Сохранить .
Скелеты Максим Ахмадович Кабир
        Максим Кабир - писатель, поэт, анархист. Беззаветный фанат жанра ужасов и мистики. Человек, с рассказами которого знакомы ВСЕ поклонники хоррора. И роман, который сравнивают с творчеством Кинга, Литтла, Лаймона - причем зачастую не в пользу зарубежных мэтров.
        Тихий шахтерский городок где-то в российской глубинке. Канун Нового года. Размеренная жизнь захолустья, где все идет своим чередом по заведенному порядку. Периодически здесь пропадают люди, а из дверного глазка пустой квартиры на вас смотрит то, что не должно существовать. Со зловещим скрипом открываются двери здешних шкафов, выпуская на свободу орды припрятанных там скелетов.
        И вместе с памятью о неимоверной боли - в мир приходит невыразимое Зло.
        Максим Кабир
        Скелеты
        Аннушке за атмосферу
        
* * *
        Реальные кошмары и кошмарная реальность Максима Кабира
        Максим Кабир хорошо умеет пугать.
        Надо оговориться, что глагол «напугать» изрядно девальвирован, когда речь идет о литературе темных жанров. Мы употребляем этот глагол, чтобы признать: автор преуспел в некой игре - он выдумывает страшные сущности или обстоятельства, мы в них «верим» и «боимся» их…
        На самом деле мы, читатели, ничуть не боимся. Ни того, что из шкафа вылезет какая-то злобная и хищная сущность и начнет нас убивать, пожирать, расчленять. Ни того, что поход за грибами закончится встречей с оборотнем, который украсит лесную полянку нашими кишками и прочими органами. И т. д. и т. п.
        Тексты же Кабира реально пугают - причем как раз тем, чем должен пугать настоящий хоррор. Многие начинающие и даже состоявшиеся авторы рекомого жанра не понимают, что главные людские страхи - в головах, а не в монстрах, выпрыгивающих из шкафов. Страшнее всего - та условная и тонкая грань между безумием и нормальной психикой, когда точка сборки уже сдвинулась, но ты еще можешь осознать, что она сдвинулась-таки… Тогда монстры не нужны, до полусмерти напугает что угодно. Ночная бабочка, кружащая вокруг фонаря… или старая книга, отчего-то не занесенная ни в один каталог.
        Поймать эту грань, вербализировать так, чтоб читатель сам оказался на грани безумия, - и готов шедевр хоррора. На словах просто, а поди сумей…
        Макс Кабир умеет.
        Он знает толк в нагнетании безумия. Без голливудщины, без оживших мертвецов и прочих спецэффектов он уверенной рукой вводит нас в абсолютно безумный мир, страшный, нереальный и алогичный, но вызывающий полное доверие.
        Безумие в его текстах наползает словно само собой… Из ничего… Из легкой неправильности геометрии пространства… Из тени, чуть-чуть не соответствующей форме отбрасывающего ее предмета…
        Кабир умеет показать мир под иным углом. Сдвигает точку сборки - чуть-чуть, совсем немного, - и страшными и опасными начинают казаться предметы и люди, до сей поры мирные и безобидные. «Живые статуи» на улицах европейских городов, например. Или вежливая доброжелательная женщина, сдающая жилье квартиранту… И это реально страшно - потому что жизненно.
        Чем еще привлекательна проза Максима Кабира? Да много чем… Например, детальной проработкой матчасти. Если действие рассказа «Пепел» происходит в ГДР времен Штази и Берлинской стены, ни единая деталь не заставляет усомниться и крикнуть, подобно Станиславскому, «Не верю!».
        Если речь идет о таинственных делах букинистов (рассказ «Черви») - опять-таки не возникает и тени сомнения, что автор не понаслышке знаком и со старинными книгами, и с их любителями, и с загадками этого внешне неэффектного хобби… Такое скрупулезное внимание к деталям антуража, к достоверности сеттинга, - редкое качество у молодых авторов «темной волны». И оттого вдвойне ценное.
        Однако сюжеты Кабира не тонут под тяжестью сеттинга и не рассыпаются (тоже, надо заметить, весьма распространенная беда молодых авторов) - истории, рассказанные им, не отпускают, не позволяют оторваться от чтения до самого финала.
        И при всем своем дотошном внимании к достоверности, к деталям и деталькам, Макс почти никогда не грешит ненужными объяснениями и растолковываниями. Не старается натужно вбросить персонажам и читателям информацию, разъясняющую изнанку и подноготную происходящих событий. Не оказывается поблизости от героев «чисто случайно» знаток именно интересующей проблемы, а всезнающий «Гугл» не вываливает оперативно нужную и при этом верную информацию… все как в жизни, где загадки, с коими приходится столкнуться, зачастую так и остаются без разгадок. Все правильно: хорошее добротное безумие всегда иррационально, оно не нуждается в поверке логикой и плевать хотело на наше желание все упорядочить и разложить по полочкам… Тень, чуть-чуть не соответствующая формой предмету… И все, достаточно, эта тень - колодец, куда можно нырнуть и не вынырнуть. А если даже выныриваешь - часть тебя остается там навсегда.
        Такое впечатление производят на меня рассказы Кабира. А теперь перед нами новый эксперимент, новая ступень в развитии писательского мастерства, - роман.
        Пока не знаю, о чем он, прочту вместе с остальными читателями. Но знаю точно: без порции здорового страха дело не обойдется.
        Пугать Кабир умеет.
        Виктор Точинов
        1
        В ноябре Андрею Ермакову хотелось кричать и бить кулаком в стену, чтобы костяшки окрасились красным, чтобы с воплем наружу выплеснулась переполняющая его боль и упала на пол отвратительным комком. Или содержимым сырого яйца - вспоминались почему-то бабки, которые яйцом лечат хворых. Грязный белок и капля крови в желтке, концентрация болезни. Как дух шева из прочитанной недавно книги о мифологии коми. Червячок, или гусеница, или обычный волос. Воплощение порчи.
        Теперь он свыкся с утратой, сроднился с ней. Привет, дорогая, я снова дома, давай пить чай.
        Он зажег газ под чайником и уставился на синее, трепещущее пойманной синицей, пламя.
        Прошло четыре месяца с тех пор как Маша бросила его. Ушла, прихватив заодно лучшего друга. Август и осень - самая длинная в жизни. Он давно не был юношей-романтиком. Знал, что любая боль со временем притупится. И его в том числе. Уже притупилась. Скальпель, полосовавший внутренности легким порханием, теперь усердно, с нажимом, пилил. Зазубренное лезвие. Память. Сны.
        Товарищ Морфей с упорством заядлого садиста крутил неактуальное кино. Сопливую мелодраму. По-хорошему пора было сменить катушку, внести в сновидения капельку реализма, но там все было розово, карамельно, там Маша гладила Андрея по груди, называла Андрюшенькой и просила никогда ее не оставлять.
        Утром нужно было скорее выбраться из пустой квартиры, из руин былого уюта, нацепить социальную маску и влиться в ритм города. Работать - Ермаков вел на Третьем канале отчаянно глупую и наигранную передачу про паранормальные явления. Охотники, встречавшие снежного человека, сами от пьянства похожие на йети. Очаровательные бездельники, следящие за небом. Скучающие домохозяйки. И просто наглухо сумасшедшие, заваливающие редакцию безграмотными письмами.
        Хмурые северные колдуны изготавливали шеву из черемухи, пепла, сора, жил ящерицы и соснового прутика печной метлы. Оживляли потом заклинаниями и подкидывали жертве в еду. Его персональная шева была слеплена из Машиной улыбки, ее голоса, из шутливых прозвищ, из имен запланированных детей, из восьми относительно безоблачных лет. И немного, для пущих страданий, из крепкого дружеского плеча Богдана.
        Чайник засвистел на плите, и Андрей достал из ящика чашку с изображением мастера Йоды. Подарок Маши.
        В сентябре ему хотелось выкинуть все, что напоминает о предательнице. Но в таком случае пришлось бы ютиться среди голых стен. Без мебели, без книг, без обоев. Квартира хоть и была съемной, стала их гнездом, их логовом, крепостью, и каждую мелочь они покупали вместе или друг для друга.
        А шева уже завелась здесь, пряталась под абажуром лампы, таилась горошиной под подушками, извивалась, росла. Он не замечал изменений, подслеповатый толстокожий идиот.
        Андрей отхлебнул чай и включил ноутбук. Презирая себя, нашел страницу Маши. Она была офлайн, и это порождало тьму невеселых предположений о том, чем она занята субботним вечером. Запрыгнул на страницу Богдана. Можно одним кликом удалить человека из друзей, но в чертовых снах он твой верный кореш. Богдан достаточно воспитан, чтобы пока не выкладывать фотки с Машкой.
        Статус: влюблен. Андрей закрыл вкладку.
        Жизнь, точно жулик-гипнотизер, навела морок, ограбила, превратила тридцатилетнего мужика в тряпку, в слабака, который рыдает, наткнувшись на заколки под кроватью. Впереди первый Новый год без нее.
        На телефон капнуло сообщение от Амроскина, уфолога-любителя, автора увесистого манускрипта о контактах с пришельцами и обладателя не поддающегося сомнению тихого помешательства. Он выстучал свой труд на допотопной печатной машинке, сшил капроновой нитью и всюду носился с этой безумной даже на вид кипой листов.
        Амроскин просил немедленно проверить почту. Андрей поерзал мышкой. К электронному, набранному капсом, письму был прикреплен коротенький видеоролик. Андрей минуту наблюдал за полетом НЛО - на самом деле воздушного фонаря. Инопланетяне были чудом, которого жаждал несчастный девственник Амроскин. Маша была чудом Андрея. После нее, после продлившейся восемь лет вспышки, ему осталось пустое небо. Бумажные подделки под волшебство.
        Прав был Бродский. Нет одиночества больше, чем память о чуде. Андрей пожелал Амроскину никогда не встретить марсиан, лишь надеяться на встречу. Так легче.
        Под сенсационной молнией уфолога нашлось еще одно непрочитанное письмо, куда скромнее. Андрей удивился, обнаружив весточку с малой родины.
        «Здравствуйте, многоуважаемый Андрей Вадимович»…
        «Многоуважаемый», - хмыкнул он.
        Естественно, для захолустного городка на двадцать тысяч жителей телеведущий областного канала был настоящей звездой, знаменитостью не жиже столичных селебрити.
        «Двадцать девятого декабря в Доме культуры имени Артема состоится первый Варшавцевский литературный фестиваль „Степные строки“. В фестивале примут участие более тридцати Ваших талантливых земляков. Приглашаем Вас стать почетным гостем мероприятия и возглавить конкурсное жюри.
        С уважением, член Союза писателей А. Камертон, редколлегия фестиваля, коллектив средней школы № 1, клуб писателей г. Варшавцево».
        Губы Андрея растянула ухмылка. А. Камертон - псевдоним Артура Олеговича Мельченко, его учителя литературы. Хорошего человека и отчаянного графомана. Кто еще мог вспомнить, что Ермаков кропал стишки? Даже печатался в газете с чудовищным названием «Рудничок». Мельченко пророчил ему большое литературное будущее. Подразумевал, вероятно, что однажды уступит талантливому воспитаннику свой трон. Трон главного литератора забытой Богом провинции. Завидная должность.
        Последний рифмованный катрен Андрей написал лет пять назад. Лирика, посвященная Маше, конечно. С музой они расстались по обоюдному согласию, без слез, без обидных выкриков и битья посуды. Не вышло из него ни Бродского, ни даже А. Камертона.
        И вот, оказывается, есть люди, всерьез считающие, что он наплюет на дела и найдет в плотном графике время, чтобы тащиться черт-те куда, слушать подростковые вирши… Под Новый год…
        К письму прилагался файлик, Андрей щелкнул мышкой, и в браузере загрузилась смастеренная на коленке афиша, милая и бесхитростная. Заливка градиент, обводка, тень, свечение - все опции фотошопа, позволяющие создать максимально нечитабельный текст. Венчала афишу эмблема фестиваля - чернильница с воткнутым в нее пером.
        - Да ладно, - пробормотал недоверчиво Андрей.
        Внизу шрифтовой каши было набрано:
        «Музыкальный подарок от рок-группы „Церемония“».
        В голове возник образ Толика, патлатого, тощего, стучащего вязальными спицами по картонным коробкам. Две тысячи первый год, они репетируют в квартире Андрюшиной бабушки: великий барабанщик Толян Хитров и Ермаков, терзающий струны акустической гитары. Провальный дебют «Церемонии» на школьном выступлении. Варшавцево - не тот город, где девушки соблазняются рокерами.
        И вот, на тебе, группа, созданная двумя школьниками, до сих пор влачит свое существование, безвестная, но очень упертая.
        Андрей понял, что улыбается.
        И шева тоже поняла. Крутнулась внутри испуганно. Проголодалась. Крошечная ящерица, уплотнение в районе сердца. Никаких улыбочек. А ну, обратно в свою боль! Шевельнулись ледяные губы незримого колдуна. Зазвонил телефон.
        Машенька.
        Улыбка потухла, Андрей встал из-за стола, помедлил, рассматривая ее фотографию на экране. Когда-то они договорились не расписываться до рождения ребенка, так что официально женаты не были.
        Они не нуждались в регистрации своего союза. И традиции русских свадеб с пьяными бесконечно далекими родственниками, тамадами и ряжеными вызывали у них лишь насмешку. Но после университета они поехали путешествовать по Западной Украине и повенчались в закарпатской церквушке. Живописной, кинематографичной, словно декорации к абсолютному счастью.
        Вчерашняя студентка педагогического вуза Маша Аронова улыбалась с фотографии, за ее спиной высился горный пик и синело небо.
        Андрей прижал телефон к уху. Впустил ее голос.
        - Привет. Я не мешаю?
        Правильно выбранный тон. Осторожный, сдержанный, с толикой должного трагизма, как на похоронах.
        - Чем ты мне можешь помешать? Я рад тебя слышать.
        Время ссор, взаимных оскорблений осталось позади. Кто виноват и что надо сделать с Богданом. А Богдан-то не раз и не два признавался, что влюблен в Машку, взахлеб восхищался ею, говорил, что не женится, покуда не отыщет такую же. И украл, только подвернулся шанс. Отвоевал у зазевавшегося Андрея право быть счастливым.
        - Как ты? - спросила Маша.
        Шева мелкими зубами терзала какую-то мякоть под ребрами. Насыщалась.
        О чем она спрашивает? Не запил ли он? Не планирует ли повеситься или вскрыть себе вены? Не забывает ли кормить рыбок?
        Ему все-таки тридцатник, здоровый мужик, программу вон ведет, пускай и смотрят ее сплошные шизофреники.
        - Все круто, не волнуйся, - сказал он, трогая пальцем зеленую морду Йоды.
        «Волнуйся, все не круто», - повторил Йода, мастер инверсии.
        - Понравилась твоя новая передача.
        Последний выпуск «Мистических историй» был посвящен привидениям старой дворянской усадьбы. В нем нашлось место трем засвеченным фотографиям, УЖАСАЮЩЕМУ шепоту, который наколдовал звукорежиссер, и интервью с подставным потомком графини Анны Топот.
        - Шутишь? - спросил он.
        - Ты похудел.
        «Ты тоже», - едва не брякнул он. Иногда, подвыпив, Андрей приходил к школе, где она работала. Шел за ней до дома Богдана, прикрываясь едва ли не газетой, как шпион в комедиях.
        - Слежу за собой.
        - Я рада.
        Хотелось одернуть ее: достаточно балагана, показушного чувства вины, аккуратного выбора слов. Этой игры в чужих людей. Алло, Машка! У меня же никого роднее тебя не было!
        - Андрюш… - она замялась.
        Он ждал. Шева ждала, отлепив зубастый ротик от добычи.
        - Я не хочу, чтобы ты узнал от знакомых. Правильнее будет самой сказать…
        «Ну же!» - заорал он внутренне. Стиснул челюсть так, что зубы заныли.
        Она… она…
        - Мы с Богданом распишемся в январе. Без кортежей, без фаты, без всего такого.
        Будто это было важно, что она не изменила мнения относительно швыряний букетом.
        Шева зачавкала с остервенением. Ящерица его персонального страдания.
        - Распишетесь? - спросил Андрей холодно. - Вы четыре месяца…
        (трахаетесь)
        …вместе.
        - Я его знаю столько же, сколько тебя, - ответила Маша.
        Внезапно ему захотелось, чтобы было еще хуже. Безвозвратно хуже. Чтобы шарик отчаяния, разбухающий с августа, лопнул, и ничего не осталось.
        - Это не всё, - сказала Маша.
        Он зажмурился: вот оно. Сейчас она скажет слово, заветное слово. Я…
        - Я беременна.
        - О, - сказал он.
        Тяжело сел на стул.
        Четыре года они пытались завести ребенка. Мальчика Никиту или девочку Веронику. И позвать Богдана быть крестным папой.
        - Какой срок?
        - Одиннадцатая неделя.
        «В сентябре, - подумал он. - Через месяц».
        Он кивнул. Оглядел кухонную утварь, часы, магниты на холодильнике, привезенные с юга. Ракушки и дельфинчики их умершего моря. Бедного моря в черных нефтяных пятнах.
        - Андрюш?
        - Богдан будет отличным отцом.
        Он не кривил душой. Было бы чем кривить! Он ощущал лишь усталость, пустоту, апатию. Боль исчезла. Шева убралась, доев, слизав крошки. Прожорливого духа больше не интересовала выеденная оболочка.
        У Маши и Богдана родится ребенок.
        У завзятого холостяка Богдана будет семья - вы не шутите?
        - Ты действительно так думаешь?
        - Я желаю вам счастья, - произнес он и поморщился. Неискренняя и дешевая реплика. Из набора постановочных передач Третьего канала.
        - Позвони мне на днях, хорошо?
        - Хорошо.
        Он отключился. Взял со стола чашку. Не было никакой потребности разбивать ее, но он посчитал, что это будет уместный жест. Зеленая физиономия Йоды разлетелась на части. К ногам посыпались осколки.
        - Вот так, - подытожил он, - вот так.
        Толкнул мышку, и экран засветился. Зажглась дурацкая афиша «Степных строк». Она радовала уже тем, что никак не ассоциировалась с Машкой.
        Опять запиликал телефон.
        - Я занят, - прошептал он, - я страшно занят.
        Звонивший был настойчив, как группа «Церемония».
        - Амроскин… - пробормотал Андрей, пододвигая мобильник. - Надеюсь, тебя похитили пришельцы, Амроскин.
        - Эндрю, Эндрю, - зачастил в трубку спец по тарелкам, - ты посмотрел, а? Что скажешь? Разбогатеем мы на этом материале?
        - Херня, Амроскин, - промолвил Андрей, очерчивая курсором логотип литературного фестиваля.
        - Но…
        - Слушай, Амроскин. Ты чем на праздники занят?
        Ответ был очевиден: уфолог проведет их, как и предыдущие Новые года, уплетая мамин салат оливье. Толстая угреватая белка в колесе пущенного по кругу сериала «Секретные материалы».
        - Да ничем таким.
        - Я тебе, Амроскин, ключи дам. Покормишь моих рыбок.
        2
        Толя Хитров приподнялся со стульчика и завершил партию перекрестной игрой на тарелках. Лихо прокрутил палочки между пальцев и только потом посмотрел на ребят. Кеша и Паульс ухмылялись, довольные, а Платон, вокалист, сосредоточенно пролистывал потрепанный блокнот. Читал рукописные тексты, написанные шестнадцатилетним парнишкой.
        - Ну, - вынес он вердикт, - неплохо.
        - Неплохо? - хохотнул Хитров, утирая лоб ветхой футболкой. - Андрюха Ермак был гением. И есть.
        Платон завистливо промолчал. Полгода назад Хитров воскресил группу из мертвых, раскопал условную, как в кинговской «Темной половине», могилу, прочитал нужные заклинания. Подергивания окоченевших лапок поначалу казались гальваническими, ложными сокращениями мышц. Но он приложил усилия, нашел единомышленников. Тех, кому, как выразился бы басист Паульс, «по приколу». По приколу лабать старомодный рок в городке, никак не приспособленном под такие цели.
        «Церемония» была слеплена из троих студентов техникума и одного тридцатилетнего неудачника. Двадцать девятого числа это чудовище Франкенштейна выберется на провинциальную сцену, и станет ясно, живо оно или нет.
        - Кайф, - просиял Кеша, закрыв ладонью струны. - Вот это поэзия, Платоша, а не то дерьмо, что ты нам носишь.
        - Пошел ты, - фыркнул вокалист.
        Платон был неплохим парнем, талантливым, с рок-н-ролльным вокалом и правильной хрипотцой. И стихи его, пусть слегка наивные, транспарантные, под Кинчева, иногда сверкали удачными строками и самобытными метафорами.
        Хитров мысленно нарек музыкантов «молодняком». Жена ворчала: что ты возишься с пацанами? Своего ребенка мало? Он боготворил Юлу, но и «Церемония» была его дитем, пусть косым да горбатым. Посигналила из сырого чернозема будней: раскапывай меня, папка. Пора.
        - Не обращай внимания, - сказал Хитров приунывшему вокалисту. - Твой «Марш» - бомба.
        Он знал, что на грядущем фестивале Платон будет участвовать и в роли поэта.
        - Так что, братва, - окликнул Хитров парней. Те уже надевали шапки и обматывались шарфами. Навьючивали гитарные кофры. - Берем эту телегу?
        - Спрашиваешь, - сказал Платон.
        - Без базара, - поддакнул Паульс. - Откатать еще надо.
        - Откатаем.
        Они обменялись рукопожатиями. Кеша и Паульс покинули обвешанную плакатами и вымпелами репетиционную базу. Платон топтался на пороге, теребил в руках перчатки.
        - Толь, - произнес он робко. - Я тут новый текст набросал, глянешь дома?
        - Ага!
        Платон вручил товарищу сложенный пополам листочек и ретировался.
        Размышляя о выступлении, Хитров сдвинул к стене стулья, накинул куртку. Бережно спрятал в рюкзак тетрадку со стихами Ермака. Каморка, в которой музицировала «Церемония», находилась над актовым залом, на чердаке. Дом культуры любезно предоставил группе уголок: Хитров был здесь своим, трудился звукорежиссером, записывал народные ансамбли, заседал над микшером во время концертов и городских праздников.
        Он запер дверь и протиснулся мимо свалки гипсовых бюстов. Спустился на второй этаж, зашагал по просторному коридору. Часы показывали девять вечера, Юля уже спала.
        «А вдруг я, правда, использую группу как прикрытие? - затревожился Хитров. - Задерживаюсь на репетициях, чтобы не слушать Юлькин рев? Чтобы не раздражаться?»
        Его охватила тоска по семье, будто до дома было не десять минут езды, а сотни космических парсеков.
        Посторонний звук вклинился в гулкую тишину ДК. Он доносился справа, из темного и узкого коридора, ведущего к женскому туалету. Быстрые шаги по плитке.
        Хитров оглядел закоулок. Кому там бегать в такое время? Девочки из танцевального ансамбля «Грация» разошлись еще в семь, а работниц Дома культуры после шести не сыскать с огнем. Может, «молодняк» презрел гендерное разделение туалетов?
        Завхоз Сергеевна вечно экономила, и лампочка в коридоре горела лишь одна, над поцарапанным пианино. Несчастный музыкальный инструмент громоздился в нише словно для того, чтобы дамы, ожидающие свободной кабинки, имели возможность развлечь себя игрой.
        Хитров стоял у сумрачного коридорного устья, а в глубине капала, разбиваясь о рукомойник, вода, и кто-то дышал, громко, как в микрофон. Не в туалете, ближе. Возле ниши. Кто-то скорчившийся прямо за пианино: вот же шевелится на квадратах плитки тень.
        В пустом здании заиграла луридовская Candy Says. Хитров вынул вибрирующий телефон. Лариса просила купить бутылку минеральной воды.
        - Будет сделано! - он кинул прощальный взгляд на пианино в полумраке и засеменил по лестнице. На своем посту дремал сторож, потрепанный жизнью мужик с красным новогодним носом. Валик, но за глаза все называли его Чупакаброй. В честь мексиканской кровососущей зверушки. Кровь коз дядя Чупакабра не пил, зато регулярно подкреплялся дешевым самогоном.
        - Отыграли? - даже сквозь отделяющее дежурку стекло Хитров учуял едкий перегар.
        - Да, дядь Валик. - Хитров отдал сторожу ключи. - Чердак я запер.
        - А я за тобой запру, - сказал Валик, бесполезный и мирный пьяница. У начальства не хватало твердости уволить его. Четырнадцатого апреля, в день вывода войск из Афганистана, Чупакабра цеплял на рубашку орден воина-интернационалиста и просил Хитрова включать ему песню Юрия Лозы «На маленьком плоту». Объяснял заплетающимся языком, что под эту песню его рота уходила из Кандагара.
        Хитров отсалютовал сторожу. На улице падала мелкая крупа. Голову гранитного Ленина увенчала снежная шапка, вроде пыжика, популярного в эпоху позднего СССР. Площадь с одной стороны подковала вогнутая глыба ДК, с другой - остановка, супермаркет и рюмочная «Терем». По пустынной проезжей части ковылял простоволосый коллега Чупакабры.
        Хитров нырнул во чрево «жигуленка», служившего ему верой и правдой десятый год. Тронулся с места, обогнул вождя пролетариата. Маневрируя между ухабов, он думал о Ермаке. Жизнь развела, отдалила товарищей. Хитров следил за карьерой Андрея, смотрел «Мистические истории». Стыдно сказать, захаживал изредка на его страничку в социальной сети. Радовался успехам, любовался супругой, Машей. Но в друзья не попросился и сообщения не отослал. Письмо он все-таки набирал пару раз, но стирал, перечитав. На хрена он Ермаку? Скучный тип, прозябающий в провинции, играющий музыку, которая и пятнадцать лет назад перестала быть актуальной. «Звукач» из ДК Артема. Ермак сделал огромный шаг, укатив учиться, а он в том же болотце, разве что вот дочурку-красавицу заимел.
        Когда они сидели нормально, как родные люди? И не припомнить уже.
        - Каждому свое, - сказал Хитров, и «дворники» поскоблили стекло, покивали согласно.
        Дом встретил его ароматом куриного бульона и картофельного пюре.
        Лариса привстала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.
        - Моя рок-звезда, - шутливо сказала она.
        Он горделиво расправил плечи.
        - Ты еще будешь мной гордиться.
        - Я и так тобой горжусь.
        На кухне забулькало, и жена, всплеснув руками, упорхнула к плите. Поинтересовалась из-за стены:
        - А у тебя будут фанатки? Знаешь, такие, которые мечтают покувыркаться с кумирами?
        - Я переадресую их Платону.
        - Платону тринадцать или четырнадцать. Это незаконно.
        Он усмехнулся. Вообразил трущихся у гримерки группы. Завхоз Сергеевна и директриса ДК в футболках с логотипами «Церемонии».
        Хитров подбоченился в дверях кухни.
        - У нас что, домашние животные завелись? - спросил он.
        - Ты о чем? А, это…
        Под батарею было задвинуто чайное блюдце, доверху наполненное молоком. В молоке плавали ломтики хлебной корки.
        - Это для него, - сказала Лариса, потупившись.
        - Для кого же?
        - Ну… для домового.
        Хитров вздохнул. Домового мнительная Лариска нафантазировала в начале недели. Мол, кто-то шерудит мелками, одергивает занавески, переворачивает детские книжки. Серьги у нее похитил, а еще телевизионные каналы клацает. Категорически не любит «Дом-2».
        «Какой умный приживала», - подначивал муж.
        - Лар, ты серьезно вообще?
        - Ну, я же слышала, - вяло отпиралась жена. - Сегодня снова бумага шуршала.
        - Да это Юла шуршит. Она же шуршалка у нас.
        - У бабушки в деревне домовой жил. Добрый. Где вещи потерянные, подсказывал. Мышей извел. Даже будил по утрам, если бабка не просыпалась вовремя. Но запах табака не выносил. Только дед закурит, он посудой гремел.
        - Я не знаю, что сказать, - слабо улыбнулся Хитров. - Может, в бытность твоей бабушки и существовали домовые, но электрификация всей страны их изгнала.
        - Я в Интернете прочитала, - упорствовала Лариса, - их нужно задобрить, приручить. Хлебом вон угостить.
        - На фига? Мышей у нас вроде нет.
        - Они и за детьми присматривают. - Лариса поймала взгляд мужа и торопливо добавила: - Так написано. Домовых даже заводят, просят, чтобы они в новой квартире поселились. Хозяин-батюшка, заходи на новоселье…
        Губы Хитрова растянулись в ухмылке, и Лариса не сдержалась, захихикала с видимым облегчением.
        - Ну что, - виновато моргнула она, - дура я, а?
        - Чуть-чуть, - утешил он и поцеловал жену в шею. - Не знаю, как батюшки, а тараканы точно заведутся. Да и с батюшками какими-то я особо сожительствовать не хочу.
        - Ладно, уберу, - сдалась Лариса. - Пойдем ужинать.
        - Сейчас, только на нашего домовенка Кузю погляжу.
        - Не разбуди, я ее еле угомонила.
        Хитров, продолжая улыбаться, пошел в спальню, которую весной переоборудовал под детскую. Оклеил обоями с диснеевскими персонажами, купил кукол, замок принцессы, игрушечные барабаны, чтобы дочка, повзрослев, стучала по тарелкам и бочкам с ним на пару.
        Семимесячная Юла лежала среди подушек, выпятив круглую, упакованную в подгузник попку. Спала крепко, усердно, от стараний на верхней губе выступил бисер пота.
        «Съесть хочется», - подумал Хитров, просовывая руку сквозь деревянную оградку кровати. Коснулся пятки в шерстяном носочке кремового цвета. Юла недовольно подтянула пухлую ножку. Она живо реагировала на музыку, предпочитала, правда, не хард, а что посложнее, без ритмических квадратов и последовательных аккордов. Фри-джаз, мудреный арт-рок. Авангардные импровизации.
        Наш человек.
        У стены, частично прикрывая отпечатанную на обоях Белоснежку, стоял книжный шкаф. Детское чтиво самого Хитрова вперемешку с подарками тещи-библиотекарши. Книги на вырост, от сказок народов мира до энциклопедии юной леди. Хитров прогулялся по корешкам, снял с полки желтый томик серии «Библиотека школьника». На обложке был изображен тот самый домовенок из кукольного мультфильма, чумазый и растрепанный.
        Хитров вспомнил бессмертное «Нафаня!» и решил обязательно показать Юле лучшие советские мультики. Никакие Диснеи и «Никелодеон» не заменят ребенку «Каникулы в Простоквашино», «Ну, погоди!», «Приключения кота Леопольда» и прочие шедевры.
        Он повернулся к кроватке, и ледяные когти ужаса впились под ребра. Зашевелились волосы на затылке. Хитров разлепил губы, но вместо имени дочери изо рта вырвался клекот.
        Юла стояла, взявшись левой ручкой за прутик барьера. В правой она держала змею. Мерзкую, лениво извивающуюся гадину. Держала за хвост и трясла, как погремушку. Уплотнение на конце вертлявого тела издавало звук, похожий на пение сверчков или треск кастаньет. Звук, похожий на скрежет ножей, вспарывающих кишки остолбеневшего отца.
        Голова гремучей змеи стелилась на постель. На кольца десятка других змей, которыми кишела колыбелька. Они ползали вокруг неустойчивых ножек, терлись о кремовые носочки и розовые икры. Жуткие петлеобразные движения крапчатых ремней. Из клубков таращились желтые, с вертикальными зрачками глазки гадюк, быстрые раздвоенные языки сновали между ядовитых зубов. Пружинисто поднимались треугольные головы, Хитров отчетливо видел ямки по бокам черепков, чешую на шкурах. Гадюки выбирались из наволочек, а Юла стояла по колено в этом гнезде и показывала папе трещащую, подрагивающую смерть.
        - Доченька, - прошептал Хитров, - спокойно, доченька.
        Юла наклонила голову, уткнувшись в плечико щечкой. Мягкий невесомый локон упал на лоб. Змея трепетала в коротких пальчиках.
        Девочка улыбнулась радостно и сказала:
        - Белая лилия черной зимы. Белая лилия черной зимы.
        А потом гадюки стали вываливаться на пол сквозь прутья кровати и ползти к Хитрову.
        3
        Рейсовый автобус грохотал по обледеневшей трассе. За окнами, как мираж, возникали и исчезали поселки, блеклые и унылые оазисы в заснеженной пустыне. Тянулись припорошенные поля, ослепительно белые, с голубыми изломами. Насыпи отвалов вдоль горизонта. Курганы индустриальных богов. В земле махали кирками трудяги-гномы. Вздымались к пепельному небу башни Саурона. «Гигант», «Родина», «Слава» - грозные имена замызганных титанов.
        Андрей оторвался от книги «Мореплаватели Средневековья» и рассматривал пейзаж снаружи. Склады, вентиляционные установки, копры. Надшахтные здания.
        Он приезжал сюда прошлой осенью на именины мамы. С Машей: они поссорились и на обратном пути не разговаривали.
        - Так не может продолжаться, - сказал он, - или мы всё забудем, или…
        Автобус, покачивая боками, миновал коробку дробильно-сортировочной фабрики, пасущееся стадо грейдерных погрузчиков и мемориальную стелу на въезде в город.
        Четыре часа дорожной тряски, и «икарус» причалил к скопищу ларьков, псов и старушек с лаптями-пирожками. Высадил симпатичных подружек-студенток и навьюченного сумками Андрея.
        Декабрьское солнце отражалось в стеклах Варшавцевского автовокзала, золотило снежок. Его блики резвились на бортиках неработающего фонтана. С гнутых кранов свисали пики-сосульки, чашу фонтана захламило ледяное крошево. В нем таяли солнечные зайчики, как сливочное масло в каше.
        Пузатый таксист предложил свои услуги, Андрей качнул головой. Поправил воротник пальто и зашагал по присыпанной песком аллее.
        Требовалось немногим больше получаса, чтобы наискосок пробежать Варшавцево. Полузаброшенный, закованный льдом городишко. Серый корпус гостиницы с наглым названием «Москва». Старшаки рассказывали о гостиничных девицах легкого поведения. А одну девицу зарезал диковатый парень по фамилии Умбетов, сын школьной библиотекарши.
        Ну и словечко всплыло: старшаки.
        А вот и первые преобразования. Новенький аквариум «Шоколадницы». Пустые столики за стеклом, сиротливые горки конфет, скучающая официантка. Салон красоты, огромный портрет Хью Джекмана на фасаде.
        «Занесло же тебя, Росомаха», - посочувствовал Андрей.
        С билборда взирал честными глазами кандидат от правящей партии. Местный оппозиционер приписал к агитации размашистое: «Ворюга, где пенсии?»
        Андрей родился и вырос здесь, в городке, рыжем от рудной пыли. За девятнадцать лет он вызубрил каждую пробоину обветшалого асфальта, каждую трещинку на оранжевых фасадах пятиэтажек, да что там, каждую былинку окружающей Варшавцево степи.
        Кинотеатр «Современник» крутил фантастику и боевики. Летние дожди превращали улочки в бурые болота, по которым шлепали калоши и гондолами плыли машины. У школы высился крашенный серебрянкой памятник Н. Л. Варшавцеву, коммунисту, геологоразведчику, первому директору шахты. Дребезжащие «ЛАЗы» по утрам увозили мужчин к таинственным шурфам и норам, жаль, Андрей не запомнил расположение пороховых точек на щеках отца-взрывателя, погибшего в забое.
        Фантазия населила вампирами краснокирпичный цех. Превратила холм отвала в индейскую пирамиду, воронку за ним - в отпечаток лапы динозавра.
        Летом было даже что-то очаровательное в их захолустье. За районной поликлиникой тонуло в зелени кладбище. Кусты смородины подпирали тропинки, сорняк бушевал в зазорах, в замусоренных оврагах. Благоухало жимолостью, жженым сахаром, гудроном. Простор манил. Декабрь скрадывал неуловимую прелесть шахтерского городка, обезличивал. Заметал порошей.
        В Варшавцево было два стадиона, две парикмахерских, две автомойки и две сотни балок. Прогуливаясь, пешеходы то и дело ныряли в них и выкарабкивались обратно на тротуар по кривым ступенькам. Покатые дворы рассекали облицованные крапчатой гранитной плиткой парапеты. С них сигала непоседливая детвора. По вечерам мужчины напивались и иногда убивали друг друга - для того существовали шашлычная «Каштан» и рюмочная «Терем».
        На очищенной площадке за старым торговым центром гнил деревянный крест - постройка церкви планировалась с конца девяностых. Пока верующие ездили в соседнее село. Самым популярным местом отдыха был затопленный карьер. Вооруженные полотенцами и пивом граждане спускались к воде утрамбованной экскаваторами винтовой дорожкой. Там на глазах Андрея разбился о скальную породу шестиклассник.
        В две тысячи пятом Андрею Ермакову исполнилось девятнадцать, и он без лишних сантиментов покинул Варшавцево, захлопнул, словно читанную вдоль и поперек книгу, которую впредь не собирался открывать. Порвалась пуповина, единственным связующим звеном была мама, но она предпочитала сама навещать сына, гостила у него три-четыре раза в год.
        Связи с ровесниками Андрей не поддерживал, даже с Толей Хитровым. Хотя постоянно рассказывал Маше об их с Толиком приключениях. С пятого класса - не разлей вода. Футбол, мультики, коллекции фантиков, марок, фишек. Охота на водяных ужей и краснобрюхих каракуртов. Как-то им попалась настоящая гадюка, угольно-черный меланист. Вылез погреться на плоском валуне. Толя испугался гадюки, а Андрей дразнил ее, пока черный шнурок не уполз, сердито шипя, в расщелину.
        Позже был обмен кассетами, страсть к музыке, охота уже за альбомами рок-музыкантов. Синие столбики «Легенд русского рока» в киоске у автовокзала. Пирсинг в домашних условиях. У Андрея ушла минута на то, чтобы проколоть Толе мочку, а вот Толя возился час и измучил другу ухо: никак не мог вдеть сережку.
        А дальше - своя группа, девушки, счастливые и пьяные ночи. И его отъезд.
        Уши заросли, широкополосный Интернет пожрал заветные диски. Актуальное стало хворостом для ностальгического костра, который разводишь редко-редко - не до того. Растяпу и мечтателя Толю заменил прагматичный Богдан.
        Мама сказала, что недавно Толя обзавелся ребенком. Он хотел позвонить, поздравить, но замотался в череде будней.
        Погруженный в воспоминания, Андрей вышел к центральной площади. На девятое Мая тут чествовали ветеранов, на День города и День шахтера устраивали ярмарки. Порыжевшая великанша-ель стояла, оплетенная гирляндами, готовая к праздникам. Окропленный антисоветчиками-голубями Ильич подсказывал страждущим путь в рюмочную.
        У Андрея оставалось две недели отпуска. Они с Машей планировали слетать на католическое Рождество в Чехию. Пражский град, Карлов мост, собор Святого Вита.
        Человек предполагает, а Бог…
        Андрей тупо уставился на пышную колоннаду Дворца культуры имени большевика Артема Сергеева. На мужичка в ватнике, скоблящего лопатой ступеньки.
        «Чупакабра», - признал он. И вдруг почувствовал себя отлично. Как разочаровавшийся уфолог, пропивший телескоп. На площади, окольцованной завалами льда. В компании с Ильичом и потрепанным пьяницей.
        «Когда нечего терять, можно долго протерпеть», - поучал Егор Летов.
        Ветерок трепал афиши на стенде. Феерический спектакль «Дед Мороз и компания». Новогодний концерт. Бенефис некой певицы Таис. По будням прием у народного целителя, обещающего вылечить от табакокурения, наркомании, алкогольной зависимости и всех болячек разом. Знакомая реклама «Степных строк».
        - К черту Прагу, - процедил Андрей. И затопал аллеями, из балки в балку. Подошвы узнавали город одновременно с глазами.
        Дворы поросли, как поганками, спутниковыми антеннами, обзавелись железными дверями и белыми нашлепками утепления. За облезлым штакетником гнездились примеры народного творчества: лебеди из покрышек, уродливые крокодилы из пластиковых бутылок и, совсем невероятное, львы из целлофановых пакетов. Снег заляпал будку сапожника, просели погребки, главный атрибут городка. Свисали великомучениками распятые на стволах каштанов плюшевые медведи и слоны.
        Вот и дом, огороженная ржавой стекой футбольная площадка, врытые шины, доисторический самолетик на железном стержне.
        Поздоровался с соседками, услышал вслед возбужденный гул:
        - Андрюша Танин… телеведущий… про Антихриста смотрели в его передаче?
        Автор «Мореплавателей Средневековья» рассказывал о французском палаче Ланкре. Направляясь морем к Бордо, Ланкр столкнулся с демонами. Они брели по водной глади, нескончаемая шеренга разномастных бесов. Изгнанные миссионерами, ковыляли в поисках пристанища. Бегемот, Левиафан, Кракен. Бедные бомжующие монстры. Андрей ощущал с ними родственную связь. Его тоже кто-то изгнал из насиженных мест.
        Мама обняла в прихожей, расцеловала.
        - А Машенька когда подъедет?
        Мама была без ума от Маши. Как и все остальные.
        - Да кто же ее под конец учебного полугодия отпустит?
        - А трубку она почему не берет? - суетилась мама. Он расчехлял сумки, ставил на стол упаковки и баночки: тунец, маслины, кофе. - Да зачем ты тратился, сынок… Ой, бразильский, да?
        - Кенийский.
        - Трубку, говорю, не берет. Я звонила, звонила.
        «Нас с тобой, ма, она вычеркнула из своей жизни», - хмуро подумал Андрей, а вслух сказал:
        - Ну, занят человек. Перезвонит.
        Мама была маленькой, подвижной, расторопной, как мышка.
        - Я тебя люблю, - сказал он, примостив подбородок на мамину макушку. Волосы ее пахли черемухой.
        - Вареники будешь? - спросила она.
        - Убью за твои вареники.
        Он откинулся на спинку стула и прилежно отвечал на вопросы о работе. Вопросов и замечаний накопилась уйма.
        - Ты молодец, конечно. В кадре как смотришься! Звездочка наша. Но бриться надо, сынок. Это же телевидение. А ты, бывает, со щетиной там. Нехорошо. Но храбрый какой! Я бы в ту усадьбу графскую и за миллион не зашла. А ты… в полночь…
        - Да какая полночь, ма? Кто в полночь снимать выйдет? И усадьба… это на экране она усадьба, а так - помойка. Шприцы везде валяются, дерьмо. Вонища страшная. Всё подделка, мам.
        - Прям всё?
        - До единого кадра.
        На столе появилось блюдо ароматных вареников, толстячков в золотых кружках лука. Горшочек со сметаной.
        В животе заурчало.
        Уплетая вареники, он поинтересовался варшавцевскими новостями.
        Мама подробно рассказала о Жучке (Жучка ощенилась, и некуда девать потомство) и парой слов обмолвилась о похоронах бабы Зины. Но Андрей бабу Зину не помнил. Ника Ковач улетела в Японию, танцует в шоу-балете. Прооперировали Алпеталину, классную руководительницу Андрея, удалили ей грудь. В супермаркете скидки.
        - А Солидол не помер?
        - Володька-то? Весной из тюрьмы вышел. Ошивается без работы. Ну как вареники?
        - Как боженька лепил.
        Он спросил про квартиру на Быкова. Двушка покойной бабули пустовала одиннадцать лет. Репетиционная точка «Церемонии» времен первого созыва. Его логово. И Толика.
        - Что с ней станется? - пожала плечами мама, но лицо ее помрачнело. - Продавать нет смысла, копейки дадут. Из Варшавцево все сбегают, а там колонка - хлам, ремонт дороже квартиры обойдется. Я хожу раз в неделю, пыль протираю.
        Мама зазвенела чайником.
        Разомлевший Андрей поглаживал живот. Вареники были съедены, чай допит вприкуску с перчеными сплетнями. Он - какой-никакой журналист, мастерски уводил маму от разговоров о личном. В степь прошлого, где под ногами не тикали мины, маркированные Машиным именем. Где носился за бабочками румяный беззаботный барчук Андрейка.
        Но и эти темы исчерпали себя.
        Маша, Маша, Маша…
        Он встал, потянулся:
        - Уморился с дороги, мам. Завтра к тебе зайду. Где ключи от бабушкиной квартиры?
        - Здесь ночуй! - всполошилась мама. - Я себе на диване постелю, удобно.
        - Да ну, глупости. Зачем-то же есть у нас та квартира.
        Мама молчала, вперив взор в пол.
        - Ты чего? - удивился он.
        - Не хочу, чтобы ты там ночевал. Там, наверное, крысы завелись.
        - Какие крысы? - спросил он недоуменно.
        - Ну или тараканы… - жалобно настаивала мама.
        - Я тараканов не боюсь, я мальчик взрослый. Ты мне объяснишь, в чем дело?
        И непроизвольно хохотнул, когда мама сказала:
        - Я думаю, в бабушкиной квартире живет привидение.
        4
        Дом, в котором дебютировала дробью спиц по картонным коробкам группа «Церемония», располагался на окраине Варшавцево. К нему прилегал частный сектор, а дальше раскинулась степь. Три хрущевки выстроились буквой «П». Ввинченные в сугробы фонари озаряли разваленную песочницу, пару турников и склепанную из фанеры хижину. Избушку без окон. Лиана электрического провода ползла к ней через ветку ореха, и оранжевый отсвет лился на снег из неплотно затворенных дверей. С ним наружу проникал лающий смех. Табличка на хибаре гласила: «Комната отдыха ветеранов труда».
        Андрей переехал на улицу Быкова после бабушкиной смерти и прожил здесь полтора замечательных года. «Ветеранская комната», на местном жаргоне - «халабуда», была единственным темным пятном того безоблачного периода. В ней обитало нечто похуже привидений: варшавцевские гопники.
        Они захватили хижину, как пираты захватывают корабль. Ветеранов за борт, поднять черный флаг. Самым опасным был Вова Солидол. Не его ли гиений хохот раздается оттуда сейчас?
        Андрей пересек двор и вошел в подванивающий мочой подъезд.
        Бабушкина квартира находилась на первом этаже. Солидол обитал тремя этажами выше. Озлобленный и жестокий ублюдок. Впрочем, они не виделись давным-давно, а возраст - Вова был старше лет на шесть - мог положительно изменить неприятного соседа.
        Обходя зловонные лужи, Андрей гадал: Солидол ли до сих пор мочится в собственном подъезде, или выросло новое поколение таких же солидолов?
        Он открыл обшитую дерматином дверь, клацнул выключателем. Нюх различил знакомый, едва ощутимый запах. Квартира, много лет пустовавшая, сохранила свой индивидуальный, пробуждающий ностальгию аромат.
        - Ну, привет, - поздоровался Андрей.
        Ему не ответили. Ни призраки, ни обдолбанный Сид Вишес, кривляющийся на плакате.
        Старая мебель, скромная обстановка. Измочаленный коврик на полу. Чавкающие подошвой тапочки. Диван, стол, изжевавший тонну пленки магнитофон «Кассио», телевизор LG.
        Он повертелся в зале, проведал спальню. Мама выбросила бабушкин гардероб, сломанную кровать, продала швейную машинку. В узкой и длинной комнате, на самопальной репетиционной базе «Церемонии», осталась лишь тумба, и Андрей заулыбался, увидев подвесной замок на ее дверцах. Это он, уезжая учиться, запер тумбочку. В ящике хранились утратившие всякую ценность сокровища. Коллекция аудиокассет.
        Окно спальни выходило на частный сектор. В одном из тех домов, вспомнил вдруг Андрей, жил Саша Ковач.
        Ковач был его кумиром, он еще в конце девяностых создал свою группу, просуществовавшую четыре года, - «Подворотню». Трое тощих парней играли злой панк-рок на расстроенных инструментах - их выступление в ДК Артема стало ярчайшим впечатлением для подростка Ермакова. Организаторы концерта на второй песне вырубили «Подворотне» звук, а Ковач показал опешившим зрителям средний палец. Варшавцевские мужики могли за этот жест утопить в карьере.
        Круче Сани Ковача в городке не было. «Церемонии» бы такого басиста, - мечтал Андрей. Кинчев и Летов - небожители, а Ковач вот - шляется по району, мрачный, дикий, в шрамах и кустарных татуировках, с торчащими дыбом волосами. В лютые морозы не снимает куртку-косуху. Настоящий панк.
        Ковач, конечно, не обращал на неофитов из «Церемонии» никакого внимания. Им было по пятнадцать, ему - двадцать. Они использовали вместо барабанной установки конфетные коробки, а «Подворотня» сыграла полторы песни на сцене Дома культуры. Разный уровень.
        Саня вряд ли вообще знал о существовании Андрея, хотя тот еще шестиклассником приятельствовал с его младшей сестрой и неоднократно бывал у них дома. Туалет Ковачей производил неизгладимое впечатление. Там, над сливным бачком, висело два постера. На первом был изображен монстр, скелет, сжимающий в клешне окровавленный топорик. Свободную лапу он протягивал к Андрею, мешая писать. Много позже Андрей узнал, что монстра звали Эдди, он был символом и талисманом группы «Iron Maiden», и постер являлся обложкой шикарного альбома «Killers» восемьдесят первого года.
        Второй плакат тоже будоражил воображение Андрюши. На нем обнаженная фотомодель Анна Николь Смит выставляла свои избыточные прелести. Придерживала руками огромный бюст, словно вручая его мальчику. Демонстрировала даже светлый пушок на лобке, и гость с порога спешил в туалет, мол, припекло, невтерпеж. Ему казалось, мисс Смит позирует специально для него.
        У Ковачей было в избытке всего интересного, и однажды Андрей и Ника застали Саню спящим в кресле. Его предплечье перехватывал тугой жгут, шприц лежал на журнальном столике. Ника разрыдалась и принялась ладошками колотить брата по голому торсу. Он проснулся и вяло мычал:
        - Ну, тише, тише, малая.
        Идущие на репетицию «церемонщики» разочарованно хмыкали, завидев Ковача в компании с Солидолом. Задевалась куда-то его косуха, глаза сделались водянистыми и плоскими.
        Он умер от передоза героина в две тысячи пятом. Околел на унитазе, под присмотром Эдди и грудастой Анны Николь. Локальной звезде рок-н-ролла было двадцать четыре года.
        - А ты еще такой крепкий старик, Розенбом, - прошептал Андрей.
        Кухня ни на йоту не изменилась. Тот же холодильник - всунь штепсель в розетку, и он затарахтит угрожающе. Та же оранжевая, с подсолнухами, клеенка на столешнице. Достаточно прикрыть веки, и услышишь звон бутылок и голос Хитрова. Смех ветреных подружек и рассуждения о будущем группы.
        По линолеуму, всполошенный светом, семенил прусак. Насчет тараканов мама не ошиблась.
        Андрей представил, что это его шева сматывается к батарее. Его боль утраты. И прихлопнул дезертира тапком. Стряхнул трупик в мусорное ведро. С соплями покончено. Никаких шев, никакой порчи, никакой жалости к себе.
        «И никакого Интернета», - вздохнул он, включая в большой комнате телевизор. Пульт среагировал после третьего нажатия. На пыльном экране заплясали снеговики. Диктор осведомил, что Новый год затрещит салютами уже в эту субботу.
        Зомбоящик - очередной виток возвращения к корням.
        Андрей достал книжку и устроился поудобнее на диване. Соседи сверху дали о себе знать галопом из угла в угол комнаты. Качнулась, задребезжала хрусталиками люстра под потолком.
        «Я же не выжила из ума, - настаивала мама. - Сижу я на кухне, слышу, в бабушкиной спальне кто-то ходит. И как бы щелкает. Клац-клац-клац… я сразу о твоих передачах вспомнила».
        «Меньше бы ты смотрела всякую дрянь», - подумал он.
        Лампа устаканилась. Накалялась перепалка этажом выше.
        - Вот и твоя барабашка, мам, - сказал Андрей пустой комнате.
        Попытался читать о кораблях испанцев, но мысли плавали в иных морях. Он поймал себя на том, что листает страницы, проклиная Богдана.
        «Счастлив ты теперь, будущий папаша? А чего бы не быть счастливым. Какую красавицу, умницу отвоевал».
        Захотелось пропустить рюмочку горячительного напитка. Отметить возвращение. Проверить заодно, работает ли их с Толиком любимый магазин.
        Через пять минут он хрустел снежком по двору.
        В халупе бренчала акустическая гитара, и хрипловатый женский голос задушевно пел:
        Что же, фраер, сдал назад?
        Не по масти я тебе!
        Ты вглядись в мои глаза,
        Брось трепаться о судьбе.
        Вот бы свернуть за дом, мечтал Андрей, и столкнуться с Толькой. Не со взрослым семейным мужчиной Хитровым, а с патлатым Толькой-барабанщиком. Затариться темным «Козелом» калужского производства или белорусским «Лидским». Вином, вкусным, как слюни верблюда, жевавшего гнилые фрукты. И, чтобы наверняка, «Калиной красной», и острого хрена в нее покрошить. Но, упаси боже, не сатанинским бальзамом «Бугульма», от него пучит и тянет на подвиги. Как-то, переборщив с нектаром, Толя залез на подъездный козырек и оттуда в одних плавках нырял в сугроб.
        «Век с тобой, мой мусорок», - заводила барышня из беседки. И что-то еще про рамсы, понты и чайные розы.
        Над магазином на торце пятиэтажки горела вывеска «Степь», готический почему-то шрифт, где «с» читалось как «о», «т» - как «м», сросшиеся «п» и «мягкий знак» - как единое и неделимое «н», а вместе получалось «Омен». Название мрачного ужастика семидесятых годов.
        Внутри, к сожалению, сделали ремонт, исчезла батарея липких стекляшек бальзама. Желудок тридцатилетнего Ермакова, впрочем, не осилил бы напитки юности.
        Он купил самое дорогое виски, сунул бутылку под пальто и пошел обратно, мысленно споря с Толей, из чего в действительности варганили плодово-ягодные вина.
        Возле фанерной хибары отирались трое.
        - Э, земеля, - прогундосил коренастый мужик, направляясь к Андрею, - руки в карманы, на макушке чудом держится красная дед-морозовская шапка, под глазами лиловые новогодние мешки.
        Десять лет назад душа Андрея при этом вот «земеля» ушла бы в пятки. Нынешний Андрей равнодушно покосился на коренастого.
        - Сигу дай, земляк.
        Курить Андрей бросил в университете. Маша терпеть не могла запах табака. Видно, с никотиновой зависимостью Богдана она смирилась проще.
        - Нету, извините.
        - А полтос есть? - не отставал тип.
        Его дружки, точнее дружок и подружка, повернули головы.
        - И денег нет, - соврал Андрей.
        - Кризис, да? - щерился коренастый. - Санкции?
        Андрей уверенно шагал к подъезду, к покосившимся фонарям.
        - Э… - дыхнул перегаром мужик, - я тя знаю! Ты тот, из телика. Э!
        Финальное «э» адресовалось парочке приятелей.
        Настроение Андрея стремительно портилось.
        - Че там, Юр? - осведомился товарищ Красной Шапки.
        Закряхтел ледок. Ладонь Андрея, придерживающая бутылку виски сквозь полы пальто, мгновенно вспотела, и между лопаток закололи ледяные иголочки. Он искренне пожалел, что выбрался из квартиры. Годы бежали вспять, школьник Ермаков торопился к бабушке, но у местных ребят были свои планы на его счет. Он подумал невпопад о Хоме Бруте, о бедном дрожащем бурсаке в центре мелового круга. Вий встал у границы фонарного света, харкнул слизью и переступил черту.
        - Здорова, - сказал Солидол, когда-то поклявшийся вспороть Андрею Ермакову кишки.
        5
        В тюрьме Солидола откормили. Округлились щеки, заштрихованные бурой щетиной. Появился дополнительный подбородок. Черты его лица, волчьего, угрюмого, смягчились. И череп не был брит наголо, а оброс соломенными волосами едва ли не длинней, чем когда-то у Ермакова. Из-под расстегнутой заводской тужурки выбилась засаленная веревка, по тельняшке раскачивался деревянный крест.
        «Уверовал? - Андрей уставился на распятие. - Воцерковился?»
        У «Церемонии» была шутливая, ерническая песня про Вову.
        «Воу-воу-воу», - квакала примочка.
        Та-та-та-та-та, - стучал Хитров по тарелкам, настоящим уже, купленным на сэкономленную стипендию. Учился Толя в ПТУ, готовился стать электриком.
        - Вова обрел Христа! - кричал Андрей в микрофон. - Длинные волосы бога смущают Вову, а так…
        И дерзким хором:
        - Ничто не смущает Вову!
        Спеть этот хит непосредственно Солидолу было равноценно самоубийству, особенно боевой припев.
        Неужели песенка оказалась пророческой?
        В целом Вова выглядел неплохо, гораздо лучше экающего кореша. И небесно-голубые глаза смотрели на Андрея трезво, внимательно. Одной рукой Солидол придушил гитарный гриф, второй обхватил за талию крашеную брюнетку. Она была похожа на Орнеллу Мути, но с осунувшимся лицом и сыпью вокруг покусанного рта.
        - Зыряй, Танька, - сказал Солидол, - какие у нас звезды по улицам дефилируют. А ты уехать хотишь. Все, наоборот, к нам прут.
        И потолстевший, разленившийся, он источал властную силу, ту, которой всегда недоставало Андрею. Тот вспомнил, как Солидол притормозил его на предмет мелочи, деловито обчищал карманы. Июльская пчела села на губу Вовы, и он, глазом не моргнув, резко всосал ее, поболтал языком и сплюнул желто-черное тельце. Точно фокусник. И маленький Андрей, испуганный и затравленный, восхитился животной смелости врага.
        - Ага, - сонно сказала брюнетка и потерла нос.
        - Держи краба, звезда, - Солидол оторвал пятерню от подружки.
        «Кранты тебе, сученок, - орал он вслед убегающему Андрею шестнадцать лет назад. - Достану из-под земли, и Ковач не спасет».
        Андрей надеялся, что рукопожатие вышло крепким, уверенным.
        «Черт, - подумал он кисло, - почему меня волнует, какое мнение сложится обо мне у этого урода?»
        Урод был дружелюбен, и Андрей расслабился.
        - Сышишь, - встрял Юра - Красная Шапочка, - а петарды есть?
        - Какие петарды, - осек его Солидол, - ты с элитой базаришь. Козявку высморкай. - Он беззлобно хлопнул Андрея по плечу: - А правда это все в передаче или разводняк для лохов?
        - Художественный вымысел, - проговорил Андрей.
        - Разводняк, значит, - покивал Солидол. - А ты снимать к нам или так?
        - К матери, - будто оправдывался Андрей.
        - Мать - святое, - вставил заскучавший Юра. - Погнали допивать, Вох.
        - Ща. Так ты в отпуске, что ли?
        - В отпуске.
        - Так идем хряпнем, отпускник. У нас там перцовочка, сырочек, закусоиды, - он показал на беседку. - И на гитарке нам слабаешь, ты же малым лабал, да?
        «Ага, - подумал Андрей, - про Вову и Христа».
        - Я спешу, - сказал он вежливо. - Меня девушка ждет.
        - А-а, - Солидол многозначительно подмигнул, - тогда валяй. Девушек обижать нельзя.
        - Нельзя, - повторила брюнетка Таня.
        - Спокойной ночи, - сказал Андрей.
        - До встречи.
        У входа в подъезд его окликнули протяжным «э-э-э».
        - Сышишь, - крикнул Юра. Он мочился на орех, приспустив до колен штаны. - А хто экспедицию Дятлова замочил?
        - Лавина, - сказал Андрей и закрыл подъездные двери.
        Он ввалился в квартиру, похрюкивая от смеха. Стащил пальто. В большой комнате продолжал болтать телевизор.
        «Ну и ну, - отсмеивался Андрей, - задружил с Солидолом!»
        Отыскал на кухне надтреснутую, украшенную фиалками чашку, прополоскал под краном и плеснул янтарную жидкость. Отсалютовал беседке за окном. Выпил, налил и пошел к телевизору. На душе посветлело.
        Он вынул из пакета белье, которое передала мама, застелил диван, упаковал подушки в свежие наволочки. Не стал возиться с пододеяльником. Плюхнулся на постель в джинсах и свитере, набросил на ноги траченный молью плед. Маша не похвалила бы его за такое поведение.
        - К черту тебя, - отчеканил он, - Богданом своим командуй.
        Простыня пахла лавандой. По телевизору мексиканские полицейские провожали на пенсию служебных собак.
        Мышцы приятно ныли.
        Андрей пригубил виски. Махнул пультом, как волшебной палочкой. С орденоносных песиков - на симфонический концерт, с концерта - на дебелую девицу в полупрозрачном пеньюаре.
        - Позвони мне, - бархатным голоском призывала девица, - поговори со мной, мой полуночник.
        Андрей положил пульт на живот, устроился поудобнее. Выпил, придирчиво оценивая девушку.
        - Силикон, - сказал неодобрительно.
        Девушку сменила ее коллега в бикини. Она ласкала себя трубкой радиотелефона и активно задирала ноги.
        У Андрея не было секса с июля. Почти пять месяцев воздержания. Самый долгий перерыв за взрослую жизнь. У него отняли самое простое.
        Он любил Машу, но порой ему недоставало разнообразия. Штормовая страсть первого года отношений перешла в спокойный семейный штиль. В обыденность, в бытовуху. Арсенал поз сократился до трех базовых. Он знал, как гарантированно и быстро довести ее до оргазма. Она тоже не оставляла его неудовлетворенным, никогда не ссылалась на мигрень, как жены из анекдотов. Технично, слаженно, одной командой. Вполне нормально, спокойной ночи.
        Отношения застоялись. Насколько важна для него Маша, он осознал лишь благодаря Богдану.
        Андрей поерзал, заставил себя думать о чем-то более радостном. О времени до Маши. До переезда.
        О Люде, с которой он потерял девственность. Здесь, на этом ворчливом диване, четырнадцатого февраля - легко запомнить. Он привлекал женский пол, у Толика дела обстояли хуже, друг терпел фиаско за фиаско.
        Андрей брал стихами. И чужими, которые цитировал наизусть, и собственного сочинения. Люде он посвятил сонет, а когда появилась Лида, переписал окончание строки, приспособив рифму под имя новой пассии.
        Толя рекомендовал ему найти Любу и создать триптих.
        Да, Ермаков был удачливее и Толи Хитрова, и расторопного Богдана. И куда его привел фарт?
        Он отставил стакан. Лень идти за добавкой. Воркование мадмуазель из телика усыпляло.
        - Позвони мне. Или нет, не звони… Ты не был таким уж классным мужчиной, как думают окружающие тебя люди. Прямо скажем, на троечку, Андрюша.
        Андрей ткнулся носом в подушку.
        «Моя невеста полюбила друга, я как узнал, то чуть их не убил…»
        «А все же, - решил он, - хорошо, что, ночуя тут после маминого дня рождения, мы разругались и не занялись любовью. Хорошо, что диван не ассоциируется у меня с тобой».
        Ему приснился Богдан. Они жарили шашлыки и смеялись.
        - Клац, клац, клац.
        Андрей распахнул глаза. Сквозь занавески проникал серый утренний свет, часы показывали без десяти семь. Эротические зазывалы спали в своих будуарах, камера парила над африканской саванной. Стая гиен пожирала дохлую антилопу, отрывала от туши сочные шматы.
        - Уроженец Зимбабве зверски убил своего партнера-гомосексуалиста и употребил в пищу его сердце…
        «То, что нужно с утра», - поворочался Андрей. Просигналил мочевой пузырь.
        На экране возник ресторан, дюжий повар, шинкующий кусок мяса.
        - Земельный суд Дрездена вынес приговор бывшему полицейскому, съевшему сердце гражданина Польши…
        Вещая о своеобразных гастрономических пристрастиях, диктор будто глумился, в голосе проскальзывали искорки неуместного веселья.
        Андрей поволочился в туалет.
        - Шокирующее видео потрясло мир в две тысячи тринадцатом…
        «Алла-а-а-ах акба-а-а-ар!» - завопили из комнаты. Словно кто-то прибавил громкость.
        - Воистину акбар, - сказал Андрей, смывая за собой унитаз.
        - На снятых в Сирии кадрах видно, как хомсийский лидер повстанцев поедает сердце солдата правительственных войск.
        За спиной грохнуло, и Андрей подпрыгнул от неожиданности. Застегивая ширинку, вернулся в большую комнату. Пробежал глазами по интерьеру и, не обнаружив источника грохота, двинулся к спальне.
        - Традиция закусывать сердцами врагов явилась к нам из седой древности. Южная Африка и античная Греция, аборигены Австралии и Тасмании, индийские адепты течения Агхори и индейцы яноама…
        На фоне запел ирландскую балладу Том Лерер.
        Тапочки хлюпали по ковру.
        «Rikkity tikkity tin», - задорно выводил Лерер под аккомпанемент пианино. В песне говорилось о вредной горничной, которая распилила младенца и приготовила из него рагу.
        - Ритуальный каннибализм - удовольствие, которого мы лишились?..
        Андрей заглянул в дверной проем.
        Посреди спальни лежала опрокинутая тумбочка. Дверца была открыта, замок болтался в скобе.
        «Rikkity tikkity tin»…
        В такт балладе внутри тумбочки что-то защелкало, и Андрей оторопело подумал о жуке, расправляющем крылья.
        Из куба, годного разве что для хранения кассет, из нашпигованного бесполезным прошлым ящика, высунулась крошечная ручка. Она уцепилась за полированный край. В сумраке Андрей различил изящные пальчики, аккуратные лунки ноготков.
        Выгнулось треугольником плечо и предплечье прятавшегося в тумбе человечка, круглый локоть, напоминающий шарнир.
        «Rikkity tikkity tin», - ерничал американский сатирик.
        Андрей отшатнулся, прислонился к стене, тяжело дыша.
        По его губам расплылась нервозная ухмылка.
        «Ты видел? Ты это видел? Это…»
        За стеной тихонько щелкало. Звук, с каким тасуют костяшки домино. Или…
        «Ты знаешь, - шепнуло подсознание, - так терлись друг о друга выточенные из слоновой кости детали. Давно, в голове стонущего от боли ребенка. Маленького Андрюши Ермакова».
        Он метнулся через комнату, сорвал с вешалки пальто, подхватил ключи и ботинки. Босиком выбежал на лестничную площадку и захлопнул дверь.
        Ледяной бетон проседал под пятками, как палуба тонущего корабля.
        В трубах завывал ветер.
        «Ну же, - требовал от себя Андрей, - объясни давай!»
        Игра света и тени - раз. Порождение утомленного мозга - два. При…
        - Призрак, - сказал Андрей.
        И захихикал.
        - Черт бы тебя подрал, Андрей Вадимович. Мама была права. Это самое натуральное привидение. Каспер из ящика с коллекцией «Гражданской обороны».
        Он взъерошил волосы и обратился к черному дерматину дверей:
        - Эй, ты! Ты там или у меня крыша поехала?
        В ответ белая точка «рыбьего глаза» исчезла. Кто-то припал к глазку и смотрел на Андрея.
        6
        Ника Ковач опустилась на колени и дотянулась до гланд наманикюренными ногтями. Струйка выпитой минералки потекла в унитаз, две подтаявшие таблетки поползли по фаянсу.
        Успела. Она прислушалась к ощущениям и вздохнула, не почувствовав знакомой легкости в голове, такого желанного и ненавистного безразличия.
        Голова оставалась ясной.
        Ника дала себе слово покончить с колесами, а слово она старалась держать. Но разбирая чемоданы, она нашла парочку пилюль из старых запасов и автоматически закинула их в рот. Отвращение опередило приход. Ее передернуло от омерзения к себе, настолько сильного, что не обязательно было стимулировать гортань.
        Последний раз она принимала наркотики на «sayonara-party», вечеринке в честь ее отъезда. У киевлянки Светы в аптечке всегда были полезные лекарства. Чтобы меньше себя презирать, чтобы ксерокопированные физиономии посетителей слились в Одного Большого Японца, многоликую гусеницу, извивающуюся вокруг танцпола.
        Теперь это часть прошлого: острова, клуб, корпоративные правила, необходимость заученно улыбаться. Выглядеть безупречно, быть доброжелательной, когда хочется колотить посуду, наматывать на пилон внутренности тэнчо, управляющего. Пять дней в неделю носить вечерние платья: в субботу великодушно позволялись раздельные наряды. И каблуки… вышвырнуть все туфли на высоких каблуках! Выблевать Японию, как пилюли апатии.
        Она бы и деньги сожгла, йены и доллары, ради которых поперлась в Азию. Но благоразумие восторжествовало.
        - Ирассияимасэ, - прошептала она. - Добро пожаловать.
        Ника почистила зубы и вернулась в комнату, где чемоданы-аллигаторы выплюнули на пол вещи. Театральные костюмы, ботфорты, кожаное белье.
        «Зачем я тащила домой этот мусор?» - изумилась Ника.
        Сборы она помнила плохо. Как и осень вообще. В сентябре еле оклемалась от болезни, тяжелого отравления. Ее нокаутировали купленные у разговорчивого филиппинца креветки. Пришлось брать больничный и оплачивать штраф. Хозяин клуба, Папа-сан, относился к танцовщицам как строгий отец.
        Ника плотно сдружилась с фармацевтикой, официальной и не очень.
        Она пнула ворох блестящих шмоток. Вынула из груды линялую футболку с изображением бога Ганеши.
        Степной ветер боднул стекла, принес мелодию серебряных колокольчиков и бамбуковых флейт.
        Нет, Япония не была беспросветным адом. Великолепие храмов, замки сегунов, воскресные прогулки по Нагое…
        И на работе все могло сложиться гораздо хуже, учитывая ее удачу. Ее не принуждали к интиму. Клиенты иногда поражали, проявляя скромность и благородство. Приглашение на ужин - дохан - подразумевало именно ужин. Иммиграционную полицию устраивала ее рабочая виза. В графе «профессия» значилось гордое «артистка балета».
        И никаких конфликтов в духе фильма «Шоугелз». Радушный коллектив, в меру сволочной начальник.
        Почему же она казалась себе сашими, насаженной на прутик рыбкой, которую гости уплетают заживо, отщипывают палочками-хаси плоть и макают в соус? И уже обнажаются ребра и позвоночник, а она таращится на едоков смиренно.
        Саша, будь он жив, выпорол бы ее ремнем. И перерезал бы половину токийских мужчин, осмелившихся глазеть на сестру. Соседские бабули заклеймили бы проституткой, хотя миновал год с тех пор, как она занималась сексом.
        Но Саня бросил ее одну, свалив за героиновый рубеж. А мнение посторонних людей ее не волновало.
        Погрызенная рыбка соскользнула с крючка и поплыла к истокам.
        - Ах, вот ты где! - Ника выудила из тряпья деревянную статуэтку с кулачок величиной. Сувенир, купленный на счастье в Наруто. Круглая головка, цилиндрическое тельце. Поставила куколку на сервант, рядом с фотографией брата.
        Включила музыку и неспешно переоделась. Черные джинсы, кофта-кенгуру поверх Ганеши.
        Декабрьское солнце заглядывало в комнату. Семь утра - она обычно выходила из клуба в это время. Ее распорядок дня ждет серьезная перековка.
        Родной дом был непривычно огромным. В Японии они с подружками занимали лилипутские апартаменты. Двухъярусные кровати, общаговская теснота. Даже странно перемещаться, не травмируясь об углы и мебель.
        Так и не разобравшись с вещами, Ника двинула на кухню подкрепиться кофе.
        Проходя мимо туалета, заметила краем глаза яркий мазок на бежевом кафеле.
        Посмотрела через плечо и застыла как вкопанная. Дыхание перехватило, будто ее придушили горячей салфеткой.
        Над унитазным бачком висело два постера. Первый изображал хэви-металлического демона. Черные провалы глаз, пара отверстий вместо носа, шкура сухая и морщинистая, словно кора дерева. Демон скалил безгубый рот, тянул к девушке скрюченную лапу. Во второй лапе он держал окровавленный топорик. Жертва находилась за кадром, лишь руки, тщетно моля о пощаде, цеплялись снизу за футболку убийцы.
        Зрачки демона буравили Нику.
        На постере слева пышка Анна Николь Смит предлагала зрителю свои полусферы, но ничего соблазнительного в ее позе не было. Кожа скончавшейся то ли от пневмонии, то ли от передозировки модели отливала нездоровой синевой, а глаза глядели так же злобно, как глаза ее оскаленного компаньона.
        Постеры повесил в туалете Саня, но после его похорон они задевались куда-то, и Ника совсем этому не огорчилась.
        Теперь они вернулись в чуть более гротескном виде, потому что…
        «Потому что колеса таки торкнули меня», - подумала Ника.
        Естественно, никакого рокера-демона и никакой усопшей плеймейт в туалете быть не могло.
        Бранясь по-японски, Ника обула угги, натянула пуховик. Перехватила резинкой волосы.
        На свежий воздух, проветриться, вышибить из мозгов дурь.
        Она хлопнула калиткой. Выдохнула, собираясь с мыслями.
        Снег успел подтаять, тропинка заболотилась. Месиво из грязи и песка. Было тепло, вопреки прогнозам синоптиков. Те гарантировали минус двадцать. Приятно осознавать, что не ты одна постоянно лажаешь.
        «Надо найти нормального мужика, - рассуждала Ника, шлепая по жиже. - Высокого стройного брюнета. Непременно красивые кисти. И идеально чистая обувь».
        Варшавцево походило на затопленные талым снегом рисовые поля в пригороде Токио. Улицы поражали безлюдностью. Одинокий парень стоял на ступеньках круглосуточного магазина, и кроме него…
        Нике захотелось себя ущипнуть.
        Продолжают глючить таблетки? Тогда галлюцинация гораздо симпатичнее «плакатного» миража.
        У круглосуточной «Степи» сражался с пачкой «Мальборо» высокий стройный брюнет. Неумело рвал целлофановую упаковку, но сигареты не поддавались.
        Андрей Ермаков, ее первая любовь. Ее сладкие девичьи грезы и записи в тайном дневничке. В семь утра, возбужденный и расхристанный. И… черт, красивый.
        Ника - ну почему нельзя было накраситься? - приблизилась к другу детства.
        Ермаков оторвался от злосчастной пачки, посмотрел на нее светло-карими глазами и сказал:
        - Ника. А ты не призрак, Ника?
        Она рассмеялась, и напряжение мгновенно испарилось. Будто они виделись вчера.
        - Я собиралась спросить тебя о том же.
        Она забрала у него сигареты и соскоблила пленку. Вернула ему открытую пачку. Рассматривая ее чуть ошалевшим взглядом, он сунул сигарету в рот. Давать прикуривать клиентам входило в ее обязанности, и она щелкнула зажигалкой. Его кисти… Его кисти прошли аттестацию.
        Она опустила взор. Ботинки Ермакова были заляпаны грязью.
        «Не принципиально».
        - Как ты… - Ермаков подавился дымом и закашлялся.
        «Интересно, - промелькнуло в голове, - он помнит про шкаф и журналы?»
        - Прости, - сказал он, отфыркиваясь, - я не курил восемь лет.
        - Зачем начал? - спросила она, поджигая свою сигарету.
        - Прошлое настигает. Ника… Черт, Ника!
        Он обнял ее, как обнимают старых дружков: «Привет, малявка!»
        - Мама говорила, ты в Японии.
        - Вчера вернулась.
        - И я вчера…
        Он улыбался широкой растерянной улыбкой.
        - Это судьба, - заявила она. - Ты чем-то занят сейчас? Я бы прошлась, посмотрела город…
        - Нет! - обрадовался он. - Не занят. Ты не представляешь, как мне не хочется идти домой.
        - Представляю.
        Они зашагали по аллее. Улыбаясь друг другу, откровенно друг на друга таращась.
        - Расскажешь, что ты делаешь на улице в такую рань?
        - Сигареты покупаю.
        - Восемь лет не покупал и…
        - А давай начнем с тебя, - увильнул он от темы. - Ты надолго прилетела?
        - Насовсем. Тошнит от суси.
        - И как тебе родина? - он окинул жестом убегающий вдаль пустырь, кучки собачьего дерьма, остов гаража и рыжие холмы на горизонте.
        - Я в восторге. Угадай, кого я встретила вчера, сойдя с автобуса? Чупакабру!
        - Его встречают все здешние возвращенцы! - засмеялся Ермаков.
        Ему было четырнадцать, а ей двенадцать, когда они поцеловались. Без языков, но в губы. Это он помнит?
        - Но как тебя туда занесло? Не было страшно лететь одной?
        - Я и тут была одна, - пожала плечами Ника, - мама умерла в две тысячи седьмом… про брата ты знаешь. Я полтора года проучилась в горном, но быстро поняла, что профессия геодезиста - это не мое. Бросила учебу, пошла работать официанткой, потом барменом. Не то чтобы официантка - «мое», - торопливо добавила.
        - А танцы?
        - Ну, я же в нашей «Грации» танцевала. Опыт какой-никакой был. Наткнулась на объявление в Интернете, прошла кастинг, заключила контракт.
        - Я думал, это балет.
        - Нет… такой мюзикл.
        - Слава богу. Я балет терпеть не могу.
        - И я… Я была самой старой танцовщицей в труппе. Двадцать восемь лет, меня бабушкой называли.
        - Тогда я прадедушка. Песок сыпется, вон, - Ермаков кивнул под ноги, на размокшую желтую муку.
        Они спускались узкой дорожкой к карьеру. Андрей расспрашивал про Токио. Метро, люди, кухня… Она рассказывала истории, которые будто и не наяву происходили или в чьей-то пропорхнувшей мотыльком жизни, а над черной бездонной водой клубился молочно-белый туман. Сколько раз они купались в ней, ныряли с валунов? Худенький подросток и нескладная плоскогрудая девчонка.
        - Японцы до ужаса вежливые, - рассказывала Ника, - благодарят за любой пустяк по часу. Но дверь перед девушкой не придержат, не пропустят вперед. Инфантильные очень. Гламурные. Много работают и много пьют. Мазохисты… И не выговаривают букву «л»… Один парень… едва ли не из якудзы… втюрился в мою подружку. Выучил «люблю» по-русски и носился за ней, татуированный амбал: «Рубрю! Рубрю!»
        Они засмеялись, стоя над мглистым обрывом.
        - А ты на японском говоришь?
        - Не! Я к репетитору ходила… Ну разговорный - кое-как, рэпера-тинэйджера, может, и пойму. Там грамматические формы относительно несложные. Сотню иероглифов накарябаю. Ага, из нескольких тысяч. Я сломалась на этом… транс… транскрибировании. Где «си», где «ши» или «щи»… поливановская система, хэпберновская…
        - А ты крутая, Ковач! - непритворно восхитился Ермаков, и ей было лестно.
        Они брели по серпантину, выдолбленному и утрамбованному бульдозерами, вниз, к каменистому берегу, где забытым кусочком лета валялся потрепанный пляжный зонт, где повисали на ветках и скорченных черных корягах клочья тумана.
        Ника забыла, когда она гуляла так непринужденно, тараторя обо всем, что придет на ум.
        - Я тебе уши насквозь прожужжала Японией этой, - сказала она. Рука лежала на локте Ермакова. Завершив круг, они выбирались из гигантской воронки. - Ты же журналист, так?
        - Не так. Я программу веду на областном канале. Про паранормальные явления. И лучше тебе не знать, какой это бред. Водяные, эльфы, привидения, - он замолчал на миг, почесал шею. - Товарищ мой, он моих рыбок сейчас кормит… на НЛО помешан. Мечтает, чтобы его похитили марсиане. И этот еще самый вменяемый.
        - Блин, интересно же!
        - Бывает и интересно. Только существует опасность захождения шариков за ролики. Если долго вглядываться в бездну…
        - А как ты в Варшавцево очутился? Тут эльфов вроде бы нет.
        - Это еще вопрос. Но я не ради эльфов. Все куда поэтичнее. Я, будучи юношей бледным со взором горящим, вирши сочинял. И кое-кто мне это припомнил. В четверг в ДК поэтический фестиваль состоится, а меня пригласили быть председателем жюри.
        «То есть ты холост», - мысленно заключила Ника. Женатый мужчина не попрется под Новый год в город Варшавцево слушать провинциальных поэтов.
        - Я рада, что так вот совпало. А про сигареты признаешься? Очень любопытно.
        Они вышли на Быкова. Окраина была, как и прежде, малолюдной. Хромал к магазину мужик в шапке Деда Мороза да столетняя бабка кормила у беседки котов.
        - А давай так, - сказал Ермаков, - согласишься со мной поужинать, и я тебе все изложу. Но учти, ты решишь, что я тронулся.
        - Интригуешь.
        - Я транскрибирую это как «да».
        - Да, но сегодня вечером я пообещала зайти к бабушке. А завтра в твоем распоряжении.
        - Шикарно! И где у нас можно посидеть?
        - Есть пиццерия в центре, - она загибала пальцы, - «Шоколадница» около вокзала. И суши-бар над супермаркетом.
        - Суши-бар! - воскликнул Ермаков. - То, что доктор прописал.
        - Ох, - страдальчески вздохнула Ника.
        Они обменялись телефонными номерами.
        - Андрей… - произнесла она, вперившись в бурый сугроб. - Чтобы между нами не было недопонимания. В Токио я танцевала стриптиз.
        - Если ты не заметила, Ковач, - сказал он серьезно, - мне уже не четырнадцать лет. Я догадался.
        - Никаких шуток про Деми Мур? - она заглянула в его глаза цвета разбавленного какао.
        - Только про Диту фон Тиз, - пообещал он.
        Придя домой, Ника не увидела в туалете никаких постеров.
        7
        Снаружи на карниз уселся голубь, и жесть задребезжала. Хитров вздрогнул.
        «А, гадство!» - пробормотал он и вновь уставился в ноутбук.
        На снимке пожилая женщина, задрав кофточку, демонстрировала голую спину, синяки и ссадины вдоль позвоночника.
        «Гадство», - повторил Хитров.
        Лариса подошла тихо, он не успел закрыть вкладку.
        - Боже, - простонала она, - это…
        «Жительницу Самары терроризирует полтергейст», - кричал заголовок над фотографией.
        Хитров знал, о чем думает жена. О Юле, о ее нежной младенческой коже. О гадюках, что извивались в кроватке, но испарились, растаяли, когда Лариса завизжала. Картина стояла перед глазами Хитрова, тошнотворно-отчетливая. Вот супруга хватает Юлу, вот краснеет личико дочери, напуганной не змеями, а родительской реакцией. Слезы текут по пухлым щекам, и ручка, только что стискивавшая змеиное тело, ловит воздух.
        Потрясенная Лариса гладит Юлу, и Хитров спрашивает чужим надтреснутым голосом:
        - Ты видела?
        Она видела. Хитров не съехал с катушек. В наволочках, на простынях, на ковре копошились гадюки. Треугольные головы, раздвоенные языки. Исчезли, словно кучки пыли, сметенные порывом ветра.
        - Кто разговаривал? - спрашивает Лариса.
        - Наша дочь, - отвечает Хитров.
        «Белая лилия черной зимы», - звучит в ушах эхом. Фраза, сказанная их семимесячной дочерью. И выворачивающее наизнанку тарахтение хвоста-погремушки.
        Они сбежали. В ту же ночь собрали вещи и переехали к его родителям. Утром он заскочил домой за одеждой Ларисы, но в детскую заходить не стал. Он боялся обнаружить змеиное гнездо, сотни шевелящихся чешуйчатых тварей. В замке принцессы, на тарелках игрушечных барабанов, на плюшевой шее великана-жирафа.
        Уж лучше бы это был бородатый старичок-домовой.
        - Они могут причинить человеку такие увечья? - спросила Лариса с ужасом.
        - Чушь это. - Хитров рассерженно захлопнул ноутбук. - Пьяный муж побил, а она спихнула на полтергейст.
        От мысли, что кто-то способен обидеть Юлу, прикоснуться к ней холодной мерзкой шкурой, желудок наполнялся льдом и челюсти сводило.
        - Я испытал облегчение, - признался вдруг Хитров, - когда ты их тоже увидела. Облегчение оттого, что не безумен, и… я словно разделил это с тобой на двоих.
        - Мы все делим на двоих, Толя, - сказала она, прижимаясь к нему.
        Он поблагодарил Создателя за такую жену.
        Миновало два дня с того проклятого вечера, и Хитров, внимательно наблюдавший за Юлой, пришел к выводу: чем бы ни была змеиная чертовщина, она осталась в стенах квартиры. Не просочилась, хвала небесам, в коляску Юлы, не покинула дом вместе с ними.
        Худший вариант явился ему в ночном кошмаре: Юла одержима, как Риган в «Изгоняющем дьявола». Проворачивает голову на триста шестьдесят градусов, хрустит позвонками. Блюет зеленой дрянью и парит над кроватью… Ватикан посылает в Варшавцево экзорцистов, и те проговаривают нараспев псалмы из «Криминального чтива».
        Но дочь вела себя ровно так же, как до происшествия. С аппетитом ела, лепетала, ловила собственные ступни. И баба с дедом не отходили от внучки, и сейчас утащили ее в парк ловить солнечные дни перед похолоданием.
        - Это я виновата, - понуро сказала Лариса, - я угостила домового хлебом и молоком.
        - Глупости, - он гладил ее по волосам, - домовой тут ни при чем.
        - Но что тогда?
        Лариса не выдержала, рассказала обо всем его маме. Деятельная мама нашла телефон священника. Занятой батюшка обещал извести бесов после Нового года. Мама утверждала, что дети столкнулись именно с бесом. Православие, суеверия и фьюжн восточных религий уживались в маме на равных. Она ездила в церковь, постилась, причащалась, по фэншую расставляла мебель, избегала черных кошек и развешивала похожие на макраме мандалы. Хитров не был атеистом, но почему-то сильно сомневался, что поповское вмешательство поможет.
        Освятить жилье он, скрепя сердце и прошерстив кошелек, согласился. Но наотрез отказался вести Юлу к знахарю.
        - Ну и зря, - сказала мама, - мы тебя так от дурных снов вылечили.
        «Что-то не долечили», - подумал раздраженно Хитров.
        - Напиши своему Ермакову, - предложила Лариса внезапно.
        - Что? - заморгал он. - А он тут при чем?
        - Он же про привидения передачу снимает. Должен разбираться. Совет даст.
        Хитров невольно улыбнулся. Он вспомнил, как в фильмах ужасов, которые они с Ермаком брали в видеопрокате, герои обращались к умудренному латынью специалисту. Старательно записывали спасительный рецепт: осиновый кол, чеснок, солнечный свет… Серебряные пули для оборотней.
        - Не буду я ему писать, - сказал Хитров. - Он в прошлом году приезжал, ко мне на пять минут не заскочил.
        - Какой обидчивый, - парировала Лариса. - А ты когда в город ездишь, к нему заскакиваешь?
        - В любом случае, - настаивал Хитров, - при чем здесь привидения? В квартире никто никогда не умирал.
        - Какой ты вредный.
        Он поцеловал ее в губы.
        - Ладно, Лар. Мне на работу пора. Позвони маме, чтобы Юлу не морозили долго.
        Провожая супруга, Лариса сказала:
        - Это наша квартира.
        На лице проступило несвойственное ей выражение, злая решительность.
        - Они… оно не имеет права вторгаться к нам. В моей жизни есть только одна барабашка, и это ты.
        - Аминь, - усмехнулся он.
        Загрузившись в машину, он набрал номер Платона.
        - Заезжай, конечно, - отозвался вокалист «Церемонии». - Академика Павлова, шесть, шестнадцатая квартира. Паханы как раз срубились.
        В Варшавцево будто вернулась весна. Притворная, ложная, выманивающая из норок жучков, чтобы завтра ошпарить холодом. Укатать гололедом проклюнувшийся из-под снега асфальт.
        «Черная зима», - подумал Хитров.
        Это словосочетание произнесла, напугав до одури, Юла. Или то, что использовало Юлу, мышечные и соединительные ткани голосовых связок. Оно же было выведено прописными буквами на листочке, который Хитров нашел вчера в кармане куртки. Листочек попал туда за полчаса до бесовщины со змеями и говорящим младенцем. Стихотворение Платона. И в нем, помимо черной зимы, было имя «Лилечка».
        Лилечка. Лиля. Лилия.
        Необходимо было убедиться, что это совпадение.
        Улица Павлова смахивала на лабиринт из гранитных брустверов. Дабы как-то сгладить ландшафт, проектировщики напичкали дворы низкими крапчатыми заборчиками. Лесенки на пять - десять ступенек и пологие русла балок. Утрамбованный снежок на дне и свалявшаяся блеклая травка.
        На парапете, подле «Тоньки шалавы» и криволапой свастики, неожиданное: «Иисус хочет быть твоим другом».
        - Тра-та-та-та-та! - вопит Ермак, выпрыгивая из балки. На стволе пластмассового УЗИ мигает лампочка.
        Толя роняет револьвер, театрально закатив зрачки, оседает в заросли пырея.
        Сестра Сани Ковача семенит к раненному, задирает рукав и реанимирует уколом невидимого шприца. Малолетку Нику не больно-то хотелось брать в игру, но она лазила за ними прилипалой, и Ермак оповестил о вакансии на роль медсестры.
        Толя оживает и, отстреливаясь, устремляется за парапет.
        Хитров проводил взглядом убегающих по оврагу детей.
        - Суп будешь? - с порога спросил Платон. На нем были штаны-хаки и футболка Star Wars. Очки придавали щуплому пареньку солидности. На репетиции он их не надевал.
        - Завтракал.
        Из дебрей захламленной квартиры звучала тревожная скрипка.
        - Да я на минуту.
        - Айда.
        Комната напоминала взорвавшийся секонд-хэнд. На полу перед огромным монитором нахохлился мальчик лет десяти. Он прикусил язык и впился в джойстик. Музыка не предвещала ничего хорошего, как и картинка: убранство склепа, по которому передвигался персонаж шутера, капающая со сводов вода, гробы в гротах.
        Хитров подумал почему-то о пианино, пылящемся в нише у женского туалета, о полутемном коридоре с единственной лампочкой.
        - Это брательник мой, - сказал Платон, - Илья, поздоровайся с дядей Толей.
        - Драсьте, - не отрываясь от экрана, буркнул мальчик.
        Хитров сел на кушетку, едва не расплющив задом пакет чипсов.
        Закаркали вороны - откуда они в подземелье? Графика впечатляла. Не то, что игры его юности. Прорисована каждая паутинка, каждый комочек мха.
        - Мы под часовню проникли, - пояснил Платон.
        Персонаж крался по внушающему ужас крипту, Илья подергивал головой от напряжения.
        - Я твой текст прочитал.
        - И как тебе?
        - Нужно с инструментами попробовать. Но, по-моему, сильная вещь. Балладная.
        - О, - щеки Платона зарделись.
        - А про что он? - невзначай поинтересовался Хитров.
        - Ну… про пропавшую без вести девочку.
        - Имя выдумал?
        - Не совсем.
        Из-за угла вылетела стая летучих мышей, пронеслась, задев смельчака перепончатыми крыльями. Илья выругался как сапожник.
        - Ты на мой паблик не подписан? - спросил Платон.
        - Извини. Я в социальных сетях не часто бываю.
        - Ага. У меня паблик свой. Типа краеведческий, про наш колхоз. Сто подписчиков, ничего такого, - он уязвленно вздохнул. - Пост набирает десять лайков, а я там целые рефераты строчу. Про Варшавцева вот, который город основал. Тот еще штрих был. Криминал тоже просматриваю. Архивы. И, короче, нарыл статью. Ну как статью - заметку. В том-то и дело, что одну-единственную. Девочка пропала без вести зимой двухтысячного. Рядовой случай. Может, сбежала, может, в шурф провалилась. Ну, меня зацепило, что человек исчезает, а его ищут так, для проформы. Объявление дали, по окраинам на «бобике» проехали. Считай, вовсе не ищут. И всё, висяк. С глаз долой, живем дальше.
        - Так, может, нашли?
        - Я тебя умоляю.
        - Лиля, значит.
        - Лиля. Я пост накатал, а потом стихи эти в голове возникли. «Лилю никто не ищет»…
        «Никакой связи, - подумал Хитров. - Дурацкое совпадение».
        - А почему зима черная? - спросил он, вставая.
        - Фиг его знает. Чтобы в ритм.
        - Дерьмо! - выкрикнул Илья. Из нефа выкарабкался упырь-альбинос. Рванул к персонажу, выбил пистолет и присосался миножьей пастью. Кровь обагрила монитор.
        - Теперь весь уровень перепроходить, - обреченно произнес мальчик.
        8
        Скажи ему кто весной, что под Новый год он будет курить, жать руку Солидолу и гулять с Никой Ковач по варшавцевским карьерам, покрутил бы пальцем у виска. Не говоря уже о призраках. За один день случилось слишком много всего… всего странного и необычного. Он ощущал себя посетителем луна-парка. Занимайте место в вагончике, пристегивайтесь, наслаждайтесь зрелищем.
        И к привидению он отнесся как к своего рода аттракциону. Он никогда не отрицал существование потустороннего, просто считал, что выходцы с того света появляются на публике не так часто, как хотелось бы редакторам «Мистических историй».
        «Ты же желал отвлечься от Маши, - сказала судьба. - Вуаля!»
        Он не бился головой о стены, не бежал звонить на ТВ. О’кей, в бабушкиной квартире водятся привидения. И, вероятно, с этим придется разбираться.
        Воображение нарисовало квартет киношных охотников, шмаляющих по эктоплазме из пушек.
        «А что, если это все правда? - спросил себя Андрей. - Не только призраки, но и мутанты, колдуны, зубные феи, Ури Гелер и антарктическая станция нацистов. Что если графский мусорник населен духами, похмельный егерь действительно сталкивался в Подмосковье с бигфутом, а воздушные фонари Амроскина - корабли внеземной цивилизации?»
        Шагая по тающему снегу, он думал о привидениях… и Нике.
        Господу Богу было мало сумятицы, творящейся в мозгах Андрея, он подбросил Нику. Луна-парк впечатлял все сильнее.
        Андрей вспомнил полные губы девушки, непослушную копну каштановых волос, молочную кожу и зеленые глаза. Эффектная, величавая, статная, абсолютная противоположность маленькой хрупкой Маши. Их прогулка бередила душу и мысли, энергетика, которую излучала Ковач, обволакивала. Из неловкой девчонки-мартышки выросла настоящая красавица. Такая способна затмить даже увиденное полчаса назад привидение. Поразительно, но про Нику он размышлял больше, чем про щелкающее нечто-из-тумбочки.
        Он не был ханжой. Прошлая работа Ковач его не смущала. Кто-то танцует для японских мужчин, кто-то одурачивает зрителя маразматическими передачами. Непонятно еще, что вреднее и зазорнее.
        Любопытно, помнит ли она, что они целовались? Его первый поцелуй. Яркие полудетские переживания. Они спрятались за гаражами, и Ковач зажмурилась, выставила бантиком губы. Он ткнулся в них своим пересохшим от волнения ртом. Быстро чмокнул.
        Ника потрогала языком губку, словно пробовала на вкус поцелуй, велела:
        - Давай еще раз, - и сама потянулась к нему.
        Может быть, он воображал финальный поцелуй из фильма «Разрушитель».
        За торговым центром возвышался массивный деревянный крест. Отмечал территорию, отведенную под постройку церкви. Пятнадцатый год паству кормили облатками пустых обещаний, а пока под крест богохульно ходили бродячие псы. Грустил у школы медный Варшавцев. Лысину геологоразведчика замарал птичий помет.
        Как-то Ника стащила у брата два журнала «Плейбой». Сказала, что рассматривать их надо в темноте, при свете фонарика:
        - Это называется «мастурбировать», - пояснила она.
        Мудреный термин понравился Андрею. Они забрались в платяной шкаф и листали журналы, обмениваясь впечатлениями.
        - Когда я вырасту, у меня будет маленькая грудь, - сказала Ника, - а не такие арбузы.
        У моделей были круглые, как футбольные мячи, титьки и черные дорожки между ног. Дети сидели в джунглях из одежды и перешептывались. Гардероб пах отбеливателем, спреем «Антимоль», волосами Ники.
        Андрей поднялся по ступенькам и вошел в школьный вестибюль. Глаза узнавали елочку паркета, лестничные перила, мемориальную табличку в память об ученике, погибшем во вторую Чеченскую кампанию. Дверь библиотеки - раньше там заправляла строгая и величественная Мадина Тимуровна Умбетова.
        «Существуют закладки, молодой человек! Только негодяи сгибают уголки страниц. Вы негодяй?»
        Умбетова привила ему уважение к книге, граничащее со священным трепетом.
        - Вы к кому? - спросила пожилая дежурная, водружая на нос очки.
        - К Артуру Олеговичу.
        - Ой, матерь Божья, - ахнула женщина. - Вы же телеведущий!
        - Немного, - признался он и одарил старушку фирменной улыбкой.
        - Нет Артура Олеговича, голубчик. Каникулы зимние начались.
        - Жаль, извините, - он повернулся к выходу, но услышал свое имя.
        - Я в окно тебя увидела, думаю: мерещится!
        Нина Аркадьевна Алпеталина, его классный руководитель, сильно постарела за прошедшие годы. Не лицо, а восковая маска. Обнимая учительницу, он почувствовал запах мела и лекарств.
        - Как оно в городе живется?
        - По-разному, Нина Аркадьевна. Боремся.
        - Женился?
        - Да нет. Приглядываюсь.
        - Правильно, приглядывайся повнимательнее. Но и не затягивай. Ребятишек пора заводить. Какой красавец вымахал, а, тетя Клава?
        Дежурная умильно закивала.
        В кабинете с портретом Менделеева (боже, какие маленькие парты!) они пили чай и говорили об учебном процессе, современных школьниках и здоровье.
        - Болею, - призналась Алпеталина, - хватку растеряла, дети не слушаются уже. Не справляюсь, смеются они надо мной. Понимаю, что на пенсию пора, а чем себя занять на пенсии? С бабками на лавке сесть? Да и пенсии той копейки, не проживешь… Вот и ишачу. Бумаги на каникулах перебираю. И так стресс постоянный. А тут еще ЧП…
        - Какое ЧП, Нина Аркадьевна?
        - Девочка пропала. Как сквозь землю провалилась.
        Она сделала паузу, возможно, подумала о рыжей Варшавцевской земле, сквозь которую, случалось, проваливались в прямом смысле слова. Грунт зиял пустотами, шахта издырявила степь, оставила миллионы кубометров нор.
        - Снежаночка Скрицкая, одиннадцатый «б». Проблемная девочка, с характером. Ушла в четверг после уроков, и след простыл. Родители ее только вчера забеспокоились. Она и раньше пропадала, но на день-другой. К мальчику в соседний город ездила. А тут четвертый день вестей нет. И мальчик, оказывается, с ней расстался и знать ничего не знает. В общем, Новый год на носу, а у нас такое!
        - Найдется, - заверил Андрей. - Разошлась с парнем, психанула. Праздновать уехала в область. По сотовому же вычислить можно.
        - Да сотовый она в классе оставила. Но в Интернет иногда выходит, так что, надеемся, образумится, смилостивится над родителями.
        - Так и будет! - он посмотрел на часы и спросил: - А номер телефона Мельченко вы не подскажете?
        - Подскажу, конечно, - учительница вынула орехокол «нокиа». - Ты в ДК сходи, он там. К фестивалю готовится.
        - Спасибо вам, - они снова обнялись.
        - Вчера еще колы тебе ставила, Ермаков. А ты вон, знаменитость. На черта, спрашивается, нужна была тебе химия моя?
        Он поклялся, что без химии ничего бы в жизни не достиг, и она притворилась, что поверила ему.
        На площади разлилось озерцо, редкие автомобили барахтались в лужах, и Ленин торчал, как дед Мазай на плоту-постаменте. В воде отражался серый, раскрепованный пилястрами фасад Дома культуры.
        Сторож Чупакабра, судя по амбре, уже похмелился. Ветеран ликеро-водочных баталий телевизором пренебрегал и не идентифицировал визитера.
        - Поэтический фестиваль? На второй этаж идите, там он будет, в актовом зале.
        Андрей поднялся по широкой лестнице, прошел мимо колонн с пышными навершиями капителей. Под потолком висели громадными виноградными гроздьями люстры. Хрусталики потускнели от пыли. Интерьер ДК был громоздким и провинциально-напыщенным.
        В небольшом коридорчике слева сидели двое мрачных мужиков. Как страдальцы, ждущие очереди к дантисту. Андрей вспомнил, что кабинет за зеленой дверью принадлежит народному целителю. Варшавцевские женщины лаской, увещеваниями и шантажом посылали к нему на прием своих пропащих мужей. Лекарь кодировал от спиртного и табака. Судя по вечернему ажиотажу в «Тереме», не очень надолго.
        - Ах, боже мой! - вскричал Мельченко, он же член Союза писателей А. Камертон. И пружинисто пошел к Андрею через зал, загодя выпростав для рукопожатия длинную аристократичную кисть. - Мой юный друг! Ах, мой юный друг!
        Он затряс руку Андрея, ахая и охая на все лады.
        Мельченко был высоким, мосластым и тощим, как швабра. Художник Эль Греко почел бы за честь написать такое вытянутое лицо. Приплюснутый с боков череп венчали густые вихры. И после пятидесяти он не изменил привычке носить клетчатые штаны, клетчатые рубашки и клетчатые пиджаки. Из нагрудного кармана свисал клюв клетчатого платка.
        - Андрюша, как я счастлив, Андрюша! Вы не представляете, какая это удача!
        - Вы здорово выглядите! - улыбался Андрей.
        Наставник комично замахал руками.
        - Льстишь старику! Годы берут свое! От них никуда не деться! Но как говорил Семен Кирсанов… - А. Камертон задрал подбородок и продекламировал: - В мире! Молодом, как Маяковский! Седина вполне хороший цвет… Ну же, продолжайте, Андрюша! Вы помните, это нельзя забыть! Я не буду жить по-стариковски! Даже в девяносто девять…
        - Лет, - закончил Андрей, как троечник, повторяющий за учителем слова.
        - Так точно, мой юный друг! Не жить нам по-стариковски. - Он отодвинулся, любуясь воспитанником: - Ах, Андрюша! Ах, любимец муз! Пишете? - он прищурился, будто выискивал признаки поэтического труда. - Ну, скажите мне, что пишете, прошу!
        Андрею не хватило совести разочаровать учителя.
        - Иногда… балуюсь.
        - Знаю я ваше баловство! Гений, гений! А эти ваши футуристические опыты? О Андрюша!
        Андрею стоило усилий не рассмеяться.
        - Ну, идемте же! - воскликнул Мельченко. Он сам был суетливым восклицательным знаком. - Покажу вам стенд. Ваш покорный слуга на старости лет решил организовать фестиваль! Рифмы, рифмы, рифмы! Уже записалось тридцать два участника. Представляете? Тридцать два человека творят в Варшавцево! В этом крае шахт и рудных отвалов!
        «Намечается крайне веселый четверг», - подумал Андрей саркастично. И едва не застонал, узрев на стенде свою фотографию и пожелтевший газетный номер.
        - Помните? Подборка ваших стихов в «Рудничке». Лохматый две тысячи третий год! Давай поплачем! Сердце жмет тоска! Сплетаясь в узел грустного сюжета… Где персонажи: скука, парк, ДК… и мы с тобой… и эти два куплета!
        «Боже, какая паршивая дичь», - мысленно содрогнулся Андрей. Стихов - своих стихов - он не узнал.
        Из вежливости снял со стенда тощенький томик. Поэтический сборник «Тебе, природа, эти строки». На задней стороне обложки красовался Мельченко образца середины девяностых. Еще худее и вихрастее.
        - Моя гордость! Вышла три года назад. Не стал вам отсылать по почте, хотел собственноручно вручить, с автографом!
        Он порылся в карманах, и Андрея не удивили бы перо и чернильница. Но учитель достал обычную авторучку. Написал размашисто на титульном листе:
        «Прекрасному поэту Ермакову от просто поэта А. Камертона. 26.12.16».
        - Кроме нас с вами, в жюри будут чудесный поэт Феликс Коппер и наш уважаемый художественный руководитель Елена Сова! - он говорил так, словно поэт Коппер и худрук Сова в данную секунду выходили на сцену под дробь барабанов. - Между прочим, фестиваль закроет выступление группы «Церемония». Ваш друг Хитров играет в ней на ударных. Вы не встретили его внизу?
        - Нет… Он в ДК?
        - Где ему еще быть!
        «Как много призраков в этом городе», - подумал Андрей.
        - Спешите, мой юный друг! - позволил Мельченко. - Бегите, молодость любит бег!
        Они обменялись комплиментами.
        - До четверга, Артур Олегович.
        «Может, я сам умер, - предположил Андрей по дороге к Хитрову, - скончался от тоски, а Варшавцево - это такой загробный мир?»
        9
        Пропавшую шестнадцать лет назад девушку звали Лиля Дереш. И было ей шестнадцать лет. На единственной зернистой фотографии - непримечательное худощавое лицо, светлые прямые волосы, пробор посредине. Тонкая линия губ, глаза утоплены в тени. Плохой снимок. Плохой город. Собачья жизнь.
        Ушла перед Новым годом. Белый свитер, коричневая курточка. Телефон милиции 02.
        Хитров потеребил серебряную серьгу в ухе. Напоминалка о юности, о посиделках на улице Быкова. Еще раз оглядел фото, но никакие потаенные струны не звякнули в душе. Имя, приметы… ничего особенного. Никакой связи с ним, четырнадцатилетним, с его квартирой, со змеями, которых он до потери сознания боялся в детстве.
        Просто девочка. Просто стихотворение Платона. Он рыл не туда. И начинало казаться, что мамина идея вызвать церковную гвардию довольно здрава.
        Хитров отодвинулся от старого лобастого монитора. В дверь постучали.
        Он встал, лавируя между микшеров и колонок.
        - Войдите.
        На пороге появился Андрей Ермаков.
        - Ага, - сказал Хитров после длинной паузы.
        - Ага, - подтвердил Ермаков.
        - Ну и как я пойму, что это действительно ты, а не один из клонов?
        - Испытай меня. Могу спеть пару песен «Церемонии».
        - Нет, - мрачно сказал Хитров, - песни «Церемонии» слишком известны и входят в обучающие инструкции инопланетных захватчиков. Ты помнишь, как называлась ленинская забегаловка до того, как стала «Теремом»?
        - Вареничная «Карина», - без запинки выдал Ермаков.
        - Верно, - хмыкнул Хитров. - А какого цвета был игровой автомат в вареничной «Карина»?
        - У него не было цвета. Он был выше этого дерьма.
        - И снова в точку. Что ж, ответь мне, что случалось, если игрок проигрывал?
        - Автомат говорил фразу из «Операции Ы»: «Учись, студент». А если выигрывал, говорил голосом Шарикова: «Еще парочку».
        - Ты не клон.
        Они прикусили улыбки и обменялись рукопожатиями. Сдержанно, с непробиваемо серьезными гримасами.
        - Ты постарел, - сказал Ермаков.
        - А ты подряхлел.
        - Просто заматерел.
        - Задедушкарел.
        Со стороны их диалог показался бы встречей пациентов двух дружественных психиатрических клиник.
        - Какого лешего ты сюда приперся? - спросил Хитров, когда иссяк запас колкостей.
        - Ты завидуешь, что меня позвали в жюри, а тебя нет.
        - Поэзия для кисейных барышень. Мой юный друг! - Хитров пародировал Мельченко-Камертона. - Гений! Первая полоса в «Рудничке» твоя!
        Ермаков рассмеялся.
        - Дружище! Твою мать, дружище, столько лет!
        - Ну, кто-то мог бы притащить ко мне свою жопу гораздо раньше.
        - Виновен по всем статьям. Но, Толька! Дом, работа…
        - Работа? Это твоя передача про лепреконов - работа?
        Ермаков окинул взглядом тесный, но вполне уютный кабинет звукорежиссера.
        - Не похоже, чтобы ты вкалывал на шахте.
        - Что есть, то есть. А серьезно, зачем ты согласился сидеть в жюри? Скукотища же смертная.
        Ермаков вздохнул.
        - Я, Толька, с девушкой разошелся.
        «С Машей?» - едва не ляпнул Хитров. Одернул себя, не хватало еще, чтобы друг узнал, что он мониторил его страничку в социальных сетях. Заходит, так почему же не написал?
        - Гадко все вышло, - продолжал Ермаков, - ну его. Надо было мне развеяться. Маму повидать… тебя. Ты же отцом стал! Фотка дочурки есть?
        Хитров закрыл вкладку с потерявшейся Лилей Дереш. Заставкой на рабочем столе был фотопортрет улыбающейся беззубой Юлы.
        - Ух, красотка! Твои глаза, Толька. И лоб твой. Точишь уже кол, чтобы женихов отваживать?
        «Мне бы змей из ее спаленки выгнать», - подумал Хитров.
        Они обсудили малышку и семейную жизнь.
        - Оболванился, - Ермаков кивнул на подстриженные ежиком волосы приятеля. По шажку подходили они друг к другу, присматривались, обвыкались.
        - А ты-то. Видок как у комментатора новостей.
        - Маскируюсь. Не поверишь, с кем я гулял сегодня утром по нашему топляку.
        - С Чупакаброй?
        - Не совсем. С Никой Ковач.
        - Ого, - поразился Хитров, - и как она?
        - Та! - Ермаков округлил рот и изобразил женскую грудь третьего размера. - Помнишь наши игры? Она всегда медсестрой была. Я тебе скажу, медсестричка выросла ого-го. Угадай, у кого завтра свидание?
        - В малолетку втюрился, Ермак?
        - А пусть бы и втюрился. У меня восемь лет одна женщина была. Эх… пора возвращаться в строй.
        - Ты в своем стиле, - покачал головой Хитров. Его, гораздо более скромного и некоммуникабельного, удивляла та легкость, с какой приятель заводил отношения. Девушки к нему так и липли. - Помнишь: Люда, Лида…
        - И моя несбывшаяся фантазия Люба! Но Ковач, без шуток, хороша. Неглупая, привлекательная, честная.
        - Неплохо ты успел ее узнать за утро.
        - Пока так. И главное. У меня же теперь новый друг - Володя Солидол.
        - Володя? - вытаращился Хитров.
        - Владимир Батькович. Ко мне вчера возле «Омена» его дружок пристал. Э-э-э, сигарету дай. Э-э-э, петарды есть?
        Хитров от души расхохотался.
        - Чтобы сразу, с вокзала, погрузить тебя в варшавцевскую атмосферу.
        - Угу. А Солидол подгреб и вполне так воспитанно общался. Выпить с ними в беседку звал.
        - Чего ж отказался?
        - Так я без костюма был, некрасиво.
        - Солидол после тюрьмы остепенился, - сказал Хитров, - и пьет в меру, и, кажется, не ворует. Сожительницу нашел…
        Он осекся и вскинул брови: друг, заговорщически пригнувшись, издавал ртом квакающие звуки:
        - Воу, воу, воу.
        Хитров улыбнулся. И начал хлопать по крышке динамика.
        - Жизнь сурова, как мальчик Вова, - полушепотом запел Ермаков. - Жить не клево…
        - Помирать клево! - с азартом подвыл Хитров, выстукивая ритм.
        - Местные бизоны побывали на зоне, нормальными людьми возвратились бизоны. И! - дал он команду, махнул невидимой гитарой, переключил невидимую примочку: - Воу-воу-воу…
        - Та-та-та-та!
        - Вову исправила зона, там…
        - Вова обрел Христа! - загорланили они хором.
        - Длинные волосы бога смущают Вову, а так…
        - Ничто не смущает Вову!
        В приоткрытую дверь сунулась озадаченная физиономия сторожа Чупакабры. Убралась, и друзья прыснули от смеха.
        - Шутки в сторону, - сказал Ермаков. В глазах плясали веселые чертики. - Где деньги, Лебовски?
        - Какие деньги?
        - Которые вы заколачиваете с «Церемонией». Где откат? Где оплата авторских прав за придуманное мною название?
        - Подавишься, Ермак. Ты ушел из шоу-бизнеса. Капуста наша. Снимай себе лепреконов.
        - Жлоб ты, Толя. Песню о Вове я вам петь запрещаю.
        - Песню о Вове? Чтобы Мельченко инфаркт схватил, а директриса меня уволила?
        - И давно вы играете?
        - Полгода. Печаль меня заела, ностальгия. Дай, думаю, попробую, а вдруг… Нашел трех студентов. Лариса, жена моя, говорит, я с детским садом вожусь. Вокалист у нас славный.
        - Да ну, - ревниво насупился Ермаков.
        - В четверг послушаешь. У нас дебют будет. А потом автограф-сессия. Если повезет, получишь наши автографы.
        - Саботирую, выкрикивая: «жалкая пародия» и «Хитров продался».
        Снова скрипнула дверь, и женщина с веселеньким начесом попросила Хитрова подняться в актовый зал.
        - А давай я к тебе вечером в гости зайду? - предложил Ермаков. - Посидим, - он щелкнул пальцем по шее, - в неформальной обстановке. Супруге меня представишь. На дочурку охота вживую посмотреть.
        - Понимаешь… - помедлил Хитров.
        - Нет, я не напрашиваюсь, - заверил Ермаков. - Все прекрасно понимаю…
        - Не в этом дело. Мы сейчас у моих родителей живем. У нас в квартире…
        (змеи, гнездо извивающихся копошащихся змей)
        …ремонт. Да вот затеяли под праздники… Ты-то где живешь?
        - На Быкова.
        - Кассеты не выбросил?
        - Обижаешь. - Он сбился, что-то обдумывая. - Все в тумбочке.
        - Тогда у тебя в девять?
        Словно и не было этих лет, Ларисы не было и Юлы…
        - Жду!
        Друг ушел, а отрешенный Хитров побрел на второй этаж. Возле бокового, ведущего к женскому туалету коридора стоял Чупакабра. Он вглядывался в темноту: там протекал кран и вода цокала о рукомойник. Сторож встрепенулся, заслышав шаги, и быстро, потупившись, зачапал вниз по лестнице. Остался запах спирта как ментальный след.
        Пятиклашка в платье снежинки шагала по вестибюлю. Из актового зала доносилось аханье Мельченко.
        Хитров посмотрел в коридор. Тьма клубилась, подобно дыму, чуть раздуваемому одинокой лампочкой. На стене напротив ниши отчетливо виднелась тень. Она скользила по побелке, подрагивала черным костром. Тень кого-то сгорбившегося, спрятавшегося за пианино.
        Снежинка, поздоровавшись, свернула в коридор. Он застыл и смотрел напряженно, как она идет, все ближе и ближе к туалету, к музыкальной рухляди. И тень напряглась, руки отделились от туловища, скрючились пальцы… Нет, фантазия дорисовывала подробности, он не мог бы различить таких деталей.
        Снежинка поравнялась с нишей.
        Он открыл рот, чтобы предупредить, занес ногу, готовый ринуться в коридор…
        Тень вылетела из-за пианино наперерез снежинке.
        - У-у-у-у-у! - прогудела тень.
        - А я и не испугалась, - сказала снежинка флегматично.
        Прятавшаяся в нише снежинка номер два взяла ее под локоть, и девочки юркнули в туалет.
        Хитров облизал пересохшие губы.
        - Идиот! - в сердцах пробормотал он.
        10
        Андрею Ермакову было двенадцать лет, и у него болели ноги. Тупая боль проникала в икры, колени, бедра, заставляла выгибаться и сучить пятками. Волокна мышц становились веревками, которые наматывал на кулак беспощадный палач. Андрей хныкал во сне, метался по кровати, комкая простыни, а испуганная мама дежурила у постели.
        - Тише, тише, сыночек, - шептала она и протирала вспотевший лоб мальчика, смачивала пересохшие губы.
        Днем все проходило. Точно не было ночной ломоты. Ночных пыток. Но он не обманывался. Боль ошивалась рядом, ждала сумерек. Терпеливо полировала дыбу. Боль издавала звук: в бреду, в тревожном полусне, он слышал щелканье. Тарахтение, с каким пересыпаются детские кубики. Боль хватала за голени, и у нее были руки, изящные, как ручки фарфоровой пастушки на бабушкиной полке.
        - А сейчас, молодой человек, вы не ощущаете никакого дискомфорта?
        Андрей мотнул головой. Он смотрел в окно, на густые кроны каштанов и синеватые пики елей. Лето было в самом разгаре, над кладбищем парили птицы, а врачебный кабинет пах йодом и бинтами.
        Андрей сидел на кушетке, закатав штанины. Рядом бледная и невыспавшаяся мама нервно шелестела пакетом, и это раздражало.
        Усатый доктор что-то чиркнул в тетрадке.
        - Вы не ударялись? Ушибы, травмы, переломы? Ортопедические проблемы?
        - Вроде нет, - сказала мама.
        - Нет, - подтвердил он.
        - Позвоночник не ноет? Сердце? Горло?
        - Горло? - переспросила мама.
        - Боли в ногах могут быть симптомами ангины или гриппа. Как насчет отеков? Хронической усталости? На аппетит не жалуемся?
        «Нет, нет, нет», - говорили они с мамой.
        Андрей таращился в окно и представлял, что участливый доктор жмет под столом секретную кнопку. Врываются санитары, шурша химзащитой, кладут пациента на каталку. Кожаные ремни сковывают конечности, доктор уверяет рыдающую маму, что все нормально, она еще молодая и родит нового, не дефективного сына. Его увозят, на лифте спускают в подвал и ниже, в замшелые катакомбы. Мелькают металлические двери, в зарешеченных оконцах кривляются поросшие паутиной и бородами детишки.
        Он представляет также туннель, связующий подвал с кладбищем. И сталактиты, и летучих мышей, и днища гробов в потолке.
        - За последний год мальчик сильно вырос, не так ли?
        Так, он уже на голову выше Хитрова. В школе его называют дылдой.
        - Что же, мама, - подытожил доктор, убирая руку из-под стола, - я не вижу поводов для серьезного беспокойства. Причины недомоганий обусловлены естественными физиологическими факторами.
        - Да? - в голосе мамы забрезжила надежда.
        - Дети растут скачкообразно. Первый скачок происходит в четыре-пять лет. Второй в девять-десять. У молодого человека третий скачок, он совпадает с периодом полового созревания. Тело преобразовывается, вытягиваются кости, а мышцы не поспевают за костной системой. Приступы вызывает воздействие на нервные окончания.
        Ермаков подумал о собственном скелете, о каркасе из кальция, который ворочается внутри, желая прорвать мясную оболочку, распахнуться ребрами, ключицами, выползти на солнышко коленными чашечками и змеей хребта. Долой диктат плоти! Свободу скелетам!
        - И что же нам делать? - спросила мама.
        - Ждать. Механизмы возникновения болей роста доподлинно не изучены. Я бы рекомендовал грелки и теплые ванны. Они расслабят мышцы ног. Согревающие мази, эфирные масла. Важен сон. Во время сна синтезируется соматостатин, гормон роста. И избегать стрессов. Они негативно сказываются на функционировании гипофиза, который производит соматостатин. Полноценное питание… знаю, сегодня с этим тяжело… но ребенку нужны витамины. Злаки, печень, рыба, овощи и фрукты, молочные и кисломолочные продукты. Постоянный приток белка, магния, кальция, фосфора.
        - Ему можно гулять? - спросила мама, и у Андрея екнуло сердце.
        Но доктор произнес:
        - Необходимо! Прогулки, подвижные игры и позитивные эмоции. А если боли будут слишком сильные…
        «Они будут, - подумал Андрей. - Клац-клац-клац».
        - …Дайте ему обезболивающее. И помните: через боли роста проходит каждый второй ребенок.
        У поликлиники порхали бабочки-капустницы. Развалились в кустах коты. На пандусе сидел Толя Хитров. Сковыривал ранку с колена и пробовал на зуб засохшую кровь. Корка была невкусной: он морщился.
        - Здравствуйте, тетя Рая.
        - Здравствуй, Толя.
        - Ну, я пойду? - попросился Андрей.
        - Хорошо. Но далеко не заходите.
        Мама пошла на работу, а друзья стукнулись костяшками кулаков. Андрей вообразил себя мафиози, вышедшим из тюрьмы.
        - Ну чего, окочуришься?
        - Хрен тебе.
        - Я бы на поминках пирожки лопал.
        - С горохом.
        - Фу.
        Они, не сговариваясь, двинулись вдоль кладбищенской ограды. Буйная зелень тыкалась изнутри в железные прутья. Ворковали голуби на ветвях. Хитров передал товарищу ламинированный кругляш. На нем была отпечатана фотография: девушка в белом бикини.
        - Классная, - сказал Андрей и лизнул фишку. Влага, соприкоснувшись с картоном, растворила купальник. Проявились шоколадного цвета соски красотки. Он полюбовался ими и обтер фишку о предплечье. Бикини вернулось на свое место.
        - Дарю, - сказал Хитров.
        Андрей положил кругляш в карман, отметив про себя, что надо перепрятать его дома от мамы. На дно коробки с фишками Mortal Combat. Он уже знал, что, если долго трогать писюн, становится приятно. И обдумывал, не связаны ли эти игры, эта, по выражению Хитрова, «дрессировка кобры», с болью в ногах. Но пришел к выводу: не связаны.
        - Меня бесит мой скелет, - поведал он. - Конченый скелет, на хрена он нужен!
        - А меня бесит, что надо постоянно глотать слюну, - сказал Хитров. - Изо дня в день, каждую минуту. Сглатываешь и сглатываешь. Литры слюны.
        - Ага, - сказал Ермаков, - бесит.
        Он сорвал травинку и пожевал сочный стебелек.
        - Как считаешь, есть между поликлиникой и кладбищем туннель?
        - Наверное, есть. Прямо под моргом.
        - Нет у нас морга. Когда папа погиб, его везли в соседний город.
        - Вот умрешь и проверишь.
        - Я тебя на сто лет переживу.
        Краем глаза Андрей заметил человека, идущего параллельно с ними по кладбищу. Под ложечкой засосало. Это был Вова Солидол, восемнадцатилетний бездельник, которого выперли из ПТУ. Первый исключенный студент за всю историю училища.
        Андрей сместился к другому краю тропинки и ненавязчиво подтолкнул приятеля.
        - Погнали на карьер, искупнемся.
        - Погнали!
        Свист хлестнул по спинам плетью.
        «Не оборачивайся», - приказал себе Андрей.
        - Эй, щеглы!
        Мальчики замедлили шаг. Подмывало кинуться наутек, но в крошечном Варшавцево некуда было убегать. Не сегодня-завтра все равно найдут.
        - Чего? - спросил Андрей, озираясь.
        У Солидола были острые хищные черты лица, облупившийся нос и выбритый череп.
        - Я че, тебе орать буду? - сказал он. - Сюда приди, и объясню.
        Настроение улетучилось. Облака затянули солнце, тень легла на тропинку. Основание шеи покалывали ледяные иголочки, и ненавистные ноги дрожали.
        Мальчики переглянулись.
        «Встряли», - подумал Андрей.
        «Придется идти», - подумал Хитров.
        «Придется».
        Солидол прервал их телепатический диалог:
        - Еще минута, и я сам к вам перелезу.
        Угроза подействовала. Они неохотно поплелись по лужку, протиснулись между прутьями. Солидол молча уходил в глубь кладбища, и они последовали за ним, обмениваясь многозначительными взорами. Бабочки бесцеремонно садились на кресты и кенотафы, мертвые взирали с овальных фотографий. Где-то здесь был похоронен отец Андрея. Пыльная аллея петляла между секторами. Прочь от прохожих и поликлиники.
        Не к месту вспомнился слоган на видеокассете с офигенским фильмом «Чужой»: «В космосе никто не услышит твоих криков».
        - Дзыряйте, кого я вам нашел, - сказал Солидол.
        Он обращался к двоим парням, оседлавшим скамейку возле синего надгробия.
        Андрей узнал их. Жилистого брюнета звали Женис Умбетов. Это его строгая мама работала в школьной библиотеке и сочиняла рифмованные правила для юных читателей. «Книгу не марай, не мни, книгу вовремя верни». В прошлом году она посоветовала Андрею прочитать Бориса Заходера, и мальчика привели в восторг и стихи, и иллюстрации. Сын чинной и педантичной библиотекарши вырос замкнутым неразговорчивым парнем. Может быть, мама вовремя не дала ему «Волчка» и «Мохнатую азбуку»?
        Вторым был лопоухий толстяк с рыжими усиками над губой. Журавель, тоже Вова. Оба учились в девятом классе.
        - Привет, - пробормотал Андрей, чувствуя, как негативно сказываются на функционировании его гипофиза мрачные и придирчивые взгляды старшаков.
        Особенно тревожил Женис, обмотавший шею грязной траурной лентой. Серебряные буквы на ленте гласили: «От скорбящих сестер». Женис харкнул и метнул перочинный ножик: лезвие воткнулось в могильную насыпь. Бесцеремонно по отношению к покоящейся в земле старушке.
        - Гладиаторы, - сказал Журавель.
        - Мы спешим вообще-то, - произнес Андрей, и фраза ужасно развеселила троицу.
        - Мы списим восе-та, - перекривлял Солидол. - Ты не голубой случайно? Сосешь у телочки своей, а?
        Андрей промолчал.
        - А ты че пялишься, баран? - полюбопытствовал Солидол. И резко гавкнул, отчего Хитров едва не завалился на холмик.
        - Короче, - остановил Солидол хохот Журавля. - Поясняю на пальцах. Ты, длинный, теперь гладиатор. Будешь с ним драться, - он кивнул на Журавля.
        Толстяк ухмыльнулся.
        Андрей проклял свои ноги, притащившие его этим утром в поликлинику. Разговоры о морге и поминках не привели ни к чему хорошему. Накаркал Хитров. Исчезла нужда глотать слюну. Язык и десны казались кусками наждачной бумаги.
        - Драться? - переспросил Андрей.
        - «Рэмбо» видел? Так вот, до первой крови. Увижу кровь, отпущу. Побежите сосать друг другу. В позе шестьдесят девять, или как там у вас, у петушни.
        - Да он же его больше в три раза, - воскликнул Хитров. - Это нечестно!
        - Слыхал, Журавель, тебя жиртрестом назвали.
        - За хахаля своего мазу потянул, - хмыкнул Журавель.
        - Тебя мы бить не будем, - утешил Солидол Хитрова, - мы девочек не бьем. Но ты права, - добавил он задумчиво, - нечестно. Женис!
        - Я!
        - Женис, не зассышь жиртреста подменить?
        Умбетов притворно затрясся. Концы траурной ленты танцевали на его поджаром животе. Футболку Умбетов снял.
        Солидол пихнул одеревеневшего от ужаса Андрея к могиле.
        «Боже, помоги мне!» - взмолился мальчик.
        - Нет, - сказал Солидол, осененный идеей, - и с Женисом нечестно, он же спортсмен. Эй, телочка!
        Побледневший Хитров уставился в землю. Ходили ходуном желваки.
        - Ты, телочка, больше не телочка. Ты гладиатор номер два. История такая: твой хахаль дал пососать хер приезжему пидору, и ты приревновал. Деретесь до первой крови. На-а-а ринг!
        Андрей не понял, как очутился лицом к лицу с другом.
        - На кого ставишь? - донесся издалека голос Солидола.
        - На длинного, - ответил Журавель, - щас он второго быро уделает.
        - Я не буду! - замотал головой Андрей.
        - А не будешь, мы вас обоих втроем отмудохаем. И одной каплей не обойдется, врубился?
        Андрей поймал взгляд товарища.
        «Нет, нет, нет», - беззвучно шептал Хитров.
        Андрей сжал кулаки. Зачем-то стиснул их, словно правда собирался бить лучшего друга.
        - Нет, - проговорил Хитров.
        - О, а че тут у вас происходит?
        Все повернулись одновременно. Андрей вспомнил иллюстрацию из бабушкиной Библии: Иисус, спускающийся по лестнице с облаков.
        - Междусобойчик, - сказал Солидол.
        Брат Ники Ковач оперся о надгробие. Синие глаза пристально изучали парней.
        - Смахивает на драку. Вы че не поделили, пацаны?
        Вопрос адресовался Андрею, и мальчик ответил, с усилием ворочая языком:
        - Они нас драться заставляют.
        - Ага, - сказал Саша Ковач. - И как? Кто первый упадет?
        - До первой крови, - сказал Солидол. - Я им предлагал с Журавлем драться.
        Андрею показалось, что Солидол оправдывается. Вова стушевался, он смотрел на Ковача заискивающе, хотя Ковач был младше его на год.
        - Ты кровь увидеть хочешь?
        Солидол пожал плечами.
        - А ты?
        Журавель потупился. В две тысячи седьмом он будет воровать железо из вагона товарного поезда, и поезд отрежет ему ноги по пояс. Он перестанет пить, начнет посещать собрания свидетелей Иеговы (здешние иеговцы арендуют комнатку в здании швейной фабрики), встретит там женщину и там же детским шампанским отметит свадьбу. На сэкономленное пособие по инвалидности молодожены поедут в Сочи, и Журавель первый раз увидит море.
        - И ты?
        Женис Умбетов сплюнул на гравий. Через шесть лет сын библиотекарши зверски убьет гостиничную проститутку и будет осужден на полтора десятилетия в колонии. Его мать уволится из школы, не выдержав сплетен, но снова вернется к учебникам, когда поутихнет шумиха и коллеги забудут дефективного ученика.
        Саша Ковач - ему осталось целых семь лет жизни - нагнулся и вытащил из насыпи нож. Повертел его, сдул пыль. Андрей наблюдал, открыв рот, как Ковач подносит лезвие к предплечью и полосует себя. Кожа разошлась под сталью. Обнажилось желтое сало. Точно маленький ротик открылся чуть ниже складки локтевого сгиба. Багряные струйки потекли по запястью, забарабанили по земле.
        - Сойдет? - спросил Ковач.
        - Да че ты, - кисло улыбнулся Солидол, - че ты, братан!
        Он по-дружески пихнул Ковача, и тот, засмеявшись, пихнул его в ответ. Напряжение спало, защебетали птицы, и облака снова поползли над кладбищем.
        - Перевязать надо, Сань. Ну, ты цирк в натуре устроил. - Солидол зыркнул на мальчиков. - А вы че до сих пор тут? Валите, ну!
        Проходя мимо поликлиники и кладбищенских пихт, Андрей вспомнил все это, будто кино прокрутил в голове. Четко, слишком четко, вероятно, он дофантазировал отдельные детали. Заполнил лакуны несовершенной памяти. Хитров, Солидол, Саша Ковач, который уже тогда снабжал Варшавцево героином и порой отпускал наркотики в долг, и далекое-далекое, щелкающее болью роста лето.
        11
        Некоторое время он стоял во дворе, выпуская клубы табачного дыма, поглощая одну сигарету за другой. Как обжора после вынужденной диеты. Курил и наблюдал за окнами бабушкиной квартиры. Ретировавшись утром, он не выключил свет. Он четко видел люстру, наличники и верхнюю поперечину межкомнатного дверного проема темных, ведущих в пустую спальню дверей. Или она не пуста? Желтый прямоугольник окна гипнотизировал. Он ждал, что в любой момент призрак прильнет к стеклу, высматривал тень или движение за кухонными занавесками.
        Вскоре организм перенасытился никотином, и конечности задубели на ветру.
        «Ох, Машка, если бы ты знала», - мысленно обратился он к бывшей возлюбленной.
        И пошел в подъезд. Не сразу справился с ключом: пальцы подрагивали.
        - Ну, здравствуй, - приветствовал его мужской голос. И он почти сорвался, почти рванул, бросив квартиру открытой, но сообразил, что испугался телевизора.
        - Я скучала, дорогой, - сказала актриса, обнимая сериального мужа.
        Андрей выругался. Недоверчиво осмотрел комнату. Смятые простыни, пульт и чашка на полу у кровати, скинутые впопыхах тапочки. По стенам не стекала зеленая слизь, пятно несмываемой крови не проявилось на линолеуме. Все та же непримечательная бабушкина комнатка, по наследству перешедшая внуку.
        Он выключил звук телевизора, заткнул болтливую актрису. Собрался с духом и пошел к спальне. От волнения вспотела спина. Он был возбужден, но почему-то не испуган. Пещера ужасов в этом луна-парке оказалась сделана на славу, отличная механика, грамотные скримеры, убедительные костюмы статистов. Атмосфера впечатляет, и попкорн вкусный. Но луна-парк остается луна-парком, у привидений нет зубов.
        Он чувствовал себя зрителем, а не полноценным участником происходящего. Словно рассматривал спальню сквозь 3D-очки.
        «Тумбочка будет стоять на своем положенном месте, запертая, - таковы правила фильмов ужасов».
        Тумбочка была перевернута отворенным брюхом к потолку. Из нее вывалились блестящие гирлянды магнитной ленты. Ворох пленки, которую кто-то остервенело вытягивал из компакт-кассет. Сами кассеты лежали разломанные, извлеченные из коробок. Вкладыши были изорваны на мелкие кусочки. Пластмасса потрескалась.
        Он уже не был так уверен в беззубости привидения. Руки у того точно имелись, чтобы уничтожить юношеские сокровища. Пока Андрей гулял с Никой, пока навещал учителей и Хитрова, пока ужинал у мамы, в пустой и запертой квартире немыслимая сила раскурочивала и ломала.
        И хотя он никогда бы не вставил в магнитофонную деку ни одну из этих кассет, десять лет как обесценившихся, он ощутил обиду и раздражение. Он собирал их, он ездил за ними в область, перезаписывал, всегда бережно проматывал к началу. Не затем, чтобы их выпотрошила потусторонняя сволочь.
        В нулевых в Варшавцево было много киосков с аудиопродукцией и большой магазин. Но продавалась там эстрада и шансон, сборники «Союз» и «Хиты осени». В лучшем случае - саундтреки к Балабановскому «Брату-2», избранные песни «ДДТ» и Цоя. Легче было найти окаменелости динозавра, чем редкий рок-альбом.
        Но малочисленные варшавцевские поклонники рок-н-ролла умудрялись пополнять коллекцию. Ларьком около вокзала заведовал бородатый Коля Федорин. Он играл вместе с Ковачем в «Подворотне». Смерив юнцов-неофитов презрительным взглядом и недовольно поворчав, он доставал из-под прилавка толстенную книгу. Страницы скреплены степлером, и каждая запакована в пленку. Библия рок-гурмана, каталог ансамблей, чьи альбомы можно было заказать.
        Мальчики водили по списку пальцами, представляли рай гигантским хранилищем кассет. Вынимай и слушай любую!
        - Мне, пожалуйста, «Комбат» The Clash и вот эти два альбома Cramps, - просил Хитров, отсчитывая деньги. После мучительных внутренних дебатов Ермаков останавливал выбор на каком-нибудь бутлеге «Гражданской обороны».
        - А где вы их берете? - спросил он как-то, и всемогущий Федорин сказал, что это не его ума дело.
        - Приходите в пятницу, - раздраженно бурчал он в бороду. И в пятницу они получали заветные кассеты и мчались домой, счастливые. Еще были живы Джо Страммер из The Clash и Люкс Интериор из Cramps, и Егор Летов не разложился на плесень и липовый мед. И крутились в магнитофонах кассеты, чья судьба была предрешена свыше.
        Андрей вынул из проушины навесной замок. Защелкнул его и попробовал заново расщелкнуть. Не вышло. Он нахмурился.
        В его дом вторглись, его сундучок разорили. Пленка напоминала гору внутренностей и жалобно шуршала под ногами. Была причина злиться.
        Он стоял посреди хаоса из пластмассы, разноцветного бумажного мусора и магнитной ленты. Он, человек, который два года вел «Мистические истории». Он бывал в домах, населенных свидетелями паранормальных явлений, женщинами и мужчинами, ошалевшими от водки, наркотиков и скуки. Он интервьюировал людей, готовых нести несусветную ахинею, лишь бы попасть в телевизор. Он разговаривал с матерью-одиночкой, ремнем лупившей свою трехлетнюю дочь до черных синяков, чтобы потом обвинить в насилии полтергейста. Он ездил через всю страну в забытый Богом поселок Степное, где одержимый дьяволом фургон якобы убил пять человек. И пока он вел репортажи на фоне графских поместий, Маша изменяла ему с лучшим другом.
        Он знал, что сказала бы главный редактор «Мистических историй»:
        - Я не сомневаюсь, что в твоей спальне живет привидение. Я верю и не в такую чушь. Но покажи мне выжженные на обоях пентаграммы, перевернувшиеся кресты, да хотя бы пятна экскрементов на унитазе, явно образующие демоническое лицо. Покажи, или выжги, переверни, насри сам. Нам нужна картинка, Андрей, зритель не будет смотреть на кучу старых битых кассет.
        Он вспомнил одну из ранних передач. Выпуск, посвященный неодушевленным предметам, вставшим на криминальный путь. Вроде красного кинговского автомобиля, оживающей кровати из старого би-муви или куклы Чаки. Именно для этого выпуска они отсняли ржавый полукапотный фургон.
        Съемки запали в душу еще и тем, что частично проходили здесь, в родном Варшавцево. Телевизионщики приехали опросить мрачного, очевидно, запойного шахтера. «Наш клиент», - говорила о таких редактор. Но рассказ мужчины, вопреки обыкновению, вызвал доверие. Первый раз за два сезона ведущего действительно пробрало.
        Вкратце история звучала так: племянник шахтера Влад…
        (…не был трусом. Он веселился на самой вершине чертова колеса, когда его родители в последний раз гуляли вместе. Его не испугал и жутковатый фильм про девочку, вылезающую из телика.
        Нет, в детстве он просил маму не выключать в спальне свет и около месяца избегал собак - после того как цепная Найда укусила его за руку. Но только месяц. Страх ушел, оставив шрам на кисти. Страх темноты испарился, не оставив шрамов.
        Влад повзрослел и в одиннадцать лет ничего не боялся.
        До того дня, как мать привезла его к дяде Назару.
        До того момента, как он увидел все эти пятна, сливающиеся в единый неясный рисунок.
        - Нравится? - спросил Назар, перехватив взгляд племянника. - Я купил его в восьмидесятых, во время командировки в Ашхабад. Знаешь такой город?
        - Столица Туркменистана, - механически ответил Влад, не отрываясь от багровых завитков.
        - Молодец! - дядя провел ладонью по красному ворсу. - Взял за бесценок на рынке. Антиквариат! Ручная работа.
        Сказав это, он покинул спальню, а Влад робко спросил у мамы:
        - Мы здесь надолго?
        - Всего на пару дней, - ответила мама и погладила его по волосам.
        «Всего?» - ужаснулся мальчик, а вслух спросил:
        - Папа тоже сюда приедет?
        - Нет, - отрезала мать и ушла за братом, оставив его один на один с красными извивающимися завитками.
        В последнее время родители Влада сильно ссорились. Каждый вечер он слышал их приглушенные голоса за стеной. Мать говорила что-то про «ту змею», и Влад догадывался: речь идет не о настоящей змее, а о тете Марине, очень красивой женщине с папиной работы. Он надеялся, что мама с папой помирятся и всё снова будет хорошо, как в субботу на аттракционах. Но вчера родители кричали друг на друга, и ему пришлось закрывать голову подушкой. Утром мать собрала чемодан.
        - Мы поедем к дяде Назару. Ты же хотел побывать у него в гостях.
        Сколько Влад себя помнил, он никогда не выказывал подобного желания. Раньше дядя ему не нравился. Они и виделись-то всего три раза, и мамин брат запомнился ему высоким мрачным типом с холодными глазами.
        Назар называл племянника «малой» и грозил забрать с собой на Север. Там, по его словам, малой научится жизни. Подобная идея Влада не вдохновляла. Слава Богу, отец тоже высказывался против. Когда заканчивались непродолжительные дядины визиты, он говорил матери:
        - Пусть сам едет в свою Сибирь, а моего сына не воспитывает.
        - Перестань, - отвечала мама, - ты знаешь, через что он прошел.
        Однажды мама показала Владу фотографию, на которой дядя стоял в обнимку с незнакомой женщиной, держащей на руках ребенка. Дядя широко улыбался, отчего совсем не походил на себя.
        - Это тетя Катя, - пояснила мама, - они с Назаром развелись. А это маленький Сережа, твой двоюродный брат. Он умер до твоего рождения.
        - Почему? - изумился Влад.
        - Задохнулся во сне, - грустно сказала мама, - с очень маленькими детьми такое случается.
        - Поэтому дядя стал злым?
        - Он не злой. Он несчастный.
        После разговора отношение Влада к Назару изменилось, и все равно он ни разу не просил отвезти его к дяде.
        Как говорил отец: «Твоя мать всегда навязывает свои желания другим».
        Между командировками на север дядя обитал в соседнем Варшавцево. И, увы, он был дома, когда мама нервно запихивала вещи в чемодан.
        Рассматривая осенний пейзаж из окна междугороднего автобуса, Влад думал о потерянных выходных и глупом мамином упрямстве. Несколько раз в мозгу всплывало страшное слово «развод».
        Дядя встретил их на автовокзале. Он, кажется, стал еще выше и угрюмей.
        - Все будет хорошо, малой, - сказал он.
        «Если ты перестанешь называть меня малым», - подумал Влад и пошел за взрослыми. Из долетающих до его ушей обрывков фраз он узнал, что мама не собирается воевать с «этой змеей» за «эту тряпку».
        Дядя жил в трехкомнатной квартире без приключенческих книг и игрушек.
        - Вот твоя спальня, - сказал он, и Влад забыл про все на свете.
        Его взгляд прикипел к настенному ковру над кроватью.
        Влад вздрогнул.
        Ковер был красным. По полю цвета запекшейся крови расползались геометрические фигуры. Алый клинообразный орнамент окантовывал их. В углах причудливо извивались пурпурные узоры. Центр занимал багровый ромб с черной сердцевиной. Арабески не имели никакого смысла. В конце концов, это был просто купленный за копейки старый ковер, а вовсе не шедевр иранских или грузинских ремесленников.
        Но он насторожил Влада настолько, насколько мог насторожить пес, пускающий из пасти розовую пену.
        Это было глупо - он понимал.
        Глупее - испугаться люстры или пылесоса.
        В конце концов, у него дома тоже висел ковер, с виноградной лозой и листьями, и он никогда не замечал его по-настоящему, как не замечают фон, примелькавшийся и навеки встроенный в быт.
        Ковер дяди Назара невозможно было не заметить. Из-за его аляповатости, кричащей красноты. И еще из-за чего-то.
        - Нужно вытереть пыль, - сказала мама, входя в спальню с тряпкой, - здесь давно никто не жил.
        Влад провел глазами по алому орнаменту. Чем дольше он всматривался в узор, тем больше тот походил на языки пламени. Казалось, вот-вот раздастся потрескивание костра и пламя задвигается внутри этой распахнутой на всю стену топки.
        Взгляду стало горячо. Влад отвернулся.
        Мать яростно терла стол, и ее губы беззвучно шевелились.
        Влад вышел в ванную и провел там час. Никто не заметил его покрасневших белков.
        Позже он ел макароны по-флотски и слушал разговор взрослых, которые будто не замечали его присутствия. Из разговора становилось ясно, что терпение мамы окончательно лопнуло. Ничего хорошего это не сулило.
        Влад допил чай и услышал:
        - Иди в свою комнату.
        «Это не моя комната!» - хотел возразить он, но выражение маминого лица было жестким и пугающе похожим на угрюмую гримасу дяди Назара. Мальчик побрел в спальню.
        Из дома он прихватил томик о приключениях Конана Киммерийца и сейчас стал читать, устроившись у окна спиной к кровати.
        В книге было все, что нравилось Владу: свирепые монстры, магия, битвы на мечах. И девушки, красивые, как тетя Марина, - с некоторых пор ему нравились и они. Но сегодня, в чужой спальне (где давно никто не жил), ему не удавалось сосредоточиться.
        Влад закрыл книгу и повернулся к хаосу из красных абстрактных фигур.
        Он подумал, что человек, выткавший это уродство, был безумен или сильно пил, а может, и то и другое. Рисунок раздражал, цвета заставляли глаза слезиться. И в то же время нагромождение пятен не отталкивало взгляд, а, напротив, странным образом притягивало.
        Шестое чувство подсказало Владу: мастер, пусть и сумасшедший, был не лишен таланта. Ему удалось расположить узоры так, что, когда смотришь в один угол, фигуры еле заметно двигаются в другом, на периферии зрения.
        Никакой магии в стиле Конана, обычный фокус, иллюзия. Вроде тех картинок, что обретают глубину и выдают спрятанный сюжет, если всматриваться в них определенным образом.
        Влад решил шутки ради проверить, не содержит ли ковер подобный секрет, и сосредоточился на его центральном медальоне. Он слегка скосил глаза и расфокусировал взор. Несколько секунд ничего не происходило, а потом узоры в углах ковра зашевелились. Линии сплелись в спирали, а языки пламени зашевелились, словно ковер горел.
        Влад недоверчиво хмыкнул и попытался отморгать наваждение, но веки не подчинились ему. Спирали набирали обороты, фон провалился внутрь, и картина стала объемной. Теперь над кроватью зиял вход в алую пещеру, в страшную комнату за очагом.
        У мальчика закружилась голова, он вскрикнул и рывком выдернул якорь взгляда из кровавого океана.
        Калейдоскоп остановился, обернулся простым ковром.
        - Я ухожу по делам, - сказал дядя Назар из коридора, - квартира в вашем распоряжении. Вернусь поздно, не ждите.
        - До свидания, - пролепетал Влад чужим голосом.
        Мама заперлась в гостиной и долго говорила по телефону с подругами. Влад устроился на кухне. Постепенно чтение захватило его, и он прочитал сто страниц, ни разу не вспомнив про ожившие узоры. Но как только за окном стемнело, мысли вернулись в реальность.
        «Я буду спать прямо под ним», - опасливо подумал мальчик и тут же отругал себя за трусость.
        - Мне не восемь лет! - сказал он вслух. - Подумаешь, старый ковер!
        Решительным шагом он вошел в спальню и взобрался на кровать. Впервые он коснулся ковра руками. Пальцы прошлись по жесткому ворсу. Ощущение, будто гладишь грязную собаку. Вся уверенность мигом испарилась.
        Влад приблизил лицо к ковру и понюхал его.
        Ворс пах шерстью дикого животного, пастью Найды, неожиданно накинувшейся на маленького Владика.
        «Что-то изменилось, - с нарастающим ужасом подумал Влад, - он изменился!»
        Запомнить точное месторасположение всех бессмысленных фигур было нереально, но одна деталь четко бросалась в глаза.
        Алый орнамент у каймы больше не напоминал пламя. Извивающиеся клинья обернулись зубами, частоколом клыков по периметру квадратной пасти.
        «Голодной пасти», - подумал Влад.
        Ему захотелось позвать на помощь маму. И он позвал ее.
        - Ма, давай снимем ковер со стены.
        - Ты что? - Мама удивленно оторвалась от журнала. - Мы не у себя дома. А что случилось?
        У Влада был заготовленный, почти правдивый ответ:
        - Он воняет.
        Мама проследовала за сыном в спальню. Впервые посмотрела на красное полотно.
        - Какая безвкусица, - скривилась она.
        Влад воодушевился:
        - Ты его понюхай!
        - Нюхаю. Пахнет пылью. Этой комнатой никто не пользовался с… - она осеклась, - долго.
        Влад подбежал к ковру и принюхался. Запах псины исчез. Ворс пах, как и положено старому ворсу. Очередной трюк.
        - Фу, - преувеличенно поморщился мальчик, - надо снять его на время.
        Мама с сомнением оглядела ковер, потом взялась за его край и отодвинула. Чем дольше она смотрела в зазор между стеной и ковром, тем сильнее хмурилась.
        Страх отразился на лице мальчика. Ему казалось, что из зазора выскользнет рука скелета, схватит маму за горло и утащит в красные недра.
        «Не трогай его!» - хотелось закричать ему, но мать сама отпустила ковер.
        - Снять не получится, - объявила она. - Стенка отсырела, на обоях грибок. Лучше уж так, чем без него.
        Мальчик с мольбой уставился на мать. Она потрепала его по волосам, не особо ласково:
        - Послушай, дорогой, это всего на два-три дня. Мы с папой уладим наши проблемы, и ты вернешься домой.
        - А как же школа? - разыграл он последний козырь.
        - В школу я позвоню.
        Мать развернулась на носочках и пошла в ванную. Зашумела вода.
        Влад всхлипнул совсем как маленький. Пока мама мылась, он позвонил отцу.
        - Да, сынок, - сказал папа слишком развязно для человека, чья семья исчезла.
        - Па, - прошептал мальчик, - мы у дяди Назара!
        - Я так и думал, - ответил отец.
        «Если думал, почему не забрал нас?» - едва не вырвалось у Влада, но он посчитал разумным задать другой вопрос:
        - Па, когда ты приедешь за нами?
        - Понимаешь, Владик, у нас с твоей мамой не лучший период в жизни. Нам необходимо во всем разобраться. Думаю, она поступила правильно, поехав к брату.
        - Но, папа…
        - Отдохни от школы некоторое время…
        - Па…
        - Это не продлится дольше недели.
        - Папочка…
        - Мне надо бежать, сынок. Звони мне, хорошо?
        В трубке раздались гудки.
        Мама уснула сразу после ужина. Влад остался наедине с собой, с наполнившими квартиру звуками. За окном шелестели ветки деревьев и подвывал ветер. У соседей, счастливых необладателей красного ковра, работал телевизор.
        Врата в уютный мир Конана Киммерийца захлопнулись, не желая впускать чужака.
        Одинокий и несчастный Влад поплелся в спальню. В темноте он добрался до постели, и здесь его ждало новое открытие. Вытянуться на кровати в полный рост было нельзя. Ступни упирались в изножье, и означало это одно.
        Кровать принадлежала ребенку намного младше Влада. Его двоюродному брату, умершему в младенчестве. Умершему здесь, под кроваво-красным ковром.
        Влад посмотрел вверх. Ковер возвышался над ним отвесной стеной, и даже темнота не скрывала его цвет.
        А по поверхности, между узорами, а по красной поверхности…
        Влад скатился на пол и бросился к выключателю. Он боялся, что люстра не включится, что ковер впитает в себя свет, но комната осветилась. И кошмар не исчез.
        Жуки - тысячи жуков - ползали в ворсе. Ковер кишел ими, черной слюдянистой массой. А еще там были блохи, скачущие в пределах красного. И большие зеленые кузнечики, одним прыжком преодолевающие расстояния от угла до угла. И жирные сороконожки, свернувшиеся в медальоне, переползающие друг друга сколопендры, чудом удерживающиеся на поверхности медведки…
        Крик Влада брызнул по квартире, грохнула дверь. Испуганная, растрепанная после сна мать возникла на пороге.
        Влад, потерявший дар речи, ткнул пальцем в ковер.
        В самый обычный, купленный за бесценок ковер.
        - Ну и? - строго спросила мама. Страх сменялся в ней нарастающим гневом.
        Мальчику понадобилось усилие, чтобы заговорить:
        - Там были насекомые!
        - Тараканы?
        - Нет! Жуки! Черви! Сороконожки!
        Мать понимающе кивнула.
        - Сороконожки, значит. - Она глубоко вздохнула и оперлась рукой о стену. - Послушай меня, сынок, - вкрадчиво сказала она. - Эти выдумки не помогут тебе быстрее вернуться домой. Мы будем дома - я тебе обещаю - через три-четыре дня. А пока сделай одолжение, - ее голос стал жестче, - будь мужчиной и поддержи меня хоть немного. Не криками, а спокойствием. Мы договорились?
        - Я не выдумывал, - горячо воскликнул он.
        Мать выставила перед собой указательный палец.
        - Мы договорились?
        Влад яростно дернул себя за край футболки и молча пошел к кровати.
        - Будем считать, что да.
        Мать выключила свет, но тут же включила его в коридоре:
        - Я оставлю лампу на ночь. Хороших снов.
        Влад лежал в кровати, лицом к окну, и прислушивался. По-прежнему шумел ветер. Соседи отправились спать. Из гостиной не доносилось ни звука. Мама обычно засыпала очень быстро.
        Как назло, начала неметь прижатая туловищем кисть.
        Влад покосился через плечо. Освещенный коридорной лампой ковер не шевелился.
        «А как, интересно, он станет шевелиться?» - спросил у самого себя Влад. Сарказм придал смелости. Он перевернулся к стене.
        Ковер не вонял, не скалился, и уж точно по нему не прыгали вши. Влад разглядывал завитки и спирали и постепенно успокаивался. Его веки отяжелели, дыхание выровнялось, рука сползла к краю кровати, уткнулась в ворс.
        Сонный взгляд блуждал по причудливым узорам, и Влад подумал, что пятно в левой половине ковра похоже на человеческое лицо.
        Точно, на профиль мужчины. Вот вздернутая острая бровь, изогнутый рот, раздувающаяся ноздря. Как он раньше этого не замечал?
        Влад приподнялся на локте, удивленно разглядывая обнаруженный портрет.
        «Никакой не портрет», - одернул он себя, а человек из узоров распахнул глаз и посмотрел на него голодным взглядом.
        Влад сдавленно вскрикнул. В соседней комнате мать накрыла голову подушкой.
        Ковер сорвался со стены, рухнул на Влада огромной красной молью. Крылья запахнулись, сжимая в душных объятиях. Ковер светился ярким красным светом, и погребенный мальчик видел лицо в десяти сантиметрах от себя.
        Уже не профиль, а хищный анфас, злые глаза, распахнутый рот, из которого сыпались дохлые кузнечики.
        Влад хотел закричать, но лицо прижалось к нему колючим ворсом, и сухие, как ветер в пустыне, губы мертвеца запечатали крик.
        Влад…)
        …жаловался на исходящий от настенного ковра запах и якобы ползающих по нему насекомых, а спустя час этот самый ковер сорвался со стены. Мальчик умер, задушенный его тяжестью, причем умер на той же кровати, на которой в младенчестве скончался сын рассказчика.
        Готовя передачу, Андрей вычитал в Интернете об аятлыгах, ритуальных коврах. В них туркмены заворачивали покойников, чтобы везти на кладбище. Он вставил аятлыги в сюжет, но редактор его забраковала.
        - Хотя бы ковер какой-нибудь раздобыли, - негодовала она.
        Убитый горем дядя сжег на пустыре нехороший ковер, о чем Андрей и заявил редактору. Ковер, - утверждал дядя Влада, - стонал, сгорая в пламени.
        - Ковров, что ли, мало? Нашли бы любой, чтобы мужик на фоне вещал.
        Шахтера заменили на фейковую проститутку, чью фейковую подругу убил вибратор. «Мистические истории» лишились единственного героя, которому Андрей поверил.
        - Нет, приятель, - сказал он своему хулиганистому привидению. - Это шоу для эфира бедновато.
        И пошел, насвистывая, сервировать стол. Через полчаса в дверь позвонил Хитров. Хитров притащил елку.
        12
        Они говорили о прошлом. О Варшавцево, странном городе, присобачившемся к трассе. Его скачущих тропках, его резких нырках в балки. Ветер приносит из степи туман, заливает в чашу карьера, и вода становится похожа на чай с молоком. Туман белыми змеями ползает по оврагам, перекидывается через парапеты. Центральная площадь выткана его паутиной, белесый дым окуривает подножье памятника, и серый фасад ДК, и автовокзал, с которого хочется уехать навсегда. Бредущие в потемках торопятся скорей очутиться среди живых. Из рвов вязко тянутся щупальца, норовят схватить за шиворот.
        Здесь есть два стадиона, две парикмахерские, туннель, связующий поликлинику и кладбище, и красные ковры на стенах. Здесь люди закупаются к праздникам, пишут стихи, а художественный руководитель Елена Сова - она будет членом жюри фестиваля «Степные строки» - пишет очередное письмо на сайт Государственной Думы: она требует переименовать город, потому что геологоразведчик Н. Л. Варшавцев в Гражданскую войну казнил мирных жителей, степняков, упокоенных в безымянных могилах.
        Варшавцев смотрит на деревянный крест за торговым центром. Никто никогда не построит здесь церковь.
        - Я был уверен, что к тридцати мы станем звездами.
        Они пьют на кухне, виски согревает, умиротворяет. Это жутко уютно: пить и болтать с лучшим другом, когда за окнами вьется туман. Они прислушиваются к паузам между фразами. Им нужно рассказать друг другу о диких и неправдоподобных вещах.
        На столе сырная нарезка, лимон, упругие и шероховатые огурчики, оливки (в детстве Андрею казалось, что оливки воняют туалетом). Андрей отыскал на антресоли пластмассовое ведерко и погрузил в него елочку. Укутал ведерко простыней, получился эдакий сугроб.
        - Ты и стал звездой, - сказал Хитров.
        Ему не хватало этого: обаятельной улыбки товарища, газовой колонки над плитой (она однажды громыхнула так, что Люда или Лида едва не потеряла сознание), ворчливого холодильника.
        - Звездой, - горько улыбнулся Андрей, - ты эту дрянь видел вообще?
        - Я целевая аудитория.
        - Нет, Толька. Не о том я мечтал. Не…
        «Не собирался встречать две тысячи семнадцатый в вашей глухомани», - чуть не вырвалось у него.
        «Счастливый ты, Толька, - подумал Андрей, - женщина любимая, доченька. И мы с Машей деток планировали завести, и в Прагу смотаться, и черт-те что еще».
        Было больно представлять Машиного ребенка, похожего на папочку, на Богдана. Сероглазого, русого. В такие секунды шева возвращалась и вновь ввинчивалась в кишки.
        Телефон Хитрова заиграл песню Лу Рида.
        - Жена звонит, - извинился Хитров и выскользнул в коридор. Сид Вишес на плакате тоже был родным, из их с Ермаковым общего прошлого.
        - Отмечаете? - спросила Лариса.
        - Ну, так, по-скромному.
        - Отмечайте, не спеши. Юла заснула, а мы с твоей мамой чай пьем.
        - Сплетничаете?
        - Естественно. Толь…
        - Да?
        - Расскажи Ермакову про змей.
        Хитров вздохнул. И как она себе это воображает? Короче, Ермак, у нас с женой крышу снесло, нам гадюки мерещатся. К гадалке не ходи, решит Ермак, что друг в «Мистические истории» метит.
        - Расскажу, - пообещал он. И поплелся на кухню, где Ермаков нарезал яблоко.
        - Все нормально? - Андрей оглядел нахмуренного приятеля.
        - Да, - неуверенно сказал Хитров. И залпом осушил свою чашку. Заел оливкой.
        Андрей ждал.
        - Ермак, а ты как считаешь, есть на самом деле что-нибудь такое… необъяснимое?
        - Есть, - убежденно сказал Андрей.
        «В соседней комнате», - подумал при этом.
        - Слушай, - Хитров обвел пальцем подсолнухи на клеенке. - Я тебе про ремонт соврал.
        - Любопытное начало.
        - Мы к родителям переехали, потому что у нас в квартире…
        Челюсть Андрея непроизвольно приоткрылась, и дыхание перехватило. Опережая исповедь, он догадался, что именно намеревается сказать ему Толька.
        - …Не знаю, как это назвать. Херня у нас в квартире творится. Плохая херня.
        Андрей моргнул, изумленный. Отяжелевшее сердце барабанило в такт с холодильником, жужжащим под лопатками.
        - Неделю назад, - продолжил Хитров, поощренный вниманием друга, - Ларе начало казаться, что в доме буянит домовой. - Он смущенно поерзал. - Переключает каналы, книжки переворачивает. Сережки, мол, похитил, она их в мусорном ведре обнаружила. Я ей, конечно, не поверил. Мало ли какая блажь женщине мнится. Насмотрелась «Мистических историй», «Битвы экстрасенсов» на ночь… Ух, - Хитров почесал скулу, - тяжело дается мне разговор.
        - Ты продолжай, - попросил Андрей. Его голос вибрировал от возбуждения.
        Хитров ожидал немного иной реакции. Он ведь не добрался до главного, а Андрея уже странно колотит.
        - В субботу я с репетиции пришел. Юлька спала. Я только на минуту отвлекся, а когда повернулся к ней…
        - Что ты увидел? - с нажимом спросил Андрей.
        - Змей. Десятки гадюк в постельке Юлы. Андрюха, я их видел как тебя, даже ближе. Желтые и черные змеи. И Юла стояла в кроватке, она не плакала, она, наоборот, улыбалась мне и держала за хвост метровую гадюку. И сейчас самое безумное. Плесни-ка каплю.
        Андрей послушно налил виски. Горлышко дребезжало о края чашек.
        Жидкость обожгла горло, Хитров прокашлялся. Алкоголь не пьянил, слова давались с трудом.
        - Ладно, пофиг! - Хитров махнул рукой. - Заговорила Юла. Она в ноябре пролепетала «мама», и мы чуть от радости не умерли. А в субботу она сказала: «Белая лилия черной зимы». Вот мне, Ермак, она это сказала, вот в эти уши.
        - Твоя дочь… - пробормотал Андрей.
        - Моя дочь, - запальчиво воскликнул Хитров, - моя семимесячная дочь сказала мне: «Белая лилия черной зимы». Или не она, а то, что ею руководило, понимаешь? Как в «Изгоняющем дьявола». О, черт, как это похоже на бред… но, Андрюха, голос был… знаешь, эта программа в «Гугле», которая озвучивает написанное, неправильно расставляя ударения? Механический, искусственный.
        - Белая лилия? Что это - «белая лилия»?
        - Ума не приложу, но я слышал, и Лара слышала. Она вбежала в детскую и видела змей. А потом змеи исчезли. - Он подул на ладонь. - Развеялись. И мы посреди ночи поехали к моим родителям.
        Андрей схватился за лоб, его взгляд маятником носился по полу.
        - Это всё? Змеи и заговорившая Юля?
        - Еще кое-что. У нас в группе поет мальчик по имени Платон. И тексты пишет. За полчаса до вот этого… до вот этой дряни он дал мне новый текст. Я позже его прочитал.
        Хитров рассказал о стихотворении, о краеведческом увлечении Платона и пропавшей в двухтысячном девушке.
        - Лиля Дереш? - Андрей покачал головой. - Впервые слышу. Нам тогда по четырнадцать лет было, мы не водили знакомств с шестнадцатилетними девочками.
        - То-то и оно.
        Андрей посмотрел на Хитрова сочувственно и ошарашенно.
        - Как ты не поседел? Как ты все это пережил, Толька?
        - Да не пережил пока, - сник Хитров. - Благо, оно за нами из квартиры не вышло. Ну, то, что там было. Домовой… или… Господи, я бы в жизни тебе не рассказал, но Лара умоляла. Ты же гуру, на чертовщине собаку съел. Так ты мне веришь?
        - Верю? - Андрей порывисто бросился к приятелю, вцепился в его плечи и затряс. При этом он улыбался и выглядел совершенно ошалевшим. - Толька! Слушай меня, Толька! Тут, в этой квартире, в бабушкиной спальне, живет привидение.
        - Что? - переспросил Хитров.
        «Он издевается надо мной? - мелькнула мысль, набухла обидой. - Зубоскалит?»
        - Призрак, Толя! Привидение! Богом клянусь!
        - Да иди ты, - Хитров сердито оттолкнул Андрея. - Знал же, что высмеешь.
        - Толя! - буквально взвыл Андрей. - За мной немедленно!
        И, ухая филином и нервно хохоча, он помчался в спальню. Озадаченный Хитров шагал следом.
        - Что тут случилось? - захлопал он глазами перед грудой разломанных кассет.
        Андрей рассказал. Мама. Утренний поход в туалет. Посторонние звуки. Рука, высунувшаяся из опрокинутого ящика. Дезертирство и учиненный привидением акт вандализма.
        Хитров лишился дара речи. Он стоял, таращась на пленку, на обрывки цветных вкладышей. Он бы ни за что не поверил в подобное, если бы не субботний феномен.
        - Говоришь, на прошлой неделе началось? - Андрей взбудораженно усмехался. - И мама засекла мою барабашку как раз на прошлой неделе. И у тебя, и у меня дома творится что-то необыкновенное. Твои змеи и мой ненавидящий рок-музыку Каспер. Нам нужно понять! Найти взаимосвязь…
        - Вот она. - Хитров указал под ноги. - И вот, - он перевел взор в угол, - и там, возле тумбочки.
        - Как я же раньше не заметил, - прошептал Андрей.
        Кусочки порванных обложек лежали не хаотично - они образовывали коллаж. Повторяющееся трижды слово. Андрей узнал шрифт. Слог «ли» был взят из названия группы «Алиса», а буква «я» позаимствована у «Гражданской обороны».
        «Ли-ли-я». «Ли-ли-я». «Ли-ли-я».
        - Это твое имя, да?
        Хитров поежился, поняв, что друг обращается не к нему.
        - Прекрати, - сказал он, - и пойдем отсюда быстрее.
        - Я бы выпил.
        - Я тоже не откажусь.
        Они вернулись на кухню. Андрей хмыкал и кусал ногти. Хитров оцепенело уставился в одну точку и барабанил пальцами по столешнице.
        - Она хочет нам что-то сказать, - резюмировал Андрей. - Эта Лилия, возможно, Лиля, как ее…
        - Дереш.
        - Да, Лиля Дереш.
        - Но почему нам?
        У Андрея не было ответа.
        Хитров приехал домой на такси в час ночи, стеклянно-трезвый. Забрался под одеяло, Лариса обняла его горячими руками и ласково сказала, что он алкоголик. Он лежал, всматриваясь в темноту, расплющенный путаными мыслями.
        На улице Быкова Андрей метался по кровати: у него тянуло ноги, боль ковырялась в мышцах и выкручивала жилы.
        Кто-то поскреб дверной дерматин снаружи. Андрей посмотрел в коридор, смутно осознавая, что это сновидение, кошмар.
        - Не открывай, ба! - простонал он.
        - Спи, внучек, - сказала бабушка, выходя из кухни.
        Она клацнула щеколдой, и сжавшийся в постели Андрей различил на пороге темную фигуру.
        - Мы вас ждали, - сказала бабушка, отступая.
        Человек вошел в квартиру.
        «Какой гадкий у него шрам», - подумал Андрей.
        - Спи, - приказал человек, и холодные мозолистые пальцы прикоснулись к голой мальчишеской груди.
        Бабушка пряталась за спиной ночного гостя.
        Андрей спал.
        13
        Эрекция случилась, когда он выехал из городка. Сидя в полутемном автобусе, среди потрепанных, зевающих людей, он незаметно массировал пах. Трогал сквозь брюки вдетое в уздечку члена кольцо из медицинской стали. И улыбался: в стекле отражались крупные белые зубы. За окнами проносились черные силуэты шахтерских башен.
        Автобус выплюнул его в соседнем городе. В такой же клоаке, как Варшавцево. Член выпирал, пульсировал под трусами, штанами и пуховиком. Указывал путь. По вокзалу бродили тетки с огромными сумками, цыгане, придорожная рвань. Кавказец торговал мертвыми елками. Аромат хвои смешался с запахом бензина и вонью несвежих носков. Возле касс отирались голодранцы; он прошел мимо них, через парковку и рынок, прочь от неона, голосов, глаз. Глянцевито отсвечивал асфальт.
        У него было много имен, много личин. Узник, Форвард, Могильная Свинья.
        Сегодня вечером он примерял любимую маску. Во мраке вдоль отбойника пробирался Карачун.
        Древний славянский бог, выходец из Нижнего Мира, предтеча беззубого старикашки Николая с его дурацкими подарками и корпоративными шоколадками. Покровитель тьмы и мороза. Он являлся умирающим в снегах, окоченевшим, обреченным на смерть. Целовал холодными губами стекленеющие зрачки солдат. Слушал, припав к посиневшим телам, как сердце последними слабыми толчками гонит леденеющую кровь. И зубы его были сосульками, и сосульки шипами росли вокруг головы. Сторогий бог шагал по бесплодным землям, а позади бесновалась в метели его свита: голодные медведи-шатуны, чьи пасти истекали пеной безумия; железнокрылые птицы-вьюжницы и огромные черные волки; и обмороженные мертвецы, колонны скрипучих трупов в броне наледи.
        В другие дни он был импотентом, но у Карачуна всегда стоял колом.
        Пронесся, ошпарив светом фар, грузовик. На пригорке возвышались девятиэтажки, нашпигованные суетой, хрупким теплом и человеческим фаршем.
        - Малыш! - Из тени выскользнула рыжая девка. Она притопывала сапожками, выдыхала облачка пара. Обильно нарумяненные щеки раскраснелись. Под белилами, под кожей двигалась алая река. - Угостишь сигареткой? - спросила она жеманно. Ветер дергал за рыжий скальп.
        - Н-н-не к-к-курю, - заклокотал он.
        В карманах набрякли кулаки.
        - Развлечься не желаешь? - девка слизала с губ слой гигиенической помады. Если бы не пост около трассы, ее можно было бы принять за торговку овощами.
        - С-с-сколько?
        Позади прогремела фура. Озарила две фигурки на обочине. От заползшего в морщинки яркого света лицо сорокалетней «бабочки» стало уродливым и плоским. Карачун подумал о высушенных головах, которые использовали, как талисманы, африканские племена.
        - Тысяча за отсос, - сказала рыжая.
        - П-п-пятьсот.
        - Ладно.
        Он последовал за ней к новостройкам. Девка достала из куртки пачку и закурила тонкую сигарету.
        - Ты местный? - проявила любопытство.
        - Д-д-да.
        - А я Нового года жду, - невпопад брякнула рыжая.
        В его фантазии медведи и волки рычали и скребли когтями асфальт.
        Беседа исчерпала себя. Они молча поднялись на холм, где гнездился продутый ветрами микрорайон. Вошли в открытые подъездные двери. Из квартир струился запах готовящегося ужина, жареной картошки и котлет. Запах нехитрого быта. Задребезжал лифт. В тепле у девки разыгрался насморк. Она хлюпала носом и безуспешно искала влажные салфетки.
        Карачун заглянул в грязное зеркало на задней стенке лифта. Рога сияли, пронзая кабину.
        - Сейчас согреемся, - сказала ничего не замечающая девка.
        Они поднялись на площадку между девятым этажом и чердаком. Рыжая расстегнула куртку. Закопошилась, задрала свитер и капустный ворох одежки под ним. Придавила подбородком, чтобы он полюбовался ее белым, как рыбье брюхо, животом и маленькими, похожими на пустые мешочки грудями. Он коснулся растяжек, потискал дряблую плоть. Девка вздрогнула. Руки его были ледяными. От неприятной ласки затвердели огрубевшие соски.
        - Деньги вперед.
        Он вручил ей сотенные купюры. В квартирах внизу бурчали телевизоры, шипела на сковородках еда, бились сердечки.
        - Вынимай его, малыш, - прогундосила рыжая.
        Он позволил члену вырваться наружу. Головка уставилась в испещренный спичечными подпалинами потолок. Уретра сочилась предэякулятом.
        Рыжая отвлеклась от серебристой упаковки.
        - Ни хрена себе, малыш. Вот это агрегат. Не тяжело его волочить, а?
        Она достала презерватив, поработала челюстью, разминаясь.
        - У тебя там пирсинг!
        - Д-д-давай! - Он нетерпеливо подвигал тазом.
        Она взяла губами латексный кружочек, нагнулась и облачила член в прозрачную шкурку. Села на ступеньки, предварительно подложив под задницу сумку. И зачавкала, обрабатывая клиента. Рукой она массировала член у основания, старалась, чтобы он побыстрее кончил. Дальнобойщики не будут ее ждать.
        Древнее божество разрешило смертной припасть к посоху. В венах текли студеные ручьи.
        Оргазм приближался. Карачун стал буравить гортань проститутки, загоняя член по самый корень. Яички хлопали о недовольное лицо рыжей, ее чертовы коронки царапали нежное естество.
        - Д-д-да! Д-д-д…
        Он выпустил семя в презерватив. Судорожно дернулись волосатые ляжки. Девка замычала. Он поболтал опадающий пенис в ее пасти, вытащил его и сорвал защиту. Завязал узлом и спрятал. Мертвецы-студеныши идут за Карачуном, слизывают с сугробов колючую сперму и воют.
        - Хорошего вечера, малыш, - сказала вежливая девка.
        Если бы она ведала!
        Он шел к вокзалу, на ходу проверяя страничку в социальной сети. Двадцать семь не отвеченных сообщений, пять заявок в друзья, шестнадцать комментариев. Подмывало сменить статус и профильную фотографию, но другие личины были против.
        Он проголодался. Рыжая дрянь высосала силы. Нужно пополнить их. И выпить. Он единственный из всех личин употреблял алкоголь. И не маялся похмельем: утром Карачун растворялся в пустынях Нижнего мира. Пост сдал, пост принял.
        Электронное табло предупреждало, что автобус до Варшавцево задерживается. Распечатка на входе в буфет просила не приносить свою закуску.
        Карачун слился с толпой, с людской сутолокой.
        Буфет был забит до отказа. Посетители спорили, смеялись, хлестали пиво из захватанных бокалов, жрали омлеты и бифштексы. В телевизоре пела про ориентацию-Север Лолита Милявская.
        Карачун встал в очередь. Усатый мент заказал перед ним «два экспрессо» и отчалил в угол к напарнику.
        - В-в-водки д-д-двести. И-и-и сэндвич.
        Буфетчица отмерила алкоголь и разогрела в микроволновой печи неаппетитный бутерброд.
        Он занял единственный свободный столик, шаткий грибок на одной ножке. Положил рядом с графином смартфон. Гениталии приятно оттягивало кольцо.
        Проглотил стопку. Заел хлебом и ветчиной. Облизал пальцы и щелкнул вкладку переписки.
        Сплошные вопросительные знаки.
        Он открыл верхнее письмо.
        «Ты где?» - спрашивала Алексеева Лиза.
        Он перешел на страницу Лизы, пробежался по увлечениям и фотографиям. Щекастая деваха носила на зубах скобы, делала бесконечные селфи, слушала какого-то Оксимирона и какого-то Нойза МС, смотрела «Пятьдесят оттенков серого» и «Достучаться до небес».
        Он вернулся в переписку и набросал ответ:
        «Все норм, не волнуйся».
        Не успел он опустошить вторую рюмку, как пришла цепочка сообщений.
        «Все норм???»
        «Тебя весь город ищет!»
        «Твоя мамка в милицию позвонила!»
        «Школа на ушах стоит».
        Поглощая бутерброд, он написал:
        «Я познакомилась с парнем, тусуюсь у него. Отмечу НГ и приеду».
        «Ты сумасшедшая, Снежана!» - Алексеева Лиза присовокупила к сообщению смеющихся смайликов.
        «Требую подробностей!»
        «Пока секрет!»
        «Сучка». «Моя сучка». «Фух».
        Он послал подмигивающий смайлик. Налил и вынул из внутреннего кармана пластиковый контейнер. Снял крышку. На одеяле салфеток лежала ногтевая фаланга указательного пальца. Белел отороченный лоскутками, закругленный эпифиз. На месте вырванного ногтя была вмятина кораллового оттенка.
        Карачун скользнул взором по посетителям. Одутловатые физии, пивная пена на подбородках, блестящие пьяные зенки. Менты перешучивались, уставившись в планшет. Буфетчица откупоривала коньяк. По телевизору крутили совместный клип Киркорова и «Дискотеки Авария».
        Он достал обрубок девичьего пальца, махнул пятьдесят граммов и аккуратно взял пальчик губами.
        «Ты моя… ты моя… самая любимая», - пел Филипп Бедросович.
        Карачун зажевал холодное лакомство, моляры впились в кожу, раздавили, мощные челюсти перемалывали трубчатую кость, пресное мясо хрустело, и волокна застревали между зубами.
        Он грыз и глотал, запрокинув голову. Кадык ходил ходуном.
        Стоя в привокзальном буфете, Карачун блаженно улыбался. Вновь наливался кровью пирсингованный член.
        14
        Он позволил себе подольше поваляться в кровати, наслаждаясь тишиной и бездельем. Призраки взяли выходной или вовсе покинули квартиру. Не было ни головной боли, ни адреналиновой тоски, мрачного спутника похмелья, словно они с Хитровым пили вчера компот. Словно Хитров померещился ему и все те чудные разговоры тоже.
        В девять Андрей выбрался из постели. Разложил гигиенические принадлежности на ванной полке, не спеша принял душ и побрился. Мысли прыгали от привидений к Нике и обратно. Лишь пару раз всплыла Маша, и это был хороший показатель. До Машки не четыре часа езды, а целая потерянная навсегда жизнь.
        Свежий, вдохновленный предстоящим свиданием, он принялся за дело. Сгреб останки коллекции, ссыпал в два пакета куски пластмассы, бумажки, ленту. С пакетами в руке и легкой тумбой под мышкой вышел из дома. Обогнул пятиэтажку: за ней, за асфальтированным пятачком, город обрывался. Черная, кое-где подернутая инеем степь уходила вдаль, до бурых терриконов. Редкие кустики напоминали забуксовавшие тушки перекати-поля, а сама пустошь вызывала ассоциации с вестернами. Вон и стайка дворовых шавок (койоты!) дерется за косточку (бычью кость).
        «Перекати-поле - это зомби растительного мира, - подумал Андрей, - воскрешенные кадавры на службе ветра».
        Он прошел по площадке к мусорным контейнерам и избавился от юношеских сокровищ. Тумба грохнулась о дно. Прощай, клацающий призрак.
        По правую сторону расположился частный сектор. Тропка петляла вдоль штакетников и калиток, мимо большого кирпичного дома Ники Ковач, березовой рощи, и, вспомнил Андрей, упиралась в холм. Он был испещрен норами. Уличные погребки - символ Варшавцево, наряду с балками, крестом несуществующей церкви и Чупакаброй. То тут, то там попадались во двориках сгруппировавшиеся грибки, ржавые столбики в чешуйках облезлой краски. Вентиляционные трубы подземных хранилищ. Один из бесхозных погребов спас жизнь четырнадцатилетнему Андрею.
        …В ноябре двухтысячного года Андрей решил сжечь ветеранскую беседку. Об этом он шепотом поведал Хитрову, и друг замотал головой:
        - Ты сдурел! Солидол догадается!
        - Откуда?
        - Он поймет, что мы ему отомстили.
        - Не поймет, - убежденно сказал Андрей, и собственная смелость поразила его.
        Последней каплей стал поход к парикмахеру. Прямо в приемной, ожидая своей очереди, он был нагло ограблен Вовой и его дружками-шакалами. Молча, без суеты, Вова обездвижил подростка. Мелочь перекочевала из куртки Андрея в карман Солидола. Нестриженый Андрей поплелся к Хитрову.
        - Думаешь, он только у нас деньги отжимает? Только нас заставлял биться? Только меня в балку спихнул? Да половина Варшавцево мечтают спалить его халабуду. И его вместе с ней!
        - Ну и как мы это провернем?
        - Да просто! Бензин раздобудешь у папки?
        - Попытаюсь, - кивнул Хитров.
        Бензин он принес - полторы бутылки. Горючее Андрей спрятал на балконе, за санками и цветочными кадками.
        - Теперь подождем, - сказал он.
        В четырнадцать ждать особенно сложно. Андрей играл в «Контр-Страйк» (около стадиона открыли компьютерный клуб). Брал напрокат видеокассеты, его с Хитровым потрясли «Восставшие из ада». Ходил в «Современник» на «Гладиатора» и «Патриота». Поцеловался с Никой Ковач и после мучительных раздумий понял, что Ковач круче одноклассницы Веры. К тому же она сестра Саши, а у Саши есть своя группа, и оборванный концерт «Подворотни» намертво въелся в память. Ему не очень понравился свежеиспеченный кинчевский «Солнцеворот», но Хитров приволок пластинку «Блок ада», и там все было круто, без православия и кручины-печали.
        Он думал о пылающей будке Солидола.
        А потом наступил декабрь.
        - Сегодня, - сказал Андрей. - Сможешь отпроситься у родителей? Переночуем на Быкова, я бабушку предупрежу.
        Хитров пришел вечером. Бабушка накормила друзей пирожками и удалилась в спальню. Они посмотрели «Форт Боярд», передразнивая старца Фуру. Смеялись, но от волнения сводило животы. В одиннадцать, когда бабушка уснула, Андрей подал товарищу знак. Двор за окнами был тих и безлюден. Солидол или торчал в пельменной, или спал, надравшись.
        «Интересно, меня могут посадить в тюрьму за поджог?»
        - Идем.
        В бутылке плескалась маслянистая жидкость. Он чувствовал себя партизаном, крадущимся к фашистскому «тигру» с коктейлем Молотова.
        «Тигр», фанерная хибара, вырисовывался в темноте.
        - Стой у подъезда, - прошипел Андрей, - на шухере. Чихнешь громко, если что.
        - Мне и так чихать хочется, - признался Хитров.
        - Терпи.
        Андрей посеменил вперед, через песочницу, прильнул к задней стенке беседки. Прислушался. Тишина. И лампочка потушена, иначе свет бы просачивался сквозь зазоры. Пальцы крутнули пробку.
        Внутри, знал он, хибара утеплена вагонкой. Осадков не было месяц, дерево и те старые кресла и пуфики, что перешли по наследству от настоящих ветеранов, займутся на славу.
        Он скользнул к входу, озираясь. Нащупал зажигалку. Приоткрыл дверцы и юркнул в проем. Тьму оглашали удары сердца и странные чавкающие звуки. Бедра уперлись в край стола, за которым компания Солидола пила шмурдяк и шпилилась в карты. Андрей чиркнул кремнем.
        В метре от него высветилось лицо. Толстая изумленная ряха. На мгновение он подумал о летающих головах из филлипинской мифологии, но башка была накрепко приделана к телу.
        - Вова! - по-бабски заверещал Журавель.
        Панически соображая, Андрей метнулся назад на улицу. Он успел заметить копошащуюся тень под столом. Выпрямляясь, сидевший там человек шмякнулся макушкой о дно столешницы.
        Андрей со всех ног мчался к Хитрову. Переглянувшись, друзья ринулись в подъезд, на этаж, в квартиру. Андрей защелкнул замок. Выронил бутылку и уткнулся ладонями в колени.
        - Они что, там? - ужаснулся Хитров.
        - Тс-с-с! - Андрей зыркнул в глубь квартиры. Бабушка спала. На корточках, боясь дышать, друзья пробрались к кухонному окну.
        - Что они делали без света?
        - Потом!
        Андрей осторожно высунулся из-за занавески. Солидол и Журавель топтались у беседки, вертели головами, высматривая лазутчика. Они были пьяны, иначе среагировали бы на скрипнувшую дверцу.
        - Он тебя видел? - требовал ответа Хитров.
        - Кажется, нет, - сказал Андрей.
        Он ошибся.
        Через два дня ему пришлось, рискуя жизнью, прыгать в погреб, в заваленную пожухлой листвой дыру. Пережидать, коченея от холода и страха, пока рыскает наверху Солидол.
        «Каким же ты был ублюдком, Вова», - подумал тридцатилетний Андрей.
        Он позвонил маме, договорился встретиться возле кладбища в десять. По дороге купил два букета цветов: астры на могилу отца и любимые бабушкой каллы. Выпил чашку латте в «Шоколаднице». Уютный короб кофейни напоминал рождественскую шкатулку, брошенную в грязь. Миленькая девчушка за стойкой листала глянцевый журнал и надувала пузырь жвачки. Мигали гирлянды, пахло кокосовой стружкой и мятой. А снаружи слякоть, редкие прохожие, провинциальная серость и столь неуместный Хью Джекман на фасаде салона красоты.
        Похолодало. Черным вихрем кружились вороны над поликлиникой. Вихрь из перьев и хриплого карканья.
        Навстречу шла, покачиваясь, дородная женщина. Цокала по асфальту длинной сегментарной палочкой. Ее подбородок был задран к вороньему граю, губы шевелились беззвучно.
        Андрей обомлел. Он узнал школьную библиотекаршу, чьи двустишия поучали детей обращению с книгой. С чьим сыном его заставлял драться у синего надгробия Солидол. Убийства не были редкостью в шахтерском Варшавцево, как и изнасилования, и грабежи. Нищета и алкоголь толкали молодежь на преступления. Сухопарый, замкнутый Женис Умбетов покинул компанию Вовы, убив проститутку. Зарезал жестоко, слишком жестоко даже для их города. Его мать не справилась окончательно с потрясением. Отовсюду шептались: «О сыне бы заботилась, как о книжках своих!», «Воспитала отпрыска!»
        Андрею было жаль Умбетову. Она, на пару с Камертоном, привила ему любовь к чтению. И Женис, вопреки случившемуся, не вызывал клокочущего негатива, который он испытывал по отношению к Вове или Вовиному оруженосцу Журавлю. Пару раз он заставал Жениса за чтением, что автоматически прибавляло тому баллы. Умбетова, пусть притязательная и строгая, не заслужила всеобщего остракизма.
        Как-то она сказала ему:
        - Этот город портит людей. Очерняет души. И моего мальчика он отравил.
        Андрей мог поспорить: город ли, или ублюдки вроде Солидола.
        Библиотекарша шаркала мимо, трогая тактильной тростью тротуар. Она располнела, утратила былую царственность. Смоляная коса поседела. Одутловатое лицо усыпали нездоровые бляшки.
        - Здравствуйте, Мадина Тимуровна.
        Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.
        - Вы меня не помните, я в вашей школе учился.
        - Как твоя фамилия, мальчик? - голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.
        - Ермаков Андрей! - отчеканил он.
        - Помню, помню. Темненький такой.
        - Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?
        Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.
        - Да вот, - она стукнула тросточкой.
        - И давно вы?..
        - Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.
        «Она же не старше моей мамы», - подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та Умбетова, к которой он ходил в библиотечный зал, своенравная, твердая, как скала, вряд ли нуждалась в жалости.
        - Мадина Тимуровна, Мельченко фестиваль организовывает. Поэтический. В этот четверг. Хотите, я вас проведу.
        Она невесело хохотнула и двинулась дальше по дорожке. Прямая спина, горделиво приподнятый подбородок. Цокая палочкой, бывшая библиотекарша произнесла:
        - Я ни читать им не стану, ни слушать их. Я… я им всем смерти желаю.
        - До свидания, - брякнул Андрей, огорошенный честностью слепой женщины.
        Они прогуливались с мамой по кладбищенской тропинке, от березки на папиной могиле до бабушкиного витого креста. Вдоль скорбящих ангелов и грозных нуворишей, братков из девяностых, взирающих с гранитных плит. Полуголый Иисус дрожал под порывами ветра, его жестяная фигурка была примотана проволокой к кенотафу. Какой-то весельчак повесил на пихту золотистый дождик. Мертвые тоже встречали Новый год.
        - Бабушка в тебе души не чаяла, - сказала мама. - Ты в детстве просил почистить для тебя семечки, и она налущивала целое блюдо, так что зернышки не умещались во рту, и ты был похож на хомяка. Она называла тебя: мой хомячок.
        «Спасибо, бабулечка», - подумал он, глядя на ажурный крест.
        - И когда у тебя ноги тянули… эти боли роста. Она ночевала у нас, не спала до утра. Чай готовила на травах…
        - И целителя пригласила, - сказал Андрей.
        - Да, - подтвердила мама, - не посоветовавшись со мной. Он ночью пришел, ты спал уже. Мол, во сне лечить надежнее. Я ее отругала, что ты, говорю, чужого дядьку в дом пустила. Но ведь благодаря ему у тебя боль прошла.
        - А что он делал?
        - Бог его знает. Меня там не было. Шептал, колдовал. Руками водил. Главное, что подействовало.
        - Мам, а кто такая Лиля Дереш?
        - Дереш? Впервые слышу. Она местная?
        Он пожал плечами.
        - А фраза «белая лилия черной зимы» тебе говорит о чем-то?
        На этот раз мама думала дольше.
        - Хм, кажется, да. Где-то я подобное слышала. И совсем недавно.
        Она прикрыла веки, копаясь в архивах памяти. Кажется, почти ухватила мысль за хвост, но хвост выскользнул. Она признала поражение:
        - Голова дырявая. А может, померещилось.
        - Скажешь, если вспомнишь. Это важно.
        - Андрюш, - робко сказала мама на выходе с кладбища, - вы с Машей поссорились?
        - Мы расстались, мам.
        Ее рука сползла с его локтя. Он обернулся и увидел слезы в маминых глазах и всполошился:
        - Ну, ты чего? Век такой, никто никому не нужен. Только ты мне, а я тебе.
        - Ты солгал, - сказала мама сокрушенно.
        - Прости меня. Прости.
        Мама вздыхала, отказываясь верить сыну.
        - Вы же обвенчаны. Это грех, Андрюш.
        - Это жизнь.
        Вороны взмывали к тучам по спирали и каркали, каркали, каркали…
        15
        В вестибюле Дома культуры сновали «снежинки», «зайчики» и «тигрята». Воспитательница, облаченная в костюм Снежной королевы, командовала шебутной оравой:
        - Илиязова, оставь в покое Гончарова! Степа, не лезь на перила! Никому не разбредаться до прихода родителей!
        Дети галдели, скакали и приплясывали. Девочки повзрослее - танцовщицы из ансамбля «Грация» - заняли скамьи вдоль стены, сгорбились над айфонами. Прошел голенастый, ахающий на все лады Камертон:
        - Елена Васильевна! Статуэтки уже подвезли?
        - Час назад, Артур Олегович, - известила художественный руководитель. Вопреки своей фамилии - Сова - она больше походила на крольчиху. Подрагивал и морщился нос, выпирали передние зубы. Необъятный зад раскачивался при ходьбе.
        На столе в актовом зале поблескивали четыре одинаковые статуэтки. Железные болванки-постаменты и торчащие из них кованые перья. Грубые, увесистые инсталляции. Награды лучшим поэтам города от членов жюри и приз зрительских симпатий. Местный умелец, по мнению Хитрова, весьма точно уловил суть: растрепанные перья, намертво впившиеся в индустриальную основу, как нельзя лучше характеризировали варшавцевских поэтов.
        Камертон крякал, довольный, ворочал тяжеленные статуэтки.
        Сторож Чупакабра, выглаженный и непривычно трезвый, таскал из кладовки декорации.
        Предпраздничное настроение наэлектризовало воздух. Хитров с превеликой радостью отдался бы его мандариново-шампанской власти, но прежде необходимо было разобраться с первоочередной проблемой. С призраками.
        Он отыскал в фойе директрису и рапортовал:
        - Утренник провели.
        - А как там подготовка к концерту? Мы на твою группу возлагаем большие надежды!
        «Слабать им, что ли, песню о Вове?», - подумалось Хитрову.
        - Сегодня и завтра порепетируем еще, отполируем.
        - Не подведи нас! На кону репутация ДК.
        Она всегда говорила: «нас», «мы», словно срослась с пышными колоннами, с хламом-реквизитом, с пианино, пылящимся на повороте к туалету.
        - Тамара Георгиевна, я отлучусь ненадолго. Проведаю ребенка.
        - Беги, конечно.
        Небо заволокли тучи. Их темные животы почти касались крыш и звезды на верхушке главной городской елки. Очень хотелось снега. Снег очистит, снег протрезвит, изгонит из Варшавцево бесов.
        «Жигуль» поплыл по лужам.
        «Мои змеи и кассеты Ермакова… Лиля Дереш… где тут связь?»
        Хитров выстукивал пальцами ритм, и ритм был тревожным, дерганым.
        Он ехал домой - впервые за несколько дней.
        Пора повести себя по-мужски.
        Тучи ползли из степи и окружали человеческое жилье. Хмурые пустые улицы.
        «Эй, ты, храбрец, - говорили они, - мчись-ка назад в ДК, к людям, не думай, что тусклый солнечный свет помешает нам. Мы приходим и днем и ночью, мы шипим, извиваемся, мы оплетаем холодными телами шеи живых и давим, давим, давим…»
        Автомобиль встал у гаражного кооператива. По пустырю гуськом семенили утки. В овраге шевелился мусор.
        Хитров вошел в подъезд. Тук-тук, тук-тук-тук-тук, - стучали пальцы по лестничным перилам. В левой руке, как оружие, он сжимал телефон. Включил камеру, запись. Отпер дверь и прицелился объективом в коридор. Тихо. Чудесно тихо.
        Он вспомнил всех этих борцов с потусторонним: Константина, Ван Хелсинга, Брюса Кэмпбелла. И миниатюрную школьницу Баффи заодно. Они бы засмеяли его, трясущегося, едва передвигающего ногами. Но они-то давно обвыклись, и сверхъестественное стало для них повседневной рутиной. Хитров никак не желал приспосабливаться к подобному. У перечисленных им героев не было детей. Крошечных, подвергающихся смертельной опасности ангелочков.
        С замирающим сердцем он вошел в комнату Юлы. Камера фиксировала кроватку, игрушки, книжный шкаф. Барабаны. На пушистом коврике валялся оброненный желтый томик. «Приключения домовенка Кузи».
        - Это наша квартира, ты, дерьмо протоплазменное. Мы здесь прописаны, ясно тебе?
        Никто не ответил. Страх понемногу отступал, сменяясь гневом. Эта пыль на подоконнике, и сухая земля в цветочных кадках, и смятые впопыхах платья. Да как оно посмело вторгнуться в их уют, в их с Ларисой мир?
        Под подошвой громко зашуршало (змея, приготовившаяся атаковать гадюка!), он отпрыгнул и выругался. Черт подери, испугаться пластмассовой обезьянки, Юлиной погремушки!
        Он запихнул телефон в куртку. Проверил гостиную и кухню. Кухня его особенно раздосадовала. На плите стоял испортившийся ужин, кастрюльки со скисшим молоком, бульоном, присохшим пюре.
        «Пожрать не дала, сволочь».
        Будто мстя, он выскреб в унитаз содержимое блюдца, приспособленного Ларисой под кормушку для домового. Блюдце звякнуло о рукомойник.
        Он оглядел квартиру и громко сказал:
        - Я тебя, Лиля, не знаю, а теперь и знать не хочу. После Нового года мы сюда вернемся, и чтобы к тому моменту духа твоего здесь не было.
        Он убрал кастрюли в холодильник. Прихватил продукты с длительным сроком хранения. Стремительно вышел из квартиры, запер дверь.
        - Лариса, это ты? - раздался голос этажом ниже.
        - Это я, теть Жень! - откликнулся Хитров.
        Между прутьев перил возникла угрюмая физиономия соседки. Тетя Женя враждебно осмотрела Хитрова, будто выискивала хвост и рога.
        - А где Лариса? - не поздоровавшись, спросила она.
        - Мы к моим родителям переехали до конца праздников, - рапортовал Хитров.
        - К родителям, - ехидно протянула соседка. - Жену, значит, сбагрил, а сам гулянья устраиваешь.
        - Гулянья? - озадачился Хитров. Он показал негодующей тете Жене пакет. - Я за вещами забегал.
        - А ночью ты зачем забегал?
        - Ночью?
        - Ты мне ягненка не строй, - настаивала соседка. - До часа ночи - топот, на барабанах своих бряцаешь. Я Ларисе все расскажу, как ты без нее время проводишь! И, ты смотри, шипеть он на меня будет!
        - Шипеть? - изумился Хитров.
        - Ты или дружки твои! Когда я позвонила, чтобы вы бардак заканчивали. В трубку шипел мне кто?
        «Оно, - подумал Хитров, - оно на вас шипело, теть Жень».
        - Извините, - только и смог выдавить он.
        - Перед Ларисой извинишься, - бросила соседка и потопала вниз по ступенькам. - Я была о тебе лучшего мнения, Анатолий, - добавила она напоследок.
        Первым порывом Хитрова было известить Ермака, он уже вынул телефон, но вспомнил, что сегодня у товарища встреча с Никой. Ермакову не до чужих призраков. Раньше Хитрова бы это не смутило, раньше он по-хамски, как настоящий близкий друг, срывал свидания Ермака, выпроваживал своим присутствием ермаковских пассий, Люд и Лид. Время скорректировало их отношения, добавило тактичность, деликатность.
        - Сука, - прошептал Хитров.
        За дверями квартиры, которую он только что покинул, зашуршала детская погремушка. Пересыпались бусинки в полой голове пластмассовой обезьяны. Ручка двери плавно опустилась и снова приподнялась. Туда и обратно, туда и обратно.
        16
        Он заметил ее издалека: длинноногая, рослая, с рассыпавшимися по плечам локонами. Нездешняя, как яркая анимация, врезанная в блеклый мир реальности. Большущие глаза, крупный красивый рот. Ткнулась носиком в протянутый им букет роз.
        - Ты мне снился, Ермаков.
        - Что я делал в твоем сне?
        - Секрет! - Ника подхватила его под локоть, и они вошли в супермаркет. Духовые исполняли рождественские гимны, светились искусственные елочки в витринах бутиков. Фанерный олень Рудольф волок санки с фанерным Санта-Клаусом.
        Эскалатор доставил на второй этаж. В суши-баре бамбук, китайский шелк и бумажные фонари соседствовали с хвойными венками и снеговиком из ваты. Ника сняла куртку, и Андрей едва оторвал взор от ее стройных, затянутых нейлоном бедер. Он понадеялся, что не таращится слишком нагло. Пять месяцев он был лишен секса, а синее платье Ники так эффектно подчеркивало фигуру, плотно облегало высокую грудь. Мысль, исподволь посетившая его, могла бы оскорбить девушку: «стриптизерше не привыкать, что мужчины глазеют на нее».
        - Ты восхитительная, - сказал он.
        - Ты тоже ничего.
        Она порылась в сумочке.
        - Дай руку.
        Он подчинился, и она вложила ему в ладонь деревянную куколку. Цилиндрическое тельце и шарик головы с ушком на темечке. У куколки было схематичное, набросанное штрихами, личико. Раскосые глазки и розовый бантик губ.
        - Это тебе сувенир из Японии.
        - Какая изящная, - оценил Андрей.
        - Это Кокэси. Забытое дитя. Крестьяне XVII века использовали ее вместо контрацептивов.
        - Что?! - Андрей завертел куклу в пальцах, соображая, как именно работала полая деревяшка.
        - Нет-нет, - прыснула Ника, - ничего туда не засовывай. Считается, что Кокэси оберегает от нежелательного потомства. От дочерей, если семья мечтает о сыне. От появления детей, которых нечем прокормить. Но со временем она стала амулетом, приносящим удачу. В Наруто устраивают праздник Кокэси. Награждают лучших куколок, а плохих сжигают.
        - Суровые товарищи.
        - Решишь заводить детей, спрячь ее куда-нибудь в шкаф.
        - Не думаю, что это будет скоро.
        Они заказали вино, картофельный салат, шашлыки-якитори и роллы.
        - Нам еще по семьсот, но так, чтоб в каждой руке, - спела Ника, немало его растрогав.
        - Пока несут сакэ, - подтвердил он. - Ты знаешь Гребенщикова. Я в восторге.
        - Кто же его не знает?
        - Ну, - он обвел жестом бар и остальное Варшавцево.
        - Итак, - Ника откинулась на спинку стула. Платье хоть и было весьма скромным, без декольте, подчинило себе разум Андрея. - Ты не женат?
        - Я состоял в гражданском браке. И мы были повенчаны.
        - Серьезно.
        - Расстались в августе. После восьми лет отношений.
        Ника присвистнула.
        - Мой самый долгий роман уместился в полгода. А почему расстались, если не секрет?
        - Классика. Она ушла к моему лучшему другу. Она беременна, скоро свадьба. Все счастливы.
        - Тетки вечно совершают неправильный выбор.
        - Кто знает, какой выбор правильный.
        На улице накрапывал зимний дождь, размывал площадь за окном. Внутри было тепло и уютно. Официантки косились в сторону Андрея и перешептывались. Долетали обрывки фраз: «телеведущий», «инопланетяне»…
        - Мне даже неловко, - фыркнула Ника. - Ты такая знаменитость!
        - Я боюсь, что поставил жирный крест на нормальной журналистской работе. Кто всерьез воспримет специалиста по йети?
        - Только йети.
        Она клевала палочками салат. Чувственные губы, белоснежные зубки, эта обворожительная улыбка… Андрей воображал ее на пилоне, гибкую, сильную, извивающуюся в свете прожекторов.
        - Ну что, - поинтересовался он, - похоже на японскую еду?
        - Нет, - призналась она, - но вполне съедобно.
        Ему нравилось, как Ника гримасничает, как смеется (гортанно, га-га-га, в конце чуть смущенно прикрывая рот, такого дикарского хохота учитель-методист Мария Аронова себе бы не позволила), нравилась ее порывистость.
        - До сих пор не могу класть ногу на ногу, - сказала она, ерзая, - нас учили, что это вульгарно.
        - Каково было твое первое впечатление от Токио?
        - Банальщина, но это действительно город контрастов. Я летела через Хельсинки, из холода в жару. В аэропорту злющие чиновники иммиграционной службы и очень приветливые таможенники. Помню, как ехала в центр города, видела все эти бамбуковые рощи, рисовые поля, черепичные крыши. А потом мост, и за ним гигантский мегаполис, Токийская телевышка, Саншайн-сити, небоскребы.
        Она посмотрела на заоконную слякоть, на озябшего Ильича.
        - Будешь помогать мне с акклиматизацией?
        - Почту за честь!
        Они чокнулись бокалами.
        - Ты обещал рассказать мне об утреннем курении.
        - О…
        - О том, что ты делал у магазина вчера.
        - Ох, - Андрей помолчал, собирая мысли в подобие строя. Строй вышел шатким. - Ты веришь в привидений? - повторял он давешний вопрос Хитрова, передавал эстафетную палочку.
        - В Японии их очень много, - не удивилась Ника, - привидения-деревья, привидения-зонтики, да что угодно.
        Он не стал уточнять, что перечитал гору справочников о екай и юрей, и с закрытыми глазами отличит питающегося лампадным маслом хулигана абура-акаго от безобидного мойщика бобов адзуки-араи.
        - У тебя дома живет привидение? - буднично спросила Ника.
        - Ага.
        Андрей рассказал про руку из тумбочки и свой позорный побег. И про Толю, змей и заговорившую Юлу.
        - Вы чего, мужики? - изумилась Ника. - У вас была возможность пообщаться с загробным миром, а вы просто смылись?
        Он пристыженно улыбнулся.
        - Я бы голову отдала на отсечение, лишь бы увидеть подобное. Но, признаю, хитровские фантомы выглядят страшнее твоих.
        - Что? - оскорбился Андрей. - Да его привидение и рядом с моим не стояло! Подумаешь, змеи! Мое уничтожило полсотни кассет!
        - И благодаря ему мы встретились. Пообещай, что позовешь меня, если оно вернется. Я всю жизнь мечтала познакомиться с духом.
        Он представил ее в своей квартире, и нарисованная картинка его вдохновила.
        - То есть ты мне веришь?
        - Безоговорочно. Ты обязан провести расследование. Выяснить, кем была эта Лиля.
        - Составишь компанию?
        «Словно мы придумываем очередную игру», - ухмыльнулся он.
        - Не сомневайся!
        Они просидели до закрытия, наперебой обсуждая настоящее и прошлое. Они говорили о сакуре, татуировках, туризме, фастфуде, фильме «Васаби» и фильме «Отряд самоубийц», о детях, гаджетах, мемах, сырой рыбе, об аниме и Мидзаяки, музыке вообще и музыке для шоу-таймов в частности, о сладостях, пандах, сезоне сливовых дождей, социальных сетях и гороскопах, о манге, хентае, вегетарианстве, о группе «Тату» и Борисе Акунине, о Фудзияме и братьях Стругацких и черт знает о чем еще.
        И о Лиле Дереш, которую никто из них не помнил.
        Туалета в суши-баре не было, и Андрей воспользовался общим туалетом супермаркета. Над кабинками змеились трубы в серебристой изоляции. За стеной что-то чавкало и урчало, и он никак не мог понять, сантехника это или человек, вздумавший кушать в сортире. Фантазия подкинула образ из актуальной японской мифологии: ака-намэ - питающийся антисанитарией уродец.
        - Шлеп, шлеп, шлеп…
        Движется фиолетовый язык, облизывая до блеска ободок унитаза. Выгнулся костистый позвоночник, и выпученные глазки закатились от удовольствия.
        - Ну и ерунда творится в моей голове, - пробормотал Андрей.
        Он вызвал такси, и «Волга» повезла их по ночному городу, где призраков было в избытке каких угодно. Ника поймала его руку и сжала пальцы. Таксист ковырялся в приемнике, листал радиостанции, и краем сознания Андрей отметил, что все попадающиеся исполнители мертвы: Жанна Фриске, Мурат Насыров, Боуи. А нет, вон Джордж Майкл живее живых, старый онанист.
        Ника улыбалась в полутьме салона, снаружи вспыхивали редкие оконные звездочки, барабанили по ветровому стеклу дождинки.
        Он чувствовал себя мальчишкой. Взволнованным, опьяненным. Хотелось целоваться за гаражами, спрятаться в шкафу, охотиться на призраков.
        Автомобиль миновал бабушкину пятиэтажку, свернул на болота частного сектора. Затормозил у дома Ники.
        «Я приду в девять!» - извещала маленькая Ковач брата.
        «Опоздаешь - пеняй на себя», - отвечал Саша.
        И взявшись за руки, Андрей и Ника мчались на карьер…
        - Ну, - замялся Андрей, - пока…
        - Пока, - подумав, согласилась она.
        Они поцеловались, стоя под дождем, быстро и нежно. Ника помахала ему из-за калитки.
        «Вот черт! - подумал он, прыгая в машину. - Надо было напроситься на чай».
        - Повезло тебе, - развязно сказал таксист.
        - Повезло, - кивнул Андрей.
        По радио сообщили, что Джордж Майкл, автор прозвучавшей только что песни, скончался от сердечной недостаточности позавчера.
        17
        Ей было двенадцать, а ему четырнадцать, и они вызывали дух Брежнева. Оба имели смутное представление о том, кто такой Брежнев, и почему о нем сложено столько анекдотов. Ника была уверена, что «генсек» - плохое слово, за которое можно получить взбучку от мамы. Но они представляли себе в целом и кустистые брови, и грудь в медалях, да и бабушка Ники любила пересказывать одну историю. Как-то не старая еще бабушка шла по фабрике, где работала, и проходила мимо красного уголка. В тот момент со стены сорвался портрет Леонида Ильича, и стекло разбилось вдребезги. На следующий день сообщили, что Брежнев скончался.
        - Это его призрак побуянил, - добавляла бабушка.
        Ника задернула шторы, и дети взяли по карандашу в каждую руку. Соприкоснулись их кончиками, как мушкетеры шпагами, соорудив эдакий крест.
        - Брежнев, мы вызываем тебя! - гробовым голосом объявила Ника и зыркнула на хихикнувшего Андрея.
        - Больше не буду, - пообещал приятель, втягивая щеки.
        - Брежнев, если ты здесь, пусть карандаши поднимутся вверх.
        Они поднялись медленно, не размыкаясь. Встали домиком, а потом, под радостные возгласы ребят, вернулись на прежнее место.
        Они по очереди задавали вопросы, и Брежнев прилежно отвечал: если «да», карандаши плыли к потолку, если «нет» - прогибались вниз. Брежнев сказал, что он в раю, что там классно, много игрушек и мультфильмов. Он пророчил Нике и Андрею богатую жизнь, полную приключений, и переезд в Америку, в Диснейленд.
        - У меня будет муж? - спросила Ника.
        «Да», - сказали карандаши.
        - Он сейчас далеко?
        «Нет».
        - Ближе чем за сто метров?
        «Да».
        Брежнева вспугнул заявившийся Саня, но Ника и так все для себя уяснила. С новым знанием о будущем они засели смотреть «Вольтрона».
        Шестнадцать лет спустя она с улыбкой вспоминала их наивный спиритический сеанс. На губах теплился поцелуй. Озирая пустой дом, она жалела, что не пригласила Ермакова в гости. Сейчас ей бы не помешали более глубокие и затяжные поцелуи. Его длинные пальцы.
        Но правило «никакого секса на первом свидании» она чтила свято. Даже когда речь шла о человеке, с которым у нее был опыт совместного вызывания генсека.
        - Танцовщица - не тождественно проститутке, - талдычила она бабуле.
        С Ермаковым Ника познакомилась за год до «карандашного» спиритизма. Напротив ее двора располагался гараж-ракушка, и она увидела в окно двух пацанов, сигающих с крыши в кучу октябрьской листвы. Чернявый мальчик пришелся ей по душе. Она только-только разлюбила одноклассника Мишу. Застукала своего избранника, сморкающегося в руку и размазывающего сопли по днищу парты. Любовь закончилась навсегда. И вот она наблюдает в окно за чужой игрой, и щеки пылают, и сердце колотится учащенно.
        Она достала Сашин фотоаппарат и притворялась, что фотографирует мальчиков сквозь стекло. То исчезала за занавеской, то появлялась на миг, как папарацци, следящий за звездами. Прыгуны засекли ее и стали скакать в листву ловчее. Картинно, напоказ. Русый Толя Хитров продемонстрировал язык, отчего она покраснела до корней волос, зато чернявый помахал из рыжей кучи и таким был запечатлен на пленке памяти.
        Отмеченный черной ленточкой портрет брата встречал ее в гостиной.
        Ника бросила цветы на столик. Стянула через голову платье и вынула из гардероба домашние джинсы и футболку. Оделась, расправила на груди принт, бога Ганешу, ассоциирующегося у нее с приставками «Денди». Эмблемой японских консолей был как раз слоник в бейсболке, показывающий пальцами «пис». Рука, скользнув по бедру, нащупала что-то в кармане. Странно, она ведь не надевала джинсы после стирки. Забыла в них токийскую мелочь? Ника ожидала увидеть монетки, пятьдесят йен, дырочкой по центру напоминающие куриного бога, или сто йен с сакурой на аверсе.
        Но в ладонь лег запаянный пакетик. Белые таблетки-пули под прозрачной пленкой. Целые, не пострадавшие в стиральной машинке.
        «Блин, - нахмурилась Ника, - еще колеса?» Она, что, перевезла через таможню килограмм наркоты?
        Либо Света, не спросив, распихивала ей по карманам таблетки, либо она сама, в забытьи, припрятала их.
        - Ты попробуй разок, - увещевала Света, - балдеж такой… словно не танцуешь, а плаваешь вокруг шеста. И все эти япошки тебе розовые. Вернее, радужные.
        Съешь радугу - как-то так говорилось в рекламе.
        Ника с ностальгией мяла пакетик пальцами. Покосилась на окантованный лентой портрет.
        Ей почудилось, что взор Саши стал суровым, недовольным.
        Она повертелась в поисках сосуда для цветов. Встала на цыпочки и сняла с гардероба хрустальную вазу. Пошла в ванную, напевая под нос песенку «Сплина». Выбросила таблетки в унитаз и пожала плечами.
        Мысли снова вернулись к Ермакову. Взрослому, элегантному, пышущему уверенностью в себе. И к тому мальчику, с которым она исследовала степь, рисовала карту варшавцевских парапетов, до темноты играла в бадминтон, и пернатый воланчик упруго порхал над городом.
        Вместе они раскрашивали глиняные фигурки найденными на чердаке красками, Андрей смастерил для нее качели и закопал бусы в саду, чтобы она искала сокровища. Он был единственным подростком, в котором отсутствовала привычная для Варшавцево жестокость. В Хитрове она тоже отсутствовала, но Хитров был щуплым и кривоногим, и поэтому не считался.
        В старших классах за ней ухаживал парнишка, и, впервые поцеловавшись с ним взасос, она подумала: боже, какой он слюнявый! Не то что Андрей. Черт, она до восемнадцати лет мерила кавалеров по мальчишке, прыгавшем в листву с гаража.
        Упиваясь воспоминаниями, Ника прополоскала вазу, наполнила водой.
        Шорох она услышала по пути в гостиную. Неужели мыши? Ничего удивительного, дом, пусть и находился под бабушкиным присмотром, долго пустовал. А до кишащей грызунами степи рукой подать.
        Мышей Ника не боялась. Она пересекла кухню, комнату и встала у полки, набитой DVD-дисками. Коллекционировать фильмы начал Саша, увлечение передалось и ей. Теперь эти коробочки просто собирали пыль.
        Ника обвела комнату взглядом. Внимание привлек телевизор. Точнее, то, что шевельнулось в его зеркальной плоскости. Она уставилась на экран, на собственное отражение и на отражение смежной комнаты. Спальни Саши, в которую после его смерти перебралась мама.
        Ника повернулась и посмотрела в дверной проем.
        Ваза выпала из рук и оплескала ступни холодной водой, но она даже не заметила этого.
        18
        Призрак остепенился или вовсе съехал, его вполне удовлетворил учиненный акт вандализма. Андрей потянулся, разминая суставы, улыбаясь собственным мыслям.
        - Ника-Ника-Ника…
        Кто бы мог подумать, что она вырастет такой… роскошной. Он расписывал Маше свои детские похождения, целомудренные поцелуи за гаражом.
        - А как она выглядела, твоя Ковач? - интересовалась Маша, за показной ревностью скрывая ревность непоказную.
        - Как и все двенадцатилетние девочки!
        - Извращенец, - насупливалась Маша.
        Она была ужасно ревнивой! Щурилась, косясь в его переписку, заочно ненавидела его коллег женского пола, его бывших… пока сама не стала бывшей. Говорила: «Я умру, если ты мне изменишь».
        А на периферии уже маячил Богданчик.
        Всё возвращалось. Андрей склеивал жизнь, как разбившуюся вдребезги стеклянную игрушку, перетасовав нечаянно осколки, и теперь разрозненные кусочки соприкасались.
        «Что же будет дальше?»
        Он перетащил елку из кухни к телевизору. Нашел в кармане подарок Ники, японскую куколку Кокэси. Нацепил на пушистую ветку. Он впервые за много лет украшал елку в одиночестве. Подготовка к Новому году была важнейшим ритуалом в их с Машей семье. Шарики, дождик, хрупкие и ломкие атрибуты счастья. Нарядив зеленую красавицу, они пили у ее подножья вино и занимались сексом, а утром Маша выныривала из постели и мчалась, босоногая, в мужской футболке на голое тело, распаковывать подарки. Верещала радостно и целовала Андрея. У нее были родинки на плечах и ребрах и маленькая татуировка на ягодице. Панда с красным бантом. Бунтарский жест семнадцатилетней Машки, она ужасно стеснялась его, и даже на море следила, чтобы пандочка оставалась под плавками.
        Все отдано Богдану: татуировка, родинки, мигание гирлянд. И фамилию она сменит - с Ароновой на Силивестрову. Не бывать Марии Ермаковой. Вместо общих детей - противозачаточный амулет из Японии.
        Кокэси раскачивалась и кивала.
        Андрей вдохнул аромат смолы. Сел на диван и клацнул пультом.
        В новостях говорили о разбившемся самолете и погибших музыкантах. Високосный год, сдавая смену, стремился посеять больше смертей, свалить на людские головы больше горя и утрат.
        Андрей приглушил звук, вооружился книгой. Поплавать полчаса на средневековых кораблях - и баиньки.
        «А я отлично справляюсь без Интернета», - похвалил он себя.
        Флагманская каракка едва отчалила от берега, когда зазвонил телефон.
        «Ковач» - высветилось на дисплее.
        Сердце забилось быстрее. Она изменила решение? Скажет, что ей грустно одной? Что слишком многое они не успели обсудить?
        Или вот: «Я тут разучила танец, и мне нужен зритель»…
        Его устраивали все варианты.
        - Я как раз думал о тебе…
        Он осекся, услышав взволнованный голос Ники.
        - Ты можешь прийти ко мне прямо сейчас? Я понимаю, что поздно…
        В трубке дул ветер. Она была на улице. Совсем не то, что Андрей воображал.
        - Что-то случилось?
        - Нет… или да. Мне не к кому обратиться, кроме тебя. Ты должен прийти. Проверить.
        Она почти плакала.
        - Умоляю тебя!
        - Я буду через пять минут.
        Перебирая варианты, он оделся и выскользнул за дверь. От озаренного фонарями двора в непроглядную темноту проселочной тропинки. Сказывались наплевательское отношение властей к вопросу освещения и стайки подростков-варваров. Дождь прекратился. Ботинки хлюпали в лужах. Мерцал маячок на далекой башне.
        Андрей включил фонарик и шарил лучом по кустам, штакетнику, дремлющим домишкам.
        Фантазия рисовала картины гораздо мрачнее предыдущих. К Ковач залезли грабители? Ее… - он шарахнулся от залаявшего за забором пса, - покусали собаки?
        - Я здесь! - окликнула Ника. Она ждала у калитки, в джинсах, курточке, наброшенной поверх футболки. И… в домашних запачканных грязью тапочках. Курила и таращилась на Андрея взбудораженно. В льющемся из ее окон электрическом свете он заметил ее расширившиеся до предела зрачки.
        - Господи, спасибо тебе, Андрюша!
        Она прижалась к нему трепещущим телом.
        - Что произошло?
        - Я не знаю. Я увидела кое-что в доме. В комнате брата. Кое-что такое…
        - Что же? - спросил он, гладя ее по всклокоченным волосам.
        - Мне померещилось, наверное. Но это было так реально!
        - Хочешь, чтобы я посмотрел?
        - Да, да! А после вызывай скорую, или кто там забирает сумасшедших в психушку…
        Она поглядела на него обреченно и сразу помолодела на полтора десятилетия. Девочка, испугавшаяся паука.
        - Прогони его! - хнычет она, и юный Андрюша берет прутик и идет спасать свою возлюбленную.
        - Стой тут, - велел он.
        И пошел по плитам подъездной аллеи. Луч ковырнул кирпичную стену. Вот летняя кухня, вот будка туалета. Сухие лозы виноградника на шпалере. Порог и приоткрытая входная дверь.
        Он отсалютовал сигаретному огоньку за спиной и поднялся по ступенькам.
        Мысли роились в голове: «То, что померещилось Нике… оно связано с призраками?»
        Прихожая освещалась включенной на кухне лампой. Прямо по курсу - кухня, правей - конура туалета, округлый бок обогревателя.
        Андрей шагнул на кухню. Дом был просторным и, по меркам начала нулевых, богато обставленным. Саша Ковач умел зарабатывать деньги и откупался от родных мебелью, навороченной гарнитурой, посудомоечной машиной. За этим столом покойная мама Ники кормила Андрюшу оладьями.
        В комнатах царила тишина, он слышал только собственные шаги. Шарканье ног, стук крови в ушах да шорох пальто. Глаза пощипывало от напряжения.
        «Мне не страшно», - соврал он самому себе.
        Недоставало операторов с камерами наперевес, осветителя, микрофона в руке.
        Готов? Поехали!
        «Мы ведем прямой репортаж из особняка Ковачей. За этим местом издавна закрепилась дурная репутация. Старожилы обходят кирпичную громадину десятой дорогой. По ночам ветер тоскливо завывает в трубах… я ощущаю постороннее присутствие, ледяное дыхание обжигает затылок. Здесь одиннадцать лет назад умер от передозировки Александр Ковач, не его ли неупокоенная душа стенает на чердаке?»
        Никаких стенаний, никакого воя он не слышал. Шумовые эффекты наложит при сведении режиссер монтажа…
        Он пошарил ладонью по стене и зажег свет в гостиной. Скользнул взглядом по плоскому монитору телевизора, DVD, микрофону караоке, дискам за стеклом… когда-то это было признаком зажиточности, материального благополучия. Саша Ковач травил варшавцевскую молодежь, зато мог позволить себе мини-бар и караоке.
        На стеклянном столике лежали подаренные Андреем розы. Со спинки кресла небрежно свисало синее платье. Коврик был мокрым.
        Андрей нагнулся за оброненной вазочкой и водрузил ее на столик. Окунул стебли цветов в оставшуюся на донышке воду. Навел порядок.
        «Друзья, съемочная группа подвергает себя смертельному риску, дабы вы первыми побывали в самых зловещих уголках нашей страны. Обратите внимание на гардероб. Кажется, именно в нем запирался ваш покорный слуга, чтобы полистать порнографические журналы. Будущая стриптизерша Ковач составляла ему компанию. В моде был силикон и хитроумные интимные прически. А теперь пройдемте в спальню».
        Мама Саши, на два года пережившая сына, успела сделать перестановку. Избавилась от вещей отпрыска, от гитары и коллекции коньячных бутылок.
        В вытянутой, как вагон, комнатке теснились кровать и трюмо. Проникающего из-за спины света хватало, чтобы различить нечто, громоздящееся на постели. Длинное, узкое, белое. Оно точно вырастало из вспаханного белья. И оболочка его была матерчатой, плоть от плоти постельных принадлежностей.
        «Друзья, на этот раз никаких постановочных кадров, никаких трюков, никакой лапши. Вадим, сними это крупным планом! Эксклюзив. Дикое, но симпатичное привидение с моторчиком».
        Андрей оторопело взирал в глубь спальни. Там, в полутьме, сгорбился человек, укутанный тканью. Ткань облепила голову, очертила локти и сложенные по-турецки ноги.
        Самая банальная разновидность призраков - призрак-простыня. Запечатлей он подобное на камеру, и редактор вопила бы разгневанно: «Это лажа, Ермаков! Никто не испугается пододеяльника!»
        «Разве что похитители белья», - нервно ухмыльнулся Андрей.
        В мультфильме Карлсон гонялся за стокгольмскими преступниками, приручив метлу, гремя ведром. «Карлсон» Ники сидел бездвижно. Сидел и вглядывался в визитера сквозь ткань. А потом подался вперед, так резко, что Андрей прикусил язык от неожиданности.
        Форма на кровати поменяла позу. Точно ее переключили рубильником из положения «выкл.» в положение «вкл.». Складки задвигались. Простыня стала сползать, обнажая начинку. Серо-жемчужную кожу, влажную и осклизлую, как шапочки маринованных шампиньонов. Свалявшиеся задубевшие лохмы. Массивные плечи. И огромную бабью грудь. Два свисающих на живот куска холодного мяса. Андрей наверняка знал, что холодного: от женщины на кровати веяло слякотным декабрем, прелыми листьями, канавой, хрустящей наледью. Она пахла землей и смертью. Грудь лоснилась, будто в нее втирали масло, блеклые соски сочились тошнотворным молозивом, и между полусферами пролег вспучившийся и загноившийся шов. Он рассекал пополам пышные телеса и, раздваиваясь, убегал за ключицы.
        Позвонки мертвячки захрустели, как ломающиеся сучья, когда она повернула голову.
        Широкое отекшее лицо сужалось к остренькому подбородку, миниатюрный носик почернел на кончике.
        Вспомнился глупый боевик, в котором фигуристая деваха сражалась с захватившими небоскреб террористами и очень долго принимала душ.
        Та самая деваха сидела сейчас на кровати в спальне Ники. Заштопанная патологоанатомами, текущая трупными соками. Вики Линн Хоган, она же Анна Николь Смит. Звезда «Плейбоя», десять лет как закопанная в землю Флориды.
        Мертвячка высунула язык и сладострастно облизнулась. Пальчики прошлись по воспаленному шву, приподняли грудь. Совсем как на постере, который будоражил подростка Ермакова.
        Алый рот искривился, как у частично парализованного человека, и Анна Николь Смит сказала:
        - Он поворачивает пятый ключ.
        Русская речь просыпалась из гортани, как скрежещущие друг о друга осколки стекла. Голос не мужской и не женский, голос, пробивающийся из-под толщи грунта.
        Справа от ошеломленного Андрея скрипнуло. Дверца шкафа-купе стала отъезжать, ролики тарахтели в направляющей рельсе.
        - Пятый ключ! - прошипело из недр гардероба, и тень, прячущаяся в ворохе одежд, полезла наружу.
        Андрей попытался закричать, но голосовые связки родили лишь клекот. Клекоча и тараня мебель, он кинулся прочь.
        19
        Она не знала, как давно находится здесь. Время закончилось. Чувство голода отмеряло часы. В ее тюрьме не было окон. Ей снилось солнце, мама и подружки. Просыпаясь, она видела грубую фактуру колонн, оббитую металлическими листами дверь, бетонные ступени.
        Она давно не пыталась кричать: в этой норе крик превращался в слабое сипение. Мысли таяли, как жвачка на июльском асфальте, склеивались, постоянно хотелось пить. И спать, хотя сон она воспринимала, как награду и утешение. У ног ее стоял старенький обогреватель. Включенный на полную мощность, он высушивал воздух, воровал кислород, и пленница пребывала в полудреме. Как в тот единственный раз, когда она покурила с Максом травку: язык прилипал к шершавому небу, казалось, даже глазные яблоки пересохли и царапали изнанку век.
        Макс потом кормил ее омлетом и кукурузными палочками и придерживал волосы, пока она блевала в унитаз.
        Снежана всхлипнула. Без слез, их запас иссяк. Ресницы задеревенели от хлопьев высохшей слизи, и веки норовили сомкнуться при любой возможности. На смену изнуряющему страху пришла апатия, точно душа умерла раньше плоти. Упорхнула прочь, не выдержав всепоглощающего ужаса.
        Девушка осознала, что больше не боится своего тюремщика. Она ненавидела его, презирала каждой клеточкой измученного изувеченного тела, но страшиться не осталось сил. Она опасалась, что скоро погаснет и ненависть, последняя человеческая эмоция, замерцает напоследок ржавым тупым бесполезным ножом, и будет лишь кукла, лишь обманчивое тук-тук-тук в груди, а там и биение прервется.
        Она посмотрела на себя со стороны и сказала: «Сдохни побыстрее, никому не нужная инвалидка».
        Максу плевать на нее, он не придет, не вызволит из лап маньяка. Родители похнычут часок и утешатся дебилкой-сестрой. Кому какое дело, что она гибнет в этом подвале?
        Чертова батарея катила клубы жары, зудела кожа, и голова чесалась. Ноздри ловили запах жженой резины, химии, кислого пота. Хорошо, что Макс не увидит ее такой, вонючей и грязной. Она надеялась, что к похоронам - если похороны состоятся - ее приоденут и вымоют.
        Снежана сидела на облезлом, пропитавшемся мочой кресле с низкой неудобной спинкой. Разведенные руки покоились на подлокотниках. Их стиснули кандалы. По кольцу от наручников впились в каждое запястье. К браслетам были приварены цепи, уходящие куда-то за кресло, за спину. Строительный хомут накрепко перехватил щиколотки. Снежана могла перемещаться по жесткому сиденью от подлокотника к подлокотнику, могла наклоняться вперед сантиметров на пятнадцать. На этом ее свобода передвижения ограничивалась. Не было смысла биться в истерике, пробуя разорвать цепь. Она лишь травмировала себя. Делала за палача его работу.
        Она не помнила, как очутилась в подвале. Как позволила ублюдку пленить себя. И где именно подвал расположен. Детали похищения вышиб удар. Удара она тоже не помнила, но висок саднило и шишка пульсировала.
        Сцена: она выходит из школы. Шагает мимо памятника и торгового центра, мысленно обругивает Макса. Дальше тьма, и в ней, как в черной воде, плавают лоскутья: узкий коридор, слоящаяся побелка потолка.
        Она очнулась в подземелье психопата, визжала и брыкалась, молила о пощаде, звала на помощь. Проклинала, угрожала, требовала. Рыдала до хрипа.
        С нее сняли джинсы, пуловер и футболку, благодушно оставили некогда белое, а теперь посеревшее нижнее белье.
        Она решила, что это Верочка Тимченко мстит ей за насмешки и обидные клички. За то, что она бросила Верочке в пюре дождевого червяка и облила ту краской. Несколько часов, проведенных в заключении, она считала, что Жируха наняла мужика отомстить, проучить, напугать.
        Пока ей не оттяпали палец. Хрусть - и садовый секатор перегрызает косточку. Палец - маникюр она сделала накануне - отваливается, и кисть будто вспыхивает пламенем. Тогда она со всей сводящей с ума отчетливостью поняла, что ей конец. И ни Жируха Верочка, ни кто-либо другой не знают, где сейчас Снежана Скрицкая.
        С тех пор ей отрезали оба указательных пальца. На линялом, в бурых потеках чехле подлокотников, возлежали искалеченные, жалкие руки. Садист прижег обрубки раскаленной ложкой. Кровь шипела, поджариваясь. Ее рвало на собственные колени, обморок никак не наступал. Форвард тайком приносил ей обезболивающее. Забинтовал обрубки. Пламя унялось, культи онемели. Раны нудно и мерзко ныли, казалось, незримые твари сосут ее косточки. Иногда пальцы крутило - фантомные боли, догадывалась она.
        Откинувшись на бок, насколько позволяли путы, она блуждала взором по камере. Подвал расширялся влево и тонул во мгле за вторым рядом колонн. Справа была кирпичная стена. На нее Форвард повесил гирлянды. Единственный источник света в обители тьмы и страха. Лампочки мигали попеременно. Загорались красные и желтые, затем зеленые и синие. Издевательское напоминание о празднике, о доме, о маме, которой начхать на нее, тем более сейчас, когда дочурка стала уродиной и калекой.
        Красные, желтые. Зеленые, синие. И слепота.
        Изредка мучитель включал лампочку под потолком, и темнота спадала, обнажая длинное подвальное нутро, что-то вроде поделенного на секции загона для лошадей. В остальное время (нет никакого времени!) мир сужался до трех колонн, гирлянды, этих жутких забинтованных рук, двери, ступеней, кирпичной кладки, голых ног, дрянного трона и обогревателя с вывернутым до предела регулятором.
        «Прощай, мамочка, - думала Снежана, - и чтоб ты сдохла. Прощай, папочка, и чтоб ты сдох. Прощай Лера, маленькое дерьмо, чтоб ты облысела, тварь…»
        В невесомости за закрытыми веками она рисовала страничку в социальной сети. Удачное фото на аватарке, мейк-ап и облегающее платье, в нем единичка превращается в двоечку. Курсор скользит, повинуясь мысленному импульсу, она скролит новостную ленту, кто-то лайкнул ее пост, фиг тебе, а не ответный лайк, Димочка, курсор парит мушкой с аккаунта на аккаунт…
        Крах! - страница растворилась, схлопнулась.
        Лязгнул замок, дверь распахнулась, и по ступеням хлынул водопадом свет.
        Снежана зажмурилась. Подобралась, вдавилась лопатками в кресло.
        - Это я, - известил Форвард.
        Невольный вздох облегчения вырвался из опаленных легких.
        Форвард кормил ее и поил, ухаживал за ранами, он даже попробовал отвлечь ее, читая вслух книгу, но она выла и сучила ногами, и он забросил эти уроки внеклассного чтения.
        Форварду запрещалось болтать с ней, но кое-что она выведала. В частности, имена садистов.
        Заику звали Карачун. Это он приволок ее сюда, раздел и отрезал пальцы. Заставил продиктовать пароль от странички. Форварда не интересовала нагота девушки, Карачун же откровенно пялился на ее ляжки, на грудь под измаранными чашечками бюстгальтера. Груди там и не было, сплошной пуш-ап, но брюки Карачуна вздыбливались, как туристическая палатка, и, судя по выпуклости, член его был больше, чем у Макса, в три раза. В кошмарах он насиловал ее своей огромной тошнотворной палкой, но в реальности что-то сдерживало подонка. Надолго ли?
        По словам Форварда, Карачун был божеством, он жил в царстве вечного холода, где ему подчинялись медведи, волки, полярные совы и обмороженные трупы.
        Снежана видела пьяного дегенерата с топорщащимся хреном.
        Карачун, сказал Форвард, съел ее пальцы.
        Вторым был Могильная Свинья. Про Свинью она старалась вообще не думать, чтобы не опорожнить желудок.
        Форвард, третий в их компании, был мальчиком лет тринадцати. Обходительный, робкий, затюканный. Ее кормилец, источник скупой информации. Поначалу она надеялась, что он поможет ей сбежать. Но надежды быстро угасли. Она больше не обольщалась его вежливостью.
        Карачун, Могильная Свинья и Форвард были одним и тем же человеком. Долбаным психом с растроением личности, которого она про себя нарекла оборотнем.
        И все же она обрадовалась, услышав ломающийся голос подростка. Пусть и доносился он из той же пасти, что сожрала ее пальцы. Форвард был лучшей ипостасью оборотня.
        - Привет, - сказала она, фокусируясь.
        - Привет.
        Форвард оставил возле кресла поднос и развязал ноги пленницы. Крошечным ключиком (о, она бы убила всех троих за этот ключик!) отщелкнул левый наручник. Она подергала запястьем, восстанавливая кровообращение. Выдрессированно привстала, опираясь на правый подлокотник. Он просунул ей под попу миску из нержавейки. Смущенно отвернулся, когда она приспустила трусики. Ни о каком стыде речи уже не шло.
        Пописав, Снежана села обратно в кресло. Форвард потянулся к хомуту, но она зашептала:
        - Хотя бы минутку без него!
        - Хорошо.
        Услышь она его голос по телефону, приняла бы за настоящего подростка.
        - Батарея слишком сильно греет.
        Форвард виновато улыбнулся:
        - Мне нельзя ничего трогать. Карачун накажет меня.
        - Только чуть-чуть!
        Он сдался, подкрутил регулятор. Заика снова врубит его на полную мощность, но какой-то короткий промежуток безвременья она не будет давиться пластмассовым воздухом. Форвард взгромоздил на ее колени поднос. Тарелка гречки, хлеб, чайник красного, как марганцовка, чая каркаде.
        Снежана выпила целый стакан, взялась за ложку. Мама умилилась бы ее аппетиту. А всего-то надо было не орать на старшую дочь, а отхреначить ей пальцы. И ваш ребенок уплетает кашу за обе щеки.
        Форвард опустился на корточки. Он рассеянно улыбался и теребил книжку, ту самую, со стишками. С книжицей он не расставался.
        Снежана выгнула кисть так, словно оттопыривала несуществующий палец. Ложка цокала о тарелку. Гречку недосолили.
        - Вкусно, - поблагодарила она.
        Нацедила еще каркаде.
        - Форвард, - она тщательно подбирала слова. Неверный вопрос мог нарушить гармонию, привести в подвал тех двоих. - Ты играешь в футбол?
        - Ага, - просиял «мальчик». - Тренер всегда ставит меня в середину. Говорит, я крутой нападающий, как Шевченко. Я играл на районном чемпионате летом. За честь города.
        - Ты… ты в нашей школе учишься?
        - Ага. У Алпеталиной в классе.
        Снежана сглотнула горький комок.
        - Ты… узнал, какое сегодня число?
        - Да, - Форвард покраснел, - узнал, но забыл. У меня мозг болит, - он коснулся своей переносицы.
        «Небось, по-твоему, сейчас девяносто шестой или девяносто восьмой год», - подумала Снежана.
        - Форвард, - спросила она тихо, - меня ищут родители?
        - Нет, - просто ответил он. Убрал поднос и сдул с ее плоского живота крошки. Осторожно зафиксировал руку браслетом. Он был так близко, дыхание щекотало кожу пленницы.
        - От тебя немного пахнет, - заметил он добродушно.
        - Отпусти меня, - прошептала она.
        Он выпучил глаза, замотал головой.
        - Тогда принеси мне телефон! Или сам позвони в полицию! Тебя объявят героем! Они защитят тебя от Карачуна!
        - Не защитят, - с горечью произнес Форвард. - Карачун спрячется в ледяной пустыне. Он пришлет студенышей покарать меня. Когда-то я помог одной девочке сбежать…
        - Девочке? - переспросила Снежана.
        - Да, Лилечке. Она была первой. Карачун проткнул шилом… - он указал на свой пах, - ну, мой краник.
        Он смотрел на нее, ища сочувствия.
        «Да мне по барабану! - безмолвно закричала она. - Хоть откуси его себе, свой краник, ублюдок ненормальный!»
        Форвард вернул на щиколотки хомут.
        - Он убьет меня? - спросила Снежана.
        «Ты убьешь меня?»
        - Я не знаю, - это прозвучало как «скорее всего». - Он говорит, ты ключ, которым отпирается дверь. Пятый ключ.
        - Это потому, что девочек было пять? - осенила ее леденящая кровь догадка. - Та Лилечка была первой, а я - пятая?
        Он промолчал. Она попала в яблочко.
        - Сука конченая, - простонала Снежана.
        - Кто? - вздрогнул Форвард.
        - Мамаша моя, вот кто. На черта было рожать меня.
        - Не надо так, - поморщился Форвард, - пожалуйста.
        Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и она стряхнула со лба засаленную прядь и попросила:
        - Почитай мне.
        - Правда? - зарделся он.
        - То стихотворение, про белую лилию.
        Он охотно полистал книжку, и ей стало любопытно, декламировал ли он стихи четырем предыдущим жертвам.
        - Это про то, что зимой не выпал снег, - пояснил он.
        Одинокая слезинка потекла по чумазой щеке Снежаны.
        - Белая лилия черной зимы… - старательно выводил Форвард, - снега мы просим хотя бы взаймы. Снега пушистого дай детворе…
        Он прервался и резко оглянулся на дверь.
        - Что? Что такое? - встрепенулась Снежана.
        - Он идет, - прошептал Форвард.
        - Нет-нет, никто не идет, постой!
        Форвард выронил книгу, ринулся за колонну и исчез из виду.
        Красный, желтый, - моргали лампочки, - синий, зеленый.
        Между вспышками подвал погружался во мрак.
        - Форвард, - проскулила Снежана. - Их нет, Форвард! Ты их выдумал!
        В позвоночник словно залили свинец. Из-за колонны послышалось гнусавое хрюканье, фыркающий звук, с каким животное принюхивается. По стене поползла тень передвигающегося на четвереньках человека.
        20
        Андрей носился по двору как умалишенный, ухал совой и хлопал себя по коленям ладонями. Потом кинулся к опешившей Нике, схватил за плечи.
        - Я видел! - сказал он дрожащим голосом. - Видел призрака, как вижу сейчас тебя!
        - Ну и ну! - произнесла девушка. - Ты улыбаешься, Ермаков?
        Он потрогал свое лицо, кривую идиотскую усмешку.
        - Кажется, да. Ничего не могу поделать. Это сильнее меня.
        Ника покосилась на окна своего дома.
        - Она там?
        - Да. Сидит на кровати.
        - Анна Николь Смит?
        - Собственной персоной. И кто-то второй в шкафу. Я полагаю, Эдди.
        - Эдди? - приподняла она бровь.
        - Ага, - радостно оповестил Андрей, - маскот группы «Iron Maiden».
        - Тот скелет со старого постера? С топориком?
        - Уверен, что да.
        - А маскота группы «Ария» ты не заметил?
        Он расхохотался так громко, что за забором залаяли цепные собаки.
        - Ты шутишь, это хорошо.
        - А ты ведешь себя как псих.
        - Имею право. - Он утер рот. Чудилось, что глаза вот-вот вылезут из орбит и шлепнутся на подъездную дорожку. - Я видел голую Анну Николь Смит. Картинка так себе.
        - Ого. Мне она только личико демонстрировала. Хватило на всю жизнь.
        - Она что-нибудь говорила?
        - Нет. Просто пялилась. А тебе?
        Андрей привалился к стене, но вспомнил, что внутри, за кирпичной прослойкой, хоронится осклизлая полусгнившая тварь.
        - Хочешь, пойдем ко мне? - предложил он. - У меня есть виски.
        - Спрашиваешь, - выпалила Ника. - Я не переступлю порог этого дома под ружейным дулом.
        Она заперла дверь, вытягивая при этом руку с ключами так, точно кормила тигра. И обладатели общей тайны, друзья детства, пошли по тропинке. Улыбочка намертво прикрепилась к губам Андрея, но паника улеглась, сменившись одышкой, которую испытывают люди, спускаясь с подмостков особенно крутых американских горок. Адреналин гулял в крови. В голове буйствовал карнавал призраков, и уфолог Амроскин самодовольно кричал: «А ты не верил мне!»
        - Слушай, - остановилась Ника на полпути, - в твоем доме тоже водятся привидения.
        - По крайней мере мои не показываются на всеобщее обозрение.
        - Ладно, - вздохнула она.
        В ветеранской беседке дребезжала расстроенная гитара, женский голос заунывно исполнял песню Высоцкого:
        Не космос - метры грунта надо мной,
        И в шахте не до праздничных процессий,
        Но мы владеем тоже внеземной -
        И самою земною из профессий!
        Метры грунта превращались в толщу могильного чернозема, праздничные процессии в полуночный шабаш. Подруга Солидола, ничего не подозревающая про истинное положение вещей, про дохлых голливудских звезд и хрустящих привидений, пела надрывно:
        Любой из нас - ну чем не чародей?
        Из преисподней наверх уголь мечем.
        Мы топливо отнимем у чертей -
        Свои котлы топить им будет нечем!
        - Может, это все-таки групповая галлюцинация? - спросила Ника, снимая в прихожей куртку.
        - Да нет, тут что-то позаковыристей.
        Андрей чиркнул сообщение Хитрову: «Перезвони, если не спишь». Принес из кухни початую бутылку виски и чашки. Ника сдвинула простыни, села на диван. Затуманенным взором обвела комнату. До конца не осознавая, что произошло, она кусала губы и словно мысленно спорила с собой.
        - Слишком много для одного человека, - сказала она.
        - Ты не одна. Нас таких аж трое.
        - То есть это правда привидение? Потустороннее существо, как из твоих передач? Почему Анна Николь Смит, а не Памела Андерсон?
        - Потому что в твоем туалете висели именно эти плакаты. Я прекрасно их помню. Анна Николь и обложка айрон-мейденовского альбома.
        - Я их видела вчера утром. Плакаты. Мама давно их убрала, но вчера они снова появились на стене. Потому я выбежала из дома и встретила тебя.
        - Почему ты не рассказала? - удивился Андрей. - Когда мы обсуждали призраков?
        - Я думала, это другое. Последствие… кхм… приема лекарств. Через час они пропали.
        Ника смущенно потупилась.
        - Плакаты, - поцокал языком Андрей, - они выглядели так же, как и раньше?
        - Не совсем. Они были страшнее.
        - Мертвая Анна Николь?
        - Да. - Ника помассировала веки. - Блин, мы сейчас говорим об Анне Николь Смит. У меня мозг вскипает.
        - У меня тоже, - усмехнулся Андрей. - Но, черт подери, мы разберемся во всем этом, даю слово.
        Завибрировал телефон.
        - Это Хитров, - пояснил Андрей, принимая звонок: - Не разбудил?
        - Что-то связанное с… призраками? - спросил взволнованный друг.
        - Боюсь, что да. Со мной здесь Ника Ковач. У нее дома творится та же чертовщина. Нечто… в разы гротескнее.
        Было слышно, как Хитров, отодвинув трубку, о чем-то говорит с женой.
        - Это подождет до утра, - вставил Андрей.
        - Я приеду, - сказал Хитров.
        - Спасибо. - Андрей спрятал телефон и повернулся к Нике. В светло-голубых джинсах и линялой футболке она смотрелась не менее эффектно, чем в вечернем платье. Эти вьющиеся локоны, выразительные глаза… Получи он возможность выбирать девушку, которую придется спасать от нечисти, выбрал бы Ковач, не раздумывая.
        - Бред какой-то, - сказала Ника, - ладно, змеи, полтергейст. Но какое отношение к Варшавцево имеет звезда «Плейбоя»?
        - Есть у меня теория. Шаткая, но надо проговорить ее вслух.
        Они пили согревающий алкоголь и делились впечатлениями. Как парочка, поочередно посетившая аттракцион. В половине двенадцатого пиликнул дверной звонок. Третий участник шоу, третий сумасшедший, присоединился к компании.
        - Привет, Ковач. Ты… красивая.
        Ника устало хмыкнула.
        - Ну, для человека, удиравшего от Анны Николь Смит…
        - От кого? - заморгал Хитров.
        - Садись. - велел Андрей. - Такие истории лучше слушать сидя. Виски будешь?
        - Я за рулем.
        От чая он тоже отказался. Ерзал на стуле нетерпеливо, и они утолили его любопытство. Сперва Ника, а за ней и Андрей поведали Хитрову о девице в спальне и том, что оба безошибочно опознали покойную плеймейт. Андрей описал в деталях, как отодвигалась дверца шкафа-купе, как из недр вещал загробный голос.
        - Эдди? - прошептал Хитров. - Ты серьезно?
        - Абсолютно.
        Хитров обхватил голову руками и тихонько завыл.
        - Нам пора в дурдом, ребзя.
        - Моя редакторша была бы в восторге от такого материала. Сиськи мертвой Анны Николь крупным планом! Жаль, соски пришлось бы заретушировать. Мы же выходим в прайм-тайм, и дети еще не спят. Но вот Эдди она бы поменяла на более известного широким массам персонажа.
        Хитров впился в Андрея пытливым взглядом.
        - Вы… вы меня не разыгрываете?
        - А ты нас? - вспылил Андрей.
        - До моего дома семь минут ходьбы, - сказала Ника. - Пойди и убедись сам.
        - Простите, - проговорил Хитров. - Пора бы привыкнуть к этой дичи. Днем я навещал свою квартиру. Внутри все было нормально, никаких змей. Но в подъезде меня нагнала соседка. Я уже закрыл дверь и собирался уходить. Тетя Женя кричала, что по ночам ей мешают спать топот и игра на барабанах. И что раздается этот шум из моего жилья. Говорит, позвонила мне на домашний телефон, и в трубку шипели. А когда она ушла, я услышал стук погремушки за закрытыми дверями, и дверная ручка задвигалась. Мне показали: мы на месте, никуда не делись.
        Ника попросила бумагу и ручку. Поделила альбомный лист на две части и нацарапала в левой колонке три фамилии. В правую колонку, напротив «Ковач», она внесла:
        «он поворачивает пятый ключ» (кто?) - а. н. с.
        «пятый ключ» - э.
        - Напомни, что дословно сказала твоя дочь, - попросила она.
        Хитров напомнил. Ника пустила по кругу лист, на котором теперь возникла странноватая таблица:
        Ковач «он поворачивает пятый ключ» (кто?) -
        а. н. с.
        «пятый ключ» - э.
        Ермаков «ли-ли-я» - коллаж из кассетных обложек.
        Хитров «белая лилия черной зимы» - юла чужим голосом.
        - Ерунда какая-то, - сказал Хитров. - У нас с Ермаком - «лилия», а у тебя - «ключ». И какой-то мужчина - «он», тот, кто ключ поворачивает.
        - Выкладывай свою теорию, - обратилась Ника к Андрею.
        21
        Степь распахнулась по обе стороны трассы, как черные вороньи крылья. Ее испещрили каверны и рытвины. «Опель» бороздил ночь: казалось, сбавь скорость, и шины оторвутся от асфальта, автомобиль закрутит в космическом вихре, и мрак поглотит его, перемелет челюстями жалкий свет фар и женщину за рулем.
        Неля Ютанова напряженно следила за дорогой. Она убеждала себя, что все хорошо, что вообще не было нужды срываться в Варшавцево раньше срока. Она ведь договаривалась приехать за сыном послезавтра. Подумаешь, не берут трубку! Денис мог уснуть, спит он крепко, а папин слух ослаб с возрастом. Незачем паниковать. Внук обожает гостить у деда, а Неле требовалась пара свободных дней. Почему же вместо того, чтобы улаживать насущные вопросы, спокойно готовиться к празднику, она летит по шоссе, и тревога высасывает душу?
        Причина была, и о ней Неля не рассказывала никому на свете. Предчувствие. Медный колокольчик, трезвонящий внутри. Тот, что разбудил ее шесть лет назад и сообщил о маминой смерти. Тот, что бесновался, исходил трелью, когда младшего брата убили на реке Терек. И Неля, сгорбившаяся над конспектами в своей общаге, вздрогнула, будто от электрического разряда. Она поняла, что прямо сейчас, в эту минуту, Паши не стало. До похоронки, до доставленного из Дагестана закрытого гроба.
        Пашу зарыли на Варшавцевском кладбище, повесили мемориальную табличку в школе. Потеря сына подкосила родителей. Папа, и прежде прикладывавшийся к рюмке, запил по-черному. Не проходило дня, чтобы он не напивался у сыновней могилы. А захмелев, он измывался над матерью, задирал соседей. Ее, Нелю, однажды ударил ногой в живот, так что девушка четверть часа не могла нормально вздохнуть. И это при том, что в детстве он ни разу не порол ее ремнем. На маминых плечах цвели синяки. Настоящего отца, доброго, отзывчивого, вытеснил злобный и гадкий подменыш.
        Отец допился до периферического неврита - его тело было настолько отравлено алкоголем, что воспалились нервные узлы. Конечности отнимались, мускулы и суставы терзала невыносимая боль, и с ней набухала ненависть к миру, который отнял у него Пашу. Ярость он щедро выплескивал на близких людей. Он прогулялся с мамой по аду и чудом спасся. Лишь Неля верила, что он сможет побороть зависимость.
        Он завязал в одночасье. Помог народный лекарь. Пошептал, помахал руками, изгнал водочного демона. Папа воскрес. Прежний заботливый папа, теперь и дедушка, души не чаявший во внуке. Десятый год трезв как стеклышко.
        «Все хорошо», - твердила она себе, а колокольчик звонил, заставляя давить на газ.
        «Опель» прошмыгнул мимо фабрики и мемориальной стелы, композиции с вагонеткой и киркой. Мимо автовокзала. Вот и Варшавцево, сморенный сном рабочий городишко. Выбоины, провалы, заграждения парапета. Дыра, из которой Неля сбежала по наставлению подруги. Мертвой Сони Бекетовой.
        Соня пропала за три дня до нового, две тысячи девятого года. Вышла с работы и не явилась домой. Ее извлекли из затопленного карьера спасатели. Не целиком - только голову. Прочесывали катерами водную гладь, а голова всплыла и застряла между камней. Следователь сказал, что порвался один из пакетов, в которые маньяк распихал куски трупа. Остальное так и не нашли, хотя водолазы ныряли в черную глубину. Карьер был бездонной могилой, голодной глоткой, он редко отдавал добычу.
        И убийцу не нашли, идиоты-менты подозревали раздавленного горем жениха Сони, но, к счастью, у него было алиби. Истину погребли ледяные воды. Сонечку быстро забыли все, кроме ее жениха и лучшей подруги. Наличие в Варшавцево маньяка ничуть не удивило Нелю. Сама атмосфера города, запустение и уныние предполагали нечто подобное. Алкоголизм и каторжный шахтерский труд… Товарищи вроде ее одноклассника Вовы Солидола. И крест, из которого никогда не вырастет церковь.
        В день похорон ей приснилась Соня Бекетова. Одетая в чистую белую сорочку, красивая, точно ангел.
        - Я третий ключ, - сказала Соня, - уезжай из города, пока не повернулся пятый.
        Она так и поступила. Перебралась в областной центр, вышла замуж за университетского профессора, родила Пашу, развелась… На жизнь она в общем-то не пеняла, но иногда колокольчик звонил, беспричинный ужас жалил грудь, и она гадала, кого теперь отняла старуха-смерть: бывшего мужа? папу?
        - Тоже мне, битва экстрасенсов, - бормотала Неля.
        Утешала себя: сколько раз колокольчик ошибался, интуиция обманывала.
        «И что я скажу папе? Что планы поменялись, и я приперлась ни свет ни заря?»
        Она решила переночевать у отца, а утром отвезти Пашу домой. Ничего, побудет с дедом в январе.
        «Опель» обогнул бойлерную и въехал во двор. Неля поправила прическу, выровняла дыхание. Зашагала к подъезду. Дурное предчувствие подталкивало в спину, колокольчик не умолкал.
        - А чтоб тебя…
        Она поднялась на второй этаж, собралась позвонить, но тут заметила неправильное положение дверной ручки. Дернула ее: так и есть, дверь не заперта.
        «Папа зазевался возле телевизора, - подумала она, заглушая трель, - медитирует на какое-нибудь шоу».
        Запах ударил в ноздри, лишь она перешагнула порог. Запах демона. Вонь спиртного. Сердце прыгало к горлу, страх захлестнул, обжигающий страх за своего ребенка.
        - Папа?
        Она двинулась на свет, на амбре.
        «Это мираж! Этого не может быть! Десять лет миновало…»
        В комнате был накрыт стол. Батарея водочных бутылок, стопки, консервная банка с воткнутой в красную килечную жижу ложкой. Икра заморская, квашеная капуста. Горки пепла и окурки в блюдцах. Прожженная искрами, испачканная килькой скатерть. Знакомый до тошноты натюрморт. За столом, как на поминках, восседали люди. Отец и парочка собутыльников. Небритые одутловатые физии. Хлебные крошки в бородах. Мутные глазки.
        «Боже, - подумала Неля, - он позвал в дом бомжей».
        - Мама! - пискнул Пашенька.
        Мальчик сидел на коленях мужика в кислотно-синей куртке и шапке-петушке. Мужик поглаживал его по волосам жирными пальцами и рассеянно улыбался. Под ногти забилась грязь.
        - Немедленно отпусти моего сына, - отчеканила Неля.
        Руки примирительно разомкнулись. Паша спрыгнул с колен, метнулся к маме и обхватил за талию. Он мелко дрожал. Неля загородила мальчика собой. Если понадобится, она перегрызет бродягам глотки.
        - Кто это? - спросил гладивший ее сына мужик.
        - Дочь моя, - ответил подменыш. Он вертел в пальцах рюмку и смотрел на Нелю пустым, ничего не выражающим взглядом. Женщине показалось, что ее пнули ботинком в живот.
        - Вдул бы, - сказал бомж, сверкнув металлической коронкой.
        - Вперед, - разрешил отец, ухмыляясь.
        Неля попятилась к выходу. Отец выпил и поморщился. Шапка-гребешок сунул в рот палец и призывно пососал мозоль.
        Женщина выскочила на улицу, прижимая к бедру сына. Запихнула его в салон. До последнего момента она ждала, что бомжи погонятся за ней, затащат обратно, что грязные лапы вцепятся в мясо. Но погони не было.
        Мотор «опеля» заурчал, завелся. Неля вывела автомобиль на шоссе и навсегда покинула Варшавцево.
        22
        Голова Хитрова слегка кружилась. История, начавшаяся с гадюк в колыбельке его ребенка, мерзкая, отвратительная история, мутировала в какой-то китч с голым секс-символом из девяностых. Но даже при всех тех жутких подробностях, коими снабдил его Ермак, Хитров, не задумываясь, поменял бы змей на Анну Николь. Пускай заштопанная, посеревшая, она была привлекательнее извивающихся тварей.
        К нему постепенно возвращался искорененный страх перед змеями. Вползал в душу, свивал гнездо…
        Слишком многие вещи возвращались в эти предновогодние дни.
        Он глядел исподтишка на Ковач. Какие длинные ноги, какое кинематографичное лицо! Семейный человек, верный муж, он совсем немного завидовал Андрею. Кожей ощущал вибрации, переходящие от Ковач к Ермаку и обратно.
        Снова Ермаков обошел его. Хотя он-то и не участвовал в гонках.
        Ника послала Хитрову беглую улыбку.
        «Такие оба красивые, - подумал он, - что они здесь забыли, в этой берлоге? Тут только нечисть чувствует себя комфортно. Уезжали бы и не корчили из себя охотников за привидениями. Это мой крест, а не ваш, вы в Варшавцево пролетом, мои удачливые друзья».
        Он одернул себя, напомнил, что утонет один в творящемся безумии. Устыдился своей поганой зависти.
        Проблема заключалась в том, что никто его не разыгрывал. В спальне Саши Ковача действительно торчала мертвая женщина, и символ хэви-металлической группы сидел в шкафу. Они втроем, независимо друг от друга, влипли в какое-то несусветное дерьмо, и выкручиваться им предстоит сообща.
        - Итак, - откашлялся Ермаков, - для начала подведем итоги. Каждый из нас стал свидетелем аномальных явлений, причем лишь происшествия в квартире Толи и в этой квартире хоть как-то связаны.
        - Лилия, - поддакнул Хитров.
        - Связь Лилии и ключей, о которых говорили призраки Ники, не ясна. Призраки связаны с тремя квартирами, так? Никто не замечал ничего мистического вне родных стен?
        - Нет, - уверенно сказала Ника. И посмотрела на хмурящегося Хитрова. - Толя?
        «Тень на кафеле… - подумал он, - тень за поцарапанным пианино».
        - Не знаю, относится ли это к делу, - мрачно сказал Хитров, - но в ДК у меня бывают ощущения… постороннего присутствия. Ничего конкретного. Так, смутное беспокойство.
        Они обсудили этот вопрос и решили временно ограничиться квартирами.
        - Пока не увидели ничего конкретного, - сказал Ермаков, и слова его прозвучали зловеще.
        - А кто сказал, что квартиры три? - встряла Ника. - Их может быть тысяча.
        «Вдруг это происходит по всему городу?» - вздрогнул Хитров. Нет, у родителей ничего мистического не случалось…
        - По всему миру, - Ника словно угадала и помножила его опасения. - Знак приближающегося апокалипсиса. И мертвые восстанут из могил…
        - Новости и ю-туб молчат по этому поводу, - сказал Хитров.
        - Потому я не стал бы рассматривать такую масштабную версию, - сказал Ермаков. - Если «Лилия» - это пропавшая в двухтысячном Лиля Дереш, значит, события имеют непосредственное отношение к Варшавцево. Я допускаю, что не мы одни столкнулись с чем-то подобным, но давайте говорить о том, что у нас есть на данный момент.
        Хитров и Ника согласились, и он продолжил:
        - «Это» не является плодом нашей фантазии. Моя мама, Толина жена и соседка тоже слышали или видели что-то. А мы с Ковач видели одно и то же, - Ермаков вошел в раж и говорил, возбужденно жестикулируя, будто вел репортаж: - «Это» способно взаимодействовать с предметами: простыней, дверцами шкафа, дверной ручкой, с кассетами - очень даже способно. И оно хочет нам что-то сказать.
        - Почему не сказать в открытую? - раздраженно буркнула Ника. - К чему эти ребусы?
        - Законы жанра, - пожал плечами Хитров.
        - И наконец, - произнес Ермаков, - не совсем верно считать «это» призраками. Мы видели рептилий, выдуманного персонажа и фотомодель. Не привидение Анны Николь, а сошедший с постера облик. Доступные образы, которые используют «это», чтобы с нами контактировать.
        - Тогда что же оно такое? - спросил Хитров.
        - Сегодня утром на могиле бабушки меня осенило. В мифологии северных племен есть такие д?хи, шевы. И в мифах славян встречается похожее создание, называется Икота. Персонификация порчи. Шев изображали в виде мелких вредителей: мышей, лягушек, гусениц, ящериц. Они проникают в человека и паразитируют. Вызывают болезни, жар… Их можно подсадить в жертву или извлечь с помощью колдовства.
        - При чем тут…
        - Погоди, - перебил Ермаков. - В двенадцать лет у меня ужасно болели ноги. Боли роста, это распространенный недуг. Мышцы не поспевают за костями и растягиваются. Я был у педиатра, невролога, хирурга, пил витамины, лечился озокеритом и димексидом, ходил в бассейн и на ЛФК. Ничего не помогало. И тогда бабушка обратилась к народному целителю. Знаете, тому, что арендует в ДК кабинет. Но раньше он приходил к больным на дом и ко мне пришел, ночью. Потому что лечить мою болезнь лучше было, когда пациент спит.
        Челюсть Хитрова невольно отвисла. Глаза расширились от переполняющих его эмоций. Нет, он был слишком мал, чтобы запомнить давнишний сеанс, но мама неоднократно рассказывала о целителе, ставила в пример, когда речь заходила о чудесах.
        - Позволь договорить, - сказал Ермаков, и Хитров быстро кивнул. - Боль ушла, а с ней сгинул образ, который преследовал меня несколько месяцев. Дело в том, что я представлял свои мучения в виде куклы или манекена. Такой фигурки из слоновой кости. Это она являлась по вечерам и издевалась надо мной. Тянула за ноги. Очень жуткая гадина, доложу я вам. Я был счастлив, что она канула в забытье вместе с болезнью.
        Ермаков смочил горло и обвел взором притихших друзей.
        - Я узнал ту высунувшуюся из тумбочки руку и тарахтящий, щелкающий звук узнал. Это вернулась кукла, которую я выдумал в двенадцать лет. От которой мне помог избавиться целитель.
        Сны восьмилетнего Толи Хитрова были замаскированной ямой. Приляжешь на постель, а под простынями бездна, и ребенок летит в нее, цепляясь за одеяло. В змеиную кучу, в чешуйчатые спагетти. И змеи оплетают и утаскивают глубже и глубже, крик затыкает холодный кляп из хвостов и треугольных морд.
        - В детстве мне снились кошмары, - воспользовался паузой Хитров, - змеи, гадюки, кобры. Я вопил во сне. И мама пригласила знахаря, этого старика из Дома культуры…
        - Старика со шрамом над губой, - сказал Ермаков.
        - Да… и кошмары прекратились.
        Мужчины уставились на Нику.
        - Меня никакой знахарь не лечил, - сказала девушка.
        - А твоего брата? - спросил Хитров.
        - Да, - изумленно прошептала Ника, - кажется, да, мама планировала его позвать. Чтобы Саня перестал колоться. И вроде бы он завязал на полгода.
        - Вот и связь! - щелкнул пальцами Ермаков. - Старик побывал у нас. Предположим, в квартирах остался некий ментальный след наших болезней. Моих болей роста, дурных снов Толи и… наркозависимости Саши Ковача. Пускай Саша умер, но его персональная шева до сих пор была там. Скажем так, в законсервированном состоянии. Некие отделившиеся от нас сгустки.
        Хитров представил вырезанную опухоль. Кусок мяса, ядовитую требуху. Усохшую, мумифицированную, лежащую где-то среди рухляди. Как она вдруг набирается соками, расправляется, обретает формы. И восстает, словно в каком-нибудь трэш-хорроре из восьмидесятых. «Кровососущая опухоль-3».
        - Ух! - воскликнула Ника.
        - Привидение, допустим, призрак Лили Дереш, использует наших шев, чтобы достучаться до нас. Материализуется в виде символов. Змей-кошмаров, куклы и…
        - Вот здесь не сходится, - сказал Хитров, - Саша умер в две тысячи пятом, так? Если то существо в обличии Анны Николь - воплощение его проблем с наркотиками, почему оно сгнившее? На момент Сашиной смерти Смит была жива.
        Ермаков замешкался, но Ника проговорила:
        - Это не важно. В конце концов, к биографии настоящей Смит это не имеет отношения. Брат запирался в туалете, чтобы ширнуться. Всегда возле плакатов. Может быть, напечатанные на плакатах образы оживали в его галлюцинациях? И вполне здоровая Смит являлась ему такой вот.
        - То бишь эти явления - маски одной и той же сущности? - уточнил Хитров.
        - Вот именно! - Ника написала поперек таблицы слово «знахарь» и обвела его жирной линией.
        - Я все равно не понимаю, почему именно мы, - сказал Хитров. - Старик лечил сотни людей. Следуя твоей теории, таких сгустков, шев, полным-полно в Варшавцево.
        - Нам предстоит с этим разобраться, - Ермаков окрыленно улыбался.
        «Для тебя это хорошая возможность отвлечься от расставания с возлюбленной, - подумал Хитров, - и проявить себя героем перед Ковач».
        Ника охнула и тряхнула волосами:
        - Парни! А что если с помощью масок призрак указал нам на своего убийцу? - Она ткнула ноготком в листок. - На знахаря? Кто-нибудь знает его имя?
        Хитров качнул головой.
        - На работе, наверное, знают. Я встречаю его изредка в коридоре. Мрачный нелюдимый старикан…
        - Толь, расспросишь завтра про него?
        - Само собой.
        - Ника, на тебе Интернет. Ключевые слова: Варшавцево, криминал, пропавшие девочки, народный целитель, все, что удастся выжать из «Гугла».
        Ника поднесла к виску два пальца и отсалютовала.
        - А я попробую попасть в местный архив.
        - Ты просто хочешь отсканировать свои стихи, публиковавшиеся в «Рудничке», - неожиданно для себя пошутил Хитров.
        Они ухватились за смех как за спасательный круг. Обменялись остротами.
        А Ника сказала:
        - Боже, если твоя теория про шев хоть чуточку верна, получается, что все это остается здесь даже после нашей смерти. Наша порча, наши сны. И эта болезнь брата. Саши нет уже одиннадцать лет, а его кошмары приходят к нам наяву.
        - Честно говоря, - сказал Хитров, - проще поверить, что душа Анны Николь Смит переселилась в Варшавцево, устав от калифорнийского климата.
        Он взглянул на часы и присвистнул:
        - Мне скоро на работу вставать!
        - И мне тоже не помешает поспать, - призналась Ника.
        Обуваясь, Хитров думал о фильме «Ведьма из Блэр». Посмотрев его на кассете, Хитров и Ермак пришли к выводу, что сценарию не хватило реализма. Испуганные персонажи обязаны были придаться в палатке любовным утехам. Секс заглушает страх. Не этим ли займутся голубчики, проводив его?
        - Мы будто в ужастик попали, - сказал Ермаков.
        - С Анной Николь в одной из ролей.
        - Ущипни меня.
        Он ущипнул, и Ермаков обозвал его Хитрожоповым.
        Тучи развеялись, над городом сияли яркие звезды. Многоглазое небо наблюдало за Хитровым. Он размышлял о том, почему рассказал друзьям про гадюк, но не обмолвился об их предводителе, о той тени, что таилась на самом дне ямы его кошмаров.
        Впервые за много лет он думал о Змеином мальчике.
        23
        Во сне ему было четырнадцать. Накануне нового, две тысячи первого, года он шел по черной растрескавшейся земле, сжимая в руке бутылку из-под пепси-колы. В пластике плескался бензин.
        Под подошвами струились рытвины, борозды, которые приходилось перепрыгивать. Он видел черепки животных на дне ям, копыта и клочья шерсти. Справа шагал испуганный подросток Хитров, слева - Саша Ковач. Тощий и взлохмаченный, в косухе, накинутой на обнаженный торс. Лунного света хватало, чтобы рассмотреть круги под его глазами, ввалившиеся щеки.
        Они шли нога в ногу, а впереди маячила приземистая постройка. Словно индейский вигвам посреди прерии. Стены хижины были обшиты волчьими шкурами, над дверцами, над табличкой «Комната отдыха ветеранов труда» топорщились бычьи рога.
        Андрей собирался сжечь беседку, отомстить Солидолу за унижения. Много лет назад в реальности он так же крался сквозь ночь, и горючее булькало в бутылке, но тогда хибара выглядела менее устрашающей и находилась не в степи, а на улице Быкова. Ему что-то помешало… Да, вспомнил спящий Андрей, он напоролся на Журавля, Вовиного ординарца. А сам Вова Солидол почему-то сидел в темноте под столом, и Андрею удалось сбежать.
        Андрей-из-сна встал напротив беседки. Саша Ковач и Толя Хитров замерли поодаль. Он хотел поискать зажигалку, но сосуд в руке обзавелся матерчатым фитилем, и фитиль уже тлел, искра ползла к маслянистой жидкости.
        Он метнул коктейль Молотова, бутылка разбилась о дверцы, и оранжевый цветок распустился на фанере. Огонь устремился вверх и в стороны, он протискивался сквозь прорехи и разливался яростным свечением. Дерево и ветошь пылали, и Хитров с Ковачем дергались, исполняя победный танец - механический и жутковатый танец марионеток. Их лица были желтыми, глаза отражали пожар, будто им под веки вставили осколки зеркала.
        «Что-то не так», - запаниковал Андрей.
        Он уставился на горящую хибару. Доски расслаивались, растопыривались, и там, в пляшущих красных мушках, он разглядел фигуру, укутанную простыней. Фигура покачивалась в такт с языками пламени, материя дымилась, занимались края, простыня тлела, открывая девичье личико, обрамленное светлыми прядями, чистое и не тронутое огнем.
        «Это я ее сжег, - подумал Андрей. - Я сжег Белую Лилию».
        И пейзаж обратился в пепел, Андрея сдуло в другое кино, где было не страшно, суетно и пестро, что-то про подготовку к празднику.
        Он проснулся, разбуженный солнечными лучами. Поворочался, уткнулся в теплую, мерно вздымающуюся спину.
        «Машка», - вздохнул он облегченно.
        Так значит, все это сон: предательство Богдана, поездка в Варшавцево, призраки-шевы… Сейчас они проснутся и будут наряжать елку. Он приготовит глинтвейн, она испечет имбирное печенье. Вечером можно сходить на новогоднюю комедию или мелодраму, но только не на ужастик.
        Он сонно притиснулся к Маше, почувствовал аромат кокосового шампуня и едва уловимый запах табака. Разлепил веки, и дрема испарилась. По подушке разметались темно-каштановые локоны. Спина, запах, волосы принадлежали Нике Ковач.
        В памяти всплыли события вчерашней ночи. Ссутулившаяся мертвячка, побег из нехорошего дома, их с Хитровым заседание.
        После ухода Толи он, как истинный джентльмен, постелил себе на полу. Но Ника сказала, что она взрослая девочка и подвинется к стене.
        - К тому же, - заметила она, - мы уже спали вместе.
        Конфузливо соприкасаясь плечами, они говорили о прошлом, о той ночевке в палатке под июльским небосводом. Пусть разбили палатку в Никином дворе, дети запросто воображали, что они далеко-далеко от дома. Как было уютно хрустеть шоколадным печеньем и листать комиксы, корчить рожицы, подсвечивая себе фонариками. Строить фантастические планы…
        Смущение отступало, их руки нашли друг друга в темноте и сплелись, он поцеловал ее красивые сочные губы, и она запускала пальцы в его шевелюру и покусывала игриво его язык.
        «А потом мы вырубились», - разочарованно понял Андрей.
        В джинсах и футболках, даже не попытавшись…
        Впитывая ее тепло, он был почти благодарен призракам. Это они свели их, посватали, уложили в одну кровать. Заботливо отвлекли от бывшей.
        Он улыбнулся и вплотную придвинулся к Нике.
        Солнце затапливало комнату, волосы девушки переливались, словно гречишный мед, словно патока.
        У Андрея участился пульс. Рука скользнула под футболку Ники, по позвоночнику к лопаткам. Ощутила выступы и впадинки, крошечные волоски, персиковый пушок. Переползла на живот. Подушечки наслаждались шелком кожи, и кожа отвечала мурашками, пупырышками. Он читал ее, переполняясь нежностью, истомой.
        Ника пошевелилась, и его рука застыла и обмякла, притворилась спящей. Игра в кошки-мышки, подзабытые эмоции. Он скучал по ним и не только в последние лихорадочные месяцы.
        Ника приподнялась, и его кисть вяло соскользнула на постель. Он притворился спящим. Слушал, как она идет в ванную, как журчит вода.
        - Хорош прикидываться.
        Он открыл глаза и улыбнулся.
        Ника присела на диван. Придерживая волосы, наклонилась и поцеловала его. Поцелуй пах свежестью. Она успела воспользоваться его мятным ополаскивателем для рта. Шустрый язычок дразнил. Он обвил ее талию, потянул к себе, ощущая сквозь футболку полную девичью грудь.
        - Не наглей, Ермаков, - сказала она, отстраняясь. Щеки покраснели, она пожевала нижнюю губу, как в детстве, дегустируя поцелуй. Убрала за ушко пружинистый локон. Щелкнула Андрея по носу. - Одиннадцатый час, вставать пора. У тебя продукты есть?
        - Холодильник забит до отказа.
        - Я завтрак приготовлю.
        Он попытался перечить, но она упорхнула. Андрей перекатился на живот и десять раз отжался от скрипящего дивана.
        «Дамы и господа, перед вами самый счастливый обладатель квартиры с привидениями».
        Объединившие их события теперь вызывали в нем воодушевление, мускулистую прыть.
        Они позавтракали тостами и беконом. Смеялись как ни в чем не бывало, азартно обсуждали дальнейшие действия.
        - Днем ко всему этому относишься совсем иначе, - сказала Ника.
        - Поосторожнее с заявлениями, - сказал он, отхлебывая чай, - я увидел свою шеву утром.
        - Значит, мы будем их так называть? - она кивнула. - Звучит не так мрачно, как «призраки».
        - Не так, - отвлеченно пробормотал он.
        Ника опустила взор на свою выпирающую из-под Ганеши грудь. Насупилась шутливо.
        - Ты на мои сиськи пялишься, Ермаков?
        - Слегка, - признался он.
        Уже минут пять он размышлял о том, какая она была на сцене токийского клуба. Как садилась на шпагат и взлетала к софитам по шесту. Как блестела ее кожа, впивались в плоть ниточки белья.
        Она сощурилась и погрозила ему пальчиком. Андрей усилием воли прогнал наваждение.
        - Я никуда не уезжаю, а ты?
        - Еще чего. Пропустить все самое интересное?
        Ника допила чай и чертыхнулась.
        - Мне необходимо заскочить за вещами. Подстрахуешь меня?
        - Где мое распятие и осиновые колья?
        Прогуливаясь по тропинке, они болтали без умолку. Старались не зацикливаться на том, что может их поджидать.
        - Иногда я тоскую по Саше, - проговорила Ника, - он не был хорошим человеком, но он был прекрасным старшим братом. Когда папа нас бросил, Саша замкнулся в себе. Но меня он боготворил.
        - Он был моим кумиром, твой брат. Защитил меня однажды от Солидола.
        - Солидол - трусло, - фыркнула Ника. - Только детей и мог обижать. Саша его презирал.
        - Я считал, они дружили.
        - Тусовались, да. У Саши вообще не было друзей.
        - А подружка у него была?
        - Он со мной не делился подробностями.
        - Кстати, а как по-японски «подружка»?
        - Фиг его знает. Клиенты говорили «гаруфурэндо». Производное от «girlfriend».
        Они покурили во дворе, собираясь с духом. Андрей вошел первым. В доме не было ни единой мертвой знаменитости. Об Анне Николь напоминали скомканные простыни. Пятен на них Андрей не обнаружил. Словно бы и не сочилось серое мясо посмертной скверной. И из шкафа на расхрабрившегося Андрея никто не кинулся.
        - Чем займешься? - спросил он Нику. Девушка запихивала в сумку ноутбук и планшет, складывала одежду и косметику. Андрей устроился в кресле, откуда видел и кухню с коридором, и злосчастную спальню.
        - Пороюсь в Интернете, как договаривались.
        - Хочешь, останься у меня.
        - Одна? Ну уж нет. Лучше к бабушке пойду.
        - А вечером поужинаем? Я сделаю пасту.
        - Как тебе откажешь, Ермаков?
        Она звонко чмокнула его в губы.
        - Я в душ на десять минут. Появятся шевы - кричи.
        Ника направилась в ванную. На ходу сняла футболку и позволила ему полюбоваться круглой, затянутой в джинсы попой и спиной, перечеркнутой красным кружевом бретельки.
        «Ес!» - он по-мальчишески тряхнул кулаком.
        И задался вопросом, приревновала бы Маша, узнай, с какой шатенкой проводит он предновогодние дни?
        «Да, - решил он, - и с чужим ребенком под сердцем ревновала бы и мучилась».
        Он вынул телефон, промотал адресную книгу. Мимо «Машеньки» к «Мельченко».
        - Мой юный друг! - заголосил в трубку школьный учитель. - А я вчера на творческих чтениях декламировал ваши стихи. Имели грандиозный успех.
        Андрей представил дюжину одинаковых Мельченок, худющих мосластых клонов, наперебой сыплющих поэзией, и усмехнулся.
        - Артур Олегович, я по делу.
        - Так-так-так.
        - Вы мне не подсобите попасть в архив «Рудничка»? Я тут статейку писать хочу…
        - Если про литературный процесс, то у меня есть материалы!
        - Нет-нет, про город в целом. Без архива не справлюсь.
        - Проще пареной репы! У них же юбилей был недавно, я сонет посвятил. Опубликовали на первой полосе, вот так вот! И, шелестя, приходит к нам еженедельная газета… Я сейчас звякну редактору и перенаберу вас!
        Камертон был рад услужить воспитаннику. Телефон зазвонил спустя три минуты.
        - Готово! Смело ступайте в архив и работайте, творите на благо человечеству! Где находится редакция, в курсе? Попросите Яна Смурновского, и он вам все покажет. Лучший журналист Варшавцево.
        - Спасибо, Артур Олегович.
        - Да что вы! Пустяки, мой юный друг! Как сказал поэт: люди, я прошу вас, ради бога… не стесняйтесь доброты своей, - он почти пел, - на земле друзей не так уж много! Опасайтесь потерять друзей. До завтра, Андрюша. Завтра музы заговорят!
        Ника вышла на кухню в плотной рубашке и облегающих стрейчевых джинсах. Кудрявая копна сбилась набок, и девушка гребешком сражалась с непослушными волосами.
        - Все нормально? - спросила она.
        - Ковач, - сказал зачарованный Андрей, - ты будешь моей гаруфурэндо?
        - Я думала, ты уже не предложишь, - улыбнулась Ника.
        24
        Директриса Дома культуры, платиновая блондинка лет сорока, наводила марафет. В кабинете воняло лаком для ногтей. На стене висела компактная фотография Путина и огромный портрет Маяковского.
        - Анатолий?
        - Добрый день, Тамара Георгиевна.
        Директриса похлопала ресницами, оценивая себя в зеркальце.
        - Присаживайся, Толя.
        - Да я на секунду. Хотел кое-что узнать…
        - Спрашивай.
        - У нас народный целитель комнату арендует. Что вы про него сказать можете? Откуда он, как работает?
        Директриса вскинула тоненькие ниточки бровей. Посмотрела на звукорежиссера изучающе:
        - А тебе зачем?
        Вопрос звучал как «неужто со спиртным проблемы?».
        - Да кум мой собрался от курения закодироваться, - соврал Хитров.
        - А, - директриса клацнула косметичкой, задумалась. - Что сказать? Я сама не сильно во все это верю, я так считаю, плацебо это. Но дурного тоже не вижу. Если мужик завязать решил. А кто верит, те расхваливают его. Мол, энергетика сильная. Да и лечит он не только зависимость, но и болячки разные, заикание, бессонницу. Раньше по домам ходил, а потом у нас осел. Давно, при старом еще директоре. Лет десять, должно быть. Матай его фамилия.
        - Матай? Он не русский?
        - Черт его знает. Внешность славянская вроде. Да и имя: Степан Гаврилович.
        - А семья у него есть?
        - Больше ничего не знаю. Ты куму передай, действует знахарство это, если действительно бросить хочешь. Чупакабра… гм, Валик вон рассказывал, закодировался на полгода и опять за прежнее взялся. А кого-то навсегда отваживает от рюмки. Говорю же, плацебо.
        - Спасибо, Тамара Георгиевна. - Хитров был разочарован. Имя целителя он узнал еще утром от завхоза Сергеевны. Сергеевна еще сказала, что Матай не просто знахарь, а настоящий колдун. И что коз он держит дома не ради молока. В жертвы, мол, их приносит тому, кто силу ему даровал людей исцелять.
        Сергеевна недвусмысленно растопырила пальцы и показала рожки.
        Мама тоже не обладала какой-либо ценной информацией, и он справедливо поинтересовался:
        - Это нормально вообще звать в квартиру дядьку, чьего имени ты не знаешь? Чтобы он трогал твоего маленького сына?
        - Ну что ты ворчишь! - сказала мама, укачивая Юлу. - Он тебя от кошмаров спас!
        «Или обрек на кошмары в реальности», - подумал он.
        - Ко мне музыканты пришли, - сообщил Хитров начальнице, - мы порепетируем часок.
        - Репетируйте! Завтра чтоб ни сучка ни задоринки. До трех управитесь?
        - Конечно.
        - В три Таис на запись придет.
        Таис была местной поп-певицей, подружкой и ровесницей директрисы. Высокомерная особа, пожалуй, единственная в Варшавцево обладательница силиконовой груди и накаченных ботексом губ. Судачили, что спонсировал операции мэр города, тот еще прохвост. Работа с Таис сулила бесконечные придирки и скрупулезную обработку голоса вокальными процессорами, дабы бездарность певички не резала слух. На звукорежиссера дама смотрела как на пустое место.
        - Можешь у нее спросить про целителя, - добавила директриса, - он ей аллергию лечил.
        Хитров вздохнул и поплелся на чердак. У лестницы его встретили музыканты. Они что-то живо обсуждали и жестикулировали.
        - Что за сыр-бор? - начал он, но осекся, увидев басиста Паульса. Левый глаз парня заплыл, веко побагровело. Синяк примостился и на его скуле.
        - Ого, - присвистнул Хитров, - это кто тебя так?
        - Скинхеды, - буркнул расстроенный Паульс. - Возле школы прикопались.
        - Да какие скинхеды! - встрял гитарист Кеша. - Где ты в нашей дыре скинхедов нашел?
        - Ага, - поддакнул Платон, - небось малолетки пьяные пристали.
        - Говорю вам, скинхеды! Четыре рыла. Бритые, в берцах, в арийских орлах.
        - Вот ты, - Кеша воззвал к авторитету старшего товарища, - сталкивался у нас со скинами?
        - Бог миловал, - сказал Хитров, сочувственно разглядывая боевые травмы Паульса. Он-то искренне считал, что время правых молодчиков давно миновало, их и в Москве теперь днем с огнем не сыщешь. - Ты как?
        - Да нормально, - отмахнулся раненый. - Блин, обидно, что перед самым концертом.
        - Не горюй, - Хитров похлопал его по плечу, - загримируем, будешь как новенький. До свадьбы заживет.
        - Какая свадьба, - подколол Кеша, - ему из фрэндзоны путь заказан.
        - Ладно, - сказал Паульс, - давайте играть.
        Репетиция прошла ни шатко ни валко. Ребята постоянно сбивались, Платон забывал слова и гитары лажали. Сам Хитров едва справлялся с барабанами, слишком сильно лупил по тарелкам и ронял палочки. В итоге от трех пущенных по кругу песен хотелось блевать. Даже хит Ермакова раздражал.
        - Достаточно, - не выдержал Хитров, вставая из-за установки. - Это мы на нервах тупим. Завтра отыграем на все сто.
        - Толь, - сказал Платон, - ты Колю Федорина знал?
        - Конечно, - Хитров вспомнил бородатого, щекастого, похожего на попа Федорина. Царь и бог кассетного ларька, брюзгливый и вздорный Коля снабжал подростков музыкальными редкостями. Его каталог рок-альбомов был для Хитрова Библией и «Некрономиконом». Сколько экзотики выудили они с Ермаковым из аудио-сокровищницы!
        До кассетного бизнеса Федорин панковал и рубился в «Подворотне» Саши Ковача. А по завершении эры магнитных альбомов пропал из поля зрения. Хитров считал, что Федорин покинул Варшавцево.
        - Повесился Коля, - сказал Платон, - на западном стадионе, на турнике.
        - Как? - недоуменно ахнул Хитров. - Почему?
        - Хэ-зэ. Спился…
        - Ерунда, - опроверг Паульс, - он через дом от меня жил. Бросил он бухать давно, год трезвый ходил. Кабельщиком работал.
        - Вот это новости, - прошептал Хитров. И чуть не подпрыгнул, когда Платон сказал:
        - В городе черт-те что творится.
        - Ты о чем? - уцепился Хитров за фразу.
        - Как свихнулись все к концу года. Соседа моего в дурку забрали, хотя он тоже закодировался вроде бы. Пара супружеская вены себе вскрыла. Насилу откачали. Пенсионерка на Молодежной из окна выбросилась. В газете писали. Суицид на суициде.
        - Ага, - сказал басист, - такое что-то в воздухе веет… агрессия, безысходность.
        - Безысхо-о-одность, - пропел Кеша. - Твоим пердежом в воздухе веет, Паульс.
        - Коля Федорин, - произнес Хитров рассеянно, - как же так…
        Они договорились пробежаться по песням с утра и разошлись, думая каждый о своем.
        В мыслях Хитрова циничный, пышущий здоровьем Федорин болтался на ржавом облезлом турнике, почти касаясь ступнями щебня.
        Возле студии ждала Таис. На запись она наряжалась как на выступления. Под лисьей шубкой переливалось коктейльное платье в пайетках. Выставляло напоказ труды столичного хирурга. Огненно-рыжие патлы контрастировали с выбеленным лицом. Слой пудры маскировал морщины.
        «Тощая кляча», - подумал Хитров и учтиво улыбнулся:
        - Извините за опоздание, сейчас начнем.
        Вредная локальная звезда на этот раз не закатила скандал.
        - Как скажешь, Толечка.
        «Ба, ты мое имя запомнила!»
        Он пригласил ее в кабинет, занял пост за пультом. Включил компьютер и микрофоны. Поднял бегунки.
        - Фонограмма на флешке?
        Щелчок замка заставил его обернуться. Таис зачем-то заперла дверь изнутри. Подошла к нему и плюхнулась задницей на стол. Стряхнула шубку. Мех спланировал на пол, оголяя усыпанные веснушками плечи.
        Хитров заморгал, не понимая, что происходит.
        - Э… все хорошо?
        - Все прекрасно, - сказала Таис, туфелькой поддевая оброненную шубу. Лишь затем, чтобы достать из кармана сигареты и зажигалку.
        - Здесь не курят.
        - А мы никому не расскажем, - она сунула фильтр в треугольный напомаженный рот. Подожгла сигарету жеманно. При этом она не сводила блестящих глаз со звукорежиссера.
        «Она же пьяная», - догадался Хитров.
        Таис откинулась назад, выпячивая бюст. Пайетки сверкали змеиной чешуей. Платье сползло по бедру.
        «Что за фигня тут происходит?»
        - Таис, может, вам лучше прийти попозже?
        - Я в курсе, что мне лучше, а что - нет.
        - В таком случае, садитесь за микрофон.
        В ответ Таис выпустила облако дыма, которое заволокло звукорежиссера, заставило поморщиться. Терпение его было на пределе.
        - Я часто на тебя смотрю, малыш, - сказала певица. Нотки в ее голосе совсем не понравились Хитрову. - Через это стекло, - она кивнула на окошко, отделяющее кабинет от студии. - Ты такой серьезный, невозмутимый. Такой сладкий мальчик, - она плотоядно ухмыльнулась и пихнула мужчину туфлей.
        - Не знаю, что с вами, - твердо сказал Хитров, - но вы немедленно слезете со стола, потушите сигарету и уйдете.
        - А иначе что?
        - Я позову охрану.
        - Чупакабру? Напугал меня, малыш.
        Таис перегнулась через стол и воткнула окурок в горшок с кактусом.
        - Видишь? Я исполнила часть твоих требований. Твоя очередь.
        И на глазах потрясенного Хитрова она раздвинула бедра. Трусиков на ней не было. Под рыжим, как октябрьская листва, лобком зияла приоткрытая вагина, отороченная гребешками набрякшей плоти. Зев истекал остро пахнущими соками.
        - Вылижи ее, - приказала Таис. - Засунь туда свой язык, малыш.
        Хитров испытал не возбуждение, а отвращение. На периферии сознания возникла мысль: «Ее поведение как-то связанно с призраками-шевами. И самоубийство Федорина из той же оперы».
        - Уходите!
        Он решительно направился к дверям, повернул замок.
        Таис развела ноги еще шире и мастурбировала.
        - Не заставляй меня ждать, глупенький.
        - Вон! - взревел Хитров. - Вон отсюда! Идите проспитесь!
        Она убрала руку и сжала колени так, что бедра звонко шлепнулись друг о друга. Настроение эксцентричной певицы резко изменилось. От похоти не осталось следа. Она буравила обидчика преисполненным ярости взором. Щеки пылали под штукатуркой, и треугольные губы вздрагивали:
        - Ты как со мной разговариваешь, сучонок? Ты знаешь, кто я такая?
        - Выметайся, - бросил Хитров.
        - Тебе хана, - прошипела Таис, - тебя уволят к чертям собачьим, молокосос! Я Тамаре позвоню… я…
        - Звони, кому хочешь.
        Таис спрыгнула со стола, схватила шубу. От злости ее лицо постарело лет на десять.
        - В этом городе работы ты себе не найдешь! Даже посудомойкой! Ты не представляешь, кто за мной стоит! Он тебя раздавит! Как букашку! Как клопа! Он таких, как ты, ест на завтрак! Он поворачивает пятый ключ!
        - Что? - прошептал Хитров. - Что вы сказали?
        Таис вылетела из кабинета, зацепив его локтем.
        Хитров подбежал к окну и смотрел, как певица ковыляет по слякоти, тыча брелоком в свой крикливо-розовый малолитражный «дэу».
        В голове пульсировала мысль: «Ника была права. Это происходит не только с нами. И это становится сильнее».
        25
        Вдоль аллеи тянулся стихийный рынок. Торговцы расставили на парапетах свой нехитрый скарб: семечки, связки калины, головки чеснока, банки с соленьем, вареньем, медом. Продавались самовары, граммофонные пластинки, значки, фарфоровые статуэтки, гигантские плюшевые игрушки, боксерские перчатки. Бюст Сталина, бюст Достоевского. Румяная бабка пыталась всучить зазевавшимся пешеходам пирографический портрет Есенина и смехотворную репродукцию Да Винчи. У Моны Лизы на картине была грудь третьего размера. Испитой мужик медитировал над микрометром. Андрей прикинул, сколько лет понадобится целеустремленному герою, чтобы сбыть товар.
        В конце аллеи пританцовывали на ветру букинисты. На покрывале лежал стандартный набор из Дюма, Агаты Кристи и перестроечной беллетристики. Чейз, Кунц, Шелдон. Позабавило наличие местной поэзии, книжечки Камертона «Тебе, природа, эти строки».
        Андрей пересек рынок и оказался возле устрашающей монументальной постройки в шесть этажей. Здание рудоуправления, здесь же приютилась редакция Варшавцевского еженедельника. Широкий лестничный марш вел к двустворчатым дверям, над ними висел громадный барельеф. Шахтер, вонзающий в горную породу бур, и символ из таблицы Менделеева: «Fe», «Ферум».
        Андрей взбежал по ступенькам.
        - Вы к кому? - спросил охранник, караулящий за стеклом.
        - К Яну Смурновскому, журналисту.
        Охранник повозился с дисковым телефоном.
        - Ян Михалыч, к вам визитер.
        Андрей расписался в гостевом журнале. Потоптался, рассматривая стенды и фотографии ударников труда.
        Отворилась, лязгнув, кабина лифта. Вышел бородатый брюнет лет тридцати пяти. Свитер под горло делал его похожим на геолога.
        - Вы от Артура Олеговича?
        - Да, я его ученик. Андрей.
        Они обменялись рукопожатиями. Ладонь брюнета была липкой, он производил впечатление весьма нездорового человека. Испарина на лбу и крыльях носа, синяки под глазами, пересохшие губы. Немытые волосы осыпались хлопьями перхоти, в бороде застрял кусочек сыра. Смурновский запустил пятерню под ворот и громко почесался.
        - С вами все нормально? - спросил охранник.
        Видимо, обычно журналист приходил на работу более ухоженным.
        - Естественно, - сказал Смурновский и двинулся к лифту. Озадаченный Андрей пошел за ним.
        По пути на шестой этаж бородач непрерывно чесался и хмурил брови. Непоседливые руки копошились под свитером, скоблили шею. Остекленевшие глаза вперились в пол.
        - У вас юбилей был недавно? - спросил Андрей, чтобы разрядить обстановку. Он имел в виду юбилей газеты, конечно, но Смурновский сказал о своем:
        - Ага. Три года с этой дрянью живу.
        «Бедолага», - посочувствовал Андрей.
        Офис редакции пустовал. Зимнее солнце освещало устаревшие мониторы, кулер, копировальный аппарат. В солнечных лучах кружились пылинки. Мужчины прошли в глубь помещения, там, за стеклянными дверцами, была комната без окон. Стеллажи делили ее на секции, и в ней имелись компьютер и сканер.
        - Здесь, - Смурновский указал на полки, - номера «Рудника» с шестьдесят шестого по восемьдесят шестой. Сзади вас архив до девяносто шестого, а дальше по нынешний год. На том стеллаже все выпуски детского приложения «Ру…» - Он скривился и лихорадочно зачесал живот, - «Рудничок».
        - Я разберусь, - заверил Андрей, наблюдая за рукой Смурновского.
        - Если что, я в офисе.
        Чудаковатый журналист покинул помещение, и Андрей хмыкнул. Не спеша продефилировал вдоль стеллажей. Корешки папок помечали ярлыки, он снял ради интереса первую папку. Желтые страницы зашуршали под пальцами.
        Варшавцево активно участвовало в международных событиях, критиковало НАТО и военный переворот в Нигерии, призывало наказать по всей строгости писателей Синявского и Даниэля, поругивало хиппи и восхваляло восемнадцатый съезд КПСС. В разделе «Поэзия» публиковались стихи модного Евтушенко, а номер спустя поэт от имени возмущенных шахтеров обвинялся в формализме и западопоклонничестве, и редакция приносила свои извинения оскорбленным читателям.
        «Я так до ночи не управлюсь», - подумал Андрей, выныривая из шестьдесят шестого года.
        Он перетащил на стол папки за последние шестнадцать лет, хрустнул костяшками и погрузился в исследования.
        Еженедельник состоял из рубрик: новости города, достижения производства, объявления, досуг. Сканворды и поздравления именинникам. На четвертой странице содержалась криминальная хроника. Андрей поразился, насколько богато было его захолустье на преступления. Не рудничный городок, а Гарлем какой-то. Грабежи, угоны, кража металла, пьяные потасовки, периодически попадались убийства. Мужья душили гулящих жен, случайных собутыльников вспарывали кухонными ножами, подростки шмаляли из самострелов.
        Девяностые протянули свои щупальца в нулевые, никак не желали заканчиваться.
        «Криминальный авторитет расстрелян из автомата в упор».
        «Конкурирующие группировки устроили стрельбу в центре города».
        «На даче найдено тело владельца подпольных игровых автоматов».
        Андрей придвинул к себе папку с ярлыком «2001». Открыл первый январский номер, и волоски зашевелились на предплечьях.
        «Это ты», - прошептал он, касаясь зернистой черно-белой фотографии.
        У девочки на снимке были прилизанные светлые волосы с пробором посредине, непримечательные мышиные черты лица, глубоко посаженные, затопленные тенями глаза.
        Андрей мог отдать на отсечение палец: именно она снилась ему сегодня, горящая в беседке.
        Лиля Дереш.
        Взгляд метнулся к тексту.
        «Разыскивается! Гражданка Лилия Дереш, восемьдесят четвертого года рождения. Двадцатого декабря двухтысячного года ушла из дома и не вернулась. Рост средний, худощавое телосложение. Была одета в фиолетовую куртку, белый свитер и черные брюки. Всем, кому известно местонахождение девушки, просьба обращаться по телефонам…»
        - Откуда я могу тебя знать? - спросил Андрей вслух.
        Лиля не дала ему никаких подсказок.
        Он посмотрел на дату. Четвертое января. Пятнадцатый день с момента исчезновения. Почему они ждали полмесяца? Почему не поместили заметку в прошлый номер?
        Андрей перепрыгнул на следующую рубрику «Розыск». Фотографии пропавших людей обычно дублировались. Но не в этот раз. Одиннадцатого января город искал пенсионера с провалами памяти. Либо Лиля нашлась, либо искать ее перестали вовсе.
        Из офиса не доносилось ни звука. В тишине Андрей листал подшивку. История Варшавцево проходила в ежедневных победах, достижениях, выполненных планах. Правящая партия, иногда казалось, что та же КПСС способствовала шахтерским успехам. Титаны производства бурили, взрывали, прославляли край, в перерывах участвовали в выступлениях местного КВН, ярмарках и соревнованиях.
        Вырви каждую четвертую страницу, и покажется, что Варшавцево - рай для трудолюбивых шахтеров. Вон, даже звезды приезжают в ДК: Валерий Леонтьев и группа «Чиж и Ко».
        Да и уровень преступности снижался по мере того, как Андрей отходил от миллениума. Отгремели перестрелки, сгинули братки, самые шумные персонажи отправились на зону. Милиция взялась наконец-то за наркоторговцев.
        «Бабушки не стало, - помечал Андрей года, - Саша умер. Я уехал из города».
        Он не знал, что надеется найти, но вчитывался в буковки и между них.
        На втором часу он собрался прерваться и покурить. Хотел было отложить очередную папку, но зацепился за заголовок.
        «Спасатели выловили из воды женскую голову».
        Андрей впился глазами в статью.
        «Новогодние праздники омрачены зверским убийством. Следственно-оперативная группа, прочесывавшая затопленный карьер, обнаружила фрагмент трупа. Отрезанная голова может принадлежать женщине, которую в течение двух недель искали как без вести пропавшую. Об этом сообщил прессе представитель Варшавцевского городского отдела милиции. Правоохранительные органы проводят объективную проверку всех обстоятельств и причин данного резонансного преступления».
        Андрей дважды перечитал косноязычную сводку. Номер вышел восьмого января две тысячи девятого года. Неделю спустя журналист Я. Смурновский писал:
        «Опознан фрагмент трупа, найденный в затопленном карьере. Жертвой оказалась двадцатисемилетняя жительница Варшавцево София Бекетова. Гражданка Бекетова пропала без вести двадцать второго декабря прошлого года. Согласно предварительному заключению судебно-медицинского эксперта, женщина была убита позднее, приблизительно за неделю до обнаружения фрагмента. Аквалангисты продолжают поиски недостающих частей тела».
        «Фрагмент», - повторил про себя Андрей. И подумал, что Новый год, когда погибла некая София Бекетова, он отмечал на даче Богдана. Восемь месяцев, как он встречался с Машей. Счастливый головокружительный год.
        Про Бекетову нашлось еще две пустопорожние статьи. Карьер прибрал останки, не выдал водолазам. И убийцу не постигла заслуженная кара.
        Город забыл С. Бекетову, как раньше забыл Л. Дереш.
        Терзаемый смутными, не оформившимися до конца догадками, Андрей вышел из архива.
        Смурновский сидел за компьютером, энергично набирая текст. Пальцы порхали по клавиатуре.
        Андрей откашлялся, привлекая его внимание.
        - Простите, где я могу покурить?
        - Курилка за лифтом, - сказал журналист, щелкая клавишами.
        Его ворот собрался гармошкой, обнажая красную исцарапанную шею.
        «Мазь бы себе купил», - подумал Андрей. И вновь мысли устремились в прошлое. Откуда эта уверенность, что Лиля и София Бекетова связаны?
        Он в два приема высосал сигарету и ринулся назад, к подшивкам. Теперь его занимали номера за декабрь и январь.
        Девятый - десятый год - ничего.
        Десятый - одиннадцатый - зеро.
        Полный штиль в одиннадцатом и двенадцатом.
        «Не то», - разочарованно вздохнул и Андрей. И перед ним открылся последний номер двенадцатого года.
        И фотография полноватой, коротко стриженной женщины.
        «Разыскивается Луконина Галина Петровна 1970 года рождения, уроженка города Мариуполь. 19 декабря приехала в г. Варшавцево в гости к сестре. Свидетели видели ее на автовокзале, дальнейшее местонахождение Лукониной неизвестно. Приметы разыскиваемой: на вид 40 лет, рост 170 см, плотное телосложение, волосы русые, глаза карие. Была одета в ярко-розовую куртку, шерстяную юбку до колен, черную шапку-берет. Обладающих какой-либо информацией просим сообщить по телефону…»
        Андрей поймал себя на том, что грызет ноготь. Он схватил папку тринадцатого года, хорошего года, влюбленного, радостного.
        Фотография Галины Лукониной пять недель подряд мелькала в разделе «Розыск». А потом канула в небытие. Присоединилась к Дереш и Бекетовой.
        - Вот черт, - прошептал Андрей и вырвал из груды папок подшивку за две тысячи четвертый год.
        - Твою мать, - бормотал он, склонившись над декабрьским номером, - твою мать!
        Он вскочил с колотящимся сердцем, снял папку девяносто шесть и девяносто два, но те предпраздничные дни не обозначились ничем особенным.
        «В отличие от последних шестнадцати лет», - подумал он, включая сканер.
        Нервно теребя распечатки, он вернулся в офис. Смурновский куда-то задевался, в его компьютере был открыт вордовский документ, и удивленный Андрей прочитал два слова, повторяющиеся вновь и вновь. Журналист, как одержимый Джек Торренс из Кинговского «Сияния», выбил раз сто подряд:
        «Красный человек».
        «Красный человек».
        «Красный человек».
        26
        В вестибюле Нику едва не сшибла с ног распаленная рыжая дамочка. Пронеслась, задев рукавом лисьей шубы.
        «Какие все нервные», - хмыкнула Ника, вспоминая чинных японцев. За утро она стала свидетелем трех бурных ссор и одной драки. Разъяренные мужики бодались возле рюмочной «Терем».
        Копание в Интернете не дало никаких результатов. Да она и не рассчитывала особо. Что миру до города Варшавцево? Зато кое-какой информацией снабдила бабушка. Сгорбленная, рано одряхлевшая женщина сказала, промокнув платочком слезящиеся глаза:
        - В двухтысячном это было, весной. Да, точно, Сашеньке девятнадцать исполнилось. Мама, царствие ей небесное, его умоляла к специалисту сходить, он ни в какую, не верил он им. Она и так и сяк, мол, знахарь есть, шепчет и как рукой снимает. А у него же девушка тогда появилась.
        Ника вся превратилась в слух, ухватилась за бабушку пристальным взглядом.
        - Девушка? Ты ее видела?
        - Нет, знаешь же, какой он скрытный был. Ну, я догадывалась, и мама тоже. Дал он согласие, в общем. Через пень-колоду. Позвали мы Матая этого.
        - Матая?
        - Да, такая у него фамилия. Он поколдовал над спящим Сашенькой, и что ты думаешь? Помогло. Торговать он гадостью этой бесовской не перестал, но сам посвежел, говорит, я, бабулечка, дозу уменьшаю, потом вовсе брошу. На гитаре снова играл, поправился. Я от счастья места себе не находила и сглазила, видать. Ненадолго матаевского заговора хватило…
        Бабушка всхлипнула, отвернулась в угол, где иконы соседствовали с фотографиями дочери и внука. Ника не отрицала существование загробной жизни - теперь уж точно не отрицала. Она сильно сомневалась, что в посмертии людей ждут зеленые луга, говорящие зверушки, интернациональный коллектив, как на иллюстрациях «Сторожевой башни». Скорее что-то по-японски технологичное и функциональное, суперсовременные офисы-соты, перепрограммирование, перековка душ. И Бог, если он есть, представлялся ей не седобородым старцем, а молодым прагматичным дизайнером. Из тех, что создает, наслаждаясь процессом, и забывает о своих проектах сразу по окончании работы. В тяжелые минуты Ника чаще прибегала к поддержке фармакологии, а не к молитвам, но вчера она готова была благодарить Создателя за встречу с Андреем. В одиночку она бы не справилась, не поверила бы самой себе.
        Андрей нравился ей все больше. И плевать, если их пути завтра же разойдутся, если с праздниками и призраками завершится их мимолетный союз. Сейчас они были нужны друг другу как никогда.
        Ника погладила бабушку по волосам. Она точно знала, как следует поступить.
        На втором этаже суетились нарядные родители, в актовом зале детский хор пел про Деда Мороза. Присутствие посторонних гарантировало безопасность.
        - Простите, - обратилась она к дородной тетке с исполкомовским гнездом на голове, - а где принимает народный целитель?
        Тетка покосилась подозрительно:
        - А вон, - ткнула пальцем в коридорчик сбоку и, не дожидаясь пока Ника уйдет, сказала кому-то: - Двадцать первый век на дворе, а они в экстрасенсов верят.
        Перед зеленой дверью стояли спаренные стулья. Табличка отсутствовала, как и очередь. Иссяк на сегодня поток бедолаг, желающих закодироваться. Кто кодируется на пороге Нового года?
        Ника постучала робко, отворила дверь. И очутилась в скудно обставленном кабинете. Стол, стулья, кушетка. Окна плотно зашторены бархатными гардинами. Освещала комнату настольная лампа. И хоть помещение было крошечным, она не сразу увидела хозяина, словно в ответ на ее «здравствуйте» он сформировался из теней. Смутный силуэт отделился от темноты, шагнул к свету, обретая четкость.
        - Вы на прием?
        Голос старика шелестел, как крона дерева на ветру. Колючие глаза изучали гостью. Радужная оболочка была желтой. Раньше ей не встречалась такая пигментация.
        - Да, но я не записывалась.
        - Я свободен пока, - старик кивнул на кушетку. Ника села, борясь с волнением. От тщедушного низкорослого знахаря веяло животной силой. Захаживавшие в стрип-клуб члены якудзы могли бы позавидовать такой энергетике. Она оплетала и девушку, и весь кабинет незримой паутиной, а хозяин был желтоглазым пауком. Закрывшаяся дверь обрубила внешние звуки; Ника засомневалась, что люди снаружи спасут ее. Услышат ее крик.
        На вид знахарю было лет семьдесят, но Нику не оставляло ощущение, что все это - морщины и лысина, зализанные к затылку редкие волосы и вельветовый пиджак с кожаными нашлепками на локтях - лишь часть хитрой маскировки.
        - Как мне вас называть? - спросила Ника, искусственно улыбнувшись.
        - Дедом Матаем зови.
        Зрачки жалили, сверлили переносицу. Девушке хотелось снять с себя клочья паутины.
        - Мне вас рекомендовали как опытного специалиста. Можете рассказать о своей методике?
        - Это не методика, - промолвил знахарь, и Ника сообразила, что он уже работает с ней: кисти двигались по кругу в манжетах рубашки. Губы шевелились. От губного желобка тянулась вверх неровная борозда, давний шрам. - Это дар видеть потаенное. И извлекать его. Вот здесь…
        Увенчанный острым ногтем палец ткнул ей в лоб, и голова девушки непроизвольно откинулась к стене.
        - Ты впустила это в себя.
        - У меня есть зависимость, - сказала Ника, сосредоточившись на уродливом шраме, - я принимала таблетки некоторое время…
        - Я достану это из тебя, - старик подошел ближе, казалось, что его левое запястье, презрев анатомию, вращается по кругу. Правое парило у самого лица пациентки, и его плавные взлеты и падения укачивали. Становилось тепло, уши закупорила вата. Сквозь нахлынувшую пелену Ника спросила:
        - Что происходит после? С тем, что вы вытаскиваете?
        - Оно остается рядом, - отвечал Матай. Каким-то образом он умудрялся разговаривать с Никой и шептать, не прерываясь: шепот отыскивал полости в ее теле и заползал туда. Она сделалась сосудом этого щекочущего шелеста. - Моя задача - достать его. Ваша - не дать ему вернуться.
        Ника моргнула, и картинка поменялась, как на кустарно смонтированной пленке. Знахарь нависал над ней, заслонив комнату. Рот кривился, шепот трогал какие-то мембраны в голове, и они резонировали.
        За смыкающимися веками она различила бескрайнюю степь. Земля походила на стариковское лицо, испещренное морщинами и шрамами. Она шла по высохшей коже. Пыль клубами поднималась в серое небо. Во мгле был кто-то еще, девочка, ее белые волосы мелькали то тут, то там. И иные фигуры, опасные, угрожающие. Песчаная буря заштриховывала пейзаж, хоровод призраков сужался.
        Ника махала руками, как тонущий человек, пытающийся выплыть из пучины, из урагана, из полусна. Ее ладони при этом смирно покоились на бедрах, а чужие пальцы сновали по плечам, по горлу, по груди, трогали, щипали, переиначивали.
        Девочка выскочила на нее, прорвав пылевой саван. Вопль опалил лицо драконьим жаром, зловонием.
        - Запри!
        Ника распахнула глаза.
        Знахарь сидел за столом, лампа освещала только нижнюю половину его лица: подбородок, тонкие губы и шрам.
        - Я… уснула?
        - Так нужно, - сказал Матай.
        Она прислушалась к собственным ощущениям, к своему телу. И не обнаружила ничего необычного. Сонливость прошла. Сердце билось в прежнем ритме.
        - Получилось?
        - Сейчас ты чиста.
        - Спасибо, - сказала Ника. Никакой чистоты она не чувствовала. Старик определенно владел гипнозом. И умел облапошивать наивных граждан. Двадцать лет наживался на болезнях и зависимостях. Вваливался в дома, напялив маску многозначительной угрюмости, шептал околесицу.
        И Сашу не спас. Отсрочил его смерть, продлил агонию, но не вылечил, а ведь мама поверила ему, шарлатану с искалеченной губой.
        - Сколько я вам должна?
        - Сеанс стоит полторы тысячи рублей.
        Она отсчитала купюры. Подошла к столу.
        - Вам знакома девочка по имени Лилия Дереш? - спросила она без экивоков.
        В тишине хрустнули старческие суставы. Знахарь встал, заложив руки за спину. Он едва доставал макушкой до ключиц Ники, и эта разница в росте придала девушке уверенности.
        - Я тебя помню, - сказал задумчиво целитель, - ты Ковач. Твой брат встречался с моей внучкой.
        - С вашей…
        Матай клацнул выключателем, и под потолком зашлась люстра. В ее свете он превратился в самого обычного дряхлого старичка.
        - С Лилей, - сказал он. - Лиля Дереш была моей внучкой.
        Ника ошарашенно смотрела на знахаря.
        - Что с ней случилось?
        - Никто не знает. Она пропала шестнадцать лет назад. Я искал ее, милиция искала и твой брат. Он клял себя за то, что не сумел ее защитить.
        - Саша приходил к вам?
        - Каждый день. Он был убит горем. Как и я.
        Старик оперся о стол, будто груз воспоминаний гнул его к паркету. Ясные желтые глаза затуманились.
        - Лиля была особенной девочкой. С редким даром. Ее аура была белой, белее снега. Как у моего прадеда, и даже сильнее. Она родилась в рубашке, и в ночь ее рождения над Землей пролетала комета. Лиля могла бы лечить людей, но мой сын был против. Сын меня недолюбливал, и у него были на это причины. Я не назову себя хорошим отцом, - знахарь горько усмехнулся. Первая человеческая эмоция за весь сеанс. - Родители забрали Лилю в Воронеж. Я не видел ее восемь лет. А в двухтысячном году Лилечка стала сиротой. Сын и невестка погибли в пожаре, дом сгорел. Лиля переехала ко мне. Ей было шестнадцать.
        - Получается, - осмелилась Ника заговорить, - она прожила у вас меньше года?
        - Верно. Но за те месяцы она научилась многому. Выявлять болезни. Зашептывать… Она мечтала избавить Сашу от проблемы. Я провел с ним один сеанс, а она ежедневно исцеляла его.
        - И не было никаких зацепок? Куда она могла деться?
        - Ни малейшей, - знахарь опустился на стул, кряхтя.
        - Дед Матай, - Ника больше не боялась старика. Она прильнула к столу, произнесла негромко: - Я думаю, Лиля пытается установить со мной контакт.
        Широко посаженные глаза знахаря окатили ее желтым плеском.
        - Ты говоришь о ее душе?
        - Да! - затараторила возбужденная девушка, - она подает сигналы. Короткие послания. «Белая Лилия черной зимы»… «Он поворачивает пятый ключ»… Что эти фразы могут значить?
        - Я не понимаю, - оцепенело сказал знахарь.
        - Черт! - Ника, забывшись, грохнула кулаком по столешнице. - Почему не объяснить все в лоб? Так и так, я хочу от тебя этого и вот этого…
        Толя Хитров в ответ на этот вопрос сослался на законы жанра. Удивительно, но старик был с ним практически солидарен.
        - Есть правила. Мертвым запрещено вмешиваться в дела живых. Они ищут лазейки. Их слова необходимо расшифровывать…
        Знахарь извлек из пиджака упаковку валидола, надорвал бумажку. Бросил пилюлю под язык и произнес устало:
        - Я так надеялся, что Лиля пришлет мне весточку с той стороны. Любой знак, подсказку… что-нибудь. Но прошло столько лет, и я больше не жду. И ничего не желаю знать. Уходи и беспокойся о своей душе, Ковач. Мертвым уже не помочь.
        - Извините меня, - пробормотала Ника и покинула ссутулившегося старика.
        27
        Он купил продукты и навестил маму. Почаевал с ней, обсудил насущные вопросы. Мама, и он был ей безмерно благодарен, не заговорила о Маше.
        - Будь осторожен, сынок, - наставляла она, когда он обувался. - Во дворе паренька проткнули отверткой. Ты по ночам не ходи.
        - Не буду, - пообещал он.
        На город опустились сумерки. Затопили канавы жирной темнотой. Ветер гнал бумажный мусор по пустырям, скулил в ливневых трубах, и псы инстинктивно сбегались к центру Варшавцево, подальше от окраин. Торчали на освещенных пяточках и провожали прохожих жалостливыми глазищами.
        За школой подростки взрывали петарды, треск выстрелов отдавался эхом, словно из степи стреляли в ответ. Казалось, зайдешь за частный сектор, за кладбище или врезанное в марсианский пейзаж футбольное поле, и тебя мигом утащат во мрак. А уж дальше дробильно-сортировочной фабрики, бывшего вокзала и моста Влюбленных сунутся лишь безумцы. Мало ли кто обитает здесь, в подземных пустотах, в катакомбах под поликлиникой.
        Черное зеркало карьера подернула рябь. Курильщики стараются не отходить от рюмочной по одному, сами того не осознавая, курят в тесном кругу, поближе к праздному гомону, и вызываются проводить друг друга. Даже храбрецы, возвращающиеся из забоя, спешат поскорее оказаться дома, семенят по тропинкам и лесенкам, а обеспокоенный водитель гонит «ЛАЗ» в автопарк и громче включает радио. За придорожными деревьями снуют тени. По водруженному на бетонные опоры газопроводу ползут тени. Тени клубятся у лестницы кинотеатра «Современник». Двое ребят со значками и медвежатами на рюкзаках прислоняются к ярким афишам новогодних комедий и фантастики, отшучиваются, грызут попкорн и лучше умрут, чем поделятся своими тревожными мыслями.
        На турнике болтается кусок пеньковой веревки, по ветру, туда-сюда…
        Андрей с трудом усмирил разбушевавшуюся фантазию, призвал трезво посмотреть по сторонам. Обыкновенный вечер, обыкновенная провинция. А призраки сидят дома и не высовываются на улицы.
        Он добрел впотьмах до бабушкиной пятиэтажки, забросил в по-хорошему пустую квартиру пакеты.
        Час назад он созвонился с Никой и Хитровым и назначил встречу в «Шоколаднице». Троица детективов - впору регистрировать сыскное агентство.
        «Что-то моя шева затихарилась, - подумал он, выходя из подъезда, - змеям Толиным и Анне Николь в подметки не годится».
        - Здоров, журналист.
        Хрипотца Солидола прервала плавный ход раздумий.
        Вова стоял там же, где они виделись в воскресенье, под фонарем. Кажется, он был трезв. К кресту на шее присоединилась позолоченная иконка. Он трогал свои обереги и косился куда-то вбок.
        - Привет, Вова, - сказал Андрей, но руки не подал. Не хотелось ему жать Солидолу руку. Одного раза достаточно. К тому же сейчас Вова был без экающего дружка. И вроде бы не лез на рожон.
        - Ты Таню мою не встречал?
        Андрей вспомнил крашеную брюнетку, местечковую Орнеллу Мути.
        - Нет.
        Солидол зябко поежился в маркированной заводской тужурке. Он совсем не походил на себя прежнего, борзого всасывателя пчел, человека, наводящего ужас на окрестную шпану. Он был растерян, сбит с толку.
        - Весь день ее ищу, - Вова шмыгнул носом, - хорошая она у меня, но бедовая. Детдомовская она, понимаешь?
        Андрей не спеша двинулся по тротуару, Солидол поплелся следом. Он говорил на ходу и заглядывал под лавочки, будто выискивал там Таню.
        - Она завяжет, помяни мое слово. Она мне пообещала. В реабилитационную клинику ее возил, разные способы пробовали. Тяжело ей пока. Но она целеустремленная. Козерог, ну. Я вон сам завязал, без знахарей, без врачей. Андрюх… Тебя ж Андрюхой зовут? Я бабку твою знал, помогал ей мусор выносить. Ты молодец, уехал… и мы с Танюшей тоже уедем, зуб даю…
        Андрей слушал болтовню своего заклятого врага. Время отматывалось назад, редела грибница спутниковых тарелок, исчезали кондиционеры. Вова молодел, сбрасывал жирок, укорачивались его волосы.
        Растяжка над «Оменом» поздравляла с наступающим две тысячи первым годом. Дети гадали, чем себя занять на зимних каникулах в отсутствии снега. Каникулы Андрея Ермакова были омрачены глупой и рискованной выходкой.
        Два дня он не гостил у бабушки. Не показывался на Быкова. Прогуливаясь, высматривал лысую башку Солидола. Ждал суровой кары.
        «Сжечь Вовину базу? - ужасался он. - Господи, чем я думал?»
        Зря он убеждал себя, что в беседке было темно, и Журавель не успел его как следует рассмотреть, а Солидол вообще закопался под доминошным столом.
        Он чувствовал: за ним охотятся.
        За три дня до главного праздника Андрей и Толя маршировали проселочной дорогой. Шли от Ковачей, подавленные. Утром Ника пригласила их на мультики, но планы нарушила ее мама. Она выскочила из калитки перед носом мальчишек, волоча за собой вяло сопротивляющуюся дочь. Не поздоровавшись, пронеслась мимо, и Ника спрятала от приятелей заплаканное лицо.
        - Снова брат колется, - сказал Хитров угрюмо.
        Андрей не ответил. Погруженный в свои мысли, он не видел ни глинистой почвы, ни воронов на ветвях деревьев, ни дежурящего около ивы Солидола.
        - Сюда подошел! - рявкнул Вова, преграждая путь.
        Смысл выражения «вся жизнь промелькнула перед глазами» перестал быть абстракцией.
        Андрей сглотнул слюну и попятился.
        Солидол вынул из кармана руку. Раздался выворачивающий душу щелчок, и сжимаемая в кулаке рукоять выплюнула узкую сталь.
        - У него нож! - вскрикнул Хитров.
        Ночью, анализируя стычку, Андрей задавался вопросом: был ли нож пустой угрозой, или Солидол действительно воспользовался бы им? Посреди бела дня, напротив окон…
        Андрей решил, что все зависело от того, насколько Вова обдолбан. А, судя по бешеному взгляду, он внедрил в себя увесистую дозу. И вряд ли понимал, где находится.
        Перед ним была жертва, и он пошел, чертя лезвием узоры.
        - Драпай! - закричал Хитров.
        Андрей прыгнул в овраг. Побежал по изгаженному руслу, и страх сек его, подгонял. Ноги спотыкались о сваленные сучья, Андрей продирался сквозь бурелом, повторяя как заведенный: «Мамочка, мамочка, мамочка…»
        - Он сверху! - предупредил Толин вопль.
        Солидол скатился в овраг, едва ли не на макушку Андрею. Хрусть! Упал на колени, и нож слепо пырнул мусорную кучу. Пропорол пакет.
        - Кранты тебе, сученок, - зашипел Вова, - достану из-под земли, и Ковач не спасет.
        «Да, - резюмировал Андрей потом, - он убил бы меня, не дрогнув».
        Мальчик метнулся к отвесному склону, вскарабкался, раня камушками ладони. Хитров бежал параллельно разделившему их оврагу. Жестикулировал, указывал на ближайшие дома.
        Но Андрей уже мчался в противоположную сторону, к березовой рощице, с каждым шагом понимая, что уходит от цивилизации. Изо рва, как покойник из могилы, выбирался Солидол. Небесно-синие глаза зафиксировались на беглеце.
        «Мне конец», - обреченно подумал Андрей.
        Ступни отталкивались от мерзлой почвы, кора цепляла одежду. Зимняя куртка замедляла бег, проклятые подштанники натирали промежность. Проселок огибал рощу, и мальчик вновь очутился в частном секторе, но в самом его хвосте, где большинство построек были заброшены.
        Хищник шел по пятам, Андрей почти слышал свист рассекающего воздух лезвия. Он завертелся на месте, просчитывая маршрут. Облупившийся штакетник, сорняк, окна, оскалившиеся стекольными клыками. И, в тупике, утыканный погребками холм.
        Распаленный мозг спроецировал на холм образ Иисуса из детской Библии. Спаситель парил над вентиляционными трубами и оттопыривал большой палец: «Гуд айдиа, май сан».
        Летом они с Хитровым собирались экспроприировать бесхозное хранилище, оборудовать партизанскую землянку.
        Андрей рванулся к холму, дернул железную крышку. И не ошибся. Люк отворился, под ним должна была чернеть двухметровая яма. Сердце больно екнуло. Неужели кто-то зарыл хранилище?
        «Это листья, - сообразил Андрей, - прошлогодние листья засыпали яму до самого верха».
        Не мешкая, он юркнул в погреб. Нащупал носком перекладину лестницы и, как водолаз в пучину, погрузился в листья. Будь там прутья арматуры, они бы прошили его, как колья ловушки прошивали принца Персии.
        Голова мальчика скрылась в яме. Люк опустился. Он стоял на перекладине, держась обеими руками за приваренную к крышке скобу. Повиснув на ней всем весом. Во тьме, смердящей сыростью и перегноем. По грудь в зловонной листве, которая трогала его ледяными лапками.
        Он не знал, сколько времени провел внизу: четверть часа, час? Даже точно сказать не мог, дергал ли кто-то крышку, или ему померещились эти толчки. Толины окрики вывели из окоченелой дремы.
        - Я тут, - просипел Андрей, откидывая люк.
        Хитров помог выбраться.
        - Он ушел?
        - Да, - невесело ответил друг.
        «Ушел, но не уехал из города», - читался подтекст.
        Ночью, комкая подушку, Андрей репетировал речь и уснул под утро.
        Предновогодним днем он рыскал по Варшавцево в поисках Солидола. Вова нашелся у Интернет-клуба. При виде мальчика глаза Владимира полезли на лоб. Впрочем, за нож он не схватился.
        - Ты…
        - Я хочу с тобой поговорить. - Андрей посмотрел на малолетних компаньонов Солидола. - Наедине.
        Получилось очень круто. Как в гангстерских фильмах.
        Они свернули за угол, и Солидол потянулся к Андрею:
        - Слушай внимательно, сученок.
        - Это ты меня слушай, - бесстрастно сказал Андрей.
        Рука застыла.
        - Я знаю, чем ты занимался под столом, - продолжил Андрей. Лицо Солидола перекосила ярость. Прыщавые щеки зарделись. Он смял мальчика в охапку и шлепнул о стену. Дыхнул запахом пива и плохих зубов.
        Андрей не испугался. Нельзя бояться постоянно.
        - Ты ничего не знаешь!
        «Знаю, - подумал Андрей, - ты сосал Журавлю член, вот что ты там делал».
        - Знаю, - вслух сказал он, - и весь город узнает, если хоть волосок упадет с моей головы. Или с головы моих друзей.
        Позже, прокручивая в голове ту сцену, он решил, что фраза про волосок звучала слишком пафосно. Зато возымела явный эффект.
        Солидол пару раз встряхнул наглеца. Неуверенно, без привычного фанатизма. Отпихнул от себя.
        - Че несешь, - пробормотал он, - петляй отсюда, пока живой, сопляк.
        Андрей ушел, наслаждаясь тяжестью крыльев, выросших из лопаток.
        - Ну, - сказал он тридцатишестилетнему Солидолу, - я пойду?
        Вова остановился у грунтовки, спускающейся в карьер.
        - Что-то тут нечисто, - сказал он, - реальное дерьмо творится. На районе двое пацанов за неделю крякнуло. Нас Бог проверяет. Берет наше Варшавцево и трясет его. Сатана колобродит. Испытывает меня, что я за фрукт. А я не ведусь, понял? И ты не ведись, Андрюх.
        «Отсосать он у меня хочет или что?» - саркастично интерпретировал Андрей исповедь Солидола.
        - Пока, Вова.
        Андрей зашагал к дороге, но Солидол окликнул его. Он был каким-то особенно захудалым и пришибленным на фоне кустов и рыжих отвалов.
        - Андрюх, в юности всякое бывало. Ты зла на меня не держи. Если вилы, надо всех прощать.
        «А хрен тебе», - подумал Андрей и, ограничившись короткой улыбкой, пошел прочь.
        28
        В «Шоколаднице» было тепло и комфортно. Праздничная мишура, искусственная ель и игрушечные Санта-Клаусы контрастировали со слякотной серостью за окнами. Аромат сдобы, специй и свежемолотого кофе действовал на Нику расслабляюще. Поодаль нежилась парочка влюбленных, родительница болтала по телефону, пока ее чадо, перепачканная в заварном креме девчушка, сосредоточенно лизала алюминиевую спинку стула.
        Молоденькая официантка протирала прилавок, двигаясь в ритме рождественских хитов, льющихся из колонок.
        Ника заказала клубничный коктейль, а Толя латте. Андрей опаздывал, и Ника не удержалась, поведала Толе о своих приключениях. Едва закончила, забренчал колокольчик над дверями, возвестил о приходе Андрея.
        - Черный кофе, пожалуйста, - сказал Андрей официантке и направился к их столику. Пожал Толе руку, поцеловал Нику. Сел рядышком с ней, и она только сейчас поняла, как сильно скучала по нему весь день.
        «Красивый у меня бойфренд», - отметила она, скользнув взглядом по его запястьям, аристократическим пальцам.
        - Простите, я с Солидолом заболтался.
        - О чем, интересно?
        - Он мне проповедь читал. Про Бога и сатану.
        - Ника у Матая была, - сказал Толя.
        - У кого?
        - У знахаря. Его дед Матай зовут.
        - Ты с ума сошла? - возмутился Андрей, - а если бы он…
        - Да все нормально, - сказала Ника, - он не убийца. Лиля Дереш - его внучка.
        Она повторила для Андрея историю, упустив лишь один аспект. Он спросил, что же именно лечил знахарь, она безразлично ответила:
        - Ничего конкретного. Так, профилактика. Мне же причина была нужна.
        - Ну, добро пожаловать в клуб, - неодобрительно проворчал Андрей. - Мало тебе фамильных призраков, хочешь собственных? Насколько я вижу, эти сеансы не привели ни к чему хорошему.
        - Ты когда сердишься, на бурундучка похож, - ласково сказала она.
        - Что же получается, - вклинился Хитров, - дедушка Лили лечил нас троих. Четверых, считая Сашу. А Саша встречался с Лилей. «Санта-Барбара» какая-то.
        - Насчет шев ты попал в яблочко, - сказала Ника Андрею. - По словам Матая, болезнь остается возле исцеленного пациента.
        - А про то, что у нее ручки и ножки появляются, он не говорил?
        - Вот почему мы ее не помним, - сказал Толя, - она и года здесь не прожила.
        Официантка поднесла кофе. Воспользовавшись паузой, Андрей шепнул Нике на ухо:
        - Больше так не делай. Твоя самодеятельность не только опасна, она может помешать нашему расследованию.
        - Обещаю быть пай-девочкой, - сказала Ника и потерлась виском о его плечо. Он чмокнул ее в макушку. Толя прикрыл ладонью улыбку.
        - А что у тебя, Хитров?
        - Моя история короткая. Во-первых, повесился Коля Федорин.
        - Ни фига себе, - присвистнул Андрей.
        - Кто такой Коля Федорин? - уточнила Ника.
        - Он играл в «Подворотне» с твоим братом, - пояснил Андрей, - мы в юности покупали у него кассеты. Но почему?
        - Говорят, он пил, а потом завязал. Что-то мне подсказывает, что не без помощи нашего деда Мазая.
        - Думаешь…
        - Думаю, эта чертовщина влияет не только на нас. Шевы возвращаются. Ко всем, кого лечил знахарь, или к определенной части горожан. Не один Коля покончил с собой за последнюю неделю. Целая череда смертей. А еще вспышек агрессии. Помутнений разных. Как мой басист сказал, в воздухе веет безысходностью.
        - Почти слово в слово - проповедь Солидола. Он говорил, дьявол искушает людей.
        - Солидол всегда был умным парнем.
        - А Варшавцево всегда было местом с повышенной концентрацией безысходности, - вставила Ника.
        - Погоди, - сказал Толя. - Ко мне на запись приходила Таис, это наша бесталанная певица. Обычно она ведет себя как звезда мирового масштаба. Но сегодня ее словно подменили. Она нагло домогалась меня. Несла всякий бред. Забралась на стол и раскорячила ноги, а трусиков на ней не было.
        - Везунчик ты, Хитров, - хмыкнул Андрей.
        - Она мастурбировала при мне! - полушепотом выпалил Толя и покраснел. - Прости, Ника.
        - Ты точно не описываешь нам свои сексуальные фантазии? - спросила девушка.
        - Это было несексуально, - вздохнул Толя, - это был дурдом. А когда я ее отшил, она стала угрожать мне своим хахалем. Какой он у нее крутой. И как он поворачивает пятый ключ.
        - Что? - хором переспросили Ника и Андрей.
        - Да, да, так и сказала: «Он поворачивает пятый ключ». Мне кажется, она сама не поняла, что говорила. Вроде… вроде моей Юлы. Ее использовали, чтобы мне пригрозить. И вот совпадение: эта Таис лечила у знахаря аллергию.
        - Тебе не послышалось? - осторожно поинтересовался Андрей.
        - Увы, она была ближе ко мне, чем вы сейчас.
        - По всему городу, - шепнула Ника, - во что мы вляпались!
        - Журналист в архиве тоже вел себя странно, - произнес Андрей.
        - Не удивлюсь, если он знаком с Матаем.
        - Ковач, - простонал Андрей, - на хрена ты к нему поперлась?
        - Я чувствую себя прекрасно. Как видишь, не вешаюсь, не кидаюсь на прохожих, никого не домогаюсь. Предположим, шевы способны воздействовать на психику. Тогда почему с нами троими все в порядке?
        - Постучи по дереву, - велел Толя.
        - Может, - сказал Андрей, - потому, что мы в самом эпицентре этого?
        Влюбленная парочка покинула закусочную. Мамаша монотонно бубнила в трубку, отчитывая собеседника, ее дочка вылизала стул и принялась за оконное стекло. Расплющивала пуговку носика, елозя языком по поверхности. Официантка строчила сообщения. Пел сладкоголосый Элвис Пресли.
        - Давайте я расскажу о своих изысканиях, - предложил Андрей, доставая из пальто стопку распечаток.
        - Это все про Лилю? - изумилась Ника.
        - Про Лилю. И других, таких же, как она.
        Андрей передал друзьям бумаги.
        - Итак, шестнадцатилетняя Лиля Дереш пропала двадцатого декабря двухтысячного года. Четвертого января, через пятнадцать дней, ее дед поместил в газету объявление. А может, это сделал твой брат.
        - В этот год ты чуть не сжег хибару Солидола, - сказал Толя.
        Ника потребовала подробностей, и парни просветили ее.
        - Я помню тот день, когда за тобой погнался Вова. Мы с мамой пришли домой, а Саша валялся на полу. Везде были разбросаны пакетики с дурью и запаянные трубочки. Он сорвался после долгого перерыва. Лихо так сорвался. Мама врезала ему пощечину и забрала меня к бабушке.
        - Сорвался, потому что пропала его девушка, - сказал Толя, будто оправдывая ее брата.
        - Он кололся, вместо того чтобы ее искать, - презрительно бросила Ника.
        - Отвлечемся от Лили пока, - сказал Андрей. Выбрал нужный лист и ткнул пальцем в фотографию улыбающейся брюнетки, - София Бекетова, двадцать семь лет. Пропала двадцать второго декабря две тысячи восьмого года. Ровно через восемь лет после Лили.
        - И какая тут связь? - озадачился Толя, пробежав глазами по статье. - Кроме Нового года…
        - Не спеши. На Рождество ее нашли, вернее, нашли ее отрезанную голову, плавающую в карьере.
        - Хренотень, - прокомментировала Ника.
        - Убийцу, судя по всему, так и не нашли. Нашли бы - посвятили этому целый номер, местная полиция обожает себя пиарить.
        - Хочешь сказать, это дело рук маньяка?
        - Выслушайте до конца. Согласно эксперту, убита Бекетова была не сразу, а примерно за неделю до обнаружения. То есть еще неделю ее удерживали где-то.
        - А это… - Ника извлекла из стопки фотографию женщины постарше.
        - А это Галина Луконина, сорок два года. Приехала из Мариуполя в гости к сестре. Последний раз ее видели на автовокзале девятнадцатого декабря двенадцатого года. Пропала без вести, как и предыдущие девушки.
        - И все под Новый год, - пробормотал Толя.
        - Не просто под Новый год, - глаза Ники блеснули. - Двухтысячный, восьмой, двенадцатый - это високосные годы.
        - Браво, - похвалил Андрей. - Начиная с нулевого, каждый високосный декабрь в городе пропадает женщина. Не сомневаюсь, что все они мертвы. И, хотя у меня нет доказательств, осмелюсь предположить, что их держат где-то, прежде чем убить и избавиться от тела.
        - Ну а две тысячи четвертый год? - спросил разгоряченный Толя.
        - И девяносто шестой? - вторила ему Ника.
        - В девяностых ничего такого не происходило. А вот четвертый… - Андрей выудил из кармана припрятанный листок, - четвертый выбивается из системы, нет никакой информации о пропавших людях. Но аккурат в новогоднюю ночь, под бой курантов, клиент зверски убил девушку легкого поведения.
        - Стоп! - вскинул руки Толя, - ту девушку убил Женис Умбетов.
        - Родственник нашей библиотекарши? - спросила Ника.
        - Ее сын. Странный замкнутый паренек. Что-то там не так пошло с его воспитанием. Некоторое время он тусовался в компании Солидола, но потом даже Вова перестал с ним общаться. Женис не просто убил ночную бабочку, он зарезал ее серпом.
        - Он, что, серп к проститутке прихватил?
        - Судя по статье, да. Его арестовали тут же.
        - Арестовали и посадили, - поддакнул Толя, - и он мотал срок, когда исчезли… - Толя сверился с бумагами, - Бекетова и Луконина. И до сих пор мотает. А в нулевом ему было шестнадцать.
        - В шестнадцать дебютировали многие маньяки, - заспорила Ника.
        - Пускай, но из тюрьмы он точно не сбегал, чтобы похитить этих двух.
        - Тут вот какое дело, - сказал Андрей, - убийство проститутки может быть совпадением. Мало ли какие преступления совершаются по пьянке на Новый год. Допустим, в четвертом году тоже пропала девушка, но родственники не дали объявления о пропаже. Допустим, родственников у нее не было, и газета ничего не написала.
        - Сплошные «допустим», - поник Толя.
        За окном пролетел, завывая сиреной, полицейский автомобиль.
        - Это то, с чем мы способны работать, - развел руками Андрей. - Но вообразите на секунду. Четыре женщины за шестнадцать лет. Похищение или убийство. Или похищение и убийство. В конце каждого високосного года.
        - Ритуал? - спросила Ника, и мужчины уставились на нее.
        - Да, - сказал Толя, - это похоже на какой-то долбаный ритуал.
        Мамаша договорила по телефону, отвесила дочурке подзатыльник и увела, хнычущую, в сумерки. Они остались единственными посетителями в «Шоколаднице».
        - А теперь самое насущное, - сказал Андрей. - У нас заканчивается шестнадцатый год, и он високосный. Если похититель еще жив, он продолжит свои цикличные преступления. Как только я это понял, меня будто по башке огрели.
        - Пятая жертва? - вздрогнула Ника.
        - Пятый ключ, - произнес Толя, - «он поворачивает пятый ключ». Прямо сейчас. Об этом говорят нам шевы.
        - Лиля хочет, чтобы мы спасли пятую! - вскрикнула Ника, и официантка покосилась в их сторону.
        - Я был в понедельник у Алпеталиной. Она сказала, что в школе ЧП. Одиннадцатиклассница пропала, - он подсчитал мысленно, - кажется, двадцать второго числа.
        - Почти неделю назад! - ойкнула Ника.
        - Девочка с характером, мол, и раньше сбегала к дружку. И в Интернет она выходит.
        - Это ничего не значит! Надо в полицию звонить!
        - Что мы им скажем? - парировал угрюмый Толя. - Что нам Анна Николь Смит подсказки дает? И моя семимесячная дочка?
        - Нет, конечно. Расскажем про ритуал, про эту вот серийность. Вы понимаете, что мы тут коктейли пьем, а маньяк медленно убивает девочку?
        - Я об этом думал, - проговорил Андрей. - Нет у нас ничего, кроме домыслов. Полиция нас на смех поднимет. Ну, проститутку зарезали - эка невидаль. Умбетов арестован к тому же. Ну, исчезали люди, ну, на праздники. На праздники душа перемен жаждет. А школьницу эту и так полиция ищет.
        - Будут тщательнее искать! - сопротивлялась Ника.
        - Черта с два.
        Ника потупилась в свой стакан и вдруг произнесла:
        - Слушайте, а ведь теория Андрея не совсем верна. Призраки приходят не потому, что хотят нам что-то сообщить. Они здесь из-за того, что ключ поворачивается.
        29
        Вертолет сбили из ДэШеКа. Лукоянов видел в иллюминатор ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, вспышку, а потом машина ухнула вниз. Повезло, что чертов пилот был слишком близко не только к гнезду врага, но и к земле. Разведгруппа, кувыркаясь и матерясь, покатилась по песку. Ми-8 пропахал брюхом бархан. Беспомощно вращались лопасти, загребали раскаленный воздух. Пулемет повредил балку восьмерки, рулевые тяги и вал рулевого винта, но не поджег керосин в баках.
        Вот тебе и противозенитный маневр, мля.
        - Ты бы к нему в окно залетел! - орал на пилота дембель Гаршин.
        Лукоянов пригнулся и наблюдал за второй вертушкой.
        Вертолет полукругом облетал кишлак. Из-за брезентовой занавески в его хвосте проклюнулся кормовой пулемет. Плюнул короткой очередью. Пули изрешетили глинобитную стену хибары.
        «Д?хов» было как минимум двое. Один с «калашом», второй, пулеметчик, засел за дувалом.
        «Сюда бы Ми-24, - подумал Лукоянов, - и накрыть пидорасов огнем из двух спаренных скорострельных пушек».
        До кишлака было рукой подать. Лукоянов крался по гребню холма. Обувь вязла в песке. Кроссовки «Кимры» куда удобнее берцев, если Родина забросила тебя в жопу мира, в пустыню Дашти-Марго, где под каждым кустарником таятся шайтаны. Дефицитные лапти насилу выклянчил у военторга.
        - А, сука! - процедил Гаршин.
        «Дух» отвлекся от вертушки и дал очередь по барханам.
        Свинец просвистел над головами четырех бойцов.
        Лукоянов смахнул пот. Его батальон дислоцировался в Лашкаргахе, главном городе провинции Гильменд. Накануне большой операции по захвату укрепрайона Масса-калы штаб послал два вертолета разведать обстановку. Повторно прочистить аулы, которые, как докладывалось ранее, были брошены и безопасны. И вот получайте поврежденную «птичку» и двоих бородатых ублюдков с замечательным изобретением Дегтярева и Шпагина.
        «Дух» лупил, засев за «фордовским» трактором. Восьмерка молотила винтами.
        Завтра здесь пройдут победоносным маршем ихбародарон-е-шурави и братья-афганцы-сарбозы, вышибут повстанцев с водонакопительной плотины. Но будет ли жив он, Валька Лукоянов, призыв «весна-87»? Из родного Варшавцево, из степи, из-под мамкиной юбки, забрали, тепленького, три месяца муштровали в ашхабадской пехотной учебке и сразу турнули «за речку». Или ты герой, или труп с дырой.
        - На-на! - Гаршин, двухметровый детина в трофейной камуфляжной куртке «мэйд ин ЮэСА» лупил по кишлаку из автомата. Пули дырявили трактор. Вздымался фонтанчиками песок.
        Лукоянов стал отползать. Он заметил что-то вроде кратера у подножья холма и сейчас полз туда, царапая брюхо о камни. Ужасно хотелось курить. Бахнуть стакан кишмишевки. Или лучше спирта, тяжелый глоток, горячим кубом распирающий глотку по пути в желудок.
        «Вернусь домой, буду месяц пить», - поклялся он себе.
        И плюхнулся в кратер, как в холодную водицу затопленного Варшавцевского карьера нырнул.
        Воронка с черной дырой на дне была частью подземных водооросительных коммуникаций. Колодцы-кяризы выкапывали рядком. Они соединялись штольней, связанной с горными массивами. Дожди и тающий весной снег образовывали грунтовые воды, которые стекали от подножий гор по трубам кяризов. Спасение для крестьян.
        Лукоянов припал к краю выемки, закрепил на почве рифленый протектор «Кимры», вскинул «акаэшку».
        Душман сгорбился за трактором, перезаряжался. Басовито гаркнул крупнокалиберный, но промазал. Взвыли турбины.
        Восьмерка описала дугу, ее тень легла на потрескавшиеся крыши хибар. Вертолет накренился, штурман вывел ПКТ по кормовой турели до крайнего положения и надавил на гашетку.
        Очередь снесла афганскому пулеметчику купол, укоротила по брови. Мозги и костяная каша шмякнулись на забор. Труп повалился, уволакивая с собой пулеметную треногу.
        Одновременно Лукоянов нажал на спусковой крючок, и второй душман забился в агонии, прикрывая пальцами сочащийся бок.
        - Получил, сука! - вопил Гаршин.
        Радостно ухали вертолетные лопасти. Геликуптаре шурави выплясывал триумфальный танец. Штурман улюлюкал, перевесившись через турель.
        «Загуляю, - подумал Лукоянов, сплевывая, - все варшавцевские девочки мои будут».
        Он не слышал, как из черной дыры в горловине колодца поднимается сутулая фигура. Подземный житель, пустынный хищник.
        «Лифчик» спецжилета, набитый рожками и ракетницами, сигнальные шашки на лямках, пыльная борода. И торчащее из кулака зазубренное лезвие.
        Камушки посыпались в кяриз.
        Лукоянов начал разворачиваться, и взгляд его встретился с безумным пылающим взглядом моджахеда. Враг замахнулся. Блеснул нож.
        Валька Чупакабра проснулся в подсобке ДК. Он полулежал на спаренных облезлых креслах. Пол-литровая бутылка из-под «Бонаквы» выскользнула на пол, и по комнате разлился сивушный аромат.
        Чупакабра встал, ворча. Нащупал пластик, смочил язык горькими каплями. Во рту и на душе было дерьмово. Сердце снова покалывало, ныл шрам под ключицей.
        - Рота, подъем, - прошептал он. - Выходи строиться на физическую зарядку.
        Ему исполнилось сорок восемь, но ощущал он себя на все триста. Одеревеневшая, проспиртованная плоть.
        Его зарезали три десятилетия назад. Из кяриза извлекли мертвеца, потормошили, заштопали в Кандагарском госпитале. И пускай на родину он летел с живыми, в семьдесят шестом Иле, а не труповозкой ан-двадцать четыре, он был таким же жмуром, как Гаршин. Начинка цинковых консервных банок.
        Не стало Лукоянова. Царствие небесное, аминь.
        Чупакабра вышел, пошатываясь, в вестибюль. Второй этаж Дома культуры был пуст. Окна здесь отсутствовали, и он даже примерно не представлял, который час. День? Вечер?
        Он запамятовал, за каким хреном послала его Сергеевна в подсобку. Но диспозиция там была отменная, грех не разговеться.
        - Уволят к ебени матери, - пробормотал Чупакабра, прислушиваясь. В вестибюле царила тишина: ни жужжания электрогитар на чердаке, ни фонограммы и гомона из танцзала.
        Значит, девочки разошлись по домам, пока он дрых, а роки-чпоки-группа звукореза Толи сегодня не репетирует.
        В воздухе пахло подростковым потом и антиперспирантами. Девочки из танцевального ансамбля были милыми, обращались к нему «дядя Валя». Такие воспитанные, юные, миниатюрные, с круглыми белыми попками под юбчонками. Не грех передернуть.
        Трахая самогонщицу Люську, он представлял их хрупкие неразвращенные тела. Еще одна причина держаться за эту работу, а не пускать все на ветер, как обычно.
        В черепушке громыхали дальнобойные гаубицы. Хреначили разрозненным беглым огнем. Долбили по мозгам.
        В нулевых он честно пробовал завязать. Обратился к старику-целителю, тот пошептал на ушко, помахал руками. Пить Чупакабра перестал. Почувствовал себя человеком, реанимированным Валькой Лукояновым. Гоголем ходил по Варшавцево. А через две недели первый раз ширнулся с Саней Ковачем. Почти присел на иглу. В Афгане он, бывало, курил гаш и заправлялся «беленькими» - таблетками седуксена, которые Гаршин называл почему-то «перпетуум кайф». Теперь попробовал «внутривенный черный». Водочка спасла. Водочка завсегда лучше.
        Чупакабру терзали ночные кошмары. Ему снились серые хребты гор. Пыльные шлейфы. Бои за стратегически важный гидроузел. Караван бронетранспортеров, нарвавшийся на засаду. Великолепно тренированные «черные аисты» палили из канав. На броне корчился сгорающий заживо сержант. Хрипели люди с культяпками вместо конечностей.
        Смерть шествовала по Дашти-Марго.
        Китайская военная промышленность, презрев блажь Женевских конвенций, штамповала разрывные пули. Продавала их моджахедам. Мини-гранаты взрывались внутри солдат, выворачивали, выблевывали мясо, перемалывали коленные чашечки, локти, челюсти.
        Чупакабре срочно нужно было кирнуть.
        Он хромал к лестнице, когда услышал посторонний звук. Шаги по плитке. В женском туалете кто-то был.
        Сердце Чупакабры замерло. Барахлящий спитый движок.
        Припозднившаяся старшеклассница, кто же еще? Маленькая очаровательная танцовщица.
        Сторож пошел в темный коридор. На цыпочках, стараясь не вспугнуть девчонку. Его не разочаровала бы и руководительница ансамбля, но он предпочитал барышень посвежее. Девятый, десятый класс. Но не младше. Не педофил же он, в конце концов!
        Шум в башке усилился.
        «„Гиацинты“ подъехали», - подумал он, морщась.
        Миновал пианино и освещенный единственной лампочкой пятачок.
        Вот и воняющий тряпками и хлоркой туалет. Две кабинки на возвышении. Между нижним краем дверного полотна и цементным фундаментом был зазор в тридцать сантиметров. Не обязательно наклоняться, чтобы все увидеть.
        Подсматривать за школьницами он начал в прошлом году. Примет сто пятьдесят бормотухи и следит, кто отлучился из актового зала по нужде. Главное - вовремя вернуться на пост, пока девчонка заправляет юбку. Туалет в ДК был словно создан для вуайеристов.
        Внутренний голос бубнил, подражая старшему лейтенанту Копейкину:
        «Уважаемые родители Валика Чупакабры! Командование войсковой части выражает вам свою благодарность за то, что вы воспитали и вырастили такого сына».
        В кабинке шуршала незримая девчонка. Стягивала колготы, примерялась.
        Обычно он видел в просвете лишь ноги, болтающиеся на щиколотках трусики, хлопковые, скромные, и журчащую струйку мочи, но если старшеклассница садилась на корточки…
        Нате вам, полюбуйтесь на мою девственную киску, на лобковые заросли, дяденька Валик. За оказанную вами помощь братскому народу поощрение. Небольшой бакшиш.
        Чупакабра сглотнул, предвкушая дивную картинку. Член набух в нестиранных трусах.
        «Ну, давай, малышка моя, пис-пис-пис…»
        Из щели на сторожа смотрело черное, обросшее бородой лицо. Щеки в струпьях. Ухмыляющийся рот, кривые желтые зубы.
        Чупакабра вскрикнул. В грудине запекло.
        Он попятился, а дверца распахнулась, и моджахед распрямился, хрустя суставами.
        Грязная армейская сбруя была надета поверх свободной рубахи-курты. В складках чурбана застряли толстые личинки.
        В окоченевшей, увенчанной синими ногтями руке моджахеда тускло мерцал кинжал.
        «Дух, - подумал Чупакабра. - Привидение».
        Губы моджахеда сгнили, обнажив бурые, в рытвинах, десны. Нос был изъеден воспаленными червоточинами, и на скуле вздулся пузырь с серозной жидкостью внутри.
        - Шурави, - проскрипели мертвые голосовые связки. - Шурави!
        Слова будто пропускались сквозь барахлящие ларинги шлемофона.
        Острие кинжала нарисовало в воздухе петлю.
        - Помогите!
        Чупакабра бросился по коридору. Больно чиркнул бедром об угол пианино, едва не упал.
        Душман вышел из туалета, поигрывая ножом. В его отороченных струпьями глазницах ворочались раскаленные угли.
        Виски Чупакабры трещали от давящей боли, сердце молило о пощаде. Он вылетел в вестибюль. И крупицы надежды развеял пустынный вихрь, свирепый ветер-афганец.
        По лестничному маршу неспешно поднимался мертвяк. У него не было макушки, в чаше черепа плескались кровавые мозги, переливались через неровные бортики над бровями.
        В зубах дух сжимал клинок.
        Третий призрак брел со стороны актового зала. Совсем молоденький, бача, одетый в кочевничью накидку и паколь. Левой рукой он придерживал кровоточащий бок. Кинжалом в правой руке указывал на сторожа.
        Ловушка. Тупик.
        Где-то во чреве ДК заиграла музыка:
        …На маленьком плоту
        Сквозь бури дождь и грозы,
        Взяв только сны и грезы,
        И детскую мечту…
        - Шурави, - прошелестел хор голосов.
        «Русский, уезжай домой!» - кричали из-за дувалов наглые мальцы-бочата.
        «Слыхали? Лукоянов досрочно дембельнулся».
        - Ну! - выпалил Чупакабра в гнилые морды, хлопнул себя кулаком в грудь. - Ну, давай! Ахмеды, мля! Заморыши!
        На маленьком плоту,
        Лишь в дом проникнет полночь…
        Душманы теснили к колонне. Глаза их пылали, будто впаянные в лица кусочки горящего фосфора, ошметки фосфорной мины.
        Моча потекла по бедрам сторожа, а мгновение спустя мертвые душманы вцепились в него с разных сторон.
        30
        Хитров подвез друзей на Быкова, и они попрощались до завтра.
        - На фестиваль придешь? - крикнул Андрей.
        - А кто, спрашивается, будет вам, борзописцам, микрофоны настраивать?
        «Жигуленок» поехал, подскакивая на колдобинах. Хитров выключил радио. В голове переваривалась новая информация, брыкалась, не умещаясь на полочках.
        Что, если это действительно ритуал, и жертвы-ключи в течение шестнадцати лет отпирали некую шкатулку Пандоры? А теперь достаточно легкого нажатия, и замок поддастся. То, что вылезало сквозь щели, обрушится на город буйным потоком?
        Но кто за этим стоит?
        Фантазия рисовала абстрактного негодяя из комиксов, одномерного профессора, который пакостит миру потому, что, по воли автора, олицетворяет зло.
        Автомобиль притормозил на светофоре. Рассеянный Хитров наблюдал за переходящей дорогу семьей. Женщина несла коробку в пестрой упаковке.
        Хитров выругался. С этим дурацким расследованием он совсем забыл про подарки. Еще днем ему пришла эсэмэска. На почте ждал заказ, сделанный им по каталогу. Французская сумочка от любимой Ларисиной фирмы и бонусом - комплект эротичного белья, корсет и полупрозрачные трусики.
        Он уже запасся подарками для родителей. Папу порадует бутылка виноградного коньяка пятнадцатилетней выдержки. Мама оценит по достоинству хлебопечку. А вот Ларисин презент до сих пор пылится на складе.
        Часы показывали без четверти семь.
        «Успею», - решил Хитров, съезжая с центральной дороги. До почты было рукой подать. Небольшое кирпичное здание расположилось между аптекой и магазином «Снайпер», предлагающим ассортимент для охотников и рыболовов. Хитров отлично знал всех служащих почты: операторов, курьеров. Здесь до декретного отпуска работала Лариса.
        В зарешеченных оконцах горел свет, и двери были отворены нараспашку. У порога курили двое мужчин спортивного телосложения. Они проводили Хитрова прилипчивыми взглядами, и тот, что повыше, хихикнул.
        Сегодня была смена Алины Бойко. Симпатичная и веселая девушка, из тех, кому идет полнота.
        - Привет, Толик! - заулыбалась она. Улыбка получилась вымученной. Алина излучала нервозность, пальцы суетливо бегали по прилавку.
        Кроме Хитрова, посетителей на почте не было.
        - Как там Лара?
        - Нормально, готовится к праздникам потихоньку. А ты как? Трудный день?
        - Ох, не то слово. Я выжата как лимон. Даже плакала сегодня.
        - Вредные клиенты?
        - Да словно с цепи сорвались. Жалобы, ругань. Хамье всякое. Но хамы - полбеды. У нас тут такие психи водятся, ты не поверишь.
        «Отчего же», - Хитров живо вспомнил мастурбирующую на его столе Таис.
        - Тетенька посылку пришла забирать. Говорю: проверять будете? Буду, говорит. Вскрыла при мне. А в посылке черный резиновый член. Огромная елда. И если я говорю «огромная», это означает реально гигантская. Таким, извини за выражение, убить можно. У меня глаза по пять копеек, а она говорит: да, нормально все. Нормально ей! Ну и пошла себе как ни в чем не бывало. Тестировать, наверное.
        Хитров хохотнул:
        - Тетя побаловать себя захотела.
        - Слушай дальше, - Алина сложила пухлые руки на груди. - Причапала к нам старушенция. Божий одуванчик. Верещит, что мы ей дали странный конверт. Показывает. И правда странный. В конверте седые волосы, рваные фотографии, распечатанные страницы Корана. Я, как увидела, обомлела.
        - Розыгрыш дурацкий? - предположил Хитров.
        - Не-а. Это ее собственный конверт. Она его вчера нам принесла и на свой же адрес отправила.
        Лариса и прежде рассказывала ему о разных случающихся на работе курьезах. Был, например, паренек, который раз в месяц посылал по одному и тому же адресу старые плюшевые игрушки. Трехлапых медвежат, линялых белок, будто выуженных из помойки. Сотрудники подозревали, что у посылок есть двойное дно. Буквально. Что ушлый малый прячет в игрушках наркотики. Они сигнализировали начальству, но те пожимали плечами: не нашего ума дело. Нам главное - обслужить клиента.
        Да и откровенно сумасшедших всегда хватало.
        - Не впечатлен? - прищурилась Алина. - Тогда лови. Притащил к нам вчера мужичок пакет. Такой очкарик-ботаник. Брату, говорит, сувенир надо отправить. А пакет воняет, взять невозможно. Прямо смердит дохлятиной. Я его отказываюсь брать, вызываю охрану. Выясняется, что в пакете отрезанная кошачья голова. Пока мы отходили от шока, ботаника след простыл.
        - Ну и ну, - только и смог сказать Хитров.
        - Представь себе, эти фрики - наши соседи!
        Фантазия Хитрова голодной крысой накинулась на свежие сплетни. Он осек себя:
        «Стоп! Это путь в дурдом - связывать с мистикой каждую выжившую из ума старушку, каждую озабоченную домохозяйку».
        - Ладно, заболталась я. Что у тебя, Толь?
        Он продиктовал код посылки. Алина пощелкала клавиатурой и принесла со склада упаковку.
        - Ларисе привет передавай. И малую целуй. Я после праздников забегу.
        - Будем счастливы видеть. С наступающим, Алин.
        - И вас с наступающим.
        Было что-то грозное в этом обрубленном «наступающем».
        Хитров вышел на улицу, зашагал к «жигулю».
        - Гражданин!
        Он обернулся.
        Курильщики никуда не делись. Стояли, внимательно изучая его. Одеты они были в камуфляжные куртки и штаны-хаки. К нагрудным карманам крепились значки. Двуглавый орел на значках почему-то успокоил Хитрова.
        Высокий, похожий на Дольфа Лундгрена блондин приставил руку к виску, козырнул.
        - Муниципальный патруль.
        Откосивший от армии Хитров точно знал, что честь с непокрытой головой не отдается; без фуражки - а фуражек амбалы не носили - военные ограничиваются принятием строевого положения.
        - Чем могу помочь?
        Блондин вынул из куртки ручку и блокнот. Его напарник жевал жвачку и сверлил Хитрова крошечными глазками.
        - Мы вынуждены записать ваши данные.
        - А что произошло-то? Я припарковался неправильно?
        - Фамилия, имя, отчество, пожалуйста.
        - Хитров Анатолий Павлович.
        Блондин поковырялся в блокноте, чертыхнулся.
        - Паста замерзла.
        Напарник молча всучил ему свою ручку.
        - Так-с… место прописки?
        - Подбельского, четыре, квартира двадцать, - растерянно сказал Хитров.
        - Место работы, должность.
        - ДК Артема. Звукорежиссер. Объясните вы мне, наконец, что случилось?
        - Объясню, - сказал блондин, - вы находитесь в общественном месте в неподобающем виде.
        Хитров провел изумленным взглядом по своей одежде и не нашел ничего неподобающего.
        - Я не…
        - Что у вас с ухом, Анатолий Павлович?
        Хитров потрогал ухо. Сам он всматривался в значки, плохо различимые при скудном фонарном свете.
        - Мое ухо в порядке.
        - Где там! - печально усмехнулся блондин. - Это сережка, не так ли?
        Пальцы Хитрова коснулись серебряного колечка. Он носил серьгу полжизни, свыкся с ней, давно перестал замечать. В две тысячи первом на репетиционной базе «Церемонии» они с Ермаком проткнули друг другу уши. Хитров знатно измучил приятеля, прежде чем вдел гвоздик.
        - Сережка, - подтвердил Хитров.
        Следующий вопрос застал врасплох.
        - Вы гей?
        Напарник блондина осклабился.
        - Что, простите?
        Хитров был потрясен до глубины души. Ему послышалось, или?..
        - Ну, вы либо пират, либо педераст, и я что-то не вижу здесь пиратского фрегата.
        Он почувствовал, как внутри набухает злоба, и поинтересовался:
        - Что такое муниципальный патруль?
        Он шагнул к автомобилю, и амбалы последовали за ним. Падающий из окон свет озарил их фигуры. То, что Хитров впотьмах принял за военные погоны, оказалось обычным элементом дизайна. Значки были пластмассовыми, игрушечными. На обложке потрепанного блокнота красовалась группа «Backstreet Boys».
        «Что за маскарад?» - рассердился Хитров.
        - Вы снимите эту дрянь или дадите нам повозиться?
        В голосе читалась неприкрытая угроза.
        - Оторви ему, б…дь, ухо, - посоветовал напарник, активно двигая челюстями.
        - Вы! - отчеканил лжепатрульный, - Снимите! Эту! Дрянь! Или! Будете! Дальше! Позорить! Мой! Город?!
        - Да что вы себе позволяете? - слабо запротестовал Хитров.
        На пороге почтамта возникла Алина. За ее спиной маячил хмурый грузчик Степаныч.
        - Толь, у тебя проблемы?
        - Никаких проблем, гражданка, - сказал блондин, сбавляя обороты.
        - Вы кто такие? - грозно спросила Алина. - Чего вы здесь ошиваетесь?
        - Уже уходим, - блондин подмигнул Хитрову. - Подбельского, четыре, говоришь?
        Они растаяли во тьме, и Хитров не сразу понял, что Алина окликает его:
        - Чего они хотели, Толь?
        - Ничего, - сказал он тихо.
        И, презирая себя, шмыгнул в «жигуль».
        31
        В Варшавцево не было железной дороги, но был железнодорожный вокзал. Здание в стиле советского конструктивизма построили на опережение, рассчитывая, что шахтерский городок обрастет рельсами, но поезда пошли севернее. Вокзал переделали под электростанцию, позже - под склад для взрывчатки. В девяностых там находился ремонтный цех.
        Стоял вокзал на отшибе, и фантазия юного Андрея населила его вампирами. Контрфорсы поделили здание на узкие вертикальные полосы, в которых ютились крошечные окошки. Красный кирпич растрескался. На карнизах зеленела трава, мох укутал крылечко. Уцелевшие витражи пускали солнечных зайчиков. Полуколоннам не хватало только горгулий на капителях.
        Здесь ребята делали первую остановку. Ника просила Андрея рассказать о вампирах, и он описывал продутые сквозняками залы красного дома, галерею портретов в золоченых рамах, медные подсвечники на каминных полках, гробы и дремлющих упырей.
        Глаза Ники горели, как кусочки слюды. Взявшись за руки, ребята шли дальше по летнему лугу, и Хитров бежал впереди, дразнясь. По горбатому мосту Влюбленных и дальше, в степь.
        Стебли травы были сочными и вкусными, а солнце позволяло смотреть на себя сквозь закопченные стеклышки.
        В зависимости от настроения друзья либо сворачивали к функционирующему руднику, где сновали по утрамбованным уровням оранжевые БЕЛАЗы, либо шли на север, воображая себя астронавтами, исследующими Марс. Сбоку громоздились отвалы пустой породы, серые горы, утыканные деревьями-верхолазами, самосевными соснами, такими непривычными в степи. Песчаник расчерчивали ровные царапины, следы бурильных установок.
        - Когти дракона, - пояснял Андрей.
        А впереди уже возвышался пик Будущего, как прозвали они холм с плоской обрубленной вершиной. Курган посреди равнины. Андрей представлял, что это храм ацтеков, ступенчатая пирамида. Друзья взбирались по опоясывающей отвал тропинке и наслаждались простирающимся пейзажем. Видели вокзал, окраины Варшавцево, фабрику, багровые кляксы на зеленом полотне - лужи окисленной воды, похожие на пятна крови. Прямо из луж проклевывался кустарник. И самое восхитительное: отпечаток драконьей лапы, пологий стометровый каньон у подножия холма.
        Он тоже порос деревьями, из глинистых склонов торчали корни. На дне образовалось озерцо, серое, загустевшее, как кисель.
        Варшавцевские пацаны подначивали искупаться в озере, смельчаки не находились. Андрей, впрочем, знал байку о парне, нырнувшем туда и выплывшем в обличии ужасного мутанта.
        Мама говорила, что каньон был обыкновенной шахтной воронкой, просевшим рудным полем. Андрею больше нравилась версия школьного географа. Весной учитель организовал экскурсию по промзоне, он применил к воронке диковинный термин «астроблема».
        - Это означает «ударный кратер», - сказал он галдящим школьникам. - Место падения метеорита. Небесное тело рухнуло сюда тысячи лет назад.
        Андрей прихватил в качестве сувенира камушек из воронки и изучал его перед сном, щепотку космического гостя.
        Ника разворачивала кулек и угощала бутербродами. Они лопали хлеб, сыр, докторскую колбасу, сидя на кургане, а вокруг порхали бабочки. Муравьи, щекоча, ползали по щиколоткам. Солнце катилось за бугристый горизонт.
        Возвращаясь в город, они снова проходили мимо вокзала. Рабочие уже запирали ржавые ворота, темнота клубилась за окошками, и тень черной плитой ложилась на выгоревшую траву лужайки. Пламя заката будило истинных хозяев красного дома, тяжело грохали об пол крышки гробов, урчали древние желудки. В сумерках не хотелось говорить о вампирах. Дети поторапливались, Андрей думал:
        «Главное, успеть добежать до асфальта, пока не стемнело окончательно».
        И, распаляя фантазию, он спешил к пятиэтажкам, вырисовывающимся на фоне неба.
        Когда съемочная группа приезжала в Варшавцево брать интервью у шахтера, Андрей вспомнил про вокзал. Попросил оператора заснять старое здание, но видео куда-то пропало с флэшки.
        Вампиры не любят фотографироваться и сниматься.
        Взрослому Андрею мерещились белые мумифицированные морды за стеклами кирпичного дома. Оператор вскрикнул и разразился руганью. Он вступил в дохлятину, в полуразложившуюся собаку. Оскаленная пасть кишела опарышами, мертвые глаза смотрели на цех.
        Андрей зажал ноздри…
        - Пахнет превосходно, - сказала Ника.
        Он высыпал вермишель на сковороду к булькающему соусу. Кухню заволок аромат сливок и жареных креветок.
        Ника помогла перетащить стол к дивану.
        Вспомнилось, как в приступе вдохновения он готовил для Маши. Машка сидела на подоконнике, и они болтали о разных уютных мелочах, придумывали свою жизнь. Не было Ники, Толи, привидений.
        Возясь у плиты на бабушкиной кухне, он ощутил забытое тепло, эмоции, которых ему недоставало.
        Искренне обрадовался, что Ника расхвалила его стряпню.
        - А что за шахтер, у которого вы интервью брали? - спросила она, уплетая пасту.
        - Мутная история. У него племянник гостил, жаловался, что настенный ковер его пугает. Мальчика нашли мертвым, задушенным этим ковром. Причем на той же кровати, под тем же ковром умер маленький сын шахтера. Я когда интервьюировал его, почему-то сразу поверил, что там мистика замешана. Первый случай, в который я вообще поверил. Хотя объяснений-то может быть уйма.
        - Ковер-убийца? - без улыбки произнесла Ника. - Странный все-таки у нас город.
        - Добро пожаловать в Варшавцево.
        Они чокнулись чашками с яблочным соком.
        Ведь заранее условились, что не будут говорить о призраках, но призраки были повсюду, толпились, путались под ногами.
        - Я всегда думала, ты писателем станешь. Ты так нам рассказывал интересно. Про драконов, про инопланетный корабль, вампиров.
        - Боюсь, я зря населил город этой фигней.
        - А мне уже мнится, что все здесь связано с нашей Лилей. И ковры-убийцы, и Сашина смерть. И даже то, что он колоться начал. Понимаешь, излучения какие-то, эхо чего-то злого.
        - Ну так мы допляшем до того, что Брежнев действительно нас навещал.
        - О, ты запомнил!
        Они вновь погрузились в воспоминания, будто отправились гулять по степи. Дразня вампиров, подбегали близко-близко к цеху, ловили ужей, поедали пасту на вершине кургана. Потом просто целовались. Отвыкнув за долгое время, стукались зубами, смеялись, разглядывали друг друга.
        - Люблю с тобой целоваться, Ермаков, - сказала Ника.
        Она забралась к нему на колени, мечтательно гладила по волосам. Он играл ее локонами, пьянел от аромата. Считал родинки («Нельзя их считать, - насупилась Ника, - дурная примета»). Тыкался в ключицы, нюхал, довольно сопя.
        - Ты дурацкий, - проговорила Ника. - Поцелуй здесь, - она показала жилку на шее.
        Он повиновался. Ника задышала чаще, выгнулась, подставляя себя губам.
        - Что это у тебя там? - она покосилась вниз.
        - Минуту назад этого не было, - притворно озадачился он.
        - Паранормальное явление, - пальчики стиснули его джинсы. - А у меня, прикинь, родимое пятно на титьке.
        - Покажи, - хрипловатым голосом попросил он.
        - Да я показывала когда-то, ты забыл.
        Она отклонилась, расстегивая бюстгальтер, извлекла его из-под одежды и бросила на диван. Деловито задрала рубашку. Пятнышко располагалась снизу, формой оно напоминало барашка. Восхищенный Андрей накрыл груди ладонями. Они были крупными, эластичными и очень приятными на ощупь. Такие упругие, с сосками цвета чайной розы и пупырышками на ореолах.
        Ника продемонстрировала, как от пощипывания твердеет и набухает сосок.
        - Скажи, прикольно?
        - Целый день бы игрался.
        - Разрешаю.
        Их языки сплелись, его руки скользили по ее животу, приподнимали, взвешивали груди.
        - Тебя возбуждает заниматься сексом в квартире с привидениями?
        - Да, - признался он.
        - Тогда никуда не уходи.
        Она спрыгнула с его колен и удалилась в ванную.
        - Раздевайся, - крикнула из-за стены, и он стал срывать одежду, путаясь в штанинах.
        Он слушал бой собственного сердца и немного переживал, что Ника исчезнет, оказавшись миражом, еще одним призраком из прошлого.
        Но она появилась в дверном проеме, обнаженная. Скульптор, лепивший ее тело, был чертовым гением. Андрей любовался сильными стройными ногами, широкими бедрами, выпуклостью идеально гладкого лобка. Груди целились в потолок вздернутыми сосками.
        Недаром японцы скопом валили поглазеть на русскую красавицу.
        Он словно ожидал, что она исполнит для него приватный танец. Но Ника подошла и села сверху, обвила руками, потерлась изгибами. Он взял свою затвердевшую до отказа плоть и направил в тесное и удивительно мокрое, обволакивающее горячей смолой. Ника издала гортанный стон. Медленно опустилась, нанизываясь, поерзала попкой.
        - Соскучилась по тебе очень, - прошептала она доверчиво.
        Он уткнулся в ложбинку между раскачивающихся ядер ее грудей, а она двигалась вверх и вниз, быстрее и быстрее, и ноготки впивались в его ребра. Ее черты исказились, лицо стало почти некрасивым и одновременно прекрасным. Андрей зарычал от переполняющего душу восторга.
        Призраков не существовало.
        32
        Хитров гнал автомобиль по вечернему городу. Он не находил места от злости, презирал себя за малодушие. Лет десять никто не делал ему замечания по поводу внешнего вида, не называл геем из-за того, что он носит в ухе кольцо. Да черт бы с ним, с кольцом и геями. Понервничал и забыл. Эти подонки угрожали ему. А он - это и Лара, и Юла тоже.
        «Какой идиот! - застонал Хитров. - Продиктовать адрес неизвестно кому! Почему я ключи им не вручил от квартиры?»
        Он проскочил поворот к родительскому дому. Направил машину на юг. За швейной фабрикой сбавил скорость. Свернул на парковку, где стояло несколько автомобилей, включая служебные, оборудованные мигалками, «приоры».
        Посидел минут пять, решаясь, рассматривая фасад и бело-синюю табличку «Полиция». В юности милиционеры не воспринимались им как защитники, они сами источали угрозу. Снимая форму, они шли пить пиво с ребятами вроде Солидола. Ему хотелось верить, что город поменялся в лучшую сторону, и охранники порядка следуют лучшим мировым образцам.
        В конце концов, он законопослушный гражданин и платит налоги…
        Завибрировал телефон. Папа. Он отклонил звонок - позже перезвонит.
        Пошел к отделению, к Скотланд-Ярду, как в шутку называли дежурную часть горожане.
        Приемная пахла потом и чебуреками. Стены, крашенные в больничный зеленый цвет, навевали тоску. Под подошвами скрипел щербатый паркет. Из-за запертых дверей в длинной кишке коридора доносились суматошные голоса. Кто-то хохотал. Безумно, на одной и той же ноте.
        - Я вас слушаю, - за стеклом пошевелилась живая глыба.
        - Мне нужно сообщить об угрозах.
        Дежурный позвонил кому-то.
        - Следователь сейчас спустится.
        - Спасибо. - Хитров отошел в угол. Стал разглядывать фотороботы преступников. Черно-белые морды напоминали орков из иллюстраций «Властелина колец».
        Иногда мимо проскакивали гражданские, мужчины и женщины, и широкоплечие опера в бронированных латах. Вбежала, волоча за собой полицейского, овчарка, обнюхала обувь Хитрова, вильнула хвостом.
        - Ну, где он? - спросил дежурного пожилой толстяк в штатском.
        - Я здесь, - Хитров отлепился от стены.
        У следователя был такой вид, словно он не спал пару суток. Щеки поросли седой щетиной, в уголках цепких глаз скопилась слизь.
        - Идем, - следователь потопал по коридору, пихнул ближайшую дверь, извинился перед кем-то, закрыл дверь и пошел в кабинет напротив. В пустой комнатушке стоял стол, два стула, вешалка и полутораметровый сейф. Над сейфом висела карта России.
        Следователь грузно уселся за стол, пригласил пострадавшего.
        - В ногах правды нет. Капитан Сибирцев.
        Фраза прозвучала, как цитата с указанием автора.
        «Хорошая фамилия», - подумал Хитров и представился.
        Капитан вынул из ящичка лист бумаги, щелкнул ручкой.
        - Что у вас?
        - Двадцать минут назад возле почты я столкнулся с двумя парнями. Они назвались «муниципальным патрулем».
        - Первый раз слышу.
        - Вот и я, - взбодрился Хитров, - там было темно, и на них были камуфляжные куртки вроде формы. Они потребовали у меня представиться, продиктовать адрес и место работы. И всё записали.
        - И зачем вы их послушались?
        - Я же говорю, я принял их за полицейских.
        - Так.
        - Они сказали, что я нахожусь в общественном месте в неподобающем виде. И что я должен снять сережку, - он показал на кольцо в ухе. Чем дольше он говорил, тем более глупой и несущественной казалась ему самому стычка. От волнения вспотели подмышки, футболка клеилась к спине.
        Капитан Сибирцев смотрел на него ничего не выражающим взглядом.
        - Снять сережку?
        - Да. Потребовали снять сережку, потому что я, мол, позорю город.
        - Ну и?
        «На фига я сюда приперся?» - мысленно возопил Хитров.
        - Из почтамта вышла моя знакомая и вспугнула их. Но один из мордоворотов шепнул мне: «Я знаю, где ты живешь».
        - Так и шепнул?
        - Ну, он назвал мне мой собственный адрес. И это был намек, понимаете? Неприкрытая угроза.
        Глаза следователя сместились на карту. Прошлись от Чукотского автономного округа к Мурманску.
        - Это всё? - с тоской спросил он.
        - Поймите, - оправдывался Хитров, - у меня маленькая дочь. А если эти люди действительно придут ко мне? И вообще, кто-то разгуливает по улицам, прикидываясь патрулем…
        Сибирцев горестно вздохнул и пододвинул Хитрову бумагу.
        - Пишите заявление.
        - А что писать?
        - То, что вы мне рассказали.
        Хитров сосредоточенно согнулся над листом. Пока он черкал свое сочинение, дважды звонила Лариса, но он отбивал вызов.
        - Готово.
        - И телефонный номер оставьте.
        - А что дальше?
        - Дальше? Я передам заявление вашему участковому, пускай возьмет на карандаш.
        Хитров поднялся. Он чувствовал себя вымотанным, опустошенным.
        - Мой вам совет, - сказал следователь, массируя переносицу, - цацку снимите, и проблем не будет. Взрослый человек, отец, - он брезгливо кивнул на ухо Хитрова: - Негоже.
        Хитров вышел на парковку, встал, ловя ртом холодный воздух, подставляя лицо ветру. Телефон снова заиграл Лу Рида.
        - Привет, Лар. Ты прости, у меня тут такое…
        - Толь, - прервала жена, - соседка звонила, тетя Женя. Кто-то нашу квартиру взломал. Дверь нараспашку.
        Первой мыслью было: «Дочь в безопасности».
        - Ограбили? - спросил он.
        - Твой папа туда поехал. Вещи не тронуты, всё на месте.
        - Может, теть Женя спугнула грабителей?
        - Толь, папа сказал, что замок выглядит так, словно дверь выломали изнутри.
        Стоя на парковке у полицейского отдела, Хитров подумал:
        «Оно выбралось из квартиры».
        33
        - В детстве, - проговорила она, - я боялась Бабая. И Саша подарил мне плед. Специальный, из «антибабайной» шерсти. Он был очень мягким и защищал от всего на свете. Я заворачивалась в него с головой, и там было мое королевство.
        «Нам сейчас не помешал бы такой плед», - подумал Андрей, лаская ее спину.
        Она лежали под одеялом. Ника прильнула виском к его груди, свернулась в позе зародыша. Трогательный живой комочек. Мышцы ныли от приятной усталости.
        «Нужно заняться спортом», - отметил он.
        Ее ногти скользили по внутренней поверхности его бедра.
        - Все самое страшное уже случилось. Мамы не стало, отца, брата. А теперь это… Ты в Бога веришь?
        - Верю, кажется, - сказал он. - В каком-то смысле эти шевы - доказательство его существования. Не хочу думать, что есть уродливое потустороннее зло и нет никакого противовеса.
        - Тогда почему мы не молимся? Не используем святую воду, кресты? Не позовем священников?
        - Такое только в ужастиках срабатывает. И, помнишь, даже в фильмах нужна, помимо распятий, вера. Настоящая, а не та, что у нас. Без «кажется».
        Загробный мир представился продутой ветрами степью. Низкие тучи клубятся над редкими деревьями и бурьяном, вдруг из высохшей земли вырастает к небу бетонное здание, внутри в кабинетах возятся люди, души, обреченные на вечные будни за пятнадцать тысяч рублей в месяц.
        - Надо ее найти, - сказала Ника, помассировав его яички, - веру. Бога. Ты, когда венчался, ничего такого не почувствовал?
        - Одухотворения? Знаешь, я в те дни постоянно был одухотворен.
        - Венчание - это очень серьезный шаг.
        - В нашем случае спонтанный.
        - А ее уход был спонтанностью?
        Андрей замолчал, и она сказала, убрав руку с его мошонки:
        - Прости, можешь не отвечать.
        В памяти впервые за долгое время всплыл образ… не Маши. Другой женщины. Образ, подавленный им, вычеркнутый. Зеленоглазая, русая Оля ворвалась в жизнь упругим юрким вихрем, разворотила крепость, созданную им с Машей. «Ничего тут уже не построишь», - сказал небесный прораб.
        А Оля ведь предупреждала: «Я чего ни коснусь, все превращается в прах».
        Он и Олю проклинал, и Богдана удалил из друзей нажатием специальных клавиш. Но правду проговаривал только сейчас. Девушке, с которой у него было общее прошлое, общие призраки и фантастический секс.
        - Полтора года назад, - сказал он, тщательно подбирая слова, - к нам на канал пришла молоденькая практикантка. У нас с ней завязались отношения. Бурные, губительные. Маша мне очень доверяла. Говорила, что за мной как за каменной стеной, что я не предам никогда. Хвалила меня постоянно, а хвалить было не за что. Потом нашла Олины сообщения.
        Он зажмурился, вспоминая короткий Машин вскрик, возглас подстреленной птицы, ее, растерянную, с телефоном возлюбленного в горсти.
        - Она была просто убита. Я клялся ей, умолял о прощении. Тут же прервал все контакты с той… с Олей. А Оля уехала вскоре. И мы остались вместе, пытались спасти наши отношения. Скандалили, я злился, что она меня никак не может простить. Выбросить все это, как я выбросил. Маша была очень хорошей. И есть. И Богдан тоже, к которому она ушла, не выдержав собственной боли. Он любит ее, всегда любил. Я ей соврал, и священнику на венчании. Ну и ему, Богу, соврал. Я заслужил вот это: Новый год в Варшавцево, адских гостей. Ты светлая, чистая, ты как-то эту чистоту сохранила. И Толя - он золотой человек. А я так - дерьмецо на палочке. Прости за все это…
        Ника приподнялась на локте, задумчиво погладила его по торсу.
        - Нет у меня индульгенций, если ты их ждешь, - сказала она, - и я не меньше тебя заработала место здесь. Мы в связке пока, я сама не хочу расхлебывать эту кашу. И ты мне нравишься, и не перестал нравиться из-за того, что у тебя интрижка была. Ну, козел ты. Все вы козлы, - ее голова снова легла на его солнечное сплетение. - После разберемся.
        «Может быть, ты - моя индульгенция», - подумал Андрей, благодарно сжимая плечо Ники. Исповедь вскрыла гноящуюся рану, выпустила дурную кровь. Он прикрыл веки.
        - Лет в двенадцать, - сказала красивая девочка, прикорнувшая на его груди, - я взяла Сашин велосипед. «Украину». И каталась под рамой. Было невероятно тяжело. А ты меня подсекал, и я чуть не врезалась в тебя, поворачивая. Ты вопил на всю улицу, что научил меня разворачиваться на малых оборотах.
        - Ну, научил же.
        - Я бы тебя кастрировала, узнай об измене, - проурчала Ника сонно.
        Забытье укутало колким пледом.
        Андрея разбудил чей-то голос. Вынул из яркого сна, в котором он носился за велосипедом Ники. Почему-то ездила Ковач по плоской верхушке пика Будущего.
        Он замычал, подвигал затекшими конечностями. Зевнул и потянулся к Нике. Ее подушка была пустой, прохладной. Он мазнул ладонью по простыне; взгляд, фокусируясь, ткнулся в полумрак.
        Ника сидела на диване, обратив лицо к окну. Ночь, судя по сереющему квадрату неба, истончалась, уступая скорому рассвету. Но еще горел правый рожок двурогого фонаря, лил сквозь шторы свет, и красноватая дорожка расплескалась по ковру, мерцала, отражаясь в экране телевизора. Прорисовывались дверной проем сбоку, елка, батарея. Тени сгруппировались в углах. Квартира, такая безопасная вечером, вновь сделалась мрачным прибежищем шорохов, таинственных движений.
        И… что за голос окликнул его?
        Он прошептал имя девушки, встал, взволнованный. Под напором коленей заскрипели диванные пружины.
        Поза Ники повторяла позу мертвой Анны Николь, и кожа Андрея отозвалась мурашками. Глаза девушки были распахнуты, она смотрела перед собой. Лицо - восковая маска в полутьме. Волосы падали завитками на обнаженную грудь. Андрей невольно вспомнил огромные синюшные, лоснящиеся от соков груди мертвячки. Захотелось прикрыть наготу подруги одеялом.
        - Ника, что случилось?
        Она не реагировала. Она спала, спала и смотрела на изножье дивана, отделенное от входа в спальню двумя метрами полутьмы.
        На изогнутой, обшитой тканью раме светлели какие-то продолговатые полосы.
        «Носки? - предположил он. - Или Никин лифчик? Свисающие бретельки?»
        Он напряг зрение.
        «Перчатка? Желтая перчатка, так?»
        Пятно шевельнулось, и Андрей дернулся назад.
        По изножью ползли пальцы. Щупали ткань и обивку. Их хозяин (хозяйка!) прятался за диваном. Он (она!) играл, подбирался к жертвам.
        - Ника! - зашипел Андрей.
        То ли в комнате успело посветлеть, то ли глаза привыкли к сумраку. Он видел отчетливо фаланги и обозначенные впадинками ногтевые пластины, видел костяшки, костяшек было много. Желтый костяной паук встал на дыбы на своих крючковатых лапках. Каждая лапка-палец имела по шесть сочленений. И кисть состояла из лучин-костей.
        Миновало восемнадцать лет со дня их последней встречи, а она была все так же изящна. Тончайшая резьба, отполированные до блеска сегменты. Существо затарахтело, это терлись друг о друга бесчисленные детали, вращались шарниры. Звук отдался ноющей болью. Колени Андрея хрустнули, мышцы будто ошпарило крапивой. В районе голени запылал пожар, стократно сильнее того, что мучил маленького Андрея.
        Ростовая кукла распрямлялась. Ужасный манекен с головой-яйцом.
        Такой вообразил ее себе подросток Ермаков, и больше: на выплывающей руке, на круглом набалдашнике локтя змеились узоры, опоясывали плющом гладкую макушку и лоб, заменяли брови.
        Два круглых костяных глаза впились в добычу. По стене до самого потолка распласталась худая тень.
        Туловище куклы пока что таилось за диваном, но он четко помнил гребень хребта и ребра, способные хватать, как клешни.
        Эта дрянь могла ломать детей, словно коробки из-под кассет. Рвать сухожилия как магнитную пленку. Могла тянуть за ноги, пока кости не станут двухметровыми.
        Щелкающая кукла неспешно переваливалась через изножье дивана. Шарила по одеялу длинными ветками лапищ.
        Охваченный одуряющей паникой, Андрей вцепился Нике в плечо:
        - Проснись!
        - Вон, - сказала Ника.
        Лапа застыла.
        - Ты не причинишь ему вреда.
        Она разговаривала с куклой, повелительницей боли роста. С его выдуманным врагом. И кукла слышала ее, лапы-пауки нерешительно отползали.
        - Ключ повернется, - угрожающе прошипело в растворяющемся сумраке. Тот же голос шептал из гардероба Ковачей: - Ты нас не остановишь, Лиля.
        - Вон, - рявкнула Ника… или то, что вещало ее устами.
        Ее рука резко выпросталась, в ней была зажата японская куколка-Кокэси.
        Андрей не знал, когда и как Ника сняла ее с елки.
        Фонарь моргнул и погас, ночь закончилась, боль ушла, тень покинула сиреневые обои. Лапы убрались, резная голова исчезла за изножьем. Злобно щелкая, тварь посеменила в спальню. В дальний угол. Щелчки вскарабкались по стене. Взор Андрея метнулся к верхнему углу, он представил, как за стеной гнездится, устраивается кукла-механизм.
        Щелчки прекратились. Ника сидела, тяжело дыша.
        Андрей спрыгнул на пол, приблизился к спальне. Осмотрел углы и потолок.
        - Она пропала.
        Он ринулся к Нике.
        - Лиля? Ты еще тут?
        Голое разгоряченное тело быстро расслаблялось в его объятиях. Голова упала на подушку, волосы накрыли лицо. Грудь вздымалась. Ника видела сны.
        Андрей лег рядом и набросил на нее одеяло. Подоткнул со всех сторон, обнял. Его колени слегка ныли, взгляд исследовал прямоугольник дверного проема. Подушечки пальцев изучали деревянную куколку-оберег.
        Что-то подсказывало ему, что подробности ночного происшествия от Ники лучше утаить.
        34
        Черепная коробка Егора Судейкина трещала. Язык клеился к небу. В желудке плескалась желчь.
        Это было странно, учитывая, что Егор не пил спиртного. Вообще ни капли. Он готовился отметить свой третий трезвый Новый год. Отметить соком, естественно. Изредка он покуривал травку, но без фанатизма. Он слишком увлекался: выпивкой, женщинами, дурью. И терял все, и заново собирал себя по кусочкам.
        Пять лет назад он был восходящей звездой, наглым покорителем столицы. Девушки вились вокруг него табунами, галереи зажигали перед ним зеленый свет. Алкоголь лился рекой. Он ни в чем себе не отказывал.
        Он хорошо помнил ту девчонку, длинноногую, смуглую.
        - Вы мой любимый художник! - восторгалась она. - Вы пишите не города, а их потаенную суть.
        Он привел ее в студию, завешанную холстами. Москва на полотнах была инопланетным мегаполисом. Мертвым, чуждым, бесчеловечным местом. Метро становилось угрюмыми катакомбами, по эскалаторам стекались в ад лавины грешников. В золотых храмах заправляли ряженые демоны, рясы маскировали хвосты и щупальца. Паства причащалась кровоточащей гостией, жадные рты вырывали из волосатых пальцев облатки, и иеромонахи хохотали. В парках блуждали раздутые собаки, за ними по осклизлым плитам волочились хозяева, алая вывернутая наизнанку масса.
        Даже карта первопрестольной оказывалась венозной сетью на спине утопленника.
        - Гений! - восклицала девчонка, целуя его.
        Критики называли Судейкина «Босхом из провинции» (прозвище бесило его), блистательным самоучкой, инфернальным сюрреалистом. Выставку «L’eglise du Sauveur bouillant» («Церковь Кипящего Спасителя») атаковали православные активисты. Итоговую выставку «Rue ou Dieu Fut Bouilli» («Улица, где Варили Господа») отменили, и скандал лишь сыграл Егору на руку.
        Он был успешным и злым. И не пользовался презервативами.
        А потом у него обнаружили ВИЧ.
        Найди он заразившую его смуглянку, распотрошил бы и нарисовал ее внутренностями план пекла.
        Но девчонка пропала, ретировались дружки. Агент какое-то время пытался растиражировать личную трагедию художника, преподнести болезнь как элемент антисоциального имиджа. Алкоголизм сделал Судейкина невыносимым. Он мочился на собственные холсты. Ввязывался в драки с галеристами. Он избил редактора солидного журнала. И похоронил свою трепыхающуюся карьеру.
        Его поздние, последние, картины были сочащимся багровым хаосом, летописью распада.
        Деньги ушли на выпивку и лекарства.
        Он покинул столицу, вернулся в родное Варшавцево. Он рассчитывал умереть здесь, в тишине, подальше от гламурных знакомцев. Но неожиданно обрел второе дыхание. И вторую профессию. Закодировавшись, он освоил татуировочную машинку. Заказал по Интернету оборудование, устроил в своей двушке тату-салон. Для начала он тренировался на себе, хотя врачи строго запретили ему травмировать кожный покров. В его работах не было ничего сверходаренного. Отрекшись от спиртного, он исчерпал и запасы таланта. Словно те картины рисовал за него дьявол.
        Получалось в целом неплохо, особенно для неискушенного захолустья. Он бил узоры, скорпионов, цветы, перебивал армейские портаки и тюремные наколки. Чернила ложились под кожу: сакура цвела, скорпионы выгибали хвосты, приятно жужжал ротер и игла повиновалась движению рук.
        Часть препаратов оплачивало государство. Воспроизведенные генерики были аналогами лекарств с закончившимся сроком патента. За импортные, более дорогие, он платил из своего кармана. Посещал СПИД-центр и инфекционную больницу в соседнем городе. Проходил ежедневную терапию, поддерживал иммунную систему. Ингибиторы снижали вирусную нагрузку, восстанавливали количество лимфоцитов.
        Бывший раб алкоголя стал рабом Зиагена и Никовира и постояльцем сайта, который предупреждал регионы о периодических перебоях в доставке жизненно необходимых лекарств.
        Клиенты ничего не знали о его болезни, а если бы узнали, то проломили бы голову в подворотне. Хотя он всячески обезопасил процесс и пользовался всеми средствами защиты. Заразный татуировщик сильно рисковал. Потому-то и осел в дыре, где никто не интересовался его медицинскими справками.
        У трезвости был один жирный минус. Творил художник без проблесков вдохновения. Чаще просто переводил на тело картинку. Обвел контуры, заштриховал, проложил тени. Заказ выполнен, ухаживайте правильно, носите на здоровье.
        Даже собственные татуировки он рисовал через силу. В этих демонах, карабкающихся по его плечам и бедрам, не было ни тени той пугающей фантазии, что дышала с холстов сюрреалиста Судейкина. «Рукава» не были произведением искусства. Обычные рогатые рожи. Пятачки. Клыкастые пасти.
        В квартире пахло масляными красками. Недоумевая, борясь с тошнотой, Егор шагал по коридору. Как пес на вонь тухлятины.
        Не пил он вчера. Это болезнь переходит на следующий уровень. Или лекарства были некачественными, или…
        Посреди комнаты стоял стул. Сиденье было заляпано краской, в разноцветных лужицах скрючились серебристыми червяками тюбики. Его старые запасы краски, его задубевшие без работы кисти.
        Он вспомнил вчерашний кошмар, такой реалистичный сон наяву. Прямо из стены вышел главный герой его полотна «Евхаристическое чудо», Кипящий Спаситель, усыпанный волдырями монстр. Он дал Егору кастрюльку, в ней булькала кровь и плавали комки каши. Егор ел эту омерзительную поленту и впускал в себя Спасителя, снова впускал в себя что-то темное, бурлящее.
        И писал. Писал как одержимый. К спинке стула-мольберта был прилеплен малярным скотчем картон. Импровизированный холст. Свежая краска. Желтые, красные, черные тона.
        За ночь, в бреду, он создал пейзаж. Вид на Варшавцево, если смотреть со стороны кургана и воронки. Говорили, что тот пятачок обладал сильной энергетикой. Магнитное поле. Молодой Егор писал там, на краю кратера, первые неумелые картины.
        Дар вернулся, расправил вороньи крылья. Он узнал свой почерк. Узнал городские окраины. Никаких босхианских уродцев на полотне не было. Впрочем, стоит присмотреться к плывущим над зданиями облакам. Определенно стоит.
        Егор покосился на свои руки, на примитивных демонов, не имеющих ничего общего с истинным положением вещей.
        Как он мог носить на себе эту банальность? Соскоблить, немедленно соскоблить! Завершить работу. Кипящий Спаситель, его новый агент, объяснит, что делать дальше.
        Сюрреалист Егор Судейкин пошел на кухню за металлической мочалкой. До полудня он стесывал татуировки со своей кожи.
        35
        Мама выбирала платье понаряднее, наводила марафет, словно собиралась на новогодний бал, а не на поэтический фестиваль. Покормила сына вкуснейшим пловом.
        - Тебе там не скучно одному, на Быкова?
        - Некогда скучать, - признался он.
        Нике он так и не сказал про приступ сомнамбулизма, про мерзкую куклу. Он умел врать женщинам. Они разошлись, договорившись встретиться на фестивале, и Ника пребывала в радужном неведении. Теперь Андрей винил себя. Переживал, что подставляет девушку под удар потусторонних тварей. Пальцы нервно массировали колени. В кармане лежал Никин сувенир.
        «Не является ли он доказательством существования того самого противовеса? - размышлял Андрей. - Вмешательством светлых сил? Вдруг они, за тысячи километров от Варшавцево, надоумили Нику купить японский оберег?»
        Он нарушил данный себе обет и воспользовался Интернетом. Куклы, созданные по образу и подобию человека, издревле служили посредниками между нашим миром и миром духов. Это он знал и без «Гугла». Про вудуистских вольтов, славянских берегинь. Он читал о проклятом пупсе Гарольде и тряпичной кукле Аннабель.
        Андрей перескакивал с вкладки на вкладку.
        Кокэси, или Кокеши, традиционную японскую фигурку-чурбачок изготавливали из дерева, реже - из глины или ткани. Ее делали вручную на токарном станке. В ход шли клен, кизил, вишня. Сайты пестрили фотографиями креативных, современных, стильных Кокэси. Ярко разукрашенных, облаченных в кимоно. Некоторые поворачивали головы, плакали или лепетали. Куколка Андрея была куда скромнее: туловище ей вообще не расписали, лишь покрыли слоем лака.
        Прототипом Кокэси послужили шаманские поминальные фигурки. Они символизировали вычеркнутое дитя. Как и сообщила Ника, куколки защищали и от зла, и от рождения нежеланных детей, в первую очередь дочерей.
        «Шевы выбирают себе форму, - думал Андрей. - Змеи, мертвецы, куклы-манекены. Может быть, Лиля воплотилась в образе Кокэси, потому что сама была нежеланным ребенком?»
        Еще час он потратил на электронную почту и новостную ленту. Спросил у Амроскина про рыбок. Но не посетил треклятую страничку Маши и был чрезвычайно доволен собой.
        - Так во сколько начало, сынок?
        - В час, - сказал он, залюбовавшись своей не старой еще мамой.
        - Янтарные или эти, с подвеской? - мама приложила сережки к мочкам.
        - Янтарные.
        - Хорошо, сыночек. Увидимся там.
        Он брел по улицам, соединяя обрывки мыслей в странный коллаж. Вороны каркали и носились над домами. С ветки мяукала сойка, дразня рыжего кота. На скрипучих качелях раскачивалась детвора.
        В таком пустынном городке можно красть людей круглосуточно. С автовокзала, из школы, воздвигнутой посреди поля. Кто тебе помешает?
        Геологоразведчик Варшавцев высокомерно взирал на крест. Дребезжал металлический забор, ограждающий стройку.
        «Все это неспроста, - думал Андрей. - И приезд Ники. И наш слепленный на коленке союз. Не спросив, нас бросили в клетку к хищникам. Чего от нас ждут?»
        Аттракцион обернулся жутким карнавалом, участники которого постепенно сходили с ума. А он, ведущий дурацкой передачи, автор слабеньких стишков, теперь отвечает не только за себя, но и за Нику. Такую красивую, такую замечательную Нику, подарившую ему фантастическую ночь. Он не хотел ограничиваться этой ночью. Ковач затмевала призраков. Была сильнее страха.
        Оживляя в памяти жаркие подробности, он вышел на площадь.
        - Привет, Андрюш! - окликнула женщина в пальтишке воробьиной расцветки.
        Его классный руководитель стояла возле светофора на перекрестке.
        - Добрый день, Нина Аркадьевна. На фестиваль идете?
        - В парикмахерскую сперва, а потом, конечно, на фестиваль. Ни за что не пропущу.
        - Давайте руку.
        Он подхватил ее под локоть.
        - Как тебе наше размеренное бытие?
        - Непривычно.
        - А я слышала, ты с Вероникой гуляешь.
        - Ого, - хохотнул он, - ничего здесь не утаишь.
        - Сарафанное радио. А что. Одобряю, Андрюш. Вероника порядочная девушка. Да и брата ее я любила, хоть он и выбрал кривую дорожку.
        - Нина Аркадьевна, а что там ваша пропавшая девочка? Нашлась?
        - Снежана? - Алпеталина махнула рукой. - Нашлась, голуба. Однокласснице написала, что жива-здорова. У парня очередного кутит.
        - Рад, что обошлось.
        «Не она, значит», - отметил он.
        - Ну, ты наших пиитов не суди строго, - напутствовала Алпеталина.
        В актовом зале шумел, раздавал приказы Мельченко. Андрей проскочил второй этаж и поднялся по железным ступенькам. На мостки, заставленные гипсовыми бюстами, оттуда - к чердаку. Из-за дверей тренькала электрогитара. Он постучал.
        Репетиционная база всколыхнула воспоминания о юности. Дух рок-н-ролла, доброе привидение, подчинившее себе подростков. Его не изгонишь стариковскими заклинаниями.
        - Тут репетирует лже-«Церемония»?
        В комнатке находились четверо: Хитров, двое молодых парней и симпатичная невысокая шатенка. Она как раз накладывала грим на лицо светловолосого парня, маскировала синяк под глазом.
        - Прошу любить и жаловать! - объявил Хитров. - Легендарный и культовый Ермаков, основатель «Церемонии».
        Упитанный парень с тоннелями в ушах сыграл на гитаре приветственную мелодию. Андрей раскланялся.
        - Познакомься. Наш гитарист Кеша.
        - Салют, мужик, - последовал хлопок ладонями.
        - А тот раненый боец - лучший басист Варшавцево, Паша, он же Паульс.
        - Крутые тексты, - сказал светловолосый.
        - И моя супруга, Лариса.
        - Наслышана, - улыбнулась шатенка, откладывая тональный крем.
        - Впечатлен, - произнес Андрей. - Винюсь, с детства пытался испортить вашего мужа, но потерпел фиаско.
        - А вы правда пили с ним одеколон? - уточнила Лариса Хитрова.
        - Дегустировали, - не покривил душой Андрей.
        - И что, борщом закусывали?
        - Так точно, борщецом-с.
        - Гурманы!
        Андрей поцеловал кисть Ларисы, и Хитров шутливо погрозил ему пальцем.
        - А кто у вас тут поет-то?
        - Платон. Опаздывает наш вокалист. А мы до концерта хотели пробежаться по песням.
        - Он у нас на два фронта воюет, - сказал Кеша, - и певец, и на поэтические выступления записался.
        - Ну, буду топить конкурента, - засмеялся Андрей.
        Они поболтали непринужденно. Хитров, протискиваясь к усилителям, шепнул Андрею:
        - Дело есть.
        Андрей извинился перед Ларисой.
        - Ничего, успеем наговориться, - сразу помрачнела она. Догадалась, о чем будут беседовать мужчины.
        - Какая у тебя красавица-жена, - сказал Андрей на втором этаже.
        - Сам, честно говоря, поражаюсь.
        Они шагали мимо короткого холла с зеленой дверью в глубине.
        - Это кабинет знахаря? Матая?
        - Ага. А раньше он там принимал, - Хитров кивнул на облицованный плиткой коридор.
        - В туалете, что ли?
        - Закуток видишь? Позади того пианино дверь была, ее замуровали при ремонте. А за счет кабинета расширили актовый зал. Мне завхоз рассказала. Оттуда энергетика идет мощная. Клянусь.
        - Да мне от всего вашего ДК не по себе.
        Мимо шествовали среднего возраста женщины, оборачивались на Андрея, шушукались.
        - Вот она, слава, - подколол Хитров.
        Друзья вышли на улицу, свернули за угол.
        - Ну, что стряслось?
        - Да чего только не стряслось, Ермак. Я и в милиции был вчера, и дома у себя. Ну, там, где шевы.
        - А поподробнее?
        - Да прицепились ко мне двое, за патрульных себя выдавали. Требовали, чтобы я серьгу снял.
        - Средневековье какое-то, - фыркнул Андрей.
        - Угрожали… И так глупо все получилось. Я, идиот, на нервах, в милицию двинул, а у ментов, похоже, аврал, им не до гопников нынче. Тут Лара звонит. Дверь в квартире нашей взломали. Я - туда, там родители мои. Вещи не тронуты. Замок изнутри вскрыт. То, что было в квартире, оно наружу выбралось.
        - Оно опасно, Толь, - Андрей стиснул зубами сигарету, прикурил, хмурясь. - Ночью моя шева напомнила о себе.
        Он рассказал про костяное чудовище у дивана и про припадок Ники. Вынул из пальто Кокэси.
        - Так сама Ника не в курсе? - Хитров вертел в руках куколку.
        - Нет. Черт знает, почему я от нее утаил.
        - Ты испугался?
        - Спрашиваешь! Это… настолько чуждо разуму. С одной стороны, я сам выдумал его. Но с другой - разница колоссальная. Как между детской мазней и творением гениального безумца. Оно было по-настоящему страшным и враждебным.
        - Потому что, - сказал Хитров, - оно - болезнь.
        - Болезнь, да. Но болезнь, выросшая вне моего организма. Вот пример с той же мазней. В юности оно было размытой идеей, смутным образом, недосказанностью. А теперь оно сформулировано. Завершено. Оно обладает плотью, пускай и не совсем физической. Оно мыслит самостоятельно.
        - И чего оно хочет?
        - Вернуться в нас, в инкубатор. Наши болезни превратились в чудовищ благодаря этим жертвоприношениям. С каждой минутой они сильнее. И бог знает, что случится, когда сработает пятый ключ.
        - Если еще не сработал, - проворчал Хитров.
        Андрей присосался к фильтру.
        - Лиля не дает им поработить нас. Уверен, шевы ее опасаются. Она здесь, она борется с ними. И те подсказки мы получали от нее.
        - Но…
        - Смотри. Змеи-шевы появились в кроватке Юли. Но говорила Юля голосом Лили Дереш. Кассеты ломала моя шева. А Лиля сложила из порванных обложек свое имя. Представилась. Она использовала спящую Нику, чтобы не позволить шеве проникнуть в меня. И эту куколку использовала как некий светлый символ. Символ самой же себя.
        - А в финале, - угрюмо сказал Хитров, - появится матка, самая, мать ее, здоровенная шева.
        - Давай сначала доживем до финала, - вздохнул Андрей. И покачал головой, когда друг протянул ему куколку. - Оставь себе пока. Не нравится мне быть пессимистом, но твоя шева может тебя искать.
        У Хитрова дернулся кадык, щеки побледнели. Он сунул деревянную куклу в карман.
        - А где Ника?
        - У бабушки.
        - Ты понимаешь, что до вчерашнего дня она была единственной, кто не посещал Матая? А теперь у нее тоже есть своя шева. Какой-нибудь гротескный урод, пытающийся заполучить ее тело?
        Андрей подумал о журналисте, выстукивающем на компьютере повторяющуюся фразу. О полоумной певице, домогавшейся Хитрова. О повесившемся Коле Федорине.
        Из-за угла вынырнул клетчатый господин, прервал их междусобойчик.
        - Поэт! И музыкант! Какой дуэт! О, я изъясняюсь стихами. Это что за размер, Андрюш? Пеон? Пеон второй?
        - Здравствуйте, Артур Олегович, - усмехнулся Андрей.
        - Ну, пройдемте же! Приехала журналистка брать у вас интервью. Скоро будем стартовать.
        - Пойдемте, - согласился Андрей и потрепал по плечу Хитрова. - Не зацикливайся сейчас, - шепнул он. - «Церемония» обязана выстрелить. Мы об этом так долго мечтали.
        Они пошли за учителем по ступеням Дома культуры. Краем глаза Андрей заметил Чупакабру. Сторож стоял на обочине и загадочно ухмылялся ему, демонстрируя гнилые зубы.
        36
        Бабушку она дома не застала. Может, та вышла на рынок или заскочила к подружкам. Ника вытащила из-под кровати спортивную сумку, которую приволокла сюда вчера утром. У бабули, слава богу, не возникло вопросов по поводу этих вещей. В сумке лежали косметика, планшет, спутанные проводки, запасные джинсы, пара кофт, трусики и бюстгальтеры. Все, что успела побросать, ретируясь из дома с Андреем.
        Она отобрала симпатичный балахон и комплект нижнего белья. Красный шелк должен прийтись по душе ее мужчине.
        «Мой мужчина», - посмаковала она.
        Чертыхнулась, не найдя среди проводов зарядки от телефона. Аккумулятор почти разрядился, мигала одна черточка. Ника решила заглянуть перед фестивалем в супермаркет, купить зарядное устройство.
        В бабушкиной ванной она разделась, представляя Андрея. Воспоминания рождали на губах улыбку. Отдавались истомой внизу живота. Там, внизу, немного ныло. Андрей знал, когда надо быть нежным, но и варвар в нем жил. И эта легкая грубость была уместной. Достигала правильного результата. Он был лучше, чем она себе фантазировала. Не идеалом, нет. Тем еще придурком, учитывая, как он поступил с Машей. Но для нее покуда он был защитой и опорой. Ее тылом, то есть, да, ее мужчиной.
        Как в детстве.
        Из душевого раструба брызнули горячие струи, потекли по коже, по эмали, в дыру слива. Она намыливала тело, задерживаясь между ног, и отнимала пальцы, поддразнивая себя.
        «Вечером, - думала она. - Ни призраков, ни бывших, только мы».
        Вытерлась вафельным полотенцем, оценила в зеркале свою фигуру. Ей всегда хотелось быть миниатюрнее, не такой дылдой. И чтоб плечи ?же, и титьки меньше. Но сегодня она осталась довольна собой.
        Облачилась в шелк, в джинсы, завозилась с молнией балахона. Мобильник пиликнул, высветилось на экране короткое «Буся», ласковое прозвище бабушки. Так называл ее Саша, непутевый внук. Телефон Ника подарила бабуле, улетая в Токио.
        - Привет, бусь!
        - Привет, внученька. А ты где?
        - Дома у тебя. А ты?
        - А я у тебя дома.
        Нику будто током ударило.
        - Ты что там делаешь?
        - Проведать тебя решила. А тут такое…
        - Какое, ба?! - она едва не кричала в трубку. - Бабушка? Алло?
        Ответом была трель окончательно вырубившегося телефона.
        Ника ринулась в коридор за курткой.
        Ветер трепал влажные волосы. Ника семенила по аллеям, ругаясь возле каждого оврага.
        «Попробуй тронь ее, - посылала она угрозы шеве, дохлой Анне Николь, оккупировавшей ее жилплощадь: - Я тебя, корова, на лоскуты порву».
        Под подошвами зашуршал гравий. Десять минут трусцой, и девушка влетела во дворик, перепрыгивая ступеньки, юркнула в дом.
        - Буся!
        - Я здесь!
        От сердца отлегло. Переводя дыхание, она пошла по кухне. В гостиной было непривычно свежо. На ковре валялась фотография Саши. Отдельно лежала рамка.
        Бабушка стояла в Сашиной комнате. У кровати, на которой Нике явился призрак в обличье мертвой модели «Плейбоя». Старушка заслонилась матрасом, как щитом.
        - Что происходит?
        - Да вот, авария у нас.
        Ника приблизилась к зарешеченному окну. Оно было разбито. Крупные куски стекла застряли на подоконнике. Стеклышки мельче рассыпались по газону. Дорожка осколков протянулась от дома к забору. Сквозь прутья задувал ветер.
        В комнате стекла не было, а значит, расколошматили окно изнутри.
        Анна Николь выпорхнула прогуляться.
        Ника взялась за край матраса, и вдвоем они присобачили его в проем, подоткнули. Матрас закупорил пробоину.
        - Как его угораздило-то? - охала бабушка.
        - Птица стукнулась, - сказала Ника. - Давно пора стеклопакеты ставить. После праздников займусь.
        - Ты, что, Вероника, дома не ночевала?
        - Я у друга была. У Ермакова.
        - У Андрюши? - бабушка сразу расслабилась. - Я его часто по телевизору вижу. Так вырос, похорошел. А он женат?
        - Нет, бусь.
        - Ты точно знаешь? Ты разузнай, внученька. Мужики такие… им на слово нельзя доверять.
        Ника подобрала пострадавшую фотографию. Оказывается, портрет в рамке был не полным. Уголки прятались за картонным уплотнением. Ника отогнула их и разочарованно насупилась. Ничего необычного. Чуть больше фона: голубого неба, зеленой степи. И фрагмент перил, на которые Саша оперся.
        «Мост Влюбленных», - определила Ника.
        Или, на их подростковом сленге, мост Сюсюканья. Парочки украшали его подвесными замками. Считалось, что это укрепляет отношения. В девяностые под виадуком журчал ручей. Теперь он пересох, и ничего романтичного в прилегающем пейзаже не было.
        Мост и вокзал отмечали границу города. За оврагом начиналась степь.
        - Что-то мне тревожно, внучка.
        Ника положила фотографию на сервант.
        - Глупости, ба. Подумаешь, стекло. Это к счастью. - Она поцеловала бабушку в висок. - Пойдем отсюда.
        Покидая двор, Ника гадала, насовсем ли съехали ее шевы?
        «Шевы Саши», - исправилась она.
        Проводила бабушку домой, развлекая ее историями о Японии. Сослалась на срочные дела. У нее в запасе был час, и Ника знала, что не вытерпит в четырех стенах.
        «Маленькая проверка, - сказала она себе. - Крошечная невинная вылазка».
        Ориентируясь по зарубкам детских воспоминаний, Ника шагала окраинными улочками. На перекрестке, не доходя до «Шоколадницы», свернула. Обошла фабрику, и Варшавцево закончилось. Пустырь ощетинился арматурой. Синели разграбленные птицами мусорные пакеты. Ни единого прохожего, ни одного работника цеха.
        Железнодорожный вокзал сберег свой инфернальный флер. Бесснежной зимой он выглядел особенно зловеще. Феодальный замок, озирающий оконцами окрестности.
        Колонны шелушились чешуей побелки. Красный кирпич рассекали шрамы трещин. Обветшалый стрельчатый фасад нагонял тоску. В вытянутом окне над входом мерцали последние цветы, синий клевер уничтоженного витража.
        «Гробы, - подумала девушка. - Не станки, не ремонтное оборудование. Там, за порыжелыми воротами, - вереницы гробов, и голодные упыри скребут когтями обшивку».
        На лугу резко похолодало, она накинула капюшон. Заспешила к оврагу, огибающему территорию. В русле пересохшего ручья шевелилась живучая травка. Терлись друг о друга замки.
        Устои и промежуточные опоры моста вряд ли выдержали бы серьезную нагрузку. Для спецтехники был свой подъезд со стороны трассы. Виадук присвоили влюбленные и пешеходы, желающие сократить путь к пику Будущего. Вон он, вздымается вдалеке приплюснутый курган.
        Живописный летом лужок стал печальной свалкой. Цементные быки покрылись лишайником, вертикальные балки виадука пестрели автографами, нецензурными выражениями, экзистенциальными лозунгами.
        Что она рассчитывала здесь найти?
        Ответы на все вопросы, конечно.
        Заунывный металлический визг заставил прирасти к земле. Ника уставилась на запертый вокзал. Нет, уже не запертый. Створки отворялись, скрежетали петли. Ворота находились в нише, отороченные колоннами, и Ника следила, не моргая, как ржавые листы размыкаются - сим-сим! - являя нутро красного дома.
        «Ну же!» - Ника призывала сторожа не дразниться, немедленно выйти из цеха и прекратить ее пугать.
        Но в воротах никого не было. Зал подсвечивали проникающие сквозь окошки лучи.
        Она увидела внутренние колонны, тележку, гору поддонов под целлофановым саваном, стопки досок и пенопласта, токарный станок, висящий с потолочных сводов грузоподъемный крюк. «Газельку», замершую посреди цеха. А потом обзор заслонило нечто настолько дикое, что Ника лишилась дара речи.
        Оно набухло в проходе, бесформенное, отвратительное. Вывалилось наружу, цепляя холкой воротный вершник. Огромное нечто выбиралось из вокзала. Длинное туловище, оно все тянулось и тянулось. Терлось брюхом о землю, вываливалось, как фарш из мясорубки. Оно было рыхлым и бугристым, нежно-розовым.
        «Вот как выглядит моя шева», - пронеслось в голове Ники.
        Гигантская гусеница толчками извлекала себя из здания. Текла плотным мясистым потоком в десяти метрах от девушки. Уже загородила собой пятиэтажки, а хвост все еще находился в цеху.
        «Почему оно такое огромное?» - спросила себя Ника с обреченной отстраненностью.
        «Потому что они становятся сильнее», - подсказала интуиция.
        Гусеница обогнула поляну и застыла. Как палец великана, торчащий из ворот. На тупой покатой морде шевелились розовые жгутики. Круп усеяли выпуклости размером с футбольный мяч. Они пульсировали, кожица на них расщеплялась. Опухоли приоткрывались, будто сонные веки, и под ними были человеческие лица.
        Мозг Ники будто поместили в морозильник. Извилины припорошил снег, сознание заиндевело. Так случалось, когда она баловала себя таблетками и водкой «Сантори». Она взирала на гусеницу, чье тело покрывали одинаковые лица азиатов. Черные раскосые глаза сияли, губы кривились, ноздри похотливо раздувались. Из ртов вылезали языки, облизывались, лакали воздух. Впаянные в гусеницу физиономии жаждали ее. Жаждали шоу. Они хотели нарушить главное правило: не прикасаться к танцовщицам.
        Ника вскрикнула сипло.
        Шева приближалась, с ее боков таращилась многоликая масса. В абсолютной тишине, лишь земля шуршала под тяжестью чудовища да, плюща носы, терлись о косяк лица. Хвост продолжал вытягиваться из ворот.
        Ника справилась с паникой. Отодрала подошвы от почвы и побежала к мосту. Как спринтер, высоко подбрасывая колени. Среди бела дня по лугу ползла тошнотворная гидра. Толчками сокращала расстояние.
        Девушка вылетела на мост.
        Вспомнилась отчего-то колыбельная, которую бабушка часто пела, листая фотографии внука, пела и всегда плакала на последних строчках. Песенку эту буся, должно быть, напевала и у кроватки маленького Сашки:
        - Баю, баю, баю, бай. Поскорее засыпай. В дом скребется Растрепай. Кричит: Сашеньку отдай. А мы Сашу не дадим. Саша нужен нам самим. Баю, баю, баю, бай. Из-под зыбки вылезай. Убирайся, Растрепай.
        Теперь Ника знала, как выглядит бабушкин Растрепай. За спиной условная морда гусеницы всплывала в зимнее небо, шева вставала на дыбы. Живот ее был мешаниной лиц. Живые маски, насаженные друг на друга, коллаж из людей. Рты отплевывались, хватали воздух, карие глазки искали беглянку.
        Звяк! - что-то отскочило от перил моста и стукнуло по ее предплечью. Упало к ногам, блеснув.
        Замок. Ника подхватила его, и что-то в одночасье поменялось. Мгла развеялась. Разум прояснился. Железка в кулаке абсорбировала страх.
        Ника точно знала: этот подвесной замочек в какой-то степени был Лилей.
        Она повернулась, замахиваясь находкой, как солдат гранатой, но поляна была пуста. Пошатывались створки ворот. Шелестела трава.
        Замок источал тепло.
        Гусеница пропала. Как сгусток тумана, сдутый порывом ветра. Но не полностью. Что-то белело в трех метрах от виадука, пятнышко, лужица киселя. Ника приблизилась, щурясь.
        На земле лежало лицо. Плоское, подтаявшее. Маска - Ника вспомнила фильм с Джимом Кэрри - из колышущегося студня. Она булькала, словно яичница на сковородке, пузыри появлялись то тут, то там, один пузырь возник прямо в глазнице и вытолкнул карий глаз. Зрачок потек на скулу. Края лица загнулись, будто бортики пирога.
        Чавкнув, расклеились губы. Под ними не было ротовой полости - только земля и трава, но лицо заговорило:
        - Маленькая сучка не помешает нам.
        Белая кожа расползалась, тоньше пленки на молоке. Бортики заворачивались трубочками, лицо скукоживалось.
        - Ты покажешь нам свою киску, тварь, а потом отправишься в ад к братцу.
        - Хрен тебе, - прошептала Ника. И топнула ногой в центр лица. Эффект был тот же, как если бы она растоптала омлет. Растерла его подошвами по лугу.
        Поступок доставил немалое удовольствие.
        Ника зашагала к фабрике. Когда вокзал остался позади, разжала пальцы. Контуры замка отпечатались на ладони. Девушка коснулась пальцами отстегнутой дужки. И двух буковок, выведенных красным лаком на латуни.
        «Л С».
        Личное сообщение.
        Лиля. Саша.
        - Спасибо, - произнесла Ника, - спасибо вам обоим.
        И только после позволила себе расплакаться.
        37
        На сцене Хитров привинчивал тарелки к стойкам. Публика постепенно заполняла зал. Чопорные дамы бальзаковского возраста и нарумяненные пенсионерки. Рафинированная старушка перебирала рукописные стопки. Бумаги было так много, словно она рассчитывала на собственный творческий вечер.
        Прошла, помахав, мама Андрея, заняла место рядом с Алпеталиной.
        Андрей все вертел головой, отвлекаясь, выискивал Нику.
        «Черт бы меня побрал! - злился он, слушая оператора, бубнящего про недоступность абонента. - Надо было рассказать ей, обезопасить».
        - И последний вопрос, Андрей Вадимович…
        Журналистка, пышнотелая женщина в очках с роговой оправой, прицелилась диктофоном.
        - Чего вы ждете от мероприятия?
        - Хороших стихов, ни больше ни меньше.
        - Спасибо за интервью.
        Журналистка собиралась отчалить, но он задержал ее:
        - А как поживает Ян Смурновский? Мы общались недавно.
        - Он… - женщина заколебалась, - приболел.
        «Рецидив», - подумал Андрей. Пациенты излечиваются, чтобы потом болезни обрушились на них беспощадными монстрами.
        Он побрел на сцену. Хитров уже спустился в зал к пульту. Задний ряд был «молодежным»: Лариса, музыканты и их друзья. Зрители прибавлялись, шуршали программками, распечатками, черновиками. Впорхнули шумной стайкой старшеклассницы. Сутулые лохматые подростки, стесняясь, поглядывали на них. Дядька в бандане настраивал акустическую гитару.
        Мельченко походя представлял гостей:
        - Это наш талантливый бард! А это знаменитый варшавцевский интеллигент. Тамара Георгиевна, директор приютившего нас Дома культуры.
        Члены жюри расположились в правой части сцены. На их столе стояли таблички с именами, стаканы, минеральная вода и шершавые статуэтки: воткнутые в болванки перья.
        Мельченко растасовал листы А4. Список из тридцати двух стихотворцев, колонка для оценок.
        - Десятибалльная система, - пояснял он, - сюда - за тексты, сюда - за декламацию. Пятнадцать поэтов, набравших проходной бал, читают во втором туре…
        Андрей втиснулся между коллегами. Художественный руководитель Елена Сова напоминала сердитую крольчиху. Она успела обругать власть и поведать, что основатель города был большевистской гнидой.
        Поэт Феликс Коппер благодушно усмехался, скрестив пальцы на безразмерном животе. Улучив момент, он шепнул Андрею на ухо:
        - Постарайтесь ей не поддакивать, иначе завтра же будете маршировать по городу с белой лентой и требовать сноса коммунистических памятников.
        Андрей тут же проникся к толстяку Копперу симпатией.
        - Если все готовы…
        Пискнул телефон, абонент Ковач активизировалась в сети.
        - Дайте мне минутку, - попросил Андрей.
        Скользнул за гардину.
        - Ковач, ты куда пропала?
        - У бабушки я, - голос Ники вызвал прилив нежности. - Мобилка разрядилась.
        - Ты в порядке?
        - Лучше спроси, в порядке ли моя шева, - лукаво проговорила девушка.
        - Ты видела ее??
        - Я выписала ей мощнейший поджопник, - голос лучился самодовольством. - Мы с Лилей.
        Андрей впился пятерней в свои волосы:
        - Ты чем там занимаешься?
        - Собираюсь к тебе. Надеюсь, не пропущу ничего интересного.
        - Поторопись.
        Озадаченный Андрей вернулся за стол. Зал был битком забит. Сиденья не вмещали всех желающих насладиться поэзией. Люди стояли в проходе.
        Глядя на них с возвышения - на маму, Толика, классную руководительницу, других горожан, - Андрей подумал о Стивене Кинге. В повести «Мгла» стены супермаркета защищали толпу от чудовищ. Какое зло рыскает за дверями актового зала?
        Кашлянул микрофон. Зрители примолкли. Мельченко заложил за спину руки. Не человек, а цапля в клеточку.
        - Варшавцево! - нараспев произнес он. - Железная жила страны! В недрах твоих стучит индустриальное сердце нашей Родины!
        Хитров втянул щеки, борясь со смехом. Андрей послал ему гневный взгляд.
        - Наши отцы, наши мужья и жены, наши дети, - вещал оратор, - прославляют наш город ежедневным трудовым подвигом. Но не рудой единой жив город. Руда - богатство земли. Стихи - богатство души!
        Сбоку закряхтел Коппер.
        - Это надолго…
        Мельченко прикрыл очи, приступил к лирике:
        - «Жду, как заваленный в забое! Что стих пробьется в жизнь мою! Бью в это темное, рябое! В слепое, каменное бью!» Так написал Давид Самойлов. Илья Сельвинский назвал поэзию горячим цехом, и это как нельзя лучше применимо к нам. Да, мы работаем. Но мы и создаем! И созидаем! «Помогите мне, стихи! Так случилось почему-то! На душе темно и смутно! Помогите мне, стихи!»
        «Что она имела в виду?» - размышлял Андрей, косясь в сторону двери.
        - Первый Варшавцевский литературный фестиваль «Степные строки» приветствует гостей. Для кого-то сегодняшнее выступление станет дебютом, трамплином в большую поэзию… кто-то уйдет не с пустыми руками. Вы видите на столе прекрасные статуэтки, изготовленные нашими умельцами. Но главное, что проигравших сегодня не будет. Абсолютно все стихи войдут в итоговый сборник, а избранные работы опубликует еженедельник «Рудник».
        Публика разразилась аплодисментами. Блондинка во втором ряду поймала взгляд Андрея и кокетливо засмеялась. Платье оставляло открытыми ее бедра и чулки до кружевных подвязок. Она словно позировала художнику.
        «Господи, - смутился Андрей, - эта шестнадцатилетка строит мне глазки?»
        Вступительная речь Мельченко давно пренебрегла разумным хронометражем. Зрители начинали скучать, шуршать бумагой.
        - Артур, - шикнул Коппер, - много прозы.
        Мельченко виновато засуетился.
        - Судьи велят закругляться! Но перед тем как пригласить на сцену поэтов, я с радостью отрекомендую вам многоуважаемых членов жюри, элиту, не побоюсь сказать… Елена Васильевна Сова, художественный руководитель Дома культуры! Феликс Исаакович Коппер, поэт, автор шести книг. Председатель жюри - а это означает, что в случае ничьей он выберет победителя…
        Андрей привстал, и его одарили щедрыми овациями и приветливыми улыбками.
        - Поэт, журналист, не нуждающийся в представлении телеведущий… наша звезда и мой ученик - Андрей Ермаков!
        - У вас стихи тоже про НЛО? - съехидничал Коппер.
        Определенно, он нравился Андрею.
        - Я вообще не пишу стихов. Это маленькое заблуждение Артура Олеговича.
        Ассистент-школьник поднес Мельченко папку, и учитель проголосил:
        - Честь выйти первой на сцену выпала Ольге Бутник. Недавно Оля окончила школу с золотой медалью и теперь учится на программиста!
        Судьи пододвинули к себе листочки, вооружились ручками.
        Оля подошла к микрофону.
        - Каждый человек хоть раз в жизни задумывался о свойствах любви. Вот мое представление об этом чувстве.
        Читала будущий программист наизусть:
        - Я придумала тебя. Я тебя очень люблю. Ты закрой мои глаза. И скажи: я тебя люблю…
        Коппер страдальчески застонал.
        «Нормальные люди, - подумал Андрей, подбадривающе улыбаясь молодой поэтессе. - Бесхитростные, простые, здоровые люди».
        В графе «декламация» напротив фамилии «Бутник» он вписал восьмерку.
        - Ты со мной, когда я сплю. Ты со мной, когда я плачу. Снова говорю тебе: люблю, ты для меня все в мире значишь.
        В графе «поэзия» Андрей чиркнул шесть баллов.
        - Да вы добряк, - подсмотрел Коппер, старательно выписывая кол.
        - Даю шанс молодым.
        Выступающие читали по три стихотворения. После отличницы Оли вышел мужичок, пробурчавший триптих-посвящение супруге. Он рифмовал «весну» с «зимой» и в деепричастии «кружась» ставил ударение на первый слог. Супруга рукоплескала стоя.
        Мужичок получил от председателя Ермакова суммированные пятнадцать баллов.
        Паровозиком повалили старицы. Андрей не скупился на баллы.
        Капнуло сообщение на телефон.
        «Ты такой важный».
        Он посмотрел в зал. Ника стояла за спиной Ларисы. В бардовом балахоне, с разметавшимися по плечам кудрями. Посылала ему воздушный поцелуй.
        - А этот стих я написала для внука Алешеньки…
        «Я что-то пропустила?»
        Андрей положил телефон на бедро, отключил звук. Печатал, не глядя на экран.
        «Ты правда видела шеву?»
        Ника кивнула, посерьезнев.
        «Оно было чудовищным».
        «Где?»
        «Возле старого вокзала».
        Андрей едва не рухнул со стула. Воззрился на Нику через зал. Она улыбнулась невинно, прикрылась волосами от его буравящего взора.
        Андрей поставил бабушке восемнадцать балов и набросал:
        «Что ты там делала???»
        «Мне кажется, Лиля меня туда направила».
        Мельченко вызвал к микрофону десятиклассницу, мечтающую о карьере киноактрисы. Поднялась блондинка, картинно заигрывавшая с Андреем. На публике она чувствовала себя как рыба в воде.
        - Для меня важно прочесть стихи моему любимому поэту.
        Любимый поэт Ермаков сконфуженно улыбнулся.
        - Благодаря вам, Андрей, я узнала, что такое поэзия. Мой первый стих называется «Мужчина».
        Загорелся экран телефона.
        «Эта коза крутит перед тобой задницей?»
        Ника надула губки.
        «Ноги оторву».
        Андрей подчеркнуто внимательно выслушал школьницу. На месте родителей он бы забеспокоился: творения отличал откровенный эротизм.
        «Влепи ей ноль!»
        Худрук заметила активную переписку, кашлянула.
        «В перерыве поговорим».
        Андрей вернулся к своим обязанностям.
        В целом чтения проходили гладко. Лишь раз приключился сбой: разрыдалась, не справившись с эмоциями, выступающая. Слушатели были отзывчивы, благодарны, настроены на правильный лад. Поэты делились на три типа. Представители первого были махровыми графоманами, чьи велеречивые прологи соревновались с Мельченковскими по количеству клише. Тип второй - опытные чтецы советской закалки, например журналистка, бравшая у Андрея интервью. Она порадовала действительно качественными детскими стихами.
        К третьему типу относилась продвинутая молодежь. Кто-то подражал Верочке Полозковой, кто-то - Борису Рыжему. Не прошла и мода на Бродского. Были верлибры, от которых Феликс Коппер скрежетал зубами, и рок-поэзия.
        Сильнее всего впечатлил худой парень в кофте с логотипом «Последних танков в Париже». Он чеканил, скупо жестикулируя, стихи о неуютном городе:
        Всюду слышен
        Наш шаг!
        Мы не из хижин, -
        Из шахт!
        Зал аплодировал минуту.
        «На меня похож», - по-стариковски умилился Андрей.
        - А это кто у нас? - спросил Коппер.
        - Платон Слепцов.
        - Маяковщина. Хорош.
        Музыканты Хитрова хлопали Платона по плечам. Хитров знаками показал, что молодой поэт - их человек. Андрей выставил большой палец.
        Завершил тур бард, исполнивший несколько авторских песен.
        Полтора часа пролетело на одном дыхании.
        «А ведь совсем не нудно», - удивился Андрей.
        38
        Пока жюри совещалось, она вышла на улицу. Курила, наблюдая за толчеей на другой стороне площади. У супермаркета проходила предпраздничная ярмарка, и покупатели сгрудились возле прилавков. Какой-то мужичок упал, ей показалось, поскользнувшись, но мгновение спустя в толпе разразилась перепалка. Хриплый голос подзадоривал навалять мужичку. Поверженный ретировался, ему вслед неслись оскорбления. То тут, то там раздавались крики: «куда лезешь!», «в очередь!», «милиция разберется!». Ссорились домохозяйки, переругивались продавцы.
        Нике подумалось, что ярмарка - полная противоположность фестивалю, по-хорошему сонному и спокойному.
        А вдруг зевотная, плохо срифмованная самодеятельность защищает людей, как обереги?
        На пороге появились Ермаков с Хитровым.
        Ника не сдержалась, прыгнула на шею Андрюше и расцеловала.
        - Я ее прогнала! Прогнала шеву!
        - Я чего-то не знаю? - спросил Хитров.
        - Мы оба чего-то не знаем, - насупился Андрей.
        Они втроем отошли к украшенной елке. Сияющая Ника сказала:
        - Шева-то моя вымахала, куда там вашим! Меньше чем за сутки. Толщиной с нефтепровод и метров двадцать в длину.
        - Мы шевами меряемся, или что?
        Ника хвастливо захихикала.
        - По порядку! - взмолился Ермаков.
        Она рассказала про разбитое окно и фотографию Саши.
        - Вот блин, - прикусил губу Хитров, - у меня вчера квартиру взломали изнутри. Ту, со змеями. Призраки выходят.
        - Я об этом же подумала. Они мужают, что ли. Ваши еще не могли напасть сразу. А моя…
        - Как тебя к вокзалу понесло? - гневался Андрей.
        - Ну, котик, не кричи.
        - А ты не подставляйся постоянно. Ты же не ребенок, а это не детская забава.
        - А если бы оно в тебя вселилось? - поддакнул Хитров. - Или уже вселилось?
        - Хотите, я головку чеснока съем?
        - Дальше рассказывай, - попросил Андрей.
        - Вы же помните пустырь и мост? Я прикинула, что они только дома появляются, ну, может, в моем случае здесь, в ДК, где ритуал провели. Но они больше не привязаны к точкам извлечения. Появляются, где им заблагорассудится. Моя шева вылезла из вокзала, проломив ворота.
        - И что это было? - напружинился Хитров.
        - Здоровенная гусеница. И на ней лица. По всей туше полсотни азиатских лиц. Я чуть с катушек не съехала.
        Андрей моргнул обескураженно:
        - От чего ты лечилась, Ковач?
        - Я таблетки принимала, - созналась она наконец-то. - Какое-то время в Японии. Для расслабления, мне тогда мерещилось, что лица посетителей сливаются в единую массу. Вот такой массой была та гадость.
        Ника описала свой марш-бросок к виадуку, отстегнувшийся замок, исчезновение шевы и пакостную говорящую дрянь на земле.
        Вынула заветный замочек.
        - Лиля и Саша? - Хитров благоговейно вертел находку. Подвигал дужкой.
        - Лилин подарок.
        - Это предметы, которые ее символизируют, - произнес Андрей, - это она же и есть, ее воплощение здесь.
        - Предметы? - не поняла Ника.
        - Выкручивайся, - развел руками Хитров.
        Андрей тяжело вздохнул:
        - Ночью кое-что случилось.
        - А я где была?
        - Ты спала. Не совсем спала…
        Она выслушала его, не веря своим ушам. Во рту сделалось кисло. Да, Лиля вроде бы играет в их команде, но кто позволял ей брать без спросу тело Вероники Степановны Ковач? Спящей - разве это честно?
        Волоски на предплечьях встали дыбом, и живот заболел.
        - Когда ты собирался мне рассказать?
        Пришла пора Андрею виновато потупиться.
        - Нет, ребята, - сказал Хитров, - если мы вместе в этом дерьме, будьте добры, без секретов.
        - Ну, прости, - Андрей обнял обиженную Нику.
        - Козел, - она стукнула его кулачком в грудь.
        - Обещаю, такое впредь не повторится.
        С третьей попытки она ответила на поцелуй, но еще раз назвала его козлом, причем вонючим. Она злилась и на Андрея, и на мертвую Лилю.
        - К блондинке своей пойдешь, врубился? Будет тебе стишки читать.
        Андрей засмеялся, прижимая ее к себе.
        - Кокэси у тебя? - спросила Ника.
        - Отдал Толе. Все-таки мы вместе, а он…
        - Да, я бы так и поступила.
        Ника завернула замочек в носовой платок, осторожно, чтобы его не защелкнуть.
        - Выходит, эти атрибуты напоминают шевам про Лилю, а они ее почему-то боятся?
        - Из-за ее силы, - предположил Хитров.
        - Хорошо, - сказала Ника, - у нас имеется союзница. И какое-никакое оружие.
        - Я тебе сейчас кишки вспорю! - рыкнули на том берегу площади.
        Перерыв заканчивался. Курильщики возвращались в ДК.
        - Мы друг друга стоим, - примирительно шепнула Ника и ущипнула Андрея. Их слившиеся губы разъял женский голос. Мама Андрея выглядывала в вестибюль.
        - Там Мельченко начинает уже.
        - Здравствуйте, - пробормотала Ника.
        - Здравствуй, Вероника, - улыбнулась мама.
        - Добрый день, тетя Рая.
        - Здравствуй, Толя.
        Андрей прыснул от смеха. Поцеловал Нику нежно и пошел на сцену. Хитров удалился к пульту.
        - Праздник поэзии продолжается! «Бывает час: тоска щемящая сжимает сердце… мозг - в жару… Скорбит душа… рука дрожащая невольно тянется к перу…» В этих строках Роберт Рождественский дает нам универсальный рецепт спасения от депрессии. Поэзия, ты лира среди лир…
        - Эй, - окликнула Нику приятная шатенка в сером платье. Кивнула на освободившееся рядом с собой кресло.
        Ника продралась к ней.
        - Спасибо.
        - Ты же Вероника Ковач?
        - Так точно.
        - А я Лариса.
        - Толина жена?
        - И мать его детей, - заулыбалась Лариса.
        - Прежде чем я оглашу имена тех, кто переходит во второй тур, - говорил Мельченко, - слово предоставляется нашим судьям. Надеюсь, они прочтут свои стихи и дадут новичкам советы. Феликс Исаакович, наш мэтр!
        Толстяк, сопя, поплелся к микрофону.
        - Совет у меня один, - пробасил он, - устраивайте сперва шведский стол, а уж после - выступление. Поставьте с ног на голову привычные схемы.
        Публика засмеялась, захлопала. Мэтр раскрыл свой сборник и стал декламировать ироничные, округлые, как он сам, стихи.
        - Ты для меня, будто героиня сериала, - прошептала Лариса, - в том смысле, что Толя про тебя рассказывал много. И про Андрея. Я вроде как знаю вас, хотя мы и не знакомы.
        - Уже знакомы. Страшно представить, что он рассказывал.
        - Это не сериал даже, а подростковый роман. Приключенческий. Можно вопрос задать?
        - Естественно.
        - Это действительно происходит?
        Лариса подразумевала призраков, конечно. Мертвых актрис. Змей. Ее заговорившую малышку.
        - Да, но…
        Она намеревалась сказать: «Да, но мы это остановим».
        «Как? - осеклась она. - Кем я себя вообразила? Охотником за привидениями, съезжающим по шесту под мелодию из заставки? Я стриптизерша на пенсии, мля. Я только с шестом управляюсь».
        - Но все будет хорошо, - неубедительно закончила она.
        У микрофона художественный руководитель читала стихи, посвященные жертвам ГУЛАГа. Их публика приняла хорошо, а вот на посвящении Алексею Навальному зал отвлекался.
        «Два часа назад я видела чудище, - изумилась Ника. - А теперь сижу и слушаю поэзию».
        Выход Ермакова вернул внимание аудитории. И Ника переключилась.
        Андрей благодарил за аплодисменты и теплый прием.
        «Самодовольный сыч», - ласково подумала девушка.
        - Дамы и господа, товарищи, земляки. Месяц назад я и представить себе не мог, что буду стоять перед вами, еще и стихи читать, а я их прочту. Банально прозвучит, но Варшавцево - город особенный. Это на первый взгляд здесь ничего не происходит. Происходит, уверяю вас. Со мной за пять дней столько всего стряслось… Я не удивлюсь, если снова начну писать стихи…
        - Начните, - крикнули из зала. Публика согласно загудела.
        - Я тут разглагольствую бессвязно, - продолжил Андрей, - перед мамой своей… привет, мамочка. Перед другом - вон он сидит, ржет за пультом. Перед моей первой любовью… - он нашел глазами Нику.
        Слушатели поворачивали головы, перешептывались. Школьница-блондинка смерила его ледяным взглядом и наморщила носик.
        - Перед учителями… и каждый из вас меня создал. Придумал, как стишок. Корявый, ну какой вышел. Я вам, раз уж случай представился, совет дам. Вы старайтесь запоминать людей. Это, наверное, путь к хорошим стихам. Память. И важность каждого, кто мимо вас прошел. Оно потом в стихах отразится.
        - А летающие тарелки существуют? - спросили с галерки.
        - Не скажу про летающие, но машина времени точно существует.
        Аудитория захлопала.
        - Ну и стишки, - прокашлялся Андрей. - Им сто лет в обед, и все же…
        Ряды затихли.
        Андрей прочитал, чуть наклонившись вперед:
        Для того мы с тобою на свет рождены,
        Чтобы в нежные письма одеться,
        Чтоб во время бомбежки в подвале страны
        Прижиматься друг к другу всем детством.
        Чтобы каждую родинку знать наизусть,
        Чтоб крыла волочить за плечами,
        Чтобы в церкви дворов потайной Иисус
        Улыбался нам белой печалью.
        Нас не ищет никто. Мы одни. Ну и пусть!
        Если вместе, то, значит, не страшно.
        Начинаются сны, учащается пульс
        И от счастья по коже мурашки.
        В этой жизни обугленной - все суета,
        Суета и бессмыслица, кроме
        Апельсиновых долек горячего рта
        Твоего, с поцелуем на кромке.
        Нике стихи понравились, хотя в них был очевидный минус. Они были посвящены не ей, не ее родинкам, а Машиным.
        - А можно еще один вопрос? - спросила Лариса, пока зал аплодировал. - У вас с Андреем все серьезно? Просто… вы такая пара красивая.
        - Между нами, - прошептала Ника, - я бы не отказалась.
        39
        Это было его подношение, его подарок твари, чей вид появился на земле двести двадцать миллионов лет назад.
        В гостиной загородного особняка сверкала фонариками нарядная сосна. Потрескивал огонь в камине. Горничная натерла паркет и вымела пыль, но свежие капли багровели на мохнатом ковре, они протянулись цепочкой от детской спальни до приоткрытой подвальной двери.
        Массивную фигуру доктора Симоняна освещали ультрафиолетовые лампы. Он давно не спускался сюда, в последние дни у него совсем не было времени проведать Леонардо, но сейчас его питомец полакомится деликатесом.
        Сверток плюхнулся в воду и устремился ко дну, поднимая пузыри. Со стороны казалось, что он трепыхается, тщетно пытаясь всплыть, спастись.
        Симонян устроился в удобном мягком кресле. Ему нравилось наблюдать за процессом кормления.
        Он отпустил нянечку, а до прихода жены оставалось полчаса. От выпитых лекарств подвал подрагивал, голова кружилась, но он улыбался.
        Он смутно помнил, как пичкал себя таблетками, чем занимался в запертом кабинете, как шел в детскую и склонялся над колыбелью малыша. Его долгожданного сына.
        Молодая жена не подозревала, что три года назад супруг посетил шахтерский городок под названием Варшавцево. Она вообще не подозревала о существовании такого населенного пункта. Никто из близких не знал о его тайной поездке, лишь коллега догадывался. Крестный папа ребенка. Тот, что рассказал ему про деда Матая.
        - Клянусь тебе, он творит чудеса!
        - Намекаешь, что мне пора завязать? - спросил Симонян, отхлебывая бренди.
        - Он не только алкогольную зависимость лечит, - сказал коллега. - Полный спектр услуг. Включая исцеление бесплодности…
        Симонян сплюнул, и слюна повисла на его подбородке.
        Большую часть подвала занимал огромный акватеррариум. За толстым стеклом виднелись мангровые коряги, ракушки, крупные камни. Берег, оборудованный обогревателем. Задняя стенка, декорированная морским пейзажем, спряталась под слоем желтоватой слизи.
        Вода заилилась и помутнела от фекалий. Ее не меняли неделю, и забившийся фильтр сердито жужжал.
        Сверток спикировал на гальку.
        «Неужели действительно бултыхается?» - заинтересовался доктор.
        И взгляд его метнулся в угол акватеррариума, туда, где вспучился грунт и из-под камушков прорезались пилообразные гребни. Леонардо выкарабкался наружу, отталкиваясь короткими когтистыми лапами. Продолговатый хвост хлестал по воде.
        У доктора перехватило дыхание. Он смотрел, как чудовище крадется к пище, к самому дорогому, что он мог принести в жертву. Устрашающая пасть разевалась, кишечник извергал струю бурой жижи.
        Леонардо появился в его доме одновременно с ребенком. Полуторамесячный монстр питался сверчками и тараканами и при малейшей возможности норовил отгрызть палец. Он рос как на дрожжах, перешел на креветки, рыбное филе, палочников и виноградных улиток. И на мясо, на куски сырой говядины. Теперь его мощные, будто у бойцовского пса, челюсти могли отхватить руку.
        Жена не любила Леонардо.
        - Что ты возишься с этим уродцем? - сердилась она. - Создается порой впечатление, что он для тебя дороже сына… Я бы суп из него сварила, ей-богу.
        - Кушай, - прошептал Симонян. - Кушай, мой мальчик.
        Сверток развернулся. Его содержимое покачивалось на гальке, окрашивая воду розовым цветом. Голодное чудище изучало подношение. Червеобразный кончик языка извивался. Панцирь царапал стекло. Роговые щитки карапакса вздыбливались продольными пластинами, и Леонардо напоминал динозавра.
        - Скорее, - нетерпеливо подгонял доктор.
        Леонардо так восхитительно ел, жадно дробил кости, заглатывал сочное мясо.
        Над головой послышался озадаченный голос жены:
        - Дорогой, где ты? Где нянечка? Где наш ребенок?
        - В порядке наш ребенок, - пробормотал доктор.
        Внимание было приковано к акватеррариуму. Там пятидесятикилограммовая тварь, Macroclemys temminckii, грифовая черепаха, вцепилась крючковатым клювом в подношение. Сгустки крови поплыли вверх мимо ее злобной, увенчанной свиным пятачком морды.
        - Да! - ликовал Симонян.
        Скрипнула дверь, каблуки застучали по ступенькам.
        Прожорливая рептилия терзала добычу, челюсти смыкались, полосуя нежную плоть.
        - Я спросила, где наш сын?
        Жена поравнялась с креслом.
        «Она спрашивает сначала и только потом проверяет», - раздраженно подумал Симонян.
        - В детской, - буркнул он, - где же еще ему…
        Слова потонули в истошном верещании. Жена визжала и таращилась на его пах. Кровь, просочившаяся сквозь бинты, обагрила белые брюки. Потому что этим утром доктор проснулся от нестерпимого желания кастрировать себя.
        «Теперь она не успокоится», - поморщился Симонян.
        В акватеррариуме черепаха доедала его пенис и яички.
        40
        После второго тура члены жюри взяли паузу. Выбрать семерку участников оказалось не так просто. Худрук настаивала на прохождении в полуфинал варшавцевских бабулек. Коппер голосовал за молодняк. Андрей с неожиданным для себя рвением отвоевывал каждого поэта. Вдвоем они потеснили Сову. Нос художественного руководителя раздосадованно подрагивал. Сова удалилась, фыркая, а Андрей и Коппер хлопнулись ладонями.
        Список был передан Мельниченко и озвучен им под рукоплескания.
        В число счастливчиков вошли: вокалист «Церемонии», молодой шахтер, две девушки, включая поклонницу Ермакова, бард, журналистка «Рудника» и одна из наиболее талантливых (наименее бездарных) старушек Совы.
        Лица полуфиналистов лучились от счастья.
        - Мой юный друг! - подлетел Мельченко. - Что же вы ни словом не обмолвились про мою книгу?
        - Вашу книгу? - сконфузился Андрей.
        Он понятия не имел, куда приткнул сборник А. Камертона. Должно быть, потерял еще в понедельник.
        - Она…
        - Забыли? - не обиделся учитель.
        - Забегался, Артур Олегович.
        - Прекрасно понимаю!
        Мельченко жестом фокусника извлек из-за клетчатой пазухи экземпляр книжки.
        - Откройте на двадцать второй странице, - велел он.
        Андрей полистал. Поэму на указанной странице предварял эпиграф.
        - Этот город скоро сожрет вековая тьма, - прочел Андрей. - А. Е. Это я, что ли, написал?
        - Вы, мой дорогой! Я там спорю с вами, в поэме. Каждый текст озаглавлен строкой из моих любимых поэтов и моих друзей!
        Андрей рассыпался благодарностями. Возвращаясь к столу, он мысленно обкатывал строчку.
        «Город скоро сожрет вековая тьма…»
        О чем там было, в тексте? Социальщина, должно быть. Депрессивная жизнь захолустья. Пьяницы из «Терема», гопники, рыжие отвалы карьеров. Но как зловеще прочитывалось это сейчас!
        Вековая тьма, наползающая на Варшавцево. Обнажающая клыки. Дракон, парящий над пятиэтажками…
        Третий тур начала блондинка.
        - Эх, - сказал Коппер, - я бы в ваши годы…
        Старшеклассница декламировала, стоя вполоборота к жюри, глядя на Андрея.
        - Глаза твои покоя не дают… сошла с ума, - подруги говорили…
        «Если она победит, - эсэмэснула Ника, - будешь спать на полу».
        Андрей мужественно выдержал напор пубертатной страсти.
        Вторым выступал Платон. Парень заметно обвыкся на сцене. Зрители встречали его как хорошего знакомого.
        - Эти стихи, - проговорил Платон, - посвящены одной девочке…
        Гитарист «Церемонии» шутливо заулюлюкал.
        - Нет, - сказал Платон, - про эту девочку я прочитал в газете. Ее звали Лиля. Она пропала без вести в двухтысячном году.
        По спине Андрея побежали мурашки.
        Платон читал:
        Лилечка прячет личико.
        Лилю никто не ищет.
        Бродят пропавшие лилечки,
        Черной зимой их тыщи…
        Андрей посмотрел на Хитрова. Толя кивнул: «Да, это тот песенный текст».
        Платон, ничего не зная о призраках и шевах, случайно настроил свою поэтическую антенну на захлестывающую город волну, записал стихи. Или Лиля надиктовала их ему. Или проговорила его губами, как говорила через Юлу и спящую Нику.
        Лиля Дереш, нежеланное дитя.
        Платон поклонился, уходя со сцены. Андрей проводил его взглядом и вписал в таблицу две десятки.
        Отыграл бард, выступили оставшиеся участники. Никто из зрителей не покинул зал, не залип в телефон.
        - А все не так плохо, как я подозревал, - произнес Коппер.
        Мельченко толкал финальную речь. Пояснял, как проголосовать за полюбившегося автора.
        Жюри вновь держало совет.
        - Девушки сразу выпадают, - подсчитывала Сова.
        - Бард тоже, - сказал Андрей.
        - У нас два человека на первом месте, - Коппер обвел чернилами фамилии. - Вы, как председатель, накидываете победителю очко.
        - Я думаю…
        - Да что тут думать, - сказал Коппер.
        - Верно, - подтвердила внезапно Сова, - лидер очевиден.
        Ассистент передавал по залу листы со списком всех поэтов, и зрители скрупулезно отыскивали своих фаворитов, отмечали галочками.
        - А перед тем, как жюри огласит результаты, - конферансье Мельченко подал знак Хитрову, - музыкальный подарок. Группа «Церемония», в ней, кстати, поет наш полуфиналист, Платон Слепцов. А эстафетная палочка досталась ему от нашего судьи, Андрея Ермакова, первого вокалиста группы. «Церемония» образовалась в далеком две тысячи первом году, когда ее основателям было по пятнадцать лет.
        Судьи покинули сцену, Андрей присел на подоконник, наблюдая, как парни вооружаются гитарами, Хитров занимает место за барабанами. Ника пробралась к Андрею, и он положил руку ей на талию. Ника - Андрей едва сдержал улыбку - выстрелила глазами-молниями в несовершеннолетнюю соперницу.
        - Не скучала?
        - Ни секунды!
        - И снова здравствуйте, - сказал Платон. Была у парня харизма и умение очаровывать публику. - Не переживайте, мы быстро.
        - Раз, два, три, четыре…
        Грянули барабаны, к басовой партии подключилась гитара Кеши. Худощавый вокалист преобразился: на сцене главенствовал многорукий Шива, который успевал петь, в промежутках играть на блок-флейте и танцевать, вернее, плавно, как гибкая рептилия, двигаться от музыканта к музыканту. Он вскидывал руки, щелкал пальцами, кеды скользили по настилу. Голос - глубокий, правильный - казался гораздо старше певца. Он заворожил публику, далекую от рок-н-ролла.
        Музыка была куда приличнее, прилизаннее той, что играла ранняя «Церемония». Не кустарный бронебойный панк, а вполне фирменный брит-поп без оглядок на периферию. Но повадки вокалиста придавали группе по-хорошему хулиганский оттенок.
        Он то манерничал, то срывался на хрип и улюлюканье, огорошивая варшавцевскую интеллигенцию.
        Андрей сам не заметил, как начал притоптывать в такт и подпевать на припевах.
        Сосредоточенный Хитров закончил соло продолжительной сбивкой и был награжден аплодисментами.
        - А эта песня написана на стихи Андрея Ермакова, - объявил Платон.
        Ника пихнула Андрея локтем.
        - Я присутствовала, когда вы ее сочинили!
        Андрея пленил барабанный грув, вкрапления флейты, пульсация баса. Подпрыгивающий табакерочным чертиком Платон напомнил Сашу Ковача, танцевавшего здесь же много лет назад. Ника прижималась своей теплой спиной. Последний раз он был на столичном концерте группы «Anti-Flag», тогда они с Машей поцапались, и ссора подпортила впечатление от пенсильванских парней.
        - Твои пули летят в цель! Все твои пули в цель. Любимая, не щади, не ослабляй цепь!
        Блондинка мстительно косилась в сторону танцующей парочки.
        Слишком быстро закончилась песня, марш-бросок в юность.
        - Спасибо вам! - крикнул Платон.
        Аудитория - даже пенсионеры - радушно хлопала музыкантам, провожая в зал. Мельчено дал команду, он уже стоял с призовой статуэткой наготове. Андрей взлетел к микрофону, заглянул в бумаги.
        - Вот такие «церемонии» - по мне, - сказал он, переводя дыхание. - А нам пришла пора объявить победителей.
        Воцарилась тишина, было слышно, как шуршит одежда ерзающих претендентов.
        Будто это так жизненно важно, кто выиграет провинциальный конкурс. Будто отпечатанный на принтере диплом защитит от липких щупалец мрака.
        - Бронзу и пятьдесят четыре балла получает Антон Чемерис.
        Молодой шахтер, сочиняющий под Есенина, не верил своим ушам. Прижал к груди статуэтку, как Оскар.
        - Молодец! - выкрикивали из толпы.
        - Не бросайте писать, - сказал Андрей призеру.
        Настал звездный час для второго финалиста. Серебро и пятьдесят шесть баллов отвоевала журналистка «Рудника».
        Ее наградили шквалом аплодисментов.
        Председатель жюри вновь приковал к себе взоры.
        - А теперь золото, - он выдержал паузу. - Первое место и заслуженные пятьдесят семь баллов получает…
        - Ну же! - не вытерпела мама Андрея. - Не вари воду, сынок.
        Публика засмеялась.
        - Не буду, ма. Платон Слепцов, иди сюда.
        41
        На улице стемнело. В сумерках мрачным великаном возвышался Владимир Ильич. Ему, материалисту, было не по себе в странном городе Варшавцево. Светилась вывеска супермаркета, за окнами суши-бара темнели фигурки посетителей. Ярмарка опустела. Мимо торговых рядов сиротливо трусила дворняга. Задник прилавков был задрапирован простынями, они шевелились на ветру, как призраки.
        - Точно сама доберешься?
        Он чувствовал вину за то, что отпускает супругу.
        - Я не ребенок, - сказала Лариса. - И тебе нужно расслабиться немного, а то ходишь как зомби.
        - Я часок посижу и приду.
        - Не торопись. Выпей с другом. Мне твой Андрей понравился.
        - Он всем нравится.
        - И Ника тоже. И ваше выступление.
        Лариса завела двигатель.
        - Когда уснут родители и Юла… и если моя рок-звезда не наклюкается, хочу повторить сцену из одного фильма.
        - Я его видел?
        - Полагаю, раз сто. Про яхту, Памелу Андерсон и ее барабанщика.
        - Мой любимый фильм.
        - А ты - мой любимый барабанщик.
        «Жигуль» вырулил на дорогу, и Хитров помахал ему вслед.
        Дом культуры притих, отметив праздник поэзии. Куда-то задевался Чупакабра. Со второго этажа доносились приглушенные голоса.
        Хитров прошел по вестибюлю, не оглядываясь на облицованный плиткой коридор и пианино в закутке. Вода настойчиво стучала о рукомойник.
        Банкет устроили в танцевальном зале. Стол ломился от бутербродов, сыра, колбасной нарезки. Снявший бандану бард разливал вино и коньяк в пластиковые стаканчики. То и дело поглаживал свою статуэтку - он победил в номинации «Зрительская симпатия». Здесь собралось два десятка человек: члены клуба писателей, местные художники, работники ДК. Подобревший Феликс Коппер уминал сэндвичи, успевая флиртовать с журналисткой. Бурливый Мельченко обсуждал фестиваль.
        Зеркала вдоль стены умножали отдыхающих вдвое.
        Ермаков и Ковач мгновенно выделялись из толпы. Высокие, энергичные, яркие, лишенные провинциального налета. Ермаков шептал на ушко Ковач, и она загадочно улыбалась.
        Хитров направился к ним, подхватил стакан.
        - Не помешаю?
        - Ты что, Толя!
        - Каковы ваши общие впечатления?
        - Я поражен, - сказал Ермаков, - столько поэтов. Думал, уровень будет гораздо ниже.
        - У меня разовьется аллергия на рифмы, - сказал Хитров, - ну а как тебе наш гиг?
        - Опопсели.
        - Да не слушай его, - встряла Ника, - он в щенячьем восторге.
        - Где твои ребята? - повертел головой Ермаков. - Где виновник торжества?
        - Ушли праздновать в своем кругу.
        - Правильно. Не со старыми же им пердунами тусоваться.
        К троице подкатила директриса.
        - Было приятно познакомиться, Андрей.
        - И мне. Счастлив, что пригласили.
        - И ты молодец, Толя. И вокалист твой - талантище.
        - Спасибо, Тамара Георгиевна.
        - Толь, я вас покину, ты за главного. Запри тут все. Что-то я сторожа найти не могу. Боюсь, нажрался он и дрыхнет где-то в подсобке.
        - Не волнуйтесь, прослежу.
        С директрисой удалилась, пожелав Ермакову удачи, Сова и еще несколько женщин. Творцы разбились на группки. Бард перебирал струны, исполнял балладу. Коппер откупоривал очередную бутылку.
        - За что пьем, Толь? - спросил Ермаков.
        - За неслучайность. За силы, которые вас доставили сюда.
        Ермаков стиснул руку Ковач.
        - И, как у вас, японцев, говорится? Чин-чин!
        - Чин-чин - это «пенис» по-японски, - сказала Ника.
        Друзья рассмеялись.
        - А как по-японски «дурак»? - поинтересовался Ермаков.
        - Бака.
        - Ну, ты понял, Анатолий-сан.
        - А кстати, - сказала Ника, отпивая вино, - мы какой-то Новый год вместе отмечали.
        - Две тысячи второй, - подсчитал Ермаков.
        Хитров вспомнил ту вечеринку. Им с Ермаковым по шестнадцать, Нике четырнадцать лет. Родители уехали на ночь, предоставили квартиру. Танцы до рассвета под «Нирвану», разъяренная тетя Женя звонит жаловаться папе. Первое похмелье, и такая густая любовь в венах: к Ермаку, к Ковач.
        После вечеринки пути парней и Ники разошлись. Расклеилось трио. Без ссор, без причин, само по себе. Они виделись, конечно, Ника заходила на репетиции, но все реже. У «Церемонии» появились свои подружки, у нее - своя компания.
        Нужно было сделать пятнадцатилетний перерыв. Соскучиться.
        «Любопытно, - подумал Хитров, - теперь они тоже расстанутся по завершении отпуска?»
        Алкоголь подпитывал ностальгию.
        Они перемещались из две тысячи второго в две тысячи пятый, зависали в миллениуме, выныривали покурить в девяностые.
        Коппер увел под руку журналистку, напоследок подмигнув Ермакову. Бутерброды были доедены, публика постепенно рассасывалась. Меньше народа в зале - меньше народа в зеркалах.
        - Я весь день высматривала нашу библиотекаршу, - сказала Ника. - Она же писала стихи.
        - Я встретил ее на днях, - произнес Ермаков. - Она лишилась зрения.
        Хитров изредка сталкивался на улице с грузной, прущей напролом Умбетовой. Палочка слепой сердито цокала по асфальту.
        «Книгу, школьник, уважай и в обложку наряжай».
        - Ее могли бы сопроводить.
        - Мы перекинулись парой слов, и она четко выразила свое мнение по поводу фестиваля. Оно было, мягко говоря, негативным. Она заявила, что не выступит перед теми, кому желает смерти.
        - Прямолинейно, - пробормотала Ника.
        - А что ты хочешь. Сын-убийца - клеймо на всю жизнь, особенно в таком крошечном городке.
        - Вы про Мадину Тимуровну?
        Приятели повернулись к Мельченко.
        - Вы же с ней дружили, Артур Олегович.
        - Дружил… - учитель вздохнул. - Она меня видеть больше не хочет. Да и не может уже. Считает, я ее не поддержал, когда педагогический коллектив из школы ее выживал. Она женщина своеобразная, жесткая. Железный норов. Коли вбила что-то в голову… Да и я не совсем корректно вел себя тогда.
        - А Женис сидит до сих пор?
        - Сидит, если не умер на зоне.
        - Давайте к ней зайдем тридцать первого? - вдруг предложила Ника. - Продукты отнесем.
        - Выставит за порог, - отмахнулся Мельченко. - Как Друнина писала: «Я не привыкла, чтоб меня жалели». Спесивая Мадина. Эх.
        - Эта выставит, - согласился Хитров, вспоминая, как взбучила его Умбетова за согнутую страницу учебника.
        Недавно они выяснили, что каждый четвертый Новый год в их городе окроплен кровью женщин, и полоумный сынок библиотекарши сыграл свою неясную пока роль в этой череде убийств. Что-то подсказывало: чем глубже они станут копать, тем больше костей и черепов будут обнаруживать.
        Мельченко благодарил Ермака:
        - Я не сомневался, что вы обязательный человек. Но ваша либеральность в оценке наших поэтов… Мой юный друг, вы растрогали старика.
        - Никакой вы не старик, Артур Олегович. Не прибедняйтесь.
        - А знаете, чем я займусь, придя домой? Напишу стихи. И вы напишите, Андрюша. Для Вероники, например.
        - Мне никто еще стихи не посвящал, - надула губки Ника.
        - Исправьте, - напутствовал учитель.
        Хитров посмотрел на часы.
        «Девять почти. Матерь божья, посидел часок!»
        Спускаясь по ступенькам, Ермаков напевал песни «Церемонии» и бренчал на гитаре-невидимке. Но прощаясь с Хитровым, он стал серьезным:
        - Держи куколку под рукой. Мало ли.
        Хитров уверил его, что он - сама осторожность. Поцеловал Ковач в щеку.
        Он был убежден, что этим вечером не случится ничего плохого.
        Чупакабра по-прежнему отсутствовал. В женском туалете тикало, будто ногтем долбили по фаянсу. Эхо сопровождало Хитрова, пока он запирал танцевальный зал, поднимался по лестнице к гипсовым бюстам.
        Репетиционная база встретила вонью. Запах скипидара заставил скривиться.
        «Что-то пролилось?»
        Хитров хлопнул по выключателю, но лампы не зажглись. Он сощурился, взгляд вычленял из полутьмы предметы. Барабаны и основная часть оборудования остались на сцене, падающий снаружи свет озарял стулья, сломанный советский усилитель «Амфитон», примочки и микрофоны.
        Стены были оббиты пенопластом и сверху завешаны красной тканью, плакатами и вымпелами. Тени ползли по складкам занавеса.
        Хитров сделал шаг, запах скипидара сгустился. Под ногами зашелестело, показалось, что он вступил в месиво чего-то длинного и лоснящегося.
        «Змеи! - содрогнулся он. - Клубок змей!»
        Рука метнулась в карман, нащупала Кокэси.
        Он таращился в пол. Черное, сваленное горкой, не было одушевлено. Невесть откуда взявшаяся кинопленка. В подсобках ДК пылились коробки со старыми бобинами. Зачем ее высыпали здесь?
        «Беги!» - шепнул внутренний голос.
        Занавес в углу вздулся и разверзся, являя притаившегося там человека.
        И снова Хитров испытал облегчение.
        - Дядь Валик? - произнес он и подумал: совсем осоловел Чупакабра.
        Кулак вонзился ему в живот, вышиб воздух. Хитров рухнул на четыре точки, кряхтя. Сторож деловито подхватил усилитель, взвесил его и поднял над головой.
        - Пятый ключ поворачивается, - сказал Чупакабра.
        И усилитель обрушился на темечко Хитрова.
        42
        Ника предложила ночевать у нее.
        - Сашины шевы смылись, а твоя торчит в спальне безвылазно.
        - Сашины шевы, - задумчиво произнес он, - в литературе этот прием называется аллитерация. Повторение согласных букв.
        - Ты задолбал со своими стихами, - притворно насупилась Ника.
        - Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
        Он обнимал ее под фонарями, целовал шею и губы.
        - Так что, ко мне?
        - А давай на нейтральную территорию. Обезопасим себя. Не хочу никаких приключений этой ночью.
        - Нейтральная территория?
        - В Москву, в Москву!
        Она запрыгнула на парапет и пошла, как по канату. Он шагал параллельно, любуясь грацией Ники.
        - Ты часто ее вспоминаешь? - спросила она сверху.
        - Ту блондиночку-школьницу?
        - Хренольницу. Машу.
        Он улыбнулся пасмурно.
        - До того как приехал сюда, постоянно. Как слепой бродил по комнате с ямой и все время проваливался.
        - А сейчас научился обходить?
        - Нет. Яма исчезла. Иногда удивляюсь. Я часами вообще не вспоминаю о прошлой жизни. О целых восьми годах. Есть память до и память после.
        - Семинар «Как оправиться от расставания». Урок первый: «Город с привидениями».
        - Привидения, ты… словно специально подстроено.
        - Всемирный заговор.
        Она соскочила на асфальт. Прекрасная циркачка в свете фонарей.
        - Я не так себе это воображала.
        - Ты про что?
        - Про призраков.
        - А это можно вообразить?
        - Я, когда фильмы смотрела, представляла себя на месте героинь. Мне казалось, встреть я Фредди Крюгера или демонов, сразу свихнулась бы. Мозг не переварил бы такого. И вот за мной гонялось что-то безумно уродливое и неправильное. Ко мне обращалось лицо без тела и головы. А я пошла на поэтический фестиваль. Мне было хорошо и уютно. А сейчас я хочу заняться с тобой любовью. Это нормально?
        - Заниматься со мной любовью? Более чем.
        Их пальцы сплелись замком.
        Острое желание защищать, оберегать эту женщину завладело Андреем. Однажды он не справился с ответственностью. Поддался соблазну.
        За многие годы у него было лишь две партнерши. Не считая пьяного флирта, поцелуев на стороне. Бурные отношения с Олей, неправильные - в голову пришло архаичное слово «греховные», - вызывали в нем горькое чувство вины. Он знал себе цену, невысока была цена.
        Но даже таким людям порой выпадает шанс измениться. Незаслуженный шанс.
        На окнах гостиницы «Москва» висели растяжки «Аренда помещений под офисы». В фойе пела Елена Ваенга. Регистратор оторвалась от кроссворда. Появление визитеров ее искренне изумило.
        - Номер? - она словно забыла, зачем давным-давно села за этот столик.
        - На двоих, - подтвердил Андрей.
        Женщина водрузила на нос очки и стала вдруг чрезвычайно важной и чинной. Интерьер фойе - облезлая советская роскошь - намекал, что зданием редко пользовались по назначению. Лестничный марш слева был заварен решеткой, пролет справа помечен табличками «Массаж, йога», «Бесплатные юридические консультации», «Фотостудия».
        Андрею стало любопытно, предоставляют ли в «Москве» до сих пор интимные услуги. Не работает ли эта чопорная дама по совместительству «мамашей» ночных бабочек.
        Регистратор записала паспортные данные гостей, послюнявила купюры. Передала клиентам ключ с деревянной биркой и попросила подождать минуту.
        - Ты уверен, что здесь не водятся призраки? - Ника указала на закутанные паутиной колонны.
        - Мы в Варшавцево, детка. Призраки - местная достопримечательность.
        Женщина приволокла к стойке переносную батарею.
        - Вам понадобится. Холодина собачья.
        - А куда идти? - уточнил Андрей.
        - По лестнице и в тупик, сразу за курилкой. Двадцатый номер, - она хлюпнула носом. - Вы на телеведущего похожи.
        - Мне все это говорят.
        - На Урганта, - не преминула вставить Ника. Кажется, ее забавляла процедура заселения.
        - Нет, на того, неизвестного, - сказала женщина.
        По пути к номеру Андрей ворчал обиженно, а Ника утешала его:
        - Моя звезда! Что эта деревенщина смыслит!
        - Яду мне, яду, - стонал он.
        Коридор второго этажа был узким, как проход в вагоне-купе. Ковровая дорожка расползалась от старости. Ее притрусил песок и измарали отпечатки подошв. В плафоны ламп набились дохлые тараканы.
        Колеся по стране в поисках шарлатанов и параноиков, он повидал немало гостиниц. Попадались ночлежки, внешним видом конкурирующие с проклятыми особняками. На их фоне меркла варшавцевская «Москва».
        «Здесь Женис убил серпом проститутку?» - подумал он и заставил себя беззаботно улыбнуться.
        Он прогнал неприятные мысли. Призраки не испоганят этот вечер.
        - Добро пожаловать, - Андрей толкнул дверь, нащупал выключатель.
        Номер был стандартным, он состоял из прихожей, ванны и тесной комнаты. Интерьер исчерпывался двуспальной кроватью, тумбой, шкафом, стульями. Ни телевизора, ни кондиционера. За окном в рассохшейся раме горели огни автовокзала.
        - Сойдет, - сказала Ника.
        В номере было холодно - он ощутил это, сняв пальто. Из щелей задувал сквозняк. Андрей подсоединил к розетке обогреватель, нашел в шкафу пледы. Ника придирчиво изучила постель и лишь затем села на кровать.
        - Чокнутый день, - проговорила она.
        - Массаж?
        - О, черт, конечно!
        Батарея отапливала комнату. Ника лежала на животе, по-кошачьи урча. Движения его пальцев, нажатия, поглаживания отзывались в ней, лопатки сходились, как разводные мосты над позвоночником, она потягивалась и требовала продолжать. Он убрал ее волосы, освобождая шею для поцелуев. Руки спустились на затянутые джинсами ягодицы.
        - Торопыжка, - промурлыкала она, перекидываясь на спину. Грудь колыхнулась, краешек ареолы показался из-под чашечки бюстгальтера. - Ермаков, ты меня в друзья добавишь? - спросила Ника, рисуя круги на его торсе.
        - Да я в Интернет здесь почти не захожу. Ты… ты там как подписана? Я когда-то искал тебя по фамилии.
        - Смеяться не будешь?
        - Нет.
        - Ну, зайдешь в Сеть - увидишь. Заявку я тебе послала.
        Она уклонилась от него, соскочила с кровати.
        - Я голову помою, надеюсь, горячая вода в Первопрестольной водится.
        - Ника…
        Она повернулась к нему, взлохмаченная и соблазнительная.
        - Эта история про таблетки… расскажешь мне?
        - Давай в другой раз.
        - Договорились.
        Он достал телефон. Сигнал был слабым, и страница долго не загружалась.
        - Водичка! - радостно пискнула Ника из-за стены.
        На экране отобразился его профиль. Два сообщения от коллег, шесть заявок в друзья. Анатолий Хитров, Артур Камертон, поэты, выступавшие на фестивале и…
        - Борис Заходер? - рассмеялся он.
        - И что? - донеслось сквозь журчание воды. - В детстве его обожала.
        - Я фанат Заходера! Его перевод Винни Пуха великолепен.
        - Да, он, как молния, мелькнул, крича: «Спасите, караул», - процитировала Ника.
        Он подхватил:
        - Сова и Пух в плену. Беда! На помощь! Все-все-все сюда.
        Он принял заявки и зашел на страницу Заходера-Ковач. Ника выкладывала снимки Токио, только на парочке фотографий была она сама, в компании подружек.
        Он рассматривал фотки, слушал плеск воды, бессвязно бормотал под нос:
        - Та-та та-та-та та-та-та та-та та-та… Город та-та-та та-та-та та-та навзрыд… корыт… врыт…
        Он зашел на свою запасную страницу, которую использовал, чтобы хранить наброски сценариев. Открыл переписку, и пальцы забегали по клавиатуре.
        - Та-та та-та медсестричка та-та-та-та…
        - Ты что-то сказал?
        - Та-та-та, - он нервно усмехнулся, закусил губу.
        - И все-все-все, кто бегать мог, примчались, не жалея ног!
        Ника вылетела из ванной и юркнула под одеяло. Зубы ее стучали, мокрые кудри липли к лицу.
        - Ох, как холодно, блин! Ты что, ногти грызешь, Ермаков?
        - М-м? - он невнятно замычал.
        - Ты чего?
        - Прости… я сейчас…
        Он встал и прошелся из угла в угол.
        - Мг… мг… м перечитал длинное сообщение, адресованное самому себе. - Готово.
        - Что готово-то?
        Она приподнялась на локте. Верхние половинки грудей блестели капельками влаги.
        - Стишок, - сказал он.
        - Ты только что стихи сочинил?
        - Ага.
        - Нормально тебя так город встряхнул. Читай.
        Он прочел:
        Взрезан оврагами, в пустоши наспех врыт
        Город, в котором стонут со стен ковры.
        Скалится, красным губы окровеня
        Город, который дважды менял меня.
        Кладбище, поликлиника, гаражи.
        Город, как Носферату, - ни мертв, ни жив.
        Доктор кричит медсестричке: тащи зажим.
        Город, по всей вероятности, одержим.
        Здесь домовые прикормлены и жирны,
        Гнет к чернозему общее чувство вины.
        Мальчик глядит на постер Анны Николь.
        Как на экзаменах: кол тебе, город, кол.
        Он перевел дыхание и сказал, оправдываясь:
        - Пять лет не писал. Мельченковское влияние.
        Ника пощелкала языком.
        - Я приняла решение.
        - И?
        - Золото и все мои баллы достаются… - она откинула край одеяла, - Андрею Ермакову.
        Он взял свой приз.
        43
        Солнце согревало, щупало его ноги теплыми лапками, радовалось, найдя зазор между штаниной и ботинком. Лучики просочились под носок и припекали щиколотку. Он покрутил ступней и оторвал голову от пола. Резкое движение отозвалось тупой болью. Под волосами набухала шишка. А у ног расцветало синим и оранжевым пламя. Язычки лизали подошву.
        Хитров забарахтался панически, отгреб от занявшегося вороха пленки. Вскочил.
        Мысли бились в черепной коробке, как крысы в трюме тонущего корабля.
        Чупакабра рассыпал по полу пленку. Опрыскал скипидаром ткань. Оглушил его, чтобы…
        «Чтобы сжечь заживо!» - осознание шарахнуло по мозгам не хуже усилителя.
        Пленка пылала, скрючиваясь, уже занималась ткань. Дерматиновую обшивку двери испещрили подпалины. Подойти к ней мешал костер, но Хитров не сомневался, что дверь заперта. Здание заперто, прежде чем его начнут искать, прежде чем всполошится Лариса, он станет прожаренным бифштексом, углями.
        Хитров охлопал карманы. Кокэси была на месте, и ключи. Но первая не обладала огнеустойчивыми способностями, вторые не открывали базу изнутри. Хитров выхватил телефон. Удостоверился, что пробыл в отключке минут пять. Пальцы лихорадочно стучали по экрану.
        А пламя росло, трещало прожорливо. В нос ударил запах химии. Дым заволакивал комнатушку, резал глаза. Сворачивались трубочкой плакаты. Обратились в пепел «Металлика» и «Джой Дивижн».
        Хитров оттиснулся в дальнюю часть комнаты, забрался на возвышение, где раньше стояли барабаны. Отсветы пламени играли на его лице. Пот катился по лбу. Температура скакнула. Бетон не даст пожару распространиться, но внутри скоро будет настоящее пекло, печь для маленького поросенка.
        - Пожарная служба, - раздалось у уха.
        - Скорее! - завопил он, срываясь на визг.
        Разодранный занавес спланировал в бушующий огонь. Обнажились пористые стены.
        - Пожар в ДК Артема. Чердак горит, я заперт внутри!
        - Машина выезжает, - коротко сказал диспетчер.
        «Господи, - подумал Хитров, - я ведь мог попытаться потушить его своей курткой, пока огонь не перекинулся на пенопласт».
        Было поздно метаться. Пенопласт уже горел. Сначала неуверенно, язычки то рождались, то гасли, но огонь упорствовал. Звукоизоляция плавилась, в ней образовывались черные дымящиеся дыры.
        Хитров покосился на потолок. Сверху тоже была натянута ткань. До приезда пожарных она слетит, накроет его огненным саваном.
        Что-то хрустнуло, кожу обдало жаром. Огонь тек по стенам, выедая ячеистую структуру, вспенивая ее. Пламя лилось, как вулканическая лава.
        Позвонить Ермакову? Он не успеет, не уложится в отмеренные минуты. Горькая обида захлестнула: лучший друг целуется с Никой, пока он тут гибнет.
        «Интересно, мне будет очень больно?»
        Да! - выдохнуло пламя, вскарабкиваясь на динамики.
        Дверь стала вратами ада. Воздух - раскаленным шаром.
        Глаза слезились, Хитров натянул на лицо кофту.
        Самое время попрощаться с женой. Передать Юле последние наставления. Пафосная сцена из голливудского фильма.
        «Думай о боевиках, идиот! Как поступил бы на моем месте живучий Стэтхем?»
        Мысли плавились, словно изоляция. Покров над головой вспучился, огонь вспарывал материю.
        «Кино, кино, кино», - зацикленно бормотал Хитров.
        И понял внезапно, надежда всколыхнула грудь.
        - Где-то здесь…
        Он кинулся к задней стене и принялся разгребать складки занавеса, выковыривать пальцами мякоть пенопласта. Одежда взмокла, пот и дым слепили. Он наощупь пробрался к ближайшему стулу, подхватил его и начал скрести ножками по стене, выскабливая белые комья.
        «Ну же! Умоляю!»
        Блок отвалился, за ним была «родная» стена и оконце, закупоренное тряпьем.
        До ремонта чердак использовался как проекционная комната: отсюда крутили кино, через бойницу картинка попадала на экран актового зала. И сама каморка была будто подвешена под сводами зала, над входом, за спинами зрителей.
        Он застал еще должность киномеханика, проекторы и ксеноновые лампы на верхотуре.
        Легкие саднило, пенопласт в трех метрах от него съеживался и капал. Потолок накренился. Искры падали на плечи.
        Кашляя, Хитров расчистил проем. И увидел за тряпками сцену, несколько часов назад оглашавшуюся голосами поэтов.
        «Застряну!» - ужаснулся он, но тело проскользнуло в проем, и тут же за спиной обрушилась горящая ткань. Он перевернулся на живот, свесился, цепляясь за края. Ноги болтались в пустоте.
        Не боясь расшибиться, он отпустил подоконник и безболезненно приземлился на пол актового зала. Устоял на ногах.
        Сверху из проекторного окошка валили клубы дыма.
        «Я жив!» - он посмаковал эту новость.
        И вспомнил, что где-то поблизости рыскает маньяк-пироман. Руки ходили ходуном. Роняли ключи. Он с трудом осилил замок и вынырнул в вестибюль. Второй этаж заволокло марево. Хитров посмотрел на чердачные мостки. За дверями уже бывшей репетиционной базы клокотало пламя.
        Хитров поковылял прочь, тщась выкашлять из легких гарь. Вскрикнул как умалишенный, заметив что-то в боковом холле.
        «Это он!» - сигналил разум.
        На чердаке грохало и стреляло.
        Хитров стоял, заглядывая в холл. Там перед кабинетом знахаря сидел Чупакабра.
        Раньше Хитров видел мертвецов только в гробах, теперь увидел откинувшимся на спинку стула. Подбородок сторожа был задран, рана на шее раскрылась дополнительным усмехающимся ртом. Кровь обагрила тельняшку, ватник, спортивные штаны.
        Валик Чупакабра вскрыл себе глотку осколком бутылочного стекла.
        «Не он, - подумал Хитров, глядя на скорченное тело несчастного пьяницы. - То, что вернулось к нему, заставило устроить пожар, а потом уничтожило отработанный материал».
        Хитров отлепился от холла и мертвеца и побрел на улицу.
        Со стороны центра выли, приближаясь, сирены.
        Как в фильмах про Джона Маккейна. Но Хитров знал, что это не финал, что до титров еще ой как далеко.
        Телефон клацнул, приняв сообщение.
        Он воззрился на монитор. На фотографию Ларисы в прозрачной сорочке.
        «Не проворонь», - подписала Лариса селфи.
        Хитров прижал телефон к губам и зажмурился.
        44
        В холодном гостиничном номере им было жарко.
        - Боже, Ермаков, - воскликнула она, примащиваясь на его голой вздымающейся груди.
        - Ты волшебная, - произнес он.
        - Самая обычная, - она наморщила носик. Ему нравилось, как ее пальцы изучают его тело. Прощупывают, мнут.
        - Чем ты планируешь заниматься? - спросил Андрей.
        - Собраться с силами и пойти покурить, - она потянулась. - А потом проверить, остались ли силы у тебя.
        - Голосую за. Но я про долгосрочные планы вообще-то. Что ты будешь делать после Нового года?
        - Сейчас слово вспомню. Прозябать - вот. Буду активно прозябать и вырождаться.
        - А серьезно?
        - Серьезно - не знаю. Деньги есть пока, в стриптиз возвращаться не хочу, да и не возьмут меня. Учиться, наверное. Так ведь все бывшие стриптизерши говорят? Освою специальность. Или не освою…
        - Слушай, - он потерся носом о ее кудри. - У нас на телевидении парень уволился. Вакансия освободилась. Гостевой редактор.
        - А что нужно делать?
        - Находить героев для передач. Ты человек общительный, мобильный, у тебя бы получилось.
        - Хочешь любовницу на канал протащить?
        - Я своего сумасшедшего приятеля-уфолога пытался туда устроить, но он совсем безалаберный.
        - А специальное образование?
        - Само собой. Университет гостевых редакторов.
        - Блин! - она откатилась от него. - Неожиданное предложение.
        - Но ты реши в ближайшее время. Пока место не занято.
        Ника посмотрела на него из-за вьющихся прядей.
        - А вакансии звукорежиссера у вас нет? Устроишь Толю, будем рядом всегда.
        - Я был бы не против.
        - Не верю я в такие хэппи-энды. Предпочитаю наслаждаться текущим моментом.
        - Но…
        - Пошли курить, - она встала, демонстрируя свою ослепительную наготу. Надела трусики. Балахон прикрыл подтянутые ягодицы.
        Он облачился в джинсы и свитер на голое тело.
        Лампа возле лестницы то включалась, то выключалась, темнота выплескивалась из-за угла и тут же всасывалась обратно. Сквозняк леденил ступни. В курилке стояли столик с пепельницей и два облезлых кресла. Ника забралась на сиденье с ногами, щелкнула зажигалкой.
        Он устроился на подлокотнике. Не успел прикурить, как в кармане зазвонил телефон.
        - Толик, - пробормотал он, поднося мобильник к уху: - Ты чего не спишь?
        И тут же отбросил шутливый тон. Голос друга с трудом узнавался.
        - Да тут не до сна в общем-то.
        - Включи громкую связь, - шепнула Ника, встревоженная реакцией Андрея.
        - Что произошло? Ты где?
        В динамике шумел ветер, фоном разговаривали какие-то люди.
        - В ДК.
        - Кто там с тобой?
        - Кого тут только нет. Начальство, полиция, пожарные.
        Андрей и Ника переглянулись.
        - Не могу долго говорить. После того как я вас провел, я пошел в нашу каморку. Там был Чупакабра. Он рассыпал по полу кинопленку и облил скипидаром. Напал на меня, шандарахнул усилителем.
        «Чупакабра? - ахнул про себя Андрей. - Безвредный алкаш?»
        - Он сказал мне, перед тем как вырубить: «Пятый ключ поворачивается».
        Ника смачно выругалась.
        - Привет, Ковач, - сказал Хитров.
        - Привет, Толь. Как ты себя чувствуешь?
        - Как несостоявшееся жаркое. Чупакабра поджег конуру и запер меня внутри. Я вылез в актовый зал через оконце. Повезло, что Чупакабра этого не предусмотрел.
        - Он сбежал?
        - Нет, он мертв. Перерезал себе глотку напротив кабинета нашего уважаемого Матая.
        «Марионетка, - подумал Андрей, - их используют как марионеток».
        - Нам приехать? - спросила напряженная Ника.
        - Нет, все уже закончилось. Чердак потушили, показания следователям я дал. Отделался испугом и шишкой. Поползу домой. Успокаивать Лару и родителей.
        - Дружище, - Андрей подыскивал слова, - как нас угораздило, дружище?
        Кто-то окликнул Хитрова.
        - Иду, - крикнул он и сказал в трубку: - Мы привлекли его внимание. Оно хочет нас устранить.
        - Ты в рубашке родился, Толь, - сказала Ника.
        - Надеюсь, - усмехнулся Хитров. - Простите, что испортил настроение.
        - Отдыхай, - сказал Андрей, - выспись как следует.
        Минуту они молчали, потом Ника прижалась к нему.
        - Мне страшно.
        «И мне», - подумал он.
        Издалека раздался щелкающий звук, словно гнули колоду пластиковых карт.
        Боль обрушилась на Андрея, ему показалось, что кувалда размозжила коленные чашечки. Что крысы вгрызлись в мякоть икр. Подобное было у Эдгара По, да, крысы и заточенный маятник. Невидимое лезвие полоснуло по щиколоткам. Ноги подкосились, он ухватился за кресло.
        Обескураженная Ника метнулась на помощь.
        - Что? Что такое?
        - В номер, - процедил он сквозь зубы, - скорее!
        Ничего общего с ревматическими болями роста это не имело. Мышцы натягивались винтом, ступни норовили вывернуться, сломаться, а кости - полезть из штанин. Твой скелет ненавидит тебя и желает отринуть маскировку плоти.
        Едва перебирая конечностями, он ковылял за Никой. Девушка поддерживала за локоть. Колени хрустели, снаружи нарастал щелкающий звук.
        В пустых комнатах ночной гостиницы копошились тараканы.
        У лестницы стояла костяная кукла. Тощий силуэт, похожий на узника концлагеря. Свет вспыхивал и гас, и в его мигании детали куклы непрерывно двигались, словно перетасовывались. Поднимались и опускались ключицы, позвонки сокращались. Длинная шевелящаяся тень простиралась к людям, тонкие руки-ветки сновали по стенам. Царапали вылинявшие обои. Кукла заклокотала и пошла вперед. Ее ребра клацали, как дополнительная пасть, как капкан, лицо-череп злорадно ухмылялось.
        Превозмогая боль, Андрей похромал к номеру. Что-то кричала Ника. Шева скользила по коридору, щеря высеченный на плоской костяной плашке рот. В очерченных узором глазницах вращались глаза-шары.
        Щелк… щелк… щелк… - крутились шарниры.
        Андрей ввалился в номер, Ника захлопнула дверь и ринулась к одежде.
        Щелк! Щелк! Щелк!
        Андрей упал на колени. Он ждал, что коленные чашечки разобьются, точно фарфор или яичная скорлупа, из них выльется гнилой белок. Муравьи и крысы орудовали в полых костях, расширяли туннели в мясе.
        Он таращился на дверь - сейчас она приоткроется, и желтая рука ощупает притвор.
        Ника возникла в поле зрения, заслонила дверь.
        - Уйди! - задыхаясь, выкрикнул Андрей.
        Она отскочила к нему. На дверной ручке остался болтаться замок Лили. Незастегнутая дужка напоминала вопросительный знак.
        Щелк!
        Шева замерла напротив двери. По фанерованному шпону пробежали юркие ручонки.
        Андрей оперся о кровать, приподнялся.
        Полотно отделяло его от шевы, от детского вымысла, от болезни, мутировавшей в тарахтящую тварь.
        Плотоядно клацали ребра. Дистанционно обгладывали ноги - по крайней мере, такое ощущение создавалось у Андрея.
        Но проникнуть в номер шева не пыталась.
        Замок запломбировал вход.
        Расщелкнутый замочек без ключа.
        Щелк-щелк-щелк!
        Глаза Андрея и Ники проследили за перемещающимся звуком. Снова вверх, к потолку.
        Щелк - оно умолкло. Боль прошла как по мановению волшебной палочки.
        Ноги, целые, без единой ссадины, снова подчинялись Андрею. Он сел на постель, трогая свои колени. Запыхавшаяся Ника припала к стене.
        - Оно не войдет, - сказал Андрей. - Ты опять меня спасла.
        - Ладно, - произнесла Ника, - еще пара встреч, и я свыкнусь с их существованием.
        Она опустилась на кровать и крепко обняла Андрея. Их сердца колотились учащенно, в такт.
        - Испортили нам все-таки вечер, - сказала Ника.
        Открытый замок висел на незапертой двери.
        А в коридоре под потолком, возможно, висела, как костяная летучая мышь, кукла из подростковых кошмаров.
        Не выключая свет, они легли под одеяло, оплели друг друга руками и ногами и молча смотрели на замок. Когда в сухожилиях начинало покалывать или ныть под коленкой, Андрей знал: это кукла меняет позу, устраиваясь поудобнее.
        В первых солнечных лучах Ника сняла с него джинсы, и они, быстро, назло, занялись сексом.
        45
        Это было самое обычное утро, вереница доведенных до автоматизма рутинных действий.
        В пять пятьдесят будильник заиграл мелодию из «Крестного отца». Напомнил о необходимости ковылять на шахту и зарабатывать деньги для семьи. Трофимов прижался к жене и пробормотал:
        - Боже, какой хороший сон мне снился.
        - А мы там были? - сонно поинтересовалась жена, имея в виду себя и их будущего малыша, Костю или Мирославу.
        - Ты позвонила из роддома и сказала, что ребенок - моя копия.
        - Нос как у тебя? - затревожилась жена.
        - Что ты имеешь против? - насупился Трофимов.
        В это самое время четырьмя этажами выше журналист Ян Смурновский опустил лицо в грудную клетку супруги, и выкорчеванные ребра растянули его щеки. Высунув язык, он лизнул горячее сердце. Лужа крови натекла до самых ступней женщины. Конечности раскинулись, она напоминала человека, изображающего ангела в багровом снегу.
        Озаряли сгорбленного журналиста лишь лампочки игрального автомата.
        Слот-машина появилась в спальне Смурновских накануне. Материализовалась из воздуха. Самая настоящая, пни ее, и пальцы обожжет болью.
        Крутились барабаны, цветные сектора сливались. Мерцали весело кнопочки и оплетающие железный короб огоньки, автомат светился, как новогодняя елка. Внутри с аппетитным звоном перекатывалась мелочь. Рычаг ходил ходуном, и вся конструкция жизнерадостно пиликала и щебетала, а Смурновский чавкал, поедая сырую требуху.
        В шесть Трофимов рывком встал с постели. Небо за окнами оставалось темным. Жена уютно сопела, прижав к животу подушку. Трофимов вздохнул и побрел в туалет.
        Рычаг «однорукого бандита» вздыбился, лампочки пульсировали алым. По игровым линиям мотались мультяшные символы: фрукты, вишни, семерки, колокола, кровоточащие сердца.
        В шесть шестнадцать Трофимов вышел из ванной, побритый и взбодрившийся. Еще пять минут понадобилось, чтобы одеться. Пока варился кофе, он сложил в пакет банки с кашей и мясом. Съел бутерброд. Кофе выпил на ходу - время поджимало. Проверил, на месте ли телефон, ключи и кошелек.
        Жен они поцеловали одновременно: Трофимов - в губы, Смурновский - в глаза, с которых он срезал веки.
        Журналист уронил канцелярский нож и выпрямился напротив слот-машины. «Однорукий бандит» трещал и сыпал монеты в металлический кармашек. Лампочки вспыхивали и гасли по цепи так быстро, что взгляд не поспевал за передвигающейся световой гусеницей, алой дразнящей змейкой.
        Раньше Ян любил рисковать, умножал ставку на сто, жал Bet Max и молил Бога не остаться банкротом. Жена, эта визгливая сука, заставила его закодироваться, лишила удовольствия игры. Кастрировала, как кота.
        Но бог, его личный бог фарта, вернулся и сиял ему, и пел, и звенел монетками.
        Внутри кнопки запуска лопнул какой-то пузырь, и она окрасилась багрянцем. Из швов потекли ручейки, они соединялись у подножия машины. Выдающая деньги щель плюнула неровными белыми кружочками. Лепестки отрезанных век сыпались к ногам журналиста.
        «Бандит» дребезжал и хихикал.
        На окаменевшем лице Смурновского тенями метались символы.
        Первая линия замерла. За ней - третья. И наконец средняя линия смилостивилась над игроком.
        Три глаза внимательно смотрели на журналиста. Три страшных выпученных глаза мерцающего бога.
        - Я победил, - прошептал Смурновский и мазнул по голому торсу окровавленной пятерней.
        - Хорошего дня, любимый, - сказала Трофимову жена, не зная, что за порогом того ждет худший день в его жизни.
        Трофимов обулся и вышел из квартиры. Он жил на пятом этаже. Девятиэтажки были такой редкостью в Варшавцево, что их называли «башни» и присовокупляли им номера от одного до семи. Седьмая башня находилась сразу за зданием рудоуправления.
        В шесть тридцать пять Трофимов вдавил кнопку лифта. Вероятно, он думал о будущем Косте или будущей Мирославе, когда увидел Красного Человека. Красный Человек спустился с верхнего этажа. Он двигался плавно, мышцы переливались под лоснящейся кожей. Ладони и ступни оставляли на бетоне липкие отпечатки, с всклокоченных красных волос слетала красная роса.
        Трофимов медленно повернул голову, вместе со всем, что в ней было: с долгожданным ребенком, любимой женой, праздниками, с мечтой о повышении и планами на будущее. И это все разлетелось в клочья, когда он увидел голое, влажное, ползущее на четвереньках существо, существо, которое он не должен был встретить в обычный будний день, в шесть тридцать пять утра.
        Трофимов отшатнулся.
        Остекленевшие глаза на красном лице смотрели безразлично. И Трофимов с ужасом узнал в воняющем мясным рынком существе своего соседа Яна Смурновского. Они встречались почти каждый день, здоровались и, если ехали вместе в лифте, обсуждали футбол. Они болели за «Барселону», а еще у Яна была чудесная жена.
        Но в это утро Смурновский был Красным Человеком. Растянув губы в оскале, он произнес:
        - Пятый ключ поворачивается.
        И, не дожидаясь реакции соседа, пошел вниз по лестнице, отталкиваясь всеми конечностями и хлюпая.
        Уже потом был вой сирен, кричащие опера, теряющие сознание понятые. Само собой, никакой слот-машины они в залитой кровью спальне не нашли.
        46
        Ее всполошил ворвавшийся в дрему рев, низкий рык хищника. Ника распахнула глаза, ожидая увидеть азиатов, окруживших кровать: бессмысленные скалящиеся физиономии, стекающая по подбородку слюна.
        - Покажи нам свою киску, тварь.
        Замок по-прежнему болтался на дверной ручке. Номер заливал солнечный свет.
        - Тихо, тихо, - прошептал Андрей. - Это пылесос.
        Во сне Андрей защищал ее от япошек, сек им головы самурайским мечом.
        - Я уснула? - Ника, как сонный ребенок, потянулась за объятиями, и его руки обвили ее.
        - Я и сам вырубился.
        Андрей полусидел, глядя на свои колени, будто видел их впервые.
        - Болит?
        - Нет, все прошло.
        - У тебя в детстве была богатая фантазия.
        - Оно дорисовало себя. Узоры, детали.
        - Как и мое чудовище.
        - Ника, - он поцеловал ее кисть, припал губами к коже, и слова звучали, как сквозь кляп. - Ты думала о том, чтобы уехать?
        Естественно, она думала. Лежа в постели, бессонно карауля незваных костяных гостей. Пока небо серело и за окном проступали очертания автовокзала и фонтана. Собрать вещи - или не собирать. Рвануть с Андреем в город, подальше от ключей, дверей, ритуалов. Вчера он предложил ей нечто большее, чем совместную охоту на привидений. Работу. Переход отношений на другой уровень. Он хотел быть с ней, а она с ним - куда проще.
        Но проблема заключалась в том, что она не верила мужчинам. Слишком часто ее предавали: парни, отец, брат. Андрей мог обещать что угодно. В осаде призраков, гладя ее весьма недурственные титьки. Но любые титьки надоедят со временем. За праздниками придет похмелье. Что будет, когда призраки оставят их в покое? Не забудет ли он ее так же легко, как уже забыл однажды? Как, кстати, забыл Машу? Не пожалеет ли о своих предложениях?
        Не испытывай мужчин и не узнаешь, насколько они слабы, - советовала мать.
        - Мы должны остаться, - сказала она, - ради Толиной семьи хотя бы.
        «Какой пафос, девочка, - усмехнулся внутренний голос, - какое похвальное геройство. Само собой, без телеведущего и бывшей стриптизерши здесь все накроется медным тазом».
        - И ради Лили, - подсказал Андрей. - Да, я не смог бы смотреть Хитрову в глаза.
        - У меня есть ощущение, что скоро все закончится.
        «Вопрос: как?» - они оба подумали об этом.
        - Жрать охота, - Ника пододвинула к себе телефон, присвистнула: - Десять часов.
        - А где тут у нас пиццерия?
        - О да! Огромная пицца с беконом.
        Их животы заурчали в унисон, заставили рассмеяться.
        - Возле рудоуправления. Пойдем прогуляемся.
        - А потом заскочим в ДК.
        Она приводила себя в порядок у зеркала. Хотелось быть маленькой девочкой, таять на руках Андрея, чувствовать себя нужной. Две противоположности боролись в ней. Колючая взбалмошная дерзкая Ковач. Эта наваляет кому угодно. Но в дальнем уголке души пряталась Вероничка - так называл ее ласково Саша. У Веронички не было шансов выжить в Варшавцево или Токио.
        В девятнадцать Вероничка влюбилась. Второй раз, после Ермакова. Руслан работал на шахте. Высокий и кареглазый, как Андрей, его искусность в постели сводила с ума неискушенную девушку. Она подсела на секс, как на наркотики, не замечая, что других плюсов у Руслана нет. Они трахались в парках, общественных туалетах, в подъездах. Руслан был ходячим членом и ходячей бедой. Брал деньги взаймы, кредиты - в том числе на ее имя. Спускал все на ставках. Футбол, хоккей, теннис - что угодно. Он был хитрым и изворотливым, он лгал и сдабривал ложь ослепительной улыбкой. Из дома Ники начали пропадать вещи, ее и мамины украшения. Вероничка была отъявленной дурой.
        Анализируя свой две тысячи седьмой, она испытывала жгучий стыд и досаду.
        Осенью умерла мама. Жаловалась на мигрени, пролежала в больнице неделю и тихо скончалась. Присоединилась к сыну на кладбище за поликлиникой. Руслан не пришел на похороны. Возвратившись домой, Ника не нашла аудиосистему. Пелена мгновенно спала. Как по щелчку. Накрыл приступ рвоты, пришло отрезвление. Она позвонила Сашиным друзьям, и тем же вечером Руслана били на пустыре. Друзья перестарались, подпортили ровные зубы. Технику он вернул, и часть денег.
        Уходя, рыдал как ребенок, и Вероничка бы простила его, но Ника грохнула дверью.
        Родители забрали Руслана из страны. Он уехал, прихватив то, что нельзя проиграть: свою личную шеву.
        Зачем она вспоминала о нем сейчас? Сравнивала с Андреем? Ничего общего у них не было, кроме… кроме того, что они оба - мужчины. Смазливые и легковесные.
        - Ты странно на меня смотришь, - сказал Андрей.
        - Думала о нас.
        - Хорошее?
        - Конечно.
        Их языки сплелись, Ника задержала Андрея, наслаждаясь поцелуем.
        Без четверти одиннадцать она сняла с ручки замок и бережно укутала носовым платком. Они вышли из номера, косясь в верхний угол. Плинтус зарос паутиной, ее не было лишь на стыке, где гнездилась всю ночь костяная кукла. В конце коридора ерзала пылесосной щеткой горничная. В номерах, переделанных под офисы, шаркали какие-то люди.
        Ничего мрачного или зловещего. Заурядная гостиница заурядного городишки.
        - Как спалось? - поинтересовалась регистратор, принимая ключи.
        - Чистая совесть - крепкий сон, - ответил Андрей.
        Снег сыпался над городом, пушистый и торжественный. Улицы Варшавцево лоснились черной грязью. Слякотный день, нулевая температура. На бортиках фонтана прыгали воробьи. Уползали в лучшие края машины. У швейной фабрики свидетели Иеговы выставили стенд с журналами.
        «Апокалипсис уже завтра», - прочитала Ника на обложке.
        - Как мы отметим завтрашний праздник? - спросил Андрей.
        Завтрашний апокалипсис.
        Ника встрепенулась:
        - Твоя квартира!
        - Вот гадство!
        Он понял ее с полуслова. Шевы имели физическую оболочку… и не имели одновременно. Они предпочитали покидать жилье со спецэффектами.
        Андрей замахал проезжающему такси.
        Через семь минут машина обогнула торец пятиэтажки, магазин «Омен» и высадила пассажиров во дворе. На ветвях черными фруктами громоздились вороны.
        «Боже, как их много», - вздрогнула Ника.
        Птицы наблюдали за ними круглыми глазенками, разевали клювы. Чистили перья на крыше фанерной беседки.
        Мерещилось, что они вот-вот сорвутся с деревьев, облепят крыльями, погребут под живой трепещущей массой.
        Но вороны позволили им войти в подъезд.
        Замок на дверях был цел. Андрей отворил квартиру. Спустя секунду раздался его облегченный вздох. Отправляясь на поиски инкубатора, кукла не разбила окно. Она ограничилась форточкой на кухне, выкорчевала шпингалет.
        Андрей прикрыл створку, закрепил при помощи тряпки.
        - Елочка у меня есть. Предлагаю праздновать тут.
        - Любой вариант лучше той гостиницы. Но надо купить елочные украшения. Я за традиции.
        Они вновь вышли во двор. Вороний грай оглашал округу, в небе струились черные птичьи ручьи. Каркали истошно, и псы задирали к пернатым тучам испуганные морды.
        Обсуждая праздники, они пошли по самой кромке Варшавцево, через старый торговый центр и школу. Ветра приносили из степи запах костра. Прилегающие огороды подпирали заборы, сколоченные из старых дверных полотен. Вороны будто преследовали их, перелетая с дерева на дерево, с крыши на крышу, и они шутили невпопад, смеялись громче необходимого, наперебой вспоминали неважные мелочи из своих биографий.
        Второпях ворвались в пиццерию. Посетителей не было. Официантка принесла меню и спросила, не снимают ли они очередной сезон «Мистических историй».
        - Снимаем, - глазом не моргнув, сказал Андрей.
        - О, - оживилась официантка, - а про что будет выпуск?
        - Про жертвоприношения и призраков прошлого. И про колдуна.
        - Хорошего или плохого?
        - Попробуй разберись.
        - Жуть какая, - умилилась девушка.
        Они заказали большую пиццу и пепси.
        - Хороший или плохой? - рассеянно прошептала Ника.
        - Уже сомневаешься?
        - А вдруг я совершила ошибку?
        - Когда пошла к нему на сеанс?
        - Нет. Когда отмела от него подозрения. Да, он дедушка Лили. Да, выглядит он безобидным старичком. Но какая польза от его заклинаний? Все, к кому он прикасался, подверглись смертельной опасности. Чупакабра покушался на Толю и убил себя. Он был у Матая?
        - Готов поспорить.
        - Он забирает болезни, как щенков, а они возвращаются бойцовскими псами.
        - Или он выращивает их. Дрессирует.
        - Или, - колебалась Ника, - это все же совпадение.
        Она смотрела на пламя, танцующее в камине. Очаг был выложен из крупных валунов, над ним висели черно-белые фотографии. Шахтеры, строительство города, новенькое здание вокзала. Геологоразведчик Варшавцев взирал победно с трибуны. Френч, портупея, интеллигентская бородка, круглые очки. Троцкий уездного разлива.
        Официантка вынесла неприлично огромную пиццу. Под слоем расплавленного сыра томилась ароматная начинка.
        - Вы позволите сфотографировать вас? - спросила девушка. - Мы повесим снимок на стену в память о почетном госте.
        - Сконфужен и польщен, - Андрей очаровательно улыбнулся. - К вашим услугам.
        Он встал у камина, и официантка запечатлела его на телефон, отвешивая комплименты и кокетничая.
        - Ей тоже предложишь работать гостевым редактором? - угрюмо полюбопытствовала Ника, провожая девицу прищуром.
        - Ты чего? - опешил Андрей. - Я просто сфоткался.
        - Правильно. Задница у нее толстая и сисек нет.
        Ника впилась зубами в горячий лоскут пиццы.
        «Ну, окажись ты не таким, как все», - взмолилась она мысленно.
        Сытые и согревшиеся, они вышли из пиццерии. Вороны рассосались, по аллеям брели пешеходы, детвора оседлала парапет, паренек бросал собаке мячик. Они влились в этот обычный зимний день, зашагали вдоль дороги. Иногда встречные прохожие замирали и смотрели им вслед. То ли привечали Андрея, то ли хотели сжечь заживо.
        47
        Потолок над чердачными мостками почернел. Закопченные бюсты валялись на лестнице. Осколки Чайковского усыпали второй этаж. Дверная коробка обуглилась, в лужах плавал пепел и пористые куски изоляции. Огонь вылизал рыхлые стены до бетонного основания.
        «Мой несостоявшийся склеп», - холодея, подумал он.
        Под подошвами хлюпало. ДК провонял дымом.
        - Разве пенопласт так горит? - спросила уборщица.
        - Наш - горит! - с достоинством ответствовала завхоз Сергеевна. - Ну, ты счастливчик! - заприметила она топчущегося позади Хитрова. - Я обосралась бы, поди, а ты про оконце вспомнил.
        Он не чувствовал себя героем, хотя именно так смотрели на него жена и родители.
        - Я бы умерла, если бы потеряла тебя, - призналась Лара.
        - Что ты говоришь, - воскликнул он, - а Юла?
        - Умерла бы, - отчаянно повторила Лариса и расплакалась на его груди.
        События треклятой ночи въелись в память, как сажа.
        Шкворчание из репетиционной базы, смог, вонь. Вода хлещет с балкончика, затапливая этаж. Мечутся пожарные, экипаж скорой помощи отпаивает директрису корвалолом. Хитров отказался от госпитализации. Все, что ему требовалось тогда, - поцелуй жены, тяжесть Юлы на руках.
        - А вы не сходите с первых полос, Анатолий Павлович.
        Феноменально: следователь запомнил его имя-отчество.
        - Это та шпана, что вас доставала?
        - Нет, - буркнул он. - Это… не связано.
        - Много же народу желают вам неприятностей.
        Глаза капитана Сибирцева горели живым интересом. Испарилась вся его усталая инертность.
        - В оконце сиганули? Умно… - Капитан почесал щетину на двойном подбородке.
        Фельдшер донимал: надо проверить пульс, смерить давление.
        - Он большой парень, - сказал Сибирцев, отправляя в рот пригоршню семечек и прожевывая их с шелухой. - Как бишь его звали, поджигателя вашего?
        - Дядь Валик…
        Позже выяснилось, что фамилия у Чупакабры была - Лукоянов.
        - И зажарить он вас надумал так - от скуки?
        - Пьяница он был, запойный.
        - А с вами лично? Никаких конфликтов?
        Хитров ответил отрицательно. В пяти метрах от него и следователя сидел мертвый Чупакабра, ухмылялся раной на горле.
        - Забавное совпадение. Вчера вы пишите заяву: мол, угрожают. Сегодня вам устраивают огненную ловушку. Вы кто, шпион под прикрытием?
        - Я звукорежиссер.
        - Бывает. Все профессии важны, все профессии нужны. - Сибирцев закинулся семечками, как горстью таблеток. Перемолол мощными челюстями. Когда он заговорил, на языке осталась кашица из зерен и шелухи. - Белочка, значит? Delirium tremens? Или и ему пирсинг ваш не понравился?
        - Делириум, - подтвердил Хитров.
        Капитан придвинулся вплотную, обдав запахом подсолнечного масла.
        - А не слыхал ли ты, друг сердечный, про такое пойло, которое алкашня пьет, а опосля шизеет? Не замечал, чтобы сторож ваш настойку аптечную хлестал или стекломой?
        - Нет… самогон он пил.
        - Самогон… самогон я и сам уважаю.
        Видно было, что капитан Сибирцев мечтает очутиться подальше от всего этого и бахнуть полный стакан домашней водки.
        - А что, - невзначай спросил Хитров, - много случаев?
        - Выше крыши, - сказал следователь, косясь на коллег, будто делился с пострадавшим тайной, не предназначенной для чужих ушей. - Алкаши мозжечокнулись. Я вторую ночь, как сука, пашу. Налюбовался на нечисть.
        «Какой правильный термин выбрал», - подумал Хитров.
        - Режут друг друга, черти, душат, сами режутся. Днем забрали в больничку одного… живописца. Татуировки бил мужик. Старлею моему Жукова на плече наколол. Гений, ну. Руки себе до костей железной мочалкой изувечил. Кровью санитаров забрызгал. Взяли анализ, а у него ВИЧ. Старлей сказал, съездит к нему в дурку и пристрелит как гниду.
        «Пятый ключ поворачивается, - полыхнуло в голове. - Выкрикивал ли это татуировщик, когда его забирали на скорой?»
        - Не в курсе, значит?
        - Понятия не имею.
        - Ну-ну.
        Сибирцев чавкнул жвачкой из семечек.
        - Лады, Анатолий Павлович. Хвост пистолетом.
        Утром, глядя на сгоревшую базу, на уборщиц, брезгливо трущих пол перед зеленой дверью Матая, отмывающих кровь, он подумал:
        «Выложить бы Сибирцеву как есть. Про шев, про ритуал. Показать газетные распечатки. Пускай роется, проверяет, бывали ли чокнувшиеся на приеме у знахаря».
        Обмозговав, он решил, что следователь в лучшем случае высмеял бы его. В худшем - оформил к татуировщику, в соседнюю палату.
        - Как ты, голубчик? - спросила Сергеевна.
        - Мне-то что. Валика жалко.
        - Вот так вот! Он же убить тебя хотел.
        - Да не он. Демоны его.
        - Демоны, - кивнула завхоз, по-своему интерпретировав фразу. - Их зашивай - не зашивай, волк в лес зыркает. Коли поселился демон - считай, пропало. Я мужа своего кодироваться возила…
        - К Матаю? - прервал Хитров.
        - Матай - жулик, - отмахнулась Сергеевна, - в область возила, к наркологу. Муженек год не пил, а через год - по-черному заколдырил! Говорила я Тамаре Георгиевне: уволь ты его, не позорь Дом культуры. Мне же за технику отвечать. А она сопли жевала. Молодая дура… - Из актового зала вышла невыспавшаяся директриса. - Тамарочка Георгиевна! - крикнула Сергеевна и посеменила за ней, - к вам дело есть, голубонька.
        «Повезло же, что инструменты остались внизу», - думал Хитров.
        В репетиционной базе сгорели, сплавились допотопные динамики, усилитель да стулья. Ничего ценного. Ни единого дохлого барабанщика.
        - Толь!
        По ступенькам поднимались его друзья.
        - Андрюха! Ника!
        Они обнялись, крепче, чем обычно.
        - Живой, прохвост!
        Ковач охнула при виде сгоревшего чердака.
        - Тебя что, на работу заставили выходить после этого?
        - Да нет, я так - на часок заскочил.
        Они интересовались самочувствием, подробностями. Он описал, как метался в дыму, как вспомнил про старое предназначение базы и выскабливал изоляцию, добираясь до люка.
        Провел их в пустынный актовый зал. Здесь так же смердело жженым пенопластом, и лепнина над проекторной закоптилась. От пола до оконца было добрых три с половиной метра.
        - Ба! - восхитился Ермаков. - Да тут метров двадцать.
        - Сорок! - заспорил Хитров.
        - Ох и мальчики, - улыбнулась Ковач.
        - Если тебя это утешит, - сказал Ермаков, - мы вчера тоже не прохлаждались.
        Улыбка девушки мгновенно завяла.
        - Мы в гостиницу пошли ночевать. Шева нас там нашла.
        - Кукла?
        - Да, - сказала Ковач, - мерзкий манекен из желтой кости.
        - Она шагала к нам по коридору, - продолжил Андрей. - И чем ближе она была, тем сильнее болели мои ноги. Я боялся, они распадутся. Мы кинулись в номер, и Ника нацепила на дверную ручку Лилин замок.
        - Защелкнула его?
        - Нет. На самом деле он ничего не удерживал.
        - Но войти ей не дал. Она постояла у дверей и, судя по звуку, уползла куда-то под потолок.
        - Долбаный Матай, - процедил Хитров.
        - Ника уже сомневается в его непричастности.
        - Приставить бы нож ему к глотке и допросить. - Хитров стиснул кулаки. - И Лилю поспрашивать, что, черт подери, происходит. Я хожу, постоянно озираясь. Мерещатся змеи кругом. Следователь, который брал вчера показание…
        Он поведал о разговоре с Сибирцевым.
        - А сколько людей погибнет сегодня?
        - Парни, - тихо сказала Ковач. Ее лицо озарилось. - У меня, кажется, назрела идея.
        - Выкладывай.
        - Нет. Вечером. Толь, сможешь прийти на Быкова?
        - Смогу.
        - Ника, - тоном воспитателя сказал Андрей, - твои опрометчивые идеи меня настораживают.
        - Но на этот раз мы будем вместе.
        - Я подъеду к шести, - сказал Хитров.
        Они вышли в вестибюль.
        - Там он умер? - спросила Ника, глядя в короткий холл. Стулья убрали, затерли кое-как пятна. Бесхозный труп отвезли в морг, чтобы торопливо придать мерзлой земле. Расщедрится ли государство на захудалый гроб или Чупакабру закопают в полиэтиленовом мешке?
        - Там. По шее розочкой полоснул.
        Андрей намеревался спросить что-то еще, но в этот миг зеленая дверь отворилась и на пороге возникла сутулая фигура. Старик в расстегнутом бушлате, чьи полы болтались ниже колен. У него была длинная дряблая шея и маленькая голова стервятника. Морщины изрезали кожу вдоль и поперек. Волосы он зачесывал на бугристую лысину. Шрам придавал тонкому рту презрительное выражение.
        Странно, что, работая с Матаем под одной крышей, Хитров так редко сталкивался с ним. Словно старик владел шапкой-невидимкой или просачивался в свой кабинет сквозь стены.
        Знахарь запер дверь на ключ и, глядя в пол, прошествовал мимо замершей троицы.
        От коротышки веяло холодом, как от морозильной камеры.
        - Эй, вы!
        Хитров выпалил это раньше, чем обдумал последствия. Андрей потянул за рукав, но он вырвался.
        На лестнице старик замедлил шаг.
        - Вы помните меня? - спросил Хитров. - Вы проводили сеанс у меня дома. И у него. А ее вы ввели в гипноз позавчера.
        Старик положил на перила испещренную пятнышками кисть. Повернулся. Желтые глаза вперились в Хитрова.
        - Ночные кошмары, - сказал он низким шуршащим голосом.
        Глаза прыгнули на Ермакова.
        - Плохие ноги.
        Уперлись в девушку.
        - И Ковач.
        - Вы в курсе, что происходит в городе? Почему болезни возвращаются к людям?
        - Люди слабы, - изрек Матай и вновь продемонстрировал им сгорбленную спину. Гриф, волочащий по лестнице крылья. - Я не даю полной гарантии.
        - Ваше знахарство не лечит, - гневно произнес Хитров, - оно лишь превращает болезни в чудовищ.
        - Это то, чего вы заслужили, - едва слышно ответил Матай.
        - Я? - не выдержал Андрей, - из-за того, что подростком у меня болели ноги, а моя бабушка доверилась вам? Или ребенок, которого мучали дурные сны? Или она, потому что просто пришла посмотреть на вашу магию?
        Матай достиг главного входа. Друзья шли за ним по пятам, напирали.
        - А вы невинны?
        В голосе-шелесте сквозило лукавство.
        Старик остановился на полпути между ДК и «запорожцем». В его скрюченной руке зазвенела связка ключей. Хитров часто видел на парковке серый драндулет, но и не предполагал, что это собственность знахаря.
        - А ваша внучка? - вопросом на вопрос ответил Ермаков.
        - Моя внучка давно не здесь.
        - Ошибаетесь. Она здесь, и она на нашей стороне.
        Матай открыл дверцы машины и впихнул себя в салон.
        - Вы знаете, что каждый високосный год кто-то исчезает? - вскипал Ермаков. - Что исцеленные пациенты сходят с ума? Что нам делать?
        - Молиться, - сказал старик, и радужка его стала золотой. - А я помолюсь за вас.
        Двигатель зафыркал, Матай вырулил на дорогу и исчез в облаке выхлопов.
        - И кто из нас совершает опрометчивые поступки? - поинтересовалась Ника, молчавшая все это время.
        - Он знает, - процедил Ермаков.
        Промозглый ветер обдал их, изжалил щеки.
        Хитров неожиданно вспомнил приснившийся давным-давно кошмар - последний сон, в котором были змеи. Змеи и Змеиный мальчик. И старик, похожий на серую птицу, который стоял посреди задымленной пустоши в окружении извивающихся гадин. С неба падал пепел, а старик ухмылялся и смотрел на Хитрова немигающими желтыми глазами.
        48
        Каждый день он ездил на работу в соседний город, но не возвращался обратно. К сумеркам он растворялся, вытесняемый Карачуном, повелителем ледяных пустошей. Иногда частичка его, крошечная горошина, все же болталась где-то на периферии, отстраненно следя за происходящим, слушая громоподобный голос Карачуна. Чаще он спал, отработав.
        Он давно не ассоциировал себя с данным при рождении именем, но послушно откликался на него. Себя он называл Узником. Черепная коробка была тюрьмой, он единственный из сокамерников умел добывать деньги. И это благодаря ему они избежали психушки. Могущественный Карачун давал заднего, только речь заходила о врачах. Уползал в свой Нижний Мир. Там мерцало тусклое солнце, бесновались птицы-вьюжницы и мерзлые трупы рыли ногтями сугробы.
        Про Нижний Мир и его обитателей он вычитал в книжке «Демонология славян».
        А потом пришел Карачун. Не слишком приспособленный к социуму парень.
        Узник же вполне успешно имитировал нормальность.
        Строго говоря, он не был личностью, вернее, не считал себя таковой. У Карачуна была ярость и похоть, у Могильной Свиньи - звериная суть, у Форварда был страх. Он не испытывал ничего этого - ни страха, ни жалости, ни злости. Он был набором функций, основной социальной маской их странного союза.
        Он контролировал Могильную Свинью, не давая ему проявиться на улице. Он работал за остальных и брал на себя необходимый минимум общения с окружающими людьми.
        Так взаимодействовала Семья.
        Узник был старшим. То есть он смутно помнил времена, когда остальных личностей не существовало в природе. Он не мог сказать, было ли ему хорошо одному или плохо. Он путался в этих категориях, как Форвард путался в датах и годах.
        Выходя из автобуса, он плелся к возведенным на холме новостройкам. Ежедневно, третий месяц подряд. Панельные дома образовывали кольцо, Колизей. Во дворе галдели дети, резвились псы, тетка выбивала ковер. Если со спортивной площадки улетал мяч, Узник пасовал его и еще минуту наблюдал за игрой.
        Здесь никто не знал его. Впрочем, и в Варшавцево его не узнавали.
        Между подъездами дома-муравейника был приямок с дверями внизу. Узник отпирал замок ключами и спускался по бетонной лестнице.
        Подвал жилого здания арендовал бизнесмен. Работодатель Узника. У Семьи имелся свой подвал, Карачун держал в нем девочку. Девочка была важна. Узник не вдавался в подробности. Он лишь удерживал братьев от необдуманных поступков.
        - Где тебя носит, лунтик?
        За столом в отсеченной перегородками лаборатории сидел напарник Узника, громила по кличке Боцман.
        - Автобус заглох на трассе.
        - Мне, че, теперь, - скривился Боцман, - зарплату за тебя получить?
        На столе были насыпаны горкой шелуха гречки и семечек, сено и древесная стружка. Боцман нарушал инструкцию, пренебрегая перчатками. Толстые, испещренные синими наколками пальцы ковырялись в субстрате, разрыхляли, подмешивали мицелий.
        - Че вылупился?
        Узник быстро отвернулся. Снял верхнюю одежду, облачился в стерильный халат, нацепил респиратор.
        У него ныл живот, таблетка мезима не спасала. Карачун повеселился накануне. В желудке Узника переваривались пальцы с женской ноги. Что сказал бы Боцман, узнай о гастрономических пристрастиях коллеги? Родственников коллеги, раз уж на то пошло.
        В лаборатории пахло тиной и анисом. Боцман утрамбовывал пакеты со смесью.
        Соседи по муравейнику подозревали, что в подвале изготавливают метамфетамин.
        - Не тормози, ну!
        Узник посмотрел на нож в своей руке. Карачун шепотом предложил перерезать Боцману глотку.
        - Иду, - сказал Узник, подхватывая корзину.
        Массивные железные двери закупоривали инкубационное помещение.
        Душный сырой коридор тянулся вдаль на сотню метров. Он напоминал о катакомбах, якобы соединяющих поликлинику и Варшавцевское кладбище. Байка из прошлого - подумав о своем детстве, Узник не испытал ни малейших переживаний.
        Он двинулся по туннелю. Под потолком мерно жужжали лампы. Стену справа маскировали стеллажи. На деревянных полках лежали ровными рядами пятнадцатикилограммовые полиэтиленовые мешки. Бесчисленные штабеля расфасованного субстрата. Он был серо-черным, словно забитый комками плесени.
        Ничего криминального в деятельности нанимателя не было. Под муравейником выращивались грибы, обыкновенные съедобные вешенки.
        Форвард любил суп из них. Узник воспринимал пищу как топливо.
        За ночь грибница дала богатый урожай. Из перфораций прорастали плодовые тела, цилиндрические ножки, коричневатые и войлочные у основания. Шляпки были волнистыми и глянцевыми, они уже расправили поля.
        «Девушка в подвале истекала кровью, потому что я вчера обглодал ей ногу».
        У Узника дернулась щека. Зачесались губы под респиратором. Клапан защищал от нематотоксина, выделяемого грибницей.
        Лезвие ножа погрузилось в сочную мякоть. Гроздья наполняли корзину, он разгружал ее в специальный контейнер. Шипели машины, орошающие стеллажи. Порой казалось, что он срезает пальцы. Наманикюренные пальцы, торчащие из мешков. На мясистые шапки падали суставы. Из волокнистых ножек сочилась кровь.
        Узник утер пот.
        Он сказал себе, что Форвард перебинтовал раны девочки. Напомнил о своей задаче: не позволить Карачуну и Свинье убить пленницу раньше времени.
        Она - ключ. Она отворит двери, и его, Узника, не станет. Будет тихо и темно, как в маме.
        Разобравшись со зрелыми грибами, он побрел обратно. Из мешков проклевывались молодые пучки, похожие на еловые шишки. Узник вынес из теплицы заплесневелые блоки, они станут удобрением для корневой системы.
        - Как Новый год отметишь? - спросил Боцман.
        «М-м-мы до-дорабатываем па-аслед-дние дни. Б-бизнесмен н-не приедет д-до первого ч-числа. За-замочи его, с-с-сыкло, нас н-н-е у-успеют поймать».
        Узник прочистил ухо.
        - Телевизор посмотрю.
        - «Иронию судьбы», да?
        - Ага.
        Узник заметил, что Боцман снимает его на телефон. В висках запекло.
        - А мы с пацанами в баню намылились. Компанию составить не желаешь?
        - Нет, - он повернулся к грибнице.
        - А зря, - давясь смехом, сказал Боцман, - твой год все-таки.
        Узник скользнул за дверь и принялся драить подвал хлоркой.
        «Он теб-бя п-петухом назвал».
        - Замолчи, пожалуйста.
        От уборки болел позвоночник. Узник сел на стул под жужжащей лампой. Извлек из пакета банку с пшенной кашей и книжку в бежевом переплете.
        Книга была единственной вещью, которая роднила вкусы Узника и его братьев. Даже Могильная Свинья утихомиривался при виде потрепанного корешка.
        Узник зачерпнул кашу пластиковой ложкой. Открыл книгу.
        Пшенка вывалилась изо рта. Банка звякнула об пол.
        Книжка изменилась. Под знакомой обложкой таились совсем другие страницы. Не уютные колонки строчек, а забористый мелкий шрифт.
        Когда-то чтение было отдушиной Узника. Он медитировал над томиками из скромной библиотеки, постигая не только смысл написанного, но и причину именно такого расположения букв, запятых, мушиных точек и зазубрин, оставленных зубами грызунов.
        Сидя напротив живых разрастающихся мешков, он листал странную книгу и думал, что держал ее в руках раньше и, возможно, черкал в ней коричневым карандашом.
        Вот карандашная дуга, вот восклицательные знаки.
        «В полиморфной клинической картине вяло и благоприятно текущей болезни бредовые идеи носят чаще всего абортивный, неразвернутый характер. В отдельных случаях абортивный бредовой синдром может занимать центральное место, являясь абортивно-параноидной формой шизофрении».
        Узнику стало вдруг невыносимо жарко. Он почесал шею и живот, запустил в штаны пятерню и поправил член Карачуна, утяжеленный пирсингом.
        «При обострении ее в связи с различными внешними или возрастными факторами можно наблюдать развертывание бредового синдрома до выраженного психотического состояния».
        «Н-н-не ч-читай это!»
        Узник перелистнул страницу.
        «…бредовой синдром трансформируется, принимая особо широкий размах и фантастическую неправдоподобную окраску в противоположность обычным картинам параноидной шизофрении, где он имеет более правдоподобное содержание; как правило, он обогащается яркими идеями величия. Симптом бреда величия чаще других парафренических симптомов встречается в острых шизофренических вспышках кататонического или другого характера».
        И дальше - подчеркнутое:
        «При кататоническом ступоре, в основе которого лежит диффузное торможение коры головного мозга, речь - вторая сигнальная система по И. П. Павлову - нарушается».
        Живот скрутил спазм.
        Страх. Чей это страх? Форварда? Не его же, он не личность, он просто вместилище, физическая оболочка для личностей…
        Важно! - накарябали карандашом на полях.
        «Доктор Лившиц, изучавший проблематику так называемого раздвоения личности, указывает в своей диссертации: „Никакого Карачуна не существует. Ты должен отпустить девочку“».
        К следующей странице была пришпилена ржавой скрепкой записка.
        «Психический статус: ориентирован в месте и времени, спокоен, вял, однообразен, много лежит, мало общаясь с другими детьми. Спонтанно в беседу не вступает, окружающим не интересуется. Настроение безразличное, но иногда бывает раздражителен, нарастает подозрительность. Бывают вспышки возбуждения, во время которых склонен к агрессии, но вообще эмоционально беден. Мимика однообразная».
        - Доктор Лившиц, - прошептал Узник.
        «М-м-мама с-с-сказала, он ш-ша-а-р-ар-ла-а»…
        Палец уперся в пляшущие буквы, прищемил их.
        «Моего отца убила…»
        - Нет! - заорал Узник, отшвыривая книгу. Она упала на цемент, выплюнув несколько страниц.
        - Ты че? - в подвал ворвался Боцман. - Ты че на полу делаешь?
        - Живот… болит…
        Руки Узника судорожно ползали по цементу.
        Боцман нагнулся и подобрал книжку.
        - Че это? Стишки? Ты стишки читаешь, придурок? - Он хохотнул. - Те сколько годиков, лунтик? - Боцман гнул книгу, будто ломал птице крылья. - Белая лилия черной зимы… снега мы просим…
        - О-о-отдай.
        - Попробуй отнять, - ухмыльнулся Боцман.
        На страницу опустилась тень. Боцман оглянулся через плечо. Узник стоял позади него. Нож отражал оранжевый свет лампы.
        - Т-т-ты у-у-у…
        Лезвие взлетело к потолку.
        - Удобрение!
        Темно-алые капли оросили шляпки вешенок.
        А потом Карачун выскоблил Боцману глаза и засыпал в глазницы мицелий.
        49
        В торговой зоне было шумно, покупатели перекрикивали льющиеся из динамиков новогодние хиты. Камеры хранения были заняты. Казалось, весь город стекся сюда. Разительный контраст по сравнению с безлюдными улицами.
        Андрей катил тележку вдоль стеллажей.
        Встреча со стариком Матаем отзывалась в душе досадой. Напортачили они. Выдали себя. Впрочем, как заметил Хитров, то, что стояло за варшавцевской мистикой, давно знало о них.
        В нем развивалась паранойя. Щелчки кассового аппарата заставляли подпрыгивать, выискивая среди толпы тощее костяное существо. Так, наверное, Хитров вздрагивал от любого шипящего звука.
        За ними охотились. Их соскучившиеся шевы и, судя по всему, неравнодушные, одержимые шевами люди.
        Он скользил взглядом по столпотворению у алкогольного отдела. Кто из этих граждан посещал дьявольского старца? К кому на днях вернулись в разных диковинных обличьях болезни?
        Перед внутренним взором маячил Матай. Хитров сравнил его со стервятником, а Ника - с пауком. Ему же знахарь напомнил богомола. От мысли, что много лет назад скрюченные узловатые пальцы касались его обнаженного торса, что богомол наследил в его квартире, желудок наполнялся ледышками.
        Ника, извинившись, отправилась к бабушке.
        - Я могу не волноваться? Ты не наделаешь глупостей?
        - Вроде тех, что наделали вы с Толей? - парировала она. И, помилосердствовав, наградила поцелуем. - Я буду осторожной. Приду к тебе в пять. Купи елочные игрушки.
        На одеяле из ваты сверкали золотые яблоки, снежинки, увесистые шары. Мерцали гирлянды, Санта-Клаусы тащили свои мешки. Грудное «о-хо-хо» оглашало супермаркет.
        Он выбрал шары понаряднее, гирлянду и дождик, шерстяной носок, из которого вылезала пластмассовая кошка, Деда Мороза со Снегурочкой, пряничный домик и еще гору украшений.
        Двинул к вещевому отделу. За высокими прилавками сновали помпоны шапок. Мнилось, что тот покупатель не столько изучает ассортимент носков, сколько ковыряет ногтями ценники, периодически косясь в сторону Андрея.
        Улюлюкая, пронеслась малышня, зацепила тележку. Помчалась по проходу, сшибая распашонки с вешалок.
        Ряды напирали. К паранойе добавилась клаустрофобия, накатывала душной волной, и кожа зудела. Неумолимо приближалось завтра. Последний день високосного года.
        Пятый ключ - они так старательно огибали эту тему, едва упомянув, шарахались от нее.
        В данную секунду где-то может страдать девочка, похищенная кровавым убийцей. Пленница, отсчитывающая часы до финала.
        Идея сбежать уже не касалась чересчур подлой. По крайней мере тому поганому голосочку, что нашептывал на ухо.
        «Кто они тебе? Парень, без которого ты прекрасно обходился одиннадцать лет. Сестра Саши Ковача, бесспорно, милая девица, но променяешь ли ты свою жизнь на ее объемистые сиськи?»
        «Заткнись», - рявкнул он мысленно.
        «Полагаешь, из этой наркоманки и стриптизерши получится нормальная жена?» - дразнился голосочек. Маленький чертик на плече, однажды шепнувший ему: «Один раз ни на что не повлияет, Маша не узнает, действуй».
        Он представил, как хватает чертика за горло, хватает свою собственную душонку и выдавливает из нее гниль.
        «Езжай домой, - хрипел коварный голосочек. - В руины любви. Страдай по Машеньке - это хотя бы не опасно».
        - Андрюша?
        Он прервал внутренний диалог и обернулся.
        У стены разместилась кабинка для переодевания: алюминиевая рама со свисающей шторкой. Из раздевалки, отдернув завесу, высовывалась молодая женщина. На ней были синие джинсы и исподняя маечка, женщина прикрывала грудь вязаной кофтой. Андрей нахмурился. Черты ее лица, веснушки, косички цвета пшеницы всколыхнули какие-то мембраны памяти.
        - Подожди меня! - сказала женщина и юркнула за шторку. Спустя минуту она выбежала к озадаченному Андрею, застегивая молнию на курточке, широко улыбаясь. Нос с горбинкой, профиль, который он называл «античным». И запечатленный в сонете медный оттенок бровей.
        - Люда? - пробормотал он, не веря глазам.
        - Привет.
        Перед ним стояла Люда Фирсова, девушка, с которой четырнадцатого февраля две тысячи третьего года он лишился девственности. Люда тогда работала на швейной фабрике, пила пиво в компании шахтеров, а семнадцатилетнему поэту давала из любопытства. Занимаясь сексом, она царапалась и хныкала и густо пахла хвоей.
        Выглядела Люда усталой и невыспавшейся, но голос звучал звонко.
        - Вот это да. Звезда сошла с телеэкранов и явила себя смертным.
        - Не издевайся!
        - Я и не издеваюсь. Обожаю твои передачи. Правда, спать потом боязно, призраки мерещатся.
        «Не тебе одной», - подумал он.
        - Отовариваешься к Новому году, - Люда кивнула на тележку.
        - Да, решил вот провести праздники в родном городе.
        - Странное решение. Холост?
        - Так точно. А ты?
        - Свободна как ветер, - она невзначай дотронулась до его запястья, - зато счастливая обладательница замечательного ребенка. - В тоне, в улыбке сквозила насторожившая фальшь.
        - Сын?
        - Да, Максимка. Ему девять.
        - Мужичок!
        Они побрели по супермаркету, болтая о пустяках. Присоединились к очереди у касс. Андрей выложил игрушки на ленту. Люда возбужденно лепетала и теребила его рукав.
        - А давай кофе выпьем, - предложила она вдруг.
        - Кофе? - он замялся, взглянул на часы. - Прости, я немного занят.
        - А вечером? - Люда была не из робких. - Зашел бы в гости, Максимку мои родители заберут.
        - И вечером… я уже договорился… с друзьями.
        «Что я мямлю? - обозлился он на себя. - Почему не сказать, что у меня есть девушка?»
        Люда вилась вокруг, прижималась, мешая загружать пакеты. Он смущенно улыбнулся, ощущая дискомфорт.
        - Дай мне свой номер. Пересечемся как-нибудь.
        - Не хочу как-нибудь, - она нервно хихикнула. - Пойдем сейчас. Пойдем выпьем кофе. Пойдем, пожалуйста.
        - Люд, ты чего?
        Он попытался дистанцироваться от ее напора.
        - Ты же не перезвонишь, Андрюш. Уедешь и не перезвонишь, тварь.
        Ее лицо окаменело, вытаращенные глаза налились слезами.
        - Люда, - он попятился, шокированный. И неожиданно выпалил: - Люда, а ты была когда-нибудь на приеме у Матая?
        - У кого? - она сморгнула, и слезы прочертили дорожку на щеках.
        - У старика-знахаря?
        - Я водила к нему сына, - сказала она еле слышно. - Он помог Максиму справиться с заиканием.
        - Теперь твой сын видит что-то ужасное? Нереальное?
        - Да, - она расплакалась, привлекая внимание покупателей. - Он снова заикается. И говорит страшные вещи. Я не хочу идти домой. Давай останемся вместе, давай сходим в туалет, и я отсосу тебя, ты помнишь, как я сосу? Я научилась лучше, ну пожалуйста, позволь мне…
        Она потянулась к его ширинке, словно собиралась сделать ему минет прямо здесь, у касс. Он отнял ее дрожащую руку и начал отступать, качая головой:
        - Мне жаль…
        Его первая девушка стояла, обхватив себя за плечи, всхлипывая.
        Он шагал к эскалаторам, когда Люда завопила:
        - На хрен тебя! Вали на хрен, импотент! Считаешь себя таким крутым? Ты никчемный ублюдок, Ермаков, педик и импотент!
        «Ну, спаси ее, - проворковал голосочек, - ты же знатный боец с привидениями».
        Понурый, он бродил по галерее, рассеянно изучал ассортимент магазинчиков. В ювелирной лавке купил для Ники подарок: изящную цепочку с золотой подвеской. Кулон изображал бога Ганешу. Маме приобрел вок, о котором она давно мечтала.
        Покупки ободрили.
        «Поделись, - снова вклинился в ход мыслей голосочек, - до того, как Люда включила героиню „Изгоняющего дьявола“, ты взвешивал ее предложение? Вспоминал былые деньки?»
        Он отмахнулся как от назойливой мухи. Думая о Нике, о ее улыбке и глазах, вышел в сгущающиеся сумерки.
        Ярмарка была в разгаре, продавцы призывали оценить товар.
        - Попробуй медок, ложечку попробуй, - настаивал пасечник.
        Отнекиваясь, он ускорил шаг. У входа в «Терем» курили двое парней. Бритые наголо, в куртках-бомберах, подкаченных штанах со спущенными подтяжками и армейских ботинках. Физиономии неандертальцев не сулили ничего хорошего.
        К одному из парней приклеилась девица, она агрессивно массировала его плечи и гортанно смеялась.
        Андрей опознал в подружке скинхедов свою первую женщину Люду Фирсову. Надсадный хохот парил над площадью, рикошетя от стен, как испуганная птица, бьющаяся о прутья клетки.
        50
        На западном краю Варшавцево, где трасса, прошив городок насквозь, устремлялась нитью к другим городам-бусинам, находился сквер. Летом там буйствовала зелень, каштаны обрамляли аллею и гривастые ивы манили под свою сень. Дети возились в веревочном лабиринте, оранжевая бочка цедила квас, вилась белой дымкой сахарная вата, накручиваясь на палочку. Горожане постарше застали чертово колесо, вид с него открывался не ахти: прилегающие пятиэтажки, пара башен-высоток, замшелая крыша рудоуправления. И степь, если вам по душе пустынный ландшафт, опоясанная отвалами пустошь.
        В перестройку колесо остановилось да так и ржавело до середины девяностых, покуда его не демонтировали.
        Зимой сквер источал ту же тоскливую затхлость, что и весь город. Продутый ветрами, шуршащий голыми растопыренными ветвями деревьев. Лабиринт, бочка, тележка мороженщика съехали до мая - если новый май наступит. Дорожка упиралась в подножие памятника. Воин-освободитель преклонил колено перед падшими товарищами, в колумбарии за его спиной покоился пепел безымянных солдат.
        Зная, что будет проходить мимо братской могилы, она запаслась цветами. Гвоздики легли к Вечному огню.
        Ника оглянулась, выстраивая маршрут. По бурой травке катился бумажный мусор, пачки из-под чипсов, грязные салфетки. В кроне ясеня застрял пакет, он трепыхался маленьким призраком, махал целлофановой лапкой. Бомжиха в тряпье исследовала мусорные урны.
        «Обещала быть осторожной, а сама слоняюсь невесть где».
        Ника шмыгнула носом и пошла через ельник к дороге. Единственный книжный магазин ютился на отшибе, в полуподвале при общежитии. Выбор книг, впрочем, был большой, и она потратила сорок минут, гуляя между стеллажей. Даже встретила знакомое лицо: на диванчике устроилась поэтесса Елена Сова, увлеченно листающая книгу.
        - У вас есть что-нибудь по мифологии? - обратилась она к консультанту. Прыщавый паренек, до этого момента пристально рассматривавший ее попку, уткнулся в компьютер.
        - Отдел «Эзотерика». Сразу за «Психологией».
        Подарок для Андрея, ради которого она и отправилась в книжный, нашелся тут же. Два тома иллюстрированных «Мифов народов мира». Она отыскала букву «Ш». Статья про шев была подкреплена изображением ящерицы. Ника могла бы со всей ответственностью сказать, что чаще духи порчи являются в обличье мертвых моделей, многоликих гусениц и змей.
        Она представила, чем занимается сейчас дуальная шева Саши, ничейная порча умершего человека. Фантазия нарисовала кладбище. На Сашиной могиле сидит голая Анна Николь, воет отчаянно, и слезы капают на полуразложившуюся грудь. Рядом безутешный Эдди потрясает топориком.
        На кого ты нас покинул…
        «Колдун создает шеву и подбрасывает жертве…»
        «Злой дух поселяется в теле, уничтожая организм…»
        Колдун. Матай.
        Ей казалось, что на сеансе она расколола его: грозный знахарь был всего лишь актером, дряхлым одиноким стариком. Она прониклась жалостью к нему, кладущему под язык валидол, рассказывающему про внучку. Но она обманулась.
        Сегодняшний Матай снова был пауком, плетущим свои сети, он кипел внутренней силой, а шелестящий голос вгонял в оцепенение.
        «Это то, что вы заслужили».
        Колдун, создающий духов. Но не из пепла и черемухи, как указывалось в книге. Из уже существующих болезней. Он забирает их и переиначивает в секретной лаборатории: в памяти вспыхнул образ доктора Франкенштейна, сшивающего части трупов.
        Позвонить в полицию? У нас здесь явный случай черной магии. Спасибо за сигнал, выезжаем…
        На кассе Ника заприметила фотоальбом «Варшавцево». Полистала глянцевые страницы. Согласно аннотации, фотохудожник Рыбин снимал родной город на протяжении полувека. Начинался альбом черно-белой хроникой шахтерских будней. Героические проходчики бурили и взрывали, улыбались в объектив широко и беспечно. Дальше шли городские пейзажи в теплом и ласковом, каком-то аппетитном, съедобном цвете. У кинотеатра «Современник» позировали нестарые ветераны. Молодожены прильнули друг к другу на мосту Сюсюканья, их детям уже за сорок. Под мостом журчит ручей, перила не обросли замками.
        А вот кратер с серым прудиком в глубине. Рыбин фотографировал, взобравшись на пик Будущего.
        Под снимком был комментарий:
        «Шахтная воронка, а по одной из версий, еще и место падения метеорита. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году археологи обнаружили здесь могильник, датированный восьмым веком, и остатки языческого капища».
        - На фотоальбом пятидесятипроцентная скидка, - сказал консультант, не отрывая взгляда от ее бюста.
        - Его тоже посчитайте.
        С покупками Ника вышла на улицу. Где-то рядышком, согласно карте «Гугл», должен был быть сувенирный магазин. Сверяясь с навигатором, она снова потопала в сквер. Деревья тихо скрипели, каркали вороны. Гранитный воин громоздился в устье аллеи, он казался спринтером, приготовившимся к броску. Рванет с места, сметая все на своем пути, расплющит девушку великанской ступней.
        Бомжиха по-прежнему стояла у урн, но теперь она повернулась к Нике. Седые волосы напоминали разворованное птичье гнездо. В руках старуха держала лицо, оно копошилось и вздувалось, рот растягивала усмешка, и веки трепетали.
        Ника стиснула кулаки так сильно, что ногти впились в ладонь.
        «Это же просто дырявый пакет», - сообразила она.
        Старуха подула на целлофан, пленка вспучилась, потеряв сходство с плоским улыбающимся ликом.
        Ника посеменила вон из неприветливого сквера, и каштаны проводили ее поклонами.
        Сувенирный отыскался возле автомобильного рынка. Тесное помещение пестрило разномастными шкатулками, магнитами, брусками авторского мыла, статуэтками и открытками.
        Короткостриженая платиновая блондинка читала за прилавком детектив. Предплечья ее покрывали татуировки на тему Японии: драконы, гейши, бумажные веера. Зеркальный карп плыл по коже среди оранжевых молний, исторгаемых черными тучами. На бейджике значилось имя: «Лиля».
        У Ники возникло ощущение, что она не зря зашла сюда. Взгляд запрыгал по товарам и замер, уцепившись за висящий на стене японский меч. У него была форма шашки из кинофильмов про Гражданскую войну. Длинный, чуть изогнутый клинок и переплетенная шелковыми лентами рукоять.
        - Простите, а он настоящий? Я имею в виду, острый?
        Блонда кивнула:
        - Голову оттяпать может.
        Сняла меч со стены и положила перед покупательницей. Параллельно легли лакированные ножны. Ника обеими руками взялась за рукоять, тяжесть приятно откликнулась в мышцах. Захотелось фехтовать, рубануть по воздуху, а лучше по фруктам, располовинить арбуз или дыню.
        - Рафинированная сталь, - горделиво сказала блонда.
        Ника потрогала лезвие.
        Такой катаной в ее сегодняшнем сне оборонялся от призраков Андрей.
        Она посмотрела на бейджик блонды. Совпадение? Или очередной знак от Лили?
        - Десять тысяч, - сказала продавщица, - в сумму входит чехол и катанакака.
        - Катана… что?
        - Деревянная подставка.
        - Я беру, - произнесла Ника.
        До бабушки она добралась без приключений, но, выгружая подарки в шкаф, испытала нечто сродни разочарованию. Пальцы не желали разжиматься, расставаться с катаной. Напоследок она погладила меч по ножнам.
        Буся напекла блинов, они поужинали, слушая пятничную болтовню телевизора. Бородатый Филипп Киркоров в окружении детей, унылые комики, невзрачный молодежный сериал.
        - Ты у Андрюши ночуешь? - спросила бабушка. - Не отходи от него никуда. Я «Рудник» читала…
        Посыпалась информация о грабежах, беспричинном насилии, самоубийствах.
        Она заверила, что в безопасности с Ермаковым, и, прихватив планшет, отправилась на Быкова.
        Холодало, ветер бодал в спину и ерошил волосы. Сумерки кишели неясными тенями. Когда она шла мимо одной из пятиэтажек, в доме разом погасли все окна: вырубилось электричество. Пролетел на бешеной скорости «форд», колеса плюнули щебенкой. Какие-то люди вереницей спустились к карьеру, прошуршали гравием, и мрак поел их. Кого и зачем понесло таким вечером на каменистый пляж?
        Свет тек по ступенькам из магазина «Омен», она пересекла его полосу и вошла во двор.
        Фонари то ли сломались, то ли не зажглись еще. Со стороны беседки приближались двое, она подумала о марионетках на ниточках, о жестяных зверушках в тире. Фигуры будто выехали из темноты.
        - Ника?
        Она улыбнулась облегченно.
        - Привет, Толь. Привет, Лариса.
        Они обнялись с женой Толи, как давние подружки.
        - Скажите, если я буду лишней.
        - Ни в коем случае.
        - Говорил я ей оставаться дома, - пробурчал Толя.
        - Нам не помешают дополнительные руки.
        - Для чего?
        - Увидите.
        Андрей открыл дверь, очень красивый, в белой рубашке и темных брюках. Поцеловал Нику, впустил гостей.
        - Юла с родителями?
        - Ага, к нам крестные пришли.
        - Так здесь вы проводили юные годы? - Лариса озирала комнату.
        - Святая святых! - подтвердил Андрей.
        - Ермак, - Хитров снял обувь и выпрямился, - как звали журналиста, который тебя встретил в архиве?
        - Ян Смурновский, а что?
        - Не знаю, насколько это правда, но ходят слухи, что твой Смурновский утром выпотрошил жену и обмазался ее кровью.
        - Красный человек, - прошептал Андрей. - Это он печатал на компьютере.
        Повисла пауза, которую нарушил металлический звон. Ника накинула на ручку входной двери расщелкнутый Лилин замок.
        51
        Пока вскипал чайник, он рассказал Хитрову про свою встречу с Людой Фирсовой. Про очередную жертву темных сил, катком проехавшихся по Варшавцево. Из гостиной доносился женский смех. Просто давние друзья собрались скоротать вечерок.
        Мужчины притащили из кухни чашки ароматного какао и вазочку с конфетами. Ника и Лариса сидели по-турецки на полу. Ника похлопала по ковру, приглашая присоединиться к ним, и они уселись бок о бок, образовав сплоченный круг.
        - Что за Люда? - прищурилась Ника, подслушавшая разговор.
        - Старая знакомая, - беспечно ответил Андрей.
        Он оперся о диван, в очередной раз оценил результат своих стараний: наряженную елку. Ветви гнулись под весом игрушек, мерцали лампочки. На поверхности шаров отражалась их компания - лица, деформированные, как в кривых зеркалах комнаты смеха.
        Тишину нарушало назойливое дребезжание стекол и вой ветра снаружи.
        - Посвятишь нас в свой план?
        - С удовольствием, - Ника сдвинула чашки, освобождая место для планшета, положила его в центр живого кольца. - Идею мне подбросил Толя.
        - Я?
        - Именно так. Днем ты сказал, что было бы неплохо расспросить обо всем непосредственно Лилю. Помнишь, Андрей, как в юности мы вызывали дух Брежнева?
        Он помнил: скрещенные карандаши поднимаются и опускаются, реагируя на вопросы, и атмосфера накалена до предела. Сексуальное напряжение, момент абсолютной близости двух подростков, соприкасающихся карандашами как чем-то большим. Генсек тогда напророчил им полную приключений жизнь и переезд за границу.
        - Ты собираешься вызвать Лилю при помощи карандашей?
        - Не совсем. Все знают, что такое Уиджа?
        Лариса качнула головой.
        - Ведьмовская доска, - сказал Хитров. - Мы недавно смотрели фильм.
        Лариса поморщила носик, она явно не разделяла увлечения мужа жанром ужасов.
        - Верно, - сказала Ника, - я порылась в приложениях, и… вуаля.
        Повинуясь ее движению, экран гаджета зажегся, стал желтым. Фон имитировал лакированное дерево, потертое и растрескавшееся. На нем чернели дугой буквы латинского алфавита, словно выжженные пирографом. Вверху расположилось солнце со словом «Yes» внутри и луна со словом «No», внизу - цифры и гравировка, хэллоуинская тыква.
        Ника поелозила виртуальной планшеткой, деревяшкой в форме сердца.
        - Здесь немного неудобная стрелка, я дома попробовала. Лучше ее отключить и использовать настоящий предмет. Что-то, чем мы сможем водить по дисплею вчетвером.
        - Подойдет? - Лариса сняла из уха серьгу сантиметров пяти в диаметре. Перламутровый кругляш с крупной дырой.
        - Идеально.
        Ника покопалась в настройках.
        - Где-то был русификатор…
        - Для отечественных духов, - вставил Андрей.
        - Готово.
        Латиницу сменил родной алфавит, «Yes» и «No» преобразовались в «Да» и «Нет».
        Распираемый любопытством, Андрей склонился над гаджетом. Страх, обострившийся в супермаркете, покинул его. Запах Никиных волос, замок на дверях, присутствие друзей… все это не оставляло места для подлого голосочка.
        Наличие планшета, как современного способа беседовать с потусторонним, не нарушало ощущения таинства, магии.
        Хитров и Лариса тоже, кажется, прониклись идеей.
        - Это почти как святочные гадания, - сказала Лариса. - Когда я была маленькая, мама плавила свечи и подносила кусочки воска к свече. На стене появлялись тени, и мы угадывали, что они нам сулят. Это было сказочно и немного жутковато.
        Ника предложила погасить свет. Гостиную теперь освещали лишь елочные гирлянды да дисплей. Он озарял снизу сосредоточенные лица начинающих спиритов. По углам скопилась непроницаемая тьма. Андрей чувствовал ее затылком. Он покосился на спальню. Дверной проем слился с темнотой, в островке света сгорбились четверо. Упаси бог отлучиться из круга.
        Сказочно и жутковато.
        Будучи ребенком, он требовал у бабушки рассказать о Рогатом Мэке. Как-то, гуляя возле поликлиники, он увидел пасущегося козла. Зверь был на редкость уродливым и напугал Андрюшку. Черная шерсть свалялась, в бороде запутался репейник. Желтые глаза с вертикальными зрачками пялились на расплакавшегося мальчика:
        - Мэк! Рогатый Мэк, - хныкал он, зарываясь в бабушкин подол.
        Но перед сном он потребовал рассказать о козле, и бабушка сочинила по его просьбе историю, сюжет которой давно забылся.
        - Разве тебе не страшно? - спросила она.
        - Я люблю Мэка.
        - Любишь? Почему?
        - Потому что… боюсь его.
        Образ черного козла контрастировал с домашним уютом, было волнующе думать о нем, укрывшись пуховым одеялом. А иногда на пару секунд высовывать из-под одеяла пятку, чтобы тут же, едва ли не взвизгнув, засовывать ее обратно.
        Нечто подобное он испытывал сейчас. Друзья уселись теснее, Ника разместила на «доске» импровизированную стрелку.
        - Теперь дотроньтесь до нее.
        Четыре указательных пальца легли на серьгу с четырех сторон.
        Никто не шутил, не подначивал друг друга. В полутьме блестели внимательные глаза.
        Ника заговорила:
        - Мы обращаемся к духу Лили Дереш. Лиля, если ты здесь, отзовись.
        Ветер гудел, басило в трубах. Булькали батареи. Локоть Ники прижался к ребрам.
        - Лиля, если ты слышишь нас, дай знак.
        Хитров посмотрел поверх голов. Сколько подобных сцен он видел в кино? Лариса неотрывно следила за планшетом. У Андрея затекла нога, он потянулся, чтобы помассировать защипавшую икру.
        - Ли…
        Указатель ожил. Норовя выскользнуть из-под пальцев, ринулся по дисплею. Как рыбка, соскочившая с крючка зазевавшегося рыболова. Лариса ахнула и убрала руку, но немедленно вернула ее на серьгу. Та уже достигла солнышка и застыла.
        - Черт, - пробормотал Хитров.
        Посетители пещеры ужасов шли по лабиринту, зная, что за ближайшим поворотом на них набросится оскаленный скелет.
        - Получается, - сказал Андрей.
        - Лиля, это ты?
        Они передвинули указатель к исходной точке.
        - Лиля, ты можешь доказать, что это не мы управляем стрелкой? Не кто-то из нас?
        Серьга уверенно пошла по полю, пальцы еле поспевали за ней. Хитров и Лариса переглянулись и вновь уставились на планшет.
        Кругляш замер. В отверстии виднелась буква «С». Постояв пару секунд, он повел пальцы по алфавиту.
        «С», «У», «М», «К», «А»…
        - Сумка, - расшифровала Ника.
        Кругляш продолжал скольжение.
        «Т», «А», «Р», «Е», «Л», «К», «А», «Ц» «Е», «П», «М», «Е», «Ч».
        - Сумка, тарелка, цеп, меч.
        - Это что за ребус? - поерзала Лариса.
        - Меч, - выдохнула Ника. - Я сегодня купила меч.
        - Зачем тебе меч? - спросил Андрей.
        - Я… не важно.
        - Тарелка, - забормотал Хитров. - Что-то связанное с тарелкой. Посуда, НЛО, музыкальный инструмент, спутниковая антенна.
        Он напоминал игрока «Что? Где? Когда?», вслух проговаривающего варианты ответа.
        - Музыкальная тарелка, - ойкнула Лариса. - Мне ее доставили вчера по почте.
        - Ты купила мне тарелку? - Хитров сжал жену в объятиях.
        - Это должен был быть сюрприз, - насупилась она.
        - Я приготовил для Ники цепочку, - сказал Андрей.
        Ника заурчала, потерлась об его грудь.
        - Милый!
        - А меч, стало быть, предназначен мне?
        - Он тебе понравится. Ты мне снился с японским мечом, и я решила, что это знак.
        - Сумка? - воскликнула Лариса, хватая мужа за руку. - Та самая, из каталога?
        - Ну да, - нехотя признался он.
        Лариса расцеловала Хитрова.
        - Лиля, - Ника подняла голову. Так знатоки обращаются к невидимому господину ведущему. - Ты только что испортила наши сюрпризы, верно?
        Ответ последовал, когда Ника приложила палец к серьге. Серьга целенаправленно скользнула в солнечный диск.
        Спириты отвлеклись от планшета, взяли минутную паузу. Они отпускали шутливые комментарии, смеялись и обсуждали подарки.
        - Снюсь тебе с мечом, значит? - шепнул Андрей на ухо Ники.
        - Надеюсь, ты не фрейдист? Бабушка запрещает мне общаться с фрейдистами.
        Выхлоп эмоций разрядил обстановку. Улыбаясь, они вновь положили пальцы на указатель. Андрею почудилось, что диван под его спиной прогнулся, сплющился синтепон, словно кто-то забрался на постель с ногами. Сквозняк обдул затылок.
        - Лиля, - спросила Ника уже серьезно, - тебя убили в новогоднюю ночь двухтысячного года?
        «Да», - не раздумывая, отреагировал указатель.
        - Кто это сделал?
        Серьга не шевелилась.
        - Кто убил тебя?
        «Н», «Е», «М».
        - Нем? Немой? Твой убийца немой или ты?
        «Я».
        - Ты немая? Не можешь назвать имя убийцы?
        «Н», «Е», «Т», «Я», «З», «Ы», «К», «А».
        - У нее нет языка?
        - В переносном смысле?
        Указатель безмолвствовал.
        - Дайте я, - сказал Хитров, - Лиля, есть вещи, о которых тебе нельзя говорить?
        «Да».
        Андрей потер шею. Разыгравшаяся фантазия нарисовала фантасмагорическую картину.
        Ему почудилось, что позади на диване, вонзив копыта в обивку, стоит черный козел. Поверни голову и столкнешься взглядом с его горизонтальными зрачками.
        52
        Дома он уговаривал жену не идти с ним. Вмешивать ее в творящуюся чертовщину было не лучшей идеей.
        «Это не развлечение», - убеждал он.
        Но Лара настаивала, и сейчас он радовался ее присутствию, теплу ее плеча. На ум приходили ужастики, в которых персонажи устанавливали контакт с миром духов: «Колдовская доска», «Другие», «Что скрывает ложь», «Затащи меня в ад», и еще «Магия лунного света» Вуди Аллена, вот в каком фильме ему хотелось бы оказаться, беззаботной и легкой мелодраме.
        Горели гирлянды, старые друзья двигали по планшету перламутровую бижутерию, а Лиля была где-то рядом, руководила их движениями из темного угла.
        Но далеко не на все вопросы она отвечала.
        «Нет языка». «Нем».
        - Твой дедушка причастен к происходящему?
        Указатель дремлет под подушечками пальцев.
        - Это он убил тебя?
        Тишина.
        - Я убила тебя? - спросила Лариса. Она решила перехитрить призрачные правила, если Лиля ответит «нет», но промолчит, когда спросят про Матая, это будет равносильно прямому ответу.
        Но и тут серьга не шевельнулась.
        - Табуированная тема, - сказал разочарованный Ермак.
        Ника не теряла надежду.
        - Лиля, ты нас защищаешь?
        «Да», - телеграфировали с того света.
        - Деревянная куколка и замок - это обереги?
        «Д», «У», «М», «А», «Т», «Я».
        - Думайте?
        - Или, - сказал Хитров, - думают - я.
        Стрелка поползла к солнцу.
        - Шевы… существа, думают, что эти предметы - ты, и боятся их?
        «Ш», «Е», «В».
        - Они боятся тебя?
        - Из-за твоей силы? - вклинился Хитров.
        «Да».
        «Нескромная девочка», - хмыкнул он.
        - Лиля, - медленно сказала Ника, - ключи - это жертвы?
        «Да».
        - Ты была первой? Первым ключом?
        «Да».
        - А пятый ключ, пятая девушка еще жива?
        «Да».
        Спириты зашушукались возбужденно, Ника призвала круг к порядку.
        - Ее зовут… - она посмотрела на Ермака, ища подсказки.
        - Снежана Скрицкая?
        Серьга осталась в центре поля. Никаких имен.
        - Где она? Где ее искать?
        - Черт! - процедил Ермаков. Серьга не двигалась.
        - Мы правы, кто-то проводит ритуал?
        «Да».
        - Что нам это даст? - отчаялся Ермак.
        Хитров бросил взгляд на дверь спальни, померещилось, что за дверным проемом кто-то прошмыгнул. Темнота стала слоистой, как заляпанный черной краской холст. Он различал отдельные мазки, и они изгибались, вихрились, будто небеса на полотне Ван Гога.
        - Почему мы? - спросила Ника.
        «В», «И», «Д», «Е»…
        - Видели?
        «Л», «И».
        - Мы что-то видели?
        «Д», «А», «В», «Н», «О».
        - Мы все?
        - Нет, - сказал Хитров. - Только я и Андрей, верно?
        «Да».
        - И Саша Ковач, - сказал Ермак.
        «Да».
        - Что мы могли видеть? - Хитров смотрел то на планшет, то на дверь за спиной Ермака. Там действительно кто-то стоит, девочка, припавшая к наличнику? - Мы видели тебя? - он адресовал вопрос этой смутной тени.
        «Да».
        - В реальности, не во сне?
        «Да».
        - Здорово, - сказал Ермак, - но я ни черта не помню.
        Они переиначивали вопрос, прощупывали в поисках зацепок. Но, кроме этого «видели», ничего не добились.
        - Я ее чувствую, - сказала Лариса. - В комнате. Мне кажется, она прячется за занавеской. Это… немного страшно.
        Хитров погладил жену по бедру, приобнял и подумал: «Добро пожаловать в клуб, Лара».
        - А я чувствую, что кто-то есть на диване, - заявил Ермак.
        - В коридоре, - сказала Ника.
        - В спальне, - добавил Хитров.
        Лиля вилась вокруг них, мелькала. Мертвая девочка в белом свитере. Не погибни она от рук маньяка, возможно, спасла бы Сашу, и жизнь Ники потекла бы в совсем ином русле.
        Ковач произнесла дрогнувшим голосом:
        - Верните пальцы на доску, мне надо кое-что узнать.
        Они повиновались.
        «Мы никогда не были и не будем ближе», - подумал Хитров.
        - Лиля, мой брат с тобой? Ему хорошо сейчас?
        Круг затаил дыхание.
        «Н», «Е», «Л», «З», «Я».
        - Тотальная дискриминация живых, - прокомментировал Ермак.
        - Что будет, если наши шевы доберутся до нас? - спросил Хитров, и рука Лары напряглась.
        Ответ не содержал разночтений.
        «У», «Б», «И», «Т», «С», «Е», «Б», «Я».
        - Мы сойдем с ума.
        «И», «Л», «И», «С», «Л», «У», «Ж», «И», «Т».
        Они ждали продолжения, но указатель замер.
        - Или будем служить, - угадал Ермак. - Подчиняться. Как Чупакабра.
        Указатель юркнул к солнцу.
        Теперь Хитрову казалось, что Лиля везде: на столе, у батареи, за телевизором. Сгустки темноты обволакивали их круг. Он облизал губы.
        - Что нам делать дальше?
        Никакой реакции.
        Планшет пискнул, экран потускнел.
        - Разряжается, - сказала Ника.
        - Лиля, ты здесь?
        Хитров наблюдал за тенями, шатающимися по гостиной. Они взбирались на диван и карабкались по отвесной стене, сигали через людей, как через костер на Ивана Купала.
        - Лиля?
        - Что случится завтра? - спросил Хитров у этого каскада теней.
        Девочка больше не отзывалась. Темнота стала просто темнотой, в ней никто не бегал. В ней никто не жил. Они посидели еще минут десять и поочередно убрали руки.
        - Ушла, - сказала Лара.
        Ермак встал и клацнул выключателем. Хитров зажмурился от яркого света. Взял чашку и вылил в рот остывшее какао.
        - Ты за рулем? - окликнул его Ермак.
        - Нет, на своих двоих.
        - У меня бутылочка винца завалялась.
        - Я не против, - сказала Лариса. После разговоров с потусторонним она явно нуждалась в разрядке и выглядела ошалевшей. Как и все они.
        Ермак нашарил пульт, и в комнату ворвались аплодисменты. Леонид Якубович и миллионный по счету выпуск «Поля чудес».
        - Чудеса, - пропел Ермак на манер «Агаты Кристи».
        - Ребята!
        Вскрик Лары заставил резко обернуться. Она указывала на планшет. Серьга ходила ходуном, вращалась юлой. Хитров метнулся к гаджету, буквально рухнул на колени и прижал указатель пальцем.
        - Что будет завтра? - отчеканил он вопрос.
        Серьга тут же поползла по экрану, увлекая за собой руку.
        «Б».
        «О».
        «Г».
        Дисплей погас. Аккумулятор планшета разрядился.
        - Бог, - произнес Хитров. И на коже выступили мурашки.
        53
        Ветер гнул жесть, теребил хвост дыма, вьющегося из кирпичной будки. В будке пожилой сторож грелся возле печи и слушал, как тоскливо, подпевая ветру, воют собаки и срабатывают поочередно сирены машин на вверенной ему автостоянке. Пригвожденные к деревьям плюшевые игрушки поднимали облезлые лапки. На взъезде в Варшавцево вибрировал под невидимым напором билборд, щит покачивался, с опор шелушилась краска.
        Город вымер: не было никого на площади и на стадионах, у швейной фабрики и у здания рудоуправления.
        Гравиевая дорожка ныряла в чашу карьера, в туман, налипший паутиной на кустарнике.
        В пустом ДК хлюпал кран, и капли бились о рукомойник. Пахло гарью. За зелеными дверями сидел старик с изрезанной носогубной складкой, он смотрел в пустоту перед собой и скреб длинными пальцами столешницу, словно перебирал детали пазла.
        В недрах его припаркованного на обочине «запорожца» сами по себе лопнули тормозной шланг и ремень генератора.
        Горожане ютились по домам. Учительница Алпеталина, ее коллега Мельченко, Феликс Коппер и худрук Сова, басист Паульс, Кеша и другие. Задергивали шторы, кипятили чайники, шуршали газетами. А в сквере шуршал мусор, скрипели каштаны, трепетало пламя Вечного огня.
        В сквере не было ни души: и у книжного магазина, и на двух рынках, и в запертом автовокзале с табличкой: «31.12.16 рейсов нет».
        Во дворе между девятиэтажками курил директор фирмы «Special look». Хмурился и тер веки. Ветер уносил в темноту пепел и искры. Иногда мужчина косился озадаченно на сигарету и думал: «Разве я не бросил смолить?»
        Он плохо помнил, чем занимался сегодня. Как приходил в офис и обзванивал работников. Его фирма специализировалась на наружной рекламе: лайтбоксах, штендерах, световых коробах. Кто-то заказал ему билборд, фигурирующий в бумагах под номером один. Невинный пейзажик, вроде как художник из местных, но при взгляде на желто-красное полотно хотелось выкурить пачку сигарет.
        Директор раздавил окурок о лавочку и вошел в подъезд. Кабина лифта поползла на девятый этаж.
        У «Шоколадницы», у школы, у почтамта и дробильно-сортировочной фабрики не было никого, но на отвале, известном также как пик Будущего, стояли люди. Темные фигурки, гнущиеся под порывами ветра.
        На мосту Влюбленных дребезжали замки. Скрежетали распахнутые створки красного вокзала. Внутри клубилась мгла, и шлейф тумана всасывался в дверной проем. Над лугом простерлась голубоватая дымка - как над болотной топью.
        Юла уснула. Хитров поблагодарил родителей. Почти сразу они с женой легли в кровать и впервые за неделю занялись любовью. Беззвучно и очень нежно. Заснули, обнявшись, и им приснилась степь и люди на кургане, окуренный туманом вокзал и звенящие замки. Лариса стонала во сне.
        В морге соседнего города лежал холодный труп Чупакабры. Еще пять холодных трупов лежали в разных квартирах Варшавцево.
        Гирлянда - точно такая же, какую купил Ермаков, - моргала, освещая подвал и свернувшуюся в кресле, насколько позволяли наручники, узницу. Снежана Скрицкая пребывала в полудреме. От обезболивающих ее мутило, жар батареи плавил мышцы. Она смотрела на свою перебинтованную ступню.
        Рядом сидел Оборотень. Голосом тринадцатилетнего мальчика он читал ей стихи из книжицы. Многие она уже знала наизусть. Он сказал, что завтра все закончится. Он откусил секатором пальцы на ее правой ноге, все, кроме большого, откусил и съел, а потом утешал ее и просил не плакать.
        Она мечтала вгрызться зубами в его горло, вырвать кадык, наблюдать, как он захлебывается кровью. Порой ей мерещилось, что за неплотно прикрытыми дверями подвала кто-то ходит.
        В больничной палате спал художник Судейкин, в Нижнем Мире спал Карачун, спал, испуганно всхрапывая, следователь Сибирцев в своей холостяцкой квартирке. На стене над кушеткой висела среди вырезок из порножурналов фотография бывшей жены. Он не опасался, что гости узнают о его пристрастии к пышным дамам и небритым подмышкам. У капитана не бывало гостей.
        Облака плыли над гостиницей «Москва», над кладбищем, над поликлиникой.
        По больничному коридору брел мертвец. Плоть его походила на ворох спагетти, облепивший костяной каркас. Из-под тесьмы отслоившейся кожи смотрели круглые ненавидящие глаза.
        Он протягивал клешни, полосовал кривыми ногтями воздух. Он приближался к сидящему на полу мальчику. Вспыхивающие под потолком газоразрядные лампы освещали зловещий силуэт, лоскутья грязного халата. Клубки червей плюхались на кафель.
        Мальчик нажал на паузу. Мертвец застыл, не успевшая полностью загореться лампа превратила его вермишельную морду в черную бугристую плашку с двумя сверкающими бельмами.
        Мальчик отвернулся от мертвеца, от монитора.
        - Ты чего? - спросил раскинувшийся на диване Платон.
        Младший брат шмыгнул носом:
        - Надоело. Спать пойду.
        - Ты не заболел случайно? - Когда мама работала в ночную смену, Илья не ложился раньше часа.
        - Доигрывай, если хочешь. Нудная игра.
        Платон уселся перед телевизором и взял джойстик. Мертвец ожил, захромал к нему и вдруг рванул, как спринтер. Парень дернул джойстик, персонаж выстрелил, и верхушка черепа разбрызгалась по плитке.
        Окна тряслись под ударами ветра, Платон подумал, что Варшавцево стало схоже с миром этого шутера. Мрачные туннели, по которым ковыляют белоглазые существа. Вчера ему приснился кошмар: соседи, превратившиеся в зомби, бежали за ним по ночным улицам, а он отбивался призовой статуэткой, втыкал стальное перо в гнилостное мясо, и желчь заливала его.
        Платон выключил игру и отправился в спальню, подбирать рифмы к слову «ужас».
        Стоя на коленях посреди комнаты, Вова Садилов, также известный как Вова Солидол, усердно молился. Он был обнажен по пояс, спина багровела шрамами, свежими и зарубцевавшимися. На коврике клубочком лежали ремни, треххвостая плеть с продетыми на концах чугунными шариками. Она излечивала от греха надежнее любых знахарей. Как после баньки, свежий и чистый выходил Вова, и пагубные мысли - о наркотиках, о мужчинах - покидали грешную душу.
        Он молил Господа возвратить ему Таню живой и невредимой.
        Во дворе между двумя пятиэтажками раздался звонкий шлепок, будто уронили с высоты груду сырых простыней. Директор фирмы «Special look» упал на подъездный козырек. Его конечности вывернулись под острыми углами, итальянские туфли слетели с ног, из оголившегося живота, как строительная пена, вылезли комья желтого жира.
        Кровь струйкой потекла за бортик козырька, на асфальт, а в ширящуюся лужу, как мухи, опустились робкие снежинки.
        54
        Ника предложила состряпать ужин.
        Он подумал, что нехитрые радости, еда и секс, препятствуют полному и окончательному погружению в неизбывные глубины той тьмы, что существует бок о бок с человечеством. Они допивали на кухне вино, а сковородка булькала, и ароматный запах распространялся по квартире.
        Ника сменила платье на его футболку. Порхала у плиты, а он любовался ее бедрами и красным клинышком белья, когда она наклонялась.
        - Жаркое по-студенчески, - объявила она, высыпая на тарелки горячую снедь: картошку и румяные колечки колбасы.
        Им было вкусно и тепло - снова этот контраст между уютной квартирой и ветром снаружи, тыкающейся в окна темнотой без звезд.
        А где-то плененная убийцей девочка отсчитывала последние часы жизни.
        - Не понимаю, - сказал Андрей.
        - Ты о чем?
        - О Лиле. Не понимаю, почему я ее не помню.
        - Шестнадцать лет прошло, - Ника промокнула губы салфеткой.
        - Но тот год я помню отлично. Кино, которое смотрел, музыку, которую слушал. Как ходил в «Современник», как мама оставила меня на хозяйстве и поехала к сестре. Мы с тобой гуляли по кургану, я писал биографию своей мифической группы, вымышленные названия кассет. У меня был хомячок по кличке Ветеран. «ДДТ» выпустили альбом «Метель августа», там грузовик на обложке. На день рождения мне подарили иллюстрированную энциклопедию и гору фильмов. «Клетка», «Крик-2», «102 далматинца». Я почти сжег беседку Солидола, и Солидол гнался за мной по частному сектору. Я помню свои четырнадцать лучше, чем свои двадцать четыре.
        - Не зацикливайся. Это придет само.
        - И что она подразумевала, сказав, что завтра будет бог?
        - Мы неверно ее интерпретировали. В этом нет смысла.
        Ника копнула ложкой картофель.
        - Устроим мозговой штурм.
        - У меня он не прекращается. - Андрей коснулся своего виска.
        - Что тебе приходит в голову при слове «Бог»?
        - Иконы. Православие. Элвис Пресли. Церковь. В Варшавцево нет церкви… - он поворочал эту мысль, пожал плечами. - Отец, идол, творение, демиург.
        - Библия, - подхватила она. - Зевс, Аллах, Коран, судья.
        - Фанатики. Инквизиция. Крестовые походы.
        - Путин, - они рассмеялись. - РПЦ.
        - Часы «Бреге».
        - Посейдон, Велес, Олимп.
        - Джа. Бог из машины. Атеизм.
        - Будда, Шива.
        - Иисус.
        - Иисус, - она поцокала языком. - Второе рождение?
        - Второе пришествие, ты имеешь в виду?
        - Ну да. Завтра родится Христос.
        - Или Антихрист. Лжепророк.
        Он отставил тарелку.
        - Вкусно. Ты чудо.
        - Чудо, - продолжила она ассоциативную цепочку. - Непорочное зачатие. Заповеди.
        Он вымыл посуду, и они переместились на диван. Свернулись под одеялом, переплелись ногами. По телевизору демонстрировали советский мультфильм: снеговик оживал под бой курантов, как ледяной голем шел сквозь ночной лес, и деревья отбрасывали длинные тени, а лиса и сова преследовали одинокого почтальона.
        - Куда ты? - спросила пригревшаяся Ника. Он расцепил кольцо ее рук. Нашарил телефон и снова юркнул в постель.
        Анимационная собачка кубарем катилась с сугроба, оказавшегося медвежьим логовом. Ника смотрела снизу вверх на Андрея. Он хмурился, уставившись в мобильник.
        - Решил почту проверить?
        - Нет. Секунду… вот оно. Лжепророки и лжехристы. Давид Маах. Я читал о нем давно.
        - И кто он был?
        - Целитель. Жил в Гилеаде во втором веке нашей эры при императоре Публие Адриане.
        - Седая древность. А где это - Гилеад?
        - Территория нынешней Иордании. Давид Маах провозгласил себя новым мессией. Как и Иисус, он творил чудеса и лечил людей. Исцелял хромоту, помогал слепым прозреть, спасал прокаженных. Привлек внимание римлян, начав возводить храм на деньги своих учеников. Он сделал алтарь, посвященный неведомому богу.
        - Что за бог такой?
        - Неведомый. - Андрей поцеловал Нику в макушку. - Тут ссылка. В тысяча девятьсот восьмом немецкая археологическая экспедиция под руководством Дерфельда нашла в Пергаме алтарь с высеченной на нем надписью: «Неведомому богу Капитон приносит дары». Это подтверждает… - он поскролил страницу, - подтверждает существование культа «неведомого бога», который упоминается в Библии. Вот оно. Деяния апостолов. «Во время проповеди в Афинах Павел, выступая в Ареопаге и обращаясь к греческим мудрецам, сказал: „…проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: `неведомому богу`. Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам…“»
        - Весьма демократично, - заметила Ника. - Всех богов не упомнить, и чтобы не обидеть кого-нибудь, они приносили жертвы богу-анонимусу. Так, а что целитель?
        - Римляне арестовали его, но отпустили. Исцеленные им люди теряли рассудок, а слепой старец отказался от услуг лжепророка, заявив, что его дар от лукавого. По одной из версий, Давида Мааха убили христиане, посчитавшие его учение ересью и богохульством.
        - Похоже на нашу историю.
        - Исцеление, жертвы, бог. И Варшавцево - Гилеад.
        Он отложил телефон.
        «Завтра будет бог», - зловещее предзнаменование крутилось, повторялось на все лады.
        Мультфильм закончился, он выключил телевизор и погасил свет. Елочка мерцала, озаряя комнату мягким светом.
        Они целовались, поглаживая друг друга. Его пальцы скользнули за резинку ее трусиков, по гладкому лобку.
        - А вдруг она еще здесь?
        - Попросим ее выйти на кухню на полчаса.
        - Полчаса?
        - На пять минут. Ты действительно купила мне меч?
        - Ты будешь жутко сексуальным с мечом.
        Он приник к ней и мягко развел ее бедра. Она заглянула в его глаза своими большими ясными глазами и прошептала:
        - Хочу тебя, Ермаков.
        Диван кряхтел, Ника замычала, вцепилась в Андрея, сомкнула зубы на его плече - утром будет след, два красноватых полумесяца. Ее сильные ноги обвили его, потянули вперед. Это мычание, пыхтение, чмоканье не имело ничего общего с романтичными постельными сценами мелодрам, но позволяло им чувствовать себя живыми и настоящими, из твердой плоти и стучащей крови. Из слюны, выделений и окропившей ее плоский живот спермы. Из хриплого «я люблю тебя», которое он обронил случайно, а она сказала, что тоже.
        55
        Юра Ваничев относился к числу людей, которые радуются мелочам и практически никогда не унывают. Даже в худшие дни - а их в жизни молодого человека было подавляющее большинство - он руководствовался нехитрым девизом: «Завтра все образуется».
        Что уж говорить про удачные дни, как сегодня. Полчаса назад Ваничев получил новую работу, и пусть звание «разъездной торговый агент» звучало не так впечатляюще, домой он возвращался, сияя от счастья.
        Видавшая виды «Таврия» неслась к Варшавцево. Стоял морозный зимний день. Снежинки оседали на стекле. Белая пленка укрыла степь, и казалось, весь город скоро оденется в белые одежки, подходящие для празднования.
        Фирма, взявшая парня на работу, находилась в соседнем городке, теперь он ехал домой.
        Кем только не был Ваничев - газовщиком, курьером, билетером в кинотеатре «Современник», два месяца прослужил помощником депутата, пока не был уличен в краже. Мелкой, незначительной, ему тогда сошли с рук двадцать тысяч, извлеченные из депутатского пиджака.
        Он легко смирялся с увольнениями, легко подсел на героиновую иглу и так же легко бросил. Даже в тюрьме отсидел легко, как на курорт съездил.
        После срока - а сидел он за хранение - работодатели от него нос воротили, но безденежный год не сломил Ваничева. И ведь он был прав!
        Торговой фирме требовались люди говорливые, мобильные, коммуникабельные. Шныри, одним словом. Работая кальянщиком, он запросто менял дорогое вино в колбе на обычный кагор, и клиенты оставались довольны. Что ему стоит продать плохие копии швейцарских кухонных ножей?
        Рядом с ним на сиденье лежал раскрытый каталог, и Ваничев говорил вслух, сверяясь с текстом:
        - Режущая кромка долго сохраняет остроту благодаря клинообразному сечению лезвия!
        Взгляд в зеркало - пробная улыбка.
        И уже на память:
        - Клинообразному сечению лезвий.
        Довольный собой, Ваничев сбавил скорость. Ему давно хотелось в туалет, а при свидетелях справлять нужду он стеснялся. Сейчас был подходящий момент - трасса совершенно пуста. Только степь и одинокий билборд под декабрьским небом.
        Ваничев съехал на обочину и выбрался из автомобиля.
        Новый год с чистой страницы!
        Еще раз убедившись, что ни впереди ни позади нет машин, он расстегнул штаны.
        - Лазерная заточка делает нашу продукцию идеально острой, - сообщил парень, - а самозатачивающиеся лезвия, дамы и господа, прослужат вам до конца жизни!
        Ваничев знал, что никаких самозатачивающихся лезвий не существует в природе, равно как и мифической лазерной заточки. Ножи были дерьмовыми кусками листового железа, не то что превосходные перышки, которые мастерили в тюрьме. Вот где эксклюзивный дизайн! Вертухаи с руками отрывали. И, что совсем невероятно, платили!
        Посмеиваясь, Юра застегнул ширинку и вскользь посмотрел на билборд.
        Хотел было повернуться, но что-то задержало.
        Он задрал голову и нахмурился.
        «С Новым годом, Варшавцево!» - поздравляла волнистая надпись. Под ней разместилась репродукция картины, написанной в красных и желтых тонах. Пейзаж городских окраин, тех, что Ваничев увидит воочию через пару минут. Вон корпус фабрики, вон первые пятиэтажки на въезде. Только запечатлены они со стороны степи.
        Было в пейзаже что-то мимолетное, теплое, будто извлеченное из прошедшего лета.
        Этот город, облака, это желтое небо… Они ждали чего-то от Юры Ваничева.
        И Ваничева осенило.
        Элементарно, черт подери!
        Он вернулся в автомобиль, сел за руль. Взял с заднего сиденья пластиковую упаковку и раскрыл ее, то и дело поглядывая на билборд.
        Удобная эргономическая рукоятка - что бы это ни значило - легла в ладонь. И правда, удобно. Ваничев расстегнул куртку, задрал свитер, подцепил его зубами и воткнул двадцатисантиметровый нож для хлеба себе в живот.
        Ахнул.
        Край свитера выскользнул изо рта, укрыл торчащую, подрагивающую рукоять. Шерсть окрасилась красным. Как и губы Ваничева.
        Парень сплюнул и посмотрел на нарисованный город.
        Ему показалось, что он стал еще красивее. Город счастливых людей.
        Ваничев взял из набора двенадцатисантиметровый «универсальный» нож и вогнал рядом с первым, под пупок. Кровь брызнула на рулевое колесо. Он выгнулся, замычал. Потянулся к третьему ножу.
        Город смотрел. Смотрел на него черными глазами.
        «Какое чудесное место», - подумал Ваничев и воткнул себе в бок восьмисантиметровый нож для овощей. Зазубренное лезвие пронзило печень.
        Хорошо.
        Парень распахнул дверцу и попытался выйти, но его ноги запутались, и он упал на трассу. Вес тела загнал ножи глубже. Нож для хлеба (высокоуглеродистая сталь!) сломался. И тогда Ваничев пополз. Лезвия ножницами резали его внутренности, запутывались в кишках. Как улитка, он оставлял за собой влажный след, красную запятую на припорошенном белой мукой асфальте. Кровь хлестала из него, в воздухе запахло экскрементами, но он продолжал цепляться ногтями за трассу, подтягивая себя вперед.
        Смотрит?
        Смотрит, конечно.
        Голова парня бессильно опустилась в грязь. Поднять ее он уже не смог.
        Юра Ваничев улыбнулся и умер.
        Саша Кузнецова мчалась по шоссе на сверкающей «шкоде» и сгорала от смешанных чувств. Первым было чувство вины. Вторым - чувство полной физической удовлетворенности.
        Дома ждал муж, любимый, любящий, заботливый муж, уверенный, что она поехала в командировку. Самый добрый человек на свете, отец их прекрасного ребенка, звонил ей вчера вечером и рассказывал анекдоты, чтоб ей не было грустно в гостиничном номере, и она смеялась, а рядом готовился к третьему раунду ее молодой любовник.
        Они познакомились месяц назад в социальной сети. Артур был младше ее на четырнадцать лет. Студент-двоечник, он писал с ошибками о том, как войдет в нее и как будет «лезать» везде.
        Она, должно быть, сошла с ума, она свихнулась, полностью и окончательно. Как же она ругала себя, когда договаривалась с ним о встрече («Ничего такого, буду проездом, можно выпить кофе»).
        Но Артур, сладкий, невероятный Артур, что он делал с ней!
        Ведь и мужчин-то до мужа у нее было всего двое, и муж считал секс хоть и обязательным, но не главным удовольствием…
        - Боже, - прошептала она, едва не плача.
        Перед внутренним взором встал преданный в обоих смыслах человек, но образ тут же сменился. Артур, голый, мускулистый, работающий над ней так, как никто никогда…
        Она ведь думала, что два оргазма - предел. Была уверена, что те порноактрисы, брызгающие струей, жульничают.
        Как ей смотреть в глаза Сергею? Дочери? Как жить дальше?
        Зажужжал телефон. Саша вздрогнула. Выхватила мобильник.
        Забыв про дорогу, открыла новое сообщение.
        «Думаю о тебе. О нас. Хорошего пути».
        Черт, черт, какого хрена она дала ему номер?
        Тупой малолетний мудак, ну где он научился всему этому? Почему Сергей…
        Она посмотрела на дорогу и едва не потеряла управление. Вцепилась в руль, повела хэтчбек к отбойнику.
        Раненый человек на дороге? Человек в крови?
        Саша выпрыгнула из автомобиля и посмотрела по сторонам. Справа ехала какая-то крупная машина, но пока она была далеко. Застонав от отчаяния, женщина побежала к «Таврии» и лежащему на обочине телу.
        Количество крови вызвало тошноту. Будто человека терли об асфальт, как скребок. Во что же он врезался? Где вмятины на его транспорте?
        - Эй, вы живы?
        Внутренний голос ответил: «Ты знаешь, что нет. Он мертв, и этот труп - твое наказание за те стоны, за те оргазмы, за ложь».
        Слезы потекли по щекам Саши.
        Не решаясь подойти к окровавленному человеку, она вернулась на нейтральную полосу.
        Синий джип приближался с севера, слава Богу, ей помогут.
        Не ей, конечно, а несчастному парню…
        Внезапно в голову пришла чудовищная мысль: «Стресс замаскирует ее преступление, муж ничего не заметит или спишет на дорожный инцидент».
        Она замахала рукой набирающей скорость машине.
        Она так и не посмотрела на билборд в отличие от водителя джипа.
        Автомобиль снес ее с дороги, подмял, прокрутил, как тряпичную куклу, колесами. Череп Саши Кузнецовой лопнул, и все ее мысли и тайны вывалились на трассу серой кашицей.
        Дмитрий Шканов, частный предприниматель и вот уже сутки как дедушка, не обратил ни малейшего внимания на сбитую им женщину, на брызги крови, украсившие лобовое стекло. Единственное, что для него существовало, был рекламный щит.
        Город, который встречал его, любимый город.
        - Какой красивый, - прошептал Шканов.
        Его переполняли самые светлые эмоции: нежность, доброта, ностальгия по собственному детству, по прошлому, когда сын только родился. В доме было тепло, молодая жена стряпала на кухне. Загружала в холодильник оливье, московский салат, селедку под шубой. Зеленый горошек лежал в авоське, переброшенной за подоконник. Шампанское, консервированные ананасы и майонез достались по блату, и заказной финский сервелат. По телевизору шел праздничный выпуск «Международной панорамы». Жена прервалась, чтобы погладить платье, а он взялся за холодец.
        Прошлое. Засахаренное, золотистое, незыблемое. Коктейль из ясных, не истрепавшихся воспоминаний, из запахов и звуков, из забытых чувств и забытых лиц. Из лучшего, что случалось с ним за пятьдесят лет жизни.
        Улыбаясь, Шканов стал сдавать назад. Саша Кузнецова захрустела под колесами, джип «чероки» едва заметно подпрыгнул.
        Скоро он будет танцевать с женой под «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады».
        Предприниматель развернул автомобиль, поставил его поперек полосы. Вышел, мурлыча под нос песенку «Boney M».
        Открыл багажник.
        Кто-то ехал по трассе с юга. Нужно поторапливаться.
        Шканов отбросил в сторону сложенную коляску, подарок для внука, и достал лакированную бейсбольную биту. Он возил ее с собой как средство самозащиты лет пять, но ни разу не воспользовался.
        Ища поддержки, Шканов повернулся к билборду. Город поддержал его.
        Стас и Катя Полехины ездили в город за елкой и теперь возвращались домой в родное село. По дороге они болтали без умолку - о празднике, о хозяйстве, о детях и планах на отпуск. Им всегда было о чем поговорить. По мере приближения к рекламному щиту их речь становилась медленнее, бессвязнее. Потом они замолчали.
        Трехметровый пейзаж над степью лучился и просил.
        «Мазда» Полехиных съехала с дорожного полотна.
        Рядом творилось нечто невообразимое.
        Автомобили перекрыли движение. Брошенная «Таврия», врезавшийся в нее бежевый «жигуленок». «Шкода» на противоположной обочине. Джип «чероки» и красный «опель». А еще были люди, живые и мертвые. Женщина, выглядывающая из-под колес, труп парня в грязи. Старичок, поливающий «жигуль» бензином из канистры. Крепкий мужчина среднего возраста с неподдельной радостью на лице и битой в руке выволок из «опеля» водителя и размозжил ему голову. Водитель мертв, но мужчина продолжает стучать битой по смятому черепу.
        А еще среди бойни ошивались те, кто совсем не был похож на людей. Тени. Безобразные формы.
        В салоне «опеля» остался четырнадцатилетний подросток, отец забирал его из больницы, где он лежал с переломом плечевой кости. Подросток теребил медицинскую повязку для фиксации и смотрел перед собой.
        Он видел голую женщину, уверенно идущую вдоль шоссе. Она была ему смутно знакома, да, актриса, ее показывали по телику. Модель, вышедшая замуж за старого пердуна-миллиардера. Анна… что-то там. Огромные груди актрисы раскачивались при ходьбе, колыхались бедра. Плечом к плечу с ней шагал уродливый длинноволосый скелет в футболке и джинсах. Клешня сжимала топорик. Скелет и мертвая гниющая актриса приблизились к вопящему толстяку, обняли его и… исчезли. Попросту провалились в человека, как в колодец, и толстяк перестал кричать. Он выпрямился, улыбаясь.
        Что-то стукнуло в стекло сбоку. Ошеломленный подросток обернулся.
        …Полехины смотрели на билборд.
        Им было безразлично все прочее, они улыбались и понимающе кивали. Не отрываясь от щита, Стас порылся в пакетах с покупками. Нашел пластиковую бутылку, отвинтил крышечку.
        Мимо, обогнув столпотворение, промчался розовый малолитражный «дэу».
        Стас хихикнул и стал жадно глотать густую желтую жидкость.
        В «мазде» приятно запахло лимоном.
        - Дай! - потребовала Катя и вцепилась в питье.
        Стас ударил ее локтем, даже не заметив этого. Ударил впервые в жизни.
        Катя хлюпнула сплющенным носом.
        Стас пил, пока не выронил бутылку. Согнулся пополам, по телу пошли судороги.
        Катя победоносно вскрикнула и отобрала у мужа средство для мытья посуды. Зрачки Стаса закатились, изо рта шла пена.
        Тем временем старичку удалось поджечь свой автомобиль. Оранжевое пламя охватило «жигуль». Старик, довольный, забрался на сиденье.
        Огонь пожрал его редкие седые волосы.
        Толстяк, точно мальчишка, приметивший веселую игру, побежал к пылающему «жигулю». Втиснулся рядом со стариком. Сгорая заживо, оба улыбались.
        Улыбалась и Катя, озаренная пламенем пожара.
        - Сейчас, сейчас, - сказала она городу на билборде и впилась губами в пластиковое горлышко.
        Обе кареты скорой помощи приехали с юга, с тыльной стороны рекламного щита. Надя Паструшева, фельдшер неотложки, была в одной из них.
        Недавно Наде исполнилось двадцать шесть, и в свой день рождения она узнала, что беременна. С тех пор ее терзал постоянный страх. Она трижды меняла решение относительно ребенка и сегодня утром твердо решила сделать аборт.
        Причем сама, втайне от Гоши.
        Она ведь помнила, как он рассказывал о своей бывшей, стерве, прокалывающей презервативы, чтобы залететь от него. Он никогда не поверит, что Надя действительно принимала таблетки. Она окажется еще одной стервой. Прощай, Гоша, прощай, работа, привет, родное село и папочка-алкоголик.
        Плод внутри - вот все, о чем она думала последнее время, пока не увидела это.
        Автомобили под кружащимися снежинками. Яркая кровь на асфальте. Искореженные трупы.
        - Господи, что здесь случилось? - прошептала она, прикрывая ладонью лицо.
        Завизжав тормозами, подлетел полицейский автомобиль. Заметались санитары. Надя приметила Гошу, бледного, сбитого с толку.
        Усилием воли она заставила себя шевелиться.
        У обочины, задрав вверх лицо, сидел подросток. Он извлекал из липкого красного плеча осколки и усмехался, вероятно, в состоянии шока.
        - Есть живой!
        Паструшева побежала к парню.
        - Все в порядке, не трогайте рану…
        Она осеклась.
        Вовсе не осколки вытягивал юноша. Расцарапав ногтями послеоперационные швы, он тянул наружу спицы. Спицы, которыми хирурги фиксируют сломанные кости.
        - Держись, - сказал Гоша, огибая Надю и склоняясь над раненым. Она едва ли услышала его. Медленно повернув голову, она посмотрела туда, куда смотрел подросток.
        И увидела.
        На рекламном щите было изображено длинное отвратительное существо, чьи глазки торжественно созерцали дорогу. Мгновение, и оно растаяло, вернее, исчезло видение Нади.
        Листы оцинкованной стали отражали пламя.
        В реальность фельдшера вернул подросток, коротко заоравший от боли и потерявший сознание.
        Надя еще раз посмотрела на билборд и побежала к Гоше.
        …Матай ссутулился на заднем сиденье «дэу». Он был доволен. Написанный одержимым художником пейзаж запустил правильные процессы. Если раньше Матай помогал сущностям проникнуть в наш мир сквозь расширяющуюся щель, то теперь они сами помогали ему отпирать дверь.
        Сущности росли, обретали формы болезней и кошмаров и примитивный злобный разум. Как дети, отлученные от родителей, желающие вернуться в семью. Но хозяева многих сущностей умерли за прошедшее время, и им нужна была другая оболочка. Сегодня они получили ее благодаря картине, особому сочетанию цветовой палитры, образам, мазкам. Вселились в первых попавшихся людей.
        Большинство сущностей были просто сгустками разрушающей энергии: находя оболочку, они тут же уничтожали и ее, и себя. Кровь и боль становились смазкой, ключ проворачивался легче, немыслимые механизмы поддавались. Но были и те, кто подчинял себе «родителя» для дальнейших целей.
        Лилечка, его возлюбленное дитя, пыталась помешать ему. Он знал, он чувствовал ее присутствие, ее ауру. И свой вышедший из строя «запорожец» он относил на ее счет.
        Лиля вставляла палки в колеса и опекала тех троих. Но как бы она ни была сильна, он гораздо сильнее.
        Дверь распахнется. Скоро родится бог.
        - Трогай, - велел Матай.
        Рыжая певичка послушно сдвинула автомобиль с места.
        Снег уже валил плотной стеной.
        56
        - Боже мой, ты посмотри на это! - Ника припала к подоконнику. Солнечный свет образовывал нимб вокруг ее взлохмаченной головы.
        - Смотрю, - откликнулся он, потягиваясь.
        - Да не на это, - Ника одернула подол футболки. - Хватит валяться, Ермаков.
        Он спрыгнул с дивана, подошел к ней и положил ладонь на талию.
        За окном кружили снежинки. Двор укутался в белое, и сугробы у лавочек, у фонарей и беседки росли. К вечеру, если снегопад не прекратится, город заметет.
        - Может быть, все закончилось? - предположил он. - Закончилась черная зима?
        - Хочется верить… - она потерлась об него носиком.
        Кристаллы льда сияли и переливались, гипнотизируя.
        - Какие планы на сегодня?
        - Встречать Новый год, - сказал он беззаботно, внутренне опасаясь, что она станет спорить, апеллировать к совести. Пир во время чумы. Стихи после Освенцима. Оливье и безумие.
        Она медленно кивнула.
        - Я запеку рыбу.
        Он удержал вздох облегчения. Не носиться по Варшавцево, не искать привидений, а праздновать вместе с этой красивой девушкой - вот чего ему хотелось в последний день года. И снег был хорошим признаком. Он отбеливал, очищал.
        - Мама приглашала нас в гости, - сказал Андрей. - Давай посидим у нее, а после придем сюда.
        - Давай, - они поцеловались, стоя босиком на прохладном полу. - Что тебе снилось? - спросила она.
        Ему снилась степь, исчерченная древними письменами, и огромный силуэт во мгле. Извивающийся, взмывающий к небесам. Черные глаза сверкали из темноты. Неведомое приближалось.
        - Я не помню, - сказал он, поправляя ее локоны. - А тебе?
        - Я тоже забыла.
        Она сняла футболку и, голая, юркнула в постель.
        - Обниматься! - сказала она капризно.
        Андрей залюбовался ее ухоженным стройным телом, шагнул вперед. В ворохе скомканных простыней завибрировал телефон. Не отрывая от Ники глаз, он откапывал свой сотовый. Зрачки Ники заискрились, она выгнулась вдруг и, как гимнастка, закинула ноги к плечам, пропустив под них руки.
        - Ты так умеешь?
        - Ох, черт, - простонал он, отбрасывая телефон, так и не взглянув на экран.
        - А вдруг это важный звонок?
        Ее поза, откровенная до порнографичности, сводила с ума.
        Андрей скользнул между ее запрокинутых бедер и приник губами к раскрывшемуся лону. Она ахнула гортанно.
        Под боком снова запиликал телефон, он вслепую отпихнул его. Звонящий был настойчив.
        - Я… - она застонала, - я скажу, что твой рот занят.
        - Угу, - проурчал он.
        Ника взяла мобильник и через миг отстранилась, перекатилась к стене.
        - Что?..
        - Классное фото, - она передала ему телефон. На экране были Карпаты и улыбающаяся счастливая, полчаса назад обвенчанная Маша Аронова.
        «Как же не вовремя», - раздосадовался он.
        - Ника, это…
        - Твоя бывшая. Я все понимаю, - голос звучал ровно и спокойно, однако взор выказал истинные чувства. - Поговори с ней.
        Ника выпорхнула из гостиной, подхватив вещи.
        Андрей таращился на фотографию Маши. Телефон пищал, не переставая.
        - Алло.
        - Привет, - произнесла Маша. - Я не мешаю?
        «Мешаешь вообще-то, - подмывало брякнуть, - я тут делаю куннилингус подруге детства».
        - Нет, конечно.
        - Ты давно не звонил.
        - Забегался.
        Ника возилась на кухне, он подошел к ней, зажав плечом телефон. Девушка застегивала бюстгальтер. Улыбнулась ему, показала жестом: разговаривай, и нырнула в ванную.
        - Андрей?
        - Да, я здесь.
        - Я спросила, как поживает мама.
        Он представил Машу, накручивающую на палец волосы, или поглаживающую округлившийся живот, или рисующую на обрывке бумаги каракули. Она всегда рисовала что-то, беседуя по телефону. Поля газет пестрили сердечками и спиралями. Она оставляла ему послания. «Ты вкусный, как пирожок, и я тебя, наверное, съем». В груди заныло.
        - Отлично поживает. Я как раз у нее. Ну, почти у нее.
        - Ты в Варшавцево? - удивилась Маша.
        - Да, решил вернуться к истокам.
        - Думала, празднуешь с друзьями.
        «Там у меня нет друзей», - невесело ухмыльнулся он, а вслух сказал:
        - Так и есть.
        - Это хорошо.
        - А ты как? Как протекает беременность?
        - Боялась, будет сложнее. Токсикоз прошел. Маринованные огурцы не ем. Да и вообще никаких странных деликатесов. Но три кило набрала.
        «Какая будничная беседа, - ужаснулся он. - Токсикозы, триместры, вынашивание…» Маша осталась на светлой стороне, он незаметно для себя пересек границу. У Машки с Богданом будет ребенок, а в шахтерском городе Варшавцево - бог. Свирепый бог, ради которого каждый високосный год убивают женщин.
        Слушая ее чуть напряженный голос, Андрей спросил себя, отказался бы он от Ники, если бы мог возвратиться в прошлое и все поменять.
        - Тесты разные делаю, - говорила Маша, - пешие прогулки…
        - Пол уже известен?
        - Нет. В январе второе УЗИ. Мне кажется, это мальчишка.
        - А как там Богдан? - он впервые спрашивал у нее про друга.
        - Хорошо. Часто тебя вспоминает. Ты… ты, может, зайдешь к нам, когда вернешься?
        Ника появилась в коридоре. Полностью одетая, с застывшей на губах фальшивой улыбкой.
        - Ты куда? - он отодвинул от уха мобильник.
        - Андрюш, я на три в парикмахерскую записалась.
        - Я перезвоню, - сказал он Маше и отключил телефон.
        Ника уже обулась, накинула курточку.
        - Подожди. Сейчас одиннадцати нет.
        - …Да и бабушке помочь надо.
        - Ника!
        - Давай созвонимся.
        - Ника, ты что?
        - Я же говорю, парикмахерская.
        Она сняла с ручки замок, спрятала его. Холодно чмокнула Андрея в щеку и выскочила за дверь. Прекрасная ревнивая фурия.
        Дверь захлопнулась. Он чертыхнулся.
        «Предлагаю разделиться!» - говорили частенько герои фильмов ужасов.
        «Чего я не побежал за ней? Почему не остановил?»
        Злясь на себя, он побрел в гостиную. Минуту разглядывал телефон, потом позвонил Маше.
        - Я все-таки помешала, - констатировала она.
        - Забей.
        - У тебя есть девушка?
        Язык словно разбух во рту, ответить никак не получалось.
        - Я бы очень обрадовалась, - сказала Маша.
        - Ника Ковач, - произнес он.
        - Ника? С которой ты поцеловался в четырнадцать?
        Вот они и болтают как давние друзья. Без озлобленности, без холодка отчуждения.
        - Она самая.
        - Ничего себе.
        Больше никакой ревности. Нормальный, цивилизованный разговор. Он горько усмехнулся.
        - Судя по твоим рассказам, она отличная девочка. У вас серьезно?
        - Вроде бы.
        - Ну…
        Или все же ревнует? Грамотно притворяется, а карандаш карябает на газетных полях густые нервные спирали, и грифель рвет бумагу?
        - Классно, - закончила она. - Надеюсь, я ничего не испортила.
        - Нет, что ты. С Новым годом, Маш. Пусть у вас все будет хорошо.
        - И у тебя. С Новым годом, Андрюша.
        Он приблизился к окну. Его переполняли мысли, лоскутья воспоминаний. Слезы подступали, в горле саднило, но, прижавшись лбом к холодному стеклу, он улыбнулся, и на душе стало светло.
        У подъезда курила Ника. Увидела его и помахала рукой.
        Он открыл форточку.
        «Нет, - подумал он, - я бы ничего не менял».
        - Привет.
        - Привет, - сказала она. Ветер развивал ее кудри, и снежинки садились на сливочную кожу. - Поговорил с Машей своей?
        - Поговорил.
        - А про нас рассказал?
        - Да. Она порадовалась за меня.
        - Ну-ну.
        Ника глубоко затянулась сигаретой.
        - Я хочу Сашину могилу проведать. Пойдешь со мной или у тебя еще важные звонки?
        - Спущусь через секунду.
        «Ты куда, Андрейка?» - кричит из кухни бабушка.
        «С Никой погуляю».
        «Кальсоны надень».
        Тридцатилетний Андрей улыбнулся и безропотно пододел под джинсы термобелье.
        57
        Все утро он тайком возвращался к ноутбуку и загружал снимок Лили. Вертел его так и сяк, отредактировал в фотошопе. Уменьшил, совместил ее голову и туловище девушки в белом свитере.
        Заскрежетал зубами от отчаяния: «Не помню я тебя!»
        Лара бросала на него сочувственные взгляды.
        - Праздник же, Толь. Отдохни.
        - Отдыхаю, - вздохнул он и уселся играть с Юлой. Малышка ловила его пальцы и смеялась. Из кухни доносился запах готовки, телевизор тщетно пытался настроить его на нужный лад, транслируя тематические песни.
        «А снег идет, а снег идет».
        Даже снег шел - по-настоящему, усыпал подоконники. Мама шастала на балкон за соленьем, приоткрытая дверь обдавала морозцем.
        «Отдыхаю», - программировал он себя.
        Услышал, как Лара просит отца сходить в гараж за картошкой. Вскочил. Необходимо было прогуляться, иначе он свихнется с этим отдыхом.
        - Я сбегаю.
        - Да мне несложно, - стал уверять отец.
        - Правда, Толь, мне твоя помощь понадобится, фарш покрутить.
        «Охраняют как ребенка», - рассердился он, но виду не подал, а повторил настойчиво:
        - Сбегаю за картошкой и покручу. Ты, пап, Юлу развлеки.
        Он нацепил отцовскую фуфайку, зашнуровал ботинки. В тамбуре встрепенулся, разулся и вынул из куртки деревянную куколку. Пускай до гаражей три минуты трусцой, об опасности не стоит забывать.
        - Будь осторожен.
        Он подумал, что и вчера она пошла с ним, лишь бы не отпускать одного.
        - Буду.
        Двор ослепил белизной, он невольно зажмурился. Воспользовавшись моментом, шарахнула рядом петарда, и он инстинктивно отшатнулся. Малолетние хулиганы ринулись, хохоча, по парапету.
        Он хохотнул и пригрозил им кулаком. Сунул руки в карманы, захрустел снежком. В пятерне он баюкал Кокэси, гладил кругляш ее тельца.
        На улице было пустынно. Ярким мазком краснели ягоды рябины. Черные птицы, как кляксы, забрызгали чистый лист пустыря. Небо засевало степь, будто вознамерилось наверстать упущенную неделю. Сугробы увеличивались, баррикадировали запертые магазины. Пару раз он поскользнулся.
        Кра-а-а! - голосили вороны. Покачивался на промозглом ветру пасущийся за заборчиком павлин. Его перья были вырезаны из пластиковых бутылок, а пальцы заменяли куски душевого шланга. Хромовые когти впились в газон. Крошечные глазки умалишенного следили за Хитровым, и клюв раззевался: кра-а-а!
        Устье гаражного кооператива напомнило замаскированную ловушку. Там, в глубине, его поджидают.
        «Тебе ли не знать после стольких фильмов ужасов?»
        Гофрированные коробки отражали солнечные блики. Он нервно озирался, но видел только мусор в просветах между гаражами. За спиной затопало, заскрипело снегом. Кто-то настигал его. Окоченевший Чупакабра? Мертвец с перепиленным горлом?
        Хитров повернулся, готовый столкнуться с противником.
        - Пап?
        - Привет, - сказал запыхавшийся отец.
        Облегчение смешалось с досадой. Скоро его будут на работу провожать.
        - Я что, сам картошку не донесу?
        Отец виновато улыбнулся:
        - Да я тоже пройтись хотел.
        Они зашагали в ногу.
        - Сынок, айда в субботу на рыбалку. Я с женщинами переговорю. Бутылочку прихватим, посидим…
        Как ему мечталось бросить все: призраков, Лилю и рвануть на озеро, подальше от этого безумия. Костерок, уха, серебристая рыбка из проруби.
        - Айда, - сказал он, не очень-то веря в грядущие субботы.
        - Сто лет не ездили! - повеселел отец.
        Он отворил гараж, включил лампу. В первую секунду померещилось, что по углам помещения извиваются змеи. Но глаза привыкли к полутьме, узнали насос, упавшую лейку, велосипедную шину. Мужчины обогнули «жигуль», отец снял с полки фонарь и откинул крышку погреба. Хранилище было неглубоким, в него вела смастеренная Хитровым лесенка.
        - Чачу прихвачу, - сказал отец и быстро, пока сын не запротестовал, полез в погреб. Чачу он прятал от жены за банками с вареньем.
        Хитров вздохнул, соглашаясь быть опекаемым малышом.
        Ветер заносил в гараж снежинки, дул, монотонно гудя. В ржавом рукомойнике тихо затарахтело. Зашуршало на стеллаже. Что-то промелькнуло за инструментами, за дрелью и киянкой.
        «Это тени», - подумал Хитров.
        Мороз жалил щеки.
        «Ш-ш-ш», - черное, юркое проползло под велосипедом. Хитров извлек куколку. Повернулся на новый звук: теперь ползло и шипело слева, за ящиками. Он успел заметить длинный желтоватый шнурок, протащившийся там. А затем змеи полезли из всех щелей. Извивающиеся тела материализовались по бокам от автомобиля, под днищем обнаружилась целая горка переплетенных гадюк, похожих на дождевых червей.
        Хитров приказал себе не кричать. Он сделал шаг назад, чуть не провалившись в погреб. Внизу отец беспечно перебирал картошку. Змеи корчились на цементе, стекали с ящика вязкими черными соплями.
        - Хороша, чертовка, - сказал отец, судя по кашлю, он пригубил чачу.
        Оцепеневший Хитров стоял, наблюдая за все уплотняющейся армией гадин. От ближайшей змеи его отделяло немногим больше метра. Пол переливался чешуйчатым покрывалом. Пресмыкающиеся наползали друг на друга, вздымались, как потревоженная гладь ядовитого болота.
        Закряхтели рессоры. Хитров (течет ли слюна у него изо рта, поседели ли волосы?) сместил взгляд.
        На крыше «жигуля» восседало существо с плотью свекольного цвета. Лишь кое-где проступали островки чешуи. Эта тянущаяся десятилетиями линька была знакома Хитрову. Голая тварь величиной с первоклашку сидела на корточках, упираясь руками в металл.
        Оно походило одновременно на человека, змею и жертву чудовищного пожара. Или на те фотографии девушек, изуродованных кислотой, которые попались ему недавно в новостной ленте.
        Тонкая шкура драпировала череп. Уши - запекшиеся морщинистые наросты. Глаза - желтые, лишенные век пуговицы, пришитые по сторонам от дыры, заменяющей гибриду нос. Из запавшего старушечьего рта торчали две костяные иглы, и раздвоенный язык слизывал с них отравленные соки.
        Кожа Хитрова заиндевела, он чудовищным усилием сдвинул руку, поднял ее, тяжелую, точно шпалу.
        Змеиный мальчик закатил желтые глазки и выпятил узкий киль грудной клетки. Омерзительные соски усеивали его торс.
        Хитров разжал пальцы, демонстрируя куколку. Она была теплой в отличие от обледеневших мышц.
        - На! - процедил Хитров.
        Так герои ужастиков прикрываются распятиями от вампиров.
        Змееныш из детских кошмаров не отпрянул, не скривил свою красную морду. Он просто сидел и смотрел на Кокэси, и впавший рот чавкал, а язык лакал собственные яды. Потом он исчез - прежде расщепившись на странные лепестки, ставшие прозрачными дымными струями. Вторгнувшийся в гараж ветер развеял их. Сдул шеву с крыши, смел змей, как инсталляцию из песка, как поверхность бархана в пустыне. Черные чешуйки заискрились и погасли.
        - Гляди, что нашел! Гирлянды. Советские, ты еще маленький был. Ну, помоги же!
        Он послушно взял мешок. Папа бубнил что-то, он кивал, запирая на ключ гараж. Несколько змей извивались под автомобилем, детеныш гадюки прикорнул на ящике. Клац - ключ провернулся в замке.
        Ветер холодил промежность. Пластиковый павлин мотал головой. Вороны взмывали к серым облакам.
        - Сын, ты в порядке?
        - В порядке, па, - сказал он и - чудо - улыбнулся.
        «Я их прогнал. Прогнал уродца! Мы его прогнали!»
        Неприятное ощущение в районе паха не мешало ему ликовать. Черт, он готов был прыгнуть в сугроб и растираться снегом, улюлюкая. Да, Ника была права. У шев есть слабое место, болевая точка. Лиля. Они боятся Лилю.
        - А вот и наши мужики, - сказала Лара. Она держала на руках Юлу, и девочка лепетала, приветствуя отца и деда. - Будем кушать?
        - А что у нас на обед? - поинтересовался Хитров.
        - Могу выделить салат под шубой и куриные крылышки. С тобой все хорошо, Толь?
        - Ну да, - он поцеловал Юлу. - Па, чачи плесни нам.
        - Сию секунду.
        - А снег идет, а снег идет, - пропел Хитров. Зашел в ванну, снял и замочил брюки с трусами. Кокэси караулила на бортике раковины.
        58
        Ей было немного стыдно за свое неподобающее настроение, точно она веселилась на похоронах. Но она ничего не могла с собой поделать. Праздничный телеэфир, запах хвои в парикмахерской и прическа, с которой она выглядела неотразимо. Волшебство Нового года проникло в душу, зажгло Нику, как бенгальский огонь. Это неправильное, зазорное счастье пьянило.
        Она была не из тех, кто ноет и показательно не любит дни рождения и прочие праздники. Природный оптимизм подсказывал, что они выпутаются, сдюжат, и Дед Мороз, обживший витрины магазинов, на их стороне. Разве справится какой-то там неведомый божок, у которого даже имени нет, с новогодним чудом?
        Кошмар закончится, будет другая жизнь. Гостевой редактор? Почему нет? Даже если они с Ермаковым разбегутся, это неплохой шанс.
        Проблема заключалась в том, что она не хотела его терять. Ника, такая самостоятельная, независимая, боялась, что он остынет, и опасения, вкупе с разгорающимися чувствами, привносили в мысли сумятицу.
        Вчера он признался ей в любви. Во время секса - ну кто так делает? Разве это романтично, пыхтя и обливаясь потом, сказать самое главное?
        И стоит ли верить словам человека, недавно брошенного женой? Человека, преследуемого существами с того света? Да, она была нужна ему, но долго ли это продлится?
        «Ермаков, Ермаков», - поцокала языком Ника.
        Днем они навестили Сашу. Надгробия поросли белыми шапками. Сухие цветы лежали под снегом, и вороны каркали и наматывали круги над клабдищем. Андрей держал ее за руку, пальцы сплелись замком, который был способен оградить от призраков.
        Он действительно любил ее.
        Она поймала себя на мысли, что просит Сашиного одобрения.
        «Помнишь Андрея Ермакова? Он подсекал меня, когда я каталась на велосипеде. Мы брали без спросу твои журналы и листали их в шкафу. Он твой фанат».
        «Далеко не идеал, сестричка, - говорил Саша. - Никого лучше не было?»
        «Не было, честно говоря».
        «Ну… - брат придирчиво взирал на ничего не подозревающего Ермакова. - Если он тебе нравится…»
        «Очень нравится», - с жаром сказала она.
        «Ты взрослая девочка».
        Не желала она быть взрослой сейчас. «Где твой плед из антибабайной шерсти, братец?»
        После прогулки по кладбищу он проводил ее к бабушке.
        - Твоя мама точно не будет против?
        - Что ты. Она от тебя в восторге.
        - Тогда жди.
        - И позвони мне. Я заеду, чтобы ты не ходила по темноте.
        - Ладно.
        - Обещай.
        - Обещаю! - они поцеловались.
        - И заскочим к Хитровым по дороге. Я купил ему бутылку рома. - Он тянул, не спешил ее отпускать. - Ты решила насчет моего предложения?
        - Ты этого хочешь? Не пожалеешь?
        - Нет, - твердо сказал он.
        «В конце концов не зовет же он меня венчаться».
        «Я поеду с тобой», - подумала она и сказала:
        - Жди. Отвечу в полночь.
        - Я терпелив. Не забудь мой меч.
        Бабушка, оказывается, собралась к подружкам есть торт и хором петь фронтовые песни. Обрадованная Ника помогала ей на кухне. Почистила и замариновала скумбрию. Пока рыба запекалась, приняла ванну, накрасила ногти.
        Впору было засомневаться, не померещились ли им ужасы прошедшей недели? Но карман оттопыривал замочек Лили, ДК пропиталось вонью плавящейся изоляции, и приложение в ее планшете знало больше, чем вкладывали в него разработчики.
        Ника успела докрошить салаты. Надела купленное в Японии платье, темно-синее, с кружевными оборками, удачно подчеркивающее фигуру. Села перекусить с бабушкой. Они говорили о прошлом. От разговоров потекла тушь.
        День звенел натянутой до предела струной, потрескивал морозцем. Настоящий подарок свыше - не быть одинокой в этот последний день декабря. У нее есть ее старая буся и Ермаков. У Хитрова - Юла, Лариса, родители. Каково остаться наедине с прущей напролом тьмой?
        Она подумала про холостого Мельченко, про слепую, всеми забытую библиотекаршу. Удивительно страшная судьба - быть изгнанной, жить с тавром «мать маньяка». Как-то учительница литературы весьма некорректно намекнула четырнадцатилетней Нике, что репутация Ковачей не позволит ей поступить в университет. Девочка вылетела из класса, давясь слезами, и столкнулась с Умбетовой. Библиотекарша отвела ее в столовую и напоила сладким чаем. Она не утешала Нику - суровая восточная женщина не распылялась перед детьми. Но в том, как она молча наблюдала за ученицей, было больше соучастия, чем в приторном сюсюканье. Умбетова знала, каково это - быть изгоем. Ее сын почти перешагнул черту нормальности, эмигрировал в жестокость и безумие.
        Справедливо ли это - наказывать за грехи потомства?
        - Уже уходишь? - спросила бабушка. - Разве Андрюша за тобой не заедет?
        - Подышу свежим воздухом. Соскучилась по снегу.
        Она положила рыбку в контейнер, прихватила энциклопедии. Навьючила рюкзак. Туристическая котомка плохо гармонировала с платьем, но Нику мало заботили такие вещи. В Токио она привыкла к тому, что люди предпочитают удобство и комфорт разным условностям. Там в метро можно было встретить и банный халат, и ночные сорочки. Да и кто увидит ее в сумерках?
        Меч торчал из клапана, замотанный в газеты.
        «Ну и видок», - ухмыльнулась Ника. Она напомнила себе героиню аниме. Шебутная девчонка с катаной и школьным рюкзаком.
        - Я люблю тебя, бусь.
        - И я тебя, внученька. Отметь хорошо.
        С пригорка в балку скатывались детишки на санках. В окнах мигали гирлянды. Пьяненький мужик волочил домой елку.
        - С Новым годом! - крикнул он Нике.
        - И вас также!
        Шелковистый белый шлейф стелился по улицам. Снежинки мельтешили, как помехи в телевизоре. Загорались фонари, потрескивая фосфоресцирующими пчелиными гнездами.
        Ника дотопала до торгового центра. Здание подстроилось под ландшафт. Частично присобачилось к холму, частично забралось на него, потому с одной стороны оно было трехэтажным и на этаж короче - с другой. Тут ребенком она покупала мороженое, заколки, пластилин. В продуктовом отделе царил крепкий запах подгнивших овощей и сельди. Почему-то он тоже показался ей ностальгическим.
        Ника загрузила в пакеты спагетти, консервы, крупу, мандарины, шоколад и чай.
        Довольная, вышла обратно под снегопад. Основатель города смотрел на крест, черная тень которого припечатала снежное поле. Кто-то носился по школьному стадиону: фантомы с размытыми очертаниями. В капюшон задувал ветер.
        Она прошла по кромке города, за рыжеватыми пятиэтажками, между улицей Быкова и воющей степью. Вклинилась в частный сектор. Миновала собственный дом, березовую рощицу и очутилась перед вереницей окраинных домов. Большинство зданий пустовало. Она видела осколки стекол в темных окнах, топорщащийся шифер, процеженные сквозняками кирпичные короба. Словно степь умыкнула жильцов вместе с имуществом.
        Тревога кольнула иголочкой. Под рюкзаком засвербели лопатки.
        Ника прислушалась, но лай цепных собак и человеческие голоса заслонили собой монотонный ветряной гул.
        Дом Умбетовой легко узнавался, в нем одном горели окна.
        «Какого дьявола я тут делаю?» - опешила Ника. Возникло стойкое ощущение, что некие силы, околдовав ее, привели сюда, на безлюдную улочку, правым крылом упирающуюся в холм. Горка была изрыта норами погребов, утыкана трубами. В бесхозном хранилище холма юный Ермаков схоронился от Солидола.
        В курточке заиграла восточная мелодия. Ее ребячливая трель была чем-то кощунственным в храме ноющего ветра.
        Ника вынула мобильник.
        - Привет, - беспечно сказала она.
        Свечение из окон дома мазало желтыми отсветами дворик и растущие за забором пучки стеблей. То ли сухой рогоз, то ли тростник.
        - Мне уже выезжать за тобой? - спросил Ермаков. - У нас все готово.
        - Слушай…
        - Что там у тебя шумит? Ты не дома?
        - Андрюш, я сама к вам приду. Я здесь по делам забежала.
        - Ника, - страдальчески проговорил он, - я же просил…
        - Да я рядышком.
        «Рядышком? - уточнил внутренний голос. - Ты в десяти метрах от черной и страшной степи».
        - Я к Умбетовой зашла, - призналась она.
        - Да это же черт-те где, - простонал он.
        - Отдам ей продукты и через пятнадцать минут у тебя.
        - Ничего, понимаю. У тебя шило в заднице, Ника.
        - Совсем крошечное. Я такси вызову, не переживай.
        - Ох.
        - Целую тебя.
        Она двинулась к калитке. Сухие заросли шуршали, шорох вплетался в завывание вьюги. Ника пересекла двор и надавила на кнопку звонка.
        Чувство, что ею руководят, как указателем доски Уиджи, усилилось.
        Ника нащупала в кармане замок, и кончики пальцев послали в мозг яростный импульс. Кусок прохладного металла поменял форму. Она, потрясенная, вынула оберег. Трансформировался не сам замок, а дужка. Она расправилась, словно металл был мягким как пластилин. Железка, толщиной с мизинец, теперь указывала на дом, абсолютно прямая, разогнувшаяся вопреки законам физики.
        Ника потрогала сталь, убеждаясь, что она твердая. Твердая и настоящая.
        В недрах дома звякнуло, зашаркало. Ника быстро сунула замок в куртку. Сердце колотилось ускоренно. Дверь отворилась, и в полоске света возник мужчина. Он был высок и плечист, под линялой безразмерной футболкой угадывались впечатляющие мускулы. Череп был обрит наголо, но мужчина носил черную окладистую бороду с вкраплениями ранней седины, делающую его похожим на суфия. Широко посаженные желто-зеленые глаза смотрели на гостью оценивающе.
        - Добрый вечер, - не пытаясь скрыть удивление, пробормотала Ника. - Я, должно быть, ошиблась адресом. Мне нужна Мадина Тимуровна Умбетова.
        Мужчина на миг зажмурился, его замаскированный усами рот изогнулся, симпатичное лицо сморщилось, и он выдохнул:
        - В-в-входи.
        А потом шагнул вперед, схватил Нику за волосы и втащил в дом.
        59
        Он ругнулся, отнимая от уха телефон. Рассеянный взгляд скользнул по праздничному столу. Золотились бокалы, фольга на бутылках с шампанским. Между тарелок и салатниц подбоченились восковые эльфы, ждущие, когда подожгут их фитильки.
        - Ну что, едешь уже за Вероникой? - спросила мама, занося из кухни горячую лазанью. Аромат был великолепным. - Не порть аппетит, - она хлопнула его по запястью, отгоняя от маринованных шампиньонов.
        - Она сама подъедет, - буркнул Андрей отвлеченно.
        На первом канале Доцент Леонов делал зарядку в милицейских шкретах.
        - Остынет все! - всплеснула руками мама. - Вы же договаривались…
        - С ней попробуй договорись. К Умбетовой она пошла, Деда Мороза изображать.
        Переносицу мамы рассекла морщинка.
        - Сынок! Я же забыла совсем, дурья башка. Который день сказать тебе собираюсь.
        - О чем?
        Мама выбежала из комнаты, он подцепил шампиньон и отправил в рот. Отстучал сообщение Хитрову: «Мы к девяти подойдем».
        - Ты у меня на кладбище спрашивал. Белая лилия черной зимы, эта фраза?
        - Да, - изумленно произнес он.
        - Я все гадала, откуда она мне знакома. Так из книжки же. Ты книжку у меня во вторник оставил, я тебе ее отдать забываю. Я полистала, есть неплохие стихи.
        Мама протянула Андрею худенький томик в сиреневой обложке. «Тебе, природа, эти строки», - прочел он. Поэтический сборник Мельченко-Камертона.
        Но при чем тут Артур Олегович? Вихрастый, клетчатый, безобидный графоман, гибрид восклицательного знака и натурщиков живописца Эль Греко.
        Пальцы пощипывало. Он коснулся корешка.
        - Про лилию на шестнадцатой странице.
        Захрустела бумага.
        Андрей уставился на строку, набранную наклонным шрифтом. Она всегда была здесь, под боком.
        - Белая лилия черной зимы, - прошептал он.
        И страх вонзил свои когти под ребра, достал до требухи.
        В голове восклицательный знак Мельченко патетично пояснил: «Каждый текст озаглавлен строкой из моих любимых поэтов и моих друзей!»
        Под эпиграфом, под белой лилией, стояли инициалы автора: М. У.
        - Мадина Умбетова, - сказал Андрей.
        Библиотекарь писала стихи. Даже свою книгу издала. Сборник стихов, среди которых было и это, про черную зиму. Ее поэзию процитировала Лиля устами Юли Хитровой.
        Перед внутренним взором предстала тучная своенравная жесткая Умбетова.
        «Книгу к сроку возвращай и страницы не марай».
        И ее сын - жилистый молчаливый мальчик. Вот он вырисовывается на фоне кладбищенских крестов, обмотанный траурной лентой с золотой надписью: «От скорбящих сестер».
        - Господи! - ахнул Андрей.
        Он все понял - мгновенно. Умбетова и Лиля. И четкая, ясная линия, соединившая их.
        - Ты куда? - встрепенулась мама.
        Андрей возился со шнурками, прижатый плечом мобильник огорошил короткими гудками. Ни Ника, ни полиция не отвечали. Именно так он и представлял себе апокалипсис. Занятый номер сто два. У оператора слишком много забот, чтобы заниматься его проблемой. Или оператора больше нет, и нет участка, нет ничего, кроме вьюги в степи.
        - Постарайся дозвониться в полицию. Ника в беде.
        Мама побледнела.
        - Скажи, чтобы ехали к Умбетовой. Скажи, ее сын похитил школьницу по фамилии Скрицкая.
        - Но…
        - Нет времени, мам.
        Андрей вылетел за дверь. Друг, в отличие от полиции, взял трубку сразу же.
        - В девять, так в девять, - весело сказал он.
        - Толя! - Андрей уже мчался по заснеженной улице.
        В домах горожане готовились провожать год Огненной Обезьяны.
        - Толя, это Женис! Женис и его мать!
        - Они… что?
        - Они убийцы! Они убили Лилю и остальных! Ника у них.
        - Ты где? - выговорил шокированный Хитров.
        - Я бегу туда. Полиция не отвечает. Ты знаешь, где живет Умбетова?
        - Да. Крайняя улица. Там, где погреба, - он застонал.
        Тихое место. Безлюдное, предназначенное для маленьких тайн.
        - Я выезжаю! - сказал Хитров решительно.
        - Спасибо, - выдохнул Андрей.
        - У меня в гараже… а, черт, не важно. Жди меня у спуска к карьеру.
        Метель сшибала с дороги. Балки стали глубже, ступеньки кривее и круче. Парапеты преграждали путь. Ледяной воздух вымораживал гортань, и слезы примерзали к щекам. Теперь Андрей знал, почему Лиля выбрала именно их. Они с Хитровым были последними, кто видел ее.
        60
        Кулак впечатался в скулу. Ноги оторвались от пола. Показалось, она трижды кувыркнулась, прежде чем плюхнуться о стену. Рюкзак не смягчил падение, наоборот, впился в спину острым книжным уголком. Все произошло так внезапно, что она не успела ойкнуть. Левая сторона лица онемела, желудок уменьшился до размера горошины, и мозг будто свободно бултыхался в черепной коробке. Мир ходил ходуном. Она уцепилась за линолеум, как гибнущий в шторме матрос цепляется за палубу.
        Мужчина, нокаутировавший ее, возвышался угрюмой скалой. Скала двоилась.
        «Женис», - догадалась Ника, глядя на бородача снизу вверх, из-за завесы кудрей.
        Человек, безжалостно зарезавший проститутку, варшавцевский Джек Потрошитель, как нарек его журналист «Рудника», чуть покачивался взад-вперед, пальцы сжимались и разжимались.
        «Соберись!» - приказала себе Ника.
        Женис схватил ее за патлы, окончательно портя прическу, и боль опалила скальп. Дернул, она уткнулась лицом в его пах. Женис снял с нее рюкзак, отшвырнул. Вытащил из кармана трезвонящий телефон и грохнул его об пол.
        Взор Ники метался по коридору, как мячик-прыгун из ее детства.
        «Какая дура! Я добровольно пришла к нему! Пришла к маньяку!»
        - М-м-мама.
        Ника вывернула голову, и ужас обуял ее.
        В конце коридора стояла Умбетова. Грузная, поседевшая, с отекшим лицом и оттопыренной нижней губой.
        «Они оба сумасшедшие», - подумала Ника, на четвереньках пятясь к стене.
        Библиотекарша смерила ее ледяным взглядом.
        «Зрячая! Она зрячая!»
        - Вы за это ответите, - произнесла Ника. - Вы и ваш больной сын. Мои друзья знают, что я у вас.
        Умбетова подняла тактильную трость и потыкала ею в оброненные пакеты. Из пакетов выкатилась банка зеленого горошка.
        - М-м-мама, уйди!
        Женщина медленно повернулась и исчезла за дверью.
        Женис впился в волосы Ники, в одежду и потащил в глубь дома. Линолеум под попкой сменился шершавым бетоном. Приходилось перебирать ногами, чтобы ублюдок не выдрал ей волосы. Сверху струился грязно-белый потолок с отваливающейся побелкой. Она слышала, как щелкает засов, грохочет дверь. Тело стукнулось о ступеньки, прибавились свежие ссадины. Комнату залил яркий свет.
        Первым делом Ника увидела гирлянды на кирпичной кладке, они мигали красным и желтым, синим и зеленым.
        Затравленный взор пробежался по колоннам, по обогревателю и остановился на кресле в дальней части подвала. Там скрючилась девочка в грязном нижнем белье. Тяжелые кандалы сковали ее кисти. Забинтованные ступни стянули хомуты. Она чуть шевельнулась, обратила к Нике измученное лицо. Рот обрамляла запекшаяся бурая корка. Вокруг мутных глаз цвели фиолетовые синяки.
        - Хай, - сказала девочка, расклеивая сухие губы. - Он съел мои пальцы. И твои съест.
        Психопат встряхнул ошарашенную Нику, отбросил в сторону как мешок. Она врезалась в колонну. Удар вышиб дух из груди. Женис схватил ее за руки, дернул их за спину и накинул на запястья хомут. Рванул, фиксируя, и пластиковая стяжка полоснула нежную кожу, а кости хрустнули.
        «Не плакать, не плакать!» - увещевала себя Ника.
        Гирлянды мигали радостно. Девочка в кресле с любопытством наблюдала за коллегой по несчастью.
        - Съедят тебя, - говорила она, - искалечат и будут тебе стишки читать.
        Ника стояла на коленях и смотрела то на девочку, то на убийцу.
        Неужели Лиля каким-то образом привела ее сюда? Запудрила мозги, заманила в ловушку?
        - Мои друзья уже едут, - сказала она.
        - Поздно, - ответил Женис, вытягивая из-за пояса спортивных штанов нож. В узком длинном лезвии играли красные и желтые всполохи, синие и зеленые.
        Ника осознала обреченно, что ей предстоит умереть в этом душном подвале.
        61
        Он ничего не сказал Ларе. Ни жена, ни родители не слышали разговора: звонок застал его в туалете.
        - Толь? - удивился папа. - Мы же скоро за стол садимся.
        - Ермак под подъездом, - солгал он, застегиваясь.
        - Пусть заходит.
        - Да он не хочет. Мы выпьем по рюмочке, и я вернусь.
        «Зачем ты врешь? Они должны знать, где искать твой труп».
        - Где выпьете? - заморгал непонимающе отец.
        - Толя? - позвала из гостиной Лариса.
        - Прикрой меня, - шепнул Хитров и выскользнул из квартиры.
        «Плохо, - сигнализировала интуиция. - Все очень плохо».
        В шарах фонарного света роились снежинки. Остервенело дергался пластиковый павлин. Из кармана пел Лу Рид. Снова и снова звонила Лариса. Гаражный кооператив распахнулся, как пасть зверя, железным капканом скрипнули двери его гаража. Он вошел, выставив руку с куколкой.
        Шева сидел в углу. Вспыхнувшая под потолком лампочка озарила его мерзкую морду, свекольную плоть с редкими вкраплениями чешуи. Змеиный мальчик обхватил лапами колени, поза обиженного ребенка. Пасть с иглами клыков напоминала глубокую нору.
        По стенам, преодолев притяжение, ползали гадюки.
        Желтые бельма Змеиного мальчика вперились в человека.
        Хитров показал шеве куколку. Свой вариант распятия. На этот раз уродец не испарился, он продолжал сидеть и лизать свои ядовитые иглы.
        «Ты похож на задницу», - брезгливо сморщился Хитров.
        Никакого страха он не испытывал. То ли деревянная кукла забрала его фобии, то ли он сам незаметно победил их.
        Хитров залез в машину. Змеиный мальчик склонил набок голову и проговорил:
        - Ключ почти повернулся. Бог рождается.
        «Жигуль» вырулил из гаража. Хитров не стал запирать дверь. Железо не остановит шеву, если тот соберется выйти. Но шева скорчился под стеллажом, и змеи вяло переползали со стены на стену. Низшие существа, они покорно ждали явления чего-то гораздо более могущественного и ужасающего.
        «Дворники» скребли стекло. Обзор сузился, будто автомобиль ехал по туннелю, вырытому в гигантском сугробе. Фары вспахивали мглу.
        Как он мог забыть?
        Конец двухтысячного года. Черная, бесснежная зима.
        Через два дня после неудачной попытки сжечь беседку они зашли к Ковач. Ника и ее мама прошмыгнули мимо. Саша сорвался, он снова начал колоться, он дрых в доме, внимая наркотическим снам.
        На проселочной дороге ребят подкарауливал Солидол. У него был нож, возможно, он употребил вместе с Сашей. Он погнался за Андреем. По оврагу, по роще, в охвостье поселка. Андрей сбежал: затаившийся Толя видел, как Вова возвращается на Быкова несолоно хлебавши. Перепуганный Толя нашел друга в ничейном погребе, в прелой листве.
        - Он ушел?
        - Да.
        «Надолго ли?», - подумали оба.
        И побрели, подавленные, пустыми улочками частного сектора. У дома - у кирпичного дома Ковачей - они приметили девушку. Худенькая, со светлыми прямыми волосами, она вела себя странно: металась вдоль забора, стучала в калитку. Мальчики смотрели на нее издалека, их больше заботил жуткий Солидол и нож жуткого Солидола, а не эта незнакомая чудачка в одном лишь грязном свитере, которая, завидев их, стала махать руками.
        «Наркоманка, - подумал Хитров. - Явилась за дозой, а Ковач дрыхнет и не спешит помогать ей».
        Девушка похромала к мальчикам, она ничего не говорила, рот разевался беззвучно и хлопал по-рыбьи, глаза выпучились, лицо перекосила гримаса отчаяния. Запястья совершали энергичные па, словно они, а не голосовые связки тщились докричаться до подростков.
        - Кто это? - пробурчал Ермак.
        Только встречи с умалишенной не хватало им сегодня.
        Мальчики таращились на приближающуюся, жестикулирующую девушку. И тут появилась четвертая участница представления. От сердца отлегло. Данный вопрос будут решать за них взрослые - у них и без того достаточно проблем.
        По дорожке стремительно шла их библиотекарша Умбетова. Волосы женщины растрепались, штанины брюк собрались гармошкой над валенками, трепыхались полы мужской, надетой второпях дубленки.
        И где она была, когда Вова несся за Ермаком?
        Девушка не видела библиотекаршу, идущую наперерез, а увидев, завопила безмолвно и рванула к кустам, но было поздно. Умбетова с неожиданным проворством налетела на беглянку, смяла в охапку.
        Челюсть Хитрова поползла вниз.
        На его глазах чинная, горделивая Мадина Тимуровна волочила в березовую рощу брыкающуюся девчонку. При этом она восклицала:
        - Никакой дискотеки, дорогуша! Никакой дискотеки, пока не сделаешь уроки!
        Девчонка мычала и указывала на мальчиков.
        - Вот я матери твоей напишу, - приговаривала библиотекарша, сгребая в кучу руки неадекватной девушки. - Она тебе даст дискотек!
        Хитров перевел взгляд на рощицу. У берез топтался запыхавшийся Женис.
        - Родственница, наверное, - сказал Хитров.
        Ермак улыбнулся устало:
        - У Мадины все родственники с приветом.
        Женис помог маме, вдвоем они справились с дикаркой.
        - А мне ее жалко, - сказал Хитров.
        - Блондинку? - уточнил Ермак.
        - Мадину. И сын бабахнутый, и эта… кто она там ей.
        Ермак согласился. Такая родня не красит педагога. Мысли вновь оккупировал Солидол. О девочке они вспомнили тридцать первого числа. Библиотекарша подстерегла их в «Омене».
        - Вы меня простите, - сказала она, - за тот спектакль. Неудобно получилось. Племянница моя - девка с характером, ей бы все гулять, учиться совсем не хочет.
        - Я не знал, что с вами племянница живет, - сказал Ермак.
        - Не живет, слава богу. Гостила у меня недельку. Уехала уже. Ну… - Умбетова потупилась, - вы уж не говорите никому, а то стыда не оберусь.
        - Да что вы! - хором отозвались друзья.
        - Вот и славно. Вы хоть книжки на каникулах читаете? Или забросили совсем?
        Они соврали, что читают, и вышли из магазина в последний декабрьский день, в черную зиму своего заканчивающегося детства.
        Хитров стер с ресниц влагу.
        Вот что они забыли.
        Шестнадцать лет назад они были свидетелями того, как убийцы волокут в логово Лилю Дереш. Лиля молила их о помощи взглядом, жестами - она не могла говорить…
        Потому что ей отрезали язык, - понял Хитров. Ее мучили, но потом она каким-то образом сбежала. Ненадолго и недалеко. Лиля бежала к своему парню, Саше Ковачу, стучала в его дом, а Саша находился в состоянии наркотического опьянения и не помог ей. И два случайно встреченных школьника не помогли. Даже словом не обмолвились о том происшествии, будто ничего не случилось.
        Забытое дитя.
        «Жигуль» сбавил скорость. В метели материализовалась фигура, ринулась к автомобилю.
        Хитров приоткрыл дверцы, и Андрей прыгнул на сиденье.
        - Гони! - крикнул он.
        Под пение Лу Рида машина понеслась к частному сектору.
        62
        Двадцать второго ноября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года в девять часов сорок семь минут бомбардировщик Ту-16 осуществил сброс изделия РДС-37 - первой советской двухступенчатой термоядерной бомбы. Малышка мощностью в одну и шесть мегатонны взорвалась над Семипалатинским полигоном. Наблюдатели, расположившиеся в тридцати пяти километрах от эпицентра, слышали двукратный грозовой разряд и видели колоссальное огненное облако, светящийся купол и гигантский пылевой столб. Испарение и дым, вызванные световым излучением, заволокли туманом пустые окрестные городки, а потом ударная волна разрушительной силы смела крыши и искорежила перекрытия. Запылали меблированные квартиры. В них сгорали заживо подопытные овцы и верблюды, запертые военными на верхних этажах. Контуженый баранчик блеял, задрав выжженную морду к радиоактивному грибу. Небеса потемнели. Клубы пыли катились на выжидательные районы и соседние населенные пункты. В жилых домах отваливались потолки и вылетали стекла. Около пятидесяти человек получили травмы разной степени тяжести, от ушибов до переломов и сотрясений мозга. Двое, включая
трехлетнего ребенка, погибли под обломками. Уровень радиации составлял 0,02 рентген в час.
        Шесть месяцев спустя доярка из колхоза Сталин-Туы родила абсолютно слепую девочку. Ее назвали Мадиной. Родители перебрались в аул на берегу живописного озера Балхаш. Мать, озеро и окружающий мир Мадина впервые увидела в семь лет. Но прежде она увидела мужчину с пронзительным взглядом, красивого как бог, а она иногда представляла себе бога. У мужчины был шрам на губе, но он совсем его не портил.
        - Ты - возлюбленная дочь господа, - сказал мужчина и поцеловал ее в глаза.
        Мать кричала от счастья, целуя сапоги ассенизатора Степана. Прозревшая девочка смотрела на спасителя неотрывно. Про Степана и раньше говорили, что он лечит шепотом и прикосновениями, но одно дело - ссадины и ожоги, и совсем иное - несформировавшаяся сетчатка, замененная рубцовой тканью. Узнай о чуде за пределами аула, Мадину и Степана изучали бы под микроскопом, но местные привыкли держать рот на замке. Не нужна была лишняя слава Степану Матаю, до развенчания культа мотавшему срок в экибастузской зоне. Те же кумушки, что порекомендовали мужчину, судачили: дескать, сидел Степан не по политической, а по криминальной статье. Мол, отец его серпом зарезал жену, а юный тогда еще Матай помогал убийце, за что и схлопотал десятку.
        Мадине было плевать на слухи. Молясь перед сном, она воображала темноволосого стройного Степана, а днем ходила за ним по пятам, и он не возражал. Целитель спас ее не только от инвалидности, он не просто подарил ей солнце и цвета, и лицо мамы, вскоре умершей от пневмонии. Он избавил ее от тьмы и существ, порой проявляющихся во тьме, там, за веками. Страшных существ со многими конечностями, не имеющих ничего общего с паучками, увиденными ею позже.
        Мадина читала книги, все, которые могла достать, и сочиняла стихи о своем возлюбленном. В пятнадцать она родила ему сына, но младенец скончался через час, и врач из поселка Конырат не разрешил ей забрать тело. Степан сказал, что это расплата.
        - В твоих книгах такое не пишут, - сказал он. - Болезни - это духи, и их нельзя извести полностью, они возвращаются рано или поздно и мстят. Мертвое дитя - твоя цена зрячести.
        Слепота рисовалась Мадине восьминогим шакалом с порванной пастью.
        - Прогони его! - рыдала она в бреду.
        За мужиками аула, переставшими пить благодаря шепотку Степана, неусыпно ходили их чудовища.
        - В последние дни, - говорил целитель, - духи заново обрядятся в плоть. Но всевышний дарует им разум и направит своей дланью. Кровь, пролитая ими, умаслит путь бога.
        - Бог полюбит меня? - спрашивала Мадина.
        - Он искупает тебя в любви.
        Если Степан отворачивался, остывал, если шел к другим женщинам, она вскрывала вены, и он всегда приходил вовремя и лечил ее раны.
        - Ты плодишь духов, - говорил он, вытаскивая Мадину из мрака.
        - Я хочу плодить тебе сыновей, - шептала она, гладя окровавленными руками его щетинистое лицо.
        У него была семья на юге, жена и сын.
        - Ты родишь ребенка, но не от меня. Он станет сосудом для духов, которых ты множила. - Степан скоблил ногтем шрамы на ее запястье. - Он послужит богу.
        В семьдесят шестом, снабдив Мадину наставлениями, Степан уехал из аула.
        «Я найду тебя», - пообещал он.
        Мадина переехала в Карагандинскую область, в поселок Актогай. Вышла замуж за тихого пьяницу-картежника и грозовой ночью восемьдесят четвертого года родила мальчика. Мужа она презирала и однажды, придя с работы, застала его лежащим в овине, в луже крови. Собутыльник размозжил ему череп обухом топора. Супруг был в сознании и улыбнулся Мадине. Она присела рядом, потрогала жуткую полынью на его виске. Кости торчали наружу, как льдины из багровой проруби.
        - Выживу, - прокряхтел муж. - Сдюжу!
        Она перестраховалась. Обмотала пальцы тряпкой и засунула в рану. Муж сучил ногами и мычал. На шум прибежал четырехлетний Женис. Наблюдал с любопытством, как мама ковыряется в голове отца, перемешивая мозг, будто пшеничную ботку.
        До перестройки вдова проработала поселковым библиотекарем. Ежедневно ходила на почту, ждала письмо. Весточку от Степана она получила в девяностом году. Он писал, что нашел место, где родится бог. К письму прилагались деньги.
        Умбетовы покинули родину, перебравшись в Россию. Мадину ничуть не удивил выбор Степана: шахтерский городок мало походил на библейский Вифлеем. Приводило в отчаяние другое. Тоже вдовец, возлюбленный настоял, чтобы их связь оставалась тайной. Он купил ей дом, но такой же дом он купил еще одной женщине, приглашенной из Казахстана. Алия была полной противоположностью Мадины. Тонкокостная, миниатюрная, глуповатая. Их объединяла страсть к Степану, зависимость от него и беспрекословное подчинение его приказам.
        На телеэкранах витийствовали Кашпировский, Лонго, Джуна и Аллан Чумак. Степан же не стремился ни к публичности, ни к огромным деньгам. Его удовлетворяла роль «гостевого» знахаря. Он ходил по варшавцевским квартирам, избавляя от алкогольной зависимости, табакокурения и заикания. И нарочно не брался за серьезные болезни: чтобы не привлекать внимания извне.
        Мадина устроилась в школьную библиотеку. Властная и себялюбивая на людях, во время редких визитов Степана она становилась покорной рабыней. Степан говорил, что бог требует жертв. Особенных женщин с белой аурой. С зачатком той силы, которой он сам владел.
        - Они будут ключами, - пояснял он. - Пять ключей отопрут дверь между мирами.
        Он рассказал, что в начале века его прадед пытался совершить древний ритуал возрождения, но ему не дали прихвостни не-бога.
        Женис рос мрачным и замкнутым мальчиком. В нем проступали чужие черты, чужие личности. Он пугал ее, но Степан говорил, что Женису предначертано сидеть подле бога. И запретил впредь водить мальчика к врачам.
        Сын Степана жил в Воронеже. В двухтысячном Алия посетила Воронеж с визитом, а через неделю осиротевшая внучка Степана переехала к деду. Ее родителей забрал пожар. У Лили был дар. И она была белой. В преддверии Нового года Степан привел Мадине свою внучку. Он приказал запереть ее в подвале.
        Как-то, спустившись покормить пленницу, Мадина обнаружила Лилю окровавленной. Женис вырезал ей язык. Мадина позвонила Степану.
        - Твой сын - помазанник божий, - спокойно сказал целитель, - он делает лишь то, что велит всевышний.
        - Но он съел ее язык, - ужаснулась Мадина.
        - Бог проголодался.
        Позже случился неприятный инцидент. Лиле удалось сбежать. И хотя ее тут же поймали и вернули в подвал, целитель пришел в ярость.
        - Не испорти все, тупая сука, - прошипел он.
        - Прости меня, - плакала Мадина.
        Под бой курантов она зарубила Лилю серпом. Тело сбросили в карьер. Степан заявил в полицию о пропаже внучки.
        Они не были профессионалами. Четыре года они присматривали второй ключ и в декабре високосного две тысячи четвертого выкрали из собственного дома одинокую старуху, которая, по словам Степана, была белее первого снега. Но произошло непоправимое: старуха тихонько умерла в подвале в день жертвоприношения. Пока Алия расчленяла труп, Степан продумывал запасной вариант.
        Запасным вариантом была проститутка из гостиницы «Москва». Достаточно белая, чтобы не прерывать цикл. Женис отправился в гостиницу, а оттуда прямиком в колонию. Степана это не заботило. Второй ключ повернулся.
        Мадина любила сына, но готова была прожить без него пятнадцать лет, только бы не разочаровать целителя. К тому же тюрьма, подчеркнул Степан, это обязательная Голгофа для Жениса.
        В две тысячи восьмом они убили очень белую Софию Бекетову. Но и тогда не вышло гладко: части трупа Софии всплыли. А уж в двенадцатом пришлось помучаться. Подходящие кандидатуры исчерпались. Была женщина, инвалид-колясочник, но ее повсюду сопровождали родственники. Степан выкрал письма из почтового ящика и подделал почерк женщины. Написал от ее имени письмо в Мариуполь. Приглашал в гости сестру, рассчитывая, что и она окажется ключом. Расчеты оправдались.
        Галину Луконину забрали с автовокзала. Четвертый ключ поворачивали Мадина и Степан. Алия слегла с жаром и отказалась от лечения. Она умерла в январе.
        Весной шестнадцатого на свободу вышел Женис. Он приехал в Варшавцево инкогнито. Изменился сын разительно. Даже старые приятели не узнавали его.
        Он привез ей трость и очки.
        - Н-не с-с-смотри на м-м-меня, - сказал Женис. - Б-б-бог перед-дал, чтобы т-т-ты больше н-н-на меня не с-с-смотрела. Б-б-будь такой, к-к-какой т-т-ты явилась н-н-на свет.
        Мадина не рассказывала ему, что была незрячей. Она надела очки и притворилась слепой.
        Ей снова мерещились восьминогие твари в темноте.
        Женис, когда не работал в соседнем городке, либо ходил по дому голым, либо читал мамины стихотворения. В такие моменты он разрешал за собою наблюдать, дурачился и говорил, что прочтет стихи декабрьской подружке. Она думала, что он мог стать футболистом, жениться, подарить ей внуков. Что она сама могла работать в школе и посещать поэтический кружок Мельченко, открывать для детей мир литературы и жить, а не существовать в навязчивом кошмаре своего свирепого бога.
        Но потом приходил возлюбленный с фотографиями нового ключа.
        Слишком много сделано, чтобы отступить.
        Духи обретают плоть, как и пророчил Степан. Празднуют возвращение истинного бога. Вторая белая девочка, Ковач, по собственной инициативе пришла в их дом - какие еще нужны доказательства?
        Она увидит конец старого мира, и жених поведет ее под руку в новый мир, прекрасный, как утро на берегу Балхаша.
        Добрый и всепрощающий Господь отмоет от крови и поцелует в глаза.
        По окнам мазнули фары, машина припарковалась у калитки.
        - Любимый, - прошептала Мадина и двинулась навстречу гостям.
        63
        - Дядя Матай сказал, ты белая внутри.
        Она сперва не поняла, кто это говорит. Голос был юным, мальчишеским. Он доносился из бороды Умбетова.
        Глаза маньяка блестели.
        - Кто ты? - спросила Ника, вглядываясь в Жениса.
        - Я Форвард, - сказал убийца звонко.
        - Ты пидор, - прокомментировала девочка со своего трона.
        - Не ругайся, - шикнул «мальчик».
        - Ты… ты не Женис?
        - Не-е-ет, глупенькая. Не Женис, не Карачун, не Узник. Я Фор-вард.
        - Форвард, - в душу закралась надежда, - зачем они нас схватили?
        - Она - ключ… - острие ножа показало на девочку. - Я за ней ухаживаю. Я как будто ее жених, - «мальчик» хихикнул.
        - Он изуродовал меня, - заплетающимся языком сказала девочка.
        - Не я, не я же! Это Карачун и Могильная Свинья. Они любят причинять боль. Но Узник следит, чтобы они не переборщили. Не сломали ключ. Ты тоже белая. - Нож нацелился на Нику. - Ты тоже можешь быть ключом.
        - Матай здесь?
        - Он скоро приедет забрать вас. Сегодня все случится. Он сделает так, чтобы родился боженька, а мы растворились в его сиянии.
        На слове «мы» Женис похлопал лезвием по своему виску.
        - Он надурил тебя, - сказала Ника, упираясь спиной в колонну. - И тебя, и меня.
        - Дядя Матай никогда не врет, - запальчиво выдохнул Женис.
        - Я тоже ему поверила. И я, и Лиля.
        - Лиля? - на лбу Жениса пролегла глубокая морщина.
        - Ты помнишь Лилю?
        - Да, - одними губами произнес «мальчик».
        - Она говорила со мной. Она рассказала, что вы сделали.
        - Она… что-то говорила про меня?
        Он выглядел растерянным и жалким.
        Щека Ники саднила и пульсировала. Кожа под волосами пекла.
        - Да, но это тайна.
        - Но мне же можно сказать? - Женис улыбнулся робко и взволнованно.
        Ника мотнула головой.
        - Не при ней, - она покосилась на девочку.
        - А давай, - Женис захлебывался эмоциями, - а давай ты скажешь мне на ухо?
        Этот юный голос и сбивчивый тон внушали ужас. Как две чужеродные части, сшитые свихнувшимся ученым, - подумала Ника. Безумец шагнул к ней, опустился на четвереньки. От любопытства кончик языка выскользнул из-под усов, словно розовая лакрица.
        «Чуть ближе, - взмолилась Ника мысленно, - на полшажка»…
        А затем она резко выгнула спину и развела в стороны ноги. Платье треснуло по швам, колготки впились в промежность. Ника подбросила вверх таз и обрушила бедра на плечи Жениса. Обхватила его, как обхватывала пилон. Ступни скрестились за его дернувшимся затылком. Ноги надавили на шею.
        Он был так шокирован ее маневром, что выронил нож. Руки захлопали по нейлону, обтягивающему ее ляжки, лицо побагровело, глаза моргали изумленно, они будто говорили: «ну прекрати, заканчивай эту глупую игру».
        Ника сильнее свела бедра.
        - Убей!!! - взвыла протяжно связанная девочка. - Убей его! Да, да! Убей!
        «Заткнись, бога ради», - скрипнула зубами Ника.
        Глаза Жениса больше не сверкали; они вылезли из орбит. Пасть распахнулась, и было видно, как язык прижался к задней стенке горла, блокируя поступление воздуха. Борода колола сквозь колготы. Женис мычал, пойманный в ловушку натренированных ног, а ноги стискивались, сминая кадык. Он царапал ногтями ее кожу, тщетно пытаясь вырваться. Из ноздри вылетела вязкая сопля. Женис задыхался, лишенный кислорода. Лицо набухло, как насосавшийся крови клоп.
        Ника, покрасневшая от усердия, сжимала, мысленно представляя свои конечности стальными клещами.
        - Умри! Умри, падаль! - завывала девочка.
        Гирлянды моргали в такт с трепещущими веками Жениса. Его глаза начали закатываться, из глотки раздавался тоскливый свист.
        «Ты это заслужил!» - истребила Ника проклевывающееся сочувствие к сумасшедшему.
        Женис обмяк в ее странных объятиях, под ресницами проступали полумесяцы белков. Ника подержала его еще секунд десять и ослабила онемевшие мышцы. Тело грохнулось на пол.
        - Да! Да! Да! - Девочка брызгала слюной, билась в истерике.
        Ника бросила взгляд на дверь.
        - Тише, пожалуйста!
        - Да! Да! Да! - пленница барабанила по подлокотникам изувеченными кулачками.
        Ника изловчилась и протащила под попой связанные запястья. Переступила через них, подобрала нож и сунула рукоять между колен. Быстро перепилила пластиковые оковы.
        - Да заткнись же ты! - рявкнула она. Подмывало влепить верещащей девахе пощечину, она даже замахнулась, но, оценив с близкого расстояния раны школьницы, стыдливо опустила руку.
        - Пожалуйста, замолчи. Наверху его мать.
        Девочка угомонилась. Точно выключили магнитофон, исполняющий композицию «Десять дней в подвале маньяков».
        Ника перерезала хомут, пощупала наручники. Цепи уходили за кресло и были прикованы к вбитому в стену кольцу.
        - Ключ, - неожиданно трезво сказала девочка, - у него в штанах.
        Ника метнулась к обездвиженному телу. Вынула из кармана кольцо с двумя ключиками.
        Щелк, щелк! - по очереди она отстегнула браслеты. Девочка подняла кисти к глазам, словно впервые их видела.
        Нике не хотелось знать, что испытала бедолага за эти дни.
        «Он съел мои пальцы», - фраза прокручивалась на разные лады. И еще словосочетание «Могильная свинья». Ника догадалась, что так звали одну из личностей Жениса.
        Она сняла куртку, накинула на девочку. Предварительно забрала из нее замочек, который-то и замочком уже не был. Так, корпус с выпрямленным штырем.
        - Иди за мной, - сказала она вкрадчиво. - Не отставай.
        С замком в кулаке и ножом наготове она прокралась к ступенькам. Прислушиваясь. Пальцы оплели ручку. Амулет охранял от шев, но Умбетовы были живыми, из плоти и крови и безумия. Что если старая гарпия прильнула к полотну с обратной стороны, в сантиметрах от нее?
        Ника оглянулась, намереваясь узнать имя пленницы. И прикусила губу.
        Девочка стояла над поверженным Женисом. Ее позвоночник прогибался, ноги проседали, но глаза… от выражения ее глаз Нике стало не по себе. Они полыхали испепеляющей ненавистью, в изуродованных руках девочка держала обогреватель. Трюк не хуже того, что проделала Ника: поднять огромную батарею, не имея указательных пальцев.
        Рот Жениса искривился, он закряхтел. Живой! Глаза приоткрылись, взор сфокусировался на вырвавшейся жертве.
        - Да, - прошептал Женис, соглашаясь. И слегка склонил голову вправо, к дверям и Нике. Будто подставил висок под удар.
        64
        - Н-н-нет!
        Подземный толчок взбудоражил ледяное царство. Шипы сосулек отваливались с кристаллизованных небес и пронзали улепетывающих волков и студенышей.
        В древней чащобе трещали вековые сосны, лед, древесная кора и хребты внутри стволов. Кровь орошала наст. В припадке ужаса ковыляли прочь медведи-шатуны, рыжая пена стекала по их клыкам на снег. В сугробах копошились замерзшие белки. Железное дно с болтающимся гигантским колесиком летело с небес, как астероид, раскаленный астероид, несущий гибель сугробному миру. Заиндевевшие мертвецы и птицы-вьюжницы жались к своему повелителю, а сторогий бог смотрел и кричал из холодных бездн, смотрел и кричал, пока…
        65
        Батарея обрушилась ему на череп, нижний угол проломил висок.
        - На! - коротко вскрикнула девочка, вырвала обогреватель и повторно припечатала Жениса. Ника подумала, что попадись под руку стокилограммовая гиря, хрупкая школьница смогла бы воспользоваться и ею.
        В бритой башке омерзительно хлюпнуло. Обогреватель упал горячими ребрами на мертвое лицо, располовинил нос.
        - Идем! - шикнула Ника. Школьница нехотя оторвалась от Жениса. На ее запекшихся губах играла тень улыбки.
        66
        - Дай сюда! - он отстранил Хитрова, примерился. И грохнул ботинком в двери что было сил. Он целил рядом с замком. Шум был такой, словно подошва попала в фанерный лист. Дверь завибрировала, он пнул ее снова. С третьей попытки в шпоне появилась трещина. Хитров присоединился, и уже две пары ботинок громыхали о полотно.
        В голову лезли чудовищные образы. Отсеченная голова Ники на поверхности затопленного карьера. Ее пронзенная серпом грудь.
        Хвостовик замка согнулся под напором, полотно просело внутрь. Хрястнув, выломались из своего кармашка ригели, и дверь распахнулась.
        - Ника! - крикнул Андрей, вторгаясь в чужое жилье.
        На полу лежали пакеты. Банка горошка, которую Андрей зацепил случайно, откатилась к оброненному рюкзаку. Из рюкзака торчал газетный сверток. Бумага растрепалась, и под ней краснели покрытые лаком ножны.
        Андрей начал нагибаться, когда сбоку, из-за скрипящих на петлях дверей, вынырнула массивная тень.
        - Осторожно! - выкрикнул Хитров.
        Отшатнись Андрей назад, и молоток в опускающейся лапе шибанул бы его по макушке. Но он юркнул вперед. Боек молотка чиркнул по спине. Он охнул и откатился к Хитрову. Библиотекарша выплыла из полутьмы. Массивные ноги широко расставлены, щеки трясутся, будто молочный кисель. Глаза выпучились, как при базедовой болезни, но она прекрасно видела.
        - Вон! - зарычала Умбетова. Вокруг рта белела пена.
        Молоток разрубил пустоту.
        Эта гарпия ничуть не походила на царственную особу, писавшую воспитательные стишки и посоветовавшую Андрею томик Заходера с попугаем на обложке.
        - Отойдите! - предупредил Хитров, подбирая банку и замахиваясь ею.
        Умбетова медлила.
        Андрей подтянул к себе рюкзак, выхватил меч. Стряхнул ножны, и плавный изгиб клинка отразил свет. Меч был тяжелым, и эта тяжесть обнадеживала, вызывала почти эйфорию. Мускулы радостно загудели.
        Вопрос, способен ли он вогнать в человека заточенную сталь, отпал сам собой. Он был способен. Ему хотелось, чтобы чертова убийца напала. Катана завладела им, диктовала свои желания. А она жаждала справедливого возмездия.
        Секунду казалось, что Умбетова рванется к ним. Но она попятилась. Тьма заволокла свирепый лик. Головка молотка поклевывала воздух. Библиотекарша скрылась в одном из помещений в глубине дома, и Хитров выдохнул облегченно, а Андрей с легким удивлением посмотрел на меч.
        Неужели, правда, ударил бы?
        Размышления прервал отдаленный вскрик.
        Мужчины, не сговариваясь, заспешили по коридору. Взор Андрея зафиксировал разбитый мобильник на полу.
        - Ника!
        Стальная дверь в конце коридора отворилась.
        Ника вышла навстречу, и Андрей восславил небеса. Небеса, но не бога. Мало ли какие боги сегодня подслушивают молитвы.
        Скула Ники была рассечена, она напухла и отливала голубизной. Синее платье измаралось в пыли, и волосы висели грязной паклей. Но ее ссадины были пустяком по сравнению с увечьями девочки, которую Ника вела под локоть. Жертва прошла через все круги ада. Синяки, царапины, запавшие глаза. Кровавые бинты на руках, и правая нога забинтована. Бедняжка хромала, отталкиваясь пяткой. Куртка Ники свисала с ее щуплых плеч хламидой.
        Завидев мужчин, девочка стала вырываться, но Ника удержала ее.
        - Это мои друзья.
        - Господи, малышка! - ужаснулся Хитров.
        Андрей отдал Нике пальто, усыпал поцелуями влажный лоб.
        - Где Женис?
        - Он мертв. - Ника поглядела на дверь своей тюрьмы. - Она убила его.
        - Она?
        Пленница Умбетовых в своем нынешнем состоянии вряд ли могла пришибить комара.
        - Да, я, - с вызовом сказала девочка.
        В зрачках пятого ключа на миг вспыхнул необузданный огонь. Вспыхнул и погас, девочка позволила Хитрову подхватить себя, не дать упасть.
        - С ним была его мать, - проговорила Ника.
        - Она где-то в доме, - сказал Андрей. - Нам надо выбираться, - и спросил, повернувшись к девочке: - Ты - Снежана?
        Пленница кивнула.
        - Мы вывезем тебя, - пообещал он. - Все кончено.
        Он ошибался.
        67
        В коридоре никого не было. Они выскочили на улицу вереницей непрочных фигурок. Ветер тягал за вихор заросли рогоза. Снег заметал дворы. Сугробы похоронили холм с погребками.
        Он озирался встревоженно, ждал, что в любой момент из-за штакетников поползут змеи или Умбетова вылетит из дома, размахивая молотком. Но враг притаился. Ветер ошпаривал холодом и мокротой.
        Ермаков помогал Снежане и Нике пролезть в задние дверцы, потом сам занял кресло возле водителя.
        Хитров прыгнул в салон. Окоченевшие пальцы повернули ключ зажигания.
        «Не заведется, - испугался он, - мотор сдох, гадюки пробрались под капот».
        Двигатель рыкнул. Затарахтели клапаны.
        - Пристегнитесь!
        Хитров вывел машину из умбетовского закутка. Шины взрыхлили снег, рессоры едва справлялись с колдобинами. Ника гладила по волосам съежившуюся девочку и повторяла:
        - Мы спасены.
        Снежана уставилась в темноту, изредка прорезаемую светом окон прилегающих домов. Она тоже ждала чудовищ, которые вернут ее в подвал.
        Хитров поднес к уху телефон.
        - Толя! - ахнула жена. - Толя, где ты?
        - Мы нашли девочку. Нашли Снежану.
        - Она жива?
        - Да. Мы едем в больницу.
        - В поликлинику?
        - Нет, в соседний город.
        Впереди, во мгле, замерцали фары, как бельма приближающегося скачками зверя.
        - Я не могу говорить. Не переживай.
        Он прервал расспросы, крепче стиснул руль. Ермаков сжал руками рукоять катаны. Клинок был таким длинным, что приходилось просовывать его между сиденьями.
        Бельма увеличивались. На узкой колее транспорту было не разминуться.
        - Полиция? - предположил Андрей.
        - Это Матай, - сказала Ника. - Женис говорил, что Матай скоро прибудет.
        Снежана издала сдавленный всхлип.
        Расстояние до второго автомобиля сокращалось. Хитров посигналил клаксоном.
        «Ниссан-патрол», - разглядел он. Менты на таких не катаются. Черное рыло махины отражало оранжевые отсветы. Джип блокировал дорогу.
        Хитров сбавил скорость. Не включая мигалку, стал смещаться вправо, к небольшой горке. Было рукой подать до джипа и оврага, по которому четырнадцатилетний Андрюша улепетывал от Солидола.
        «Ниссан» тоже тормозил.
        - Держитесь, - шепнул Хитров. И резко утопил педаль газа. «Жигуленок» рванул в сторону, колеса едва не скользнули в ров, но прошли перед ним. Машина, рыча, взобралась на пригорок. Пассажиров вдавило в сиденья. Автомобиль выехал на заснеженную колею, примыкающую к проселочной дороге. Хитров панически взглянул в зеркало. Бельма с опозданием поворачивались. Сомнений не было: «ниссан» преследовал их.
        Хитров знал, что на ухабистой тропке внедорожник не оставит ему ни малейшего шанса. Под колесами бугрились кочки. Белый сноп прорубил салон, ослепил. Джип нашел беглеца фарами дальнего света.
        Хитров до упора выжимал газ, одновременно лупя по клаксону. То ли успокаивал нервы, то ли взывал о помощи. Мерещилось, что «ниссан» - живая тварь, хищник с лоснящейся темной шкурой. И что двигается он сам по себе, как «плимут» в фильме Карпентера.
        Хитров видел краем глаза: джип настигает. «Жигуль» мутузило, подбрасывало, он то и дело кренился, грозя опрокинуться в низину. Хитров рулил, ощущая, как заносит задние колеса. Он отпустил педаль, выравнивая машину, в последнюю секунду совладал с заносом.
        И джип боднул «жигуль». Багажник смялся с раздирающим душу треском. Восьмицилиндровый хищник довольно заурчал. Ника и Снежана завизжали в унисон с шинами. Челюсть Хитрова клацнула. Ремень впился в ребра.
        «Жигуль» отшвырнуло к деревьям. Джип напирал, плюясь снегом из-под скатов.
        «Ну же, милая, родная!» - Хитров обращался к своей машине.
        Машина услышала. Сдала по глинистой почве и вновь выехала на тропку. Перегретый мотор выл. За дымным облачком Хитров видел крайние пятиэтажки. «Жигуль» уже удирал по гравию. Джип нависал над его расплющенной задницей. Заскрежетало железо.
        Хитров маневрировал, обливаясь потом. Он подумал, что преследователь играет с добычей, разрешает чуть оторваться, чтобы снова нагнать.
        «Жигуль» летел к первой пятиэтажке, к огороженным рабицей мусорным бакам на холме.
        Хитров давил на акселератор, рвал баранку. Пассажиров трясло как в припадке.
        Бах! - корпусы автомобилей соприкоснулись. «Жигуль» мотнуло, он пошел юзом, закрутился на льду.
        Бах! - джип рубанул в заднее крыло. Протащил буксующую добычу. Искореженный драндулет ткнулся в холм носом, от столкновения потеряв лобовик. Замер, припав на передние колеса. В проем задувал ветер. Воняло выхлопами.
        - Живы? Живы? - вопрошал Хитров, вертя головой.
        - Да, - выдавил из себя Ермаков.
        - Да, - сказала Ника, обнимая девочку.
        Все четверо взирали на джип, припарковавшийся в десяти метрах. Черный автомобиль зловеще поблескивал хромом.
        - Наружу! - крикнул Ермаков, расстегивая ремень. Хитров вывалился из «жигуля», ставшего грудой хлама. Потянулся за спутницами. Дверцы джипа открывались, и на припорошенную площадку выходили люди.
        Их было трое, и всех троих Хитров узнал.
        Похожий на Дольфа Лундгрена блондин и громила, управлявший «ниссаном», - те самые псевдопатрульные, что подстерегли его у почтамта. Третьей была женщина в меховой жилетке, под которой виднелось платье с глубоким декольте. Снежинки таяли на задеревеневшем от обилия косметики лице и вершинках тугих грудей. Трепетали огненно-рыжие волосы.
        Певица Таис поигрывала газовым баллончиком, но куда сильнее волновал Хитрова водитель. В руках он держал помповое ружье. Кристаллики оседали на стволе, толстые пальцы нежно поглаживали цевье.
        - Привет, - сказал блондин. - Муниципальный патруль вызывали?
        Он хохотнул недобро, показывая ровные зубы.
        Краем глаза Хитров заметил, что его друг обнажил клинок и принял боевую стойку, словно пародировал постер к фильму «Американский ниндзя». Поза столь же героическая, сколь и нелепая, если в тебя целятся из огнестрельного оружия.
        - Не порежься, - сердобольно сказал блондин. Сальные глазки уставились на Нику и Снежану. Мужчины сдвинулись, преграждая путь.
        - Зря ты не вылизал меня, малыш, - проворковала Таис.
        Троица кружилась вокруг, в свете фар метались их тени.
        - Освободите заложниц, - сказал блондин вальяжно.
        Снежана тихо, монотонно стонала. Снег окуривал окраину.
        - Не подходите! - Андрей махнул катаной. Лезвие упруго ухнуло.
        Блондин осклабился. И сказал напарнику негромко:
        - Вали их.
        Щелкнул затвор. Дуло уставилось на голову Хитрова. С такого расстояния ублюдок не мог промахнуться.
        Хитров зажмурился, и за сомкнутыми веками грянул оглушительный выстрел.
        68
        Из комнаты она принесла книгу, сборник собственных стихов. Шаркая, спустилась в подвал. И снова ей показалось, что на полу лежит ее муж. Висок раздроблен, фрагменты черепа провалились в мозг. Маленькие кусочки, поросшие черными волосами снаружи, и розово-красные с изнанки.
        - Сдюж-ж-жу, - заклокотал труп. В голосе звучала угроза.
        Мадина тряхнула головой. Муж превратился в сына. Мертвый человек, почти чужак. За шесть месяцев, прошедших после его возвращения, она так и не нашла в обличье Жениса знакомых черт. Будто посторонний мужчина явился к ней, и жил под одной крышей, и ел девочку в подвале.
        Она запретила себе эти мысли, села на бетон и водрузила запрокинутую руку сына на колени. Кровь Жениса образовала лужу под его затылком, борода склеилась. Даже в глазницах стояли вязкие озерца, отчего раскрытые глаза напоминали глаза вампира.
        Странно, что он читал ее стихи.
        Странно, что она сочиняла их. Когда успела только: после слепоты всей ее жизнью был Степан. Девочкой она блуждала тугайными лесами, среди шуршащих ив, и зарифмовывала все, что встречала на пути. Паутину на кусте ежевики, перестук дятла в бору, выскочившего на прогалину зайца. Нехитрые рифмы скрепляли мир.
        Она отдавала себе отчет: вирши ее никогда не были совершенством, но они утешали, привносили правильность. Они никому не вредили, пусть и не шли ни в какое сравнение со стихами Есенина, которого она так любила.
        «Врешь, - хмыкнула она, баюкая кисть своего мальчика, - ты никого не любила, кроме…»
        И все же случались светлые дни. Она вспоминала, как Мельченко посоветовал написать стихотворные правила для библиотеки, как предложил оформить стенгазету и помог издать книгу. Неимоверный тираж - сто экземпляров - и презентация в школе. На презентации, раздавая автографы, она почти не думала о Степане. А возлюбленный относился к ее увлечению снисходительно. Он говорил, что бог уничтожит речь, что люди будут рычать, как звери, и вначале не будет слова.
        Она читала свои стихи Женису. В декабре двухтысячного он спросил, что означает строчка про белую лилию. Не имела ли мама в виду девочку, которую они держат в подвале? Но про лилию она написала еще в девяносто восьмом, увидев эти цветы за заляпанной грязью витриной. Или то было пророчество?
        Она перебирала пальцы сына, сгибала их и разгибала, словно играла в сороку-ворону. Сорока-ворона кашу варила. Деток кормила. Этому дала - она скручивала задубевший мизинец. Этому дала - прижимала к ладони не обделенный безымянный палец. Этому дала…
        Раскаленная батарея оставила на лице прижаренные полосы.
        «Как бифштекс на гриле», - отрешенно подумала Мадина.
        Полистала книгу и спросила, почитать ли сыну про зиму.
        Сын молча попросил читать.
        - Белая лилия черной зимы…
        Взгляд прикипел к дверям. В коридоре загремело. Сердце женщины екнуло радостно.
        На пороге возник Степан. Он походил на мумию того Степана, которого она увидела, прозрев. Высохший и сморщенный, но в пожелтевшее, будто бумажное, лицо были вплавлены живые горящие глаза. И они изучали Мадину.
        Бушлат бугрился на знахаре. Под ним был надет бронежилет, и эта амуниция позабавила Мадину. Зачем ее божеству защита от пуль? Кто вообще осмелится поднять на него руку?
        Позади Матая стоял парень в полицейской форме. Он жевал жвачку и равнодушно смотрел на труп.
        - Где пятый ключ? - прошелестел Степан.
        - Сбежала, - Мадина постаралась придать голосу виноватый оттенок. - И вот, - она подергала бледную кисть Жениса, - вот что натворила.
        Степан молчал, лишь ерзали его желваки.
        - Ты оживи его, хорошо? Он тоже хотел увидеть боженьку.
        Жуткое подозрение усеяло мурашками плечи. Она уже просила его о том же. Просила воскресить свою соперницу Алию, а он ответил отказом.
        - Оживи, хорошо? - в горле запершило.
        Синее и зеленое, красное и желтое - моргали гирлянды.
        - Убей ее, - сказал знахарь и вышел из подвала, мотнув длинными полами бушлата.
        - Степан! - закричала непонимающе Мадина.
        Полицейский расчехлил кобуру, вынул табельный пистолет.
        Ногти Мадины впились в мертвую руку сына.
        «Почему же он сам меня не убьет?» - мелькнула мысль.
        Она не хотела видеть перед смертью жующую верблюжью физиономию полицейского.
        - Степан!!!
        По дряблым щекам потекли слезы. Прихвостень Матая деловито прицелился ей в лоб.
        - Сейчас, сейчас, секунду…
        Она быстро загибала пальцы сына и истерично пыталась вынуть из памяти образ озера Балхаш, чтобы с ним уйти в небытие, с его берегами, его освежающими водами и фантастическими закатами.
        - Сейчас…
        Дуло исторгло огненную вспышку. Свинец угодил в переносицу, и свет погас. Мадина хлопала ресницами, но вокруг нее царил непроницаемый мрак. Она попробовала кричать, но ни связок, ни рта у нее не было. Только тьма, личная тьма. А потом во тьме закопошилось, и она увидела многоногих существ, ползущих к ней. За столько лет они соскучились и проголодались.
        69
        То ли зрение обострилось до предела, то ли, как патетично писали в готических романах, «время замедлило бег, повинуясь року судьбы». Он слушал бой в груди и видел каждую снежинку, кружащуюся в наэлектризованном воздухе, и собственное отражение в лезвии катаны. Видел направленное на друга ружье и какой-то предмет, пролетевший по дуге. Компактный черненький конус, он подпрыгнул в ярком свете фар и лег на лед. У конуса был хвостик, который искрился, и…
        Возле джипа грохнуло, время помчалось галопом.
        «Петарда», - осенило Андрея.
        Второй снаряд упал с холма. Точно в капюшон здоровяка с ружьем. Тот замешкался, всматриваясь в темноту, и не заметил сюрприз. Слишком громко орала силиконовая мадмуазель.
        Хитров непонимающе вертел головой.
        В капюшоне бабахнул взрыв. Вероятно, петарда была не из дешевых хлопушек. Как минимум «Дум-дум» или «Грозный питон». Здоровяк взвизгнул по-бабьи, закрутился волчком. Третья петарда стрельнула у его ног, и одновременно пальнуло ружье. Водила непроизвольно нажал на спусковой крючок. Ствол пыхнул дымом, звук был практически идентичен взрыву петарды. Случайно оказавшемуся на мушке блондину разворотило грудь. Камуфляжная куртка брызнула синтепоном. Блондина смело с дороги, будто его выдернули за ворот из кадра. Здоровяк хлопал свободной пятерней по облысевшему затылку, по тлеющим волосам. Дуло поникло, как вхолостую сработавший член.
        Бомбометатель кинул очередную петарду. Она шандарахнула рядом с рыжей. Тетка, крича, двинулась сквозь дым, ее раззявленный рот походил на рытвину в потрескавшейся белой глине. Золотистый баллончик с красной головкой-кнопкой выискивал девушек.
        Андрей двинулся наперерез, готовый, если понадобится, ударить катаной по руке рыжей. Тетка, не прекращая вопить, направила баллончик ему в лицо. Ветер встал на сторону Андрея. Аэрозоль распылился в рыжую. Мыча и захлебываясь, она бросилась наутек.
        - Сюда! - закричали с холма.
        Не дожидаясь, пока люди Матая придут в себя, беглецы вскарабкались по склону. Андрей помог Нике, та вела девочку. Хитров замыкал группу. В любой момент здоровяк мог выстрелить им в спины.
        - Пацаны! Живые, пацаны?
        Андрей уставился ошеломленно на спасителя. Вова Солидол, расхристанный, с крупногабаритной картонной гильзой в лапе, подманивал их жестами.
        - Я видел, как они за вами гнались. Гниды эти.
        - Спасибо, - вымолвил Андрей.
        Солидол кивнул и улыбнулся.
        - А круто я их, да?
        Он сбился, разглядев впотьмах Снежану.
        - Малая… кто тебя так?
        Девочка почти висела на Нике. Босые пятки вязли в снежной крупе.
        Она невнятно забормотала.
        Внизу заревел двигатель.
        - Пригнитесь! - шикнул Хитров.
        Припав к земле, они наблюдали, как джип выруливает на гравиевую дорожку. Едут за подмогой? На площадке остался лежать труп блондина.
        - Бежим, - сказал Хитров.
        - Ну-ка! - Солидол подхватил пискнувшую испуганно Снежану, взвесил на руках. - Не боись.
        Девочка оплела его шею и уткнулась в тельник.
        «Сюрреализм», - подумал впечатленный Андрей.
        И они побежали, прячась в тени пятиэтажек.
        Разум выстраивал возможные маршруты. Полиция? Больница? Или затаиться дома, забаррикадировать двери?
        - Куда мы? - спросил Хитров.
        - Надо выбираться из города.
        - Я семью не брошу.
        - Их надо вывезти, - Андрей показал на Нику и Снежану.
        Метель усиливалась, ближайшие дома становились смутными прямоугольниками окон в болтанке мглы. Великолепная пятерка петляла от двора к двору, представляя собой странную картину. Телеведущий с катаной наперевес, красавица в праздничном платье и с подбитым глазом. Босоногая девочка в охапке бывшего гопника.
        - И как мы без машины?
        - Поймаем попутку, - неуверенно сказал Андрей. На улицах не было ни души, что говорить о заваленной снегом дороге?
        - А если на проезжей части засада?
        - Что ты предлагаешь?
        - Такси? - наобум сказала Ника.
        - Кто даст гарантию, что таксист не одержим шевами? Нужен надежный человек с автомобилем. Есть у вас такой?
        - У меня есть, - встрял Солидол.
        - Он бывал на приеме у целителя?
        - Что? У нашего целителя?
        - Да, был он у него когда-нибудь?
        - Хрена с два. Он и Таньку мою отговаривал. Мол, дьявольщина это.
        - Давайте в тепле решим, - произнесла Ника, трогая продрогшие щиколотки Снежаны. Девочка будто заснула на руках Вовы.
        Они посеменили мимо беседки. Ворвались в подъезд.
        Андрей помешкал у собственной квартиры и обратился к Солидолу:
        - Давай лучше к тебе.
        - Не вопрос, начальник.
        Он казался счастливым, Володя по прозвищу Солидол. Как человек, которому Бог послал шанс исправить ошибки и раздать долги.
        70
        Снежану уложили на продавленный диван. Ей самой хотелось рухнуть рядом. Мозг будто не устаканился после дорожной тряски, и мир колебался. Но перехватив взволнованный взгляд Ермакова, она улыбнулась.
        Улыбку смыло, как только мужчины разбинтовали стопу девочки. Большой палец и его сосед - Ника не знала, как он правильно называется, указательный, что ли? - одиноко торчали из бурого месива. Левее от них зияли ужасные раны, ошметки костей, пеньки, оставшиеся от фаланг. Сквозь запекшуюся корку сочилась свежая кровь, но кровотечение было не обильным.
        Ника сглотнула горький ком. Подавила тошноту. В ноздри ударил отвратительный запах.
        Солидол притащил тазик с теплой водой и аптечку. Ермаков долго примерялся ваткой, опасаясь причинить девочке боль.
        - Дай-ка я! - Андрей с облегчением подвинулся, пуская Солидола.
        «Мы были в шаге от смерти, - оцепенело подумала Ника. - Мы и теперь в шаге от нее».
        У смерти воняло изо рта. Газами выхлопной трубы автомобиля. Подвальной затхлостью. Накалившимся обогревателем. Смерть, как Женис, меняла маски.
        А Ника, провинциальная девчонка, стриптизерша пенсионного возраста, вдруг оказалась ключом, отпирающим врата для неведомого бога. Белая внутри, - сказал маньяк.
        Подбитую скулу щипало. Она смотрела на свои руки и видела голубоватые вены, и внутри она была хрупкой и бордовой, разве что кости белые, если их помыть.
        Часть ее умирала от страха: колотящееся сердечко под воробьиным оперением. Часть созерцала происходящее, как зритель в кинотеатре. Доела свой поп-корн и ворует кукурузные зернышки у прикорнувшего рядом Ермакова.
        «Я победила его, - недоверчиво подумала Ника. - Действительно победила мерзавца».
        Она вспомнила бритую башку между бедер. Брезгливо отерла нейлон колготок, словно счищала его слюну.
        «Истребительница маньяков», - хмыкнула она.
        Вова промыл раны девочки перекисью, перевязал эластичным бинтом. Снежана тихо стонала, жмурясь. Неужели эта исстрадавшаяся школьница проломила череп качку-маньяку?
        - До свадьбы заживет, - пообещал Солидол, закончив перебинтовывать кисти.
        - Может, родителям ее позвонить? - шепнула Ника.
        - Позвоним, - сказал Ермаков, - когда она будет в безопасности, - и спросил, наклоняясь к Снежане: - Больно?
        - Чуть-чуть, - призналась девочка.
        Ника погладила ее по руке.
        - Увезите меня, - попросила Снежана.
        - Скоро мы будем далеко.
        Часы пробили восемь. В квартирах семьи собирались провожать старый год. Но некоторые горожане рыскали по Варшавцево, охотясь за утраченными ключами. Толя ушел на кухню звонить Ларисе. Ника слышала, как он препирается с женой, умоляет ее не плакать. Вова принес штаны на ватине и вязаный свитер. Отвернулся к стене, пока Ника переодевала ослабевшую девочку.
        - Скажите маме… - Снежана словно разговаривала во сне, - скажите, что я умерла.
        - Никто не умрет, солнышко.
        Ника отдала Андрею пальто и надела свою куртку, не забыв переправить в карман замок. Бегло осмотрелась. Обстановка комнаты была захудалой, бедной. Отслоившиеся обои, пришпиленные к ним лики святых. Не иконы, а фотографии икон, вырезанные из журналов. Патефон, пластинки. В самодельном серванте - пыльный хрусталь и фарфоровые слоники. И большой фотопортрет в раме, хмурая брюнетка, словно недовольная, что ее снимают.
        - Это Таня моя, - сказал Солидол. Он осторожно натягивал на ступни Снежаны шерстяные носки. Девочка притихла, закрыла предплечьем глаза. - Я за ней ходил, когда вас увидел. Она с ними… ну, с теми, на джипе.
        - Телефон скорой помощи занят, - зло сказал Ермаков. - Как и полиции.
        - Полиция с ними заодно, - произнес Солидол. - Я видел там ментов при бронежилетах.
        - Позволь, - Ермаков смочил ватку спиртом и протер опухшую скулу Ники.
        - Будешь меня такой любить? - спросила она, морщась.
        - Буду, - он подтвердил свои заверения поцелуем и повернулся к Вове. - Где там?
        - В степи. На отвале. Ну, это, где кратер в земле.
        «Пик Будущего», - догадалась Ника.
        - Я Таню искал, мне сказали, она в ту сторону шла. Они поработали с ней, завербовали… это секта, а?
        - Вроде того. И много ты их видел?
        - Десяток. Стоят столбами. Я говорю: домой идем, а она: я бога жду, бог родится ночью. Совсем сдурела. Я ей шмотки приволок, чтоб не задубела, просил, объяснял. Она мне: уходи подобру-поздорову. Кумовья ее новые меня прогнали. Я ей ужин приготовил, вышел, вот, а тут вы.
        - У тебя всегда при себе пиротехника? - спросил Андрей.
        - Это для Тани. Мы год назад познакомились, тридцать первого. Она рассказывала, как в детстве батя ее салюты запускал. Прослезилась аж. Ну, я и покумекал: накуплю стрелялок, сюрприз приготовлю. Авось расколдую ее.
        - Удался сюрприз.
        - Целитель у них главный, - сказала Ника. - Матай. Они Снежану в жертву принести хотят. Или меня… Женис говорил, я тоже подхожу. Я тоже белая внутри, как и она.
        Ермаков напряженно посмотрел на Нику, а Вова встрепенулся:
        - Женис? Умбетов? Он же на зоне.
        - В подвале он мертвый лежит. Снежана ему голову размозжила обогревателем. Он и его мамаша девушек убивали по указке Матая. Снежана могла бы стать пятой.
        - Как в Библии, - сказал Солидол, - Содом и Гоморра.
        «Гилеад», - подумала Ника.
        Притопал понурый Толик.
        - Ребята, - он стыдливо потупился, - я домой пойду. Я должен семью защищать. Вас двое, - он окинул взором Ермакова и Вову. - Вы справитесь без меня.
        - Как же ты доберешься? - нахмурилась Ника. - Подожди машину. Мы тебя подбросим…
        - Доберусь. Не прощу себе, если не доберусь. А ждать не могу. Там Лара, Юла. Там отец один. Не могу.
        Ника подумала, что, по сути, Толя больше не нужен потусторонним силам. Они покушались на его жизнь, чтобы не подпустить к тайне, но отныне их цель - беглянки.
        - Позаботься о них, - сказал Толя, и Ермаков крепко обнял его.
        В рамах позвякивали стекла. Узоры инея складывались в белесое драконье рыло.
        Баю, баю, баю, бай. Поскорее засыпай. В дом скребется Растрепай.
        Ника помассировала виски.
        Подошла, поцеловала Толю. Она метила в щеку, но угодила в краешек губ.
        Толя густо покраснел и буркнул:
        - Не ревнуй, Ермак.
        - С Богом, - напутствовал Вова, вручая кухонный нож с внушительным лезвием.
        - Я как Майкл Майерс, - улыбнулся Толя, принимая картинную позу.
        - Но у меня длиннее, - заметил Ермаков.
        - Как обычно.
        Толя набрал в легкие воздуха, точно ныряльщик перед погружением, и шмыгнул за дверь, в подъезд, гудящий от ветра.
        Ника приблизилась к окну, отдернула пожелтевшую штору. С высоты четвертого этажа оглядела двор, крышу беседки. Фонари походили на бенгальские огни. Через минуту силуэт Толи проскочил озерцо света и растворился в метели.
        - Дойдет, - прошептал Андрей. Его телефон зазвонил.
        - Мама, - вздохнул он. - Сейчас врать придется.
        Он вышел в коридор, Ника услышала приглушенное: «Мам, это я. Не кричи, мам».
        «А вдруг в полночь закончится все? Как в сказке?»
        Метель хлестала по фасаду, словно вознамерилась отодрать здание от фундамента и утащить в степь.
        Без Хитрова стало просторнее и страшнее.
        «Мы в жилом доме, - успокаивала себя Ника. - Люди за стенами, мы постучим в любую дверь, и нас выручат».
        Внутренний голос тут же напомнил, что их чуть не расстреляли на виду всей улицы Быкова. Вряд ли культистов смутят старушки-соседки.
        Где-то ее бабушка сейчас распевает песни с подругами. Полагает, что внучка в безопасности празднует Новый год.
        - Что за приятель у тебя? - поинтересовался Ермаков, входя.
        - Золотой мужик. Молоток. На шахте работает, а по выходным - в село катается, подвизается церковным звонарем.
        - Звони ему.
        Вова пощелкал кнопки на телефоне-раскладушке.
        - Здоров. С наступающим. Угу. Дело есть, брат. Важное. У меня тут люди сейчас. Школьница раненая. Вывезти ее нужно из города. В поликлинику - не вариант. За ней слежка, сечешь? Родаки у нее богатые. Ее сволота какая-то выкрала и пытала. Пальцы ей отрезала. Ты на колесах? Спасай, брат.
        Вова насупился, прижимая к уху трубку.
        - Ничего. Мы подождем, - жестом показал, что все хорошо. - Спасибо.
        Он подбросил мобильник.
        - Кореш мой в селе. Но сказал, что через час будет у нас.
        - Час? - переспросил Ермаков.
        - Дороги замело, - развел руками Вова. - Так мы поедим как раз. Идемте на кухню.
        Они покорно уселись за крохотный столик. Ермаков звякнул Толе.
        - Живой, - объявил он, коротко поговорив, - никого не встретил. Мимо школы бежит.
        Немного отлегло от сердца. И лампочка в соломенном абажуре будто ярче засветилась.
        Вова поставил на засаленную клеенку салатницу с винегретом, кастрюлю пюре и тазик, полный жареных крылышек. В отдельную тарелку насыпал порцию для Снежаны.
        Ника уплетала остывшую картошку так, будто не ела сутки, и Ермаков не перебирал харчами. Сосредоточенно жевал салат и хлеб. Жирная и жесткая курица показалась Нике вкуснейшим деликатесом, и она лишь заурчала, когда Вова подкинул добавку.
        «Мы ужинаем тридцать первого декабря у Солидола», - мысль не умещалась в черепушке.
        - Братик твой, Санька, отменным парнем был, - проговорил Вова, наливая себе водки. - Точно не желаете по пятьдесят?
        Ермаков вежливо отнекивался.
        - Прорвемся, - Солидол выпил, занюхал репчатым луком.
        Ника, сытая и согревшаяся, потянулась к тарелке Снежаны:
        - Я ее покормлю.
        Вова приплюсовал к стакану компот.
        Снежана тяжело оторвала от подушки голову.
        - Покушай, - Ника копнула вилкой пюре, поднесла к истерзанным губам девочки.
        - Это каркаде? - кивнула Снежана на стакан.
        - Нет, компот.
        Снежана прожевала пюре.
        - Тебя как зовут?
        - Вероникой.
        - У тебя фингал, Вероника.
        - Не дразнись, - она оторвала для девочки кусочек волокнистого мяса.
        - Он сдох? - вдруг спросила Снежана.
        - Дохлее дохлого.
        - Он… весь? И Карачун, и… - она вздрогнула, - и другие?
        - Все они.
        - Тогда кто за нами гнался? Может, это тоже был он?
        - Нет, солнышко. Пусть они тебя не заботят. Съешь еще.
        - Невкусно, - сказала Снежана, но съела крыло до косточки и вновь упала на постель, мгновенно вырубившись.
        - Как она? - Ермаков подошел и сел около кровати. Ника прислонилась к его плечу.
        - Поправится. Толя звонил?
        - Да. Дома уже, все нормально.
        - Хорошо.
        - Что там случилось, в доме Умбетовых?
        Она поведала ему про подвал и Жениса, говорящего детским голоском. Про то, как придушила его ногами. Андрей слушал восхищенно. Подходя к финалу истории, она вынула замок и рассказала, что он сам собой деформировался в кармане.
        - И что это означает?
        - Черт его знает. Но я думаю, Лиля привела меня к Мадине.
        - Заставила рисковать жизнью, - неодобрительно произнес Ермаков. - Я ведь вспомнил, где именно видел ее.
        - И где же?
        - В тот день, когда мама забрала тебя из дому, потому что Саша раскодировался.
        - Когда за тобой погнался Вова?
        - Да. Мы с Хитровым встретили Лилю у вашей калитки. Она сбежала от Умбетовых и пыталась достучаться до Саши, но Саша ей не открыл. Она махала нам, потому что у нее не было языка. А мы приняли ее за сумасшедшую, и…
        - Продолжай, - сказала Ника, вглядываясь в осунувшееся лицо Ермакова.
        - На наших глазах Мадина поймала ее и поволокла обратно к себе, а мы решили, что она - родственница Мадины. И потом Умбетова сказала нам в магазине, что это была ее племянница.
        - И вы забыли, - шепнула Ника.
        - И мы забыли, - повторил Андрей.
        В дверях появился Солидол.
        - Начало одиннадцатого, - сказал он.
        Андрей пошел к окну.
        Ника думала о брате, который был отличным парнем и валялся, уколовшись героином, а в каких-то десятках метров от него его девушку убивали психопаты.
        - Там внизу серая «Волга», - сказал Андрей, теребя край шторы.
        - Наши, - осклабился Солидол. В унисон зазвонил его мобильник.
        71
        Он велел Нике ждать в квартире. Бок о бок с бывшим заклятым врагом посеменил по ступенькам. Выйди кто на этаж в это время суток, подивился бы, застав телеведущего, вооруженного катаной. Солидол прихватил нечто вроде плетки-треххвостки - связанные воедино ремни, пряжки которых были заменены чугунными мячиками.
        Судя по выражению лица, Вова, не мешкая, применил бы плеть против любого, кто решился бы их задержать.
        Андрей окинул взглядом дверь своей квартиры и скользнул мимо. На улице метель строила белые замки, и обзор обрывался в пяти шагах. Снег мгновенно облепил пальто. Андрей убрал меч за спину и пошел к автомобилю.
        Вылезший из «Волги» водитель, худой мужчина с ранней проседью в темных волосах, заметил клинок, но ничего не сказал.
        - Познакомься, Назар, это Андрей, журналист.
        - Знакомы, - ответил мужчина.
        - Знакомы, - согласился пораженный Андрей.
        Перед ним был тот самый герой несостоявшейся передачи, несчастный обладатель багрового ковра. Человек, похоронивший сына и племянника, спаливший страшный ковер на помойке, приехал, чтобы вывезти их из Варшавцево. Город продолжал изумлять, спутывая карты и перетасовывая судьбы.
        - Где девочка? - спросил Назар, сразу взяв быка за рога.
        - Девочек две, - принялся пояснять Андрей. - И одна серьезно ранена. Нужно будет гнать, не останавливаясь.
        - Даже если менты сядут на хвост, - вставил Солидол.
        - Даже если менты, - подтвердил Андрей.
        - Понял, не дурак.
        Немногословность Назара радовала.
        - Вов, приведешь их?
        - За пару сек! - Солидол побежал в подъезд.
        - Как тебя сюда занесло? - поинтересовался Назар.
        - Слишком долгая история.
        - Тут, правда, бабки замешаны?
        - Ты не поверишь, что тут замешано.
        Назар помолчал, а потом проговорил:
        - Захочешь - расскажешь. Я поверю.
        Он сел за руль и завел машину, Андрей покосился на подъезд. Двери были открыты и подперты кирпичом, он видел свою квартиру в прямоугольнике желтоватого света. Взор сместился на сугробы и шевелящуюся мглу за ними. Коконы фонарей двоились. Свет то мерк, то вспыхивал, и по снегу скакали тени.
        «Не подведи меня, Вова», - подумал Андрей. И снова посмотрел в глубь подъездного зева. Дверь квартиры была распахнута настежь. Прежде чем он успел поднять меч, из дома вылетели две резвые фигуры, и еще две сформировались из темноты по сторонам.
        Фары жахнули снопами, прорезали двор. Черный джип зарычал, его морда с зубами-решетками появилась в устье аллеи.
        Желудок скрутило. Кровь прилила к щекам.
        Холодные пальцы крепче ухватили рукоять.
        Двое парней шли к «Волге». У одного в кулаке что-то жужжало и помигивало синим.
        «Электрошокер», - опознал Андрей.
        Рыжая вернулась в строй, оружия у нее не было, но она руководила отрядом:
        - За подъездом следите! - кричала она. - Обходи, обходи справа!
        Ближе всех к Андрею был толстяк в шапке с помпоном, он, как полковое знамя, нес огородную тяпку. Еще один одержимый тыкал воздух ножом-бабочкой и зло сверкал глазами за толстыми стеклами очков.
        - Э, вы кто такие? - рявкнул Назар, разгибаясь над дверцами авто.
        - Вова! - заорал Андрей. - Вова, здесь ловушка!
        - Там девка! - заверещала рыжая и ринулась к дому. Андрей тоже увидел Нику на нижнем пролете лестницы, Вову, приобнявшего девочку.
        Парень с шокером решил воспользоваться замешательством, прыгнул, выставив кулак. Андрей ударил интуитивно. Лезвие остановило одержимого на метровом расстоянии. Оно распороло запястье, легко погрузившись между костяшек, между пястных костей. Андрей дернул меч на себя и крутнулся на пятках. Клинок звякнул о древко мотыги, отбил его. Толстяк оскалился.
        У крыльца Вова, заслонив собой девушек, сек плетью сумрак. Рыжая и очкарик пятились, боясь очутиться на пути чугунных мячей.
        - Сюда! - голосил Андрей, размахивая мечом, не давая толстяку подойти.
        Возле лавочки охал, тряся окровавленной культяпкой, выбывший боец.
        Ветер лупил наотмашь, сталкивал в снег.
        Андрей услышал, как хлопнули дверцы и завелся мотор.
        «Он уедет без нас», - мысль вгрызлась в кишки.
        Но «Волга» резко сдала к подъезду, бесцеремонно отпихивая багажником силиконовую тетку. Она взвизгнула и полетела на асфальт. Вова метнулся к машине, организуя зеленый коридор для девушек.
        Ника тащила ковыляющую Снежану.
        Андрей, продолжая отмахиваться катаной, двинулся к ним, и тут из тьмы грохнул выстрел. Заднее стекло «Волги» лишилось прозрачности и ввалилось внутрь, Андрей заметил, как дернулась голова Назара. «Волга» сдавала, пока не ткнулась в лавочку, походя раздавив лодыжку визжащей тетки.
        Дробь, судя по всему, не причинила Назару вреда, он открыл пассажирские дверцы, и Вова запихнул в салон Нику.
        Второй выстрел снес шапку с сугроба. Андрей сообразил, что здоровяк боится убить девушек и нарочно целит мимо. Снежана уже сидела в «Волге», и Вова…
        Катана просвистела, перерубая древко мотыги пополам.
        - Андрей! - вопила Ника из буксующей машины. Он бросился к ней. Боль ошпарила колени, и ноги подогнулись, ему показалось, что выстрел прошил коленные чашечки, вот только никакого выстрела не было. Андрей упал на снег, катана вылетела из рук. Боль экскаватором плющила его ноги, раскатывала их в блин, сухожилия трещали. Он замычал, таращась вниз, рассчитывая увидеть потоки крови, марающие штанины, но кровь не шла.
        - Андрюша!
        «Волга» дернулась с места. Пассажирские дверцы открылись на ходу, Ника выпрыгнула из автомобиля и кинулась к Андрею.
        «Куда? Куда?» - мысленно кричал он.
        На его глазах очкарик, похожий на свихнувшегося ботаника, подсек Нику, и девушка потеряла равновесие. Ружейным залпом изрешетило багажник. «Волга» понеслась по двору, набирая скорость, увозя пятый ключ. Прочь от Андрея и Ники. Андрей успел различить лицо Солидола в уменьшающемся оконце. На нем было написано отчаяние.
        «Волга» канула в беснующейся метели.
        Здоровяк приближался, хаотично паля ей вслед. Ботинок толстяка, несоразмерно крошечный, врезался в ребра, но эта боль была пустяком по сравнению с тем пожаром, что обугливал изнутри ноги Андрея.
        Он беззвучно стонал и порывался ползти к Нике. Хромающая тетка, парень с подрезанной рукой и здоровяк втроем волокли девушку по снегу. Ее платье задралось, волосы трепались на ветру.
        Толстяк наподдал ботинком и харкнул в лицо. Слизь вперемешку со слюной потекла по лбу.
        - Ника, - выдавил Андрей, переворачиваясь на живот, цепляясь пальцами за бордюр.
        Люди Матая затолкали брыкающуюся Нику в «ниссан», автомобиль зарычал, разбрасывая снег. Слева, из снега, брела костяная кукла, и с каждым ее шажком ноги перекручивались, как канаты. От боли и слез желтоватый силуэт шел волнами, а может, суставы шевы действительно мягко извивались. Грудная клетка клацала. С грациозностью балерины тварь пересекла аллею.
        В окнах Андрей увидел жильцов, они прикладывали ладошки к стеклу, силясь разглядеть источник шума. Фонари погасли синхронно, двор погрузился во мрак.
        Щелк! Щелк! Щелк!
        Изящные пальцы дотронулись до его щеки, до губ, минуя зубы, проникли в рот.
        Кукла склонилась над своим сосудом, над инкубатором, из которого ее вынули много лет назад.
        - Ты… уродина… ты…
        Машина со Снежаной неслась вон из города. Но машина с Никой, запасным ключом, устремилась к жертвенному алтарю.
        Они проиграли.
        Слезинка скатилась по виску. А кукла воздела к небесам тонкие ручки, затрещала и обрушилась на Андрея костяным дождем. Последнее, что он почувствовал, были лапы шевы, легко прошивающие преграду плоти, копошащиеся под кожей.
        Через миг кукла исчезла, провалившись в человека, словно в колодец.
        72
        На Первом канале мерцали фонарики: Игорь Крутой орудовал за белым роялем, аккомпанируя Ани Лорак.
        «Весь город в елках, будто сказочный лес», - пела она. Падало, кружась, конфетти, и искрились бенгальские огни.
        Ошеломленный Хитров смотрел на экран и никак не мог вспомнить термин, обозначающий конфликтующие идеи: какой-то там диссонанс, легитимный, коллективный. Не состыковались в его голове новогодняя ночь, детский хор, это снятое загодя слащавое шоу, и тьма снаружи, кишащая последователями древнего культа.
        Рядом на диване сидели его родные, притворялись, что увлечены концертом. Заплаканная Лара крепко сжимала его запястье, отец то и дело косился на него, а мама баюкала Юлу. Малышка спала.
        «Я правильно поступил, - убеждал он себя, - я не мог их оставить».
        Это его дом, и он обязан защищать ребенка, жену, родителей.
        На столе возле нетронутой тарелки поблескивал кухонный тесак. К боковине дивана был прислонен топорик для мяса.
        Ани Лорак пела, Игорь Крутой играл, в ушах скрежетало железо. Расплющивался в лепешку «жигуленок». Солнечное сплетение блондина взрывалось, развороченное, как грудь Джона Херта в «Чужом». Ствол ружья разглядывал застывшего Хитрова.
        Смерть торжествовала.
        - Поешь, - попросила Лара.
        Он подумал про искалеченную стопу девочки, сглотнул, борясь с тошнотой.
        Он не стал вдаваться в подробности, сказал лишь, что они вызволили пленниц и сбежали, и что в темноте на проселочной дороге он разбил автомобиль. Он расскажет все завтра, если…
        Глаза пекли, он помассировал их и выдавил жалкую улыбку. Поцеловал Лару, встал.
        - Ты куда? - едва не подпрыгнул папа.
        - В туалет, - пробормотал он.
        Стрелки часов, как лезвия ножниц, смыкались. Лоснилась красная икра на бутербродах, лопались пузырьки в бокалах. Ани Лорак (почему-то она всегда напоминала ему Буратино из советского фильма) сменил Кобзон. Странное, притворное застолье.
        Зыбкое затишье.
        И все раздражало: и руки жены, и водка в папиной стопке, и даже, прости господи, умиротворение Юлы.
        Он сказал себе, что Андрей уже далеко, вырвался за черту Варшавцево, и ему, и Нике ничего больше не угрожает. Пора позаботиться о себе. Не зря ушел, не предал, не бросил в беде. Он же отец. Он, не они.
        Он должен быть счастлив, что с дочерью все в порядке, и с Ларисой. С ними - в первую очередь.
        К входным дверям крестами лейкопластыря была приклеена японская кукла.
        Хитров умылся и внимательно осмотрел себя в зеркале. Отражение вызвало приступ неконтролируемой ненависти. Он презирал себя за бессилие.
        Он вспомнил, как мчался по пустому городу, как у подъезда его окрикнула соседка. Баба Нюра Папенкова по прозвищу Папенчиха, она сидела на лавке, и снег притрусил ее седые волосы. Она спросила задыхающегося от бега Хитрова:
        - Сбег, паскуда?
        - А? - он недоуменно оглядел старушку, которой частенько помогал подниматься по лестнице.
        - Девки где, я пытаю? Бог как без девок р?дится?
        Папенчиха была яростной атеисткой, она высмеивала маму Андрея, когда та ездила в церковь, и в ответ на «Христос воскрес» читала богоборческие лекции.
        - Дурак! - старуха харкнула себе под ноги. Она была босой, ступни посинели от холода.
        - Простите, - зачем-то сказал Хитров.
        Он вытерся полотенцем и набрал номер Ермака. Вызов прервался. Сердце словно насадили на вилы. Умерли. Убиты все четверо. Из-за тебя. Из-за твоей трусости, барабанщик Толя.
        Он нажимал кнопки снова и снова.
        - Толь! - позвала мама.
        Хитров стиснул зубы.
        «Нет связи, - подумал он. - Так было в прошлый Новый год. Он не мог дозвониться родителям. Чертов оператор».
        Скрипя зубами, Хитров пошел обратно в гостиную. У дверей замешкался, поправляя Кокэси, фиксируя пластырь. Прильнул к глазку.
        Подъездная лампочка озаряла свекольную морду Змеиного мальчика. Впалый рот чавкал. По стенам и потолку ползали гадюки.
        Передвигаясь так, словно домашние тапочки весили центнер, Хитров двинулся прочь от дверей, от поджидающего в двух метрах гибрида.
        Мама качала Юлу. Малышка причмокивала во сне. Отец рассеянно помешивал вилкой салат. Лара протянула к мужу руки: садись со мной, защити нас.
        В телевизоре извивалось какое-то вульгарное трио.
        Хитров втиснулся между родными и уставился на экран.
        73
        В Варшавцево было много замечательных мест. Набитый гнилыми листьями погреб. Воронка затопленного карьера. Подвал Умбетовых. Но за тридцать минут до две тысячи семнадцатого года он внезапно понял, что всегда мечтал жить в красном доме.
        Ветер раскачивал створки ворот, они визжали, и тени гнездились в нишах. Фасад змеился трещинами, кирпич рассыпался, струился красной пыльцой. На подоконниках шевелилась пожухлая трава, а в узком окне загорались кусочки витража.
        Андрей хотел поселиться здесь, среди шорохов и крысиного писка, стать единственным хозяином вокзала в городе без железной дороги.
        Снежинки таяли на его резцах, он широко улыбался, будто позировал перед камерой. Внутри уютно устроилась его маленькая шева, его куколка.
        Андрей не забыл. Не превратился в безмозглого зомби. Он помнил все, даже то, чего не помнил раньше. Он видел, как под микроскопом, свою жизнь, и улыбка гасла, волосы вставали дыбом, но он приказывал себе думать о боге и вновь радостно улыбался.
        Он словно протрезвел впервые за тридцать лет: он обозревал прошлое, и видел никчемного, кривляющегося, слабого человечка, шута в окружении картонных декораций. Ничто не было таким же реальным и правильным, как сырое нутро красного дома, таким же честным и утешающим, как сегодняшняя ночь.
        Андрей презирал себя, участника глупенькой постановки с поддельными дружками и любовницами. Они врали ему, лизоблюдничали, симулировали оргазмы, никто из них не был искренен, включая ту недалекую идиотку, что считалась его матерью. При мысли о матери кожа свербела и нуждалась в мочалке. Плохая родословная. Грязная кровь. Плебеи, портящие воздух своим существованием.
        Он помнил лучшего друга Богдана, веселого парня Бодю. И дурачка Толю Хитрова. И грудастую шалаву, которая запудрила ему мозги. Уродливое родимое пятно на ее сиськах и сыпь на заднице, и раздражение от бритья в промежности, весь этот пот и хрюканье еще одной плебейки, замыслившей бодаться с богом.
        И телевидение, и церковь, и законы, и секс - вот это, что называлось реальностью, - он видел их сыпь и изъяны и желал их скорейшего уничтожения.
        Бог рождался в эту секунду. Новый мир, новый закон.
        Андрей провел пятерней по шее, почесал кадык.
        Куколка сказала, что в идеальном мире он сможет быть тем, кем захочет. Он хотел быть мужем Машеньки, повенчаться с ней заново в соборе из красного кирпича, чтобы их союз скрепили кровью ее гадкого младенца, чтобы они по очереди причастились лопающимися на зубах зачаточными органами и губчатой плацентой.
        Тогда он простит ее, и в мире без речи - откуда-то он знал, что при боге не будет речи, идиотских рифмующихся слов - они сольются в животном экстазе под вокзальными сводами.
        Андрей отвернулся от ремонтного цеха и бодро зашагал по лугу. Память была шкатулкой, в которой лежали бумажные фигурки, он вынимал их, комкал и пускал по ветру. Он освобождался и вычеркивал имена, сила наполнила мышцы, здоровые ноги меряли виадук, прихваченную инеем землю.
        В конце концов, в шкатулке осталась лишь Машенька, его единственная любовь, за исключением бога.
        Степь дымила белой мглой, отвалы горбились во тьме. Рыжели осколки раздробленных камней, вырвавшаяся из почвы железная руда. Зацементированные обломочные зерна поднимались отвесными стенами, слоистыми скалами. Их исцарапали когти драконов.
        Уже всходя на курган, он избавился от собственного имени. Налегке, улыбаясь, он поравнялся с другими свидетелями грядущего чуда. Какая-то мертвая старуха валялась на тропке, он переступил окоченевший труп и замер на краю плоской вершины.
        За метельной завесой простиралась равнина, у подножья холма отчетливо виднелся пологий каньон. На его склонах росли худосочные деревца, корни которых наполовину торчали из глины.
        Озерцо на дне кратера припорошил снежок, но под его белой коркой проглядывалась серая жижа. У озерца скучились трое, человек-без-имени узнал святого старца и улыбнулся еще шире и яростней.
        Кучерявая девка стояла на коленях у ног знахаря. Платье обратилось в лохмотья, девка лишилась своей маскировки и стала той, кем была всегда: дрянью из низов.
        Человек-без-имени брезгливо поморщился.
        Матай продемонстрировал пастве серп, и паства отозвалась счастливым вздохом. Было до слез приятно вздыхать со всеми и быть частью происходящего.
        Человек-без-имени вытянул шею, чтобы ничего не пропустить. Святой старец плавным движением серпа повернул ключ.
        74
        Дважды - чтобы утихомирить и удовольствия ради - ее ужалили шокером. От боли свело челюсти, она билась в конвульсиях, сучила онемевшими конечностями, и рыжая отвесила ей смачную пощечину. Во рту сделалось солено. Запахло озоном. Джип петлял, ворочал боками на колдобинах, за окнами лютовала вьюга. Когда автомобиль остановился и в салон просунулся полицейский, надежда затеплилась в сердце. Служитель правопорядка был совсем молоденьким, белобрысым, с ямочками и румянцем на щеках. Она поникла обреченно, завидев за его плечом знахаря.
        Матай приодел по случаю торжества бронежилет. Редкие волосы вздыбились перьями. Полицейский услужливо подвинулся, и знахарь наклонился вплотную. От него несло старостью, осенним лесом и мокрой псиной. Желтые, цвета мочи, глаза сканировали пленницу. Она специально подбирала уничижительные сравнения, чтобы не бояться. Но боялась. Страх, соленый, как кровь и пот, проедал душу, вынуждал колотиться под хмурым взором.
        Палец с вздувшимися костяшками приподнял ее подбородок.
        - Ты подходишь, - прошептал старик.
        Шершавые подушечки погладили напухшую скулу. В нем не было ничего человеческого. Паук в выдубленной шкуре.
        - Гордись, девочка. Ты - ключ.
        - Пошел ты, - процедила Ника.
        Он хмыкнул и скрылся из виду. За ним из «ниссана» полезли одержимые, все, кроме рыжей. Та обыскала Нику, похлопала между бедер, грубо, завистливо, облапила грудь, в завершение ущипнув за сосок. Хотелось вцепиться в рыжие патлы и расшибить голову о рулевое колесо. Но за дверцами караулил полицейский. Или убийца в полицейской форме.
        Гортань Ники суживалась до размеров соломинки. Тетка, ощупывая куртку, дотронулась до замочка. Помяла и продолжила изучать ткань. Физиономия ее осталась безучастной, словно замка не существовало.
        «Она его не чувствует!» - снова в душу закралась робкая надежда.
        Лилин амулет был последним шансом на спасение.
        При мысли о Ермакове в горле заклокотали слезы. Она вспоминала, как он лежал на тротуаре, как бил его ботинками жирдяй.
        Да, они вызволили девочку, но сами очутились под пятой невообразимой силы.
        А замочек был таким крошечным, к тому же он больше не походил на засов!
        Рыжая вышла из джипа. Ника быстро переместила Лилин подарок из кармана в декольте. Он расположился под чашечкой бюстгальтера: прохладный, успокаивающий. Впитал страх.
        «Маленькое бессмысленное утешение», - горько подумала Ника.
        Метель застила обзор. Джип словно болтался в черно-белом пространстве, на картине кисти абстрактного экспрессиониста. Она была в Токио на выставке беспредметной живописи. Или ей это приснилось.
        Ника откинула голову на кожу сиденья и зажмурилась.
        Мама. Саша. Теперь Андрей. Разве так плохо умереть, избавить себя от мук, если есть вероятность встретиться с ними за чертой?
        Она нарисовала лицо Ермакова, щетину, мягкий взгляд из-под темных бровей.
        «Любимый мой», - проговорила она. Горячие дорожки поползли по чумазым щекам.
        Вечность спустя в салон хлынул ветер. Полицейский вытащил Нику из джипа, предварительно содрав с нее куртку. Она не удивилась, обнаружив, что машина припаркована у пика Будущего. Не обманул Ермаков. Здесь водились драконы.
        На кургане стояли люди, смутные, заштрихованные ненастьем фигурки. Ника закричала, и люди приветствовали крик свистом и аплодисментами. Под овации ее вели на убой.
        - Это же убийство, - произнесла Ника. Ветер кусал голые плечи. Завывал в степи, и степь становилась полярной тундрой, а клубящиеся облака вдали - айсбергами. - Никто не родится, это просто убийство.
        Полицейский не ответил. Пинками транспортировал ее по ступенчатому склону шахтной воронки. Иногда она падала, раня ладони о сучья. Из-под подошв сыпались камни. В темноте проступало очертание Матая. Давида Мааха шахтерского Гилеада.
        Он снял бронежилет. Обнажился по пояс. Дряблая грудь вздымалась, и живот, похожий на сдувшийся воздушный шар, колыхался над ремнем брюк. Он держал перед собой серп, чье отточенное лезвие сверкало, хотя никакого источника света тут не было. Только белый снег и пепельное небо.
        Полицейский толкнул ее, она плюхнулась на колени. За плечи ее повернули к холму. Фигурки на вершине подрагивали, будто плясали от пронизывающего ветра. Но в воронке было почти тепло, ей мерещилось, что замок пульсирует под платьем, как дополнительное сердце.
        Человек Матая вцепился в ее правую руку, старик взял левую и дернул вверх. Он шептал что-то неразборчивое, шелестел, молился на неизвестном языке неизвестным богам. Серп коснулся запястья. Она попыталась вырваться, но полицейский надавил на локоть так, что перед взором побежали круги.
        Металлический коготь скользнул по венам, прочертил тоненькую полоску. Ника как завороженная смотрела на его плавное скольжение, на то, как кожа расплывается лепестками, вены выпускают сок, который змеится по руке, и капли стучат о глину. Кровь текла ручьями, серп обжигал, ей казалось, ее свежуют заживо, не одним лезвием, а сотней. Рот пересох, сердце колотилось гулко и ужасно сбивчиво, и каждый раз выбрасывало из пореза красную волну. Пальцы покалывало.
        Она захлебывалась и смотрела на курган, а там, в красном тумане, по толпе прошел вздох восторженного изумления, и, теряя кровь, она поняла, что бог родился.
        75
        Бог исторгся из шахтной воронки, из астроблемы, и устремился в клубящиеся облака. Человек-без-имени воздел глаза к небесам, страшась хоть на миг упустить его из виду. Колоссальный, взмывший космической ракетой, бог разрубил пейзаж надвое. Пришел неистовым смерчем. Он разматывался, тянулся, он блестел в метели антрацитовым столбом. Сначала он был бьющим светом, если представить себе черный свет, потом зримым газовым напором, потом жидкостью, свирепым фонтаном, плещущей вверх нефтяной рекой. Выше и выше взлетала это опрокинутая река, поток ширился, выходил из условных берегов, заполнял пространство. И уплотнялся, постепенно загустевал, твердел. Зловещая туша покачивалась, застя горизонт. Узкая в основании и утолщающаяся к вершине. По черному стволу струилась гуталиновая смола, туша, гладкая и скользкая, словно принадлежала к растительному миру. Она блестела от смазки, в блеске ее было столько эротизма, что у человека-без-имени - у каждого человека-без-имени здесь - к половым органам прилила кровь. Член заныл от мощнейшей эрекции. Он судорожно вырвал его из джинсов и стал мастурбировать.
        А бог рос, взвивался, казалось, он будет тянуться, пока не оплетет земной шар, через континенты и океаны, кедровые стоянки Алтая и пастбища Шотландии, экваториальные джунгли и солончаковые пустыни, шельфы, озера, моря.
        Сначала человек-без-имени решил, что бог вышел из серого озера, но теперь, двигая рукой по напряженному члену, сдирая в кровь кожицу, он понял, что основание бога-колонны вырастает из спины святого старца, что все это гигантское чудовищное безупречное тело проклюнулось между его лопаток и до сих пор связано с ним пуповиной.
        Что-то подсказало человеку-без-имени, что десятки поколений святого старца растили бога в своих генах, подкармливая его частичками болезней, и что плоть эта, плоть прародителя шев, сама состоит из скверны людских болячек.
        Снег падал на головку, сочащуюся смазкой. Рядом мастурбировали другие безымянные, колотились в едином экстазе.
        В облаках разверзлась пасть бога, прожорливый рот, набитый двухметровыми зубами-пластинами.
        Эта гидра была грядущим. Этот изумительный червь, черный угорь с мордой зубатки был самым красивым созданием, которого видели люди.
        Раздувались трубковидные ноздри, искаженные очертания менялись, глаза пялились на паству, то были выпуклые и немигающие глаза трупа.
        Совершенство бога, его лишенная изъянов сущность сводили с ума, заставляли хохотать и плакать одновременно; ствол излучал всепоглощающую волю. Извивающиеся движения угреобразного существа были тревожно чувственными.
        Бог накренился, и из глотки вырвался лающий звук, пробирающий до костей, истошное верещание, от которого отпрянули даже снежинки.
        В царапинах на члене человека-без-имени набухала кровь, он глядел, как бог склоняется к холму, все шире открывая пасть.
        76
        Она не видела, что происходит позади, но гигантская тень металась по кургану, и в тучах раздавался душераздирающий лай. Безумцы радостно вопили. Она ощущала затылком: что-то огромное вздымается над ней, над каньоном, холмом, равниной.
        Кровь согревала. Голова шла кругом, сознание винтом погружалось в мягкую уютную бархатную темноту, ею хотелось укрыться с головой, как пледом из антибабайной шерсти.
        На глаза будто натянули пленку.
        Ника заурчала, правая рука повисла плетью, ее больше никто не держал. Полицейский припал к склону и… и дергал свою письку? Ника вяло улыбнулась.
        «Я брежу», - подумала она.
        К левому предплечью, липкому и склизкому, кто-то прикоснулся. Она повернула, перевалила голову на жердочке шеи. Прикосновение стало напористей, чужие пальцы стиснули, пережали руку под раной. Снова галлюцинации, на этот раз тактильные. Никто ее не держал - кому она нужна, кроме шевы, дедушки Матая и его вонючего божества. Невидимая клешня окольцевала запястье, передавила, и кровавые ручьи измельчали.
        В голове будто клацнул рубильник, и пелена спала.
        «Замок», - подсказал девичий голос в самое ухо.
        Боль утихла как по команде, и здоровая рука заполнилась зудящей силой.
        Чувствуя чье-то присутствие подле себя, она вынула замок.
        «Надо спешить», - понимала Ника. Багровая лавина толкала сознание к пропасти, к обмороку, из которого уже не выкарабкаться.
        Замок удобно устроился в кулаке. Распрямившаяся дужка торчала, как лезвие ножа.
        Ника начала поворачиваться, поднимая руку.
        «Я ударю, что бы ни увидела. Ударю в любом случае!»
        Колено оторвалось от глины.
        Знахарь стоял, сгорбившись, опустив подбородок на голую грудь. Его зрачки почти закатились под веки, морщинистая кожа облепила жуткий череп, губа, вздернутая шрамом, шевелилась, и рот тихо шелестел.
        Серп чертил по воздуху круги, болтался у бедра.
        Ника разогнула ноги и подбросила себя вверх, расправилась пружиной. При этом давление на раненую конечность стало ощутимей. Кулак дугой полетел в лицо старика. Он не предпринял попыток остановить ее. В последний момент она заметила что-то огромное, черное, растущее из спины целителя, но инерция не позволила ей замешкаться.
        Кулак врезался в скулу, а металлический стержень проткнул роговицу и погрузился в глаз.
        Ника отшатнулась, упала, больно стукнувшись о камни.
        По щеке Матая тек студень, замок не отвалился, он чудом удерживался в своем пазу.
        Старик завыл, его рот растянулся овалом, как на картине, где мост и кричащий человечек. Серп свистнул в пустоте.
        Под тучами лаяло и стенало, и ветер так выкручивал волосы Ники, будто намерился выкорчевать ее голову, отмежевать от позвоночника.
        Матай шагнул вперед. Прозрачная дрянь текла из глазницы, струилась по торсу. За ним волочилась взметенная к небу черная мантия, атласная шкура бога.
        Ника не желала смотреть на старика, но и отвести взгляд не могла.
        Уцелевший глаз знахаря угрожающе выпучился, белок стал розовым, красным. Она поняла с отвращением: дужка замка принимает свою прежнюю форму, сгибается прямо в черепе, за переносицей. Мышцы рвались, кровь обагрила веко.
        Серп рубанул хаотично, снова, снова.
        Глазное яблоко вывалилось из костной орбиты и повисло на зрительном нерве. Штырь вынырнул наружу.
        Знахарь выл монотонно, вой заглушал адский лай, словно стая церберов переругивалась в поднебесье.
        Серп воткнулся в глинистый берег. Старик поднял руки к лицу.
        Ника вскочила и ринулась к нему, на бегу простирая вперед ладонь. Замок болтался у крючковатого носа, и она ударила по корпусу, защелкивая механизм в пустых глазницах, как в проушинах.
        Дужка зафиксировалась в замке. Матай замер. Металлический пирсинг с буковками «Л» и «С» покачивался в центре его морщинистой морды, а позади черный шлейф, могучее инородное тело стремительно втягивалось обратно в ссутуленную спину. Истончалось, становилось жидкостью, газом, светом, в конце концов, лучом, как стрела торчащим из хребта. Луч сделался узким, будто прикрыли створки двери, а после исчез: дверь захлопнули.
        Мертвый старик мешком рухнул в озеро. Серый кисель проглотил его, воды сомкнулись над трупом.
        Тишина, осуждающая, звенящая, на секунду заполонила Вселенную, а потом мир затрещал, как рвущийся занавес, и небо над Варшавцево расцвело фейерверками.
        «С Новым годом», - подумала Ника, соскальзывая в пропасть.
        77
        Черный обелиск, живая герма, обратилась в меркнущий свет, в луч, который схлопнулся, и он рухнул на четвереньки. Желудок вывернуло, он вспомнил разом свое имя и как, будучи студентом, жарким днем в университетском туалете глотнул из-под крана ржавую воду, и его стошнило. Грязью и илом, и чем-то трубчатым, вроде полупереваренного торта «Монастырская изба».
        «Плацента, - вспыхнуло в памяти, - Я хотел съесть плаценту».
        Организм исторг порцию мутной жижицы.
        Это был не он, другой человек брел на пик Будущего, приветствовал мерзкую тварь, принимал участие в коллективной…
        Андрей с омерзением заправил увядший член в штаны, вытер рот.
        Шева похитила его разум, переиначила, перекроила. Извратила чувства. Превратила любовь в садистическую усладу.
        Андрей прислушался, боясь обнаружить в голове ее гадкие мысли, но кукла сгинула, стала блевотой на плоской вершине кургана.
        - Ника! - вскрикнул Андрей и метнулся к тропинке.
        Вокруг него освободившиеся от постороннего влияния люди бились в истерике. Раскачивался из стороны в сторону и заливисто рыдал здоровяк, пару часов назад пристреливший человека. Рыжая тетка таращилась ошеломленно на свою опухшую ногу. Ее платье задралось, трусики съехали к щиколоткам. Она хныкала и неразборчиво бормотала.
        Кто-то случайно пихнул Андрея, взвизгнул и затараторил:
        - Простите, простите.
        Пламя ненависти затухло в глазах. Так в фильме про вампиров после смерти главного кровососа у укушенных им жертв исчезали отметины от клыков.
        Самым страшным наказанием для этих бедняг было то, что они, как и Андрей, прекрасно помнили, что натворили.
        В небе взрывались салюты. Високосный год завершился.
        Огибая сидящих на земле плакальщиков, Андрей сбежал с холма. Он едва не упал в каньон, но ухватился за ветки куста. Внизу, у воды, он видел скорчившуюся Нику.
        «Я не смогу вынести ее смерть», - подумал он.
        Как ребенок, ревел полицейский в форме.
        - Эй ты! - гаркнул Андрей. - Помоги мне, ну!
        Полицейский поплелся к нему, повторяя:
        - Тетеньку… тетеньку убил… она мне книжечки давала… а я убил ее…
        «Надеюсь, ты говоришь про Умбетову», - подумал Андрей мрачно. Упал на колени возле Ники и приложил ухо к ее груди.
        - Милая, родная…
        Сердце билось медленно и слабо, но билось, черт подери!
        Девушка разлепила губы и шепнула:
        - Андрюша…
        - Сейчас, любимая!
        - Там жгут нужен, - подсказал, всхлипывая, бледный полицейский.
        Андрей сорвал пояс, перевязал предплечье. Кровь вытекала из длинного пореза. У запястья остались синяки-отпечатки.
        - Пацан!
        Плечи полицейского подрагивали.
        - Тетеньку…
        - Пацан, я к тебе обращаюсь! Тебя как зовут?
        - И-игорь…
        - Игорь, лети к холму, там машины у подножья. Найди такую, чтоб с ключом. И подгони под каньон. Сделаешь?
        - Да.
        Полицейский, пьяно шатаясь, полез по склону. На кургане грохнул выстрел. Из новостей Андрей потом узнает, что это застрелился здоровяк, водитель джипа, в миру - варшавцевский ветеринар.
        Андрей подобрал серп и отпорол себе штанину. Перебинтовал предплечье Ники. Он наматывал ткань, пока сквозь нее не перестала просачиваться кровь. Старался не переусердствовать, не навредить. Проверил кисть и не нашел ни отечности, ни посиневшей кожи.
        - Андрюшенька…
        - Кто-нибудь! - заорал он. - Кто-нибудь!
        Он закинул ее правую руку себе на шею, приподнял, удерживая сбоку. Повел, практически понес, по земляным ступенькам. Сверху показался какой-то коротышка с заплаканным лицом. Потянулся помочь.
        - Осторожнее, - предупредил Андрей.
        Коротышка взял Нику под локоть аккуратно, бубня при этом:
        - Солнышко, девочка моя, ключик ненаглядный.
        По краю просевшего рудного поля ехал серебристый микроавтобус. Андрей различил полицейского Игоря в кабине. Автобус затормозил, отворилась дверца. Мужчины загрузили бессознательную девушку в салон. Андрей подстелил пальто, укутал ее, сжал запястье.
        - Гони! - приказал он, и автобус полетел к пятиэтажкам вдали.
        Прочь от рыдающих у астроблемы людей.
        - Андрюша…
        - Тише, тише, любимая, - он погладил ее по холодному лбу.
        - Я поеду.
        Автобус занесло на ухабе.
        Андрей прикрикнул на полицейского.
        - Я поеду с тобой, - прошептала Ника.
        Он прижал ее кисть к губам.
        - Все будет хорошо, - сказал он.
        Ника прикрыла глаза.
        Метель била в стекло, но уже без прежнего азарта.
        Эпилог
        1
        К Рождеству город заполонили журналисты, и про Варшавцево заговорила страна. Первый репортаж о событиях Нового года вышел восьмого числа, в день, когда Нику выписали из больницы. Телевизионщики рассказали о вспышке насилия и череде самоубийств, захлестнувших провинцию. Капитан Сибирцев выступил с официальным комментарием, он поведал миру о тоталитарной секте, орудовавшей в Варшавцево.
        Тринадцатого Ника, Андрей, Толя Хитров и церковный звонарь по имени Назар навестили Снежану Скрицкую. Фотограф заснял их, смущенно улыбающихся, скучившихся вокруг койки. Мама Снежаны плакала и целовала Нику. Девочка шла на поправку. Ни своих спасителей, ни побег она не помнила. Лишь сказала Нике по секрету, что ночами кто-то включает на полную обогреватель, и в палате становится невозможно дышать.
        Горожане носили цветы к стихийному мемориалу около памятника Ленину. В траурной церемонии принял участие мэр. К тому времени все жертвы массовых беспорядков покоились на кладбище за поликлиникой.
        Варшавцево, гнездо деструктивного культа, не покидало экранов и газетных полос. Всплывали новые факты. Так, в ходе расследования выяснилось, что Снежана была не единственной девочкой, похищенной Умбетовыми. Убийства повторялись на протяжении семнадцати лет. Свихнувшаяся библиотекарша по указке лидера культа совершала кровавые жертвоприношения каждый високосный год, в ее доме были найдены неопровержимые улики, подтверждающие причастность Мадины Умбетовой к исчезновению гражданок Софии Бекетовой, Галины Лукониной, Веры Ливайченко и Лилии Дереш. Причем последняя была внучкой того самого организатора убийств.
        Библиотекаршу-маньячку устранили ее сообщники. Сын Умбетовой погиб от рук вырвавшихся пленниц, и журналист надеялся, что закон не покарает девушек за героизм.
        Женис Умбетов помогал матери в похищении и убийстве Лилии Дереш, в похищении и истязании Снежаны С. и Вероники К. С две тысячи четвертого по две тысячи шестнадцатый он содержался в колонии строгого режима за убийство девушки легкого поведения. Кроме того, в преддверии Нового года Женис зверски зарезал своего напарника.
        Репортеры исследовали биографии Умбетовых, отыскивая в их шкафах все новые скелеты. Перепечатывалось интервью с адвокатом Скрицкой.
        Прессу известили, что спасение девочки было настоящим чудом: Ковач принесла бывшей библиотекарше, которую считала слепой, продукты и тут же присоединилась к Скрицкой в подвале. Но друзья, осведомленные о маршруте Ковач, приехали в дом Умбетовых и освободили обеих. Ковач, впрочем, сектанты поймали повторно.
        Газетчики сообщили имена героев, и Ермаков узнал, что фамилия Солидола - Садилов. Назвали и главу секты - им оказался выходец из Казахстана Степан Гаврилович Матай, вероятно, знавший Умбетову еще в восьмидесятые, до переезда в Россию. Матай выдавал себя за народного целителя, арендовал кабинет в местном ДК, где методом гипноза кодировал от алкоголизма и наркозависимости. Гипноз он активно использовал, вербуя сторонников из числа пациентов. Большинство членов секты утверждали, что не контролировали свои действия. Среди завербованных были даже полицейские. По разным данным, в секте состояло от семидесяти до двухсот человек.
        Завершающим актом серии преступлений должно было стать жертвоприношение Вероники Ковач. Но сектантам что-то помешало. Что именно - остается загадкой, как и нынешнее местонахождение лидера культа. Степан Матай, по достоверным сведениям, не пережил ночь, но труп его так и не был найден. Полиция продолжает поиски «провинциального Асахары».
        За предшествующую Новому году неделю в Варшавцево погибло тридцать семь человек, из них восемнадцать свели счеты с жизнью. Два десятка раненых обратились за медицинской помощью; шестнадцать были доставлены в стационар в тяжелом состоянии. Особый резонанс вызвало жестокое убийство женщины ее мужем, журналистом местного еженедельника. Отдельную программу посвятили бойне на въезде в город, беспрецедентной акции сектантов, унесшей жизни шестерых человек и сделавшей еще четверых инвалидами.
        В феврале на телевидении выступили непосредственные участники тех кровавых событий: Андрей Ермаков и Снежана Скрицкая. Ток-шоу побило все рейтинги по количеству просмотров.
        Водолазы спускались в затопленный карьер, но не получили никаких результатов.
        Варшавцевская певица Таис стала первой участницей секты, давшей интервью. Перед камерами, сияя от счастья, она прорекламировала свою свежую песню «Моя душа», посвященную подавлению личности.
        Девять членов Матаевской организации были взяты под стражу до суда (лишь двое отбывают этот срок в изоляторе, остальных отпустили под подписку о невыезде). Суд, скорее всего, состоится не раньше две тысячи восемнадцатого.
        Помимо официальной версии, существуют и конспирологические, приплетающие военный эксперимент по контролю сознания, а также мистику самого бульварного толка. Неизвестный пользователь загрузил в ю-туб видеоролик странного содержания: по крышам гаражного кооператива на четвереньках перемещается некое существо с кожей свекольного цвета. Плохое качество не позволяет идентифицировать его как «мутанта со змеиной головой» (на чем настаивается в тексте под видео); скорее всего, это обыкновенный подросток в маске. Наиболее нелепыми по праву считаются разговоры о бродившей по Варшавцево актрисе и модели Анне Николь Смит. Ее, воскресшую, якобы видели у дробильно-сортировочной фабрики. Слухи о других необычных происшествиях (явлении мертвых, левитации, чудовищах, посетивших город) остаются на совести тех, кто их распространяет.
        2
        Она отмокала в горячей ванне, закинув ступни на кафельную стену. По гладкой коже стекали, серебрясь, капли. Пальцы ног сжимались и разжимались в такт Бутусову, поющему за дверью. Навязчивая песенка про Гибралтар-Лабрадор сопровождалась смешными вокализациями Ермакова. За последние месяцы она узнала, что ее избранник поет, фальшивя, в душе, грызет ногти, выдавливает зубную пасту, сминая тюбик у колпачка, а не с хвоста, как положено, и упорно бреется ее бритвами. Он смотрел экранки ужасного качества и хохотал над плоскими шутками юмористов. Как-то она застала его мастурбирующим: он просто таращился в стену и дергал свой стручок. А еще он хранил на компьютере фотографии бывшей. Папка называлась «Пандочка».
        Вода покачивалась у перелива. Ника брала в ладошку пену и дула. Другой рукой она трогала золотой кулон, висящий на шее, бога Ганешу. Когда вместо ладных ножек, недавно побывавших у педикюра, ей мерещились ноги Снежаны со срезанными пальцами, она закрывала глаза, и видение исчезало; Бутусов пел про людей на холме, вода капала из крана: шлеп, шлеп, шлеп.
        Общество постепенно утрачивало интерес к варшавцевской резне, ее оттесняли более актуальные темы, Нику все реже донимали назойливые журналисты. Она была стойкой: не появилась ни в одной передаче, как ее ни умоляли. Такое же упорство проявил Хитров, успешно избежавший публичности. А Солидолом, кажется, пресса не заинтересовалась вообще. За них корпел Ермаков. Он ласково называл Нику «упрямочкой». Пандочкой она попросила себя не называть.
        Снежана, судя по новым передачам, выздоравливала и готовилась к выпускному вечеру. Однажды Нике позвонила в слезах мама девочки. Снежана снова пропала, правда, к утру соблаговолила-таки позвонить родителям и известить, что ночевала у бойфренда.
        Порой Ника представляла вместо Снежаны Лилю Дереш, скромно потупившуюся, робко улыбающуюся журналистам. Лиля ушла в то место, о котором ей нельзя было говорить. Возможно, к Саше. Свою первую зарплату гостевого редактора Ника потратила на крест для Лили; его водрузили на могилу-пустышку. Хитров закопал под крестом токийскую куколку Кокэси.
        К могиле Толя пришел не один, а с Ларисой и Юлой. Ника взяла малышку на руки, и та помахала кресту крошечной лапкой, словно прощалась с кем-то.
        Ника подвигала кистью в воде. Шрам слегка чесался. В непогоду предплечье тянуло, ночами оно немело от локтя до запястья. Врачи сказали, ей повезло, что серп не повредил сухожилия.
        Ей часто снилась степь, и снег не падал, а поднимался с земли в небо, как на пленке, прокрученной задом-наперед. В перевернутом снегопаде к беспомощной Нике ползла ее шева, чье длинное тело было усеяно кривляющимися лицами. Ника поворачивалась, чтобы бежать, а позади возвышался Матай. У него не было глаз, на носу болтался замок, продетый дужками в глазницы. Во сне она твердо знала, что старик выжил, ведь не найти его труп в мелком озерце было невозможно.
        Деформированная губа Матая задиралась, обнажая пеньки гнилых зубов и белесые десны.
        - Ключик! - шелестел он.
        Ника просыпалась и долго пялилась в потолок, а рядом сопел Андрей.
        «Ничего этого нет, - убеждала она себя, - в моей новой жизни. Ни таблеток, ни шев, ни неведомых богов, ни мертвых актрис. Старик не поджидает меня во сне. И Андрей в действительности не флиртовал с той жопастой журналисткой после шоу».
        Ей нравилась ее новая работа, и коллектив, и город; на телевидении она завела подружек. Но иногда, обзванивая гостей, она набирала не те номера, и тогда в трубку дышали и шелестели. А однажды флорист, которого она приглашала в студию на прямой эфир, сказал бабьим, странно знакомым голосом:
        - Я приду с Женисом.
        Шрам на руке заныл, и в кабинете завоняло жженым воздухом.
        - Что? - переспросила она, леденея.
        - Я приду с женой, - повторил флорист, и она выронила на стол разломавшийся пополам карандаш.
        Лампочки, украшавшие студийные декорации, мигали синим и зеленым, желтым и красным.
        - Ты не уснула? - крикнул снаружи Ермаков. - Я скачал нам сериал.
        - Иду, - она приподнялась, и пена образовала на лобке густую дед-морозовскую бороду. Ника взяла с полочки пахнущий смородиной брусок и не спеша намылась.
        «Я забуду, - подумала она, - рано или поздно».
        Вода смыла пену и неугодные мысли. Теперь она придумывала, какую татуировку сделает на руке, чтобы замаскировать шрам. Что-то японское. Не сакура, а мужественнее. Самурай или дракон…
        Она замоталась в полотенце и отворила дверь. Бутусов пел про шагающую босиком девочку. В спальне сидел не самый идеальный, но самый близкий человек, и она вообразила, что порожек ванной отделяет ее от счастья. Вздохнула полной грудью, пошевелила пальцами босых ног, зажмурилась и шагнула вперед.
        3
        Они валялись в постели и смотрели третий сезон «Черного зеркала». Он рассеянно, машинально гладил ее по спине. Воспоминания отвлекали, перипетии сюжета ускользали от внимания, но он похмыкивал в такт Нике, когда на экране происходило что-то эдакое.
        За окнами плыли облака. Белогривые лошадки, комья небесной ваты, продукты конденсации. Он размышлял об их форме. О живом столбе, что взвился к небосклону и лаял там, пялясь на людей глазами трупа.
        В больнице Ника спросила:
        - Это был бог?
        - Нет, - сказал он, - нет, конечно.
        В иллюстрированной Библии его детства бог был светом, спускающимся на Иисуса с облаков над Гефсиманским садом.
        «Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси».
        Нельзя жить, наслаждаться сериалами, спокойно спариваться и сытно жрать, зная, что за тонкой гранью, за очагом, бог-угорь разевает голодную пасть.
        По приезде в город Андрей нашел в Интернете черно-белые фотографии. На них джентльмены и леди сидели вокруг стола, как вокруг планшета с приложением «Доска Уиджи».
        - Ты в курсе, что такое эктоплазма?
        - Да, я видела «Охотников за привидениями».
        Он словно не услышал ее.
        - С греческого это переводится как «овеществленная субстанция». Необычные выделения из природных отверстий медиума, появляющиеся во время спиритического сеанса.
        Он клацнул на фото, запечатлевшее спирита Мину «Маджери» Крэнтон. Белое тестообразное вещество вытекало на столешницу из ее уха.
        - В девятнадцатом веке представления с эктоплазмой были очень популярны. Маджери Крэнтон считалась звездой своей эпохи.
        На мониторе высветился снимок медиума, облепленного чем-то вроде макарон.
        - Ее уличили в шарлатанстве и объявили мошенницей.
        - К чему ты?..
        - Та гадость не была богом. Я полагаю, она была материализацией, родственной эктоплазме. Частично черная душа Матая, частично впитанные им болезни.
        На лице Ники читалось облегчение.
        Они учились забывать.
        Андрей знал, что у них получится.
        Ни один из тех, кто был на кургане, ни словом не обмолвился в интервью о черном колоссе. Хотя он видел по их глазам: они помнят.
        «Массовая истерия», - говорили журналисты.
        Бежали месяцы. Скоро он будет склонен согласиться с версией прессы.
        Кучерявый локон Ники щекотал плечо, свет монитора озарял ее красивый профиль, полные губы, пушистые ресницы.
        Маша вот-вот родит чудесного сына. Он позвонит поздравить ее и чиркнет поздравительное сообщение Богдану.
        Этот период он благополучно прожил, проживет и иные.
        Не обязательно иметь амулеты, чтобы отгонять зло. Иногда амулетами бывают любимые люди.
        Он зевнул и потер глаза.
        - Еще минутку, - шепнула завороженная Ника.
        Ей снились кошмары. Она будила его стонами. Билась, как рыба, выброшенная на берег.
        У Андрея случались сны наяву.
        В марте они пошли в кино на триллер Шьямалана. Не самое удачное свидание. Оказалось, что фильм повествует о человеке с множественными личностями, который похищает и удерживает в подвале девушек. Они покинули зал на двадцатой минуте. Но еще до начала сеанса они целовались на заднем ряду, и Ника кокетливо намекнула, что вечером кое-что покажет ему.
        Он заурчал и припал к ее шее, а в голове родилась холодная, как сталь серпа, мысль:
        «Что я там не видел? Ты показывала себя половине Токийских мужчин, шлюха».
        Тот, кто подумал это, прекрасно знал, о чем будет картина Шьямалана, и специально купил билеты.
        Андрей ужаснулся чужеродной мысли, он стал прислушиваться к себе, но нашептавший гадости жестокий голос умолк. Он боялся этого голоса, как боялся, что глаза вновь станут видеть мир немного другим: полным изъянов, изломов, лжи, бессмысленных мерзких людишек.
        У Ники правая ноздря была меньше левой, лохмы пахли куревом, изредка она халтурила, бреясь, и возле ануса оставались волоски. И этот ее шрам…
        Андрей ударил себя по лбу, желая прихлопнуть мысль, как кровожадного комара.
        Как-то в апреле он снимал новый выпуск «Мистических историй», посвященный одаренным детям, и мамочка привела семилетнего мальчугана, по ее заверениям, обладающего телепатическими способностями.
        - Какой хорошенький, - умилился оператор.
        Андрей смотрел на эту маленькую бездарь в гнусном наглаженном пиджачке, в лилипутских штанах, с засохшими соплями в носу, и ему хотелось заорать:
        - Ваш ребенок никчемен, смиритесь с этим.
        Через мгновение злость схлынула бесследно, оставив изумление. Так пьяница, мучаясь похмельем, со стыдом и удивлением перебирает в памяти события вчерашней ночи.
        «Я не мог такое думать! - немо кричал он - Это не я, вон из моей головы».
        Разум был комнатой, прибранной и опрятной, но на стене висел багровый ковер, и в ворсе копошились насекомые.
        Он представил, как срывает ковер с крючков, обливает керосином, сжигает на пустыре.
        Ворс дымился и смердел. Андрей мысленно растоптал пепел.
        Больше приступы не повторялись.
        Дети были детьми, мама - мамой, жизнь - несовершенной и удивительной.
        Шева вышла из него, пусть и не сразу. На коленях вызрело несколько воспаленных чирьев, бурых гнойников, увенчанных белыми головками. Даже в подростковом возрасте у него не было прыщей. Чирьи лопнули, и гнойные массы с лимфой вытекли наружу мутными бело-розовыми ручейками.
        Он почувствовал, как кто-то злобный, невидимый убрал тяжелую пяту с его груди.
        Они выключили ноутбук и погасили свет. Забрались под одеяло и занялись любовью.
        Потом он лежал, ощущая тепло ее голого тела, и смотрел, как парят в аквариуме дискусы, рюкины и неоны. Водоросли шевелились, зачаровывая.
        «Раны заживут, - думал он. - У Снежаны не отрастут пальцы, но она перестанет замечать их отсутствие. И мы справимся».
        Булькнул телефон, Андрей свесился с кровати, подобрал его.
        «Буду завтра в ваших краях, - написала журналистка с центрального канала, - покажешь город?»
        Он прикусил язык. Вспомнил, как прорисовывались соски под откровенным платьем журналистки, как искрились ее зеленые глаза под челкой.
        - Кто там? - спросила Ника.
        Его пальцы замельтешили по клавиатуре.
        «Прости, нет времени», - набросал он и отослал эсэмэску.
        - Амроскин, - сказал, ложась рядом с Никой, отыскивая губами ее губы.
        Когда она стонала во сне, он обнимал ее сильно-сильно, оплетал руками и укачивал.
        - Колючий, - буркнула Ника, отстраняясь от его щетины.
        - Утром побреюсь, - пообещал он.
        Аквариумные рыбки сновали за стеклом.
        Через минуту он спал, и ему снился красный дом, заброшенный вокзал, где в пыли, в строительном мусоре, под гнилыми сводами так сладко лежать, свернувшись калачиком, безмятежно и защищенно, как в материнской утробе.
        Так радостно.
        4
        В Варшавцево пришла весна. Ее задуло степными ветрами, или водитель проносящегося через город грузовика зазевался, и весна выпала из кузова. Она была некрасивым и капризным ребенком, но горожане приняли ее как должное, как то, что заслужили.
        В теплые дни, когда дождь не затапливает овраги, старушки занимают скамейки, следят озабоченно за бегающей по парапетам детворой. А на степные валуны выбираются погреться гадюки.
        Власти обещают отремонтировать к лету автовокзал и подлатать фонтан. Снова курсируют слухи о строительстве церкви. У школы геологоразведчик Н. Л. Варшавцев кривит тонкие презрительные губы и озирает обгаженный псами пустырь и крест. Он будто бы знает то, чего не знают другие.
        Журналисты съезжают из «Москвы», вновь пустеют гостиничные номера. В ежегодном конкурсе на самый красивый двор побеждает дворик по улице академика Павлова. Комиссия приятно впечатлена крокодилами из покрышек и фанерными коалами.
        В первый день марта тихо, во сне, умирает учительница средней школы Нина Аркадьевна Алпеталина.
        Трое из двенадцати ожидающих суда членов печально известной секты Матая кончают с собой. Один экс-сектант, прежде чем сунуть в глотку подведенный к выхлопной трубе автомобиля шланг, пишет короткую записку:
        «Простите. Мне надо быть рядом с Богом».
        Налоговая служба устраивает обыски в мэрии.
        Скоро будет тепло, в сквере поставят батут и веревочный лабиринт, оранжевая бочка нацедит страждущим кваса, улыбчивый кавказец намотает на палочку облако сладкой ваты. Город утонет в зелени, зарастут балки, дикий виноград оплетет штакетник. Защебечут птицы за кладбищенской оградой, где январские могилы теснятся к северо-восточному краю, словно хотят сбежать в степь с гробами и начинкой гробов.
        На мосту Влюбленных появляются новые замки. Звенят мелодично под порывами ветра.
        Молодежь целуется в полутемном «Современнике». На втором этаже супермаркета у суши-бара открывается выставка-террариум «Эти загадочные рептилии».
        В шашлычной «Каштан» и рюмочной «Терем» по вечерам аншлаг.
        Хью Джекман на фасаде салона красоты хмурит брови, никак не может понять, как очутился здесь, в шахтерском городке. Напротив, в прозрачной коробке «Шоколадницы», скучает официантка. Чиркает по экрану телефона, рассекая падающие фрукты.
        Платон наблюдает за братом. Илья сражается с финальным боссом, трясет лихорадочно джойстик - это вопрос жизни и смерти, уже не переиграть. В углу поблескивает японский меч. Катану Илья случайно нашел на Быкова. Она сверкнула ему из сугроба рафинированной сталью.
        - Получи! - выкрикивает мальчик.
        Монстр падает, изрешеченный свинцом, по экрану ползут титры, игра пройдена, и Платон ликует вместе с братом.
        В туннеле, связующем поликлинику и кладбище, носятся, шуршат летучие мыши.
        - Э, - говорит мужик, разминающийся на ступеньках магазина «Степь». - Э, слышь!
        - Чего? - опасливо ворчит прохожий парнишка.
        - Того! Сиги есть?
        - Нет, - отвечает парнишка, ускоряя шаг.
        - Сюда подошел! - гавкает мужик, но Вова Солидол осаживает его:
        - Отвянь от хлопца.
        - Че, - говорит мужик, не предавая этому своему «че» никаких эмоциональных оттенков. И идет за Вовой к подъезду, где с гитарой сидит девушка, похожая на Орнеллу Мутти, только с плохой кожей.
        Она смотрит печально на пятачок, где находилась когда-то беседка отдыха для ветеранов труда. Беседка сгорела дотла в новогоднюю ночь, вероятно, в нее угодила петарда.
        Солидол целует подругу, и она улыбается ему устало.
        Он извлекает из-за пазухи бутылку водки, ставит на скамейку рюмки из разных наборов. Отвинчивает пробку зубами.
        - Глаз-алмаз, - хвалит кореш.
        Солидол разрезает на дольки красное яблоко. Они выпивают, не чокаясь, каждый за свое, закусывают, и кореш просит: «спой».
        Танины пальцы перебирают струны:
        Я, словно бабочка к огню,
        Стремилась так неодолимо
        В любовь, волшебную страну,
        Где назовут меня любимой.
        Ее голос разливается, как горячая водка в четырехграннике двора.
        Вова Солидол, сидя на корточках у ее ног, прячет глаза и теребит отросшие волосы.
        5
        Жена застала его за компьютером, разглядывающего фотографии Ермакова. На последних снимках Ермак осоловело улыбался, балансируя у распахнутого самолетного люка. Ника, сногсшибательная в комбинезоне и шлеме, махала фотографу. За спиной парашютный ранец и голубой ситец неба.
        - Ты занят? - спросила Лариса.
        - Да так, - он свернул вкладки, встал, потягиваясь, - готовлюсь к завтрашнему концерту.
        - Бабушка забрала Юлу, а я решила к тебе заскочить.
        - Я как раз собирался сделать перерыв, - он протиснулся между колонок. - Поехали, кофе выпьем.
        - С удовольствием.
        В фойе было шумно. Бегала по этажу детвора, одетая в солдатскую форму времен Второй мировой. Словно гномы перед боем с соседними племенами. Из актового зала доносился стройный хор детских голосов:
        Сестра, ты помнишь, как из боя
        меня ты вынесла в санбат…
        Тринадцатилетняя медсестра взволнованно прохаживалась взад-вперед и бормотала под нос стихотворение Симонова. Возле лестницы, ведущей к железным мосткам, Артур Олегович Мельченко беседовал с директором, занявшим должность уволенной Тамары Георгиевны. Обсуждал речь на возложении цветов.
        Чердак отремонтировали своими силами музыканты «Церемонии». Отскоблили от гари стены, отмыли, наклеили изоляцию. Теперь они репетировали два раза в неделю. Планировали записать альбом и выложить в Сеть. В паблике, посвященном их группе, состояло четыреста человек.
        - Андрей давно звонил? - поинтересовалась Лара.
        - Недавно, - соврал Хитров. - Привет передавал.
        Периодически звонила Ника, не забыла поздравить с днем рождения Юлу. У Ермака было слишком много хлопот на работе. Очередной сезон, съемки, инопланетяне.
        Следователь Сибирцев названивал ему и то чаще. Иногда посреди ночи, и Хитров шипел в трубку:
        - Я на вас заявлю! Вы меня достали.
        Капитан икал полминуты, а после говорил заплетающимся языком:
        - Ты расскажи мне, Анатолий Палыч. Ты мне правду расскажи, сука.
        - О чем? - злился Хитров.
        - Ты - ик! - знаешь. Ты расскажи мне, я спать не могу…
        Вкрученные по указке нового директора лампочки ярко освещали боковой коридор. Убрали старое пианино из закутка, вместо него поставили кадку с трехметровой китайской розой. Кабинет за зеленой дверью оккупировал астролог, специалист по камням и именам.
        - Приехал бы с Никой в гости на выходные.
        - Делать им нечего! - фыркнул Хитров.
        Они спустились на первый этаж, прошли мимо сторожа, листающего «Рудник».
        Полуденное солнце ослепило. Площадь окружили каштаны, их кроны пронзали лучи. Зелень влажно переливалась и шевелилась от легкого ветра. В лужах отражались перистые облака.
        Реанимированный, отремонтированный «жигуленок» грелся под елью.
        - Какой день хороший, - сказала Лара, прижимаясь к мужу.
        Они стояли на ступеньках Дома культуры, обнявшись, вдыхая майскую свежесть.
        - А я люблю тебя, - сказал Хитров.
        - Честно-честно?
        Он щелкнул по зубу ногтем большого пальца.
        Поднял голову и посмотрел в небо.
        Там, над городом, летели клином какие-то птицы…
        7 декабря 2016 - 4 марта 2017

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к