Никто не умрет Наиль Измайлов
        Убыр #2
        Герои романа «Убыр» - лауреата Крапивинской премии 2012 года - возвращаются. Они победили. Они вернулись домой. Их ждали. На Наиля и Дилю обрушилась страшная беда - убыр. Им пришлось бежать и прятаться - от недобрых людей и смертельных нелюдей. Им пришлось учиться верности - слову, делу и роду. Им пришлось драться - за себя и за всех своих. Они поверили, что когда-нибудь боль кончится, помощь придет - и больше никто не умрет. Дети такие доверчивые.
        Наиль Измайлов
        Убыр. Никто не умрет
        ПРОЛОГ
        Вылет чартера до Казани задержали на три часа. В аэропорту было ай-яй. С весенних каникул возвращалась, такое ощущение, треть российского населения - и в основном из Шарма. Народ был умелый, обгоревший и частично одетый в демисезонное - чтобы, значит, по прилету времени не тратить. Ну и обилие дьюти-фри повышало общий градус так, что кондиционеры потихоньку скисали. Зулька тоже. Место ей, правда, уступили, туалет был рядом, а сумка с водой и фруктами под рукой. Но все равно Равиль потихонечку заводился и чуть не принялся бить красную морду особенно отдохнувшему курортнику. До драки не дошло, наоборот, красномордый долго извинялся, тянул выпить за будущего мальца и вспоминал, как славно покуролесил крайний раз в Альметьевске. Но хотя бы время проскочило быстрее. Тут и самолет подали.
        Красномордый, к счастью, летел в Сургут, и, к счастью, нашлась его жена, которая гаркнула на мужа, собравшегося уже обменять билет и махнуть к татарам. Она увела красномордого, а Зулька увела Равиля.
        Полет прошел нормально, Зулька даже поспала, но сразу после посадки с легким подскоком, когда в разных концах салона жидко захлопали, вцепилась Равилю в запястье и застыла. Равиль всполошился:
        - Что такое? Началось?
        Зулька замотала головой и тут же пожала плечами, испуганно глядя вдоль носа.
        - Так, - сказал Равиль и заозирался, прикидывая, в какую сторону орать и куда тащить жену.
        Зулька длинно выдохнула, отцепилась, осторожно огладила живот и громко прошептала:
        - Нет-нет, все нормально. Просто пинается.
        - Вот балбес, - сказал Равиль с озабоченной нежностью. - Точно нормально все?
        Их здорово отговаривали ехать, но в Новый год случился аврал, потом заболел сменщик, потом пошли неплатежи - в общем, отпуск дали только в конце марта. А другого варианта уже не ожидалось - срок у Зульки был в конце апреля. Они подумали и рискнули. Не проиграли. Правда, именно в Шарме Зуля принялась расти и пухнуть, а почти незаметный живот резко и остро выдался. Зато поплавала, отдохнула и отоспалась вволю.
        - Нормально-нормально, - заверила она и погладила Равиля по рукаву. Равиль поцеловал ее в висок и сказал:
        - Теперь к Измайловым, переночевать, а с утра в автобус - и домой. Или такси возьмем. А то и Рустик довезет - он говорил, что попробует командировку подгадать. Сейчас уточним, он встречает уже, поди.
        Рустик не встречал. Багаж задержали, чемодан Равиля приехал последним, весь рейс успел уже рассосаться. Когда Равиль с Зулькой вышли в зал прилета, встречающих не осталось - несколько таксистов не в счет.
        - Так, - сказал Равиль. - Зуль, стой здесь. Ну, в смысле, чемодан смотри. Я сейчас.
        Зулька, как всегда, всполошилась: ты куда да зачем. Равиль терпеливо объяснил, что Рустик мог решить, будто они уже проскочили, и усвистать на поиски - он электровеник, ты в курсе. Если он там, то я быстро.
        Его там не было. Равиль вынул и убрал телефон, поэтому вернулся и впрямь быстро. Но Зулька успела оттащить чемодан к стульям у окна и скорчиться там. Над ней склонился пожилой таксист. Равиль подбежал, резко отстранил его и спросил:
        - Зуль, что?
        Зулька снова вцепилась ему в руку и жалобно сказала:
        - Равиль, я боюсь.
        - Ч-чт… Господи, ну чего ты, Зуль?
        - Жжет и тянет, - плаксиво прошептала она, показывая рукой, как тянет. И лицо у Зульки стало как у маленькой испуганной девочки.
        Равиль присел рядом, готовясь успокаивать и сюсюкать, но жена неожиданно выдохнула, ослабила хватку, растерянно улыбнулась и сказала:
        - Привет, Наиль. Ты чего такой взъерошенный?
        Вместо таксиста рядышком стоял Наиль, сын Рустика.
        Равиль так быстро переключиться не мог. Он попытался спросить жену, где жжет, но Зулька похлопала его по руке, как бы показывая, что в норме, а Наиль поздоровался. Голос у него был такой, что Равиль вскинул глаза, поспешно поднялся и спросил:
        - Наиль, на тебя напали, что ли? Ты как, в порядке?
        Наиль никогда не был особенно прилизанным и упитанным - нормальный такой пацан, поджарый, лохматый и дерзкий, самую малость. Но сейчас он был не то что взъерошенный - парень словно из плена сбежал. Весь в фингалах и ссадинах, отощал, глаза больные, одежда мятая и вся набок. И пахло от Наиля странно. Тревожно пахло.
        Он сказал сипло и запинаясь:
        - Короче, папа просил извиниться - не смог встретить.
        - Уехал, что ли? - спросил Равиль, немножко успокаиваясь, что это все-таки не представленное уже в красках ДТП на подъездах к аэропорту.
        - Заболели, - отрезал Наиль.
        - Кто? И мама тоже? - спросила Зуля испуганно.
        Наиль кивнул и сказал:
        - Да, в больницу увезли. Не, сейчас нормально, но было совсем…
        Он резко замолчал, глядя в окно поверх Зульки. Равиль осторожно спросил:
        - А что, не понятно? Вирус, отравление? Наиль пожал плечом.
        - А Дилька? - спросила Зуля еще испуганней.
        Наиль коротко улыбнулся.
        - Не, нормально. Мы нормально.
        - Так, - решительно сказал Равиль. - Давай, может, мы пока у вас поживем, пока родители не оклемаются, за вами посмотрим. У меня отпуск еще, в принципе…
        - Нельзя у нас, - ответил Наиль, веско взглянув на Зульку. - А если вирус. Ну и вообще.
        - Так, - повторил Равиль и неуверенно оглянулся на жену.
        Застревать в Казани больше чем на день им не улыбалось. Да и вирус играл, конечно. И вообще.
        - Kit,[1 - Уходи (тат.).] - сказал Наиль и вдруг ткнул Равиля пальцами в живот.
        Легонько ткнул, да и живот за две недели all inclusive стал колоссальным и бронебойным. И все равно Равиль качнулся. И растерялся - от этого, от тычка, от неожиданно твердых и подозрительно заскорузлых пальцев и от такого заявления со стороны пацана, который вроде до сих пор родной речью не блистал. Стало досадно. Равиль потянулся, чтобы щелкнуть полубратца по башке - легонько, но чтобы почувствовал, - и на сей раз качнулся сильнее. Наиль уже стоял у его левого плеча и готовился, кажется, пихнуть еще разок. Боксер ведь, точно, вспомнил Равиль. Усмехнулся и быстро, вернее, в нормальном татарском темпе сказал, чтобы скрыть растерянность и смутить мальца:
        - Telen belan telasa nisla, qul?n belan uynama.[2 - Языком болтай, рукам воли не давай (тат.).]
        - Til arslan turur, kor esikda yatur, aya evlug er saq bas?nn? yeyur,[3 - Язык - лев, смотри, он лежит у входа, о хозяин, будь внимателен, он съест твою голову (др.-тюрк.).] - ответил Наиль еще быстрее. Пожал Равилю руку горячими шершавыми пальцами и пошел к выходу.
        Только когда Наиль скрылся в выходном тамбуре, Равиль спохватился:
        - Елки, надо было хоть kuctanac[4 - Гостинец (тат.).] Рустикам передать.
        - Да не до kuctanac уже, - сказала Зулька. - Айда, наверное, с такси договариваться.
        Договорились с тем самым пожилым таксистом - он запросил не по-божески, но совместимо с жизнью.
        - А хорошая штука ЕГЭ, - сказал Равиль, забираясь в салон вслед за Зулькой. - Как Наиль шпарит-то, а? Я почти…
        - Поехали, у меня опять жжет, - почти простонала Зуля, резко отвернулась от окна и зажмурилась. - О-ох. Равиль, блестит, убери.
        - Что блестит? - не понял Равиль. Зулька молчала, не размыкая мокрых ресниц. Шофер оглянулся на них и втопил с места.
        Они не заметили, что Наиль, наблюдавший за ними из соседнего тамбура, пошатнулся и сел, а потом лег на пол.
        И совсем никто не заметил, что, едва отъехав от аэропорта, такси наддало и свернуло в сторону республиканской клинической больницы. У Зули начались схватки.
        Часть первая
        Чувствуй себя хозяином
        1
        Надо было идти домой, а я не мог. Просто не мог, и все.
        Мы с Дилькой стояли возле соседнего дома и смотрели на наш подъезд. Долго уже смотрели, хотя ничего интересного не видели. Дядя Рома деловито вышел, ушагал прочь, через пару минут подъехал на китайской своей таратайке, гордо покурил рядом с ней, встретил веселыми, видимо, словами тетю Ларису, которая волокла за руку негодующего Санька, и получил от нее на сдачу. Они быстро загрузились и уехали. А потом никто не выходил и не входил. В соседний подъезд вразвалку задвинулась тетка с сумками, почти зацепив нашу машину, которая так и стояла у бордюра. Не наши машины проскакивали мимо нас. Я понял наконец, что это не они такие громкие и вонючие. Это у меня нюх и слух слишком прорезались. Вот и приходится дергаться и морщить нос от невинной ерунды вроде загрузки мусора.
        Бабок у нас в подъезде не было, так что на скамейке никто не сидел. Жалко. Наверное, в таком холоде не больно-то и посидишь. Мы вон не садились. Стояли и смотрели.
        - Наиль, пойдем домой, - тихо сказала Дилька.
        Я один, оказывается, дом разглядывал, а она таращилась себе под ноги. Топталась и разглядывала, как отпечаток подошвы возникает на миг и тут же слизывается жижей. Дилька устала и замерзла. А я, типа, нет. У меня, между прочим, ранец и кот.
        Кота мы забрали из опустевшей избы в лесу. Изба опустела, потому что бабушка с именем ласточки, Кар лыгачбикя, улетела, чтобы спасти Дильку и меня - и чтобы я успел победить убыра. Злую тварь, которая почти сожрала моих родителей и одноклассника Леху. Которая пыталась захапать Дильку и подкараулить нашу беременную родственницу Зульку. Которая заставила нас бежать из дома и три дня слоняться по электричкам, лесам и болотам, где мы мерзли, голодали, дрались и умирали, - нет, не хочу вспоминать. Главное - мы не умерли. Мы поняли, что делать, чтобы не умерли остальные. И мы вернулись домой.
        Кот зашевелился, чуть не вывалился из-за пазухи и принялся топыриться, отыскивая удобную позу. Вот ему точно было тепло и приятно.
        - Ладно, - решил я. - К мусорке сходим - и домой.
        Говорить я мог уже свободно, только недолго. Горло начинало болеть.
        Дилька открыла рот - конечно, чтобы спросить, зачем к мусорке-то, - закрыла рот, подумала и заявила:
        - Ну пойдем скорей тогда.
        Мусорка была с обратной стороны дома - три кирпичные стенки и железные воротца, а за ними контейнеры. Я туда ходил крупные вещи выбрасывать: сгоревший пылесос или пачки прочитанных газет, - папа всякий раз бурчал что-то про сдачу с миллиона родине. Быстро ходил - медленно там делать было нечего, да и воняло даже в самый мороз так, что ноздри слипались. А теперь-то у меня нюх до дурного тонким стал, вообще в обморок упаду. Чего прусь, спрашивается. Спрашивается, да не отвечается. Не знаю, чего прусь. Прусь вот, и все. Надо. Почему-то.
        Вонища и впрямь была сильная, но в обморок я не плюхнулся. И перенес сладкий запах гниющей дряни куда проще, чем простенький душок от грузовика. Дышать пришлось экономно, и Дилька кривилась, но до края терпелки было далеко.
        Дильку, чтобы рожи не корчила, я хотел поставить еще дальше. Утвердил ее на месте, буркнул: «Сейчас» - и шагнул было ближе к контейнерам, но тут же вернулся и взял сестру за руку. Не мог я ее одну за спиной оставлять. Хватит, наоставлялся.
        В общем, вместе мы пошли. К самым воротцам, вокруг загородок, в одну сторону, в другую - и к нашему дому, по тающим в грязи льдистым островкам. Но на полпути развернулись и зашагали прочь, в сторону пятнадцатого дома, где Тимур и Наська живут. Так уж следы вели.
        Незаметные следы. Точнее, невидимые - но я-то видел. Крыс было полтора десятка. Они мелкими когтистыми лапами натоптали между нашим домом и мусоркой целое шоссе - тоже невидимое, но просторное. По траве, которая потом ушла под снег, который потом стал грязью, которую потом перестали месить мелкие когтистые лапы. Позавчера где-то, пока наши мелкие когтистые лапы месили совсем другую грязь.
        Крысы жили в нашем подвале, тусовались на нашей мусорке, и так все двадцать или сколько там лет, что стоял наш дом. Распугивали кошек, уворачивались от псов и дворницких сапог, отлеживались от ядов санэпидстанции, которую на моей памяти вызывали дважды - последний раз прошлым летом, когда весь второй подъезд проснулся от визга тети Сони, увидевшей, что здоровенный крысюк продрал сетку от комаров на балконной форточке и почти уже заглянул к ней в гости. Не брали крыс ни каблуки, ни псы, ни яды. А вот теперь что-то взяло. И увело. Тимуру с Наськой на радость.
        До пятнадцатого дома я не дошел - и смысла не было, и отвлекся на след, чем-то отличавшийся от остальных. След уходил в сторону и нырял под лысый куст возле детской площадки. Он и летом был лысый - потому что возле детской площадки, говорю же, - но упорно выживал. Крыска под ним оказалась не такой упорной. Она смогла зарыться башкой в тень и мусорную землю и больше не смогла ничего. Я на секунду застыл, бездумно разглядывая тонкий, как медная проволока, хвост и мокрую шерсть на сером тощем, аж ребрышки видны, боку. Кот за пазухой растопырился и очень ловко - не больно, но и не щекотно - провел мне когтями по пузу. Я очнулся и легонько дернул за руку Дильку, которая напряженно всматривалась в тени под кустом.
        - Пошли-пошли.
        - А что там, Наиль? А куда?
        - Домой, - сказал я, точно не расслышал первый вопрос.
        Сказать-то легко. Идти я теперь мог. Кто-то внутри меня все про все понял, оценил и придумал и теперь заставлял вытаскивать деревянные спицы, аккуратно подсовывать их за ремень сзади так, чтобы удобно было выдергивать, - ну и твердо, по прямой гнал к подъезду. А я, который снаружи, боялся.
        Интересно, «бояться» и «бой» - родственные слова?
        Я еще раз прикинул план действий, понял, что никакого плана у меня нет, но, если сосредоточиться, можно представить себя героем хорошо отрисованного ролика с кучей вариантов развития событий. Правда, голова от этого представления уходила в сторону и ломило затылок. И кой смысл представлять сто вариантов, если будет один. Пусть будет.
        Я посмотрел на Дильку. Она быстро посмотрела на меня и уставилась на дверь подъезда. Я молча потянул сестру за руку так, чтобы она была за спиной и не высовывалась, и пошел вперед, зачем-то убирая левый кулак в рукав.
        Дверь в подъезд не открывалась. Я дернул раз, другой и заозирался, соображая, чем бы ее поддеть. Дилька сзади брякнула какую-то глупость про то, что надо ввести кота. Не новоселье же, подумал я, машинально придерживая животное локтем и поворачиваясь к Дильке, чтобы отлаять за дурацкие идеи. Но она, скользнув мимо, уже тыкала в курлыкающие кнопки домофона. Не кота - код ввести. Во я дебил, понял я почти с испугом, молча отодвинул Дильку обратно за спину и рванул дверь.
        От резкого движения кот впрямь чуть не ввелся, вернее, чуть не вывалился. Я думал, заорет, а он молча вцепился когтями в кофту - ну и немножко в меня. Я тоже не заорал, так, зашипел слегка и пошел левым плечом вперед.
        В подъезде пахло цементной пылью, мусоркой и немножко залитым кострищем. А чего ты хотел-то, зло подумал я, поморгал, привыкая к полумраку, и зашагал по ступенькам. Дилька вякнула про лифт. «Пешком», - сказал я. Не потому, что про лифт тоже забыл, - почти нет. Просто когда чуешь гарь, глупо запирать себя даже ненадолго. Подвешиваться на веревочках в такой момент еще глупее. Четвертый этаж не четырнадцатый, не запыхаемся.
        Мы не запыхались - Дилька перла очками и локтями вперед, как голодная гусеничка. Но на лестничной площадке снова встали, как бараны. Хотя дверь была не новая.
        Это наша дверь была, в нашу квартиру. Железная, серо-коричневая в крапинку, с золотистой ручкой и глазком. И она опять была приоткрыта.
        Дураки, вынесут же всё, онемело подумал я сквозь расталкивающее череп и грудь бумканье. Но это была придуманная мысль, для маскировки, не моя. Я-то знал, что никакие воры в эту темную щель не войдут. Специально прибудут, так у порога развернутся и деру дадут, как те крысы. Сами не поняв почему. И все ценное из квартиры давно вынесли. Мы как раз и идем, чтобы обратно внести.
        И еще я знал, почему дверь открыта. Потому что в петлю нож воткнут. Значит, кого-то дома нет, подумал с некоторым облегчением. Может, никого нет.
        Хорош рассуждать, сказал я себе, сжал зубы, чтобы придавить бум-бум и страх, сразу разжал их - нельзя на охоте зубы стискивать, от этого слышишь хуже - и приоткрыл дверь. Вынул из щели и тихо положил у порога кухонный нож. Вошел в квартиру, бездумно заводя Дильку за себя. Решил было на площадке ее оставить и аж задохнулся от этой мысли.
        Мы перешагнули порог, как сквозь шторку прошли, - в нос и почему-то на глаза пала тяжелая вонь. Гарь и гниль. За пазухой нервно зашевелился кот, за спиной - Дилька. Оба молча, к счастью. Тоже понимают.
        Я щелкнул выключателем, еще раз - без толку, не было света, - не глядя уцепил Дильку за куртку на плече так, чтобы отпихнуть на пол, если что, и зашагал на полусогнутых вдоль стенки. Левую руку так и нес перед собой, как таракан усы. У таракана усики, тра-ля-ля. А Наиляны трусики, тра-ля-ля. Храбрые если такие, сами попробуйте.
        В зале никого не было. Темно там было, тихо и неправильно. Роутер не светился, телик был отвернут экраном к стенке, а мой диван стоял не то что незаправленный - на нем будто весь Дилькин класс в прятки поиграл и поспешно смылся. Одеяло наполовину вылезло из пододеяльника и длинным языком залезло на стенку, подушка валялась на полу, полуприкрытая скрученным в жгут покрывалом, перечеркивавшим всю эту красоту. Я бы хоть раз так оставил - получил бы от мамы пересадку лобной доли в брюшную полость и обратно. А им, значит, можно.
        Им все можно, напомнил я себе и покрался на кухню. Там запах был сильный и тяжелый - зато человеческий. Ну или какой уж - мусоркой, короче, пахло. Дилька запыхтела. Я шикнул и осмотрелся. Хотя чего там осматриваться, у нас не больно-то и хоромы, кухня такая, что не спрячешься. Не было здесь никого.
        Из Дилькиной комнаты мы тоже вышли почти сразу. Бардак был тот еще. Кровать смотрелась идеально, явно мама перестелила, Дилька сама такую геометрию не умела наводить. А все остальное как после взрыва. На столе ворох раскрытых книг и журналов, со стула занавеска свисает, причем не с родного окна, которое наглухо зашторено, на полу вперемешку одежда, книги и пластиковые лошади, за раскрытыми дверцами шкафа тоже типа снеговика из вороха платьев лепили. Пока я всматривался в конструкцию, Дилька обиженно посопела, юркнула мимо меня к шкафу и выдернула что-то из гущи. Я и рявкнуть не успел.
        Ворох осел, а Дилька вернулась, прижимая к себе здоровенную лошадь. Аргамака своего любимого. Хоть он нашелся, и то слава богу.
        Хотел я ей сказать краткую речь, но подумал: смысл-то? Больше вперед лезть не будет, не из-за чего. К тому же кот в этот миг высунул голову наружу. Как только молнию изнутри расстегнул, фокусник? Покрутил головой и зашипел.
        У самих-то прямо порядок идеальный, чуть не сказал я критикану и отправился к спальне. На пороге замер - стукнуло просто воспоминание о том, как я туда последний раз заходил. Сердце запрыгало бусинками по ступенькам, как на девятом круге кросса. Но теперь-то я знал, что могу увидеть и что должен сделать. И решительно толкнул дверь.
        В спальне не было даже бардака. Постель аккуратно заправлена, тумбочки пусты, шкаф закрыт. Я, потоптавшись, пробежал к окну и отдернул штору. На балконе тоже никого - слепящее солнце и два голубя за рамой. Белый-пребелый и гнедой в пятнышках. Сидят на карнизе рамы и на меня таращатся. О, третий подлетел, светло-серый, рядом сел.
        Я потряс головой и вернулся к поискам. Под кроватью никого, в шкафу тоже.
        Значит, ушли.
        - Наиль, а где мама и папа? - спросила Дилька полным голосом.
        Я аж вздрогнул. А чего вздрагивать и ругаться-то? Ребенок дома, имеет право говорить полным голосом. И право знать, где родители, тем более имеет. Я, кстати, тоже. Кому бы еще это право предъявить.
        - Подожди немного, - сказал я неопределенно.
        - Я в туалет хочу, - пробормотала Дилька гораздо тише.
        Как всегда. С другой стороны, хоть раз в жизни вовремя - когда туалет рядом. Да еще и с ванной вместе.
        - Ну так иди, - ответил я раздраженно, потому что не мог сосредоточиться.
        Кот зашипел. Я поглядел на него, поглядел в спину Дильке и сказал:
        - Стой.
        Она, молодец, застыла на полушаге.
        - Погоди, Диль, - мягко попросил я, не давая подняться ужасу от картинки - вот заходит сестра в ванную, а там как раз все и ждут. Ее как раз ждут.
        Я обошел Дильку, аккуратно отпихнул ее подальше к стеночке, встал у ванной, поморгал, чтобы глаза привыкли к темноте, и распахнул дверь.
        Пусто, конечно.
        Я подышал, не отпуская ручку, опомнился и небрежно сказал Дильке:
        - Ну иди.
        Дилька заглянула в темноту, пахнущую сеном и мятой - вернее, шампунем и зубной пастой, - и сказала:
        - Здесь темно.
        - И что?
        - Здесь темно, - повторила Дилька громче.
        - Ну не иди, - равнодушно сказал я.
        - Наиль!
        - Ну дверь не закрывай, светлее будет.
        Дилька посмотрела на меня зверем, стремительно, только очки блеснули, вошла в ванную и грохнула дверью.
        Кот вздрогнул.
        - Во как, понял? - поучительно сказал я.
        Кот заскребся. Я аккуратно извлек его и поставил на пол, попросив:
        - Главное, не убегай, потом фиг найдешься. Кот фыркнул и пошел в прихожую.
        - Тут город, понял? - со значением напомнил я.
        Кот дошел до края светлого пятна, выливающегося из родительской комнаты, и сел. Нам с Дилькой тоже, что ли, теперь под окошками жить и на закате спать ложиться, подумал я. И сообразил, что свет можно наладить. Наверное, автомат вырубился от скачка напряжения. Такое бывало пару раз, и я вроде помнил, что папа делал.
        Я вышел в коридор, открыл электрощиток и махом сообразил, который автомат наш. У него единственного колесико за стеклом не крутилось и рычажки выключателей смотрели вниз, а не вверх.
        Я подцепил и отщелкнул вверх все три. Из приоткрытой двери ударили свет, звук и Дилькин вопль. Все погасло.
        Я бросился в квартиру, ударившись плечом о косяк и придавив кота, и рванул дверь в ванную. Дверь была заперта, но Дилька спросила дрожащим голосом:
        - Наиль, ты чего?
        - А ты чего орешь? - свирепо осведомился я.
        Зашумел смыв, дверь щелкнула и открылась. Дилька выскочила, заправляясь, одергиваясь и возмущаясь по поводу моих попыток напугать ее воплями и вспышками. Я похлопал глазками и едва не пришиб клеветницу. Потом сообразил, хихикнул и объяснил, что, похоже, автомат в электрощитке у нас вырубается от перегрузки, - видимо, включены все-все-все приборы. Надо их выключить, и тогда будет свет.
        Первым делом я пошел на едкий химический запах, которым тащило из родительской спальни, и выдернул из розетки горячий провод ноутбука. Провод был мудрено завязан, в самой середке узла сидело лезвие ножниц. В темноте не поймешь, но, судя по запаху, вокруг лезвия все дымилось до сих пор. Я выдернул шнур из ноута, откинул крышку, нажал кнопку включения и чуть не выронил девайс себе на ноги: по экрану косо мелькнула яркая косая трещина, тут же хлопнуло и завоняло иначе. Копец. Я вздохнул и отложил ноут вместе с проводом в самый дальний угол. Чинить там нечего, но, может, на запчасти сгодится.
        Мы прошли по квартире, спотыкаясь о кота, который был абсолютно везде, методично щелкая выключателями и выдергивая из розеток компьютер с роутером, телевизор с плеером, торшеры с настольными лампами, микроволновку с тостером, стиральную машину и всё, что смогли вспомнить. После этого свет зажегся и не погас.
        Мы вернулись в прихожую и увидели, что стоим на тропинке из четких грязных следов. Наших следов, свежих. Кот смотрел на нас с осуждением. Мы с Дилькой переглянулись, посмотрели на свою обувь и поспешно принялись разуваться. Кот зашипел.
        - Да ладно тебе, - начал я и застыл.
        Кот шипел, задрав хвост и раздувшись так, что стал в два раза толще. Он смотрел в зал. На мой диван он смотрел. На стоявшее торчком одеяло, по которому вяло елозила костлявая рука.
        2
        Папа высох. Волосы поредели и лежали клочками, кожа стала как старая марля, на губах и скулах наросли болячки, на пальцах, плечах и коленях торчали косточки - было видно сквозь тонкие джинсы и футболку. Ни мышц, ни силы у папы не осталось. Он и покрывало не смог с себя сорвать - запутался и застыл, только сломанными ногтями чуть водил по ткани. Папа даже вскинуть голову не смог, когда я, отдышавшись и все еще вздрагивая, одной рукой выпутал его и отбросил покрывало. Сидел спиной в угол, отвернувшись к стене.
        Папа выглядел очень больным, но пахло от него не лекарствами и не перекисшим потом, как было, когда он с бронхитом валялся. Горькой золой пахло - и немножко свежевыглаженным бельем почему-то.
        - Папа, - позвал я нерешительно и напрягся.
        Папа вздрогнул, но на меня не посмотрел. Так и дышал еле заметно в сторону окна. Веки темные и почти не выпуклые, будто глаза в середку головы провалились. Он был без сознания или без сил. Совсем.
        Я попытался быстро сообразить, что делать, ничего не придумал и посмотрел на кота. Кот стоял у моего колена, раздутый, напряженный и очень горячий, сквозь штанину грел. Толку от него не было. От Дильки тем более - она таращилась сквозь очки, прижимая к себе Аргамака, как, не знаю, пластилиновую руку к любимой поделке. И очень мешала деревянная спица, которую я выставил, оказывается, перед собой. Я бережно убрал ее обратно в колчан и тут же вскинул голову.
        Папа все так же отгораживался морщинистыми веками от мира. Но морщинки были малость другими. Ну и не могло мне показаться. Я плавно повел руками, чтобы движение дошло до отца - не знаю уж, шелестом одежды, качком воздуха или еще как-то. И теперь четко увидел, что папа приподнял и тут же уронил веки.
        Выглядит точно мумия, сидит в середке маленького ада и в жмурки играет. Как маленький.
        Ад.
        Я набрал воздуха, чтобы сказать что-нибудь конструктивное или просто заорать. Дилька успела раньше. Она опять протиснулась мимо меня со словами «Папочка, папа, хорошо…».
        Папа резко, как плетки, выбросил обе руки в ее сторону и завыл.
        Я дернулся. И через секунду мы были уже в прихожей - я стискивал Дилькины плечи, пытаясь как-то прикрыть собой, а Дилька молча отбивалась. Кот стоял на пороге - черная радуга с ручкой, зубами в комнату. Нас защищал, видимо.
        А папа, весь натянувшись, как в припадке, отгораживался от него, вернее, от нас ладошками и мычал в стенку. В стенку - потому что от нас отвернулся, дико, так, что тощая шея перекрутилась канатиком.
        Дилька вырвалась и отскочила к двери, недовольно потирая плечи, но опомнилась и с ужасом посмотрела на отца и на меня.
        - Наиль, а что… - начала она, и папу словно подбросило током. Он гулко стукнул головой в стенку и завыл громче, суча выброшенными в нашу сторону руками и отпихивая что-то жуткое.
        Дилькин голос отпихивая, вот что.
        Дилька тоже отшатнулась, сделала робкий шаг вперед и приоткрыла рот - хотела еще что-то сказать и, может, обнять несчастного папку, чтобы успокоился. Чтобы голову о стенку не разбил и шею не сломал, прячась от дочери.
        Объяснять было некогда, да и вряд ли я смог бы что-нибудь объяснить. Мог зажать Дильке рот или тряхануть ее как следует, чтобы умолкла и не мучила человека. Ну человека ведь. И резко, жарким тычком понял, что не заслужила она такого. Даже если не понимает ничего - нельзя ее хватать и рот зажимать. Ни с кем, в принципе, так нельзя. Но с сестренкой особенно.
        Я прижал палец к своим губам, коротко. Дилька моргнула и застыла, переводя огромные глаза с меня на папу. Вот и всё. А я чуть гестапо не устроил.
        Я показал Дильке, чтобы не двигалась с места, и осторожно наклонился к папе. Папа упирался скулой в стену так, что кожа растянулась по ней бежевой тряпочкой, и уводил глаза в толстых красных нитках куда-то в узор на обоях. Я осторожно подвигал рукой перед папиным носом. Без толку. Тогда я тоже уперся в стену скулой - очень неприятно, оказывается, - так, чтобы мое лицо оказалось перед его лицом. Дыхание у папы было горячим и пахло золой.
        - Пап, - позвал я. Папа часто дышал, глядя в стенку.
        - Ati, - повторил я по-татарски.
        Папа вздрогнул. Зрачки у него задрожали и повернулись ко мне. Он два раза с трудом сморгнул - между ресницами блеснула темная пленка - и растянул рот в улыбке. Улыбка была некрасивой, все лицо перекосилось, к тому же на губах лопнула корка, и сквозь неровную щетину юркнули две черные струйки. Папа собрал губы, как для поцелуя, и тут же шевельнул ими. Я понял, что он пытается сказать «ul?m»,[5 - Сынок (тат.).] и потянулся, чтобы стереть кровь с его подбородка, - но тут папина голова ширкнула по обоям вниз, и он зарылся лицом в диван, странно дергая вывороченными локтями.
        Ему же больно, тупо подумал я, застыв, спохватился и попытался приподнять папу за плечи. Папа передернул ими с неожиданной силой и зарылся еще глубже. Он был не тяжелый, это чувствовалось, но в диван впился, врос даже. Глупостями занимаюсь, подумал я, но от растерянности потянул папу еще раз. И он подался. Вернее, не подался, а подскочил на полметра, мотнув ногой, лежавшей до сих пор посторонней жердью, и вскинув голову. Нога ощутимо прилетела мне в бок, но я даже охнуть забыл. Папино лицо застыло перед моим лицом - и оно было не папиным. Оно было маской мертвеца, сухой, сморщенной, желто-коричневой, - и за маской, очень глубоко, полыхали глаза, черно-алые, со страшной щелью вдоль тонких век и слипшихся жгутиков ресниц. Щель раздалась, как пасть, и пасть ниже ее раздалась, показывая что-то желто-серое - не зубы, не бывает таких зубов у людей, тем более у папы. Я закричал, подпрыгнул, бросился бежать, хватая Дильку под мышку, выскочил в окно - и все это мысленно. А на самом деле стоял, как травинка во льду, тихий, неподвижный и лишенный всего, что было жизнью и смыслом.
        Щель распахнулась и исчезла в пучке морщин - и пучок тоже исчез. Я моргнул, вдохнул так, что больно стало, и только после этого сообразил, что папа зажмурился и снова нырнул в диван лицом, ногтями, пастью и той тварью, что рвалась из него - ко мне. Он ее давил и не пускал. А она лезла наружу, раздирая его на мертвые полотнища, как папа простыню сейчас раздирал. А я стоял и глазками на это хлопал, как посторонний.
        Я не посторонний. Я на эту сторону вернулся не для того, чтобы стоять и ждать.
        Я выдернул спицы, приготовился, в последний момент приказал:
        - Дилька, глаза закрой.
        И, уже мягко прыгая отцу на спину - так на волка с коня прыгают, с ножом и ремнями, - сообразил, что сказал по-татарски и сестра не поймет, глаз не закроет, увидит ненужное и испугается. Но поправляться было уже некогда, правая спица уткнулась отцу в пятку, сама, я и не целился, скользнула, сломается сейчас - нет, не сломалась. Уперлась на миг в плотное и вошла в нее, как в пластилин, на три пальца - я хватом столько отмерил. Тело подо мной обмякло, я обмер от ужаса и едва не полез здравому смыслу назло смотреть, не повредил ли какой жизненный центр, и чуть не слетел на пол. Папина поясница подскочила на полметра, как с батута, и папа закостенел таким вот полураскрытым перочинным ножиком. Так не бывает, человек с грузом на спине не может вытолкнуться прямыми руками-ногами в прямой угол. То человек, зло напомнил я себе, пытаясь не свалиться и стиснув зубы, чтобы не заорать от изнуряющего усилия, мокрого жара, заливающего пальцы правой руки, и всего, что творилось.
        Папа простоял горбиком пару секунд и рухнул, как мокрый матрас. Я больно стукнулся носом о его выпирающую косточку, тазовую, что ли, глаза защипало и подтопило белым, но я помнил, что будет дальше. Левая рука уперлась в папин влажный затылок так, чтобы кончик второй спицы играл в ямке на макушке, которую я не видел, еще раз нащупывать не собирался, но запомнил на всю жизнь.
        Это оказалось быстро: легкий толчок в левое запястье, ощущение, что острие спицы выворачивается и ломается - держать, держать, - удар по пальцам - держать, жар, больно, не могу, держать, не могу! - вспышка!
        Папа обмяк. Я выдернул правую спицу, отбросил ее и сполз на пол, держа левую на отлете. Вытер правую ладонь о штаны, стараясь не смотреть, и перехватил спицу из левой. Получилось это со второй попытки, левая рука отнялась и ходила мимо, как спросонья.
        Спица напоминала здоровенную сгоревшую спичку - несколько сантиметров обструганного дерева, а выше - извилистый черный прутик, неровно покрытый фиолетовыми комочками. Толком разглядеть я не успел - через пару секунд они растаяли без дыма и следа, как снег под кипятком, а сгоревшая часть спицы махом побелела и осыпалась пеплом.
        Я бросил деревянный огрызок следом и подполз посмотреть, как папа. Папа размеренно дышал, уткнувшись лбом в разорванную простыню с кровавыми мазками. Это он губами, понял я. Очень хотелось перевернуть его на спину, чтобы посмотреть, как он, что у него с зубами - показалось мне или нет, - и сошла ли с лица страшная мертвая маска. В сказках же сплошь и рядом изображают: человек избавился от наваждения - и раз, снова молод и красив. Так то в сказках. А мы, пацан, не в сказке, напомнил я себе и вспомнил про Дильку, которая стояла и смотрела на всю эту страшненькую возню.
        Она стояла, но не смотрела - старательно жмурилась, стиснув Аргамака и странно повернувшись ко мне полубоком. Пыталась по звукам понять, что происходит. Молодец, малявка, соображает, подумал я и сказал:
        - Все, Диль, можно открывать.
        Дилька распахнула глаза, стремительно оглядела меня и уставилась на папу.
        - Он умер? - тихо спросила она вдруг.
        - Дура, что ли? - грубо ответил я. - Никто не умер. Дилька требовательно смотрела на меня. Я продолжил, раздражаясь:
        - И никто не умрет. Не выдумывай. Он спит прос…
        Где-то страшно заорал кот. А я и не заметил, что его рядом нет. В спальню, что ли, сбежал. Нет, в Дилькину комнату - второй вопль, надрывный и переходящий в пронзительное шипение, доносился оттуда. Дилька уже побежала смотреть. И я вчесал.
        Дилька замерла на пороге, точно на стеклянную дверь с размаху наткнулась. Я не наткнулся, пролетел в комнату и едва не грохнулся, поспешно сдавая назад.
        Кот орал, растопырившись возле стула, из-под которого пыталась выбраться мама. Занавеска со стула слетела, и все равно я не сразу понял, что это мама. Что это она сумела так сложиться в пять раз, как провод от наушников, и всунуться между четырьмя не очень высокими ножками. Что это ее рука, костлявая, с неровным пятном и со сломанными ногтями, скребет обивку стула, пытаясь его приподнять. Что мятый багровый ком с щупальцами, шевелящийся под стулом, - просто красная кофта. Та самая. И что черное спутанное мочало, ритмично болтающееся возле пятки, - ее голова.
        Пятки. Так.
        - Дилька, kuzlarenne yab,[6 - Глаза закрой (тат.).] - скомандовал я, выдергивая следующую пару спиц.
        Мочало поехало по полу, будто протирая. Стул скрежетнул ножками, приподнялся и затрещал, кот заорал, я тоже чуть не заорал. Мама пыталась выбраться из-под стула, но мешала сама себе. Вернее, не себе. Тварь, которая засела в маме, пыталась выбраться. А мама ей мешала. Как она забралась-то под стул, зачем, когда, подумал я увлеченно и тут же понял, что на ерунду отвлекаюсь - и, может, тоже не сам, а с чужой недоброй помощью. Как кролик, который, наверное, решает очень важные и сложные задачи, не имеющие никакого отношения к наползающей на него пасти, и до ответа добирается, когда кругом темно, тихо, тесно и смысла в ответах нет.
        Мама нам не раз говорила, что мы ей на голову уселись. Но это же не так - было. Неужто теперь так будет?
        Очнись, пацан.
        Ну нельзя же так, со стоном подумал я и уселся верхом на стул, не слушая больше стуков, нечеловечески размеренного дыхания и низкого воя, продирающего позвоночник снизу вверх.
        На этот раз получилось еще легче - я почему-то думал, что будет наоборот. Спицы сами встали остриями к нужным точкам, как, знаете, контакты трамвая на провода. И подбросило меня не сильно - а может, я приготовиться успел. Спинкой стула по ребрам двинуло, но ребра уже попривыкли. Наверно, такие кости, как у меня, и называют ребрами жесткости. Жесткости, прочности и противоударности.
        Я успел разглядеть, что фиолетовые комочки на левой спице сперва смахивают на брусничное желе. Спица умирала, опадая на пол, а мама так же мягко оседала и растекалась по полу, пока я осторожно поднимал стул. И тут в прихожей грохнуло.
        Я вздрогнул, но завершил движение. Отшвырнул стул и бросился за котом и мимо все жмурившейся Дильки - смотреть, что стряслось и взорвалось.
        А ничего не стряслось и не взорвалось. Daw ati[7 - Дедушка (тат.).] пришел.
        В дождевике, со слепым взглядом исподлобья и улыбкой уголками губ вверх.
        3
        «Скорая» приехала очень быстро. Я еле успел затащить daw ati в спальню, а маму в зал рядом с папой. По уму следовало как раз родителей в спальню, но папа, хоть и высох, все равно оставался тяжеловатым для меня, поэтому я и не стал связываться с его, как он сам любил говорить, передислокацией. Еще я успел протереть лицо себе и Дильке. А вот прибраться хотя бы в прихожей времени уже не хватило - в дверь зазвонили.
        Я думал, времени у нас будет больше. То есть сперва-то я ничего не думал: выпрямился, уронил огрызки спиц - обе почему-то сломались, но вроде сработали - и принялся выпутывать из рукава черемуховый прутик. Он застрял, оказывается, пока я дергался, прыгал и всяко пытался остановить деда. Дед, по идее, не мог перешагнуть порог - нож-то я из петли убрал, - но и не уходил и не падал от моих наскоков. Стоял как глубоко врытый бетонный столб, не подставляя пяток. Вот и пришлось за черемуху хвататься. Папа, кстати, шутил про черемуху как про полицейское спецсредство, но там способ употребления какой-то другой был. Да и мой способ сработал - daw ati ввалился в прихожую именно как подрытый столб, ну и дальше было уже привычно. Почти.
        Прутик никак не выпутывался из рукава. Я увлекся и не обратил внимания на то, что Дилька меня окликает или спрашивает что-то. Отвлекаться не хотелось, хотелось выдернуть этот корявый обрывок, но для этого надо было как-то его повернуть, а придумать как, не получалось, особенно когда отвлекали все время. Я поднял голову, чтобы рявкнуть, и увидел себя в зеркальной двери шкафа. Сморгнул, поспешно закрыл рот, постарался привести морду в нормальный вид и только после этого повернулся к Дильке, которая таращилась на раскинувшегося во всю прихожую деда. Не успел я в этот раз скомандовать насчет зажмуривания. А сама Дилька, конечно, не догадалась, бестолковая.
        Надо было сказать что-то успокаивающее, но спокойных слов у меня в голове не образовывалось. Я сказал:
        - Дилька, ты это…
        Голос скакнул вверх и вниз. Сестра поспешно кивнула, не отрывая глаз от дождевика.
        Вот, пусть делом займется. Когда дело есть, бояться некогда, в этом я успел убедиться.
        - Дилька, вызывай «скорую», - сказал я уже почти нормальным голосом.
        Она вновь кивнула, а я понял, что нет, нельзя ей вызывать. Голос тоненький, подумают, что дети хулиганят.
        - Не, я щас сам…
        Я впал в ступор, вспоминая, как вызывать «скорую» и какой номер набирать, выдрался из этого дурного состояния и полез за мобильником в карман. А мобильника-то и нету.
        Плюнул, почти по-настоящему, и вспомнил. И даже придумал, что говорить - наш адрес и что людям плохо, троим, сознание потеряли. Нашел трубку городского телефона - она валялась на полу почти разряженная, но звонить еще могла. Набрал номер, сказал медленно и густо, что по нашему адресу людям плохо, троим, сознание потеряли. Тетка стала задавать вопросы. А я повторял: сознание потеряли, трое их, людей, адрес наш такой. Понял, что еще один повтор - и «скорая» не приедет, добавил от ужаса: «Приезжайте скорей, пожалуйста» - и отключился. И Дилька тут же взвизгнула.
        Я вздрогнул. Когда вздрог кончился, я уже вертелся, присев, во все стороны и спицы держал на изготовку. Готовить было некого. В дверь никто не ломился, из комнат не выскакивал, кот не шипел - его и не слышно, и не видно было.
        Дилька, съежившись, подглядывала сквозь гриву Аргамака за чем-то. За дедом, который спокойно лежал лицом вниз.
        Нет, немного по-другому лежал. У него минуту назад руки…
        Руки и ноги у деда дернулись вверх, ненатурально, против сгиба, и без стука опали обратно.
        Я присмотрелся и как-то все понял. Дело было несложным, но размаха рук мне явно не хватало. Я показал на дедовы ноги и сказал:
        - Диль, сядь тут и закрой глаза.
        - Зачем?
        - Закрой глаза, я сказал.
        - А что ты делать будешь?
        - May qap, kuzlarenne yab![8 - Прикуси язык, рот закрой! (тат.)] - прошипел я, и неожиданно подействовало - опять.
        Дилька зажмурилась, всей рожей показывая, как недовольна. Я вставил ей в кулак спицу.
        - Держи. Крепче, вот так. Руками не шевели, просто держи и не выпускай, поняла? Ни за что не выпускай. Держишь? Хорошо. Теперь, Диль, представь, что у тебя под этой рукой стол, и, когда я скажу, резко стукни по нему. Кулаком так - р-раз. Поняла?
        Дилька кивнула.
        Я присел у лопаток деда, прислонил спицу к темени так, чтобы из кулака крошечный кончик выглядывал, и сказал:
        - Бей.
        В этот раз дед дернулся как ракета со старта, прямо в кулак. Череп я ему не проткнул, Дилька с ног не слетела, только ойкнула, зато руку мне здорово обо жгло, хотя я перехватил спицу, едва на нее сквозь седой дедов ершик выплеснулся синеватый гной, жгучий и морозящий, как ток. Я не заорал и не выругался. Нельзя Дильку пугать. И нельзя ругаться на охоте.
        К приезду врачей рука уже отошла, даже бледный след в виде слегка перечеркнутой дуги, словно от края банки с перемычкой, исчез. А бардак не исчез.
        - Господи, что у вас такое? - сказала, застыв на пороге, врач, полноватая красивая тетка с черными-пречерными глазами. - Ну и запашок. Был на квартиру налет?
        Я помотал головой, хоть мог продолжить это стихотворение, мы его в садике учили. Нет, не мог - ни настроения не было, ни сил. Я имею в виду, помнил я этот стих.
        Врач сказала, продолжая озираться в дверях:
        - Мальчик, а на прошлой неделе не ты?.. Так. Вы сами здоровы-то? Чего несвежие такие?
        Я украдкой посмотрел на Дильку, которая неласково таращилась на врача сквозь очки, и пожал плечами. По-моему, мы выглядели сильно лучше, чем вчера или пару дней назад.
        Голуби за окном исчезли, а кот сидел у Дильки на руках. Он прощелкал все сражения в прихожей и выполз из Дилькиной комнаты, когда я уже оттаскивал деда в спальню. Выполз в основном для того, чтобы соваться мне под ноги и отскакивать с очень недовольным видом. У него и сейчас вид был недовольный и высокомерный. На врача кот не смотрел. Зевал, глядя Дильке за плечо, где не было ничего, кроме стенки с обоями.
        Врач качнулась вперед, но шага не сделала, а осведомилась:
        - Родители дома?
        Я кивнул и показал рукой в сторону зала с диваном. Врач посмотрела на меня с интересом:
        - А ты вообще говорить умеешь?
        Я кивнул. Стоявшая рядом Дилька хихикнула и пробормотала: «Уже да». Смешно ей.
        - Ну что там, Эльвира Рифатовна? - спросили из-за спины врача. Она сказала, не поворачиваясь:
        - Да тут Махно прошел, двух деток живыми оставил. Дим, а ты давеча про смешной ложный вызов рассказывал, на той неделе с Харченко выезжал, там еще милиция, мальчик тронутый и так далее. Это не здесь было? Дима, длинный худой парень в такой же, как у врача, голубой форме под расстегнутой курткой, заглянул через плечо черноглазой, сказал «Ух ты», поморщился, демонстративно зажал нос и просунулся дальше в прихожую. Огляделся, убрал руку от носа и проговорил:
        - Да я бы сказал… Эльвира Рифатовна, тут серьезно.
        И быстро прошел в зал, прямо в ботинках. Врач посмотрела ему вслед, тоже заметила папу с мамой, изменилась в лице и последовала за санитаром. Сапоги она снять и не подумала. Мы с Дилькой, кстати, тоже, вспомнил я и устыдился.
        Мама с папой выглядели получше, чем полчаса назад. Кожа чуть расправилась и потеплела цветом, косточки и хрящи перестали выпирать, даже волосы больше не напоминали попавшую в гудрон паклю. В общем, родители были похожи на людей, пусть и сильно заболевших. И дышали тихо, но ровно. А все равно черноглазая Эльвира с длинным Димой засуетились вокруг - впрочем, слаженно и деловито. Они почти не разговаривали, редко-редко перебрасываясь непонятными словами, а жужжание и треск застежек, шипение воздуха в резиновых трубках, щелчки сломанных ампул, шлепание по коже перед уколами разносились сами собой, как и запах спирта с чем-то горьким.
        Через несколько минут Дима, обеими руками поддерживавший папу на боку, пока Эльвира Рифатовна возилась со шприцем, поднял голову и хмуро спросил:
        - Давно они так?
        Давно, очень хотел сказать я, вы ж сами видели. Я совершенно не помнил этого Диму, который, видать, приходил к нам вместе с врачом и полицией, когда я вызывал их первый и предпоследний раз. Но он ведь явно приходил, и ушел, и оставил папу с мамой, и меня оставил, а теперь хмуро спрашивает. Но я не стал этого говорить - и глупо, и несправедливо. Ну не ушел бы Дима тогда. И что было бы? Ничего хорошего.
        Я откашлялся и сказал то, что придумал заранее:
        - Не знаю. Мы с сестрой на каникулах у бабушки были, вот сейчас приехали, а тут…
        - Вы одни, что ли, приехали? - спросил Дима, отворачиваясь и нырнув в мягкий чемодан за каким-то пузырьком.
        Я сказал:
        - Да кто нас одних пустит-то. С Гуля-апой, она нас до подъезда довела и в магазин побежала, скоро вернется.
        Дима странно посмотрел на меня, - видимо, переложил я спокойствия в голос. Я торопливо добавил:
        - Там дедушка еще, в той комнате. Он тоже…
        Дима что-то буркнул, встал и ушел в спальню. И крикнул оттуда:
        - Эльвира Рифатовна, тут еще один, НЛО, по ходу.
        Врач осторожно прикрыла маму покрывалом, села, посмотрела на нас с Дилькой, прищурившись, хотела что-то сказать, но молча подхватила чемодан и ушла в спальню.
        Мы с Дилькой переглянулись и пошли следом. Дима нас оттуда прогнал. Не поленился встать, увести к Дильке в комнату и усадить там рядышком на кровать. Ждите, сказал - и ушел, вынимая из кармана телефон.
        Мы ждать не стали, а потихоньку ушли к маме с папой, которые теперь были ненатурально румяными, как в бане, - на худых скулах такой румянец казался почти пугающим. А я радовался. И румянцу, и тому, что врачи не заметили ни у кого ни ранки в пятке, ни дырки на голове. Придумали бы нападение какое-нибудь с топором, полицию вызвали бы - а какой толк бывает в этом деле от полиции, я уже насмотрелся. Да и сами полезли бы в дырку всяким инструментом и повредили бы что-нибудь. Это ж не дырка, а, я не знаю, канал для души, что ли. Туда руками нельзя. Тем более инструментами.
        Не заметили они пока ничего подозрительного. Правильно мама врачей ругает, что они и по отрубленной руке строго ОРВИ диагностируют. И все равно надо было придумать какое-то объяснение про дырки.
        Придумать я не успел - в коридоре загрохотало, и в квартиру ввалились еще двое дядек с парой здоровенных носилок на колесах. Навстречу им вышел Дима, они очень ловко загрузили сперва папу, потом маму и повезли к двери.
        - Стоп, - сказала Эльвира Рифатовна, выйдя из спальни, подошла к носилкам с мамой и быстро обтрогала ее голову пальцами.
        - Это не травма, - выпалил я, лихорадочно соображая, что же говорить дальше, - вернее, травма, но старая, они в детстве упали, оба, так получилось, а теперь типа обострения было, поэтому дырка…
        Врач застыла, прожигая меня черным блеском, моргнула и недовольно спросила:
        - Какая дырка, что ты выдумываешь, мальчик?
        - Ну эта, на голове, - объяснил я, почти показав на себе, но вовремя опустил руку. Нельзя на себе показывать.
        Врач прошлась руками по маминым волосам, теперь уже другим каким-то движением, и уточнила:
        - У обоих, ты говоришь?
        Перешла к отцу, скользнула пальцами и по его бывшей прическе. Убрала руки и посмотрела на меня снисходительно. Я это заметил краем глаза - потому что пялился папе в макушку. На которой, если я правильно рассмотрел, и впрямь ничего необычного больше не было. Темные волосы и под ними бледная кожа.
        Врач усмехнулась и сказала назидательно:
        - На будущее, молодой человек, - эта дырка в самом деле не травма. Это нормальная часть черепа, называется темя, и есть она у каждого. Береги ее.
        Дядька-санитар заржал. Врач хотела, кажется, сказать что-то еще, но посмотрела на носилки и спросила другим тоном:
        - Ты вещи собрал? Халаты, футболки там, зубные щетки? Хорошо. Полисы где? Да, вижу. Вам есть с кем остаться-то?
        - Ну да, конечно, - уверенно ответил я. - Гуля-апа, ну, тетя наша, уже едет. Врач переглянулась с Димой. Тот кивнул и сказал:
        - Дверь пока не запирайте, мы сейчас за дедушкой вернемся.
        Они взялись за ручки маминых носилок, дождались, пока санитары выкатят папу, и вывезли маму лечиться.
        Под лязг лифтовых дверей Дилька заморгала и спросила:
        - Наиль, а кто нам готовить будет?
        4
        Еды было полно. Она в основном и пахла.
        Мама, похоже, после нашего ухода толком не готовила. Мусорное ведро не пополнялось дня три и было почти пустым. К сожалению, только почти. И все равно основная вонь шла не от ведра.
        Недоеденных запасов хватило, чтобы тогда же, дня три назад, забить тарелками и контейнерами почти весь холодильник. Свет в квартире вырубился примерно в то же время. С тех пор никто ничего на кухне не трогал. Чем они питались, испуганно подумал я, но отодвинул эту мысль. Она была не нужна и ничего не меняла. Надо было заниматься тем, что меняло и менялось. В первую очередь холодильником.
        В холодильнике была сложная, как на географической схеме, помойка с островками плесени - черной с редкими белесыми глазками. Пол вокруг был скользким, - ладно хоть до зала лужа не добралась, еще и ковер подгнил бы. Я поморщился, разглядывая пушистые салаты, и вдруг сообразил, что в контейнерах-то еда могла уцелеть. Мысль была глупой и несвоевременной - но это я понял, лишь приоткрыв ближайший контейнер. Я его сразу захлопнул, но было поздно. Едва не выронил от полноты впечатлений, а потом продыхивался под сочувственно-ироничные Дилькины замечания.
        Ошиблась она с выбором модели поведения. Орать на Дильку я не стал, отшучиваться тоже. Просто через пару минут она у меня как миленькая разбирала завалы вещей в своей комнате, пронзительно скрежеща чем-то - возможно, зубами, - бурча и недовольно интересуясь время от времени, а покрывало-то куда, в спальню тащить? Я же сказал, все в стирку, гаркал я в ответ, стараясь без промаха опорожнить очередной контейнер в ведро - так, чтобы выстилавший его пакет, гад, не сполз, - не упустить из виду закипающую воду и не вляпаться пяткой или локтем в очередное липкое пятно, которыми кухня была покрыта, словно Катька Кудряшова веснушками в мае. А кто стирать будет, ты же не умеешь, гудела Дилька в ответ, но я уже не реагировал, потому что в очередной раз терял пакет с макаронами, который секунду назад радостно отыскал и положил прямо вот сюда, где его теперь не было, куда ж он, зараза…
        Совсем заразой был кот. Он сидел на пороге кухни, презрительно поглядывал на меня и морщился то ли от запахов, то ли от того, какой я шумный и неумелый. Сам попробовал бы, сказал я ему, не выдержав, и с грохотом принялся вымывать страшное холодильное нутро. А нутро уже подмерзло, и вода с кусочками плесени схватывалась изящными кривыми полосками, и пластинки нечистого льда наползали на пальцы, как сменные ногти. Когда я понял, что холодильник по уму надо бы выключить и протереть как следует, вода с шипеньем выскочила из кастрюли и залила на фиг пол-плиты.
        Я взвыл, заметался по углам, обжигаясь морозом и паром вперемешку, пошвырял посуду на стол, чистую и грязную без разбора, глубоко вздохнул и решил ничего не переделывать. Макароны мягкие - значит, считаются готовыми. Будем есть. Масло вот подсолнечное - сливочное я выкинул, правда из масленки выскреблась не вся плантация серых микрокактусов на желтых дюнках.
        С подсолнечным я переборщил, ливанул чуть ли не полстакана. Но этого никто не видел, к тому же я сцедить излишки успел потихоньку - ну, почти все. Дилька будет вякать - наору, а коту, если продолжит крутого давать, нос откушу.
        Обошлось без жертв и криков. Кот предусмотрительно смотался - то ли прочитал мои мысли по лицу или там угрожающим движениям челюстей, то ли понял по запаху, что ничего ему тут не светит, и пошел искать места посытнее. Давай-давай. Крысы вон тоже искали. Чего нашли, мы в курсе.
        Дилька попробовала макароны, почти не поморщившись, - я внимательно смотрел, больно уж злой был, и больно уж блюдо стремным выглядело. Вкусно-вкусно, сказала Дилька, уговаривая то ли меня, то ли себя. А колбаски нет?
        Есть, сказал я, и хотел даже показать, но лень было ведро вытаскивать. Я просто объяснил, почти не злобствуя и не особенно налегая на детали. Ну и ладно, сказала мелкая, которую мои обороты совершенно не впечатлили, залила макароны кетчупом и в полторы минуты всосала полную тарелку. Я тоже попробовал - вкус был странным и совершенно несоленым, но с кетчупом оказалось самое то - и сестру быстро догнал.
        Мы навернули еще и добавку. Тут и чай вскипел. Его-то я заваривать всегда умел как надо.
        Я подвинул Дильке чашку и безнадежно полез в холодильник, бормоча, что неплохо было бы шоколадку, да, Дилька? Дилька, да? Дилька молчала.
        Я оглянулся и торопливо захлопнул холодильник. Дилька сидела, держа чашку на весу, и очки у нее были затуманены с обеих сторон: снаружи от пара, внутри от слез. И губа смешно выпячена, как у ребенка. Да она ж и есть ребенок, вспомнил я. И еще вспомнил, когда и как она последний раз с шоколадкой дело имела.
        - Диль, - торопливо начал я, не зная, что сказать, - а вот как ты думаешь…
        - Наиль, а мама умрет? - спросила Дилька, и из-под стекол у нее юркнули вниз толстые прозрачные струйки.
        Ну, я на нее наорал. Недлинно, но убедительно так, аж сам поверил. Да и как не верить-то: мы же все правильно сделали, теперь все будет хорошо. Она тоже поверила, кажется. Покивала, расплескивая чай и слезы, и уже пободрее спросила про папу и daw ati. Дура мелкая, что делать. Вырастет - поумнеет. Наверное.
        В общем, мы подуспокоились, обпились чаю - я пустого, а Дилька с сахаром, - подобрели и стали малость сонными, но чуть более ловкими, что ли. Во всяком случае, у меня больше из рук ничего не сыпалось. Обозримые площади и посуду я домыл без вляпываний и осколков, да и Дилька добила сухую уборку без индастриал-озвучки.
        Я оглядел кухню, которая выглядела почти нормально, и решил все-таки развязаться с наведением порядка, а затем уже приниматься за дела вне дома. Очень меня эти дела скребли и напрягали, как тяжелое дыхание за плечом. Но уборка тоже была делом нужным - ее нельзя бросать на середине или даже почти на финише. Неубранный кусочек мгновенно расползается и захватывает все-все. В обычной жизни это неприятно, но сейчас у нас была не обычная жизнь, и расползтись мог не обычный наш бардак, а обстановка, в которой мучились и болели мама с папой. Это нельзя.
        Я выдвинулся в зал, быстро привел диван в «дневной» режим, вынес белье в стирку и обнаружил, что Дилька успела убрать свою половину квартиры - тоже до почти нормального состояния. Мама, конечно, нашла бы, куда ткнуть нас носом. Ну и пусть тыкает, пожалуйста, мы рады будем. Потом. А пока и так сойдет, сказал я Дильке. Она согласилась, и мы в четыре руки и восемь ног смахнули пыль и протерли полы, высокопрофессионально, стремительно и почти без потерь. Кабы Дилька позволила использовать кота рациональным способом, мы бы управились еще быстрее. И полы бы засияли. Да и ни одному животному массаж не вредил. Впрочем, кот все равно удрал на подоконник и вяло шипел в ответ на предложения почесать спинку плинтусами.
        Зато я ему консервы нашел, сайру какую-то, - мы несколько банок в прошлом году для вылазки в лес покупали, да так обратно и привезли. Я думал, испортилась, думал, что обычным ножом жестяную банку не вскрыть, думал, что деревенский, вернее, лесной кот вряд ли такое есть будет. Кругом ошибся. Вот и ладушки. В следующий раз и сами попробуем.
        Все у нас срасталось ровно. Мы были дома, вели себя по-хозяйски и готовы были продолжать в том же духе. Дилька, наверное, тоже это поняла. Она взглянула на меня одобрительно и с воплем бросилась на свежезастеленную кровать.
        - Так, - сказал я, озабоченно разглядывая покрывало. - Давай-ка, мать, мыться.
        - Опять? - возмутилась Дилька.
        - Что значит «опять»? - возмутился уже я. - Ты когда последний… Ах да. Ну, с тех пор сколько прошло, и, это, мы сами сколько прошли и сделали. Вон, гляди, чего ты сделала, например.
        - Это не я, - нагло сказала Дилька, убирая пятку подальше от темного отпечатка.
        Короче, дела за пределами квартиры я отодвинул еще на часок - банный, так сказать. Банный день бывает, а у нас будет час. А может, и побыстрее управимся.
        С Дилькой управишься. Устроила: да я вчера мылась, да я только ноги помою, да я одна боюсь. Ну давай вместе тогда, сказал я почти серьезно, и она обиделась. Ну давай я рядом побуду, поправился я, и Дилька обиделась еще больше. Губу выпятила, локти растопырила и жжет взглядом сквозь очки, как Архимед римлян. Ну, мне пофиг, я в Риме сроду не был, просто смешно стало: чего ей там стесняться, кочерыжке?
        Пришлось плеснуть шампуня для пены, накидать полную ванну резиновых игрушек и надуть дельфинчика, которого из Египта привезли. К счастью, пакет с игрушками, давно убранный в угловой шкафчик со всякими трубами и краниками, не исчез и не зарылся слишком глубоко в старые купальники, маски, ласты и прочие обрывки счастливого лета. Халат с полотенцем Дилька нашла сама. Халат был тоже из Египта и такой пушистый даже на вид, что я чуть его не отобрал, чтобы закутаться. Сел на диван, сдерживаясь, и сказал:
        - Не надевай пока.
        Дилька, само собой, немедленно напялила халат поверх чумазой своей поверхности и ходила важно туда-сюда по коридорчику, пока вода наливалась.
        - Чего это? - осведомилась она.
        - Испачкаешь, - сказал я.
        - Ну и что?
        - Стирать-то не умеешь, - объяснил я.
        - Ха. А ты умеешь, что ли?
        Я хмыкнул и лег, закинув руки за голову. Стирать я не умел. То есть теоретически представлял, как это делается, но практикой эти соображения не подкреплялись. Но обсуждать это с Дилькой не собирался. Надо будет - справлюсь. Делов-то - белье в машину заложить да порошка кинуть - ну и следить, чтобы цветное с белым и черным не смешивалось. А как его спутаешь, видно же - вот носки, они черные, их в сторону пока, а это простыня, она белая и длинная такая, нет, не простыня, что-то похожее, и не белая, если тянуть, другой цвет вытягивается, красный!
        Красная кофта облепила мне лицо, я всхрапнул от ужаса и сел, просыпаясь, - и тут Дилька заорала.
        Я еще стряхивал с себя саван, кофту и сон, которых, конечно, уже не было, а сам мчался к ванной, стукаясь руками-плечами-коленями по косякам, их на пути оказалось штук двадцать, и не чувствуя боли - как деревянный, - и поскальзываясь, и выдергивая дверь из рамы, как морковку из грядки. Дверь хрустнула, Дилька взвизгнула, занавеска, за которой она поспешно спряталась, с визгом сыграла пластмассовыми кольцами по штанге. Дилька сказала негромко и жалобно:
        - Ты чего, уйди!
        Я быстро осмотрелся. В ванной было светло, тепло и тихо, пахло клубничным шампунем. На полу вдоль края ванны расходилась лужа, и крышка у корзины для белья была мокрой.
        - Уйди, говорю! - сказала Дилька из-за занавески, почти плача.
        - Ты чего орала? - спросил я с трудом. Очень не хватало воздуха.
        - Ничего, - буркнула Дилька.
        - Диля, - сказал я, и она заплакала.
        И сбивчиво рассказала, что ничего не случилось, правда, просто она испугалась, что не вынырнет. Откуда-откуда - из воды. Лежала себе, игрушки топила, потом намылилась, нырнула воду смыть - а вынырнуть не смогла. Стала задыхаться, забилась, закричала, видимо не сообразив, что захлебнется, а оказалось, что лицо уже над водой. Зря, стало быть, кричала. Теперь ей было стыдно и все еще страшно. Еще я ворвался, как дурак, дверь сломал.
        Я оглянулся на дверь, рассеянно осмотрел развороченный косяк, сказал что-то успокаивающее. В голове шумело, шум мешал ухватить какую-то мысль. Я сморщился и сказал легко, как мог:
        - Ладно, нормально все. Давай вылезай скорей, я тоже мыться хочу.
        Дилька обычно по полтора часа в ванне плещется, а тут и впрямь выскочила махом - я еле успел все подготовить. Усадил ее, румяную, пушистую и угрюмую, в зале и велел смотреть потихоньку телевизор, а в ванну не входить. Хотел добавить «даже если я орать начну», но не стал - окончательно перепугается. Еще хотел Гуля-апе позвонить, но тоже не стал - надо сперва самому все выяснить и убедиться. Но на всякий случай выписал ее номер из записной книжки, лежащей рядом с нашим городским телефоном, и положил бумажку под трубку. Если что, Дилька по нему позвонить догадается, не дура же, решил я и пошел в ванную.
        Вода уже стекла, игрушки валялись на дне ванны под редкими хлопьями пены, белыми и серыми. Я прошелся по ним душем, пустил воду, начал было перегружать всех этих уточек с бегемотиками в раковину, но передумал. Разделся, сложил нужные вещи на крышку бельевой корзины, потоптался, завороженно глядя на бурление под перекрученной струей из крана, вздохнул и полез в воду.
        Руке вода представилась нормальной, ногам оказалось жарковато, а сесть я себя заставил с некоторым трудом. Бросило в пот, все тело зачесалось. Я подышал, привык, вытянулся, не обращая внимания на тюканье резиновых животных в плечи и грудь, дождался, пока вода обнимет за шейку, набрал воздуха, зажмурился и медленно ушел под воду с головой. Струя пылко колотила по ногам и бежала щекоткой до самой макушки. В ушах бурило, в носу резало. Я подождал, сел, завернул краны и нырнул снова. Теперь было тепло, уютно и ласково. Тело было как в невесомости, мысли тоже, круглые и светлые. И утекло куда-то чувство опасности, которое стукнуло меня, когда я вышиб дверь. Оно было очень четким и плотным, что ли, затем болталось где-то поблизости, как полузабытый сон, а теперь ушло. Почти.
        Да показатушки, сказал я себе уверенно и вынырнул. Дильке показалось от усталости и нервов, я повелся за компанию - а на самом деле ничего страшного не происходило, да и происходить не могло. Мы дома. Все плохое здесь убрано и вычищено, мною лично. Это ванная, в ней вода, теплая и хлорированная. В такой воде ни рыба, ни микробы не выживают - она для людей. Городских. Так что не надо париться. Вернее, надо как раз париться, насколько позволяет ванная. Daw ati, например, ванную всячески критикует, называет городское мытье равномерным размазыванием грязи по телу. То ли дело баня, говорит. А мне как-то бани хватило уже. Тем более что в бане вот так вот не понежишься.
        Да нанежились уже. Я вывернул голову, чтобы рассмотреть свой шампунь на угловой полке. Не было его там. Он стоял на краю ванны у моих ног, под краном. Дилька, значит, стырила, коза такая. У нее свой есть, детский, без слез и все такое, - нет, обязательно надо чужое хватать. А на место не ставить. Где попользовалась, там и бросила. Человек задом наперед.
        Я, кряхтя и булькая, переполз, взял шампунь. И поставил его на место. На которое его Дилька ставила, прежде чем нырнуть. Никаких предчувствий у меня не было, ощущение опасности так и не вернулось. Но критерий истины - эксперимент, а эксперимент считается успешным, лишь когда повторен при тех же условиях и с тем же результатом, - этими словами папа объяснял маме, почему спорт антинаучен и необъективен. Мама иронично кивала, а я ржал, но ведь запомнил. И не то чтобы я очень любил эксперименты. Но хотелось окончательно убедиться и успокоиться.
        Я набрал воздуха и ушел под воду с головой, лениво напоминая себе не выныривать слишком резко, чтоб не налететь башкой на торчащий кран. Разницы, естественно, не было - то же тепло, уют и невесомость и тихое гудение то ли воды, то ли ванны, то ли водопроводных труб, потихоньку подрабатывающих органом - с ударением на втором слоге. Гудение было приятным и убаюкивающим. Таким, что выныривать не очень хотелось. А когда захотелось - не удалось.
        5
        Я не сразу сообразил, что творится. Слегка оттолкнулся руками ото дна, чтобы сквозь короткое бурление и плеск сесть, выставив голову из воды, продышаться и начать намыливаться, вернее, нашампуниваться. Сел - и успел удержать себя от вдоха. Не было ни бурления с плеском, ни прохлады воздуха, которая обычно трогает лицо сплошной маской. Было все так же тепло, невесомо, но уже менее уютно и слегка тесно в голове и груди.
        Я оттолкнулся сильнее, еще сильнее, от стенок. Я выныривал, совершенно точно - в ушах шумело, скулы и грудь рассекали воду, в прищуренных глазах метались и щипались разноцветные полосы, волосы чуть оттягивали скальп, улетая назад, - но вынырнуть не мог. Не мог выскочить из слоя воды в ладошку толщиной. Это было почти смешно и довольно страшно - потому что совершенно непонятно.
        Я вскинул руки - они вроде нащупали воздух, неровно прохладный, но ничего там не зацепили. Только предплечья кто-то слабо клевал - видимо, резиновые игрушки, болтавшиеся на воде.
        Я дернулся еще раз и понял, что сейчас захлебнусь, но из воды не выпрыгну. И понял, как сильно испугалась Дилька, когда ее вот так всосало глупое и непобедимое. Но я вам не Дилька, между прочим. Я орать не буду.
        А что я буду? Экспериментатор, блин. Все, задыхаюсь. Нет, еще нет. Задых!
        Кричать было уже поздно, я задергался, мучительно вспоминая, когда такое уже было, недавно - не хватало воздуха, а я что-то не успевал, в глаза и нос вдавился тупой жесткий угол непонятно чего, руки заколотили по поверхности, взбивая пену и цепляя мелкие резиновые поплавки, один поплавок зацепился и не стряхивался, умру сейчас, с ужасом понял я, скорчиваясь - руки и колени к груди, - чтобы выпрыгнуть, вытолкнуться с силой куда уж получится, и даже скорчиться не смог, скользкий пузырь застрял в пальцах, мешая и расталкивая руки-ноги, что за пузырь, дельфин, затычка царапает, уйди, гад, еще спаситель называется, воздух, не могу!
        Затычка ткнулась мне в зубы, я рванул ее, почти не думая, и вдохнул с всхлипом, чудом не вкачав пол-ванны в дыхательное горло, выдохнул пыльный скрипучий воздух через нос так, что веки дернулись, и вдохнул снова, начиная уже соображать и чувствовать что-то, кроме ужаса и обиды. Воздуха в дельфинчике оставалось на полтора вздоха, откушенная пробка царапала десну, горло и всю голову мне распирал запах талька и резины, руки и ноги закостенели, а живота как будто и не было, но я уже справился с паникой и знал, что с остальным тоже справлюсь - времени и сил теперь хватит. Я обмяк и теперь четко ощутил бесплотную безжалостную силу, которая притягивала мой затылок к дырке стока на дне. Вытянул ноги и нащупал левой ступней край ванны, за ним бельевую корзину и на ней вещи, которые приготовил. Смахнул их в воду и повел ногой к животу и груди, медленно, сам почти не замечая. Так же медленно, вяло отвел облепившие бедра полотенце с трусами, нашарил под ними дубовую спицу, вдохнул последний раз и с силой ткнул острием себе за ухо, запоздало испугавшись, что в воде рука ходит по-другому, так что спица сейчас
мне же в глаз влетит или ухо пропорет.
        Вокруг головы взорвалось, глаза кувыркнулись через себя, заглянув в мою багровую изнанку, затылок звякнул, как ведро о ступеньку, а лоб понесся вперед, вперед, рассекая жаркое-горячее-прохладное-холодное. Я охнул и сел и вздохнул сколько мог - огромный кусок воздуха вперемешку с водой, слюной и утятами, надрывно закашлялся и, почти выпадая в этот кашель целиком, все-таки развернулся и еще два раза ударил спицей в дырку стока, прямо сквозь резиновую пробку.
        Спица хрустнула в кулак, пробка с неслышным, но ощутимым чпоканьем вылетела из гнезда и подпрыгнула над водой, как мячик. Я мало что видел из-за кашля и рези за вывернутыми, кажется, веками, но это увидел и всадил спицу в открывшийся сток на всю длину.
        По руке ударило так, что она вылетела из воды не хуже пробки вместе со здоровым, в полметра, пузырем воды. Ванна мелко затряслась, по трубам пошел вой, тихий, тоскливый и глушащий, и я понял, что копец, сейчас все лопнет и взорвется, и я первый.
        Я, оскальзываясь и обрывая занавеску, полез прочь из ванны, но не успел: вода разом закрутилась в сплошную воронку, по ее центру снизу вверх скользнул серый узловатый стержень, который быстро, в три секунды, с хлюпом вдернул всю воду в сток - словно зонтик свернул. Напоследок из стока выплеснулся тяжелый нефтяной фонтанчик, гулкой дробью опал вокруг сливного отверстия и неохотно стек - уже обычной грязной водой.
        Я смотрел на это, забившись в дальний край ванны. Экспериментатор, блин. Сидел и смотрел, раскрыв рот, сжимая в руках тонкую щепку и мокрое полотенце, как очень бедный гладиатор. Сидел и тупо радовался, что на кран, вылетая, не напоролся, под фонтанчик не попал и засосать ни одну свою часть не дал. Сидел, пока не озяб и не сообразил, что надо бы домыться хотя бы под душем, а затем придумывать, что делать дальше.
        Под душ я встать не рискнул - не хотелось в ванне оставаться. Выбрался очень быстро, косясь сквозь пену и слезы, вымыл голову в раковине, обтерся мокрым полотенцем, прокрался, обернувшись им, за сухим и за новыми спицами, которыми по новой истыкал стоки ванны и раковины, вентиляцию и даже унитаз - насколько уж гадливость поборол. Деревянное острие ездило по изгибам труб и возвращалось в лучшем случае с темными соскобами, напоминающими тот фонтанчик лишь поверхностно.
        Я не знал, что это за фонтанчик. Это была не такая нечисть, как убыр, - но что-то явно нечистое, без анализов понятно. Я не знал, совсем ли ушла нечисть и, если нет, посмеет ли высунуться еще. Но я твердо знал, что теперь оставить Дильку было невозможно. Не буду же я с ней постоянно в туалет и ванну ходить. И с собой тащить не могу - мне же еще с Лехой закончить надо. И с Зульфией, кстати, тоже.
        Что ж у нас вечно всё по диагонали-то.
        Ладно, будет зато повод побыстрее управиться.
        Пред Дилькой я предстал уже спокойным, чистым и несгибаемым. Дилька, к счастью, ничего не услышала и не заметила - ни моих морских сражений, ни дальнейших зачисток. Сидела, довольная, и улыбалась - по телику мультики про Машу и медведя показывали. Пока ее брата умучивали. Чего ж не поржать-то. Ну, пусть дальше у Гуля-апы ржет.
        И будет ржать, похоже. Я думал, Дильку уламывать придется, объяснять, врать чего-то. А она спросила: «А ты?», потом: «А кот?» - и потом: «А когда мама и папа вернутся, ты меня заберешь?» Довольно кивнула и пошла собираться да мучить кота напоследок - ласками, инструкциями и требованием дождаться ее возвращения.
        Гуля-апа тоже отреагировала как ненормальная. Я готовился сочинять всякие душераздирающие подробности, а она буквально пару вопросов про родителей задала - как состояние да где лежат. И принялась уговаривать, чтобы я тоже сюда переехал. Жестко, главное, так.
        Если бы не это, я бы, наверное, согласился - хоть и знал, что ей с Ильнур-абыем и Самиркой в микродвушке и так не слишком просторно, а еще два постояльца превратят квартирку в муравейник. Здесь было тепло, уютно и пахло пирогами. Но обидно стало - что значит «Ну как ты себе представляешь - одному жить? Не выживешь же»? А вот так и представляю. До сих пор выживал как-то, между прочим, чуть не сказал я вслух, но сдержался и даже пообещал подумать над предложением. Гуля-апа внимательно на меня посмотрела, потрогала кончиком пальца подживающую ссадину на скуле и сказала:
        - Пошли покормлю хоть.
        А я не хотел есть, совсем. Я всё закончить поскорее хотел, а меня отвлекали. Все. Они же ничего не понимали, никто, вообще никто. Не понимали и не могли понять, что происходит, чем это страшно и как с этим бороться. Вернее, не бороться, а гасить. Быстро и напрочь.
        Я поспешно попрощался и побежал. У лифта вспомнил и побежал обратно. Гуля-апа держала дверь приоткрытой и что-то вполголоса говорила Дильке. Дилька стояла в верхней одежде, стискивала Аргамака и глядела в пол сквозь пакет со своими вещами, которые мы додумались собрать в последний момент. Я сунул голову в дверь и сказал:
        - Дилька.
        Она вскинула голову, просияла и побежала ко мне. То есть не побежала, а рванула с места и тут же перешла на спокойный, ленивый такой шаг. Как большая, важная и страшно занятая барышня, которой абсолютно все равно, куда срывается ее нескладный абыйка и на сколько она остается в чужом доме. Молодец девка.
        Я протиснулся мимо Гуля-апы, сказал «Дильк, ну, пока» и неловко чмокнул сестру в макушку. Она тоже неловко облапила меня, тут же отошла и потащила с себя куртку. Гуля-апа смотрела на нас с удовольствием, а Самирка из-за угла - с нетерпением. Он Дильку обожал. Идти уже, что ли, подумал я нерешительно. Время утекало как песочек по сорванным ногтям. Дилька, не оборачиваясь, махнула мне рукой и сказала «Пока!».
        Я кивнул и побежал - не к лифту, а по лестнице. Надо было торопиться.
        Меня ждал Леха.
        Я же не знал, что он впрямь ждет. И не один ждет. Не знал, а должен был знать, урод безмозглый.
        Звонить Лехе в дверь я не стал - то ли заметил чего, то ли запах почуял. Из запертой-то двери запах слабее вытекает, а тут на пол-пролета вниз старым кострищем несло. Дверь в самом деле была прикрыта, но не заперта. Я раскрыл ее и прищурился в темный коридор. Пахло костром и мусором. Как у нас, короче.
        Устал я от этого запаха, или просто нервы кончились. Вместо того чтобы красться, окликать и чутко вертеться по сторонам, заранее оценивая опасности, я сжал кулаки и потопал, не разуваясь.
        У Босенковых, как и у Гуля-апы, была двушка, хоть и другого проекта, со здоровенной кухней и неправильной формы залом. С кухни разило гадостно, а в зале было слишком светло, поэтому я побежал в Лешкину комнату. И застыл на пороге.
        Там было пусто и прибрано - кровать заправлена, пол чистый, все такое. На этом фоне раздолбанный монитор в верхнем ящике стола особенно пугал. Его будто о косяк со всей дури шарахнули и, обрывая провода, сунули в стол - насколько влез. Влез не особо.
        Я огляделся, подумал и все-таки шагнул вперед. Видно было, что в комнате никого, ни под столом, ни под кроватью, но нельзя же не поглядеть за занавесками и в шкафу. Вот ведь дурь какая. Ну поглядел. Зашел в зал, в туалет и ванную. Свет там, кстати, нормально включался и было чисто, хоть и со странностями - например, в ванну разбили горшок с кактусом - как яйцо в сковороду, - унитаз был заткнут несколькими рулонами туалетной бумаги, а стол в зале аккуратно перевернут вверх ножками. Одни волосок к двери лепят, чтобы чужака отследить, а другие, получается, вот так, подумал я, малость дурея, и отправился смотреть, что же творится на кухне.
        На кухне ничего не творилось. Там сидели Босенковы в полном составе. Молча и неподвижно.
        Окно было плотно зашторено, но занавески на кухне были, как положено, легкими и тонкими. Свет все равно просачивался угловатым пятном. Поэтому, наверное, стол был отодвинут почти к холодильнику и дядя Вадим сидел за ним боком к двери. Тетя Лена сидела с другой стороны, а Леха - на стуле, вдвинутом в нишу между холодильником и кухонным гарнитуром. Одеты все были по-домашнему, сидели в одинаковых позах, с обвисшими плечами, чуть сгорбившись, и то ли дремали, то ли рассматривали сложенные на коленях руки.
        Почему-то я очень испугался. Они ничего не делали, не смотрели на меня, да и выглядели более-менее, уж по-любому лучше моих. А я испугался так, что продышаться смог через полминуты и с трудом - хоть дышать плотно забившим кухню смрадом было непросто. Продышался, а что делать, не знал.
        - Лех, - позвал я тихонько, сам не понимая, хочу ли быть услышанным.
        Босенковы не пошевелились, никто.
        Я осторожно, по стеночке, прошел к окну и с трудом сдержался, чтобы не раздернуть штору. Дико хотелось распахнуть окно, чтобы вонь эта развеялась, да и чтобы орлы эти забегали. Или хотя бы двинулись.
        Правда, я не был уверен, что свет заставит их бегать или суетиться. Мы же не в сказке про вампиров, а на улице Серова, в дурацкой моей жизни, которая неумело начинает налаживаться.
        Я уж постараюсь, чтобы наладилась. И у меня, и у всех моих. И у Босенковых, раз так надо. Прямо сейчас и постараюсь.
        Я медленно подошел к столу и начал прикидывать, с чего начать. С кого начать, было понятно - с дяди Вадима. Он был здоровый и не слишком добрый. Никогда он слишком добрым не был. Оставлять его за спиной я не собирался. Дядя Вадим был в носках и шлепанцах - это удобно. Но ноги сунул под табуретку - это неудобно.
        Он, стати, не дремал и не был в этом, как уж, анабиозе - прищуренно смотрел себе на костяшки, иногда помаргивая. По сторонам не косится - значит, на меня кинуться не должен. Сейчас я потихонечку все достану, присяду - и надо будет быстро вскочить, чтобы…
        Дядя Вадим не спеша поднял руку, опустил ее мне на плечо - и я рухнул на колени. Думал, увернуться успею, спицу выдернуть, поднырнуть и выскользнуть - ни фига. Причем видел движение и руку видел - но чуть замешкался, ухнул вниз баскетбольным мячом в дриблинге, а вверх никак.
        Сперва было неудобно. Потом невозможно. Спина скручивалась в клубочек, от чего ныли пятки и закладывало нос с ушами, и было больно, везде, очень. Дядя Вадим и не давил, просто руку держал - но она была как мраморная колонна, а я ее основание, не могу, раздавит же сейчас.
        Я был очень занят неудобством, болью, пыхтением и дергаными мыслями о том, что же теперь делать и как выпутывать нелепо изогнутые руки-ноги, - и все равно заметил, что дядя Вадим по-прежнему смотрит себе в коленки и тетя Лена тоже не шелохнулась, а вот Леха сполз со стула, медленно, на полусогнутых, подленько как-то подошел почти вплотную ко мне и присел на корточки рядышком. Он сидел не по-гопницки, а по-птичьи, нахохлившись и подняв плечи к ушам, глядел мимо вывернутой моей головы, но быстро-быстро, раз в секунду, косился, подглядывая. Это особенно бесило.
        - Лех, - просипел я, помедлил, подбирая слова, но сил и воздуха уже не хватало, и я брякнул первое попавшееся: - Спаси.
        Леха стрельнул глазами в сторону тети Лены и нахохлился сильнее. Один глаз у него был ярко-красным, веки на нем воспалились и распухли.
        Надо было что-то еще сказать, умное и обидное, это подействовало бы наверняка, Леха здорово велся на слова, но кончились мои слова, умерли и прихлопнулись чугунной вьюшкой, вдвинутой выше горла наотмашь, до слез. Я замычал от немой ненависти, с жутким щелчком дотянулся до спицы на поясе, выдернул ее и воткнул куда-то в Лешку.
        В бедро.
        Лешка жалобно заныл, не меняя положения. Тихо. Громче. Еще громче.
        Я отчаянно ворохнулся, но без толку - Лешкины родители не обратили внимания ни на вой, ни на мои замахи. Ну, раз так.
        Я слепо ударил спицей за плечо, куда дотянулся, дяде Вадиму в руку. И оглох - тот словно в горн над ухом затрубил, беззвучный, но пронзительный. Затрубил, на миг отдернул ладонь и тут же хлопнул мне по кулаку со спицей.
        Острие ткнулось в спину, я зашипел, пытаясь выпрямиться, но дядя Вадим надавил сильнее. Я брякнулся на пол боком и вывернутым локтем. Суставы затрещали. Сейчас лопнут. Я попробовал ударить левой рукой, отъехать на боку, съежиться - нет, дядя Вадим давил как медведь лапой.
        Медведь, ayu, близко не подходить, стрелять издали, брать на рогатину, если не уберегся, пугать криком, бить в шею, глаз и суставы. Я с ними по-человечески, а это же медведи, с острой злобной радостью понял я, медведи в берлоге, смрадные, огромные и сонные, зима еще не кончилась, они медленные и вялые - но все равно смертельные. А я смертельней. Я им не Машенька. Я четко знаю, что делать.
        Я закричал, раскидываясь и распахиваясь. Стало красно, жарко, мокро и весело.
        И все кончилось.
        Я стоял, пошатываясь, в зале на перевернутом столе, в самой середке, опираясь рукой на одну из ножек. В руке была черная щепка. Не черная - неровно алая. Не щепка - нож. Незнакомый кухонный нож.
        Я попытался рассмотреть его получше, споткнулся на месте и обронил еще какие-то щепки. Не, тоже не щепки - пучок обугленных палочек. Очень важно было их поднять и как следует рассмотреть. А сквозь эту важность я понимал, что не надо ни поднимать, ни разглядывать. Надо отдышаться, почиститься и идти. Зульфия с Равилем ждут.
        Я побрел в ванную, вспомнил, что там горшок и грязь, повернул на кухню, аккуратно перешагнул через ноги, отмыл, как мог, ногти, ладони и нож, который оставил в раковине, протер лицо, пригладил волосы, выключил воду, тряхнул головой, отгоняя смутные мысли про каких-то медведей, и только потом развернулся, чтобы осмотреться.
        Босенковы рядком лежали на полу головами к холодильнику. Глаза у них были закрыты. Дышали они ровно. У дяди Вадима под ногами расползалась черная лужица. Я сухо всхлипнул и пошел искать бинты и телефон.
        В аэропорт я уже почти опаздывал.
        Но, кажется, не опоздал.
        Часть вторая
        Не болей
        1
        - Ну что, герой, готов? - спросила тетя Таня, втолкнув в палату звякающую тележку.
        - Что опять-то? - проворчал я, покорно переворачиваясь на живот и чуть приспуская штаны. - Только что ведь делали.
        - Это было для здоровья. А теперь для радости, - назидательно сказала санитарка, поднимая шприц, до половины наполненный жидким чаем.
        - Витамины, - тоскливо протянул я, утыкаясь лицом в подушку.
        - Ну да, витамины, а что здесь такого страшного? - проворковала тетя Таня, подкрадываясь.
        Ага, не знает она, что витамины самые больнючие - будто не иголку, а тупую палку в тело втыкают, причем не в задницу, а в поясницу куда-то, и начинают медленно, внатяг проворачивать. Чтобы туловище с таза сбросить, как статую с постамента.
        Вот я и лежал, чтобы не распасться. Мордой в подушку. Ну и еще чтобы никто не видел, что ресницы мокрыми становятся. Неудобно. Я тут самый старший. Хотя выглядел, говорят, моложе - поэтому меня сюда и привезли. В ДРКБ, детскую республиканскую клиническую больницу. Она недалеко от аэропорта, поэтому сюда везут и самых тяжелых детишек со всей республики, и левых подростков, валяющихся в зале прилета.
        Аэропорт я почти и не помнил. То есть помнил, как бежал и ехал туда и страшно боялся опоздать. А еще сильнее боялся удариться в воспоминания про поход к Лехе. Не ударился, к счастью. Но перед глазами стояла сероватая картинка, как затемненная анимированная гифка: я переступаю через три пары ног, подхожу к раковине на кухне и долго-долго мою руки и кухонный нож. Я знал, что все сделал правильно, я знал, что врачи приехали быстро, я знал, что у Лехи и его родителей все будет нормально. Но картинку с глаз согнать не мог.
        Опоздал не я, а как раз самолет Зульфии, сказали - на час, а получилось сильно больше. И я вот это сильно большее время провел прислонившись к стене. Свободных мест не было. Вернее, были, но пассажиры ставили на них сумки и чемоданы, чтобы им удобнее было локти расставлять и чтобы я не сел - именно на меня смотрели настороженно и свирепо. А я бы все равно сел, да сил не было до кресел дойти - то ли засыпал стоя, то ли сознание терял, падая головой в кухонную раковину из гифки. Руки тряслись, в горле было смешное ощущение остановившейся вдруг карусели.
        Самолет наконец приземлился, а дальше я толком ничего не запомнил. Обрывочно - надпись на табло о том, что рейс из Шарма сел, толпа разом прошла, и стало пусто, и по пустоте между загорелой Зульфией и выходом мечется загорелый Равиль, который очень долго не замечает меня, а потом не узнает меня, а потом не понимает, что я ему говорю, а я и сам себя не понимаю, но говорю, кажется, очень долго, и сам себя не понимаю, отчего начинаю злиться и немного пугаться, и это чувство растет и растет, до комка где-то в затылке, а потом комок наваливается на глаза белым-пребелым и спрашивает: «Ну что, герой, очнулся?»
        Юсуп Баширович сказал, что меня нашли лежащим без сознания на входе в зал прилета. Думали, бомжонок спит, затем решили, что я умудрился от родителей-пассажиров отстать, принялись по аэропорту объявлять - видимо, «Граждане пассажиры, никто не выронил спящего мальчика?», как-то так. Когда милиционеры и работники аэропорта, которые меня нашли, убедились, что разбудить не получается, они засомневались, сплю я или тихонечко помираю. Вызвали врача, он сказал, что вроде не помираю и никакой птичий грипп с тараканьим бешенством, кажися, не таю, но явно нуждаюсь в госпитализации.
        К счастью, документы из кармана я так и не вынул. Не знаю, что бы со мной стало без них. Может, лежать оставили бы, а может, подняли бы на ноги и быстро отбежали. Но у меня с собой были и медицинская страховка, и паспорт, стало быть, я мог считаться человеком, имеющим право на лечение и жизнь, - это Юсуп Баширович сказал с улыбкой, которая меня немножко напугала, хотя я и понимал, что он улыбается совсем не в мой адрес. И меня привезли в ДРКБ, где поставили кучу диагнозов и уколов, но милосердно не стали будить. Так что я дрых пятнадцать часов и пришел в себя на следующий вечер - вчера, в смысле. И с тех пор просился на волю. А меня не пускали.
        - Ты, брат, что думаешь? - поинтересовался Юсуп Баширович, зашедший в палату через полчаса, когда я уже перестал безнадежно ругаться и оглаживать больные места, а ходил вдоль кровати, чтобы разогнать ненужный шишак, мешавший сидеть. - Ты, брат, думаешь, мне так интересно человека вылечить для того, чтобы он через два дня на носилочках вернулся?
        - Да с чего на носилочках-то? - возмутился я.
        - Ну, скажем так, обычно ты сюда именно на носилочках приезжаешь, - напомнил Юсуп Баширович очень серьезно.
        Я хотел указать, что «однажды» и «обычно» довольно разные вещи, вздохнул и осторожно потрогал место укола.
        - Болит? - осведомился Юсуп Баширович.
        - А типа не должно, - буркнул я. - Юсуп Баширыч, а сколько мне лежать еще?
        - Ну смотри. У тебя наше любимое ОРВИ - на самом деле сильная простуда, вызванная сильным переохлаждением. И это ерунда, дома прекрасно лечится, и даже без уколов. Но еще в комплексе букет всякого непонятного - гематомы, ссадины, проникающее ранение мышц спины, острый травматический ларингит плюс крайнее истощение организма на фоне сильного переутомления, причем, как сказали, на грани нервного спазма. У подростков такого в принципе не бывает, разве что у тех, которые, я не знаю, войну прошли или в тайге месяц выживали. Ты точно в тайге месяц не выживал?
        Я вздохнул. Это у Юсупа Башировича шутка такая была, уже любимая, и отвечать на нее было необязательно - тем более искренно и громко кричать «Что вы, да ничего подобного!». А я, между прочим, в первый раз чуть было так не выступил.
        Что они, со всей своей медициной и образованием, понимают в подростках и в том, чего у подростков в принципе не бывает. И кстати, тоже мне, стандартного подростка нашли. Хороши у них стандарты, хочу я сказать. Но не скажу, конечно.
        Юсуп Баширович опять взялся пугать непредсказуемыми последствиями, галлюцинациями и утерей контроля, немедля попробовал хитро раскрутить меня на подробный искренний рассказ про гематомы и проникающее ранение. Ага. Сейчас на тему родных и близких съедет. Так и есть.
        Врачи искренне мучились оттого, что не могли вытащить из меня устраивающие их объяснения и найти концы, которые смогут завязать красивым бантиком. И никак они не соглашались поверить, что Дилькины документы остались при мне случайно. Все пытались отыскать Дильку или дозвониться по нашему квартирному телефону, оптимисты.
        Я еще во время первого разговора, который был вполне допросом, кстати, все более-менее по-честному рассказал: что родители в больнице и дед тоже, а Дилька у Гуля-апы, но телефон ее я сроду не помнил, ведь номер у меня в аппарате записан, а аппарат накрылся, и адрес не помнил, только как идти, но все равно найти можно, если захочется. Они так покивали и в сотый раз начали выспрашивать, чего я в аэропорту делал и почему такой умученный да весь в синяках да ссадинах. Ладно хоть про железнодорожный транспорт не спрашивали. А я напоминать не дурак.
        Веселый такой вечер в гестапо получился - прими укольчик и ответь на несколько вопросов, пока следующий укольчик готовится. А сегодня все успокоилось, кроме Юсупа Башировича, который, впрочем, заходил эдак издалека и ненавязчиво: «А если выпишем - куда пойдешь, раз родители в больнице - а в какой, говоришь, в БСМП? Точно, в РКБ, да-да, ну-ну». Ну глупость какая-то, честное слово.
        Впрочем, я и глупостями заниматься был почти рад. Юсуп Баширович был дядька неплохой, веселый и молодой, хоть и лысый, говорить с ним было интересно, а сболтнуть лишнее я уже не боялся - понял вчера, что язык за рамки не уползает. А и сболтну - ничего страшного. Я больной истощенный подросток, склонный к галлюцинациям, так что нефиг тут глазки таращить. Не спорьте, говорите шепотом и уходите, сочувственно переглядываясь.
        К тому же такой треп спасал от скуки, которая с утра нарушалась уколами и невкусным завтраком (рисовая каша комками и мутный бурый чай, буэ). Палата была на четверых, а больных в ней был один я. Здоровых, если что, тоже не было. Тетя Таня говорила, что это мне так повезло - обычно в весенние каникулы детки особенно охотно хватают пневмонии с фолликулярными ангинами. Палаты забиваются с горкой, так что пацанам постарше, моего возраста, приходится кровати в коридоре ставить. Но сейчас год был какой-то нетипичный, пациентов остро не хватало. На все отделение приходилось всего три заполненные палаты - одна была забита мелкими пацанами, две девчонками самого поганого возраста. Я раньше думал, что самый поганый возраст у девчонок - двенадцать лет, потом - четырнадцать, а теперь подозреваю, что любой. У этих возраст колебался от восьми до тринадцати, и мое подозрение подтверждалось изо всех сил.
        Еще в одной палате лежали крохотные близняшки, Полинка и Даша, само собой. Мелкие девчонки почти все Полины и Дарьи, новая безудержная мода. У нас три Насти в классе, у Дильки по две Насти и Даши, а Полина одна, но пока близняшки подрастут, их клан войдет в силу. По пять тезок у каждой будет, боюсь. Зато в волейбол играть удобно: Тимуры против Артемов, Полины против Даш - вот весь класс на команды и поделился. Близняшкам было года три, и за ними ухаживала мама, тетя Марина.
        Я вчера согласился с тетей Таней: повезло с отсутствием соседей, хоть отосплюсь и отдохну нормально. Не буду никому нос вытирать, никого на плечах таскать, поить, кормить или спасать. Буду спать спокойно, не боясь, что придется восставать из самого интересного места по писклявому голосу, который опять чего-то требует. Красота и малина, ага.
        Наслаждался я малиной весь вечер и во сне еще немножко. А в ночи проснулся выспавшимся и недовольным. Нет, не так. Проснулся я оттого, что сколько дрыхнуть-то можно. Снова заснуть не смог по той же причине. И с тех пор тосковал.
        А как не тосковать? Других занятий нету. У меня не было ни телефона, ни плеера, ни телика, ни даже книжки. У меня, между прочим, одежды-то собственной не было. Я очнулся одетым в какую-то темно-синюю сатиновую робу на голое тело: широкие штаны и кривая куртка, как у тюремного уборщика в кино. Роба была новой, с острыми складками, на пару размеров больше, чем надо, и остро пахла хлоркой. За полтора дня запах подвыветрился, но к нему добавились другие, больничные, тьфу на них. Дополняли костюм древние тапки из черного когда-то дерматина. На каждом тапке кто-то криворукий вывел белой краской «Т. О.». Где моя собственная одежда, мне не сказали; тетя Таня, пожав плечами, сообщила, что время придет - все вернут, не беспокойся за свои драные ценности. А Юсуп Баширович искрометно пошутил про то, что шмотки милиция изъяла, чтобы нарядить агента для внедрения в мафию попрошаек.
        Заняться нечем, поговорить не с кем. Не с близняшками же. И не с пацанятами, которые смотрели на меня со священным ужасом и, наверное, напридумывали версии происхождения фингалов, которых на сценарий паре мощных квестов хватило бы. Девчонки из второй палаты были постарше, но тоже шептались, а еще отворачивались и хихикали как дуры. Ну их.
        Самое обидное, что я думать почти не мог. В башке была ватная тупость и запах подгорелой молочной каши. А едва я пытался припомнить, что не успел, и прикинуть, что дальше делать, и вообще, и с Дилькой, и с родителями и домом, - виски схватывал неприятно острый обруч, концы которого уходили к затылку, медленно и мучительно.
        Я поэтому, кстати, не особо рыпался насчет освобождения. Полежу немножко, каникулы, кстати, себе продлю. Заслужил, поди.
        Но Юсупу Башировичу я про такие, как папа говорит, пораженческие настроения рассказывать не собирался. Это, помимо прочего, его и насторожило бы. Я честно поныл, что невозможно скучно и тыды. Юсуп Баширович пошутил насчет бойцов, выращенных иглоукалыванием да медитацией, и в пятый, что ли, раз полез смотреть мне горло. Вид у него после этого стал, как всегда, задумчивым, и вот так задумчиво он мне и сказал:
        - Не плачь, мальчонка. Тут и интересное бывает. Рассеянно подмигнул и пошел себе дальше. Издевается. Ну и пусть издевается. Взрослый, имеет право.
        А у меня свои права есть. И как-нибудь я ими воспользуюсь. В себя бы прийти, чтобы башка не болела.
        Тут позвали на обед.
        Обедали все в палатах, используя вместо стола тумбочки. Я-то мог хоть всю палату в зал ресторана превратить, а соседские кровати - еще и в стойку бара, ковбойского такого. Если бы согласился с тем, что ковбои едят творожную запеканку, рассольник или, вот как сейчас, слипшиеся макароны, поверх которых наброшен толстый круг удивительно розовой вареной колбасы.
        Я уставился на этот круг, подумал и осторожно поставил тарелку обратно на раздаточный стол. И сам за его краешек незаметно ухватился. Замутило что-то.
        Суровая седая бабка, которую почти и не видно было за здоровенными бачками с едой, нахмурилась и осведомилась, что такое еще. Я хотел сказать, что ничего, но поспешно закрыл рот, сглотнул и сунул подбородок в грудь, как на тренировке, а то совсем подурнело. До тумана в глазах.
        Бабка вполголоса спросила что-то про свинину, я кивнул наугад, мечтая поскорее отдышаться и бежать. При чем тут свинина? Или она про колбасу? Ерунда какая-то, я к колбасе спокойно отношусь, хотя предпочитаю селедку. Неважно. Сейчас убегу уже. Слава богу, за спиной никого не было, я, как обычно, дождался, пока малышня и тетя Марина с тарелками разойдутся, и после этого прибыл на раздачу. Все, отпустило.
        Бабка стукнула тарелкой по столу и сказала:
        - Сынок, вот это возьми.
        По-татарски сказала.
        Макароны с колбасой она убрала, оказывается, и заменила их на здоровенный кусок вареного мяса. Серовато-коричневый, волокнистый и облепленный рисинками и прозрачными кубиками моркови да огурца. Из супа, по всему. Сроду я таким не увлекался.
        - Спасибо, - начал я по-татарски, - мне не надо…
        И понял, что надо, очень надо. Вернее, не понял, а узнал - по жадной сосущей пустоте, которая распахнулась от горла и во все стороны. Фигасе средство от тошноты.
        Я сказал «спасибо», схватил тарелку и почти побежал к палате, на ходу вытаскивая ложку из кармана. Бабка ложку заметила и сказала вслед:
        - Вилку у сестры-хозяйки попроси, в конце коридора.
        Я кивнул, проскочил пустой, к счастью, коридор - а то бы сшиб кого-нибудь, - теряя тапки, зато почти не хромая и не охая от боли. Вошел в палату и тут же сожрал мясо - быстро, стоя, руками. И, кажется, подвывая от непонятных чувств.
        Мясо было разваристое и не очень вкусное, корове было лет восемь, и питалась она не сеном или кормовым зерном, а всякими очистками и отбросами, а я вгрызался как в лучший торт.
        Заглотил за полторы минуты, сполоснул руки и тарелку в умывальнике у двери и попробовал понять, что за глупости у меня в башке про восемь лет и очистки. Понимать особенно было нечего. Важнее был вопрос, всегда ли я теперь так жрать буду, руками и с паспортизацией съеденного. Не хотелось бы, конечно, подумал я с отвращением и пошел клянчить вилку. Может, с нею в руках удастся удержать себя от дикарских повадок. А то мама ведь точно убьет. А папа останки высмеет.
        Сестра-хозяйка занимала дальнюю комнату за туалетами. Сейчас она ее не занимала. Всего там было полно - ведер, тряпок, шкафов и полок, - а сестры не было. Я на всякий случай еще раз громко постучал в косяк, вошел и огляделся. Вилок не видать. Зато куртку мою видать - висит на крючке у окна, вся такая ожидающая.
        Я почему-то страшно обрадовался. Подошел, потрогал рукав. Куртка была вычищена, если присмотреться, следы от щетки заметны. Сильно это не помогло, но все равно спасибо. Я осмотрелся, но остальной одежды не нашел - ни штанов с кофтой, ни белья, ни кроссовок. Ладно, пусть полиции послужат, подумал я, не понимая, почему хожу по кругу и все время возвращаюсь к окну. Ничего в нем не было особенного - пластиковая рама, грязноватое стекло, внизу больничный дворик с зеленой оградой, а за ней - здоровенный корпус с надписью «РКБ». Без «Д».
        Республиканская клиническая. Не детская. Взрослая больница, в которой сейчас лежат мои родители и дед.
        2
        Мама плакала.
        Я, пока шел, к чему угодно был готов. Мама могла лежать в койке - вся в бинтах почему-то - и неподвижно смотреть в потолок. Мама могла оказаться здоровой и нормальной - и вышагивать по коридору, наводя порядок и строя всех подряд, - да, это она могла. Мама могла, и это пугало больше всего, сидеть под стулом или стоять посреди палаты, раскинув руки… Тут я споткнулся, чуть не вылетел из тапок и решил больше о таком не думать. И так внутри было холодней, чем снаружи. Снаружи-то я не мерз, только голые щиколотки ветром обдувало да сквозь тонкие подошвы тапок ощущалось, какой холодный асфальт и особенно грязь, - это когда я на скользкие пятна все-таки наступал. Нормальный врач или медсестра, кабы меня засекли, устроили бы кровавую баню с химической санобработкой. И за то, что из больницы выскочил, и за то, что почти неодетый, и за то, что так на заляпанных подошвах во взрослую больницу и вперся. Но я тапки оттер как мог, о бордюр на улице и о тряпку на входе, так что сверху ничего не было заметно. И заметных следов за мной не оставалось. В любом случае во дворе меня никто не засек, а внутри не обратил
внимания - тут таких, в синих робах, немало, рост у меня нормальный, а куртку я упихнул в пакет, предусмотрительно свистнутый в том же кабинетике сестры-хозяйки.
        В вестибюле я почти потерялся, но вовремя сообразил, что главное - не задавать вопросов и не попадаться на глаза врачам и охранникам. Посидел на скамеечке напротив здоровенной схемы, изучил все, отдыхая заодно - тяжело в тапках по мерзлой грязи бегать, - отмел все отделения, в которых моих явно быть не могло, - хирургия там всякая, ЛОР, гинекология и все такое. Некоторых слов вроде «перинатальный» я не знал, поэтому наметил непонятные центры и отделения как мишень второй очереди. Дождался, пока важный охранник в очередной раз выйдет курить, и не спеша прошел к лестнице.
        В интенсивной терапии мамы с папой не было - двери во все палаты были открыты, не спрячешься. А в отделении какой-то там хирургии с цифиркой «один» меня чуть не застукали. Медсестра что-то писала за столом в холле, делившем коридор пополам, и не обратила внимания на то, как важно я прошел мимо, глядя перед собой. Но вдруг высунулась и окликнула:
        - Мальчик, ты к кому?
        Я, почти не вздрогнув, оторвался от всматривания в щель очередной двери и пошел будто к медсестре, а на самом деле мимо нее. И лишь когда понял, что теперь точно убегу, спросил:
        - А Измайлов здесь лежит?
        - А тебе зачем?
        Я хмыкнул и направился к выходу на лестницу. И остановился. Медсестра сказала:
        - Куда поскакал-то? Здесь братец твой.
        Я развернулся к ней и, пока разворачивался, дважды облился ужасом - сперва оттого, что я, выходит, постарел так, что отцу в братья гожусь, а потом - от того, что с папкой сделалось, коли его за брата моего принимают.
        - Иди уж, он в двенадцатой палате, и мать ваша как раз там.
        Медсестра показала в конец коридора, до которого я не дошел из-за нее как раз. Я пошел, почти побежал, гоня неуютность от фразы про мать - было в ней что-то неправильное. Но что с этих медиков возьмешь-то. Не прогнала - и ладно. Ну и я молодец - быстро как нашел.
        Перед дверью я остановился, перевел дыхание, даже пригладил волосы, растянул морду в улыбке пошире и вошел.
        Давно я так не пугался.
        То есть я последнее время только и делал, что пугался, но тут страх упал как шкаф, быстро, неожиданно и прямо на стеклянные двери, чтобы вдребезги.
        Палата была побольше моей. Шесть кроватей: две пустые, на двух, в противоположных углах, спали - на одной старик с бритой головой, на другой молодой дядька с татуировкой в виде острых щупалец на плече. Человек на ближайшей ко мне койке, очевидно, тоже спал, натянув простыню на голову. Рядом с кроватью, стоявшей под окном, сидела темноволосая женщина в белом халате. Она медленно гладила по голове того, кто лежал на кровати и мне виден не был.
        Я стоял, вцепившись в ручку двери и пакет с курткой, и лицо у меня немело от улыбки и ужаса. Волосы были не такими. И спина не такой.
        Женщина обернулась ко мне. Ей было лет пятьдесят, и она не была моей мамой.
        Я зыркнул по сторонам и попятился. И тут, слава богу, ближайшая койка скрипнула, простыня сползла с белобрысой кудлатой головы, и парень, приподнявшись на локте, сипло спросил:
        - Пацан, ищешь кого?
        - Измайлова, - выдавил я.
        - Я Измайлов.
        - Нет, - выдохнул я с облегчением.
        Парень посмотрел на женщину и с усмешкой сказал:
        - Да.
        Я закивал и вышел. И поскорее пошел к лестнице.
        - Ты чего разбегался? - спросила медсестра. - Там все в порядке?
        Я снова закивал - и впрямь на бегу. Пока добрая медсестра меня еще куда-нибудь не проводила. В юношеский инфаркт, например. Знаю ведь, что фамилия у нас далеко не оригинальная, - и вот так попался. Сердце до сих пор тарахтело как подорванное. Впредь умнее буду.
        Сильно умнее я не стал, но маму нашел сам - в третьей палате отделения неврологии, это на седьмом этаже, сразу за большим холлом с телевизором, из которого через равные промежутки времени неслись аплодисменты, прерывавшие пронзительный голос, не понять, мужской или женский. Вокруг сидел десяток старушек и тетенек в пестрых халатах, а по углам жались несколько пожилых дядек в спортивных штанах и футболках или клетчатых рубашках.
        Мама была не старая и не пугающая. Мама не сидела под стулом и не торчала пугалом посреди палаты. Мама просто плакала, сидя на краешке кровати. Тихо и горько, как маленькая девочка.
        - Мам, ты чего? - спросил я, входя в палату.
        Мама поспешно отвернулась от двери, пряча лицо. И тут же развернулась обратно, щуря заплаканные глаза.
        - Наиль? - прошептала она.
        - Да, мам, привет, - подтвердил я неуверенно. Не понимал я ее взгляда, размытого и нетвердого какого-то.
        Мама вскочила и бросилась ко мне. Я попятился, но выскочить не успел. Мама налетела, обняла так, что больно стало, особенно спину, оторвалась, быстро осмотрела, смешно, как собака обнюхивает, - и принялась целовать мне щеки, лоб и виски, тоже очень быстро. Мама была в домашнем халате. От нее пахло лекарствами, шампунем и зубной пастой - и больше ничем.
        Я бормотал с облегчением и неловкостью, стараясь держать мешок с курткой на отлете:
        - Мам… Ну мам, ну чего ты… Ну хватит…
        Устроила, в самом деле. Спасибо хоть палата пустая - все телик смотрят, поди.
        Мама не слышала, продолжала целовать, тискать и разглядывать в упор. Сроду такого не было. А может, и было. С Дилькой-то она по первости примерно так себя и вела. Значит, и мне в молодости доставалось, а я не запомнил по техническим причинам.
        Наконец мама успокоилась, усадила меня к себе на кровать и загремела в поисках угощения. Угощать ей было почти нечем. На тумбочке рядом с кроватью лежали крупно общипанный батон да пачка салфеток. Еще икеевская кружка стояла - кажется, с обычной водой. Как в поговорке прямо, на хлебе и воде мама живет.
        Это потому, что я ишак. Остальные тумбочки были заставлены баночками и пакетами с едой, а я родителям принести еды ни догадался, ни успел. Защитничек и заботничек.
        Еды дома особо и не было, но какая разница.
        Я с трудом удержал маму от забега в столовую или к соседкам, у которых она собиралась выклянчить что-нибудь вкусненькое, поклялся, что ни есть, ни пить не хочу и чувствую себя прекрасно. А ты-то, мам, как?
        Тут она пришла в себя и стала спрашивать. И мне пришлось повертеться. Допрашивать мама умела. Про меня, про Дильку, про что мы ели и пили, и где, и сколько, и как сейчас, и что болит, и зачем босиком, и почему без них.
        Она ничего не помнила. То есть совсем ничего. Ни жути, что творилась с ними последнюю неделю, ни приезда daw ati, ни нашего ухода. Даже поездка в деревню у нее из головы вытерлась. То есть, когда я спросил, мама с трудом вспомнила, что ездили на похороны, нет, на семь дней, а вы оставались, вы оставались с… Она неуверенно посмотрела на меня, уставилась в потолок и растерянно сообщила:
        - Ну не бывает же так.
        При этом аквапарк, на который мы набежали полжизни назад, в прошлые выходные, мама помнила. И как в школу вызвали, помнила. Чокнутые какието - два раза звонили, приходите, говорят, обязательно, Таисия Федоровна лично вызывает, очень важный вопрос. Мы пришли, а там охранник этот полудебильный, Фанис, да-да, Фагим, никого в дверь не пускает. Таисия Федоровна срочно уехала, говорит, нет никого, давай, до свиданья. Ну да, никого - Босенковы тоже. Вадим разозлился так, да и я, в общем… Мы еще договорились до Федоровны дозвониться, чтобы объяснилась, когда домой вместе…
        Мама замолчала, прищуренно глядя вниз и вбок. Вспоминала. Не надо бы, чтобы вспомнила, сообразил я и поспешно рассказал, как Фагим устраивал засаду на курильщиков за гаражами. А сам будто, не знаю, мешок муки с плеч сбросил да еще сапоги с налипшими грязевыми гирями. В школе чисто, выходит. Спешить некуда, бояться нечего. Это счастье и таски.
        Мама над историей про Фагима хохотала, как в первый раз. А может, и впрямь начисто ее забыла. Дальше скомканные обрывки шли: папа вроде приболел, позднее ему лучше стало, она по этому поводу наготовила всего - и раз, здесь очнулась. Всё болит, сама страшная и дохлая, вас нет, а отец и свекор…
        Мама заплакала, вернее, просто замолчала растерянно, а из глаз потекло.
        Я поспешно сказал:
        - Мам, а можно я батон попробую? Не-не, не надо нож, не ищи, я все, отломил уже.
        Я действительно оторвал кусок, помаленьку выщипывал зубами и жевал, пока мякиш не растворялся в сладкий сиропчик, а сгрызание тоненькой корки оставил на второе. Так было чуть интересней. Есть не хотелось, да и батон был средней резиновости. Мама одобрительно наблюдала за мной. А я наблюдал за ней - за тем, как она потихоньку отщипывает и заглатывает кусочек, и другой, и третий. Мама заморгала, посмотрела на очередной лоскуток с мякишем у себя в руке, поспешно положила его на тумбочку и смущенно захихикала.
        - Наиль, ну вот ужас какой-то, жру и жру. Батон вкусный такой, что ли, как в детстве. Вкусный же, скажи?
        Я неопределенно повел бровями. Обычный батон, ни разу не эротичный, в гипермаркетах выпечка в сто раз вкусней. Мама продолжала щебетать:
        - Надо узнать, какой хлебозавод, и на будущее там… Хотя я вообще жру с утра, честно говоря, будто год не ела. Все подряд, ужас. Как уж Юнус-абый, дядька твой буинский, говорит - ikmak ub?r?.[9 - Обжора, дармоед (досл. «хлебный убыр») (тат.).]
        Я поперхнулся и мучительно закашлял. Мама заметалась вокруг, хлопая меня по спине и подсовывая под нос кружку. Я замахал руками, отдышался и находчиво спросил, дурак:
        - Мам, - сказал я. - А где папа и daw ati?
        Рот у мамы скривился, она поспешно прикрыла его рукой и замотала головой так, что волосы закрыли лицо. Я вздрогнул и торопливо продолжил, стара ясь разжать кулаки, которые стиснулись до бесчувствия:
        - Мам, они же тут, в этом отделении лежат?
        Мама торопливо закивала, глядя на меня поверх пальцев. Волосы у нее убрались по бокам, кроме прядки, которая намокла и прилипла к худой щеке. Это было нестрашно, но очень тяжело. Невыносимо.
        Мама невнятно сказала из-под ладони:
        - Наиль, они такие… Такие…
        Я осторожно забрал у мамы кружку, вернул ее на тумбочку, встал, стараясь не морщиться и не держаться за поясницу и ниже, и бодро сообщил:
        - Да я сам пойду, вот и посмотрю. Какая палата?
        - Нет, - сказала мама. - Нет. Я сейчас тоже, сейчас уже.
        Она вытерлась и тихонечко высморкалась, виновато глядя на меня, извела на это кучу салфеток, которые поспешно запихнула в карман.
        - Мам, там мусорка есть, - сказал я, показывая на здоровенный бачок с педалькой, который стоял у двери, под висевшим на стене зеркалом.
        Мама, прищурившись, осмотрелась, решительно подошла к мусорке, долго гремела крышкой, но всетаки справилась. И тут до меня дошло, что мама близорукая. Опять. А у нее здесь ни линз, ни очков. Она еще и поэтому страдает.
        - Мам, а там внизу аптека есть, может, линзы… - начал я и замолчал.
        Мама меня не слушала. Она наконец заметила зеркало и поправляла перед ним волосы - деловито, как утром перед уходом на работу. Провела сквозь пряди пятерней вместо расчески, попробовала убрать волосы в одну сторону, в другую, наклонила голову в одну сторону, в другую, выпятила подбородок, улыбнулась и поделала губами совсем как Дилька, когда та пытается не заплакать. Я заморгал, а мама наотмашь, с треском закрыла лицо руками и зарыдала.
        Я подскочил к ней, уперся лбом в сильно дергающееся плечо и забормотал:
        - Мам, ну ты что, ну все хорошо, все уже, все, я обещаю…
        Мама тонко пропела сквозь ладони:
        - Наиль. Я такая страшная.
        - Мам! - возмущенно сказал я, выпрямляясь.
        Мама часто закивала, будто этот мой вопль ее окончательно убедил, сказала тихо и спокойно:
        - Дохлая, старая и страшная.
        И всхлипнула.
        - Мам, ты что, дура, что ли! - почти заорал я.
        Не была она страшной. Мама, конечно, не мисс мира сейчас, худая, усталая и, как это, изможденная, лицо в красных пятнах, и нос блестит - но это сама виновата, зачем рыдать-то столько. И она, конечно, не выглядела красивущей, как неделю назад, когда вся эта жуть начиналась. Ну и слава богу. На фиг нам такая красота. И ей тем более.
        Я маме всего этого говорить не стал. Не самоубийца еще. Я, как папа научил в свое время, повторял одно и то же, но не тупо, разными словами - ну, насколько мог, понятно: ты красивая, ты похудела, ты отлично выглядишь, тут зеркало кривое и неправильное, мы тебя любим, все, очень, ты теперь изящная такая, и волосы интересные, и ты да, мам, похудела - я говорил, да? - но это правда, вот. Папа говорил, что женщины отличаются от мужчин многим, а в особенности тем, что любят, чтобы все было приятно и одинаково. Нормальный мужчина, например, двадцать новых песен послушает, а женщина за то же время двадцать раз послушает одну, любимую. И не факт, что в выигрыше будет мужчина, сказал тогда папа, и я, подумав, согласился.
        На двадцать раз меня не хватило бы, синонимы кончились, когда мама всхлипнула последний раз, хлопнула меня влажной ладонью по башке, обозвала балбесом и пошла за новыми салфетками. Теперь она управилась гораздо быстрее. Скомкала салфетки, рванула к двери, чуть не сшибла меня с ног, попутно чмокнула в щеку, серьезно сказав: «Спасибо, сынок», лихо, в два грохочущих движения, управилась с мусоркой и вышла в коридор, не взглянув в зеркало.
        Папа с daw ati оказались рядом, через дверь. Кроме них, в палате тоже никого не было - похоже, клетчатые дедки сползлись к телику именно отсюда. А папа с daw ati лежали так, словно и ползать не умели, - одинаково скорчившись, прикрыв рукой голову и почти целиком накрывшись простыней. Но когда мы вошли, папа заворочался, попытался рассмотреть нас, не поднимая головы, и, наверное, увидел, потому что резко сел, засиял и потянулся к нам обеими руками. Голова у него была выбрита, в ряду зубов чернела большая дырка. Куда зубы-то делись, растерянно подумал я и споткнулся об эту мысль, но папа сиял и тянулся, так что я поскорее подошел и обнял его. Папа был уже не мокрым и не горячим, и пахло от него мылом и лекарствами. Но худой страшно - остро тор чали лопатки, а ладони казались неправдоподобно крупными, как лопаты на тонком черенке.
        Обниматься папа никогда не любил. Сейчас тоже. Он быстро отстранился, но перед этим на секунду замер, уткнувшись колючей головой мне в шею. Я не хотел, но скосился на папину макушку. На темени был кривой заросший рубец, похожий на перечеркнутый смайлик.
        Папа мягко оттолкнул меня и теперь с восторгом рассматривал. Он был в робе типа моей, поношенной и черной, но тоже гигантской. Видимо, нормальные размеры в принципе не шьются. А если шьются, выдаются великанам. Чтобы нам не так обидно было. Шея и запястья у папы выглядели тоненькими, и он казался почти ребенком. Стареньким таким, с лучистыми глазами и лучистыми морщинами на все лицо.
        Папа похлопал ладошкой по кровати и попытался выбраться из-под простыни мимо мамы - она уже подошла и рассеянно гладила его по лысине. Мама сказала: «Сиди-сиди». Я заметил, что папа без штанов, отвернулся, не глядя поправил простыню и бодро спросил:
        - Забрили, да, пап? Как ты, нормально?
        Раздался неприятный звук. Я вздрогнул, мама тоже, хотя оба сообразили, что это дед скулит, сжав седую голову. А папа не обратил внимания. Он опять засиял и сделал губами так, будто пытался выдуть пузырь из жвачки. Пузыря не вышло, папа вдохнул и сделал так же еще, неловко засмеялся и замычал, с досадой хлопая ладонью по колену. Вдруг закивал, задрал голову и показал кулак с оттопыренным большим пальцем. Торжественно так.
        Он говорить не может, понял я с ужасом. Онемел. И оглох тоже, что ли? Нет вроде. А немые только мычать могут?
        Мысли бренчали у меня в башке медью в забытой копилке, а я, покосившись на маму, которая снова застыла с пальцами на скомканных губах, уже громко и весело вещал. Что-то. Про то, какой папа прикольный и хитрый, с работы сбежал и под одеялом прячется, а еще и замаскировался на всю голову, можно на рыбалку удрать или, наоборот, явиться на работу и сюрприз устроить всем, кто не узнает, а не узнает никто…
        Я запнулся, набирая воздух для следующей серии, - в поединке, в том числе словесном, надо работать сериями. Но папа успел первым. Он скривил лицо и сказал:
        - Ха!
        Смеется, неуверенно решил я и посмотрел на маму. Она отвернулась. Но раз хакать так может, значит не немой? Папа задергал руками, чтобы я не отворачивался, скривился еще сильнее, выставил напряженные ладони перед собой и довольно четко произнес:
        - Ха-ува ю?
        По-собачьи наклонил голову, прислушался к эху, которого и в помине не было, для верности ткнул в мою сторону сведенными пальцами и повторил:
        - Ю.
        Я наконец сообразил. Ох как мне полегчало, когда я сообразил.
        - Fine, thank you. But you, dad, как уж это, how are you feeling?[10 - Хорошо, спасибо. Ты-то, пап… как себя чувствуешь? (англ.)] - спросил я, стараясь, чтобы улыбка не помешала говорить громко и отчетливо.
        - Ныт су гуд ха пасыб… пасыббыу, быт ыттс оу-ки,[11 - Бывает и лучше, но нормально (искаж. англ.).] - ответил папа, запнувшись, но почти разборчиво.
        Это бред, говорить с родным отцом на языке, который оба почти не знаем. Ладно, для простых вещей нам слов хватит, ими и обойдемся пока. Простые вещи и есть главные.
        Мама смотрела на нас распахнутыми глазами, и они сверкали - слезами и надеждой.
        - Наиль, - громко прошептала она, - ты понимаешь, что он говорит?
        - Ayeah, sure,[12 - Ага, конечно (англ.).] - сказал я по-рэперски, развеселившись.
        Папа закивал и повторил. Вернее, не повторил.
        - Aye, sul, - сказал он. - Sulay sul.[13 - Да, так. Именно так (тат.).]
        - Astagfirulla,[14 - Господи, прости (араб.).] - сообщила мама каменным тоном.
        Папа закивал еще чаще, как собачка с автомобильной панельки после резкого торможения, и быстро-быстро заговорил по-татарски, запинаясь на самых простых словах, зато запросто выговаривая длинные. Ничего не понимаю, говорил он, голова то болит, то улетает, и вот здесь - он показал на сердце - то пусто, то давит, а сказать ничего не могу, чушь какая-то получается, как у пьяного, ну вы сами видели, сынок, сынок, ты как, что за синяки у тебя, я убью всех, кто тебя обидел, вот немного в себя приду, встану и убью. Никто не обидел, пап, ты что, отвечал я, это тренировка все, Ильдарик шнуровкой попал. Вот Ильдарика и убью, говорил папа, прямо с размаха как шибану, подскочивши, это ты меня плохо знаешь еще.
        А я папу хорошо знал на самом-то деле и про татарский папин тоже знал - что он как правописание у Винни-Пуха, хороший, но хромает. Папино выражение, естественно. И сроду он так быстро и бегло не говорил, да еще с деепричастными оборотами, хотя на них половина татарских выражений построена: мы говорим не «передай», например, а «взяв, дай».
        И маме скажи, чтобы не плакала, слезы режут лицо, а лицо моей женщины подобно небесному сиянию, продолжил папа, и слова его становились короче и колючей. И мои тоже, когда я говорил, что довольно слез и слов, отец, пора вставать и делать.
        И тут застонал daw ati - не скуляще, как раньше, а низко и коротко. Позвал. Сейчас, дед, сказал я, взял обеими руками отцову ладонь, подержал и, чуть поклонившись, отпустил. Отец уже не дергался, не кивал и не улыбался. Он смотрел на меня спокойно и почти строго - а глаза сияли. Как раньше.
        - Наиль, - сказала мама жалобно, но я поднял руку, показывая, что сейчас-сейчас, подошел к daw ati и опустился на колено.
        Он так и лежал, накрыв голову рукой, но я видел, что дед слышит и ждет. Что говорить, я не знал. Сказалось само, словами, которые сам я никогда не слышал и понимал каждое слово только после того, как произносил его:
        - Tunla yorup kunduz sevnur, kicigda evlanip ulgadu sevnur.[15 - Идущий ночью отдохнет днем, заведший семью молодым взрослеет в радости (др.-тюрк.).]
        Daw ati снял ладонь с виска, потянулся и, не открывая глаз, вяло потрепал меня по лохмам. И, кажется, улыбнулся. В уголке век у него сверкнуло и начало набухать.
        Я сделал вид, что заинтересовался чем-то в окне. Нельзя смотреть, как мужчины плачут.
        - Наиль, - повторила мама. - Наиль, ты почему… Ты откуда все это знаешь?
        Я встал, подошел к маме и объяснил, рассматривая папу, торжественно и важно устраивающегося на подушке:
        - Мам, ну мы ж сколько татарский учим. Выучил.
        - Так нельзя выучить. И потом, это не татарский.
        Я открыл рот, а врач открыл дверь. Невысокий рыжеватый дядька в белом халате, молодой такой, вошел, уставился на нас и сказал неприятным тоном:
        - Ага. Это что за делегация? Ну-ка брысь.
        - Борис Иванович, вы знаете… - начала мама.
        - Измайлова, ну вы же разумная женщина, я же вам все объяснил - ну зачем обострять-то на ровном?..
        Врач замолчал, переводя взгляд с папы на daw ati и обратно. Быстро подошел к папе и наклонился, разглядывая его лицо - пристально и нагло, как игрушку какую-то. Папа улыбнулся - уже не по-детски, а тоже почти как раньше, иронически эдак, и пробормотал несколько тактов.
        - Что-что? - спросил врач.
        Папа похлопал его по рукаву и вроде подмигнул мне. Я-то разобрал, что папа строчку из любимой песенки сказал - «All in all is all we all are».[16 - «В общем, это все, что мы собой представляем» (англ.).] Глупость, а ему нравится.
        - Ага, - сказал Борис Иванович и прошагал к daw ati.
        Взял его руку, подержал и отпустил. Рука застыла в воздухе и аккуратно вернулась на седой висок.
        - Ага, - повторил врач, уставившись куда-то себе на нос. Подумал, стремительно развернулся и спросил меня: - Тебя как зовут?
        - Наиль это, мой сын, - торопливо сказала мама. Она все еще боялась, что нас будут ругать и наказывать. - Наиль, значит. Знаешь что, Наиль…
        - Сволочь ты, Наиль, вот что! - рявкнула Гуляапа с порога.
        3
        - Мы тебе бубновый туз на спину нашьем, - пообещал Юсуп Баширович. - Знаешь, для чего? Я пожал плечами и предположил:
        - Ну, видимо, всему отделению по карте на спину нашьете, а потом у всех кожу со спины срежете. Будет подарочная колода.
        Юсуп Баширович моргнул, но тут же насупился еще страшнее. Да не очень меня все эти свирепости пугали. Перебор с ними сегодня. А пугаться и виноватиться я еще на стадии Гуля-апы устал. Не устанешь тут.
        Как она орала. На меня так сроду не орали, даже мама. И тем более при маме не орали. Попробовали бы. Дольше трех секунд проба вряд ли протянется.
        А тут мама сама чуть не заорала, кажется. Не заорала и у Гуля-апы громкость убавила в момент. Ну, как в момент, с поправкой на особенности женского голосового аппарата. За минуту где-то. Затем послушала клокотанье Гуля-апы, посмотрела на меня грустно так и с укоризной и сказала:
        - Наиль, в самом деле. Ты что ж пропал так. Все же волновались.
        Это, значит, зря я так пропал. Надо было по-другому пропасть. Навсегда, например.
        Я понимал, конечно, что мама и Гуля-апа не в курсе, что им всего не объяснишь, да и не дай бог объяснять им такое. Все равно обидно стало. До слез почти. Я дохну на ходу, мучаюсь, спасаю всех, между прочим, а мог бы спокойненько на диванчике лежать, за компом сидеть - и меня все бы находили. И Гуляапа, и мама с папой, и Леха, и Марат-абый. Любой, кому надо меня найти зачем-то. Меня бы и не тронули, главное. А я вписался за вас за всех. А вы орете на меня. Все.
        Обиднее всего было, что я и впрямь накосячил. Надо было Гуля-апе еще вчера позвонить. Хоть от медсестры, хоть мобильный на минутку у кого угодно попросить. Не пожалели бы, наверное. Мало ли что номера не знаю. Узнать - на раз-два. Тем более что у тети Лены ноутбук с интернетом в палате.
        Не позвонил. И Гуля-апа меня искала почти два дня. Пришла вечером с голубцами к нам в квартиру, не нашла никого (в этом месте у меня в памяти что-то шелохнулось, но я не успел сообразить и быстро отвлекся), часа два просидела на скамейке у подъезда, набирая мой номер, вернулась все-таки домой, а к семи утра прибежала к нам - и снова никого не нашла. Дальше пошла классика - морги, больницы, все такое, только у нас про это всегда с шуточками говорили, а Гуля-апа - со слезами.
        Стыдно было, чего там.
        И пофиг мне стало на свои страдания, общие упреки и на врачей РКБ во главе с Борис Иванычем, которые выяснили, откуда я причапал, и устроили разнос с распилом на части. Еще от тети Тани влетело, которая за мной пришла с моими кроссовками, шапкой и каким-то одеялом. Конвоировала меня к нашему корпусу и пилила не останавливаясь. Именно что пилила: талдычила одно и то же, как ножовка звенит, зынь-зынь. Довела распиленного в трех местах, впихнула в палату, а я и зарасти толком не успел. До Юсупа Башировича с надфилем очередь дошла.
        Дошла и ушла тут же. То ли я угадал про карты - во ужас-то, - то ли Юсуп Баширович решил, что ругать и воспитывать меня за прогулки по морозу бесперспективно - по крайней мере, пока я в таком состоянии. Заведенный, в смысле. А я заведенный, да.
        Он коротко отчитал меня за то, что я толком про родителей не объяснил - как будто я не старался, - попугал всякими ужасами, связанными с прогулками без башки и босиком по мартовской стуже - как будто на улице не апрель уже почти, - пригрозил, что положит меня к малышам, чтобы они за мной последили нормально, - как будто я не знал, что у мелких мест свободных нет, - и велел лежать смирно - как будто я и сам не собирался поваляться немного. Колотило меня малость, и голова побаливала, как в начале гайморита.
        Юсуп Баширович ушел, пообещав угрожающим таким тоном, что еще заглянет. Понятно: едва придумает, чем меня можно напугать. Флаг в руки. А я полежу, как было велено.
        Долго лежать не вышло - чуть разморило, Юсуп Баширович вернулся и сказал: «Пойдем». Придумал, стало быть.
        Я не стал спрашивать куда. Ничего это не изменит. Приведут - увижу.
        Привели - увидел. Широкий кабинет с непрозрачным окном, у стены здоровая такая штука: толстенное кольцо с лепестками внутри, торцом к лепесткам слегка вогнутый лежак, на язык смахивает. Все такое белоснежное, что холодно, а на самом деле температура нормальная, комнатная.
        Полная тетка в светло-зеленом халате внимательно меня осмотрела, вполголоса переговорила с Юсупом Башировичем и сказала мне:
        - Ложись, головой вот сюда.
        Я молча стряхнул тапки и лег.
        - Дыши ровно, глаза закрой и не открывай, пока я не скажу. Понял? Я кивнул.
        - Ты понял? - повторила тетка громче.
        Я кивнул посильнее, аж затылком стукнулся. Юсуп Баширович, кажется, что-то зашептал, тетка недовольно буркнула в ответ. Щелкнула дверь, стало темнее, под затылком и лопатками зажужжало. Усыпляюще так. А я спать не хотел. Просто лениво было и расслабленно. Мимо лица медленно, успокаивающе поползли светлые полосы, ощутимые даже сквозь веки.
        Меня везли мимо гигантских жалюзи, за которыми тепло лучился желтый свет, как в светофоре - приготовиться. А я уже готовый, осталось посолить и добавить майонез или кетчуп по вкусу. Между кетчупом и майонезом выбирал кто-то за моей спиной - я его почти видел самым краем глаза, как прядь отросших на виске волос, почти, почти.
        Я разом, опаляюще понял, что светлые полосы - это не жалюзи, это пустота между плоской чернотой зрачков и пастей. Они тоже готовы, а я жду. Нет.
        - Наиль! Наиль, что случилось? Лежи спокойно! - громыхнуло в ушах, и упала тьма.
        Сердце колотилось, руки и ноги пылали. Я завертел головой и осторожно повел пальцами, пытаясь понять, где я и зачем, и тот же голос, громкий, но теперь узнаваемый, гаркнул:
        - Наиль, замри, пожалуйста, уже все!
        Зажужжало сильнее, у ног и живота вспыхнул свет, и лежак выполз из бочки, скрытой внутри толстого кольца, в которое, оказывается, меня успели впихнуть. Дверь распахнулась, Юсуп Баширович вбежал, стремительно меня общупал, велел сесть, взял за запястье и засыпал глупыми вопросами: как зовут, сколько пальцев, как себя чувствуешь, боишься ли темноты и замкнутых пространств.
        - Простите, - пробормотал я. Было стыдно.
        - При чем тут «простите»? - раздраженно сказал Юсуп Баширович, не отрываясь от часов. - Ты скажи, у тебя часто такие приступы страха бывают?
        - Да нет вроде, - ответил я вяло.
        Приступов страха у меня было немерено, и случались они, как правило, в темноте, но не из-за темноты. Объяснять связанные с этим тонкости, тем более врачам, я не собирался.
        - Как следует… - завел было Юсуп Баширович, но динамик под потолком громко и очень спокойно сказал голосом толстой тетки:
        - Юсуп Баширович, на секундочку. Срочно.
        Юсуп Баширович оглянулся на непрозрачное окно, велел: «Сиди спокойно, я сейчас» - и вышел. Из динамика донеслось клацанье дверного замка, голос толстой тетки неспокойно начал: «Юсуп, смотри результаты, я такого сроду…» Динамик щелкнул и замолчал.
        Я успел отдышаться, соскучиться, попытался вспомнить сон, накрывший меня внутри бочки, ничего не вспомнил, зыркнул в сторону окна и сел по-турецки, а ладони сунул под мышки. Озяб что-то.
        Юсуп Баширович вернулся очень сосредоточенный и вместе с теткой, которая прятала руку за спиной. Юсуп Баширович сказал:
        - Наиль, верх сними, пожалуйста.
        - Опять укол, что ли? - тоскливо спросил я, заглядывая тетке за спину.
        - Ну почему сразу укол? - заворковала тетка.
        Юсуп Баширович бегло оглянулся на нее и твердо объяснил:
        - Это контрастное вещество, Наиль, извини, без него невозможно. Надо повторить томографию, хотя…
        Он замолчал и показал рукой, чтобы я снимал куртку. Я вздохнул и подчинился. Шприц был здоровенным, лекарства в нем было полно, и вводилось оно бесконечно долго. Зато в руку, а не в задницу - такое я терпел легко, тем более что сообразил отвернуться.
        Меня заставили встать и на пару придирчиво осмотрели - ощупали руки, ноги, позвоночник, водили по ребрам холодными пальцами, отлепили марлевую повязку с дырки над лопаткой и в восемнадцатый раз интересовались откуда и зачем, да еще докопались на тему «А у тебя всегда болячки так быстро заживают?». Потом сказали, что в этот раз надо устроиться на лежаке без штанов. Я, вцепившись в поясок, буркнул, что у меня трусов нет. Юсуп Баширович объяснил, что это и хорошо, и заверил, что они выйдут и подсматривать не будут, - а ты, главное, пальцем вот сюда надави, если дурно станет. Когда это мне дурно было, уточнил я оскорбленно. В общем, если не по себе станет, сигналь, сказал Юсуп Баширович, нацепил мне на указательный палец здоровенную серую штуку, смесь наперстка с прищепкой, и вышел.
        Я лег, дождался, пока погаснет свет, стащил штаны, огляделся напоследок, поеживаясь, закрыл глаза и поехал. Съездил без приключений: полосы перед глазами мелькали, жужжание доставало, но спать не хотелось, и никаких снов не было. Выехал, поспешно оделся, подвергся очередному двойному досмотру. Озадаченный Юсуп Баширович пошептался с озадаченной теткой - я разобрал отдельные слова: «глюк», «наводка от соматики», «целесообразен повтор». Мы попрощались с теткой, и Юсуп Баширович отвел меня в палату. По пути он несколько раз собирался о чем-то спросить, но так и не собрался. Довел меня до койки, приказал отдыхать и ушел. И тут же позвали на ужин.
        На ужин была тощая рыба с толстым твердым хребтом, пюре и кефир. Рыбу я сглотнул в два приема, не почувствовав вкуса и едва успев выплюнуть пригоршню костей. Кефир уполовинил с трудом. Пюре даже попробовать не смог. Оно выглядело как резной наличник или старая расписная игрушка - вполне симпатичным, но совершенно несъедобным. И молоком не пахло.
        Бабка-раздатчица посмотрела на меня странно, проворчала что-то про капризных детей, огляделась и ловко хлопнула мне на тарелку еще пару рыб. Я, не отрывая глаз, принялся выступать на тему «А вдруг кому-то не хватит», она больно щелкнула меня твердым пальцем по лбу и сказала: «Al?p asa tiz gena».[17 - Бери да ешь быстро (тат.).]
        Я взял да съел. Быстро, как велели. И естественно, всадил в горло кость, которую еле выбил тремя корками. От крупно разжеванных корок горло и ниже саднило, рыба была не ахти, а кефир кислющим. И все равно с ужина я ушел бодрым и почти веселым.
        Это дело скоро поправили. Вечерняя порция уколов оказалась особенно больнючей - то ли совпало так, то ли тетя Таня, которая теперь была подчеркнуто молчаливой, решила воспитывать меня с противоположной стороны. Мне показалось, что уколы она ставила не обычными шприцами, а старинным трехгранным штыком. С зазубринами. И ушла молча, зато грохнув дверью. А я лежал еще какое-то время, промаргиваясь и ощущая, как горячий осьминог, влезший мне в бедро, вежливо распускает щупальца к пояснице и колену. Когда горячее онемение раскинулось совсем широко и стало невыносимым, я осторожно, кряхтя и замирая в глупых позах, встал и пошел разгуливаться.
        Коридор, к счастью, был пустым, а то я в кого-нибудь впилился бы, верняк. Нога волоклась как лом, прямой и острый внизу: то скользила по полу, то цеплялась намертво. И боль то волнами ходила, то стукала по заднице, словно ребро подъездной двери. Надо было передохнуть, но это как-то западло - и я хромал дальше в сторону заката. Героический всадник в конце пафосного фильма. Старался не держаться за штаны - подумают, что обкакался, - но руку по-ковбойски нес рядом с поясницей, чтобы быстро и крепко схватиться. Типа захват боль удержит.
        То ли это помогло, то ли привыкнуть успел, но к закату, полыхавшему в окне, которым кончался коридор, я вышел уже почти нормальной походочкой. Небрежно развернулся для обратного похода и споткнулся взглядом об особенно яркую полосу в багровом небе. И весь споткнулся. Лом с хрустом вывернулся и просадил поясницу. Я зашатался, тихо мыча и жмурясь, и понял, что сейчас грохнусь, причем, может быть, башкой в стекло или о батарею. Не вижу ни фига. По уму надо было присесть, чтобы высоту падения убрать, но поди сядь тут, когда вместо одной ноги лом, а вместо другой сопля. Еще по уму надо было глаза раскрыть, чтобы видеть, падаю ли я уже и куда, - с закрытыми глазами этого не ощущалось, карусель была вместо башки. Тогда все слезы увидят. Да и плевать.
        Я открыл глаза, торопливо пожмурился, чтобы стряхнуть мокрую занавеску, и обнаружил, что не грохнулся, а довольно прочно стою спиной к окну и никто моих позорных кульбитов не наблюдает. Кроме темной фигурки в противоположном конце коридора. Разглядеть ее я не успел - фигурка развернулась и ушла на лестничную площадку, вспыхнув на мир. Девчонка или молодая тетка. В отделении у нас таких не было. Правда, одежда по казалась странно знакомой - синий спортивный костюм, старомодный такой, в обтяжку. Во дебил косоногий, костюмы у него знакомые, подумал я мрачно, осторожно сделал шаг, другой - и напоролся на бабу сек, которые толпой вывалились из шестой палаты.
        Они чуть меня не сшибли - это теперь не самое сложное дело, - обогнули с разных сторон, хмуро поглядывая, и брызнули было куда-то по своим бабусьим делам. Но шагов через пять остановились и зашептались с дико таинственным видом. При этом косились на меня такой лютой украдкой, что я решил скрыться от греха. Но назад идти было глупо, да и не скроешься там, а вперед - некуда. Тощие девчонки - ну хорошо, три тощие, а одна квадратная - умудрились растянуться во всю ширину коридора, не обойти. Я качнулся вправо, влево - и они вместе со мной. Спецназ на демонстрации, елки зеленые. Мне стало смешно, поэтому я нахмурился и хмуро спросил:
        - Ну?
        - Наильчик, а Наильчик, - вкрадчиво начала Лилька, кудрявая щекастая мадама из второй, кажется, палаты.
        Она была на пару лет помладше меня и на пару весовых категорий посерьезней. Розовые лосины на ней блестели и как только не лопались. Брр.
        - Ну? - повторил я, хмурясь уже всерьез.
        - Ты ведь один в палате, да ведь? - продолжила Лилька тем же тоном.
        Я сказал:
        - Мал?я, ты в уме? - и попытался пройти дальше.
        Лилька вытаращилась возмущенно, остальные мамзели прыснули. То есть это они, наверное, думали, что прыснули, а на самом деле заржали.
        Тут я резко от них устал - и ушел бы, опрокинув парочку, если бы понадобилось. Но тут вступила Ильсияшка - самая серьезная, да и симпотная, из всей компании. Некрупная, черноволосая и с отчаянно синими глазами. Она сказала тихо и ясно:
        - Наиль, ты ведь не трус?
        4
        - Все готовы? - спросила Лилька, обводя палату суровым взглядом.
        Девчонки одновременно кивнули, точно их за нос дернули. Ильсияр не кивнула, она сосредоточенно смотрела перед собой. На меня Лилька внимания не обращала, но я, как порядочный, сидел тихо и не ржал. Мое дело маленькое - я на хату выставился и теперь должен наслаждаться халявным зрелищем. Зрелище ожидалось то ли глупое, то ли никакое вообще - но все равно интересней потолка, который я выучил наизусть - и сам потолок, и форму пятен света, падающего из коридора.
        Пиковую даму придумала Лилька. Вернее, не придумала, а услышала от какой-то своей старшей родственницы. Водится, короче, в ДРКБ такой вот то ли призрак, то ли дух. Бродит никем не видимый по коридорам и палатам. Но его может увидеть группа храбрых ребят, если соберется поздно вечером в палате с зеркалом, скажет нужные слова - и не будет ржать при этом. Если заржет - всем худо будет.
        - А если не заржет? - спросил, конечно, я.
        Лилька двинула круглым плечом и раздраженно сказала:
        - Тогда придет.
        - И?
        - И все, - отрезала она.
        - Не, что будет-то? - не унимался я. - Она вам что, выписку сделает, или сокровища подарит, или арию споет, про это, про три карты?
        - Какую арию? - спросила Камилла, отвлекшись от вафли.
        - О господи, - сказал я.
        И подумал: да пусть. Что мне, жалко, что ли? Хотя зачем это все, я так и не понял. Ну зачем?
        Да не зачем, а отчего. От скуки. Тоскливо девчонкам, все каникулы в больничке провалялись. Еда невкусная, уколы больнючие, спать все время заставляют, интернет кусочками и развлечений минус ноль. А одноклассницы все по курортам, базам отдыха да просто по улицам сайгачат. Вот встретятся они после каникул, начнут хвастаться - а Лилька что сможет рассказать?
        А теперь, пожалуй, сможет. По-любому. Первая часть рассказа уже есть: как мы, короче, с девками решили Пиковую даму вызвать, а в наших палатах, короче, дуры нашлись, стали орать, что не разрешат, а там пацан был один, короче, Наиль, так себе, с ушами, но ничего - и мы к нему ломанулись, он один в палате. Ну и дальше, короче…
        Сейчас будет дальше. Понятно, что ничего не будет, но сам процесс подготовки Лилька выстроила так, что на семь потрясающих рассказов хватит. Даже мне интересно было. Я слышал про такую дурь, Леха что-то рассказывал, и Ренатик - как вечером все вызывали Пиковую даму, или Кровавую Мэри, или Пьяного ежика, или Матерного гномика. Последний вызывался самым простым способом, мы его время от времени до сих пор в беседах использовали - чтобы, как сказал бы папа, указать на неуместность дальнейшего присутствия собеседника. Гномик, правда, не приходил, а собеседник за такие слова мог и в пятак вписать, но когда это удерживало кого-нибудь от красивого выступления.
        А серьезную подготовку я видел впервые. Этими вещами в лагерях занимаются и в больницах - от нечего делать. А я в лагерях и не был, если сборы от секции не считать, но там ни поспать, ни пожрать времени не оставалось, а с тенями полагалось драться, а не почтительно бояться их. И в больничках раньше не лежал. Я ж здоровый. Ну, гайморит хронический, но он не в счет, если не собираешься из носа кусочек выдергивать. Я не собирался. В самый первый раз меня положить хотели, когда температура за тридцать девять поднялась, так я велел обломиться. Дома пострадаю. Крику было - ой, но выстоял. И мама сказала, что пусть дома, все равно она тогда с Дилькой еще сидела. Вот с тех пор я и обходился домашним режимом. Пока остальные Пиковых дам вызывали, балбесы. Ну и ладно, мне не жалко. Ни палаты, ни простынь, ни зеркала, висевшего возле двери.
        Когда девчонки сняли зеркало с гвоздя и потащили простыни с кроватей, я малость напрягся. Решил, что они готовят обстановочку как на похоронах - там принято зеркала завешивать, я у соседей видел в прошлом году, когда Фирдавис-бабай умер. Оказалось, нет. Девчонки просто обернулись в простыни, как малютки-привидения из Вазастана. Кому-то простыней не досталось, они сунулись ко мне, увидели фигу, выпятили подбородки и злобно отступили, чтобы отобрать добычу у подружек поудачливей да помельче. Лилька шикнула, народ успокоился, почти беззвучно сдвинул три кровати вокруг тумбочки и расселся наблюдать. Лилька сосредоточенно мазюкала по зеркалу бурой помадой. У кого стырила, интересно, подумал я сочувственно: зеркало было небольшим, с Лилькино лицо - ну или с два моих, - а рисунок она задумала явно развесистый и подробный. Сейчас увидим - а пока лучше такую занятую специалистку не отвлекать. Без меня есть кому отвлечь.
        - Может, лучше Сладкоежку? - пискнула белобрысая конопатая Настька, единственная на этаже, что странно.
        На нее шикнули. Мне стало совсем смешно. Сладкоежку. Вот балбесы. Во-первых, Сладкоежка здесь уже была - Камилла как раз весь матрас крошками засыпала, не забыть бы наехать, чтобы собрала. Вовторых, не знаете вы настоящих страхов, молодежь.
        А знали бы - так не подумали бы вызывать. Вот я знаю, например, подумал я и вкратце, без подробностей, представил себе, кого бы вызывал - и как бы вся детвора хором поседела. И аж хихикнул.
        Настька не унималась:
        - А может, Песочного человека или Матершинника?
        - Будете орать, Матершинник сам придет, - пообещала Лилька, хмуро полюбовалась на зеркало и поставила его на тумбочку.
        Девчонки ринулись смотреть - с треском лбов и оханьем. Я дождался, пока все насладятся и отпадут от зрелища, вытянул шею и нормально все разглядел в щель между белыми спинами. Сперва не сообразил, что это за поля для крестиков-ноликов. Еще и мелькавшие отражения здорово сбивали. Потом понял: Лилька кривовато, но похоже нарисовала лестницу - в боковой проекции, или как уж это называется.
        - А чего семь ступеней-то? - разочарованно спросила Настька.
        - А сколько надо? - поинтересовалась Лилька с раздражением.
        - Ну, десять.
        - Десять не влезет, - отрезала Лилька, но опять взяла зеркало, прицельно всмотрелась и потянулась к рисунку чем-то белым.
        - Не надо, - сказал я резко и неожиданно для себя.
        Все вздрогнули. Лилька обернулась и объяснила, нервно улыбаясь:
        - Наильчик, я же не простыней, а салфеткой, вот, смотри.
        - Не надо десять.
        - Почему? - удивилась Лилька.
        Я дернул плечом, потому что сам не знал почему, и веско повторил:
        - Не надо десять, я сказал. Семь нормально.
        - Тогда надо не помадой, а кровью, мне говорили, - вредным голосом сообщила Настька.
        - Не надо кровь, - сказал я еще резче.
        - Да у меня вот, я сегодня стукнулась, об батарейку прямо, могу прямо расцарапать, - торопливо заговорила мелкая девчонка, имени которой я не знал. Ее-то кто спрашивал.
        У меня в глазах потемнело, голову и горло стиснул кто-то сильный и игривый, и я, стараясь не орать, повторил сквозь зубы:
        - Не надо кровь, я сказал.
        Девчонки затихли, глядя на меня, и поспешно отвернулись. Я обнаружил, что сижу в позе обезьяны, готовой к прыжку, со скрипом и усилием расслабился, расцепил зубы и сказал:
        - Нельзя так, девчонки. Это же кровь.
        Девчонки постарше переглянулись и, кажется, хихикнули, дуры. Лилька забурчала, но зеркало поставила, раздраженно отобрала очередную вафлю у Камиллы, а на злобно шепчущую Настьку цыкнула. Правильно. Пусть помнят, под чьей крышей сидят.
        Я отошел от нечаянного психа и, чтобы разрядить обстановку, спросил:
        - А дальше что? Все за руки и хором «Пиковая дама, появись», да?
        Лилька посмотрела на меня презрительно и сказала:
        - Короче, давай я буду объяснять, а остальные слушать, а?
        - О-о, - протянул я и откинулся на подушку.
        И кажется, задремал. Не Лильку же слушать. Да и день был сегодня нервный, организм, видать, переутомился, вот и соскакивал в офлайн-режим.
        Заметный кусок действия я заспал. Голову унесло быстрой водой, на поверхности почти неуловимо мелькали картинки: я бреду в тапках по холоду, мама плачет, папа сияет, дед стонет, врач ругается, из шприца струйка салютиком вверх, спичка ширкнула, яркий свет наезжает на голову и полосами ползет вниз, как изрезанный белый войлок, и сразу темно и шепот, девчонки свет выключили и бормочут что-то, дурочки, синяя фигурка прошла и остановилась, вглядываясь, пахнет свечкой, Дилька распахнула рот, оттуда выпал треугольный кусок, как из ледяного арбуза, не хочу больше, а вода бежит, играя бликами, за которыми почти не видны ребра багровой лестницы, и алое пятно, зацепившееся за ступеньку, мутно шевелится, лишь иногда взыгрывая на поверхности красным лоскутом. Красным рукавом. Красной кофты.
        Я распахнул глаза, силой, дуром, вздохом удерживая себя от вопля, вскакивания и набивания кому-нибудь чего-нибудь. Удержался, молодец, даже сетка не скрипнула.
        В палате было темно, но пучок девчонок золотисто подсвечивался изнутри, и вместе со слабым сиянием к потолку поднималось бормотание. Ну правильно, свечку зажгли и талдычат: «Пиковая дама, появись. Пиковая дама, появись. Пик…»
        - Стирается! - громко прошептал кто-то и ликующе запел почти вслух: - Пиковая да!..
        По палате метнулся порыв ветра, вспыхнул свет, и по ушам ударил страшный громовой голос:
        - Пиковая нет!
        Я сам чуть не завопил, честно говоря. А девки взвизгнули, конечно, густо так, но коротко - и бросились было врассыпную, но запутались в простынях и кроватях.
        Тетя Таня, стоявшая в двери, понаблюдала за открывшимися красотами с очень серьезным видом, подождала, пока последняя из хора, Настька, раскроет глаза и более-менее успокоится, и сказала:
        - Так. Ну-ка, все привидения, быстро порядок наводим и по койкам пошли. А то сейчас сама вам такую Пиковую даму изображу - до лета на животах лежать будете.
        Пока девки собирались, двигали кровати, сикось-накось накидывали простыни, прятали огарок тонкой желтой свечки, обтирали зеркало и бочком протискивались в коридор мимо тети Тани, тетя Таня упорно смотрела на меня. А я, не вынимая затекших уже рук из-под головы, упорно смотрел в потолок - в точку над умывальником. Во-первых, мне было смешно. Во-вторых, дремотно. В-третьих, иначе я не удержался бы от разглядывания фигурки за шкафом.
        За шкафом была девчонка в синей олимпийке поверх коричневого сатинового халатика, отлично сливавшегося с полировкой шкафа. Моих лет или постарше - хотя кто их, дылд, сейчас разберет. Как и когда она умудрилась там спрятаться, я не понял. Сам еле ее заметил краем глаза, да и то потому, что она знак подала: потихоньку приложила ладонь ко рту. То ли просила не сдавать, то ли воздушный поцелуй послала, дура. Но я сроду никого не сдавал.
        Я не заметил ее среди остальных девчонок - да там поди заметь, такая толпа ввалилась. Синяя олимпийка подсказывала, что это может быть наблюдательница, которая следила за моими кривыми шатаниями по коридору. Сейчас все выясним - зачем следила, чего хочет, что за прятки устроила.
        Ничего я не выяснил.
        Когда Лилька повесила оттертое зеркало на место, закусила трофейную вафлю и, не глядя на меня, последней вышла в коридор, тетя Таня, которой на сей раз пришлось посторониться, отвела наконец свинцовый взор, которым упиралась в меня, как палкой, пообещала: «Завтра побеседуем, спи пока», щелкнула выключателем и стукнула дверью.
        Я закрыл глаза, чтобы поскорее привыкнуть к наплывающей темноте, дождался, пока стихнут шаги с хлопками дверей и этаж накроет ватно-марлевая тишина, и спросил:
        - Ну и чего хотела, красавица?
        Не спросил на самом-то деле - на губы мне легла теплая ладонь. Девчонка уже стояла возле меня - а я и не услышал ничего и только теперь почуял запах, сенной почему-то. Духи, что ли, такие, подумал я, стараясь перекричать мыслями сорвавшееся сердце, которое заколотилось оглушительно и везде.
        Темнота оказалась глухая, перед глазами плыли неровные пятна. И голова была как сэндвич - снизу мои ладони, сверху ее, между - ликующий ужас. Я заворочался, чтобы освободить руки, встряхнуть голову, прикрыться, наконец, а то растопырился вдруг, стыдоба, - и чуть не провалился под тихий скрип пружин. Она села рядом со мной. Вернее, не села и не рядом.
        Ты что, хотел спросить я в панике, не трогай там - и тут почувствовал, что сам уже накрыл руками, и лбом, и грудью, и всем остальным, и это совсем страшно - и счастливо.
        Кожа у нее была как теплая вода.
        Что было потом, я не помню. А что помню, не скажу.
        5
        Солнышко слепило, искрилось и раздергивалось, как гармошка из лампочек. Это веселило и почему-то пугало. Было за этим сиянием что-то, как в играх, знаете - прожектор не светит сам по себе. Он светит, чтобы кто-то за прожектором вас рассмотрел и прицелился. Я это знал. Но тут ведь была не игра, а жизнь и даже что-то лучше жизни. Я летел на месте, слегка растопырившись, так, чтобы спина постанывала в ожидании работы, и, тихо радуясь лихому ветру вокруг и внутри, вприщур разглядывал лучистое почкование в небе и предвкушал, как я сейчас оттолкнусь, вознесусь и стану частью этого света и счастья.
        Ветер толкнул меня в поясницу, прогибая с легким треском, точно бойцовский лук, составной, клеенный из дерева, рога и сухожилий, стрела пробивает волка на расстоянии одного оклика, а солнышко было выше. Они думают, я им маленький, ничего не умею и не могу. Я выдохнул со снисходительной усмешкой, мощно выпрыгнул без разбега, оттолкнулся ногой от взявшегося внезапно дерева, другой - от мелькнувшей под ногами крыши, сияние надвинулось рывком, рушась на меня полыхающим забором, а я влипал в него, как магнитик, наброшенный на холодильник, и за миг до счастливой вспышки по мне огненной чертой от пяток до загривка прошла лютая радость - и…
        - Так, молодая гвардия, просыпаемся быстренько.
        Как битой по мячу: брык - и башкой в песок. В подушку.
        Я дернулся, разлепляя глаза, и судорожно уцепился за что получилось. Мир продолжал слепить и плыть в сторону. К горлу подступило. Я глотнул и быстро продышался - резким запахом спирта и лекарств.
        - Ты чего одетый-то? - недовольно спросила тетя Таня. - Давай просыпайся скорей, у меня и без тебя дел полно.
        Она стояла перед кроватью со шприцем наготове. В шприце была бесцветная жидкость - ура, хоть не витамины с утра.
        Я и в самом деле полусидел одетый на нерасправленной постели. Всю ночь, видимо, - вот спина и ныла. И голова гудела так. Но что-то было ночью хорошее.
        Прекрасное.
        - Просыпаемся-а-а, - пропела тетя Таня нетерпеливо с незнакомым акцентом, и я впрямь проснулся.
        Забормотал что-то, поспешно сполз вниз по подушке, перевернулся, слабо охнув, и трясущейся отчего-то рукой открыл место под укол.
        - Так. Расслабься. Расслабься, говорю, что устроил тут выступление культуристов? Ну смотри, больно будет.
        Боли я почти не почувствовал, а слезы брызнули будто сами по себе. Я напряженно вспоминал, что же хорошее было ночью. Сон, что ли? Полет, солнце, ручей, свечка, Лилька с девками, лестница на зеркале, мягкие руки, она.
        Я дернулся. Тетя Таня отшатнулась и сказала с возмущением:
        - Поосторожней немножко. Иглу чуть не сломал. Что тебя как током дрючит с утра?
        Я сел, поморщившись, и быстро огляделся. Палата была пустой, за шкафом никто не прятался.
        - Теть Тань, - сказал я, соображая. - А где…
        - Потерял что? - спросила она, сворачиваясь и направляясь к двери.
        Я захлопнул рот и пожал плечами.
        Тетя Таня тоже пожала плечами и вышла.
        Я посидел еще несколько секунд, вскочил, охнув и с трудом не сыграв носом в линолеум, и принялся осматриваться. Осматривать было почти нечего - тумбочки, пустой шкаф да кровати, разве что заправлены небрежно почему-то. А, правильно, девки вчера не парились, накинули быстренько да разбежались. На одной из тумбочек пара обгоревших спичек и толстенькое пятнышко желтоватого воска. На моей тумбочке пусто, и под кроватью пусто, а кровать разворошена, ясное дело, но в пределах порядочного. Мы аккуратные, подумал я, вспомнил, стряхнул морозную волну, ударившую по коже вверх и вниз, и обнаружил, что вот со мной, с частью одежды, не все в порядке. Надо привести, остро понял я, подошел к раковине и привел, опасливо косясь на дверь. Успел и оттереться, и почти обсохнуть как раз к моменту, когда заорали: «На завтрак!»
        Через две секунды я был у входа в раздатку. Не то чтобы укол не болел или там есть так сильно хотелось. Вообще не хотелось, честно говоря. Пустота какая-то внутри тянула и подсасывала, но я подозревал, что едой такое не завалить. А вот увижу ее - пустота и заполнится. Хоть лицо рассмотрю, а то стыд какой-то, вспомнить и нечего. Вернее, есть чего и есть чем, хоть перед глазами темнота. Мужчины, говорят же, любят именно глазами. Чего мне, темноту любить теперь, что ли?
        И что я, люблю, что ли? Как этот, не знаю, страдалец из сопливой книжки?
        Дурдом, подумал я, небрежно боченясь плечом в стенку, чтобы никто не подумал, будто я чего-то конкретно дожидаюсь, - ну и недосохшие пятна чтобы не рассмотрел.
        Сперва, как всегда, прошла тетя Марина с подносиком, за ней - мелкие пацаны из третьей палаты. Они решили вступить со мной в важную заговорщицкую беседу про Пиковую даму с ночным шухером и даже попытались предъявить мне, а чего это их никто на шоу не позвал. Я их шуганул, рассвирепел и шуганул еще раз. Пацаны обиделись и угрюмо замаршировали в раздатку, чудом обогнув тетю Марину - она выворачивала в коридор с подносиком, на котором антифизическим образом удерживались елочки наполненных тарелок, стаканов и баночек.
        Наконец появились девчонки. В неправильном строю. Обычно-то впереди важно вышагивала Лилька, вокруг которой, как утята при мамаше, вертелась всякая мелочь, а Ильсияшка красиво шла в стороне, задумчиво поглядывая по сторонам. Теперь мелочь прицельно маршировала впереди, за Камиллой топала мрачная Лилька, а Ильсияшка замыкала стадо. По сторонам она не смотрела, а поигрывала молнией на воротнике олимпийки. Зрелище было почему-то чарующим. Кадык прищемишь, дура, сурово подумал я, вспомнил, что кадыков у девчонок в результате страшного генетического сбоя и божьего попущения не бывает, и велел себе не отвлекаться. Пропустил мимо соплюшек, которые, поравнявшись со мной, присмирели и оборвали щебетание, и шагнул навстречу Лильке.
        - Привет зачарованным.
        Лилька посмотрела на меня зверем и попыталась обойти.
        - Не понял, - сказал я. - Я тебя обидел чем или что? Чего не здороваешься-то.
        Лилька, кажется, смутилась, оглянулась на Ильсияшку, так и игравшую замочком поодаль, и жалобно прошептала:
        - Нам знаешь как влетело. Главное, со всех сторон, типа, мы не знаю что сделали. И не уймутся: сами не лечитесь, другим не даете, нервы дергаете, на прокапывание вас надо. Задолбали, блин.
        - Я, что ли, виноват? Я, наоборот, как герой, хату предоставил и вообще.
        Лилька кивнула со вздохом.
        - А ты как хотела, - сообщил я, хитро переходя к основному пункту повестки. - Это ж больница тебе, лечебное учреждение, тут нос отрежут и фамилии не спросят. Кто наезжает-то?
        - Да все. Танька, Виталь Денисыч, тетя Марина вон тоже устроила, нашлась, понимаешь…
        - Ну, живы же все, никого не выгнали, в школу не сообщат.
        Лилька уставилась на меня и испуганно спросила:
        - А что, могут и в школу?..
        - О господи. Ага, скажут: цинично играла в это самое, отдельно взятую карту. Совсем уж не истери. Я спрашиваю, не выгнали никого?
        Лилька помотала головой, которая явно была занята перевариванием ужасов, связанных с больничным стуком в школу.
        - А эта где, еще одна? - спросил я так небрежно, что половину букв не выговорил.
        Лилька уставилась на меня, как жаба на повидло.
        - Ну, такая, постарше тебя, дохлая, в халатике, и еще трикошка у нее синяя, с олимпийкой, - сказал я и торопливо соврал: - Ей вчера, по ходу, худо было, а сейчас нету, вот я и подумал…
        - Ильсияр, что ли? Да вон же она стоит, - удивилась Лилька и повернулась показать.
        Я ж ей слепой, или тупой, или все сразу. Все сразу, кстати. Ильсияшка рассеянно посмотрела на меня и вернулась к сосредоточенному вжиканию. Олимпийка у нее была синей, как и штаны. И халатик у нее тоже есть. Не коричневый, правда, - но, может, я вчера не в себе был. Фу, пошляк, подумал я самодовольно и осадил себя уже всерьез: фу, фу, я сказал. Уж красотку я бы ни с кем перепутать не смог. Или смог?
        Я уставился на Ильсияшку. Она снова взглянула на меня, мельком улыбнулась, завжикала молнией, но поняла, что я так и пялюсь. Подняла брови и вопросительно посмотрела в ответ.
        И как это понимать, интересно? Лилька, между прочим, тоже таращилась, но хоть по этому поводу сомнения меня не терзали. И впрямь болею. Я отвел взгляд, уперся в блестящий замочек и шею, очень белую, поспешно отвел взгляд еще раз, откашлялся, собираясь сказать что-нибудь спасительно смешное, но не успел. Синее плечо Ильсияшки пошло бугорком. Я испуганно моргнул, не сообразив, что это не плечо и не выскочивший вдруг из шва пучок ниток. Просто в конце коридора мелькнуло что-то того же цвета, что и костюм Ильсияр.
        Не что-то, вернее, а кто-то.
        - Щас, - сказал я и быстро пошел туда. За спиной, кажется, хмыкнули, но это как раз пофиг. Да и все пофиг - потому что я не успел.
        Не было никого в конце коридора. Я сунулся на лестничную площадку, послушал, посмотрел сквозь перила вверх-вниз и вернулся в отделение. Потоптался там, убедился, что в противоположном конце все рассосались, и юркнул в комнату сестры-хозяйки. Дверь была приоткрытой.
        Я громко кашлянул, осматриваясь. Кладовка была пустой - в смысле, народу не было, вещей-то было полно, побольше, чем в прошлый раз.
        Я на всякий случай заглянул в шкафы, прошелся вдоль стены, раскачивая висящие на стене куртки, и у окна замер. Там опять висела моя куртка. И под ней лежали остальные вещи: штаны, кофта, шапка и футболка, все аккуратно сложенное поверх кроссовок.
        Как я их в прошлый раз не заметил. Или их не было в прошлый раз? Точно, не было, тетя Таня же кроссовки мне в РКБ отдельно притаскивала. Кто-то попозже комплект сформировал, но трусы спер. Да подавись ты ими.
        Но был, был какой-то прошлый раз, когда я так зашел - а меня ждет моя вещь. Я потер лоб и нос, отгоняя неожиданный запах сена и чего-то едко-гадкого до слез, и огляделся, чтобы понять, откуда так прет. Запах ушел. Послушный какой. Надо взять на вооружение это потирание носа. И одежду тоже взять надо. Мало ли.
        Я взял одежду и побрел в палату, все еще пытаясь вспомнить что-то - что-то дико важное. Народ то ли засел завтракать прямо в раздатке, то ли разбежался по палатам с удивительной скоростью. Коридор был пуст, одна тетя Таня стояла, грозная такая. Вывернулась из холла со столом и смотрела на меня сурово. Чего ей надо-то опять.
        - Измайлов, - сказала она. - Подойди-ка сюда.
        А сама развернулась, ушла к столу и воссела там, типа директор. Штатив для капельницы торчал рядом с ней, как знамя трансформеров.
        Я остановился и посмотрел на нее.
        - Чего встал, подойди-подойди.
        - Так я подошел, вы здесь стояли, когда звали, - сказал я, начиная закипать.
        Что она себе думает, промывательниц начальник? Напугать хочет? Тогда пусть нормально пугает, а то я подготовиться не успеваю.
        - Измайлов, подойди, - сказала тетя Таня гораздо громче и стукнула по столу карандашом, который взяла зачем-то.
        Я подошел, но не потому, что испугался.
        - Ты, Измайлов, окончательно страх потерял, что ли?
        Тут мне смешно стало. Смешно, и все. Как я мог потерять страх, если я его нашел по-настоящему сравнительно недавно и был этому совершенно не рад. И тут здрасьте, такие наезды.
        - Ты чего заулыбался? - ласково спросила тетя Таня. - Тебе неприятности нужны, настоящие?
        Я перестал улыбаться, подумал и спросил:
        - Тетя Таня, вы меня сейчас о каких-то опасностях предупредить хотите или просто пугаете?
        Она откинулась на спинку стула и воскликнула:
        - На него посмотрите, а?
        Я огляделся, заподозрив, что вокруг незаметно собралась толпа зрителей, которая почему-то смотрит мимо меня. Не было никого. А тетя Таня продолжала:
        - Мало того что нарушает все подряд, герой, понимаешь, так еще и дурачком прикидывается!
        Я чего-то растерялся и разозлился, а поэтому заговорил сквозь зубы, чтобы слова прошли сквозь распирающую щеки ненависть и глупые встречные слова:
        - Слушайте, когда я дурачком прикидывался? Чего вы наезжаете-то? Вы же лечить должны, а не обзываться и не пугать.
        - Должны мы ему! Это ты нам должен, миленький мой.
        - Да? - удивился я.
        - Да! Должен как раз лечиться, слушаться, вести себя нормально. А ты что делаешь?
        - А что я делаю?
        - Слушай, Измайлов, не нарывайся. Ты зачем одежду взял?
        - Так моя же одежда.
        - Мало ли что твоя. Ты в больнице лежишь, изволь болеть. Я больше за тобой по всей территории бегать не буду. Чего киваешь?
        - Не бегайте.
        - Измайлов. Измайлов. Не нарывайся.
        - Да чего «не нарывайся», где я нарываюсь-то? - заорал я и орал что-то еще, уже почти не соображая и не сдерживаясь.
        Пацана нашла, тоже мне. Я себе и другим пацанам пацан, а ей я человек, мужчина, и на меня наскакивать не надо, отскакивать придется, и, может, на копчик и с хрустом.
        Я перевел дыхание и обнаружил, что тетя Таня встает с торжествующей улыбкой - такой, будто я подбородок открыл, а у нее как раз рука в замахе.
        - Ты не взрослый и не здоровый, мальчик мой, - пропела она. - Ты больной, психически. Орешь тут, буянишь. Сейчас тебя феназепамом обколют, в психиатрическое переведут - и там вот права качать будешь.
        - Не переведут, - сказал я, отступая. В психиатрическое мне было никак нельзя. Мама с папой расстроятся, да и вообще. - Сама в дурку ложись, не докажешь ничего.
        - Я-то? - Она искренне рассмеялась. - Я-то докажу. Да и чего доказывать - вон камера все снимает, там весь твой диагноз пишется.
        В углу под потолком и впрямь висела камера, чуть побольше вебки. Я перевел взгляд на тетю Таню. Она торжествующе улыбалась. Как победивший враг. А я успокоился. Нет, не так. Не успокоился, а точно в холодную ванну резко сел - она холодная, а кожа и кровь закипела, и мир стал шире и четче.
        Я бросил одежду на пол и шагнул к столу. Тетя Таня отшатнулась. Я, не обратив на нее внимания, подхватил штатив капельницы, в два шага унес его в угол, прислонил к стене, сделал еще два шага - уже по штативу, не знал, что так умею, дотянулся до камеры, сдернул ее одним движением, провода только щелкнули, съехал на пол, едва не выворачиваясь из тапок, но ступая в свои следы - их не было, но я-то помнил, как шел, - вернул штатив на место и сказал тете Тане, которая все еще смотрела в угол, поднеся зачем-то руки ко рту:
        - Больше не пишется.
        Поднял одежду, сунул добычу в карман и пошел в палату. Надо было переодеться и уйти, пока и впрямь санитары с уколами не набежали.
        Часть третья
        Не скучай
        1
        След я заметил не сразу. Сразу я собрался домой.
        То есть сперва я хотел забежать к родителям: предупредить, чтобы не волновались, рассказать, что случилось, - ну и просто увидеть. Они же мама мои с папой. Но не стоило светиться после показательного выступления, которое я тете Тане устроил, дурак. Ну, не дурак, допустим. Сколько терпеть-то можно. Мальчика нашла, пугать она меня будет и орать. Не будет теперь.
        Ага. Орать не будет, в дуротделение свистнет, тихо и без затей. И побегут санитары со шприцами и, как их, смирительными рубашками, искать беглого психа Измайлова. А где искать? У родителей. Айдате туда, ребя, ура.
        А я пошел к остановке. Маршрутка подскочила махом, и я сел, даже не посмотрев, куда она идет. В город - и ладно. Дальше разберусь.
        В жарком, невкусно пропахшем салоне я начал пугаться, как дурак. Пугаться, успокаиваться и тут же снова пугаться. Дернулся, что денег нет - проезд оплатить не смогу, водила докопается, полицию вызовет, скандал, все такое, - и здравствуй, дурка. Но деньги нашлись вместе с ключами от квартиры во внутреннем кармане, несколько бумажек, сплющенных между паспортом и страховым. Вроде столько же, сколько было. А еще говорят, в больницах воруют. Глупости это. Неинтересно им воровать, а может, некогда - еле успевают больных людей железками протыкать, а нормальных закошмаривать.
        Еще я затрепетал от взгляда толстой тетки, сидевшей слева. Она смотрела на меня сурово и изучающе, как санитарка или завуч. Я решил, что тетка из больницы, узнала меня или догадалась, что я беглый, больной и достойный принудительной госпитализации с усиленным прокапыванием, и теперь потихонечку позвонит, нас обгонит воющая «скорая», и на первой остановке меня выковырнут из салона, успокоят укольчиком и вернут в больничку. Навсегда. Или там до совершеннолетия. И на учет поставят. Буду жить при дурке, как разоблаченный маньяк из кино.
        Но тут тетка покрепче перехватила блестящую черную сумочку, прижав ее к животищу пухлыми руками, и посмотрела на меня совсем грозно. Я сообразил, что она просто боится воров, трудных подростков и вообще всего на свете. Отвернулся и уставился в окно - вдоль носа и кепки соседа. Мимо стекла пробегали голые черные деревья, а разноцветные дома чуть подальше мне были не видны. Поэтому пейзаж выглядел неуютно и как-то жутенько, как в игре, - вокруг минус двадцать, Полярный круг и постапокалипсис.
        Сейчас домой приеду, там тепло, чисто - и настоящий постапокалипсис в компе, подумал я и испугался в очередной раз. Сообразил наконец, что не надо меня выслеживать и догонять на «скорой». Я зарегистрирован как больной терапевтического отделения ДРКБ, и у тети Тани в журнале записаны все мои данные, включая номер полиса, домашний адрес и телефон. Чем гоняться, проще позвонить да приехать.
        Да пусть хоть иззвонятся, подумал я злобно. Трубку не сниму, дверь не открою. Ломать права не имеют. Свободны, танцуйте сами.
        - Выходишь сейчас? - спросил сосед.
        Я вздрогнул, помотал головой и подвинулся, чтоб он прошел. А он застрял, растопырившись мне почти в лицо. Я неудобно вывернул голову. Ага, сумку изпод сиденья выдернуть не может - под ноги поставил, а теперь она поперек встала и застряла. Я потянулся и выправил сумку. Синий матерчатый ремень ушуршал мимо, дядька поблагодарил, качнулся, потому что маршрутка доехала до остановки, и вылез в проход. А я так и замер в неудобной позе, пытаясь понять, показалось мне или за остановочным павильоном действительно мелькнула синяя фигурка.
        - Парень, ты пройти-то дашь? - спросили сзади.
        Я убрал было ноги, но тут же выкинул их в проход, вскочил и торопливо пошел к выходу. За спиной заворчали, но это пофиг. В груди и животе пела сладкая пустота.
        Кажется, не показалось. Кажется, нашел.
        Я выскочил из маршрутки, чуть не опрокинув кого-то, чуть не махнув подошвами выше ушей и чуть не схлопотав по тыкве сумкой общественницы, возмущенной моим поведением. Устоял, буркнул: «Простите» и, не оглядываясь, побежал к десятиэтажкам, между которыми скрылась синяя фигурка.
        Пробежал и встал на въезде во внутренний двор, замкнутый в коробке из четырех домов. Просторный такой двор, благоустроенный - с качельками, горками и скамейками - и совершенно пустой.
        Ну здрасьте, растерянно подумал я, уставившись в лужу. Она здоровенной была, не обойдешь. Перекрывала асфальтовую дорожку от бордюра до бордюра, а бордюрам с обеих сторон мудро не хватало пары блоков. Это чтобы прохожие особо канатоходцев из себя не изображали, а шли через утоптанную почти до сухого состояния грязь, летом служившую газоном, - ну или через лужу, если сапоги надежные.
        У меня сапог не было, а грязь особо не влекла. Мне грязи хватило в последние дни, навсегда хватило. Да и смысла никакого форсировать водную преграду не было. Синяя фигурка мне все-таки почудилась. А если не почудилась, если впрямь быстро-быстро проскочила по луже и влетела в один из подъездов, то я ее все равно не найду. Подъездов штук пятнадцать, и этажей десять, а сколько квартир, сами считайте, это несложно. Не звонить же в каждую. И потом, мало ли в Казани синих фигурок.
        Можно, конечно, здесь стоять и ждать, пока она выйдет. Но девушки, как и женщины, отличаются от нормальных людей тем, что любят переодеваться. А как я ее переодетую узнаю, если не разглядел толком? По холоду выше живота? Так холод от чего угодно быть может. От голода, например. Я ж так и не позавтракал, вот горнисты в пузе и играют - безо всяких романтических силуэтов на горизонте.
        Я неожиданно для себя присел и набычился. Ноги подкашиваются уже, что ли, удивился я, даже возмутился предательством организма. Организм мое возмущение отодвинул, словно локтем, и я понял, что опять выполнил действие первое какой-то цепочки, длинной и строго определенной, как в танце или показательной серии ударов и уклонов. Ну и пожалуйста. Давай сам, раз такой умный.
        Я уставился в лужу, точно пытался разглядеть дно сквозь смоляную воду. Не пытался на самом деле - просто глаза как будто плавать учились, нет, мягко скользить по бликам, распахиваться во всю ширь, хватать все, что есть, выделять нужное и подсказывать, что с этим нужным делать - бить, догонять, огибать или прятаться. Прятаться я ни от кого не собирался, бить, впрочем, тоже. Но меня никто и не спрашивал. Меня поставили на ноги, показали мир по-новому - не двор за лужей, а огороженную поляну, и поперек этой поляны паутинная ниточка провешена. Типа пунктирного вектора на картинке в учебнике физики. Свежий отпечаток на грязном дне лужи, невидимый, но заметный по тому, как над ним вода играет. Влажный мазок за лужей. Пятно на плитах дорожки, ведущей через игровую площадку. Оседающая на последнюю плиту водяная пыльца, сбитая с каблука. Дверь подъезда.
        Дверь подъезда качнулась последний раз и застыла. А я пошел.
        Не шла она по тропинке, она с другой стороны проскочила, по бордюру, но у самого края сунулась в воду, как специально метку оставила. Может, и не специально: я-то совершенно не собирался в лужу лезть, сгоряча сунулся след в след, поскользнулся и изгадил одну кроссовку чуть ли не до ремня. Иной бы зарыдал и принялся чиститься, а я обошел лужу с другой стороны и направился, торжествуя, к третьему подъезду центрового дома.
        Зря радовался. А может, и не зря. След привел меня не к квартире, с которой бы я все равно фиг знал, чего делать - не орать же: «Мне понравилось, ты классная, давай еще», - а к неосвещенным вонючим ступенькам вниз, я аж испугался, и задней двери. Подъезд оказался проходным.
        Дальше лежал бульвар, последние полчаса почти нетоптаный, так что след я без малого видел, хоть и не мог различить ни рисунок подошвы, ни ее размер. Бульвар упирался в широкую улицу с остановкой и подземным переходом. Я решил, что здесь всяко потеряюсь. Окажется, что она в маршрутку или трамвай села. Не потерялся - даже под землей. Выскочил на поверхность и пошел вперед, вперед, через дворы, проспекты и парки. Не скользя на поворотах, перепрыгивая лужи, ловко уворачиваясь от прохожих, нечасто поглядывая, видна ли уже синяя спина. Ее, как ни странно не было, хотя я чесал в плотном темпе, как на разминке. Девушка тоже, видать, спортом занимается. Или я перед лужей слишком долго торчал. Ладно, главное, что след виден и становится все свежее. Ответ поищу на финише. Если других занятий не найдется.
        Стопудово спортсменка, подумал я, расстегивая куртку. Часов не было, но, судя по небу и теням, я стартовал от лужи почти час назад. Легкоатлетка или бегунья с препятствиями. А я нет. У меня уже ноги гудят и коленка подозрительно ноет. Я уж молчу про дырку в спине и побитости на морде, которые ныли в такт шагам. На кураже это почти не замечается, слава богу. Все равно догоню.
        Я обогнул бортик хоккейной коробки и поднажал по песчаной дорожке, ведущей сквозь березовую аллею. След стал почти четким - наверное, в детективах именно такие следы называют горячими. Щупать не буду и отвлекаться на окрестности не буду, пусть они и кажутся странно знакомыми. Коробки да гаражи везде одинаковые, а я как раз сквозь гаражи бежал. Выскочил на асфальт и замер.
        Я стоял на краю нашего двора. След, совсем уже полыхающий, пересекал его, подходил к ближайшему дому, огибал вечную лужу и исчезал у второго подъезда. У нашего, в смысле. Исчезал не в смысле скрывался в подъезде, а в смысле обрывался у скамейки. Смайликом таким прощальным, довольно четким: крохотная дуга, а внутри дуги короткая черточка, как минус над улыбкой. Я смайлик издали разглядел, но все равно подошел, осмотрелся и плюнул бы, кабы было чем - во рту от запаленной гонки пересохло давно.
        Возможно, спортсменка умела летать или прыгать на сто метров вверх. Но последние следы были обычными, не толчковыми. Она не вспорхнула и не запрыгнула на козырек подъезда, тополь или палисадник. Она просто исчезла. С улыбочкой. Вернее, без, раз ее здесь оставила.
        Ну и дура, пробормотал я, еще раз оглядел пустой двор и вошел в подъезд. В конце концов, я же домой собирался. Пацан сказал - пацан сделал.
        2
        За две последние недели я отвык приходить домой как… ну, как к себе домой. Сперва опасался непонятно чего, потом более-менее понял, чего опасаюсь, и опасаться перестал, а начал бояться. Потом сдернул из дома и не был уверен, когда вернусь и куда вернусь, - а вернулся воевать. И повоевал, в общем.
        Но это чувство - когда усталый, или голодный, или веселый, да неважно какой, любой, - когда идешь, чтобы щелкнуть замком и оказаться в таком месте, где хорошо, привычно и безопасно, - вот это чувство то ли померло, то ли забылось, как забывается дикая страсть к любимой игрушке.
        Такая в жизни каждого бывает. Про себя я не помнил, но мама говорила, что я одно время обожал зайца. У меня игрушек хватало, хоть с Дилькиным поголовьем не сравнить, конечно. Но любимым был небольшой древний заяц, сероватый и в катышках. Никто не помнил, откуда он взялся, кажется, какая-то из маминых студенческих подружек подарила, причем не нового. Папа еще смеялся - у христиан, говорит, бывают намоленные иконы, а это налюбленная игрушка, вот Наиль и влип. Я, повторяю, не помню, чтобы влип, и как это выглядело, не помню - но, говорят, смешно. Я спал с зайцем, на горшок его сажал рядом с собой - горшок из какого-то набора кукольной посуды в садике то ли спер, то ли выклянчил специально для него, - мылся с ним, скандалил, что лечь вместе нельзя, потому что я высох, а он еще нет, к daw ati, само собой, без него не ездил - и там, говорят, бродил от большого одиночества по пустой кухне, пока все за столом в зале сидели, и бормотал обнятому зайцу: «Quyan, min sine yawatam»[18 - «Заяц, я тебя юбъю» (тат.).] - вернее, «yaratam», я тогда «р» не выговаривал еще. И по-татарски, между прочим, почти не
говорил, а тут ни с того ни с сего выползло, рассказывала мама, хохоча. А я плечами пожимал. Не помню. Ну заяц и заяц. Может, и впрямь была такая любовь, а может, не было ни любви, ни зайца. Нет ведь его ни дома, ни в памяти у меня.
        Но с родительскими рассказами я не спорил. Лично ведь такую же, в ноль, историю с сестрой наблюдал.
        Это сейчас у Дильки Аргамак фаворит. В молодости она, не поверите, мялку обожала - такой, знаете, ядовито-зеленый мешочек типа ненадутого надувного шарика, который набили тальком и нарисовали глазки и рот. Он скрипит и разные формы принимает. Его обычно для разминания кисти и развития тонкой моторики пальцев используют, а я тогда на скрипку ходил (был такой позор, да, - с другой стороны, не позор ни разу, ноты знаю и гитара неплохо дается). Вот мне преподавательница Рамзия Шаймардановна мялку и подарила. А я Дильке подарил. Вернее, отбирать не стал. Она в эту штуку вцепилась и не расставалась, пока не разорвала пополам нечаянно. Но это месяца через три уже было, а до того мялка прошла все испытания, которые мама с папой приписывали моему зайцу.
        Мялка ладно, порвалась, а новую, купленную родителями на следующий день, Дилька не приняла, хотя там и Шерлок Холмс с трудом четыре отличия нашел бы. Ее страсть к мялке слезами ушла, а куда моя делась вместе с зайцем, острая, горячая и неудержимая, непонятно.
        Но то игрушка. А если страсть к дому исчезает - это плохо очень. Даже не плохо, а как-то безнадежно, что ли. Если человеку не на что опереться, он упадет навзничь. Не в буквальном смысле - но это еще хуже. Когда человек падает навзничь не в буквальном смысле, он сам перевернуться не может, как черепашка. Так и живет на лопатках. Потерпевший поражение.
        Я не хотел быть ни потерпевшим, ни пораженным. Но насильно вернуть любовь нельзя - это я слышал или читал где-то, а на самом деле об этом не думал. Просто за последние дни привык вспоминать дом примерно как школу в разгар лета: прикольно будет вернуться, там друзья и все такое, но как-то тягостно все-таки.
        А теперь вот забежал в подъезд - и вернулось детское чувство «Чик-чирик, я домике». А я и не сообразил. На автомате вытащил ключи, открыл почтовый ящик, выволок бумажный ворох, выкинул спам в специально для этого поставленную под ящиками коробку и пошел наверх, озабоченно разглядывая счета и квитанции и соображая, что с ними делать, - моих денег на оплату всяко не хватит. Мама с папой вернутся - разберутся.
        Я как раз вышел на нашу площадку - и тут меня накрыло. Счастье, облегчение и слабость. Я - дома. Родители - вернутся. Они - сами - разберутся. А я буду ходить в школу, учить уроки и слушаться.
        По возможности. И не надо будет бегать, драться, кого-то спасать и все такое. Все кончилось. Я в домике.
        Я уткнулся лбом в холодную дверь, немножко постоял, улыбаясь в полутьме, как дурак. Открыл дверь и вошел.
        В квартире было тепло и тихо. Пахло домом. И видел я все нормально, а не как в оптический прицел на полгоризонта.
        Я начал разуваться, потерял равновесие, чтобы не упасть, сам мягко сел на пол и засмеялся. И замер.
        С кухни донесся шорох. Слабый такой.
        Я дернулся и застыл, руками вцепившись в бока под курткой. Под которой ничего не было - ни спиц, ни ножа. Я ж его здесь оставил, вспомнил я со всхлипом и вскочил, чтобы бежать в зал, к тайнику. Но не успел.
        Из приоткрытой и не шелохнувшейся двери на кухню вышел кот. Вышел и сел, глядя в сторону.
        - Вот ты дурак, - сказал я с облегчением и, кажется, дрожащим голосом. - Напугал сейчас, как этот…
        Я сбросил кроссовки и подошел к зверю. Он смотрел в сторону.
        - Один сидел охранял, да? Вот умница.
        Я протянул руку, чтобы огладить его тихонечко, а кот увел голову, по-боксерски почти, бегло глянул на меня - с презрением - и отвернулся снова.
        И тут до меня дошло.
        - Я ж тебе пожрать не оставил, - сказал я потрясенно. - Ой ты бедолага… А чем же ты… Блин, я сейчас.
        Я рванул на кухню, загремел там и зазвенел, выскребая. И кота через минуту позвал, это максимум, вот клянусь. К настоящему пиршеству. Шеренгу пиалок выставил, с водой, сайрой, макаронами и древней простоквашей, а еще сахарного песку отдельно насыпал.
        Кот не пришел.
        - Как хочешь, - громко сказал я. - И кстати, нефиг было от Гуля-апы прятаться. Она целый чемодан жратвы приносила, между прочим. А если гордый такой или жрать не хочешь, ну, сиди там.
        Я потоптался на месте, взял чайник и начал наполнять его из краника водного фильтра. Плюнул, закрыл воду, со стуком поставил чайник на стол и пошел в прихожую.
        Кот сидел в той же позе, отвернув морду.
        Я присел перед ним на корточки, потом плюхнулся на задницу, ойкнув от боли - про уколы-то забыть успел, - и сказал:
        - Ну прости. Ну я забыл совсем. То есть у меня дела были, ты, наверное, и сам знаешь. Да я, по чеснаку, в больницу попал, без сознания, прикинь. Меня там знаешь как мучили - во, могу показать, ты от ужаса свихнешься. Ну и забыл. Ты прости. У меня просто никогда кота не было. Теперь есть. Я не забуду больше. Обещаю. Ну пошли на кухню, пожрешь хоть по-человечески. Пожалуйста.
        Я осторожно погладил его по хребту и бочку. Не знаю, может ли кот заметно похудеть за пару дней. Этот похудел, заметно. У меня от стыда под горлом будто ложка застряла, я поморгал и хотел уже насильно этого барана подхватить и на кухню утащить. Но тут он посмотрел на меня, мазнул лапой по руке - отвали пока, мол, - и с достоинством прошлепал мимо. Я дернулся было следом, но на пороге кухни кот оглянулся и глянул на меня так выразительно, что я руки задрал и остался сидеть на месте.
        Кот скрылся, напоследок раздраженно махнув задранным хвостом. Через секунду на кухне захлюпало, зачавкало и загрохотало.
        Я послушал немножко, улыбаясь, сказал: «Расколотишь, бичура» - и принялся стягивать куртку.
        Через час я валялся на диване сытый и довольный жизнью. Кот валялся на полу в двух шагах - не совсем простивший и потому соблюдавший дистанцию, но тоже вроде довольный. Время от времени он уходил на кухню, чтобы проверить ассортимент и наполнение пиалок, а заодно нервно обнюхать плиту.
        С кашей я решил не связываться - читал я тот рассказ. Поэтому взялся за суп. Пока, вернее, за бульон. Накидался остатками макарон с сайрой, нашел в морозильнике между пакетом с мороженой черникой и какой-то коробкой чьи-то кости с задубевшей мякотью, помыл их, сунул в кастрюлю, залил водой и поставил на огонь. Мама, насколько я помнил, делала так, а в конце уже добавляла всякую картошку с луком. Лук-то я бросать не буду, еще не хватало добровольно себя этим угощать, буэ-э. Я лучше морковку… Не, морковку тоже не хочу. Картошка, вермишель и соль с перцем - и нормуль. Узнать бы, когда их закладывать и в каком количестве. Гуля-апы телефон найти, что ли. Не, орать начнет. Допустим, не начнет, но всполошится, что я, во-первых, из больницы сдернул, во-вторых, голодный сижу, и прибежит с набитыми судками и контейнерами - меня откармливать. Или к себе потащит.
        Не буду звонить. Интернет же есть, вспомнил я, посапывая от пережора, сел, почесался везде сразу и пошел к компьютеру, лениво размышляя, куда все-таки могла деться девчонка в синем спортивном костюме.
        Еще через час я раздраженно выписывал круги по квартире, время от времени спотыкаясь о кота, подскакивая к компу и выстукивая очередной пароль. Который тоже не срабатывал. Бульон стоял на холодной конфорке - был наказан за то, что залил огонь и оказался мутным, да еще в каких-то хлопьях весь. Надо его как-то очистить. Через промокашку тетрадную процедить, что ли, у меня в столе несколько лежало от старых тетрадок, в новые тетради промокашки почему-то не вкладывали. Придумать бы еще, как цедить, чтобы бульон промокашки не смывал и не рвал насквозь. На крайняк так поем. Это же из мяса хлопья, выходит, съедобные, неуверенно подумал я, вернулся к компу и набил «Хлопья мяса». А вдруг. Не сработало. Жаль, что ноут сгорел. Дико жаль.
        Я зарычал, несильно пнул кресло - сильно, как в прошлый раз, уже не мог - и зашел на очередной круг, теперь широкий, по всей квартире. Надо успокоиться и подумать холодной головой. Где б ее найти еще.
        В ванной, например. Там холодная вода и, между прочим, хрень какая-то непонятная. А я и забыл. Да и кот не напомнил. Точно другая голова нужна. Пойдем хоть эту остудим.
        В ванной пованивало, однако было чисто - ну, не как в мамины времена, но вполне - как после моей старательной уборки. Хм, что значит «как». После моей уборки, все правильно. И унитаз был чистый, и раковина. В ванне вокруг стока была неровная сероватая клякса, будто очень грязная вода долго уйти не могла. Я попробовал вспомнить, была ли вода после меня такой уж грязной и обмывал ли я ванну после себя. Вспоминалось то так, то эдак. А попахивало из стока, да.
        Короче, я пустил воду, побрызгал на кляксу, зажимая кран рукой, и грязь смылась махом.
        Я полюбовался чистым дном, стащил кофту и сам ополоснулся до пояса прохладной водой - а голову задержал, пока во лбу не заныло. Растерся полотенцем, обмениваясь неодобрительными взглядами с котом, присевшим возле унитаза, и сообразил, что ему же и более основательно приседать надо. А объяснить ему всю правду про унитаз я вряд ли смогу.
        Следующие полчаса я извел на поиски посуды, из которой можно сделать лоток и остаться в живых после маминого возвращения. Несколько сковородок и контейнеров с кухни отпали, ящик Дилькиного стола тоже. Наконец я плюнул на масштаб и здравый смысл и притащил с балкона старые ледянки и ведро с песком. В это ведро мы елку ставили, чтобы зеленела подольше. Елке это сильно не помогало. Может, коту поможет.
        Я щедро сыпанул четверть ведра в ледянки и обнаружил, что места в ванной почти не осталось. Пришлось унести остаток песка на балкон, а ледянки впихнуть между унитазом и стиральной машиной. Впихнулись почти идеально, дно самую малость на скобку ушло.
        Кот снисходительно наблюдал за маневрами. Я осторожно переставил его на песок и несколько раз объяснил, что это и для чего. Даже присел и покряхтел для убедительности. Кот слушал, замерев. Видать, я актер бешеного таланта. А может, и великий наставник. Посмотрим.
        - Надо будет - разберешься, - сказал я, сполоснул руки и убежал в зал, пока не забыл еще десяток древних вариантов пароля, которые вспомнились по ходу творческих мук.
        Я прочно сел в кресло, намереваясь не вставать без победы. И только теперь заметил, сколько пыли на экране. Ужас сколько. Это я посмотрел под другим углом, или луч из окошка теперь иначе падал. Ну Дилька, коза, просил же ее нормально вытереть. А тут прям слой, спасибо, мама не видит. Я поморщился, по тянулся к монитору, чтобы смахнуть бархатистый налет ребром ладони, - и медленно убрал руку. Сполз с кресла почти на пол, поглядел, прищурившись, отполз на шаг и посмотрел сбоку. Выключил дисплей и тут же включил - потому что на выключенном экране отпечаток исчез, а на медленно разгоревшемся так же неторопливо и торжественно проявился.
        Натуральный отпечаток: остренький штампик в слой, не знаю, мягкого песка сунули и тут же убрали. «Lub qas».
        Бессмыслица какая-то, сроду такого не слышал. Или слышал. Да какая разница.
        Может, конечно, случайно пыль так легла. Но чего я теряю-то? Я набрал «Lub qas» и нежно нажал кнопку ввода.
        На экране развернулась родная и почти забытая уже голубая заставка с иконками.
        И связь была.
        Я торжествующе взвыл и упал в Сеть. Не отвлекаясь на размышления о том, откуда могли взяться слова на экране, почему они сработали как пароль и как такие чудеса возможны с физической и логической точек зрения. На досуге подумаю, если время найдется.
        Время нашлось. Никого из пацанов в Сети не было, наглухо. Висела пара девчонок, Кудряшова в том числе, - но с ними я общаться не рвался. Подумал и ушел в режим невидимки - а то начнется бесконечная бессмысленная беседа, по итогам которой чувствуешь себя грубым дебилом, виноватым во всем на свете. Была у меня пара опытов, после которых я от подобных развлечений уклонялся. Дело Юльки из параллельного живет и побеждает. И не будет мне покоя, пока девчонки этот возраст не пройдут. А потом нас колбасить начнет, знаем-знаем.
        Меня заколбасило немедленно. Захотелось ломиться в каждую дверь подъезда и всего дома с мудрыми вопросами про девчонку в синем костюме, лица не помню - может, вы вспомните? Я взял себя в руки и поскакал дальше.
        В почте и личных сообщениях ничего интересного не было. Народ вымер. Ну правильно, каникулы, все по курортам и базам разъехались или по улицам рассекают. Ильдарик только радостно сообщал всем, что сегодня внеочередная тренировка - Михалыч раньше времени вернулся. А у меня бюллетень, между прочим, имею право сачковать. Погулять вот можно было бы - а где? Все наши точки обходить - так это утомишься прежде, чем разгуляешься. Созвониться бы - а телефона нет. Можно по городскому, да я номеров я толком не помню - запоминателем у меня телефон работал. Но можно ведь узнать.
        Тут городской телефон зазвонил, словно на мои мысли откликнулся. Я замер. Из больницы, наверное. Меня ищут. Блин, нельзя никому звонить. Тогда наш телефон будет показывать, что линия занята, а значит, кто-то из нашей квартиры разговаривает, и этот кто-то явно я. И можно за мной выезжать - с санитарами и шприцами.
        Телефон замолчал, чтобы ожить через несколько секунд. Я потянулся отрубить звук или выдернуть шнур, но не рискнул. Может, это тоже на том конце провода отслеживается. Но сидеть и слушать улюлюканье невозможно, свихнусь элементарно.
        Гулять пойду. Не. По улице бродить, как бомж? Что-то ни разу это мне не вперлось. А что делать?
        А схожу-ка я на тренировку, неожиданно понял я. Это будет правильно, интересно и по-мужски. И я как бы не прячусь ни от кого, а сам, по своей воле и инициативе иду заниматься делом, полезным для себя и всей страны. Чемпионом стану, родину прославлю, все такое. Хотел же - ну вот. Сегодня как раз четверг, и тренька как раз через сорок минут. Заодно и посмотрим, совсем ли я больной.
        Оказалось, что совсем.
        3
        Я не выдержал и сделал пару кругов по двору и за нашим домом - просто чтобы убедиться, что след, который так заботливо довел меня, не проявился где-нибудь. Внезапно так. След не проявился, а я не опоздал в спортшколу.
        Все были уже в зале, поэтому я переоделся в темпе, выскочил вовремя, встал в строй и понял, как соскучился по всему - по пацанам, по форме, по легкой радости, с которой ждешь приятной нагрузки и несмертельного боя, даже по душноватому запаху раздевалки. Ребята были громкие и веселые, потому что после каникул, а Михалыч смешной - со свежим фингалом, потому что после сборов. Наше ехидное сочувствие он встретил рычанием и страшными угрозами, но традиционно выполнил самую нестрашную - отправил нас наматывать круги по залу, хотя мы могли и без этого прекрасно размяться. Сам Михалыч сидел на краю ринга, болтая ножками, и вещал на тему «Разъелись за каникулы, носороги». Когда главный носорог Булатик второй раз воткнулся в мешок и чуть не улетел вместе с ним в окно, Михалыч хмыкнул, скомандовал «Шагом!», потом поставил всех на кулаки и принялся размеренно рассказывать, расхаживая вдоль нашего сопения.
        Обычно Михалыч выдавал по поводу своих спортивных достижений драмы в двух частях - он показывал, что да как было, а мы должны были объяснить, кто да в чем ошибся. Сегодня вышло не так. И достижение оказалось не спортивным. Не достижением.
        - Ну вот, последний день, отработали, пошли шашлыки делать. А я уголь пер из соседней деревни, пять мешков, они легкие, но неудобные, еще и порвался один. Я весь негр, надо умыться, да? У нас там банька с бассейном - ну, я говорил. Я побежал, отмылся, в бане посидел, смотрю - время еще есть, дай-ка поплаваю. Бульк в бассейн, а там никого, хорошо. Свет включать не стал, в темноте ж плавать расчудесно…
        - Ага, мы в том году в Крыму были, тоже ночью ходили, прикольно так… - затараторил Айдарикджир, тут же усох под гневными взглядами соседей и старательно запыхтел дальше.
        Михалыч усмехнулся и продолжил:
        - Вот. Я несколько кругов силой сделал, дальше на спине потихонечку плыву такой расслабленный. Там шум из баньки, народ пришел, фестивалят чегото, а мне-то одинаково. И тут хлобысть, дверь в бассейн распахивается, и шайба такая под центнер с разбегу в бассейн - баммм! И мне пяткой в глаз.
        Народ охнул, а Булатик аж на колено оперся - он, понятно, отжиматься давно перестал, типа, занят, аудирование у него, извините.
        - Ну, может, не пяткой, но как кувалдой. Я такой бульк на дно, воздух на фиг весь вышибло, барахтаюсь, еле выплыл. А он и не заметил - рассекает себе туда-сюда, хорошо ему. Аж стонет от радости. Ну, думаю, сейчас начнет лицом вниз плавать, баран безмозглый. Наперерез ему выплыл, по воде шарах - он по тормозам, фонтан до потолка. Заметил наконец. Ты чего ж, говорю, творишь земляк. А сам гляжу - ё, это ж Кулаков.
        - Олежка? - хором выдохнули-протянули Илюха с Айдаром-джиром.
        Они тоже завязали отжиматься - да и все завязали. Ибо внимали.
        - Олег Саныч, - с удовольствием подтвердил Михалыч. - «Ак барс», оказывается, на базу приехал - и из автобуса в баньку. Ну и мне в глаз.
        - Ну и вы ему?.. - обмирая, спросил Булатик, а остальные слушали, раскрыв рот.
        - Ну и я ему, ну что я ему. У нас вообще-то игра сегодня, с саловатыми, а я ключевого игрока выбивать буду, что ли? Сказал ему пару ласковых и за льдом поплыл.
        Хм, подумал я, а Биг Айдар хмуро спросил:
        - Ну он хоть извинился?
        - Ха. Два часа вокруг прыгал: извинялся, за льдом бегал, вискарь совал. Прости, говорит, нам сказали, что в бассейне никого, говорит, и все такое. Проходку на игру обещал - а после, говорит, ты мне можешь врезать. Если проиграем, я даже не обижусь, говорит.
        - Ну, тогда ладно, - сказал потеплевшим тоном Айдар, который любил справедливость.
        - А врежете? - поинтересовался Илюха, который любил, чтобы мясо и кишки.
        - Правый кросс, а?
        Правый кросс у Михалыча был коронкой, он им грушу однажды с веревки сорвал - говорит, что нечаянно. Смутился тогда страшно, старательно повесил все обратно, а нам велел никому не рассказывать. Мы послушались, ага. Два раза.
        - Посмотрим, - сказал Михалыч. - Стоп, боец. Ты чего завелся-то?
        Я отжался еще раз и сообразил, что Михалыч это мне говорит и что я так и продолжаю размеренно отжиматься на «два-три-раз».
        - Энергетиков упился? - не отставал Михалыч. - Встань-ка.
        Я встал, начиная возмущаться. Не слушаешься - плохо, слушаешься - подозревать начинают во всяком. Я эти энергетики сроду не пил. Ну как сроду - пару раз попробовал с пацанами, и то не понравилось, а еще папа стал пугать статьями из интернета про состав этих дринков, ну я и бросил. Мне печень еще пригодится, надо же что-то локтем прикрывать, чтобы без дела не болтался. Но выступать на этот счет я не собирался, да и не успел бы. Михалыч придирчиво рассмотрел меня, как арбуз в магазине, и поинтересовался, что такое с лицом - это с того раза, что ли, за неделю не прошло?
        Я с трудом вспомнил, про какой раз речь, отмахнулся и сказал:
        - Не, это в каникулы уже.
        Михалыч смотрел выжидающе. Я вздохнул и продолжил:
        - Падал неудачно.
        - И так семь раз подряд. Сам падал или помогали?
        - Сергей Михалыч, ну кто меня уронит. У меня ж вы тренер, - напомнил я очень убедительно.
        - Вот паразит, - сказал Михалыч с восхищением. - Руки покажи.
        Я еще раз вздохнул и выставил руки перед собой. Бояться было нечего: в электричке я кожу с костяшек, конечно, содрал, но с тех пор кисти успели и поперек ободраться, и зарасти. Так что боевой характер повреждений врачи не установили. Михалыч в этом отношении был покруче врачей, но и он лишь полюбопытствовал самым вредным тоном:
        - Ты экскаватором на полставки устроился, что ли?
        Я вздохнул третий раз и спросил:
        - Можно убирать?
        - Далеко не убирай. Работать-то можешь? Точно? Давай на ринг, первым сегодня пойдешь.
        - А с кем?
        - С Ильдариком вставай. Вы же в прошлый раз прервались на самом интересном. Остальные пока на лапах, Айдарик-большой, ты со мной.
        Я подмигнул Ильдарику и побежал бинтоваться и облачаться.
        Ильдарик в ринге обычно рыцарь такой - не в смысле благородный и на лошади, а в смысле в панцире и копье торчит. Джеб вперед и крабиком туда-сюда, а сам дырку в защите соперника ловит. В принципе, самая правильная тактика, хотя мне так неинтересно. На чем и горю вечно. А иногда других палю, чего уж.
        Но сегодня Ильдарик был какой-то просроченный рыцарь, робкий и джебом набок. Я сперва не понял, поиграл с ним - плохо реагирует. Ну я и сообразил, что Ильдар ушибить меня боится, как в прошлый раз. Я его парой слов подбодрил, в перчатки сработал в силу - гляжу, зашевелился.
        - Наиль, не заводись, Ильдар, вперед, - громко сказал Михалыч.
        Мы оба кивнули, Ильдарик пошел вперед, и тут меня сорвало.
        А я и не понял. Просто я вдруг увидел не только движение Ильдарика, но и следующее движение, о котором он думал, - а еще увидел, в какую сторону Ильдар двинуться сейчас никак не сможет, хоть я ему там кожу бантиком завяжу. Опытные бойцы это всегда понимают, да и я иногда - с опозданием. Но сейчас-то я не понимал, а видел, объемной схемой - вот Ильдар, вот его возможные движения, вот зоны поражения, вот точки для удара, от виска до щиколотки. Они манили, как семечки, которые не хочешь, а берешь, даже сильнее. И приходилось напоминать себе, что нельзя бить локтями или коленями, нельзя вышибать ногу или ломать шею, нельзя падать на пол, чтобы поразить в брюхо или пах, - да почти ничего нельзя, блин. Еще перчатки и трусы здорово мешали. И вообще было чувство, как, наверное, у лыжника, которого в бассейн бросили - в полной экипировке. А и пофиг, на.
        Ильдарик ушел, нырнул, зачем-то провел серию на отходе - мимо, на ответку теперь - и смешно засеменил назад, задрав голову. Но перчатки подняты, продолжаем, н-на, не орите, слышу, потом-потом, на-на!
        - Наиль!
        Наиль какой-то, о, подбородок открылся, ну, спокночи, дружбан-н-на! Что такое?
        Я дернулся, привелся в исходную, ударил - и опять вхолостую. Присел и крутнулся, отталкиваясь перчатками от пола, груз со спины сорвался со шлепком, сзади напали, твари. Щас я вас.
        - Сидеть! - рявкнули мне в ухо, и в лоб звучно прилетел потолок.
        Я проехался на копчике, вскочил и снова плюхнулся под грозное:
        - Сидеть, я сказал!
        Было смешно, поэтому я засмеялся и огляделся сквозь круги и искры. Смеялся не зря: смешно все было. Я сидел в углу ринга, раскинув ноги. В противоположном углу сидел - вернее, пытался лечь, да опора канатов не давала - Ильдарик, медленно подмигивающий верхнему освещению. Недалеко от него в менее удобной позе копошился Биг Айдар, а в центре ринга стоял, как рефери, Михалыч с коричневой лапой наперевес.
        - Блин, больно же, - сообщил я и попытался потереть лоб перчаткой.
        Михалыч посмотрел на меня непонятно, ткнул лапой, как ребенок пальцем, повторил «Сидеть!» и поспешно ушел к Ильдарику. Я сидел, слегка потешаясь, и разглядывал копошение напротив. Михалыч тихо спрашивал о чем-то Ильдарика, тот очень серьезно кивал и пытался улыбаться, как герой. Типа перенес, не знаю, пытки, геноцид и тотал дистракшн. Айдар поднялся с пола и осторожно растирал поясницу. Михалыч и его спросил о чем-то, Айдар показал большой палец. В перчатке это выглядело как угроза, и я захихикал. Михалыч быстро оглянулся на меня, отвернулся и помог Ильдарику встать. Раз так, то я тоже встал, прислушался к себе и пару раз подпрыгнул. Нормально все.
        - Ильдарик, ты как? - спросил я громко.
        Тот отсалютовал мне и вяло полез сквозь канаты - Айдар их развел.
        - Один-один, - напомнил я. - Как бы все сначала, ага?
        Михалыч обернулся ко мне и, судя по лицу, хотел сказать что-то громкое, но сказал тихо - кабы в зале не стояла тишина, как во время контрольной, я и не расслышал бы:
        - Наиль, ты… Что делаешь?
        Я удивился:
        - Сергей Михалыч, ну вы ж сами сказали, что прервались на самом интересном. А сейчас неинтересно было, что ли?
        - Наиль, - начал Михалыч с совсем суровым лицом.
        Тут я вспомнил, как пропахал задницей полринга, и хихикнул. Ну, не вовремя, согласен, но я ж не виноват, это нечаянно. Михалыч сжал зубы, шагнул ко мне, остановился, сделал движение, будто хочет очень сильно ударить в лапу, но в итоге еле коснулся и сказал:
        - Иди-ка ты домой.
        Я еще больше удивился:
        - Сергей Михалыч, да я нормально - и потом, мы же еще парами меняемся обычно, так я могу…
        - Иди домой, - повторил Михалыч. - Как в себя придешь - возвращайся. А если будет желание показать, какой крутой, сразу ко мне приходи.
        Да у меня уже сейчас есть желание, чуть не сказал я, срываясь из веселья в какую-то горькую яму. Что ж они докопались-то все до меня.
        Я оглянулся на ребят в поисках поддержки. Булатик и Ванька, самые мелкие у нас, сосредоточенно поддергивали шнуровку на перчатках. Ильдарик сидел на скамейке и ощупывал десны. Остальные пацаны смотрели на меня без любви.
        Я пожал плечами, перепрыгнул через канаты и ушел в раздевалку.
        4
        С тренировки я вышел злой, что ужас. Вот на фига было устраивать такую выволочку с «пшёл-воном»? Сами учили: «Будут обижать - не обижайся», а сами обижаются. Что я такого сделал?
        На самом деле понятно что. Извиняться или хотя бы молчать виновато не стал, вот что. У нас ведь правило какое: можешь хоть Кремль взорвать, но если затем стоишь весь несчастный, рассказываешь, какой был дурак и как больше никогда и ни за что, тогда простят. А я так не умею и не буду. Раньше я просто молчал угрюмо - «включал партизана», папин термин, - но это если действительно назихерил чего. А сейчас в чем зихер-то? Ну, увлекся малость, с кем не бывает. В остальном - делал что велено, на вопросы отвечал, улыбался - что мне, улыбаться теперь нельзя? Знаю, нельзя - улыбаться можно, лишь если сморозил чушь. А если натворил - будь плаксивый и весь убитый.
        С какой стати? Только потому, что я мелкий считаюсь, а они не знаю какие взрослые? Я больше этих взрослых понимаю, знаю и умею, кстати. И сам выбираю, когда эти знания и умения включать. Слушаться старших надо, базару нет - но вот я всю дорогу старших слушался, и чем это кончилось? Ну, пока ничем страшным, но ведь… Стоп. Заткнулись, проехали.
        По-любому зубами скрипеть на меня не надо и пугать тоже. Не получится.
        По пути сердитость развеялась, а дома забылась. Едва по лестнице поднялся. В щель нашей двери был воткнут сложенный листок с типографскими буквами.
        У меня сердце екнуло - два раза. Я листок за кое-что другое принял - а я последнее время нервно отношусь к предметам, вставленным между дверью и косяком. И дополнительно испугался, что это какая-нибудь официальная бумага из больницы: нашли мы тебя, Измайлов, машинка выехала, ждите.
        Испугать меня не получится, значит, напомнил я себе насмешливо. Ну-ну. Вытащил листок и развернул.
        Листок оказался рекламной листовкой - отсюда и буквы. А на чистой стороне была записка незнакомым почерком: «Рустам, Альфия, где вы? Я в Казани, вас не дождалась. Вы почему на звонки не отвечаете? Отец до вас добрался? Я у Тамары, позвоните ей или мне на моб., срочно. Очень волнуюсь. Целую, мама».
        Я на пару секунд впал в ступор: как мама, почему почерк не ее, зачем она себя по имени называет, совсем, что ли, память потеряла, да еще из больницы сдернула. Даже головой помотал - и тут сообразил. Бабушка, бабулька приехала, пробормотал я фразу, которую никогда не понимал, но запомнил из-за папы - он любит это твердить так радостно, будто годовой бонус получил. Daw ati, выходит, нас на вокзале ждал-ждал, не дождался, рванул в Казань и пропал. А daw ani тоже ждала-ждала, не дождалась ни его возвращения, ни звонка, ни ответа от моих родителей - и тоже рванула. Mesken,[19 - Бедняга (тат.).] подумал я с неожиданно острой жалостью. Она ж у нас не ездок ни разу, это дед шустрый, скачет вечно по свету. А daw ani дома сидит, нас ждет. Она последний раз в Казани на нашем новоселье была. Это ж сколько лет-то прошло. И больше не собиралась, как папа ни звал. У нее сердце больное, ну и большая она слишком для разъездов. Не в высоту большая, в смысле, а в ширину. Хотя если бы я так готовить умел, я бы диаметром с кухню получился - чисто на пробовании.
        Ну и что мне с этой запиской делать? Я ж бабулиного телефона не знаю, а про Тамару эту и не слышал никогда. Куда звонить-то? И надо ли звонить, беспокоить напрасно? Ой, дурак я. Надо, конечно. Она ж сколько, дней пять, что ли, ничего про нас не знает. Про всю семью. Это же с ума сойти.
        Я не дурак, я дважды дурак. Трижды. У мамы с папой телефоны наверняка дома остались - я не догадался аппараты в больницу отправить. И в этих телефонах номер daw ani есть по-любому. Надо было сразу позвонить, успокоить. Ладно, сейчас наверстаем.
        Я ворвался в квартиру, сбросил кроссовки и застыл в глупой, наверное, позе: в руке сумка, в другой записка с ключами, башка набок, уши в стороны. Чтото было не так. Не в смысле плохо, а в смысле не так, как оставалось, когда я дверь закрывал.
        Не что-то. Конкретные вещи изменились - просто пришлось убеждать себя, что это не показатушки.
        У нас в прихожей стоит обувная этажерочка, на ней вечно пять-семь пар обуви. Не потому, что кто-то из нас ботинки на руки надевает, само так получается. Теперь этажерка была укомплектована среднестатистически - минус Дилькины сапожки, плюс дедовы - в больницу-то дед, как и родители, необутым уехал. Только обувь исторически на этажерку носками вперед ставится. И давеча все ботинки так стояли. Я пока на выходе сумку застегивал, ключи выронил, и они в папин башмак упали, вот я и запомнил. А теперь ключ скользнул бы и на пол дзенькнул. Ведь башмак стоял носком ко мне. И второй тоже. И вся обувь на всех полках так стояла, носами наружу.
        Других изменений в квартире вроде не было - если не считать вмятин и складок на моем покрывале. Мелких таких. Кто-то полегче меня присел, подпрыгнул пару раз и съехал поспешно.
        - Кто лежал на моей кровати и помял ее всю? - спросил я ровным, кажется, голосом.
        Никто не ответил.
        Может, daw ani резвилась от нечего делать, подумал я нерешительно - у нее же вечно с родителями несогласие по широкому кругу вопросов. Не может. Она сильно тяжелее меня, да и ключа у daw ani нет - иначе с чего бы записка снаружи торчала.
        Тогда Гуля-апа приходила - меня, допустим, подкормить и поорать заодно, чтобы не сильно скучал. А чтобы самой не заскучать, убивала время перестановками с приседаниями. Бред. Но лучше такой бред, чем другое объяснение. Какое? Простое: ботинки переставил тот, кто остался в квартире. А кто остался? «А» упало, «Б» пропало. Да тот, кто нас с Дилькой в ванне за волосы хватал.
        Бичура, что ли? Или ее местная сестренка.
        Фу, бред. Я к сказкам и всякому фольклору теперь относился не так снисходительно, как неделю назад, - но, елки, здесь же город. Огромный и тесный. Тут сказок не бывает, тут быль-то еле помещается.
        В этом месте мне почудилось какое-то противоречие, но шариться в нем я не стал. Попозже как-нибудь. Пока телефоны поищем.
        Мы с Дилькой, между прочим, во время уборки никаких телефонов не видели. Следовательно, аппараты или спрятались, или нет их дома. Если спрятались - найду, подумал я самоуверенно. Руки вот помою - и сразу.
        Мыть пришлось аккуратно - ссадины помялись и в паре мест треснули. Все-таки переусердствовал я с Ильдариком, подумал я. Стало малость неловко. С чего бы? Бой есть бой, бьют - беги или в отмах иди, а мужественно стоять нельзя. То есть можно, но недолго и иногда в последний раз. Так я размышлял, осторожно промокая руки полотенцем и торча на месте - мужественно и бессмысленно. Туповато глядя в одну точку. Широкую такую, песчаную. На лоток я глядел, который коту подготовил.
        Следопыт, блин, который все найдет. Вот лоток, нетронутый. Вот квартира, пустая. А кот где?
        Я выскочил из ванной, шарахнувшись локтем об косяк, но даже не зашипел - так напуган был.
        - Кот! - позвал я вполголоса, повторил куда громче: - Киса-киса-киса! Ай, ты ж не понимаешь… Pes-pes-pes, pesi![20 - Кис-кис-кис, киса! (тат.)]
        Кот не отзывался. На кухне его не было - а еда осталась, хоть и немного. И в комнатах не было, и под кроватями, и на шкафу, и в шкафу тоже. У меня уже губы от пришептывания неметь начали, а кота не было.
        Следов было полно. Товарищ везде, где мог, прошел и попрыгал, легонько так, но мне заметно, а потом что? Смылся, что ли? Через унитаз, например? Бред. Я уже принялся разглядывать вентиляционные решетки и тут сообразил.
        Почти в каждой квартире есть место, про которое обычно забывают, и по-любому никто никогда точно не знает, что там есть, а чего нет.
        Вот и посмотрим.
        Кот, естественно, был на балконе. Лежал на узеньком подоконничке, привалившись к раме остекления, примерно там, где за стеклом голуби бродили. Теперь голубей не было, да и кот вольно грелся, запрокинув морду. Форточки прикрыты, поэтому на балконе было тепло и, скажем так, запашисто. Источником запаха было то самое ведро из-под елки. Для верности я заглянул туда, сморщился и укоризненно сказал:
        - Ну блин, я ж тебе лоток сделал.
        Кот бросил на меня быстрый взгляд, сильно моргнул и вернулся к прогреванию горла.
        А дверь-то в ванную я закрытой оставил, понял я. А балкон? Балкон ведь закрыл.
        - Слышь, ниндзя, ты как на балкон попал? - спросил я, осматривая дверцу.
        Следов когтей или ломика на пластике не было. Я вышел, захлопнул дверь и подергал ее. Дверь не распахивалась и не качалась. Запор держал прочно. Кот презрительно смотрел на меня сквозь стекло. Возможно, обдумывал следующий ход: ботинки переставил, теперь можно занавески перевесить или стиральную машину с холодильником местами поменять.
        - Выходи давай, - сказал я, снова открывая дверь. - Нет? Ну как хочешь.
        Я шагнул было прочь, но вернулся и попросил:
        - Ты больше не исчезай, ладно?
        Кот отвернулся. Наглый такой. Ну и флаг тебе в усы. Лежи себе дальше. А я иду искать.
        Есть в этом серьезная придурь - искать что-нибудь там, где только что шарился, высматривая другую вещь. Причем я прекрасно понимал, что заметил бы телефон, хотя искал кота - да хоть слона, все равно заметил бы. Но придурь тем и серьезна, что приходится ползти теми же петлями, поднимать те же покрывала и забуриваться в те же полки - и все для того, чтобы убедиться: ничего не изменилось. За истекший период телефоны не выросли.
        Я обшарил все поверхности и щели, ящики и сложенные пододеяльники, тумбочки и сумки, карманы в прихожей и в спальне. Под ванной, кстати, тоже посмотрел - и чуть не полез в лоток, который с утра засыпал чистым песком без всяких телефонных примесей. Хотел и к коту в ведро сунуться, но понял, что смысла нет: допустим, телефоны там - что я с них, звонить стану? Щаз. Тем более они в песке все равно сломались бы. Ну, будем так считать для очистки совести. А проверит пусть кто-нибудь другой. Я отвернусь, чтобы не смущать.
        И от тебя отвернусь, герцог эфиопский, ответил я короткому надменному взгляду кота, отошел от балконной двери, безнадежно осмотрел ворох вещей и взвыл от злости на себя, дебила. Убил кучу времени на поиски, вместо того чтобы просто позвонить. Если телефоны дома и включены, звонок пройдет и покажет даже закопанный под паркет аппарат.
        Я подбежал к городскому телефону, постоял, вспоминая, и набрал мамин номер. Женский голос сказал, что абонент отключен или находится вне сети.
        Потоптался, вспоминая, и набрал папин номер. С тем же результатом.
        Телефон daw ati я наизусть не помнил. Никак не помнил, честно говоря, вроде МТС… Или «Мегафон». Или… М-да.
        Мудрые мысли надо выбивать полезными занятиями. Я пошел в спальню и сел возле горки одежды, пересыпая ее в другую горку. Показалось, что я забыл посмотреть боковые карманы в куртках.
        И впрямь показалось.
        На второй час поисков я плюнул и пошел жрать. Гордо так. Сам приготовил. И не бутерброд, а настоящее блюдо.
        Начет настоящего я малость подзагнул. Настоящим был бы суп. Но с супом я, потоптавшись вокруг кастрюли, решил не заморачиваться. Во-первых, бульон все равно неправильный, беглый и мутный. Вовторых, я слабо представлял себе, как чистить всю эту картошку-моркошку и тем более луковицу, - блин, не хватало еще добровольно вареный лук себе готовить. В-третьих, очень уж жрать хотелось. Я не стал процеживать бульон: налил в миску, нарвал мяса, сунул в микроволновку, походил по кухне, переживая, что еще и хлеба купить забыл, дождался дзеньканья и прямо стоя принялся хлебать.
        Бульон, между прочим, и в неотфильтрованном виде оказался нормальным, правда омерзительно безвкусным. Посолить-то я забыл. Пришлось в миску пол-солонки ухнуть, а остальную половину насыпать на мясо - овца-трехлетка, на всякий случай. Откуда я это знаю и какой такой, главное, может быть случай? Как людоедик-счетовод, блин.
        Первая миска пролетела, будто ее одним движением в живот выплеснули. Я поморгал и набуровил вторую миску. Выхлебал ее и приподнялся было за третьей, но внутри веско, как в поставленной на ребро бочке, сыграла масса воды, которая откачнула и усадила меня обратно. Я рыгнул, рассмеялся и решил, что пока хватит. Лучше чаю попью.
        Вот странно - бульон ведь жидкий, и чай жидкий. И друг друга вполне заменять должны. Так чего ж я так чаю хочу? И чего-нибудь к чаю.
        Чай был, а к чаю ничего не было. То есть абсолютно. Даже варенья, не говоря уж о печенье или сухофруктах, которые у нас не переводились. Мама ругалась вечно, что у нас национальность по столу угадывать можно и вся жизнь проходит под лозунгом «Вещером щай с пещеньком пить щёткасно ваще». А я вот хащу пещеньку - а нету. Кончилась куда-то.
        Ну, чернику пожуем. А то ягоды в морозилке лежат, место занимают, мама ругается, и дед с бабушкой тоже ругаются, что нам гостинцы эти привозят, а мы вместо того, чтобы витаминами подкрепляться, замораживаем их, как мамонтов. А они гораздо полезней шоколада - ягоды, в смысле, а не мамонты. Типа шоколад не сам дед со своей фабрики тоннами нам таскает. Я из-за этого, кстати, шоколад не очень-то люблю - переел в детстве, видать. Мама говорит, что оно и к лучшему. А дед малость обижается.
        Пакет покидать морозилку не собирался. Он давно там лежал, привык, прикипел и пустил корни в новый слой пушистого льда. Я подергал, разозлился и рванул посильнее. Пакет подался с хрустом. Не разорвался, к счастью, но выбил соседнюю коробку, которая примерзнуть не успела. Что ей мерзнуть-то. Обычная обувная коробка. Она и не приучена мерзнуть-то. Стоит теперь наперекосяк и дверце отделения закрыться мешает.
        Почти не думая, я вытащил коробку наружу, снял крышку и уставился на телефоны. Мамин, папин и, видимо, дедов - с расколотым экранчиком. Экранчики быстро затягивала бледная испарина. Я машинально провел пальцем по папиному аппарату и уставился на кривой толстый смайлик с цепочками малюсеньких капелек.
        Вот кому понадобилось телефоны в морозильник совать?
        Да какая разница, в общем-то. Все равно никогда не узнаю. Это ж надо мозги особые иметь - вернее, их временное отсутствие. Родители из такого режима вышли и никогда его не вспомнят, а я входить не собираюсь.
        Включать холоднющие девайсы явно не стоило. Умнее было их подзарядить, но тоже не сразу. Пусть отлежатся в тепле. Мы когда зимой телевизор покупали, папа его не включал, пока прибор сам до комнатной температуры не нагрелся. А то там какой-то конденсат где-то выступит и все испортит.
        Не знаю, грозил ли конденсат телефонам, - судя по влажным экранчикам, вполне. Устраивать рискованную проверку я не собирался, хотя возможностей у меня было богато, аж три попытки. Ну или две, если дедов аппарат с концами разбит. Жалко, кстати, клевый телефончик. Как они его грохнули, интересно?
        И тут я понял, что неинтересно мне это на самом-то деле. Настолько неинтересно, что я отбиваться бы начал от любого, кто решит мне эти подробности рассказать. Пятками отбиваться и табуреткой.
        Так что хорошо, что никто не придет и не объяснит. Или не очень хорошо. Тоскливо одному. Хотелось уже с людьми пообщаться.
        Особенно почему-то с Дилькой.
        Смешно. Соскучился я, что ли? Не. Привык, что она рядом - и что надо всегда быть уверенным: Дилька в порядке. Сейчас я не то чтобы был в этом не уверен, просто хотел, не знаю, ощупать не рукой, так голосом: вот она сама, вот ее башка, вот руки-ноги-очки, вся в сборе, ходит и разговаривает - ну и ладушки. Так летучая мышь, наверное, ощупывает воплями окружающий мир.
        Но Гуля-апе я звонить не стал. Даже номер ее по блокнотам искать не стал. Узнает, что я из больницы сдернул, дергаться начнет, прибежит меня кормить или выхаживать, как маленького, все такое. А врать, что я из больницы звоню, не хотелось. Надоело мне врать и уклоняться. Что я им, маленький фантазер из подготовительной группы? Буду говорить, что есть и что думаю. Заслужил как-нибудь. И пофиг, если кому-то такое не нравится. Вот сейчас думаю, что не буду говорить, - ну и закрыли вопрос.
        Что я, без этого тоску не прибью? Я ж дома. Делаю что хочу, используя все домашние преимущества.
        Главные вещи в доме - комп, холодильник и кровать. В такой последовательности. Впрочем, кровать штука необязательная - можно на полу поспать, в кресле или вообще не спать - я пробовал, знаю. Да и холодильник, если подумать, тоже. Зимой можно продукты на балконе или за окошком хранить или не хранить, а съедать немедля. Да и комп не сказать, чтобы прям такая неповторимая штука. Он и в школе или там в интернет-кафе есть, к тому же всякие телефоны и ноутбуки с планшетами вполне его заменяют. Так. Получается, в доме нет ничего главного и обязательного? Что-то я не так думаю. Ну и ладно. Все равно мой случай особенный хотя бы в одном отношении. Телефона и ноутбука у меня нет, школа закрыта, а на интернет-кафе не хватит денег. Без десктопа не обойтись - особенно если хочу развлечься и пообщаться. Народ-то уже нагулялся и вернулся по домам. Завтра в школу ведь. И понятно, что все за компами сидят, где ж еще, не за уроками же. Один я время теряю.
        Я решительно направился к компу, включил его и вбил пароль. Хмыкнул и вбил снова. Зарычал, сосредоточился и аккуратно ввел еще раз.
        Пароль не срабатывал.
        Кто-то сменил его, пока я был на тренировке. Кто-то пришедший к нам в квартиру, в дом-крепость, в мой безопасный чик-чирик.
        Кота подозревать я быстро перестал. Не такой он парень. Да и мы не в сказке же про Лукоморье. Значит, есть другое объяснение.
        Я смотрел пару фильмов, герои которых обнаруживали, что у них вдруг поменялся размер ботинок, ключ не подходит к двери, а в любимой банке вместо кофе лежит гречка. В фильмах такие чудеса объяснялись двумя способами. Первый - герой чокнулся. Второй - героя пытались по каким-то важным причинам чокнуть паразиты, которым не лень прокрадываться в квартиру и заниматься мелкими подменами.
        Я попробовал представить спецслужбы, мафию или любого клоуна, готового следить за нашим домом, дожидаться моего отхода и вламываться без следов - чтобы переставить ботинки и поменять пароль в компе. Кое-что представилось, я даже огляделся в поисках камер, натыканных по незаметным углам. Камер нашлось аж две - одну я сам полгода назад укрепил на мониторе, вторую, выдранную в больничке, утром выложил на полочку рядом с роутером, чтобы в кармане не мешалась. О, может, тетя Таня так мстит, чтобы меня наверняка уже в дурку запереть? Или, может, я впрямь дебил, который не живет, а придумывает? И комп я сегодня не включал, на тренировке не был, из больницы не сбегал. И по правде ничего не было - ни леса, ни электрички, ни болота. А я сижу в этом кресле неделю и пузырьки из слюны выдуваю. Или не в кресле сижу, а в той самой дурке, замотанный в смирительную рубашку, и пытаюсь этого не заметить. Такое бывает, я слышал. Поэтому все время придумываю разговоры про дурку и поэтому так психую из-за них.
        Ох как я испугался. До тошнотной слабости.
        Это в самом деле было возможно. Это в самом деле все объясняло. И это не оставляло ни смысла, ни надежды.
        Если я впрямь придумал хоть малюсенький кусочек того, что считал своей жизнью, то придуманной может считаться вся жизнь. Все мои страхи и радости, моя семья и я сам. И никакой я не казанский школьник Наиль Измайлов четырнадцати лет, а, например… Да кто угодно - обкумаренный индейский вождь Пакачтоли, переучившаяся студентка Лена Головач или китайский резиновый ежик, с которым младенцы купаются.
        Ой как страшно.
        Я хотел треснуть себе по роже, но сдержался. Во-первых, этой роже и без меня досталось - сегодня поменьше, чем раньше, но все равно. Во-вторых, если считать, что я ненастоящий, то предыдущие разы не помогли. Так и этот не поможет. А что делать-то?
        Я зажмурился и осторожно ощупал лицо, голову, руки. Все было примерно как я помнил и представлял, и болело в тех местах, куда получал. Тут я вспомнил вычитанное где-то правило, позволяющее определить, во сне ты или нет. Надо посмотреть на часы и вспомнить, как ты сюда попал. Если часы идут, при этом все вспоминается четко и без разрывов, значит, ты не спишь. Ну и наоборот.
        Часы, которыми я обычно пользовался, были недоступны - телефон сгорел, а компьютер не включался. Других часов у нас не было - всем телефонов хватало. Я издал несколько протяжных звуков и грозно пошел на кухню. Согрелись - не согрелись, пофиг. Если все воображаемое, то ничего им не будет, а если по правде - ну, я думаю, за телефон-то мама не убьет. Коли до сих пор не убила.
        Я нервно хихикнул и остановился, уткнувшись в холодильник. Над дверцей сияли оранжевые цифры 19.55. Не отрывая от них взгляда, я нашарил табуретку и сел. Ждать пришлось недолго - я даже не успел додумать, какой же я дурак, что телик не включил: там-то часы быстрей найти можно. На третьем вдохе последняя пятерка сменилась шестеркой.
        Я помотал головой, встал и громко сказал:
        - Ну и идите все пешком. Поняли? Я нормальный, все я помню.
        Я все помнил. Сюда я пришел от компа, а к нему прошел вот отсюда - могу всю последовательность повторить - и до тренировки сидел за компом, а пароль был на мониторе написан, прямо тут, жаль, что я пыль стер, - правда, она опять нападала. Быстро что-то - но мама говорила, что это нормально, это от моего постельного белья.
        Про белье я думал уже каким-то далеким кусочком головы, а сам пялился в монитор. Вернее, на монитор. Слой пыли на нем был толще, чем утром. И если смотреть не прямо, а снизу, с колен, можно разобрать латинское слово, словно бы выдавленное штампиком, скрученным из тонюсеньких иголочек прямо поверх высвеченного окошечка для пароля. «Hcaq».
        Я помедлил, пытаясь понять, что все-таки происходит. Огляделся, пожал плечами и тщательно набрал: «Hcaq».
        Экран моргнул и осветился.
        Пароль подошел.
        Я огляделся и хотел встать, пройтись по квартире, пощупать плинтуса и найти не след, так намек, который подскажет, что за квест с загадками мне тут устроили. А заодно - кто устроил и зачем. Но я и так знал, что видимых следов нет, а невидимых я не вижу. Ну и не дергайся. Надейся, что научишься, и занимайся своим делом.
        Я и занялся.
        Первым делом пришлось проморгаться и вытереть экран - он каким-то странным казался под слоем внеочередной пыли, радужно-неразборчивым, и сверкающие точки группками ползают. Аж глаза заслезились. Я сунулся подстраивать изображение, но отвлекся, чтобы проморгаться. А когда стер слезу, экран был уже нормальным: заставка да иконки, все четко, никто не ползает, и яркость в пределах разумного. То ли очередной привет от веселых гномиков, то ли пару ударов я от Ильдарика все-таки пропустил, сам на кураже не заметив.
        В аське и скайпе народу прибавилось, но у всех стоял статус «отошел» или «не беспокоить». Важные такие, ты что. Я все равно написал Киру и Ренатику пару слов - ну, как обычно: здорово, как дела, какие планы. Ренатик не откликнулся, а Кир без лишних слов бросил ссылку на сетевую игру, в которую мы обычно рубились всей толпой. И не поздоровался, гад. Ну я тебе…
        Я рухнул в игру, как в парник, шумно и с осколками. Еще музычку включил - и аж застонал от наслаждения, такого, знаете, которое под кожей не спеша расползается. Как мне этого не хватало, оказывается.
        Я не гамер по правде-то, у нас таких и нет - ну, знаете, упертых, которые пойнты с бонусами собирают, и прутся от этого, и думают только про игру, и с постели встают, чтобы нырк в комп сразу, а отваливаются с печалькой, чтобы поспать и снова нырк. Мы играем чисто ради удовольствия и рогами не втыкаемся. Как-то к нам на площадку свалилась гопа такая сыгранная. Боги ближнего боя, блин. Сыгранные, ловкие, ручонки шустрые и все такое. Перебили нас раз, перебили другой. Нам с Киром надоело, и мы сделали так, чтобы боги эти слились скоренько. Они повякали малость, права покачали, но вовремя сообразили, что бывает жизнь и вне виртуала и в этой жизни пойнты с бонусами не помогут и не спасут. И мы продолжили мочить ботов и друг друга - нескладно, зато с удовольствием.
        Пацаны все и впрямь были в игре, но нашел я их с трудом. Не знал, что появилась новая площадка «Госпиталь», которую надо зачищать от террористов, предателей-охранников ну и от больных, если увернуться не успеют. Площадка новая, а пацаны прежние, и тактика у них была не то что прежней, а тупой какой-то: вот как они привыкли на предыдущей платформе с разных углов набегать, так и здесь набегали - будто тараканы, если на кухне мокрый хлеб оставить, включить свет малость погодя, снять всю красоту на видео и пустить задом наперед. А здесь так нельзя, здесь посты по-другому стоят, тройное прикрытие и первый отряд обороны фейковый, спецом под замес выстроен. Его стороной обходить надо, через боковые лестницы и вспомогательный корпус, блин, это ж слепому видно. Я попробовал Кира с Ренатом дернуть в привате, потом заорал на всю площадку вот такенными буквами - и вслух, кажется, тоже: «Куда прете, дебилы, с флангов на третий!» Ка кое там. Ослепли, оглохли - и смело на пулеметы. И на меня заодно, кретины косые. Это называется не заметно с тылу зашел. Зашел, развернул чистку - и тут наши на меня. Обрадовались,
что пострелять в одну сторону можно. От Ренатовой гранаты я чудом увернулся, разнес пару явных ботов - и тут Кир мне тырр две очереди в бошку.
        Такое бывает в горячке. Своего грохнул, извинился, ну и все, дальше играем. Но Кир не извинился. Я хотел его еще раз вопросом дернуть, пожестче уже, да подумал: ну вас на фиг. Вы жестко - ну и я жестко буду. Я умею. А если не умею, то учусь быстро. На удивление.
        Теперь я вошел в игру сбоку, пробежал через дополнительный корпус, сонный и тихий, всего-то пару санитаров ножиком пришлось утешить, быстро нашел лифт, добрался до верхних этажей, грохнул пару мудрецов с огнеметами, конфисковал эту радость - и пошел вниз, выжигая все вокруг до черного хруста. В наушниках гремела «Burn It To Dust»,[21 - «Жги в пыль» (англ.).] в масть, и я шагал не торопясь, но и не медля, и не оставляя за спиной опасностей, вопросов и тревог, которые могли бы упасть мне на задницу. Лишь пепел мог упасть. А пепел не вредит. Это единственная правильная стратегия в игре и в жизни.
        Ренатика я сжег случайно и даже не поняв - только когда его значок с экрана слизнулся, чтобы тут же замигать, я сообразил, что организовал дорогому братану reload. Ну извини. А вот Кира я специально искал. Никакая специальность не потребовалась - он сам в огневую струю влетел и испарился. И до конца песни еще два раза влетел. Упорный черт.
        Я не выдержал, бросил мышку и набил вопрос всем: «народ вы обкурились??? чо как». Ругнулся и вцепился в мышь, понимая, что опоздал, - в ушах поверх последних риффов бухали выстрелы, крупный калибр в упор, расталкивая бурый туман по экрану. Террорист или охранник - явно не бот, живой, - подкрался сзади и бил в упор. Я полыхнул пикирующим драконом куда попало - повернуться не получалось, стена и пол качались и грозили обвалиться. Подумал тоскливо: «Опять все сначала, ну сколько можно-то», готовясь к вылету. Но вылета все не было, и бумканий тоже. Я неуклюже, в три хода, развернулся и увидел два схематичных трупака в черной униформе и убегающий силуэт. Какой-то Робин Гуд подбежал, спас и убег. Во как надо. Не то что мои упырки.
        Я быстро помародерствовал, подкрепился двумя аптечками, почти очистив экран от покраснения, и побежал за спасителем. В одиночку носиться мне надоело. Еще до игры, между прочим. Плохо человеку, когда он один, - так папа говорил, хотя придумал, наверно, не он.
        Добежать я не успел - впереди рвануло, полыхнуло, в левый угол прибежал короткий перечень потерпевших, помигал вразнобой - и тут рвануло еще раз. Список исчез с экрана - а у меня в глазах стоял еще пару секунд. Я даже моргнуть боялся, чтобы не смахнуть его веком.
        В списке был Boss&Co. Леха, в смысле. Это его древний ник, которым никто больше не пользовался.
        Елки зеленые. Леха в больнице должен быть. Выписали его, что ли? Или сбежал, как я? Ну мог, неуверенно подумал я, и полез смотреть список игроков. Лехи там не было. И никого из наших не было. Но список менялся причудливо - то съеживался на пол-экрана, то раскидывался, теряя концы. Где-то сеча идет, а я в коридорчике прохлаждаюсь. Пойду гляну, решил я, сменив опустошенный огнемет на автомат, - и тут началось. Рвануло со всех сторон, коридор завертелся пьяным флюгером, и все стало в полосочку и крапинку от трасс и осколков. Налетело человек двадцать, я уже не разбирал, настоящих или ботанических, не до наблюдений было и не до мыслей. Вертись, стреляй да тикай.
        Били прицельно в меня, я крутился и выживал, нападавшие секли все больше друг друга. Но такой наезд на одного был не по правилам. К тому же в списке замелькали Cyr BD и Nutty, Кир и Ренатик - то есть они по мне фигачили и огребали ответку. Да что творится, подумал я в бешенстве, - и тут все исчезли. Из игры разом вышли человек семь, включая друганов моих предательских. В коридоре остались левые гамеры да боты, которые раз - и рассосались, я и проводить как следует не успел.
        Не понял, подумал я, завесился, вышел и подергал пацанов в скайпе и аське. Молчок и тот же статус.
        Сдурели совсем на каникулах. Дружно так, все вместе и по взаимному сговору. А чего им, телефоныто есть, не то что у меня. А у меня, кстати, тоже есть - и должны уже согреться. Пойду-ка проверю-ка.
        Телефоны впрямь были теплыми, осталось зарядку найти. Это, как всегда, оказалось развлечением не для слабых духом. Но за полминуты до впадения в неистовство я вспомнил, куда швырнул моток шнуров, в очередной раз попавший мне в руки. Ну и нашел его почти там. В соседней куче.
        Я воткнул зарядку папиного телефона в «пилот» возле компа, малость перекосившись от нехороших предчувствий, и зацепил краем глаза оранжевое мигание в углу монитора. Кто-то проявился то ли в аське, то ли в скайпе. Ну, слав-те, дождалси. И у телефона зарядка пошла, ура. Жизнь налаживалась.
        - Да не светись ты так, щас отвечу, - пробормотал я, усаживаясь в кресло. И умолк.
        Некому было отвечать. Никто меня не искал, с беседами не лез и даже статуса не поменял. Показатушки-перепрятушки. Воюют всё, игроманы удолбанные.
        Я написал народу пару грозных слов, подумал, нацепил наушники, врубил музычку и вернулся в игру. Рубиться больше не хотелось, но где их искать-то еще. Словами не достучался, может, пулями получится.
        Некого было стучать и стукать. Площадка была не то что пустой, но неживой - одни боты растерянно бродили. Меня заметили, обрадовались, что ты. Им, наверное, тоже скучно.
        Я немножко повоевал - в основном для порядка ну и чтобы клоунов из цирка не изображать, которые ходят друг за другом вокруг будки и встретиться не могут. Посижу пока в игре, может, пацаны вернутся. Время-то не позднее, десяти еще нет. Вряд ли всех так рано спать погнали, пусть и накануне школы.
        Сидел я - ну, то есть бегал-прыгал-резал-выжигал - недолго, пару песен. Сперва буянил без особой цели, потом решил испытать, возможно ли в однёху штурмом взять такой здоровенный объект. В жизни невозможно, но тут же игра. Что наша жизнь, подумал я, еще раз прикинул варианты, не обращая внимания на то, что экран стал неудобно узким - очень мешали его пластиковые бока, скрывавшие, кто там набегает с обеих сторон. Да и пофиг. Alga.[22 - Вперед (тат.).]
        Я проскочил из вспомогательного корпуса, взлетел под крышу и пошел зачеркивать этаж за этажом в таком темпе, что стволы менять не успевал, а очереди грохотали на пять ударов проворнее барабанов, слипшимся мохнатым рокотом. При этом я слышал и видел все, что происходит и готовится. Я не глядя выжигал самые коварные засады. И я дошел бы до первого этажа и очистил бы площадь перед зданием, потеряв максимум процентов тридцать здоровья. Но на втором этаже дернулся всем телом, не добил одного паразита и еле успел спрятаться от ответного огневого шквала. Пламенная стена кипятила экран, злобно шипя в наушниках даже сквозь финальный инструментал, а я, скривившись, соображал, показалось мне или действительно Локиз Нивью, солист Laser Assassins, в последней фразе проныл «Наи-иль!».
        Понял, что показалось, и приготовился мощно вернуться - и тут мой герой неловко брякнулся на пол, как сбитая граблями садовая лягушка. Это у меня рука дернулась, оттого что Нивью теперь совершенно четко прошелестел мне в уши «Наи-иль Изма-айлё-ов».
        Я сорвал наушники с головы и чуть не зашвырнул подальше, но остановился. Все равно на проводе обратно прилетят, да еще гнездо штекером повредить могут. И вообще - наушники-то тут при чем? При чем, конечно, - пугают, блин, аж руки дрожат. Это что, я впрямь так испугался? Музыки и собственного имени?
        Щаз.
        Я нахлобучил наушники, закрыл игру, где меня все равно убили, и принялся искать напугавшее место песни, понимая уже, что там просто слова созвучные, типа «Nail is my love».[23 - «Гвоздь (коготь) - моя любовь» (англ.).] Песня-то про мрак, который сорвался с цепи, - так что любовь к гвоздю или там когтю вполне логична. А что читается фраза немножко не так, как я услышал, - норвежцы же поют, у них произношение довольно всякое.
        Так я себя успокаивал, гоняя туда-сюда последний трек, потом предпоследний, потом следующий. Нигде не было ничего похожего ни на имя мое злосчастное, ни на гвоздик любви. Пришлось найти и прочесать все тексты альбома, который я слушал. Я половину строк вслух проговорил, прикидывая, мог ли мой утомленный мозг вот это сочетание за оклик принять. Не мог, по идее. Но смог же. Могучая кучка заслуженно серого вещества. Завязывать надо с музыками этими.
        Я закрыл плеер. Музыка притихла и смолкла. Хотя должна была смолкнуть сразу, как всегда, - а не так, будто одновременно звучала в наушниках и в каком-то внешнем динамике, который вырубился с секундной заминкой.
        Я снял наушник, прислушался и огляделся - который раз за день. Если телика не считать, не было у нас динамиков. Колонки от компа в новогодние каникулы сломались, и папа сказал, что новые покупать не будет из жалости к семейному покою и во имя добрососедских отношений.
        Я открыл плеер, несколько раз поставил и тормознул ту же композицию, вслушиваясь. Звук доносился из наушников еле-еле, глухой и мятый.
        Физичка Александра Митрофановна учила нас доводить всякий опыт до конца.
        Я напялил динамики, включил, выждал пол-куплета, нажал «стоп» и сбил левый наушник. И вроде четко услышал гаснущий стон гитары. И вздрогнул, услышав совсем четкий стук. Стучали по батарее. Видимо, недобрые соседи. Обнаглели, времени-то всего - опа. Ну, одиннадцати еще нет. Но эксперимент свернем, и пусть мне Митрофановна трояк ставит - если узнает, естественно. Четверть только начинается, исправлю.
        Я отложил наушники, бегло глянув, не сшибаю ли роутер, и крупно вздрогнул. На костяшке большого пальца у меня тускло сверкнул ноготь. Недлинный такой. Подрезанный. Мой, в общем, - но на пару сантиметров выше положенного.
        Nail is my love.
        Я с ужасом уставился на пальцы. Нормальные, малость ссаженные и распухшие, но с ногтями в положенных местах. Показалось. Уф. Сердце грохотало, что те барабаны. Ладони упали на коленки, и тот же тусклый отблеск мигнул на боевой костяшке левой кисти. Сползает все сильнее, понимаешь. Теперь я не вздрогнул. Утомленно приподнял руку, убедился, что все с ней нормально, и сказал вслух:
        - Переутомился. Спать пойду.
        И во весь экран компа развернулось окно скайпа. Видеозвонок. «Папаня вызывает». Я заулыбался. Вот ведь человек, даже в больнице нашел возможность в Сеть выйти и меня вызвать. Ну, сейчас поговорим. Я потянулся поправить камеру и чуть не грохнулся вместе с креслом. На экране возник темный квадрат с косыми желто-коричневыми пятнами, совершенно на папу не похожими. Я удержался от падения и от стремительного рывка куда подальше, с трудом напялил наушники и неуверенно позвал:
        - Пап. Это ты?
        Посмотрел на свою желто-коричневую искривленную рожу с выпученными глазами, помахал рукой перед носом и откинулся на спинку. Можно было посмеяться или поплакать, но сил не было. Комп умудрился включить два скайпа, мой и папин, - и я, стало быть, пытался разговаривать с собой, ну и пугался тоже себя. Как большинство нормальных людей. А еще пальцы топырил - я опытный, я не такой. Пуганая ворона с внезапным хвостом, вот и все.
        Я схлопнул папин аккаунт, а свой не получилось - программа подтормаживала. Ладно, я пока наушники уберу.
        Монитор что-то коротко показал и спрятал. Оранжевая плашка мигала внизу экрана. Это скайп развернулся и свернулся. Я, понятно, раскрыл окно. В окне была невнятная картинка, даже две - на нижней маленькой я с глупо приоткрытым ртом, на большой, в центре, абстрактная живопись - темный прямоугольник на черном фоне. Я захлопнул пасть и попытался сообразить, что это и откуда.
        Видеозвонок это, опять с папиного аккаунта и с нашего же компа, который что-то разрезвился. Рожу мою снимает наша вебка, вот она, сидит верхом на мониторе. А основной кадр идет не с нее. Я не прямоугольный пока, позади меня ничего подобного нет, и вокруг… Я медленно перевел взгляд на экран. Точно. Это наш коридор, который в Дилькину комнату упирается, - вон по бокам, если приглядеться, дверь в ванную и в родительскую…
        Дверь в родительскую комнату колыхнулась, выпуская невысокую сутулую тень. Я обмер. Тень покачалась и пошла к Дильке.
        Я быстро, так, что в шее хрустнуло и заболело, повернулся лицом к коридору. Никого там не было. Пусто, двери прикрыты, и спрятаться негде - это камера с трудом разбирала детали, а глазам вполне хватало света, падавшего из зала. Какая камера, откуда? Потом.
        Я метнулся глазами к экрану и успел заметить, как прикрылась дверь в Дилькину комнату. И ощутил правым ухом и щекой легкий толчок воздуха с той стороны.
        Кресло мягко стукнуло о диван, и я обнаружил, что уже стою на ногах глупо растопыренный: сгорбился на полусогнутых, левый локоть вперед, рука с ножом у бедра. Откуда нож-то взялся? Потом.
        Коридор я проскользнул, не заметив, и медленно повел локтем от родительской к Дилькиной двери. Обе были захлопнуты, за обеими был молчок, от обеих перло дичью. Я и понимать не стал, в каком именно смысле. Тень ушла за Дилькину дверь, и дичь за этой дверью ощущалась острее, аж на лоб давила.
        Я мягко толкнул дверь в Дилькину комнату ребром ладони, приседая и собираясь в жесткий ромбик: локоть - нога - нож - нога; кто напрыгнет, мимо пролетит уже половинками, а если что, я и сам отскочу. Не гордый. Дверь беззвучно поползла, впуская в комнату мою нечеткую тень. Когда башка тени поймалась Дилькиным столом, дверь рванулась и, со стуком ударив о стену, распахнулась настежь.
        И стало скучно и расслабленно. Ощущение дичи ушло.
        Комната была темной и пустой. И правильно. Никто не мог так рвануть и себе в лоб не въехать. Или тень могла? Да ну на фиг. Не бывает.
        Я скользнул на шаг назад, включил свет в коридоре, подождал секунду и пошел по своей тени. И никого не нашел. Не было в комнате никого - ни под столом, ни под кроватью, ни за шторами, ни за дверью. В шкаф дошкольник влез бы с трудом - хотя мы это не проверяли, шкаф появился, когда Дилька в школу уже пошла да тут и выяснила, что размеры не совпадают. Но я все равно поворошил платья и стопки футболок. Никого. И окно закрыто.
        Как там врачи говорили - склонность к галлюцинациям? Блин. Позорище. Но зато интересно, гы-гы.
        Я еще раз оглядел комнату, постаравшись вернуть широкий взгляд, - бесполезняк, ушел куда-то, и дичь не чувствуется, даже следа нет. Я расслабленно потряс опущенными руками, разминая занывшие трицепсы да плечи, выключил везде свет и зашаркал обратно к компу выяснять, что там теперь показывают - и откуда, собственно. Не, надо еще спальню посмотреть. Оттуда же тень выперлась.
        Я распахнул дверь - и тяжелая черная тень с воплем бросилась на меня.
        5
        В детстве я думал, что выключатели на самом деле ничего не выключают, а только включают. Когда щелкаешь качельной кнопкой вверх, лампочки гонят свет, а когда щелкаешь вниз, лампочки гонят тьму. Так же быстро, как и свет, - так, что пррынь, и сразу вся комната залита. Днем это не слишком заметно, но днем и свет лампочек не слишком заметен. Потом я придумал, что выключенная лампочка не гонит тьму, а высасывает свет, а тьма рождается сама по себе. Теперь я понимаю, что сама по себе она не рождается. Само по себе ничего не рождается. Родители нужны. Они есть у темноты. Они есть у страха. Они есть у злобы. Одно неосторожное движение, и ты отец, шутят пацаны. Но это не шутка. Особенно когда речь о темноте, страхе или злобе.
        Первый раз в жизни я ночевал дома один. Лежал в темноте и старался не выпускать из себя страх и злобу. Вернутся - самому хуже будет. А вернутся обязательно.
        Квартира притворялась пустой - старательно, но не очень успешно. То холодильник с ножки на ножку переступит, то труба в ванной откашляется, то какие-то звуки из вентиляции донесутся - ну, будем считать, не из вентиляции, а через вентиляцию. А что, может быть - время не слишком позднее, полуночи еще нет. Соседи по дому блукают - дядя Рома с тетей Ларисой, например, - или телик смотрят. И никто не притаился под запыленной пластиковой решеточкой или за латунным крестиком слива в ванне, перебирая когтистыми ножками и прикидывая, пора уже вылезать или подождать, пока одинокий хозяин вырубится.
        Не было у меня такого, чтобы ночь, а я дома один. Всегда более-менее полный комплект. Ну, папа в командировки ездил, но остальные-то всегда рядом. Нас с Дилькой раз всего и оставили, когда все, ну, началось. Дилька обуза, конечно, и доставала та еще, но и польза от нее была, оказывается, заметной. Отвлекаешься, и не страшно.
        Да и сейчас не страшно. Пусто как-то. И снаружи, и внутри. Будто огромные нужные куски рядом с тобой и из тебя вырезали, а оставили пустоту и ощущение, как в первый день после того, как зуб вырвут. Назавтра привыкаешь, а сперва все время лазишь проверить и удивиться, какая дырка большая. Она затянется. Зуб вырастет. Мои вернутся. Чего тосковать? А все равно.
        Пустота, если подумать, не была совсем свистящей. За стенками соседи, ближе - еще кто-то, о ком думать не хотелось. Ну и кот, само собой. Но про него тем более не хотелось думать. Испугал так, козел.
        Он меня чуть двойным убийцей не сделал. Когда кот вылетел из спальни, я ж почти надел его на лезвие, ну и себе без малого затылок о стенку расквасил, так назад шарахнулся. Спасибо застыл вовремя. А кот пролетел мимо, скрылся на кухне, погремел там и тут же вышел обратно, весь довольный. Подошел, встал рядом подвзорванным колобком из Африки и уставился на меня возмущенно. Он, блин! на меня, блин блинский!! возмущенно, блиндажный блинский блин!!!
        У меня и орать сил не было. Я сполз по той самой не добившей меня стеночке, подождал, пока сердце перестанет из ушей выпрыгивать, сказал «Эх ты», сходил в спальню, закрыл дверь на балкон и убрел выключать комп. Хватило мне на сегодня виртуальных радостей и чудес.
        Изображение коридора с загадочными тенями и прочими жутиками шло от камеры, которую я сорвал в больнице, - это я уже понял. Но разбираться в тонкостях, искать шутника, который мог записать ролик про тень в коридоре и гнать его на комп, а тем более заново придумывать уже кем-то придуманный способ ловить картинку с выключенной и поломанной камеры без проводов я не стал. Повернул объектив к стене и загасил всю технику. Знаний мне по-любому не хватит. А хватит - так надо будет за Нобелевской премией ехать. У меня, извините, других дел полно. Перед школой выспаться, например.
        По уму надо было daw ani позвонить. Но папин телефон так и не включился, а плясать вокруг него или хвататься за мамин было поздно. С утра плотно возьмусь.
        Еще имело смысл до отбоя разобраться с тенями и прочей мистикой. Так себе смысл, честно говоря. Напрашивались два способа: искать объяснения или охотиться. Но дом не место для охоты. Нельзя здесь охотиться, выслеживать или с оружием ходить. Я это с опозданием вспомнил, но жестко и навсегда. Так что зря я с ножиком-то. Где он, кстати? Ладно, надо будет - найдется.
        А объяснения сами не найдутся. Как говорит половина учителей, не надо гадать, надо знать. А я про городские чудеса, канализационных страшилищ и тени выключенных камер не знал ничего. И подсказать было некому, я думаю, в принципе. В лесу хоть Карлыгачбикя-аби была, которая могла объяснить и научить. Так и сделала, наверное, хотя я по-прежнему не помнил, когда, как и что произошло. Здесь бабки не было. Кот был - приперся и сел на пороге зала. Молча жмурился и зевал так, что голова на две части разваливалась.
        А других знающих нет, никого. Не верил я в специальных людей, которые сидят где-нибудь на третьем этаже под кондиционерами, пьют воду из кулера и пишут методички про мелкую нечисть из водопровода и канализации.
        Я холодно поглядел на кота и сам принялся зевать. Дозевался до сонливости, пошел чистить зубы, присев на край ванны, и чуть в нее не свалился. Заснул, кажется.
        Отплевался, добрел до кровати и рухнул не раздеваясь. Сил не было раздеться. И с будильником что-нибудь придумывать тоже. Ну, просплю, значит судьба такой. А просплю обязательно. Потому что фиг меня разбудишь до завтрашнего вечера, подумал я - и стал мучиться мыслями про темноту и одиночество.
        Долго мучился. Минут пять. И незаметно соскользнул в мягкое черное блаженство. Оно было ласковым и теплым, словно тихонько несла меня тыща сытых котов, а другая тыща бережно елозила по мне кверху пузом, растирая пушистыми спинами и щекотными хвостищами. Я размяк и растекся, кончиками пальцев слабо шевеля гладкий мех на плотном широченном загривке, а хозяин загривка мелко вибрировал от довольного урчания, скалил мелкие острые зубы и щурил глаза, изредка вспыхивая длинным лежащим зрачком.
        Я обмер, пытаясь и разглядеть отвернутый от меня зрачок, и выдернуть руку из гладкой теплоты - она охватывала пальцы все плотнее, будто всасывая в беззубую, но хищную пасть. А чернота затекала в уши, нос и глаза, мягко и ласково, глуша и выдавливая мысли, чувства и звуки - все, кроме одного. Еще одного. Еще.
        Я засипел и выдрался непонятно куда, но в сторону, с которой доносилось надоедливое позвякивание сдвинутого по октаве дверного звонка. Не дверного, с трудом сообразил я, ощупывая тьму вокруг. Телефонного. Папина мобила, про которую я почти забыл, аукала колокольчиком эсэмэски. Я, пошатываясь, настиг трубку и потянулся отцепить ее от провода, и тут она завелась. Сигналы текстовых сообщений пошли подряд, влипая друг в друга, - дыньк-дынькдынь-ньк! Безобразие, между прочим. Порядочные мобилы так себя не ведут, особенно отключенные.
        Раз сама включилась, поглядим, что за куча сообщений насыпалась. Дзыньк. И продолжает сыпаться.
        Сообщений была и впрямь куча - двенадцать штук. Уже тринадцать. Первые пять от деда - «Где дети», «Рустам срочно позвони», «Диля наиль не приехали не отвечают срочно позвони», «Почему молчите вы в порядке срочно позвони», «Я в казани буду через полчаса не уходите». Несколько от дядек со смутно знакомыми фамилиями: «Рустик выезжаем 16.00», «Ты где позвони», «Измайлов, срочно позвоните. Нужны объяснения» - ну и в таком духе, все недовольнее и злее. Начальство. Я поежился - читать такое было неудобно, а еще неудобнее представлять, что теперь у папы с работой. И у мамы, кстати. И вообще, что теперь с ними и с нами всеми будет - в смысле, где работать и на что жить. В первый раз я об этом подумал. И тут же забыл.
        Последняя эсэмэска с работы, от дяди Андрея, пришла позавчера - безнадежная совсем. Еще были два послания, подписанные «мама», - «рустик где вы где папа позвони скорей» и «не могу еду завтра буду». Не наша мама, а папина. Жалко мне ее что-то стало опять. С чего бы, казалось. Она переживала от незнания, а мы просто пережить пытались - и никто нас не спрашивал, знаем ли мы и хотим ли это знать. Все равно daw ani было жалко.
        После дяди Андрея и бабули про папу все забыли, а теперь вспомнили. Вот сейчас, пять минут назад. Сообщения падали размеренно и с одного номера - коротенькие, разные, но одинаково бессмысленные. В первом было так: «.ад имр фшь», во втором среди абракадабры выделялось слово «бей», но я почти сразу понял, что это случайность. Кто-то жмакал кнопки телефона один раз, потом два раза, потом три - и так далее. То ли ребенок балуется, то ли чокнутый взрослый пытается понять, что у него в руках, как Митрофановна говорит, методом научного тыка.
        Только это не чокнутый и не ребенок. Сообщения были от мамы. Нашей мамы, в смысле. Не от нее, вернее, а с ее телефона.
        Который так и лежал на кухне. На пустой кухне почти пустой квартиры, в которой не было никого, кроме меня да кота.
        Или зря я так думал?
        Я еще раз пролистал все сообщения и выронил трубку, которая затряслась и лишь затем отсигналила о новой эсэмэске, целиком состоящей из знаков препинания. Я тебе самому сейчас препинание устрою, решил я и рванул на кухню.
        На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и daw ati лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?
        - Бошки оторву, - пригрозил я, задрав голову.
        Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я - произносить было лениво, - собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько, как на картинке.
        Дилька засмеялась и закрыла картинку рукой. Я на такие провокации редко ведусь - придумала себе тайну, вот сама с ней и целуйся, а мне пофиг. Но Дилька как-то особенно приятно смеялась, весело, за разительно и без врединки. Я тоже заулыбался и сказал:
        - Ну покажи, ладно.
        Дилька легла грудью на рисунок и уставилась на меня, улыбаясь еще радостней.
        - Лошадь, что ли? - снисходительно предположил я. - Ты уже, не знаю, дивизию нарисованных гусар обеспечить можешь.
        В голову влезло слово «yelma»,[24 - «Легкая конница» (др.-тюрк.).] понятное, но никак не втыкаемое в ситуацию, обстановку и жизнь. И что-то творилось под Дилькиными руками. Уголок листа мерцал, как в небрежном мультике - бывают такие дурацкие, с понтом для продвинутых, а на самом деле некачественно нарисованные, так, что половины кадров не хватает, поэтому изображение трясется и переливается.
        - Ты мультик нарисовала, что ли? - спросил я, и собственный голос мне не понравился - глухой и чужой.
        Дилька сверкнула очками и быстро откинулась на спинку стула.
        - Откуда ты… - начал я и замолчал. В голове застучало.
        На белом альбомном листе был не мультик, а обычная картинка - голубая фигурка на сером. Серое было дырявым, из небрежно расчирканного карандаша, а фигурку одновременно рисовали два человека: один настоящий художник, четкий такой, а другой с трудом челдабречка, который палка-палкаогуречик, накалякает. И продолжали рисовать, один поверх другого: шикарно сделанная штанина со швами и складками перекрывалась кривой оглоблей, а мохнатый из-за неумелых штрихов прямоугольник туловища становился тонким, гибким и таким знакомым, что горло перехватывало.
        Голова у фигурки тоже была голубой и неявной. Но все равно выглядел рисунок невозможно круто.
        - Дильк, ты когда так рисовать…
        Дилька отодвинулась в теневую густоту так, что голова стала темным неразборчивым овалом с кружевом волос, выбившихся из косичек. А голова на рисунке стала отчетливой и вовсе не голубой. Рыжей она была, точно, рыжей - как я мог это забыть, жарко понял я, наклонившись, чтобы разглядеть черты лица - они ведь сейчас начнут проявляться. Наклониться я не смог, качнулся на месте, будто отскочил от растянутого целлофана. Удивился, отвлекся и прохлопал прояснение лица. Прояснение сползло ниже, как микроскопчик с подсветкой - у Ренатика был такой, быстро сломался, но узоры на деньгах и крылышках мухи мы рассмотрели подробно и в разных цветах. Тут цвета были не разные, а как из набора дешевой акварели: вокруг ясного этого пятна сероголубые, а в самом пятне уже не рыжие, а розовые. Шея, понял я, обмирая. Нет, она не может быть такой яркой, как… Как!
        Шум в голове взлетел в медные облака и стал нестерпимо улюлюкающим. И я наконец все узнал и все понял. Даже успел заметить красный рукав, который Дилька поспешно убрала в тень. Но тут улюлюканье с хрустом разломило мне голову. Я застонал, выскочил из-под облаков, красной кофты и голубых складок - но не из-под звона.
        И все забыл.
        Сидел мокрый, комкая одеяло и озираясь, да пытался сообразить, что было. А что было-то? Темно было да тоскливо. Тускло светили цифры 02.15 на папином телефоне. И звук был тускло-заунывный, типа ослик на ежика в тумане присел. Знакомый звук и близкий.
        Я сполз с постели, дважды чуть не грохнувшись - запутался в одеяле, которое сбилось в один угол пододеяльника, и тут же споткнулся о кота. Он, оказывается, раздраженно бродил вокруг. Мы зашипели в тон, кот рванул прочь, а я еще и башкой лампочку зацепил. Спасибо хоть не включенную. А, кстати. Я включил свет, пожмурился и устремился к горке. Это мебель такая, у нас там посуда стоит, документы хранятся ну и разное по мелочи. Кот сидел возле дверцы, из-за которой сочился тоскливый напев.
        Я распахнул дверцу, уже вспомнив, что это за звук и кто ему за окном тихонько подпевает. Ну правильно. На полке надрывался, ерзая, прицепленный к ключам от машины брелок сигнализации. По стеклу машинки, нарисованной на экранчике брелока, размеренно стукал здоровенный топор. Под окном, соответственно, орала настоящая машина, которую папа так и не отогнал на стоянку.
        Я выскочил на кухню - там окно было ближе, разглядел машину через стекло, распахнул форточку, высунулся в знобкий ветерок и разглядел повнимательней. Топора не было. Прочих инструментов нападения или посторонних людей тоже. Захотелось машинке поорать, она и не стала сдерживаться. Полным потрохом. Сейчас весь дом проснется и во двор выскочит. С натуральными топорами.
        Я поспешно нажал среднюю из трех кнопок брелока, как папа показывал. Машина булькнула, мигнула и заткнулась. Топор с экранчика исчез. Я постоял, наслаждаясь тишиной и почти свежим воздухом, нагнанным по Волге северным ветром, озяб, прикрыл окно и пошел спать.
        Выключил свет, снова зацепил макушкой горячую лампочку - ладно не обжегся и не разбил стекло костью-то, - лег, блаженно вытянулся, тут же скорчился от тянущей дрожи, рассыпанной по телу, - и сел. Сообразил: какая лампочка, откуда? Сроду у меня в комнате лампочки не было. Люстра была, вот она, как положено, забрана под самый потолок. С прыжка бы я ее достал кончиками пальцев, но не макушкой. И лампочки под плафонами, наглухо.
        А вдруг это не лампочка, а кто-то под нее замаскированный мне на маковку спрыгнул? Я схватился за голову, ощупал темя, уши, шею, содрогаясь от того, что успел себе представить. Не было там никого и ничего.
        Я лег, натянув одеяло до носа. Мама, папа, Дилька, возвращайтесь скорей. Пожалуйста. Свихнусь я тут без вас.
        Я немножко попялился на картинки, которые рисовал по потолку далекий фонарь и голые ветки под окном. Голова и весь организм гудели от усталости, но спать я боялся. Опять приснится что-нибудь. Лучше подумаю о приятном. О море и о лете. Жара и лень который день. Одежда яркая, погода жаркая, сполохи жгучие, леса дремучие, и соловей скрипит, как коростель. Tan atar, sayr?y tartar: «Tar-tar-tar». Tor! Tart?s! Tiz bar, tatar![25 - Рассвет придет, щебечет коростель: «Тар-тар-тар». Встань! Бейся! Быстрее, татарин! (тат., цитируются фрагменты стихотворения Габдуллы Тукая «Коростель щебечет»)]
        Я не сломал руку, не стукнул головой в стенку и не свалился с кровати - чудом удержал себя и сидел теперь, хрипло отдыхиваясь и покачиваясь. Бить акцентированную двойку, вымахивая из положения лежа, тем более из состояния полного покоя, вредно для равновесия и здоровья. Связки и мышцы ныли, пальцы дрожали, в ушах кувыркалось улюлюканье, в глазах плавали подсвеченные цифры 02.45. Я с трудом встал, взял ключи и побрел на кухню.
        Форточку теперь я открывать не стал - и так видел, что нет никого возле машины. Нажал среднюю кнопку, дождался всхлипывающей вспышки и побрел обратно. Брелок в руке дернулся и заголосил - и за окном ему отчаянно ответила машина.
        Да чтоб тебя разорвало, дуру, подумал я злобно, нажал отбой так, что брелок хрустнул, распахнул все-таки форточку и долго пытался рассмотреть, что там творится.
        Ничего там не творилось. Тени вяло ползали, но это от веток и облаков, а ветки и облака от ветра.
        Может, выйти да ручками-ножками проверить? Ага, размечтались. Пацаны рассказывали, что бандюки так жертв из дома выманивают - шарахнут по машине и с битой возле подъезда ждут. Хозяин выбегает разбираться - ну и здравствуй, друг, сам виноват.
        А нашу машину никто и не шарахал. Некому. Все вокруг просматривалось здорово. Разве что вредитель под машиной лежал или взмывал в небо. Туда я тоже честно пялился. Ветер уже глаза с носом на мокрое место подвинул, а я все всматривался. И только когда от пояса к шее прошла крупная дрожь, аж зубы лязгнули, я опомнился, захлопнул окно. И чуть не помер.
        В окне отразилась моя темная щека и кто-то за моей спиной.
        Я резко развернулся, выкрикнув что-то. Кухня была пуста, коридор тоже. Кот дрых под цветочным горшком рядом с телевизором. Да и не он в стекле отразился - там фигура была пониже и пошире меня, темная и обведенная уличным фонарем по кромке.
        Я еще побродил по квартире, включая везде свет. Пусть лампы тьму выгоняют, нефиг дрыхнуть. Вернулся к дивану и сел, закутавшись в одеяло. Поспать сегодня, кажися, не судьба, так покукую - со скольки там, с трех почти до семи, нормально. Кот поглядел на меня недовольно и прикрыл морду лапой. Ничего, тебе с таким запасом черноты и при свете спится нормально. А я при включенных лампах и согреюсь быстрее, и пугаться меньше буду, и соображать начну нор мально, как днем, когда четко видно, кто откуда пришел, кто чего делает и зачем убегает, сжимаясь в четкую точку, точку, огуречик, вот и…
        Бам-м!
        Меня как пинком вышибло из теплого кокона и из дремы, в которую я все-таки сполз. Я слетел на пол, схватил ключи, дернулся в сторону кухни и как-то одновременно сообразил, что часы показывают 02.17 и что разбудивший меня гулкий удар не имеет отношения к нашей машине. Хотелось на это надеяться, по крайней мере.
        Хотелось не хотелось, а я все равно с острым стыдом понял, что наверняка нашу машину взорвали - она и орала, потому что минировали, а я не спас, чисто из трусости. Подглядывал да накаркивал - чтоб разорвало. Накаркал.
        Смотреть на пылающие обломки было еще стыднее. Папа убиваться будет, он ее так любит. Любил.
        Бам-м!!
        Я подпрыгнул - с наслаждением. Грохот доносился не со двора, а из подъезда. Стало быть, на сей раз меня не машина разбудила - если ее, конечно, не втащили к нам на лестничную площадку. Бумкнуло не оглушительно, но гулко и близко, словно сердитый кикбоксер пытался досрочно покинуть лифт. Пьяный, что ли, какой?
        Надо было посмотреть, что с машиной, но я замер.
        Пьяный перестал биться в лифт. Он пошел. Совсем не как пьяный.
        Шаги были не слишком громкими, но какими-то дико тяжелыми - кажется, я их даже пятками чувствовал, хотя чувак, судя по звуку, топал парой этажей ниже. По лестнице топал, к нам. Каждый шаг был громче и отдавался сильней и шире - в голени, в колени, в копчик, ребра и виски, накатывался, как гигантский каменный шар с выступами, грозно и беспощадно, и теперь бил в голову - дынн! дынн!! - тринадцать!!! четырнадцать!!! - почему соседи не просыпаются, вышел бы дядя Рома да вломил этому Халку недоделанному - восемнадцать!!! Сейчас лестница кончится и он в нашу дверь упрется, и что делать? - и когда она кончится, ну невозможно же, сколько там ступенек вообще?!
        Двенадцать, вспомнил я, и упала тишина. Я чуть не сел от неожиданности - так, оказывается, пыжился и напрягался все это время. Да что ж это такое творится-то, елки зеленые, по лесу меня гоняли, в поле терзали, в болоте топили, теперь еще дома кошмарить будут? Да я вам!
        Я застыл. Расслышал все-таки: это не кровь у меня в ушах шумит и не ветер за окном свищет. Это кто-то по лестнице вверх чешет, легко-легко и невозможно быстро, подошвы - тюх-тюх-тюх - шелестят, считать не успеваешь, восемна-девя-двадцать! Тишина. У самой нашей двери.
        Ёлы, сколько их там уже?
        Я подкрался и прислонил ухо к двери. В ухе скорбно заныло, как в невредном зубе. Труба какая-нибудь. Или нет, труба равномерно ноет или тарахтит трактором, а тут как-то звук посапывания вверх-вниз.
        В глазок смотреть не хотелось. Я осторожно отодвинул заслонку скважины и заглянул в узорную щель. Ну, площадка как площадка. Пустая.
        Я аккуратно, без щелчков, провернул замки, приоткрыл дверь, выглянул и внимательно все рассмотрел. Вернее, внимательно рассмотрел ничего. Ничего особенного: двери, стены. Пол, потолок. Лесенки с перилами. Ни слонов, ни носорогов.
        Я пожал плечами, прикрыл дверь, потянулся к замку и тут меня толкнуло. Присел и заглянул в скважину еще раз. Там была темнота со странным проблеском. Ё!
        Я отшатнулся, выпрямляясь. Не темнота это, а глаз, темный и блестящий. За дверью шорохнулись с легким хи-хи. Да что они устроили-то? Биту бы - да ладно, я и ножом, - откуда он взялся? - пофиг. Я одним движением отщелкнул верхний замок, хлопнул по ручке и изо всех сил вытолкнул ногой дверь - н-на в лоб!
        Дверь распахнулась настежь и влетела в стену с грохотом, раскатившимся по светлой пустой площадке. Я шагнул наружу, отдергивая босые пятки от холодного нечистого пола, заглянул вверх и вниз лестничных пролетов. Не было никого, и следов никаких. Ни слоновьих вдавленных, ни легких спринтерских.
        За дальней дверью зашаркали, и я торопливо смылся, беззвучно закрывшись и заперевшись. Там тетя Галя жила, тетка вредная и нудная. Выйдет, разорется, что я весь дом бужу, еще полицию вызовет - и не оправдаешься. Я же правда дверью сейчас грохнул. Это нехорошо, особенно в четвертом часу ночи, вернее, в третьем. Ночью, короче. Главное, на предыдущие громыхания она реагировать не стала, зараза такая. Или не было предыдущих громыханий на самом-то деле?
        Ой-ёй.
        И поди пойми, что лучше - страшный кипеш под боком или страшный кипеш в голове.
        Лучше, наверное, страшный кипеш на плите. Пойду чаю попью, может, попустит.
        Газовая плита тоже скандалила - авторозжиг не работал, от еле найденных спичек конфорка вспыхнула, тут же с хлопком погасла и отказывалась оживать, будто ее молоком насквозь залили. Вторая тоже. Третья занялась сразу и резво, хищными желтыми стрелками, так что у меня от руки паленым волосом запахло - а я и не знал, что уже лохматый там. Я с трудом поборол стихию и вспомнил, что обычный чайник мы забросили уже года три как. Плюнул, перекрыл газ, поставил греться электрочайник, придвинул к нему жестяную банку с заваркой, чтобы потом не искать, и пошел к компу. А куда еще податься одиноко му человеку посреди ночи?
        Комп, естественно, был заблокирован. Меня что-то такое зло взяло. Я даже вглядываться не стал, что там теперь по слою пыли выдавлено, - слой таким толстым и махристым вышел, что само читалось: «ТТяНАФдр», - сказал вслух несколько слов по-русски, напечатал по-татарски «Kit, yaw?z»,[26 - «Сгинь, нечистая» (тат.).] замер, неожиданно для себя пробормотал «Bismillah»[27 - «Во имя Аллаха» (араб.).] - полностью, как на ноже поверх кривых черточек вырезано, - и щелкнул кнопкой ввода.
        Комп крякнул и поспешно выбросил на экран картинку загрузки.
        Как, оказывается, просто все было.
        Желания лезть в Сеть не было, но я все равно прошелся стандартным маршрутом. Пацаны спали, один Кир нес трудную вахту - видать, вырубить машину забыл. Хотя с него станется до утра висеть. Новостей минус ноль, скайп не буянит. Я все равно отрубил Сеть от греха, нашел наши фотоальбомы, включил режим пролистывания от поздних к ранним и откинулся на спинку кресла.
        Хорошо было. И тогда всем, и сейчас мне. Сидел я и разглядывал себя стриженого, Дильку беззубую, счастливую маму и веселого папу. Это мы в аквапарке. Это Новый год, дома, салют, во, Дилька боится, а все равно лезет поджигать, а мама не может решить, пришибить любимую дочь на месте или собой накрыть. Это в лесу с Гуля-апой и ее бандой, они к машинам вышли на час позже назначенного срока и без ягод, сказали - не нашли, а у самих все пальцы и морды в соке, во, Ильнур-абый ржет стоит, харя как у клоуна. Это первое сентября, Дилька радостная и торжественная, а я креплюсь, стриженый такой - предпоследний раз, хе-хе. Это дача, я на велике, Дилька хищно арбуз пожирает. Во, а это Шарм, и я такой пи-иу, с понтона ныряю. Что за?!
        Мне показалось, что комп мигнул, показал и тут же отдернул прочь другую фотку, хоть и похожую, как издевательская фотожаба. Я был такой же полуголый и нырял солдатиком - но не в синее-пресинее, а в мерзко-черное, не днем, а ночью. И рожа у меня была невеселая.
        Я въехал, что на снимке, рванулся вернуть его и застучал по клавишам, отлистывая Дильку на резиновом крокодиле, маму верхом на папе, себя в маске с ластами, и себя утомленного на фоне опустошенной тарелки, и себя задорного на фоне груды шашлычков в той самой тарелке, и маму с папой на горке… Стоп. Это я сильно назад отмотал, черная фотка позже была. Айда обратно.
        Я несколько раз перебрал весь альбом с начала до конца и обратно, открыл его так, чтобы видны были мелкие эскизы каждой фотки, прошелся по соседним альбомам - все без толку. Не было того снимка. Вообще не было темных снимков, с которыми я мог бы перепутать. Вернее, была парочка, с первого сентября: на одной фотке куча темных спин, это наш класс в актовом зале стоял к объективу, мягко говоря, затылками, и за ними, если приглядеться и включить воображение, виднелся смутный я, лицом к камере, зато глазами в пол. На другом снимке я оставался там же и в той же позе, а вместо многих спин была одна, но с сопоставимым заградительным потенциалом. Явно наша директриса Таисия Федоровна. Я этих снимков не помнил, начисто, хотя они почему-то сидели в каждом альбоме по два-три раза. Папа с сортировкой недоглядел. Он у нас архивариус и летописец, поэтому самого папы на фотках почти нет. А жаль - он фотогеничный и все такое.
        Я вспомнил, какой папа сейчас, и захотел что-нибудь разбить. Все бьющееся было на кухне. И чайник, кстати, тоже - который наверняка сто раз вскипеть успел. Пить особо не хотелось, но зря ставил, что ли.
        Похоже, зря. Чайник, конечно, вскипел, а вот заваривать было нечего. Чайная банка отражала мое возмущение запыленным дном. Могли и здесь что-нибудь написать, мрачно подумал я. И сообразил: впрямь могли. Я закрыл банку, приподнял ее и опустил, вспоминая. Все правильно - я когда ее с полки брал, банка была потяжелее и шелестнула так быстренько. Была там заварка. А теперь не стало.
        - Э, чай вернули быстро, - громко сказал я кухне. Кухня отмолчалась.
        - Достали, - сообщил я и прищурился.
        Холодильник с плитой дернулись в разные стороны, пол придвинулся и испуганно показал высохшие разводы, цепочки следов, босых и оносоченных, мелкие соринки - и пару чаинок, упавших вот только что. Я присел, рассмотрел их, сунулся пальцами за газовую плиту и чуть не сорвал ноготь. Встал, огляделся, отодвинул стол и выволок плиту из ниши, в которой она стояла всю свою жизнь - года три, значит. Далеко идти плита отказалась, но я решил, что теперь-то руку протисну. Мне хватит. Попробовал сунуться или заглянуть сверху - темень сорная, хоть ты исщурься весь.
        Я сел, потом лег на пол и потянулся в щель невесть зачем. Пошарился там в сухих преградах, которые соединялись в самые неожиданные углы, собрал колючую горсть и вытащил ее наружу, чтобы не отвлекала больше. Ну и вдруг это чистый чай, кстати. Заварю, коли собирался.
        Горсть была такая, что Дюймовочка с разбегу о тыкву убилась бы, - чай, гречка, обломки макарон, серые крупинки какие-то, буэ-э. Без чая сегодня, Измайлов, строго сказал я, стряхнул добычу в ведро, вытянулся на полу и полез снова. Надо же разобраться, что там такое и зачем.
        Пальцы потыкались в пол, в плинтус, в стенку, в пол - и продавились дальше. Я замер, подождал и попробовал вытянуть руку еще немного. Она вытянулась, хотя вроде было некуда, и еще вытянулась, и еще. По шершавому теплому, по очень гладкому прохладному, опять по теплому непонятному. Я уже не понимал, под каким углом и на сколько метров умудрился растянуться и какие там могут быть поверхности, если стена внешняя, а рука все ползла и ползла тихим ужиком, и где-то уже рядом с нашей невзорванной машиной ткнулась в клочковатую мягкость. Странно знакомую. Я попробовал разобраться на ощупь, слегка повернулся - и тут в плечо вступило. Как ножкой табуретки, а сверху еще Таисия Федоровна села - ну, например. Я и охнуть не смог. Собрал пальцы и потащил руку обратно. Вместе с мягким клочкастым. Не бросать же, раз нашел. И потом - они меня без чая оставили, вот им за это.
        Руку долбануло, теперь будто локтем шарахнулся, электрической косточкой, хотя не шарахался я и не задевал ничего. Я вякнул невнятно-возмущенное, извернулся и выдернул наконец руку с добычей.
        С зайцем.
        Это был мой заяц, тот самый, любимый и пропавший. Такой же, как раньше, - с голубыми прозрачными глазками, серыми катышками и расходящимися швами, только мелкий. Или это я покрупнее стал?
        - Вот вы уроды, - сказал я жалобно. - Это ж мой заяц, вы что?..
        И замолчал, гладя пальцем лысинку между ушами.
        Заяц был не новым - он никогда новым не был, - но вполне чистеньким, целеньким и незамусоренным. А у меня бы он вряд ли выжил, у Дильки тем более - она по малолетству девушка лютая была, во все стороны путь кукольными бошками устилала, натурально. Стало быть, спасибо воришкам, что сохранили его для меня. Ну, для меня получается, хоть цель была другой. И спасибо, что сюда притащили, внезапно понял я. Заяц потерялся, когда я мелкий был, мы тогда в однушке на Чистопольской жили. А нашелся в новой квартире за новой газовой плитой.
        Ха.
        Я, дурак, седел тут усердно, боялся всякой жуткой гадости. А жуткой гадости игрушки, между прочим, не нужны. Они салагам нужны вроде меня мелкого и прочим деткам. Бичуре какой-нибудь, городского подвида. Не хватало еще бичуры бояться.
        - Спас… - начал я и спохватился.
        Похлопал в ладоши, не выпуская зайца из подмышки, и задвинул плиту на место. Я не особо вслушивался, что там шипит и булькает злобно, зато решил было из благодарности гостинчик какой-нибудь для ребят на полу оставить - хлеба там, сыра какого-нибудь. Но не стал. Во-первых, кот сожрет - где он, кстати? Так и дрыхнет, паразит, пока я с медвежьей болезнью сражаюсь. Во-вторых, нет у меня ни сыра, ни хлеба. А главное, быстрее бичуры крысы с тараканами набегут. Они не такие прикольные. Хотя они сбежали. К тому же мама набежит, и это будет ни разу не прикольно. Даже если я про зайца расскажу. Она порадуется, конечно, но этого зайца, например, к моей ладошке пришьет. А папа стишок сочинит типа «С любимыми не расставайтесь».
        С любимыми. Ха.
        На часах было 02.45. Опять. Ну и ладно.
        Я прижал зайца к щеке и шепнул ему в глупый глаз:
        - Quyan, min sine yawatam.
        Лег, обнял игрушку и спокойно уснул. Я ведь знал, что теперь все будет хорошо.
        Прикольно, да?
        Часть четвертая
        Учись на «хорошо» и «отлично»
        1
        - Измайлов, вот ты сволочь все-таки, - сказала Катька.
        Здравствуй, школа.
        Чмошники входят в класс боязливо. Сперва голову в приоткрытую дверь всунут, потом на пороге помнутся, потом решаются наконец. Нормальные пацаны входят смело.
        Я входил не как чмошник, но и не как нормальный пацан. Ночка прошла мимо нормы, утро было полегче, но тоже дурноватое. Не до пацанства мне было и не до нормы.
        Я проснулся в семь утра, как по будильнику, который, само собой, не ставил. С этой рехнувшейся техникой что, как и куда ставить-то? К тому же я не был уверен, что пойду в школу. Ну странно, в самом деле: я на данный исторический период свободный человек, к тому же весь в траблах, на хозяйстве и за старшего. Имею право и отдохнуть немножко, и за домом последить, пристально так, не отвлекаясь. Это я вчера так думал - про себя и шепотком, чтобы совесть не разбудить. И еще думал: просплю так просплю. А проспать собирался непременно. И не проспал. Мозги вот заспал малость - это было.
        Я сел на диване, позевал, разлепил глаза, убедился, что уже 7.02, так что еще пять минут вздремнуть не получится, встал на вялые ноги, сдержанно гадая, почему у меня болят все мышцы и половина суставов, включил чайник, отдал должное ванной и пошел будить Дильку. И на пороге ее комнаты споткнулся о кота, который, гад, даже не отполз - мявкнул возмущенно и тюкнул меня лапой в лодыжку.
        Я вспомнил, что Дильки здесь нет. И папы с мамой здесь нет. И жизни такой, как была, нет.
        Я чуть не заплакал, честно говоря, и на всякий случай заглянул все-таки в комнаты к Дильке и к родителям. Вдруг мне вся эта чехарда с отъездами, приездами, драками и многосерийной жутью приснилась. Бывают такие сны - долгие, правдошные и на пятьсот частей, так что не поймешь, проснулся ты или, наоборот, из реальности ненадолго голову выставил.
        Я рассмотрел пустые кровати, перешагнул через горы одежды, которые набросал вчера, вздохнул и пошел завтракать и собираться. Неохота мне было в таком доме весь день проводить.
        Насчет завтракать я погорячился. Обычно мама всякого с вечера настряпывала, мне оставалось разогреть и проглотить. Сегодня мамина служба поддержки не работала, а сам я годился разве что в передержку какую-нибудь. В смысле, бульон-то я себе приготовил и пару раз мощно его использовал - но убрать в холодильник как-то не додумался. И он, кажется, скис. Люто так скис, в прошлом году еще - и с тех пор набрался новых качеств, несовместимых с человеческим обонянием и существованием. Моими уж точно.
        Я поспешно надвинул крышку поплотнее и попытался понять, отчего такая неудача и что мне в связи с нею делать. На кухне было тепло и даже душно до необъяснимости. Батареи грели не настолько зверски. А может, это такая месть за изъятого зайца. Где он, кстати? Обратно изъят? Убью нафиг.
        Заяц подглядывал одним глазом из складки одеяла. Он почти весь утоп в щели между диваном и стеной. Я вытащил его, задумчиво погладил комковатую шерстку и развеселился что-то. Посадил парня на компьютерный столик, чтобы сильно не скучал - ну и коту не достался, который приперся и бродил вокруг, активно выражая недовольство то ли запахом с кухни, то ли моим невниманием. Я ему мясо из бульона предложил, так он драться полез. Значит, и впрямь несъедобно.
        Бульон я вылил в унитаз, а кости завернул в пакет и снес в мусоропровод. Открыл окна. Стало полегче. А хотелось, чтобы потяжелее - например, в районе печально посвистывающего желудка. Чай-то уже вскипел и заварился. Дно банки укрывала заварка на пару раз. Чудеса.
        Я по пятому, кажется, разу обшарил холодильник с морозильником, пошарахался по полкам. Чудес не обнаружилось: не было там ничего съедобного. Крупы да подсолнечное масло.
        Чуток денег осталось, в школе поесть куплю, а пока надо голод приглушить. Я сунул в рот пару ложек сахарного песка и стал глотать чай так, чтобы сахар растворялся с разной скоростью, давая разные вкусы. Желудок поморщился, почмокал и заорал, кажется, вслух. Я тоже. Дохлебал чай и пошел вприсядку вдоль шкафов, в которые пока не заглядывал. А толку-то. Посуда, да крупы, да картошка, да лук, да морковка. Стоп.
        Я с детства морковь не ел - сказал бы «всю жизнь», кабы не помнил снимок, на котором тертую морковку наворачиваю так, что пол-морды в апельсинку выкрашены. Мелкий был, дурной, башка не соображала, в апельсинку покрашенная тем более. А в осознанном возрасте мама меня до-олго пришибить собиралась за выбирание морковки с луком из разных блюд. Пару лет назад я смирился и начал, как ни странно, с лука. Но мир не любовь. А теперь я смотрел на пакет с грязной морковью и ноздри раздувал, как конь с наилучшей Дилькиной картинки. На нечищеные луковицы не реагировал - и то спасибо.
        Я выдернул и взялся чистить морковку поздоровее. Она не чистилась, а стачивалась, как карандаш под скальпелем, - еще пара движений, и жрать нечего. Я бросил нож, пустил воду посильнее, промыл огрызок двумя движениями и схавал - тоже двумя движениями. И снова взвыл: челюсти и зубы болели, как после боя. Почему так? Вчера же малость наполучал, а заметил сегодня. Удобно, в принципе, ага.
        Зато морковка оказалась вкусной, хоть и горчила. Я вымыл еще несколько штук, осторожно куснул, убедился, что грызло потихоньку отходит, взглянул на часы и заметался по квартире, упихивая учебники с тетрадками в сумку, морковку - в себя, а себя - в школьную одежду.
        А daw ani позвонить, вспомнил я. Набрал, насчитал десять гудков, отключился, набрал еще раз, спохватился и побежал. Из школы эсэмэску отправлю. А вот записку сейчас оставить надо.
        Ни ручки, ни бумаги не нашлось. Пришлось дербанить сумку и терять время на упихивание обратно всех вылезших потрохов. Морковины мешали зверски, но я их не выпускал. Еще мешал кот - он не выпускал меня. Сел перед дверью и растопырился.
        - Ну ты-то куда? - пробубнил я. - Уйди, опаздываю.
        Он поднял лапу.
        - Драться будем? Давай вечером, а?
        Кот смотрел на меня внимательно и не двигаясь. Я сглотнул морковную стружку и сказал очень убедительно:
        - Я ненадолго. В школу сбегаю и обратно. Да не бойся ты, я про тебя больше не забуду. Хочешь, гулять попозже пойдем? А? Засиделся, я понимаю, ты же вольная птица. Шучу, не птица. Сейчас не могу, а вот вернусь и с собой тебя возьму, по-любому, вот честно. Договорились?
        Кот моргнул и растопырился сильнее. Я мягко отодвинул его в сторону, так кот попытался обнять меня всеми лапами, даже шеей зацепился и зашипел, отчаянно так. Я осторожно стряхнул его и выскочил в коридор.
        Там и пришлось рисовать записку. И опять время тратилось на ерунду абсолютную. Ручка упорно выводила вместо нормальных слов кривые палочки, потом метнулась к краю листа и попыталась прописи задом наперед закрутить. Передозировка морковного сока, решил я, зарычал, не переставая жевать, собрался и накидал несколько решительных слов печатными буквами. Написал и застыл. Врачи придут, прочитают и узнают, где я. Блин. Вот я очкун. Ну узнают - а то и так непонятно, где нормальный человек в первый учебный день должен быть. В школе, не в пивной же. Из школы они меня заберут, что ли?
        В «скорую» загрузят и повезут до дурки? Конченый дебил, добровольно в школу пошел.
        Я воткнул записку между дверью и косяком, метнулся к лифту и застучал по кнопке вызова. Почти опаздываю.
        Почти, говорят, не считается. Правильно говорят. Я еще и в лифте застрял. Не по делу совершенно. У нас лифт сравнительно новый, хоть по виду не скажешь. Когда-нибудь кто-нибудь - да хоть я - этих мастеров прикладной графики найдет и выполнит на их мордах авторскую копию того, что они в лифтах творят. Но постоянная изуродованность на работе лифта не сказывалась. На моей памяти он застревал пару раз, но по уважительным причинам, от перегруза и какой-то мелкой лифтовой болезни, и каждый раз либо после схлопывания дверей, либо непосредственно перед их растопыриванием. А тут глупость какая-то получилась - я в кабину ввалился, ткнул кнопку первого этажа и углубился в морковь, аж треск от стен и потолка отлетает. Кабина хоп, качнулась и открывается. Я выглянул - темно не по-утреннему, через площадку застекленная дверь кухонного вида, и рядом на стене «13» написано. Я, не отвлекаясь от жевки, ткнул в первую кнопку. Двери схлопнулись, пол подо мной упал и мягко вернулся. Язык уберегся чисто случайно. И тут я сказал себе сквозь сплошное морковное крошево в пасти и извилинах: э, алё. Какая застекленная,
какие тринадцать? У нас десятиэтажный дом, и входных дверей таких не бывает, от слова «вообще».
        Но даже про себя я это договорить не успел: лифт со скрежетом дернулся и застыл - вроде перекосившись. Меня, во всяком случае, на стеночку бросило, аж поперхнулся. И свет погас - ме-едленно так.
        Я понажимал кнопки, попинал двери, попытался раздвинуть их и высмотреть что-нибудь в щель. Без толку.
        Американским героям удобно - они как застрянут, сразу люк в потолке ш-шить в сторону - и по канатам к крыше. Их бы в наши лифты. Чтобы люк поискали и чистенькую шахту, сверкающую серо-синим. Или до диспетчера попробовали бы доораться. О, кстати.
        Я подсветил кнопки папиным телефоном, нашел вызов диспетчера, ткнул и прислушался. Динамик внизу панели помалкивал. Я вдавил клавишу и сказал, не отпуская:
        - Здрасьте. Я тут это, застрял. Улица…
        В динамике зашуршало. Я кашлянул и повторил:
        - Здрасьте. Вы слышите?
        Шуршание сменилось свистом, бархатным таким, потом выше и тоньше, аж уши заложило. Я сморщился и сообщил по складам:
        - Алло, у вас тут…
        Динамик рявкнул басом и будто взорвался. Я отлетел, как от толчка, и грянул лопатками в алюминиевую стенку. Чуть морковку с телефоном не выронил. В ушах ворочались пустые бочки.
        - Вы долбанулись, что ли! - заорал я с обидой. - Убить же можно!
        - Убить, - отчетливо сказал женский голос.
        Вспыхнул свет. Лифт дернулся и скользнул вниз. Остановился на первом этаже и открылся.
        Я шагнул к панели, поднес палец к вызову диспетчера, отдернул его, громко сказал: «Дебилы больные, блин» - и побежал в школу.
        Машина стояла на месте, целехонькая и почти чистенькая. Я обежал вокруг, заглядывая в стекла, подмигнул мигающему под лобовым стеклом бледному огонечку и вчесал. Добежал без приключений, но явно после звонка. Охранник Фагим разбурчался, но я уже проскочил в гардероб, а оттуда усвистал к доске объявлений уточнять расписание. Оно не изменилось, первым география. Я рванул было на третий этаж, но тормознул и вернулся к стенду. Именно в этот миг у верхнего объявления отлепился краешек, который перегнулся и заслонил текст. Я вытянул руку, - она тряслась, - и расправил листок. Уф. Ничего страшного. Обычная глупость: «Внимание! Уборка классов проводится согласно расписаниям, утвержденным в начале учебного года». А мне показалось, что буквы «у», «б» и «р» набраны крупнее остальных. Или не показалось. Ё-мое, буду я еще объявы про уборку анализировать. Урок идет давно.
        Опаздывал я радикально, но все равно вошел не как чмошник. Постучался, открыл дверь и замер, не входя и не всовывая головы. Увидеть все сразу не удалось, ну и ладно - голова бы опять поплыла, или там начал бы охотиться за кем-нибудь. За картой природных зон в лучшем случае, но мог бы и за Катькой, запросто.
        А получилось, что она за мной.
        Я ждал, что урок уже идет, - соответственно, графичка Людсанна встретит меня суровым замечанием и велит садиться. А графички не было. Вообще никакого учителя в классе не было.
        Я ждал, что раз училки нет, то наши или бесятся потихоньку, или быстро-быстро доделывают домашку - а, на каникулы ничего не задавали, значит беситься должны. А никто не бесился. Почти все сидели не то что спокойно, а издевательски смирно и пялились в доску. Три или четыре девчонки - девчонки, ёлки! - выстроились у последнего окна, что-то разглядывая.
        Я ждал, что мой борзоватый, со стуком, заход будет встречен общим ржанием и приветственными криками. Ну это стандарт. Ржать принято всегда, кто бы и как бы ни являлся. А заорать полагалось моим дружбанам - все-таки все каникулы не виделись, пусть для них эта неделя была легкой и быстрой. А никто не заржал и не заорал. Даже Кир с Ренатом так в доску и пялились, типа уравнение в уме решали. Внимание на меня обратила только Катька.
        Она отделилась от тыловой группки, заулыбалась загадочно и пошла ко мне, плавно, танцующе - красиво, сказал бы я, если бы не презирал эту дуру, - но удивительно быстро. Я и сообразить не успел, что же такое знакомое она напевает, а Катька уже подошла вплотную. Девочки, когда в разные стороны вырастают, я заметил, любят такие фокусы - подпереть собеседника вторичными признаками и моргать невинно да наслаждаться тем, как собеседник потеет и разбухает в разных ненужных местах. И очень они теряются, когда потения-разбухания не происходит. Катька, есть у меня такое подозрение, после такой вот неудачи мной и заинтересовалась - и натурально гонять взялась. У меня первый-то раз почти случайно вышел, от растерянности, а дальше западло было отступать. Сегодня тем более.
        Я склонил голову набок - к счастью, мы снова переросли всех девчонок в классе, кроме Светки Лоншаковой, - и хотел снисходительно поинтересоваться чем-нибудь, пожестче да побыстрее - а то зашумело-заиграло все внутри, как я ни сдерживался. А Катька сама сделала голову набок, словно дразнясь, качнулась и быстро присела, как будто обнюхивая меня. Мне такая дичь представилась, что я чуть не отшатнулся, прикрываясь руками, - сдержался лишь потому, что это был бы смешнющий позор на века. А Катька выпрямилась, улыбнулась удовлетворенно и сообщила:
        - Измайлов, вот ты сволочь все-таки.
        - И тебе привет, родная, - ответил я хладнокровно, в основном от прибалдения в связи с такой встречей. - А обосновать?..
        Но она уже отошла все той же пританцовывающей. Я тупо глядел вслед, соображая, действительно Катька обнюхивала меня, или споткнулась, допустим, или пыталась красиво потянуться. И действительно ли Катька подходила, напевая в такт своему подплясыванию не просто что-то знакомое, а песенку про Nail is my love. Ту самую, что я слышал вчера в наушниках, а до того не слышал нигде никогда.
        Догнать и спросить, что ли, подумал я, пытаясь выгнать холод из живота. И обнаружил, что холода уже и нет и что я пялюсь не вслед, а в несколько конкретных точек, прыгая глупыми глазами и мыслями. И Катька это знает, хоть смотрит прямо перед собой. Девчонки всегда про такое знают. Особенно красивые. А Катька сегодня была дико симпотная, как в рекламе или журнале каком. Накрасилась, что ли. Или с весною расцвела.
        Ну и цвети по холодку, танцующая магнолия, решил я и силой отвернулся. У меня и так забот по брови. Вспомнить бы еще, какая первейшая.
        - Измайлов, ты на урок пришел или постоять здесь немножко? - сухо поинтересовалась Людсанна за моей спиной.
        Я поспешно проскочил в класс, повернулся к графичке и поздоровался.
        - Здравствуй, здравствуй. Ну и чего застыл? У меня вся спина белая? - осведомилась графичка.
        Спину я не видел, а все остальное было не белым, а загорелым и даже блестящим. Людсанна сегодня тоже здорово выглядела, почти как молодая.
        Весна, брат, напомнил я себе, торопливо шагая на место. И тут до меня дошло про белую спину. Сегодня ж первое апреля. Все шутят, резвятся и ведут себя странно. День дурака ведь.
        Мой день, как выяснилось.
        2
        - Измайлов, ты как себя чувствуешь?
        - Н-нормально.
        - К доске тогда.
        Вот этого я, честно говоря, не ждал.
        - За четверть я тебе, конечно, четверку поставила, но это, ты же сам понимаешь, аванс.
        - Так не задавали же ничего, - пробормотал я неуверенно.
        Усомнился: вдруг задавали, а я за всеми хлопотами и выживаниями тупо забыл. Я вопросительно посмотрел на Серого. Серый пялился на графичку - ладно бы преданно, ему с его двойками был смысл прогибаться, - так нет, бессмысленно и тупо. Нарывается, нашел время.
        Я соседом был, в принципе, доволен. Он не вредный, не умный и не глупый. С Киром прикольней, но нас бы все время из класса выгоняли - вот мы в прошлом году и расселись, стиснув зубы.
        До четвертого класса нас пытались сажать «мальчик - девочка». С самого начала это было неправильно. Пацанов меньше, на всех не хватало, и каждый, соответственно, мог обижаться хоть на то, что всем досталась соседка, а ему нет, хоть на то, что Димону вон с Михой можно сидеть, а я с бабами должен. К пятому классу девчонок стало больше просто категорически, и Фарида, наша новая классная, решила не париться. Всем на радость, Катьке на горе. Да подозреваю я, что Катька только после нашего счастливого растаскивания по противоположным углам придумала себе какие-то чувства к бывшему соседу, который сроду никого, кроме дернутой Юльки из параллельного, не интересовал. С тех пор и развлекалась, коза.
        - Не задавали тем, у кого проблем не ожидается, - назидательно сообщила Людсанна. - А те, у кого трояк еле-еле, должны сами помнить, что надо под тянуться и что материал этого года идет в ЕГЭ. Давай-давай, вперед. Выглядишь ты боевито, оправдывай.
        Вперед так вперед. Можно было попробовать надавить на жалость, естественно. Но у Людсанны с жалостью было плохо. А пару если хватать, то лучше в первый день. Больше времени останется, чтобы исправить.
        Людсанна тюкнула ручкой в стол, хотя и так было тихо, и поинтересовалась:
        - Ну, Измайлов, по какой теме блеснуть желаешь?
        Я пожал плечом.
        - Природные комплексы ты знаешь, я помню, особенности и ресурсы тоже… Ах вот, пожалуйста, - у тебя по географии Татарстана двойка и тройка, нет, две тройки было…
        - Я ж исправил, Людмил Санна.
        - Я помню. Теперь давай убедимся, что исправил как следует, на честную, а не нарисованную четверку. Готов?
        Я снова пожал плечом. Был вариант повозмущаться и намекнуть, что разговоры про честность хороши на фоне честных дел, а выдергивание на эшафот в первые учебные минуты штука нечестная, - да толку? Графичка - учитель, я - ученик. Ей можно все, меня за все накажут. И начнут прямо сейчас. Ну и пусть.
        - Доложи-ка нам, Измайлов, про биологические ресурсы родного края. Растительный и животный мир, ну и про снежного барса хотелось бы еще разок послушать, если ты не против.
        В дальнем углу кто-то хихикнул - странно, что на один голос. Катькин. Обычно данная история вызывает массовый ржач. Очень красиво и честно это, раз за разом человека в ошибку носом тыкать.
        С месяц назад графичка ко мне прискреблась не по-людски и принялась тягать к доске на каждом уроке. А я чересчур положился на теорию вероятности. Ну и не до уроков мне было - мы с пацанами как раз группу пытались организовать, третий и самый упорный раз. Группа так и не срослась, а дневник я украсил так, что мама пригрозила гитару сжечь, комп запаролить, бокс запретить, меня постричь налысо и руки к ногам подтяжками привязать. Разгулялась у нее фантазия в тот вечер, некоторые обещания до сих пор вспомнить боюсь. Зато мою оговорку мне до пенсии поминать будут. Это я животных татарских лесов перечислял - волков, лосей, лис с зайцами там всяких - и внезапно снежного барса приплел. Герб меня попутал. Не зря же там барс изображен, решил я тогда. Молодец, что хоть про крылатость телегу не двинул.
        Лажанулся, с кем не бывает-то. У нас тут не биология, а география, в конце концов. Давайте еще грамматические ошибки править или про деление столбиком спрашивать.
        - Измайлов, мы ждем.
        Я оглядел класс. Все так и сидели как истуканы, даже Катька замерла. И Кир, гад, пялился не на меня, а за левое мое ухо, на одну из карт России. Хоть бы для приличия учебник открыл и мне попытался показать. Фиг бы я отсюда что высмотрел, но все развлечение.
        Я тоже повернулся к карте биоресурсов, уставился в украшенные зверушками неровные ленты салатного и защитного цвета, которые перекрывали Татарстан с соседними республиками, и деловито спросил:
        - Что, просто рассказывать?
        Людсанна что-то ответила с ехидцей, а я и не услышал. Болотная полоса упала под ноги, забрызгав меня крупчатыми черными каплями, салатная лента порвалась в клочья, окруженные бурой подушкой опавших листьев и черными корявыми ветками, за которыми мелькнули быстрые тени - пятерка волков гнала лосиху и восьмимесячного лосенка, недолго гнала, но шансов у них не было. Я кашлянул и спросил:
        - Своими словами можно?
        - Хоть какими хотелось бы уже.
        - Звери бывают трех видов: одних ест человек, другие едят человека, третьи пытаются не вмешиваться.
        Чужой голос чеканил чужие слова, и остановить его я не мог, и загорелая женщина за столом не могла, хоть и попыталась сперва, и странные дети за партами тем более не могли - и, на их счастье, не пробовали. А я говорил, как бурную речку переплывал, каждый гребок - фраза, и пока берега не достигнешь, остановиться нельзя - унесет и ко дну прилепит. И я досказал все, что не хотел, но должен был, и завершил словами:
        - И если ты повернешься спиной к зверю, или оставишь след хищнику, или не добьешь раненого - ты умрешь и будешь проклят.
        После этого говорить было нечего. Да у меня и сил не было почему-то. Хотелось есть. Или хотя бы сесть. Можно на пол.
        Я потоптался на месте. Класс смотрел на меня - все смотрели, странно смотрели. И Людсанна смотрела тоже. Молча.
        Я хотел уйти на место или отпроситься в туалет - живот резко скрутило. Но тут Людсанна хлопнула губами и глазами, совсем на себя не похоже, и сказала, тоже не по-своему, растерянно:
        - Интересно. Это что, Измайлов, ты трактат старинный выучил? Похвально. И отдельное спасибо, что семейство кошачьих на сей раз не вспомнил.
        Раздалось несколько смешков. Я исподлобья глянул, чтобы запомнить, кто такой отзывчивый, но в глаз мне словно прожектор ударил и ослепил на секунду. Кто-то зеркальцем балуется, что ли. Во уроды, подумал я и неожиданно захихикал сам - в основном, кажется, от боли в животе. Видимо, бывает такое.
        Смешки затихли, но тут же разгорелись за другими партами. Зеркальца я ни у кого не увидел. Значит, из окна зайчик прыгнул. От соседнего дома, например. Могучий такой зайчик - школу и соседнюю девятиэтажку разделяло футбольное поле, да и солнца в небе было чуть. Впрочем, размышлял я не об этом, а о всеобщем ржании, которое не унималось, а наоборот.
        Я не очень люблю театры, но в один - главный татарский, имени Камала, - родители меня однажды затолкали. Оказалось прикольно. Спектакль был ржачный - про шустрого старика, к которому смерть пришла, а он знай ей голову морочит. Отдельных лулзов добавляло устройство театра. Спектакльто играется на татарском, а зрители разные. Те, кто татарский не понимает, слушают русский перевод в наушнике. А перевод живой, то есть с опозданием идет. И получается так: на сцене актеры пошутили, татарская часть зала легла, русская недоумевает. Татары отсмеялись, переводчик пересказал шутку - взрывается русская часть. Такое позднее зажигание заставляет татар ржать по новой. Русские, глядя на них, подхватывают. И так далее.
        Вот примерно такая штука сейчас и происходила - только не в театре.
        Класс гоготал, Людсанна, вместо того чтобы, как обычно, пресечь, подхихикивала, а у меня уже мочи терпеть не было.
        - Людмил Санна, - начал я.
        И тут грянул звонок - прямо над ухом. У меня надобность выходить едва не отпала, вернее, едва не вывалилась. По случаю первого учебного дня уроки короче сделали, что ли? Сроду не было такого.
        Я открыл рот, чтобы быстренько поныть и выскочить - без спросу выскакивать нельзя, звонок для учителя и все такое. Но не успел: полкласса, вот честно, если не больше, одним движением снялись с места и двинулись к двери. Размеренным, но быстрым шагом, почти в ногу.
        Людсанна, бедная, никакой учительской народной поговоркой выстрелить не успела, протянула ошарашенно и возмущенно:
        - Ку-уда!..
        - В столовую, Людсанна, нам сказали! - пискнул кто-то из самой гущи.
        Гуща подхватила меня и поволокла на выход. А я дурной сопротивляться, что ли. Мне бы побыстрее в коридорчик. К доске вышел, на вопрос ответил, народ развеселил, а дальше все само как-то, и графич ка видела, что я не виноват. А трояк ни за что влепит - не привыкать. Можно, конечно, поспорить, но я же сам не был уверен, что отвечал по существу. Я и не помнил, что отвечал, честно говоря.
        Толпа выдавилась из класса и с дробным щелканьем унеслась на первый этаж, к столовой. Я бы и сам рад подзаправиться, между прочим, но пока актуальней обратная процедура. Опа. Уже нет.
        Я прислушался к себе и осторожно даванул живот кулаком. Хм. Не взывает и не прет. Наоборот, ноет - да-ай чего. Тоненько, но с растущей силой. Вырастет и меня всосет. Нетушки. Успею первым, до урока еще времени вагон.
        Я рванул в столовку и чуть не сбил с ног Дильку.
        Она вывернулась с лестничной площадки прямо мне под ноги, как в регби, - я еле успел сложно изогнуться и мимо пролететь. Развернулся, чтобы объяснить сумасшедшему ребенку правила поведения на взрослом этаже, - и замер.
        Дилька смотрела на меня и сияла.
        Я тоже, наверное, засиял.
        Посияли так друг в друга, потом она сделала шаг, хотя меж нами было полшага, и влипла в меня, пузо щекой продавила.
        - Диль, очки сломаешь, - пробормотал я, растопырив руки.
        Подумал и бережно погладил ее по голове. По косичке, вычурной такой. Гуля-апа дорвалась до девочки, теперь все, что в Самира не вмещается, на Дильку упадет. Бедная Дилька.
        Дилька задрала лицо, посияла, вдруг нахмурилась и спросила требовательно:
        - Ты у мамы был?
        - О, - сказал я. - Еще как.
        - Был?
        - Был, был. И у мамы, и у папы, и у daw ati. Тебе Гуля-апа разве не сказала?
        Дилька пожала плечом, и я понял, что она, вообще-то, хочет про маму с папой не от классной, но посторонней тетки, а от родного братца послушать. Который подбросил ее классным, но посторонним, и не звонит даже, казёль.
        Я стыдливо поморщился и торопливо рассказал, как все хорошо у мамы, какой прикольный папа, про деда тоже приврал что-то, ну и про себя чуть-чуть. Сочинил мегабитву с котом, увлекся яркими деталя ми вроде ведра с песком, таящего в себе бронебойную и носоломную мощь, спохватился и спросил:
        - Диль, а ты-то как?
        Дилька дернула плечом, не сводя с меня восторженного взгляда. Неинтересно ей было про себя. Ей хотелось про меня послушать. Любила она меня, что ли. Или считала, что вся движуха сейчас вокруг меня творится. А движуха-то и впрямь творилась вокруг меня - с обидным таким избытком. Вытерплю. Лишь бы на моих больше не падало.
        - Диль, а daw ani не приходила, не звонила? - вспомнил я.
        - Она же в Арске, - удивилась Дилька.
        - Да не, она приехала и никак… А, ёлки, она ж ни адреса Гуля-апы, ни телефона… Сейчас ей позвоним.
        Школьный звонок успел первым.
        - Ладно, - сказал я. - Потом. Или, может, опоздаешь ненадолго?
        Дилька испуганно помотала головой, аж косичкой по щекам себе надавала. Я взял ее за руку и быстро повел на первый этаж, к салажатам, приговаривая:
        - Не боись, нарываться не бум. Пошли к тебе, пошли-пошли. Я после урока прибегу, мы с тобой вместе позвоним и… И все будет ок, да ведь?
        Дилька кивнула, улыбнулась и юркнула в класс.
        Я постоял, улыбаясь ей вслед, и неторопливо пошел за сумкой. Я правда думал, что торопиться некуда. Что я прибегу к сестре после этого урока. И что все будет ок.
        3
        - Измайлов, ты решил на бис выступить?
        Графичка смотрела на меня с неудовольствием, а старшаки из десятого вроде класса - с ехидным интересом. Вот это я называю правильной реакцией на явление школьника в начале чужого урока. Правда, пялились не все - некоторые переговаривались, скривив физиономии.
        - Людмил Санна, простите, я, кажется, сумку у вас оставил, можно заберу? - выпалил я, вдохнул и понял, чего народ кривится.
        В классе стоял запах, чужой, тревожный и странно знакомый. На залитом пепелище так пахнет, а в школе-то откуда? Ну, пусть сами с этим разбираются, мне спешить надо.
        По недовольному кивку Людсанны я влетел в класс, осмотрелся, подцепил сумку, которую придурки старшаки успели отпинать к задней стенке, поблагодарил, быстро выскочил в коридор и только там вдохнул. Надо было постоять и подумать над тем, как странно и ловко складываются запахи, взгляды и слова. Но мне ж не до того. Я ж старательный школьник, думать не приучен. Приучен учиться, слушаться и не опаздывать. Вот и помчался на пятый этаж.
        - Можно, Венера Эдуардовна? Вошел и отшатнулся. На алгебру я смело захожу. Матичка тетка не вредная и ко мне относится неплохо. Я к ней тоже, между прочим, хотя она меня вечно на всякие олимпиады посылает, а они по воскресеньям и, что обидно, без мазы: там насыпается куча прыщавых гениев с циферблатами вместо глаз, с ними посоревнуешься. Зато схожу на олимпиаду - и неделю меня не трогает ни завуч, ни директриса по поводу прически и вызывающего смеха. А неделя - это немало.
        Классом я не ошибся и кошмарного приема не встретил, а отшатнулся от запаха - примерно такого же, какой остался на географии. Техничка тетя Оля на переменах по классам с горелым пылесосом бегает, что ли? И как поспевает. С такой прытью ее можно в олимпийскую сборную включать. Странно, что наши запаха не чуют. А, вон Димон с Михасем кривятся и на меня глядят тревожно, а остальные опять - по струночке и зрачки в доску. Или на матичку.
        Матичка тоже не обращала внимания ни на запах, ни на меня. Она писала что-то длиннющее на доске.
        Основная доска у нас интерактивная, как бы электронный планшет в полстены. Такие почти во всех классах установлены. Но их никто не любит, ни ученики, ни учителя. Писать надо специальной заостренной штукой, которая скрипит, как пенопласт по стеклу. А самый прикол, что процессор у доски не слишком быстрый и тупо не успевает обрабатывать движения стилуса. Так что вместо ровной строчки на доске появляются разрозненные знаки с неожиданными дырками.
        Особенно это бесило матичку, которая все делала быстро - говорила, писала и думала, к сожалению. К сожалению, потому что я из-за этого, несмотря на всю взаимную любовь, разок влетел по-крупному, когда надеялся Эдуардовну переболтать. Оставим эти скорбные воспоминания.
        Электронной доской пользовались в основном балбесы типа Лехи, любившего на переменах напевать веселые песенки под аккомпанемент стилуса, пока девчонки его всерьез бить не начинали. Учителя предпочитали доски старые, коричневые или зеленые, под мел. Их в большинстве классов или сделали куцыми, пристроенными рядом с планшетищем, или перевесили на другую стену.
        В классе математики висела куцая, и матичке ее обычно хватало. Но не сегодня.
        Матичка колотила мелом, как старинная радистка из кино - ключом. Звук был - точно от японских барабанов. И была Эдуардовна окружена облаком белой меловой пыли, красиво колыхающимся в лучах вылезшего наконец солнышка.
        - Венера Эдуардовна, - повторил я погромче.
        Она даже головы не повернула, только чуть заметно дернула головой. И никто не повернул, кроме Мишки с Димоном, которые и уставились, и вздрогнули, и головы в плечи втянули, как черепахи под бомбежкой.
        Что-то мне это зверски напомнило. Потом вспомню. Я торопливо пробежал по классу и плюхнулся на место. Серый и головы не повернул. Во урод.
        Я временно спрятал гордость в сумку, из которой торопливо доставал тетрадку с учебником, и спросил шепотом:
        - Нам списывать?
        Серый не ответил и не отреагировал. Он не отрывал взгляда от доски.
        Я тоже поглядел повнимательней и офигел. В прямом смысле. Кабы я просто не понимал, что успела написать Эдуардовна, - ну, нормально, весовые категории разные. Но я и приблизительно не мог сообразить, что она набарабанила: алгебраическое уравнение, химическую формулу или диктант на неправильные глаголы неизвестного мне языка. Доска напоминала тетрадный листок, на котором человек записал рецепт капустного пирога, свободное место расчертил записью очков в преферансе, как папа с дядь-Роминой шарагой, порешал развесистое уравнение, а затем сыграл в балду и морской бой. Коричневое полотно плотно накрыла сложная вязь букв, цифр, значков и отчеркиваний, которая ничего не значила - по крайней мере, для нормального восьмиклассника, более-менее представляющего, как выглядят задачки по высшей математике. Был у нас один спор с Киром, по ходу которого оба залезли в пару книжек. Не поняли ни фига, но как этот мрак выглядит, усвоили. Я, по крайней мере.
        На доске был не мрак и вообще не математика. Лажа какая-то была. И густо разрасталась. Щелк-скокскок - мелок сломался, не первый уже, видимо. Эдуардовна, не глядя, выдернула из коробочки следующий мелок и застучала по доске в прежнем темпе. Коричневых участков крупнее ладошки почти и не осталось, но матичку это не смущало - она бойко растушевывала мел вторым и третьим слоем. Белые черточки сливались не в рисунок даже, а в штрихованный фон, а незаполненные кусочки доски собирались во что-то единое - не то рисунок, не то… Надпись.
        Надо вглядеться.
        Я прищурился, чтобы не отвлекаться на меловые напластования. Голова на секунду закружилась. И я увидел в меловой неразберихе коричневый знак, похожий на рога на палке. R, загорелось в голове. Рядом что-то наподобие латинской N с удлиненной левой палочкой - рядом с R вспыхнуло U. Нет, это наоборот читается, справа налево.
        Olur.[28 - Убей (др.-тюрк.).]
        Быдыщ.
        Я вздрогнул - кажется, единственный в классе. Не, Димон с Михой тоже дернулись. А Серый рухнул лбом в парту. С размаха. С громким стуком.
        Убей.
        - Серый, - прошептал я беззвучно, не зная, что делать.
        Серый сел прямо - резко, одним деревянным движением, как отброшенная сквозняком форточка. На лбу у него разгоралось неровное алое пятно. Спасибо хоть до крови не расшиб, дебил. И нос не сломал. Снова в доску пялился, клоун.
        - Ты чего… - начал я и заткнулся.
        Из ноздри Серого скользнула быстрая темная полоска. Набухла и закапала на парту. Серый рассеянно облизнул верхнюю губу и громко, на весь класс, хлюпнул. Словно чай с блюдца невоспитанно допил.
        Он издевается, застыло понял я. Узнал как-то, чем человека напугать, и старается. А остальные подыгрывают. Первое апреля, ха-ха, все веселятся и хохочут. Доиграются, гады. Я больной и нервный. Вторую ноздрю вскрою ща солисту для симметрии. А остальных в полицию сдам.
        При чем тут полиция, ёлки. А, понял. По школьному двору офицер в форме прошел, вот у меня мысли так по-детски и скакнули. Будто я не видел, как полиция выступает в похожих обстоятельствах.
        А сейчас что, похожие обстоятельства?
        Ой, мамочки. Вот я дебил.
        Никто меня не старается напугать. Совсем не старается. Живут они так. Если это можно назвать жизнью.
        Я стремительно огляделся, прищурившись.
        Классная комната распахнулась, вывернулась и показалась с истинной стороны - как хорошо освещенная пещера, по которой смирно расселись хищники. То ли сонные, то ли ждущие команды вожака.
        Где вожак-то?
        Эдуардовна? Наверно.
        Стаю нельзя победить. От нее можно убежать. Ее нужно сбить с толку и лишить если не сил, то уверенности и воли. Лучший способ - выбить вожака.
        Это что, я должен Венеру Эдуардовну сейчас выбить? Руками и зубами, раз ничего другого у меня нет?
        Ох.
        Рассмотрим-ка лучше первый вариант - насчет убежать. Сдернуть по-быстрому и в нормальной обстановке на спокойную голову решить, это я за оружием убежал, за подкреплением или просто - убежал, чтобы не возвращаться. Зачем возвращаться-то? Я папу с мамой вытянул и радуюсь, что живой, - а вот насчет здорового не слишком уверен. Сил моих больше нет. Целый класс тащить - пуп развяжется и лопнет так, что весь в брызги уйду.
        Ладно, на спокойную голову, договорились же.
        Я встал, сделал шаг от парты и замер. Потому что Эдуардовна замерла. Перестала подшагивать туда-сюда вдоль доски, яростно двигая рукой, как Дилькина заводная игрушка из макдональдсовского «Хэппи мил», - хоп, и остыла на полувзмахе. Мел у нее кончился, что ли, неуверенно подумал я, украдкой оглядываясь.
        Хищники так и сидели по тумбам, не отрывая взгляда от бордовой спины - любила матичка этот шерстяной костюм. Только Димон да Миха смотрели на меня непонимающе. Куда-то еще они, похоже, смотреть боялись. Тоже чувствуют парни. Блин, надо им объяснить. Потом.
        Я приложил палец к губам, краем глаза заметив, что вроде еще кто-то подглядывает, но в том углу была Катька, на которую зыркать не стоило. Я зашагал, быстро и тихо, к доске, чтобы юркнуть к выходу мимо нее. И мимо матички. Стоишь, так и стой.
        Не вышло.
        Эдуардовна развернулась ко мне, едва я достиг ее стола. Развернулась всем корпусом, даже не покачнувшись, на удивление. В руках у нее была здоровенная металлическая линейка. Где взяла, интересно. Я не то что не заметил этого - я вообще не помнил, чтобы матичка такой пользовалась. А теперь вцепилась, как в ограждение на мосту. А может, в шлагбаум играла со мной. Или не со мной.
        На меня Эдуардовна не смотрела - смотрела в пол перед собой. Лицо у матички было очень ярким, как в театральном гриме, брови почернели и выровнялись. Глаз я не видел, зато видел ресницы, которых раньше и не заметно было.
        Через парты прыгнуть, подумал я, но присмотреться не успел. Эдуардовна разжала пальцы левой руки. Линейка шарахнула по доске. Я вздрогнул, а матичка размеренно сказала, щелкая линейкой удивительно не в такт:
        - Измайлов, а голову ты дома не забыл, лес рук, расскажи и нам, может, всем классом посмеемся, теперь весь класс будет сидеть и ждать, дома ты тоже на парте рисуешь, в тетрадь блины заворачивал, сикось-накось как курица лапой нацарапал, выйди и зайди нормально.
        Мне бы зацепиться за последнюю фразу, хотя она явно без смысла говорилась, но законный же повод выскочить вон. А я смотрел мимо матички на сонно опадающие с доски крупинки мела и не мог оторваться - взглядом от медленного белого вихорька, а ногами от пола. Эдуардовна продолжала равнодушно говорить бессмысленные учительские фразы, которые всегда меня раздражали и казались нелепыми, а сейчас вгоняли в ступор, как удав кролика. Будто заклинания. А я смысл зацепить не мог. Я пытался поймать темп ударов линейки. Щелк. Щелк, щелк, щелк. Щелк, щелк. Щелк-щелк!
        Линейка хрястнула звонко и близко ко мне. Но вздрогнул я не от этого, а от острого понимания, что весь класс пялится не на матичку, а на меня. Ведь я без штанов стою. Ледяной жар окатил разом, я дернулся весь в разные стороны, пытаясь сообразить, когда, что, куда делось. Штаны были на месте. И смотрели все не на меня. Или почти все. Настьки, Григорьева и Аскарова, у парты которых и проходили маневры с барабанами, глядели мимо - на доску. В доску.
        Линейка ударила еще громче и ближе, и я сообразил, что в следующий раз уже мне прилетит, непосредственно и больнюче. И что мне делать? Она же учительница, даже сейчас, и говорит самые учительские слова. Драться нельзя. Обойти не получится. Отступать - блин, западло отступать. Да и не по правилам. Отступать надо по приготовленной тропке, чтобы заманить и ударить. А тут вместо тропки угол со столом. И ударить я не могу.
        А она может.
        Я с грохотом запрыгнул на парту Настек - под короткий треск линейки. Смотреть, куда пришелся удар, времени не было. Мельком засек, что Настьки не отшатнулись и не вздрогнули, перепрыгнул на первый ряд к Ильмирке с Наташкой, поскользнулся на тетрадке и чуть не сыграл затылком в пол, но соскочил благополучно, хоть и с колокольным рокотом во всю голову. Вынес дверь, вдохнул коридорной тишины, распутал ноги и замер на миг.
        Никто за мной не бежал. Тихо в классе было.
        Я сунулся в щель.
        Все сидели по местам и изучали доску. И Наташка с Ильмиркой, и обе Настьки, под носами которых я сейчас копытами гремел. А матичка, уставившись, кажется, поверх своего стола, бормотала что-то, хлопая линейкой по стене. Кто бы посторонний решил, что урок идет себе. Обычный такой. У нас же всегда так уроки проходят, если подумать.
        Не хотел я думать. Я хотел распахнуть дверь и проорать что-нибудь громкое и страшное. Чтобы выдавить из себя липкую жуть, накопившуюся за последние минуты. А эти гады чтобы вздрогнули в конце концов и сами перепугались, поняв, что недолго им осталось.
        Сейчас я добегу до дома. Соберу там запасы спиц. И вернусь.
        Нет, пусть лучше без страха сидят и смотрят. Тогда я успею. Мне еще Дильку забрать сейчас надо. Оставлять сестру в школе я не собирался.
        Я начал осторожно прикрывать дверь, чтобы ребятишки не отвлекались, и еле успел заметить, что кто-то все-таки посмотрел на меня из-за дальней парты. Посмотрел и кивнул понимающе. Я кивнул в ответ, не успев сообразить, кто это, беззвучно затворил дверь, побежал на второй этаж к первоклашкам и чуть не грохнулся - так резко остановился.
        Из-за дальней парты мне кивал не кто-то, а я сам. Вернее, кто-то с моим лицом. Или очень похожим на мое.
        Я хотел броситься обратно, чтобы вглядеться, убедиться и разобраться. Да неправильно это было. Обознался - время потеряю, не обознался - все потеряю. К таким встречам готовиться надо, а я еще не готовый.
        И я помчался на второй этаж. Это был правильный выбор. Но запоздалый.
        4
        - Измайлов, к директору, я сказала. Сейчас же.
        - Хания Сабировна, ну нам срочно домой надо, мама позвонила, я сбегаю и сразу обратно, через…
        - Измайлов, сколько можно повторять? Никуда ты не пойдешь. Быстро за мной.
        Она развернулась и гулко зашагала вглубь пустынного коридора.
        Я покосился на лестницу. Надо же было на Хану нарваться. Так она по мою душу и шла - не нарвешься тут.
        Или дернуть все-таки до дому? Без мазы. Из школы-то я вырвусь, да вернуться мне фиг позволят. Ты сам выбрал, непослушания мы не приемлем, пошел вон, таким не место в наших стенах, все такое. Не больно-то и хотелось, в принципе, - пусть сами выкручиваются и ищут чего поприемлемей, если такие умные и умелые. Но Дильку забрать у меня сейчас явно не выйдет. Это надо ведь пройти к Дилькиному классу, куда меня пускать не собираются, забрать с урока сестру, которую мне тоже просто так не отдадут, а потом с нею на руках выбираться из школы. Сквозь живой барьер из Фагима, гардеробщицы, тети Оли, возможно, физрука и уж точно Ханы, которая уже сейчас была вполне кирпичной и непримиримой. Трудно прошибать стенку из нормальных и ни в чем не виноватых, в общем, людей.
        Хана была нормальная. В прямом смысле. Завуч в прямом и в полном смысле слова. Нудная. Не вредная, но нудная.
        Вот она и нудела: Измайлов, срочно к директору, немедленно, - а почему ты не в классе во время урока, разберемся отдельно.
        Лучше вместе разберитесь, сейчас же, мог сказать я, но чего душегубствовать. Не шутки. С умом надо и убедительно. Надо придумать такое, чтобы не то что поверили - никто не поверит, понятно, - а просто держались в сторонке, пока я выступаю. Ну и выступить бы дали.
        Не дали. Хотя честно попробовал.
        - Таисия Федоровна. Хорошо, что вы здесь, у нас там беда…
        - Во-первых, здравствуй, Измайлов, - сказала директриса, не вставая и не сильно удивившись.
        Я-то думал, они всполошатся: ах, что случилось, какая беда. И целую телегу придумал, весьма убедительную. А они меня и слушать не собирались. Ни Хана, которая застыла у двери вторым прокачанным стражником из квеста - первый, секретарша Луиза, в приемной осталась, тоже вся неодобрительная такая. Ни директриса, как всегда, с мощной прической и устало-приветливым лицом.
        - Здрасьте, Таисия Федоровна. Там на самом деле все очень…
        - Измайлов, ты где был во время каникул?
        Опа. Чего это она вдруг? Неважно, сейчас главное надо втолковать.
        - Таисия Федоровна, - попробовал я еще раз, - там у нас в классе беда, как бы эпидемия. У меня бабушка врач, она сказала, нужен срочный карантин и чтобы никто…
        - Ты. Где. Был. В каникулы?
        Я поглядел на директрису, сдерживаясь, и не увидел ничего, кроме приветливой усталости. Бесполезно все было - объяснять, доказывать, на ленты рваться. Они слышали только то, что хотели. А чего не хотели, в уши себе не пускали, хоть их самих на ленты пускай. Ну и пускай.
        - Дома, - буркнул я. - Но это неважно, потому что…
        - У себя дома?
        - А где еще-то?
        - Измайлов, ты не хами, - посоветовала Хана от двери.
        Директриса поглядела на нее так, что я даже оглянуться хотел, эффектом полюбоваться. Не успел - взгляд перешел на меня. Эффект был, наверное. Неприятный такой.
        - У меня другие данные. У милиции, вернее, полиции, тоже.
        Я очкануть должен был, по замыслу-то, - ну или как там нормальные люди на полицию реагируют. А я поплыл слегка. Какое отношение милиция имеет к моим каникулам? Ну, то есть она пыталась по-всякому, но какие там данные после этого могли остаться, я не представлял. Поэтому молчал и смотрел на директрису. Она терпеливо сказала:
        - Измайлов, может, все-таки сам расскажешь?
        - Таисия Федоровна, - сказал я, стараясь говорить размеренно и убедительно и не понимая, получается ли, - голос был чужим. - У нас в классе сейчас люди умирают, конкретно Венера Эдуардовна, Сергей Шагаев и…
        - Измайлов, что ты!.. - почти крикнула Хана.
        - Хания Сабировна, поспокойней, - посоветовала директриса, разглядывая меня. Кажется, она не верила и не понимала.
        - Что он несет, господи, Измайлов, ты обкурился или…
        - Хания Сабировна, - повторила директриса, и я заморгал от неожиданного ощущения - по спине будто стальной расческой провели, ласково и щекотно, но с намеком, что можно и до мяса.
        - Я… Я схожу проверю, - сказала Хана, приоткрывая дверь.
        - Не надо! - сказал я.
        Они смотрели на меня с улыбками, даже Хана. Они ничего не понимали.
        - Я серьезно, не надо, нельзя туда! - почти заорал я и бросился к двери, чтобы не пустить.
        - Сядь, Измайлов! - громыхнула директриса, и расческа впрямь пошла насквозь.
        - S?yn?fqa barsag?z, xazer uk ulasez, balalar?g?z yatim qal?rlar,[29 - В класс пойдете - умрете сразу, дети сиротами станут (тат.).] - четко сказал я, глядя на Хану, и вслепую сел на стул, чудом не промазав. Она, кажется, побледнела и прикрыла дверь.
        - Измайлов, что ты сейчас сказал? - спросила директриса любезным до изморози тоном.
        Я не отрывался от Ханы. Она держалась за ручку двери и переводила взгляд с меня на директрису.
        - Хания Сабировна, вы передумали? - осведомилась директриса.
        Что ж ты делаешь, подумал я, медленно поворачиваясь к ней и уже краем глаза, слишком поздно, замечая, как Хана кивает, раскрывает дверь и выходит прочь.
        - Чт-то ж… - начал я, заикаясь.
        - Достаточно, Измайлов. Выступил уже, послушай теперь. Сперва посмотри. Узнаёшь?
        Директриса вытащила из ящика стола и положила передо мной лист в тоненькой прозрачной папочке. На листе было кривовато слеплено в фотошопе черно-белое, вернее, серое лицо лохматого пацана. Я пожал плечом, и от этого движения рисунок сдвинулся, как зеркало в темной комнате. Это ж мой портрет, понял я с оторопью.
        - Узнаёшь, - с удовольствием сказала директриса, поставила пальцы на край рисунка, но утягивать его не стала, а принялась постукивать по столу ногтями. Бордовыми и блестящими.
        Я хотел рисунок рассмотреть как следует, а ногти отвлекали.
        - А знаешь, откуда этот фоторобот?
        Я не знал, что такое фоторобот, но представился мне трансформер с роскошной камерой. И с ногтями. Директриса, слава богу, убрала наконец руку и сказала другим тоном:
        - Из милиции приходили, Измайлов. Вернее, не из милиции, а как…
        Она замолчала, прижав пальцы ко лбу, очень белому по сравнению с лаком.
        Ну правильно, полиция. Меня в электричке тетка видела, машинист слышал, может, камеры какие-то в кадр поймали - хотя какие там камеры. Не камера, тетка та беременная меня описала, а специальная программа составила картинку по описанию, я вроде видел такое где-то. Вот меня и ищут после такого гасилова. Им примерно сообразить, что произошло, и то за счастье. А мне уже не до этого, честно говоря. У меня в родной школе такое набухает, что электричка легкой распевкой покажется.
        - Таисия Федоровна, - заговорил я.
        - Молчи, - сказала она, вдавив кончики пальцев в лоб. Еще и зажмурилась.
        Я возмущенно замолчал. Идиотка. Тебя же жрать будут первой, жмурься не жмурься.
        Нет, так нельзя.
        Я встал и зашагал к двери. Говорить она все равно мне ничего не собиралась, а если бы и собиралась, вряд ли это было важнее того, что происходило у меня в классе с ребятами, Эдуардовной и, возможно, уже и с Ханой.
        - Измайлов, стой, - лязгнула директриса.
        Я сделал шаг и все-таки остановился. Стоял и ждал.
        - Сядь на место. Мы еще не закончили.
        Я крутнул головой и пошел дальше.
        - Стой, я сказала.
        - Чего «стой»! - заорал я, разворачиваясь. - Чего «стой», чего «мы не закончили»! Там ща гасилово начнется, а вы тут «стой, стой», время теряете, картинки всякие - типа, я преступник, а я не преступник, я!..
        Я со всхлипом замолчал - от жаркой обиды и оттого, что воздух кончился вместе со словами. Голова закружилась, я поспешно вдохнул, вспоминая, как это делается, и понимая, что хватит уже время терять. Учителя объясняют, а директора с завучами требуют объяснений. Но объяснить им ничего невозможно. Работа у них такая.
        Я просто взялся за ручку. И выпустил ее. Потому что услышал:
        - Измайлов, твоим родителям мало неприятностей?
        Я развернулся и понял, что сейчас что-то натворю. Кабинет раздернулся и стал сумрачным и смазанным, а белое лицо директрисы, наоборот, четким, как мишень, - и с какими-то узорами под глазами и на виске. И ниже лица были узоры - на шее, под рукой, еще где-то. Я зажмурился, хотя это было как лицом в стенку с размаху, и ответил:
        - Не мало. А что вы…
        - Ну сядь, Наиль, сядь, что ты, - сказала директриса каким-то недиректорским голосом.
        Зашуршала, грузно процокала, обдала меня сладким запахом духов, какой-то химии и немножко пота, мягко потянула под локоть обратно к столу, что-то бормоча почти ласково. Я качнулся, сопротивляясь, но пошел. Надо было посидеть хоть чуть-чуть, в себя прийти. Да и директриса, пока у меня глаза закрытые, больше на человека похожа. Может, совсем опомнится.
        - Сейчас, Измайлов, ты посиди, - пробормотала Таисия Федоровна еле слышно и уцокала, чавкнув дверью.
        Редкая тьма мазала глаза, уносясь куда-то влево беззвучно ревущим потоком. Голова проворачивалась в обратную сторону, мягко и летяще, как на богатом компьютерном кресле, к неяркому свету, лучистому и голубоватому, как наброшенный на утреннее окно синий костюм, и вместо солнышка рыжие прядки, почти незаметные на красном.
        Я дернулся и едва не грянул со стула, аж щиколотка заныла. Заснул, что ли, суслик? Нашел время.
        Директрисы в кабинете так и не было, и не слышно было, чтобы она или Луиза за дверью бродили. «Куда она ушла-то?» - подумал я, озираясь. Покосился на дверь, встал и осторожно покрался по кабинету, разглядывая шкафы и полки. Я в этом кабинете был раза четыре, нет, пять. И всегда было не до того, чтобы толком осмотреться. А очень хотелось - не осмотреться, а всмотреться, конкретно в шкаф у стены, вторую сверху полку. Там всякие модельки и рукодельные подарки от олимпиадников и выпускников стояли, некоторые довольно мощные: блестящий паровоз из миллиона деталей, старинный замок из зубочисток, портрет директрисы из булавок с цветными головками, ну и всякая мелочь типа выжженных указок и нитяных статуэток.
        И сейчас рассмотреть не получилось. Я услышал что-то, метнулся к креслу и сел как можно небрежней, аж глаза прикрыл, ожидая. Клацнул язычок замка, до меня доползло касание сладковатого воздуха, замок клацнул снова. И еще раз.
        Я открыл глаза, вернее, они сами распахнулись, словно ресницы дыбом встали вместе с не выросшей вообще-то шерстью от поясницы до затылка. Не знаю почему, но обычные дверные звуки взвели меня, как лук, который с крюка сняли и тетиву накинули. И развернули к двери. К цели.
        Цели не было. Была плотно прикрытая дверь, из-за которой не доносилось ни шороха. Приснилось, что ли? Я уже не был уверен, когда сплю, когда нет, и переставал верить ушам и глазам. Блин, на ощупь надо. Кулак не обманет.
        Я встал и замер. Ручка повернулась, дверь медленно поехала на меня и застыла. Не сама - ее рука придерживала. Кажется, женская, толком не разобрать, но видно, что не великанская и в перчатке. Кожаной, коричневой, потертой такой. Кто сейчас перчатки-то носит? Тем более в помещении.
        Рука дернулась и исчезла, точно моя мысль по ней хлопнула. А дверь и вправду хлопнула.
        - Таисия Федоровна, - позвал я нерешительно.
        Дверь быстро распахнулась и тут же отыграла назад к косяку, оставив узкую щель. Я смотрел на ручку, поэтому не сразу понял, что происходит, - а понял, лишь когда дверь захлопнулась. А перед этим рука в перчатке быстро провела по кромке двери, по всей высоте, от перекладины до пола.
        Я попятился, соображая, как это сделано. Ну, понятно как - надо вытянуться на цыпочках и тут же плавно уйти в присед. А умеет так грузная тетя средних лет? Ну или рыхловатая тетка помоложе - если перчатку не директриса, а Луиза надела?
        И зачем им это?
        Блин, меня все сговорились пугать, что ли? Да я и сам пугать могу, между прочим. Сейчас покажу.
        Дверь распахнулась и захлопнулась, чуть не дав по кончикам коричневых кожаных пальцев - я уже набежал и рассмотрел их четко. Я дернул ручку со всей дури, потому что был уверен, что с той стороны ее придерживают - и не один человек, а, например, половина девятого «Б». Они там все шутники, блин. Особенно первого апреля. Особенно после февральского футбольного рубилова, когда мы их 11:9 сделали.
        Дверь подалась невесомо, как пенопластовая, зато по носу мне попыталась шарахнуть, как чугунная.
        В приемной было пусто. Ни девятиклассников, ни директрисы, ни Луизы. Ни их следов. Только коричневая перчатка лежала на выходе в коридор.
        Можно было пойти ее разглядывать или просто захватить как трофей. А я отвлекся на невнятные звуки из коридора. Кто-то шел к директорской приемной. Странно очень шел. Пританцовывая и напевая через силу.
        Директриса это была. Она не пританцовывала и не напевала. Она тащила наполненное водой ведро. Обыкновенное, эмалированное, голубое с неровно нарисованными красными буквами. Ведро поскрипывало, а директриса пыхтела.
        Она наступила на перчатку и наступила бы на меня, да я вовремя отодвинулся и тут спохватился:
        - Таисия Федоровна, давайте я помогу.
        - Сядь, - сказала она сквозь одышку, кривовато дошагала до стола и удивительно проворно водрузила стукнувшее ведро рядом с телефоном. - Измайлов, сядь, я сказала.
        Я, помедлив и почему-то качнувшись, сел на стул. Директриса кивнула, поддернула узкий рукав, сунула руку в ведро и пару раз болтанула воду по кругу. Я дернул головой в такт, как волейбольный болельщик вслед подаче, и с ужасом понял, сколько времени растратил на бессмысленное ожидание и прочую фигню. А сейчас придется окна мыть или еще какой трудотерапией заниматься - не зря же директриса воду притащила. Идет она лесом, вяло возмутился я и попытался встать.
        - Тщ-щ, - сказала директриса, внимательно глядя в ведро.
        Таисия Федоровна, я пойду, попытался сказать я, но язык был как подсохшее тесто, а зубы склещились. Хотел расцепить их рукой, но рука не шевельнулась. Вторая тоже.
        Директриса оглядела меня, заглянула в ведро, словно сверяя решение с ответом, снова оглядела меня, осторожно промакивая руку об юбку, и улыбнулась. Радостно так, будто я от школы в городской олимпиаде победил.
        - Измайлов, ты в порядке? - спросила она негромко.
        Какое там в порядке, попробовал заорать я. Вызовите врача, попробовал сказать я. Попробовал замычать, топнуть, свалиться на пол. Ничего не смог. Я даже веками двигать не мог - так, что глаза сохли и ныли. Сидел как куча глины, неподвижный и ненужный.
        - Вот и хорошо, - так же негромко сказала директриса. - Венера Эдуардовна, зайдите, пожалуйста.
        5
        - Измайлов, ты меня слышишь?
        Не ори. Откуда я знаю, слышит ли тебя Измайлов. Я и кто это, не знаю.
        Нет, знаю. Это такой старенький старичок, седой, лысый, беззубый и в морщинах - и все равно счастливый.
        Он прожил длиннющую жизнь. Он окончил школу и институт. Он перепробовал кучу работ, одна другой интересней. Он тыщу раз ездил на море, на разные моря, и к океану, и побывал в самых интересных кусочках мира, и, может, слетал в космос, а то и на другую планету. Он видел, что стало с нашей планетой, и мощно в этом поучаствовал. У него была куча друзей, которая только росла - потому что никто из друзей с ним не расцапывался, да и сам он никого не предавал. У него была первая любовь, и вторая, и я не знаю еще какая-то. И семья была, огромная, счастливая, все время растущая: красивая жена, дети, внуки, правнуки.
        Еще племянники всякие - у него же сестра была, которая тоже выросла большой, красивой и сняла очки еще в школе.
        Он был старенький, но помнил все прекрасно: во что была одета будущая жена на первом свидании (джинсы, сандалии, просторная хлопчатая блузка), какой была погода в день свадьбы (мелкий дождик, разорванный в клочья огромным солнечным небом), когда сделал первый шажок сын (в десять месяцев), каким было первое настоящее слово дочки («абизя», то есть «обезьяна»), чем пах салон первой семейной машины (нагретым текстилем и блаженством), каким был ключ от двери первой семейной квартиры (серебристый с дырочками) и как его хватал за нос первый внук (до слез и недельной «сливки»).
        И папа с мамой всегда были рядом с ним. А он был рядом со своими детьми и внуками. Он сделал все, что мог и хотел. Он растратил свою жизнь умно и бережно - так, что, когда от жизни остался ветхий лоскуток, не надо было жалеть ни себя, ни кого-то еще. Жизнь - она ведь такая. Она дается в пользование, как штаны. Но штаны поменять можно или новые у мамы с папой попросить, если эти порвутся. А жизнь одна. И на сколько ее, как и штанов, хватит, зависит в основном от тебя.
        Если на коленках не ползать и по стройкам не шарахаться - надолго.
        Мне хватило ненадолго.
        Нет никакого старичка Измайлова. Нет и, главное, не будет. Никогда. И вообще никакого Измайлова нет. Не смог он ни пожить по-человечески, ни человеческой смерти дождаться. Жизнь не сложилась и не прожилась. Так, пробник дали. А он маленький, поди разбери что да как. Другого все равно не будет.
        Детей не будет, усов с бородой не будет, жены не будет, и работы, и машины, и на море я не поеду. Не узнаю, что такое невесомость, не попробую жареную селедку, не выстрелю из автомата, не научусь завязывать галстук. Потому что это все для людей. Не для меня, значит.
        Хотелось бы, конечно, вырасти, посмотреть, что такое жизнь без школы. Получилось наоборот. Школа без жизни. Наверное, тоже вариант - взрослые же люди его подсунули. Педагоги. Им ли не знать.
        Они и знали. А я нет. А должен был. Выходит, сам виноват - пошел, как баран, куда не надо, время протянул, позволил глаза отвести, да еще и прикрыл их послушно. Барану баранья. Даже не знаю, что со мной делали, что сделала эта, забыл, как ее, матичка. Просто шаги были, тяжкие и неуклюжие, такие, что не слышатся, а чувствуются через стул да подошвы. А потом раз - и чувствоваться перестали. Никаких чувств, темная пустая тишина мимо век - и влево, и влево, пока не окликнули.
        Что делали, не знаю, зато знаю, что сделали. Ну и хватит с меня. И с них. А теперь и со всех.
        - Ты. Медленно открой глаза и встань.
        Опять окликают. Да пусть хоть изорутся, не жалко.
        Кончилась во мне жалость. Жалость - это человеческое чувство.
        А я убырлы.
        Я хотел жрать, рвать и убивать. В любой последовательности.
        Хотел. Мог. И был готов.
        Теперь вы готовьтесь.
        Я открыл глаза и встал.
        Часть пятая
        И радуйся жизни
        1
        Идти было не то чтобы трудно, но странно. Перед носом маячила широкая серая спина указчицы, а цоканье ее каблуков раскатисто рифмовалось с раздражающим звяканьем за моей спиной. Очень не хотелось ступать в такт цоканью со звяканьем, но по-другому не получалось - нога уходила вбок и пыталась уронить все остальное. Так и брел по тусклому коридору навстречу тусклому гомону, как ослик с бубенчиком. Ослик тоже не знает, куда и зачем его ведут. Может, на бойню. А может, наоборот. А что такое бойня наоборот?
        Сейчас узнаем.
        Указчица распахнула дверь, вошла в свет и гомон, который стал почти оглушающим и плотным, и почти сразу замерла. Я тоже. Желание оглядеться и понять, где мы и зачем, было вялым, но я все равно глаз повернуть не мог - так и пялился в обтянутую серой шерстью складчатую спину. Гомон распадался на бубнеж и отдельные беседы в полный, но все равно невнятный голос. Последний звяк за спиной я почти и не расслышал, но слышать было и не обязательно - все тело застыло и заныло, будто налепленное на ледовый костяк.
        - Что у вас происходит, Ирина Юрьевна? - спросила указчица невыносимо звонким голосом.
        - Урок, Таисия Федоровна! - ответил ей совсем звонкий и очень веселый голос. - Такой у нас урок. Я вам тысячу раз говорила, что это неконтролируемый класс, что надо принимать меры, что по Новокшенову с Гимаевым армия и ПТУ плачут, если не колония, что их гнать надо из приличной школы…
        - А не имеете права гнать, - прилетел наглый басок, судя по звуку, с «камчатки».
        Это, значит, урок биологии у десятого «А». Это, значит, Ирина Юрьевна - неплохая тетка, но летящая и нервная. И это, значит, Новокшенов с Гимаевым.
        Знал я их, само собой. Их вся школа знала - с паршивой стороны. Обычные такие придурки, не здоровые и не ушлые, а наглые и подловатые - этого достаточно. Чтобы над салагами поиздеваться, мяч под колеса закинуть, дымовушку в туалете запалить или училку довести - и обязательно отмазаться. Вот самое их занятие. С нами они не связывались, у нас класс все-таки не такой, чтобы с ним связываться. А вот Тимурика из «А»-класса попинали, безобидного такого пацана. Только родители у Тимурика не безобидными оказались, скандал подняли, милицию вызывали, все такое. Козлы эти тогда как-то отмазались - ну, у Гимаева папаша какой-то важный, а Новокшенов всегда в тени корефанчика ховается, как Табаки из мультика. Но докапываться до всех подряд эти двое перестали. На биологичке, выходит, сосредоточились.
        - Измайлов, - резко сказала указчица.
        Она, оказывается, давно уже что-то бормотала, что-то про тихо-тихо и про меры, которые вот сейчас и примем. И вдруг почти выкрикнула это слово. Знакомое какое-то, из прошлой жизни. Вернее, просто из жизни. Которая осталась там, в кабинете указчицы, вместе с мыслями, чувствами и бессмысленными словами. «Измайлов» - это вроде по-английски что-то.
        Гомон улегся, волнами, как отцепленная штора. В тишине тот же басок предположил:
        - О, копец нам, дюков привели. Ща нас круче ментов воспитают.
        - Ты чо, их там целых девять классов, - поддержал гнусавый писк.
        - Дебил, не девять, а это… двадцать семь.
        - Ты, - сказала указчица.
        Кажется, не биологичке сказала и не Гимаеву с Новокшеновым. Запнулась, спохватившись, и сделала знак кому-то за моей спиной. Там опять звякнуло, и мне в горло, ниже, сквозь легкие в живот, сунулась твердая, царапающая и распирающая рука. Я захлебнулся и чуть не закашлялся от гадского раздувания, а рука еще и болтанула - и стало легче. Совсем легко.
        - Ты. Выкинь этих двух из школы.
        Указчица показала в дальний угол - воспитанно, не пальцем, а всей ладонью. Я повел головой, с опозданием, зато легко и без хруста. Это впрямь был класс биологии, биологичка, неестественно вытянувшись, стояла у стола, ученики разглядывали меня и указчицу, кто внимательно, кто украдкой. Я никого не рассматривал, взглядом скользнул, чтобы в памяти закрепить, кто где, и уперся в «камчатку». Они впрямь сидели за задней партой в среднем ряду, мордастый, коротко стриженный Гимаев и Новокшенов, прыщавый, зато модно причесанный. Прически и прыщи я не столько видел, сколько додумывал, а видел контуры с уязвимыми точками. Это было удобно.
        Мишени сидели, растопырясь, и разглядывали меня с ухмылками. Восемь шагов, место есть, в правом ряду задняя парта свободная, перед ними два парня, потупясь, косятся то за спины, то на меня. Подготовка не нужна.
        Восемь шагов, все правильно. Надо было, наверное, что-то сказать, но говорить было не по моей части. Такое, кажется, уже было - ладно хоть глотка теперь не болела. Просто была, чтобы дышать и глотать, больше ни для чего.
        Гимаев, взвизгнув стулом по линолеуму, отъехал от парты и послал меня - громко и с удовольствием. Вокруг засмеялись. Стало еще удобней.
        Я двинул парту в сторону доски, чтобы не мешала, - сидевший впереди возмущенно крикнул и схватился за лопатки, как уж смог. А я наклонился, взялся за сиденье и спинку стула и на выдохе поднял его вместе с Гимаевым.
        - Руки убрал, щень, э, ты что? - запоздало заорал Гимаев и ударил. Хотел в голову, попал в плечо.
        Я разжал руки, стул грянулся на пол. Гимаев щелкнул зубами и отвлекся. Я подхватил его вместе со стулом, пинком отодвинул пустую парту, мешавшую пройти к окну, и отвел стул, замахиваясь. Ножками за подоконник зацепится, но замах хорош, вывалится вместе с Гимаевым - который не успевает даже руки растопырить.
        - Стоп, - сказала указчица.
        Секретарша, стоявшая, оказывается, рядом с ней, грохнула на пол ведро, которое с натугой держала на весу. И в меня будто столб вбили, от темени до левой пятки. Я замер. Стул вывернулся из рук, а Гимаев сорвался со стула. Они упали порознь, но некоторыми местами соприкоснулись. Звучно так. И сразу Гимаев зазвучал еще громче.
        - Ты, не надо в окно, - сказала указчица.
        То выкинь, то не надо. Я ждал.
        - По лестнице, и чтобы вышел, - скомандовала указчица, запнувшись.
        Я стоял неровно и нетвердо, как перекрученная проволочка, выжидая, пока пройдет глухая дурь, спутавшая мышцы с костями. Гимаев матерился, разглядывая ногу. Вокруг мата висела прозрачная тишина, и в ней разнесся вздох со стуком и плеском: Луиза снова подхватила ведро. Ледовые пруты внутри меня махом вскипели и шарахнули во все стороны, и тут Новокшенов, бегавший выпученными глазами от меня к Гимаеву, сорвался с места. Под дых дать решил. Я, почти не глядя, пнул Новокшенова в колено. Он согнулся, под моим тычком шарахнулся в парту лбом, прыщами, больно - и скользнул в сторону, медленно завывая. Его вытащить несложно. Но я решил выполнять задачу по действиям. Взялся за первое - добей. Добью.
        Я нагнулся к Гимаеву. Он попытался пнуть меня здоровой ногой, получил кулаком в голень и зашипел, судорожно отползая по полу. Что-то это мне напоминало. Все равно не вспомню. Он уперся спиной в шкаф, я ткнул ладонью в лоб, Гимаев гулко ударился затылком о дверцы и зажмурился. Удар был громким, но не сильным, даже дверца с петель не сорвалась. Но вроде все испугались, мешать не будут.
        Я уцепил Гимаева за лодыжки и поволок прочь из класса. Не отвлекаясь - незачем, все по местам трясутся. Гимаев попробовал зацепиться рукой за ножки парт, чуть не выдернул каблук Ирине Юрьевне, которая прижимала руки к ушам, словно от грохота спасалась - хотя грохота почти и не было. Она машинально переступила, я рванул посильнее и встряхнул, как половичок, чтобы головой об пол успокоить. С рыбой так надо.
        - Пацан, ты его в натуре в окно хотел, что ли? - спросил кто-то очень спокойным голосом.
        Указчица с секретаршей быстро посторонились, чтобы не мешать мне, а секретарша сунула блестящие розовые ногти в ведро и болтанула там вкруговую. Руки и ноги растолкнулись в сторону, как у резиновой игрушки от мощного насоса, я в два шага достиг двери и гулко раскрыл ее ногой. Движение справа я уловил и крик услышал:
        - Самый качок, что ли? Пацан, стой, я сказал!
        Но оборачиваться не стал. И когда кричавший - почти незнакомый парень, тощий и черноглазый, добежал и схватил меня за плечо, я попробовал выйти. Но тощий с силой отодвинул меня от двери и замахнулся.
        Я выпустил ноги Гимаева, грохнувшие об пол, развернулся в приседе и несколько раз стукнул, как в грушу. Груша со стоном отпала. Я подобрал ноги и поволок Гимаева дальше.
        Он не ушиб голову о порог, отыграл шеей и руками, но вырываться и дергаться перестал. Ныть начал:
        - Пацан, ты что? Пацан, отпусти. Ну отпусти, ну что как фашист!
        Лестница была рядом, и от дверей на площадку Гимаев тоже уберегся. Но когда я остановился, прикидывая, тащить его по ступенькам, как санки, или удобней спихнуть, Гимаев сильно задергался и завизжал:
        - Пусти, я сам уйду! Ну пусти, ну пожалуйста!
        И кажется, заплакал.
        Тяжелый, а мне еще за Новокшеновым возвращаться.
        Я выронил лодыжки и шагнул к стене, чтобы не соблазнять Гимаева на сокрушительный пинок. Гимаеву было не до пинка. Он с трудом поднялся, размотал сбившиеся до груди пиджак с рубашкой, попробовал отряхнуться, но бросил это дело. Вытер лицо рукавом, посмотрел на меня со страхом и стыдом и спросил издали:
        - Ты кто такой, а?
        Я шагнул к нему. Гимаев уковылял к перилам и, цепляясь за них, захромал вниз. Я развернулся к дверям в коридор, но Новокшенов не попробовал напасть. Он, зажимая нос, обогнул меня далеко по кривой, ссыпался до Гимаева и попробовал подхватить его под локоть. Гимаев сильно отмахнулся, отмахнулся слабее, прислонился к перилам и зарыдал.
        Я этого почти не видел и не слышал. Я стоял, глядя в окно. За окном светило солнышко и носились голуби. Из коридора от распахнутого, похоже, класса доносился торжествующе-чеканный голос указчицы. Она декламировала. Оду. Или еще что-то. Неважно что. И в солнышке с голубями ничего важного не осталось. Но я не мог почему-то от них взгляд оторвать. Так и стоял, стараясь не шататься, когда что-то дергалось в ноге, голове или животе, и не обращал внимания ни на приближение цокота с подзвякиванием, ни на переливчатую щекотку в собственных штанах. Указчица, проходя мимо, избавила меня от щекотки, ловко выдернув ее из кармана моих брюк и шарахнув о лестницу со словами: «Предупреждала же, никаких звонков во время уроков». Двинулась дальше, бросив: «Ты - за мной». Сзади подтверждающе булькнуло. Я, хрустнув по обломкам, зашагал следом. Неумелым буратиной.
        Буратиной быть неплохо. Стоишь или валяешься в углу - как уж бросили, в общем, пялишься блестящими глазками куда придется и не паришься ни о чем.
        Я и не парился. Распирал лопатками угол за директорским шкафом и складки штор изучал. Немного голову не довернул, застывая, а то бы небом любовался. Ну да чего уж теперь. Зато не видел и не слышал суетливых споров, которые кипели где-то за левым виском.
        За левым виском постоянно хлопала дверь, кто-то входил и уходил, но чаще оставался, чтобы вплестись в клубки женских разговоров, самых разных, от испуганно-тихих до истерично-радостных. Говорили нервно, возбужденно и путаясь в длинных словах: ответственность, допустимость, чудовищность. Кто-то спрашивал: «А он всегда теперь такой будет?» Кто-то очень знакомый требовал выдать ей немедленно Измайлова, чтобы навести порядок раз и навсегда и в седьмом «В» тоже. Голос указчицы скользил по самому верху клубков. Я разучился вслушиваться, и все равно кусочки фразы падали в голову пустыми стручками: «Ну что вы, Елена Николаевна, с седьмым можно и… Это отдельный вопрос, и я контролирую полностью, не волнуйтесь… И отчитаться смогу перед кем надо…»
        Потом хлопнула дверь, и в клубки не спицей, а ножницами воткнулся мужской голос, который повторял две очень знакомые фразы - «Таисия Федоровна» и «восьмой вэ». Его обрывали и окутывали успокаивающими прядками, а он опять: «Таисия Федоровна, восьмой вэ». Таисия Федоровна - это указчица, понял я, а восьмой «В» - мой класс. Я попробовал вспомнить, что значит «мой класс», но указчица сказала «Анвар Насырович», и я сообразил наконец, что буянит химик. Мог и раньше сообразить - у нас других мужиков в учителях и не было, если физрука с трудовиком не считать. Нет. Не могу я уже ничего сам сообразить. Пора привыкнуть. К тому же Сырыч всегда спокойным насмешливым басом говорит, а сейчас был даже не баритон, и совсем не насмешливый.
        Я вдруг дернулся, и наступила тишина, в которой звякнуло ведро.
        - И кстати, что с Измайловым? - начал Сырыч в этой тишине, но указчица его оборвала:
        - Тихо. Луиза, поставь ведро. Анвар Насырович, я объясню, пока минутку помолчите, пожалуйста. Луиза, разок еще. Вот так. Ты сядь пока. Ты! В мое кресло! Так, хорошо. Сиди пока.
        Кресло было повернуто так, что я не видел ничего, кроме шторы. Но стал хоть слышать нормально, а не как сквозь толстенную меховую шапку, крапчатую и с резинкой через макушку, которую в садике носил.
        - Таисия Федоровна, я все-таки жду объяснений. У меня, конечно, такого опыта нет, как у вас, но меня тревожит… Черт-те что творится, ёлки!..
        - Спокойней, Анвар Насырович, я сейчас…
        - Какое «спокойнее»! Вы Ханию видели? Она сидит там рядом с восьмым «В», это… Это просто… А сам класс - я не знаю, это же неадекват полный, то ли наркоконтроль вызывать пора, то ли санитаров. Вы, я вижу, в курсе, так объясните - хотя я не понимаю, как можно это объяснять и как можно спокойно к этому… Самый вменяемый класс, и нате-здрасьте. И девочки, что самое, девочки ведь - я Кудряшову привел, она в приемной, если не сбежала, показать вам ее? Показать?
        - Анвар Насырович, как вы разговариваете с Таисией!.. - возмутился кто-то, я не узнал, да и шапка как будто уже налезала потихонечку на уши и мозги.
        - Тихо-тихо-тихо, - сказала указчица. - Анвар Насырович волнуется, его можно понять, но ничего страшного не происходит. Наша эффективная работа - это вопрос дисциплины и контроля, и сегодня… Сейчас я вам наглядно продемонстрирую. Кудряшова здесь, прекрасно, пусть пока подождет, а мы пока… Луиза, сходите, как мы говорили. Нет-нет, ведро пусть стоит. Да, она на продленке, у Татьяны Валерьевны, скажете, что ко мне срочно. Нет, Татьяну звать не нужно. Не нужно, я сказала. Поторопитесь.
        - Таисия Федоровна, а можно все-таки без наглядностей…
        Что ж он орет все время. Так хорошо было висеть в ватном покое, ни о чем не парясь. А дядька слева мешал, как дремлющую собаку палкой тыкал. Загрызть бы.
        Есть хочу, понял я все так же вяло. Хочу - и не ем. Неправильно это. Они еще что-то говорили, вдвоем и полным составом, и цокали каблуками, и хлопали дверьми, и скрипели чем-то, и долдонили неравномерно, а я был уже в шапке, в домике, в покойной дреме, и это было хорошо, хоть по-прежнему неправильно, потому что голодно.
        И тут руки-ноги вскипели, в череп из шеи вдарила струя пара, и указчица сказала с протыкающим звоном:
        - Ты! Возьми ее.
        Руки-ноги просили прыжка через стол и немедленного выполнения приказа, но так не приказ выполнишь, а в окно улетишь. Я, подбираясь, толчком развернул кресло и увидел наконец, что учителя, человек семь с Сырычем во главе, выстроились вдоль шкафов слева от двери, указчица стоит у окна, под окном, неловко присев, вертит рукой в ведре секретарша.
        А из дверей с растерянной улыбкой смотрит на меня Дилька.
        2
        Справа и слева громко заговорили, почти все и сразу. Я разбирал отдельные слова: что это значит вы в уме не смейте кричать на Таисию Федоровну спокойствие коллеги смотрите внимательно сейчас все поймете я требую спокойней минутку какое минутку я в этом не участвую хорошо позовите Кудряшову. Я не слушал и не смотрел. Я смотрел на Дильку.
        Она быстро огляделась, пытаясь, видимо, понять, почему все кричат и не на нее ли, и чуть отшатнулась от Сырыча, который дернулся к ней и попытался, кажется, увести, но его вроде за руки стали удерживать.
        Далеко Дилька убегать не стала. Замерла и смотрела теперь на меня. Молча и серьезно.
        Справа и слева продолжали шевелиться и говорить, кричать. От этого или еще от чего жар в костях, ногтях и зубах разгорался нетерпимо. Хотелось срочно загасить его в чем-то. В ком-то. Я знал в ком, все знали, и Дилька уже знала - не дура же.
        Хотя дура, конечно.
        Она смотрела из-за очков огромными глазами, машинально оттирая желто-зеленые разводы с руки. На продленке акварелью рисовали, мелькнуло в голове, которая уже не понимала, что такое продленка и что такое акварель. Голова ныла, пухла и хотела разламываться, а потом смыкаться, сильно и часто, с брызгами и чавканьем, чтобы жар превратился в неровную теплую тяжесть, которая провалится в желудок и позволит успокоиться. И никто не будет смотреть огромными глазами. Никто не будет приставать, нудеть, жаловаться, создавать прочие траблы. Нет человека - нет траблов. Пусть не будет. Раз не бежит, дура. Ну беги, ну что ты стоишь, у меня уже сил сидеть не остается.
        Что же я сдохнуть-то не успел.
        - Ты! - донеслось издалека сквозь жар и рокот, и приступ дикого голода надорвал меня, как упаковку с колбасой: криво и так, что надрыв вышел небольшим, зато все внутри помялось.
        Дальше я не услышал, да и не надо было слышать - жар в крови и костях сказал. Будто сварка по всему телу запузырилась. Я, кажется, подлетел, но рухнул обратно в кресло, а не через стол, на который с перестуком посыпались всякие поделки. Указчица закричала, и этот крик попал в тон мерзкому, давящему нытью, от которого заложило уши и мозги. Похоже, не у меня одного - все вокруг, насколько я видел сквозь мутный прищур, заткнулись и застыли, как Дилька. Только похожая на Катьку красавица не отрываясь смотрела на Дильку.
        Но был и толк в гадостном этом нытье - под его режущим напором я имел право не заметить, куда рассовываю руки-ноги, что охватываю и сжимаю. Лишь заткнувшись, я сообразил, что сам, оказывается, и ныл, надрывая горло и виски. А как сказать «Беги, дура», не сообразил. А может, сообразил, что никак. Так и застыл нелепо и неудобно, отдыхиваясь сквозь липкую слюну и не понимая, сижу, стою в приседе или вишу, вжавшись руками, ногами и лопатками в разные части кресла и стола. Сам не понимая чем, за что и как. А я и не обязан понимать, я себе не хозяин больше. Ты указываешь, ты и смотри, гадина, чтобы ты сдохла, не ори больше и воду вертеть не командуй. Ну пожалуйста, сил моих нет.
        - Ты, быстро встал, пошел и сделал! Возьми вот ее, просто на руки!
        - Да хватит, я сказал! - рявкнул Сырыч и рванулся к указчице, а указчица рявкнула очень похожим голосом:
        - Луиза, чего застыла!
        Я напрягся, пытаясь увидеть, услышать и даже подумать, если получится, все, что можно и нельзя, понять последовательность, в которой на столе лежали бумажки, ручка, свалившиеся со шкафа замок из зубочисток, перекошенный, и указка в коричневых узорах, невредимая, запомнить цвета платьев и костюмов, длину каблуков, угадать, повалит ли Сырыч кого-нибудь из теснящих училок и промочит ли секретарша закатанный выше пухлого локтя рукав, вспомнить число и месяц - и что такое число и месяц. Я смог, я отвлекся, я забыл про выкрученные кулаки и кроссовки, вбитые под ножки кресла самым кривым образом. Я дождался очередного не толчка уже, а пушечного удара костей по мышцам - и вскочил, не обращая внимания на забытое.
        Высоко вскочил. С хрустом. И сразу - грохотом.
        А заорал не сразу.
        Сперва дыхание снеслось, словно ниже горла с маху мешок с песком случился. Миг спустя кесанула боль - везде, дикая, какой не бывает. Она немой была, боль-то, хотя рот распахнулся. Я еще обрадоваться успел, что орать не буду, как девчонка. И через миг завыл - не как девчонка, а как зафонивший стоваттный динамик. Со всхлипом вдыхал, закатывая обратно вываливающиеся глаза, слюни и, наверное, сопли, и орал дальше. И левой ногой подергивал, как припадочный. Остальное у меня не шевелилось, теперь уже по-честному.
        Зато орать я еще как мог. И не просто «а-а», как начал, а с толком. Какой толк, я сдохну сейчас. Терпи, ты. Ты!
        - Уйди! - заорал я. - Уйди-ди! Уйдилька-а!
        Я орал самозабвенно, выкладываясь, как в третьем раунде, и, как и в третьем раунде, понимал, что копец, сейчас кончусь. И весь замер. На полувопле и полудерге.
        Меня перевели в спящий режим.
        Боль никуда не делась, она распласталась, как под упавшей бетонной плитой, тонкая и все ухватившая - и придавленная тяжкой шершавой прохладой.
        Это было почти приятно, но в середке груди давило очень, и в голове багрово бухтело.
        За бухтеньем кто-то слабо вскрикнул, еще раз, и боль раздулась и порвала все везде. Челюсти спеклись, крик наружу не шел, поэтому шел внутрь - и это было совсем больно.
        - Иди сюда! - повторила указчица, и я выпал из кресла и грянул об пол свернутым пыльным ковром.
        Боли не добавилось, только обида с удивлением. Что-то шевелится у меня все-таки. Ох, пусть не шевелится пока, пожалуйста.
        Тело будто вытолкнулось вверх пружинными шарнирами. Но фиксаторов у этих шарниров не было, так что выпрямиться я не успел - встал в глухую защиту и молча рухнул в пол лбом и коленями.
        - Хватит, хватит! - заорали надо мной. - Я последний раз требую прекратить это! Луиза, дайте ведро. Дай… Кудряшова, иди пока в класс. Кудряшова, я тебе сказал… Что ты!..
        Голос захлебнулся, и я не столько услышал, сколько почувствовал лбом и коленями, что кто-то быстро и неумело рухнул на пол. Недалеко от меня.
        Все закричали, зашумели и затопали. Громко. Тише. Всё. Тихо, покойно и почти не больно. Кажется, мне позволили немножко отдохнуть.
        - Сядь!
        Крик ударил по ушам и почему-то по глазам, а по всему остальному ударил жар в костях. Ушиб огнем не лечат, больно-то как. Правда, теперь я хоть понимал, где главная боль живет, и мог двигаться, обходя эти участки. То есть не мог, конечно, эти участки на мне ведь были, но грузил их поменьше. Все равно пробивало почти до рвоты.
        Я сел. Я подышал. Я открыл глаза. Поморгал и увидел.
        В кабинете стало сильно меньше народу. Можно сказать, почти никого не осталось - ни учителей, ни Дильки, слава богу. Указчица да похожая на Катьку красавица. Указчица неловко присела у ведра и болтала в нем рукой, рукав был уже мокрым по локоть. Указчица переводила взгляд с меня на красавицу. А красавица, которая и была Катькой, любовалась указчицей. Издали и подбоченясь. У ее ног что-то лежало грудой.
        Не что-то. Сырыч лежал, поджав колени и отбросив вывернутую руку.
        Указчица посмотрела на меня, шевельнув губами, но ничего не сказала. Встала, отряхивая руку, хотя что там отряхивать, тут фен или костерчик нужен, - и поинтересовалась очень спокойно, глядя теперь на Катьку:
        - Мы как с вами договаривались?
        Катька изящно повела ножкой и подбоченилась на другую сторону.
        - Кудряшова, выйди и старшую позови, - скомандовала указчица.
        Она совершенно не боялась. Дура.
        Катька пошла к ней, медленно и элегантно, по ниточке, как модель в телевизоре. Она стала невероятно красивой. И это было страшно. Указчица продолжила быстрее:
        - Я с Венерой Эдуардовной договаривалась, что… Кудряшова!
        Катька подошла вплотную и положила ладонь ей на лицо, на левую сторону.
        Указчица отшатнулась, но сказала почти спокойно:
        - Девочка, что ты себе…
        Теперь я увидел, что на самом деле она боится. Дико.
        Катька, странно задрав верхнюю губу, сделала шаг, снова накрыла ладошкой отвисшую щеку указчицы и повела рукой вниз, по шее, воротнику, еще ниже.
        - Перест!.. - крикнула все-таки указчица.
        Катька толкнула ее ладошкой в грудь.
        Указчица, спотыкаясь о собственные каблуки, повалилась на пол, но не совсем - прической стукнулась о стену рядом с окном. Звучно. Быстро осела и раскинулась на полу, только пальцы по линолеуму щелкнули.
        Я смотрел равнодушно. А Катька, кажется, с удивлением. Или с ироничным таким недоумением - типа не знала, что дальше делать и что вообще происходит, и немножко веселилась по этому поводу.
        Она все так же изящно перешагнула через ведро и застыла над ним, разглядывая указчицу. Указчица не шевелилась. Ведро между расставленных ног выглядело нелепо, и в другое время я бы брякнул что-нибудь зажигательное по этому поводу всем на радость и Катьке в ободрение. Но смешить сейчас было некого, а бодрить Катьку я не хотел, да и не мог. Она и так бодрая была, смертельно.
        Катька шагнула назад, зацепив ведро туфелькой. Ведро качнулось. Я тоже качнулся, чуть не свалился. Катька повернулась ко мне, склонила голову и заулыбалась. Шире, шире, еще. Я зажмурился, убеждая себя, что показалось. Мне же много всякого кажется, ну вот и сейчас, будем считать.
        Помогло, да ненадолго. Тишина постояла и утекла - с плеском, невнятными шорохами и хлопаньем дверей. Я качнулся, качнулся еще, оперся на левую руку - правая лежала на бедре тряпочкой - и открыл глаза. Катька стояла прямо передо мной, почти вплотную, так что край юбки касался бы головы, кабы голова была выше или юбка ниже. Я с усилием отвел взгляд. Взгляд оттолкнулся от стоящего тут же ведра с водой, которая медленно колыхалась по кругу, и упал на две пары школьных брюк над раздолбанными кроссовками. Знакомыми такими. Сменная обувь у всех более-менее похожа, но эти кроссы я точно видел, тысячу раз. Я поднял глаза, стараясь не коситься в сторону колготок, от которых шло ровное ощутимое тепло и вроде костерком попахивало. Поднял глаза - и забыл про колготки, тепло и прочее, что отвлекало.
        - Кир, - прохрипел я. Кир равнодушно смотрел на меня. И Ренатик тоже смотрел. Как на выключенный телик.
        Сон дурной какой-то.
        Катька присела, опахнув меня горьким теплом, и протянула руку. Шарахнет сейчас об стенку, как указчицу, подумал я, стискивая зубы. Не шарахнула. Легонько тронула пальцем губы, поднесла палец к своим губам и неожиданно громко чмокнула, словно каплю варенья всосала. Так же медленно отвела руку и тем же пальцем принялась кокетливо закручивать воду в ведре.
        Я беспокойно зашевелился. Катька улыбнулась и стала задавать глупые вопросы. Много. Что-то про больницу, где я лежал, про РКБ, про охрану и про то, когда и как туда лучше проходить. Я ни говорить, ни думать особо не мог, и Катька это видела, поэтому спрашивала так, чтобы в ответ было достаточно сказать «да» или «нет», а то и кивнуть. Но я устал даже от коротких слов и движений, мне было от них неудобно, и от сидения на полу неудобно, и от неподвижной руки и затекших ног тоже, а еще больше - от Кира с Ренатом и особенно от Катьки, которая, не останавливаясь, вертела пальчиком и спрашивала, спрашивала. А я отвечал и кивал - как во сне, дурном. Только во сне обычно все наизнанку и неправильно - попробуйте, проснувшись, сравнить решенную во сне задачу с правильным ответом, если вы не Ньютон и Менделеев, конечно. Кто это такие, кстати? Не помню.
        Отвечал и кивал, не понимая смысла, зато все нестерпимей понимая, что таким, как Катька, ничего говорить нельзя. Как в американском кино, каждое слово будет обращено против меня - нет, не меня, а всех. Потому что она не просто так спрашивает. Ей для дела надо. А ее дело - это всем остальным беда и смерть. Такая, что лучше бы не рождаться.
        Рождаться.
        Она спросила: а в роддом из РКБ пройти можно? Через первый этаж? Второй? Третий?
        И я ответил.
        И про охрану, и про галерею на третьем этаже, и про парк возле РКБ, где лучше подождать вечера, когда врачи разойдутся. Останутся несколько дежурных и один охранник. И женщины с детьми. Новорожденными и еще не рожденными.
        Я попробовал стиснуть зубы, попробовал откусить себе язык. Но Катька все крутила пальчиком и спрашивала, ласково улыбаясь. И я говорил, говорил - про маршрутки, про то, что ехать лучше не толпой, а мелкими группками, сейчас, пока автобусы пустые, и никто не обратит внимания на толпу подростков. Говорил и не мог заткнуться. А Кир с Ренатом слушали, глядя в мой поганый рот.
        Я завыл - и все равно продолжал отвечать. Головой кивнул или мотнул - им этого хватает. И всем теперь хватит.
        Мне по морде и другим местам прилетало всю неделю. Мне это надоело и больно было дико. Но лучше бы по морде прилетело, хоть наковальней, чем вот это. Лучше бы Катька мне косточки ломала одну за другой, улыбаясь, чем вот так заставлять меня говорить то, что говорить нельзя.
        Я кем угодно согласен стать, только не предателем. А теперь валялся весь такой воющий-сопливенький и предавал. Всех вокруг и поодаль. Даже не рожденных еще.
        Это не каждый может - а я смог.
        Кир и Ренат повернулись и ушли ровной походкой, один за другим. Катька разглядывала меня, улыбаясь и вращая пальчиком. И я перестал выть, потому что увидел сквозь муть слипшихся ресниц, что Катькино лицо меняется. Восьмиклассница Кудряшова, мастерски пропущенная через фотошоп, невероятно красивая и страшная, с сияющей кожей без прыщей, синими-пресиними глазами и горизонтальным зрачком, как у лошади, будто отлетает на качелях на миг, на полмига, уступая другим красивым незнакомкам - и тут же возвращаясь обратно. Незнакомки были разными. Белокожими, темными, рыжими, носатыми и курносыми, блестящими и прекрасными. Передо мной точно женский журнал быстро пролистывали. Я проморгался и замер. Два лица были знакомыми. Оба я видел, чувствовал и еще много чего в связи с ними испытал. Одно, черноглазое и смеющееся, опалило меня до глотки, до зажаренного сипа в легких. А другое, серьезное, так и не далось глазу - но я все равно его запомнил на всю жизнь и, похоже, дальше. Не видел ничего - но синий спортивный костюм, рыжие волосы, серьезный взгляд очень издалека и палец у губ узнал бы везде и без ошибки.
        И сейчас узнал - без пальца, костюма и рыжих волос. Без ошибки.
        «Так это ты была?» - хотел спросить я. Но это был неправильный вопрос. А правильный вопрос был: так ничего не было?
        Я открыл рот, и Катька с готовностью потянулась ко мне пухлыми и извилистыми какими-то губами. А за губами мелькнуло что-то такое страшное и так пахнуло мусорным баком возле столовки, что я отшатнулся.
        Катька тоже отшатнулась.
        - Что дергаешься? - спросила она. - Такой борзой ходил, умник, друзья у него, важный, что ужас, не смотрит, насмехается еще. Ты вот теперь понасмехайся. Что сидишь? Давай скажи что-нибудь смешное. Я, как дура, за ним… Для него…
        Никаких лиц вместо Катькиного больше не мелькало. Катька стала почти такой, как раньше, еще и неровным румянцем покрылась. И я впервые понял, что она мне нравилась - именно такой, надутой и несчастной.
        Но кого это теперь волнует. Ее волнует.
        - Ты думал, всегда так будет - вы такие веселые и счастливые, а мы в сторонке рыдаем? Обломись, Измайлов. Ты не Измайлов, ты просто ты! Ты!! Пес без хозяина, понял? Ты даже укусить не можешь. Ничего не можешь, овощ. А я с тобой что хочу сейчас…
        Она потянулась ко мне и повторила шепотом:
        - Что хочу.
        Я почти уже не слышал ее и не видел. Вода в ведре остановилась. Катька тоже остановилась у самой моей щеки и щекотно сказала:
        - Так неинтересно. Бревно, а не пацан. Я тебя боюсь, что ли? Да я тебя! Она вскочила, мазнув подолом мне по лицу, и пнула ведро.
        Меня окатило водой, всего. И болью. Дикой.
        Это жизнь вернулась. По-другому она не умеет.
        Я забыл, как дышать. Сучил ногами и подергивал левой рукой, нащупывая положение без скручивающей муки. В правой руке был бесконечный взрыв. Везде был взрыв - в глазах сумрачно разлетались цвета и линии, от которых я отвык, в ушах громыхал пульс и замедленно шептали часы со стены, в носу была помойка, а во рту загаженный песочный пляж. Волосы казались воткнутыми в череп, мокрая кожа немела от озноба, сухая натянулась и горела, воздух в легкие шел только по приказу, а выходил только со стоном.
        Плохо мне было. Очень.
        - Измайлов, - пропели сверху.
        - Кудряшова, - прохрипели от стены.
        Подол проехал мне по голове, раз и другой. Катька повертелась на месте, хихикая, и спросила, видимо не оборачиваясь:
        - Вы в порядке, Анвар Насырович?
        - Кудряшова, прекрати немедленно, - с трудом выговорил Сырыч.
        Я его почти не видел, Катькины ноги заслоняли, но он, кажется, пытался сесть. Я попробовал отъехать от Катьки и беззвучно охнул.
        - Что прекратить, Анвар Насырович? - поинтересовалась Катька. - Вот так делать?
        Она хлопнула меня ладошкой по уху, и оно звонко выключилось.
        - Или вот так?
        Катька, присев, толкнула меня в грудь, словно низовой пас в волейболе сделала. Я отъехал и шарахнулся башкой и спиной о панель указчицыного стола. Зазвенело везде, кроме левого уха. В такт звону что-то прострекотало, и мне на руку свалилась указка.
        А я думал, больнее не бывает.
        Я, кажется, крикнул и схватил указку здоровой рукой, чтобы зафигачить куда подальше эту заразу, которая сто лет торчала в шкафу, дожидаясь шанса свалиться в два приема мне на больное место. У меня теперь любое место больное, но ладно хоть по руке попало. Могла и в макушку воткнуться эта дура дубовая.
        Дубовая.
        - Кудряшова, - вяло сказал Сырыч.
        - Сейчас, Анвар Насырович, я с Измайловым кончу и к вам подойду, - ответила Катька и пошла ко мне.
        Я закричал и шарахнул указкой по полу. Треск раскатился по всей школе, но указка не сломалась - слишком плашмя ударил.
        - Ой, - сказала Катька, не сбиваясь со вкрадчивого подшагивания. - Мы так боимся. Мы так всех пугаем и кричим, а все равно боимся, да, Наильчик? Я ударил по полу еще раз, снова с криком боли и отчаяния. Движение спицами втыкалось во все конечности и органы. Мне бы другую спицу - а вот. Указка сломалась, как я и хотел, неровно, и в кулаке у меня был обломок с торчащей спицей не спицей, но длинной острой занозой.
        - Ну вот, сломал, - огорчилась Катька, подходя вплотную и опять приседая так, что юбка чуть мне на голову не наделась. - Теперь беззащитный, да? Лучше бы так песиком и оставался, да, Наильчик?
        В другой момент я, может, что-то ответил бы и, может, даже обрадовался бы юбке на голове и реплике про то, что кончит она со мной сейчас.
        Может, и теперь обрадуюсь.
        Я еще раз прикинул, как все это делается. Глядя сквозь веселые глаза и поднимающиеся розовые ладошки, вобрал запах горелой мусорки, выпустил деревянный обломок, схватил Катьку за лодыжку и дернул на выдохе, одновременно смахивая туфлю.
        Подцепил деревяшку и вбил ее в темный колготочный квадрат пятки - не думая и не целясь.
        3
        - Простите, мне сказали, Измайлов из восьмого… Что… Наиль!
        Я вздрогнул и попытался встать, но смог лишь задрать голову. В дверях стояла daw ani. Полная, растерянная, испуганная и родная. В пальто и сбитой на ухо дурацкой шапке. Она мяла в руке черную блестящую сумку и смотрела то на меня, то, бегло, на скорчившуюся рядом Катьку, горный массив директрисы под окном и скрюченного над массивом Сырыча. Я хотел улыбнуться и сказать что-нибудь бодрое, но получилось такое, что daw ani охнула, взмахнула руками и бросилась ко мне.
        - Daw ani, не надо, - торопливо сказал я, отодвигаясь, - у меня рука и вот…
        - Что, Наилёк, что случилось? - выдохнула daw ani, с трудом остановившись. И началось.
        Она спрашивала, я начинал отвечать, она перебивала другим вопросом, принималась охать, рыдать, тянуться ко мне, отворачиваться к Сырычу и требовать ответа у него, а когда он, сглотнув, все-таки мучительно находил пару слов, отвлекалась на меня. Что происходит, что с девочкой и женщиной, кто тебя обидел, где мама и папа, а дед где, зачем тебя вызвали, что с рукой, а врачам звонили, да что ж здесь творится, Astagfirulla, я этот гадюшник сожгу и посажу гадов таких, с моим внучком, да ты ж мокрый весь…
        Она на миг замолчала и ухнула в сумку почти по плечи.
        - Daw ani, все хорошо, - сказал я, не понимая, что она там собирает. Обычно из таких сборов ничего хорошего не выходило - каша какая-нибудь, витамины и модная крутая кепка всем мальчишкам на зависть, ага.
        - Ты же мокрый весь, - объяснила daw ani, выдергивая из сумки пачечку бумажных салфеток.
        - Не надо, - резко сказал я.
        Я в самом деле был весь мокрый, с волос до сих пор капало. Вода из ведра плохо стекала и медленно испарялась. Но эту воду нельзя, нельзя, нельзя стирать с лица рукой - и вообще вытирать лицо, пока вода сама не стекла и не высохла. Откуда-то я это знал. То есть вода стиралась, и легко - но вместе с лицом или кожей-мясом.
        - Ну что как дурачок, мокрый же, так и простыть… - ласково забормотала daw ani, вытягивая руку с салфеткой.
        Я дернулся назад и гулко стукнулся башкой о стол, как десять минут назад. Теперь ничего в руки не свалилось. Да и нет вещей, которыми можно защититься от бабушки. И отступать некуда.
        Я зажмурился и заорал.
        Я хотел закричать «Нет», «Не надо» и даже подробно объяснить почему. Не получилось. Я просто орал «А-а!». Сипло и безнадежно. Салфетка приблизилась, я зажмурился, плюща затылок о панель стола, дернулся от прикосновения и сразу занемел. И зашелся в кашле.
        Daw ani что-то говорила и, кажется, плакала, и Сырыч фоном подвякивал, как бас-гитара, а я кашлял, и каждый рявк рвал мне грудь, скручивал кишки и, кажется, выщелкивал очередную косточку из прижатой к животу руки. Много там косточек, оказывается.
        Наконец мы не то что успокоились, а угомонились. Я баюкал руку, виновато улыбаясь daw ani. Она отворачивалась и изводила одну салфетку за другой - не зря, выходит, доставала. Сырыч сгорбился на полпути к двери, придерживая себя за ключицы, и переводил немного безумный взгляд с меня на daw ani. Зато директриса с Катькой сохраняли хладнокровие и неподвижность.
        Daw ani скомкала платочки, сунула их в карман пальто и спросила, запинаясь:
        - Наиль, все-таки скажи, что здесь?.. Тебя обидели? Кто?..
        Она запнулась и стала разворачиваться к Сырычу, как танковая башня. Сырыч махнул рукой, сморщился и торопливо вернул ладонь под горло.
        - Daw ani, я в порядке, я руку ушиб, но несильно, а тут просто… - Я запнулся, пытаясь сообразить, можно ли как-то описать, что тут просто.
        - Просто что? - воскликнула daw ani, поворачиваясь ко мне и успокаивающе тряся ладошкой, - наверное, я опять как-то уехать попытался. - Что? Тут лазарет какой-то или, не знаю, бойня? Это кто, директор? Она тебя обидела, Наиль, честно скажи? У вас в школе всегда так принято или только первого апреля?
        Я хмыкнул, хмыкнул еще и загоготал, шипя на вдохе и стараясь подвернуться так, чтобы страдать поменьше. Сырыч, насколько я различал, сел на пол - там и хихикал, устало и в обнимочку с самим собой. Daw ani посмотрела на нас, махнула рукой и уселась в директорское кресло, подтащив его поближе ко мне.
        - Папа и мама где, Наиль? - спросила она и тут же очень быстро добавила: - И дед, дед… Он к вам приехал?
        Я отвечал сквозь смех, без подробностей и лишнего вранья, но так, чтобы обошлось без вызова моих любимых психиатров. Постепенно успокоился и вернулся в несиплый голос и внятный тон. Daw ani слушала как всегда - ахая и перебивая вопросами невпопад, вытирала слезы с потом вперемешку - и обмахивалась полами расстегнутого пальто, снять которое не догадалась. Шапку она тоже не сняла - женщины, я заметил, почему-то не любят шапку снимать. Я тоже разлюбил, да вот отвлекся. Но главное daw ani поняла: взрослые в больнице с чем-то непонятным, но не слишком опасным, внук балбес, но в больницу не хочет, а внучка…
        - Наиль, а Дилечка где? - спросила daw ani.
        - Она разве не с тобой? - спросил я тупо.
        Я и впрямь думал, что Дилька где-то рядом с daw ani. В голове так сработало, когда ее увидел: о, теперь все мои здесь, все хорошо, плохое кончилось, сейчас домой пойдем.
        А так не бывает, видать, чтобы сразу и плохое кончилось, и хорошо, и домой.
        Еще я почему-то думал: ну не будет так, чтобы я один все тащил, тащил и тащил - и никто бы не помог. Все это время я ждал, оказывается, пусть не волшебника в голубом вертолете, но кого-то сильнее, умнее или умелее. Кто меня отодвинет и скажет: «Ну все, пацан, ты сделал, что мог, теперь отдыхай». И дальше впишутся большие.
        Не впишутся. Нет больших. Есть daw ani, и Сырыч есть. Больная испуганная женщина и сломанный испуганный мужчина. Хорошие ребята, но не спасители ни разу.
        Я спаситель, что ли? Я вам не больной и не сломанный?
        Я просто старший по мужской линии. Временно. И пока время не вышло, буду защитником, спасителем и вообще кем надо, хоть и не хочется. А что сил нет - кого это волнует. Даже меня не очень. Силы кончатся - хоть отдохну. Только Дильку вытащу сперва. Ну и daw ani, конечно. Раз она не защитница, значит, как это, защищаемая.
        Вперед, защитничек.
        Ох. Как же мне это надоело.
        Я чуть не заплакал, честно говоря. Да и заплакал бы, если бы время было. А его не было.
        Дильку кто-то увел. Неважно кто. Враг. Не врагов в этом кабинете в последние часы не было, если Дильку не считать, ну и Сырыча. Враг зачем-то увел сестру, вот и все. Где тут повод для раздумий и сомнений? Что случилось - ясно, что делать, тоже ясно. Как - отдельный вопрос. Решим.
        Я прикрыл глаза, чтобы обмануть весь мир и особенно свой затоптанный организм, и спросил:
        - Анвар Насырович, вы не это… Не заметили, куда моя сестра…
        - Не успел, к сожалению, - сказал Сырыч булькающим голосом.
        А ведь ему врач нужен, подумал я. И директрисе нужен, и Катьке. И всей школе. Пусть не тотчас, а после процедур. Кто бы их сделал еще. Кто бы, кто. Типа выбор большой.
        Как же я задолбался.
        Я зарычал - не от боли, между прочим, а от бешенства - и встал. Удивительно быстро и почти ловко. И обломки указки подхватить успел. Подобрать не сумел бы. Мощная указка, почти не обуглилась. Надолго хватит.
        Еще меня бы хватило.
        - Наилёк, ты куда? - неуверенно спросила daw ani, тоже пытаясь встать.
        - Daw ani, это вот Анвар Насырович, он у нас химию ведет. Ты посмотри, пожалуйста, он ушибся, помочь надо, - пробормотал я и продолжал бормотать что-то еще, а сам уже переминался с ноги на ногу, словно втискивался в затвердевший от долгой лежки костюм, рыскал головой, щурился и морщился, пристраивая охотничий взгляд к месту, где охотиться нельзя. Нельзя охотиться в городе, и нельзя охотиться в доме. Охота - на зверей, а зверям в доме делать нечего.
        Тогда не охота, а уборка. Генеральная.
        Знать бы еще, кто генерал.
        - Наиль, ты никуда не пойдешь, - донеслось издалека, слабенько так.
        Daw ani сместилась с края мира в центр, перекрыла его и заговорила про руку, здоровье, постельный режим и ее труп, через который она выпустит меня отсюда, ты понял, Наиль? А я почти и не понял. Каждое слово звучало страннее предыдущего, будто началась фраза по-русски, а потом через белорусский и польский ловко перескочила на какой-нибудь литовский или хинди.
        - Daw ani, слушай ушами, головой и сердцем, - сказал я, удивляясь, что умею так говорить. - Враг забрал мою сестренку. Я Наиль, сын Рустама, сына Идриса, сына Исмагила, сына Хисаметдина, сына Фат куллы, сына Ярми, сына Габдекая, их наследник и потомок. Я их помню. Я буду жить так, чтобы моим потомкам не стыдно было помнить меня. Я приведу сестренку. Жди.
        - Nindi dosmannar, on?g?m?[30 - Какие враги, внучок? (тат.)] - спросила daw ani тихо, но теперь я слышал ее отчетливо.
        - Yaw?z dosmannar, daw ani,[31 - Злые враги, бабуля (тат.).] - ответил я.
        Наклонился, поцеловал daw ani в смуглую соленую щеку и сообразил, что сильно выше ее. Пора доказывать, что рос не зря.
        Правая рука почти не чувствовалась, зато и не болела. Я кивнул daw ani, которая не отрывала от меня мокрых глаз, бормоча «Bismillah», и пошел к двери.
        - Sin qaycan tugan telenoyrenep belgan?[32 - Ты когда родную речь выучить успел? (тат.)] - успела спросить daw ani.
        - Waq?t?nda,[33 - Вовремя (тат.).] - ответил я, махнул рукой, отсекая домашнее, и вышел.
        В качественную, богато детализированную игру с супердвижком, текстурами, объемным звуком и всеми делами.
        И это не я, а персонаж игры стремительно охватывал коридор коротким взглядом, вписывал в разные кусочки таблицы все важное и неважное - далекие голоса, хлопнувшую дверь внизу, уровень уходящего за подоконник солнца, несвежесть воздуха в глухих углах, прочность стендов на стенах и свежесть следов на линолеуме. Следы почти не читались, но мне - вернее, персонажу - хватало и прозрачных намеков: черточки от шаркнувшего торца подошвы, не успевшего расплыться сладкого запаха духов и обесцвеченного волоска, встрявшего между плинтусом и косяком ведущей к лестнице двери.
        Дильку увела секретарша Луиза, вниз по лестнице, точнее, на первый этаж, и после по лестнице пробежали всего два, нет, три человека. Или не человека. Ладно, не до них.
        На втором этаже закричали.
        Я уже пролетел несколько ступеней вниз и остановился с большим трудом. С раздражением на грани бешенства. Мне некогда, не до вас, не орите.
        Больше не орали.
        Да и до того орали не особо. Ребенок с зажатым ртом перестает быть громким.
        Двери, отделявшие лестничную площадку от коридора второго этажа, были мутно-коричневыми, с волнистым, еле прозрачным стеклом, и плохо закрепленными. Правая створка вздрогнула последний раз и замерла. Сквозь нее прошли минуту назад, не больше. Те самые три человека - два побольше, один поменьше.
        А Дилька ушла вниз полчаса назад. За полчаса можно сделать очень многое. Особенно с ребенком.
        Я не знаю, что выбрал бы. Персонаж выбрал за меня. Он развернулся и быстро пошел наверх и вправо, на ходу перехватывая обломки указки - даже больной правой рукой.
        Коридор был пустым и гулким, и ничего в нем не звучало, кроме дробного эха моих шагов - ну, будем считать, что моих. Но я и без всяких звуков знал, и тем более знал тот, кто был в игровом мониторе, по горькому запаху и дрожи под челюстью: четвертая дверь, кабинет химии.
        Кабинет был пуст. Я смутился, а чувак в мониторе, не сократив шага, влетел в лаборантскую. Там, как всегда, было узко, пасмурно и пестро от пыльных бликов на стеллажах. Цветы в горшках, расставленные между стоек с пробирками, топырили жирные листья. У самого окна боком ко мне застыли Ильмирка и Наташка, неаккуратно растягивавшие, как куртку после стирки, младшеклассницу в школьной форме.
        Сердце у меня вмазалось в ребра так, что дыхание зашлось. Это была Дилька.
        Она безвольно висела спиной ко мне, но я узнал - по прическе и кроссовкам. Узнал и заорал, запрокидываясь и теряя цели из виду. Но это я. А чувак в мониторе, так и не остановившись, набежал и повалил всю троицу как плохо вкопанные качели - и молча принялся орудовать коленями и кусками указки.
        Надо было отвернуться или зажмуриться - но это могло отвлечь или сбить с темпа. Да и не хотелось отворачиваться. Зрелище зачаровывало, как работа внутренностей мудреного механизма, четкая и подбиваемая с самых неожиданных сторон. Кроссовку долой, носок, некогда, фиг с ним, сквозь него, в пятку, второе острие к макушке, не успеваю, прижать коленом, вторая, туфлю прочь, первая успела ударить, дышу, сильно в ответ, еще, к макушке - успел, вспыхнуло, на первую - опять ударила, зацепил стеллажи, все полетело на пол, звон, грохот, локтем, держу, еще раз в пятку - и к макушке, держать, держать!
        Наташка выгнулась, с хрустом и хрипом вставая на мостик, мелко затряслась и осела на Ильмирку, чуть не подвернув себе голову под лопатки. Я тяжело плюхнулся рядом, зацепив локтем стеллаж - колба стукнула по башке, отскочила и с чпоканьем разлетелась в брызги. Куски указки щелкнули об пол - кулаков я так и не разжал, просто руки затряслись и опали. Правая тряслась посильней и ныла почти вслух, но в пределах терпимого.
        Я смотрел на Дильку и собирался с силами. Дилька боком неудобно скорчилась в стоявшем под окном коричневом кресле. Она не шевелилась.
        Так уже было, было, было - и больше не должно было. Не хочу, подумал я с отчаянием, на коленях подполз к Дильке и потрогал ей шею. Вздрогнул, поспешно и почти не шатаясь встал и заглянул девочке в лицо.
        Шея была прохладной, но пульсирующей - и не Дилькиной. В кресле лежала другая девочка. Из Дилькиного вроде класса, хотя я не уверен - но лицо было смутно знакомо. У девочки были совершенно Дилькины светлые волосы и похожее выражение тоскливо зажмуренного лица - но оно, наверное, у большинства заснувших в плаче девочек примерно одинаковое. Особенно если засыпать приходится не по своей воле.
        Пусть здесь пока полежит, в себя придет. А не придет, кто-нибудь заглянет и врачей позовет. Мне некогда, мне Дильку надо вытаскивать.
        Как хорошо, что это не Дилька, подумал я - и волна холодного ужаса слилась из живота в колени, которые затряслись, а в лицо и в руки шарахнула другая волна, жаркая. Волна стыда.
        «Как хорошо» я подумал, да? Как хорошо, что тут девочка полумертвая лежит - не моя сестра, а чья-то, не мамки моей дочь, а какой-то другой мамки? Хорошо, что их рядом не оказалось? Хорошо, что я в кабинете директора и на лестнице тормозил, пока ее пугали до полусмерти, и теперь она в полусмерти этой валяется, а я радуюсь?
        И это не чувак в мониторе подумал, это я, лично, вот этой поганой головой. Сволочь я, получается.
        Или получается, что убырлы - это навсегда.
        Не у каждого человека есть родня, которая может помочь, но помощи достоин каждый. А кто не помог, тот не человек.
        Я сунул деревяшки за ремень и огляделся. С Ильмиркой и Наташкой все было не в порядке, конечно, но как положено - в смысле, как обычно и как уж удалось их положить - кривой буквой У. Юбка у Иль мирки задралась, но это было не страшно, а красиво - ноги у нее офигенные, даже кровавое пятно на пятке не портит.
        Голова у Наташки слишком запрокинулась, это непорядок. Осколков, неравномерно усеявших пол, рядом не было, лужиц тоже. У самой двери аккуратные ломтики бумаг плавно меняли цвет с противного на паршивый. Фенолфталеин, подсказал я бегло недоумевающему человеку в мониторе, но он отмахнулся, присел, ловко перевернул Наташку на бок, поправил юбку Ильмирке, подхватил девочку и вышел в коридор.
        В коридоре его ждали.
        Серый с Тимуром стояли у дверей на лестницу, а Настьки с Кариной выстроились редкой косой шеренгой слева. Все смотрели мне примерно в грудь. Нет. Все на девочку смотрели.
        Я замер, пристукнутый сменой мира, ставшего четким, замедленным и таким широким, что чуть напрягись - и свое ухо разглядишь. Этот мир был совершенно невозможным, он резал тело и сминал дыхание - и я отлетел в черный дальний угол, из которого смотрел уже не в монитор, а на киноэкран, только перебирал не попкорн, а всякие нервные мысли.
        Можно было попробовать поговорить с ними, как-то расшевелить. Нет, будет хуже. Пятерых я точно не разведу и не отвлеку, а сам рассредоточусь. К тому же я не гопник, который сперва заговаривает, потом бьет. И не алкаш, который всю ночь с другом вась-вась, а к утру с ножом на него. Нормальный человек собеседника бить не может. А если намерен бить, то не беседует.
        В любом случае киношный я, занятый стремительным просчитыванием не совсем понятных мне усилий, на беседы отвлекаться не собирался.
        Киношный я коротко дернулся в одну сторону, тут же в другую. Ага, понял - чтобы засечь, быстро ли они реагируют и могут ли работать в группе. Нормально, ни то ни се в оба пункта. Все равно пятеро - это много. И что большинство - девчонки, это хуже. Намного.
        А давай считать, что это волки, например. И тогда пофиг, какого пола, правильно? Я представил, прикинул варианты - не знаю уж, вместе с экранным чуваком или в незанятом им чуланчике. Варианты были. Не слишком внятные, и нельзя было сказать, что все просто. Сложно все. Но выполнимо. Сейчас буду выполнять.
        Я шагнул назад, в дверь, быстро, но аккуратно положил девочку на пол, сделал шаг вперед, вынимая деревяшки, мигнул, вглядываясь в сместившийся строй, тело вскипело, будто на проволочный каркас тыщу вольт дали. И меня вышибло.
        Меня, всякого - который сидел в кинотеатре, который мигнул сейчас, который прикидывал варианты и представлял волков. Мелькнула черная плоскость - и я сипло вдохнул, понял, что шатаюсь и падаю, а это верный нокаут, и, как учили, поспешно стал на колено, балансируя чугунными непослушными руками.
        Я пытался продышаться, стоя на колене возле двери на лестницу и возле Серого, лежавшего головой к лестнице. Тимур скрючился рядом, а девчонки почти в середке коридора, кучкой. По всему коридору валялась обувь - кроссовки, туфли и сандалии. Я оглядел себя, вздохнул, обтер деревяшки о штаны и сунул за ремень. Судя по деревяшкам и тому, что я успел рассмотреть издали, дырки у ребят были не только на пятках. На мне, кажется, дырок не было, но прочие повреждения, увечья и износы присутствовали в ассортименте.
        Значит, деморолик прокрутился при выключенном экране. А я так ничего не понял и не увидел. Чувак в мониторе - или внутри меня, или подлинный я - пережег канал связи с тем, кем я привык быть. Чтобы не отвлекаться. Ну или чтобы я не сильно переживал.
        Ну, мне не до сильного, мне бы просто пережить. И другим помочь.
        А если бы меня эти орлы уработали, я не очнулся бы, что ли? И ничего бы не понял?
        Ну че, нормально.
        Нет, ненормально. Жить надо с открытыми глазами, умирать тоже.
        Еще раз попробуешь меня отрубить, я тебя сам отрублю. Я могу. Я много чего могу, оказывается. Да я в таком режиме, по ходу, в однёху со всеми убырлы справлюсь.
        Эта мысль отщелкнула створку, удерживавшую камазовский кузов боли, свирепой усталости и изводящего напряжения. Я чуть на копчик не пришел от рухнувшей массы, чуть не хныкнул, чуть обнимать себя жалостливо не начал.
        Охота - это когда хочется. А мне ничего не хотелось.
        Хорош рыдать. Надо будет - справлюсь. За год, за три. Если стану неуязвимым суперменом, а убырлы плодиться не перестанут, то гораздо быстрей.
        А если грибы во рту вырастут, вообще зашибись будет, ага. Это называется задачей с заведомо некорректными условиями. И че? Что у нас, некорректных решений нет, что ли? Да навалом. Вон барханами валяются.
        Сзади шаркнуло. Я, стесывая колено, отъехал в сторону, замахиваясь. Двери заколыхались, но сквозь них продавился не враг, а Сырыч. Бледный, но вроде немного оклемавшийся. Глаза его заметались.
        - Измайлов, - сказал он неуверенно и замолчал.
        Я пошевелил горлом, точно варан какой-нибудь, и с третьего раза вспомнил, как нужно разговаривать.
        - Анвар Насырович, - сказал я, - у вас там в кабинете девочка, маленькая. Ей врач нужен. Вы, пожалуйста…
        Я с трудом встал, принялся отряхиваться и заправляться, но вовремя спохватился. Лучше просто подышать, пока дают.
        - Измайлов, тебе помочь? - спроси Сырыч, с трудом остановив на мне взгляд.
        - Девочке, пожалуйста. А этих не трогайте пока. И за мной не ходите больше, ладно?
        Я хотел добавить, что не могу смотреть во все стороны и одновременно защищать себя и немощных помощников, которые решат вдруг вынырнуть из-за спины в самый ненужный момент. Но такие вещи говорить нельзя. Вместо толку обида будет.
        Я кивнул и пошел на первый этаж.
        След вел четко к Дилькиному классу, где продленка сидела. И Дилькин, и секретарши Луизы. Дверь была заперта, за дверью сидели люди - тихо и почти не шевелясь, но я чуял, хотя и не мог разобрать подробности.
        - Dila, - позвал я. - Ni xallar?[34 - Как дела? (тат.)]
        И сообразил, что Дилька с ее-то татарским, да еще на испуге, может и не понять.
        - Min aybat, ab?yem, sin…[35 - У меня отлично, брат, а ты… (тат.)] - ответила Дилька громко и очень спокойно, но ее оборвал вопль:
        - Kit monnan![36 - Пошел вон! (тат.)]
        Голос был визгливым и почти незнакомым. А я все равно понял, что это Луиза. И разозлился. Она же Дильку напугает сейчас. Сколько можно-то. Но если орет, то и разговаривать может. Значит, можно и поговорить для разнообразия.
        - Nail bu, Dilanen ab?ye, isekne ac?g?z, zinhar…[37 - Это Наиль, Дилин брат, дверь откройте, пожалуйста… (тат.)] - начал я.
        - Kit! Уйди! Нельзя входить, мы запрещаем!
        Вопль взвился совсем уж заполошно и сорвался в надсадный визг, а потом тоненькое «А-а-а». И я сообразил наконец, на кого похож, когда вот так вот прошу открыть дверь и пустить.
        Я дернул ручку. Дверь даже не шелохнулась. Она открывалась наружу, а косяк был прочный. Фиг выбьешь.
        Я громко сказал:
        - Dila, min xazer keram, tuqta ale.[38 - Диля, я сейчас приду, погоди-ка (тат.).]
        Луиза заголосила, кто-то еще заплакал - не Дилька, - но я уже не слушал. Я вошел в соседний класс - пустой, как почти вся школа, - распахнул окно, перескочил с карниза на карниз - первый этаж, не страшно, да хоть бы и десятый был, - всмотрелся сквозь стекло, махнул рукой, чтобы не подходили, и дал ногой по фрамуге. Она распахнулась с грохотом и звяканьем, стекла треснули, но не вылетели.
        Я соскочил в класс, охнув - пятками словно на колья наделся, аж до легких, - махнул рукой кудлатому пацану, который грозно растопырился возле двери, держа пластмассовую указку как штык, и повернулся к женской, так сказать, половине. Татьяны Валерьевны в классе не было. Луиза сидела на последней парте правого ряда, обнимая за плечи двух мелких девчонок, уткнувшихся ей в грудь. Дилька забилась в угол за их спинами и смотрела на меня. Остальные не смотрели, но косились. Как на вырвавшегося пса. Тварей поопасней тощего измордованного восьмиклассника здесь, типа, не было.
        - Диль, - сказал я и шагнул в их сторону.
        Дилька вытянулась, девчонки зажмурились и тихо заныли, горбясь все сильнее, под парту. Луиза тоже сгорбилась, иссекая меня лютым взглядом. А пацан, что-то невнятно вопя, кинулся и воткнул мне указку в бок. Ну, не воткнул, я увернулся, указка уперлась в пиджак, изогнулась и глухо лопнула. Я поймал ладонью голову пацана, который пытался достать ме ня кулаками и ногами, и сказал:
        - Брэк. Хорош, говорю.
        Пацан все буянил, поэтому я убрал руку, дождался, пока он налетит на парту, и объяснил:
        - Мужик, я хороший. Не на того напал, говорю. Пацан тут же развернулся, сжав кулаки и недоверчиво разглядывая меня.
        - Слушай, меня не за что бить, - сказал я. - Я просто за сестрой пришел, нас бабушка ждет, понял?
        Пацан грозно повел кулаками и что-то стал спрашивать, бурно и невнятно. Я понял только «А тогда чего ты», повторенное раза три на все лады, махнул рукой и спросил, повысив голос:
        - Диль, ты в порядке?
        Она кивнула, не двигаясь с места.
        - Домой пойдем?
        Она неуверенно пожала плечами.
        - Ты боишься? - догадался я, всматриваясь в Луизу.
        У той в руках и под партой ничего не было, да и вела она себя спокойно. Само собой, оставлять у нее в объятьях двух девчонок я не собирался, но сперва надо было вытащить Дильку - ну и заодно бдительность секретарши усыпить. Хотя она и так какая-то сонная, не прыгает, не рычит и речей не толкает. Вот и ладушки.
        Дилька опять неуверенно пожала плечами. Я шагнул к ней, отпихнув активничающего пацана так, что он сел на копчик и маленько успокоился. Дилька сильнее вжалась в угол. И я замер. Понял: меня она боится.
        Вернее, не меня, а того, кто может мной притворяться.
        Такое ведь уже было. Да и когда она из директорского кабинета уходила, я вряд ли сильно смахивал на любимого брата. А это, считай, только что было.
        Обидно стало, почти до слез. Рвешься тут на ленты, а тебя с тварью путают. С другой стороны, я что, повода не давал? И я вспомнил один повод, потом другой, потом третий. Вопли свои вспомнил, Ильдарика, Новокшенова с Гимаевым. Допустим, я долбанутый был и Дилька этого не видела. Но пацана-то, которого я сейчас отпихнул небрежно, она видела. Он сам виноват, конечно. Но не бывает у первоклассника такой вины, за которую его швыряют на пол. Тем более старшие.
        Просить прощения у пацана было глупо и вообще фальшак. Уверенно идти дальше к Дильке - тем более.
        Дилька смотрела на меня, поблескивая очками. Еще две девочки косились. Луиза их больше не обнимала: она свела ладони на уровне груди и что-то шептала, не отрывая от меня глаз. Молится. Праведница убырнутая.
        Я заулыбался, чтобы не заплакать. Это не очень помогло. Поэтому я присел на низкую первоклассную парту и уставился в плавающий потолок. Что делать, я не знал. С другой стороны, все вроде сделал: сам спасся, сестра в порядке, дальше сами.
        - У тебя ямочка на щеке, - сказала вдруг Дилька.
        Я машинально буркнул:
        - В башке у тебя…
        Но все-таки ощупал лицо. Слез не было, а ямочка была - на левой щеке. Здрасьте такой красоте.
        - Всегда была, - коротко сказал я, добавив почти про себя: - Привет от daw ani.
        Ужасно захотелось спать.
        Дилька протопала между партами и ткнулась мне головой в бок. По больному предплечью проскочила молния, но я не охнул, я провел по пробору сестры пальцем здоровой руки. Относительно здоровой, в смысле.
        - Наиль, daw ani приехала, что ли?
        Любит она daw ani. Да кто же ее не любит, особенно в ограниченных количествах. Я кивнул.
        - А она здесь, что ли?
        Я кивнул.
        - Так пошли к ней, что ты сидишь?
        Я хотел объяснить, что просто сижу, и все, и буду сидеть сколько захочу. Имею право. И пусть все хоть издергаются, извопятся и измолятся. Но сил ничего говорить не было. Сил осталось на донышке - дышать потихоньку да взглядом ворочать. С потолка в пустой угол, оттуда на малость осмелевших девчонок, с них на Луизу, ее торжествующие глаза, шепчущие губы и руки, с которых внезапно исчез розовый блеск маникюра. Или не исчез - просто не виден. Она ладони от себя держит, а ногти к себе, вот я их и не вижу.
        Так не молятся. Вернее, молятся, но не богу. Откуда-то я это знал.
        А если молишься не богу, то черту или кому-то из его департамента - это и знать не надо.
        А у меня ни помолиться сил не было никому, ни голову повернуть.
        Я тоскливо скосил глаза на Дильку и захрипел.
        - Наиль, тебе плохо? - спросила она с беспокойством.
        Глаза за очками выросли, скрылись за толстыми ресницами, раздулись на весь мир, и мир в них утонул, и я вместе с ним, напоследок небольно стукаясь о твердую границу то ли мира, то ли глаз поясницей, лопатками и затылком. Сверху захлопнулась крышка, отсекая все вещи, краски и звуки, кроме чьего-то загнанного дыхания - возможно, моего. И в такт этому дыханию ударил, как топором о рельс, звонкий голос:
        - Audhu billahi mina saitanir-racim![39 - Прошу у Господа защиты от сатаны (араб.).]
        Звон прокатился по мне, как по тесной комнате, оглушая, но и освежая, и махом вытеснил напавшую дурь. Я заворочался на полу, разлепляя глаза. Луиза развела и поднесла руки ко рту. Дилька, повернувшись к ней, отчетливо продолжила:
        - Bismillahir-raxmanir-raxim![40 - Во имя Аллаха, милостивого и милосердного (араб.).]
        Во дает, подумал я, но думать дальше было некогда - Луиза уже пришла в себя. Я выпрыгнул метра на три, как из рогатки, и занес над Луизой деревянное острие, прикидывая, как распихивать визжащих девчонок и как добраться до ее пятки - или сразу в темя бить, раз заслужила.
        Мир раздернулся, Луизина распахнутая пасть заняла его почти целиком, а оставшееся место заполнил визг, надрывный, смертельно испуганный и абсолютно человеческий. И лишь теперь я понял, что должен был понять давно.
        Луиза не убырлы.
        4
        Жила-была одна тетенька. Почти молодая, почти красивая, почти удачливая. С непыльной работой, какой-то зарплатой и собственной приемной - правда, кабинет за приемной был чужим. И так ее это «почти» заедало, что тетенька на все была готова, чтобы с ним покончить. И когда начальница сказала, что для этого надо не думать, а делать, что говорит начальница, которой виднее, тетенька решила слушаться. И покончила с этим, с сомнениями, да и с собой - почти. Чуть-чуть не успела.
        Толку от Луизы не было, она не могла сказать больше пяти слов подряд, рыдала, просила прощения и валила все на Таисию Федоровну. Но суть я более-менее разобрал.
        Жила-была одна директор школы. Нормально жила: на хорошем счету у начальства, приличная школа, толковые ученики с небедными родителями. Но решила директриса, что этого мало. Что можно школу сделать приличней, детей вышколенней, а родителей послушней и щедрей. А для этого нужна сила, которой будут подчиняться все-все, даже самые начальники и богачи. Тут как раз какая-то сила под руку подвернулась. Директор не стала разбирать, чистая это сила или наоборот. И договорилась с ней. И сгинула.
        Это не рыдающая Луиза рассказала и не директриса, естественно, которая могла слабо дышать, а кроме этого, не могла ничего. Это я сам понял - и, наверное, не ошибся. Я другого понять не мог, хоть с ошибкой, хоть с натяжкой. Как Таисия Федоровна умудрилась пообщаться с убыром, уцелеть и заключить некое соглашение… Нет, не так. Это фиг с ним, как - когда-нибудь узнаю. А вот точно не узнаю и не пойму, как неглупая взрослая женщина с огромным административным и педагогическим опытом умудрилась ввязаться в договоры с тварью, которая договариваться не умеет в принципе. Это же не книжка про Мефистофеля и не кино про сделку с дьяволом. Это жизнь. В жизни даже ребенок всего один раз обещанию чужака верит, ну или два, если тупой совсем. Да и чужие люди, как правило, ничего не обещают, а если обещают, то так, чисто чтобы отвязаться. А уж нелюди…
        Ну, она просто не знала. Она просто думала, что умнее всех, авторитетней всех. Ее же двадцать лет все-все-все слушались. Как можно было подумать, что кто-то не послушается? И как можно было подумать, что все, что она умеет и может, - как в ринге навыки велосипедиста? Не надо с ними соваться в чужой мир. И не надо на них надеяться, если чужой мир сунулся к тебе. Глупая это поговорка, про «С волками жить…». С волками жить нельзя. Можно убегать или убивать. А если по-волчьи выть, найдут по вою быстренько и горло откусят. За то, что не волк. И хоть ты всех вокруг восемь раз предай.
        Директриса предала. И Луиза тоже. Всех. Своих, чужих, любимых, нелюбимых, отличников, балбесов, богатых и бедных. Сдали людей нелюдям. Сами, добровольно.
        Ни один убырлы на такое не способен.
        - Ну да, - сказала daw ani. - Только люди на такое способны. И на самое доброе, и на самое злобное. Причем иногда это один и тот же человек. А ты, Наилёк, говоришь - убыры, убыры. Убыры - это, так сказать, повод.
        Фигасе повод, подумал я и чуть было не выступил на тему «Ты бы на сына и мужа своего посмотрела, поняла бы, какой это повод». Но не стал. Daw ani этого не заслужила, да и правота в ее словах была. Неприятная, но очевидная.
        Мы так и сидели в кабинете директора без директора - Димон с Михой и Фагим-абыем утащили ее в медпункт. Медсестра с работы давно срулила, но Фагим-абый оказался знатоком и в этой области. Он ловко наставил разных уколов директрисе и всем потерпевшим. Их целая куча набралась, потерпевших. Медпункт напоминал то ли фильм ужасов, то ли мрачную фантастику про заблудившийся космический корабль.
        Фагим-абый наш охранник. Он когда прибежал на звон стекол в класс продленки, сперва меня немножко убить хотел, потом санитаров из дурдома вызвать - это уже доброй традицией стало. Причем на сей раз санитары предназначались и мне, и подоспевшему Сырычу. Ну и всем остальным, включая самого Фагим-абыя тоже. Затем он рассмотрел пробоины и дырки на спасенных телах и почти поверил. Окончательно его убедил Андрей Вячеславович, наш физрук. Димон с Михой его в каморке при спортзале нашли, где сами прятались после того, как из класса уползли. Прятались, прятались, чуть собирались выйти - всякие звуки возникали, и они опять прятались. А на третьем, что ли, часу пряток из-за матов восстал Чеславыч. Никакущий и активный. Напугал парней страшно, они вчесали - и налетели на нас с Фагимом.
        Я Чеславыча не люблю, он мне трояк пару раз поставил ни за что, ну и в целом большой любитель докопаться до всех и на девчонок смотрит так, что они ерзать и прикрываться начинают. Но шарахнуло его будь здоров, и Фагим-абый это увидел. Разубыривание тоже увидел. И поверил. Пробормотал очень длинную фразу, заметив мою сосредоточенную ухмылку, велел не запоминать - а то бошку оторвет - и пошел со мной и пацанами по школе, разубыривать остальных. Остальных-то почти и не осталось - Эдуардовна да Хана. Хана сидела в классе у Эдуардовны - вернее, полулежала - за первой партой и мутными глазами упиралась в доску, ни на что не отвлекаясь. Эдуардовна тоже не отвлекалась - так и расчерчивала доску. Костяшками пальцев. Мел кончился, на костяшках кожа стерлась, она и не заметила - знай выводила неровные багровые загогулины.
        Я, скорее всего, и один справился бы, а с пацанами и Фагимом, можно сказать, влегкую прошло. Хотя их трясло, как стиральные машины на неровном полу.
        Далее Фагим принялся таскать и колоть. Пацаны помогали, я тоже - уж как мог. Кудряшову вон на себе полпути волок, пока с лестницы вниз башкой едва не сыграл. Тут меня Миха с Димоном и освободили. А директрису я тащить отказался.
        Так ей и надо, пусть дохнет.
        Миха с Димоном посмотрели на меня молча, покорячились и позвали Фагима. А когда они укряхтели прочь, daw ani, молча гладившая Дильку по голове и спине, сказала:
        - Наилёк, ты неправильно говоришь, мне кажется. Если директор умрет, получится, что человеком меньше стало. Это зло. А если не умрет без нашего лечения - тоже с этими останется, с дырявыми. Получается, что ты отдаешь этим самым злу людей, которые тебе не нравятся. От этого зло становится сильнее. И в следующий раз тебе придется отдать уже того, кто нравится.
        - Да ни фига, - сказал я упрямо. - Своих я не отдам, а чужие пусть дохнут, тем более предатели.
        - А это будет уже неважно, свой или чужой. Отдаешь кого-то - значит, предаешь.
        - Предать предателя - ничего плохого, - заметил я с усмешкой.
        - Предать, - повторила daw ani.
        - Daw ani, ну что ты заладила - предать, предать. Она сама выбрала сторону, пусть там и будет до конца, и нечего тут… Кто не с нами, тот против нас, - вспомнил я услышанное где-то.
        - Ой, да ну тебя. Ерунда это полная. Все наоборот: кто не против нас, тот с нами. А кто против нас, тот может быть с нами. А если ты его уже этим вот отдал, то он с нами и не будет никогда.
        - И как отличить, где свой, где чужой?
        - Наверное, надо просто учиться этому. И верить.
        - В бога, что ли? - мрачно уточнил я.
        - В бога. В себя. В своих.
        - Ладно, - сказал я.
        Как папа говорил, с женщинами спорить - все равно что наперегонки с ними на каблуках бегать: победить даже стыднее.
        Если зло притворяется добром, оно остается злом, как ни старается. Если добро притворяется злом, оно становится злом, хотя бы внешне. Грязь смывается, но кожа помнит, что такое грязь и каково быть грязной, - и эту память не смыть. Я вот после сегодняшнего не смою. Это, может, и пригодится - говорят, что врага надо знать в лицо, а я еще и из лица, с обратной стороны, знаю. И не забуду, как бы ни хотелось. Иэх.
        А вот еще сказка. Жил-был один пацан. Он думал, что умнее всех. А умнее всех быть невозможно. Кто-то обязательно умнее. Или хитрей. Или сильней. Особенно когда пацан, который считает себя умным, путает гадкое с опасным и приятное с нужным. Этот пацан решил, что живые девчонки фуфло, и полюбил неживую, которую сам вызвал вместо Пиковой дамы.
        Вернее, решил, что полюбил. Основательно так решил, в кучу действий, столбиком. И сам в столбик превратился. Чуть себя не сгубил и других живых.
        Луиза так и не сказала, кто научил ее и директрису старым чарам с водой и чтением молитвы задом наперед и в повернутые руки. Daw ani объяснила, что это древний трюк, такой старый, что и я вспомнил - не я, вернее, а тот чувак из монитора, который просыпался во мне в суровый миг. Зато ерунду вроде той, что творилась вчера у нас в квартире, чувак не помнил. И daw ani не помнила. Когда я очень вкратце пересказал про тени в коридоре и двойников в компе, она пожала плечами и сообщила, что это же компьютер, там чего только не бывает. Мы с Дилькой переглянулись и серьезно закивали. Тогда daw ani сердито сказала:
        - Да никто вам не скажет, раз не знает никто. И какая разница, в конце-то концов? Если людей не было, то можно сильно не бояться. Себя разве что - ты ведь тоже человек.
        - Ну здрасьте, - сказал я и умолк.
        Синюю девицу я и впрямь сам вызвал - себе на голову и на остальное. И примерно понимал откуда. Рыжая в синем спортивном костюме была зверски похожа на чокнутую девчонку со свинофермы, которой на самом деле не было. Вот и этой тоже не было. А ночные страхи и бурления впрямь никто толково не разъяснит. Видимо, городские домовые впали в истерику, устав от соседства лесной нечисти, - вот и все. Какие уж тут подробности.
        Я зверски хотел расспросить daw ani про синюю - совсем она ненастоящая была или все-таки это такой сон, который за явь зацеплен. Причем прекрасно понимал, что сон глупый и стыдный, но нормальный для пацана моих лет. Но пацан моих лет обычно умывается и забывает его. А я, наоборот, не забыл и вляпался. Поверил, что уязвим, - и уязвился. Дебил. А теперь хотел еще доказательств, что хоть что-то случилось по правде и во плоти. Невскрытость, защищающая от убыра, - штука полезная, но все равно обидно было снова в сопляки откатываться. Я привык уже взрослым себя считать, как это, в физическом смысле. Ну да не уйдет это от меня, наверное.
        Не стал я никого расспрашивать. Дильки застеснялся - рано ей про такое слушать. Да и странно подобные вещи обсуждать, тем более с daw ani. Хотя она смотрела на меня, как будто что-то понимала. Ни фига не понимала, конечно.
        И тут я засомневался.
        Я к советам daw ani, честно говоря, привык иронически относиться. Что она, что daw ati хорошие, очень, но довольно устаревшие. Что могут подсказать про жизнь, почти целиком проходящую онлайн, люди, для которых телефон - звонилка, которые вместо эсэмэсок отправляют хитрые шифровки, а компьютера откровенно боятся.
        С другой стороны, отца моего они как-то вырастили же - не худшего человека, между прочим. А я ничего подобного пока не сделал и сделаю ли - фиг знает. Так что, может, daw ani и что ценное посоветовать умеет, когда телик не смотрит и по телефону не трындит. И потом, она же примчалась всех спасать, несмотря на сердечные болезни, лишний вес и боязнь любых поездок.
        Я в который раз вспомнил оставленный в квартире нож, которому неуютно ведь было среди ламината, флизелиновых обоев, жидкокристаллических экранов и негаснущих индикаторов. Вспомнил както связанную с ножом лесную бабушку-ласточку, которая, наверное, телефон с компьютером приняла бы за неудобную мебель, а от обычного трамвая бежала бы с кенийской прытью - при этом все знала и кое-что могла посоветовать. И не вспомнил, а вытащил откуда-то из взятой напрокат памяти, что специально учить профессии, да и правилам жизни, с древних времен надо было только мальчиков.
        Женщинам, чтобы знать, не нужен нож. Им вообще со стороны ничего рассказывать не надо. Они и так все знают. Просто помнят не всегда. У них в организме полный курс истории человечества и планеты Земля записан. Еще до рождения - и до смерти.
        Я задумался, зачем тут два раза «до», тряхнул головой и неожиданно спросил:
        - Дильк, а ты где молиться-то научилась?
        Daw ani удивленно посмотрела на Дильку. Дилька зыркнула на меня с неудовольствием, двинула плечом и сказала:
        - Бабушка.
        Daw ani засияла и стала сюсюкать, что вот ведь, помнит ведь, а такая малявочка была ведь. Я не стал разубеждать. Может, у Дильки и впрямь молитвы с младенчества в памяти сидели, а бабушка-ласточка лишь подтянула эту полочку поближе. Чтобы не тянуться, когда время придет. Дилька успела - а я и спасибо не сказал.
        И не скажу пока. Я ей лучше сказку придумаю. Она же любит сказки.
        Жил-был пацан, который решил убить всех врагов. Он убил всех врагов, убил недругов, успевших стать врагами, убил каких-то левых чуваков, которым не понравилось, что он всех убивает направо и налево, убил всех остальных, которых тоже нельзя было назвать друзьями. И остался один. И понял, что человек, оставивший его одного-одинешенького, другом считаться не может. И товось.
        Не, плохая сказка. Лучше такую расскажу.
        Жил-был пацан, который никого не хотел убивать, а просто хотел спасти семью. Он ее спас и надежно укрыл. А те, от кого надо спасать, остались снаружи. Семья пацана была в безопасности, а семьи остальных пацанов и девчонок - нет. Они не спаслись. То ли не смогли, то ли не успели, то ли наш пацан такой уникальный был. Его семья так и не вышла наружу. Никто не знает, что с ней случилось. Да и знать об этом некому.
        Нет. Так себе сказка. Давай лучше такую.
        Жил-был пацан, который не хотел никого убивать и не хотел никого спасать. Он просто хотел жить как обычно, нормальной такой жизнью. А ему драться пришлось, себя и других калечить, ужас, - и все одному да одному. Он как-то подзадолбался, честно говоря. Я свое уже отвоевал, думал он, пусть другие теперь. А никто его не жалел. Враги жалели притворно - чтобы расслабить и убить. А свои отвечали, сочувственно так: не отвоевал. Иди давай, пацан.
        И пацан понял наконец главное. Один он долго не продержится, никак. Надо искать соратников, пусть это тяжело, стремно и неудобно. И второе главное он понял: если соратники найдутся, забот у него прибавится. Потому что придется махаться не только за себя и за маму с папой и сестру с бабушкой, а за всех. Не оглядываясь и не ожидая помощи. Иначе сам помрешь и все остальные с тобой. Вот эта несправедливая рубка без оглядки и называется жизнью. Остальные определения - чтобы детей и проигравших успокоить.
        Сказка получилась без конца. Ну и ладно. Так даже интересней. Вот эту сказку и расскажу. Вечером. Если получится.
        Убыр - он, по идее, как вирус. Причем вирус не местный, не городской, а прилетевший из чужой среды. На новом месте он может раскрутиться и выкосить целый континент. А может, наоборот, выродиться во что-то типа гриппа: в соплях походишь полторы недели - и нормуль. Правда, каждые пятнадцать лет вдруг вспышка, и народ толпами умирает. Ну, судьба, значит.
        Не-а. Не судьба. Убыр. Если есть возможность его выжечь, я его выжгу. А нет такой возможности - буду следить и жечь. Раз за разом и год за годом.
        - Мих! - сказал я. - Как вы, все готово?
        Миха подошел и начал длинно объяснять, что, в принципе, все, хотя Фагим с Сырычем сомневаются, что народу хватит и так далее.
        - Да ладно, - сказал я. - Ты не прикидывал, сколько их там?
        - Кого?
        Умел Миха тормозить все-таки, по-настоящему талантливо. Я выразительно посмотрел на него. Миха обозлился, покосился на daw ani и сказал:
        - Ну, двенадцать или тринадцать. Кирилл, Ренат, еще вроде Артем и девок, ну, девчонок штук десять. И с учителями непонятно ни фига.
        Многого я про своих одноклассников не знал, оказывается. Если их, как меня, на самовнушение не взяли. В любом случае Кир там - это паршиво и опасно. Кир упертый, независимо от обстоятельств.
        Да и с учителями впрямь неясно было - где они и какие.
        - Мих, - сказал я. - А помнишь, ты у меня телефон секции брал? Ну там брат у тебя записаться хотел, что ли? У тебя номер сохранился?
        Миха пожал плечами, вынул телефон и погрузился в записную книжку. Я сидел и удивлялся себе. Но быстро придумал, что обиду нельзя оставлять за спиной. Если она не превратится во врага сразу, потом все равно вернется и обидит тебя еще сильнее. Да у меня и выбора нет. Он же сказал - возвращайся, когда в себя придешь.
        Я пришел.
        Ну а не найдет Миха номер - тем лучше. Я честно попытался, а на нет…
        - Во! - сказал Миха и протянул мне телефон.
        Я посмотрел на него с укором, взял теплую трубку, подумал еще раз, покосился на daw ani с Дилькой, ухромал в сторонку и нажал кнопку вызова.
        5
        Михалыч вернулся из парка, растирая уши. Переодеться он не успел, рванул вместе со старшими пацанами прямо с тренировки. В машине-то тепло, а на трассе вдоль больниц был свистодуй, ближе к вечеру ставший лютым.
        - Чуть не нарвались, - сказал он. - Охранник не зря косился, стуканул менту тут рядом. Он такой подошел: что за дела, что за толпа, чего хотели.
        - А вы что? - спросил Ильдарик тревожно.
        - А что я. Наплел ему про диспансеризацию чего-то, перед соревнованиями положено, все дела. А он, въедливый, уточняет еще - да почему в больнице, а не в поликлинике, да почему в РКБ, а не в детской. Я думаю, все, копец. Говорю ему: разрядники в РКБ должны, а вы, коли так, лично с «Динамо» разбираться будете. А сам уже прикидываю - не отвянет, придется… Михалыч замолчал, передернулся и сказал задумчиво:
        - Ох, парни, подведете вы меня все-таки под уголовку.
        - Вместе пойдем, - бодро сказал Ильдарик и юркнул мне за спину.
        Мы быстро скорефанились по-новой - я извинился, Ильдар пообзывался, ну и все, инцидент исчерпан.
        Михалыч поглядел на нас, вздохнул и отошел к Сырычу.
        Кабы не Сырыч, он бы мне не поверил. И глазам своим не поверил бы, наверное. Хотя в медпункт зашел, сам всех увидел и потрогал. Я постоянно забывал, что сегодня первое апреля, а Михалыч, кажется, до сих пор ждал, что все вокруг заржут и примутся рассказывать, как здорово его разыграли.
        Лично я, между прочим, с радостью оказался бы жертвой такого розыгрыша. Обниматься бы полез. Больной рукой.
        Сырыч так и сидел в самом углу, в той же позе и на том же топчане, куда осторожно приземлился, едва мы вошли в вестибюль главного корпуса. Сгорбился, сложив руки на груди, и вяло отругивался, когда мы шепотом орали, что ему надо было остаться в школе, куда, поди, уже подъехали «скорые», что по-любому пора к врачу, ну и так далее. Наконец сказал:
        - Ну здесь же больница, правильно? Вот закончим, и я сдаваться пойду.
        И от него отстали. Мы же правда были в больнице и собирались скоро закончить. Совсем скоро.
        - Ильдар, через пять минут наших собери, ага? - попросил я. Ильдар кивнул и пошел к выходу.
        Сбоку сказали:
        - Здоров, Наиль.
        Я сперва ушам не поверил, потом глазам. Сбоку стоял Леха. Хмурый, встрепанный, в дурной синей робе на два размера больше, но живой и относительно здоровый. Если красноватого глаза и желтых вздутых пятен на лице не считать.
        Я вскочил, скривился, с трудом пожал ему руку, снова сел и показал Лехе, чтобы тоже садился.
        - Ты откуда взялся?
        - Да я вон там лежу.
        Леха кивнул головой в сторону выхода. Я чуть не сказал «Я знаю», но успел ловко перескочить к следующей реплике:
        - В смысле, откуда ты знаешь, что мы здесь?
        И вообще… Лех, что знаешь? Леха пожал плечами и сказал, глядя перед собой:
        - Да непонятно все как-то. Лежу там у себя, ни фига не соображаю - что было, откуда я здесь, почему болит все. И снится какая-то лажа: огонь вокруг, крест какой-то здоровый вот так…
        Он поднес растопыренную ладонь к лицу. Я поежился и поспешно спросил:
        - Так и что?
        Леха продолжил, будто не услышав:
        - Ты почему-то снился. С ножом, орешь и драться лезешь. А у меня отец в том корпусе лежит. Дырка в ноге, вот здесь, две операции делали, сказали, повезло, мог и без ноги остаться.
        Леха повернулся ко мне и уставился мне в лицо, водя пальцем по бедру. Я глаз не отвел.
        Леха вздохнул и продолжил:
        - Вчера полночи гама снилась - ну, наша сетевая. Типа, мы с тобой бегаем, и все против нас. Блин. Я ж ноут вроде не выключил.
        - Ну и молодец, что не выключил, - сказал я, вспомнив вчерашний вечер, но объяснять ничего не стал.
        Леха кивнул и продолжил, поглядывая на меня искоса:
        - А сегодня раз - и другие сны пошли. Школа, все бегают, орут, махычи даже у девок, ты палочками какими-то дирижируешь, что ли. Мрак, короче. Я про снулся, сижу такой, ни фига всосать не могу, а в башке сидит: надо сюда идти, меня ждут. Ждете?
        - Н-наверно, - сказал я неуверенно.
        - Тогда рассказывай, - сказал Леха.
        - Лех, я расскажу. Немножко подожди, и я все расскажу. Иди вон к Сырычу пока, я подойду.
        - Блин, Сырыч, - прошептал Леха по-старому, с театральным ужасом.
        - Иди-иди. А то опять шепелявить начал.
        - А у тебя уши торчат, - сказал Леха и пошел к Сырычу.
        Оттуда немедленно донеслось: «Босенков! Сбежал!! Неодетый!!! Марш!!!» У Сырыча прямо сил прибавилось, похоже. Леха отругивался лениво, но уверенно.
        Выездной урок химии, ёлы.
        Никого, кроме наших, в вестибюле не было, хотя, когда мы пришли, по лавочкам и вдоль окон сидели и стояли человек двадцать. Работает чуйка у людей все-таки. Это хорошо.
        В воздухе вокруг меня висела липкая пленка, которая мешала дышать и двигаться. Переругивания Лехи с Сырычем пленку не то чтобы раздирали, но делали терпимой. Долго наслаждаться этой музыкой не получилось. Ильдар привел народ. Миха с Димоном раздавали спицы, а Михалыч что-то говорил вполголоса. Он посмотрел на меня, и я испугался, что сейчас вся толпа ко мне пойдет, как к королю или там инвалиду старенькому. Вскочил, быстро подошел сам и принялся повторять то, что все, кроме Лехи, уже должны были запомнить.
        Убырлы ховаются неподалеку. Я примерно представлял где, но мог и ошибаться - тем более что ни Михалыч, ни остальные пацаны, прочесавшие тракт и парковую зону, никого не нашли. Мне бы самому, но вспугну ведь. В любом случае убырлы могли и попозже подтянуться, к назначенному часу. Вот в этот час мы всех и перехватим. Тем более что это я и час, и место гадам указал: закат солнца, это примерно восемь вечера, приемный бокс роддома и приемное отделение второго корпуса, откуда галерея к роддому ведет. Все как в игре, которую убырлы вчера гоняли. Понять бы еще, кто им модель подогнал и как такое возможно, - но это потом. И поймем, и найдем. А пока надо знать, что они сыграны и это плохо, зато нюх у них гамерством сбит. Кир, Ренат и прочие убырлы привыкли, что смерти нет. Что если тебя вырубили, ты тут же воскресаешь и возвращаешься в игру с точки сохранения. Этому виртуал и учит - красиво бегать, сыгрываться и умирать с уверенностью, что сейчас воскреснешь. Только воскреснуть нельзя. Стало быть, игра учит умирать. И не очень важно, красиво это или нет. Если умираешь впустую, какая тут красота.
        Никто не умрет. Это же Кир, это Ренат, это Полинка с Гульназкой, и остальные тоже наши. Они просто больные, на фиг.
        Придется лечить.
        - Босенков, ты здесь останешься, - велел Сырыч.
        Леха разнылся, поймал взгляд Михалыча и засопел, рассовывая спицы по рукавам. Не помешают. Здесь место не хуже других. Михалыч перевел глаза на меня и вдруг попросил:
        - Наиль, ты тем более не иди.
        - А можно разве? - удивился я, проверяя ножны и спицы.
        - Тебе можно.
        - Не, Сергей Михалыч. Мне нельзя. У меня здесь мамка с папкой и дед.
        - Не здесь же, ты говорил, - протянул Михалыч, заозиравшись.
        - Здесь, - повторил я и ткнул пальцем под ноги. - Вот здесь.
        Я нешироко повел рукой вокруг, кивнул и завозился с ножнами. Непривычно левой рукой все делать.
        - Тебе бы на выборах выступать, - сказал Михалыч с уважением.
        - Я уже выбрал. Пять минут, ладно?
        Я отошел в противоположный угол вестибюля, присел на топчан, понаблюдал немножко и сурово сказал:
        - Диль, ну не драконь ты его, разорется же сейчас, выгонят всех.
        Выгонять нас было некому, но педагогический долг сильнее здравого смысла.
        - А я ей что говорю, - горячо поддержала daw ani. - Совсем не слушается, мучает животное.
        - Ему нравится, - отрезала Дилька, запустила пальцы в ранец и захихикала. Кот, видимо, грыз или игрался.
        На более существенную роль он, кажется, претендовать не собирался. С учетом уже сыгранных ролей это, может, и к лучшему. Пусть жрет, спит да с Дилькой играет. Не отвлекаясь ни на грядущие битвы, ни на домашних паразитов. Еще одно доказательство, кстати, того, что не так страшны паразиты, которые живут у нас в квартире. Вернемся - окончательно им хвосты закрутим.
        Когда безопасно будет возвращаться. Потому что домой можно приходить, лишь когда угрозы не осталось. «Чик-чирик, я в домике» даже в детсадике не работает, а в жизни тем более, я уже убедился. Ты в домике? Зашибись, вот с домиком вместе тебя и спалим.
        Когда мы заехали ненадолго домой за ножом и спицами, кот наотрез отказался оставаться один. Загораживал выход, орал и лез драться. Пришлось взять с собой. В автобус и тем более в больницу черное жуткое животное никто не пустил бы. Поэтому я выпотрошил Дилькин ранец, уложил туда зайца, который тоже явно не хотел остаться один, а сверху поставил кота. Он пристально посмотрел на меня, потоптался по зайцу и рядом, попробовал повертеться, буркнул что-то и лег мордой на зайцево пузо. И с тех пор спокойно лежал, ничем себя не выдавая.
        Когда daw ani с Дилькой приперлись в РКБ и скандал по этому поводу завершился моим унизительным поражением, я отвлекся на ранец, прислушался, испугался безнадежной тишины и приоткрыл крышку. Кот утомленно разжмурил один глаз и махнул на меня когтями - закрывай, типа, не видишь, спят тут.
        Скандалы, кстати, надо поучиться устраивать. Я чуть ножками от злобы не затопал, когда увидел, что в РКБ входят Дилька с daw ani. Довольные такие. Сияющие. И что, помог мне праведный гнев? Ни фигашечки.
        А я мужа и сына со снохой решила проведать, невозмутимо сообщила daw ani. А до приема еще полчаса. А ждать здесь велено. Вот мы здесь и подождем.
        Взрослая женщина, должна понимать.
        Не понимает ни фига.
        Или, наоборот, слишком много понимает.
        И Дилька туда же.
        - Наиль, улыбнись, а? - попросила она.
        - Дура, что ли?
        - Ну улыбнись.
        - Блин. Диль, айда не сейчас.
        - Ну пожалуйста. Я вздохнул и растянул губы.
        - Не так, - обиженно сказала Дилька.
        - Наилёк, - встряла daw ani. Так. Теперь проще послушаться. Я вздохнул и улыбнулся.
        - Во, daw ani, видишь, какая ямочка? - восторженно зашептала Дилька. Daw ani закивала, часто моргая.
        - Всегда была, - отрезал я.
        Какой-нибудь герой в игре или фильме из траблов и страшных переживаний в шрамах выходит, наполовину седым или морщинистым хотя бы. А у меня ямочка на щеке появилась. Позорище.
        Я осторожно, не охая, обнял Дильку, daw ani и щелкнул пальцами по ранцу. Мои зашептали вслед. Тоже пошептать, может, подумал я, но решил - потом как-нибудь. Скоро.
        Солнце садилось, но времени у нас было еще полно. Все время было нашим. Если не упустим, конечно.
        Луч в дальнем углу окна на миг стал ослепительным кругом, но тут же потускнел. Я повернулся к своим и сказал:
        - Айда, пацаны.
        ЭПИЛОГ
        Открытие прощелкал - смазал весь сезон.
        Формально сезон открылся вчера, но для правильных болельщиков все начиналось лишь этим вечером. «Ак барс» принимал «Салавата Юлаева».
        Равиль был очень правильным болельщиком, поэтому приготовился к приему на все сто: сбегал в молочку и магазин, вытащил из стиралки и развесил заботливо подготовленные Амиром за ночь и с утра пеленки-распашонки, охладил и расставил пиво, вскрыл чипсы и сушеных кальмаров, включил телевизор и воссел.
        Это было счастье. Еще и Зулька приткнулась, поглядывая одним глазом в экран, другим в пиво.
        - Хочешь?
        - Как дам сейчас, - сказала Зулька и ткнула кулачком в плечо.
        - Кто бы против, - отметил Равиль и принялся это доказывать.
        - Размечтался. Пусти. Пусти, говорю, балда. Ну Равиль, ну Амира разбудишь. Равиль… О, смотри, смотри! Да смотри, говорю, Рустики!
        Равиль неохотно отвлекся и тоже воскликнул:
        - Точно! Ёлки! Salam, tugannar!
        Он замахал экрану рукой. Коварная Зулька, выскользнув из захвата, забежала за спинку дивана и комментировала оттуда:
        - Рустик все не потолстеет никак! Говорит-то он нормально уже?
        - Заикается малость. Во вирус, а? Ладно мы к ним тогда не сунулись. - Альфиюшка, смотри, Зарипов, балда такая!
        - Она всегда на матчи в свитере… - взялся за пояснения Равиль и оборвал себя: - О, тоже нам машут! Детей притащили, молодцы какие, а? Зуль, а мы тоже с Амиром ходить будем, нет?
        - На «Нефтяника»? - презрительно уточнила жена.
        - Ну хотя бы…
        Режиссер переключился с трибун на центральную линию, вдоль которой выстроились хоккеисты. Но подманить Зульку на диван разговорами на эту тему и пением гимна было сложно, поэтому Равиль вдохновенно продолжил:
        - Дилька вымахала, а? И кстати, заметила - Наилю уже гипс сняли.
        - Ну здрасьте, сто лет уже как, - сказала Зулька и засмеялась. - Вот ты газовик все-таки - про то, что Наиль руку сломал, узнал, когда гипс уже сняли, а через полгода и это заметил.
        - Руку-то все равно вот так держит, - оскорбленно возразил Равиль. - У него в целом как, без последствий? Там же и без переломов было ой-ёй, на носилках в больничку пришлось.
        - Да нормально все, Альфия говорила, удивительно легко все отделались. А ты сам руку месяц на повязке потаскай, еще не так держать будешь.
        - Вредная ты женщина, чего мужу желаешь? - ответил Равиль сурово и хотел развить эту мысль, но тут вредная женщина сказала:
        - О, смотри, как ты любишь.
        «Как ты любишь» значило драку. Но в первые секунды матча драк не случалось по определению. Равиль раскрыл рот, чтобы пресечь безответственные домыслы, да так и не закрыл. И чуть пиво на штаны не пролил.
        Ворота «Салавата» были сдвинуты на метр, а на их месте барахтался бело-зеленый курган. Вокруг метались судьи и неприсоединившиеся игроки, которые пытались бережно растащить свалку.
        - Амир вякает? - тревожно спросила жена.
        Равиль совсем убрал звук и прислушался, но Зулька уже сбежала в спальню и через несколько секунд вынесла недовольного Амира. Он хмурился и похныкивал.
        - Мокрый, конечно, - предположил Равиль.
        - Эйнштейн, - восхищенно ответила супруга, содрала с сына штаны, сунула чадо в руки мудрому папаше и сбежала за сухой одеждой.
        - Так, чего орем? - осведомился Равиль. - Чего не спим? Жить надоело? Он полез, буркая, сыну в шею, в подмышки, в нос. Амир счастливо заверещал, выгибаясь и дрыгая ногами.
        - Не сажай его, рано! - напомнила Зулька издали.
        - О! Кстати, - пробормотал Равиль, осторожно, придерживая спину и голову, пристроил сына на колено и потянулся за пивом.
        Амир кукарекнул, будто его снова защекотали, и потянулся к экрану. Равиль вздрогнул и перехватил мелкого обеими руками, чтобы не сыграл на пол. Потерял равновесие, подскочил и обошел диван, перехватывая Амира поудобнее.
        Равиль не смотрел на экран всего-то с минуту, а прощелкал и открытие, и сезон, и вообще все самое интересное. Он не увидел, как судьи с трудом разлепляют кучу-малу хоккеистов, как зеленые уфимцы рвутся отомстить за помятого вратаря и как они застывают, оглушенные. Он не увидел, как Кулаков, восьмой номер «Ак барса», деревянно, словно первый раз на коньках, разворачивается всем корпусом к двадцать седьмому номеру «Ак барса» и небрежно хлопает его перчатками по ключицам - и как от этого хлопка двадцать седьмой ныряет затылком в лед, с треском. Он не увидел, как четырнадцатый номер «Ак барса» утыкается в плечо девятнадцатому номеру «Ак барса» и пытается выгрызть из плеча шов, а девятнадцатый номер под этим напором потихонечку отъезжает к бортику, неуверенно усмехаясь и отмахиваясь от упорного шутника. Он не увидел, как третий номер «Ак барса», неловко разогнавшись, врезается в троицу «барсов», разгоряченно жестикулирующих в сторону гостей, валит их на лед и падает сверху, неприятно копошась. И он не увидел, естественно, как его дерзкий племянник скачет сквозь гаснущий кадр через спинки кресел и спины
обалдевших зрителей. И как с других трибун на ледовую арену поспешно продираются еще несколько пацанов, на ходу выдергивая легкомысленные и явно не волшебные палочки.
        Равиль не увидел даже, как сигнал трансляции, съеденный белой вспышкой, заменяется настроечной таблицей. Он повернулся к телевизору, когда экран уже покорился бесконечному анонсу ближайших спортивных трансляций.
        - Так, - сказал Равиль, щелкая пультом. - Не понял, это что за дела?
        - Абэ! - сказал Амир, протягивая руки к экрану.
        - Вот именно, - подтвердил Равиль. - Что?
        - Абэ!
        - Так, - сказал Равиль, качнувшись. - Зуля, быстро сюда.
        - Что там, Равиль?
        - Быстро!
        - Абэ!
        Равиль с Зулей долго спорили, может ли младенец, которому еще не исполнилось полгода, декламировать алфавит, читать аббревиатуру любимой папиной команды, произносить ее или хотя бы восклицать «Abaw!».[41 - «Ой-ёй!» (тат.)]
        А Амир, не обращая внимания на родителей, сверлил блестящими глазами экран, на котором мелькнул и исчез невиданный и далекий старший брат. Амир тянул руки к брату, который спас его еще до рождения, а теперь спасал кого-то еще, и звал:
        - Ab?y!
        notes
        Примечания
        1
        Уходи (тат.).
        2
        Языком болтай, рукам воли не давай (тат.).
        3
        Язык - лев, смотри, он лежит у входа, о хозяин, будь внимателен, он съест твою голову (др.-тюрк.).
        4
        Гостинец (тат.).
        5
        Сынок (тат.).
        6
        Глаза закрой (тат.).
        7
        Дедушка (тат.).
        8
        Прикуси язык, рот закрой! (тат.)
        9
        Обжора, дармоед (досл. «хлебный убыр») (тат.).
        10
        Хорошо, спасибо. Ты-то, пап… как себя чувствуешь? (англ.)
        11
        Бывает и лучше, но нормально (искаж. англ.).
        12
        Ага, конечно (англ.).
        13
        Да, так. Именно так (тат.).
        14
        Господи, прости (араб.).
        15
        Идущий ночью отдохнет днем, заведший семью молодым взрослеет в радости (др.-тюрк.).
        16
        «В общем, это все, что мы собой представляем» (англ.).
        17
        Бери да ешь быстро (тат.).
        18
        «Заяц, я тебя юбъю» (тат.).
        19
        Бедняга (тат.).
        20
        Кис-кис-кис, киса! (тат.)
        21
        «Жги в пыль» (англ.).
        22
        Вперед (тат.).
        23
        «Гвоздь (коготь) - моя любовь» (англ.).
        24
        «Легкая конница» (др.-тюрк.).
        25
        Рассвет придет, щебечет коростель: «Тар-тар-тар». Встань! Бейся! Быстрее, татарин! (тат., цитируются фрагменты стихотворения Габдуллы Тукая «Коростель щебечет»)
        26
        «Сгинь, нечистая» (тат.).
        27
        «Во имя Аллаха» (араб.).
        28
        Убей (др.-тюрк.).
        29
        В класс пойдете - умрете сразу, дети сиротами станут (тат.).
        30
        Какие враги, внучок? (тат.)
        31
        Злые враги, бабуля (тат.).
        32
        Ты когда родную речь выучить успел? (тат.)
        33
        Вовремя (тат.).
        34
        Как дела? (тат.)
        35
        У меня отлично, брат, а ты… (тат.)
        36
        Пошел вон! (тат.)
        37
        Это Наиль, Дилин брат, дверь откройте, пожалуйста… (тат.)
        38
        Диля, я сейчас приду, погоди-ка (тат.).
        39
        Прошу у Господа защиты от сатаны (араб.).
        40
        Во имя Аллаха, милостивого и милосердного (араб.).
        41
        «Ой-ёй!» (тат.)