Невозможная книга. Пропущенная страница Михаил Иванов
        Талант и тяга к творчеству - вещи иррациональные и непредсказуемые, способные подчас принимать странные формы. Тем более, когда в их взаимодействие вплетается ещё одна настолько же не управляемая рассудком сила - дружба.Они были друзьями с детства, но время и обстоятельства развели их. Оба по-своему талантливые, один посчитал, тем не менее, что друг его обладает особым даром. На что он решился ради друга и его дара? Какие границы оказался готов перейти? Дуплекс-рассказ о мистике творчества и одержимости целью.
        Михаил Иванов
        Невозможная книга. Пропущенная страница
        Невозможная книга
        Хорошая книга - какая она? Наверное, прежде всего искренняя, заставляющая верить в то, что происходит на её страницах. Хорошая книга цепляет с первой строчки и скоро овладевает тобой целиком - твоим разумом, воображением и даже временем, - и не отпускает до строчки последней. Она вызывает внутренний отклик, эхо от которого долго живёт в сердце, так что её хочется перечитать, открывая, быть может, новые грани и смыслы.
        На свете много хороших книг, и каждый из нас может назвать несколько, которые читал, а также объяснить, чем они хороши. Но если с хорошей книгой всё в принципе ясно, то как быть с лучшей? Лучшая книга - в чём её суть? Вопрос, на первый взгляд, весьма несложен, если не примитивен, - но попробуй-ка ответь! Однако случилось так, что я, далёкий, в общем-то, от литературы человек, вплотную подошёл к ответу…
        Мы были знакомы со школы, класса, наверное, с третьего, когда он появился в дверях - растерянный и как будто немного не от мира сего, и учительница представила новенького: Иннокентий. Все засмеялись над непривычным для слуха именем. А мне стало не то чтобы жалко этого невысокого худощавого пацана в отглаженной, но далеко не новой форме, - скорее, мне почему-то показался несправедливым смех одноклассников. И как-то так получилось, что я взял шефство над Кешкой, а совсем скоро мы и вовсе стали не разлей вода.
        Было ли с ним интересно? Его голова всегда была полна странных, захватывающих воображение мыслей! Был ли он хорошим другом? Он никогда не отказывал в помощи, даже не задумывался, полностью отдавая себя! Сейчас мне кажется, что он и вовсе не думал о себе.
        У Кешки была своя страсть: он любил разбирать и собирать заново всё, что только попадало ему в руки, и провернуть этот трюк он был готов с чем угодно. Его особым сокровищем была груда металлических деталей - разные реечки, колёсики, панели, винтики, гаечки, уголки - из которых он сооружал непостижимые для меня конструкции. А ещё Кешка, как и многие, пожалуй, мальчишки нашего возраста, склеивал пластмассовые модели из набора деталей - но каждый раз ему становилось скучно и он всё переиначивал, создавая что-то своё. У него в комнате было полно этих големов - непонятно для чего предназначенных машин и механизмов. Хотя, возможно, непонятных только для меня.
        Наверное, всё-таки мы были очень разными. Но мы же были детьми! Мы оба любили приключения. Мы ввязывались в какие-то авантюры и разрабатывали невозможные проекты. Мы мечтали. Грезили о дальних странах и неизведанных планетах. Мы читали книги: одни и те же, по очереди. Потом, наравне с детским прожектёрством и изобретательством, стали придумывать истории сами. Вечная тройка по русскому отнюдь не мешала Кешке в сочинительстве: «Запятые - дело наживное, - отмахивался он, - главное в книге не буквы и знаки, даже не сюжет - идея».
        Примерно в конце восьмидесятых он снова перевёлся в другую школу. Не знаю, что было тому причиной - развод родителей, быть может, и возникшие в связи с этим проблемы? - однако ещё какое-то время мы продолжали встречаться, что-то придумывать, о чём-то мечтать. Но уже реже. В девяностые мы потеряли связь.
        Снова увиделись мы только лет через десять-пятнадцать, на встрече выпускников. Разговорились. Я будто окунулся в школьные годы: увидел перед собой того же мальчишку - мечтателя, сбегавшего от скучных учебных будней в свой особенный мир.
        Он пытался рисовать («писать», как он говорил) и писать - тексты, истории. Кешка рассказывал о своей деятельности, а я путался, не отличая, когда он говорит о живописи, а когда о литературе. Впрочем, для него самого эта разница была не принципиальна. Ну а то, что выходило из-под кисти и пера неформала-экспериментатора, как можно было догадаться по его же оговоркам и умолчаниям, вгоняло в недоумение всех окружающих. Насколько я понял, Кешка так и не продал ни одной картины и не опубликовал ни одного рассказа. И всё же, несмотря на беспрерывную череду неудач, он упорно продолжал изобретать изображения и тексты, пытаясь достичь только одного его устраивающего идеала.
        «Лучшее произведение - какое оно? Что из себя представляет? - рассуждал мой вновь обретённый друг детства. - Может, лучшее - это которое растёт в цене и активнее всех продаётся? Или которое имеет личную ценность для самого автора? Или всё-таки которое пользуется наибольшей популярностью у публики, собирая восторженные отзывы и новые орды поклонников? Или лучшее - это суть грамотный, проработанный во всех отношениях конструкт, создающий безупречно-гармоничный образ, и заслуживший в итоге максимум благосклонных оценок виднейших профессиональных критиков и искусствоведов? Или, в конце концов, лучшее произведение - то, которое, как говорят некоторые, ещё не написано? Чушь! Предвзятые, однобокие, субъективные оценки! Неустойчивые во времени и сознании критерии никак не способны дать точного определения или хотя бы интуитивного, но более-менее ясного понимания феномена, о котором все говорят, но который неуловим настолько, что кажется, будто его нет! Так существует ли в действительности лучшая картина? Лучшая книга - реальна ли она?..»
        Я поддакивал и улыбался, удивляясь его занятным размышлениям и выводам, - я будто опять стал маленьким мальчиком, которому было хорошо с другом, полным выдумок, затей и проказ.
        Мы снова стали встречаться. Не часто, но засиживались за общением подолгу. Пару раз - у меня, но большей частью в разных дешёвых кафешках-забегаловках. Помню, там, среди запахов общественной столовой, он даже зачитывал мне отрывки из своих опусов - неясные, неконкретные, оставлявшие в душе чувство подспудного беспокойства, как будто неведомое океанское животное заворочалось спросонок в непроглядной глубине.
        Ещё один раз он вытащил меня за город, в дачный дом, где непонятная мне компания обсуждала непонятные мне темы. Там было довольно людно, но отчего-то не тесно. Может, благодаря почти забытой мною негородской чистоте и свежести воздуха, словно целиком состоящего из ароматов цветущих трав с едва уловимой ноткой базилика на фоне бархатного звучания нагретой солнцем рассохшейся древесины, а может, просто от отсутствия преследующей меня уже долгие годы нескончаемой суеты… Какая-то девица поздоровалась с Кешкой, назвав Кеном, кто-то походя бросил: «Иной». В ответ на моё недоумение Кешка, хмыкнув, сказал, что на самом деле имеет всего четыре имени. Если, правда, сложить его четырежды десять прозвищ.
        Все что-то пили из мутных стаканов, я же лишь пригубил, опасаясь последствий употребления похожего на низкосортный портвейн пойла. Кешка, однако, не побрезговал, и язык его развязался не на шутку.
        «Мы пишем книги. Каждый о своём и вместе о чём-то общем. Каждый в меру способностей и, хотелось бы думать, таланта, - разглагольствовал он, весь в кольцах терпкого дыма из трубки, которую курил тут же тощий и лохматый персонаж, за чёрными космами начисто скрывавший не только лицо, но и возраст. - Мы мечтаем реализовать талант, создав самую лучшую книгу, - имея, однако, весьма туманное представление о ней! И вот мы работаем, прилагаем усилия, стремимся к мечте, с каждой новой попыткой ожидая достичь желаемого. Временами, озарённые музой, даже как будто видим своё сокровище где-то в просветах многостраничного вороха труднопреодолимой банальщины, и рвёмся к видению с безрассудной ошалелостью измождённого до галлюцинаций марафонского бегуна, заплетаясь фразами, не вписываясь в формат… Рвёмся, бежим, спотыкаемся… Бывает, сам порой перестаёшь верить в сказку о том, что финиш реален, и великим чудом воспринимаешь момент, когда дистанция оказывается позади и - вот он, приз!»
        Волосатый похмыкивал, кивал и всё пускал свои духовитые, странно приятные, однако вызывающие резь в глазах кольца, и последним, надо сказать, несколько меня раздражал. Но моему другу это, кажется, не мешало, и он говорил, говорил…
        «Вот он, лежит перед тобой на столе - результат испытания нервов на прочность, крайний предел творческих возможностей! Онако проходит время, и ты с болью (а когда и со стыдом!) понимаешь: вожделенный приз - всего лишь за участие, а на самом-то деле как не было её, «самой лучшей», так и нет! Ты пытаешься как-то осознать этот факт, потом смириться, принять… и - взрываешься: душа противится компромиссу! Ты напрягаешь интеллект (или что там у тебя, дурака, бездарности, вместо него!), пинками в чувство собственного достоинства заставляя себя разобраться без эмоций в причинах очередной неудачи!..» - «Так ли уж без эмоций?» - вставил свои ироничные пять копеек я, отгоняя вьющуюся у недопитого стакана осу. «Вопреки столь оголтелому надругательству над законами конструктивного мотивирования, иногда подобное насилие, надо сказать, помогает, - не заметил насмешки мой разгорячившийся друг. - И вот ты нащупываешь странный слой в своём видении происходящего, и из него вытаскиваешь на свет мысль: а ведь дело, пожалуй, не в том, что ты родился отнюдь не гением (спасибо, что всё же не идиотом) и развиваешься
постепенно, набираясь опыта и мастерства с каждой следующей книгой, - совсем не в том. Ты начинаешь подозревать, что ни талант, ни опыт вообще не имеют отношения к «самой лучшей». Ты озадачен и желаешь продолжения крамольной во всех отношениях мысли, и снова лезешь к её источнику - но когда принимаешься шарить более активно (однако же вслепую), намекающие на что-то проблески уходят в тёмную глубину неосознаваемого, а все твои прочие (ясно различимые, «правильные» и контролируемые - примитивные) рассуждения неизменно приводят к выводу, что самая лучшая книга - просто-напросто недостижимый идеал, миф, и никогда не будет написана по определению. Неразрешимый вот такой парадокс!..»
        Он рассказывал взахлёб, с блеском одержимости в глазах. А я просто кивал снисходительно, не вникая толком: чем бы дитя не тешилось…
        «Знаешь, я обнаружил занятную вещь… - заявил Кешка в другой раз. - Если, к примеру, читать произведения одного автора в порядке их создания (не публикации!), то за развитием мастерства, за поворотами сюжетов, за характерами и взаимоотношениями героев, - за всей этой хохломой можно уловить общий вектор, смысл, поступательное движение сочинителя текстов к неосознаваемой им на самом деле цели. Здесь даже не имеет значения продуманность сюжетов или идеальная грамотность: важен внутренний посыл, который пробивается сквозь стиль и художественные изыски независимо от воли автора, развивается (или угасает) от книги к книге. Теперь я чувствую - лучшая книга, она растворена в сути отдельных произведений, этих фрагментов единого текстового стержня, и чем фрагментов больше, чем они разнообразнее, тем сильнее будоражит сознание отчётливое понимание: там, в этом овеществлённом неистовым бумагомаранием потоке творчества, что-то есть!»
        Он посмотрел на меня торжествующе, словно совершил поворотное для существования всего человечества открытие, и, не услышав восхищённых возгласов или хотя бы понимающего кивка, произнёс - проникновенно, глядя в глаза: «Самая лучшая книга. Главная. Её нет и в тоже время она есть. Её нельзя написать, невозможно создать… но можно найти!»
        Должно быть, на волне своего интереса (или всё-таки одержимости?) он увлёкся алхимией, и при встречах иногда подолгу втолковывал мне, абсолютному в этой области профану, какое значение имеют для стадии «рубедо» Юпитер и четвёртая фаза Луны и чем истинные алхимические тигель и реторта отличаются от химического лабораторного ширпотреба. И, мне кажется, был в его рассказах об этих тонкостях и отличиях некий не определённый мною тогда подтекст.
        Кешка, несомненно, был практиком, что ни говори, и если брался за дело, то почти всегда доводил его до конца. Он рассказывал мне о своих экспериментах и опытах, даже порывался что-то из этого мне показать, но вряд ли я смог бы оценить его труды - даже сама мысль о том, что я, до мозга костей человек двадцать первого века, на полном серьёзе взялся бы шуровать в каком-нибудь подземелье, пытаясь «поженить» Меркурий и Серу, вызывала у меня своей нелепостью внутренний смех. Да, Кешка был практиком - но практиком совершенно оторванным от реальности. Или принадлежавшим реальности иной?
        Кешка буквально жил этой своей «лучшей книгой» - слава богу, не заставляя участвовать, прямо скажем, в мальчишеской авантюре меня. Однако иногда его зацикленность становилась попросту невыносимой. «Ты бредишь! - чёрт меня дёрнул ляпнуть в сердцах однажды. - Что ты можешь знать о книгах, если до сих пор не издал ни одной?» Неожиданно Кешка спал с лица и посмотрел удивлённо и настороженно, будто не ожидал от меня таких слов. «Ты… ничего не понял?» - спросил он, крайне разочарованный. И ушёл, не дожидаясь ответа. И исчез на несколько лет.
        Отгоняя, как назойливую осу, иррациональное чувство вины, я вспоминал это окончание нашей встречи, этот взгляд. Точно такой же взгляд я видел у него раньше всего лишь раз. Мы полезли в заброшенной промзоне на какую-то трубу - всё та же тяга к приключениям понесла нас, безмозглых и безрассудных мальчишек. Похожая на печную, труба была во много раз больше обычной и довольно старой - наверху даже росли какие-то тонкие деревца. Помню выщербленную кирпичную кладку, ржавые ступени-скобы… Я поднялся от силы на треть, и - ни туда ни сюда. Было не так уж высоко - если смотреть снизу, но я будто завис на высоченной скале, подо мной - пропасть. Внутри всё сжалось, пальцы онемели… Не в силах преодолеть свой страх, я кое-как спустился и с завистью наблюдал, как Кешка достиг самого верха. Он перехватился за край трубы, перегнулся внутрь, постоял так и спустился обратно. Я мямлил что-то по поводу непрочности кирпичей и шаткости скоб, а он посмотрел на меня этим вот самым взглядом. И вообще Кешка выглядел так, словно вернулся из другого мира, заглянув за некую невероятную и недостижимую для человека грань. И что
он там увидел - не рассказал никому. Ну а как, действительно, говорить о невыразимом словами с теми, кто не испытал того же?
        У меня остался Кешкин очередной новый номер, и иногда я звонил ему (не то чтобы извиниться - убрать из души неприятный осадок), но трубку каждый раз поднимал не пойми кто: позже я узнал, что Кешка занимал комнату в коммуналке с общим телефоном. Куда подевалась родительская двушка, я даже не представлял.
        Два-три раза, проявив нечеловеческое упорство, я дозванивался-таки до «блудного сына», чтобы позвать на сбор одноклассников, но Кешка всегда отказывался, и следующая наша встреча произошла уже на похоронах школьной подруги. Мы толком не поговорили, погружённые в траур - скорбные мысли, соболезнования родственникам и понимающие кивания друзьям. За весь день он произнёс всего несколько фраз - в ответ на какие-то мои банальные сентенции по поводу жизни и смерти: «Смерть - только лишь слово. Мы сыплем словами, поднимая облака застилающей смысл пыли. Но произнесённое отдельно и в точно определённый момент - слово безупречно и ясно. И слово становится силой». Я не уразумел, к чему это он, и хотя был несколько озадачен, но посчитал не к месту браться за расспросы.
        Потом я снова долго не видел его, а собравшись позвонить, услышал в ответ, что Иннокентий пропал. Я не понял сначала, решив почему-то, что у него проблемы, что он, может, сорвался и ушёл в запой, или что-то вроде того, предложил помощь… Нет, он пропал в прямом смысле этого слова - исчез. Я оставил свой номер и просил сообщить, если будут вести.
        От Кешки не было ни слуху ни духу уже довольно долго, больше трёх лет, наверное, и вот мне позвонили и пригласили забрать какие-то из его вещей: так и не приватизированная им комната в коммуналке ожидала нового жильца.
        Я приехал, сосед открыл мне комнату и оставил на пороге одного. Странно, но я так и не знал, где Кешка работал и работал ли вообще, был ли когда-нибудь женат. Обстановка не давала подсказок, просто совершенно не позволяла ничего конкретного определить: шкаф, диван, два стула возле заваленного книгами и немытой посудой стола…
        Под столом я заметил сплющенный бумажный свёрток. Освободив на полу место, я вытащил его, развернул и расстелил поровнее: склеенное из отдельных фрагментов полотно сплошь покрывали слова - где-то подчёркнутые или обведённые овалами, прямоугольниками и прочими геометрическими фигурами, где-то вымаранные частично, где-то усиленные восклицательными знаками. Слова стояли поодиночке, сбивались в группы, цеплялись друг за друга, образуя вереницы, наподобие железнодорожного состава. Они указывали друг на друга стрелками, связывались тропами пунктирных линий и виляющими дорожками сплошных - обходящими друг друга, пересекающимися, разветвляющимися и ответвляющимися от ответвлений. Несколько элементов были обведены красным и соединены между собой жирными линиями, в целом образуя похожую на кристалл структуру. По сути, найденная мной картина-паззл представляла собой нечто, похожее на подробную и запутанную карту, а ещё на «дерево жизни» - схематическое изображение появления и развития живых организмов на Земле.
        Пожалуй, разобраться в этом бедламе способен был лишь учёный… или сумасшедший. Я подивился и запихнул карту обратно под стол. И продолжил осматривать утлое Кешкино жилище.
        Пришпиленные прямо к обоям гравюры без рамок: миры вывернутых пространств и бесконечных лестниц… Несколько фотографий незнакомых мне людей… Хотя - вот он, тот волосатый мужик в шляпе и с трубкой, торчащей прямо из бороды… Дачный умывальник над металлическим тазом, книжные полки… Пожалуй, только лишь книги давали хоть какое-то представление о моём пусть и повзрослевшем, но так и не покинувшем детство друге, - вернее, о том, что было у него в голове: альбомы по живописи (здесь по большей части, как и среди авторов втиснутых рядом литературных произведений, царствовали мистики, символисты и сюрреалисты, оставляя, впрочем, почётное место религиозному изобразительному искусству), исследования в области семантики, несколько перемешанных томов энциклопедий символов и эзотерики, что-то связанное с психологией и психоанализом (в том же ряду приткнулось «Нейролингвистическое программирование»), а кроме того, разномастная букинистическая рвань и, как ни странно, Библия, Тора… И стопки альбомов и папок с рисунками и текстами от руки, и распиханные куда попало небольшие ворохи измятых и расправленных снова
писчих листов. Я извлёк один, пробежал глазами да так и пошёл дальше по этим «беличьим кладовкам», не в силах оторваться…
        «…Путь простой, путь сложный и путь правильный. Путь простой: пиши. Путь сложный: исследуй то, что пишут. Путь правильный: исследуй то, что пишут, и напиши сам… И путь идеальный: исследуй, напиши, затем постигни суть созданного тобой, разбери, избавься от лишнего и создай заново…»
        «…Очевидно, что имея дело единственно со средствами художественного выражения плодов размышлений, искомой цели не достичь. Важно понять предпосылки зарождения каждой конкретной мысли, изучить закономерности работы мыслительного аппарата… более того - выявить принцип самой мыслительной деятельности… И… да, надо идти глубже, гораздо глубже! Сами истоки появления осознанности - вот до чего необходимо докопаться! А ещё лучше - проникнуть в суть истоков…»
        «…Сугубо технический аспект: инструмент создания. Раскрыть себя, извлечь сердце своё и разум, тщательно изучить устройство и познать рычаги, что управляют ими, затем собрать заново и настроить, приведя инструмент создания к идеальному состоянию… и только тогда приступать…»
        «…Собрать всё сотворённое вместе и сложить в последовательность - вектор. Потом отсечь высказанное - облечённое в липкую паутину слов, смыть исправленное ради логичности и законченности каждого отдельного произведения, обнажив в итоге являющуюся основой авторского вектора струну - невероятно тонкую и бесконечную. Затем струну безжалостно обжечь, спалив в дым материю животных директив, а оставшееся, почти невидимое, волоконце растворить в обезличенном ощущении грандиознейшей гармонии Вселенной. Следующий шаг - выпарить и сконденсировать незамутнённую ничем, прозрачнейшую каплю - душу всего тобой сотворённого, душу Книги…»
        «…Кто из нас способен на такой самоотречённый алхимический труд? Это чертовски сложно: писательский профессионализм в стремлении создать очередное „правильное“ произведение играет в данном случае негативную роль. Впрочем, непрофессионализм - штука не лучше. Как не отступить перед непреодолимыми трудностями, как не запутаться, сохранить ясное видение цели и не стать одержимым собственной одержимостью? Возможно ли…»
        «…Измотан неимоверно. Почему я решил, что очищение даст мне лёгкость? „Мне“… „Я“… Слова о словах… Видно, не настолько далеко забралось „я“, если оно ещё владеет „мной“… А что останется там, в конце? Кто или что станет творцом… или всего лишь свидетелем финала?.. Нет, нет, нет… Нет… Невозможно…»
        «И всё же… Всё же… Всё же я почему-то вижу эту невозможную Книгу. В ней нет ничего наносного, обусловленного „конъюнктурой рынка“ (а значит - ослеплённости этим „конъюктивитом“) и потугами переплюнуть всех остальных авторов. В ней нет и следа гордыни - стремления к славе и деньгам. В ней отсутствует убивающее творческое начало попытка выжать из себя насильно нечто значимое - шедевр, „нетленку“… И это очень короткая книга. В ней всего одна фраза. А если присмотреться внимательнее - одно слово. То самое, что „было в начале“…»
        Я отложил собранную пачку исчёрканных правками страниц. На улице было уже темно. Я подошёл к умывальнику и, словно бесов изгоняя, плеснул в лицо водой, промыл щипавшие глаза. Вода неожиданно громко отгремела об металлический таз, но мне было плевать на потревоженных соседей. Я посмотрел в зеркало, закреплённое тут же, над умывальником, через пыль и разводы вгляделся в одутловатое лицо лысеющего, потрёпанного жизнью пожилого увальня с покрасневшими веками и ошалелым взглядом. Огонёк одержимости разгорался в распахнувшихся до невозможности зрачках…
        Михаил Иванов
        Июль, 2023 г.
        e-mail: [email protected]
        Пропущенная страница
        «Я пишу эти строки для тебя, друг. Хочу всё объяснить и этим попросить прощения…»
        Я перечитал и скомкал лист, отбросил на пол, к другим таким же бумажным могилкам примитивной бездарщины. Банальнейшее начало. Вот он смог бы, несомненно, в первую же фразу вложить особый, глубокий смысл. Он - мой друг…
        Тяга ко всему таинственному укрепила переросшее в дружбу школьное знакомство: от привидений и прочей мистики до насколько загадочных, настолько же и недостижимых космических объектов. Мы смотрели, слушали, читали, проглатывая всю подобную информацию «не жуя», без разбора… и мы придумывали, рисовали, писали - всё, чем были полны наши детские головы, не утвердившие в себе пока что взрослых рамок возможного, невозможного и дозволенного. И, пожалуй, оба мы не являлись «командными игроками» (я-то уж абсолютно!) - наша дружба оказалась не только такой же загадкой, от которых нас было за уши не оттащить, но и счастливейшим, на мой взгляд, исключением!
        Я считал его блаженным. Не в издевательском смысле обывателя, с младых ногтей привыкшего бояться до усрачки и тут же, инстинктивно, поспешно перемазывать собственными испражнениями всё, что хоть немного выше и чище его болотного разумения, нет - блаженным в лучшем смысле, духовном. У него было то, чего не имел я - особый дар. Я мог разобрать и собрать, а он, блаженный духом своим, вдохнуть в созданного мной голема, да и вообще в любой кусок холодной бесформенной глины, - жизнь! Мы часто сочиняли истории, по-детски наивные и неуклюжие, и когда, изложив на бумаге идею в обрамлении незамысловатого сюжета, я уже радовался захватывающей оригинальности добытого мной невзрачного и мутного «самоцвета», он - несколькими штрихами буквально! - заставлял его заиграть бриллиантовыми гранями целого спектра смыслов! Я вдохновлялся этим даром!
        Я очень скоро заметил, что его способности гораздо выше тех, которые он готов был показать. Он был застенчив, и мало кто мог по достоинству оценить его скрываемые от всех таланты. Он любил приключения, однако не имел той своего рода наглости, что свойственна прирождённым авантюристам, и оттого ему часто не хватало толчка для старта, начального импульса, который направил бы к воплощению распиравших мальчишеское воображение невероятных идей. По той же, наверное, причине, он мог бросить начатое, если кто-нибудь высмеивал (по глупости ли детской, или такой же детской безжалостности) его начинание.
        Я был благодарен ему. Когда в третьем классе я попал в его школу, этот спокойный и улыбчивый парень окружил меня дружелюбием и даже заботой, которые оказались так важны для меня - ребёнка, потерявшего равновесие в покачнувшейся лодке семьи. И, желая отплатить, я пытался помочь ему преодолеть его нелепую робость. Я как мог подталкивал его, становясь инициатором большинства наших проектов и затей. Когда-то получалось, а иной раз…
        Однажды, помню, мы забрались на территорию какой-то заброшенной то ли котельной, то ли чего-то вроде: не слишком высокая четырёхугольная труба из побуревшего от сажи, уличной пыли и времени красного кирпича, будто донжон средневекового замка торчала там, окружённая сараюшками и общим забором, - такая обшарпанная, избитая, древняя на вид, словно и вправду пережила не одну осаду. Мы начали с первой ступеньки - ржавой металлической скобы, ряд которых был натыкан до самого верха трубы. Дальше, по очереди, ступень за ступенью - кто заберётся выше. Я не заметил, как оказался на самом верху, где заглянул за выщербленный край: практически полностью засыпанная чем-то вроде угля или камней, внутренность сказочной башни напоминала поросшую тонкими деревцами железнодорожную насыпь, однако пара пустых бутылок, множество пивных пробок и скукоженных, как раздавленные червяки, окурков превращали заслуженную боевую цитадель в обычную помойку. Да, именно помойкой - вот чем там пахло и чем это было по сути.
        Только спустившись, я понял, что друг мой не преодолел и половины пути и мямлил теперь, краснея, что-то о шатающихся скобах. А я смотрел, и не мог решить, хорошо ли то, что он всё-таки не добрался туда, где фантазия уже нарисовала едва ли не сундук с сокровищами или площадку для посадки инопланетных кораблей…
        Детские радости, горести, обиды… Мы были разными и в то же время невероятно похожими. Что-то мы разделяли (тайны и приключения манили нас, изобретательство вызывало восторг), что-то делили (найденный за школой на пустыре бинокль мы разобрали, чтобы каждому досталось по половине), в чём-то одновременно и сходились, и расходились (первая робкая любовь - девочка из параллельного класса понравилась нам обоим - заставила испытать и первое чувство ревности, не разбив, однако, дружбы)… Как бы то ни было, наши характеры притягивались подобно разноимённым зарядам, в то же время дополняя друг друга и образуя в совокупности нечто большее: не разлей вода в течение нескольких лет - это что-нибудь да значит. В конце восьмидесятых непреодолимые обстоятельства развели нас территориально, затем свой вклад внесло время.
        Мы увиделись снова спустя довольно солидный срок: встреча выпускников свела наши пути. Первое чувство, которое я испытал, увидев старинного друга - какое-то невероятное детское счастье, зовущее поделиться тем, что узнал за время разлуки, чему научился, что накопил в себе. Второе - ощущение незаконченного давнего и очень важного дела…
        «Глебушка, дай хлебушка!» - вырвалась у меня позабытая давно, казалось бы, дразнилка, как только я разглядел его в толпе непривычно взрослых прежних своих однокашников. Узнал безошибочно, со спины, - не по фигуре (пожалуй, это было бы непросто!), а лишь по исключительно ему присущей манере изредка дёргать головой, отбрасывая давно уже не существующие нестриженные лохмы. И - «Кешка, дай орешка!» - услышал в ответ - будто отзыв на пароль.
        Глеб… Так странно было снова произносить это имя, глядя на изменившиеся черты того, кому оно всегда принадлежало. Да и я тоже, наверное, казался странным Глебу… Я был поглощён новым витком старой идеи (есть вещи, которые захватывают дух в самом детстве и не отпускают уже никогда!), он - до потери блеска в глазах заморочен повседневностью. Я был поражён, как настолько нетривиальная личность умудрилась погрязнуть в сером и тухлом болоте обыденности! Его мягкость и нерешительность - оболочка, скорлупа, под которой, сам не ведая того, вызревал Феникс, - начала превращаться в камень замкнутости и полной творческой безинициативности. Однако тоска во взгляде и жадная зависть, когда я рассказывал о своих изысканиях, экспериментах и планах, однозначно утверждали: не всё потеряно безвозвратно. Я был должен помочь огненной птице прорваться наружу. Я был обязан!
        Тогда я как раз зашёл в тупик, заслонив, по всей видимости, творческий дух воплощаемого замысла стремлением достичь идеальной его структуры, и меня осенило: ведь одним махом можно не только помочь другу выйти из кризиса, но и преодолеть собственный! Прежде всего я увидел свою задачу в том, чтобы пробудить в Глебе угасшее детское восхищение мистикой творчества. С мистики я и решил начать, тем более что давно и с интересом изучал устройство и корни эзотерических учений.
        Чем конкретно я мог зацепить его? В детстве больше всего Глеб любил выдумывать истории. Помню, на уроках он часто царапал что-то втихаря в толстой потрёпанной тетради, которую не показывал никому, кроме меня. Я один мог оценить её содержимое и поразиться тому, что он умел. Да, именно на этом - словах, рождённых в игре идей и смыслов, я решил сделать акцент.
        Итак, я стал организовывать будто бы спонтанные встречи, выбирая при этом особую обстановку: вначале беспокоящую и всё сильнее раздражающую своим противоречием с духом того, о чём говорил - много и загадочно (но ни в коем случае не бессмысленно!), выстраивая в сфере бессознательного у ничего не подозревающего «объекта» определённый спектр подспудных ощущений, а затем, когда посчитал, что диссонанс сделал своё дело и напряжение достигло необходимого накала, вытащил Глеба на дачу одного моего приятеля, где окунул в атмосферу свободы, воодушевления и целеустремлённости, как в любимых фантастических произведениях нашего детства, где описывался общий сбор экипажа в рубке межзвёздного корабля, готового стартовать к загадочным глубинам Вселенной - навстречу величайшему приключению в жизни! Такой резкий контраст, по моим расчётам, должен был разрушить не вполне закоснелую, но уже лишённую должной эластичности корку обывательского мышления моего друга.
        Лето звенело безумным симфоническим разнобоем невидимого сонмища насекомых, до эйфории завораживало вокальным сюрреализмом птиц. Под этот аккомпанемент я говорил о развитии и движении к цели, пытался обращаться к интуиции Глеба, эмоциям и даже инстинктам… «Кто ты - всего лишь потребитель или творец, создатель?» - на все лады допытывался я. Тщетно. Ни Юпитер, ни Луна не влияли на него. Я распинался, под вязью слов выстраивая смысловой вектор, который должен был привести ослепшего друга к прозрению - а он лишь кивал рассеянно и никак не собирался отбрасывать это своё снисходительное: «Ну конечно…» Умиротворяющий шелест листвы и чистейший воздух привлекали утомлённого суетой горожанина больше, чем посыл моих вербально-семантических изворотов, которые только раздражали его. Больше всего в тот момент инертный увалень хотел сидеть под яблонями и молчать, слушая, как стрекочет кузнечик…
        Ожидаемого прорыва не случилось. Очевидно, я где-то просчитался. Потянул не за ту струну? Хм-м… Скорее всего, изначально были необходимы гораздо более серьёзные меры. Раздосадованный, я, однако, и не думал отступать, и, вместе с поисками более эффективных зацепок, ещё интенсивнее наращивал темп, усиливал накал.
        Почему я не отстал от него, не оставил бедолагу в покое? Одним своим появлением через столько лет, просто оказавшись рядом, он дал второе дыхание - невероятной свежести и ясности дыхание! - тем идеям, эскизы которых я набрасывал всё это время в виде невнятных формул и схем! Кроме того, добиваясь правдоподобности своих литературных штудий, я провёл серьёзную изыскательскую работу, и сам основательно погрузился в ту область, которой всего лишь хотел стимулировать воображение заблудшего друга, пытаясь вернуть его к настоящей, яркой и насыщенной творчеством жизни - к тому, что и было его жизнью когда-то! За невинной, в общем-то, мистификацией я неожиданно и в самом деле разглядел проблеск, заставивший сердце замереть, а потом рвануться к этой далёкой, но явственной вспышке, будто его ужалило электрическим током, - тут, понятное дело, не до покоя…
        Литература, изобразительное искусство, архитектура, музыка, эзотерика, мировые религии и наука во всех её направлениях - изучая, выискивая точки соприкосновения и по ним, будто следуя маякам, подбираясь всё ближе к общей основе (уже не искусству, не религии, не науке, а чему-то более глубокому - некой единой принципиальной базе этих разрозненных внешне проявлений, навроде отдельных пальцев на одной руке), я упорно выстраивал для Феникса «взлётную полосу» к сияющей за границами приземлённого восприятия звезде. В качестве материального образа этой слишком абстрактной для понимания непосвящённого метафизической цели должна была послужить книга. Я старался, я из кожи лез - он должен был понять скрытый посыл наших встреч, почувствовать по крайней мере, и взять старт!
        Видимо, я слишком увлёкся и пережал. Глеб сказал мне однажды: «Что ты вцепился в эту невозможную идею некой сверхкниги? Все сюжеты давно изобретены, и всё самое интересное давно написано! Да что ты вообще можешь знать о книгах, если не опубликовал ни одной? Ведь ты не писатель! Ты не художник слова и даже не учёный - ты алхимик от литературы, одержимый пустой идеей фантазёр!»
        Это было явное поражение. «Ты… не понял?» - только и смог пролепетать я, и всё, на что был способен в тот момент глубочайшего разочарования - просто уйти. Скорлупа очевидно не поддалась, и я опустил руки. Позже, осмысливая тот эпизод, я всё яснее понимал, что по большей части оказался разочарован не столько в друге, который появлением своим дал мне надежду достичь непредставимых ранее высот, сколько в самом себе, эту надежду неосторожно придумавшем.
        Впору было закончить игру и таки оставить пропащего там, откуда он не намерен был вылезать. Но, как ни странно, моя последняя фраза что-то сдвинула в нём. Чувство вины, которое проскальзывало в редких телефонных звонках, - в принципе, нежелательное для освобождения духа состояние, однако выбирать не приходилось, - я увидел в нём неожиданную прореху в глухой монолитной стене, единственную, которой можно было воспользоваться, чтобы предпринять ещё одну, теперь уже точно последнюю, попытку сломать неподдающийся барьер. Кроме того, я в полной мере убедился, что глубокомысленная болтовня и туманные намёки ни капли не помогают распалить в Глебе хотя бы банальное любопытство. Необходима была конкретика, уже достигнутые кем-то ранее - реальные! - результаты. А ещё я сам должен был быть готовым, чтобы задать верное направление моему незрячему подопечному. Я сам должен был ясно увидеть и убедиться в существовании «невозможной» цели. Учитывая эти немаловажные нюансы, следовало всё досконально продумать, чтобы не провалить повисший на волоске план окончательно.
        Итак, я готовил почву, планировал, рассчитывал, до мелочей прорабатывал этапы сценария и возможные реакции на них. Я следил за объектом инспирируемого мной поистине алхимического превращения, выжидая подходящего момента и не вступая, однако, в непосредственный контакт: для достижения максимального эффекта сам «алхимик» должен был оставаться в тени. Лишь единственный раз я отступил от плана, когда умерла наша общая знакомая - та самая, из параллельного класса. Близость и осознание непрочности границы между бытием и небытием открывает наш дух вещам, избегаемым в обычной, переполненной непроглядной мутью повседневных жизненных забот обстановке. Такой шанс я не мог упустить!
        Мы вместе подошли к гробу, где лежала она (Почему Глеб считал её одноклассницей? В который раз убеждаюсь, что хранение человеческим «банком данных» информации - непредсказуемая вещь: что-то мы забываем, что-то придумываем…), и так же, плечом к плечу, встали потом над могилой. «Так странно, что жизнь может оборваться в любой момент, и так не хочется верить в необратимость этого момента…» - произнёс Глеб. Мы бросили по горсти земли. «Смерть - только лишь слово. - сказал я. - Мы сыплем словами, поднимая облака застилающей смысл пыли. Но произнесённое отдельно и в точно определённый момент - слово безупречно и ясно. И слово становится силой». «Значит, в смерти тоже есть сила? Разве такое возможно?» - спросил он. «Всё - слова, - ответил я. - Всё, что есть на свете и с чем мы имеем дело - всё только слова».
        Глеб выглядел озадаченным, однако с расспросами не полез - постеснялся, должно быть, оказаться не в соответствии со всеобщим траурным настроем. Это было мне на руку: неполученные ответы заставляют сквозняк сомнений держать дверь любознательности открытой. На поминки я не остался.
        После этой встречи я бесповоротно уже исчез, постаравшись использовать подспудно зазвучавшую в нашем с Глебом общении нотку незримого присутствия смерти и таким образом придать своему исчезновению оттенок драматизма, трагичности даже. Потом, правда, пришлось снова выжидать: необходимо было время, чтобы чувство вины и осознание неотвратимости конца существования достигли пика своего резонанса. И вот, настал-таки момент истины.
        Один звонок - и, охваченный всколыхнувшейся волной чувств, Глеб, конечно, ринулся ко мне домой. Не замечая ничего вокруг, он не узнал и меня, приняв за соседа. Будучи на гребне эмоций, бродил мой друг по «пепелищу», ворошил «угли» и не отмахивался уже от многочисленных, выстреливавших в него «искр». На этот раз ловушка сработала безупречно: крупицы огня сделали своё дело - замкнутый в тюрьме окаменелой обыденности дух всё-таки воспламенился! Охватившая вспышка катарсиса спалила все прежние ценности ординарного представителя безликой человеческой массы - и скорлупа развалилась! Теперь, родившись заново, Глеб уже не мог волочиться прежней тропой пустого растратчика жизни и ступил на истинно предназначенный ему путь!
        Да, дальше начался путь, который не был прямым и отнюдь не являлся лёгким. Едва оперившись, Феникс начал разбег - спотыкаясь, увязая и с трудом выдирая крылья из липучей трясины «нормального» бытия. Появились проблемы с работой, а затем и с личной жизнью. И он сделал единственно верный для огненной птицы выбор: отбросил то, что мешало, удерживая в привычном болоте. Этот нелёгкий для опутанного сетями шаблонов и рамок общепринятых ценностей существа поступок означал, что бывший раб бесповоротно принял обет искренней приверженности небу - ведь Феникс не сможет взлететь, если не прекратит цепляться за принадлежащий земле прах.
        Я наблюдал издалека. Я видел, как появляются первые робкие рассказы, короткие неуклюжие провести. Я был незримым верным соратником и подбадривал начинающего автора отзывами и рецензиями, аккуратно настраивая те струны, которые я же и освободил в нём. Я первым, наверное, прочитал опубликованный им роман - не шедевр, однако произведение весьма неординарное, показавшее неуклонно растущую силу творческого дара. И вот тогда… вот тогда я вдруг понял, что моя помощь уже не нужна окрепшему, вставшему на крыло и распробовавшему восторг полёта отнюдь уже не птенцу! Скорее даже способна помешать, затормозить разгон, который он взял! Это было неожиданное для меня понимание, смешавшее чувства, заставившее заново взглянуть на построенный мною план… Что ж… Голем не ровня Фениксу. Я должен был отступить.
        Я рад, что не ошибся в сообразительности Глеба: судя по очевидным для меня признакам, он смог-таки разобраться и успешно осваивает теперь доставшиеся от меня «по наследству» наработки - особые структуры, сюжетно-смысловые гармонические каркасы, вокруг которых, одухотворённые исключительным талантом, вырастают самоцветы поистине выдающихся произведений. Освоив этот подготовительный курс, он будет готов… К чему? О, я припас для него особый подарок! Несомненно, в конце концов он догадается совместить отдельные структуры в единый кристалл, и тогда геометрия связей узловых точек явит не просто некие новые пересечения, фокусы, наделённые неведомым доселе смыслом, но образованный этими фокусами луч - вектор, направляющий к истинной, не имеющей материального имени цели - к той самой, которой стремились достичь адепты тайных духовных орденов, скрытых в глубинах ушедших в прошлое и существующих поныне вероисповеданий и эзотерических течений, восхождению к которой посвящали свои жизни подлинные мистики всех времён и народов. Сейчас я даже не могу представить конкретного результата - ум слишком ограничен… Ум
- ограничен, но талант, дар - ему нет никаких преград! И если Феникс всё-таки долетит, если ему удастся подняться настолько высоко - созданный им шедевр изменит мир!
        Достигнет ли он этой высшей в своём полёте точки? Не знаю. Всё зависит только от него, Феникса, - Голем сделал всё, что мог.
        Я любуюсь, как охваченное огнём творчества крылатое существо набирает высоту, и, конечно, радуюсь за него. Однако всё чаще приступы тоски и какой-то необъяснимой обиды (хотя с чего бы, в самом деле, обижаться?) накатывают на душу тяжкий камень. В эмоциональном порыве, в помутнении рассудка даже, пытаясь спихнуть эту тяжесть, я решил сформулировать и изложить на бумаге причину того, что изводит меня.
        Сомнения - вот что не позволяет мне радоваться результату содеянного. Сомнения?! Но я желал только блага! Ради этого блага я освободил Феникса, усмирил собственную гордыню… Решился бы я пройти весь путь снова? Да, безусловно! Тогда откуда эта странная, расщепляющая душу неопределённость? Я всё сделал правильно! Но… видно, чтобы сбросить гнёт и очиститься окончательно, необходимо отправить написанное тому, ради кого была затеяна эта фантастическая манипуляция. Самооправдания оказалось недостаточно.
        «…Книга твоей судьбы создаётся сейчас невероятно стремительно, и ты, конечно, в этой стремительности весь - не оглянуться назад. Но когда-нибудь ты решишь спокойно пролистать эту книгу, чтобы понять, почему она сложилась именно так. Я хочу рассказать кое-что - вернуть тебе пропущенную страницу. Пропущенную по моей, как может показаться, прихоти - эдакому нелепому затянувшемуся розыгрышу… Я не прошу простить меня, просто надеюсь, что однажды ты поймёшь и даже, возможно, будешь благодарен. „Благодарен?! - наверняка возмутишься ты, прочитав мой рассказ до конца. - Как можно было так поступить с другом?!“ Однако именно из-за дружбы я и не смог поступить иначе…»
        Я прочитал письмо ещё раз, выдохнул… и спрятал подальше. Не стоит окликать - тем более хватать за крылья - Феникса, когда тот взлетает. Пусть пока всё остаётся как есть. Лети, птица!
        Михаил Иванов
        Август, 2023 г.
        e-mail: [email protected]