Чужеземец Виталий Каплан
        Этот роман я написал в 2004-2005 годах, он состоит из двух «зеркальных» повестей, т. е. практически одни и те же события даются глазами двух разных героев. К сожалению, как выяснилось, в светском книгоиздании «Чужеземцу» ничто не светит, но есть некоторые, пока ещё довольно туманные, шансы выпустить его в православном издательстве.
        Виталий Каплан
        Виталий Каплан
        ЧУЖЕЗЕМЕЦ
        Часть первая
        Прощание с луной

1
        Эта самая Миумах - непроходимая дура. С первого взгляда понятно. Лет ей не больно-то много, пожалуй, чуть поболе полуторы дюжин, но взрослая же баба, двое детей как-никак. А мозгов - как у сопливой девчонки.
        Я показала ей кивком - садись мол, рассказывай. Вон сюда садись, на серую циновку. Специально для таких как ты постелена. Все вы тут сидите, горе своё выплакиваете.
        Она не одна припёрлась - с детьми. Малой-то ладно, ему ещё долго грудь сосать.
        Сладко на руках её устроился, дрыхнет. А старшему уже годика четыре будет. Ишь как зыркает! Головёнка чёрная, глазки сизыми виноградинами. Интересно, значит, ему. Ещё бы не интересно. У ведьмы-то в гостях.
        - Ты, парнишка, - протянула я к нему скрюченный палец, - не больно-то егози.
        Сядь подле мамки да и замри. А не то съем, вместе с косточками. Я шебутных мальчишек люблю, сладкие они.
        То-то же! К матери прижался, глаза ладошками прикрыл. А меж пальцев всё же посматривает. Завтра весь квартал кожевенников будет знать, что Миумах бегала к тётушке Саумари…
        Сама я уселась на широченный чурбак, ровно спиленный да зачищенный пень. Дерево тауби, ствол, почитай, в полтора обхвата. У нас такое не растёт, это с севера возят, из меннарских лесов. Давно уж этот пень у меня, семь серебряных докко отдала. Но впечатляет. Чуть ли не государев трон. А ещё ведь волчья шкура постелена. Волк тоже меннарский, палевый, у нас тут они помельче да порыжее.
        - Ну что, девонька, с бедой ко мне? - прищурилась я, не спеша оглядывая посетительницу. Глаза набрякшие, рыдала. На скуле старый синяк желтеется. Это не иначе как муженек приложил. Или свекруха? Нет, вроде свекруху её паралич разбил.
        Кто у меня оттуда, от кожевенников? А ясно кто, вдова старого Балгуи, проныра та ещё. Делится новостями, и выпытывать не надо. В охотку делится.
        - Да ты не торопись, девонька, - пресекла я её попытки что-то из себя выдавить.
        - Сама всё про тебя вижу. Глаз у меня чёрный, глаз у меня острый, что за седыми облаками, да что под синими горами, ничто не укроется, ничто не утаится. Звать тебя Миумах, и жена ты мастеру Агахири, и двух сынов ему родила. Но не люба ты ему, ой, не люба.
        Дура-девка рот раззявила, слова мои точно сладкую колодезную воду пьёт. А тут и ведьмой быть не надо, всё и так понятно. Муж тебя колотит так, что на всю улицу вопли слышны. А девка-то маменькой балованная, до замужества небитая, терпеть не умеет. Родила двух сынов, а замуж-то её когда брали? Лет уж пять наберётся.
        Другие каждый год рожают, а эта… Мужу и обидно, в кабаке над ним смеются. А он, мастер Агахири, кабачок-то любит. Вино ему душу греет, да и денежки на вино имеются. Пока имеются. Что там вдова про Агахири шептала? Жеребец он ещё тот.
        Гуляет. К весёлой девице Иммини гуляет, и не только к ней…
        - Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлёт мастер Агмах тебя в дом отчий. Даст письмо разводное, и пинком под зад.
        Ну вот. Теперь мы рыдать надумали. Ещё не хватало. Малой проснулся, заныл, заверещал. И старшенький тоже вроде выть навострился. Только вот музыки мне и не хватало.
        - А ну цыц! - низким голосом гаркнула я. Страшный голос, «зимняя буря». Не сразу он мне дался, три года училась. Наставник Гирхан был бы доволен. А я ведь даже не знаю, где в гонамских скалах его могильная пещерка…
        Заткнулись. Все трое. Солнце в окно острыми лучами лезет, жалит, злое оно, полуденное солнце. А всё равно в горнице словно тьма набухла. Словно туча рыжебрюхая, готовая холодным ливнем разродиться.
        - Так ли я рассказала, девонька? Не упустила ли чего?
        - Истинно так, тётушка Саумари, истинно! - суматошно закивала деваха. - Повадился он, муженёк мой, к стерве этой, к мерзавке Иммини. Уже две луны как.
        Сколь монет на неё, тварь, извёл! А мне бусы из горного камушка так и не купил, а уже год как обещает. И лупит, ужасть как больно лупит! Всё ему не так, всё ему слова поперёк не скажи, и каша ему невкусная, и лепёшки непропечённые, и бёдра у меня костлявые… - она вновь всхлипнула и с видимым трудом удержалась от слёз.
        А на неё глянуть достаточно - и всё поймешь. И что мужу она над ухом зудит, когда он, усталый да вонючий, от своих чанов приходит и моется на дворе. И что кашу варить не умеет, что зерно меж камней трёт нерадиво, да и бёдра… скажем правду, неудачные бёдра… Только всё это неглавное. Любви от неё мастер Агахири не видит, ласки. Дура она и есть.
        - Всё с тобой понятно, девонька, - изобразила я сочувствие. - Тяжело тебе жить, больно. Вот и прибежала ты ко мне. А скажи-ка, милая, что от меня-то хочешь?
        - Помоги, тётушка! - бухнулась она на колени, хорошо ещё малого не выронила. - Помоги! Сделай так, чтоб полюбил меня муж. Ты ведь умеешь! Сила в тебе! Такое про тебя говорят…
        Да уж знаю, что про меня говорят. Как не знать… И что в лунные ночи я по скалам ползаю, умерших младенцев из погребальных расщелин достаю да ем. И что в ворону оборачиваюсь да по всему белу свету летаю. И что вертлявый бог Миотагму, покровитель воров и лжецов, раз в год со мною любовным утехам предаётся, в подземном своём дворце, на золотом ложе.
        Полезные слухи.
        - А знаешь ли ты, девонька, - глянула я строго, - что помощь моя недёшево обойдётся? Просто так я никому ничего делать не стану.
        - Всё отдам! - взвыла несчастная Миумах. - Только спаси!
        - Так уж и всё? - усмехнулась я и потянулась растопыренными пальцами к малому.
        - Кроме детей! - сейчас же поправилась она. - Детей не отдам! Бери деньги, бери жемчужину из приданого моего…
        Ишь, торговаться начала. Уже хорошо. Значит, не совсем обезумела девка. А то ведь и такие попадаются… кровиночкой родной расплатиться думают.
        - Деньги, - хмыкнула я. - Те медяки, что ты от мужа утаила - это не деньги… И жемчужина твоя мне без надобности. У самой жемчуга найдутся. Вот что, милая, - оскалила я свои подчернённые золой зубы. - Помогу я тебе сейчас, а плату возьму после. Когда надо будет. Не трясись, не детишек твоих и не мужа-кобеля.
        Сослужишь мне службу… так, пустяки… Ну, готова ли? Решилась?
        - Да, тётушка, - лязгнули друг о друга её белые зубы. Не вдова покамест, чернить не надо. - Помоги мне, и дам я тебе, что пожелаешь.
        - Ну, смотри… - я повела рукой, и из рукава чёрной молнией выскользнул Гхири.
        Большой он у меня вымахал, почитай, в локоть длиною, ежели от мордочки до кончика хвоста. Мелкие чешуйки поблёскивают на солнце, точно радуга переливается. Хороший мой ящерок… Поумнее собаки будет.
        Гхири свернул кольцом хвост, приподнял головку и, глянув на дуру-бабу, раскрыл пасть. Клычки-то хоть и мелкие, а кровищи пустить запросто может. Случилось такое года три назад, с купцом одним, не в меру любопытным.
        - Сиди тут и с места не сходи, слова не говори. Пойду я тебе зелье сготовлю, а слуга мой, - погладила я двумя пальцами чешуйчатую головку, - покуда покараулит тебя.
        Поднялась я со своего пня, колыхнула завесу и ушла в задние комнаты. Эта будет сидеть и трястись перед страшной ящеркой. Думает, видать, что детёныш драконий.
        И пускай думает, ей полезно. Пускай поволнуется. А я пока траву какую заварю.
        Поароматнее надо, и чтобы цвет дала зелёный. Зелень - это цвет любви, даже и дура поймёт. …Солнце уже слегка уклонилось от полудня, когда я вошла в горницу с маленьким, до блеска начищенным котелком. Редкая вещь - стальной котёл, простые-то люди медными пользуются. Но я - не проста.
        Зелье дымилось, исходило пряным паром. Трава «птичий глаз», толчённый мел и чуток бирюзовой краски. Смотрится.
        - Вот, девонька, и снадобье. Сейчас малость остынет - и выпьешь. Сильное это зелье, кто его хлебнёт, того люди любить да миловать будут. Только чтобы оно подействовало, слушай, чего делать надо, а чего не надо.
        Я понизила голос, настроилась, уловила в себе «бархатный тон» и начала:
        - Когда на закате муж твой домой придёт, ты ему ни на что не жалься, ни на что не пеняй. Воду заранее согрей, чтоб тёплым отмывался-то. Пока мыться будет, стол накрой. Опротивела ему, видать, каша твоя, сготовь рис с овощами, да зеленью посыпь. Да хоть раз в седмицу мясо баранье купи, тонкими ломтями порежь, в уксусе винном вымочи… Не умеешь коли, соседок спроси, подскажут. Вина поставь разбавленного один к трём, не бойся. Дома он не сопьётся, ему кабак страшнее.
        Пока трапезничать будет, детьми похвались, припомни, что старшенький твой забавного учудил. Когда поест, дай ему малого на руках подержать, пока прибирать будешь. Прибираясь, песни весёлые пой, негромко только. Чтоб видел он радость сердца твоего. А уж как стемнеет и взойдёте вы на ложе, покажи ему, как он тебе люб. Помни, что муж он твой и господин, жизнь твоя и кровь. Про девку-разлучницу и думать не смей, не то что говорить. Утром буди его нежно, как проснётся - чашу холодной воды поднеси, а мысленно тверди: «ты муж мой, свет мой, солнце ты мне и луна я тебе». И так - каждый день. Поняла?
        Закивала истово. Ох, сомневаюсь я, чтобы поняла. Уж больно глупа эта овца. Но зато доверчива как целая отара. На это и расчёт. Бабе в таких делах главное не сомневаться. Всё равно что по канату пройти.
        - Ну так пей. Ты небось ждала, я тебе приворот накручу? Приворот… - я презрительно хохотнула. - Приворот любая сведующая бабка накрутит, а толку с него чуть. Развеется до нарождения новой луны. А моё зелье не его к тебе - тебя к нему привяжет, и навсегда. Никаким гулящим девкам между вами не втиснуться…
        Ну что, выпила, не обожглась? Ну так и дуй до дома, да не болтай, куда бегала. А то муж узнает, поколотит. И помни, должок теперь на тебе.
        Проводила я её с детьми, покачала головой вслед. И зачем мне сдалась эта дурочка? Сама не понимаю.
        Достала я свою книгу, достала и письменный прибор. Чернила мои не больно-то хороши, для них заморские орешки потребны, их к нам редко возят. Приходится смешивать толчёный уголь с рассветным соком травы «лисогон». Выцветают буквы, да уж на мой век хватит. Там и осталось-то, наверное, с полпальца. Шутка ли, целых пять дюжин лет. Боги, сказала бы вдовушка Балгуи, уж заждались. А я бы лишь кивнула. Зачем дразнить свиней?
        Книга-то более чем наполовину исписана. И не первая это книга, и не вторая…
        Пометила я день - вторая полная луна южного ветра махди, пятый год правления государя Уицмирла. Полагалось бы приписать «и да продлятся дни его», да я пальмовую бумагу берегу…
        Забегало по листу отточенное воронье перо, потянулись ровные строчки. Всё я записала о дурочке Миумах, о муженьке её. Пригодится.
        И только отложила книгу просыхать - кто-то застучал в дверь. Да не так, как ко мне стучат - с робостью и почтением, а будто молотком по гвоздю. Ну, стучи, стучи. Дверь у меня крепкая, а я пока что книгу в тайное место приберу. Не след кому видеть, что записи веду. Запрещено это специальным указом покойного государя. Храмовым жрецам можно, и купцам можно, и свободным данникам из Внутреннего Дома, а простому люду в провинциях - ни в коем разе. Буквы суть священные знаки, и не всяким там грязным пальцам их выводить… Режут такие пальцы… Ну а поскольку не жрица я, не купчиха…
        И кто ж это у нас такой настырный?
        Нет, парнишка точно не местный. Город наш, Огхойя, невелик. Полторы дюжины лет я здесь живу, всякую тварь знаю. Может, из сельских, с обозом пришёл? Стучится-то как яростно, вынь да положь ему тётушку Саумари.
        - Ну? - откинув крепкий штырь засова, я встала на пороге. Сложила руки на груди, прищурилась. - Какому несчастному вздумалось беспокоить почтенную женщину?
        Годов ему на вид - один-два над дюжиной. Повязка набедренная грязна как ненастная ночь, в растрёпанных чёрных волосах соломинки запутались, ноги пыльные. Исцарапанный весь, тощий. А на плече - я пригляделась внимательнее - выжжен синеватый треугольник. Рабское клеймо.
        - Мне бы тётушку Саумари… - прохрипел он и неуклюже поклонился. Ясное дело, деревенщина. Городских-то рабов учат правильные поклоны класть.
        - Ну, я это, - голос, когда надо, у меня колючий как чертополох. Сейчас, наверное, надо. - А вот ты-то кто, сопливый? Чего тебе? Ежели сбёг откуда, лучше сразу проваливай, не то стражников кликну.
        - Тётушка! - взвыл он и повалился в горячую пыль у крыльца. - Смилуйся, помоги.
        Господин мой… помирает. Избили его…
        Так-так. Это уже интереснее. Что ж за господин такой?
        - Помирает, говоришь? - хмыкнула я. - И кто ж господин твой? Откуда родом?
        - Звать его Алан, - всё ещё валяясь на брюхе, сообщил мальчишка. - А рода его я не знаю. Издалека он. Мы из Хайлассы с ним шли, в Таорам. Ну а дорогой так стряслось… Крепко его побили. Хорошо город ваш поблизости, я сюда побёг, ну и сказали мне, мол, если кто и возьмётся, так только тётушка Саумари. Господин заплатит, ты не думай… У него серебро в поясе.
        Странно это мне показалось. Господин уж точно не из высокородных, да и имени такого никогда я не слышала. Чуток на меннарское смахивает, да иначе у них звучит, протяжнее. Кто его побил? Разбойники? Знаю я, что такое разбойники. Они не бьют, они режут. И серебро в поясе. Какое, к богам, серебро после разбойников? Значит… И зашебуршились у меня в душе нехорошие подозрения. Кем бы ни был его господин, а человек он явно беспокойный. Лучше не связываться, здоровее будешь.
        - И где ж он сейчас? - осведомилась я.
        - Да прямо за городской стеной, в рощице. В тенёк я его оттащил. Плохо ему. Если ты, тётушка, согласная, я мигом! Людей кликну, притащим.
        Мне и самой интересно было, я согласная или как? По всему следовало погнать отсюда и раба этого, и господина подозрительного. Подумаешь, избили! При чём тут я? Зачем неприятности собирать, как репья? Смиловаться просит. Ишь как пузом-то елозит… А с другой стороны, завет наставника…
        - Серебро в поясе - это хорошо, - задумчиво сообщила я. - За услугу свои я недёшево беру… Ну так уж и быть. Тащи господина. Хотя постой. Сейчас не найдёшь ты никого, кто б его приволок. Хорошие люди работают, а отребье всякое на базаре… Погоди чуток. - Приняв наконец решение, я спустилась с крыльца. - Да встань, дырку мне тут в земле протрёшь. Дожди пойдут - лужа будет.
        Я сходила напротив, к старому Иггуси, горшечнику. Хороший он старичок, молчаливый, и сыны его, Гаймих и Стауми, такие же. Да и обязаны мне кой чем.
        Ясное дело, Иггуси не препирался ничуть, вывел мула, и младшего своего взял.
        - Вот с ними пойдёшь, - сказала я мальчишке. - Звать-то тебя как, сопливый?
        - Гармаем кличут, - мгновенно повеселев, сообщил он. - Ты помоги, тётушка, Богом Истинным прошу.
        - Кем-кем? - хмыкнула я. Ну-ну, Богом Истинным… Кое-что прояснилось. Слухи-то по земле бродят…
        Вот только что посмеивалась я над дурочкой Миумах, а сама-то дурее её в дюжину раз. Нашла, с кем связаться. И обратно ведь не повернёшь, слово с губ слетело.
        - Ступай-ступай! - буркнула я и ушла в дом готовиться.
        Вода - она дырочку найдёт. Вот так же и сплетни - как бы ни пыталась я утаить, кто у меня в доме появился, а знаю, без толку, - назавтра вся улица станет языки чесать. Пускай и горшечник с сыновьями умолчат, и этот вот шустрый парнишка зашьёт себе губы - а кто-нибудь да подглядит, ветром кому-то в уши надует. Так у нас всегда.
        И, однако же, я радовалась, что лютое полуденное солнце загнало всех под крыши.
        Может, никто и не видал, как старик Иггуси завёл мула ко мне на задний двор, как затаскивали они со Стауми тело в дом.
        Едва я глянула, всё у меня в голове сложилось. Это не разбойники, уж точно. Это
        - камнями. Селяне - они люди смирные да пугливые, чужую кровь на себя вешать не хотят. А камнями закидать - поди разбери, чей булыжник довёл дело до конца…
        Отпустив старика с сыном (те и рады были убраться поскорее), я села на корточки возле опущенного на тростниковую циновку тела. Весь грязный, плащ из козьей шерсти разорван, хитону тоже одна дорога - на тряпки. А лицо… Запёкшаяся кровь перемешана с пылью, глаза закатились. Но дышит всё-таки. Хрипло, прерывисто, а дышит. Не хочет его живая сила в воздух утекать.
        - Чего расселся? - зыркнула я на Гармая. - Пошли, покажу, где кухня, где вода, где тряпки. Воду согреешь, сюда снесёшь, оботрём твоего господина, посмотрим, что от него осталось. Только сначала сам на дворе помоешься, ты мне тут грязный не нужен. В грязи зараза живёт.
        Вспомнилось мне, как наставник Гирхан учил промывать раны. Я-то по первости удивлялась, с детства привыкла, что земля - она великая мать, она спасает и исцеляет. К больному месту ком земли прикладывают. «Как же, - насмешливо кривил губы наставник, - жди. Земля - это просто грязь, в которой мелкие черви живут.
        Они коли в кровь попадают, так и гадят в неё, а выделения их суть яд».
        И прав он был, Гирхан. Никакая самая лучшая мазь не поможет, коли кровь уже отравлена. Говорят, и таких лечат умелым волхованием. Да вот сколько ни живу, а своими глазами ни разу настоящего чародейства не видала. Такого, чтобы не усомниться. На ярмарках-то чего не насмотришься - там тебе и дерево из семечка за минуту вырастят, и виноградины из ушей тебе достанут, и монетка твоя в ладони у искусника растает. Только вот хитрость эта обычная, человеческая. Искусники, конечно, свои секреты не выдают, кормятся они с них. Но разве станет настоящий чародей на ярмарке кривляться за горстку медяшек?
        Вскоре появилась горячая вода. Ну что ж, посмотрим.
        На время вылетели у меня из головы и тягостные мысли о людях Бога Истинного, и память о наставнике - точно мёд диких пчёл, сразу и горькая, и сладкая. Остался только этот странный Алан. Когда отмыла я его (ух, и сколько же тряпок ушло!), оказалось, что кожа у него непривычно светлая, как у людей с дальнего севера. И хотя большой он и тяжёлый, а по всему видно - слабоват. Такие руки ни мотыги не держали, ни меча, ни кузнецкого молота. Уж не высокородный ли он из Внутреннего Дома? А то и светлый держатель? Но уж больно имя чудное.
        А вот раны его оказались не столь страшны, как думалось мне поначалу. Крови вытекло не так уж много, главные жилы не задеты, и руки-ноги вроде не переломаны. Рёбра… С рёбрами хуже, одно-другое, похоже, треснуло. И ушибов полно, будто толстыми тростниковыми палками его отходили. Да ведь и после палок люди встают. Что там с головой, пока неясно, били крепко. Но жить уж точно будет.
        Что ж, дело знакомое. Есть у меня, к счастью, нужные травы. Заварю зелья да натру, смешаю с гусиным жиром, сготовлю мази.
        - Как он, тётушка Саумари? - подал голос мальчишка, доселе молча сидевший на корточках в углу. - Ты его вылечишь?
        Я повернулась к нему.
        - Лечить буду. А вот вылечу ли - это уже не ко мне. Это, - во рту у меня сделалось кисло, - как боги сообразят. Крепко твоего господина отделали. А вот за что его добрые люди камнями побили, ты мне сейчас и разъяснишь.
        Гармай зыркнул на меня спелыми виноградинами глаз.
        - Ничего себе добрые! Ну ты, тётушка, и скажешь. Как звери набросились. Ну чистые разбойники!
        - Знавала я разбойников, - разговор не мешал мне растирать сухие стебли травы острожара. - Те своё дело знают. Камни - это не их оружие. Порезали бы разбойники господина твоего. Заодно бы и тебя порезали, чтоб государеву стражу не навёл. И серебришко всё бы выгребли. А тут гляди как благородно! Рук, значит, добрые селяне марать не стали. По древнему закону, камнями. А древний закон что говорит? Конокрада разрывают конями, поджигателя медленным огнём палят, вору руку рубят, соблазнителю чужой жены ясно что режут… А камнями - это значит, богохульника. И кто же, выходит, твой господин?
        Мальчишка опустил голову, но промолчал.
        - Ты мне молчать не смей! - закончив делать мазь, я принялась осторожными круговыми движениями её в кожу Алана, стараясь не слишком давить на посиневшие места. - Раз уж ко мне прибёг, всю правду и выложишь, сам. А не то, - я решила, что пришла пора пугать упрямого парнишку, - заклятье чёрной луны на тебя наложу, под заклятьем-то у любого язык развяжется. Только вот потом худо тебе будет.
        Чёрная луна твоё сердце изнутри выест…
        Я резко подалась к нему - и едва сдержала изумление. Любому на месте Гармая полагалось побледнеть от страха, но этот паршивец лишь криво усмехнулся.
        - Ты меня, тётушка, заклятьем-то не стращай, - оскалил он крепкие молодые зубы.
        - Защита на мне от злых духов да от всякой волшбы. Господин мой меня в воду три раза окунул и вот это дал, - непонятно откуда вытащил он вырезанную из воловьего дерева фигурку. Две скрещенные палочки, поперечная покороче. - Теперь хоть дюжина духов на меня набросятся, крест их отгонит!
        В голосе его чувствовалась немалая гордость. Ишь ты, какой, оказывается, говорливый. Дурак его господин - из таких зверьков плохие рабы получаются.
        Слишком много о себе понимают.
        - Да кто он такой, твой господин, чтобы деревяшкой духов гонять? - прищурилась я. - Может, князь Нижних Полей Аураххи человеком обернулся? Или Хозяин Грома на землю сошёл?
        - Он посланник! - сообщил мальчишка. - Посланник Истинного Бога, Который превыше всех. Он нам благую весть принёс!
        Я поднялась с корточек.
        - Давай-ка мы с тобой посланника твоего на живот повернём. Спину ему полечим.
        Видать, не сильно-то этот ваш Истинный Бог о своём вестнике заботится…
        - Так ведь спас Он господина моего! - сейчас же вскинулся мальчишка. - Забили бы они его насмерть, да в деревне загорелось что-то, они и бросились туда, тушить…
        - Добрый бог, добрый, - заметила я. - Мог ведь и насмерть забить… А с чего, кстати, добрые селяне на вас напустились? Небось, вы мимо села шли и господину твоему захотелось им про своего бога поведать?
        Гармай кивнул и вновь уставился вниз. Будь в человеческом взгляде сила, небось, продырявил бы мне пол на три локтя. Волхвы, говорят, и впрямь умеют. Я коли такое слышу, всегда киваю. Умеют, умеют, какой же дурак спорить будет?
        - Всё с вами ясно, - вздохнула я. - Теперь на бок повернём, так сподручней будет… Да не тяни ты, бестолочь! Осторожнее, не то правое плечо заденешь… а там, может, кость разбита…
        Я хмуро мазала ушибы. Загадочный Алан был в глубоком забытьи, и немудрено - мне удалось разжать ему зубы и влить в рот несколько капель снадобья из корня амихары, эта сильная трава, сон даёт глубокий. Ему сейчас спать надо, не то от боли обезумеет, метаться начнёт. А метаться ему нельзя, пока неясно, целы ли кости.
        Кислые у меня были мысли. Значит, всё-таки люди Бога Истинного… Уже почти год ходят о них разговоры. Завелись непонятно откуда, учение у них странное, но ведь находятся дурачки… Не вникала я подробно в эти глупости, зачем? Не чтят они богов Внутреннего Дома - что мне до того? Во Внутреннем Доме многие в открытую над своими богами насмехаются. И ведь знатные люди, высокородные. Срамные стишки о них пишут… А в здешней земле нравы попроще, тут местных богов уважают. Но рассказывал мне наставник о древнем мудреце Сиугги, тот как-то изрёк: «Приходит ветер и уходит ветер, боги пожирают богов, а человеку всё равно в землю». Но местные о древнем мудреце не слыхивали, богов своих побаиваются. Вот и не одобряют этих возмутителей. Их счастье, что против государевой власти рот не разевают, а не то Внутренний Дом их бы живо на колёса…
        И всё равно, принять таких у себя только дура и могла бы. Люди шептаться начнут, скажут, отняли боги разум у тётушки Саумари… и кто тогда ко мне пойдёт? В городе я не одна ведьма-то… Хигурри и Миахиса хоть и глупы, а вот, по слухам, всё же кое-что удаётся им…
        Так что же, выгнать? Вот представила я, как снова зову старика Иггуси и велю уволочь отсюда полуживого страдальца. Куда-нибудь, лишь бы тут не пачкался. И показалось мне, что из дальнего угла смотрит на меня наставник Гирхан, смотрит и не мигает. Уж больно у меня воображение резвое…
        - Вот что, парень, - развернулась я к Гармаю. - Об этом вашем Истинном Боге чтобы никому тут ни звука. Услышу - и без заклятий обойдусь, виноградная лоза тоже вещь в хозяйстве полезная. Господин твой у меня побудет, пока раны его не подживут и он не сможет идти своей дорогой. Плату я ему назначу, когда малость оклемается. А ты у меня по хозяйству покрутишься, раз уж здесь. Кормить буду, но умеренно. Чтоб не подох. Дерзости не потерплю, с лозой быстро знакомство сведёшь. Услышал? А теперь живо на кухню, снова воду грей, в большом котле!
        Мальчишка молча поклонился и резво выбежал из комнаты. А я осталась одна и, вновь опустившись на корточки, вгляделась в бледное лицо, расцвеченное бурыми и синими кровоподтёками. Линии бровей, очертания носа… разрез глаз. Вроде бы всё незнакомое, а метнулось вдруг сердце - где-то я уже это видела.
        А припомнить не смогла, хоть на память и не жалуюсь.

2
        Старухам моего возраста полагается страдать от бессонницы. Зевать, вздыхать, думать о всяких глупостях. Тут мне повезло, ни разу не приходилось корень змей-травы заваривать.
        Только нынешний сон был таким, что лучше бы уж маяться, переворачиваясь с боку на бок в липкой духоте. Редко мне это снится, но уж как накатит…
        Снова стояла весенняя луна Белоцвет, и над спящим городом Ишилуром распахнулась высокая синяя ночь. Полная луна, глаз Ночной Госпожи Алаиди, висела у меня над головой, и пахло, казалось, всеми травами разом. Стрекотали цикады, иногда коротко и глухо ухала сова, а мне было не до всех этих красот.
        Пусто было во мне, точно внутренности выел какой-то слизень. И в эту пустоту вот-вот готова была хлынуть холодная чёрная тьма. Не на что уже надеяться, ничего не помогало. Жёлтая лихорадка - хворь коварная. Если день в день распознать, поить отварами тайных трав, втыкать тонкие медные иглы в нужные места… но поначалу кажется, будто человек всего-навсего простыл. Немудрено - белоцвет такое время, что жара с холодами рука об руку ходят. А потом уже поздно.
        Я извела последние деньги на знахарок, и они обещали Миухири исцеление, но глаза при этом у них метались, точно воробьи, пойманные и посаженные в тростниковую клетку. Миухири, сынок мой, уходил. Всё ближе к нему была оскаленная пасть Нижних Полей. Кожа его обветрилась, натянулась, глаза, и без того большие, занимали теперь пол-лица. И, казалось мне, видели что-то недоступное никому из живых.
        Я не плакала, кончились давно уже у меня слезы. Да и не время было предаваться рыданиям. Нужно было спасать моего мальчика. А знахарки ничего не могли, даже зелья их, снимающие боль, и то действовали слабо. Как Миухири мучился! Уже и кричать не мог, только сипел…
        Оставалось одно. Когда людские силы иссякают, одна надежда на богов. До Хозяина Грома мне, конечно, было не достучаться, да и сподручнее женщине обращаться к иным силам. Высокая госпожа Алаиди, хозяйка ночи, повелительница теней и трав…
        Только она поможет!
        Храм её, стоящий на невысоком холме, у самой городской стены, не закрывался на ночь. Каждый мог обратиться к богине в любое время, да только немного находилось желающих прийти к ней в тёмную пору, да ещё при полной луне. Алаиди - госпожа грозная, нрав у неё переменчивый… Уж лучше при свете дня, когда силу её умеряет младший брат, сияющий Хаалагин. Солнце - это его видимый человеческому глазу облик… В дневное время госпожа Алаиди более сговорчива, но зато и просить её можно лишь о мелком. Чтобы уродился виноград, чтобы благополучно разрешилась от бремени жена, чтобы некий юноша заметил, наконец, воздыхания некой рябой и тощей девицы…
        Но я хотела большего - забрать у смерти её добычу.
        Храм встретил меня тишиной. Даже цикады примолкли. Луна заливала ступени желтовато-белым светом, столь ярким, что читать при нём можно. Впрочем, тогда я не умела читать.
        Внутри было темнее, но всё равно сквозь огромные проёмы в стенах сочилось лунное сияние. Даже факел, что я предусмотрительно захватила с собой, не понадобился.
        Колонны, подпирающие сводчатый потолок, казались стволами огромных деревьев, такие водятся либо на юге, в джунглях, либо в ещё более далёких северных лесах.
        Впрочем, откуда мне тогда было об этом знать?
        В центре, перед высоченной, в три человеческих роста статуей богини располагался круглый мраморный алтарь, с углублением для стока крови.
        Я, как положено, достала из сумки связанную курицу, положила на выщербленные плиты пола. Курица вела себя смирно - спала. Недолго ей, однако, оставалось спать.
        Опустившись перед статуей на колени, я помолчала. Потом, подняв глаза к плохо различимому в полутьме лицу богини, хрипло прошептала:
        - Госпожа моя, небесная повелительница, хозяйка ночи, грозная луна! Я взываю к тебе, потому что больше ни на кого нет у меня надежды. Умирает мой сын, единственная радость моя, свет жизни моей. Человеческое искусство не может его спасти. Страдает он, мучается. А ведь ему ещё только дюжина годов, он не стал ещё мужчиной, не познал радостей любви, не обрёл мудрости…

«Какой такой мудрости? - промелькнуло во мне что-то холодное и скользкое, точно рыба в ручье. - В лавке овощами торговать, вот его жизненный удел. А мудрость - это для знатных, богатых…» Но я отогнала эту так некстати ввернувшуюся мыслишку.
        - Смилуйся, госпожа! Прошу тебя, пошли ему исцеление! Я даю тебе по обычаю кровь…
        Тут я поднялась с колен, взяла свою курицу, возложила на алтарь. Взмах тяжёлого бронзового ножа - и куриная головка покатилась куда-то во тьму, а кровь брызнула на белый мрамор. «Небось, каждый день храмовые служки до блеска оттирают, - вновь что-то ухмыльнулось во мне. - Иначе бы тут такая вонь стояла…» По незаметному желобу куриная кровь стекала с жертвенника к ногам богини.
        - Но это не всё, о великая госпожа. Я знаю, что тебе надо отдавать самое дорогое. Вот, - достала я маленькую серебряную коробочку. Единственные мои драгоценности, свадебный подарок покойного Гирроуги. - Я отдаю тебе это рубиновое ожерелье. Конечно, что тебе земные камни, когда самые яркие звёзды украшают тебя? Но пусть к рубинам прибавится ещё и это…
        Наклонившись перед жертвенником, я вытянула левую руку, и крепко сжав зубы, резанула тем же бронзовым ножом свою кожу. Несильно, не так, чтобы перерезать вену - но тонкая тёмная струйка скатилась на мрамор.
        - Я даю тебе свою кровь, тёплую человеческую кровь. И прошу тебя исцеления своему сыну. Сжалься, госпожа!
        Всё было сказано, всё было сделано. Я обмотала порезанную руку тряпкой, спрятала в сумку нож, завязала тесёмки - с трудом, в темноте, в полторы руки. И встала перед богиней.
        Луна за это время чуть сместилась, и теперь широкий поток света падал на её лицо. Холодное, белое, равнодушное лицо. Кусок мрамора. Я ждала. Ждала хоть какого-то знака, хоть какого-то отзвука - но было тихо и пусто. Надежда моя таяла, как огарок свечи.
        И тут оно всё и случилось. Внезапное, гулкое и страшное понимание. Сердце метнулось - и, почудилось мне, упало на тёмные плиты пола, разбилось глиняной миской. Пустота! Там, за этим мраморным лицом - пустота! И за лунным глазом, и за гранью небес. Есть лишь холодный ночной воздух, есть бусинки звёзд, а богов - нет. Никаких Господ, Хозяев и Правителей. Обман. И не кто-то могучий да хитрый обманывает нас - это мы сами… Каждый сам себя, и все вместе - друг друга…
        Выбежала из какой-то щели жирная крыса, поводила острой мордочкой - учуяла, стало быть, куриную кровь. И не только куриную. Воровато глянула на меня - не претендую ли на её добычу? - и одним прыжком взлетела на мраморный жертвенник, где валялась обескровленная тушка.
        Что мне до того? Я повернулась и вышла в звенящую голосами цикад ночь. В мир, где нет и не было богов. И где только что, прерывисто вздохнув, умер мой сын.
        Утром я была злая. Прилип ко мне этот сон… И ведь не вырвешь из себя… Пришла от купца Наогиси служанка Миугних, принесла еду. Мне ж некогда самой зерно тереть да кашу варить. Не ведьмино это дело.
        - Мало принесла! - фыркнула я, заглянув в горшки. - Чтоб завтра больше было. И курицу хочу. Вот тебе медяшка…
        Курица… Вот уж чего мне не хотелось. Торчал занозой этот непрошеный сон. Но больного надо бульоном кормить.
        Гармая я тоже загоняла. Нечего ему возле господина сидеть да в лицо тревожно заглядывать. Раб - он работать должен. Дел-то по хозяйству немало накопилось. Я как-то подумывала, не нанять ли служанку, да и раздумала. Ни к чему мне в доме лишние глаза. На худой конец всегда есть кого позвать. Уважают меня в городе да побаиваются, лишь свистну - всё сделают. Но это на крупный случай, а по мелочи столько всего надо… Вот и сгодился мальчишка.
        А я, поев чуток просяной каши, пошла в дальнюю комнату, где на тростниковых циновках лежал его господин.
        Тот, оказывается, уже не спал.
        - Ну и откуда ж ты такой взялся? - я не спеша ощупывала его раны. - Из какой семьи будешь, какого звания человек?
        Алан пошевелился, заворочался. Сумел даже приподняться на локте. Да уж, травы своё дело знают. Жар утянулся, кровь по жилам с прежней прытью бежит, а боль - ну что боль? Не такая, чтобы криком кричать. Перетерпит.
        И всё-таки было ему пока что худо. Серые глаза точно дымкой заволокло, и смотрит он из этой дымки - всё равно что гранитные глыбы ворочает.
        - Звать меня Аланом, - голос его оказался, в отличие от разбитого тела, вполне крепким. Густой такой бас, даже чем-то смахивает на речь Гирроуги, мужа моего покойного. - Странник я, хожу по земле… а семьи у меня давно уже нет… Что касается звания, - сизые от загустевшей крови губы чуть дёрнулись, видно, в улыбку сложиться решили… - Звание у меня самое простое - человек я… Вестник Бога Истинного. А откуда я взялся… - он помолчал, уставившись глазами в низкий потолок… - Из очень дальней страны, в Высоком Доме про такую не знают и имя её ничего тебе не скажет, добрая женщина.
        Вот так за меня всё и решил, что мне знать надо, что нет. Ишь ты, простого он звания… С такой важностью сказал, словно о родстве с государем поведал. И хоть бы для приличия назвал свою землю… даже если я и впрямь такой не знаю…
        - Значит, вот чего, - сказала я, осмотрев наконец его раны. - На самом деле без разницы мне, кто ты и откуда, господин Алан. Но ты в моём доме, и быть тебе здесь не меньше полутора лун, плохи пока что болячки твои. А доколе ты здесь, рот не по делу разевать не смей. Об этом самом боге своём помалкивай. Не должно его имя тут звучать, понял?
        - А что так? - зыркнул он на меня не по-нашему светлыми глазами. - Я, добрая женщина, как раз собирался благословение Божье на твой дом призвать. И чем же тебе Бог-то Истинный не угодил?
        - Вот только не хватало мне о богах спорить, - фыркнула я, прикидывая, какие травы понадобятся на сегодня. - Есть у нашего города боги, есть покровители… вот хоть Ночную Госпожу взять, или Распорядителя Ветров… А новые боги - это новые смуты, понял? Что про меня люди говорить станут? Кого пригрела, смутьяна?
        Вот оклемаешься, пойдёшь куда тебе надо, там и болтай. Сперва, конечно, за постой и заплатишь, - многозначительно добавила я.
        Он внимательно посмотрел на меня.
        - Отчего бы и не заплатить, добрая женщина? Но…
        - Меня, между прочим, тётушкой Саумари звать надо, - сказала я. Интересно, какое он мне «но» приготовил?
        - Но вот хватит ли мне серебра… У меня осталось две дюжины докко, а здешних цен я не знаю.
        Вот тут-то я окончательно поняла, из какого дальнего далека он притащился. Кто ж по доброй воле скажет, сколько денег с собой? И кто обмолвится, что не знает цен? Или полный дурак, или… Не похож был этот господин Алан на дурака.
        - Видно будет… За постой-то ладно, много места не займёшь и не обожрёшь меня, старуху, - утешила я его. - Да и мальчишка твой пока в хозяйстве сгодится. А вот травы, что на лечение потребны… Дорогие у меня травы, редкие… в дальних странах собранные, в ночь пепельной луны, под соединением звёзд Арбис, Гуазь и Араханги…
        Малость понесло меня. Будто перед очередным посетителем пёрышки распускаю.
        Соединение звёзд… красивая песенка, внушающая. Дальние страны опять же… До этих дальних стран полдня ходу, и травки-то вполне обычные, только мало кто их правильно собрать умеет. Наставник Гирхан всему меня научил… Ох, встреться он мне раньше… когда ещё жив был Миухири… Тогда бы я вовремя сообразила, что значит сухой кашель по утрам, и отчего потеет лоб на закате… и отвар из лебединого листа вкупе с «волчьим ухом»… Глядишь, и выходила бы… Но что толку мечтать о несбывшемся? Не повернёшь назад годы… Утекают, как резвая, плюющаяся пеной река. И даже нет, по реке, сильно налегая на вёсла, можно подняться вверх, а тут… Мне иногда кажется, что годы - они как раз и стоят, а это мы всё сквозь них продираемся… как в пещере, по узкому лазу… и не развернуться… а камни над головой дышат, вот-вот обрушатся… потому и останавливаться нельзя, а только вперёд… в такие же норы…
        - И кто же ты такая, тётушка Саумари? - полюбопытствовал Алан, с кряхтением повернувшись ко мне. - Какого ты рода, кто твой почтенный муж, если он жив? Чем кормишься?
        - А то не понял? - хмыкнула я. - Ведьма я тутошняя. - Сглотнув несколько раз, я подстроилась под нужный голос. - Ведьма я. Больных целю, ветрам велю, сглаз сымаю, порчу насылаю… А род мой тебе без надобности, да и никого уж не осталось…
        - О как! - улыбнулся он разбитыми губами. - Ведьма, значит? Интересно… не приходилось мне ещё с ведьмами встречаться. Волхвы - те да, были.
        - Ну и как тебе волхвы? - Мне и впрямь стало любопытно. Уж сколько я после смерти Миухири постранствовала, и до наставника, и с ним, и после - а все волхвы, что мне попадались, большие сомнения вызывали. Говорили о них многое, а мне вот как-то не довелось чудес узреть. Настоящих чудес, не фокусов, каким меня наставник Гирхан обучил. Может, не везло? Не тех встречала?
        - Да разные они… С одними просто спорили… иногда и очень толковые попадались… а иные меня своими прирученными духами травить хотели. Но, как видишь, жив. Что могут завладевшие ими духи против Того, Кто повесил над землёй солнце и луну?.
        - Я тебе что сказала? - сейчас же взыграло во мне. - О богах чтобы молчок! Мало ли чьи-то уши некстати уловят. В дом-то ко мне люди ходят… помогаю я людям.
        Так вот, господин Алан. Чтобы из этой комнатки - ни ногой. Сейчас-то и так понятно, что ты ни ногой, ни рукой, ни чем другим, окромя ядовитого своего языка… Но потом-то оклемаешься. Так смотри у меня, не то…
        - Не то что? Заклятье наложишь? - улыбаясь краем губ, спросил Алан. Чем-то сейчас он напомнил мне мальчишку этого своего, Гармая.
        - Ну вот ещё, буду я драгоценную силу колдовскую на такие глупости тратить, - хмыкнула я. - Просто выставлю из дома недолеченного, и ковыляй себе по дорогам, мути людские умы.
        - Но сейчас-то нас никто не слышит, тётушка, - уж до чего он оказался настырным!
        - Сейчас-то хоть скажи, чего именно опасаешься? Вроде бы слова об Истинном Боге никаких государевых законов не нарушают. По землям Высокого Дома ходят люди из разных стран, и не запрещается им о богах своих рассказывать. Почему же мне такое исключение?
        Цыкнуть-то на него я могла, но, может, и впрямь объяснить? Авось, на ум намотает.
        - Да чего уж тут непонятного? Про этого бога твоего я уже не раз слыхала. Ты на базар выйди - всё узнаешь… Почти уж год молва ходит… И всякий раз - какая-то пакость. То кого камнями забьют, - я зыркнула на него глазом, - то храмовые жрецы объявят сих смутьянов виновниками засухи или мора… Того и гляди, кровь польётся, начнут люди выискивать поклонников твоего Истинного… государев наместник встрепенётся, из Внутреннего Дома войска придут замирять. И никому мало не покажется. Там-то ладно, во Внутреннем Доме… Там высокородные совсем распустились, богов своих исконных ни в медяшку не ставят. А здесь у нас земля древняя, здесь у нас порядок. Не положено тут людей к чужим богам переманивать.
        Не то обидятся боги местные, устроят наказание - саранчу там, гниль пшеничную, жёлтый мор. А такие дела смутой кончаются, смута же есть преступление против государя. Так что ты, господин мой непонятливый, государственным преступником выходишь. А я, стало быть, пособницей и укрывательницей. Мне, честной и почтенной ведьме, это надо?
        - Понимаю, тётушка. Очень даже понимаю, - вздохнул Алан. - Дело-то знакомое. Что ж, постараюсь не подвести. Но вот сейчас, когда нас наместник со жрецами не подслушивают, всё же призываю я на эти стены благодать Божию. Она-то и защитит, если что. Не волнуйся, тётушка, всё будет как надо.
        Повернулась я и вышла. И так уж сверх меры наболтались. Ишь, «как надо». Как кому надо? Уж всяко не мне.

3
        Солнце уже книзу клонилось, когда Гармай со двора прибежал - спрашивают, мол, тебя, тётушка. Ну понятное дело, спрашивают, удивительно, что сегодня никто не приходил. Обычно-то шастают едва ли не по десятку - у одного зуб разболелся, у другого колики, кому-то денег занять, у кого-то с детьми нелады… и всем им ведьма позарез требуется.
        Только сегодня никому я не была нужна. Перебирала на чердаке травы, пришлось кое-то выкинуть - пересушила, ушла из травы сила. Запись в книгу сделала, об этом утреннем разговоре с господином Аланом. Зачем написала? Пользы всё равно никакой - разве что на старости лет перечитать, вспомнить… На старости…
        Сейчас, можно подумать, молодость. Сейчас бы, сплетись иначе судьба, у меня бы внуки по двору бегали, может, постарше этого мальчишки Гармая. И муж мой, почтенный старец Гирроуги, сидел бы на тростниковой циновке, перекатывая во рту шарик «змеиного хлеба», от него радость чуешь, если не больно-то увлекаться… А в лавке у нас было бы всякого товару - и холсты из северных земель, и заморские шелковые ткани, крашенные в золотое и чёрное, и шерстяные плащи, и… И сынок мой, Миухири, сидел бы, торговал, конторскую книгу бы вёл, по полному государеву праву…
        И ничего бы вот этого не было - ни ящерка моего, шаловливого Гхири, ни дома огромного, почитай, за бесценок мне доставшегося, ни целебных трав… ни других трав, высоких, выше пояса, ни северных лесов, ни пыльных дорог, на одной из которых встретила я наставника Гирхана, ещё не зная тогда, что будет он мне наставником и отцом… И почитала бы я богов, носила бы в храм установленную дюжинную долю… Конечно, я и сейчас таскаю, но ведь не болванам мраморным, а жрецам… чтобы не рассориться с ними. У нас-то ещё ладно, ведьм да волхвов не обижают, коли с храмами не собачиться, а вот, рассказывал наставник, в дальних западных землях, на Побережье, никакой волшбы не дозволяется. Лечиться, гадать, привораживать - пожалуйте в храм, на приём к жрецу, платите долю, княжьими чиновниками установленную. А ежели кто тайно, на дому - тех хорошо ещё если палками да в изгнание. А то ведь могут и на колесо…
        Заглянула я пару раз к больному моему, проверила, что да как. Поправляется больной. Вставать, конечно, ещё не может, но шевелится. А в глаза глянула - полные муки глаза. С чего, думаю? Боль-то уже успокоиться должна, не волком кусать, а червячком грызть. Оказалось - надобность у него. И молчит, чудак, жмётся. Ну, с мальчишкиной помощью на поганый горшок всё же уселся… да и то мне выйти пришлось, стесняется он, мол. Странный человек, очень странный. Ни простолюдин так себя не поведёт, ни высокородный, ни во Внутреннем Доме, ни в провинциях. Точно его лет тридцать где-то в тёмном подвале держали, а потом выпустили в жизнь - свободен, мол, гуляй. Только вот после тёмного подвала мычат да слюни пускают, а не о всесильном боге проповедуют…
        И почему я весь день о нём думаю? Мало ли мне в жизни странных людей встречалось? Один вот птицей себя считал, другой царским сыном, в младенчестве злодеями похищенным. А этот - почти нормален. Речь ясная, в глазах мути нет, и не пахнет от него безумием, как от тех. Однако же - ну нездешний он какой-то. С любой стороны взгляни - нездешний.
        Оборвала я поток мыслей своих, пошла глянуть, кто меня спрашивает. Оказалось, немолодая уже баба, почитай, три дюжины годов будет. Худая, солнцем выжженная, глаза - как две дырки в Нижние Поля. Присмотрелась я к ней, вспомнила. С окраины баба. Вдова гончара Уиригми… а вот имени не припомню. Это плохо. Надо сразу впечатление произвести. Нельзя только на одну славу полагаться, этак ссохнется слава.
        - Ну? - хмуро вопросила я, стоя на крыльце. - Чего дома не сидится, чего ради с гончарного края ко мне припёрлась?
        Она голову низко опустила, вздохнула.
        - Беда у меня, тётушка Саумари. Может, сумеешь чем помочь?
        Похоже, и впрямь беда. То-то она стоит, как невидимой дубиной стукнутая. И тени на лице какие-то нехорошие. Не от болезни такие тени бывают.
        - Ну, коли беда, так пойдём в дом, поговорим, - велела я и отступила внутрь.
        Женщина молча последовала за мной.
        Поначалу думала я в «приёмную» её вести, где пень мой заморский стоит, а на стенах крысиные черепа развешаны, стеклянные звёзды о семи лучах да пучки сушёных трав, не сильно целебных, зато сильно пахучих. А потом решила - только напугается. Ей, бедняжке, и так несладко, от неё тоской так и разит.
        Повела её в тёмную комнатку, как раз возле той, где нездешний господин Алан лежал. Сквозь тростниковую стенку слышно хорошо. Сама не разберу, зачем мне захотелось, чтобы он послушал. «Никогда ни один твой посетитель, - с самого начала внушал мне наставник Гирхан, - не должен знать, о чём ты с другим говоришь. Что одним глазом кажется колдовством, в том двумя глазами человеческую ловкость увидишь. Поэтому скрытничай да тайну блюди». А вот не захотелось мне блюсти - точно и не ведьма я, а она - не посетительница с какой-то чепуховой своей нуждой.
        Однако же нутром я чуяла - нужда не чепуховая.
        Запалила факел, села на циновку и её садиться пригласила.
        - Ну, рассказывай, женщина. Всё рассказывай.
        Действительно, оказалось, беда.
        Звали её Таурмай, было ей тридцать три года, и после смерти мужа своего, горшечника - три года уж тому случилось - продала она мастерскую. Кормились они с дочерью тем, что покупали козью шерсть, пряли пряжу да вязали плащи. Доход не великий, но верный. Плащ шерстяной - вещь в холода нужная, а холода и в нашей Огхойе зимой случаются, а уж в горах тем более. Да и путники их берут охотно, мало ли куда судьба забросит, может, и зимней степи ночевать придётся… Дочери её, Гвиури, шестнадцатый год пошёл. Всем удалась девка, и работящая, и скромная, и красивая, парни уже заглядывались, вдова Таурмай начинала прикидывать, к кому свататься. Но вот тут беда и подкатила.
        Цены на шерсть взлетели, с трёх докко за двойную меру до восьми. Говорят, на дорогах стало неспокойно, шалят на дорогах - вот и боятся селяне с восточных гор в Огхойю шерсть возить. А у них хорошая шерсть, не то что от местных коз, только на молоко и годных. Но и запасов-то особых у вдовы не было, пришлось по новой цене брать. А для того деньги потребны, вот и пошла она к ростовщику Гиуртизи, с Прямой улицы. Одолжила дюжину дюжин докко, под рост в пятую долю. Этому уж полгода как миновало, надо отдавать долг. А нечем. Беда, она поодиночке не ходит. Плащи-то не сама она продавала, не на что ей лавку держать, да и некогда.
        Сбывала старому торговцу Хаймари. А Хаймари уж луну как помер, и сыновья его, наследники, лавку продали, деньги поделили да и во Внутренний Дом подались.
        Молодые. Скучно им тут, в глухой провинции. Загорелось им на государеву службу поступить… Вот и некому оказалось плащи продать. А полгода вышло, Гиуртизи долг требует. Товаром брать отказался. Мол, некогда ему торговлей маяться. Давай деньги. А нет денег - значит, девчонку свою отдавай, Гвиури. В вечное рабство.
        Ну, дальше-то понятно. Обе ревут, а что поделаешь? Три дня осталось, а потом Гиуртизи с судьёй и стражниками придёт. Расписка у него есть, свидетели есть. С судьёй Маграсси он лучший друг. Бежать? Да куда ж тут убежишь-то? Дело известное, с почтовыми голубями весть разнесут по окрестным селам - и за выкуп повяжут их селяне да и выдадут ростовщику с головой. У кого-нибудь занять? Да нет ни у кого таких безумных деньжищ. У самой же Таурмай всего-то осталось три дюжины докко. Если дом продать и плащи, ещё, может, сотня выйдет, и то коли повезёт.
        В храмы она ходила, и к Хаалгину, и к Алаиди, молила, кур и горлиц резала, а толку… Немилосердны боги, высоко они сидят, что им мелкие заботы каких-то вязальщиц?
        Помолчала она, чуть было не разрыдалась, да удержала слёзы. Сильная женщина.
        Собралась с духом, заговорила негромко:
        - Тётушка Саумари, может, хоть ты поможешь? Про тебя столько рассказывают. Мол, ты и мёртвых живыми делаешь, и судьбу по звёздам читаешь, и смертную хворь наслать умеешь… Я тебе всё отдам, что есть…
        - То есть три дюжины докко, девочка? - хмыкнула я. - Ну, или малость больше, коли дом продашь и нищей останешься… Да разве ж в этом дело? Ты подумай сама, ну чем я тебе помочь могу? Творить золото из грязи не обучена, да и никто из настоящих волхвов такого не умеет. Порчу на ростовщика навести? Так правильная порча не за три дня человека съедает. А неправильная… Ежели он сразу помрёт, разговоры потянутся. Думаешь, ни одна душа не углядела, как ты ко мне подалась?
        Думаешь, у улицы глаз нет? Знаешь, что по государеву закону отравителей да мастеров порчи ждёт? Огнём их жгут, родная. Оно мне надо? Да и вас с дочкой не помилуют… А кабы и пронесло… Дело-то глупое. У Гиуртизи двое сыновей, жена, младший брат. Унаследуют ему. Думаешь, у его родичей сердца помягче окажутся?
        Зря думаешь. Плоть они от плоти.
        - А что же? - всхлипнула Таурмай. - Значит, никак? Ни человеческой хитростью, ни колдовским искусством?
        Я надолго замолчала. Здесь, по учению наставника Гирхана, и нужна была длительная пауза, да только не потому я, уставясь в пол, не разжимала губ.
        Думала. Гиуртизи… старая жаба, ядовитая. Давно я о нём слыхала. Как же подобраться-то? Непростое дело, ох, непростое.
        - Я не сказала тебе, что никак. Думать буду. Завтра приходи, тоже после заката.
        Тогда уж и скажу, берусь или нет. Если возьмусь, то не деньгами с тебя стребую.
        Окажешь мне услугу… когда время придёт. А сейчас ступай. Да дочери ни слова, куда бегала. Рано ей про такие дела знать.
        Проводив Таурмай, пошла я книги свои смотреть. Запалила несколько факелов, глаза-то уже не такие ловкие… Уж и тьма небо заволокла, и звёзды в нём прорезались, а я всё прикидывала, как бы оно ловчее провернуть. Есть зацепочка, есть, да только удастся ли мне за тонкую ниточку вытянуть эту жирную, тяжёлую рыбу?
        Времени немного оставалось, луна взойдёт после второй стражи, а у меня и тут ещё дела.
        Проведала я больного своего. Господин Алан не спал - приподнявшись на локте, смотрел куда-то вдаль и беззвучно бормотал что-то. Мальчишка его сидел рядом, отмытый, в новенькой синей повязке - это я с утра расщедрилась, уж больно тряпка его прежняя провоняла, да и вши… ну и спалила я её на заднем дворе.
        - Что, получше тебе? - мне и так было видно, что получше, цвет лица изменился.
        Хотя свет факела обманчив. - Раб твой не забыл тебя покормить?
        Алан замер на миг, потом повернулся ко мне.
        - Что ты, тётушка, Гармай - парень серьёзный, он ничего не забывает.
        Мальчишка промолчал - ну, это правильно, когда господин говорит, рабу рот разевать не след. Но глазами зыркнул - мол, как ты, старая карга, могла подумать? Как в твою седую башку такая чушь вползла?
        Да уж, чувствуется, серьёзный парень.
        - Слушай, тётушка Саумари, - добавил Алан, - ты уж прости, но я слышал твой разговор с этой бедной женщиной, Таурмай. Ты пообещала ей… Как ты думаешь ей помочь?
        - А она, небось, колдовать будет, - не удержался таки Гармай. - Наколдует ростовщику, чтоб у него на лбу вырос… - тут он и брякнул, чему именно следовало вырасти.
        Пришлось мне мальчишку подзатыльником одарить. Ишь, какой наглый молодняк у нас завёлся. Да и раб к тому же.
        - Пасть захлопни, а после у бочки её вымой, песком хорошенько отдрай, понял? - сообщила я.
        - Вот именно, Гармай. Совсем, что ли, мозгов нет? Нехорошо же… такие слова, тем более при женщине, - смутился господин Алан.
        Да уж, чувствуется крепкая рука и умение держать слуг в кулаке… И как только этот мальчишка до сих пор не ограбил и не зарезал своего блаженного хозяина?
        Где живёт ростовщик, я прекрасно знала, хотя до сей поры мне не случалось сюда ходить. Большой дом, о двух этажах. Красивый, как в столице государевой - мраморные колонны, лепные фигуры крылатых змеев, заострённая крыша, изгибающаяся четырьмя рогами.
        Двери, ясное дело, заперты изнутри на крепкие засовы, да и сторожа там наверняка есть. Окна первого этажа бронзовыми ставнями закрыты, а на втором - затейливыми решётками. Вон как в свете восходящей луны поблескивают. Видать, каждый день особый слуга тряпочкой полирует.
        И как же должна поступить порядочная ведьма? Наверное, верхом на каком-нибудь воздушном духе… Или заклинаниями отворять запоры… Да только к этим бы заклинаниям ещё железную проволочку, согнутую под верным углом. Показывал мне однажды наставник, да не переняла я сию науку. Куда мне до порядочной ведьмы…
        Но и не стучаться же в двери? Весь дом переполошить? Нет, не нужно мне такого удовольствия. Мне бы с господином Гиуртизи наедине перемолвиться.
        Но коли невозможно мне внутрь попасть, значит, сюда надо его выманить.
        Пригласить поганца на беседу.
        Махнула я рукавом, выскользнул оттуда верный мой ящерок. Умён Гхири, а только сейчас особое от него требуется.
        Письмо-то я ещё дома заготовила. Углём на дощечке нацарапала: «Выйди из дома сейчас. Один. Наузими. Тенгарай. Арибу». Сильные имена, должны подействовать…
        Только бы не ошибся Гхири, только бы он на кого другого не наткнулся.
        И где же спит ростовщик? Не на первом этаже, ясное дело. Там духота, там контора, хозяйственные комнаты, людская. Но вверху ведь и жена его, и сыновья. С женой-то он уже пятый год не спит, не мила ему стала Киаминни. В отдельной светёлке он почивать изволит. Ага… Что ещё у меня было записано? Комаров он страсть как боится, посему окно тончайшей сеточкой из конского волоса на ночь завешивает. И воздух сеточка пропускает, и кровососам от ворот поворот. И где же тут у нас нужное окошко?
        Луна мне помогла - поднимаясь над горизонтом, она заливала дом жёлтыми своими волнами, и видно было хоть и не как днём, а всё же близко к тому. Вот оно, сбоку-то, окошко с сеточкой. Снизу кажется, будто шкуру мохнатого зверя ветерок колышет, в лунном свете легчайшие дуновения по шкуре этой пробегают.
        - Вон туда, Гхири, - я взяла ящерка на руки и развернула его головку в сторону окна. - Быстренько. И гляди, не больно кусай-то, нечего крик на весь дом поднимать. Так, легонечко… Чтобы сон прогнать.
        Умный у меня Гхири. Все слова понимает. Выскользнул из рук, ручейком влился между кольев изгороди, невидимо промелькнул по земле - и вот уже ползёт по стене, цепляясь крошечными коготками за неровности камня. Я и до пяти дюжин досчитать не успела, как он уже добрался до ростовщичьего окошка, прогрыз в комариной сеточке дырку и исчез во тьме. С моим посланием на шее. То-то сейчас будет радости господину Гиуртизи…
        Мне оставалось только ждать.
        - Ты? - удивился ростовщик. В лунном свете было видно, как на коже его выступили мурашки, хотя и в льняное покрывало он обернулся, и ночь тёплая стояла.
        - Я, Гиуртизи, я, - голос пришлось сделать подобно ирвуйской флейте, на которой в южных землях змеям играют.
        - Что надо?
        Сразу видно делового человека, времени зря не тратит. Ни к богам о милости воззвать, ни о здоровье моём осведомиться… Или же послание моё слишком сильно по мозгам шибануло.
        Тёмной струйкой скользнул по камням мостовой Гхири, забрался мне на плечо.
        Погладила я плоскую головку - молодец, справился.
        - Плохи твои дела, ростовщик, - слова из моих губ сочились не то мёдом, не то ядом. - Звёзды твоей судьбы разошлись, и предстоят тебе страшные испытания. Сам посуди, что скажет наместник Арибу, когда узнает, где и с кем сейчас Наузими, твой любимый сынок… ну, какая разница, что не от богами данной жены, а от северной рабыни? Ничего, со всеми бывает… Но не со всеми ведь бывает, что становятся они правой рукой ночного удальца Тенгарая? Как ты помнишь, наверное, ещё в прошлом году государь наш Уицмирл, да будут милосердны к нему боги Внутреннего Дома, повелел изловить душегуба Тенгарая со всей его шайкой.
        Глашатаи на площадях орали… И наместник даже рассылал стражников по окрестностям Огхойи… только ничего из этого не вышло, растворились молодцы в ночи, будто предупредил кто…
        - Откуда знаешь, ведьма? - взгляд, которым одарил меня Гиуртизи, многого стоил.
        Всё обещалось мне в этом взгляде - и медленный огонь, и котёл с кипящим маслом, и крысиная яма…
        - Потому я и ведьма, что ведаю о делах близких и дальних. И духи мне рассказывают, и птицы, и звёзды… Сегодня спрашивала я Ингрийю, духа восточного ветра… Не о тебе, ростовщик, другое спрашивала, для других людей… больших людей, знатных… Но многое открыл мне Ингрийя - видать, по нраву ему пришлось моё приношение… любит он, когда жгут растёртые в пыль детские косточки…
        Было удивительно тихо, даже ночные птицы молчали - так бывает незадолго до рассвета. И цикады притомились, видать. Только суетливое дыхание ростовщика да слабый шелест листвы нарушали лунное безмолвие.
        - Так вот, - выдержав жестокую паузу, продолжила я, - попутно выяснилось, что Тенгарай давно уже болен, и всеми делами распоряжается у него молодец Наузими, две дюжины годов ему, лицом светел, волосами тёмен. Большой мастер засады на дорогах устраивать, купцов резать… Но не всех купцов он режет, не всех… Кто в доле со славным ростовщиком Гиуртизи, или кто должен ему, тех пропускает беспрепятственно. А всё почему? Отца Наузими любит да почитает. Добрый у него отец, заботливый. Когда шесть лет назад попался его сынок на разбое, много заплатил отец начальнику городской стражи… и не разбоем это дело оказалось, а всего лишь дракой двух свободных людей. Получил Наузими для порядка дюжину плетей, да и был отпущен восвояси… а отец отправил сынка в западные провинции, пересидеть, пока забудется. Только не добрался Наузими до западных провинций, повстречал лихих молодцов и зажил интересной жизнью. Но об отце не забывал, держал связь, через одного старичка, мелким ремеслом пробавляющегося… Денежки отец сыну исправно посылал, а сын отцу - драгоценные вещицы. И долго бы так продлилось, да оплошали молодцы
Тенгарая. Ограбили небольшой караван, а караваном тем не пень с горы, а матушка седьмой государевой наложницы, Игги-Холлы, странствовала. На поклонение Гоумадини, богине доброго здравия, направлялась. Жалко бедную старушку, да? Государь вон тоже пожалел, строжайшие указы о поимке злодеев разослал. Три дня назад такой указ и наместник Арибу получил… Зубами землю грызть будет, за любую зацепочку ухватится… тут уж ни на приятельство никакое не посмотрят, ни на малую долю, исправно заносимую…
        Вот и думай, ростовщик, думай…
        Видать, мелькнула у него мыслишка. Пусто кругом, я одна, а мужчина он хоть и пожилой, но крепкий. Задушить старушку - и всего делов. Поди потом разбери, какие такие изверги по ночным улицам бродят, в то время как почтенные ростовщики спят себе сладким сном…
        Только вот неглуп Гиуртизи, не сердце его направляет, а холодный ум. Понял, тут же понял, что не просто старушка перед ним, о чём не надо прослышавшая, а ведьма. И уж с ведьмой ему нипочём не справиться. А коли бы и справился - ведьмы на то и ведьмы, чтобы врагов своих даже и с Нижних Полей достать. О том сколько сказок сложено…
        - Чего ты хочешь, старуха?
        Тусклый у него был голос, унылый. Заранее, наверное, убытки прикинул.
        - Ну, ежели бы хотела я полюбоваться, как вы с сынком на базарной площади друг напротив друга на кольях елозите, то уж всяко бы не пришла к тебе. Но и про жалость да милость тоже врать не стану. Ты человек дела, ты меня поймёшь. Есть у меня свой интерес, дабы никто и никогда не узнал о болтовне духа Ингрийи.
        - Сколько хочешь? - выплеснулось из него заветное.
        - Деньгами не возьму, - припустила я в голос строгости. - Натурой возьму.
        Долговые расписки жителей Огхойи. За этот и за прошлый годы.
        - Да это же… - захлебнулся он, - это же безумные деньги!
        - Предпочитаешь, чтобы те же безумные деньги я забрала звонкой монетой? Я назвала свою цену и от неё не отступлю. Если сегодня до полудня не получу от тебя расписок, до господина наместника доберутся интересные вести.
        Он замолчал, что-то вновь прикидывая.
        - А гарантии? Как знать, может, ты и получив расписки, побежишь к Арибу?
        Я смерила его взглядом.
        - Не пытайся дурачка из себя строить. Сам суди. Во-первых, общая сумма по распискам куда как больше, чем обещанное государем вознаграждение за голову Тенгарая и его подельников. Во-вторых, мне вообще не нужна монета - с твоих должников я не деньгами взыщу… иными услугами, в колдовстве потребными.
        В-третьих, ежели ты казнён будешь, то и цена твоим распискам - пыль дорожная.
        Сам знаешь, по закону имущество государевых преступников изымается в казну, и долговые обязательства туда же. И вздумай я предъявить такую расписку к оплате, то как объясню, откуда она у меня? В лучшем случае наместник всё себе заберёт…
        Понял? Так что нет мне резона тебя губить, коли расписками обзаведусь.
        Он вздохнул. Кажется, проняло.
        - Да, вот ещё что, - продолжила я. - Не пытайся меня надуть. Не пытайся утаить кое-какие расписки. Обязательно поспрошаю духов, не хитришь ли ты. И людей поспрошаю, кто тебе должен. Запиши себе на лысине - или мы честно играем, или не играем вообще.
        Я рассмеялась сухим, дробным смешком - точно горошины по каменному полу рассыпали. Взмахнула рукой - и исчезла. Ошарашенный Гиуртизи мотал головой туда-сюда. На его глазах я точно в воздухе растворилась. «Ведьма!» - с ненавистью выдохнул он.
        Трюк на самом деле простейший, хотя и ему сперва поучиться надо. Делаешь движение, так, чтобы повернулся человек - и в глаза ему солнце попало. Ну или луна, ежели по ночной поре. А ты быстро-быстро в тень - и замрёшь, дыхание задержишь. Вот и кажется ему, будто языком тебя слизнуло. Особенно если у него и так душа не на месте.
        Я выждала, пока расстроенный Гиуртизи не скроется в узенькой калитке своего сада, потом ещё для верности сосчитала до восьми дюжин - и мы с моим ящерком домой отправились. Хоть одну стражу до восхода поспать.
        Удачно получилось, я даже и не думала, как гладко всё пройдёт. Видать, умнее он, Гиуртизи, чем мне раньше казалось. Не стал ругаться, не стал сторожевых рабов своих кликать. С ходу всё понял, сообразил, что лучше расстаться с частью, чем со всем. А раз умный - значит, отомстит. Надо будет прикинуть, с какой же стороны это ему сподручнее… Только не сейчас. Завтра… То есть сегодня уже…
        Усталость меня выворачивает, как тряпку половую. Насколько ж легче настоящей ведьме… если такие, конечно, и впрямь водятся… А тут тебе не заклинания, не дух какой-нибудь Ингрийя…
        Просто мозгами как следует пораскинуть и записи многолетние один к одному свести… О том, как Наузими из города спровадили, все и так знают, это можно было и не записывать. Что в шайке Тенгарая некто с именем Наузими разбойничает, мне в прошлом году заезжий купец рассказал, чудом от лихих молодцов спасшийся… товар потерял, конечно. Судя по описанию, наш Наузими, родной. Примета опять же, половинки мизинца на левой руке нет. В детстве не уследили, крыса отхватила… А что ростовщик кому-то узелки с деньгами пересылает, от одной из рабынь его известно, с ней ещё рябой Преумиги спит, с улицы Медников. Не с обычными своими слугами Гиуртизи посылает, а старичка Мицлиу использует, должника своего.
        Старичок же сей у меня от зубной боли лечился. И обмолвился, что поскорее ему надо, что у него на закате с Иггирхаем встреча в кабаке. А зачем непьющему старику встречаться с молодым охальником и, кстати, ближайшим дружком Наузими?
        Вместе плети получали, за одно и то же дело… Что сынок папаше ценности на продажу передаёт, я и сама догадалась. Не побрякушки ведь ему нужны, а монета.
        Ювелиры же разбойному человеку настоящей цены не дадут. А тут - своя кровь, надёжная… О матушке государевой наложницы я от верной моей вдовы Балгуи слыхала, той на базаре молодуха Иургах сболтнула, жена писца из наместниковой канцелярии…
        В общем, каждый знал свой кусочек правды, и только в моих книгах эти кусочки собрались вместе. Да и то - пришлось собирать из них картину, как искусный художник из цветных камушков складывает мозаику.
        Ну да ничего, я в своём деле и сама подстать художнику буду.

4
        Только я, затворившись на засов, собралась записать в книгу ночной разговор с Гиуртизи, как раздался вопль мальчишки:
        - Тётушка, тут тебя спрашивают!
        Злая, невыспавшаяся, вышла я на двор. Ломило виски и плясали перед глазами радужные мухи. Конечно, следовало спокойно подышать, делая медленные движения
«засыпающей кошки». Но что-то разленилась я последнее время. Наставник бы меня сурово отчитал… «Твоё здоровье, ведьма - это инструмент… за коим надлежит тщательно ухаживать».
        Стояло там, на дворе, двое незнакомых мне парней, одеты бедно, но чисто. Лица дочерна солнцем обожжённые, глаза не поймёшь какие - мутные.
        - Вот, госпожа Саумари, это тебе!
        И протягивают кожаный мешок. Увесистый, однако. Не иначе как от ростовщика явились.
        - Ждите! - велела и с мешком в комнаты убрела. Снова дверь на засов закрыла, вытряхнула, что было в мешке.
        Расписки. Нацарапаны острым резцом на дощечках меннарского дерева, чернеет морским спрутом печать городской канцелярии… Быстро перебрала я кучу, разложила всё по срокам - и нашла расписку вдовы Таурмай. Что ж, вроде как соблюл ростовщик договор. Может, и не доложил чего, но это вряд ли - напугала я его изрядно духами своими любознательными.
        Вышла обратно, к парням.
        - Расписочку бы, госпожа Саумари, - просят. - Что приняли сами знаете что в целости и обид никоих не имеете.
        И бумагу пальмовую суют, наилучшую. Пузырёк с чернилами, по виду заморскими, перо павлинье…
        Всё понятно с ростовщиком. Ошейничек старушке подготовил. Неужто совсем дурой меня посчитал, словно я законов государевых не ведаю?
        - Неграмотна, добры молодцы, - грозно сообщила я. - Ступайте отсюда. И хозяину своему передайте, что слово ведьмы подороже стоит, чем всё его богатство. Ну, чего глазеете? В лягушек вас, что ли, превратить?
        В лягушек они не хотели, тут же убрались со двора. Оглядывались то и дело, не скажу ли вслед сильное слово…
        Вот так и начался день. И пошло-поехало. Сперва старый Хайгаркан притащился, боли у него, понимаешь, в спине. Потом купчиха одна пришла, на окраине скобяную лавку держит. Погадать ей надо позарез… но заплатила неплохо. А после от кожевенников примчались, молодуха там рожает, ну как тут без тётушки?
        Солнце уже за полдень перевалило, когда я домой пришла. Не то слово пришла, приплелась я едва живая. Двойня там оказалась, и ужас до чего трудная…
        Пришла - и глазам своим не поверила. Постоялец мой, господин Алан, на воздух сумел выползти. С помощью Гармая, понятно. Но ведь вчера ещё пластом лежал, еле приподнимался, а тут экая прыть… Мальчишка ему чурбачок с заднего двора притащил, так вот, сидит он на чурбачке и речь держит. А перед ним старик Иггуси, на землю уселся да слушает. Мальчишка, конечно, рядом с господином вьётся, аж рот раскрыл.
        - Вот смотри, дедушка, жил некогда богатый человек, и был у него любимый сын.
        Рос он красивым и умным, но уж больно шебутным был. Целыми днями с дурными мальчишками по улице гонял.
        - Известное дело, - заметил старик. - По юности-то ветер в голове, а после отрок войдёт возраст, остепенится…
        - Но тут иначе вышло, - сказал Алан. - Когда мальчику дюжина исполнилось, свёл он дружбу с ушлыми людьми. Те его и подбили из отцовского дома сбежать, за море, в дальние страны. Приключения ему всякие посулили, сокровища…
        - Приключения, вишь… - Иггуси хмыкнул. Усомнился, видать. Да и я усомнилась. В таких сказках всегда дорожка гладко стелется, да в беду приводит.
        - Конечно, приключения, - подтвердил Алан. - Как он с ними пошёл, тут же приключения и начались. Посадили дурачка на корабль, а как подальше от тех земель оказались, связали его - и в трюм. Продали в первом же порту. Несладко мальчишке пришлось, переходил он от одного хозяина к другому, но как подрос он, сумел сбежать. Думал домой вернуться, да где он, тот дом? Даже в какой стороне искать, и то не знал.
        - С голоду окочурился, или поймали беглеца? - Видно было, что ни то, ни другое старика не устраивает, но ведь это самое вероятное. Забыл старик, что это всего лишь сказка.
        - Представь себе, дедушка, нет. Скитался он, бедствовал, но добрался всё же до дальней страны, где повезло ему. Нашлись добрые люди, обогрели бродягу да и к делу приставили. Дюжина лет после того прошла, и обзавёлся домом, торговлю развернул, друзей у него было полно, с богатым-то всяк дружить хочет.
        - Чем же торговал? - поинтересовался Иггуси. - Уж вряд ли горшками, на горшках-то особо не разживёшься, знаю… только если какого искусного художника найти, чтобы он их занятными картинками расписывал… да только редко такого встретишь, да он, небось, и цену задерёт…
        - Нет, не горшками, - возразил Алан. Задумался о чём-то на миг, затем продолжил:
        - Тканями он торговал дорогими, у него знатные люди отоваривались. Он с ними-то, со знатными, с начальниками той страны, через те ткани дружбу завёл, делал им подарки дорогие и за то имел их милость.
        Алан медленно говорил, то ли нутро болело, когда воздух от живота к языку шёл, то ли просто слова подбирал, будто на ходу сочиняя.
        - И что ж дальше с ним было? - подал голос старик Иггуси. - Счастье-то - штука непостоянная. По себе знаю.
        - Именно так, дедушка. Дальше кончилось его счастье и несчастье началось. Послал он несколько кораблей с товаром, и поглотила их бездна морская. А товару-то он накупил на все деньги свои, думал прибыль тройную взять. Да мало что на свои - занял он денег у других купцов, под залог дома, под обещание прибылей будущих.
        - Под какую долю его ссудили? - практичный старик интересовался подробностями. - У нас меньше десятой доли не берут.
        - Про то в точности не знаю, дедушка. Наверное, немалая была доля, раз уж такие большие деньги человек занял. Но вот пришла весть, что всё его добро погибло, и должен он всем сразу. Тотчас отвернулись от него бывшие друзья, и кинулся он тогда к знатным людям - покровители мои высокие, отцы мои, в беде я, вызволите, не то и меня, и жену с детьми малыми на рынке продадут. Ссудите деньгами, я торговлю разверну, подымусь снова, вдвойне отдам.
        - Ссудили? - тут же поинтересовался любопытный Гармай.
        - Посмеялись над ним знатные и слугам велели выгнать беднягу палками. Деньги-то немалые просит, а отдаст ли? Да и если отдаст, то очень уж нескоро.
        - Понятное дело, - Иггуси почесал седую бороду. - Неразумно было бы ему помогать. Всё, коли беда случилась, так и пропал человек. Если боги от него отвернулись, значит, обозлил он их чем-то. Так и не стоит с ним водиться, ещё подцепишь от него горе, как болячку какую заразную… Что дальше-то было?
        - А дальше, - Алан откашлялся, - пошёл он, плача, в дом свой. Сидит на пороге, лицо от горя сажей намазал, по древнему обычаю, и слёзы белыми дорожками по саже-то стекают. И тут зовёт его кто-то. Поднял голову - а перед ним нищий старик, плащ запылён да изорван, ноги босые, в язвах, седые волосы спутаны. И просит старик его в дом принять, измучился он в дальнем пути.
        - И что же? - поднял брови Иггуси. - Прогнал он бродягу? Ведь с одной стороны глянуть, гостя уважить полагается, так издревле заведено. А с другой - не до гостей, когда беды такие… Но я бы всё ж принял. У нас, знаешь, говорят: коль отрезали тебе голову, не плачь по зубам выбитым…
        - Вот и он принял его в дом, - ответил Алан. - Накормил, язвы на ногах его тёплой водой обмыл и маслом смазал, из остатков. Плащ ему дал свой, взамен рваного. Ибо так он внутри себя рассудил: завтра будут торги, и будет мне горше, чем старичку этому, так уж последний свой день свободный проведу не как бывший купец, не как будущий раб, а милость сотворю тому, кто ничем добрым мне не отплатит.
        - А старик оказался волхвом бродячим? - догадался горшечник. - Сотворил он ему из глины золота? Такие сказки мне слышать доводилось.
        - Нет, - огорчил его Алан. - Оказался старик обычным нищим. Никаких чудес не сотворил. Просто рассказал ему злосчастный купец про свою беду, и всю жизнь свою вспомнил, с младенческих лет. Как жил он в любви и заботе у отца своего, как поверил льстивым речам проходимцев… И такая тоска его взяла… Не о том даже тоска, что завтра с верёвкой на шее пойдёт на торги, а об отце своём. Поглядел он на нищего старика - и отца представил. Ведь в тех же примерно летах его отец.
        Пускай и не голодает он, и не ходит в рванье, а болит у него душа по сыну пропавшему. Сидит отец в доме своём богатом и плачет. Так ясно купец это себе представил, будто глазами увидел. Свело ему сердце от любви к отцу, от жалости.
        И пал он на лицо своё, залился слезами покаяния. Всё бы отдал, чтобы хоть разок ещё отца увидеть, да где он и где отец? В дальних землях, про которые там никто и не слышал.
        - А что же нищий? - не унимался Иггуси.
        - А что нищий? - махнул рукой Алан. - Ещё до восхода собрался он да и пошёл путём своим. А купец сидел на крыльце, взглядом его провожая.
        - А дальше? - встрял мальчишка Гармай.
        - А дальше взошло солнце, - отвечал Алан, - и пришли за бывшим купцом и семьёй его, дабы на торги свести. И тут вдруг шум раздался, крики. И тотчас появились на улице навьюченные лошади, и богато одетые слуги, и охрана караванная, при копьях да саблях. А во главе каравана - старец, одетый знатно, и точно свет он него исходит. Пали заимодавцы перед ним ниц, честь воздавая. Он же сказал: не простирайте руки на этот дом, я заплачу вам, сколько следует… И тут и несчастный купец пал на лицо своё, ибо наконец узнал он старца. Отец это его оказался. После выяснилось, что с того самого дня, как лихие люди сманили сына, искал он его всюду, по всем концам земли рассылал людей, и только через много лет добралась до него весть. Тут же собрался он, и во всей силе своей пошёл за сыном.
        - А что было потом? - Гармай аж раскраснелся, так пальцы крепко сплёл, что даже побелели они.
        - А потом забрал он сына своего со всей семьей в страну свою, в дом, из которого давным-давно тот ушёл.
        - История за душу берёт, - заметил горшечник, - но ведь ты, чужеземец, не просто так её рассказал, верно?
        - Конечно, - кивнул Алан. - Тут образ нашего падения и нашего спасения. Сын, по младости разбойниками украденный - это весь род человеческий, поверивший духу зла. А отец, любящий и спасающий - это Бог Истинный. Который не просто ждёт, когда опомнится сын и вернётся к нему, а Сам ищет его повсюду.
        - А кто нищий старик? - уж дался горшечнику этот нищий…
        - А старик - это посещение Божье. Смотри - проявил сын к нему милость, и умягчилось его собственное сердце, и вспомнил он про отца, и всею силой своей души захотел вернуться… Иначе и не в радость ему было бы возвращение… А знатные люди той страны, с кем сын дружил поначалу, а затем спасаться кинулся и отцами называл - это тёмные духи, которых вы по невежеству называете богами. Но не хотят они спасти, да и не могут. Один лишь Истинный Бог…
        Ну вот! Только этого и не хватало.
        - Поговорили - и будет! - вмешалась я. - Рано тебе, господин болящий, из дома выползать да людей смущать. Ступай обратно, после поговорим. А ты, Иггуси, чего притащился?
        - Да я… - побаивался меня старик, до сих пор побаивался, хотя сколько уж лет знает. - Я насчёт тех капель, что ты, тётушка, мне для глаз давала. Кончились они, мне бы опять…
        - Будешь всякую чушь о чужих богах слушать, не понадобятся тебе капли глазные.
        Господин наместник Арибу не больно-то смутьянов любит. И жрецы… Как бы не оказаться тебе на колу или в яме. Совсем от старости ум потерял? Не видишь разве
        - человек не в себе, разумом помутился. Били его сильно, вот мозги и повредили.
        Опасные глупости из него льются, так что подальше держись. И не болтай о нём, понял? Жди тут, сготовлю я тебе капли сейчас. Завтра трёх куриц принесёшь.
        - Я тебе что велела? - меня душила ярость вперемежку с каким-то странным чувством. Не то жалость, не то грусть - как если снится хороший какой-то сон, и просыпаешься, а он в тебе тает, и вот уж ничего не осталось, кроме тоски по несбывшемуся.
        - Ну извини, тётушка Саумари, я ж не нарочно, - виновато улыбнулся Алан, и тут даже дурак понял бы, что виноватость свою он изображает. - Подошёл человек, сам со мной заговорил. Ну и слово за слово…
        И что тут делать? Не гнать же в самом деле из дома, больного-то. Вон повязки сбились, новые сейчас надо наложить. Ох, дура я была, что согласилась такого опасного в дом взять. А как не взять, если страдает человек? Стыдно не взять. До сих пор помню ту девчушку, в кровь избитую… ну распутница, ну висит на ней молва как тяжкая колодка… а всё равно душа живая, больно ей было, страшно… уж наверняка страшнее, чем мне, не желавшей перед соседями осрамиться… Куда она из города ушла? Где обретается… или где кости её гниют… Уж три года как оно тянется, думала, забуду… нет, ворочается внутри…
        - Чтобы больше не смел о боге своём никому рассказывать! - велела я. - А то и вправду выставлю. Видать, и впрямь тебе слишком по мозгам досталось. Это ж надо такую чушь выдумать, что Бог нищим вырядился, да ради кого - сына непокорного, которого полагается палками…
        Тут я запнулась. Ведь и наши боги нет-нет да и принимали человеческий облик.
        Хозяин Молний такой уловкой скольких девушек перепортил… Видит дурёха статного красавца с бледной кожей - ну и млеет. Потом, конечно, не позавидуешь. Или та же Ночная Госпожа - любит она в образе старухи-нищенки по белу свету шастать. Всё вынюхивает, всё высматривает…
        - Я тебе больше того скажу, - возразил Алан. - Он не просто вырядился, Он и впрямь стал человеком. Не притворился, не чары навёл, а по-настоящему, от земной матери родился. Самое настоящее у Него было тело, и знакомы Ему были и голод, и жажда, и боль, и душевные терзания…
        - И где ж то случилось? - хмыкнула я. Глупо, но занятно. Ничего подобного мне слыхать не доводилось.
        - Там, откуда я родом, - усмехнулся Алан. - В очень далёкой земле… Давно это у нас случилось. Во все концы земли от этом весть пошла, да вы на отшибе… за огромным океаном… вот только сейчас и до вас добралась.
        Похоже, он не врал, он и в самом деле верил в свои слова. Я, конечно, не ведьма, а обманщица, с духами не знаюсь да и не шибко в них верю, но вот умею чувствовать, когда говорят искренно. Что ж, значит, и в самом деле повредился умом. Жалко. Человек-то, по всему видать, хороший, добрый… такой бы наставнику понравился. Может, наставник Гирхан и сумел бы исцелить его разум, а мне то не по силам. Так… нахваталась кое-чего.
        - Ну и что же, стал он, твой бог, человеком… Богом, значит, быть перестал.
        Тогда о чём же ты вообще толкуешь? Был бог, стал человек, а человек рано или поздно помирает. Много лет, говоришь, прошло?
        Алан взглянул на меня виновато.
        - Трудно мне, тётушка. Трудно сразу всё объяснить… Тут говорить надо много, слова подходящие искать. На каждый мой ответ у тебя дюжина вопросов наберётся…
        Да, Он стал человеком, но не перестал быть Богом. Как человек Он страдал, жаждал, томился духом, а как Бог был превыше человеческой немощи. А потом Его убили… жестоко казнили, и как человек Он умер. Но Он ведь не только человек, но и Бог. И поэтому через три дня Он воскрес, ожил. Он собой победил смерть.
        Каждого, кто Ему верен, Он воскресит, и воскресшие люди будут с Ним вечно, в небесных садах…
        И понеслось… Не прерывала я его, сперва чтобы понять, насколько и в какую сторону ум его попортился, а затем уж и самой мне занятно стало. Впрочем, этак и заразиться можно, наставник предупреждал: безумие может и на другого перекинуться.
        - Вот что, - решительно заявила я, - глупостей и несуразностей ты тут немало наговорил. Беда в том, что найдутся те, кто поверит. Да ведь и нашлись уже, недаром молва о безумной вере вашей вперед тебя до Огхойи доползла.
        Я пожевала губами и добавила:
        - В одном ты прав. Жестоки наши боги и равнодушны, невозможно их любить… да и верить им надо с опаской. А любить да верить хочется, защиты хочется… Вот и пойдут люди за тобой, пойдут за глупой сказкой. И угодят на колья, на плаху да в смертные ямы. Говорила же тебе, не одобряет наш государь новых верований.
        Поэтому держи рот на замке. Сам в это веришь, ну и молчи, не губи людей. Что тебе неймётся-то?
        - Нет уж, молчать я не буду, тётушка, - тихо произнёс Алан. - Я ведь специально пришёл… в ваши края. Жалко мне вас… Хорошие ведь люди… но гибнете… А то, чем грозилась ты… За вечную радость быть с Ним не страшно и на муки пойти…
        - За других-то не решай, бестолочь! Тебе, может, и не страшно, а каково людям будет? Они ж как дети, люди-то, сердцем загораются, а о последствиях не думают.
        А потом уж поздно плакать, суровы законы государевы.
        - Не понимаешь ты меня, тётушка, - вздохнул Алан. - Ну ладно… Если прогонишь, я не обижусь, дальше пойду…
        - Хватит болтовни, - оборвала я его. - Лучше ранами твоими займёмся. Где там твой ленивый мальчишка? Эй, Гармай! Тёплую воду, живо!
        Не судьба мне сегодня была над книгой посидеть. Как взбесились все! Едва с Аланом закончила, являются от швейников. Там у Хаурилли малой ногу сломал. Тоже провозилась изрядно, шебутной парнишка попался, в голос кричит, и никак боль ему не унять. Уж я и кольцо золотое на нитке перед ним качала, и голосом «ночной лисы» пела ему заговорку, а всё без толку. Пришлось поить отваром сииль-травы, а нехорошо это, шести лет ему ещё не стукнуло, трава боль утянет, а желудку сильно повредить может. Ну, потянула ножку-то, лубки наложила, обмотала… домой пошла, отдохнуть. Где там! Селяне дожидаются, хорошо хоть из ближнего села, неподалёку от городской стены. Домовой у них, понимаешь, проказит, коров портит, поросят хвостами друг к другу вяжет… Уговори его, тётушка, два мешка пшеницы даём…
        Не люблю я такие дела, по мне так лечить куда интереснее. А ехать пришлось. Не объяснять же, что это кто-то из них самих балуется, что нет никаких таких домовых духов… Камнями ведь прибьют, как вот Алана бедного.
        Пришлось ехать, они и телегу за мной прислали, и мешки с зерном уже выгрузили.
        Главное дело, шустрый Гармай мешки у них принял и в кладовку уволок, будто так и надо.
        Поглядела я двор этот, домовым разоряемый. Ничего двор, крепкий. Хозяин мужик пожилой, толковый. Велела всю семью созвать, там полторы дюжины набралось. И выгнала я всех из горницы и по одному зазывала, с каждым разговаривала. Да не о проделках домового, а о жизни. Кто с кем дружен, кто на что надеется, какой беды и от кого ждёт.
        Уже к середине этой очереди начала я кое-что смекать. Но довела дело до конца, а после всем на двор идти велела.
        Столпились они, я тоже вышла, посохом своим круг на земле обвела да закорючки всякие начертала. Считается, колдовские знаки.
        - Это, - говорю, - Круг Истины. Кто в него войдёт, тот пока не выйдет, солгать не сможет. За каждое лживое слово духи Круга кишки ему крутить станут, жилы тянуть да кровь холодить. Могут и жизни лишить, бывали случаи… Сейчас каждый сюда входить будет да ответ держать, не его ли проделка. Ибо ясно мне, что не домовой дух тут виновен, а кто-то из вас шалит. Спросила я у сырой земли, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит земля. Спросила я у студёной воды, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит вода. Спросила я у ясного огня, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит огонь.
        Это, конечно, не просто так говорится, а особенным голосом, «змеиной песней». Не на всех действует, но на многих. Уж этим-то селянам сойдёт.
        И стали они по очереди в круг заходить, на колени опускаться да отвечать мне.
        Каждого спрашивала: «Не ты ли согрешил? Ответствуй духам Круга!» Сперва сам хозяин, потом хозяйка, старший сын, жена его… Все говорили «не я», поднимались и выходили.
        Девятым младший сын хозяина зашёл, крепкий загорелый парнишка лет пятнадцати.
        Встал на колени - а я вижу, дрожит, губы у него дёргаются. Только собрался было затянуть «не я» - а перекосило его, скрючило, и как заорёт он дурным голосом:

«Я! Я! Моя вина!» - Духи Круга, - говорю нараспев, - не мучьте боле дурака. Признался он. А теперь, - поворачиваюсь к нему, - отвечай, зачем баловал?
        Ответил он, давясь слезами от стыда и страха. Дело понятное - на отца в обиде был, отомстить хотел. Жениться надумал, да не пускал его отец - и семья у девицы бедная, и сам ещё маловат…
        - Вот вам и правда, люди добрые, - сказала я, стирая посохом «колдовские знаки».
        - Не спешите на духов кивать, сперва промеж себя разберитесь.
        Хозяин побагровел весь, глаза вылупились, я уж боялась, удар его хватит. Но ничего, сдержал себя. Велел младшему - мол, в дом ступай да меня дожидайся.
        На миг жалость во мне взметнулась, чуть было не попросила я старика пожалеть сына, но подавила глупый бабий порыв. Заслужил паршивец строгого наказания.
        А как довезли меня обратно, к дому, солнце уже закатилось, воздух прозрачнее стал, тени сизые повсюду протянулись.
        На дворе тёмная фигура стоит. Подошла я ближе - так и есть, Таурмай. Глаза от слёз опухшие, плечи трясутся. Давно, по всему видать, ждёт.
        - Ну чего ревёшь-то, дурочка? - взяла я её за руку. - Пойдём.
        Отвела бедную женщину в дом, посадила на кухне, возле очага, похлёбки бобовой ей миску пододвинула. Потом вышла ненадолго и вернулась.
        - Вот, глянь, Таурмай, узнаёшь?
        И протягиваю расписку.
        Побледнела она, руки затряслись. Ещё бы ей не узнать.
        - Была дрянь, - сказала я, взяла дощечку, швырнула в пламя очага. - И нет боле дряни. Страшного я духа на ростовщика напустила. Ингрийя зовётся, восточным ветром ведает… Ты обо всём этом молчи, не то, глядишь, Ингрийя и на тебя перекинется… Дочке скажешь, мол, совесть у господина Гиуртизи проснулась, простил он вам долг…
        Насилу я её успокоила. Рыдала вдова, всё мне ноги порывалась целовать. Выставила я её из дома, а на пороге сказала:
        - Что ж до платы, то я даром ничего не делаю. Возьму плату, но не сейчас… И не деньгами возьму. Когда срок придёт, вызову тебя и объявлю, что мне потребно. То и сделаешь. А ныне ступай.
        Проводив её, повалилась я на циновку. Даже есть не было сил. Ни на что уже сил не было. Может, помирать пора? И так уж лишнее зажила…
        Впрочем, успеется. Сперва постояльца проведать надо. Как его раны? Заживают-то быстро, но наставник Гирхан учил, что тут расслабляться нельзя. Кажется, будто затянулась рана, а под коростой она гноиться может.
        С трудом дотащилась я до его комнаты, откинула циновку, вошла. Факел горит, Алан с Гармаем напротив друг друга сидят, да нараспев тянут что-то. Ладно тянут, да только слова совсем мне незнакомые.
        - Что, с богом своим разговариваете? - ухмыльнулась я.
        - Разговариваем, тётушка, - кивнул Алан. - Хочешь попробовать?
        Вскипело у меня всё внутри. Гость-то он гость, но такое сказать… в чужом доме… в моём доме… Вот и вырвалось из меня некстати:
        - Последний раз я с богами две с половиной дюжины лет назад болтала.
        Наговорилась по самую… - я едва удержала готовое выплеснуться бранное слово. - Просить их - это всё равно что солнышко мешком ловить. А кто сего не понимает, у того мозги перекошены. Не смей мне боле этого предлагать, понял?
        И, конечно, поймал он меня на слове.
        - Выходит, тётушка, ты и вашим местным богам не молишься?.
        - А твоё какое дело?
        - Никакое. Я просто спросил… что, нельзя было?
        Мне вдруг стало всё равно. Полторы дюжины лет от всех таиться - это ж как нарыв в душе. Зреет, зреет - и прорвёт.
        - Да, - сказала я. - Не молюсь я. Не верю в богов. Ни на вот столечко… И что теперь, к наместнику побежишь? Сам же первый на кол и сядешь, за бога своего чужеземного.
        Тут он улыбнулся - и нехорошо мне сделалось от этой улыбки. Нет, никакого коварства в ней не было, обычная улыбка доброго человека. Только вот где-то я уже её видела. Когда-то давно… Дюжину лет назад? Две дюжины? Или чудится мне?
        Внимательно я оглядела его лицо, будто впервые заметила. Сейчас он, конечно, мало походил на себя несколькими днями раньше - избитого, окровавленного, более смахивающего на расклёванный птицами труп, чем на человека. Был он отмыт, синяки его превратились в «желтяки» и уже не пугали своим видом, сломанное ребро, похоже, начало срастаться. Невероятно быстро, немыслимо. Травы у меня, конечно, сильные, но и с травами ему бы почти луну пластом лежать…
        Высокий, худой, светлая кожа, от загара лишь слегка золотистая… И волосы прямые, тоже цвета спелой пшеницы. Ну ясное дело, северянин. Если, конечно, не врёт про свою дальнюю-дальнюю землю… И глаза - два серых озерца, какие бывают в пустыне, только там они солёные до горечи. Нос, губы, скулы - всё какое-то непривычное, а в то же время - как будто и знакомое. Откуда ж он взялся на мою голову?
        - Не волнуйся, тётушка Саумари, никому я не скажу, и Гармай, понятное дело, никому не скажет. Это ж таким гнусным грехом было бы…
        Я и сама понимала, что не скажет. Не тот человек, не станет старуху на смерть выдавать. Тут ведь хоть и нет закона - испокон все в богов верят, - а только такую опасную безумицу и без закона камнями закидают. Чтоб богам приятно было…
        - А как же так получилось, тётушка, что ты от богов своих отказалась?
        А почему бы и не поведать ему? Конечно, мне и в дурном сне бы не пришло в голову рассказать кому-нибудь из нашего города, пускай даже людям преданным. Но тут… совсем чужой человек… и даже не то что чужой, тут иначе сказать надо.
        Нездешний он… Иной… Совсем иной.
        И уже начиная говорить, поймала я взгляд Гармая - жадный, напряжённый и словно на что-то надеющийся…
        Что-то изменилось в доме. Я почувствовала это не ушами, не глазами, а, наверное, кожей спины. То ли дуновение какое-то странное, то ли скрип, то ли шорох…
        Странно. Дверь входная на засов заложена, время-то позднее. Конечно, никто ко мне не полезет, какой дурак с ведьмой ссориться вздумает? Но привычка…
        Я прервала рассказ на полуслове. Предостерегающе подняла палец - молчите все!
        Прислушалась, как учил меня наставник. Сперва сосредоточиться только на самых ближних звуках - собственном дыхании, звоне в ушах, жужжании мух… Потом протянуть внимание к звукам подальше, а затем и к самым дальним.
        В доме определённо кто-то был. Кто-то шёл сюда, во внутренние комнаты, лёгкими быстрыми шагами. Вор? Справлюсь ли я с вором? Силы уже не те, да и вымоталась до предела…
        Колыхнулась повешенная в дверном проёме тростниковая циновка, взметнулось рыжее пламя настенного факела - и на пороге явились двое.
        Невысокие, на вид щуплые, в недорогих синих плащах из меннарского сукна. Один постарше, серебряные пряди проскальзывают в густых чёрных волосах, другой, горбоносый, на пару дюжин тянет, длинные волосы прихвачены бордовой лентой, а пальцы на руках шевелятся, извиваются, точно дождевые черви. У обоих тонкие, из кедра сработанные посохи. А глаза… Никак не удавалось поймать их взгляд. Вроде и не отворачивались, а вот что угодно на лицах их видать, а глаза - ну никак не разберу.
        И веяло от обоих опасностью.
        - Здоровья вам, - начала я первой. - Люди вы, как я погляжу, добрые… вот и ответьте, добрые люди, что ищете в чужом доме, куда вас, сдаётся мне, никто не звал?
        - Здоровья и тебе, госпожа Саумари, - неторопливо ответил старший. Голос его был тусклым, потёртым, как мелкая монета, прошедшая великую дюжину рук. Такой голос не вспомнишь и день спустя.
        - Что скажете хорошего, гости ночные? Или беда какая вас ко мне привела?
        - Ну, - едва заметно усмехнулся старший, - для того мы и навестили тебя, чтоб поговорить обо всём обстоятельно. А уж сколь хорошим тебе наш разговор покажется, о том судить не могу. Ты ведь ведьма, госпожа Саумари, не так ли?
        - Я ремесла своего не таю, - мне было совершено непонятно, кто они такие и как с ними держаться. Ни на кого не похожи. Ни стражники наместника, ни жрецы, ни разбойники… Да и как они вошли в запертый дом?
        - Значит, ведьма, - кивнул мой незваный собеседник. - Лечишь, гадаешь, зелья составляешь, с духами говоришь, проклятья творишь… И давно ли так?
        - Вот одного я понять не могу, - протянула я голосом «голодной крысы», - в кого вас, таких любопытных, превратить? В мокриц, в пауков, в лягушек?
        И промазала.
        - Ни в кого ты нас не превратишь, любезная, - ухмыльнулся старший. - Сноровки не хватит. Впрочем, попробуй, мешать не стану.
        Ну и что мне было делать? К духу Ингрийе взывать, мною же и сочинённому?
        Изображать, будто порчу навожу? Так если в лягушку не побоялись, что им моя порча?
        Было у меня, конечно, средство - только далеко оно, в подвале под камнем схоронено. А эти не выпустят. Ишь как стали, дверь загородили. Что невысокие они да худые, только подтверждало мои опасения. Самые лучшие бойцы - они же и самые незаметные.
        Да если бы и домчалась я до подвала, если бы и вернулась сюда с непустыми руками… Если бы и выгнала обоих… уже через дюжинную долю вломились бы ко мне стражники… Средство-то моё - на самый крайний случай. А тут поди разбери, сколь он крайний. Странные люди, и веет от них недобрым. Самое главное - как в дом вошли?
        - Не получается? - усмехнулся старший. - И не трудись боле, не получится.
        Заклятье на дом наложено, крепкое заклятье. Скована твоя сила моим словом, и не отомкну, пока не сочту нужным.
        Ну, это уже что-то. Никак, волхвы?
        - Так вот, госпожа Саумари, - продолжил он, - мы тебе не враги. Наоборот, тебе самой польза от нас будет. Ведомо ли тебе, ведьме, - в голосе его прозвучала смешинка, - что есть такое общество, «Синяя цепь»?
        Мне и удивление изображать не пришлось. Что ещё за цепь такая?
        - Не знаю, о чём ты говоришь, добрый человек, - развела я руками. - Сделай милость, поясни.
        Ужасно хотелось присесть на пол, ноги у меня ослабли, но садиться ни в коем случае не следовало. Сесть - значит, показать им, что я покорилась, что я ниже их. Да ещё в своём доме…
        - Странно, что не знаешь, - хмыкнул обладатель синего плаща. - Неужто совсем с собратьями не водишься? Ну да лучше позже, чем никогда. Знай, женщина, что в Высоком Доме ведьмы да колдуны, маги, волхвы и чародеи не просто так, не сами по себе живут, а входят в тайное сообщество. И с достатков своих платят установленную долю. Невеликая доля, дюжинная часть.
        - И на что ж идут денежки? - я пыталась говорить как можно небрежнее, но в горле пересохло. Если правду говорит этот синий, - а не видно по нему, чтобы врал, - значит, полторы дюжины лет занималась я своим ведьминым делом, и никто из этой цепи обо мне не пронюхал. А я ведь от людей не таилась, толпами ко мне ходили, и местные, и издалёка. Выходит, что же? Не пронюхали обо мне? Слабенькое у них, выходит, общество? Не верится. Или давно уж ведома я им, но не напоминали они о себе? Отчего же?
        - На помощь собратьям нашим, в болезнях и бедствиях пребывающих, - тут же ответил посланец. - Доля некая храмам идёт, дабы не ссорили нас жрецы с государевыми богами. Равно как и в казну платится, для спокойствия и мира.
        - А ты, госпожа Саумари, - подал голос младший, - уж сколько лет волшбой пробавляешься, а ни докко не заплатила в общество. Нехорошо. Не только ж о себе надо заботиться, но и о пользе общественной…
        - Действительно, непорядок, - подтвердил старший. - Мы тут подсчитали, прикинули, сколько людей к тебе ходит, от чего лечишь, каких духов заклинаешь, и вышло…
        - Остановись малость, - прервала я его. Не следовало мне покорно выслушивать, надлежало норов показать. - Сперва поясни, «мы» - это кто? Вы оба уже незнамо сколько торчите в моём доме, а так и не удосужились открыть свои имена.
        Старший передёрнул плечами, словно какая-то мошка ползала у него между лопаток.
        - Знать наши имена тебе ни к чему, - сухо ответил он, - а вот кто мы - изволь послушать. Я - начальствующий над учётной палатой южных звеньев Цепи, а это мой помощник и ученик. Оба мы имеем высокие посвящения, и не тебе, ведьме-самоучке, с нами тягаться. Ты уж не обижайся, но ведомо нам, что ни у кого из колдунов не проходила ты учения. Так вот, ближе к делу. Мы тут посчитали примерно твои доходы, умножили на полторы дюжины лет… В общем, великая дюжина докко с тебя, госпожа Саумари. Надо внести. Деньги крупные, понимаю, сразу могут и не найтись.
        И потому мы к тебе милость проявим. В течение трёх лет будешь выплачивать, по четыре дюжины докко в луну…
        Я молчала.
        Надо было что-то решать, и прямо сейчас. А что тут решишь? Денег таких безумных у меня в жизни не отыщется. А «Синяя Цепь», по всему видать, шутить не любит. Уж не знаю, в самом ли деле эти «собратья» колдовать могут, или такие же ловкачи, как и я… Но вот что глотку перережут самым обычным ножиком - верится легко и сразу. В дружбу их с высокородными ещё более верится. А идти к ним в кабалу не хочется совершенно.
        И тут подал голос тот, кого я меньше всего ожидала сейчас услышать.
        - Гони их в шею, тётушка, - поднявшись с корточек, ломающимся голосом предложил Гармай.
        Только тут я сообразила, что мои незваные гости до сих пор ни взглядом, ни словом не удостоили гостей званых. Точно вместо Алана с Гармаем было пустое место. Точно пелена какая-то была на глазах у «синих плащей».
        Но сейчас пелена эта лопнула, и посланцы «общества» с удивлением уставились на моих постояльцев.
        - Это ещё кто? - прищурился младший. - Что за лягушка квакает?
        - Сам лягушка, - возразил Гармай и на всякий случай отскочил подальше. И не абы куда - а оказался ровно между «синими плащами» и Аланом, приподнявшимся на своём ложе.
        - Откуда они тут взялись? - сурово спросил старший. - Отвечай, ведьма!
        - Это, между прочим, мой дом, - сейчас же окрысилась я, - кого хочу, того селю.
        Вас не касается.
        Старший пожал плечами и чуть отступил к закрывающей вход циновке. Не понравилось мне, как он двигается - точно кошка, что собирается прыгнуть за птичкой.
        - Учитель, - взволнованно повернулся к нему младший, - они всё слышали. Слышали про «Синюю Цепь».
        - Да, слышали, - кивнул старший. - Уж извини, госпожа Саумари, придётся твоих гостей умертвить. Никто из обычных людишек не должен знать про Общество. Эта тайна не для тех, кто лишён магического дара. Уж не знаю, чем ты отвела нам глаза, что не заметили мы их, с этим позже разберёмся. А сейчас они умрут.
        Легко, без мучений.
        - Тогда вам придётся сперва меня убить, - заявила я, чувствуя, как приливает кровь к щекам. Давно уже мне не доводилось испытывать такую злость. - Они мои гости и под моей защитой.
        - Дура! - прошипел младший. - Ты, бабка, совсем спятила? Отойди в сторонку и не мешайся, пришибём ведь.
        Я примерилась. Вроде оружия при них не видно, хотя под плащами могут быть ножи.
        Чем же будут убивать? Похоже, голыми руками. Мастера небось. Ну да ладно, и мне наставник кой чего открыл. Не всю ещё науку позабыла. Пальцы мои сами собой сложились нужным образом, локти прижались к рёбрам, дыхание вошло в ритм
«мерцающей свечи»…
        Но всё вышло по-другому. «Синие плащи» не собирались махать кулаками. Вместо этого подняли они свои посохи, напряглись - и разгорелось мутное голубое сияние, как на северных болотах по ночам бывает. На слегка загнутых концах посохов выросли огненные шары, с голову новорождённого младенца. Комнату озарило ярким светом, точно мы перенеслись на улицу, в полдневную жару.
        И впрямь, жар от шаров исходил нешуточный. Куда там обычным факелам!
        Наверное, я как последняя дура разинула рот. Впервые на моих глазах происходило такое. Настоящая волшба! Не уличные фокусники, не обманщики, вроде меня - настоящие маги! Значит, и впрямь есть? Ведь никакими способами нельзя зажечь столь яркий огонь. Никакое земляное масло не поможет. Казалось, в каждый из этих сгустков пламени собрали свет и жар великой дюжины костров.
        Потом шары вспыхнули ярче - хотя куда уж ярче-то! - оторвались от посохов и медленно поплыли в сторону моих постояльцев.
        А я стояла столбом, без единой мысли - только страх, липкий, одуряющий страх.
        Ноги у меня у меня ослабли, чуть на пол не сползла. И мальчишка, гляжу, побледнел весь, едва стоит, глаза закатились, и струйка слюны из уголка губ стекает… А потом…
        Не сразу я и поняла, что случилось. Алан, только что полулежавший на груде циновок, вдруг поднялся на ноги - сам сумел, без мальчишкиной помощи! - и, протянув к магам ладонь, тремя быстрыми взмахами перечеркнул воздух крест-накрест. И тут же заговорил. И хоть и были все слова знакомые, незнакомой силой повеяло от его слов.
        - Именем Бога Живого, Бога в Троих Единого, Бога Истинного, заклинаю вас, демоны, да лишит Он вас всей силы вашей! Да развеетесь вы как дым, огнём прогоняемый! Да попалит вас божественная любовь, да будете вы ввержены в бездну глубокую, где огонь и тьма, и скрежет зубовный. Господь наш да прострёт руку Свою над домом сим и обитателями его. К Тебе взываю, Господь Бог наш, Тебя прошу, Пречистая Дева, вас молю, святые заступники, изгоните вон силу вражию!
        Огненные шары остановились, нерешительно замерли в воздухе, а потом вдруг быстро начали тускнеть. Вот они уже не ярче факела, вот как лучина - и с негромким хлопком растаяли.
        Алана шатнуло, он неловко дёрнулся - и сполз на пол. Но не прекращал говорить всё той же странной речью. Маги стояли точно гвоздями к полу прибитые, и только сейчас мне удалось поймать глаза младшего. Ужас в них плескался, чёрный клубящийся ужас. И - бесконечное удивление.
        А Алан, глотнув воздуха, замолк.
        На магов было жалко смотреть. Глаза их бегали, пальцы дрожали, а лица, казалось, посерели. Ещё миг, думалось мне, и они с криками ужаса кинутся прочь.
        Я их недооценила. Старший что-то коротко крикнул младшему - и вот уже в свете факела блеснули ножи. Не зря я опасалась. Ну, начнётся сейчас.
        И началось - то, чего уж я никак не ждала. Мальчишка Гармай вдруг метнулся вперёд, что-то сцапал, отпрыгнул в сторону - уже крепко сжимая обеими руками посох. У кого именно из «синих плащей» он его позаимствовал, я сходу и не поняла.
        Маги остолбенели от подобной наглости - и потеряли драгоценные мгновения. Вращая посохом как дубинкой, парень ловко выбил нож у младшего и тут же, заехав ему по уху, резко ткнул в колено. «Синий плащ» рухнул на пол, проехался носом по глиняному полу. Прыжок, поворот - и навершие посоха метит в горло старшему. Тот, правда, сумел увернуться, но тут уже и у меня оторопь прошла. Я завизжала раненой пантерой и кинулась на мага. Смазала локтем по носу, от всей души угостила коленом промеж ног - и сейчас же выкрутила руку. С глухим стуком упал на пол нож.
        Мальчишка меж тем вертелся волчком, младшему магу не удавалось не то что схватить его, но даже и близко подобраться. Зато отнятый посох нет-нет да и врезался «синему плащу» то в локоть, то под колено. Гармай, оказалось, умел обращаться с палками. Где только наловчился?
        Старший маг пробовал достать меня, но, к неописуемому моему счастью, боец из него оказался совсем никудышный. Зря я сочла обоих мастерами ручного боя - видать, вся надежда у них была на колдовские штучки. Если совсем недавно я готовилась умереть достойно, в бою, то теперь дело клонилось к нашей полной победе.
        Старший, очевидно, и сам это сообразил. Коротко крикнул что-то поднимающемуся с пола младшему - и оба, мимоходом сорвав висевшую циновку, метнулись назад, к входной двери. Гармаю, видать, очень не хотелось упускать добычу, он, вопя что-то невразумительное, кинулся вслед за ними, сжимая свой боевой трофей. Мне не оставалось ничего другого, как отправиться следом.
        На самом деле всё заняло несколько мгновений. Срывая завесы, мы пронеслись по тёмным комнатам - впрочем, не столь уж и тёмным, там, где были окна, разливался бледный свет восходящей луны - и оказались у входной двери. Краем глаза я отметила на полу обломки засова.
        Две чёрные тени выметнулись во двор, сходу перемахнули глиняный забор - и растаяли в уличной тьме. Мальчишка собрался было их преследовать, но я вовремя ухватила его за плечо.
        - Остынь, малой. Не достанешь ты их… Пошли-ка в дом, прибраться надо.
        Сердце у меня колотилось, перед глазами плавала багряная плёнка, и жидкая муть плескалась в горле. Всё-таки старовата я для таких дел. Сноровка, может, и осталась, а здоровье уже не то.
        - А здорово мы их! - возбуждённо орал Гармай. - Я ж не зря тебе говорил, тётушка, господин мой демонов гоняет как крыс! Именем Истинного Бога, во как!
        Хотела я на дуралея рявкнуть, даже рот открыла - да и не смогла. Просто сил уже боле не осталось.
        - Помолчи, стрекотун… Господину своему лучше пойди помоги. Да и вообще… Умом хоть маленько пораскинул бы. Жди теперь беды…
        А чего её ждать, тут же подумалось мне. Уже дождались.

5
        Тут уж изменила я своей привычке вставать раньше солнца. И прошлую ночь едва ли не вся на ногах, и в эту, почитай, до третьей стражи беготня. В общем, провалилась я в плотный, вязкий, словно северное болото, сон. И не было никаких видений, чернота одна.
        А когда открыла глаза, солнце уже высоко поднялось, на дюжинную долю небесного круга. Чирикали в кустах птицы, зноем тянуло из окна. Во дворе слышался плеск воды - знать, Гармай бочки наполняет. И как это раньше я сама на колодец таскалась? Давно пора кого-то из соседей к делу приспособить, не вечно же мальчишка хозяйство моё обихаживать будет.
        Сколько раз я его ленивым называла, а ведь и двор он вычистил, и крышу в сарае залатал, и бочки всегда полны. На кухне управляется, точно родился тут. Да и за господином своим ходить поспевает. Раз показала, как повязки менять, так и перенял сходу… Нет, несправедлива я к нему…
        Оказалось, Гармай уже отыскал где-то крепкий дубовый брус и укрепил его заместо сломанного засова. Я поглядела на обломки старого, и настроение сразу испортилось. Дверь изнутри была заложена. Ни стука, ни звука, ведь ничего. А сломали. Выходит, всё-таки волшбой?
        Ужас как не хотелось мне верить, будто и в самом деле есть могучие маги, на такие вот чудеса гораздые. Коли есть в мире настоящее колдовство, так, может, и духи водятся? Невидимые, сильные, хитрые… А коли есть духи, отчего ж не быть тогда богам? Ведь они, получается, те же духи, только посильнее. И Хозяин Молний, и Ночная Госпожа, и сияющий Хаалгин, и Морской Владыка, и Управительница Рек… Почему же тогда поняла я в сердце своём - пусто небо? Да ведь и сейчас то же чувствую. Разум колеблется, тесно и муторно разуму, а сердце всё равно этих Господ да Хозяев не принимает…
        Ну, о богах можно и после поразмыслить, а вот с ночными-то гостями как быть?
        Ведь, выходит, я всей их «Синей цепи» войну объявила. Примутся они за меня всерьёз… И за меня, и особенно за постояльцев моих. Что ж, бежать куда? В восточные земли разве что… Да ведь не способен Алан пока ходить. Даже если на муле его везти - свалится. Ох, как всё не вовремя… Впрочем, сегодня-завтра от магов гадости ждать не приходится. Пока они начальствующим своим доложат, пока те головы поломают, как же со мной, вредной старушкой, управиться… Быстро такие дела не делаются.
        - Ты поешь, тётушка, - встретил меня Гармай на кухне. - Я уж и куриную похлёбку сварил, с утреца бабка Аумисси притащилась, двух курей принесла. И от бакалейщиков пацана прислали, тёртого зерна приволок да малый мешочек соли. Я в кладовку поклал.
        - Господина-то покормил? - для порядку осведомилась я.
        - А то как же! Ему уж получше будет, он сегодня вдоль комнаты несколько раз прошёлся. Рёбра, сказал, болят пока, но терпимо. Скоро, значит, дале отправимся.
        - Рановато собрался, - проворчала я, пробуя куриную похлёбку. А ведь умеет, шельмец! Не позабыл и сушёных трав подкинуть, и лишку при том не взял. - Уж лечиться, так лечиться. Как следует. До западного ветра Ибисси подождать следует. Да и после не стоит ему пешком-то… Можно будет по дешёвке мула взять, у торговца Миугхая, этот сам рад будет мне услужить…
        - Я вот то же самое господину давеча говорил, - признал парнишка, - да он ни в какую. Своими ногами, говорит, по земле пойду, чтобы, значит, ничем не отличаться. Чтоб никто ему не сказал - ты нам о Боге своём толкуешь, а сам с удобством ездишь да сладко ешь…
        - Глупости! - отрезала я. - Вон на жрецов глянь. Не то что верхом - в паланкинах ездят, а уж как их люди слушают… Странный он, прямо тебе скажу, твой господин.
        Нездешний.
        Мальчишка задумчиво теребил царапину на коленке.
        - Так он и есть, нездешний. Из самой дальней земли, что на краю света…
        Я усмехнулась.
        - Думаешь, у света есть край?
        - А то нет? - вылупился он.
        - По-разному говорят. В нашей земле учат Жрецы Хозяина Молний, что земля наша суть плоский диск, плавающий в безбрежном океане. А жрецы светлого Хаалгина говорят, что нет никакого океана безбрежного, а висит земля на трёх алмазных цепях, и цепи те к хрустальному небесному своду приделаны. А мудрецы и поэты из Внутреннего Дома вообще несусветное пишут - дескать, земля наша суть шар и подвешена в пустоте подзвёздной… Как это там…
        Земля как яблоко висит, но нет ни ветки, Ни яблони. Вокруг - прозрачный воздух, Чем выше, тем он тоньше и синей, А там, извне, её объемлет сфера Небесного седого хрусталя, И звёзды в ней - распахнутые окна Из внешнего пространства, где лишь боги Живут и смотрят изредка на нас, Как выросший ребёнок на игрушку Наскучившую…
        Это мудрец Игуармиди, поэма «О природе сущего». Давно написано, говорят, чуть ли не старше меня эти стихи… А только я иначе думаю.
        - А как? - подался он вперёд. Глаза широко раскрылись, дыхание затаил. Интересно ему.
        Мне и самой интересно, да только как знать, верны ли мои догадки? Наставник над ними посмеивался, упрощаешь ты всё, говорил. Но вот ведь не могла я с ним в этом сойтись. Себе верила.
        - Бесконечна наша земля, - сказала я. - Во все стороны бесконечна, и нет нигде никакого края. Сколько ни странствуй, пешком ли, верхами ли, а будут перед тобой открываться всё новые и новые пределы. И не хватит никакой жизни - ни смертного человека, ни бессмертного бога, чтобы пройти всю землю. Потому что куда бы ни пришёл ты - а всё одно ляжет путь дальше. И моря встретятся, и океаны, и бескрайними покажутся, но будь у тебя крепкий корабль да времени в избытке, переплывёшь и дальше двинешься.
        - А что ж небо? - сейчас же спросил он. Разумный вопрос.
        - Ишь, небо ему подавай. О небе я тоже подумала. Вот что вокруг нас? Правильно, воздух. Так он, воздух, и выше, и выше, и так без конца. Будь ты птицей, поднялся бы наверх - и там воздух. И никакой тебе хрустальной сферы, сколь угодно можно подниматься, и всё то же самое будет.
        - А как же звёзды, луна? А солнце куда же?
        - Вон, глянь в окно, - усмехнулась я. - Видишь, там, высоко, точка тёмная? Это орёл или коршун, отсюда уж и не различить. Движется ли точка?
        - Нет, - доложил мальчишка. - Висит себе.
        - А меж тем орёл-то летает, да быстрее быстрого. Просто далеко он слишком, вот и кажется, что неподвижен. Так же и звёзды. Мыслю я, что это тоже птицы, только особого рода, никогда не опускающиеся на землю. Вблизи, наверное, мы б ослепли, такую птицу завидев. А издали, то есть снизу - так себе, звёздочки в небе. На самом деле они тоже движутся, только великие дюжины лет наблюдать надо, чтобы движение их различить. Что же до солнца и луны - просто эти птицы к нам ближе, вот и видим мы их большими да яркими.
        - Но ведь и солнце, и луна восходят и заходят, - рассудительно заметил Гармай. - Да и звёзды. Ведь коли долго на звезду глядеть, заметишь, что ползёт она по небу.
        - И правильно, - кивнула я. - Ибо крутится бесконечное небо вокруг бесконечной земли. А оттого крутится, что разные они стихии - земля да воздух, и есть меж ними влечение. Не как меж людьми или зверями, а попроще. Не могут они быть друг с другом совсем порознь, но и соединиться не могут, ибо разные. Вот и крутятся.
        То ли небо вокруг земли, то ли земля вокруг неба, поди разбери.
        - А там что, тётушка? - Гармай ткнул обгрызенным пальцем вниз.
        - Там пол, который не мешало бы подмести.
        - Да приберусь, приберусь, тётушка, но не про то я. Под полом-то земля. И рыть если - всё земля да земля. А если глубже?
        - И там земля, - вздохнула я. - Сколь ни рой, всё глина будет, песок да камень.
        Вода порой попадётся, а под водой - снова земля. И так без конца.
        - Жалко, - помолчав, сказал Гармай. - Я вот подумал, что ежели те жрицы правы, которые насчёт диска в океане, то можно было бы такую ямищу прорыть, чтобы весь земной диск насквозь. И вода бы океанская выплеснулась.
        - А зачем? - поинтересовалась я.
        - А просто так, - спокойно объяснил мальчишка. - Занятно…
        Всё-таки совсем он ещё малой.
        Пошла я проведать господина его - и что же застаю? Комната пустая, груда циновок раскидана, факел догорает. Я даже принюхалась - нет, чужих запахов вроде в воздухе не плавает. Может, ночные гости какое хитрое заклятье нам подбросили?
        Ох, не верится.
        И правильно не верилось. На крыльце обнаружился господин Алан. Сидит, на солнце жмурится, ну чисто кот, молока налакавшийся. Выходит, это когда мы с Гармаем о делах земных да небесных рассуждали, он погулять вылез?
        - Ты что? - напустилась я на него. - Тебе вставать не должно, лежать надо тебе.
        Чего удумал - на четвёртый день подыматься? Раны-то не зажили, рёбра не срослись…
        - Ну так ведь лучше мне, тётушка Саумари, - возразил Алан. - Уже почти и не болит ничего, сколько можно валяться? Сама ведь знаешь, телу поблажки давать нельзя. Иначе оно взбунтует, не ты над ним властвовать будешь, а оно над тобой.
        Так что надо мне привыкать к ходьбе. Скоро-то всё равно в путь…
        - Можно подумать, тебя кто-то гонит. - Я присела на крыльцо рядом. Крыльцо у меня широкое, места хватило. - Сколь надо, столь и оставайся. Или ты и впрямь решил, будто я с тебя серебро удержу?
        - Да понимаю я, ни монетки ты не возьмёшь, - кивнул он. - Всё ведь вижу, не слепой. Мало таких людей, как ты… - И он сказал слова, которые непонятны мне показались. - Сильно опередила ты своё время… Ведьма… Надо же… Совсем не думал такую ведьму встретить…
        Слово «ведьма» он слегка протянул и точно прокатал языком - вышло у него
«веедь'мма». Только сейчас я поняла, что языком здешним, алгойской речью, говорит он хоть и чисто, но с едва заметной странностью. Хотя чего дивиться - может, он и не с края света, но уж точно издалека. Может, и впрямь из тех земель, до которых за всю жизнь не доедешь, хоть тебе на каждом постоялом дворе конь припасён. С другой стороны, он-то ведь как-то же добрался досюда? И при том пешим…
        - Знаешь, тётушка, - сказал он, - мне тоже будет жаль с тобой расставаться. А что делать? Мне эту землю пройти надо, об Истинном Боге людям рассказать. Чтоб ждали… Тут спорить не о чем. Это во-первых. А во-вторых, ты сама мне говорила об опасности. Ночные эти колдуны меня ведь и видели, и слышали. Думаешь, забыли?
        У меня на родине присловье есть - держи… гм… мешок шире. Нажалуются наместнику, что подозрительного проповедника у себя держишь, который чужим богам учит. Все тогда пострадаем.
        - Не донесут они, - улыбнулась я, показав солнцу вычерненные зубы. - Зачем им доносить? Как тогда с меня великую дюжину докко стрясти? Ежели меня в яму, так и дом, и сбережения, какие найдут - всё в казну. К рукам, конечно, доля прилипнет, так ведь не к тем рукам, не к ихним… Да и нет им интересу меня губить. Коли думают, будто я такая уж сильная колдунья, что совладала с ними, значит, захотят силу мою понять, своей сделать. Значит, и улещать будут, и наместниковой ямой стращать, да только я не из пугливых. А ты вот чего… ежели стражники заявятся или судья городской, по доносу - ты скажи, мол, не помнишь, чего там ночью наговорил. Били, мол, тебя лихие люди по голове, вот и заговариваешься.
        - Не выйдет, - повертел головой Алан. Я уже усвоила, что когда он так вертит, это значит «нет». У нас-то пальцем обмахиваются… - Не выйдет. Если напрямую спросят, поклоняюсь ли я Богу Единому, придётся правду сказать. От Бога не отрекаются.
        - Ладно, - хмыкнула я, - давай ближе к делу. Во-первых, нельзя тебе уходить сейчас. Слишком слаб ты. Даже если и мула прикупить… Свалишься по дороге, и что тогда? Как тебя твой раб спасать будет? Не в каждой ведь дыре тётушка Саумари сыщется. Ничего тут не поделать, надо до следующего полнолуния обождать.
        Никакие травы не могут полумёртвого сделать здоровым сразу. Теперь во-вторых.
        Думаешь, если решатся «синие плащи» на меня донести, мол, укрываю лжеучителя, - наместник разбираться станет, здесь ли ты, ушёл ли? Скажут - укрывала. И чтобы в яму засадить, этого довольно. И потому не обо мне речь, а о тебе. Если останешься тут - всё может случиться. Колдуны могут и стражу на нас спустить, и жрецов. А могут и не спустить, тут уж как судьба протянется. Но если ты сейчас уходишь - то совершенно точно погибнешь, тут уж никакая судьба не спасёт. Вот и выберем мы с тобой из двух бед ту, что серединка на половинку.
        Помолчал Алан, о чём-то своём, далёком задумался. Потом кивнул:
        - Да, наверное, ты права, тётушка. Если пойду я, то только на явное чудо Божие надеяться остаётся. А это значит искушать Его. У нас так не принято… И ещё одно. Если помру я на дороге, что с мальчиком станет? А я за него в ответе.
        - Может, мне его оставишь? - в шутку спросила я. Хотя и не только шутка была в моих словах. - Здесь-то уж точно не пропадёт, пока я жива. Да и этим колдунам синим он без интересу, не то что мы с тобой… В крайнем случае, вдвоем с ним в восточные земли утечём, знахарки всюду нужны… А жить я ещё буду уж никак не менее дюжины, порода у меня такая… Подумай, раз уж он тебе непонятно с чего так дорог - стоит ли парнишкой рисковать? Хочешь правду? Тебя в Высоком Доме рано или поздно выловят да казнят. Через год, много через два. И пока он с тобой, та же судьба над ним висит. А у меня всё же безопаснее. А как стану помирать, волю ему дам.
        - А ты спроси его, - предложил Алан. - В чём-то, может, ты и права, тётушка, но он ведь не мул, не курица, чтобы за него решать. Такой же человек, как и мы, со свободной волей и бессмертной душой. И не младенец, пятнадцатый год ему пошёл.
        Как он сам захочет. Не могу его принуждать, не по-человечески это будет и не по-божески. Но думаю, откажется. Слишком уж привязался ко мне.
        - Что ж, придётся поговорить, - согласилась я. - Чувствую я, что с вами обоими скоро и я умом тронусь. Слыханное ли дело, чтобы купленного раба спрашивать, чего он пожелает?
        Но я и сама понимала, что всё давно пошло наперекосяк. Линия моей жизни моя повернулась куда-то вбок. И отчего я жжение на ладони не ощущаю?
        Что ж, поговорим. Уговаривать я умею.
        Мальчишку я нашла на заднем дворе за странным занятием - вооружившись лопатой, он неторопливо копал яму - круглую, локтя два в поперечнике.
        - Что, могила? - поинтересовалась я, встав у него за спиной.
        - Не, тётушка, колодец у тебя будет. Далеко же ходить, да и очереди ждать приходится… А если мы с господином у тебя на целую луну задержимся, то вот надумал я вырыть.
        Он стоял в яме уже по колено, руки и ноги перемазаны в глине.
        - Колодец, конечно, дело хорошее, - согласилась я. - Только сейчас ты быстренько зароешь всё, что накопать успел.
        Лицо его вытянулось от обиды.
        - Но почему?
        Стоило, конечно, указать ему на непозволительную дерзость, заслуживающую сурового наказания, но мне сейчас этого совсем не хотелось. О другом сейчас говорить с ним надо.
        - Потому что воды здесь нет. Умный хозяин, прежде чем колодец копать, знающего человека призовёт. Тот с лозой придёт и проверит, глубоко ли вода кроется. У меня тут хоть на десять твоих ростов заройся, всё воды не будет. Разве только, - я сухо улыбнулась, - ты не вздумал до океана докопаться… чтобы выплеснулся…
        - А то я колодцев не рыл, тётушка, - протянул он обиженно, выбираясь из ямы.
        - Землю поковырять - невелика сноровка, - возразила я. - А вот выбирать места, думаю, тебе не приходилось. Так что закидаешь это… после. А пока что поговорить мне с тобой надо. Отмывайся давай да ступай на кухню.
        Вскоре он сидел на полу, чистый, в новенькой набедренной повязке. Даже волосы растрёпанные слегка пригладил. Видать, почуял, что разговор нешуточный будет.
        - Вот что я тебе скажу, Гармай, - устроившись поудобнее, начала я. - Господин твой рано или поздно поправится, и пойдёте вы с ним до дорогам да бездорожью.
        Бога этого Истинного проповедовать. А сие строжайше запрещено законами Высокого Дома. Каким богам на здешних землях поклоняются, те и разрешены, а за прочих наказание положено. Иноземцам, конечно, дозволено по своей вере жить, но чтоб местных на неё сбивать… за то смерть лютая. Как уж начальник уездный решит.
        Кол, костёр, крысиная яма, колесо - много чего у властей есть. Тем же, кто новшества эти слушает и принимает - их в палки, да всё имущество в казну отберут. А самих в изгнание. Вот оно как… А господин твой в открытую о Едином Боге болтает. Значит, скоро попадётся. Уже слухи ползут, что во Внутреннем Доме знают о заразе этой, насчёт какого-то бога чужеземного. Знают и гневаются. Стало быть, обречён твой господин на смерть. Или селяне забьют, как это чуть не случилось, или уездным властям выдадут. И тебя вместе с ним. Тебе умирать-то разве хочется?
        - Зачем ты мне это говоришь, тётушка? - не поднимая головы, глухо спросил Гармай.
        - А затем, что говорила я с господином твоим, и понимает он опасность, и боится.
        За тебя, дурака, боится, не желает тебе смерти мучительной. И потому предложила я ему - пускай оставит тебя здесь, у меня. Собой сколь угодно рисковать может, а ты молодой ещё, тебе жить да жить. Не бойся, тебе у меня плохо не будет, обижать не стану. Ну а как смерть свою почую, отпущу тебя на волю, да ещё и денег оставлю.
        Гармай наконец поднял голову - и я поразилась, как побелело его загорелое лицо, как заострились скулы. Губы у него дёргались, а в краешках глаз набухали слёзы.
        Будто ударили его больно, только не телесная та боль.
        - Господин отдал меня тебе? - глотая слова, спросил он. - Я, значит, больше не нужен господину?
        Я подумала, как лучше ответить - и решила сказать правду.
        - Господин твой сказал, что ни он, ни я не вправе то решать. Это касается тебя, и потому это только твой выбор. Он не гонит тебя. Он потому и согласился говорить об этом, что привязан к тебе. И думает не о том, как лучше для него, а как для тебя. Честно скажу, удивили меня его слова. Сам понимаешь, немыслимо это, чтобы раба спрашивать. Но он сказал, вот я и спросила. Думай.
        - Да чего тут думать?! - выпалил он. - Никуда я от него не уйду. Резать будут - не уйду, огнём жечь - не уйду, а коли на казнь его поведут, то и я вместе с ним.
        Он для меня… - мальчишка запнулся, подбирая слова. - Он для меня… Ну, в общем, главнее всего. Он мне и жизнь спас, и вообще…
        - Бывает, - кивнула я, мысленно помянув наставника Гирхана. - А как же так получилось, что встретились вы? Давно ли он купил тебя?
        Гармай помолчал, задумался - а потом начал говорить. Поначалу слова сыпались из него скупо, но потом душа его развязалась, речь выплеснулась, как «океан из сквозной дырки», и я, наконец, прикоснулась к его судьбе.
        Родителей своих он почти не помнил. Кем был его отец в том караване - торговцем, слугой, возницей, стражником? И почему взял с собой жену и дитя?
        Волосы он мамины запомнил - густые, шелковистые. И голос, певший песенку про двух волчат, умного да глупого. И ещё - как отец подбрасывал его в воздух и ловил, отчего было жутко и радостно. Помнил - вот уж совсем неожиданно - что ему было тогда три года, да имя своё. А вот что случилось с караваном, он уже не помнил, а только знал по рассказам.
        Так бывает - когда ребёнок мал, а случается что-то очень страшное, оно исчезает из памяти - словно чернила, которые соскребаешь заточенной костяной палочкой с пальмовой бумаги.
        Караван встретили в горном ущелье, ближе к вечеру. Стая Айгхнарра, называвшего себя Рыжим Волком. Перебили всех - Рыжий Волк не нуждался в рабах. Чтобы выгодно продать их, пришлось бы седмицу кочевать к побережью. Ему хватило и товаров - везли вино из западных провинций, шелка, а главное, сталь. В горах она поважнее вина будет. Сталь - это мечи, топоры, наконечники стрел и копий. Власть государя над горами подобна кинжалу, которым безумец режет воду. Миг - и она снова сомкнулась. Никакие легионы не справятся в этих кручах, расщелинах, соединяющихся друг с другом пещерах.
        Почему не закололи трехлетнего малыша? Судя по рассказу Гармая, Рыжий Волк был не из породы жалостливых. Потом, годы спустя, старый разбойник Алгимизу говорил, будто упросил вожака не лить младенческую кровь. А потому упросил, что накануне ему, дескать, сон особый был.
        Как бы там ни было, мальчишку взяли в стаю. Не сказать чтобы особо нянчились - едва подрос, приставили к делу - по хозяйству бегать, за конями ходить, кашеварить… Подзатыльников не жалели, но и не мучили охотки ради.
        В стае Рыжего Волка были не только хааркизы, но и всякого племени люди. Потому с раннего детства Гармай заговорил сразу на нескольких языках, и все они казались ему родными.
        Лет с восьми его начали обучать и боевому делу. И ножом махать, и дубинкой - вот и выяснилось, отчего он столь ловко посохом крутил. До лука не дошло, силёнок не хватало тетиву натянуть, а маленький детский лук никто, конечно, не догадался ему смастерить. Руками да ногами драться тоже его натаскали, а вот меч был тяжеловат.
        Стая на месте не сидела - рыскала по южным землям, по восточным. Грабила караваны, а иной раз и сёла захватывала. Правда, кроме провизии, в сёлах поживиться было нечем, звонкой монеты у мужика раз два и обчёлся. Но неизменно после набега Рыжий Волк возвращался в Хааркиз, в свои родные лесистые горы, сбывал добычу, отдыхал, а порой и раны зализывал.
        Видно, со временем он и обнаглел сверх меры. Вздумалось ему взять Хагорбайю, город не то чтобы великий, но и не малый, уж всяко поболе Огхойи будет. И как раз там ярмарка в те дни намечалась. Думал, одним махом безумную добычу и огребёт.
        Огрёб. Наместник - ещё не Арибу, а прежний, Гунтасси, давно хотел разбойнику хребет заломать, да в горах бесполезно, а в сёлах - поди сперва угадай, где он объявится… Видать, заранее знал, что на Хагорбайю Волк зубы точит. Или просчитал, или был у него свой глазок в стае…
        Ждали их в Хагарбайе. Умно ждали, грамотно. Понимали, что всей толпой разбойники в город не ринутся, часть под видом странников войдёт, часть - будто бы купцы, на ярмарку едут. Телеги у них были, сверху мешками зерна гружённые, а под мешками, в сене, оружие.
        Позволили всем войти, подозрения не выказали. Позволили и собраться всем на постоялом дворе, где Айгхнарр хозяина то ли купил, то ли запугал.
        За одну стражу до рассвета Волк собирался стаю поднять, да и ударить разом. По гарнизону спящему, по караулу у ворот, по домам знатных людей да зажиточных купцов.
        А после полуночи постоялый двор взяли. Не толпой наместник взял, но сноровкой.
        Самых надёжных воинов отрядил, проверенных.
        Быстро повязали спящих разбойников, те и понять не успели, что да как. Само собой, и Гармая вместе с ними. А шёл ему тогда двенадцатый год.
        Дальше дело понятное. Вожака в клетку засунули, клетку на подводу - и во Внутренний Дом повезли, государю. И повелел милостивый наш государь душегуба в кипящем масле сварить. По-моему, очень даже правильно повелел.
        А прочих разбойников наказали плетьми да прямо тут же, на ярмарке, в рабство продали. Гармая, по малолетству, пожалели, от плетей избавили. А может, просто товар портить не захотели - после тех плетей и не всякий мужик оклемается, а уж малец…
        Поставили клеймо, заковали в цепь, на торг повели. Так и началась его рабская доля.
        Сперва трактирщик его купил. Так себе, вздохнул Гармай. Кормили сносно, правда, объедками, но и вкуснятина попадалась. Зато работы невпроворот было, вставать до рассвета, ложиться заполночь. Ну, конечно, тумаки да затрещины, только к этому делу Гармай и по стае привычен был.
        Почти год он у трактирщика провёл, а потом у того несчастье приключилось - пожар. Всё сгорело, пришлось и скот уцелевший, и рабов продавать. Их, вместе с Гармаем, всего-то пятеро было.
        Снова торг, и на сей раз купил мальчишку человек знатный, высокородный Иссаури, начальствующий над городской налоговой палатой. Для комнатного услужения купил - вино на пиру подавать, вещи за господином таскать, если тот пойдёт куда, по всякому поручению бегать и прочую нужду удовлетворять. Да и просчитался господин Иссаури - не вышло из Гармая домашнего раба. Никакой, ругался господин, тонкости, никаких манер поганцу не вдолбишь. Розог извёл немерено, а толку чуть.
        Ненавидел его Гармай, если хоть малейшая возможность была - наперекос делал.
        Трактирщику-то он честно служил, потому что трактирщик был человеком прямым как столб. Вот делай то, и ешь это, а спи здесь. Не по делу не наказывал, комнатную зверушку из него не творил.
        И совсем уж было Гармай в побег собрался, как дошло до начальника налогов, что проще от паршивца избавиться и подходящего невольника на его место прикупить.
        Снова продали Гармая, теперь уж зажиточный крестьянин его приобрёл. Не простой крестьянин - сельский староста. И началась для мальчишки такая мука, о какой он раньше и не думал, что бывает.
        С самого начала пришёлся он старосте не по нраву. Строптив, дерзок, волком глядит, того и гляди укусит. В первый же день оказалось, что работать придётся поболе, чем в трактире. Спать вообще непонятно когда. А кормить - это ещё заслужить надо старанием да покорностью, чтоб кормили. На ночь его во дворе на цепь сажали. Каждый вечер секли, рубцы уже гноиться начали.
        Покорности это, конечно, Гармаю не добавило. Знаю я такую породу - чем ты их боле грызи, тем они к тебе злее. По себе знаю… И понял его хозяин, что одной лишь порки маловато будет. Решил так наказать, чтобы как следует проняло. И чтобы всем остальным в острастку было.
        Вывели мальчишку во двор, связали руки - да и подвесили на перекладине колодезя.
        Ноги на локоть до земли не доставали. А внизу, под ногами, костерок разложили.
        Знакомо это мучение Гармаю было, да не по своей шкуре. Рыжий Волк такое с пленниками вытворял, ежели чего дознаться хотел. Когда и где караван ждут, откуда родом купцы, где у них дома золотишко запрятано…
        Домашние собрались, и просто сельчане - поглазеть. Если и жалел кто, виду не подавал, боялись старосту сердить.
        А тут путник приключился, зашёл в их село ночлега попросить. И как раз на двор старосты ему кто-то указал - мол, там тебя примут, обогреют да обустроят, если, конечно, монета есть.
        Увидел путник, что здесь творится, подошёл к старосте - и говорит - сымай, мол, не дело это, бог накажет. А какой именно бог, не уточнил. Староста взбеленился - ты кто таков? Мой раб, что хочу, то и делаю. А путник ему в ответ - я у тебя его куплю. Сколько просишь?
        И тут случилось непонятное. По всему как оно должно было пойти? В лучшем случае вытолкали бы этого странника в шею, а в худшем - деньги бы отобрали, да и придушили тихонько. Закопать - и кто потом дознается, что такой-то здесь проходил?
        А вышло иначе. Поскреб староста плешь свою - да и согласился. Дюжину дюжин докко запросил - и незнакомец, не торгуясь, выложил. Нацарапали на дощечке купчую, взял странник Гармая за руку и вывел из села. А выходя, повернулся - и воздух над селом перекрестил.
        Вот так и познакомился он с господином Аланом. И скоро уж год, как вместе ходят.
        - Не раб я для него, тётушка, - напоследок сказал Гармай. - Он и сам то говорит.
        Другом своим называет. Веришь ли, ни разу даже не отлупил, хотя и было за что…
        Хоть раз увидев господина Алана, нетрудно было поверить.

6
        Удивительно спокойная выдалась седмица. Ни «синие плащи» о себе знать не давали, ни крыса, в угол загнанная - то бишь господин Гиуртизи. Посетителей тоже было немного, и всё по мелочи - с зубами да животами.
        Алан поправлялся с удивительной прытью, я и сама не понимала, в чём тут хитрость? То ли у людей из этой его дальней земли особое телесное устройство, то ли ошиблась я в тот первый день, на раны да ушибы его глядя. Сам Алан лишь отмахивался - что тут такого, Господь помогает. Нужен, мол, он Богу своему, вот и заживает всё как на собаке.
        Ну, насчёт собак не знаю. У нас тут, на юге, их не держат - разве что в горах. А вот во Внутреннем Доме их полно. Случалось нам с наставником туда забредать.
        Было дело, некий знатный человек на нас, путников, свору свою спустил.
        Забавлялся светлый держатель, гостей развлекал. Только вот не могло ему на ум прийти, что у наставника Гирхана под тряпьём сабля укрыта. Не думаю, что у тех его псов что-то зажило. Зато нам пол-луны укрываться приходилось, уездная стража по следу нашему рыскала почище собак…
        А насчёт Бога его… Не хотелось мне об этом думать - сразу та ночь вспоминалась, когда затухали колдовские огни. Что это было - случайность, совпадение? Или и впрямь обладает Алан некой силой, а сам того не понимает, на Бога своего сваливает? Сила-то в нём есть - хотя бы тот случай взять, когда Гармая он у старосты вызволил. Невероятно же - простой путник, не знатный, без охраны, без оружия, да ещё при деньгах… И на деревенскую власть, на самого старосту пасть разинул… А ведь не прибили, и мало того, прогнулись, продали мальчишку. Не уверена я, что мне бы такое удалось, хоть я всеми своими уловками обольщай, хоть всё своё искусство морочить используй.
        Наставник Гирхан, может, и справился бы. Да и то - вряд ли так вот просто.
        Хитрость бы какую измыслил.
        Оставалась третья возможность - этот его таинственный Бог впрямь существует и заботится о своём вестнике. Но ежели такое допустить, то вся моя жизнь, выходит, зря прошла? Зря я плюнула на ступени храма Ночной Госпожи, зря я, похоронив мальчика моего, продала дом да лавку и в путь по дорогам пустилась, сама не зная, куда и зачем? Зря с наставником Гирханом повстречалась? И эта моя суета мышиная, в Огхойе - тоже, получается, зря? На том ведь и строила я свою жизнь, что нет никого ни на небе, ни на земле, ни в бездне. Ни богов, ни духов, ни посмертных этих Нижних Полей. И колдовства никакого нет, а есть только тёмная вера человеческая, и, воспользовавшись ею искусно, можно такие дела творить, что людям и впрямь чудесами покажутся. И в том мой хлеб, в том моя сила.
        А если всё не так? Если, как говорит Алан, мир действительно создан этим Богом из пустоты, и управляется им… значит, есть и всё остальное? И боги, и духи, и маги истинные… а ведь, пожалуй, и есть - давешние «синие плащи». Не трюком были их страшные огни, не уловкой. Всерьёз они собирались постояльцев моих испепелить…
        Наставник однажды рассказал мне, что у жрецов Господина Бурь есть древнее предание, где всё не так о богах говорится, не по-обычному. Дескать, изначально был только один Создатель Мира, но трудно было ему одному поддерживать землю и небо, согревать их дыханием своим. Вот и подул он направо и налево, и так возникли великие духи. Одни стали властвовать над водами, другие над огнём, третьи над светилами, четвёртые над всякой живой тварью. И не понравилось новым Владыкам, что есть над ними сотворивший их Единый. И воспользовались они тем, что ослаб он после того, как выдул богов, и погрузили они чарами своими его в глубокий сон. И сами, подражая ему, стали дуть направо и налево, вверх и вниз. И выдули они мелких духов, коих и называем мы стихийными духами, коих множество чинов и разрядов. Но забыли боги о том, что не только их Единый создал, но и человека - из крови своей. Проколол он себе руку, и смешал он кровь с пылью земной, и вылепил из этой кашицы первых людей. Потом уж расплодились люди по лицу земли, но он спал уже. Однако всем известно, что кровь - это кровь. В ней и жизнь, и память. И потому
сохранилась у людей связь с Единым… Наставник Гирхан говорил, что очень это предание древнее, и потому запрещено его записывать, а только так передают, из уст в уста. Хотя ещё при государе Иулази, половину великой дюжины лет назад, запретили его и рассказывать. Мол, этак и гнев богов на Высокий Дом навлечёшь. Но всё равно рассказывают, только тайно. Наставник потому и знает, что сам бывший жрец. Сбежал из храма Господина Бурь, когда ему всего две дюжины с небольшим было. Или изгнали его - глухо он про ту пору говорил…
        Может, какая-то правда здесь есть? Я рассказала это предание Алану, очень он заинтересовался. «Перепутано многое, выдумано, забыто - а всё же просвечивает Истина даже сквозь такую корку. На самом деле было так…» И пошёл рассказывать, руками махать.
        И складно он говорил, убедительно и ярко. Только молчало моё сердце, не отзывалось. Чуяла я - за мудрыми словами пустота. Как в небе - сколько ни лети ввысь, а будет всё тот же пустой зыбкий воздух.
        - Тётушка, тебя кличут! - вырвал меня из путанных моих мыслей Гармай.
        Ну вот, так всегда. Подумать не дадут старушке.
        Брюзжа, я вышла на крыльцо. …Юноша был высок, хорошо сложен, а одет хоть и бедно, но опрятно. Сразу видать, издалека. Глаза у него усталые и какие-то словно пеплом присыпанные.
        - Ну, ты меня звал? - неприветливо буркнула я, глядя поверх его черноволосой головы. С посетителями именно так и надо, неласково. У кого и впрямь нужда, перетерпит подобное обращение, а кто не по делу пришёл, тот сразу поймёт, что здесь ему не мёдом намазано, бесплатного развлечения не жди.
        - Я, госпожа Саумари… - голос у него оказался столь же тусклым, что и взгляд.
        - С бедой я к тебе. Люди посоветовали.
        - Оно понятно, что с бедой, - оскалила я чёрные зубы. - К ведьме, парень, с радостями не ходят. Ну, чего столбом встал? Пошли в дом.
        Провела я его туда, где обычно людей принимала - в комнату с крысиными черепами да с пнём из меннарских лесов. Запалила стенные факелы, уселась на седалище своё, свистнула коротко - и выбежал из своего уголка Гхири, залез мне на плечо и зубки оскалил. Мол, остерегайся меня, незнакомец, я тут хозяин. Всё тут моё…
        - Ну, садись, - велела я. - Рассказывай, зачем ты из дальнего Ноллагара своего ко мне пожаловал. Чай, путь-то не ближний, половинку луны небось тащился?
        Вытаращился он на меня. Убедился, что и впрямь ведьма. Всё знает. А хитрости и нету никакой - плащ у него ноллагарский, из грубой шерсти сработанный, да и закидывает он его край на плечо, как только у них, в Ноллагаре, и принято.
        - Беда у меня, госпожа, - повторил он глухо, сидя на корточках и глядя на меня своими бесцветными глазами. - Невесту мою украли. За три дня до свадьбы.
        - Бывает, - я сухо кивнула. - Значит, кто украл, тот сильнее любит.
        Ох, и вскинулся же он! Едва, гляжу, от брани удержался.
        - Худгару это, самый зловредный разбойник в наших краях. У него большая шайка, на всех страх наводят. Алинсури в поле работала, когда они налетели… на мохнатых конях своих, да в броне. Не одна она была, с матерью и сестрёнками младшими. Их-то не тронули, а её - поперёк седла, и в лес. Там у него, всем известно, логово, у душегуба.
        - А ты где был, жених?
        - Да мы с отцом в кузне… Прибегают к нам, ревут… Увезли, говорят, нашу Алинсури.
        Я внимательно оглядела его. Крепкий парень, и не только, видать, мышцами крепкий. Известное ж дело, с разбойниками селянину вязаться никак не возможно. А вот не смирился…
        - Так то дело уголовное, - ухмыльнулась я. - Это отцу девушки надо к уездному начальнику челобитную, тот воинов должен отрядить, на вызволение. Таков порядок.
        Лицо его скривилось, точно от ягоды недозрелой.
        - Да что ты несёшь, госпожа? Какие воины? Всем в Ноллагаре известно, что Худгару с уездным начальником дружки не разлей вода. На одной улице росли, вместе в салки ещё вот такими играли. И посейчас дружат, и каждую луну к господину уездному начальнику от него люди приезжают, мешки привозят. Потому и нет на него управы.
        - Ну а наместник? Отчего же наместнику не пожаловаться. Чай, с наместником-то он в салки не гонял?
        Мне, конечно, всё уже было ясно, однако хотелось понять, ясно ли то же и парню.
        - Толку-то от наместника? - сказал он кисло. - Наместнику уж от начальника уездного мешки везут. Это первое. А второе, будто ты, госпожа, не ведаешь, что указом государевым запрещено простолюдинам напрямую высокой власти жалобы подавать? Только через уездного. Я вот не знал, в Гменниройю поехал, во дворец-то к наместнику.
        - И что? - с любопытством спросила я.
        - И ничего. Две дюжины плетей за невежество в законах. Спасибо, в колодки не забили…
        - Понятное дело. Значит, решил ты, как богатырь из сказок, самолично невесту свою от злодеев вызволить?
        - Как же, вызволишь её самолично! Их, злодеев, дюжины дюжин, и все с мечами да секирами. Толку-то с кулаками или посохом на них переть? Вмиг порубят.
        И это было понятно. Значит, не совсем уж глуп юноша, от горя и любви мозги всё ж студнем не застыли.
        - Ты ж кузнец вроде? Отковал бы меч, - продолжала я болезненную, но необходимую обработку, - да и отправился бы на подвиг.
        Он аж руками замахал.
        - Что ты, госпожа, совсем разве законов не ведаешь? Коли простолюдин с боевым оружием замечен будет, то полагается ему обе руки по локоть отсечь. И кому я безрукий нужен буду? Дармоедом на шее родительской сидеть? И потом, мало меч взять, надо ещё уметь с ним обращаться. Воинов годами учат, а я только молот да клещи и знаю.
        До чего ж рассудительный молодой человек! Наверное, из него и муж неплохой выйдет - толковый, деловитый, не склонный к сомнительным делам да речам. Ну прямо как мой покойный муженёк Гирроуги, с которым я пять лет прожила, пока серый мор у нас не случился… В страданиях отошёл, и плакала я по нему, да особо горевать некогда было, на руках-то Миухири, которому и четырёх не исполнилось, и лавка зеленная, и дом…
        - Что ж, - прищурилась я, - значит, человеческим силам это дело неподвластно. К богам бегал, жертвы носил?
        - Понятное дело, носил, - очень по-взрослому кивнул он. - И носил, и со жрецами толковал, и десять серебряных докко в ящик бросил. Да видно, неинтересна богам моя просьба.
        - Значит, это судьба. Покориться надо, любовь свою забыть и жить дальше. Найдёшь ещё себе невесту. Как много есть на свете девушек хороших… Смирись.
        - Не могу, госпожа, - тускло произнёс он. - Не нужны мне никакие другие… мне Алинсури моя нужна. Думаешь, я не пробовал? Выследил я, где их разбойничье логово. Три дня вблизи хоронился. Только стены там высокие, ворота крепкие, и охрана… Думал, хоть глазком мою родную увижу… Как бы не так. Чуть не словили меня, удирал как заяц. Стреляли вслед, об кожу наконечник чиркнул.
        Юноша поднял руку и показал мне кривую царапину на локте. Судя по корочке, уже не менее чем луна ей.
        - Герой, нет слов, - поцокала я языком. - А ко мне ты зачем притащился? Я тебе что, богиня Алаиди? Думаешь, скажу слово волшебное, да невеста твоя дома и очутится, невредимая да целая? Или, может, стоит мне заклятье сотворить - и крепость разбойная огнём займётся?
        Судя по его угрюмому молчанию, именно так парень и думал.
        - Ну да, ведьма я, - голос мой прозвучал чуть громче, чем следовало. - Болезни людские лечу, роды принимаю, порчу снимаю, могу на будущее погадать, могу расшалившихся домовых духов успокоить. А насчёт разбойников - это не ко мне.
        Это, может, тебе надо сильного волхва сыскать, который по воинским делам работает. Только где такие водятся, не ведаю. Ко мне-то зачем?
        - Госпожа Саумари, - в голосе этого взрослого парня послышались детские слёзы, - мне про тебя говорили, что ты всё можешь. Что ты никому ещё не отказала. Ну я не знаю, как, но помоги. Я тебе все деньги отдам, у меня припасено, ты не сомневайся…
        И что мне надо было ему ответить? Что не ведьма я, а ловкая притворщица, что никакой силой магической не владею, и потому бесполезно меня просить? Вот так просто взять и срубить под корень деревце, что полжизни меня питает?
        Выставить его из дома, безо всяких объяснений? Но ведь жалко - и кузнеца этого, без трёх дней счастливого мужа, и девчонку эту, которую душегубы, небось, попользовав, уже и придушили да выкинули труп лесному зверью. И нельзя такое оставлять без наказания. Если уж ни начальник уездный, ни наместник, ни Хозяин Молний… Если у людей последняя надежда на старую Саумари… Последняя… А коли так, отказывать нельзя, учил же наставник. Ежели с баловством каким к тебе пришли, или с чёрными замыслами - ребёночка в утробе погубить, на соседа порчу навести - этих гони безжалостно. А вот кто с истинной бедой, и некуда уже ему боле пойти - того прими и помоги.
        Ох и не хотелось мне в это дело втягиваться! Уже и рот я открыла, чтобы произнести что-то пустое, утешительное - и снова вспомнился мне наставник Гирхан. И то дело в Хиуссе, с трактирной служанкой… Но тогда нас было двое, и наставник-то - не чета мне. Да и я помоложе была.
        А с другой стороны - как же этих-то одних оставить, Алана с Гармаем? В самое-то опасное время, когда и ростовщик злобится, и «Синяя Цепь» изощрённую месть готовит…
        - Вот что, парень, - грустно сказала я. - Расскажи мне как можно подробнее об этой разбойной стае. Любую мелочь припомни. Обещать я тебе ничего не могу, да если и выйдет, быстрого исхода не жди. Две луны, а то и три. Но ты понимать должен: если уж нет в живых твоей невесты, я с Нижних Полей её не выволоку, такое и богам неподвластно. А вот наказать негодяев, так уж и быть, попробую…
        На ночь глядя отправляться не след. Как полагается, с рассветом выйду. Опять же, меньше любопытных глаз. Скрыть мое отсутствие, конечно, немыслимо, но пускай хоть направления не знают. Наверняка кто-то да заметил парня из Ноллагара (я так и не удосужилась поинтересоваться его именем). И немало найдётся тех, кто по виду поймёт, откуда он родом. И что он ко мне ходил, должно быть, на заметку взяли. Не стоит показывать, что я именно туда по северной дороге и направляюсь.
        Ноллагар хоть и далеко, но слухами земля полнится.
        Оставалось поговорить с Аланом да собраться в путь.
        Постояльца своего я нашла молящимся. Был у него, как выяснилось, вырезанный из какого-то незнакомого мне дерева крест, с ладонь величиной, укрепил он его на стене - и, склонив голову, тихо-тихо шептал что-то. Причём стоял, хотя ему рановато лишний раз ноги трудить.
        Мальчишка, разумеется, был возле него. С того дня, как я с ним поговорила, он буквально ни на шаг от господина своего не отходил. За исключением, понятно, хозяйственных забот. Боялся расставаться.
        Тем лучше. Лучше сразу с обоими поговорить, чем с каждым порознь.
        - Извини, что прерываю, - кашлянула я. - Но разговор у меня к тебе, господин Алан, серьёзный да скорый.
        Он, плохо скрыв недовольство, повернулся.
        - Что такое, тётушка?
        - Придётся мне надолго отлучиться из города. Может, на луну, а может, и на две.
        Зовут меня к далёкому больному, в северные края. Отказать невозможно, помочь надо почтенному человеку. Но и вас тут одних оставлять боязно…
        - А что такого, тётушка? - встрял Гармай. - С хозяйством мы управимся, не сомневайся, и деньги у нас найдутся, еду покупать. И дом обережём в лучшем виде…
        Ну ничего себе? Младший позволяет себе перебить речь старшего. Не говоря уж о том, что раб… И что самое безумное в этом - меня совершенно не тянет отвесить ему затрещину. Видать, я с ними двоими и сама всякий ум потеряла.
        - Не того боюсь. По хозяйству ты, парень, и впрямь ловок. Да вот господин твой… Алан, - повернулась я к тому, - ты же никак проповедовать своего Бога начнёшь? Не утерпишь ведь? Как бы не кончилось это тем, что, вернувшись, я тут вместо дома груду головешек найду… И вас в яму кинут, и дом пожгут. Посему уже не требую, не грожу, понимаю, что без толку. Просто прошу от сердца - потерпи.
        Замкни уста, продержись это время. Как раз к моему возвращению окрепнешь, и пойдёте себе вольными пташками. Но до той поры - молчи.
        Гляжу, задумался Алан, голову опустил, глазами пол сверлит, словно там чего интересное есть. А нету ничего, даже пыли - мальчишка с утра подмёл.
        - Не знаю, что и сказать тебе, тётушка Саумари, - ответил он наконец. - Пойми, я не могу дать слово, что отмолчусь, если меня напрямую спрашивать станут. Сам, своей охотой, так и бытьразговора не начну. Но сказано в нашем Писании, что каждому, кто о вере нашей спрашивает, должны мы дать прямой и ясный ответ. Одно могу обещать твёрдо - всё сделаю, чтобы не подвести тебя. И о том же Бога Истинного молить буду. Что бы ты о Нём ни думала, Он-то в тебя верит, Он тебя любит и ждёт…
        Я и не надеялась на иной ответ. Потому и боязно - словно уходишь из дома, оставляя нараспашку дверь и огонь в очаге.
        - А ты, - кивнула я мальчишке, - пойдём со мной.
        Отвела я его на чердак, показала, где какие травы. Подробно растолковала, какие отвары делать, как поить ими господина и сколь часто повязки менять. Потом в подвал мы спустились, запалила я факел.
        - Вот ещё что сказать тебе хочу, парень. Дорога мне дальняя предстоит, а ты и сам понимаешь, всякое в дороге случиться может. Да и я не первую дюжину на свете живу, мало ли… В общем, если я через две луны не приду, боле не ждите, ступайте себе. Но сперва вон тут, в левом углу, на два локтя раскопай. Горшок тут, а в горшке монеты. Лучше уж вам достанутся, чем невесть кому…
        Помолчал Гармай, потом всхлипнул - и вдруг по руке меня погладил.
        - Боязно мне за тебя, тётушка, - сказал он хрипло. - Болезнь-то тебе трудную лечить. Управишься ли? Эх, мне бы с тобой пойти, я в таких болезнях тоже кой чего понимаю. И ножом я владею, и топором, и дубинками, длинной да короткой…
        Только нельзя мне господина оставлять, за него мне ещё боле боязно. Бог Истинный, конечно, его слушает, да только совсем он к жизни не приспособленный.
        А Бог - Он же далеко, не станет же по всякой мелочи помогать.
        Ухватила я его свободной рукой за ухо, основательно дёрнула.
        - Подслушивал, поганец? Весь мой разговор с кузнецом слушал? Да я шкуру с тебя спущу!
        - Подслушивал, тётушка, - с виноватым видом признал он, не делая попытки освободиться. - Прости уж. Сомнение меня взяло. Парень-то крепкий, чисто медведь. И по виду нездешний, не городской. А если нож в рукаве кроет? Если подосланный он? Колдуны те, с посохами которые, они ж не успокоятся, ясен корень. Месть замыслили.
        - Ладно, оставлю твою шкуру целой, - я выпустила его ухо. - Но впредь так не делай. Ежели чего, сама за себя постоять могу.
        Интересно, а будет ли оно, это «впредь»?
        Собиралась я не спеша, основательно. Сперва по соседям прошлась, предупредила, что к больному уехать придётся, и что пока у меня постояльцы поживут, так чтобы их не обижали да еду им носили.
        Потом сходила в квартал скототорговцев, сторговала себе мула. Не нужен мне мул, проеду пару городков да и продам его, но пусть все знают, что старуха Саумари верхом путешествует.
        После долго отбирала нужные травы, корешки да прочие снадобья. Много с собой брать не стоило, всем должно казаться, что я почти и без вещей - так, лёгонький, ничего не значащий узелок. Но и ничего важного упустить нельзя.
        Подозвала я моего ящерка, взяла на руки, погладила головку, там, где в шею переходит.
        - Не скучай, Гхири, - сказала. - Вернусь я, никуда не денусь. А тебя тут кормить будут, ты уж не обижай гостей моих, не кусайся, ладно?
        Соскользнул ящерок с моих ладоней, убежал восвояси. Понял, нет ли? Как знать?
        Наконец, уже глубокой ночью, убедившись, что заснули мои постояльцы, вновь спустилась я в подвал. Отодвинула каменную плиту, достала свёрток, развернула холщовую ткань, а под ней - выделанную свиную кожу.
        Вот оно, особое средство моё. Два пальца шириной клинок, два локтя в длину, чуть изогнутый, к острию сужающийся. А главное - особая сталь, по тайному рецепту сварена, как хочешь гнётся. Посему рукоять снимается, а лезвие обручем вокруг пояса завязать можно. Есть и прорезь в основании, куда кончик вставляется.
        Обмотаешься - и ни одна тварь не заметит, что ты при оружии, что тебе, простолюдинке, за то надо руки по локоть сечь…
        Нечасто мне за последнюю дюжину лет приходилось доставать «средство». Жизнь я вела спокойную, оседлую, а в городе моя слава ведьмы посильнее будет, чем тысяча булатных сабель. Только вот сейчас направлялась я в дальние края, где никто - ну, совсем никто не знает ведьмы Саумари. А коли так, хитростью придётся действовать. Но в таких делах одной хитрости мало. Дюжины дюжин разбойников?
        Многовато. Вряд ли я и с тремя-то управлюсь. Учил меня наставник, много чему учил, в том числе и сабельному бою. Клинок ведь тоже от него достался - последний его дар, когда расставались. Запретил он мне за ним ходить, как я ни молила. Видать, просто пожалел девку, не взял в ту дорогу, которая лишь в один конец. …Поначалу-то у меня совсем другой план был - вместе с юным кузнецом в путь отправиться. И место показал бы, всё лучше, чем по словесным его рассказам разбираться. И помог бы, двое-то не один. Но тогда бы он понял, что не таинственным колдовством я буду действовать, а обычной человеческой хитростью да ловкостью. Он-то, парень, по всему видно, хороший, да ну как сболтнёт? И пойдёт гулять молва, до Огхойи рано или поздно докатится. А уж если и впрямь надо будет рубиться… Нет, кузнец мне не нужен… не нужны мне лишние глаза да языки. Из Огхойи выедет на муле тётушка Саумари, а в Ноллагар придёт пешком никому не известная старуха-нищенка. …Незадолго до рассвета тихонько прокралась я в комнату постояльцев. Спали оба - мальчишка возле двери калачиком свернулся, Алан на спине у стены лежал.
        Поглядела я на их лица спящие - как знать, свидимся ли ещё. Поглядела-поглядела, да и пошла себе.
        И только выходя из дома, поняла наконец, отчего мне лицо Алана то и дело знакомым казалось. Поняла - и едва крик в себе заглушила. На Миухири моего он, оказывается, похож. На мальчика моего, чьи косточки вот уже две с половиной дюжины лет в кожаном мешке тлеют, там, в окрестностях Ишилура, в скальной трещине. Вроде бы и черты по отдельности другие, и волосы нездешние, и цвет лица
        - а вот когда всё вместе складывается…
        Пересилив себя, я быстро сошла с крыльца, быстро оседлала мула, распахнула ворота. И так мне хотелось вернуться, ещё раз на него глянуть…
        А нельзя - меня, можно сказать, больной ждёт…

7
        Караван я нагнала ближе к вечеру. Солнце уже не такое злое было, не полуденное, и блеск его заметно пожелтел. Самое лучшее время, чтобы двигаться. Мой мул, которого я нарекла Зиурхи, что на древнем меннарском языке значит «ненадолго», тоже так считал. Не приходилось понукать скотинку, резво шёл. Впрочем, у меня с ним сразу дружба наладилась.
        Это был уже четвёртый караван, и, кажется, наконец такой, какой нужен. Три дюжины людей, две дюжины возов, запряжённых могучими, но совершенно кроткими и глупыми быками, таких тут, в Ноллагаре, специально выращивают. Везли товар полезный, но не драгоценный - выделанную кожу, вино с юга, лошадей - не благородных жеребцов, конечно, но крепких и ладных лошадок, полезных в хозяйстве и селянину, и городскому жителю. Тёртое зерно везли, соль и смолу. Не золото, не серебро, не изумруды. Оттого и на охрану поскупились - шестеро было стражников, и судя по животам их, не лучшие это бойцы. Обращаться с копьями да саблями их наверняка учили, да за долгие годы безделья вся наука в пыль ушла.
        Спокойные годы длятся в Высоком Доме - вот уже, почитай, пятую дюжину лет не было большой войны. Западных варваров разбили ещё при покойном государе Амангаилу, с севера опасаться некого - тамошние племена и не думали объединяться в общую орду, непрерывно грызясь друг с другом. А Восток…
        Ну, восток дело непростое. Появлялись там время от времени крепкие вожди, но зубки-то им государевы легионы быстро обламывали. Высокий Дом не стремился завоёвывать эти бескрайние жаркие степи - землицы и без того хватало, а степнякам нужны были наши товары… и потому установился шаткий, неопределённый мир.
        Настоящая опасность грозила лишь с юга - там за Змеиным Морем (потому и названо так, что длинное да узкое) давно уже укрепилась империя Ги-Даорингу. И оттуда, из-за моря, поглядывали на Высокий Дом… поглядывали, прикидывали, корабли строили один за другим… Но до открытой схватки пока не доходило.
        Наставник мне объяснял, что это плохо, время работает против Дома. Войско, ни разу не побывавшее в настоящем сражении, немногого стоит. Ежедневная муштра необходима, говорил он, но совершенно недостаточна. А для того, чтобы разбойников в страхе держать да бунты селянские в зародыше давить, много воинов не требуется - тут важнее опыт бойцов да смётка начальствующих…
        Ударит по нам когда-нибудь Юг, непременно ударит, и мало Дому не покажется. Если б верила я в богов, об одном бы молила - пускай не при мне, пускай хоть чуточку, да после. Не хочу глядеть, как древней земле нашей кишки наружу выпустят. О Ги-Даорингу мало что известно, но достаточно и редких слухов. Высокий Дом не заподозришь ни в излишнем милосердии, ни в неразумной жестокости. У нас за недоплаченную подать на кол не сажают, за едкое словцо о властях в медном драконе не жгут - всего лишь высекут. …Прежние караваны не годились - или они были слишком уж многочисленны, или, судя по охранникам, везли что-то по-настоящему ценное. Я целую седмицу сидела как в засаде на этом грязном и скудном постоялом дворе. Всё достоинство его крылось лишь в том, что на Большой северной дороге он последний между Иггиду и Ноллагаром.
        И всего в дне пешего пути - Костяная Чащоба. Самое неудобное место для купцов - и самое лучшее для разбойников. Именно здесь и резвится Худгару, здесь и стрижёт караваны, словно шерсть овечью. Дорога в Костяной Чащобе сужается настолько, что двум гружённым возам трудно разъехаться. К обеим сторонам дороги вплотную примыкает лес… По-хорошему, уездный начальник давно должен был бы там всё вырубить на два полёта стрелы. Но сколько этих начальников сменилось, а лес и ныне там.
        Я уже изрядно устала, когда впереди показались клубы пыли. Ведь я не сразу вслед за караваном припустила, выждала время. Успела и над собой поработать, и в ближнем селе мула своего забрать, щедро заплатив доброму селянину медной монетой.
        Ползёт, ползёт караван огромным дождевым червяком. И верит червяк, что нет до него дела прожорливой птице…
        - Любезные, - нагнав задние повозки, громко спросила я, - кто тут у вас за главного?
        До ушей заросшие мужики остолбенело вылупились на меня, пожевали губами знойный воздух. В глазах их сквозила отчётливая мысль: «Откуда такая взялась? И к добру ли?» - Поезжай вперёд, высокородная госпожа, - наконец ответил дядька посмышлёнее. - Там он, впереди, господином Гайхнои звать.
        Я действительно была теперь высокородной госпожой. Платье из искрящегося, расшитого летучими змеями синего шёлка, изумрудная брошь в чёрных как смоль волосах, изящные сандалии хитрого плетения. Мне удалось помолодеть по меньшей мере на пару дюжин лет. Сейчас на ухоженном муле пробиралась между повозок знатная, напыщенная особа. Которая, по всему видать, и богата, и весьма недурна собой.
        В кои-то веки пригодились мне особые краски, притирания да лаки. И бронзовое, идеально отполированное зеркальце. Долго вся эта красота не протянет, не более пары дней, но мне и не надо долго.
        - Мир и здоровье вам, почтенные господа. Кто из вас двоих Гайхнои? - обратилась я к тем, кто, скорее всего, и был мне нужен. Двое пожилых, солидной внешности купцов ехали верхами, бок о бок, и о чём-то нервно переговаривались. Все остальные на роль хозяина каравана не годились - слишком простоваты.
        Протянулась понятная пауза. Тоже удивляюися.
        - Это я Гайхнои, высокородная госпожа, - склонил седую голову всадник в светло-сером плаще. - Могу ли я спросить о твоём имени?
        - Можешь, почтенный, - улыбнулась я так, что оба старичка наверняка вспомнили свою игривую молодость. - Имя мне Гайомах-ри, я жена славного Сайготтин-ри, старшего писца Налоговой Палаты из города Гменниройи. Была я, с позволения мужа, в гостях у отца своего и матери, в Иггиду. Ныне возвращаюсь домой, да вот в дороге со мной произошла неприятная история. Слуги, которых брала я для сопровождения, подло изменили мне и скрылись. Прихватив, замечу, все мои драгоценности. Равно как и дорожные припасы. Это случилось сегодня утром…
        Представляете, я просыпаюсь на постоялом дворе - и никто не помогает мне одеться, никто не несёт подогретую воду для умывания! Я не знала, что и думать.
        А подлый содержатель постоялого двора потом клялся, что ничего не видел и не слышал. Наверняка он был в сговоре с негодяями! Слава богам, хоть жизни меня не лишили во сне. Но всё равно это не спасёт мерзавцев от мучительной казни. Едва лишь я вернусь в Гменниройи, славный Сайготтин-ри поднимет на ноги всю уездную стражу!
        Я всхлипнула, изобразив горлом, сколь тяжки мои страдания. Оба купца с живейшим интересом внимали.
        - Но сперва надо вернуться домой. А дороги тут, говорят, опасные. Я не знала, что и делать, но один добрый селянин сказал мне, что впереди движется ваш караван, и что я, если изрядно поспешу, успею нагнать его до захода солнца.
        Верно говорят, что и среди низкого люда встречаются высокие сердца… Я мчалась весь день, я измучилась сама и измучила моего бедного мула, но, слава богам, всё же нагнала вас. Ты, почтенный Гайхнои, конечно, не откажешь мне в помощи и защите?
        - Ну разумеется, высокородная госпожа! - сейчас же закивал предводитель каравана. - Разве можем мы оставить в беде беззащитную и… - он чуть помедлил, видимо, размышляя, не сочту ли я его излишне дерзким, - и такую прекрасную даму?
        С радостью услужу тебе всем, чем могу… Единственно опасаюсь я, что пища наша покажется тебе излишне грубой, а быт - устроенным не так, как ты, должно быть привыкла. Да и люди у меня наперечёт, боюсь, я не смогу приставить к тебе слугу и тем более служанку… Сама видишь, люди мы торговые… Но всё, в чём будешь испытывать нужду, говори мне, я постараюсь услужить…
        Ну, что в караване только одни мужчины, я и сама понимала. Более того - будь тут хоть одна женщина, я непременно изменила бы уловку. Женщину моими ухищрениями обмануть куда труднее, чем этих вот…
        - И ещё сложность одна, - нахмурился купец. - Мы же не Гменниройи следуем, а в Ноллагар, ярмарка там сейчас. После домой… А от Ноллагара до Гменниройи ещё два дня пешего пути… ну или день конного…
        - Превосходно! - я мило улыбнулась. - Замечательно. Я остановлюсь в Ноллагаре и пошлю весточку мужу, он немедленно явится за мною… И если вы не успеете ещё отправиться обратно, то славный Сайготтин-ри достойно вознаградит вас… Ну или потом письмо ему пошлёте с верным человеком…
        Вот так и попала я в этот караван. Только бы сработало! Но должно, должно сработать. Подходящий груз, подходящая охрана. Предыдущих разбойникам пришлось пропустить, тем более они захотят урвать своё. И неслучайно на том постоялом дворе двое оборванцев сперва стреляли глазами, словно бы от скуки шлялись около повозок, а после вдруг не пойми куда делись. Оставив даже пиво недопитое. Это оборванцы-то! Вернее знака не бывает.
        Я наблюдала это сквозь полуприкрытые веки. Всем, должно быть, казалось, что полудохлая старуха-нищенка в грязном тряпье, которую из милости пустили переночевать под крышей, ничего уже не видит, не слышит, да и вообще доживает последние свои дни. И уж точно никому не могло и в голову прийти, что в ближайшей деревне старуху дожидается ладный мул, а в лесочке неподалёку надёжно укрыт её багаж. Багаж, стоящий, пожалуй, поболе, чем весь этот постоялый двор… … же на второй день после отъезда из Огхойи я поняла, что первоначальную задумку надо менять. Да, я, конечно, смогу пешком под видом нищей побирушки незаметно дойти до Ноллагара. Могу вплотную приблизиться и к лесной крепости разбойников. Но что дальше? Какой такой дух Ингрийя перенесёт меня через частокол высотой в три человеческих роста? Как мне удастся справиться со стражей, как я смогу подобраться к Худгару? В услугах ведьмы разбойники вряд ли нуждаются, а если и надо им кого лечить - так и местные бабки найдутся.
        Единственный способ попасть внутрь - это попасть туда пленницей. И нищая старушонка тут не годится, кому она такая нужна? А вот знатная дама, не слишком юная, но весьма привлекательная собой… за которую муж отвалит немалый выкуп - это гляделось красиво. По крайней мере, внутрь уж точно попаду и с главарём разбойников увижусь. Далее - по обстановке. К тому же чем ещё хорош разграбленный караван - товар сбыть надо. Значит, часть разбойников вскоре поведёт тех же быков, запряжённых в те же повозки, в тот же Ноллагар на ту же ярмарку. Внутри останется меньше народу, а мне это на руку.
        Уловку я приготовила загодя. В городе Гменниройи действительно был старшим налоговым писцом славный Сайготтин-ри. Ну, не знаю уж, насколько он славный, но супругу его, чванливую Гайомах-ри, я три года назад действительно лечила от камней в почках. Дошла до неё слава обо мне, отважилась на длительное путешествие. Изумрудная брошь в моих волосах некогда принадлежала сей знатной дамочке. Часть платы за исцеление.
        Конечно, был риск, что кто-то из караванщиков знает в лицо эту особу - ну так на этот ничтожный риск у меня и другая сказка имелась.
        Теперь оставалось только ждать да надеяться. По моим расчётам, в Костяную Чащобу мы придём ещё до восхода луны. Самое удобное время для разбойников. Старик Гайхнои тоже это, видать, понимает, но слишком уж он торопится. И без того задержался в пути, ещё одну ночь в безопасном месте пережидать - этак к началу ярмарки не поспеть. А поспеть надо непременно.
        Жаль старика. Не попадёт он на свою ярмарку. А что делать? Со мной ли, без меня ли, а не миновать ему Костяной Чащобы. И всё-таки чувствовала я себя неуютно.
        Получается, будто его грядущая беда мне в радость. Ну, в радость не в радость, а уж точно на пользу.
        Утешало лишь то, что если всё у меня сложится, Костяная Чащоба надолго станет безопасной для караванов.
        Я чуть не прозевала время. Едва не сморило меня. Разумеется, ни о какой езде верховой сейчас и речи не шло, меня разместили на возу с сеном - кормом для этих самых ноллагарских быков. И так истомилась я за день, так болели все мышцы, так звенело в голове - что и не заметила, как заплескались над моей головой тёплые невидимые волны, и представилось мне, будто вновь я на просоленной палубе
«Стервятника», и стоит рядом наставник Гирхан, и знаем мы с ним оба, что только чудом сумели ускользнуть из Хиуссы, из цепких лап Храмовой Стражи…
        Но что-то всё же толкнуло меня, и стряхнула я морок. Уже заструилось из-под едва заметного горизонта слабое сияние - восходила луна. Значит, мы уже здесь, в Костяной Чащобе. И смыкаются над нами кроны вековых деревьев. Значит - скоро начнётся. Может быть, прямо сейчас.
        Первым делом я узел с вещами своими в сене зарыла. Не то разбойнички его тут же у меня бы и отобрали. После разберусь. Воз приметный, колёса у него синим окрашены. Обычай тут есть такой. Синий - это цвет бога торговли Гиаргузими.
        Чтобы удачно караван расторговался, надо хоть одному возу колёса синим выкрасить, нравится это лукавому небесному пройдохе. И повезло мне, что именно на такой вот жертвенный воз меня поселили. …Всё началось как-то больно уж просто. Почти одновременно треск раздался и спереди, и сзади. Треск - а затем грохот. Это, как я поняла, деревья подпилили и на дорогу обрушили. Бежать, значит, некуда. И не видно ничего, луна ещё не взошла, от звёзд никакого толку, а факел на передней повозке разгоняет тьму не более чем на пару локтей.
        Заржали кони, послышалась отборная ругань, свист залихватский раздался - и сейчас же вокруг нас расплескалось море факелов. Я от нечего делать считать стала. Ну, море не море, а дюжины четыре будет, или около того.
        - Всем стоять, бояться, не двигаться! - послышался гортанный крик.
        Лежу я на мягком сене - и нисколечко не боюсь. Бывало и пострашнее.
        Орать тут все начали, лязг оружия послышался - это, значит, наши горе-стражники вспомнили, что недаром свой хлеб едят. Только кого рубить-то? Тьма вокруг.
        А после, наконец, и луна над кромкой леса выплыла, тут уж кое-что видно стало.
        Стражнички наши, само собой, сабли с копьями покидали - где уж шестерым против такой толпы сдюжить? Разбойников едва ли не сотня оказалась, на каждого факельщика приходился боец со свободными руками. И действовали они умело - отобрали у стражников оружие, стянули им за спиной локти и каждого к отдельной подводе привязали. Пока одни этим занимались, другие предводителя каравана отыскали, спокойно с ним о чём-то говорили, слов я не разобрала. Скорее всего, грузом интересовались да деньгами, что старик с собой на ярмарку вёз. И второго купца тоже спрашивали. Тихо как-то всё было, без ругани, без битья. В самом деле, зачем по тёмному времени бушевать, товар портить? Люди-то караванные - тоже товар. За одних выкуп родные заплатят, а других по дешёвке в рабы продадут.
        Дошла и до меня очередь. Шныряя с факелами вдоль возов, разбойнички деловито вязали людей.
        В скачущем свете факела появилось передо мной трое. Рожи по уши в чёрных бородах, глаза от азарта блестят, у каждого нож едва ли не в локоть длиной.
        - Ого, баба! - восторженно протянул один.
        - И впрямь баба! Ну-ка, - факел поднесли прямо к моему ному, я отпрянула и завизжала от притворного страха.
        - Старовата будет, я думал, девка…
        - Ничего, в самом соку! Нам много ли надо, братья?
        - Глянь, а что у неё в волосах-то! Камушек-то ого-го! На бочонок докко потянет.
        - Руки убери, урод, - спокойно протянула я голосом «кипящей реки». - Не про твою честь. Главного вашего позови. А то узнает он, что мимо него похапали - кишки выпустит.
        Озадачила я разбойничков. Двое возле меня остались, но руки уже не совали, третий помчался главного звать. Интересно, сам ли то Худгару будет, или кто из
«коренных» его?
        Оказалось, сам. Именно такой, каким тот муж несостоявшийся его расписывал.
        Высокий, наголо брит, левое ухо начисто отрублено, в правом серьга с красным камушком, видать, рубин, помогает в боевых делах. Бороду бреет, а усы длинные, до подбородка свисают.
        - Ну, что у нас тут за птичка?
        Пускай будет птичка. Хищная птичка, дружок, только тебе про то знать рановато.
        - Знаешь ли ты, разбойник, - надменным голосом изрекла я, - что славный супруг мой - не кто иной, как высокородный Сайготтин-ри, из самого Гменниройи, старший писец Налоговой Палаты! Он поднимет на ноги всю уездную стражу, он воззовёт к наместнику Ноллагара! Ты уже сейчас, ничтожный, можешь готовиться к лютой казни, каковой несомненно заслуживаешь!
        Вот так. Главное - чтобы глупее. Впрочем, последние слова были вполне искренними. По роже видно - мерзавец, каких поискать.
        - Готовиться, говоришь? - усмехнулся Худгару. - Что ж, приготовимся… Ты, дамочка, не боись, у нас не заскучаешь.
        Сейчас же парочка разбойников угодливо хихикнула.
        - Да и недолго ты у нас задержишься. Сдаётся мне, что славный супруг твой отвалит за твою жизнь немало звонких докко. А пока хочу кое-чего тебе показать…
        Он вроде как задумался, опустил руки - как вдруг правая молнией взметнулась, и точно кипятком обдало мне щёку. Плетью, значит, достал. И этой же плетью - из тонких кожаных ремешков, с мелкими свинцовыми шариками на концах, потряс перед моим носом.
        - Запомни, высокородная госпожа, не люблю я, когда мне смертью грозят. И вообще когда пасть на меня разевают. Могу обидеться, и тогда ждать выкупа тебе придётся в очень неприятной обстановке. Ты поняла?
        Чего уж тут не понять? Чай, в столичных дворцах церемониям не обучался. А сердце гордое, ранимое сердце. Это радует. Есть, значит, и такая зацепочка. Хотя скорее всего и не понадобится.
        Разумеется, я разревелась (осторожно, чтобы и впрямь не потекли слёзы, не смыли мою намалёванную красоту). Потом истово закивала - мол, усвоила урок.
        Худгару пощупал мой изумруд, ловко отцепил брошку от волос и не глядя сунул за пазуху. После чего, бросив парочку неразборчивых слов своим головорезам, ушёл вперёд.
        Очень хорошо. Знакомство состоялось, теперь можно и узел из сена вынимать.
        Разбойнички боле не полезут, усвоили, что я - чужая добыча.
        Щека болела зверски. Интересно, удастся ли мне там согреть воды, чтобы соорудить примочку из горюн-травы?

8
        Оказалось, и впрямь неплохи мои дела. Проявил мерзавец Худгару уважение, не с прочими пленниками разместил, а отдельно. Видать, ране это погребом было, судя по пивному духу, коим тут все стены провоняли. Стены те из толстых брёвен сложены, почти как мой домашний пень. На земляном полу охапка соломы брошена, постель, стало быть, моя. Окошка нет - откуда оно в погребе? - да зато факел в стенное кольцо воткнут. И ярко светит, всё видно - и сизый мох на потолке, и крысиную норку возле дальней стены, и низкую дверь. Серьёзная дверь, плотная, медными листами окованная. Да только какой-никакой слух у меня ещё имеется.
        Приложила ухо к холодной меди, затаила дыхание. Так и есть - сидит под дверью охранник, сопит. Нехорошо сопит, простыл, наверное. Ему бы заварить сбор из медун-корня с листьями прибрежного лавра…
        Самое главное - никто не покусился на мой узел. Даже странно - на месте разбойников я бы обязательно перетряхнула. А вдруг там и покраше камушки найдутся? Нет, побрезговали. Видать, сами по себе подручные Худгару не решились, а предводитель о такой мелочи и позабыл. Ещё бы, столько хлопот. Мало взять караван, его же и в логово разбойное загнать надо, и учёт произвести, и каждому его долю отделить.
        Оказалось, совсем рядом с тем местом, где напали на нас, проложена у разбойников широкая дорога прямиком к их крепости. Только кустами от глаз скрыта, кусты где-то вырыты, а здесь в землю вкопаны. Отвалили душегубы переднее дерево, повыдергали быстренько кустики - и повели быков. Те и рады, почуяли конец пути, питьё да кормёжку.
        О людях тоже не забыли, во всяком случае, обо мне. В углу глиняная плошка стояла, в ней пара лепёшек из тёртого зерна и варёная брюква. Унизить, значит, Худгару восхотел. Ну, высокородной Гайомах-ри такая пища, может, и в позор, а по мне так в самый раз. Подкрепилась я - и задумалась.
        Первое - это хоть и мельком, а видела я крепость разбойничью. Луна ярко светила, и не укрылись от меня стены в три сажени высотой - из вертикальных, глубоко, видать, вкопанных в землю брёвен, кончавшихся заострёнными кольями. И ворота не укрылись, железом окованные, и внутри при них стража с копьями, и снаружи.
        Наверное, непросто штурмом такое логово брать. Ну да я не государев воевода, не требуется мне того. Двор обширный, колодец есть, может, и не один. Сараи для скота, сараи для припасов, для пленников, и, понятно, главный дом. Успела я на всё это посмотреть, пока внутрь заводили быков, выпрягали из возов, сгоняли людей в барак. Меня-то в последнюю очередь потащили.
        Второе - это я жива-здорова, рубец между губой и глазом не в счёт. И не связали меня, оков не наложили. Зачем? Не воин ведь, не бунташный раб, всего лишь вздорная бабёнка из высокородных. Ну и, главное, узел при мне, и гибкое моё
«средство»…
        Третье - это что под запором я, и никак мне его не открыть. Я же не «синие плащи», не разломаю заклятьем засов.
        Да и не надо. Вот будь я Худгару, что бы сейчас сделала? Ярмарка скоро, значит, успеть бы. Пошлёт людей своих в Ноллагар с возами да вереницей горемык, в рабы угодивших. Сам вряд ли пойдёт, как бы ни был он дружен с начальником уезда, а в большом городе ему светиться не след, к тому же сразу после ограбления каравана.
        Да и товар его откуда, только дурак не поймёт. Значит, здесь отсидится, если не потянет его на какие иные подвиги…
        А если здесь останется, то уж мною займётся. В Гменниройи он, судя по всему, человека своего послал. Неясно только, пешего или конного. Ежели конного, да ещё если гнать во весь опор, то день выходит. День туда, день обратно - с известием, что госпожа Гайомах-ри преспокойно себе обретается в доме мужа своего и знать не знает, что разбойниками похищена.
        Значит, как раз через два дня, не позже, должна высокородная Гайомах-ри отсюда убежать - да так, чтобы всполошились, чтобы погоню во все концы выслали. Пускай лес прочёсывают. Лишь бы милый мой дружок Худгару здесь остался, поисками руководить. Вот тогда-то мы и побеседуем.
        Оставалась малость - сообразить, как же именно удрать из этого сырого, вредного для моих старых костей погреба. Пока ничего толкового в голову не лезло.
        Вот как бы на моём месте господин Алан поступил? Уж непременно к Богу своему воззвал бы. И, глядишь, что-нибудь полезное случилось бы. То ли жратву принесут и после дверь запереть забудут, то ли тёплыми чувствами к узнику воспылают и из затвора выведут… Знаю я таких людей, везёт им попросту, а они это милостью богов считают. Наверное, так им проще. Уж куда приятнее думать, что это какому-то всесильному богу только и делать нечего, как тебе, червяку, помогать.
        Но везение - штука страшная. Потому что коли долго-долго везёт, значит, когда-нибудь это счастье кончится и потянется тёмная полоса…
        Я, конечно, взывать к богам не стала, да и на удачу не понадеялась. Попросту легла на солому, велела себе спать - и погрузилась в мягкий, обволакивающий сон.
        Оно сейчас полезнее.
        И видать, что-то хорошее мне снилось, доброе. То ли как впервые мы с наставником Гирханом встретились, на Большой восточной дороге, в самое полуденное пекло. То ли уже позднее, когда стал он учить меня своей науке, «искусству жизни», как он это называл. По-меннарски - «аоро-гинзай». И постигла я тогда, что не всё для меня обрезано в жизни земной, не закрыты для меня двери в радость, и не исчезла с лица земли красота, которая сама и есть - счастье…
        Да только вот пришлось проснуться. Шумная какая-то возня, суета в углу, писк яростный. Факел ещё светит, но уже больше чадит. Скоро совсем догорит, и будет здесь тьма, какая, по словам жрецов, до сотворения мира была.
        Но пока что были крысы. Две здоровенные чёрные твари выясняли, кому достанутся объедки моей недавней трапезы. Схватились отчаянно. Шикнуть на них, прогнать? Да вот послушают ли? Это они здесь у себя дома, а я в гостях…
        Неприятное соседство, что говорить. Крыса - зверь не то чтобы злобный, но вредный, а главное, умный. Или мне еду свою с ними делить придётся, или не спать. А то ещё без носа проснёшься или без ушей. Жалко, что я не ведьма.
        Люди-то верят: истинная колдунья и крыс может вывести, и клопов, и жуков, что зерно портят. Слово, мол, знают заветное.
        Мне до сих пор везло - не часто обращались ко мне с такими просьбами, а коли и обращались, гнала я их к Хигурри и Миахисе, двум моим неудачливым соперницам.
        Мол, мелочами не занимаюсь, не отнимайте у тётушки драгоценного времени.
        Их бы сейчас сюда, мастериц по живности…
        А не потребовалось колдуний. Снова зашуршало что-то в крысиной дыре - и будто чёрная молния оттуда выметнулась. Гибкая молния, с острыми зубками. Раз-два - и обе крысы валяются задушенные, а ящерок мой Гхири головкой мне в ладонь тычется, ласки просит.
        Откуда?! Ведь ему дома положено быть, в Огхойе! Это ж сколько бедной животинке бежать пришлось, если и конному тут более седмицы гнать…
        А пальцы мои между тем нащупали у него на шее ленточку ткани, узелком завязанную. Сняла, ближе к догорающему факелу поднесла. И захолонуло сердце, перед глазами прозрачные червяки поплыли.
        Навязаны были узелки на ленточке, знаю я такое письмо, с древних времён ещё пошло, да и посейчас иногда случается, когда простые люди, буквам не обученные, да и закона боящиеся, друг другу срочную весть передать хотят. Вот два простых узла и дальше - накрест завёрнутый. Значит это - большая беда. Потом промежуток
        - и подряд два обратных узла, что значит - «срочно возвращайся».
        Что случилось дома?!
        Обвалилась я к холодной стене, в голове точно молот кузнечный бухает, и кончики пальцев покалывает от нервной дрожи. Какая беда, с кем?
        Тут и ведьмой быть не надо, чтобы догадаться - с Аланом что-то приключилось.
        Письмо узловое, ясное дело, от Гармая - никому другому Гхири мой ни за что бы не дался, а мальчишку ещё с первого дня за своего признал. И узловой грамоте тот, понятно, ещё в стае Рыжего Волка обучился…
        Но что там могло приключиться? Раны Алана воспалились? Так ведь удивительно резво на поправку шёл. Маги из «синей цепи» дом пожгли? Вполне возможно. Но я боялась худшего - вляпался Алан, не удержался. Вновь начал Бога своего проповедовать - и болтовня сия вышла ему боком.
        Что ж я здесь-то дурью маюсь? Срочно домой! Коня получше угнать - и прямиком в Огхойю!
        Но велела я себе сесть прямо и жар из ума выгнать. Не завершив тутошнего дела, всё одно домой не попасть.
        - Ладно, - сказала я Гхири. - Раз уж ты всё равно здесь, то сам гляди, чтоб и под ногами не путался, и польза от тебя была.
        Задвинула я в тень крысиные трупы, велела ящерку укрыться - и заколотила в дверь. И кулаками, и пяткой. Авось, услышит с той стороны охранник, если не спит, конечно.
        Не спал. Раздалось вскоре лязганье засова, всхлипнула дверь, подалась внутрь - и возник на пороге человек не человек, а то ли гном из сказки, то ли чудище лесное. Тёмным волосом чуть что не по брови зарос, живот - цельный поросёнок туда поместится, а ростом пониже меня будет. Из одежды - мешок с дырками для головы и рук, но широким поясом перехвачен, а за поясом изогнутый нож длиною в локоть.
        - Чё стучишь, поганка? Не будет тебе умываниев да благовониев. Старшой сказал, пущай понюхает, чем простая-то жизнь пахнет. Небось, разносолов захотелось, а? - чувствовалось, что поболтать его тянет. - Али ты крыс напугалась? А чё их бояться, дамочка? Крыски у нас мирные, не по делу не кусаются. Ты не спи, они к тебе и не полезут, им и жратвы твоей хватит. Ишь, вчистую всё подмели! - цокнул он, входя в погреб. - А ты не зевай, глядишь, и тебе чего достанется. Сейчас-то уж вечер, а с утречка принесут тебе покормиться…
        - Гляди! - голосом «меч во льду» велела я и, мгновенно оказавшись возле него, поднесла к лицу открытую ладонь. - Ты ещё не видишь? Не видишь?! - прожурчала я ему в волосатое ухо. - Уж близок миг, уж разгорается огонь, уж трещины бегут по небу…
        - Ты? Ты чего, а? - завертел он мохнатой башкой.
        - Сядь! - я строго указала пальцем на солому, и он остолбенело опустился. Люблю я такую породу, легко с ними. До мозгов и глубже проникает в них слово.
        - Ты видишь тьму, - заговорила я голосом «змея у ночного костра». - Ты видишь знойную, пылающую тьму, - провела я ладонью возле его глаз. - Во тьме той скрыт огонь, огонь неугасимый, который жжёт и мысли, и дела, который, чёрной молнии подобный, невидимо палит алчьбу и ложь. И вдаль идя по коридору, где за тобою вслед сомкнулись стены разом, где прошлое сливается с водою забвения, а будущее манит сиреневыми всполохами света, которые вмиг обернутся болью, ты понимаешь, в страхе понимаешь, как далеко остались лес да горы, как глубоко теперь ночное небо, и ты идёшь над звёздами, не видя перед собой ни солнца, ни луны, и ничего не ощущая кроме той огненной бушующей воронки, чьё жерло приближая с каждым шагом, ты продвигаешься судьбе навстречу…
        Ну и какое ж тут колдовство? Заболтала я его просто, в сон погрузила. Особый сон, конечно. Наставник Гирхан такое «тонкой дрёмой» называл. Не все, конечно, такому подвластны, над иными сколько ни бейся, всё без толку. Сильная воля потому что. А уж этого… Такому что угодно сойдёт - хоть камушек на нитке покачай, хоть колыбельную спой, хоть вот этот «гимн междумирья» прочитай. У жрецов Господина Бурь подобного добра что грязи, и кое-что с голоса я переняла у наставника.
        Теперь надо действовать быстро, недолог этот сон.
        Я вынула у стражника из-за пояса кинжал - не то чтобы он мне был нужен, но странно гляделось бы иначе. Выскользнула в коридор, высвистела туда же Гхири, заложила снаружи дверь дубовым брусом.
        И не пошла я искать разбойника Худгару - это пока рано. Пока укрытие нужно найти, пересидеть суету и крики, когда моё отсутствие обнаружится. Времени у меня - целая ночь.
        Коридор - узкий, кое-как обшитый досками, ощутимо шёл вверх, слегка при том изгибаясь влево. Металось передо мной пламя факела, свежего, прихваченного мною снаружи. Ага, вот оно! Затрепетал огонь, вправо потянулся. Значит, слева ход на воздух.
        И скоро стояла я во дворе разбойничьей крепости, скрывшись в тени дома. Огни горели на углах стен, где над кольями сторожевые башенки виднелись. Хорошо эти башенки устроены, ежели под стенами красться, нипочём оттуда не заметят. Да и не боятся здесь внутреннего врага, всё внимание - на окружающий лес. Да и то, право слово, какое внимание? Если государевы войска на штурм двинутся, о том Худгару за много дней узнает. От государевых же людей.
        И всё-таки я таилась, короткими перебежками пробиралась между постройками. Вот, кажется, то, что я искала - барак с пленниками. Не заложен засовом. Значит, пуст.
        Сунулась я внутрь - и впрямь пуст. Вонь стоит ужасная, во тьме ничего не разобрать. Кабы не моё кошачье зрение, ноги бы себе переломала. Или бы вляпалась во что…
        Людей тут нет. Ни дыхания не слышится, ни храпа, ни ругани. Значит, уже увели караван в Ноллагар. Прекрасно. Здесь-то я и затаюсь. Что-то подсказывало мне, что не станут разбойники убираться в этом хлеву. Для них это и не хлев, и не вонь, а обычное дело.
        А вот не полезут ли сюда искать сбежавшую госпожу Гайомах-ри? Тоже сомнительно.
        Когда охранника моего разбудят да расспросят, он им такого наплетёт… В первую очередь лес начнут прочёсывать, ну и дороги, понятно.
        Пока что надо поспать. Хотя в такой вонище уснуть непросто будет. …Едва только взошедшее солнце брызнуло в щели барака, я занялась собой. От красоты следовало избавляться. В дальнем углу обнаружилась питьевая бочка, и на дне оставалось ещё немного воды. Мерзкая вода, вонючая - но сойдёт. Смыть с себя высокородную госпожу Гайомах-ри, получше спрятать её платье, распустить тщательно уложенные по моде Внутреннего Дома волосы… И вот уже из бронзового зеркальца смотрит на меня тётушка Саумари - то есть никому неведомая в этих краях бабка. На бабке вонючее, расползающееся тряпьё, как и положено нищенке.
        Примету высокородной госпожи, рубец от плети разбойничьей, грязью замазала.
        Авось сойдёт.
        А «средство» своё пока что на поясе я оставила, хотя и сунула рукоять за пазуху.
        Если что, достану быстро. Когда начнётся…
        Началось. Пробудился разбойничий стан, ворот колодезя заскрипел, крики послышались, конское ржание. А когда солнце поднялось над лесом на двудюжинную долю небесного круга - вот тут они и забегали. Видать, пошли узницу кормить, караул менять…
        По правде говоря, бестолковой суетни не было. Распахнулись ворота, выехал небольшой отряд - дюжина от силы. Спустя немного времени - и вторая дюжина поскакала. В широкую щель хорошо было видно, как люди Худгару начинают прочёсывать двор. Видать, всё же сообразили, что беглянка может и где-то внутри крепости таиться. Что ж, значит, пора отсюда выметаться и к делу переходить.
        - Тут сиди, меня дожидайся, - погладила я высунувшуюся головку Гхири и, дождавшись, когда команда ловцов отойдёт подальше от барака, выскользнула во двор.
        Тут, конечно, я рисковала. Солнце светит, всё на виду, тени уже не такие, чтобы надёжно укрыться. И пускай ни капли я не похожа на высокородную госпожу, но каждый, завидев меня, тут же и задумается - откуда тут бабка незнакомая? Тут и знакомых-то бабок, скорее всего, не водится…
        Наверное, я невольно позаимствовала кусочек везения господина Алана. Точнее сказать, бывшего его везения… В общем, перебегала я от стеночки к деревцу, от поленницы к коновязи. Моё счастье, собак тут не держат, не то что в Хиуссе. Не успела бы я с собаками подружиться…
        Вот и главный дом - как их в Меннаре называют, терем. Да, точно по-меннарски выстроен. Тем лучше - бывала я в меннарском краю, знаю, как внутри эти терема устроены. Авось, и тут разберусь.
        В полутёмных сенях было безлюдно, и я позволила себе малость отдышаться, а заодно и «средство» снять да на рукоять укрепить. Едва успела - мимо меня кто-то пробежал во внутренние покои. С докладом, небось, что не нашли беглянку внутри.
        И точно. Прокравшись из сеней по узкому коридорчику, я обнаружила лестницу, ведущую наверх. Обычно ведь как - внизу слуги, вверху господа. Наверняка благородный волк Худгару там обретается.
        Пробежала я по лестнице, выскочила на галерею, поверху дом опоясывающую. А от галереи коридорчики расходятся. И который же? Забреду не туда, поднимется шум - и ничего хорошего.
        Кто-то снизу ощутимо дернул за край дерюжного мешка, моей одёжки нищенской. Так и есть, поганец Гхири. Не послушался приказа, не остался в бараке сидеть. Уж я ему разнос устрою… потом, разумеется.
        А ящерок на задние лапки присел, вытянулся, поглядел на меня со значением - и во второй коридорчик устремился. Доверилась я ему, пошла следом - и не напрасно.
        Из-за дальней двери голоса слышались. Тут у них дерева много, циновок или тканей в дверном проёме не вешают. Солидная дверь, такую изнутри хорошим засовом заложи
        - и разогнавшийся бык не вышибет.
        - Да как сквозь землю! - кипятился за дверью кто-то, судя по голосу, юный да прыщавый. - Всё облазили, всю усадьбу, а ни на медяшку толку. Никаких следов. И Лумарги только и знает, что башкой трясти да плакаться, как заколдовала она его.
        Ребята думают, что и впрямь то ведьма была. А коли ведьма, то и через стену пройдёт как сквозь воду, и птицей обернётся, улетит, да ещё и дерьмецо своё на прощание какнет.
        - Непохожа она была на ведьму, брат, - раздался мрачный голос Худгару. - Что я, ведьм не видал? Ведьма - она какая? Или старая, седая, скрюченная вся собой, или такая спелая красотища, что и у евнуха встанет… А эта… Соплячка высокородная… Я думал было её попользовать, да расхотелось. Старовата и жирна.
        Не, брат, думаю, тут иначе малость. Она, понятно, не ведьма никакая, но есть у неё и впрямь амулет колдовской. Им она и Лумарги зачаровала, и охрану ворот. Те сами её и выпустили, а после забыли, - такое, значит, волшебство. Или боятся признаваться.
        - Что ж она пешком утопала, коня никакого не свела? Неужто такая дура?
        - Может, и дура, - невидимо ухмыльнулся Худгару. - Большого ума я тогда в ней не приметил. Ну да поглядим. Если и разъезды ни с чем вернутся, значит, не дура…
        А ты ступай пока, брат, возьми дюжину и сам на ноллагарскую дорогу езжай. Не доверяю я что-то старому Тиамагги. Совсем нюх потерял, только заслугами своими былыми и может хвастаться…
        - Сделаю, брат.
        И куда мне деться? Сейчас дверь откроется, этот самый братец меня увидит. Стать бы невидимкой, да как?
        Метнулась я к дверям на правой стороне коридора. Одну подёргала, другую - без толку. Изнутри заложены. Значит, внутри кто живой? А не значит. В этих меннарских теремах как в лабиринте - и внешние коридоры есть, и внутренние, и переплетаются они порой. Каждая комнаты по два, а то и по три выхода имеет.
        К богам, что ли, воззвать? К богам, нами же, червяками земными, и придуманным?
        Или к этому Истинному Богу, которому поклоняется Алан? Который где-то там, высоко, судит людские дела. Высоко-высоко… дальше, чем звёздные птицы…
        Невольно взглянула я вверх - и поняла, что вполне без Бога Истинного обойдусь.
        Потолок-то высокий, не потолок, считай, а сама крыша. И вот они, балки поперечные, не удосужились их досками обшить.
        Высоко, однако. Два моих роста, если не боле будет. Ну куда я гожусь? Невидимкой стать не могу, боги за меня не вступятся, летать не умею.
        А вот это колечко зачем? А сюда факел крепится. Сейчас-то не надо, солнечные лучи из узких окошек бьют. Высоко оно вбито, кольцо стенное. Но коли нужда заставляет…
        Сунула я клинок за пазуху, примерилась, подпрыгнула - не столько даже не сорваться боясь, а нашуметь. Однако ж достала, ухватилась, подтянулась. Есть ещё силёнка в руках. Вернее сказать, в корне чёрной луники. Так… левую ногу в эту вон выемку между брёвнами, правой о кольцо опираться, а руками… А руками я до ближайшей перекладины дотянулась, вдохнула воздуха - и всю себя наверх и вытянула, на перекладину. Теперь если прицельно вверх не глядеть - не заметишь нипочём.
        Он и не глядел. Вышел из комнаты, стройный да ладный. Пожалуй, всего парой лет постарше моего Гармая будет… Моего… Это ж совсем, значит, у меня мозги размякли… Пожалуй, и впрямь брат Худгару. Дюжиной лет помладше… Наследник, видать.
        А пришлось бы его рубить сейчас, не догадайся я вверх глянуть. Морозом меня от этой мысли обдало, хотя давно уж не бывала я в морозных землях, уже и слово такое подзабыла.
        Дождавшись, когда братец уберётся подальше, я осторожно спустилась. Вниз ненамного легче, проще простого с грохотом сверзиться.
        Что ж, дело моё почти сделано. Больной готов к операции, и готов лекарь, и готов лекарский инструмент…
        Он сидел за ладно сколоченным столиком, и лежала перед ним - вот уж чего не ждала! - большая книга, сшитая из ломких листов пальмовой бумаги. Окунал он воронье перо в горшочек с чернилами и деловито писал. Прямо как я после очередного посетителя…
        - Ну, здравствуй, Худгару, - голосом «тени лавины» произнесла я, загораживая собою дверной проём. Комната небольшая, это нехорошо, особо с клинком не поскачешь, за стены зацепишь. И ещё одна дверь имеется, как раз за его спиной. А это ещё хуже.
        - Кто такая? - приподнимаясь над столом, рявкнул он.
        - Смерть твоя, - некогда мне было с ним разговоры разговаривать и шутки шутить.
        Быстрее сделать дело - и немедленно домой.
        Худгару тоже неглуп оказался. Не стал языком чесать, не стал подмогу звать.
        Одним толчком опрокинул стол, полетела на пол книга, полились густо-синие чернила. Я едва увернулась, не то бы край стола как раз мне по ступне и заехал.
        Миг - и солнце блеснуло на коротком, с полтора локтя мече, который сам собою оказался у него в руке. Серьёзный меч, во Внутреннем Доме сработан. Ну да и
«средство» моё не хуже будет.
        Время, как всегда в схватке бывает, растянулось точно змеиная кожа. Все чувства мои обострились, мышцы переполнились силой и жаждой действия, глаза подмечали малейшее движение вражьего меча. Не люблю я корень чёрной луники жевать, пристраститься можно и жизнь свои дурочкой окончить, слюни пуская. Это, пожалуй, пятый раз в жизни будет, когда я на корешок положилась. Но как иначе? Худгару - боец отменный, иначе бы и предводителем разбойным не стал. А я - старая бабка, и спина у меня болит, и сердце тянет. И хоть учил меня наставник сабельному бою, а нечасто его науку применять приходилось. Откуда опыту взяться?
        Некоторое время мы кружились возле опрокинутого стола, при том я тщательно следила, чтобы не отойти далеко от двери, не дать ему выскользнуть. Странное дело, Худгару даже и не пытался проникнуть к внутренней двери.
        Моя сабля была на пядь, если не больше, длиннее его меча, и это давало мне преимущества. Однако ловок душегуб был до чрезвычайности, мне только и удалось, что зацепить его левую руку. Смешная царапина, толку от неё чуть.
        Интересно, кто раньше выдыхаться начнёт? Сил-то в нём, в этаком медведе, немерено, а действие корня луники скоротечно. Пожалуй, если кончится моё везение, то зарубит он меня. И не вернусь я в Огхойю, не сумею моим помочь… если им ещё можно успеть помочь…
        Я рискнула - и ударила «крылом ласточки». Опасный удар, наискось снизу, трудно от него закрыться. Но если противник закроется, то и тебе мало не покажется - запросто клинка лишишься.
        Он закрылся. Сабля по-прежнему осталась в моей руке, но удар его меча был столь силён, что болью пронзило мою кисть. Ещё парочка таких ударов - и придётся перехватывать оружие левой рукой, а она у меня заметно слабее будет.
        Никто из нас не говорил ни слова - берегли дыхание. Да и о чём было говорить? На все свои вопросы он надеялся получить ответ после боя, если удастся победить меня, не убив. Но если и не так - уж лучше, чтобы не у кого было спрашивать, чем некому.
        Мне посчастливилось проскользнуть остриём сабли по правой его ладони, но совсем слегка, кожу лишь ободрала. В горячке боя он, небось, и боли не почуял, только по кровяным брызгам и понял, что зацепила я.
        Неизвестно, чем бы всё это кончилось, кабы не вмешалась третья сила. Верный Гхири, хищный, злобный, чёрной молнии подобный. Тихо-тихо он проскользнул в комнату, мигом вскарабкался по стене - и оттуда прыгнул Худгару на шею.
        Острые у ящерка зубы, да мелкие. А кожа у разбойника толстая. Чтоб жилы перегрызть, это ж сколько надо животинке челюстями работать. И ведь не станет Худгару покорно ждать.
        Но мне хватило и мгновенья, когда удивлённый разбойник повернул голову. Тут же умный Гхири хлестнул его хвостом по глазам.
        А я, подскочив, всадила ему клинок в живот. Хорошо всадила, остриё из спины вышло. И сейчас же хлынула кровь - густая, тёмная. Обмяк непобедимый Худгару, наземь повалился, аккурат между ножками стола.
        Удар был смертельный, да только не сразу та смерть приходит. Особенно к таким вот здоровякам, полным живой силы. Кровавые пузыри забулькали у него на губах, скрёб он толстыми пальцами, пытаясь достать навсегда отлетевший меч. И силился что-то сказать.
        Наклонилась я к нему. Пусть скажет.
        - По… почему? - выдавил он всё же, будто не слова ворочал языком, а тяжеленные брёвна.
        - За Алинсури, милок. За жизнь её растоптанную, за девичью честь её поруганную,
        - охотно сообщила я.
        Забулькал он пузырями, напрягся - и прошептал одно лишь слово:
        - Д-дура…
        Не стала я длить его мучения, пересекла сонную жилу. Пускай уж уходит… на Нижние Поля. А всего вернее - в никуда.
        И пакостно у меня на сердце сделалось. Вроде и победила я, и злодея покарала, и с чистой совестью можно домой отправляться - а что-то навалилось на плечи невидимой ношей.
        Убила? Ну так что же? Не первый раз. И не человека - зверя лютого, злодея и убийцу. А что подло убила, не по правилам благородного боя - ну так и не было то благородным боем. Где тут вообще благородные? Я что ли? Или вот он, разбойник?
        Мне надо было быстро-быстро ноги отсюда делать, глядишь, кто из людей с докладом сунется - а я почему-то не торопилась. Думала. Вот почему он и не пытался во внутреннюю дверь убежать? Крикнуть подмогу, оцепить дом… Заперта она, что ли?
        Подошла я, толкнула. Скрипнула дверь - и отворилась во внутреннюю комнату.
        А там весь пол устелен был шкурами звериными. И стояла девица, в какую-то легчайшую зелёную накидку завёрнутая, к стене бревенчатой лопатками прижимаясь.
        И таращилась на меня в ужасе, словно я резать её пришла.
        Солнце клонилось к вечеру, удлинились с обеих сторон хищные тени деревьев, тревожно курлыкала где-то в кустах жаровейника птица бенгри. Пора было искать ночлега, не дело в такую пору оставаться в лесу.
        Но я не могла остановиться. Точно две силы играли со мной, одна, ухватив за сердце, тянула вперед - и это был страх за моих странных гостей. Другая толкала в спину, аккурат пониже лопаток - и это был стыд. Во рту было так, словно виноградного уксусу наглоталась.
        - Что ты наделала, дрянь! - побелевшими губами шептала Алинсури. - Он же любил меня! Без него мне и жить незачем! Заколи и меня, ведьма! Кузнец? Не нужен мне этот кузнец вонючий с губами слюнявыми!
        Всё оказалось просто - и чудовищно. Давно уже, года два, а то и боле, встретились два сердца. Юная Алинсури и не столь юный Худгару. В лесу встретились, когда девчонку за хворостом послали, а разбойник в крепость свою поспешал, после каких-то дел тайных. И вспыхнула любовь, жарко да ярко - точно под весь добытый девушкою хворост сунули горящую головню… Не обидел её душегуб, не неволил и не грозил - сама, по доброй воле отдала ему главную ценность свою. И встречались они тайно, и на коленях умолял её Худгару - будь со мною всегда, хозяйкой войди в лесной мой дворец. И маялась Алинсури, не могла расстаться с родителями да братьями и сёстрами - тоже ведь любила. А стать женой главаря разбойников - значит всю прежнюю жизнь отрезать, для родных она всё равно что померла. Прознает кто, что их дочь с разбойником сошлась - и донесут в уезд, а то и наместнику. И тогда всю семью увезут, в земляную яму посадят.
        Дружен, говоришь, Худгару с начальником уездным? То особая дружба, как между двумя волками в стае. Горлышко-то подставлять не след. Не след слабое место показывать. Давить стали бы на Худгару, через то ли жену, то ли не поймёшь кто она ему. А на жену - через родню её, в заложники взятую. Сам же Худгару ей все эти хитрые расклады на пальцах объяснил.
        А потом просватали её родители за кузнецкого сына. И рыдала она по ночам, а после сделала вид, что смирилась. И мучилась от поцелуев его и соплей чёрных, от сажи да копоти. Любил ли её кузнец? Да знает она всю семью ихнюю. Порядки там строгие, на второй день после свадьбы муж её бы лупить начал, так у них заведено. А Худгару ни разу не то что руку не поднял, а и голоса не повысил.
        Госпожой своей называл, шелка да камушки драгоценные дарил. Вот, только что давеча поднёс, последняя, значит, память осталась… И она показала мне мою же изумрудную брошь.
        Ну и не вынес её страданий Худгару, взял дело в свои руки. Не просто людей своих послал, сам явился, хотя в те дни опасно ему было в уезде светиться. Зарезали они кого-то не того… думали, просто знатный какой всадник, а вышло - государев посланник, но и шум поднялся, понятно… А рискнул… Знала ли она о его планах?
        Не то чтобы знала, но… в общем, догадывалась. И ждала того всем сердцем.
        А после было у них счастье, точно утреннее солнце. Пока не явилась я, гадкая, вонючая старуха с железкой своей и не зарубила любимого…
        Теперь я гнала коня, точно от этих воспоминаний ускакать можно. Конь хороший, конечно, да у Худгару плохих и не было. После разговора с девицей связала я её, заткнула рот тряпкой да и затворила в комнате. И быстро спустилась вниз.
        Удача пока что не желала от меня отворачиваться. На пути из терема мне всего один разбойник и встретился, пасть разинул от удивления - ну и надавила я ему на точку «агатовая звезда», есть такая на шее. Не помрёт, но не скоро прочухается.
        Благополучно я наведалась в барак, забрала узел свой. В конюшне не много лошадей оказалось, разъезды же были посланы, высокородную беглянку искать. А ещё до того люди Худгару на ярмарку караван повели… И всё же мне хватило оставшихся.
        Выбрала, может, и не самого быстрого скакуна, но самого выносливого. Мне ведь не скачки, мне долго ехать.
        Ворота, конечно, закрыты были, да только караульщики отлучились куда-то. Был бы жив Худгару - всыпал бы им за то палок. Ну да ничего, вернётся из разъезда братец его меньшой, наследничек - он и всыплет. Пришлось мне повозиться, отворяя тяжеленный засов. Едва справилась.
        Ну а дальше всё было просто. Как ни хотелось мне немедленно на дорогу ноллагарскую выехать, а сдержала я себя, завела коня в чащу лесную и переждала там четверть небесного круга. Столько времени, чтобы и разъезды вернуться успели, и чтобы снова их не погнали - на сей раз уже за низкородной беглянкой.
        А теперь я ехала не таясь. Вонючие лохмотья прикопала в лесу, оделась подобающе
        - скромно да аккуратно, как и пристало пожилой да самостоятельной вдове. Гхири смирно сидел в седельной сумке, похоже, заснул там.
        И глядя со стороны, никто бы вовсе и не понял, какие у этой вдовы черви в утробе завелись, как они грызут безжалостно.
        А куда денешься? Надо терпеть. И надеяться. Коня я именно так и назвала, Гиуми, на древнем языке это как раз «надежда» и есть.

9
        На всякий случай объехала я лесом ближайший постоялый двор. Узнать меня, конечно, не узнают - там видели высокородную госпожу Гайомах-ри, видели безымянную старуху-нищенку… Да только вот как бы коня не узнали. Наверняка люди Худгару частенько туда захаживали…
        И ночью, при луне, двигались мы на юго-запад, и днём, при солнце палящем. Совсем замучился Гиуми, да и мне тяжко пришлось. Не отыщи мы лесной ручей, пал бы конь.
        И только к следующему полудню решилась я показаться на люди. Съехала с лесной тропы на главную дорогу, и вскоре потянуло дымом. Так и есть, село большое, Хаугому зовётся, и при нём постоялый двор, трактир.
        Вскоре блаженствовала я перед миской наваристой мясной похлёбки, а Гиуми в конюшне блаженствовал. Не соломы - зерна велела ему в кормушку засыпать.
        Деньга-то ещё есть.
        А вот как потолковала я с людьми, послушала сплетни да новости, так блаженство с меня точно мокрой тряпкой стёрли. В Огхойе, оказалось, рабский бунт случился, вспыхнула провинция как трава сухая. Чуть ли не дюжину сельских усадеб пожгли, и в городе тоже кровь была, пожары да разорение. Нашёлся среди рабов некий душегуб, Хаонари звать, так вот он, говорят, всех и поднял…
        Как я имя это услышала - так и обмерла. Знаю я этого поганца! Наш, из Огхойи.
        Сызмальства в рабах он у господина Зиулая, старшины цеха красильщиков. Лет ему дюжины три, если не боле. Мрачный такой мужичина, всегда волком глядит, несколько раз бежать от хозяина пробовал, да ловили. По закону беглого раба лютой смертью казнить следует, и за то из государевой казны господину деньги некоторые полагаются. Чтобы, значит, и остальным рабам устрашение вышло, и хозяин в большом убытке не остался. Но миловал его господин Зиулай, порол как следует, давал отлежаться - и вновь к котлам приставлял. И хоть бы слово благодарности в ответ!
        Так вот, сошёл, говорят, Хаонари с ума. Избран он, значит, Истинным Богом, чтобы волю Его на земле воплотить. А воля, стало быть, в том, чтобы всем рабам свободу дать, а хозяев их под нож. Ибо ничем не хуже раб господина своего, перед лицом Бога Истинного ни раба нет, ни свободного, а все едины. Рабство же враг Божий придумал, Чёрный Бог, создатель зла. Ныне на земле Истинный Бог поражение терпит, а Чёрный торжествует. Но недолго ему радоваться, прозрели рабы, сорвали цепи… значит, скоро всем счастье и наступит. Всем, кто останется…
        Я покивала - конечно, помутился раб умом, о чём речь. Мысли сии зловредные злые духи ему в уши напели. А сама сидела как на шипах - чуяла, откуда он сих мыслей понахватался. Велела же я Алану - молчи, замкни уста… И пожалуйста…
        Но дело уже выправляется, утешали меня, беззащитную вдову, торговку овощами.
        Наместник, светлый господин Арибу, расторопен оказался. Сумел в Огхойе порядок кое-как наладить. Многих восставших рабов переловили да и колесовали, но часть душегубов рассеялась. Говорят, и Хаонари с ними, прячется где-то от возмездия и новые пакости замышляет. Но скоро всё станет хорошо, из Внутреннего Дома уже легион идёт, на усмирение, не более как спустя седмицу в Огхойе будет. И вот тогда уже всех негодяев выловят. Ибо не одни рабы, оказалось, восстали, но кое-где и чернь городская к ним примкнула. Пограбить захотелось, чего ж тут не понять…
        Я не стала останавливаться на ночь. Переждала дневное пекло, поторговавшись, уплатила самую малость, да и уехала. Разговоры, конечно, пойдут. Нечасто торговки овощами верхом путешествуют. Ну и пусть.
        Путь до Огхойи занял у меня шесть дней. Сама измучилась, коня измучила, даже Гхири мой недовольство выказывал… Зато успела. И с каждым днём всё больше попадалось мне на глаза примет недавнего бунта. Встревоженные люди, разговоры, слухи… Женские слёзы - у кого-то мужа зарезали, у кого-то дитя затоптали. И пару раз головешки мне встречались, где раньше большие усадьбы были, пшеницу там сеяли, виноградники держали.
        А уж за два дня до Огхойи вдоль дороги колёса появились. Огромные колёса, от больших возов. На столбах укреплённые. А на колёсах люди растянуты. Вернее, что осталось от них. Чёрные, раздувшиеся, птицами исклёванные. И мухи, гудящими тучами. Чем ближе к Огхойе, тем больше колёс.
        К городу я на рассвете подъехала, ворота ещё заперты были. Пришлось ждать, а за то время я в своё обычное платье переоделась. Хватит таиться, тётушка Саумари возвращается из дальней поездки, в родимый дом возвращается. Если только не на пепелище. Пожары-то огненным ливнем по городу прошлись…
        Если что, жалко дома-то. Большой он, для дел моих удобный. По чистому случаю мне в своё время достался. Я тогда в Огхойе ещё чужачкой слыла, только-только люди об умениях моих прослышали… А дом тот некогда богатому купцу принадлежал, Гиумизи. Сытно старый Гиумизи жил, сладко спал… Слишком сладко. Зарезала его наложница, то ли мозги у неё от ревности растаяли, то ли случилось промеж них что-то жуткое… Зарезала - и сама себя кинжалом в горло. Можно девку понять, кому охота после в кипятке вариться, как по государеву уложению в подобных случаев следует…
        Наследство старшему сыну старика отошло, Хаграйе. Но не заладилась в отцовском доме жизнь. Всё пошло наперекосяк, то ночью стуки раздаются, то огонь сам собою вспыхнет, то голоса страшные слышатся… У домочадцев сны страшные, хвори, скотина чахнет… Ну и велел он другой дом выстроить, а этот продать пытался.
        Куда там… Кому к расшалившимся духам хочется? Так и стоял дом пустой.
        А после жена любимая у Хаграйи занедужила, будучи в тяжести. Местные бабки лечить пробовали, духов гонять, да без толку.
        Позвали и меня, чужачку. Уже особо и не надеясь ни на что.
        Повезло - и им, и мне. Знала я, как ту хворь лечить, и как раз был у меня с собой запас сушеных листьев огонь-травы. Подняла я на ноги бабу, и родила та в срок. Девочка, правда, хиленькая вышла, на третий день угасла, ну да то обычное дело. Главное - сама жива, и ещё дети будут…
        Вот Хаграйя разом две беды с себя и скинул. Заплатил мне домом за исцеление жены. Мол, ты ведьма, только тебе с духами и жить в соседстве. А мне деваться было некуда, при моём ремесле плутовки ютиться по чужим углам никак нельзя, шило-то из мешка и вылезет. Согласилась я, приняла дар.
        И ничего, хороший оказался дом. Никакие шальные духи мне не досаждали, никакие тени не маячили, голоса не стенали. Всего-то и надо было, что не верить в нечисть.
        Оказалось, уцелел дом. Ворота не заперты, дверь входная тоже. Я даже коня привязывать не стала, сразу внутрь бросилась. …Пусто было в доме. Холодные головешки в очаге, в бочках воды едва на донышке, рукой не достать. В комнатах никого. И ведь не разбойничали тут, ничего не разбито, не перевёрнуто. На чердаке запас моих трав в целости. В подвал спустилась, схоронила под каменной плитой «средство» своё. В левый угол глянула - не раскопано ли? Нет, плотная земля, сухая.
        Спешила я домой, гнали меня тоска да предчувствия дурные. И вот я дома, а тоска только глубже в душу вгрызлась. Куда теперь? Где их искать, непутёвых? А если уже и бесполезно искать? Если прибиты где-то к столбам два колеса, и растянуты на них чёрные тела? Или гниют где-то с головами отрезанными. Когда толпа громит, она что, разбираться станет, кто рабов притеснял, кто пёкся о них, а у кого и вовсе рабов не было? Толпе кровь нужна. С другой стороны, дом-то нетронут. Если и схватили их, то уж точно не здесь.
        Сходила я к соседям. Невесёлые узнала вести. Старика Иггуси боле нет, на Нижних Полях старик. Просто на улице был, когда толпа яростная к дому господина Гиуртизи пёрла. И не заметили, как затоптали дедушку. Сыновья его живы, хотя у старшего, у Гаймиха, рука переломана. Уже в лубке, постаралась Миахиса. Я бы лучше сделала, да и так срастётся. А вот где руку-то ему поломали, не стал Гаймих говорить.
        А дом купца Наогисси, к счастью, целехонек. Сказала мне служанка Миугних, что все дни, покуда бунт пылал, сидели они все, крепко затворясь, молились да палочки ароматные жгли. И проявили боги милость, прошли бунтовщики стороной.
        Сейчас Миугних за это шумно благодарила милосердных богов.
        - Не знаю уж, тётушка, куда постояльцы-то твои подевались, - говорила она шёпотом, хотя подслушивать было и некому, и нечего. - Третий день пусто. Я исправно-то ходила, еду им носила… А вот гляжу, не видно их. Нет, разбойники тут не шастали, побоялись, видать, дом твой трогать. Все ж знают, что ты сильные заклятья наложила… А ещё говорят, - она совсем уж понизила голос и потянулась к моему уху, - что главный-то разбойник, поганый Хаонари, ещё до бунта ходил сюда. К тебе то есть, на двор. О чём-то с постояльцем твоим толковал. А уж днём после
        - с рабом евонным. Говорят, плюнул он в конце под ноги, влепил мальчишке затрещину да и восвояси убрался… только это за день до бунта было. Сама я не видела, а люди сказывают…
        Врёт. Это я сразу почувствовала. Своими глазами видела. Может, и ещё что видела, да боится сказать, даже мне. Вот про то, что не знает, куда оба подевались - это правда. Тут у неё глазки не бегали да голос не пресекался.
        Не сказала я ей ничего, в дом пошла. В комнату, где Алан сперва пластом лежал, а после уж и заново ходить учился. Пусто. Даже креста нет, что он на стенку повесил. Раз нет - значит, не схватили его, не утащили отсюда, сам ушёл, да и не в спешке. А коли не в спешке - значит, мог и оставить мне какой знак.
        Не было края моему счастью, когда знак обнаружился. Под циновкой поясок кожаный валялся, и завязаны были на нём узелки. Ну-ка, что там у нас?

«Ждать. Юг. Дорога. Пешком. Восход. Закат. Лево. Роща».
        Всё понятно. Ждут меня на южной дороге, на расстоянии пешего пути от восхода до заката, в роще по левую руку.
        А Гармай ли вязал? - мелькнула у меня осторожная мыслишка. Что если опять «синие плащи»? Ловушку мне готовят?
        А хоть бы и ловушку. Если нет в живых Алана с Гармаем, то что мне «Синяя Цепь»?
        Жить всё одно недолго осталось, чуяла я это селезёнкой. Да и больно хитро для
«плащей». Уж куда проще выманить к больному, там и взять. К тому же они люди взрослые, умные. Уточнили бы место. От восхода до заката - это ж разные люди разное пройдут. Можно и не торопясь двигаться, гуляя, а можно из последних сил поспешать. Роща… Будто одна она там такая, на южной дороге… Нет, определённо бестолочь! И это внушает надежду.
        Прикинула я, что время уж к полудню близится. Значит, ежели коня погонять, к закату как раз и успею. Позже темень наступит, как я их найду?
        Жалко мне было Гиуми, всю ночь, бедный, шёл, притомился, а я ему почти и не дала отдыха. Лишь воды он получил напиться - на колодец внук старика Иггуси сбегал, Агоройхи.
        Южная дорога была ничуть не лучше северной. Тот же пронзительный запах гари, те же чудовищные колёса, те же перепуганные селяне, сбившиеся в кучки. Говорят, боязно сейчас в одиночку ездить, рыщут всюду проклятые рабы, чуют, что терять им нечего, что идёт сюда легион - так хоть напоследок душу потешить, кишки из доброго селянина выпустить. На меня, одинокую всадницу, изумлённо смотрели - те, кто в лицо меня не знал. Случались и те, кому я была знакома. Те не удивлялись, слыхали, небось, о причудах старой ведьмы.
        Чем дальше от города, тем более пустой становилась дорога. Сёла-то - они больше к городам лепятся. А тут и места глухие - степи начинаются, рощицы в них как острова. И близ никакого большого города, да ещё с ярмаркой чтобы… И вообще умные люди ныне дома сидят, легиона ждут.
        Солнце уже завалилось краем за волнистый горизонт, когда слева показалась довольно большая роща. Наконечниками копий устремились в небо высокие кроны зверь-дерева, и щитами пониже этих копий колыхалась дубовая листва. Ну, если не та роща, тогда и не знаю, что думать. Ехала я так, чтобы вдвое быстрее обычного пешехода - без груза, но по делу шагающего.
        И ведь не ошиблась. Едва спешилась, едва повела фыркающего Гиуми к деревьям - так раздался тонкий свист. Разбойники?
        В кустах подлеска что-то зашевелилось, ветки раздвинулись - и тут же выскочил на опушку Гармай. Живой, невредимый, только что в царапинах весь.
        - Ты жива, тётушка! - раздался ликующий вопль, а после и сам он бросился ко мне, упал наземь, ноги обхватил…
        - Я-то жива, - ворчливый тон вернулся ко мне мгновенно, хотя ещё миг назад мне хотелось обнять мальчишку и слезами залить. - А вот господин твой как?
        - Тут он, тут! Живой и здоровый. Только голодный. Два дня мы не ели. Ты нам чего-нибудь привезла, тётушка?
        Ну будто я совсем глупа, будто я седельные сумки наполнить забыла… И лепёшки у меня с собой прихвачены, и ломтики вяленого козьего мяса, и овечий сыр… Даже и кожаный мешочек с вином имелся. Однако ж не сказала я того, а лишь буркнула:
        - Что ж, веди, паршивец…
        В луну Остроглаз темнеет быстро. Скользнёт за горизонт краешек солнечного диска, а и четверти дюжинной доли небесного круга не пройдёт, как сольются тени в плотную, вязкую, но пока ещё дышащую теплом черноту. В небе звёздные птицы появятся, полетят стаями своими. Наверное, если жить великие дюжины лет, то увидишь, как эти стаи куда-нибудь да прилетят. Только не было у меня не то что дюжин великих - и года, пожалуй, не было. Доведётся ли мне следующий Остроглаз увидеть?
        Правда, здесь, под сомкнувшимися кронами, никаких звёзд не заметишь. Луны тоже нет, ей пока не время восходить. Если бы не развёл Гармай небольшой костерок, то и руки бы своей никто из нас не видел.
        Они вообще неплохо тут обосновались. Выбрали место поглуше да подале, если кто с дороги вздумает съехать да в теньке жару пересидеть, нипочём до них не доберётся. Шалашик соорудили, невелик шалаш, да на двоих места хватит. Дождей в эту луну ждать не приходится, а от солнца и мошкары вполне спасает. Родничок рядом журчит, хворосту хоть завались.
        Сперва, конечно, я раны Алана осмотрела. Разговоры подождут, надо последним светом попользоваться. А раны - хорошо. То есть почти и не было их, затянулись, рубцы после себя оставив. И ребро срослось, и в глазах у него не мутится боле.
        Только всё равно мне вид его не понравился. Скулы заострились, глаза набрякшие, пальцы рук елозят, друг друга стискивают. Знаю я такое - это не тело болит, это глубже. Показался мне сейчас господин Алан мехом кузнечным, из которого весь воздух выпустили.
        Потом, конечно, оба на еду накинулись. Оголодали тут, лепёшки, Гармаем из дому захваченные, кончились, а корень «заячьей лапы», в углях испечённый, Алан жевать не смог. Выворачивало его. Хотя, между прочим, вполне питательный корень, если про вкус не думать.
        - Ну а теперь рассказывайте, - велела я, когда первый голод они утолили. - Чую ведь, неспроста вся эта кутерьма завертелась. С чего бы это мятежники об Едином Боге талдычат? Откуда это безумство - мол, пред лицом Его нет ни раба, ни свободного? А я ведь кое-кого просила язык узелком завязать…
        - Не виноват он, тётушка, - тут же встрял Гармай. - Он специально и не проповедовал, только ведь когда люди спрашивают, нельзя ж молчать, запрещено то Богом.
        - Помолчи, Гармай, - поморщился Алан. - Не встревай поперёк… взрослых… А получилось, тётушка, вот как, - глухо продолжил он. - Люди ж не сразу узнали, что ты надолго уехала, приходили, спрашивали тебя. У кого одно болит, у кого другое… Всем я отвечал, что ты в дальней отлучке, вернёшься через две луны или чуть ранее. Хочешь верь, хочешь не верь, я с ними разговоров не заводил, обещал ведь. Но однажды пришёл такой вот здоровенный мужичина…
        - Это он, душегуб, и был, Хаонари, - выпалил Гармай.
        - Да, он, - кивнул в сгущающихся сумерках Алан. - Зуб у него болел. Ну, объяснил я, что не повезло ему, нету сейчас целительницы… Он скривился весь. Вот так всегда, говорит. Всегда ему не везёт, и вообще всем не везёт, несправедливо мир устроен, и почему это у него зуб болит, а у хозяина его, старого и плешивого Зиулая, ничего не болит? Почему боги так неумело мир слепили? Я молчал, кивал, хотя ты ж понимаешь, было мне что ему сказать. А потом он напрямую спросил: говорят, ты принёс весть о каком-то неведомом ранее боге? Ну и что мне делать было? В священной книге нашей сказано, что всякому спрашивающему о вере надо отвечать, и отвечать честно. Тут уж нельзя душой кривить. Да, говорю. Есть Бог Единый, Истинный. Он мир создал, и небо, и землю, и духов неисчислимое множество. Некоторые из этих духов, говорю, возгордились и были низвергнуты Им с небес на землю. Они-то и притворяются богами, а вы им верите, идолов из камня вытёсываете, молитесь, жертвы приносите… Но никакие жертвы не помогут в самом главном…
        - И что же Хаонари? - перебила я Алана. Вот только не хватало позволить ему углубиться в рассуждения о богах.
        - Хаонари слушал, возражал, задавал вопросы. Потом спросил, откуда я родом и откуда знаю обо всём этом? Разумный ведь вопрос, тётушка? Я сказал ему правду - что я из очень дальней земли, где давно уже Бог Истинный открыл себя людям. И что только сейчас дошла о Нём весть и до здешних мест, хотя Он Сам всегда был здесь…
        - А это правда? - прищурилась я.
        - Это часть правды, - устало ответил Алан. - То есть правда, изложенная понятными вам словами. Тётушка, наша земля настолько отличается от здешних стран, что сто лет можно о том рассказывать. Хотя всё равно без толку, в вашем языке даже слов нужных пока нет…
        - И тогда Хаонари спросил у господина, как Истинный Бог относится к рабам, - Гармаю, видно, тоже хотелось принять участие в разговоре.
        - И что же ответил господин? - я и сама догадывалась, и ничего хорошего в догадках моих не было.
        - Что-что… - усмехнулся Алан. - Правду, конечно. Как положено по нашей вере.
        Если бы я знал, чем это обернётся…
        Не хотелось мне в странной вере его копаться, но сейчас нужно было выяснить всё досконально. Всё, что в тот день стряслось.
        - Алан, - вздохнула я, - попробуй вспомнить точно, что тогда говорил. Это важно.
        - Ну, я ответил, что Бог всех людей любит. Он всех по Своему образу сотворил, и не делает различий между рабом и свободным, между мужчиной и женщиной, между бедным и богатым, между народом Внутреннего Дома и самым что ни на есть диким варваром… В том смысле, что никто из них ни хуже, ни лучше, и Он всех любит одинаково. Ну вот как мать любит своих детей, хотя один тихоня, другой пострелёнок каких поискать, третий болеет всё время, четвёртый глуп, пятый умён… А они ей все дороги. Или вот как пальцы на руке. Большой палец посильнее мизинца, но что один отрежь, что другой - болеть будет одинаково… А что касается рабов… у раба такая же бессмертная душа, как у свободного, и раб точно так же будет спасён для жизни вечной, если этого спасения захочет, уверует в Спасителя и пойдёт путём Истины…
        - Давай я догадаюсь, что после этого спросил Хаонари? - невесело предложила я. - Он спросил, есть ли рабы в твоей земле, где так давно поклоняются Богу Истинному.
        - Верно, - слегка удивился Алан. - Но как ты узнала?
        - Тоже мне, загадка мудреца Наорикази, - усмехнулась я. - Хаонари очень практичный человек. Его не волнуют всякие сложные вопросы о божественной природе, о создании мира, о небесах и духах. Он из всего хочет выгоду извлечь.
        - Какая ж тут выгода? - не понял Алан.
        - Сперва скажи, что ты ему ответил.
        - Правду. Я сказал, что у нас давно уже нет рабства, что все люди у нас свободны. Хотя и своих неприятностей у каждого хватает, и никто в счастье не купается… У нас совсем другая жизнь, тут невозможно сравнивать, что лучше, что хуже…
        - Довольно, - я наклонилась и подбросила веток в костёр. - Хаонари понял вот что: есть бог, который хочет сделать всех рабов свободными. Которому это в одной стране уже удалось. Значит, бог сильный. Насчёт любви ко всем он, конечно, не понял, да и мудрено понять. Но ему это уже не слишком важно. Главное, он нашёл бога, который хочет того же, чего и он. Бога, который поможет бунтовщикам.
        Молниями с неба, полчищами броненосных зверей или ещё как. Такому богу Хаонари готов служить. И про такого бога он станет рассказывать рабам. Может, он даже и сам не слишком поверил, но он не глуп - знает, что поверят другие. Поверят и пойдут за ним. За вестником справедливого бога.
        - Но потом-то я сказал, что избавление от рабства не бывает мгновенно, - возразил Алан. - В нашей земле это великую дюжину лет заняло, и здесь так же будет. Устами вестника Своего Бог сказал, что перед лицом Его все равны. И теми же устами добавил, что каждый, уверовав, должен оставаться в том звании, в каком призван. Раб не должен смущаться своим рабским состоянием, но должен помнить, что к высшей, духовной свободе он призван. К свободе, которая важнее любой земной, внешней свободы. А господин должен помнить, что он и сам - раб Божий, что и над ним есть Господь, и потому должен он миловать рабов своих, умеряя строгость…
        - Ты мог талдычить хоть до ночи, - оборвала я оправдывающегося Алана. - Хаонари этого уже не услышал. Понимаешь, это уже не полезно для его целей. А какие у него цели, ты после имел возможность насмотреться. Что было дальше?
        - Спустя дней пять начались беспорядки, - расстроено сказал Алан. - Мы сидели дома, никуда не совались, знали только то, что рассказывала тётушка Миугних…
        - Это ты не совался, господин, - вставил Гармай, - а я по городу бегал, всё видел. И как дом господина Гиуртизи жгли, и как высокородных на колья сажали…
        - Какая наглость! - не сдержалась я. - Ты, Алан, попустительством своим совсем испортил парня. Мало того, что запретов твоих не послушался, так ещё и смеет так вот прямо и объявлять это… Ты уже достаточно окреп, чтобы задать поганцу хорошую порку!
        Алан помолчал. Потом глухо сказал:
        - Ну вот ещё… Мало что ли парень всякого зверства на своей шкуре испытал? Да и не принято в нашей земле детей бить…
        Я чуть не застонала. Это что ж за такая безумная земля? Как она ещё внутрь себя не провалилась?
        - Вот потому-то и не понимаешь ты ничего в здешних делах да здешних людях, - мне жаль было его, но пришелец из загадочной земли явно нуждался в горьком лекарстве. - Если даже в такой малости глупишь, чего ж о прочем говорить? Как же ты отважился о Боге своём учить, если в житейских делах ничего не смыслишь? Над тобой смеяться будут… и не только над тобой.
        - Через два дня после бунта Хаонари опять пришёл, - Гармай явно воспользовался паузой, чтобы увести разговор от опасной для его задницы темы. - Предлагал господину присоединиться к ним.
        - Да, - глухо подтвердил Алан, - было такое дело. Явился с толпой соратников.
        Дюжина, если не больше. При оружии, в шелка разряженные. Ввалились на двор, позвали меня, спросили, пойду ли я с ними, хозяев резать и тем Богу Истинному служить. Тут уж я накричал на них. Сказал, что резнёй этой служат они не Богу, а врагу Его, диаволу. Что ничего не знают они о Боге, да и ту малость, что от меня услышали, по своей прихоти извратили. Что кто поднимет меч, тот от меча и погибнет.
        - Они сперва побить его хотели, - добавил Гармай, - да Хаонари волков своих удержал. Ушли, воротиной хлопнули. А потом он и ко мне подошёл, наутро. Я как раз от колодца с вёдрами топал. Говорит - ну ты-то с нами пойдёшь? Ты ж наш, ты раб, вот и клеймо как и у нас. Бросай, говорит, своего господина, у него хоть и есть правильные слова, да многовато дури в башке…
        Я хмыкнула. Кое в чём душегуб был совершенно прав.
        - А я ему сказал, что ни на шаг от господина не отойду, - возбуждённо продолжал Гармай. - Что не хочу свободным делаться, если без него, без господина. Тогда Хаонари сплюнул и пошёл себе… После того я к тебе, тётушка, Гхири и послал.
        Сказал ему, к тётушке беги давай, зови сюда. Пропадём тут без неё, сказал. А он умный, Гхири, догадался, куда бечь.
        О полученной затрещине мальчишка, что любопытно, умолчал.
        - Ещё седмицу мы дома сидели, - продолжал Алан. - Потом вроде усмирили бунт.
        - А я в городе крутился, - добавил Гармай. - И разговоры нехорошие слышал. Что вроде как Хаонари от господина моего зловерие подцепил. Вроде как поймали одного из тех рабов, что вместе с ним тогда приходили. И тот под пытками показал… Вот тогда мы решили - уходить надо. И чтобы на твой дом, тётушка, беду не навести, и господина чтоб сберечь. Сбегал я на разведку, место отыскал, вернулся за господином, знак тебе оставил - ну и пошли мы сюда. Уже пятый день сидим.
        Скучно…
        Скучно ему, паршивцу…
        - Плохи наши дела, - объявила я, помолчав. - Из Внутреннего Дома легион идёт в Огхойю, на усмирение. Может, завтра будет, может, послезавтра. Это вам не стража наместника, эти волки службу знают. Бунт рабов - это ж такое дело, что просто так не оставляют. Выжигать надо скверну калёным железом, чтобы дюжины дюжин лет помнили, боялись… Такое тут начнётся… Ни в какой рощице не отсидишься.
        Поймают тебя, Алан.
        Потрескивало пламя в костерке, трещала у нас над головами птица какая-то, и тихо-тихо, замолкая на ночь, стрекотали в траве цикады. Зной дневного солнца давно уж развеялся, пробегали то и дело прохладные ночные ветерки, но зябко ещё не было.
        - Значит, на то воля Божия, - отвернувшись, вздохнул Алан. - Что толку от неё бегать? Да ведь я с самого начала на медовые пироги не рассчитывал. Я должен был сюда слово о спасении принести, а там пускай хоть жгут. Я и принёс…
        - Ну и сам видишь, чем обернулось, - во рту у меня сделалось кисло. - Кровью. И это не вся ещё кровь, и та, что легион прольёт - тоже не вся. Большая смута в Высоком Доме начнётся, да и на другие земли перекинется. Сам погляди - повсюду ведь есть рабы. И ненавидят они господ своих, и мечтают о жестокой мести. Что их в покорности держит? Страх перед силой государевой, это первое. Да только одного страха мало, ко всему человек привыкает, к страху тоже. И тут второе - понимают рабы, что такова судьба их, и не попрёшь супротив судьбы. Это всё равно как против ветра плевать до воду палкой сечь. Тут хочешь не хочешь, а смиришься. Раб может сбежать от жестокого хозяина, может и свободу обрести, хотя и редко то случается - но никогда ещё рабам в голову не приходило, что вообще не должно быть на земле рабства. Что их доля - не судьба, которая сильнее богов, а злая воля какого-то Чёрного. И что есть у них могучий покровитель на небесах, который призывает их восстать… Теперь они веру получили, и вера впереди их покатится, в кровавую кашу все земли размалывая. Никакими легионами не сдержать…
        - Но это же чушь собачья, что этот Хаонари напридумывал! - вскинулся Алан. - Так извратить божественное учение… Ведь у нас ничего такого не было, когда воплотился в нашей земле Бог. Хотя и у нас было рабство, и жестокости всякие были, почище ваших. Но уверовавшие в Господа не поднимали бунтов, не лили реки крови… - Он замялся, словно прислушиваясь к чему-то. - Ну, то есть, конечно, в жизни всякое случалось, но чтобы так…
        - Ты ещё всего не знаешь, - вздохнула я. Жестоко было открывать ему это, но и молчать не стоило. - Ты не знаешь, к примеру, что Хаонари родом из-за южного моря, что за пределами Высокого Дома. Из Ги-Даорингу он. В малолетстве сюда попал, с родителями вместе… Имя ему хозяин здешнее дал, а истинное имя-то его другое, Ми-Гарохажи, что означает «месть земли». И здешних богов он чтил притворно, ибо воспитан был в тамошней вере. А они, южные варвары, богам своим человеческие жертвы приносят. Хаонари это с молоком матери впитал. Вот и думай, зачем ему столько крови? Я пока ехала, со многими перемолвилась, были и те, кто своими глазами его злодейства видел. Не абы как он людей казнил. Когда на каждом пальце верхнюю фалангу отрезают - думаешь, это простая жестокость? Нет, родной, это у них за морем так принято жертву к убиению готовить. Когда из живого человека сердце вырывают, а после жгут - это опять же обряд ихний. Только Хаонари не божкам своим диким эти жертвы возносил, а твоему Истинному Богу.
        В слабом свете костра не было видно, как побледнел Алан, но я и так знала, что кожа его сейчас белее пальмовой бумаги.
        - Какой же я дурак… - слетело с его губ, а потом ещё несколько слов, не по-нашему. - Понимаешь, когда я шёл сюда - думал, будут люди, которые станут смеяться над истинной верой. И будут люди, которые возненавидят её и начнут преследовать вестников Слова. Будут, однако же, и уверовавшие. А вот что найдутся злодеи, которые так исказят суть… в угоду своим страстям, своим идолам… нет, я понимал, что такое возможно, но как-то… не готов был.
        Надеялся, пронесёт… ведь мне казалось, я хорошо подготовлен. Я восемь лет изучал ваши обычаи, языки… читал свитки ваших мудрецов… И всё пошло насмарку. Из-за какого-то…
        Выплюнув не наше слово, он вновь замолчал, и не хотела я прерывать вязкую тишину.
        - Остаётся одно, - наконец встрепенулся Алан. - Я вернусь в Огхойю и сдамся властям. Объявлю им, что Истинный Бог - это вовсе не то чудовище, которое сочинил Хаонари. Что наша вера не призывает бунтовать против земного порядка.
        Что…
        - Ничего глупее не мог придумать? - сплюнула я в костёр кислую слюну. - Ты что, вообразил, будто тысячные толпы соберутся тебя слушать? Твои слова долетят только до государева чиновника да парочки палачей. И уверяю тебя, они не станут в божественных тонкостях разбираться. Им надо представить Внутреннему Дому зачинщика смуты. И это будешь ты. Хаонари сбежал, и когда ещё его словят, если вообще словят. А ты вот он, рядом. Казнят тебя в столице, и всего делов. А Хаонари что? Он ловкая тварь, он ещё вдоволь по Высокому Дому погуляет, кровушки польёт. Потом-то конец ясный - или поймают государевы люди, или свои же придушат… И ты этого смертью своей глупой не остановишь. Уж о том не говорю, что и мальчишку погубишь. Он ведь от тебя не отвяжется. Не так ли, Гармай?
        Тот промолчал и только плотнее прижался к своему господину.
        - Что же ты предлагаешь, тётушка? - тусклым голосом спросил Алан.
        А что я предлагаю? Будто у меня есть задумка какая. Сдаваться властям нельзя, долго бегать от них тоже не выйдет. Я, конечно, пошла бы с ними, но и мои уловки бесполезны против целого легиона. Ведь каждый локоть земли прочешут, каждую пядь. А Алана-то многие видели, уже год как он в наших краях бродит, Бога своего проповедует…
        Уже год… А раньше?
        - Алан, - сказала я. - По твоим словам, ты родом из очень дальней земли, что за бескрайним океаном. Я права?
        Он молча кивнул.
        - И так далека твоя земля, что хоть всю жизнь до неё на лучшем жеребце скачи да на лучшем корабле плыви, а ведь не доскачешь и не доплывёшь. Иначе б нашлись путешественники, и ходили бы из уст в уста их рассказы. Тебе на вид не более трёх дюжин лет. Как же ты сумел добраться до Высокого Дома, Алан?
        Тот молчал, глядя в мятущиеся языки пламени. Я чуть отдвинулась от костра, вытянула затекшие ноги. И увидела звезду - она проскользнула своим холодным синеватым лучом сквозь дубовую листву.
        - Ладно, - махнул он рукой. - Чего уж теперь… Всё равно хуже не станет… Куда уж хуже-то… Что толку теперь скрывать… правила ведь принимаются для обычных обстоятельств… а когда всё катится псу под хвост…
        Казалось, он отвечал не мне, а кому-то другому - суровому и въедливому.
        - Моя земля очень далеко, тётушка Саумари, - продолжил Алан уже спокойнее. - Так далеко, что никто из вас не может и представить. И, конечно, ни пешком, ни на корабле туда не добраться. Однако есть иные пути. В вашем языке просто нет таких понятий… Но если говорить иносказательно… я прилетел сюда на воздушной лодке. Это, конечно, не лодка… просто другого слова не подберу. Пойми, наш мир очень отличается от вашего… и у нас есть такие вещи, которые здесь все, и даже ты, тётушка, сочли бы сильным колдовством… хотя никакого колдовства, а всего лишь хитроумные устройства…
        - Да уж поняла. - Мне вдруг захотелось расчесать его спутанные волосы, как две дюжины тому назад, в прошлой жизни, расчёсывала я их моему мальчику, Миухири. - Ты можешь вернуться обратно, тем же путём? Где сейчас твоя лодка?
        - Там, - Алан направил ладонь вверх, к невидимому за листвой ночному небу. - Наверху. Внутри ещё большей лодки. Да, я могу её позвать, и она спустится, заберёт меня. Правда, это не так просто…
        - В чём же сложность? - перешла я к делу.
        - Я не могу вот прямо сейчас послать ей приказ… У меня нет для этого необходимой вещи… Если бы ты верила в колдовство, я бы назвал эту вещь талисманом… но ты не веришь, а истинное её название ничего тебе не скажет. Я когда спустился сюда, спрятал её в надёжном месте… не так уж далеко отсюда, в горах Анорлайи…
        - Пол-луны по меньшей мере, - облизала я пересохшие губы. - Сперва по этой дороге, южной, дале к востоку отклониться, и степями. А луна сейчас жаркая стоит, колодцы в степи пересохли, да и немного их, колодцев, знать надо места.
        Можно, конечно, степь югом обогнуть, но это на целую луну длиннее выйдет, да и места там населённые. Как бы не схватили вас… Лучше уж степью. Бурдюки у меня большие, здесь воды наберёте, и потихоньку двинетесь. Гиуми возьмёте, скотинка крепкая. Пока вода будет встречаться, он вам послужит. А в степи падёт, что ж делать-то. Судьба конская… Дале пешком пойдёте. Авось, удача твоя покуда не кончилась…
        - Да какая там удача, - сплюнул в костёр Алан. - Сама видишь, тётушка, что творится.
        - А как же воля твоего Истинного Бога? - не удержалась я от ехидства. - Сам же говорил, что всё по Его воле делается.
        - Это верно, - согласился он. - Да только если воля человеческая наперекос Его воле идёт, Он ломать не станет, как палку об колено. Свободу Он нам дал, а уж как мы этой свободой распорядимся… Кажется, где-то я сильно ошибся… Как-то очень уж легко поверил, что сила Его всегда со мной, что раз на великое служение я отважился, то Он меня во всех делах моих поддержит. Слишком я понадеялся, будто всегда пойму божественную волю…
        - Чтобы терзаться, ты время ещё найдёшь, - прервала я его бормотание. - Скажи лучше, эта твоя лодка… она вас обоих поднять сможет? Или свалитесь с воздуха-то?
        - Да поднимет, куда ж она денется… - усмехнулся Алан. - Она и быка поднимет, ей, железке, всё равно. Правда, там, наверху, другие сложности начнутся… ну уж как-нибудь…
        - Ты яснее говори! - потребовала я. - Что тебе грозит? Или не тебе, а вот ему?
        Знаю я, в иные страны чужаков не пускают…
        - Ну, тут уж никуда они не денутся… - махнул он рукой. - Он же теперь знает о нас, поэтому назад не отправят. Но вот что дальше с ним будет… Это ж первый такой случай…
        - Не казнят? - обеспокоилась я.
        - Что ты, тётушка, - невесело рассмеялся он. - Они же… мы же такие человечные… ни пыток у нас нет, ни казней, ни рабства… только мы и без того по уши в дерьме… А, ладно. Не будем об этом… А что до меня - судить меня станут. Закон я нарушил. Никому из наших нельзя было сюда, к вам.
        - И что с тобой сделают? - мне стало зябко, и не могло меня согреть чахлое пламя нашего костерка.
        - Какая разница? - отмахнулся он. - Не беспокойся, не казнят, не искалечат, может, и без заточения обойдётся. А остального тебе не понять, уж очень всё у нас отличается.
        - Ну, я много чего могу понять, что другим недоступно, - хмыкнула я. - Жизнью обучена. Но зачем попусту болтать? Сейчас хоть малость, а поспать надо, а рассветом подымемся. Я обратно в Огхойю поковыляю, а вы на юг.
        - Может, и ты с нами, тётушка? - вылез доселе молчавший Гармай. - Сама ж слышала, лодка наша всех подымет…

«Наша лодка»! Нет, ну каков наглец!
        - Нет, правда, чего тебе вертаться-то? - оживившись, продолжал мальчишка. - Непременно кто донесёт, что ты у себя в доме господина укрывала. К наместнику в судилище потянут…
        - Вот только мне и осталось, что на небесных лодках кататься, - рассмеялась я смехом «шипы остролиста». - Стара я для этих глупостей, и нечего мне в той стране делать. А здесь я людям нужна. Роды принять, с мужем помирить, глаза излечить… Сколько сумею, столько и протяну. А наместник… Да ты сам, дурак, сообрази - кто ж на городскую ведьму жалиться станет? Кому охота после без помощи остаться? Да кабы и донесли… Я что? Меня попросили полечить, ну и полечила. Двадцать восемь серебряных докко за то стрясла, вот они, монетки-то, гляньте. А про зловерие постояльца своего и вовсе я не слыхала. Хаонари он ум совращал? Так я в те дни в отъезде была, высокородной госпоже Гайомах-ри камни из почек убирала. Никуда не денется высокородная курица, подтвердит. Так что мне опасаться нечего. И хватит о том. Давайте-ка спать ложиться.
        - А ещё, тётушка, - не сдавался Гармай, - уж больно расставаться с тобою жалко.
        И мне, и господину…
        - Ха, - вытянув руку, я слегка дёрнула его за ухо. - Жалко, видишь ли, ему…
        Мало ли кому чего жалко. Да только судьбе жалость наша без разницы. Слепая она потому что и глухая. Как скала, как облако, как вон это бревно…
        - Матушка Саумари, - тихо и очень серьёзно сказал Алан и, поднявшись на ноги, достал откуда-то свой резной деревянный крест. - Вот, возьми себе. Ну пожалуйста, возьми. Мне так спокойнее. И да пребудет с тобой сила триединого Бога - Отца, Сына и Духа Святого. И молитвы Пречистой Матери его да уберегут тебя от всякого зла.
        - Да ладно, пускай, - я взяла крест и сунула его за пазуху.

«Матушка»… Не «тётушка», значит, а «матушка»… Сколько же лет не звали меня этим словом? Две дюжины…
        В глазах защипало, но я удержалась. Спать надо.

10
        Мне, считай, повезло - не в сырой подвал засунули, и не в яму, где по колено гнилая вода, а на самый верх Вороньей Башни. Под самыми сводами - даже встав, не дотянешься, - узкое оконце, толстой решёткой забранное. Солома для постели чистая, крысиных лазов не заметно, да и сухо здесь. А что мошкара вьётся да зудит, так то мелочь, не стоящая внимания. И верно сказать, позаботился обо мне славный Аргминди-ри.
        Когда везли сюда, в столицу, то в деревянной клетке была мягкая соломенная постель, которую ежедневно меняли, и вдоволь было еды - не высокородных яств, конечно, но сытной и вкусной. Даже вяленым мясом старушку баловали… Зевак, собиравшихся закидывать меня гнилыми овощами, воины отгоняли древками копий.
        Наверняка не по своей воле, а следуя приказу. Сами-то они боялись меня прямо как злого духа. Ещё бы - и ведьма я, и зачинщица смуты, и жрица какого-то нового и страшного бога…
        А всего ведь пошёл дюжинный день с тех пор, как рассталась я с ними - с теми, чьи жизненные линии переплелись с моею столь же затейливо, как и ломаная линия наставника Гирхана.
        Не стала я тогда прощаться, побоялась, что слёз не удержу. Ведь кто я есть - слабая женщина, хоть и науки хитрые освоила, сабельный бой да прочие искусства.
        А всё одно - сердце моё точно на чьей-то огромной ладони лежит и рвётся от боли.
        Встала я до рассвета, поглядела на них, спящих - Алан на спине раскинулся, руки под голову положил, а Гармай подле него калачиком свернулся, будто дитя малое. И поняла я, что спешить надо, иначе не выдержу. Взяла кожаный пояс Алана, вывязала тремя узлами на нём слово «удача», потрепала по холке стреноженного коня. Потом Гхири своего неразлучного тихо высвистела, по шейке погладила и велела:
        - С ними оставайся. Оберегай их.
        И пошла не оглядываясь.
        До Огхойи я быстро добралась, ещё до захода, успела в городские ворота войти. И каким же мне огромным и пустым мой дом показался! Прямо хоть складывай суму и прочь иди, новую судьбу искать.
        Но мне новую искать было нельзя, мне старую надо было до конца довести. И потому покопалась я в припасах, поставила вариться бобовую похлёбку и пошла в книгу записывать всё случившееся. Сама не понимала, зачем время трачу? Для кого пишу?
        Как не станет меня, так и не найдут книги мои, на чердаке надёжно укрытые. А коли и найдут, то сожгут не разбираясь. Потому что до сухости в горле, до рези в животе чуяла я свою скорую судьбу. И одному лишь радовалась, что оба они, и Алан, и мальчишка, не догадались, что я задумала. А то бы не отпустили… и не драться же с ними.
        Пошла я по соседям, послушала новости. Легион-то, оказывается, поспешал. Ещё к полудню в Огхойю вошёл, а только к завтрему ждали. Обосновались в городских казармах, да и за стенами лагерем встали. Начальствующий, светлый держатель Аргминди-ри, городского главу к себе сразу затребовал, да начальника стражи, да писцов из Налоговой Палаты и из Карательной. Долго совещались о чём-то. После на рыночной площади глашатай орал, мол, кто укажет, где какой беглый смутьян скрывается, то за каждую голову по дюжине докко. А кто самого Хаонари выдаст, тому дюжину дюжин.
        Аргминди-ри? Я и не припомнила его сходу. Потом уж в книгах порылась, отыскала запись.
        А утром, едва солнце над крышами выкатилось, пришла за мной моя судьба. Не городские стражники, тех-то я всех знаю, а из легиона. Бронзовые панцири до блеска надраены, прям как зеркальце моё, на плечах короткие копья для ближнего боя, на поясах мечи, вроде того, каким разбойник Худгару вертел. Дюжина их была, и с ними - усатый дюжинник пожилых лет.
        Простучал рукоятью меча по воротам.
        - Чего надо? - сухо спросила я.
        - Надо нам ведьму городскую, почтенную госпожу Саумари, - твёрдо ответил дюжинник.
        - Это, значит, меня, - ухмыльнулась я, отодвигая засов.
        - Прощения прошу, почтенная Саумари, но только срочно тебя требует светлый держатель Аргминди-ри. Велено доставить. А за дом не беспокойся. Ты и ты, - ткнул он пальцем в двоих воинов, - охранять. Чтоб ни одна сволочь и близко не подошла!
        Думала я, в узилище здешнее потащат, но повели меня в дом городского головы, где обосновался начальствующий над легионом со своей свитой.
        - Что, Аргминди, опять гнилой кашель мучает? - спросила я, когда навстречу мне шагнул светлый держатель.
        Да, не знай заранее, и не узнала бы. Тогда, дюжину лет назад, это был хилого сложения мальчик с бледным лицом и тонкими губами. На вид ему я бы и десяти не дала. Сейчас - крепкий молодой воин, на загорелом лице выпирают острые скулы, мышцы на плечах бугрятся, чёрные волосы перехвачены алой ленточкой, знак принадлежности к государеву роду.
        - Здравствуй, тётушка Саумари, - кивнул он мне. - Благодарность богам, с тех пор ни кашля кровавого, ни другой какой хвори. Ты можешь сесть, - сильная рука указала на сложенную вчетверо медвежью шкуру.
        - Если всё у тебя хорошо со здоровьем, то зачем же я тебе потребовалась, господин? Или тебе погадать, приворожить, порчу снять?
        Я криво улыбнулась. Оба мы понимали, что не за тем меня сюда привели.
        Аргминди-ри помолчал, пожевал губами - столь же тонкими, как и тогда, в дни стылой луны Мокродуй, когда возле ворот моих остановилась целая процессия - вооружённые всадники, рабы, крытые носилки.
        Случайность. Проездом через Огхойю как-то странствовал один столичный вельможа, подцепил у нас серую лихорадку, я его выходила, получила серебро - и думать о нём забыла. А он, оказывается, помнил, и теперь по его совету ко мне, великой целительнице, привезли внучатого государева племянника. Не нынешнего, Уицмирла, а ещё старого государя, Омнасидха. Столичные лекаря ничего не могли поделать с гнилым кашлем. Советовали не скупиться на жертвы богам.
        Целую луну был у меня сиятельный ребятёнок в доме, и с ним - истеричная мать его, и рабы, и домочадцы, и воины охраны, и вообще непонятно кто. Сама не знаю, как я эту сумятицу выдержала. Но ничего, справилась, отпоила мальца горными травами, выкупала в ваннах грязевых, извела гниль в лёгких. Заплатили неожиданно мало, я на большее надеялась. Ну да не те посетители, с кем торговаться можно.
        - Тётушка Саумари, - волнуясь, начал Аргминди-ри, - тут дело-то какое.
        Неприятное дело, да… Говорят, в доме твоём долгое время жил некий странник, который до того ходил по землям Высокого Дома и учил о неком неведомом доселе боге. А здесь, в Огхойе, свёл он знакомство с рабом Хаонари, который припал к новой вере и потому поднял рабский бунт. Кровь пролилась, много крови. Это правда?
        Ну вот, всё как и ожидалось.
        - Смотря что, господин, - усмехнулась я. - Что разбойник Хаонари пролил немало крови, и по большей части безвинной - то несомненная правда. Что за луну до того попросил меня о помощи израненный путник - тоже правда. А вот всё остальное…
        Встречался ли тот человек с Хаонари, я не ведаю. Не было меня в те дни дома, далеко на севере я была, к больному лежачему вызвали. Конём вот за лечение наградили… Уже когда вернулась, то разговоры такие услышала, а много ли в том правды…
        - Как же ты оставила дом на незнакомого тебе человека? Ты же умная женщина…
        - Ну, человек он вроде как неплохой мне показался, да и не прогонять же, раны его не до конца зажили. Вот представь, дюжину лет назад я бы выставила тебя недолеченным. Смешно?
        Мы оба посмеялись, представив, что бы из того вышло.
        - А, между прочим, не смешно, - я судорожно вздохнула. Пора было начинать мою задумку. - Чем ты лучше того странника?
        Аргминди-ри сильно удивился, но сдержал возглас.
        - Но он, этот странник, учил о неком Истинном Боге?
        Что ж, вот теперь я удивлю мальчика по-настоящему.
        - Всё было с точностью до наоборот, господин. Это я открыла ему глаза на Истинного Бога. Я научила его истинам веры. Ибо знай, Аргминди-ри, что боги Высокого Дома - суть ложные боги. Это всего лишь духи, присвоившие себе неподобающее имя. А Истинный Бог, Создатель мира, один. Он создал всё - и людей, и духов, и всякую живую тварь. И поначалу, в первые дни творения, люди знали Его, видели Его лицо. Но потом ворожба тёмных духов затмила их сердца, и мало-помалу забыли они Его, и поклонились богам, которые на самом деле служебные духи, изменившие своему Господину…
        Поначалу я боялась улыбнуться - тогда всё пошло бы насмарку. Мне необходимо было выглядеть предельно серьёзной. Глаза мои должны пылать, а голос звенеть тоном
«белая звезда». Но, вслушиваясь в себя, я поняла, что боялась зря. Кажется, поймала то, что наставник Гирхан называл нитью. «Ты, девонька, когда изображаешь кого, - глуховато говорил он, - верь, что так оно на самом деле и есть. Слови нить своей игры. Только помни при том, где игра твоя, а где ты…» - Что с тобой, тётушка Саумари? - светлый держатель подошёл ко мне и озабоченно потрогал лоб. - Уж не лихорадит ли тебя? Что за чушь ты сейчас несла?
        - Это не чушь, Аргминди, - спокойно ответила я. - Это правда. Вот уже две дюжины лет, как тайно поклоняюсь я Богу Единому. Это Истинный Бог, и могучий. Его силой творила я чудеса, изгоняла духов, исцеляла больных… тебя в том числе. Да, я до времени таилась, ибо страшно мне было открыто возвестить правду об истинном Владыке миров. Но вот пришёл этот странник, и пожалела я его. Слаб он был телом, но силён духом, и дух его жаждал истины. Я преподала ему начатки веры. И он жадно впитал их, как сухая губка впитывает воду.
        - Но как же… - потрясённо протянул Аргминди-ри, - ведь говорят, что он и раньше, ещё до того, как ты взяла его в свой дом, возвещал это безумное учение.
        Есть свидетели…
        - Свидетели чего? - усмехнулась я. - Что некий человек говорил им что-то, чего они не поняли? С какой стати это именно мой постоялец, Аалану? - я намеренно произнесла имя Алана на северный лад. Ложный следок нам не помешает. - Ты вели записать рассказы этих людей, только непременно чтобы говорили они порознь. И убедишься, что не совпадут их показания. А что такие лжесвидетели есть, нимало не удивлюсь. Каждому охота получить серебряные докко, о которых вчера глашатай орал.
        - Тётушка, - огорчённо сказал Аргминди-ри, - ты, видать, сошла с ума. Ты не понимаешь, сколь важно это дело. Государь послал меня во главе легиона, с целью выловить не только рядовых бунтовщиков, но и самого вдохновителя смуты. Нельзя этого душегуба упустить, он ведь и в другом месте такой же бунт подымет, такую же кровь прольёт. Поначалу мы думали, что именно раб Хаонари виною всему. Но потом выяснились подробности. Не мог неотёсанный раб сам выдумать такое безумное учение. От кого-то подцепил, не иначе. И потому главная наша цель - это тот, кто его заразил зловерием. Сама посуди - заразил одного, заразит и других.
        Я глубоко вдохнула.
        - Считай, я это и была, Аргминди-ри. Ты многого не знаешь. Тебе донесли, что Хаонари перед тем, как бунт поднять, приходил ко мне на двор и толковал о чём-то с Аалану. А ещё кто-то напел тебе, будто Аалану - это тот самый, кто по земле ходит и о Истинном Боге учит. Вот ты и вообразил, что Аалану всему виной. А на деле иначе было. Не впервые Хаонари в мой дом заявился. Я помогаю всем, кто ко мне приходит, будь то светлый держатель, будь то грязный раб. Ибо так велит наша вера. Для Бога все едины, и свободные, и рабы. Ну так вот, пришёл как-то ко мне Хаонари зубы лечить. У него что душа, что зубы - одинаково гнилые… И как раз я с Аалану беседовала, истины веры ему открывала. Хаонари велела во дворе ждать, когда позову. А он, поганец, в дом прокрался и разговор наш с Аалану подслушал.
        Я так увлеклась, что поначалу и не заметила. Потом, конечно, наказала его - и больной зуб лечить не стала, и на здоровые боль напустила… Вот как всё на самом деле случилось. Услышал он краем уха божественные истины, да и перетолковал на свой лад.
        - Но ведь видели люди, как он с этим твоим Аалану беседовал. Сразу как бунт вспыхнул.
        - Может, и беседовал, - кивнула я. - Про то не ведаю, но допускаю. Видать, решил он, что нужен ему кто-то, кто поболе его об Истинном Боге знает. Меня нет, ну так и постоялец мой сгодится.
        - Где же сейчас твой постоялец? - хитро прищурился Аргминди-ри. Наивный мальчик… Думает, будто тонко допрос ведёт. В Хиуссу бы его, к жрецам тамошним… быстро бы понял, как оно на самом деле бывает… Интересно, чем в столице он занимается? Судя по фигуре, и впрямь в войске. Но одно - караул нести да боевые приёмы оттачивать, а другое - искусством сыска владеть. Повезло мне, что не старого волка, прожженного хитреца какого послали, а мальчишку, зато государева родича. Увы, так оно в Высоком Доме принято. Родство превыше умения.
        - Того не знаю. Как вернулась я из северных земель, так дом пустым нашла.
        Сходила по соседям, поспрашивала. Не видели, говорят, не слышали. Есть у меня мысль одна… - понизила я голос. - Думаю, похитил его Хаонари, дабы силой заставить себе служить. Нужен ему человек, который бы красиво умел о божественных делах рассуждать. Своего-то умишка недостаточно… Ты пойми главное, господин. Та тьма, которую он за учение о Боге Истинном выдаёт, ничего общего со светом не имеет. Не того Триединый Бог от нас требует, чтобы рабы хозяев своих резали. Любит Бог в равной мере и тех, и других, но и от нас любви хочет, и к Себе, и друг ко другу. И не только друга любить полагается, но и врага. А какая ж то любовь, если резня?
        Удивительно легко вспоминались сейчас слова Алана, в разное время сказанные.
        Ложились на язык сами собой. И поразительное дело - я вроде как и сама в них поверила. С Аланом-то всё ругалась, насмехалась над безумным учением его, но сейчас не было Алана, одна я была с этим его Истинным Богом. Любит всех… и рабов, и держателей светлых, и добрых, и злых… Безумие? Но может, небесная истина и должна казаться нам безумием? Ведь сочти мы её мудростью, то была бы она чем-то таким, что мы привыкли умным полагать… но это значило бы, что нет в ней ничего нового, что это просто старые слова, красиво друг с другом сплетённые… земные слова, обычные… Что, если безумица как раз я, и по безумству своему так и не поняла Алана? Любит всех… выходит, и меня? Что ж тогда Он всегда от меня прятался? Или это я слишком ловко «нить» поймала, так поймала, что сама в ней запуталась?
        - Скажи-ка, тётушка Саумари, а где ты была вчера весь день? - лукаво поинтересовался Аргминди-ри. - Соседи сказали, что как позавчера с полудня ты ускакала, так вчера на закате вернулась. И пешком. Как то понимать?
        Как-как? Легко. Дурой я была бы, кабы не придумала загодя уловку.
        - Дело в том, господин, что больной мой из Ноллагара, которого я лечила, в долгом уходе нуждается. Я из лап смерти его вытащила, но теперь надо разные снадобья ему давать. И в том числе сушеные листья плакун-травы заваривать, трижды в день пить. А не водится близ Ноллагара плакун-трава. Здесь у нас редко, да встречается. Потому условились мы с родными больного, что как вернусь я домой, наберу листьев достаточно, а они человека пришлют. Тот листья возьмёт и заплатит мне дополнительно. Вот и поехала я на коне дарёном. А листья те собирать только ночью надо, и только при восходе луны. Всю ночь и собирала, вечером на чердаке сушиться разложила…
        Проверяй, проверяй, мальчик. Много чего у меня на чердаке сушится, ты или твои люди разве поймут, плакун ли то трава?
        - А конь где?
        - А не нужен он боле мне был, - хохотнула я. - Ну сам посуди, люди меня позвали не шибко богатые, за лечение конём могли заплатить, а серебра у них не больно-то водилось. Ну и взяла я. А дале-то зачем его держать? Как возвращалась я, близ Огхойи, гляжу, на восток табун гонят. Подошла я к табунщикам, предложила им коняшку свою, Гиуми. На пятнадцати докко сторговались. Зачем он мне дома-то?
        Одна живу, некогда за конём ухаживать. Да и не дело это - вечно лошадь в стойле держать. Конь на то и конь, чтобы скакали на нём или запрягали…
        - Тётушка, - поморщился Аргминди-ри, - ну нельзя же так! Сдаётся мне, что укрываешь ты этого своего Аалану, собою выгораживаешь. Не пойму я, зачем тебе то нужно? Ты ведь пожилая женщина, мне в бабки годишься. Неужели так страстью к нему воспылала?
        - Ты глупостей-то не говори! - топнула я ногой. - Даром что ты светлый держатель да племянник государев! А всё одно не смеешь меня, почтенную женщину, в таком подозревать. Надо же выдумать… Воспылала… Ты мне, Аргминди-ри, отчего не веришь? Оттого, что безумием почитаешь веру в Истинного Бога. А меня безумицей счесть не можешь, я же не визжу, пеной не брызгаю, по полу не катаюсь, говорю здраво. Только хочешь ты или не хочешь, а придётся тебе понять, что вера моя - правильная, и не отрекусь я перед нею ни за что. Ибо сказал Бог вестникам своим, что кто отречётся от Него перед людьми, от того и Он отречётся в небесном царстве Своём.
        - Что же мне делать? - протянул он с грустью, и на мгновение увидела я в нём того прежнего мальчишку, нервного, избалованного, но с неиспачканной ещё душой.
        - Государь послал меня изловить вдохновителя смуты и как можно скорее в столицу доставить, для жестокой казни. Я верен своему дяде и государю. Хорошо бы Хаонари поймать, да это дело долгое и трудное. А надо быстро. Да и мало одного Хаонари, в столицу уже весть ушла, что исполнитель он, но никак не вдохновитель, не источник зловерия. Аалану этого твоего искать надо, а ты помочь следствию не хочешь. Тебя, что ли, в деревянной клетке везти в столицу? Надо мной же смеяться будут - бабку дряхлую притащил.
        - Не бабку дряхлую, - оборвала я его, - а вестницу Бога Единого, Бога Истинного, Спасителя мира. И уж будь уверен, я в столице о Боге возвещу всем, до кого голос мой долетит.
        - Опомнись, тётушка, - терпеливо заговорил он. - Ну зачем тебе это? Ладно, могу понять, кто-то давно соблазнил тебя этой странной верой, и ты отвергла наших богов… В столице, знаешь, тоже многие над богами смеются… но не в открытую же! Наедине с друзьями… но чтобы народу возвещать? Сама подумай, даже если и нет на самом деле их - светлого Хаалгина, Хозяина Молний, Господина Бурь… если это только, как говорит мудрец Имиагон, символы природных стихий… всё равно ведь народу они нужны. Они дают надежду, удерживают от ропота и волнений… а как красивы торжества в их честь… сколько высечено прекрасных статуй, какие восхитительные сочинены о них стихи и гимны… так зачем, возвещая этого самого твоего неведомого Бога, разрушать народную веру? Веришь сама - ну и верь за стенами своего дома. Ты ведь раньше и сама это понимала…
        Я судорожно вздохнула. Он, этот мальчик, во многом прав. Конечно, не сам до того додумался - в столице у него умные учителя, лучшие мудрецы Внутреннего Дома… И всё же… Веяло от его речей какой-то гнильцой… словно от покойника, который ещё вполне ничего на вид, и мухи ещё не кружат возле тела, но стоишь рядом понимаешь: это уже не человек, а только его пустое тело… Повторяет черноокий юноша слова трусливых и умных стариков… сам-то, интересно, верит ли?
        - Наш Бог, Бог Истинный, - твёрдо возразила я, - любит нас и хочет спасти.
        Значит, и мы должны друг друга любить и путь спасения указывать. Моя вера - она не только меня касается. Если мы Богу не чужие, то уж друг другу-то… вот если друг твой глаза себе завязал и к пропасти подходит, неужто не кликнешь ты его?
        Неужто не схватишь за руку, не сорвёшь с глаз повязку? Вот потому и надо обличать тьму и возвещать свет…
        - Ну что ты несёшь, тётушка, - едва не плача, ответил он. - Ты же мне жизнь спасла… Я ж всё помню… Я даже сказки, что ты мне тогда сказывала, помню…
        Все до единой… И вот теперь, получается, я тебя на смерть повезу?
        - Нет в том твоей вины, господин, - улыбнулась я. - Такова, значит, воля Божия, и не в силах человек ей противиться. Ну и повезёшь меня в столицу. Пожила я достаточно, душа моя жаждет к Богу отлететь.
        Он хлопнул в ладоши, и тотчас же в комнату вбежали двое воинов.
        - Уведите её, - велел Аргминди-ри. - Содержать в отдельной комнате, кормить сытно, обращаться вежливо. У дверей стража, смена каждую четверть небесного круга. Мы ещё вернёмся к этому разговору, госпожа Саумари, - на прощание сказал он.
        Мы, конечно, вернулись. И раз вернулись, и два… А время шло. И с каждым днём Алан с Гармаем всё дальше уходили от Огхойи, всё ближе к лодке своей воздушной.
        Чем дольше я протяну время, тем лучше.
        А спустя три дня светлый держатель принял решение.
        - Прости меня, тётушка, - подъехал он к возу, на котором укрепили мою клетку. - Но я воин, я не могу тебя отпустить.
        - А и не надо, - улыбнулась я. - Да пребудет с тобой благодать Божия.
        А что за благодать такая - и сама не знала. Подцепила у Алана словцо…

11
        Луна теперь рано восходит, ещё до полуночи. Целая она сегодня, спелая. Вон как заливает комнатку мою высокую - даже в книге писать бы я смогла, будь у меня тут книга.
        Впрочем, и не смогла бы. Руками и не пошевелить, больно до ужаса. И не одни лишь руки, всё моё тело изломанное плачет - и спина, и шея, и ступни… Точно муравьи злобные в суставах поселились и грызут, грызут… Это ко мне добрые наши власти решили милость проявить. Уговаривали отречься от лживой и безумной веры, поклониться богам Высокого Дома. Тогда, мол, всё будет хорошо, отпустят меня в Огхойю доживать своё.
        Небось, Аргминди-ри расстарался, напел сверкающему дядюшке, какая я хорошая, и как бы это народу понравилось, коли в последний миг самую главную преступницу простить. Дядюшка Уицмирл, небось, сперва лишь смеялся, булькая точно котёл закипающий. Я бы на его месте тоже смеялась. В самом деле, для того и легион гоняли, и в клетке меня сюда везли, дабы простолюдинам показать - вот что за кровавое это зловерие бывает. Ужасной должна быть казнь, надолго всем запомниться, чтобы и детишкам, и внучатам пересказывали. А тут вдруг - простить.
        Уж не перегрелся ли ты на огхойском солнышке, племянничек? Не отправиться ли тебе в дальние поместья свои, здоровье поправить?
        А потом, видать, дошло до него, какая тут польза возможна. Ежели покаялась преступница, на коленях прощение вымолила, прилюдно государевым богам жертвы вознесла - это же значит, что слаба её вредная вера, слаб её бог перед богами Высокого Дома. И, стало быть, без толку новые бунты зачинать. Как этот самый Истинный Бог защитит смутьянов, ежели он и вестницу свою укрепить не в силах?
        Как было бы славно ему нос утереть!
        И с утра явились за мной, в подвал привели. Здесь, в Вороньей Башне, подвалы знаменитые, по всему Высокому Дому идёт молва. Такая, что шёпотом да с оглядкой.
        А по мне - подвал как подвал. Высокие своды, воздух спёртый и сырой, но стены камнем убраны и пол вымощен булыжником, - ну чисто мостовая столичная!
        Сказать, что страшно мне не было нисколечко - не скажу. Всякому человеку муторно делается, когда видит он верёвки, с потолка свисающие, плети да клещи, по стенам развешанные, малиновые угли жаровни, где уже калится что-то… Людей можно понять, им из меня мольбу о прощении вырвать надо. Коли уговорами не вышло, придётся силой.
        Обмерла я, и трудно мне было виду не подавать. Колотилось моё сердце, будто я дюжину дюжин саженей бегом пробежала. Без приглашения на пол опустилась, поглядела на собравшихся и сказала:
        - Зря вы это. Не отступлю я от Бога Истинного. Жаль мне вас, дурачков.
        Суетитесь, бегаете, а глаза ваши слепы. Сейчас бегаете, а после всё одно помрёте. И пожалуйте, на Нижние Поля, где такие муки вас ждут, что это всё, - обвела я рукой стены, - детскими забавками покажется. А могли бы в небесных садах с Господом пировать. Это не мне, это вам одуматься надо, веру истинную принять.
        А ну как и впрямь одумаются, отвергнутся придуманных богов своих и захотят Богу Истинному поклониться? Что я тогда? Так же дурачить их, как ростовщика Ингрийей, духом восточного ветра? Разные тоны голосов использовать да хитрить? Как бы на то наставник Гирхан взглянул? А как взглянул бы Алан? А этот самый Истинный Бог
        - если и впрямь Он есть? Что бы Он сказал мне - слепой, которая перед другими слепцами себя зрячей выставляет? Зато знаю, что бы я Ему ответила. «Ну не ругайся, посуди здраво - как мне иначе Твоих людей спасать? Делаю как умею, а умею только уловки всякие да хитрости. Давай так - я свою долю сделаю, а Ты свою. Я время протяну, а Ты убереги Алана с мальцом от напастей путевых. Уж это-то Тебе по силам?» Наверное, им уже недолго осталось. Дюжину дней, как в путь вышли. Если всё хорошо сложится, то дня через три они Анорлайи достигнут. Вызовут воздушную лодку - и фьють, от цепких государевых лап улетят.
        А после меня как холодной водой окатило. Что, если всё не так? Если Алан попросту с ума сошёл, и привиделась ему в бреду и земля его далекая, и Бог этот Истинный, и летающая лодка? Что, если всё это воображение одно? И придут они в Анорлайю, а толку?
        Но потом я морок с себя стряхнула. Уж сколько я повидала умом повреждённых, уж какую чушь они ни болтали, а всё равно было понятно - обычные люди, здешние, жаль, свихнутые. А Алан… Тут даже не в том дело, что он о земле своей говорил, а в том, как вёл себя, как держался, какими глазами на жизнь глядел. Нет, очень нездешний, очень. Если и повредился он умом, то уж явно не в Высоком Доме повредился, и ни в одной земле, о которой известно мне. И потом - ведь победил же он ночное колдовство «синих плащей». Колдовство, перед которым я со всеми своими уловками бессильна оказалась.
        Одно из двух. Или он силой своего странного бога это сотворил, и тогда, значит, есть он, Бог Истинный, Владыка мира, - или какой-то иноземной хитростью воспользовался. Если есть у них такие штучки, что на расстоянии огонь гасят, отчего бы и лодкам не быть, по воздуху парящим? Но тогда, быть может, и колдовские дела «синих плащей» - тоже какие-то тайные искусства, известные древним людям, а ныне почти забытые? Наставник Гирхан о таком говорил…
        Наверное, лучше уж в это поверить, чем в Истинного Бога. Потому что если Он и вправду есть… тогда что же мне делать? Всю жизнь прожила, о Нём не зная, жила как сама хотела, а не как Он требует… и неизвинительно моё незнание, потому что привёл Он ко мне Алана, и не приняла я его слов, насмеялась. Как буду Ему отвечать, оставив на земле тело? Муторно душе, и выход один - встряхнуться, порвать опутавшую меня нить… Нет никакого Бога, одна лишь фантазия моя…
        - Это не записывайте, - распорядился сухонький старичок в тёмно-сером плаще с белой каймой. Никогда я раньше его не видала, а слышать доводилось. Амизигу-ри, начальствующей над тайным государевым сыском. Его именем детей пугают, а выглядит ласковым дедушкой.
        - Ты, милая, - повернулся он ко мне, - слова-то попусту не трать. Мы тут люди опытные, и не то слыхали… Всё равно ведь скажешь, что от тебя требуется, и поклонишься завтра богам, и жертвы им принесёшь, и вот это потопчешь, - он вытащил из-за пазухи деревянный крест. Тот самый, что дал мне Алан на прощание.
        Значит, обыск в доме моём учинили. Интересно, докопались ли до денег и до гибкого «средства»? Хотя нет, не так уж интересно. Что мне сейчас те монеты, что мне та сабля? А вот книги жаль.
        - Почему ты так думаешь, старик? - я решила не утруждать себя почтительностью к светлому держателю. Без толку.
        - А потому, старуха, - ответил он в тон мне, - что ты всего лишь человек. А у всякого человека есть тело, и господствует оно над душой. Когда телу хорошо, глупая душа воображает, будто это она главная, будто всё ей подвластно. А как закричит тело от муки невыносимой, так и вспомнит душа о господине своём и в страхе покорится. Вот знаешь, разные бывают рабы. Одному, чтобы к покорности его привести, достаточно розгу показать, а другого надобно до мяса сечь, до костей.
        Но и тот, и другой в итоге покорится. Вот так же и души человеческие. Мы ведь всё равно тебя заставим… а вот для тебя большая разница. Или будешь калекой свой век доживать, без рук, без ног, слепая да безъязыкая, или здоровой домой поедешь. Коли решил государь тебя помиловать, значит, так тому и быть. А уж какой ценой…
        Вот примерно то же нам с наставником говорил в Хиуссе старший жрец Гиунтахиру, в храмовом подземелье. И в этом была правда. Только не вся. Иначе мы бы там, в подземной тюрьме, ещё две дюжины лет назад сдохли. А ведь у Гиантахиру было вдоволь времени, у этого же дедули - только один день. Народу уже возвестили, завтра на рыночной площади толпы соберутся. Они ещё не знают, что глазеть им предначертано на отречение. Думают, что увидят казнь. И правильно, кстати, думают.
        - Скажи-ка мне, старик, - поинтересовалась я, - а уместно ли будет вынести завтра на помост обрубок человеческого тела, без рук, без ног? Проникнется ли чем надо народ? И как оно понравится государю? Так что ты не очень завирайся.
        Что бы ты со мной не сотворил, а шкуру не сильно мне подпортишь.
        - Этого тоже не пишите, - грустно велел старичок Амизигу-ри. - А ты, почтенная госпожа Саумари, сколько лет людей исцеляла? Уж тебе ли не знать, что калекою можно сделать, сохранив и руки, и ноги, и всё остальное. И чтобы ослепить человек, не обязательно глаза вырывать, и чтобы глухим его сделать, не обязательно уши резать. На поверхности-то незаметно будет… И мы сейчас начнём.
        Только вот что… Ты же, почтенная, всё-таки ведьма. И как бы не применила ты какую колдовскую уловку, дабы боль не чувствовать. А посему придётся принять меры…
        Он повернулся, махнул рукой - и из тёмного угла выступила чья-то фигура. Синий плащ, острый капюшон, сцепленные на животе пальцы.
        - Ну, здравствуй, тётушка Саумари, - откинув капюшон, без тени улыбки произнёс начальствующий над учётной палатой южных звеньев. - Свиделись вот… Так… И что мы тут имеем?
        Он вытянул вперёд обе руки и начал водить ими возле меня, точно пытался нащупать потайную дверцу в стене. С губ его то и дело срывались длинные фразы, в которых я не улавливала ни единого знакомого слова. Вот чему не учил меня наставник, так это колдовским языкам.
        - Чисто, - наконец объявил он старичку Амизигу. - Не привязаны к ней духи и знаков силы тоже не наблюдается.
        - Замечательно. Тогда приступаем, - старичок взглянул на меня добрыми коровьими глазами. - Госпожа Саумари, а может, так одумаешься? Пока не начали, а?
        Хоть бы ещё немножко оттянуть! Что бы ему такое сказать… лишь бы не прямо сейчас, не сразу…
        - Доводилось мне слыхать, старик, - произнесла я голосом «тростник под ветром»,
        - что в Высоком Доме строго соблюдаются государевы законы. А по закону, ещё две дюжины дюжин лет установленному, пытка дозволяется только чтобы понудить обвиняемого признать свою вину. В чём же вина моя? Если в том, что поверила я сердцем Богу Истинному и отверглась ваших многочисленных богов, то я и не скрываю. Если же пыткой ты хочешь вырвать у меня отречение, то это противно и закону, и здравому смыслу. Если доказана вина моя, то наказывайте. А коли даже отрекусь, то как проверите, что отреклась я искренне? А что, если по-прежнему буду поносить богов, продолжая тем самым преступление своё? Выходит, пытками ты надеешься покрыть преступление? И где же после того разговоры о законе? Вы пишите, пишите, - наставила я скрюченный палец на двоих сереньких, неприметных писцов. - И запоминайте, как нарушают в Высоком Доме закон и справедливость.
        Зачем я это всё говорю? Ну оттяну неизбежное, зато потом вдвойне получу… Не простит мне старичок… ох, не простит. Страх обволакивал мне мозги липкими невидимыми пальцами, шевелил волосы, украдкой спускался вниз, к желудку. Трудно было держаться, а надо. Если завою я сейчас, то всё кончено.
        - С тобой было бы интересно пообщаться нашим придворным мудрецам, - не моргнул глазом старичок. - Но вот беда какая - не мудрец я. И спорить с тобой мне незачем. Сейчас ты всё равно и от бога своего отречёшься, и признаешься, где твой полюбовник Аалану скрывается. Вовремя же ты, ведьма, о законах вспомнила.
        Но есть вещи поважнее законов. Тут судьба Высокого Дома решается. Смута рабская
        - она ведь не сама собой случилась. Тянутся ниточки за море, в Ги-Даорингу.
        Хитёр Властитель Хиргашу, не только воинской силой надеется нас взять. Там, на юге, всё и сочинили - и бога этого странного, и Аалану, вестника его. И Хаонари отыскали, посулили ясно чего, в нужный момент велели зажигать бунт, ловко свели его с лазутчиком своим Аалану. Хотя лазутчик - не то слово. Лазутчик секреты выискивает, а твоему постояльцу посерьёзнее дело поручили - изнутри нашу землю сгноить, безумной верой, губящей всякую государственность. Вот потому, старуха, забудь о законах, всё серьёзнее. …Он говорил - а я почти и не слушала, мысленно продолжая прикидывать - сколько времени у моих? Три дня - это в лучшем случае. А если конь пал раньше, чем я надеялась? Если случилось чего в пути? Наконец, если в степи заплутали? Сложно, что ли? Тогда надо бы ещё седмицу накинуть, а то и боле. А какой там на их пути ближайший город? Сиараман вроде бы? И сколько же отсюда до него? Если всаднику мчаться, коней загонять, не жалея? Седмица, боле? А нет ли у государевых сыщиков более быстрой связи? Сигнальные огни на башнях, голубиная почта? Или, может, у колдунов из «Синей Цепи» какие-то хитрые приспособы
имеются?
        Значит, если сдамся я, если не выдержу муки и вымолю прощение… Тогда, выходит, не я смуту вдохновила. Настоящий вдохновитель выдержал бы. Значит, настоящего ловить и надо, да не упыря Хаонари, а Алана моего, Аалану. И если пытками выдоят из меня, куда он делся, куда направляется… Стоит один раз сломаться, дальше уже легче пойдёт. И если допустить самое худшее - что вести до Сиарамана за день дойдут, то оттуда тотчас же разошлют стражу, облаву делать. Анорлайя - земля обширная, конечно, но в предгорьях всякий человек на виду…
        Значит, надо мне продержаться. Иначе погублю их, а тогда и жить дале зачем? …И вздёрнули меня на дыбу, и чудовищная боль пронзила мои суставы, а глаза заволокло красной пеленой - тут уж забыла я все умные прикидки свои да завыла в голос. Меня ведь мало что подвесили, к ногам ещё и камни тяжёлые приладили.
        Что выла - уже и не помню. Ругалась, должно быть. Потом и выть уж не могла, хрипела горлом: «Помоги, помоги…» А кому хрипела, кто помоги - и сама не знала. Обмочилась, конечно, не без этого…
        Не помню и того, сколько раз я сознание теряла, но обливали меня ледяной водой, в чувство приводили - и опять… Как выдержала - сама не понимаю. Уж готова была покориться - и всякий раз за миг до того в беспамятство проваливалась. …А теперь вот лежу на соломе, боюсь пошевелить руками искалеченными, гляжу на круглую, бледно-жёлтую, с зеленоватым каким-то отливом луну. И не спится мне, хотя и стоило бы напоследок поспать. Авось, чего доброе приснится. Хорошо бы из детства раннего, ещё до мора, когда и дом был у нас в Хайограте огромный - или казался мне, малявке, огромным, и мама - весёлая, молоком овечьим пахнущая - волосы мне расчёсывала, четыре косы заплетала… по каждому году косу… а дед сказку сказывал о лисице хитрой, что медведя с тигром поссорила… и ни засухи пока что, ни синего мора, ни тоскливой дюжины лет в Ишилуре, в доме у дядюшки Саарагези, старшего брата отцовского… Не хочу снов про Ишилур, плакать буду, Гирроуги вспоминать, длиннобородого моего, сыночка Миухири, как он себе из тростинок игрушки мастерил…
        Уходят они, мои родные, тёплые… отец с матерью, братики Аохнаги с Тиумихи, муж, детишки мои первые, близняшки, коим мы с Гирроуги даже имена не успели наречь не успели - кончилось в них тепло жизненное, угасли в тот же день, что и на свет пришли… А через год - родила Миухири, и радовал он меня всю отпущенную ему судьбой дюжину… не хочу я вспоминать… вдруг ещё напоследок тот сон муторный выплывет… про жертвенник Ночной Госпожи и крысу наглую… Лучше уж о наставнике Гирхане вспомнить… нет, не надо… опять привидится та дорога, где расстались мы навсегда, и казалось мне в те дни, что вырезали из меня, живой, сердце, а кровавую пустоту соломой забили… и даже Алана с Гармаем лучше сейчас не вспоминать, потому что как знать - не напрасны ли все муки мои? Может, в Анорлайе схватила их стража… и сидят они сейчас в темнице гнилой, ждут, когда приедет за ними деревянная клетка, в какой и меня сюда везли… Лучше ни о чём не думать, если уж нельзя доброго сна, так пусть уж какой угодно - лишь бы не ворочаться на соломе, не ломать голову о том, как оно завтра выйдет… а пляшут перед глазами пятна лиловые, точно
языки огненные, кривляются, зовут на тёмную дорогу…
        Вынырнула я из сна как из трясины болотной, губами душный воздух глотала. А вроде ничего такого и не привиделось, никаких таких чудовищ жутких.
        Та же самая комнатка, та же дверь железная, снаружи засовом заложенная, та же луна в окошке, тот же грубый камень повсюду. И я на той же соломе лежу, а напротив меня стена та же. Нет, не та же. Пробежала по камню вроде как рябь на воде, расплылся он, посветлел - и вышла оттуда фигура. Не больно высока ростом, стройна - и знакома она мне, ох как знакома! Только сегодня виделись.
        Откинул он капюшон синего плаща своего, опёрся на посох, поглядел на меня внимательно.
        - Ну, здравствуй снова, Саумари. Уж не обессудить, пришлось в сон твой незваным войти. Не договорили мы тогда… А то, глядишь, сейчас всё бы иначе было. «Синяя Цепь» своих братьев и сестёр соблюдает. И насчёт платы договорились бы. Нет у тебя денег, да и ладно. Нет - значит нет. Мне даже неинтересно, сколь их у тебя в подвале зарыто. Молчи, молчи, отвечать мне не надо, сейчас ты слушай только.
        Не поздно ещё договориться. Знаешь, что тебе завтра уготовано? Смерть на медленном огне. Приятного мало, да?
        Он понимающе кивнул, щёлкнул пальцами, и слетели с них крошечные синие искры - точно светляки, зависли они в воздухе. А колдун продолжал:
        - Но это не самое страшное, Саумари. После смерти ждут тебя мучения похуже.
        Наивные люди называют то Нижними Полями, но мы-то, маги, знаем, что это место не внизу и не вверху, не на юге, не на севере. Это вообще не место, если хочешь. В обычном языке просто слова подходящего нет. И место это населено, Саумари.
        Обитают там сильные духи. Они-то и будут терзать тебя, и терзать вечно. Знаешь за что? За то, что притворялась ты ведьмой, притворялась, будто к духам взываешь, а сама нисколь не верила в них. Думаешь, мы книги твои, на чердаке укрытые, не отыскали да не прочли? Запомни, лжеведьма, можно безнаказанно обманывать людей, но духи знают все наши помышления. И духи обидчивы. Невозможно описать муки, которым они самозванца подвергнут. Там, где им ничего помешать не сможет. Там, где будешь ты в их вечной и безраздельной власти. Ты, глупая, над духом восточного ветра насмехалась? А ведь скоро с ним встретишься…
        И хотела я ему ответить, да слова к языку прилипли. Не от страха, а от растущего во мне отчаяния. Всё вдруг показалось бессмысленным - и дневное терпение моё, и завтрашняя казнь. В лунном свете обесцветилась вся моя прежняя жизнь, и чёрной кривой полосой привиделась жизнь будущая. Бесконечным когтем, раздирающим меня на вопящие от боли куски.
        - Теперь узнай главную нашу тайну, зачем «Синяя Цепь» существует. Не только для того, чтобы волхвам, колдунам да магам друг дружке помогать да от житейских превратностей защищать. Это первый слой, и мало кому второй ведом. А главное - это подготовить себе безопасное посмертие. Для того мы с духами договариваемся, через нас они получают радость жизни этого мира, а после смерти нашей избавляют нас от тамошних мук и делают подобными себе. Не рабами бесправными будем мы в Нижних Полях, а господами… Ну, или хотя бы надсмотрщиками…
        Голос его, доселе вкрадчивый, сейчас окреп, и послышался в нём звук медной трубы.
        - Ты не ведьма, у тебя нет магического дара. Тебе не положено спасение от вечных мук. Но всё это можно изменить. Я послан духами возвестить тебе их волю.
        Предлагают тебе сделку. Ты завтра, как приведут тебя на казнь, падёшь на колени, раскаешься в заблуждениях своих, принесёшь богам жертвы. А главное - растопчешь вот это.
        Махнул он рукавом плаща - и повис в воздухе деревянный крест, Аланом подаренный.
        Который днём сегодня мне уже показывали и то же самое предлагали.
        - Зачем это духам - не знаю, - продолжал маг. - Я лишь посланник. Подумай о вечности, старуха! Подготовь там себе достойный уголок…
        Я по-прежнему не могла произнести ни слова, и ни руками, ни ногами пошевелить не удавалось. Но кислая слюна скопилась у меня во рту, и улучив момент, плюнула я.
        Плюнула - и попала. Зашипел плевок, точно на раскалённый камень угодил, подёрнулся рябью плащ, потемнел. И медленно растаял в воздухе начальствующий над учётной палатой южных звеньев.
        Пробудилась я - словно от толчка под рёбра. Опять вокруг всё то же было, стены, солома, решётка на окне, лунный свет, кружащаяся в нём мошкара - но это уже не снилось. Долго я с боку на бок ворочалась, хотела забыть о страшном - и не забывалось. А вдруг во сне открылась мне правда? Вдруг и впрямь есть место, куда уходит после смерти человеческая суть? И если меня там ждут оскорблённые духи…
        Насмешек они мне не простят.
        Так что же, готовить «достойный уголок»? Алана предать, Гармая? Тех, кого я в сердце своё приняла навечно? И внезапно ясно мне стало, кто они для меня. Не чудной путник, уроженец далёкой страны. Не дерзкий мальчишка-раб с тяжёлой судьбой. Сыном и внуком я их сочла. Слепая, безразличная судьба отняла у меня родного сына, не дала мне понянчить внуков - и я смирилась, тем себя утешая, что людям нужна. А вот сейчас непонятно что или кто - та же ли судьба, случай, или даже Истинный Бог - подарил мне, хоть и ненадолго, сына и внука. Но бесплатных даров не бывает - надо платить и за этот. Что ж, заплачу.
        И выкатились на глаза мои слёзы - те, что так долго держала я в себе. Но кто сейчас мог меня услышать?
        Сперва я не даже не поняла, что случилось. Плясала в лунном свете мошкара, кружились пылинки - и вдруг их беспорядочное движение изменилось, воронкой завертелся в лунных лучах столб света. С каждым мигом становился он ярче и плотнее - и вот вышла из лунного столба высокая молодая женщина. Не было на ней одежды, да и не нуждалась она в покровах. Очень похожа оказалась на свои статуи.
        - Здравствуй, Саумари, - голос её был нежен и звонок, словно дюжина дюжин бронзовых колокольчиков.
        - И тебе здоровья, Ночная Госпожа, - на сей раз язык подчинялся мне. - Хотя не думаю, что твоему здоровью что-то угрожает. Или и у бессмертных бывают камни в почках да гнилой кашель?
        - Помнишь ли, Саумари, - не замечая моей шутки, сказала она, - как много лет назад ты стояла в моём храме передо мною, и просила?
        - Я хоть и стара, но на память не жалуюсь.
        Мне не удавалось найти нужный тон. Как с ней держаться? Как с бессмертной богиней? Мольбы, почести? Перебьётся. Тем более что её вообще нет.
        - Так вот, сейчас я сама стою перед тобой и молю о помощи. Я, бессмертная, молю смертную. Хочешь, на колени встану?
        - Что стряслось-то, госпожа Алаиди? - прервала я поток её красноречия. - Ума не приложу, на что тебе старая ведьма? И даже не ведьма, а так… обманщица.
        - Тогда ты стояла перед моим алтарём, - будто не слыша меня, продолжала она, - и в слезах молила о сыне. Молила исцелить его смертную болезнь, дать ему жизнь. Я слышала каждое твоё слово, я обоняла жертвенную кровь. Но поверь, я ничем не могла тебе помочь. Мы, боги, можем многое, но не всё. Линии судьбы чертятся не нами. Пойми, это Мировая Судьба, которая превыше богов, хотя сама она не бог, не человек и не зверь. Она неживая, она не видит, не слышит, не думает, не чувствует. Она просто есть, и из её мертвого дыхания рождаются живые судьбы. И богов, и людей, и всякой мошки. Твоему сыну было предначертано умереть, не дожив до года сверх первой дюжины. Это неизменяемо. Ни я, ни мой брат Хаалгин, ни отец наш, Хозяин Молний, ни дед, Пастух Звёзд, ничего тут не смогли бы поделать. Не стану врать, будто я разрывалась от жалости к тебе, хотя ты мне и симпатична, ты сильная женщина, я хотела бы иметь такую жрицу… Я даже слегка помогла тебе.
        Миухири умер легко, без боли. Я наслала ему светлый сон…
        - Зачем ты оправдываешься, бессмертная? - Я приподнялась на соломенном ложе. - Или вам тоже знакомо чувство вины? Тебе стыдно, госпожа Алаиди? Так не стыдись, я верю, что ты не могла сына моего спасти. И я не всех больных, что ко мне приносили, исцеляла. Травы сильны, но не всесильны. Другого я не могу тебе простить - что ты не дала мне никакого знака, что просто спряталась от боли моей и тоски куда-то в свои ночные пределы. Закрылась от меня лунным светом…
        Бывает, что ничем нельзя помочь. Но и тогда, если любишь, можешь разделить с человеком его горе, взять на себя частичку его беды. А ты, бессмертная, не любишь никого из нас. И родичи твои тоже не любят. Вы и друг друга-то не любите.
        Я не о плотской страсти говорю, хотя смешно, у вас же и плоти-то нет… Я отказалась от вас, боги, потому что вы мне не нужны, такие.
        - Но сейчас ты нужна нам, - возразила богиня. - Завтра… Ты сама не понимаешь, сколь многое зависит от того, что случится завтра…
        - А как же Мировая Судьба? - ввернула я. - Разве завтрашнее не предначертано?
        Разве не предопределён полёт каждой мухи?
        Госпожа Алаиди поглядела на меня с грустью.
        - И предначертанное, бывает, отменяется. И тогда оказывается, что предначертано было другое… Это сложный разговор, Саумари. Но небеса в страхе. Мы все ощущаем, как нечто вторгается в наш мир… некая Сила, которую мы не в состоянии понять. Но чувствуем, что если она ворвётся сюда, то нам не останется места. Мы уйдём - и не в какой-то новый мир, а попросту исчезнем. Мы, бессмертные, умрём навсегда. Когда умираете вы, люди, то от вас остаются тени. Их судьбу не назовёшь слишком радостной, но всё равно и это - жизнь. А нас просто не станет.
        Может, не сразу, может, по вашему счёту пройдут дюжины дюжин лет - но для нас-то это единый миг.
        - Сочувствую, - сказала я. - Нет, правда, сочувствую. Как сочувствовала бы не слишком приятным соседям, у которых в доме случился пожар. Но при чём тут я?
        - Если завтра ты выберешь жизнь, если отречёшься от чужой веры, поклонишься нам
        - тогда равновесие выровняется, тогда дырка, возникшая в ткани мироздания, затянется.
        - С чего бы это мне такая честь? - хмыкнула я.
        - Ты всё равно не поймёшь, а я хоть и могу в твоём сне растягивать время, но тут сколько ни объясняй, никакого времени не хватит. Просто поверь - это так. Иначе зачем бы мне приходить к тебе, смертной, и униженно просить тебя о милости?
        Просить о жизни - моей, детей моих, братьев и сестёр, отца и дядьёв, деда и…
        Кажется, она вознамерилась перечислять весь их многочисленный род. Этак и впрямь ночи не хватит…
        - Не проси, луна, - оборвала я её речь. - Это невозможно. Я не предам.
        - Кого? - горько скривилась она. - Этого безумного Истинного Бога? Эту жалкую выдумку? Она тебе столь дорога?
        - Ты и сама выдумка, - возразила я. - А насчёт Истинного Бога - не знаю. Знаю только, что есть люди, которые мне дороги, и которых я убью своим предательством.
        - Ты про чужака и мальчишку? Зачем они тебе? Я понимаю, Миухири, родная кровь…
        Но эти… Ты привязалась к ним просто потому, что сердце твоё было пусто и тебе хотелось его хоть кем-то заполнить. Вместо них мог оказаться кто угодно.
        Впрочем, я готова заключить с тобой договор. Я помогу им в пути, избавлю от погони, от превратностей, помогу им найти то, что они ищут… Пускай улетают. Но ты за это выполнишь мою просьбу…
        Был миг, когда я чуть было ей не поверила. Так соблазнительно это звучало… Уж её-то сил хватит, чтобы сделать путь Алана с Гармаем не страшнее лёгкой прогулки.
        Но я, торговка бывшая, и о другом подумала. Как там изящно старичок Амизигу-ри выразился насчёт цены? Спасу ли я их своей смертью? Вполне возможно. Спасу ли я их, заключив соглашение с Госпожой Алаиди? Тоже возможно. Но и там, и там остаётся риск. Богиня-то, получив желаемое, может и обмануть. И тогда равенство получается. Но вот как взглянул бы Алан на то, что я над верой его надругалась?
        Над тем, что ему всего дороже? Пускай сама я и не верю… Но если любишь - как можно топтать сердце любимого? Тем более, когда есть простой выход - умереть.
        Вот и ломается равновесие…
        - Нет, госпожа. Не пройдёт, - решительно сказала я. - Способ их спасения я уже выбрала, и тебе меня не отговорить. Это окончательное решение.
        - Я вижу, - кивнула она. - Жаль… Ты жестока к нам. Я могла бы угрожать, что в отместку погублю твоих щенков… но скажу правду - не в моей это власти. Их линии судьбы закрыты для богов ночи и богов дня… И посему простимся.
        - Да, - согласилась я. - Прощай, луна.
        Фигура её на миг сверкнула нестерпима ярко, потом дрогнула - и втянулась в белый луч. Миг - и обычный лунный свет заливает каменный пол, и кружится в нём обычная мошкара.
        И ещё - холодный пот, и ломит плечо, на которое я неловко опёрлась. Зато уже не сон.
        Не было страшно, как после первого сна, а только томила меня грусть. Я сама себе удивлялась, с чего бы? Луну, выходит, пожалела и многочисленную родню её? Так ведь нет их вовсе, придуманы они людьми, и я сейчас не с богиней ночи говорила, а с тем кусочком себя, что живёт где-то глубоко. То ли в мозгу, то ли в сердце - наставник говорил, что люди думают и тем, и тем. Рождается мысль в сердце, и с кровью оттуда поднимается в мозг, а уж там поселяется надолго…
        Он кивнул мне, плотнее запахнулся в потёртый плащ, и лунный свет клубился у босых его ног, пыльных и усталых. Волосы, так до конца и не съеденные сединой, свисали до плеч, а глаза смотрели внимательно и сочувственно.
        - Да, девочка, досталось тебе… - протянул он негромко.
        Я боялась пошевелиться. Вдруг развеется, растает в лунном свете? Сон ли то, видение, или невозможная явь - лишь бы не разрушить. Мне и дышать страшно стало.
        - Помнишь, я тебя всегда учил мыслить трезво, - он подошёл ближе, опустился передо мной на корточки и, протянув руку, коснулся прохладной ладонью моего лба.
        - Но сейчас, похоже, ты забыла мои уроки. Давай попробуем вместе посмотреть на случившееся. Ты полюбила этих людей, и полюбила самой сильной любовью, той, что рождается в сердце. И это хорошо. Сама понимаешь, совершенно неважно, родные ли они тебе по крови. Ты ради их спасения готова пойти на смертные муки. И это само по себе достойно уважения. Но давай взвесим последствия.
        Он убрал руку с моего лба и по старой своей привычке почесал себе за ухом.
        - Навредишь ли ты им, если завтра сделаешь вид, будто раскаялась, если принесёшь мраморным болванам жертвы и потопчешь забавную игрушку своего гостя? Смотри, им осталось не более трёх дней пути до цели. Даже если завтра полетит приказ в Сиараман, тамошнему наместнику придётся потратить немало времени, чтобы во все концы выслать ищеек. Вспомни, это же огромный край. «Где-то в предгорьях», - передразнил он. - Там можно лунами искать, годами. А за три дня? Вероятность такая есть, но не более, чем если, скажем, государь захочет уйти с трона, дабы у себя на огороде капусту выращивать. Или, к примеру, чем если дурочка Миумах тайком стихи об устроении мира сочиняет.
        Наставник поднялся на ноги, расправил члены и, встав у противоположной стены, опёрся на неё спиной. Странное дело, лунные лучи почти не достигали этой стены, но фигура его светилась так, будто он стоял прямо напротив окошка.
        - Я понимаю, - помолчав, усмехнулся он, - ты думаешь о всяких дорожных превратностях. Бывают превратности, нам ли с тобой не знать? Но гляди, у них лошадь, у них четыре полных бурдюка с водой и ещё один с вином. У них хорошая еда, не портящаяся - вяленое мясо да лепёшки. Они пойдут по степи - значит, никому не попадутся на глаза. Тамошние племена в такую жару отгоняют скот к северу. Да, воды они могут не найти. Значит, где-то примерно через седмицу конь падёт и далее они пойдут пешком. К тому времени у них останется два бурдюка.
        Если беречь воду в пределах разумного, этого вполне хватит. Ничего, потащат на себе. Ты недооцениваешь их силу. Просто потому, что почти всё время видела Алана израненным, беззащитным. На самом деле он довольно крепкий мужчина. Мальчик тоже очень неплохо развит для своих лет. Ты подумай, прежде чем встретиться с тобой, они не менее года странствовали по землям Высокого Дома. Думаешь, тогда им не приходилось страдать от жары, от жажды, от голода? Не приходилось таскать тяжестей, избегать хищников, ядовитых гадов и опасных людей? К тому же ты послала с ними Гхири, а он умён. Он лучше человека чует близость воды, он быстрее заметит ядовитую змею и загрызёт её. Да, я понимаю, несмотря на все предосторожности, могла случиться беда. Но в этом случае оба уже погибли, давай смотреть правде в лицо. Ты не вернёшь их никакими своими подвигами. Однако это маловероятно. Скорее всего, они прекрасно доберутся до своего укрытия, вызовут с неба лодку и улетят из наших земель.
        Слова скреблись у меня в горле, просились на язык, и я с трудом сдерживала себя.
        Только бы не разорвать эту хрупкую связь между нами!
        А он, похоже, и не нуждался в моих ответах. Он говорил сам - негромко, спокойно и уверенно.
        - Теперь посмотри, что будет, если ты найдёшь в себе мужество преклонить колени, изобразить покорность. Крайне сомнительно, что этим ты навредишь своим… Зато вернёшься в Огхойю и продолжишь своё дело - помогать людям. То, в чём мы с тобой и видим смысл нашей жизни. Ты будешь лечить больных, будешь принимать роды, будешь спасать попавших в беду - как старика Иггуси, как вдову Таурмай, как ту девочку из Хайомийи… А когда ума твоего, целебных трав и книг будет недостаточно
        - тогда ты будешь брать меч, крайнее наше средство. Подумай, скольким ты ещё способна помочь. Тебе пять дюжин, но ты ещё крепка, у тебя нет ни одной серьёзной болезни, ты протянешь долго - дюжину, две… Если же завтра ты сгоришь на костре - кто поможет всем этим людям? К кому они пойдут? Кто их утешит, кто вылечит, кто отдаст им частичку своего сердца? Мы ведь с тобой давно поняли: нельзя жить для себя. Нужно жить для них - слабых людей в безжалостном мире. Этот мир холоден и мёртв, и кто его согреет, кроме нас? Да, мы умрём, и от нас не останется ничего. Нижние Поля - утешение для простых сердец. А мы знаем, что с последним вздохом нас не станет - ни в этом мире, ни в каком другом. Лишь пустота и чёрнота, которых мы уже и не заметим. Но после нас будут другие, такие же, как мы. Ты ведь не единственная моя ученица, и мой наставник Аалагу-тхе был не единственным учеником слепого Гал-Меная… Мы - искорки в жизненной ночи, звёздные птицы. Нас мало, но пока мы есть, мир не окончательно утонул во тьме.
        Не гаси же свою звезду, Саумари!
        Он замолчал, и я молчала, глядя в его карие - даже в лунном свете было видно, что карие! - глаза. И понимала я, что наставник ждёт ответа. Был у меня ответ, но слишком уж печальный. С трудом я произнесла:
        - Наставник, где ты? Если ты жив, то как пришёл сюда, сквозь каменные стены? Ты сам всегда учил меня, что нет никакой магии, что волхвы - искусные обманщики, мастера морочить людей. Но тут мёртвый камень, его не заморочишь. Выходит, ты лгал мне? А если мёртв - откуда пришёл ты? Если есть мир теней, Нижними ли Полями, или как-то иначе называемый - значит, ты опять мне лгал. Ты сейчас говорил, что с последним вздохом не остаётся от нас ничего. И вот ты здесь. Кто же ты? Молчишь? А я знаю. Ты - это я, это память, живущая в моём сознании. Сон придал памяти твою фигуру. Но ты ничего не можешь мне сказать такого, что я сама не сказала бы себе. А уж с собой я как-нибудь разберусь.
        И когда он, кивнув седеющей головой, медленно погас, теряя очертания, когда ничего уже не светилось на тёмной стене, я разрешила себе плакать. Да вот беда - не осталось у меня слёз.

12
        Южный ветер махди уж скоро кончится, настанут осенние луны, посыплются с посеревшего неба холодные дожди. Но пока стоит жара, такая, что камни от неё трескаются. Не обмотав голову платком, в полдень и выходить на улицу опасно - глядишь, и ударит солнце горячим кулаком…
        Платка мне, конечно, никакого не дали. Так и повезли в телеге, тремя чёрными козлами запряжённой. Локти за спину завели, обмотали колючей верёвкой, и ныли вывернутые вчера суставы. Ничего, утешил меня помощник палача, плюгавенький мужичонка в чёрной набедренной повязке. На костре-то всё одно больнее будет.
        Редко приходилось бывать мне в государевой столице. По правде говоря, всего два раза, и оба - с наставником Гирханом. Первый-то раз сумела я погулять, осмотреть всё, а второй - таились мы, под чужими личинами прятались. Целую седмицу сидели в доме старой Ориглами, ждали корабля подходящего…И вот сейчас вновь ехала я по этим широченным улицам, гранитными плитами мощёным. В огромных мраморных вазонах, локтя четыре в поперечнике, росли южные деревья миамгу, синеватые их листья чуть слышно звенели под лёгким ветерком.
        Народу собралось - черным-черно. В лучшее вырядились, малых детей на руки взяли.
        Ещё бы, не каждый год бывает казнь великой мятежницы, что океан крови выплеснула от полудня до полуночи, от восхода и до заката. Может, и не случится боле в жизни такого удовольствия. Зато будет что детям да внукам рассказать.
        Воины в сверкающих на солнце доспехах (как они в них не изжарились?) древками копий разгоняли толпу. Лупили нещадно, и правильно делали - иначе бы телега до рыночной площади только к вечеру и добралась. От Вороньей Башни до неё путь неблизкий.
        Сидела я на охапке соломы, и сама не понимала, страшно мне или нет. С одной стороны глянуть - страшно до одури. И мука меня ждёт безумная, и пожить-то, оказывается, ещё хочется. Неужели вот настанет сегодня закат, а меня боле не будет? Ни здесь, ни где ещё? Звёздные птицы на небо вылетят - и чужие глаза их увидят, не мои? Луна встанет над острыми городскими крышами, и на кого угодно её свет прольётся, только не на меня?
        С другой стороны, успокаивала я себя, это всё равно бы случилось. Раньше ли, позже, а не отвертишься. И, может, лучше уж так, чем совсем дряхлой, немощной, когда и ум твой тебя покинет, и тело взбунтуется, и будешь ты в теле своём сидеть точно в крысиной яме. А главное, не без пользы умираю, от них, от родных моих, беду отвожу. А что ни капли моей крови нет в их жилах - так что с того?
        Говорил наставник, что все люди едины по природе своей, стало быть, все от общего корня пошли…
        С третьей стороны, коли я тут сижу, рассуждаю, стороны между собой сравниваю, значит, не совсем ушла душа в пятки, не выел её страх дочиста.
        А если с четвёртой глянуть…
        - Вылезай, ведьма! - послышался приказ, и я зашевелилась. Легко сказать вылезай, а коли руки связаны, коли о борт нечем опереться?
        Вот и приехали. Главная рыночная площадь. Где-то вдали прилавки, ряды торговые, лавочки - только сейчас не разглядишь их за морем человеческих лиц. Тут, наверное, надо великую дюжину на саму себя помножить, чтобы всех счесть.
        А впереди - за ночь сколоченный помост. Не поскупился государь на древесину.
        Хорошие доски, свежие, смола ещё не всюду просохла…
        Мне, правда, не туда, не на помост. Там место знатных, там приговор огласят, вины мои перечислят, слово государево к народу глашатай выкрикнет.
        А мне - чуть дальше, локтей дюжин на пять. Вот он, столб железный, дровами да хворостом обложенный. Прикуют меня к нему на длинную цепь, чтоб могла побегать вкруг столба, коли пожелаю.
        А между помостом да столбом и людским месивом - шеренга воинов. Ощетинились копьями, на толпу направили. Не парадные то копья, боевые, тяжёлые. Может, кто-то наверху опасается, будто злодей Хаонари старуху с боем вызволять вздумает?
        Когда, взяв с боков, сняли меня с телеги да потащили к столбу, я глянула случайно на небо. Вот ведь странность. Тучки с востока потянулись, и не лёгкие белые облачка, а настоящие, полные грома. Рановато ведь им, на целую луну рановато.
        Я почти и не слышала, как блистающий держатель Огонай-ри, Первая Опора Трона, произносит речь, а глашатай зычным басом повторяет его слова толпе. Погрузилась в думы. Хотя какие там думы? О девчушке этой вспоминала я, об Алинсури, так и не ставшей ничьей женой. Как они, интересно, с младшим братцем Худгару поладят? О старике Иггуси, которого топтала распалённая запахом крови толпа. Вот кто, выходит, в рабстве виноват, бедный горшечник. И дура Миумах вдруг на ум пришла - примирилась ли она с мужем своим, пошли ли впрок ей мои советы?
        А вот об Алане с Гармаем я почти и не думала. Попросту запретила себе. Недолго ведь и разреветься, а зачем людям меня такой видеть? И сны свои давешние я отогнала. Некогда уже над ними ломать голову. Да и мухи досаждают, чёрные, наглые, вьются у лица, жужжат омерзительно, укусить норовят. Тут уж не до размышлений.
        Но потом вдруг охватило меня какое-то странное спокойствие, будто и не со мной всё это происходит, будто не обо мне с помоста орут, будто не меня палач тонкой, но крепкой цепью за ногу к столбу железному приковал. Точно гляжу я на всё это с высокого неба, из внешнего мира гляжу сквозь окошко звёздное, о чём мудрец Игуармиди в поэме своей писал.
        А после вдруг смотрю - оказался подле меня этот «синий плащ», над счётной палатой начальствующий. Не было, правда, сейчас на нём синего плаща, да и посоха колдовского не было. Как держатель вырядился, в хоймо тонкой ткани, с вплетёнными серебряными нитями.
        - Не передумала, Саумари? - шепнул он мне в ухо. - Ещё не поздно, ещё осталось у тебя одно-другое мгновение. Отрекись от безумной веры, поклонись богам. Государь уж и указ о помиловании написал, - у глаз моих оказался свёрнутый трубочкой свиток. - Ну давай, не тяни.
        Пахло от его губ тушеной с овощами рыбой.
        - Я верна Богу Истинному, - выкрикнула я голосом «гром на холмах», народ, видать, на тысячу локтей услышал. - Один над миром Господь, Бог Единый, Бог любви и милости.
        Что там ещё Алан говорил? Ну, старая, вспоминай же! Лови нить! И не бойся в ней запутаться, скажи, наконец, себе правду - ты же сама этого хочешь!
        - Заткнись, дура! - «синий плащ» влепил мне затрещину, да такую, что голова моя мотнулась от плеча к плечу. Как раз по тому же месту вдарил, что и Худгару конской плетью своей.
        Как будто меня так легко заткнуть! Что я ему, кувшин с вином?
        - Придёт и в земли Высокого Дома Истинный Бог, и не будет Он резать и жечь. Не нужна Ему кровь, - вопила я всей грудью, и сама сейчас верила тому. - Кто льёт кровь, тот не от Него, тот послан духами тьмы. А Господь наш, Бог Триединый - это небесный Свет, и нет в Нём никакой тьмы, и рассекает Он тьму лучом Слова Своего…
        И так я раскричалась, что даже не заметила, как палач сунул горящий факел между вязанок хвороста.
        Не стала я по цепи бегать, подобралась к столбу, обхватила его руками. Пусть уж поскорее всё кончится, отхлынет одуряющая боль, и придёт холодная тьма.
        А боль не сразу ко мне подступилась, поначалу был только безумный жар, да едкий дым попал мне в горло и душил изнутри, будто там, в горле, сороконожка непоседливая завелась.
        Потом уж и разгоревшееся пламя взметнулось надо мной, ослепило чудовищной, невозможной мукой. Думала зубы сцепить да молча терпеть - куда там! Выла я волчищей, извивалась я червяком земляным, выпустила я столб и повалилась вниз лицом в пылающие дрова. И звала, звала на помощь - сама не пойму кого. То ли маму, то ли Его, о Ком только что кричала народу. …И когда затопила боль каждую жилочку, когда выжгла все мои пять дюжин прожитых - тогда и открылась передо мной дорога.
        Не столь широка была она, как столичные улицы - всего в локоть. И не разобрала я, чем вымощена. Просто опирались ступни на что-то твёрдое и холодное. И с каждым шагом забирала дорога выше, а с обеих сторон нависали чёрные стены.
        Я шла осторожно, боль ведь не отпускала меня, хотя огонь-то оставался там, внизу. Не пойму как, но видела я сразу и то, и другое. И дорогу эту непонятную, и рыночную площадь, где бушевало вокруг столба рыжее клочковатое пламя, где металось и выло в нём чья-то худое тело (неужели моё?), где сгустились в небе тёмные тучи и прокатывался по воздуху первый, сухой ещё гром, и перешёптывались удивлённые толпы.
        Но я не могла остановиться, что-то, что было сильнее меня, заставляло делать шаг за шагом, и всё быстрее делались мои шаги, а тропа под ногами расширялась.
        - Как же так, наставник? - вслух произнесла я, утирая пот со лба. - Ты же учил меня, что не будет ничего, не будет меня! Или это последние мгновения жизни?
        Последний сон, который мы сами сочиняем себе?
        Но ничто не говорило о том, что это сон. Я дышала, и воздух был полон грозовой силы, я глядела на себя - у меня было тело, живое и сильное, и боль в вывернутых суставах почти исчезла, а та, другая, огненная боль не делась никуда, но тонкой струёй поднималась ко мне снизу, от того пылающего тела, которое, - я знала, - тоже моё.
        А потом стены по краям дороги то ли раздвинулись, то ли растаяли - и открылось необъятное пространство. Ни холмов, ни лесов, ни степей здесь не было, но и пустыней я бы это не назвала. Никакого горизонта тоже не оказалось, бесконечная поверхность уходила непонятно куда, сливаясь с сумеречным небом, без луны и солнца, без облаков и звёзд. И дорога моя, точно гибкий клинок «последнего средства», рассекала эту плоскость надвое.
        Потом я поняла, что не одна тут. Слева меня ждали.
        Назвать их чудовищами - будет много чести. Гадкие твари, так вернее. Всё левое пространство было усыпано ими. Крошечные, размером с мышь, огромные, точно клыкастый буйвол из стран южнее Ги-Даорингу. Не могла я найти слова, чтобы описать эту свору, да и не искала. Просто всё внутри меня переворачивалось от отвращения.
        - Ты наша! Наша! - вылетало из множества слюнявых пастей. - Нашим именем ты дурачила людишек! Иди-ка сюда, давно мы тебя ждём!
        И точно ветром каким-то подталкивало меня туда, налево. Но ведь я не хочу! Не пойду я! Слышите вы, уроды?!
        - Куда ж ты от меня, красавица? - хохотнул кто-то за левым плечом, и я невольно обернулась.
        Разбойник Худгару скалился жёлтыми зубами, крутил в душном воздухе своим прямым клинком. Никакой одежды у него не было, и страшная кривая рана зияла на животе, из неё кишки вонючие торчали, а уж сколь мух над ними вилось да зудело…
        - Не спеши, не спеши, моя хорошая, - пришептывал Худгару, разом оказавшись впереди меня. - Давай-ка сюда, мы продолжим наш разговор. И никуда тебе от меня не деться, ведьма. Ты ведь убила меня, а значит, кровь связала нас на веки вечные. Вот эта кровь!
        И тёмная струя, выплеснувшись из его живота, скрутилась в воздухе тугой петлёй, легла на тропу в локте от моих ног. И как ни силилась я, а не могла переступить.
        Как будто невидимую стенку передо мною поставили.
        Туда, к нему? Ну уж нет! Я метнулась с тропы вправо, где какие-то искорки плыли в необъятных сумерках.
        Мне не удалось сойти с тропы, невидимая стенка и тут мешалась, но чем больше глядела я на эти разноцветные искорки, тем легче мне делалось, и каким-то незнакомым чувством знала я, что оттуда, справа, помогут.
        - Я тут! - протянула я туда руки. - Помогите мне! Скорее!
        Точно я в младенчестве, испугавшись ужасной стрекозы, бегу к маминым коленям.
        И верно - зелёная искорка быстро-быстро поплыла ко мне, становясь с каждым ударом моего сердца всё больше, обретая суть и форму.
        Миг - и распластался в сумеречном небе крылатый дракон, чья чешуя переливалась всеми цветами радуги. Взмыл он вверх, а оттуда уже ринулся вниз, налево. Из пасти его вылетело багровое пламя, охватило разбойника Худгару, вспыхнуло ярчайшим, невозможным для глаз светом, - и исчез душегуб, и петля его крови, зашипев мерзостно, тоже исчезла. Дорога звала меня, и я беспрепятственно шагнула вперёд.
        А огромный дракон облетел вокруг меня, потом снизился, опустился на дорогу, сложил крылья - и вдруг разом уменьшился. Удар сердца - и вот он, ящерок мой Гхири, вскарабкался ко мне на плечо. И не стала я удивляться, как такое может быть. Просто взяла его на руки, погладила плоскую головку, почесала шею. Лизнул он меня неожиданно тёплым язычком, соскользнул с моих рук, пробежал слегка по дороге - и молнией полетел вниз, в степь, над которой перекатывались волны зноя, и едва ощутимый ветер шевелил верхушки сухих трав. Шли они, Алан с Гармаем, сквозь горячий воздух как сквозь плотную воду, и не осталось у них уже ни одного бурдюка, и давно пал конь, но вставали на горизонте далёкие ещё хребты Анорлайи.
        - Правильно, - кивнула я. - Ступай, дружок, им ты нужнее.
        И дальше я пошла, нисколько не удивляясь тому, что вижу и это поделённое дорогой надвое пространство, и рыночную площадь, где среди пламени воет и бьётся в корчах моё живое тело, и степь внизу, где медленно-медленно ползут вперёд две усталые фигурки, и думают обо мне - я знала это совершенно точно, ведь два тёплых белых луча, проткнув небо, поднимались ко мне.
        - Та наша! Ты всё равно достанешься нам! - доносилось слева, и точно жужжание трупных мух были эти слова. Но искорки справа приблизились к дороге, и как только кто-то из левых тварей тянул когти или щупальца к тропе - сейчас же из какой-нибудь искорки вылетал язык ослепительно-синего пламени и, проносясь над моей головой, впивался в мерзкое создание. Треск, шипение, запах горелой плоти - и отступала тёмная волна, отползала от тропы.
        Долго ли мне идти, подумала я? А главное, куда, к кому я иду? Неужели так и буду я шагать сквозь сумрак, и никого не встречу?
        А кого я хочу встретить?
        Синяя искорка справа подплыла к краю дороги, засветилась ярко-ярко, точно звёздная птица, если б та опустилась на землю.
        - Мама! - Миухири стоял передо мной, маленький, черноглазый, в холщовой рубашонке до пят. Не такой, каким был в последний свой год - сейчас ему было лет семь. - Мама! Я знал, что ты придёшь! Мне сказали, ты скоро заберёшь меня!
        Я метнулась к нему - но он, вновь обратившись в искорку, уже уплыл от дороги.
        И вспыхнула передо мной оранжевая искорка, раскрылась, точно цветок на утренней заре. Вышел на дорогу наставник Гирхан, седой, сутулый, закутанный в шерстяной плащ, точно зябко ему в этой духоте. Он был похож - и в то же время непохож! - на себя из последнего моего земного сна.
        - Саумари, девочка моя, ну вот видишь, как оно на деле-то вышло. Ошибались мы… в главном ошибались. А только всё теперь изменилось, открывается нам дорога.
        Пробили наконец стены темницы нашей…
        И вновь вспыхнув, он свернулся искоркой, улетел в бескрайнюю даль. Точно старый мудрый шмель…
        Вот, значит, как. Неужели я всю жизнь брела вдалеке от правды… от истины? И лишь в старости путь мой пересёкся с иным, настоящим путём? Который ведёт из смерти в Жизнь, ведёт к Истине? Который и есть Истина? Вот ведь интересно получается…
        И тут вспыхнул такой невообразимый свет, что я в ужасе повалилась вниз лицом на дорогу. Но и дорога исчезла, и левое пространство вместе со всеми тварями провалилось куда-то в раскрывшийся провал, в вязкую, дымящуюся тьму, а то, что было справа, расцвело вдруг утренним садом, и надо мной раздался тихий голос:
        - Ну, здравствуй, Саумари! Ты уже пришла!
        И я почему-то сразу поняла, Чей это голос.
        А там, внизу, из тяжёлых облаков хлынул ливень, разогнал толпу, погасил догоравший костёр. Сверкающий Огоной-ри, Первая Опора Трона, изволил укрыться в паланкине, и дюжие рабы из Ги-Даорингу поспешно направились к государеву дворцу.
        Но светлый держатель Аргминди-ри остался у помоста, неподвижно замер в седле, и ветер трепал его мокрые волосы, кидал чёрные пряди в глаза - чего он совершенно не замечал.
        Так бывает, если слишком глубоко задуматься.
        Часть вторая
        Чужеземец

1
        Луна смахивала на перезрелый апельсин. Она поднялась уже довольно высоко - выше излетающих последним июльским пухом тополей, выше сонных домов, выше изогнутых желобов монорельса. Звёзды, и без того по-городскому тусклые, рядом с ней окончательно поблекли, казались чем-то несерьёзным - вроде новогодней мишуры, случайно выпавшей из пыльного шкафа.
        Алан потянулся к пульту - открыть балконную дверь. Не ради свежего воздуха - старенький кондишен и без того с этим справлялся - а просто захотелось впустить в комнату ночь.
        Завтра уже кончается лирикат. Приезжает Ленка с детьми, завертится обычная кутерьма, беготня и свистопляска. «Кое-кому нужно было отнести в гарантию ультразвуковой щит. А теперь всё, профукано». «Папа, а Димка с моего компика картинки стёр!», «Ты же обещал мне ружьё! Кра-а-асное!!!». А через две недели кирдык отпуску, завертится институтская карусель - сразу в обе стороны. Ни лирики тебе, ни физики - сплошная филология. «Непечатная» - иногда говорили у них, но это преувеличивали. Бесписьменных языков на Объекте практически не было
        - а вот теорий по этому поводу выпекли изрядно.
        Он вновь щёлкнул пультом, зажёг раму инфора. Между двумя пластинами побежали синие сполохи, зачастили, замигали - и спустя пару секунд соткались в трехмерный экран. Не настоящее голо, конечно, дешёвая имитация - но полноценная голография стоила пяти его месячных зарплат, а разница заметна только на современных навороченных игрушках. Но Димка с Наташкой обойдутся и без них. И дорого, и душевредно.
        Алан заглянул в почту - интересного не наблюдалось. Квитанции об оплате счетов и неистребимый мусор, мистически проникающий сквозь антиспамерские фильтры. Письмо от Симона, приглашает в субботу к себе на дачу. Владимирская область… Банька, озеро, маслята в сосняке… Жаль, не получится.
        Потом немножко почистил файл доклада. Сентябрь-то не за горами… Всё-таки с источниками он кое-где напутал, пришлось нырнуть в Сеть и хорошенько там порыться. Пришёл в себя уже во втором часу, с пустой головой и затекшей шеей.
        Казалось, там, под черепной коробкой, зудел одинокий и оттого особенно злой комар.
        Может, именно из-за этого комара он, прежде чем погасить инфор, прыгнул на новостной сайт «Нуль-газеты». Излечить подобное подобным.
        Ничего интересного в мире не случилось. Евросоюз опять задрал цены на энергию, испанские фундаменталисты заминировали здание аэровокзала, Китай восстанавливает разрушенное в мандариновой бойне хозяйство, певица Злотана обвинила своего третьего супруга в мужском шовинизме и дело будет слушаться в суде города Квебека… Ну и насчёт Объекта невнятный репортажик - разрабатывается очередная комплексная программа, скоро будут введены в эксплуатацию новые спутники-наблюдатели… Неслыханная жара к Мексике, последний раз такое наблюдалось восемьдесят четыре года назад…
        И когда он уже готов был кликнуть на «Power Off», рыжим огнём по чёрному полю полыхнули строки: «0:23. Сетевой сбой или террористический вирус? Крушение аэроплатформы «Дельта», борт 462 Объединенных греко-турецких авиалиний. Не долетев 35 километров до Ялтинского аэродрома, автоматическая система ведения изменила курс… Станции слежения зафиксировали вспышку… По оценкам экспертов, все пассажиры погибли при падении… Спасательным службам предстоит идентифицировать останки… Страховая компания «Гарант-плюс» официально заявляет, что…» В голове вертелась дурацкая фраза «не долетев… система изменила…». И пустота хлынула внутрь - пока ещё не ужас, не тоска и не страх, а именно пустота. Серая, густая, как бетон в старинных бетономешалках, когда ещё не было керамонаполнителей…
        Ну почему, почему именно этим рейсом? Почему не прямым на Москву? Он знал почему. Ленка давно ныла, что уже целую вечность не виделась с тётушкой Аннушкой. Потому и выбрала платформу с посадкой в Ялте. Старушка будет счастлива обнять внуков, которых до того видела ещё несмышлёными грудняшками… Да уж, старушка будет счастлива…
        Алан вдруг понял, что не способен кричать. Горло сковало, забило тем самым доисторическим бетоном… Наверное, полагалось что-то делать - куда-то мейлить, звонить, лететь… А он вмёрз в чёрное кожаное кресло - подарок Ленкиных родителей на годовщину свадьбы… Знали, что зять неровно дышит к старинной мебели…
        Луна глядела на него сочувственно - цветом точь-в-точь как рыжие буквы на чёрном. Мол, бывает. По себе знаю.

2
        Камней Алан не увидел - не подвела реакция, успел закрыть лицо ладонями и рухнуть вниз, поджимая колени к животу. Всё это было без толку, он понимал - крестьяне настроены серьёзно и количество рано или поздно перейдёт в качество.
        Скорее рано - булыжники солидные, увесистые, и много ли их надо, чтобы забить человека насмерть?
        Во рту плескалась солёная кровь, перед глазами плавала тёмная багровость - как плюшевый занавес в старинном театре. Увы, всё происходило в реале, голосовой интерфейс не сработает, не выдернет из виртуального «заплыва», не вернёт в скучный и надёжный мир. Похоже, допрыгался.
        Мысль обжигала раскалённой кочергой. Но другая мысль - дерущая когтями космического холода - была ещё хуже. Гармай! Если кинется на подмогу, так ведь в две секунды стопчут. Только бы ему хватило ума слинять. Крестьянам лишняя кровь ни к чему, боятся живущих в крови духов. Но и лишний свидетель им не нужен…
        Два страха, огненный и ледяной, делили между собой душу. А под страхами пойманной ящерицей трепыхался стыд. Вот, значит, финал. Так бездарно, так идиотически подставиться… Работу сделал, отоварился просяными лепёшками да овечьим сыром, медяшки в пояс спрятал, воды набрал - да и отвалил. Нет, культурной программы захотелось… Отобедать сельскими разносолами… Вот и жуй-глотай. Миссионеры из фанеры… Если уж кротость голубя тебе не даётся, то хотя бы мудрость змия… впрочем, какой из тебя змий? Слизняк… улитка… на склоне не пойми чего…
        Он даже про боль забыл. Конечно, её грозовые вспышки раздирали тело, беспорядочные удары накатывались один за другим, их уже невозможно стало различать, казалось, болит сразу всё - от ногтей до дёсен. Но мысли, рваные, зудящие растревоженными осами, донимали сильнее. Конечно, их надо было выкинуть из головы и оставить одну лишь молитву. Но молитва не шла. Не то чтобы ниточку в душе уловить - даже и слова, точно тараканы, слиняли из ума, осталось лишь бессвязное «Господи… удержи… Господи… заслони… вытащи…» И он шептал это разбитыми губами - сложенные крест-накрест ладони ни от чего толком не могли защитить.
        А потом накатила горячая тёмная волна, завертела его как спичку в бурлящем дождевом потоке, и понесла вниз, под решётку стока, в одуряюще-багровый подводный мир.
        День до последней минуты притворялся удачным. Поднялись ещё до рассвета, чтобы к полудню успеть добраться до Аргимги - деревни близ Огхойи. Использовать утреннюю свежесть надо по максимуму - жара ведь не заставит себя ждать. Последнее дело тащиться по пыльной дороге, более всего смахивающей на раскалённую сковороду.
        Дойти-то дойдёшь, пока бурдюки не опустели, но мозги сплавятся и язык можно на шею свесить. Вместо галстука.
        Вода у них ещё оставалась, и более того - пронырливый Гармай, которому, разумеется, лень было читать молитвенное правило, порыскал в округе и обнаружил небольшой, но чистый родничок. Резвая струйка выбегала из заботливо сложенной горки камней, и в камнях же терялась спустя несколько метров. Хорошие надо иметь глаза, чтобы заметить такое. А ещё - быть здесь своим, родиться в этой земле.
        Пока жара не накинулась, шли бодро. Негромко пели псалмы. У Гармая получалось заметно лучше. Слух абсолютный, и память такая, что раза два-три ему напеть - и заучит не хуже диктофона. Акцент, конечно, никуда не денешь, уж слишком сильно здешняя речь, алгойни, отличается от церковнославянского. Восемнадцать гласных, двадцать три падежа… Что же всё-таки было основой? Академический вопрос, на который нет ответа. Не считать же за ответ ежегодные тонны гипотез, из которых порой произрастают небезынтересные диссертации. Приятно себе польстить. Особенно если в меру. Хеттская версия не хуже других, но ведь и не сильно лучше. А как оно было в действительности… В здешнем котле сплавились десятки, если не сотни языков, и за без малого четыре тысячи лет получилось такое варево… братьям-филологам ещё лет сто поплёвывать с орбиты…
        Хороший у Гармая голос, чистый. Хоть и ломаться уже начал, появилась в нём хрипотца, прорывается юношеский басок. Но поёт с энтузиазмом. Правда, мало что понимает. По-настоящему учить его славянскому просто некогда, да и не слишком его тянет учиться. Или это всё до сих пор длится его обида? Но тут уж ничего не поделаешь. По крайней мере, всё ему было сказано честно… …И всё-таки не рассчитали время, дома Аргимги показались уже часа через два после полудня. Добрый кузнец Аориками, описывая путь на Огхойю, явно запутался в днях, великих дюжинах шагов и расположении придорожных деревень. А карту Алан успел уже подзабыть.
        Аргимга оказалась, по здешним меркам, весьма приличным селом. Называя её дырой, кузнец сильно преувеличил. Несколько длинных, извилистых улочек, вытекающих из главной площади. Домишек сотни полторы, а посчитать с овчарнями, маслобойнями и прочим хозяйством… До города, конечно, не дотягивает, но, - Алан усмехнулся сравнению, - вполне может называться «посёлком городского типа».
        Нельзя сказать, чтобы им особенно удивились. Видать, здешние дороги изрядно истоптаны, путники через Аргимгу ходят часто - на Огхойю, на Хагорбайю… И главное - люди они безобидные, пешие… Нестарый ещё мужчина, по виду - или мелкий торговец, или приказчик солидного городского купца, посланный с поручением. Ну а мальчишку-раба вообще никто в расчёт не возьмёт.
        Алан, впрочем, отрекомендовался писцом. Когда они доковыляли до площади, Гармай, углядев колодец, тут же схватил бурдюки и мелкой рысью помчался туда. А к Алану, обессилено опустившемуся прямо на пыльную землю, подобрался любопытный старичок в неописуемого вида рванине. Скучно было старичку.
        - Писец я, - доверительно глядя в выцветшие глазки, сообщил Алан. - Хожу по дорогам, помогаю людям. Кому, значит, весточку родным отправить, кому прошение уездному начальнику подать, кому долговую расписку… У меня и разрешительная грамота есть, от канцелярии наместника.
        На свет была явлена «лицензия» - потёртая деревянная табличка с вырезанными и обведёнными черной тушью буквами. Официальные документы в Высоком Доме оформлялись именно так.

«Лицензия» была настоящей. Расстарался высокородный Хигаури, командир гарнизона в Хагорбайе. Приходил по ночам, уходил до рассвета. Этакий местный Никодим…
        Можно его понять, рискует человек. За измену местным богам здесь по головке не гладят. Конечно, Высокий Дом - это не Рим времён Диоклетиана, тут пока что с местной религией конкурировать некому. Но закон есть, хотя, говорят, его уже полтораста лет не применяли. И опасливый крепыш Хигаури в открытую никогда свою новую веру не исповедует - хотя и согласился принять крещение, и подготовку прошёл. Это и понятно. Никодим с Самим Христом говорил, и то осторожничал, а здешнему офицеру достался всего лишь бродяга Аалану - Алан Викторович Ёлкин…
        Святостью уж никак не отмеченный…
        Но спасибо и за лицензию. Штука невероятно полезная. И, наконец-то, легализация статуса, и какое-никакое, а средство прокормления. Не будешь ведь вечно сидеть на шее у «слушающих Слово», а взятого с собой серебра ему хватило ненадолго…
        - Это ты хорошо зашёл, - поразмыслив, сообщил старичок. - Сыну моему старшему, Ахойге, как раз прошение подать требуется, чтобы подать скостили… Жена у него, Айгиамих, уже чуть ли не луну как померла родами… Один с полудюжиной ребятишек остался, должны, значит, послабление сделать. А дорого ли возьмёшь? …Когда Гармай, отстояв очередь к колодцу, вернулся с полными бурдюками, Алан уже восседал на заботливо принесённом чурбаке и не спеша выводил на пальмовой бумаге затейливые буквы гаяни, здешней официальной азбуки. Рядом выстроилась не то чтобы толпа, но многочисленная группа аборигенов, имеющих потребность. На расстеленный платок складывали просяные и ячменные лепёшки, головы солёного овечьего сыра, даже несколько медяшек отслюнили, хотя в деревне деньги - великая редкость. Всё это как минимум означало несколько сытных дней. Если не особо шиковать, конечно.
        Всё выстраивалось чудесно. Даже слишком. Могли ведь и пинками выгнать, не всюду в деревнях принимают путников, да и грамота у многих вызывает суеверный страх.
        Чему, разумеется, способствует и запрет покойного государя. Простонародье, исключая купцов, лишено права писать. За нарушение закона пальцы рубят. Что уж втемяшилось злобному старику… видно, с местными магами переобщался, наслушался всякой мистики-каббалистики про связь букв и именуемых вещей…
        После того, как все нуждавшиеся в писанине были удовлетворены, Алана пригласили отобедать. Тот самый старикашка Хунниаси, оказавшийся, несмотря на жалкий прикид, весьма состоятельным селянином. И дом у него был справный, и овец в загоне изрядно, и восемь сыновей, не говоря уже о неопределённом количестве дочерей - все уже взрослые, пристроенные…
        Отказаться было невозможно - обида, кровная обида… Не факт, что после на своих ногах отсюда уйдёшь. Эх, раньше нужно было соображать. Плату получили, в сумку покидали - и вперёд, по дороге. Не надо было говорить «за жизнь», доводя дело до гостеприимства. Теперь оставалось надеяться лишь на то, что и на сей раз пронесёт. Господь уж как-нибудь прикроет.
        Гармая, естественно, никто и не подумал приглашать в горницу. Ну, ничего, на дворе, может, и покормят его, а нет - так после придётся напомнить гостеприимным хозяевам, что, как и прочая скотина, рабы нуждаются в питании.
        Не бог весть какие разносолы поставили на стол - всё-таки бродячий писец не то же самое, что уездный начальник, сборщик податей или на худой конец лекарь. Но гаори, наваристая каша из местного подобия картофеля, приправленная топлёным жиром, была весьма питательна. Серые, кисловатые ячменные лепёшки тоже оказались неплохи, равно как и рассыпчатый овечий сыр и простокваша из козьего молока. На мясо не расщедрились, но это и понятно - крестьяне и сами позволяют его себе только по праздникам. Овцы - это прежде всего шерсть, молоко и средство натурального обмена.
        Ели молча - так здесь, у крестьян, принято. Слишком это серьёзное, едва ли не священное дело. Вот после, когда утолят первый голод, когда хозяйка принесёт в большом кувшине домашнюю брагу или пиво - тогда пойдут разговоры, байки, а глядишь, и песни… Хорошо бы убраться отсюда засветло… Чем дальше, тем меньше Алану хотелось оставаться на постой. До заката прийти в Огхойю, там осмотреться… в городке-то уж всяко услуги дипломированного писца понадобятся… и дальше двигать, в Таорам… где ждет уже предупреждённый почтовым голубем мастер Хедберай, где, по дошедшим слухам, есть пара-тройка дюжин заинтересовавшихся. Надо спешить…
        Он уговаривал себя - и понимал, что деться всё равно некуда. Не встанешь же из-за стола. Не поймут. Вкусная еда, гостеприимный дом, доброжелательный старичок-глава рода. Всё бы замечательно, кабы не то, что - Алан это понял вдруг совершенно отчётливо - должно случиться с минуты на минуту.
        - Ну, - отодвинув опустевшую миску из-под гаори, проблеял старичок Хунниаси, - поели сытно, надо бы и богов ублажить. Хэйгар, - он кинул взгляд в сторону своей прекрасной половины, обильной телесами тётки лет пятидесяти.
        Жена, молчаливо поклонившись, подала большую чащу с зерном. Хозяин сунул туда похожую на птичью лапку ладонь, помедлил и нараспев произнёс:
        - О боги благосклонные, изобилующие силой и властью всякой, вам принадлежит земля и вода, огонь и воздух, вы господа над нами, людишками, и подаете нам всё потребное для жизни. Мы же покорствуем и приносим установленную обычаем жертву.
        Он размахнулся и запустил горстью зерна в горящий очаг.
        Алан, мысленно читая Иисусову молитву, чувствовал, что этим не кончится. Обычно кончалось, но тут… из глубины всплывало тяжёлое и неизбежное понимание.
        И действительно. Хуанисси неспешно протянул чашу супруге. Вот же не повезло…
        Нарваться на такого набожного старичка.
        Тётка ловко запулила зерном в очаг, причём - Алан заметил - сэкономила. В её лопатоподобную ладонь поместилось бы куда больше, чем досталось богам.
        Потом пришёл через сыновей и внуков. Плохо дело. Значит, и его не минует чаша сия. Не может быть, чтобы пренебрегли гостем.
        И действительно. Старик Хунниаси, слегка поклонившись почтенному гостю, протянул ему расписанную затейливым орнаментом глиняную посудину.
        - Возблагодари же и ты высоких покровителей наших.

«Ну, вот и всё, - пронеслось в мозгу. - Приплыли».
        Алан выпрямился и, подавив комок в горле, сказал:
        - Прости, уважаемый, но я не стану этого делать. И вот почему…
        Его слушали молча, не перебивая, но родившаяся в горнице тишина казалась чем-то вроде огромной, прозрачной медузы, студенистой массы, внутри которой вязнут слова. И даже льющийся из окон солнечный свет, проходя сквозь упругий воздух, обретал новые и странные свойства - он точно сгущался у ног Алана, готовясь выплеснуться бездымным белым пламенем.
        - И поэтому я верен Богу Истинному, Единому, Владыке Мира, - завершил Алан. - Потому и не поклоняюсь духам, которые в незапамятные времена предали Его. Вы об этом не знали, и вашей вины здесь нет. Но я принёс вам истину, а уж примете ли вы её - дело вашей совести.
        Не примут - это он чувствовал селезёнкой. Мрачные взгляды, сведенные в щепоть пальцы - защита от сглаза.
        - Странные слова говоришь, - нарушил, наконец, молчание старик Хунниаси. - Странные и безумные речи. В своем ли ты уме, путник? Мы люди простые, в премудростях не смыслим, но богов наших порочить не дадим. Гиахиру, - повернулся он к одному из внуков, - беги к почтенному Арханзиму, приведи его.
        Мальчишка опрометью метнулся за порог - точно камень, выпущенный из рогатки.
        - Арханзим, - вновь повернулся хозяин дома к Алану, - был жрецом в храме сияющего Хаалагина. Так получилось, что ушёл он на покой, теперь у нас вон живёт, лет этак с полдюжины. Он в божественных делах силён, вот пускай твои речи послушает и решит, как с тобой поступить.
        Один короткий взгляд старика - и двое сыновей, коренастые парни, встали в дверях.
        Шанс, конечно, был. Вряд ли привычные к сельскому труду крестьяне столь же привычны к дракам. И уж точно им незнакома техника боевого самбо. Зря, что ли, восстанавливал армейские навыки в спортзале «Соляриса»? Прыжок, двойной удар, разворот, рывок - и он свободен. С высокой степенью вероятности.
        Было только два «но». Во-первых, спасаться бегством - это загубить проповедь о Христе. Пускай в отдельно взятой деревне - но всё равно. Тот, кто бежит - тот не надеется на своего Бога, стало быть, от начала и до конца лжёт. Во-вторых - Гармай. Где его искать-то сейчас, если каждая секунда на счету? Да и особо далеко не скроешься. Местность крестьянам до последнего камешка знакомая, выловят.
        Ждать пришлось долго - как показалось Алану, едва ли не час. Во всяком случае, он успел мысленно вычитать вечернее молитвенное правило - может, и не самое подходящее к моменту, но ничего другого сейчас на ум не шло. За это время никто в горнице не проронил ни слова, даже со стола женщины не убирали. Тишина зрела, как нарыв.
        Наконец послышались шаги, соломенная циновка, закрывавшая дверной проём, всколыхнулась.
        Бывший жрец оказался высок, жилист и сед. Одет просто - потёртая накидка-тсамни, перекинутый через плечо плащ, на ногах - сандалии из грубой кожи.
        - Счастье и благополучие сему дому и обитателям его, - звучно возгласил Арханзим с порога. - Ну, что тут у нас? - поинтересовался он уже куда более деловым тоном.
        - Вот, почтенный Арханзим, - согнувшись в поясе, зачастил Хунниаси, - пришёл к нам путник, странствующий писец, я пригласил его отобедать, а он отказывается воздать благодарение богам и произносит странные и возмутительные речи, в коих я, по скудоумию своему, мало что смыслю…
        - Писец, говоришь? - поднял бровь экс-жрец. - Покажи-ка, незнакомец, свидетельство.
        Он долго изучал Аланову «лицензию», водил пальцами по вырезанным на потемневшем дереве буквам, разглядывал печать.
        - Дощечка верная, - хмыкнул он наконец. - А вот обладатель дощечки… Ну-ка, повтори мне всё то, что ты успел рассказать этим добрым людям.
        Алан заговорил, аккуратно подбирая слова. В общении со жрецом требовалась иная стилистика, и тут было сложнее - всё-таки с орбиты местную письменность особо не поизучаешь, храмовые библиотеки не посканируешь. А разговорная речь тут, как и в любом архаичном обществе, сильно отличалась от книжной.
        Арханзим не перебивал, только время от времени постукивал пальцами правой руки по левой ладони.
        - Значит, ты пришёл издалека, чтобы обратить нас в свою веру, поставить на служение тому, кого ты называешь «Истинным Богом»? - наконец уточнил он. - И наших богов ты почитаешь злыми духами, враждебными твоему богу? Я правильно понял?
        - Да, - Алан едва удержался от академического «ну, сильно упрощая… в общих чертах».
        - Ты говоришь, будто твой бог - единственный, кого можно именовать этим словом?
        - продолжал жрец. - Ты говоришь, что он - владыка мира? Что ж, бывало и такое.
        Как повествуют храмовые свитки памяти, в старые времена появлялись безумцы, вещавшие нечто схожее. Но в твоих словах есть и куда большее безумство. Как это
        - Бог стал человеком? Как это - был казнён? И тем более - воскрес?
        - И что же с ним теперь делать? - подал голос хозяин дома.
        Бывший жрец пожал плечами.
        - Если по закону, то надо повязать и сдать уездному начальнику для разбирательства. Кто таков, откуда свидетельство на буквописание получил, как смеет на землях Высокого Дома учить об иных богах… ибо есть государев указ, где таковое не дозволяется. Коли ты чужеземец, то своим богам промеж своих людей поклоняйся, а обращать никого в нездешнюю веру не смей… Но это если по закону… а вот надо ли оно нам…
        - Что ты имеешь в виду, почтенный Арханзим? - обеспокоился Хунниаси.
        - А вот что, - хмыкнул старый жрец. - Во-первых, сам посуди, обрадуется ли уездный начальник такому подарочку? Расследование затевать, в Высокий Дом за указаниями посылать, ответственность на себя брать… Как после этого высокородный Хинзаимини станет относиться к нашей Аргимге? Как к источнику неприятностей. Во-вторых, здесь, под крышей твоего дома, прозвучало оскорбление наших богов, покровителей села. Боги мстительны, почтенный Хунниаси. Если они не ощутят нашей ревности, если увидят, что мы не заступились за их достоинство… боюсь, нас ждут немалые испытания. Может, засуха, может, гнилой мор, может, увеличение налогов. Кстати, о налогах. Вот ты говоришь, этот самый, - ткнул он пальцем в сторону Алана, - написал тебе прошение о том, чтобы сыну подать скостили? А что, если свидетельство его всё-таки поддельное окажется? Или украдено у настоящего писца… Значит, мало того, что в прошении тебе отказано будет, но и к ответу призовут. Наравне с теми, кто расплачивается фальшивой монетой.
        - Да… - горестно протянул старичок. - Что делать-то будем?
        - А по древнему обычаю, - улыбнулся Архинзим. - Оскорбителя богов вывести за пределы села… - Он немного подумал и добавил: - Камнями побьём. Иначе дух его может вернуться и отомстить тому, от чьей руки наступила смерть. А камни - дело верное, тут уж не разберёшь, кто когда кинул.
        - А неприятностей не будет? - пугливо поёжился Хунниаси. - Всё-таки свободный человек, писец, свидетельство вон… сам говоришь, похоже на подлинное…
        - Какие неприятности, ты что? - жрец ощерил гнилые зубы. - Серьёзные люди, чью смерть стали бы расследовать, по дорогам пешком не ходят и ради пары лепёшек письма не пишут. Никто и не узнает, что забредал сюда такой.
        - Ну, коли так… - решился Хунниаси. - Гуангири, Хайзару, вяжите негодяю локти.
        А ты, Гиахиру, беги покличь народ. Это надо ж, какую змею пригрели…
        Стоять к Алану лицом к лицу старичок всё же избегал. Вряд ли совесть грызла - скорее, просто сглаза опасался.

3
        Качаться на волнах было приятно. Прямо как в детстве, на аттракционах в Бирюлёвском парке. Спиралью закрученная трасса, разноцветные машинки старинных моделей - «Нивы», «Лады», «Жигули» - красные, голубые, зелёные. Прямо как россыпь мелкой карамели, которая, по мнению бабы Гали, чрезвычайно вредна для зубов. Она и аттракционы не жаловала - попасть внутрь чудесной машинки стоило долгих препирательств, торговли, а в крайних случаях безудержного рёва, надсадного, с драматическими переливами. Дабы привлечь внимание прохожих к бессердечной бабушке. Иногда срабатывало.
        И неслись «леденцы» к самому небу, к белым как пломбир облакам, и срывались в бездонные - метра в два - пропасти, и сладко замирало сердце, а по ушам начинали скакать мурашки. Такие уж были у него чувствительные уши.
        Но эти, нынешние волны были не хуже. Даром что их нельзя увидеть в тёмном киселе, затянувшем вселенную - зато кажется, что тебя вращают и перекидывают чьи-то огромные тёплые ладони, и пахнет скошенной травой, в которой нередко попадаются спелые земляничины. А главное, когда взлетаешь на вершину, достигаешь высшей точки своей извилистой траектории - ты понимаешь, что стыдиться нечего, всё сделано правильно, во всяком случае, по максимуму из возможного. Значит, опасения отца Александра - это всего лишь банальная перестраховка.
        В тот последний мартовский вечер они засиделись заполночь. Выл заполошный ветер, швырялся сухой снежной крупой в окна, в просветах между облаками изредка сочилась молочная лунность.
        - Ну что, ещё по чайку? - отец Александр, не дожидаясь ответа, плеснул в чашку Алана заварки. Вновь пахнуло летним лугом - матушка Нина добавляла к стандартным индийским «слоникам» собственноручно собранные и высушенные травки.
        - Вам к семи на раннюю Литургию, - напомнил Алан. - Может, завтра договорим? У меня, честно сказать, уже и голова гудит, и глаза слипаются.
        - Ничего, я железобетонный, - серьёзным тоном сообщил отец Александр. - И вам, Алан, тоже придётся стать железным… если, конечно, вы окончательно решились.
        - Окончательно, окончательно… - Алана уже начинали раздражать батюшкины оговорки, да и в сон действительно клонило. Позади остался многочасовой разговор, но, похоже, к финишу так и не пришли. Не до утра же сидеть. Ему-то ещё ладно, рано не вставать, от отпуска осталась целая неделя, а вот отец Александр гробит здоровье с основательностью муравья из басни.
        - И тем не менее… По-моему, Алан, вы не до конца понимаете одну простую вещь.
        Вам, наверное, кажется, что повернуть сейчас на попятный - это чуть ли не Христа предать. Думаете, что отказаться от нашего безумного проекта - значит впасть в великий грех? Да ничего подобного! Это только когда уже взялся за гуж, отговариваться поздно. А если вы сейчас передумаете, ну или, по крайней мере, отложите на будущее - ничего страшного не будет. Это не грех, а просто трезвая оценка своих сил.
        - Однако вспомните евангельское, - прищурился Алан. - «…никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадёжен для Царствия Божия».
        - Да не возложили вы пока руку, - улыбнулся отец Александр. - У вас и плуга-то пока нет, а только одни романтические намерения…
        - Девять лет подготовки не в счёт? - Алан потянулся ложечкой в крыжовенное варенье. - Вы же помните, когда у меня возникла эта идея…
        - Помню, - согласился священник. - Но в чём, простите, разница между вашей подготовкой и обычной работой учёного-исследователя? Что, не будь у вас идеи, вы не изучали бы местные языки? Не просматривали бы записи с наблюдательных спутников? Не собирали бы всякую смежную информацию? Алан, вы же учёный… да знаю, знаю, как ваш брат этого слова не выносит… ну, пускай будет «научник».
        Вы же не «от сих до сих» на Станции работаете. Это же для вас основное… Так при чём тут какая-то специальная подготовка?
        - Я, между прочим, не только за монитором сидел, - возразил Алан. - Я ещё и в спортзале каждый день до седьмого пота себя изводил. Сами же понимаете, каково там придётся гиподинамичному интеллигенту…
        - Ну и что? - парировал отец Александр. - Общая физическая подготовка, в любом случае полезно… здоровому духу ничем не помешает здоровое тело. Вы же не основы диверсионной работы осваивали… где же ваш специфический плуг?
        Алан невольно улыбнулся.
        - Кстати, я и местный песенный репертуар освоил. Не исключаю вариант, что придётся зарабатывать на хлеб распеванием песенок. Слава Богу, со слухом и голосом всё в порядке…
        - Да, - священник закатил глаза, - вот это уж плуг так плуг… А если серьёзно, - голос его уподобился наждачной бумаге, - плуг начнётся только в тот момент, когда вы окажетесь на поверхности. Не раньше. До того момента можно повернуть, и в этом не будет ничего стыдного. Представьте, что получится, если вы уже там, на Объекте, поймёте, что не готовы, что не потянете… что просто сами себя взяли на
«слабо». Вот тут уже действительно плохо… Ведь как только начнётся проповедь - начнётся и ответственность, причём нешуточная. Вообще, даже сравнивать тут не с чем. Ведь вы там будете первым… и, скорее всего, единственным… Можете ведь всё испортить… Впрочем, сами прекрасно понимаете, мы ведь сто раз говорили.
        Целую минуту никто не мешал ветру хулиганить.
        - Да, сто раз, - ответил наконец Алан. - Всё я это прекрасно понимаю. Да, конечно, семь раз отмерь… а лучше семьдесят семь… Но так можно мерить ещё полвека. В какой-то момент надо просто взять и сделать. Это как в холодную воду нырнуть. Вот надо - и всё. И ныряешь. А если будешь стоять на берегу и анализировать… Я прекрасно понимаю, что подготовлен слабо. И человек я, сами знаете, мягко говоря, не святой, и богословское образование хромает, и характер не самый подходящий для таких дел… Но другим-то я уже не стану. Как ещё дальше готовиться? Всё, что можно было сделать, я сделал. Девять лет готовился. Через полгода кончается срок моего контракта и придётся возвращаться со Станции.
        Попаду ли я туда снова? Так что сейчас - самый благоприятный момент.
        Отец Александр молча потягивал чай из фаянсовой кружки, расписанной зелёными оленятами.
        - Так значит, у вас вообще никаких родственников тут не осталось? - хмуро спросил он. - Ничто не держит?
        - Обсуждали уже, - хмыкнул Алан. - Вы же все мои обстоятельства знаете. Ну, троюродная тётка есть, в Канаде живёт. Видел её один-единственный раз, ещё когда мама жива была, они с мужем приезжали к нам. Я тогда на первом курсе был… Да сейчас она, наверное, и не помнит обо мне. Уверяю - плакать не станет. Что же до отца… я знаю не больше того, что записано в свидетельстве о рождении. В молитвах поминаю, конечно. Как живого. А как оно реально… Честно скажу, давно уже и неинтересно.
        Вновь помолчали, дав высказаться заоконному ветру.
        - Знаете что, - оборвал паузу священник. - То, как вы рассуждаете - оно, конечно, логично. По человеческому рассуждению. Но мне кажется, что в этих наших с вами раскладах мы как-то вынесли за скобки Промысел Божий. С нашей точки зрения - момент благоприятный. А вы уверены, что Господь считает так же? Да, конечно, мы с вами много молились, и мы люди трезвые, понимаем, что ответ на молитву вовсе не обязательно должен быть эффектным… сны там, видения, откровения. Но всё же… Ну вот нет у меня глубокой внутренней уверенности, что пора. Нет и уверенности, что рано. Трудное дело…
        - У меня такая уверенность есть, - тихо сказал Алан. - Я это знаете когда окончательно понял? Вчера, на кладбище. Пообмёл там снег, постоял… И как-то вдруг почувствовал, что тянуть больше некуда. Что надо на Объект. Понимаете, не только мне надо… но вот даже им… Ленке с малышами… Будто они благословляют меня. Странное чувство, правда?
        - Нет, это я как раз понимаю. - Отец Александр поднялся из-за стола. - Так бывает. Вот что, Алан Викторович, дорогой вы мой… Вижу, тормозить вас дальше бесполезно. Всё равно ведь дёрнете туда, но не в самом правильном расположении духа, чувствуя себя самочинцем. Так что ладно уж, благословляю. И принимаю на себя ответственность перед Господом… раз уж и сам вашей идеей загорелся… Ну а теперь давайте помолимся - и впрямь на боковую…
        Боль началась с цвета - жёлтого, пронзившего тёплую темноту, где он плыл всего мгновение назад. Острые лучи распустились веером, выжигая вокруг себя пространство. Там, где оно особенно сгущалось, разгорались синие, с фиолетовым отливом газовые всполохи. Всё вместе это было как цветок «иван-да-марья», это было красиво - и какую-то секунду Алан наслаждался цветной красотой, уже понимая, чем она обернётся.
        Стаей мельчайших юрких созданий, жгучих искорок, впивающихся в тело, грызущих мышцы и сухожилия, дёргающих острыми коготками нервы. Он обязательно бы закричал, такую боль невозможно терпеть молча - только вот кричать оказалось нечем, голосовые связки омертвели, и приходилось терпеть - считая мысленно секунды, пытаясь молиться и забывая слова, без толку ловя ускользающие мысли.
        Бывает ли боль сильнее? - спрашивал он себя, уже зная ответ. Ещё бы - она росла, росла всеми тысячами своих хищных зверьков, проедающих внутри его тела извилистые ходы. Зверьки матерели, ходы расширялись, и Алан понял, что скоро от него вообще ничего не останется - только отодранный от плоти дух, больной и бездомный.
        - Правильно, - отвечала боль низким женским голосом, - от тебя не останется ничего. Ты вообще не должен был появляться здесь, ты нарушил запрет и должен исчезнуть… растаять, сгореть… и я буду твоим костром… твоим долгим, очень долгим костром… Ты надеялся сбежать от меня, уплыть в тихую смерть? Не выйдет, родной, я всюду… и в твоей жизни, и в смерти… Разве ты до сих пор не понял, кто я?
        - А чего тут понимать? - хмыкнул отец Александр, выйдя из тёмного, не охваченного жёлтым сиянием угла. В сером подряснике, стоптанных домашних тапочках и почему-то с электрическим чайником фирмы «Светолюкс» в руке. - Ты всё пела, это дело, так поди-ка охладись…
        Он плеснул в боль из чайника, и вода, мгновенно распавшись на миллионы брызг, окропила жёлтое зверьё. Раздалось шипение, точно от шашлычных углей, которые поливают дешёвым сухим вином.
        - Как вы тут оказались? - удивился Алан. Выяснилось, что говорить он всё-таки может, язык во рту шевелится.
        - Ну что ж вы так, Алан? - растеряно протянул батюшка. - Теперь уж держитесь…
        Ничего… Дорога-то не столь уж дальняя, дотерпите…
        Дорога и впрямь оказалась не слишком далёкой - если вообще имело смысл говорить о расстояния. До земной орбитальной станции «Надир-7» было одиннадцать часов пути скорым челноком. Особых удобств не предполагалось - всё-таки космический туризм пока ещё не стал прибыльным бизнесом и компания «Зеро-космотранс» не спешила вкладываться в комфорт. Кресла, по идее, помогают без проблем переносить перегрузки… но это лишь по идее. Всякий раз, отправляясь на Объект либо обратно, Алан чувствовал себя персонажем из исторического романа о прошлом веке, вынужденным посетить древнего дантиста. Всплывало из читанных в детстве книжек жуткое слово «бормашина». Боли, конечно, не было. Однако это отвратительное чувство, будто на тебя навалили целую гору мягких, но тяжёлых подушек, и каждый вздох - подвиг… Последующая невесомость тоже не шибко радовала. Тошнило, кишки ныли, перед глазами расплывалась радужная плёнка… Таблетки «виалгона» помогали так себе…
        На станции было хоть относительное подобие гравитации - благодаря вращению её тороидального тела. Впрочем, долго наслаждаться силой тяжести не приходилось - пассажиров пересаживали в транспортный бот и уже спустя полчаса на обзорных экранах появлялись Врата.
        Глазом, конечно, этого свечения не увидеть - в основном радиоволны, по самым верхам, ближе к инфракрасному участку спектра. Зато после видеопреобразований получалось красиво. Неправильной формы жёлтое облако - гигантский, растянувшийся на пять с лишним километров цветок. И на поверхности его то и дело проскальзывают жёлтые и фиолетовые сполохи. Казалось, цветок шевелит лепестками, стараясь привлечь к себе внимание.
        В 56-м его так и обнаружили - в радиодиапазоне. И целый год разбирались, что же это такое - пока маневренный катер Свенсона не вошёл в «зону отчуждения», как называли тогда Врата. Вошёл - и не вернулся, растаял в чёрном пространстве словно кусок сахара в стакане чая. Всего-то на жалких пятидесяти тысячах километрах от Земли…
        Нет, боль никуда не делась, но жёлтое сияние её померкло, съёжилось, и Алан вдруг понял, что может терпеть. Наверное, он сейчас мог бы и кричать, горло разморозилось, но кричать казалось унизительным. Главное - исчез издевательский цветок, исчезли злобные то ли зверьки, то ли черви, и он теперь ясно понимал - всё было бредом. Снова гудели невидимые волны, мягко возносящие его вверх и столь же аккуратно роняющие вниз. Только теперь они вовсе не походили на тёплые ладони.
        Вместе с сознанием вернулся страх. Алан, сколько ни тужился, не мог открыть глаза. Вокруг была лишь гулкая чернота, расцвеченная радужными пятнами. Неужели слепота? Думать об этом не хотелось. Где он вообще? Что случилось? Воспоминания тут же просочились в мозги, точно вода, нашедшая, наконец, дырочку. Деревня…
        Седой язвительный старик… бывший жрец… Даже имя вспомнилось - Арханзим.
        Деревенская улица, пыль столбом, отовсюду сбегается любопытный народ… откуда столько? Казалось бы, солнце ещё высоко, работать бы в полях… нет, опять как всегда.
        И вновь окатило холодом: Гармай! Где пацан? Удалось ли ему сбежать? Во время обеда он, наверное, был на дворе… Видел, как визжащая толпа тащила Алана за околицу? Повезло ещё, что ни гостеприимный дедушка Хунниаси, ни бывший жрец не вспомнили о сопровождавшем писца мальчике. Хорошо бы ему хватило ума по-тихому слинять… но всё могло получиться хуже… Если пацан бросился на защиту, схватив какой-нибудь дрын… он может… Что с ним сделают крестьяне? Вряд ли убьют… а вот переломать кости - это запросто… А потом? Кто-нибудь побогаче и пооборотистей выходит и пристроит в хозяйство… дармовой раб не помешает… Эх, святая простота… Если Гармай сбежит по-тихому, это ещё цветочки… Всё-таки у парня бурная биография…
        Стоп! Если уж кто наивен, то лишь он сам, Алан! Как будто решать станут крестьяне! Жрец! Поганый жрец Арханзим. Вот уж кто мигом сообразит, что мальчишка - свидетель. А дальше просто. Нет тела - нет дела, как завещал кто-то из великих. Тем более, мальчишка не станет отпираться, что принял крещение…
        Вот так, сказал он себе горько. Не уберёг пацана…
        Вместе со стыдом нахлынула дурнота. Швырявшие его вниз и вверх волны потеряли свою мягкость, огрубели. В желудке сгустилась муть, словно в челноке, когда перегрузка сменяется невесомостью.
        Сколько же раз это было? Глупая и совершенно неуместная мысль тем не менее разрослась в мозгах и не давала покоя. Девять лет на Станции. Ежегодный отпуск, туда-сюда. Уже восемнадцать. Дважды летал на конференцию в Багио - значит, плюс четыре. Три года назад в Москву на защиту докторской - кладём ещё два. Две дюжины… прямо по-местному. И всё равно никак не мог привыкнуть… Вот и сейчас… Как бы не вывернуло сытным деревенским обедом… если только этого не случилось раньше.
        Голова кружилась всё сильнее, волны совсем обезумели и швыряли его со всей дури, пустота напряглась и лопнула. Со всех сторон хлынуло солнце, и долго не было ничего, кроме ослепительного света и бурой пыли внизу. Вывернув шею, он увидел краешек белесого неба - и чей-то огромный печальный глаз. Размером со старинный пятак, круглый, с желтоватой радужкой и чёрным как зёрнышко перца зрачком.
        Кто бы это мог быть? Где ему приходилось видеть такие глаза? Вопросы ломились в голову, бесцеремонно стучались в черепную коробку, но впустить их он не смог - вновь накатило тёмное беспамятство, вернулись тёплые волны, в которых так приятно было раствориться без остатка.
        И уже растворившись, он вдруг понял: это глаз мула. У здешних мулов именно такие глаза - как пятаки.

4
        Не удалось раствориться без остатка. Волны мало-помалу гасли, слабели, теряли тепло. А боль, напротив, проснулась, напомнила о себе. Пускай и не как раньше - но грызла упорно. Болело всё - и руки, и спина, и голова, но хуже всего было груди. При каждом вздохе разливался по жилам расплавленный свинец. Это значит… да, похоже, рёбра сломаны. Плохо… При здешней медицине это означает кранты…
        Размечтался! Какая тебе медицина? Тут понять бы, где ты… Алан вновь попробовал открыть глаза. Надо же - получилось!
        Комната была небольшая и без окон. Освещалась лишь факелом, который торчал в позеленевшем медном кольце на стене. А стены завешены тростниковыми циновками, и такие же циновки - вместо дверей. Пошевелив руками, он и под собой обнаружил такие же циновки, на ощупь довольно мягкие.
        Глинобитный пол был чисто выметен, понизу тянуло холодком, в котором явственно ощущались какие-то пахучие травы.
        Это куда ж его занесло? Городская темница? Совсем непохоже! Местные темницы Алан знал. Угораздило попасть в первый же здешний месяц. История вышла глупая - не удалось расплатиться на постоялом дворе… Самое обидное - с финансами у него было неплохо, улыбчивый меняла в Тингайе дал за слиток столько медяшек, что едва в поясе уместились. Однако монеты трактирщику не понравились. Мрачный бородатый дядька и лизал их, и кусал, а после заявил, что не деньги это вовсе, а незнамо что… Послал поварёнка за стражей. Вот и пришлось скоротать ночку в анорлайской тюрьме… Вообще-то ему тогда здорово повезло. Отсидел ночь с ногами в колодке, отгоняя от себя кусачих жуков, а утром его выволокли на свет, без особого усердия всыпали дюжину плетей и отпустили восвояси, посоветовав не мелькать в Анорлайе, где бродяг не любят. Самое удивительное - все вещи вернули в целости, ну, за вычетом половины медяшек. Добрые люди, могли бы и голым оставить.
        Нет, общего с темницей тут - всего лишь факел и отсутствие окон. Явно жилой дом.
        Но чей? И как он тут оказался? Кто притащил его сюда?
        И кто вымыл? Оглядев себя, насколько позволяли силы, Алан не увидел ожидаемой грязи и запекшейся крови. Не увидел и своего хитона - зато обнаружил, что обмотан мягкими и на первый взгляд чистыми тряпками. Они не сковывали движений, но и двигаться пока было нечем. Руки едва шевелились в суставах, а о ногах ему не хотелось думать. Ног он не чувствовал.
        Не оставалось ничего другого, как ждать. В конце концов, когда-нибудь всё разъяснится. Во всяком случае, главное понятно - умереть ему не пришлось. Может, потому что нужен здесь Господу? Мысль была приятная, такую мысль хотелось смаковать, как шоколадный пломбир. Это ж надо, какой великий праведник, просветитель заблудших, защитник сирых… Для круглого счёта не хватает лишь слова
«равноапостольный»… Во рту сделалось кисло. Куда уж логичнее предположить: ты настолько не готов к зачёту, что тебя выгнали, велев как следует подготовиться и прийти во вторник… Дал Господь шанс покаяться, так нечего гордыню чесать…
        Молитва шла трудно, мысли разбегались, но многолетняя привычка брала своё.
        Кое-как он в уме прочитал вечернее правило, хотя вечер ли сейчас, утро ли - сказать было решительно невозможно. По внутренним ощущениям не поймёшь - там, внутри, звучало лишь два голоса - боль и жажда. Ну и третий, пока ещё тихий голосок намекал, что неплохо бы и облегчиться. Интересно только, как это осуществить технически?
        Где-то вдали послышались лёгкие шаги. О! Идёт информация! Алан, собрав все силы, приподнялся на локте и уставился на ближнюю дверную циновку.
        Отодвинув занавесь, в комнату вошла женщина. Довольно высокая по здешним меркам, в обычной одежде - просторной серой тсамни, так что не понять, худая или полная.
        Судя по волосам, в которых седина сравнялась с чернотой, женщина была в почтенных годах. Правда, её загорелое лицо не слишком напоминало старушечье, не наблюдалось морщин и складок. А кроме того - глаза. Большие, карие, даже с какой-то прозеленью. Что-то в них такое чувствовалось… нестандартное.
        - Мир тебе, добрая женщина, - с трудом проговорил Алан. Каждое движение давалось болью, голос вышел хриплый, точно у безнадёжного алкоголика.
        - Ишь ты, уже и языком ворочаем, - хмыкнула женщина с порога. - Занятное дело.
        При таких-то ранах… Ну-ка, давай поглядим, что с тобой сейчас творится.
        Она как-то неуловимо быстро оказалась рядом, опустилась на корточки и деловито принялась разматывать повязки. Руки её двигались ловко, намекая на немалый опыт.
        Не прошло и пары минут, как Алан оказался полностью обнажён, однако смущения не почувствовал. Медицина - она и в Африке медицина, и дальше Африки.
        Где всё-таки расположен Объект, спорили до сих пор. Конечно, местное небо в первый же год изучили более чем тщательно, но астрономы разводили руками - из расположения звёзд и туманностей ничего не вытянуть, Млечный Путь отсутствует как класс. Ни малейшего сходства с земным небом. Ясно только, что в радиусе пары тысяч парсеков от Земли такой картины быть не могло. Вполне возможно, что это не только не наша Галактика, но и вообще другая вселенная. Сторонники гипотезы Многомирья просто визжали от счастья.
        Местное солнце, впрочем, напоминало земное. Чуть побольше, спектральный класс не G2, а G3, масса отличается на полтора процента. Зато планетная система куда беднее - мёртвый раскалённый шар, весьма напоминающий Меркурий, но ещё ближе к звезде, далёкий газовый гигант, едва различимый на местном небе, и, собственно, Объект. Неотерра, как обозвали его астрономы, но название не слишком прижилось.
        Планета поразительно напоминала Землю - и размерами, и составом атмосферы, и магнитным полем. Даже здешняя Луна была весьма похожа на свою земную коллегу.
        Чуть больше, зато чуть дальше, приливы с отливами в точности как на Земле.
        Конечно, расположение континентов отличалось. Их было всего три, и размерами они заметно уступали земным. Нечто продолговатое, располагающееся там, где у земного шара - Африка, затем - аналог Австралии. И, наконец, местное подобие Евразии, которое он уже без малого год как топчет.
        - Да, отделали тебя славно, - вздохнула женщина. Голос у неё оказался низкий, богатый оттенками. - Только не надо сказок про злых разбойников, которые мне тут плёл твой мальчишка… Знаю я разбойников, знаю и манеру добрых поселян…
        - Гармай! - в груди словно граната разорвалась. - Он тут?!
        - Да уж ясное дело, - хмыкнула тётка. - Ушлый паренёк. И крепкий… такую тушу на себе волок… от Аргимги до Огхойи-то изрядно будет, ежели ногами.
        - Где он?! - встрепенулся Алан. - Позови его!
        - Незачем, - отмахнулась женщина. - Я его к хозяйству приспособила, пускай покрутится… отработает часть твоего лечения. А вот как с тобой быть…
        Камни-то, да в умелых руках - штука суровая. Пожалуй, луны две тебе тут валяться, от силы полторы. Два ребра поломаны, крови вытекло в избытке. И что с головой твоей, пока неясно. Хорошо хоть, речь не отнялась. Ну уж коли говорить можешь, то расскажи - кто ты, как имя тебе, какого звания, чем по жизни промышляешь… Я в своём доме невесть кого держать не стану.
        Алан на минуту задумался. Что можно ей сказать, а чего не стоит? Потом решил, что от правды ничего страшного не случится. Тем более, что Гармай, судя по всему, многое успел разболтать. И пожелай тётка сдать его огхойским властям - давно бы уже и сдала. Если она знает, что крестьяне побили его камнями - наверняка догадывается и о причине.
        - Звать меня Аланом, - опершись на локоть, заговорил он. - Странник я, хожу по земле… а ни родителей, ни семьи у меня давно уже нет… Что касается звания, то оно у меня самое простое - человек я… Вестник Бога Истинного. А пришёл из очень дальней страны, в Высоком Доме про такую не знают и имя её ничего тебе не скажет, добрая женщина.
        С очень дальней страной вышло неубедительно… Но на что-либо большее его фантазии не хватило. Это же не на постоялом дворе от любопытного соседа отболтаться и не тёмным крестьянам заливать, для которых все земли на день конного пути - уже дальние страны. Тётка, похоже, умна и начнёт допытываться о подробностях, о деталях… В принципе, можно было бы и сочинить правдоподобную картину, можно было бы и рассказать о малосимпатичном государстве Гуирситахаль, расположенном на западном побережье местной «Австралии». В Высоком Доме о нём и понятия не имеют, судоходство здесь не шибко развито, ни торговые шхуны, ни государевы боевые галеры не пересекают океаны - и незачем, и навигация не на высоте. Здешняя астрономия не доросла и до системы Птолемея, где уж по солнцу и звёздам широты с долготами вычислять…
        Но если ты прилетел сюда проповедовать Христа - то какой уж, к его сюрреалистическим идолам, Гуирситахаль? А как объяснить местному населению про Землю, про космос, про Врата? Миссионер, который триста лет назад осчастливливал своим визитом каких-нибудь каннибалов, так и говорил - мол, приплыл на большой лодке из дальней страны… По крайней мере, голодные каннибалы чуяли, что не врёт. А тут что говорить? Алан за все его тридцать семь лет жизни так и не научился убедительно врать. Не вышло бы из него ни резидента, ни президента…
        Добрая женщина невозмутимо выслушала объяснения Алана, деловито осматрела кровоподтёки, а после заявила:
        - Говорил ты, я слушала. Теперь послушай меня. Хоть и наплёл ты сейчас всякое несуразное, да не стану я допытываться. Неважно мне, кто ты, откуда и куда идёшь. Но болячки твои пока что плохи, и лечиться тебе придётся долго. Так вот, слушай и не говори потом, что не предупреждали. Пока ты в моём доме - чтоб ни слова не было про этого своего Истинного Бога. Не должно тут его имя звучать, понял?
        Сказано было увесисто. Старуха говорила так, словно гвозди заколачивала. Однако не ощущалось в её словах никакой истеричности. Не то что в Тингайе, где хозяйка постоялого двора, услышав проповедь о Боге распятом и воскресшем, спустила на него всех собак. В буквальном смысле. Здоровые сторожевые кобели гнали его через весь город. Удивительно, как не порвали в клочья. Пожалуй, ни до, ни после ему не приходилось бегать с такой скоростью. Отделался всего лишь прокушенным бедром. Слава Богу, пёс оказался не бешеным, а просто был при исполнении. Но исказившуюся от злобы хозяйкину физиономию Алан помнил долго. Постояла тётенька за родимых божков…
        - А почему? - напрямую спросил Алан. - Почему ты так боишься этого имени, добрая женщина? Я как раз собирался призвать Его благословение на твой дом, на тебя и на твоих близких… Поверь, Он бесконечно сильнее всех этих ваших…
        Он замялся. В здешнем языке не было пренебрежительного слова для богов - ни
«идолов», ни «истуканов». Деревянные и каменные статуэтки, которые порядочный житель Высокого Дома держит в почётном углу, назывались «аилихиси гмоу», что дословно означало «дух в форме».
        Добрая женщина поглядела на него как на великовозрастного дурачка, радостно напрудившего в штаны:
        - Вот только не было мне счастья о богах споры вести. У нашего города их, богов, и так уж предостаточно. И Ночная Госпожа, и Распорядитель Ветров, и куча всяких помельче… И это наши боги, государем утверждённые. А новые боги - это новые смуты, уяснил? Ты вот прикинь, мне оно надо - чтобы про меня люди говорили, будто смутьяна в своём доме пригрела? Ты-то оклемаешься, дале себе отправишься, а мне тут оставаться. Этак ты меня мало что не до колеса доведёшь… а уж без работы всяко останусь, никто ко мне не пойдёт. Так что завяжи язык свой длинный узелком, понял? Вот встанешь на ноги, отойдёшь от Огхойи подальше, там и болтай сколько влезет. Сперва только за постой и лечение заплатишь…
        Глаза у тётки были словно наждачная шкурка, и Алану показалось, что этой шкуркой его драят с внутренней стороны кожи.
        - Разумеется, заплачу, добрая женщина. Я не богат, но всё-таки… Только вот…
        - Меня, кстати, звать тётушка Саумари, - сообщила она. - И чем ты хотел расстроить меня насчёт оплаты?
        - Дело в том, что у меня с собой только две дюжины серебряных докко… ну и несколько медяшек. Не знаю, хватит ли этого… К тому же я без понятия, какие в Огхойе цены…
        Тётушка Саумари одарила его долгим и, как показалось Алану, сочувственным взглядом.
        - Да ладно, не переживай… Авось, не объешь меня, старуху… Да и мальчишка твой по хозяйству сгодится, что верно, то верно. А вот касаемо лечения твоего…
        Я ведь редкими травами лечу, в дальних странах собранными, в ночь пепельной луны, под соединением звёзд Арбис, Гуазь и Анаханги…
        Алан задумался. Названия звёзд ничего ему не говорили - ни на местном наречии, ни на языке Внутреннего Дома. А ведь, казалось, в совершенстве освоил. Впрочем, какое уж тут совершенство. С орбиты без проблем фиксируется устная речь, выбитые надписи на камнях храмов… а вот как прочесть свитки? Добро бы ещё под открытым небом, тут уж лазерный сканер Флярковского с задачей справится… хотя и то ни шатко ни валко. А вот под многометровыми каменными сводами, в сундуках…
        Нейтрино пока что за бороду не поймали и к делу не приспособили… Так что, может, всем известные у тётушки звёзды… всем, кроме сотрудников орбитальной станции
«Солярис».
        - А кто же ты такая, тётушка Саумари? - произнёс он положенную формулу вежливого интереса, хотя, в общем, и так уже догадывался. - Какого ты рода, чем зарабатываешь на пропитание, как имя твоему почтенному мужу и не менее почтенным детям?
        Тётушка фыркнула так, что Алан немедленно ощутил себя первоклассником, позорно написавшим в тетрадке «жыл-был ёжык».
        - А то не понял, умный? Ведьма я тутошняя. Больных целю, ветрам велю, сглаз сымаю, порчу насылаю… А род мой тебе без надобности, да и никого уж не осталось, роду-то…
        Разбитые губы болели, но всё же сами собой сложились в ухмылку.
        - Ведьма, говоришь… Интересно… С ведьмами я в ваших краях покуда не встречался. С волхвами, да, приходилось.
        - И как же тебе наши волхвы? - испытующе прищурилась тётушка Саумари. Похоже, вопрос её и впрямь занимал.
        - Да разные они, вообще-то… - Алан перевёл дыхание. Всё-таки говорить пока было трудно, при каждом вздохе болела грудь, а ещё казалось, будто чьи-то остренькие коготки царапают ему изнутри горло. - Разные… Мне и хорошие люди попадались, с ними было интересно говорить… обманщиков тоже видал… обычные фокусники… а были и другие - те меня своими ручными духами травить пытались.
        Да без толку. Ну сама посуди, что эти самые духи могут против Божией силы?
        Против Бога, что мир из ничего создал?
        - Из ничего, говоришь? - сочувственно кивнула ведьма. - Да… крепко тебе досталось. Это ж надо выдумать такое… Ладно, отдыхай пока…
        И выскользнула из комнаты, лишь циновка шелохнулась.

5
        Впервые с местными магами он встретился ещё в Анорлайе, когда, вопреки совету стражников, всё же остался в городе. Потому что появились интересующиеся.
        Сперва их было всего двое - горбатый кузнец Ихиари и его малолетняя дочурка Миугмах. История более чем романтическая, скорее, даже мыльно-оперная. Жена умерла родами, эту самую Миугмах повитухи едва откачали - и с тех пор кузнец и думать не мог о новом браке. Растил дочку. Помогали ему, конечно, четверо сестёр у него, но отдать кровиночку свою на воспитание тётушек Ихиари не согласился.
        Сам ребёнка купал, даже какие-то подобия платьев шил самостоятельно - здоровенными, привычными к пудовому молоту пальцами.
        Ихиари без слов пустил Алана на постой. И даже честное предупреждение, что не при деньгах, воспринял философски.
        - Ну, значит, в кузне пособишь. Заказов много, а от неё, - кивок в сторону шустрой Миугмах, - покуда толку мало. Ни мехи раздуть, ни пруток подать…
        Похоже, он и впрямь собирался в будущем приспособить шестилетнюю дочурку к своей профессии.
        Насчёт денег - это было частичной правдой. При себе у Алана действительно оставалось три медяшки да засохшая просяная лепёшка. А вот километрах в пятнадцати за городской стеной, в предгорьях, ждал своего часа тайничок. И серебра там хватало. Даже если учесть неизбежные потери при обращении к местным менялам - как минимум докко на полтораста.
        Алан никогда не отличался особой практичностью. О «серебряном запасе» ему напомнил отец Александр.
        - А ещё говорите, что всё продумали, - прогудел он в тёмную, но уже с явно заметной проседью бороду. - На Божию помощь надо надеяться, но именно что в исключительных ситуацих… А в быту… Это, знаете ли, было бы уже хамством…
        Жить-то на что будете первое время? Подаянием? Как-то я сильно сомневаюсь, что здоровому мужику без явных увечий станут подавать. Вспомните, апостол Павел - тот палатки шил. А вы, подозреваю, делать руками ничего не умеете.
        - Как это не умею? - делать руками ничего не умеете взметнулся Алан. - Я в детстве и выжиганием по дереву занимался, и мозаикой… мои работы, между прочим, попадали на выставки… Потом, что я, лопату в руках не держал? У Вероники Сергеевны садовый участок за Дмитровом. И копать, и дрова наколоть, и забор обновить - всегда пожалуйста…
        Он тут же погас. Вспоминать о тёще значило опять вернуться мыслями в ту лунную ночь, в новости «нуль-газеты»… Это оказался вовсе не террористический вирус.
        Это вообще было не вирусом, а чудовищной, идиотской ошибкой в программе автоматического пилотирования. Да, редкое сочетание обстоятельств - юный хакер развлекался прогулкой по Сети и сам не понял, как вломился на сервер этих долбанных «греко-турецких авиалиний».
        Оказалось, греко-турки экономили на системах безопасности, на программистах, на сисадминах… набирали студентов-двоечников… Юноша - такой же двоечник, кстати, - вообразил, будто перед ним - секретный сервер сетевой игры «Гибель космоса». И с большого ума ринулся править под себя конфиги…
        Окончилось это для него пожизненным заключением, а толку? Восемьдесят четыре человека… их всё равно не вернуть… Зачем уродовать восемьдесят пятую жизнь?
        Алан часто задумывался, а что бы он сотворил с этим чешским сопляком Гурвинеком?
        От его первоначальных мечтаний побледнели бы инквизиторы всех веков. Но, взметнувшись, тёмное вскоре ушло на глубину. Тогда он просто представлял, как влепит поганцу затрещину. Следующий этап - как поглядит ему в глаза. Долго и пристально… А потом фантазии закончились, пошла жизнь… Веронику Сергеевну разбил инсульт, к которому быстро приплюсовалась онкология. Она пережила дочь и внуков на пять лет, причём последние три с половиной лежала на больничной койке, ничего уже не соображая и только воя, как маленький голодный щенок. На обезболивающие уколы уходило едва ли не ползарплаты Алана, при том, что в международном исследовательском орбитальном центре - так официально именовался «Солярис» - платили весьма прилично, а ещё шли гонорары за статьи в «Природе и обществе», за цикл популяризаторских очерков «Неотерра - зеркало истории»…
        - Вот уж эксклюзивные навыки - копать и колоть, - рассмеялся отец Александр. - Алан, поглядите правде в глаза. Вы ничего не умеете из того, что требуется там.
        Вы не владеете ремеслом гончара. Вы никогда не ухаживали за лошадьми, тем более, тамошние лошади и мулы всё-таки отличаются от земных. Вы не мастер выделывать кожи. Не умеете шить. С кузнечным делом тоже вряд ли знакомы… Да, я согласен, жизнь заставит и научит… Только есть риск, что прежде этого загнётесь от голода. Поэтому нужен неприкосновенный запас. Я думал над этим вопросом.
        Разумнее всего - серебро. Там оно, как из ваших же статей следует, ценится не меньше, чем на Земле. С другой стороны, это не сверхдрагоценность, за которую прирежут не задумываясь. Небольшой слиточек серебра в руках бедного странника - это более-менее сойдёт. А вот золото или драгоценные камни… моментально обвинят в краже. Поэтому остановимся на серебре.
        Алан взглянул на батюшку вопросительно. Тот спокойно вертел в пальцах старинную, потемневшую ложечку.
        - У меня есть некоторое количество серебряной посуды. Старинная… так сказать, фамильное серебро. Серебряные вещи можно купить и в ювелирных… сами говорите, деньги у вас есть. Только вас одного пускать нельзя, ещё возьмёте какой-нибудь мельхиор… В общем, раз уж я благословил вас на всё это безумие, то заготовку серебра возьму на себя. К тому же есть у меня один хороший прихожанин, работал ювелиром некогда, сохранил связи… поможет переплавить это в небольшие серебряные слитки… которые там вы сможете продать всюду, где есть какие-нибудь ювелиры или перекупщики… Половину цены потеряете, ну так оно и понятно. …Серебряный запас Алан старался не трогать без нужды. Во всяком случае, не носить при себе, пока живёт где-то более-менее долго. Отнимут с высокой вероятностью. На том постоялом дворе ему ещё повезло, что расплатился здешней медью - иначе бы негодяй-хозяин и прирезать мог. Совершенно безнаказанно, кстати. Здешнее правосудие не распространялось на бродяг неизвестного рода-племени. Даже у раба - и то больше
«социальных гарантий». Не стали бы раба из-за серебра резать, да и просто так резать не стали бы. Потом ведь с господином его дело иметь, а значит - с государевой стражей и судьёй. Члена местной городской общины тоже трогать небезопасно. За него и квартал встанет, и, что ещё серьёзнее, род. А пришлый… Нет тела - нет дела…
        Помогать кузнецу оказалось непросто. Алан вроде и не считал себя хлипким, но не то что молотом махать - он и клещи-то с раскалённым металлом держал с трудом.
        Раздувать мехи тоже было нелегко, но с этим он кое-как справлялся. Ихиари говорил, что куда успешнее, нежели соседский подросток Аймиззи, которого приходилось нанимать за шесть медяшек в луну и систематически лупить по причине тупости и криворукости.
        Зато кузнец оказался благодарным слушателем. Поначалу он, понятное дело, ухмылялся - эко несуразно выдумали… что же это за бог такой, что перед людьми себя защитить не смог? Но потом задумался, и дело мало-помалу пошло. Ихиари говорил косноязычно, но мозги его косностью не отличались. Получая ответ на вопрос, он тут же пытался подкопаться под ответ - и всё глубже втягивался в разговор.
        То, что посмертные Нижние Поля - это, оказывается, не навсегда, поразило кузнеца в самое сердце. Значит, когда-нибудь - пускай этого часа придётся ждать долго-долго - он вновь обнимет свою жену? И они всегда будут вместе - там, в небесных садах? Сперва это показалось ему полным безумием, потом - светлой мечтой, что-то вроде хорошего сна, в котором ты - маленький и счастливый. А потом… потом с ним что-то случилось. «А ведь дело говоришь, - выдохнул он. - Так и должно быть… нельзя, чтобы оно как раньше…» Недели за три Ихиари созрел для крещения, и Алан крестил их с дочкой - вдали от города, в небольшом ручье, вытекающем из родника в заповедной кедровой роще.
        Кедрами эти деревья можно было назвать с очень большой условностью, но как-то же их называть нужно. Филологическое нутро Алана тосковало без точных наименований.
        Место было удобно своей безлюдностью. Роща, согласно местным поверьям, служила обиталищем всякой нечисти - горным кошкам-оборотням, подземным карликам-иилисти, да и беглые с Нижних Полей души сюда наведывались в поисках тёплой крови… очень нерациональное поведение, учитывая безлюдность здешних мест.
        Всю ночь перед этим Алан молился - было попросту страшно. Да, конечно, он всё продумал давным-давно. Да, знал - это нужно Господу и Господь не оставит, поддержит. Но всё же груз ответственности представлялся ему многотонной глыбой, висящей на тонкой верёвочке… вот-вот оборвётся и раздавит в плоский блин. Ну да, крестить можно - это единственное Таинство, которое вправе совершать мирянин. Но дальше-то как? Кто будет воцерковлять крещённых им людей? Какое же крещение без миропомазания? А причащать? А исповедовать? Насколько легче было бы тут вдвоём с отцом Александром… а ещё лучше - с целой миссионерской экспедицией…
        Приходилось напоминать себе, что именно для того всё и затеяно, что иначе нельзя, что надо открыть Господу хоть какую-то щёлочку в этот мир, предложить себя как канал - узкий, извилистый, заилившийся, но другого-то нет… Потом он поражался собственной гордыне - здорово он решил за Бога, как Тому действовать.
        Точно Бог не властен над этой планетой точно так же, как и над всей вселенной… точно Ему надо помогать и даже подсказывать пути…
        Шарахаясь от этого соблазна, он тут же, словно в паутину, влипал в другой.
        Ощущать себя орудием Божиим… Как это было здорово… думать, что тебя ведут, что в случае чего подстрахуют, и можно не напрягаться, можно выкинуть сомнения и колебания - ведь если ты орудие, то тебя применят именно так, как нужно, от тебя ничего уже не зависит…
        Выбраться из этой паутины было трудно, и многочасовые повторы молитвенных последований мало тому способствовали. К утру он всё же сумел взять себя в руки и успокоился простой мыслью - делай что должен и будь что будет.
        Он и делал, что должен. И страшно стало лишь когда свежекрещённая Миугмах, поглаживая загодя вырезанный Аланом деревянный крестик, доверительно шепнула ему в ухо:
        - Дядя Аалану, а как того мальчика звать? И куда он ушёл?
        - К-какого м-мальчика? - не понял Алан.
        - Ну, высокий такой, - терпеливо объяснила девочка. - В белом плаще, а глаза голубые. Он же тут только что стоял, и меня по голове погладил… так щекотно. И ягоду дал большую… Сладкая… Я ещё такую хочу. А теперь убежал куда-то…
        Вот так… Алан ошарашено кивнул, как-то отболтался от девчонки и накрепко запретил себе об этом думать. Пускай Бог знает, кто это был… кого Он посылал… и Он ли…
        На следующее утро пришёл колдун.
        Внешне - ничего выдающегося. Не старый ещё дядька, но весь какой-то пожёванный, с морщинистым, аккуратно выбритым лицом, в чистом, но явно бывшем в употреблении хитоне. Увидев такого на Земле, Алан принял бы его за навсегда завязавшего алкоголика.
        - Здравствуй, Ихиари, - коротко бросил он оторопевшему кузнецу и, не спрашивая позволения, прошёл в кузню.
        Ихиари мелко семенил вслед. Невооружённым глазом было видно, как этот здоровяк боится.
        - Господин Алан, насколько я понимаю? - вошедший бросил взгляд на Алана, старательно раздувавшего мехи. Удивительно, но это был первый, кто правильно произнёс его имя, без растяжения гласных, на местный манер.
        - Да, это я, - Алан выпрямился. Визитёр ему определённо не нравился. - Могу ли я узнать твоё имя, уважаемый?
        Уважаемый промолчал. Вместо него подал голос кузнец:
        - Его зовут Ирмааладу, господин. Он человек ведающий… В городе его все знают…
        - Да, - бесстрастно кивнул ведающий Ирмааладу, - меня тут все знают. И я всех знаю… кроме некоторых. Мне надо поговорить с тобой, Алан. Не здесь. Пойдём на улицу.
        Алан вопросительно мигнул кузнецу - соглашаться ли? Всё это было как-то неправильно, не по-местному. Казалось, он смотрит исторический фильм «Бандиты XX века». Во всяком случае, загадочный Ирмааладу вёл себя именно как старинный бандит мелкого пошиба.
        Ихиари отчаянно закивал. Всем своим видом выражая, что с такими людьми ругаться не стоит.
        Утреннее солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом, заливая окрестности пока ещё золотистым светом - к полудню он сменится одуряющим белым жаром. Кричали в кустах птицы, визжали дети, плескавшиеся в канаве… Всё было как в песенке - «городок провинциальный, летняя жара».
        - Ну и о чём ты хотел поговорить со мной, уважаемый Ирмааладу? - остановившись, спросил Алан. Такому визитёру нужно с самого начала показать, что кем бы он ни был, ползать перед ним на брюхе никто не собирается. А всё-таки, кто он? Как его отрекомендовал кузнец? «Ведающий». Чем ведающий? Или что?
        - Не здесь, - бросил через плечо Ирмааладу. - Пошли, путь недалёк.
        - Стоп-стоп, - оборвал его Алан. - Я не привык ходить непонятно за кем как собачка… - он замялся. Собак здесь держали, но исключительно сторожевых - дома охранять, отары. Ни за кем собаки тут не ходили, так что идиома грозила остаться не понятой. - Сперва я хотел бы знать, кто ты, уважаемый, какого рода у тебя ко мне дело и куда ты меня ведёшь. Потому как люди с добрыми намерениями не отказываются назвать себя и оказывают уважение хозяину дома, куда входят. Или ты птица столь высокого полёта, что на тебя не распространяются приличия?
        - Давай не будем терять времени на глупости, - ничуть не смутившись, отозвался Ирмааладу. - Ты не высокородный господин, чтобы я проявлял к тебе знаки почтения, и попусту имя своё не называю, поскольку нужды в том не было. Веду я тебя в тихое место, где мы могли бы побеседовать без посторонних глаз и ушей, и там уж я сообщу о деле. Если же ты считаешь меня разбойником, который заманивает простачка с целью ограбить - то успокойся. Во-первых, грабить у тебя нечего, денег ты с собой не носишь, а те деньги, что где-то спрятаны - несерьёзные.
        Во-вторых, я ни малейшего отношения не имею к разбойникам. Ежели есть такое желание, мы можем прямо сейчас пройти к начальнику городской стражи и он немедленно это подтвердит.
        Алану вообще никуда не хотелось идти с этим наглецом, но в наименьшей степени - к начальнику стражи. Особенно учитывая недвусмысленный намёк убираться из Анорлайи подальше.
        - Что ж, у меня пока нет оснований тебе не верить, - хмуро сказал он. - Веди меня в это твоё спокойное место.
        Пока они шли, Алан наблюдал за прохожими. Многие здоровались с Ирмааладу, другие отводили глаза и ускоряли ход. Ясно было одно - этого человека знают все и воспринимают более чем всерьёз. Проще говоря - побаиваются.
        Спокойное место обнаружилось за гостеприимно распахнутыми городскими воротами.
        Они сошли с дороги, по еле заметной тропке в пожухлой от зноя траве добрались до высоких кустов миалангу - отдалённо напоминавших земную лещину. Место и впрямь было тихим и тенистым.
        - Итак, кто ты? - первым нарушил молчание Алан.
        Ирмааладу слегка примял руками траву и уселся, скрестив ноги.
        - Я волхв, - объявил он просто. - Или тебе неизвестно слово «ведающий»? Но речь пойдёт не обо мне. Вот ты - ты кто такой, Алан? Кто ты, явившийся из неведомых краёв, хулящий наших богов и проповедующий некоего нового бога?
        Да… Алан вздохнул. Быстро разносятся вести в провинциальных городках. Всего-то двоих крестил, один из которых - неразговорчивый дядька, а другая - маленькая девочка. И нате, пожалуйста. Главный городской колдун почтил визитом и допросом.
        Видно, заведует тут всей местной магией… Завмаг…
        - Что более тебя интересует, уважаемый? История моей жизни или всё-таки весть, которую я несу людям?
        Трудно было одновременно и говорить, и мысленно читать Иисусову молитву. Но ничего другого не оставалось - если «завмагу» и впрямь служат бесы, то защитит только непрерывная молитва.
        - Ну сам посуди, - ухмыльнулся Ирмааладу, - зачем мне слушать истории из твоей жизни? Я даже не спрашиваю, откуда ты такой взялся. Есть в земном круге много неведомых стран… А вот про своего интересного бога расскажи…
        Алан призадумался. Что рассказывать? И как? В разговоре с кузнецом требовался один язык, с его дочкой - малость иной. А вот с этим? «Завмаг» явно неглуп, наверняка и образован… по здешним меркам. Но что он может понять, если разум его отуманен бесами? Читать ему курс догматического богословия?
        Тем не менее он заговорил, пытаясь в немногих словах уместить главное. Есть Истинный Бог, создавший мир, духов и людей. Есть духи, взбунтовавшиеся против Создателя. Первые люди были бессмертны, но попались на уловку падших духов и нарушили божественные запреты. От этого изменилась вся их суть, они стали смертны. После разлучения души с телом их ждало вечное заточение с духами зла.
        Но Бог простил людей, потому что всё равно их любит. И стал их спасать, что оказалось очень непросто, заняло массу времени и в итоге потребовало, чтобы Бог Сам стал человеком, вобрал в себя всю человеческую природу, умер и воскрес… тем самым открыв путь спасения всем, кто этого хочет. В конце времён Он вновь явится в мир, оживит умерших и будет судить всех. Те, кто был добр, милосерден - те вечно пребудут с Богом, а грешники, возненавидевшие божественную правду, сами себя обрекут на вечные муки. В дальних краях, откуда он, Алан, родом, уже давно знают обо всём этом и идут путём спасения. Не все, но многие. Здешняя же земля ещё гибнет, не зная истинного пути. Потому-то Алан и пришёл сюда - рассказать людям о Боге и спасении.
        Получалось как-то вяло и скучно. Точно картон жевать. Но когда «завмаг» не мигая смотрит тебе в глаза и молчит, не задавая ни единого вопроса - как-то теряешься.
        Буквально каждое слово требовало пояснения, всё звучало неточно, упрощённо - но растекаться мыслию по древу было бы ещё хуже. В конце концов он замолчал, переводя дыхание.
        - Вот так, если очень кратко. А вообще рассказать можно было бы много, но времени на это изрядно ушло бы…
        - Незачем, - Ирмааладу поднялся на ноги. - Я понял главное: во-первых, таких нелепиц раньше на землях Высокого Дома не звучало, а во-вторых, они оскорбительны для богов, чьей милостью держится наша земля. Поэтому поступим с тобой так. Ты сейчас умрёшь, быстро и, в общем-то, безболезненно. Затем умрут кузнец с девчонкой. Гниль-заразу надо выжигать заблаговременно.
        Да, в лаконичности «завмагу» не откажешь. Как просто: всех убью, один останусь.
        Алан, стараясь не суетиться, тоже поднялся на ноги. Смерил взглядом щуплого колдуна.
        - А если я всё-таки не умру? Кстати, как ты предполагаешь это сделать?
        Не удостоив его ответом, «завмаг» вынул из складок одежды небольшой, сантиметров двадцати, каменный стерженёк. Очертил им в воздухе хитрую кривую и наставил на Алана. Затем вполголоса принялся что-то бормотать.
        Алан впервые видел колдовство. Куча прочитанной когда-то литературы - не в счёт.
        А вот так, своими глазами, особенно когда результатом должна стать «в общем-то, безболезненная» смерть… Почему-то совсем не было страшно, напротив - в душе рождалось какое-то странное веселье. Умом он понимал, что дело серьёзно.
        Ирмааладу - вряд ли шарлатан или сумасшедший. Не потерпели бы такого на должности «завмага». Должен он обладать какой-то силой… и даже не «какой-то», а вполне понятного происхождения. Сниже…
        И впрямь, что-то происходило. Истошно крича, упорхнули обитавшие в зарослях миалангу птицы. Ветер поднялся непонятно откуда, пробежал по синеватым верхушкам трав. В воздухе отчётливо запахло озоном.
        Этим, однако, всё и ограничилось. Алан, продолжая мысленно читать Иисусову молитву, с интересом смотрел на колдуна.
        - Что, не работает машинка? - наконец участливо поинтересовался он, вспомнив фильм вековой давности.
        Слово «машинка» он специально произнёс по-русски.

«Завмаг», однако же, не потерял самообладания. Деловито ощупав стерженёк, он приложил его тонким концом к губам и подул. Из толстого конца вылилось несколько неприятных нот - если эти скрежещущие звуки можно было так назвать. Почти минуту ничего не происходило, и колдун вновь принялся оглаживать стержень, поднеся его к самым глазам. Более всего он напоминал сейчас программиста, выловившего странный и очень не ко времени проявившийся глюк.
        Потом что-то изменилось. Дрогнул воздух, потянуло сырым холодком, солнечный свет как-то помутнел. Послышался негромкий стрёкот, точно сводный хор саранчи исполнял ораторию «Гибель Алана». И в небе появились птицы.
        Таких ему здесь видеть не доводилось, и можно было поставить сто против одного, что биологам с орбитальной базы подобные твари неизвестны. Чем-то птички напоминали крупных воронов, только вот удивительно длинные шеи и ятаганом изогнутые клювы отличали их от земных сородичей. А когда птицы опустились в траву, Алан разглядел мощные, едва ли не страусиные лапы, вооружённые пятью внушительными когтями. Точно это и не птичья лапа, а по крайности медвежья. А с неба спускались всё новые и новые «вороны».
        - Видишь, работает, - сухо заметил Ирмааладу. - Не самая лёгкая смерть, но ты же мне мешал…
        - Это что ж, - поинтересовался Алан, - такие птички в здешних краях водятся? Или нежить высвистел?
        Удивительно, но его распирало веселье. Ни тени страха не было, всё происходящее казалось цирковым представлением. Вот сейчас выбегут на арену тигры, и дрессировщики засунут им в пасти головы…
        Вместо ответа Ирмааладу взмахнул своим жезлом - и птички устремились к Алану.
        Веселье кончилось - будто воздушный шарик лопнул. Но на смену страху пришло ледяное спокойствие. Он знал, что делать.
        Прикоснувшись к нательному кресту пальцами левой руки, Алан правой широко перекрестил воздух перед колдуном и громко произнёс по-славянски:
        - Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его.
        Яко исчезает дым, да исчезнут;
        Яко тает воск от лица огня,
        Тако да погибнут беси…
        Всё это напоминало сон, и, точно во сне, переполняла его обжигающая, радостная сила. Самому себе он казался сейчас тоненьким проводком, по которому струится ток огромной мощности, и лишь на долю секунды проскальзывало опасение - а выдержит ли проводок? Не расплавится ли?

«Воронам» происходящее явно не понравилось. Мало того, что невидимый барьер мешал им добраться до Алана, так ещё и ветром их закрутило, швырнуло в стороны и, должно быть, обожгло. Во всяком случае, с пронзительными криками, весьма похожими на звуки колдовской дудки Ирмааладу, они поднялись в воздух и… Алан так и не понял - улетели, как все порядочные птицы, или попросту растворились в потеплевшем воздухе.
        Сам же колдун валялся в траве и хрипло дышал - будто ему основательно врезали в солнечное сплетение.
        - А по-моему, всё-таки плохо работает машинка, - склонясь над ним, заметил Алан.

«Завмаг» молча прыгнул на него. Удивительно, как это удалось лежавшему на спине
        - но секунду спустя он уже размахивал кривым и узким ножом, доселе, видимо, спрятанным в рукаве хитона.
        Тут уж всё было гораздо проще. Боевое самбо - штука полезная - тем более, последние годы он старательно тренировался. Благо, на «Солярисе» нашлись спарринг-партнёры классом повыше… Захват, рывок, поворот - и нож летит остриём в траву, а рука колдуна подозрительно хрустит…
        Удивительно, но тот сумел сдержать крик боли. Да, серьёзный товарищ… Гвозди бы делать из этих людей… А вообще дядьку можно только пожалеть. Предобморочное состояние, болевой шок… и не факт, что именно из-за проведённого приёма…
        Наверняка ему досталось того же, чего и птичкам…
        - Дай-ка гляну, что там такое, - сочувственно предложил Алан и уверенно взял колдуна за плечо. Похоже, всё-таки не перелом, а банальный вывих. Повезло
«завмагу».
        Ни слова ни говоря, он резко дёрнул Ирмааладу за руку и удовлетворённо хмыкнул: сустав занял положенное место.
        - Ну а теперь поговорим. Да ты сиди спокойно, уважаемый, сейчас пройдёт. И не волнуйся так, не нужен мне твой ножик, не собираюсь я тебя резать. Я вообще никого резать не собираюсь.
        - Что… Что это было? Что ты сделал? - подавшись вперёд, хрипло произнёс колдун.
        - Я? Да ничего, - пожал плечами Алан. - Делал Бог Истинный. Тот Самый, Которого ты считаешь вредной выдумкой. Он показал тебе только самый краешек Своей силы… ну и меня защитил от помогающих тебе злых духов. Потому что я Ему нужен тут, я послан на проповедь, и помирать мне рановато…
        Как-то уж больно пышно это прозвучало. Пять кило гордыни, любил говорить отец Александр. Равноапостольный Алан… Хотя в чём неправда? - спросил он себя.
        Разве то, что он здесь проповедует - это не по воле Божией? Разве сейчас не действует через него Господь? Да, через грешного, через гордого… А через кого ещё? Где они, достойные? Где смиренные? На Земле они, смирились с режимом карантина…
        - Вот что, - слегка придя в себя, сообщил колдун, - давай так. Ты уходишь из Анорлайи куда подале… Там о своём боге можешь учить сколько вздумается. Могу и серебра добавить. Остаёшься здесь - не взыщи. Мало ли что случится… Твой Бог силён против духов, но никакой бог не станет вмешиваться в повседневные дела. А вдруг пожар в кузне, а? А что если дружка твоего кузнеца в таверне порежут? А девчонка… Смазливая девчонка… Тут столько возможностей открывается, что пальцев на руке не хватит. Бегает малявка по улице, а её цап - и в мешок. Дальше можно по-всякому… Можно северным варварам в рабство, а ещё лучше, на юг, в Ги-Даорингу… Можно в подземный храм Госпожи Мрака… там таким девочкам выкалывают глаза, в темноте всё равно без надобности… потом отрезают ноги по колено… чтобы служить богине, достаточно и рук, а ползать в туннелях и на культяпках можно… А ещё неплохо бы духам третьего слоя скормить, в жертву…
        Так что подумай… Как мне сообщили, ты детей любишь…
        - Тварь… - вырвалось у Алана. - Если что случится с девчонкой - убью… на кусочки порежу…
        - Кто-то только что болтал, будто никого резать не собирается, - усмехнулся колдун. - Но ты сам подумай, Алан. Не станет твой Бог Истинный каждого защищать, к кому ты тут привяжешься. Сам же рассказывал, что не способен Он всё зло в мире разом взять да и прихлопнуть. Особенно если оно человечьими руками делается… тем более, что и не зло это на самом деле… Но ты успокойся, ничего с девкой и с папашкой её не случится, если ты из Анорлайи уйдёшь. Пускай даже языками будут чесать о Боге твоём… Меня это не колышет. А вот тебе тут не место…
        Алан задумался. Колдун был совершенно прав - нельзя считать Бога чем-то вроде силового поля, которым можно раз и навсегда закрыть своих близких от бед. То, что сейчас произошло - явное чудо, а чудеса не случаются сплошь и рядом. Бесов молитвой отогнать можно, а вот злых людей… Жизнь - не компьютерная игра, где всякую мерзость можно немедля выжечь лазерным ружьём… К тому же и впрямь не стоило задерживаться в Анорлайе слишком долго. Ведь планировал же он начать проповедь с Внутреннего Дома, где народ покультурнее, а язычество пожиже… Да и если удастся сколотить общину, там она всяко будет заметнее сверху…
        - Где гарантии? - мрачно осведомился он. - Допустим, уйду я из города, а что помешает тебе зарезать Ихиари с Миугмах?
        - Репутация, - словно и ждал этого вопроса, мгновенно ответил колдун. - Просто так никакой волхв никого губить не станет. Мне в этом городе жить, и люди должны мне доверять. Они боятся меня, да. Но знают, что просто так я никого не обижу.
        Правду тебе скажу - если останешься ты в Анорлайе и придётся сделать то, о чём уже говорил, то обо мне пойдёт худая молва… потеряю и в деньгах, и в уважении.
        Но если ты не уйдёшь, я потеряю всё. Почему - уж позволь тебе не объяснять, не для внешних ушей это. Ну а кроме того… вдруг ты всё-таки когда-нибудь вернёшься в Анорлайю? Силу твоего Бога я видел. Противостоять ей можно, но моих способностей вряд ли хватит. Тут нужны семь боевых волхвов, специально обученных… Так что всё поровну - и мне есть что терять, и тебе.
        - Ладно, пошли обратно, - бросил Алан. - Да ножик-то подбери…
        Из города он ушёл на следующий день, на рассвете. В поясе не звенело - от предложенного серебра он, естественно, отказался. А своё ждало в тайнике.
        Кстати, откуда колдун о нём узнал? Духи нашептали? А знает ли он о втором тайнике? Хотелось верить, что нет…
        - Я тебе что велела? - тётушка прервала поток его мыслей. - Чтобы молчок мне о богах! Мало ли чьи уши уловят. В дом-то ко мне многие ходят, помогаю я всяким-разным… Сейчас-то ладно, сейчас ты никоим членом, кроме языка своего ядовитого, ворочать не способен, но после ведь оклемаешься… Так вот, не хочешь беды и мне, и себе, и парнишке своему - молчи. А то…
        - А то что? - улыбнулся Алан. - Заклятье наложишь?
        Действительно, было забавно. И отвратительный Ирмааладу, и эта вполне симпатичная тётка требовали одного и того же - молчать о Боге. Может, Саумари в Огхойе тоже исполняет обязанности «заведующего магией»? Говорит, что ведьма…
        Скорее всего, так оно и есть. Правда, не ощущалось в ней того, что было во всех колдунах, с кем за год свела его судьба. Не проскакивало между ним и тётушкой какого-то странного нервного электричества. Да и на мысленное чтение молитв она не реагировала никак. Может, суперведьма? Помощнее, чем семёрка «специально обученных боевых волхвов»?
        - Вот ещё, - хмыкнула суперведьма. - Только мне и радости, что драгоценную колдовскую силу на разных там обормотов тратить. Просто выставлю за порог недолеченного, и будешь себе ковылять…
        - Но сейчас-то нас никто не слышит, тётушка, - Алана разбирал интерес. - Сейчас ты можешь объяснить, почему тебя так при упоминании Бога Истинного корёжит? В конце концов, я даже и законов-то не нарушаю. В Высоком Доме много народов живёт, купцы иноземные странствуют, у всякого своя вера, и никому не запрещено о ней упоминать.
        - Ладно, - снизошла тётушка, - раз такой непонятливый, то поясню.
        И пояснила. Всё оказалось просто как пареная репа (блюдо, совершенно незнакомое здешнему миру). Старуха на базаре наслушалась разных небылиц о верующих в Истинного Бога. Уже одно это порадовало Алана. Значит, молва-то бежит. Даже вот в Огхойе, куда он ранее не забредал, уже кое-что известно. Конечно, она здорово преувеличивает. Был только один случай, когда храмовые жрецы в Хагорбайе избили палками молодого и, прямо скажем, несдержанного на язык Макуясси. Но и увечья оказались умеренными, и жрецы на том успокоились. Возможно, что-то и ещё происходило во время его странствий, но всё равно базарную молву надо делить на двадцать восемь.
        Тётушка Саумари, однако, всерьёз боялась неприятностей. Схему она выписала вполне понятную. Возникает община верующих, вызывает неприязнь жрецов, потом какое-то стихийное бедствие, которые время от времени случаются - засуха там, мор, наводнение - и в этом, конечно, обвинят христиан, далее следует народная расправа, бунты и беспорядки, из Внутреннего Дома придёт на усмирение легион, после чего никому мало не покажется. Сакральное, выходит, тётушку не волновало, а вот политикой она всерьёз была обеспокоена.
        - Да не волнуйся ты, - утешил её Алан. - Господь такого не допустит, благодатью Своей от беды огородит. Так что всё будет как надо…
        Ничего не сказала старуха, повернулась и вышла.

6
        Стоило ей уйти - и вернулась боль. Конечно, не та, что раньше. Съёжилась и пожухла, как мартовский снег. Вполне терпимо, только голова точно свинцом налилась, и в глазах всё поплыло, переливаясь радужными блёстками. То ли улучшение оказалось кратковременным, то ли так действовали старухины травы… собранные под соединением звёзд…
        Он закрыл глаза и увидел звёзды. Не таинственные Арбис, Гуазь и Анаханги, а самые обычные, земные.
        Жаль всё-таки, что на челноках нет настоящих иллюминаторов и картина звёздного неба выводится на плёночные мониторы. Да, стопроцентная цветопередача - но всё-таки неживая какая-то картинка. Будто в компьютерной игре.
        В детстве ему и в голову прийти не могло, что будет работать на орбитальной станции. Профессия космонавта так и не стала особо престижной. Ну да, говорила мама - платят им, конечно, неплохо, но уж никак не более того, что получает хороший дизайнер интерьеров. Мама была хорошим дизайнером и настойчиво прививала сыну художественный вкус. Порой её настойчивость переходила в назойливость. А юному Алану интереснее были языки. Особенно те, на которых никто уже не говорил.
        Веяло от них пыльной тайной, и то была сладкая пыль… вроде сахарной пудры.
        Египетские боги и мексиканские пирамиды казались куда интереснее всяческих планетарных зондов и даже звездолётов, которые, впрочем, так до сих пор и остались фантастикой.
        Когда в конце пятидесятых открыли объект - ненадолго вспыхнул бум космонавтики.
        Ещё бы - вся физика трещит по швам, шутка ли, открыт гиперпространственный канал к звёздам, а может, и в иные вселенные. Сейчас освоим, нароем этих кротовых туннелей и будем рассекать по галактикам… Энтузиазм схлынул довольно быстро, когда выяснилось, что теоретическая физика не в силах объяснить «Врата», не говоря уже о том, чтобы создавать подобные каналы. Доступной оказалась всего лишь одна чужая планетная система - никуда более «Врата» не вели. Конечно, физики так просто не успокоились. В муках было рождено множество гипотез, сверкающих точно бриллианты в короне какой-нибудь всеми забытой империи.
        Например, что если облучать «зону отчуждения» каким-то хитрым способом, то
«Врата» могут открыться в другой мир. Действительно, несколько ботов, войдя в жёлто-фиолетовое свечение, попросту растворились в нём. По ту сторону, возле Неотерры, их не оказалось. То ли их действительно выкинуло в какие-то иные измерения, то ли размазало по гиперпространству… Во всяком случае, после этого эмпирически научились определять, когда «Врата» готовы пропустить желающих, а когда в них лучше не соваться. К счастью, «дурное настроение» бывало у них нечасто.
        Облучали-облучали - и всё без толку. «Врата» оказались всего лишь короткой дорожкой из пункта «А» в пункт «Б». И не отходило от шоссе никаких кривых окольных троп.
        А вот что установили довольно точно - это медленный дрейф «зоны отчуждения» относительно Земли. Когда накопили достаточный наблюдательный материал, смогли уже сделать экстраполяцию в прошлое.
        Сенсация получилась громкая - почти такая же, как и само обнаружение «Врат».
        Оказалось - если не врали расчёты - что около четырёх тысяч лет назад «зона отчуждения» располагалась точнёхонько на поверхности Земли. Мало того - с некоторой понятной погрешностью вычислили даже и её тогдашнее расположение.
        Погрешность, впрочем, оказалась большой - с почти равной вероятностью в предполагаемую зону попадали и Месопотамия, и север Африки, и даже краешек Индокитая. Вполне возможно, зона медленно ползла по земной поверхности - пока что-то не вынудило её сместиться сперва в атмосферу, а после и в ближний космос.
        Но самое интересное выяснилось, когда отследили динамику «Врат» по ту сторону.
        Всё сошлось - четыре тысячи лет назад «зона перехода» располагалась на поверхности Неотерры.
        Для физиков тут ничего особо интересного не было, но историки только что на одной ножке не прыгали. Так вот сразу разгадали, откуда взялась на Объекте гуманоидная цивилизация. Наши люди оказались. Заблудшие. Те, кого угораздило попасть в аномальную зону, кто сам не понял, что оказался на другой планете. А когда обратного пути не стало - пришлось как-то выживать здесь, общаясь с местной флорой и фауной.
        Немедленно нашлись подтверждения в древних памятниках письменности, появились оригинальные трактовки шумерской мифологии. Тогда же над Неотеррой повесили исследовательскую базу «Солярис».
        Большее, увы, оказалось невозможным.
        Снилось ему что-то хорошее, а что - вспомнить, конечно же, не удалось. Может, Ленка приходила оттуда, взяв с собой малышей, Наташку с Димкой… А может, мама.
        Ведь сон - это пока единственное место, где они могут встретиться. Увы, ничего не осталось - кроме ощущения, что они живы и что им хорошо.
        А проснулся он от холода на лбу - видать, меняли повязку. Жаль… Когда ещё они снова придут…
        - Ты как, господин? Живой?
        Мальчишка сидел на корточках возле циновок и встревожено смотрел на Алана. Рядом была то ли огромная миска, то ли небольшой тазик с водой. И тряпки, предназначенные, видимо, для холодных компрессов.
        - Куда я денусь… - Алан с трудом протянул руку и схватился за запястье Гармая.
        - Ну, здравствуй…
        У него были тысячи слов, но все они, одновременно устремившись к языку, застряли в гортани, слиплись в плотный ком. И всё, что он смог - это осторожно сцепить пальцы на тонком, но сильном запястье.
        - Я так и знал, что тётушка Саумари тебя исцелит! - зачастил Гармай. - Это знаешь какая тётушка! Тут все о ней говорят. Она кого хочешь вылечит, если уж возьмётся. Весь город к ней бегает…
        - И идут к нему лечиться и корова, и волчица… - тихонько прошептал Алан.
        - Что, господин? - тут же наклонился над ним мальчишка.
        - Ничего… Песенка такая в моей земле была… про доброго целителя… Ты-то сам как? Тебя-то там не тронули?
        Во взгляде Гармая появилась снисходительность.
        - Что же я, совсем дурной, давать себя трогать? - скривил он губы. - Я всё по уму сделал…
        - Расскажи… - выдавил из непослушного горла Алан. - Что там было?
        Поднявшись на ноги, Гармай не спеша собрал в деревянное корыто старые повязки.
        Улыбнулся, вспоминая.
        - Ну как… Вы с этим дедулей обедать пошли, а я на двор… Там тётка такая была, Уярниги… Поболтали мы с ней, она всё выспрашивала, господин, кто ты да откуда, про меня тоже интересовалась, ну, я малость сочинил, покрасивше чтобы…
        Как мамку мою разбойники похитили, а батя на выручку отправился и сгинул в меннарских болотах, где чудовища водятся и потому ночью туда ходить никак не след… а меня малого злая бабка, то бишь свекруха мамкина, продала бродячему певцу, у которого четыре ручных кошки было и один барсук… я от него жалостливым песням выучился, а после он с государевой стражей повздорил и его на кол посадили, а меня в рабство продали, а у господина моего молодая жена была, до мужских ласк охочая, и взыграло у неё ко мне чувство, а господин про то дознался и обоих нас до полусмерти высек, потом её к матери в деревню отправил, а меня продал корабельщикам из Ордолама, а там на море шторм приключился и меня Хозяину Волн в жертву принесли, связали и за борт бросили, и проглотила меня огромная рыба, три дня и три ночи я в желудке у неё сидел, а после её волной на берег выбросило, а у меня под набедренной повязкой нож был, я дырочку проделал и выбрался, а там уж и тебя повстречал…
        - Нда… - Алан с трудом напустил на себя строгий вид. - Если ты о себе такое наплёл, то воображаю, какова оказалась моя история. Но не отвлекайся на пустяки.
        Что было дальше?
        - Дальше она аж прослезилась, дала мне лепёшку просяную, чуть что не с тележное колесо, и ещё каши тыквенной. Потом я с Миургихи подружился, приёмыш он, его младенцем на перекрёстке дорог нашли и этот дед Хунниаси его к себе взял, а как подрос, к хозяйству пристроил… сейчас ему без малого дюжина… Мы с ним в камни поиграли, потом я его учил на палках драться, потом накричали на нас и я на сеновал пошёл, поспать малость. Только разлёгся - слышу крики. Ну, выглянул - вижу, тебя, господин, тащат. Толпища целая, и орут. Ну, схватил я дрын…
        - Надеюсь, ты не помчался как дурак с этой толпищей махаться? - прохрипел Алан.
        - Надо же трезво оценивать силы… В таких случаях надо воззвать ко Христу и к Пресвятой Деве…
        - А то я в таких случаях не бывал, - фыркнул мальчишка. - Соображаю малость.
        Помахаться-то можно было, это ведь мужики, ни фига драться не умеют… а то мы их с Айгхнарром не стригли. Но толку-то? Тут или драться, или тебя волочь, а вместе не получится. Я-то быстро смекнул, что ты им про Господа стал втолковывать, а они за богов вызверились… А ты сам виноват, нечего было на обеды напрашиваться… Видел же, сколько нам лепёшек и сыра за письмо накидали, и творогу в горшочке, очень даже неплохо наварились… и пошли бы себе прекрасно… Огхойя-то недалече…
        Давно уже прошли те времена, когда Гармай воспринимал себя как раба и говорил соответственно. Большого труда стоило приучить его к отношениям на равных…
        Единственное, что не удалось никак - это избавиться от обращения «господин».
        Правда, во всё остальном Алан, похоже, малость перестарался. Услышь кто посторонний такие речи - в обморок бы свалился. А по возвращении из обморока задался бы интересными вопросами… Впрочем, на людях Гармай вёл себя более-менее адекватно.
        - А ты понимаешь, что значит отказаться от приглашения? - строго заметил Алан. - Это ж смертельная обида главе рода. Думаешь, после этого нас бы так легко отпустили?
        - Нельзя, что ли, наплести чего? - насупился мальчишка.
        - Чего наплести? Что ждёт меня в меннарских болотах чудовище невидимое, дабы составить завещание? Ты фантазию свою буйную малость прикрути, когда о серьёзных вещах речь…
        - Не, в чудовище не поверят, - серьёзно ответил Гармай. - А вот что до захода солнца надо тебе быть в Огхойе у начальствующего над городской канцелярией - в это поверят. А быть тебе у него надо по секретному делу, которое не след всем встречным обсказывать…
        - Ладно, гони дальше, - шевельнул бровью Алан. Крыть было нечем. Версия у мальчишки родилась отличная… как жаль, что собственные мозги соображают с таким скрипом. Правду говорят психологи, что пик сообразительности - в четырнадцать лет.
        - Ну а чего дальше… Смекнул я, что раз уж они тебя за околицу потащили, то камнями закидают. А ежели камнями, то надо, чтобы все участие приняли. От мала до велика. Все, кто камень бросить может. Кроме баб, конечно. Но и бабы тоже все набежали - любопытно же. В деревне почти никого и не осталось. И чем их было отвлечь от тебя, господин? Одно только средство было…
        - Ну-ну? - Алан начинал догадываться.
        - Словом, я в дом к дедушке Хунниаси вернулся, горящую головню из очага взял - и на сеновал. Знатно занялось… Выждал, чтобы уж точно не потухло, и бегом к околице. «Пожар!» ору. «Горим!». Ну а там уже дым столбом взметнулся. Ясное дело, как они дым увидели, мигом про тебя забыли, назад кинулись, добро спасать… А я тебя отволок от дороги, в кусты. Совсем уж испугался, думал, убили. И как бы хоронил я тебя? Ты ж мне пока не обсказал, как это по-христиански делается. А неправильно хоронить нельзя, дух тогда бродяжить станет…
        Уж в чём нельзя было отказать Гармаю, так это в детской непосредственности.
        - Да ладно тебе… бродячий дух… Дальше-то как было?
        - А дальше оказалось, что дышишь ты, живой, значит. Ну, я смекнул, что в Огхойю тебя надо… наверняка какой знахарь найдётся… не стоит город без лекаря… Ну и потащил потихонечку. Плащ твой на полоски порвать пришлось, обвязал я тебя и лямки сделал… ты ж тяжёлый, между прочим. Ну вот… тащу и Христа прошу, чтоб помог, значит. Потому что нельзя тебе помирать… да и я без тебя куда? - он всхлипнул, что совсем не вязалось с прежним иронически-хвастливым тоном.
        - Так ты что, до самой Огхойи меня волок? - изумился Алан. Раньше он предполагал, что пацан уговорил кого-то подвезти израненного господина. Да ведь и глаз мула запомнился…
        - Ну, почти, - кивнул мальчишка. - Дотащил я тебя до рощицы близ городской стены, а дале в город побёг, выяснять насчёт лекаря. Мне к тётушке Саумари и показали дорожку. А там уж она соседей упросила, чтобы помогли. Те мула оседлали и со мной пошли… Повезло ещё, что солнце не село и ворота городские открыты были.
        Что-то Алану было всё-таки непонятно. Сидела в мозгах кривой занозой какая-то мысль, и никак он не мог её ухватить.
        - Слушай, - наконец сообразил он. - Когда мы в Аргимгу пришли, солнце уже полдень миновало. Пока я крестьянам бумаги писал, пока обедали, пока эта буча случилась - времени-то изрядно прошло. А от Аргимги до Огхойи пешего пути едва ли не полдня. Пешего, заметь. А не если один другого по земле волочит. По моим расчётам, ты бы никак до захода солнца не управился, и более того - дай Бог чтобы к утру до города добрался. С моей-то тушей… Как же тебе удалось так быстро?
        Мальчишка задумался. Потом покрутил головой, отчего длинные чёрные космы взметнулись львиной гривой.
        - А я знаю? Не хватало мне тогда об этом думать. Тащил и всё. Ну и Христу сказал, чтобы пособил. Ну и вот… чего ж непонятного-то?
        Слов у Алана не было. И вообще ничего не было в голове - ни мыслей, ни чувств.
        Одна лишь теплота, разлившаяся по жилам и растворившая в себе боль. Теплота укачивала, и размах волн становился всё сильнее - до горизонта и обратно, и не было ни света, ни звука - только непрерывный полёт между небом и бездной.
        Точно так же болтало в десантной шлюпке, пока та разгонялась. Тесная кабинка, до всего нужного рукой дотянешься… если, конечно, сумеешь поднять эту руку, превращённую перегрузкой в чугунную чушку. Правда, тянуться было незачем - лежи себе в мягком кресле, стискивай зубы и терпи… самое главное сделает за тебя электроника. Какое счастье, что бортовые компьютеры этих, по выражению Серёни,

«космических велосипедов» управляются вполне внятной операционкой DoorSky, а значит, перепрограммировать - не проблема. Были бы мозги…
        И всё равно только на разработку программы ушло три года. Конечно, в одиночку бы ему нипочём такое не провернуть, но мир не без добрых людей… которые бесплатно пишут тебе требуемые модули, а главное, не задают лишних вопросов. «Так угодно Господу», отшучивался он, и шутки принимали.
        Разумеется, на «Солярисе» не было и не могло быть никакой пилотируемой техники, предназначенной для посадки на планету. Эти шлюпки болтались в ангаре лишь затем, чтобы в случае аварии транспортного бота - буде таковая случится по выходе из «Врат» - прилететь на выручку пассажирам. Но, конечно, параметры этим железкам задавались с запасом. Просто никому и в голову не приходило, что по аппаратным возможностям их вполне хватит на несколько сужающихся витков по орбите и вход в атмосферу. Стоит лишь ввести соответствующую программу…
        Повезло и в том, что технического персонала на «Солярисе» было не столь уж много, и господам исследователям приходилось помимо своей прямой, столь нужной благодарному человечеству деятельности «драить медяшку». Сильвер, комендант станции, оказался в этом отношении беспощаден. Будь ты пузатым доктором наук Сайдивейсеном, виднейшим специалистом по форме крыльев бабочки «фараонов нос», будь ты милейшей Анечкой, специализирующейся по связям азбуки «гаяни» с вавилонской клинописью - есть расписание вахт, и попробуй отказаться. «А если метеоритная атака? - щурился на недовольных Сильвер. - Девятьсот одиннадцать прикажете набрать?» Это было разумно - и очень, очень удобно. Никаких вопросов не вызывало пребывание филолога Ёлкина в транспортном ангаре… Техника - она пригляд любит… маслицем там смазать, спиртиком… С главным механиком станции Милном, однофамильцем создателя «Винни-Пуха», дружба установилась быстро. Любил старик тех, кто неровно дышит к железкам… а ещё любил российский ягодный самогон, который Алан исправно привозил с Земли в каждый свой отпуск. Сидели они с Джозефом Милном в его каюте,
неспешно обсуждали земные новости, закусывали хрустящими солёными огурцами - матушка Нина была мастерицей по домашним заготовкам, ругали коменданта Сильвера, которому до полного сходства со знаменитым пиратом не хватало лишь имени Джон да протеза вместо левой ноги… в остальном имело место полное совпадение…
        По-настоящему следовало опасаться лишь службу безопасности, для того и внедрённую на «Солярис» Мировым Советом, чтобы никакой хитрый овощ не учудил с неотеррянами «контакт третьего рода». И первые годы работы станции полковник Шевчук действительно блюл. Наседал на психолога Ниньеса, дабы тот денно и нощно тестировал сотрудников, не развивается ли у кого острая шизофрения, не собирается ли кто сбросить чего с орбиты на головы братьев-инопланетян, лично проверял начинку наблюдательных зондов, постоянно отрывал людей от дела, таская к себе на доверительные беседы…
        Дурной энергии Шевчука хватило лет на пять, потом полковник малость успокоился и заскучал. Дабы жилось ему веселее, Мировой Совет прислал на «Солярис» альтернативную «контрольную службу» - мрачного трезвенника Упманиса. Что самое печальное - тоже полковника. Равные друг другу по иерархической вертикали, безопасники мгновенно встали в боевую стойку. Шевчук считал Упманиса выскочкой, а появление его на борту «Соляриса» объяснял исключительно интригами. Прямой как телеграфный столб Упманис был уверен, что раззява Шевчук развёл на станции типично русскую несуразицу, и лишь теперь, с появлением настоящего профессионала, здесь наступит новый и окончательный порядок.
        Внешне полковники держались друг с другом корректно, но какие кошки - чтобы не сказать «пантеры» - бегают между ними, было заметно каждому. Любой приказ, издаваемый одним - к примеру, о том, что каждый сотрудник обязан раз в три месяца отчитываться о содержании полученной и отправленной почты - другой тут же отменял своим распоряжением. И придумывал что-то не менее идиотское.
        Цирк этот забавлял население «Соляриса» и, в общем-то, не слишком мешал работать. «Немного смазки», усмехался любитель классики биохимик Зельдин, с которым они как-то очень быстро сошлись. Дёргаться приходилось лишь Алану - как тут готовиться к миссии, когда сплошь и рядом произрастают чудеса бдительности?
        Впрочем, по большому счёту опасаться было нечего. Разве что запас серебра мог вызвать какие-то подозрения. К чему бы оно филологу Ёлкину? Ну так не в каюте же это хранить… На «Солярисе» нашлось немало укромных мест, а детектор взрывчатки - терроризма полковники опасались более всего - на мелкие и рассованные по разным уголкам серебряные слитки не реагировал. Более же ничего подозрительного Алан с собой не брал. Кусок ткани, из которого уже внизу предполагалось сшить хитон? Помилуйте, да это просто скатерть!
        День «Х» оказался хмурым. Сгустились свинцово-сизые облака с едва заметной желтизной в подбрюшьях, готовые разразиться ливнем, градом, а то и чем похуже. И хотя это были всего лишь компьютерные обои, настроение оказалось подстать.
        Возможно, психологи, разрабатывавшие программу динамики интерьера, исходили из тех здравых соображений, что постоянное солнышко приедается и нужно разнообразие. Но сегодня душа просила именно солнышка. Быть может, это вообще его последнее желание… нет никаких гарантий, что полёт пройдёт нормально.
        Может засбоить самописная программа… может отказать железо… в конце концов, скафандр тоже может заглючить… и как поведёт себя автоматический парашют? На то ведь она и автоматика, чтобы сбоить… а в ручной режим не переключить, парашют базовой конфигурации… счастье ещё, что он вообще входит в комплектацию скафандра, а скафандр входит в комплектацию шлюпки… Эх, безопасники… Шмон в каютах мы устраивать умеем, художественным стуком развлекаемся… а вот взять и представить себя безумцем, желающим спуститься на планету… инструкциями таких фантазий не предусмотрено.
        Алан привычно кивнул соседу по каюте Хуану Рамиресу:
        - Здорово, Ваня! Как спалось?
        Рамирес, давно уже усвоивший, как звучит его имя по-русски, заулыбался и начал с подробностями пересказывать свои сны. Такой уж был зануда. Да и английский его оставлял желать лучшего… Что с него взять, атмосферный физик…
        Уединившись в санузле, Алан коротко помолился. Долго было невозможно - и Рамирес бы долбиться начал, и на завтрак опаздывать незачем.
        - Господи, - прошептал он, пустив на полную мощность дефицитную воду, которую сегодня уже незачем было экономить. - Ну вот, настал час. Помоги мне, даруй Свою благодать… Будь рядом со мной…
        В столовой было шумно… там всегда было шумно. Гремел древний джаз, вещал что-то несвежее инфор… Запись… Связь с Землей поддерживалась только посредством транспортных ботов, а те ходили не каждый день… Жаль, но «Врата» были непроницаемы для радиоволн.
        - Ну что, ты в отдел? - хлопнул его по плечу Гриша Курочкин, и Алан едва не подавился омлетом. - В курсе, что Акуяки нам подкинул даоринговские кодексы расшифровывать?
        - Да, Гриш, я давно знал, какой он халявщик, - отозвался Алан. - Можно в порядке дружеской взаимности дать ему на экспертизу «речения старых государей». Пускай повычисляет нам процент шумерских фонем. Погоди, сейчас приду.
        Пошёл он, однако же, совсем в другом направлении. Сперва - в технические отсеки, собрать серебришко. Затем - к себе. Скучного и приставучего дона Хуана, к счастью, уже не было, и Алан спокойно занялся диском. Удобная вещь эти многослойные напылители… Диск себе как диск, на внешнем уровне - монастырские песнопения, сводный хор Суздальской епархии. Слой стирается - а под ним уже то, что нужно. Программа, которую придётся скормить компьютеру десантной шлюпки. Дай Бог, не подавится.
        На пути в транспортный отсек ему попалась биологиня Мортон. Объёмистая, пылкая и совершенно одинокая в свои двадцать восемь с хвостиком. Алан отбрыкивался от тесных отношений вот уже четвёртый год - ровно столько, сколько Джулия Мортон пребывает на станции. С первого своего дня она положила глаз на одинокого филолога. И совершенно не могла понять, отчего бы двум одиночествам не сойтись близко-близко…
        - О, доктор Иолкин! - радостно протрубила Джулия, став так, что миновать её оказалось совершенно невозможно. - Вам не думается, что мы не виделись уже целое вечное время? Это не есть правильно… - из тёплых чувств к Алану она даже русский малость освоила. Хотя, впрочем, бабушка её с Украины, в детстве могла кое-что запомнить.
        Нужно было отшить её любой ценой. Иначе это затянется на полчаса как минимум.
        - Привет, Юля, - старательно улыбнулся он. - Действительно, непорядок… Знаешь что… у меня есть некоторые вопросы по ботанике… по целебным травам, используемым в Ги-Даорингу… без этого не удаётся расшифровать одну хитрую таблицу… Так что, если не против, мы могли бы вечером посидеть в баре… над таблицей…
        - О, Алан! Это будет истинно замечательно! - немедленно расцвела магистр Мортон.
        - Я надеюсь, вы заглянете за мной?
        - Скорее всего, Юля, - согласился «доктор Иолкин». - В крайнем случае по интеркому звякну. А сейчас, прости, всякая суета… спешу.
        Телеса биологини колыхнулись, пропуская Алана, и тот счёл за лучшее прибавить шаг. Интересно, а что придётся делать, если сегодня ничего не получится? Мало ли… нештатная какая проверка в транспортном ангаре, или охочий до самогона дед Милн привяжется… Что, и впрямь приглашать девицу в бар? Да и с табличкой неудачно выдумал… нет у него такой таблички… Господи, прости уж и этот грех… по Джулии и без того наберётся что прощать… учитывая, в каких позах она периодически снится…
        В транспортном ангаре повезло. Было там безлюдно, старика Милна скрутил радикулит и тот, как сказал техник Тайсон, сейчас интенсивно общался с медиками.
        Сам Тайсон, существо сонное и ленивое, ничуть не удивился визиту Алана.
        - Вахта у меня, внеочередная, - на всякий случай дал ему установку Алан. - С Сильвером поругался, ну и как видишь. «Проверить электронику и электромеханические цепи», - передразнил он коменданта. - Так что можешь досыпать, я тут сам разберусь.
        Шлюпка была вполне готова к десантированию. И программный диск бортовой компьютер съел вполне охотно, и прозвонка цепей порадовала. Оставалось главное - открыть шлюз.
        Хорошо, что старик Милн был словоохотлив и сам по себе, а уж под клюквенный самогон - особенно. В своё время Алан исподволь выяснил всё, что можно, а главное, чего нельзя. В частности, про внешний шлюз.
        Теоретически всё было не так уж страшно. Шлюз вообще-то открывался центральным компьютером «Соляриса», но в случае аварий задействовались резервные цепи.
        Всего-то и дел - создать у программы, управляющей интерфейсом шлюза, ощущение аварии… к примеру, систем воздухоочистки… но при том так, чтобы центральный компьютер ничего не заподозрил. Для этого годился мелкий и неопасный вирусок, который Алан ввёл в шлюзовой компьютер вручную. Вирусок - подарок одного благодарного студента - самоуничтожится спустя несколько секунд, и потому антивирусные системы центрального компьютера просто не успеют его словить. Но на это время защита снимется и интерфейс шлюза станет доступен по запросу шлюпочного компа…
        И вновь ему повезло. Вирусок был штукой умозрительной, в деле не опробованной, сработать мог весьма непредсказуемо. В конце концов, студент Коля есть студент Коля, на веснушчатом лице его не замечалась печать профессионализма.
        - Ну, с Богом, - шепнул он себе и надавил кнопку запуска программы. Теперь уже действительно всё зависело только от Божией воли.
        И крупные, как виноградины, чужие звёзды, вспыхнувшие на обзорном экране, молча согласились с ним.

7
        Впрямь ли старуха была ведьмой, или травы её обладали удивительной мощью - но разбитое тело довольно быстро восстанавливалось. Не прошло и двух дней, а Алан уже наловчился вставать и медленно, точно древний старик, делать несколько шагов по комнате. Конечно, болели рёбра, болели суставы, в желудке поднималась муть и казалось, будто кишки наматываются на барабанную палочку. Но раз от раза было легче.
        Свою роль, понимал Алан, сыграли и прививки, сделанные в том снежном и вьюжном марте, когда он окончательно понял - откладывать больше нельзя. Хорошо иметь знакомых врачей, с которыми десять лет сидел с ними за одной партой и резался в виртуальных баталиях. Особенно хорошо, что Данила Мищенко абсолютно не интересовался новостями с Объекта, понятия не имел об Алановой карьере и, стало быть, с ходу сложить два с двумя не мог. Слишком уж давно не виделись. Данила знал, что после гибели жены с детьми Алан куда-то завербовался, в какой-то дальний проект - и, как всегда, упустил детали. Поэтому рассказ об этнографической экспедиции в дебри Амазонки скушал доверчиво. Змеи, москиты, индейцы с духовыми трубками, ягуары, слоны… насчёт слонов вышел перебор, но рассеянный Данила был не силён в зоогеографии. Зато в вирусологии мало кто мог с ним потягаться.
        - Слушай, такое дело… - Алан очень натурально замялся. - Я прошлые-то годы всё-таки больше на базе сидел, в Рио, расшифровывал найденные мунускрипты… а сейчас вот придётся нырять в сельву. Как-то побаиваюсь я… к тому же нескольких наших пришлось вертолётом выволакивать - подхватили какую-то тропическую гадость… то ли клоп какой укусил, то ли на ядовитые испарения… а отказываться нельзя, мне ещё по контракту два года оттрубить. Короче, ты не мог бы мне уколоть что-нибудь такое… существенно повышающее сопротивляемость организма? Стандартные прививки нам, конечно, делали, а толку… Там знаешь, сколько всего нестандартного, до чего наука недопетрила ещё…
        Доброй души был Данила, к тому же дико злился на медицинских бюрократов.
        - Годами, уроды, затягивают внедрение… а ведь какие штучки родились вот в этой голове, Аланя! - стучал он себя по черепу, двадцать лет назад покрытому буйными кудрями. - А знаешь почему? Всё просто как пареный ёжик… Новые лекарства никто не будет двигать, пока не распродадут остатки старых…
        Нашлась у него в загашнике вакцина, опробованная как на многих поколениях морских свинок, так и на сотрудниках-добровольцах. Чудесная штучка… отчего ж другу не вколоть? В память о сотнях списанных домашек по русскому, о совместно убиенных монстрах в сетевых «Гробницах Атуана»…
        Хотя, может, дело было и не в старухиных травах, и не в Данилиной вакцине - а просто Господь вытаскивал его с того света. Имея на Алана особенные планы.
        Здрасте, гордыня… Её приходилось выдавливать по капле, вновь и вновь напоминая себе всякое разное.
        К примеру, проповедь на вилле высокородного Гойдан-ри. Как всё бездарно вышло… и сколь много потеряно… Двойка с минусом по апологетике.
        Он шёл из Анорлайи в Хагорбайю, город крупный и весьма перспективный для миссии.
        Дорога средней дальности - около месяца пешего пути. В принципе, серебра хватало и на покупку мула, но - не судьба. С мулом надо уметь обращаться, знать, чем кормить, как поить, какими словами заставлять двигаться, как расчёсывать длинную спутанную шерсть. В конце концов, как ездить, не отбив себе задницы. Один раз он попробовал - встретился по пути добрый купец с небольшим караваном, предложил проехать с ним до поворота на Оргихину. Так они и ехали полдня бок о бок, разговаривая о пустяках, при этом купец то и дело косился на странного путника, ёрзавшего в седле и бессмысленно дергавшего поводья. Распростившись с гостеприимным купцом, Алан поклялся себе, что больше никогда не сядет за руль… то есть в седло. Здешние твари - не вышколенные земные лошадки на конно-спортивной базе в Битце. Эти - с норовом…
        Всё бы ничего, да натёр ногу. Сандалии на деревянной подошве, купленные в Анорлайе, оказались вовсе не пригодными для длительных переходов. До ближайшего постоялого двора, судя по карте, ещё топать и топать. Едва ли не до утра…
        Солнце уже существенно склонилось к горизонту, из деревушки Хиаримбу он вышел на рассвете, значит, пройдено километров двадцать пять, от силы тридцать. Учитывая, что в полдень он, как и следовало в здешних широтах, прятался от жары в рощице близ дороги, и на эти прятки ушло часа три…
        Карта, конечно, штука более чем полезная. К сожалению, с собой её брать было нельзя. Всё-таки распечатка на лазерном принтере - это, как ни крути, артефакт.
        Пришлось несколько раз перерисовать её от руки, и таким образом запомнить. Слава Богу, зрительная память Алана никогда не подводила.
        Но увидев слева от дороги мальчонку лет семи, пасущего стаю огромных, едва ли не с самого пастуха гусей, он присвистнул. Не должно тут быть никаких населённых пунктов, карта же точнее не бывает, съёмка с орбиты… или всё-таки подзабыл он какие-то детали?
        - Будь здрав, юноша, - заговорил он первым. - А что, тут вблизи деревня какая?
        - Вот ещё! - задрал нос «юноша». - Бери выше. Тут имение высокородного господина Гойдан-ри, светлого держателя. Вот!
        - А ты, выходит, кто будешь? - полюбопытствовал Алан.
        - А я в рабах у него! - горделиво заявил мальчонка и для наглядности указал на кожаный ошейник. - Не видишь, что ли, гусей господских пасу.
        - А примут ли у вас на постой путника? - на всякий случай поинтересовался Алан.
        - Я, видишь ли, ногу в пути повредил…
        - А то! - ухмыльнулся пацанёнок. - Господин наш добрый, всех странников принимает. Особливо любит всякие истории послушать. Он их записывает, на дощечки.
        Что ж, выбирать было не из чего. Ноге нужен отдых, ещё хорошо бы сменить обувь… да и поесть не помешает, а в мешке у него только половина лепёшки, в бурдюке у пояса воды едва ли на кружку хватит…
        - Что ж, показывай, куда идти…
        Дорога оказалась и впрямь недолгой - по внутреннему ощущению, километра с два, не более. Сперва потянулись возделанные поля, затем огороды, а на пригорке, сложенный из бело-розового мрамора, располагался господский дом.
        У архитектора явно был вкус. Алан оценил это как сын дизайнера интерьеров, освоивший три класса художественной школы (которую после забросил - надоело).
        Колонны у центрального входа, резные башенки, издали похожие на шахматные ладьи, причудливой формы крыша.
        Только вот не погонят ли его из этого псевдоримского великолепия? Может, пастушок решил подшутить над наивным дядей?
        Всё, однако же, получилось как нельзя лучше. Никто и не подумал гнать палками бродягу в бедном одеянии, не то что травить собаками (которых тут, по обычаям Внутреннего Дома, было полным-полно). Напротив - стоило ему остановить какого-то пожилого мужчину и поделиться своими проблемами, как его немедленно провели в людскую, поставили перед ним миску с вареными овощами, более того - налили разбавленного вина.
        - Покажи, что с ногой, - сказала толстая повариха Ниузах. - Ишь, сбил-то как…
        Вот она, обувка-то городская, как следует мастерить не любят… знамо дело, не для себя ведь, а на продажу… Ну ладно, не горюй, есть у нас бабушка Гиамилху, она тебе целебной кашицей помажет и повязку сделает. Дня через два нога как новенькая будет.
        - А что, - решил докопаться до истины Алан, - у вас всех путников так встречают?
        Я уж более луны в дороге, а впервые вот так получилось…
        - Это господин у нас такой, Гойдан-ри, - пояснила повариха. - Таких, знаешь ли, поискать. В самой столице жил, в первейших советниках у государя ходил… мудрости всякие записывал складно… а потом оклеветали его лизоблюды придворные… вот и вышла ему бессрочная ссылка сюда, на север. И высокородный господин наш - он всех странников привечает. Никого гнать не велит, каждому посильно помогает. А пуще всего любит поговорить с человеком, и различий не делает, будь то купец или селянин, или почище кто…
        - Да, это я хорошо зашёл, - автоматически вырвалось у Алана. Спасибо, что не по-русски.
        - Именно! - подтвердила тётка. - Сами боги, видно, направили твой путь. Да ты ешь, ешь, не стесняйся. Не объешь никого, поместье у господина богатое, одних овец три великих дюжины голов, а ещё коровы, и свиньи, и всякая разная птица, и поля с пшеницей, просом, ячменем… Опять же, виноградники… Серьёзное хозяйство, присмотра требует. Господину-то, ясное дело, недосуг, но управляющий у нас умом востёр, глазом зорок, да и рука у него строгая…
        Повариха ещё долго бы расписывала образцовое хозяйство светлого держателя, но тут в людскую просочился подросток-лакей в белой тсамни.
        - Господин просит тебя разделить с ним трапезу, - обратился он к Алану. - Пойдём, уважаемый, я провожу тебя.
        Покои светлого держателя Гойдан-ри оказались куда менее пышными, чем можно было предполагать. Он ждал гостя в чистой и просторной зале, сидя в резном кресле из какой-то драгоценной породы дерева. По углам в мраморных вазах стояли цветы, со стен свисали вытканные гобелены, каменный пол, уложенный правильными квадратными плитками, оказался отполирован пусть и не до зеркального блеска, но поскользнуться при желании было можно.
        - Приветствую тебя, мой гость, - чуть приподнялся в кресле Гойдан-ри. - Ты можешь присесть вот сюда, - указал он на низенькую скамеечку возле стены.
        Светлый держатель был не то чтобы сильно стар, но, по земным меркам, явно достиг пенсионного возраста. Невысокий, худой, с высокими залысинами и гладко выбритыми щеками. Лоб его, как и положено светлым держателям, охватывала узкая пунцовая повязка - знак родства с государем.
        - Принеси нам вина и какой-нибудь закуски, - распорядился он, и мальчишка, поклонившись до пола, тут же умчался исполнять.
        - Кто ты, уважаемый, и как тебе имя? - поинтересовался хозяин дома.
        Алан, не спешивший занять предложенную скамеечку, с достоинством поклонился и ответил:
        - Приветствую и я тебя, светлый держатель Гойдан-ри. Имя моё Алан, и я пришёл на земли Высокого Дома из очень дальних краёв. О стране нашей здесь никому не известно, поскольку мир очень велик, и никто не знает его целиком.
        - Это верно, - согласился Гойдан-ри. - Не нашлось ещё человека, который обошёл бы все пределы даже обитаемой земли, не говорю уже о диких краях. Однако по твоей речи и манере держаться я могу судить, что вряд ли в своей стране ты был крестьянином или ремесленником…
        Алан задумался. Насколько откровенным можно быть с этим отставным чиновником?
        Добрый-то он добрый, но нельзя забывать, что здесь - иная ментальность, иная этика. Вполне возможно, что затравить собаками дерзкого простолюдина покажется светлому держателю очень благонравным поступком, укрепляющим мировой порядок и древние традиции. С другой стороны, актёрствовать совершенно не хотелось.
        Особенно на сытый желудок. Мозги и без того расплавились от дневной жары, а спешно сочинять какую-то правдоподобную легенду - ресурсов не хватало катастрофически. В конце концов - а почему бы и нет? Кто сказал, что этот высокородный дядька дальше от принятия веры, чем анорлайский ремесленник? А вдруг получится, как у апостола Филиппа с евнухом эфиопской царицы?
        - Видишь ли, светлый держатель, - начал он осторожно, - я не уверен, что все мои слова окажутся понятны. Ведь мир очень разнообразен и жизнь в моих краях весьма отличается от здешней. Отличается настолько, что правдивый рассказ о ней многим показался бы сказкой или бредом человека, упившегося вином. Но попробую ответить на твой вопрос. В своей стране - а имя ей Терра - я изучал речь разных народов.
        И ныне живущих, и живших в давние времена. Такое знание весьма ценится у нас, и я в юности получил обширное образование… после же зарабатывал на жизнь, переводя с древних языков различные свитки…
        - Неужели за такое у вас платят деньги? - удивился Гойдан-ри. - И кто же? Жрецы столичного храма? Мудрецы благородного происхождения?
        - Деньги, честно говоря, не такие уж большие, - признался Алан, - но человеку без особых запросов жить можно. А что до того, кто их платит… издавна у нас учреждены особые сообщества мудрецов, содержащиеся за государственный счёт.
        Люди, служащие таким сообществам, способствуют распространению мудрости в мире, и потому получают умеренное вознаграждение за свои учёные труды… Я принадлежу к одному из наиболее почтенных таких сообществ.
        Гойдан-ри аж подался вперёд.
        - Вот! - чуть что не вскричал он. - Именно это я ещё дюжину лет назад советовал государю… И… ничего. Но расскажи о себе подробнее - из какой ты семьи, из какого рода твоя жена, большой ли у вас дом, много ли рабов и лошадей?
        Алан на секунду задумался. Говорить про мать-одиночку, про отца, который бросил маму три недели их курортного романа? Не поймёт. Просто не поймёт. Придётся чуть отретушировать правду…
        - Моему покойному отцу имя Виктор, - начал он. - При жизни тот создавал в своём воображении планы различных зданий, делал рисунки, и по рисункам этим строители возводили дома. - Лучше уж так, чем объяснять про «дизайнера интерьеров». - Что касается жены, то это грустная история… Я был женат, у меня было двое маленьких детей, но вышло так, что жена моя Елена и дети погибли в пути… они странствовали на корабле, и случилось крушение… этому уже без трёх лет дюжина.
        Он перевёл дух. Сейчас следовало перейти с личной темы на общественное устройство, и как тут объяснить в двух словах - чтобы и понятно, и не слишком соврать.
        - Дом у меня небогатый, - Алан чуть усмехнулся. - Лошадей нет, как и рабов. - Он подумал и решился подпустить крамолы: - В нашей стране вообще нет рабов, уже очень давно. Все жители у нас свободны, и все подчиняются единому закону… а за труд свой получают плату. Кто-то, конечно, богат, а кто-то беден, у кого-то больше власти и влияния, у кого-то меньше, но никто не принадлежит кому-то как вещь…
        Ну, если теперь светлый держатель не призовёт слуг с палками - значит, клиент на крючке…
        Светлый держатель задумался надолго. Но в ладоши не хлопнул: крутить локти смутьяну.
        - Ты говоришь удивительные слова, - тихо произнёс он. - Я старый человек и по государевой надобности побывал во многих землях, но нигде не видел такого, чтобы не было рабов. Ведь сказать, что нет разделения на свободных и рабов - это всё равно что сказать, будто нет мужчин и женщин, отцов и детей, а люди рождаются одинаковыми… Но люди разные, разные по уму, по силе, а главное - по судьбе, которую все получают с первым вздохом. Кому-то суждена свобода, кому-то - доля раба. Конечно, в разных странах участь рабов различается. У северных варваров раб - всего лишь член семьи, находящийся в вечном подчинении у старшего в роду.
        А вот в Ги-Даорингу положение рабов скверно, их мало того что нагружают непосильной работой, но и непременно подвергают разным мучительствам, это считается угодным тамошним богам. У нас, в Высоком Доме, всё зависит от местности - во Внутреннем Доме, признаю честно, рабу хуже, чем здесь, в провинции. Когда-то я писал об этом целое исследование, на четыре дюжины досок… к сожалению, недоброжелатели принудили меня сжечь этот труд…
        Алан восхищённо взирал. Вот это дедуля! Вот это экземпляр! На «Солярис» бы его, и записывать, записывать… Одна беседа с ним стоит больше, чем год орбитальных наблюдений. Но увы… Никаких экспедиций, никаких «контактов третьего рода».
        Жесточайший карантин.
        - Видишь ли, светлый держатель, - возразил он, - такие воззрения некогда были повсеместны и на Терре. Но жизнь течёт и всё меняется - нравы, взгляды, обычаи, знания. Есть вещи, которые кажутся неизменными, но проходит время… и всё становится по-другому. К примеру, великие дюжины лет река бежит по одному и тому же руслу, и людям кажется, что так будет всегда. Но случается трясение земли - и русло реки смещается, она уходит в сторону. Или огнедышащая гора - в ваших землях тоже есть такие. Дюжины дюжин лет они могут спать, люди привыкают, разбивают на склонах виноградники, строят деревни и даже города. А потом раз - и всё сжигают потоки лавы… Так же и государственное устройство… То, к чему мы пришли и что длится почти две дюжины дюжин лет - возникло путём великих потрясений, смут и бедствий.
        - Не хотелось бы мне такой судьбы для Высокого Дома, - медленно протянул Гойдан-ри. - Опыт учит нас, что жизнь после смут и бедствий всегда хуже, чем до.
        Ибо в годину смут гибнут лучшие, а выживают наиболее ловкие и бесчестные, своё бесчестье передавая потомкам…
        Вошёл мальчик, принёс на серебряном подносе две объёмистые чаши разведённого вина и вазу с выдержанными в меду фруктами.
        - Ступай, Гийяхи, - велел хозяин и кряхтя выбрался из кресла. - Давай, Алан, мы отдадим дань вину из моих виноградников… поверь, ничуть не хуже, чем во Внутреннем Доме… плеснём и богам, а потом ты расскажешь самое главное - как ты очутился здесь…
        Ну вот, даже и не пришлось ловко подводить беседу к главному. Сейчас всё решится
        - или пан, или пропал. В конце концов, деваться некуда. Не участвовать же в бесопоении…
        - Да, светлый держатель, - поймав взгляд бесцветных стариковских глаз, твёрдо заговорил Алан. - Я расскажу тебе, почему пришёл на земли Высокого Дома. И причина этому та же самая, по какой я не стану плескать вина богам.
        Нависла тишина - горячая и плотная.
        - Тому, что ты говоришь, трудно поверить… - Гойдан-ри пригубил ещё вина и, отодвинув хрустальную чашу в сторону, с сомнением поглядел на Алана. - Однако я вижу, что ты сам этому веришь, и, стало быть, есть три возможности…
        - Какие же, светлый держатель? - из вежливости поинтересовался Алан. Красноречие покинуло его, на душе было как после затяжного осеннего дождика, и хотелось только одного - спать.
        - Во-первых, ты можешь быть безумен, и тогда всё, о чём рассказывал - и об этой вашей удивительной Терре, и о распятом и воскресшем Боге - не более чем фантазии, рождённые искалеченным разумом. Надо признать, что и в этом случае разум твой велик, ибо ничего подобного слышать мне не доводилось. Если даже больной ум способен на такое, то какова же была его сила в здоровом состоянии…
        Правда, не похож ты на тех безумцев, что я повидал изрядно… Кроме того, откуда же ты взялся? Судя по цвету кожи и волосам, ты из северных варваров. Но северные варвары ведут дикую жизнь, сравнимую с животными… там бы ты не мог научиться столь связной и разумной речи, свойственной цивилизованным людям…
        - Какова же вторая возможность? - спросил Алан и тоже хлебнул вина. Всё-таки разводить благородный напиток один к трём - это превращать его в кислый компотик… Следует признать: кое в чём варвары гораздо толковее «цивилизованных людей».
        - Вторая возможность, - неторопливо ответил старик, - это что ты говоришь часть правды. Действительно существует где-то за морем твоя Терра, и ты послан оттуда.
        Но вот зачем? Безумное учение о Боге, создавшем мир из ничего и ставшим человеком - не прикрытие ли это истинной цели? А истинная цель - разведать порядки и обычаи Высокого Дома, узнать его силу и слабость… Догадываешься, к чему я клоню? Если корабли вашей Терры столь быстроходны, что сумели доставить тебя через великое море - значит, они вполне способны прийти сюда боевой эскадрой и захватить наши земли силой. Во всяком случае, прибрежные области.
        Если так, то понятно, зачем ты рассказываешь о стране, где нет рабов. Такими росказнями можно пробудить в наших рабах опасную мечту, которая на деле выльется в кровавую смуту. И если смута случится примерно в то же время, когда начнётся нашествие с моря… Высокий Дом может и не устоять.
        - То есть ты принимаешь меня за шпиона? - подытожил Алан. Увы, светлый держатель нарисовал довольно логичную картину - чреватую самыми печальными перспективами, причём немедленными. Стоит ему хлопнуть в ладоши или потрясти бронзовым колокольчиком…
        - Я лишь рассматриваю предположение, - невозмутимо возразил Гойдан-ри. - Любое предположение ума следует рассмотреть со всем тщанием, взвесить на весах рассудка, и только потом принимать решение. Так вот, против этой версии говорит уже то, что ты явился ко мне и рассказал всё это. Никакой шпион не поступил бы столь глупо. Никакой шпион не стал бы выдавать себя за жителя заморской страны, не продумав все мельчайшие детали. А у тебя, почтенный Алан, концы с концами не сходятся. Твой рассказ порождает вопросы, коих столько же, сколь ниточек в канате. Как далеко находится твоя земля? На каком именно краю земного круга она расположена? Сколько лун требуется тамошнему кораблю, чтобы добраться до берегов Высокого Дома? Где причалил твой корабль, в каком порту? И почему портовая стража не учинила чужеземцам детальное выяснение? Как ты оказался здесь, в предгорьях Анорлайи, где до любого побережья - луны и луны пешего пути? Я уж не говорю о том, что настоящий шпион сумеет выбрать хорошие сандалии и не сотрёт ногу в кровь…
        Да уж, старик в точку бьёт. Существительное «шпион» в его речи можно заменить на
«миссионер» - и ничего не изменится, потому что самым весомым тут всё равно будет прилагательное. Алан то и дело ощущал себя дилетантом… как говорил ещё дедушка Дима, «детский сад, штаны на лямках». Как штаны могут быть на каких-то
«лямках», малолетний Алан не представить себе не мог и настойчиво допытывался, но дедушка в ответ лишь отшучивался непонятными словами.
        - Да, ты прав, светлый держатель, вопросы твои совершенно естественны, - нехотя согласился Алан. - Но я ведь предупреждал тебя, что стоит мне ответить правду всю, как она есть - и ты немедленно склонишься к своему первому предположению. О моём безумии.
        - И всё же давай попробуем, - улыбнулся Гойдан-ри. - В конце концов, никто из нас ничего не потеряет от этого.
        - Что ж, изволь, - вздохнул Алан. - Итак, о расположении моей земли. Она вообще не расположена на земном круге. Потому что земной круг - это заблуждение. Ты сильно будешь смущён, если я скажу, что земля представляет собой шар, висящий в подзвёздной пустоте?
        - Представь себе, несильно, - удивил его Гойдан-ри. - Об этом ещё пять дюжин лет тому назад писал мудрец Игуармиди в поэме «О природе сущего». Просто никто не принимал её всерьёз, считая красивой поэтической аллегорией. Но допустим, что так оно и есть. Где же находится твоя земля, Алан?
        - На другом шаре, коих много в пустоте. Каждый такой шар - это огромный мир, с океанами, лесами, горами…
        - Получается, твоя Терра - вообще вне пределов нашей земли? - хмыкнул старик. - Что ж… сколь ни безумно звучит, а не подкопаешься… Спорить с таким объяснением - всё равно что рубить воду мечом.
        - Отвечу и про корабль, - продолжал Алан. - Он пронзил ваше небо, высадил меня и улетел обратно. В силу многих причин, о которых говорить пришлось бы очень долго, он вряд ли прилетит когда-либо ещё. Вторжения с Терры можешь не опасаться…

8
        Карантин был объявлен едва ли не на следующий день после публикации отчёта ЮНЕСКО. 27 июля. Алан помнил, как плясали по окнам информационных сайтов крупные буквы, то багровые, точно языки адского пламени, то синие, как утопленники.

«Бессрочный карантин».
        Писали, что главы всех крупных государств спешно прилетели на секретное совещание в Неаполе. Писали, что Мировой Совет заседал всю ночь, и лишь в девять утра в зал пустили прессу… непонятно только, как подробные отчёты о заседании появились в Сети ещё в половине девятого.
        Что и говорить, решение было весьма разумным. Когда вдруг, неожиданно для всех поблизости объявляется целая планета, к тому же населённая разумными обитателями… какое возникает первое слово? Вот потому колонизацию и перечеркнули жирным крестом.
        Сайты и газеты, разумеется, озвучили официальную версию. В целях сохранения уникальной культуры… недопустимость какого-либо вмешательства по очевидным этическим причинам… только дистанционное наблюдение с орбиты… категорический запрет на использование спускаемых на поверхность зондов… не говоря уже об исследовательских экспедициях. Любое соприкосновение может оказаться гибельным для цивилизации Неотерры…
        По Неапольскому соглашению, любая попытка какого-либо государства даже провести свой космический транспорт сквозь «Врата», не говоря уж о приземлении на планету, автоматически влекла санкции мирового сообщества - вплоть до военных действий и смещения правящего режима. Любые космические аппараты, несанкционированно приблизившиеся к «зоне отчуждения», сбивались лазерами сторожевых мониторов Мирового Совета. Да и по ту сторону «Врат» несли боевое дежурство крейсера.
        Конечно же - и ни один обозреватель не упустил возможности продемонстрировать свою проницательность - причина заключалась вовсе не в заботе о сохранении уникальной культуры. Свалившаяся на голову человечеству планета, по сути, была бомбой. Вернее, яблоком раздора. О, это сладкое слово «колонизация», стыдливо заменяемая эмоционально нейтральным «освоением»! Материки, океаны, недра…
        Металлы, минералы… а главное, земли! Перенаселённые Китай с Индией облизывались… А как же упустить своё Японии? У Штатов и России немедленно нашлись бы свои кровные интересы на Неотерре, Евросоюз обнаружил бы, что ущемляются его права… Словом, поводов для общемировой драки возникало изрядно.
        В воздухе ощутимо запахло, и не только порохом. Призрак ядерной войны, утянувшийся в инфернальные слои ещё в конце прошлого века, вновь собрался на прогулку по континентам.
        Вывод был очевиден - никому. Никто не откусит от этого яблочка. А особо настырных - по сусалам. Над Неотеррой подвесили исследовательскую базу
«Солярис», финансируемую напрямую Мировым Советом. Не столь уж щедро финансируемую, как оказалось впоследствии. По сути - и все это понимали -
«Солярис» был нужен прежде всего затем, чтоб утешить человечество, которому запретили поиграть с младшими братишками по разуму. Смотрите - работа ведётся, публикуются отчёты и видеозаписи, издаётся несколько журналов… словом, есть контакт.
        А контакта не было.
        - И сами смотрите, чем это обернулось, - говорил Алан отцу Александру, дегустируя лимонное варенье матушки Нины. Почему-то все отпуска ему выпадали на март… только тот март, в шестьдесят шестом, выдался тёплым и солнечным, и солнце назойливо лезло в окна небольшой кухоньки, кисейные занавески были для него столь же серьёзным препятствием, как дверная цепочка опытному квартирному вору.
        - По крайней мере, войны не будет, - заметил батюшка.
        - Можно подумать, что я агитирую за войну, - усмехнулся Алан. - Но вы понимаете, что такое полный карантин? Вот смотрите, живут там люди… по-разному живут, где-то совсем дикари, как у нас какие-нибудь пигмеи в Центральной Африке, а где-то уже вполне развитая античная цивилизация… Высокий Дом, Ги-Даорингу, Гуирситахаль… Понимаете, они находятся на том же уровне развития, что и наше земное Средиземноморье к первому веку. Культура ничуть не менее богатая, чем в Риме или, допустим, в Сирии. И в чём же разница?
        - В чём, Алаша? - кротко поинтересовался отец Александр.
        - А в том, что к ним никогда не придёт никакой апостол Павел, не принесёт Благую Весть. К ним вообще никто не придёт, они так и будут прозябать в язычестве…
        Будут умирать и попадать в ад… Все - и добрые, и злые, и грешники, и праведники. Это у нас - Церковь, Литургия, Таинства… а они в принципе лишены этого. Карантин, видите ли. А миссионерство - это вмешательство, «контакты третьего рода», безусловно запрещённые. Вам их не жаль?
        - Мне уже приходилось говорить об этом, - вздохнул священник. - Думаете, только у вас душа болит? Но сами посудите, Церковь ничего не может сделать… только молиться за души тамошних людей, надеясь, что Господь в день Суда будет к ним милосерден. Помните, в Послании к Римлянам, о том, что дела закона у язычников записаны в сердцах…
        - Этак вообще можно всякую проповедь отменить за ненадобностью, - тут же вспылил Алан. - Апостол Павел написал про совесть язычников, но почему-то не считал неуместным ходить и проповедовать в языческой Греции…
        - Сейчас не времена апостола Павла, - напомнил отец Александр. - Сейчас, по-моему, куда уместнее направлять свой миссионерский пыл на наших с вами соотечественников, для которых христианство - это или старомодная заумь, или модное хобби… ни к чему не обязывающее. А ведь это не чужие нам люди… и мне, честно говоря, их куда более жалко, чем язычников с Неотерры.
        - Да, батюшка, сейчас не времена апостола Павла, - с притворной кротостью согласился Алан. - Сейчас мы стали слишком умными и слишком осторожными. - Он едва не расплескал чай. - Но Церковь-то и сейчас та же самая, апостольская. И обязана нести Благую Весть всем народам. Или вы считаете, что проповедь территориально ограничена пределами земного шара? А эти, на Неотерре, не люди?
        Не потерявшиеся земляне?
        - Да всё я понимаю, Алаша, не надо из меня дурачка делать, - отец Александр надолго закашлялся - его бронхит никак не желал сдаваться, несмотря на всяческие микстуры, коими заботливая матушка поила мужа строго по расписанию.
        - А если так, то почему Церковь должна прогибаться под резоны Мирового Совета? - кипятился Алан. - Это же не просто политика, это касается самих основ нашей веры.
        - Похожий эпизод, как вы, наверное, знаете, был в истории Католической Церкви, - задумчиво произнёс священник. - В начале семнадцатого века, когда в Японии пошли гонения на христиан, Римский престол прекратил миссию. Мотивируя это заботой о миссионерах, которых там неминуемо ждал костёр. Спасение одних было отложено ради спасения других.
        - Ну конечно, ну давайте брать пример с католиков! - скривился Алан, точно укусив недозрелое яблоко. - Тем более, что реальные мотивы там могли быть куда более прозаические… Но мы-то православные. Почему же наша Церковь сдалась?
        Почему мы не боремся?
        - Потому что Церковь мудрее любого отдельно взятого правдолюбца, - сухо сказал отец Александр. - И Церковь мыслит не категориями дней или лет… Возможно, политическая ситуация в мире переменится, карантин будет снят, и вот тогда мы начнём проповедь в том мире…
        - Когда это будет, да и будет ли… - хмыкнул Алан. - Ведь кто бы ни пришёл к власти, он будет рассуждать рационально. А если рационально - то карантин необходим… пока существуют отдельные страны, между которыми противоречия, которые стремятся друг у друга урвать кусок… Да, конечно, идёт глобализация…
        Только не думаете ли вы, что когда эта глобализация восторжествует и Земля превратится в единое государство, у Церкви уже не останется сил на внешнюю миссию… дай Бог хоть сохранить правильную веру… Знаете же, что нас год от году становится всё меньше… и не только в процентном отношении…
        - Хорошо, а что же вы предлагаете? Карантин оставить, а миссионеров пустить?
        - Почему бы и нет? Несколько десятков христианских миссионеров не представляют ни малейшей опасности для мировых держав… они не будут там заниматься разведкой полезных ископаемых, исследованием местных наркотических растений или ещё чем-то финансово интересным. А что до «сохранения уникальной культуры» - сами же понимаете, что нашим властям она нужна как ежу пассатижи.
        - Вы говорите так, будто от меня, приходского священника, что-то зависит, - невесело рассмеялся отец Александр. - То есть я понимаю, на что вы намекаете: будоражить общественное мнение, устраивать молитвенные стояния и крестные ходы солидарности с неотеррянскими язычниками, якобы взыскующими истинной веры… и тем давить на правительство. Уверяю вас, всё это будет воспринято как очередная выходка церковных маргиналов. Шансы нулевые. Ну и потом, сами подумайте.
        Допустим, вы победили. Допустим, Мировой Совет сбавил жёсткость карантина, на планету пустили миссионеров. Спрашивается, каких? Думаете, исключение будет сделано только для православных? Алан, дорогой, ну поймите же наконец - туда хлынут все, от мусульман до кришнаитов. Вы представляете, чем это обернётся?
        Мощнейшими, кровавыми религиозными войнами… а вы уверены, что те же исламские радикалы под видом проповеди попросту не захватят там власть? Они это умеют. И прощай тогда уникальная культура. Вспомните судьбу александрийской библиотеки.
        Полетят в костёр свитки… те, что противоречат Корану - туда им, стало быть, и дорога, а которые согласны с Кораном - не нужны, ибо есть Коран.
        - Ну а вы-то что предлагаете? - раздражённо спросил Алан. - Сидеть и ждать у моря погоды?
        - Я предлагаю надеяться на Господа, - вздохнул священник. - Уж наверное Он не меньше нас с вами беспокоится о душах тех людей… и наверняка Его Промысел охватывает и Неотерру. В конце концов, если там сейчас действительно нужны миссионеры - Господь сделает так, чтобы они там появились… И вот если в том мире появятся христианские общины, нуждающиеся в окормлении - тут-то и возникнет новый фактор и обстоятельства могут перемениться. Я верю, что если там каким-то чудом возникнут христиане, возникнут хотя бы зачатки церковного вероучения, то Церковь не бросит братьев… Но пока что это разговор о пустом мешке… да и мы с вами, Алан, тут ничего не может сделать. Кроме, разумеется, горячей молитвы…
        Алан пошевелился, устраиваясь поудобнее. Теперь, когда безумная боль присмирела, притворилась ручной и некусачей, хуже всего оказалось безделье. Лежать и вспоминать… ну и молиться - ничего другого не оставалось. Книгу бы почитать, но какие тут у старухи могут быть книги… Умнейшая, судя по всему, тётка, но такая же неграмотная, как и всё простонародье.
        Гармай, конечно, то и дело забегал - еды притащить, повязки поправить, горшок вынести, словом перекинуться. Но всё это очень эпизодически - тётушка Саумари взяла мальчика в оборот и загрузила по хозяйству от души. Тот, впрочем, и не думал возражать - ворчливая и язвительная старуха неожиданно пришлась ему по сердцу. К тому же и впрямь хозяйство её оказалось запущенным и нуждалось в обстоятельной мужской руке.
        Ведьма заглядывала к нему по вечерам - осмотреть раны, поменять повязки, поить отварами горьких и пряных трав. Нельзя сказать, чтобы она была слишком разговорчива, но мало-помалу контакт налаживался.
        А вчера, когда к ней явилась клиентка, тётушка Саумари зачем-то повела бедную женщину в комнатку, соседнюю с каморкой Алана. Их разделяла лишь тростниковая циновка, играющая роль стены. Слышно было каждое слово.
        История несчастной Таурмай оказалась печальна - впрочем, за год странствий по планете Алан таких историй наслушался изрядно. Увы, помочь тут никто бы не смог.
        Разве что молитвой. На что надеялась старуха, уверенно утешая бедняжку? Неужели на колдовское искусство? В последнем Алан сомневался всё более и более. Ну хоть убей, не производила тётушка Саумари впечатление настоящей чародейки, обладающей паранормальными способностями, вызывающей демонов. Умна, иронична, артистична - это видно было и невооружённым глазом. Но что общего у неё и у «завмага» Ирмааладу? Или даже у мудрого волхва Сианиари, с которым они частенько спорили в Хагорбайе? Пускай тот, в отличие от «завмага», не делал ни малейшей попытки причинить Алану зло, а магические трюки демонстрировал разве что из любви к искусству - всё же было заметно, что разум его пленён, и порой в глазах старика проскальзывало отнюдь не человеческое выражение. Да тот и сам признавал - духи просятся «на прогулку», и добрый дедушка время от времени одалживает им своё тело. За соответствующие услуги…
        Несдержанный на язык Гармай при старухе высказал свою версию - что именно и куда именно ей следовало бы наколдовать ростовщику. Получил от неё подзатыльник - вполне, по мнению Алана, заслуженный. При женщине таких слов говорить не стоило… да и вообще острить на эту тему. Пришлось вмешаться и отругать мальчишку. В конце концов, подросток есть подросток, и строгость по отношению к нему периодически полезна.
        Сегодня после заката должна прийти Таурмай. Тогда и выяснится, каковы планы старухи. Если, конечно, она станет делиться со своим странным постояльцем.
        Впрочем, когда Гармай принёс ему завтрак, то к лепёшкам и каше присовокупил светские новости. Рано утром к тётушке приходили какие-то мужики, притащили здоровенный мешок непонятно с чем и требовали расписку. Были напуганы перспективой превращения в жаб и быстро смылись. Что в мешке, он не знает, но постарается выведать, не связан ли сей мешок с делом вдовы Таурмай.
        Алан с некоторым трудом перевернулся на другой бок. Тело отозвалось ноющей, но вполне терпимой болью. Возможно, боль казалась бы сильнее, если бы так не тянуло в сон. То ли старуха пичкает его снотворными, то ли такова естественная реакция организма, заживляющего раны…
        А вот ночью спать не хотелось. Летали над ним вредные, зудящие мошки, отчего-то вдруг начал ныть зуб - и это при том, что за год до миссии он капитально занялся стоматологией, поставил куда только можно биокерамику. Болеть во рту было просто нечему - разве что это нервное…
        Нервное он прогонял молитвой - благо, времени было достаточно. Повторил про себя полунощницу, вспомнил последование утрени… в шестопсалмии сбился и долго вспоминал 102-й псалом. Потом уже своими словами разговаривал со Христом - просил за старуху Саумари, чтобы удалось ей одолеть негодяя-ростовщика, притом без каких-либо бесовских средств, за светлого держателя Гойдан-ри, которого он так и не сумел убедить… а ведь умнейший дядька… и весьма, казалось, был близок к принятию Истины…
        - И наконец, остаётся третья возможность, - невозмутимо продолжил Гойдан-ри, прожевав облитую мёдом виноградину. - То, что ты говоришь правду и действительно явился с этого своего другого шара, дабы распространить в Высоком Доме вашу веру. И такому предположению ничего вроде бы не противоречит. За исключением того, что сама вера представляется мне совершенно безумной, невозможной, противной и разуму, и сердцу.
        - Сердцу-то почему? - удивился Алан. - Насчёт разума я ещё понять могу - откровение Божие выше обычного человеческого рассудка, вот и кажется безумным.
        Но что смущает твоё сердце?
        - Видишь ли, - не спеша пояснил светлый держатель, - я не знаю ничего выше идеи справедливости. Добрые люди должны быть вознаграждены добром, а злые - получить воздаяние, равное сотворённому ими злу. В нашей жизни, к сожалению, не так… и потому я очень внимательно слушал твою весть, которую ты называешь Благой. Наши боги, скажу откровенно, сами далеки от того, чтобы поступать по справедливости… к тому же, как свидетельствуют все мудрецы, боги - суть символы, отражающие некие неизменные свойства нашей действительности. Простые люди, конечно, верят, будто боги - живые, будто имеют разум и волю… верят, что Сиятельный Хаалгин ездит по небу в золотой колеснице, что Ночная Госпожа Алаиди - это прекрасная женщина, способная, однако же, принять облик сгорбленной старухи… что Хозяин Молний - крупный мужчина, выглядящий на четыре дюжины лет, большой любитель крепкого вина и невинных девушек… Но мудрые знают, что именами богов надлежит обозначать свойства, принципы… К примеру, Ночная Госпожа символизирует повторяющуюся изменчивость нашей жизни… как набухает, полнеет лунный серп, так поспевает урожай,
взрослеет человек, укрепляется государство… и как убывает луна, так и вянут растения, стареют люди, разрушаются великие владычества… Хозяин Молний знаменует слепую мощь природы… Господин Бурь - случайность, переменчивость любых обстоятельств… Но нет среди многочисленных наших богов того, кто воплотил бы в себе идею справедливости. Ты понимаешь меня?
        - Это нетрудно понять, светлый держатель, - согласился Алан. - Но неужели тебе достаточно всего лишь ещё одного бога, который явил бы собой справедливость? Не следует ли сердцем стремиться к большему?
        - Не бывает большого без малого, - печально улыбнулся Гойдан-ри. - Я говорю о справедливости, а ваш Бог, судя по твоим словам, принёс вам некую любовь… которая выше справедливости. Но что есть любовь? Это смятение плоти, соединённое со смятением духа. Да, порой она оборачивается кратковременным блаженством, но куда чаще - страданиями. Ты говоришь о божественной любви… говоришь о том, что Он так возлюбил мир, таких возлюбил людей, что отдал Своего Сына на смерть во спасение… Что же ты здесь имеешь в виду, говоря слово «любовь»?
        - У тебя есть дети, светлый держатель? - спросил Алан. - Тебе незнакомо чувство родительской любви?
        - У меня трое сыновей и две дочери, - с достоинством ответил Гойдан-ри. - Вот уже дюжину лет они не подают о себе вести… ибо это может быть сочтено неблагонадёжным поведением… видишь ли, обстоятельства моего удаления от государева седалища… но не будем о том… Я понимаю, о каком чувстве ты говоришь… хотя я бы назвал это привязанностью. Во всяком случае, твой пример ни в чём меня не убеждает. Но продолжим. Ты утверждаешь, что Бог любит каждого человека - и доброго, и злого. Извини, но я не понимаю, как можно любить мерзавцев. Ты знаком, к примеру, с нравами империи Ги-Даорингу? Ты знаешь, как они борются с засухой? Младенцев мужеского пола, возрастом не более года, бросают в раскалённую печь, исполненную в виде бронзового дракона. И детские крики, проходя через хитро устроенную систему труб, усиливаются и порождают пение… которое услаждает бога дождя Изиархижи. Тот плачет от светлой печали… ну и посевы спасены. Потому я всегда говорил государю - и нынешнему, и покойному, что этой империи быть не должно… и не должно быть людей, кормящих своих богов человечиной… Но по твоим словам выходит, что Бог
Истинный любит и жрецов Ги-Даорингу? Нет уж, избавь меня от такой любви…
        - Если дети мучают лягушек, это же не даёт права родителям разлюбить их, - попробовал возразить Алан.
        - Дети есть дети, они до определённого возраста мало что понимают. Отрывая лапки лягушкам, они пытаются понять, как те устроены, а не замышляют нарочитую жестокость. А жрецы и властители Ги-Даорингу… Поверь, они очень хорошо понимают, что и зачем делают. Простонародье верит в слёзы бога Изиархижи, но тамошние мудрецы исповедуют тайное учение ижарги - согласно коему, боги питаются страданиями людей, это их лакомство. Поглощая испарения страха и мук, они рождают внутри себя силу, и часть этой силы у них забирают посвящённые… это как доить коров. Чтобы молока было в избытке, нужна сочная молодая трава… Наши лазутчики рассказывают о тамошних храмовых подземельях, о не поддающихся описанию мучилищах… И эти люди, говоришь, тоже могут спастись, если покаются?
        Пускай то, что выше человека, извинит мне мою дерзость, но я бы на месте твоего Бога не принял никакого покаяния… я сжёг бы небесным огнём всю эту страну, и не позволил бы ни единой травинке, ни единому деревцу вырасти на пепелище - в назидание прочим народам.
        Старик разволновался, щёки его покраснели, на лбу выступил пот. Чувствовалось, что о Ги-Даорингу он мог говорить бесконечно. Как всё повторяется! И здесь Карфаген должен быть разрушен…
        - Но пойдём дальше, - справившись с эмоциями, продолжил Гойдан-ри. - Не буду сейчас говорить о нелепой, противной уму идее о том, что Бог одновременно един и разделяется на три части. Меня интересуют более практические вопросы. Вот ты вознамерился пройти всю землю Высокого Дома и нести людям свою веру. Допустим, многие примут её. Это вполне возможно - люди устали от равнодушия богов, людям хочется чего-то свежего, особенного… такого, что не умещается в скучную обыденность. Что последует за этим? Рассказывая о своём Боге, ты неизбежно должен будешь рассказывать и о своей земле… конечно, тебе хватит ума не говорить простолюдинам о плавающих в пустоте шарах… для них сойдёт и остров в далёком море. Так вот, они начнут сочинять всякие небылицы о тамошней жизни… о прекрасной жизни, где все свободны, где никто никому не раб, где все сыты и нет болезней, где могучий Бог защищает и кормит своих детей… Очень скоро они захотят и здесь устроить такое же счастье. По земле нашей прокатятся бунты, а бунты следует подавлять жестоко… ибо победивший бунт по жестокости всяко превосходит твёрдую государеву руку. О
том говорят и старые летописи Высокого Дома, и таблицы меннарского владычества, когда Меннар ещё не подчинялся нашим государям… Скажи честно, Алан - в твоём мире вера в Истинного Бога восторжествовала безболезненно? Не лилась кровь, не восставал брат на брата и сын на отца?
        Вопрос был, что называется, под дых. И не соврёшь ведь. «Не мир Я принёс вам, но меч», «отец будет против сына, и сын против отца». Как объяснить этому старому вельможе, что нельзя взвешивать на одних и тех же весах политические катаклизмы
        - и Вечную Жизнь? Не подействовала на него проповедь, не ощутил он прикосновение Христа к своему сердцу - и потому рассуждает как политик, пекущийся о благе народном. В общем, правильно рассуждает… И голова у дядьки светлая… потому, видать, и удалили от трона.
        - Ты прав, светлый держатель. И у нас не обошлось без крови. И насчёт
«восторжествовала» - всё на самом деле куда сложнее. Не все приняли веру, не все принявшие остались верны… и немало зла творилось во имя веры… Всё было, да.
        Есть чего стыдиться… Но знаешь, когда в глубине человеческого тела назрел гнойный нарыв, лекарь берёт ножи и разрезает плоть… кровь тут льётся, и это неизбежно. Нельзя спасти человечество без воли самих людей… а воли у всех в разные стороны устремлены…
        - Знаешь, так можно оправдать что угодно, - поморщился Гойдан-ри. - Но я уже сказал всё, что мог об этом сказать. Итог прост. Я не берусь судить, существует ли и впрямь тот Бог, о котором ты рассказываешь. Но вижу огромные бедствия для Высокого Дома, если часть народа в Него уверует. Как же мне быть? Государь несправедливо поступил со мной, прислушавшись к шёпоту клеветников… но я не враг ни государю, ни Высокому Дому, который пережил немало государей и ещё многих переживёт. Поэтому правильнее всего было бы безболезненно умертвить тебя.
        Но я не могу этого сделать. Ты мой гость, в этом доме ты под моей защитой…
        Некогда я дал два зарока… не перед богами, а перед совестью своей… Первый - это привечать всех путников, забредающих ко мне… А второй - не лить человеческую кровь… Я даже своих рабов не наказываю плетью… И слова своего нарушить не могу. Вот и выходит, что и так, и этак я испачкаю совесть.
        Он встал из кресла, припадая на левую ногу, подошёл к Алану, взял его за руку.
        - Я верю, что ты не хочешь зла, ты хочешь творить добро… Но самое страшное зло рождается из самых добрых устремлений. Я хочу пресечь зло, но единственный путь к тому - предательство, нарушение зароков и убийство невиновного. Как развязать этот узел? Не знаю. Поэтому ничего не стану предпринимать. Ты проведёшь ночь под крышей моего дома, а утром уйдёшь и больше никогда не появишься вновь. Иначе я вынужден буду в цепях отправить тебя на суд государя. Мне жаль, что так получается… я охотно пригласил бы тебя пожить здесь, мы говорили бы о мудрости - вашей и нашей… но твой Бог встал между нами. Может, я и сам безумен… любой другой держатель на моём месте кликнул бы челядь… а может, это твой Бог сковал мою волю… Я не знаю, и чем больше углубляюсь в размышления, тем страшнее мне становится. Вот… Я сказал.
        Тонкой рукой, похожей на лапу ястреба, он схватил колокольчик и коротко звякнул.
        Тут же колыхнулся полог и явился давешний лакей.
        - Гийяхи, устрой нашего гостя на ночлег и разбуди его на рассвете. Проследи, чтобы был он накормлен, а бурдюк его полон воды. Да, ещё - подбери ему какие-нибудь приличествующие уважаемому человеку сандалии…

9
        Прибежал Гармай, притащил глиняный тазик воды - вымыть руки после завтрака.
        Всё-таки до чего неудобно - цивилизация Высокого Дома не знает ни вилок, ни ложек… Может, и никогда не изобретут. Никакой земной прогрессор не подкинет им идею носового платка…
        - Вот что, - Алан решил, что пора уже экспериментировать с заживающим организмом. - Попробую-ка сегодня во двор выйти. Воздухом, понимаешь, подышать, на солнышко посмотреть. Надоело мне тут валяться. Темно и душно, как… в общем… ладно.
        - Ты чего, господин? - начальственным тоном возразил Гармай. - Чего глупости городишь? Лежать тебе надо, поправляться. А не то раны вскроются, зараза какая туда пролезет… и тётушка ругаться будет.
        - Тётушка в любом случае будет ругаться, - усмехнулся Алан, - нрав у неё такой.
        Но на воздух я всё-таки выйду, с твоей помощью. И не прекословь, я знаю, что делаю. Помоги лучше… вот так…
        Бунт на корабле был подавлен, тазик с водой использован по назначению, и вскоре Алан, опираясь на плечо мальчишки, осторожными шажками выбрался из дома.
        Солнце ударило по глазам - точно веником хлестнуло. Сейчас же запрыгали повсюду ярко-синие пятна, переливающиеся круги поплыли по все стороны разом, и не будь опоры, он, должно быть, тихо сполз бы на землю. Всё-таки несколько дней в тёмной комнате, где факел служил слабой заменой нормальному освещению… Хотелось верить, что дело именно в этом. Не зря же, корчась под ударами камней, он тщательно прикрывал глаза ладонями. Хотя, понятное дело, без сотрясения обойтись просто не могло.
        Впервые он увидел снаружи старухин дом. Да, серьёзная махина. Ни в какое сравнение не идёт с мелкими глинобитными конурками, в которых ютятся простые люди. Такой дом мог бы принадлежать успешному купцу и использоваться и как жильё, и как склад. Не говоря уже о двух внушительных сараях, просторном дворе и высоком - в человеческий рост - глиняном заборе. Впечатляли также и ворота - массивные, из толстых брёвен. Сейчас, по случаю светлого времени, были они распахнуты настежь, и шум улицы достигал слуха. Впрочем, ничего интересного.
        Крики, лязг, блеяние козы, глухие тяжёлые удары - видимо, неподалёку располагался квартал кожевенников.
        - Ты пока у стеночки постой, господин, а я сейчас, - распорядился Гармай и, прислонив господина к крыльцу, куда-то делся. Минуту спустя явился с широким чурбаком, вполне годящимся на роль табуретки.
        - Ты вот здесь посиди, в теньке, а я по воду… У меня бочки ещё не наполнены, - повёл он ладонью, указывая на огромные и пузатые глиняные сосуды, расположенные по углам дома. В каждую такую бочку можно было заглянуть, лишь встав на цыпочки.
        Литров на пятьсот будут, прикинул на глазок Алан.
        - А далеко ли вода? - поинтересовался он.
        - А вон, - махнул рукой мальчишка. - В конце улицы, на пригорке. Колодезь там.
        - И ты что же, каждый день столько воды таскаешь? - изумился Алан. - Это ж непосильная работа! Ну и запрягла же тебя добрая тётушка…
        - Тоже мне, работа, - отмахнулся Гармай. - Ерунда, а не работа… вот у трактирщика Хуринаизи, вот там настоящая работа была… а уж у старосты…
        Не окончив фразы, он умчался куда-то, вскоре мелькнул с двумя здоровенными кувшинами на плечах - и вышел за ворота… Столь внушительные ворота вполне могли бы именоваться «Вратами»…
        Трудно поверить, что прошло чуть более восьми месяцев. Казалось, Гармай был всегда.
        Тот осенний день начался удачно. В путь он вышел на рассвете, наскоро перекусив.
        Тощий содержатель постоялого двора принял положенные медяшки, выставил перед обходительным гостем незаказанную кружку пива (бонус - мысленно усмехнулся Алан) и в подробностях рассказал о дороге на Хагорбайю. Видимо, одна медяшка всё-таки была лишней - этим и объяснялась приветливость хозяина. А может, просто человек хороший.
        Осень - понятие относительное. Здешняя осень мало напоминала московскую. Всего лишь ослабевал зной и чаще выпадали дожди - впрочем, в этих краях всё равно редкие. После дождей вырастала молодая трава, распускались в степи цветы - словно осень мгновенно сменялась весной, без захода на зиму. Но в свой черёд здесь наступала и зима - судя по данным орбитального наблюдения, температура не поднималась выше плюс пятнадцати по Цельсию, а ночами падала и до пяти. Дули пронзительные сырые ветры - это, наконец, добирались до континента морские циклоны. Надолго, впрочем, не задерживаясь - уже месяца через полтора, от силы два с юго-востока наползала удушливая жара.
        Дорога была сравнительно удобной. Местность населённая, деревни случаются не реже, чем на расстоянии полудневного перехода. Есть где пополнить бурдюк, за медяшку накупить провизии - монеты в деревне ценятся, там это редкость. Да и ночевать под открытым небом здесь не придётся. Ещё дней десять - и вот она, Хагорбайя. Большой, пёстрый и шумный город… Даже если погонит его кузнец Аориками, живущий в Кривом Тупике, крайний дом слева - всё равно будет где приткнуться. Но, по словам Ихиари, примут с радостью. Аориками - добрейшей души дядька, лучший друг Ихиари, они вместе учились кузнечному искусству у старого мастера Зиалагиси…
        Он не стал рассказывать кузнецу, чем кончилось общение с «завмагом» Ирмааладу.
        Просто сообщил как о непреложном факте, что должен идти в Хагорбайю. Срочно. Ибо и там люди нуждаются в словах спасения… Ихиари молча кивнул. Надо - значит надо. А вот малявка Миугмах ревела как бешеный поросёнок. …В полдень Алан как раз добрался до деревушки Баргайзи, где и переждал самую жару в трактире. Пообщался с крестьянами, выяснил, что аккурат на закате дойдёт он до села Мааргим, где хоть и не имеется постоялого двора - сгорел полторы луны назад, и заново покуда не отстроили - но остановиться на ночь у кого хочешь можно, лишь монетой позвени.
        К вечеру Алан уже входил в Мааргим.
        Село оказалось крупное, богатое, дворов под сотню. Улица широкая, дома обихоженные, заборы крепкие…
        - Доброго здравия тебе, бабуля, - поприветствовал он старуху, с пустым кувшином направлявшуюся к колодцу. - Путник я, издалёка иду. У кого бы тут на ночь остановиться можно?
        - Пуутниик, - скептически протянула бабка и сложила пальцы «лодочкой», отгоняя тем самым гипотетических злых духов. - Хоодят тут разные путники… а после то куурицы не досчитаешься, то горшкааа… Ты вон чего, - пожевав губами, смилостивилась она, - иди-ка ты на двор к старосте. Он мужчина обстоятельный, за пару монеток и на сеновал устроит, и накормит сытно… А у меня и положить-то некуда, и невестка ругаться будет… с норовом она у меня… ну чисто змея пещерная…
        Поблагодарив, Алан оборвал поток старухиных жалоб и двинулся в указанном направлении. Минут через пять он оказался на дворе у старосты.
        И ещё не войдя в ворота, ещё ничего не увидев, почувствовал - творится что-то нехорошее. Ёкнуло сердце, пробежали мурашки по плечам, во рту сделалось кисло.
        Наскоро произнеся молитву Богородице, он шагнул внутрь.
        На дворе было многолюдно - толпились там и крестьяне, и, судя по ошейникам, рабы. Сновала между взрослых малышня, бурчали о чём-то своём наболевшем старики.
        Всё вместе складывалось в монотонный, словно стрёкот кузнечиков, шум.
        Протолкавшись, Алан увидел то, ради чего все собрались.
        Богат был староста - имелся у него во дворе собственный колодец. Для деревни это редкость - обычно крестьяне обходятся общинным, на главной площади.
        Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система «журавель» - бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.
        На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.
        А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.
        - Что тут творится? - толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана - кто таков? - но всё же соизволил ответить:
        - А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…
        Гаумади, - кивнул он на старосту, - каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…
        Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось - раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными «шалашиком» поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы - и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник - знак принадлежности к рабскому званию.
        - А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? - заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.
        Такое изредка случалось с ним - глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе - краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри - то ли в душе, то ли в желудке - разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. «Господи, будь рядом», - мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.
        - Снимайте его! - походя бросил он суетившимся у костра парням и вплотную подошёл к старосте. - Непотребство творишь, Гаумади. Мерзкое это дело, и за то тебя жесточайше накажет Бог! Берегись гнева Всемогущего!
        Староста вылупился на Алана, точно перед ним из каменистой земли вдруг вырос южный овощ хаобази.
        - Кто таков? - взревел он пивным голосом. - Пшёл отсюда на хрен, пока тыкву не раздавили.
        Алан надвинулся на него, с трудом преодолев искушение сдавить потную шею, пережать сонную артерию…
        - Я человек божий, - твёрдо сказал он, - и никуда отсюда не двинусь, пока не прекратишь мальца мучить.
        Староста едва ли не минуту сверлил его глазами, более всего напоминавшими две жёлтые пуговицы. Окружающий люд гудел, но не покуда вмешивался - видно, мудрость про батьку и пекло была известна и в этих краях.
        - Твоё какое дело? - в конце концов презрительно бросил батька Гаумади. - Вали своей дорогой. Мой раб, что хочу, то с ним и делаю.
        И не подкопаешься. Поганец в своём праве. В ладах с законом и с совестью, а за отсутствием таковой - с выводком местных богов.
        Вспомнился недавний разговор со светлым держателем Гойдан-ри… остро нуждавшимся в боге справедливости. Раскалённые идолы Ги-Даорингу… чем вот это сельское развлечение лучше? И что бы тут сказал высокородный вельможа, убеждённый в допустимости рабства?
        - Твой раб, говоришь? - медленно процедил он. - И почём же взял?
        Глаза старосты растерянно мигнули. Впрочем, ненадолго.
        - Хо! - в голосе появилось самодовольство, с которым обеспеченный человек взирает на всяких там бродяг без определённого места жительства. - Восемь дюжин серебряных докко за эту тварь выложил… Знать бы, каков ублюдок, и пяти не дал бы.
        - Ублюдок, значит, - кивнул Алан на вытянувшееся мальчишеское тело. - Ну и зачем он тебе такой? А сделаем мы вот как. Я, пожалуй, куплю его. Не бойся, в накладе не останешься. Дам за него девять дюжин докко.
        На старосту, похоже, снизошло редкое чувство - он поймал гармонию мира и теперь врастал в неё словно корни репейника в растрескавшийся камень руин. Алан понимал, что всё висит на волоске. Идея не то что безумная - самоубийственная.
        Сейчас батька даст команду, на него набросятся всей сворой… и не отмахаешься от такой толпищи, никакое самбо не поможет… Как там говорилось в старинном фильме? Бритвой по горлу и в колодец? Нет, колодец, ясное дело, пожалеют… проще где-нибудь за околицей прикопать. Предварительно сняв пояс с серебром… правда, свидетелей полно. Хотя что свидетели? Все они тут живут, все от старосты зависят. Да если бы кто и донёс в уезд… не станут власти устраивать разбирательство по поводу бродяги… не доросла здешняя юриспруденция до подобного гуманизма.
        Но контуры по-прежнему оставались чёткими, колокол гудел в ушах так, что приходилось напрягаться, разбирая внешние звуки, сила покалывала суставы пальцев, и он всеми своими селезёнками чувствовал - получится.
        - Ишь ты, - решился наконец староста, - чего захотел? Девять дюжин… А ты посчитай, уважаемый, сколь я пищи на него извёл, и воды, и тряпок всяких-разных?
        Да и дровишки, вишь, тоже дороговаты, места наши не больно-то лесистые, покупать приходится. Нет уж, коли втемяшило тебе в больную голову этакую падаль приобресть, то дюжину дюжин докко выкладывай!
        Толпа ахнула, сражённая названной суммой. Для сельчан это как миллиарды…
        Дюжина дюжин! Круглое число, круглее не бывает!
        Серебра вполне хватало, даже с некоторым избытком.
        - По рукам, уважаемый, - согласился он. Назвать садиста Гаумади уважаемым было трудно, но на что не пойдёшь в интересах дела…
        - Снимайте, - махнул староста парням. - Денежки-то при себе? Ну, коли так, пойдём в дом считать… Купчую я тебе накарябаю, дано мне такое право от уездных властей… Я же тут не абы кто, а тоже власть! - горделиво обвёл он глазами общество.
        Конечно, ночевать в деревне не стали. Алан понимал - нужно отойти как можно дальше, пока крестьяне, а главное, алчный Гаумади, не сообразили, что можно легко взять и остаток серебра. Не говоря уже о том, чтобы вернуть свою выгодно сбытую собственность.
        Мальчишку пришлось нести. Слава Богу, ступни ему по-настоящему опалить не успели, но избит он был изрядно, к тому же сознание его временами мутилось, он принимался бормотать что-то бессвязное и почему-то называл Алана Айгхнарром.
        Нельзя было даже понять, соображает ли парень что-то, или совсем дурачок.
        Остановились только глубокой ночью, когда луна выползла из-под горизонта и поплыла над дальними холмами, заливая степь жидким серебром. Похолодало, но не настолько, чтобы не ночевать под открытым небом. Теоретически следовало опасаться шакалов, но Алан по их поводу не слишком волновался. Разговоров о желтовато-бурых хищниках было явно больше, чем реальных фактов. На кого им тут охотиться? Дикие сайгаки давно выбиты… разве что на крестьянских овец и коз.
        На всякий случай Алан разложил костерок. Снял с себя плащ, устроил на него мальчишку. Вынул кривой нож, более смахивающий на серп - подарок кузнеца Ихиари.
        Присел на корточки рядом с пацаном. И аккуратно, стараясь не обращать внимания на затравленный взгляд, перерезал потёртую кожу ошейника.
        - Зачем, господин? - если слышно просипел тот.
        - Затем, - сказал Алан, - что ты больше не раб.
        И размахнувшись, забросил ошмётки в высокую траву.
        - Резать-то зачем? - хмыкнул мальчишка. - Он же сзади расстёгивается…
        Углубившись в воспоминания, он и сам не заметил, как уснул. А проснулся от жёстких солнечных лучей, лезущих в глаза с бесцеремонностью медицинского лазера.
        Солнце уже успело изрядно сместиться, и тень покинула его импровизированный табурет. Пришлось вставать и тащить чурбак вслед за тенью. Это оказалось нелегко, но, когда Алан справился, им овладела совершенно детская радостная гордость. Сам! Без взрослых! Потом, сообразив, что нечувствительно произвёл во взрослые четырнадцатилетнего Гармая, долго смеялся.
        Хотя ничего смешного не было. По здешним понятиям Гармай и впрямь давно уже не считался ребёнком. Тут границу проводили просто - можешь делать взрослую работу, значит, уже и не дитя. Вспомнив двадцатилетних земных оболтусов, которых он кое-как обучал на филфаке, Алан задумался. Пожалуй, Гармай и впрямь гораздо взрослее этих бледных существ, чьи интересы лежат глубоко в виртуальности, а вся взрослость заключается лишь в изобретательных сексуальных экспериментах.
        - Отдыхаете, господин? - послышалось слева.
        Он повернулся - и увидел невысокого худого старика в хитоне не первой свежести.
        Старик мялся возле ворот, не решаясь войти. На вид ему казалось глубоко за восемьдесят.
        - Доброго здравия тебе, дедушка, - сказал Алан.
        - А что, госпожи Саумари дома-то нет? - спросил старик.
        - Увы, почтенный, - признал очевидное Алан. - Отлучилась куда-то, по делам лечебным, думаю… Да ты входи, дедушка, входи, не стесняйся. Пережди, может, скоро она и вернётся…
        - Сосед я ваш, Иггуси мне имя, - войдя, дед поддёрнул хитон и запросто уселся наземь, возле чурбачка Алана. - Горшки мы с сыновьями делаем… А я вот к госпоже Саумари… капли она мне даёт от глаз… вот кончились капли-то, я за новыми пришёл.
        - Капли - вещь нужная, - вежливо согласился Алан. - Глаза-то беречь надо, особенно в старости.
        - Это верно, - подхватил истосковавшийся по внимательному собеседнику старик Иггуси. - Коли ослепну я, так и горшки некому делать будет, сыновья-то мои хоть и взрослые ребята, а настоящий горшок не потянут… ой, не потянут… настоящий-то горшок - он не только гладким да расписным быть должен. Он и не бьётся, коли уронишь, и в любую жару в нём ни еда какая, ни питьё не киснут. А всё потому, что слово я особое знаю. И нельзя его другим передавать, прежде чем помирать стану… а не то откажет слово.
        Алан закусил губу. Тут уж ничего не поделать, магическое мировосприятие у них в крови, и без толку обличать, пока у людей нет истинной веры.
        - А что, уважаемый, - помолчав, спросил старик, - я вижу, лучше тебе? Тогда-то совсем был плох, я уж думал, придётся могильную яму копать, - объявил он со всей откровенностью.
        - Да вот, поправляюсь помаленьку. Живучее у меня тело оказалось.
        - Это не тело твоё живучее, это госпожа Саумари великая колдунья, - возразил Иггуси. - Она и мёртвого из могилы подымет, ибо знает самые что ни на есть тайные заклинания, кои и жрецам храмовым неведомы. Говорят про неё, что лунными ночами оборачивается она ящерицей и снуёт по дорогам да по городам и сёлам, собирает всякое заповедное знание… И ещё говорят, что она у самой Ночной Госпожи в милости.
        Алан сдержанно улыбнулся. В самом ли деле тётушка Саумари не чужда магическому искусству, или просто хорошая травница - но репутация у неё мощная.
        - А можно ли полюбопытствовать, каково имя тебе? - продолжал старик.
        - Звать меня Алан, - язык сам собой принялся крутить привычную запись, - и я человек простого звания. Странник я, брожу по дорогам Высокого Дома.
        - Откуда же ты родом, господин? - слова о «простом звании» горшечник предпочёл не заметить и держался нарочито почтительно.
        - Я из очень дальней страны, о коей в Высоком Доме никому неизвестно, ибо лежит она за необъятным морем. Имя же ей Терра.
        - Как же ты оказался в наших краях?
        - То долгая история, - вздохнул Алан. - Даже и не знаю, с чего начать.
        - Начни с самого важного, - подал мысль старик.
        Собственно, а почему бы нет? Дедушка производит вполне благостное впечатление, вряд ли побежит жаловаться местному жречеству… да и ведьмы в случае чего забоится… вот ведь парадокс - страх перед ведьминым заклятьем как гарантия безопасности христианской проповеди…
        - Самое главное - это что я несу людям весть о Боге, Которого тут не знают. Об Истинном Боге. Того ради я и предпринял трудный и опасный путь через великое море. В нашей земле давно уже знают и почитают Истинного Бога, а вот у вас о таком и не слышали. А услышать должен каждый…
        - Что ж за бог такой важный? - удивился дед. - Какая от него нам польза может выйти?
        - Вот смотри, почтенный Иггуси. Ты немолод, у тебя наверняка умирали близкие. Ты их любил, и, наверное, до сих пор любишь, но их уже нет, так? И сам ты рано или поздно помрёшь, навсегда разлучишься с родными своими. Навсегда. Так?
        Старик кивнул.
        - Такова уж судьба человеческая… Всё для нас кончается на Нижних Полях…
        - Так, да не так, - возразил Алан. - Бог Истинный сделал так, что смерть - это не навсегда. Умираем мы, разлучается душа с телом, но это до времени. А потом Бог явится в Нижние Поля во всей Своей силе, выведет оттуда души и вернёт им их тела. И все снова станут живы, все встретят тех, кого любили. И больше смерти не будет. Но дальше Бог станет судить дела каждого. Если ты был жесток, жаден, немилосерден, если обижал сирот и вдов, гнал нищих, предавался распутству всякому - то пойдёшь в этом своём новом теле во мрак, на вечную муку. А если был добр, справедлив, любил людей, помогал им во всяких горестях, разделял с ними их радости, обуздывал в себе злое начало - пойдёшь в вечную радость, в небесные сады. И там увидишь Бога лицом к лицу, и будешь с ним и со всеми в вечной любви.
        Но чтобы было так, надо ещё здесь, в земной жизни, научиться идти Божьим путём.
        Вот для того я и пришёл в ваши края - рассказать и научить. Я хочу, чтобы вы тоже спаслись.
        Старик надолго замолчал, переваривая услышанное.
        - А как же наши боги? - наконец протянул он.
        - Никакие они не боги, - твёрдо сказал Алан. - У вас люди называют богами всего лишь сильных и хитрых духов. Вы просто не знаете, что этих духов Истинный Бог сотворил в помощь Себе, а они Его предали. Людей же хитро обольстили, назвались хозяевами того, хозяевами сего… Господин Бурь, видишь ли, Ночная Госпожа, Хозяин Молний… Самозванцы они, дедушка.
        - Теперь понимаю я, - деликатно помолчав, высказался Иггуси, - за что тебя камнями-то побили. Совсем ведь плох был. Мне госпожа Саумари и говорит - бери, мол, Иггуси мула, кого-нибудь из сынов своих, да вон с этим пострелёнком ступай… господина его в дороге разбойники покалечили. А ежели госпожа Саумари просит, то отказывать не след, никак не след. Оседлал я, значит, мула, и пошли мы за рабом твоим… лежишь ты, значит, в роще, весь похож на кусок баранины, которую порубили мелко… Думал, не довезём. Теперь-то понятно… камнями тебя, значит, по древнему обычаю. Ежели кто богов порочить вздумает…
        Алан предпочёл наступательную тактику.
        - За правду о Боге и умереть не страшно, - твёрдо заявил он. - Вы боитесь, потому что не знаете. Но если знаешь правду, если Бог к твоему сердцу прикоснулся, то чего ж бояться людей? Они могут пытать, могут замучить насмерть, но сколько это продлится? Часы, дни, недели? По сравнению с вечной жизнью это как одна песчинка на морском берегу. Если ты знаешь, что творил Божью волю, то и надеешься на вечную радость после смерти. Ради Того, Кто победил смерть, можно и потерпеть…
        - Что же это за Истинный Бог? - полюбопытствовал горшечник. - Ты говоришь, он совсем не такой, как наши боги. Чем же отличается?
        - Разговор это долгий, - начал Алан, - и трудно будет в двух словах изложить…
        Но я попробую, за тем ведь и пришёл в ваши края. Истинный Бог - единственный, нет кроме Него никакого другого. Он сотворил Словом Своим небеса и землю, из ничего, из пустоты. Сотворил всякую живую тварь, и затем особо сотворил человека, вдохнув в него бессмертную душу, наделив его дарами ума и свободы…
        - Как-то непонятно это, - протянул старик. - А с какой радости это ему понадобилось?
        Старый Иггуси умудрился задать ровно тот вопрос, на который труднее всего ответить в двух словах. Но у Алана уже имелся опыт.
        - Потому что Он любит людей. И создал нас для того, чтобы мы пребывали в радости. Он мог бы и не делать этого, Он не нуждается в нашей любви. Ну как, например, пшеница нуждается в дожде или ягнёнок в материнском вымени… А Он подарил нам жизнь просто потому, что в Нём радости и любви - в избытке. И была Его воля на то, чтобы и мы приобщились к этой небесной радости… Он сотворил нас ради нас…
        Горшечник скептически кашлянул.
        - Что-то не вижу я вокруг этой радости. Странный ты, Аалану, будто сегодня только родился. Ты посмотри, как люди живут. Вон кожевенник Сиудхирай, за две улицы отсюда, страдает от мучительных болей в нутре, и никто, даже госпожа Саумари, не в силах его муки облегчить. А вон там живёт торговец Хаумизи, у него третьего дня сынишка семилетний помер от злой лихорадки… Наследник… И вся семья его в неутешном горе. А есть у нас такая добрая вдова Таурмай, так дочурку её за долги в рабство забирают… А вон подале, за базаром, городская темница будет, и сидят там узники в сырых ямах, с колодками на ногах да на шее, червями да крысами изгрызаемые, и водят их на пытку… Где ж радость? Кругом горе, печаль, муки. Что-то он, твой Истинный Бог, не додумал…
        - Ты задал правильный вопрос, дедушка, - ответил Алан. - Бог действительно не создавал ни пыточных темниц, ни болезней, ни смерти. Всё это получилось помимо Его воли. А дело было так…
        Сзади тихонько подошёл Гармай, без слов устроился у ног Алана. Видно, бочки наполнил.
        Всё, о чём шла сейчас речь, мальчишка слышал уже много раз. И тогда, в самые первые дни их встречи, и тем более в Хагорбайе, где они прожили более полугода.
        Вот там действительно получилось. Удалось создать настоящую христианскую общину… ну, не совсем настоящую конечно, - привычно одёрнул себя Алан. Без Литургии, без причастия, без исповеди…
        Именно это говорил ему в своё время отец Александр. Опять-таки в марте, спустя год после самого первого их разговора об Объекте.
        Ежегодные чаепития уже вошли у них в систему. Каждый раз Алан заходил к духовнику «на чашечку чая» - да так и застревал на несколько дней в этом многолюдном гостеприимном доме. Несмотря на тесноту, ему всегда находилось место. Да и самому Алану не хотелось отсюда уходить в пустую квартиру, где всё, буквально всё - и занавески, и книжный шкаф, и плюшевый слонёнок - вгрызалось в душу пилой с тупыми зубьями.
        - Алан, ну это же безумие во всех смыслах! - серые рукава подрясника возмущённо колыхнулись. - Я даже не говорю о том, что ничего у вас не получится - в смысле попасть на планету…
        - Батюшка, вы же не считаете меня юношей пылким со взором горящим? - возражал Алан. - Ясное дело, я предприму попытку, только всё тщательно подготовив. И если убедюсь… убеждусь… ну, в общем, пойму, что технически это неосуществимо - что ж, тогда и говорить будет не о чем. Но пока что мне кажется, всё вполне реально. Никому и в голову не приходит, что возможен спуск на Объект. Считается, что и не на чем. То, что десантную шлюпку можно использовать и с такой целью - исключительно моя догадка. И то лишь потому, что у меня мозги именно в эту сторону крутятся… У этих шлюпок, кстати, стандартные компьютерные блоки, и интерфейс вполне человеческий. Так что, введя специально созданную программу полёта…
        - Алан, я не о том, - перебил его священник. - Ну, допустим, преодолеете вы все технические сложности, спуститесь… начнёте там проповедовать Христа распятого и воскресшего… Во-первых, почему вы решили, что тамошние жители вам поверят?
        Вы же, между нами говоря, не апостол Павел… обычный грамотный прихожанин.
        Смешно рассчитывать, что через вас Господь станет творить там чудеса… а без чудес они не поверят. Это не философствующие московские интеллигенты. Совсем другая ментальность… языческая.
        - Они уже устали от своих богов, - возразил Алан. - Особенно на территориях Внутреннего Дома. Поймите, там ситуация примерно как в Риме первого века.
        Огромная жажда чего-то нового, неудовлетворённость жизненным устройством… они ждут, батюшка. Не хватает лишь искорки, малюсенького толчка.
        - Не хватает апостолов Петра и Павла, - отец Александр подул на чай. - Римляне хоть и пресытились своими богами, но апостолам поверили, потому что видели в них духовную силу, а не одну лишь доброжелательность вкупе с красивыми мистическими построениями. Что вы сможете предъявить им, Алаша? Собственный перевод Евангелия на эту… как её… гаянь?
        - Гаяни, - механически поправил Алан. - Не склоняется.
        - Пускай гаяни, - кивнул священник. - А вас спросят, откуда вы принесли Благую Весть? В какой именно стране Бог вочеловечился, учил, умер и воскрес? Для тех, к кому шли проповедовать апостолы, Иудея была вполне реально существующей страной, туда при желании можно было добраться… А вы что скажете? Где-то там, за морями, за горами? Ну и воспримут как светлую сказочку, вовсе не связанную с реальностью. В том-то и суть, что Господь наш воплотился в конкретное время и в конкретном месте, и это настолько важно, что и в Символ Веры включено. Уберите эту конкретику - и Благая Весть моментально смешается со сказками и фантазиями.
        - Вы преувеличиваете, батюшка, - стоял на своём Алан. - Для Европы и Средиземноморья это действительно так. Но я сильно сомневаюсь, что индусы, к которым пришёл апостол Фома, знали о существовании Иудеи. Для индейцев латинской Америки Иудея тоже была не менее сказочной землёй… это насчёт места. А что касается времени, то у архаичных народов время мыслится исключительно циклически. Посев-жатва-дожди-засуха… и так по новой, по кругу. Какая им разница, сколько именно лет прошло с Рождества Христова? Это совершенно второстепенный момент в проповеди.
        - Не согласен, - хмыкнул священник. - Но ладно, поехали дальше. Есть гораздо более важные вещи. Допустим, кого-то вы убедили принять крещение. Да, вы, мирянин, можете в исключительных обстоятельствах крестить… Но дальше? У вас нет священного сана, вы не можете совершать Таинства. Как вы их будете причащать, исповедовать, венчать, соборовать? О какой богослужебной жизни может идти речь? Если пользоваться аналогиями, то вы похожи на человека, который приманил ребёнка сладкой конфетой, а после рассказывает ему сказки, потому что чем-то более существенным накормить не может. А ребёнок голоден…
        - Вот именно! - перебил Алан. - На это и расчёт! Как только на объекте возникнут христианские общины, как только люди станут публично исповедовать свою веру - это моментально станет известно на «Солярисе». Ведётся же постоянная съёмка всех мало-мальски крупных городов… несколько сот спутников крутится. Эту информацию невозможно будет засекретить… шила в мешке не утаишь. И вот когда на Земле узнают, что там есть христиане, что они исповедуют своим Господом Сына Божьего Иисуса Христа - вот тут вам и прорыв блокады. Церковь - и наша, и католическая - просто не сможет не прийти туда. Иначе остаётся сказать, что мы предаём наших братьев по вере, то есть предаём и Христа. Они нас ждут, ждут священников со святыми дарами, ждут епископов, которые поставили бы там духовенство из местных
        - а мы их пошлём подальше? Сами же говорили в прошлом году - одно дело, когда там христиан нет, и совсем другое, когда есть!
        - Не горячитесь так, Алаша, чай прольёте, - буркнул отец Александр. - Всё это с одной стороны понятно, но с другой… А что, если церковная реакция последует не сразу? Если пройдут годы, десятилетия? Ведь Церкви мало заявить, мол, хотим туда миссионерский десант заслать. Надо же и Мировой Совет проломить. Сами понимаете, какова задачка. Церковь и так год от году теряет влияние на политику… Ну а если Мировой Совет откажет категорически? Что тогда? Мировую христианскую революцию устраивать? Мир-то совсем в другую сторону движется… к Страшному Суду, а не к возрождению христианской государственности.
        Отец Александр глядел на Алана с жалостью. Точно родитель, отказывающий пятилетнему карапузу в дорогущей модели звездолёта - с мигающими лампочками, серебристыми закрылками и ревущим на все свои четыре ватта моторчике. И детские чувства понятны, и реальность на кредитку давит.
        - А теперь подумайте, - продолжил он, - что за эти долгие годы случится с вашими как бы христианскими общинами. Не имея должного окормления, без правильно организованной церковной жизни, они эволюционируют во что-то… малопонятное.
        Одного «апостола Алана» на всех не хватит, неизбежно возникнут свои духовные лидеры, которые станут трактовать услышанное от вас по-своему… Это ж такой букет ересей расцветёт… и некому будет противостоять. Скорее всего, в итоге получится какой-то более-менее цельный вариант монотеизма… причём, я думаю, тяготеющий к исламу - он попроще всё же, без иудейских тонкостей. А от христианства останется лишь фразеология…
        - Батюшка, я думал об этом, - помолчав, признал Алан. - Но знаете… может, вас это и шокирует… в общем, я думаю, что даже такой расклад - и то лучше нынешнего положения дел. В мире, который вообще не знает монотеизма, может, пускай хоть возникнет учение о Едином Боге… В конце-то концов карантин не вечен. Ну сто лет, ну двести… а блокада так и так будет прорвана. Слишком уж лакомый кусок. Это сейчас политикам хватило ума просчитать последствия и преодолеть искушение. А не факт, что их последователи окажутся мудрее. А уж идеологически раскрасить колонизацию - как нечего делать. Ура прогрессорству, установление общечеловеческих ценностей, преодоление дикости… И вот когда наши миссионеры там окажутся, лучше, чтобы почва была подготовлена. Ну да, там будут ереси. Но лучше уж их преодолевать… всё равно что перестроить неправильно сложенный бревенчатый сруб… это легче, чем заново рыть фундамент.
        - И где вы набрались таких строительных познаний? - улыбнулся священник.
        - А я готовлюсь, батюшка… Надо быть в курсе самых разных вещей. От военно-полевой хирургии до разведения овец.
        - Только имейте в виду, - строго заявил отец Александр, - я вас на эту авантюру благословить не могу.
        - У нас ещё будет время поспорить, - утешил его Алан.
        Старик Иггуси долго думал о чём-то, покусывая губу. Потом, родив вопрос, глухо пробурчал:
        - Вот говоришь ты, что не по воле этого Бога в мир беда вползла? Он, значит, не хотел такого? Но коли так, выходит, он слабый бог… и разумом слаб, потому что не предвидел, чем всё обернётся, и руками - не сумел, значит, всё быстренько исправить… Вот я прежде чем глину месить, подумаю хорошенько, годна ли… не многовато ли песка, не рядом ли с рекой собрана… а то ведь горшки трещинами пойдут.
        А варит у старичка голова! С ним не то что с некоторыми в Хагорбайе, более всего интересовавшимися, каких именно служебных духов Господь создал, да в каком порядке, да какие дал им имена, да какова у них специализация… Горшечник зрит в корень…
        - Видишь ли, дедушка, человек посложнее горшка будет. Когда Бог сотворил человека, то не таким его сделал, как всяких зверей да птиц. По Своему образу Он человека создал, и в каждом человеке этот образ есть. Кое-чем мы похожи на Истинного Бога. А знаешь чем? Свободой. Она, свобода, тоже ведь разной бывает.
        Одно дело, когда ты сам себе хозяин, никто над тобой с плёткой не стоит. А другое - когда сам решаешь, делать или не делать, верить или не верить, любить или не любить… Такая свобода каждому дана, и мудрецу, и дурачку, и государю, и рабу, и старику, и младенцу… Так вот, первые люди, с которых род человеческий пошёл, дурно своей свободой распорядились, отсюда беда в мир и вползла…
        Алану казалось, что говорит он весомо, убедительно - но, вслушавшись в молчание старика, понял: опять неудача. На сей раз перебрал с абстрактными идеями, надо было как-то попроще… Нет чтобы тихонько попросить Господа: «Вразуми… дай слова»…
        - И что же сделал твой Бог, когда люди в пакости измазались? - недоверчиво спросил Иггуси.
        - Вот что, дедушка, - ответил Алан, - расскажу я тебе сказку, а после растолкую…
        Он неторопливо заговорил. Нелёгкая это работа - на ходу сочинять притчи, особенно с учётом местного менталитета. Домашние заготовки тут не пригодились.
        То, что он напридумывал, готовясь к миссии, оказалось подобно горшку из речной глины - как сказал бы вот этот дедуля. Одно дело изучать здешнюю культуру с высоты нескольких сот километров, и совсем другое - окунуться в неё с головой. А взять какую-нибудь евангельскую и своими словами переложить - тоже не годилось.
        Те-то, евангельские, прочно завязаны на палестинские реалии, на Ветхий Завет, и слушатели Христа прекрасно все намёки понимали. А здесь… Мир сплошного политеизма… Но ведь должны найтись и для них слова, должны… Такие же люди, ничуть не глупее древних иудеев, и сердца у них не твёрже…
        Краем глаза он видел, как вошла во двор тётушка Саумари, молча остановилась у крыльца, сложив на груди дотемна загорелые, покрытые сеточкой мельчайших морщин руки. Ну, головомойка обеспечена, понял Алан. Ведь и в самом деле обещал старухе
«богословский карантин». Но не прерывать же рассказ. И он говорил, говорил, стараясь ловить реакцию старого горшечника.
        - Ну вот что, - терпение тётушки Саумари, видимо, лопнуло как проткнутый ржавым гвоздём воздушный шарик. - Поговорили, и будет. Рано тебе, Аалану, из дома выползать, только раны растревожишь. И ты тоже хорош! - напустилась она на мальчишку. - Он-то ладно, ничего не соображает, очень уж крепко по башке лупили, но ты-то понимать должен…
        - Так господин сам же велел во двор его вывести! - набычился Гармай.
        - Запомни, малой: в этом доме я госпожа и моё слово первее прочих, - цыкнула на него старуха. - И с тобой я ещё разберусь, мало не покажется. А сейчас в дом господина веди…
        Потом она переключилась на горшечника, и тот под взглядом ведьмы съёжился как сушеный гриб.
        Возвращение в комнатку с факелом далось нелегко - ныли суставы, плыло всё перед глазами. Скорее всего, давление скачет, решил Алан. Может, бабка и права - рановато выполз… Зато с горшечником пообщался. Как знать, может, зерно и прорастёт. Почва-то, на первый взгляд, добрая…
        - Я тебе что велела?! - отодвинув циновку, прошипела тётушка Саумари. - Я тебе молчать велела о богах! А ты не придумал ничего лучше, как старого Иггуси в свою веру перетягивать. Да знаешь ли ты, какой он болтун да сплетник? Да через седмицу, а то и раньше, весь город будет знать про то, что ты вестник Истинного Бога! До жрецов дойдёт, до наместника, высокородного господина Арибу… Всех подвёл!
        - Извини, тётушка, - вздохнул Алан, - нарушил я своё обещание. Но ведь человек сам подошёл, заговорил… ну и слова за слово. Пойми, ну не могу я о Боге молчать, за тем я и пришёл на эту землю…
        Тётушку, разумеется, словами было не прошибить. Она немедля возразила, Алан ответил… и само поехало. За её язвительными фразами явно скрывался интерес, только слепой этого бы не заметил. Она слушала о Боге, ставшем Человеком, не верила, насмехалась, била в самые слабые, как ей казалось, места - и всё глубже погружалась в разговор. Алану даже пришло на ум, что старой знахарке и раньше хотелось детальнее расспросить его о таинственном Истинном Боге, но гордость не позволяла. А вот сейчас, когда возник формальный повод…
        Чем дальше тянулась беседа, тем более Алан поражался её уму. Тётушке бы не травками пользовать, ей бы студентов учить и монографии писать… опередила бабка своё время. Может, на тысячи лет опередила. Такие и рождаются - один на тысячи, а скорее, на миллионы.
        - В одном ты прав, - заявила она под конец. - Жестоки наши боги и равнодушны, их невозможно любить. А людям любить-то хочется, вот и потянутся они к этому твоему Истинному. Но всё кончится тем, что угодят на колёса и на колья, потому что сие смута… и государь новые верования вводить запрещает. Так что запри свой опасный рот на дюжину замков. Сам веруешь, мальчишка твой верует, ну и болтайте промеж себя, а других не мутите. И вообще, все повязки сбились, биение рваное, - она внимательно прощупала пульс. - Гармай, паршивец, где тебя духи носят? Ну-ка грей воду, сейчас все повязки поменяем.

10
        Тело вновь было здоровым и сильным, и в каждой жилке его, в каждом сосудике струилась энергия нетерпения, острыми электрическими булавками колола нервы.
        Обзорный экран уже затянуло фиолетовой дымкой - начиналась тропосфера, снижение шло как и предписано программой, отклонение параметров от расчётных - в пределах нормы. Перегрузки наваливались мягко - словно огромная подушка, полная плотной, слежавшейся за десятки лет ваты. Ничего не поделать - требовалось гасить скорость. Обшивку можно не жалеть, приговор ей уже вынесен и высочайше утверждён.
        Сколько же всего прошло времени? Он потянулся к приборной панели. Всего-то сорок минут… Хватились ли на станции? Если центральный компьютер всё-таки сделал выводы из общения с вирусом-самоубийцей… Ну и отсутствие шлюпки должно вызвать тревогу… Основную сигнальную цепь он отключил, но могли сработали резервные.
        Впрочем, всё не так плохо. Время было. Тут уже на руку играл «человеческий фактор» - как и положено, косный донельзя. Пока техники разберутся, из-за чего именно вопит сигнализация… пока доложат полковникам-безопасникам… Пока те, в обстановке взаимной ругани, станут складывать «а» и «б»… Причём один будет складывать, а другой - умножать… А в итоге? Ситуация нештатная, должностной инструкцией не предусмотрена. Сбивать шлюпку боевым лазером? Так на «Солярисе» его нет. Помилуйте, мирный исследовательский комплекс. Лазеры и прочая амуниция
        - это там, на боевых крейсерах, патрулирующих пространство по здешнюю сторону
«Врат». Давать команду туда? Так у боевого флота своё командование, и приказы каких-то полковников с «Соляриса» им должны быть глубоко по барабану. А даже если и нет… Кто именно из полковников-антагонистов возьмёт на себя ответственность? На кого потом второй накатает «телегу» в Мировой Совет?
        А дальше уже и стрелять не придётся. На последних запасах топлива шлюпка поднимется километров на семьсот, сделает пару витков - и торжественно взорвётся. «Чёрный ящик» если и выживет и будет выловлен - расскажет о неисправности двигателя… и долго ещё будут обсуждать, по какой причине у доктора Иолкина поехала крыша, зачем он избрал столь экзотический способ суицида…
        Только бы сработал парашют… Ему приходилось прыгать - два раза на армейской службе, потом уже прилетая в отпуск… хорошо иметь друзей, фанатов парашютного спорта. Но здесь-то предстоит - из стратосферы. И конструкция парашюта известна лишь теоретически.
        Он приказал себе заткнуть фонтан мыслей. «Поздняк метаться - прокомпостировано», говорил давным-давно дедушка Дима. Стрелка неумолима ползла по шкале, и до красной отметки оставалось совсем немного. Никакой кнопки жать не придётся, должна сработать автоматика.
        А в сизой дымке одна за другой гасли звёзды, атмосфера густела прямо на глазах, невидимая сейчас броня нагрелась до температуры плавления свинца и не светилась лишь потому, что особо жаростойкий сплав…
        - Господи! - прошептал он и осторожно перекрестился. - Если можно, посади меня аккуратно. Впрочем, да будет Твоя воля.
        Оставалось надеяться, что их воли совпадут. Ни гореть в атмосфере, ни расшибаться о какие-нибудь скалы, ни даже ломать ноги при посадке очень уж не хотелось.
        Все получилось само. Пронзительный вой, жуткое ощущение, будто из-под него выдернули кресло - и стремительный полёт в чёрную холодную пустоту. Впрочем, что холодную - это нервы. Лёгкий скафандр всё же имел систему обогрева. На полчаса хватит.
        Где земля, где небо, понять было совершенно невозможно. Всё вокруг вертелось с бешеной скоростью, звёзды описывали сверкающие петли, один раз мелькнула яростная, словно бычий глаз, луна - и больше он её не видел. Бесился ветер, свистел по-хулигански, пытался срезать всё, что только можно. К счастью, ничего было нельзя. Конструкторы кресла-парашюта своё дело знали.
        Когда от тебя ничего не зависит, остаётся лишь молитва. И Алан молился - механически, не слишком вдумываясь в слова, потому что сейчас все слова казались такими же далёкими, как звёзды - те мало-помалу успокоились и из кривых второго порядка превратились в положенные точки. Болтанка кончилась.

«Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного» - без конца повторял он пересохшими губами. Не было ни мистического восторга, ни дрожи, пробирающей до печёнок - его охватило какое-то отупение. Вниз он не смотрел - бесполезно. Внизу клубилась тьма, ничем не отличавшаяся от верхней тьмы. Разве что в ней не дрожали, переливаясь, звёзды.
        - Господин! - чьи-то пальцы теребили его за плечо, и оттого холодная тьма развеялась, сменившись тёплой тьмой, в которой жужжали мухи и отвратительно чадил погасший факел.
        Он потянулся, поджал ноги и сел на циновке.
        - Ты так кричал, господин! - в ломающемся голосе Гармая отчётливо звучала тревога. - Я уж думал, злые духи на тебя набросились. Погоди, сейчас свет запалю.
        Секунду спустя комнатку озарил слабый свет разгоравшегося факела. Гармай сидел возле груды циновок, крепко ухватив Алана за руку.
        - Тебе стало хуже, господин? Раны вскрылись? Это я, дурень, виноват, послушался, во двор потащил. Прутом меня надо, вот что! Права тётушка, рано тебе выползать…
        - Сколько раз я тебя учил - не называй меня «господином», - устало вздохнул Алан. - Какой из меня господин, ты что… Мы с тобой оба рабы одного и того же Бога… и потому оба - свободные люди… Ведь великую дюжину раз объяснял…
        Всё было бесполезно. Сколько Алан ни бился, а результат по-прежнему нулевой.

«Твой я, господин, и никуда от тебя не денусь… хоть гнать станешь, а вслед за тобой потащусь». И это с его-то разбойничьей биографией, с его неукротимой волей! Мальчишка успел сменить трёх хозяев, но по его же собственным рассказам, нигде особой покорностью не отличался, всюду прикидывал планы побега. А вот Алана, снявшего с него рабский ошейник, безоговорочно признал хозяином. В принципе, оно и понятно - Гармай наконец встретил того, кто отнёсся к нему по-человечески. Но сделать следующий шаг, принять Алана просто как равного или хотя бы просто как старшего друга пацан почему-то не мог. Более того - малость оклемавшись и придя в себя, настоял, чтобы ему купили новый ошейник.
        - Ты сам прикинь, господин, - внушал он по дороге в Хагорбайю, - люди-то что подумают? Сам видишь, клеймо у меня на плече-то. Заметят без ошейника - сразу решат, что беглый.
        - Так староста мне ж на дощечке накарябал купчую, - отбивался Алан.
        - Толку-то? Люди не на дощечку, люди на шею смотрят, - поучал практичный мальчишка. - Даже если и ткнёшь их в дощечку носом, сразу решат, что безумец ты.
        Кто ж в здравом уме своему рабу ошейник снимет? Да и не куда-нибудь мы идём, а в Хагорбайю, меня ж там каждая крыса знает. Там меня и в рабство-то обратили, и у трактирщика я служил, и у начальника палаты налоговой. Не, господин, ты себе думай что хочешь, а ошейник нам нужен…
        Пришлось купить.
        - Который час? - поинтересовался Алан. Здесь, в комнатке без окон, время будто застыло, и отмерять его удавалось лишь по визитам тётушки-ведьмы да по рассказам Гармая.
        - Закатилось солнце, - ответил мальчишка. Видя, что ничего ужасного с господином не случилось, он словоохотливо продолжил: - После заката, верно, двудюжинная часть прошла. И знаешь чего, эта самая вдова, Таурмай, на двор притащилась. Вся в слезах. Тётушка её к себе в покои повела и говорила чего-то. Уж как я ни старался подслушать, а не сумел…
        - Гармай! - Алан попытался рявкнуть. Получилось плохо. - Ты у меня дождёшься с этими замашками! Тётушка Саумари, видать, права, надо мне за палку взяться…
        - Конечно! - немедленно согласился Гармай. - Хочешь, прям сейчас в кустики сбегаю, срежу? На так слушай… - не сделав ни малейшей паузы, продолжал он: - О чём говорили, я не знаю, но только вышла из дому Таурмай вся такая… точно светится… и благодарила она тётушку непрестанно, и до земли кланялась. Та её до ворот проводила и велела языком не трепать. И ещё сказала, что плату с неё возьмёт, но не сейчас, а когда время тому придёт. И не серебром, а какой-то услугой… Видать, обуздала она как-то ростовщика…
        - Знаешь что, Гармай, - терпеливо произнёс Алан, - наверное, это всё-таки не наше с тобой дело, как уж она с этим пауком управилась. Я за неё молился, и за Таурмай молился… Думаю, и тебе тоже следовало…
        - Ну уж будто я совсем тупой, - парень выпустил ежиные иглы. - Будто ты не учил меня. Знамо дело, молился. И Христу, и Богородице, и святому своему…
        Ге-ор-гию, - тщательно выговорил он по-русски.
        Когда Гармай созрел до крещения, Алан остановился на имени Георгий. И близко по звучанию, и мальчишке понятнее - воин. Тоже держал в руках меч.
        Потом, правда, Гармай признался, что до меча в разбойной стае его обучение не дошло. Зато лук, дубинку и нож освоил неплохо. К счастью, им так и не представился повод проверить…
        - Знаешь что, - решил Алан, - давай-ка мы сейчас с тобой помолимся. И за тётушку Саумари, чтобы Господь к её сердцу прикоснулся, и за вдову с дочкой, чтобы миновали их беды, и за старого Иггуси, с которым вы меня на муле везли… Ну и за дом этот, чтобы никакая сила бесовская к нему прикоснуться не посмела…
        Тётушка Саумари, легка на помине, решительно отдёрнула циновку и, войдя в комнату, уставила руки в бока.
        - С Богом своим, значит, болтаете? Ну-ну…
        - Молимся, тётушка, - улыбнулся ей Алан. - Не желаешь присоединиться?
        И тут же осёкся, увидев её глаза.
        Тётушку точно мокрым полотенцем хлестнули по лицу. Словно взяли крепкой рукой за шею и извозили лицом в песке. Она сделала несколько глубоких вдохов и, скрестив ноги, села на пол. После чего объявила:
        - Вот уж чего не хватало. Последний раз я с богами две с половиной дюжины лет разговаривала. Наболталась вот так, - ладонь её изогнулась в неприличном жесте.
        - Просить их о чём - всё равно, что солнышко мешком ловить. А кто сего не понимает, у того ум перекошенный. Понял? Не смей мне боле сей дурости предлагать.
        Вот уж умела бабка удивить. Алан с минуту смотрел на неё, как на неведому зверушку. Никоим образом не вписывающуюся в теорию античной цивилизации.
        - Ты что же, и своих богов не признаёшь?
        Помолчав, тётушка глухо признала:
        - Да не верю я, что есть они. Ни на вот столечко не верю. Придумали их. В древние времена люди и придумали… Так мыслю. И что ж теперь? К наместнику с доносом поскачешь? Так первый же на кол и сядешь…
        Осторожно, словно разговаривая с обидчивой девочкой-подростком, Алан произнёс:
        - Не беспокойся, тётушка, ни я, ни Гармай никогда и никому про то не скажем. Как ты подумать могла, что мы на такой мерзкий грех способны? Но как же получилось, что ты потеряла в них веру?
        Старуха поглядела на него испытующе, задумалась о чём-то, и лишь редкое дыхание нарушало тишину. Ну и треск факела ещё.
        Потом она заговорила - медленно, осторожно… Так проводят языком во рту, боясь прикоснуться к воспалившейся десне.
        То, что она рассказывала, казалось немыслимым. Каждая деталь в отдельности ещё вероятна, но как они складываются одна с другой… Вот так же, подумал вдруг Алан, она относится и к его рассказам про «далёкую-далёкую землю». Симметрия восприятия.
        Тётушка Саумари обиделась на местную богиню Луны. Вернее, даже не обиделась - глубочайшим образом разочаровалась - и в ней, и во всех остальных богах. И, уверившись, что там, за гранью мира, ничего нет, что в небе - пустота, она просто не смогла жить по-прежнему. Да и для кого было жить - давно уже умер муж, а теперь вот - и последний из оставшихся детей, мальчонка двенадцати лет.
        Госпожа Саумари за бесценок продала свой домишко, продала зеленную лавку, заведённую ещё мужем, и ушла странствовать по дорогам Высокого Дома. Без цели, без мыслей о будущем - и жизнь, и смерть стали ей одинаково скучны.
        А потом она встретила некого загадочного мудреца, имени которого называть не стала. Просто Наставник… Мудрец - вот уж поразительное стечение обстоятельств - оказался таким же стихийным атеистом, только неизмеримо умнее, глубже.
        Насколько мог судить Алан по неторопливому рассказу старухи, это был гений масштаба Сократа. Такие рождаются даже не один на сколько-то там миллионов - а однажды и навсегда.
        Отвергнув богов, Наставник заменил их собственной картиной мироздания. Конечно, с высоты двадцать первого века - наивной, хотя вряд ли местная мысль вообще могла родить что-то глубже. Но ум свой он направил не только в философские дебри
        - существовала некая «наука жизни», которую Наставник то ли сам разработал, то ли в юности у кого-то перенял.
        Говоря попросту, «наука жизни» оказалась детально разработанной доктриной альтруизма, но альтруизма глубоко замаскированного. Ни в коем случае нельзя было показывать людям, что помогаешь им бескорыстно. В качестве маскировки применялась личина мага. Именно личина - ни сама старуха, ни её Наставник в колдовство не верили, существование духов отрицали и не обладали никакими паранормальными способностями. Но доведённое до совершенства актёрское искусство, стихийные навыки в практической психологии и глубокое (по здешним меркам) знание медицины - с успехом заменяли заклинания и амулеты.
        Более десяти лет Наставник со своей далеко уже не юной ученицей ходили по землям Высокого Дома, забредая и в более отдалённые края - а потом… Тётушка Саумари говорила об этом глухо и невнятно. Алан понял лишь, что загадочный Наставник благословил её осесть в каком-нибудь тихом городке и под видом ведьмы-травницы помогать попавшим в беду. А сам то ли помер, то ли ушёл неведомо куда.
        Тётушка вдруг замолчала, точно прислушиваясь к чему-то. Алан собрался уже было спросить о её первых днях в Огхойе - но старуха предостерегающе подняла палец.
        Что-то её явно встревожило.
        А потом вдруг дверная циновка колыхнулась, кто-то ворвался в комнату. Загремело что-то - оказалось, ночной горшок, по счастью, пустой. Покатился по глиняному полу, но остался цел. Видать, работы старика Иггуси.
        Алан дёрнулся, приподнимаясь на циновках - и судорожно вздохнул. Что-то случилось - то ли с миром, то ли с ним. Сгустилось в горячем воздухе желтоватое мерцание, соткалось прозрачным покрывалом - и повисло перед ним, отделяя угол с циновками от остальной части комнаты.
        Разом исчезли все звуки… пожалуй, только муха, угодившая по ту же сторону мерцания, продолжала зудеть.
        Но размышлять о причинах странного явления было некогда - на той стороне комнаты творились не менее странные дела.
        Там обнаружились двое мужчин, не особо крепких на вид, в добротных плащах из синего сукна. Один - постарше, около сорока, другой - парень немногим за двадцать. Жёлтое сияние слегка приглушало цвета, но всё остальное было видно чётко, словно на экране инфора.
        Мужчины, державшиеся уверенно, по-хозяйски, о чём-то говорили с тётушкой.
        Казалось, та ошарашена происходящим, но изо всех сил пытается сохранить достоинство.
        Алан коснулся плеча сидевшего рядом мальчишки.
        - Гармай, - шепнул он, - ты что-нибудь слышишь?
        Тот лишь досадливо повёл лопатками - не шуми, мол, дай послушать.
        Понемногу и Алан начал разбирать звуки - настолько тихие, что никак не складывались в слова, более всего похожие на жужжание стаи мух над гнилой тушей.
        Незнакомцы явно чего-то требовали от тётушки Саумари, та отбрёхивалась, но они лишь усиливали напор. И чем дальше, тем яснее Алан чувствовал - происходит что-то очень нехорошее. Куда гаже, чем пытка, которую староста Гаумади устроил Гармаю… хуже, чем издевательства высокородного Миусихару над своей собственной дочерью Илазугги - тогда, в Хагорбайе.
        А потом жёлтая завеса выгнулась вперёд и лопнула - от звонкого голоса Гармая:
        - Гони ты их в шею, тётушка!
        Звуки вонзились в мозг словно осы, изголодавшиеся по сладкому. Первые секунды ничего нельзя было разобрать - сплошные крики, где голоса старухи, Гармая и незнакомцев сплетались в безумную какофонию. Потом из хаоса вычленился голос старшего:
        - Твоих гостей придётся умертвить.
        Тётушка что-то язвительно возразила, молодой ответил грубостью, но сами слова отлетали от мозга, точно Алан враз позабыл все здешние языки.
        Потом оба пришельца подняли свои посохи - и их слегка загнутые навершия окутались голубоватым свечением. Оно с каждой секундой становилось ярче - и вот уже два огненных сгустка, ослепительных, будто прожектора ватт в пятьсот, отделившись от посохов, медленно поплыли в их с Гармаем сторону. Да ведь никак шаровые молнии! А может - что-то или кто-то - притворившееся молниями…
        У Алана зашевелились волосы. В воздухе запахло электричеством и ещё чем-то - пожалуй, это можно было назвать присутствием. Словно чей-то огромный насмешливый глаз наблюдал за происходящим и получал от этого удовольствие - как малолетний паршивец, обливший бензином соседскую кошку и примеряющийся чиркнуть папиной зажигалкой.
        Сомнений более не оставалось. Натуральная бесовщина, как и тогда, с «завмагом» Ирмааладу и его гибридом воронов с птеродактилями. Только в нём самом не было уже той весёлой, звенящей силы, когда враг кажется жалким и смешным.
        Что ж, теперь всё зависело только от Господа. Ну помоги же, помоги! - взмолился Алан и вдруг, неожиданно для самого себя, встал. Даже не потребовалось опираться на плечо Гармая. Голова, ясное дело, кружилась, но он сумел преодолеть дурноту.
        Троекратно перекрестив воздух перед незнакомцами, он громко, на гуани - торжественном языке Высокого Дома - заговорил.
        Это даже не было переводом молитвы - язык механически произносил слова, приходящие на ум. Кажется, он даже заклинал демонов, посылал их в какие-то дыры и пропасти, грозил пожечь их лазером любви Христовой… - слова не задерживались у него в мозгу, таяли, а на смену им приходили новые. Сейчас было как бы два Алана
        - один, в позе библейского пророка, стоя простирал ладонь к бесовским огням, отчего те тускнели и уменьшались в диаметре, а другой, лежа на циновках, в ужасе смотрел на самого себя и не понимал, что происходит - сон, галлюцинация, болезненный бред? Или это всё на самом деле?
        Потом как-то вдруг получилось, что он снова стал самим собой - и, сползая на прохладную глину пола, всё повторял и повторял краткую молитву: «Огради нас, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста, и сохрани нас от всякого зла». Уже не на гуани, а по-русски.
        А секундой позднее голова взорвалась немыслимой болью, пространство комнаты съёжилось и нырнуло внутрь себя, пропали звуки и запахи. Зато вернулась тьма - та самая спасительная тьма, полная тёплых волн-ладоней, качавших его всё быстрее и быстрее, всё дальше и дальше - от края неба до края земли… у которой на самом деле вовсе не было краёв.

11
        Роскошное всё-таки у тётушки Саумари крыльцо. Деревянное - совсем как на Земле… в здешних краях дерево дорого ценится. Сама ли потратилась, или от прежних владельцев осталось?
        Алан сидел на ступеньке и глядел на сизую полоску тени. Та ползла не быстрее улитки, но всё равно скоро придётся сменить дислокацию. Солнце летнее, жалящее, готовое прожечь до костей… едва ли не как шары ночных магов.
        Утром, принеся завтрак, возбуждённый Гармай в подробностях описал великую битву на посохах. Что же касается предшествующего разговора незваных гостей с тётушкой, то полезной информации оказалось куда меньше.
        - Что-то так тихо было… - оправдывался парень. - Точно суконный плащ мне на голову набросили. Одно слово разберу, а два - как мухи жужжат. Короче, они про какое-то общество тайное говорили и денег хотели… великую дюжину докко… я таких деньжищ и в глаза-то не видел, даже когда с Рыжим Волком купцов на дорогах потрошили…
        - Ладно, разберёмся, - махнул рукой Алан. - Беги уж, хозяйство тебя ждёт…
        - А то! - согласился Гармай. - Поганцы эти нам засов на воротах поломали, новый надо сладить…
        И ускакал.
        Сам Алан плохо помнил ночные события. Тяжёлый, без сновидений, сон затёр в мозгу детали случившегося. Только и осталось, что едва заметная жёлтая пелена, делившая комнату надвое, а потом - хищные огни на посохах, и ощущение чужой, насмешливой силы. А потом - то ли дрался, то ли стихи читал…
        Ещё вспомнилось, как сумел самостоятельно подняться с циновок. Значит, работает всё же тело… Тогда почему бы не попробовать снова? Полутёмная комнатушка с вонючим факелом надоела хуже горькой редьки… забавно, что здешний овощ хламаззи
        - это редька и есть… изменившаяся, конечно, за четыре тысячи лет… хотя кто знает, какой была земная редька во времена фараонов…
        Тётушка, ясное дело, снова начнёт ругать за самодеятельность, но к её попрёкам Алан уже привык. Были они как перец в пресной скуке исцеления.
        И ведь получилось! Боль, конечно, показала зубки, но зубки весьма умеренные.
        Голова не кружилось, слабость не грозила опрокинуть на жёсткий глиняный пол. Он вполне удачно доковылял до крыльца и гордо сел наслаждаться заслуженным теньком.
        - Выполз, значит? - непонятно откуда взялась тётушка Саумари. Оглядела его снизу вверх оценивающе - не поразить ли громом ведьминого гнева, - но сдержалась. И сама села рядышком.
        - Что ж ты так? - только и сказала горестно. - Раны не затянулись как следует, рёбра не срослись…
        - Мне уже гораздо лучше, тётушка, - возразил Алан. - Почти и не болит ничего, голова не кружится. Наверное, скоро уж мы с Гармаем дальше двинемся. Я рассчитывал до осенней ярмарки в Таораме быть…
        - Подождёт твой Таорам, под землю не провалится, - возразила старуха. - Тебе ещё луну лечиться надо. И можно подумать, будто гоню я тебя, так торопишься.
        - Да понимаю, что не гонишь, - усмехнулся он. - Небось, и денег-то за лечение не возьмёшь. Редкий ты человек, тётушка Саумари… надо же… ведьма. Опередила ты своё время на великие дюжины лет… Жалко мне будет с тобой расставаться, но ведь я должен… мне надо ходить и рассказывать об Истинном Боге. Это главное…
        - Да куда ж ты хилый такой дойдёшь? - скептически хмыкнула тётушка. - Дюжину дюжин шагов разве что… и свалишься в пыль. Если только на мула тебя сажать, - задумчиво протянула она. - Да и к мулу привязывать пришлось бы… не удержишься, особенно коли мул с норовом. Хотя нет, без толку, - старуха повела средним пальцем, что означало здесь отрицание. - Бежать сейчас - только хуже сделать… сразу смекнут, что боимся мы их и никакого средства про запас не имеем.
        - Ты о чём, тётушка? - с ходу не понял Алан. - Вернее, о ком?
        - Да о гостях наших незваных, - пояснила она. - Красавчиках этих в синих плащах-то… Или, думаешь, приснились они тебе?
        - Честно говоря, плохо я помню, что ночью было, - сознался Алан. - Всё как-то в голове смешалось… да и разговор ваш я почти не слышал… в забытьи каком-то валялся. Утром Гармай вкратце рассказал, но очень уж вкратце…
        - Бывает, - кивнула старуха. - А дело-то приключилось у нас нехорошее… совсем гнилое дельце…
        Она заговорила глухо, делая долгие паузы. И оттого картина выходила только страшнее.
        Оказалось, вся здешняя оккультная шпана - волхвы, ведуны, маги, целители и колдуны с колдуньями - уже давно были организованной силой. Имелось некое общество «Синяя Цепь», вполне себе традиционная мафия. «Синяя Цепь» улаживала дела с государевыми чиновниками и с храмами, поэтому практикующие колдуны могли не опасаться неприятностей с властями - что духовными, что светскими. Более того, по догадкам старухи, правительство Высокого Дома могло регулярно пользоваться магическими услугами Общества. Разумеется, колдунам да ведьмам положено было платить в «общак» - соразмерно уровню доходов. Саумари же умудрилась восемнадцать лет прожить в Огхойе, прослыть могучей ведьмой - но каким-то непонятным образом не знать о существовании «крыши». Наставник почему-то не рассказывал ей о «Синей Цепи» - то ли сам не знал, то ли не посчитал нужным. А с коллегами по ремеслу осторожная тётушка предпочитала не общаться, дабы не раскрылся обман. Вот и поплатилась за неведение.
        Но куда более странным, по её мнению, было то, что и в самой «Синей Цепи» о ней узнали совсем недавно.
        - Это-то и самое поганое, - грустно сказала старуха. - Сдаётся мне, будто их самих это пуще всего беспокоит, а деньги они для отводу глаз требуют. Ну, не так уж чтобы совсем для отводу - хотят меня этими деньгами словить да сломить, деньги-то совсем неподъёмные, даже если я все запасы выгребу, дом продам да долги кой с кого стребую - и то половины не наберётся. Но пораскинула я умом и поняла, что им моё колдовское искусство куда как интереснее. Сам прикинь - ежели ведьма полторы дюжины лет от Общества укрывается, да так, что никто не донёс, даже колдуньи местные… есть тут две бабульки, ворожат помаленьку… Значит, то ли знаю я какое-то особенное волхование, то ли есть у меня бесценная колдовская вещь, камушек какой-нибудь или колечко… и вот старшие над «Синей Цепью» удавятся, а из меня тайну вытрясут. Потому я и думала сперва бежать вместе с вами обоими. На восток бы утекли, там варвары вполне толковые, с ними договориться можно, речь их я малость разбираю. Но потом поняла - никак нельзя.
        Ежели побегу - значит, штучка-то у меня с собой. Схватят и выпытывать станут. Из меня, да и из вас с мальцом. А коли тут сидеть - хоть время потянем. Пока они наблюдать за домом будут, подходы ко мне искать… Глядишь, луна или две пройдут, затянутся твои раны, и отправитесь вы с Гармаем дале…
        - Тогда тем более нельзя ждать, - Алан опустил глаза. Было стыдно, благородство требовало заявить, что останется со старухой до последнего и будет защищать её от всякой сине-зелёной водоросли, но в Таораме-то ждут… и главное его дело на Объекте - это проповедь Христа, а не защита бабушек… весьма плохенькая защита, надо сказать. То, что случилось ночью… во-первых, нельзя рассчитывать на повторение, чудо есть чудо, им невозможно управлять… а во-вторых, в распоряжении магических бандитов есть и вполне посюсторонние средства. Теперь он куда лучше понимал «завмага» Ирмааладу. Видимо, тот был в Анорлайе чем-то вроде
«смотрящего», и более всего ему хотелось сбыть странного пришельца со своей территории. Вполне понятный ход мыслей.
        - Почему же? - сухо осведомилась тётушка.
        - Да потому что сама посуди - они же нас с Гармаем видели. И наверняка запомнили, какими словами я отгонял их колдовство. Представь, являются они к наместнику и рассказывают, что укрываешь ты опасного смутьяна, который учит о неведомом Боге, что оскорбительно местным богам и может вызвать их гнев… Через двудюженную часть небесного круга сюда являются стражники…
        Тётушка поглядела на Алана точно так, как смотрела на Гармая, ляпнувшего что-то совсем уж детское.
        - Глупости несёшь. Нет им ни малейшей пользы от доноса. Сам подумай - если наместник даст этому делу ход, то и тебя в темницу, и меня, и раба твоего. А толку от меня в темнице? Им же хочется моей особой силой колдовской завладеть, освоить. А сила - либо во мне, либо в доме спрятана штуковина заветная. Только без меня им нипочём не найти, колдовские штучки, ежели по сказкам да легендам судить, умеют ото всех прятаться, кроме хозяина своего. И остаётся только выпытать… А это вовсе даже несподручно в городской тюрьме делать… для того особые мастера нужны, а не тутошние умельцы с плетьми да ножными колодками.
        Наверняка у Общества и свои темницы имеются… да только забрать меня отсюда - дело сложнейшее… у нас в Высоком Доме всё же какой-никакой, а порядок. Это пришлось бы самого государя обеспокоить или кого из ближайших советников его. А на такое лишь самый главный в «Синей Цепи» способен. Значит, эти, вчерашние, должны сразу наверх доложить… а стало быть, вся добыча из рук уплывёт, да и самим поосторожнее ходить придётся… знают слишком много. Нет, Алан, эти сперва сами попытаются всё из меня выдоить. Поначалу, как водится, выждут, чтобы расслабилась я, успокоилась. Потом явятся, грозить станут, прельщать… Это волынка долгая.
        - Звучит разумно, - признал Алан. - Но знаешь, часто бывает так, что люди, от которых ждёшь разумных поступков, совершают сущие глупости.
        - Бывает такое, - кивнула старуха, - но тут - вряд ли. К тому же если и нажалуются они наместнику, то без разницы, здесь ли ты, утёк ли куда. Укрывала у себя - значит, повинна. На колесо её али на кол…
        Трудно было не признать тётушкину логику. По любому выходило плохо.
        - Вот и смотри, - продолжала она, - есть у тебя два пути. Или и впрямь ты недолеченный уходишь - и тогда без всякого сомнения в дороге загнёшься. Или остаёшься тут, и мы ждём. Две беды на выбор. Одна несомненная, другая - неведомо ещё, как обернётся. Серединка на половинку. Уж лучше за её хвост ухватиться…
        - Что ж, ты, пожалуй, права, тётушка, - согласился Алан. - К тому же если помру я в дороге - что с мальчиком будет? Далеко ли он один уйдёт, с рабским-то клеймом?
        Тётушка задумалась, почесала нос.
        - Может, мне его оставишь? - не то в шутку, не то всерьёз предложила она. - Ты ж должен понимать… Долго ли ещё проходишь, Бога своего проповедуя? Прибьют ведь, раньше ли, позже. Или крестьяне камнями, или власти колесом одарят… Вряд ли ты хоть год протянешь. Везло тебе до сих пор, но долго везение не продлится, так уж в жизни заведено… А прибьют тебя - и его зацепят, он же тебя любит, он за тебя драться полезет. И про Бога вашего не скроет. Может, рядышком на кольях усядетесь. Так что подумай. У меня ему хорошо будет. Обижать не стану, а как придёт черёд помирать - дам ему волю, да и денег оставлю.
        На первый взгляд это казалось убедительным. Он и сам постоянно дёргался за мальчишку. Но с другой стороны…
        - Гармай ведь не телёнок и не мул, чтобы мы с тобой за него решали, - заметил Алан. - Такой же человек, с разумной и бессмертной душой, со свободной волей. И не младенец, третий год сверх дюжины ему пошёл. Пускай сам думает. Поговори с ним, хотя я уверен - он откажется.
        - Ладно, поглядим, - проворчала тётушка. - А ты пойди всё ж в дом, приляг.
        Успеешь ещё нагуляться.
        Гармай был необычно хмур. Принёс обед - плошку с вязкой просяной кашей, варёную курицу, половину хлебной лепёшки. Молча выложил это всё на деревянный поднос, поставил к изголовью. И круто развернулся к дверной циновке.
        - Ты что-то необычайно молчалив, - не притрагиваясь к ужину, заметил Алан. - Не заболел ли?
        - Здоров я, - буркнул Гармай. - Пойду я, господин. Дел много…
        Всё это было странно. Впрочем, за проведённые вместе месяцы Алан научился ориентироваться в прихотливых извивах мальчишкиного характера. И понимал - тот всерьёз обижен. Только вот на что?
        - Постой, - велел он. - Сядь, поговорим.
        Гармай секунду постоял на пороге - точно классический шарик из учебника механики, демонстрирующий неустойчивое равновесие - и, скрестив ноги, послушно уселся возле циновок. Опустил голову и принялся внимательнейшим образом разглядывать глиняный пол - красноватый, испещрённый едва заметными трещинками.
        Словно трещинки эти, складываясь в тайные письмена, повествовали о чём-то необыкновенно интересном.
        Тишина раздулась невидимым пузырём.
        - Что стряслось-то? - проткнул этот пузырь Алан. - Что с тобой творится?
        - Да ничего не творится, - скучно ответил Гармай. - Можно я пойду? У меня в кухне горшки не чищены.
        - Подождут горшки. Я ведь не слепой, вижу, что ты ходишь, будто репейника наглотался. Снова какая-то беда случилась?
        Гармай, отвернувшись, глядел на дверную циновку. Лопатки на спине чуть шевелились. И в такт им колыхались на загорелой коже белесые следы от давних рубцов. Так и остались шрамы, хоть и свиным салом мазали, и травница в Хагорбайе накладывала компресс из растолчённого корня позовихи, смешанного с конской мочой. Крепко лупил староста, на всю жизнь оставил по себе память.
        - Господин, - приняв какое-то решение, Гармай резко развернулся к нему, - почему ты решил избавиться от меня?
        Хорошо, что Алан ещё не приступил к каше. А то бы непременно поперхнулся.
        - Ты сдурел? Солнцем мозги напекло?
        - Не дурнее иных буду… Говорила со мной тётушка… О разном… И сказала она, будто ты предложил оставить меня. Ей, в смысле. Тётушке Саумари. Дескать, будет она меня вкусностями кормить, работой непосильной не нагружать, а как помрёт - волю даст и серебро… и дом вот этот…
        Ага! Теперь понятно… Старуха, значит, не шутила… Провела, значит, разъяснительную работу с населением…
        - Гармай, перестань нести чушь. Или ты тётушку не так понял, или она слова какие-то не те понесла… Всё на самом деле не так было.
        - Значит, было? - вскинулся Гармай. - Было, да?
        - Было, да не так. Ты не топорщи колючки, а выслушай. Обсуждали мы утром с тётушкой… планы на ближайшее будущее. Я-то всё порывался в путь-дорогу, а она мне объяснила, почему сейчас не следует… Ну и вот… Сказала она мне - всё равно, мол, погибнешь, выловят тебя и казнят за проповедь Истинного Бога.
        Кстати, весьма вероятно… Так вот, говорит, мальчика-то вместе с тобой заметут… оставь его мне, тут ему безопаснее будет.
        - И что ты ответил, господин? - требовательно спросил Гармай. Глаза его - чёрные, с едва ощутимой раскосинкой, повлажнели, и отразился в них рыжий огонь факела.
        - Я сказал, что ты - свободный человек, а не вещь. И что не могу принимать за тебя решение. Тут уж не моя и не её, а твоя воля. Как захочешь, так и будет…
        Гармай резко дёрнулся, миг - и вот он уже стоит у занавеси. Точно скрученная туго пружина распрямилась.
        - Значит, - голос его стал громче, но и выше, - ты подумал, что я могу тебя оставить? Значит, ты сомневался во мне, господин? Я восемь лун с тобой, ты меня от лютой муки спас, мы с тобой из Хагорбайи бежали, я тебя после камней волок - а ты решил про меня, будто не нужен ты мне? Решил, что я тебя на тётушкино серебро обменяю? Вот, значит, как ты про меня думал?
        В горле у него булькнуло, он отодвинул было циновку, намереваясь выйти - но тут же отскочил обратно, сел, спрятав голову между коленей, и закаменел.
        Это была уже вторая истерика. Первая случилась полгода назад, вскоре после крещения, когда Алан объяснил мальчишке очевидное: взять его туда, в далёкую заморскую Терру абсолютно невозможно. В загадочную Терру, где повозки не только ездят без лошадей и волов, но и сами летают по воздуху, где из особых шкатулок звучит чудесная музыка, а все кругом свободные и сытые… «Да пойми же, наконец - я и сам туда не вернусь, не на чем мне возвращаться, улетела моя лодка». Не верил ему Гармай, видимо, чувствовал в голосе фальшь. И был недалёк от истины - всё-таки в горном тайнике хранилась универсальная радиостанция «Эриксон-С360» с вынутыми и завёрнутыми в пластик батареями. Не то чтобы и впрямь собирался воспользоваться, понимал ведь, что обратного билета не будет. Но как-то всё-таки… Не поднялась рука выбрасывать.
        - Так, понятно… - Алану иногда удавалось говорить жёстко, с командирскими интонациями. - Подойди сюда и сядь. Вот так, рядом. За руку меня возьми. И попробуй слушать не слезами, а ушами. Я прекрасно понимаю и всегда понимал, что никогда ты меня не бросишь, что я для тебя… в общем, много значу. И уж поверь, ты для меня тоже. Я рассказывал тебе… было у меня двое детей, близнецы…
        Погибли они, когда и четырёх им не исполнилось. И случилось это десять лет назад. Сейчас бы они ровесниками тебе были. И то, как свёл нас Господь… не случайно это. Я в тебе… ну, как бы их увидел. И не брошу тебя никогда. Никаким тётушкам не сплавлю. Но пойми и другое: есть такая штука, свободой называется. И нельзя её у человека отнимать. А уж тем более у самых близких. Всегда должно быть право выбора. Гармай, родной мой, я не сомневался в твоём решении. Но ты сам должен был решить, понимаешь, сам. Не могу я вот так без тебя взять и сказать, чего ты хочешь.
        Гармай молчал, не выпуская запястье Алана и всё сильнее сжимал пальцы. Как бы не раздавил, шевельнулась неуместная сейчас мысль. Года через два он вообще сравняется ростом, а силой явно превзойдёт. Богатырь, однако… Если, конечно, пройдут эти два года, если не сбудется старухино пророчество о кольях и колёсах.
        Но что делать? Нет ничего глупее, чем пугать сейчас мальчишку будущими напастями. Эффект получится обратный. А может, и обойдётся всё-таки, не допустит Господь… из апостолов один-то уж точно своей смертью умер, Иоанн Богослов.
        Значит, какая-то вероятность всё же есть.
        - Знаешь чего, господин? - Гармай наконец ослабил хватку. - Неправильно ты сказал. Когда любишь, то и решать можешь. Потому что ни капельки не сомневаешься. А ежели сомнения есть, значит, и любовь малость того… с червоточинкой.
        - Ладно, проехали, - вздохнул Алан. - Успокойся, вот он я тут, и никуда от тебя не денусь, глупостями голову не забивай. И вообще, чего вцепился, поесть не даёшь!
        И правда, каша успела остыть.

12
        Не спалось. Никакой тебе ночной прохлады - жара, та же самая, что и днём.
        Разница, во всяком случае, неощутима. Вроде и комната уже не в дебрях дома, без факела, который, между прочим, не только светит, но и греет - а всё равно покрываешься липким потом. Из настежь раскрытого окна горницы не льётся никакой живительной прохлады - лишь бледноватый лунный свет. Серп зреет, скоро уже до половины толщины доберётся. А когда тётушка уехала - был тонюсенький ломтик, словно мармеладная лимонная долька - не сама зеленовато-жёлтая лимонность, а её оранжевый ободок.
        Трудно жить в мире, который на тысячи лет не дорос до мармелада. И дорастёт ли когда-нибудь? Развития почти и нет… да, конечно, за четыре тысячи лет что-то изменилось… научились плохенькую сталь выплавлять, судоходство какое-никакое… хоть и вдоль берегов плавают, но всё-таки уже не рыбацкие лодчонки, а здоровенные шхуны и галеры… да и светская культура появилась… все эти мудрецы и поэты Высокого Дома, да, кстати, и в Гуирситахали… хотя тут порой задумаешься, может, лучше бы там как в Ги-Даорингу было…
        В общем-то, оно и понятно - в насквозь языческом мире прогресс немыслим. Всё по традиции, по старинке, как дедами завещано, и боязно новшествами богов обидеть.
        Конечно, политеизм здесь, особенно в Высоком Доме, выдохся. Не Шумер, явно не Шумер… да, в общем, и не Египет с Вавилоном. Высокий Дом - тот явно в сторону Рима эволюционирует, Ги-Даорингу похоже на ацтеков, а Гуирситахаль… вот это более чем странный и неприятный исторический казус… если только не сказать
«опухоль». Нет, здорово всё же, что здешние корабли неспособны пересекать океаны… а то бы и Высокий Дом заразу подхватил… и в здешних школах для юношества изучали бы хитрую науку «шимаридайи» - как превратить человеческую жизнь в ад, не причинив, однако же, ни малейшего вреда телу… Ги-Даорингу тоже не сахар… но тут хотя бы культурного влияния можно не опасаться… тамошний яд очень уж не сладок…
        Алан тихонько, стараясь не разбудить Гармая, вышел из горницы, прошёл извилистым коридором мимо старухиной «приёмной», мимо кухни - и вышел на крыльцо.
        Ходить получалось без особого труда. Кололо слегка в левом боку, ныл тазобедренный сустав - но это вполне терпимо. Ещё немного, и можно было бы отправляться в путь.
        Но сначала необходимо дождаться тётушку.
        Как-то всё странно и быстро получилось. «Скоропостижно» - сказала бы Ольга Николаевна, заведовавшая их кафедрой, когда свежеиспечённый кандидат наук Ёлкин приступил к обучению несознательной студенческой молодёжи. Язвительная была тётка… впрочем, почему «была»? Она и пенсионного-то возраста сейчас не достигла, до декана доросла… «гроза-заноза». Чем-то, кстати, смахивает на тётушку Саумари… или та на неё.
        Нет, странно, странно. Какой-то загадочный больной в северных лесах Ноллагара, от которого пришёл сумрачный юноша и долго шептался о чём-то со старухой.
        Длительный отъезд - на луну или на две… Уж не связано ли это как-то с «Синей цепью»? Тётушка скрытная, делится лишь той информацией, какую считает нужной.
        Впрочем, ночные гости как две недели назад растворились во тьме, так до сих пор и не проявлялись. Конечно, расслабляться не стоило. Ясное дело, выжидают. Уж не напали ли они на старуху по дороге? А может, та вызвала огонь на себя, отвлекла их внимание от «вестника Бога Истинного»? Маловероятно. Тётушка вполне себе на уме, глупым героизмом, надо полагать, не страдает и на амбразуру не полезет. Не то что некоторые…
        Он поднял глаза, всматриваясь в завалившийся на бок лунный серп. Здешняя луна слегка крупнее земной, но значительно ярче. Процентов на сорок… Несколько иной минеральный состав, альбедо повыше будет… В общем, внушительная луна. Местный эталон красоты, кстати.
        Та девушка, Илазугги, тоже более чем вписывалась в здешний идеал красавицы. Имя соответствовало - на здешнем наречии, алгойни, «ила» как раз и было луной, а
«зугги» означало «подобно». Луноподобная Илазугги. Сколь же ей тогда было? Вряд ли больше шестнадцати. Совсем ещё ребёнок…
        Алан хрустнул пальцами, расправил спину, вновь посмотрел в равнодушное лицо луны. Все луны равнодушные… что им человеческие беды.
        - Господин, - тормошила его Анигидах, - беда, господин. Пойдём скорее!
        Анигидах, немолодая уже тётка, была рабыней высокородного господина Миусихару, начальствующего над городской Карательной Палатой, проще говоря, местного судьи.
        Худая, некрасивая, с плоским как блин лицом, она напоминала мышь. Такая же тихая, такая же пугливая, такая же упрямая. На собраниях общины она появилась месяца через два после его прихода в Хагорбайю. Сейчас уже Алан не помнил, кто именно её привел - вроде бы жена водоноса Огайями. Поначалу она слушала молча, никак не выказывая своего отношения к проповедям, потом дело пошло, и к зиме она пожелала принять крещение. По созвучию имён крещена была Анной. И после уж усердно посещала беседы - как и те импровизированные мирянские богослужения, за которые - Алан это знал совершенно точно - ему придётся ответить перед лицом Божиим. Говоря откровенно, капустники какие-то получались.
        К весне Анна-Анигидах привела с собой молодую девчонку - хоть сейчас на конкурс красоты «мисс Хагорбайя». Девчонка пугливо жалась, не задавала вопросов и только пожирала его огромными карими глазами.
        - Ты хоть знаешь кто это, господин? - просветил его ночью всеведущий и всеслышащий Гармай. - Это ж городского судьи дочка, господина Миусихару. Как бы беды не стряслось… отец-то её суров будет. Ежели прознается…
        - Ну, коли уж Господь её привёл к нам, то на Него и надежда, - наставительно возразил Алан. - Положись на Бога и не волнуйся понапрасну.
        Но у самого и кошки на душе поскребли, и собаки. Если этакий папашка узнает, куда бегает по ночам его единственная дочурка… худшего врага из местных и пожелать нельзя. Но не прогонять же девочку.
        А девочка втянулась. Девочка готова была часами слушать истории из Житий святых
        - Алан как мог пересказывал их, делая поправку на местные реалии. Девочка мечтала о крещении, но смирилась с необходимостью долгой подготовки. Девочка, в конце концов, оказалась очень даже неглупой - ей были интересны богословские тонкости, она задавала правильные вопросы и не удовлетворялась дежурными ответами. Она молилась настолько просто и искренне, что Алан завидовал ей белой завистью - у самого так никогда не получалось.
        - Знаешь, Алан, - порой откровенничала она, - когда к нам из твоей Терры приедут священники и монахи, я, наверное, тоже в монахини пойду. Отец меня замуж прочит… за Уигамихи, сына начальствующего над налоговой палатой. А этот Уигамихи… даже говорить не хочется. Как подумаю, меня тошнить начинает.
        - Не накручивай себя, девочка, - внушал ей Алан. - Сказано ведь - «жена спасётся чадородием». Твои страхи - это, извини, возрастное. Так все девочки говорят…
        - Ну уж и все, - хмыкнула она. - Подруга моя Иссиатури только о замужестве и думает. Ей даже всё равно, за кого, лишь бы не урод был, и с деньгами…
        - А кроме того, не забывай, что Господь велел быть в послушании у родителей.
        Если, конечно, они не требуют того, что несовместимо с верностью Господу нашему.
        Но замужество-то совместимо. Сказано Самим Богом - «оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью». И вот ещё о чём подумай.
        Нескоро к нам из моей земли священники с монахами доберутся. Очень уж она далека, и добраться сложно… да и другие трудности есть. Может, пройдёт дюжина лет. А может, и дюжина дюжин. Всей твоей жизни не хватит. Ты хочешь подражать святым девам, о которых я рассказывал, и это само по себе похвально. Только ты учитывай, что там жизнь совсем другая была. Была Церковь, были монастыри… было куда уйти. А в Высоком Доме пока что и некуда. Вот мы, общество наше в Хагорбайе
        - это как раз и есть зародыш Церкви. Семечко, посаженное в добрую землю… но ещё не пролились дожди, не взошли ростки… а тебе уже плодов вкусить захотелось…
        Илазугги кивала, она всё понимала, но… и разговор этот повторялся с неизбежностью фаз луны.
        А теперь Анигидах теребила его за плечо, вытягивая из душного сна, куда он вдруг провалился перед вечерней трапезой.
        - Благослови Господь тебя, Анна, - пробормотал Алан, вылезая в реальность. - Что стряслось, что за беда?
        - С девочкой нашей беда, вот чего! - затараторила в обычном состоянии не шибко разговорчивая тётка. - Пойдём скорее, улицей обскажу. Да платком обвяжись, чтобы волос твоих светлых никто не видел… вот, правильно, до глаз. И плащом укутайся, да не тем, в каком обычно ходишь, а поплоше возьми, что скупердяй Хианду обществу пожертвовал. В нём неприметнее будешь.
        Гармай, разумеется, намылился идти с ними, но Алан на него цыкнул: дома сиди!
        Чуть было не прибавил: уроки учи. Вместо этого пояснил:
        - Раз уж Анигидах скрытности хочет, так нечего лицо твоё светить… общительный ты наш… весь город с тобой на короткой ноге.
        Анигидах вела его длинным, но зато и не самым людным путём: вдоль огромных сараев, куда приезжающие на ярмарку купцы складывают товары, мимо каких-то совершенно уж убогих лачуг, чьих-то мелких огородиков - Алан и не знал, что в городе есть такие. Рабыня выбирала маршрут подальше от базара, подальше от храмов и населённых кварталов. Дорогой рассказывала:
        - Господину-то крепко в голову втемяшилось выдать девочку замуж. Она-то, бедняжка, думала, что это всё разговоры, а вот оказалось, что и впрямь. Сегодня сваты приходили, от господина Зиаруми, начальствующего над палатой налоговой.
        Отец, значит, её зовёт и объявляет, мол, решил я судьбу твою, радуйся, дурёха. А Илазугги в слёзы. Ну, этим-то никого не удивить, девчонке и положено при таком известии поплакать, с детством попрощаться. Но наша-то девочка мало того, что рыдает, у неё и в голове помутилось. В общем, объявила она, что ничьей женой не будет, ибо верит Богу Истинному и желает сохранить ради Него девство.
        Представляешь, господин - так и сказанула при всех! При сватах, при слугах.
        Господина нашего Миусихару чуть удар не хватил от таких известий. Красный весь, глаза выпучил, раздулся прям как жаба. А девочка и того хуже - принялась идолов обличать, богов поносить. В светлой горнице-то у нас много богов стоит, и из мрамора вытесанных, и из глины слепленных. Ароматы им курятся, вино в особую чащу льётся… Так вот, подбежала она - и давай на пол богов швырять. Господина Бурь расколотила, он внутри пустой оказался, господин-то… И Хозяина Молний уронила, только он покрепче вышел, ему лишь нос окарябало. Все в ужасе, а девочка наша обмерла и чуть не расшиблась, хорошо, я подскочить успела, руки подставила. Обморок у неё. Ну, там такое началось! Господин Миусихару всех вон погнал, один с нею остался. Долго не выходил, мы уж испереживались все. Потом вышел на двор, сваты там, не ушли никуда. Да и народ сбежался, новость-то как на крыльях понеслась. Господин на себя не похож, посерел весь. И объявил он собравшимся, что нет у него боле дочери, а есть преступница Илазугги, оскорбившая богов. И потому отрекается он от неё, о чём торжественно на закате объявит и скажет, как далее с ней
поступить должно.
        Да, приплыли… Именно такого Алан с самого начала и боялся. Девичья истерика, открытое исповедание веры - и пошло-поехало. Уж господин судья сообразит, каким ветром в дочкины уши про Истинного Бога надуло. Разговоры-то по городу ходят.
        Значит, схема понятная - следствие, аресты… А ведь более сотни человек в общине наберётся… считая с теми, кто пока только слушает предварительные беседы.
        - Ну, девочку нашу до вечера под замок, - частила далее рабыня, - в её же светёлке. Стражу к двери приставили, из наших, домовых рабов-то. Ну а как же нашим-то меня к ней не пустить? Пустят, никуда не денутся. Я ж нянька ей… мать-то померла, когда и года ей не было. И сидит Илазугги, уже не плачет, но прямо как закаменела. Говорит, пусть. Воля Божия, значит. Только, просит, пускай на закате-то Наставник тоже на двор придёт. Мне бы лишь последний раз увидеть его, а после и умирать не страшно. Легче мне, говорит, будет, если он, лица не открывая, в толпе постоит, помолится за меня Пречистой Деве… Ну и вот, - докончила она, - я сразу к тебе, господин. …Хорошо жил господин Миусихару, просторно. Двор его, огороженный высоченным, метра в три, забором, был площадью почти с футбольное поле - но всё равно народу толпилось изрядно. Яблоко, пожалуй, ещё бы и упало, а вот у арбуза уже возникли бы трудности. Огромные ворота - окованные бронзовыми полосами створки, метра два шириной каждая, были гостеприимно распахнуты.
        Рабыня Анигидах тотчас куда-то делась. И правильно - незачем, чтобы их видели вместе.
        Алан надвинул платок на глаза и опустил голову. Вряд ли бы кто его тут узнал - у кузнеца Аориками жил он уединённо, по город особо не шатался. Но осторожность не помешает. Если его схватят - останется лишь молиться о чуде. Потому что без чуда он всё расскажет, назовёт все имена. Палачи своё дело знают, а воля ломается у каждого - просто у кого-то раньше, у кого-то позже. Судье особенно торопиться некуда, самое страшное в его жизни уже случилось, дочь встала между ним и богами, и выбор свой он сделал.
        Дом у высокородного господина Миусихару был подстать двору - здоровенный, в два этажа, что по здешним меркам роскошь. И даже две мраморные колоны у крыльца, по моде Внутреннего Дома, поддерживали козырёк, выстланный бронзовыми листами. До блеска надраенные, сейчас они отражали заходящее солнце.
        Ждать пришлось недолго - колыхнулась завеса и на крыльцо вышел судья. Тучный, явно страдающий от гипертонии, он двигался медленно и осторожно, словно каждый шаг давался ему болью. Парадное одеяние - светло-голубой хитон, расшитый золотыми нитями, обвис на нём, точно парус в безветренную погоду. Голову охватывал серебряный обруч - знак носителя власти.
        Судья неторопливо сошёл по ступенькам - их было десять, Алан считал. Окинул взглядом море людских голов, пожевал губами. Потом хмуро произнёс:
        - Жители города Хагорбайи. Беда постучалась в мой дом. Единственная дочь моя Илазугги повредилась умом и оскорбила богов, совершив тем самым преступление и против города, и против всего Высокого Дома, и против государя нашего Уицмирла, да пребудут с ним сила и величие. Посему она не может более именоваться моей дочерью, ибо не может быть ничего общего между мною, слугою государевым, и оскорбительницей богов. Я отрекаюсь от родства с нею и лишаю наследства, звания и имени.
        Он махнул рукавом - и за его спиной произошло какое-то движение. Минуту спустя вывели из дома Илазугги. Та была в светло-зелёном платье, у ворота расшитом зигзагообразными серебряными нитями, изображающими молнии. Наряд невесты.
        Видимо, подарок жениха, принесённый сегодняшними сватами.
        - Я лишаю её наследства! - прокричал в толпу судья. Потом, отвернувшись, неразборчиво приказал что-то - и двое обнажённых до набедренных повязок рабов крепко взяли Илазугги за локти. Третий - тощий и жилистый дядька, чью шею украшал ошейник с серебряными бляхами, вынул откуда-то кривой, сужающийся к острию нож и быстро взмахнул.
        Ткань, только что бывшая парадным платьем, упала к ногам девушки. Под платьем ничего не было.
        Илазугги коротко охнула, дёрнулась - но рабы держали её крепко.
        - Я лишаю её звания! - продолжил судья, и парни, видимо, проинструктированные заранее, навалились, пригнули её голову к земле и развернули спиной к окружающим.
        В руке у жилистого дядька оказалась кожаная плеть - и тот с деловитостью, свидетельствующей о немалом опыте, нанёс первый удар. Девушка вскрикнула - и замолчала. Видимо, закусила губы.

«Господи, - шептал Алан. - Ну сделай хоть что-нибудь! Вмешайся, Господи! Помоги, как тогда, с Гармаем. Дай силу прекратить это непотребство!» Но силы не было. Стыда, презрения к себе, неспособному ни на что - сколько угодно. А вот шагнуть вперёд, вырвать плеть у негодяя, точным ударом сбить с ног, вырубить державших Илазугги рабов, схватить девушку в охапку, и… И что?
        Сквозь толпу? Или выхватить верный бластер? Но бластер остался в фантастических романах, читанных по молодости лет.
        А палач всё так же методично хлестал девушку, та лишь коротко стонала, не разжимая губ. Солнце уже почти опустилось за крыши домов, оставался лишь золотой краешек, но света хватало, чтобы ясно различить следы ударов, наливавшиеся злой багровостью.
        - Довольно, - распорядился наконец господин Миусихару, и палач, аккуратно обернув хвостатый ремень вокруг рукояти, спрятал плеть за пазуху.
        Но оказалось, это было только начало унижений, которые добрый папенька приготовил своей бывшей дочери.
        Рядом с палачом появился гладенький типчик в грязновато-белом одеянии. В правой ладони его отражал краешек уходящего солнца нож. А может, то была бритва.
        - Я лишаю её имени, - глухо сообщил судья и уставился в чисто выметенную землю.
        Парни развернули девушку лицом к типчику, слегка приподняли - и поставили на колени. Кто-то услужливо притащил низенький табурет, гладенький уселся на него и принялся за дело. Сгрёб роскошные, тёмно-каштановые волосы в пучок, взмахнул бритвой - и далее принялся уверенными движениями обривать голову. Порою он ошибался - и тогда на обнажившейся коже появлялся порез, тёмная кровь тоненькими струйками стекала на щёки, мокрые от слёз, расплывалась - и капала на землю.
        Шмяк. Шмяк. Шмяк.
        - И кто ж ей, бедняжке, ум-то растлил? - вполголоса пробормотал здоровенный дядька, стоявший рядом с Аланом. Судя по рукам - из квартала красильщиков. - Не могла ж сама до жути такой додуматься.
        - Да говорят, - сейчас же откликнулся сзади тощий старикашка, - ходила она на тайные сборища. Там какой-то волхв чужеземный её околдовал.
        - Да не только околдовал, - уверенно заявила крепкого вида баба, - а и попортил девственность её. Силой взял, а от такого и последнего ума лишишься. Точно знаю!
        - А жалко девку-то… - задумчиво протянула другая баба, одетая нарядно, как на праздник. - Виновата, спору нет, но что ж так мучить-то?
        - Все вы, бабы, дуры, - внёс ясность мудрый старикашка. - Жалеешь, а того не смыслишь, что судья-то боле прочих дочку милует. Он же её этой мукой от божеской кары спасает. Авось, понравится наказание богам, утихнет их месть и оставят они девчонку в покое. А не то бы сами разобрались. Чёрную лихорадку бы наслали, кровососущих духов подселили, а то бы и казнь в муравьиной яме подстроили. А так
        - и жива останется, и здорова… Не отец её зверь лютый, а тот волхв-чужеземец…
        Алану казалось, что все смотрят на него. Но он ошибался - смотрели на то, что происходило у крыльца. А там продолжалась свистопляска. Цирюльник - если Алан не ошибся насчёт ремесла гладкого типчика, - принял от кого-то ночной горшок и опрокинул его на обритую голову девушки. Запах распространился мгновенно - как раз поднялся ветерок, из тех, что бывают здесь на закате, предвещая скорое наступление ночи.
        - А теперь выслушайте моё решение, - объявил господин Миусихару, когда все надлежащие церемонии завершились. - По праву, данному мне государем, я мог бы лишить преступницу жизни, и то было бы сообразно законам Высокого Дома и древним установлениям сей земли. Но поскольку здесь оскорблённой стороной выступают боги, то и решил я загладить причинённый им вред. Я отдаю эту, лишенную имени, в храм великой богини Иманаиди. И пусть послужит она богине тяжким рабским трудом, искупая тем самым обиду и отводя справедливый гнев богов от нашего города.
        Алан дёрнулся как от пощёчины. Великая богиня Иманаиди ведала плотской страстью.
        Жрицы её, напившись в полнолуние чего-то наркотического, отдавались во тьме храма паломникам. Тем, кто предварительно сделал достаточный взнос… расценки у великой богини были серьёзные. Но и результат обещался нехилый: совокупившись со жрицей Иманаиди, стареющие мужчины, по слухам, обретали утраченную прыть.
        Хорошо ещё, если Илазугги будет там всего лишь таскать воду с колодца, мыть полы и растирать зерно… А то ведь…

«Господи! - вздохнул он обречёно, - ну зачем Ты так? Неужели иначе нельзя? Я не знаю Твоих путей, но ради Твоей любви к нам… неужели Твоя воля в этом? Матерь Божия, ну хоть Ты скажи Своему Сыну… Господи, прости мне это… но принять Твою волю на такое - не могу. Или… Или Ты всё-таки что-то сделаешь… пускай я даже никогда о том не узнаю, но Ты спаси девчонку, ладно?» Его дёрнули за рукав. Рабыня Анигидах, просочившись сквозь толпу, шепнула:
        - Господин, пора уходить. Прежде, чем уйдут остальные.
        Он сумрачно кивнул и, пытаясь никого не толкнуть и не оттоптать ничьи ноги, двинулся вслед за женщиной. Никто, впрочем, не обратил на них внимание - все слушали судью, который, велев увести «эту, без имени», обратился к толпе с заключительной речью.
        - Но ведомо мне, что та, кто была мне дочерью, не своим умом додумалась до оскорбления богов. Есть люди, которые вовлекли её во зло, эти люди таятся в нашем городе, и, клянусь богами, я отыщу их. А тот из вас, кто укажет мне на них и представит верные доказательства, получит дюжину серебряных докко.
        Дёшево всё-таки оценил его судья.

13
        Ночью не спалось, а днём одолевала сонливость. А ещё больше - скука. Вот так сидеть, думать… чем ещё заняться? Газетку «Огхойские ведомости» не почитаешь, инфор тебе о новостях Внутреннего Дома не расскажет. Самое обидное, что и писать нечем и не на чем - все принадлежности остались в той деревне, в Аргимге. Как и писцовая лицензия. Полезная была дощечка, что уж говорить. Пригодилась бы в дороге.
        В дорогу тянуло. Здоровье вроде бы уже позволяет, но надо ждать запропастившуюся тётушку. Две недели прошло, а сколько осталось? Как минимум столько же, а максимум вообще не определён. Она велела уходить, только если не вернётся через две луны.
        Уходить, не попрощавшись, он не хотел. Совершенно не по-людски вышло бы. Тётушка Саумари, властная, язвительная и грубоватая, была куда интереснее всех прочих, с кем тут пришлось встретиться. И ощущалось в ней нечто… не магические способности, конечно, не аура и не харизма - скорее, какая-то непонятная причастность.
        Скука давила. Молился, ясное дело - но долго молиться всё равно не удавалось, внимание быстро рассеивалось, всплывали в мозгу обрывочки воспоминаний - большей частью неприятные. Вроде бегства из Хагорбайи. Минута слабости, да. И каялся он за неё в молитвах, но легче не становилось. Нельзя, нельзя было принять такую помощь…
        Он позвал Гармая. Раз уж выдалось столько свободного времени, с мальчишкой надо бы заниматься. Сперва - грамота «гаяни», потом счёт, начатки географии… Как бы ни сложилась тут его дальнейшая судьба, а пригодится.
        Но оказалось, что это только у Алана бездна свободного времени, а у некоторых - дел по горло. Что тётушка уехала, работы не отменяет. И бочки наполнять, и двор мести, и крышу чинить, и столбы воротные снизу погнили, починки требуют… и в городе у него дела. Загрузил - и умчался, пятками сверкая.
        Алан сам не заметил, как провалился в сон. Казалось бы, только что сидел в тени на чурбачке, прутиком чертил в пыли извилистые кривые - и вот уже упала на землю душная ночь, зажгла над затихшей Хагорбайей светильники звёзд… А в доме кузнеца Аориками люди толпятся. Самые близкие, самые верные… Даже высокородный Хигаури, командир городского гарнизона, рискнул выбраться.
        - Уходить тебе надо, Наставник, и поскорее, - глядя в сторону, сообщил он. - Сам видишь, что в городе творится. Я, прости, помочь ничем не смогу, на воротах люди из городской стражи поставлены, подчиняются господину Миусихари. И как с восходом откроют ворота, так всех выходящих проверять будут. Ох, не пройдёшь ты проверки, Наставник… Хорошо хоть примет твоих пока не знают. Но это ненадолго, всегда какая-нибудь сволочь найдётся.
        - А другие пути? - устало поинтересовался Алан. - Ну, может, подземный ход есть… или вот в похожем случае у нас одного вестника по городской стене в корзине спустили…
        - Может, и есть в городе подземные ходы, - хмыкнул начальник гарнизона, - только мне про то никто не докладывал. А сам я не озаботился, уж прости. Видишь ведь, времена давно уж мирные стоят, осады никакой опасаться незачем. Солдаты обленились, с оружием упражняться их только плетью и заставишь… Что же до корзины со стены, это ж надо, чтобы по ту сторону наши были, верёвку закрепили бы и перекинули. И к тому же судья не глупее нас… вполне мог своих людей выслать стены стеречь. Тому вашему проповеднику, видать, повезло… или Господь сильно помогал.
        Алан опустил голову. Вариантов не находилось. Даже Гармай - и тот молчит, не выскакивает с предложением разных боевых глупостей. Взрослеет мальчик…
        Колыхнулся дверной полог, толпа чуть раздвинулась, и в горницу, опираясь на свой знаменитый посох, вошёл старый волхв Сианиари. Вот уж кого Алан сейчас менее всего хотел видеть. Охоч старик был до философских споров, и ведь выбрал же время. «Не до грибов, Петька» - вспомнился вдруг старинный анекдот.
        - Дело-то понятное, - без предисловий заявил волхв. - На подземные ходы не надейтесь, их всего-то два и было, один из дворца наместника, другой из храма Господина Бурь. И оба ещё полторы дюжины лет как обвалились. Тогда на кровавую луну было трясение земли, Хозяин Недр, понимаешь ли, возбудился. Но ты, Аалану, не тревожься. Выспись лучше. Утречком я вас с парнишкой воротами проведу, и всё хорошо будет.
        - Проведёшь? - язвительно скривился Алан. - С помощью своих духов? Ты это мне предлагаешь, вестнику Бога Истинного?
        - Уж всюду тебе духи мерещатся, - старик отмахнулся от его слов точно от назойливой мухи. - Дело-то невеликое… мелкое дело, можно сказать. И без духов обойдёмся… Сам проведу, своей сноровкой.
        - Как проведёшь? - тут же без спросу влез Гармай. Добро ещё при своих… а то ведь вся конспирация насмарку… не должен по здешним понятиям раб говорить, прежде чем хозяин не позволит. А ещё ведь своим разбойным опытом кичился… сопляк…
        - Да с купцом одним, - охотно пояснил волхв. - Из Хайлассы, овец тут закупал.
        Завтра погонит их… великая дюжина овец-то. А со мной он уговорился, что схожу с ним в Хайлассу, жену его от почечных болей излечу. Обещал хорошую награду.
        - А как же стража на воротах? - обеспокоился Гармай. - Проверять же будут…
        - А то, внучек, моя забота, - ухмыльнулся старик. - И не встревай во взрослый разговор, а не то…
        Тупик был со всех сторон. Оставаться в Хагорбайе - значило поставить под нож всю общину. То, что судья не успокоится, пока не перероет весь город - это и ёжику понятно. Принимать помощь волхва - значило воспользоваться колдовством.
        - Имей в виду, - заявил он, - что непрестанно буду молиться в уме Истинному Богу. А ты успел уже на опыте убедиться, что все эти ваши духи не выносят Его имени.
        - Сказал же - без духов обойдусь, - волхв изобразил голосом обиду. - Молись сколько влезет, мне то не помеха. …Отара у купца и впрямь оказалась знатная - заполонила всю улицу. Кудлатые, грязные овцы и бараны, вонь столбом. Пастухов было немного, всего-то человек пять - Алан точно не разглядел. Но дело своё они знали. Не позволяя подопечным разбредаться в стороны, повели к городским воротам. Время купец рассчитал так, чтобы поспеть чуть раньше открытия. Торопился, видно, к больной жене.
        Старый волхв решительно взял Алана и Гармая за руки - и поставил их в самой середине отары. Овцы поначалу беспокойно косились на нежданных соседей, но старик цыкнул на них - и животные тут же потеряли к людям всякое внимание.
        Алан, читая про себя утреннее молитвенное правило, нет-нет да и косился на стражников у ворот. К старику у них ни малейших претензий не возникло, старика знали и, несомненно, побаивались. А вот и пастухов, и купца, неказистой внешности мужчинку, детально о чём-то расспрашивали. Алан успел заметить, как блеснула в лучах восходящего солнца серебряная монета - и тотчас же скрылась в ладони начальника стражи. После этого отара неторопливо затрусила вперёд.
        Двинулись и Алан с мальчишкой, каждую секунду ожидая изумлённого оклика.
        Но оклика не было. Едва ли не час они шагали в окружении овец, дыша пылью.
        Скрылась из глаз городская стена, вылезло над грядой синевато-зелёных холмов рыжее солнце. И лишь тогда старый волхв, протолкавшись сквозь овечью толпу, тронул их за руки.
        - Довольно. Пойдёмте-ка в сторонку.
        - Что ты сделал? - отойдя на десяток шагов от растянувшейся по дороге отары, спросил Алан.
        - Да так, - беспечно махнул рукой старик. - Шли себе бараны за ворота.
        - Бараны?
        - Бараны, бараны, - кивнул волхв. - Я им вместо вас баранов показал. Баранов они и увидели. И купец тоже баранов видел, и работники его. Хорошо, отара большая, на глаз парой больше, парой меньше, не заметишь… Ну, прощайте, пора мне…
        Может, когда и свидимся… И помни, Аалану - я твоему Богу не враг.
        И вспыхнуло над головой старика солнце, длинные седые кудри на миг позолотели… а потом стало горячо щекам. …Да, щёки напекло. Вместе с головой. Изрядно же он сна ухватил - солнце заметно сместилось, и там, где была спасительная тень, сейчас плескалось жаркое золотистое озеро света. К полудню оно станет совсем белым - как песок пустыни на старинной фотографии.
        Алан поднялся, крутя головой и соображая, куда лучше перекатить чурбачок.
        Пожалуй, за дом.
        Но тут в ворота деликатно постучали. Хоть Гармай и распахнул их с утра, но посетители, очевидно, робели старой ведьмы.
        - Не заперто, - крикнул Алан. - Входи, добрый человек.
        И добрый человек не замедлил войти.
        Был он высок и широк в кости, чёрные кудлатые волосы перевязывал на затылке шнурком, а бычью шею его охватывал кожаный ошейник. Из одежды на нём только и имелось, что давно не стиранная набедренная повязка. Грудь густо поросла, но почему-то не чёрным, а рыжим волосом, а мышцы бугрились как у циркового борца.
        Войдя на двор, человек окинул Алана долгим, внимательным взглядом и, опустив голову, пробубнил себе под нос:
        - Мне бы это… госпожу Саумари.
        Ну, всё с ним было ясно - очередной страждующий, до которого ещё не докатилась весть о ведьминой командировке.
        - Должен огорчить тебя… - вздохнул Алан. - Госпожа Саумари в долгой отлучке, и вернётся не ранее, чем спустя половину луны, а то и позднее. К больному её позвали, в северные края.
        - Вот так всегда… - скривился, точно от недозрелого яблока, посетитель. - Всегда! И досталась же мне злая судьба…
        - Как тебе имя, добрый человек? - полюбопытствовал Алан. - И какое дело привело тебя сюда?
        В принципе, всё уже было сказано - нет тётушки и долго не будет, позже приходи.
        Но вот так просто отшить человека казалось неприличным. Тем более рабский ошейник… Алан не раз ловил себя на том, что перед здешними рабами чувствует какую-то непонятную вину. Словно лично он, Ёлкин Алан Викторович, обратил их в рабское состояние. Интеллигентские комплексы, посмеивался он над собой. Как оно в восемнадцатом веке началось, так и длится… проще надо быть, проще. Но каждый раз, разговаривая с человеком в ошейнике, он давил в себе смущение.
        - Хаонари меня кличут, почтенный, - тихо поведал пришелец. - А дело у меня такое
        - зубами маюсь. Вон, - ткнул он грязным пальцем в щёку. - Четвёртый день как не отпускает. Я уж и богине Гоуманиди молился, и золу в тёплой воде размешивал, полоскал, а оно всё хужее и хужее. Одна осталась надежда, на госпожу Саумари.
        Сильная она ведьма, такие заклятья знает, что…
        - Не повезло тебе, - сочувственно кивнул Алан. - Но знаешь, госпожа Саумари, отбывая, всем просила передать, чтобы с мелкими болячками шли к бабке Хигурри да бабке Миахисе, они справятся.
        - К баабкам, - недовольно протянул Хаонари. - Бабкам платить надо, монетой али едой какой, а где ж мне взять-то? Сам видишь, - провёл он пальцами по ошейнику,
        - в рабском я звании. Госпожа-то Саумари добра, она и в долг полечить может, а эти - да скорее удавятся. Нет, почтенный, одна у меня была надежда, да и та лопнула, чисто пузырь бычий.
        Его убитый вид совершенно не вязался с могучей внешностью. Алан лишний раз подумал, что было бы тут с ним самим, не реши он в свой последний отпуск стоматологические проблемы. Тоже бы по ведьмам бегал?
        - Знаешь что, Хаонари, - решил он наконец, - я могу тебе одолжить денег, на лечение. Сколько эти бабки запросят? Полудюжины медяшек хватит?
        - Нет, почтенный, - грустно пробасил Хаонари, - не возьму я твоих монет, отдавать-то нечем. Ничего своего нет, окромя повязки, да и то - хозяин дал, господин Заулай.
        Он вновь помолчал, прямо на глазах наливаясь пепельной скорбью. Потом продолжил:
        - Не помогли бы мне твои деньги. Или потерял бы я их, или бы хозяин отнял. Такая уж мне злая судьба досталась. Всю жизнь страдаю, мучаюсь, и во всём мне не везёт. - Помолчав, он добавил: - Несправедливо как-то всё устроено. Одному радости, другому беды. Вон у хозяина моего, господина Заулая - у него сроду зубы не болели, хоть и старый уже. Ему, господину, и еда сладкая, и две жены его ублажают, старая да молодая, и денег навалом. Ещё бы, старшина квартала красильщиков, все заказы через него идут и серебро к рукам так и липнет. А мне сызмальства - плети да розги, тяжкий труд и болезни… Нет, точно тебе говорю - несправедливо земной круг устроен. Неправильно его боги вылепили.
        Алан молчал. Что тут было сказать? То есть очень много что было, только вот обещал же он старухе временно завязать с проповедью! Тем более, что скоро отсюда уходить, с этим рабом печального образа всё равно толком не повозиться, не разъяснить даже самые основы христианской веры, не говоря уже о подготовке к крещению.
        А кроме того, что-то смущало его в словах бедняги Хаонари. Проскальзывала некая нотка… еле уловимая интонация.
        - Послушай, почтенный, - меж тем спросил зубострадалец, - а тебе-то имя как?
        - Имя мне Алан, и гощу я у госпожи Саумари, лечит она меня от тяжёлой болезни.
        - Доводилось слышать, - кивнул Хаонари. - А правду про тебя говорят, что ты людям о каком-то Истинном Боге рассказываешь? Что же это за такой особенный бог?
        У Алана зачесался затылок. Вот и прямой вопрос. Точь-в-точь по апостолу Петру:

«будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением». Отмолчаться? И значит, Хаонари всюду разнесёт, что чужеземец Алан испугался своей веры?
        - Что ж, отвечу, - без особой радости начал он. - Я действительно явился на земли Высокого Дома, чтобы принести известие об Истинном Боге, Создателе всего, что существует.
        - А как же наши боги, которых мы почитаем? - удивился Хаонари. - Разве ж не они землю вылепили?
        Пришлось объяснять о падении демонов, об идолах и жертвах… Он увлёкся, говорил долго и обстоятельно, приводил яркие примеры и неожиданные сравнения. Только изредка пробегала по краю сознания осторожная мысль: а поймёт ли невежественный раб все эти хитросплетения? С другой стороны, если Господь прикоснётся к его сердцу… ведь именно простецам и детям открывается Истина…
        Хаонари слушал очень внимательно, не перебивал, лишь изредка спрашивал о непонятном. И лишь когда Алан, утомившись, сделал длинную паузу, поинтересовался:
        - Скажи, господин, а откуда ты всё это знаешь? И откуда пришёл к нам?
        Вопрос был совершенно закономерный, и Алан привычными словами принялся рассказывать о далёкой-далёкой земле, отделённой обширным океаном от западного побережья Высокого Дома, о том, что лишь особые корабли, которых пока тут не умеют строить, способны пересекать безбрежное морское пространство, и что ему повезло попасть на такой корабль, чтобы принести здешним людям слова Истины.
        Хаонари не стал допытываться о деталях, об устройстве корабля, о том, в каком порту тот причалил, сколько лун был в пути. Вместо этого выпалил самое главное, что, видимо, волновало его более всего остального:
        - Скажи, господин Алан, ты вот говорил, что Истинный Бог возлюбил род людской. А как Он к нам, к рабам относится? Когда Его царствие на земле наступит, мы по-прежнему будем принадлежать нашим господам?
        Вид у него был как у ребёнка, который, затаив дыхание, ждёт: купят ли ему вожделенный пломбир или затянут скучную песню о гландах, бронхите и поведении.
        - Бог любит всех, - твёрдо сказал Алан. - И нет для Него никаких различий, свободный ли ты человек, раб ли, молод или стар, мужчина или женщина, подданный Высокого Дома или степной варвар. Всех Он любит и не делает между нами тех различий, по каким мы сами себя считаем выше или ниже. Для Бога все мы равны.
        Вот у тебя пальцы на руке. Мизинец - он не такой, как указательный, он послабее, да? Но какой из них ни отрежь - болеть будет одинаково. Раб точно так же может соединиться с Господом, как и свободный - если того захочет, если пойдёт путём спасения. И получит высшую свободу, потому что Истина делает человека свободным.
        - Да… - мечтательно протянул Хаонари. - В голове не умещается. А скажи, вот в этой твоей стране Терре, откуда ты родом, там рабы есть?
        - Нет у нас рабов, все свободны, - признался Алан. - И давно уже, более чем дюжину дюжин лет.
        - А до того?
        Ну и как ему в двух словах курс мировой истории прочесть?
        - Раньше, как и у вас, были и господа, были и рабы, - признал Алан. - Но потом много чего у нас случилось… Не в этом суть. Ты вот что пойми: если веришь Богу Единому, Который любит нас всех, то как же можно владеть, будто вещью, живым человеком, которого возлюбил Сам Создатель мира? Нехорошо это, не вяжется это ни с верой, ни с любовью, ни с надеждой воскреснуть в вечной радости.
        - И что? - хмыкнул Хаонари. - Чего ж тут не понять?
        - А то, что и у нас это многие люди благородного звания поняли, начали стыдиться рабства. Может, поэтому и жизнь наша стала меняться. По-разному, конечно. В чём-то к лучшему, в чём-то наоборот… В общем, теперь на Терре рабов нет, по закону у всех одинаковые права. Только ты не воображай, будто у нас одно сплошное счастье. Всяких бед хватает. Есть богатые и бедные, есть добрые и есть жестокие… есть здоровые и больные… и властители наши бывают несправедливы и глупы… Трудно даже сказать, лучше стало или хуже… Но вот так, чтобы кто-то кому-то как вещь принадлежал - такого больше нет…
        Взгляд Хаонари сделался вдруг цепким. Сейчас он напоминал уже не мальчонку, мечтающего о мороженом, а карточного игрока, для которого на этом ходу решится многое.
        - Почему же, коли рабство неугодно Истинному Богу, Он его терпит? - глухо выговорил Хаонари. - Почему не прекратит Своей силой? Сам же учишь, будто всемогущ Он. Даже Хозяин Молний, хоть и слабоват в сравнении с Истинным Богом, а может каждого хозяина огнём небесным шарахнуть.
        В глазах его появилось мечтательное выражение. Сразу вспомнилась старая и мудрая книга. «Нет, - сказал Румата, - я не дам вам молний…» - Не всё так просто и быстро, Хаонари, - терпеливо начал Алан. - Господь уважает нашу свободу и потому не может насильно избавить нас от нашего же зла. Мы должны преодолеть его сами, и это долгий путь. В нашей земле великая дюжина лет прошла, прежде чем верующие в Истинного Бога поняли: рабства быть не должно. Господь не учил воевать с рабовладельцами. Напротив, Он устами вестника Своего сказал, что рабы, которые уверовали, должны оставаться в том же звании, в каком были избраны. И не надо им стремиться всеми правдами и неправдами избавляться от своих ошейников. И тем верующим, у которых есть рабы, Господь велел быть милосердными с теми, умеряя строгость и помня, что они и сами - рабы Всевышнего… Пойми, Хаонари, есть свобода внешняя, а есть внутренняя - свобода в Господе. И внутренняя свобода в дюжину дюжин раз важнее. Если, к примеру, уверуешь ты сердцем, то не о том должна быть твоя забота, что принадлежишь телом господину Зиулаю, а о том, чтобы поступать по
совести, душу свою выращивать, как жемчужину… в подарок Богу Истинному… потому что земная жизнь твоя - это только подготовка к вечной жизни, к вечной радости перед лицом Божиим. А готовиться - оно порой нелегко бывает. Знаешь присказку: корень горек, да плоды сладки?
        Хаонари поскучнел. Он стоял молча, изучал пыль под ногами - сколько ни подметал Гармай, а каждый день ветром наносило. Потом, отрешившись от своих мыслей, поднял на Алана взгляд.
        - Что ж, благодарю, почтенный, за интересный рассказ. Я слушая, даже о зубах своих проклятых забыл, да вот теперь снова дёргает. Пойду я, пожалуй… а то господин мой шкуру с меня спустит. Значит, говоришь, не ранее чем через пол-луны госпожу Саумари ждать? Ну ладно, ладно…
        Неуклюже поклонившись, он повернулся и быстро вышел из ворот. Только следы в пыли оставил. Внушительные следы. Обувь, пожалуй, годилась бы ему сорок седьмого размера… будь у него вообще обувь.

14
        - Как чувствуешь себя, господин? - Гармай тревожно заглянул ему в глаза. - Голова не кружится?
        - Да ничего вроде, - Алану и самому хотелось это верить. - Устал малость, а так всё в порядке.
        - Тогда пошли… скоро отдохнём, как место подходящее найдётся… а пока торопиться надо. Как бы не углядел кто…
        Алан молча кивнул, и они двинулись дальше. На всякий случай шли не по самой дороге, а метрах в пятидесяти левее. Тут, конечно, мешалась трава, местами доходившая до пояса, да и земля под ней напоминала дуршлаг, по которому долго и бессмысленно лупили молотком. Кочки, рытвины, кротовьи норы… Зато здесь их вряд ли кто увидит с дороги… если только специально приглядываться не станет.
        Понятное дело, от легиона так не скроешься, но когда он ещё будет, легион…
        Гармай, однако, считал, что тянуть больше нельзя. Ещё день - и мышеловка захлопнется. Алан, подумав, решил довериться чутью парня. Тот ориентировался в ситуации как рыба в воде… вернее, как молодой дельфин с включённой спасательской функцией.
        Солнце уже изрядно поднялось над горизонтом, а прошли они с восхода всего-ничего. Гармай, примерившись к возможностям своего господина, не наращивал темп. И обещанные полдня пешего пути грозили затянуться до заката. Тем более, расстояние удлинилось на половину окружности городской стены. Гармай решил на всякий случай выйти северными воротами, обогнуть город степью, а дальше уже двигаться параллельно южной дороге. Если кто и заметил их, выходящих, то на допросе уверенно заявит, что двигались беглецы на север. В меннарские земли, должно быть.
        Снова бежать… если это неспешное ковыляние можно назвать бегством. Впрочем, Алан уже начал привыкать к такому жизненному ритму. Нормальное миссионерское турне. Бежишь из одного города в другой, доводишь дело до необходимости скрыться - и пожалуйста, все дороги по твою душу. В Таораме тоже надолго не зацепишься… тоже случится какая-нибудь пакость.
        Жизнь, ещё недавно такая лениво-скучная, вдруг опомнилась и как бешеный конь понеслась галопом, не разбирая, куда. События накладывались друг на друга с такой скоростью, что Алан едва успевал фиксировать их. А уж обдумать - и вовсе было некогда.
        Всё началось на третий день после визита скорбного зубами Хаонари. Гармай, после завтрака убежавший в город - «на базар, закупиться кой-чем» - вернулся после полудня. Быстро вошёл в горницу, разбудил клевавшего носом Алана.
        - Хватит спать, господин. Беда. Там такое в городе…
        - Что? - Алан раздражённо уставился на мальчика. Снилось что-то милое, домашнее
        - то ли снежная баба, то ли зачёт по библейскому ивриту в университете. - Что стряслось?
        - Да уж стряслось, - поспешил слить информацию Гармай. - Бунт в городе, вон чего. Рабы восстали. Дома высокородных жгут, городскую канцелярию погромили, знатных людей режут. Тут-то у нас ещё тихо, богатых в округе не больно-то много.
        А возле главной площади чего творится… Я на базаре потолкался, много чего услышал. Знаешь, сразу в разных местах вспыхнуло. Будто заранее знали. На восходе солнца, едва городские ворота отворили. Их такие толпы… в городе рабов-то, почитай, поболе, чем свободных будет. Ну, не все, конечно, поднялись, но многие. Говорят, четыре великие дюжины… Врут, может, но я сам орды ихние видел. Пьяные, с оружием. Они ведь первым делом, до света ещё, на гарнизон двинули, а какой тут гарнизон… смех один. От силы дюжина дюжин солдат, и те дрыхнут. Ну и вырезали подчистую, саблями разжились, копьями. А с восходом уже и в знатных домах началось. А знаешь, кто у них главный, у бунтовщиков? Нипочём не догадаешься. Урод этот, кто к тебе тогда приходил. Хаонари, раб старшины красильщиков. Видели его, как он командует.
        Новости чем-то напоминали камни гостеприимной деревушки Аргимги. Так же больно лупили, только от них голову ладонями не закроешь. Вот тебе и страдалец, обиженный мировой несправедливостью. Наверняка уже тогда всё подготовил. Судя по рассказу мальчишки, восстание явно спланировано заранее. Выходит, незадачливый мужичина - лидер какой-то подпольной рабской организации? Местная разновидность Спартака? А приходил зачем? Действительно зубы разболелись? Действительно не знал, что тётушка в отъезде?
        - А как же городское начальство? - убито спросил он. - Стража, темница?
        - Толком не знаю, - замялся мальчишка. - Разное люди говорят. Вроде, начальствующего над налоговой палатой, высокородного господина Хиусси, на кол посадили, да перед тем на руках пальцы отрезали. Начальствующего над гарнизоном в его же доме сожгли, с семейством всем и слугами, которые к разбойникам присоединиться не пожелали. А городской глава, высокородный господин Гаймаизи, вроде как успел бежать. И начальник городской стражи. Что с судьёй, никто не знает, но дом его пожгли. Так что нет теперь властей в городе. А на базаре торгуют только мелочью всякой, серьёзные купцы закрылись, товар увозят.
        Гармай помолчал, потом добавил:
        - Ты, господин, вон чего… посиди-ка лучше в подвале, туда уж точно никто не сунется. А я опять побегу, разузнаю новости.
        - Я тебе побегу! - вскинулся Алан. - Совсем сдурел? В городе погромы, кровь льётся, а он «побегу». Ни шагу отсюда, понял?
        - Господин, - без всякой обиды в голосе, но очень твёрдо сказал Гармай, - ты уж прости… но так надо. Разузнать надо, что да как. Иначе мы тут очень скоро пропадём. Да и не бойся за меня, цел буду. Кровь-то она льётся, да больше благородная. А во мне самая обычная, рабская, кому я нужен?
        И не договорив, смылся. Не хватать же… да и как его схватишь, такого шустрого?
        Алан не то что на иголках сидел - казалось, иголки истыкали всё его тело, от макушки до пяток. Молился, бросал, считал до тысячи… вспоминал сложнейшую систему спряжений глаголов в языке миужи - самом распространённом в Ги-Даорингу… и каждую минуту вздрагивал: что с мальчишкой? Жив ли?
        Вернулся тот к вечеру, совершенно невредимый, не считая нескольких царапин.
        Первым делом закрыл ворота на засов. Потом поделился новостями. Оказалось, часть восставших рабов двинулась за город, громить сельские усадьбы, а остальные, в том числе и великий вождь Хаонари, остались в городе. И далеко не все упились в стельку - на ворота выставлены караулы разбойников. Среди рабов нашлись и грамотные - им велено пересчитывать и описывать награбленное имущество.
        Вылавливают всех, кто владеет рабами. Зарезаны все пойманные храмовые жрецы.
        Сколько улизнуло, никто не в курсе. К восставшим рабам примкнула и городская чернь - эти не упустят возможность пограбить. Живут днём сегодняшним.
        - А самое главное, - растеряно сказал Гармай, - люди Хаонари на базарной площади прокричали. Они, значит, не просто так восстали, а исполняя волю, представь себе, Истинного Бога. Дескать, Ему неугодно, что есть на земле рабство, и велел Он посланнику Своему, Хаонари то есть, это дело прекратить. Всех, кто рабами владел - под нож. Отныне все рабы Высокого Дома объявляются указом Хаонари свободными. И причитается им из имущества бывших хозяев соразмерная часть.
        - Вот это и называется «приплыли», - последнее слово Алан произнёс по-русски, но Гармай понял.
        - «Приплыли» и есть, самый настоящий. Смекай, господин, они ж ещё только во вкус вошли. Как все знатные дома пограбят, так и за незнатные примутся. И к нам придут. Тётушка хоть и не из высокородных будет, а дом, сам видишь, большой, добротный… она поведала, от какого-то купца ей достался. Уж точно решат, что серебро тут имеется, а то и золото… - он надолго задумался, потом продолжил: - Конечно, по первости-то заклятий побоятся, верят же, будто тётушка дом свой предохранила колдовством всяким-разным. Но потом осмелеют. Будь она тут, уж она бы им показала… но тут только мы, и про то многим ведомо. А ты к тому же владелец раба получаешься… В общем, думать надо. Бежать бы нам из города, да нельзя, разбойные караулы никого не выпускают. И такого, как дедушка Сианири, тут нет, под видом баранов никто нас не выведет.
        Говорил он вполне разумно, и оттого лишь тяжелее становилось на душе. Если уж Гармаю отказала такая привычная бесшабашность - значит, попали они крепко.
        - Да и тётушку дождаться бы стоило… И дом бросать нехорошо, - добавил мальчишка.
        - Разграбят же.
        - Будем молиться Тому, без Чьей воли ничего не делается, - вздохнул Алан. - Ничего другого нам ведь всё равно не остаётся.
        Гармай вновь задумался, потом нехотя кивнул.
        Когда ноги уже были готовы отвалиться, а бесконечные стебли перед глазами начали растворяться в радужном сиянии, Гармай соизволил таки объявить привал. Они давно уже обогнули городскую стену по длинной дуге и изрядно продвинулись на юг.
        Отсюда дорога едва виднелась, зато прекрасно слышалась - мычали волы, блеяли овцы, ругались люди, скрипели тележные оси. Много было желающих подальше убраться из Огхойи. Боялись всего - и душегубов, которых доблестному городскому главе вроде как удалось рассеять, и легиона, что, по слухам, направляется сюда из Внутреннего Дома наводить государев порядок. Людям не слишком верилось, что все разбойники угодили на колёса - напротив, шептались, будто большая часть их, под предводительством безумного Хаонари, ушла в степи - то ли на юг, то ли на запад, и значит, пламя вот-вот снова вспыхнет. Что же касается государева порядка, приближающегося с легионерской скоростью, то далеко не всем хотелось познакомиться с ним поближе. Беднота устремилась в сёла, к родственникам. Да и купцы, кто поумнее, старались переправить товар в более спокойные места - всё равно здесь ещё долго не будет хорошей торговли.
        - Много не пей, господин, - Гармай протягивал ему деревянную кружку, где воды было наполовину. - Нам же идти ещё… вот, лучше сушеных ягод зиари пожуй, от них бодрости прибавится.
        Мальчишка как-то незаметно перетянул на себя главную роль, и Алан не спорил.
        Пусть командует тот, у кого воля помощнее, да и практического ума побольше.
        Так ошибиться с этим подлецом Хаонари! Так распустить перед ним пёрышки, так разлиться соловьём про свободу и любовь… Итог соловьиной песни - сотни зарезанных, посаженных на колья, сожжённых в собственных домах. А днями после - растянутых на колёсах. Ему вдруг подумалось, что Гармай, может, потому и решил идти в стороне от дороги, чтобы не видеть этой пакости. Хотя, по им же принесённым слухам, колёса всё больше вдоль северной дороги поставлены… хотя, наверное, и здесь имеются. Алан рассеянно покрутил в пальцах стебель травы миалгу, завязал на нём пару узелков - чтобы хоть чем-то себя занять. Можно считать, повезло - за весь этот безумный год ему так и не довелось увидеть колесованных. А то бы они и в ночные кошмары просочились. Знал он за собой такое свойство. Впрочем, может, как раз и не надо щадить душу? Посмотреть на тех, кто из-за него, да, именно из-за него корчился в невыносимой муке…
        - На тебе совсем лица нет, господин, - встревожено заметил Гармай. - Опять голова кружится?
        - Нет, всё в порядке. - Он отбросил перекрученный стебель. - Просто вспомнилась разное… не слишком приятное. Пойдём, может, помаленьку?
        Упомянутое неприятное, ясное дело, тут же всплыло в мозгу.
        Началось всё стуком в ворота. Раньше те всегда были распахнуты днём, но теперь они с Гармаем решили запираться. Вернее, Гармай решил.
        - Так хоть от всякой мелкой сволочи обережёмся, - рассудительно пояснил он, - которой пограбить хочется, а ворота сломать - пальчики коротковаты. Это я не о душегубах Хаонаревых… те-то церемониться не станут. Но просто всякая пьянь и шелупонь…
        В ворота стучали. Не так, как жаждущие исцеления у ведьмы - стучали громко, увесисто. Гармай молча ухватил топор, сунул Алану в руки заострённую ещё вчерашним вечером палку и крадущейся походкой пошёл смотреть, что да как.
        Напоминал он сейчас тигра-подростка, вышедшего на первую свою охоту. Хотя, учитывая его буйное прошлое - не первую.
        Вскоре он вернулся. Лицо его точно лишилось загара - выцвело и посерело, как присыпанное пеплом.
        - Знаешь, господин, - сказал он тихо, - там Хаонари. И разбойников при нём пара дюжин. Тебя требуют.
        Заныло в груди. Ну вот, значит, и пришёл час. И самое правильное - вспомнить о воле Божией и не дёргаться. Может, и обойдётся ещё, а нет - значит, нет.
        - Открывай ворота, - велел он. - Иначе просто забор сломают и дом подожгут. И топорик-то положи. Если что, всё равно не отобьёмся. Много их…
        - Да это ж рабы! - возмутился Гармай. - Что они могут-то? Из них, почитай, никто и копья-то боевого в руках не держал. Да я их…
        - Уймись, - остудил его Алан. - Раз уж Хаонари их предводитель, то явно не дурак. И охрану свою не из тех набирал, кто до того полы в господском доме подметал. Не справимся мы. Поэтому вот что. Слушай и запоминай. Если начнут меня рубить, в драку не рвись, а делай отсюда ноги. Понимаю, как тебе этого не хочется, но я того требую. Именем Бога Истинного, понял? И беги в обратно в Хагорбайю, расскажи, что стряслось, расскажи, как Хаонари слова об Истинном Боге извратил и что ложь его всюду опровергать нужно. Главным в общине, скажи, пусть кузнеца Аориками поставят, я так велел. Он справится. А потом сюда возвращайся.
        Может, приедет тётушка Саумари. Будь при ней, защищай её. Нет у нас с тобой здесь никого ближе, чем она. Ладно, - потрепал он его по густым волосам, - может, и не случится беды. Беги, открывай ворота. …Хаонари трудно было узнать. Разве что по фигуре и сумрачному взгляду. А так - золотистый хитон до пят, пунцовая окантовка, лоб охватывает золотой обруч, в золото вставлены сверкающие камушки, то ли изумруды, то ли топазы - Алан плохо разбирался в минералогии.
        Охрана вырядилась не менее пёстро. Одни поверх ярких тряпок нацепили бронзовые латы, другие увешались ручными браслетами - от плеч до запястий. Все при оружии
        - за богатыми поясами кривые кинжалы, в руках обнажённые клинки - и сабли, какие любят во Внутреннем Доме, и широкие прямые мечи, принятые в Меннаре и Нолангаре.
        Кое-кто был ощутимо пьян, но всё же держался на ногах. И все - едва сдерживали весёлое возбуждение.
        - Ну? - сухо поинтересовался Алан, выйдя на крыльцо.
        - Алан! - приветливо махнул ему Хаонари, - видишь, и впрямь есть твой Бог Истинный. Попросил я Его, и дал Он нам силу, свобода теперь рабам и наказание Божие их бывшим владельцам. Всё как ты говорил!
        - Я говорил другое, - стараясь задушить в себе ярость, ответил Алан. - Я говорил, что нельзя поднимать меч. Ибо сказал Господь: «Поднявший меч от меча и погибнет».
        - Рабство - зло, - процедил Хаонари, - коему не место под солнцем.
        И сплюнул в пыль.
        - Зло - это то, что вы натворили. Крови сколько пролили, и сколько из неё невинной? Вы хуже зверей хищных, те убивают сколько могут сожрать, а вы убиваете из жестокости. Вы же знатных со всем семейством режете и мучите, я знаю. И женщин, и стариков немощных, и детишек малых. Детей-то за что?
        - Они бы выросли и унаследовали отцовских рабов, - снисходительно разъяснил Хаонари. - Это и дураку понятно.
        - Они - дети, а поднявший руку на дитя - враг Богу Истинному. Нельзя злом победить зло, оттого оно только умножится.
        - С чего ты это взял, Алан? - ухмыльнулся Хаонари.
        Как чисто и внятно, почти без акцента он произносил его имя! Не то что все прочие - «Аалану». Да и стилистика его речи заметно изменилась. Сейчас это был уже не тот угрюмый дядька, косноязычно жаловавшийся на свою жестокую судьбу.
        - Я - вестник Бога Истинного, - сумрачно ответил Алан. - Я принёс на ваши земли Его учение, которое в наших краях живёт уже полторы великих дюжины лет. Тебе довольно этого?
        - А почему мы должны тебе верить, Алан? - Хаонари изобразил голосом ледяную учтивость. - Как нам убедиться, не сочинил ли ты всё это сам? Ты можешь доказать, что послан Богом? Можешь совершить чудо? Скажем, низвести с неба молнию? Поколебать своим словом землю? Вставить зубы вон ему, - указал он на одного из своих телохранителей, ухмылявшегося чёрным провалом рта. - А? Вот так-то, - выждав долгую паузу, удовлетворённо облизнул он губы. - Может, тебе и довелось кое-что слышать об Истинном Боге, но ты знаешь только частицу правды. А я знаю всё! Ибо открылся мне Истинный Бог, и видел я огненные глаза Его, и велел Он мне стать карающим мечом Его, пройти по всей земле, с восхода до заката и с полуночи до полудня, наказывая знатных и неся свободу рабам!
        Голос его вновь изменился - появилась тонкая истерическая струнка. Сподвижники теперь взирали на него не только с обожанием, но и с ощутимым страхом. Верил ли сам Хаонари в свои слова, было непонятно, но охрана похоже, верила в это стопроцентно. Пожалуй, никому из них раньше не доводилось видеть одержимых. И сейчас они, раскрыв рты, внимали своему великому пророку.
        - Хаонари, - строго сказал Алан, - прекрати нести чушь. Если ты не лжёшь и тебе кто-то являлся, то никак уж не Истинный Бог. Это был враг Его, сатана, который умеет принимать светоносный вид. Ты обманулся, Хаонари. Но ещё не поздно покаяться…
        - Это тебе не поздно ещё покаяться, - улыбнулся Хаонари. - Я почему и пришёл к тебе… Присоединяйся к нам, Алан. Ты всё-таки что-то слышал об Истинном Боге, из твоих слов можно извлечь кое-что полезное. И говорить умеешь складно, да и писать, как мне доложили. Такие люди нам нужны, мы в самые дальние концы земли пошлём вести об Истинном Боге, и там тоже знатные захлебнутся своей гнилой кровью.
        Алан почувствовал, как шевелятся у него на макушке волосы. Стало трудно дышать - до того горячим оказался воздух.
        - Я никогда не пойду с тобой, извратившим слово Истины, - выдохнул он. - Ты, конечно, можешь убить меня, но купить мою душу тебе не удастся. Я проклинаю тот час, когда рассказал тебе об Истинном Боге, не разглядев, кому всё это говорю.
        Проклинаю тебя и ту бесовскую ложь, которую ты выдумал! Нет с тобой Бога!
        Анафема тебе!
        Слово «анафема» он, забывшись, произнёс по-русски. Впрочем, и не было в алгойском наречии никаких подходящих синонимов.
        - Да что ты с ним препираешься, Знающий? - шагнул вперёд один из разбойников.
        Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, а в волосатых руках он вращал боевую секиру. Серьёзное оружие, весом килограммов в десять, летало в его ладони точно карандашик. - Он же оскорбил тебя! И сам он рабовладелец, вон тот мальчишка ему принадлежит! Давай мы его порубим?
        - Лучше на кол, - деловито предложил другой, тот, что увешался браслетами. - На колу они все так забавно дрыгаются…
        - Остыньте, - не оборачиваясь, бросил Хаонари, и рабы тотчас притихли. Привыкли люди к послушанию.
        - Видишь, что друзья мои говорят, Алан? - голос его сделался пакостно-весёлым. - Они дело говорят. Но я не стану тебя рубить и насаживать на кол. Ибо вижу дальше их, ибо открыл мне Господь тайные пути Свои. Ты мне ещё пригодишься. И знай, что не я в тот день приду к тебе, а ты на коленях приползёшь ко мне, просясь на службу. И получишь её, ибо не только суров Бог Истинный, но и милостив… временами. Пошли, ребята, - скомандовал он разбойникам и повернулся к воротам.
        - Зубы-то как, всё болят? - из какого-то нелепого озорства спросил вслед Алан.
        - Прошли зубы, - повернув к нему голову, оскалился Хаонари. - Истинный Бог вылечил. А ты - к бабкам, к бабкам…
        На прощание кто-то из них не удержался, хлопнул воротиной так, что Гармай после проверял - не повредилась ли петля. Но ничего, крепкие петли были у тётушки.
        После полудня отважились выбраться на дорогу. Основной поток, по расчетам Гармая, уже схлынул - нормальные люди в такое пекло не ходят. Они, нормальные, сидят сейчас на постоялых дворах, потягивают просяное пиво и ждут, когда ослабнет солнце, чтоб можно было дальше двигаться.
        Против ненормальных людей у Гармая имелся меч. Ну, если клинок тридцати сантиметров длиной можно так назвать. Однако и название «кинжал» к нему не подходило - лезвие шириною почти в ладонь, заточенное с обеих сторон, круто заострялось у самого острия. Колоть им было бы трудно, а вот рубить и резать - в самый раз. Оружие так и тянуло назвать «режиком». Дед Дима вспомнился - любил старик такие вот хохмочки прошлого века.
        - Откуда это у тебя? - встревожился тогда Алан. Гармай, придирчиво отбирая вещи в дорогу, пренебрежительно фыркнул.
        - Откуда-откуда… Где взял, так уж нет. Хозяину уж боле не пригодится…
        - Ты соображаешь, что делаешь? Если нас поймают и найдут оружие… как младенец, честное слово. Не знаешь разве, что за хранение оружия простолюдинам головы рубят?
        - И вовсе не головы рубят, а на колесе растягивают, - обнадёжил Гармай. - Только если мы стражникам попадёмся, то без разницы будет, с мечом или без. Потому ведь и бежим.
        Он был прав. Бежать действительно следовало, и как можно скорей. В принципе, бежать надо было ещё вчера, когда расстроенный Гармай вернулся с базара, принеся вместе с хлебными лепёшками и вяленой рыбой свежие новости.
        Новостей было, как всегда, две. Хорошая и плохая. Порядок в городе мало-мальски восстанавливался. Городской глава, пронырливый господин Гаймаизи, улизнул не просто абы куда, а вернулся с двумя дюжинами дюжин солдат. Время выбрал толково
        - разбойники, ошалевшие от безнаказанности и сыплющихся в лапы богатств, на третий день утратили бдительность. Караулы у ворот ещё стояли, но толку от них больше не было. Попасть в караул - значило лишиться возможности пограбить, и разбойники, не приученные к железной солдатской дисциплине, не столько охраняли ворота, сколько шастали по окрестностям. Золота в городских окраинах попадалось не много, но пиво и молодые девки компенсировали это неудобство.
        Где господин Гаймаизи взял солдат, оставалось неясным. То ли успел доскакать до соседнего городишки Мидархи, на западе, то ли - что казалось совершенно невероятным - на пути ему встретился какой-то вельможа, путешествующий с огромной охраной. Но такая охрана пристала разве что ближайшим родственникам государя, а кроме того, где он, этот таинственный вельможа? Остался один-одинешенек в чистом поле?
        Но тут оставалось лишь гадать. Толком никто ничего не знал, хотя, конечно, базар кипел версиями. Прямо как земная пресса после очередной сенсации. Во всяком случае, действовал господин Гаймаизи решительно, хотя и не слишком грамотно.
        Пока он очищал от разбойников центр города - дворец наместника, налоговую и карательную палаты, сокровищницу и темницу - разбойники организованно отступали сквозь западные ворота. Сразу же перекрыть душегубам пути отхода городской глава не догадался. А может, не рискнул распылять свои и без того немногочисленные силы.
        Как бы там ни было, с утра и до полудня в городе шла резня. Гармай своими глазами видел, как солдаты сноровисто и без всякой ярости рубили убегающих разбойников - точно свиней к зиме забивали. Наверняка он видел и больше, но предпочёл не углубляться в детали.
        В итоге выяснилось, что убито три дюжины дюжин разбойников - тела крючьями сволакивали на пустырь близ восточной стены, оттуда их предполагалось вывозить куда-то на телегах. Окрестных селян уже мобилизовали на земляные работы.
        Немало было поймано живьём. Городская темница не вмещала всех, и потому на северной дороге спешно ставились колёса, а на восточной - вбивались в землю колья.
        Уцелевшие высокородные возвращались в свои дома и оценивали масштабы разрушений.
        Их уцелевшие рабы трепетали, предвидя усиленную профилактику покорности.
        После этого Гармай собрался с духом и вывалил плохую новость.
        - Хаонари-то, сказывают, утёк. А вот один из его ближних людей попался ещё с утра. Теперь допрашивают его в темнице, что да как. Смекаешь, господин? Он же из тех, кто тогда приходил к нам на двор. Вот тот самый, что браслетов нахапал на все руки… Непременно же вывалит про тебя, господин. Про то, что от тебя Хаонари о Боге Истинном услышал, про то, что с собой тебя звал. В народе и без того шепчутся. Хаонаревы людишки-то на площади кричали про Истинного Бога, что, мол, Он велел землю от рабства очистить. А ведь кое-кто знает, что ты тоже Истинного Бога проповедуешь. Сам прикинь - Хаонари-то услышал от кого-то. А тот ещё от кого… Наверное, всё от старичка того пошло, соседа нашего, горшечника.
        Хоть и велела ему тётушка язык узелком завязать, да я ж вижу - болтливый старичок. В трактире, должно быть, от вина развязались его узелки… Да ведь и сам горшечник того… затоптала его толпа, ещё в первый же день. Ломилась толпа в дом господина Гиуртизи, у него ж полгорода в должниках, понятное дело. А старичок просто мимо проходил… ну и так вышло…
        Алан отвернулся к стене. Душное одеяло вины, казалось, сдавливает ему голову.
        Сколько крови… а сколько ещё прольётся… и всё из-за него. Если бы тогда он не стал болтать со старичком… если бы задушил в себе миссионера, охочего до аудитории… Ведь это ж тебе не разговоры на кухне, не диспуты в университетской курилке, не мыльные пузыри сетевых дебатов… Здесь, на Объекте, каждое слово имеет кровавый эквивалент… И ведь просила же его тётушка: молчи, не проповедуй тут! Он тогда покивал, пообещал, но внутри лишь улыбался: долг миссионера проповедовать, и будь что будет… Вот оно и случилось… И все эти смерти, эти зарезанные младенцы и затоптанные старички - на его совести. Он, именно он, пускай сам того и не ведая, нажал кнопку - и пошло крутиться…
        - Да ты не слушаешь меня, господин? - склонился к нему Гармай. - Я ведь тебе про что: бежать нам надо. Бежать в тихое место и там тётушку дожидаться.
        - В какое такое тихое место? - горько усмехнулся Алан. - Разве тут ещё остались тихие места?
        - Вот я и побегу разведать, - огорошил его мальчишка. - Нельзя нам просто так уходить, куда глаза глядят. На дорогах-то нас быстренько сцапают, как только весть по сёлам разнесётся. Потому и не сейчас пойдём, а выждем. Я с утра, как ворота откроют, сбегаю местечко разыщу и не позднее заката вернусь. Ночью не уйти, сторожат ворота. А на рассвете - выйдем. Я узнавал, пока людей на выходе не тормошат, авось, и до послезавтра такая удача протянется. Так что завтра ты ворота на засов запри и в подвале посиди. Там и прохладно будет…
        - А ты как же? - глуповато спросил Алан.
        - А то я забор не перескачу, - обиделся Гармай. - Это ж тебе не господина Гиуртизи забор…
        Всё так и вышло. Гармай помчался на разведку, а он сидел в тёмном подвале, не зажигая факела. Молился - много было о ком молиться. Грыз себя, перетряхивая весь накопившийся в душе мусор. И благоприобретённый тут, на Объекте, и привезённый с Земли… Мусора было - на целую городскую свалку, причём не убогого местного городишки, а настоящего земного мегаполиса. Горы, барханы мусора, в которых копошились жирные черви-помыслы, бегали плотоядные крысы-страсти… И ведь не исповедуешься, ближайший священник - в другой галактике… если вообще не в другой вселенной. В «точке сопряжения».
        Среди множества гипотез имелась и такая. У любого достаточно массивного объекта, дескать, есть пара - только в другой вселенной. Называлось это «сопряжением» и вроде бы вытекало из решения каких-то космологических уравнений. Между массами-«партнёрами» предполагалась некая особая связь… примерно как «Врата», ведущие с земли на Неотерру. Поначалу с гипотезой носились, пресса трубила об
«общей теории сопряжений», но потом что-то не срослось с уравнениями, и её скоро забыли.
        Из невесёлых размышлений его вырвал Гармай.
        - Собираемся, господин! - велел он. - Место я отыскал хорошее, неподалёку от южной дороги. Рощица там, родничок - без воды не останемся. Шалашик сложим…
        Тихое место, вблизи ни деревень, ни дворов постоялых. Отсидимся, пока тётушка не приедет.
        - Как же она нас найдёт? - глухо спросил Алан. После исследования душевной помойки всё ему казалось тусклым и бессмысленным. Всё равно что уровень в компьютерной игре пройти. Зачем оно нужно для Вечности?
        - Письмо я ей оставлю, - охотно пояснил пацан. - Узелками вывяжу, где нас искать и когда.
        - Ты с ума сошёл? - с отвращением жуя лепёшку, поинтересовался Алан. - Она, может, ещё луну там будет с больным возиться… За это время мы или с голоду подохнем, или выловят нас…
        - Нет, господин, - усмехнулся Алан. - Тётушка уже назад торопится. Как только смута началась, передал я ей весточку. С посыльным…
        - Что? С каким посыльным? Тебе голову напекло?
        - А с таким… Гхири я за ней послал, и записочку махонькую на шею ему навязал.
        Он тётушку всюду учует, хоть на краю земли… и бегает он быстро.
        Ну вот. Вся надежда, выходит, на ручную ящерицу. Всё-таки Гармай - ещё дитя дитём. Ломающийся голос и сильные руки могут ввести в заблуждение, но вот выплывет порой такое - и видишь: мальчик сказки любит и сказками жизнь мерит.
        - Ты хоть представляешь, какая… - он задумался, подыскивая синоним к слову
«вероятность», - какая крошечная возможность, что тётушка получит твоё известие?
        - Так я же Христа попросил помощь ему, Гхири, - удивился Гармай. - И Божию Матерь тоже попросил. Должен ящерок добраться.
        Ну и что тут было возражать?
        Всё получилось, как и планировали. Вышли из дому ещё до света. Оставили ворота открытыми - если вернётся тётушка, не лазить же ей через забор. А воры, может, и не тронут дом - и колдовства побоятся, и порядок сейчас в городе, караулы ходят, власти бунтовщиков стерегутся…
        Сумки получились увесистыми. Алан, на правах взрослого, порывался взять самое тяжёлое, но мальчишка пресёк его поползновения.
        - Ещё чего! Я тебе даром что ли велел одеться в лучшее? Мы ж северными воротами пойдём, на нас ведь стража глазеть будет. И что ж это за господин такой, если за раба поклажу тащит? Нет уж, как из ворот выйдем, я уж, так и быть, бурдючок тебе дам, а до того - и думать не смей. Помни, что ты господин, а я раб твой, и все это видеть должны. Потому ты и ругайся на меня, и прутик какой возьми, постёгивай, чтобы, значит, я шибче шёл.
        То ли маскировка удалась, то ли молился Алан усердно, а может, просто стражники не получили ещё соответствующего указания - но внимания на них не обратили ни малейшего. Идёт себе господин, из небогатых, но чистых - то ли купец, то ли писец. Мальчишка-раб при нём, поклажу тащит. Видать, с поручением каким господин движется. Такого останови - раскричится ещё, городской канцелярией грозить станет… А оно нам надо?
        - Ну вот, господин, почти и пришли, - весело сказал Гармай, обернувшись к полудохлому Алану. - Видишь, рощица темнеет? Вон там, правее бери. Это и есть оно, тихое место.
        Конечно, шли медленнее, чем рассчитывали изначально. Солнце благополучно себе закатилось, посвежел воздух, заострились тени, надвинулись сумерки - в здешних широтах короткие. Спустя час после захода - уже тьма и тысячеглазое звёздное небо.
        Правда, повезло - едва завалилось за горизонт солнце, тут же взошла луна. Ещё обкусанная по краям, но достаточно большая, чтобы освещать дорогу.
        Степь, залитая жидким розовым светом, казалась нереальной. Не то старинная картина, не то компьютерная графика. Жалко было разрушать шагами такую красоту.
        Но спать и пить хотелось сильнее.

15
        Отсюда, из шалаша, не увидеть заходящее солнце. Да и если вылезти - всё равно неба почти и нет. Кроны высоченных деревьев, чуть ли не с десятиэтажный дом, смыкаются плотно. И подлесок здесь густой, метров на двадцать обзор, не более.
        Впрочем, наблюдать закат Алану всё равно не хотелось. Это Гармай засел в кустах на опушке, высматривает, не едет ли кто. Всё надеется, что тётушка Саумари пожалует. Верит, что ящерица спасение принесёт. Наивный ребёнок.
        Зачем разрушать его мечты? Тем более, что других вариантов всё равно нет. Пятый день они отсиживались в роще - и что делать дальше, было решительно неясно. Всё шло к тому, что через недельку-другую местному зверью и птицам-падальщикам будет хорошая пожива. Последние лепёшки кончились два дня назад, кишки играли траурный марш и скоро им предстояло слипнуться. Голод напоминал осторожную крысу - пока ещё шевелит усиками, примеривается, ткнётся носом, отскочит, подберётся с другого бока. Самое страшное - никаких перспектив. Когда таскались по дорогам, от одной деревни к другой, тоже приходилось несладко, но там, по крайней мере, была надежда добраться до постоялого двора, до корчмы, до какого-нибудь села.
        Переходов длиннее, чем в день пешего пути, не случалось.
        Вернуться в Огхойю? Так их, наверное, уже вовсю разыскивают. Отправиться в Таорам? Это ж сколько идти придётся степью, прежде, чем можно будет рискнуть и насладиться уютом какого-нибудь постоялого двора на западной дороге… Нет, нереально, не хватит сил.
        Гармай предлагал - пусти меня, господин, сбегаю в трактир какой придорожный, припасов накуплю. Но слишком силён риск. Наверняка же оба они объявлены в розыск, описаны их приметы, назначена награда… светиться поблизости от Огхойи не стоило.
        Хорошо хоть, с водой проблем нет - струится меж камнями родничок, вода чистейшая и холодная - зубы ломит. Даже биокерамические зубы.
        Что-то изменилось снаружи. Алан рывком сел, прислушался. Вот веточка треснула, вот вторая… ага, это уже напоминает шаги. И точно - кто-то быстро шёл сюда.
        Скорее всего Гармай, но… рука сама потянулась к маленькому топорику, захваченному из старухиного дома. Чисто рефлекторное… от кого таким инструментом отмахаешься? Только и годен, что колья шалаша обтесать да мелкие дровишки наколоть. А «режик» мальчишка взял с собой, сунул под набедренную повязку. Не наигрался, выходит, в войну. Мало ему было «стаи» Рыжего Волка…
        - Господин! - такого ликующего голоса он у Гармая ещё не слышал. - Пришла!
        Пришла тётушка!
        Отодвинув матерчатый полог (нестандартное применение хитону), сунулась в шалаш смуглая рука, а за нею и взъерошенная голова.
        - Ничего себе… - только и присвистнул Алан. Потом схватился за полог-хитон, снял с сучков. Пускай мошкара летит… зато не являться же перед дамой в пляжном виде.
        Вновь послышались шаги, чьё-то сопение, быстрый говор Гармая.
        - Ну что, устроились вы тут неплохо, - раздался ехидный голос. Она! Тётушка Саумари! Вот это фокус…
        Алан вылез из шалаша - в синеватые, только зарождающиеся сумерки.
        Они все стояли шагах в десяти - Гармай, тётушка и лошадь. Мальчишка держал поводья, шоколадного цвета конь внимательно нюхал его руку, недовольно фыркая и то и дело шлёпая себя хвостом.
        - Его зовут Гиуми, господин, - немедленно поделился важными новостями Гармай. - Ничего коняга, справный.
        А тётушка молчала - только смотрела на него грустно, сложив руки на груди. В старинных фильмах, - вспомнилось вдруг Алану, - так глядели деревенские старухи, провожая сыновей на войну.
        - Та-ак, - протянула она совершенно нелирическим голосом. - Отощали оба…
        Ничего, оно для здоровья полезно бывает, коли в меру. Ну-ка, парень, запали тут костерок, да чтоб свету было поболе. А ты, - кивок в сторону Алана, - сюда иди.
        Посмотрим, как твои увечья поживают…
        - Господин! - подтаскивая к вчерашнему кострищу заготовленный хворост, сообщил Гармай, - а она нам пожрать привезла. И лепёшек, и сыра, и даже мяса козьего.
        Живём!
        Да уж, детская непосредственность. И как всегда - о главном.
        - Вот такие дела, тётушка, - Алан протянул к костерку прутик с насаженным ломтиком вяленого мяса. - Так вот, значит…
        Сумерки успели уже раствориться в ночи - тёплой, огромной как океан. Ночь дышала тишиной, и любые звуки - треск поленьев в костре, стрёкот кузнечиков, шорохи какого-то мелкого зверья - лишь подчёркивали её необъятность. Как исключения, подтверждающие правило.
        - Да, дел вы наворотили, уж это точно, - в тётушкином голосе даже привычного раздражения не было, а только глухая тоска. И от тоски этой хотелось выть - в безлунное небо.
        Тётушка была права. Права едва ли не во всём. Этот мир… Объект. С чего он взял, будто хоть что-то здесь понимает? Эти восемнадцать лет, что с орбиты подглядывают за здешней жизнью - сколько они весят? Изучить языки, понять письменность, зафиксировать фольклор - разве это означает понять? А разве земное прошлое - поняли? Нагородили теорий, умиляются в музеях на памятники древности, расписали в школьных учебниках, как оно, возможно, было - и успокоились. А если оно и было так - то вместе с тем и не так. Иная жизнь, иная логика. Всё иное… чужое. Глупостью и мальчишеством казалась ему сейчас вся эта затея. Хорошо хоть ума хватило ничего земного сюда не тащить - ни оружия, ни лекарств, ни прочей… аппаратуры. Иначе грош цена была бы всем его словам и был бы он таким… книжным прогрессором. Желающим осчастливить всех и даром… и чтобы никто никуда не ушёл. Хотя неизвестно ещё, что хуже - быть книжным прогрессором или книжным идиотом.
        Сейчас, после слов тётушки, недостающие кусочки мозаики прыгнули на свои места - и картина получилась в жанре хоррора. Хаонари, оказавшийся адептом зверских культов Ги-Даорингу. Рабский бунт, неожиданно вспыхнувший и столь же быстро подавленный. Пламя вовремя зажгли, вовремя погасили… вернее, пригасили.
        Наверняка не случайно поганцу Хаонари с большей частью сподвижников дали уйти. И этот присланный из столицы легион… разбойников ли он должен ловить, или цель тут совсем иная? Чувствовалась за всем этим одна и та же рука… нет, руки-то как раз всякие, да водят ими одни и те же мозги - умные, хладнокровные. И цель у них, у мозгов - вовсе не процветание Высокого Дома. Пускай его сотрясут кровавые бунты, пускай даже вторгнется флот из Ги-Даорингу… не завоюет, конечно, всей империи, подавится - но бед наплодит. А виною всему - и уж это постараются изобразить поярче - окажется вера в Истинного Бога. Всю кровь, всю мерзость и подлость спишут на Него. Верующих в Него будут считать злодеями - и вполне оправданно. Тут уж не античный Рим выходит, где наветы на христиан были безумны настолько, что, наоборот, вызывали интерес. Тут доказательств - ложкой ешь.
        Сожжённые высокородные, посаженные на колья рабы, которые хранили верность своим хозяевам… и своим богам. Акции местного язычества резко поползут вверх. А ещё - государственный террор, устрашение взбунтовавшейся черни… наверняка половину леса изрубят в щепки. И каждый, кто откликнется на проповедь об Истинном Боге, будет знать - это из-за него, из-за таких, как он, подчистую выжигают города, где объявилось хоть сколько-то бунтовщиков. И какая в этих условиях возможна проповедь?
        Вот он и подобрался к самому главному. То, что грызло глубже всего, что ударами кузнечного молота гудело в мозгу.
        Миссия. Провалена миссия, вчистую. Сколько бы он ни бродил ещё по Объекту, скольким бы ни рассказывал о Христе - на приход Церкви надеяться бесполезно. Тот пожар, что с его лёгкой (точнее, нелёгкой) руки зажёгся в Высоком Доме, наверняка перекинется в соседние страны… Это будут в деталях изучать с орбиты.
        Всем станет ясно, откуда у здешней религии Истинного Бога растут уши. Все поймут, что самоубийца-эксцентрик «доктор Иолкин» не взорвался в шлюпке, а проник таки на планету и занялся «прогрессорством». Вся Земля увидит, к чему это привело. Если всего лишь один человек, возжелавший помиссионерствовать, вызвал такое - что же тут натворит «церковный десант»?
        Всё, после этого ни к каким церковным просьбам Мировой Совет прислушиваться не станет. А «глобальный мир» лишний раз убедится, сколь опасны эти фанатики, эти фундаменталисты. Между словами «фундаменталист» и «террорист» дистанция крошечная. Лучшее, что сможет сделать Церковь - это с показным негодованием откреститься от безумца Ёлкина. Даже формулировка - и та очевидна. «Не благословленная нашим священноначалием авантюрная деятельность церковного маргинала А. Ёлкина противоречит канонам Святой Церкви, создаёт духовные соблазны и объективно ведёт к всевозможным нестроениям…» Бедный отец Александр! Вот уж кого будут трясти как грушу. И если тот признается, что был в курсе и более того, благословил - уж точно запретят в священнослужении. А, между прочим, как батюшка, не имеющий никакой светской профессии, будет кормить своих четверых ребятишек?
        - Какой же я дурак… - сообщил Алан костру, деревьям и ночному небу. - Вот думал, приду в ваши земли, принесу слова Истины… кто-то послушает их, кто-то отвернётся, может, и смерть приму, но услышанное прорастёт в сердцах людей…
        Думал, я хорошо подготовился. Без малого девять лет готовился, языки изучал, обычаи… Вот что, одно теперь остаётся. Я вернусь в Огхойю и сдамся властям.
        Расскажу им, как всё было. Расскажу, как подлец Хаонари извратил учение об Истинном Боге, что на самом деле наша вера вовсе не призывает к мятежам. Пускай казнят - главное, чтобы все поняли: Хаонари лжец и самозванец…
        - Дурень, - спокойно прокомментировала тётушка. - Самый дурень и есть. Что, вообразил, будто великие дюжины сбегутся внимать твоим словам? Да кроме государева дознавателя с палачом кто тебя услышит? А этим что нужно? Государю зачинщика представить. Ты, стало быть, зачинщиком и будешь, и казнят тебя лютой смертью. А в тонкости всякие насчёт богов никто вникать не станет. Не нужно это никому. Так что и тебя казнят, и вот его, - потрепала она по густым волосам Гармая. - Мальчишка твой от тебя ведь не отвяжется, знаю я такую породу. И себя сгубишь, и его. И никому никакой от того пользы…
        Алан кинул бесполезный уже прутик в костёр. Тот весело вспыхнул, свернулся огненным кольцом - и вот уж нет его. Так начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону, теряют…
        - Что же мне делать? - в горле першило не то от дыма, не то от слёз. Он опустил голову - ночная тишина давила.
        Тётушка молчала долго. Успел за это время подбежать к костру какой-то мелкий зверёк - то ли мышь, то ли суслик. Видно, боролись в нём страх и любопытство, и последнее перевесило. Впрочем, тут же метнулась со старухиной руки ящерица, схватила добычу и уволокла во тьму. Вот что с особо любопытными-то бывает… а уж тем более с наивными.
        - Скажи, Алан, - наконец проговорила старуха, - твоя земля, Терра, очень далеко отсюда? За бескрайним океаном?
        Алан молча кивнул.
        - Бескрайний, значит, океан… И впрямь бескрайний, а то бы от вас к нам корабли добирались, знали бы мы про Терру. Как же ты попал к нам, Алан? На чём? И откуда?
        Сказать правду? Так не поверит. Завести привычную шарманку про особенный корабль, на который ему посчастливилось попасть - а что толку? Кому пыль в глаза пускать? И зачем? В конце концов, что изменится от правды? Сочтут психом? Так тётушка, похоже, и раньше-то сомневалась в его голове. По крайней мере, хуже не будет… Если уж закрутились такие обстоятельства… значит, все правила идут лесом… точнее, степью.
        - Это трудно объяснить, - слова выползали из него медленно, им, словам, не хотелось покидать язык и падать в сухую, тревожную ночь. - Моя земля… в общем, очень далеко отсюда. Вообще вне пределов вашего мира, который вы называете земным кругом. И добраться сюда можно только на особого рода воздушной лодке. На самом деле это и не лодка, и не воздушная, но я не знаю, как иначе сказать, в вашем языке ещё и слов таких нет. Понимаешь, тут не колдовство - хотя ты в него и не веришь. Тут просто очень хитроумное устройство…
        - Где же сейчас твоя лодка?
        - Там, - воткнул он ладонь в мрачное небо. - Очень высоко. Внутри ещё большей лодки, в которой много наших людей.
        - А что они там делают, господин? - сунулся с вопросом Гармай.
        - Подглядывают, - хмуро объяснил Алан. - Интересуются…
        - А позвать их можешь? - тётушку волновали более практические вопросы. - Чтобы они малую лодку за тобой спустили?
        - Могу, но не прямо сейчас. Это мне в Анорлайю надо, в горы. Там у меня в тайнике штука специальная есть… у вас бы её амулетом сочли, а настоящее название тебе ничего не скажет. Вот через неё… да, позвать можно. Видимо, прилетят.
        А как на самом деле? Алан не раз уже задумывался об этом. Ясно даже ёжику, что переполох поднимется нешуточный. Уже год как его списали, отчитались о грустном инциденте и успокоились. Не факт, что на «Солярисе» вообще догадались о его намерениях. Обезумевший русский угнал десантную шлюпку и взорвался вместе с нею.
        В клочки, ничего уже не выловишь. То ли по пьяни - хотя эти русские удивительно крепки на спиртное, то ли медконтроль проморгал психическое заболевание. В конце концов, у человека много лет назад случилась семейная трагедия, мог незаметно для окружающих помешаться. Такой вот экзотический способ самоубийства. Или просто по дури стал не на те кнопки нажимать. В общем, загадочная славянская душа…
        Была, конечно, вероятность, что тревогу на станции забили сразу же, едва шлюпка вырвалась из люка в гостеприимно распахнувшийся космос. Тогда отследили траекторию, знают, что шлюпка чиркнула по верхним слоям атмосферы. Но вот догадались ли насчёт парашюта? Всё, конечно, может быть. Но в неизбежных отчётах о ЧП, которые Шевчук с Упманисом отправили на Землю, вряд ли значилась эта версия. Признаться, что под угрозу поставлен режим карантина? Куда уж лучше безумный учёный, решивший свести счёты с жизнью в черноте космоса. Тоже, конечно, дадут по шапке, но хоть званий не лишат и, может быть, с нагретого места не погонят.
        А если всё же они предполагали такую возможность? Тогда для них самая грамотная политика - затаиться и не делать ничего. Ну как доктора Иолкина с Неотерры вытаскивать? Посадка безусловно запрещена, да и на чём садиться? Это надо запрашивать боевой флот, патрулирующий «Врата». У тех есть катера, способные, помимо всего прочего, и приземлиться на поверхность, и взлететь. Но приказ должен поступить с Земли. Ведь тут не фунт изюму, а нарушение режима карантина, дырочка в плотине, лихо беда начало… Да и как поганца Иолкина вылавливать?
        Чипа в нём нет, карманного компа тоже нет. С туземцами в контакт вступать запрещено строжайше. Пусть уж лучше резвится. Авось, зарезали паршивца в первые же дни, или от какой-нибудь бациллы окочурился…
        И вот теперь - такой удар! Если его радиосообщение дойдёт только до врагов-полковников - те, конечно, сделают вид, будто ничего не получали. Но вот ведь какая штука - спутники наблюдения фиксируют весь электромагнитный спектр с поверхности планеты - от радиоволн до гамма-излучения. Если послать просьбу о помощи по всем возможным волнам - а у «Эриксона» весьма широкий диапазон передачи - то его сообщение поймают и атмосферные физики, и геологи с океанологами, и астрономы. Явление русского доктора с того света замолчать уже не удастся. Полковникам, как это ни печально, придётся докладывать на Землю.
        А вот что решит Земля - вопрос вопросов. Тут уж действительно - «быть или не быть». Оставлять нашего человека там, внизу - это вопиющее нарушение режима карантина. Когда выяснится, что негодяй целый год контачил с местным населением, вой поднимется поистине космический. Вот подарок прессе-то! А ещё больший подарок - это если Мировой Совет проигнорирует ситуацию и оставит доктора на планете. Но и забирать его, опускать на поверхность катер - тоже нарушение режима. Будут взвешивать, что хуже. И при том все поймут - броня-то треснула.
        Карантин, нарушенный единожды, скоро станет дырявым. Какая поднимется буча! И какие тут у корпораций возникнут светозарные интересы…
        Ясно только, что быстро решение не примут. Совещаться станут несколько дней. Ну два-то уж точно, это минимум. Бот ведь сквозь «Врата» не ежедневно ходит, и как бы не угодить на момент «неблагоприятной погоды» в подпространстве… Ну ладно, пускай три дня, четыре - что это меняет?
        Всё-таки шанс довольно толстый.
        Вот только как бы они не отказались взять Гармая… С другой стороны, мальчишка, видевший приземление катера и знающий о «Терре» - с точки зрения карантина гораздо опаснее, чем мальчишка, навсегда увезённый с планеты. Правда, безопаснее всего мальчишка, лежащий на своей родной неотеррянской травке с дыркой в голове… но о таком не хотелось и думать. Да и не узнают же они о Гармае заранее. Не роту же спецназа пошлют на этом катере. Скорее всего, нормальные ребята-летуны, их можно будет уболтать. Запросят по радио инструкций? Но на «Солярисе» никто на себя ответственность не возьмёт, а пока с Земли придут инструкции… не станут они ждать.
        Зато потом, дома… Но об этом тоже лучше не думать. Бессрочное так бессрочное.
        Всё-таки жизнь. Да и, откровенно говоря, заслужил. В памяти услужливо промелькнули лица юной Илазугги, затоптанного старичка Иггуси - и всех тех, чьи имена он никогда не узнает… кто уже умер по его милости и умрёт после.
        - Что ж, - вздохнула тётушка, - добраться-то до Анорлайи можно… Трудно, конечно. Луна жаркая стоит, колодцы в степи пересохли. А вам бы лучше напрямик, степью, я дорогу-то обскажу. Коня моего возьмёте, бурдюками с водой нагрузите.
        Седмицу, думаю, протянет… его ж тоже поить придётся. А потом сдохнет, ясное дело, судьба конская. Но вы, если ходко двинетесь, то за половинку луны управитесь. Там-то уж, в предгорьях Анорлайи, река Иизиру течёт. Обмелела, конечно, но не думаю, чтобы совсем пересохла. Будет чем бурдюки наполнить. Ну и на удачу свою надейся… Авось на двоих её хватит.
        - Да какая уж удача, - махнул рукой Алан. - Сама видишь, что творится…
        - Кто-то мне внушал, что всё творится только по воле Истинного Бога, - немедленно съехидничала тётушка. - Врал, поди?
        - Воля-то воля, - сейчас ему совершенно не хотелось читать богословские лекции,
        - а есть ещё и свобода человеческая, и Он её не ломает. Видит, что мы творим, больно Ему от этого, а вмешаться не всегда может. А я вот, тётушка, слишком уж на Его помощь понадеялся. За то и огрёб…
        Пламя в костре задумало угаснуть, втянулось между горящими сучьями, Гармай сходил за хворостом, подкормил огонь. Вновь взметнулись рыжие язычки, но в душе светлее не стало.
        Всё именно так и есть. Пришёл он, слабый и грешный, сюда миссионерствовать, возомнил о себе, будто какое-то предназначение у него особое. А Господь просто спасал дурака… из жалости. Вот и сыпались «чудеса» как из решета. Начать хотя бы с того, что приземлился благополучно… шансы-то были в лучшем случае один к десяти. Потом - как дёшево отделался от темницы и обвинения в ремесле фальшивомонетчика. Не кипящий котёл, а всего только дюжина плетей… Ну и, ясное дело, посрамление «завмага» Ирмааладу. И в Хагорбайе - старичок этот волхв, под видом баранов их выведший. Бараны и есть - уж он-то несомненно. И мощным аккордом - «синие плащи», изгнание бесов в промышленных масштабах. Ведь уверился же, что дана ему благодать, что его, грешного, Господь наградил силой, что крайне он нужен тут Господу - единственный на планете миссионер. Иже во святых равноапостольный отче Алане…
        Да будь у него хоть благодати хоть на зёрнышко - уж тогда бы он увидел, кто такой Хаонари… закрыл бы негодяю уста, накрепко. Более или менее гуманно.
        Лучше даже менее… взять за образец пророка Илию… Но нет, не зря мерзавец издевался - ну, сведи молнию с небес, колыхни землю… Чуял слабость. Небось, апостола Павла так не подкалывали. Вот там - настоящая благодать была, а тут… словно пятилетний малыш, решивший поиграть в парашютиста. Раскрыл мамин зонтик - и вперёд с балкона, с десятого этажа. Спас Господь, послал восходящий воздушный поток или рыхлый сугроб, остался пацанёнок цел и невредим - и что же? Вообразил себя крутым десантником, снова зонтик, снова раскрытое окно…
        Сколько можно искушать Бога? …А тётушка всё говорила, разъясняла, как лучше идти степью. Наивный юноша Гармай принялся уговаривать её присоединиться к ним - мол, наша лодка всех поднимет. Алан сразу понял: бесполезно. Никуда старуха не полетит. Не нужно это ей. Тут её земля, её дом… и ещё что-то непонятное… какая-то серебристая нить, какая-то связь. Причастность…
        Он чувствовал - ей осталось недолго. Необъяснимая уверенность - но тоски и боли не было, лишь пропахшая земной полынью печаль. Как после панихиды, когда гаснут свечи, уходит священник и пустеет гулкое, наполненное упругим воздухом пространство храма.
        Нет, она ничуть не была похожа на маму. Та ушла буквально за несколько месяцев… вирусная лейкемия. Вирус тогда уже выделили, а до сыворотки пять лет оставалось. Алан как раз кончал третий курс. Такой чёрной тоской крутило, что всерьёз думал о том, чтобы распахнуть окно - и туда, надувшейся луне навстречу… безо всякого зонта-парашюта. И после уже, когда принял крещение, воцерковился - нет-нет да и раздирало болью: о ней, неверующей, и записку-то на Литургии не подашь… только внутри себя молиться, своими словами.
        Алан снял с груди крест из твёрдого дерева «аргайси» - ещё в Хагорбайе вырезал, времени-то навалом было. Протянул старухе.
        - Матушка Саумари, - он и сам не понял, с чего вдруг назвал её матушкой. Так уж на язык легло. - Вот, возьми, прошу тебя. Держи при себе, ладно? И да будет на тебе рука Триединого Бога и Матери Его.
        Тётушка задумалась на миг, собралась было что-то ответить - но так и не сказала.
        Взяла крест, сунула за пазуху.
        И сквозь просвет в кронах мигнула над ней звезда. Не из самых ярких. Наверное, потому что очень уж далёкая.

16
        На здешней луне тоже видны серые фигурки - то ли обнимаются парень с девушкой, то ли грызутся два хищных зверя. Особенно они заметны, если долго лежать и глядеть в небо. Сухая трава слегка покалывает затылок, шуршат где-то вдали суслики, давно уже погас костерок, да и нет от него никакой пользы. Тепла не надо - степь не успела ещё остыть, слишком уж горячо летнее солнце. Жарить на костре тоже нечего. Вяленое козье мясо уже неделю как доели, а охотиться… иногда на горизонте проносились быстрые тени - сайгаки, которых Гармай называл степными козами. Но с чем охотиться? Ни винтовки, ни даже лука. Втуне пропадает мальчишкино умение стрелять - если, конечно, это не пустая похвальба. Да и стрелял-то он из чего? Разбойничий лук на дальние дистанции не бьёт. Тугой он, крепкий, стрела должна кожаные доспехи дырявить, а если повезет - и медные бляхи, нашитые поверх кожи.
        Впрочем, пустые мысли - сайгаки, луки… Им и суслика-то ни разу не удавалось поймать - несмотря на звериную реакцию Гармая и молитвенную поддержку Алана.
        Суслики всё равно были шустрее.
        Надо было всё-таки настоять… Ну да, Гиуми - не просто животинка, не просто конь. Пить его ещё тёплую кровь, вырезать полосы мяса и вялить над костром…
        Действительно, не по-человечески как-то. Конь ведь подружился с ними, особенно с мальчишкой. Тот и разговаривал с ним всё время, шептал что-то в здоровенные мохнатые уши, даже пел ему горские песни - тягучие, печальные. Алан не знал этого языка, улавливая лишь отдельные корни.
        А с другой стороны, что важнее - две человеческие жизни или телячьи, вернее, жеребячьи нежности? Всё равно ведь Гиуми пал на восьмые сутки. Поить его как следует - бурдюки опустели бы уже дня через два. Тогда зачем вообще его брать?
        Потому и давали бедняге чуть-чуть - только что смочить тёплые чёрные губы. А ведь он чувствовал, что вода есть, что со спины его свешиваются два больших кожаных бурдюка, связанных ремнями. И не возмущался, не бунтовал - только глядел жалобно. Как ребёнок в больнице, пришло вдруг на ум сравнение.
        Когда ноги его подкосились и конь рухнул на бок, дико захрипев и пуская пену, оба они поняли - вот и всё.
        - Мучается… - вздохнул мальчишка.
        - Да, жалко беднягу, - согласился Алан. - Хоть и неразумная тварь, но душа-то ведь всё равно живая…
        - Это Гиуми-то неразумный? - изумился Гармай. - Он же всё понимает… понимал.
        Господин, нельзя, чтобы он так вот помирал… это ещё долго может протянуться.
        Сейчас…
        Вынув заткнутый за набедренную повязку «режик», он опустился на колени рядом с конской шеей, обхватил её левой рукой, а правая вдруг метнулась с неуловимой скоростью - лишь сверкнуло солнце на стальной полоске. Гиуми вскинулся, по телу его пробежала судорога, а из горла тугой волной выплеснулась тёмная кровь.
        Гармай едва успел увернуться - и то несколько капель брызнуло ему на ноги.
        Вот тогда-то они и решали - попользоваться тем, что осталось от коня, или, взвалив на себя поклажу, двинуться дальше. Алан поначалу думал, что практичный мальчишка сам будет настаивать на мясозаготовках, но тот решительно объявил:
        - Кровь друзей пить нельзя, господин. И есть их тоже нельзя.
        Спорить, честно говоря, не хотелось. Пускай коня едят степные шакалы и птицы, не отягощённые химерой совести…
        Теперь это благородство казалось невыразимой глупостью. И тётушка Саумари сказала бы ровно то же самое. Двенадцатый день… и вот уже третий день дневная норма - небольшая кружка. Кружечка… едва ли не рюмочка. Меньше стандартного стакана будет. А на такой жаре за день только с потом влаги не меньше уходит.
        Воды оставалось на донышке в одном из бурдюков. Другой, истощившийся, Алан совсем уж было собрался выкинуть - лишний вес - но хозяйственный Гармай запретил. А вдруг встретится колодец? А вдруг из камней ключ забьёт? Сам же говорил, господин, что Истинный Бог может и из камня воду вызвать.
        - Угу, может, - скучно глядя на его острые лопатки, согласился Алан. - Для этого всего лишь необходим святой, у которого молитва достаточно сильна. А мы с тобой… духовные калеки.
        Луна слегка покачивалась в черноте ночного неба. Словно апельсиновая корка в тёмной речной воде. Не надо думать о воде. А о чём? О песках Сахары? Эта степь ничуть не лучше. Ну да, они рыли ямы глубиной с локоть. По идее, на рассвете там должна скапливаться влага - немножко, но попить хватит. Действительно, глина утром оказывалась чуть сыровата. Всё равно ведь не было полиэтилена, чтобы подстелить, а резать пустой бурдюк не дал Гармай. Не поверил он в этот метод…
        Может, ему, разбойнику, и виднее… Интересно, а как же всякое здешнее зверьё - мыши, суслики, шакалы… Им что, пить не надо? Где-то же они пьют. Или, как верблюды, напиваются впрок, на целый месяц?
        Бурдюк - тот самый, где плескалось на донышке, валялся рядом. Протяни руку, развяжи завязки… Как всё просто. Вот и луна подмигивает, намекает. Нет, не пить
        - что он, последняя сволочь? Просто понюхать воду… раньше он никогда не замечал, что вода пахнет, и запах её лучше любых роз. Ну, может, смочить губы… а то уже языком их лизать бесполезно, во рту сухо как в той самой некстати вспомнившейся Сахаре.
        Он приподнялся на локте, глянул на Гармая. Тот размеренно дышал во сне, свернувшись калачиком на плаще. Это был тётушкин плащ из козьей шерсти - уходя, оставила. Вес невелик, а всё польза. Свой меч-«режик» он воткнул в землю, под углом - так, чтобы в случае чего сразу ухватить.
        Нельзя! Нельзя потакать таким желаниям. Воды ему понюхать вздумалось. Что за бред? Но не пить же! Просто понюхать… а если даже и губы смочить - разве это расход? Это же миллилитр всего… и даже меньше. А там ещё литра полтора осталось. На три дня хватит, если только не загнутся они раньше.
        Алан аккуратно распутал узел на тонких ремешках-завязках. Луна, почти полная, усиленно в этом ему помогала. При её свете можно было читать… не то что какие-то узлы…

«Остановись! - зацарапался в мозгу скандальный зверёк. - Потом ведь стыдно будет! В конце концов, ты же взрослый, ты старший. Ребёнка обкрадываешь?!»
«Гармай простит…» - возразил зверьку Алан.

«Гармай тебе что угодно простит, а вот ты себе не простишь!» «Уж с собой я как-нибудь разберусь!» - рявкнул на зверька Алан.

«Со мной непросто разобраться», - ехидно напомнил обитатель мозга.

«Это будет потом! - утешил себя Алан. - А сейчас… ну самую чуточку. И вообще, это же сон, а сон не считается».
        И не слушая более разную внутреннюю живность, припал пересохшими губами к бурдюку.
        Луна смеялась. И теперь совершенно ясно было, что на ней не влюблённые обнимаются и не двое зверей борются. Там зверь грызёт человека.
        Заснуть не получалось. Лежал, следил за луной, невыносимо медленно ползущей к западу. А звёзды перемигивались, сплетничая. Наверняка обсуждали его.
        Зверёк оказался совершенно прав - и теперь вгрызался в душу на законных основаниях. Противная серая крыса по имени «совесть». Бороться с ней было невозможно.
        Вода чуть взбодрила его - но взбодрила и крысу. Теперь та бегала внутри черепной коробки, впивалась жёлтыми резцами в мысли, драла острыми коготками память.

«Пол-литра вылакал, не меньше. День пути».

«Как ты скажешь об этом Гармаю? А ведь рано или поздно сказать придётся, бурдюк на треть полегчал».

«Видели бы тебя сейчас…» И далее начинался список - отец Александр, Ленка, Данила Мищенко, толстая Джулия Мортон, сохнувшая по доктору Иолкину… а потом - здешние: девчушка Миугмах, добрейший кузнец Аориками, мечтавшая о монашестве Илизугги, болтливый старичок Игусси… и, разумеется, тётушка. Вот уж чьи слова прожгли бы его насквозь, не хуже боевых лазеров охранного флота… Тут же начинали скалиться и подмигивать другие - «завмаг» Ирмааладу, судья Миусихару, оба «синих плаща», а на закуску - бородатая рожа Хаонари. Этот был счастлив.
        Причмокивал толстыми губами, растопыривал «козой» пальцы, одобрительно посмеивался.

«Как же так? - спрашивал свою крысу Алан. - Почему я не удержался?» «Потому что не больно-то и хотел», - с готовностью отвечала совесть.

«А почему Господь меня не остановил?» «А ты о Нём не вспомнил. Про шакалов вспомнил, про пустыню Сахару вспомнил, а про Него - нет. Ну и как тут до тебя дотянуться? - крыса возмущённо постучала коготком по черепной кости. - А ведь сам тётушке говорил: Он свободу не ломает, как палку об колено».
        И ведь не покаешься по-настоящему. Сколько угодно можно читать на память покаянный канон, а священника всё равно нет. Голову епитрахилью не накроют, разрешительную молитву не прочтут. И бетонная плита греха так и будет давить… что толку, что она тебе не нравится? Своей силой не сбросишь.
        А небесный купол вращался невыносимо медленно. Степь полностью растворилась в ночи, наконец-то похолодало, быть может, стоило завернуться в плащ - но Алан не двигался. Не пускала его та самая бетонная плита.
        Заснул он лишь под утро - ненадолго, может, всего на несколько минут. Что-то ему говорили во сне, и он обещал, уверял, обнадёживал. И знал, совершенно точно знал
        - обманет. Хотелось поменяться местами с дохлым конём Гиуми - чтобы никаких мыслей, никакого стыда, а только мухи и птицы.
        Но ещё сильнее хотелось пить.
        Разбудил его Гармай. Осторожно потряс за плечо.
        - Господин, вставать пора! Ты как, идти сможешь?
        Алан рывком сел, поправил ладонями растрепавшиеся волосы. Вот не догадался обзавестись костяной расчёской, а ведь полезнейшая вещь. На базаре за две медяшки взять можно.
        Солнце уже поднялось над горизонтом - огромное, апельсиново-рыжее, пока ещё не особо жаркое.
        И тут он вспомнил.
        Это было как двести двадцать вольт, пропущенных через желудок. Или как молотком мимо гвоздя, по пальцу - со всей дури.
        - Гармай, - уставясь в ломкую траву, прошептал он. - Тут такое дело, Гармай…
        Я… В общем…
        И всё рассказал. Медленно, глухо - словно рот ему забили песком и язык проталкивается сквозь липкую кашицу.
        - Вот такие дела, Гармай, - закончил он и встал на ноги. - Такой вот я оказался скотиной. Об Истинном Боге учил, а сам…
        Ему хотелось сказать что-то ещё, но он не знал - что. Мозги пересохли точно так же, как и горло.
        Гармай посмотрел на него укоризненно.
        - Господин, ну зачем ты так? Терзаться-то зачем? Всё ж правильно, тебе ж нужнее.
        Я-то покрепче буду, и приходилось уже вот так, без воды - ещё когда в стае Айгхранрра бегал.
        - Покрепче… - Алан грустно улыбнулся. - Тебе нет и трёх лет сверх дюжины, а мне уже два года над тремя. Я взрослый. А ты ещё дитя… и я должен заботиться о тебе, а не наоборот. А я, тварь такая, украл твою долю воды. Сломался я, Гармай.
        Он сорвал сухой стебель какой-то высокой травы, переломил надвое.
        Мальчишка осторожно коснулся его руки.
        - Да не грызи ты себя, господин. Сам же учил - у каждого есть такое, чего век стыдиться будешь. У тебя-то чепуха полная, а у меня… - Он помолчал, кусая сухие губы. - Не говорил я тебе раньше… уж больно гадкое дело-то… Вот встретились мы, когда хозяин мой, староста, пятки мне палил. А ведь мне эта мука за дело… только он ведь и сам не знал, его руками, наверное, Истинный Бог тогда водил. А было то за год до Хагорбайи… где взяли нас, всю стаю Рыжего Волка. Мне тогда года не было до дюжины. И словили наши одного купца… с сыном они ехали, сукно везли в Хайлассу. Совсем как я… как со мною вышло. Только и разница, что сыну тому годов семь или восемь было… наследник, видать. Вот отец его с собой и начал брать, делу торговому учить… Ну и ехали обозом, он с сыном да трое слуг… даже охрану не нанял, пожадничал. На счастье своё купеческое понадеялся… ну и как спустились они с перевала…
        Он помолчал, поправил ладонью волосы. И глухо продолжил:
        - И стал Айгхнарр его допрашивать, где дома золото хранит. Купец справный, должно быть золото припрятано, на худой конец серебро. А тот молчит. Уж и били его, и ногти рвали - молчит. Тогда велел Рыжий Волк сынка его связать, и ногами в костёр. А мне велел дрова носить. И я… я носил. Он верещит, а двое наших его держат. А я, значит, бегаю, дровишки подкладываю. И в мыслях не было отказаться… Как же… Сам Рыжий Волк велел… да и не первый случай, когда вот так жарят… только раньше не было, чтоб совсем малого. В общем, не выдержал купец, раскололся. Всё обсказал, где золото запрятано. А что дальше было, я уж не видел, погнали меня по делу какому-то. Только, думаю, вряд ли Рыжий Волк их живыми выпустил. Вот у меня чего на душе… и я всё это помнил. И всегда помнить буду. А ты… подумаешь, водички хлебнул…
        Алан молчал. Нечего тут было говорить. Что прошлые грехи смываются в крещении, Гармай и так знает. Не просто же его в озеро окунули - готовились они к этому, учились. А вот висит же всё равно, и не снять. К священнику бы пацана… К настоящему. Он, горе-миссионер, тут как нитка без иголки. Душу рваную не зашьет.
        - Ладно, - слова репейными колючками царапались в горле. - Идти нам пора, пока не припекло как следует. Сегодня я пить не буду. Сегодня вся вода твоя.
        - Будешь, господин! - Гармай твёрдо взял его за локоть и заглянул в глаза.
        Взгляд у мальчишки был жёсткий. - Будешь пить. Иначе свалишься, как Гиуми. Очень даже просто. И куда мне без тебя? И зачем?
        - Я крепче, чем ты думаешь, - усмехнулся Алан. - Всё, поговорили, и ладно. Бери котомку, и пошли. Может, нам идти-то всего ничего, вон уже горы виднеются. Дня три осталось, а там и речка будет, про которую тётушка говорила.
        На горизонте, справа от апельсинового солнца, и впрямь виднелись какие-то облачка. Хотелось верить, что это - снежные вершины Анорлайского хребта. Тем более, что откуда в такую сушь взяться облакам?
        - Ничего, - добавил Алан, - всё будет хорошо. Пошли.
        И конечно, всё получилось нехорошо. Сперва-то шагали довольно бодро, но ещё до полудня Алан вдруг сообразил: что-то не то происходит. Слишком плотным сделался горячий воздух - ему казалось, что это и не воздух уже, а вода, которую приходится рассекать грудью. Вода, которая плещется рядом с губами, но не ухватишь, сколько ни крути головой. И уши ловили далёкий шум - не то глухие удары колокола, не то гомон многотысячной толпы, не то рёв океанский волн, разбивающихся о гранит волнолома.
        Звук становился всё сильнее, в нём уже отчётливо различались крики, лязг железа, треск разгорающегося пламени - огромного костра, кем-то разведённого у него в горле. А вот солнечный свет с каждым шагом тускнел, будто небо затянули толстой полиэтиленовой плёнкой… такую бы им пару дней назад, в их неудачные водяные ловушки. Но эта плёнка только и годилась, что гасить свет - и солнце сделалось серым, хотя и не менее жарким. Зной вытекал из солнца, клубился по земле сизым дымом, надоедливо крутился возле ног. А поднимать ноги становилось всё тяжелее, будто к каждой привязали цепью бетонную плиту. Такую, какими в сельской местности до сих пор ещё мостят дороги… вот как у тёщи Вероники Сергеевны, на даче. Зато какой у неё там колодец! Вода точно родниковая! И все соседи ходили за этой водой, если надо было солить огурцы… ни одна банка не лопалась…
        Что-то лопнуло перед глазами, вспыхнуло бешеной радугой, мир плавно провернулся вокруг невидимой оси симметрии, и оказалось, что Алан уже никуда больше не идёт, а лежит под серой плёнкой, глядя в серое небо, где жарит серое, точно крыса, солнце.
        Чьи-то пальцы хлопали его по щекам.
        - Господин! Что с тобой господин! Ты жив? Отзовись! - надрывался рядом звонкий голос. Почему-то сейчас пропал юношеский басок, и голос был словно восемь… нет, уже девять месяцев назад, в одной милой деревушке близ Хагорбайи… колодец ещё там был, системы «журавель»…
        На глаза ему упали тёплые капли, расползлись по щекам. Он чуть приподнял голову.
        Оказалось, Гармай расходует драгоценную воду, брызгает из ладоней ему в лицо.
        - Не… - просипел Алан, заставляя непослушное горло издавать хоть какие-то звуки.
        - Не надо… Не трать.
        - Вот ещё! - закричал Гармай. - Как это «не трать»?!
        - Береги… Воду береги… Ты иди… - губы слиплись, и проталкивать сквозь них звуки оказалось нелегко. - Видишь… горы… Иди, ты крепкий… ты дойдёшь…
        Шевельнулась было мысль - а что толку ему дойти? Ведь не найдёт же тайник, а если и найдёт, не отправит же сообщение на «Солярис»… а если и отправит, что ведь не спустят за пацаном катер… Зачем он там, наверху?
        Но, выскочив на поверхность, мысль эта шустрой ящерицей тут же скользнула обратно - в чёрные трещины ума. И оставалось только смотреть, как суетится рядом Гармай, пытается влить ему в рот последнюю воду, разжимает стиснутые зубы. Без толку - всё только по подбородку пролилось.
        Гармай оставил эти бесплодные попытки. Присел рядом на корточки, положил горячую ладонь Алану на лоб. Долго сидел так - казалось, не менее часа, хотя солнце и не подумало сдвинуться. Потом вдруг вскочил на ноги, протянул руки к равнодушному небу. И гневно закричал.
        Сперва Алан не разбирал слов, они проскальзывали мимо ушей, песчинками сыпались в нижнюю чашу часов, и время таяло - точно кубик льда в бокале мартини. Но чем больше набиралось этих слов-песчинок, тем они становились понятнее. И, наконец, проникли в сознание:
        - Ты! Истинный Бог! Я Тебя зову! Ты ведь слышишь меня, слышишь! Отвечай - зачем творишь такое?! Почему не помог? Ведь мы же просили Тебя - а ты убиваешь господина! За что? Зачем? Ведь Ты же Сам его послал! Он учил про Тебя, он звал нас к Тебе, и вот… помирает за тебя… из-за Тебя… Господин говорил, что Ты - это любовь. Которая больше всякой земной любви! Ну и где же Ты? Где она, твоя любовь? Выходит, он был нужен Тебе только на время, да? Кончилось время, и Ты его убиваешь? Он Тебе верно служил, его из-за Тебя камнями били, злыми духами травили, сколько раз бежать ему приходилось, и Ты выручал. Потому что он был нужен. А теперь - что? Теперь - всё? Это и есть Твоя любовь? Что я в степи этой подохну, плевать. Кто я такой? Никто. Пускай Ты не меня не любишь, пускай меня птицы расклюют! Но его - нельзя! Ты слышишь меня, Господь? Его - нельзя! Он без воды помрёт! Давай воду, Истинный Бог! Ты слышишь? Как хочешь, а давай!
        Слова выросли - теперь это были уже не песчинки, а здоровенные, в человеческий рост, валуны. Между ними змеились трещины. Нет, уже не трещины. Пропасти - бездонные, из них тянуло чёрным холодом. И громыхая, валились туда, в ничто, камни. Сшибались друг с другом, высекали синие искры, со свистом летели во тьму.
        Их было всё больше, камней, и гром прокатывался от края и до края мира.
        А небо всё больше серело. Да что там - свинцовая сизость расползлась по нему, задушила чахлый солнечный диск. Пробежал по верхушкам трав холодный ветер, пригнул их донизу, и по всей степи прокатилась гулкая травяная волна.
        Камни всё стучали, камни почему-то были сверху, Алану никак не удавалось их разглядеть - наверное, они были слишком высоко, за раздувшимися тучами, но искры от их столкновений прорывали упругий воздух, ослепительно синими зигзагами расчерчивали небо, втыкались вниз, в посеревшую от страха траву, а Гармай прыгал в двух шагах от него, тянул руки к небу и что-то неразборчиво кричал. То ли благодарил, то ли требовал.
        А потом ударил дождь. Он пришёл не отдельными каплями, не косыми струйками - нет, упал на сухую землю весь, разом, хлынул бешеным потоком. Точно плотину прорвало. Мгновенно вымокли и плащ, и хитон, и почти ничего уже не было видно, а в лицо - казалось Алану - плескали из ведра. Нет, какое там ведро! Из шланга под большим давлением, из полицейского водомёта. Не захлебнуться бы…
        Он с трудом перевернулся на живот. За шумом ливня ничего уже не было слышно, на расстоянии пяти шагов всё сливалось в один ревущий свинцово-серый водопад, но всё-таки он успел увидеть, как Гармай, выхватив свой боевой «режик», спешно копает ямки в глинистой почве. Запасает воду - понял Алан.
        А ещё - привиделось ему - гасли под такими же дикими струями дрова, и чернел кляксой костёр, курился паром и шипел великой дюжиной гадюк, а железный столб растерянным пальцем тыкал в гремящее небо.

17
        Уполномоченный Мирового Совета оказался пожилым китайцем. Сухонький, в строгом костюме мышиного цвета, реденькие чёрные волосы зачёсаны назад. Прямо как на старинной открытке. Не хватало лишь портрета Председателя Мао на лацкане.
        - Как мы будем разговаривать, Алан Викторович? - деловито осведомился уполномоченный. - По-русски, по-английски?
        - Как вам удобнее, - Алан поёрзал в кресле. Кресло было обычное, как в любой каюте «Соляриса. Даже тут, в отделе безопасности, и то проектировщики не предусмотрели ввинченного в пол табурета, прожектора в глаза и, для полного счастья, пыточной «дыбы». Видимо, никому и в голову не пришло, что придётся кого-то допрашивать и держать под арестом. Бывало, конечно - кто-нибудь перебирал спиртного и вёл себя в уютном баре «Стрела» как в салуне Дикого Запада. Но такого товарища просто уносили в родную каюту и вкалывали нехилую дозу альборана - для скорого, хотя и малоприятного протрезвления. Наутро жертву зелёного змия ждал увесистый штраф. А более серьёзных происшествий за все восемнадцать лет «Соляриса» как-то не случилось.
        - Меня вполне устроит разговор по-русски, - предложил китаец. - Я хорошо знаю вашу страну, в детстве жил там, у дяди, в Чите. Знаю язык неплохо.
        Полковник Упманис, похожий на постаревшего эльфа из древнего фантастического фильма, недовольно пошевелил бровями. Язык восточного оккупанта либо был ему незнаком, либо, что вероятнее, вызывал раздражение. Почти сто лет их независимости - а русобоязнь и не думает отмирать.
        Зато Шевчук заметно обрадовался. Английский он, разумеется, знал в совершенстве
        - иначе бы его на «Солярисе» не послали - но переход на русский, похоже, расценил как некоторое повышение отечественного рейтинга. Был Шевчук большим патриотом малой родины.
        - Русский так русский, - пожал плечами Алан.
        - Очень хорошо. Для начала представлюсь - меня зовут Ли Сун, я инспектор Мирового Совета по особым ситуациям, меня отправили сюда разобраться в ваших обстоятельствах. Но прежде позвольте узнать, хорошо ли вы себя чувствуете?
        Экипаж катера рассказывал, что там, внизу, вы были не в лучшем состоянии.
        - Спасибо, Ли Сун, сейчас я уже почти в порядке, - улыбнулся он. - Там - да, я действительно… немножко ослабел от голода. Провизия у нас закончилась, а катера пришлось ждать четыре дня. Долго вы совещались.
        - Но и проблема, согласитесь, не такая, чтобы принимать скоропалительное решение, - китаец был сама невозмутимость.
        - Ну да, я понимаю, - Алан уставился в пол. Всякие полы он видел на Объекте - земляные, глинобитные, выложенные мраморными плитками разных оттенков. И, оказалось, успел уже отвыкнуть от обычного пластика с регулируемой цветностью.
        Четыре дня… По правде говоря, Алан уже и не верил, что прилетят. Слишком часто чудеса не повторяются. После дождика в четверг им теперь оставалось ждать, когда на горе свистнет рак.
        Мальчишка, кстати, наловил там каких-то членистоногих. Те, как оказалось, обитали именно в горах, вернее, в сырых и тесных горных пещерках. Что они там делали и чем питались, выяснить не представлялось возможным, зато ими самими питаться было можно и нужно.
        - Да ты попробуй, господин, - терпеливо и ласково, словно мать больному ребёнку, внушал Гармай. - Ну и что? Нос и зажать можно. Ну вкус… ты просто к такому не привык. А мирхайзи знаешь какие сытные! Парочку таких сжуёшь - и порядок. Весь день бегать можно.
        Алан честно пробовал - чтобы не огорчать мальчика. Получилось ровно то, чего он и ожидал - судорога в желудке, мучительные спазмы - и вот ошмётки членистоногого украшают пол в пещерке.
        Приносил Гармай и какие-то толстые корневища - их ещё кое-как можно было жевать, хотя казалось, будто во рту у тебя верёвка.
        - А что будем делать, если они не прилетят? - спросил Гармай спустя три дня после обнаружения тайника.
        Тоже ведь встала задачка. Год назад Алан, как ему казалось, выбрал замечательное место. Запоминающееся - глубокая щель между двумя здоровенными, метра в три, валунами, уткнувшимися друг в друга, словно борцы сумо. Посторонний, если ему и случится забрести в эти глухие края, нипочём не обратит внимание - тем более, что щель Алан аккуратно заткнул остатками парашюта и присыпал землёй. Ну и, разумеется, хорошенько осмотрелся, запомнил рельеф.
        А спустя год оказалось, что таких «борцов сумо» здесь - прямо как в Японии.
        Целый день они с Гармаем лазили по каменистым склонам, стараясь не угодить в опасную трещину, коих тут имелось в изобилии. Запросто можно сломать ногу, или, того хуже, побеспокоить змею в её тесной квартирке.
        В конце концов нашли. Вернее, нашёл Гармай.
        - Глянь, господин! - завопил он издали. - Кажись, оно! Тряпка тут какая-то…
        Затем он с почтением взирал, как Алан разворачивает пластик, вставляет в станцию батареи. Те за год бездействия малость разрядились, но на день непрерывной работы хватило бы. А тут и нужно-то всего минут десять - ввести на миниатюрной, с пол-ладони панели, текст, задать параметры передачи. И пару секунд, чтобы сообщение ушло к орбите.
        Для подстраховки повторили несколько раз, разворачивая антенну и к югу, и к северу. В принципе, это было излишним - на орбите болтается едва ли не тысяча спутников слежения, да ещё сколько-то прибавилось за год его «апостольской командировки». Уж пара-тройка их точно уловили сигнал, программы-анализаторы по ключевым меткам распознали, что это - нечто осмысленное, а не какой-то природный выплеск. Оставалось только ждать.
        - Прилетят они, не волнуйся, - уверенно отвечал Алан. Нельзя было показать в голосе сомнение. - Они просто думают. Тут ведь всё непросто. Это, для примера, как если бы Высокий Дом начал войну с Ги-Даорингу. Такие решения долго принимаются.
        - А меня они возьмут? - настороженно интересовался Гармай.
        - Куда они денутся… - вздыхал Алан. Ему не хотелось муссировать эту тему. - Нужно им больно, чтобы ты здесь остался да про меня болтал…
        Похоже, Гармая его ответ не слишком успокоил.
        Во всяком случае, когда на рассвете в небе выросла жужжащая белая звезда и с диким рёвом пошла на снижение, мальчишка был довольно хмур. Если он и был поражён невиданным зрелищем, то никак этого не показал. Более того, вытащил из-под повязки «режик», подбросил его на ладони, ухватил в воздухе рукоять и небрежно сказал:
        - Ну, пойдём, господин, посмотрим, какая она, твоя лодка…
        - Вы слушаете меня, господин Ёлкин? - голос китайца вытащил Алана из воспоминаний. - Может, всё-таки позвать врача?
        - Вот уж чего не надо, - простонал Алан. - Мне столько всего вкололи - сидеть больно.
        Полковник Шевчук одарил его таким взглядом, что Алан понял: будь его, Шевчука, воля - сидеть бы раздолбаю Ёлкину как минимум на колу.
        - Что ж, в таком случае мы можем продолжить беседу.
        - Допрос, - уточнил Алан.
        - Что - допрос? - поднял тонкие брови Ли Сун, и Алан тут же мысленно обозвал его
«лизун» - уж больно мягко китаец стлал.
        - Не беседа, а допрос. Зачем вы притворяетесь, господин Ли? Ведь вы же ведёте следствие.
        - Не допрос, а беседа, - парировал «лизун». - И веду я не следствие, а расследование странных обстоятельств. Следствие по вашему делу будут вести совсем иные лица.
        По лицам полковников чувствовалось, что оба они не прочь стать этими «иными». Но молчали - субординация. Главным здесь был китаец.
        - Ладно, пускай беседа, - согласился Алан. - Задавайте вопросы.
        - Мне кажется, - искоса взглянул на него китаец, - что у вас… как это по-вашему… тоже вертится на языке вопрос. Не стесняйтесь.
        - Где Гармай? Мальчик с Неотерры, который вместе со мной прилетел сюда на катере?
        Китаец понимающе усмехнулся.
        - Не волнуйтесь, Алан Игоревич, с ним всё в порядке. Он сейчас находится… в другом помещении, вполне удовлетворяющем санитарным нормам.
        - Вы его хоть покормили? - поинтересовался Алан.
        - Что ж, думаете, мы звери? - пробасил Шевчук. - Стандартный рацион ему принесли, авось, не обеднеет Земля.
        - Что будет с ним дальше?
        - Алан Игоревич, - покачал головой китаец. - Вы же понимаете, что этот вопрос - не в нашей компетенции. Решение примут там, - он указал пальцем вверх, будто именно вверху располагались «Врата», за которыми - Земля, Женева, три белые башни Мирового Совета. - Однако должен заметить, что во внимание будет принят и тот факт, что этот подросток весьма агрессивен… насилие по отношению к члену экипажа катера… это создаёт серьёзные проблемы в плане социальной адаптации…
        - Насилие… - вздохнул Алан. - А кто его спровоцировал? Об этом пилот ничего в рапорте не писал?
        Катер, выпустив из-под себя три посадочные ноги, опустился на каменистую равнину. Минут пять ничего не происходило. Просто яйцо на ножках. Большое яйцо, метров двадцать длиной.
        Потом беззвучно отъехал люк, опустился на землю металлический трап, и появился человек.
        Видимо, человек этот не отказался бы стать первым, чья нога коснулась загадочного Объекта. Но увы - Алан украл у него кусок славы, и потому человек глядел неприязненно. Был он высок, худ, и выглядел лет на двадцать с хвостиком.
        А такой английский может быть лишь у того, кто родился и вырос в штате Алабама.
        - Лейтенант Баркер, - пробурчал он, не делая ни малейшей попытки отдать честь. - А это вы, значит, мистер Иолкин? Из-за вас такая буча поднялась?
        - Я, я, - подтвердил Алан. Ему стоило заметных усилий не шататься, в глазах всё-таки плавали радужные пятна, в ушах звенело.
        - А это ещё что за чучело такое? - палец лейтенанта Баркера упёрся в Гармая.
        - Это мой сын, - Алану удалось произнести это твёрдо. - И он полетит со мной.
        - В моём приказе это не значится, - лейтенант сплюнул на землю. - И вообще, время. Пожалуйте на борт, мистер Иолкин.
        - Только с ним, - Алан не сдвинулся с места.
        - Что он говорит? - шепнул ему в ухо Гармай.
        - Он просто ещё очень молодой и очень глупый, - тихо ответил Алан на алгойни. - Подожди, сейчас он, наверное, пойдёт докладывать начальствующему.
        Но лейтенант Баркер вовсе не собирался никому ничего докладывать.
        - У меня приказ доставить вас, Иолкин, на «Солярис». И я доставлю. А приказа брать на борт местное население у меня нет.
        С этими словами он подошёл к Алану и, ухватив крепкими пальцами за локоть, потащил к катеру. Мальчишку лейтенант демонстративно не замечал.
        И напрасно. Миг - и левая рука Баркера оказалась вывернута за спину, пальцы его хрустнули в болевом захвате, а горла - там, где из-под защитного комбинезона выступала бледная кожа - коснулось лезвие «режика».
        - Лейтенант, - устало вздохнул Алан, - самое правильное сейчас - это нам всем подняться на борт катера и отправиться в пункт назначения. Я очень не советую вам сопротивляться. Мальчик иногда бывает слишком вспыльчив, и это трудно поддаётся воспитанию. Тяжёлое детство, знаете ли… А с оружием он управляется очень неплохо.
        - Я сообщу в рапорте о террористическом акте, - прокашлял Баркер, но, слава Богу, не делал попыток высвободиться.
        - Обязательно, - согласился Алан. - И я сам искренне сожалею, что Гармай настолько несдержан. Однако ничего не могу поделать. Он отправится со мной, и этот факт не подлежит обсуждению.
        Вот так, втроём - лейтенант Баркер с лезвием у горла, мальчишка, не выпускающий его пальцев, а следом за ними Алан - они и поднялись по трапу…
        - Не надо было применять ко мне силу, - пояснил Алан «лизуну». - Мальчик очень нервно реагирует, когда мне грозит опасность. Видите ли, мы встретились на Объекте при весьма драматических обстоятельствах, он сильно привязан ко мне и не раз спасал от смерти…
        - Это можно понять, - кивнул китаец, - но вопросы, связанные с мальчиком, всё же вторичны. И, не скрою, решаться они будут в зависимости от того… словом, от более важных обстоятельств.
        - И какие обстоятельства более важные? - осведомился Алан.
        - Цель вашего бегства на Неотерру и то, что происходило там с вами в течение года, - пояснил китаец. - Возможно, вы не понимаете, почему это так важно…
        - А какая, собственно, разница? - удивился Алан. - В любом случае я сознательно нарушил режим карантина, у меня были на то серьёзные внутренние побуждения и я согласен нести за это ответственность в соответствии с законом.
        - Согласен он, - шлёпнул губами Шевчук. - Как будто его кто спрашивает.
        Получишь, Ёлкин, пожизненное, и моли своего Бога, чтоб тебя блатные в камере не опустили…
        - Господин Ли, - повернулся Алан к китайцу, - а вы уверены, что присутствие господина Шевчука так уж необходимо? Ведь допрос… хорошо, беседу - её ведёте вы?
        - Господин Шевчук тут находится на совершенно законном основании, как временно исполняющий обязанности начальника службы безопасности, - китаец вежливо улыбнулся. - Но господин Шевчук не будет нарушать правила вежливости и процедуру ведения… беседы.
        Оказывается, Шевчук-то - «временно исполняющий»! Вот, значит, как отдалось ему по шапке за суицид с применением транспортных средств… Интересно, а постигла ли какая кара господина Упманиса? Хотя нет, это неинтересно.
        - Я не собираюсь ничего скрывать, - сказал Алан. - Нарушить режим карантина и отправиться на Объект я решил ещё девять лет назад. И вот почему…
        Он говорил долго, делая временами длинные паузы - не так-то просто было уместить выстраданные мысли в сухие протокольные формы. Рассказал о жаждущих слова Божия жителях Неотерры, о необходимости просвещать Светом Христовым все народы - даже такие далёкие, о том, что «надлежит Богу повиноваться более, чем человекам».
        Естественно, умолчал об отце Александре, умолчал о Даниле Мищенко, вколовшем ему не прошедшую лицензирования вакцину, о тех, кто, сам не зная зачем, помогал ему готовиться к миссии. Зато о перепрограммировании шлюпки поведал в деталях.
        Детали эти он чуть приукрасил, но так выглядело лучше. Во всяком случае, никто из этих троих явно уж не разбирается в тонкостях программирования.
        - Да, занятно… - терпеливо выслушав его рассказ, прокомментировал «лизун». - Казалось бы, разумный человек, доктор наук… и такой фанатизм. Нет, - упреждающе поднял он ладонь, - мы не будем спорить о вашей религии. Это не входит в сферу моих обязанностей. Однако что же именно происходило с вами после приземления?
        Алан вздохнул. Невидимые микрофоны ждали его рассказа. Отчёт о миссии.
        Интересно, сколько человек выслушает? Наверняка даже не весь Мировой Совет.
        Скорее всего, несколько референтов в каком-нибудь комитете… после чего выпишут проект решения и отправят согласовывать начальству.
        Он начал говорить. Перечислил города, в которых проповедовал, даты по земному календарю, деревни, которыми случалось проходить. Труднее всего оказалось рассказать об Огхойе, о тётушке Саумари, «фальшивой ведьме». Слова липли к гортани, волосинками щекотали язык. Ну разве могут эти люди понять что-то о тётушке? Для них она - невежественная туземка. А Гармай - всего лишь юный террорист. И объяснять - бесполезно. Для них что Высокий Дом, что Ги-Даорингу - букашки, ползающие по чужому шарику. Максимум - геополитический фактор, от которого правильнее всего отгородиться стенкой.
        - Это, конечно, весьма интересно, - вежливо покивал «лизун», - но вы уверены, доктор Ёлкин, что всё именно так и было? Видите ли… Ну вы просто представьте, что начнётся на Земле, едва только ваша история станет достоянием прессы. Мало сказать сенсация. Это взрыв. В том числе и взрыв религиозного фундаментализма.
        Очень многие захотят пойти по вашим ногам… простите, стопам. Разные конфессии начнут выяснять, у кого больше прав на проповедь. А исламский фактор… представьте себе, у многих арабских стран имеется собственный космический флот, в том числе и боевые крейсера. Это не афишируется, в Сети мы такую информацию вычищаем… но так оно и есть. Что, если они попытаются силой прорваться сквозь
«зону отчуждения»? Оккупировать Неотерру, мечом и огнём распространяя свою религию? Что делать мировому сообществу? Начинать звёздные войны? До сих пор настоящей угрозы мировой войны не было. Ещё с тридцатых годов, когда обуздали терроризм. Но сейчас появился новый фактор… равновесие нарушится. И этот фактор
        - вы, Алан Викторович. Не столько даже вы сами, сколько сам факт вашей… гм… миссионерской экспедиции.
        Китаец поглядел на него укоризненно. Мол, из-за таких, как ты, и начинаются ядерные войны.
        - А к чему вы меня склоняете, господин Ли? - Алан понимал, что «лизун» ничего не говорит просто так. Каждое его слово преследовало какую-то цель. Очень серьёзный господин. Наверняка в разведке с младых ногтей. Возможно, ещё с розового читинского детства.
        - Просто мне кажется, доктор Ёлкин, что всё на самом деле было иначе. Вы действительно отправились на Объект, угнали шлюпку, приземлились… Парашют и перепрограммирование - этого не надо, это лишние детали. Целью вашей было изучение… ну, скажем, рукописей в библиотеке императорской столицы, в Высоком Доме. Всем же известно, что нашей технике пока не под силу сканировать внутренность помещений. Вдобавок - известная авантюрность вашего характера… хотелось лично окунуться в предмет исследований, первому ступить стопой… Но действительность оказалась, с одной стороны, куда скучнее, а с другой - по-человечески приятнее. В первой же деревне, где вы остановились на ночлег, вам на глаза попалась прекрасная девушка… скажем, дочь хозяина постоялого двора.
        Хотя… нет… с папашей были бы сложности… Пускай лучше это будет молодая вдова. Одинокая, пылкая, удивительно отзывчивая женщина. И она ответила вам взаимностью. Вы оставили свои первоначальные планы и просто жили долго и счастливо…
        - И умерли в один день, - докончил Алан.
        - Нет, в один день умерла ваша избранница, - спокойно возразил китаец. - Её закидали камнями односельчане, потому что прошёл слух, будто она ведьма. И колдовству научилась от вас. Вам пришлось бежать, с огромным трудом и опасностями для здоровья добираться до тайника с радиостанцией, вызывать помощь.
        Вот и всё. Это очень светлая, очень человечная история. Уверяю, всем понравится, вы станете популярны в обществе. Возможно, по мотивам ваших приключений будут поставлены телесериалы, мюзиклы, написаны романы. Досадно, конечно, что нарушен был карантин, но ничего же страшного не случилось. Никакого культурного воздействия. Вас там уже нет, вашей гражданской жены-ведьмы тоже. И на Объекте всё идёт как и раньше. А карантин блюдётся ещё строже.
        - Скажите, - Алану даже весело стало от такой наглости, - а как в вашу светлую и человечную историю вписывается Гармай? Добро бы я ещё провёл там лет пятнадцать… но за три месяца дети так не вырастают, даже на Объекте.

«Лизун» пожевал губами.
        - Да, - признал он, - мальчик, конечно, фактор неожиданный. Но и тут есть разные решения. Возможна изоляция в специальной клинике… возможна амнезия, не затрагивающая основ личности. Такие технологии применяются ещё с прошлого века.
        В любом случае я могу гарантировать, что ни жизни, ни здоровью вашего… гм-м… сына ничего не грозит. Вы даже смогли бы видеться с ним, когда пожелаете…
        - А почему вы думаете, что я произнесу весь тот дешёвый вздор про любовь и вдовушку? - усмехнулся Алан.
        - Ну зачем же обязательно дешёвый? Придумайте что-нибудь более… утончённое. В конце концов, можно нанять хорошего литератора. За солидный гонорар многие бы маститые согласились. Разумеется, с подпиской о неразглашении. Но поймите главное - ваши тамошние драматические коллизии надо превратить в мелодраму.
        Иначе драма случится и на Земле, и там, - тонкий палец коснулся обзорного экрана, изображающего серо-голубое яблоко Неотерры.
        - Я отправился на Объект не вдовушек клеить, а Христа проповедовать, - Алану стало вдруг скучно. - И не собираюсь этого скрывать.
        - Это было бы неправильным, необдуманным решением, - расстроено ответил китаец.
        - С очень, очень неприятными последствиями. Для всей планеты в первую очередь. А во вторую - для вас… и для вашего мальчика…
        Алан хотел было что-то сказать - но сзади послышался резкий стук. По всей видимости, кто-то настойчиво ломился в офис отдела безопасности.
        - Господин Упманис… - кивнул Ли Сун молчаливому прибалту.
        Постаревший киноэльф двинулся к двери. Открыл, что-то коротко и тихо спросил, потом голос его стал жёстче - но уже спустя пару секунд он был сметён мощной, разрушительной волной. Разрушительная волна ворвалась в помещение - и оказалась биологиней Джулией Мортон.
        - Доктор Иолкин! Алан! - голос её был подобен ниагарскому водопаду. - Боже, вы живы! Значит, всё правда!
        - Уважаемая, - повернулся к ней китаец, - это служебное помещение и присутствие посторонних лиц здесь неуместно. Попрошу вас выйти.
        - Уж я-то Алану не посторонняя! - заявила Джулия и встала над китайцем, как медведица, защищающая потомство.
        - Что вам здесь надо, Мортон? - вскочил со своего места Шевчук. - Извольте немедленно…
        - Алан! - взревела Джулия, - тут ходят такие жуткие слухи. Будто с тобой хотят сделать нечто ужасное… чтобы скрыть нарушение карантина. Но вам, господа, не удастся заткнуть рты всему «Солярису»! Мы, исследовательский коллектив, выражаем протест! Мы уже послали почту на Землю… и только посмейте задержать её! Если с Аланом случится неприятность, вы все у меня отправитесь на электрический стул!
        Гестаповцы! Чекисты! Инквизиторы! - проявила она немалые познания в истории.
        Орала Джулия, глядя исключительно на Шевчука - видимо, полагала его главным гестапочекистом. Тот побагровел и схватил биологиню за локти, намереваясь вытолкнуть из комнаты.
        - Не касайся меня, урод! - возгремела магистр Мортон. - Это сексуальное насилие!
        Я сейчас же вызову своего адвоката, и ты сядешь!
        - На электрический сту-ул… - тихо и мечтательно протянул Упманис, но никто, кроме Алана, его не услышал. Джулия Мортон, дочь скандально известного сенатора Мортона, умела быть громкой. Яблочко от яблони…
        - Юля, не волнуйся, - попробовал прокричаться сквозь её вопли Алан. - Со мной всё в порядке… пока. Никто меня не режет и не пытает. Я думаю, что и с мальчиком, которого я привёз с планеты, ничего не случится. Общественность не допустит. А теперь иди, Юля, иди. Обещаю - мы вскоре встретимся.
        Когда за громокипящей Джулией наконец закрылась дверь, китаец внимательно поглядел на Алана.
        - Вы даёте весьма опрометчивые обещания, доктор Ёлкин, - грустно сообщил он.
        Ему, похоже, действительно было неловко.

18
        На «Солярисе» и карцера-то не нашлось - не додумали проектировщики, ох, не додумали. Правда, бокс медицинского отсека вполне подходил на эту роль.
        Стандартная койка, стандартный столик у окна, окно - плёночный компьютерный экран - показывает земные пейзажи. Сосновый бор - правда, почему-то без медведей, минут через десять - морской берег, солнце, песок, пальмы вдалеке.
        Затем - степь, снятая, очевидно, с вертолёта - лазоревый травяной океан, ветер гнёт высокие стебли - и кажется, что прокатываются настоящие волны. Спустя полчаса всё повторялось.
        Алан лежал, не раздеваясь. Ничего не хотелось делать, каждое движение давалось с трудом, и труд этот был скорее умственным - мозг ленился посылать команды мышцам. Видимо, ему и впрямь слишком много всего вкололи.
        Даже есть - и то не слишком хотелось. Ужин, принесённый хмурым латиносом Жоаном, он, конечно, не проигнорировал, но с рычанием не набросился. Да и не слишком вкусно оказалось. Понятное дело - не членистоногие мирхайзи, которые так полюбились Гармаю, но и не деликатесы венских ресторанов. Стандартная пищевая паста-концентрат…
        Гармай… В желудке точно ледяной ком вырос. Что они сделают с мальчиком? Мозг услужливо развернул целый веер ответов - один другого хуже.
        Ясно было одно - судьба Гармая абсолютно не зависит от той версии, что прокрутят мировому сообществу. Правда ли о неудачном апостольстве, сладкая ли сказка об объятиях сочной вдовушки-ведьмы - а мальчишка получается явно лишним.
        Нет, здесь, на «Солярисе» к нему и пальцем не прикоснутся. Отправят на Землю, возможно, и с некоторым комфортом. А вот уже там… первым делом - в больницу.
        Естественно, не простую, не массовую. Под тёплым крылышком Мирового Совета обитают разные структуры… А потом - по сценарию улыбчивого «лизуна». Например, укол, после которого - глобальная амнезия. Элементарные условные рефлексы остаются - под себя ходить не будет, а вот всё остальное… Язык - под ноль, память - под ноль. Ходячее растение… пустой горшок, который если и можно чем-то наполнить, то это уже будет совсем другая личность.
        Но есть вариант и попроще. Тоже укольчик. И - симптомы лихорадки, температура под сорок, отёк лёгких, никакой сопротивляемости организма… За сутки - летальный исход. И очень простое объяснение. Какие-то земные микробы, отсутствующие на Объекте. Мгновенно развившаяся аллергия. Кто ж мог предположить? До сих пор ведь аборигенов не изучали.
        И на Объект Гармая не вернут. Не то чтобы топлива пожалели - главное, мальчик знает о Земле. Мальчик видел её - пускай даже только на обзорном экране в таком же вот медицинском боксе. Всё равно - расскажет соплеменникам, пойдут плодиться легенды, и прости-прощай чистота самобытной культуры.
        Большим дядькам в Мировом Совете, ясное дело, на самобытную культуру начхать, но общественность возбудилась бы. Ибо одно из двух - либо свято блюдём чужую самобытность, либо уж давайте вести геологическую разведку, бурить шахты…
        И не видно никакого выхода. О чём молиться? О чуде? Но почти все чудеса - это когда Господь смещает вероятность, когда реализуется та возможность, которую никто и всерьёз не принимал, на которую все махнули рукой. А тут что смещать?
        Что добрые безопасники Мирового Совета позволят мальчику гулять по Бродвею - ну, или по Тверской - и давать интервью телекомпаниям о своей неотеррянской биографии? Абсолютно исключено! Тогда уж лучше мановением божественного пальца разогнать Мировой Совет… только ведь тогда вспыхнут войны корпораций, как в сороковых…
        Так что же, в самом деле смолчать о миссии? Согласиться на «китайскую ничью»?
        Пускай по инфору крутят душещипательный мюзикл «Алан да Марья»? Саумарья… Вот ведь бредятина. Но китаец говорил правду - с точки зрения мировой безопасности это наилучший вариант.
        Значит, всё было зря? Всё, о чём они с отцом Александром говорили долгими мартовскими ночами, под аккомпанемент вьюг? Церковь так и не узнает, что её ждут? Не узнает, что там, на этой одновременно и невероятно близкой, и чудовищно далёкой планете тоже есть христиане? Никто и никогда не пошлёт туда священников?
        Те люди, которых он крестил, так никогда и не приобщатся ко Христу в таинствах?
        Так и будут ждать Пришествия Церкви - обречёно и безнадёжно? А уродливая вера Хаонари, не встретив никакого духовного сопротивления, пожаром полыхнёт по Высокому Дому и сопредельным странам?
        Как в детской сказочке про птичку на болоте. Нос вынырнет - хвост увязнет, хвост вынырнет…
        Окно вновь показало утренний лес. Облитые рыжим солнцем стволы сосен, ветерок, ласково треплющий кусты малины, птичка из травы вспорхнула, и…
        И застыла в полёте. Изображение дёрнулось - и замерло.
        Воздух в боксе потемнел, сделался каким-то колючим, и Алан почувствовал - шевелятся волосы, точно чьи-то крошечные коготки щекочут кожу на голове.
        Он резко приподнялся на локте.
        - Ну чего вскочил-то? Лежать тебе надобно, сил набираться, - тетушка Саумари смотрела на него укоризненно. Стояла она в паре шагов от койки, волосы, испещрённые седыми нитями, разметались по плечам. Некрашеный плащ из овечьей шерсти, в точности такой же, как тот, что она оставила им напоследок. Сложенные на груди руки, пальцы сцеплены в замок. Самая настоящая, реальная тётушка. А то, что за её спиной виднелся замерший утренний лес… Да мало ли отчего он виднеется?
        - Ты? Тётушка, как ты тут? - Алан вдруг сообразил, что шепчет по-русски.
        - Как-как, - усмехнулась она. - Известно как, ножками по дорожке.
        Она слегка повела ладонью, взметнулся буроватый рукав плаща - и Алан увидел дорогу.
        Не особенно широкая - в шаг, не более, - та тянулась в медицинский бокс через коридоры станции, через тёмные космические пространства, слегка лишь подсвеченные фонариками звёзд, через плотные седые облака - земные ли, неотеррянские ли, не поймёшь. Дорога шла мимо городов и полей, протыкала насквозь планеты и, полого поднимаясь вверх, уходила в жемчужное сверкание.
        Туда, где свет был ярче солнечного, а молнии казались нитями, из которых соткана завеса…
        - Лежи-лежи, - повторила тётушка. - Ишь, отощал весь. Ничего, откормят. Тебе силы скоро понадобятся.
        - Ты… ты живая? - губы не слушались его, едва двигались, точно после заморозки у стоматолога.
        - Да уж поживее некоторых буду, - кивнула тётушка. - Живее, чем там, - палец её согнулся, указав на Огхойю. С высоты домишки казались детскими кубиками. Вот базарная площадь, вот городская стена… северные ворота… южные. Вот дворец наместника, а вот - чёрные пятна гарей, шебуршащиеся на головешках люди… отстраиваются, видно… Вот - кварталы медников, красильщиков, кожевенников… А вот… От тётушкиного дома осталась лишь груда мусора.
        - Сломали, - пояснила она. - Не оставлять же целым жилище государевой преступницы, главной бунтовщицы, от коей вся зараза и потекла, - голос её изогнулся язвительной кривой. - Но ничего, подвал не тронули, не нашли. И что там закопано у меня, всё уцелело. Мальчишка твой знает где, заберёт.
        - Тётушка, ты… - голос его прерывался, грудную клетку распирало болью. - Ты - оттуда? - он указал глазами на жемчужную завесу вверху.
        - Догадливый, - прищёлкнула она языком. - Ещё с того дня, как вас в степи дождиком помочило. Настырный у тебя мальчик, ничего не скажешь. Умеет выпросить…
        - А… А как там? - не нашёлся он спросить ничего глупее.
        - Там… - усмехнулась она. - Там лучше там, чем ты думаешь. Но только вот здесь работы много… очень много… Одни кашу заваривают, а другим, стало быть, расхлёбывать. Ничего, не волнуйся. Справимся. Вот с ним.
        Палец её растворил белый пластик стены, и в застывшем воздухе нарисовался соседний бокс. Гармай лежал на полу, поджав колени к животу. Койку, застеленную накрахмаленным бельём, он принципиально игнорировал.
        - Вставай! Разлёгся тут! - тётушка, умудряясь одновременно быть и здесь, и там, дёрнула мальчишку за плечо. - Некогда спать, идти нам пора, понял?
        - Ты? - Гармай, точно обжегшись, вскочил на ноги. И несколько долгих секунд стоял столбом, ошарашено глядя на неё.
        - Я, я, - подтвердила тётушка. - Да, правильно смекаешь. Оттуда и пришла, - завеса из молний колыхнулась в такт её словам. - А что да как, после обскажу, по дороге. Домой нам пора, в наш Высокий Дом. Дел невпроворот. С поганцем Хаонари разобраться надобно, правду о Господе извратившим. С теми, кто его за ниточки дёргает…
        - А кто дёргает? - не утерпел мальчишка.
        - А то ещё не понял? - старуха улыбнулась, обнажив зубы - но не чёрные, как по традициям полагалось вдове, а такие белые, будто всю жизнь она пользовалась рекламированными зубными пастами. - Не сам же он всё это измыслил. Помнишь ночных гостей наших, которых посохом гонял?
        - Помню, - ощерился Гармай. - Только голыми руками не выйдет, а эти, тутошние… они ж у меня меч отобрали.
        - Ишь, потеря, - пренебрежительно рассмеялась тётушка. - Дрянной солдатский ножик… Там-то, внизу, откопаешь в моём подвале штучку получше. Только вот с
«Синей цепью» не одним железом воевать придётся. Слово Истины - это меч помощнее будет. А воевать надо… большие у них планы, сильно встревожились они… вернее, духи, коим служат. Вот он их распугал, - и тётушка указала на Алана.
        - Без господина никуда не пойду, - решительно заявил парень. Нет, ну какой же упрямец!
        - Гармай, так надо, - Алан знал, что стены между ними больше нет и мальчишка слышит его. - Иди с тётушкой. На Земле… На Терре… Убьют они тебя, и никак не защититься. Или хуже… сотрут всю твою память и будешь всю жизнь слюни пускать.
        Забудешь обо мне, о ней… об Истинном Боге… Мне тебя будет не хватать… очень… Но сам видишь, откуда за тобой пришли. Слушайся тётушку… А там как знать… Может, по Божией воле и встретимся.
        - Я буду ждать тебя, господин, - всхлипнул мальчишка. - Без тебя мне там тоскливо будет.
        - Ишь, разнылся, - прокомментировала тётушка. - Ничего, обвыкнешься. Просто думайте друг о друге, в уме говорите - вот и встреча будет. А рассиживаться некогда. В Хагорбайе дюжина дюжин верных, и даже прибавилось ещё чуток. В Анорлайе Ихиари три дюжины обратил… дал ему Господь дар словесный, это молчуну-то угрюмому… В Таораме тоже интересующиеся есть, ждут, кто им слова Истины обскажет. И во Внутреннем Доме тоже есть… светлые слушатели… - усмехнулась она. - Да, и девочку ту, Илазугги, выручим из рабства храмового.
        Тяжело ей там, бедняжке, приходится, а всё ж Христу верна остаётся. Ничего, управимся. Он вот и управится, - указала она на Гармая.
        Алан потрясённо смотрел на неё.
        - А ты-то хорош! - тётушкин палец упёрся ему в грудь. - Разнылся, пустыми угрызениями себя изводишь. Ах, всё напортил… ах, всё без толку было… Да как же без толку, коли столько людей к Богу Истинному потянулось? А думаешь, Он им не ответит, Он им руку не протянет? Думаешь, Он только в вашей земле живёт?
        Всюду Он, везде Его дыхание.
        - Но ведь не получилось же! - на глаза его выкатились жгучие слёзы - прямо как в детстве. - Не пустят к вам Церковь…
        - Ишь, так прямо и не пустят! - дробным смехом рассмеялась тётушка. - Не пускал шакал тигра в лес… Церковь-то - она поболе будет, чем тебе мыслится. И уж Господь знает, как её к нам привести. Слишком ты, Алан, умный… А тут не мозгами надо…
        - Что же мне говорить? - растеряно спросил Алан. - Не глупости же эти, какие китаец нашёптывал.
        - А вот про то не знаю, - сухо отрезала она. - Про то тебе решать, не мне. А моё дело - неслуха твоего куда надо отвести, да присмотреть. Ну, поболтали, и будет.
        Она повернулась к мальчишке, тронула его за плечо.
        - Пора!
        И когда оба они шагнули на дорогу, старуха вдруг вспомнила:
        - На вот, возьми, - протянула она Алану деревянный крест. Тот самый, что он вырезал из твёрдого дерева «аргайси». Тот, что всего-то меньше месяца назад передал тётушке. - Пускай укрепит тебя. А нам пора.
        Тётушка взяла Гармая за руку, и они пошли - сквозь пластиковые переборки, через лаборатории физиков, продырявили отдел безопасности, проткнули столовую. И дальше - не замечая титановой обшивки, по серебряным гвоздикам звёзд, мимо раздувшейся, как жаба, луны - вниз, в разрывы облаков, где затихла, ожидая рассвета, ночная степь…
        Алан потянулся на койке, с трудом разлепил глаза. Птичка всё-таки долетела до гнезда, а кроны сосен слегка качало ветром - бывает такое, что внизу ничего не дует, а на высоте… У кого квартира на двадцать восьмом этаже, тот отлично это знает.
        Хороший какой был сон… Расплылись детали, но осталось что-то солнечное… или нет… какой-то жемчужный блеск.
        И ещё кое-что осталось.
        На стеклянном столике для лекарств - лежал крест. Может, и не слишком умело вырезанный - всё-таки очень твёрдая древесина у этих аргайси…
        А улыбчивый китаец Ли Сун уже не улыбался. Он смотрел на Шевчука без всякого выражения.
        - Если вы не обнаружите мальчишку, живого или мёртвого, в течение пяти часов…
        Потом будет поздно… Мы действительно не сможем задержать почту. Вы хоть интересовались, кто отец этой истерички Мортон? Вы понимаете, что крик поднимется на всю планету? И чем это кончится лично для вас?
        - Да что вы так переживаете? - широко, по-деревенски улыбнулся полковник. - Нигде ведь нет мальчишки. Значит, и вообще не было. И с летёхой штатовским разберёмся, болтать не станет. А больше никто его и не видел, только мы с Иварсом Янисовичем. Знаете, как у нас в России говорят? Нет тела - нет дела.

2004-2005