исполнении сверхъестественных трюков, прыжков и падений. Когда Буффо споткнулся о пуделя, оказавшиеся тут как тут Грик и Грок моментально подхватили его переломившуюся тушу с двух сторон и запустили импровизированную версию «Похорон клоуна», широкими жестами утирая своими длинными рукавами воображаемые слезы. Буффо вскакивал и брыкался на плечах носильщиков, словно предсмертная агония доставляла ему безмерное удовольствие, визгливым голосом выкрикивал невнятные проклятия, которые для не понимающих их людей казались еще смешнее: какое упертое неистовство, какая непостижимая ярость! Клоуны пронесли Буффо по кругу манежа и удалились за стойло со вскидывающими ноги высокомерными лошадьми из числа тех, кто сразу нее узнают иеху [Йеху - аллегория «естественного человека», которому пристало быть разве что в рабстве у лошадей (Дж. Свифт. «Путешествия Гулливера»).] ,
случись встретиться с ним, в то время как Буффо, к восторгу зрителей, продолжал проклинать мир со всеми его обитателями.
        Его сбросили на пол в зверинце остыть до последней репризы. Он же вновь отправил Иванушку за водкой, и к Пиру дураков - «Рождественскому пиршеству клоунов» - распорядитель увеселений под сильнейшим воздействием алкогольных паров окончательно спятил.
        Клоуны вынесли на манеж колченогий стол, с обычным изобилием шуток покрыли его белой скатертью и, толкаясь и пиная друг друга, от чего публика веселилась от души, принялись раскладывать резиновые ножи, вилки и тарелки. Потом расселись за столом, заткнули салфетки за воротники, и зрители получили наконец возможность перевести дух.
        Буффо опустошил за кулисами очередную бутылку и швырнул ее в сторону. Увидев яркое сияние дуговых ламп, он закрыл лицо руками и заверещал. «Ты видишь? - кричал он Иванушке. - Луна кровоточит!» Но Иванушка не понимал английской речи и понял только то, что Буффо вопит. Тот поковылял на манеж, а испуганный мальчик последовал за ним по пятам.
        Его грим уже начал отслаиваться, накладная лысина сморщилась, а колпак, казалось, вот-вот свалится. Буффо схватил нож и угрожающе им взмахнул; с острия ножа свешивался зловещий узел из красных лент. Иванушке полагалось надеть на него голубой фартук мясника, и он суетился вокруг покачивающегося колосса то с одной, то с другой стороны, помогая ему сохранить равновесие всякий раз, когда оно висело на волоске. Увидев его, публика пришла в такое неистовство, словно за отсутствие смеха ей грозило самое свирепое наказание. Великий Буффо! Нет клоуна лучше его!
        Иванушка направил Буффо к столу, и клоун грохнулся на складной стул. В последовавшую за тем схватку со стулом была вложена вся дерзость и бравада борющегося с ангелом Иакова, но только клоуны догадались, что сегодня безобидный стул принял в воображении Буффо очертания и форму соперника далеко не ангельского происхождения, и пока он с ним боролся, вся замершая от ужаса компания за столом потихоньку сбивалась в кучу, а потом вместе со всеми детьми в цирке, разразилась дикими криками восторга и облегчения, когда каким-то чудом Буффо поставил стул на все четыре ножки, сокрушающим шлепком ладони поправил сиденье и наконец-то опустил на него свой зад.
        За кулисами Уолсер - Человек-Петух - с японской покорностью сидел на серебряном блюде среди муляжей жареного картофеля в штанах набитых связками сосисок. Грик воткнул в его петушиный гребень пучок петрушки.
        - Хватай ножи, - сказал Грик. - Убирай от него ножи, если сумеешь.
        - Зачем? - взволнованно удивился Уолсер.
        - Когда он пьяный, он может зарезать.
        На Уолсера опустилась куполообразная крышка, погрузив его в пахнущую металлом гулкую темноту, в которой шумом волн в морской раковине шипел и затихал шепот бывалого клоуна: «Зарезать… зарезать…»
        - Пошли, - сказал Грик Гроку. Они подхватили блюдо и, дрожа, поковыляли на манеж.
        Буффо с кротким удивлением покосился на поставленное перед ним блюдо. На какую-то секунду его горячечное буйство сменилось подобием возбужденного спокойствия. Рев толпы, зловоние грима и растворителя, странная компания окружавших его помощников успокоили его, словно о чем-то предупредили, и, хотя петух мог трижды прокукарекать в любой момент,[Намек на евангельское предание о том, как Иисус во время Тайной вечери предсказал Петру, что тот трижды отречется от Него, прежде чем пропоет петух (Мф., 26, 34; Мк., 14. 30; Лк., 22,61; Ин., 13, 38).] в этот промежуток, длившийся всего несколько ударов сердца - десять, пятнадцать, - он снова превратился в любящего отца, готового поделить трапезу между своими детьми. Мелькнула последняя тень милосердия: не был ли он воистину самим Христом, в последний раз восседавшим во главе покрытого белой скатертью стола со своими учениками?
        Но где же хлеб? И куда спрятали вино? Буффо огляделся в поисках каравая и бутылки, но нигде их не обнаружил. И тут в его воспаленных глазах проснулось безмерное подозрение. Он вспомнил о ножах, которые держал в руках, и провел вилкой по ножу, отчего кровавые ленты затрепетали в воздухе.
        Пауза затянулась; она длилась до тех пор, пока не исчерпала своего комического напряжения. Хохот стих. По толпе прокатился приглушенный шелест. Сидя под крышкой на блюде, Уолсер ничего не видел и не слышал, но он уже приобрел достаточно опыта и понимал, что, если Буффо не снизошел до того, чтобы открыть главное блюдо, оно должно открыться само.
        Уолсер с удовольствием размял сведенные мышцы, поскольку положение его было крайне стесненным и неудобным, и выдал восторженное «Ку-ка-ре-ку!». Грохоча и перекатываясь, крышка покатилась по столу, разбрасывая во все стороны резиновые приборы. И, словно Венера из пены, из-под нее восстал Уолсер, рассыпая вокруг себя петрушку, жареную картошку, низвергая из своих штанов связки сосисок. Он захлопал по бокам руками и еще раз прокричал:
        - Ку-ка-ре-ку-у-шки-и!
        Буффо дико заорал и наотмашь ударил ножом.
        - Бо… о-оже! - выговорил Полковник в заднем ряду, стиснув Сивиллу так, что она завизжала, и с испуга перекусив сигару. - Ну и ну!
        Он уже видел удаляющийся от него триумф и исчезающий нимб.
        Однако Уолсер, рефлексы которого были обострены страхом, успел совершить головокружительный прыжок в тот же момент, когда отражением в кошмарном зеркале увидел, что рассудок великого клоуна дал сбой.
        Нож Буффо воткнулся в оставшиеся на серебряном блюде развалины; птичка улетела.
        Восторженный рев толпы!
        Нимб передумал и вернулся на свое место над головой Полковника, хотя и выглядел несколько неуверенным. Обеспокоенный Полковник выплюнул испорченную сигару, полез было за новой, но, подвигнутый отчаянным толчком Сивиллы, помчался в фойе за врачом.
        Не успел Человек-Петух вскочить на ноги, как тут же рывком побежал по столу. Буффо замешкался, вытаскивая нож из стола (сила удара была такой, что лезвие пробило блюдо и вошло в дерево), после чего с пронзительным воплем бросился в погоню.
        Все присутствующие были уверены: вот она - кульминация карьеры великого клоуна, этот бесконечный гон Человека-Петуха по круглому, как зрачок, манежу, по кругу Императорского цирка в императорском городе Санкт-Петербурге. Дрессированные собачки с радостью присоединились к погоне, хватая за лодыжки и охотника и дичь, разбегаясь со связками сосисок, весело пиная жареную картошку и путаясь под ногами, тогда как остальные клоуны метались из стороны в сторону, не зная, что предпринять, и беспокоясь только о том, чтобы создать иллюзию заранее задуманного бедлама, ибо представление ни в коем случае не должно прерываться. И даже если бы Буффо в конце концов ухитрился вонзить нож в брюхо Человека-Петуха, никому в огромной толпе веселящегося народа не было бы позволено подумать о реальной поножовщине; все было бы представлено как специально подготовленный трюк.
        И вот уже помутившегося рассудком Буффо начало трясти и колотить так, что лицо его искажалось дичайшими гримасами, он забился в конвульсиях, казалось, его огромный силуэт заполонил все пространство цирка, он был везде, он расслаивался на десятки Буффо, вооруженных десятками смертоносных ножей, с которых падали кровавые ошметки, и как бы Уолсер ни прыгал, какие бы кульбиты ни выделывал, он не мог найти на манеже места, где бы не было Буффо, и уже прощался с жизнью.
        Почему Уолсер не ускользнул с манежа тем же путем, каким его внесли? Потому что выход уже был загорожен металлическими решетками для номера Принцессы, и почуявшие запах крови и сумасшествия тигры беспокойно рычали, расхаживая из стороны в сторону и размахивая хвостами, а обезумевшие от ужаса девушки наблюдали за происходящим сквозь прутья решетки до тех пор, пока Принцесса не взяла ситуацию в свои руки и не шагнула из клетки с пожарным брандспойтом в руках.
        Мощный удар водяной струи вернул Буффо его изначальную форму, сбил с ног, подбросил в воздух в последнем в его карьере сальто и наконец пригвоздил спиной к манежу. Через несколько секунд, пока толпа держалась за животики и утирала глаза, Самсон-Силач поволок распростертого, насквозь промокшего, полубессознательного, галлюцинирующего Буффо в проход, ведущий к фойе. Дети с хихиканьем награждали его прощальными шлепками «на удачу», пока он не исчез, словно с лица земли, в то время как остальные клоуны носились среди кресел, целовали детей, раздавали леденцы и хохотали, хохотали, хохотали без умолку, только бы скрыть свалившееся на них горе.
        Одетый в сюртук врач ждал в буфете, сопровождаемый двумя гигантами с суровыми лицами и раскосыми глазами, которые держали радушно распахнутую смирительную рубашку. Когда Принцесса открыла на манеже крышку белого рояля и Миньона замахала своими кружевными юбками, изрыгающего проклятья Буффо уже грузили в поджидающий экипаж, и он в первый и последний раз в своей жизни покинул цирк путем истинного джентльмена - через парадный вход.
        Прощай, старина… Из гроба безумия тебе уже не вырваться.
        Дрожащий, белый как полотно, в очередной раз до нитки промокший Уолсер пропустил свой танец с тигрицей и попытался найти убежище в гримерке у Феверс, в месте, как оказалось, терзаемом серьезным раздором. Лиззи была поглощена составлением послания домой, предоставив воздушной гимнастке облачаться в свой костюм самостоятельно. Феверс учтиво предложила Уолсеру бренди, протянула ему полотенце, но лишь поцокала языком над кошмарной историей Тайной вечери Буффо: было ясно, что мысли ее занимало отнюдь не представление. Ее вечернее платье из красного атласа висело за дверью, уже готовое по окончании программы унестись вместе с ней к тайным наслаждениям. На стене колыхалась потрепанная от многочисленных переездов афиша горбуна-французишки, словно напоминая о том, что Феверс под силу абсолютно все.
        Лихорадочно-возбужденная, словно собираясь совершить нечто противозаконное, она сидела у зеркала. На правом запястье у нее сверкал массивный браслет; она надевала серьги с драгоценными камнями, по сравнению с которыми Кохинор[Один из самых крупных бриллиантов, массой в 186 каратов.] выглядел дешевой безделушкой.
        - Нравится? - просияв, спросила она Уолсера. - Лучшие друзья любой девушки.
        Лиззи саркастически фыркнула и уже готова была заговорить, как вдруг издали донесся глухой рев невидимой толпы, выражающий настолько неподдельную, страстную, ни с чем не сравнимую эмоцию, что они почувствовали ее даже в своей тесной мансарде над внутренним двором. Так, должно быть, гудела толпа римлян, когда лев пожирал первых приверженцев христианской веры.
        Последовал хлопок выстрела.
        С первыми оглушительными аккордами неистовой музыки оркестра в дверь гримерки отчаянно забарабанили.
        Это был Полковник, уцепившийся за свою Сивиллу, как утопающий за соломинку, присосавшийся к черному погасшему окурку, как к материнскому соску, с застывшими в испещренных красными прожилками глазах слезами. Избегавший Феверс после сокрушительного фиаско их романтического ужина, теперь он всецело отдался ее милости.
        - Феверс, дорогая, следующий выход - ваш! Я не могу ждать антракта. Неожиданный поворот событий. Внезапная катастрофа…
        Он не выдержал и как ребенок разрыдался. Феверс невозмутимо поднялась, взирая на Полковника с величественного балкона своего бюста.
        - Послушайте, - сказала она. - Будьте же, наконец, мужчиной и возьмите себя в руки.
        Со двора послышался звук влекомого по булыжникам огромного тела, сопровождаемый женским плачем. Прильнув к окну, они разглядели в неясном лунном свете печальную процессию. Возглавлял ее Самсон, чья сила потребовалась уже во второй раз за вечер: он тянул веревку, обвязанную посреди торса недавней партнерши Уолсера по танцам - тигрицы, туша которой оставляла за собой кровавый след, за ней следовали две главные плакальщицы с легкомысленно обнаженными в мороз плечами, в испачканных кровью белых платьях; на спине Миньоны платье свисало рваными лоскутами.
        Принцесса несла револьвер, из которого безупречным выстрелом точно между глаз сразила тигрицу спустя какое-то непостижимое мгновение после того, как эта ревнивица, лишенная ухажера, не смогла выдержать зрелища танцующей с ним Миньоны. Принцесса выстрелила в тот момент, когда тигрица ринулась с тумбы среди кружащихся соплеменников и. ухватив когтями оборки платья Миньоны, готова была вцепиться ей в тело. Но все равно плакала Миньона.
        Феверс со звоном захлопнула окно. Эстеты из консерватории прекрасно выучили урок; представление продолжалось, но неослабевающее бравурное веселье оркестра не в силах было заглушить дикого воя толпы.
        - Взбодритесь, Полковник, - сказала Феверс. - Я заставлю их обо всем забыть. Они никогда не видели ничего, подобного мне.
        Она сбросила свой покров и водрузила на голову плюмаж, словно символизирующий появление среди них огромной и не совсем дружелюбной птицы. Феверс взглянула на отраженное в зеркале роскошное зрелище, полюбовалась бюстом. Публика требовала ее. Она прислушалась.
        - Идиоты, - пробурчала она.
        Лиззи угрюмо накинула пелерину из перьев на плечи своей молодой подруги, и воздушная гимнастка проковыляла наружу, хлопнула за собой дверью, но тут же открыла ее для прощальной колкости:
        - С вас премиальные!
        На этот раз дверь хлопнула так, что газовые рожки задрожали.
        - У нее плохое настроение, - сказала Лиззи. - Она должна отобедать с Великим князем и обязательно это сделает. Советовать ей бесполезно. Упрямая. И корыстная. Упрямая и корыстная. Мегера, вот она кто! Ну что, милая… - вдруг заворковала она со свинкой, - шоколадку хотим, да?
        Пока она рылась в своем саквояже. Полковник вполне оправился для того, чтобы ринуться вслед за Феверс. Потеряв за одну программу сразу два «гвоздя», он решил ни на секунду не выпускать «Венеру из кокни» из виду. Обделенная шоколадом Сивилла с пронзительным визгом рвалась у него из рук. С манежа лилась заунывная мелодия
«Всего лишь птица в золоченой клетке»… Все как будто шло по плану: казалось, что цирк с энтузиазмом экзотического удава способен проглотить и сумасшествие, и резню, и при этом, как ни в чем ни бывало, продолжать свое существование.
        Уолсер окинул комнату цепким взглядом репортера, заметил заткнутую за зеркало записку и успел различить два слова - «одна» и «без сопровождения» - до того, как Лиззи впихнула ему в руки пачку бумаги, заклиная бежать сию же минуту, чтобы успеть отправить ее первой же диппочтой.
        Если бы не внезапный приступ ревности, обуявший его после того, как он представил себе Феверс в ее аляповатом платье «одну и без сопровождения» в объятиях Великого князя, он бы из чистого любопытства остановился и просмотрел письма Лиззи, так страстно желавшей, чтобы они оказались в Лондоне до того, как цирковой караван покинет Петербург. Даже определил бы шифр секретного сообщения. Обнаружил бы там рассказ, который вновь превратил бы его в журналиста. Но ему было слишком паршиво, и он позволил оставившей без всякого внимания его рану Лиззи вытолкать себя прочь.
        Складывая в дорожные корзины пузырьки, коробочки с тенями, румянами и пудрой, пакуя пледы и шпильки, сворачивая афишу с автографом, Лиззи, словно кипящая кастрюля, бубнила что-то свое, но по-настоящему раскрыла рот только после вихреподобного появления сияющей от аплодисментов Феверс…
        - Нет, нет и нет! - оборвала ее великанша. - Давай раз и навсегда договоримся, что сегодня ты не будешь, как обычно, хромать за мной, как дряхлая, дышащая на ладан сводня, старая ты клюшка…
        - Ладно, только береги себя, - мрачно сказала Лиззи. - Аристократы хреновы. Доверять им - черта с два!
        Самостоятельно снятый макияж, вечернее платье и приникшая к зеркалу Феверс, ослепительной улыбкой приветствующая свое настоящее лицо.
        - Сегодня - здесь, завтра - там. Лизуля, на самом-то деле «там» мы - не завтра, а, черт бы меня побрал, - уже сегодня! Поезд отправляется в полночь. Я не могу это упустить, чтоб мне провалиться, а?
        Она многозначительно глянула на остановившиеся часы и хихикнула.
        - Тьфу на тебя! - выругалась Лиззи. - Если ты думаешь, что я пошевелю пальцем, чтобы тебе помочь, ты ошибаешься. Это просто жадность, вот что это такое!
        - Что страшного в том, что я глотну шампанского с Великим князем, а, Лиз? Он пообещал, что вечером подарит мне ожерелье для полного гарнитура. Но сегодня я хочу быть сама по себе. Не желаю, чтобы ты, старая гнусная сводня, указывала мне, как себя вести! Ты можешь хотя бы закрепить мне прическу?
        Лиззи, брюзжа, двинулась к зеркалу, но не смогла удержаться от того, чтобы, занимаясь прической, не запечатлеть поцелуй на милой и беззащитной шее вот этими руками выпестованной дочери.
        - Береги себя.
        - Будь у тебя сейчас такая возможность, ты бы забросала беднягу гранатами. Предпочитаю коварство.
        Жестом иллюзиониста она выхватила из корсета игрушечный позолоченный кортик й сделала несколько фехтовальных выпадов.
        - Не забывай, Лиззи, что я иду в бой вооруженной! Назовем это приемом Нельсон. Думаешь, сегодня, в такую ночь, я останусь безоружной?
        Лиззи протянула ладонь проверить остроту клинка.
        - Если что - секи по яйцам, - удовлетворенно посоветовала она.
        В своих красных и черных кружевах Феверс выглядела потрясающе, и к тому же она была довольна тем, что своим окрыленным появлением буквально вырвала победу из рук грандиозного провала, стерла воспоминания о сошедшем с ума человеке и желавшем полакомиться человечиной звере.
        В воротах двора, позади мрачного фургона, присланного с живодерни, ее ждала роскошная карета. Когда закутанный в меха лакей протянул руку Феверс и она ступила на ступеньку одного экипажа, Силач швырнул мертвое тигриное тело - в другой.
        В суматохе и неразберихе разборки клеток, среди суетливой беготни рабочих и конюхов, ржания лошадей, возобновившегося бряканья слоновьих цепей, чьи-то невыразимого размера руки сунули огромные ноги в кожаные башмаки, и появился Профессор.
        В одной руке он нес раздувшийся саквояж, в другой - новенький портфель. За ним строем двигались его коллеги. Все были одеты в добротные пальто, кое-кто напялил на голову овечьи шапки, купленные на рынке. Они тащили сумки, фанерные чемоданы, шляпные картонки, коробки… Одна из обезьян несла сложенную школьную доску. Раздосадованный Полковник следовал за ними по пятам, сопровождаемый Сивиллой, в кои-то веки демонстрирующей чудеса свинячьей проворности.
        Полковник нагнал Профессора, схватил его за плечи и встряхнул так, что тот уронил портфель. От такого обращения Профессор пришел в неописуемую ярость, взвизгнул, что-то бессвязно затараторил, и Полковник тут же перешел на примирительный тон, увещевая его и пытаясь о чем-то договориться. Сивилла с ходу встала на задние ножки и с умоляющим видом положила передние на руку Профессору. Он рассеянно погладил их, не переставая решительно мотать головой, и извлек из внутреннего кармана клочок бумаги с запекшимися сургучными печатями. Профессор ткнул мохнатым пальцем в пункт контракта, выделенный красными чернилами, против которого на полях стояло несколько восклицательных знаков. Понаблюдать за необычным спором начали потихоньку собираться охочие до бесплатных развлечений конюхи.
        Полковник пытался урезонить Профессора. Конюхи с интересом наблюдали. В конце концов Профессор не на шутку разозлился, смял бумагу в комок и засунул ее Полковнику в рот. Работники встретили этот трюк взрывом веселого улюлюканья и аплодисментами. Только сейчас, заметив собравшихся зрителей, Профессор поблагодарил их отрывистым кивком. Прощаясь навсегда, он погладил Сивиллу за ушами, и вся его команда, не обращая внимания на задыхающегося Полковника, заторопилась к выходу. Одна шимпанзе с высовывающейся из-под модного берета зеленой лентой тоскливо оглянулась, надеясь в последний раз увидеть Уолсера, но он, занятый отправкой депеш Лиззи, был в это время далеко.
        Выплюнув изо рта контракт, Полковник проговорил:
        - Они забронировали билеты на поезд в Гельсингфорс. Профессор сказал: «В Сибирь мы не поедем». Не сказал, а написал. Нагло приперся ко мне после представления и говорит… пишет записку… а почерк-то, почерк! - ставит меня в известность, что они заслужили премиальные, поскольку аплодисменты после их номера продолжались больше пяти минут. Сам вписал пункт. И я, к своему стыду, подписал. Мои часы показывали, что аплодисменты продолжались четыре минуты пятьдесят девять секунд. Чертова макака! Проклятая обезьяна!
        Полковник распахнул объятия Сивилле и, безутешный, уткнулся ей в шею, хотя свинка, чья благонадежность явно дала сбой, о чем-то задумчиво про себя пофыркивала.
        Обезьяны оказались в этот вечер далеко не единственными дезертирами. Многие конюхи, пресытившись выпавшими на их долю приключениями, устроили складчину, чтобы купить на Финляндском вокзале билет и укатить через сосновые леса в сторону дома. Великий Буффо остался в доме для умалишенных. Тигрица лежала на петербургской живодерне. Через тундру, к далеким островам, где уже вставало солнце, с Полковником суждено было отправиться обескровленной труппе.
        В тот же вечер он едва не потерял и свою звезду.

11
        Окутанная тонким мужским запахом кожаных сидений, по самые глаза упрятанная в соболью шубу, Феверс катила по прекрасному городу в вихре крупных мягких снежинок. Где-то высоко над головой огромная небесная бабушка выбивала перину, трясла ее с неиссякаемой энергией, словно готовила к соитию двух великанов. Кружась, снег опускался на скованную льдом Неву и исчезал из виду, налипал на короны и скрещенные руки городских памятников, на резные карнизы фронтонов и портиков, на гриву и хвост коня бронзового всадника… белое изменчивое падение, первый вздох зимы, явление, сопровождаемое такой неземной нежностью и лаской, что поначалу даже не верится, что за время своего продолжительного пребывания в этих широтах зима становится безжалостным убийцей, стоит ей только дать возможность.
        Но для Феверс снег не ассоциировался со смертью. Она видела лишь праздничное сверкание ледяных искр, напоминавших ей о бриллиантах.
        Поднимаясь по скользким ступенькам к парадному входу под сенью зонта, который держал над ней кучер, Феверс еще плотнее завернулась в шубу. Пара козлоногих кариатид сторожила дверь с фамильным гербом над ней: единорог, пронзающий рыцаря. Улица была пустынна. Вездесущий снег просеивался сквозь желтый свет фонарей. Кучер поклонился и исчез, заставив тем самым Феверс привести в действие мелодичный дверной звонок. Великий князь оказал ей честь, сам отперев дверь. («Хм, значит слуги уже отпущены? Интересно…»)
        - Я хочу, чтобы экипаж был здесь в половине двенадцатого, и ни минутой позже, - решительно предупредила она, бросая соболью шубу на пол. Пусть сам поднимет, если захочет.
        Дом великого князя был царством минералов, металлов и стекла, царством золота, мрамора и хрусталя; однообразные залы, бесконечные зеркала и сверкающие канделябры, позвякивающие, как колокольчики, от сквозняка из передней… и почти осязаемое, почти телесное ощущение замороженности, стерильности в жестких бесчувственных поверхностях и пустом пространстве.

«Вечно одно и то же!» - придирчиво подумала Феверс. - Деньги тратятся на богачей». Будь она так же по-крезовски[Крез (595-546 до н. э.) - последний царь Лидии. Один из богатейших людей древнего мира.] богата, как хозяин этого дома, она бы устроила что-нибудь вроде Павильона в Брайтоне,[Морской павильон в Брайтоне - самое известное произведение английского архитектора Г. Холланда (1745-1806).] чтобы каждый прохожий улыбнулся, и это был бы ее дар всем, кому она была обязана своим богатством.

«А с другой стороны, - думала она, презрительно улыбаясь дворцу Великого князя, - нищета тратится на бедных, которые никогда не умеют извлечь из нее максимальной пользы, на тех, кто богат и без денег, кто даже за собой не умеет следить, и так же, как богачи, не умеет тратить деньги, спуская их на яркие, милые и абсолютно бесполезные вещи».
        Позвольте сообщить вам о Феверс нечто такое, чего вы, возможно, еще не заметили: у нее был философский склад ума.
        Ведь деньги суть то, что делает нас бедными или богатыми, но в таком случае:
«Отмени деньги!» - как она иногда предлагала Лиззи. Деньги - всего лишь символическое средство упрощения обмена, которое по праву должно быть либо свободным, либо никаким.
        Но Лиззи только присвистнула от наивности Феверс и ответила: «Булочник не сделает каравая из твоих гениталий, милочка, а это все, что ты могла бы предложить ему в обмен на корку хлеба, если бы природа не сделала тебя диковиной, за возможность посмотреть на которую люди готовы платить хорошие деньги. Зарабатывать на жизнь ты можешь только демонстрируя себя. Это - твоя судьба. Ты должна быть усладой глазу, ибо ни на что другое не годиться. Для тебя это тоже символический обмен, как и на рынке; не станешь же ты говорить, что занимаешься производительным трудом, голубушка?»

«Но этот ведь не работает ни руками, ни головой! - думала Феверс во дворце Великого князя. - И все равно… настолько богат, что деньги не имеют для него никакого значения. Количество денег, которое он готов выбросить на яркую, милую, бесполезную вещь - на меня - не имеет никакого отношения к моей ценности как таковой. Если бы у всех женщин на земле были крылья то он держал бы свои бриллианты при себе, чтобы играть на них в кошки-мышки на замерзшей Неве. Моя ценность для него - rara avis [Букв.: редкая птица (лат).] ».
        Двигаясь по мраморным залам, она хищно улыбалась. Вот идет госпожа
«Перераспределение Собственности Инкорпорейтед» собственной персоной, Ваше сиятельство, чтобы лишить вас бриллиантов!
        Феверс гордо прошествовала вверх по дуге мраморной лестницы, и Великий князь внимательно сопровождал ее, не сводя глаз с пульсирующих у нее на лопатках бугров. По мере продвижения она мысленно оценивала канделябры, зеркала, вазы в восточном стиле и даже торчащие в них оранжерейные цветы. Она вела себя, как аукционист, и с каждым шагом надбавляла уже назначенную ею цену за любое развлечение, какое бы у нее ни попросили.
        Кабинет Великого князя - овальная комната с крутыми срезами по боковым стенам и скрытым в полумраке промежуточным этажом - располагал к философским раздумьям. Бюсты Данте, Шекспира и Пушкина взирали с высоты книжных полок на стол, накрытый к романтическому ужину. Рюмки для водки, бокалы для шампанского, а посередине - то, что заставило ее выдохнуть от изумления: она сама, выполненная изо льда. В натуральную величину! С расправленными крыльями, по-цирковому позирующая и улыбающаяся, холодный шедевр, которому суждено было превратиться в лужу к тому времени, когда на рассвете она будет пробираться сквозь тайгу, она, уже твердо решившая, что так оно и будет.
        Ледяная скульптура стояла одной ногой в черной дроби икры, а вокруг ее шеи были разложены сверкающие тысячами переливающихся радужных дуг драгоценности, которых она никогда в своей жизни не видела. Ах, эти коварные камни! От желания схватить их у Феверс зачесались пальцы. Но не могла же она, еще до подачи супа, выпрыгнуть из своего корсажа, вспорхнуть и улетучиться вместе с ними, правда? Все-таки она воспитанная девушка… Разве нет? От приступа жадности она чуть не задохнулась. Она чувствовала, что настроению ее суждено испортиться.
        - Ну, - проговорила она и опустилась на диван, стягивая свои длинные черные перчатки, чтобы хоть чем-то заняться. Как только одна рука ее была оголена, Великий князь вцепился в нее и прижался к ладони бородатым ртом, оставив на ней ощущение горячей, влажной, волнующе-неприятной волосатости.
        - Прошу вас растайте в тепле моего дома, как тает она, - пробормотал он, кивнув на скульптуру. «Как бы не так», - подумала Феверс, высвобождая руку и вытирая салфеткой оставленный на ней след слюны. Ей не понравилось, как он ее встретил; она с тревогой покосилась на ледяную истуканшу, дабы удостовериться, что она еще не начала таять.
        Великий князь был человеком среднего роста, одетым в безупречного покроя зеленый бархатный смокинг. Его французский вполне соответствовал стилю. Он владел бесчисленными квадратными верстами чернозема, соснового леса и бесплодной тундры, под которой бурлила нефть. Феверс сидела, плотно завернувшись в свою испанскую шаль. Она избегала его взгляда. Великий князь подумал, что она пребывает в благоговейном восхищении от всего увиденного. Потрясенная, она пыталась оценить старый изношенный персидский ковер на полу и, бегло осмотрев, прибавила еще один ноль к его стоимости в английских фунтах.
        Великий князь предложил ей водки. Она была рада выпить, но обеспокоенно смотрела на скопление рюмок рядом с бутылкой: неужели он ждет гостей? Но он, улыбаясь, стал выстраивать из рюмок латинские буквы. С подозрением прищурившись, она пыталась угадать, к чему он клонит, пока ее не осенило, что рюмки образовали буквы ее имени, данного ей при крещении: С-О-Ф-И-Я. Но… откуда он знает?

«Вот так так!..» - подумала она. Она ощутила знакомое головокружение, будто перед разверстой пропастью… Она терпеть не могла, когда незнакомые люди называли ее Софией.
        - Старинный русский обычай, - сказал он, сухо и отрывисто поклонившись. - В вашу честь.
        И он наполнил все рюмки до краев водкой.

«Неужели он…»
        Великий князь по очереди опрокинул в себя все рюмки. Словно загипнотизированная, Феверс считала. Тридцать пять.
        И он еще на ногах!
        У нее сложилось впечатление, что Великий князь - не такой, как все мужчины, и ей вдруг захотелось, чтобы, несмотря ни на что. Лиззи все-таки была рядом.
        - Хотите икры? - предложил он.
        Феверс любила икру, которую поглощала столовыми ложками, и решила, что, в ожидании возможных последствий, лучше всего будет подкрепиться именно таким способом. Пока она уплетала. Великий князь сказал: «Наш ужин должна сопровождать музыка. Знайте, что я - большой коллекционер всякого рода objets d'art [Предметов искусства (фр.).
        и диковин. Больше всего мне нравятся игрушки - поразительные и необычные.
        Великий князь подмигнул ей в манере, которую она сочла непристойной и оскорбительной. Феверс подумала: «Неужели он поверил рассказу Полковника? Неужели он считает, что я и впрямь сделана из резины? А если да, то куда, по его разумению, девается икра?»
        Он нажал на кнопку сбоку камина, и одна из секций выстроившихся вдоль стен книжных полок распахнулась. Оказалось, что позолоченные кожаные корешки книг были всего лишь искусно нарисованным trompe-l'?il [Обманом прения, иллюзией (фр.).] ! Из затемненного углубления в стене выдвинулся круглый вращающийся помост, на котором расположилось трио музыкантов. Секция с мягким стуком вернулась на место.
        Музыканты размером с сицилийских кукол, ненамного меньше нас, были выполнены из драгоценных металлов, полудрагоценных камней и птичьих перьев, вид которых заставил Феверс вздрогнуть, подобно ковбою, увидевшему на поясе у индейца скальп бледнолицего.
        Один из них был очень похож на птицу (дрозда или соловья), только очень крупного: изготовивший его искусный ремесленник наградил его накидкой из перьев самых разных цветов - теплых, темных, вишневых, топазовых, и маленькими пронзительными глазками из ограненных рубинов. Музыкант стоял на крепких ногах, усаженных в нахлестнутый гонт из кованого золота. Вместо клюва у него торчала украшенная замысловатой резьбой флейта из слоновой кости.
        Там был и струнный инструмент: арфа или лира в форме «пустой» женщины или. скорее, женщины без торса. У нее были голова, плечи, груди и таз, но между грудями и тазом - ничего, кроме натянутых с двух сторон на колки струн. Ее руки словно застыли в молитве, что получилось случайно: именно на этом жесте остановился механизм, который ее заводил. Руки заканчивались поразительной красоты кистями, с замечательно проработанными пальцами и ногтями; сама она была сделана из золота, ногти - из перламутра, копна волос - из золотой проволоки, а глаза - из лазуритов на белой эмали. От внезапно упавшего на арфу потока воздуха она издала протяжных и призрачный звон.
        Ритм-секция оказалась менее шокирующей: обычный бронзовый гонг, оправленный в черное дерево, однако колотушки при нем не было.
        Великий князь с довольным видом осмотрел свой заводной оркестр. Когда-то, давным-давно скучающий Император заказал его в Китае. Чтобы заполучить кукол. Мандарин умертвил Императора. Скучающий предок Великого князя умертвил Мандарина, чтобы стать их обладателем. Они были пропитаны подлинным, не имеющим цены великолепием предметов, предназначенных исключительно для развлечения, порочным очарованием абсолютно бесполезных вещей. Великий князь нажал другую кнопку.
        Гонг задрожал и издал приятный гул. Золотое плечо женщины-арфы шевельнулось, приведя в движение сложный невидимый механизм колесиков и шестеренок: локти приподнялись и опустили руки на струны сердца в полном смысле этого слова. Золотые пальцы с перламутровыми ногтями растягивались и изгибались. Она извлекла из себя аккорд, в то время как большая птица прогнусавила странную мелодию в три звука, которая циркулировала сквозь ее математические возможности в ритме, казавшемся порожденным не этой планетой, а чем-то далеким и леденяще потусторонним.
        Феверс подумала: «Внутри птицы - музыкальная шкатулка. Любой человек, способный починить дедушкины часы, смог бы собрать эту гарпию. А гонг звучит от электрических импульсов». Но все равно у нее зашевелились от ужаса волосы, и Великий князь с удовлетворенной ухмылкой обернулся к ней, словно его главной целью было внушить ей страх.
        Впервые в жизни она отказалась от шампанского.
        Добавив ударную ноту к зловещей гармонии, с носа ледяной Феверс упала капля и со звоном шлепнулась на стеклянный край блюда с икрой. В какой-то дикий момент настоящей Феверс показалось, что растаял один из бриллиантов.
        Великий князь протянул руку: «Пойдемте в галерею и посмотрим мою коллекцию!» Его пышущее водкой дыхание обожгло ей щеку, которая становилась все холоднее по мере того, как причудливая геометрия навязчивой, повторяющейся, довольно мелодичной и безжалостной музыки деформировала утлы комнаты.
        Галерея была уставлена стеклянными витринами, настолько оригинально подсвеченными приглушенным сиянием, что каждая производила впечатление особого маленького мира.
        - Мои яйца, - сказал Великий князь, - полны сюрпризов.

«Это уж точно», - подумала Феверс.
        В каждой витрине помещалось одно удивительное яйцо в натуральную величину, рожденное не курицей, а руками ювелира. Великий князь сказал, что она получит в подарок любое из них, стоит ей только скинуть шаль и показать ему свои крылья.
        - Сначала яйцо.
        - Сначала крылья.
        - Нет.
        - Да.
        - Нет.
        Великий князь пожал плечами и отвернулся. Тут же погасли все огни, и Феверс осталась в полной темноте наедине с хрипящими, тренькающими и дребезжащими где-то внизу искусственными музыкантами и едва слышным всплеском льдинок, падающих с ее изображения. Услышав звук тающего носа, она почувствовала, что теряет сознание.
        - Ну хорошо, - хмуро сказала она. Когда зажегся свет, она была уже без шали, и Великий князь зашел ей за спину, чтобы получше рассмотреть бугорки под корсажем.
        - Только не трогать! - предупредила она. Даже в этой чрезвычайной ситуации какие-то стальные нотки в ее голосе рыночной торговки заставили его опустить руки.
        Какие удивительные яйца! И они действительно полны тайн. Вот это, выполненное из розовой эмали, открывается вдоль. Внутри него - перламутровая раковина, скрывающая, в свою очередь, сферический желток из полого золота. Внутри желтка - золотая курочка. Внутри курочки - золотое яичко. Все уменьшено до крошечных размеров, но это еще не все: внутри яичка обнаруживается микроскопическая рамка, украшенная бриллиантовыми песчинками, обрамляющая миниатюрное изображение самой воздушной гимнастки, расправившей крылья, как на трапеции, с желтыми волосами и голубыми глазами, как у оригинала.
        Несмотря на усиливающееся в ней чувство уменьшения в размерах и странные формы, которые приняли под воздействием музыки углы комнаты, Феверс была польщена столь миниатюрным знаком внимания, и обостренное чувство справедливости подсказало ей, что было бы вероломно отказать Великому князю в возможности провести ладонями по ее грудям. Убедившись, что она сделана не из резины, он вздохнул, кажется, с облегчением и стал перебирать шелестящие под красным атласом перья.

«Скрип, дзынь, бум, ш-ш-ш… - доносилось снизу, - скрип, дзынь, бум, ш-ш-ш…»
        В следующей витрине было выставлено простое яйцо из нефрита в инкрустированной самоцветами рюмке, словно ждущее, когда по нему стукнут ложечкой. Несмотря на мрачные предчувствия, Феверс с детской нетерпеливостью выжидающе уставилась на Великого князя. Она подозревала, что внутри этого яйца таилось нечто большее. Он на секунду прервал свои исследования.
        - Позвольте мне повернуть ключик…
        Заметив, как резко обозначился под натянутой тканью брюк его член, она подумала о том, что все-таки он, наверное, такой же, как и все мужчины, и успокаивающим движением легко похлопала его, словно предлагая немного обождать.
        Яичная скорлупа распалась на две пустые половинки, обнаружив в себе крохотное деревце в кадке из белого агата, покрытой золотой решеткой. Деревце было усыпано листочками, каждый из которых был вырезан из темно-зеленого полудрагоценного камня. Золотые ветви покрывали цветы с четырьмя лепестками из расщепленных жемчужин, обрамляющих бриллиантовую сердцевину, а плоды были сделаны из цитринов. Князь нехотя высвободил правую руку из-под ее лопаток и дотронулся до одного из плодов. Тот раскрылся, и из него вылетела малюсенькая птичка червонного золота. Она вертела головкой, хлопала крыльями и открывала клюв, из которого доносилась пронзительная трель: «Всего лишь птица в золоченой клетке». Феверс вздрогнула. Птичка закончила припев, сложила крылышки, и нефритовые створки закрылись.
        Несмотря на восторг, который Феверс испытала при виде этой удивительной игрушки, она нашла и дерево, и птичку чересчур волнительными и отвернулась с ощущением неотвратимой смертельной опасности.

«Вот так так!..» - снова подумала она.
        Скрип, дзынъ, бум, ш-ш-ш… скрип, дзынь, бум, ш-ш-юх… И тут в голове у нее помутилось, и она поняла, что все меньше и меньше способна управлять собой. Уолсеру это ощущение было знакомо: он испытал его в гримерке в «Альгамбре», когда часы три раза подряд пробили полночь.

«Похоже, я схожу с ума, - подумала она. - О, Лиззи, Лиззи, дорогая! Где же ты? Ты так мне сейчас нужна!»
        Однако справедливость есть справедливость, и Великий князь заслуживал чего-то за пережитое им волнение. Феверс завела руки за спину и расстегнула крючки и петли платья. Раздался свистящий шелест выпущенного на волю оперения, и восхищенный Великий князь приглушенно выдохнул. Отпрянув, он умолял ее расправить крылья еще шире, что она и сделала, и хотя он об этом не просил, глубоко скрытый инстинкт самосохранения заставил ее высвободить его петушка из курятника и поерошить его перышки так, как он ерошил ее.
        Только теперь, обведя взглядом затемненную двухъярусную комнату, она заметила, что в ней не было окон, и, почувствовав сомкнувшиеся на себе руки Великого князя, поняла, что это человек невероятной физической силы, способный пригвоздить к полу даже ее.
        И в этот момент случилось то, чего Феверс не могла себе представить даже в кошмарном сне. Исследуя ее тело, Великий князь наткнулся на тайник в корсете, где она хранила стилет Нельсон.
        - Отдайте…
        Но он, хихикая в усы, с любопытством рассмотрел смертоносную игрушку, после чего легко переломил ее о колено надвое. Он швырнул обломки в разные стороны галереи, где они испарились в темноте, сочащейся сквозь стены, как вода. Теперь Феверс была беззащитна и готова была разрыдаться.
        Механические музыканты продолжали играть, лед - таять.
        Насколько смогла, Феверс совладала с путающимися мыслями и решительно двинулась к следующей витрине, не прекращая своих манипуляций с князем, поскольку от этого зависела ее жизнь. Едва переставляя ноги, он поволокся следом, уже настолько близкий к высшему блаженству, что не заметил, как свободной рукой она открыла витрину.
        В покрытом сеткой из аметистовой крошки серебряном яйце, к своему неописуемому восторгу, она обнаружила крошечную модель поезда: паровоз из черной эмали и один, два, три, четыре вагончика первого класса, изготовленных из черепахового панциря и черного дерева, с выгравированной на боку надписью кириллицей: «Транссибирский экспресс».
        - Я возьму его! - воскликнула Феверс, жадно протягивая руку.
        Ее голос и движение вывели Великого князя из состояния экстаза, хотя она не останавливала своих ласк; не напрасно же она прошла курс обучения в академии Нельсон.
        - Нет, нет, нет, - запротестовал он вязким от возбуждения голосом. Он слабо шлепнул по руке, держащей поезд, но она его не выпустила. - Ваше - следующее. Я специально его заказал. Доставили сегодня утром.
        Это было яйцо из белого золота с маленьким лебедем на верхушке, будто дань ее мнимому происхождению. Как Феверс и предполагала, внутри была клетка из золотой проволоки, жердочка из рубинов, сапфиров и бриллиантов - известное всем сочетание красного, белого и синего. Клетка была пуста. Птица на жердочке пока отсутствовала.
        Феверс не съежилась до столь малых размеров, но сразу же осознала ужасную возможность такого поворота событий. Она попрощалась с оставшимся внизу бриллиантовым ожерельем и взглянула на жизнь, как на игрушку. С восточной загадочностью механический оркестр продолжал выстраивать геометрические фигуры невозможного, и по интенсивному набуханию члена, непроизвольным движениям, тяжелому дыханию и мутному взгляду Феверс сделала вывод, что время «пришествия» Великого князя близко.
        В комнате на первом этаже раздался шум падающей воды и страшный треск обрушившегося в остатки икры ледяного изваяния, сбрасывающего прельстившее ее ожерелье среди грязных столовых приборов. Горькая догадка, что ее одурачили, заставила Феверс действовать. Она швырнула игрушечный поезд на исфаханскую[Исфахан - город в Иране, древний центр ковроткачества.] ковровую дорожку - к счастью, он приземлился на колеса, - и как раз в этот момент с рычанием и свистом выдыхаемого воздуха Великий князь эякулировал.
        Через несколько секунд, пока он пребывал в бессознательном состоянии, Феверс уже бежала по платформе. Она открыла дверь и с трудом вскарабкалась в вагон первого класса.
        - Ты только посмотри, что он сделал с твоим платьем, свинья, - сказала Лиззи.
        Рыдая, девица бросилась в объятия женщины. Вокруг царила черная бездна ночи, в которую погружалась луна. В этой бездне Феверс потеряла свой волшебный меч. Начальник станции дал свисток и махнул флажком. Медленно, очень медленно нескончаемая громада поезда потянулась прочь, унося с собой груз надежд.
        - Это мне урок, - сказала Феверс и, выпрямившись, со злостью сорвала браслет и серьги.
        Внезапно в коридоре послышалось какое-то волнение и взрыв яростного детского протеста. Дверь купе распахнулась, и появился Уолсер, который держал в руках отчаянно извивающийся, неистово дергающийся сверток из клоунского костюма.
        - Простите за беспокойство, мэм, - обратился Уолсер к Феверс, - но этот маленький разбойник не сбежит с цирком, как минимум, еще несколько лет, это уж точно!
        Поезд медленно плыл мимо платформы, покрытой толстым слоем свежевыпавшего снега. Лиззи опустила раму, в купе ворвался порыв холодного воздуха, и Уолсер швырнул вопящего ребенка в сугроб.
        - А теперь - бегом к бабушке!
        - И отдай ей это! - крикнула Феверс.
        Иванушка катался в снегу, забрасываемый бриллиантами. Возможно, дети и есть наше спасение.
        Поезд постепенно набирал скорость. Уолсер выглядывал в окно до тех пор, пока не убедился, что Иванушка не впрыгнул в какой-нибудь из вагонов, после чего закрыл окно. Когда все вернулось на свое место, он обернулся к пассажирам купе и застыл в недоумении, увидев красную от слез, со свисающими волосами, в разорванном и заляпанном спермой цыганском платье Феверс, которая безуспешно пыталась прикрыть голую грудь грязным, но совершенно настоящим пучком торчащих перьев.
        Сибирь

1
        Как они здесь живут? Как им это удается? Но не мне же задавать этот вопрос - я терпеть не могу пейзажи, а от Хэмпстеда с его дурацким вереском меня просто трясет. Как только я теряю из вида человеческое жилье, у меня душа уходит в пятки, бесстрашие мне отказывает. Я люблю парки, люблю сады. И маленькие поля с оросительными канавками вокруг, с приносящими пользу коровами. Но если уж должен быть склон дикого холма, то пусть на обнажающейся горной породе живописно разместится хотя бы пара овец, готовых отдать свое богатое руно, или что-нибудь в этом роде… Я ненавижу бывать там, где не чувствуется присутствие человека, а здесь мы находимся на том самом широком челе мира, что со времен сотворения мира несет на себе каинову печать, как тот старик с выжженным на щеке каторжным клеймом, который пришел на станцию, чтобы продать нам вырезанных из дерева медведей.
        Я скупила всех его медведей и собираюсь отправить их домой, детям, как только мы доберемся до Владивостока и до какой-нибудь почты. Жалко, конечно, но назвать это
«выгодным» приобретением нельзя, запросил он довольно дорого. Я же еще и получила за это: Лиззи клялась, что я «сделала это для потомков», имея в виду молодого американца, чтобы он это отметил.
        Она говорит: «С тех пор как он рассказал нам все в Петербурге, ты стала вести себя гораздо естественнее».
        За окном проплывает невообразимая, всеми забытая бескрайняя пустыня, на которую опускается ночь; в кошмарном кроваво-красном великолепии, напоминающем публичную казнь, медленно заходит за горизонт солнце, движущееся словно через полконтинента, где живут только медведи, падающие звезды и волки, лакающие на глазах твердеющую воду, в которой затаился небосвод. Все укрыто снегом, белым, как новые простыни, убранные подальше, после того как их принесли из магазина, чтобы никогда ими не пользоваться и даже не дотрагиваться. Ужас! Как на круглой театральной декорации, это противоестественное зрелище проносится мимо на скорости двадцать с лишним миль в час, аккуратно обрамленное слегка закопченными кружевными занавесками и пыльными портьерами из синего бархата.
        Треск угля в проходе возвещает о том, что самовар готов. Как здесь уютно!
        За окном собачья погода, а в нашем вагоне тепло и очень приятно - есть печка. И круглый стол с синей бархатной скатертью под цвет занавесок, мягкое кресло, в котором сидит Лиззи и раскладывает пасьянс.

«Пасьянс… Господи, дай мне терпения».
        - Я так считаю, что ты растешь вместе со своей популярностью, - говорит Лиззи. - Единственная кокни с золотым сердцем, которая не строит из себя невесть что. Пф!
        - Хорошо, а кем мне еще быть, если не самой собой? - раздраженно огрызнулась я, лежа на животе на диване, который каждый вечер превращается в кровать.
        - А это другой вопрос, да? - отвечает она, как всегда невозмутимо. - До сего времени тебя не существовало. Никто не способен указать тебе, что делать и как делать. У тебя сейчас - Год Номер Один. У тебя нет истории, и от тебя ничего не ждут, за исключением того, что ты создашь сама. Но когда ты потерпишь крах, Боже!.
        Да ты уже его терпишь, разве не так? Ты флиртуешь с врагом так, словно он откажется от своих ухищрений, если ты прикинешься обычной девкой. Мне страшно за тебя. Поэтому я не люблю оставлять тебя одну. Вспомни этого чертова Великого князя. Уничтожил твой талисман, который ты так хранила, вот ведь!
        Она знает, как ужалить. Отыскать болевую точку, а потом резко ткнуть в нее - это в духе Лиззи.
        - Сломал твой талисман, а мог бы сломать и тебя. Он чуть не убил тебя, и, если бы это ему удалось, тогда никакого будущего, никакого Года Номер Два, вообще никаких годов. Ничего, ноль, пустота.
        Пустота.
        С обессиленным вздохом поезд остановился. Паровоз издал слабый скорбный вой, колеса лязгнули и застонали, но вокруг ничего, не было даже резного деревянного здания вокзала, похожего на все эти мишурные размалеванные домики, которые они здесь строят, будто в насмешку предлагая дикой пустыне вспомнить о сказке. Ничего, кроме полос падающего снега, неестественно белых и лиловом фоне горизонта в сотнях миль отсюда Мы в центре того, что называется «нигде».

«Нигде» - это то слово, которое, как и «ничто» раскрывается в нас наподобие пустоты. И не движется ли каждый из нас сквозь бескрайний простор «ничего» к оконечности «нигде»?
        Иногда я прихожу в ужас от тех расстояний, которые готова преодолеть ради денег.
        Во внезапно наступившей почти невозможной тишине мы слышим недовольный тигриный рык и никогда не прекращающееся позвякивание цепей на слоновьих ногах.
        Бивненосцы в Сибири! Триумф маленького толстого Полковника!
        Поезд очень часто останавливается по самым непонятным причинам. Откуда-то из тайги, похожие на отростки неведомых деревьев, будто по мановению волшебной палочки возникают сорванцы и бегут вдоль поезда, предлагая свои нехитрые товары: печеную картошку, кулек мороженых ягод, простоквашу в бутылке, слишком ценной, чтобы ее продать, а потому ее содержимое приходится переливать в собственную граненую бутыль. Но сегодня мы уже далеко, слишком далеко и от деревень, и от усадеб. Грязных белобрысых коробейников здесь нет и в помине, вокруг сплошная дремучая первобытность.
        С воем задул холодный ветер.
        - Слушай, Лиз, а нельзя ли нам… двигаться побыстрее?
        Занятая картами, Лиззи качнула седеющей головой. Без фокусов. А почему бы и нет? Невозможно поверить в то, с чем может справиться моя приемная мать, стоит ей только по-настоящему захотеть! Сжатия и расширения, часы, то несущиеся опрометью, то отстающие, как игривые собачки; но в этом есть логика, некая логика масштаба и измерения, которые никогда не сойдутся, логика, ключ к которой хранит она одна, равно как и ключ от упрятанных в ее саквояже часов Нельсон, и не позволяет мне даже притронуться к нему.
        Она называет это «домашней магией». О чем бы вы, не имеющие никакого представления о дрожжах, подумали, увидев, как поднимается тесто? Что Лиз - ведьма, правда? А спички? Люциферово порождение; маленькие деревянные воины ангела света, с которым, можно подумать, Лиззи состоит в сговоре, если ничего не знать о фосфоре.
        И когда мне приходит мысль о том, что я некогда сосала молоко из старых усохших и сплющенных сосцов, скрытых твоим, Лиззи, черным шелковым лифом… да! Тогда я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о «магии».
        Где-то в поезде, в мягком вагоне Принцесса пробует домашний орган. Хр-р, хр-р, хр-р…
        Господи, какие невыразимые приступы скуки я пережила на Великой Сибирской железной дороге!
        Дело не в том, что мягкий вагон так уж плох, если не вызывает истерической дрожи само путешествие по дикой пустыне сквозь этот первобытный мир в купе, стилизованном под ампир, отделанном белой полировкой, со множеством зеркал, которых хватило бы на передвижной бордель.
        Ненавижу.
        Мы не имеем права быть здесь, в этом уютном спокойствии, со своими жирными задами, втиснутыми в прямой путь, с которого мы никогда не свернем, как канатоходцы, пересекающие в полусне невообразимую пропасть в пятизвездочном комфорте, в самом сердце зимы и этой неприветливой местности.
        - Чувствуешь себя птицей в золоченой клетке? - спросила Лиззи, заметив тревогу своей приемной дочери. - А как бы ты предпочла путешествовать?
        У Феверс не нашлось, что ответить на этот укол. Пружины звякнули, когда она переменила положение, притянув свои пухлые ляжки к груди, угрюмо взгромоздив на колени подбородок и обхватив бедра мускулистыми руками. Сколько мы уже скрипим по этому лимбу?[У католиков - пограничная область ада.] Неделю? Две? Месяц? Год?
        Принцесса наконец разобралась с органом и выдала на нем фугу Баха, от которой тигры притихли. Мир тем временем отворачивался от солнца навстречу ночи, зиме и новому столетию. - Подумай о своем банковском счете, дорогуша, - насмешливо посоветовала Лиззи своему приемышу. - Ты и сама знаешь, как это помогает приободриться.
        Сидя в нижней юбке, без чулок и корсета, Феверс порылась у Лиззи в чемодане, нашла маникюрные ножницы и от нечего делать начала стричь ногти на ногах. Зрелище она являла собой крайне запущенное, с темной полоской отросших на корнях нечесаных волос, смешивающихся с растрепанными, запыленными перьями. Неволя была ей не к лицу.
        Она стригла ногти, как вдруг поезд без всякой причины остановился, а она без всякой причины расплакалась.
        Откуда мне знать, почему я расклеилась? Я не плакала со дня смерти Нельсон. Но воспоминание о ее похоронах только подлило масла в огонь, как будто вся доселе испытываемая мной неописуемая боль, боль одиночества, состояния брошенности в этом мире, вполне обходящемся и без нас, как будто мое внезапное и беспричинное отчаяние зациклилось на конкретном горе и запечатлелось в нем на всю оставшуюся жизнь.
        - Поплачь, - сказала Лиззи, и по ноткам в ее голосе приемная дочь поняла, что на ее товарку снизошел приступ ясновидения. - Плачь, пока плачется! Не уверена, что у тебя найдется время поплакать потом.
        Поезд снова тронулся так же необъяснимо, как и остановился. В жестком вагоне под лиловой завесой табачного дыма клоуны играли в карты или спали. На всех напала вдруг тяжелая сонливость, и, казалось, они давно уже пребывали в состоянии тупой прострации - «здесь» и «не здесь» одновременно. Периодически кто-нибудь напоминал, что без Буффо им придется самостоятельно сочинять и репетировать новые репризы.
«Время еще есть», - следовал ответ. Но шли дни, а они только и делали, что тасовали карты. Ритмичное покачивание поезда убаюкивало, приводило в состояние пассивной покорности, в котором, нисколько в это не веря, они ждали воскресения своего Христа.
        Новые репризы не нужны, нет, не нужны. Передай, пожалуйста, бутылку, сдавай карты. Он вернется. Или… мы вернемся к нему.
        Впрочем, Полковник как ни в чем ни бывало семенил по проходам с энтузиазмом первопроходца ярко выделяясь на фоне остальных своими брюками в полоску и жилеткой со звездами - это называлось «популяризацией флага». Он захватил с собой внушительный запас бурбона и научил повара вагон-ресторана готовить сносный джулеп используя для этого листья мяты, горшок которой он предусмотрительно закупил у какого-то петербургского садовода.
        Вскоре Полковник приобрел репутацию «оригинала». Довольно часто он вместе со своей свинкой навещал машиниста, и тот, отдыхая с прилипшей к нижней губе папироской, позволял Полковнику поиграть с рычагами управления. Но больше всего Полковнику нравилось навещать слонов, кормить их булками, которые он корзинами закупал на остановках у стоящих на железнодорожной насыпи крестьянок в платках, и размышлять над поразительным явлением: он, простой малый из Кентукки, обскакал самого Ганнибала, карфагенянина, классического героя древности: Ганнибал перевел своих гигантов через Альпы, а он своих - через Урал!
        И все-таки, далее со своим неизменно оптимистичным отношением к жизни, он понимал, что это путешествие слоны переносят плохо. Условия их содержания были вполне приемлемыми; обложенные соломой, они ехали в теплушке, из тех, в каких по степям переезжали переселенцы, и в виде особой привилегии для толстокожих в их вагоне поставили печку. Но слоны уже не были похожи на опоры мира, способные держать на своих широких лбах небесный свод. Они кашляли, их маленькие глаза отчаянно слезились. Поезд уносил четвероногих великанов все да л ьше и дальше в суровый климат, который проникнет в их кожаные подошвы, отморозит ноги, прихватит и уничтожит легкие. Где-то еще дальше, на непостижимом Крайнем Севере, для которого климат этой земли был сравнительно умеренным, лежали, закованные в лед, их дальние родственники-мамонты; лед постепенно одерживает верх и над живыми кариатидами вселенной, и при всем стремлении Полковника походить на Поллианну,[Поллианна - девочка-сирота из одноименной детской книги Э. Портер, несгибаемая оптимистка.] он, наблюдая за тем, как тихо угасали его гиганты, поддавался порой сомнениям.
Тогда он просил проводника добавить в печку угля: наверняка они страдали только от холода, а что до депрессии, то… несколько булок помогут им вернуть бодрость духа!
        Он пытался отвлечься от сомнений, как от зубной боли, и отказывался верить своим глазам.
        В эти дни тигры поглядывали на Принцессу так же, как их мелкие сородичи наблюдают за птицей на дереве, до которой им слишком трудно добраться. Через Миньону, которая отныне выступала от ее имени, при посредстве корявого перевода Феверс, Принцесса обратилась к Полковнику с просьбой предоставить в ее распоряжение мягкий вагон, и после продолжительного жевания сигары и согласия Сивиллы, которая сочла, что перемена обстановки поможет им всем развеяться, Полковник позволил ей это сделать. Никто из проводников не осмеливался показаться в мягком вагоне, а тигры оценили свое новое жилье по-своему. Они разодрали светлую парчу обивки, устроили себе лежанки и трогали свои отражения в зеркалах, которые укорачивали их полоски, зато увеличивали их число. Миньона, прильнув к плечу Принцессы, репетировала с ней новый репертуар для органа - сентиментальные салонные песенки, хоралы Баха, псалмы методистов - все, что могло хоть как-то успокоить тигров. Но Принцесса знала, что звери ей уже не доверяют и, что еще хуже, что она не доверяет им. Она страдала от отчаяния и чувства вины из-за того, что ей пришлось тогда
применить оружие.
        Полковнику звуки органа не нравились, поскольку они вызывали в его памяти труп тигрицы и роковое заключительное представление в Петербурге, накатывавшее фугой грандиозного провала. В его постоянном возбуждении угадывалось что-то болезненное и безысходное: в самый тяжелый и ответственный момент его покинули обезьяны, главный клоун совершил кульбит с манежа в сумасшедший дом… на фоне всего этого потеря в номере Принцессы была не слишком велика. Где-то в глубине души, отказываясь признаться в этом даже самому себе, Полковник понимал, что слоны с каждым днем слабеют. Большой цирк, который он собирается показать Великому Императору Японии, будет совершенно обескровлен, если по дороге не удастся приобрести хотя бы пару дрессированных медведей. Другого пополнения Сибирь предложить не могла.
        Полковник вполне отдавал себе отчет в том, что участники Игрищ не только выигрывают, но иногда и проигрывают. (Боже мой, эти унизительные заголовки в
«Варьете»!) У него захолонуло сердце, когда он услышал пение Миньоны: «О, священная глава, кровоточащая рана» и представил себе, как его собственная редковолосая башка получает от судьбы оплеуху.
        В тамбуре мягкого вагона, скрестив руки на груди, стоял Силач. Он нес здесь сторожевую службу.
        При виде хрупкой фигурки Миньоны сердце Самсона, как и прежде, начинало биться запертой в клетке птицей, однако он настолько научился сдерживаться, что стал у девушек покорным мальчиком на побегушках, чистил вместо них вольеру и помогал во всем, на что обрекла его мускулатура.
        Безответная любовь оказала особое воздействие на внутреннее состояние Силача, и предмет его любви качественно изменился. Чисто половое влечение к потерянной для него Миньоне, рядом с которой он постоянно находился, постепенно переродилось в благоговейное поклонение этим двум существам, которые, казалось, преодолели пределы своей индивидуальности. Силач понимал, что не может любить одну без другой, как невозможно любить певицу и не любить ее песен, что он обязан любить обеих, не дотрагиваясь ни до одной. Физиологический аспект любви постепенно отступал. Силач начал носить верхнюю одежду - зримое свидетельство изменения его отношения к самому себе, купил плотную русскую рубаху с поясом, в которой стал меньше похож на громилу с большой дороги. Охраняя покой Принцессы и Миньоны. Силач пестовал свою эмоциональность, все еще пребывавшую в зачаточном состоянии.
        Отрывисто кивнув, он пропустил Полковника.
        Сидя за ухой в вагоне-ресторане, Полковник благодарил судьбу: «Слава Богу, что мне удалось сохранить право эксклюзивного показа Венеры из кокни!»
        Розоватый отсвет настольной лампы смягчал визжащее великолепие румян, с помощью которых Феверс скрывала следы случавшихся с ней припадков плаксивости. Надеть в такой вечер корсет казалось ей верхом изощренности, и однако же она предприняла символическую попытку выглядеть на уровне пассажирки первого класса: надела кремовое платье для чаепития и заколола волосы так, чтобы не было заметно темного пробора; впрочем, закрытое на груди платье ей не шло, прибавляло и годы, и габариты, заколотые кудри висели сосульками, а «фиалки удачи» на плече выглядели дешевой и невзрачной подделкой, сгодившейся бы разве что в подарок маленькой девочке на день рождения.
        Пока Полковник завязывал салфетку на шее Сивиллы, официант наблюдал за ними, как загипнотизированный.
        - Свиньи едят то же самое, что и люди, - провозгласил Полковник. - Поэтому человек напоминает на вкус свинину, а каннибалы называют зажаренного хомо сапиенса
«длинной свиньей», так точно! Всеядные, понимаете ли! Смешанное питание возбуждает у нас обоих зверский аппетит.
        Упоминание о каннибалах как будто и впрямь раззадорило его аппетит, и он с неописуемым удовольствием набросился на телячью котлету, хотя, судя по ее виду, она была приготовлена в привокзальном буфете Иркутска несколько дней тому назад, доставлена на поезд и разогрета в подливке слишком яркого коричневого цвета, чтобы быть съедобной.
        Я подсунула эту гадость Сивилле, которая, словно в подтверждение слов Полковника, тут же с ней расправилась. Должна признаться, что эта маленькая смышленая свинка была мне очень симпатична, к тому же она куда лучше меня переносила это путешествие. Складки ее жабо были безупречны, как в день нашего отъезда из Петербурга, а то и лучше; кого, интересно, Полковник заставил его отгладить? Девочку, присматривающую за самоваром? Проводника? Свинка сверкала чистотой и благоухала мазью, о которой Полковник, как бы он ни был пьян, не забывал, и я подумала, что мне и самой не помешал бы массаж, если бы его сделал мне один молодой человек.
        А вот и он.
        С чем у меня ассоциируется этот юноша? С музыкальным произведением, написанным для одного инструмента, но исполняемом на другом? С эскизом маслом для крупного полотна? Да, он, как говорит Лиззи, «незакончен», но все равно… Его пропитанное солнцем тело! Его выгоревшие на солнце волосы! Его лицо под гримом, словно лицо давно любимого человека, потерянного, потом вернувшегося, хотя я никогда раньше его не знала, хоть он для меня чужой, все равно - лицо, которое я всегда любила, даже если не видела раньше, чтобы, увидев, вспомнить - неясное, воображаемое лицо страстного вожделения.
        Феверс рассеянно откусила кусочек хлеба, цветом и консистенцией напоминающего недожаренный бифштекс. Когда Полковник, освобождая место Уолсеру, взял Сивиллу на колени, молодой человек почувствовал на себе изголодавшийся взгляд, и ему показалось, что челюсти Феверс сомкнулись на его плоти с жутким сладострастием, не сулящим ему, однако, никакого вреда.
        Ей нужно было всего-навсего определить степень непорочности этого странника и воспользоваться ею.
        Ложка звякала в тарелке; нож поскрипывал в котлете; покачивалась бахрома розовых абажуров, отражаясь в темных окнах, как будто цветы на ветвях деревьев, сквозь анфиладу которых они проезжали; юрко, словно на невидимых колесиках, сновали туда-сюда официанты с тарелками на вытянутых руках; из кухни доносился грохот сковородок. На десерт подали фрукты.
        В ресторане, сопровождаемые Самсоном, в заляпанных кровью фартуках, появились Принцесса и Миньона, направлявшиеся на кухню за обедом для тигров. В этот момент раздался оглушительный грохот. И словно по команде самых больших в цирке литавр вагон-ресторан взлетел в воздух.
        На какую-то долю секунды вместе с ним взлетело все: лампы, столы, скатерти. Полетели официанты, у них из рук полетели тарелки. Полетела Сивилла, полетел кусок консервированного ананаса, на котором она вот-вот собиралась сомкнуть челюсти. Полетели ноги смуглой и светлой девушек в дверном проеме, полетела дверь. И не успел шок и ужас исказить лица, как все тут же упало вниз и со страшным скрежетом разлетелось на тысячи кусков.
        В одно мгновение поезд перестал быть поездом и превратился в груду расщепленного дерева, искореженного металла, криков и визга, а лес по обеим сторонам разломанных рельсов загорелся от дров, разлетевшихся во все стороны из взорвавшейся топки в секунду исчезнувшего паровоза.
        Великанша оказалась в западне опрокинувшегося стола, на котором она выкладывала из своего фруктового салата мараскины[Мараскин - сорт вишни.] в поросячью тарелку. Первыми ее эмоциями были удивление и негодование. Где-то поблизости в темноте ее приемная мать витиевато выражалась на своем родном наречии, но никакая словесная магия Лиззи не в силах была выручить их из такой заварухи. Только Феверс, приложив в полной мере свою физическую силу, сумела сдвинуть обломки и помогла всем с их синяками и ушибами выбраться на открытый воздух, находиться где, впрочем, было опасно из-за огня и летающих повсюду обломков.
        Я сломала правое крыло. Когда первое потрясение прошло, я ощутила боль. Боль в крыле. Оно болит как открытый перелом предплечья, но не более того. Надо благодарить судьбу. Правая рука действует, несмотря на сломанное крыло. Господи, как больно! Могло быть и хуже. Ну, соберись же, девочка, думай о том, что все могло быть хуже!
        И в самом деле, все, кто сидел в ресторане, похоже, родились в рубашке. Вот выбралась Миньона. С синяком под глазом от удара бутылки, но целая, она вытаскивает Принцессу из-под потока битой посуды, ножей, вилок и ложек, которые ее порезали, поцарапали, оглушили. Лиззи быстро осматривает ее - кости целы, - но не может привести Принцессу в чувство: та потеряла сознание… Что касается Полковника, то из гуттаперчи сделана, конечно же, не я, а он: вот он вынырнул из угольной пыли с поросенком за пазухой. Предвидела ли Сивилла со всем ее даром предвидения такой поворот? Предвидела ли, черт ее подери?! Жабо у нее, впрочем, помято - плоское, как блин. Полковник срывает его; отныне свинья будет ходить голая. А моего юноши не видно.
        Немного погодя среди развалин мягкого вагона я увидела великое чудо. Все тигры ушли в зеркала. Как это описать?… Вагон лежит на боку, вскрытый, как сорванная нетерпеливым ребенком обертка с рождественского подарка, а от прекрасных животных не видно ни крови, ни мяса - ничего. Только горы зеркальных осколков, разделяющих пламенеющую вокруг нас ночь на тысячи рваных фрагментов так, что, найдись у нас время и терпение, чтобы собрать их вместе, - и все стало бы как прежде: лес, равнина, двойная строка рельсов, устремляющих вперед, навстречу бесконечному горизонту симпатичные вагончики и пьктящий паровоз, эта своеобразная перчатка, брошенная в лицо Природе, - грациозный жест вызова, - которую Природа подняла и, изодрав на мелкие клочья, презрительно швырнула на вздымающуюся землю.
        Тигров Природа не простила, надо полагать, за их противоестественные танцы: они замерли в своих отражениях и разбились в тот же момент, что и зеркала. Как будто тлеющая энергия, угадываемая между полосами на их шкурах, вздрогнула в могучем отклике на энергию бушующего вокруг нас огня, и при взрыве их призраки разлетелись по стеклу, породив в нем своих бесплодных двойников. В одном осколке зеркала - лапа с выпущенными когтями, в другом - застывший рык. Я подняла часть тигриного бока, но стекло обожгло мне пальцы, и я его отбросила.
        Миньона качала Принцессу на руках. Время от времени она по-тигриному лизала припавший к ее плечу лоб. Что делать дрессировщику, когда его звери погибают? Что делать Орфею без арфы? Я не представляла себе, что стало с ее роялем, но домашний орган из мягкого вагона валялся развороченной кучей на тающем снегу - гора разнокалиберных трубок, как будто в мастерской водопроводчика случилась авария.
        Ночь была морозной, но от жара снег таял. Подними голову, ты никогда не видела таких звезд!
        А моего клоуна не видно.
        Прочие обитатели Аллеи клоунов начали постепенно шевелиться и выбираться из-под обломков своего вагона, вытирая с глаз угольную пыль. Смею предположить, что для них, привыкших к катастрофам, это было всего лишь еще одно потерпевшее аварию транспортное средство; их собачки встряхивались, бегали, тявкали, скулили, путались под ногами, а я по-прежнему не могла его найти.
        Мне как-то не по себе оттого, что мои руки целы и невредимы. Представьте себе, что у вас на спине есть рука, которая теперь болтается сломанная.
        Я опустилась на колени в вагоне-ресторане среди горы телячьих котлет, выпавших из ледника, где моим изумленным глазам показалось какое-то движение, но тут проводники, машинисты и все до одного официанты принялись меня отталкивать, стали мешать - они искали здесь запас водки, а от молодого человека, предмета моего поиска не нашлось и мизинца, который я могла бы носить в медальоне как сувенир.
        Вдруг что-то мягкое, влажное и просящее коснулось сзади моей шеи, отчего я подпрыгнула. Слава Богу, это был слоновий хобот.
        Бедные слоны, ведь именно этот момент стал для них судьбоносным: их оковы наконец-то пали и они оказались свободными! Свободными для чего? Они обрели свою долгожданную свободу как раз тогда, когда она не сулила им ничего хорошего!
        Слоны без труда выбрались из-под остатков своей темницы, построились в идеальный ряд, и одни стали разбирать обломки, а другие набирать в хобот растаявший снег и струей пускать его в пламя. Ни малейшего страха перед воспалением легких! Слоны преподали хороший урок всем нам, и, будь у нас возможность помочь им в их искреннем порыве, к утру, несомненно, все бы образумилось. Увы, нам пришлось их покинуть: пока я пыталась откопать хоть какие-то останки молодого американца, всех нас, уцелевших артистов цирка полковника Керни, похитили - всех до единого.
        Лиз потом рассказала, что наши похитители возникли из березовой рощи, словно лешие, - орава неотесанных, до зубов вооруженных мужиков в тулупах. Им явно недоставало лошадей, потому что двое из них тащили за собой странное приспособление: длинные колья из лиственницы с перекрещивающимися кожаными ремнями - что-то вроде повозки, которую пришлось бы изобрести, не имея понятия о колесе. Мужики появились словно для того, чтобы спасти раненых, хотя носилки потребовались только Принцессе. Они что-то кричали, хотя никто из моих друзей, не знавших иностранных языков, не понял ни слова, но язык ружья все сразу же разобрали, и вскоре захватчики уже подталкивали прикладами целую колонну.
        Все это я помню очень смутно. По словам Лиззи, я визжала, как одержимая, царапала и скребла развалины поезда, отталкивала разбойников, когда они подошли, наставив на меня ружья. После чего сама встала и упала ничком на одну из их повозок. Лиззи догадалась накинуть на меня одеяло - мне было не до того.
        Нас увели под ружейными прицелами, а остальным выжившим, черт возьми, было до лампочки! Они нашли ящик со спиртным и даже не повернулись в нашу сторону, хотя Лиз говорит, что я орала как ненормальная. Лично я ничего не помню.
        Говорят, что ангел Тубиэль надзирает за мелкими птицами, я же несколько крупновата для его покровительства; большие птицы должны сами следить за собой, так что мне лучше побыстрее от него освободиться, правда?

2
        Уолсер был заживо похоронен в глубоком сне. Отключившись от удара по голове дверцей шкафа, - он тут же был погребен под лавиной сложенных там грязных и чистых скатертей и салфеток. Слоны выгребали и сваливали в кучу остатки из разрушенного вагона-ресторана: графины, штопоры, коробки с пирожными - на мягкую могилу, в которой его похождениям настал бы конец, если бы спустя какое-то время не явилась убийца и не откопала его.

3
        Несмотря на отсутствие дорожных указателей и на то, что даже тропа, оставляемая закованными в кандалы ногами здешних обитателей во время их скорбного передвижения к месту заключения, очень скоро либо скрывается под быстро растущим в летнее время лишайником и другими мелкими растениями, либо начисто стирается зимними метелями, не оставляющими и намека на пребывание здесь человека, мы находимся недалеко от городка Р., где в 18… году графиня П., на протяжении долгого времени успешно (и без последствий для себя) травившая своего мужа мышьяком и, наконец овдовев, одержимая идеей того, что другие женщины совершали такое же преступление с меньшим, чем она, успехом, с разрешения правительства основала частный приют для мужеубийц.
        Неверно думать, что графиней двигала при этом мысль о сестринском сострадании. Спустя долгие годы она досконально помнила состав специй, которые она подмешивала мужу в борщ и пирожки, и пыталась заглушить то и дело всплывающие угрызения совести, превратившись, по ее словам, в «глашатая покаяния» для других преступниц.
        С помощью французского криминолога, специализировавшегося на френологии, Френология - теория, ставящая психические особенности человека в зависимость от формы его черепа.] она отобрала в тюрьмах крупных российских городов мужеубийц, чьи шишки указывали на возможность раскаяния. Под прикрытием всевозможных научно-исследовательских предлогов она основала общину, обустраивать которую заставила самих преступниц, руководствуясь той же самой логикой, что и мексиканские федералисты, заставлявшие приговоренных к расстрелу самих рыть себе могилы.
        Графиня заставила их построить паноптикум - кольцо из камер вроде пончика, внутренняя стена которых была ограждена стальной решеткой, а в середине крытого внутреннего двора находилось круглое помещение с прозрачными стенами. В этом помещении она дни напролет сидела и смотрела, смотрела, смотрела на мужеубийц, которые в свою очередь сидели и смотрели на нее.
        Существует множество причин (большинство из них вполне можно понять), почему женщина убивает своего мужа: убийство оказывается для нее единственным способом сохранить свое достоинство там, где в женщине всегда видели рабыню, или, как говорил Толстой, винную бутылку, которую можно без жалости разбить, после того как ее содержимое выпито. Ни одна разумная женщина не станет упрекать графиню П. за то, что она отравила своего полоумного графа, хотя подтолкнувшие ее на это скука и алчность сами были продуктом социальной привилегии: графиня была слишком праздной и заскучала; мужнино богатство спровоцировало ее жадность. Но Ольга Александровна, зарубившая топором пьяного плотника, который ее избивал, действовала по убеждению, что, если Господь видит даже воробья, то уж тем более заметит такое слабое, робкое и недостойное существо, как она, так что, по общему устройству вещей, ее жизнь вполне стоит жизни мужика с кулаками, а возможно и больше, поскольку она была любящей матерью. Как выяснилось, мнение суда на этот счет расходилось с ее мнением, и все это время она мучительно страдала от того, что суд
признал ее недостойной прощения грешницей.

«Тебе повезло», - сказал надзиратель приговоренной женщине, после того как французский френолог обмерил ее голову и упросил суд перевести ее в «научное заведение, изучающее поведение преступниц». И правда повезло, да еще как! В заведении графини не было ни тяжелой работы, ни телесных наказаний. Надзиратель расхохотался, изнасиловал ее и заковал в кандалы. На следующий день ее отправили в Сибирь.
        В темное время суток камеры были освещены, как миниатюрные театры, в которых каждая актриса находилась в пределах видимости с наблюдательного пункта. Графиня сидела там на вращающемся стуле, скорость вращения которого могла регулировать. Она кружилась то быстрее, то медленнее, внимательно вглядываясь глазами цвета голубого льда (у нее были немецкие корни) в окружающих ее несчастных женщин. Она изменяла скорость вращения так, что ни одна заключенная не могла предугадать, в какой момент она окажется под наблюдением.
        Заключенные, как и говорил Ольге Александровне тюремный надзиратель, действительно, не выполняли никакой тяжелой работы. Даже кнут не нарушал равномерного течения их дней. Кормили их утром и вечером; еда (черный хлеб, пшенная каша, суп) подавалась через решетку, и она была не хуже той, к которой привыкла Ольга Александровна. По утрам приносили ведро воды; тогда же меняли парашу. Чистое постельное белье выдавали раз в месяц. Почта была запрещена, а удаленность этого затерянного в таежных дебрях поселения исключала возможность посещений, хотя они и не запрещались.
        По обычаям того времени и места этот режим считался вполне гуманным. Частная тюрьма графини с необычным отбором преступниц предназначалась не для наказания, а для исправления - это была машина, созданная для того, чтобы вызывать раскаяние.
        Именно графиня П. положила начало терапевтическому воздействию посредством размышления. Женщины в пустых камерах, в которых невозможно было ни спрятаться, ни отвлечься, в камерах, напоминающих кельи женского монастыря, где от Божьего ока не скроешься, жили один на один с воспоминаниями о своем преступлении, до тех пор пока они не признают - не вину, нет: большинство из них давно это сделали, - а свою ответственность. Графиня была уверена, что с сознанием ответственности придет и чувство раскаяния.
        После чего она их отпустит, потому как спасением своей души, усердно достигнутым посредством размышления о совершенном преступлении, они обеспечивали и ее спасение.
        Но еще ни разу ворота не открылись, чтобы выпустить на волю хотя бы одну грешницу.
        Можно было подумать, что исправительный дом в форме колеса символизирует колесо молитвы, призванное избавить графиню, его ступицу, от вечных мук, однако единственной вещью, крутившейся в нем, как колесо, была она сама на своем вращающемся стуле.
        Ольга Александровна не любила читать, хотя, в отличие от своих соседок, довольно хорошо знала литературу, казавшуюся ей тоскливым и бесполезным предметом, которому ее насильно учили в детстве. Тем не менее теперь она была бы счастлива иметь Библию, которая помогла бы разобраться в ее нравственных спорах с самой собой. Увы, книги здесь были запрещены, поскольку они помогали не замечать время.
        Поэтому она сидела и думала в исправительном доме, где не было и намека на то, что за его пределами существует какой-то другой, огромный мир; окон, через которые можно наблюдать дневной свет, не было, свежий воздух подавался через систему трубопроводов. Над аркой главного входа, впускающей крохотную порцию дневного света только при появлении очередной заключенной, висели часы, показывающие московское время; по этим часам они просыпались, ели, считали каждую невыносимо длинную минуту заточения… Иногда циферблат часов сливался с мертвенно-бледным лицом графини.
        Графиня рассчитывала смотреть на них до тех пор, пока они не раскаются. Но женщины умирали, порой без видимых причин, словно жизнь в этих чудовищных сотах была настолько слабым и увядающим явлением, что улучшить ее могло все что угодно. Когда кто-то из узниц умирал, надзирательница выволакивала труп из камеры и хоронила под булыжником кругового дворика, где они совершали утреннюю прогулку. Даже смерть не избавляла от исправительного дома. Как только камера освобождалась, в заведение доставляли новую убийцу; она входила в ворота, которые захлопывались за ней с решительным лязгом.
        И начиналась мука раскаяния, мука, составленная из идеального разнообразия жутчайшего одиночества; никто не оставался один там, где взгляд графини видел всех; и однако же каждый здесь пребывал в одиночестве.
        Все это время, несмотря на надежды графини, никто из объектов ее взгляда не выказал ни малейших угрызений совести.
        К концу третьего года заключения Ольга Александровна не заявила бы о своей невиновности; она всегда признавала свое преступление. Но каждый день она предоставляла смягчающие обстоятельства снисходительному и милостивому судье, заседавшему у нее в голове, и с каждым днем они производили на судью все большее и большее впечатление. Каждый вечер, перед тем как распластаться на соломенном матрасе и заснуть, она произносила очередную речь в собственную защиту и вздрагивала по утрам, когда просыпалась в холодной камере и сталкивалась с глазами графини, всматривающимися в нее, словно в пепел преступления, и всегда находящими в нем нечто гораздо большее, чем банальное убийство. Затем «обвинитель», также сидевший в сознании Ольги Александровны, начинал настаивать на пересмотре дела, и приходилось начинать все с начала. Так проходили ее дни и ночи.
        Пол камеры был выложен войлоком, таким же войлоком были обиты стены, а на расстоянии пяти дюймов от стен и потолка висела обмотанная бумагой проволочная сетка, не позволявшая заключенным общаться посредством перестукивания. Потому здесь и стояла звенящая тишина, изредка нарушаемая приглушенными шагами надзирательницы, разговаривать с которой было запрещено. Гробовая тишина, не считая ее шагов; резкий звук железных засовов; пронзительная настойчивость колокола, который будил всех утром, колокола, который звонил по вечерам и сообщал, что пора спать, колокола, который извещал о том, что обед готов, колокола, который велел собирать грязные кастрюли и тарелки, колокола, который приказывал встать у двери для прогулки по тюремному двору, кругами, кругами, еще, еще… графиня на вращающемся стуле выслеживает каждый их шаг… Колокола, который объявлял о том, что прогулка окончена. Только эти звуки, да еще тиканье часов - и больше ничего.
        За стенами исправительного дома падал снег; приходила весна, и он таял, но заключенные не видели ни снегопада, ни таянья снега; не видела их и графиня, ибо ценой гипотетически близящегося покаяния было ее собственное заточение в сторожевой башне, такое же безнадежное, как и у ее жертв.
        Тем не менее эта безжалостная женщина верила в то, что она является воплощением милосердия, которое она противопоставляла справедливости; не она ли вырвала женщин оттуда, где царит (не знающая милосердия!) справедливость - суд и тюрьма, - и поместила их в свою лабораторию по созиданию душ?
        От постоянного наблюдения глаза ее побелели.
        Как графиня спала и были ли ее сны кошмарными? Нет, кошмарными они не были, но были отрывочными и нечастыми, потому что она не любила закрывать глаза, хотя даже ей, лишенной человечности, требовалось по-человечески «подзарядить батареи». Когда ей хотелось вздремнуть, она опускала шторы на окнах, но свет не гасила, чтобы узницы не догадались, действительно она спит или только делает вид, и она периодически опускала шторы, когда не хотела спать, давая тем самым узницам понять, что она может, когда захочет, избегнуть жала их глаз, а они ее - нет. Только здесь она могла проявлять свою свободу, будучи как создателем, так и нарушителем всей этой системы ограничения свободы.
        Надзирательницы тоже, в сущности, находились в заключении (в этом исправительном доме надзирателями были только женщины) и жили в бараках среди тех, кого охраняли, и, по условию контракта, были так же лишены свободы, как и убийцы. Здесь была сплошная тюрьма, но только убийцы знали, что они ее заслужили.
        Чем дольше Ольга Александровна проигрывала в голове обстоятельства смерти своего мужа, для чего у нее был достаточный и, как ей иногда казалось, посмертный досуг (в этом месте она ощущала себя мертвой), тем меньше чувствовала свою вину. Она снова и снова переживала все сначала, в очередной раз перебирала всю свою жизнь, начиная с самого детства. Изможденная мать, сгорбленная от тяжелой работы, замужество, рождение сына, которого ей больше не суждено увидеть, то, как ее муж со смаком говорил о пользе битья жены, как она заложила свое обручальное кольцо, чтобы купить еды, и как он отобрал у нее деньги, чтобы пропить, - будь проклята водка! Будь проклят священник, который их венчал! Будь проклята палка, которой муж ее бил, будь проклят топор, которым эту палку срубили!
        Только не обвиняйте меня. И освободившись от этого бремени, предоставив судье думать все, что ему угодно, она наконец спокойно и крепко заснула, впервые за все время своего пребывания в тюрьме.
        Ольга Александровна была женщиной с недюжинным умом, который френолог охарактеризовал как «крестьянскую смекалку». Она быстро научилась отмечать прошедшие дни, делая ногтем царапины на штукатурке возле прутьев решетки, через которые они с графиней занимались взаимным наблюдением - единственное место в камере, не видимое снаружи. Никогда не блиставшая арифметическими способностями, здесь, под давлением обстоятельств, она достигла явных успехов в сложении; внутренняя стена была испещрена царапинами пустых дней; как-то утром, после крепкого сна, она их сложила и поняла, что кончился третий год ее пребывания в этом месте и начался четвертый.
        Пережив всех заключенных, кто уже находился здесь, когда ее привезли, она считалась теперь «старожилом». Она решила, что настало наконец время выбираться домой, и принялась наблюдать за происходящим.
        По правилам при раздаче пищи молчаливые надзирательницы должны были надевать капюшоны, полностью скрывающие лицо, но оставляющие глаза, поскольку даже графине пришлось согласиться, что им нужно было видеть, куда они идут. Однако ей хотелось, чтобы надзирательницы были безымянными инструментами, лишенными личных особенностей, и потому они не поднимали глаз, даже подавая еду или открывая клетки, чтобы выпустить женщин на прогулку.
        Однако их руки в перчатках, просовывающие сквозь прутья подносы с едой, были в пределах досягаемости. Ольга Александровна, работавшая в прошлой жизни швеей, обладала тонкими, изящными пальцами и к тому же общительным характером. И хотя ей было отказано в речи и взглядах, она все же надеялась, что сумеет дотронуться до одной из сокамерниц (Ольга Александровна, сидя и думая, думая и сидя под тиканье часов, отмечающих дни, которые складывались в недели, месяцы и годы, пришла к выводу, что охранницы - такие же жертвы этого заведения, как и она сама).
        В то утро она сидела у решетки в ожидании завтрака, поглядывая то на вращающуюся графиню, то на часы, и, когда минутная стрелка приблизилась к двенадцати, ударил колокол и решетка с металлическим грохотом открылась, она просунула свою безупречную руку (а она была именно такой) в щель и сжала руку в кожаной перчатке, держащую поднос.
        От прикосновения белых пальцев Ольги Александровны рука в черной перчатке дрогнула. Ободренная Ольга Александровна сжала перчатку поласковее. С решительностью, которой Ольга Александровна не ожидала, женщина в капюшоне подняла глаза, и их взгляды встретились.
        Прозвонил колокол, решетка опустилась, и Ольга Александровна осталась без завтрака, потому что поднос упал на пол за пределами камеры и каша разлилась, но ей было не до завтрака.
        За шторами горел свет, но графиня, должно быть, задремала, потому что явно не заметила этого молчаливого диалога. И в тот момент, даже до того, как распахнулись ворота и выпустили их, как рано или поздно и было бы после этого прикосновения, - именно в тот момент Ольга Александровна поняла, что кто бы ни был ее обвинитель, он снял с нее все обвинения.
        В тот же вечер, после отважного, хотя и осуществленного украдкой, обмена взглядами, в выскобленной изнутри горбушке хлеба Ольга Александровна нашла записку. Она пожирала слова любви с большим упоением, чем ела бы хлеб, место которого они занимали, и вполне ими насытилась. В камере, разумеется, не было ни карандаша, ни ручки, но как раз в это время у нее были месячные, и - вот она, чисто женская находчивость! - обмакнув палец в кровь, она нацарапала короткий ответ на обратной стороне записки и вернула ее в непреложной закрытости туалетного ведра тем карим глазам, которые узнала бы теперь среди тысяч и тысяч карих глаз.
        Кровью собственной матки на невидимом снаружи месте камеры она нарисовала сердце.
        Желание, это электричество, переданное зарядом прикосновения Ольги Александровны и Веры Андреевны, преодолело преграду пропасти, разделяющей надзирательниц и заключенных. Это было похоже на дикое семя, пустившее корни в холодной почве тюрьмы, которое, созрев, разбросало свои семена. Спертый воздух исправительного дома дрогнул, зашевелился в потоках предвкушения, которые разносили созревшие семена из камеры в камеру. Медленная часовая прогулка по крытому внутреннему дворику, где надзирательницы вышагивали вместе с заключенными, когда на какой-то час они не были разделены решеткой, приобрела некий праздничный ореол, как цветы, которые молча, как и положено цветам, всходили из этих семян.
        Первый контакт был достигнут через запретное прикосновение и взгляд, затем - через запретные записки или - окажись надзирательница или заключенная неграмотными - через рисунки на любой материи, на лохмотьях, на одежде, если бумага оказалась бы недоступной, выполненные менструальной или венозной кровью, даже экскрементами, потому что им не были чужды никакие, пусть и давно не признаваемые телесные соки, - рисунки, грубые, как наскальная живопись, и однако же действенные, как призывы. И если натиск человечности заключенных ниспровергал надзирательниц посредством взгляда, ласки, слова, образа, то и заключенные постепенно приходили к пониманию того, что по ту сторону их скошенных кубиков пространства живут другие женщины, такие же живые, как и они сами.
        Молча, тайно, как никем не признанная осень за внешними стенами сменялась зимой, так тепло и свет наполняли исправительный дом, свет, настолько несвойственный времени года, что даже графиня почувствовала ощутимое изменение температуры. Но, как бы пристально она ни всматривалась, она не могла определить видимых изменений в раз и навсегда установленном ею механическом порядке, и несмотря на то что она совсем перестала спать и ее вращения приобрели характер истерической произвольности, от которой у нее иногда кружилась голова и ей приходилось останавливаться, судя по часам, почти на минуту, она не замечала ничего подозрительного.
        Она не допускала и мысли, что надзирательницы могут восстать против нее: разве их контракты не хранятся у нее в железном сейфе? Разве она их не купила? Разве им не запрещено общаться с заключенными? Разве запретная вещь не является сама по себе запретом?
        Ее белесые глаза покрылись красной сеткой сосудов, они были воспалены. Без устали вращаясь на стуле, она пальцами выбивала на подлокотнике нервную дробь.
        Записки, рисунки, ласки, взгляды - во всем говорило «если бы…» и «как я хочу…». А часы отсчитывали время новой жизни и нового места над воротами, которые с каждым днем становились в их воображении все шире и шире, пока, наконец, часы и ворота, символизировавшие когда-то конец надежды, не стали твердить им только о надежде.
        Против графини восстала армия любовниц и это случилось утром, когда клетки открылись для последней прогулки и не закрылись. Надзирательницы отбросили капюшоны, заключенные вышли из своих камер, и все они направили на графиню один обвинительный взор.
        Графиня выхватила пистолет, который носила в кармане, и начала стрелять. Выстрелы грохотали, но их звук не отдавался, когда пули рикошетили от кирпичных стен и решеток камер, в которых не могло быть эха. Один из выстрелов достиг цели: он остановил часы, выбил из них время, разбил циферблат и навеки положил конец тиканью; отныне, глядя на эти часы, графиня всегда будет видеть час окончания своего времени, час их освобождения. Впрочем, попала в часы она случайно. Графиня была слишком изумлена, чтобы целиться точно, она никого не ранила и была без труда разоружена.
        Ее заперли, а ключ выбросили в сугроб за воротами. Графиню оставили на ее наблюдательном пункте, с которого нечего было наблюдать, кроме ее собственного преступления, которое тут же вошло через открытые ворота, чтобы преследовать ее, вечно вращающуюся на стуле.
        Поцелуи, объятия и первые взгляды доселе невидимых любящих лиц. Когда схлынула первая волна радости, женщины разработали план - пробираться к железной дороге (у них не было ни карт, ни компаса) и двигаться дальше по рельсам. Как только они поймут, где находятся, они смогут решить, куда им двигаться и захотят ли они, пусть даже в пароксизме вновь обретенной любви, пройти четыре-пять тысяч миль до деревни или города, где их матери по-прежнему присматривают за детьми, осиротевшими по велению закона, - независимо от того, что будет дальше, или же остаться здесь и отыскать в окружающих бескрайних равнинах примитивную Утопию, в которой никто никогда их не найдет.
        Вера Андреевна знала, какое место в сердце Ольги Александровны занимает ее сынишка, которого та видела последний раз малышом.
        У женщин было оружие, они были одеты в огромные шинели и валенки, набитые соломой. У них была еда. Окружающий их белоснежный мир был похож на чистый лист бумаги, на котором они могли нарисовать любое будущее.
        Взявшись за руки, женщины направились в сторону бледного солнца, распевая от радости.

4
        С наступлением сумерек женщины оказались в лесу и, боясь ночью заблудиться, решили разбить здесь лагерь. Расположившись, они заметили в небе над деревьями зарево со стороны железной дороги. Ольга Александровна и Вера Андреевна отправились на разведку и поползли вперед, прячась за каждым кустом, пока не увидели с косогора поразившую их картину: целый поезд, расчлененный, как детская игрушка, с вагонами, разлетевшимися во все стороны от взрыва, искорежившего рельсы так, что они стали похожи на клубок ниток, спутанный игривым котенком. Многие вагоны еще были охвачены пламенем, отбрасывающим зловещее сияние на деревья вдоль пути, хотя было заметно, что кто-то пытался его тушить.
        Среди обломков, опрокинутые, словно гигантские кегли, валялись совершенно невероятные и неправдоподобные существа, которых Ольга Александровна когда-то очень давно, еще в детстве, видела в царском зверинце своего родного Санкт-Петербурга. Слоны! Столько мертвых слонов, что ими можно заполнить огромное кладбище; по движению среди остатков крушения женщины поняли, что один гигант еще жив и продолжает разгребать хоботом балки и сломанные колеса.
        И вдруг послышались совсем уж неожиданные звуки музыки - скрипки и бубна, и Вера Андреевна потянула Ольгу Александровну за дерево, чтобы пропустить в высшей степени экстравагантную процессию. Разбойники, которые ее конвоировали, не заметили двух женщин, за что те возблагодарили Бога. Бандиты, увешанные оружием… Разбойники с заложниками: светловолосая девушка в слезах… молодой громила в крестьянской одежде, который утешал ее на нерусском языке… Коротышка в полосатых штанах, выкрикивавший, если бы женщины могли его понять, фразу: «Я требую встречи с американским консулом!» Бандиты тащили за собой две примитивные бесколесные повозки, на которых лежали две покрытые одеялами кучи, одна была безмолвна, а другая вырывалась и вопила во все горло. Маленькая седая насупленная женщина бормотала что-то на нерусском языке, но не на том, на котором говорили все остальные. Вот так неожиданность! За ними двигались еще разбойники…
        Пестрая толпа, замыкавшая процессию, заставила женщин перекреститься: это были люди самых разных обликов и размеров, одни - маленькие, как карлики, другие - долговязые и худые, как вешалки; их было человек десять, одетых в рваные остатки того, что когда-то было яркой одеждой самого невообразимого покроя. У кого были нацеплены красные носы, у кого - намалеваны большие черные кольца вокруг глаз, но краска на их лицах шелушилась, и они выглядели пегими. Двое из них, старые и морщинистые, скорее карлики, чем гиганты, и были источником музыки: скрипка у одного была совсем крохотной, словно съежившейся а у другого кроме бубна за спиной висел металлический треугольник, который звенел с каждым его шагом. Оба с напускной бравадой наигрывали мелодию, которая тронула бы души Веры Андреевны и Ольги Александровны, если бы они ее знали: «Правь, Британия!»
        Несколько безудержно тявкающих собачонок таких же разнообразных пород, как и весь этот человеческий зоопарк, носились взад и вперед, крутились под ногами, то и дело получая пинки от разбойников.
        Беглянки искоса наблюдали за выдающимися образчиками того мира, от которого в исправит тельном доме они были отрезаны.
        Как только разбойники с пленниками скрылись, женщины поспешили к своим подругам, чтобы обсудить план действий. Решение созрело почти сразу: у них не было ни желания, ни сил нападать на бандитов, так что придется оставить их пленников на произвол судьбы, зато они обязательно подойдут к разбитому поезду, чтобы оказать помощь раненым и умирающим, даже если туда подоспеет спасательная команда и арестует их там.
        Снег под усыпанным звездами небом отливал потусторонней, ослепительной, сияющей голубизной, будто излучал трупное свечение. Несмотря на то что огонь уже погас, света было достаточно, и женщины увидели, что помощь их здесь бесполезна.
        Когда они приблизились, последний живой слон, собравшись с силами, высоко поднял хоботом разбитый кухонный шкаф и швырнул его в сторону леса, где он разлетелся градом солонок, перечниц и склянок с уксусом. Потом с душераздирающим ревом, на мгновение заполнившим великую глушь, повалился на бок, но не сразу, а постепенным, сокрушающим толчком подмяв собой тающий снег. Воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь треском догоравшего кустарника.
        Ольга Александровна споткнулась о чье-то тело и сначала подумала, что это труп, но, увидев зажатую в кулаке бутылку, поняла, что человек еще жив, и принялась толкать его и тормошить. Человек не шевелился. Как вскоре выяснилось, вся обслуга поезда - вусмерть пьяные проводники, официанты, повара - распластались на его обломках, словно в последний день крестьянской свадьбы. Жар горящих бревен не дал им замерзнуть. Похоже, что это были все, кто выжил. Женщины решили оставить их как они есть: было очевидно, что их здоровью ничто не угрожает.
        Привлеченная ярким цветом, - она так соскучилась по разнообразным цветам, - Ольга Александровна вытащила из сугроба стеганое одеяло, сшитое из вязаных разноцветных лоскутков.
        - Настоящий склад полезных вещей, каким-то чудом оставленных в этой глуши специально для нас! - сказала она. Она была женщиной практичной.
        Подкрепившись хлебом и колбасой, которые они прихватили с собой и поджарили в огне лесного пожара, женщины принялись спасать оставшееся имущество.
        Первое, что нашла Ольга Александровна, был позолоченная фигурка старика с косой, которая явно выпала из разбитой коробки с пружинами и медными колесиками. Вера Андреевна предположила, что это фигура Сатурна, Отца времени.
        - Куда бы мы ни пошли, отцы нам больше не понадобятся, - произнесла она. И они выбросили коробку.
        С этого момента Вера умоляла подругу не называть ее по отчеству, и об этом же в свою очередь попросила ее Ольга.
        Очередной находкой Ольги под грудой сломанных подсвечников и рваной мебельной обивкой был осколок зеркала с какими-то странными коричневыми полосами на оранжевом фоне. Дотронувшись до осколка, Ольга обожглась и уронила его. Осколок разлетелся на мелкие части, оставив, к ее ужасу, на снегу полоску дымящейся жидкости. Ольгой овладел суеверный страх.
        - Давай уйдем отсюда, - сказала она Вере.
        - Но куда нам идти, милая?
        Под сверкающими звездами рельсы бежали от охваченного огнем края назад, назад, на многие тысячи миль назад, в Санкт-Петербург, туда, где в тесной квартире ее старая мать склонилась над углями самовара в бесконечном повторении своих ежедневных обязанностей, где маленький, уже забывший ее мальчик играл в переулке в какие-то неизвестные ей игры. Вера стояла, потупившись, как раньше, до того, как их пальцы коснулись друг друга. Она понимала, что смотреть значит принуждать, и в этот момент они были свободны выбирать из всего, что приберегла для них судьба.
        Ольга в смятении присела на килу столового белья, выброшенного натиском последнего слона из последнего шкафа. Судя по окружавшим их разбитым остаткам столов, ваз, бутылок и столовых приборов, это был вагон-ресторан. Другие женщины рылись среди разбросанных рядом обломков кухни, откладывая в сторону все, что могло пригодиться: блюдца, чайники, котелки, ножи.
        Они выносили запасы провианта, мешки с мукой, сахаром и бобами, но оставили специи, которых на кухне было более чем достаточно. В плетеной металлической корзинке сохранилось немало яиц, которым, по необъяснимому капризу взрыва, удалось избежать гибели.
        Среди громких возгласов: «Клубничное варенье!», «Смотрите, шоколад!», «Милая, ты не поверишь! Здесь целое ведро мороженого!» - по-тюремному отточенный Ольгин слух уловил чуть слышный стон, который мог издавать больной или испуганный ребенок, и стон этот доносился как раз оттуда, где она сидела. Ольга вскочила и стала раскидывать во все стороны скатерти и салфетки.
        Вскоре они откопали розовощекого светловолосого юношу в коротких белых штанишках, крепко спящего, словно на перине под белыми простынями. Алкоголем от него не пахло. На лбу у него виднелась огромная шишка.
        - Как его разбудить?
        - Если верить старинным сказкам, лучшее лекарство для спящих красавиц - поцелуй, - с легкой иронией отозвалась Вера.
        Материнское сердце Ольги иронии не уловило. Она коснулась губами лба юноши, его веки чуть дрогнули, медленно распахнулись, он приподнял руки и обхватил ее за шею.
        - Мама, - проговорил он. Безотказное слово. Улыбаясь, Ольга покачала головой. Она видела, что Уолсер еще не в состоянии спросить «Где я?». Как и окружающий пейзаж, он был абсолютно пуст.
        Женщины подняли его на ноги, чтобы проверить, может ли он ходить. После нескольких попыток и усилий он вспомнил, как это делается, и вскоре с восторгом и громким смехом все увереннее ковылял от протянутых рук Ольги к менее радушным - Веры, пока наконец не научился держаться на ногах без посторонней помощи. Понемногу он обнаруживал в себе какие-то ощущения. Круговыми движениями ладони он потер себе живот, пытаясь что-то вспомнить, но так ничего и не сказав, продолжал тереть себе живот.
        Ольга нашла в кухне банку с молоком, накрошила в него хлеба, налила немного этой смеси себе в ладони, и протянула ему, потому что он забыл, как пользоваться ложкой. Он радовался всему с ним происходящему и что-то ворковал, поводя из стороны в сторону вытаращенными глазами. Покончив с тюрей, он снова потер живот в ожидании следующего блюда.
        Ольга подняла металлическую корзинку с яйцами.
        - Может, он хочет яичко?
        При виде яиц в его мозгу что-то шевельнулось. Он встал на цыпочки и замахал руками, словно крыльями:
        - Ку-ка-ре-ку-у-у-шки!
        - Бедняга, - сказала Ольга. - Свихнулся, да поможет ему Господь.
        Резкий свист пронзил ночь, и где-то вдали они разглядели искры и смутное сияние паровоза, медленно двигавшегося в Р., различили силуэты людей с факелами, фонарями, веревками и топорами, которые шли по насыпи рядом с ним. Мелькнул белый передник медсестры, высунувшейся из окна, чтобы разглядеть лежащий перед ними путь. Ольга приняла для себя решение; все принялись вязать в узлы полезные инструменты и кухонную утварь и устремились в лес, навстречу лучистой неизвестности любви и свободы.
        Ольга торопливо воткнула в яйцо иглу и протянула его Уолсеру выпить, что он с удовольствием и сделал.
        - Ку-ка-ре-ку-у-у-у!
        - Его нельзя здесь оставлять, - сказала Ольга Вере.
        - Он мужчина, пусть даже и сумасшедший, - ответила Вера. - Обойдемся без него.
        Ольга медлила, словно раздумывая о том, какая же от этого молодого человека может быть польза… но времени не оставалось. Поцеловав на прощание Уолсера, она поцеловала своего собственного сына и все свое прошлое. Женщины исчезли.
        Уолсер присел перед корзинкой с яйцами и вскоре понял, что они легко бьются. Он с силой пнул корзину и с радостью стал наблюдать, как крутятся яйца, оставшиеся целыми. Невзирая на критичность положения, спасатели приближались неторопливым шагом, сравнимым разве что с замедленной поступью обитателей богадельни. Уолсер еще немного попрыгал и потоптал катящиеся яйца, но вскоре его интерес к ним исчез. Он снова замахал руками:
        - Ку-ка-ре-ку-у-у-у! Ку-ка-ре-ку-у-у-шки!
        Когда Уолсер наконец понял, что добрые женщины ушли, из его глаз безудержным потоком хлынули слезы. Крича петухом, размахивая, как крыльями, руками, он побежал было за ними, но вскоре, очарованный видом звезды, отражающейся на снегу многократными кругами света, позабыл, куда и зачем бежит.

5
        Как только мы повернулись к поезду спиной, он прекратил свое существование; мы были перенесены в иной мир, брошены в средоточие лимба, карты которого у нас не было.
        Нас уводили все дальше в лес, внутрь этого неторопливого обжоры, который проглатывал нас, пребывая в первозданном спокойствии и безмятежности. Мне потребовалось немало времени, чтобы успокоиться; мы удалились уже в такую непролазную глушь, что напоминали Иону в чреве кита, передвигаясь почти в темноте из-за плотных ветвей хвойных деревьев, закрывавших небо и изредка ронявших нам на головы снег, напоминавший помет каких-то крупных птиц. На опушках виднелось красное зарево оставленного позади пожара, окрашивающего ночные облака в цвет крови.
        Казалось, что нашим похитителям, чьи намерения с каждой минутой пугали меня все больше, свет был не нужен. Они знали лес как свои пять пальцев, уверенно шли по невидимой тропе между деревьями и не разговаривали ни с нами, ни между собой. Должна признаться, что воняло от этих людей просто ужасно!
        Очнувшись распластанная на подергивающихся носилках, я принялась колотить своих носильщиков по спинам, пока меня наконец не отпустили. Как всегда, рядом оказалась Лиз. и я поцеловала ее в первую попавшуюся часть тела, оказавшуюся носом.
        - Ну что. довольна, что идешь ногами? - приветствовала меня старая ведьма. - Этот способ перемещения больше подходит для здешних мест, правда?
        Должна заметить, что, когда я называю Лиз «ведьмой», не стоит воспринимать это всерьез, поскольку я - существо рациональное, более того - впитавшее свой рационализм с ее молоком, и можно сказать, что этого рационализма, обеспеченного ее не совсем незаслуженной репутацией, иногда слишком много, поскольку дважды два для нее нередко равно пяти, ибо она соображает гораздо быстрее многих. Как в ней уживаются ее принципы поведения и своеобразные причуды? Только не спрашивайте об этом меня! Спросите лучше ее семейку анархистов-бомбометателей! Кто подложил бомбу в bombe surprise на свадьбе Дженни? Работы для нашего Джанни - на полминуты, несмотря на его слабые легкие; да и кому бы пришло в голову искать динамит в кафе-мороженом, среди милых ребятишек?
        А ведь именно сейчас дома, в Бэттерси, наши дети наверняка спрашивают: «А где наша тетя Лиз? Где Феверс?», но ни Феверс, ни Лиз им на этот вопрос не ответят! Вспоминая о детях, я пытаюсь нащупать на груди «фиалки удачи», подаренные мне моей любимой Виолеттой на прошлое Рождество, но, увы, их там нет, они потерялись где-то в Сибири.
        Услышан, что я всхлипнула, Лиз спрашивает вполголоса:
        - Как твое крыло?
        - Очень плохо.
        Она сжимает мне руку.
        - Кроме того я потеряла свои счастливые фиалки, - добавляю я.
        Лиз резко бросает мою руку; сантименты не для нее.
        - Плевать на твои счастливые фиалки, где бы они ни были, - говорит она. - Готовься к худшему, девочка. Мы потеряли чертовы часы, да? Наверняка сгорели при крушении. Сначала твой стилет, потом мои часы. Скоро совсем потеряем ход времени, что тогда будем делать? Часы Нельсон. Потеряли. И это еще не все. Мой саквояж. Его тоже нет.
        Вот это действительно катастрофа, и такая ужасная, что я не решилась даже подумать о грозящих нам последствиях.
        Мы двигались все дальше вглубь неизведанной земли, которая вызывала одновременно чувство клаустрофобии (из-за скрывающих нас деревьев) и агорафобии (из-за огромного пространства, занимаемого этими деревьями). Мы ставили одну невыразимо уставшую ногу перед столь же уставшей другой, и все было тоскливо и необъяснимо, как дождливое воскресенье, пока наконец мы не выбрались на заваленную грязным снегом поляну, на которой за частоколом были беспорядочно разбросаны разные жилища; одни из них напоминали вигвамы, другие - армейские палатки. Там же стояло несколько сараев из неотесанных бревен с замазанными глиной щелями, что свидетельствовало об их крайне поспешном возведении. Разбойники зажгли шипящие сосновые факелы, я видела все до мелочей, и мои подозрения о том, что среди них нет ни одной женщины, с лихвой оправдались. Не скажу, что это открытие придало мне в них веры.
        Все мужики сгрудились вокруг меня, глазели на меня, что-то бормотали и восклицали; на Принцессу же и на Миньону не обращали никакого внимания. У меня сложилось впечатление, что я оказалась для них «гвоздем» программы, хотя, поверьте, очень плотно куталась в свое одеяло.
        Однако обошлись с нами по-доброму. Нас угостили чаем, обжигающей горло водкой и холодным мясом, кажется лосятиной, но кусок не лез мне в горло, я разрыдалась, как дурочка; Лиз потом сказала, что это последствия нервного потрясения, и еще она сказала, что впервые, с тех пор как я была ребенком, она всерьез и по-настоящему озаботилась отсутствием у меня аппетита.
        В ту ночь разбойники даже выказали некое подобие заботы: не стали нас допрашивать и все такое, потому что мы были слишком напуганными и усталыми, а поместили в просторный сарай с лежанками, покрытыми медвежьими шкурами, судя по запаху, плохо выделанными. Они оставили нас, бедных, сбившихся в кучу циркачей Полковника, который что-то возмущенно бормотал, поскольку, не считая всех выпавших на нашу долю унижений, терпеть не мог водку, которой нас гостеприимно потчевали, и безмерно страдал по утраченному бурбону, как рано отнятый от груди младенец, жалобно бубня, что появление американского консула было бы, как он сказал,
«з-зымечательно». «Чертовски з-зымечательно».
        Снаружи послышался металлический лязг. О чем-то горячо споря, мужики заперли нас на засов. Как и мы, они не были уроженцами здешних мест Местные «лесные жители» - низкорослые, желтолицые; иногда мы видели на станциях как они грузили горой наваленные на сани шкуры в багажные вагоны: они носили необычные треугольные шапки и позвякивали оловянными украшениями. Эти же были здоровые, крепкие мужики, хотя мы и находились очень далеко от того района, где обитали их предки - крестьяне, высланные в Сибирь несколько столетий назад. Так что, полагаю, все вокруг было им так же незнакомо, как и нам.
        В сарае горел костер, его дым уходил в отверстие в крыше. Разбойники приставили к нам мальчишку, который должен был просидеть всю ночь у огня, подбрасывая в него дрова. Собаки клоунов прыгали, заглядывая парнишке в лицо, в надежде поиграть с ним, но когда одна черная пуделиха с остатками красного атласного банта в кудрях напрыгнула на него с исключительно дружескими намерениями, этот общительный малый ловко ухватил ее и одним аккуратным движением своих длиннопалых рук свернул ей шею. Клоуны оцепенели от ужаса, я же перестала питать последние иллюзии относительно доброжелательности наших новых хозяев.
        Взгляды, которые костровой бросал на свинку Сивиллу, напоминали мне взгляды беспризорников на Квинстаун-роуд, когда они поглядывали на Джанни, выкрикивавшего:
«Мороженое, мороженое, самое вкусное мороженое!» Из чего я сделала вывод, что Сивилла - не жилица на этом свете; да она и сама все понимала и, изредка всхлипывая, старалась поглубже зарыться в полковничью жилетку.
        Как бы то ни было, я упросила мальчишку разрубить полено так, чтобы Лиз наложила на мое сломанное крыло шину и закрепила ее разорванными на полоски бельем, после чего почувствовала себя лучше. Но нам некуда было от него спрятаться, и когда он увидел, чем мы заняты, его глаза буквально полезли на лоб. Бог мой, как он таращился! И, верите ли, стал креститься!
        Наконец Принцесса пришла в себя и нарушила свое многолетнее молчание мстительными выкриками, не относящимися ни к кому, ибо это явно была истерика с бессмысленным бормотанием. Ее не могла успокоить даже Миньона. Ясно было: Принцесса поняла, что
«мавр может уходить». Ее руки словно ей уже не принадлежали, как будто отныне ей больше не суждено было использовать их как руки, а бедные пальцы не гнулись и напоминали шляпные крючки в прихожей.
        Она так страшно кричала, так стенала о гибели своего рояля и любимых тигров, что клоуны рассвирепели и стали требовать, чтобы мальчишка вышвырнул ее на мороз, но тут Лиззи отыскала в своей сумке колоду карт, и, возмущенные, но притихшие, они расселись играть, а горе Принцессы тем временем иссякло, и она тихо прикорнула в объятиях Миньоны, лишь изредка испуская истерические всхлипы.
        Лиз обняла меня, поцеловала и, несмотря на скрывающиеся за ее внешним спокойствием переживания, тут же, на моих глазах заснула под вонючими медвежьими шкурами. Я же была так потрясена случившимся, что никак не могла сомкнуть глаз, хотя давно уже спали клоуны, сжимая в руках карты и стаканы, крепко спал Полковник, медленно погружались в сон Миньона и Принцесса.
        Лесную тишину нарушал только волчий вой - леденящие кровь звуки, совершенно не похожие на человеческие: они напоминали мне о моем одиночестве и о том, что в наступившей ночи нет ничего, что могло бы утолить нескончаемую скорбь этих Богом забытых мест.
        Я лежала, уткнувшись лицом в руки, как вдруг услышала едва различимые на земляном полу шаги, а потом прикосновение - легчайшее, нежнейшее прикосновение, какое только можно себе представить, - к моей спине. Я резко подпрыгнула, но не смогла его поймать, потому что мальчишка уже как ни в чем не бывало сидел, скрестив ноги по-турецки, у костра и поигрывал малиновым пером.
        Упрекнуть его у меня не хватило духу.
        Мое движение потревожило Полковника; он перевернулся на спину и вскоре захрапел на пару со своей свиньей. Их дуэт, вероятно, меня и убаюкал, потому что следующее, что я помню, был грохот отпираемой двери.
        Получилось так, что атаману разбойников захотелось встретиться со мной наедине, и за мной пришли, чтобы проводить в его хижину. Меня усадили на грубо сколоченный табурет перед столом, на котором я увидела простоквашу, черный хлеб и чай. Сон меня освежил, я подумала: «Пока живу надеюсь» и, несмотря на все свои страдания, обмакнула кусочек хлеба в простоквашу и заставила себя проглотить. Все это время атаман теребил свои длинные усы, свисающие с верхней губы к кадыку, и испытующе поглядывал на меня близко посаженными, но незлыми глазами.
        Должно быть, я действительно выглядела нелепо в остатках кружевного вечернего платья, купленного по случаю в «Свон и Эдгарс»,[Сеть британских магазинов одежды.] которое не шло мне даже новое. К тому же я была без нижней юбки, да еще укутана, словно тогой, одеялом. Манеры его, впрочем, сохраняли все черты высокомерной обходительности нищего; он ни разу не попросил меня показать крылья, видимо, полагая это бестактностью, хотя ему, конечно же, очень хотелось посмотреть.
        - Вы - в Забайкалье, где реки промерзают до дна и рыбы застывают во льду, как мошки в янтаре, - объявил он. Как вам известно, у меня талант к языкам, я хватаю их на лету, как блох, и, хотя его русский и не был петербургского выговора, я все равно все понимала.
        - Я это уже поняла, - сказала я.
        - Добро пожаловать в братство свободных людей!
        - «Братство», вот как? Но я не довожусь вам братом! - Его братское приветствие было совсем не к месту, и я презрительно усмехнулась, на что он не обратил никакого внимания и продолжал:
        - Мы не заключенные, не изгои и не поселенцы, сударыня, хотя братство наше возникло именно из этих сословий; мы живем вне закона, не знающего к нам пощады, и своей жизнью и поступками доказываем, что жизнь в лесу может принести свободу, равенство и братство тем, кто готов платить за них бездомностью, опасностями и даже жизнью. Отныне, как говорится, наши сестры - сабли остры; наши жены - ружья заряжены, с которыми мы каждую ночь делим свои лежаки и - ревнивые - никогда не спускаем с них глаз. Мы идем на смерть с той же радостью, с какой идут под венец.
        Не думайте, что я не прониклась духом его разглагольствований, хотя, как мне казалось, они должны были подчиняться определенному смыслу. «Сестры - сабли, жены - ружья» - что это такое, в самом деле! Что за разговор? Пойти с кем-нибудь из них под венец было равносильно приглашению на эшафот, не иначе. Этот малый мешает метафоры, как пьяница - выпивку, и, смею заметить, пьянеет от них примерно так же. Более того, мне кажется, что его речь отлично легла бы на музыку, на духовые с барабаном, а в некоторых местах не помешал бы и мужской хор. И однако же, хоть он и был нашим похитителем, в тот момент я была настроена скорее в его пользу, чем против.
        - Только катастрофа, - говорил он, - способна завести мужчину в такую глушь.
        Но не я ли - живое доказательство того, что и женщины появляются здесь отнюдь не по собственной воле? Чтобы скрыть свое раздражение, я попросила у него еще стакан чая. Мою просьбу он любезно исполнил под звон и бряцанье оружия, поскольку, помимо прислоненного близ него к козлам ружья, на поясе у атамана болтались два пистолета, а его армяк был накрест перепоясан патронташем. Кроме того, у него имелась сабля с широким клинком, похожая на турецкую. Таково было снаряжение этого дикаря, украшенного свирепейшими усами. Его одежда напоминала одеяние бандитов из комических опер, только подражал не он, а ему, а от деревянного приклада его ружья, которое наверняка участвовало в крымской кампании, почти ничего не осталось.
        - Каждый из нас, включая последнего мальчишку, скрывается здесь от закона, который готов нас покарать за месть мелким чиновникам, армейским офицерам, помещикам и им подобным негодяям, некогда насильно обесчестившим наших сестер, жен и возлюбленных, которые теперь далеко, далеко от нас…
        Так вот где в либретто появляются женские партии! Подруги, которых с нами нет!
        - Что вы имеете в виду под словом «обесчестившим»? - спросила я, с отвращением вылавливая из чая дохлую муху, но поскольку для мух здесь слишком холодно, оказалось, что это всего лишь чаинка. Я еще раз прощупала его на предмет
«бесчестья».
        - Атаман, а где вообще находится женская честь? В п… или в душе?
        Мой лаконичный софизм, положенный на музыку, тоже прозвучал бы неплохо. То ли мой вопрос его расстроил, то ли произнесенное вслух неприличное слово моментально охладило его пыл. Не привыкший к тому, что его мнение оспаривают, он всосал усы в рот и яростно их пожевал.
        - Лично я считаю, - добавила я, - что девушка должна пристрелить своих насильников самостоятельно.
        И так выразительно посмотрела на его ружье, что даже если бы у него что-то и было на уме, он немедленно бы передумал.
        - Это мои люди, - сказал он, очевидно не желая обсуждать со мной эту тему, - взорвали железную дорогу.
        - Прекрасно! - произнесла я иронично. - Вот это дело! Взорвать цирковой поезд! Интересная задумка.
        И тут, Боже мой, у этого огромного, непорочного, великодушного мужика глаза потекли жирными слезами, он отшвырнул козлы, в ярости опрокинул остатки моего недоеденного завтрака и, упав передо мной на колени, приступил к своей главной арии.
        - Удивительная госпожа из-за гор и далекого моря! Если бы царь-батюшка знал обо всем происходящем в его государстве, он никогда бы не допустил, чтобы таких честных крестьян, как мы, отлучили от сохи и, словно зверей, послали жить вдали от дома и вне закона, потому что мы не сделали ничего такого, чего не сделал бы он сам, если бы царице-матушке или его бесценным дочерям угрожало бесчестье.
        Когда мы в последний раз ограбили железнодорожный разъезд в Р., мы взяли там газеты, чтобы посмотреть, что о нас пишут, и прочитали, что вы, знаменитая воздушная гимнастка, крылатое чудо, британский ангел, приближенная к английской королевской семье…
        (Черт бы побрал Полковника с его рекламными штучками!)

…поедете через Забайкалье к Великому океану, через который переправитесь в Страну Летящего Дракона, чтобы встретиться там еще с одним Императором. Мы взорвали железную дорогу, милая барыня, только для того, чтобы захватив вас, иметь возможность обратиться к вам, умолять вас, бить, так сказать, челом - «ибо дела его не расходятся со словами», - чтобы вы ходатайствовали перед вашей будущей свекровью, королевой Англии…
        (Что это такое Полковник выдумал? Что за бредни? Он за это ответит!)

…чтобы вы ходатайствовали перед королевой Викторией, милой бабушкой, восседающей на английском троне, поддерживая дуновением своих королевских мехов горение угля в кипящем самоваре Империи, в которой никогда не заходит солнце. Я умоляю вас, милостивое и удивительное существо, ходатайствовать перед Королевой-императрицей, чтобы она просила мужа своей внучки, то есть русского царя - это ведь дело семейное! - простить всех нас и позволить вернуться свободными людьми в свои родные деревни, взять в руки брошенные в полях плуги, подоить коров, которые давно уже ревут с переполненным выменем, собрать несобранный урожай…
        Ибо царь - воплощение справедливости, но он не знает и половины того, чем занимаются его чиновники и что происходит в его государстве.
        Если бы к моему горлу не подступили слезы, я бы, наверное, рассмеялась над жалкой простотой этого человека, над его ни с чем не сравнимым великодушием, над его верой страдальца в то, что существует какая-то высшая, несокрушимая сила, которая понимает и любит истину всякий раз, когда с ней, как в «Фиделио» Бетховена, столкнется; благородство духа рука об руку с неспособностью к анализу - что всегда и отличало трудовой народ. Я попыталась остановить атамана, но он покрывал подол моего вечернего платья влажными поцелуями.
        - Милостивая государыня, вы… вы должны написать письмо королеве Виктории, мы передадим его с поездом, и поезд помчит его далеко-далеко, до самого города Лондона. И в одно туманное утро лакей во фраке принесет наше письмо с незримым грузом надежды и веры честных людей самой Королеве-императрице, сидящей на подушках в Букингемском дворце, в то время, когда она будет постукивать золотой ложечкой по яйцу в золотой рюмочке. Она увидит ваш знакомый и милый почерк на конверте и радостно воскликнет: «Письмо! Письмо от моей почти невестки!» А потом…
        К этому времени мои колени промокли от слез и поцелуев, и у меня не осталось сил все это терпеть. - Бедняжка ты мой, ну разве можно верить всему, что пишут в газетах! Я никогда не была помолвлена с принцем Уэльским! Неужели у него еще нет прекрасной и замечательной жены? Милый, да я даже близка с ним не была, а за ту близость, что он предлагал. Виндзорская вдова[Прозвище королевы Виктории.] ни за что не погладила бы его по голове, ни за что! Что за праздная глупость думать, будто бы великих мира сего хоть сколько-нибудь беспокоит несправедливость, от которой вы страдаете? Не они ли сами плетут гигантскую паутину несправедливости, оплетшую уже весь мир?
        Сначала он мне не поверил; потом, когда мои доводы его убедили, разразился почти вагнеровской бурей ярости, горя и отчаяния. Он на чем свет стоит поносил этот мир, газеты, двуличность государей и свое собственное легковерие, и, должна сказать, я искренне ему посочувствовала; он начал крушить все, что было вокруг, пинком разломал козлы и стулья - такова была сила его разочарования. Вбежали его приближенные, но ничего не смогли сделать, чтобы усмирить его, и тогда я сказала:
«Пошлите за Самсоном», и наш старый знакомый Самсон-Силач ухватил его и дал как следует по башке, после чего в наступившей тишине мы побрели к нашей хижине, в которой - таковы особенности человеческого сердца, готового прильнуть в экстремальных обстоятельствах к любому проявлению безопасности, - мы уже чувствовали себя как дома.

«Подонки!» - проговорила Лиз, когда я ей все рассказала, но имела в виду не разбойников. Даже Полковник, как водится, пришел в замешательство, хотя он ни за что не взял бы на себя ответственность за наше плачевное положение, мыча что-то про покупателя, который сам во всем виноват, и о том, что дураки сами должны за все расплачиваться.
        Но… что сделает атаман разбойников, когда очнется? Направит ли свой гнев против нас? Захватывать его оружие нет смысла, потому что все разбойники вооружены до зубов и уже пристреляли на нас свои ружья. Да, попали мы в переделку!..
        Принцесса ходит из угла в угол, лишенная самого дорогого, простерши перед собой бесполезные руки, мертвенно-бледная, как Леди Макбет, преследуемая призраками своих жертв. Миньона не отстает от нее ни на шаг, опасаясь, как бы она с собой что-нибудь не сделала. Клоуны уже вполне оправились и развлекают мальчишку-кострового карточными фокусами, забыв или простив ему эпизод с пуделем, но я предвижу бурю, когда у них кончатся сигареты. Полковник, возможно от непризнанной вины, настолько преодолел свое отвращение к водке, что скоро уже сидел пьяный, без перерыва распевая баритоном песни о «старом Кентукки». Те, кто еще хочет и может сформировать военный совет, сидят на деревянном настиле: ваша покорная слуга, Лиззи и… Силач.
        Я начинаю понимать, что в лобных долях Самсона происходят кое-какие изменения. Глаза его, извечно полные ярко выраженной пустотой, потемнели, с каждым часом становясь все задумчивее, и, хотя его время вступить в дискуссию еще не настало, я возлагаю на него все большие надежды, если, конечно, нам суждено остаться в живых. Силач не принимает участия в разговоре, но живо все воспринимает и, как и мы, разрывается между искренним сочувствием к обманутым преступникам и тревогой за наше собственное положение.

«Солнце ярко светит, - поет Полковник, - на мой дом в Кентукки».
        Когда он напивался, Сивилла, похоже, порывала с ним все отношения и устраивалась на медвежьих шкурах как можно дальше от кострового но мы решили, что неплохо было бы «спросить оракула», и Лиззи вытащила карты с буквами из кармана Полковника, даже не заметившего этого. Все что Сивилла могла сказать, было: «Ж-Д-И-Т-Е» а снаружи тем временем опять повалил снег, который привел кострового в движение, чему я была рада.
        Потом до нас донесся шум: это разбойники топили в вине свою печаль. Удивительным образом напоминая бандитов из комических опер, они низкими баритонами в несколько голосов затянули жалобную песнь. От их тоскливого пения, которое становилось все фальшивее и фальшивее, хотелось повеситься.

«Вот мы и оказались, - проговорила Лиз, - у черта на куличках с толпой чесоточных отморозков, наивно уверенных в том, что королева Англии пустит слезу, как только узнает об их страданиях. У тебя сломано крыло, и мы не можем улететь. И часы погибли. И не узнать, дошла ли последняя почта до дома или нет».
        Вот это уж самое последнее, что должно нас волновать: получили ли товарищи в Лондоне свежие новости с поля боя. Когда я сказала ей это, мы поссорились, впервые за все время! Наговорили друг другу грубостей. Потом, надувшись, забились в разные углы сарая, и рядом с безучастной заплаканной Принцессой, злящейся Миньоной, с Полковником, все более фальшиво распевающим содержимое песенника Стивена Фостера, Стивен Фостер - американский композитор, автор сентиментальных баллад.] словно пытаясь заглушить доносящиеся снаружи стенания разбойников, словно при реках Вавилонских сидящих и плачущих, стенания, к которым добавлялось завывание волков и хриплый хохот, сопровождавший все более непристойные игры, в которые клоуны втягивали мальчишку-кострового, я начинаю в расстройстве думать, что в прошлой жизни совершила что-то действительно ужасное и потому угодила в такую неприятность.
        И я невольно вздрагиваю от суеверной мысли, пусть детской и нелепой, но все равно… маленький кортик, всегда служивший мне оружием, и Сатурн, всегда пребывавший рядом, пропали, пропали навсегда.
        Подозреваю, что у меня не только сломано крыло, но и разбито сердце.
        Еды нам не принесли - разбойники были слишком поглощены своими песнопениями. Но Лиззи, за действиями которой я искоса наблюдала, выпросила у мальчишки нож и принялась резать медвежьи шкуры, задумав, видимо, сотворить из них какую-то одежду, чтобы мы выдержали местный климат, и я только дивилась тому, что в ее хитроумной голове может родиться какой-то особый план. Однако я ни о чем ее не спрашивала, потому что мы не разговаривали.
        Вскоре в дверь постучали, и чей-то незнакомый интеллигентный голос спросил: «Есть кто-нибудь?»

«Засов снаружи! - крикнула я. - Отпирайте и входите!»
        Так мы познакомились с беглым каторжникам.

6
        Раннее утро. Синее небо отбрасывает на снег синие пятна. Луна, словно поддразнивая, появляется и исчезает за шарфом из голубого газа. Все прозрачно. В чаще мелькает неуловимая фигура с легкой серебристой щетиной на челюсти, кажется переставшая воспринимать холод, поскольку, потеряв штаны, свои смешные подтяжки и парик, бредет, как ни в чем не бывало, полураздетая. В волосах фигуры среди каких-то корешков, колючек, веточек, грибов и мха запутались перья полярной совы, нырка, ворона… Этот человек выглядит так, словно он родился в лесу, словно он - детище леса.
        Он путает звезды с птицами и щебечет с ними, будто никогда не знал другого языка. Возможно, тот ангел, что осеняет своим крылом малых птиц, несмотря на размеры этого человека, принял его под свою опеку? Во всяком случае, не считая исцарапанных голеней, он абсолютно цел, и крошки жизненного сора, шебуршащие в той самой коробке, что доселе хранила его разум, иногда, подобно узорам в калейдоскопе, выстраиваются в нежное пернатое создание, которое, вполне возможно, когда-то высидело его из яйца.
        Его гребешок давно пропал, но он все равно кричит: «Ку-ка-ре-ку-у!»
        Уолсер, пустая сердцевина пустого горизонта, бьет крыльями среди заснеженных равнин. Он - создание еще чувствующее, но уже не разумное; он - сама чувствительность, но без грана разума, и только чувственным впечатлениям дано отныне воздействовать на него и приносить ему радость. Одушевленный, он прислушивается к ударам бубна.
        Как странно для здешних мест! Как будто звуки самой земли пробиваются из-под снега или нависшего над ней неба. Гулкие, настойчивые удары, сначала приглушенные, потом звучащие все громче… пра-па-пра-па-та-та… та-та… бим-бам-бум. Тра-та-та-па-та-та… тра-та-та - дроби и риффы, не менее замысловатые, чем афро-карибские.
        На самом деле он не понимает, что это бьют в бубен. Разве это не порождение его свихнувшихся мозгов, а? Он замирает на одной ноге, как аист, нюхает воздух, словно пытаясь уловить, откуда доносится этот молящий призыв, но при каждой остановке его мошонку схватывает морозом, и он с отрывистым криком устремляется вперед и на этот раз останавливается возле сброшенных оленьих рогов, которые торчат из снега, словно выброшенная на свалку вешалка для шляп.
        Когда Уолсер принюхался на этот раз, его ноздри расширились от пронзившей его струи чего-то удивительно вкусного и ароматного. С каждым шагом, приближающим его к восхитительному запаху, удары становились все громче и громче, а ритм - все необычнее, пока он не наткнулся среди деревьев на жаровню с горящими угольками, от которой поднимался дымок. Возле огня стояло живое создание, составленное из кожаной бахромы, ярких лохмотьев и позвякивающих металлических украшений. Создание держало в одной руке деревянную колотушку, било ею в бубен величиной с ведро, сделанный из растянутой на деревянном ободе ярко разукрашенной кожи, вроде тех, что ирландские музыканты называют «бодрам». Этот бубен разговаривал с глушью на своем собственном языке.
        Увидев Уолсера, шаман ничуть не удивился, потому что довел себя ударами в бубен до экстаза и дух его пребывал в окружении рогатых предков, птиц с плавниками, рыб на ходулях и тому подобных призраков, среди которых Уолсер был совершенно заурядной фигурой. Уолсер присел у огня, наслаждаясь запахом дыма и восстанавливая в себе ощущение тепла. Наконец глаза у шамана выкатились из орбит, на губах выступила пена, и он, отбросив бубен, упал в снег.
        Уолсер поднял бубен, но оказалось, что он способен извлечь из него только несколько приглушенных рокочущих звуков. Он не знал, как заставить бубен говорить, и даже если бы это ему случайно удалось, все равно не понял бы его слов.
        Время шло. Шаман громко вздохнул, поднялся, стряхнул снег со своей кожаной одежды и заметил, что Уолсер по-прежнему здесь. Путешествуя к духам, шаман был готов ко всему, он с радостью приветствовал Уолсера, приняв его за призрака, который немного задержался после того, как смолк вызвавший его бубен, но со временем тихо и незаметно исчезнет. Но, увидев, как Уолсер потер себе круговыми движениями живот, вспомнив чудесные события, однажды за этим последовавшие, шаман повел себя по-другому.
        Он обратился к Уолсеру на каком-то финно-угорском диалекте, способном привести в замешательство не одно поколение лингвистов.
        - Путь… ты держать… откуда? Путь… ты держать… куда?
        Уолсер хихикнул: он никуда не шел и разве что тер себе живот. Из мешочка, в котором шаман носил свои амулеты, появился граненый стакан для чая (заваренного из плиточного чая на жаровне для восстановления сил). Шаман стыдливо отвернулся, задрал свою юбку и помочился в стакан. Затем с улыбкой протянул стакан с дымящейся янтарной жидкостью своему нежданному гостю.
        - Жаль, что без сахара, - сказал Уолсер. - Да и без лимона.
        Но его мучила жажда, и он выпил.
        Глаза его завертелись в орбитах, из них посыпались искры, как от огненных шутих, что испугало даже шамана, привыкшего к действию мухоморов, профильтрованных через почки. У Уолсера немедленно начались галлюцинации, в которых птицы, ведьмы, матери и слоны смешались с образами и запахами рыбацкой пристани, лондонского театра
«Альгамбра», Императорского цирка в Петербурге и многих других мест.
        Вся его жизнь пронеслась перед ним насыщенными, но разрозненными фрагментами, и он не смог отыскать ни их начала, ни концы. Он что-то беспомощно проговорил на незнакомом шаману языке, что лишь возбудило его любопытство.
        Шаман собрал свои пожитки и перекинул бубен через плечо. Вытряхнул угли из жаровни и затоптал их. Сложил жаровню. Теперь он был совершенно уверен, что Уолсер - кто бы он ни был - вовсе не плод его галлюцинаций, а, возможно, ученик шамана из другого племени, другого, как он отметил, физического типа, который заблудился в неудачном путешествии. Невысокий, но очень крепкий, шаман перекинул Уолсера через плечо и понес в деревню.
        Перевернутый вниз головой Уолсер без устали бормотал ругательства в вышитую спину шаманского ритуального плаща. Галлюциногенная моча запустила в его черепе заржавевший было мотор.
        - О! - декламировал он в сторону надвигающегося сибирского рассвета. - Какое чудо природы человек!

7
        Беглец отворил дверь, вошел, получил краюху поджаренного на костре хлеба и с радостью обнаружил, какая разношерстная компания оказалась в заложниках у разбойников. Он был образованным молодым человеком, нет, мальчишкой, потому что ему не исполнилось еще двадцати, да он и на них-то не выглядел - со свежим лицом и ясными глазами - энергичный херувимчик, который прекрасно говорил по-французски и сносно - по-английски. Он привнес какую-то свежую струю в наше угрюмое обиталище, ибо никогда не произносил слова «вчера». Он говорил только о «завтра», о сияющем утре мира, о любви и справедливости, когда человеческая душа, на протяжении всей истории жаждущая гармонии и совершенства, наконец-то их обретет. От грядущего столетия он ждал квинтэссенции всего самого доброго, что могло принести его идеальное «завтра».
        Его сослали за попытку приблизить на один шаг Утопию посредством подрыва полицейского участка, и Лиз поначалу прониклась к нему уважением. Но после того как он смущенно признался, что ни взрыва, ни разрушений не произошло, потому что взрывчатка промокла, Лиз поцокала языком по поводу дилетантизма, недовольно нахмурилась и яростно набросилась и на его «душу», и на его «завтра».
        - Прежде всего, молодой человек, о какой душе вы говорите? Покажите мне, где она в человеке находится, и тогда я, возможно, вам поверю. Уверяю вас. что никакое вскрытие никакой души не обнаружит. А можно ли сделать совершенным то. чего не существует? Поэтому прогну вас не упоминать в разговоре слово «душа». Во-вторых, как говорится: «Завтра никогда не наступает», и потому варенье детям всегда обещают завтра. Мы живем здесь и сейчас, в настоящем. Лелеять надежды на будущее означает строить их по догадкам, которые, к слову сказать, ровно ничего не значат. Мы должны довольствоваться тем, что есть здесь и сейчас. В-третьих, каким образом вы узнаете «совершенство», когда столкнетесь с ним? Определить совершенное будущее можно только по несовершенному настоящему, а настоящее, в котором мы, как ни крути, живем, всегда кому-то покажется несовершенным. Вот это настоящее время и кажется вполне совершенным для таких, как Великий князь, который хотел заполучить мою приемную дочь (она тоже здесь), чтобы пополнить свою коллекцию игрушек. Для бедных крестьян, своим трудом оплачивающих его сумасбродства,
настоящее - сущий ад.
        Если отбросить грамматическую метафору, то я соглашусь с вами, что настоящее, которое нам довелось разделить, в какой-то степени несовершенно. Но это печальное обстоятельство не имеет ничего общего с душой или, отбросив теологический подтекст, с «природой человека». Не то чтобы природа Великого князя велит ему быть сволочью, в это трудно поверить; но она и не в том, чтобы его работники были рабами. То, с чем мы сейчас сражаемся, мой мальчик, это длинные тени исторического прошедшего (вернемся ненадолго к грамматической аналогии), которые породили соответствующие учреждения, создающие в первую очередь человеческую природу в настоящем.
        Не нужно ковать человеческую «душу» на наковальне истории - чтобы изменилось человечество, необходимо изменить саму наковальню. Только тогда мы сможем увидеть если не «совершенство», то что-нибудь лучшее или, не питая ненужных иллюзий, хотя бы не худшее.
        Она заметно оживилась, и Беглец получил гораздо больше, чем рассчитывал, остановившись в лагере разбойников, но до того, как они сцепились с Лиз на предмет самого эффективного способа облагородить человечество, я быстро вклинилась и спросила, что происходит снаружи.
        Оказывается, разбойники настолько расстроились, что я не принцесса Уэльская и никогда ею не буду, что решили утопить свое горе в вине. Увы, это им не помогало. Чем больше они пили, тем больше плакали, словно все, что в них вошло, должно было и выйти. Если мы их как-то не успокоим, сказал нам Беглец, то не исключено, что они устроят небольшую перестрелку, и тогда - все, до свидания. Господи, прости! Finito.[Конец (итал.).]
        У него были и другие новости. Не так давно он столкнулся с группой женщин, продвигавшихся в глубь края, которые сбежали из расположенного неподалеку заведения для умалишенных преступниц, заперев там начальницу, чего, по их словам она вполне заслуживала. Эти женщины задумали основать в тайге женскую Утопию и попросили Беглеца об одной услуге: обеспечить их литром-другим спермы, которая замерзает при низкой температуре этой местности и которую они могли бы хранить, как в термосе, в ведерке для льда, которое они несли с собой, чтобы, начав оседлую жизнь, воспользоваться ею для оплодотворения, обеспечив, таким образом, выживание республики свободных женщин. Беглец обещал помочь, из чего я поняла, что он - настоящий джентльмен.
        - А что они будут делать с младенцами-мальчиками? Скормят белым медведям? Или медведицам? - безапелляционно спросила Лиз, пребывавшая в язвительном настроении и, вероятно, представлявшая себя в Уайтчепле на заседании дискуссионного клуба имени Годвина и Уоллстоункрафт.[Уильям Годвин (1756-1836) - общественный деятель, философ и политический журналист; Мэри Уоллстоункрафт (1759-1797) - английская писательница, супруга У. Годвина.] Я заставила ее замолчать. Упоминание о ведерке для льда возбудило мое любопытство.
        - Я спросил, откуда оно у них появилось, - сказал Беглец. - Они сказали, что из вагона-ресторана поезда, потерпевшего крушение на Сибирской железной дороге.
        Услышав про слонов, безжизненные тела которых валялись вдоль железнодорожных путей, как опрокинутые автофургоны, Полковник не выдержал и, обгоняя слезы, принялся без остановки сморкаться в кучу шелковых американских флажков, запас которых у него оказался поистине неистощимым. Я расспросила Беглеца о выживших, и - о, радость! - оказалось, что под горой скатертей и салфеток женщины раскопали белокурого иностранца без единой царапины, но оставили его, заметив приближающихся спасателей, а к тому времени, как с ними повстречался Беглец, уже жалели, что лишились такого замечательного спермохранилища. Когда я это услышала, я чуть было не сошла с ума от радости и, забывшись, выкрикнула:
        - Мой мальчик придет и спасет нас!
        - Прямо уж, сентиментальная ты дурочка… Не уверена, что он в состоянии спасти самого себя, - сказала Лиззи. - Спасатели нравятся мне больше.
        Выяснилось, однако, что Беглец скрывается как раз от этих спасателей, которые намерены «спасти» его назад на каторгу. Да и разбойникам лучше было бы немедленно сняться с места, потому что, когда появятся пожарные, врачи и полиция, им много за что придется держать ответ.
        Полковник, впрочем, был вне себя от радости и уже сочинял в уме шикарные газетные заголовки - только бы добраться до ближайшего телеграфа! Он полагает, что его катастрофа рано или поздно окончится для него неплохими барышами. Его оптимизм не знает пределов, и его внезапный всплеск радости и энергии (Полковник издает боевые кличи индейцев и пускается в пляс) спускает меня с небес на землю, ибо, что бы ни случилось потом, в данный момент мы находимся в снежной глуши среди агрессивных, перепившихся, до зубов вооруженных разбойников, которых, для их же блага, необходимо убедить бросить нас и поскорее скрыться.
        - Ребята, - обратилась Лиззи к клоунам. - Пора сбросить с себя апатию. Устройте-ка нашим хозяевам представление, встряхните их так, чтобы они прислушались к голосу разума. Заставьте их улыбаться, смеяться, и тогда мы сможем с ними поговорить. Верните их к жизни, мальчики…
        Возможно, она использовала не совсем удачные слова, вызвав в их памяти номер с похоронами клоуна, который им уже никогда не исполнить. Поначалу идея показалась им сомнительной, потому что главного персонажа номера, Буффо, с ними не было, из одежды осталось рванье, из музыкальных инструментов - скрипка, бубен, треугольник - и все; клоуны были явно не в форме, хотя карточные фокусы и имели у мальчишки-кострового потрясающий успех.
        - Пусть это будет, - предложила Лиззи, - реквием по Буффо.
        Услышав ее слова, клоуны как-то странно, мрачно и печально переглянулись, и если бы этот взгляд удалось озвучить, он снова и снова отражался бы от них, как звуки одинокого органа в огромном соборе. Когда умолк последний отголосок этого взгляда, этой безмолвной вести, этого неведомого нам торжественного заявления, старый Грок поднял треугольник и стукнул по нему, а Грик вытащил из шляпы крохотную скрипку. Не скажу, что я возрадовалась, когда они затянули похоронный марш из «Саула»; мои волосы зашевелились от предчувствия грядущей неприятности, но отступать было уже поздно. Один рыжеволосый малый, чуть поколебавшись, схватил полено и огрел им карлика. Костровой покатился по полу от хохота. Я отворила дверь, и клоуны выбрались гуськом наружу.
        Разбойники к тому времени развели посреди лагеря костер и сидели вокруг него на пнях в позе роденовского «Мыслителя». Легкий снег падал на их волосы. Без своего предводителя клоуны не сразу сообразили, что им делать. Один без цели покатился кубарем, другой схватил его. Щеки атамана разбойников разошлись в подобии улыбки. Это придало клоунам уверенности; они вскочили и под все более ритмичные звуки, отбиваемые Гриком и Гроком, принялись танцевать.
        Что за мелодию они наигрывали? Будь я проклята, если помню; какая-то невероятная музыка ведьмовского шабаша. А их танцы… Правильно ли называть то, что они вытворяли, словом «танец»? Ровным счетом ничего от танца, который мог бы повеселить сердце. Боже, я думала, что все мы сошли с ума.
        То был танец смерти, и клоуны танцевали его в память Джорджа Баффинса, на месте которого могли оказаться сами. Они танцевали его ради всех презренных существ на земле и свидетельствовали этим танцем свое собственное падение. Они исполняли танец отщепенцев для отщепенцев же, смотревших на них в окружении мрачных деревьев в приближающейся буре. Отвергнутые всеми, эти изгои по очереди поднимали головы, смотрели и смеялись, хотя смех их был безрадостным. Смех людей, понимавших, что одержать победу над судьбой невозможно. Глядя на эти тягостные арабески проклятых и слушая смех заблудших в кругах ада, мы с Лиз взялись за руки.
        Клоуны танцевали, а разбойники радостно их приветствовали. То был танец мятущегося духа их учителя, который явился со страшным ветром и пробирал смертельным холодом до мозга костей. Они танцевали вихревый распад всего, конец любви, конец надежды; их танец превращал то, что будет, в то, что уже было; они танцевали опустошение безжалостного настоящего; они танцевали загробный танец свершившегося прошлого, с которым все замирает и никуда не движется; они танцевали танец Ветхого Адама, разрушающего вселенную, потому что мы верим, что он не умирает.
        Разбойники охотно подхватили дух происходящего. С криками «ура!» и «еще!» они вскочили на ноги и, стреляя из ружей, ринулись отплясывать дикий гопак. Снег падал на наши лица мокрым белым саваном, и ветер подхватывал потустороннюю музыку старых клоунов, неимоверно ее усиливая, доводя всех до помешательства. Снег все больше засыпал нас, и Самсон по одному унес нас назад в сарай, а потом своими могучими плечами подпер дверь изнутри, чтобы удержать ее под натиском бури.
        Несмотря на впивающиеся в стены пули, завывающий в дырах от сучков ветер, который подхватывал угли из костра и так разбрасывал их повсюду, что мы думали, что сгорим заживо среди снега и льда, сарай устоял. Он раскачивался из стороны в сторону, но тем из нас, кто, пусть и непоследовательно, уповал на здравый смысл, было суждено избежать худшего. Беглец же, столкнувшись с таким взрывом воинствующего пессимизма, побледнел, осунулся и повторял про себя ободряющие цитаты из Кропоткина и его соратников, как другие, оказавшись в таком положении, повторяли бы молитвы.
        Когда буря наконец утихла, свежевыпавший снег словно заново нас родил и утихомирил лагерную лихорадку. Повсюду валялись обрывки атласной ткани, тут же лежала скрипочка Грика с порванными струнами, но от палаток и хижин, разбойничьих ружей и самих разбойников и клоунов не осталось и следа, словно всех их разом сдуло с лица земли.
        Осталась одна собачка. Порыв сильного ветра, похоже, просто швырнул бедняжку наземь. Маленький щенок-дворняга с привязанным к хвосту помпоном бегал большими кругами и скулил.
        Я очень надеюсь, что атамана разбойников унесло ветром в родную деревню к соскучившейся по его рукам сохе, к изголодавшемуся по его пальцам разбухшему вымени коровы, к курам-пеструшкам, взволнованным кудахтаньем зовущим его собрать давно снесенные яйца, ко всему, что было у него раньше - к родному дому, тоску по которому он взлелеял за время своих долгих скитаний. А вот куда делись клоуны, не знаю. Возможно, присоединились к Джорджу Баффинсу в огромном небесном сумасшедшем доме.
        Лиззи не выказывает ни малейшего сожаления по поводу столь быстрой развязки, невольно спровоцированной ею. Она пожимает плечами и произносит: «Ну и скатертью дорога!», после чего раздевается и напяливает на себя медвежьи шкуры, из которых ухитрилась сшить для всех что-то вроде курток и штанов. С усами, смуглым лицом и в шапке-ушанке, которую она смастерила себе, чтобы не мерзли уши. она очень похожа на медвежонка.
        - Ноги в руки, - говорит она. - Прочь отсюда!
        Потрепанный сарай еще держится, но ни у кого из уцелевших нет желания оставаться здесь. Мы отправляемся в путь, навстречу спасению. Чтобы не замерзнуть, облачаемся в творения скорняжной практики Лиззи и направляемся туда, где, по словам Беглеца, проходит железная дорога. Поразмыслив на досуге, он соглашается стать наглим проводником; Полковник от души наговорил ему чего-то про американский паспорт, и, судя по виду, этот молодец искренне поверил в блага, сулимые Статуей Свободы.
        Остальные были потрясены случившимся, но все, до чего додумались мы с Лиз, это то, что клоуны вызвали хаос, и хаос, извечно присущий человеческим деяниям, не заставил себя ждать. Беглец, невероятно озабоченный случившимся, пытается втянуть меня в разговор о его смысле.
        Не собираясь заниматься метафизикой, я говорю ему: «Милый, если бы я не сломала крыло, я бы не задумываясь улетела, прихватив всех, во Владивосток, поэтому не стоит задавать мне вопросы о том, что реально, а что - нет, потому что, подобно тупорылым утконосам, половина из тех, кому довелось меня видеть, глупо хлопает глазами и не верит, а другой половине только кажется, что она что-то видит».
        После чего он надолго замолчал.
        Я рада, что Полковник воспринял потерю клоунов без истерики, наверняка репетируя ответы на вопросы газетчиков: «Клоунов унес смерч! Владелец знаменитого цирка видел это собственными глазами». Однако некоторые из нас настроены не столь жизнерадостно. Миньона льнет к руке Принцессы, но глаза Принцессы пусты.

«Если эту девочку не усадить в ближайшее время за клавиатуру, ей станет еще хуже», - сказала я Лиз.
        Самсон заворачивает ее в шкуры и несет на руках, а Миньона семенит следом. Так мы покидаем разбойничий лагерь, вернее, то, что от него осталось, и последняя собачка клоунов, не желая оставаться одна, бежит за нами. И вдруг мне становится не по себе: на гребне сугроба я замечаю лиловое перо, украденное у меня мальчишкой-костровым, которое, вероятно, выпало у него, подхваченного страшным порывом ветра.
        Так продолжились наши мытарства, ставшие уже нашей «второй природой». Я молода, и жизнь моя напоминает плутовской роман; настанет ли ему когда-нибудь конец? Неужели мне навсегда суждено стать женским вариантом Дон Кихота, а Лиз - моим-моей Санчо Пансой? И какую в этом случае роль исполняет молодой американец? Не окажется ли он очаровательной иллюзией, Дульсинеей той сентиментальности, за которую Лиз так меня ругает, заявляя, что она - всего-навсего обратная сторона моей непреодолимой страсти к звонкой монете?
        Иди, иди, продолжай двигаться, девочка, и - будь что будет!
        Мы брели долго и зашли очень далеко, так и не выбравшись из леса; казалось, мы ничуть не приблизились к железной дороге, и по лицу Беглеца то и дело пробегало беспокойство. Неужели он повернул не в ту сторону, здесь, где никаких поворотов нет? Или в этом бездорожье, где бы человек ни остановился, ему кажется, что он на перекрестке на пересечении всех дорог, ни одна из которых не может быть верной… И мы продолжаем идти и идти, только бы не замерзнуть.
        Вскоре деревья начали редеть и наконец расступились; Беглец в недоумении: мы вышли на берег широкой замерзшей реки, которой он никак здесь не ждал. На противоположном берегу реки виднеется кривобокая избушка с нелепыми резными украшениями, какие русские предпочитают строить в этих местах. Судя по ее заброшенности, Беглец предполагает, что это дом такого же ссыльного, как и он, и нам наверняка не откажут в приюте. Вздымая за собой призрачные вихри от наметенных сугробов, предвещающие плохую погоду, и отчаянно скользя на льду, мы подошли к двери - вот и мы, принимайте! - как на официальный прием где-нибудь в Белгравии, Административное подразделение лондонского фешенебельного района Уэст-Энд.] в Лондоне.
        Рядом с дверью на стене была прибита дощечка с надписью: «Забайкальская консерватория». И - имя, за которым следовала череда букв. Но вывеска так заросла мхом, что разобрать на ней что-либо было невозможно; похоже, что в течение десятилетий на ней развешивали объявления для учеников.
        Беглец постучал. Тишина. Света внутри не было, как не было и дыма из трубы. Он постучал еще раз, после чего мы толкнули дверь и сразу же почувствовали за ней запах жилого помещения. В первой комнате, однако, не было ни души. Дом был построен из сосновых бревен, а пол завален толстым слоем рыбьих костей, из чего мы сделали вывод, что обитатель этого скорбного пристанища питался в основном добытой в реке рыбой.
        Во второй комнате стояла остывшая печка и незажженная лампа. Полковник макнул в нее палец, убедился, что там рыбий жир, и тут же задумал смазать им кожу Сивиллы, которая, в отсутствие ежедневного ухода, потускнела и настолько потеряла упругость, что стала напоминать кожаный бумажник. Лиз помогла ему капнуть на один из флажков. Полковник тут же присел на корточки и принялся тереть свинку, словно лампу Аладдина. Какая же стояла вонь - фу!
        Жилище было меблировано - грубовато и очень скромно - несколькими стульями и столом, чья покрытая плесенью обивка трогательно намекала на былые претензии. На стене висел дагерротип: молодой человек возле пальмы в кадке и рояль. И совсем уж старинная гравюра: мальчик в парике, по поводу которого Лиз божилась, что это Моцарт. Иначе говоря, кто бы здесь ни жил сейчас или раньше (однако, судя по запаху, он недавно покинул этот дом), он был так или иначе связан с музыкой. Я немедленно обратила внимание Принцессы на эти реликвии, но их было слишком мало, чтобы подбодрить ее.
        Мы зажгли лампу и разожгли в печке найденные Самсоном в сенях поленья, чтобы выкурить застоявшийся дух, прежде чем отворили дверь в третью комнату.
        Каково же было наше изумление, когда, словно в ответ на все молитвы, мы обнаружили там уже не фотографию, а наяву самый настоящий рояль! С открытой крышкой, будто присевшая отдохнуть огромная черная бабочка, и стоящим сверху метрономом. Принцесса не произнесла ни слова, но глаза ее загорелись, и она захлопала в ладоши, как восторженный ребенок. Мгновенно придя в себя, она метнулась к инструменту, но тут с невидимого нам стула перед клавиатурой поднялся кто-то высокий и костлявый, до сих пор скрывавшийся от нас за эбеновым крылом, и издал душераздирающий визг.
        Тени, отбрасываемые лампой в руке Лиз, превратили его во что-то отталкивающее, даже омерзительное. Отросшие до пояса волосы спутались с бородой, доходившей ему до живота, ногти были длинными, как у Штруввельпетера,[Штруввельпетер («Грязный Петер») - персонаж одно из детских сказок Г. Хоффмана (1809-1894).] и стало понятно, что к роялю он давно уже не притрагивался: бросившись всем телом на клавиши, он извлек из них страшный диссонанс - к этому инструменту уже много лет не прикасалась рука настройщика.
        Увидев нас, он наверняка подумал, что в дом забрело стадо медведей. Он скулил от ужаса, дергал всеми конечностями, напоминая кузнечика, отчаянно выжимал из инструмента дикое изобилие звуковых эффектов и наконец вскарабкался на него и замахал руками, то ли защищаясь, то ли желая забраться внутрь рояля, но явно не зная, с чего начать. Он зацепил метроном, тот упал на ковер из рыбьих костей и начал отбивать ритм.

«Совсем спятил, - сказала Лиз. - Готов для смирительной рубашки».
        Принцесса, издавая слабые мяукающие звуки, тянула руки к роялю с мольбой, способной растопить и самое черствое сердце, но старик, кажется, забыл, что у него когда-то было сердце. И тут Миньона, резким движением отстранив Лиззи, с силой пнула тут же навсегда замолчавший метроном, откашлялась, аккуратно сплюнула и запела.
        Когда мы впервые услышали ее пение в моем номере в отеле «Европа», казалось, что это песня сама себя поет, что к Миньоне она не имеет никакого отношения, что она - всего лишь одушевленный фонограф для передачи того, чего сама она не понимает. Это было до того, как Миньона превратилась в женщину. Теперь же она захватила песню мягким лассо своего голоса и скрестила ее со вновь обретенной душой так, что она стала совершенно другой, оставшись, в сущности, прежней, подобно тому, как меняется преображенное любовью лицо. Она пела a capella, и мы не могли услышать песню во всей ее красе, но для меня и этого было слишком, тем более что она выбрала последний номер из «Зимнего пути»,[«Зимний путь» (1827) - цикл песен Ф. Шуберта на стихи В. Мюллера.] где сошедший сума молодой человек пробирается сквозь снег по следам шарманщика. Не так ли печально закончится и зимнее путешествие молодого человека, блуждающего где-то далеко от меня? А мое путешествие - что из него вышло? Лишилась своего любимого кортика, вся переломанная… вчерашние ощущения, потрепанное чудо… а ну-ка, соберись, девочка!..
        На первом куплете волосатый старик отчаянно зачесался, на втором его движения постепенно замедлились, на третьем он вытянул сначала одну ногу, потом - другую, да так, что кости захрустели, и плюхнулся на рояльный табурет. Я никогда в жизни не слышала такого расстроенного и дребезжащего инструмента, на котором он подбирал небольшую музыкальную фразу, напоминающую звучание шарманки. Очень медленно, похрустывая суставами пальцев, он наиграл эту мелодию, потом еще раз, и еще, и то, что рояль был расстроен, не имело никакого значения, потому что она и должна была звучать фальшиво, словно старая шарманка.

«На самом деле эту песню должен петь баритон».
        Я ни разу не слышала, чтобы Принцесса произнесла фразу длиннее, чем «доброе утро», поэтому ее грубый марсельский выговор и низкий, похожий на рычание голос потрясли меня.

«Какое дерьмо! - выругалась она. - Этому роялю нужен настройщик».
        К счастью, подумав немного, старик воскресил в своей памяти забытый было французский язык, испытал его в действии, и мы оставили всю троицу оживленно ругаться насчет рояля. Из-за обилия волос на лице старика его выражение не поддавалось определению, но похоже было, что он отнесся к случившемуся, как к должному.
        Нам удалось найти в его кладовой только небольшой кусок копченой лосятины и замерзшую крысу? которая, я надеялась, пала жертвой личной трагедии, а не была дежурным блюдом из местного меню. Поняв, что на кладовую надеяться нечего, Беглец с Полковником затеяли грубую перепалку по поводу Сивиллы, которая первому показалась вполне сносным обедом, а второму - существом, охраняемым запретом на убийство братьев наших меньших. Несмотря на этот запрет, Сивилла, похоже, избежала голодного кострового только ради того, чтобы пасть жертвой демократического аппетита своих друзей, потому что последними словами Беглеца были: «Давайте проголосуем».
        Как бы я ни любила эту маленькую свинку, со времени недоеденного завтрака у меня во рту не было ни крошки… Сивилла чувствовала, что в воздухе витают нездоровые мысли, но ее талант ясновидения не был настолько силен, чтобы подсказать ей, что это за мысли… Она как можно глубже зарылась в жилетку Полковника и дрожала там мелкой дрожью.
        - Съешь сначала меня! - кричал Полковник. - Сделай сначала ужин из «длинной свиньи», прежде чем прикасаться к ней, каннибал! - Но этот эмоциональный шантаж не произвел на Беглеца никакого впечатления.
        - Кто за жареную свинину - поднимите руки!
        Как только он, Лиз, я и Самсон сформировали большинство, клоунская собачка, все это время тащившаяся за нами, на свою беду привлекла всеобщее внимание тихим поскуливанием у двери, желая, чтобы ее выпустили, и рассчитывая, видимо, на спасение бегством. Мы ее опередили и съели вместо Сивиллы, сварив в талом снегу (для жарки она была слишком жесткой), так что остался еще и бульон. Фидо или Бонзо - не помню, как звали собачку, - не сумела насытить собой семерых, но все же успокоила приступы голода; последний пережиток великой клоунской ненужности и бесполезности так или иначе сослужил нам великую службу. А следующим утром или, скорее, днем, потому что зимой в этих широтах рассветает очень неохотно, сумасшедший старик выполз из музыкальной комнаты и повел тех из нас, кто не занимался музыкой, к реке, где показал, как он рыбачит. По части пропитания возникла некоторая определенность.
        Одежда старика, вполне подобающая дирижерскому пульту концертного зала, была здесь неуместной, тем более, что, выходя из дому, он напяливал слегка помятый цилиндр. Впрочем, ему виднее. Удочку и снасти ему заменила ножовка: он опустился на лед, выпилил большей кусок и стал разглядывать его на свет. На третий раз ему повезло: он вырезал замороженного карпа. Мы дружно взялись все за дело и принесли домой немало рыбы, хотя ледяные глыбы оказались довольно тяжелыми.
        Мы услышали их задолго до того, как подошли к двери. В разреженном воздухе звук распространяется очень далеко, и, возможно, пустые комнаты избушки послужили резонаторами, в какой-то степени выправляя строй рояля и одновременно усиливая его звучание. Оно было чистым, как колокольный звон. Наша умница, чудо - она настроила рояль, сделала почти новым, и если я могла пророчить будущие ссоры о том, кому солировать, то старик был слишком потрясен услышанным, чтобы жаловаться.
        Исполняемая Миньоной песня не была печальной, она не была мучительной мольбой о помощи. В ее вопрошающем тоне угадывалось величие. Миньона не спрашивала, знаем ли мы тот край, о котором она пела, потому что сама не была уверена в его существовании… но она знала! - Боже, она была уверена, - что где-то он все-таки есть, где-то там, где всегда благоухают цветы. Миньона пела о том, что этот край существует, и хотела только спросить, знаем ли об этом мы.
        Увлекаемые, словно магнитом, не замечая ничего другого, мы подошли к калитке с кусками каплющего льда, совсем позабыв об их тяжести; втиснутая под жилетку Полковника Сивилла всхлипнула, и ее пятачок задрожал.
        На крыше дома мы увидели тигров. Настоящих, пугающе соразмерных[Ср.: «Кем задуман огневой, соразмерный облик твой?» (У. Блек)] тигров, таких же ярких, как и те, которых мы потеряли. Это были местные обитатели, никогда не знавшие ни заточения, ни принуждения; надо понимать, они явились к Принцессе не для дрессировки, хотя и растянулись в блаженстве на крыше, как брошенные шубы, и их свесившиеся с карнизов хвосты, похожие на меховые сосульки, подергивались от удовольствия. Их глаза, золотые, как задник иконы, вобрали в себя все солнце, переливающееся в их шкурах, и выглядели неописуемо ценными произведениями искусства.
        То ли под светом неурочного солнца, то ли под воздействием голоса и рояля вся дикая природа пришла в движение, словно пробудившись к новой жизни. Откуда-то доносился чуть слышный щебет и трепет крыльев. Тихое рычание и мяуканье, скрип снега под лапами. А где-то вдалеке - потрескивание, будто лед на реке от радости вскрылся.
        Я подумала: «Когда эти тигры встанут на задние лапы, они будут танцевать по-своему; им мало будет того, чему она их научит. И девушкам придется придумать для их танцев мелодии, которых мир еще не знает. Это будет совершенно новая музыка, тигры будут танцевать под нее по собственной воле».
        Громадные кошки были не единственными нашими посетителями. Вдали, ближе к кромке леса, я разглядела группу живых существ, поначалу едва различимых в подлеске из-за их одежды из шкур и меха одинакового желто-коричневого цвета. Но один из них был увешан металлическими бляшками, сверкавшими своим искусственным великолепием на ярком солнце, вышедшем из-за облаков. Они осторожно продвигались вперед; по монголоидным чертам их лиц трудно было что-либо понять, но мне показалось, что они озадачены. Я сразу поняла, что это коренные лесные жители.
        Самого высокого из них верхом на северном олене я увидела не сразу, а только после того, как животное, привлеченное музыкой, показалось из-за переплетенных сосновых веток. Большой, огромный, в два раза выше остальных. И - неужели? - он светился. Он был увешан таким количеством побрякушек, что напоминал освещенную Пикадилли. и, хотя он был очень далеко, я разглядела, что его лицо - белое, как молоко. Солнце сверкнуло ярким лучом на его волосах и скулах, которые поначалу показались мне посеребренными, но это была борода.
        Борода и длинное косматое одеяние с красными лентами сбили меня с толку. И еще большой бубен, который он держал, как щит, настоящий дикарь. Чудо морское! Скорее лесное, потому что мы были от моря невероятно далеко. Я решила, что он превратился в дикаря, в какую-то женщину дикого племени, но потом заметила серебряный отлив на скулах, его бороду. Его не было со мной так долго, что у него даже отросла борода! Боже мой!..
        Мое сердце заколотилось с бешеной силой, когда я наблюдала за тем, как он прислушивается, словно в трансе, словно дикий зверь (но не так, как его новые собратья-дикари), хотя он прекрасно знал и песню, и ее исполнителя. Сердце мое чуть не выскочило из груди.
        - Джек! Джек! - закричала я, не дождавшись окончания последнего куплета - таков был мой пылкий порыв - и, увы, нарушив все очарование момента. - Джек Уолсер!
        Тигры подняли головы и раздраженно зарычали, будто удивляясь и недоумевая, как они здесь оказались. Вышедшие из леса люди разом вздрогнули, внимательно посмотрели на тигров, словно до этого их не замечали, и зрелище им не понравилось. Неужели убегут? Неужели он скроется, так и не увидев меня?
        Я расправила крылья. В этом всплеске эмоций я просто их расправила. Расправила резко и быстро, так что разорвала швы своего медвежьего одеяния. Я расправила крылья, разорвала куртку, и они оказались снаружи.
        У Беглеца отвалилась челюсть, так что при такой погоде он запросто мог застудить легкие. Старик упал на колени и как-то странно перекрестился. Лесные жители уставились в мою сторону и подняли дикий крик. Вместо прерванной музыки зазвучал бубен; человек с металлическими побрякушками отчаянно колотил в него, как в последнее средство спасения.
        Мой восторг пронес меня несколько ярдов по воздуху; в тот момент я просто забыла, что крыло у меня сломано. С помощью второго, пока были силы, я неуклюже пролетела какое-то расстояние и грохнулась лицом в сугроб. Тем временем лесные люди проворно вскочили на оленей и понеслись прочь вместе с человеком, продолжавшим бить в бубен, и сорвавшимися со своих мест тиграми. Мы снова остались одни.

8
        Одноглазый человек станет царем страны слепых, если будет точно знать, что это такое - обладать подлинным зрением, и не спутает его с ясновидением, с «духовным зрением» или сумасшествием. По мере того как разум Уолсера медленно восстанавливался среди лесных жителей, оказалось, что от него так же мало толку, как от одного видящего глаза в толпе незрячих. Когда он вспоминал о мире, что находился за пределами деревни, ему казалось, что он бредит. Весь его жизненный опыт оказался никому не нужной пустышкой. Если до сих пор этот опыт не в состоянии был изменить его как личность, то теперь он был не в силах восстановить его, Уолсера, самобытность, если, конечно, не принимать за таковую душевную болезнь.
        К счастью для Уолсера, на приютивших его людей его пространные речи на непонятном языке не производили никакого впечатления. Они не обращались с ним как с царем, и однако же вели себя очень дружелюбно - в той мере, в какой понимали, что он пребывает во власти галлюцинаций, поскольку обитатели этих удаленных районов Сибири рассматривали галлюцинации как часть своей жизни.
        Нет, их нельзя было назвать страной слепцов Они перестали видеть, зато научились использовать глаза по их прямому назначению. Следы птиц и зверей на снегу были для них сагами, которые они читали как письма. Взглянув на небо, они знали, откуда будет дуть ветер, начнется ли снегопад или придет оттепель. Ориентировались по звездам. Пустыня, выглядящая листом белой бумаги для непосвященного, всю жизнь проведшего в городе глаза, была для них энциклопедией, к которой они прибегали ежедневно по любому поводу, до мелочей изучая ландшафт, словно инструкцию к универсальному знанию, подобному «внутреннему исследованию». Неграмотными они были только в буквальном смысле, что же касается теории и накопления знаний, то здесь, они были педанты.
        Шаман был первым среди педантов. В его системе убеждений не было ничего неопределенного. Его тип мистификаций делал необходимым наличие точных, пусть и мнимых, фактов, и ум его кишел конкретными деталями. С каким страстным академизмом он отводил каждому явлению законное место в своей изощренной и замысловатой теологии! На его услуги по изгнанию нечистой силы и пророчества держался устойчивый спрос, и если его порой просили пошаманить, чтобы отыскать неизвестно где затерявшийся предмет домашней утвари, это было для него лишь отвлечением от главного, неотложного, насущного и требующего особого напряжения дела: истолкования окружающего мира через информацию, которую он получал во сне. Когда он спал, а в этом состоянии он проводил большую часть времени, он, если бы умел писать, вполне мог бы вывешивать на двери табличку: «Не мешайте работать».
        Даже когда его глаза были открыты, можно было подумать, что шаман «живет во сне». Впрочем, они все были такими. Они видели общий сон, который был их миром, и правильнее было бы назвать его не «сном», а «идеей», поскольку в нем заключался весь смысл живой реальности, лишь изредка вторгающейся в реальность настоящую.
        Этот мир, сон, пригрезившаяся идея или сформированное убеждение простиралось как вверх, в небеса, так и вниз, к самому сердцу земли, глубинам озер и рек со всеми их обитателями, в тесном взаимодействии с которыми они существовали. Но не распространялось по горизонтали. Оно не считалось ни с каким иным истолкованием мира или сна, отличающимся от принятого ими. Их сон был надежным. Изобретение, запускаемое двигателем. Замкнутая система. Надежная потому, что замкнутая. Космогония шамана со всем ее разнообразием и сложностью форм, стимулов и состояний, находящихся в постоянном изменении, была конечной только потому, что представляла собой изобретение человека и была лишена неправдоподобия аутентичной истории. «История» была совершенно неведомым им понятием, равно как и любая разновидность географии, кроме мистической четырехмерной, придуманной ими для себя.
        Они знали пространство, которое видели вокруг себя. Они верили в пространство, которое понимали. Между знанием и верой не оставалось места догадкам или сомнениям. Вместе с тем, они были невероятно практичными и, выражаясь интеллигентно, всегда «на взводе».
        До тех пор пока полвека назад им не повстречался русский торговец мехами, наградивший племя гонореей, ставшей причиной их низкой рождаемости, они никогда не встречались с иноземцами, то есть с теми, чье миропонимание отличалось от их собственного. Поскольку в их языке не было слова для обозначения иноземцев, упоминая торговца мехами, они называли его «чертом», а позже, убедившись, что слово оказалось исключительно точным, стали обозначать им всех круглоглазых, которых вскоре появилось повсюду великое множество.
        В мгновение ока вокруг единственной деревянной хижины возник целый чужеродный поселок, и теперь, когда железная дорога на Р. проходила так близко, что их дети бегали вдоль огромных громыхающих, испускающих клубы пара паровозов, радуясь им, - как долго еще эта община мечтателей сумеет хранить первобытную целостность своего коллективного бессознания от жестокой технологической яви Века пара?
        Вероятно, до тех пор, пока у них хватит сил пренебрегать ею. До тех пор, пока ни одному из этих хлопающих в ладоши детей не захочется, когда он вырастет, стать машинистом. До тех пор, пока никому из них не захочется узнать, откуда и куда едут эти поезда, вместо того чтобы взирать на них с удивленным безразличием. Именно безразличием, сознательно культивированным безразличием члены этой общины защищались от городка В и его жителей.
        За их безразличием скрывался страх. Самих иноземцев они не боялись; тот, кто принес им бесплодие, принес и огнестрельное оружие; и аборигены, и поселенцы быстро сообразили, что нейтралитет, защищенный оружием, - лучший принцип существования. Они не боялись гонококков; гораздо больше их пугала другого рода зараза - духовная неудовлетворенность, подхваченная от контакта с непознанным, симптомами которой являлись вопросы. Поэтому они появлялись в городке Р., чтобы торговать и рыться в мусорных кучах - не более того. Р. для них был таким же городом сна, как и их деревня, и они были намерены поддерживать эту идею.
        Несмотря на то что Уолсер был раза в два выше их, белым, как березовое полено, и его круглые глаза считались у монголоидной расы минусом, они знали, что он «черт» не в смысле «иноземца», а в смысле «демонического пришельца», «лесного демона»,
«представителя мира духов», по причине потрясающего экстаза, в котором он пребывал все время своего бодрствования. Шаман представил найденыша соплеменникам:
«Смотрите, вот тот, кто видит сны!» Они с уважением слушали бессвязную болтовню Уолсера и, не понимая ее, считали это доказательством его пребывания в священном трансе.
        По мере того как Уолсер оправлялся от потери памяти, вызванной ударом по голове, он понял, что приговорен к непреходящему состоянию священного бреда, или мог бы это понять, если бы ему представили какую-нибудь иную личность, нежели лишившуюся разума. Как бы то ни было, его собственное «я» находилось в состоянии неопределенности.
        Уолсер жил вместе с шаманом. Даже прадед этого шамана был шаманом. Он рос болезненным мальчиком и так же, как и его предшественники страдал от частых обмороков. Во время одного из них явились его предки. У кого-то на голове были рога, другие несли вымя. Они поставили его на ноги, как деревянный чурбан, и стали пускать вокруг него стрелы из своих луков до тех пор, пока он в очередной раз не потерял сознание; иначе говоря, ему приснилось, что он потерял сознание. Тогда предки разрезали его на куски, съели сырым и сосчитали кости. Их оказалось на одну больше, чем обычно. Так предки узнали, что мальчик сделан из подходящего материала и сумеет продолжить семейное дело.
        Этот ритуал продолжался целое лето, и пока предки им занимались, мальчику не позволялось ни есть, ни пить, и он очень похудел. Шаман взглянул на бледную кожу Уолсера и подумал, что для подсчета его костей одного лета не хватит. А была ли проблема? Слишком много костей? Слишком мало? А что может означать слишком большое или маленькое число костей в великой природе вещей? Загадка, которая шамана веселила, и только!
        После того как предки сосчитали кости, они сложили их вместе и оживили мальчика подкрепляющим глотком оленьей крови. Он лежал в своей хижине, и его язык вдруг сам собой начал петь. Его мать и отец - оба шаманы - подошли послушать. Поющий язык подсказал им, какой бубен понадобится их сыну, чтобы вызывать духов. Они убили оленя, освежевали его и стали готовить кожу.
        Шаман протянул Уолсеру еще один стакан мочи, и Уолсер начал петь. Шаман слушал очень внимательно. Уолсер пел:
        Больше нам бродить не придется
        Поздней ночью без сна.
        Хотя сердце по-прежнему бьется.
        Так же ярко сияет луна.
        Увидев слезы, катящиеся по щекам его молодого подопечного, шаман испытал великую нежность! Но мелодия песни показалась ему, не привыкшему к европейской музыке, странной. Однако он решил, что понял звуки правильно, и потому заколол оленя и растянул его шкуру на двух кольях сушиться. Из-за ненастной погоды это пришлось сделать в хижине, в которой скоро завоняло. Шаман бросил на горящую печку сухие веточки и стебли можжевельника и чабреца, но не для того, чтобы заглушить вонь гниющей оленьей шкуры (сам он этим запахом скорее наслаждался; Уолсера же несколько раз тошнило), а потому, что фимиам горящих трав вызывал видения. Глаза Уолсера без остановки вращались в орбитах; прекрасно!
        Как правило, молодой человек ел то же самое, что и шаман, но сегодня ради эксперимента шаман решил накормить его тем, что предлагал идолам в аскетичной деревенской молельне без окон, человекообразным существам, перед которыми он практиковал мистерии своей религии. Идолы питались кашей из молотого ячменя с кедровыми орешками и бульоном из глухариного мяса. Уолсер отхлебнул с подозрением, после чего активно замолотил роговой ложкой в своей деревянной миске. На печке потрескивали и дымились травы. У Уолсера слипались глаза.
        - Гамбургеры, - размышлял он вслух. Шаман насторожился. Уолсер медленно побрел по лужайке гастрономических воспоминаний; шаман, услышав это перечисление, решил, возможно, что его подопечный молится.
        - Уха, - лицо Уолсера было зеркалом памяти: он поморщился. Сделал еще одну попытку. - Рождественский ужин…
        Лицо его перекосилось, он захныкал. Слова «Рождественский ужин» напомнили ему о чем-то ужасном, о смертельной опасности; они напомнили ему о «главном блюде».
        - «Ку-ка-ре-ку!» - громко заорал он, атакуемый чудовищными, но неясными воспоминаниями, потом впал в мучительное молчание, после чего ему пришла в голову следующая, более радужная мысль:
        - Пирог с угрем и картофельное пюре!
        При этом он просиял и принялся тереть рукой живот. Само внимание, шаман, знаток жестов, подлил ему бульона и стал ждать очередных откровений.
        - Пирог с угрем и картофельное пюре, дружок, - повторил Уолсер с подъемом.
        После этих слов шаман решил, что Уолсеру пора сделать шаманский бубен. На следующее утро он завязал ему глаза обрезком оленьей кожи, одел потеплее, вывел из хижины, трижды крутанул вокруг оси, чтобы лишить ориентации, и с силой толкнул. Покачиваясь, Уолсер поковылял вперед, а следом за ним шаман с топором на плече, который внимательно прислушивался к тихому шелесту лиственниц, берез и елей, что-то ему ласково нашептывающих.
        Уолсер неуверенно двигался вперед, поддразниваемый невыносимо гадкими путешествиями, в которые увлекало невидящего человека с повязкой на глазах его воображение, пока в свистящем в подлеске ветре вдруг не расслышал шипение одного-единственного слова: «Убийство!»
        В тот же момент Уолсер сорвал с глаз повязку и ударил шамана в нос. Тот, видимо, ожидал такого поведения и тут же ответил ударом на удар, хотя ему и пришлось при этом подпрыгнуть, потому что Уолсер был гораздо выше него. Впрочем, он разрешил Уолсеру идти дальше без повязки.
        Спустя какое-то время шаман услышал негромкое, но настойчивое постукивание. Уолсер, который ничего не слышал, - в лесу стояла звенящая тишина - с подозрением глянул на шамана, когда тот подошел к незнакомому Уолсеру дереву и приложил ухо к стволу. Через секунду шаман раздраженно тряхнул головой и жестом велел продолжать путь.
        А постукивающее дерево сказало шаману. «Это просто шутка!»
        Вскоре постукивать стало другое дерево, но, как оказалось, и оно пошутило над шаманом. Он что-то пробормотал. Однако третье барабанящее дерево решительно заявило: «Это я!» Шаман немедленно его срубил и велел Уолсеру нести ствол домой. Он смастерил из этого дерева обод бубна и сел возле пахучей печки.
        Дом был одноэтажный, аккуратный, уютный, квадратной формы, построенный из сосновых бревен. Над самоваром висел кожаный мешочек, украшенный орлиными перьями, хвостами бело и зайцев, металлическими бляшками и кусочка ми кожи. В нем хранился амулет, который он никому не показывал, даже Уолсеру, хотя полюбил его, как родного. В амулете хранилась вся его магическая сила. Он достался ему в наследство от отца, который потребовал, чтобы сын никому не показывал содержимое этого мешочка. Шаман напустил вокруг мешочка столько таинственности, что было бы ничуть не удивительно, если бы он оказался пустым.
        Шаман и Уолсер жили не одни, с ними жил бурый медведь, меньше года от роду, почти медвежонок. Медведь этот, с одной стороны, был настоящим, мохнатым, всеми любимым медведем, а с другой - воплощением абстрактного медведя, малого божества, некоего предка. Обитатели леса были тесно связаны друг с другом родством, и в мужской линии племени было немало родственников-медведей.
        Шаман был убежден в том, что в детстве этого медведя сбросили с неба в серебряной колыбели. Он лично видел, как колыбель сорвалась в лесную чащу с серебряного шнура, но пока он добирался до медвежонка, исчезли и колыбель, и шнур. Шаман принес медвежонка домой и дал ему пососать тряпицу, пропитанную молоком оленихи. Вскоре медвежонок перешел на твердую пишу и стал есть то же, что и шаман, - свежую рыбу, кашу, дичь, за исключением медвежатины.
        Шаман проткнул медвежонку уши и нацепил ему для красоты медные серьги, а еще сделал медный ошейник и медный браслет на левую лапу. Когда медвежонку исполнится год. его приведут в молельню и перережут горло перед идолом, восседающим на куче черепов медведей, окончивших свой земной путь точно таким же образом.
        Шаман сам этого не делал. Духи выбирали медвежьего палача из жителей деревни, указывая на него во снах или иным образом, и шаман был этому рад, потому что настолько привыкал к медведям, что губить их никак не мог, хотя и был уверен. что это необходимо. Вся деревня собиралась в молельне и наблюдала за церемонией, оплакивая жертву, выпрашивая у нее прощение: «Бедный медвежонок! Нам так тебя жалко! Мы очень любим тебя, бедный медвежонок! Нам очень плохо оттого, что приходится тебя убивать!» Потом медведю отрезали голову, а тушу жарили на костре. Отрубленную голову с медными серьгами в ушах клали посреди общего стола и обкладывали ее самыми лакомыми кусками: печенью, зобом, нежной филейной частью, а сами ели все остальное. Участники этого пира делали вид, будто не замечают, что главный его персонаж не съедает ни куска из предназначенных ему лакомств.
        Теперь освобожденный от телесной оболочки медведь мог передавать послания мертвым; те, кто его отведал, приобретали медвежью силу и бесстрашие; а поскольку смерть в этой религии не была окончательным и безвозвратным уходом, считалось, что медведь вскоре снова родится, снова будет пойман, выращен и принесен в жертву в очередном цикле вечного возвращения.
        И это был настоящий деликатес, ей-богу!
        После того как мясо выварилось, медвежий череп бросали в кучу таких же черепов в молельне, и если бы кто-то их сосчитал, то убедился бы в чрезвычайной древности этого обычая. Но черепов никто не считал - ни один житель деревни толком не знал, чем прошлое отличается от настоящего. Точно так же они не совсем понимали разницу между настоящим и будущим. Медведь тем более жил в блаженном неведении.
        Уолсер спал вместе с шаманом и медведем в огромной латунной кровати, которую шаман, то ли по необходимости, то ли по принципу «в хозяйстве все пригодится», приволок со свалки на станции в Р. Вскоре у Уолсера завелись медвежьи блохи.
        Шаман верил в то, что медведи умеют разговаривать с другими лесными зверями, и что рано или поздно его медведь заведет многозначительный разговор с Уолсером, но время шло и, хотя юноша и медведь хорошо ладили друг с другом, никаких разговоров у них не было. Впрочем, от нечего делать Уолсер выучил медведя танцевать. Следуя глубинному, почти инстинктивному позыву, вел Уолсер, хотя медведь тоже был мужчина. Когда медведь в первый раз усвоил принцип танца, очередной кусочек мозаики уолсерова прошлого лег на бессвязность его настоящего, хотя мозаика эта не только была далека от завершения, но даже и не воспринималась как мозаика. Уолсер с медведем кружились по дому. Ноги его лучше мозгов понимали, что нужно делать, и подчинялись велению вполне определенного, хотя и забытого ритма: раз-два-три. раз-два-три… Уолсер кружился с урчащим медведем перед печкой, на которой потрескивал и курился сухой можжевельник, как когда-то танцевал он на усыпанном опилками полу с другим когтистым хищником. Как когда-то танцевал он…
        - Вальс! - воскликнул он. И с радостным осознанием продолжил: - Уолсер! Я - Уолсер!
        И выпустив из рук медведя, с силой ударил себя в грудь.
        - Я - Уолсер!
        Шаман его прекрасно - и впервые правильно - понял. Он был очень доволен тем, что его ученик исполнил варварский танец и в экстазе назвал свое истинное имя. Скоро, очень скоро Уолсер станет колдуном. Шаман натянул оленью шкуру на обод и оставил ее доходить. Вырезал из ольхи колотушку, поймал зайца, освежевал его и обтянул палочку его шкуркой, которая в это время года была белой как снег. Теперь оставалось только терпеливо ждать, когда Уолсер пеной у рта, падениями и криками даст знать о том, что готов бить в бубен.
        К этому времени Уолсер волей-неволей выучил несколько слов языка шамана, языка трудного и неуклюжего, со взрывными звуками «к» и «т», изобилующего гортанными приступами, похожими на щелкающие и ухающие звуки бьющего по дереву топора или хруст снега под ногами. В лишенной системы манере ребенка, овладевающего речью, он в первую очередь освоил существительные: «голод», «жажда», «сон». Потом одно за другим выучил семьдесят четыре слова, выражающих всевозможные разновидности холода. Вскоре погрузился в тайны их вычурной грамматики.
        Постепенное изучение языка шамана вызвал в нем конфликт, поскольку его воспоминания, или сны, или как там их называют, существовали совсем в другом языке. Когда он громко на нем говорил, шаман обращал на это гораздо большее внимание, чем когда он просил очередной стакан чая на финно-угорском диалекте, потому что всплывающие в сознании Уолсера осколки английского языка шаман воспринимал как астральную речь которую, согласно его религии, следовало толковать как цепь загадок, становящихся понятными благодаря медитации и известному продукту перегонки, которым он продолжал потчевать Уолсера.
        Шаман очень внимательно слушал то, что Уолсер говорил после сна, потому что сон растворял переход от реального к нереальному, хотя сам шаман так бы не сказал: он различал только едва заметный, словно пологая ступенька, переход от одного уровня реальности к другому. Он не разделял безоговорочно то, что видел, и то, во что верил. Можно сказать, что для всех народов этого края не было особой разницы между фактом и вымыслом; существовал некий магический реализм. Странная судьба для журналиста - оказаться там, где фактов, как таковых, не существует! Но вряд ли Уолсер помнил, что такое «журналист». Его настойчиво посещали воспоминания; но он плохо об этом помнил. С каждым днем голова его прояснялась - он уже не кричал петухом, но воспоминания были ему непонятны до тех пор, пока шаман не начинал их толковать.
        Вооруженный догматами своей сложной метафизики, шаман без усилий смирился с той легкостью, с которой Уолсер говорил на языках. Но если Уолсер пришел к осознанию того, что он наделен особым даром видеть сны, а это была единственная доступная ему теория его отличия, иногда, как при открытии собственного имени, он задавал себе вопрос: «А не существует ли, как мне иногда кажется, некий мир за пределами этого места?»
        После чего он впадал во взволнованный самоанализ. Так Уолсер обрел «внутреннюю жизнь», царство размышлений и догадок в пределах самого себя, принадлежавшее исключительно ему. Если перед тем, как отправиться вместе с цирком в погоню за женщиной-птицей, он был как бы сдаваемым внаем меблированным домом, то теперь в этом доме наконец-то появился жилец, хотя он и был. как привидение, бестелесным, и иногда на несколько дней кряду исчезал.
        Однако в этих обстоятельствах не было смысла задаваться вопросом о существовании некоего внешнего мира, потому что шаман прекрасно знал, что он был, и постоянно его посещал. В состояниях транса, к которым у него была наследственная предрасположенность, он часто там путешествовал. К тому же шаман был не единственным, кто был знаком с другим миром; во время своих путешествий он видел в небе. Забайкалья толпы летающих шаманов! Тот мир был знаком ему не хуже, чем этот, где он временно «бросал якорь» для того, чтобы обсудить с Уолсером возможность другого мира; и тот мир, и этот наверняка были идентичны миру, который Уолсер посещал во время своих гипнотических состояний, потому что все миры - уникальны и едины.
        И все. Дискуссия окончена. Шаман принимался ласково поглаживать медведя.
        Но как-то, бродя вдоль железнодорожных рельсов. Уолсер наткнулся на маленького деревенского мальчика, который сидел в снегу на пне, уставившись куда-то вдаль, в белизну где медленно растворялось пятно дыма от прошедшего поезда. На лице ребенка Уолсер разглядел выражение острой тоски, которое его тронуло и, более того, что-то шевельнулось в его памяти: он узнал это выражение не глазами, а сердцем; на какую-то долю секунды он превратился в светловолосого мальчишку который четверть века назад глазел на раздувающиеся паруса, изрыгающие столбы искр дымовые трубы кораблей, что отправлялись из залива Сан-Франциско во все страны света.
        Так он вспомнил море. Когда он вспоминал безбрежные водные равнины, безграничную свободу вечно движущихся волн, фугоподобную музыку глубин, он знал, что шаман ни за что в это не поверит; никогда не видевший моря шаман принял бы весло, если бы когда-нибудь его увидел, за деревянную лопату. Уолсер не мог истолковать это видение; он не мог понять, что означало море, хотя, по мере изучения языка шамана, пытался истолковывать свои сны и видения.

«Я вижу человека, который несет… - он задумался над словом, - …свинью. Знаешь, что такое свинья? Маленькое животное, вкусное. Верхняя часть одежды этого человека похожа на звездное небо. Нижняя часть похожа… наверное… на срубленные деревья… Он несет свет, он несет еду. но, кажется, он несет еще… разрушение…»
        Чтобы шаману были понятны его видения. Уолсер научился изъясняться образами, но тот все равно понимал их по-своему. Он связывал «маленькое вкусное животное» с медвежонком, и потому толковал этот сон так: духи выбрали Уолсера будущим палачом медведя, которого пора уже было приносить в жертву. Должно быть, духи воспользовались сном и для того, чтобы описать Уолсеру его шаманский костюм.
        Шаман отрезал кусок от лосиной шкуры и из найденной в Р. консервной банки вырезал несколько звезд. Он сходил к своей старшей двоюродной сестре, выполняющей в деревне роль повивальной бабки и знахарки, попросил ее сшить из лосиной шкуры одежду и прикрепить на груди жестяные звезды. Она согласилась это сделать, когда немного освободится от совершения сложных обрядов, сопровождающих рождение первенца у ее старшей дочери. Эти обряды были особо замысловаты, потому что рождение детей в общине было делом сравнительно редким и духов надо было обмануть: убедить в том, что никакого рождения на самом деле не было, чтобы они не пришли и не унесли новорожденного для пополнения того мира.
        Уолсер сидел возле печки, думал о звездах и полосах и пел:
        Скажи мне, видишь ли ты
        В раннем свете зари…
        Он пытался перевести песню шаману, но ему не хватало слов, и поэтому он продолжал по-американски. Шаману нравилось пение Уолсера, хотя для его ушей звуки были слишком грубыми и немелодичными, что служило лишним доказательством того, что намерения духов на счет его ученика были самыми серьезными. Он сам любил петь вместе с Уолсером, особенно после глотка мочи, переделывая незнакомые мелодии с их квартами и квинтами в свои собственные.
        Взвиваются красные звезды ракет
        В воздухе рвутся снаряды…
        Но нет! - там не было флага; не развевался звездно-полосатый стяг в наполненном душистым дурманящим дымом доме шамана с его латунной кроватью, самоваром, мешочком с амулетами и медведем с серьгами, скребущим перед очагом себе подмышку. Шаман мастерил бубен. На ужин булькала похлебка из сушеной рыбы, дополняя витавший всюду тяжелый дух человека и зверя вонью, как от трусов шлюхи.
        - Трусы шлюхи, - задумчиво проговорил Уолсер. - Трусы шлюхи…
        Чем больше прошлых событий складывал Уолсер в безумное лоскутное одеяло, извлекая обрывки из сундука памяти, но не догадываясь, что это память, тем менее правдоподобными они ему казались. Озадаченный всем этим, он сидел до тех пор, пока шаман не отвлек его, чтобы преподать несколько уроков.
        Уроки заключались в следующем:
        а) ловкость рук или фокусы - способность прятать на себе камешки, палочки, пауков и, если найдутся, - мышат, доставая их по ходу постановки диагноза или операции;
        б) чревовещание - способность говорить особым высоким и скрипучим голосом, принимаемым за голоса духов, и «выбрасывать» его так, словно он исходит от самого пациента или из огня, из пасти медвежонка или вырезанного рта идола в молельне;
        в) последнее, но не менее важное - способность сохранять сверхъестественную торжественность носителя знания, скрытого от обычных людей.
        Из чего вовсе не следует, что шаман был мошенником, достойным занять место в задуманной Уолсером книге «Знаменитые аферы мира», если тому еще нужны были кандидаты. Совершенно определенно, шаман мошенником не был. Он просто с большим успехом практиковал высшую форму злоупотребления доверием - другие верили ему по причине его абсолютной убежденности в своей честности. В деревне он был и знахарем, и акушером, и толкователем снов, и предсказателем, и к тому же интеллектуалом и философом; он же проводил свадьбы и похороны. Более того, он вступал в контакт и истолковывал смысл тех стихийных явлений, в которых обстоятельства их жизни сделали их особенно уязвимыми.
        Но хотя шаман мог и вполне досконально знать, каким образом злой дух в виде, допустим, мыши навлекал на его пациента, скажем, понос, пациента удастся убедить одним лишь оракульски непогрешимым утверждением и удалением у него из задницы этой самой гипотетической мыши. К сожалению, духи принимали видимые формы только для шамана, поэтому, чтобы не ударить в грязь лицом, ему приходилось обзаводиться телесными подобиями этих зловредных форм и показывать, как он их «изгоняет». («Увидеть значит поверить».)
        Услышать тоже значит поверить. Шаман ясно слышал, как говорят идолы в молельне, и жадно вслушивался в голос ветра, но ему необходимо было заставить прислушиваться и других, у кого слух не был таким острым.
        Торжественный облик - необходимое условие всего представления: кто поверит хихикающему шаману?
        А как только племя перестанет верить в силу шамана, тогда все - «мавр может уходить…». Люди подумают, что он «не в себе», или что-нибудь похуже; ведь некоторые из его привычек, не будь они благословлены традицией, вполне сойдут за извращения. Самым же неприятным следствием утраты веры для шамана была перспектива - да хранят меня духи! - оказаться вовлеченным в производительный труд, в каждодневность охоты, стрельбы и рыбалки, в возделывание ячменя, которыми были обременены его соседи, на чьи излишки продуктов он до сих пор неплохо жил, получая плату натурой от благодарных пациентов и от тех, чьи сны удалось истолковать с должной точностью.
        Шаман серьезно планировал, что Уолсер, этот странник, на чей путь в лесу его направили духи, птенец, вылупившийся из яйца, скорлупа которого исчезла так же, как и небесная колыбель медвежонка, - его приемный сын Уолсер однажды унаследует всю его силу, все влияние, все магические навыки, даже его оленя и его самовар. С каждым днем Уолсер нравился ему все больше. Вечером, перед тем как лечь спать, шаман ласково убаюкивал Уолсера. Он любил его больше, чем медведя. Уолсер оказался здесь, и он не упустит медведя, когда придет время жертвоприношения.
        Племя считало ход времени по периодам света и тьмы, снега и лета… Поскольку их календарем были времена года, и чужеродные черти, разжигающие огонь в мочевом пузыре, не убедили их принять иной календарь, они с особой торжественностью отмечали день зимнего солнцестояния. Неподалеку от молельни росла огромная лиственница, и, когда полоска света в полдень стала самой короткой, шаман со своей помощницей, старшей двоюродной сестрой, открыли находившиеся в молельне коробки и достали из них огромное количество красных лент, кучу оловянных звезд, месяцев и лун и имбирных пряников в виде человеческих фигур. Шаман попросил Уолсера помочь развесить эти украшения на ветвях лиственницы. Уолсер подумал, что со свечами дерево станет еще красивее, однако свечей не было и в помине. Ему показалось, что наступает Рождество, но он забыл, что такое Рождество, да и не имело оно к этому никакого отношения. Деревня пребывала в полном неведении о том, что стремительно приближается момент, когда девятнадцатый век превратится в двадцатый.
        Нельзя сказать, что их изгнали из истории; скорее, они унаследовали такое понимание времени, которое не принимало историю во внимание. Они были внеисторическими людьми. Время для них ровно ничего не значило.
        Если бы в это время, на гребне современной эпохи, на поворотном пункте девятнадцатого века было возможно провести своеобразный референдум среди всех обитателей мира, то большая их часть - занятая повседневными сельскохозяйственными заботами, связанными с корчеванием и сжиганием леса, военными столкновениями, метафизикой и рождением потомства - с удовольствием бы согласилась с этими аборигенами-сибиряками, что сама идея двадцатого века, как, впрочем, и любого века, - очень подозрительна. Если бы всемирный референдум был проведен демократическими методами, двадцатый век немедленно прекратил бы существование, вся система деления лет на сотни была бы отброшена, и время, по всеобщему согласию, остановилось бы.
        Но даже тогда, даже в этих удаленных от цивилизации районах, в те последние суматошные дни перед историей, то есть перед той историей, которую мы знаем, перед историей белого человека, европейской историей, историей янки - в мгновение последнего вздоха перед тем, как история как таковая протянула свои щупальца и опутала ими земной шар, жители этого племени уже не могли себе представить жизни без чая и были вооружены ружьями и топорами, которых они не смогли бы сделать сами, будучи, в сущности, людьми Каменного века. Они знали больше, чем говорили. Будущее предстояло перед ними, хотя они и не хотели в этом признаться; каждый день они упивались им и проживали с ним.
        Поэтому их положение отличалось от положения индейцев, которые в такой-то день
1492 года счастливо проснулись, по-прежнему убежденные в том, что они - единственные обитатели планеты, и им было тепло и уютно в шаткой безопасности убеждения, что в их мире ничто никогда не менялось и ничто никогда не изменится, и в этом своем невежестве они были обречены. Люди же этого сибирского племени знали, что они не одни, и что их жизнь уже изменилась, хотя еще казалось возможным, что их гибкая и неунывающая мифология сумеет включить в себя будущее и тем самым не позволит верующим в нее сгинуть в прошлом.
        Двоюродная сестра шамана доделала шаманский костюм Уолсера. Как ее и просили, на груди были рассыпаны звезды, а полосы шли поперек полы, хотя Полковник сроду бы не узнал флага своей родины, настолько тесно шаманская сестра связала украшение костюма с традиционными изобразительными приемами своего племени. Незадолго до окончания работы у нее кончились жестянки, и ей пришлось отправиться на северном олене в городок Р., где она выторговала новый жестяной чайник. Вернувшись, она разрезала его на куски и смастерила множество маленьких колокольчиков, которые пришила на спину, сбоку и на локти.

«Ты должен прислушиваться к звону колокольчиков, чтобы обнаружить… - вид у шамана был очень торжественный, - …кое-какие вещи».
        Но их звяканье заставило Уолсера прыгать и дурачиться. На каждое плечо она пришила по небольшому пучку перьев, которые должны были помогать ему возноситься над землей, но, увидев перья, Уолсер разрыдался, словно ребенок. Почему?
        Шаман смешал пигменты, добытые им из разных почв, мхов, лишайников и ягод, и стал расписывать бубен. В верхней его части он нарисовал солнце, луну, березы, ивы и каких-то рогатых зверей. В нижней - лягушек, рыб, улиток, червей и людей. Посреди изобразил фигуру с ногами в нижней части и головой в верхней, чтобы она могла свободно перемещаться между этими двумя зонами; фигура была человеческой или, по крайней мере, двуногой и огромной, но ничто не указывало на ее принадлежность к мужскому или женскому полу. Для облегчения ее перемещений шаман пририсовал крылья - большие расправленные крылья, - раскрасив их тусклым, но все же различимым красным цветом, полученным посредством толчения в ступке сушеных вшей.
        Эта фигура взволновала и восхитила Уолсера еще больше, чем колокольчики и перья на одежде. Он часами не сводил глаз с бубна, воркуя и хихикая, словно испытывая на прочность свою вновь обретенную восприимчивость. Он бил в бубен меховой колотушкой, пытаясь заставить его заговорить. Если бы все было так просто! Уолсер улыбался изображению, танцевал для него - и с медведем, и в одиночку. Наконец он умоляюще протянул руки в сторону нарисованного человека и произнес по-английски:

«Всего лишь птица в золоченой клетке!» Дверь его памяти тут же захлопнулась, и какое-то время он просто жил как дитя племени, разве что с особыми привилегиями.
        Очередной проблемой стала его шапка, без которой шаманский костюм был неполным. Ее форма, как и у остальной одежды, должна быть рождена вдохновением. Шаман решил, что лучше всего будет посадить Уолсера на оленя, и пусть олень сам найдет то место, где обитает вдохновение для создания шапки. Ну, а сделать это лучше всего в самый колдовской день зимнего солнцестояния, когда солнце на какое-то время замирает в нижней точке, и отовсюду выползают причудливые ночные существа, чтобы повеселиться в сумерках.
        Поскольку зима уже стояла два или три месяца, большинство жителей деревни соскучилось по развлечениям. Солнце поднялось над горизонтом только тогда, когда в цивилизованных странах люди давно позавтракали, и однако же оно явилось во всем своем великолепии. Его великолепие было, пожалуй, чрезмерным и настолько не соответствовало сезону, что предсказавший пасмурную погоду шаман, почувствовал себя не в своей тарелке, словно некое колдовство творилось вопреки его воле. Солнечный свет выгнал жителей деревни из домов, и к тому времени, когда шаман и Уолсер надели свои шаманские костюмы, вокруг них собралась толпа желающих присоединиться. Двоюродной сестры шамана среди них не было, она осталась дома, чтобы помочь своей дочери перебраться в шалаш: на некотором удалении от деревни, где мать и новорожденное дитя должны были провести десять дней после родов, чтобы злые духи не узнали об этом событии.
        Олень под Уолсером, пущенный сам по себе, повел их в сторону стойбища чужеземных чертей и их проклятой дороги из железа. Втайне шамана обуревала тревога, но случиться могло все что угодно, например, видение, согласно которому шаманская шапка должна быть похожа на фуражку проводника Великой Сибирской железной дороги, поэтому ничего не оставалось, как двигаться следом. Уолсер настолько успешно усвоил уроки по искусству выглядеть торжественно, что несмотря на свое волнение, шаман испытал сентиментальную гордость.
        Это был один из самых прекрасных дней в этой местности в это время года - чистое и голубое, как взгляд ребенка, небо, сдержанный солнечный свет, несущий горьковато-сладкое наслаждение мимолетностью, которое вот-вот исчезнет, снег в тот день не выглядел смертоносным покровом, но напоминал легкое и нежное одеяло, прикрывающее семена от холода. Дети весело играли в снежки. Один снежок попал шаману сзади по шапке, звякнув колокольчиками, что вызвало приглушенный смешок мелюзги. Шаман угрюмо проглотил этот знак неуважения. Вопреки его гордости за Уолсера какое-то шестое чувство подсказывало ему, что этот день хорошо не кончится. Он очень обрадовался и воспрял духом, когда олень Уолсера свернул с дороги на Р. и двинулся в сторону реки. Весело приплясывая, все радостно двигались вперед.
        И тут лучезарная тень невероятного набросила на это прекрасное утро свои преобразующие чары.
        Ниоткуда, словно с голубого неба или из ледяной сердцевины белого, хрупкого солнца, до них вдруг донесся поющий голос - человеческий, женский, прекрасный. Казалось, этот голос способен был до срока призвать весну. Ускорить рост всех трав и цветов, чтобы они выбрались из-под снега просушить свои лепестки. Заставить дрожать от удовольствия лиственницы, простирающие свои ветви, как дети, которым хочется танцевать. Пообещать всеобщее возвращение к жизни и обновление.
        Сопрано в сопровождении фортепиано.
        Птицы в ветвях щебетали и летели сквозь светлеющий воздух навстречу источнику музыки. Подлесок шуршал от движений мелких млекопитающих и грызунов, пробирающихся к чудотворному источнику песни, чтобы жадно из него напиться. Даже олени ускорили шлепающий шаг своих похожих на снегоступы ног.
        Но если флора и фауна сибирской тайги отзывались, подобно обитателям фракийских рощ, внимавшим музыке Орфея, то лесные люди были глухи к этим сказочным звукам, поскольку не слышали отголосков к ним в своей собственной мифологии. Им было неведомо очарование этой музыки, она не смогла бы смягчить их дикие сердца; да и вряд ли они вообще сочли песню Шуберта музыкой - она не имела ничего общего с гаммами и тональностями той музыки, которую, по редкому желанию духов, они исполняли на своих кожаных бубнах, флейтах из лосиных берцовых костей и каменных ксилофонах. Что до пения, то голосу они предпочитали звуки, напоминающие скрежет наждака: сладкие переливы девичьего сопрано не воспринимались их вкусовыми рецепторами как мед. Магия ее песни была им чуждой и не производила на них впечатления. Однако они были заинтригованы ею. даже возбуждены; они приближались к ее источнику, озадаченные той какофонией, которую устроили незваные духи, нарушившие границу между видимым и невидимым в этот небывало яркий день зимнего солнцеворота. Брови у всех были нахмурены, губы плотно сжаты.
        Зато Уолсера трясло, словно лиственницу, потому что эта музыка была для него как выплывший из провала памяти сон. Когда он увидел на опушке дом, на крыше которого замерли от удовольствия тигры, это зрелище оказалось для него настолько сложным, что поначалу он не мог его понять и немного придержал оленя, в то время как все напряженное и любопытствующее племя ринулось вперед.
        Шаман же почуял недоброе. Он привык сначала видеть сам или пророчествовать и убеждать других, что они видели то же самое, что и он; но теперь все видели с ним одновременно. Это показалось ему странным. Рояль, чьи хорошо темперированные гаммы резали ему слух, пришел из чьего-то чужого сна, не из его собственного и не из тех, что он знал. Если рояль был порождением сна Уолсера, значит, Уолсер ушел по пути, ведущему к полному познанию шаманского мастерства, гораздо дальше, чем шаман мог подумать. Стоящий перед ними дом, доносящееся оттуда пение, дремлющие тигры на крыше, странного вида кучка круглоглазых созданий, появившихся со стороны реки с кусками льда с замороженной в них рыбой, - все это привело шамана в замешательство. Земля уходила у него из-под ног.
        С появлением круглоглазых Уолсеру почудилось, что необычно ранняя оттепель растопила его мозг; не зная, что думать, не зная даже, как думать, он пришпорил оленя, чтобы рассмотреть их получше.
        - Джек! Джек!
        С таким же успехом она могла бы изображать голосом удары топора по дереву, настолько мало смысла имели для него эти звуки. Музыка резко оборвалась; во внезапно наступившей тишине громко и отчетливо разнеслось:
        - Джек Уолсер!
        Его имя в устах крылатого создания. Знамение! Но для полной убедительности шаману было этого мало. Он привык к общению с необычными воображаемыми существами, крылатыми и бескрылыми, с головой медведя и ногами лося, с туловищем рыбы и хвостом орла, но эта, со своими золотистыми волосами, мохнатыми ногами и оперением, своей яркостью напомнившим ему лоскутное одеяло, была настроена явно враждебно. Пусть ей знакомо имя его ученика, и все равно, как он сообразил, она занималась каким-то мистическим шантажом. И к тому же ее показушные крылья так и не выполнили своей функции; с мокрым стуком они просто бросили ее в сугроб. Ох уж эта некомпетентность призраков! И она еще вот-вот спустит на них разъяренных тигров!
        Шаман торопливо заколотил на своем бубне колдовскую защиту, а все племя, дико вопя от ужаса, разочарования и гнева, разбежалось во все стороны. Уолсер, во власти экстатического припадка, вроде тех, в которые вводил себя шаман, попробовал остановить безудержный гон своего оленя, но безуспешно: тот промчался без остановок до самой деревни, где стряхнул седока на снег, глубоко и с облегчением вздохнул и принялся жевать лишайник. Отплевываясь и хихикая, Уолсер катался по снегу. Он схватил свою отделанную кроличьей шкуркой колотушку и с ее помощью извлек из бубна гимн радости.
        - Я ее видел раньше! - выкрикнул он шаману, когда тот наконец до него добрался. - Я ее хорошо знаю!
        Шаман подумал, что так оно наверняка и есть, но вряд ли это - хороший знак, потому что его ученик стремительно его нагонял и уже мог самостоятельно выбивать из духов при помощи бубна их тайны.
        - Женщина, птица, звезда, - бубнил Уолсер. - Ее зовут…

9
        Издали Феверс вполне могла сойти за блондинку, но на корнях ее волосы были уже на дюйм темными, потемнели и крылья, потому что она линяла. В саквояже у Лиззи когда-то лежала бутылочка с перекисью водорода для обработки одной растительности и пузырек лиловых чернил - для другой: элементарная домашняя магия! - но саквояж пропал, безвозвратно исчез в катастрофе, и с каждым днем тропическая птица все больше становилась похожей на лондонского воробья - с него, собственно, и началась ее жизнь, - будто постепенно прекращалось действие какого-то заклинания. Феверс мрачнела и раздражалась, разглядывая себя в найденном у старика засиженном мухами осколке зеркала, используя который Лиззи доводила его седую гриву до подобающей положению Маэстро длины.
        - Ну вот! Посмотри, какой милашка получился.
        История старика была проста. Ему было уже за сорок, когда его хитростью вытянули с весьма неплохой должности учителя музыки в новгородской школе для девочек, под обещания продажного городского головы Р., который положил себе в карман кругленькую сумму из средств, выделенных государством на организацию Забайкальской консерватории. «Что? - осторожно спросил музыкант. - Учить гаммам белых медведей и распевать „соль-фа" воронам и ныркам?» - «Да нет же, нет! - заверил его городской голова, подливая водку. - Малолетние дочери торговцев мехами, чиновников, служащих железнодорожной станции, телеграфистов и путевых обходчиков будут так и виться вокруг консерватории, а сколько нераскрытых талантов среди детей сибирских крестьян!» Водка помогла городскому голове набросать живые и неопровержимые картины пренебрежения местными музыкальными талантами. Идеализм Маэстро возгорелся ярким пламенем возле теплой печки в далеком Новгороде.
        Но у Маэстро не было элементарного понимания того, что он сделан совсем из другого теста, чем первопроходцы, ни того, что как только городской голова получит свои, собственно, уже украденные деньги, он тут же о нем забудет. Не имея денег на дорогу обратно, Маэстро вскоре оказался в этом доме (за сотни миль от ближайшего города), переданном ему для «Забайкальской консерватории», - со своим роялем, цилиндром и вывеской, которые будут постоянно напоминать ему о том, кем он когда-то был. Ко времени их появления Маэстро пребывал в глубочайшем отчаянии.
        - Он словно нашел свою давно потерянную дочь. - сказала Лиззи. - Как в одной комедии Шекспира. Нашел сразу двух дочерей. Счастливый конец в квадрате. Послушай-ка их!
        Маэстро с Принцессой репетировали в четыре руки, а Миньона, нахмурившись, изучала теорию контрапункта: Маэстро обнаружил в ней недюжинный талант к композиции.
        Наблюдая за кипящей в кастрюле рыбой, Феверс ворчала, что рада тому, что хоть кто-то среди них счастлив. Ее крыло, еще раз сломанное при ее последней попытке взлететь, было тщательно перевязано найденной у Маэстро рыболовной леской, и Лиззи предписала ей покой. Покой, хорошее питание и снова покой. Она не обращала ни малейшего внимания на протесты своей приемной дочери и ее призывы к немедленному походу во имя спасения молодого американца.
        - По-моему, ему там совсем неплохо. Я заметила, что на нем местная одежда.
        - Но не прошло еще и недели, как нас разнесло в разные стороны!.. За неделю нельзя стать местным!
        - Не уверена, что с тех пор как мы его потеряли, прошла всего неделя, - сказала Лиззи. - Ты заметила его длинную бороду?
        - Заметила, - неуверенно согласилась Феверс. - То есть ты хочешь сказать, что неизвестно, сколько прошло времени…
        Лиззи обернулась к ней с таким серьезным и торжественным видом, какому позавидовал бы и сам шаман.
        Что-то происходит. Что-то, чего нам не нужно, милочка. Не забывай, что мы потеряли часы; а у Сатурна, Отца времени, детей много. Наверняка эту глушь унаследовал кто-то из его внебрачных отпрысков, потому что, судя по бороде мистера Уолсера и той сноровке, с которой он ехал на олене, время шло - или все еще идет для этих лесных обитателей - невероятно быстро. Возможно. - задумчиво произнесла она, - их время подходит к концу.
        Эти слова не произвели на Феверс особого впечатления. Она зачерпнула ложкой уху, попробовала, сморщилась, порылась в буфете Маэстро и не нашла там соли. Последняя капля. Кастрюля еды. а есть нечего. Если бы не ее гордость, она бы сломалась.
        Страдания Феверс усиливало то, что молодой американец, которого она так полюбила, был совсем рядом, и все же - очень и очень далеко, осиливало, но не было причиной. У ее подавленности были другие причины. Ужасала ли ее стремительность, с которой она утрачивала свой внешний облик? Не в этом ли дело? Ей было стыдно признаться, но глядя на себя в зеркало и замечая, как блекнут краски ее некогда великолепного оперения, она чувствовала, что ее сердце вот-вот разорвется. И это было еще не все. Она поняла, что на пути, приведшем ее в этот край, она растеряла какую-то жизненно важную частицу самой себя. Когда она лишилась своего стилета в студеном дворце Великого князя, она потеряла часть ощущения своего великолепия, до тех пор поддерживающего ее в жизни. Что еще случилось с тех пор, как исчезло чувство неуязвимости? Да, она сломала крыло, превратилась в чудо-инвалида. Как можно дольше не падать духом - это все, что ей теперь оставалось.

«Венера из кокни! - с горечью подумала она. - Гораздо больше она похожа на руины, которые оставлял за собой Кромвель. - Елена… когда-то на проволоке под куполом цирка, а теперь прикованная к земле. Женщину нового века остается только пожалеть, если ее можно будет унизить так же легко, как меня».
        День за днем она чувствовала, что становится все меньше и меньше, словно Великий князь заказал еще одну ледяную скульптуру и теперь, в виде изощренной мести за бегство, медленно, очень медленно растапливает ее, быть может, даже прикладывая к ней тлеющие окурки. Подлинное повествование о той, прежней, Феверс осталось в блокнотах молодого американца; она жаждала, чтобы он рассказал ей, что она существует на самом деле, жаждала увидеть свое отражение в его удивительно благородных серых глазах. Она жаждала; она тосковала. Бесполезно. Время шло. Покой и хорошее питание.
        Руки у Полковника тряслись, потому что спиртное закончилось, и осталась всего одна коробка сигар, но настроение у него было бодрое, потому что в лице Беглеца, глазевшего на него с видом, демонстрировавшим появление в его мозгу какой-то неимоверной догадки, он нашел поистине заинтересованную аудиторию.
        - Эти мелкие неудачи посланы нам как испытание, молодой человек. Я замыслил выдающийся номер: слоны в тундре! - и, увы, проиграл. Очень хорошо. Провал. Но изумительный провал Молодой человек, вы когда-нибудь сталкивались нос к носу с настоящим провалом? Вся штука в том, чтобы смотреть на него не отводя глаз! Любое предприятие чревато провалом. Так выпадают кости. У кого-то выигрываешь, кому-то проигрываешь, но проиграть так, как я, с таким шиком, по-крупному, проиграть все, до последнего пенса, до последней пуговицы… да, сэр! Это в своем роде - триумф.
        Он поднялся и принялся размахивать огрызком сигары.
        - Жди меня, Забайкалье! Я еще вернусь! Из пепла своего предприятия я восстану обновленным! Полковник Керни бросает вызов ледяным полям, медведям, падающим звездам… Он вернется и приведет с собой стадо огромных слонов, кровожадных тигров и целую армию веселых клоунов! Да! Наш флаг еще будет реять над тундрой!
        Полковник Керни, лучший импресарио на все времена! Полковник Керни приветствует Новый век! Берегись, двадцатый век, я иду!
        Снаружи, под небом цвета и фактуры армейского одеяла дикие звери, охотники, повивальные бабки, купцы, торговцы мехами и хищные птицы продолжали жить своей жизнью, знать не зная о брошенном им вызове. Услышь они Полковника, они бы ровным счетом ничего не поняли; а если бы поняли, просто рассмеялись бы ему в лицо. Самсон принес с поленницы охапку дров, впустив в дом насмешливую тишину ночи, но Полковник, чьи выцветшие глаза с каждым накатывавшим на него приступом возбуждения все больше вылезали из орбит, выгнал ночь вон.
        - Молодой человек, познакомьтесь с моей свинкой.
        Всякий раз, глядя на Беглеца, Сивилла вспоминала о яблочном соусе, и попыталась было отвернуться, но, получив от Полковника увесистую затрещину, смирилась и позволила Беглецу потрясти ей копытце.
        - Сивилла, мистическая свинья, мой партнер в Игрищах. Да, сэр, мы с Сивиллой - давние приятели. Много лет назад, очень давно, на ферме моего старика в Лексингтоне, штат Кентукки, - ты слышал когда-нибудь о штате Кентукки? Это рай земной, мой мальчик, да, рай… на ферме у моего старика, я тогда был еще совсем мальчишкой, от горшка два вершка… и вот тогда-то я впервые и познакомился - присутствующие не в счет - с благороднейшей леди, которая питалась помоями…
        Беглец был сражен полковничьим красноречием наповал. Никогда в жизни он не встречал такого человека. Полковник с виду мало напоминал мифических сирен, однако своим сладкоголосием ничуть им не уступал. К тому времени как уха была сварена и съедена, Беглец согласился проводить Полковника до железнодорожной станции в Р. и дальше («Если нужно, я поскачу на своей свинье!») на любом транспортном средстве туда, где жуткая судьба, постигшая Цирк полковника Керни, сумеет поднять на ноги прессу и позволит получить денежный кредит, чтобы начать все сначала.
        Изумительная непоколебимость маленького толстого Полковника! Он был похож на ваньку-встаньку, которого, как ни толкай, свалить невозможно. С каким миссионерским пылом противостоял он сбитой с толку добродетели Беглеца! Беглец, который верил в чистоту, непорочность и врожденную добродетель человека, не в силах был защититься от Полковника, потому что Полковник верил в то же самое, хотя и имел на все свой собственный взгляд.
        - И эта маленькая леди, ее прабабка - основоположница длинной родословной патриотических свиней - встала на задние ноги и преподала мне урок, которого я никогда бы не получил в школе. Урок этот, милый мой, заключался в следующем:
«Никогда не давай молокососам равного шанса!»
        - Ха-ха-ха! - засмеялся Полковник, немедленно приняв Беглеца за молокососа. Его маленькие глазки блуждали по стенам их аскетической хижины, которую геометрия музыки быстро превратила в высокий белоснежный дворец метафизической мысли. Этот вид ему не нравился. Он знал, что Моцарт умер в нищете на соломенной подстилке.
        - Надуть их всех! - доверительно сообщил он Беглецу, жизнь которого до сих пор была посвящена делу совершенствования человечества, хотело оно того или нет. Прошло некоторое время, пока Беглец соображал, что значит слово «надутьихвсех», и проклинал свое скверное знание английского языка, не позволявшее ему понять смысл речей Полковника, который, конечно же, имел в виду что-то другое! Взглянув на цветущего ясноглазого Беглеца, Полковник прыснул от смеха и подумал, что если этот мальчик докажет свою полезность в воплощении грандиозного проекта Игрищ, то в Америке он даст ему имя Бамбузлем».[Транслитерация искаженного сочетания двух английских слов: bamboozle - обманывать, надувать, и them - их.] Он спросил Сивиллу, в каком качестве беглеца можно принять на работу, когда они доберутся до Цивилизации. Она наклонила голову и задумалась. Оракул выдал следующее:
        - У-П-Р-А-В-Л-Я-Ю-Щ-И-Й.
        Ибо лучший сейф с деньгами получается из непорочного сердца. Беглец размышлял о перспективе новой жизни в Новом Свете. Она невероятно его воодушевила. Он начал уже было собираться в путь, но тут выяснилось, что Миньона и Принцесса не желают никуда двигаться. Ни на дюйм! На попытки Полковника убедить их вернуться вместе с ним к ярким огням цирковой рампы они только отрицательно качали головами. Маэстро, едва ли не рыдающий от радости по поводу столь неожиданно свершившегося основания Забайкальской консерватории, с надеждой на которую он давно расстался, прижимал к груди своих уникальных учениц. Вокруг по безграничным просторам бродили их дикие слушатели, для которых эти две женщины должны созидать неслыханную доселе музыку, даже если это была музыка не сфер, а крови, плоти, мускулов, сердца.
        Они родились для того, чтобы созидать такую музыку, заявила Миньона. Они прибыли сюда вместе, как женщины, как любовницы, исключительно для того, чтобы созидать музыку, которая будет покорной и необузданной, музыку, которая запечатлеет собой договор о мире и спокойствии между представителями рода человеческого и их дикими братьями и сестрами, не отнимая у них свободы.
        Миньона произнесла свою речь с таким чувством и уверенностью, что все были тронуты.

«Неужели это то самое оборванное дитя, что пришло ко мне за подаянием несколько недель назад? - думала Феверс. - Любовь, истинная любовь совершенно ее преобразила». Феверс подумала о том, что присутствие любимой сделало Миньону такой красивой, и на глазах у нее выступили слезы, потому что сама она с каждым днем становилась все уродливее.
        Полковник колебался, что-то мямлил, но не настаивал. Их номер входил в число тех, за которые нельзя было получить крупные барыши. Он мог бы назвать его «метанием бисера перед свиньями», если бы Сивилла не внушала ему такого благоговейного уважения.
        А что же Силач? Вспомнив его удивительные трюки, Полковник пытался соблазнить его славой и деньгами, намекая на то, что самое большее, на что он может рассчитывать с этими женщинами, это платоническая дружба. Перед тем как заговорить, Самсон откашлялся и немного постоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу.
        - Всю свою жизнь я был сильным и глупым… а вообще-то - трусом, скрывающим свою душевную слабость за могучей телесной оболочкой. Я оскорблял женщин, говорил о них гадости, считая себя выше прекрасной половины по причине своих мускулов, хотя на самом деле был слишком слабым для того, чтобы вынести тяжкое бремя женской любви. Я не настолько тщеславен, чтобы думать, будто бы когда-то Миньона или Принцесса полюбят меня как мужчину; возможно, они станут ухаживать за мной, как за братом. Эта надежда изгоняет страх из моего сердца, я буду учиться жить среди тигров. Чем усерднее я служу, тем сильнее становится мой дух.
        Когда он закончил свою маленькую речь, Принцесса и Миньона стали пожимать ему руку, но его лицо перекосилось от смущения, и он выскочил за очередной порцией дров.
        - «Сила - источник сладости», как написано на банках со сладкой патокой, - сказала Лиззи. - Ну вот, и с Самсоном все благополучно. Чего никак нельзя сказать обо мне.
        Феверс тем временем пинала по полу рыбные кости и выглядела недовольной. В ответ на молчаливый вопрос Полковника она хриплым и сердитым голосом заявила:
        - Что до меня, то я пойду в направлении, противоположном твоему, чертова ты скотина; я пойду искать молодого американца, которого ты заманил в свой цирк, а теперь предлагаешь бросить на произвол судьбы среди язычников!
        Полковник растоптал подошвой ботинка последний окурок своей последней сигары, с величайшим сожалением посмотрел на распотрошенные остатки и, отчаянно желая курить, свернул в трубочку обрывок писчей бумаги и пососал его. Потом покосился на свою бывшую звезду. Пернатая замарашка!
        Освободившись от оков корсета, ее некогда потрясающая фигура провисла, словно из нее, как из колбы песочных часов, высыпалось содержимое, и именно поэтому время в этих широтах не могло себя контролировать. Она ленилась умываться, и на лице ее до сих пор были заметны следы румян, оно покрылось пятнами и сыпью. Свои уже по большей части мышиного цвета волосы она кое-как собрала на макушке и заколола их хребтовой костью карпа. С тех пор как она перестала прятать свои крылья, все настолько к ним привыкли что перестали рассматривать как чудо. К тому же одно крыло совершенно утратило свою волшебную окраску, а другое, перевязанное, было совершенно бесполезно. Сколько еще пройдет времени прежде чем она снова сумеет полететь? Куда делась ее неозвученная потребность быть предметом наблюдения, когда-то заставлявшая ее выступать? Исчезла; и в этих обстоятельствах ее потеря была лишь на пользу: Феверс многое бы дала, чтобы в эти дни на нее вообще не обращали внимания. Она была настолько потрепанной, что выглядела как подделка и, по мнению Полковника, подделка дешевая. Тем не менее он не преминул весело
воскликнуть:
        - Разрываешь контракт? Феверс дернула головой.
        - А что, денег не будет?
        - Никаких денег! - злорадно заявил Полковник. - Кроме того, в соответствии с примечаниями мелким шрифтом, если ты разорвешь контракт сейчас, до того как мы доберемся до Иокогамы, не говоря уж о Сиэтле, вся сумма, причитающаяся тебе за выступления в Петербурге, уйдет на покрытие штрафа.
        - Хо-хо-хо! - загромыхал он, сразу же придя в прекрасное расположение духа. Он вытянул из уха Сивиллы связку флажков, не обращая внимания на глаза поросенка, которые смотрели на него с упреком.
        - Вам всем придется очень и очень постараться, чтобы надуть полковника Керни! - кричал он, размахивая своими вымпелами.
        - Ты еще познакомишься с моими адвокатами, - сказала Феверс, пытаясь неубедительно защититься.
        - Постановление суда присылай с лосем.
        Обменявшись с ней подобными доброжелательными замечаниями, Полковник на пару со своим восторженным проводником направился к железной дороге. Лиззи проводила их до ворот с самым мерзким настроением. В глазах ее читалось многое, но она молчала от ярости, потому что не могла уже отомстить ничем конкретным - ни геморроем, ни грибком на ногах. Если Феверс по пути из Лондона поплатилась своим великолепием, то Лиззи эта дорога обошлась еще дороже - она утратила свою способность к устроению мелких пакостей, к внутреннему, домашнему разорению, которую хранила (а где же еще?) в своем саквояже.
        Она успокаивала себя тем, что на Полковника нет нужды навлекать облысение, потому что волос у него и без того давно не было.
        К Сивилле она злобы не испытывала и была тронута, когда увидела, что свинка, поставленная в неловкое положение своим покровителем, пытается прикрыть мордочку собственными ушами, недовольно похрюкивает, норовит выпрыгнуть из его рук и покориться судьбе среди тех, кого Полковник покидал. Но при этом Сивилла прекрасно знала, «с какой стороны хлеб намазан маслом», и, как бы ей это не претило, предпочла остаться с Полковником, который всегда знал, где найти масло получше. Полковник демонстрировал свое бодрое настроение исполнением «Простодушного янки»,
«Простодушный янки» («Yankee-doodle-dandy») - песня американского актера Дж. М. Коана (1878-1942).] и Беглец, поначалу неуверенно, а затем все с большим чувством и со своим умопомрачительным акцентом принялся подпевать припев. - Вот он, еще один маленький солдат, лишенный свободы выбора, - посетовала Лиззи и закричала Феверс, в сторону дома. - Смотри, во что ты нас всех втянула!

10
        Две женщины, по самые глаза закутанные в меха, вышли на простор окружающего их пейзажа. Вскоре дом Маэстро исчез из виду, и они остались совсем одни.
        - Помнить, какой разношерстной толпой мы смотрелись, когда уезжали из Англии? - спросила Лиззи казенным голосом, словно обращаясь к собранию, и Феверс сразу же заподозрила в ее словах упрек, который еще не был высказан. - В самом деле - разношерстная толпа, свора иноземцев, собравшихся из разных стран. Вполне можно сказать, что из нас получился этакий человеческий микрокосм, что мы были символической компанией, каждый член которой представлял ту или иную посылку в великом силлогизме жизни. Тяготы путешествия сократили нас до крохотной группки странников, затерянных в диком мире, для которых эта дикость оказалась нравственной лупой, во много раз увеличивая недостатки одних и выявляя лучшие качества тех, у кого их наличие вообще трудно было заподозрить. Те из нас, кто усвоил уроки жизненного опыта, уже закончили свой путь. Те, кто никогда их не усвоит, изо всех сил топчут дорогу назад, к цивилизации, пребывал. как и прежде, в счастливом неведении. Но ты, Софи, похоже, хорошо усвоила девиз: странствовать с надеждой - лучшее, чем возвращаться.
        - Почему. - спросила Феверс, - ты пришла к такому выводу?
        - Дело совершенно бесполезное, Софи. По тому, что мы мельком увидели твоего милого верхом на олене и в халате, можно сказать, что он уже не тот, кем был раньше. Ничего не осталось, София! Совсем ничего… Но я-то - дура еще большая, чем ты, потому что ты идешь за ним по собственной воле, а я тащусь за тобой только из-за стародавней своей привязанности к тебе. Я, - кисло добавила она, - рабыня твоей свободы.
        Феверс слушала все молча, с нарастающей злобой, и вдруг взорвалась.
        - Вообще-то, я никогда не просила тебя удочерять меня, старая ведьма! Ну, лежала я там, единственная в своем роде сиротка, свободная, без всякого груза прошлого, и в ту самую секунду, когда ты положила на меня глаз, ты превратила меня в существо, полностью зависящее от обстоятельств, в рабыню в облике своей дочери, меня, родившуюся ничьей…
        Она резко прервалась, потому что от мысли о том. что ничья дочь бредет в никуда, пересекая ничто, у нее так закружилась голова, что пришлось остановиться и сделать несколько глубоких вдохов, которые обожгли ее легкие морозом. Охваченная непомерной мукой от окружающей их пустоты, она готова была заплакать, но сдержалась, представив, какое удовлетворение получила бы Лиззи, заметив ее слезы.
        - Ну что ты, успокойся, - гораздо мягче проговорила Лиззи, мельком заметив, что молодая женщина расстроилась. - Я не собираюсь лишать тебя своего общества, дорогуша. Всем нам приходится довольствоваться теми обносками любви, что болтаются на огородном пугале человечества.
        Но эта метафора расстроила Феверс еще сильнее. Она хотела от жизни гораздо большего! К тому же она и сама ощущала себя пугалом. Она горестно сгорбилась.
        - Но знаешь, милочка ты моя, - продолжала Лиззи, не замечая глухого молчания Феверс. - Любовь - это одно, а влюбленность - совсем другое. Ты не заметила, что с тех пор как появился господин Уолсер, между нами словно черная кошка пробежала? Нас стали преследовать несчастья, стоило тебе обратить на него внимание. На тебе же совсем лица нет, взгляни на себя! Потеряла личное оружие в доме Великого князя. Сломала крыло. Несчастный случай? Не слишком ли много «случаев» за такое короткое время? Каждый мелкий случай оказывался еще одним шагом прочь от твоей исключительности. Сейчас ты вянешь на глазах, как будто только необходимость выходить на публику держала тебя в узде. Даже волосы твои уже нельзя назвать светлыми.
        И когда все-таки появляется этот молодой американец, что ты делаешь, а? Ты разве не знаешь обычных концовок старых комедий о разлученных любовниках, преодоленных злоключениях, мытарствах среди отверженных и дикарей? Воссоединение людей, по-настоящему любящих друг друга, заканчивается свадьбой.
        Феверс остановилась.
        - Что? - спросила она.
        - Орландо добивается своей Розалинды. Она говорит: «Вам отдаюсь я, так как я вся ваша».[Реплика из комедии У. Шекспира «Как вам это понравится».] Это же. - добавила она подлым ударом, - относится и к банковскому счету.
        - Но ведь не может случиться так, что я сдамся. - сказала Феверс. Дикция ее в этот момент была очень четкой. - Мое существо, мое «я» - уникально и неделимо. Продавать себя ради удовольствия других - это одно; я ведь могла выступать и бесплатно, только за благодарность или в ожидании наслаждения… и от молодого американца я жду только наслаждения. Но сущность свою нельзя отдать, как нельзя ее и приобрести, иначе что от меня останется?
        - Вот именно, - сказала Лиззи со скорбным удовлетворением.
        - К тому же, - с жаром продолжала Феверс, - мы здесь - вдали от церквей и священников, при чем здесь свадьба?…
        - Смею заметить, что у тех лесных людей, среди которых нашел прибежище твой любимый, существует такой же институт брака, как и в любом другом обществе, хотя, возможно, празднуют они его по-другому. Чем невыгоднее сделка, которую людям приходится заключать с природой, чтобы выжить, тем больше обычаев они придумывают для поддержания порядка. Здесь есть свои церкви; есть и священники, хотя они носят странные рясы и совершают какие-то свои обряды.
        - Я украду его. Мы сбежим отсюда!
        - А что если он не захочет?
        - Ты ревнуешь!
        - Никогда не думала, - сухо проговорила Лиззи, - что доживу до времени, когда моя девочка скажет мне такое.
        Пристыженная, Феверс замедлила шаг. Слова Лиззи не выходили у нее из головы.
        - Свадьба! - воскликнула она.
        - Принц, который освобождает принцессу из логова дракона, вынужден на ней жениться, даже если они друг другу совершенно не нравятся. Таков обычай. Не сомневаюсь, что этот же обычай применим и к воздушной гимнастке, которая освобождает клоуна. И называется этот обычай «счастливым концом».
        - Свадьба, - тихо повторила Феверс с каким-то неприязненным благоговением. Но уже через секунду воспряла духом.
        - Боже мой, Лиз, вспомни его облик. Как будто его вылепила какая-то девочка и так, как ей захотелось. Наверняка у него хватит достоинства отдаться мне, когда мы снова встретимся, но только не наоборот! Пусть он отдастся мне на сохранение, и я его изменю. Лиззи, ты сама сказала, что он - «невысиженный»; прекрасно - я сяду на него, я его высижу, я сделаю из него нового человека. Я превращу его в Нового Мужчину, достойную партию Новой Женщине, и, взявшись за руки, мы отправимся навстречу Новому Веку…
        Лиззи уловила истерические нотки в голосе своей приемной дочери.
        - Может быть - да, а может быть - и нет, - сказала она. охлаждая ее пыл. - Возможно, лучше вообще ничего не планировать.
        Февсрс показалось, что речь ее приемной матери была такой же суровой, как и окружавший их пейзаж. Чтобы совсем не упасть духом, она стала насвистывать «Полет валькирий». Было что-то жалкое в этом негромком свисте в сибирской глуши, но она упорно продолжала. Немного помолчав, Лиззи выбрала другую тактику.
        - Все-таки, дорогуша, я скажу тебе следующее: если ты не предложишь купить свою историю какой-нибудь газете и не выступишь против полковника Керни…
        Чтобы сменить тему, Феверс прекратила свистеть и вставила:
        - …которого, Лиз, мы могли бы размазать в прессе за его обращение с подчиненными…
        - Если ты не собираешься получить от газетчиков хорошие деньги, то я не вижу во всем этом никакого смысла. Возможно, это признак твоего морального роста, милая…
        Феверс снова засвистела, но Лиззи настаивала:
        - …что ты домогаешься этого парня только ради его тела, а не за то, что он тебе заплатит. Каким бы невыгодным ни оказался острый приступ моральных угрызений, он должен стать хроническим в том, что касается финансирования борьбы.
        - Ты закончила? Это все? Не понимаю, зачем ты поехала со мной, если ты только и можешь, что брюзжать?
        - Ты не знаешь о человеческом сердце главного, - уныло проговорила Лиззи. - Сердце - орган ненадежный, и в отсутствие страсти ты - ничто. Я боюсь за тебя, Софи. Продавать себя - одно, а раздавать направо и налево - совсем другое, но… Боже мой, Софи, что если ты просто растратишь себя впустую? Что тогда станет с твоим уникальным «я»? Оно окажется на помойке, вот что с ним станет! Я воспитала тебя для того, чтобы ты парила в небе, а не высиживала яйца!
        - Яйца? А при чем здесь яйца?
        Они бы снова поссорились, если бы в этот момент, впервые за много миль, не увидели признак присутствия человека - небольшое хрупкое укрытие из ветвей, прислоненных к огромной старой сосне. Поначалу укрытие можно было и не заметить: в нем не было ни дверей, ни окон, ни каких бы то ни было щелей, поэтому оно больше напоминало поленницу дров, чем хижину, однако поленница в этой чаще была так же неуместна, как океанская яхта; к тому же, приблизившись, они услышали доносившиеся изнутри сдавленные стоны и всхлипывания.
        Лиз знаком велела Феверс остановиться, потому что шаги маленькой женщины были гораздо легче грузной поступи воздушной гимнастки, и, неслышно подкравшись к шалашу, застала врасплох того, кто в нем скрывался. Но лежавшая на охапке грязной соломы женщина была не в состоянии удивляться.
        Раздвинув ветки, Лиз пристально на нее посмотрела. Тусклый свет короткого зимнего дня стремительно угасал, внутри не было ни освещения, ни очага, и Лиззи поспешила достать спички, которые она стащила у Маэстро. При крохотном огоньке она разглядела лежавшую ничком женщину, на которой, несмотря на страшный мороз наступающей ночи, не было ничего, кроме старого бахромчатого платья из оленьей коней с прорезью посередине, из которой выглядывал ее вздутый живот. Похоже, она сбросила постельное белье в приступе лихорадки или бреда; во всяком случае она лежала без покрова, хотя вокруг валялось несколько шкур. Грубо сколоченный деревянный ящик рядом с ней оказался колыбелью, в которой проснулся и заплакал ребенок.
        Лиззи осторожно отодвинула еще пару ветвей и пробралась внутрь. Она нашла в своем мешке огарок свечи и зажгла его. Розовощекий младенец показался ей поначалу вполне здоровым, однако, взяв его на руки, чтобы успокоить, она заметила, что его мертвенную бледность скрывает кровь, размазанная - по старинному обычаю племени, - подобно румянам. Мать открыла глаза. Возможно, она решила, что ее уединение нарушил медведь, но отнеслась к этому совершенно безучастно. Еще сильнее разбросав ветки, в шалаш ввалился второй медведь. Выражение лица матери не изменилось. Лиз пощупала ее лоб. Он был очень горячим.
        - Укрой ее, - сказала Лиз Феверс, занявшись младенцем.
        - Что же это такое, черт подери? - громко спросила Феверс, сделав все, что от нее требовалось.
        - Трудно сказать, - ответила Лиззи. - Возможно, эта женщина, пребывающая в рабстве у своей репродуктивной системы и по рукам и ногам привязанная к той природе, которую твоя, Софи, физиология отрицает, оставлена здесь специально для того, чтобы ты хорошенько все взвесила, прежде чем превращаться из уродины в женщину.
        Лиззи поднесла ребенка к материнской груди, но молоко еще не пошло или его не было вообще, потому что ребенок, ухватив сосок ртом, принялся яростно его сосать, но тут же разочарованно вскрикнул, отпустил сосок и громко заплакал, сморщив личико и. потрясая крохотными кулачками. Мать, насколько ей позволяло истощение и лихорадка, тоже зарыдала. Феверс стала растирать ее холодные руки, а Лиззи упрятала ребенка в надетую на нее шкуру.
        - Я ни за что не брошу это дитя здесь, это я тебе обещаю, - заявила она. - Бедный маленький комочек, он ведь умрет от холода и голода.
        - Ты всегда была неравнодушна к найденышам, - слегка язвительно, но и с обновленной симпатией заметила Феверс. - А что станет с его бедной мамашей? Она ведь тоже найденыш, правда?
        - Ты, голубушка, вполне с ней справишься.
        - Весит она не много, - вздохнув, согласилась Феверс. Молодая мать на короткое время пришла в себя и улыбнулась. Если бы она поняла, что Феверс - не медведь, а женщина, она могла бы ей поплакаться, потому что запреты, окружавшие процесс деторождения, уже были нарушены. Как бы там ни было, она охотно позволила себя унести, как ей казалось, в страну мертвых. Ей приятно было слышать приглушенный плач своего ребенка, следовавшего в том же направлении, что и она.
        Они попросту разбросали стены шалаша, что было самым простым способом выбраться из него. Перешагивая через валежник с закутанной молодой матерью на руках, под взрытым снегом Феверс заметила нечто такое, что заставило ее воскликнуть:
        - О, Лиз!
        Чудо прихваченных морозом хрупких фиалок неяркого цвета утомленных глазных век, но все же исполненных какой-то радости и, казалось, удивительного аромата! Они расцвели под защитой корней огромной сосны. Фиалки!
        - Фиалки, - сказала Лиззи, - в канун Нового года.
        - Ты только взгляни на эту прелесть, - пробормотала Феверс. - Как послание от маленькой Виолетты, что они нас еще не забыли. Ты говоришь, канун Нового года?
        Лиз кивнула.
        - Я вела счет. По моим расчетам сейчас канун Нового года, так что мы, дорогая, находимся в точке возврата, завтра календарь будет уже другим.
        Феверс переложила молодую мать на плечо и наклонилась, но Лиз взмолилась:
        - Не срывай их, оставь, пусть они дадут семена. Снежные фиалки. Это редкость каких мало.
        Под кажущимся безразличием она тоже была тронута, и обе женщины улыбнулись друг другу, что означало наступление между ними перемирия или даже мира.
        - Смотри! - и Лиззи показала пальцем. Рядом с фиалками на снегу виднелся след: они были не первыми, кто останавливался полюбоваться ими. Отпечаток валенка. Всего один след, как след аборигена Пятницы, - настолько же таинственный, насколько и зловещий.
        - Вон там! - повернулась и показала Феверс. На ветке дерева висел обрывок красной ленты. Повитуха позаботилась о том, чтобы замести свои следы, когда приходила присмотреть за тайной пациенткой, но сделала это небрежно. В нескольких шагах от красной ленты они наткнулись на маленький жестяной колокольчик, лежащий в стороне от теряющегося следа на примятом снегу. Они вышли на большак и зашагали вперед в прекрасном настроении, какого не испытывали уже много дней.
        Вскоре женщины увидели впереди огни, смутно светящиеся сквозь толстые, разделенные оленьими рогами окна, крыши длинных деревянных домов, поднимающийся из труб дым и почувствовали странный запах незнакомой пищи, готовящейся на незнакомых жаровнях; наступал вечер.
        Увидев человеческое жилье, почуяв домашние запахи, сердце Феверс, уже тронутое видом фиалок, захлестнула теплая волна. Деревня! Дома! Признаки присутствия человека, удерживающего на расстоянии наступающую снежную пустыню! Ей казалось, что до сего момента ее жизнь во время их странствий вдали от людей находилась в каком-то подвешенном состоянии, но теперь одиночества больше не было, и все начало налаживаться. Она подумала, что в деревне смогла бы даже покраситься, и это прибавило ей сил.
        Наверняка он был здесь; один из деревянных домов, должно быть, приютил в себе молодого американца. И значит, она снова сможет увидеть изумление в глазах любимого и снова воспрянет духом. Она уже почти чувствовала, как светлеют ее волосы.
        - Подумай о нем не как о любовнике, а как о писателе, как о личном секретаре, - сказала она Лиззи. - Который будет писать не только о моем пути, но и твоем тоже; о длинной истории твоего изгнания и самообразования, о которой ты ему только намекнула, но которая заполнит в десять раз больше его блокнотов, чем история, рассказанная мной. Взгляни на него, как на того, кто будет записывать все, что нам суждено ему рассказать, истории всех женщин, которые так бы и сгинули, забытые и безымянные, изгнанные из истории, словно их никогда и не было, - чтобы и он тоже подставил свое тщедушное плечо под ее колесо и подтолкнул мир к новому веку, который начинается завтра.
        И как только старый мир развернется вдоль своей оси навстречу рассвету нового мира, тогда… Боже мой… тогда у всех женщин вырастут крылья, такие же, как выросли у меня. Эта молодая женщина, которую мы нашли связанную по рукам и ногам мрачными узами дикого обряда, больше не пострадает; она отбросит ненавистные кандалы, сковывающие ее разум, воспрянет и улетит. Кукольные дома раскроют свои двери, бордели изрыгнут наружу своих узниц, клетки - золоченые или любые другие, во всем мире, в каждой стране - выпустят своих пленниц, чтобы те все вместе запели хором во славу рассвета, во славу наступления нового, преобразованного…
        - Все будет гораздо сложнее, - перебила ее Лиззи. - Девочка моя, твоя старая ведьма предвидит бурю. Заглядывая в будущее, я смотрю сквозь стекло… сквозь мутное стекло… Твое видение должно стать более совершенным, и тоща мы поговорим.
        Но ее дочь, словно опьяненная видением, продолжала:
        - В тот светлый и радостный день, когда я уже буду не единственной в своем роде, но со всеми своими женскими особенностями и недостатками, когда я буду не придуманным существом, но реальным, он закроет все свои блокноты, в которых останутся все свидетельства обо мне и моей пророческой роли. Подумай о нем, Лиззи, как о том, кто несет доказательства…
        - Баю-баюшки-баю, - проговорила Лиззи беспокойному младенцу.
        В деревне не было ни улиц, ни площадей; дома стояли то близко друг к другу, то на расстоянии, как коровы на пастбище. Никаких признаков жизни, все уже разошлись по домам, только два-три северных оленя на секунду подняли свои рогатые головы, чтобы взглянуть на пришельцев, после чего спокойно продолжили жевать ягель. Рядом с самым длинным, самым низким и, похоже, самым представительным с виду домом росла лиственница, на которой болтались колокольчики и ленты, придавая ему праздничный вид. Лиззи постучала, заметив, что на притолоке также висят красные ленты, перья и (хм!) - кости. Изнутри донеслось приглушенное рычание, какая-то суета, глухой стук, после чего мужской голос сказал что-то на незнакомом языке.
        - Это значит - «входите»?
        Феверс поежилась.
        - Открывай, я устала…
        Они толкнули скрипящую дверь. Внутри - никаких признаков жизни, насколько можно было рассмотреть, а видно было едва-едва, потому что комнату освещала примитивная лампада, состоящая из оловянного блюдца с растопленным медвежьим салом, в котором плавал коптящий фитиль. Лампада была подвешена на бечевках к поперечной балке и качалась от сквозняка так, что тени приближались и отступали со зловещей непредсказуемостью, на стенах и по углам появлялись очертания предметов странной формы и цвета, намекая на неповоротливых, молчаливых обитателей, рассевшихся там и сям на корточках, но тут же исчезавших в темноте.
        Под лампадой стоял длинный стол, отмеченный странного вида пятном; там стояла большая деревянная тарелка с дыркой, проделанной не зубилом, а при помощи огня, и каменный нож, напоминавший те, что делали первобытные люди, но с очень остро заточенным лезвием. Вокруг стола на утрамбованном земляном полу виднелись следы засохшей крови, меха и перьев, очевидно втоптанных в землю ногами жрецов и верующих. Вонь стояла ужасная, словно запах фимиама смешался с запахом смерти, и было очень холодно.
        - Что я тебе говорила? - сказала Лиззи. - Одна из их церквей. Типично церковная атмосфера.
        Сразу же после ее слов что-то - ветер в стропилах, крыса, спрятавшийся священник - пошевелилось. Но комната была так плохо освещена, что при желании все жители деревни могли бы спрятаться в ее плотной, призрачной темноте. Здесь ощущался кошмар закрытого пространства и какое-то напряженное ожидание, словно их появление предотвратило совершение чего-то ужасного, но актеры прерванного дикого обряда были терпеливыми, они могли подождать, и они ждали, наблюдая, что замыслили эти два создания, принесшие с собой мать и дитя. Созданная для священных, тайных, архаичных обрядов, для откровений, для общения с мертвецами, для жертвоприношений, эта дикая церковь призвана была изумлять, и она изумляла.
        Но Лиззи и Феверс своим умением выживать были обязаны именно отказу удивляться чему бы то ни было. С выдохом облегчения Феверс аккуратно положила молодую маму на стол и вытянула затекшие руки. Роженица открыла глаза и осмотрелась. Молельня ее родной деревни! А почему ребенок перестал плакать? Она чувствовала себя немного лучше и стала собираться с силами, чтобы встать и посмотреть на приготовления к ее собственным похоронам, которые - она была уверена - уже начались.
        - Смотри-ка! - прошептала Лиззи.
        В углу стоял мужчина.
        Нет, не мужчина. Женщины перевели дух. В углу, который то освещался, то погружался во мрак в такт раскачивающейся лампаде, стояло деревянное изваяние чуть выше лесных обитателей, закутанное в меха, платки и пояса, на котором была надета белая рубашка с затвердевшим от засохшего яичного белка передом. Когда Феверс его увидела, у нее бешено заколотилось сердце. На голове у идола было несколько треугольных шапок, сшитых из черной, голубой и красной материи, но лицо трудно было различить из-за закрывающих его шалей, обрывков кружев, лент и оловянных побрякушек. Он двигал челюстью, что-то поедая, и глаза его, сделанные из оловянных кружков, сверкали, когда на них падал колеблющийся свет лампады.
        Идол заговорил:
        - Откуда вы идете? Куда вы идете?
        Услышав английскую речь, испуганный ребенок отчаянно завопил. Молодая мать соскочила со стола - мертвые так не визжат! - и набросилась на Лиззи, дополняя оглушительный плач ребенка своими криками. Лиззи отпустила ребенка, чтобы ухватить рычащего зверя, выбирающегося из-под стола, куда шаман затолкнул его, когда жертвоприношение было прервано, не успев начаться. Обиженный медведь ударил Лиззи лапой по голове, они стали бороться и опрокинули стол. Блюдо и нож со звоном полетели на пол. В пылу схватки они натолкнулись на идола, который упал на другого, одетого так же, но напоминавшего северного оленя. Падая, оленье божество задело следующего в ряду, и все они повалились, как костяшки домино, являя картину полного святотатства. По полу покатились черепа, выпавшие из тайника под медвежьим идолом. То, что они были медвежьи, трудно было сразу определить. Лампада раскачивалась все сильнее и сильнее, разбрызгивая повсюду горячий жир. Феверс, которой хватило здравого смысла не ввязываться в потасовку, выкрикивала:
        - Выходи, выходи, где бы ты ни был!
        Лампада раскачивалась с такой силой, что из нее в конце концов вылетел фитиль, ударился о стену и погас, погрузив комнату в гробовую темноту, где пинались и щипались исполненные жаждой мести невидимые существа, одни - из меха, другие - из кожи, издающие пронзительные гортанные крики, звенящие колокольчиками; неужели на женщин напали привидения в костюмах времен Робин Гуда? Феверс боролась с невидимками до тех пор, пока не учуяла плоть и не укусила ее. Она укусила кость и ощутила вкус крови. Послышался дикий, но определенно человеческий вопль. Феверс обхватила это существо, оно опять вскрикнуло, и женщина поняла, что боролась с мужчиной.
        Зажав локтем шею медведя, Лиззи нащупала ногой упавший нож и крепко на него наступила, не обращая внимания на удары, сыпавшиеся на нее со стороны обтянутых кожей, бормочущих, позвякивающих существ. Феверс вцепилась зубами в руку какого-то живого существа, не имевшего лица, и когда он упал на пол, она, тяжело дыша, плюхнулась на него сверху Существо орало на языке, который не был похож на человеческий; он был словно соткан из стальных игл. Вероятно, оно просило зажечь свет, потому что через мгновение откуда-то из угла появилось непонятное сияние, напоминающее трупное свечение.
        Суматоха стихла, словно успокоенная светом; последний всхлип ребенка, сопение медведя, и в наступившей тишине Феверс увидела, кого она оседлала.
        На Уолсере была обрядовая шуба, отороченная мехом треугольная шапка с вырезанным оловянным знаком доллара на лбу. Он заметно похудел. На взгляд европейца светло-рыжая борода, доходившая ему почти до живота, плохо сочеталась с его кожаными юбками; немного мыла и воды ему не помешали бы - от него воняло. В прекрасных влажных серых глазах с черными точками зрачков застыл пророческий огонь. Только он, ни тени скептицизма. Глаза Уолсера, казалось, утратили свою мыслительную способность.
        У Феверс зашевелились волосы, когда она увидела, что он смотрит на нее, как - о, ужас! - как на абсолютно настоящую, настоящую, но омерзительную. Он уставился на нее своим светящимся глазом и через секунду запел:
        Всего лишь птица в золоченой клетке…
        - Боже мой! - вырвалось у Феверс. Он превратил знакомую мелодию в какой-то непонятный напев, в похоронную песнь, в сибирский плач призрачных обитателей иного мира, и Феверс нутром почуяла, что эта песня не сулит ей ничего хорошего.
        Шаман узнал ее меха, волосы, сломанное крыло и немного успокоился, увидев, как быстро она выцвела. Потом взглянул на молодую мать и дитя: неужели медвежьи духи хотели заменить ими медвежонка? Похоже, что так. Впрочем, тот, что поменьше, продолжал твердо стоять ногой на жертвенном ноже. Возможно, они хотели сделать все сами. Нужно было как можно скорее помочь медвежьим духам исчезнуть, пока они снова не распяли мать и ребенка на алтаре. Он схватил стоявший у стены бубен и с силой впавшего в отчаяние человека ударил в него, изгоняя нечистых. Голос Уолсера стал тише и задрожал на звуке, показавшемся Феверс воплощением безумия.
        Феверс ощутила ту лихорадку, которая всегда охватывала ее, когда появлялись маги, волшебники, импресарио, чтобы лишить ее исключительного своеобразия, словно оно было их изобретением, словно для того, чтобы быть собой, она должна была зависеть от их воображения. Она чувствовала, что вопреки своей воле превращается из женщины в идею. Шаман сильнее застучал в бубен и стал напевать какую-то песню, вскрикивая и подвывая. Из невидимой курильницы молельню наполнял лиловый фимиам, и казалось, что шаманов становится все больше - десятки шаманов, бьющих в бубен, взывающих к тому, что являлось и что не являлось Феверс. В глазах Уолсера она наконец разглядела себя, обретающую форму, как изображение на фотобумаге, но вместо Феверс увидела две совершенные миниатюры, словно пришедшие из сна.
        Она видела, как колеблются ее очертания; она понимала, что ее навсегда поймали отражения его глаз. На какое-то мгновение Феверс пережила самый страшный кризис в своей жизни: «Я - реальность? Или выдумка? Являюсь ли я тем, что я про себя знаю? Или же я - то, что думает обо мне он?» - Покажи им свои перья, быстро! - настойчиво попросила Лиззи.
        Со странным чувством отчаяния, несчастного осознания своего сломанного крыла и выцветшего оперения Феверс не придумала ничего лучше, чем подчиниться. Движением плеч она сбросила меха и, не имея возможности расправить оба крыла, расправила одно - кривобокий ангел, урезанное и потрепанное великолепие! Не было ни Венеры, ни Елены, ни Ангела Апокалипсиса, не было ни Израэля, ни Исфахиля… всего лишь бедная расстроенная уродина, объект совершенно непонятной реальности для тех, кто за ней наблюдал, поскольку и люди в молельне привыкли к галлюцинациям, и она сама была похожа на видение, выпадающее из их системы представлений об окружающем.
        Скрипнула дверь, потом еще и еще, и, не оборачиваясь, Феверс поняла, что это входят новые друзья Уолсера, чтобы взглянуть на происходящее. В дверях появлялись разномастные желтые лица, в свете приносимых лампад выглядевшие как восходящие луны. Она спиной чувствовала на себе их глаза и осторожно двигала в их сторону целым крылом. Поначалу она колебалась и смущалась, но вскоре ее оперение - да-да! - ее оперение зашевелилось от их восхищенного дыхания. Уф-ф-ф!
        Как и раньше, от этого дуновения она воспряла духом. Оно веяло в хижине, унося наружу наркотические ароматы и запах засохшей крови.
        Феверс вскинула голову, чтобы насладиться светом лампад, как светом рампы, как огнями сцены; видеть эти огни было для нее приятнее вкуса выдержанного бренди, а за ними - глаза, замершие на ней в восхищении, в восторге, глаза, говорившие ей, кто она есть на самом деле.
        Она снова станет блондинкой из блондинок, как только сумеет найти перекись водорода; все настолько просто, а с другой стороны - никому до этого уже нет никакого дела! И ее крыло обязательно заживет, заживет, когда растает снег, когда вся тайга будет усыпана фиалками, и тогда она взмоет над деревней, над лесом, над горами и замерзшими морями, держа в руках тех, кого любит. Домой! Да, она снова увидит Трафальгарскую площадь, Нельсона на пьедестале, растворяющийся в сумерках мост в Челси и собор Святого Павла - единственную грудь своего любимого и родного города-амазонки.
        Высокомерие, воображение, желание! Кровь пела у нее в венах. Их глаза возродили ее душу. Она поднялась с груди Уолсера. Изобразив ослепительную улыбку, она распростерла руки, словно желая заключить в объятия всех присутствующих. Она сделала реверанс в сторону двери, предлагая себя зрителям, словно огромный букет гладиолусов. Потом поклонилась Уолсеру, который пытался подняться на ноги с выражением небесного прояснения на лице. И тут она увидела, что он уже не был и никогда не будет тем человеком, которым был раньше; его высидела какая-то другая курица. На мгновение ей стало интересно, в кого может превратиться обновленный Уолсер.
        - Как тебя зовут? У тебя есть душа? Ты умеешь любить? - спросил он значительным, торжественным тоном. Когда она услышала эти слова, ее сердце затрепетало и возликовало. Она взмахнула ресницами, сияющая, яркая, вновь обретшая свое оружие. Теперь она выглядела достаточно крупной, чтобы проломить крышу хижины, с распущенными волосами, с перьями, с гордо выпяченной грудью и голубыми глазами размером с тарелки.
        - Вот с этого и надо было начать интервью! - воскликнула она. - Доставай карандаш и - вперед!
        Заключение
        - Ты должен знать, что, когда Лиз нашла меня, она незадолго до того потеряла ребенка, потому и вскормила меня. И, конечно же, не религия сделала ее
«никудышной» проституткой, а ее привычка поучать клиентов на предмет «белого рабства»,[Проституции.] обсуждать положительные и отрицательные стороны женщин, всеобщее избирательное право, а также ирландский вопрос, индийский вопрос, республиканскую систему правления, антиклерикализм, синдикализм и отмену палаты лордов. Все то, с чем Нельсон была согласна, но, как она говорила, «любовь приходит и уходит, а кушать всегда хочется».
        Письма, которые мы пересылали с тобой домой с диппочтой, были новостями о борьбе ссыльных товарищей в России, они были написаны невидимыми чернилами, так что - грустно это признавать - мы тобой нещадно пользовались, ведь узнай обо всем полиция, тебя сослали бы в Сибирь, туда, где мы тебя бы не нашли. Но Лиз пообещала это одному подвижному маленькому джентльмену, с которым познакомилась в читальном зале Британского музея.
        Кроме того, мы над тобой подшутили при помощи часов Нельсон в первый вечер, когда встречались в Лондоне, в «Альгамбре»; теперь этих часов нет, так что и шуток тоже больше не будет.
        В остальном мы рассказывали тебе только правду. Хочешь - верь, хочешь - нет, но все, что я рассказала тебе как о реальных событиях, было на самом деле; что же до вопроса о том, факт я или выдумка, то отвечать на него придется тебе самому!
        Без одежды она была похожа на огромный дом. Она мылась, отмывая по отдельности каждую часть тела в котелке воды, нагретой в самоваре, а Уолсер, одетый только в собственную бороду, ожидал ее на медной кровати шамана. Без малейшего удивления он отметил, что у нее и впрямь нет пупка, но ему не хотелось делать из этого какие-либо выводы. Выпущенные на свободу перья терлись о стены; он вспомнил, что природа оставила ей всего одну позицию - «женщина сверху», и пошевелился на соломенном матрасе. Он был самим собой, таким же, как всегда, но все же его «я» никогда уже не будет таким, как раньше, потому что теперь он познал страх, который может заявить о себе в самой беспощадной форме - страх смерти возлюбленной, потери возлюбленной, страх смерти любви. Это было началом страсти, которая закончится только со смертью обоих; и страсть эта положила начало пробуждению совести, являющейся прародительницей души, но не совместимой с невинностью.
        Лиззи могла фыркнуть: «Посмотри на него, Софи, - сплошные суеверия и женские платья!» Но несмотря на эти колкости, она глядела на него почти с добротой, потому что в свете его серых глаз ее приемная дочь снова стала самой собой, даже без перекиси водорода. После кивков и подмигиваний Феверс Лиззи удалилась вместе с шаманом, его двоюродной сестрой, ее старшей дочерью и новорожденным младенцем в дом сестры, в импровизированной родильной палате которого она приступила к разработке обширного ритуала заботы о матери и ребенке, который, свято соблюдаемый в течение ближайших десяти лет, практически решил проблему низкой рождаемости путем радикального снижения смертности во время родов.
        Двоюродная сестра шамана, знахарка-повитуха, так же, как и он, хранила мешочек с амулетами рядом с самоваром. Лиззи с интересом покосилась на мешочек. Что если ей доведется обзавестись новым саквояжем у этого дружелюбного, смекалистого, но робкого и суеверного народа? Шаман, пришедший в восторг от ее усиков, почтительно называл ее «мамашей всех медведей», а медвежонок ходил за ней хвостом, как жертва подросткового увлечения. Лиззи строго пресекала в себе соблазн изменить - всего лишь раз, на одну ночь - своему рационализму и сыграть роль второстепенного божества.
        - Есть ли тут место, где мы могли бы остаться наедине? - спросила Феверс, недвусмысленно хлопая ресницами. Уолсер, чей разум с каждой минутой становился все яснее и яснее, схватил ее за руку и побежал к дому шамана, но тут же потерял инициативу, когда она весело пригвоздила его к кровати и попросила подождать, пока она освежится. Казалось, она заново вмывала румянец себе в щеки. Моясь, она напевала - не что иное, как «Хабанеру» из «Кармен». «А по зубам ли мне этот орешек?» - размышлял Уолсер.
        Словно глядя в зеркало, он думал о своем собственном «я», возрождением которого усиленно занимался.
        - Я - Джек Уолсер, американский гражданин. Я присоединился к цирку полковника Керни, чтобы порадовать читающую публику рассказами о нескольких ночах в цирке, выступал в качестве клоуна перед русским царем. (Какой получился бы рассказ!) В Забайкалье разбойники пустили под откос поезд, на котором я ехал, после чего я какое-то время пробыл среди местных жителей в качестве колдуна. (Боже, какая бы получилась история!) Позвольте познакомить вас со своей женой, миссис Софи Уолсер, сделавшей некогда успешную карьеру на сцене мюзик-холла под именем…
        - О!
        В этот момент не замеченная любовниками полночь, этот повседневный праздник, прокатилась по тайге, не потревожив ничего, кроме новой эры, которую она принесла с собой. Низвергнутый в неведение и блаженство нового века, Уолсер рассыпался после его наступления на части и снова стал единым целым.
        - Джек - искатель приключений - сбежал с цирком из-за блондинки-алкоголички, в руках которой он стал игрушкой с того момента, как увидел ее. Он превратился в ничтожество, танцевал с тигрицей, изображал жареного петуха, наконец стал учиться мошенничеству в его высшем проявлении под руководством старого педераста, которому удалось его надуть. Кажется, все происходило со мной в третьем лице, словно большую часть своей жизни я наблюдал за этим со стороны, но не переживал лично. И теперь, вылупившись из скорлупы неизвестности посредством нескольких ударов по голове и острого приступа эротического восторга, мне придется начать все с начала. Он задыхался в перьях и удовольствии, но оставался один вопрос, который его мучил.
        - Феверс… - проговорил он. Какое-то шестое чувство удерживало его от того, чтобы называть ее Софи. Они еще не были настолько близки.
        - Феверс, только один вопрос… Почему ты когда-то пыталась убедить меня в том, что ты - «единственная пернатая девственница в мировой истории»?
        Она засмеялась.
        - Я тебя обманула! - проговорила она. - Господи, я тебе все наврала!
        Она смеялась так, что тряслась кровать.
        - Нельзя верить тому, что вы пишете в своих газетах! - заверила она, заикаясь и икая от радости. - Представь себе, что я тебя обманула!
        Смех ее просочился через окно и заставил затрястись и зазвенеть металлические погремушки, висевшие на дереве рядом с молельней. Она смеялась так громко, что ее услышал младенец в доме старшей сестры шамана, замахал своими крохотными кулачками и тоже засмеялся. Не понимая, что привело в восторг ребенка, шаман захихикал. Медведь с пониманием задышал; он бы тоже засмеялся, если бы мог. Двоюродная сестра шамана встретилась взглядом с Лиззи, и обе покатились со смеху. Даже молодая мать в своей постели из оленьих шкур улыбнулась во сне.
        Смех Феверс вливался в щели оконных рам и дверных проемов каждого дома в деревне; жители шевелились в постелях и смеялись над шуткой вторгшейся в их сон, от которой наутро осталось только воспоминание о доставленной радости Она смеялась, смеялась и смеялась.
        Казалось, смех этой счастливой молодой женщины поднимался из дикой пустыни в виде смерча, который несся над Сибирью. Он щекотал бока спящим жителям городка Р., проникал в контрапункт музыки в доме Маэстро; жительницы Республики свободных женщин ощущали его как освежающий ветер. Его эхо достигло Полковника и Беглеца, уютно устроившихся в вагоне по пути в Хабаровск, и вызвало на их лицах смущенные улыбки.
        Вращающийся с безумной скоростью смерч смеха Феверс встряхнул весь земной шар, словно неожиданный ответ разворачивавшейся на нем исполинской комедии, пока не засмеялось все, что живет и дышит. Или так показалось обманутому мужу, который понял, что тоже смеется, не уверенный в том, не он ли стал предметом смеха. Немного успокоившись, Феверс присела перед Уолсером на корточки и стала покрывать его лицо поцелуями. Как же он ей нравился!
        - Подумать только, ведь я тебя все-таки обманула! - восторженно произнесла она. - Это доказывает, что верить нельзя никому.
        notes
        Примечания

1
        Кокни - насмешливо-пренебрежительное название лондонца из низших социальных слоев.

2
        Елена - в греческой мифологии прекраснейшая из женщин, жена царя Спарты Менелая. Отцом ее считался Зевс, матерью - Леда, с которой Зевс соединился в облике лебедя. Похищение Елены Парисом послужило поводом к началу Троянской войны.

3
        Сент-Мэри-Ле-Боу - церковь в центре Лондона.

4
        Дэн Лино (1860-1904; настоящее имя Джордж Гэлвин) - популярный английский эстрадный артист.

5
        Измаил - библейский персонаж, сын Авраама и Агари; пария, изгой.

6
        Анри де Тулуз-Лотрек (1864-1901) - французский график и живописец, автор композиций на темы жизни парижской богемы и театральных афиш.

7
        Вилли - псевдоним французского писателя, музыкального и театрального критика Анри Готье-Виллара (1859-1931).

8
        Сидони Габриэль Колетт (1873-1954) - французская писательница, в юности выступавшая в цирке.

9
        Альфред Жарри (1873-1907) - французский писатель. Заложил основы театра абсурда.

10
        Искаженная транслитерация английского слова feathers - перья.

11
        Всегда, Тулуз (фр.)

12
        Ника - в Древней Греции персонификация победы.

13
        Веста - древнеримская богиня домашнего очага и огня. Жрицы Весты - весталки давали обет безбрачия.

14
        Свенгали - зловещий гипнотизер, герой романа «Трильби» Дж. дю Морье.

15
        Сатурн - у древних италиков бог времени и плодородия, отождествлявшийся с греческим Кроносом.

16
        Название лечебной мази.

17
        Бробдингнег - фантастическая страна, населенная великанами, которую описал Дж. Свифт в «Путешествии Гулливера».

18
        Персонаж драмы У. Шекспира «Буря».

19
        Суфражистки - сторонницы предоставления женщинам избирательного права.

20

«… luxe, calme et volupte» - «… сладострастье, роскошь и покой» (фр.), слова из стихотворения «Приглашение к путешествию» французского поэта Шарля Бодлера.

21
        Здесь обыгрывается английское слово humbug - 1) обман, мошенничество, фикция; 2) мятная конфета.

22
        Здесь: мороженое с сюрпризом (фр.).

23
        Сорт итальянского мороженого с цукатами.

24
        Мой папочка (итал.).

25
        Дешевое мороженое.

26
        Монгольфье Жозеф-Мишель (1740-1799) и Жак-Этьен (1745-1799), братья - французские изобретатели воздушного шара (1783).

27
        Название театра.

28
        Горбатый Дик, Мальволио - герои пьес У. Шекспира.

29
        Бард (англ. The Bard of Avon) - Уильям Шекспир.

30
        Schreck - ужас (нем.).

31
        Политическая полиция Великобритании.

32
        Kyrie eleison (греч.) - Господи помилуй (ответствие в католической мессе).

33
        Карточная игра.

34
        Королева Елизавета I Тюдор.

35
        Игра слов: patience (фр.) - терпение.

36
        Фантастические фигуры, которыми в средневековой архитектуре украшали водосточные трубы.

37
        Прозерпина - в римской мифологии богиня плодородия и подземного царства. Соответствует греческой Персефоне.

38

«Раскрытая тайна Бафомета» (лат).

39
        Леди Годива - жена графа Мерсийского (XI в.). По легенде, в 1040 г. граф ввел налог на жителей г. Ковентри, которому она покровительствовала. В ответ на просьбу жены об отмене налога он поставил условие, чтобы та проехала через город верхом обнаженная. Годива сделала это, прикрыв свою наготу распущенными волосами.

40

«Позор тому, кто об этом плохо подумает» (фр.) - девиз, выгравированный на британском Ордене подвязки.

41
        Манихейство - религиозное учение, основанное в III в. В основе манихейства - дуалистическое учение о борьбе добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.

42
        Розенкрейцеры - члены тайных религиозно-мистических обществ в XVII-XVIII вв. в европейских странах (прежде всего в Германии, Нидерландах). Название происходит от имени легендарного основателя общества Христиана Розенкрейца. якобы жившего в XIV-XV вв., или по эмблеме розенкрейцеров - розе и кресту.

43
        Пандемос - всенародная (греч.). В греческой мифологии прозвище Афродиты (у римлян - Венеры) как богини низменной чувственной любви, в отличие от Афродиты Урании - богини чистой небесной любви.

44
        Сорт жирного сыра.

45
        Ночь с 30 апреля на 1 мая известна как Вальпургиева ночь, в которую нечистая сила во главе с сатаной собирается на горе Броккен.

46
        Лингам - фаллос, эмблема бога Шивы.

47
        Здесь обыгрывается слово long - длинный. Лонгин - в христианских преданиях и средневековом рыцарском эпосе римский солдат, который при распятии Христа воскликнул: «Воистину, это сын Божий!» - и пронзил копьем тело Распятого, чтобы прекратить его страдания.

48
        Эреб - в греческой мифологии олицетворение первозданного мрака.

49
        Менады - «путницы бога Диониса.

50
        Из анекдота об английских женщинах - так они отдаются своим мужьям, закрыв глаза и думая о королеве.

51
        Марфа и Мария - евангельские персонажи (Лк. 10. 38-42; Ин. 11, 12), различие в характерах которых (деятельный у Марфы, созерцательный у Марии) стало нарицательным.

52
        Сивиллы - легендарные прорицательницы, упоминаемые этичными авторами.

53
        Лукка - город в Центральной Италии.

54
        Джулеп - напиток из виски или коньяка с водой, сахаром, льдом и мятой.

55
        До гражданской войны 1861-1865 гг. Южные штаты имели свой флаг, в котором преобладал голубой цвет.

56
        Мыс Горн - южная оконечность Огненной Земли.

57
        Клоп постельный (лат. искаж.).

58
        Пахучий секрет, вырабатываемый железами циветы (род хищных млекопитающих в Юго-Восточной Азии); употребляется в парфюмерии и медицине.

59
        Чеширский кот - персонаж книги Л. Кэрролла «Алиса в стране чудес».

60
        Во время бегства из гибнущего Содома жена Лота, несмотря на запрет ангелов, оглянулась и превратилась в соляной столб (Быт., 19, 2-8).

61

«Царь Саул» - оратория британского композитора Ч. X. Перри (1848-1918).

62
        Доменико Бьянколелли (1636-1688) - итальянский актер, блиставший в роли Арлекина; Джозеф Гримальди (1778-1837) - английский актер-клоун: Жан-Гаспар Дебюро (1796-1848) - французский мим, создатель образа Пьеро.

63
        Из ничего (лат)

64
        Кушать. Хорошо (нем.).

65
        Игра слов: to spill the beans (букв, «рассыпать бобы») - расстроить чьи-то планы.

66
        Эммануил Сведенборг (1688-1772) - шведский мистик.

67
        Род растений семейства лилейных. Древние греки считали асфодель цветком мертвых, произрастающим в царстве Аида.

68
        Fauteuil - кресло (фр.).

69
        Строка из стихотворения Э. По.

70
        Водка из слив или винограда.

71
        Гретхен - героиня драмы И. В. Гете «Фауст».

72
        Имеются в виду четыре всадника Апокалипсиса (Откр., 6, 2-8)

73
        Тигры водятся только в Азии.

74
        Африканский Рог - название полуострова Сомали (Вост. Африка), на котором расположена часть Эфиопии, или Абиссинии.

75
        Интимным ужином (фр.).

76
        Какое пение! Какой спектакль! (фр., искаж.)

77
        В индуизме женская ипостась бога Шивы, его супруга. Изображается обычно в грозном, устрашающем облике.

78
        Ее зовут Миньона. Потрясающе хороша (фр.).

79
        Имеемся в виду стихотворение И. В. Гёте «Миньона», положенное на музыку Ф. Шубертом и Ф. Листом.

80
        Стоун - мера веса, 6,34 кг.

81
        Каприз природы (лат.).

82
        Женни Линд (1820-1887) - шведская оперная и камерная певица.

83
        Игра слов: фамилия «Уолсер» звучит по-английски так же, как слово waltzer -
«вальсирующий».

84
        Суккуб - дьявол в образе женщины, приходящий ночью к спящим мужчинам для совокупления.

85
        Йеху - аллегория «естественного человека», которому пристало быть разве что в рабстве у лошадей (Дж. Свифт. «Путешествия Гулливера»).

86
        Намек на евангельское предание о том, как Иисус во время Тайной вечери предсказал Петру, что тот трижды отречется от Него, прежде чем пропоет петух (Мф., 26, 34; Мк., 14. 30; Лк., 22,61; Ин., 13, 38).

87
        Один из самых крупных бриллиантов, массой в 186 каратов.

88
        Крез (595-546 до н. э.) - последний царь Лидии. Один из богатейших людей древнего мира.

89
        Морской павильон в Брайтоне - самое известное произведение английского архитектора Г. Холланда (1745-1806).

90
        Букв.: редкая птица (лат).

91
        Предметов искусства (фр.).

92
        Обманом прения, иллюзией (фр.).

93
        Исфахан - город в Иране, древний центр ковроткачества.

94
        У католиков - пограничная область ада.

95
        Поллианна - девочка-сирота из одноименной детской книги Э. Портер, несгибаемая оптимистка.

96
        Мараскин - сорт вишни.

97
        Френология - теория, ставящая психические особенности человека в зависимость от формы его черепа.

98
        Сеть британских магазинов одежды.

99
        Прозвище королевы Виктории.

100
        Стивен Фостер - американский композитор, автор сентиментальных баллад.

101
        Конец (итал.).

102
        Уильям Годвин (1756-1836) - общественный деятель, философ и политический журналист; Мэри Уоллстоункрафт (1759-1797) - английская писательница, супруга У. Годвина.

103
        Административное подразделение лондонского фешенебельного района Уэст-Энд.

104
        Штруввельпетер («Грязный Петер») - персонаж одно из детских сказок Г. Хоффмана (1809-1894).

105

«Зимний путь» (1827) - цикл песен Ф. Шуберта на стихи В. Мюллера.

106
        Ср.: «Кем задуман огневой, соразмерный облик твой?» (У. Блек)

107
        Транслитерация искаженного сочетания двух английских слов: bamboozle - обманывать, надувать, и them - их.

108

«Простодушный янки» («Yankee-doodle-dandy») - песня американского актера Дж. М. Коана (1878-1942).

109
        Реплика из комедии У. Шекспира «Как вам это понравится».

110
        Проституции.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к