Сохранить .
Карл, герцог АЛЕКСАНДР ЗОРИЧ
        # Над родом герцогов Бургундских тяготеет проклятие, ибо за рождение наследника Карла в жертву демонам была принесена кровь невинного человека. Но в потусторонних мирах у Великого герцога Запада есть надежные союзники и могущественные защитники. Есть они и у его противника - короля Франции Людовика, сторонника кровавого объединения страны под своей безраздельной властью…
        Александр Зорич.
        Карл, Герцог
        Глава 1.
        Великие герцоги Запада

1
        В 1404 году умер герцог Бургундский Филипп. Он был младшим сыном короля Франции Иоанна II Доброго и получил герцогство Бургундия от своего отца в качестве ленного владения после того, как там пресеклась местная династия, боковая ветвь Капетингов. Филипп был славным герцогом.
        В 1356 году, когда англичане громили французское рыцарство в битве при Пуатье, Филиппу было четырнадцать лет. Он стал единственным из соратников и родственников короля Иоанна II, кто не бросил его в бою. «Государь мой отец, опасность слева!» и
«Государь мой отец, опасность справа!» - кричал Филипп, чем немало способствовал королю в рукопашной. За это Филипп получил прозвище Храброго.
        Он вступил в брак с Маргаритой Мальской, выгодной наследницей Фландрии, Артуа, Франш-Конте, Невера и Ретеля. Тем Филипп Храбрый положил начало возвышению Бургундии.
        Филиппу наследовал его сын, Иоанн Неверский. Иоанн был славным герцогом.
        Ещё в бытность свою графом Невера, во время крестового похода против турок Баязида он возглавлял крестоносцев всей Франции, был наголову разбит в битве под Никополисом и провел в плену у язычников несколько романтических лет.
        Став герцогом, Иоанн блестяще интриговал в Париже. В 1407 году он из ревности организовал убийство своего кузена Людовика Орлеанского, которого подозревал в любовной связи со своей супругой, и бежал во Фландрию. Через год Иоанн вернулся в Париж и выступил при дворе с речью в свою защиту. Иоанн был прощен королем, покорил мятежный Льеж и получил за это прозвище Бесстрашного. Иоанн заключил военный союз с англичанами, учредил бургундское фаблио и был предательски убит в
1419 году сторонниками французского дофина во время переговоров на мосту Монтеро.
        Иоанну наследовал его сын, Филипп. Филипп был славным герцогом.
        В 1420 году он посредничал на переговорах между победоносным английским королем Генри V и французской королевой Изабеллой. В 1425 году на службу к герцогу Филиппу поступил фламандский живописец Ян ван Эйк.
        В 1428 году Ян ван Эйк был направлен герцогом в Португалию, дабы написать портрет Изабеллы, невесты Филиппа.
        В следующем году портрет был герцогом получен и одобрен в нескольких крепких выражениях. Тогда же Жанна д’Арк отогнала англичан от Орлеана и привела французского дофина в Реймс, где свершились его миропомазание и коронация под именем короля Карла VII.
        В 1430 году Филипп женился третьим браком на Изабелле Португальской и учредил орден Золотого Руна. Жанна д’Арк попала в плен к бургундам под Компьеном и с санкции Филиппа была передана в руки англичанам.
        К концу 1431 году Филипп заподозрил Изабеллу в бесплодии и настоял на том, чтобы она совершила первое паломничество в Сантьяго-де-Компостела. Изабелла послушалась своего мужа, предприняла паломничество и на алтаре дала обет в том, что буде ей случится забеременеть от герцога, она обязуется посещать это святое место каждые три года. Жанна д’Арк тем временем была осуждена инквизицией и сожжена в Руане.
        К началу весны 1432 года Филипп, у которого всё ещё не было и не намечалось законных наследников, начал нервничать. Две его предыдущие супруги - бедняжка Мишель и дура Боне - скончались скоропостижно и бесплодно. Неужели строптивая Изабелла решила оставить великолепный Бургундский Дом в запустении?

2
        - Каково мое покаяние, Вы знаете. Не отрицайте - если Вы станете отрицать, я всё равно буду уверен, что Ваше незнание лишь наполовину правдиво. Каков мой грех Вам, сиятельный герцог, конечно, ведомо. Но я не осмелюсь подозревать Вас в искажении правды, когда Вы станете утверждать, что не знаете, потому что на самом деле Вы просто забыли, хотя и знали, а значит знаете и сейчас. Вы просто забыли, в чём я согрешил, ведь не может же герцог помнить все прегрешения своих поданных, хотя он их все знает.
        - Повторяю: кто Вы такой? Не в смысле имя, а чем занимаетесь? - Филиппа мутило от обилия глаголов «знать», «забывать» и других из бойкого десятка. Глаголов, которые, похоже, ещё будут повторены навязчивым просителем раз по сто. Что он всё-таки сделал, этот Клодель? Переспал с кумой? Отравил соседского каплуна? Украл из часовни серебряное распятие?
        - Клодель, хозяин пивоварни, - это я. Всё, что изволят пить Ваши подданные на свадьбах - всё это сварил я. Мои семь дочерей дурны собой и поэтому я в своё время не осмелился ни одну из них пристроить при дворе, хотя таким было мое самое заветное желание. А вот моя жена, Анна-Мария, славится отменной сдобой. Но дело не в этом.
        - А в чём?
        Так справляются о здоровье внучатого племянника кузины сводного брата - с искренним интересом.
        - Позавчера вечером я был на площади с лотком. Я так иногда делаю, всё больше заради развлечения и по старой памяти, когда некому больше продавать женкины пироги. Торговля была неважной и я уже уходил, когда…
        - Короче, короче, - торопил Филипп, которого истерикающий Клодель уже достал, достал!
        - Они окружили меня, цыгане. Облепили со всех сторон, эти цыгане. Предложили погадать, просили руку, просили денег, просили пирогов. Не было никого, кто пришел бы мне на подмогу и разогнал нехристей. Я хотел было бежать, но как бежать с таким лотком и с таким брюхом?
        Тут Филипп удостоил просителя первого осмысленного взгляда. Приходилось признать значительность клоделева брюха, а с этим и ещё одно: молодость отличается особой избирательностью зрения. Ты замечаешь только тех незнакомцев, кто так же хорош собою, как и ты; ревниво разглядываешь тех, кто краше; и остаешься безучастен к тем, кто бесцветен, дурен и уродлив. Разве карлицы способны завладеть твоим вниманием? Пусть, но разве надолго? Когда ты становишься старше, эта избирательность претерпевает метаморфозу: ты всё больше замечаешь тех, кто некрасив, стар и уродлив - чтобы сравнить себя с такими, чтобы утешиться, чтобы затушевать своё старение непривлекательностью встречных. Вот о чём думал Филипп, обтекая взглядом беременный заржавленными кишками живот Клоделя.
        - Ну что они, цыгане, скорей, Вы мне надоели! - стаккато нетерпения.
        - Из-за этого-то брюха я и не убежал, - Клодель горестно улыбнулся. - Они набросились на меня, одна цыганка схватила меня за левую руку и стала гадать. И вот теперь самое важное. И самое ужасное.
        Смотреть на рыдающего, хлюпающего, утопающего в слюне и соплях толстяка было в высшей степени неприятно. Однако детская привычка выпячивать в перфомансах любого гнусного рода познавательную ценность взяла верх и Филипп не отослал пивного Клоделя с глаз долой, как собирался сделать уже некоторое время, но, напротив, продолжал внимать. Зачем?
        - Они нагадали мне страшное! - развивался в истерике Клодель.
        - Что? - бесстрастный герцог.
        (Здесь самое классическое, самое насиженное место для такого иезуитски-протокольного «что?»)
        - Они сказали, что я буду герцогом! Вот что они мне сказали!
        Филипп рассмеялся - это очень логично в его положении. Теперь точно - выгнать этого идиота взашей.
        - Ну и что в этом плохого?
        - Вот, допустим, я буду герцогом - это точно, раз мне так нагадали. И вот хуже этого ничего быть не может. Для того, чтобы стать герцогом, нужно затеять смуту. Нужно убить настоящего герцога. Затем нужно убить много ещё кого, чтобы получить титул.
        - Это не всегда так, зачем же? - неуверенно возразил Филипп, ошпаренный шекспировской точностью политологических наблюдений пивовара.
        Лично Филипп, правда, дабы обзавестись коротким и сиятельным титулом «герцог» (без всяких там «Бургундский»! в мире только один султан, Порты, один император, германской нации, один король, Франции, и один герцог - он), предыдущего герцога, своего отца, не убивал. Это за него провернули французы. Но смута была и ещё какая. И насчет «убить много кого» - тоже. В общем, пивовар был прав. И только поэтому Филипп добавил:
        - Вот я, например, настоящего герцога не убивал.
        Казалось, Филипп только что признался в обратном.
        - Помилуй нас Господь Бог и все святые монсеньоры! - взвыл Клодель, падая на колени. - Да гореть мне среди серы смрадной, если я к тому вел! Конечно, Вы не убивали, монсеньор, конечно же, но ведь Вам и предсказания не было!
        Пронзительные обертоны Клоделя сделались невыносимыми.
        - Стража! - рявкнул Филипп.

3
        - Вот. Можешь себе вообразить, что не перевелись ещё такие идиоты, сердце мое?
        Изабелла некоторое время молчала, глядя в сторону. Потом посмотрела на своего супруга в упор.
        - Ты отпустил его, да?
        Голос у Изабеллы был неожиданно настороженный - будто бы речь шла о тарантуле, которого добрейший герцог поймал в своей спальне, погладил и отпустил Божью тварь резвиться дальше среди гобеленов и балдахинов.
        - Да, разумеется, - кивнул Филипп, недоумевая что тут такого. - Стража просто вышвырнула зануду из дворца, наградив его парой пинков.
        - Так, - Изабелла прикусила нижнюю губу. Филипп знал, что это высказывание изабеллового body language означает быструю, прагматическую и беспощадную работу мысли. - Ты знаешь, где он живет?
        - Нет. Откуда?
        - То есть ты знаешь только, что зовут его Кадудаль…
        - Клодель, - поправил Филипп.
        - Ты говорил Кадудаль.
        - Значит, оговорился, - Филипп поймал себя на нездоровой мысли, что с такой термоядерной мощью его способна раздражать только великолепно упрямая и подозрительная Изабелла.
        - А насчет его пивоварни ты не оговорился?
        - Нет.
        - Хорошо. Собираемся и едем.
        - Куда? Куда едем?!!
        На дворе было близко к полночи. Герцог и герцогиня пребывали в первобытной наготе, причем темпераментная фуга «Плодитесь и Размножайтесь» была уже исполнена сегодня дважды и, по мнению Филиппа, усталые органисты заслужили полное право на отдых. Поэтому настроение сразу стало ни к чёрту.

4
        Клоделя отыскали только к двум часам ночи. Богатый каменный дом указывал на то, что Клодель немало преуспел в пивоваренном бизнесе. Похоже, действительно весь Дижон предпочитал именно его марку.
        По приказу Изабеллы, которому Филипп служил лишь послушным ретранслятором, дом Клоделя был оцеплен двойным кольцом кавалеристов. Только после этого Изабелла соизволила постучать в высокие ворота, за которыми уже давно захлебывались лаем псы, пёсики, суки и шавки.
        Отворили почти сразу. Некая кривая девица, отнюдь не выглядевшая заспанной, пробурчала:
        - Ну чего вам?
        - Перед тобой герцог и герцогиня Бургундские, - ласково (что особенно не понравилось Филиппу) сообщила Изабелла. - Хозяин дома?
        Девица бухнулась на колени, принялась ловить край изабеллиного платья, просить прощения за себя и за отца, а когда наконец удалось её унять, выяснилось, что Клодель собирает пожитки, чтобы завтра уехать прочь из Дижона.
        - Вот как? - улыбнулась Изабелла, мед с молоком.

5
        - Руку! - потребовала Изабелла у трясущегося Клоделя.
        - Теперь Вашу, монсеньор, - обратилась она к Филиппу.
        Большая комната, жмущиеся по углам домочадцы, хмурые солдаты герцога. На столе - свечи и две ладони. Герцога и пивовара.
        Не меньше десяти минут Изабелла молча изучала линии и бугры. Потом, к сто первому за день удивлению-недоумению-раздражению Филиппа, облегченно вздохнула. Вслед за нею облегченно вздохнул Клодель, мокрый как мышь. Он поторопился.
        - Собирайся. Ты пойдешь с нами, - сказала Изабелла Клоделю. И посмотрела на Филиппа так, что тот почел за лучшее не перечить.

6
        На следующее утро герцог Филипп, известный своим принципиальным неприятием суеверий, на удивление всему Дижону издал грозный указ. Всякий, кто войдет в сношение с цыганом, кто позволит ему беспрепятственно гадать по линиям своей руки или любым иным образом, подлежит смертной казни вместе со злоумышляющим цыганом.
        В подкрепление своего указа и в назидание всем жителям Дижона герцог Филипп приказал повесить за городской стеной знаменитого пивовара Клоделя, который впал в тяжелый грех суеверия и вместо наставлений матери нашей Святой Церкви предпочел сомнительные прорицания язычников.
        - Нет, я всё-таки не понимаю, к чему эта бессмысленная жестокость, - вздохнул герцог, когда довольная Изабелла вернулась с казни.
        Филипп издал указ против цыган и гаданий только потому, что Изабелла этой ночью пригрозила ему полным и конечным отлучением от супружеского ложа, причем поклялась принести свой обет безбрачия не где-нибудь, а на алтаре собора святого Петра в Риме.
        - Я тебе ещё раз повторяю, дорогой, - устало сказала Изабелла. - Если ты хочешь иметь наследника, не задавай никаких вопросов и ничему не удивляйся. Я всё объясню потом.
        Она помолчала, потупив взор, и добавила:
        - Я очень люблю тебя, потому что ты добрый. Это хорошо звучит, правда - Филипп Добрый?
        Филипп был подкуплен её словами. Поэтому он не удивлялся, когда над местом, где повесили Клоделя, возвели громоздкую оранжерею. Филипп не удивлялся, когда оказалось, что он должен выделить сотню лучших лучников для охраны оранжереи, в которую не будут пускать никого, кроме двух фламандских цветоводов и лично Изабеллы.
        И, следуя благоприобретенной инерции, Филипп не удивился, когда через три месяца Изабелла заявила, что ей необходимо предпринять новое паломничество в Сантьяго-де-Компостела.
        Стоило кортежу Изабеллы скрыться среди дожелта испитых июльским солнцем нив, как Филипп направился к таинственной оранжерее, собственным именем разогнал лучников и ворвался внутрь.
        Ничего особенного. Пень спиленного дуба, на котором (ещё одна прихоть Изабеллы) был повешен несчастный Клодель. Множество свежевыращенных папоротников, образующих семь концентрических окружностей вокруг пустой полянки семи шагов в поперечнике. В центре - метровой глубины яма, где ещё извиваются половинки перерезанного лопатой надвое дождевого червя.

7
        Изабелла возвратилась вместе с последними погожими ноябрьскими днями. Она ещё больше построжела, но и заметно похорошела. По крайней мере, так показалось Филиппу, который во время её паломничества не был ни с одной женщиной (во что сам впоследствии отказывался верить; так, уже на смертном одре ему примерещилось, что именно в ту осень он распутничал напропалую в Аррасе и именно тогда сотворил Антуана и Бодуэна.)
        Изабелла привезла из своего путешествия серебряную чашу с пространным латинским девизом и флакон из безвестного дымчато-серого минерала. Во флаконе была душистая густая жидкость, в чаше - пустота. На вопрос Филиппа о генезисе сих примечательных предметов герцогиня уклончиво ответила, что мир не без добрых людей.
        Истосковавшийся Филипп был допущен Изабеллой к ложу только под утро, ибо, как сообщила ему вечером герцогиня, мягко, но непреклонно отстраняясь от поцелуя,
«добрые дела вершатся отнюдь не в полночь, но после третьих петухов, монсеньор». Изабелла, одетая в целомудренное льняное платье времен первого крестового похода, протянула Филиппу давешнюю серебряную чашу - тяжелую, теплую, пахучую - и прошептала: «Пейте половину». В чаше было терпкое красное вино с ароматом жидкости из дымчато-серого флакона. Филипп выпил. Вторую половину выпила Изабелла.

8
        Вот такое случалось в жизни Филиппа действительно один раз.

9
        Через месяц румяная от мороза и смущения Изабелла сообщила Филиппу, что она, кажется, беременна. После всех «Не может быть!», «Повтори ещё раз»,
«Я-люблю-тебя-люблю-тебя-я-тебя-безумно-люблю» Филипп подцепил на мизинец нечаянную слезу и севшим голосом попросил:
        - Теперь расскажи мне то, чего я жду уже полгода.
        - Нет, - твердо ответила Изабелла. - Ещё не время.
        Когда спустя восемь месяцев, на излёте лета 1433 года, младенец мужеского пола был омыт в купели и крещён Карлом в честь несравненного Шарлемана, Филипп, пьяный вдрабадан от счастья, вина, бессчетных поздравлений и фимиама, подхватил на руки полегчавшую на десять фунтов (казалось - на сто) Изабеллу и прошептал: «Расскажи, расскажи, расскажи…»
        - Что-что? - переспросила Изабелла.
        - Ничего, - ответил Филипп, который вдруг осознал, что подаренное ему Богом чудо - крохотный Карл - не нуждается для него ни в каких гностических оправданиях. Более того, объяснить приход Карла в мир означает превратить чудо в ничто.
        Глава 2.
        Гранада
        - Братец, - сказал Юбер, обращаясь к Реньо, - что же ты не весел, хоть утром мы с тобою помирились?
        - Так что-то, - ответил Реньо.
        Алоизиюс Бертран

1
        Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы.
        Жаркое солнечное сияние, роща затоплена золотым золотом света, зеленым золотом смоковниц, Магома из рода Зегресов, алькайд Велеса Красного, видит христианку.
        Почуяв сытный дух, исходящий от христианки, чьё терпкое имя - Гибор - холодным ручьем омывает её мраморные щиколотки, Джибрил рвет тонкую цепь, которой длина двадцать локтей, которой конец у седла Магомы.
        Джибрил - пес с магнетическим взглядом, под которым издыхают серны и млеют жены Абенсеррахов, его не остановить, Магома молчит, наблюдая пятнистый лёт пса сквозь тени смоковничной рощи.
        Джибрил опрокинул христианку и собрался восторжествовать над нею.
        Языками черного пламени полыхнули освобожденные волосы Гибор, заколка впилась в магнетический глаз, острие, предваренное спорой струйкой крови, выскользнуло из затылка умерщвленного пса.
        В горячем воздухе обмякшее тело напрягает тонкую цепь, которой конец в руке Гибор, поднявшейся, простоволосой.
        Магома любит отроков, чьи зады как зеленые дыньки, Магома любит свою симитарру, чей изгиб как лебединая шея. Христианка ни в чём не отрок, христианка во всём симитарра. Магома, лихо подцепив острием пики красноутробную смокву, галантно преподносит её христианке.
        Гибор нуждается в подношении.
        - Я хотела набрать смокв, но твой пес помешал мне. Как его звали?
        Половина плода исчезает, откушенная.
        - Джибрил, - Магома спрыгнул на землю и протянул руку к цепи, на которой продолжает висеть пес. Когда пальцы близки к своей цели, Гибор равнодушно выпускает добычу и мертвый Джибрил падает на землю, а по нему со звоном струятся блестящие звенья, платье струится по плечам и бедрам Гибор.
        - Никто не мог убить его, - говорит Магома, а рука, мгновение назад потянувшаяся к цепи, не имеет обратного хода и ладонь покрывает багровый сосок Гибор.
        - Правую, лучше правую, - шепчет она, подступая.
        Колкая борода мусульманина щекочет шею, щека прильнула к ещё теплому Джибрилу - он ей подушка. Когда в разодранном заду распускаются алые цветы, Гибор, как и подобает благовоспитанной даме, исступленно сводит зубы на холке Джибрила - лишь бы не застонать.
        Магома, весь - восхищение христианской чистоплотностью, прячет девственно чистый руль в шаровары. Гибор, сидя на мягком Джибриле, печалится.
        - Почему хмурая? - искренне недоумевает Магома. - Я был плохой для тебя?
        - Нет, - Гибор вздыхает, задумчиво извлекает из глаза Джибрила заколку и прибирает волосы. - Ты так красив, силен, а я хрупка, словно сухая тростинка. Ты - мусульманин, я - христианка. Мое место теперь там, где свет немотствует всегда и словно воет глубина морская, когда двух вихрей злобствует вражда.
        Последние слова Гибор произнесла, наклонившись вперед, к лицу Магомы, который продолжал стоять перед ней на коленях, изучая красоту своей будущей наложницы, первой среди женщин, что смогла воспалить его суровую страсть наперекор обету безбрачия. И даже дантов холод, который обжег его лицо, горячее и красное, как стены Альгамбры, даже хрустальный звон, с которым разбилась о змеистую цепь одинокая слеза, слеза-сингл Гибор, не смутили Магому.
        - Не плачь. Я знаю правильного дервиша, ему имя Фатар, что на вашем языке означает
«Разбивающий и Создающий». Он умеет снимать заклятие креста. Ты сможешь быть со мной и на моём полумесяце (да, это Гибор сразу подметила - хоботок у мусульманина немного крючком) въедешь прямо в рай.
        - В раю я уже побывала, - говорит Гибор, закрывая скобки эпизода полумесяцем-полуулыбкой.
        Она уже вполне оправилась - так думает Магома, насчет «рая» он принимает за чистый комплимент, - хлопья пены морской неспешными улитками ползут шерстистым джибриловым боком и опричь них ничто не напоминает больше о конечной потере девства, да и помнить не о чем: Гибор снова дева, как Устрица-Афродита. Так думает Магома, но Гибор продолжает:
        - Я хрупка и я сломлена. Ты знаешь, что будет со мной, когда обо всем прознают люди ордена Калатрава и ты знаешь, что будет со мной, когда твоё ложе озарится багрянцем факелов в руках ассассинов.
        Христианка права. Пройдет день, месяц или год, низкий раб или высокородный халиф докопается до истины, бумага под порывом ветра дрогнет на мраморе стола и скоропись доноса расплывется клубами стремительной пыли под копытами коней ассассинов. Магома умен, он думает большой головой.
        - Чтобы не было так… - говорит Магома, осекаясь на роковой черте, и в его зрачках, восставленная двумя волосками стали, несколько быстрее скорости света отражается симитарра - не извлеченная, но извлекаемая.
        Гибор, отрицательно мотнув головой, рвет с шеи миндальный орех черненого серебра, в два такта баллады о короле Родриго мелодический медальон раскрывается, красный порошок ссыпан на тыльную сторону ладони, язык упоительной длины подбирает яд в один сапфический икт и симитарра в зрачках Магомы истоньшается, вспыхивает, перегорает - она не нужна. Мусульманин видит, как быстрый яд опрокидывает Гибор на спину.
        Гибор ещё дышит, а Магома уже торопливо налаживает свой разомлевший крюк для прощания.
        - Любуйтесь ею пред концом… - Магома рвет платье, на саван сгодится и рваное, - … лаза, в последний раз её обвейте, руки, - она дышит лишь волею его шатуна, с размаху колеблющего самое её подвздошье, ангелы смерти уже начертали на её челе порядковый номер и пароль сегодняшнего четверга.
        Магома словоизливается сквозь тяжелое уханье:
        - И губы… вы, преддверия… души, запечатлейте… долгим поцелуем…
        Он не понимает, что говорит, и только когда его язык уже готов восстановить логическую симметрию с Нижним Миром, он замирает в полудюйме от обрамленного красного каймою рта, ведь, верно, яд есть на её губах, да и дело уже сделано.
        Он не решается поцеловать свою мертвую возлюбленную, он длит этот миг долгие минуты, с гордостью подмечая неослабную твердость полумесяца, которому и теперь не хочется распрощаться навсегда с христианской ротастой рыбой.
        В глазах Гибор сквозь смертную поволоку явственно читается укоризненный вопрос. Он столь явственен, что Магома безо всякого удивления встречает воспрявшие руки христианки, властно свившиеся в замок на его шее, и губы, преодолевшие последний полудюйм во имя торжества симметрии.
        Красный порошок из медальона-миндалины, переданный из губ в губы, приятно горчит миндалем, горечь растекается от языка к гортани, к лёгким, вмиг схлопнувшимся уязвленной устрицей, нисходит вниз и в спазматическом восторге лоно Гибор принимает последнюю крохотную каплю, напоенную миндальной горечью.
        - Какие теплые, - говорит Гибор, наслаждаясь поцелуем, наслаждаясь пухлыми губами Магомы из рода Зегресов, ревностного убийцы неверных, которому сегодня утром посчастливилось окоротить на голову четырех кавалеров ордена Калатрава, а днем - умереть в объятиях прекраснейшей.

2
        Головорез, аристократ и многоженец Муса Абенсеррах затворил за собой дощатые ворота госпиталя.
        Впереди - опрятный, белый дом. Надпись над входом:
        Приют св. Бригитты
        Внутренний двор пуст, в буквальном смысле ни одной собаки.
        - Аллах послал тебя, Муса из Абенсеррахов!
        Это Жануарий, видный и высокий, астенический образчик христианского служения. Главврач.
        - Аллах, - Муса был обезоружен, он не ожидал, что его обнаружат так быстро, - но не только. Ещё меня послал дядя.
        - Твой дядя - достойный человек, - упреждающе согласился Жануарий. Он не любил, когда его убеждали в том, что, быть может, и неверно, но всё равно неоспоримо. - Если хочешь, я покажу тебе госпиталь.
        Муса согласился. «Слишком быстро согласился», - брюзжал внутри него властный фантазм дяди. Однако Мусе было ясно: блага распределяются в этом мире странно, но иногда получается почти поровну. Ему, Мусе, досталась сабля, могучая родня и покровительство земли и стен. Зато Жануарию - загадочная штука под названием
«гнозис» и так называемое равнодушие. Вот почему Муса просто не может перечить лекарю. Может разве что разрубить его пополам.
        - Сейчас у нас пусто, - Жануарий распахнул ветхую дверь в сарай, выбеленный изнутри известью.
        Муса, словно ныряльщик, всматривающийся в соленый аквамарин отмели, вытаращился вовнутрь. Там, убранные бедно, но опрятно, стояли деревянные кровати.
        - Как же «пусто»? А вон те? - несмело, но громко спросил Муса.
        Белый мужчина и белая женщина, словно две левые скобки подряд, лежали на кровати. Оба были не одеты.
        Муса отвел взгляд. «Рисовать тело грешно, в особенности обнаженное. Однако, рассматривать тело, даже нагое, можно - иначе никак. Но вот смотреть на мужчину-и-женщину похоже, нельзя - чересчур смахивает на картину» - наскоро обустроил экзегезу Муса.
        - Кто это? - доискивался Муса.
        - Новопреставленные подданные Изабеллы Португальской, супруги Филиппа Доброго, Великого герцога Запада, - церемонно ответил Жануарий. - Женщину звали синьора Гибор. Мужчину - синьор Гвискар.
        Бросив в лицо Мусе пригоршню титулатурного конфетти, Жануарий затворил дверь, приглашая продолжить экскурсию.

«По такой жаре через полчаса начнут пахнуть», - не сказал Жануарий.

3
        - У меня дело. Надо чтоб ты помог, - не скоро родил Муса.
        Они вошли в святая святых госпиталя. Кожистые книги, заложенные фазаньими перьями. Завиральный глобус. Поношенный астрологический реквизит. Скелет, набор ланцетов в распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.
        - Чем могу.
        Муса вернулся к двери, которую Жануарий, приветливый к сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул её.
        - Не хочу, чтобы подслушивали, - пояснил он.
        - Вот еще. Нашел казарму! Здесь только ты и я. Пока ты не пришел, я был один.
        Муса отступил в нерешительности.
        - Один? - встрепенулся он, словно схвативши афериста за рукав. - Один? А эти двое там, на кровати? Они что - не люди?
        - Ангелы уже прибрали их, - Жануарий догадался, что Муса не понимает точного смысла слова «новопреставленный».
        Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи всё-таки эти неверные.
        - Ты грамотный человек, - сказал Муса. - Хоть я и могу изрубить тебя словно дичину.
        Жануарий понимающе кивнул.
        - Ты христианин. Ты можешь справить нужду на мои святыни, - нагнетал Муса.
        Пальцы Жануарий смиренно перебирали четки.
        - Но я не варвар, у меня широкие взгляды. Мне не нравится тебя запугивать. Я пришел взять тебя на службу.
        - Не оправдаю доверия, - предположил Жануарий.
        - Да, ты способен на подлость. Но ведь у тебя нету выбора. Хочешь оставаться в своем госпитале - давай, работай. А нет - тогда все.
        - И что я должен делать?
        - Зегресов знаешь?
        - Естественно.
        - Нужно, чтобы их не было.
        - Помилуй, Муса, у них в роду одиннадцать ветвей. Мне что, убить сто семьдесят четыре человека?
        - Всех не надо. Я скажу кого, когда ударим по рукам.
        Жануарий смотрел сквозь Мусу, не мигая, и думал о чем-то очень надличном. Ему все еще казалось, что весь этот торг - не всерьез. Но нечто надличное уже нашептывало ему нечто обратное.
        - Слушай, Муса, а почему бы тебе не обратиться к чернокнижнику-единоверцу?
        - Соблазн велик. Но дядя сказал «нет».
        Жануарий понимал, что апеллировать к дяде, все равно, что к Аллаху. Спорить бесполезно.
        - Хорошо, сказал дядя, если Зегресов уморит человек, у нас в Гранаде посторонний.
        - Чем именно это «хорошо»?
        - Со стороны лучше видно. Ты знаешь яды. Ты не Абенсеррах, никто ничего не заподозрит. Потом, думаю, тебе будет приятно.
        - Ошибаешься.
        - Да мне все равно. Мое дело предложить.
        - А если я скажу, что не стану этого делать?
        - Тогда все. Ты вообще соображай головой! Ты думаешь, можно тут вот так жить, устраиваться тут, как дома? Мы же чужие люди. Нам надо платить за наше терпение.
        Жануарий не отвечал.
        - Я вижу, ты согласен, - поспешил обрадоваться Муса. Дохлый таракан в хлебе был принят сослепу за изюм.
        - Муса, но какого черта я?
        - Ты страшный человек.
        - Ну, допустим. И что?
        - Зегресам должно быть плохо, потому что именно так должно быть плохим людям. Это можешь только ты.

4
        Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд - желтый.
        - Прелюбодеи должны быть наказаны, - нервически покусывая нижнюю губу, кипятится Алиамед. Он бос, его пятки шлепают по крупу легколётной гнедой кобылицы.
        - Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты её за руку поймал? - это уже Махардин.
        - Нет, не поймал, - признает помрачневший Алиамед, теряясь в облаке дорожной пыли. И снова появляется.
        - Раз не поймал - значит всё, - беззлобный Махардин.
        - Что всё? Пусть ебётся с кем хочет? - собачится брат прелюбодейки-сестры. - Достаточно того, что в голову пришла такая догадка! Если пришла, значит что-то в ней есть, - Алиамед направляет палец к небесам, к Аллаху.
        - Ты о чём-то умалчиваешь, - качает головой Махардин.
        Дервиш приближался не спеша. Спешить ему незачем. Конный отряд, во главе которого Алиамед из Зегресов и Махардин из Гомелов, приближался к нему куда быстрее, чем он к ним. Дойдя до жалкого подобия оазиса, дервиш сел у дороги, в тени потороченного ветром дерева. Встреча, к счастью, неизбежна - вон он, лиловый плащ Махардина, вон гнедая кобылица Алиамеда Зегреса, пока можно помечтать. Гвискар не любит суетиться.
        - Да что тебе её девство? А не положить ли тебе, друг мой, на него? - кашлянул, а на самом деле усмехнулся, дородный Махардин. - Ты ж ей не жених?
        Алиамед нарочно медлит с ответом. После паузы - даже вымученной - он прозвучит эффектнее.
        - Не жених. Это правда. Но я ревную как брат! Если бы я знал наверняка - была она с этим низким псом или нет - тогда бы я знал, положить мне или нет. Свидетелей тоже нет, спросить не у кого, разве у самих прелюбодеев.
        - Они тебе такого понарасскажут, - прыснул в усы Махардин и поправил свой широкий атласный кушак, изумрудно-зеленый.
        Дервиш лег на землю. Её июльское убранство напоминало лысеющую макушку. Даже если лежать, две дюжины и ещё двое мусульманских рыцарей видны отлично. Минуту назад Гвискар достал из переметной сумы внушительную книгу и подложил её под голову. Он дервиш. Книгочей и пророк, рожденный сказку делать былью. Выкроив душевное движение среди всего этого маскарада, он вспомнил Гибор. Гвискар тосковал за ней, как умеют только дети.
        - Пускай так, - миролюбиво басил Махардин (ему было жаль блудницу - она ему нравилась, хотя и факультативно). - Но если бы ты знал правду, ты бы всё равно сделал вид, что не знаешь! Вот, например, что ты заладил «низкий пес, низкий пес»? Ты даже не знаешь имени того, с кем она ебётся. А если знаешь, но мне не говоришь, значит ты уже на эту историю положил. А раз ты на неё уже положил, то незачем хорохориться, - Махардин упивался сочными низами своего голоса.
        - Ты превратно толкуешь мои чувства к сестре! Будь я уверен, что она слюбилась с этим низким псом, я бы наполнил кровью сестры, кровью низкого пса и родственников низкого пса все фонтаны Альгамбры. Закрывать глаза мне не по нутру.
        Махардин уже не слушал. Его откормленное тело стремилось в тень - отдохнуть, перекусить. Подле тех деревьев например. Но вот ведь незадача - они уже отдыхали час тому назад, а дело безотлагательное. Этот Алиамед - у него соломинка в заднице. Скажет, что ему не по нутру отдыхать по десять раз. А что это там за труп в желтом? Э-э, да это дервиш!
        - Послушай, Алиамед, есть способ узнать точно, что там было между ней и этим псом.
        - Псом? - невпопад откликается Алиамед, погруженный в ретроспективу.
        В бархатные складки сумерек вчерашнего сада слепой мордой тычется балкон, на котором он кушает арбуз и отдыхает. Но не ц-ц-ц-чание цикад и не тишина ночи сочатся снизу. Там, среди миртов и лавров, шуршат платья и шепчутся шелка. Он откладывает надкушенную арбузную скибку и слушает.
        Внутри Алиамеда тревожно мчат грохочущие поезда. Где-то там в большой спешке творят любовь и дышат - их ровно двое, женский голос, мужской голос. Сестра? Он, правда, не уверен, он летит вниз, на ходу выхватывая кинжал, бегом, бегом - здесь? нет; здесь? здесь! трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до вечера топчутся девушки. Он уже готов признать оши… но в серой зелени вытоптанной клумбы лунно сияет и свидетельствует в пользу обвинения безошибочная жемчужная капля сестриного венца - её выдрал и бросил Виктор. Виктор, это он.
        - Мы говорили о низком псе, - напомнил Махардин, тяжеловесный как шутка из поучительной басни. Он разглядывает молодого дервиша. Правильное лицо, кроткий взгляд. Встретить дервиша хорошая примета!
        Дервиш приветствует рыцарей издалека. Теперь он сидит, скрестив ноги.
        - Да не пес это, а мужик, - не выдерживает Алиамед, ему надоело темнить, что толку? - Его зовут Виктор, он слуга Фатара.
        - Фатара?
        Махардину неуютно и страшно. Он уже не рад, что в курсе всей этой истории. Слуга Фатара?! Иблис - он всё-таки где-то там, а Фатар - он здесь и ничем не лучше.
        - Ну ты и вляпался, друг мой. Убить Виктора ты всё равно не убьешь - побоишься Фатара. Значит, лучше замять для ясности. Между прочим, мы с этого начали.
        - Ты меня не знаешь! Что мне Фатар!? Честь сестры дороже!
        Алиамед заносчив, но сейчас это не заносчивость, а часть местного комильфо. Он не может сказать: «Ты совершенно прав». Это трусость.
        - Тогда дерзай. Хотя я бы на твоём месте вначале узнал доподлинно, ебал Виктор твою сестру или не ебал. Тем более, что есть способ, надоело повторять, - нехотя говорит Махардин.
        - И что за способ? - Алиамед спешит выговориться, пока можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой человек.
        - Спросим у дервиша, - шепчет Махардин, натягивая поводья.
        - Не надо, - с напряженной ленцой в голосе бросает Алиамед.
        Махардин не спорит. Не надо так не надо. Ему всё равно. Если речь идет о Фатаре и о Викторе, слуге Фатара, всё равно втройне.
        - День добрый, господень человек, - любезный Махардин приветственно подается вперед, то же самое - Алиамед.
        - День недобрый, - говорит дервиш, - поскольку один из вас прелюбодей, а другой - убийца.
        Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят на дервиша. Брови Алиамеда - силуэт парящей пустельги, лоб Махардина - русло пересохшей речки. За себя Махардин уверен - он не был с женщиной уже два года, он не прелюбодей. Значит, прелюбодей Алиамед. И точно.
        - Ты, - дервиш указывает на Алиамеда, - справил на знамени Пророка кровосмесительное блудодейство. Слезы сестры ещё не просохли на твоём животе. Посему я называю тебя прелюбодеем.
        - А ты, - дервиш указывает на Махардина, - убийца, ибо сейчас ты убьешь прелюбодея.
        Махардин выразил гипнотическое согласие. Странно, как он раньше не догадался! Так ревновать сестру! А то пудрил тут ему мозги про Виктора, в то время как сам.
        - Ну что же ты медлишь, Махардин? - спрашивает Гвискар и Махардину кажется, что он слышит голос дервиша не ушами, а всем телом сразу.
        Когда ветер - былинки в степи колышутся, но их не увидать каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь общее движение. Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они совершаются, но их не увидеть - только фонтан крови, голова, вприпрыжку припустившая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда. Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то сакральное, что-то вроде извинений. Потом он отирает меч о край плаща, кончики его ресниц описывают неполное полукружие, он медленно оборачивается к своим людям. Все они смотрят на него испытующе, а кое-кто с одобрением.
        - Слышали? Он был прелюбодеем! - густой бас Махардина.
        Конники, которым так и не было позволения спешиться, кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть наказано, в особенности кровосмесительное. Прелюбодей должен быть убит. Все слышали, тем более, что обрывки господского разговора долетали, ещё как долетали до их ушей. Дервиш врать не будет. Святой человек. Вон какая у него книжища! Махардин вопросительно смотрит на молодого дервиша. Правильно? Правильно, так и надо, доблестный рыцарь.
        - Спасибо тебе, святой человек, - Махардина выдает дрожь в голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который был жив, а теперь - не вполне.
        - Не за что, - так переводится на человеческий язык кивок, на языке дервиша не значивший ничего.
        Гвискар не смотрит на удаляющийся отряд. Он дивится жадности, с которой пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.

5
        Дверь отворилась и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый, бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса наточен, в частности, и на его шею. Христианин понимал это, как правило, слишком поздно. Они вошли и Алабес сел на ковер, его слуга сел рядом. Хозяин засуетился, принес и расставил курительные принадлежности.
        Комната полнилась дымом и на удивление плохо проветривалась. Люди были, но были склонны друг друга не замечать, были не в состоянии никого замечать, словом, они были далеко друг от друга. Никто не разговаривал.
        Хозяин раскурил Алабесу кальян и растворился, предоставив ему вкушать от опиума и уединения, хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и, задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидящий в трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться, но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего маршрут своему мечу в точности через то место, где голова господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении жертвы. Она достигла её и, к немалому изумлению Алабеса, вошла прямиком в распахнутый встречь рот господина аллегорией проглоченного оскорбления. Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился его слуга. Он был поглощен господином, на лице которого читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но отсюда, из Испании. Кастилец, если точнее. По воле Аллаха погиб от руки благородного и благочестивого Алабеса в Гранаде, и костям его уже не бывать в Кастилии.
        Алабес жадно затянулся и выпустил ещё одну струйку дыма, которая, пританцовывая, легла жемчужным ожерельем на шею Гвискара. Гвискар снял её так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение - носи, дружок, на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху - так, на память. Затянувшись, он запустил в сторону Алабеса почти такое же, во всяком случае очень похожее колечко - так подделка похожа на оригинал, скипетр на кинжал, кувшин на кувшинку. Подарок Гвискара охомутал алабесову шею. Мавр недоверчиво помацал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не слишком болталось - у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар подтянул ещё. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно пожимая плечами, подтянул ещё. Алабес начал задыхаться. Гвискар дернул сильнее и душа Алабеса Зегреса отлетела прочь.
        Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на себе шестипудовый труп тоже не представлялось возможным. Расслабленность мыслительных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику. Он взял кальян хозяина и набрал полные лёгкие дыма. Гвискар, приняв это за проявление выдержки и твердости духа, понимающе ему поклонился.

6
        Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни. Но молодого месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, ещё не было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.
        Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью и это нравится Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил её как странник - быстро, неопрятно. Когда появилась первая звезда, он любил её ещё раз, но уже как Хасан - энергично и нахально. Он будет любить её снова, когда взойдет месяц. И всё равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта, а он - мужлан. Но это тоже хорошо.
        Гибор - сама покорность, разделяет волосы на пряди и, когда косица подходит к концу, подает новую черную змейку Хасану. Её не обманешь. Пока он ещё раз, в третий раз, не оседлает её, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он - пустое место. Поэтому он может мучить её сколько влезет, плести косы, колоть бородой. Не задаром, конечно. Завтра он шепнет своему другу Али - вот этот уже Зегрес - что нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова - беглый взгляд на разморенного Хасана.
        Пока всё спокойно. В черном меху дрыхнет инструмент, пока ещё не заточенный. Молодой месяц ещё не показывался - это значит, что у неё есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы подышать.
        - Хасан, мне нужно по-маленькому.
        - Ты ж не долго, - напутствует Хасан, взглядом слизывая сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор.
        Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо привезенным ковром, и дышит сумерками.
        Пока Гибор где-то там писает, он может полежать. Ещё разок - и можно отправляться домой. Он уже скучает за Гранадой, возвышающейся на холме, который не видим, но как бы осязаем в темноте за деревьями.
        Любовь в персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы, вынужденные паузы между кульминациями, - думает Хасан. Ему хочется в город. Поодаль фыркают кобылы - одна для него, другая для Гибор. «Сладкая девочка», - скажет он завтра своему закадычному приятелю Али Зегресу.
        Но Гибор и не думает делать то, для чего, как полагает глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту далекого города. Алькасар - это огромный мавританский фаллос, населенный доблестными рыцарями, словно семечками огурец. Он таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей сегодня нужен только Альбин-Амади Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно. Слишком много каменных стен понастроено на пути её всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес - каков он собой?
        Но Гибор пора назад.
        - Что-то ты долго, - сонный Хасан накрыл бедро краем ковра и зарылся в мятые шмотки.
        Гибор идет к нему без улыбки. Её правая рука поддерживает левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой, скрестной, трет сосок на правой. Это заставляет мужчин становиться губками. Угольный черный треугольник её лобка - словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти губка.
        Хасан присаживается у белых ног Гибор. Хасан пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. «Ух ты, какая мокренькая шерстка!» - шепчет он.
        Гибор глотает презрительную улыбку - это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с грибным запахом. «Это просто пот», - промолчала Гибор, наблюдая, как Хасан наливается желанием, словно помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съёмке.
        - Поди сюда, моя любовь.

«Любопытно, - думает разводящая ноги ромбом Гибор и склоняется над Хасаном в индийской танцевальной фигуре, - как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется, член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую жидкость из мозгов».
        Гибор присыпает скачку скучающим «давай-давай!» Бедра Хасана шлепают о землю.
«Если бы лошади скакали ногами вверх, по небесному своду, их крупы шлепали бы об облака точно так же», - замечает насаженная Гибор, извиваясь и ускоряя движения.
        Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один и восходя к ночному небу на радость Альбин-Амади Зегресу. «Да», - дышит Хасан, «да» - скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане, она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего. Он стонет, пыхтит, царапает Гибор спину.
        - Мне хорошо, - Хасан поводит под случившемся жирную недвусмысленную черту.
        Отлежав обязательные две минуты, Хасан встает, запахивается, поправляет кушак. Снимает с персиковой ветки колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор - когда это она успела одеться?
        - Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, - добавляет она.
        - Ну, возьми, - Хасану в общем-то не противно исполнить вот эту, вот конкретно такую блажь.
        Гибор упирает ножку в скатанный бревном ковер, споро натягивает лук.
        Она вкладывает стрелу пустоголового Хасана, целит в небеса юго-западнее молодого месяца. Звездный купол чуть приподымается над Гранадой, тетива вскрикивает и стрела ринет в темноту.
        - Поехали? - Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.
        - Поехали.
        Стрела летела мимо стен, садиков, садов, беседок. Очень скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра.
        И пока Альбин-Амади Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из окна, стальное острие стрелы входит промеж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют красную родинку.

7
        В ту ночь, когда ворота рая были распахнуты перед Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга впервые и, стало быть, взаимоудивленно.
        Когда в таком естественном деле, как любовь, что-то делается в первый раз, выходит нервически и замедленно. Рука не то чтобы ласкает, но пробирается словно лазутчик. Плоть не то чтобы трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный день истошно бел. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на заплечном коробе рудокопа, жилы на шеях - словно прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго слоя палимпсеста.
        И всё равно обычно получается скорее хорошо, чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу. Во второй, который обыкновенно торопится по непросохшим следам первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь оказывается слишком действенной.
        В глазах Гвискара - две маленькие воронки, как два зародыша тайфуна. Глаза Гибор - две луны, ставшие черными.

8
        Они присмотрели друг друга, следуя в Сантьяго-де-Компостела в свите герцогини Бургундской. Гвискар, и.о. конюха, был хорошо сложен. Гибор, горничная Изабеллы, была как лимонный леденец - никто не возражал ее попробовать. Они подружились и скоро поладили. В один из таких дней Гвискар угостил Гибор семечками. Он не знал, что в местности, которой они следовали, хозяйничал брюшной тиф.
        Они слегли в виду приюта св.Бригитты. Точнее, не нашли в себе сил подняться с постели после одного из тех взаимных поцелуев, после которых волей-неволей сплевываешь один-два-три коротких курчавых волоса. Так их и обнаружили.
        Препоручив Гвискара и Гибор своему давнему протеже Жануарию, который вот уже шесть лет систематически подметал и подбеливал темные закоулки ее души, Изабелла двинулась дальше. Лекарства от брюшного тифа Жануарий, что не удивительно, не знал.
        Когда Муса колотил цепным молотком в ворота госпиталя, Жануарий заметил двух ангелов, спустившихся за душами Гвискара и Гибор.
        Они неуверенно пересекали внутренний двор. Похоже, ангелы просто не знали точно, где искать тех, за кем они пришли.
        Жануарий, проводив сожалеющим взглядом ультрамариновые хламиды гостей, поспешил к Мусе.

«Отошли с миром», - заключил Жануарий по поводу Гвискара и Гибор, отпирая ворота. Как оказалось вскоре, заключил преждевременно.
        А когда Муса ушел, излив на Жануария всю отстоянную в мыслительных бурдюках смесь, Жануарий понял, что весьма опрометчиво дал вольницу Гвискару и Гибор, позволив им умереть от брюшного тифа.

«Если кому-то и резать Зегресов, так это не мне, а им. Такую работу должны делать глиняные люди».
        Жануарий наскоро затворил ворота за Мусой и со всех ног бросился туда, где лежали Гвискар и Гибор, заключившие друг друга в объятия вместо последнего причастия.
        Жануарий успел как раз вовремя. Еще не раз он мысленно будет возносить хвалу вымороченной топологии госпиталя св.Бригитты, где могут замешкаться даже ангелы.
        Звуков, голосов, шорохов не было. Но всё происходившее можно было бы увидеть, если бы нашелся такой отважный дурак-вуайер, у которого не пересыхало бы от увиденного в мозгу.
        Жануарий отвесил земной поклон гостям, изложил свою просьбу и кратко описал то, что творится в безбожной Гранаде.
        Жануарий рассказал о Зегресах и Абенсеррахах и назвал свои обстоятельства.
        Жануарий замолвил за Гвискара и Гибор слово перед двумя в ультрамарине.

9
        Гвискар с Гибор свалились на землю, уже побывав одной ногой на небесах. Словно пара жертвенных желудей, которых пресыщенная рука смахнула с алтаря.
        Правда, именовались они теперь не «человеками», а «глиняными человеками».
        Как ни странно, Гибор и Гвискар были Жануарию весьма и весьма благодарны.

«Спасибо в карман не положишь», только чуть длинней и гораздо вежливей сказал своим благодарным пациентам Жануарий и тут же предложил им возможность отличиться.

«Перебить Зегресов?» - спросила Гибор.

«А кто это?» - поинтересовался Гвискар.
        Когда Жануарий объяснил, вопросы окончились.

10
        Людей было много, и все они чувствовали себя неуютно, когда эти двое с крыльями за спиной ринулись с обрыва, а ведь там не два фута - как бы не двести.
        Но, вопреки опасениям и, честно говоря, ожиданиям, под нездоровое улюлюканье, они тем не менее взмыли - Икару с Дедалом привет! - и, описав восходящий круг, вернулись на глазах у всего честного народа, дабы приземлиться в том же месте, откуда минуту назад стремглав бросились вниз.
        И солнце не растопило воск, что скреплял перья их рукотворных крыльев - ведь солнца в тот день не было. Они выглядели счастливыми - мужчина и женщина. Он поцеловал её в сладкие губы - типа спасибо, что составила мне компанию. Она поцеловала его в ответ - типа не за что, было довольно весело и почти не страшно.
        Они обратились к публике, а публика не отрывала от них взоров, и каждому кавалеру хотелось быть в роли Гвискара, а каждой даме - в роли Гибор, ведь и действительно это была славная чета.
        Трудности в том, чтобы побыть эту самую минуту на их месте, вовсе никакой не было, ибо приглашали они всех желающих испробовать на себе греческое чудо и цену назначили не слишком высокую, но никто, однако же, не рвался. Это понятно.
        Тогда они совершили ещё один полет, а потом ещё один, и всем на это посмотреть было в диковинку и в удовольствие, а им, видно, в радость было полетать.
        Дело это и вправду новое среди магометан, ещё не ясно, позволительное ли, а уж христианам так точно нельзя - впрочем, христиан особенно и не было видно. Кроме этих самых летунов, которые точно были не мавры, а кто - бог весть.
        Уже ближе к вечеру сыскался один смельчак, который со своей юной невестой отважился совершить сей чудесный полет. Однако по приземлении поцеловаться с бесстрашной спутницей ему не случилось - обоих тошнило беспощадно.
        А под конец, привлеченный неизвестно чем больше - рекламой Хасана или доброй молвой - появился Али Зегрес, человек знатный и весомых добродетелей. С девушкой, которая ему жена, Фатима, и с десятком мавров, которые ему слуги.
        Вот он появляется и каждому уже очевидно, кто здесь будет первой пташкой, кто первым орлом, кто взмоет в небо. Гвискар пригласительно уступает ему своё место, а поскольку лететь одному нельзя - таково устройство крыльев, такова их конструкция - то и Гибор, хоть и не без сожаления, уступает место его спутнице.
        Вот Фатима, дрожащая от страха, Али, трепещущий от возбуждения, стоят у обрыва, ими любуется публика, а они любуются городом и Альгамброй. Гвискар прилаживает последние застежки на крыльях. Али подмигивает Гибор - девочка что надо, но придется потерпеть до вечера. Гибор подмигивает в ответ - давай-давай. Все напряглись в ожидании чуда и вот чудо свершилось - Али Зегрес со своей женой взмыл, как и подобает человеку его достоинств и храбрости, - взмыл в небо, словно ястреб или даже дракон.
        Казалось, будто они летели очень долго, хотя на самом деле всё заняло считанные секунды и черные ветви деревьев в безбрежном персиковом саду, что лежал под обрывом, окрасились их кровью, чего уже никак нельзя было разглядеть с высоты в двести футов. В то же время всем показалось, что они не рухнули вниз, беспомощно колотя переломанными крыльями, словно убитый влёт свиристель, а попросту сели передохнуть.
        Иным же показалось, что Зегресы, напротив, воспарили к самому солнцу, сбросив с себя тленные одежды, которые теперь покоятся внизу в персиковой роще, словно оставленные за ненадобностью водолазные костюмы. Так оно и было на самом деле.

11
        Спустя сутки несколько десятков молодых мавров во главе с Мусой вломились в приют св.Бригитты.
        Гарцующие басурмане ничуть не походили на благодарных клиентов, хотя все, что требовалось от Жануария, было исполнено в срок. И Жануарию стало не по себе от плохих предчувствий.
        Живописное стадо лошаденогих, саблеблещущих Абенсеррахов во главе с роскошным Мусой обступило Жануария. Муса заговорил.
        - Ты убил кого просил я, но ещё ты убей Фатара, пойми это, и трех братьев Магомы убей. Если не убьешь, будет ещё хуже, чем если бы ты не убил и остальных. А если убьешь - ничего плохого не будет.
        - Хорошо. Убью и Фатара, и братьев Магомы.
        К вящему неудовольствию мавров-клакеров, этим дело и кончилось. Братва сожалела о сговорчивости Жануария, которая испортила весь базар: ни тебе сапогом в рыло, ни тебе саблей по черепу. Муса скучный, не умеет сделать из наезда спектакль.

12
        - Выходит, это ещё не конец?
        - Выходит, так, - неохотно согласился Жануарий. - Остались ещё Фатар и братья Магомы. Они тоже должны умереть.
        - Этому твоему Мусе - ему что, скучно, да?
        - Он не мой и ему да, скучно, - Жануарий понимал и даже отчасти разделял ленивое раздражение Гвискара, которому, понятное дело, не нравилось быть машиной для вспарывания животов. Но, чтоб не питать его горячую желчь своими словами, отвечал нарочито скупо, смиренно дожидаясь, пока Гвискар выдавит из себя недовольное «Ну ладно, завтра или послезавтра я этим займусь».
        - Если скучно, есть рецепт, - пел соловьем Гвискар. - Пусть Муса соберет своих дармоедов, построит их «черепахой» и пойдет на Велес Красный. Средство проверенное. Первая кровь - и скуки как не бывало! А то сильно умный. Сначала - пяток заказных, а потом вдруг возьми ему замок с Фатаром и братьями Магомы. А дальше что - Гвискар, собирай пожитки и бегом воевать португальского короля? Он ведь, ясное дело, тоже родственник Зегресов по линии праматери нашей Евы?
        Жануарий, сложив руки на груди, помалкивал. Он понимал, что несвойственная Гвискару болтливость напала на него потому, что убивать Фатара он не хочет. Ему боязно.
        Фатар - матерый человечище. Он наверняка попытается сжечь гвискарову тень, как только сообразит, что перед ним стандартный глиняный человек, который не пойдет на компромиссы, не купится на деньги и перебьет всех, кого поймает. Фатар будет прав. С големами - только так. Фатар и сам их помощью, по слухам, не брезговал. А удастся Фатару подловить глиняного человека или нет - это уж зависит от Гвискара.
        Ещё Гвискару немного лень. Уж очень энергоемкое и утомительное мероприятие - призывать мятежный замок к повиновению.
        И, наконец, Жануарий чувствовал, что за его благодеяние Гвискар и Гибор уже расплатились своими услугами. Его докторский кредит исчерпан. Теперь и в будущем только взаимозачет, бартер, рука руку моет (с юридически закрепленным количеством мытийных процедур и мыла с каждой стороны).
        - Хорошо, Гвискар. Что ты хочешь за это дело?
        - Я? - указательный палец Гвискара уперся в его собственную грудь так, будто поблизости был ещё один кандидат на штурм Велеса. - Я, то есть мы с Гибор, хотим, чтобы ты нас обвенчал, - торжественно объявил Гвискар. Чувствовалось, что этот маленький шантаж был продуман загодя в одном из недавних альковов.
        - Это совершенно невозможно, - наотрез отказался Жануарий.
        - Почему?
        - Я не имею духовного сана. Это раз. У вас с Гибор никогда не будет детей. Значит, венчать вас всё равно что готовить весельную лодку к катаниям со снежной горы. Это два. Любой клирик скажет вам то же самое. Это три. И я не советую обращаться с этой просьбой к клирикам, ибо ведомство имени синьора Орсини ещё не поразила губительная зараза либерализма. Это четыре, - устало выдохнул Жануарий.
        - Постой, а почему у нас не будет детей? - к вящему удивлению Жануария, Гвискар был обескуражен, опечален и обозлен именно предпосылкой к аргументу номер два. - Ты нам об этом не говорил!
        - А вы об этом меня не спрашивали, - отрезал Жануарий. - Поэтому проси что-нибудь другое. Что-нибудь, что мне по силам.
        - Тогда, взамен Фатара и братьев Магомы, я прошу у тебя ребенка.
        - Разве я похож на беременную женщину? - поинтересовался Жануарий.
        Судя по ходу желваков, его челюсти только что смололи в пыль невидимую пулю. Жануарий демонстративно перевел взгляд с Гвискара на воробьиную стайку, полоскавшуюся в пылище. Может, если на него не смотреть, он выкажет большую сообразительность. Жануарий не ошибся - прохладное, широкое, нежданное лезвие кинжала уперлось в его сонную артерию, а белая рука Гвискара легла ему на затылок. Выказал.
        - На беременную ты не похож. И всё-таки, нам нужен ребенок.
        - Возьмите любого ребенка и назовите своим!
        - Нам не нужен любой. Нам нужен наш, - настаивал Гвискар, усиливая давление кинжала.
        - Возьмите любого младенца, который вам приглянется, и он до гробовой доски будет уверен, что он ваш сынок, или дочурка. Или вас смущает безнравственность такого поступка? Это же нехорошо - воровать чужих детей? - ощерился Жануарий, косясь на Гвискара.
        - Нет. Меня смущает, что если наш ребенок будет человеком, то мы с ним едва ли уживемся, - пока Жануарий переживал за свою шкуру, в душе Гвискара зудели экзистенциальные проблемы. Насколько Жануарий мог судить по голосу, Гвискар был не на шутку озадачен своим футуролого-пропедевтическим прогнозом.
        - Гвискар, по-моему, ты слишком увлекся. Ты хочешь ребенка, но понимаешь, что ребенок едва ли уживется в обществе двух големов. Чего же ты хочешь?
        - Проще простого. Наш ребенок должен быть таким же как мы.

«О Боже!» - хотел вскричать Жануарий, но не вскричал. Он немного поразмыслил - со стороны это выглядело так, будто он считает воробьев, - затем властно отвел руку Гвискара с кинжалом и, словно гинеколог, которого занесло в кинозал, где крутят любительскую порнографию, ответил:
        - Убери, мне надоело. Если ты настаиваешь, я научу тебя, как сделать, чтобы у вас был ребенок, чтобы он был големом и чтобы вы были довольны как слоны. Правда, вам и самим придется попотеть - я не собираюсь колесить с вами по миру, пока вы разыщете подходящую кандидатуру в сыновья. Вы сделаете всё нужное сами.

13
        Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы. У седла была приторочена великолепная симитарра. Девиз на ножнах: «Магома, Зегресы, Эра Аллаха Великомощного».
        Гвискар был одет в шаровары, тунисскую кольчугу до колен, приколотая к черному тюрбану изумрудной брошью зеленая же шора застила лицо до самых глаз.
        Его заметили издалека.
        - Магома возвращается!
        Стены и три разновысокие башни Велеса Красного - скалы, напоенные геометрией, отлившиеся в бастионных углах, расчерченные жесткими тенями и прямоугольниками бойничных провалов, тел абсолютно черных, пожирающих излишек солнечного света и вражьего любопытства, скрывающих отблески белков сарацинских глаз, - многоочитые стены и башни Велеса Красного узрели и узнали Магому издалека и только заливистый лай Джибрила не отразился жидким эхом в хаосе скал, поставляющих фрактальный фон для мавританского замка. Потому что Джибрила не было с Магомой, потому что с Магомой не было Магомы, потому что с Гвискаром не было никого больше.
        Магома возвращался и Магома молчал. Он кивнул двум привратникам - чистым джиннам, заросшим длинным черным волосом в той мере, когда телу уже не требуется кольчуга - и привратники, дикие йеменские кочевники в туманно-генетическом прошлом, растворив ворота Велеса Красного, пали пред ним ниц, целуя тень тени Магомы, святого рыцаря, строгого пастыря, сократителя неверных.
        Гвискару было наплевать на то, что чьи-то коричневые губы обсосали всю его тень - плевать, впрочем, менее, чем могло бы показаться, ведь в его тени воплощалось куда больше Гвискара, чем собственно во плоти - поэтому симитарра блеснула дважды и трижды не из оскорбленных чувств, отнюдь.
        Зарубив правого привратника без труда - двойной проблеск кровопролитного металла - Гвискар безропотно принял боль в левом бедре. Второй привратник оказался чуток, второй привратник не мог не видеть краем глаза, как его коллега воссоединился с пухнущей от крови пылью - и когтистые лапы, впившись в бедро фальшивого Магомы, рванули его из седла.
        Гвискар понял, отчего у привратников не было оружия. Будь он, Гвискар, просто человеком, ебической силы демон Зегресов оторвал бы ему ногу по самый копчик. А так она осталась при нем, он не вылетел из седла, но конь, заржав и захрипев, упал на привратника и вместе с ним упал Гвискар. Привратник с ревом в глотке и хрустом в переломанных ребрах ворочался под навалившейся тушей, когда в тройном проблеске гвискарова сабля утешила раненого. Первые два удара неловко отпружинили от его проволочных волос, но третий наконец-то решил задачу отыскания нормали к сферической поверхности и череп привратника, неохотно крякнув, раскрылся. В нем симитарра и осталась - сломанная, ненужная.
        В глухом дворике крепости Гвискара встретили стрелы. С ним не было ничего кроме переметной сумы, но и она оказалась доброй эгидой. Три стрелы он принял в неё, четвертую - в левую руку, пятую - в левую руку, шестую - в левую руку, седьмая воткнулась в разодранное привратником бедро.
        Дверь - первая любая какая угодно дверь, - брякнув вырванным запором, распахнулась перед Гвискаром. Удар из ступенчатых сумерек опрокинул его на спину. Удар копья, как он заключил, взбежав глазами по тисовому древку в красные облака среди фиолетового неба.
        - Так его не убить! - услышал Гвискар.
        Нападающий, видимо, не верил - копье, вырванное с профессиональным хаком из его груди, на мгновение показало незапятнанный наконечник и не воткнулось Гвискару в глаз. Потому что Гвискар, вполне уже собрав в небытии черепки расколоченного тела, умерев и возродившись, откатился в сторону и копье поразило звонкую каменную пустоту, подзвученную изумленным воплем воина.
        В быстроте сравнимый с фальконетным ядром, Гвискар перехватил копье, выкручивая-вырывая его из рук жадины, а когда тот оказался силен, оковкой сапога раздробил ему колено. Теперь он обладал копьем, прежний владелец которого остался на пороге, рядом с отброшенной переметной сумой.
        Гвискар подымался по винтовой лестнице. Левую руку он запустил в свалявшуюся шевелюру Магомы, под головой которого не хватало тела, и если бы не копье в правой, был бы, наверное, похож на Персея.
        Двое с мечами догнали его снизу, предварительно разувшись, осторожно ступая босыми ступнями, чтобы ни одним звуком не выдать своё приближение. Но волна кровавой разгоряченности, опередив их на несколько шагов, догнала Гвискара быстрее.
        Арабы с ужасом пробудившихся в саркофаге, заблудившихся в саркофаге и вновь сновидящих в саркофаге, встретили вполне осмысленный, вполне осмысленный смертью взгляд головы своего бывшего господина. Гвискар приколол их, как снулых по осени ленточниц-ночниц, но булавка сыскалась одному лишь, а другой, выбракованный, покатился по трём-ом-ом ступенькам и всё.
        Лучшая из трех ног Гвискара была для руки коротковата и он, перевооружившись одним мечом вместо одного копья, оказался на галерее, переполошив лучников окончательно.
        К обломкам предыдущих стрел сразу же прибавились новые, пока ещё целые. Но не это испугало Гвискара - в конце галереи мелькнул пестрый силуэт, мелькнул и исчез.
        В глазах Гвискара остались длинные неоновые треки, они долго не хотели иззмеиться в ничто, и Гвискар плохо видел, что тот, а что этот, куда падает и зачем так истошно вопит выброшенный через перильца во двор лучник, а куда идет он сам, Гвискар, и дважды поскользнулся на чужой крови, чего с ним раньше не случалось.
        И хотя он разогнал их в основном головой Магомы, самый намек на сходство с Персеем исчез окончательно. Из галереи в небольшой висячий садик с фонтаном, разбитый на крыше и уводящий всё далее вглубь замка, вырулил языческий идол: измазанный красным от рожи до пят, попорченный стрелами верных в угаре иконоклазии, жадный до жертв и безбожно блистательный.
        Гвискар припал на колено, и неприятельская альфанга, обозначив полукружие горизонта над его головой, высекла плотничьи брызги из ствола скрюченного фисташкового дерева. Он поднялся, мгновение назад коленопреклоненной ногой отталкивая проткнутого прочь и подавая меч на себя, сделал три шага вперед и был вынужден вновь остановиться - в радужном одеянии, колеблемый и дробимый фонтанными струями, Гвискару явился силуэт коренастого карлика.
        Гвискар не знал, кто перед ним, потому что видел его второй раз в жизни - первый случился едва не минуту назад, в галерее, мельком, вдалеке. Не знал и знал вместе с тем совершенно точно - это Фатар, Разбивающий и Создающий. О нем говорил Магома в лицо Гибор, о нем шептала Гибор в ухо Гвискара, о нем справлялся Гвискар у Жануария и в ответ услышал: «Убить его быстрее, чем увидеть».
        Чтобы убить Фатара, Гвискару нужно было сейчас немногое - полтора шага вперед.
        - Кто он? - спросил Фатар.
        Ответ прозвучал откуда-то снизу - Гвискару почудилось, что говорит его левое бедро.
        - Гвискар, глиняный человек.
        Гвискар скосил глаза к источнику этого откровения. Говорит голова Магомы в его левой руке, конечно. И он не может сдвинуться с места, конечно, потому что трещины, без которых нет и плит на дорожках любого сада, трещины тонкими и цепкими корешками врастают в тень его ног и держат крепко.
        Гвискар сорвал злость на вещательной голове Магомы. Её раскроенные остатки упали вниз, к хищным трещинам, и те, послушные Фатару, но глупые, как и вся безмозглая природа, поймали их, ослабив хватку на гвискаровой тени.
        В один прыжок он оказался в каменной чаше фонтана. Но Фатара в радужном струении уже не было - мокрые следы и несколько впереди них семенящий быстро-быстро карлик тянулись от фонтана и исчезали меж двух последних деревьев сада.
        А секунду после хлопнула дверь в бронзовых узорочьях и дьявол меня прибери, сказал Гвискар, если я понял, на что ушло мое время между последним взмахом меча и этим мгновением, этим мвением, эиммением.
        Гвискар отыскал Фатара, а Фатар соблаговолил быть отысканным спустя четверть часа. У двери, сплошь составленной из перевитых литых виноградных лоз, Гвискар рубился с троими. Двоих он убил, а последнего до поры до времени помиловал. Ему нужен был поводырь, ему нужен был передний браток, ему нужно было обмануть Фатара.
        Коридором, низкий потолок которого арочно обымал головы впереди идущих, прошли двое. Гвискар руководствовался искренними признаниями своего спутника, а его спутник - искренней верой в то, что нельзя врать демону, каким представлялся отчасти справедливо неистовый Гвискар.
        Двое - один спереди, другой за ним следом, вперив острие кинжала в спину первому - вошли в заветную дверь, которая драматично всхлипнула.
        Гвискар был в сердце Велеса Красного и он настиг Фатара. Фатар ждал его без страха, потому что знал и силу, и слабость глиняных людей. Путей к их убийству куда больше, чем к созданию. Фатару были известны не менее восьми, но самым простым и действенным представлялось сокрушение их тени, отложившейся от тела на что-нибудь подходящее. Шелк, нафт, порох. Под рукой был только порох, да и то немного.
        Когда дверь провозвестила появление Гвискара и Гвискар влетел во мрак колдовской обители в своей мокрой, окровавленной, изодранной одежде, Фатар был готов. Он знал, что теперь у него не будет союзника в лице, в голове умерщвленного Магомы и придется всё свершать с проворством лепездричества.
        Фатар был верен себе. С семи ярчайших светильников упадала, обманчиво и сладостно шурша, толстотканная шора, свет проявлял незваного гостя во всём его подозрительном великолепии, а десница Фатара уже сообщила огонь пороховой западне на полу.
        Шипящая дуга расползлась по крупицам, обращая серое в черное. Тень врага была сожжена без остатка. Враг повалился лицом вперед, исторгая хрип, недостойный глиняного человека.
        Гвискар обманул Фатара. Мимолетный передний дружок, пораженный кинжалом Гвискара в спину, был мертв, Гвискар был жив, Фатару, только что испепелившему тень какой-то жалкой шестерки из колоды Зегресов, оставалось жить совсем недолго.
        Чужой, неприятно легкий меч в руке Гвискара в погоне за сердцем Разбивающего и Создающего искрошил анфиладу демонов-покровителей среди прочей магической утвари. Фатар держал своё хозяйство на огромных возносящихся ввысь стеллажах, расставленных по стенам предтечами Эмпайр Стейтс Билдинг.
        Фатару было некуда бежать и он, словно бы юнга, словно бы человек-паук, споро перебирая руками-ногами, полез вверх. Гвискар подпрыгнул, но острие его меча лишь нежно кольнуло Фатара в пятку - суетливый карлик успешно уходил в третье измерение.
        Гвискар расхохотался. Он, Гвискар, здесь, среди пороховой гари и мускусной вони, загоняет на небеса вредного старикана, который мог бы коротать остаток сытой жизни в кругу прыщавых внуков, так нет, гляди, он туда же - Разбивающий и Создающий!
        Фатар был уже на высоте четвертого этажа. Из-под его ног сорвался и полетел вниз исполинский тигль с какой-то философской отрыжкой. Гвискар учтиво отошел в сторону. Тигль разорвался с силой бомбического ядра и на Гвискаре прибавилось пурпурных оспин. Сандаловые плашки на рукояти меча, обляпанные рыжеватой бурдой, поспешили обуглиться. Гвискар поспешил брякнуть безобидное богохульство.
        Фатару это понравилось. Обустроившись на четырнадцатой по счету снизу полке, он смахнул на Гвискара всё её содержимое - двенадцать томов Руми в золотых окладах, стопу пустых пергаментов, кучу мышиного кала и действующую модель человека по Абу-Сине.
        - Подвязывай! - крикнул Гвискар скучным голосом. У его ног звонко дрожал воткнувшийся углом в пол одиннадцатый том.
        Фатару не думалось подвязывать. Его душа рвалась вверх посредством падкого до жизни тела. Пальцы Фатара легли на край пятнадцатой полки. Легли в осязательное ощущение мягкого войлока - пыль, как заключили пальцы. Пыль на паутине - гордо уточнил кое-кто.
        Кое-кто, скрытый во глубине вечных сумерек пятнадцатой полки, имел представление о пальцах Фатара через дрожательное ощущение. В мироздание кое-кого вторгся съедобный друг, несъедобный враг, нечто невразумительное - нужное укусить.
        Как падал тигль, как падали тома Руми, как падал человек по Абу-Сине, так падал вниз Фатар, человек по Дарвину. Гвискар сопроводил его взглядом до самого одиннадцатого тома. Разбивающий и Создающий пропорол себе чрево об его золотой оклад.
        Гвискар отрубил Фатару голову.
        Гвискар растоптал плоского и алого (в прошлом - серого) паука, барахтавшегося в крови Фатара.
        Гвискар вздохнул и осмотрелся.
        Сопротивление было подавлено.
        За внутренней пустотой Фатара придут двое в ультрамарине… (Гвискар снял с пояса Фатара трут и кресало; досадливо тряхнул головой, поморщился и осторожно вернул их умертвию; подошел к семи светильникам; наотмашь рубанул по ним сарацинским мечом; на толстотканные шоры, на пол, на расплющенное тело злого мудреца пролился огонь)
…а над внешней пустотой будут трудиться простые законы вещного мира. Апейрон, бальтасар, флогистон.

14
        Гвискар вышел из Велеса Красного, провожаемый восторженным испугом трех десятков зегресовых зольдатиков, которые совершенно не входили в гвискаров estimate.
        Гвискар прихрамывал. Какой-то идиот пустил ему в затылок одинокую стрелу. Промахнулся, вдобавок.
        Тень глиняного человека потускнела - это камнем пущенный в небо дым Разрушающего и Создающего притушил на время солнце.

15
        В ущелье его ждала Гибор и подарки: три застреленных Зегреса - младшие братья Магомы.
        - Они беж-жали моего гнева! - Гвискар артистически заломил бровь и из свежего пореза на лбу вышли несколько лишних капель дурной крови.
        - И повстречались с моим. Умойся, Гвискар.
        - Устала?
        - Устала.
        - Значит, сегодня не будем? - спросил Гвискар.
        Он ошибся, конечно.

16
        Гвискар и Гибор дулись в кости под стеной госпиталя, когда ворота взяли рамой кортеж Изабеллы Бургундской. Гибор была поглощена комбинаторикой.
        - Нет, ты только глянь! - Гвискар даже улыбнулся - без нужды, то есть когда не требовалось изображать обаяшечку или наводить коварный политес, он делал это нечасто. Не из злобности, которая якобы имманентна глиняным людям, а просто от лени, которая им действительно имманентна.
        Изабелла Португальская была симпатична Гвискару куда больше Жануария. Жануарий - неплохой босс, но, как выражался Гвискар, «изрядно притомил».
        - Да посмотри же, ну! К нам приехал кто-то очень важный!
        - Не посмотрю. Пока я буду смотреть, ты опять нажульничаешь, - огрызнулась Гибор, которой ужасно не везло сегодня.
        Она потрясла кожаный конус с тройкой игральных костей. Она решила рискнуть и бороться за «стрит».
        - Не будь занудой, милая! Что теперь твои кости, когда тут сама герцогиня Бургундская?
        Стоило прозвучать имени, как Гибор подняла глаза с игрального платка и выпрямила спину. Безусловный рефлекс придворной дамы.
        - Мои рыбки! Живые и здоровые! Вы кудесник, Жануарий! - всплеснула руками Изабелла, отослав всем присутствующим один-единственный воздушный поцелуй на собачью драку.

17
        - Знаешь, она какая-то слишком суетливая. Крикливая. Как я раньше не замечал?
        - Согласись, мы многое раньше не замечали, - сакраментально заметила Гибор.
        - И мне не нравится, что она нас назвала «рыбками». Я терпеть не могу, когда сюсюкают.
        - И я. Ну и что с того?
        - А то. Мы с ней никуда не поедем. У меня от её писка закладывает уши, - вполголоса заметил Гвискар, глядя на Изабеллу, которая щебетала Жануарию о житье-бытье, о святых мощах, которые везет в особом ларце, о замечательных арабах, которые бывают такими красивыми, о своём пятилетнем сынишке, Карле, который пишет ей такие смышленые письма; о том, например, как он встретил волшебного пса. ("Представляете, так трогательно сказать: «волшебного пса»!)
        - Тогда куда мы поедем, если не с ней? - спросила Гибор.
        - Знаешь, у меня есть виды на один замок у моря. Мы будем купаться, если захотим.
        - А у его хозяина есть виды на нас в этом замке?
        - Это проблема решаемая, - обнадёжил её Гвискар.
        - Тогда лучше поедем во Флоренцию. Там тоже можно купаться.
        - В говне? - насмешливо спросил Гвискар.
        Гибор нервно потрясла колпак с костями. Швырнуть бы их в рожу этому мужлану!
        - Давай так, - предложила Гибор после десятисекундной борьбы с искушением. - Если я сейчас не выброшу «стрит», мы не поедем в замок у моря.
        Гвискар, поморщившись, провел с предложением Гибор необходимые логические операции и спросил:
        - А куда?
        - Во Флоренцию.
        - Ну давай.
        Кости разбежались по игральному платку. Гибор досадливо прикусила губу.
        Гвискар в сомнении молчал, не зная, что сказать и, главное, стоит ли. Через минуту великий порт Флоренция занял подобающее место возле порта семи морей Москвы, где-то в конце списка после Цюриха и Кордовы.
        - Ладно, так и быть - Флоренция. В принципе можно и не купаться, - великодушно согласился он, стараясь не глядеть на «стрит».
        - А Жануарий?
        - А что Жануарий? С ним мы квиты. Услуга за услугу.
        - А если он нам соврал и ребенка не получится?

18
        Пяти лет отроду Карл встречает волшебного пса. Клеверные луга исходят испариной, отцовские вассалы собираются на охоту, добычей Карла становятся тучный шмель, улитка, коровий колокольчик. Колокольчик, как вещь по природе своей холодная и недвижная, дался ему в руки с покорностью. Улитка, миролюбивейшее из несущих панцирь, тоже. Но шмель храбро защищался и был пленен уже безнадежно израненным. Прежде, чем испустить дух, он ужалил Карла - ай!
        Карл хныкал, выщипывая клевер, расшвыривая клевер, сочные стебельки и махровые головки летели прочь. Он наверняка умрет, как многие умерли до него, и короной завладеют враги.
        Двое воронов покинули рощу и закружились, возгоняя аппетит и алчность. Маленький Карл умрет, уже холодеют ноги, уже песок в глазах, звон в голове.
        Улитка оползает его запястье, но он безразличен к этому, плача навзрыд и без удержу. Сквозь слезы Карл уже не может разглядеть воронов - не исключено, они совсем близко. В траве деланно выискивают червячков и милых букашек, себе на уме. Наконец подозрительное тепло, исключительная шершавость улитки, её назойливость и громкое сопение заставляют Карла проявить интерес - может статься, так ангелы обхаживают недавно прибывших господ.
        Он протер глаза и увидел пса, который с поистине псовым тщанием облизывал ужаленную руку. Огромный и добрый, палевый и длинноухий, магический и волшебный, кобель и паладин. Он спас Карла от шмелиного яда и когда тот почувствовал себя лучше, довез на спине до предмостного укрепления. После этого убежал, не дождавшись посвящения в рыцари Золотого Руна, ужина, придворной синекуры. Убежал на свою Дикую Охоту, оставив Карла счастливым обладателем волшебных блох.
        Глава 3.
        Лужа

1
        Спи-усни, о усни, мой прекрасный Тристан!
        Церковная служба сродни колыбельной. Колыбельная - медленная портьера, потворствующая полумраку. Свадьба - балаган, где дерзкий, шумный уродец-шут с воплями «тетушка, вот она, моя тетушка!» скачет тебе на колени, в то время как астматически задыхающиеся от смеха зрители складываются пополам.
        Служба по случаю женитьбы - колыбельная, которая опускается на тебя и гостей, воспитанно сдерживающих зевки и смешки. Но тебе будет не до смеха, когда ты встанешь у алтаря, ведь оттуда не скрыться. Ты женишься, и это, скорее всего, навсегда. «Увы» или «ура» - выяснится потом, но пока ты должен просто осознать, что участвуешь в действе, у которого нет обратного хода.
        Приблизительно так путаник и прохвост Луи, паж почти уже жены, а час тому просто Като, напутствовал почти уже мужа, а час тому просто наследника герцогства Бургундского Карла, графа Шароле.
        Луи - четырнадцать, над его верхней губой апрельским газоном пробиваются усы, он искушен в придворных ритуалах, он взыскателен и почти остроумен.
        Карл - нет, ему одиннадцать. Он - подвижный молчаливый мальчик с волнистыми девичьими локонами, завитыми мамкой Валенсией при помощи раскаленного чугунного прута, с гравюрно прочерченными бровями, острющими локтями и коленками цапли. Он не слишком способен в науках, доверчив, злопамятен и небрежен, как механизм с разболтанными гайками. Он прожектер, мечтатель и трусишка.
        Луи забавляется зубочисткой, которую взял за завтраком как сувенир или скорее как трофей. Только что он втыкал зубочистку в карлов бархатный бок (такая фамильярность Карлу очень понравилась, ему редко случалось побаловаться по причине отсутствия равных компаньонов). Потом, подустав, Луи стал вертеть свой комариный Экскалибур большим и указательным пальцами, будто бы рассчитывал, что трение возожжет огонь. Могло показаться, что он сучит суровую нить. У Карла, внимающего Луи, всезнающему Луи, который барахтался в задаче беспрецедентной щепетильности (объяснить юному графу смысл и назначение свадебной церемонии) - у Карла даже родилось подозрение, что он не видит эту нить только потому, что чересчур поглощен рассказом.

2
        Хороша ли собой Като Французская, его грядущая супруга? Вот что интересует Карла больше всего, но он не решается спросить. Если Луи станет говорить неправду, подправлять её портрет и выгораживать её, выщипывать ей лакомые брови и заворачивать в молочно-белую кожу, то, если Като некрасива, Карлу, когда он убедится в этом, станет ещё горше от того, что посторонние глаза видят то же, что и его собственные - дурнушку. Конечно, они видят дурнушку, раз посторонние рты считают должным лгать и преувеличивать. Ну а если Луи скажет, что Като так себе, это будет и того хуже. Значит, Като настолько уродлива, что даже бессовестному Луи не за что зацепиться, значит, она страшнее чумы.
        Буквально до самой свадьбы Карл, выпестованный на сказочках, где прекрасные герцоги женятся на прекрасных королевах, не подозревал, как это наивно - надеяться взять в жены красавицу. «На всех монархов Европы красавиц не напасешься!» - говорил Луи восемь лет спустя по этому же поводу, но уже совсем на другой свадьбе.
        Карл украдкой глядит в сторону невесты, которая накрыта непроницаемым кисейным куполом. На ней платье и фата снежного флера, она убрана жемчугом и вся блестит, как ледяная. На душе у Карла делается пасмурно от отвратительных догадок. Если бы Като была хоть немного красива, её не привозили бы сюда, в Дижон, как кота в душной корзине, как диковинную заморскую блоху в табакерке. Даже если бы она была просто «ничего», разве стали бы её так прятать? Разве давали бы тогда за ней такое колоссальное приданое? Зачем пускать за красавицей обоз с деньгами? Красавицу и голой с руками оторвали бы у сватов другие герцоги, не такие гобсеки, как добрый батюшка Филипп. Особенно, если голой.
        С гротескным укором во взоре Карл оборачивается к родителям. Филипп ободряет сына жестом, отдаленно напоминающим «no pasaran», на его лице умильная гримаса. Изабелла промакивает счастливую слезу перчаткой, прижимаясь к мужниному плечу. Мамка Валенсия и все остальные застыли в позах, приличествующих новогоднему утреннику в детском саду.

«Между прочим, твоя жена - родная сестра Людовика, который непременно станет королем Франции!» - сообщает Луи и многозначительно замолкает.

3
        Заголосили певчие. Но ни одно слово свадебного гимна, ни один латинский звук не разбудил спящего Тристана - Карл дремал или, по меньшей мере, не бодрствовал. «Ты всё равно так и не понял, что женишься!» - с деланным вздохом отчаявшегося педагога ехидничал Луи. Но Карл, будто каталептировавшая курица, даже не пошевелился.
        Между двумя номерами (по маразматической забывчивости епископа служка побежал за Писанием) воцарилась внятная пауза. Коленопреклоненным собором овладело облегчение и замешательство, которым не замедлили воспользоваться распорядители и болтуны. Антракт обещал быть коротким. Зал сыпал лакониками: «нашла?», «не забудь!» «я жду! , «твой кошелек!». Като сделала знак своей девушке, та поправила на ней платье и разгладила фату на спине, чтобы не морщила. Наконец Писание принесли и вновь воцарилась служба. Карл безо всякой радости отметил прилив сил.
        Стали читать. Скука с искусством и здесь шли рука об руку, давно, впрочем, обвенчавшись: Карл, цепенея от холода и обиды, тешил себя соборной росписью и скульптурой. Лепниной и писаниной, как выражался один всамделишний спартанец. Вынужденно пируя вместе с другими слушателями в Кане Галилейской, он так же вынужденно переступал с ноги на ногу, разминая запревшие в башмаках пальцы. Кстати, всю первую половину службы Карл простоял на носках, чтобы казаться выше. Даже на таком расстоянии Карлу было видно, что Като длинна и костлява. Карл постановил, что необходимо скрыть разницу в росте. Он, как и всякий в его возрасте, обожал бесплатные ланчи, случайные копеечные находки и всякую легкую добычу. Скрыть разницу в росте было, по мнению Карла, легко. Легко, ибо все знают о ней, и о том, что её наверняка будут скрывать, а значит не станут особенно присматриваться в уверенности, что не высмотрят ничего нового.

4
        Один из мальчиков, взалкавших яблок и потрясающих палками где-то на задворках фрески с научающим Моисеем, немного походил на Луи. Отметив сходство, Карл оставил купол в покое. Многокрасочное и позолоченное удовольствие не стоило тех неудобств, которые причиняли утомившиеся от смотрения искоса вверх шея и глаза - в них, как в калейдоскопе, расплывались пестрые кляксы Роршаха.
        Только что ему пришлось поцеловать Като сквозь кисею. Като пахла отцовским гардеробом. Он учился целовать вчера после ужина, под руководством Луи - целовал взасос зеркало, чтобы не осрамиться. Прикладываясь к собственному отражению, Карл не без отвращения отмечал, что уподобляется попугайчику, в чью проволочная одиночку поставили карманное зеркальце. Благодаря ему попугай до самой кончины считает, что обеспечен другом, собеседником, соперником, богом и даже подругой. Считает или ведет себя так, как будто считает - не столь уж важно. Сейчас всё кончится.

«Амин!» - сообщил епископ и нетерпеливая свита хлынула к выходу из собора, позабыв о новобрачных - глотнуть бы свежего воздуха. Карл, как настаивал отец, взял под руку Като и молча повел её прочь.
        Двадцать восемь лет спустя Карл признался своей последней жене Маргарите, что за всё время брака с Като сказал ей только два слова. «Извините», - когда наступил на подол её платья, робко отозвавшегося парчовым треском. И ещё «Нет», когда она спросила «Почему ты так волнуешься?»

«Мужем и женой», - звучало и звучало, «ужем и еной», - кривлялось и кривлялось, -
«уе-и-еой» - перекликалось эхо. Карл невольно заслушался. Получилось, что граф Шароле и Екатерина Французская вышли из собора едва ли не последними.

5
        Снаружи их заждались. Кому-то не терпелось влиться в свадебную кавалькаду, кто-то злорадно отмечал, что никакой кавалькады не будет, потому что ехать никуда не придется, а все пешими пойдут в замок, который в двух шагах. Многие сосредоточились на том, что эти два шага лежат через тернии, чернь и лужи. И, главное, через Большую Лужу - водоем почти атлантического размаха, претендующий на то, чтобы быть демисезонной достопримечательностью бургундской столицы наравне с Нотр-Дам де Дижон и холмом Святого Бенигния.
        Батюшка Филипп и его приближенный шпион Бернар сдержанно спорили относительно её глубины. К Като подскочила мамаша и щебечущие подружки. Одна из них тут же бросилась строить Карлу глазки (так ему казалось).
        Пришлось бросить Като и спасаться бегством, тем более, что очень хотелось узнать, какого мнения Луи обо всем на свете. Луи был польщен. Карл расправил плечи и пожаловался, что мечтает о том, когда он наконец присядет - на скамью, на ковер или на пол. Нет сил стоять. «Главное, чтобы ночью стоял!» - скаламбурил в утешение Луи. Этот тухленький каламбур показался Карлу смешным, хотя в принципе можно было оскорбиться.
        Отсмеявшись, Карл вдохнул полной грудью. Но не воздух, нет - влажный туман хлынул в лёгкие. Пока таинство соединения душ совершалось на небесах, здесь, поближе к земле, собрались дождевые тучи - опальные вассалы горнего двора. Они облепили колокольню и прильнули к стрельчатым витражным окнам, как ратники к бойницам, как соглядатаи к замочным скважинам.
        Дверь собора с грохотом затворилась и его раскаты отозвались в самой гуще облака - гигантского, как гора. На изумленных глазах Карла разорванное грохотом облако разрыдалось. Подступы к собору погрузились в непогоду. Нищие, алчно прохаживающиеся поодаль в ожидании подачек, нецензурно отметили, что снова из-за ненастья срывается благотворительная раздача. По личной просьбе Карла Луи откомментировал несколько герметических выражений, долетевших до слуха Карла. Многие из них Карл охотно употреблял всю оставшуюся жизнь.

6
        Лужи - словно щеки, изрытые оспой. Подруги Като опасаются показаться жеманными и потому безропотно пробираются вперед, приподняв подолы платьев. Они почти не капризничают. Они готовы терпеть всё, лишь бы не омрачать бракосочетание. Есть такая игра - «жены декабристов». Это оттуда. И хотя правилами игры не предусматривается быстрое вознаграждение за душевный подвиг, кое-кто поглядывает на мужчин, надеясь на похвалы своей сдержанности. Тем временем первые ряды подошли к эфемерному украшению соборной площади, диадеме Дижона - Гранд-Луже. Подошли и остановились.
        Внезапно тучи расступились на манер занавеса. Выпущенное под залог светило ударило слабым лучом в мутную гладь лужи и отраженный луч ушел в небо, намечая очередную пробоину во вздувшемся облаке.

«Это называется атмосферное явление!» - блеснул эрудицией Карл и прицелил пальцем вверх. Луи послушно посмотрел в небо, но взгляд съехал на башню и башенные часы. Без одной минуты три часа пополудни. Солнце.

7
        Башня собора Нотр-Дам де Дижон отбрасывает тень, и тень - востроносая, как русская борзая - берет след свадебного кортежа, ещё теплый, втоптанный в отсыревшую площадь, и, то крадучись, то вдруг преодолевая одним махом несколько шагов, спешит настичь всё то, что дети обобщают в ликующем, кричащем «свадьба, свадьба!». В спину Карлу с колокольни несется медное: дин-дон, дин-дон, пусть вам будет сладок сон, дин-дон.
        Сон, усталость, каламбур Луи, первая брачная ночь. Ещё один дин-дон - и у Карла безнадежно испортилось настроение. Тем более что красноречивейший жест отца и скользкое «Быть может, было бы лучше, если бы Вы…» (это Луи) склонили Карла к тому, чтобы вновь приблизиться к Като и взять её за руку. Это совершенно необходимо для того, чтобы выглядеть супружеской четой. Такой, как в свадебных альбомах, или такой, как чета Арнольфини.
        Карл принял руку Като, выпорхнувшую из кокона, так, словно это была рука лягушки или прокажённой. С брезгливостью начинающего естествоиспытателя. «Он ещё совсем дикарь!» - растроганно всплеснула руками Изабелла Португальская, хозяйка крупной лошадиной улыбки.
        Кисею возле рта колеблет неровное дыхание Като - легкая одышка маскируется под волнение. Карла осеняет - эта женщина (он ещё долго мысленно говорил о Като как об
«этой женщине») тоже, оказывается, волнуется! «Ну и пусть себе волнуется», - равнодушно отворачивается Карл, как вдруг кинематографическая смена декораций заставляет его вздрогнуть всем телом.
        Две кряжистые, грязные руки - руки попрошайки, в мгновение ока очутившегося на заранее подготовленных позициях, руки самого настырного из попрошаек, сложенные лодочкой, влезли под нос жениху-Карлу-подателю, а из уст, надорванных розовыми шрамами, вырвалось тягучее уу-у, требовательное и жалкое, как «дай» хилого олигофрена. То есть такое, противостоять которому невозможно.
        Карлу объясняли, что щедрость к лицу рыцарю. Кругом шепчутся: подай же ему, подай - мол, это нормально. Но Карл по-прежнему медлит в рассеянности. И тут Като уверенно забирает назад свою руку, достает флорин и, словно в насмешку над нерасторопностью своего малорослого, заторможенного, несовершеннолетнего мальчика-мужа, мальчика-невежды, кладет золотой на ладонь.

«У него ещё нет своих денег», - комментирует нищему Като и в довершение всего тепло похлопывает его по бородатой скуле. Нищий довольно урчит.
        А в это время Карл, в котором вместо крови теперь бурлит голубая ненависть, с ужасом спрашивает себя: «Неужели то, что произошло, непоправимо? Почему случилось так, что это моя жена?»
        Вдруг Карл как наступит сапогом в лужицу! Брызги в лицо нищему и всему белому свету - видали!

8
        Стрелки на башенных часах, первая, Бог свидетель, длиной в указующий перст, вторая - с людоедову зубочистку, огромные вблизи и немалые снизу, сложились вдвоем в сапожок и озаглавили город совершенным L.
        Идущие - он с невестой (с женой!), расфуфыренный, как весенний подалирий, сумрачный в царственном обрамлении собольих покровов, облачко роскоши в авангарде роскошного облака, он и все вслед за ним - сделали ещё один шаг прочь от церкви, раскрывая толпу, как нечто раскрывает нечто, и это наверное почти так же.
        Невидимое ненавидимое лицо, рассеченное улыбкой всем и каждому: тебе, тебе и тебе, нищему, и так каждому нищему, скопом и раздельно, прокажено милостивым благоволением, воспрещено к созерцанию в настоящем, обращено в прошлое, в порок, в будущее, в измену.
        Нетрудно догадаться, что герцогиня нищих улыбается своему верноподданическому народу, пользуясь млечным флером во имя мелочного обмана. Но если она выше на голову, это ещё не значит, что ей позволено водить за нос кого ни попадя, а главное - его, Карла, без двух минут герцога. А ведь на фаблио прошлого года отнюдь не двое и не трое были свидетелями, как он сорвал с этой башни один из грохочущих колоколов и размозжил им череп Морхульта Ирландского, как он швырял камень на двенадцать долгих лиг и от каждой принцессы брал не по два и не по три надушенных платочка. Возможно ли спустить ей с рук такое предательство - давать деньги нищим, улыбаться нищим? Что потом - впустить к себе прокажённого?
        Вот они с Екатериной возлежат, и вдруг новая война, он и отец седлают коней, берут в плен короля, возвращаются в Дижон, и что же? - замок наводнен немытыми попрошайками, чадом, тухлой кониной. Екатерина спускает в кости свою добродетель. Костлявая Като улыбается верноподлическому народу сквозь флер кухонного чада, а химеры нотр-дамского фриза хороводят у очага, степенно вышагивая под колокольный грохот - рыжий кузнец молотит по пустой наковальне, дин-дон, как он. И всё оттого, что отцу и матери захотелось провести его от собора до ложа рядом с палками, замотанными в тряпье, рядом с тыквой, обернутой в кисею.
        Идущие - дамы и рыцари, рука об руку, все сплошь дамы и рыцари, видит Бог, по парам, пара за парой выстраивались подле лужи.

9
        Лужу не обойти. Не навести ли нам переправу, милейшие, во славу Господа и монсеньора Андрея святого? Не настелить ли меховой мостик, чтобы по-не-му прыг-прыг-прыг на ту сторону лужи? Но соболя ведь не годятся в дело! Может быть, лодки, а на них положить соболей? Нет. Тогда пусть куртуазнейшие Рыцари Золотых Деревьев подхватят на руки своих фей и перенесут их на ту сторону лужи, ведь всё равно соболя уже замараны и ради такого случая можно будет справить новые сапоги, коль старые недосуг будет чистить. Пусть подхватят.
        Нет, Карл не хочет тащить на руках Като, Като из коробки, диковинное Като из табакерки. Пусть лучше кто-нибудь другой. Но тогда, выходит, не муж первым коснется жены своей, но кто? Не прекрасный Тристан, но нищий. Жену прекрасного Тристана перенесет на ту сторону лужи нищий. Вот хотя бы один из тех, что сейчас тянут руки к поживе, к распорядителю, ссущему медью и золотом. Пусть жену прекрасного Тристана перенесет Тристан нищий, любовник, плут и прелюбодей. А за это, за это награда ему - добрый дар в дар ему. Пожаловать землю этому молодчику! А если кто не захочет, а если Като не захочет? - захочет! А нет, так воспитывать надо покорность - вещам, подобно прочим лакеям, вменяется в обязанности добрая служба своим сеньорам. Запропавшая глиняная птичка, будучи застигнута в бегстве и поймана, подлежит молотку, непокорная пуговица - отторжению, неверная жена - прокажённому. Гранд-Луже - верный пес, в дар ему даму дай, добрый дар в дар ему, мой печальный Тристан.
        Да, и она, королева нищих, оступившись, манерно ахнув, ожидая своего короля, всецело готовая отдаться двум вспоможествующим рукам прокажённого, двум серым проблескам в вихре рванья, может вечность пребывать Пизанской башней, вечность пребывать Пизанской башней. Но! Гранд-Луже - верный пес - не зря раззявил подернутую рябью пасть и недаром, о! все глазеют на них, оплетая их, да! любопытством и граф Шароле щедрой рукой отсыпает страждущему катеринок. Более Пизанская башня, нежели сама Пизанская башня, Екатерина в лад колокольной вакханалии - прямо в грязь, прямо в грязь, дон-дин-дон, дин-динан.
        Совершенство L разрушается и вслед за Екатериной минутная стрелка начинает своё растянутое падение на стрелку часовую.

10
        То был качественный скандал. Малолетний граф Шароле топит в ноябрьской луже свою жену Екатерину Французскую сразу после венчания! По таким событиям сохнут телетайпы, под такие придуманы первые полосы газет и глянцевые обложки женских журналов, именно к таким новостям тянутся трудящиеся, мусоля шоколадки дистанционного управления телевизоров.
        Тем более удивительно, что скандал с Екатериной породил одни лишь разговоры. Комментируя действия молодого графа, Людовик (в будущем французский монарх Людовик XI), изредка симпатизировавший греческим демократиям, прибег к универсальному фольклорному штампу «от осины не родят апельсины», имея в виду герцога Филиппа.
        Филипп, мрачно перебирая четки, предположил: «Может, это и к лучшему». И тут же обнародовал подозрение, что Вечный Мир с Францией неугоден Богу и недостижим по причинам, скрытым от смертных, и никакими женитьбами (которые между династиями как плановые вязки) положение не исправить. Поэтому можно сказать (сказала Изабелла в продолжение мысли супруга), что Карла вело Провидение, которое играючи опрокинуло в лужу самонадеянный франко-бургундский план породниться семьями на манер Монтекки и Капулетти и перестать воевать. Этот план по дерзости, пожалуй, был способен составить конкуренцию проекту поворота сибирских рек на юг.

«Ну ты зв-еерь!» - с неподдельным уважением сказал Карлу Луи и его губы склеились во впечатленную тильду. Тронутый лестью Карл внезапно осознал, что не будет настоящим зверем, если не аннексирует Луи в своё пожизненное пользование. Луи сделал вид, что не возражает, хотя в душе торжествовал.
        Любой торжествовал бы на его месте, ведь бургундский двор цвел гораздо шикарней, жил бесшабашней, а интриговал умеренней французского. Вообще, подвизаться при Великих герцогах Запада было и престижно, и хлебно. Не то, что в Париже. И ещё (Луи доверил это «ещё» одной Изабелле, второй жене Карла) он предвидел, что, оставшись при Екатерине, из пажей скоро вырастет (как вырос из казаков-разбойников и дочки-матерей). И что как только под шерстяными облегающими штанами начнет биться сердце мужественного мужчины, его разжалуют в кухонную прислугу, чтобы не смущать невинность высочеств. И ещё (об этом Луи и вовсе ни с кем не заикался) потому, что его батюшка (которому он приходился бастардом) то и дело впадал при королевском дворе в немилость, из глубин которой, впрочем, всегда всплывал, но… короче говоря, вместо супруги Карл приобрел первого в своей биографии личного вассала (на полях: для юбилейной брошюры «Этапы большого пути»).
        Кстати, Карлу было нелицемерно жаль Като и по этой причине он в ближайший год только и знал, что увиливать от обсуждения своей женитьбы. Потом многое забылось, а то, что осталось, было переработано памятью в полуфабрикаты, из которых потом получились «воспоминания». Из полноцветной трагедии под открытым небом женитьба на Като усохла до исцарапанной ч/б короткометражки, из фрески стала прорисью, из многологии - либретто оперы, которую никто никогда не поставит. Правда, ещё не раз Карла сравнивали с Тристаном, и, всякий раз не находя оснований, сравнивали просто так, по привычке.
        Глава 4.
        Мавританская танцовщица

1

1447 год обогатил противоречивую агиографию Карла двумя в разной степени фотогеничными, но одинаково значительными эпизодами. «Детской болезнью и дефлорацией», - конкретизировал наставник юного Карла Деций на 122-й странице своего труда.
        Строкой ниже Деций, предтеча энциклопедического зуда лапидарной Реформации и поклонник безобидных филологических спекуляций, отмечал, что два этих события имеют общую заглавную букву. (Можно согласиться при условии, что мы будем полагать круп «детской болезнью», а термин «дефлорация» применять не только по отношению к девушкам, но и к юношам, что в равной степени и озорно, и смело, но попахивает пропагандой педерастии). Вслед за этим случайным наблюдением следовало глубокое обобщение. «Герцог и герцогиня плакали от счастья, когда Карл наконец-то выздоровел и поборол детскую болезнь. Но, право, они радовались не менее, когда доверенные лица сообщили, что отныне Карл принимает участие в исконно мужских забавах наравне с записными итальянскими жеребцами. Такова человеческая природа - радоваться всему без разбору, не различая события истинно важные (такие, как выздоровление после детской болезни) и мнимо важные (такие, как потеря девства)».
        Шутки ради и Карл, и кто угодно другой мог бы посравнивать две эти биографические вешки между собой. Смерять их высоты, поспорить, какая значительней отозвалась в душе юного графа Шароле, какая сильней повлияла на загустение той фиктивной субстанции, которую посредственные психологи и все подряд литературоведы называют
«характером». Одним словом, пройти след-в-след за Децием. (Незадолго до своей глупой гибели он выдал на гора небесталанное повествование о детстве Карла Смелого, этакую «Карлопедию» (рукопись была уничтожена вместе со всем остальным во время революционного разорения Дижона в 1793 году). В ней Деций без видимых затруднений датировал конец детства Карла Смелого 1447 годом и, расцветив декабрьские утехи юного графа в последней главе, с легким сердцем завершил повествование афористичным «Вот и всё»).
        Но, helas <увы (франц.).>! После смерти Деция никому до детства Карла дела не было, а сам Карл нечасто искушал личную историю линейкой и штангенциркулем, когда возвращался в 1447 год. Обычно, правда, он возвращался туда по делам - чтобы вспомнить лицо, место, обстоятельства. Но «нечасто» и «никогда» - вещи разные. В честь этой тонкой разницы устроены не только страховые компании, но и литература.

2
        В тот момент в бане находились: Франческо, Никколо, Бартоломео. Все как один мужчины, как один - флорентийцы. Франческо - толмач и писарь флорентийского посольства, поэт. Состоявшийся графоман с жемчужной душой теленка.
        Он и сейчас пишет. Но отчего дрожит перо Франческо, скребет бумагу, брызжет чернилами и дрожит? Да оттого, что на его перодержательной руке висит камнем - утопляемому, а ему - приятной обузой, Лютеция, пародия на лютик, чайная роза во второй стадии расцвета розы, дева, по гороскопу и так, существо продажное, но без достоевщины, трогательное, как чебурашка, и вдобавок говорящее. Не говорящее, правда, по-итальянски, но это пустяки! Во-первых, его нам заменит язык жестов, трам-пам-пам, красотка. Во-вторых, Франческо говорит по-французски. В принципе. Сейчас он нем.
        Товарка Лютеции Франсуаза осуждающе глядит в затылок прилежному Франческо, затаившись у него за спиной - невиданное кощунство работать в бане. Лютеция нервничает.
        На Франческо кальсоны, Никколо и Бартоломео без них. На лавке подле оконца они гоняют игральные кости, время от времени прикладываясь к рубиновой жидкости, которая плещется в оплетенной до пояса бутыли - такие задают вертикаль каждому второму бургундскому натюрморту. Бартоломео подолгу сосет бутыль и, отвалившись, каждый раз отдувается, сонно щурясь. Никколо прикладывается чаще и пьет тоже из ствола, скупыми гомеопатическими глотками. Всё ясно, синьоры любят вино. А теперь скажите, как не заскучать двум честным девушкам, сиротам и розам, банщицам привилегированной спецбани имени первого Великого герцога Запада Филиппа Храброго!
        Высшая доблесть поэта - трубить как бы ни о чём, пустословить. Но делать это так, чтобы на авансцене рисовалось нечто возвышенное. Чтобы даже Мариванна, не отрывая зада от своего места на балконе третьего яруса, могла разглядеть ангелов и лестницу на небеса в свой театральный бинокль.
        Высшая доблесть чиновника - даже о возвышенном писать так, чтобы не упрекнули в пустословии. В этом отношении показателен, наверное, отчет прокуратора Иудеи за 33 календарный год от Р.Х. Две этих доблести - два модуса письма. Они, словно норд и зюйд, делают географию буквенного мира описуемой. Франческо, пребывая на чужбине, повествовал своей любимой о своей любви к ней и к любимому городу, это очень замечательно, рафинированно прекрасно. Но Франческо - и поэт, и чиновник. Писать прозу, будучи чиновником и поэтом - как править квадригой тянитолкаев. Пиши же, доблестный Франческо, и пусть пот градом стучит по бумаге.

3
        Тело под действием пара. «Что это ты такое пишешь, миленький?» - интересуется Лютеция со всей представимой в походной канцелярии обольстительностью. Заворачивает прядь-ужика за ушко, напоказ чистит перышки. Франческо неохотно отрывается от работы, поднимает на неё близорукие глаза, растирает пот по лицу и рассеяно сообщает: «Не твоего ума дело, милашка». Сообщает, впрочем, совершенно беззлобно. Франсуаза, чьим ушам тоже перепало учтивого хамства, глазами плюнув в затылок Франческо, устремляет сердце к иному обращению и отступает - простодушная, добросовестная и полнозапястная. Презирая Франческо, она уходит прочь, фривольно пританцовывая. Она направляется к Никколо и Бартоломео. У них, по крайней мере, алкоголь, доисторические анекдоты и игральные кости. Это ближе к делу. Между прочим, она честно отрабатывает свои денежки. Заплатили - работай!
        Но увы, увы, Никколо и Бартоломео показательно игнорируют подкравшуюся Франсуазу. Что ж ей теперь - сесть задницей на эти крапленые кубики, чтобы привлечь к себе внимание? Ну уж нет, она будет просто стоять и дожидаться, когда господа поймут, что её рабочий день подходит к середине, а когда он подойдет к концу, она сейчас же развернется, топнет ногой, потом хлопнет дверью - и отправится в оплачиваемый отпуск. Но подлость судьбы в том, что ждать этого «развернется» придется до первой зорьки. Франсуаза скрестила руки на груди и превратилась в статую.
        Оскорбленная Лютеция также оставила Франческо в покое, села на лавку и подперла горестную голову ладонями. Её желания просты, но противоречивы. Ей тоже очень хочется домой. Ей хочется отработать свои деньги, она так привыкла. Хочется писать. Хочется превратить это трехголовое флорентийское братство в хрустальное яйцо и размозжить его, затолкав в пасть к Щелкунчику. В самом деле, эти итальяшки какие-то недоделанные - один пишет, двое с костями вафлят бутылку, а тем временем девушки-розы, девушки-лютики томятся и млеют, девушки вздрагивают (даром что никто не замечает) в ожидании дела, в ожидании тела, струят млеко и соки нектарные с розовых ножек. И стебельков.
        Всё так скучно и плохо, что даже непонятно, что имели в виду, когда придумывали слово «разврат» и вводили соответствующие индульгенции.
        Как вдруг: Франческо темпераментно откладывает перо (заметим - не отшвыривает, кладет или мечет). Перо нехотя перекатывается. Далее: изгоняет из своего поля зрения написанное, встает из-за стола, приобнимает скорбящую Лютецию за плечи и голосом, в котором кротость елея сочетается с фельдфебельской хрипотцой, командует: «А ну-ка, милашка, живо в постелю!» «О-у», - жертвенно кивает Лютеция, ничего себе перепады давления, может взорваться барометр, и семенит туда, туда, подальше от бочек, исходящих испариной, бочек таких страшных, словно бочкарем был Неназываемый, словно рогатый банщик наполнил их смолой и серой, а не водой, словно это не бочки, а тренажеры, чтоб упражняться в визитах туда (палец указывает вниз, но не в смысле «нельзя помиловать», а под землю, в ад, в геенну). О Боже! Это в последний раз! - сквозняк из Хёльхейма разметал волосы на голове у Лютеции и она клянется, она, честное слово, клянется, опускаясь на ложе с балдахином.
        Лютеция уже сбросила платье на бретельках, она уже успела щелчком удалить с предплечья ипохондрического таракана и взбить подушку. А Франческо всё ещё плетется. Кальсоны с бульбами на коленях, бицепсы, не тронутые анаболиками, на груди пятно курчавой шерсти - издалека кажется, что грязь. Нет, в натуре, девочки, этот писарь дослужился бы до старшего матроса на корабле дураков! Он никогда не снимет кальсон, пока не залезет под одеяло - они такие, эти итальяшки. И Лютеция побилась об заклад, сама с собой - снимет или нет?
        Но Франческо тоже можно понять. Он и не думал возлечь на ложе продажном, дышащем прохладой и мелиссой, белеющем снежной горой в царстве пара, предбаннике преисподней, он - нет, он - ничуть, он не из тех, он не ложится со шлюхами и уж подавно не снимает перед ними ни кальсоны, ни шляпу. Пусть вольная Флоренция от моря и до моря облобызает своего стыдливого сына. Он заслужил, он останется непричастен.
        Лютеция, которая до всего этого ещё не додумалась, в порядке инициативы кладет на живот Франческо ручку. «Не тронь, блудилище», - Франческо мягко, но решительно снимает её руку. Лютеция не находит в этом ничего обидного. В ветхозаветном
«блудилище» ей слышится что-то значительное, историческое. «Вот так и лежи, не мешай!» - с ловкостью медбрата он накрывает Лютецию одеялом и, пригрозив ей кулаком, возвращается к своим бургундским запискам. «Не иначе как самому королю пишет», - догадалась Лютеция в оправдание Франческо. Его женский кулак, его решимость, его податливая строгость ей импонировали. Она перевернулась на живот, чтобы всё видеть. Она так и лежит, не смея ослушаться. «Он занят. Пишет королю и поэтому не может пока лечь», - утешает себя Лютеция. Какому ещё королю? - впору спросить.

4
        Бартоломео и Никколо, плоть от плоти флорентийской, стучали костями в обществе Франсуазы, осененные ею словно духом Франции, о нет, не бывать Бургундии французской, словно духом Бургундии, словно душицей, мелиссой постельной, женщиной в цвету, музой игры, уст не отверзающей, молчаливой, красногубой, честные денежки. Она устала быть статуей, корой, кареатидой. Она пританцовывает на месте, хотя музыки не слыхать, Франсуаза танцует, она гарцует, словно лошадка, застоявшаяся у коновязи.

«Понимаете ли, девушка, - виновато объясняет Николя, но та, разумеется, не понимает по-итальянски все эти tutto-rogazzi, - мы чувствуем, вам с нами скучно, но видите ли…» - Никколо с понятной досадой опускает глаза туда, куда уводит минетчицу пижонская дорожка, ах, ну да. Франсуаза аплодирует ресницами - от неё ускользают детали, но то, что об этом продолговатом предмете вообще зашел разговор - это она поняла и обрадовалась. Это уже прогресс, это шаг вперед, это без двух минут смена дискурса. А вдруг этот итальянский компот - прелюдия к долгожданному трам-пам-пам? Может быть, он сейчас заискивает: «Милашка, о роза, о красотка, не сердись, мы тебя уже почти хотим, а через минуту захотим по всем правилам, посмотри хоть сюда, ведь уже лучше, правда, гораздо лучше?»
        Может и лучше. В смысле, может, у трупов и хуже. Но скажите, почему эти кретины невозмутимы как два комода, почему они говорят тарабарщину и пьют вино, вместо того чтобы делать то, за что они уже заплатили? Почему они просто сидят и глядят, как бьется ресница об ресницу, как твердеют её соски, в то время как между ног у них - и это Франсуаза сразу с тоской отметила - между ног у них два недовольных зрителя, два пикуля, безнадежных, маринованных, сморщенных пикуля.
        Франсуаза не понимает почему, ведь они оба такие молодые? Слава Богу, итальяшки тоже понимают, что это непорядок, значит есть надежда. «Короче, подожди!» - подъелдыкивает Бартоломео. Франсуаза, которая поняла это так, что перед ней извиняются, сказала «Ничего!», но Никколо понял это «ничего» как нечто, обращенное персонально к нему - как упрек, как неоплаченный счет.

«Погодите, сейчас я вас развлеку, чтобы вы так не томились, а тем временем мы придем в соответствующее настроение», - пообещал обходительный Никколо. Он был секретарем посольства, начинающим негоциантом и любителем всяких пушечек, метательных машинок, механических механизмов, словом, смекалистым ребенком, который хорошо помнит мертвительную силу скуки. Сказал - и был таков. Лютеция видела как он скрылся за занавесями в глубине бани и сосредоточенно там копался.
«А мы пока выпьем», - предложил наскоро накидавшийся Бартоломео. Франсуаза не стала отказываться.
        Бартоломео рассказал ей анекдот о глисте-солитере, который выглянул изо рта завтракающего хозяина, чтобы выразить своё недовольство. Хозяин, а может, правильнее, партнер этого солитера, только что выпил кофе, но почему-то отказался от ежеутренней сдобы. Вот глист и спрашивает «А булочка где?».
        Потом Бартоломео сообщил, что его фамилия Каза. В ходе всего рассказа Франсуаза преданно улыбалась, но то была улыбка всплывшей на поверхность Офелии. Бартоломео был вдвойне красноречив, когда знал, что его не понимают.

5
        Довольно скоро Никколо возвратился, но что это в руках у него? Мамочки, мавританская шкатулка! Ох уж эти мавританские штучки! Никколо открывает её («бр-рынь» - отозвался замочек), богатый ящичек раскрывает зев вишневого испода и из неё, Ионой из китовой утробы, выкатывается стройная испанской спелости женщина. Механическая женщина. Вот они какие, эти розы во вкусе эксцентричной Испании! «Это - мавританская танцовщица», - делает открытие Франсуаза. Она про них слышала когда была маленькой. Будто все мавританские танцовщицы когда-то были живыми девушками и женщинами, но чары коварных муэдзинов навеки сделали их тела фарфоровыми, а волосы шелковыми. Её, бывало, стращали, что если она будет баловаться, её продадут в Мавританию, и тогда всё. Никколо заводит шкатулку ажурным ключиком. Франсуаза очарована. Она ужа простила Никколо всё - и пикуль, и кости, и оплетенную бутыль. Всё-таки они не такие козлы, какими кажутся с первого взгляда.
        Танцовщица очень красива, она движется как живая. Она одета, но кажется, что обнажена. Танцовщица всегда обнажена. Она так стройна и так улыбчива! Если такие шкатулки распространятся в Дижоне, все честные девушки останутся без работы, в бани будут ходить раз в две недели, чтобы помыться, и куртуазную вселенную постигнет коллапс! Но ведь эта женщина не настоящая! - осеняет Франсуазу и она, растроганная, издает вздох облегчения. Шкатулка поет, фарфоровая женщина танцует, Никколо и Бартоломео экстатически вопят и прихлопывают в такт ладонями - о да! о да! о да! Эпистолирующий Франческо искоса поглядывает на шабаш с вежливым, ревнивым неодобрением. «Это, верно, его шкатулка!» - догадалась Лютеция, на этот раз действительно догадалась.

6
        Веселье в самом разгаре, и если это действительно самый разгар, то ничего скучнее измыслить невозможно. Окошко, у которого теснятся Карл и Луи, под самым потолком. Оно узкое, как бойница, тесное, как нора, высокое, как дупло, как чёрт бы побрал эту духотищу вместе с недоделанными итальяшками, которые платят шлюхам за безделье. «Надо же! - негодует Луи, - они ещё и поливают полыхающих неботаническим цветением в полном объёме женской добродетели девушек высокомерным презрением, гордостью импотентов. Зачем?»

«Но чем, о чем, о чем!» - отвечает-отпевает-отплясывает на последнем дыхании мавританская штучка из слоновой кости, из берцовой кости, ножка в сторону, ах, поворачивается медленно, медленно, ручка вверх и выше всех выше вверх указательный пальчик устремляется, завораживающе полунеподвижен в своём элегантнейшем круговращении, гипнотизирует! Танцовщица искристо скалится, Франсуаза скалится, итальяшки веселятся, - а заводец-то оканчивается.
        Никколо протягивает Франсуазе шкатулку, подкрепляя свой жест улыбкой, по-итальянски означающей, должно быть: «Это вам, душа моя, поиграйтесь, пока суд да дело, а мы тут досоображаем в костишки». На козлячьем же наречии всё это звучит как: «Я, при-дурок, есть не говорить по-французски», - шёпотом передразнивает Никколо Карл.
        - Возьмите, возьмите! Ключик вот он где! - переводит его улыбку и жест подоспевший Франческо.

«Ах, возь-зьмить-те, возь-зьмить-те! Ключчик-то вона где!» - переводит слова Франческо Луи, и ключчик недвусмысленно выпирает из его штанов. Карл сглатывает смешинку.
        - Благодарствуем! - принимает шкатулку солнечная от восторга Франсуаза и, прижав её к животу, делает угловатое па, пол-оборота на одном стебельке, полшага к постели, где скучает в одиночестве Лютеция. Слоновое подражание костлявой девице. Будут скучать вдвоем. Нет, втроем, с танцовщицей.

«Исключительная штуковина!» - одними губами признается Карл, снедаемый черной завистью.
        Спровадив девушек, Бартоломео возвращается к бутыли, Франческо - к письму, а Никколо - к костям.

7
        Конец терпению. Последняя сцена положила конец их терпению, терпению Карла, да! И любопытству Луи. Любопытству, заведшему их тайными ободранными лестницами в укромное местечко под самой крышей бани, тихо дрейфующее сквозь ночь и клубы пара. В каморку непонятно кого - истопника? прислуги? В каморку крошечную, словно канарейкина клетка, даром что насрано, но птичка, видно, тут помещалась немаленькая, и любознательность была у неё в характере. Из любопытства она проклевала себе окно в баню, а потом продрала ещё и лаз в ту же самую баню. Чтобы, посмотрев, потрогать, ибо сказано: «Что трогаю - тем и владею.»
        Конец терпению, и Карл, разворачиваясь на одной ножке, - о-ля-ля - как заправская танцовщица на тупом острие пуанта, становится на четвереньки у устья лаза и натально ползет в парной мир, где обижают Лютецию, гнушаются Франсуазой, где царит несправедливость. Луи лезет следом. Они обязаны быть там, рядом со слабыми девушками, они должны отнять бургундских принцесс у итальянских придурков, должны исполнить долг мужчин, они должны. От подобных модальностей в четырнадцать лет (а Карлу всего-навсего четырнадцать лет) в голове начинается парад планет, в смысле все мысли выстраиваются в одну линию, дальний край которой упирается в условную женскую фигуру, естественно, обнаженную.

8
        Бочка, опрокинутая выпавшим из лаза вослед Карлу Луи, наделала едва ли не больше шума, чем выпущенная неуклюжими пальцами Франсуазы шкатулка, и не в пример больше, чем сама Франсуаза, этим обстоятельством изрядно испуганная. Все целы? Все. Никколо мигом оказывается у ног Франсуазы. Лепеча лишенные магической силы, затертые итальянские проклятия, он поднимает шкатулку и осматривает её при этом так, словно видит впервые, на деле же гораздо внимательнее: всё-таки упала этак с пяти футов! Все целы. Тревога постепенно рассеивается и оставляет Никколо так же, как наемники крепость, в которую вломился неприятель, то есть быстро.
        - А-га, попались! - первым нашелся Франческо.
        Правда, он ещё не признал в Карле Карла, графа Шароле (это произойдет на несколько минут позже). Для него это выглядит так: двое мальчиков виноваты в том, что это неосторожное блудилище уронило ценную вещь. Сейчас он задаст им трепку.
        Лютеция нашлась второй.
        - Они подглядывали, он, они, их там сколько?

9
        В танце восемь: Франческо, Никколо, Бартоломео. И, да! И, Карл! Ну а Луи, бычок Луи: «Чёрт меня побери, каковы красотки», - он-то болтает, ему хуй во рту не мешает болтать, а я твой сюзерен, я - твоя денежка, чудовищем о двух спинах Te Deum поем laudeamur-amur-murr <Тебя, Бога, хвалим (лат. искаж.). Начало католической молитвы.>, мелисса мурр. Также: Франсуаза - муза и зиза, Лютеция - зыблема сюзереном, неколебимо прекрасна. Париж, ебимый Дижоном, непобедимый - эмблематично. Также: мавританскими па трам-пам-па королева шкатулки - с нею же восемь, дамы и рыцари. Какова какофония, вкус дурен? А на кус недурен, не подделан, не мягок, да, не свинец, золотишко.
        Уста разосперсты, отверзты, приемлют - мур-мур - нам претит болтать, мы поглощаем вас, вы поглощены нами. Там, где на отдаленьи видится большое, при ближайшем рассмотрении обнаруживается, обнаруживается, обнаруживается - мур-мур - карта Страны Любви, о! - колыханье Омфала и волосатая тропка к нему.
        Итальянцы, и при них позабытая цаца, и при них позабытые кости, наконец-то бежали общества дам и прочего общества, отгородившись от громко флиртующих парочек болтовней - мы вас как бы не замечаем, обходим вниманьем.
        - Покажите письмо, Франческо.
        Бартоломео Каза ленив и нелюбопытен, но радение, чтобы республика не претерпела ущерба, берет верх. Он давно подозревает магистра наречий в… в более чем всех смертных грехах. К тому же, он проиграл девять флоринов, не считая двенадцати, прилипших к дамским ручкам по настоянию того же Никколо - зачем? Зачем? Его монсеньор Шалтай-Болтай - пссс. Пссс - и всё. Исключительно всё. Он, видите ли, любит подглядывать.
        Франческо отступает на шаг - против воли на шаг, таково естество существа.
        - А-а, - это Лютеция.
        - Э-э, - это Франческо.
        - Э-э, мое послание носит исключительно частный характер.
        - Будет же направлено адресату за двадцать флоринов из моего кармана. То есть казны, разумеется, - Каза яден. - Письмо, извольте.
        Никколо, хоть и не любит подглядывать, глядит во все глаза. Карл молод, но крут.
«Утопил жену-француженку прямо так, в чём была, в подвенечном платье», - шуршит вся Италия. А теперь вот ещё раздраит эту Лютецию на две половинки. Представьте, синьоры: Лютеция-левая, Лютеция-правая. Лютик, чашечка, пестик.
        Поведя плечом - извольте, мне не жалко - Франческо жестом кавалергарда-посыльного императорского театра подает письмо. Нет, театра не выйдет, не выйдет молодца-кавалергарда - он наг, даром что в кальсонах, наг, как Адам Пеннорожденный, нет. Придется подойти к лавке, поклониться россыпи костей (Северная Корона в апрельском небе) и сунуть драгоценное письмо Бартоломео. Тот с миной заседателя верховного магистрата - он и вправду некогда (никогда?) был (не был?) кем-то в Совете Десяти - разворачивает письмо. Раз: осьмушка - в четверть. Два: четверть - в половинку. Три: целиком, цельное, целое!

10
        Луи поет альбу под оконцем мощной резвушки. О-ля-ля, оконце, в оконце лилейный цвет.
        Луи, дурным голосом:
        - О-ля-ля, каковы красотки!
        Бартоломео читает.
        - Можете вслух, - небрежно, протяжно, терять нечего, разрешает Франческо.

«Когда я думаю о Флоренции, то представляю себе дивно пахнущий город, похожий на венчик цветка: ведь её же называют городом лилий, а наш собор называется Санта Мария дель Фьоре.»
        Бартоломео, морщась:
        - Что за жеманная ерунда?
        Франческо, победительно:
        - Читайте-читайте.

«Когда же я думаю о тебе, то представляю себе дивно пахнущий цветок, похожий на эдемскую лилию: ведь ты же называешь её своей лилией, а мой собор - Сан-Марком дель Фьоре.»

’О - ’о, наш Франческо, акула пера! дон-жуан! паровая машина желанья! Даже Никколо избрал его центром своего внимания, даже Никколо. А ведь, казалось бы, Карл и Луи - картинка куда как живее. Бартоломео посрамлен гением эротографии, растерян, но не отступает: всё равно лишь пссс, вся эта писанина - чисто для отвода глаз, и траты на девушек - тоже.
        Никколо в восторге аплодирует младшему братцу: знай наших! Каза вы-ы-ынужден рассмеяться: ха-ха-ха, как мило. Франческо улыбается, Никколо хохочет, итальянская партия на банном приеме взрывается весельем, в веселье взвивается пламя над крышею бани, в щелях стропил перебегают язычки, язычки, тошный дым оборачивается вокруг балок, кровля летит искрами - салют господину небесному фейерверкеру!

11
        В глазах шлюхина сына Луи, возведенных горе, блестят непристойные иероглифы, сложенные из чернеющих перекрытий; он ликует, поверженный ликующей Франсуазой, и в хлопьях опадающей сажи они ослепительно неотразимы, как некий юный рыцарь, что в том году спас чудотворную статую святого Бенигния из-под горящих сводов нашей часовни: выбежав, черный, словно Сатанаил, на свежий воздух, он упал без чувств, да его ещё сверху придавило дородными статями святого мужа. Он пробыл два часа в мистическом экстазе, а потом отец хотел пожаловать ему, нет, я сейчас больше не буду, нет, слушай же! - достойный лен на юге, в Шароле. Но он, так и не открыв своего лица, ускакал прочь. И только тебе я могу довериться, если бы не уголек, упавший на папирусно-нежное плечо Лютеции, вскрикнувшей, испуганной, недовольной. Ignis sanat <огонь излечивает (лат.). Из афоризма Гиппократа: «Чего не излечивают лекарства, излечивает железо, чего не излечивает железо, излечивает огонь».> - успокоил бы её Карл, если бы знал латынь, если бы не был сам перепуган до смерти. Огонь-то настоящий, словно сотни опаклёванных стрел из темноты, из
ниоткуда, пробили стены и… тьфу ты, какая гадость - «опаклёванных». А итальянцы-то…
        - Спасите! - прогремел Карл Смелый, Карл Мужчина.
        Неистребимо ослепительный, Луи взбрыкнул под взмыленной Франсуазой, на коновязи - весьма и весьма далеко - заржали флорентийские кабыллиццы. Каза обронил письмо, Франческо вздрогнул, Никколо поперхнулся смехом, опушенный дымом. В сон механической жрицы танца, сквозь изрезанную сурами шкатулку, ворвался невоздержанный юноша и похитил её прямо с ложа, заспанную газель, стыдливую луну, тень розы, монограмму капель росы. Лютеция-левая и Лютеция-правая вновь сошлись вместе, сомкнулись, лютик отходит к дремоте и, чтобы ему слаще спалось, приправленные слюною пальцы монсеньора Михаила, архистратига, большой и указательный, снимают пламя, увлекая за собой в небо извитый дымчатый вьюнок.
        Чудо, шлюхи, чудо, жеманники.
        Карл, не одевшись, не поцеловав в шейку свою королеву, не попрощавшись, прихватив лишь шкатулку, облеченный священным молчанием, удаляется.

«Надо было что-то сказать - что? Я женюсь на тебе в следующий раз?»
        Так из итальянского кармана оплачивался самый что ни на есть низкосортный разврат при бургундском дворе.

12

«Однако, очевидное подтвердилось. В детском мире всё осталось лежать как лежало. Всё на своих местах. Шлюхи - работают, развратники - развратничают, баня - горит», - Карл высморкался, схаркнул гнойно-салатовую амебу и опрокинул пол-стакана пунша, над поверхностью которого клубился освобожденный спирт. Это для дезинфекции - после воспаления того же 1447 года его лёгкие представлялись ему двумя кульками, сшитыми из листьев кочанной капусты, которая перезимовала зиму-другую в овощехранилище сельхозкооперации, то есть вместилищем гнилым и ненадежным. Такую гниль необходимо обдать обжигающей жидкостью, ведь льют же в раны кипящее масло.
        Тело струило почти уже печной жар, миндалины были как блокпосты на шоссе Грозный-Краснодар, Карл болел. Впрочем, умереть прямо сейчас, от простуды, он совершенно не боялся, потому что это было так же невероятно, как, например, сейчас начать ухаживать за Лютецией. Он уже обладал Лютецией, он уже один раз умирал от этого же самого. Дважды умирать с одним диагнозом мог, кажется, только Осирис. Тогда, в детстве, Карла обкладывали льдом с ног до головы. Он был похож на свежемороженого хека.
        Глава 5.
        Фаблио 1451 года
        Сверхзвуковая авиация превращает владение небом в фикцию.
        В.Скопин

1
        Мартин с изумлением обнаружил, что он, кажется, женат. Может быть, просто помолвлен. Он определенно старше себя теперешнего - лет на семь. На нем длинный-предлинный алый плащ с парчовым солнечным подбоем, он облачен в легкие доспехи, очень дорогие и прочные. У него прекрасный щит - какой-то белоснежный зверь (лось? козел?) на алом поле. Выходит, такой у него герб. Он во главе несметного войска, он вроде как коннетабль Франции. Франции? Почему Франции? Он даже по-французски толком не говорит. Ну ладно, главное, что коннетабль.
        Кажется, только что он победил врага - тот лежит задубелой раскорякой где-то за спиной. Если не лень, можно обернуться и посмотреть. Неважно кого - главное, что победил. Он знает, что ждет человека, который появится с минуты на минуту.
        Поразительно холодно, губы стали пластмассовыми. Наверное, это Швеция. Или Московия. Он не узнает это место. Он здесь впервые. Холм, где сервирован щедрый вороний пир с преобладанием мясных блюд, взрывается человеческим криком - тевтоны, которых он, конечно, сразу узнал по белым плащам с черными крестами, приветствуют кого-то кличем «Бургундия!». Но, кажется, он и тевтоны по разные стороны баррикад и ему нисколько не жаль. Он молчит и напряженно всматривается в приближающуюся конную лаву. Сердце перестает колотиться, звуки исчезают - они не нужны, только мешают, потому что он наконец-то узнал того, кого ждал.
        Вот лицо человека, к которому примерз его взгляд, приближается настолько, что он может его как следует разглядеть, впитать, как губка. Резко очерченные скулы, любимицы осторожных цирюльников. Полные, обветренные губы, которым непривычно пребывать плотно сжатыми, губы-растяпы. Правильный, но тяжелый нос. Не то чтобы жестокие, но чужие озабоченные глаза, сам разрез глаз какой-то женственный, южный. Этот человек немолод, ему за сорок, каштановые волосы напополам с сединой. Он тоже в доспехах, пальцы железной перчатки сомкнуты на эфесе меча.
        Но не успел Мартин что-то заключить, как его тело стало легким, будто было сделано из сливочного крема, а внутри всё закипело, как в бутыли с теплым шампанским, и в голос заплакало, заныло плотским желанием. Мозг завелся, словно там квартировал пчелиный улей, который для бодрости спрыснули одеколоном «Бодрость». Мучительно хотелось поднести этому человеку ящик сиреневых фиалок, рассказать миллион вещей, которые память припрятала для него одного, хотелось под любым предлогом взять его за руку, он помнит, что его руки горячи, как угли, взять и утащить в ближайший город, где есть гостиницы, где есть отдельные комнаты, где есть отдельные кровати, и море, море клопов, а потом всё равно что - кокаин, эмиграция, операция, товарищеский суд, аутодафе или просто обоим отравиться крысиным ядом.
        Мартин рывком сел на кровати. Отравиться крысиным ядом. Боже. Его комната похожа на закрытый белый гробик. Сундук, стул, кровать, распятие. Всё. Тевтонская роскошь.
        Грудь взмокла от пота. Простынь - тоже. Дядя Дитрих настаивает, чтобы он спал полностью голым. По его мнению, только так должны спать настоящие мужчины, когда они не на войне. Опять же - тело дышит.

«Интересно, это сон в руку? Я действительно буду коннетаблем Франции?» - спросил себя Мартин, чтобы как-то отвлечься от того человека, которому хотелось подарить ящик фиалок. Интересно, что сказал бы дядя Дитрих, если бы узнал, что мне сни… но тут его взгляд упал на размазанное бедром и развезенное вширь тяжестью тела белесое пятно, испортившее льняную непорочность постели. Густо, бархатно покрасневший Мартин поднял серые глаза на распятие и, сложив руки, зашептал:
«Господи, сегодня я возжелал мужчи…». Но не успел он окончить, как на пороге возник дядя Дитрих.
        - Молишься? Это хорошо. Впрочем, негоже обращаться к Господу, пребывая в языческой наготе.
        - Виноват, дядя Дитрих, - пунцовый Мартин бросился натягивать штаны.
        - Ничего.
        Но Дитрих не ушел, хотя в такую рань предпочитал восхищаться природой на конной прогулке, а не отчитывать домашних. Выждав, пока Мартин примет благообразный вид, Дитрих торжественным голосом сообщил:
        - Сегодня вечером мы отправляемся в Дижон. Я получил приглашение от герцога Филиппа Доброго.

2

«Вы утверждаете, его зовут Мартином? Совсем молоденький!»

«Я видела, как Карл жонглирует яблоками. Впечатляет. Но я о другом. Мартин там тоже был. Глаза на мокром месте от обожания. Вдруг Карл оступился, вся композиция пошла коту под хвост, яблоки попадали и раскатились куда попало. Мартин тут же бросился собирать, но Карл на него ка-ак рявкнет! Собрал всё сам и сильно был рассержен. Я сама видела.»

«А этот Дитрих фон Хелленталь, он… отец? Ах, опекун! Ага. Мальчонка, значит, без отца, но с опекуном. Полагаю, он богат.»

«Среди молодежи Мартин самый пылкий. Нательный крест у него червлёного золота, так и пылает на солнце.»

«Мартин всегда богато наряжен. По нужде выходит в берете, куртка застегнута на все застежки, плащ с оловянной пряжкой в виде хищной птицы. Для такого сопляка это наглость, я считаю. Он как бы упрекает тех, кто живет просто. Стыдит серость. А может, дело в другом? Может, какая-то бабенка ему здесь приглянулась и для неё все эти старания?».

3
        - А Дижон далеко? - интересуется белокурый отпрыск худосочного, но, к счастью, небедного дворянского рода Остхофен, уроженец города Мец, и провожает взглядом перетекающую в хлыст руку взмыленного не меньше самих лошадей кучера. «Там», - отвечают ему. Что «там»? Он не спросил «где?», он всего лишь в десятый раз спросил
«далеко ли?»
        - А долго ехать?
        - Ещё пару дней, - всё тот же, в десятый раз всё тот же ответ, нетерпение словно бы отнимает память и спустя час запиленная граммофонная игла возвращается на свою коронную борозду. «А скоро?». Скоро.
        Вопреки неверию, краткому дождю, зубастым насекомым, несварению желудка и жуткой тряске, они всё же доберутся туда. Рано или поздно. Скорее рано, ибо в первый раз, попирая приличия, все приезжают на фаблио немного раньше, чем следует.

4
        Что будет происходить в Дижоне, понимали не все. «Там же будет весь свет!» - недоуменно таращится троюродная тетка Мартина в ответ на этот в общем-то не лишенный оснований вопрос своего племянника. С её безукоризненной точки зрения в Дижоне будет происходить именно свет. Для неё «Дижон» совершенно и полно включает в себя весь немалый спектр значений слова «свет», начиная от огней Святого Эльма, через Александрийский маяк и пьяные фонарики веселых кварталов, через люстры и зеркала трапезной, такой большой, что там впору устраивать кавалерийский смотр, сквозь муравейник энциклопедических букв, предназначенных непосредственно для про-свещения невежества, вплоть до самого Люцифера. Вероятно, тот свет, который увидит она на смертном одре, будет представлен пышным черно-золотым герцогом Карлом, поднимающим кубок во здравие Людовика XI.

5
        И вот Мартин и Дитрих фон Хелленталь, уполномоченный опекун, товарищ бывшего отца и игрец на арфе, прибыли в Дижон - пижонскую пристань галеонов бургундской куртуазии.
        Брюнетки поражали воображение Мартина своей многократностью. («Они везде есть», - поучал его словоохотливый чичисбей, некто Оттохен). Блондинки - своим спесивым нарциссизмом, который находил себе оправдание в тотальном отсутствии перекиси водорода, но блондинок всё равно не красил. Рыжие редко нравились, хотя вызывали половодье ботанических и скотоводческих ассоциаций - странный фрукт, горный цветок, редкий окрас, из той же оперы «пойдет на племя» и многозначительное окающее «порода». Цвет волос, по мнению Мартина, пользовался привилегией решающего голоса, председательствовал. Локоны Карла - каштановые, как листья каштана, перезимовавшие под снегом, но чуть-чуть темней - стегнули его по глазам как ветви и веточки, когда пробираешься через заросли средней полосы. Они сделали взгляд Мартина близоруким, дальтонирующим, а самого Мартина полуслепым, затурканным и нечестным.
        Приметив бюст молодого Карла, выпроставшийся из-за позднеготической колонны, бюст, пылко жестикулирующий, втолковывающий кому-то вдогонку что-то запоздалое, но важное, Мартин натянул поводья, застыл конной статуей и уставился на молодого графа. Вот он - именно тот цвет, то сияние. Волосы Карла - инь-янь черного и каштанового - озадачили Мартина. Как именуется такая масть, как зовется этот…
        - Wer ist da? (Что за прелестные волосы?!)
        Дитрих фон Хелленталь, сердитый тевтонский мерзавец в маске родителя строгого, но благого, цыкнул на юношу по-французски:
        - Мартин, да поприветствуй же наконец Карла, молодого графа Шароле!

6
        Девушки плетут из своих кос канаты для катапульт, когда город осажден и опоясан вражескими валами. Юноши бреют головы, когда у них на уме осада чужого города. Карл откинул с лица щедрую прядь. Катапульта выплюнула вишневую косточку, увесистую, словно колокол Сан-Марко дель Фьоре, бритоголовая дружина проорала победную тарабарщину. Мартин, отстукивая сердцем истерическую морзянку, выпалил на французском (который с того момента, как ему было дано осознать, что он и его лошадь топчут исконно франкскую пылищу, ухудшился, только ухудшился, оскудел и осип), точнее, процедил сквозь спазм на каком-то полуфранцузском:
        - Здравствуйте, Карл, Вы очень хороши.
        - Тю, - Карл выстрелил контрабандным взглядом в недоуменные очи Луи (которому он только что объяснял, откуда деньги родятся).
        Так всё и началось.

7
        Среди многочисленных гостей был некто по имени Альфонс Даре. Он приехал с опозданием - все уже успели устроиться, обжиться, поднадоесть Карлу и подустать от разнообразия. С Даре прибыла фура, груженая неизвестно чем, и юноша, которого он звал попеременно то сыном, то Марселем, и который был похож на него, как жеребец по кличке Falco <Сокол (ит.).> на сокола. Фуру бережно откатили на задворки, куда отправилась горстка любопытных, среди которых был, разумеется, и Мартин.
        Граф Шароле изволили беседовать с господином Альфонсом, по одному извлекая из-под полотняного полога фуры различные предметы непонятного назначения: хламиды, расшитые элевсинской чертовьёй, шляпы, какие носят нарисованные сарацины, идолища с фальш-рубинами вместо глаз и прочее. Мартин наблюдал за тем, как появляются и исчезают в фуре вещи, издалека, делая вид, что шатается просто так. Считает звезды, высматривает жучков для коллекции, знакомится с окрестностями.
        Юноша по имени Марсель отирался в непосредственной близости Карла и Альфонса Даре, брал всё, что брали они, смотрел на всё, на что смотрели они, и явно был в курсе.
        Когда господин Альфонс закопался в фуре, выставив наружу стоптанные подошвы сапог, Марсель предложил Карлу совершить экскурсию за угол, где якобы было утеряно важное нечто, которое не сыскалось. Таким образом Марсель уединился с Карлом и они говорили несколько невыносимых минут. Тем же вечером во время импровизированного пикника Марсель преподнес Карлу душистую ветку черемухи. Весь следующий день юноша не показывался, зато день спустя он привселюдно просил Карла позировать ему для портрета. Он, видите ли, художник. Мартин, никогда не державший в руках карандаша, был готов удавиться.
        - Я не буду позировать специально, но ничто не мешает рисовать меня так, - рассудил с занятой миной Карл.
        Нервическая пружина внутри Мартина ослабела на микроньютон. Это как на дыбе - когда из-под тебя убирают жаровню с углями, ты уже готов признать, что в этом лучшем из миров всё к лучшему.

8
        В целом то была невыносимая неделя. Каждый день на прогулке Карл выбирал подходящую поляну, изъеденную кружевным дурманом цветущей черемухи. Марсель раскладывал свой станок, который был неуклюж и тяжел. Кстати сказать, кому-то всякий раз приходилось помогать донести этот станок до места. Добровольца назначал сам Карл. Доброволец всегда был не рад. Мартин так и не успел побывать в добровольцах.
        Шершавая кисть Марселя старательно облизывала холст. Холст всё больше темнел. Прихоть марселева дарования заключалась в том, чтобы двигаться от краев портрета к его центру, от фона к лицу, от флоры - к графу. Марсель был полон решимости вначале как следует изобразить то, чем Карл не является - колонной, листом черемухи или мухой - а затем, полагал Марсель, будет гораздо легче изобразить, чем же Карл является. Своего рода стихийная апофатика. «Что хорошо в литературе, дурно в живописи», - мечталось съязвить Мартину, но его, как назло, не спрашивали.
        Лицо Карла - бескровное, цвета холста - оставалось в карандаше посередине. Кругом пестрел дополнительный план, который в детских описаниях портретов величают
«остальным». Звезды, луны, травы, птички, змейки, лютни, прикорнувшие в уголку, загадили всё, некуда было плюнуть. Остального прочего было так много, что не оставалось сомнений - Марсель всю жизнь рисовал одни декорации. Карл перемещался по поляне, описывая полукруги-полукружия; Марсель вторил ему перед мольбертом; Мартин, слившись со стволом ясеня, чувствовал себя Полканом на цепи, в то время как его взгляд любопытной сорокой парил над поляной, где творили живопись. Так Мартин подсматривал в холст.
        Портрет продвигался к концу, неделя - к субботе. Мартин был близок к тому, чтобы отравить Марселя, перепилить струны на арфе дяди Дитриха и начать брать уроки рисования. А в воскресенье Марсель вместе с отцом исчез, ни с кем не попрощавшись.

9
        - Как тебе понравился сынишка этого Даре? - вскрывая едва затянувшийся гнойник, спросил Дитрих. Кажется, уже в понедельник. Мартин буркнул «Понравился». Впрочем, его ответ был безразличен Дитриху, всегда имевшему своё золотое мнение. Его старания быть образцовым воспитателем превращали любой вопрос в риторический. Не важно, что спрашивать, лишь бы в итоге получалось наставление:
        - Он уехал домой, обхаживать болезную матушку. Хороший мальчишка. Ты знал, что он пишет юного графа?
        - Простите, а кто такой этот Даре? - Мартин стеснялся своего неприкрытого любопытства, от которого в иной момент воздержался бы. Дитрих, впрочем, не был склонен видеть тут что-либо предосудительное:
        - Альфонс Даре - мастер из Арля, он привез с собой какие-то штуки, декорации и фокусы. Среди прочего, представь, есть, по слухам, даже невидимая веревка. И всё это, включая веревку, совершенно необходимо для фаблио. Каково?

10
        Как-то Мартину пришлось прослушать длинную дидактическую читку с экземплами - краем уха, как и всё, что говорилось Дитрихом, - о некоем обычае, бытующем в землях язычников. О предметных письмах. Когда кто-то заинтересован в передаче сообщения и не умеет, либо не желает воспользоваться принадлежностями для букворождения, он шлет письмо, собранное из предметов. Заворачивает в красивый платок голубиное перо, два кардамоновых орешка и медную монету, а затем поручает посыльному доставить многозначительный сверток адресату. Это значит: «В два возле голубятни - за мной должок».
        Получается очень выгодно - и адресат, и корреспондент в случае чего имеют возможность оспорить свою причастность к переписке, отстраниться от сообщения. Иными словами, предметное письмо - густые кущи, где всегда может скрыться струсивший, сомневающийся. Истинный податель письма в случае чего - недоказуемый податель. Тот, кто получил, в случае чего - несообразительный, либо вообще ничего такого не получавший простак: платок сгорел на углях, перо пущено по ветру, орешки разгрызены и выплюнуты, грош брошен нищему. Никакой графологии, никаких уличающих бумажек - разъединенные предметы перестают значить, сообщать, существовать как письмо.

«В самом деле, какая это замечательная придумка, - размышлял Мартин, - для тех, кто таится». Так исподволь Мартин попал в плен предметной идеи послать Карлу сокола.

11
        Представляя себе вероятный разговор с Карлом, который обязательно произойдет, Мартин всякий раз норовил направить его в то наперед выхоленное русло, где собеседника уже ожидает какая-нибудь заранее заготовленная и офранцуженная умность. Делая так, он тешил себя мыслью, что не просто фантазирует, но, подобно великим стратегам, просчитывает ход сражения, расставляет войска и устраивает засады.

12
        Выбирать ловчих птиц, равно как и выбирать остальное, Мартин толком не умел. Необходимость скрывать намерения делала Дитриха плохим советчиком. Сама идея представлялась Мартину то дурной, то доброй, но отказываться от столь эффектного послания не хотелось.
        Можно было, конечно, послать «как бы сокола» - рисунок, статуэтку, камею, но ведь предмет, тем более один, должен говорить о предмете письма по всем канонам красноречия. Тогда понятно, что единственно живой сокол - прожорливый, вертлявый, способный к полету - может быть уподоблен всепоглощающей страсти, плохо запрятанной любовной горячке, очень даже рациональному иррациональному влечению
«быть с», а не просто так - «быть и всё». Безобразный и старый виллан, добывший для Мартина птицу, получил сполна - пожалованного «болезным немецким барчуком» доставало на покупку телушки и четвертушки.

13
        Добрая половина дня впереди. Медленные гости коротают полуденную сиесту, сидя за неубранным столом, во главе которого Филипп, Филипп Добрый, Филипп Уставший. Еду больше не подают, но, напротив, время от времени уносят лишнее. Грязные тарелки сменяются чистыми, приглашающими себя запачкать. Эта смена не возбуждает аппетит, но уменьшает тошноту. Граф Сен-Поль подливает себе вина, бокал полон на четверть, потом на половину, на три четверти. Дитрих с интересом косится на него. Сколько эти бургунды могут выпить и не лопнуть? Два литра? Три литра? За окном, у конюшни, филиппов лоботряс Карл бьет баклуши. С Карлом - водимая им молодежь. Среди молодежи - Мартин.

14
        Всё утро Карл водил молодежь по конюшням. Наверное, так келарь показывает молодым послушникам винные погреба - сироп из гордости и смущения.
        Два брата - молодые Эннекены - хлопали породистых лошадок по крупам и угощали их ситным калачом, остальные насмехались. Самый младший - десятилетний, сопливый Русси, перепачкался с ног до головы навозом, и это тоже вызывало смех. Мартин был настойчиво немногословен и сдержан, словно римская карикатура на идеального спартанца. Он очень опасался испортить всё равно чем торжественность предвкушаемого дарения или спугнуть глупым словом что-то, отвечающее в мире за счастье и за благосклонность лесных фей, красивых и всеми обожаемых людей, маленьких девочек и мальчиков. Сокол был в клетке, клетка в дырявом мешке, всё это купно - на сохранении у конюха.
        От ненаблюдательного Карла не укрылся, однако, тот наэлектризованный неуют, который исходил от Мартина, погруженного в свои похвальные, но непонятные Карлу старания.
        Он без обиняков спросил у трепещущего от близости юноши, так ли скверно у него на душе, как это может представиться, если присмотреться к его фиолетовой роже.
«Nein. Вовсе наоборот! Alles in Ordnung!» - вспыхнул Мартин, готовый к откровениям любой тяжести. Поразмыслив ещё, он даже улыбнулся «фиолетовой роже», ничуть не обидной. Он же слышал, он знает, что в Дижоне вовсе не такой пуризм, как в его родном Меце.
        Заскучавший Карл отвернулся. В ответе юного отпрыска не было на его взгляд ничего, кроме невежливо онемеченного словотворения. Он-то сам немецкого не знает - и знать не хочет. Да и вообще: ты ему участливое слово, а он тебе за это тарабарское слово, по смыслу что-то вроде «Да не цепляйся ты ко мне, пожалуйста!». Вот оно - пресловутое немецкое высокомерие. Очень охота разбираться, можно подумать, отчего у этого Мартина чего. Да чего у него может быть в пятнадцать лет? Любимый песик околел? Или там добренький хомячок отправился в Страну Обильной Еды? Или, может, противный дядька Дитрих запер Овидия на ключ и сказал, что если будешь и дальше коротать вечера за срамотищей, не видать тебе библиотеки как своих ушей? В общем, Мартин был вымаран из списка собеседников.
        Заливаясь соловьем о седельных луках, слабых подпругах, выходящих из моды наглазниках и входящих в моду цельножелезных чепраках, Карл наслаждался своей добродетельной чуткостью, снисходительностью, способностью нравиться - в конце концов, Мартин определенно им восхищается, и это приятно. Хотя из списка собеседников он вымаран, да.

15
        Когда позвали к обеду, стая молодых карасиков и самый большой карась - Карл, умерили интерес к сбруе и копытным, засуетились, засобирались. Не успевший оробеть Мартин приблизился к Карлу. Так индианка приближается к алтарю с ароматами и гирляндой. «Монсеньор, Вы не могли бы задержаться здесь со мной на недолго?» - эту фразу Мартин фанатично репетировал полночи и, тем не менее, смазал конец.
        Карл, отмечая про себя удивительное отсутствие чувства голода, согласился. «Мы вас догоним, мне необходимо переговорить с Мартином», - объяснил Карл своей молодой пастве, разувшей глаза завистливые, непонимающие. «Валите-валите!» - крикнул в нерешительные спины граф Шароле, непонятно зачем интригующий малышню, подливающий масла в огонь недоумения.

«Что там у Вас, Мартин?» - справился Карл и повалился в сено. Он приготовился к повести о безвременной гибели злосчастного хомячка и уже заранее настроился внимать с тем выражением лица, которое было у святой Бригитты на одном образке. Ему было даже чуть-чуть интересно. Он скажет ему в утешение, что для всякой твари забронирована конура в зверином рае. Немец, правда, скорее всего не поверит.
        - Я всего лишь хотел поднести Вам в подарок вот эту птицу, - едва ворочая сухим языком, сказал Мартин, стащил мешок и передал клетку Карлу - возлегающему, всебезразличному.
        - Ух ты! - Карл вскочил, весь - закипающая молодецкая удаль, весь - пружина. - Ух ты, какой красавец! - он уже почти не помнил о присутствии Мартина, о его занудстве, о его доставучем немецком. Он зачаровано постучал по клетке пальцем, сокол попытался расправить крылья. - Спасибо, Мартин.
        - Es ist sehr venig! <это же очень мало! (нем.).> - Мартин испугался этого всплеска ненаигранной заинтересованности, квинтэссенции сюрприза и, не сумев совладать с испугом, снова заговорил на том языке, на котором ему предстоит отпираться в Страшном Суде.
        - Vielen Dank! <большое спасибо! (нем.).> - слюбезничал Карл, снизойдя до редкого делегата из немецкого словаря, забитого-таки наставником Децием в его голову, и погладил юношу по безбородой, бескровной, безумной, возносящейся щеке, скользнув указательным пальцем по доверчиво распахнутым губам и чиркнув ребром ладони по белому локону. И всё это - не отрывая взгляда от сокола. Птица всецело завладела вниманием Карла. Кажется, надолго. Он, честное слово, хотел похлопать Мартина по плечу, но рассеянная рука заблудилась, сбилась с пути, промахнулась и ненароком благословила, нечаянно осчастливила.
        - Спасибо! - швырнул через плечо Карл, затворяя ногой дверь конюшни. Таким образом, вся процедура дарения заняла не более шести минут.

16
        На анонсированном обеде ни Карла, ни Мартина не было. Молодой граф тетешкался с живой игрушкой в своих покоях, откусывая наугад от хлебного ломтя с куском окорока. Мартин вкушал блаженство неожиданности на поляне среди знойного аромата земляничных листов и шмелей, першеронами пересекавших абрис соборных шпилей Нотр-Дам де Дижон. Надо же! Всего за шесть минут он успел разжиться крохотной вечностью.

17

«И ты забудешь всё это как кошмарный сон.» Почему так говорят? Правильнее было бы так: «Ты будешь помнить это как кошмарный сон». Или это: «Я ещё поверил бы, если бы…» - так любит начинать Луи. Это странно думать, что если ты не можешь поверить сейчас, то сможешь поверить после, когда сложатся для этого благоприятные условия. Ведь очевидно, что вера и обстоятельства не состоят в близком родстве, всего-то шапочно знакомы. Карл вышел по нужде и заодно попить. Ничего так не отрадно душе, как стакан воды после кошмара. А потом - на свежий воздух. Вначале промыть потроха, а затем проветрить.
        Вот он выходит и стоит на балконе, вдыхая кусками майскую ночь. Сплевывает вниз, плетется в уборную.
        Два голоса, доносящиеся оттуда, опознаны Карлом как принадлежащие братьям Эннекенам - неразлучным засранцам. Карл не то чтобы крадется, но идет гепардом, чтобы не наступить на швабру. Карл собран, не дышит, не пылит дорога, не дрожат листы. Подожди немного, ruhest du auch .
        Немецкий - Мартин - сокол от Мартина - вернуться и задать ему корму. Мысль слегка попугать этих недоделанных Эннекенов показалась Карлу не совсем уж дурацкой - напротив, взбодрила и развеселила. Стать под уборной и с чувством повыть - больше ничего не требуется для её воплощения, в этом-то и прелесть забавы. А после ждать в кустах, когда они выскочат оттуда, творя молитвы и осеняя всё и вся крестным знамением. Побегут, спотыкаясь, в свою спальню, к другим мальчикам - расскажут по секрету и будут психовать миньяном. «Успеть бы сотворить молитву Господу и трижды осенить крестом нечистого». Помнится, так. Энергия кошмара, застопорившаяся в теле Карла, требовала сублимации - в виде кошмар-водевиля для недорослей Эннекенов.
        Карл устроился в кустах близ уборной. Затаился на корточках. Со стороны это ещё как смотрится! Молодой граф Шароле - в будущем по меньшей мере герцог, а может и король - в засаде. Среди ветвей и отголосков смрада, одной ногой в муравейнике, на околице нужника. Шпион-вервольф. Нинзя-черепашка - как выразились бы те же Эннекены пятью веками позже.
        Куда им азы фехтования, какие им конюшни! Им ещё пасочки печь в песочницах. Взрослее, чем в восемнадцать, Карл не ощущал себя никогда после.

18
        Устроился. Теперь нужно дождаться удобной паузы в разговоре и предаться зловещему вою, сложив ладони бочонком. Причем сделать это побыстрее. Всё-таки зябко. Ага. Обсуждают фаблио.
        - …думаю, самый смак будет как раз когда фаблио закончится. Все налижутся и разбредутся по сеновалам, все твари по паре или кто как устроится. Сен-Поль, слышал? Водит шашни с этой Лютецией, - просвещал младшего старший Эннекен.
        - С какой ещё Лютецией?
        - С той, которую Мартин обозвал сундучкой.
        - Это тот Мартин, немец?
        - Тот самый - любимчик Карла. Вот увидишь, после фаблио Сен-Поль с Лютецией, ручки крендельком, пойдут налево - скажут, прогуляться, а Карл с Мартином в обнимочку - направо; тоже что-нибудь наврут.
        - Да ну! - Карл словно бы видел сквозь стену, как младший таращится на брата, определяя где север, а где юг, или недоверчиво, а может, близоруко, щурится, отыскивая в очке гальюна стрелку компаса.
        - Точно говорю. В Дижоне тут все такие. Бабы уже никого не интересуют. Я сам видел, как они с графом миловались в конюшне, помнишь? И на обеде их потом не было.
        - Та! Не верю! - стоически оборонял свою мировоззренческую целомудренность младший.
        - Ну и дурак! - старший Эннекен, как и всякий Мефистофель, был жестоко уязвлен недоверием.
        Единоутробные товарищи, составив счастливый бинарий - фантазерство и здравый смысл, ложь и правда, интересное-неинтересное - вышли из строения посвежевшие и готовые смотреть сто вторую серию своих сновидческих сериалов, а Карл так и остался сидеть в кустах - охуевший, растирающий руками предплечья рыцарь в гусиной коже.

19
        "Buenos noches, добрый вечер, сынок!
        Сквернейший вечер, если говорить правду. Верный нам синьор Мигель дель Пазо любезно согласился быть моим ave de paso (почтовым голубем) и, значит, передаст тебе мое письмо во что бы то ни стало - он человек слова. (Если ты читаешь это, значит он не соврал.) Моя жизнь здесь среди песен melodioso, из которых у моих компаньонок лучше всего выходит о любви к Господу, была бы хороша, если бы не мигрень. (Нынче на здоровье в письмах не жалуется только ленивый.)
        В прошлый раз я уже описывала тебе всё - крючковатый нос нашей настоятельницы, мигрень и здешнюю кухню. Вроде бы, ты ещё не ответил мне. Впрочем, это не странно - у тебя, полагаю, столько хлопот, сколько новых людей в Дижоне. Сеньор Меццо, которого твой отец совершенно, на мой взгляд, незаслуженно назвал в моём присутствии chivo и castrado (козлом и кастратом), что несколько антиномично, навещал меня в этой обители всего угодного Господу и рассказывал о том, с каким всеобщим рвением готовится грандиозное фаблио о Роланде. Мечтаю увидеть, точнее, мечтала бы увидеть это действо, где ты, мой повзрослевший, лучше всех.
        К слову, теперь уже можно открыться, мы с твоим отцом до недавнего времени были не на шутку обеспокоены, и вот чем: ты казался нам несколько более ребенком, чем то пристало юноше твоих годов - ты всегда сторонился женщин, шумных сборищ, развитых сверстников. Теперь, к счастью, нет поводов тревожиться о твоей инфантильности, но появились другие. Бог с ними. Однако, прошу тебя, сынок, сохраняй в тайне всё, что касается этого chico, muchacho, pequeno (мальчика, мальчика, мальчика). Здесь, в Компостела, такое относят к большим грехам (сорок флоринов), в Кордове хуже - уличенных предают колесованию. Впрочем, ты не в Испании.
        Не оставляю надежд повидать тебя. Молюсь за тебя, люблю.
        Adios!"

20
        Мать никогда не подписывала эпистулы, адресованные близким. Твой адресат узнает тебя по первым словам. Для этого ему не нужен автограф.
        Иное дело читающие из любопытства - якобы случайно увидел на столе, когда хозяин стола в отлучке, якобы подумал, что ему, якобы прочел только заглавное обращение и всё такое прочее. Вот для таких существуют подписи. Кроме всего, подписи как бы заявляют о признании читателя-воришки, того, кто не узнает корреспондента по почерку. Матушка Изабелла не желала подписываться. Для неё это было жестом презрения к постороннему.
        Монастырь Сантьяго-де-Компостела был достаточно далек, чтобы полагать его каким-то затридевятьземельным, но и достаточно близок, чтобы письма приходили часто. Карл свернул письмо в трубочку. Развернул в парус. Согнул вчетверо. Сослал в потайной ящик. На дно самого потайного из ящиков, куда можешь доступиться лишь в сновидческом угаре.
        Чернила, пожираемые пламенем эпистолярного аутодафе, химически воняли. Карл закашлялся.

21
        Сен-Поль, Дитрих, вечер. Из дома Юпитера в дом Марса проносится падающая звезда.
        - Я не понимаю. Настоящий мужчина рождается с мечом и Евангелием в руках. Настоящий мужчина живет с мечом и Евангелием в руках. Мой прадед умер с мечом и Евангелием в Святой Земле, мой дед умер с мечом и Евангелием в Пруссии…
        Сен-Поль, завороженный убедительным тевтонским рокотом, мерно покачивает головой - девяносто пятое согласие, девяносто шестое согласие, на тебе держится вся Священная Римская империя, твой отец подпирает небосвод за страной гипербореев, твой дед произошел из серебряной серьги твоей прабабки…
        - У вас не так. Ученость, вежество, богохульство. Войной ведают лучники, бомбардиры и инженеры, на проповедях болтают о Тристане.
        Сен-Полю скучно. Нераспечатанное письмо от Лютеции стучит в его сердце, взывая к прочтению.
        - Только законы приличия, которые особо строги к гостям, удерживают меня от резких шагов. Мой Мартин, доселе благоразумно полагавший в женщинах дьяволиц, вчера так смотрел на прислужницу, вашу, прошу извинения, Франквазу, что небеса пунцовели от стыда, оскорбленные. В Меце он никогда не позволял себе так, хотя наша Гретхен ничем не хуже.
        Сен-Поль, словно китайский болванчик, кивнул ещё раз. Вчера Мартин так смотрел сквозь прислужницу, ибо вездесущий абрис её жопы то и дело застил ему экспозицию Карла. С некоторых пор прислужницы модны в Бургундии стеклянными.

22

«Из всех фрустраций важнейшей для нас является любовь».
        До жеребьевки оставалось около часа. Мартин, напряженный, как и всё немецкое, вышедшее за опушку Герцинского леса, напряженный, как мировое яйцо в момент «минус ноль», напряженный, как дверь в ожидании заговорщического стука, методически перелистывал страницы, силясь найти потерянное.
        Карл говорил: «Бургундское фаблио мягко только на языке, на деле же это не так.» Почему фаблио? Почему это слово, подслащенное соком сицилийских смокв, леденцом тающее, дремотное, почему не ристалище, не игры, не противоборение? Карл сам же ответил: «Дристалище - не про бургундов» и ослепительный след, оставленный весельем, начисто выжег в памяти почему не игры и почему не противоборение.
        Карл говорил: «Наше фаблио лучше охоты. На охоте триста лиг гонишь единорога и во всей округе как назло ни одной девственницы. На охоте стреле удобно метить в перепела, а воткнуться в перья на вашей шляпе. Охота хуже турнира.»
        Когда поили коней, Карл исчез в зарослях жимолости и возвратился только когда двое его братьев-бастардов, уверившись, что граф исчез навсегда, уже успели поделить герцогство на Антуанию и Бодуэнию. Карл назначил им полную ночь караула, пароль
«Карл - герцог» и, преступив границы мирской власти, по пятьсот отченашей на выблядка; затем продолжал: «Визиволлен, наше фаблио отнюдь не свальный турнир. Да, есть сходство с тем, что немцы называют „бугурт“. Но на турнире Морхульт может сразить Ланселота, а может Ланселот Морхульта и ничто не предначертано. У нас же если сказано, что Роланд сразит дюжину сарацинских эмиров, значит уж сразит так, что обломки копий достигнут небес и падут к ногам Святого Петра, а дамы не просохнут и к обедне.»
        Что, такая кровища? Или грязь? Или такое что? «Такое наше фаблио», - таинственно подмигивал граф, брахман среди париев, я бы стал о браслетом на его запястье, златым агнцом на его лебединой вые.

«И если сказано, что Роланд падет на бранном поле, а его душа отлетит в объятья Святого Петра, значит уж падет, как Ерихон, и отлетит, как Фаэтон, хотя, ставлю экю, никто из вас о таком и не слыхивал». Честно отдав экю просвещённому племяннику архиепископа Льежского, Карл ответил: "Да, без дураков. Отлетит. Кто-то из вас отлично прокатится. (Что, правда? А как же, ведь душа?) Кто-то прокатится, а другие будут петь псалмы, а третьи походят вслед за баронами с амуницией и побегают с любовными записочками, а четвертые поскучают в невольниках - всё решит жеребьёвка. Но это не главное. Три дня - под открытым небом, в шатрах, паланкинах, фурах, раззолоченных клетках, под кустами, в седле и пешком - все будут жить законами «Истории О пылком рыцаре Роланде и его славном Дюрандале, Марсилии, эмире Сарагосском, злонаветном Ганелоне и гибели сарацинов при соответственной экзекуции их поганых божеств, Или О трубном гласе Олифана».
        Вопросы поглотились варевом всеобщей и конечной неясности. Карл встретил тишину встречным улыбчивым молчанием. Наконец: «Но и это не главное». Продемонстрировав внутренность небольшой торбы, где копошились изумрудные жуки, граф торжественно провозгласил: «Прошу не забывать, на фаблио будут все дамы Дижона!»
        Со страницы, засеянной семьдесят четвертым псалмом (Не погуби. Псалом Асафа. Песнь), на Мартина зыркнул правым и единственным оком сокол, облюбовавший куст орешника.

23
        - Если хотите знать мое мнение, оно таково. Монтенуа нам не подходит - склоны крутоваты, да и не избежать трений с епископом. Мельничная гора излишне высока, терновые заросли на её склонах слишком густы и там никто ничего не разглядит. Лучше холма Святого Бенигния на Общественных Полях ничего не сыщешь. Отличный обзор, живописные дубы, удобные подходы. Кстати, через дубы и протянем… Вы согласны?
        - Да, мой граф.

24
        Карл упал на кровать, закинул руки за голову, цокнул языком. Сегодня я был более чем внятен. Как андреевский крест. Шших-шших, в два смелых и уверенных взмаха ножа, каким вскрывают гнойники в бубонную чуму. Всё оттого, что рядом не было Луи, при Луи не выходит говорить как Луи, а это очень удобно, словно бы не по-французски. Единственно, забыл намекнуть на странность нашего фаблио. А ведь и правда, странное дело - на фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа. Как в том году уперли Святой Грааль, а на первом Изольда понесла не поймешь от кого. На то и фаблио.

25
        Развернув письмо, Сен-Поль сразу же узнал полуграмотную руку Лютеции. Быстро пробежал по строкам, по строкам, мимо «нашей любви» и «служения искусству», в поисках времени и места, предпочитая числа словам. Ни X, ни V, ни кола. Уже в пост-скриптуме, прочитанном только со второго, более прилежного захода, значилось:
«Когда наш паладин испустит дух, на холме Монтенуа.»

26
        Дитриху фон Хелленталь не повезло - по жребию ему выпало быть злонаветным Ганелоном, главным предателем великофранцузских интересов среди рыцарей Карла Великого. Но не поэтому - о нет! - Дитрих пребывал в состоянии музицирующей гневливости. Тевтон удручался кощунственной ролью, которая досталась его подопечному. Мартин - душа Ролянда, подумать только! Со всем согласная арфа печально откликалась третьим «ля».

27
        Его подкараулили, когда шли к заутрене. Сначала накинули на голову мешок, затем связали, заковали в колодки шею и руки, заткнули рот, завязали глаза и посыпали раны красным перцем. Всё это сделали с ним, и, наверное, это не всё - просто он не знал. Когда шли к заутрене, Карл оказался рядом с Мартином у дверей собора. Карл сказал: «Забери своего сокола, чтоб я его больше не видел.» Руки Карла - руки палача, волосы Карла - волосы палача.
        Сделав сообщение, молодой граф отделился, нырнул в толпу нарядных матрон, окликнул кого-то - и был таков.

28
        Служба.
        Среди прихожан всегда находится кто-то, кому не до вечности, кого не отпускает, кто о своём. Мартину было не до образов, не до в вертикали, не до латыни, не до песен. Не до чего кроме Карла, к которому - чтобы объясниться - он шажок за шажком пробирался.
        - Опять ты! - Карл дрожал от раздражения. Саломея пустилась в пляс. Ещё одно па, потом финальный поклон - и пора рубить голову. Он бы сейчас снес голову Мартину. И снес!
        Теперь и Карлу было не до службы. Мартин, объявившийся у его уха, был воплощением самого себя - ненавистный, тощий пацан, белокожий как девка, скотина, зуб выщерблен, глаза грешного серафима. Ничего не скажешь - хорош задний дружок! В отдалении маячили стриженые затылки Эннекенов. Младший обернулся, посмотрел на Карла, на Мартина, потом подался к уху старшего брата, такого же недоноска - поделиться с ним добычей. Но ни один из них не сглотнул смешок, не захихикал, не прыснул в изнеможении и даже не скривился ядовито - ничего подобного.
        - Ну! - негодующий Карл.
        - Пожалуйста, не отказывайтесь от подарка!
        - Мне надоело, отстань, - отрезал хамский, жестокий Карл.
        - Выпустите птицу, если она Вам не нравится, только не отказывайтесь!
        - Я сказал забери! Да и вообще - вали, хватит ко мне клеиться! - Карл был аспидом шипящим, спрыснутым уксусом углем, немилостивым, неумолимым.
        Свеча длинная-предлинная. У девушки впереди головной убор похож на перевернутый и почищенный коровий колокольчик, у её соседки - на таз. Мартин роняет четки. Нагибается, садится на корточки, шарит рукой по полу. Подолы платьев, шлейфы, ноги, чужие ноги, нога Карла в шерстистых, белых рейтузах. Мартин глянул вверх - Карл вроде бы совсем не смотрит на него. Он придвигается к белой голени, подносит бескровные губы к белой шерсти рейтуз, целует, ещё раз целует и отстраняется. Никто ничего не заметил. Карл ничего не заметил и оттого молчит.
        Украденный поцелуй Мартин спрятал - до лучших, до худших ли времен. Служба закончилась очень скоро.

29
        На выходе из собора дядя Дитрих подловил Мартина и разразился спонтанной нотацией. Нельзя приличному мужику, каким Мартин станет в перспективе, быть таким чистюлей, каким Мартин уже есть. У Мартина оскорбительно чистые ногти, подозрительно завитые волосы - ты что, спозаранку сегодня их укладывал? - его тело пахнет какими-то эликсирами, манжеты чисты, словно он меняет сорочку раз в полдня. Да, дядя Дитрих, нет, дядя Дитрих. Всего лишь раз в день. Я буду. Я не буду. Понимаю. Ваша правда, дядя Дитрих. Мартин - благодарная мишень для всякой стрелы.
        - Милейший фон Хелленталь, - заворковал Карл, подлаживаясь под медвежью поступь Дитриха научающего, - Ваша волшебная арфа будет на фаблио как нельзя кстати. Я бы просил…
        И так далее.
        Глаза Мартина - глаза ягненка, которого принесли к жертвеннику стреноженного, увитого гирляндами, окурили, омыли и приготовили, но! В последний момент жертвоприношение как-то расстроилось и, похоже, его вот-вот отпустят. Мартин ищет в нежданной приветливости Карла ответ: может быть, его всё-таки отпустят? Быть может, вот оно, прощение, и Карл не сердит более?
        - А-а, Мартин! - Карл как бы невзначай, будто только заметил его. - Там твой костюм, тот, что смастерил Даре, так его нужно подогнать по твоей мерке.
        Карлово невзначайство обескураживает.
        - Прямо сейчас? - спрашивает Мартин, успешно офранцузившийся для того, чтобы при случившемся буйстве чувств не ляпнуть чего-нибудь невпопад по-германски.
        - Мне всё равно, - смакует мнимое равнодушие Карл. - Если ты не против сейчас, то иди к декорациям, а я тебя потом догоню. У меня тут ещё одно маленькое дело.
        Мартин взглядом испрашивает и получает разрешение дяди Дитриха, сворачивает на нужную тропку. Карл исчезает. Дитрих, заколдованный любезностями молодого графа, плетется восвояси.

30
        В виду пустующих декораций Мартин оборачивается. Карл дышит ему в спину. Как случилось, что я не распознал родное дыхание, растворенное в переменчивых майских ветрах? - недоумевает Мартин и останавливается. Карл дает ему пощечину. Мартин закрывает глаза руками. Карл снова бьет. Бьет ещё - кулаком под дых. Лупит открытой рукой по щекам, плечам, ссутулившейся спине. Шлепки, тычки - хладнокровные злые руки Карла работают без устали. «Ты меня позоришь-шь!» - шипит Карл в унисон последней затрещине.

31
        Общественные Поля были наследственным леном герцогов Бургундских, а названы
«общественными» с легкой руки Иоанна Бесстрашного, деда Карла, романофила. Он придумал фаблио и частенько выступал в нем под женской личиной, что не помешало ему там же, теплой майской ночью, зачать Филиппа Доброго.
        Общественные Поля, когда-то, возможно, плодородные, за шестьдесят лет были вытоптаны безвозвратно. Дернув Мартина за рукав, Бодуэн с гордостью сообщил:
«Здесь не пасутся ни козы, ни другие нечистые животные. Здесь нет навоза.»

32
        В воздухе ещё витал дух ночной грозы. В комнате было сыро, на улице - свежо и солнечно. Сен-Поль, как обычно, малость заспался. Завтра - фаблио. Это значит, что пора идти на Общественные Поля, отправлять обязанности распорядителя. Но это ещё ладно. А вот то, что вчера поздним вечером ввалился Луи и, глядя ему точно в переносицу, сообщил, что граф Шароле настоятельно рекомендует составить краткое изложение грядущих на фаблио событий, и притом сделать это к сегодняшнему полудню, дабы к ужину переписчики успели изготовить должное количество экземпляров для всех невежественных гостей, вот это уже не лезло ни в какие ворота.
        Сен-Поль шумно выдохнул, молодецки отшвыривая покрывало и переправляя босые пятки на персидский ковер. Ну зачем, зачем, спрашивается, пересказывать сюжет всем известной «Песни о Роланде»? Ведь все и так просмотрят и прослушают её от первой лэссы до последней, без купюр. Ладно ещё в прошлом году, когда занимались
«Персевалем», в котором сам чёрт ногу сломит. Но «Роланд»! Да его наизусть знает каждый немецкий мальчик. Впрочем, иные вызывают сомнение. Вот, Дитрих: «Настоящий мужчина живет с мечом и Евангелием в руках.» Его бледный подопечный наверное и не знает вовсе ни о каком «пылком рыцаре Роланде», ни о «Марсилии, эмире Сарагосском», ни о «трубном гласе Олифана». А должен бы знать, ибо ему предстоит весьма вдохновенное дело. Хотя бы ради Мартина стоит.
        Итак, Общественные Поля и Роланд. Орать на ленивых мастеровых, сооружающих махины для фаблио, и одновременно с этим писать чернилами всё равно не получится - только раскрасишь школярскими кляксами и бумагу, и рубаху. Поэтому предусмотрительный Сен-Поль остановил свой выбор на ста-а-аром военно-полевом инвентаре: железном грифеле и четырех восковых дощечках. Много он всё равно не напишет - вот уж дудки Вам, граф Шароле. И вообще - просвещали бы публику сами.
        Сразу за дижонскими воротами Сен-Поль для взбодрения духа погнал коня вскачь. Не теряя времени, он по дороге сочинил несколько первых фраз и, как только подошвы его сапог ухнули в парную траву близ холма Святого Бенигния, выхватил грифель с намерением поспешно вверить их воску. В этот момент, по своему дурацкому обыкновению словно из-под земли, появился Жювель.
        - Не серчайте, сир, но без Вас лихо. Не могу с плотниками говорить по делу.
        Сен-Поль обронил мрачное «скоты» и пошел смотреть на плотников.

33
        Вершина холма. Дуб слева, сорок шагов пустоты и дуб справа. В центре - распотрошенный магический ящик Альфонса Даре с надписью «К смерти Роланда» и десяток лентяев с лопатами и топорами. Лентяи мнутся над одной парой роскошных ослепительно-белых крыльев, панированных жемчугами, одной клеткой, одним мотком веревки, двумя лебедками - с воротом и без, и тремя блоками на длинных кованых стержнях.
        Ну что ж тут не понять? Под левым дубом, где будет лежать Роланд и где душа графа покинет тело, роется яма с потайным выходом на обратный скат холма - там всё равно болото, а публика не дура, кормить пиявок не пойдет. Выход ещё обсадим кустами боярышника, которые надо выкопать на Монтенуа (но не все - иначе негде будет разложить Лютецию).
        Но боярышник - это уже послезавтра, под шумок, пока все будут смотреть резню в Ронсевальском ущелье. Иначе цветы на кустах засохнут и куртуазного вида не выйдет. В яме будет врыта одна холостая лебедка и в ней мы засядем вместе с этим немецким везунчиком, который жеребьеван душой Роланда.
        Там он загодя оденет крылатую сбрую, подцепится к веревке и получит от меня благословение. А под правым дубом будет такая же яма, с таким же выходом, но лебедка там будет не холостая, а ведущая, и при ней будут трое ослов во главе с ишаком-верховодителем - Жювелем. Там же - первый блок, от которого пойдет веревка на второй блок, что будет на самой верхотуре правого дуба. Ну а третий блок будет в нашей с душою Роланда яме.
        Когда отгремят из поднебесья слова «В рай душу графа понесли они», Жювель скомандует вращать и подцепленная на веревку душа появится из-под земли. Но Роланд будет лежать так, что возникнет полная иллюзия отделения души от бездыханного тела. А потом, преодолев сорок саженей наклонного взлета, душа исчезнет в кроне правого дуба, которую, кстати, добро бы сделать погуще. Там будет клетка с символическим голубем и Мартин выпустит его. Голубь взмоет вверх и всё.
        - И всё, остолопы! - заключил Сен-Поль, дважды повторив весь план, смысл и назначение грядущих работ, а заодно и начертав грифелем на лысой макушке холма места для ям, для потайных ходов и даже набросав (это уже для самоуспокоения) на земле контур Роланда. - Вот, здесь он будет лежать. Ясно?!
        - Ясно, - расцвели в малоосмысленных улыбках остолопы.
        - Ну ты-то хоть понял? - спросил Сен-Поль у Жювеля.
        - Понял. А не убьется?
        Больно он умный, Жювель.
        - Если убьется - я тебя этой самой веревкой распилю надвое, - Сен-Поль указал на чудо-вервие Даре. Образ мыслей Жювеля графу очень не понравился. Не понравился, ибо в точности совпал с его собственным.
        Сен-Поль уединился на том самом обратном скате холма Святого Бенигния, где намечались фортификационно мудрые «потайные ходы» и, с трудом собирая обрывки распуганных Жювелем мыслей, записал: «Славный император Карл Великий идет войной на сарацинов, истребляет и крестит их семь лет и берет Кордову. Испуганный Марсилий, эмир язычников…»
        Землекопы принялись за работу и затянули гнусную песню. «Шибчее, братва, давай-давай!» - ободрял их Жювель ежеминутными вскриками.
        Сен-Поль обернулся, собираясь всыпать трудовой капелле по первое число.
        Но когда он уже открыл рот, его удержало одно соображение: молчать для этих работяг означает спать или быть мертвыми. И наоборот - работать значит горлопанить.
        Сен-Поль подошел к ним, сообщил, что через час приедет с проверкой, посулил по два су сверху, если они к его возвращению успеют углубиться на длину лопаты, и поехал куда глаза глядят. Графу были необходимы покой и уединение.

34
        "Славный император Карл Великий идет войной на сарацинов, истребляет и крестит их семь лет и берет Кордову. Испуганный Марсилий, эмир язычников, собирает в Сарагосе военный совет. Его приспешник Бланкандрен предлагает откупиться от Карла Великого баснословно богатой данью, чтобы тот ушел обратно во Францию. Марсилий принимает его совет как единственно разумный, ибо воевать против Карла, его отважных рыцарей и, главное, непревзойденного воителя графа Роланда у язычников нету больше мочи.
        Сарацинское посольство во главе с Бланкандреном в лагере Карла Великого у стен Кордовы. Пэры Карла Великого обсуждают предложение Марсилия. Все находят его вполне пристойным, ибо уже устали воевать на чужбине, и только племянник короля граф Роланд - против. Решают всё же принять предложение Марсилия, а послом с подачи Роланда выдвигают злонаветного Ганелона. К слову сказать, отчима Роланда.
        По пути в Сарагосу Ганелон, истово ненавидящий Роланда, и сарацин Бланкандрен сговариваются погубить доблестного графа. Втроем с Марсилием они составляют такой план: принять условия императора Карла, выплатить ему дань и отослать французам своих заложников. Император Карл пойдет домой, а с подачи Ганелона Роланд будет назначен в арьергард войска. И здесь на него нападут тьмы сарацинов.
        Всё по уговору. Карл уходит во Францию, а Роланд, скрепя сердце, во главе двенадцати пэров и двадцати тысяч наилучших воинов остается держать Ронсевальское ущелье.
        Их догоняют четыреста тысяч язычников во главе с Марсилием. Соратник Роланда Оливье просит графа затрубить в могучий рог Олифан, чтобы вызвать на подмогу французское войско во главе с Карлом Великим. Но, ослепленный собственной доблестью, Роланд отказывается взывать к императору о помощи, и происключается величайшая битва меж паладинами и неверными, какую только знают хроники, ибо никогда ещё не выходило в поле разом столько знатных и достойных бойцов, и никогда ещё не было явлено небесам столько отваги и коварства, как в день Ронсеваля. Также в день Ронсеваля надо всей Францией бушевала буря, сверкали молнии, хлестал дождь и просыпался град размером с гусиное яйцо. В некоторых графствах колебалась земля и люди полагали, что настал день Страшного Суда. Они ошибались - то был плач по Роланду.
        Свершив десятки достославных подвигов, которые будут явлены взорам на фаблио в наиполнейшем и блистательном великолепии, почти все пэры и прочие воины погибают. Теперь уже сам Роланд предлагает затрубить в Олифан. Но на этот раз возражает Оливье. Он говорит, что теперь было бы бесчестьем звать императора на помощь - ведь их руки уже окровавлены до самых плеч. И он, Оливье, и Роланд погибнут здесь и сегодня. Но архиепископ Турпен, вмешавшись в их спор, всё же склоняет Роланда вострубить. Ибо, говорит Турпен, хотя они и погибнут все, но император Карл, явившись на бранное поле, отомстит за их гибель.
        Роланд трубит. От натуги у него лопаются виски и уста обагряются кровью. Но его усилия не напрасны. Карл услышал зов Олифана за тридцать миль и ведет войско на помощь Роланду.
        Сарацины, заслышав переливы боевых труб французов, ударяются в бегство. Но к этому времени, увы, из христиан в Ронсевальском ущелье живы только трое - граф Роланд, Оливье и архиепископ Турпен - и все трое при смерти.
        Оливье и Турпен испускают дух на руках у Роланда. Граф идет умирать на холм меж двух деревьев. Случайно уцелевший язычник нападает на Роланда и граф, защищаясь, мозжит ему голову Олифаном. Тем подвигом Роланда и положен предел существованию дивного рога, ибо Олифан раскалывается надвое. Потом Роланд трижды и оттого втройне безуспешно тщится сокрушить могучий Дюрандаль о каменные глыбы, ибо не желает, чтобы столь светлый меч, в рукоять которого вделаны зуб Петра, власы Дениса, кровь Василия и обрывок риз Марии-приснодевы, попал в руки к сарацинам.
        Вслед за тем Роланд обращает лицо к Испании, дабы император Карл видел, что граф погиб, но победил в бою, и кается в своих…"
        Дальше было ещё немало. Нападение мстительного Карла на Сарагосу, истребление неимоверного числа язычников при соответствующей экзекуции их поганых божеств, разоблачение и казнь злонаветного Ганелона. Но таблички закончились.
        Утомленный письмом по воску, сам сплошь как воск, Сен-Поль был насильственно вышвырнут из компилятивного транса и в сердцах констатировал по солнцу, теням и острому голоду, что прошел отнюдь не унитарный час, отнюдь не манихейские два, а тринитарные три - вполне в духе «Роланда». Он опаздывает!
        Сен-Поль вскочил на ноги. Граф был зол, причем исключительно на самого себя, а это наипоследнее дело. Он, не глядя, всадил стило в ствол дерева, под которым творил либретто, вскочил в седло и погнал коня к холму Святого Бенигния.

35
        - Смотри, какой мужчина интересный, - сказала Гибор в спину стремительно уносящемуся по тропе меж кустов боярышника всаднику.
        - Чем же он интересный? - ревниво осведомился Гвискар.
        Отношения у них в последнее время неважные. Оба прекрасно понимают, что природа глиняных людей сильнее их, оба знают, что лично из них двоих не виноват никто, и всё же. Гвискар склонен обвинять свою морганатическую супругу в бесплодии. Гибор Гвискара - в мужской немочи. Нет, гвискаров уд по-прежнему исправно распаляется для страсти, но его семя не всходит в богоданных теплицах Гибор. И так не только с нею - это проверено. Далее. Чего стоили семьсот семьдесят семь флорентийских ночей, когда Гибор под предлогом преодоления глиняной природы предавалась беспутству с воистину хтоническим рвением! Но и он, Гвискар, хорош - сколько италийских матрон совращено без толку, сколько алхимических штудий проведено впустую!
        Но сейчас ревность Гвискара лишена оснований - когда глаза Гибор смеются так, это означает именно поверхностное ха-ха и точка, а не сто пятьдесят страниц «Любви Свана», открытых плюс-бесконечности.
        - Он интересный тем, что у него вся спина в черной саже, - говорит Гибор. - А ещё тем, что бежит прочь, бежит в Париж, но пока ещё сам не знает этого.

36
        ШЕСТОЙ АРГУМЕНТ, ПРЕПОДАННЫЙ ЧЕРЕЗ НАДЪЕСТЕСТВЕННУЮ ПРИРОДУ ФАБЛИО
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Я не знаю, каким законам подчиняется бургундское фаблио, какие послушники льют воду на эту грандиозную мельницу, откуда в действительности и какие предписания получают люди и предметы. Поверить своим глазам значит купить за грош шелковый отрез длиной в семнадцать миль. Не поверить - значит проснуться. На фаблио в ушах свиристят флейты; флейты, которым послушны хрустальные сферы и пыль под ногами бойцов. Над телом Тристана плачут жаворонки, над сечей парит Сигрдрива.
        Я не знаю как устроено фаблио, я знаю лишь каково оно - яблоки сочатся кларетом, поутру на клинках прохладной испариной проступает амбра, забытая в земле стрела прорастает омелой. Когда всадники три часа кряду избивают друг друга молотами и шестоперами, из-под распотрошенных лат брызжет клюквенный морс, а на всю округу разносится смех перепачканных, облизывающих пальчики виконтесс. На бивуаках сарацины жарят быков, а христиане - подсвинков, невольников обносят воблой и чечевичной похлебкой, кенарям подают просо, детям - сахарные головы. Горбатые карлики стоят по струнке, со свечами в три собственных роста, и между ними, как по аллеям камелотского парка, можно гулять так и этак: по левую руку прехорошенькая содержанка, по правую - бывалая сука с четырьмя щенками, сзади - два валета, волокущие корзину с обильной закуской.
        Мне никогда не участвовать в фаблио, не понять его. Мой удел - числиться распорядителем и, распоряжаясь, надзирая, обустраивая, с восхищением и тайной завистью подмечать, как через все мои старания на Общественные Поля нисходит божественный божественный хаос.

37
        Карл-император радостен и горд:
        Взял Кордову он штурмом, башни снес,
        Баллистами своими стены смел,
        Всех оделил добычею большой -
        Оружьем, золотом и серебром.
        Язычников там нет ни одного:
        Кто не убит в бою, тот окрещён.
        В первый день Мартин, избавленный от каких-либо обязательных повинностей по причине будущего высокого предназначения, разбавлял своим присутствием зрителей, сплошь дам. Их обожательное жужжание не знающее границ очарование восхищенное не давало ни на миг сосредоточиться на чём-то, самоё что ускользало неуловимое от аналитики и эфики, от попыток прокомментировать видимое в силу собственно нескончаемых посторонних комментариев к тексту-действу, которое и впрямь изумляло, фаблио.
        У руин разграбленной Кордовы господа рыцари, докрестив язычников, загрузив трофеями трофейные же подводы, сели в скудной тени олив - к зрительницам достаточно близко, чтобы те внимали им без затруднений, от зрительниц достаточно далеко, чтобы не смущать их бранной вонью, которая, не исключено, им самое то. По крайней мере, так нашел Мартин, тщетно гадавший, под каким из сщикарных армэ, страусиные перья льющих на плечи и спины счастливцев красные, синие, буйные яичножелтые перья - кичливые метафоры париков и рукодельных букетов - под каким из жабских забрал кроется кто, под каким - кое-кто, а под каким - никто.
        Промолвил император Карл: "Бароны,
        Прислал гонцов Марсилий Сарагосский."
        Карл Великий - не Карл. Значит, как Мартин и думал, граф Шароле - Роланд, нехотя поднявшийся, вальяжно сорвавший маслину и задумчиво сплющивший её в железных пальцах. Только Карл может вести себя так на военном совете - он играет с публикой, как Карл, он совлекает шлем, как Карл, он отирает лицо услужливо поданным кружевным платком, он говорит: «Марсилию не верьте» и Мартин, вздрогнув от прикосновения чужих пальцев, нежными щипцами ложащихся на его шею, понимает, что Роланд - Луи.

«Роланд - Луи, император - один англичанин, друг герцога Филиппа, и среди пэров Карла тоже нет», - шепчет ему в ухо хозяйка чужих пальцев и теплого дуновения. «Ну и что?» - отстраняется Мартин, смешавшийся и подавленный. «Пойдем, поищем», - не отпускает она.
        Возле Кордовы действительно делать больше нечего. Ганелон, чья неуклюжесть известна Мартину с младых ногтей, роняет железную перчатку, и огромная стая воронов, скольких не соберешь со всех рыцарских романов, с навязчивым гомоном покидает кроны олив. Всё в мире не так, и Мартин сдается.
        Все молвят: "Что же будет, о создатель?
        Посольство это нам сулит несчастье."
        «Увидим», - дядя Дитрих отвечает.

38
        Сказал король: "Мы речи тратим зря,
        Совету без доверья грош цена.
        Клянитесь же Роланда нам предать."
        Посол сказал: «Охотно клятву дам.»
        Обитель язычников удалась бургундам под умелым руководством Альфонса Даре на славу. Так всегда - сердце тьмы выходит и живописней, и убедительней, чем парадиз, Аваллон или королевство Артура. Быть может потому, что через него прошли все или почти все (в этом «или» - полные звезд и мишуры бездны еретических теологий), а вот в Элизиуме побывали очень и очень немногие, и уж совсем немногие бодхисаттвы отважились из него вернуться (и здесь все религии прискорбно единогласны). Так думал просвещённый Гвискар.
        Угольно-черный дворец сарацинов с трех сторон обрамлял жесткий квадрат площади, над которой победительно довлели идолы Аполлена, Тервагана и Магомета, вознесенные на вершину неороманской колонны. В узких окнах дворца то и дело проскакивали багровые языки огня, а из-под земли неслось зловещее бормотание страшно подумать кого. Под колонной на змееногом троне восседал Марсилий в окружении тьмы сарацинов, а перед ним стояли Бланкандрен и Ганелон, предатель библейского масштаба.
        И несмотря на то, что всё это приторное инферно было похоже на реальную Альгамбру реальных сарацинов как кизяк на шоколадку, замкнутый Гвискар, жизнелюбивая Гибор и ещё две сотни зрителей из числа завсегдатаев публичных казней испытывали единый и неподдельный катарсический спазм, в котором смешивались ужас, негодование, трепет и, на правах сопродюсера, - уверенность в конечном торжестве католического воинства над поганскими душегубами, почерпнутая из либретто господина распорядителя.
        Когда всё было окончено, когда Ганелон, набрав полные седельные сумы иудиных сребреников и сверсхемных шелков, вскочил на коня и погнал его обратно к ставке императора Карла, а язычники, похохатывая, сели точить сабли и зубы на графа Роланда, Гвискар деликатно кашлянул и, обратившись к своему соседу по катарсису, осведомился:
        - Простите мне мое праздное любопытство, монсеньор, но, как я мог понять по акценту, в роли главного предателя французских интересов вполне логичным образом выступает англичанин.
        Сосед Гвискара, знаменитый дижонский ростовщик Тудандаль - лицо низкого ремесла, категорически лишенное доступа к участию в фаблио, но зато именно в силу специфики своего щепетильного ремесла ведающее о Бургундском Доме и его сателлитах решительно всё - разлепил тяжелые персидские губы и снисходительно сообщил:
        - Нет, монсеньор. Злонаветный Ганелон - это некто герр Дитрих из Меца.
        И, досконально обсосав в своих великолепных губах новый пакет информации, добавил конфиденциальным тоном:
        - И вот это уже вправду логично.
        Гвискар не до конца понял, что по мнению его собеседника представляется логичным - немецкий генезис Ганелона, мецский генезис Дитриха или равная злонаветность актора и его фаблиозного образа, но переспрашивать не стал.
        - Благодарю Вас, монсеньор, - учтиво кивнул он Тудандалю. - Вы удовлетворили мое любопытство целиком и полностью.
        Тудандаль, который рассчитывал на длинный-предлинный обмен свежими сплетнями, был в глубине души уязвлен умеренностью познавательного аппетита Гвискара и, иронично прищурившись, осведомился:
        - В самом деле? Целиком и полностью? А Вы знаете, кто его приемный племянник?
        - Знаю, - отрезал Гвискар. И поскольку поначалу впечатлявшее замогильное бормотание под сарацинским дворцом теперь, когда перфорированный круг
«шумомелодийной клепсидры» Даре пошел на пятнадцатый повтор одного и того же, звучало мучительным мушиным жужжанием, раздраженный Гвискар, не стесняясь, добавил:
        - И не приведи Господь Вам, монсеньор, рассказать мне животрепещущую новость о том, что сей племянник влюблен в Марсилия Сарагосского, который есть Карл, граф Шароле, сын добрейшей герцогини Изабеллы.

39
        Когда мы отыскали Карла, о да, мы, разумеется, милочка, отыскали Карла, он так и сказал, что теперь это будет для него всегда «отыскать Карла», он сказал ещё, вдобавок ко всему остальному: «Я убью графа Шароле». Я нашла очень забавным, что такой, такой, я даже затрудняюсь сказать кто, может умышлять против жизни графа Шароле, и как, правда, интересно, это у него выйдет, а он ответил: «Если я скажу тебе как, тогда об этом узнают все и мне уже не добраться до него никогда». Понимаешь, мы лежали на мягком мху, в укромнейшем местечке, очень далеко от всех остальных, и я очень испугалась. Он мог задушить меня и уйти. А бежать через ночной лес нельзя, и я подумала, что надо самой задушить его, но, понимаешь, вино с корицей, которым поначалу были полны наши бутыли, вновь вспыхнуло во мне, и я нестерпимо, нестерпимо захотела опять найти Карла, я не могла думать о том, чтобы его задушить, да и как задушишь ребенка, пусть он даже не ребенок и собирается убить графа. А утром мы пошли на равнину, где наши бились с маврами и целый день ели жирных каплунов с перечною подливкой, пили нектар, и когда Мартин
глядел на графа, он глядел на него совсем иначе, не так, как раньше, что, впрочем, неудивительно, ведь граф в обличье Марсилия был подлинный дьявол, и когда он клекотал «Je renie Dieu!» <букв. «Я отрицаю Бога» (франц.); отъявленное французское богохульство. См.также комментарий.> и вышибал из седла доброго христианина, все трепетали в ужасе и отвращении. Впрочем - и это меня не удивляет - он тем более затмевал собою всех и даже Роланда, даже Роланда.

40
        Мысли totally fucked up Мартина, доселе сложные и витийствующие, как маргинальные кущи, как наречие геральдики, нерасчленимые, неназываемые, переходящие одна в другую и истекающие из предшествующей в последующую лишь с тем, чтобы повернуть вспять и обращать мысль в чувствование и недеяние, отлились в совершеннейших сферических формах и более не превоплощались.
        Земля под ногами была липкой от крови. Господа рыцари графа Роланда и тьмы сарацинов шесть часов кряду пырялись ножичками. Французов постепенно теснили к холму Святого Бенигния. Мертвецы, в синяках и ссадинах, непритворно охающие, валялись под всеми оливами, наконец-то разоблаченные, довольные, принимали от зрительниц подношения венками и целебными пилюлями.
        Роланд в очередной раз описал Дюрандалем поэтическую дугу и
        К Шерноблю скакуна галопом гонит.
        Шлем, где горит карбункул, им раздроблен.
        Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,
        Прошел меж глаз середкой лобной кости,
        Рассек с размаху на кольчуге кольца
        И через пах наружу вышел снова,
        Пробил седло из кожи золоченой,
        Увяз глубоко в крупе под попоной.
        Усталый счастливец псевдо-Шернобль, наконец-то разрубленный от темени до паха, обрастая шлейфом оруженосцев, женщин, попрошаек и бог весть кого ещё, поплелся на отдых.
        Пора было приниматься за своё.
        - Не обратиться ли нам вновь к уединению? - прошептал Мартин в плечо своей госпоже, оголенное и кому-нибудь в самом деле соблазнительное.

41
        А потом он вдруг исчез, веришь? Пропал, растворился, я не знаю.

42
        Чем, чем, чем писать? Чем? Мартин брел среди дробной и частой россыпи вздорных бугров, выбеленных цветущим боярышником. Здесь не было никого. «И ничего», - присовокупил он, устав вглядываться в заросли, теряя надежду найти искомый скриптор.
        Ему повезло, ибо фаблио.
        В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно зарезаны.
        Не менее получаса Мартин потратил на составление своей печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел, голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и преодоленным благодаря сферическому образу мыслей.
        Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно.
        Мартин вложил своё послание в берет, засунул берет под голову вместо подушки и закололся грифелем.

43
        Сен-Поль, господин распорядитель, присел на корточки и макнул пальцы в темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами, лизнул.
        Блядь, настоящая.
        Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался - три шага назад, два шага вперед.
        Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с железякой в груди и изволит быть помимо фаблио мертвым. Я отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое тело в кустах боярышника.
        Сен-Поль пощупал горло Мартина. Холодное, биений нет. На устах немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да?
        В самом деле красивый - сбивая щелчком с мартинова неодушевленного носа жука-мертвоеда, согласился Сен-Поль, всё ещё не решаясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова неопределенных и множественно-вероятных последствий.
        Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку - так, на память.

44
        Граф головою на плечо поник
        И, руки на груди сложив, почил.
        К нему слетели с неба херувим
        И на водах спаситель Михаил
        И Гавриил-архангел в помощь им.
        В рай душу графа понесли они.
        Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский двор прозвал «веревками-невидимками».
        - Глядите, глядите! Душа Роланда!
        - Господи свят, ты есть!
        - Несравненно!
        - Бесподобно!
        - Виват!
        - Бургундия!
        - Твою мать!
        Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его возвышению и триумфу.

45
        Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли. Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул, скользнуло обратно к земле.
        Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду.
        Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей, Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния. На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился Мартин.
        Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал:
        - Жаль пацана.
        Шёпот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще предпочел промолчать, ведь он был так убит горем.
        На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов «Цвет Франции погиб - то видит Бог». Но он понимал: стоит ему улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже собственное отражение в зеркале.

«На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа.» Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх перчатку, требуя внимания.
        - Фаблио око…

46
        - Он тебе понравится, - всхлипнула Гибор. Прошло уже почти шесть часов, а она всё никак не могла успокоиться - словно бы Мартин действительно был их сыном.
        - Понравится, только успокойся.
        Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и разревелась с новой силой.
        Прагматичный Гвискар искренне и оттого вдвойне по-свински недоумевал: чего ради плакать, если свершилось неизбежное и - для них, глиняных скитальцев по дхарме - радостное событие?
        Неизбежное - ибо четыре дня назад из дома Юпитера в дом Марса переместилась падающая звезда и они с Гибор были теми двумя из двадцати миллионов, которые поняли этот знак единственно верным образом.
        Радостное - ибо теперь у них впервые появился шанс завести своего настоящего, выстраданного сына, и жить чем-то большим, чем гранадским danse macabre <танец смерти (франц.).>, флорентийскими карнавалами или бургундским фаблио. И вот здесь-то, на этом спонтанно вспыхнувшем и неуточняемом «чем-то большем», Гвискар осознал всю многоярусную фальшь только что сорвавшихся с его языка слов, понял двойное свинство своего искреннего недоумения и, обняв Гибор, прошептал:
        - Извини. Я весь сгорел изнутри за эти четыре дня.
        - Какой ты нежный, - слабо улыбнулась, наконец-то улыбнулась Гибор и неловко поцеловала Гвискара в подбородок.

47
        Греческих стратегов, убитых на чужбине, отправляли в Элладу залитыми медом.
        Сердца Роланда, Турпена и Оливье по приказу Карла Великого были извлечены и закутаны в шелк, а их тела омыты в настое перца и вина, зашиты в оленьи кожи и в таком виде прибыли для погребения в Ахен.
        Чтобы упокоить прах Мартина в Меце, его тело выварили в извести, кости сложили в серебряную вазу с семью опалами и под траурный колокольный перезвон вверили её Дитриху.
        Дитрих фон Хелленталь возвращался домой один, верхом. Арфа, меч, Евангелие, ваза с костями приемного племянника - всё. Строгий внутренний розгоносец Дитриха запрещал ему проявлять малейшие признаки ликования по поводу смерти подопечного, и поэтому он лишь смиренно молился. Первое: за упокой души Мартина. Второе: за быстрейшее делопроизводство по поводу наследства покойного, которое по справедливости должно попасть в чистые и праведные руки. То есть в его, Дитриха, лапы.
        Дитрих очень спешил. Он позволял себе остановиться на отдых только с заходом солнца, ужинал, четверть часа музицировал на арфе, истово молился, спал, вскидывался в пять утра, вновь молился и в половину шестого уже выезжал на дорогу.
        На третий день, расположившись в фешенебельном постоялом дворе «У Маккавеюса» на восточной границе бургундских владений, Дитрих впервые позволил себе облегченный вздох. Богопротивная Бургундия, где на проповедях болтают о Тристане, изподкопытной пылью растаяла за спиной. Сердце Дитриха пело, душа ликовала и их согласному крещендо не могли помешать даже спертый дух, оставленный в его комнате предыдущими хозяевами, и скребучий грызун размером с чеширского кота (о чём можно было судить по его грузной возне в подполье). Сон Дитриха впервые со дня отъезда из Меца был глубоким и ровным, а по пробуждении он обнаружил, что серебряная ваза с семью опалами бесследно исчезла.
        Путного разговора при посредстве клинка и тевтонского неколебимого духа с хозяином постоялого двора не вышло, ибо у Маккавеюса оказались шестеро братьев, пятеро сыновей и трое заезжих шурьев. Каждый - формата одесского биндюжника и с основательным вилланским дубьем. После умеренного скандала Дитрих почел за лучшее оплатить перерубленный стол и убрался прочь, сгорая от жажды мщения.
        На пятой миле он успокоился. На десятой - понял, сколь сильно на самом деле тяготился прахом приемного племянника. А на двадцатой миле решил, что если проклятой Бургундии в лице анонимных воров было угодно прибрать не только жизнь, но и кости Мартина - так на здоровье, пусть подавится своими семью опалами.
        Глава 6.
        Расследование

«Погонимся за врагами нашими и посмотрим, не сможем ли мы как-нибудь поживиться от них.»
        Петр из Дусбурга
        ДАРЕ - ЛЮДОВИКУ
        Пока было за чем следить, король Франции Людовик следил за перипетиями бургундского фаблио глазами своих шпионов - ревниво, завистливо, с интересом. Но фаблио окончилось почти месяц тому назад, а запасливый Людовик по-прежнему лакомился агентурным десертом. Мастер Даре Арльский, тот, что поставил декорации для «Роланда», подвизался теперь при французском дворе.
        Интерес Людовика отличала тотальность. Но тотальность неумолимо подразумевает неразборчивость, а неразборчивость - безразличие. Людовику нравилось казаться безразличным. Это довольно респектабельно - выглядеть опытным собирателем фактов, по мелочам пополняющим коллекцию.
        Людовик слушал в три уха. Но чтобы оттенить своё коллекционерство, ел разлущенные грецкие орешки, монотонно, как кочегар, выуживая их из милой тонкостенной вазочки и закидывая скульптурные четвертинки в пасть горстками и поодиночке. Причмокивал, сплевывал горькие переборки орехового средостения, причем, случалось, отдельные обломки приземлялись Даре на колени. Людовик не находил нужным извиняться. Он был уверен, что поступает правильно - подданные, слуги, агенты, дипломаты, как и то, что они сообщают, должны быть презреваемы. Иначе они залезут тебе на шею, возгордясь своей полезностью, а потом будут дергать тебя за усы, пока не додумаются до конституции, республики и гильотины.
        Когда ореховая соринка приземлилась на щеку Альфонсу Даре, речь как раз зашла о Мартине фон Остхофен. О его жизни, смерти и о том, что произошло промеж этим.

* * *
        - Думаете, это был несчастный случай? - подстрекал Людовик. - Вот Вы лично верите, что треснул какой-то блок, оборвалась ваша «веревка-невидимка», и несчастный упал на копья?
        - Ни на миг не допускаю! - податливо горячился Даре. - Я занимаюсь машинами для зрелищ четверть века и ни разу нигде ничего не ломалось, не трескалось. А тот блок, что якобы треснул, был сработан мною собственноручно из каменного дуба и трое суток томлен в перечном масле. Он выдержал бы и возок, запряженный двумя першеронами, не то что мальчика. О веревке и говорить нечего.
        - В самом деле? - оживился Людовик, несколько более чем из одной вежливости.
        Даре негодовал. Под монаршим каблуком вскрикнула больная мозоль, именуемая цеховой честью.
        - Нет, ни на минуту! Ясно же, что Мартина фон Остхофен убили, а затем обставили всё задним числом так, будто виноваты блок и веревка.
        - Сдается мне, Вы несколько, кхе-кхе, преувеличиваете. - (Людовик чуть не поперхнулся, шершавая ореховина ободрала ему нёбо). - Зачем убивать мальчика, который не дофин и не свидетель убийства дофина? Неужто в Дижоне не сыскалось более логичных жертв и, если уж на то пошло, более изысканных методов? Это всё воображение, воображение, - играл Людовик, склоняя Даре к новым признаниям.
        - Я уверен - его убили, - твердил Даре.
        - Это воображение!
        - Его убили.
        - Это воображение! - стопудово припечатал Людовик и помолчал, закрепляя успех. А потом с умеренной иронией осведомился:
        - И кто же, по Вашему мнению?
        - Мне всё равно. Может быть, его опекун - парень был богат, и этот Дитрих фон Хелленталь после его кончины урвал порядочное наследство. Может, Дитрих был в тайном сговоре с третьим лицом или ещё что. Марсель, мой сын, был ближе знаком с Мартином и со сплетнями вокруг него.
        - Так что Марсель? - Людовик даже перестал жевать.
        - Он как-то говорил, что Мартин испытывал к графу Шароле нечто вроде приязни: ходил хвостом, баснословно задаривал, что они всё время нежничали. Не помню точно, что-то было такое даже про любовь, которая себя назвать не смеет.
        - Ваш Марсель, я вижу, унаследовал от Вас бога-атое воображение. Кстати, где он?
        - Умер, Ваше Величество. Я неделю назад снял траур. Он заразился от матушки, когда ходил за ней, - сдержано ответил Даре и поцеловал величеству руку. Осколки опрокинутой вазочки вперемешку с недоеденными орехами хрустнули под его преклоненным коленом.
        ЛЮДОВИК - ФРИДРИХУ
        Впечатлённый Людовик пожаловал горемыке Даре одежду со своего плеча - бледно-синие в обтяжку рейтузы, сорочку и парчовый пурпуэн. Остроконечный носок туфли пажа Людовика, несшего одежду на столовом подносе в покои Даре, зацепился за железную петельку на обочине лестницы - при помощи множества таких петелек держали в узде, не позволяя выходить из берегов, ковровые дорожки. Их расстилали по случаю. Сейчас ковровых дорожек не было.
        Паж потерял равновесие и едва не растянулся в полный рост, но в последний момент, по-чаплински изогнувшись, устоял. Некто Оливье ле Дэн по прозвищу Дьявол злодейски расхохотался - он обожал курьезные падения, даже несостоявшиеся.
        Празднично улыбаясь, пересмешник ле Дэн снарядил коня и заныкал в рукав письмо, посредством которого Людовик сносился с гроссмейстером Тевтонского ордена Фридрихом фон Рихтенбергом, первейшим покровителем семейства Остхофен. Если отжать светские тюр-лю-лю-лю, текст письма усохнет до спартанской радиограммы: «Имею сведения, что Мартин фон Остхофен погиб отнюдь не в результате несчастного случая, но был убит. Разберемся?»
        ГЕЛЬМУТ - ФИЛИППУ
        Филипп Добрый пребывал в канцелярии среди своей найулюбленнейшей канцелярской сволочи. Братья-бенедиктинцы, книгочеи и кошкодавы, трудились. Филипп надзирал.
        Что может быть лучше этого? - фолианты, фолианты, папки от пола до потолка, нумерные архивные ящички - хранители эпистул входящих и исходящих - истинный латинский Плиний, в котором каждая буковка являет собой буковку и в этом почивает совершенство. Филипп дремал, убаюканный стохастическим шорохом писчих тростинок. Филипп дремал и в его visiones <видения (лат.).>, монотонных, как стансы уголовного кодекса, бессловесно совокуплялись пастухи и пастушки, пастухи и пастушки, до бесконечности, до изнеможения.
        Вывалив раскрасневшийся от острой бургундской кухни язык встречь июньскому солнцу, Луи был занят недеянием на ступенях канцелярии, куда он был послан Карлом за каким-то хером, но по пути предмет поручения кстати забылся и теперь Луи сыто цепенел - цель прямого путешествия была утрачена, а обратное, дабы переспросить, виделось хлопотным и чреватым - герцоги бургундские отходчивы, но поначалу очень уж вспыльчивы.
        - Милейший, это ли не канцелярия?
        Говорили тихо и как бы в пустоту, ненаправленно. Луи продолжал жмуриться.
        - Делает вид, что не слышит, - пояснил второй голос.
        - Вы, который сушит язык, с Вами говорят, - громче и ближе.
        Вынужденный открыть глаза, Луи вопросительно посмотрел на первого, на второго, на первого.
        - Чем могу служить?
        - Нам сказали, герцог Филипп в канцелярии. Это канцелярия?
        - Это. Сюда, разумеется, нельзя, - злорадно сказал Луи в уплату за «который сушит язык».
        Обдав Луи прохладным дуновением, посетители исчезли за дверью.
        Луи, ожидавший долгого базара, шумно выдохнул «Ух». Бесцеремонность двоих в штатском была дика и немыслима. Луи отодрал расплющенную задницу от ступеней и сделал несколько ни к чему не обязывающих шагов. Так, на всяк про всяк. Пусть все думают, что здесь нет ни тайны, ни загадки.
        Филипп слышал скрип-скрипль двери и, как потом вспоминал, расслышал даже ассонансную вытяжку из запретительного замечания Луи (Э-А-Е-Я), чей чистый тенор держали при дворе за красивую безделушку и здесь важно красивую, а не безделушку.
        Они заполнили плоскость по канонам ассирийского официоза: Филипп велик и профилирован слева, неизвестные в штатском, каждый в отдельности меньший великого, но в паре перевешивающие, тяжелые и ладные, профилированы справа. Монахи же по знаку хозяина покинули местодействие и в стеле не увековечены. Заполнив же, они говорили в надлежащей очередности и никто не посмел бы упрекнуть Филиппа в потере достоинства, а прочих - в косноязычии и скудоумии, пусть даже небо назовут землей, а землю - небом, что безразлично.
        - Государь, - первый провел ладонью по столу, стирая дымчатую пыльную плёву, - мы представляем весьма достойную организацию - Орден Тевтонских братьев. Я - комтур ордена Гельмут фон Герзе, мой спутник - брат-причетник Иоганн Руденмейер, толкователь законов Божеских и людских. Вот наши верительные грамоты.
        На унавоженную чистотой гладь стола легли бумаги, выгнутые арками или, напротив, ладьями.
        Филипп молча кивнул, не удостоив грамоты внимания. Любой ответ на подобный наезд, любая попытка потянуться за выложенными - не переданными из рук в руки! - грамотами низвели бы его до ранга мелкого дворянчика, на щите которого написано спесивое «Никто не лапнет меня беззастенчиво» ну или там по-другому.
        Зафиксировав в своём интернальном протоколе комильфотную мудрость государя, Гельмут вел далее:
        - Нас, между тем, не двое. С нами в Дижоне пребывает с сегодняшнего утра также третье лицо духовно-рыцарского сана, известный вам Дитрих фон Хелленталь, опекун покойного Мартина фон Остхофен. Орден весьма обеспокоен недавними событиями, приведшими к столь спорной кончине упомянутого отрока, и считает делом чести добиться кристальной ясности в вопросе его смерти, обстоятельства которой позволяют заподозрить вмешательство коварной и злой воли. Человека ли, демона ли - не составляет, в сущности, содержательной разницы, ибо Господь вложил в наши руки меч обоюдоострый - и светский, и духовный.
        - Монсеньоры, - завел волынку Филипп, питаясь живительной бумажностью канцелярии, - ни вы, ни тем более почтенный Дитрих фон Хелленталь, не можете пребывать в неизвестности относительно всех подробностей дела упомянутого отрока, сорокадневная служба по которому в нашем кафедральном соборе была оплачена мною более чем щедро. Всему виной недобросовестность одного из наших людей, просмотревшего трещину в блоке. Он был уличен, лишен исповеди и последнего причастия, а затем повешен при малом стечении публики, но, заметьте, в присутствии монсеньора Дитриха. Таким образом, было преступление, было, однако, и возмездие. Боюсь, что Ваше расследование не достигнет цели, ибо нельзя дважды казнить одного преступника, а иные не сыщутся. Таково положение вещей здесь, в Бургундии, монсеньоры, - закончил Филипп, изучая пустоту в просвете между главами тевтонов.
        Гельмут ответил сразу же, будто бы играли в буриме и установили правило языком помедлившего украсить кокарду победителя-острослова.
        - Орден исполнен глубокого уважения к бургундскому правосудию и ни в коем случае не склонен сомневаться в Вашей искренности, государь, равно как и в верности Ваших вассалов, проявивших, бесспорно, должное рвение в наказании виновных. Увы, заблуждение, пусть самое чистосердечное, благое - частый гость на судебных разбирательствах, в особенности когда преступник искушен в своём темном ремесле. Христианский мир за пределами бургундских земель полнится пошлыми слухами. Христианский мир, увы, не желает удовлетвориться предложенной версией смерти Мартина фон Остхофен. Эти слухи не идут на пользу в первую очередь бургундскому двору и, следовательно, полное и гласное уличение истинных убийц послужит лишь возвышению Бургундского Дома, сколь бы ни были неожиданны результаты нашего расследования. Уместно также указать, государь, на высочайший авторитет Ордена при дворе нашего общего сюзерена, императора германской нации Фридриха. Наш отчет об убийстве Мартина, а мы беремся утверждать, что речь идет о преднамеренном убийстве, будет вынесен на рассмотрение императорского Совета, где также намечено обсуждение
вопроса о взымании прямого налога с лотарингских ленов. Едва ли кто-то осмелится оспаривать бургундские откупные права на Лотарингию, если будет удостоверено, что в герцогстве правит святой закон, а не химеры флорентийских карнавалов. Поэтому мы нижайше просим Вас, государь, дать нам достаточную свободу действий для исполнения нашего служебного долга.
        Филипп Добрый, герцог, отнюдь не химера флорентийского карнавала, Филипп, лишь одна из многих химер бургундского фаблио, был окован и искусно инкрустирован хрустальной тевтонской логикой по самые помидоры. Внедрение инородных тел следователей в нежную архитектонику дижонского двора не сулило ничего хорошего в любом из узлов необозримого древа сослагательно-событийных ветвлений. Но, радость моя, изгнание тевтонов за сто первый километр, гневное «Подите вон!» или несчастный случай на дороге с привлечением разбойников или сверхъестественных сил - пустяк, мелочь, просто весьма несчастный случай в череде не таких артикулированных несчастных случаев, составляющих наше существование - всё это будет плохо, определенно плоше, о чём в аристотелевой «Политике» (взор Филиппа, машины бихевиористической, чиркнул по соответствующему стеллажу) написано недвусмысленно и с должной лапидарностью.
        - Что ж, монсеньоры, - сказал Филипп, размягченный шантажом, - я не буду возражать, если результаты нашего правосудия будут подкреплены авторитетом следователей Ордена и тем самым обретут недостающую убедительность в глазах христианского мира. Располагайтесь в дипломатической гостинице. Я позволяю вам вести дело так, как вы считаете нужным, при условии, разумеется, что все обстоятельства расследования будут доводиться до моего сведения во всех подробностях. Засим полагаю аудиенцию завершенной.
        В то время как Гельмут собирал арки, подбирал ладьи и возвращал им первоначальную форму свитков, вдруг завелся Иоганн:
        - Прошу прощения, государь, - Филиппу в спину камешком, - мы не оговорили важную юридическую тонкость, что может привести к опасному недоразумению.
        И уже в лицо нехотя обернувшемуся Филиппу:
        - А именно вопрос об уличенном преступнике, буде, разумеется, мы предоставим неопровержимые свидетельства его вины. Положим, пока ещё неведомый злоумышленник окажется особой дворянского звания, находящейся на службе при бургундском дворе. Мы ни минуты не сомневаемся в беспристрастности Вашей Светлости, и всё же просим извинить нашу дерзость. Мы хотели бы услышать из Ваших уст подтверждение тому, что преступника постигнет заслуженное возмездие.
        - Всякого постигнет заслуженное возмездие, - благочестиво заверил Филипп.
        СЕН-ПОЛЬ - ГЕЛЬМУТУ - А Вы не могли бы рассказать мне о Дитрихе фон Хелленталь и его пребывании в Дижоне поподробнее?
        Господин экс-распорядитель на фаблио, эрудит и сластолюбец, держатель бойцовых петухов и отменный щеголь, отпустил портного в состоянии вселенской усталости, какую испытывает, думается, зрелый шелковичный червь, волею иного Творца обреченный пятьдесят раз окукливаться и пятьдесят же раз менять едва прикинутый кокон на другой - не исключено, лучший; худший, не исключено.

«Так я буду слишком красен. И берет, и штаны, и куртка - всё красное, что за бычий темперамент. А так, с этими разрезами по самые подмышки, буду чистый англичанин. И ладно бы путёвый англичанин, так нет - капитан шотландских стрелков, трактирный буян, противный мальчик. Черное с золотом - эффектно, броско, но, увы, поприелось всем стараниями нашего пылкого графа», - в конечном итоге он пропустил обед у де Круа, где обещали подавать чудного заморского фазана, глаголющего юношеским голосом оракулы, недурно, между прочим, сложенные александрийским стихом. А ныне, в увенчание паскудного дня, лишенный просодических услад, голодный, обутый, кстати, в совсем уже неприличные туфли, которые давно пора отослать именитым нищим родственникам в Лилль, Сен-Поль вынужден говорить с этим типом, который отличается от Дитриха только именем. Что тебе сказать о Дитрихе? Рассмотрись в зеркале получше, мудак.
        - С удовольствием, монсеньор Гельмут. Единственно, хотел бы узнать: наш разговор носит ведь характер совершенно откровенного, но и глубоко конфиденциального, не так ли?
        - О да, несомненно.
        - В таком случае мне, конечно, не следует опасаться, что мои слова достигнут ушей Вашего холодного соотечественника… С первого взгляда я нашел его человеком несветским, угрюмым, а ведь если май-прелестник, май, как говорится, забавник, не в состоянии расшевелить человека, воззвать его к радости, то страшно и подумать, каков он промозглым ноябрьским вечером. Я имел с ним несколько бесед о бургундском образе жизни - в преддверии фаблио мне хотелось, чтобы все гости отчетливо представляли себе суть нашего празднества - и нашел, что он не просто нелюдим, но и, представьте, весь буквально напитан черной желчью. Так, однажды он спросил, во что обходится фаблио. Это не секрет, это предмет нашей бургундской гордости, что мы ежегодно тратим на майские игры сто двадцать тысяч флоринов. «Сто двадцать тысяч флоринов! - воскликнул он, бледнея, - когда мне хватило бы и пятисот!» А ведь я не предлагал ему и двух, ибо деньги герцогской казны есть деньги герцогской казны и монсеньор Филипп вправе распоряжаться ими по своему усмотрению. А монсеньору Дитриху фон Хелленталь не должно быть никакого дела до этих
средств, из чего я и заключил, что Богу нет места в его душе, где навеки воцарился златой телец и он…
        - М-да, - нейтрально протянул Гельмут, - да.
        Поговорили ещё с полчаса о пустяках.
        Неожиданно Сен-Поль выпалил:
        - Поэтому, если хотите мое мнение, вот оно: Мартина убил Дитрих. Убил, чтобы присвоить его наследство.
        СЕН-ПОЛЬ - ЛЮДОВИКУ
        Лежа по-любому думается лучше. Когда задаются вопросом «А думают ли животные?», то представляют себе лежащего пса с умными глазами или бородатого, в шапке, заломленной на лбу, жнеца, растянувшегося на брейгелевском холме, локти под голову. Ты всегда лежишь после занятий любовью, даже если занимался ею стоя. После, кстати, превосходно думается, а ещё после - спится. Сен-Поль лежал с закрытыми глазами.
        С головы Гельмута, которой тевтон покачивал встречь каждому обличительному выпаду Сен-Поля, упал волос. Можно даже сказать, что Гельмут позабыл свой длинный седой волос на колченогом столе, сообщающем запасную горизонталь гостиной Сен-Поля. Можно даже пойти дальше и предположить, что это было сделано с умыслом, чтобы позднее под благовидным предлогом вернуться, дескать, я позабыл на столе свой гордый тевтонский волос, вернуться в самый неурочный час, предрассветный, и уже третировать Сен-Поля до полного изнеможения. Или так: лесные феи охотно оставляют влюбленным героям магические предметы - пояса, кольца, подвязки (почему бы не волос?) с тем, чтобы, возжелайся герою свидеться, он мог вызвать фею из астрала, проделав с фетишем условленную манипуляцию. Провернув кольцо на мизинце, подцепив подвязку. Принцип работы тот же, что у шнурка для вызова прислуги. Сделай - фея появится. Сен-Полю стало не по себе от мысли, что, разорви он волос пополам (как в таких случаях положено), не ровен час появится фей Гельмут:
        - А Вы не могли бы рассказать мне о феях и их пребывании в Вашем лесу поподробнее?
        Тевтоны ему, конечно, не поверили. Как обычно, потому что не хотели. Они не хотят, чтобы виновным в смерти Мартина оказался тевтон. Преступником, по замыслу следствия, непременно должен быть уроженец Бургундии, причем дворянин, причем не какой-то худородный с перхотью на плечах и распахнутой настежь мотней. А такой, какого было бы смачно уличить. Сен-Полю было тревожно, потому что он понимал: сам он является чудо каким кандидатом на эту вакансию.
        Тевтоны копают для него ямку.
        Провидческий слух Сен-Поля, растревоженный Гельмутом, уловил слабые, негармоничные обертоны надвигающегося скандала со своим непременным участием. Без него судилище не обойдется, как не обошлось фаблио. Эта сценарная незаменимость портила аппетит - не хотелось есть, не хотелось гулять, не хотелось женщин. Сен-Поль расправил рейтузы, под которыми волей-неволей контурировалось его мужеское достоинство.
        Гельмут ушел, а Сен-Поль остался. Он лежал. Он думал. Увы, стало очевидно, что доказать свою невиновность в случае чего ему не удастся. Что у него есть? Кора с каракулями Мартина? Стило с кровью Мартина? Тем хуже. Всё это с легкостью начинает свидетельствовать в пользу Гельмута. Из личного опыта Сен-Поль знал, что шансы на удачу падают по мере того, как возрастают мощь и хаотичность прилагаемых усилий. Так что же делать? Запасать алиби? Искать правосудия у Филиппа, который, кажется, с этими тевтонами заодно и сдаст его с потрохами, лишь бы Карловы похождения не подверглись огласке?
        Увы, оставалось то, что остается всем, кого зачерпнули сачком для ловли человеческих пиявок, всем, чей сапог накрепко застрял промеж двух неподъёмных скрижалей кармы. Оставалось попытаться сбежать. Где он, этот вольный край, Chiortovi Kulichki?
        Сен-Поль плохо представлял себе, как нужно это делать - бежать от опасности - хотя в общем, как обычно, всё было ясно. Правильно скрепленная последовательность
<приуготовления> - <дополнительные приуготовления> - <собственно бегство> в теории гарантировала спасение. Но многие опции в ней пока не были правильно выставлены. Нельзя было вот так, вот сейчас, покинуть насиженное место.
        Неопределенной оставалась конечная станция, неизвестным - имя убежища. От бывших друзей, как водится, бегут к бывшим врагам. Врагов у Бургундии валом - выбирай на вкус, всё равно пожалеешь и всё равно будет уже поздно. Это как с женщинами: из толпы одинаковых нужно выудить одну, чтобы затем какое-то время считать её самой подходящей. Сен-Поль запустил руку в рейтузы и погладил себя, настрадавшегося.
        Волос на столе невзначай стал пахнуть Гельмутом - жженым салом, старым вязом и ржавчиной. Сен-Полю показалось, что пока он так лежит, волос успел свернуться пригласительной удавкой. Стоп. Дворян не вешают. Под рейтузами, где поначалу царил полный штиль, пришли в движение соки. Размышления продолжались. В чём его могут обвинить? В том, что он, как распорядитель, устроил всё так, что Мартин убился. Все свидетели «устроений» мертвы, кроме Жювеля, чтоб он сдох. Но может ещё кто-нибудь видел, как он нес тело через лесок? Как он стоял над мальчиком и читал надпись на коре? Какой-нибудь грибник, лесник, дух источника? А вдруг этот Гельмут не так христианен, как выглядит, и не погнушается обратиться за помощью к… чтобы покончить с навязчивыми тевтонским мыслеобразом, Сен-Поль хотел было осенить себя крестным знамением, но его правая рука, его десница, была занята. Она жалела Сен-Поля, вздымая айвазовскими волнами добротные шерстяные рейтузы цвета зеленого, цвета влюбленности. Креститься левой нельзя. Да и вообще, делать обе эти вещи одновременно, попеременно или непосредственно последовательно
представлялось Сен-Полю кощунством.
        Над графом, как летучие акулы над Летучим Голландцем, кружили мысли о бегстве.
        Из врагов Бургундии Сен-Поль отдал предпочтение французскому вождеству под началом Людовика. В Дижоне несчетно раз крыли матом Париж, французские порядки и французского государя. Это означало, что в Париже не так уж дурно. К примеру, султана Мегмета с его языческой бандой поругивали умеренно. Итальянских дожей вспоминали часто, но склоняли редко, оправдывая это тем, что в Италии люди устроены иначе, на манер антиподов, а значит им, наверное, лучше быть под дожами. От тоскливой степенности англичан и их угрюмых, свинцово-мерзостных междоусобий у Сен-Поля, имевшего библейские россыпи английской родни, с детства сводило скулы. Итак, бежать к Людовику.
        Дыхание Сен-Поля стало вкрадчивым и частым. К Людовику! При всех «за» это всё равно, что бежать к Гаю Калигуле. Сен-Поль исполнился самосостраданием и задул свечу - он помогал себе как мог, но облегчение не приходило. Наверное, свет мешал - решил он. Под рейтузы отправилась левая рука, также отменно милосердная.
        Беглецу положено снестись с врагом бывших друзей посредством письма. Это особый текст, он вне географии, вне истории.

«Здесь плохо, здесь меня притесняют и не ценят. У Вас всё лучше и мне по душе Ваш мудрый образ правления. Я готов служить Вам. Падаю в ноги. Возьмите меня к себе. Я полезный, хороший мальчик.» К этому следует приложить трехэтажные формулы вежливости, неуклюжие книксены и несуразные описочки (у них своя роль - свидетельствовать о волнении корреспондента, его чистосердечном трепете, о том, что письмо не замусолено рассудочным расчетом, а, напротив, есмь вдохновенный крик души).
        Та голова, с которой упал волос, исполнена флюидов мщения, да и сам волос тоже. Сен-Поль бросит его в огонь, нет, вышвырнет на помойку, но не притрагиваясь руками - руки у него заняты. Затем заберет самое дорогое и ускачет в Париж. Пусть разбираются сами, кто убил Мартина, где, за что и зачем. Но самоустраниться можно будет не раньше, чем Людовик призовет к себе своего блудного сына, графа Сен-Поля. Не раньше, чем ему будет дозволено свить гнездо у ног справедливого и мудрого монарха. Стало быть, придется ждать ответа. Бегство - это то, чего ещё нужно дождаться. На глаза Сен-Поля навернулись слезы, и пролил он семя своё на всё и вся, обернувшееся столь скверным образом.
        Слуга, поспешивший на вызов, отнес рейтузы прачке. Перо Сен-Поля возносило скрипучие похвалы Людовику.
        ФРАНСУАЗА - ГЕЛЬМУТУ - Я пришла, потому что говорили: Вас интересует, кто убил Мартина.
        Гельмут покосился на девушку и сделал согласительный жест вроде «говорите дальше, не останавливайтесь».
        - Так я правильно понимаю? Интересует?
        - Это в общем верно… ну а кто Вам сообщил? Или это… впрочем, ладно, продолжайте, - Гельмут, как и все рыцари Ордена, с трудом включался в беседы со шлюхами. Даже деловые.
        - Говорят… мало ли кто, знаете, говорит, важно чтоб это была правда. Так?
        - Разумно, продолжайте…
        - Если Вас интересует, то я, конечно же, знаю, кто его убил. Это очень просто - всегда найдется кто-то, кому кто-то не по душе. И вот этот, кому не по душе другой, в один прекрасный момент гоп - да и перережет веревочку, например. Ну это так, к слову. Впрочем…
        - Что?
        - Ну, впрочем, например, я даже знаю кто это был, кому не по душе был, скажем, Мартин. Это интересно?
        Гельмут старательно выражал одобрение и поощрение. Конечно, это очень интересно, даже если полная чушь.
        - Говорите что знаете, а я отвечу, интересно или нет. Быть может, Ваши сведения тривиальны или общедоступны?

«Триви-тривиальны?» Франсуаза почувствовала, что её собираются надуть.
        - Нет, они полезные. Я слыхала, что за полезные сведения полагается денежка. И я, конечно же, очень интересуюсь её размерами. Скажите честной девушке, какие размеры?
        - Пятьдесят флоринов, если укажете убийцу и сможете доказать. И ничего - если нет. Понятно? - пригласив Франсуазу следовать рядом, Гельмут двинулся по дорожке вглубь парка.
        Двести шагов туда, двести десять шагов назад, десять шагов в жертву анизотропии пространства, усталости, небольшому подъёму. Пятьдесят флоринов?! Как же, как же, достанет и двадцати. Разве что если докажет, что убийца Филипп или Карл - лучше всего если Карл. Пятьдесят флоринов!
        Франсуаза трезво взвесила свои шансы в этих торгах и обиженно поджала губки.
        - То есть Вы мне не заплатите. Ладно. Я скажу, кто убил Мартина, а доказывать ничего не буду. Если Вам интересно - платите двадцать флоринов, тогда я скажу ещё зачем и почему. Не хотите - не надо.
        - Кто же, по-Вашему, убил Мартина?
        Франсуаза смолкла. С тем же дальним прицелом молчит учитель, спросивший у класса:
«В каком году почил герцог Карл Смелый?». И только, садонасладившись озадаченным сопением и дежурными шутками вроде «А я и не знал, что он болел», упоенно возвещает: «Ну конечно же в одна тысяча четыреста семьдесят седьмом году».
        - Ну конечно же Сен-Поль, - выдала Франсуаза.
        Вместо того, чтобы хлопнуть себя широкой ладонью по широкому лбу со словами: «Как это я сразу не догадался?!», Гельмут повел головой из стороны в сторону, словно это движение позволяло ему лучше впитать и равномернее распределить информацию между клетками мозга.
        - Сен-Поль. Хорошо.
        - Ну так что, - Франсуаза раскрыла ладошку, - двадцать флоринов мне?
        - Говори дальше.
        - Так. Граф Сен-Поль убил Мартина. Он ревнивец, это хорошо известно и без меня. Сен-Поль, я имею в виду. Его подруга Лютеция, Вы знаете ее? Да так вот она заодно и моя подруга не в том смысле разумеется что подруга Сен-Поля но она очень доверяет мне поскольку мы с ней в молодые годы были ну работали что ли вместе то она до сих пор мне всё говорит это порой интересно так она когда фаблио было в самом разгаре а Мартин ещё был жив то говорила мне как они ну Вы понимаете с Мартином словом как она спала с Мартином хотя он совсем был мальчишка она говорит он влюблен был в неё без памяти ну Вы знаете когда совсем ещё мальчишка ему было так просто влюбиться но она говорила он ух был силен в постели ну постель то у них понятно в кустах была но он её всю измучил такой он был горячий маль…
        Франсуаза осеклась на полуслове. Ей показалось, будто рука Гельмута незаметно, хотя вполне даже заметно, куда-то юркнула, быть может дремать, убаюканная её бойкой трелью, а может поцеловать на прощанье свои двадцать флоринов, которые ей, этой руке, уже не принадлежали. Гельмут недоуменно покосился на Франсуазу. Они остановились.
        - Значит, она спала с Мартином, - Гельмут был показательно деловит. - И дальше…
        - А дальше Мартин, глупыш, даже клялся ей, что он кого-то убьет. Сен-Поля, кажется. Ну Вы же понимаете, как он её ревновал! Ну а тот тоже ревновал, но, видно, шибчее или был расторопнее. Словом, убил он мальчишку, хотя кто его знает - не убей он его, так искали бы Вы теперь убийцу Сен-Поля. Лютеция очень переживала. Вы её, наверное, не беспокойте, хорошо?
        - Почему же? Теперь мне просто необходимо поговорить с ней.
        - Ну я хотела сказать, не надо говорить, что это я Вам всё рассказала. Так лучше - если она не будет знать. А то ведь зачем ей знать?
        - Приятно было побеседовать, - деньги перекочевали из рук в руки.
        - Очень хорошо, что Вы пришли, надеюсь, в будущем нас ещё ждут минуты общения, - деньги пересчитаны, - но сейчас к сожалению я должен спешить, - Франсуаза в гневе («Десять флоринов, всего лишь десять, какая скотина, но мы же договаривались!»), - мне ещё предстоит разговор с Лютецией. Или Вы хотите, чтобы я Вам дал ещё десять? - этот неожиданный вопрос поставил гордячку Франсуазу в тупик. Но ненадолго.
        - Да, то есть да, то есть конечно, то есть да, то есть… нет, то есть катитесь Вы к черту, денег ему жалко, скупердяй хуев, - разгоряченная Франсуаза зашагала по дорожке к прудам, куда ей совсем не было нужно.
        ЛЮТЕЦИЯ - ГЕЛЬМУТУ
        Лютеция жила в самом сыром и самом левом флигеле замка. Дверь была резная, петли старые, но без скрипа. Лютеция аккуратно смазывала их оливковым маслом, которое исправно тащила с ужинов и обедов. Смазывала и любовно протирала тряпочкой, как если бы это был маузер. Гельмут замер возле двери и принюхался - оливковое масло, что ли? Накануне был тот самый День Умащения Петель, но Гельмуту вдруг подумалось, что он заблудился и оказался у кладовой. Пламя свечи, марионетка коридорных сквозняков, упорно пыталось гореть вниз головой, наплевав на соответствующие предписания со стороны знатоков естественного порядка вещей. Особенно сильно сквозило из-под двери. Гельмут постучал три совершенных раза.
        - Кто? - поинтересовалась Лютеция с секундным промедлением. Она заслышала гулкие тевтонские шаги ещё в постели, на цыпочках подскочила к двери и притаилась в надежде разузнать, кто это и к кому направляется. К ней. Сюрприз.
        Преимущество на её стороне. Гельмут опешил. Всё-таки это неожиданно - он рассчитывал выцарапать её, непонимающую, из-под перины и учинить допрос с пристрастием. А она, оказывается, не спит. И, возможно, не одна.
        - Я, Гельмут фон Герзе, желаю срочно переговорить с Вами по одному важному делу, - выдавил Гельмут.
        Сейчас ещё возьмет и не откроет. Но она открыла.
        - Чем могу? - Лютеция сияла. Впервые за десять дней к ней пожаловал мущина. А это означает катание на лошадках, милые безделки, цветы, мороженое.
        Лютеция была рада, по-честному рада видеть у себя статного, в летах фрица с толстой золотой цепью на шее. Гельмут вошел и без приглашения оседлал стул.
        - Я хочу расспросить Вас о Мартине фон Остхофен, с которым Вы, как мне стало известно, были накоротке, - выпалил Гельмут, но, спохватившись, спросил:
        - Вы не спите?
        - Нет, я делала педикюр, - Лютеция села на свою теплую кровать, задрала рубаху и показала ноги. Между пальцами были вложены полированные деревянные клинышки - чтобы когда красишь ногти, пальцы не соприкасались. У Гельмута эти клинышки вызвали неприятную, но, увы, неизбежную ассоциацию с пыточным подвалом.
        - Всё равно извините.
        Лютеция ассертивно, по-американски улыбнулась. Прощаю.
        - И всё-таки, насчет Мартина.
        - Я была с ним знакома, - подтвердила Лютеция, как будто этого подтверждения от неё и добивались. - Вы же знаете, он умер (Гельмут воодушевленно проглотил свежую порцию откровения). Все говорят, то был несчастный случай, но я другого мнения.
        - Очень, очень интересно. Какого?
        - Я думаю, он свершил великий грех перед Господом и самоубился. Обставил всё как несчастный случай, чтоб никто не узнал. Он был такой совестливый. Наверное, не хотел бросать тень на бургундский двор, хотел чтоб никто не подумал, что ему здесь плохо.
        - Да-а, - протянул Гельмут, переваривая услышанное. - А отчего, собственно, ему было плохо в Дижоне?
        - Ну уж я не знаю! - ни с того ни с сего взорвалась Лютеция. - Не могу же я всё знать о бедном мальчике?!
        - Но Вы ведь были с ним близко знакомы! - напомнил Гельмут на повышенных тонах, словно речь шла об обещании или долге. Лютеция с лютой, козьей тупостью разглядывала его золотую цепь.
        - Кто это Вам сказал? Франсуаза?
        Гельмут воздержался от каких бы то ни было жестов, восклицаний и тому подобного, что было понято Лютецией как «Не отпирайся».
        - Да, весьма близко. Мы состояли с ним, как это принято говорить, в любовной связи. Но недолго, совсем недолго. Я не успела его как следует узнать.

«Любопытно, что мужчина, переспав с женщиной, пребывает в уверенности, что да, что вот теперь он узнал её как следует. Женщина - нет. После первого раза она уверяется в том, что именно теперь мужчина обретает гносеологическую ценность, и самое время положить начало большой и глупой работе», - подумал Гельмут.
        - А не приходило Вам в голову, что Мартина мог кто-нибудь убить?
        Лютеция вытаращила глаза, в которых промелькнули удивление и боязнь мертвецов.
        - Нет, - она была искренна. - А кто?
        - Сен-Поль, вот кто.
        - Сен-Поль? Этот хромый лошак? - Лютеции стало очень, очень весело.
        - А почему бы и не Сен-Поль? - отступил Гельмут. - То есть кто ж ещё, если Вы состояли в связи одновременно с обоими? Ревность способна на всё, разве нет?
        - Ревность? Сомневаюсь. Если бы Сен-Поль из ревности убивал тех, с кем я была близка, пришлось бы урэкать пол-Дижона. Не исключая, прости Господи, молодого графа Шароле. Понятия не имею, что Вам наболтала Франсуаза, но это бред. Во-первых, такое трусло как Жан-Себастьян, уверена, даже на войне никого не осмелится, а, во-вторых, о том, что мы с Мартином это, он и не подозревал. Это было всего один день, а Сен-Поль в то время как раз носился, очертя голову, по Общественным Полям. Он ведь был распорядителем на том проклятом фаблио. А после, понятное дело, я ему докладывать не торопилась.
        - Понятное дело, - согласился Гельмут.
        И тут Лютеция вмиг поскучнела. Окинув Гельмута тяжелым, злым взглядом, она, на сей раз безо всякого умысла, сверкнула ляжками, залезла под перину, отвернулась к стене и замолчала. Она не стала точить всамделишние слезы, хотя было горько, как бывает горько, когда сюрприз не состоялся - посетитель действительно пришел спрашивать о Мартине. Спрашивать - и больше ничего. Даже если она заплачет, этот идейный тевтон не станет её утешать, не скажет ласкового слова, не пошутит. Он весь - как воздух казенного дома. «Бедный Мартин, бедный мой мальчик, бедная я», - думала Лютеция, но глаза её были сухими, только чуть покраснели.
        - Простите, я Вас чем-то обидел?
        Не дождавшись ответа, коварный, чинный Гельмут бесшумно затворил за собой на совесть промасленную дверь. Масло просто необходимо, чтобы среди ночи не будить соседок с дырявыми бирушами в ушах.
        ГЕЛЬМУТ - ВОДАНУ
        На третий день пребывания в Дижоне Гельмут, как всегда позавтракав в обществе Дитриха и Иоганна, а затем, как всегда, оставив второго надзирать за первым, отправился искать правду-матку, а заодно и дешевые млеко-яйки на рынке. Он, как обычно, прошествовал по залитой летним солнцем улице Святого Бенигния до самого конца, а затем, ясное дело, свернул в кривой переулок, где его ещё в первый день чуть было не растоптал чей-то молниеносный посыльный. Во второй день в этом же переулке, оглядевшись предварительно по сторонам, Гельмут огрел мечом приставучего цистерцианца, который плелся за ним от самой ратуши и канючил денежки на богоугодничанье. Огрел, конечно, плашмя, но сильно. Ушибленная кисть давала о себе знать по сей момент. Злосчастный переулок можно было обминуть, но Гельмут втайне надеялся, что Водан, доселе подававший невнятные знаки, явит ему наконец что-нибудь стоящее.
        Пройдя переулок из конца в конец, он постоял немного в недоумении. Затем проделал обратную экскурсию. Но как не напрягал Гельмут метафизическую мембрану, он не смог уловить ни малейшей вибрации, ни малейшего намека на ожидаемое происшествие. Та же смрадная куча тряпья, подпирающая стену трехэтажного дома аптекаря, та же пыль, тот же привкус копоти на губах, хотя ничто не коптит. Гельмут облизнулся против часовой стрелки и, сделав крюк в три квартала, устремился обивать пороги лживых бургундских патриотов.
        ДИТРИХ - ГЕЛЬМУТУ
        На Дижон проливался дождь. Гельмут только что отужинал в обществе Иоганна и Дитриха. Праздные разговоры были тевтонами презреваемы, а потому все трое пребывали в церемонном молчании. Каждому было дано право полагать, что двое других молятся.
        На самом деле, молился лишь один, Дитрих. Его проблемы были просты и доступны любому господу: убраться, убраться поскорее из Дижона, не меняя коней нестись во весь опор, ловко поспеть к закрытию мецских ворот, наконец-то вступить в наследство и уже неторопливо поспешать в милую Пруссию, где можно будет распорядиться средствами покойного в своё удовольствие, хотя и разбирался Дитрих в своём удовольствии посредственно. Молитву Дитрих сопровождал арфическими медитациями, которым, между прочих, находилось и такое оправдание: в раю, по слухам, многие праведники коротают досуг точно так же.
        Как известно, существует два рода любви: через обладание и через привыкание. По крайней мере, так было известно Иоганну и Гельмуту из пространных откровений гроссмейстера Фридриха. Скажем, любовь к музыке. Когда следователи во время первой ночевки на постоялом дворе, а было это в восьми лье от Меца, услыхали игру Дитриха, они пожалели, что сотворены по образу и подобию своих родителей, которые тоже были человеками, а не глухарями.
        В восьми лье от Дижона Гельмут с ужасом поймал себя на том, что насвистывает один из дитриховых мотивчиков, а у Иоганна исчезло давнее несварение желудка. Любовь к чему-либо через привыкание приходит как бы задним числом как спасительное оправдание многих и многих часов, вынужденно потраченных впустую на вышеуказанное что-либо. Гельмут и Иоганн очень любили музыку Дитриха. Они согласно влились в дитрихов симфотранс и безмолвствовали.
        ВОДАН - ГЕЛЬМУТУ
        Входит Жювель Тухлое Дупло.
        При таком раскладе, натурально, его появление замечено поначалу не было. Он мог безнаказанно украсть любую дорогую следовательскую шмотку и исчезнуть. Мог свистнуть даже превосходный меч Дитриха, отлитый из серег и браслетов его прабабки, меч, из-за которого его колесовал бы первый же судебный пристав. Мог просто нассать в уголку.
        Из богатого континуума дареных судьбою возможностей Жювель избрал вторую, но с небольшой поправкой. Его косой глаз облобызал рукоять не дитрихова, но гельмутова меча. Одна эта рукоять и без отягчающего её собственно клинка в Брюгге могла стоить отрез сукна на добрый латинский парус.
        Жювелю не нужен парус, Жювелю радостна кража как высший акт любви через обладание.
«Пусти, мерзавец; Гельмут, проснись!» - верещит оскверненная прикосновением Жювеля рукоять и всё меняется.
        Жювель, воздетый за шиворот на полфута от пола, в отчаянии сучит ножками. Иоганн-верзила воротит нос от своей смердящей добычи. Гельмут успокаивает взволнованный меч.
        - Пусти, я хорош, - скулит Жювель. Давно скисшие нити рвутся одна за другой, воротник его грязной, но на удивление расшитой павлинами рубахи остается в иоганновой длани. Жювель падает на пол. Грохочут деревянные башмаки.
        Вдруг лицо Гельмута просветляется:
        - Не ты ли тот мерзавец, которого я сегодня утром принял за ком грязного тряпья в куче такого же тряпья под домом аптекаря?
        - Борзо я жрал раньше, теперь же прокажён без проказы и хуже червя, - согласно вздыхает Жювель.
        Иоганн между тем связывает Жювеля и отходит к окну продышаться. Гельмут садится.
        - Ты хотел украсть мой меч. Зачем? - спрашивает он, не зная, с чего начать.
        - Я не красть, я вроде помацать.
        - Уже помацал. Дальше.
        - Мне всегда так. Хотел поцеловать, а получилось съесть.
        - Это с кем же ты так?
        - С едой хозяина.
        Гельмут хохочет. На памяти Дитриха это с ним второй раз.
        - Кто хозяин?
        - И я об этом. Сен-Поль, будь он дохлым.
        Гельмуту слышать такие признания Жювеля радостно.
        - Ты из челяди Сен-Поля?
        - Был, теперь же прокажён без проказы.
        - Это хорошо, что без проказы. Так значит, Сен-Поль тебя выгнал.
        - Выгнал сказать не то будет. Хотел виселицу сделать мне, да я припустил прочь, а он меня ищет.
        - Ты у него что-то украл, - убежденно говорит Гельмут, извлекая меч и поворачивая его то так, то этак, чтобы свечи отражались в нем по-разному и по-разному веселили душу.
        - Не надо, не крал, понял! - выкрикивает Жювель, напуганный предположением Гельмута и его манипуляциями с клинком.
        - Не ори. Мы можем отрезать тебе язык.
        - Я сделал вам любопытное, - говорит Жювель обиженно, - и с этим я здесь.
        Гельмут выжидательно смотрит на Жювеля.
        - Я пилил кругляк, по какому веревка ездила. С ангелом.
        - С каким ещё ангелом? - Гельмут уже понял, о чём идет речь, но он боится своего предположения. Боится разочароваться. А если Жювель сделал не то и не там, где это только что свершилось в криминальных фантазиях тевтона?
        - С ангелом, против которого хозяин умыслил.
        - Сен-Поль приказал тебе подпилить блок, через который тянулись тали с подвешенным к ним Мартином? - к неудовольствию Гельмута подает голос Дитрих. Тоже, как видно, догадливый.
        - Мартина не знаю. Ангел был, - убежденно возражает Жювель. - Упал он стрёмно, убился.
        - И ты не боишься повторить свои слова перед герцогом Филиппом?
        - По деньгам смотреть надо.
        - Сто золотых.
        - Боюсь.
        - Сто пятьдесят. За большее мы можем разве что отрезать тебе язык.
        - Хочу на них посмотреть.
        - Иоганн, будь добр, покажи Жювелю деньги.
        Глава 7.
        Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль

1
        Так и есть - Сен-Поль убил Мартина. Дитрих подкупил Сен-Поля и Сен-Поль, воспылав небывалой алчностью, убил Мартина. Дитрих, воспылав небывалой алчностью, подкупил Сен-Поля, который и убил Мартина.
        Карл размышлял вслух. Лениво и безразлично. Безразлично и монотонно. Покачивая ногой. Луи невнимал ему.
        - М-да, - продолжал он на той же ноте, - Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, Иаков родил Мартина, Дитрих убил Мартина, и тем Дитрих отъял богатства Мартина. М-да.
        Луи рассеянно покачал головой. Карл тигрино кинулся вперед и, прижав Луи, недоразумевающего и в шутку испуганного, к спинке кресла, рыкнул прямо ему в лицо:
        - Зачэм, дарагой дядя Дитрих, все эти понты?
        Луи прыснул, и роса его краткого веселья осела на карловом подбородке.
        - Ничего смешного, - Карл отпустил Луи и рукой-отпустительницей смахнул дружескую росу. - Ничего смешного здесь. А вдруг это я его убил?
        - Тогда, монсеньор, Вас повлекут в зарешеченной фуре по городу. Пренарядные карлы будут швырять в Вас навозом, а о дамах уж и говорить нечего. Потом Вас привезут на площадь и там повесят.
        - Дудочки, - Карл покачал длинным указательным пальцем перед длинным указательным носом Луи. - Дворян не вешают.

2
        Сен-Поль. Вот он перебирает свои бумаги. Осматривает гардероб. Много пестрых и дорогих вещей, очень модных. Что означает «модных»? Это очень любопытно. В провинциальной Испании в моде белый и оранжевый. Таковы цвета гардеробов на срезе распахнутого шкафа. Во Франции, поглядывающей на Бургундию в смысле новых веяний - голубой и салатный. Такова гамма Людовика. В Бургундии, столице вкусов и роскошеств, в моде всё. Что попало. В моде то, что ты надел. Бургундские костюмы модны априори. Поэтому в гардеробе Сен-Поля - радуга. Поэтому непросто выбрать самое-самое, набить этим короба и смыться. Смыться даже проще, чем выбрать самое-самое, потому что в бегстве рисуется конечная и умопостигаемая последовательность действий. Тем более, что никаких коробов, когда бегут от опасности, с собой не тащат. Берут важное, а не любимое. Сен-Поль в сердцах захлопнул створки гардероба. Вернемся к бумагам и драгоценностям.
        Оливье - маршал Франции. Он уже здесь и наверняка здесь с ним ответ от Людовика, где Сен-Полю обещаны убежище, покровительство и защита в Париже. Оттуда он будет строить рожи и тевтонам, и бургундам - рожи французского подданного, обласканного королем, который, как известно, без ума от предателей и перебежчиков.
        Сегодня, когда цвет Дижона выехал во чисто поле навстречу кортежу маршала Оливье, Сен-Полю повезло - ему довелось помогать Оливье спешиться. Тот сделал ему знак. Мол, всё в порядке, Людовик согласен, о подробностях позже. Намек, как минимум, на ближайший прием. Оливье - дуэнья, сводня, сальватор.
        Этот прием затеян герцогом Филиппом в честь французского гостя и там, возможно, Сен-Поль получит от Оливье обстоятельную записку. А может и переговорит украдкой на волнующую тему - о безопасном бегстве. И, не исключено, уже сегодня к полуночи Сен-Поль станет обладателем охранительной грамоты с вензелями Людовика. Он получит её и, ни с кем не попрощавшись, пустится в дорогу в обществе свирепых и преданных клевретов. Их должно быть не меньше семи.
        С такой грамотой, правда, можно будет действовать и по-другому - приклеиться к свите Оливье. Но вот беда - Оливье и его люди держат путь к герцогу Савойскому, где намечено засватать чью-то рано овдовевшую кузину. Они отбудут из Дижона завтра утром и вернутся в Париж через четыре недели. Примазавшийся Сен-Поль, естественно, прибудет в Париж никак не раньше.
        А ведь хочется как можно скорее облобызать прах под ступнями французского государя. Чем скорее - тем лучшее. Тевтоны сужают круги, тевтоны собрали на него досье, тевтоны делают вид, что он им не интересен, это плохой признак. Герцог Филипп цокает языком, игнорируя его дружелюбные виляния хвостом, Лютеция осыпает его вдохновенными и непечатными ласками. Это тоже плохой признак - бабы любят потенциальных висельников, смерть и опала разжигают их чувства. Кто-то прислал ему ароматический платочек - это тоже, кстати, о потенциальных висельниках. В воздухе гроза, пахнет трескучим разбирательством и козлами отпущения. Сен-Поль пахнет козлом. Это страшит его. Ему снилось, будто он лежит в наполняющемся водой трюме.
        Он сел на табурет и стал по одному выдвигать ящики и ящички секретера. Жидкая корреспонденция. Позвольте, извольте, пшёл на, всегда рад. Нет, бумажки брать с собой не будем. Медальон с локоном одной особы. Серебряная пряжка, рисунок, симпатичный дырявый камушек - почему его, кстати, называют «куриным богом»? Разве кто-нибудь видел, чтобы птицы сотворяли себе кумиров? Крошки. Ну крошки. Запасной ключик от шкатулки. Засушенный цветок. Железный грифель и кусок коры.
        Видение: он бредет через рощу, Мартин, окровавленный настоящей кровью, грифель, этот, вот этот грифель, торчащий в его груди, и щегольской берет со вложенным в него куском коры.

3
        Сен-Поль ещё раз перечел берестяное коммюнике Мартина. «Растлённый Карлом, умираю во цвете лет».
        Зависть, жалость и досада. Нет, не отвращение к содомскому греху. Нет. И ничего, похожего на непонимание, вроде «Как они могут?» Всё понятно. Пожалуй, другое - жаль, что не все могут. Де Круа, например, не может. И ещё, пожалуй, вопрос, касающийся не столько мужеложества, сколько любви. Почему не получается это скрыть? Почему, даже когда скрывают, всё равно вылазят наружу интимные ростки, словно опара из горшка? Почему, кто бы с кем ни слюбился, всё становится известно? Почему шило не желает таиться в мешке?
        И ещё: Сен-Поль не верил в то, что Мартин был растлён. И не оттого, что был о молодом графе уж очень чопорного мнения. Дело в другом - зависть как род самоистязания никогда не довольствуется явленной правдой, ей нужна правда, помноженная на сто. Зависти нужна мечта, воплощенная в чужой жизни. Вот почему Сен-Поль не верил в растление, а верил в одеяло, которое рука Карла нежно набрасывает на озябшее плечо Мартина.

4
        Ветерок распахнул окно и разметал бумаги. Типическая сцена: приход весны, незадолго до бегства. Беглец Сен-Поль нюхает кору, которая пахнет, как и положено коре, - корой. Где, кстати, теперь Мартин - в раю? Нет, лучше везде - пусть лучше он будет растворен в мировом пантеистическом начале и, в том числе, в этом ветерке. А может, он видит, как я рассматриваю эту кору, наблюдает откуда-то за мной с небес, из Дхарма-Кайи?
        В теологии и танатологии Сен-Поль был слаб, но трезв и честен в самооценке. Приходилось признать, что если бы Мартину было позволено тешить себя картинами земной жизни, он бы не расточал своё внимание на него, Сен-Поля, пусть даже и с корой. Пялился бы, покуда хватало сил, покуда не повылазят глаза, на Карла. Как он спит, как ест, как ходит по нужде, как волочится за барышнями - стало быть, это он только для отвода глаз за ними волочится? Чтобы все думали, что он, в то время как он.
        Вид распростертого Мартина, убиенного мальчика, возлюбленного мальчика, вновь раскинулся настойчивой голограммой перед взором Сен-Поля. Зачем Мартин нацарапал эту гадость перед смертью, зачем вообще было закалываться? И снова зависть, черная и тоскливая. С готовыми ответами. Оттого что размолвка. У них была размолвка, ссора, кто-то кому-то изменил, скорее Шароле, он такой, а Мартин решил отомстить. Шароле отказал ему в ложе, Мартин отказал себе в жизни, чтобы Карлу отказали в уважении, чтобы молодой граф побарахтался в болоте вселенского презре-осуждения, чтобы нажрался им как следует. Чтобы испил из моря урины, выливаемого на него теми, у кого такая профессия - задирать над поскользнувшимися ножку. Чтобы Шароле вкусил пуританского «фе», на которое сам Мартин был неспособен. Вот зачем. Именно за этим.
        Используя руку как клешню, Сен-Поль смел все достойные совместного с собой изгнания цацки со стола в коробку, а кору положил в кошелек, притороченный к поясу. Подушил за ушами, под мышками, прилизался, оделся.
        - Монсеньор, я весь в Вашем распоряжении, - отрапортовал один из семи свирепых клевретов.
        - Возьми вот это, - Сен-Поль передал ему коробку, куда уже на ходу встромил флакон с духами. Хороший запах. - Ждите меня у западных ворот. Отправляемся сегодня же и не вздумайте надраться. Повешу.
        - Никак не вздумаем! (надраться). Не надо! (вешать).
        - Всё, - властно сказал Сен-Поль.
        Окинув сентиментальным взглядом комнату, Сен-Поль застегнул плащ и приложился к распятию.

5
        Прием в честь Оливье был Карлу истинно безразличен. Он о нем не вспоминал. Когда некто говорит «Я не хочу туда идти, потому что мне всё равно» - это ложь, которую выдает «Не хочу». Оливье или не Оливье. Карл всё равно пришел бы. По привычке. Есть такая привычка - ходить на приемы.
        Карлу было охота почесать языком, но Луи не было рядом. Ему по рангу не положено.
        Гостей рассадили по-дурацки. На детских утренниках, а также и на повседневных трапезах дедов и прадедов расположение гостей подчинялось правилу
«мальчик-девочка-мальчик-девочка». На этом приеме было что-то похожее:
«француз-бургунд-француз-бургунд». На всех французов не хватило, но Карлу в соседи достался один такой. Дворянчик. В иное время Карл с ним рядом и не высморкался бы, тоже мне персона.
        Самого Оливье залучил к себе герцог Филипп, секретаря Оливье взяли в оборот папины титулованные собутыльники. Сен-Поль обрабатывал сухопарого Эсташа де Рибемона с римским профилем. С него бы монету чеканить. Приписанный к Карлу француз зовется Обри де каким-то. Де Клеман, что ли? Его единственное достоинство - молодое жизнелюбивое брюшко. Все жуют.
        - Не откажете ли Вы мне в любезности? - спрашивает Обри.
        - Как я могу! - вяло реагирует Карл, отирая пальцы о скатерть самым изысканным бургундским манером.
        - Тогда передайте мне блюдо с трюфелями.
        Карл осматривает стол. Которое из них с трюфелями? Он нюхает все, до которых может дотянуться, по-черепашьи вытянув шею. Находит. Передает блюдо Обри. Тот кокетничает:
        - Не могу устоять перед трюфелями.
        Грибы образуют конус на его тарелке.
        - А Вам?
        - А мне не надо, - с подозрительной серьезностью отвечает Карл. - Они, по-моему, пахнут псиной.
        Обри поворачивается к Карлу всем брюхом.
        - Да? А почему? - спрашивает он вместо того, чтобы просто принюхаться.
        - Потому что их псы собирают, - поясняет Карл с таким усталым видом, будто приводил это объяснение сотни раз прежде.
        - Собирают? - Обри очень стесняется.
        - Ага. Трюфель - под землей, его никто не видит. Собаки ходят и ищут, а потом лают поварам, что нашли и готовы обменять их на мясо. Один трюфель на одну отбивную. А если повар жадный и собаки это знают, они могут ещё и помочиться втихаря на найденные трюфели.
        - Вот как? - Обри сник. Он не мог определить: Карл хамит, шутит, говорит правду или фабулирует.
        - Именно! - Карл разделывал жаворонка, начиненного перченым крыжовником.
        - Так Вы не советуете?
        - Почему же? Советую.
        Обри растерянно смотрел в свою тарелку. Его ноздри бесшумно вздымались, словно крылья птицы.
        - Отличная музыка, - сказал Обри, когда вступили музыканты, через полчаса.
        Карл окинул взглядом застолье. Замаслившиеся лица. Отец шепчет на ухо Оливье, никто уже не ест. Пятая перемена блюд. «Нужно внести пропозицию, - думает Карл, - во время пятой перемены блюд подавать невидимую пищу, чтобы не искушать никого». Симпатичные пажи разносят напитки. Французы произносят здравицы и дипломатические благоглупости. Весь честной народ. На златом крыльце сидели. Дворянское собрание в полном составе. У отца удивительно жирные волосы.
        - Монсеньоры, да будет дорога французских гостей легка, как подагра герцога Савойского! - в качестве алаверды провозглашает подвыпивший Филипп Добрый, Филипп Прекраснодушный.
        Гомон на секунду затихает, чтобы возобновиться с удвоенной силой. Все подымают кубки и пьют за савойскую подагру.
        Столы стоят разомкнутым каре. Строй Ганнибала при Каннах, вывернутый наизнанку. Вот если бы сейчас стол исчез или стал прозрачным, сколько интересного можно было бы увидеть. Чья-то рука гладит колено соседки, кто-то выливает вино под стол, чтобы некстати не забуреть, кто-то крутит фиги, выставляет факи, крошит на пол хлеб просто так, треплет собацюру, а заодно вытирает об неё пальцы, передает записочки, пожимает чужие запястья в условном пре-фрикционном ритме. Но нет, доподлинно ничего не видать. Спектакль скрываем занавесом, всё, что под столом - скатертью. Остальное скрывают одежды.

6
        Жювель вымыт, одет во всё чистое и теперь наконец похож на того, кем он был ещё сорок дней назад - на графского парасита, слугу и негодяя.
        Всю ночь тевтоны продержали его привязанным к кровати, но Жювель и не думал бежать. Хотя мог бы ужом выпутаться из веревок, прихватить свои деньги и поминай как звали. Он этого не сделал.
        Гельмут ещё вчера пронюхал, какой праздничек будет сегодня, и поэтому не побежал с раннего утра козырять Жювелем перед Филиппом, как мог бы поступить на его месте Иоганн. Поэтому Гельмут и был главным, а Иоганн второстепенным, а Дитрих желал провалиться им обоим под землю. Таким образом, Дитрих самоисключался из иерархической нумерации и третьим назван быть не мог, хотя в действительности таковым являлся.
        Целый день Иоганн дрессировал Жювеля. Когда тот смог наконец без запинки выговорить «Итак, я та самая заблудшая овца, которая по диавольскому наущению моего хозяина, графа Сен-Поля, положила конец вознесению юного Мартина через порчу механики», Гельмут честно вручил ему монеты.
        Он хотел сказать что-то ободряющее, но не нашелся. Дай Жювелю арбалет - выйдет отпетый арманьяк, дай глиняную птичку - сельский придурок, дай Сен-Поля - и получишь мертвого Сен-Поля.

7
        - Послушай, Жювель, ты хотел бы убить своего хозяина? - спрашивает Гельмут без всякой задней мысли. Роковые кресты на тевтонских плащах, обжимая подконвойный серый балахон Жювеля, движутся по направлению ко дворцу.
        - Ни к чему, - Жювель, насколько Гельмут научился понимать его, не врет.
        У распахнутых дверей зала никого. Никаких алебардистов, меченосцев, пэров Круглого Стола, грифонов и дэвов. «Вот она, Бургундия, - думает Дитрих, - страна без стражи. Приходи и бери. Приходишь и берешь. А она пожирает тебя, одевает в свои шальвары и пурпуэны, душит египетской амброй - два флорина понюшка - хлюпает своими женскими частями, а потом варит тебя в извести. Кости крадет.»

8
        Они вошли. Карл, наклоняясь к уху Обри, доверительно сообщил:
        - Вот, извольте полюбопытствовать, выписали немецких жонглеров. Сейчас изобразят.
        Жювель откидывает капюшон. Сен-Поль с тревогой смотрит на Оливье.
        Тевтоны входят в центр разомкнутого каре столов. Кто начнет первым - Филипп или Гельмут? Первый не понимает, кого с собой притащили тевтоны, второму душно после прогулки под свежими дижонскими звездами.
        - Государь, - зычно начинает Гельмут, чтобы ничьи, даже самые далекие уши не пустовали, - дело столь спешное, а случай, не скрою, столь удобный, что мы отважились явиться сюда, явиться сейчас. Дело об убийстве Мартина фон Остхофен закрыто.
        Умненький Оливье, туго набитый людовиковыми политическими директивами, с аппетитом скубёт телячью ногу. Ах, не светить двум солнцам на небе, как не бывать бургундам королями! Вещий Филипп читает в лице Оливье как в простецкой книжке. Всё, что он может сделать - читать дальше. Там, между прочим, написано:
        - Извольте продолжать.
        И всё. Проще, чем «кушать подано». Филипп сегодня на вторых ролях.
        - Мартин фон Остхофен убит графом Сен-Полем. Обвинение располагает свидетелем.
        Теперь в фокусе Жювель. Иоганн вполголоса подсказывает ему: «Итак, я та самая заблудшая овца…»
        Жювель, согласно кивнув, говорит:
        - Всё так. По делу. Хозяин сказал: «Пили кругляк». А мне не разница, какая у него прихоть. Ну и по его диавольскому наущению сгубил Мартина-янгела.
        В дальнем конце зала - женский смех. Её ёб ангел. Такая мысль Лютеции в голову не приходила. Общественное настроение подымается. Всё-таки будет нам весело.
        Гельмут, заломив бровь, оборачивается на смех. У него всё грамотно куплено. Не даром ведь сегодня он потратил на Лютецию два часа лучшего полуденного времени.
        - Рад видеть среди прочих эту милую госпожу. Лютеция, скажите, Вы узнаете нашего свидетеля?
        Лютеция органична во всём, Лютеция вне политики. Если бы её попросили узнать в Жювеле Тухлое Дупло святую Варвару, она, без сомнения, узнала бы в нем святую Варвару. Тем более, что Жювель, лишенный нечистотных наслоений, вполне недурен собой.
        - Да, монсеньор. Именно через Жювеля я не раз и не два сносилась с графом.
        - Вы видели Жювеля на фаблио?
        - Да, как и весь свет.
        Спроси Гельмут, была ли Лютеция непосредственной свидетельницей порчи блока, ревновал ли её Сен-Поль к Мартину и всё такое подобное, она без оговорок ответила бы «да».
        Гельмут не стал, однако, длить свой допрос. На то и драматургия, на то и искусство, чтобы разогретая публика не заскучала. Все уже готовы принять слова за факты, все верят старательному аранжировщику, а вера на то и вера, чтобы восполнять лакуны в логических цепях.
        - Итак, государь, - Гельмут вновь обращается к Филиппу, - преступник обнаружен, уличен и явлен обществу. Просим предоставить графа Сен-Поля в наше распоряжение либо покарать его по бургундским законам в нашем присутствии.
        Филипп украдкой смотрит на Оливье. Что там ещё написано?
        - Терпение, монсеньоры. Пусть скажет граф.

9
        Сен-Поль - Рыцарь-в-Белом. Весь в белом и сам белый. Нет, он не трус. Он рыцарь. Он встает, он делает глубокий вдох, смотрит на Филиппа, на Карла, на Оливье. Немое кино.

«Ну? Что скажете-с?» - растворено в мировом эфире коллективное невысказанное.
        - Что я скажу? - Сен-Поль сглотнул слюну, оперся руками о стол.
        - В тот день, последний день фаблио, я шел через рощу близ холма Монтенуа и размышлял о делах, каких у меня, распорядителя, было хоть отбавляй. Я шествовал тропкой, кратчайшей, но безлюдной. Я увидел Мартина фон Остхофен, лежащего под деревом, и подумал, что он спит. Это было очень некстати - вскоре должен был состояться его выход в роли души Роланда. Я подошел к нему, чтобы разбудить и пристыдить. Я увидел, что грудь его залита кровью - настоящей, алой, липкой. Представьте, он убился грифелем, который торчал в его груди, словно соломинка в коровьей лепешке. Лицо его казалось спокойным и не запечатлело ни телесных мучений, ни ужаса. Одет и причесан он был на свой лад, опрятно и фатовато. Ничто не намекало на борьбу. Это было самоубийство.
        Шёпот. Довольные, все снова набросились на еду. Это нервное. Частичное утоление голода одного рода взывает к другому. Если проще, то жрут, когда очень интересно. Поэтому на турнир или казнь берут бутерброды, не говоря уже о попкорне.
        - Я утверждаю, - продолжал Сен-Поль, Рыцарь-в-Белом, - что Мартин убил себя сам. Под его головой я обнаружил документ, который всё объясняет, но о нем позже. Я был распорядителем на фаблио, я был вынужден скрыть его смерть. Некоторые причины этого очевидны, некоторые - нет. Я позвал своих людей, мы омыли кровь и нечистоты, переодели теплое тело в одеяния ангельские, Жювель действительно подпилил блок и тело Мартина сверзилось на копья. Он как бы погиб дважды.
        Карл слушал. Слишком внимательно. «Я увидел», «я понял», «я сделал»… Он не верил Жювелю, тевтонские морды его злили. Он не верил в убийство или по крайней мере в то, что убийца Сен-Поль. Самоубийство - куда ни шло, оно пребывало в согласии с его видением происшедшего. В самом начале Карл был уверен, что смерть Мартина - несчастный случай. Слова Сен-Поля сути дела не изменяли, ведь и самоубийство - несчастный случай иного рода. Карл верил Сен-Полю, потому что не сомневался в его трусости, в мягкости его подбрюшья, слабости его поджилок. Тряпичник и зануда Сен-Поль - убийца? Нет, кто угодно, но не Сен-Поль.
        Обри, воспользовавшись отстраненностью Карла, стал поедать свои трюфели. Карл и в самом деле игнорировал его, он скользил взглядом по складкам одежды Сен-Поля. Мертвый Мартин лежал в роще. Я скотина. Карл поправил волосы, упавшие на глаза. Я скотина.
        Снова вступил Сен-Поль.
        - Я сделал всё, чтобы предотвратить скандал. Я пожертвовал троими из своей челяди. Их повесили привселюдно, вы помните. Я взял на себя всю ответственность за сохранение чести и доброй славы бургундского фаблио, потому что знал: Мартину уже не навредить, а вот нам мертвый Мартин мог бы навредить изрядно. Так и случилось.
        Сен-Поль умолк, глотнул из кубка. Рыцарь-в-Белом облокотился о седельную луку, отдыхая в предвосхищении новой атаки. Вот чего от него не ожидал Карл, так это смирения, спокойствия и твердости. Надо же, Сен-Поль не такое говно, каким казался всё это время.
        - Скажите, граф, а что там за документ, который всё объясняет?
        Сен-Поль запрокинул голову, как будто вверху был не свод трапезной, не потолок с кудрявой росписью - цветы и птицы, драконы и их победители - а небо, где огненными буквами прописаны слова господнего одобрения.
        - Я имею его при себе, - сказал Сен-Поль после минутного колебания. - Желающие могут удостовериться, что это не подделка, - Сен-Поль извлек кору из кошелька. - Рука Мартина фон Остхофен. Он пользовался тем же грифелем, которым и закололся.
«Растлённый Карлом, умираю во цвете лет», - вот что здесь написано. По-французски, каждый может видеть.
        - Га-га-га, - заржал в кромешной тишине секретарь Оливье, пьяный в дюпель крупный парижский жлоб.
        Это было сигналом.
        Пауза, занявшая своё законное место в хвосте монолога Сен-Поля, была прервана.
        Это было сигналом.
        Все зашептались, зачесались, загалдели, заёрзали, засморкались. Брови Филиппа взлетели на затылок. Обри, рассеянная рассеянность, поставил локоть на стол. Оказалось, в тарелку. Только тут Карл осознал, что в послании Мартина речь идет о нем.
        Сен-Поль продолжал. Он говорил, не повышая голоса, но все слышали.
        - «Растлённый Карлом» - вот он, ключ к смерти Мартина фон Остхофен, данный самим Мартином. И всякий, кто был на том фаблио, мог видеть, что для такого заявления было достаточно оснований. Вернемся в тот день. Вот я обнаружил этот документ под головой Мартина. Что я должен был делать дальше? Позвать всех, показать его всем, всем объяснить, что имеется в виду? И это я должен был сделать, будучи преданным вассалом герцога Филиппа?
        Сен-Поль разошелся. На его щеках заиграл румянец.
        - Я что, должен был бежать к молодому графу и предъявлять ему этот документ? Может, я должен был рассказать, что нашел мертвого Мартина, умолчав о записке, чтобы меня подозревали в убийстве? Тем более, что мальца угораздило сойтись накоротке с моей прежней подругой Лютецией и об этом кое-кто знал? Я скрыл всё. Но тогда у меня, по крайней мере, была надежда, что благодаря моим усилиям это самоубийство канет в Лету. Другое дело, что эта надежда не оправдалась и Орден настоял на разбирательстве. Пускай оно будет. Но только искать нужно в другом месте. Будьте любезны, господа инквизиторы, расследовать перипетии отношений между вашим эстетным мальчиком и нашим пылким графом! Это честнее, чем лепить из меня резателя и ревнивца.
        Гельмут и Иоганн обменялись взглядами. Конечно, это было бы честнее. Но оба чувствовали, что этот честный кус им не по зубам.

10
        Карл огляделся. Луи нет, как не было. Очевидно же, что высматривать его глупо. Хотя здесь нет ничего очевидного - Дитриха, Гельмута, Иоганна и этого рахита здесь тоже быть не должно бы. Но они есть. Я что, трахнул вам этого Мартина? Растлённый Карлом, умираю в расцвете же. Сен-Поль написал. Или Дитрих - одно из двух.
        Карл встает. Он встает так: во-первых, приземляя двурогую вилку на стол, плашмя, рядом со своей тарелкой; во-вторых, с грохотом опрокидывая стул; в-третьих, прочищая горло троекратным прокашливанием; в-четвертых - ему по хую Дитрих, Гельмут, Сен-Поль и весь этот фестиваль. Именно таким образом граф Шароле встает и говорит громко.
        - Монсеньоры! Не один, а двое здесь обвиняют меня, графа Шароле, в совершенном ими же самими преступлении. Это несправедливо и, кстати, оскорбительно.
        Карл обвел публику полупрозрачным взглядом и продолжал:
        - Это оскорбительно, поскольку эти двое - наемный убийца Мартина Сен-Поль и бесчестный Дитрих фон Хелленталь, опекун Мартина и, соответственно, наниматель Сен-Поля…
        Граф Шароле замолчал, не закончив свою мысль. Гнев заменял ему красноречие.
        - Последний, - продолжал Карл невпопад, - был движим алчностью, ибо по смерти подопечного ему причиталась известная сумма, до которой он был охоч.

«Меч мне, - понижая голос, обратился он к Обри, замешкавшемуся с недоеденным трюфелем в зубах, - меч же мне».
        Медленно выходя из оцепенения, Обри нащупал рукоять меча. Зачем он понадобился Карлу - собственному адвокату на импровизированном суде - Обри не догадывался, потому что не пытался. Меч покинул ножны. Карл взял его - теперь, о Боже, граф Шароле вооружен.
        - Я не желаю смотреть, как эти двое, - меч указует то на Сен-Поля, то на Дитриха, - порочат светлое имя меня, моего отца и всей Бургундии, и полагаю, что обоих должна постигнуть заслуженная кара.
        Сказав так, Карл оперся о плечо Обри и взобрался на стол. Минус две тарелки. Первым будет Сен-Поль. Вторым будет Дитрих. Третьим будет Гельмут. Четвертым - Иоганн. Вот такая замечательная считалка. Считаем навылет. На кого показал, тому отправляться вслед за Мартином.
        Трапезная умерла. Судьба закусила удила и понеслась на всех рысях. Граф Шароле - Рыцарь-в-Черном. На его стороне, как ни странно, правда. Он сильнее, безумнее, без руля и без ветрил.
        - Едем дальше, - грохотал голос Карла. - Эти двое - не только убийцы и лжесвидетели. Им также достало дерзости разыграть здесь, в присутствии французских гостей, гнусный фарс. Пусть не бездарный. Своего рода тевтонское фаблио… Сначала Дитрих сговорился с Сен-Полем. Затем они обделали дельце. А когда запахло скандалом, решили сделать из меня суккуба, растлителя, содомскую сволочь, которая свела в могилу замечательного германского отпрыска. Пока что им удается разыгрывать свою мерзкую пиэску как по нотам. Удается потому, что никто до сих пор не положил конец этой лжи.
        Карл сделал три гигантских шага и очутился перед Сен-Полем. Филипп смотрел на него исподлобья, в общем-то одобрительно. Карл подумал, что если он вот сейчас отправит графа в общество его славных предков, отец не будет сильно возражать. Всегда есть оправдание - мол, это был судебный поединок. Свои со своими.
        Сен-Поль не на шутку перепугался. Сейчас ему отрежут голову. Отрежут мечом. Суд Божий свершится. Бог смотрит на всех свысока и видит сквозь стены. Только Сен-Полю уже не кажется, что Он смотрит на него покровительственно.
        - Дайте сюда Ваш документ, - потребовал Карл, улыбаясь зловеще-любезно, как пристало Рыцарю-в-Черном.
        Сен-Поль протянул кору. Рука его, однако, не дрожала.
        Бросив на кору беглый взгляд («Растлённый Карлом…»), Карл переправил её под нос Гельмуту.
        - Вы считаете этот документ подлинным? Если да, то на каком основании? Если Вы не уверены, то на каком основании Сен-Поль считает себя вправе обвинять меня в содомии и делать это привселюдно? Вы не допускаете, что Дитрих и Сен-Поль могли быть в сговоре? Отвечайте же!
        Карл рычал, Карл грохотал, Карл неистовствовал. Меч Обри - дрянной французский мечишко. Но в руках Карла он мортально тяжелел. Если бы меч этот был не мечом, а, скажем, обыкновенной вилкой таких же размеров, то и она сияла бы в руках молодого графа Дюрандалем. Здесь важна фигура героя, а не его Орудие. Здесь важно само возмездие, а не то как и чем. Фурии могут довольствоваться китайскими фонариками. Немезида страшна и с зубочисткой.
        Гельмут осторожно взял кору, повертел, рассмотрел. Ответить на все вопросы Карла по порядку было невозможно. Он не запомнил и половины.

«Молчи по-любому», - услышал Гельмут предостережение Жювеля.
        Карл не дождался ответа.
        - Правосудие безмолвствует. Наше правосудие прямо сейчас… - заверил Карл Гельмута.
        Карл выглядел рассеянным, но на деле лишь полностью забылся в бешенстве. Если бы Гельмут сказал хоть что-то, правосудие могло бы свершиться над ним в первую очередь. Устами Жювеля глаголил Водан.
        Не говоря и не медля больше, не глядя больше ни перед собой, ни на свою жертву, Карл одновременно с шагом вбок наносит удар безо всякого расчета. Без расчета, а так, наудачу, но Сен-Поль должен быть мертв наверняка.
        Звон и искры, которые одни и достают графа. Меч Карла встречается с мечом Дитриха и, оскользнувшись о тысячу серег его прабабки, рубит стол, не Сен-Поля. Всеобщее восхищение тевтоном. Всяк, кто не дурак, видит: Дитрих и Сен-Поль в сговоре. Карл видит, остальным покажет.
        Теперь короткая отмашка вправо. Из рассеченного дитрихова чрева брызжет кровь. Всеобщее восхищение Карлом.
        И, немного отступив назад, описав мечом вспыхнувший оранжевыми всплесками свечного пламени эллипсоид, Карл получает полную сатисфакцию.
        Тело Дитриха, раздвоенное, пребывает в видимой целостности. Легкий тычок ноги - и, раскрывшись, как арбуз, Дитрих разваливается. Карл швыряет в кровь каракули Мартина.

«Вот и славно, - признался себе Гельмут, - разве только арфист был хороший.»
        Карл пресыщен мщением. И когда Оливье, отгораживая Сен-Поля какой-то бумажкой, говорит, что с сего дня граф находится в подданстве у французской короны, Карл, удовлетворенный, только и цедит: «короны-вороны…»
        - Возьмите, спасибо, - говорит он, возвращая Обри вытертый о скатерть меч.

11
        Жювель подбросил дровишек, костер воспрял и содержимое котла вновь радостно забурлило. Дитрих фон Хелленталь, покойный, ныне варимый, приподнялся над поверхностью и часть его достойного бедра выглянула из кипящего масла.
        - Не дело всплывать, - Жювель пошевелил в котле лопатой и чресла тевтона вновь погрузились.
        - Варись, понял? - он прошелся вокруг, поднабрал дров, опять заправил огонь.
        Костер отрыгнул искрами и дохнул дымным смрадом. Ноздри Жювеля вздрогнули под напором тлетворного тевтонского духа и он сочно, с чувством чихнул. Запах, конечно, неприятный, но, подобно многому неприятному - притягательный. Готовые фрикадельки всплывают. Готовый фон Хелленталь не всплывает, не разлагается и более уже не воняет. Жювель говорит сам с собой.
        - Там внизу что? Что здесь. Точно. Я что тот чёрт, делаю что он. Мешаю теперь лыцаря, хоть граф Сен-Поль чуть не снял мне шкуряку. И снял бы, если б не господин Гельмут, тысячу лет жизни ему. Чёрт свидетель. Будь он, кстати, неладен, - Жювель трижды сплюнул через плечо и торопливо перекрестился.
        Случайным слушателем Жювеля был глубокий фарфоровый горшок без рисунка, стыдливо стоявший поодаль, пока ещё пустой. Предусмотрительные Гельмут и Иоганн, памятуя о конфузе, приключившемся с костями Мартина, забраковали серебряную тару как обладающую властью искушать нравственно недоразвитые души и решили, что кости Дитриха неплохо доедут до родного склепа и так.
        - Господин Гельмут совсем другое дело, чем Сен-Поль, - бубнил Жювель, оперевшись на лопату.
        Он, конечно, отправится в Алемандию вместе с господином Гельмутом. Его презренной шкуряке, которая, как её не презирай, всё-таки яранга души, будет определенно покойней под сенью тевтонских хоругвей.
        Глава 8.
        Замок Шиболет

1
        В замке Шиболет дважды в день сменялась стража. Трижды звали в трапезную. Четырежды палили из пушки: в полдень, в полночь, на закате и на рассвете. Пять раз в день Изабелла раскладывала пасьянс. Карты сообщали однообразной курортной жизни дополнительное (четвертое) измерение. Арканы Таро мистически измеряли Изабеллу. И чем однообразнее становился рисунок на скатерти (ромашка, два лютика, ромашка), чем скучней было сидеть у окна, тем более значительные события маячили вдали. На них (куда-то за пределы замка) указывали остриями копий томные молодые мужчины (валеты треф и пик), туда стреляли глазами инфернальные прерафаэлитские дамы (пик и бубен), к ним обращал навершия державы бородатый пиночет (король бубен) и похорошевший фидель (король червей). Значительные, судьбоносные события пророчили десятки, тузы и множественные их комбинации. Оставалось только сбыться, случиться, произойти.

2
        Изабелле было хорошо за двадцать. Ей всегда везло скрыть всё, что требовалось, в том числе возраст. Она была в фаворе у Людовика. Её находили привлекательной, а при мягком освещении даже красивой - умные глаза, подвижные, как две рыбки, выгодная античная грудь, к верхней губе намертво пристала родинка - гостья из мира париков и прециозности. Шиболет не был местом её заточения, как можно было бы подумать, памятуя графа Монте-Кристо, отнюдь. Он был удаленной беседкой для отдыха беременной, которой представлялась всем, кроме самой себя, Изабелла. Вдали от короля любовница короля сохраняла мнимый плод.
        Изабелла была спокойна, как подсолнечное масло, хитра как раз в той степени, чтобы можно было побаловать себя бесхитростностью, строптива, богобоязненна и напрочь лишена честолюбивых заскоков. В Париже она была любима несколькими французами, уступившими её своему королю.
        Она нравилась Людовику тем, что не была скучна и знала чувство меры. Прояви Изабелла больше инициативы, она могла бы приобрести значительное влияние при дворе и впоследствии войти в феминистские анналы в качестве одного из выдающихся she-кукловодов французского двора. Тогда её позднеготический портрет кисти Рогира ван дер Вейден поместили бы среди былин о Ливиях Августах и Нефертити, где её биография, политая грушевым сиропом, предвосхищала бы сказ о маркизе де Помпадур («Знаменитыя женщины», Спб., 1916). Если бы она была настойчивей! Людовик, сам того не ведая, исполнял бы её прихоти и перенимал её ненавязчивые предпочтения. Вскоре можно было бы наложить лапу на внешнюю политику и начать отказывать Людовику в основном инстинкте, чем и привязывать его к себе ещё крепче. Но Изабелла была равнодушна к политике. Впрочем, отказывать Людовику она начала довольно скоро. Тот был даже немного рад - у него не получалось быть с Изабеллой ласковым настолько часто, насколько это соответствовало его представлениям о монаршей любвеобильности. Лекари не слишком помогали.
        Первое время Изабелла признавала монополию Людовика на своё тело, поскольку тогда видела себя роялисткой. Так прошли семь месяцев, по истечении которых Изабелла обзавелась любовником, затем ещё одним, ибо сказано: «Non progredi est regredi»
<Отсутствие прогресса есть регресс (лат.).>. А регрессировать это как стареть - плохо. Второй любовник был лучше первого, которому выпала честь позабыться. Второго звали Анри, что объедалось губами Изабеллы до «’Ри». Любопытно, но их никто не подозревал, настолько Анри был осторожен, бесцветен и тих. Точно хорек.
        Эта связь была долгой. Три месяца - немалый срок. Нудный Людовик опротивел Изабелле до такой степени, что она стала мелочной и раздражительной, начала грубить и огрызаться без повода, а в постели поворачиваться к государю спиной (чтобы безмятежно вычерчивать вензель А.Ж. (Анри де Жу) на подушке во время любовных крещендо короля Франции) и делать другие опасные вещи. Слава Богу, она была из тех, кто мог себе это позволить. Тем более, что после того, как она изобрела свою беременность, всё это списали на «странности» будущей матери бастарда.
        Чтобы развеяться и «пожить по-нормальному» (одно из её выражений), Изабелла удалилась от косых взглядов, которые ей осточертели, в пустующий замок Шиболет, типический аналог онегинской «деревни».
        Шиболет располагался в глуши, в полезной близости от целебного источника, который между тем соседствовал с бургундской границей (правда, об этом никто почему-то не вспомнил). Людовик нехотя согласился и обещал навещать. С Изабеллой отправились сорок человек охраны, из них десять истых, но бездарных соглядатаев. Над всеми был поставлен капитан Анри де Жу - к нему, словно реки к морю, стекались все доносы.
        Анри старательно, вдумчиво читал их, делал выводы, иногда смеялся и отсылал Людовику пузатые депеши, полные скрупулезнейших отчетов чем, где и сколько минут занималась Изабелла. Педантичный Анри присовокуплял к ним свои комментарии (здесь - неточность, здесь - указано неверное время, здесь следует читать «очень долго спала», а не «спала подолгу»). Эти отчеты походили на дневник наблюдений за природой или, скорее, на анонимки параноика. Людовику даже начало казаться, что он уже видит всё сам. Пришлось признать, что с разведкой он переборщил.
        Через месяц комментарии Анри стали приводить Людовика в бешенство. Ему не приходило в голову, что кое о чём Анри умалчивает.

3
        Изабелла тоже не забывала Людо. Хоть полстрочки, но ежедневно. Ей тошнит, ей хочется то того, то этого. У неё кружится голова. Кухарка плохо готовит, заменить кухарку. Капитан Анри - непроходимый невежа, с ним не о чем поговорить. Говорили они и вправду редко.
        Третий месяц беременности вышел особенно тяжелым. Людо приезжал целых два раза. Капитан Анри упал с лестницы и сломал ногу, а потому вышел встречать государя, опираясь на палку. Правда, благодаря этому несчастью, Изабелла выступила к Людо с неподдельно девственным выражением лица. Это впечатлило всех сопровождавших.
        Двое слуг, крякнув, сняли с повозки огромный ларь с римской классикой, которую Изабелла желала читать dans le texte <в оригинале (франц.).>. «Людо - мой Золотой Осел», - шепнула она Анри четыре дня спустя, когда до книг дошли руки. Кроме этого Людо привез в подарок двух персидских кенарей - Изабелла как-то обмолвилась, что без ума от певчих птиц. Птицы тосковали, но делали своё дело. Без устали гадили, клевали листья салата и пели. Анри пришлось собственноручно свернуть им шеи.
        Всё это время Изабеллу заботило, как придется потом выпутываться. Потом, когда вслед за мнимой беременностью возникнет необходимость разрешиться мнимыми родами.

4
        Карл придержал жеребца, остановился, съехал на обочину и окинул любящим взглядом свою ораву. Двести пятьдесят солдат Его Светлости герцога Бургундского Филиппа без особого воодушевления, но и без какого бы то ни было ропота влачились по лесной дороге, на которой местами ещё проглядывало величие Рима. «Может, её сам Цезарь строил… - меланхолически думал Карл, - или не строил…»
        Мимо Карла прошел почтенный капитан Шато де ла Брийо, прошли лучники, прошло двадцать швейцарских горлопанов с двуручными мечами, проехали махонькая бомбарда и фальконет - его пасторальная артиллерия. Фальконету имя было «Пастух», бомбарде -
«Пастушка». Проезжающего Луи, который пребывал в арьергарде арьергарда с указаниями следить, чтобы никто не дернул в лес, Карл задержал. «Подожди».
        - Ты знаешь, что мы здесь делаем? - спросил Карл.
        - Нет, - живо соврал Луи.
        - Это хорошо, что не знаешь. Миссия наша ведь очень секретная, - Карлу нравилось говорить так - «миссия», «секретная» - и так:
        - Но ты должен знать на случай, если я паду, пронзен стрелой или сражен копьем.
        - Едва ли, - сказал Луи, бросив беглый взгляд на волчицу, которая косилась на двух пестрых бургундов из-под огромного куста бузины. - С нами сама Дева Мария.
        Шутки Луи не отличались разнообразием.
        Карлу хотелось проговориться, выговориться уже неделю, но он терпел. Карл терпел, а на болтовню вокруг да около государственных тайн тянуло всё больше. В отличие от Луи, которого от них тошнило с десяти лет, когда все тайны Савойского Дома раскрылись перед ним трепетной розой фаворитки тамошней герцогини. Но Карла уже было не остановить, и когда они, порядочно отстав от колонны, тронулись вслед за покачивающимся стволом фальконета, Карл, понизив голос, сообщил: «Мы начинаем большую войну».
        - Ага, - оживился Луи. - Поэтому мы взяли с собой прорву артиллерии и весь цвет бургундского рыцарства.
        - Дурак, начать, - сказал Карл, оснащая каждое слово замысловатым смысловым ударением, - начать большую войну можно и с одним человеком. А продолжать будут все, никуда не денутся. Мы идем на замок Шиболет.
        Луи удовлетворенно кивнул:
        - Красивый. Так и надо.
        - А в замке Шиболет, - продолжал Карл, не рискуя выказать своё недоумение по поводу замечания Луи, - нас интересует женщина.
        - Ясно. А в женщине нас интересует что?
        - В женщине нас интересует имя, - серьезно сказал Карл. - Потому что её зовут Изабелла.
        - Именем сыт не будешь, - протянул Луи.
        Карл благодушно осклабился.
        - Не будешь - не жри. Изабелла Нормандская, чтоб ты знал, поганец, фаворитка французского короля. Она сейчас там, беременная, а мы с отцом хотим видеть её в Дижоне, как Людовик видит Сен-Поля в Париже.
        - Потому что это уже верх наглости! - орет Филипп, описывая круги вокруг цветного квадрата, лежащего на полу по воле яркого солнца и нерушимых оптических законов. Наступать на него как-то неловко - в витраже он сам, молодой герцог Филипп, принимает Золотое Руно из рук архангела Гавриила. Карл сидит, подперев голову рукой, и терпеливо внемлет.
        - Потому что выдернуть такого мерзавца, как Сен-Поль, прямо из-под нашего носа и прямо из-под твоего меча всё равно как мне навалить кучу в трапезной Сен-Дени!
        Карл старательно прячет улыбку. У него всё-таки славный папаша.
        - Потому что всякий, да, всякий, кто бежит нашего гнева, должен понимать, что тем самым лишь продляет свои мучения в юдоли земных печалей! Людовик покрыл Сен-Поля. Хорошо. Тогда пусть простится со своей девкой! Пусть пользует своего Сен-Поля, либо пусть меняется - графа на шлюху, ха!
        Филипп молча описывает ещё два круга и говорит уже совершенно спокойно.
        - У тебя, я видел, отличный удар. Надо будет наградить твоего учителя фехтования, как ты думаешь?
        - Да. Брийо, кстати, что ни день бредит Азенкуром. Вот, дескать, было времечко… Самая лучшая награда - отпустить его со мной в Шиболет.
        - Так ведь он уже старый дедуган, - с сомнением тянет Филипп, аллегория младости.
        - Отпусти, а? - только и говорит Карл. Он знает, что отцу, а равно и всем прочим, лучше не перечить. На отца, а равно и на всех прочих, лучше давить.
        - Постой, - до Филиппа только сейчас доходит, о чём это Карл. - Что значит с тобой? Ты что, Парис?! Тебе дома плохо сидится?! Да послать туда д’Эмбекура, и всех дел!
        - Ты хочешь поговорить об этом с матерью? - в глазах Карла, потемневших с недавних пор, Филипп видит о дерзость Нимрода, о ярость Саула, о славу Соломона, о тоску по ослиной челюсти.
        - И вроде бы я благочестив, - бормочет Филипп, - и жена моя ох как благочестива… А сын наш - исчадие Тервагана, - завершает он, довольный как формой своей риторики, так и её наполнением. Слышать это из собственных уст ему очень лестно. - Кстати, не было никого лучше тебя на фаблио.
        - И всё-таки, мы с Брийо пойдем на Шиболет?
        - Я же сказал «да», - кивает Филипп, хотя никакого «да» он раньше не говорил. - Я лично подберу тебе солдат.
        Карл не против, Карл прощается. Это уже Луи не очень интересно - как там знатные баре говорят друг другу «до свиданья».
        - Но король, конечно, откажется от мены, - поясняет ему Карл. - И тогда начнется большая война. Поэтому я и говорю, что мы едем начинать большую войну.
        Если бы Луи не был столь ленив и столь умен, он смог бы утереть нос любому Макиавелли. Но «Государь» подписан «Никколо Макиавелли», а не «Луи, пес» и поэтому мир лишен многих и многих радостей.

5
        Тот день запомнился всем, как запоминается каждому необъятная страница из Беррийского Месяцеслова, озаглавленная пылким «Июль».
        Двое монахов-бенедиктинцев с ангельскими глазами колотили в ворота замка Шиболет. Один из них заунывно заклинал стражу именем Господним, а другой угрюмо молчал, колотя в дубовые доски ворот summis desiderantes <с величайшим рвением (лат.). Название знаменитой папской буллы против еретиков.>.
        Замок молчал. Наконец в бойнице надвратной башни появилась тучная кухарка с лоханью. Понимающая ухмылка, привычное движение двух кирпично-красных рук - и отменная свиная жрача обрушилась на нищенствующих проходимцев.
        Карл и Луи отскочили от ворот, оставив фальшивые аватары монахов на усмотрение историков будущей Священной Бургундской империи. Загаженные сутаны полетели в свежую помойную лужу. Кухарка восхищенно наблюдала как двое попрошаек превратились в прекрасных принцев. Солнце, отражаясь в стальных наплечниках, золотило их пышные кудри, дохлый барашек на груди того, что пониже, был и без того золотым.
        Луи свирепо свистнул в два пальца, Карл сделал невидимым артиллеристам пригласительный знак в направлении ворот. Милости просим.
        Густые кусты, в которых кухарку третьего дня поваливал мавританин Тибо, денщик капитана Анри, разродились громом и молнией. Восьмифунтовое ядро фальконета пробило ворота, сорвало запор и убило гуся, который был назначен сегодня к обеду. Облачко перьев отразилось в облаке дыма, поднявшемся над кустами, и прежде чем оно рассеялось Карл и Луи развели ворота, открывая дорогу ревущей ватаге солдат. Наш герцог ещё в бытность графом был либеральнее самого короля.

6
        Капитан Анри дрожащими руками подвязывал отваливающийся гульф. Изабелла глядела на него без испуга, без волнения, без ничего. В тот момент она была буддой.
        Анри взялся было за перевязь к ножнам, но тотчас же отшвырнул её прочь. В его руках остался только обнаженный меч - больше ему ничего не понадобится. Строй его мыслей украсил бы любого Патрокла. Идти, проливать кровь, защищать свою лилию, пасть героем.
        Пасть героя исторгла историческое «Мерзавцы получат своё» и Анри, сильно прихрамывая, покинул опочивальню. А что делать ей, Изабелле, в разгар июльского дня, когда бургундский фальконет гвоздит по ветхой угловой башне, а бомбарда только что проломила крышу и горячее ядро, разметав самый свежие пророчества Таро, жжет незатёртый ворс ковра под столом?
        Изабелла поднялась с постели и принялась подбирать карты. От шершавого каменного ядра исходило приятное тепло, и сладковатый запах жженой шерсти она тоже сочла приятным.

7
        Гарнизон замка, пожалуй, охотно сдался бы, предложи ему бургунды сдачу. Но никто этого не сделал и оттого французы рубились отчаянно. Внутренний двор, стены и башни замка были наводнены звоном, воплями, смертью.
        Карла первый раз в жизни охватил животный ужас. Белый, с отвисшей челюстью, он вжался всем телом в подножие донжона и проклинал свою идиотскую самонадеянность. Отец был прав, надо было послать д’Эмбекура. Пусть бы он и уссыкался здесь под французскими стрелами.
        На Карла вышел смуглый бородач, определенно ублюдок какого-нибудь Абенсерраха. Кривой меч, густо заляпанный швейцарскими мозгами, рушился из-под солнца на беззащитное темя графа Шароле. Карл отскочил в сторону - дамасская сталь выбила из кирпичной кладки колючую крошку - и с неожиданной для самого себя легкостью обрубил нечестивую руку у самой кисти. Кривой меч вместе с намертво впившейся в него ладонью упал на землю. Есть и такие гербы у некоторых дураков.
        Мавританина добил Луи - на то он и слуга - и страх перед бураном лезвий навсегда покинул графа Шароле.

8
        Капитану Анри не мешала его хромота. Он уже зарубил четверых и теперь в одиночку держал небольшую площадку, которой оканчивалась лестница - черный ход в покои Изабеллы.
        Площадка отлично просматривалась со двора. Карл, не замечая, что его правая нога попирает чью-то раскроенную голову, пристально наблюдал, как Анри ловко уходит от огромных швейцарских мечей. Такими ножиками в три удара можно разделать быка, но Анри жил среди них уже довольно долго и, похоже, собирался жить до вечера.
        В остальном гарнизон замка Шиболет был мертв, включая кухарку с кирпично-красными руками богини образцового быта.
        Карл начинал злиться. Изабеллы нет как не было, большинство солдат разбрелось шарить по кастрюлям и погребам, делать, в общем-то, больше нечего. Ночью обязательно пойдет дождь.
        Анри де Жу в очередной раз вытянулся в глубоком выпаде, и с площадки полетел вниз ещё один швейцарский верзила.
        Рядом с Карлом уже давно переминался в сомнении капитан Шато де ла Брийо. С одной стороны, его годы представляют вполне благовидный предлог к бездействию. С другой - он был и остается лучшим фехтовальщиком Бургундии, а подобное реноме требует постоянных подтверждений. Опять же - и в этом Шато де ла Брийо был как никогда честен перед собой - опять же его вареный конь. Сейчас ореол загадочного и беспощадного убийцы сияет ярко и притягательно, и на разные мелкие мелочи дамы готовы закрывать глаза, лишь бы прикоснуться к Той Самой Руке, Которая, лишь бы услышать из уст Первого Клинка Бургундии благодарственное «Пшла вон». Но без указанного ореола не нагнешь даже какую-нибудь Франсуазу. О продажной любви мессир Шато де ла Брийо не мог и помыслить, ибо был рыцарем до мозга кости.
        - Покажите хоть Вы себя, дорогой Брийо, - бросил Карл, кивнув в сторону лестницы, прилепившейся к серой стене.
        Капитан был раздосадован. Личное геройство, на которое он почти уже решился, после слов Карла превратилось в обычное исполнение сюзеренской прихоти.
        Брийо оставалось только сдержанно кивнуть. Карл с детским любопытством смотрел, как престарелый капитан подходит к лестнице, отзывает швейцарцев, подымается по ступеням. Анри, тяжело дыша, опустил меч и радовался минутной передышке. Брийо предложил ему почетный плен. Анри очень хотелось согласиться, но он, поблагодарив, отказался. Брийо пожал плечами. Несколько раз звякнули клинки. Анри подвернул стопу. Он упал на колено - удар Брийо поразил пустоту. Анри, не подымаясь, отмахнулся, и Брийо, вскрикнув от боли в перерубленной икре, глупо раскинул руки. Он упал на спину, ударился затылком о ступени и больше не двигался.
        Анри, придерживаясь руками о стену, поднялся.
        - Да застрелите же его наконец! - испытывая сильную неловкость, приказал Карл кучке арбалетчиков, перепачканных жиром. Они ели длинную свиную колбасу.

9
        - Карл, граф Шароле.
        На стуле, придвинутом к окну, сидела женщина. Она была одета в дорожное платье, восемь заколок и массивный серебряный обруч удерживали её прическу. В ней не было ничего от Рапунцель.
        - С настоящего момента Вы являетесь пленницей Бургундского Дома. Почетной, разумеется.
        Неумелое подобие умелой политической улыбки исказило красивые губы Карла.
        Изабелла не оборачивалась. Улыбка завяла и канула в Лету.
        - Мы должны идти. В противном случае я убью Вас.
        Карлу было всё равно что говорить. Немыслимым казалось только молчание.
        - И Вы не боитесь Людо? - спросила вдруг Изабелла, вставая и продолжая глядеть в окно.
        - Людо даже Вы не боитесь, - ввернул Карл первое, что легло на язык.
        Изабелла обернулась и посмотрела на графа Шароле.

10
        Они вышли. Когда переступали через тело Анри, арбалетный каро, торчащий из груди капитана эфиопским украшением, зацепил платье Изабеллы. Карл едва успел поймать за талию теплый силуэт, ринущий через пролом в перилах навстречу истоптанной темной земле. Изабелла - не вскрикнув, молча - вернулась к вертикали и одернула платье. Так, оглянувшись вполоборота, нетерпеливо дергают за поводок замечтавшуюся собаку. Клочок фландрского сукна остался трепетать на обломке каро. Поджидающий хозяина внизу Луи бестрепетно, лениво лизнул взглядом ноги Изабеллы.
        Назад двинулись налегке. Пастух и пастушка, фальконет и бомбарда, были сняты с лафетов и утоплены в замковом колодце, чтобы не затруднять отряд в поспешном отступлении. Убитых сложили вповалку на первом ярусе донжона и подожгли вместе со всем остальным под невнятное бормотание глухого швейцарца - у него одного сыскался захватанный требник. С собой забрали только Шато де ла Брийо. Его мощам Карл уступил своего жеребца. Изабелле предоставил лошадь Луи.
        Граф Шароле быстро шагал впереди всех. Стемнело. Дождя, как и следовало ожидать, не было.

«Парис-не-Парис… Елена-не-Елена… - Карл засыпал на ходу. - Интересно, я люблю женщин?»

11
        Достигнув границы бургундских владений, в первой же деревне конфисковали вместительную фуру, чтобы Их Недокоролевское Величество Изабелла могли скрасить лишения плена относительным комфортом варварского экипажа. А во второй деревне до Карла дотянулась длинная рука бургундской почтовой службы.

«Сынок! Ты был краток, как нескучный разговор. Увы. И всё равно многие новости мне известны. Я знаю, например, что твой chico мертв - это, пожалуй, самое важное. А следом идет остальное. Я знаю также, что он убит, причем не Сен-Полем. Ты был бы последним cobarde (трусом), если бы сам написал мне об этом. Я восхищаюсь тобой. Поясню: написать о юном отпрыске семейства Остхофен собственной рукой значило бы для тебя отстраниться, спрятаться в тени, проявив трусость. Но ради того, чтобы лишний раз похвалить тебя, мне недосуг марать бумагу. Я о другом. „Если можешь, мой милый мальчик - женись“, - говорит твоя мама, стиснув зубы. Кстати, тетя Анна, моя сестра, супруга португальского монарха, того же мнения: только так можно пресечь слухи, которые даже слухами не назовешь. Женись на ком попало. Это всё равно. Даже если станешь выбирать три года - результат будет тот же. Сожалею вместе с тобой. Adios!»
        М-да, всё равно… Карл ещё раз пробежал глазами по строкам письма маман. Тоже, кстати сказать, Изабеллы, но только Португальской. Особенно выразительно про
«слухи, которые даже слухами не назовешь». Пожалуй, этот немецкий chico из Меца был бы доволен, если бы узнал, что. Женись!
        Карл натянул поводья и остановился, дожидаясь, когда окошко фуры с драгоценной птичкой с ним поравняется. Вот оно - личико беременной шлюхи.
        - Mademoiselle, пойдете ли Вы за меня? - издевательским шёпотом спрашивает Карл.
        Возница останавливает двух каурых лошадок.
        Изабелла не отвечает. Вопрос непонятный. Слишком понятный, чтобы быть понятым. Карл смеется. Жениться, даже не переспав. Вот это номер! Никто не покупает жеребца, не сделав на нем хотя бы пол-лиги галопом. А с женитьбой - это как бы нормально. Женись, а уж потом поглядишь - какова она в галопе. Вот что казалось Карлу смешным. С Мартином было бы иначе. Стоп.
        Две шпоры грызанули покорную конину. Возница в свою очередь хлестнул каурых лошадок. Карл передал испанское письмо Луи и ещё раз украдкой взглянул на фуру. Выводов было два. Если Людовик не согласится сменять свою нюрочку на нюрочку Сен-Поля, придется на ней жениться. И второй: если Сантьяго-де-Компостела вкупе с португальским королевским домом размышляют над тем, как спасти честное имя Бургундского Дома и прилаживают тряпичные розы к могильному кресту павшего за любовь немецкого мученика Мартина фон Остхофен, страстотерпца, значит жениться на Изабелле просто необходимо.

12
        Необъезженная лошадка была Карлу не нужна.
        Изабелла уже спала, когда к ней ввалился молодой граф. Карл волновался. Обстоятельства стеклись, словно вино из опрокинутого кубка, к краю стола, к краю. Они стеклись так, что Изабелла теперь занимала ту самую комнату, где недавно обитал не кто-нибудь, а Мартин. Выходило, что это единственные свободные апартаменты из приличных - никто из гостей не хотел жить в комнате убитого. Люлю, новообретенной служанке Изабеллы, досталась комната, где в прощальном дребезжании поймавшихся в паутину мух можно было узнать отзвуки арфы Дитриха. Под потолком было много паутины, которую эстетически дополняли неприглядные разводы на самом потолке. Здесь тоже было свободно. По той же причине - никто не хотел жить в комнате убитого.
        Карл отпер дверь своим ключом. Первым бросилось в глаза окно, которое даже безлунной ночью выделяется светлым, разрезанным начетверо прямоугольником. Окно было закрыто, но кисея балдахина всё равно дышала. Новомодная вентиляция? Аэро-намек на каптерку соглядатая, в которой окно как раз открыто (всё-таки июль)? Второе.
        Балдахин расшит звездами, кометами и щекастыми пучеглазыми уродцами, занятыми испусканием космического ветра.
        Интересно, когда Мартин был жив, балдахин был этот же самый? - не успел спросить себя Карл, как рассудок тут же ухватился за воспоминание.
        Пятилетний мальчик (Карл) подсунул стальной шарик с колючками (экстракт боевого бича) под седло Софонисбы Нумидийской - любимой кобылы маман. Это было как раз перед очередным отбытием герцогини в ненавистную Испанию, где даже муравьи исповедуют католичество. Тогда Карл отсиживался здесь - да-да, точно здесь - пока родители и слуги повсюду его разыскивали. Герцог Филипп мечтал всыпать наследнику по первое число.
        Наивный Карл рассчитывал, что колючка больно поранит Софонисбе спину и её станут лечить, благодаря чему мать задержится с ним ещё на несколько дней. Вместо этого лошадь, в круп которой впился стальной репях (как называл это Карл), впрессованный туда мраморным задом герцогини, понесла. Софонисба Нумидийская наверняка сбросила бы наездницу, если бы не подоспевшие слуги. Они кинулись на спятившую скотину с таким воодушевлением, словно были уверены, что можно разом исцелиться от всех недугов, единожды её коснувшись.
        Всё, к счастью, обошлось. Но Карл не ушел от расплаты. Его нашли и знатно (для графа - знатно) отодрали. Никаких последствий эта шалость не имела. В тот раз Карл даже скучал за матерью меньше, чем всегда. Но в эту комнату он больше не заходил. И вот же, зашел.

13
        Карл влез на кровать. Сдернул с Изабеллы покрывало - тоже со звездами и космическими ветрами. У неё даже ночью волосы собраны в прическу. Нательный крест. Крепкий запах тела, закамуфлированный жасмином. То было время, когда Карлу очень нравилось казался себе бессовестным и циничным. С деликатностью медвежатника он развел ноги и без стука вошел. Так матерый мародер входит в уготованный огню город - вперед, ещё раз вперед и побыстрее. Но экстатическая радость триумфа очень скоро, слишком скоро свалилась со своего крюка, как свиной окорок на пол мясницкой лавки. Шлепнулась, выставив зрителям свой самый неприглядный бок, брызги полетели по стенам и сразу стало неинтересно. Карлу ничего не оставалось, как закрыть глаза.
        Мавр сделал своё дело, мавр кончил своё дело. Карл, в те годы отдававший предпочтение первой основной, или, как шутили в колониальную эпоху, миссионерской, позиции, без удовлетворения отметил, что руки - не ноги, и долго опираться на них не удается, в то время, как это придется делать ещё по внутренним часам минуты две. Из соображений постельной вежливости он стеснялся покинуть теплую Изабеллу раньше времени и продолжал тупо возвышаться над ней как солдат, сачкующий отжимание от пола. Хотя, если следовать тем же соображениям, было бы правильней её поцеловать.
        При всей беззаботности молодого графа Шароле в таких вопросах, как этикет мэйклавинга, случившееся разочаровало даже его.
        Во-первых, стремительно - это не синоним быстро.
        Во-вторых, ритмично - это значит в ритме блюза, а не в ритме зайца, обитающего в подряпанных кущах провинциального тира, который, если в него попадешь, сделает бум-бум-бум шесть раз, а в прелюдии седьмого раскинет лапы с облупившимися барабанными палочками, словно матрос по команде «Суши весла!».
        В-третьих, хотя ему всё время и кажется, что на него кто-то смотрит, это не значит, что следует стеснительно заниматься любовью, не снимая штанов.
        А, в-четвертых, очень хочется чихнуть, потому что в носу защекотало, как обычно случается в голубятне, где пух, перо, экскременты и воздух смешаны в пропорции 1: :1:1. Даже почудился тот трудноописуемый орнитологический звук, с каким перья трутся о воздух и друг о дружку. Шелест крыльев.
        Сокол. Сидит у изголовья ложа и, не мигая, - они вообще почти не умеют - глядит. Карлу очень захотелось вдруг обнаружить, что, оказывается, он пьян, или вспомнить, что обкурился гашишу или подсказать себе, что спит. Галлюцинировать, обнимая женщину, ему было внове.
        Положение спасла Изабелла. Она заговорила и пришлось на неё посмотреть.
        - Я ждала Вас завтра, - уведомила Карла Изабелла, когда перестала притворяться спящей. Две бодрствующие руки легли на ягодицы Карла.
        Все назад. Подобрав ноги, Карл сел на постели возле своей будущей жены и самонадеянно заявил, что почему-то был уверен, что она будет с ним добра. Пока граф лепил дежурную любезность, его семя, три капли его семени, упали на простынь. Они выкатились обратно, словно невостребованная порция золотого дождя. Ещё две Карл машинально стер с изабеллиного бедра тыльной стороной ладони. А управившись, храбро поднял зачарованные глаза на птицу, каковая, ладно взмахнув крыльями, поспешила кануть в трансфизические глубины. Но и здесь Изабелла была на высоте - она вмиг возвратила Карла к реальности, в самом ньютоновском её понимании.
        - Известно ли Вам, граф, что я ношу ребенка короля Франции? - не то осведомилась, не то объявила она и строго погладила живот, отшлифованный лунным светом.

14
        Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.

«Я ношу ребенка короля Франции!» От этого широковещательного заявления Карла со вчерашнего дня мутит. Оно застряло где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит. Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу, чего и следовало ожидать.
        Вчера в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не пойдет, потому что ему этого не хочется. Молодой Карл презирал психоанализ, но тут приходилось признать, что под этим «не хочется» зарыта целая собачья упряжка.
        С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже обжился со своим намерением жениться на одалиске. Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже слишком! Как он мог об этом забыть?! Беременная одалиска - это уже как холодное пиво на катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда, словно бы смотрел на всё это изнутри, выставив перископ, как подводник
«Кригсмарине»? И что, может быть потом, двадцать лет спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать, писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого герцога Карла (в которого он превратится, никуда не денется), а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно - «помню-помню!».
        А между тем выходит, что если он женится на Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике? А между тем, это что-то новенькое - герцогу усыновить ребенка короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему теплые чувства («У-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми ребятами!»)? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А между тем будут пересуды и анекдоты («Приезжает граф Шароле из командировки…»), потому что разрез глаз у этого изабеллиного baby будет чужим, совсем не как у Великих герцогов Запада, и многое другое, такое же безотрадное.
        Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о целибате. «Слава Богу, не о самооскоплении», - утешил Карла Луи и тут же получил затрещину - за профанацию. Луи морщился и тер красные глаза - экзистенциальный кризис герцога выволок его из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла, что он полностью разделяет его омерзе-отвращение, и что он согласен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку на откровенность, подобную изабеллиной, рассчитывать было глупо, а значит нарушить данное слово можно было даже невольно.

15
        Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно.
        Когда мужчины - это без обмана. Перед женщиной всегда имеет смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в притворстве. Перед пейзанками - графа. Перед благородными - таинственного мистера Икса с хладным сердцем. Перед матерью - сына. Перед стрелами - святого Себастьяна. Только перед Мартином ничего. Если бы Карл пытался разыграть перед ним влюбленного, равнодушного, колеблющегося, всё равно ничего не получилось бы. Потому что когда двое мужчин - это без обмана. То, что получается - это и есть то, что правдиво. Ничего не разыграешь. Стоп. А между тем женщины тоже тебя всё время разыгрывают! Не только любят, обманывают, оплакивают - об этом написаны килограммы килобайтов - но ещё и разыгрывают!
        Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и огляделся. Здесь подошло бы закричать «эврика!». Всё прочее он тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур резво для того, кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил воды из графина. Выпрыгнул из кальсон и, держа в каждой руке по штанине, бросил их в темноту за спиной - что-то похожее можно видеть когда барышня скачет через веревочку. И в чём был, то есть абсолютно голый, вышел в коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения, кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом, и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своём намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им двигал эрос познания.
        Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической прихоти Филиппа) диаметр турского ливра. Увиденное мгновенно утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские будни страны микробов.

16
        Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы Нормандской. Несмотря на узость каморки, из глазка открывался отличный вид.
        Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп очень его упрашивал. «В этой области ты патриарх», - заклинал Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все европейские языки, включая диалекты, виды и подвиды фени, был внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя, и, что главное, никогда не приторговывал увиденным вразнос и на сторону. Филипп приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений, находил его толковым советчиком и брал с собой, когда ездил вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил Филиппа.
        - Мне кажется, это очень важно! - Филипп имел в виду наблюдение за Изабеллой.
        Бернар скептически пожал плечами. Слово «кажется» он презирал.
        - Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!
        Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?
        - Я должен знать, что между ними происходит! В конечном итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но, главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.
        Это был единственный мотив, который показался Бернару достойным уважения. «Людовик был бы польщен, если бы узнал, что к его любовнице приставлен соглядатаем барон», - вздохнул тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал своё - шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он позволил себе отдых - оторвался от глазка, отодвинул кресло и прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью констатировал, что от былого биоробота, способного бодрствовать неделю и неприхотливого, как вша, осталась только микросхема памяти.
        Три последних пенсионных года изнежили его, он стал чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату нестерпимым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!
        От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера, он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой не помнил.
        Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он приготовился записывать. Вдруг дверь распахнулась и в комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле. Совсем голый.

17
        - Что, он был совсем-совсем наг? - Филипп чуть не плакал.
        - Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась, и она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он сказал… - Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. - Он сказал: «Вы меня разыграли». Подошел к ней. Она спросила:
«О чём это Вы?» Он ответил: «О ребенке».
        - О каком ребенке? - Филипп наморщил лоб, что в данном случае означало недоумение. - У неё что, есть ребенок?
        - Не знаю.
        - Продолжай.
        Бернар вновь скосился на шпаргалку.
        - Она тоже совершенно голая.
        - Нагая, - автоматически поправил Филипп.
        - Нагая. Она долго молчит. Улыбается. Спрашивает: «Как Вы догадались?» Он говорит:
«Есть такая игра. „Женщины разыгрывают мужчин“. Вы в неё со мной сыграли».
        - Что, действительно есть? - вскинулся Филипп.
        - Не знаю, - казенным голосом сообщил Бернар. - Далее так. Он говорит: «Так значит, никакого ребенка?» Она смеется. Она говорит: «Конечно нет. Мне нравится, что Вы такой сообразительный». Он говорит: «Мне тоже». Она опять смеется. Он спрашивает: «Так значит, теперь всё хорошо?» Она говорит: «Увы, не совсем». Он спрашивает: «Я Вам не нравлюсь?». Она говорит: «Нравитесь». Он спрашивает «А что?» Она говорит: «Но ведь Людо я тоже разыгрывала!» Он…
        - Не части, не части! - в раздражении перебивает Бернара Филипп. - У меня голова идет кругом от твоих «спрашивает-говорит».
        Бернар смолкает.
        - Людо - это Людовик, - вслух размышляет Филипп. - А что это нам дает? Она разыграла Людовика. Хм-м-м. Что это значит?
        - Не знаю.
        - Ну хоть какое у него было выражение лица, когда он всё это говорил?
        - Он стоял ко мне спиной.
        - А у неё?
        - Хитрое. У неё было хитрое выражение лица, - пояснил Бернар.
        - Ладно, - не впервые Филиппу приходилось признавать своё поражение на поприще прикладной герменевтики. - Что было дальше?
        - Они предались блуду и более ничего достойного упоминания не говорили.
        - И долго?
        - Долго.
        Встретив взглядом гнилую улыбку герцога Филиппа, Бернар счел нужным добавить:
        - Я не смотрел.

18
        Как он написал? Так и написал: «Предлагаю Вам, милостивый государь Людовик, обменять в бытность свою нашего, ныне же Вашего Сен-Поля, на в бытность свою Вашу, ныне же, волею Господа, нашу Изабеллу Нормандскую». В переводе на язык без двусмысленностей, вслух заметил Луи, сие означало: «Ну шо, махнемся блядями?» Карл не из вежливости посмеялся.
        Изабелла, о пташка (меццо-сопрано)! - так будет сокрушаться Людовик (тенор) в оперном варианте событий, - томится в жестоком Дижоне, где полюбляют одних лишь парубков и кровопролитие, да и то не всех и не всякое. А она - о беспомощна! Так одинока! В склепе угрюмом застенок! (Звучит тема злодейки-судьбы из первого действия). Она взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она! (Пауза) Хорошо ещё, если кормят. Интересно, а вдруг Людовик согласится?
        - Посмотрим, - уклончиво ответил Луи и утопил перо в чернильнице. А затем, перечитав ультиматум вновь, подытожил:
        - Пожалуй, хватит с него.
        Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по строкам взглядом технического редактора. Ультиматум был короток, словно бабье лето в Лапландии.
        Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист, превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой, в которой европейские монархи сразу узнавали подпись «Герцог Филипп», письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Ещё три.

19
        Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его ругать - не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в Испании, без неё все решения выглядят неокончательными, а все идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая - в Дижоне, ёпэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По крайней мере, часть проблем это решило бы.
        - Пойди узнай, чем занят молодой граф, - распорядился Филипп, и озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно откланялся.
        Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются противоестественными ласками и всё-всё-всё скрывают, мучительно опасаясь разоблачения. Всё такое происходит уже потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов? Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез?
        В такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom <неизреченная мудрость (англ.).>, воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное на его гербе, более того - скрываемое, но всё же, вероятно, открытое - осталась им не познана. Их нужно делать судьями, - решил Филипп, - ведь они сразу видят то, что обвинение должно доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей, проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в сущности, разница, что он делает? Если он желает видеть в Карле то, что отец желает видеть в сыне, следует развивать не только избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту.
        В тот день Бернар был отозван со своего поста. «Теперь уже всё равно», - объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это так, что Карла уже не исправить, ответил: «Действительно».

20
        Знать любит иногда переодеваться простолюдьем и уж, конечно, ей нравится казаться
«проще». Отчасти поэтому в Шароле Изабелла настойчиво хаживала по окрестностям, которые назывались «природой». Её сегодняшняя прогулка старательно копировалась с её вчерашней и всё это вместе называлось «постоянством».
        Спустя неделю она уже примелькалась работникам, купчихам и бродягам. Они даже знали её по имени. «Это Изабелла», - объяснял поденщик своему понятливому мулу и таким образом за прогуливающейся госпожой как бы закреплялись паспорт и подпись. Как-то раз Карлу пришло в голову составить ей компанию. «Это Изабелла, - доложила подслеповатому клошару его товарка, - а это, - добавила она, целя пальцем в насвистывающего Карла, - а это её хахаль.»

21

«Милая матушка!» - резво нацарапал Карл на девственном листе, но, не видя впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" («Граф Шароле, твой сын») пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем случае не к середине.
        Он съехал вниз и подписался. Из тех же соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы означить объём работ. Подпись читалась так: «Я жив, здравствую и ещё не позабыл тебя, дорогая матушка». Всё остальное читалось так: «Мне жутко неловко посылать тебе чистый лист бумаги». В задумчивости Карл намалевал в верхнем правом углу розу, которая чудо как была похожа на паутину, у которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый намек. Можно понимать его как sub rosa, как «всё это конфиденциально», как «всё между нами». Цветок приблизил Карла к цели ещё на один дюйм.
        В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла - вот всё, о чём можно было написать матушке, ибо она всё равно узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из обычных куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет, Сен-Поль - вот то, о чём лучше бы ей не знать вовсе. Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо, будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница - согласится Людовик или нет? «Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о которых тебе, верно, и без меня уже всё известно.»

«Граф Шароле, твой сын», - перечитал Карл, добавил к этому «люблю» и опустил письмо в конверт.
        Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в углу кружевного платочка претенциозный вензель «А.Ж.»

22
        Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более того - он принял их прежде, чем на письмо с бургундским ультиматумом опустилась Большая Печать.
        Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое качество ещё не может быть априорно отнесено в список достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду следы своей демиургической работы.
        Поэтому, как только с восточной границы отменный французский узун-кулак, обустроенный и настроенный ещё Карлом Седьмым, отцом Людовика, донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы, король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да, похитить мою пташку и потребовать за её жизнь и здоровье не тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне поценную вещицу - графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика. Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий образцово-показательный процесс по стандартам Салической правды, сорвать с его герба кубики командарма и казнить как гада, клеветника и свинью в обличье лисы.
        Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был взят под стражу - учтиво, но решительно. У дверей, на заднем дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал бургундского ультиматума.
        Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на случай категорического отказа короля, а потому весьма громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и Сен-Поля под всё тем же шотландским конвоем.
        Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло - как к найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста.
        - Святые угодники! - Сен-Поль исторг мириады иронических флюидов. - И после этого Вы продолжаете называть своего короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что король Франции променял графа на свою содержанку по первому требованию, а, точнее, до первого требования бургундов, его подымут на смех даже в любвеобильной Флоренции. Его Величеству следовало бы объявить войну Бургундии и вернуть свою женщину силой меча!
        Оливье скептически покосился на графа.
        - По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался Троянской войной.
        Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда то правда. И всё-таки такой скороспелой сговорчивости короля Сен-Поль никак не ожидал.
        - Нет, это действительно странно, - сказал граф после минутного молчания. - Неужели эта Изабелла так хороша, что ради неё король Франции готов потерять лицо?
        Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал.
        - Хороша, - с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шёпота, добавил:
        - Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под сердцем ребенка от короля.

23
        Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо. Почему? Потому что иногда Людовик, оставшись наедине сам с собой, запирал свой лишенный окон рабочий кабинет изнутри и в кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывал своё лицо в зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было). Король очень пристрастно изучал его, своё лицо. И королю не очень-то нравилось то, что он видел.
        Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно, преимущественно через формулу «Государство это я». Но любить и заботиться - достаточно разные вещи. Он наверняка не любит Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А всё потому, что ожидание её (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда не бывать королем, но Великим бастардом - запросто) оживляло в нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же до этого Людовик ещё не имел счастья быть отцом (по крайней мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески любопытно: как это - существо, которое наполовину я, а наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад я просто трахал?

24
        Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа, фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в преддверии назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери.
        Из-за герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт, что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал защиты при бургундском дворе.
        Своими моралиями де Круа делился с тремя рослыми и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью копьями эскорта.
        Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да, сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом, как мел, лице - глубокие тени Тартара.
        Де Круа совершенно не удивился.
        - Глядите-ка, монсеньоры, - каркнул он. - Вот и он, голуба, сам плывет к нам в руки.
        Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле. Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся слезами счастья королевской подружки.

25
        Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и переспелый кус Византийской империи - собственно, Константинополь - в деревню въехали четверо. Карл, Луи, Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница - Дижон функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон - гостиница функции проводника графа Шароле.
        После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным причинам побаивались), все кое-как расселись и началась процедура.
        Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум. Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум принял. Карл всё это время не расставался с подозрительно постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул Сен-Полю, сидевшему за столом напротив.
        Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором. Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть. Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед приемом у зубодера. В сущности, по прибытии в Дижон это ему и предстояло - встреча с зубодерами и костоправами тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень).
        - Итак, монсеньоры, - торжественно провозгласил Оливье, - вернем же друг другу наших временных гостей и да упрочится мир между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим герцогом Запада Филиппом.
        Карл ждал именно этого. Вот французы и расписались в своём поражении. Сливки готовы, осталось только их собрать и слопать.
        - Мир - это хорошо, - сказал Карл с расстановкой. - Но я не вижу здесь упомянутых Вами гостей. Со мной моя супруга, а с вами - какой-то каторжанин в цепях. Если он Вам больше не нужен - подавайте его сюда, так уж и быть, отрубим ему голову за свой счет. Но моя жена останется со мной. Это вполне справедливо, не так ли?
        Граф Сен-Поль: «Уффф! С этого надо было начинать, всю душу вымотали гады, но как же ребенок короля?»
        Маршал Оливье: «Жена!?? Но как же ребенок короля?»
        Сеньор де Круа: «Два раза переспал и уже - жена-а… Да на месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать горячих и - в действующую армию!»
        Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у дверей: «Но как же малой короля?»
        - Сир Шароле, Вы забываетесь! - де Круа мгновенно стал пунцов и потен. - Наш государь пока что герцог Филипп и Вы не имеете никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах!
        - Сир де Круа, - Карл был безмятежен, - не надо орать. Я обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не понимаю при чем здесь «коленца». Благословение матушки я получил уже давно. Мой отец куда умнее Вас, к счастью, и за ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно?
        Да, по крайней мере Оливье всё это было ясно с первых слов Карла. Но.
        - Сир Шароле, известно ли Вам, что госпожа Изабелла ожидает ребенка от короля Франции?
        Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях - слишком смешно, особенно после такой нервотрепки.
        - Какой вздор, - повела плечом Изабелла. - Да, я пару раз намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем недавно я вновь носила крови.
        Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука. Поэтому её слова ни для кого не сложились в сообщение, так и оставшись лишь подозрительной бандой звуков. Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно или нет, чёрт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от самого ко-ро-ля Франции?
        Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие ещё вопросы могут быть у этих болванов после столь недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле понял, что они Изабеллу просто не слышат. Значит - на бис.
        - Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать королю Франции, сир. Это мне известно, - кивнул Карл. - Но отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так что, если кто-то из вас ещё не понял, повторяю: госпожа Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам угодно, она присягнет на Библии.
        Присяга не потребовалась.

26
        Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен, уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее спокойствие вплоть до блаженной беззаботности.
«Пустое», - сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя прекрасно понимал, что своим удивительным взлётом обязан исключительно Карлу, а не своим сомнительным талантам войсководителя. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика, сделав её своей супругой. Людовик не мог подобным образом осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере дал ему высокий золотопогонный пост.
        Так завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля. Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно именуется
«неприятелем», «противником» и «концентрацией крупных сил на южном фланге». Нет, врага, который долгое время едва виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом, но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из левого угла губ в правый, гаркнул: «Ба, да Вы тот самый малый, который шельмовал в „Англетэре“! Слыхал, Вас тогда славно отделали канделябрами». И на мизинце гада зло подмигивает шикарный бриллиант.
        Глава 9.
        Десятый крестовый поход

«Велможи греческия при царе Константине Ивановиче царьством обладали и крестное целование ни во что же не ставили, и изменяли, и царьство измытарили своими неправедными суды, от слез и крови християнския богат ру християнскую кр йствы. И т ру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турскимъ на поругание.»
        Иван Семенович Пересветов
        ДИЖОН
        март, 12
        Карл понимал: неприлично, вздорно, бесстыдно, что ли, пить козье молоко, в котором купалась твоя жена, но поделать с собой ничего не мог, поскольку не пытался, да и не думал пытаться. Упиваясь несовершенной белизной, он стоял у чана, прогнав взашей Луи, и негромко сьорбал, размышляя над тем, превратится ли он в козленка, в козу или, возможно, Изабеллу.
        На завтрашней охоте он убьет самого большого оленя - не удавшееся сегодня свершится завтра. На завтрашней охоте он убьет самую большую козу или, возможно, Изабеллу - не свершившееся сегодня удалось вчера. Он переел, перебрал вина, пренебрегать которым определенно вздорно, глупо, неприлично даже, он пьян и пьет козье молоко.
        Луи вошел без стука, но, по издевательской деликатности, пятясь раком. Чтобы никто не подумал, что он это видел.
        - Нубль, говорибль, - Карл продолжал вцеживать в себя молоко.
        - Тебя отец. Вас. Призывает отец. Паппи-и-инька.
        Ему, Луи было позволено. Ему прощалось. Луи был мальчик-пай. Ппа-и-инька.
        - Ийо-ийо-голариориорио-рио, - швейцарским молодчагой-свиристелем взверещал Карл и утоп в молоке с головой. Граф Шароле - страус, ийо!

* * *
        Одетый в черное с золотом сын Филиппа Доброго после нашего взаимоприятного с последним общения приглашен был и вошел незамедлительно. О большом будущем государя блеск в глазах, мокрота волос, напористая походка свидетельствовали. Наше поведением воителя веры возмущение к сему прилагаем, ибо.
        - Ну же? - бросил Карл, появляясь в дверях, вперяясь в двух доминиканцев, переводя вопрошающий клин подбородка на отца, попирая важность момента, почтенье к старшим, дух эпохи.
        - Ознакомьтесь, - спокойно предложил Филипп, протягивая сыну документ.
        Граф Шароле быстро, решительно и развинченно подошел и взял, что давали. Двумя руками, на всякий случай, чтоб не дрожало.
        - Ин сакра, - громко прочел он и, прошевелив губами всё до последнего вензеля, повел плечом, словно бы понимал язык Вергилия, Августина и Каликста, но был возмущен ересью, предложенной его вниманию.
        - Да, - согласился Карл наконец. - Очень красиво. В углах херувимы.
        Клирики переглянулись, ибо Карлус над нами насмеялся. Давно в миру способные с почтением гласу Рима внимать и бескорыстно на щите двухчетвертном крест святой нести люди перевелись. Мы же смиренно Карлусу были улыбаться и о Турке Мегметусе, что третий год распускает зловоние в былой ромейской столице, повествовать только.
        Папские легаты озалповзорили Филиппа. Тот согласно кивнул.
        Восемь человек внесли кресло, ширму и прочие аксессуары, неразличимые в своей хаотической целокупности. Сейчас будет спектакль.

* * *
        Облаченный в порфиру сидит в кресле. Двое за его спиной с чувством исполняют
«Domine caeli» <"Господи в небесах" (лат., начало католической молитвы).>. Двое других, размахивая пичугами на шестах, своими действиями отвечают спокойствию и благолепию. Обращаясь к Карлу, порфироносец сообщает: «Я - Константин Палеолог, император ромеев».
        Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу.
        Из-за ширмы выходит некто, пожирающий баранью ногу, ведя с собой ещё четверых, с кривыми саблями.

«Серпы, - молниеносно догадался Карл. - Жнецы с пастухом, сирые и голодные. Моралите о сильных мира сего, что обижают слабых мира сего. Мораль: дай денег, добрый человек! Амораль: своим помахуй». Карл неприязненно скосился на легатов. Те, как загипнотизированные, следили за мясоедом.

«Павэлытэль всэх нэвэрных, сулатан Мэхмэд», - рыкает пастух к досаде обознавшегося Карла и тычет себе в грудь жирным пальцем. Его свита потрясает саблями в адрес императора ромеев: «Айя! Айя! Айя!» Пичугоносцы и певцы пытаются оградить Константина от их посягательств, но падают, насквозь пронзенные турецкими клинками. Вопли, стоны, неразбериха, Константин закалывается кинжалом.
        Тем же манером, что и турки - из-за ширмы - выбегают лохматые собаки и, алкая крови, лижут раны павших.
        Карл, почувствовав сильный позыв к облегчению, поспешно выбежал вон.
        - Вообрази себе, я возвращаюсь и застаю отца хохочущим вместе с попами, словно бы я сел на пирожное или папа оказался обрезанным.
        Изабелла хихикнула, поворачиваясь на правый бок.
        - Да, ну с моим появлением они вмиг посерьезнели и уставились на лицедеев.
        Собак прогоняют. Мегмет садится на кресло Константина, опять двое машут шестами, но уже с полумесяцами, а двое воют какую-то дрянь, вроде бы «алабар-балабар». Мегмет доедает свою баранину и, перекосившись от ушей до самых пяток, гундит: «Тры лэт, как сыжу зэдэсь. А сыкоро сыдэть и в Дыжонэ буду.»
        Карл, недолго думая, свернул ему кукиш, который Мегмет поспешил не заметить.
        Ширма - обиталище, похоже, всех и вся, граф теперь не удивился бы и появлению Левиафана - исторгла на этот раз молодчика, кавалера ордена Золотого Руна, одетого в черное с красным Андреевским крестом. Стяг над его головой, надписанный «Carlus, Dux Burgundiensis» <Карл, герцог Бургундский (искаж.лат.).>, служил молодчику как служит розе табличка «Роза».
        Легаты пристально следили за зеркальным восторгом Карла. Граф Шароле был бел. Я? Это я?
        - Вывести такого ублюдка, такого итальяшку и, самое мерзкое, действительно похожего на меня! - говорит взбешенный, всё ещё взбешенный Карл в лицо Изабелле.
        Слева ему ответил поцелуй Изабеллы, справа - укус заблудшей блохи.
        За спиной дукса-бургундукса появились воинственные клевреты (давешние лизаные собаками ромеи), кто в чём - в бригантинах, в железных перчатках, в сапогах. После сцены изгнания Мегмета, в целом аналогичной гибели Константина, молодчик с Андреевским крестом уселся на нагретое местечко и к нему из-за ширмы повалил благодарный народ, включая ромейское духовенство, с инсигниями, дарами и славословиями. Представление окончилось всеобщим хором «Вновь свободен Град Господень».
        Не свершившееся сегодня не свершится никогда. Вместо самой большой охоты Карлу предложили Десятый Крестовый Поход.
        - Я буду королем, а ты - королевой ромеев. И мы будем грешить вовсю до конца наших дней, потому что в ад паладинов не пускают - от них самого Сатанаила тошнит, - убежденно говорит Изабелле Карл.
        Изабелла с сомнением вздыхает.
        В довершение сообщаем, что Карлус хоть и переменчивым, но рьяным и благочестивым весьма защитником веры нам представился. Согласие изъявив турок истреблять, он крест поцеловал коленопреклоненно и вежливо с нами распрощался. Братья Николай и Патрик, Отца Небесного слуги.
***
        март, 13
        - Что значит «подумал и передумал»?! - рокотал герцог Филипп. Лицо герцога пошло малиновыми пятнами. Угол рта подергивался, покусываемый нервным тиком. - Что значит «опрометчиво согласился»?!
        - То и значит, что перед монахами было неудобно, они всё устроили довольно смешно, жаль было их разочаровывать, - объяснил Карл. - Но сейчас они ушли и как будто рассеялось наваждение, сейчас я трезво взвесил силы, по натуре я не авантюрист, да и вообще - кто в наш просвещённый век воюет за библейские территории?
        - Я, я воюю! И ты будешь воевать! - равномерно побуревший от возмущения Филипп сопроводил свою тираду жестикуляцией в духе красноармейского плаката о добровольцах.
        - Отец, Вам не следует так переживать, - интеллигентно вставил Карл.
        - Нет, мне следует. Следует переживать! Мой сын ничтожество, хочется… хочется… постриг принять - до того за тебя стыдно! Надавал тут обещаний, целовал крест, перед батюшками выслуживался. А теперь, теперь? Так и внуков никогда не дождешься!
        - Не вижу логики, - нахмурился Карл, держась нарочито сдержанно. - При чем тут внуки?
        В поход ему не хотелось.
        - Внуки? - Филипп на мгновение задумался, как бы что-то припоминая. - А при том, что если ты откажешься возглавить поход, весь христианский мир и сам Господь отвернутся от нас и тогда, даже если целый выводок будет этих внуков, никто не скажет: «Да… это кость герцога Филиппа; такие же ревнители святого дела, гордецы, авантюристы». А это то же самое, как если бы внуков не было совсем. Мне, по крайней мере, то же самое, - держась за сердце, Филипп сел передохнуть. Стул горестно пискнул.
        - Почему бы тебе самому не возглавить поход, если он так принципиален для всего христианского мира?
        Надув губы, Филипп медленно повел гневливый взгляд от черной пустоты в окне к сыну. Как вдруг, за сорок градусов до Карла, зрачки, только что бывшие величиной с маковые зерна, стали стремительно расширяться. Филипп, улыбнувшись, продолжил в новом залоге:
        - Понимаешь ли, любезный мой, есть такие кампании, которые я возглавлять не могу, потому что это слишком эксцентричные кампании. Понимаешь, герцогство - это солидное предприятие. Герцог должен вести себя солидно, скучно, ни с кем не цапаться, если не уверен, что светит перспектива вместе с пальцем откусить руку по плечо. Герцог должен всё делать так, как будто он вообще не способен на порывы и подвиги, потому что подвиги - это несолидно. Для страстей и подвигов у герцога есть взрослый сын. Понимаешь, если я поеду воевать с турками сам, конкурирующие монархии скажут: «Ха-ха-ха, старый ослина выжил из ума и повелся на романтические сказки ушлых римских обдергаев, как будто ему двадцать пять лет!» Но вот если поедешь ты, Европа скажет: «Вот, на таких, как он, держится авторитет веры Христовой!» - Филипп патетически воздел к потолку руки.
        - Пускай, - уступил Карл, которого сломила неожиданная перемена ветра. - Но почему я должен именно возглавлять? Может быть, возглавит кто-нибудь другой, а я буду командовать частью союзных сил?
        - Другой? Ни за что. Так решил Его Святейшество. Я знаю больше твоего, у меня хорошая стратегическая разведка. Видишь ли, эта история с мальчиком, с немецкими геноссен, она…
        - Не нужно, папа.
        - Нет, нужно. Из-за этого, да ещё сюда приплюсуй замок Шиболет, на тебя как бы наложили штраф. Понимаешь, крестовый поход - это как бы замаливать грехи. Реабилитация, понимаешь?
        - А если меня убьют?
        В блеклых глазах Филиппа блеснул бенгальским огнем скотский, безысходный страх. Блеснул, но довольно скоро растворился.
        - Твоя мать сказала, этого совершенно не может быть.
        Арль
        июнь, 19
        Арль. Молодцеватый матрос кряхтит, прижимая к животу бочонок пороха. Инерция движения влечет его к сходням, тяжесть бочонка - к земле. Прикормленная эскадрилья чаек преграждает ему путь. Матрос, теряя равновесие, наносит слепой удар в гущу пернатого гвалта. Самая неповоротливая чайка кувырком летит в воду, другие возмущенно гомонят, матрос падает на спину, бочка припечатывает его к земле. Карл отводит взгляд.
        - Мы им устроим к чёртовой матери, - говорит он, прохаживаясь взад-вперед вдоль пристани. То по левую, то по правую руку от Карла огневые и пищевые запасы переползают с берега на корабли.
        - Мы им покажем, только бы поскорее отплыть.
        И таких бочек ещё сорок десятков, не меньше. К вечеру можно и не успеть. Поторапливайтесь, я вам дам не успеть. Однако взяли, пожалуй, слишком много всего. Это значит муки двести восемьдесят, солонины и тому подобного - под сотню, плюс лошади и корм, ещё кулеврины и бомбарды - это к барону де Монтегю, он, кстати, там возмущался, дескать, у него человек пятьсот и всему не влезть. Куда не влезть? Влезть! А то пойдет пешком со своей пятисотней - небось, всех девок подобрал от Наварры до Арля. Да? Небось.
        Сегодня Карл получал удовольствие от суеты. В другой раз он бы устроил порядок.

* * *
        - Там, говорят. В Западной гавани, галера. Генуйская.
        Карл прихлопывает не-насекомое на плече Луи - «наконец-то» - и идет смотреть долгожданную галеру генуйцев, чудо света восьмое, флотоводцев отраду, талассократицу.
        Западная гавань Арля мала для неё, как лань для тельцовой любви. Весел у неё больше, чем лапок у самой зломерзостной сколопендры и мачты её выше, чем колокольня Нотр-Дам де Дижон. Носовая фигура воплощает собой Немезиду, а в вознесенную дельфиньим хвостом корму вделаны ступни Екатерины Сиенской - поясняет Карлу капитан галеры, потный и рыхлый чучмек в кирасе. В кирасе под таким солнцем можно жарить яйца.
        Капитан продолжает. Двести лошадей или двенадцать бомбард с прислугой или все сокровища турок может везти она, на веслах быстрей жеребца может нестись она, с попутным же ветром обгонит стрелу она, и кандалы на гребцах звенят слаще ключей святого Петра, и папой Каликстом третретьим освящена она.
        Двенадцати бомбард у Карла нет, есть только девять, из них семь уже погружены. Две в пути.
        - Ничего, на обратном пути загрузим полностью, - успокаивает капитана Карл.
        Иллюстрируя образцовый трактат по военному искусству, бомбарды в тенетах талей возносятся над головами механически и восхищают парением над землей, над водой, над палубой.
        В огромном беличьем колесе подъёмного крана пыхтят шестеро работяг. Карлу кажется, что их глотки и лёгкие трещат от натуги. На самом деле трещит древесина - последний предел уже превзойден.
        июнь, 29
        "Милая Соль!
        Девятый (похерено) десятый день мы торчим в Арле, и всё из-за идиотского происшествия, которое, возможно, покажется тебе невероятным. При погрузке на огромную генуэзскую галеру бомбарда сломала стрелу подъёмного крана и, пробив палубу, попала в пороховой погреб. Взрыв, щепки, вой контуженных… Пришлось найти новую галеру (слава Богу, их у Скарампо ещё двадцать). В общем, задержка и неприятности. Уверен - так не бывает, но факт неоспоримый. Порвался же в своё время трос под несчастным Мартином фон Остхофен, а ведь юноша был куда легче, казалось бы!"
        Карл помедлил. Нет, так писать нельзя. Любому лицемерию есть свои пределы. Карл скомкал письмо. Потом помедлил и расправил обратно. Методично разорвал на полоски. Сложил полоски в стопку. Скрутил в жгут. Жгут завязал узлом. Получился отменный гештальт.
        Дижон
        август, 29
        Итак:
        а) полотенец мягких, хлопчатобумажных - одна штука;
        b) мыльного порошка, щиплющего глаза, очищающего кожу - один мешочек;
        c) воды кипящей, бурлящей - ведра четыре эдак;
        d) воды холодной из колодца, добытой вращением ручки колодезного механизма - два ведра;
        e) деревянная бадья большая, чьи бока отполированы изнутри спинами, гладкая, занозистая в одном месте, где растрескалась досочка, накрытая простынею, - одна;
        f) масло розовое - четыре чайных ложки;
        g) банщица, пропорциями частей туловища, характером движений, изобилием предметов, применяемых для наведения красоты в кармане фартука, неказистостью, твердостью намерений, долговечностью, слегка измазанной лицевой частью напоминающая шкафчик цирюльника или кузину мойдодыра - одна;
        h) графиня - одна. Для мытья.
        - Ооо-охх-ссс… - под струей горячей воды, излившейся прямо на темечко, Изабелла съежилась. Полотенце прошлось по лицу, словно бархатная тряпочка по стенкам вычурной вазы, заглядывая во все анатомические углубления - где только ни засела пыль. Наконец Изабелла разлепила глаза, которые тоже, казалось, стали чище и энергично замотала головой, отряхиваясь.
        - Полегче, барыня, забрызгаете конверт.
        Изабелла удобно устроилась, высморкалась и указала пальцем в сторону лежащего на скамье письма, точно намереваясь оттолкнуть яблоко, болтающееся на нитке:
        - Письмо сюда, - скомандовала она.

«Милая Соль! 16 августа, мы в Остии, каковая расположилась в самом устье Тибра и всякий может видеть, насколько ей хорошо там, равно как и мне бывает хорошо расположиться в самом устье тебя».
        - Пошляк!
        Не дочитав, Изабелла скомкала письмо в шар и запустила им в спину банщице, которая, сидя на корточках, собирала тряпкой нечаянные лужи. Испуганная банщица обернулась, медленно встала. Тряпка в её правой руке свисала до земли, словно шкура промыслового зверя.
        - Ты что, заснула, мерзавка? Подавай платье.
        - Я думала, Вы читаете.
        - Я уже прочла.
        Остия
        август, 16
        Расположиться в самом устье тебя. Ниже. В твоём устье. Зачеркнуто. Изображение на полях, выполненное пером графа Шароле, представляет живописно совокупляющуюся пару. Ноги женщины торчат, словно заячьи уши, у мужчины отчего-то нет ни глаз, ни бровей. Забыл, хоть и возился битый час. Это тоже перерисовывать? Может, лучше вырезать и вклеить?
        Луи, в чьи обязанности входило аккуратное переписывание карловых черновиков и придание им вида, приличествующего письмам к жене, был в плохом настроении. Прежде всего письмо необходимо прочесть, затем кое-что выбросить, остальное перенести на гербовую бумагу, запечатать, отдать посыльному, прогнать посыльного, найти посыльного пьяным, пропившим командировочные и потерявшим письмо. В крайнем случае его потеряют уже в Дижоне. Изабелла знает, куда терять письма.
        Бесполезно и утомительно, - вздыхал Луи. Вот если бы он и Изабелла состояли в тайной связи, было бы совсем другое дело. Нет, это было бы настолько другое дело, что об этом лучше даже не думать. Станешь импотентом, если представишь, чем это дело может обернуться, - одернул Луи внутренний цензор, обычно безмолвствующий.

«Из тех, кто прибыл в Остию раньше нас, примечательны четверо (зачеркнуто) пятеро. Во-первых, герцог Калабрийский по имени Альфонс. Когда он встает после трапезы, с его острой бородки сползает и падает на грудь жирная капелька. На всех костюмах в одном и том же месте значится неопрятное пятно. Если бы я вознамерился убить его, то, верно, метил бы в это пятно, как в крестик. Всё, что связано с герцогом, связано с животом. „Я ношу это под сердцем“, - слышал я от него, - „Папа - пуп мира“, „Мы проглотим Мегмета“, „Не перевариваю попов“, „Холера вас разнеси“. У Альфонса, как оказалось, дурной глаз, потому что весь следующий день я провел под кустом.»

«Откуда и пишу тебе, миленькая-премиленькая Соль», - продолжил Луи вслух.
        Солярная Изабелла предстала перед его мысленным взором в венце лиловых лучей и Луи страстно облобызал лебединую шею призрака жены своего хозяина. Первое время Луи не искал оправданий этим действиям. Затем успокаивал себя тем, что кочевая жизнь в мужском обществе требует фантазматической компенсации. Затем оправданий уже не находилось.
        август, 17
        Остия была плохо укреплена, мала, зловонна, но при этом имела колоссальный порт,
«морские ворота Рима», как без всякой выспренности, позевывая, выразился кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи. Карл, улыбнувшись краешком рта, заметил, что морские ворота столицы мира могли бы быть почище. Кардинал, ничуть не обидевшись, сказал что да, могли бы. И были бы, если б не проклятые Орсини. Карл решил, что речь идет о каком-то примечательном местном катаклизме и приступил к главному.
        Кроме бургундов и Альфонса Калабрийского в Остии стояли:
        - полторы тысячи англичан под водительством Гуго Плантагенета, лондонского мордоворота шести с половиной футов росту;
        - пятьсот португальских крестоносцев, которыми тоже командовал англичанин, некто Томас Ротерхем, чистый беглец из каторжной тюрьмы - нос раздроблен, сросся вкривь и вкось, на шее серебряная зубочистка, в глазах блатная тоска;
        - экипажи двадцати двухсотвесельных галер генуэзского адмирала Лодовико Скарампо, как звали рыхлого чучмека, который чудом уцелел при взрыве своей талассократицы в Арле;
        - баварский епископ Ульрих фон Гогенгейм во главе из рук вон плохо экипированного отряда австрийцев.
        На этих четверых - Гуго, Ротерхеме, Скарампо и Гогенгейме - Карл собирался было продолжить упражнения в остроумии в письме к Изабелле, да руки не дошли. Надо было решать уйму изощренных квартирьерских вопросов, совещаться с братьями по оружию, вырабатывать планы кампании.
        Но вчера совещание выродилось в дегустацию коллекционных вин из подвалов кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, дегустация - в пьянку, а пьянка - в блядки. В преддверии прибытия крестоносцев в Остию со всей Европы собрались барды, богомольцы, делегаты святых орденов, работорговцы, турецкие и русские шпионы, продавцы пороха и воздуха, аристократки и проститутки. Карл, который перед началом похода дал обет не прикасаться к женщине, с трудом спасся от экзальтированных итальянок, которые жаждали отодрать от графа хоть кусочек носа, хоть краешек плоти - в качестве святой реликвии, разумеется.
        Все смотрели на Карла как на психа. Все, кроме португальцев, многие из которых были действительными членами ордена Алькантара и действительно с детства не прикасались к женщине. Кое-кто из них носил настоящие вериги, а один, Жануарий по прозвищу Страсти Христовы, был счастливым обладателем подлинных стигматов веры. Чугунная цепь весом сорок фунтов заменяла ему пояс. Питался Жануарий диким медом и акридами.
        Когда Карл вполне серьезно полюбопытствовал, что будет, когда акриды закончатся, Жануарий прошелестел: «Семью акридами можно накормить целый город». У Карла язык не повернулся сморозить что-нибудь дурнопахнущее - Жануарий Страсти Христовы не располагал к шуткам.
        Сегодня Карл, на правах главнокомандующего, решил призвать христовых воителей к порядку. Первым делом он переговорил с кардиналом. Поболтав десять минут для порядку о «морских воротах Рима», он сказал:
        - А теперь то, ради чего я с Вами встретился. В Остии вводится военное положение, как если бы она была осаждена турками. К вечеру в городе не должно остаться ни одной девки, ни одного торговца индульгенциями. Таверны надлежит закрыть. Всем гражданским, в том числе девицам благородного происхождения, запрещается появляться на улицах с наступлением темноты. Городская стража должна уступить ворота португальцам и моим солдатам. У меня всё.
        Кардинал снова зевнул.
        - Дело Ваше, граф. Но семья Колонна будет очень недовольна, - сказано это было вполголоса, словно кардинал упоминал имя Нечистого.
        Они стояли на балконе кардинальской резиденции. Было очень душно - как только может быть душно при сорока градусах Цельсия в приморском городе, окруженном болотами и лысыми глинистыми холмами. Карл чувствовал, что ещё два таких дня - и он просто взбесится.
        - Кто такие Колонна? Герцоги? Бастарды папы?
        - Колонна - истинные хозяева города. Замок на том холме принадлежит им.
        - Этот уродливый цейхгауз? Так и быть, я пошлю туда своего герольда. Кстати, отчего эти Колонна до сих пор не явились в город засвидетельствовать нам своё почтение?
        - Колонна не любят свидетельствовать своё почтение, - почти прошептал кардинал. - Они и к папе не выйдут.
        - А к императору?
        - Вряд ли.
        - Так они никого не боятся, да? - Карл уже мысленно принял вызов от загадочных остийских упырей.
        - Колонна боятся Орсини. А Орсини - Колонна.
        Кардинал перекрестился.

* * *
        Предводители крестоносцев восприняли новость о комендантском часе в штыки. Только Томас Ротерхем, когда узнал, что Карл намерен доверить его португальцам патрулирование улиц, польщенно буркнул:
        - Так это значит все будут дрыхнуть, а моим доходягам ни сна, ни покоя?
        Но его вопрос остался без ответа, потому что галдели все, а пуще прочих Альфонс и Гуго.
        Карл ни в грош не ставит мнение своих благородных компаньонов. Карл не понимает, что в Турции не будет ни женской ласки, ни сладких песен о Ричарде и Боэмунде. Остия - последний клочок христианской земли, где они ещё могут причаститься женскими прелестями, а ведь многим не суждено более увидеть шпили родных…
        Уровень шума - 120 децибел.

«Господи, как от них воняет», - простонал Карл, стараясь дышать редко и неглубоко. Он погодил ещё минуту и хлопнул ладонью по столу.
        - Монсеньоры! Я назначен на должность генерала похода Его Святейшеством. Таким образом, всякий идущий против моей воли компрометирует авторитет наместника Бога на земле.
        Шум стал стихать - 80 децибел. А Карл, осваивая дискурс стали и елея, продолжал:
        - А что это как не ересь, монсеньоры?
        Тридцать децибел.
        - Что скажут вам на родине, если вы подведете своих подданных под интердикт Его Святейшества, который может появиться здесь в любой момент?
        Тишина. Только попискивает в животе у Альфонса Калабрийского самочинная мышка.
        - Вы меня поняли, - удовлетворенно кивнул Карл. - А теперь я хотел бы, чтобы каждый из вас кратко и по существу изложил свои мысли относительно нашего предприятия. Я, как старший, буду говорить последним.
        Все глядели на Карла с ненавистью, завистью и восхищением. Последнего постепенно прибывало. Карл чувствовал, что через два часа он их очарует навеки - как очаровал отца, мать, Луи, д’Эмбекура.
        Первым решился Альфонс. Он выплюнул залетную волосинку, подобрался и сказал:
        - Монсеньоры, как известно, Балканы - мягкое подбрюшье Европы. Поэтому я полагаю разумным предпринять высадку в районе Афин. Там мы можем рассчитывать на поддержку так называемых ортодоксальных эллинов, которые ненавидят турок…
        Карл скривился. Он бы ещё в Египте предложил высадиться. Египет, как известно - житница Азии. Там мы можем рассчитывать на поддержку так называемых эфиопов.
        И в этот момент, когда всё начало идти как по маслу, когда в похмельных мозгах войсководителей зашевелились хоть какие мыслишки по теме, случилась катастрофа. Хотя в первый момент Карл этого не осознал.
        За окном послышался гвалт. Потом со стороны порта донесся тихий раскат орудийного грома. Потом за дверью швейцарцы из личной охраны Карла на непроебенительном французском сказали: «Сюда нельзя». Им что-то ответили по-итальянски. Швейцарцы восторженно взвыли.
        Карл не выдержал, извинился, подбежал к двери, распахнул её и увидел такое: четверо его телохранителей беспричинно хохочут и подкидывают к потолку малого с длинными рыжими волосами. Заметив мультипликационные глаза Карла, они вытянулись по стойке «смирно».
        Малый упал на пол, но совершенно этим не смутился, поправил съехавший набок меч и, улыбнувшись как змеюка, произнес длинную, восторженную тираду. Карл разобрал только ключевые слова - «Бельградо», «витториа» и «Джованни Вайвода».
        За спиной Карла захлопал в ладоши Альфонс Калабрийский, которому было грех не знать итальянского. На улице ржали лошади и несколько солдат Гуго вдохновенно наяривали «Long way to Tipperery» <"Долгая дорога на Типперери" (англ.). Походная песня английских солдат.>.
        Карл чувствовал себя круглым идиотом. Но прежде, чем он успел по-настоящему взбелениться, один из швейцарцев сказал:
        - Мадьяры турок крепко побили, хозяин. Конец туркам. Амба.
        Через три минуты из разъяснений рыжеволосого гонца, которые переводил Альфонс, стало ясно всё.
        Мадьярский король Джованни Вайвода напал на турок, осадивших Белград. Восемьдесят тысяч лучших башибузуков Мегмета порублены на месте, ещё двести сотен утоплены в Дунае. Десять тысяч пленных обращены в истинную веру и розданы по монастырям. Пять тысяч упорствующих в своём язычестве распроданы на галеры. Очевидцы сообщают, что видели присных Сатаны, которые волокли души турок в Джудекку. Также замечены ангелы, с особой благосклонностью восприявшие в небесное лоно души тевтонских, английских и французских рыцарей, что сражались под знаменами мадьярского короля. В руки крестоносцев попал весь неприятельский обоз, в том числе и султанский гарем. Из гарема освобождены пятьсот девушек благородного происхождения. В частности, три дочери ортодоксального хана всея Московии, Кавказа и Степи. Их девство чудесным образом восстановлено, а сами девицы отправлены к родителю с подобающим эскортом.
        Победа полная, изумительная, беспрецедентная и достославная. На Константинополь, впрочем, Вайвода не пойдет, потому что поляки в союзе с литвинами предательски напали на мадьяр и плевать хотели на интересы крестоносцев. Но весь мир Полумесяца стенает от невиданного поражения и стоит ткнуть пальцем в прогнившую Порту, чтобы она рассыпалась в прах, растаяла как дым, сгинула навеки как ночной кошмар. Мегмет был ранен, теперь не пьет, не ест, сгорает как свечка и со дня на день умрет от черного сплина. Эти данные, впрочем, непроверенные.
        Папа же Каликст III уже совсем близко. С ним идет отборная кавалерия под предводительством лучшего итальянского стратега Джакопо Пиччинино. Папский поезд и кондотьеры будут в Остии с минуты на минуту. До захода солнца, это уж гарантия.
        А сам гонец, Ваш покорный слуга Силезио Орсини, хотел бы вина и какой-нибудь ценный подарочек, по традиции положенный благовестнику. Вот хоть бы этот Ваш перстень, граф.
        Перстень, о котором говорил Силезио, был украшен колоссальным бриллиантом «Три Брата» и являлся неотъемлемым достоянием Бургундского Дома. Он переходил от герцога к герцогу и только Филипп нарушил эту традицию, подарив перстень Карлу, графу Шароле, когда тот отбывал в крестовый поход. Филипп небезосновательно подозревал в перстне внушительное магическое могущество.
        - Эта вещь не имеет цены, - отрезал Карл. - Обратитесь к моему казначею, его кабинет этажом ниже. Он выдаст Вам солидную премию.
        Силезио настороженно выслушал перевод.
        - Благодарю Вас, синьор, - он сладчайше улыбнулся, блеснул голубым хрусталем своих завидущих глаз и, чуть подавшись вперед, осведомился:
        - Но как казначей сможет определить размеры премии, синьор? Ему ведь неведомы границы Вашей щедрости.
        За спиной у Карла раздалось подозрительное бульканье. Кто-то, кажется Гогенгейм, сладострастно крякнул.
        - Двести экю, - припечатал Карл. - Ваших слов со ссылкой на меня будет достаточно.
        - Эй, дружок, - да, это был Гогенгейм, - иди к нам, выпей винца с дороги.
        Силезио мигом прошмыгнул в комнату мимо Карла. Граф обернулся. На столе, словно бы собравшись статистически из неприкаянных квантов, появились бутыли и кубки. В порту теперь слаженно салютовали целыми батареями. Остия погружалась в пучины развеселого веселья по случаю неминуемого крушения прогнившей Порты.
        Со звоном посыпалось оконное стекло. На полу с угрожающим шипением крутилась шутейная пороховая ракета. Ещё одна хлопнулась о потолок и спикировала на стол, воткнувшись в бутыль, как шампанская пробка в реверсивном просмотре. Все от души рассмеялись. Карл выбежал вон.

* * *
        Выбора не было. Разогнать стихийный День Победы силами своих солдат Карл не мог - это означало бы нарушение крестоносной этики и подрыв его авторитета вождя народов на веки вечные. Но сидеть сложа руки и дожидаться, пока все спустят пар, снимут стресс, просто здорово проведут время, Карл тоже не мог. Потому что на разноплеменных народных гуляньях от счастья тоже умирают, и притом порою сотнями.
        Вывод напрашивался сам собой: порядок должны наводить истинные хозяева города. Чьи хлебные склады, в конце концов, подожгут турецкие диверсанты во всеобщем хмельном дыму? Его, графа Шароле, или пресловутых Колонна?
        Герольд, посланный в угрюмый замок-цейхгауз, так и не вернулся. Карл очень хотел надеяться, что гонец просто затерялся в пространстве ликования.
        Карл отыскал Луи, барона де Монтегю и маршала д’Эмбекура. Все трое, к счастью, ещё были трезвы.
        Луи, хоть и был у Карла в фаворе, всегда держался одного незатейливого правила: не бузить, пока граф не сказал «пли!». Потому и держался в фаворитах так долго.
        Барон де Монтегю любил поспать, поэтому его ещё только-только закончили омывать и едва-едва начали брить. Барон не понимал природу буйства за окном и полагал, что пороховыми шутихами беспардонные англичане привечают папу.
        А д’Эмбекур просто не употреблял. Водилась за ним такая приятная особенность.
        - Значит так. Вы, барон, остаетесь в городе. Ты, Луи, отправляешься за португальцами. Приведешь всех, кого сможешь найти, и останешься здесь с бароном. А Вы, сир, - (Карл кивнул д’Эмбекуру) - составите мне компанию. Я собираюсь навестить замок Колонна.
        - Может, я с вами? Вдруг что? - робко предложил Луи. Никуда тащиться по такой жаре ему не хотелось, но засвидетельствовать Карлу свою преданность он был обязан.
        - Вдруг что - и что? - раздраженно осведомился Карл. - Я возьму с собой много наших солдат, да ещё и португальцев. Толку от тебя там ни на грош. А здесь хоть составишь барону партию в шахматы.
        Луи как бы расстроился и отправился в светлую обитель португальцев.

* * *
        Цитадель хозяев Остии казалась безделкой только с кардинальского балкона. Вблизи она производила худое впечатление - серый трехэтажный монолит с приземистыми башнями по углам. И никаких признаков жизни.
        Холм, на котором была построена цитадель, стоял на левом берегу Тибра поодаль от реки. Холм был опоясан сухим рвом, от которого шел отводок к Тибру, отгороженный от реки небольшой искусственной дамбой. Граф не сомневался в том, что дамба заминирована и в случае необходимости Колонна могут заполнить ров водой, послав к дамбе одного слугу с огнивом. Удобно.
        Ров был выложен огненно-красным кирпичом. На дне рва в семь рядов торчали колья. В жидкой сени кольев сходили с ума от зноя большеголовые собаки с купированными хвостами.
        Когда Карл заглянул в ров, собаки все разом подняли на него глаза, умело симулирующие мировую скорбь, на деле же сытые и абсолютно бессмысленные. Под стенкой рва, в тени, лежали свежие человеческие кости, окровавленный обрывок сапога и нательный крестик. Собаки не лаяли и это окончательно добило Карла.
        С Карлом пришли д’Эмбекур, швейцарцы, семьсот бургундских пехотинцев и горстка португальцев во главе с отчаянным Жануарием. Всех остальных поглотили торжества.
        Когда солдаты заметили то же, на что в оцепенении пялился Карл, они с ропотом подались прочь от рва. Граф Шароле в растерянности посмотрел на Жануария.
        - Вы всегда ходите без оружия? - спросил он обыденным тоном, но вышло чертовски многозначительно.
        - Без оружия, - с достоинством согласился Жануарий.
        Подъёмный мост через ров находился на противоположной стороне периметра, обращенной к Риму. Он предварялся предмостным укреплением в виде квадратного форта. Мост был опущен. Стены форта заляпаны кровью. На двести шагов западнее через ров были переброшены несколько переносных мостиков.
        Печальная повесть, прочитанная Карлом в этом лаконичном натюрморте, была проста как похоронка. Некие искушенные в коварстве недоброжелатели нанесли семье Колонна ночной визит. Интересно, где они сейчас? Недоброжелатели, конечно. О том, где обретаются Колонна, двух мнений быть не могло.
        Карл через «не хочу» надел раскаленный шлем. Вслед за ним, облегченно вздыхая, натянули каски остальные. Только Жануарий и ещё десяток настоящих португальских сорвиголов шлемов с собой не взяли и, соответственно, остались простоволосы.
        - Пойдем, - призывно взмахнул рукой Карл и ступил на подъёмный мост первым.
        Раздался вафельный треск, д’Эмбекур растерянно прокричал «Берегитесь!», Карл почувствовал, что мост уходит из-под ног и через два мгновения его тело будет раскроено острыми кольями, а через три за него не без ленцы примутся псы, соловые от духотищи.
        Однако чья-то удивительно сильная рука подхватила графа подмышку и удержала на весу до того момента, пока уже вчетвером в него не вцепились швейцарцы.
        Карл жадно ловил ртом горячий воздух и таращился на Жануария.
        - Это Вы?
        - Не совсем я, - скромно потупился Жануарий. - Но в целом да.
        Жануарий был ниже Карла на голову и казался сотканным из вощеной папиросной бумаги. Допустить, что ему хватило сил удержать графа, можно было только в том случае, если мысленно пририсовать к Жануарию портовый кран. Карл вопросительно посмотрел на д’Эмбекура. Тот ошарашенно кивнул. Дескать, я удивлен не меньше Вашего, но вынужден доверять своим глазам.
        - Монсеньор, у меня нет слов. Вы можете просить у меня что угодно. Буквально что угодно.
        Жануарий молчал. Д’Эмбекур и многие вместе с ним деланно изучали далекие тучки, птичек и нестриженные ногти. Искренний восторг Карла бил наповал. Ведь действительно можно было просить что угодно. И как только португалец этого не понимает? Спустя минуту граф остынет, пойдет на попятную и уже не выпросишь у него ни коня с драгоценной сбруей, ни земли, ни места в налоговой.
        - Благодарю Вас, сир. Это большая честь для меня. Но дайте мне срок, хотя бы день - такие вещи не решаются с лету.
        Карл не любил повторяться и не стал сам предлагать Жануарию свои традиционные милости в ассортименте. Он лишь обнадёживающе пожал худое плечо португальца и сказал:
        - Хорошо. А теперь продолжим.
        Переносные мостики оказались крепче подпиленного разводного. Солдаты наводнили холм, окружили резиденцию Колонна, взяли Карла в обкладку из щитов. Мандраж получить предательскую стрелу рос и ширился.
        Ворота, ведущие во внутренний двор, были пригласительно распахнуты. Сквозь длинный проход просматривался краешек штабеля человеческих тел. Оттуда же, из внутреннего двора, доносилось мощное гудение, словно работала трансформаторная станция.
        Идти туда - в зловоние и мушиное роенье - Карлу не хотелось совсем. Он критически осмотрел внешнюю стену замка.
        Нижний ряд узких окон находился высоко и был забран железными ставнями. Если построить сорок солдат «черепахой», да ещё двадцать станут на их сомкнутые щиты вторым ярусом, да ещё десять - третьим ярусом, и эти десять от души поработают топорами, то можно будет высадить ставни за четверть часа.
        Ставни, которые стали жертвой мысленного эксперимента Карла, неожиданно распахнулись.
        - Не стрелять! - потребовал граф, но пара стрел всё-таки стукнулась о стену над окном.
        Погодив немного, оттуда высунулся герольд, которого Карл уже полчаса как с чистым сердцем списал в невозвратные потери.
        - Монсеньор, - проблеял герольд. - Заходите, Вас признали.
        В порту дали особо раскатистый залп из всех орудий.
        Карл обернулся и понял, что ничего подобного. Черный грозовой цеппелин длиною в полгоризонта наползал со стороны открытого моря на Остию. В его кудлатой обшивке потрескивало статическое электричество.

* * *
        В глухом зале без окон, существование которого было невозможно заподозрить, глядя на цитадель снаружи, находились по меньшей мере двадцать человек. Все они носили черные рейтузы, пурпуровые туфли, фамилию Колонна и, за исключением синьора Джамбаттиста, были молоды. Каждый был при оружии. Каждый безмолвствовал, когда говорил синьор Джамбаттиста, и все перешептывались в полный голос, когда говорил Карл. Графа это возмущало, но он решил не размениваться на пустяки.
        Кресел было ровно два - в одном сидел синьор Джамбаттиста, в другом - Карл. Остальным достались стоячие места вдоль стен. Чадили редкие факела.
        Во внешнем мире начался ливень. В сердце вертепа просочилась озоновая свежесть. Карл подумал о солдатах, которые остались под открытым небом. Впрочем, не сахарные.
        На первый вопрос Карла Джамбаттиста ответил утвердительно.
        - Здесь действительно побывали Орсини.
        И на второй вопрос утвердительно.
        - Всех до единого, иначе ловушка не стоила бы и слов о ней.
        Третий вызвал неподдельное удивление.
        - Помилуйте, синьор! Конечно, видели. Мы наблюдали за вами от самой Остии. Но что такое Андреевский крест? Это две полоски на куске материи! Их может провести свинья, может папа римский, могут Сфорца, Борджиа, Монтекки, Капулетти, Орсини! Как мы можем доверять кажимости?!
        Карл так и сел где сидел. Военное искусство открыло ему свои новые, непредвиденные грани. На старикана невозможно даже обидеться. Ведь действительно - а что если папа, который заодно с Орсини (это Карл уже научился понимать из невысказанного), подучил бы кондотьеров прикинуться бургундами? И застал бы ненавистных ему Колонна врасплох? А, каково?
        Итальянцы, как водится, со своим Возрождением перли впереди планеты всей. Пока Европа добродушно наносит на стяги львов, лилии и кресты характерных форм и расцветок, чтобы всяк мог видеть: вот идет герцог Оранский, а вот Бретонский, а вот король Английский, здесь уже давно всё поняли. Поняли суть тотальной войны и политической подставы, природу навигационных ошибок бомбардировочных эскадр и гениальную простоту зондеркоманд, укомплектованных переодетым осназом НКВД. Титаны!
        Расширение спектра сознания Карла сопровождалось малозаметными внешними эффектами, которые однако же не укрылись от опытного ловца человеков, Джамбаттиста Колонна.
        - Мы в своём уме, синьор, поверьте. Подлость Орсини не знает предела. У нас даже есть такая поговорка: «Ни на земле, ни в море синем вам не найти гнусней Орсини». Конечно, стихи дрянь, но схвачено верно. К счастью, семья Колонна умеет дружить. Нас вовремя предупредили, и вот, - Джамбаттиста хлестко щелкнул пальцами, - полный двор подарков для папы.
        - Вы нарочно не прибрали трупы?
        - Конечно. И Ваших людей мы сюда впустили нарочно. Потому что я хочу попросить Вас об одном одолжении.
        Чем дальше, тем тианственнее. Забредши в гости к упырям, не рассчитывай получить на ужин морковного зайца. И о чём же он попросит, если здесь полно моих солдат? Разве что сложить терцину в память о встрече.
        - Слушаю, - сказал Карл голосом столоначальника.
        - Вы должны отсечь кондотьеров от папского поезда. Остальное мы сделаем сами.
        Деловой старикан. Понимает, что уломать бургундского графа убить папу собственноручно не выйдет. А вот отсечь кондотьеров - пожалуйста. Что им стоит, бургундам - помахать железяками лишний разок?
        Д’Эмбекур, стоявший за спиной графа, лязгнул мечом. Он его достал из ножен, идиот. Не учился у Брийо, наверное: клинок без определенной цели не обнажай, ибо демонстрация намерений без их реализации недостойна бойца и оскверняет оружие. Не говоря о швейцарцах, которые хуже детей. Д’Эмбекур может их спровоцировать на драку, и те сдуру сцепятся с этими шавками. Сцепятся и проиграют, потому что здесь тесно.
        Двадцать молодчиков Колонна вопросительно посмотрели на отца семейства. Стало уныло, безысходно ясно: стоит Джамбаттиста не так моргнуть и начнется задача об одной луже и сорока кровостоках. Рано или поздно её решат солдаты, но Карл этого не дождется.
        - Сир д’Эмбекур, спрячьте оружие. Вы нарушаете обычаи переговоров.
        Маршал не возражал. Он недвусмысленно выразил свой протест итальянцу, а вызвать его на поединок всё равно ведь не мог - Джамбаттиста едва ли был дворянином соответствующего ранга. Совесть д’Эмбекура успокоилась и меч вернулся ножнам.
        - Так Вы согласны?
        Карл чувствовал, что старикан его сильно пиявит. Пожалуй, такой может высосать человека без остатка дня за три.
        - Конечно нет. У меня на это сорок девять причин. Но я не приведу ни одной. Вы арестованы. Именем Его Святейшества приказываю Вам и Вашим людям сложить оружие.
        - Вы превышаете свои полномочия, граф Шароле. Это я Вам говорю как доктор канонического права. Вы не можете арестовать меня, поскольку находитесь в моём наследном владении, грамота на которое выдана семье Колонна императором германской нации.
        Рев ливня дорос до критической отметки. В нем уже терялись краткие гласные и оттенки интонаций. Карл и Джамбаттиста, застывшие в креслах и насмерть перепуганные, перебрасывались титрами немого кино.
        - А я как лицо, наделенное всей полнотой и светской, и духовной власти над территорией, где квартируется крестоносное воинство, заявляю, что располагаю правом свободы и имущества над любым нобилем вплоть до принца крови или выборного монарха!
        Карл плохо слышал себя, но он знал - это неважно. Совершенно неважно. Важно не ошибиться ни в одном параграфе, ни в одном слове. Иначе всё.
        - Ваша власть получена Вами на срок крестового похода из рук папы, а семья Колонна имеет особые привилегии над Остией на вечные времена. До второго потопа. До Армагеддона.
        - Срок действия и давность привилегий не входят в наше рассмотрение. Именем Его Святейшества. Приказываю. Сдать оружие.
        - Его Святейшество - чужеземец в наших краях. Он испанец, вестгот. По древним законам Рима должность верховного понтифика не может принадлежать не гражданину. А гражданин не может не быть римлянином.
        - Ложь. Со времен диктатуры Суллы гражданином Рима может быть любой латинянин. Со времен домината Диоклетиана - любой рожденный в империи. Испания была покорена ещё до Помпея и с тех пор всегда принадлежала империи. Следовательно, испанец имеет право на верховный понтификат.
        Черный цеппелин грохотал прямо над головой. Струи дождя сплетались в водяные бичи и вырывали из стен замка цельные куски кирпичного мяса.
        - Королевство вестготов отложилось от империи одним из первых. Там процветала арианская ересь. За это вестготы были покараны нашествием сарацин. Из кары явствует и состав преступления. Следовательно, вестготы преступники и еретики. Но папа не может быть преступником и еретиком. Алонсо де Борха - не папа, а самозванец.
        Это были уже не аргументы, а белиберда. Старик спекся.
        - Страдания не всегда ниспосылаются как кара Божья, но и во испытание веры. Вспомни Иова, разрази меня гром! - Карл вскочил на ноги и притопнул.
        - Книга Иова не включена в канон! - Джамбаттиста тоже вскочил на ноги. И, чуть поколебавшись, добавил с расстановкой:
        - Разрази меня гром.
        Он явно полагал себя победителем.
        Молния - идеально ровная, словно луч боевого лазера, и ослепительная, словно Солнце - пробила крышу цитадели, прошла через потолок глухого зала, вошла в темя Джамбаттиста, вышла из его промежности и ушла в пол. Таким глава семьи Колонна запомнился Карлу навсегда: светящимся изнутри, как океаническая креветка, и приблизительно так же пахнущим.

* * *
        Замок был расколот надвое. Трещина змеилась по полу через кучу пепла, что осталась от Джамбаттиста, взбиралась на стены, замыкалась на потолке и ширилась, стремительно ширилась.
        Штормовой ветер вперемешку с мальстримами ливня ворвался в зал, срывая огонь с факелов, ослепляя и без того ослепленных людей, увлекая опустевший трон хозяина в гущу молодых Колонна.
        Плотина, отделявшая ров с кольями и собаками от Тибра, уже давно рухнула. Вонючие струи великой римской клоаки кружили вокруг цитадели, вырвавшись из каменного ложа. Склоны холма поползли неопрятными пластами глиняной лавы. Цитадель вздрогнула, как торпедированный корабль, и начала тонуть. Северо-восточная часть - нос корабля, юго-западная - корма корабля. А капитан корабля в астрале.
        В трезвом уме и здравой памяти продолжали находиться шестеро - Карл, Жануарий и швейцарцы. Хотя голосили и они.
        Д’Эмбекур и герольд провалились вниз вместе с куском пола - оказывается, всё время переговоров они простояли на замаскированном каменном мешке.
        Один работающий факел Карлу всё-таки достался, и граф, присвечивая им, вывел своих людей прочь из зала, на лестницу. Двух Колонна, которые оказались на их тонущей половине, зарубили швейцарцы, потеряв одного своего, а ещё двух, попытавшихся перепрыгнуть трещину, прибрало Провидение. Колонна очень хотели зарубить Карла. Да вот не судьба.
        Лестница, совсем недавно приводящая на первый этаж, теперь вела под воду. Пол под ногами продолжал крениться и дрейфовать на юго-запад со скоростью семь узлов. Бурая жижа лизнула сапоги Карла.
        Другого выхода не было. Справа находилась глухая стена. Сверху - потолок. Архитектура цитадели была рассчитана на то, чтобы превзойти в подлости любого подлеца, а не на то, чтобы разъезжать по периметру замка на трехколесном велосипеде.
        - Что будем делать!!!??? - спросил Карл у Жануария.
        - Не знаю!!!!!! - честно признался тот.
        На это Карл не рассчитывал. Тоже мне чудотворец. Держаться на ногах было почти невозможно. Вода доходила графу до колен.
        Всех спасла святая простота одного швейцарца, который догадался проверить стену, сложенную из метровых кирпичей, на прочность. Он подошел и двинул в неё, как тараном, рукоятью меча, схватившись за лезвие руками в незаточенной первой трети.
        Кирпич подался. На толщину лезвия приблизительно. Но всё равно - тут уж все выместили на кирпиче свои неотмщенные эдипальность, и доэдипальность, и родовые травмы, и выразили со-чувствование мировой трагедии, и изъявили волю-свершиться, и только Жануарий бездействовал, потому что в толчее возле кирпича ему не нашлось места.
        Жануарий изучал свои ладони, с которых эссенция мирового потопа смыла стигматы веры, подлинные, не акварельные стигматы. Жануарий плохо понимал причину этой перемены. А когда понял, то не знал, возрадоваться ему или взвыть.
        Смекнув, что плыть сейчас придется далеко, Жануарий снял с шеи заветный ключик и отомкнул замок на своей сорокафутовой цепи. Грохот сброшенных оков растворился в громокипении стихий.
        Вместе с вылетевшим кирпичом рухнула вся стена. В воде меньше чувствуется боль и действует солидная сила Архимеда. Воды было уже по подбородок и каменюки, простучавшие швейцарцам по ногам, показались пенопластовыми.
        Все охрипли и сорвали голос. Поэтому «Боже, помоги!» каждый попросил в сердце своём, и они поплыли.

* * *
        От самого Арля Лодовико Скарампо ездил Карлу по ушам страшилками о дерзких и стремительных, что твой мистраль, берберских пиратах. Стоит, дескать, кораблю отстать от конвоя на пару-тройку морских лиг, и берберские атаманы сразу видят это в своих колдовских хрустальных шарах. Словно из-под воды появляются их неуловимые фелюки, абордажные кошки со всех сторон впиваются в борта корабля, короткая, безнадежная схватка - и всё кончено. Пустой «купец» болтается на волнах с вывернутыми карманами, а берберы делят награбленное путем жеребьевки и поножовщины. Разумеется, шансы выжить имеют только женщины и мальчики. Женщин можно продать в работный дом (до гарема надо ещё дослужиться), а мальчиков - в янычары.
        Хуже берберских пиратов только дзапарские, с которыми родственники Скарампо встречались в генуэзских факториях, разбросанных по скалистым утесам Краймении. Ухватки этих бритоголовых бестий близки к берберским, но отвага несравненно выше и вообще превосходит пределы мыслимого. В позапрошлом году на неприступные бастионы Кафы был совершен дерзкий налет. Семьдесят дзапарских фелюк ворвались в гавань на крыльях злого декабрьского Зефира, скрытые круговертью мокрого снега, закутанные в саван сумерек. Вооруженные отменными ручными кулевринами, пиками и кривыми мечами на манер турецких, дзапары истребили честных бизнесменов, менеджеров живого товара, згвалтувалы их жен и дщерей, освободили своих, заточенных в трюмы галеотов и уже приготовленных к отправке в Синоп. Затем были опустошены продовольственные магазины, арсеналы, конюшни и казначейство. В заключение служили молебствие по случаю дарованной победы; дзапары, кто бы мог подумать, веруют в Святую Троицу.
        Когда из Сугдеи пришел объединенный турецко-генуэзский флот и окружил гавань Кафы тройным кольцом, разбойники смеялись в усы, а после залезли на трофейных коней и были таковы. Пятьдесят дзапарских смертников, оставленных прикрывать отступление, держались в городе три дня. Двоюродный племянник Скарампо видел порубанные тела исполинов. В каждом семь футов росту, триста фунтов весу, перед боем каждый воин вливает в себя жбан мухоморового дурман-отвара, который они любовно именуют
«сомиком» или «хомкой». В бой дзапары ходят босые, голые по пояс, татуированные изображением крылатого диска, троезубой молнии и печальной птицы чайки.
        Двоюродный племянник Скарампо, к слову сказать, подающий надежды поэт в духе dolce stil nuovo <"новый сладостный стиль" (ит.). >, обладает весьма продвинутыми познаниями обычаев диковинных племен. Из общения со славянскими наложницами, а равно и индийскими купцами, он вынес для себя много нового. Он установил, что древние обитатели Египта со всей определенностью ведут своё родословие от дзапаров. В пользу этого свидетельствует…
        - Ну и что? - спросил Карл, когда смачные детали пиратского быта иссякли и Скарампо перешел к этнографии и сравнительной культурологии. - Какие выводы, адмирал?
        Их галера шла открытым морем. Со стороны Африки рассказу Скарампо вторил подозрительный суховей. Смеркалось. Карл уже давно обнаружил, что мичман у Скарампо оказался не в меру усердным и галера оставила конвой далеко позади.
        Будто за его плечом стоял секретарь, жадно ловящий каждое новое слово мэтра румбов, мастера брамселей, заклинателя брандскугелей, Скарампо изрек:
        - Море не прощает беспечности. Вот в чём вывод.
        - В таком случае надо притормозить, - заметил граф. - Неровен час, злой Зефир принесет на своих крыльях фелюки берберов, а мы в одиночестве.
        - Ерунда, - поморщился Скарампо. - Сразу видно - Вы не моряк. Мы же вырвались вперед, а не отстали. Стоит им ввязаться в схватку с нами, как мы остановимся, нас нагонят десятки наших кораблей. И тогда берберы обречены.
        Карлу показалось, что он видит на горизонте несколько крошечных белых треугольничков. Паруса берберских фелюк?
        - Я бы всё-таки приказал мичману попридержать гребцов.
        - Синьор, Вам должно быть известно, что на корабле всё решает его капитан.
        - На корабле - капитан, а в походе - я. Ваш корабль в походе. Значит решаю я.
        - Синьор, из-за Ваших решений я уже потерял жемчужину генуэзского флота.
        Карл сморгнул. Треугольнички исчезли, но через секунду появились вновь. Теперь паруса казались красными и квадратными.
        - Древесину надо закупать в нашей Фландрии, а не в вашей Далмации.
        - В инженерном деле надо что-то смыслить, синьор. Арльские подъёмники были рассчитаны на двухпудовые бомбарды, а Вы изволили привесить пятипудовую.
        У Карла побелел кончик носа. Верный признак того, что вся дурная кровь ударила в мозги.
        На чем бы сошлись в итоге - никто не знает. Но тут из карловой каюты выкарабкался Луи и осведомился у графа, не вскрыть ли его салад свиным салом, а то он, кажется, начал быстро ржаветь от морской свежести. Карл сорвал злость на Луи.
        В тот раз всё обошлось. И для Скарампо (которому Карл всё-таки не расквасил морду и даже не нахамил), и для галеры (берберские пираты, а это были действительно они, в последний момент отказались от нападения из-за непредставительности цели - галера была боевой, значит золота и женщин не везла). Но злопамятный Карл ничего не забыл.
        Стоило галере бросить якорь у пристани, Карл первым сбежал по трепещущим сходням и стал подкарауливать Скарампо. Адмирал появился довольно быстро - одетый во всё чистенькое, наконец-то без кирасы и без морских ботфортов, белесых от соли.
        Карл подождал когда Скарампо сойдет на берег, перегородил ему дорогу и крепко схватил за руку повыше локтя.
        - Постойте. У меня к Вам дело.
        - Я весь вниманье, - вздохнул Скарампо.
        - Помните наш разговор о пиратах?
        Скарампо нахмурился.
        - Да, конечно.
        - Отлично. Сейчас мы находимся на твердой земле, на которой я ещё большая шишка, чем Вы на своём корабле. И я назначаю Вам почетную, ответственную миссию. Эскадра под Вашим началом будет сторожить гавань Остии до тех пор, пока мы не покинем город. Я не могу допустить, чтобы наши транспортные суда среди ночи были сожжены берберами или, пуще того, дзапарами.
        - Но помилуйте, какие здесь дзапары…
        - Такие же как и в Кафе, - заверил адмирала Карл, подталкивая его обратно к сходням. - Я разрешаю Вам появляться на берегу только в том случае, если Вы получите мое личное приглашение на военный совет. Вы должны быть готовы в любой момент отразить нападение с моря. А я, в свою очередь, гарантирую безопасность генуэзского флота со стороны суши. Это справедливо?
        По набережной гуляли расфуфыренные барышни, на кораблях Альфонса Калабрийского капитаны пили шнапс и пиво.
        - Это справедливо, - ответил Карл сам себе, не дождавшись от Скарампо ни единого звука. - Адмирал, отнеситесь к моему приказу добросовестно. Иначе я Вас повешу.
        Карл отвернулся и пошел прочь.
        Так галеры Скарампо стали бессменными морскими часовыми кочующей крестоносной столицы и обымали гавань ладным, красивым полукольцом.
        Когда воздух почернел и на мачтах затрещали огоньки святого Эльма, Скарампо не растерялся. Буйство положительных эмоций, спровоцированное появлением Силезио Орсини, как-то само собой растворилось в предожидании неминуемого катаклизма. Канониры, растратившие на салют половину пороха, стараясь замять неловкость, во главе с мичманом гурьбой бросились к Скарампо. «Чего прикажете, чего изволите?»
        Адмирал с трудом держался на ногах - так его измотал своим стрекотом ушлый Силезио. Чего бы приказать, чего б изволить?
        - Вот что, синьоры… Передайте по кораблям - пусть станут на все якоря, даже на запасные, если такие есть. Потом… Фланговым галерам завести швартовы на берег и закрепиться…
        Скарампо пошарил взглядом по берегу.
        - …за что-нибудь крепкое. Лучше всего - за церковные фундаменты. Остальным связаться друг с дружкой. Если под руку попадутся рыбацкие сети - растягивайте их между галерами. А потом - задраить весельные порты, затянуть парусами палубу и ждать, пока всё закончится.
        - А может, - робко предложил старший бомбардир, - может было бы разумнее покинуть корабли и переждать ненастье на берегу?

«Было бы разумнее. Да только тогда граф Шароле меня повесит. И тебя, дружок, тоже повесит, можешь не сомневаться», - сочувственно подумал Скарампо. Но авторитет был превыше всего. Скарампо выкатил беньки:
        - Что?! А пятьдесят шомполов не хочешь, ш-шкура?!
        И всё завертелось-закрутилось, как в геббельсовском ролике о сладостях флотской службы на благо фатерлянда.

* * *
        Как и всякая катастрофа, эта быстро началась и молниеносно завершилась. В семь часов вечера на Остию легли лучи заходящего солнца.
        Порт был похож на компостную яму, забитую всем, что пристало компостным ямам, плюс кораблями, кусками кораблей, бочками, распотрошенными останками остийских домов, собаками, овцами, лошадьми, коровами, курами, разбухшими мешками с зерном и людьми, среди которых утопленников и калек, к счастью, оказалось меньше ожидаемого. Всего-то восемнадцать десятков.
        По набережной бродили огромные толпы мокрых до нитки оборванцев - рыцари, бароны, лучники, горожане, дамы, клирики и прочие категории населения, которые граф Шароле намеревался выгнать из города взашей.
        Силезио был тут как тут. Во время наводнения он получил черепицей по уху, но это никак не сказалось на его ухватках. На одной из улиц Остии, в глиняных заносах, он отыскал распухшие от воды тела своего двоюродного брата из клана Орсини и троих негодяев Колонна. И то, и то другое придало ему сил. Только бы ничего не случилось с Джакопо!
        Мошна Силезио трещала от золота. Уж чего он не забыл - так это заявиться к бургундскому казначею с безбожным «три сотни и полсотни за добрую весть» на устах. В толпе он углядел толстого юношу в рясе, с большой деревянной коробкой на груди, и, растолкав локтями возмущенно закудахтавших гольштинских богомолок, быстро подскочил к нему.
        - Почём грехи ноне? - осведомился Силезио.
        Юноша поспешно раскрыл коробку. Большинство индульгенций превратилось в негодящую кашу. Значит, доход с оставшихся должен покрыть все потери.
        - Убийство - двенадцать гроссов, простое прелюбодеяние - восемь, - со значением сказал юноша и выжидательно посмотрел на Силезио.
        - Дальше, дальше, - нетерпеливо потребовал тот.
        - Содомский грех, скотоложество, кровосмесительная связь - шестнадцать.
        - За все скопом?
        - За каждое. Была одна на все смертные грехи, освященная кроме как в Риме ещё в Боббио, Сантьяго и Клюни. Но её вчера приобрел синьор кардинал.
        - Приобрел - и нечего вспоминать, - резонно отрезал Силезио. - А есть что, скажи, на Иудин грех?
        - На предательство больше всего. По сорок турских ливров.
        - Да я за такие деньги сам её нарисую! - вспылил для виду Силезио, хотя знал - подделывать святые бумаги нельзя, тогда точно попадешь в пеклище.
        - Ходовой товар всегда дорого стоит, - юноша оставался невозмутим. - Но по случаю победы над турками пусть будет тридцать пять.
        - Они у тебя все скисли, - Силезио поморщился.
        - Какие скисли, какие нет, - юноша любовно вынул пачку слипшихся индульгенций и начал раскладывать их на откинутой крышке ящика. - Вот эти, например, вовсе сухие, у этой только уголок задет…
        - Ладно. Давай две содомских, две на убийство и две на иудин грех, - сегодня Силезио был в ударе. - Это на французские деньги будет… двадцать два золотых экю.
        Юноша пересчитал и аж затрясся от негодования.
        - Побойтесь Бога, синьор, это сорок! Со-рок!
        - У тебя курс старый, дружок, - задушевно уверил его Силезио. - Сейчас экю вверх прет. Все молятся на французов! В Генуе и Венеции купцы ждут новых концессий на турецком взморье. Завтра мои двадцать будут как раньше шестьдесят. Я ещё тебе одолжение делаю.
        Торговец поджал губы.
        - Не пойдет.
        - Да ты спятил! Здесь папа будет через час, а он известный добряк. Пойдет рукою помавать и отпускать всем направо и налево, задаром! Ты до зимы свои бумажки не пристроишь!
        - Вот Вам папа и отпустит.
        - Мне-то отпустит, а друзьям… - Силезио вздохнул. - Далеко мои друзья…
        Врал Силезио вдохновенно - «друзья» находились в папском эскорте и в настоящий момент месили грязюку на подступах к Остии.
        Юноша припомнил рассказы об эпилептических припадках доброты, которые действительно иногда наваливались на Каликста. Может, рыжий пройдоха в чём-то прав. Тем более он всё равно с самого начала удвоил все расценки сравнительно с эталонной «Таксой святой апостольской канцелярии».
        - Тридцать пять.
        - Двадцать восемь.
        - Тридцать три.
        - Что ж, число весьма совершенное, - развел руками Силезио и отвалил торговцу по счету, замешав среди прочих монет две фальшивые, которые уже неделю не знал куда сбагрить.
        Юноша начал брать монеты на зуб, но внезапно охладел к этой процедуре. До фальшивок он так и не добрался.
        Силезио аккуратно спрятал добычу на груди и вновь растворился в толпе.
        Среди людей, барахтавшихся в растянутых между галерами сетях, был и Карл, граф Шароле.
        Он окоченел и обессилел. Вылавливать его пришлось баграми. Оказавшись на борту галеры, Карл обвел тяжелым взглядом всё, что осталось от Остии. Осталась приблизительно половина.
        Бравый Скарампо умудрился не потерять ни одной галеры, но все они были сильно побиты сорванными с якорей транспортными кораблями и другим тяжелым деревянным мусором, на котором копошились люди-муравьи, люди-божьи-коровки и люди-муравьиные-львы. Парусников потеряли восемь штук утопленными и под два десятка разбросанными по отмелям. Что произошло бы, не прикажи Скарампо галерам собраться в одно огромное боновое заграждение, представить было вовсе не трудно.
        Неуправляемый парусный флот унесло бы в открытое море. Вместе с ним - сотни людей, тысячи бочек провианта, пороха, вина, масла, скотину и амуницию. Сам Карл сейчас лежал бы на дне морском в нескольких милях от берега. То, что случилось - печально. Но то, что могло случиться, обратилось бы явленным Бедламом.
        Адмирала, Жануария и Луи Карл увидел на соседней галере. Все трое выглядывали графа в противоположной стороне.

«Эге-гей!» - хотел выкрикнуть Карл, но вышло только сиплое «кукареку».
        Среди неизвестных грандиозного уравнения «Кому же не повезло» пока что числились д’Эмбекур, барон де Монтегю, телохранители Карла, Один Очень Важный Человек, Гуго Плантагенет, Альфонс Калабрийский, Томас Ротерхем и немецкий епископ.
        Матросы, когда Карл появился на их галере, засуетились и подобрали из воды бургундский штандарт. (Уж чего-чего, а этого добра было много - каждый бургундский рыцарь-banneret <знаменосец (англ.).> кроме личного знамени взял с собой ещё национальный флаг.) Вскоре обвислое полотнище вознеслось над палубой на длинном весле.

«Граф Шароле жив! Бургунд с нами! Шароле! Карл! Жив! Шароле! Жив! Карл! С нами!» - покатилось над гаванью, перебросилось на пристань и отозвалось стократно усиленным
«Бургундия!», тысячекратным «Многие лета!»
        Карл и не подозревал, что его так любят. Этого он уже не мог выдержать. Карл упал на спину и молниеносно уснул, как отшельник в раковине, затопленной шумом прибоя.
        август, 18
        Начало дня было камерным и секретным. Присутствовали: Его Святейшество Каликст III, кондотьер Джакопо Пиччинино, граф Шароле и секретарь папы в качестве историографа и переводчика.
        - Знакомьтесь, граф. Синьор Джакопо, отличный солдат, человек удивительной судьбы.
        Карл кивнул и едва заметно облизнулся. На губах ещё не успел рассосаться вкус шершавой кожи Каликста - от целования папской руки уклониться он не имел права. Карл чувствовал себя неважно - ныли плечи и поясница, голова соображала раз на три. Вчерашний день рассыпался на отдельные картинки, на карты, которые плохо держались в одной колоде.
        Лицом Джакопо был столь благообразен и породист, что Карл сразу же безошибочно распознал в нем прохиндея. О возрасте внешность Джакопо сообщала информацию самую расплывчатую - не младше тридцати, не старше пятидесяти. Несмотря на вчерашний потоп, который разгромил папский поезд почище Остии, волосы Джакопо были до блеска вымыты, надушены, расчесаны ровными прядями, каждая с серебряной проволочкой ранней седины, и тяжело ниспадали на широкие плечи. Ничего подобного о солдатской стрижке Карла «подгоршок» сказать было нельзя. Равно как и о ширине плеч. Джакопо так и просился в натурщики на обложку «Первой любови Жюльетты». Карл на обложки не просился, чем и был самодостаточен, неподделен, хорош.
        Чтобы произвести на папу правильное впечатление, требовалось ему подыграть.
        - Удивительной судьбы? Монсеньор Джакопо летал на Симурге? Или побиваху восьмерых эмиров козьими каштанами?
        - Ох-хо-хо, - папа умильно посмеялся.
        Джакопо раздраженно скосил рот и быстро вернул его в исходное положение.
        - Не вздумайте обидеться, Джакопо. Молодой граф герой вчерашнего дня, а на героев не обижаются! - Каликст погрозил кондотьеру посохом. - А Вы, Карл, могли бы быть пообходительнее со своим единоверцем.
        - Я всего лишь не хочу быть скучным, Ваше Святейшество, - Карл поклонился. - Поверьте, меня до глубины души тронула Ваша исчерпывающая, меткая характеристика нашего нового союзника. Сгораю от нетерпения узнать о монсеньоре Джакопо побольше.
        - После, после, - отмахнулся Джакопо. Кондотьер обнаружил представительный бархатный баритон, который как нельзя лучше отвечал его внешности.
        - Нет, - Карл был непреклонен. - Будьте любезны сейчас.
        История Джакопо, самому папе известная не более чем наполовину, была рассказана Карлу со всеми мыслимыми недоговорками, цензурными формулами-обтекателями и купюрами размером в три квадратных смысла.
        Карл услышал между слов куда больше, чем обычно - с начала похода его интуиция заметно обострилась. Основное он ухватил на лету, поэтому вопросов Карл задал ровно три, зато по существу.
        - А что Орсини?
        - Что Орсини? - краешек губ Пиччинино вновь дернулся вниз-вверх, словно резвилась рыбка-акулка.
        Папа посмотрел на молодого графа неодобрительно, но с уважением. Карл ещё не отчитывался перед ним по этому поводу. Но о вчерашнем падении Дома Орсини, совершившемся при попытке уронить Дом Колонна, и о дальнейшем падении Дома Колонна под ударами горних сил папа был наслышан от стен, которые имеют не только уши, но и языки. Папа оценил постановку вопроса и ему стало любопытно, как будет выкручиваться Пиччинино. Поэтому он промолчал.
        - Я хочу сказать - как же Орсини так неосмотрительно подставились Колонна и отчего Силезио вчера с ними не было?
        Об этом Пиччинино ещё не думал. Со вчерашнего вечера, с того самого момента, как он мельком увидел спящего Карла, которого бережно несли улицами Остии в сухую постель, он думал только о том, куда подевалась его застарелая импотенция. А ведь вот уже полдня как от неё не осталось и следа, дорогие мои Марк и Варвара!
        Впрочем, он быстро нашел что солгать:
        - Силезио порвал со своими родственниками. К тому же Силезио состоит на папской службе.
        - Сколько сражений Вы выиграли?
        - Его Святейшество говорил же Вам - восемь.
        - Много, - сказал Карл будничным тоном и замолчал.
        В одном-единственном слове Карла Пиччинино нашел столько сарказма, столько пренебрежения было в графском отказе от расспросов о тяготах и невзгодах, которые претерпел лучший итальянский стратег на полях сражений, что кондотьер тоже молчал и постыдно краснел, судорожно соображая почему же «много», ну почему, чёрт возьми,
«много», когда «не может быть!» или, на худой конец - «ого!»

* * *
        Днем было награждение героев, отпущение грехов, благословение паладинов.
        В глазах рябило от обилия людей, собравшихся по папскому зову в единственном целехоньком здании Остии - римском театре. Эта античная диковина, которую местные жители использовали как рынок, была дочиста отмыта ураганным ливнем от ветхих рыбных палаток и овощных ларьков, и после короткого совещания выбрана для церемонии благословения крестоносцев.
        Здесь были все, в том числе и значившиеся в розыске после вчерашнего потопа. Особенно радовало Карла общество д’Эмбекура и барона де Монтегю.
        Д’Эмбекур рассказал, что во время падения Дома Колонна он провалился в каменный мешок, но, к счастью, пол каменного мешка провалился тоже и его приняли в свои объятия теплые воды Тибра, которые сладковато припахивали трупами Орсини.
«Несмотря на это неудобство», как куртуазно заметил д’Эмбекур, ему удалось остаться в сознании и «перебороть стихию усердием и терпеньем».
        У барона была другая история. Он играл с Луи в шахматы. Луи поставил тройную вилку на короля, королеву и ладью. Барон задумался над этой печальной позицией, хотя впору было капитулировать. На дворе уже было черным-черно и бушевало ненастье. Луи извинился и вышел, влекомый естественной потребностью. Прогремел близкий раскат грома. На барона неожиданно снизошло прозрение - конь Луи в действительности не мог поставить никакой вилки, конь этот вообще не имел права на ход, ибо был связан со своим родным королем баронской ладьей.
        Барон вскочил с места, чтобы пойти на розыски Луи, когда окно разлетелось вдребезги и к ужасу де Монтегю прямо в комнату ввалился обезумевший конь блед с красными очами. Вслед за конем хлынули потоки воды. Монтегю сам не заметил, как оказался верхом на коне, как судорожно вцепился в его гриву, и они вместе поплыли по затопленным улицам Остии. Они приплыли на второй этаж крепчайшего каменного дома к одной весьма миловидной куртизанке и далее - обрыв, андреевские кресты, пленка «Свема», «Мосфильм», тысяча затертый год. В одиннадцать часов утра барон проснулся во влажной постели на всё том же втором этаже всё того же дома, конь блед лежал с ним рядом, а куртизанки след простыл. «Конь всё-таки взял королеву, помиловав короля и ладью. Так, монсеньор?» - подмигнул Карл барону. Ответа он не расслышал, потому что на сцену вышел папа со свитой и экзальтированные португальцы запели открытыми, мужественными голосами. А прочие крестоносцы ударили в щиты.
        В первый раз со дня приезда папских легатов в Дижон Карлу стало совестно до скулосведения. Неужели он собирался отказаться от крестового похода? Он, Карл, кость герцога Иоанна, прозванного Бесстрашным за плевок в глаза турецкому султану, сидел бы сейчас дома, в мрачном замке среди болот и деревень Шароле? И пропустил бы это великолепие?
        Сорок тысяч людей рыдали вместе с Карлом.
        Потом посыпались восхитительные, воодушевляющие сообщения.
        Жермон д’Авье, гроссмейстер рыцарей-госпитальеров, хозяин Родоса, прислал любезное приглашение европейскому рыцарству использовать подвластный ему остров в качестве плацдарма для вторжения в Порту.
        Папа официально подарил Константинополь и всю Малую Азию участникам похода, а Карлу лично вручил символический венец императора ромеев. (Когда Карл был мал и несчастен, он думал вот о чём: если разразится чума и унесет всех, кроме него, или гигантская волна перебежит через все страны, лежащие между Бургундией и морем, и на своём пути назад из Дижона захватит всех, кроме него (и мамки Валенсии), унесет их всех за горизонт, вот тогда и можно будет смело короноваться.)
        И главное, главное! Синьор Джакопо Пиччинино любезно согласился разделить с графом Шароле бремя ответственности за судьбы крестоносной миссии. Теперь у паладинов не один, а целых два генерала!
        Траверз мыса Спартивенто
        август, 21
        "Милая Соль! Только что проплыли или, как говорит адмирал Скарампо, «прошли» пролив между Сицилией и Италией. Сицилия, как я узнал из Брокара, называется так от Сциллы - чудовища, что, вкупе с Харибдой, было обезглавлено Улиссом. Но почему тогда Италия не называется Хрибдой или Грибдой? Пиччинино остался к моей шутке (которую я считаю вполне удачной) холоден и, судя по всему, был ею разозлен. Виду, однако, старается не подавать - я, всё-таки, почти герцог (отец! читая это глазами своих порученцев, верь в мою искреннюю сыновнюю любовь), а он - всего лишь сын бесславного кондотьера.
        Море похоже на тебя, нет, ты прекраснее. Карл."
        Кандия
        август, 28
        Кандия. В имени острова брезжило что-то ботаническое. Кандия - это, кажется, растение, похожее на маргаритку или на простой ползучий вьюнок - Кандия обыкновенная. Ещё оно намекало на песью голову в шипастом ошейнике - слышалось в нем что-то вроде canis fidelis <верная собака (лат.).>. Ещё - шкандаль, как выражались некогда мещане, будто только что из французской галантереи.
«Шкан-д’аль», - шлепали о борт волны.
        Джакопо Пиччинино и Карл стояли на палубе. Мысли Карла блуждали: так далеко от мамы-папы он ещё никогда не забирался, причем чем дальше - тем неинтереснее. Мысли Пиччинино путались: Силезио, по его настоятельному настоянию, остался в Остии, и Пиччинино пытался понять, хорошо это или плохо. Хорошо, потому что нельзя всё время есть одно мороженное крем-брюле - гибкий стан Силезио ему приелся. Плохо, потому что лучше есть мороженное крем-брюле, чем перебиваться с вареной чечевицы на соленую рыбу. Впрочем, всегда оставались какие-то надежды. В конце-концов, общество графа Шароле его вдохновляло безотносительно, просто так.
        Сразу вслед за отплытием из Остии за Джакопо вдруг стало водиться отвратительное дело - разговаривая с графом, он начал проглатывать слоги, буквы и диакритические знаки. Наверное, чтобы подчеркнуть, что слово, фраза проговаривались на всякий лад несчетное число раз (версия Карла). Что за чёрт? Волнуюсь? Осложнение проклятой болезни? (версия Пиччинино).

«Не мене-м-рижды ясещал эту-ндию» («Не менее чем трижды я посещал эту Кандию»), - сообщил Карлу Пиччинино. «Чего?» - рассеяно переспросил Карл. Он уже привык к говорку своего нового компаньона, но всё ещё не привык, что должен принимать его как так и надо. Карл злился на Пиччинино - там, где на самом деле был избыток вербальных соков и чуть-чуть кокетства, Карлу виделось чистое издевательство.
«Неужели нельзя говорить, чтобы, блядь, было понятно? Он же говорил нормально, в Остии по крайней мере», - негодовал Карл наедине с Луи.
        - Ну на-ко-нец-то, Кан-ди-я! - повторил Пиччинино, прилежно артикулируя, когда они вошли в гавань - молочно-молочную, стылую, сонную, скрытую облаками, словно сидерический месяц календарным. Пиччинино сам был не в восторге от своего фасон де парле <манера выражаться (франц.).>. В этой связи он был настроен серьезно работать над своей дикцией.
        - Причаливаем не мешкая, - приказал Карл в надежде, что Пиччинино засуетится и ускачет к адмиралу Скарампо поучаствовать в руководстве высадкой на правах шестой няньки. Общество кондотьера ему прямо-таки осточертело.
        Уста Пиччинино тронула снисходительная тень - это долбленые лодки «причаливают». Красивый, новый корабль не причаливает, а швартуется. Но поправить графа он не решился. Так даже лучше. Ему так даже больше нравится. Общество Карла Пиччинино не надоедало никогда.
        Вскоре передовой отряд с Карлом во главе зашагал к крепости, нахлобученной, словно сан-бенито на плешивую голову, на ближайший к пристани утес. Полчаса они ревели, улюлюкали, заклинали хозяев крепости отпереть, матюгались, строили предположения, почему не отпирают и кто не отпирает, кое-кто начал исподтишка хавать свои заначки прямо у главных ворот. Ещё полчаса делали то же, но тише - крикуны ссадили глотки, Пиччинино устал трубить в особый, наподобие охотничьего, рожок, всё, что было по карманам, съели. Крепость помалкивала. Мысль о штурме Карл отбросил как несвоевременную, аналогию с сан-бенито - как несостоятельную, воспоминание о стоянии подле резиденции семьи Колонна - как совершенно неподходящее к случаю. Хотелось кушать.
        Посовещавшись с самим собой, Карл принял решение направиться в деревню, которая чадила поодаль. Спутники Карла неохотно подчинились, погавкав напоследок и пошвыряв в ворота камнями. Оттуда, как бы в ответ, потянуло не то чтобы дерьмом, но неубранным хлевом. Полчаса спустя воинство Христово не солоно хлебавши достигло деревни.
        - Кто хозяин этого строения? - официально поинтересовался Пиччинино у первой встречной с кувшином и в национальном костюме (передник из суровой ткани, белая блуза, отделанная позументом, свободного фасона юбочка, туфли со стоптанными задниками). Пиччинино указывал в сторону крепости.
        Встречная с испанским носом, тяжелой косой через плечо да на грудь и замечательными белыми руками без перстней, которые, по уверениям Луи, очевидно (Луи: «это сразу видно») отродясь не держали ничего кроме понятно чего, задумалась, поставила кувшин на пол, почесала икру правой ноги большим пальцем левой, закусила губу и сказала: «Я хозяйка, а что?».
        Впечатлённый Пиччинино обернулся к Карлу и, на этот раз без всяких проглатываний, сказал: «Это она, граф». Вот тут-то Карлу стало интересно.
        - Вы? - переспросил он, выступая вперед.
        - Я, да. Я - хозяйка, а мой муж - хозяин. Мы просто живем в деревне, оттуда к морю ближе, можно купаться. Но бумаги у нас в порядке, если это Вас интересует.
        Карл отмахнулся - дескать, не интересует.
        - Карл, граф, - представился он и поцеловал женщине ручку. - Кажется, я Вас где-то видел…
        - Гибор, - представилась женщина.

* * *
        При Гибор состоял муж, заодно также кузен, приятель, любовник и зеркало - некто Гвискар, представлявшийся то так, то сяк, смотря по настроению и казавшийся поочередно то первым, то вторым, то пятым. «Это Гвискар», - отрекомендовала его Гибор, обезоружив Карла невозможностью присовокупить к этому хоть какой-нибудь титул.
        Хозяева кандийской крепости занимали добротный дом с плоской крышей, который рядом с глинобитными паучатниками селян стоял не менее чем Тадж-Махалом. Они оба вполне могли бы зваться через -де-: Гибор-де-владелица-замка-на-утесе, Гвискар-де-муж.
        Гвискар сидел на высоком табурете перед домом. Перед ним стоял длинный столярный верстак, на котором были расставлены горшочки с клеем и разложены мотки бечевы, клещи, ножи, небольшая пила и маленький топор, дюжина гусей, две дюжины чаек (все птицы - мертвые и частично ощипанные), несколько листов бумаги с рисунками и ворох разнодлинных реек. Гвискар методично выдергивал из крыла ближайшего гуся длинные маховые перья, осматривал каждое сквозь выпуклое стекло и, что больше всего удивило Карла, выбрасывал себе под ноги. Только теперь граф обратил внимание, что втоптанными в пыль перьями устланы все подходы к дому.
        Когда Гибор представляла Карла Гвискару, тот даже не подумал прервать свои медитации. Гвискар сосредоточенно нахмурился, подул на очередное перо и процедил что-то далекое от куртуазного идеала. Карлу послышалось: «Нет, этот нам тоже не подойдет». «Почему „этот“, если перо - „оно“, „это“?» - озадачился Карл.
        Ссориться с грубияном графу Шароле было не с руки - после Остии ему хотелось передохнуть от яростных порывов собственной воли. Карл сделал вид, что Гвискара не заметил и прошел мимо него в дом. Но в сумраке коридора не удержался и, обернувшись к Гибор, спросил:
        - Чем это занят Ваш муж?
        - Мастерит крылья.
        - Он инженер? - это новомодное итальянское словцо Карл перенял у Скарампо и теперь наконец-то дождался возможности ввернуть его в непринужденной обстановке. Желание покрасоваться было столь сильно, что вся соль эпизода прошла мимо Карла: сидит какой-то мастак и делает крылья, чтоб летать, л-е-т-а-т-ь.
        - Нет, куда ему! - Гибор хохотнула. - Обычно его и гвоздь забить не упросишь.
        - Забавно. Что ж ему так приспичило - даже на живого графа поглядеть не соизволил.
        - Он не сноб.
        И всё. Чувствовалось, что тема «Чудачества моего мужа» Гибор тяготит. Карл решил не настаивать и на мягких лапах увести разговор куда-нибудь подальше.
        Они достигли балкона и устроились в плетеных креслах.
        Карл покачал головой:
        - Я тоже не сноб и титулы меня не возбуждают. И всё-таки интересно, кто владел этой крепостью прежде. Барон? Дож? Султан? Сейчас, положим, времена либеральные. Но ведь раньше без титула такие цитадели можно было строить разве что из песка?
        - Знаете, граф, - улыбнулась Гибор, - я толком не знаю. Покупкой этих владений занимался мой муж. Кажется, прежним владельцем был один араб из Гранады. Гвискар когда-то оставил его в живых, хотя это было нехорошо и даже подло, потому что у него был договор со своим синьором, что араба нужно убить. Гвискар согласился, в конце концов нет людей совершенно честных и совершенно бескорыстных, в общем Гвискар его пощадил и араб передал нам право владения этой землей и этой крепостью. В благодарность.
        - Значит, это арабская крепость? - оживился Карл.
        - Не уверена. Хотите, спросим Гвискара. Позвать?
        - Н-нет. Может, лучше сходим сейчас туда, посмотрим? Оттуда, наверное, хороший вид?
        - Не к спеху. То, что там можно увидеть сегодня, можно будет увидеть и завтра. Там не прибрано. Мне там надоело.
        - Надоело - значит там, верно, есть чему надоесть, - не унимался Карл, лихорадочно пытаясь сообразить, определиться, действительно ли ему так хочется посетить крепость, у ворот которой он сегодня едва не получил солнечный удар, не оглох и не упал в голодный обморок. Или же крепость вызрела в марианских глубинах его бессознательного исключительно как предлог, хотя это и аморально - волочиться за хозяйками крепостей и чужими женами.
        Однако не успел он во второй раз пообедать, как его сморил сон. Сон продолжался до следующего утра и все вызревшие втуне тактики обольщения пошли прахом. Проснувшись, Карл решил, что дивный восемнадцатичасовый сон есть перст Провидения, которое во что бы то ни стало оберегает его от нарушения обета.
        август, 29
        "Милая Соль!
        Наскучить может лишь то, что некогда было мило. Следовательно, и поход, и ты. Надеюсь, этого не произойдет. Люблю тебя, приеду. Карл."
        Гибор несколько раз перечитала письмо, готовое к отправке.
        - А что, Соль - это Ваша жена?
        - Да.
        - А что, Соль - это её так действительно зовут?
        - М-да, - снова согласился Карл, заготовивший ещё десяток подобных ответов на подобные же вопросы. А она женщина? М-да. А она в Дижоне? М-да. А она, наверное, Вам изменяет? М-да, это уж точно м-да. Однако на этом вопросы окончились.
        - Пожалуй, я покажу Вам крепость, - и, глядя в ясны очи графа Шароле, округлившиеся до двух циферблатов, которым её руке лишь оставалось дорисовать стрелки, назначив точное время экскурсии, добавила:
        - Через полчаса. Если, конечно, Вы исполните одну маленькую просьбу. Но сначала расскажите мне побольше о Соль.
        Не слишком внимательный Карл пропустил настораживающую «маленькую просьбу» мимо ушей. Он на лету подхватил письмо, которое Гибор парашютно уронила над столом, прихлопнул его пресс-папье и только затем начал:
        - Я пишу Соль замечательные письма, а она шлет мне в ответ игральные карты - сегодня валет пик, вчера семерка бубен. По-моему, она не умеет писать. Не исключаю - читать. Её волосы - полмира, ноготь на мизинце совершенно бел, на кистях у неё гранатовые браслеты - кандалы куртуазии, как она привыкла шутить. Жаль, что при крещении была она наречена Изабеллою. Я зову её Соль, потому что «Тристан и Изольда». Будь я царем Шоло, я бы держал у себя сотню таких плюс дев без числа. Будь я моим отцом, я сам бы женился на невестке и выставил сыну болт. Будь я королем Людовиком, я бы испепелил Бургундию только ради того, чтобы отвесить изменнице хорошую оплеуху. Будь я Изабеллою, я продался бы на невольничьем рынке в Каире, на вырученные средства купил полмира, а на подвластных землях учредил бы культ своих волос. Я достаточно внятен?
        - Достаточно, - Гибор скинула платье и осталась без него.
        Хотя к этому шло не первый час, Карл почувствовал себя неуютно.
        - Понимаете, Гибор… Вы привлекательная, обаятельная, Вы в моём вкусе. У Вас тонкая шея, правильные формы, и хотя Вы замужем… даже не поэтому, чёрт, Вы понимаете, Гибор, но… я связан… обетом… не прикасаться к женщине до окончания похода. Я имею в виду не прикасаться сексуально.
        - Я понимаю. Ну и что?
        - Ну Вы же разделись… - озадаченно возразил Карл. Он опасался, что если Гибор простоит перед ним натурщицей ещё две-три минуты, все обеты пойдут в задницу, несмотря на протекцию Провидения.
        Однако же Гибор не выглядела сконфуженной. Последние слова Карла не расстроили и, кажется, даже не удивили её. Одеваться она тоже не стала.
        - Видите ли, граф. Вы несколько поторопились, - начала пояснения Гибор. - Я как раз хотела обратиться к Вам с просьбой, о которой шла речь. Но для того, чтобы просьба прозвучала убедительней, я решила… в общем, я не думала, что мое тело Вас так смутит.
        - Какая… что за просьба? - спросил Карл, запинаясь и отводя взгляд к окну.
        - Мне нужно Ваше семя.
        - Зачччччем?
        - Я… Вы не подумайте, мне не ворожить, просто… дело в том, что нужно изготовить одно снадобье… - пояснила Гибор.
        - А что Ваш муж, Гвискар… Он разве не годится?
        - Нет, - отрезала Гибор и протянула Карлу аптечного вида склянку с мерной шкалой на боку. - И Вам совершенно не нужно будет ко мне прикасаться, - успокаивающе продолжила Гибор. - Я даже могу одеться, если Вам будет угодно.
        - Да, так, пожалуй, будет лучше. Наверное, даже лучше, чтобы Вы вышли, - сказал Карл, не веря собственным ушам и дивясь собственной сговорчивости.
        - А потом я покажу Вам крепость.

* * *
        "Милая Соль!
        Сейчас я в Кандии - никчемнейшем из мест. Представь, наша бургундская карака, которую в Остии презревали английцы, обзывая лоханью, а генуэзцы открыто не считали за корабль, прибыла сюда первой, обойдя не менее чем на три дня пересмешников. Ощущение такое, будто явился на обед, когда ещё не начали накрывать на стол. Впрочем, ещё худшее. Наши союзники до сих пор не прибыли и мне начинает казаться, будто мы, чересчур поспешая к горячему, заехали не в тот двор. Пиччинино, чувствую, озабочен тем же - мы оба не можем взять в толк, где затерялись компаньоны, хотя продолжаем притворяться победителями ристалищ, на три круга обогнавшими кляч с подрезанными бабками. В шторм я не верю, как и в налет берберских пиратов. Кто-нибудь, спасаясь бегством, непременно зашел бы в кандийскую гавань зализывать раны. Команда и солдаты слоняются по берегу, в то время как я пишу тебе, Соль. Здешний синьор Гвискар и его супруга Гибор оказались на редкость образованными, милыми, хотя и со странностями. Будь ты на моём месте, ты изменила бы мне с ним или с ней. (Шучу.) Впору спросить, чем же занят я, в то время как
воздерживаюсь от того и другого? На это сложно дать вразумительный ответ. Карл."

* * *
        Осмотр крепости - самой единственной из местных достопримечательностей - был приурочен к окончанию сиесты, которую в Кандии не справляли. Гвискар, Гибор и Карл взобрались кратчайшей тропкой к основанию крепостных стен и Гвискар засвистел условным соловьем.
        Со стены сбросили веревочную лестницу, по которой Гвискар, проявив неожиданную прыть, взобрался наверх. Через некоторое время ворота распахнулись. Карлу было дозволено войти, церемонно ведя под руку - почти как когда-то Като - Гибор. Правда, чувственная улыбка Гибор не могла бы украшать Като даже в самых распущенных её фантазиях. В ноздри ударил резкий, гнилой запах испражнений. «Что за скотный двор!» - недоумевал почти вслух (полушёпотом) граф Шароле.
        - Ну и вонища! - сказал Гвискар неожиданно гордо.
        - Вонища как вонища. Обычная, - пожала плечами Гибор, забавляясь ключиком на ленте.
        Внутренний двор был покрыт, словно бы коростой, толстым слоем навоза. Нечто похожее можно видеть у моря - водоросли, выброшенные штормом, поджариваются на солнце и дня через три спекаются в корку. Несколько мужчин (их лица показались Карлу знакомыми - наверное, из деревни) убирали двор при помощи метл, совков и корзин. В корзинах навоз выносили куда-то за пределы видимости (за угол, на поля? . Неповоротливость и нечистоплотные повадки работающих - вся одежда в навозе, босые грязные ноги, что-то всё время жуют - оставили Карла равнодушным. Вот уж чего-чего, а нечистоплотных повадок он со дня отбытия из стерильного с сугубо медиевистской точки зрения Дижона навидался. Нижние окна выходящих во внутренний двор строений были старательно занавешены.
        Карл огляделся. Он любил высокие стены. Старую кладку. Тепло, исходящее от камней. Запах цементной пыли, выщербленные, вытертые ногами ступени. Радости ранней урбанистики он предпочитал всякой пришвинской идиллии.
        - Гибор, скажите, отчего Вы не живете прямо здесь, разве здесь не хорошо? Если исключить запахи, здесь лучше, чем в деревне.
        Живое лицо Гибор обратилось к Карлу и Карлу показалось, что после той аптечной баночки-мензурки в глазах его новой знакомой появились благодарные проблески.
        - Мы используем крепость только для хозяйственных нужд, - сказала Гибор так, как будто это было в порядке вещей.
        - Что за нужды?
        - Разводим, вот, живность. Здесь им прохладней, чем в деревне. Там слишком жарко. Свинья не может нагулять сало, когда ей жарко, - Гибор указала мизинцем на свинью с тициановской истомой в очах. Она лежала в пыли в окружении десятка сосунков.
        Впечатлённый Карл внимательно рассмотрел животное. Как бы зевая, свинья отрыла зубастый рот. Может укусить. Они, оказывается, тоже дают молоко.
        - А что сало?
        - Сало? У нас маленький гешефт насчет этого сала.
        - Да ну?
        - Да. Видите ли, мы с мужем много путешествовали. Объехали пол-Европы. Бывали во Флоренции. Кутили, пока не прокутили все деньги до последнего флорина.
        - И что? - с тревогой спросил Карл, которому нужно было кутить без оглядки и без устали лет десять, чтобы вот так поиздержаться.
        - Да ничего. Пришлось завести животных. Мы заготовляем мясо, сало, коптим, продаем. В сентябре приходит корабль и всё забирает. И, между прочим, дают хорошие деньги.
        - Помилуйте, Гибор, но неужели…
        - Я же говорю, дают хорошие деньги, - серьезно повторила Гибор.
        - А в свободное время? Неужели Вам здесь не скучно после Флоренции?
        - В свободное время мы занимаемся алхимией, - хохотнула Гибор. - Так что здесь не соскучишься.
        Карл не успел уточнить шутит она или нет, хотя после аптечной баночки он почти не сомневался, что шутки в сторону. Художественная резная дверь распахнулась перед ним и Гвискар, с низким поклоном привратника, сказал «пожалуйте-с». Гвискар тоже смотрел на Карла с благодарностью. Но этого Карл уже совсем не мог понять.

* * *
        Жилые покои оказались на удивление устроенными, опрятными и даже благоуханными. Не чувствовалось никаких запахов - даже сырости, хотя в крепости из-за животноводческих нужд было как летом на Сахалине - и уже само это отсутствие можно было назвать ароматом. «Сегодня мы здесь переночуем», - распорядилась Гибор и покладистый Гвискар помчался за свежим бельем. Были распределены комнаты. Одна - Гвискару, одна - Карлу, одна - Гибор. Между комнатами Гибор и Карла - действующая дверь. «Может быть, захочется ночью поболтать», - пояснила Гибор. Потом Гвискар побежал в лагерь с поручением - предупредить, что Карла к ужину не будет.

«Сукин сын, цена дерьмо всем его обетам», - припечатал ревнивый Пиччинино.

* * *
        - Этот ключик на ленте, он откуда?
        - Во-он от той комнаты.
        - А что там? - сам Карл очень любил темнить и недоговаривать. Когда просто так, чтобы набить себе цену, когда по соображением «государственным», как говаривал Филипп. Но от других требовал жизни в алфавитном духе «Сказал А - скажи Б».
        - Просто комната.
        - Комната и всё?
        Карл приложил ухо к двери. Тихо. По крайней мере, там не языческое капище Большой Свиньи, где круглые сутки справляют визгливые оргии. Может, из-за этой-то комнаты Гибор не пускала его в замок?
        - Наверное, здесь Вы занимаетесь алхимией, - предположил Карл.
        - Да нет, на Кандии есть места поукромней, - отшутилась Гибор.
        - Не верю.
        - Тогда милости просим, - ключ провернулся в замке. - Здесь довольно неинтересно.
        - Что это?

«Это» было единственным, за что можно было зацепиться взглядом. У окна стояла мраморная тумба, на ней - внушительная серебряная ваза, украшенная крупными, подсвеченными изнутри самих себя опалами. Ваза имела узкое горло и была запечатана сверху промасленной бумагой, словно внутри было варенье.
        - Это этрусская ваза, - соврала Гибор.
        - А что в ней? Мед? Цукаты? - Карл решил, что раз уж взялся исполнять роль ревизора в этом явлении, так должен исполнять её до победного занавеса.
        - Нет. Прах и кости усопшего. Так было принято у моих предков.
        - А кто твои предки?
        - Они были из Испании.
        - Мои тоже из Португалии, - брякнул Карл, но тут же спохватился. - Подожди, а кто усоп-то? Чьи это кости и прах?
        - Моего сына.
        - Извини.
        - Ничего, - сказала Гибор и с её губ вспорхнула довольно неожиданная, искренняя, вдохновенная и легкая улыбка, какие дарят беременные женщины, танцовщицы, имевшие успех, и путешественники, завидевшие вдалеке стены родного города.
        август, 30
        Казалось - Карлу всегда что-нибудь казалось, когда он не мог заснуть - что на Кандии время течет по-другому, что прошло не два дня, но десять, или даже так: тысячелетие уже на исходе, а он не знает об этом.
        - Слушай, а сколько мы уже в замке? - взвился Карл и привстал на постели.
        - Завтра будет три дня, - сообщила Гибор. - Скучно?
        - Да, скучно. И тревожно. Я мечтаю уехать как можно скорей.
        Но, - спохватился Карл, - при чем тут «тревожно», «мечтаю»? Союзники ещё не прибыли. Отплывать без них - значит залажать весь Крестовый Поход №10. Наверное, из вежливости нужно было сказать «нет, не скучно» или «нет, просто тревожусь о делах» или уж просто без «мечтаю».
        - Мечты будущего Великого герцога Запада рассматриваются в небесной канцелярии вне очереди. Поэтому скатертью дорога, - миролюбиво отозвалась Гибор.
        Чего?! Карл ожидал хотя бы вежливого «а может ещё останетесь?», «Вы же сами говорили, что здесь славно» и всё такое. Ах, так?! Карл встал и начал одеваться. Он, конечно, обиделся, хотя сам напросился на скатертью-дорогу.
        - Вы куда?
        - Проверять боевую готовность своего войска, - Карл натягивает штаны, но попадает задом наперед, чертыхается. - А вдруг союзники уже здесь?
        - Ещё нет. Часа через три может поспеют.
        - Шутите, конечно.
        - Конечно нет, - Гибор возмущенно подернула костлявым плечом.
        - Тогда откуда Вам знать?
        - У меня связи в небесной канцелярии.
        Карл почему-то сразу же поверил и сразу же остыл. Сел.
        - И что теперь? Всё равно спать как-то глупо, уже светает.
        - Не спорю, - Гибор взбила подушку, прислонила её к стене, чтоб не холодило спину, села. - Давайте поговорим.
        - А вдруг Гвискар услышит голоса?
        - Ну и что? Он не возражает.
        Ответ Гибор обескуражил Карла, к таким мужьям непросто привыкнуть. Не знаешь, как себя вести.
        - Тогда давайте поговорим. Только что говорить?
        - Я уже придумала, а Вы придумаете в процессе.
        - Пускай, Вы начинаете.
        - Значит, - Гибор медлит, рассматривая цветочки на простыни, - я расскажу о Вашем приятеле, Джакопо Пиччинино. Вам это пригодится. Недавно он едва не преставился от яда, и преставился бы, если бы не его любовник Силезио и ещё один господин, из падших ангелов, говорить о котором мне, честно говоря, не хочется. Стилет вшит в правый рукав камзола кондотьера Джакопо, отрава спрятана в левом, на крайний случай. Иногда он мечтает о собственном гареме в Дураццо, иногда о славе Македонского. Часто он видит себя конной статуей в окружении фонтанов, голубей, детей, национальных флагов. Как ни странно, он её дождется. Он не возражал бы побывать на Севере во главе отборного отряда, но холода его пугают. Дважды с ним случались эпилептические припадки. На левом плече у него татуировка - дельфинчик, аллегория Силезио, в венце из роз - и надпись: «Навеки». Сейчас он пишет донесение Турке, переписывая целыми абзацами из уже готового отчета Людовику: что, где, скоро ли. В общем, Пиччинино подкуплен и турками, и французами. Вас он боготворит, но на свой манер: «его ягодицы как сахарные головы - белые, строгие,
сладкие» и ещё: «вот если бы он кашлял, тогда можно было бы представить, что у него скоротечная чахотка; это очень трогательно». В письмах к Силезио он называет Вас
«мальчик-весна».
        - Какая гадость, - искренне негодовал Карл. - По-моему, я знаю этого Силезио, - добавил он, чтобы увести разговор подальше от своей персоны.
        - Силезио Орсини знаю даже я. Года три назад он вызвал Гвискара на поединок из-за того, что тот отказался одолжить ему пятьдесят флоринов. Силезио воспринял этот отказ как оскорбление святыни, поскольку эти деньги он был намерен пожертвовать на устроение госпиталя.
        - И кто победил?
        - Гвискар избил Силезио подвернувшейся под руку оглоблей, едва не утопил в выгребной яме, проволок за волосы через весь город и бросил возле крыльца городской ратуши. Бродячие собаки мочились на него, а какой-то мальчик положил ему на лицо околевшую крысу, - пояснила Гибор.
        Карл вытаращил глаза - вот, оказывается, какие подвиги известны за бесхарактерным Гвискаром. Оглобля… проволок за волосы… Эпическое преувеличение?
        - Ценно и занимательно. Благодарю. Только к чему это Вы всё-таки про Пиччинино? - спросил Карл уже в дверях.
        - Я живу на свете сорок девять лет, - пояснила Гибор. - И последние двадцать лет я только и слышу, что о Карле, графе Шароле, единственном, всеми любимом. Отчасти я сама разделяю этот ажиотаж, - обаятельная улыбка, - и хочу, чтобы хорошее продолжалось как можно дольше. Поэтому насчет Пиччинино - имейте в виду. Просто имейте в виду и делайте выводы.
        Но Карл не дослушал. Сорок девять лет… последние двадцать лет… но где, где морщины на усталой коже, где седина, мореная хной, где истощенная грудь (она говорила, у неё сын), дряблый живот, целлюлитные бедра и выцветшие губы, где? Сорок девять? Со-рок де-вять? Ещё одно эпическое преувеличение?
        - Вы выглядите гораздо моложе, - смешавшись, пробормотал Карл.
        Гибор в ночной сорочке с оборчатыми карманами на уровне колен стояла у окна. На горизонте, а для Карла просто в оконной раме, маячили долгожданные паруса, знамена и розово-серые облака. Волны курчавились барашками.
        Родос
        сентябрь, 9
        Hic Rhodus <Здесь> - обитель теней, госпитальеров, вечности. Кипарисы и готические шпили истязают азианические небеса. Теология преподана руинами языческого храма. Геометрия - мозаичным полом, где ансамбли циклоид скручены в цветы цвета свежей охры. Время - анфиладой статуй, исходящих из прошлого, из-за спины, уходящих в будущее, здесь - ведомое взору.
        - Раймунд де Пюи, первый гроссмейстер ордена. Согласно последней воле, изваян вместе с поверженным эмиром Корсольтом.
        Карл, превозмогая хандру, промямлил: «Достойно восхищения, весьма.» Не успев сойти на берег, он был выделен гроссмейстером Жермоном д’Авье среди прочих паладинов и страдал от своеобразного госпитальерского гостеприимства больше, чем от непривычно горького, горячего воздуха, препирательств с Пиччинино и беспрестанных молебствий во победу воинства Христова.

«Допустим, победа», - соглашался Карл.

«Допустим, Константинополь, - грустил он ещё перед статуей Александра Филипповича, столь здесь почитаемого нагибателя Азии. - Жемчуга, смарагды, слоновая кость, философский камень. Услаждает слух более, чем взор. Граф Шароле - некоронованный, ну, пусть коронованный, император ромеев и турок. Такой же победитель, как и вся эта когорта победителей, представленных любопытству меня и моих любопытных потомков.»
        - Его потомки были истреблены Филиппом II Красивым в Аквитании.
        - Французы, - веско заметил Карл, дескать, «известные свиньи, что Вы хотите?»
        - Да, - согласился д’Авье, уроженец Иль-де-Франса.
        Почтительно помолчав, они перешли к каменным мощам следующего паладина.
        - Благодаря ему мы здесь. Филипп де Виларетта, - герольдически возвестил д’Авье.
        Карл вспомнил отца, который однажды, тыча пальцем то в балкон под его ногами, то в Дижон, растушёванный осенней дымкой, после какого-то памятного события, быть может, после падения Екатерины, сообщил: «Не забывай, ты здесь благодаря мне!» Всё, что порождалось этим воспоминанием, так или иначе было связано для Карла с акушерством, материнством, неточностью отцовского «здесь». «Виларетта, он им кто - всеобщий папаша? - наушничал Луи-невидимка. - Или мамаша?»
        - При нем орден обрел второе рождение на Родосе.

«При Карле Великолепном Бургундском обрел второе рождение кто? Христианский мир? Константинополь? Кодекс рыцарской чести?» - издевался граф Шароле над Карлом-колоссом, попирающим берега Боспора. Матросы генуйских галер, задирая головы в зенит, хамски хохотали: «кабаллино!» В Брокаре сказано: «Некогда на Родосе возвышался исполинский колосс, позднее разделивший участь башни вавилонян.» А что в Брокаре Младшем? Та же плесень. «Некогда над Боспором возвышался исполинский колосс Карла Бургундского, позднее разделивший участь колосса Родосского.»
        - Кстати, Ваш спутник, этот кондотьер, приходится ему до некоторой степени родственником.
        - Все мы братья во Христе, - вяло отшутился Карл безо всякого озорства.
        - Вы сын своего отца.
        - Да, при нем я обрел первое рождение, - не выдержал, уже не мог выдержать граф Шароле.
        Д’Авье рассмеялся.
        - Вы меня, надеюсь, простите за откровенность, если я скажу, что с самого начала нашего знакомства нашел Вас, как бы это выразиться…
        - Выражайтесь, я привык.
        - …мерзавцы и негодяи, - вместе с «мрачным нелюдимом» услышал Карл и его правое ухо не знало, верить ли левому, а левое - правому.
        Стремительно приближавшийся вместе со сбивчивой бранью Луи, грохот его сапог, небывало пристойные слова на его скверных устах - всё, решительно всё свидетельствовало в пользу розыгрыша, но в крестовом походе за такое протягивают под килем. И если до этого карьера Луи была ничего себе, то теперь его подругами станут медузы и пиздец вообще.
        Наконец Луи, третий из трех, подбежал к своему господину и, отшатнувшись от неправильно истолкованного при переходе от дневного света к утробности галереи Виларетты (словно живого), вызвал у д’Авье прилив непонимания, а у Карла - взрыв негодования:
        - Что это ты, мерзавец, негодяй, а?
        - Сир, в лагере. Итальянца подстрелили.
        Савойский говор Луи был для гроссмейстера невнятен. Выражение лица Карла - другое дело. Граф Шароле оживился, сонливо сведенные брови (д’Авье всегда видел Бургунда так и никак иначе, принимая эту физиономическую судорогу за властное небрежение миром) распушились в две кометы-предвестницы, губы облобызали замысловатое междометие.
        Луи говорил ещё с полминуты, а затем Карл обратил к д’Авье свой потемневший лик и объяснил:
        - На нас напали турки. Поздравляю Вас с началом кампании, гроссмейстер.

* * *
        Замок Кастель-делла-Виларетта, цитадель крепости госпитальеров, находился на левом (сиречь северо-восточном) фасе гавани и довлел надо всей экспозицией, как древо Иггдрасиль над Исландией.
        Сухой азиатский ветер бил в лицо и валил с ног. Карл, Жермон и Луи были вынуждены лечь на парапет артиллерийской площадки, оснащенной двумя архаичными баллистами. За их спиной распорядительный госпитальер погонял прислугу, чтоб те заряжали, да поскорее. Куда он так торопится, Карл не понимал - стрелять было ровным счетом не в кого и не во что. До ближайших турок было пять полетов стрелы, не меньше.
        - Здесь всегда такой ветер?! - прокричал Карл в ухо гроссмейстера.
        - Нет! То есть накануне сентябрьских ид - всегда!
        - Тогда всё понятно!
        - Что?!
        - Я говорю: «тогда всё понятно»!
        - Что понятно?!
        - Понятно, почему они начали сегодня!
        С точки зрения Жермона, молодой граф был очень симпатичным человеком, но совершенно несносным собеседником. За неделю, проведенную на Родосе, гроссмейстер не слышал от Карла ни одной реплики длиннее двенадцати слов. Молодой граф говорил так, что приходилось за ним додумывать, либо переспрашивать. Вот и сейчас.
        - И почему же?!
        - Потому что от турецкого берега до Родоса ровно один час! Один час, понимаете! - Карл потряс перед носом Жермона указующим перстом. - Если корабль быстроходный, а ветер попутный, как сегодня!
        Карл сказал больше двенадцати слов. Это был ощутимый прогресс - хандра сползала с уст и плеч Бургунда шелушащимся презервативом старой кожи, ветер срывал невесомые лохмотья и гнал их мимо галер к Стопе Колосса. Там, на правом фасе гавани, шел бой. Лузитанские кресты португальцев смешались с низкородными знаменами янычаров. Со всех концов лагеря, растянувшегося вдоль берега, спешила подмога - бургунды, англичане и госпитальеры. Только кавалеристов Пиччинино как корова языком слизнула. Ни одного штандарта, ни одной лошади у длинных коновязей в итальянской части лагеря. Вот она - книга, в которой всё написано. Бери и читай.
        Но Жермон продолжал проявлять чудеса тупости.
        - Горизонт чист, граф! А против нас - жалкая горстка янычаров!
        - Да всё ясно, гроссмейстер, - вздохнул Карл. - Идемте скорее, может, ещё что-то удастся спасти.
        Лестницы и коридоры. Карл уверенно вышагивал по госпитальерскому лабиринту, хотя до этого проходил его ровно один раз и лишь в одну сторону - когда шел в гости к Жермону. Гроссмейстер и Луи едва поспевали за графом.
        - Что спасать? О чем Вы? - гоношился Жермон. - Мелкая диверсия - да и только. У нас такие каждый год!
        - А такие субъекты, как Пиччинино, у вас тоже каждый год? А коронованный папой император ромеев у вас каждый год гостит? Вы знаете, сколько может стоить моя голова в Константинополе?
        - Господь с Вами! - Жермон перекрестился.
        - Надеюсь, - Карл примолк, но через восемь ступеней продолжил с новой силой:
        - А почём нынче госпитальеры на восточном базаре? Особенно комтуры, а особенно гроссмейстер!?
        - Довольно! - наконец рассердился Жермон. - Вы чересчур молоды, любезный, чтобы… В общем, извольте объясниться!
        Вот и ворота. Здесь шум схватки был уже вполне отчетлив. Здесь залетная стрела уже имела шансы напугать необстрелянного паладина. Карл резко затормозил.
        - Объясняюсь. То, что Вы назвали «диверсией» - только начало. Эти янычары, конечно, смертники. Но прежде чем погибнуть, они отвлекут на себя все наши силы. Знаете, как мои драчуны и англичане сейчас рвутся в бой? Аж подшлемники дымятся! Получится грандиозная свалка на правом фланге, и вот тут-то главные силы турок преспокойно высадятся на левом. Вы их, конечно, пока что не видите, и никто их не видит, потому что турецкие корабли только-только отошли от своего берега. Но достаточно одного часа, чтобы они оказались здесь. На войне ведь главное что? - вне-зап-ность. Турки рассчитывают с помощью устойчивого северного ветра напасть внезапно, чтобы в наших рядах мгновенно началось что? - па-ни-ка.
        - Красиво, - зачарованно прошептал Жермон, до которого наконец дошло.

* * *
        Пиччинино сидел на треугольном щите, в красном поле которого черный василиск побеждал золотого льва, и через тростинку посасывал пивко из приемистой баклаги. Под правой рукой Пиччинино лежали в ряд заряженные арбалеты - на всякий случай.
        Вокруг него сидели на щитах и посасывали пивко тысяча кондотьеров. Коней они отпустили - всё равно кормить их будет теперь нечем.
        Зато пива ожидалось много.
        Как только крестоносцы прибыли на Родос, Пиччинино внес вполне невинное предложение: отрядить его легкую кавалерию нести дозорную службу вдоль пустынных берегов Родоса. Вдруг туркам вздумается высадить десант? Тогда люди Пиччинино завяжут с неприятелем бой и отправят гонцов в крепость за подкреплением. Карл чувствовал подвох, но близость кондотьеров его сильно нервировала. Ему было дешевле отослать папские подкрепления прочь из лагеря. Предложение Пиччинино было принято.
        Сегодня ночью двадцать сотен янычаров высадились в глухой бухточке, где их уже поджидал Пиччинино. Кондотьеры любезно сопроводили отряд до скалы с романтическим названием Прыжок Тристана, а после положили щиты на землю и уселись на них в знак вооруженного нейтралитета. Компанию янычарам составили только несколько квалифицированных лучников, с которыми Пиччинино вместе начинал свою карьеру в Венецианской республике. У этих было спецзадание, результатов которого и дожидался Пиччинино.
        Побоища в лагере Пиччинино не видел - мешал Прыжок Тристана, а высовываться и торговать еблищем на потребу наблюдателям из Кастель-делла-Виларетта не хотелось. Вдруг кто-то из них спасется с обреченного острова? Тогда пиши пропало репутации.
        Поэтому Пиччинино пришлось довольствоваться зрелищем родосского рейда.
        У кого-то (Пиччинино был уверен, что не у Карла, потому что графа больше нет, увы; не должно быть, по крайней мере), скорее всего у старого хрыча Скарампо, разыгралось воображение, которое в данном случае было тождественно интуиции. В море ещё ничто не предвещало опасности, а на генуэзских галерах сыграли боевую тревогу, кулевринщики рассыпались вдоль поднятых фальшбортов, канониры расчехляли артиллерию.
        - Джакопо, наши вернулись! - в спину Пиччинино стукнул маленький камешек.
        Кондотьер вздрогнул от неожиданности и невиданного панибратства. Совсем распустились, сволочи! Думают, нейтралитет - это бардак. Нет, сейчас-то как раз надо держать ухо востро! Пиччинино поймал себя на том, что его внутренний голос стал голосом Карла, но это его не смутило.
        Пиччинино резко обернулся. В левой руке он продолжал держать пивную баклагу, в правой появился арбалет. Но разборки «Кто?! Ты? Или ты? Может, повторишь?!» не последовало.
        Пиччинино выронил баклагу, а затем и арбалет.
        Насаженная на обломок пики длиной в сажень, на Пиччинино таращилась голова Карла, графа Шароле. Пику, гордо приосанясь, держал один из доверенных лучников Пиччинино, а ещё трое - усталые, но довольные - понимающе улыбались. «Ясное дело, Джакопо, от радости тоже может приключиться кондрашка», - вот о чём пели их масляные улыбки.

1. Мне следовало бы это сделать самому.
        Я малодушная, ничтожная тварюка, эхидна, эмпуза, лилит, я прощу себе что угодно, но только не отказ от убийства, ведь теперь осталось лишь кусать во сне локти и думать об осиротевшей Европе, в которой больше не на кого смотреть, некого побеждать подлостью и коварством, было бы лучше выиграть проклятую битву при Тальякоццо и остаться на службе у сицилийского короля, чтобы никогда не встретиться с Карлом и никогда не сидеть здесь, глядя на посиневшие губы Карла, в его погасшие глаза, снова на губы, снова в глаза, в этом лабиринте можно остаться навечно.
        Пиччинино смежил веки, но и теперь его зрачки продолжали перекатываться вверх-вниз, вверх-вниз, отыгрывая мнемомоторную фотографию мертвой головы Карла.

2. Что «это» мне следовало бы сделать?
        Дело ведь здесь не в деньгах, что бы я не говорил до и после своим людям, Силезио, самому себе, Йыргылман-паше, вовсе не в этих огромных карманных солнцах, что греют лучше настоящего, дело в другом солнце, черном и рваном, красном и треугольном, свинцовом и ртутном. Если бы оно не билось во мне пойманной скорпеной, ядоточивое, всё в игольчатых воротниках и фальшивых карбункулах, я бы сегодня ночью приказал перебить янычар, я предал бы тех, кому предал Карла и Родос, а утром мы вдвоем - я и молодой граф - сделали бы «это» (одолели турок), мы стали бы первейшими героями Европы, а головой Йыргылман-паши сыграли в кегли.
        Пиччинино открыл глаза. Перед ним была голова Карла, не Йыргылман-паши.

3. Стоило ли это делать?
        Не стоило, хотя ты иначе не смог бы и не сумел бы. Ты сам хотел Карла в любом контексте принадлежности и наконец получил его. Вот он весь - ничего более значительного от него не осталось. Только губы и глаза.
        Пиччинино снова закрыл глаза, но поджать губы не смог - челюсть по-прежнему безвольно болталась на пределе сухожилий.

4. Может ли от радости приключиться кондрашка?
        Нет, от радости не может.
        С Пиччинино случился припадок. Подходящей палки под рукой не было и, чтобы кондотьер не откусил себе язык, ему всунули в зубы обломок всё той же пики с головой Карла.

* * *
        Турецкие корабли числом восемьдесят один летели к Родосу быстрее ветра, о чём свидетельствовали паруса, выгнутые против направления движения. Эту несообразность из генуэзцев мало кто заметил, а из заметивших никто не спасся.
        Когда авангард неприятельской колонны вошел в зону действительного огня, Скарампо скомандовал «Пли!». Свинцово-каменно-чугунный град изрешетил ближайшие паруса и уложил наповал четырех турок. Также наблюдались откол щепы, обтрус позолоты и обвал рей.
        Корабли турок огнем на огонь не отвечали, казались почти безлюдными и продолжали лететь вперед с самоубийственной отвагой. Генуэзцы изготовились к абордажному бою.
        - Огонь! - визжал Скарампо.
        Следующие залпы - со второго по пятый - подожгли пару парусников и те, сцепившись горящим такелажем, закружились-затанцевали на месте, как трескучее колесо-шутиха. Остальные приближались - очень и очень быстро.
        Шестой залп изрешетил турецкие корабли в упор. И вот тогда Скарампо наконец заметил, что вода вокруг турецких кораблей, а теперь и вокруг его родимых галер, залита черной маслянистой пакостью. И притом щупальца неведомого колдовства проникают в гавань всё глубже - к стоянкам транспортных кораблей.
        За сплошной стеной привалившихся к генуэзским галерам камикадзе взорвались два танцующих корабля, набитые порохом, как и многие из их собратьев. Тотчас же огонь перебросился на воду и заревел повсюду.

* * *
        Предоставив добивать янычаров португальцам, паладины выстроились полумесяцем в центре гавани. Смотреть на охваченный пламенем флот, который доставил их сюда и без которого было невозможно вернуться домой, было страшно. Но ещё страшнее были галеасы турок, которые входили в гавань двумя кильватерными колоннами - черные левиафаны, окутанные паром, огражденные от огня сурами Корана и морской водой, что струилась по крутым бортам кораблей трудами греческих невольников.
        Если бы не молитвы Жермона д’Авье, несгибаемая воля тишайшего д’Эмбекура, угрозы Гуго Плантагенета и уговоры де Монтегю, войско крестоносцев прекратило бы своё существование, рассыпавшись стадом насмерть перепуганных баранов.
        Йыргылман-паша вглядывался в ряды крестоносцев и не мог понять, отчего это скопище высокородных извращенцев, городского сброда и сельских алкоголиков остается на месте, сомкнув щиты и развернув знамена. Отчего, ведь их корабли сожжены, с ними больше нет кондотьеров, а от Прыжка Тристана просигналили: «Бургунд мертв»? Или, может, брешут языкатые язычники? (Все, кто почитают Святую Троицу, да ещё и Богоматерь, были для подкованного в богословии Йыргылман-паши, натурально, язычниками.)
        Он ещё раз внимательно вгляделся в крестоносный строй. Бургунды стояли в самом центре и выделялись на фоне прочих свежайшей позолотой щитов и унифицированной экипировкой пехотинцев. Да, их предводитель нашел сегодня свою смерть, это однозначно, иначе откуда бы взялись на рыцарских копьях черные ленточки, а на всех щитах - надпись «Charles», жирно выведенная сажей?
        Перегруженный людьми и припасами корабль Йыргылман-паши резко остановился. Днище плотоядно хрустнуло. До берега оставалось около полусотни саженей. Остальные галеасы, один за другим, налетали вслед за флагманом на подводную каменную гряду, обустроенную некогда обстоятельными госпитальерами.

«Аллах акбар!» - пропищал скопческим голоском Йыргылман-паша, беглербек Азии, и из галеасов посыпалась в воду разноплеменная голь, сиречь янычары.
        Муслы сразу же оказались в двусмысленном положении. Назад было нельзя, ибо каждый корабль имел свой крошечный трибунал в составе военного следователя, писаря и палача, причем даже в лучшие времена эти кадры без работы не сидели. А впереди была порядочная глубина и злые английские лучники, которые наконец получили разрешение стрелять.
        Счетчик турецких потерь сорвался с места и закрутился так, что цифирки слились перед глазами Йыргылман-паши в мутную серую полоску.
        Как и рядовые янычары, Йыргылман-паша чувствовал на своих шейных позвонках взгляд военного прокурора Азии, который, конечно, в поход не пошел, а пребывал сейчас в Дамаске и лопал кишмиш любовных утех вместе с женой и пятью наложницами. Взгляд у прокурора был тяжелый, многообещающий. Это заставило Йыргылман-пашу проявить чудесную предприимчивость.
        В воду полетели срубленные мачты, палубные доски, бочки и даже скатанные паруса. Вкупе с утонувшими янычарами эти дрова образовали дамбы, мостки, плавающие острова и неподвижные рифы. Так десант худо-бедно достиг мест, где можно было стоять по грудь в воде.
        Началась рукопашная.
        Если бы у крестоносцев был лишний батальон лучников, если бы турок не было вчетверо больше, если бы новые галеасы перестали входить в гавань и впрыскивать свежую кровь в гоголь-моголь имени Гога и Магога, если бы Йыргылман-паша не полез лично в драку - избиение мусульман случилось бы ещё до заката.
        А так турки наседали.
        Пробитый пикой насквозь, упал на землю барон де Монтегю. Вслед за ним рухнул главный бургундский штандарт.
        Томас Ротерхем, предводитель португальцев, был оглушен палицей и иссечен ятаганами.
        Маршал д’Эмбекур выпал из седла, вывихнул правую руку и выбыл из боя.
        Жануарий Страсти Христовы дрался дубиной и боевым цепом, поскольку не мог позволить себе большего, но даже и без кровопролития он на третий час битвы ощутил сокрушительную боль в висках и ушел врачевать д’Эмбекура.
        Жермон д’Авье сменил пять щитов, у него подкашивались ноги, от крови его белый плащ стал багряным, а багряный крест - черным.
        Лучники истратили все стрелы, не выдержали рукопашной и ударились в бегство. Молодой янычар, скривившись на манер Брюса Уиллиса, вытащил английскую стрелу из своей голени, подобрал английский лук и застрелил бегущего Гуго Плантагенета в спину.
        Янычары прорвали строй крестоносцев прямо напротив открытых ворот и бросились к крепости. Впереди всех мчался Йыргылман-паша. Бой за берег был проигран и теперь начиналась катастрофа - госпитальеры и бургунды были окружены и отрезаны от ворот. Им оставалось либо дать стрекача и погибнуть с позором, либо остаться на месте и погибнуть с честью.

«Ещё полчаса - и здесь не останется ни одного язычника, - думал Йыргылман-паша, перед глазами которого пригласительно темнел зев родосской крепости. - Ещё полчаса - и отдохну, уфф».
        В воротах появились люди. Двое - верхом, остальные - пешие, в легких нагрудниках, но с мечами невиданных размеров. Это была швейцарская гвардия.
        На одном всаднике поверх доспехов был надет пестрый наряд в сугубо бургундском духе, другой был в трауре по поводу собственной трагической гибели. Лицо одного было скрыто лягушачьемордым армэ, лицо второго беззащитно белело. А над светлой полосой его высокого лба, обымая темные волосы, сожранные полумраком ворот, словно бы парила в воздухе ажурная корона повелителя ромеев и турок. Значит и его, Йыргылман-паши, повелителя.
        Когда Карл, граф Шароле, убивал беглербека Азии, тот не знал что и думать.
        сентябрь, 15
        "Милая Соль! Ты не можешь себе вообразить, что такое настоящая война. Это искусство, доблесть и коварство, над которыми всегда главенствует хаос.
        Помнишь, в марте папские легаты притащили с собой в Дижон целый бродячий балаган, где в числе прочих был субъект, похожий на меня как две капли воды, только темнее, как и все итальянцы? Этого своего братца я купил, заплатив легатам как за четыре горностаевые шубы, да и ему заплатил так, что, пожалуй, хватило бы на десять.
        Для себя я назвал своего двойника Одним Очень Важным Человеком. О нем знал только Луи, да ещё двое немых фландрцев. Весь путь от Дижона до Родоса он проделал в ящике с дырами для дыхания и оправлений, которые по ночам удаляли. Во время бури в Остии бедолагу вместе с ящиком унесло в открытое море, но его перехватили рыбаки и, расспросив о том, о сем, вернули мне. Я щедро наградил рыбаков и отпустил восвояси, хотя другой государь обязательно предал бы их смерти во имя сохранения секретности. Особенно король (Франции).
        Мой двойник имел очень простые обязанности - гладко бриться, привыкать к моему платью и натираться мелом, чтобы он вошел в его кожу как можно лучше и в решающий момент не осыпался, раскрывая уловку. Луи, да и фландрцы, вероятно, думали, что я не в своём уме. Ха! (на полях нарисованы виселица и баранья голова). Когда же мы прибыли на Родос (зачеркнуто).
        С другой стороны, чрезвычайно интересные подробности о Пиччинино мне сообщили на Кандии доверенные лица. Оказывается, король (Франции, понятно) и Турка сулили ему порядочный куш за мою голову (говорящую или немотствующую).
        Безусловно, я мог бы устранить Пиччинино прямо в открытом море, но доказательств его измены у меня не было. Необоснованное же убийство папского кондотьера могло загубить наше предприятие, поскольку все увидели бы в моём самоуправстве предлог ограбить побережье Греции и убраться домой. Кстати, именно так поступил герцог Альфонс. Этот жирдяй наплевал на мои приказы и, разглагольствуя о том, что Балканы де «мягкое подбрюшье Европы», расстался с нами в открытом море. Как я понял, он повел свои корабли к Пелопонессу. Уверен - Альфонса и его солдат больше нет в живых, потому что страшнее турок я противников не видел. Они бешеные, Соль.
        Сохраняя видимость спокойствия и бодрости духа, я привел корабли на Родос. Здесь, кстати, представь, когда-то стояло каменное изваяние древнего царя, столь огромное, что одна его нога покоилась на острове, а другая уже в Азии. Но до наших дней от него осталась одна ступня, да и та подозрительно маленькая и, честно говоря, на ступню не похожая. Около неё мы с португальцами разбили лагерь, дальше по берегу стали генуэзские моряки и кондотьеры Пиччинино, чуть выше, на холмах - англичане, а австрийцы Ульриха фон Гогенгейма ещё в Кандии повернули назад, ссылаясь на невыплату жалованья.
        Неделю мы провели в военных советах. На восьмой день я наконец решился оставить своих людей попечению д’Эмбекура и принял приглашение «ихнего грохмастера» осмотреть замок Кастель-делла-Виларетта. Прежде, чем незаметно покинуть лагерь, я оставил вместо себя итальянца из ящика.
        Кстати, до последнего момента я сам не знал, за каким дьяволом мне этот итальянец, но Провидение (зачеркнуто) моя воля вела меня, как ты увидишь, в верном направлении. (Частокол стрел и восемь улыбчивых солнц - примитивные, но узнаваемые.)
        Мой двойник, да ещё одетый в мое платье, был вылитый я. Всем было велено меня не тревожить - я измышляю диспозицию осады Константинополя. Луи и вправду дал итальянцу лист бумаги, карандаши и следил, чтобы тот не вздумал ухмыляться. (Несколько вложенных кружков и хаос квадратиков.)
        Прости, что утомляю тебя такими подробностями, но если тебе наскучило мое повествование, ты можешь пройтись по саду или расчесать волосы, которые как река, а я сижу в опостылевшей крепости и мне больше нечего делать, кроме как отдаваться письму.
        Пока я был обречен выслушивать хроники ордена, люди Пиччинино застрелили подставного графа Шароле, отрубили ему голову (самое ценное в графе Шароле - голова, не так ли?), а к нам в лагерь пропустили сквозь свои посты диверсионный отряд янычар.
        Таким образом, Пиччинино - архиблудилище, я других слов не знаю.
        Потом высадились основные силы турок во главе с Мегметом.
        Наши дрались как львы, я даже не ожидал. Но крайний случай, конечно, наступил. Турки раздробили наш строй и прорвались к воротам. И вот тогда появился я во главе сотни швейцарцев и горстки тертых-катаных госпитальеров. Мне посчастливилось зарубить самого Мегмета, представляешь? Султан, кстати, сильно растолстел по сравнению со своим портретом десятилетней давности.
        Наших гибель Мегмета воодушевила безмерно. Я своими глазами видел, как израненный португалец поднялся вдруг в полный рост и убил нескольких турков крестным знамением. Но несмотря на эту и прочие наши доблести, янычары не дрогнули. Они закрепились в нашей родной части лагеря вокруг Стопы Колосса и сомкнули ряды для новой атаки. Янычаров было всё ещё очень много. Уверен - их натиска нам было бы не сдержать.
        Вечерело. Мы все приготовились к смерти. Отойти в крепость значило бы для нас оставить туркам на поле боя воинскую доблесть, запасы продовольствия и пушки. Без всего этого мы не продержались бы в крепости и недели.
        И тут случилось необъяснимое. В тылу у турок раздались переливы итальянских рожков и разгорелся шум битвы.
        Милая Соль! Пиччинино - это воплощенный хаос! Утром по его указке граф Шароле был убит, а вечером его вмешательство спасло графа Шароле от верной гибели.
        Вместе с кондотьерами мы истребили турок буквально до последнего человека. В плен попали только двести тяжелораненых. За ними как за родными ходят госпитальеры - янычары всегда выкупают своих едва ли не по весу золота. Турки, как и бургунды - очень рентабельные пленники.
        После избиения янычаров кондотьеры растворились в сумерках. Разумеется, мы даже не пытались их преследовать. Пиччинино идиот, в тот день я был готов простить ему многое.
        Трофеи довольно скудные. В наших рядах не осталось и восьмисот боеспособных воинов. Избавиться от огромных гор трупов оказалось делом непростым и в итоге мы сожгли турок вместе с останками их кораблей. Оставили только дюжину самых больших галеасов, чтоб иметь возможность отсюда уплыть.
        Но корабли надо ремонтировать, Соль, они все в ужасном состоянии - ни мачт, ни оснастки, в трюмах вода и дохлые турки! В любую минуту могут нагрянуть янычары. Волнуюсь - вдруг наша чудесная победа обернется вполне закономерным поражением? Да что там! Достаточно кондотьерам задаться такой целью - и они перебьют нас без особых затруднений. Впрочем, от этих ни слуху, ни духу.
        Жара, как у нас в июле, и полное безветрие. Слышно как потрескивает черепица на крышах. Женщин здесь нет, но, соберись на Родосе хоть все красавицы мира, им не поколебать моей верности тебе. Карл."
        сентябрь, 22
        Родосская гавань напоминала жерло вулкана Кракатау после хрестоматийного взрыва одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года. Насколько хватало глаз, вдоль кромки воды тянулись грязно-серые заносы. В них смешалось все: пепел, головешки, кости, крест и полумесяц.
        Вдоль берега уже десятый день ходил наряд госпитальеров. Они собирали интересные предметы и крупные останки. Море день за днем выплевывало всё новые тела, костяки, конечности. Останки требовалось придать погребению, а интересными предметами пополнить казну ордена. Карл вежливо отказался от бургундской доли в этой сомнительной добыче, хотя умом понимал: ничего такого здесь нет и если из воды возникает бочонок с корицей, так Бургундия имеет право на свои законные два бушеля. Но - отказался.
        В последнюю неделю Карл старался не дышать. Ему казалось, что Родос теперь будет смердеть жженым мясом до весны. Жермон д’Авье смотрел на вещи проще.
        - Оставьте, монсеньор. Один хороший ливень, один шторм - и Родос засияет как новая монетка.
        - И когда же ливень? - спросил Карл, тревожно вглядываясь в чистый, сине-синий горизонт.
        Ему всё время мерещилось подозрительное движение на северном краю обозримого окияна. Неужели смерть султана (ну пусть не султана, а беглербека - тоже шишка ого-го) им сойдет с рук? Неужели турки дадут паладинам время отремонтировать трофейные корабли и убраться отсюда восвояси?
        - В декабре ливень будет обязательно. А до зимы - как повезет, - спокойно ответил Жермон.
        Карл промолчал.
        Завтрак, состоявший из одного-единственного гуся, был подан прямо сюда, на смотровую площадку замка. Карл, д’Эмбекур и гроссмейстер переглянулись. Луи, который притащил это объеденье, старался не смотреть ни на гуся, ни на господ. Гусь-то последний - и это очень печально.
        Кондотьеры, конечно, канули в небытие, но результаты пребывания на острове тысячи голодных мужиков сказаться не замедлили. Несколько продовольственных партий, разосланных по ближайшим деревням, вернулись ни с чем - там было съедено всё вплоть до тыквенных кувшинов. А провизия, привезенная крестоносцами, погибла вместе с флотом. Её в своё время поленились сгрузить на берег, собираясь со дня на день отплывать к Константинополю. Теперь призрак голодной смерти бродил по крепости в поисках жратвы. Но ее-то как раз и не было.
        - Садись с нами, - великодушно предложил Карл. - Мы с тобой поделимся.
        Луи расцвел и убежал на поиски табурета. Дожидаться его не стали и принялись ломать тушку на куски, прислеживая друг за другом, чтобы всё вышло по-честному. По предложению Жермона, из общественного фонда Луи выделили шейку и крылышко, а Карл добавил ему от своих щедрот ещё половину ножки.
        Вместо Луи, однако, появился Жануарий, который в последние дни как нарочно выпал из поля зрения Карла. Да что там в «последние дни»! После Остии граф его видел всего два раза.
        В день битвы с турками перемазанный кровью с ног до головы Жануарий, пошатываясь, прошел мимо Карла внутрь крепости, а когда граф поймал его за локоть и спросил
«Что, отвоевались?», тот невпопад и очень злобно прошипел «Да когда ж вы наконец напьетесь?» Жануарий был явно не в себе и Карл решил не доставать рьяного португальца.
        А на следующий день Карл видел Жануария во время огненных похорон. Тот убеждал трех местных капелланов отпеть янычаров по христианскому обряду. Карл краем уха услышал ответ капелланов: это нонсенс - отпевать некрещёных. Карлу стало интересно и он подошел поближе. Жануарий возражал: как раз крещёных, ибо янычаров малолетними крадут из греческих, мадьярских и эсклавианских семей, а эти-то все вполне христиане. Капелланы только ухмылялись: ведь они же инославные, схизматики - что эсклавиане, что греки. И если че Жануарий такой умный, пусть отпевает сам. Жануарий угрюмо сказал, что его песенки янычарам ничем не помогут.
        - Сеньоры, лучше не ленитесь, - посоветовал Карл капелланам и это сразу же подействовало. С победителем Йыргылман-паши спорить было по меньшей мере неприлично.
        Жануарий сказал «Спасибо, монсеньор» и собрался было продолжить разговор с графом, но Карла утащили по делам - совещаться насчет пайков.
        - Добрый день и приятного вам аппетита, монсеньоры.
        - Благодарю, Вы очень любезны. Что-то Вас нигде не видно, - заметил Карл.
        - Эти дни я гулял по острову, - сказал Жануарий, точь-в-точь как Луи отводя взгляд от гуся. - Вряд ли ещё когда-нибудь случится оказаться на Родосе.
        - В том случае если посчастливится его покинуть, - невесело вздохнул д’Эмбекур, которому хотелось есть, а не болтать.
        - Гуляли по острову? - переспросил Карл. - И Вы не боялись кондотьеров?
        - Боялся.
        Повисла неловкая пауза. Карл видел по лицу Жануария, что португалец пришел сюда с совершенно конкретной целью, но стесняется её назвать. В свою очередь Карл не решался спросить, зачем Жануарий гулял по острову, трепеща от страха перед кондотьерами. Не акрид же ловил!
        - Жануарий, не робейте. Признавайтесь, с чем пожаловали, - Карлу было и впрямь любопытно.
        - Да, Вы правы. Что-то я как во сне, - извиняющимся тоном сказал Жануарий, притронувшись к правому виску кончиками пальцев. - Помните, монсеньор, возле цитадели Колонна Вы сказали, что я могу попросить у Вас что-нибудь?
        Д’Эмбекур покраснел за Жануария. С точки зрения маршала это было крайне неприлично - напоминать графу о его мимолетной слабости. Да если все припомнят кому что обещал герцог Филипп иной раз под фландрскими стрелами!
        - Да, - неуверенно кивнул Карл.
        - А я сказал, что мне надо обдумать Ваше предложение.

«Словно он герцогиня, которой граф предложил руку и сердце, а она „обдумывает“! Хоть бы при гроссмейстере постеснялся», - у д’Эмбекура от такого неприличия сперло дыхание.
        - Да-да, - Карл наконец начал что-то припоминать.
        - Так вот я прошу у Вас ножку этого гуся. Или хотя бы одно лишь бедрышко.
        Из-за спины Жануария возник Луи с табуретом. «Гусь один, а нас уже пятеро», - ужаснулся д’Эмбекур.
        - Всего лишь? - Карл помрачнел. - Мою жизнь Вы цените в одно гусиное бедрышко?
        - Монсеньор, Вы толкуете мою просьбу превратно! - Жануарий разволновался и побледнел. - Вы не можете себе представить, как высоко я ценю Вашу жизнь. Выше, чем свою собственную. Но если я расстанусь со своей жизнью, то и Ваша потеряет для меня всякий смысл.
        - Возможно, - пробурчал Карл, который ничего не понял. - Но при чем здесь гусь?
        - Монсеньор, я не ел уже семь дней, а мяса не брал в рот долгие годы. Если я сейчас же не приму из Ваших рук куска жареной гусятины, я умру.
        - А как же акриды? - не удержался Карл. Ему не столько хотелось съязвить, сколько волновало соблюдение чужих обетов. Своего-то он придерживался.
        - На всем Родосе я не сыскал ни одной.

«Не знаю как там португалец, но я сейчас точно умру», - подумал д’Эмбекур, переваривая второй литр желудочного сока.
        - Хорошо. Но я граф и для меня нет никакой доблести сделать Вам такое смехотворное одолжение. Знаете что? Я готов принять Вас к себе на службу, лекарем. В рыцари Вас посвящать как-то не с руки - по всему видно, кровопролитие Вам не по нутру. Если мы отсюда выберемся, будете получать сто экю ежегодного пансиона, питание из нашей кухни, хорошие платья. А то на Вас лица нет, Жануарий.

«Вот всё и решилось, - подумал Жануарий. - Кем ты мне приходишься, Карл, сказать довольно сложно, но мы с тобой определенно родственники. Столь близкие, что это чувствуешь даже ты, чугунная балда.»
        - Почту за честь служить Бургундскому Дому, монсеньор, - кивнул Жануарий. - И Вы совершенно правы: в рыцари не надо. В рыцари лучше посвятить Луи.
        Все отчего-то загоготали и Луи, похохатывая, побежал за ещё одним табуретом.
        МИЛАН-ВЕНЕЦИЯ-МОДЕНА-СИЕНА-СИЦИЛИЯ-РИМ-ОСТИЯ-РОДОС
        В противоположность кажимости, Джакопо Пиччинино был цельной натурой и унаследовал профессию своего клана. Его отец и брат были кондотьерами. Оба - отец и брат - погибли.
        Отца и брата погубила ничем не обоснованная в космополитическую эпоху привязанность к Милану и партии гибеллинов. Однажды выбрав службу у герцога Сфорца, отец сохранил ему верность до конца. Он погиб в сражении с флорентийцами и папскими наемниками под водительством Бертольдо Орсини.
        Отец и старший брат Джакопо отчаянно защищали главный миланский штандарт, были взяты в плен и, как носители ненавистной фамилии Пиччинино, растерзаны флорентийцами.
        Джакопо тоже попал в плен и спасся только благодаря тому, что был совершенно не похож на отца и брата. Три раза пленные называли его по фамилии и трижды ему удавалось убедить неприятельских солдат, что он не Пиччинино и даже толком не знает никого из этого рода.
        В плену Джакопо пробыл совсем недолго. Он познакомился с Силезио, молодым сыном Бертольдо, вскружил ему голову и они вдвоем бежали под майским дождем прочь от грубых армейских нравов.
        За два года совместных скитаний Джакопо сделал из Силезио отъявленного негодяя. Они разбойничали на большой дороге, подделывали дензнаки заморских стран, трахались в заброшенных замках.
        Самые крупные барыши приносил шантаж. Силезио подкладывался зажиточным венецианцам, а Джакопо в это время приударял за их женами. Стоило одержать победу на одном из фронтов - и для купеческого семейства начинался кошмар. Или Джакопо вроде бы случайно накрывал чудовище о двух спинах в укромном кабинете бани, или Силезио вламывался в тет-а-тет своего любовника с чужим нескромным сокровищем. Молчание Джакопо и Силезио обычно стоило дорого, но с мужчин благородные разбойники порою брали и незатейливыми услугами. Силезио просто умирал от восторга, когда его обожаемый Джакопо мытарил на рекорд минут по пятьдесят надменного судовладельца, который до этого обряжал его, Силезио, в обноски своей дочери и заставлял сидя мочиться на портрет отца.
        Потом конъюнктура изменилась. Фамилия Пиччинино озарилась ореолом мученичества. Джакопо достал её, как дедовскую кокарду, из подполья, оттер от крови, отчистил песком и мелом, и нацепил на берет, чтобы отныне носить её с умеренной гордостью человека, который не имеет титула, но знает цену своей знаменитой родословной.
        К этому моменту у них с Силезио появились кое-какие сбережения. Джакопо купил представительные доспехи, лошадей, оружие и нанял десять конных лучников.
        - Джакопо Пиччинино, потомственный кондотьер, - с достоинством представился он властям Венеции. Двое из присутствующих, которые знали этого джентльмена в ином качестве, покраснели до корней волос и отвели глаза.
        С Пиччинино подписали контракт, он получил доступ к городской казне и начал комплектовать армию - планировался поход в земли герцогства Миланского. Между тем, не сговариваясь, Пиччинино заказали два члена городского совета.
        В первый раз наемные убийцы были перебиты чутким Пиччинино лично, при помощи кочерги и четырех заряженных арбалетов, которые он всегда держал у изголовья своей кровати.
        Во второй раз ему повезло меньше. Кондотьер был ранен отравленной стрелой в бедро. Лучник-снайпер метил кондотьеру в пах, но Пиччинино носил под матерчатым гульфом литую стальную деталь и наконечник ушел в сторону. Следующая стрела по-любому добила бы Пиччинино, если бы у лучника в самый пиковый момент не лопнула тетива.
        Впрочем, и одна стрела чуть было не свела Пиччинино в могилу. Несмотря на то, что прямо там, на улице, Силезио вырезал из его бедра наконечник вместе с мясом, несмотря на незамедлительное прижигание и последующее ополаскивание раны, яд успел войти в кровь. Пиччинино не мог ни пить, ни есть. На его голове появились и начали стремительно множиться седые волосы. Белки глаз пожелтели и вскрылись частой сеткой красных прожилок. Одноколесная колесница, запряженная одноногим василиском, уже пробиралась к кондотьеру сквозь заторы на адских трактах. К концу недели должна была поспеть.
        Дружка спас Силезио. Пять дней он простоял на коленях перед алтарем собора святого Марка. А на шестой в Венецию занесло проездом доктора Кукулуса, с виду ничем не примечательного выпускника Салернской школы. Поставить свечу святому Марку Кукулус полагал единственным оправданием своего появления в продажном городе дожей.
        Заметив коленопреклоненного молодого человека, который застыл у алтаря надгробным изваянием, Кукулус осведомился у служки что за несчастье. Служка шёпотом пояснил.
«Умгу», - кивнул Кукулус и опустился на колени рядом с Силезио. Они познакомились.
        Вскоре гондола с Силезио и Кукулусом причалила у ступеней резиденции умирающего командарма. Джакопо уже давно не приходил в сознание. Кукулус осмотрел его рану, подивился необычным формам детородного органа, прощупал пульс, изучил язык, ковырнул ногтем подозрительный красный налет на серебряном нательном крестике Джакопо, и отозвал Силезио в сторонку.
        - Откровенно говоря, Ваш друг совершенно безнадёжен, - сказал Кукулус. - Поэтому у Вас есть выбор: либо отослать меня с миром, либо беспрекословно принять все мои рекомендации к незамедлительному исполнению, не вступая со мной в невежественные дебаты.
        Что такое «дебаты» Силезио не знал, но всё равно оживленно закивал.
        - Хорошо. В таком случае велите незамедлительно нагреть побольше воды. Также нам потребуется и вода охлажденная. Для этих целей следует поместить в самый глубокий подвал с каменной кладкой емкости с водой и обдувать их при помощи переносных кузнечных мехов. Далее - пошлите двух людей к горшечникам за хорошей глиной. Она не должна быть чрезмерно сухой или жирной, красной или белой, а только желто-коричневой и в меру сочной. И главное - отправьте посланцев в местные монастыри. Пусть соберут в сосуды мочу самых молодых, самых тощих и здоровых с виду монахов. Пусть платят за неё любую цену, сочиняют любые небылицы, но нам нужно никак не менее десяти ведер.
        - Мочу монахов?! - только боязнь упасть в голодный обморок удерживала Силезио от того, чтобы избить шарлатана-насмешника до полусмерти.
        - Молодой человек, Вы обещали без дебатов, - Кукулус смотрел на Силезио в упор без тени испуга или улыбки. - Если всё это не будет доставлено в ближайшие три часа, я уйду восвояси, а Ваш друг опустит в могилу вторую ногу.
        Силезио судорожно вздохнул и отдал необходимые указания слугам. Когда те, похихикивая, отправились исполнять прихоти сбрендившего кондотьера, доктор стал у изголовья кровати Пиччинино. Не смущаясь бесчувствием больного, Кукулус вступил в общение с органами кондотьера.
        С каждым он разговаривал на свой лад. Мозг Кукулус заклинал умиротвориться, избавиться от обманных видений и уверовать в исцеление. Сердце ласково просил не впускать в себя дурную кровь, а разогнать её поближе к кожным покровам. Почки - воспрянуть и изготовиться к доброй работе. Желудок и кишки получили строгий наказ принять в себя гнойные выделения и исправно вернуть их природе по первому же требованию Кукулуса.
        Через два часа появились и глина, и моча, и вода горячая, и вода ледяная, и бадьи, и тазики. В мочу Кукулус насыпал травок из своего походного сундучка и приказал выпарить на огне шестьдесят шесть сотых первоначального объёма жидкости. Тем временем бесчувственное тело Пиччинино погрузили в бадью с горячей водой. В другой бадье замешали глину, а после влили в неё три ведра упаренного зелья. Пиччинино к этому моменту побагровел, как рак.
        Напевая песенку о камерфрейлине Кармен, Кукулус сообщил изнывающему от неизвестности Силезио, что синьор Джакопо вполне сварился и теперь готов к тому, чтобы быть запеченным в тесте. Силезио пулей выскочил на улицу бороться с тошнотой, а ухмыляющийся Кукулус приказал своим импровизированным фельдшерам извлечь Пиччинино из горячей ванны. Кондотьера переложили на деревянные мостки, где уже был раскатан толстый слой глины. Тело Пиччинино погрузилось в глину на две ладони. Сверху его покрыли ещё одним слоем глины, так что на поверхности остались лишь глаза, рот и ноздри. Так Пиччинино продержали полчаса, пока кончик его носа, губы, а с ними и вся кожа из багровых не сделались угольно-черными и не начали источать отвратительный смрад.
        Кукулус вышел на улицу и похлопал Силезио по плечу.
        - Синьор Джакопо спекся. Теперь пора отжать из него яд застарелых грехов. Хотите посмотреть?
        Силезио отважно закивал головой, но на пороге ему стало дурно и он повторно выбежал вон. Талантливый приват-доцент гоготнул, одел кожаную клювастую маску, в которой его дед гонял по Европе чуму, и вернулся к пациенту.
        По его знаку Джакопо схватили за-руки-за-ноги и со всего маху швырнули в просторную лохань с кипятком. А потом, сразу же выхватив из непроглядного тумана - в воду ледяную.
        Просторы процедурного зала огласились надсадным кашлем кондотьера и он открыл глаза.
        - Чёрт бы вас подрал, святые Марк и Варвара-заступница! - проревел Пиччинино, пытаясь вырваться из крепких фельдшерских рук. - Куда это меня занесло?!
        - Покайся, грешник! - набросился на него Кукулус, похожий в своей маске на одноногого василиска. - А не то в пекло тебя!
        Тотчас же фельдшеры перебросили Пиччинино в кипяток.
        - А-а-а-а! Клянусь сосцами Девы Марии, не убивал более двадцати раз и всегда после каялся!
        - Врешь! Приговариваю тебя к вечному холоду! - распорядился беспощадный Кукулус.
        Пиччинино снова оказался в ледяной воде. На пятый раз испуг кондотьера достиг наивысшей точки и началось извержение. Сквозь все поры кожи пошел смолистый гной. Из глаз хлынули горькие, жгучие слезы. Из ушей и горла - черная, зловонная кровь. Из поясничной чакры - особо тяжелые фракции кондотьерской кармы. Из лингама - застоялое семя.
        Деревянные половицы, на которые попадали ядовитые выделения Джакопо, шипели и обугливались.
        Кукулус увидел, что его работа закончена и от него более ничего не зависит. Он предоставил пациента самому себе и пошел утешать Силезио.
        - Вот и всё, молодой человек. Кормите его первое время только вареной капустой без соли и приправ, через три дня можно перейти на каши из грубого необмолоченного зерна. На таком харче Ваш друг встанет на ноги через неделю.
        Силезио бросился к Кукулусу с поцелуями, но доктор с мягкой улыбкой попросил вознаграждение деньгами и удалился.
        Джакопо действительно встал на ноги через неделю, хотя уже на второй день категорически отказался от «отрубей» и потребовал свинины, да пожирнее.
        С Джакопо сошла вся старая кожа. После линьки он даже несколько посвежел. Было лишь одно неприятное обстоятельство: яд всё-таки успел оказать своё разрушительное воздействие в области раны и Джакопо стал функциональным импотентом. Но Силезио не бросил своего возлюбленного. Они немного погрустили, а затем поменялись ролями, чем и внесли свою лепту в жизнеутверждающий пафос итальянского гуманизма.
        Разумеется, официально оба покушения на Джакопо были списаны на происки миланского герцога. Патриотическое воодушевление венецианских нобилей и даже низкородных пополанов не знало границ. Армия была оснащена всем самым лучшим и дорогим. При выступлении в поход Джакопо и его верному другу подвели чистокровных арабских жеребцов - подарок Венеции своим героям.
        Первое сражение Джакопо блистательно выиграл - миланцы рассеялись и бежали, ослепленные блеском доспехов, оглушенные ревом труб и грохотом артиллерии. Второе сражение за мост Арколи-виа-По Джакопо свел вничью - ветхое сооружение не выдержало веса броненосных авангардов двух армий и провалилось в реку к огромному облегчению остальных. Третье сражение Джакопо выиграл по геополитическим итогам. Руководствуясь оперативной аксиомой о ключевых позициях, он занял несколько высоток вокруг флорентийского лагеря и тем вытеснил неприятеля из оспариваемой долины с развитым подсечно-огневым земледелием.
        На большее Пиччинино не хватило. Он вновь оскотинел, начал зверствовать в захваченных деревнях и тайно изменять Силезио со шлюхами при посредстве примитивных инженерных приспособлений. Фортуна отвернулась от венецианской армии.
        В четвертом сражении флорентийская пехота под водительством нового канцлера Синьории Бартоломео Каза, при котором Никколо и Франческо Риарио состояли комиссарами, плотными колоннами атаковала рыхлый кондотьерский строй. Недавний дождь и болотистая местность помешали Джакопо использовать преимущества конницы, да он и не пытался этого сделать. Пиччинино бросил своих людей на произвол судьбы и бежал в соседнее герцогство Модена. Силезио еле удалось его догнать.
        В бедной Модене их приняли радушно - генуэзцы безнаказанно грабили герцогство и городу требовался человек с хорошими организаторскими способностями. Неудачу Пиччинино с легкостью списали на погоду и всемирно известную трусость венецианцев. Мучения Джакопо от предательской стрелы и его чудесное исцеление значили много больше.
        В Модене Пиччинино задержался аж на два года, а потом переметнулся в Сиену.
        Все предшественники Пиччинино, кроме его отца, не отличались особой принципиальностью. Но только Пиччинино возвел беспринципность в ранг основополагающего принципа своей житейской философии. Он прославился как неутомимый и неуловимый оборотень, способный иногда выиграть кампанию, но со всей неизбежностью проваливающий войну. Зато Пиччинино всегда довольствовался вполне скромным вознаграждением и, вдобавок, иногда исчезал, не дождавшись окончательного расчета по контракту. Это позволяло работодателям сэкономить свои активы.
        Среди наемников Пиччинино пользовался ещё большей популярностью. Во-первых, он служил символом кондотьерства, своего рода культовой фигурой наравне с Сан-Себастьяном. Во-вторых, все знали, что у Пиччинино почти не бывает потерь - всем маневрам кондотьер предпочитал отход и организованное отступление, а всем полководческим стилям - тактику выжженной земли, «борьбу с неприятельской базой войны», как он поучал своих лейтенантов.
        Поэтому-то Джакопо Пиччинино и его верный друг Силезио Орсини попали в фавор к Его Святейшеству и стали официальными ревнителями дела Христова во главе всего католического воинства Италии.
        Потом была встреча с Карлом и перипетии крестового похода. Джакопо собирался раз и навсегда отоварить свой невиданный взлет к папскому престолу. Он заручился поддержкой всех недоброжелателей Бургундии и заломил астрономические цены. Он был готов заработать свой миллион и вместе с Силезио осесть в уютной вилле на берегу Эгейского моря.
        Всему помешали гибель Карла и воскрешение Карла. В тот день, когда крестоносцы сражались даже не за жизнь, а за Идею в родосской гавани, Пиччинино очухался от эпилептического припадка только к вечеру. Что-то в нем изменилось, как после процедур доктора Кукулуса, но объяснить что именно кондотьер не брался. Ему донесли: граф, о Пречистая Дева, жив, а Йыргылман-паша, чёрт побери, разрублен графом от темени до седла.
        Пиччинино оставалось только действовать. Он с неизъяснимым наслаждением поучаствовал в истреблении турок, а после отвел своих людей в глубь острова. Там они заготовили прорву провизии, а через три недели явились в крепость госпитальеров на переговоры. Пиччинино знал: Карл никогда не отважится переступить через своё благородство и не прикажет казнить безоружного. Кондотьер хотел выторговать за провиант возвращение в Италию и забвение всех «недоразумений».
        - Граф Шароле и его люди отбыли домой, - Жермон д’Авье смотрел на Пиччинино неприязненно, но без ненависти. Кондотьер мог быть полезен госпитальерам как человек, владеющий дипломатическим языком и этикетом Порты. А без хорошего дипломата будет невозможно спустить на тормозах эту сумбурную кампанию. Бургундам-то хорошо - погеройствовали и смылись, а родосским рыцарям здесь ещё жить.
        - Как это - отбыли? - Пиччинино покосился на трофейные корабли, которые по-прежнему стояли в строительных лесах. - То есть посредством чего отбыли?
        Жермон имел вкус к эффектам:
        - Природа крестовых походов чудесна, Вы разве не знаете?
        - Знаю, - Пиччинино поджал губы. - И всё-таки.
        - В день, когда мы изжарили и съели последнего гуся, на Родос пришли корабли Альфонса, герцога Калабрийского. Мы все считали его погибшим, но в действительности на его долю выпало фантастическое везение. Он разграбил половину Пелопонесса и улизнул прежде, чем на юге Греции появился лично Мегмет с остатками армии, которую он вел домой от Белграда. Альфонс привез столько фруктов, овечьего сыра и баранины, что солдаты играли апельсинами в снежки, а из мяса лепили турок и рубили им головы. Бургунды как дети, Вы меня понимаете. Граф Шароле на радостях посулил Альфонсу орден Золотого Руна, а Вас обещал в следующем крестовом походе изловить и публично высечь.
        - Вот как? И скоро новый поход?
        - Лет через сто, я полагаю.
        Пиччинино ухмыльнулся. Жермон понял, что кондотьер готов говорить о делах.
        - Бросьте, Джакопо, что Вам до графа, которого Вы никогда больше не увидите? У меня к Вам предложение.
        АРЛЬ

1457 г., апрель, 18
        В Арль крестовое воинство входило с помпой. У моста через Рону городской магистрат устроил торжественную эксгибицию: Христос промеж двух распятых разбойников; Аристотель в окружении двенадцати Добродетелей, бичующих двенадцать пороков; наконец, кое-что интересное: нимфы и наяды, как они есть, нагие, дивных форм, словно бы случайно вышедшие к мосту и замершие в ослеплении перед красотой жеребцов: паладинов и их жеребцов.
        Наутро Карл, вдохновленный общением с нимфами, взял у Жануария первый и последний в своей жизни урок греческого, но тогда ему казалось, что ещё чуть-чуть - и он сможет переложить на французский Септуагинту.
        Глава 10.
        Перонн

1
        Новый Фармакон, гл.14
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Герцогу к лицу иметь необычную и благородную слабость - к книгам, например. Хорошо основать библиотеку, зоологический сад или гимнасий по аттическому образцу, дать справедливый закон. Не многие понимают, что он поступает так с прицелом на будущее. Чтобы тот, кто будет ему наследовать - сын или самозванец - имел возможность случайно сжечь книгохранилище, под горячую руку разогнать педофилический гимнасий, перебить спьяну все диковинное зверье. И чтобы те, кому памятны прежние времена, могли сурово подытожить: «Нынешний герцог совсем не тот ангел, что прежний».
        Вот в этом-то и соль. Как бы ни был скуп, беспутен, недалек прежний властитель - кто станет поминать старое, когда перечеркивается мелкое благодеяние или лишается силы одно-единственное попустительство? И когда наследник, эксгумировав отчие останки, везет их через всю страну, чтобы самовольно перезахоронить в нежданно возвысившемся аббатстве, одноногий ветеран, завидев процессию с хоругвями, патетически воскликнет: «Что за наказание Господне! Видно, все прямиком к Судному Дню идет, раз над нами теперь такая сволочь!»
        Итак, Иоанн Бесстрашный учредил бургундское фаблио, Филипп Добрый отменил охоту на ведьм, а Карл - Карл назвал Великим Бастардом Бургундским ребенка, рожденного от дочери заурядного мельника.
        Это был первый и единственный сын Карла. Он родился при неясных обстоятельствах в
1460 г. от Рождества Христова и был наречен Александром.
        В 1467 году умер старый герцог Филипп. Карлу, который и без того уже три года считался наместником надо всеми бургундскими владениями с правом войны и мира, не было от смерти отца никакой выгоды, которой обычно, затаив дыхание, дожидаются у смертного одра богатые наследники. Поэтому скорбь его не была подзвучена ни детской радостью грядущего Дня Непослушания длиной во всю оставшуюся жизнь, ни восторгами по поводу трехстраничного индекса сеньорий, переходящих под его, Карла, номинальный сюзеренитет.
        Когда уже было ясно, что дни герцога сочтены, Карл осадил богатый и нудный город во Фландрии, город с колокольным названием Динан. Он не помнил в чём соль, но горожане Динана когда-то сильно досадили его отцу, и подарить ему головы обидчиков прежде, чем герцог примет последнее причастие, Карл считал своим сакральным сыновним долгом.
        Граф Шароле успел. Динан сдался в июле и герцог Филипп мог с носилок наблюдать, как его старинные недруги из городского магистрата один за другим ложатся под топор палача. Когда все шестеро стояли на коленях, прислушиваясь к тишине в недрах дубовых колод, Филипп прикрылся рукой от солнца, сощурился и, вместо того чтобы дать палачам «добро», пробормотал: «Чёрт, это, кажется, не те.»

«Не те», которые были, за исключением нового городского казначея, вполне теми, этого слышать не могли. Они терпеливо ждали.

«Простите, отец, - с трудом скрывая раздражение, наклонился к Филиппу граф Шароле, - что Вы хотите этим сказать?»

«Хочу сказать, что эти люди невиновны», - пожал плечами Филипп.
        Карл помолчал.

«И что же Вы теперь изволите повелеть, отец?» - наконец осведомился Карл, нервничая.

«Полагаю, перед ними надо извиниться», - мерно покачивая головой, сказал герцог Филипп.

«И как Вы себе это мыслите? Я хочу сказать - извинение дворянина перед бюргерами?» - Карл ничего не мог с собой поделать, он был красен и зол.

«Вот так», - сказал Филипп и сделал попытку подняться на ноги. Он бы неминуемо упал, если бы не Бернар и Луи, подхватившие его сухое и легкое тело под руки.

«Лекаря!» - гаркнул Карл. «И священника!» - добавил он, будучи уверен, что его отец при смерти.
        Проклятый Динан! - с одной стороны. И предсмертная воля отца - с другой.

«Динан и эта история с шестью обидчиками убили моего отца», - отчетливо проговаривал Карл, взбегая на лобное место, где мухи вились в равной аж-ж-жиотации и над палачами, и над приговоренными.
        - Именем герцога Бургундского Филиппа, - вознес Карл голос в ставшей за последние три года привычной формуле властного заклинания, - я объявляю сегодняшнюю казнь судебной ошибкой. Эти люди невиновны.

2
        Ни жесткий и жестоковыйный автократор, ни пылкий влюбленный, алкающий взаимности от предмета своих воздыханий, ни ученый, ищущий путей вздуть природу-мать, ни один проводник власти вообще не может обходиться без орудий властвования, без аппарата. У Александра Великого были Клит, Гефестион и Кратер, у Ромео - Меркуцио и Бенволио, у Вейсмана и Моргана - вейсманисты-морганисты.
        У герцога Филиппа Доброго во времена его продолжительной и славной зрелости служили многие и многие, но в аппарате насчитывалось едва ли пятеро:
        - граф Жан-Себастьян де Сен-Поль (пока фаблио, ковы Людовика и ярость Карла не зашвырнули его в Париж);
        - безродный Бернар (был верен герцогу до конца и умер от тоски по хозяину);
        - граф де Круа (подкошен черным сплином на следующий год после безумных переговоров о выдаче Сен-Поля);
        - старший д’Эмбекур (Ги де Бриме, сир де Эмбекур - этот погибнет совсем скоро);
        - и Изабелла Португальская, верная спутница Филиппа, женщина большого государственного ума.
        Когда Карл принял бразды правления и получил первую реальную возможность воплощать уицраориальные фантазмы в жизнь, он, разумеется, уже имел кое-кого: Луи, Жануария и д’Эмбекура-младшего. Луи был отличным порученцем, незаменимым соглядатаем и вообще другом. Жануарий держал в руках духовный меч Бургундского государства и этим всё сказано. Д’Эмбекур, как и его дядя Ги, был опытным рыцарем, хорошим интендантом и смелым рубакой - то есть потенциальным капитаном номер один над лучниками, бомбардирами, кавалерией и наемными бандитами, которые все вместе составляли надёжу и опору герцогства.
        Не хватало одного, без которого Карл с удовольствием обошелся бы, но не мог: воспитанного, смазливого, речистого дворянчика (два ин.яз.) для дипломатических поручений и прочей потаенной политической кухни. Причем этот дворянчик должен был быть молод, мягок, как пластилин, и позволять любое формообразование над своим первичным сфайросом, которое Карлу возжелалось бы предпринять. Ибо переделывать Луи, Жануария и д’Эмбекура было уже поздно. Но такого персонажа Карлу пока встречать не доводилось.
        И вот однажды, когда герцог Филипп и граф Шароле ссорились в Аррасе вокруг очередного французского посольства, инкриминировавшего Карлу морской разбой во Фландрии (по молодости он и правда водил дружбу с Ганзейским Союзом), среди придворных появилось новое, довольно приятное лицо.
        Молодой и приятный N дождался окончания прений (после которых взбешенный герцог выскочил прочь из зала, бормоча «исчадие Тервагана») и, подойдя к графу Шароле, довольно уверенно для провинциала отрекомендовался Филиппом де Коммином, сиром де Ренескюр. Ему, понимаете ли, идет восемнадцатый год, он сын покойного бальи Фландрии и, к слову сказать, крестник ныне здравствующего герцога, от которого и получил своё красивое имя. Он ищет службы при богатом и могущественном бургундском дворе, недурно держится в седле, владеет оружием и риторикой. Карл - весь в мыслях о глупой ссоре с отцом - рассеянно спросил: «Ну а с языком у Вас как? Сейчас, знаете, сир де Ренескюр, язык - это всё». Коммин вздохнул. «С языком неважно. Латынь, признаться, так и не…» «Да при чем здесь латынь, у нас что - Сципион в союзниках?! - вспылил Карл, которому было не до того. - Английским владеете?» «Да, неплохо», - кивнул Коммин с облегчением. «Хорошо, Вы приняты», - хлопнул его по плечу Карл и побежал догонять отца.

3
        Герцог Филипп не умер в Динане. Вечером он пришел в сознание и, к удивлению Карла (не избежавшего искуса подозревать своего родителя в старческом слабоумии), осведомился о судьбе шести приговоренных. Услышав, что они живы-здоровы и отделались лишь присягой до скончания дней своих не злоумышлять против Бургундского Дома, герцог просиял, поцеловал сына и пробормотал, что теперь грех погубления невинного Клоделя искуплен через отпущение шести козлищам. Карл не понял: кто такой Клодель и разве шестеро, которые «не те», всё-таки козлища, то есть самые «те»? Филипп отмахнулся - неважно, это всё между мной и Богом.
        Наутро герцог Филипп изъявил желание отправиться в Брюссель, повидаться перед смертью со старушкой Изабеллой. Граф Шароле пару раз возразил для проформы, что, дескать, с ним отцу будет спокойнее, но герцог стоял на своём и вскоре отбыл к великому облегчению Карла, любовь которого и к отцу, и к матери росла прямо пропорционально расстоянию, его от них отделяющему.

4
        Новый Фармакон, гл.14
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Последний раз - это мало что значит, когда некто думает, что нечто происходит в последний раз. Думает. Иное дело, когда этот раз действительно последний. Отличие вот в чём: фальшивый последний раз всегда звучит загодя. Например. «Завтра я в последний раз окину взглядом бретонские земли.» Или так: «Обещаю, это в последний раз!» Тот другой - подлинный - совсем не таков. Подлинно последний неназываем до срока. О нем вспоминают позже и чем больше времени прошло от момента события, тем более этот случившийся последний раз значителен - в трауре он или в венце из эдельвейсов. Минули годы и ты догадываешься: чёрт возьми, именно тогда я видел отца верхом в последний раз, но не подозревал об этом.

5
        Сам Карл повел войско гулять по направлению к Льежу, становым хребтом чуя неладное. Во Фландрии, где местное городское ополчение то и дело побивает и французов, и бургундов, всегда чувствуешь себя не в своей тарелке, если ты не местный, конечно.
        Когда как снег на голову обрушились союзники горожан Динана, льежцы, Карл понял, что предчувствия его не обманули. Из-за бессчетных болот, живых изгородей, каналов, канавок, узких дорог и дрянных мостов бургунды шли несколькими колоннами. Та колонна, которую возглавлял Карл со своими клевретами, была отнюдь не самой многочисленной. Но и льежцы (которые в числе двенадцати тысяч прогуливались по направлению к Динану) не ожидали встречи. Часть из них остановилась в нерешительности и начала расползаться по кустам (чтобы обойти бургундов с флангов, как хвастали впоследствии по кабакам), но самые бойкие взяли копья наперевес и под ободряющее попыхивание ручных кулевринок атаковали голову неприятельской колонны.
        И вот - бардак. Три сотни английских лучников, служивших у графа Шароле, открыли стрельбу из хвоста колонны, через головы своих же, надеясь на силу стократно хваленых тисовых луков. Но то ли воздух был влажноват, то ли недооценили встречный ветер, только стрелы, следуя красивым баллистическим траекториям, которые хрен просчитаешь, посыпались на первые ряды, в которых ехали рыцари и конные арбалетчики. Те, подпертые собственной пехотой сзади, под натиском льежских копьеносцев и под градом стрел запаниковали. Ржание, матерщина, редкий перезвон оружия - Коммин попал в такую переделку первый раз в жизни, в битве при Монлери было как-то полегче.
        Так получилось, что рядом с Коммином ехал д’Эмбекур-старший, оставленный Филиппом присматривать за графом Шароле - чтобы тот ненароком не набедокурил в Динане. Д’Эмбекур, в плече которого уже торчала одна стрела, повернулся к Коммину и заорал: «Надо спешиться, здесь кони не подмога! Вы можете стать на мое седло у меня за спиной и подняться во весь рост?» «Могу, но зачем, монсеньор?» «Затем, что иначе Вас никто не заметит и не услышит. Отдайте приказ от лица графа Шароле, чтобы все спешились, а не то ещё минута - и кони вконец взбесятся.» «А где же сам граф?» «Да что поймешь в таком аду? Может и сгинул уже.»
        Очень было страшно стоять, придерживаясь за плечи раненого д’Эмбекура, возвышаясь надо всеми в качестве превосходной мишени, и за неимением лучшего размахивать шляпой с фазаньим пером. Если бы не авторитет бывалого капитана, перед которым Коммину очень не хотелось сказаться сопляком, он никогда не отважился бы на подобную авантюру. Ну да ладно, пронесло.
        Распоряжениям Коммина, в которые д’Эмбекур тоже по мере сил вносил свою скромную лепту, кавалеристы, как ни странно, вняли и спешились. Ещё полчаса неразберихи - и льежская свора, подвывая, откатилась назад. А на рассвете оказалось, что Ги де Бриме, сир де Эмбекур, скончался от потери крови.

6
        После того боя льежское ополчение перестало существовать. Копьеносцы заныкали пики по схронам и вновь превратились в мирных булочников и сукновальщиков, а немногочисленные наемники собрали своё жалованье натурой по окрестным фольваркам и растаяли как дым.
        Спустя три дня бургунды уже стояли под стенами города-бунтаря и диктовали смутьянам свои жестокие условия. В Льеже поначалу телились - открывать-не открывать - но потом местный архиепископ выступил в ратуше и все сошлись на том, что против Божьего промысла не попрешь. Льежские ворота растворились перед победителями и здесь Карл собрался взяться за порядок круто, потому что в свете войны с Людовиком его совершенно не устраивала ветренность и переменчивость Фландрии.
        Наводить порядок - куда сложнее, чем разводить кровавый беспорядок во имя упомянутого порядка. Карл это понял сразу же, как только решил наказать зачинщиков мятежа по всей строгости, но и справедливости закона. На любом дознании выходило, что либо все невинны, как агнцы, а войною против Карла выступали стихиалии Бирнамского леса, либо уж сожжению подлежит весь город (кстати, зажиточный и живописный), потому что среди членов городского совета и цеховых старшин даже не очень внимательный Карл узнал в лицо больше десяти кулевринщиков с той проклятой дороги.
        Ещё меньше определенности осталось после беседы с архиепископом Льежским, к которому, переступив через гордость, Карл обратился за советом.
        - Видите ли, сир, - заметил духовный пастырь, похожий на освоившего прямохождение, богословие и человеческую речь сенбернара, - я принял эту епархию не так давно. Пять лет назад. Знаете, как она мне досталась?
        У Карла промелькнули в голове не самые почтительные мысли о взятках в папской курии, непотизме и симонии, но он, конечно, сказал: «Не знаю».
        - Эта должность считалась прочно занятой ещё лет на пятнадцать, потому что тогдашний архиепископ был персоной уважаемой и в папской курии, и в Сорбонне. К тому же, он никогда не болел. Вакансия открылась слишком неожиданно и Ваш отец, с которым мы когда-то случайно встречались близ монастыря святой Хродехильды, порекомендовал на эту должность меня. А неожиданно она открылась потому, что мой предшественник был средь бела дня разодран льежцами буквально в клочья. Когда убийцы перебрасывались его останками, они балагурили на предмет того, что «Авель также принес от первородных стада своего и от тука их.» Надо сказать, мой предшественник был весьма тучен.
        - Скоты, - выдавил Карл.
        - Скоты, - согласился архиепископ. - Но самое интересное началось, когда Ваш отец прислал солдат и меня в качестве главного следователя. Оказалось, погибший был человеком интересным. Я уже не говорю о бессчетных доносах на горожан, направляемых в Святейшее Обвинение, и об удвоенной десятине, но ещё архиепископ держал собственную тюрьму и там, скажем так, весьма превратным образом воплощал своё религиозное рвение. Его убийцами оказались преимущественно мужья и братья тех
«ведьм», которые…
        - Я понимаю, - поспешил кивнуть Карл. Ясности от разговора с архиепископом отнюдь не прибавлялось, а двусмысленностей граф Шароле интуитивно чурался. - Но и Вы поймите, что любое преступление, даже оправданное, нуждается в наказании.
        - А я не спорю, - пожал плечами архиепископ. - В уголовном смысле я оправдал всех смутьянов через древние салические уложения, а потом обвинил в чудовищном надругательстве над священным словом и телом убитого. Я повесил всех до единого. Хотя бы уже потому, что не хочу разделить судьбу своего предшественника.
        Странно, но признание собеседника, несмотря на привнесение полнейшей ясности, Карла не обрадовало и не вдохновило. Не удивительно, что отец никогда не делился с Карлом подробностями предыдущей фландрской смуты.

7
        В конце концов Карл просто отказался от ответственности, благо на то были вполне уважительные причины.
        - Ну вот что, Филипп. Сегодня были плохие вести из Брюсселя. Отец при смерти. Я должен ехать. Я оставляю с тобой солдат и даю тебе лично тысячу экю. Единственный человек, который достоин в этом городе доверия - архиепископ. За капитана с тобой будет младший д’Эмбекур, но на него пока надежды мало, убивается по отцу. Будешь здесь моим наместником со всеми судебными полномочиями. Потом я тебя отзову.
        - Но, сир, это слишком большая честь для меня, - начал одуревший Коммин. Его распирала гордость, страшила ответственность, манила тысяча экю. Такие кошмарные деньги ему и не снились.
        - Честь нормальная, - сухо сказал Карл, который, как и все властители, недолюбливал подданных, манкирующих монаршей милостью под благовидными предлогами. - Ты неглуп, ты хорошо знаешь фландрскую придурь и, в конце концов, ты не струсил тогда, на дороге. Теперь о деньгах. Двести из них - твой первый разовый пансион. Восемьсот - на дело. Присмотрись к архиепископу, он должен стать нашей опорой в Льеже. Может, ему нужно навербовать пару сотен англичан для порядку - пусть вербует. Или просто мужику захочется вызолотить очередной посох - оплатишь и это. Понял?
        - Понял. Мы его хотим подкупить, - сказал Коммин как нечто само собой разумеющееся.
        Карл усмехнулся.
        - Да. Хотим. Но впредь называй вещи чужими именами. Не «подкупить», а «привлечь на свою сторону», а лучше - «обратить к справедливости».

8
        Карл хорошо держался в седле и ему легко давались батальные экспромты. Карл был практически один, когда, опередив свой отряд на пол-лье, он ворвался в крохотную никчемную деревню, запруженную пехотой короля. Не помню, подыскал ли я тогда уместную строку из Гомера, но зрелище было по-настоящему великолепное: граф Шароле, без лат, лишь в клепаном нагруднике, отчаянно бранящийся скорее от испуга, нежели от присущей ему горячности; Филипп д’Уаньи, знаменосец; Жан Каде, толстый женоподобный здоровяк, сын парижского врача, плута и отравителя; я, юный и златоволосый, как святые воители на плафонах итальянских церквей - четыре всадника в цвету, дворяне из дворян, среди дешевых проходимцев из семей с сомнительной репутацией.
        Мы сразу же потоптали двоих, каких-то нерасторопных. Остальные побежали. Карл врезался в самую гущу, бранясь уже спокойно и с достоинством, когда дошлый пехотинец, по виду швейцарец, ударил графа копьем в живот. Он был немедленно зарублен мною, а Карл тогда только надсадно закашлялся, словно поперхнулся. Потом налетела королевская кавалерия и сразу же убила Филиппа д’Уаньи. Нам предлагали сдаться в плен и ранили Карла повторно, на этот раз в шею, но наконец подоспел наш отряд и кавалеристы ускакали. Сражение в тот день было, конечно, проиграно, но мой граф утешился шрамами, которых раньше ему так недоставало.

9
        Из всех Великих герцогов Запада Филипп Добрый пробыл у власти дольше всех и отошел в мир иной с легким сердцем. Он оставил крепкое государство, взрослого наследника и трепет в сердцах врагов.
        Умер он 16 августа. А потом, когда все как следует проплакались, приняли посольства со всей Европы, отстояли на заупокойных мессах и перессорились над завещанием (ссорились бастарды, разумеется; Карл величественно проигнорировал эти мелкие дрязги), наступила зима.
        В этом году больше не воевали, а в августе следующего, 1468 года, после нескольких удачных демаршей Карла в направлении Парижа, Людовик запросил мира.

10
        Оба, и Карл, и Людовик, не очень-то любили вспоминать о том, что они не одни в геополитической вселенной. Ведь, помимо них, было в Европе ещё много буянов, наделенных собственными землями, замками, крепостями, сокровищами и, главное, собственным честолюбием. Был весьма могущественный герцог Бретонский. Были герцоги Анжуйский, Беррийский, Савойский, Лотарингский и многая, многая прочая. Были королевство Кастилия и королевство Португалия, королевство Англия и королевство Сицилия, была Фландрия с её мятежными городскими магистратами и Шотландия с беспокойными танами. Был Швейцарский Союз. Была тяжелая и хмельная гроздь итальянских республик. Была, в конце концов, необъятная Священная Римская империя. Каждый всегда мог ударить в спину, порою составить компанию в кровопускании третьему лишнему, изредка - повернуться ко всему миру спиной, тем выказывая себя принципиальным нейтралом.
        Все мудрые и утомительно конгениальные политические решения сводились к тому, чтобы подписать за себя представительную кодлу задиристых суверенов, заручиться нейтралитетом боязливых и, возогнав боевой дух союзников щедрыми посулами, устроить недругу внушительную демонстрацию. Кровавую баню - вовсе необязательно. А вот демонстрацию - да. Вслед за этим перепуганный недруг принимает условия мира, делится землями и денежкой, а удовлетворенная кодла расходится по хатам до следующего раза. Остальное - нюансы.
        Так уж получалось, что англичане, бургунды и герцог Бретонский составляли одну относительно устойчивую команду против Франции. Зато у французов была и в Англии, и в Бургундии своя пятая колонна. В Англии - шотландцы, во владениях герцогов Бургундских - богатые, жадные и вольнодумные фландрские города: Льеж, Гент, Брюссель, etc. Когда французские короли хотели насолить бургундам, они раздували во Фландрии мятеж. Когда англичанам - женились на шотландских принцессах. Поэтому первой женой Людовика была Маргарита Шотландская. Поэтому очередным местом командировки Оливье ле Дэна, лучшего резидента Людовика, стал Льеж.
        Когда ле Дэн и с ним двое профессиональных киллеров въезжали в Льежскую область по благообразной легенде странствующих жонглеров, Людовик получил пренеприятное известие. Герцог Бретонский - в последний год хворый, а оттого нейтральный, как аргон - неожиданно поправился и взялся за оружие. Людовик как раз собирался дать бургундам генеральное сражение, когда у него в тылу появились бретонцы.
        Людовик пораскинул мозгами, взвесил шансы на победу и заключил, что в этом году воевали уже предостаточно и не стоит пытать счастья в сомнительной свалке на два фронта.
        Карл принял его послов благосклонно. Да, можно поговорить о мире. Да, можно попросить бретонцев вернуться в родные пенаты. Да, можно разойтись за отступные. Но разговор возможен только с Людовиком лично и только на его, Карла, территории - в Перонне. При этом он, Карл, может дать гарантии личной безопасности государя лишь в том случае, если армия короля не сдвинется с места, а сам король явится со свитой не более чем в сорок человек.
        Людовик согласился и (три пишем - два в уме) послал вдогонку за ле Дэном гонца.
«Операцию отменить, в Льеже не баламутить, вернуться в Париж и ожидать дальнейших указаний. Центр.» В двадцати милях от Льежа королевского гонца убили четверо нищих крестьян, сдуру принявших его за бургундского сборщика налогов. Но Людовик об этом не знал.

11
        Третье подряд солнечное утро наступило в полном соответствии со вчерашними знамениями и наконец-то принесло герцогу облегчение. Ловкий Жануарий освободил от щетины не монаршие, но помазанные скулы, щеки и то, что не имеет имени, однако же предохраняется в бою верхней пластиной нагрудника, то, что покрывает заднее полукружие скрипки, то, что всё-таки обрастает щетиной.
        Карл, чуть запрокинув голову назад, растянул пальцами красивый шрам и с легким беспокойством удостоверился, что его уже почти не видно, что он сам, не хранись в его памяти сотен слепков с этого восхитительного шрама, который помнился ему ещё совсем свеженьким, юным, сочащимся кровью и сукровицей, потом постарше, взятым коричневым струпом, зрелым, розовым, медленно утопающим в коже, слепнущим, бледнеющим и безвозвратно уходящим в прошлое, он сам едва ли разыскал бы его без посторонней помощи - чьей?
        Карл был почти здоров, и всё-таки улыбнулся печально, поддавшись на мгновение какой-то неуместной, дикой и вообще невозможной для него мысли о бренности бытия. Печальная улыбка тоже была лицевым жестом невероятным, столь же невероятным, как, например, имя того, что обрастает щетиной, но не щека, не скула, не шея. Уличив зеркало в лживости - улыбалось оно, зеркало, не я - Карл оттолкнул руку Жануария, служащую обманщице (зеркало est feminium и только feminium <женский род (как грамматическая категория) (лат.).>) отнюдь не изящной подставкой, и на волнах слабости проплыл в трапезную, где шум голосов пел ему о беспутной пышности бургундского двора. Двести четырнадцать персон, допущенных к столу, мой Бог, больше, чем у Шарлемана и Александра Великого, взятых вместе! Хорошо, очень хорошо, что все здесь не уместились. И погано, препогано - близкий мир, чёртов мир, плакали все благовидные предлоги уложить десяток-другой баронов под любым парижем, будь то Париж или не Париж.
        - Доброе утро, сеньоры! - пророкотал он Ричардом Львиносердым, впитывая звон отзывчивых хрусталей, млея в льющемся отовсюду восхищении, растворяясь в преданности и улыбках. И часом позже, сытый, доодетый, подобревший, подсаживаемый в седло мощнодланными оруженосцами, проворковал себе на ушко, как хорошо было бы удвоить количество придворных и тем самым учетверить, удесятерить число зеркал, в которых сияешь.

12
        Король Франции Людовик XI проехал через пероннские ворота почти частным лицом. Его свита была бедна, отряд бургундских конных арбалетчиков больше походил на стражу, чем на почетный караул. Собственно, являлся, не походил, и Людовик мог лишь утешаться длинным перечнем родственников и ларов, которые были умерщвлены коварством неприятеля на переговорах.
        Король знал, что оборачиваться нельзя. Обернувшийся всегда рискует увидеть за спиной Содом или что похуже. И всё-таки Людовик дерзко обернулся, как скифский наездник, целящий в преследователя. Сир, ворота уже заперты, сир.
        Свита Людовика, сомневающаяся, молодящаяся, зашуганная, двигалась от ворот куда-то (никто не знал куда) в глубь города. Встречный же кортеж, во главе с Карлом, шел шагом - уверенный, сытый, нахальный - навстречу ей. И в этом не было ничего от шахмат.
        Кюхенмейстер некогда поделился с Карлом соображениями насчет брюссельского салата. Не только он сам, но и вообще никто из его собратьев по ремеслу не знал наверняка - такова была вера кюхенмейстера - что это за салат, чем его приправляют, из чего составляют и зачем, но когда гости сеньора требовали «Нам брюссельского салату, живо!», ему ничего не оставалось, как приготовить нечто сообразно одному золотому правилу кухонного катехизиса, такому: класть только самое свежее и вкусненькое и ничего не варить. Тогда говна точно не выйдет!
        Если сегодня получше смешать, накрошив и нарезав, улыбчивые зеркала, обожание женское жужжание восхищенное, предвкушение триумфов, бенефиций и в конце концов столь выгодное стратегическое положе-(«О, наконец-то враг мой во власти моей!» - мог бы торжествовать недалекий, дешевый мститель внутри Карла)-ние и подсолить это добрым расположением духа, то получится… получится… получится недурной пероннский салатец. Откушайте, почтенные монсеньоры!

13
        На другом конце улицы показался Людовик в сени лилейного штандарта. Это для Карла. Для Людовика - наоборот, на другом конце улицы показался герцог в сени штандарта андреевского.
        Король ожидал худшего и был исключительно удивлен легкостью герцоговой фигуры, что смотрелась в седле как пригласительный знак из шамбалийского алфавита. «Возможно, всё равно меня посадят в башню», - подумал Людовик, не решаясь окончательно расстаться с мрачным предвкушением бургундского коварства, не решаясь поверить в спасение, извлечь правую стопу из могилы. Но герцогская лошадь уже пошла на рысях и, не успел король, не успел король что бы то ни было, как Карл был уже рядом, Карл уже спешился, не роняя ни грана достоинства, и - на глазах у двух замешкавшихся свит предложил государю Франции помощь в нисхождении на землю.
        - Рад приветствовать Вас, мой государь! - Карл кивнул; все прочие, все до одного поклонились.
        Прадед Людовика, король Франции Карл Мудрый, был родным братом Филиппа Храброго, прадеда Карла. Помимо этого, несчастная Екатерина, первая жена Карла, была родной сестрой Людовика. Обычно Карл и Людовик, обреченные быть врагами и канонами социал-дарвинизма, и кармическим переплетом с Изабеллой, о своём родстве ровным счетом ничего не думали, ибо самого факта родства не помнили. Но для Людовика час пробил:
        - Приветствую Вас, брат мой!

«Какой брат? Во Христе, что ли?» - Карл не понял, о чём это король. Ну да ладно.
        Пять минут говорили о погоде. Потом - о здоровье родственников. Потом - об урожае. На переговорах всегда так: принужденная болтовня и нервная зевота. А на втором плане шуршат мысли о том, как было бы смачно дать собеседнику в рыло. Да нельзя, жаль.

14
        Протокол переговоров был прост.
        День первый. Король размещается в доме мэтра Ганевье, пероннского сборщика налогов.
        День второй. Король отдыхает.
        Не понятно, стоп. Людовик почуял неладное. Почему я и моя свита должны тесниться в доме сборщика налогов с ужасным именем Ганевье? А как же замок?
        Замок здесь сильно обветшал, приличный вид сохранил только обеденный зал, большая часть замка к жилью не пригодна, а меньшая уже занята герцогом и его людьми. Зато дом сборщика налогов не в пример замку чист, светел, просторен. Хозяин сейчас сидит в обезьяннике за казнокрадство, а его жена и дщери милы, приветливы, куртуазны. Старшая дочь, кстати, превосходно музицирует.
        Всё это Карл сообщил королю беззаботнейшим и легкомысленным тоном, а о потайном лазе, ведущем прямо в сердце дома, беззаботно и легкомысленно промолчал. Людовик Карлу по привычке не поверил, но делать было нечего. Король подавил вздох и вернулся к протоколу.
        День третий. Король знакомится с бургундскими условиями мира.
        Знаем мы эти условия. В них, наверняка, весь расписной кодекс политических и финансовых выгод, который Карл и его советники то существенно пополняли, то незначительно подправляли по мере того, как он, Людовик, приближался к Перонну.
        Людовик позавидовал Карлу. Он знал, как это сладостно - исчислять свою выгоду в тысячах тысяч золотых экю, свободно конвертировать их в роты кондотьеров, в когорты фавориток, в эскадроны оленей, стронутые с места переливом охотничьего рожка, ткать из денег любую вселенскую материю на свой вкус, обращать их кругами и спиралями, находясь в центре блистательного мира, где лёт комет и блеск светил подвластен тебе через сметливого казначея, где солнце несет твой чеканный профиль, мой Solaroi Invictus <Король-Солнце Непобедимый I (фр., лат.).> I. Но солнце этого дня - Карл, ему же, Людовику, всё это фуфло не иначе как наболтал во сне какой-нибудь бесплотный душок, продажный клерк из англо-бургундского департамента Тартара, и он, Людовик, полжизни велся этим трепом, как оказалось, только затем, чтобы в конце концов очутиться в пасти пероннской ловушки.
        Хотя какая ловушка, монсеньоры? Над всем Перонном безоблачное небо! Людовик не знал - какая, и это было хуже всего.
        День четвертый. Мир.

«Знает, пес кровавый, что мне от его условий не отвертеться и любой кабальный мир для меня лучше, чем каменный мешок».
        День пятый. Торжества по случаю мира.
        День шестой. Торжества продолжаются.
        День седьмой. Окончание торжеств.

«День восьмой. Король, обобранный до нитки, наконец-то свободен», - мысленно завершил протокол Людовик, скептически изучая серокаменную образину своих новых апартаментов. Дом сборщика налогов был похож на заброшенную крепость. А в заброшенных крепостях всегда либо тюрьма и узники, либо пустота и то, что оставили от узников грызуны.

15
        Три дня всё шло нормально. Король разместился. Король отдохнул. Король получил условия мира на десяти страницах и многокрасочное приложение к ним с картой Франции о двух листах, где змеились новые демаркационные линии и новые андреевские кресты реяли над оккупированными французскими крепостями. Заметив среди прочих замок Шиболет, Людовик фыркнул.
        Условия были на удивление приемлемыми. Особенно впечатляло джентльменское предложение Карла обменять военную добычу и пленных - и того, и другого у бургундов было вдвое больше. Репарации Людовик тоже нашел вполне божескими. В общем, мир как мир: проиграл - плати.
        В ночь на четвертый день, означенный в протоколе как «Мир», пошел проливной дождь. В гостевом зале пероннского замка с апокалиптическим грохотом посыпались толстые пласты штукатурки. Модные фрески итальянского пошиба изгадили мебель, гобелены, персидские ковры и убили черную кошку бургундского кюхенмейстера по имени Накбюка. Грациозную мученицу обнаружили с задушенной крысой в зубах. Сей символ - не то смерть на бранном поле с недругом в железных объятиях, не то гибель при спасении брата меньшего - тронул многих.
        В гостевом зале намечалось торжественное подписание мирного договора, клятва на кресте Шарлемана и проч. Мусор можно было убрать за полчаса, но место, замутненное смертью Накбюки, Жануарий Карлу отсоветовал.
        - Бог с ним, с этим залом, сир, - сказал он скучным голосом. - Не стоит.
        - Если не стоит, тогда иди и позови Луи.
        Жануарий знал, что говорил, а Карл не знал, отчего так легко согласился. Он просто подумал, что проехаться верхом до дома Ганевье тоже было бы неплохо, а Накбюка - вполне пристойный предлог для суеверного Людовика.
        - Скажи всем, пусть собираются. Мы едем к королю. А ты едешь втрое быстрее нас, сейчас, немедленно, и говоришь, чтобы он ждал нас у себя.
        - А не много ему чести? - осведомился Луи.
        Это был тот редкий случай, когда Луи недоумевал искренне, а не ради подыгрыша Карлу: ведь если король не поленился приехать в Перонн, значит по всем правилам преодолеть расстояние от своей временной резиденции до замка тоже должен король.
        - Много, - кивнул Карл. - Но что он на неё купит?
        Если бы прагматичный игрок в «Цивилизацию» и дальше прогрессировал в герцоге такими темпами, то, возможно, лет через десять он смог бы одолеть не только Людовика, но и Турку. Однако игроку в Карле предстояло умереть совсем скоро.

16
        - Льежцы, сир.
        Гонец был взволнован - гонец был взмылен - гонец был гонец - волоча за собой дымчато-пыльный шлейф он - плоть от плоти войны - пакет за пазухой пахнет потом (… , порохом (!), победой (?) - меняя лошадей, как сапфическая королева меняет мимолетных фавориток, как денье меняют на су, как флеш-рояль меняют на каре королей, гонец - дорогу Его Герцогской Светлости посланцу! - косматой звездой прочерчивает земное отражение небес - вот, князю Пикколомини, да, князю - а в конце пути его ожидают: а) златая чаша; б) нашивки штабс-капитана; в) буковая плаха.
        Ещё секунду назад не было и намека на гонца, и вот извольте: какая бездна породила тебя, огненный отрок, и что за герметические слова на устах твоих? - Карл молча вскинул соболиную бровь.
        - Они снова принялись за своё!
        Одет со вкусом, если только богатство есть вкус, похож на англичанина. Из Бретони?
        - Прекрасно, дружок, прекрасно, - отмахнулся герцог, как если бы ему донесли, что кушать подано или что-нибудь о погоде (денек, мол, стоит ясный). Разумеется, ясный, и всякий может этому радоваться вволю. Затем мысль Карла зацепилась за конец фразы, за своё. За какое такое своё принялись льежцы? Льеж - город славный. Так что он имеет в виду, этот хлыщ? Что в Льеже там своего? Парча с ниточкой голубой. Вепрь красный. Ещё сетки для волос, подковы и собор. О да, льежский собор. Что же это они - принялись за собор? Доедают его? За свой Сан-Марко (или что там у них - Нотр-Дам де Льеж?)
        - Ежели я Вас правильно понял, Льеж снова бунтует?
        - Всё верно, - отвечал доносчик. - Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
        Со всеми вытекающими. Знаем мы эти последствия. Снова разрезали, небось, архиепископа на куски, швыряют ими друг в дружку, горлопанят про вольности и омерзительно, на грязнейшем фламандском, сквернословят.
        - И сколь долго это про-г-гх-должается?
        (Карл прочистил горло - пора было командовать).
        - Четвертый день пошел.
        - Ну, - потребовал подробностей Карл.
        - В Льеже застрелили из лука старшину колбасного цеха. Говорят, стрела была английской. Какой-то человек - вроде, бродячий жонглер, а по виду сущий дьявол - поднял мастеровых против нашего гарнизона. Англичане сразу же бежали, а сир де Эмбекур и архиепископ Льежский, не имея в достатке людей, заперлись в ратуше. Полагаю, их уже… нет в живых.

«Стрела была английской… сущий дьявол…» Карл знал только одного человека, при описании внешности которого все, не сговариваясь, ограничивались инфернальным лексиконом. Этого человека звали Оливье ле Дэн. Карл давно собирался подослать к нему наемных убийц, да мешал дворянский гонор. Видать, всё-таки придется. Но прежде - король. Потому что д’Эмбекура и сенбернара-архиепископа королю простить нельзя.
        До резиденции Людовика оставались два квартала. Это было совсем немного, и всё же больше, куда больше, чем в своё время до Дитриха. С несвойственной минутам ярости прозорливостью герцог прикинул, что если бы не Накбюка - сидеть им сейчас с Людовиком бок о бок в гостевом зале, и катиться сейчас, вот прямо сейчас, королевской голове по мирному договору. Потому что - и это Карл тоже осознал с ледяной трезвостью - он убил бы короля раньше, чем успел бы об этом подумать. А так он убьет его, как следует подумав. Именно так, как обычно поступает сам Людовик.
        Карл развернул коня поперек улицы и посмотрел на своих людей. Они, разумеется, всё слышали. То есть ближайшие слышали, а остальные уже получили льежские новости через вторые-третьи-четвертые руки. На лицах, перепетый на разные лады, читался вопрос: «Что же теперь будет? А, герцог?»
        Карл, едва заметно улыбаясь, снял с пальца крупный перстень с тремя бриллиантами. Демонстративно, чтобы все видели.
        - Монсеньоры, - сказал герцог, - здесь, в Перонне, случилось досадное происшествие. Только что, - Карл улыбнулся шире, - у меня похитили шкатулку с драгоценностями, в том числе и великолепный перстень «Три брата», который был люб и дорог всей Бургундии. Я тяжело переживаю потерю милых сердцу фетишей. Подписать сегодня мирный договор не получится - от расстройства я не в силах шевельнуть рукой. Повелеваю удвоить городскую стражу, с особым же тщанием стеречь короля. Может статься, что злоумышленники, не удовольствовавшись кражей этого перстня, - для самых тупых Карл вознес «Трех братьев» над головой, - пожелают покуситься на имущество и, упаси Боже, жизнь короля Франции. Поэтому рота конных арбалетчиков должна немедленно оцепить дом сборщика налогов, мы же возвращаемся в замок.
        Свита, наконец-то в полном размере оценив герцоговы ум и коварство, взорвалась ликованием. Людовика на гигу!
        - Имею также письмо от сира де Эмбекур, - ввернул гонец ни к селу, ни к городу.
        Ладно уж, прочтем и твоё письмо.

17
        Мон-жу-а. Мон-жу-шестая пуговица не поддавалась увещеваниям нетерпеливых пальцев слишком долго, увы, слишком долго, Тристан, спи-усни, о, усни, мой печальный Тристан, и вместе с треском, вместе с остатками нити была с наслаждением отторгнута - … - а! Ах, Тристан!
        Герцог стремительно развернулся на каблуке, на одном каблуке, как заправский Тристан, и швырнул снятое в угол. Вот так. Так-то. Да.
        Не сняв сапоги, в постель не ложись. С дамой ли, без дамы - в постель в сапогах не ложись.
        Спальня невелика и в восемь шагов он вновь пересек её и вновь балетно развернулся. Так фуэтируют, когда танцуют, заводные танцовщицы в мавританских шкатулках. И его личная, уведенная из бани танцовщица в шкатулке слоновой кости, делает это так же. Интересно, как её зовут? Всякую женщину как-нибудь зовут, даже если она не живая.

«Динь-делень», - пропел герцог безымянной танцовщицей из мавританской шкатулки.
        Динь-делень, динь-динан, весь в шелках на семьсот золотых золотых, мы павлин, мы роскошны, мы ходим.
        Завязки на манжетах туги и завтра же, завтра, подлежат упразднению, немедленно, сейчас, завтра. Никаких но! Вы понимаете, монсеньор, о чём мы с вами говорим. Впрочем, с рубахой можно повременить. Повременим. Некто близок, некто войдет и не откажет в любезности помочь с завязками.
        Мы присели на край кровати, утомлены. Наверное, это Филипп, де Коммин. Наш новый аппаратчик, скорый да ранний политиканчик. Пора бы уже приехать. Гонец, конечно, быстроног, но ведь и Коммин наверняка меняет лошадей как перчатки.
        Это что же получается, а? Не перепроверь д’Эмбекур тайно счета Коммина, не попади его разоблачительное письмо вместе с этим расторопным бретонцем сюда в Перрон, опередив самого расторопного Коммина, так вышло бы, что пятьсот экю безнаказанно пошли этому сопливому назначенцу на бархат и золоченую сбрую? Молодец, конечно, что уломал англичан на двести, но они ведь и послужили так себе. Вот, имеем: Льеж, мятеж и скрежет зубов.
        Если войдет не Коммин, а Жануарий - ему будет полезно послужить господину простым слугой, если дама - с ней в постель не ложись, позабыв сапоги. Но вот если Филипп - …мы ещё не знаем, что с ним сделать. В наши времена наблюдается повсеместный упадок нравов и оттого едва ли будет излишеством отеческое назидание юноше в годах Тимея. Минуя мозоли, сапог сошел. Нога вздохнула прелостью. Дверь за спиной бесшумно растворилась.

18
        Мой герцог сидит на кровати спиной к двери, не видит, кто вошел, хотя слышит, что кто-то вошел, догадывается по движению воздуха - наверное, сквозит, хотя я лично этого не чувствую, а он чувствует - он почти раздет и его волосы уже расчесаны ко сну.
        - Доброй ночи, сир. Я некстати?
        Он оборачивается - его любезная спина тужится, словно бы в тщании вспомнить мое лицо, в то время как всё мое, мое мыслительное напряжение всё ещё рвется сосредоточиться на плацу меж его лопаток, складки на его рубахе повторяют его же межбровье, когда он недоволен или чем-то увлечен, но сейчас он недоволен, он недоволен мной.
        - А, Филипп, мой юный изменщик!
        И теперь он ко мне вполоборота, в глазах - резкая, кофеиновая внимательность, а лучше бы сразу выгнал, сказал, что хочет спать, а до завтра я бы всё продумал, на случай если ему стало что-то известно, например, от пронырливого д’Эмбекура, я бы что-нибудь изобрел, в то время как сейчас он умением, напором возьмет врасплох, потому что уже меня подозревает. Я был уверен: он уже спит, и я ничего не придумал, надеясь ещё поразмыслить ночью, а он неожиданно обернулся и, обращаясь всецело винтообразной складкой, выкрученной простыней, взял меня в плен, взял меня в плен на пороге.
        - Блестяще, юноша, - совсем без выражения произнес герцог Карл в ответ на мой отчет, такой:
        - В Льеже всё улажено. Деньги в количестве семисот экю истрачены на жалованье отменному гарнизону в сто сорок английских лучников и тридцать кулевринщиков, всецело послушных воле архиепископа.
        Согласно кивая, дескать да-да, всё так, герцог поднял с полу сапог, но, как и многие его как бы «запасные» действия, это было оставлено мною без внимания. Я был слишком занят своей партитурой.
        - Поэтому у нас есть все основания надеяться, что…
        - Подите-ка сюда, мой милый, - прервал меня мой герцог, не вставая с кровати.
        С дамой ли не с дамой в сапогах не ложись (кажется, афоризм старого герцога Филиппа), что это он ещё придумал, мой не старый, молодой герцог, но подойти след… неужели, неужели это правда, а не просто из желтого запаса мировой истории, когда говорили, что мы, в смысле он, не без странностей в общен… я оторопел и застыл, часто мигая.
        - Извольте повиноваться, - повторил мой герцог и его глаза стали большими и совершенно черными. - Так сколько и-мен-но экю получили отменные английские лучники под патронажем архиепископа Льежского?
        - Двести экю, всего двести! - неожиданно для самого себя взвыл я, взвыл в отчаянии и сразу во всём признался. Сапог, который держал за безвольное складчатое горло герцог, сразу же опустился на мою грешную голову. - Экю-у! Мамочки, Боже и Матерь Божья, благословенно чрево твоё! Прошу! Нижайше прошу и умоляю, не погубите!

«За дело!» - приговаривал мой герцог и с замаху, с замаху, вот так, словно молоток, опускал сапог с дебелой подошвой на мою голову. Губы герцога плаксиво вывернуты красным бархатом наружу, будто бьют его, а не он. Я же, Коммин, презренный похититель многих экю, существо в берете, теперь уже без берета, берет уже на полу, напротив - собран, скомкан, сосредоточен, молю о пощаде своего жестокого герцога, ползаю на брюхе, плачу, трепещу и мне, как назло, совсем не стыдно. Странности в общении, да, они есть, они есть, хотя теперь понятно, что не совсем, не наподобие тех, когда все мы - эллины.
        - И ладно бы взял! Возьмите, мне не жаль! - пылал мой герцог, я, конечно, обидел его.
        Три удара господину Филиппу де Коммину!
        - И ладно бы попросил - я бы дал сам! Но ведь это дурно, это подло: не ставить меня в известность и таскать как крот! Только подумайте - на первом же поручении провороваться!
        Четыре удара господину Филиппу де Коммину!
        Опочивальня отзывается гневу моего герцога и моему бесстыдному раскаянию гулкими огрызками слов, ударам вторит с замечательной нерасторопностью «пах-пах-пах», ахающее под потолком далекой канонадой, словно где-то там за холмами монсеньор такой-то сводит счеты с таким-то при помощи итальянских бомбард. Я кричу и, как ни странно, ощущаю некое непонятное телесное возбуждение, хотя никогда не верил во все эти сладострастия с плетьми и наручниками, по крайней мере, так хотелось бы думать.
        - Сы-ми-лос-ти-вы-тесь! - взываю я, Филипп Битый, Филипп Сапогоглавый.
        - Будешь воровать - повешу!
        Но здесь рука моего герцога утомилась продолжительным наставлением, здесь прелесть наша, мавританская танцовщица с оборванной пуговицей, яркая птица Шароле из сераля, отпрянула прочь, окинула меня скучным взглядом, то есть значит мой герцог уже не сердится?
        Сердится, поэтому можешь идти. Я поцеловал ему руку, я очень просил простите, искренне, я был готов ну буквально на всё, хоть бы и стать агнцом на его лебединой вые, хоть бы и чернобурой лисой… но он непреклонно повторил ещё раз спокойной ночи, и я, причитая, удалился, а он, это последнее, что я видел, сидел на своей постели и стягивал второй сапог.

19

«Итак, я сплю, - хохотнул Карл, переодеваясь. - Я сплю, это Коммин скажет каждому. Сперва я его отделал, а потом завалился спать.»
        Дверей в его спальне было две. Через одну вошел и вышел Коммин, другая - наглухо запертая вроде бы сто лет назад - открывалась в заброшенный оружейный зал, который Карл сегодня днем тщательно обследовал. Карл глянул в зеркало. Он увидел уёбка в надвинутой на самые брови шляпе и замотанного по самые глаза в матово-серый шарф. Герцог спит, а безымянный убийца открывает дверь в оружейный зал и выходит на тропу войны.

20
        Карл всегда считал себя человеком чести и, в сущности, таковым являлся. С чужими женами он спал не по расчету, без приговора головы не рубил, одолженные деньги возвращал Тудандалю в срок и никому ещё не всадил нож в спину - ни собственноручно, ни при посредстве наемных убийц. После коротких дебатов с самим собой, занявших у герцога шесть ничего не значащих минут послеобеденного отдыха, он принял два решения: короля надо убить; не потому, что это выгодно (это не выгодно), и не потому даже, что Людовик его личный враг Номер Один, а потому, что убил ведь змея Георгий Победоносец.
        Это было первое решение, а второе получалось из первого автоматически: о смерти Людовика следует позаботиться лично. Позаботиться так, чтобы об этом никто никогда не узнал. Наемники здесь совершенно не годятся, ибо хорош Георгий, покуривающий в сторонке, пока свора гибких молодчиков в черных масках шпыняет змея отравленными стилетами. Не говоря уже о том, что принять смерть из рук проходимцев было бы для короля Франции и мученичеством, и бесчестием. Ни первое, ни второе Карла не устраивало.
        Поэтому вот что: переодеться садовником, взять с собой два кинжала, лампу и веревку, тайком ото всех покинуть замок, пройти подземным ходом, проникнуть в спальню Людовика, по возможности тихо задушить короля подушкой, при необходимости - веревкой, при крайней необходимости - заколоть; украсть у короля что-нибудь ценное для виду; затем вернуться в замок, лечь спать, поутру сокрушаться злодеяниями неустановленных личностей, потом поймать кого-нибудь для отвода глаз, повесить…
        Карла вздрогнул всем телом - сенсорная молния, ураган липкого и мокрого ударил в лицо. Откуда? Карл отступил на шаг назад.
        Перед ним уходил в расцвеченную неоново-зелеными угольками тьму потайной лаз. Здесь было неимоверное изобилие светляков. Тысячи факельщиков-в-себе света давали ровно столько, чтобы означить своё существование - и не более. К постороннему присутствию Карл уже успел привыкнуть, к его бессмысленности - тоже. В конце концов, у герцога был масляный фонарь, а ровным счетом ничего опасного или жуткого в потайном ходу не было. Разве только под ногами похлюпывала в меру вонючая водица.
        И вот вдруг - это ощущение, словно лицо вмиг вспотело дерьмом без цвета и запаха. Разве так бывает?

21
        В Перонне было место с названием «Тухлая Коптильня». Когда-то это действительно была коптильня, где делали якобы самую нежную ветчину в округе. С определенного момента, однако, на кафтане местного Срединного Мира отлетела надцатая застежка и ветчина стала гнить в одночасье. Что ни делал хозяин коптильни - порол подмастерьев, менял рецепты, переключался со свинины на дичину, а с дичины на рыбу - ничего не помогало, продукты то обугливались, то гнили и неизменно смердели.
        Он разорился и вскоре повесился. Его семья бежала прочь из проклятого места. По совету одного доброго священника коптильню сожгли. Желающих расчистить пепелище и занять пустующее местечко не сыскалось. Так неподалеку от дома сборщика налогов образовался заросший бурьяном пустырь, где по-прежнему возвышались полторы добротных стены и шесть столбов, некогда подпиравших крышу. Вот эти-то руины отец мэтра Ганевье и избрал в качестве наилучшего выхода из подземного лаза.
        Лаз начинался в заваленном обгоревшими балками и пеплом подвале «Тухлой Коптильни», оканчивался за старым камином в доме Ганевье и имел для Карла такую историю.
        Когда проворовавшийся сборщик налогов увидел у себя под окнами вояк из городской стражи, он сразу же понял, что уличен, что тюрьма неизбежна и вознамерился бежать. Он и правда исчез из-под самого носа обескураженных стражей, но перед городскими воротами был опознан самим герцогом Карлом, который как раз въезжал в город (месяц назад, чтобы собрать вокруг Перонна все боеспособные части для решающего сражения с Людовиком). Герцог посмотрел сквозь беглеца и рассеянно заметил: «У Вас ужасный вид, мэтр Ганевье. Чем Вы так напуганы?»
        Сборщик налогов был перепачкан в саже с головы до пят, бледен (там, где не черен), по его разорванному воротнику полз погасший светляк, он держал медную ручку от дорожного сундучка, а вот того, чему следовало под нею обретаться, не было и в помине.

«Ваша Светлость? - пролепетал Ганевье. - Какая честь…»

«Вот он!» - гаркнул появившийся из-за угла солдат городской стражи.

22
        Карл был заинтригован и первые допросы вел лично.
        На дознании мэтр Ганевье говорил много, искренне и совершенно неправдоподобно. Он сразу же согласился с тем, что брал взятки, умышленно занижал доходы почти всех здешних цехов, невесть зачем признался в связи с супругой местного короля фальшивомонетчиков и обстоятельно рассказал герцогу о потайном ходе. Но именно этот рассказ путал все карты. Получалось, что Ганевье, убегая из дому, прихватил кровно украденное в маленьком дорожном сундучке. Он пошел лазом (которым никогда раньше не пользовался, но о существовании которого знал от отца) и, поскольку убегал в спешке, попал в кромешную тьму, испещренную светляками. Когда он был на середине пути, за его спиной отчетливо послышались шаги, он утратил самообладание, побежал, упал, поднялся, вновь побежал, разражаясь благим матом, и не скоро заметил, что с ним нет золота-брильянтов - одна лишь мокрая от пота медная ручка. Возвращаться назад было страшно. Он смирился с судьбой и вылез посреди «Тухлой Коптильни». М-да? Ей же ей.

«Видите ли, Ганевье, - сказал Карл после того, как он и подследственный прошли туннель из конца в конец и не обнаружили в нем ни сокровищ, ни таинственной бесплотной субстанции, хлюпающей по воде в целях имитации человеческих шагов. - Тем, что Вы честно во всём признались и каетесь в своих грехах, Вы почти спасли свою жизнь и имущество своей семьи. Но, боюсь, Вы не такой простой субъект, каким пытаетесь себя изобразить. Вы где-то ловко припрятали свои сокровища и надеетесь, покантовавшись пару-тройку лет в каменном мешке, попасть под амнистию по случаю не то взятия Парижа, не то моего сорокалетнего юбилея. Вам грезится обеспеченная старость и байки о том, как Вы ловко обули самого герцога Карла. Но, Ганевье, я клянусь повесить Вас, если Вы не признаетесь, где спрятали деньги.»
        К счастью для мздоимца, через пару дней Людовик забросил первые удочки насчет мирных переговоров и Карл, чуя в оси дом-Людовик-лаз невысказуемый пока, но достаточно весомый серовато-багровый смысл, временно оставил свои угрозы.
        Ганевье продолжал талдычить о том, как едва не поседел в подземелье, и наотрез отказывался изменять показания. Но Карл его не вздернул, отнюдь. Вместо этого он познакомился с женой и дочерьми Ганевье, заверил их, что хозяину дома в тюрьме хорошо и, если только разыщутся пропавшие сокровища, его можно будет со временем помиловать. Но главное даже не сундук - много ли в него влезет по сравнению с герцогской казной? - а примерное поведение домочадцев во время визита короля. Примерное поведение подразумевает: вежливость, обходительность и сдержанность с королем (не будем забывать - он наш враг); молчание и ещё раз молчание обо всем, что произошло с отцом и мужем; полное безразличие к незнакомым и таинственным личностям, которые вдруг могут появиться средь бела дня или темной ночью в доме - это друзья.

23
        Карл простоял неподвижно около минуты. Потом он резко выхватил кинжал и крест-накрест перечеркнул его острием воздух перед собой.
        Возвращаться было нельзя - так выйдет совсем плохо. Интересно, кто здесь всё-таки топал вслед за Ганевье? Впрочем, это не столь уж интересно. Лучше уж пусть останется тайной навсегда.
        - Кто ты ни есть - дорогу герцогу Бургундии! - Карл не кричал, он произнес эту вопиющую глупость совсем негромко, но интонировал так, словно был собственным герольдмейстером.
        Светляки на три шага впереди разом погасли. Спустя мгновение они зажглись, зато исчезли те, что были дальше. Потом появились и они, но вслед за ними растворилась во тьме следующая порция и так дальше - словно бы черное кольцо, обымающее изнутри подземный ход, отлетело от Карла прочь. Воздух вроде бы посвежел, ощущение невесть какой дряни исчезло.
        Выходит, дело не в Льеже. Если так подумать, он готовил убийство короля каждым своим шагом в Перонне ещё задолго до известия о мятеже. Готовил так, что сам был уверен в своем неукоснительном следовании правилам игры. Мягкие условия мира - чтобы королю спалось крепче, дом Ганевье с этим вурдалачьим лазом - чтобы полегче до короля добраться, льежский мятеж - чтобы иметь в своих глазах веские оправдания. Мятежом попахивало с июня и было ведь совершенно очевидно, что Коммин и д’Эмбекур не управятся; герцог легко мог умиротворить горожан, послав по весне в Льеж человек пятьсот своей пехоты. Или вот сегодня - комедия с гонцом. Да стоило прозвучать словам «Льежцы, сир» - и он уже знал всё вплоть до вот этого шага, хлюп, и следующего шага, хлюп, и этих ступеней, и этой ниши справа, которую приметил ещё во время розысков сундучка Ганевье. Там, в двух кварталах от короля, он лгал самому себе, когда силился припомнить что там в Льеже своего, какие там сеточки и парча, а его тень была уже здесь, уже снимала компрометирующие мокрые сапоги, которыми так просто наследить, уже прятала их в нише, уже поднималась
вверх по тесной винтовой лестнице.
        - Кстати, а что Ганевье? - спросил Карл у своей тени. - Он ведь знает, что я знаю о потайном ходе. Он поймет, какие злоумышленники убили короля.
        - Ты ведь клялся его казнить, если не сыщется краденое? Вот и ответ.
        - А если сыщется?
        - И если сыщется - тоже.
        - А его семья?
        Второй удар был сильнее первого. Массивные, смолистые капли хлестнули герцога по лицу, по груди, по босым ступням. «Да что же это такое, Господи?!» - герцог не испугался, он просто спросил.

24
        Карл прошел сорок ступеней, но взмок так, словно взобрался на вершину башни Эйфеля. Вот плита, глухая лишь с виду. Четыре каменных розы в углах. Карл запомнил их расположение и погасил лампу.
        О левой нижней - забыть, правую нижнюю - облобызать, левую верхнюю нежно обвести пальцем против часовой стрелки трижды, в средоточие лепестков правой верхней - подуть. Неожиданно громко Карлу отозвался ветер, взревевший в дымоходе где-то над головой. Ветер заглушил скрип-шорох, вместе с которым плита ушла в подпольный паз.
        Где почивал Людовик последние три ночи, Карл осведомился ещё вчера у старшей дочери Ганевье - той, что музицировала. Но это герцогу требовалось лишь затем, чтобы туда не пойти. Карл был уверен, что после сегодняшнего кипежа осмотрительный Людовик обязательно переменит спальню - Его Величество очень не дурак, иначе недоброжелатели уже давно протоптали бы дорожку к королевской глотке. Но вот здесь король наверняка перемудрил, потому что иной пристойной опочивальни без окон (при малейшей опасности Людовик всегда выбирал спальни без окон), кроме той, где находился старый камин, в доме Ганевье не было. На этом и строился расчет Карла - напугать Людовика своим отказом от мира, неизвестностью, дополнительной охраной, чтобы он выбрал самую глухую нору. А именно ту, мазутная тьма которой сейчас затопила герцога с головой. Карл узнал это ощущение - комната была заполнена той же дрянью, первые капли которой стеганули его у подножия лестницы.

«Вот я и пришел», - заключил Карл, медленно-медленно складываясь вдвое и на полусогнутых выбираясь из камина. Его призрачной ловкости сейчас позавидовала бы и Накбюка.
        Что он констатировал кроме очевидного?
        Что не знает второго такого подлого, лихо закрученного, подозрительно ненадежного плана, который столь быстро подвел бы одного государя к устранению другого.
        Что проявил удивительное благодушие, не узнав даже имени гонца из Льежа, не осведомившись у Ганевье, зачем, собственно, этот лаз понадобился его отцу, и не удосужившись расспросить Жануария, а почему, почему всё-таки нельзя было провести переговоры там, где штукатурка ухлопала кошку кюхенмейстера.
        Что легко убивать мечом, тяжелее - приговором, а так, по-палачески, он не умертвил в своей жизни даже курицу, да и охотиться Карл не любил.
        Что самый матерый, самый мрачный налим, любитель жирного ила и глухих омутов, в таком кромешном, конденсированном мраке умер бы от ипохондрии.

«Нет, не надо», - внятно сказал Людовик и завозился, переворачиваясь с боку на бок.
        Карл замер. Это точно король и он… что, не один?

«Да пустое, пустое», - с усталым раздражением бросил Людовик и через минуту тягостно, печально застонал.
        Карл прикинул, что до кровати Людовика четыре шага. Но ведь обязательно подвернется под ноги что-нибудь неуместное - столик, стул, книга, в изнеможении отброшенная на пол, или змея. Карл поймал себя на том, что последнее предположение всуперечь здравому смыслу показалось ему самым близким к истине.

«А, а, а, а».
        "А" что? Людовик не стал уточнять.
        Карл наконец сообразил, а точнее уговорил себя в том, что Людовик спит, причем спит один, а всё услышанное - лишь три унции королевского сна. Герцог собрался пойти на голос, когда Людовик вдруг отрывисто сказал «Хорошо, сейчас» и вслед за этим завозился пуще прежнего. По шорохам, поскрипываниям кровати, шелесту шелка о кожу, увенчавшимся глухим туп-туп, Карл, что твой VAX <семейство суперкомпьютеров. , экстраполировал кинематический образ короля: король сел на кровати, опустив ноги на ковер.
        Проснулся, потому что…

…хочет отлить - 65%;

…замучил ночной кошмар - 30%;

…очень есть хочется - 4%;

…чует близкую смерть - 1%.
        Сейчас король позвонит в звоночек, да?
        Карла это не смущало. За его спиной был камин. Достаточно скользнуть в него и ступить на одну нарочито приподнявшуюся плиту пола, чтобы дверь с четырьмя розами совершила обратный ход и стала непреодолимой преградой на пути преследователей (до изобретения ньютоновской механики с законом сохранения было проще и ничто не мешало девяти центнерам гранита сновать вверх-вниз по воле пружин и противовесов).
        Король в звоночек не позвонил.
        Король поднялся - три водоворота тьмы разошлись от него в стороны, задели Карла спиральными рукавами, разбились о стены.
        Карл поднес к губам и поцеловал теплую сталь кинжала.
        Людовик пошел на герцога. Карл слышал его приглушенные шаги и ему даже показалось, что он видит силуэт короля, окруженный тусклой короной - такая бывает во время полного солнечного затмения. Сейчас этот тусклый багрянец окажется от него на расстоянии вытянутой руки.
        Король не сделал рокового шага. Тогда вперед шагнул Карл, выбрасывая в ударе правую руку. Вместо того, чтобы рассечь кожу и, преодолевая приятное нарастающее сопротивление, проникнуть в королевское мясо, кинжал ударился о твердую преграду, с тихим немелодичным звоном соскользнул вбок и, вывернувшись, упал на ковер. Это было очень странно. Но ещё страннее было то, что Людовик не испугался и не закричал. Он, казалось, вообще не заметил удар Карла, которым можно было свалить наземь теленка.
        Король сделал ещё один шаг.
        Карл наконец испугался.
        Пальцы - широкие, цепкие пальцы короля, пальцы из железного дерева - сомкнулись на герцогской шее. Карл почувствовал их так явственно, словно не было на нем семи слоев шарфа, друга всех ночных убийц. Карл закричал - ужас рвался из каждой поры его существа, он не мог сдержать его, он мог взорваться.
        За дверью кого-то встревоженно кликнули на шотландском и несколько раз грюкнули ручкой. Потом, на кагтонном фганцузском, потребовали: «Откройте, Ваше Величество!»
        Карл уже не мог кричать - пальцы Людовика с каждым мгновением всё глубже впивались в его шею. Герцог захрипел.
        Карл с четвертой попытки нащупал на съехавшем вбок (когда успел?) поясе ножны второго кинжала. Они были пусты. Да что же это?!!

«Долго ещё?» - кротко спросил Людовик.
        Король определенно чувствовал себя непричастным к прогрессирующему убийству герцога Бургундского. Его Id <бессознательное (англ.).> желало обратно в теплую постель.
        Снаружи дверь штурмовали подручным тараном, на все лады склоняя «Ваше Величество». Карлу показалось, что он узнает голос Сен-Поля.
        Герцогу раньше в голову не приходило, что государя можно просто ударить в пах. Карл ударил.
        Вот теперь Людовик проснулся и взвыл. Руки короля убрались с горла Карла, а больше герцогу ничего и не было нужно.
        Он забыл, что пришел сюда, чтобы убить Людовика. Он не подумал о том, что дверь крепка и надежна, она может простоять ещё долго и теперь самое время задушить Людовика, как он и решил в беседах со своей тенью.
        Перепуганной лаской Карл скользнул в камин и уютный шорох гранитной плиты за его спиной был ему слаще пробуждения, которого всё не было, которого не было и быть не могло, потому что герцог не спал.

25

«Если на мгновение допустить, что король - лунатик, и притом отменно чует в темноте врага, что король спит в кирасе, что один кинжал я потерял, а второй совсем разучился держать, и он у меня действительно вывернулся из пальцев, как у распоследнего рохли - тогда, конечно, всё ясно.» Но на самом деле в ближайшем прошлом не было ясно ровным счетом ничего, тогда как ближайшее будущее, напротив, нарисовалось вполне отчетливо.
        Карлом овладело спокойствие. Он жив, король жив, можно вернуться в свою постель, заснуть, проснуться, и… Дальше тоже просто. Мир. Пусть Людовик подписывает договор и катится ко всем чертям. Ко всем, какие только есть ниже уровня моря.
        Он, Карл, - не Георгий, это выяснилось. Но и Людовик - не змей, а, скорее, погремушка в безвестных лапах. Да мы и не в Вифинии, в конце концов. Пусть его.
        Карл спешил. Ему начало казаться, что времени прошло значительно больше, чем, как он полагал, должна занять его экспедиция. Светляки на стенах сложились в правильный ромбический узор, но Карла это не пугало, не интересовало и не восхищало. Карл не зажигал масляной лампы - после королевского омута он начал чувствовать предметы, как нетопырь.
        Когда впереди невидимый, но присутствующий, заявил о своём существовании призматический предмет, Карл замедлил шаги. Размеры угадывались плохо. Гроб, адская машина, Ковчег Завета, клавесин?
        Герцог подошел к неопознанному объекту вплотную и легонько носканул его. Предмет поддался. Не очень легкий, не очень тяжелый. Это не гроб, не Ковчег Завета, не клавесин.
        Карл решился, присел на корточки и возложил ладони на адскую машину. По отношению к любому артефакту всегда действует презумпция виновности, ибо неопознанное, неизвестное, непрозрачное легче вяжется с теллурическим мраком, нежели с легчайшей небесной лазурью. Нашелся, гад? На костер тебя! По крайней мере, если не доказано обратное.
        Машина была облечена в форму маленького походного сундучка из твердого дерева, на стук отозвалась утробным погрюкиванием, по бокам имела вялую инкрустацию, а на крышке - два порванных металлических ушка. Когда-то здесь была ручка - и нет её.
        Вот и пропажа Ганевье. Но как же раньше?.. И тогда, когда вместе с Ганевье здесь лазили, и час назад?..
        Нести без ручки будет неудобно. Ну да ладно…
        Карл кое-как пристроил под мышкой увесистую, но, к счастью, не очень широкую адскую машину и пошел дальше.

26
        По его ощущениям, впереди не было никого и ничего, поэтому когда из мрака проступил золотистый контур льва, Карл остановился как вкопанный.
        Герцог чуть помедлил и осенил льва крестным знаменем. Но от этого лев проступил из тьмы только явственней. Свой?
        Карл прежде видел живого льва только один раз, в Остии. Но тот был рядом с этим как выцветший постер. Лев из Остии имел дурной запах, цвет старой подгнившей соломы, был весь больной и несчастный. Этот - жаркий, золотой, словно отлитый из солнечного расплава, с электрической гривой. Настоящий лев, оттиснутый в бытие с прецизионной скрижали своего эйдоса. Лев приоткрыл пасть и что-то сказал. Карл расслышал только слабый шелест - он продержался на пределе слышимости не более мгновения и, увы, сразу же превзошел его, канув в тишину. Но именно звук, а не созерцание алого львиного языка, уверил герцога в подлинности происходящего.
        Лев расхохотался - Карл увидел бездонный отвор его зева, в котором блеснули звезды - и по-собачьи сел, с царской непосредственностью погрузив зад в гнилую водицу.
        - Неужели увидели, Ваша Светлость? - дружелюбно спросил лев.
        Следуя примеру своего собеседника, герцог опустил сундучок себе под ноги и сел на край крышки - подальше от порванных ушек.
        - И даже услышал, - ответил Карл, стараясь, чтобы ответ прозвучал как можно тверже.
        - Очень рад. Раньше было невозможно достучаться к Вам даже во снах.
        - То ли дело Людовик, да? - подначил Карл, чувствуя себя куда вольготней, чем мог бы подумать, разыгрывая подобную сцену в воображении.
        - Да, - кисло согласился лев. - Впрочем, у Его Величества другие гости. Вроде тех, что был у Вас на шее, но хуже.
        Рука Карла метнулась к горлу, но вместо ожидаемого шарфа повстречала кожу. Свою, родную кожу.
        - Я же сказал «был». Я его снял там, - лев выразительно взмахнул лапой, блеснули алмазные когти, - в королевской спальне.
        - Благодарю, - машинально кивнул Карл. - А что… кто был у меня на шее?
        - Экзекутор. На Вас ведь лежит проклятие, герцог. И кто-то должен его реализовать, выполнить, понимаете?
        От вольготности не осталось и следа. К горлу подкатила тошнота. Герцог Бургундский мог лежать сейчас мертвым на полу королевской опочивальни и притом не по воле случая, а закономерно, точнее даже законно в высшем небесном смысле, ибо проклятие - как приговор суда, и его приводит в исполнение экзекутор. В свете этой жестокой метафизики вопрос о том, откуда взялось проклятие, прошел как-то мимо сознания герцога. Мало ли, проклятие… Это из-за Мартина, наверное.
        - Понимаю, - с усилием кивнул Карл. - И не понимаю. Что за экзекутор? Меня душил король.
        - Это Вы так считаете. А вот Его Величество, например, так не считает. Отчасти правы Вы, отчасти - король. Но, уверяю Вас, всё дело в экзекуторе. Пожалуй, он мог бы довести дело до конца, если бы не я. Ну и, конечно, если бы не Вы. Я имею в виду Ваш выбор, добровольный отказ от убийства короля. Вы, кстати, потому меня сейчас увидели и даже смогли услышать, что прошли на волос и от преступления, и от смерти, и при этом не оступились. Зная Вас, впрочем, могу предположить, что Вы продержитесь со мной ещё минут десять-двенадцать.
        - Почему? - Карл немного обиделся.
        - Потому что Вы очень, я бы сказал, телесный человек. Но здесь нет ничего дурного, - поспешил заверить лев. - К тому же, миллионы других людей не видят ничего до самой смерти. А некоторые - почти ничего и после неё.
        - Потому что на них нет проклятия? - Карл горько усмехнулся.
        - Вы плохо учили богословие. Нет, не поэтому.
        Карл подумал, что говорят они довольно долго, но за исключением, пожалуй, шарфа, он пока не услышал ничего нового. А ведь зачем-то этот ангел ему открылся?
        - Простите, Вы… ангел?
        Лев скроил невозможную для своих мясоядущих собратьев мину - не то презрительную, не то ироничную.
        - Нет, я не ангел. Если хотите каламбур - я пес святого Доминика.
        Да, есть такая картинка. Какой-то святой в келье, и при нем лев. Но то ведь…
        - А не Иеронима, простите? - Карлу было неловко поправлять своего собеседника, но герцогская природа брала своё.
        - Нет, Доминика. У Иеронима тоже большая паства, но её сейчас здесь нет. Может, когда-нибудь увидите. Пойдем? - неожиданно заключил лев, подымаясь.
        - Куда? - у Карла упало сердце.
        - К выходу. Скоро светает.
        Не дожидаясь ответа, лев обратился розой золотого пламени, а когда огненные струи стекли по его литым дюреровским бокам и незаметно растворились в воде, Карл увидел, что его собеседник обращен к нему задом.
        - Идем, - облегченно вздохнул Карл.
        Герцог поднялся на ноги и наклонился, чтобы прихватить сундучок.
        - Нет, - строго сказал лев. - Это оставьте.
        - Почему? - Карл не привык, чтобы к нему обращались в категорическом императиве, хоть бы и псы Доминика. - Здесь довольно значительная сумма, а в деньгах самих по себе нет ничего дурного. Более того, они послужат оправданию одного жадного, но незлого человека.
        - Прекрасно. Уже послужили. Оправдайте своего незлого человека так, а машину оставьте Вельзевулу.
        - Вот ведь… Я действительно думал о злосчастном сундуке как об адской машине.
        - Она и есть, - нетерпеливо тряхнул гривой пес Доминика. - Идем же! И поскорее! - в голосе льва герцогу послышалось беспокойство.

27
        - Вы что-то хотели мне сообщить, - набравшись смелости, наугад подсказал Карл.
        - Главное Вы уже знаете.
        Лев неестественно свернул шею и говорил, глядя прямо на герцога, что не мешало ему споро перебирать лапами, держась строго посередине хода.
        - Вы знаете, - продолжал лев, - что есть я и есть другие псы, которые оберегают Вас здесь. Ещё Вы знаете, что есть экзекуторы, которые рано или поздно реализуют проклятие. Они становятся всё сильнее, мы - слабее, и рано или поздно они до Вас доберутся. Но, что важно, когда это произойдет, для Вас всё не кончится. А, наоборот, начнется самое главное.
        - И что тогда?
        - Тогда очень важно, чтобы за Вами водилось поменьше убитых королей и младенцев.
        - Младенцев я не убивал и в мыслях! - запротестовал Карл, на скорую руку вымарывая из памяти эпизод семнадцатилетней давности, когда он ровно на сутки поверил в изабеллину беременность и ровно на десять минут уверился в том, что его жене не избежать аборта.
        - Я для примера, - сказал лев, учащая шаги, хлюп-хлюп-хлюп. - Вообще, Ваша Светлость, лучше не грешить.
        - Сегодня же раздам всё имущество нищим и уйду в монастырь. В конце концов, законные наследники мне, похоже, не светят, - Карл был угрюм и серьезен.
        - Я Вам верю, - столь же серьезно сказал лев. - И именно поэтому заклинаю Вас так не поступать. Вы герцог, а не монах. Не будь на Вас проклятия, не было бы и Вашего рождения. А рождены Вы, чтобы уравновесить Людовика.
        Карлу за спиной послышались чьи-то шаги, но, по всей вероятности, это было эхо.
        - Плохо, - сказал герцог. - Легче всего было бы уравновесить короля клинком, но сегодня мне в этом помешали. Кстати, кто?
        - Кого там только не было, - уклончиво ответил лев. - Некоторые вроде меня, а некоторых не дай Вам Бог увидеть в этой жизни хоть краем глаза.
        - Не дай Бог. Так что же мне делать?
        В это мгновение Карлу вновь почудились шаги за спиной и кое-что новое - хлопанье крыльев.
        - Не оборачиваться! - проревел лев не своим, точнее, подлинно своим, львиным голосом, прежде чем у Карла успела зародиться мысль о том, что неплохо бы всё-таки посмотреть, кто там волочится у них за спиной.
        - А что так… - начал было Карл. Но тут пес Доминика вновь превратился в огонь, вывернулся мордой к герцогу, перепорхнул через голову Карла и, уже из-за его спины, рявкнул:
        - Бегите, герцог, и быстро!
        С голосом льва смешался близкий плотоядный клекот.
        - Прощайте, и вот что - немедленно начните думать о чём-нибудь телесном; о женщинах, о лошадях, не знаю там…

28
        Легко было сказать - бежать и думать о женщинах - когда за спиной, судя по рыку, шипению и азартному клекоту, лев сводил счеты со сворой крылатых аллигаторов. И всё-таки страха не было.
        Карл так и не смог заставить себя перейти на бег - тем паче, что через сорок шагов звуки свалки вдруг угасли. По всей вероятности, прописанный львом аутотренинг принес свои плоды. Карл топал к выходу, размышляя о телесном - жареном мясе, тушеных почках, сыре, фруктах, рыбе, вязком сладком вине. Всё это он съест и выпьет по возвращении. Всё без исключения.
        Карл был очень близок к выходу, когда его догнал черный петух высотою в человеческий рост. Петух сильно прихрамывал после встречи с псом Доминика. Герцог его не почувствовал и не увидел, потому что уже вновь был слеп, слеп тою же слепотой, что и всегда. Сонмище перьев, густое темное облако опустилось на потустороннюю память герцога. Над остальным посланец забвения власти не имел и, подкинув герцогу для верности ещё и черное яйцо, ушел.
        На ступенях, которые поднимались в подвал «Тухлой Коптильни», Карл больно ударился носком ноги о нечто деревянное. Остановился, ощупал дрянь и убедился, что имеет дело с сундуком без ручки. Герцог справедливо заключил, что да это ведь пропажа Ганевье! Вот повезло мерзавцу!
        Вот только нести без ручки будет неудобно.

29
        Крокар и Альтдорфер - двое конных арбалетчиков, патрулирующих квартал солемеров - приняли первую стражу и за всю ночь так и не нашли себе забавы.
        Законопослушные граждане Перонна восприняли герцогский приказ о комендантском часе очень близко к сердцу и решили не испытывать судьбу. Шантрапа же предпочитала менее благополучные районы города и предместья. Поэтому Крокар и Альтдорфер, подвывая от скуки и вздрагивая от неласковых прикосновений предрассветного тумана, дремали в седлах на перекрестке Большой Солемерной и Пасхальной улиц.
        Оба они были бургундами немецкого происхождения, но если Крокар был рожден в Брабанте, то Альтдорфер - на юго-востоке Лотарингии. Обоим снились немецкие сны.
        На границе яви и сна Крокару привиделся деревенский праздник умерщвления свиньи. Длинный и прямой обоюдоострый нож, больше похожий на кавалерийский клинок, который он, Крокар, получил на бургундской службе вкупе с конем и арбалетом, сверкал на солнце так, словно был выкован из червлёного золота. Свинья визжала от ужаса, девки - от восторга. Крокар подмигнул своему ножу и разрубил свинью надвое. Из свиньи лавиной хлынуло золото, огненно-красные потоки отменного червлёного золота.
        Альтдорфер испуганно вскрикнул и вскинулся. Посреди Пасхальной улицы прямо на них, не таясь, шел человек. Собственно, гулкий перестук его торопливых шагов и послужил причиной пробуждения Альтдорфера.
        Человек был не очень далеко и не очень близко. Ему требовалось пройти ещё саженей двадцать, чтобы прикоснуться к морде альтдорферовой кобылы. Человек прижимал к боку какой-то угловатый предмет.
        - Именем герцога Бургундского стой! Назови пароль! - выкрикнул Альтдорфер.
        Это были две из пятнадцати французских фраз, которые он успел заучить за полгода службы. Больше Альтдорфер не знал и полсловечка.
        Крокар тоже проснулся и, быстро сообразив что к чему, принялся вытаскивать из седельного колчана взведенный арбалет.
        Карл остановился. Пароль… Какой ещё пароль? Ах, ну да, он ведь сам назначал пароль сегодня, вернее, вчера вечером. Иначе бы как… Иначе бы как что?
        Карл чувствовал, что оказался посреди ночи на этой улице не случайно и не случайно у него под мышкой эта тяжеленная штуковина, из-за которой он взмок от темени до пят. Но где он был, что он делал - герцог вспомнить не мог. Черный петух потрудился на славу. Карл доподлинно знал только одно: он должен вернуться в свою спальню и - спаточки.
        - К чёрту пароль! - предложил Карл за неимением лучшего и сделал два неуверенных шага навстречу силуэтам кентавров. - Перед вами сам герцог Бургундский!
        Стражники не поняли ни слова, кроме того, что пароля этот проходимец, судя по всему, не знает. Альтдорфер и Крокар переглянулись.
        - А вдруг и вправду этот тип что-то свистнул у нашего герцога? - предположил Крокар. - Вот потеха!
        Арбалет Крокара угодил спусковым рычагом в прореху в потертом колчане и никак не хотел появляться на свет. Альтдорфер полез за своим.
        - Я - Карл, ваш герцог, козлы!
        - Стой где стоишь, не то стреляем, - выдал Альтдорфер ещё один обрубок французской речи, прицеливаясь в голову подозрительному незнакомцу.
        Карл попятился, прикрываясь сундуком. Альтдорфер выстрелил и пришпорил коня.

30
        Бояться было некого. Когда в городе объявлен комендантский час, вооруженный человек на улице обладает властью, которой позавидует и верховный бальи Парижа. Особенно если этот человек действует от имени герцога Бургундского.
        Крокар и Альтдорфер вскрыли свой трофей прямо на одном из солемерных столов, которые были настолько массивны и прочны, что хозяева оставляли их на улице, не боясь ни воров, ни диверсий конкурентов.
        Альтдорфер сломал свой клинок, но зато замки были устранены и крышка беззвучно откинулась, открыв содержимое сундука блекнущим звездам и разгорающимся алчностью глазам арбалетчиков.
        - Чтоб я сдох… - простонал Альтдорфер, пересыпая из ладони в ладонь монеты из отменного червлёного золота. Сундук был набит ими под завязку. Крокар подумал, что этого просто не может быть: раз все кругом твердят, что сны сбываются, значит в действительности - никогда.
        - Вот что, дружище. Берем это с собой и бежим из города в лес. Там мы честно разделим добычу - половину тебе, половину мне. И - по домам. Мы больше не солдаты, а богатеи.
        Крокар подивился сам себе. В кои то веки его котелок варит с такой ошеломительной скоростью? Впрочем, есть ведь что варить!
        - А стража на воротах? - пробормотал Альтдорфер.
        - Пароль откроет нам любые ворота. «Сицилийская вечерня»! Или ты забыл?
        За городом они оказались в шесть часов утра. При свете внимательно изучили монеты и большую карту мира, которая обнаружилась среди золота.
        Монет было явно больше шестисот, но сколько именно - как они не пыхтели, так и не смогли сосчитать. Всё время выходило, что кто-то из них сбился со счета в районе шестисот пятидесяти, а доверять чужим исчислениям не хотел ни один, ни другой.
        Монеты со всей определенностью были изготовлены из чистейшего золота, но какой государь и в какую эпоху осчастливил мир таким промежуточным носителем стоимости, понять было невозможно. На лицевой стороне монеты несли гордый профиль петуха с пустым и жутким взглядом вампира. На оборотной - латинские буквы, которые шли по кругу и складывались в слова «DUX MUNDI» <Князь Мира [сего] (лат.).>. Что это за дукс и что это за муди, ни Крокар, ни Альтдорфер взять в толк не могли, поскольку французского не знали, хотя это и была латынь. На обороте карты тоже что-то было написано, но так коряво, что разбирать надпись они не потрудились, хотя текст того и стоил.
        - Разделим по весу, - предложил Альтдорфер после того как Крокар в очередной раз засчитался.
        - Придется, - процедил Крокар, которого только что навестила мысль получше. Если уж его сон начал сбываться, так надо чтоб полностью.
        Крокар изо всей силы швырнул в лицо Альтдорферу горсть золотых. Тот завизжал, схватившись за выбитый глаз, а Крокар зарубил его своим тонким кавалерийским клинком.
        После этого Крокар направился на север, предаваясь неспешным размышлениям о том, кем же был тот тип, в которого так и не попал Альтдорфер. И где он сейчас? Небось, горько рыдает по своим золотым петушкам… «Умный мужик, - неожиданно подумалось Крокару. - Если б не бросил сундук, мы б его точно догнали и зарубили. А Альтдорфер дурак. Сразу мог бы понять, что со мной лучше не связываться.»
        Безынтересную с его точки зрения карту Крокар подарил полузнакомому сутенеру. А деньги у него отобрали вместе с жизнью арманьяки близ местечка со странным названием Соляные Столпы.

31
        Цыпленок, вышедший из петушиного яйца, к утру склевал всё, до чего смог добраться, и с первыми лучами солнца растаял.
        В 7.45 у Карла потребовал аудиенции Сен-Поль, уверяя, что речь идет о деле чрезвычайной важности.
        Герцог превосходно выспался, был бодр и свеж. Остатки ветхой неприязни к графу из карловых черных списков выветрились ещё лет десять назад, поэтому он любезно согласился. Пусть войдет.
        - Монсеньор, - граф был бледен, как полотно. - Сегодня ночью на короля было совершено нападение. Злоумышленник покушался на жизнь Его Величества, но, благодаря счастливому стечению обстоятельств, был вынужден ретироваться. На месте преступления обнаружено вот это.
        Карл повертел кинжал в руках. Добротный простолюдинский ножик. Жаль, обнаружен на месте преступления, а не в королевском сердце. Странно, кто же ещё, кроме Ганевье, его семьи и меня пронюхал о потайном ходе?
        - Я ведь вчера предупреждал, - пожал плечами Карл. - Город полон проходимцами вроде вашего ле Дэна.
        - И притом очень осведомленными проходимцами, - сказал Сен-Поль бесцветным голосом. - Шотландские стрелки простучали стены и выяснилось, что в королевскую опочивальню, по всей вероятности, ведет потайной ход.
        Ну вот. Теперь-то уж о нем знают все. Придется фамилии Ганевье распрощаться со своей лисьей норой - замуруем привселюдно, под пение четырех хоров.
        Карл вздернул брови и минут десять выспрашивал подробности покушения. Сен-Поль пояснял. Карл заверил, что будет проведено всестороннее расследование. Короля, так уж и быть, переведут в замок, поближе к герцогу, в те покои, которые сейчас заняты делегацией из Савойи. Эти могут перекантоваться и в доме сборщика налогов - на них точно никто покушаться не будет.
        - Так и не женились, граф? - спросил Карл на прощание.

32
        - Здравствуйте, мэтр, - сказал Карл, озирая Ганевье с ног до головы, когда того, за неимением более пристойной комнаты свиданий в пероннской тюрьме, ввели в пыточную.
        Тюряга пошла Ганевье впрок. С него как рукой сняло нездоровую одутловатость, которой он страдал во дни казнокрадческого угара. Густая борода скрыла безвольный подбородок, сделав Ганевье похожим на бывалого матроса с каперского космокрейсера. Общение с насекомыми и тюремщиками всхолмило непаханную прежде психику Ганевье представлениями о вечности и о свободе как пространстве самореализации.
        - Приветствую Вас, монсеньор, - бодро отозвался Ганевье. Он сразу сообразил, что пытать его не будут - палач отсутствовал, инструменты были развешаны по стенам.
        - Присаживайтесь, - предложил Карл, указывая в сторону писарского стола.
        - Благодарю.
        - Сундук так и не нашелся, - сказал Карл и выжидательно посмотрел на Ганевье.
        Сборщик налогов не выказал особых эмоций, кроме умеренно отрицательных.
        - Очень жаль. Я не знаю, чем ещё доказать, что я не лгал своему герцогу.
        - Правды, впрочем, Вы своему герцогу тоже не говорили, - вскользь заметил Карл. - Я пришел, чтобы задать Вам один-единственный вопрос.
        - Я весь к Вашим услугам, монсеньор.
        - Вы сообщали кому-нибудь, кроме меня, о существовании потайного лаза? Может, тюремщикам? Или узнику из соседнего каменного мешка?
        - Нет, монсеньор.
        - Я так и думал. Ну что же, тогда прощайте. Завтра Вас ожидает эшафот.
        Карл поднялся и демонстративно направился к дверям.
        - Всего доброго, монсеньор.
        В тоне Ганевье герцог не распознал и далекого отголоска испуга. Карл остановился, как вкопанный. Обернулся.
        - Вы что, не поняли? Завтра Вас вздернут, повесят, умертвят, завтра Вас не станет. И всё из-за Вашей ослиной жадности. Скажите, кому Вы проболтались о потайном лазе в минуту душевной слабости, назовите сумму, которую Вы получили в уплату за свои откровения, признайтесь, наконец, где спрятали сундук - и Вы спасены!
        - Не гарантия, - всхлипнул Ганевье.

33
        - Представь себе, Карл, среди савойцев затесался муж одной особы, которой я имел удовольствие служить ещё до того, как ты переманил меня к себе, - на ходу рассказывал Луи. - Его зовут Франц, он заядлый собаковод, кстати, непьющий.
        Карл и Луи направлялись в те самый покои, где было решено принимать Людовика, и из которых только что была впопыхах выселена всеми заброшенная савойская делегация. Следовало взглянуть, не осталось ли после прежних постояльцев чего-то, что увернулось от веников и тряпок прислуги - двусмысленных записей вдоль плинтусов, чайных пакетиков с длинными нитяными хвостами, запаха. Следовало прикинуть, как лучше расположить кресла и столы, чтобы сразу было видно, кто здесь самый большой мишка в лесу.
        - Франц меня, конечно, узнал. Обнялись. Воспоминания, общие знакомые и всё такое, - продолжал Луи с нервным смешком.
        - Ты же говорил, он непьющий? - ехидно поинтересовался Карл, предвкушая юмореску
«из застольного».
        - Конечно, непьющий, - отмахнулся Луи. - Там и без этого было… замечательно.
        В голосе Луи Карл зарегистрировал редкое напряженное дребезжание и это его насторожило. Обычно Луи неохотно напрягался, мало о чём заботился, словом, репрезентировал весь комплекс добродетелей, именующийся легким характером, за что, собственно, и был столь любим.
        - Понимаешь, Франц содержит одну собаку, азиатского что ли хина…
        - Терпеть не могу собак.
        - Я тоже. Но эта тварь меня впечатлила и даже испугала.
        - Так уже испугала! Здоровая?
        - Нет, вот такая, - Луи шарообразно оградил пальцами участок пространства на уровне груди.
        - Так это морская свинка у тебя, а не хин.
        - Да какая разница, свинка или что вообще, - Луи остановился, закусил губу и огляделся на предмет непредвиденных сопровождающих. Вроде бы никого.
        - Интересно, - продолжил он, с усилием набрав в лёгкие воздуха, - что собака Франца умеет распознавать, когда ты врешь, а когда говоришь правду. Только не нужно возражений сейчас про фокусы, иллюзионы, шарлатанство, совпадения, самовнушение. Я сегодня до рассвета её испытывал. В присутствии Франца, в отсутствии Франца, сытой и голодной, на дворе, в уборной, в подвале, с задернутыми шторами и с открытыми окнами. Потом, испытывал на слугах, в конце концов на себе. Вышло, что она умеет.
        - И что же она говорит? - без иронии спросил Карл. Он тоже остановился.
        - Слава Богу, ничего не говорит. Она воет. Когда кто-нибудь привирает, она так поскуливает - ау-ау-ау - и потявкивает. Когда кто-нибудь рядом врет в полный рост, она заходится, хоть святых выноси.
        - И что?
        - Да, собственно, ничего. Если хочешь, можешь взять её с собой на переговоры. Франц мне не откажет.

34
        На искусственно устроенном возвышении были поставлены два кресла. В первом, том, что повыше, сидел, заложив ногу за ногу, Карл. Во втором, коротконогом - Людовик. Чуть ниже амфитеатром расположились именитые и влиятельные соратники с обеих сторон. Композиция, диспозиция и умильные выражения лиц сильно походили на свадебные, хотя, конечно, «горько» никто не скандировал.
        Весь первый ряд состоял сплошь из персон рангом не ниже графа, причем знатному, хотя и одиозному графу Сен-Полю, досталось невыразительное место во втором ряду. Сам Сен-Поль, в острой форме переболевший проблематикой ранжира и этикета ещё в пубертатные годы, не был этим обстоятельством опечален, но вот отдельные снобы из арьербана не на шутку за него оскорбились. Поскольку на том стуле, где должно было бы скучать Сен-Полю, восседал разночинец Луи, одетый с герцогским бриллиантовым размахом.
        На коленях у Луи сидела тупорылая волосистая тварь, в которой, несмотря на её миниатюрные размеры, угадывалось нечто собачье. Тварь вела себя тихо и производила впечатление покладистой. По пути на своё место Людовик, отрада имиджмейкинга, потрепал пса за ушком, и даже поинтересовался кобель или сучка. Озадаченный Луи поднял собаку и с видом автомеханика, исследующего ходовую, осмотрел её. «Кобель», - диагностировал Луи. «Впрочем, нет… Сучка», - добавил он, сползая на шёпот, потому что в этот момент Людовик уже братался с Карлом через тройное лобызание и никому не было дела до таких подробностей.
        - Любезный брат мой, рад сообщить, что нахожу условия предложенного мне договора приемлемыми для себя и для милой Франции, - сообщил Людовик Карлу и миру.

«А он, похоже, действительно рад чему-то», - подумал Карл и скосился на Луи. Всё было тихо. В свою очередь Карл, отметив быстротекучесть подозрительных слухов и медлительность достоверных сообщений, заявил, что безмерно рад, коль скоро здесь-и-сейчас сконденсировалось так много радости, и что известие о здравии архиепископа Льежского и сира де Эмбекур прибыло вовремя.
        - Как и Вы, любезный брат мой, я всегда был расположен к д’Эмбекуру и был хорош с его покойным дядей. Будь у меня дочь, я бы желал для себя такого верного слову и набожного зятя как Ожье де Бриме.
        Азиатский хин, первый достоверно известный истории детектор лжи, едва слышно застонал и завозился на руках у Луи. Кто-то из французской делегации подался вперед и зашептал на ухо Луи очень сердитую ерунду. Карл едва сдержал улыбку и, чтобы отвлечь зрителей, продолжил:
        - А что Вы, мой государь, вообще думаете насчет Льежа?
        - Наслышан и негодую, - сказал Людовик. - Своё негодование я готов подкрепить в ближайшее же время огнем и мечом.
        - Неужели только наслышаны? - осведомился герцог.
        - Клянусь святым Денисом. Или, - Людовик как надо улыбнулся, - Андреем. Я сделал всё от меня зависевшее, чтобы этот мятеж не состоялся.
        Собака молчала. Луи - тоже. Карл посмотрел на них в нетерпении. Ну? Собака молчала. Длить пантомиму было нежелательно.
        - Хорошо, - с обновленной командирской хрипотцой резюмировал герцог. - Надеюсь, я понимаю Вас правильно: отныне мы с Вами в мире и, более того, в союзе против мятежного Льежа.
        - Совершенно правильно, брат мой, - капнул елеем, дохнул миррой, блеснул нимбом Людовик-аллилуйщик.
        Смотреть на Луи было совсем глупо, поскольку и так всё (или ничего, как посмотреть) было слышно.
        Остаток переговоров проходил под знаком привычных торгов, благодушия, тысяч тысяч золотых экю и, наконец, осененный клятвой на подлинном кресте Карла Великого, окончился. И в тот момент, когда ворота зала уже были готовы распахнуться, в этот самый момент Людовик, обобранный до нитки клиент честного казино «Бургундский Дом», с улыбкой свершенного молитвословия сказал:
        - Сегодня ночью мне было знамение свыше, из которого следует, что этот мир, мир между Бургундией и Францией, продлится до скончания наших с Вами дней и принесет нам многие лета процветания.
        И когда сидящие уже были готовы выразить свой умеренный восторг, но всё ещё медлили, дожидаясь, когда станет определенно ясно, что эти красивые слова государя последние, вот тогда под сводами дипломатического зала залунал тоскливый, громкий, чистый и высокий собачий голос. Тварь выла долго и самозабвенно, и от её переливистого сопрано у многих завороженно задвигались волосы. Луи попробовал крепко прижать собачью морду к своей куртке и тем самым перекрыть певице кислород. Но, поскольку он боялся членовредительствовать и действовал слишком мягко, прекратить вой не удалось. И только когда с потолка на стол переговоров упал, бутербродно перевернувшись в воздухе, кусок штукатурки величиной с шахматную доску, собака замолчала.

35

…И я так понял, что он уже не сердится. Я так ужасно выглядел - эти ссадины, и заспанные конъюктивитные глаза, и два синяка на скуле, от сапога, потому что каблук был кованый, и моя нечищенная дорожная одежда, я так спешил в Перонн, что не взял с собой смены, а покупать что-то не решился, потому что думал, что после того, после этого инцидента с деньгами, даже не знаю, как меня угораздило такое, в общем, я подумал, что будет совсем неуместно что-то новое себе купить. Я выглядел так жалко, и он, по-моему, это оценил.
        - Как жизнь? - спросил меня мой герцог.
        - С-спасибо. Вот.
        Я протянул ему бумаги.
        - Что это?
        - Я заложил имение.
        - Это ещё зачем? - бумаги он читать не стал. Я уже заметил - он не верит написанному. Он был выбрит настолько гладко, что можно было подумать, будто у него вообще не растет борода.
        - Вы меня вчера побили и это было как бы прямое указание.
        - Будет Вам, это было первое прямое предупреждение. Поэтому имение может подождать, - ухмыльнулся мой герцог и вернул мне закладную.
        - А сколько их всего? - с надеждой спросил я, разумея, конечно, количество предупреждений, потому что про имение я знал, что оно у меня одно, хотя заложено уже трижды.
        - Предупреждений два. После второго повешу.
        Сказано это было по-свойски и поэтому получилось очень, очень убедительно. Да, мой герцог, да, буду агнцем или чернобурой лисой, только…
        - А деньги? Я их уже потратил и занять не у кого.
        - Вот как? Ну-у-у, значит, отработаешь. Всё?
        И тут, хотя это было исключительно нагло и, может быть, именно потому, что это было уже за границей всякой наглости, я упал перед ним на колени и попросил:
        - Одна девушка, Вы её, наверное, помните, она… у неё отец… его зовут Христофор Ганевье… так она просит за него и я тоже хотел, хотя и не имею на это права, я понимаю, особенно после вчерашнего… тоже попросить за него.
        - А она Вам кто? - спросил герцог с определенной заинтересованностью и это мне польстило, хотя уже потом, когда я оправился от жаркого, головокружительного смущения.
        - Никто, - ответил я.
        - А почему Вы не смотрите мне в глаза?
        Надо же, я действительно не смотрел, хотя обычно да, смотрел, ведь это азбука, я так делаю даже когда лгу, или, как учит мой герцог, «представляю известные мне вещи превратно», и он, наверное зная об этом, поверил. Я так долго молчал, обдумывая как сказать, что когда я наконец заговорил, глаза герцога театрально блестели.
        - Дело в том, что Мария мне отказала.
        - Сочувствую, - сказал мой герцог. А потом, поразмыслив, добавил:
        - Ладно, Ганевье отпустят. Желаю Вам, молодой человек, удачи.
        Глава 11.
        Алмазный заяц

1
        Разница в три года Карлом воспринималась как должное до двадцати девяти лет.
        Но однажды, когда он вместе с Луи инспектировал герцогскую псарню, Карла осенило: Луи, который, конечно, друг, мог бы некогда, в свои четырнадцать, быть любовником Екатерины, а он, Карл (что помнилось ему вполне отчетливо), - в общем-то нет, извините. То есть Карл и не хотел, Екатерина была асексуальна, как облако, но всё же - графиня. И вот он, Карл, мальчик-граф, не мог поиметь толком свою первую жену, даже если б хотел. А Луи - вполне мог, хотя и не хотел, да вдобавок не имел права ни божеского, ни земного. Но мог! - подумал тогда Карл, с остервенением теребя за холку годовалого кобеля.

«Тяв-тяв! - сказал тогда Луи вместо собаки. - Пойдемте, герцог, а то псинушка из шкуры вывалится.»
        Это было как назло.
        Карл, a), не любил, когда Луи обращается к нему на «Вы» и называет «герцогом», потому что в этом слышалась странная издевка. А если и любил, то тщательно от себя скрывал.
        Карлу, b), не нравились уменьшительно-ласкательные «ушки» типа «псинушки» -
«спатушки», ну а в устах Луи это вообще было кражей из чужой жизни, потому что откуда ему, Луи, знать, как герцог Филипп Добрый, отстраненно глядя вслед егерям и сворам, говорил будто сам себе: «Пошли, пошли, пошли псинушки…»; сам себе? Да как бы не так - шестилетний Карл, взятый отцом в седло, знал, что отец пытается развлечь его хоть чем.
        Карл, c), не поверил тогда в «тяв-тяв» Луи; какое, в жопу, «тяв-тяв»?
        В общем, Карлу очень не понравился тот безобидный как вещь в себе эпизод на псарне. Не понравился и был быстро забыт.

2
        Есть люди, которым не суждено умереть от подагры, а есть такие, которым да, суждено. Когда Луи иной раз, обожравшись, сгибался пополам от колита, ему казалось, что скорее всего в старости, когда его организм достаточно ослабеет, он умрет именно от подагры, понимая под этим обычное пищевое отравление, которое к тому неопределенному моменту времени в будущем достаточно окрепнет от продуктов, которые к упомянутому моменту окончательно протухнут, если всё ещё будут храниться в погребах, которые рухнут. Когда Луи вышел из сортира, никакие такие мысли ему уже не докучали.
        Прелюбодейство Луи стоило Карлу смехотворно малого, Луи же оно и вовсе ничего не стоило, если не считать единственной трогательной ромашки, подаренной им Изабелле в обмен на поцелуй.
        - Дурачок, - сказала Изабелла, - я люблю тебя и без этого.
        Это означало, что она готова слюбиться с ним за бесплатно. «Ёбте», - подумал Луи и сказал:
        - Разумеется, моя госпожа.
        Понять зачем было что Изабелле даже тогда не казалось легкой задачей, теперь же это и вовсе потеряло смысл. Карл видел в этом повод для ненапускного бешенства. Луи - случай побыть Карлом. Изабелла - случай не побыть с Карлом.

3
        Карл, как обычно, на войне. Луи в образе кокодрилло и луна, насаженная на шпиль Нотр-Дам де Дижон, словно это вовсе и не мама, а папа, и Изабелла сейчас будет насажена на меня, думает Луи, крадучись бесшумными коридорами дворца куда надо и останавливаясь, чтобы понюхать подмышку. Он полагает себя достаточно чистым, в его руке вместо тревожной легитимной свечи незаконная глупая ромашка номер два, и поэтому в темноте он спотыкается о западлистый порожек. Стебель цветка ломается и цветок повисает головой вниз.
        На досуге Луи, вероятно, решил бы, что это предостерегающий знак. Очевидно, например, что ромашка с перешибленным хребтом похожа на сулящую недоброе руну. Чтобы не идти на поводу у судьбы и, вместе с тем, не таскать с собой анти-талисманов, он попросту вышвырнул сломанную ромашку прочь. Изабелла всё равно не оценит.
        В ответ на условный стук послышался безусловный скрип открываемой двери. Изабелла в ночном платье, её рот и указательный палец образуют шипящее перекрестье, пресекая тем самым возможный порыв страсти. Изабелла отступает, не оборачиваясь к гостю спиной. Луи крадется ей вслед. Изабелла взбирается на кровать, Луи стягивает рубаху, штаны, сапоги и, ступая босой ногой на то место, куда иной раз ступает нога Карла, он, увы, не чувствует себя Карлом, а лишь холодный каменный пол, твердый и неприятный.

4
        Луи был старше Карла на три года. Карл был женат вторично, Луи вообще никогда не думал о женитьбе, справедливо полагая, что всегда успеет жениться и не думая.
        В Карле клокотали благородные крови, лимфы и желчи обоих цветов со всей Европы. Луи не был патрицием, не был он и плебеем.
        В глубине души Луи надеялся вынести простреленного навылет Карла с поля боя и тем заслужить титул графа. Циническим рассудком Луи эта мечта воспринималась как чистый анекдот. И только один раз, во время пероннского перемирия, Луи, упившись-таки сильно, поделился ею с какими-то красными харями, ибо не выдержал.
        - Ты не смотри, что я в одной рубахе, парень, - сказала тогда харя-первая.
        Вопреки предложенному, Луи завел осоловевший взгляд под стол и увидел что да, правда: мужик был гол и бос.
        - Не смотри! - рявкнул мужик. - На деле я граф на полном пансионе у короля Франции!
        У Луи в глубине души тихонько звякнула задетая струна. Луи ловко, как ему показалось, перегнулся через стол и дал мужику в дыню. К разбитому носу ловкость Луи присовокупила два разбитых кувшина. Один - его, Луи, опорожненный, а второй не его, не Луи, нет - хари-второй, до краев вспененный шибучим пероннским пивом.
        Самозваный граф, пренебрегая падением с лавки, продолжал: «А дело так было…»
        Луи временно потерял нить событий, поскольку искал виновника гулкой оплеухи, от которой в правом ухе было бо-бо.
        Ага, харя-вторая.

«Как я сейчас, он истекал кровью…» - гундел граф в рубахе. Он, похоже, улежался на полу надолго.
        Луи получил ещё раз, в глаз - для разнообразия.
        Из дальнего угла трактира завопили: «Бургундия!» И вновь: «Бургундия!» И наконец:
«Бургундия!»
        - Ты мне всё пиво кончил, - пояснил обидчик Луи, второй француз.

«А ещё бы нет! - оживился его спутник. - Дюймовая пуля из ручной кулеврины, как Бог свят дюймовая!»
        Луи был, в целом, согласен. Его вина. Кувшинчик чужой и стоит здесь немало. Тысячу тысяч золотых экю, брат! Луи хотел предложить выпить за его счет мировую, но тут люди герцога перешли от слов к делу. Люди герцога - а их в трактире было изрядно много - пошли драть людей короля.

«И вот за эту-то доблесть, монсеньор…» - нараспев протянул лежащий на полу граф.
        Щуплый и очень заводной итальянец из Турина, лейтенант арбалетчиков, к протрезвляющему ужасу Луи поставил на перо француза, которому он, Луи, хотел поставить пива.
        Но первому, битому, французу, всё было нипочем. Он продолжал.

«Да, да, да, монсеньор! Я получил титул графа именем короля Франции с дарованием лена Орвского!»
        Лейтенант туринских арбалетчиков посмотрел на болтуна окаянными глазами.
        - Нет-нет-нет! - Луи стало страшно. Сейчас бешеный лейтенант поставит на перо и самозваного графа.
        Но итальянец был глух к воплям Луи. Ла-адно.
        Луи, пошатавшись немного на столе, где он оказался невесть как, наподдал носком сапога по нижней челюсти смутьяна. Жизнь графа была отныне вне опасности, но он, не обронив ни слова благодарности, ожесточенно возразил:
        - Не нет, а да!
        - Если ты граф, то почему… - начал Луи, перебираясь через стол поближе к французу, но тут на колени поднялся лейтенант и его красный нож мелькнул перед глазами Луи, а Луи больно ударил его головой в голову.

5
        Наутро Луи, изучая перед зеркалом синяк под глазом, длинную царапину на щеке и распухший кулак, был вынужден с неудовольствием заключить, что помнит всё до мельчайших подробностей. Несмотря на то, что он испил по меньшей мере четыре полных чары превосходного напитка забвения, Луи не утратил ни одного кусочка многоцветного витража, ни одного, и благословенная амнезия не снизошла на него, нет.
        - Ты хоть помнишь, что вчера было? - спросил Карл, который, против своего обыкновения, пребывал в совершенно равновесном настроении.
        - Нет, - с легким сердцем ответил Луи. - Как выпивал с двумя французами - помню. Как заказывал ещё - помню. А потом провал.
        - Хорошо. Тебе это, конечно, без интереса… - Карл взял со стола листок казенной бумаги и продолжал, бросая в него едва тронутые брезгливостью взгляды:
        - …но сообщаю, что ты вчера сломал нос барону Эстену д’Орв, подставил его оруженосца под дагу лейтенанта Тинто Абруцци, сломал челюсть поименованному лейтенанту, потом разбил ему голову, вслед за чем тебя подобрали на рыночной площади, бесчувственным и голым, мои жандармы, а Его Величества короля Франции доверенное лицо граф Сен-Поль, узнав в тебе моего слугу, привез тебя ко мне с соответствующими комментариями.
        Луи был потрясен.
        - Молчишь? Это правильно, - подмигнул ему Карл. - Потому что если ты начнешь объяснять, я тебе всё равно не поверю.
        Луи был потрясен - барон? Эстен д’Орв? Давешний босоногий мужик дей-стви-тель-но оказался дворянином?
        - Ради всего святого, - лицо Луи приняло мученическое выражение. - Ещё раз про барона.
        Карл ждал этих слов. И сейчас, услышав их, простил Луи сразу и бесповоротно. Потому что Луи доставил ему, Карлу, удовольствие поведать эту историю ему, Луи, первым.
        - Понимаешь, - оживленно начал Карл, машинально складывая вчетверо бумагу, которая по-прежнему болталась у него в руках. - Это совершенно неслыханное дело. В позапрошлом месяце король Эдвард дай Бог памяти Четвертый, уговорившись с Людовиком разойтись без войны, собрался отплывать домой в милую Англию. И вот, где-то между Азенкуром и Кале, случается полнейшей несообразности происшествие. Вечер, собирается ненастье, йомены короля растянулись по лесной дороге, а сам он со свитой видит зайца. А вот дальше постарайся не смеяться.
        Луи, которому и так было совсем не до смеха, сосредоточенно закивал. Дескать, ни в коем случае.
        - Понимаешь, Эдвард - государь со странностями. Он повсюду разъезжает с огромной сворой гончих псов и чуть где скука - враз ударяется в охоту. Это раз. А два - говорят, заяц был алмазный.
        Карл замолчал, выжидательно глядя на Луи. Тот, чувствуя, что от него требуется политически грамотный ход, выпучил глаза:
        - Да?! Заяц?!
        - Да! Заяц - алмазный! - ликующе воскликнул Карл. - Иначе как бы они его разглядели в сумерках? А так - он весь лучился, словно алмазный. Король Англии был приворожен видом сего небожителя и приказал спустить псов. Да и сам Эдвард, забывшись, пустил коня вскачь вслед за псами и зайцем. Ну, понятное дело, ненастье, которое давно уж собиралось, наконец собралось и пошел ливень. Понимаешь, в ливень, да ещё когда повсюду лупят молнии, очень легко потерять из виду зайца, пусть он даже и алмазный. И когда конь Эдварда сломал себе ногу, а сам король, вылетев из седла, оказался в мокрых кустах бузины, он понял, что дела его плохи. Потому что кругом не было ни одной христианской души. Не было собак. Не было зайца. И тогда Эдвард стал ругаться самыми непотребными словами, потому что он не сир Гэлэхэд и ему такие приключения чересчур уж в диковинку. Он промок до нитки. Лошадь пришлось прикончить, чтобы на её жалобное ржанье не сбежались волки. Впрочем, если бы волки там водились, они всё равно сошлись бы на запах лошадиной крови. Но волков там больше нету, - многозначительно заключил Карл.
        Луи, который не понимал и даже не пытался понять, к чему всё - всё это! - и какое отношение туманные словеса Карла имеют к барону Эстену Как-То-Там, жалко улыбнулся:
        - Можно сесть? Хоть на пол, а?
        - Да-да, садись, конечно, - небрежно бросил Карл, махнув в сторону своего раскладного походного кресла.
        Луи помялся чуть, прикидывая, стоит ли занимать предложенный трон властелина, но потом мысленно заложил на все сомнения. Он уже почти уверился в мысли, что на этот раз влип-таки крепко. Как-никак барон, а дать по роже французскому барону - это чересчур. Это уже политика! А раз влип - так может он, Луи, перед смертью потешиться на герцогском месте? Луи сел и, как это может случиться с каждым и долженствует иногда случаться, почти сразу испытал легкий позыв к конкубинату.
        - …потому что в таких местах волки - это что твои целки в лагере арманьяков! - на
«целках» уши Луи вновь отверзлись встречь карловым хроникам и услышали:
        - Потому что там, видишь ли, было кое-что похлеще! А именно, женщина. Суккуб, твою мать! - глаза Карла полыхнули мальчишеским азартом.
        - Понимаешь, Луи, будь ты хоть император, а один на один с алмазной женщиной в лесу очень страшно. Особенно когда она вся светится, словно Люцифер, и спрашивает у тебя соизволения влезть в твои штаны, - в тон Карла вкрались педагогические нотки. - И Эдварду стало страшно. Он достал меч, но, повстречав её улыбку, лишь смущенно спрятал его обратно. И вот, в тот момент когда её губы - а с ними и зубы, что хуже - уже были близки к его английской колбасе, пришло спасение.

«А мне, мне спасения?!» - воззвал к небесам Луи, чей зад уже сполна претерпел от неудобств герцогского кресла, а ссать вдруг захотелось ливнеобразно.
        - Некто возник за спиной Эдварда.
        - Алмазный?
        - Король в тот момент разобрать не мог, - серьезно качнул головой Карл. - И этот некто сказал слова, от которых суккуб сгинул, будто его и не было никогда. А теперь, друг мой Луи, представь, что спаситель Эдварда и барон Эстен д’Орв - одно и то же лицо.
        - Представил.
        - Понимаешь, он был вольным лесником из Азенкура. И среди ночи гулял под дождем, проверяя, как бы крестьяне из окрестных деревень не уворовали меду с пасеки тамошнего суверена.
        - Понимаю.
        - И, веришь ли, он неплохо владел языком Каббалы, ибо против суккуба латынь и английский оказались бессильны - Эдвард пробовал.
        - Верю.
        - И именно за это - за спасение жизни и, главное, души короля Англии он получил от Людовика баронский титул. Он, безродный лесник, стал бароном! Он пришел ко двору Людовика с письмом от Эдварда, где подробно излагалась эта история - и стал бароном!
        - Ага.
        - Ага!? - Карл расхохотался. - И ты веришь в эту чушь?! В этот бред, писаный черным по белому?! И кем - королем Англии! Луи, ей-Богу, только такой осел как ты мог слушать всё это с придурочно-умной рожей и подъелдыкивать. И если я тебя ещё люблю, мерзавца, то лишь за вчерашнее. Потому что - и в этом я уверен - выслушав по пьяни эту историю от Эстена, ты только и мог сломать ему нос от избытка чувств. А теперь слушай.
        Карл скроил государственный лик и мигом погрустнел.
        - Эстен действительно был лесником и действительно стал бароном. В переписке Эдварда с Людовиком действительно проскочило это безумное письмо, в котором нельзя верить ни единому слову. Это, ясно, шифр. Я хочу, чтобы ты пошел к барону, изобразил из себя своего в доску, извинился за сломанный нос и вообще стал ему другом. Он ведь, в конце концов, всего лишь неотесанный мужлан, и тебе будет несложно найти с ним общий язык…
        Карл не заметил за собой бестактности, допущенной в отношении Луи. Не заметил её и Луи.
        - …а когда вслед за тем вы подружитесь, ты ему что-нибудь наврешь и во что бы то ни стало узнаешь истинную причину его возвышения. А на дальнейшее будущее…
        Карл замялся и, упрямо кивнув, повторил:
        - …на дальнейшее будущее, если у тебя всё получится как следует, мы придумаем тебе добрую работу во славу нашего герцогства. Понял?
        - Понял, - нетерпеливо сказал Луи, жаждущий ссать, ссать и только так до самого победного конца.
        - Что ты понял?
        - Понял, что я сейчас должен купить пива с кренделями и идти в гости к барону Эстену д’Орв, - стараясь быть как можно более убедительным, солгал Луи.

6
        Прошла неделя.
        - Сир? - Луи был необыкновенно серьезен, почти строг.
        - Да, - пригласил Карл, не подымая глаз от описи французского трофейного имущества, которое подлежало возврату Людовику по Пероннскому миру.
        - Видите ли, сир, - продолжал Луи, неуверенно потирая шею, - я, кажется, приблизился к существу дела о бароне Эстене д’Орв.

«Большая дароносица брабантского монастыря святой Хродехильды с девизом „Не то золото, что носит имя золота“… А что же тогда?»
        - Отгадай загадку, Луи, - невпопад процедил Карл, покусывая нижнюю губу.
        Загадки, а равно поучительные притчи, басни, экземплы и зерцала Карл считал венцом пошлости. Из этого Луи заключил: с Карлом что-то не то. Сейчас герцогу было показательно безразлично дело Эстена д’Орв. И показательно небезразлична отгадка ещё не прозвучавшей загадки. Похоже, герцог был очень, очень зол.
        - Я весь вниманье, сир, - вздохнул Луи.
        - Вот послушай, - протянул Карл. - Что это за золото, которое золотом не называется?
        - Дерьмо, - равнодушно пожал плечами Луи. Он тоже был очень зол. И на Карла в частности.
        - Вот именно! - к полному изумлению Луи вскричал Карл. - Вот именно! Людовик - дерьмо! Когда наши составляли опись имущества, которое должны вернуть его головорезы, разве они мелочились?! Разве скряжничали по поводу каждой церковной чашки? Награбил - и на здоровье! А тут - с каждого округа, где мы в прошлом году ходили, набрал кляуз, монахи из Сен-Дени их красиво переписали - и на пожалуйста! Где я им найду их говенную дароносицу?!
        - Да уж, - подыграл Луи.
        Сумбурным стечением обстоятельств упомянутая дароносица с латынским девизом находилась сейчас на дне дорожного сундучка Луи. Этот кусок позолоченной бронзы перешел во владение Луи после одного беспутного дня, проведенного им во главе квартирьерского отряда. Перед тем как приключаться в алькове, Луи пил из дароносицы бодрящие настои, ибо был уверен в чудодейственных свойствах святой вещи.
        - И так с половиной списка, - вздохнул Карл и, поднявшись со своего походного кресла, прошелся взад-вперед. - Причем, понимаешь, эти скоты оценили все предметы по спекулятивным ценам. То есть, к примеру, эта дароносица стоит не меньше Святого Грааля.

«Если бы!» - подумал Луи, представляя себе груду денег, которая рвет карманы дорожного камзола и засыпает его по самые не балуйся.
        - А сколько мог бы стоить, к примеру, алмазный заяц? - спросил Луи многозначительно.
        Карл хохотнул.
        - Это смотря по тому, есть при нем алмазная зайчиха или нет.
        Намека герцог, конечно, не понял. Луи вообще никогда не давались плавные повороты разговора.
        - Сир, - Луи вновь построжел, - я хочу попросить Вашего разрешения на небольшое путешествие.
        - Куда это?
        - В Азенкур. Сейчас у барона д’Орв истекает третий месяц кампании и он возвращается в свой лен. Приглашает меня.
        Карл наконец-то вспомнил.
        - Так что же ты молчишь? Ты узнал, за что ему дали титул?
        - Да, сир.
        - Так рассказывай!
        - Сир… - едва ли не первый раз в жизни Луи стеснялся Карла. - Дело в том, сир, что я не могу сообщить Вам подробности этого дела, пока не проверю их на месте, в Азенкуре.
        - Вот как? - Карл посмотрел на Луи как на проворовавшегося интенданта. - Ну хоть намекни.
        - Мои намеки в отсутствие доказательств будут поняты Вами как злая шутка, сир. И Вы, возможно, отправите меня на эшафот прежде, чем я смогу доказать Вам свою правоту.
        - Ого! - Карл был заинтригован, а потому восхищен. - Ну, надеюсь, ты не совершил пока государственной измены?
        - Нет, - угрюмо мотнул головой Луи.
        - Тогда можешь считать, что ты уже в Азенкуре. Денег дать?
        - Нет. Только подорожную и четырех швейцарцев конвоя.

7
        Ночью, в лесу, да ещё под ливнем не видно ни зги. Поэтому когда в двух шагах перед ними раздался такой себе шорох, Луи поспешил представить ежика. Без этого сомнительного фантастикума даже ему, отчаянному Луи в обществе бывалого Эстена, сделалось бы по-взрослому страшно.
        Эстен, похоже, относительно ежика особых сомнений не имел. Едва ли Эстен верил в то, что азенкурская дичь и второсортная шушера шарит иврит. Однако же Эстен заговорил и те, тот, то, к кому, к чему он обращался, его услышали-шала-шало. И в холодной темноте августовского леса, распираемый изнутри синематографическим свечением, появился он - ушастый, ужасный и алмазный. Он, не менее реальный, чем медноватый привкус прокушенной изнутри щеки.

«Так значит он есть, он существует, и этот плутоватый нормандский мужик не врет. Что же, разбилась об заклад моя проспоренная дароносица», - подумал Луи.

8
        Но это было ещё не всё.
        Уверовать самому - удел отшельника. Убедить Другого - призвание проповедника. Луи никогда не метался в горячечном бреду, но был глубоко уверен в том, что никакая болезнь не смогла бы воспалить в его рассудке страсть к проповедничеству. Но! Он здесь, в Азенкуре, не просто шаляй-валяй. Здесь, в Азенкуре, он исполняет совершенно официальное и вместе с тем тайное поручение герцога. И рано или поздно ему придется оплатить перед Карлом все щедрые анонсы, розданные при отъезде из армии. Ему придется повествовать. И его повесть должна стать воистину магнетической проповедью, ибо только вдохновеннейшими словами и, главное, полновесными чудесами можно убедить герцога в существовании такой вот драгоценной дичи.
        - А здесь будет донжон высотою в тридцать три локтя, - самодовольно сообщил Эстен, ткнув пальцем в неряшливый квадрат, означенный четырьмя колышками.
        Они осматривали воздушный замок Эстена. Луи уже успел выслушать где будет ров, где - конюшни, где - замшелые стены, где - кладбище, как же без него, а где ворота. Всё это великолепие существовало пока что в двух измерениях, будучи указано на земле посредством бечевок, кольев и, местами - канавок. Третье же измерение, которому предстояло объективироваться трудами землекопов, каменщиков и плотников, было до времени компактифицировано. Эстен, его семейство и трое слуг жили в деревянной времянке, скромно пристроенной к северному скату холма Орв. Сверхсхемный Луи и его четверо швейцарцев во флигель не вписались и занимали дом в родной деревне Эстена, ставшей милостью Людовика ядром его наследного феода. Помимо этого Эстен владел теперь лесом, в котором водился упомянутый алмазный кошмар Плиния. И несколькими живописными скалами, утроба которых полнилась червоточинами заброшенных штолен.
        - Ого! - притворно восхитился Луи, который всегда подходил к архитектуре с египетским аршином. Единственной постройкой, которая Луи некогда впечатлила, была Вавилонская башня на маргиналиях Ветхого Завета.
        - С донжона твоего, небось, весь лес будет виден? - продолжал льстить Луи, для которого видеть меньше чем мир означало не видеть ничего. По крайней мере сейчас, на одре белой смерти, когда его взгляд скользнул по фигуре тощего подростка, который заметно сутулясь, направлялся от опушки леса к подножию холма Орв.
        - Да, будет, - степенно кивнул Эстен. - И штольни.
        - Скажи, ты видел этого парня раньше? - спросил Луи, указывая кончиком даги на гостя-из-леса, синий щегольский тюрбан которого распускал свои свободные концы до самой земли.
        - Пару раз, в полнолуния, - небрежно отмахнулся от удивления Луи Эстен. - Это просто парадная личина алмазного зайца.
        Парень в тюрбане остановился у подножия холма в нерешительности. Опустил взгляд на носки своих синих сафьяновых сапожек. Потом внимательно, грустно посмотрел на Луи. Между ними сейчас было шагов сорок.
        С Луи было довольно, он сделал вид, что не узнает и отвел глаза. Здесь эт нунк он ничего предпринимать не будет. Он не такой осел. Он другой осел, как выяснится впоследствии.
        Луи повернулся к Эстену и сказал:
        - Вот как? А я думал, что штолен с твоего донжона так и не увидишь.
        Краем глаза Луи заметил, что юный тонкогубый щеголь повернулся к ним спиной и уходит в лес.

9
        - Послушай, Эстен, ты должен меня простить, ты не должен на меня обижаться…
        Луи качался с носков на каблуки, озабоченно почесывая щеку острием даги. Эстен сидел перед ним на табурете, у его горла блестел нож швейцарца, ещё трое стояли в углах комнаты. Выкрасть Эстена не составляло большого труда, ибо он, приняв приглашение на ночной дебош в честь отъезда Луи, выкрал себя сам.
        - …но ещё раз объясни мне, что тут у вас происходит. Пожалуйста.
        Эстен был очень простым, умеренно честным и подозрительно памятливым мужиком. Отродясь не зная никакого языка, кроме скверного французского, Эстен тем не менее мог звук в звук воспроизвести несколько подслушанных магических формул. Или, например, нахватавшись за три месяца летней кампании под лилейными штандартами рыцарского куртуазного жаргона, изъясняться как кавалер ордена Подвязки.
        - Монсеньор Луи, - сухо ответил Эстен, - я со всей возможной искренностью заверяю Вас в том, что в решете моего разума остались одни лишь плевелы лжи, в то время как зерна истины просыпались в Ваши уши все без остатка.
        - Верю, - буркнул Луи, который очень тяготился своей ролью палача и мучителя; он жестом объяснил швейцарцу, что нож можно убрать.
        Это было опрометчиво.
        Стоило верзиле отвести миланскую сталь от горла Эстена, как удар локтя переломил его мускулистые стати, а барон-лесник уже овладел его ножом и задешево продавать Луи зерна истины со всей очевидностью не собирался.
        Дрались они минут пять, не проронив ни звука, и Эстен убил четырех швейцарцев. Одного за другим. Потому что их двуручным мечам было слишком тесно в маленькой комнате, а единственный короткий, удобный меч Эстен принес с собой и тот скучал в ножнах на гвоздике, пока не дождался объятий бароновой длани.
        Благородный Эстен пощадил Луи и, наподдав ему для острастки носком по печени, сообщил:
        - Теперь мы вроде совсем квиты, хотя нос я тебе и не сломал. Теперь слушай полную правду, которую я клялся унести с собой в могилу, но мои хозяева углядели на твоём челе пароль следующего мая и разрешили рассказать тебе всё, что я знаю сам.
        В позапрошлом году в моём лесу появились двое - мужчина и женщина, каждый с виду лет тридцати. Я нашел их, когда они обустраивали себе покои в заброшенных штольнях. Я хотел убить мужчину и овладеть женщиной, но они сломали мой топор, как тростинку, и сказали, что я имею выбор: стать либо бароном, либо покойником. Я сказал - бароном. Они взяли с меня прядь волос, лоскут кожи, каплю семени и чашу крови. Через месяц они сказали, что ничего не вышло и что зайцы в этом лесу благочестивей даже такого доброго человека, как я. Про барона я молчал, полагая, что спасибо и за жизнь. Потом они вызвали меня и подучили, как спасти Эдварда. Этот их заяц заманил дурака куда надо, баба его напугала, а я вроде как его спас. Я получил титул и полюбил их как родных.
        Мне сказали, что есть некий сосуд, без которого их жизнь печальна, и сказали, что им вот-вот завладеет доверенный человек герцога Бургундского. Ты, ясное дело. Они научили меня, как завладеть этим сосудом. Способ показался мне ненадежным, ведь ради него я должен был пить пиво с тобой в Перонне, подставлять свой нос под твой кулачище и вообще делать всё то, что мы делали вплоть до приезда в Азенкур. Но теперь я вижу, что они были правы. Как ты помнишь, третьего дня я выиграл спор и получил от тебя чашу. Позавчера ночью ко мне приходила женщина и забрала дароносицу, а вчера ночью я получил её обратно. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если нам с тобой ещё суждено увидеться, значит, это произойдет в следующем мае и я убью тебя. Потому что я клянусь убить тебя при первой следующей, любой следующей встрече.
        Оклемавшийся Луи, до которого слова Эстена доходили как сквозь ватное облако толщиной в парсек, но всё-таки доходили, наконец нашел в себе силы сесть на полу, очумело поводя головой.
        - Благодарю за откровенность, мессир д’Орв, - с трудом ворочая распухшим языком, сказал Луи. И, прекрасно понимая, что убивать его ни сегодня, ни завтра не будут, добавил:
        - Но, мессир, я продолжаю настаивать на том, что мне необходимо получить хотя бы одну прядь волос с виденного нами сегодня поутру юноши.
        Эстен подошел к Луи вплотную и, протягивая ему руку, чтобы тот поднялся, буркнул:
        - Нет вшей жирнее бургундских.

10
        На обратном пути из Азенкура ему, Луи, так и не удалось придумать никакой убедительной лжи для Карла. Никакой.
        Поэтому, уже подъезжая к Дижону, Луи сошелся с самим собой на том, что лгать не будет. Напротив, расскажет всё как есть. И за это Карл взыскует его дворянским титулом, ибо редко когда сильным мира сего приходится получать такие новости, каких у него, у Луи, полная сума.
        В Дижоне Луи узнал, что Карла всё ещё нет. Осада Льежа затягивается, всё затягивается петлей на поди сейчас разберись чьей же шее, и Карл рискует зазимовать во Фландрии. Карла нет дома. А Изабелла есть.

11
        Измена. От «измены» необходимо воздерживаться в описании того, что происходит между мужчинами и женщинами. «Это измена!» - пусть лучше так выражается одноглазый генерал из авантюрного романа. Это ей-Богу несерьезно, когда человек, небеса которого рухнули, а звезды погасли, хрипит, возбужденно перезаряжая пистолет: «Она мне изменила!». И, между тем отмечалось, что благороден тот, кто не скажет при блеске молнии: «Вот она, наша жизнь!»

12
        Что думала Изабелла, когда втихаря любилась с Луи? Что ей это в общем-то не нравится. Что ей это в общем-то нравится, но совсем в другом смысле.
        Что ей не нравилось: Луи улыбается иногда, уже потом.

13
        К счастью, никто никого не использовал. В том смысле, что никому от всего этого блуда не было пользы. Ни ей, ни ему. Несмотря на тысячу «но», то было приятно. Но ведь это нельзя назвать пользой - всякий знает, что приятно можно сделать себе тысячью безопасных способов. Поголодать, а потом наесться. Отсидеть нудную пьесу, а потом изругать её в обществе тех, кому она глянулась. Или вот сплетни, мастурбация, подачки нищим, протекция смазливой молодежи. Можно петь, если умеешь, купаться в молоке, мчаться во весь опор с вершины холма, пьянствовать, жечь что-нибудь. Это будет приятно, и совсем не нужно для этого совращать жену сюзерена или рогатить мужа с его же правой рукой, приятелем, советчиком.
        Итак, зачем они это делали, по большому счету непонятно. Изабелла оправдывала это соображениями квази-даосского вида. Наподобие «Так случилось, а значит это следствие естественного порядка вещей». Луи чем-то вроде любви к герцогу. Это такая любовь - что-то вроде знакомства через одну рюмку. И ещё тем, что спать с герцогиней это почти такое же в его положении безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие герцога Карла по плечу ему, смерду.

14
        По поводу истории с Мартином у Луи было особое мнение.
        Когда всё происходило, являлось, жглось и Мартин был ещё жив, Луи не замечал ничего. О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это Луи! - полагавший, что знает Карла (которому он же ещё объяснял, из какого места девочки мочатся и почему это не то самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой, вальсирующий под шелест прибоя, под плеск осуждающего одобрительного ой-ой, двинулся на замок Шиболет, Луи признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало. Так наливалось соком особое мнение Луи.
        Для себя Луи называл бытийную канву тех событий «немецкой пиэсой». Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио. Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная кинохроника тех деньков не запели циничную следовательскую баркароллу. А потом, полгода спустя, какофония, вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и чуть седых натуралистов с гонорейными катетерами, спрятанными в шляпах - книжонку, единственно интересную тогда Луи.
        Гельмут и Иоганн позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над ней. Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда, ограничилось одной-единственной записью, беременной очаровательным романом. «Всё ясно», - написал Луи.
        Глава 12.
        Луи

«Без довольных оснований никто лишен любви быть не должен.»
        Андрей Капеллан

1
        - Вот. Греческий роман. Про любовь, - Карл подсунул Луи книжку и самодовольно подбоченился.
        Луи скептически пожал плечами. Тоже мне, зрелый герцог просвещает неотесанного родственника.
        - Читай, чтобы не оскотинеть, - ухмыльнулся Карл, но уходить не уходил.
        - А скоты они что, по-твоему, не знают что такое любовь? Они что - просто скоты и всё? - подначивал Луи.
        - Почему, знают. Они знают что такое семья, что такое любить своих детей, кровников, очень хорошо знают, как это - любить готовить пищу, любить без промаха стрелять в цель, лепить, музыку, плавать. А всё остальное - не знают.
        - Ну ладно, а ты сам знаешь, что там за «остальное»? - Луи листал книжку в поисках картинок. Дискуссия его не заводила.
        - Я - да, - заявил тогда Карл, всё больше из пижонства.
        Соврал и не усовестился. Это было за десять лет до переговоров в Перонне. До сих пор инертное любопытство Карла в отношении ответа на этот вопрос вращалось на холостом ходу, как точильный круг с оборванным шкивом.

2
        К моменту "И", моменту Изабеллы, Луи было под сорок. Тот самый возраст, когда в любви уже наплевать на взаимность, а в сексе на любовь. Когда в тексте уже не ищут трюизмов, «случаев», описаний значительных людей и скрытых указаний на то, как жить и зачем.
        В том возрасте, когда в общем-то уже не читают, а пишут, перелистывая страницы (одни), или спят с открытыми глазами (остальные). Луи, переросток среди пажей и прихлебателей, подозревал, что зажился в ослиной шкуре правой руки герцога, костюмирующей роль сопровождающего герцога бабника с готовой остротой на кончике языка. А также и роль карманного зеркальца, в которое граф, может, посмотрится, если у него будет охота, а может и нет.
        И шкура, и роль тесны для тридцати семи. Такой себе гроб, сделанный по неправильно снятой мерке. Камзол, разъезжающийся под мышками. «И, что противно, - признавался себе Луи, - если намекнуть на это Карлу, он покрутит пальцем у виска и утешит: „А с чего ты взял, что роль герцога лучше?“ и будет по-своему прав.» Впрочем, есть более действенные виды намеков, чем словесные. Например, спать с его женой.

3
        Двухэтажный дом, какие умеют строить только во Фландрии, ловко вброшен игральной костью в живописный пейзаж, где мне особенно любо зреть игру пестроцветных флажков и многих рыцарей, в нагрудниках и без, в рембрандтовских позах и вне их - сидят, расхаживают, распекают оруженосцев, бранятся, назойливые и кичливые, истинные бургунды. Ставни распахнуты, на втором этаже их говор слышится умягчённым и обнадёживающим: кампания в самом разгаре, родные замки вполне успели позабыться, о зимних квартирах думать в июле рановато, кого-нибудь да подымем на пики.
        Герцог сидит за обеденным столом, благостный. С первого этажа тянет мясушком, вместе с ним, деликатно принюхиваясь, как бы вздыхая, размышляет о еде Филипп де Коммин. Герцог, не поведя бровью при очередном пушечном «бумм», по-отечески преломляет большую белую хлебину. Хлеб, вино, поцеловать его, что ли?

4
        Когда Льеж был взят и, подожженный от одиннадцати ворот, противоистекал встречь ленивому фландрскому дождю дымом, искрами, сажей, Людовик и Карл - Исав и Иаков, Фобос и Деймос, Иов и Иона - стояли рядом, едва ли не обнявшись, на первом подвернувшемся под ноги холме и слезящимися от въедливой гари глазами смотрели на славное увенчание трудов своих. Людовик сокрушался по недвижимому имуществу, гибнущему необратимо и в изобилии. Карл, который сжигал целый город первый раз в жизни, чувствовал себя обманутым и оттого веселился как мог, скрывая разочарование.
        - А что, государь? - поворачивается он к Людовику. - Париж побольше будет, а?

5
        Отстрелявшись первой в этом году грозою, от Дижона только-только начали расползаться синие тучи, когда Карл, полчаса прождавший в городских воротах, пока изрубят на сувениры крестьянский воз, сцепившийся насмерть с лафетом осадной мортиры, обидчицы Льежа, наконец-то выкарабкался из-под навеса лавки придорожного менялы и, отмахнувшись от подведенной лошади, размашисто зашагал по лужам в направлении своих городских апартаментов.
        За его спиной в пять тысяч глоток облегченно вздохнули пять тысяч солдат и благородных рыцарей. Война с батавами окончена, консул топает в сенат испросить дозволения на триумф, а легионы остаются за городской чертой вола ебать.
        Несмотря на форс-мажор при въезде в город, несмотря на шесть месяцев, проведенных в лагере среди проклятущей фландрской ирригации, несмотря на соломенную егозинку, которую занесло с крыши меняльной лавки за шиворот герцога, настроение было неплохим. Всё-таки, первый город, сожженный вот так, целиком, как Агамемнон Трою не сжигал. Всё-таки, вечный мир с Людовиком. Всё-таки, алые уста Изабеллы.
        Последние усердно трудились над Луи каких-то полчаса назад, во время катастрофического преткновения в дижонских воротах. А спустя ещё полчаса Карл нашел их слаще меда.

6
        Луи добился аудиенции у Карла только под вечер, когда небеса вновь возрыдали по испепеленному Льежу.
        - Ну, как поход?
        - Спроси у Коммина, - вполне дружелюбно отмахнулся Карл. За этот день он уже пересказывал подробности своего вояжа дважды - жене и матери - и чуть было не оглох от грохота осадной артиллерии, эвоцированной образами собственного языка через множитель утренней грозы.
        - И вообще не юли, - Карл изменил тон. - Ты меня своими письмами до того заманал, что я чуть сам не напился с твоим сучьим Эстеном. Всё хотел понять, что ты там мутишь.
        Это была новость.
        - Ты его видел под Льежем? - Луи действительно был удивлен, хотя особых оснований удивляться не было.
        - Ну да, - пожал плечами Карл. - Во-первых, Людовик в нем души не чает, а во-вторых, у него в этом году служба началась с марта. Короче, это неважно, ты его лучше знаешь, ты и рассказывай.
        - Послушай, Карл, - начал Луи, стараясь глядеть герцогу прямо в глаза. - Я тебе ещё в письмах намекал, что дело Эстена выеденного яйца не стоит. Это с одной стороны. Но с другой - есть одно обстоятельство, которое нельзя было доверять бумаге.
        Карлу давно уже не говорили «ты». Карла очень давно не называли просто Карлом. И давно уже ему не смотрели в глаза так пристально. «Что ж, это не столь дурно», - признался себе Карл, заинтересованно заламывая бровь и тем поощряя Луи продолжать.
        - Я видел в Азенкуре живого Мартина, - сказал Луи, не найдя лучших одежек для своих голых фактов.
        - Какого Мартина? - непритворно нахмурился Карл, который с тех пор, как стал полновесным герцогом, взращивал и лелеял в себе любую и всякую забывчивость.
        Так через три месяца Изабелла, услышав от хмурого поутру Карла «Мне снова приснился Луи», искренне изумится: «Какой Луи?»
        - Мартина фон Остхофен, душа которого, по моему разумению, отлетела куда надо прямо с нашего фаблио. Я видел его живым и невредимым. И в подтверждение этих слов привез тебе вот это.
        У Луи всё было подготовлено заранее. В руках Карла оказалась прядь белесых тонких волос и тяжеленный клок ломкой сверкающей шерсти.
        - Это его волосы, - пояснил Луи. И, уже не в силах сдерживать нервный смешок, добавил:
        - А это шерсть алмазного зайца, которым Мартин являлся, пока его не вылечили алхимией.
        Карл тяжело вздохнул.
        - И как Мартину это понравилось?
        - Что именно? - не осмелился строить собственных предположений Луи.
        - Когда ты драл у него из-под хвоста клок шерсти. Он не обиделся?
        - Со спины, - поправил Луи бесцветным голосом. И, переживая окрыляющее облегчение зеленой смерти, добавил:
        - Я думаю, имеет смысл пригласить Жануария. Он в этом понимает лучше нас.

7
        Карл, пожалуй, мог бы быть и попронырливей. Наблюдательно, болезно сверкать глазами, саркастически снисходить к чужой похоти, язвить её намеками. Например, спросить её неожиданно, после занавеса: «Так кто всё-таки лучше - я или он?» И потом наслаждаться её, гадины, замешательством.
        Но он и не был, и не делал. Карл не знал и не догадывался. Платье мнительного венецианского мавра заведомо сидело на нем плохо, ведь он даже не потрудился его примерить в портновской. «Я не единственный, кто женат на бляди», - так он решил ещё давно, когда сгорело левое крыло замка герцогов Бургундских. А после соблюдал договоренность и был честен - не ревновал сверх меры, не роптал, и был из рук вон ненаблюдателен.
        А ведь мог бы и заметить. То Изабелла интересуется прошлым Луи, то будущим. То приближает к себе девчушку с именем Луиза и зовет её так сладенько - «Лу» и
«Лулу». Вот она придумала, чтобы Луи учил её какой-то лабуде - не то в карты, в
«бордосское очко», не то немецкому. Вот она тычет пальцем в пегого иноходца и делает радостное, но до идиотизма натянутое открытие: «Конь ну совсем как у Луи!», а потом ещё усвоила новое слово - «атас» - и лепит его где ни попадя. Разумеется,
«атас» говорит не только Луи. Так говорит ещё пол-Дижона. Но половина, конечно, не та, у которой Изабелла, всегда посягавшая на снежно-аристократические высоты, охотно перенимала словечки.
        И такого было много.

8
        Известно, что так ли, иначе ли, любовники не могут вести себя незаметно. Могут не обращать друг на друга внимания, могут даже наоборот - чтобы спектакль удовлетворил наблюдателей с современными, психоаналитическими запросами. Правда, неверно полагать, что тайны (и впрямь замечательное слово, монсеньоры Бальзак, Шодерло де Лакло, Альфред де Мюссе), тайны сношений, исподволь проникая повсюду, открыты для обозрения всем желающим. Нет. Вот поэтому самые бесталанные уловки (см.выше) в большинстве случаев идут за чистую монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно что-либо заподозрить и ещё меньше тех, кто заподозрить не боится.
        Незаконные браки, которые, по примеру законных, всё время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность гетерогамии, как и всякое значительное событие оставляют след, поскольку оставить его - всегда непреодолимый искус для брачующихся.
        Сколько не играй невозмутимость («эта связь для меня ничего не значит»), сколько не шухари, не предохраняйся («об этом, клянусь, никто не узнает»), сколько не устраивай конечных автоматов («Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро у неё»), чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след всё равно останется. Это оказывается превыше сил - удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не важно, в исповедальне или в купе дальнего следования.
        Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных соглядатаев. «Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот…» - реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой (реже - встречным откровением). «Чёрт побери, как я был невнимателен», - остается только ужасаться. Это так обидно - знать, что ты муж, объевшийся груш, от которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались перебои с ростом.
        Нет утешения, хотя он замечал, разумеется, всё, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти - вспоминать то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор - не принимать в библиотеки инвективы против рогатых, слепых мужей, и против жен, неверных и любых.

9
        Кинопроба «Луи в роли Карла» принесла Луи много всего, но, в частности, отчетливое ощущение воротника, который удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова «бедненький», которое дилинькало на той же ноте, что «дурачок», хотя последствия для телесности Луи у них выходили совсем уж разные.
        Далее. «Сколько раз входил ты к жене ближнего своего? Пятьдесят восемь», - зачем-то соврал Луи и тут же поправился: «Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и вышел.» Тот, кто сидит по ту сторону клети в исповедальне, сконфуженно: «Хорошо, сын мой, главное, что вышел, сын мой.» Кому ещё поведал Луи о своём прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего, кроме, быть может, скупого казенного отчета перед начальником административно-хозяйственной части Страшного Суда.
        Ещё дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом. «Сир, я её восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне, сами знаете, нет, кроме потрахаться». Эта фривольность, в шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной, «незакомплексованной», теперь разочаровала его - даже самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот.

10
        Луи явился туда, как на работу в понедельник. Подтянутый, пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было с избытком солнечно, как бывает только в апреле, место действия было залито прозрачной платиной, и мебель казалась обмазанной кое-где акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали друг друга молча, потом Луи погладил её руку, приспустил рейтузы и сказал шёпотом: «У нас мало времени».
        - Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал мне Карл, во время крестового похода? - спросила Изабелла, тоже шёпотом. Она была серьёзна, словно от ответа на этот вопрос будет зависеть весь дальнейший ход событий - минет или как обычно.
        - Помню, - сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение! Он и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше, когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось, что он хоть и барон, а неграмотный, в то время как он, Луи, бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок, обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как обычно, работал спасительный принцип компенсации, в соответствии с которым всё равно, чем гордиться, лишь бы чирей не воспалялся. - Так что с того?
        - Я давно хотела спросить, но всё время откладывала. Скажи, ты тогда, давно, думал, что мы будем любовниками, или нет? - спросила Изабелла, и Луи был страшно удивлен, что это на неё вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на неё так своеобразно подействовало.
        - Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что ты была сверху и обломок копья или ветка, не помню, задрал твои юбки, первую-вторую-третью. А я стоял внизу, и я подумал, что у тебя красивые, стройные ноги, совсем без волос. А потом подумал, что ты их, наверное, бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то, о чём ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой переспал. А когда переписывал письма - это было продолжение, я как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь кто. У мужчин незавидная роль, всё время желать женщин. Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у вторых будет количественный перевес не менее чем тройной. Ты вот одна из немногих, кто побывал и среди тех, и среди этих.
        - А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про неё не сказал.

11
        То была содержательная беседа!
        Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то бесконтрольно полураскрыта.
        Платье Изабеллы расстегнуто от самого верха до самого низа. Две его серебристо-синие половинки откинуты на подлокотники (одна накрыта коленом) и свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри, усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными софитами тела ночной человеко-бабочки.
        Всё это красиво, но не вызывало бы волнения в крови даже самого легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош - правая слегка опирается на спинку кресла, левая машинально прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на голенях, далеко не убежишь.
        А лицо - лицо живет тем, о чём так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет. Она время от времени заводит голову назад, туда, где нет его живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить ослепительную солнечную пощечину - ей нравится так делать. Свет-тень. Инь-янь.
        Редкий случай - всё, что происходит в комнате Изабеллы, по соображениям космической эстетики оптимально набросать пастелью или углем, поместив все значительные реплики в верхних углах, в околоплодных водах комиксовых бабл-гамов.

12
        - Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не уедет куда-нибудь снова?
        - Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри.
        - Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься?
        - Боюсь.
        - Не кривляйся.
        - Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты?
        - Что я? Мне всё равно. Что он может со мной сделать? Побить? Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой равнодушен. Поедет по Соне с блядями? А что он, по-твоему, сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он, по-твоему, на мне женился? Молчишь? А я тебе скажу - чтобы никто не подумал, что он голубой. Или точнее так: чтобы все, кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом, с женитьбой на девке, подумали, что, наверное, он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару из-за содержанки своего врага. Меня заебало, Лу, столько лет быть живым доказательством.
        - Ты к нему несправедлива.

13
        Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже второй час. Луи ждал Карл, чтобы вместе погулять, и это не смешно. У Изабеллы тоже рисовалось благотворительное дельце - раздача хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали всю площадь Моримон, ожидая герцогской дармовщины. В общем, промедление было некстати, но пресыщения темой никак не наступало. Вот только голосовые связки болели от шёпота.
        - У меня горло болит от шёпота, - созналась Изабелла.
        - Тогда всё, - скоропостижно заключил Луи.
        Он хотел сказать, что против природы не попрешь, но рейтузы всё-таки не натянул. Он соврал, конечно, потому что это было ещё не «всё». Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из волос, волосы, Боже, как много серебристых, щекотно расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не могли бы поймать и отдать назад, потому что теперь - не то, что в замке Шиболет - Изабелла была внизу, а он был вверху. И не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было переложить ответственность за свою похоть, которая может и была ещё не похотью, но уже давно не тем «желанием», которым затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия, захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле, свернуться шебутным
микроголовастиком, обернуться тем семенем, которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому - бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его, Луи, наместником в уютном мирке с теплым климатом, в Изабелле, а всю оставшуюся жизнь будет благословлять своё пренатальное княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести затылок, как он, и в точности как он поводить головой, уложив перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же самое, что Луи сейчас, и Луи станет дважды бессмертен, трижды бессмертен и так на века, на века.
        Терпеть ласковые слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги, прогуливаясь по кромке пляжа, и ощущать одними только стопами морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды, тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно, почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил её губы, встал на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало кресло, навернул её на себя со всей возможной галантностью и проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по этому поводу, что это, мол, от переизбытка чувств. За тридцать семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов (любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие бухгалтерии, а остальное он посчитал «по среднему») и он понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во рту, от этого у некоторых происходит
насморк, а у некоторых из этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка, бедная моя де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко, будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки родные, кресло, есть, наверное, смысл, который, если тесней прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на неё, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого, размером с полвселенной, барабана.
        - Монсеньор Луи, герцог Карл велели Вам передать, чтобы Вы их догоняли. Они выехали, не дождавшись Вас.
        - Луиза, ты?! Какая блядь оставила дверь незапертой?!
        Но это было уже всё равно. Луи поднялся, отер липкую, горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его, словно приснопамятную ромашку, ненароком переломили пополам.

14
        Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи потомственным дворянином, он был лишен повышенной чувствительности к понятиям серважа и вассального долга. Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего.
        Но, увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем спасаешь Pax Gallica <букв. Галльский (т.е. Французский) Мир (лат.). Построено по аналогии с римским термином Pax Romana.>, завтра уже мажордом или коннетабль, но вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей, становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо всех иных палестин.
        Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли ещё столь глубоко в космогонию, как Людовик. Но зато там любят тираноборцев. «Зато…» - Луи цокнул языком. А ему-то что с этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит.
        Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации. Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у него, разомлевшего и благосклонного, становятся сплошь оловянными.
        Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура. Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему.
        Так, ещё Англия и Испания. Испанцы - те же немцы, только наоборот. А англичане…
        Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные, благородные, нейтральные и безбожные.
        Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так.
        Вульгарное пространство бегства было исчерпано, и не стоило оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным на таможне оголодавшими троглодитами.
        Есть ещё монастыри. А что? Стать добропорядочным кармелитом, петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний, выписывать индульгенции.
        Луи остановил коня - так ему понравилась в первую секунду эта идея. Но спустя минуту он вновь наподдал гнедому по бокам - мираж рассеялся. Нет, монастырь - это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более позорное, что на сто один процент спасет его от мести Карла. Если на венгерской границе его, Луи, ещё могут настигнуть ассассины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием из волос Изабеллы, то в монастыре - нет. Герцог не пошлет никого и ничего, ибо будет знать - Луи погребен заживо.
        Конная прогулка Луи - первая в его жизни конная прогулка, которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни было зримых целей - подошла к концу. Луи полностью объехал Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи, покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете дня, прямо сейчас.
        Туда? - Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть Дижона. Или туда? - взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале.
        Нет. Лучше всего туда - пожирать с хвоста уже описанную единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он многое не досмотрел. Там ведь есть ещё достопримечательности. Вот, например, можно съездить на берег Сюзоны. Или на холм Святого Бенигния.
        Лучше на холм. Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях грифель как руководство к действию?

15
        На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с коня. Всё равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния могут заезжать только три дня в году.
        У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет сказать Карлу, чтобы…
        Резкий, почти сразу пресекшийся свист в два пальца Луи обернуться не заставил. Он и так знал, кто там, за спиной. Так мастерски не умеет свистеть только Карл.
        Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика.

«Вот здесь сразу видно, что я не дворянин», - незаслуженно презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая вниз. Черная смерть никак не наступала, и теперь Луи окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И, поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: «Вот Мартину досталось прекрасное знамение. А мне - какая-то мусорная дыра.»

16
        - Луи, я должен тебя арестовать, - начал Карл, не здороваясь, зато улыбаясь. - Ты теперь государственный изменник.
        - Ну наконец-то, - вздохнул Луи, отступая от края ямы и поворачиваясь к герцогу.
        - Понимаешь, Луи, - продолжал Карл, - тут от Людовика пришло письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы ты думал?..
        - Дароносицу, - равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так, что теперь ни к чему отбрехиваться.
        - Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту дароносицу задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику. А знаешь, что больше всего любит Людовик?
        - Деньги.
        - Ну деньги все любят, а Людовик любит ещё и молиться.
        - Деньгам? - не удержался Луи.
        Карл посмотрел на Луи с одобрением.
        - В основном всё-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел не на шутку и Эстен честно признался, откуда у него дароносица. Он её, дескать, у тебя выиграл в карты.
        - В зайца, а не в карты, - с вызовом возразил Луи.
        - Не понял? - Карл действительно не понял.
        Луи вздохнул.
        - Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на неё и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под Азенкуром нет. Поспорил и проспорил.
        Карл только махнул рукой.
        - Это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи, не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь, похоже, всё идет к новой войне.
        Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь наподобие «Извини, я не хотел» или «Кому война, кому мать родна», герцог сказал севшим, чужим голосом:
        - И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода.

«Странно, вроде бы один», - подумал Луи.
        - Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы сойдёмся на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь осужден и повешен.
        - Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, - Луи казалось, что он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. - Если я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии, и ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду.
        - Убил же Давид Голиафа. Может, и тебе повезет.
        - И в этом ты тоже сволочь. Потому что если я убью тебя, меня возненавидит вся Бургундия, все Коммины и все Изабеллы мира.
        - Правда? - Карлу ещё никто не делал таких безыскусных, бьющих наотмашь комплиментов.
        - Правда-правда, - криво усмехнулся Луи. - А горше всех будет рыдать Мартин.

17
        Шел снег, когда его казнили. Луи думал о картонных коробочках. Для леденцов. А от них плавно перешел к коробкам из дерева. Для человеков. К тому, что они скорее шубы для покойников, а совсем не костюмы. Гроб, вопреки расхожему ярлыку, не деревянный костюм, который нужен «для выхода» или чтобы прикрыть наготу. Если это и предмет одежды, то такой, что защищает от холода, которым пропитана земля. Пропитана зимой. Пропитана летом.
        Этот холод - озорная, кривая, издевательская гримаса, которую корчит мама-почва тому, что из неё произрастает. Вот этой цветущей яблоне, например, до кружевной ветви которой легко дотянуться незаточенными ножницами среднего и указательного пальцев, если подойти к самому краю дощатого помоста и правильно изогнуться вопросительным знаком. Но Луи не стал. Он чуждался любования цветущим деревом перед смертью (см. ниже), как чуждался бы харакири, если бы знал, что это такое.
        Между тем, снег действительно падал. То была не метафора - мол, лепестки облетают будто снежинки. И не конфуз с приветом из приключенческого жанра. Мол, нагой (так и подмывает, «голый») в начале сцены Робинзон Крузо рассовал сухари, которые, без сомнения, пригодятся в грядущем солипсическом хозяйстве, по карманам, которых не было, по этаким кенгурячьим карманам. То был мокрый, объективно-синоптический снег, какого много. И Луи ловил его губами, втайне надеясь, что такая неприятная приятность есть знамение.
        Снег в начале мая - это подлый апперкот с точки зрения виллана. Для дам - предлог вне очереди окунуться в обильно унафталиненные меха. Для Луи, как уже сказано - знамение. А для прочих зрителей, пришедших заради поглазеть как на работу - просто наполовину твердая холодная вода, которая сыплется с неба.
        Занимая места, кто сидячие, а кто так, все, даже Карл, были уверены, что всё кончится хорошо. С одним, правда, уточнением - в конечном итоге. Что в конечном, самом последнем итоге наступит долгожданный, выстраданный поэзией и теологией хэппи-энд.
        Не то чтобы Луи не казнят. Не то чтобы вдруг, растолкав тучи, с неба упадут крепче-крепкого веревки и по ним - вжик! - на площадь Моримон спустятся мужчины в черных масках и отобьют казнимого у оторопевших палачей, один из которых получит по морде, да-да, а другого лягнут коленкой распоясавшегося Буратино прямо в пах. А затем все они споро погрузятся на воздушную колесницу и Луи, наскоро сотворив о ладонь воздушный поцелуй, отошлет его бледному Карлу (втайне болеющему за успех похищения) в мокрых объятиях своего герцогского кресла, а Изабеллу, мельком, стоя вполоборота на подножке, окатит презрительной прохладцей несказанного «увы!» перед тем, как навсегда отправиться в страну, где он будет царем-батюшкой, сёгуном или, если угодно, спасенным летчиком.
        Нет. Это был бы хэппи-энд, сработанный из калифорнийской фанеры. Те же, кто пришли в то утро на казнь Луи, надеялись на другое. На настоящую благость. На ту милость Господню, в которой так страшно усомниться. Проблема была понятна всем. Ибо если не через повешение, так через пневмонию с ней придется столкнуться даже добренькому ручному хомячку. А потому, надеясь за Луи, все, конечно, надеялись за себя.

«Господь не даст его в обиду!» - грея руки дыханием, шептала горничная одной госпожи, которую Луи некогда осчастливил тем, что не обрюхатил. И её товарки были с ней согласны.
        Конечно, если бы Луи казнили не за государственную измену, а за убийство или за какое-нибудь скатологическое растление, настроения, несмотря на всё вышеперечисленное, были бы иными. А так - подумаешь, государственная измена! Без пяти минут мученик. Без десяти минут Тристан.
        Словом, Луи жалели.

18
        Палачей было двое. Один, стриженный под молодого Цезаря (Гая Юлия) герольд, должен был умертвить Луи de jure, огласив приговор.
        Другой - то же самое, но de facto, выбив скамью из-под ног Луи, обутых в ладные востроносые туфли, некогда бывшие тесными Карлу и оттого пожалованные казнимому во времена доброй-предоброй дружбы.
        Эти бездельные двое фланировали пока рядом с Луи, выставленным на обозрение, словно раритетная фарфоровая ваза, которую сейчас показательно огреют кувалдой. Просто прохаживались по эшафоту, ибо топ-топ на него с обычным скрипом каждой придавленной обреченной стопой ступени уже был позади, а сама казнь - ещё впереди. На предмет же поведения в минуты между тем и этим в специальной литературе рецептов не сыскалось. Впрочем, как и на предмет междуцарствий. Жаль. Торжественность таких пауз ощущается и требует украсить себя жестом, игрой желваками или изломом брови, а может и художественным свистом.
        Ждали одного. Когда герцог Карл усидится в своём кресле и даст знак зажатой в кулаке перчаткой, сшитой, кстати, из той же материи, какая обычно идет на театральные занавеси.
        И довольно скоро дождались.
        - Этот человек приговаривается к повешению законом Божеским и людским, а также волею герцога, - с места в карьер пустился герольд, - …ибо свершил он государственную измену…

«Аминь» - смолчал Луи. Ему было зябко и как-то леностно. Пожалуй, кладбищенской торжественности момента он не ощущал вовсе. Так временами не ощущаешь себя фаллосом праздника на собственном дне рождения, так не чувствуешь легкокрылого присутствия за правым плечом в День своего Ангела. Не чувствуешь, пожалуй, оттого, что в глубине слова «взаправду» уже давно и крепко уверен в том, что всё так, всё правильно. Так, как и должно быть.
        - …Каковое повешение прямо сейчас и состоится, - докатился-таки, дорокотал до конца тираду герольд и уставился на Карла, угнездившегося, как то приличествует птицам высокого полета и не можется дирижерам, на самой верхотуре.
        Луи прошелся, словно тряпка для влажной уборки, по людским макушкам ничего определенного не выражающим взглядом. Собрал, так сказать, пыль.
        Сообразив, что сейчас снова-таки его ход, Карл посмотрел на Изабеллу. В то утро она удивительно смахивала на фаянсовую свинью-копилку. Тем, например, что вся её расписная, оптическая видимость блекла в сравнении с тем, что сохранялось нетронутым внутри, в полом пищеводе её естества, невозбранным, целомудренным и невидимым. Сохранялось до исповеди или до откровения в новом алькове с новым Луи. Посмотрел, не высмотрел ничего, взмахнул перчаткой. Дескать, добавить нечего.
        Луи украдкой полоснул взглядом по профилю герольда. «Что, уже?» Он отлично знал этого придурка. Сей глас правосудия вдохновенными вечерами кропал эссе о назначении мирской любви (термин господина герольда), каковая не должна осваивать фрикционный ритм и принимать порноформы любви плотской. В первую очередь из соображений демографических, поскольку если посмотреть, сколько… и так далее.
        Господин герольд был страстным, но невезучим игроком в фанты. А ещё - тайным воздыхателем одной конопатой фройляйн, которую он стеснялся даже попросить о том, что Луи всегда выдавали без очереди. Ну да ладно.
        - Ты имеешь право на последнее желание, - получилось громко и с расстановкой.
        Толпа, как и положено ей, зашепталась. Это уж как всегда. Когда какому-нибудь сорвиголове, который отличился в бою, герцог предлагает самому выбрать себе награду, то и пехота, и конница, и, кажется, даже мулы обоза до изнеможения базарят о том, что попросили бы у Карла, если бы сами были героями. Безгрешно онанируют, впустую растопырив все щупы удовольствия.
        Кто думает о малю-ю-сеньком лене с садиком и прудом, полном карпов. Кто о перстне с руки герцога, который будет так славно завещать старшему сыну при большом стечении остальных потомков (один лишь Силезио Орсини думал, что выкинет перстень в море, что твой фульский король, в день, когда представится Джакопо). Кто о подвязке с ноги Изабеллы, которую хоть может и дадут, но просить всё равно нельзя. Примеряются, то и дело всерьез одергивая самих себя, что главное в таких делах, как губозакатайство по чужому поводу - это не хватить лишку, не зайти туда, где фантазия превращается в бред, в домино имбецила. Но что любопытно! Когда герцог предлагает кому-то смерть, а в придачу к ней недолгую вольницу последнего желания, или, точнее, последнего исполненного желания, происходит то же самое. Все, и даже анти-аэродинамические химеры с фриза собора, того, что в снежной дымке вон там, между ветвей яблони, примеряют происходящее на себя. Что б я выбрал, если бы выбирал, не приведи Господь? Между тем интересно, что выбрали бы химеры.
        Выбирал и Луи. Чашку горячих сливок? Не успеют перевариться - не надо. Герцогского прощения? Ещё не хватало, но, главное, никто вроде бы не обижался. Поцелуй Изабеллы? Нет, вот это уже непотребство, ей-Богу. Держать слово перед всеми? Ну нет… этот род сценического искусства Луи, бургунд без капли русской крови, красной словно смерть на миру, недолюбливал.
        И тут ворота его мыслильни настежь распахнулись и приняли кортеж из всяких там тайных желаний постэдиповой давности, до этого утра обретавшихся в бессознательных подвалах. Кортеж, во главе которого следовал… во главе которого следовал…
        Луи сделал знак герольду. Тот сделал лицом испытующее «Ну и?» Народ разочаровано смолк - Луи выбрал значительно быстрее, чем каждый из зрителей. А Луи сказал:
        - Хочу, чтобы герцог Бургундский пожаловал мне дворянский титул.

19
        Между волей-к-власти и волей-к-силе существует и, неприрученная, орудует ещё одна - воля-к-титулу, которую прошляпила дотошная немчура. И в карманном справочнике психотерапевта ей сыскалось бы место - перед клептоманией и нарциссизмом.
        Выслушав Луи и скоро настигший слова Луи рокот толпы, герольд стал желто-сер с лица, словно бы лежалый лоскут, отодранный с лодыжки египетской мумии. Чего-чего? Дворянский титул? А он, простофиля, мысленно приосанившись, уже нес Луи стакан горячих сливок с медом, вежливый, участливый. И ещё чуть снисходительный, что твой garcon de cafe <официант (франц.).> или colporteur <разносчик (франц.).> в предвкушении щедрых чаевых.
        Что ж выходит? Вместо стакана с молоком изволь теперь разместить на подносе дворянскую грамоту? Но Карл, на которого герольд, ища спасения, бросил отчаянный, потерянный взгляд, похоже, плевать хотел на его затруднения.
        Герцог медленно встал со своего суфлерского кресла, затолкал судьбоносную перчатку за пояс и направился в эпицентр оказии.
        Решительно и быстро он взошел на эшафот, вплотную приблизился к Луи, которого иные звали нахалом, а иные душкой, приблизил губы к уху Луи, причем так, что последнего обдало сенным ароматом крапивы двудомной, исходившей от кудрей Карла, которые, ничего не попишешь, стали уже помаленьку редеть, и шёпотом спросил:
        - Я не ослышался?
        - Нет, - тем же будничным шёпотом ответил Луи.
        - Так ты хочешь стать бароном?
        - Нет, с меня довольно и маркиза.
        - Значит, будешь маркизом, - одним махом окончил торги Карл и о Боже что это он делает зачем это герцог Луи был у неё в гостях два раза а я не услышала что он сказал что ж это творится в тех самых зеленых рейтузах а он неблагодарный его жену он ты видел ну блин не каждый день может и правду говорят что брехня эти знатные баре все такие он того как в Писании та то не то то когда Иуда целовал а тут вроде наоборот в смысле тут вообще не то и я ещё тогда подумала что на месте герцога я бы это давно сразу после Льежа сделала а не ждала бы до самого мая и главное зачем ой девочки в первый раз такое вижу и я и я и я… герцог возложил озябшие руки на плечи Луи и, чинно вторгшись в пространство чужого лица, поцеловал Луи в лоб, промахнувшись, конечно, мимо его геометрического, а также тантрического центров, но всё равно, всё равно.
        - Я жалую этому человеку титул маркиза и замок Шиболет, - провозвестил Карл.
        В противовес обвалившейся на мир ископаемой, доптеродактилевой тишине ахнула Изабелла. Но её никто не почтил вниманием. Даже Луи и Карл. Которые, хоть и были далеко, хоть и не слышали, но могли бы, блядь, догадаться.

20
        Раз такое дело, первого палача пришлось тут же на месте уволить, а виселицу упразднить.
        Любителям рыть сыру землицу в поисках мандрагоры и иных материальных трансмутантов висельницкой спермы на этот раз поживы не будет. Не будет, ибо Луи, который теперь Луи де Шиболет, может быть умерщвлен одной лишь благородной сталью. А когда рубят голову, известно, кончают только палачи, да и то не всякие. Впрочем, за заменой дело не стало. Барон де Раввисант тотчас же вызвался помочь своему герцогу, а заодно и его любимцу, всё равно любимцу Луи в деле умерщвления последнего. Благо оружие было при нём. «Как жопой чуял», - крякнул де Раввисант, который собирался заложить свою благородную сталь недурной ковки в одной там лавочке сразу по окончании действа и, чтобы не терять времени, прихватил её с собой.
        У Раввисанта прямо-таки рука зудела поскорее взмахнуть своим сокровищем над головой Луи, ибо Раввисант, бедный как сова, подозревал, что это будет последний взмах его воинской радости, а после этим мечищем будем махать ростовщик, месье Тудандаль, перед носом у своих своенравных клиентов.
        - Всё? Можно продолжать? - опасливо поинтересовался герольд, страшась, что Карл сейчас возьмет да и переставит по-новому запятые в двуострой чудотворной мантре
«казнить-нельзя-помиловать». А потом посвежевший, новорожденный Луи возьмет да и открутит ему, герольду, голову в кулуарах какого-нибудь пьяного развеселья. На этой же неделе, или на следующей неделе. Или, что лучше, но тоже плохо, ославит его на пол-Дижона и главное, перед женщиной Которую Он Боготворит. От такого маркиза, который в вестибюле собственной казни заскучавши водит хиромантирующим пальцем по ладони и высматривает знакомые рожи в толпе, всего можно ожидать.
        - Нет, ещё нельзя. Ещё нужна корзина, чтобы туда падала голова, - с авторитетным видом заявил Раввисант, который хоть и был нетерпелив, но благоговел перед чужой титулатурой всегда, даже когда она, как у Луи, разила недосохшими чернилами. Раввисант был убежден, что казни низкого пошиба отличает от казней, которые не ровен час вскочат на закорки истории, именно наличие корзины, в которую голова
«будет падать» или не будет. Да и сами головы вместе с их содержимым делились в энциклопедии Раввисанта на те, что корзины достойны, и те, что нет. Кроме всего, мягкому сердцем Раввисанту хотелось сделать Луи приятное.
        Когда послали за корзиной, герольду стало ещё тревожнее. Ему начало казаться, что истинно его, а не бодрого Луи, словно Пьеро, выставили на поругание и посмешище, чтобы он оттенял комедию своим озабоченным видом. Что вся эта казнь комедиозна и что об этом уже догадались проницательные все, в отличие от излишне буквального него. И что маячат там внизу угрюмые овалы только затем, чтобы из своих мясных блиндажей измываться над ним и его серьезностью. Сейчас принесут корзину, герцог улыбнется - а у него временами выходит так улыбнуться, чтобы у половины присутствующих екнуло сердце от глупой тоски и запредельной, смутной зависти живого к мертвому, а у половины внутри запахло свежими кренделями и зазвенело свадебными бубенцами. Причем чтобы спустя мгновение оказалось, что эти две половины присутствующих суть одна целая, полная половина, включающая и тех, и тех, ощущающих всё это одновременно. Вот так он улыбнется, потянет-потянет паузу и прольет свой баритон с высоты да в разверстые уши: «Ну что, господа, я тут подумал и решил, что нашему славному Луи придется, видать, ограничиться голодной ямой и
покаянными молитвами. Не пристало доброму отцу казнить блудных чад, как говорится».
        Но герольд, как то в обычае у мнительных и недалеких, ошибался. И одного взгляда на герцога достало бы, чтобы это понять. Луи, например, понимал, что на этот раз халявы не будет. Хоть и смотрел на Карла совсем не за этим.
        Всё дело было в пароле этого мая, который первыми прочли на лбу Луи проницательные азенкурские твари, который был провозвещён Луи Эстеном д’Орв, который невзначай прощупал изнутри по методу Бройля и сам Луи и который, играючи, словно башковитый школяр «мама мыла раму» из букваря, прочел и Карл. Который позже всех ухватила в то утро и Изабелла. И тут же на радостях заплакала.
        - Ну что, поехали, - Раввисант, едва читавший по складам, подбодрил герольда, не знавшего ни одной буквы, из каких складываются такие пароли, такие алфавиты кипу, а также и знамения, случайности, самоубийства, совпадения, непреодолимые влечения и роковые прогулки верхом. И другие узелки-на-память, навязанные сплошь на линии жизни и на линии смерти.

21
        Дальше Изабелла видела всё глазами ныряльщицы. Гидравлический стук крови в барабанных перепонках, слезы и сурьма, которой подведены глаза, поплывшая от слез. Эти три жидкие субстанции организовали Изабелле иллюзион погружения. Короче говоря, как Луи вальяжно подкатил к плахе, как он, пожалев свои славные рейтузы, которые безнадежно испортят грязь и мокрый снег, стал на колени, как он, откинув волосы, обнажил розовую, шерстистую изнанку шеи, как притерся щекой к грушевой колоде, Изабелла не видела. Ей очень хотелось, чтобы Карл повернулся к ней и убедился, что она плачет, что она не видит, но он этого не сделал. Может поэтому, из чувства протеста, к последнему акту в мире Изабеллы чуть распогодилось и вослед мокрому и безысходному октябрю наступил кристальный, пронзительный ноябрь, когда хорошо принимать постриг.
        Луи проглотил прелый, сладковатый запах мокрой груши, из которой была вырезана плаха. Она впитала уже немало вражьей крови и будет впитывать ещё много, пока не превратится в этакий засохший тампакс, который, как и положено, выкинут. И ему подумалось, что та, которая придет за ним после того, как Раввисант полоснет своим разделочным мечом, наверняка примет образ давней мавританской танцовщицы из шкатулки, девушки с расставленными циркулем ногами.
        Карл, кстати, тоже отчего-то вспомнит тот давний пожар в блудной бане и, право слово, не ожидавший от себя, синематографически заснявшего не одну военную компанию, такого малодушия, отведет глаза.
        Вспотевшая мышка Раввисанта сверкнула в высоком замахе (ничуть не самурайском, а мясницком, поварском или даже ухарском топорином взлете в меру пьяной птичницы), сверкнула без него и не для него.
        Отрубление головы напоминает торопливое откупоривание бутыли с розовым, теплым, шальным шампанским. Герольд облегчился вздохом, Раввисант чуть подался вперед, чтобы удостовериться, что голова попала в корзину. Народ подался к эшафоту, а затем, словно волна, откатился обратно, насытивши зрение и обоняние теплыми флюидами свежей мертвечины. Изабелла тихо-тихо утерла сопливый нос краем муфты.

22

«Если хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым кустом голову врага», - напутствовал некий арабский садовод. Этот совет всплыл в мозгу у Карла сам, к случаю, и в то утро Карл, пожалуй, впервые вступил с невидимым нехристем в полемику, добавив ещё один повод считать его памятным. «Если хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым кустом голову друга», - молча продекламировал Карл и подал Изабелле руку. Всё, мол, пора, а то не поспеем к обеду. А она, обладательница крупной, костлявой, ледяной руки, думала о том, что в затухающих биениях красного фонтана…
        Глава 13.
        Рогир ван дер Вейден

«Отдам в хорошие руки»
        Из газеты

1
        - Вы, как я слышал, некогда писали Мемеадузе д’Эсте? - бросил Карл промеж двух глотков, чтобы ободрить живописца.
        Да, живописца, ибо Рогир ван дер Вейден был более живописец, чем сам король. Вчера он так картинно, так смело показался вдали на фоне расточительно-багряного светила, после, уже будучи в замке, трижды, будто бы случайно, как все должны были думать, совершенно невзначай, отирал чистейшие, выскобленные и выбеленные руки об опрятный передничек на гульфе - жест профессионала, решительно - а сегодня, избрав себе обрамлением арку с грифонами, ту, что предваряла раньше вход в левое крыло, стоял, оцепеневший, как ящерица, в проеме, и игра полутонов серого за его спиной была божественна. Так и простоял, чуть ли не полчаса. Растопыренные руки уперты в левый-правый брусья дверной рамы, голова - Астерий в прострации - набычена вперед, веки подрагивают. Он обшаривал глазами мир до тех пор, пока ему не надоело. После пошел завтракать, причем опоздал, а ведь за столом его ждали не только окорока, булки, спаржа, но и герцог.
        - Да, Ваша честь, - ответил Рогир.
        Наличные четыреста двадцать восемь персон, допущенных к столу - а им было скучно и они молчали, как прилежные студиозусы, из боязни пропустить что-нибудь клевое, - пустились в долгие переглядывания. «Ваша честь!» Ну и ну.
        Но герцог не рассердился, и не расхохотался, герцог остался совершенно равнодушен к этому судейскому поименованию, а потому его сотрапезники почли за единственно возможное бесстрастно поглощать пищу. Ему виднее, герцогу.
        - И, следовательно, бывали в Ферраре, то есть в Италии, а, будучи в Италии, Вы, бесспорно, погостили и во Флоренции.
        Интонацию Карла все поспешили счесть энигматичной (проще: ранее за ним не замеченной).
        - О да!
        - Прошу Вас, не стесняйтесь, - дружески пригласил к простоте Карл-покровитель.
        Подкрепляя сказанное, он потянулся как можно дальше в глубь стола, загреб раскоряченными пальцами три яблока, уронил на обратном пути одно из них в брюссельский салат и, спрыснув неловкость мелким смешком, удовлетворенный, возвернул ягодицы мякоти стула: фффух герцога, пфуй Изабеллы. На самом-то деле дивертисмент с яблоками означал «Вот кто здесь хозяин», а вовсе не «Поступай как я», но и герцог, и Рогир едва ли об этом догадывались.
        - Расскажите о Флоренции, - хрустнул герцог.
        - Фьоренция, - с правильным присвистом начал Рогир, - которую также называют Городом Лилий…
        - Нет, прошу Вас, нет. Про её несметные каналы, Дворец Дожей, гондолы, республиканские вольности и патрицианские духи я уже имел скуку слыхать от господина Раввисанта. Вон он, видите, пожирает нас глазами, будто не наелся. Расскажите мне, что Вам привиделось сразу же, как только Вы воскликнули «о да!» Вы ведь не чахоточник, чтобы вспоминать о базиликах и целебных воздухах.
        Карл говорил, наверное, не вполне так. Более отрывисто, более сумбурно - он всё-таки был рыцарем, а не цезарем. Но мог бы быть и цезарем, почему нет? Столь владетельно и безапелляционно сплавить воедино Флоренцию и Венецию по силам лишь воле демиурга, царя беспредельного пространства.

2
        Рогир поддержал своё реноме фламандца, нашел слова, увязал их гирляндой, как чеснок или лук, преподал и подсолил. Светская история, которую он поведал, была воистину нидерландским натюрмортом - вряд ли в самом деле прихоти рыбацкой жены создадут на столе такую гекатомбу сельди, раков, зелени, охомутают пространство гирляндами чеснока и лука, приоткроют дверь кухни, чтобы сети, развешанные над дюнами, свидетельствовали об утоплом Шарле: добрый был человек, ловил рыбу, не крал, - и всё же с удовольствием внемлешь краскам, потому что стоять перед натюрмортом и не получать удовольствия глупо - иди отсюда! Так и Карл: сам напросившись, изволил всё-таки слушать, слушать заинтересованно и улыбаться.
        "Среди веселых, впрочем, быть может не столь уж веселых, но, по крайней мере, всечасно склабящихся итальянцев, чувствуешь себя мрачной северной вороной, особенно во время праздников. А праздники, вкупе со смутами и мятежами, во Флоренции случаются куда чаще буден.
        Разумеется, я попал в город как раз в один из таких дней - на улицах было полно народу, громкий говор и бубны заглушали стоны раненых, редкий кавалерист или некто, разряженный кавалеристом, появлялся на краю площади и, крикнув «Э-ге-гей!», хохоча, исчезал в роеньи искр. У всех были факела, некоторые, словно огонь - пропитание, пускали пороховые ракеты и фейерверки. Тут и там на длинных древках проплывали цеховые знамена - дратва, калач, испанский сапог, воинская амуниция, тигль - в восемь лет я нарисовал бы лучше.
        Молодая женщина из окна второго этажа предлагала толпе свою любовь, на что указывали её слова, само звучание которых казалось куда непристойнее их смысла, каким бы он ни был. Люди в цветных колпаках, а таких было большинство, одобрительно ревели.
        Вдруг - возможно, за её спиной сыскался глупый шутник, но, скорее, шутку сыграла сама судьба - женщина вывалилась из окна и упала в исполинский чан с водой, откуда смуглый человек, одетый турком, раздавал собравшимся рыб-краснобородок. Расточительность, мне непонятная.
        Хаос, и без того превосходивший, по моему суждению, вавилонский, обратился кошмаром. Как неумелый пловец, накрытый волной вблизи берега, в вынужденном сальто сразу же забывает верх и низ, дно и солнце, я окончательно утратил нить происходящего среди брызг, огня, тел и бьющихся рыб.
        Я был пленен и околдован, мой рассудок был обезоружен сотней сцен и картин, вмиг складывающихся из ничего лишь с тем, чтобы вернуться в ничто, будоражащих, ужасающих. Сравнение с пловцом, к которому я вынужден прибегнуть повторно, ибо не знаю лучшего, заставляет говорить о царстве нереид и тритонов, морских змеев и гидр, среди которых я был, увы, не Гераклом. Власть над моим телом принадлежала отнюдь не мне, бегство или сопротивление были невозможны, и я почти мгновенно обнаружил себя рядом с турком, рядом с женщиной, в чану.
        Как во сне - стоит лишь протянуть руку, чтобы извлечь из воздуха рецепт амброзии, или сорвать репу с подвернувшейся яблоневой ветви - под чаном нагромоздились вязанки хвороста и крепкие поленья. Яро и алчно вознеслось пламя. Быстро, в спешке, зачитали обвинение, исподволь переходящее в приговор. Публичное блудодейство, оскорбление святынь, нарушение общественного спокойствия.
        Во Флоренции не строят тюрем, смерть - единое наказание для всех преступников. Спасения не было и я обратил свой взор к женщине, которую нашел прекрасной, как заря. Уверен, любой из присутствующих здесь, окажись он, не приведи Господь, в моём тогдашнем положении, нашел бы прекрасной и песнь упрямого осла, и кротовину - таково свойство рассудка."
        От возражений Карл воздержался - из опасения повредить апофеозу Рогира, ибо дамы, к зависти своих спутников, едва только не причащались Рогиром, ведь уже втайне молились ему, его благосклонности, его кисти. Изабелла не составляла исключения. Карл только молчал и поигрывал яблоком, будто фальконетным ядром.
        "Взывать к правосудию было абсурдным - мне оставалась одна покорность. Впрочем, по сути дела уже мертвый, я стоял не только вне, но и над законом. Что же? Вода была ещё едва теплой, дым ел глаза, но не естество.
        Я смело привлек к себе женщину - единственную из нас, кто, по моему мнению, заслуживал если не столь чудовищного наказания, то, возможно, оглашенного обвинения.
        Она сразу распознала мои намерения и не думала противиться, но турок, прежде безучастный, словно канонир или облако, грубо отпихнул меня, напрочь позабывшего о его присутствии.
        Быстрой рыбой среди рыб вялых и округловатых блеснула дага.
        Запомнилась цепочка пузырьков, скорее осознание, нежели чувство боли, собственный негромкий вскрик - первое, что разомкнуло мои уста в стенах Флоренции, проклятого города карнавалов и преступлений.
        Начинался дождь, но человек, который мокр с ног до головы, осужден на смерть, снедаем любовным желанием и вовлечен в сомнительный турнир, не сразу отдает себе отчет в прихотях какого-то господина.
        Я выхватил тесак, инкрустировать рукоять которого мне заказывал один флорентийский вельможа, и отсек бы турку голову, но женщина, опередив меня, вогнала ему в глаз длинную шпильку, какие у вас называют «каро».
        Под дождем, в пунцовой воде, рядом с мертвым и полагая себя без одной молитвы мертвыми, мы предались не влекущему деторождения.
        Сгущались сумерки, когда мы, вернувшись с небес, выпустили друг друга из объятий. Проливной дождь разогнал людей по домам (немногих; полагаю, большинство отправилось по ночлежкам, в руины часовен, под мосты). Дрова под чаном блестели как навощенные волосы, в свежих лужах превоплощались тени вечерних божеств. Мои путевые бумаги обратились в ничто, меня колотила лихорадка, единственным прибежищем стал дом моей соучастницы.
        Каково же было мое удивление, когда на пороге нас встретил давешний турок, убитый моей новообрященной подругой при посредстве длинной шпильки «каро».
        Он сдержанно поклонился мне, назвался Гвискаром и, обменявшись с моей спутницей несколькими фразами на испанском языке, исчез среди плотных штор, которые были всюду, всюду, превращая пространство одной большой комнаты в подлинно поэтическую фигуру бытия: одинокая свеча, защищенная от ветра ладонью, невнятный шепоток, глохнущие шаги, неотступный запах мокрых фресок.
        Я и моя новая подруга заняли импровизированное ложе из четырех медвежьих шкур, брошенных прямо на пол в одном из углов комнаты.

«Я хочу знать твоё имя», - прошептал я ей в нежное, холодное ухо. Прошептал трижды, на трех языках, но она только хрипло рассмеялась, не стесняясь незримого присутствия того человека, который представлялся мне вначале турком, после - покойником, а в конце концов оказался каким-то Гвискаром.

«Скажи мне своё имя или я уйду», - потребовал я настойчиво, я был уверен, что она понимает меня.
        Я не ошибся. «Скажи, тебе понравился наш праздник?» - неожиданно спросила она на очень чистом французском.

«Нет, - раздраженно ответил я. - Мне не понравился ваш праздник и мне не понравился твой Гвискар. Мне нравишься только ты. И поэтому я хочу знать твоё имя.

«Мое имя? - грустно переспросила она. - Если я действительно нравлюсь тебе, если ты успеешь полюбить меня в эту ночь не как продажную женщину, но как полюбил бы мать своих детей, ты назовешь его до полудня. А если нет - к чему тебе имя? Чтобы выколоть его на своём…»
        Рогир церемонно замолчал, выразительно глядя на присутствующих дам, которые, отдавая дань собственническим инстинктам кавалеров, все как одна целомудренно покраснели, пряча взгляды под скатерть. Только Изабелла посмотрела Рогиру прямо в глаза и ледяным тоном сказала:
        - Члене.
        Рогир смешался, Карл одобрительно ухмыльнулся и прокомментировал:
        - Вы должны знать, монсеньор Рогир, что нравы при бургундском дворе весьма свободные. Вульгарным считается лишь умолчание. Вообще же будьте добры продолжить, ибо все мы сгораем от нетерпения дослушать Вашу историю до конца.
        "После этих слов я почувствовал необоримое желание и овладел её сквернословящими устами. Я называл одно имя за другим. Я перебрал имена простые и благородные, немецкие, испанские и французские, вспомнил Мессалину, Олимпиаду и Пасифаю. Всё было тщетно. Она только смеялась или плакала, кусалась или молилась, но я так и не услышал от неё «Да, таково мое имя». Как я заснул - не помню.
        Проснулся я с ощущением того, что случилось непоправимое. Ширм больше не было. Не было Гвискара, не было женщины. Косые солнечные лучи пересекали комнату беспрепятственно, освещая голые стены с темными пыльными прямоугольниками, оставшимися от гобеленов, и облупившиеся фрески на потолке. Единственное, что сохранилось при мне - инкрустированный тесак.
        Я выскочил на улицу. Ничего не напоминало о вчерашнем шабаше. День как день, на углу слышна пронзительная ругань торговок, из соседней подворотни четверо эфиопов в красных шароварах выносят черный паланкин с вензелем «BC» в окружении четырех стрижей. Вензель показался мне знакомым. Секунду спустя я осознал, что «BC» - это
«Бартоломео Каза», имя флорентийского вельможи, по заказу которого я инкрустировал тесак. Были в этой инкрустации и стрижи.
        Опрометью бросился я к паланкину, потрясая тесаком и восклицая, словно буйнопомешанный, «Синьор! Синьор!» Ближайший ко мне эфиоп предостерегающе выставил узкий меч. Шторка на оконце паланкина отодвинулась в сторону и к своей огромной радости я увидел синьора Бартоломео Каза собственной персоной. И, главное, он узнал меня. Я был спасен.
        Он похвалил мою работу и расплатился сразу же. Потом, посмеиваясь, осведомился, отчего у меня такой «измочаленный» вид. Я честно признался, что всему виной вчерашний карнавал и загадочные местные обычаи, которые сперва подвели меня к смертной черте, а потом швырнули в объятия к прекраснейшей из женщин.
        - А-а, синьора Гибор! - сально причмокнул Каза. - Она и её друг любили радовать наш город самыми необычайными зрелищами. Вчера было прощание. Они уезжают.

«О, Гибор! Гибор! Как я мог забыть об этом имени, овеянном нормандской древностью!
        - мысленно застонал я, а уста мои уже вопрошали:
        - Куда, ради всего святого, куда они уехали?
        - Они не афишировали свои замыслы, но, судя по постоянным расспросам Гибор о бургундском фаблио, они направились в Дижон.
        - Стало быть, они покинули город через западные ворота? - спросил я, уже готовый сорваться на бег.
        - Да, видимо да, - пожал плечами Бартоломео Каза. Чувствовалось, что он составил обо мне представление как о человеке взбалмошном и легкомысленном.
        Через два квартала я купил поганенькую лошадь и погнал её вскачь к западным воротам. Выехав из города и взобравшись на ближайший горб, я обнаружил вдалеке двух всадников, в одном из которых гибкий стан и гордая осанка выдавали Гибор.
        Спустя час я нагнал их.
        - Гибор! Твоё имя Гибор! - завопил я так, что сам едва не оглох.
        - Слишком поздно, болван, - зло сказал Гвискар. - Мы провели во Флоренции семь сотен и семьдесят семь ночей, и сегодня с первым из лучей солнца истекла последняя. Никто не познал имя Гибор через плоть её. И ты тоже из них - из хладных сердцем и душой развратников, которые не различают между Еленой Прекрасной и падчерицей свинопаса.
        И вот, милые дамы и благородные господа, с тех пор прошло пятнадцать лет, а слова Гвискара всё ещё жгут мое сердце."
        - И всё? - разочарованно спросила Изабелла.
        - Всё, - честно признался Рогир.
        - А тебе мало? - спросил Карл у Изабеллы так, что будь даже три раза достаточно, она всё равно бы решила: «мало».

3
        От ужина Рогир, разумеется, отвертелся. Двести четырнадцать пар разноокрашенных глаз были оставлены скучать и сплетничать. Рогир тешился книжицей в своём покое, тогда как другие были в трапезной, тогда как Карл мерял жевательными движениями нерастраченные пустым днем силы. Каждый ход герцогской челюсти был как запятая в перечислении.
        Живописцы, менестрели, шпильманы, жонглеры, гадатели, вообще стихопевцы и вообще музыканты, - думалось ему, - нравятся, имеют власть помыкать, соблазнять, водить за нос, пренебрегать и делать немало подобных вещей, совершать такие поступки, на которые достает полномочий только особенным красавцам и принцам крови. Любопытно, что сами они могут быть обладателями сколь угодно любой внешности и пресмыкаться у самого подножия пирамиды иерархий, где-то подле вилланов и тех, кто выделывает кожи.
        Вот, предположим, чья-то жена ожидает незнакомца, отрекомендованного мужем как
«неплохой музыкант». Гость ещё прыгает через лужи в деревянных башмаках и спрашивает дорогу к дому таких-то, а она уже готова самоотверженно привечать уродство, эту «творческую натуру», а после десерта бескорыстно отдать себя немытой обезьяне, которая, по слухам, знает ноты. Всё равно, как он выглядит и как воняет, главное, чтобы не был рыцарем, клириком или клерком. Притом эта воображаемая «она» согласна не только на урода, но и на любую серую серость - на бесцветные свинячьи глазки, на никакие жесты, на тусклые, бородатые анекдоты. Можно предположить, что если «музыкант» будет хорош собой, то это обрадует даму. Но нет. В этом случае он не получит преимуществ, ему не будет оказано больше почестей, он не будет знать больших привилегий, чем урод. Иными словами, каков он, этот музыкант или художник - женщине безразлично, и если уж она предпочтет одного из них другому такому же - бессмысленны объяснения. Случайность.
        Не только Карл, но и добрая половина присутствующих за ужином в этот момент думала о Рогире. Прочие же не делали этого единственно оттого, что повествующие о нем мысли разложились на водород и кислород мгновением раньше, а свежие ещё не успели возникнуть.
        - Как его зовут, этого рисовальщика? - Изабелла старательно корпела над курсовой работой по инженерии человеческих душ. Это должно значить, что она как бы не помнит.
        - Рогир. Его так зовут.
        - Поня-атно.
        Но и самим художникам, - возвратился к своим баранам Карл, - и им подобным музыкантам по душе не вполне пригодные для соблазнения дамы. Разве они требовательны к внешности - чтоб не слишком толстая, не слишком носатая? Их излюбленный тип - ветреница, мнимая простушка, неряха. Барышень на выданьи, незамужних девиц c затушеванной пубертатной сыпью на челе, равно как и площадных шлюх они чураются. Желателен в придачу мужчина - хуже, если любовник, идеален муж. Вот с ним-то они на самом деле и водят шуры-муры, когда притворяются, что состоят в связи с их супругой. Приятная перспектива, надо полагать, - Карл взглянул на дверь, из которой вполне мог появиться Рогир, с которым он вполне мог спустя непродолжительное время водить шуры-муры. Следует помнить, когда заказываешь портрет, танцы, гороскоп, микстуру, - Изабелла тоже посмотрела на дверь. Её, понятно, тоже интересует Рогир.
        Подобрав юбки, Изабелла выбралась из-за стола, раскрасневшаяся, сытая.
        - Знаешь, я к себе. Устала, - сообщила она Карлу.
        - Нездоровится?
        Изабелла отвергла большинство логичных продолжений («ах да!», «голова такая тяжелая», «глаза сами закрываются»). Это было бы чересчур враньем. Ложь, как и правда, должна отличаться разнообразием, чтобы не приедаться. Это тоже часть курсовой работы.
        - Нет. Пойду полежу.
        Карл кивнул. Со стороны, с несведущей галерки, могло показаться, что герцог отряжает жену с поручением.
        Когда портьера за ушедшей сомкнулась и волнение тканей вполне улеглось, неловкий локоть Карла свалил кубок. Двести четырнадцать пар глаз вперились в одну точку на столе и всем им, как ни странно, хватило и места, и угощения. Просто так глазеть на герцога весь ужин неприлично, но вот ведь - представился повод. Лужа на скатерти, блюдо, распоротое трещиной надвое. Раковые шейки в козьем сыру, те, что на распоротом блюде, волей-неволей разделились на две партии. Те, что спрыснуты старой горечью фалерна, и те, что нет.
        Пора! Рогир и Изабелла (отныне Карл будет называть их «они»), наверное, уже начали. Начали что-нибудь. Рогир начал рассказывать (и показывать) Изабелле подробности пребывания во Флоренции, упущенные вчера. Кстати, какое чудное совпадение с именами: Гвискар и Гибор. Хотя понятно, что имена вымышленные. Враньё, как и вся эта история.
        Карл встал.
        Он тоже с удовольствием дослушает про Флоренцию. Всем всего доброго.

4
        Куда? Разумеется, к Рогиру. Вместе полистаем книгу. Вот, кажется здесь.
        У дверей Рогира герцог застыл, более всего стараясь не походить на борзую, которая делает стойку на зайца. Со стороны это выглядит нелепо. Интересно, Изабелла уже там?
        Под каблуком хрустнуло. На камзоле, на рейтузах, на сапоге восковые капли. Ниже. Карл поглядел под ноги. «Ич! - не удержался Карл, - сколько всего нанесли!» И в самом деле, немало доверенной женской прислуги отметилось в тот день под живописной дверью. По эту, внешнюю сторону порога, изысканным курганом высились подношения. Дары. Перчатки. Сверточки. Медальоны, конверты, раздавленное что-то. Рогир не торопился отпирать, в то время как подносили, подносили, подносили.
        Предметы под дверью расточали трагические вздохи, умоляли, жеманничали. «Как же так, Вы позабыли о своём обещании, прочитанном мною в Вашем взгляде!» - упрекала бонбоньерка. «О, я всего лишь хотела…» - робко начинал тюльпан, символ похоти и гордыни. «Горько, что мы разминулись там, во Флоренции», - сокрушался пояс с итальянской вышивкой.
        Герцог поднял и тут же прикарманил несколько писем (все как одно «Монсеньору Рогиру») - на потом, на сладкое. Приложил ухо к двери. Говорят, если приставить к стене стеклянный сосуд с достаточно широким горлом, то услышишь о чём болтают даже по ту сторону крепостной стены. Нужно было с ужина прихватить кубок или лучше кувшин. Женский голос? Мужской? Не разобрать.
        После очередного наплыва тишины Карл разуверился в удаче, хоть и продолжал слушать. Его вниманием вновь завладела волшебная горка, в руки сам напросился один из подарков. Сосновая ветвь, перевязанная лентой, надпись. Очень в духе Изабеллы. Её почерк? Нет? Нет. «И верю и не верю, монсеньор Роже…» - разобрал Карл. Ветвь была приближена к чуть подслеповатым (всё-таки уже тридцать шесть!) глазам и хвоя кольнула губы. Налетевший сквозняк похитил расписную ленту, свеча упала.
        - Монсеньор Рогир, будьте любезны отпереть! - воззвал Карл, в меру деликатно выстукивая ритм полудохлого фламенко костяшками пальцев.
        На удивление скоро ему отворил живописнейший Рогир со свечой. Герцог зажмурился.
        - Извините за вторжение, - сказал Карл тоном, не подразумевающим неловкости. - Если не возражаете, давайте приступим к портрету непосредственно сейчас.

5
        - Кто? Альфонс Даре? Всё, что он умеет - это размазывать краску по холсту так, чтобы комки получались не больше чечевичного зерна. Впрочем, не только это, я не завистник. Ещё он умеет подправлять лошадям зады, колоннам - кудри, пускать лишнее облачко над верхушками ливанских кедров и с поразительной проникновенностью изображать церковный реквизит - всякие там дароносицы. Остальное ему удается худо.
        - Вот оно что! - Карл был искренне удивлен, ведь полагал количество хороших художников приблизительно равным их реальному числу, а насчет плохих не полагал ничего. Понятное дело, что после такой критической отповеди фраза «А ведь его сын, Марсель Даре, может, слышали и про него, давным-давно рисовал меня и, кажется, было неплохо» отсохла сама собой и отклика «Первый раз слышу, монсеньор, что у него есть сын» не удостоилась.
        По опыту Карл знал, что обсуждать с девушкой её подругу всегда занимательно. То же самое, он помнил, и с цирюльниками. Теперь оказалось, что и с живописцами - снисходительная похвала, откровенная напраслина и едкие «кстати».
        - А Жан? Жан Фуке? - вспомнил какой-то околоживописный звон Карл.
        - Это Вы о том Жане, который успел намалевать весь Париж и даже Его Величество?
        - Да, о нем. Каков он по-Вашему? Ему удалось?
        - Что?
        - Намалевать?
        Рогир пустился в откровения, из которых следовало многое. Недалекий Жан слишком старается изображать людей похожими на них самих, а не на таких, какими их желают видеть окружающие, да и они сами. Это непорядочно. Самоуверенный Жан полагает, что его картины способны понравиться даже йеху, а потому старается в основном для них. Всякий знает, как им тяжело потрафить, но только Жан, ослепленный гордыней, не прекращает пытаться. Продажный Жан готов писать даже дырку от калача в интерьере, если только за это будет обещан солидный барыш. Он до смешного неразборчив с донаторами. Лихоимец Жан напишет хоть бы и султана Мегмета у небесного престола Мадонны с четками в руке, а это, мой герцог, скользкая дорожка, спросите хоть у доктора Фауста. Всё это из рук вон беспринципно, жалко, достойно осмеяния.

«И всё же, художник он не самый никудышный», - вдруг расчувствовался Рогир, походя врезав внутрь рассказа о Фуке паузу длиной в линию горизонта. Сказал так и подернул плечом, будто освобождаясь от тяжести бобровой шубы. «Говорят, скоро примется за Ромула и Рема по заказу венгерского короля», - добавил Рогир.
        Про венгерского короля Карл не знал ничего и, наверное, сильно удивился бы, узнав, что речь идет о Джованни Вайводе. А про Ромула и Рема помнил только одно: в тот день, когда его наставник Деций заявил: "Теперь же изучим житие Ромула и Рема по изложению «Суды», к Децию заявилась юница из прислуги с якобы безотлагательным делом по извлечению зловредного клеща не то из подмышки, не то из-под мышки. Карл, к его фонтанирующей радости, был отослан побе-попры в спартанском духе, а Деций побеждал клеща более получаса, после чего ликующая юница, пахнув пряностью, проворковала: «Учитель Вас просят.» Деций был рассеян. «О чем это мы там?» - спросил он, автоматически перебирая четки. «Басня о клеще и юнице», - ответствовал Карл.
        Возня за дверью - что-то легкое падает, шелестит накрахмаленное сукно, что-то скрипит, замирает, вибрирует. Карл вовремя спохватывается и на полпути останавливает движение головы к источнику волнения, вместо этого смотрит на Рогира, но его визави игнорирует шум, кажется, что и не слышит его вовсе, хотя и разгуливает праздный туда-сюда вкруг раскорячившегося станка. Думает. Карл вполне мог бы повертеться или совершить крохотный променад. Но нет - он всё ещё находится под гипнотической властью слова «позировать» и неведомо зачем радеет о том, чтобы сберечь статику принятой позы. Лишь вполне законченный портрет сможет сделать это лучше него. Портрет освободит его от желания застыть. Хочется так думать, по крайней мере.
        - Слушайте, Рогир, там за дверью кто-то есть, - не без ехидства констатировал неподвижный Карл голосом сфинкса, когда возня стала беспардонно человеческой.
        - Да пустяки, это Бало, мой подмастерье, вечно наводит порядок, - успокоил Рогир. Окрас его голоса, всегда громокипящего, восторженного, был настолько обыденным, что невозможно было воздержаться от подозрения - там у дверей прямо сейчас вершится нечто необычное и, может, даже безнравственное, подлежащее сокрытию. Иначе с чего бы Рогиру источать такие преувеличенно пресные, противные его природе, жадной до пестрого, перченого и парадоксального, объяснения.

6
        Под дверью, приложив ухо к пустому кувшину, приставленному к двери, ожидала новостей Изабелла. Значит, Карл у Рогира. Суженый-ряженый герцог пришел почесать рога о мольберт счастливого соперника.
        Зависть и ненависть Изабеллы не знали себе лучшей мишени чем Карл. Причин для зависти было довольно и в тот же час их не было вовсе. Не было: Карл не обладал ничем таким, что могла бы она иметь, сложись обстоятельства иначе. Все качества, жесты и прелести Карла не могли бы принадлежать Изабелле, как не могли быть украдены. Они были неотчуждаемы от Карла, поскольку не были украшением, но были частями. Например, Карл был мужчиной и, вдобавок, герцогом. Ничего такого она не могла себе позволить. С появлением Рогира к этому прибавилось ещё одно: портрет. Фламандский любезник пишет Карла, совсем не её. Видит Бог, это несправедливо. С ненавистью было в сто раз вульгарней. Она просто никогда-никогда не врала себе, что любит этого мудака - ни в замке Шиболет, ни на казни Луи, ни сейчас, когда Рогир мечтательно закатывает глаза, обозревая Карла из своего укрепрайона, и шепчет себе под нос, целуя охапку связанных веником кистей: «О, святая Бригитта, я мечтал об этом дне!», разумея под этим день, когда он начнет портрет мужа своей любовницы.
        Кстати, о своём портрете Изабелла взывала к Рогиру не раз и не два.
        Впервые - в самом начале рогировских гастролей, когда он просительно и сильно стиснул её локоть в церковной толчее. «Обещайте портрет!» - хитрая Изабелла поставила условие и уделанный соблазнитель отступил. Правда, ненадолго.
        Затем - на рассвете, когда рыготный винный дух, невыплаканные, густые как масло слезы, обоснованные страхи перед этой жизнью и, в особенности, перед тем, что будет потом, а также пульсирующие среди извилин, словно гнилушки на клумбах у куроногой избы, эфемериды прожекта «Счастье во втором браке» не давали сомкнуть глаз ни ей, ни ему. Снова был отказ.
        И ещё раз после - Карл-охотник сопровождал господ-оленей, проще говоря отсутствовал до самого обеда, и у них была масса свободного времени на обсуждение таких вопросов. Тогда они пережидали дождь на чердаке северного крыла в обществе помойных очень мелких мошек и летучих мышей, обустроившихся под застрехой. Стихии не признавали преград, изменница-кровля отложилась первой, и на чердаке царила такая сырость, что Изабелле начинало казаться, будто её волосы стремительно плесневеют. Отовсюду капало. Отвалившийся на кучу сентиментального андерсеновского барахла, для кого-то просвечивающего, для кого-то, наверное, говорящего, Рогир, по привычке печальный после акта сладострастья, облизывался, словно только что проглотил пряное и жирное, импульсивно стряхивал с чуть дряблого брюха капли, как будто это были ядовитые гусеницы, а не всего-навсего вода, озябшая Изабелла дрожала и говорила, просила о своём портрете, наверное, чтобы согреться самой мыслью о нем. Это определенно невозможно, Карл всё поймет, он же не дурак, он сразу догадается, что у нас с тобой что-то было - Рогир заботливо устраивал свой
осунувшийся нефритовый знаете ли жезл в рейтузах и одновременно возражал ей с той же серьезностью, с которой на самом первом обеде повествовал ей же («Хоть я и рассказывал всем, но в самом деле это было для одной тебя, моя любовь») о злоключениях во Флоренции. «Карл и так уже всё понял именно потому, что не дурак», - огрызнулась тогда Изабелла, но Рогир подумал, что она так странно шутит, потому что обиделась. Она, конечно, не шутила.
        Ещё один достойный упоминания приступ был предпринят, когда Рогир носился с эскизом, где губы Карла походили на крутобокую, в тягости, сливу, аккуратно надрезанную ножом. «Нет, я же тебе уже тысячу раз объяснял», - раздражался Рогир, нудный, словно все педагоги и бухгалтеры мира вместе взятые. Будь на то воля Карла, надеялась Изабелла, Рогир бы сразу согласился. Но пока не было ни воли, ни согласия, ей ничего не оставалось кроме как настойчиво навещать мастерскую (громко сказано!) под личиною благовидности и справляться о том о сем.

«Всё в полном порядке», - обычно отвечал Рогир, карикатурная официальность, шарахаясь внутрь комнаты и наращивая, наращивая расстояние между собой и герцогиней. А злорадный Карл, если бывал поблизости, умиленно измерял взглядом дистанцию в пол-лье, которая беспорочно разворачивалась между Рогиром и Изабеллой, когда они были более чем вдвоем, и он, ей-Богу, сочинял бы эпиграммы или куплеты об уловках неверных жен, если бы умел. Пол-лье греха, в котором Карл всегда имел дерзость не сомневаться. Пол-лье! Да он не держал такой дистанции, даже когда говорил в Остии с римским папой, не то что с замужними герцогинями.
        - Это Бало, - отмахнулся Рогир. - Не будем тратить на него время.
        За дверью, как обычно, тихо шлепали, возились и шуршали, словно в суконном ряду или на руинах, изнывающих полтергейстом.
        - Ах вот оно что! - воспрял недотепа-Карл, вслушиваясь в прерывистое дыхание затаившейся жены. - А я думал, там какая-то женщина Вас дожидается.

7
        Изабелла запаздывала.
        Рогир уплетал куренка. Запустил руки до запястий в птичье брюхо и тщился выковырять указательным пальцем сердце, печень или что повезет. Как неживописно, неживописно блестит жирный подбородок. У бородачей такого не бывает. У бородачей блестит борода. Как у Альфонса Калабрийского.
        - Послушайте, милейший, - начал коварный, хитрый Карл, себе на уме, - а что, Ваша супруга… она знает, сколь многие розы устилают Ваш путь своими срамными лепестками?
        - Супруга? Честно говоря, у меня в обычае каждый раз обзаводиться новой супругой незамедлительно за прибытием в местность, где есть ратуша и не менее двухсот дворов. Кочевая привычка.
        - А здесь?
        - Хм-м, здесь ещё нет, не успел. - беспечно отфутболил Рогир, отирая замаслившиеся пальцы о передничек на гульфе.
        Четвертая перемена блюд.

8
        Камзол Рогира сидит на нем криво, он измят, нечищен, захватан и местами ещё не успел высохнуть. Его отсыревшие бока наушничают Карлу, а тот, как обычно презирая предателя, слушает донос, донос безгрешный, ибо костюмы лишены представлений о подлости. Вот что он узнает.
        Капли пробираются сквозь прорехи в крыше и сочатся вниз. Двое тайком на чердаке. Он лениво, номадически ласкает её, пустив руку под платье, которое расстегнуто и стянуто на пояс. Не в пример ей, сам он всегда одет - когда спит, когда любит, когда жара. Он просто стягивает рейтузы на бедра, достает что надо и, знаете ли, продолжает, стоя на коленях. Ещё одна привычка кочевой жизни. Она озябла, она напряжена, ласки, кажется, её раздражают.
        Крохотное оконце занавешено тучей. Влажно. Воздух напитан запахами мокрого хлама, старых вещей наподобие поломанных елочных крестовин, которые никому не пригодились в хозяйстве. Среди запахов опытный нюх различит кармин, охру, сурик, жженую умбру и каолин. Озабоченность в движениях губ, которым так идет беззаботность. Когда он отползает, довольный и печальный, словно сытый до треска в животе пес, которому дали третью за ужин мозговую косточку, она затравлено оборачивается к окну. Нет ли там кого, кто спустился с неба на дощатой сиже монтажника-высотника, чтобы следить за ними и докладывать Карлу. Вроде нет.
        Она приглаживает платье ладонями, сложив каждую упрямым чугунным утюжком. Платье мокрое и мятое. Он всё-таки порядком её повалял. Карл, не дай Бог, заметит. «Какая ты, оказывается, чистюля», - шутит он и делает обреченные на комический эффект попытки воспрепятствовать ей. С крыши кап-капает.
        Пятая и шестая купно с седьмой перемены блюд. Изабелла, верно, всё ещё переодевается в сухое и второпях прихорашивается, возложив мокрые волосы на клеть остывающей жаровни.
        - А воротник-то у Вас мокрый, милейший Рогир! И плечи! - заботливо, с бархатной укоризной, словно няня или кормилица, отмечает Карл и, пока Рогир пережевывает своё оцепенение, украдкой снимает с его плеча волос своей жены.

9
        Ко времени завершения портрета слава Рогира, а также и его влияние на умы достигли своего апогея. Слухи же о скором отбытии мастера, живописнейшего из любовников, страстотерпца и закадычного приятеля герцога, сеяли сумятицу и ставили с ног на голову пол-Дижона. Осенними мухами ползали по замку дамы, плавали оглушенными рыбами их мужья и воздыхатели. Всем своим видом они подбивали друг друга на безрассудства.
        - Они как будто взбесились все! - для приличия негодовал Рогир.
        Карл рассматривал покрытый красками холст, ещё не подсохший в должной мере для того, чтобы быть забранным рамой.
        - Что ж, вот он я, а вот он Вы, - заключил герцог после кратковременного ознакомления с иллюзорным собой и вензелем Рогира в районе своего запечатленного локтя.
        - Спасибо за службу! - заключая Рогира в объятия, Карл пытался поставить точку в длинном повествовании о портрете.
        Потом Карл положил перед Рогиром кошель с деньгами и пошел к выходу. Тронул дверь, но дверь не открылась. Не будучи заперта, она, казалось, была завалена чем-то множественным и аморфным с противоположной стороны. Замело. Зимнее утро после снежного бурана.
        - Что там, Рогир?
        - Не понимаю, мы же только что заходили, - недоумевал Рогир, налегая для пробы на дверь.
        Почуяв слабину с той стороны, Рогир предложил герцогу удвоить усилия и попробовать ещё раз. Надо же, получилось - дверь позволила себе щель, а затем эта щель увеличилась настолько, что через неё можно было протиснуться наружу. Рогир вылез первым.
        - Дижонские дуры самые расточительные дуры во Вселенной! - в сердцах воскликнул живописнейший из прелюбодеев, озирая непомерную кучу подношений, больших и малых, оставленных у дверей. За то немалое время, пока герцог взвешивал достоинства и недостатки портрета, а Рогир наслаждался умозрительной растратой гонорара, не менее чем сотня человек с дарами побывала у двери. Огромная куча (вдесятеро огромней той, что когда-то была явлена герцогу в пору его ночного визита) мешала двери открыться.
        - Это, должно быть, очень лестно - быть средоточием вселенского хотения? - справился Карл, к счастью, не завистливый.

10
        В тот раз подавали: шампиньоны, тушеные с вишнями, суп, куропатку с подливкой, печень налима в мятном листе, кроличьи ножки по-гаагски, филе морского змея с эстрагоном и розмарином. Карл кушал, остальные кушали, Рогир уехал.
        - Гонец от сеньора Рогира. Сообщает, что мастер благополучно добрался до Семюра.
        - Больше ничего не сообщает?
        Карл передвинул свой прибор и пересел на пустующее место Изабеллы. «Если я правильно понял, - подумал Карл, - теперь оно будет пустовать до следующей женитьбы.» Он поднял глаза на Коммина.
        - Так я не понял, ещё что-нибудь сообщает или нет? - с нажимом переспросил он.
        - Ещё… Госпожа Изабелла, монсеньор, изволили сбежать с господином Рогиром. Это не вполне достоверно, но из некоторых источников…
        - Да нет, всё правильно, - одним махом подписался под услышанным Карл.
        Не сумев определить, как следует вести себя далее (он по наивности полагал, что герцог будет ой как удивлен, ой как рассержен, ой как зол), Коммин помалкивал, ожидая, когда же герцог скажет что-нибудь пригодное к тому, чтобы стать камертоном, буссолью, ориентиром.
        - Постой, дружок, с какой стороны от меня сейчас Семюр? Это к северу, что ли? - подозрительно приветливый Карл уставился в окно трапезной, будто рассчитывал увидеть далекую цель, не отрываясь от шампиньонов.
        Не долго думая, Коммин указал в противоположном направлении. Он там бывал полгода назад. Может, судьба побывать ещё раз. Его мысли засуетились в предвкушении воображаемой погони, которую неровен час ему-то и будет поручено возглавить. Филипп де Коммин во главе погони! Тогда нужно будет растолкать всю опричнину, раздать полсотни, не меньше, указаний и не забыть у семюрских ворот как следует смазать чесноком пули наших «Томпсонов», малыш. Или герцог сам возьмется возглавить - тогда ему мое седло, в нем удобней. До Семюра сутки, потом сутки ещё, потом интересно что. Наверное, римский папа дает добро на развод, позор, таскать изменницу за волосы, обливать дегтем, этого взбалмошного фламандского маляра зарубить или кастрировать, важно чтобы на месте, а потом назад, ещё двое, нет, трое суток.
        - Вон там, там, где висит щит Вашего батюшки, на стене, только дальше, в глубь, так сказать, в перспективу, там Семюр, - повторил Коммин, уточняя.
        - Значит, там, - подытожил Карл. Он сгреб в охапку два, три яблока (Афродите, Гере, Артемиде) и запустил что было мочи в сторону Семюра.
        Яблочная шрапнель ударила в стороны от батюшкиного щита. Один кусок скучающая в углу гончая сдуру поймала на лету. Клацнули челюсти. Выплюнуть кислятину в присутствии герцога гончая не решилась и обреченно опустилась на попу. Как воспитанная девочка.

11
        Вот он выходит и стоит на балконе, где уместно появление Изабеллы, его жены. Балкон приличествует даме, кавалер не может подолгу красоваться здесь, его место внизу - петь, душить розу в объятиях замозоленной ладони, скрипеть снегом или камешками. Либо уж совсем иначе: где-то там, отираясь о бывалую простынь, вдувать в ухо своей королеве сеньяли, вспоминать песни царя иудейского - id est <то есть (лат.).>, писать любовь признанными петроглифами. Карл, однако, не здесь и не там. Не покурить он вышел. Утра нет - предутренняя мглистая невнятность, когда только запахи (сиренево-влажный против сухощаво-желтого) различают восход и послезакатные сумерки - мир субстанционирован мелкой взвесью, частички города парят в смеси с бесплотным туманом, псы и петухи растворены до времени тоже.
        - Моя жена умерла, - говорит Карл, и это звучит естественно.
        Глава 14.
        Эдвард Йорк, король Англии

1
        Ты думаешь. О чём? Мыши ни о чём не думают, когда скребут в подполье. Ты сам как будто ни о чём, когда вдруг требуешь от себя отчет - о чём думаешь? Спрашивать себя о таких вещах противоестественно, всё равно что спрашивать мышей. Они ни о чём не думают. Следовательно, мыши пусты и чудесны. Когда ты интересуешься такими нюансами, значит ты празден, сделан из вечерней ваты, грызешь ногти, неприкаян. В такой степени затуркан и затрахан совестью-труженицей с её занудством и её уроками, что согласен на любую деятельность заради того, чтобы вымолить себе оправдание, успокоиться, заняться хоть какой «работой». Пробраться, например, в подполье, и глодать там сладкую досочку, обнюхивать черный сухарик. Тебе плохо и твое несчастье гудит медным колоколом, самым матерым в округе. И всегда ещё не родился тот, кто злостнее высек бы тебя, чем ты сам. Нет другого, более несправедливого к тебе, ведь у тебя эксклюзивный, подробный план твоих слабых мест и полный набор выкроек к Тришкиному кафтану твоего размера. Никому больше не извернуться так гуттаперчево, таким гибким морским котиком. Ты и только ты сумеешь
найти самое розовое, самое нежное, мягонькое ахиллесово пятно в своём подбрюшье, в которое достаточно ткнуть спичкой, чтобы стало больно. Но ты не упустишь случая вцепиться в него зубами. С блаженной, повинной и пьяной миной ты лежишь и смакуешь гаденькие вчерашние, позавчерашние подробности - как жил, что делал, зачем? Чтобы стать очень down и очень depressed <усталым… подавленным (англ.).> и как следует залиться бесцветной краской стыда, краской без запаха и формы, которая иглой войдет в плоть, наркотически вольется в кровь, обнимется с эритроцитами и, особенно, с гемоглобинами, словно наши с союзниками у пограничной реки - и потечет по твоим артериям прямо к сердцу. А когда до цели доберется первый интернациональный батальон, тогда станет особенно плохо, ведь у несчастья свои экстатические джомолунгмы. Зачем так странно обходиться с мужчинами, которые тебе безразличны, и женщинами, с которыми ты спишь? Почему не случилось законного наследника, а незаконные не вызывают ни чувств, ни интереса? Куда подевалась жена, пусть тысячу раз засранка, но всё-таки, ведь когда венчали - обещали на всю жизнь,
хоть тушкой, хоть чучелком? Кто бы вообще мог подумать, что от герцога может сбежать жена? Почему твой отец не узнал тебя перед смертью, хотя очень даже узнал перезрелого суперагента Бернара? Почему, когда произносишь имя Луи, вспоминается, как из декапитированного тела хлестала кровища и как воздух, надувшись красными пузырями, выходил из дыхательного горла, а задушевные разговоры за жизнь отчего-то не вспоминаются? Почему твой собственный портрет смотрит на тебя волком и отчего-то не радует ни в погожий день при отличном освещении, ни в ненастный, при рембрандтовском? Твоя нынешняя любовница - и первая, и вторая, и пятая - может, заслуживает худшего, чем просто быть нелюбимой. Может быть, её стоило бы отругать, отшить, отрядить в богомолки или выдать замуж за какого-нибудь мудозвона и тут же командировать его На Кудыкины Горы главным Черпалой. Может быть, стоит удалиться в скит, в горах или на побережье, или затеять военную компанию, раз такая тоска и такой бездарный декаданс. Может, нужно ещё раз жени-ни-ни-нет, скорее нет, какого чёрта. «Я ни о чём не думаю! Ни-о-чём!» - вот как следует отвечать
себе. Со всей непреклонностью, упрямо. Такая отповедь - как перчатка, брошенная самому себе в рожу. Это как Салют Победы. «Ни о чём!» - скажи себе. Можно вслух, ты её всё равно не разбудишь.

2
        - Что делать, а? - В какой области, мой герцог? - Жануарий отводит глаза. - В любой. Ну хоть в области наследников. - Если обратиться к истории, можно увидеть, что у Вашего батюшки тоже довольно долго не было детей. Я хочу сказать в браке. - А если не обращаться к истории? - Тогда в Вашем случае для начала я порекомендовал бы найти себе новую жену. - А если она будет как Изабелла, я имею в виду бесплодна? Что там гороскопы, друиды, руны, безмолвствуют? - Не нужно так нервничать, нужно уповать на чудо. - На чудо? - Карлу стало не по себе, чудеса спутники патов и тупиков. - А кто поручится, что чудо произойдет? - Я. Я могу поручиться, если это Вас ободрит. Вы проснетесь утром и обнаружите, что всё изменилось к лучшему. - А если не проснусь? - Проснетесь. Вам тридцать шесть лет и у Вас сейчас, герцог, антракт. Между вторым и третьим действием.

3
        Про пять любовниц было, конечно, завирально. Любовниц было две. Обе - не замужем. Кристина потеряла девственность со своей подругой-хористкой, Карл долго ломал голову как и чем. Вторая, Николь, - с Карлом, чем весьма гордилась, но Карлу почему-то не верилось: стеснение и всякие вау-вау Николь отдавали заученностью. С Николь Карл встречался по четным, с Кристиной - по нечетным. Временами, сбившись с четов-нечетов, Карл водевильно путал имена. И Кристина, и Николь были брюнетками, обе были худосочны, глазасты, с понятиями и в малобюджетном психологическом фильме прокатили бы за сестер. Обе питали брачные надежды и терпеть не могли Жануария. Кристина пробовала отдаться ему, чтобы стать ближе к тайнам герцога, но была пристыжена, по-отечески обнята и раскаялась. Также влекомая запахом герцогских секретов, «былого», Николь пошла по другому пути, но на первой же заставе была осмеяна осторожным Филиппом де Коммином. В общем, ни разврат, ни куртуазность на родине Андрея Капеллана в тот год отчего-то не клеились. Разлагаясь от многомесячного безделья, Карл пытался читать, охотиться, совершать прогулки и
переписываться с духовными лицами. Но несмотря на эти новшества, создавалось впечатление, что жизнь не имеет художественного смысла. Вот он ты, а вот она, Вселенная - громоздкая и неодушевленная.

4
        В пятницу, двенадцатого, было решено, что время, которое обычно убивалось в постели и за столом, будет убито на природе, где соловей, примяты травы и всё свежо и эротично, как у Фогельвейде. Как раз накануне Николь приобрела славный, цвета воронова крыла шиньон. Она приладила овердозу шпильками на затылке, припудрила щеки и пришла без опоздания. Новые волосы были хороши и Карл догадался: раньше они находились в собственности у некоей молодой покойницы, которую ощипали без спросу, как в воротах Расемон. «Омерзительный парик!» - вполголоса сокрушается Карл (он не знает, что «у баб» такие вещи называются шиньонами или «накладными косами»). Ему кажется, что вместо Николь с ним теперь кто-то не совсем другой, особенно, если смотреть со спины. Такая себе голограмма. На два с поощрительным плюсом.
        - Как тебе? - опустив веки и подперев прическу-замок ладошкой, интересуется Николь. От волос пахнет пивом. Пиво нужно для укрощения волос.
        - Класс. Просто класс! Рядом с ней старая прическа - какое-то гнездо, сенная копна, - цедит сквозь зубы Карл и приправляет комплимент умеренно обольстительной улыбкой. Но зачем, милостивые государи? Зачем «обольстительной»? Зачем
«комплимент»? Что это за синдром Вольмонда? Разве тридцатишестилетний герцог, Великий герцог Запада не заработал себе на то, чтобы удовлетворять неизвестно что, даже не похоть, так, без-комплиментарно? Карл ложится на траву и бессмысленно смотрит в небо, которое в поволоке белых облаков кажется пластмассовым. Николь что-то говорит, зовет лошадь.
        - …раз ты такой, я пока покатаюсь, - Николь прилепила брезгливый, не смазанный слюной поцелуй к лошадиной морде.
        - Давай, - Карл садится, обняв руками колени. «Такой» - это какой?
        Как буколический пастушок. Кто это, кстати, первым изобрел, что на природе всё склоняет к любви? Или должно склонять этих, выскочивших из руководства для призывных пунктов «здоровых мужчин». Вроде бы, даже думать об этом противно если нет простыней, воды, отопления. А может, он нездоров; таких, как он, герцогов, сплошняком косит туберкулез яичка. Николь, кокетству которой расстояние сообщает визгливость, просит Карла помочь. Ничего не случилось, как всегда пустое, но он, хрустя суставами, встает. Всё-таки джентльмен, хоть и бургундского разлива. Он помогает Николь забраться в дамское седло, проверяет подпруги, возвращается, садится. Снова пастушок. Пока Николь галопирует по поляне, по часовой, кстати, стрелке, пока она вот так скачет, цепляя звездным шлейфом еловые лапы, Карл сидя цепенеет в воображаемом восьмом ряду.
        Дать ей расчет. Немедленно. Ты меня не любишь! - говорит она срывающимся голосом. - Нет, не люблю. Или: да, не люблю. Да, я тебя использовал и бросил. Он, герцог, как ни в чём ни бывало соглашается со всеми обвинениями (вот, кстати, чего не достает в сериалах!), обнажает, так сказать, своё рыло, подносит палец к загодя напитанной керосином шапке, которая по всем правилам на нем самовозгорается. Да, подлец, да, скотина, да, я. Она унижена, расстроена, «я отдала тебе всё!», - плачет она. Акварель слиняла с бумажно-траурных венков, увязавшись за дождичком, а он: спокоен, снова одинок, сентиментален и по-прежнему холост. Но, зная Николь, можно насторожиться оправданным опасением: а вдруг она не оскорбится, не хлопнет дверью, и бумажные цветы не слиняют, так как лепестки загодя покрыты специальной лаковой эмульсией? А вдруг она милостиво простит ему, поскольку холостыми герцогами не бросаются, ими дорожат, и скажет что-нибудь лапидарно-верное вроде
«когда ты любишь - это всё, когда тебя любят - это ничто» с такой моралью, что «ну и ладно, я потерплю». А он? Он и тут действует по старой схеме - дает ей расчет, уходит, импотентно испаряется, потому что если всё это танец Шивы, так пусть вальсируют без меня.
        - Эй, не спи там! - кричит разгоряченная Николь, проносясь мимо.
        А он глядит на неё, худосочную и, надо же, грудастую, и ему начинает казаться, что она будет с ним всегда, пожизненно. Если, конечно, не случится прозрения и поле до самого заката, которое, вроде бы, покрыто пеной для бритья, окажется просто-напросто заснеженным. По четным она, по нечетным Кристина, они и здесь прокатят за сестер. Она будет вечно дышать ему в ухо после бала, она будет всегда галопировать по часовой стрелке и никогда против неё, потому что наши бургундские вороны каркают «evermore!» <навсегда! (англ.).> и их предсказания всегда сбываются. В то время как цена всем таким попыткам «порвать порочный круг»,
«восстать из мертвых» - медный ломаный грошик. Сгорбленная бабулька - и та смолчит вместо «дай вам Бог здоровьичка». Да и «здоровьичка» ему теперь уже не хочется, потому что на фига оно нужно в пожизненной ходке, это здоровьичко? Луи, ну да, Луи говорил, что любовь - самая зубастая болезнь из тех, что передаются половым путем. Карл сделал наезднице знак рукой. Мол, продолжай. Я герой, я избежал и заражения, и предохранения, и мыслей о них.

5
        В ночь с пятницы на субботу произошло чудо.

6
        Охота - это когда все красиво одеты. Он красиво одет, женщины - как всегда, но лучше; сокольничие, загонщики, слуги - и те. Для слуг, разумеется, это очень красиво. Праздник выезда в леса по случаю уловления единорогов. Их мало. Прячутся. Ты начинаешь гнаться за одним (или это только кажется, что за ним одним - за кем, за чем ты гонишься на самом деле, никто пока не знает). Удаляешься, оставляешь позади своих, никто не может тебя догнать, ты сам-один супротив верткой небесной твари, которая летит, едва касаясь травы, кустов, чертополоха, камышей. А когда спутники настигают тебя, запыхавшиеся и растерянные, то оказывается, что всё самое волшебное уже позади, остается привыкать к новому. Так и в этот раз.
        Такого единорога с посеребренным рогом, из которого можно изготовить любой, смотря по блажи, эликсир, и серебряными истинно копытами нельзя не взалкать. Его хочется поймать голыми руками, погладить или застрелить, зверски проткнуть рожном и ощущать себя после этого самой наигнуснейшей скотиной, наискотским из вилланов. Можно отпустить восвояси, не осмелившись подойти. И в этом ощущении альтернативы есть своя особая космическая острота. Единорог петляет, прыгает через кусты и кустики, делает знаки хвостом (он у него как у игрушечного пони, волосок к волоску), его уши ходят туда-сюда, как сигнальные с флажками, словно две девицы с вышиваными платками. «Я сам», - ты осадишь псарей и товарищей, ни к чему их помощь. С единорогом, как с женщиной, посторонние только помеха, даже когда кажется, что они могут быть полезны. Ты бросаешься за ним в чащу, которая раскрывается перед тобою клином, образует сужающийся шаманский коридор, который ведет в то место, где развенчаны все «но» и в почете все «к счастью», все «могу» или даже «обладаю». Это не означает, что там, где единорог остановится и ты остановишься с
ним (в то время как погоня и всё, что сзади, подернется рябью, схватится растром, призрачным паззлом), раскинулось царство оптимизма, шапкозакидательства и бессмысленности. Напротив, сам смысл мира для охотника, когда останавливается единорог, обновляется и рождается вожделенная, захватанная как мистерии и марихуана новая ясность.
        В общем, тебе никогда не убить единорога. Никогда, хоть, может, тебе и кажется, что ты гонишь его из корысти, для куражу, чтобы повесить в трапезной ещё одну головогрудь. Единороги ходят по лесам не для того, чтобы быть убитыми. У них свои планы на всё, что происходит.

7
        У крыльца ладного дома единорог остановился и Карл спешился. К такому повороту событий готов всякий, кто ещё не умер для событий - миннезингер, трубочист, скрипач, герцог, слышавший историю о короле Эдварде и алмазном зайце. Прочим остается читать о таком в романах, выковыривать из доносов, подслушивать у замочной скважины - словом, узнавать из вторых рук. Трижды ударив копытами о порог - так органист зачинает «Dies Irae» <"Тот день, [день гнева] (лат.). Начало второй части реквиема.> к удовольствию разомлевшей у вздыхающих мехов кошурки - единорог исчез, словно привратник, исполнивший свои обязанности и получивший законный выходной, а растворившаяся дверь запела пригласительно, дружественно, необыкновенно.
        Попробуй, представь себе женщину, которая ждет тебя у окна, забавляясь веретеном или прялкой. Ту женщину, которая тебе назначена, именно её - ведь это она заперта в доме, иначе не было бы единорога. Представь, угадай, кто она - ведунья, содержанка твоего друга, дочь лесного царя, горничная твоей возлюбленной, падчерица заморского конунга, пряха, прустианская швейка, мавританская танцовщица? Кого больше всего хочется представить? Ты думаешь, твоя фантазия по-разному наряжает её, примеряет ей то кармелитский чепец, то тюрбан, то сомбреро - ты пытаешься представить себе то то, то это, и стоишь в нерешительности. Долго не заходишь в дом, потому что когда зайдешь, гадать и предвкушать будет уже нечего, поскольку там именно то, что ты желаешь, а не случайность. Единорог - это серьезная вещь, обернутая в мифологический фантик. Карл, колеблемый и колеблющийся, нерешительным деревцем стоит под окном. Наверное, нужно войти.
        На широкой кровати, на которую взгляд накатывает, наплывает вместе с камерой, лежит та самая, она. В меру холодная, как сентябрь, белорукая, каллипига. Голова спящей красавицы убрана бледно-желтой косынкой. Карл долго рассматривал эту косынку - шелковую, переливчатую - и вдруг почувствовал, что чудовищно устал. Он попробовал матрас пальцем и матрас пригласительно спружинил булкой. И тогда Карл осторожно прилег рядом с девушкой на край постели. Его щека - на рукаве спящей, расшитом бисером и всяческими бусинками. Поддельный жемчуг настойчиво льнет к щеке под тяжестью тела и на ней, определенно, будет крохотная вмятина, как на мокром песке от втоптанной сапогом и растаявшей без остатка вишневой или, может, ледяной косточки. Изъян заметят все, когда он проснется. И примут за крупную, застарелую оспину.

8
        - Мы потеряли Ваш след, но Жануарий разыскал это место при помощи.. м-м…
        - Хорарной астрологии, - подсказал Жануарий.
        - Да-да. И вот, хотя это и дерзость, - продолжал д’Эмбекур, - мы сочли возможным нарушить интим и…
        - В чём дело? Почему без стука? - поинтересовался Карл севшим со сна голосом. Он приподнялся на локте и деликатно высморкался. Жухлый дубовый лист с фигурным краем ритмично шевелился, застрявши в его волосах, под порывами ветра.
        Вместо ответа д’Эмбекур с невысказанным «ну что ты попишешь!» молча утопил взгляд в муаре небес. Жануарий посмотрел на Карла как на тяжелобольного. Коммин кисло улыбнулся.
        Карл огляделся. Выяснилось, что он на поляне, вокруг подковой дежурят молодые дубки, земляничные листы тут и там, и один, шерстяной, прямо под ладонью, солнце уже садится и комары плотоядно ноют в молодых лопухах. Конь, кстати, где конь?
        - Вот уже два дня будет, как… - начал объяснения д’Эмбекур, но запнулся и оторопело уставился куда-то за карлово плечо. Но Карла это не насторожило.
        - Два дня как что? - Карл осоловело отряхнул рубаху от травы и снова же от горчичного цвета дубовых листов.
        Вдруг девушка в косынке цвета увядшего нарцисса быстро-быстро заговорила на кривом и ужасном французском языке из-за спины Карла. Несмотря на варварский французский выговор, в её голосе скрежетало вполне ладное аристократическое возмущение, которое сразу расположило и расслабило гостей. Спустя минуту Карл, правда, осознал, что девушка говорила на английском.
        - Мадемуазель полагает унизительным беседовать с людьми, которые не представлены ей и которым не представлена она, - скоренько перевел Коммин.
        - А-а, сейчас. Это Маргарита, моя третья жена, - бездумно бросил Карл, втуне дивясь своей осведомленности.
        - Жануарий, врач и советник Его Светлости, - Жануарий дружелюбно кивнул.
        - Ожье де Бриме, друг и вассал Его Светлости. Очень, очень рад, - д’Эмбекур положил руку на свою узкую грудь и с куртуазным смирением во взоре поклонился.
        - Филипп де Коммин, сир де Ренескюр. Секретарь Его Светлости, особый уполномоченный во Фландрии и скромный летопи…
        - Очьень, очьень приятно, - успокоила Коммина девушка в косынке.
        - Вот и хорошо. Не стоило… гм… лезть в бутылку, монсеньоры, - подытожил Карл, вставая. Очень болела голова.

9
        Под желтой косынкой Маргариты скрывался коротко остриженный затылок и оттого бракосочетание пришлось отложить до следующего июня. В пику бургундским фундаменталистам Карлом было решено, что венчание и торжества будут проходить в Брюгге.

10
        Это была третья свадьба в личной историографии Карла Смелого и по меньшей мере тридцатая бухаловка по поводу междинастического скрещивания из тех, на которых герцог присутствовал в силу общепринятого политеса.
        И, поскольку денег в бургундской казне всё прибывало вопреки бесконечным милитарным тратам, калигулианского размаха турнирам и пирам, несмотря на щедрые взятки духовникам, атеистам и духовникам-атеистам от Гибралтара до Вислы, невзирая на разнузданное казнокрадство под ауспициями тишайшего Филиппа де Коммина, так вот денег всё прибывало, ибо герцогство росло и ширилось, отдавливая мелкие прирейнские марки от Империи, крупные графства от Франции и подбирая ништяки вольных городов по всему Бенилюксу, вот потому-то меченой Андреевским крестом денежки становилось всё больше и гуще, это нездоровое изобилие всё сильнее тяготило Карла, и, коль скоро так, он решил бороться с деньгами тотальными методами, дабы положить предел этому золотому потопу, поскольку денег в бургундской казне всё прибывало.
        А то что же выходит? Они ведь все так или иначе рыцари, а не разбойники-социалисты вроде этих шервудских горлопанов. И не разбойники-монархисты, в конце концов, как король Франции. Они - рыцари, и потому деньги для них - тьфу. Ведь когда наконец все разборки промеж франками, бургундами, нормандцами, лотарингцами, немцами и итальянцами будут улажены (а случится это скоро-скоро-скоро под сиянием короны королевства Бургундского) и когда весь христианский мир наконец двинется против турок, против Константинополя, Иерусалима и Дамаска в победоносном Одиннадцатом походе, речь будет идти не о каких-то там деньгах. А наконец-то о настоящих деньгах! Ну а до времени рыцарям пристало рыцарское.
        Так и получилось, что к исходу первого же дня празднеств по случаю бракосочетания Карла и Маргариты все псы города Брюгге отвалились по лугам и лесам переживать калорийный удар наедине с луной и своею тоской.
        К вечеру же второго дня икалось всем воронам и воробьям Фландрии.
        На третий день Брюгге покинули крысы, следуя прямой дорогой к своим гаммельнским братьям-аскетам с недельным запасом изысканного провианта, среди которого благоуханные шкурки копченых окороков держали за баланду.
        Заломив бровь, Карл соловым взором обводил пирующих, гуляющих, гогочущих и орущих подданных. После Льежа герцог первый раз в жизни заподозрил, что ему, быть может, не посчастливится войти в историю великим воителем. Ну так хоть великим мотом, а?
        Они стояли с Маргаритой на помосте в виде бьющего в небеса фонтана розовой воды, каковой фонтан извергался из дыры в спине кита, каковой кит длиной в сорок четыре фута, оскалив клыки и распластав плоские когтистые лапы, неспешно оползал по периметру рыночную площадь, подпоясанную канавой, каковая канава была облицована черным мрамором и изобиловала золотыми рыбами, каковые рыбы и вправду были золотыми.
        Причем если в первые два дня канаву оберегали от посягательства легкомысленных халявщиков наемные ганзейские кнехты, ряженые тритонами и аргонавтами, то вскорости они должны были по знаку герцога убраться восвояси и о том многие если и не знали, то догадывались. Западло, впрочем, во всём этом конечно же было и его герцог ожидал не без энтузиазма.
        Итак, на площади обжирались на пятидесяти столах нобили и клирики, купеческое сословие гуляло на примыкающих улицах, а все прочие - повсеместно.
        Третий день Карл был полностью поглощен этим всецветным Вавилоном, который, подобно безобразно усложненному калейдоскопу, напрочь стер на хрусталике и райке разницу между синим и желтым, красным и черным, прозрачным как воздух и прозрачным как вода.
        И всё же, когда кит накренился на вираже - несильно, а ровно настолько, чтобы Карл мог в очередной раз продемонстрировать своей новой супруге крепость десницы, придержав её за талию, хотя в этом, быть может, и не было ультимативной необходимости, ибо расплющенная как бы натуральными физическими законами верхушка водоизвержения была снабжена изящными перильцами в форме двадцати четырех морских змей, связавших серебряные тулова в неразрывное вервие - ахроматические глаза Карла повстречались с пристальным взором человека, о котором герцог мог поклясться, что хотя и не видел его никогда ранее, но на кого-то этот незнакомец решительно похож и этот кто-то определенно не являлся им самим, Карлом.

«Значит, это не мой внебрачный сын и не мой незаконнорожденный брат», - пожав плечами, заключил Карл и хотел отвести взгляд, но требовательно-умоляющие глаза полузнакомого незнакомца не отпускали.
        Карл заинтересовался. Он пригляделся и обнаружил, что вокруг волоокого капитана Немо в карнавальном потоке зияет подозрительная дыра, образованная несколькими персонажами в ультра-экстравагантных маскарадных костюмах. Ведь если недоношенная франко-бургундская, образцовая истинно-бургундская и кичовая фландрская моды неизменно тяготели к цельности, роскошеству и даже фаблиозные великаны-каторжники звенели цепями из бесценного чешского хрусталя, то свита Капитана словно бы час назад бежала из Бастилии в подлинных зэканских прикидах.

«А что, неплохо для начинающих щеголей, - оценил Карл выходку безвестных денди. - На следующей свадьбе… ну, хоть на свадьбе сына… - Карл скосился на живот Маргариты, - надо будет вырядиться нищим поденщиком-звездочетом из Шамбалы, а кого-нибудь, хоть бы и Коммина, выпустить в костюме Адама. А фиговый листок - ну вот просто наперекор всему - сделать не парчовым, не золотым, не жемчужным, а… А сорвать с фигового дерева».
        - Посмотри, Рита. Как они тебе нравятся? - Карл обнял супругу и, чуть довернув её за плечи в направлении заезжих оригиналов, деликатно и неловко указал на них безымянным пальцем, охомутанным тяжеленным перстнем. Три искры вырвались из тройственного алмаза «Les Trois Freres» <"Три Брата" (франц.).> в полном соответствии с его именем, на мгновение ослепив и Карла, и Маргариту.
        - Ах, - тихо вздохнула Маргарита и брякнулась в обморок.
        Добро, Карл держал её крепко-крепко и она не упала. Герцог, которого Жануарий обстоятельно просветил в обращении с беременными, быстро подсунул ей под нос флакончик с солью. Апчхи.
        - С-с-спасибо, - поблагодарила его Маргарита, сморкаясь. Мочки её ушей горели китайскими фонариками, а щеки были белы, как простыни после ночи, проведенной через меч с Брюнгильдой.
        - Пожалуйста, - кивнул Карл, недоуменно рассматривая «Трех Братьев». Выбросить их, что ли?
        - Я не знаю, как тебе лучше сказать, - зачастила вдруг Маргарита очень тихо, в самое ухо герцога. - Но тот мужчина, в толпе, я его знаю. Его зовут Эдвард.
        - Вот как? - запальчиво осведомился Карл, в свою очередь бледнея и воображая себе ну то самое, что маркиз де Шиболет учинял герцогине Бургундской - знавал он таких Эдвардов когда-то.
        - Да. Он мой брат, родной вполне, - поспешно закончила Маргарита.
        Карл испустил левиафанов вздох, потонувший в неодолимом треске подоспевшего фейерверка. Восемь огромных красных колес завертелись на крыше городского рынка, как горящие брандеры на рейде Родоса.
        Это послужило сигналом ганзейской страже и та как по команде покинула опостылевшую канаву, устремляясь в крытый павильон за горячим и горячительным.
        Ну а второе сословие, равно как и самые жадные, то есть наиболее честные из первого, с восторженным ревом рванули к канаве с рыбками. Ну же, ну же, ну же, ну… Цап! Первый счастливец, поддев самодельным подсаком из посоха и широкополой шляпы неповоротливую золотую рыбу, выхватил её из воды и - будь проклят Архимед! - стремительно потяжелевшая в воздухе тварюка, разодрав шляпу, вернулась в родную стихию.
        Не беда. Никто не возражал искупаться.
        Карл тем временем как раз закончил записку и, сняв с серебряных перилец почтового голубя (а их там топталось две дюжины, ибо вообще всё у герцогов Бургундских принято устраивать весьма хорошо), жбурнул надутого красавца в поднебесье, откуда он и начал поспешно снижаться, ведь лететь ему было каких-то сто саженей. В аккурат до того меченого андреевскими крестами и трехъязыкими запретительными таблицами павильона, где скрылись продрогшие ганзейцы и где помещался временный штаб карловой секьюрити.

11
        Голубю предстояло быть прочитанным, понятым и образцово-показательно исполненным за десять минут сорок девять секунд.
        Столько Карл мог и потерпеть, а поэтому, лишив свою супругу удовольствия пояснить ему всю интригу с братом Эдвардом прежде, чем он, Карл, пройдет все круги и небеса неведения, ложных догадок, фальшивых прозрений и наконец-то войдет в двери тридцать первого, секретного уровня, где обитают протоэйдосы ещё не написанных и не сыгранных монстров, герцог обратился к любованию наебанной публикой.
        Когда людей в воде стало больше чем рыб, а произошло это с чарующей, волшебной быстротой, в среднем поймать человека стало проще, чем рыбу. Поэтому вторым номером был пойман отчаянно верещавший карлик, настоящий, неподдельный лилипут, от которого из канавы торчали разве только лысый череп, длинный нос и нетопырские уши.
        Его выудил вслепую пущенной под воду лапищей двухсаженный верзила. Карликов оруженосец, между прочим. Но! Но в руке у пойманного барона была зажата она, Она - Золотая Рыба. О чем карлик и сообщил верзиле, потрясая перед его носом ею самой. А потом оба дружно взвыли «Дерьмо!» Рыба оказалась свинцовой.
        Число пострадавших катастрофически росло. Вместе с ним рос и ширился недовольный ропот. Как же так, монсеньоры? Я вот её, червлёную, видел едва не только что, как вижу вашу рожу сейчас, мсье, а вот стоило едва прикоснуться к её безызъянным бокам, как пожалуйста - купи себе что-нибудь! Это ведь даже и не философский камень - метко заметил один миннезингер - это как бы его черный испод, другая сторона яйца, как бы решето вместо Грааля.

«Мы такой алхимии не желаем!» - гневно выкрикнул поэт в лицо тирану, похохатывающему выше всех на своей китовоструйной трибуне. «А какой желаете?» - ехидно осведомился сидящий на краю канавы тип, главный виновник состоявшегося предательства атомов.
        Это был Жануарий. Золотая рыба в его руках осталась золотой.
        - Может, эту возьмете? - любезно предложил Жануарий, протягивая своего ихтиункулуса бунтарю-стихопевцу. Но тот уже убежал мутить народ на другом краю площади, ибо заподозрил в Жануарии провокатора из Святейшего Трибунала.
        - Жаль, никакой Рогир не запечатлеет эту тысячу ликов ни за один хлопок ладоней, ни за десять, - сказал Карл Маргарите, не вполне понимающей, почему толпа, которая только что цвела масляными улыбками благолепия и искренней любви к новообрященной герцогине и её супругу-помазаннику, обратилась вдруг единственным в своём роде музеем тринитротолуоловых фигур и во внезапно грянувшей тишине тихо-тихо засипели бикфордовы шнуры.
        А надо всем Брюгге, источаясь в виде кощунственной эманации из разверстых теменных чакр, встал зримый и плотный архетип епископа льежского - епископа, льежской вырезкой и грудинкой коего веселые фландрские kerel’и играли в игры на св. воздухе.
        Карлу было и страшно, и бестревожно - ибо для герцога весь психодел перекошенных глаз был не кошмаром, но всего лишь кошмарным уровнем, ключ к выходу с которого известен.
        - Жаль, - кротко кивнула насмерть перепуганная Маргарита.
        - Всё будет хорошо, - сказал Карл и вдаваться в объяснения, почему же всё будет хорошо, не стал, потому что просто не успел.

12
        Карл чуть не умер от тяжелого, свинцового хохота, которым прорвало его лёгкие в тот момент, когда триста шестьдесят пять кожаных шаров, заключенных во чреве кита поближе к его хвосту, начали лопаться поодиночно, а после залпами и сериями, порождая посконно-раблезианское звукоподражание, без которого не может обойтись ни одна провинциальная игра о Пьеро, Пульчинелле и чертях с именами Пантуфль, Бонбоньет, Карамболь. Кит затрясся, отверз клыкастую пасть, задрал удивительно подвижный хвост и исторг спасение, исторг ключи от кошмара для всех и каждого.
        Из китовой пасти толпой вывалили восемь скрипачей, четверо лютнистов, шестеро трубачей, трое барабанщиков, клавесинщик с двумя ассистентами, двое факиров-огневержцев, двое факиров-заклинателей гадов, четверо простых жонглеров, двое декламаторов и четверо монахов-клюнийцев.
        А из неприличия, что открылось под задранным хвостом, повалила денежка. Хуева гибель денежки.
        Сквозь радостный вой, гогот, аплодисменты, свист, треск разодранных штанов и громовые раскаты оплеух к киту медленно, но непреклонно пробивалась стальная змея, вскрытая редкой щетиной алебард, взгорбленная паланкином, спесивая и равнодушная ко всему. Капитан Рене имел предписание герцога снять герцога с кита.
        Разумеется, снял.

13
        - Ну, мессир… - Коммину часто не хватало слов устной речи и тогда он подменял их гримасами, пожимал плечами, потирал ладони, заводил очи горе. - Мессир, это просто Энеида какая-то. В своих мемуарах я обязательно напишу…
        - Не напишешь, Филипп, - Карл успокаивающе похлопал его по плечу. - Потому что надо было стоять рядом со мной и надо было видеть их всех, разом.
        К огромному разочарованию Карла, Коммин потупил взор и, потирая ладони, пробормотал:
        - Э-э-э… Я, собственно, не о том…
        Коммин дернул плечом и кивнул себе за спину. В павильоне было душно и сумрачно - половина свечей была потушена; надо полагать, из-за духоты; поэтому Карл, заглянув за плечо Коммина, смог разглядеть только фигуру Маргариты, которая с порога рванула к дальней стене, где за скромным столом сидели приведенные капитаном Рене гости.
        - Это они? - Карл понизил голос, хотя и так было ясно, что «они». Не станет же Маргарита рваться столь неистово к незнакомцам?
        - Да, - шепнул Коммин и вдруг, спохватившись, отступил на два шага в сторону, стал вполоборота к Карлу, выхватил меч, отсалютовал и гаркнул по-английски:
        - Герцог Бургундский Карл и его супруга Маргарита!
        Карл от неожиданности отшатнулся.
        - Ты что, пьян? - прорычал он.
        Но Коммин не ответил, ибо у дальней стены павильона поднялся в полный рост давешний капитан Немо и что-то сказал приветливым, несколько извиняющимся тоном. Что-то там «Duke», «God save»… в общем, Карл не понял.
        - Король Англии Эдвард приветствует герцога Карла. Боже, храни Бургундию! - торжественно перевел Коммин.
        Дверь тридцать первого уровня сорвалась с петель и просыпалась под ноги Дюку битыми стекляшками. Жаль, сюрприза не вышло. Он так и думал. Он почему-то только так и думал. А вот чего он и не думал вовсе - так это что раз так, то он, Карл, оказывается женат на особе королевской крови. В то время как он, Карл, давно уже решил для себя, что обручен с дочерью обычного английского единорога.
        - Приятно удивлен, - сказал Карл, подкупающе улыбаясь, и сделал шаг навстречу своей жене и её венценосному брату.

14
        Английский король и с ним шестеро джентльменов - ах, что за день! Английский король - тот самый, с которым ещё отец пытался дружиться по переписке, тот самый, который клялся едва ли не на Экскалибуре, что пойдет стопами славного Генри Пятого, что не светить больше Людовику ни фиксами, ни бабками, что конец надменному Парижу и конец базару.
        В его руках - английский король-клятвопреступник, который привел на континент отменную армию и как последнее чмо капитулировал перед пятью ослами с золотом, внял увещеваниям Людовика и растворился в туманах Альбиона, растворился как респектабельная проститутка исчезает за широкими плечами воспитанного сутенера.
        Англичанин, как и пристало респектабельной проститутке, был красив двойной, двоехищной красотой бисексуала, альковного оборотня, жиголо и братоубийцы. Ему не было, пожалуй, и двадцати восьми, а две безупречно правильных морщины, распущенные от крыльев носа, уже держали в жестком окладе его порочный рот, привычный к поцелуям, богохульству, минету. Карл мысленно сравнил Эдварда с Маргаритой. Нет, определенно выбор правильный. Маргарита краше.
        От всех доспехов - изначально, судя по всему, полных - на Эдварде сохранился лишь погнутый левый наплечник. Из одежды - разодранный камзол, на котором из трех солнц Тоусона уцелели лишь два, и снятые с упитанного анонимуса рейтузы, подвязанные черным шелковым шнурком от четок.
        На королевских ногах Эдварда чванились деревянные крестьянские башмаки. Оружия при Эдварде не было и быть не могло, ибо от мечевой перевязи сохранилась одна лишь заметная потертость на камзоле - и всё. Итак, английский король - тот самый, которому Карл два с половиной года назад был готов отрубить лживый язык, тот самый, о котором Карл иначе как «пидараз» и «сучье вымя» не отзывался, был здесь, здесь - ах, что за день!
        А рядом с Эдвардом, похожая на него как лотос похож на цветок магнолии, стояла раскрасневшаяся от радости, дурных предчувствий и путешествия в паланкине сквозь хмельную толпу Маргарита. Маргарита - как стена прозрачного пламени, сквозь которую Карлу не пройти, за которой Эдварда не достать, вот ведь повезло пидаразу войти в мир теми же вратами, что и Рита!
        Пока Карл артикулировал то да се, он успел на автопилоте принять улыбки, поклоны и умеренную лесть от шестерки спутников Эдварда, распорядился на предмет усиленной жратвы и выпивки, шепнул Коммину, чтобы охрану павильона немедленно утроили и услал его на розыски Жануария. Тоже лишним не будет.
        И только после этого Карл смог наконец сесть рядом с Маргаритой и, приводя себя в озабоченный и заранее соболезнующий (ясно же, ха-ха, что недоноска турнули из собственного королевства) вид, осведомился:
        - Ну, Ваше Величество, чем обязаны такой чести?
        Маргарита перевела туда, Эдвард в свою очередь помрачнел, забрехал на своей варварской мове, потом Маргарита перевела сюда и дело пошло.
        - Я здесь виной Ланкастеров, милорд, чтобы их девушки рожали одних поганых этих бездетных собак и чтобы солнцу над Ланкастерширом течь одними несъедобными напитками.
        Карл удивленно вздернул брови. Что это за лингвальные арабески? Он, Карл, полагал, что англичане, сквернословя, говорят только «проклятье!», «чёрт!» и «ад!» Карл подумал, что сейчас ещё было полбеды, но потом из-за дефективного перевода Риты он не поймет вообще ничего и начал старательно до-транслировать её слова для себя. Вот что он услышал:
        - Нечестивец Уорик и мой проклятый брат Кларенс бежали во Францию, заручились поддержкой Людовика, высадились в Плимуте, взбаламутили народ, выскребли из склепов неупокоенные духи Ланкастеров, отравили Лондон своими лжеучениями и ровно восемь дней назад я, преданный слишком многими из всех, бежал как презренный вор из собственного замка в неудобопонятном топониме. К счастью, есть ещё правда под Зодиаком и мой благородный младший брат Ричард, герцог Глостер, - Эдвард одобрительно потрепал по коротко остриженной голове молодого упыря с пронзительным взором проскриптора, - сохранил верность мне, Закону Англии, и вместе с ним под хоругвями трех солнц Тоусона сплотились пэры, рыцари и немало доброй солдатни из простолюдинов. Ланкастеры были в тот день и в числе, и в силе, но мы сыскали дорогу к спасению. Клянусь змеей и кругом в зеницах Софии, нас травили как кошек, но! - Эдвард выразительно перерубил пространство ребром ладони, - мы вымостили трупами Ланкастеров мост через Темзу, мы расцветили кровью схизматиков сходни наших кораблей и ушли в Канал. Хорошо бы этим и кончилось, - глаза Эдварда погасли,
словно ветер из дурдома переменился и сорвал пламя с двух трескучих свечей.

«Мерзавцы, ведь проголодались с дороги, жрали бы уже», - подумал Карл, который кроме ноги жареного фазана с утра ничем так и не возогнал желудочные соки.
        - А не изволим ли откушать? - Карл вклинился в повисшую паузу, подмигивая Маргарите с многозначительнейшим видом, и широко развел руки над столом в жесте крестьянского радушия. Пока Эдвард лялякал, стол успели сервировать в наилучшем виде, но беглый король, выслушав предложение Карла в переводе Маргариты, лишь рассеянно кивнул и, потерев виски, продолжал:
        - Моя печаль, дальнейшее происходило при самых неблагоприятных предзнаменованиях. Семь черных орлов показались нам с левого борта и канули в багровом мареве, какого обычно никогда не увидишь в весеннюю пору. Ветер крепчал и сносил нас, направлявшихся в Кале, на запад. Начался шторм. Тогда мы принесли в жертву морской стихии сто сорок четыре бочки чистейшего прованского масла. На три мили вокруг волны остановили свой бег. Но шкиперы не успели дать отдых матросам, как появились черные когги, над которыми развевались длинные флаги Союза.
        - Какого Союза? - раздраженно бросил Карл, отчаявшись дождаться общей трапезы и воровито наваливая себе в тарелку умопомрачительно ароматного салата, название которого он запамятовал, запамятовал, что-то там такое «бременский»? нет, забы… был.
        - Какого Союза? - отфутболила Маргарита Эдварду.
        К удивлению герцога, все спутники Эдварда, и первым из них - Ричард, игнорируя полностью этикет по отношению к своему суверену, а равно и стандартный пищевой ранжир, хлобыснули вина и набросились на жаркое.
        - Какого Союза? - переспросил Эдвард, блеснув снисходительной улыбкой многомудрого. - Союза белокурых иблисов, имя которым в миру - ганзейцы. Шакалы напали на нас, избегнув шторма нашей же опрометчивостью. Эти пираты даже не предложили нам капитулировать! Откровенно признаться, это было самое тяжелое сражение в истории английской короны.
        Похоже, откровенные признания Эдварду давались нелегко. Он вновь уронил голову на руки и тер виски куда дольше прежнего.
        - Ганзейцы, да… - протянул он наконец. - Мы потеряли семь кораблей из восьми, по счету орлов в знамении. Мою караку взяли на абордаж шестой по счету и я спасался вплавь, пока мой добрый брат, - Эдвард увесисто хлопнул Ричарда по спине, - вел свой неф навстречу мне сквозь стрелы и орудийный бой. Кстати, меч из моих рук выбило пушечное ядро, редкий случай.
        Эдвард не без гордости поднял правую ладонь. Дескать, вот она, героиня. После этой ценной подробности Карл почувствовал, что неодолимо устал. Устал внимать английскому бахвалу, словно Наташа Ростова - поручику Ржевскому, а потому дальнейшее почти не слушал, довольствуясь обрывками, которые пробивались сквозь нарастающий треск салата за ушами.
        Таким вот образом - через салат и ганзейцев, куропаток и орлов, прованское масло и хрум-хрум-шквал, поддакивания Ричарда и участившиеся запинки Маргариты - Эдвард догонял неизбывно ускользающий из-под вопроса «Сколько времени?» узел, в котором прошлое кусает за пятки настоящее, которое становится прошлым и кусает за пятки будущее, успевшее перекраситься в настоящее и блеснуть пятками перед хрум-клац-прошлым, догонял и догнал наконец, припечатав: «Вот почему мы здесь и сейчас, снедаемые жаждой мщения, жаждой крови Ланкастеров и белокурых иблисов.»
        В этом эдвардовом «здесь и сейчас» скрестились абсолютный ноль пространства и абсолютный ноль времени и все англичане почувствовали себя неуютно, ибо устами короля только что была возвещена совершенная гностическая формула их бедствий. И лучше бы им было быть здесь не сейчас или сейчас не здесь. И если второму уравнению корень был прост - «свой дом», то первое настораживало, ибо в нём чудился подвох. И когда Ричард первым увидел в глазах Карла краешек тучи, а затем оценил материал, расцветку и размеры её, повисшей над головой Эдварда, он сказал себе «Ничего себе» и ещё «Буду королем».
        Сердобольная Маргарита пустила слезу.
        Пришел Коммин и привел с собой Жануария, который скромно сел на пол у ног Карла. Он здесь, мыслится, просто шут.

«Вспомнил. Салат называется брюссельским. А потому говна точно не выйдет. Много.»
        Карл выплюнул на тарелку крохотное конопляное семечко, чудом уцелевшее в кухарских жерновках для конопляных семечек.
        - Рита, сердце мое, - начал Карл фальшивым фальцетом, - ты можешь передохнуть. А посредником в общении с твоим венценосным братом послужит нам кавалер Филипп де Коммин.
        Маргарита тревожно посмотрела на Карла, перевела взгляд на грызущего ногти Жануария, на постную улыбку Коммина. На Эдварда она взглянуть не осмелилась и, кротко кивнув своему супругу, действительно отправилась передохнуть. В полной уверенности, что в её отсутствие произойдет нечто не столь непоправимое, сколь неповторимо таинственное, дивное и - наверняка - ужасное.
        Стоило Маргарите исчезнуть за шелковой ширмой, скрывающей потайную дверь, которая уводила прочь из павильона в дом бургомистра Брюгге, где находилась временная резиденция герцога, стоило потайной двери, приоткрывшись, пустить по полу сквозняк, а, хлопнув, окончательно демаскировать себя, как герцог почувствовал себя свободнее.
        - Крови Ланкастеров и белокурых ибисов? - переспросил Карл.
        Эдвард кротко кивнул - словно бы жаждал не кровавой вендетты, а стакан молочка. Что же до несуразицы «ибисов»-"иблисов" - её никто не заметил.
        - Но ведь это очень дорого, - лицемерно вздохнул Карл. - Вы ведь знаете, Ваше Величество, во сколько обходятся все эти десанты через Канал. Вы же сами два года назад пустили по миру пол-Англии, лишь бы сходить войной на Людовика. Вам повезло, что йомены заставили короля Франции оценить Вашу предприимчивость и возместить с лихвой расходы на то, чтобы его, Людовика, попужать. А то ведь могли ещё тогда разориться, а?
        Эдвард посмотрел на Карла с бессильной неприязнью. Один из спутников Эдварда, отрекомендовавшийся, как помнилось Карлу, Брюсом из Гэллоуэя, спрятал улыбку. Ричард хмыкнул.
        - На всё воля Зодиака, - развел руками Эдвард, принимая шпильку Карла в подушечку спорных онтологических истин.
        Жануарий одобрительно захлопал в ладоши и показал Карлу рожки - разумея, надо полагать, зодиакальные знаки Овна, Тельца и Козерога разом. Карл показал ему в ответ «о’кей» из сомкнутых в очко указательного и большого пальцев. Разумея не то Деву, не то весь зодиакальный круг. Жануарий капитулировал, изобразив двумя ладонями крылатую душу, трепещущую в восторге преклонения перед карловой Софией.
        Приободрившись попутной победой, Карл продолжал:
        - Разорились бы, Ваше Величество, и безо всякого Зодиака. Это чересчур дорого - воевать без вдохновения. Сейчас, я понимаю, совсем другая ситуация. Вам насыпали перцу прямо под хвост, Вы вдохновлены жаждой мщенья, и достаточно мне предоставить в Ваше распоряжение известные финансы, немного людей и, главное, корабли, как через месяц Вы уже будете пить вино победы из черепа нечестивца Уорика. Поэтому Вы получите всё. Корабли, людей, финансы, - заложив столь крутой вираж, Карл склонил голову вперед и влево, словно бы выставляя правое ухо встречь переливам победных йоркских фанфар, льющихся из сотворенного им только что будущего.
        - Есть! - Ричард услышал те же фанфары, что и Карл и, не удержавшись, щелкнул пальцами. - Есть!
        Это были первые и последние значимые слова, услышанные Карлом от Ричарда. Потому что Эдвард мгновенно погасил вспышку ричардовой несдержанности, полоснув по нему взглядом сурового гувернера, и что-то коротко прошипел не по-английски. На просьбу Карла перевести Коммин только пожал плечами. Ричард же уронил голову на руки и разрыдался.
        - А взамен? - спросил Эдвард, потеряв к брату всякий интерес. Эдвард и раньше слыхал о странных дипломатических ухватках Карла, но, встретившись с бургундской простотой лицом к лицу, был застигнут врасплох. А где же политический аукцион, где торги? Должен ведь герцог чего-то хотеть?
        - Взамен? - Карл улыбнулся. - Взамен Вы станете моей Шахерезадой. Всего лишь на одну ночь.
        Ричард поднял на Карла совершенно сухие глаза, добела раскаленные ревностью.

15
        В ту же ночь Филипп де Коммин бежал. Бежал прочь, оставив за спиной Брюгге, нажравшийся впрок до Четвертого Ледникового периода.
        Сквозь пьяный храп город разил перегаром до самого Кале, то и дело шипела среди облаков хвостатая шутиха, Коммин вздрагивал и ускорял шаг. Топь с подсасывающим чваком смаковала подошвы его сапог. Коммин шел на службу к французскому королю, которой некогда побрезговал Луи. В этом Коммин был глупее. Коммин уходил от Карла, уходил, чтобы совершить ту самую государственную измену, по обвинению в которой Коммина ожидали меч, грушевая колода, корзина. И в этом Коммин был умнее.
        Ему, второму из трех действительных членов бургундского политбюро (первым некогда был Луи, третьим - Жануарий), не требовалось ни иезуитского нюха, ни анализа, ни механического мышления, чтобы увидеть огненную стену. И увидеть её не чем-нибудь, а третьим глазом. Значит, он уже там, за запретной чертой. Сегодня он заступил за неё, вернее, его загнали.
        Будь Эдвард и Карл полиглотами, будь они кровными врагами, любовниками, блаженными или детьми, они смогли бы понять друг друга и так, без толмача, который обречен внимать им, слушать и слышать их и, о ужас, запоминать.
        Вот почему, рацвечивая свои мемуары и восковыми мелками, и пастелью, и голографической пылью, Коммин врисует ещё и это:

«Нет, определенно государям вредит встречаться друг с другом лично. Но если уж Провидение обрекает их на встречу, все слова должны быть сказаны промеж ними с глазу на глаз. И коль скоро ведомо, что, к первому примеру, норвежский король не знает языка кастильского государя и обратное столь же верно, им потребуются переводчики. Ко второму примеру, они будут говорить отнюдь не о благочестии, а о тайнах государственной вражды и дружбы. Потому переводчиков следовало бы незамедлительно после переговоров казнить, как то в обычае у Турка, дабы тайны оставались тайнами. Но поскольку, первое, вслед за такими случаями вскоре любой откажет своему суверену и в знании родного языка, не то что иноземного, а, второе, нету добра в убийстве невинных, я вижу выход вот в чём. При любом европейском дворе следует собирать разного рода одержимых, склонных вещать словно бы из сна, вроде тех, которых некогда было вынуждено помиловать духовенство в Аррасе по требованию посланцев герцога Филиппа. Отбирать из них тех, кто способен повторить слышанное на чужом языке, но лишь единожды, то есть теряя сразу вслед за translatio
<перевод (лат.).> память о сказанном. И пусть они служат переводчиками при всех особо важных переговорах. Таких одержимых я назвал бы вещими толмачами.»
        Потом, впрочем, оказалось, что мемуары придется посвятить монсеньору архиепископу Вьеннскому и сомнительных «вещих толмачей» Коммин вымарал. Равно как и серебристую лунную ночь, в которой двое обнаженных мужчин размеренно плыли каналом в обкладке черного мрамора, а он, Коммин, шел рядом с ними по берегу, переступая через свинцовых рыб, отдавливая ладони храпящим бюргерам, оскальзываясь не то на банановой кожуре, не то на блевотине.
        - Если бы Вы знали, герцог, сколь много я слышал о Вас. И у себя на родине, и здесь, на континенте… - Эдвард случайно хлебнул воды и закашлялся.
        - О-о, крюшон?! - восхитился он, сглатывая вместо того, чтобы сплюнуть.
        - Наверное, - равнодушно хлюпнул руками Карл, забывший больше половины усладительных фичей собственной свадьбы.
        - Я тоже устрою такое. Как только вышвырну из Лондона Генриха вместе с его сапогами.
        - Они крылатые, да, и в них его сила? - серьезно спросил Карл, переворачиваясь на спину.
        - Нет, крылатые - нет. Но от них вечно воняет солдатскими сапогами. Возможно, крылатыми, не суть важно. Левого зовут Уориком, правого - Кларенсом.
        Карл расхохотался. Не так, как в сумерках, на ките, а по-нормальному.
        - Утонете, Ваша Светлость, - подмигнул Эдвард, когда Карл, отфыркиваясь, вновь показался на поверхности.
        - Эт-то мы щас посмотрим, кто… - Карл исчез и, спустя несколько секунд, в пучину вод, разразившись поросячьим вереском, канул и Эдвард.
        Коммин, словно бы изобретенный им двадцатью годами позже вещий толмач, перевел слова Карла в пустоту - Водолею, Близнецам, Рыбам. «Ад!» - выругался Коммин, краснея. Он поджал богохульные губы, как сварливая нянька. Не государи, а черти сплошь. Об этом Коммин тоже не напишет.
        Они вынырнули рядом, как два великолепных дельфина цвета слоновой кости. И если бы над каналом горели потешные огненные кольца, как в цирке или в дельфинарии - они прошили бы пламя так же легко, как дышат. Государи смеялись.
        - Скажи, ну скажи что думаешь, суфий хренов! - проорал Карл.
        Мелкий гвоздь с непрестижным именем Каппа выпал из Стрельца, рассыпая по небу шлейф алмазной пыли.
        - Ещё шампанского, гарсон! - потребовал Эдвард.
        Коммин перевел и это - самому себе. Обиделся на «мальчика», какой он, к чертям, мальчик, в свои-то двадцать пять, хотя, конечно, мальчик, умеет же этот английский попадаки так подло подкузьмить! Коммин огляделся. Ага, вот посапывает мессир - мама родная! - де ла Марш, одна изящная лапа в паху, вторая обнялась с пузатой оплетенной баклагой и гладит её сквозь сон, как сиську.
        Коммин жестоко разлучил де ла Марша с вдохновительницей его грез и понюхал пробку. Ну, не шампанское, конечно. Зато по весу никак не меньше кварты. Что лучше - фужер периньона или четверть ведра розового столового? Жануарий сказал бы.
        - Бросай сюда! - потребовал Эдвард.
        - Не, - усомнился Карл, - зашибет. Знаешь, Филипп, лезь к нам сюда.
        Коммин имел богатый опыт в том, что никакие «да, но» с герцогом не проходят. Сглотнув возражения, он стремительно разделся и полез в крюшон - теплый, как парное молоко.
        - За Англию и Бургундию! - провозгласил Эдвард, вознося баклагу над головой.
        - Нет, скажи что думаешь, - потребовал Карл, набычившись.
        - За тебя, - предложил Эдвард.
        - За меня, - согласился Карл. - Но ты так не думаешь.
        - Хорошо, тогда за меня, бык ты блядь бургундский, - пошел на попятную Эдвард.
        - Хорошо, тогда за меня, - купировал Коммин.
        - И всё? - подозрительно переспросил Карл. - А про Бургундию?
        - И за Бургундию, кажется, - неуверенно добавил Коммин.
        - Опять ты что-то мутишь, как тогда с епископским гонораром, - нахмурился Карл. - Смотри у меня, Сапогоглавый, если бы не Эдвард…
        - Так я пью? - спас Коммина король.
        - Нет, первым пусть пьет Коммин. Видишь, дрожит весь, замерз.

16
        - Скажи что думаешь, Тедди, - в третий раз потребовал Карл, когда они вытирались под исполинским боком кита одним из парчовых штандартов. Длинным, златоукрашенным, хватило на всех.
        - Да! - не удержался Эдвард. - Да! Искусил, змий, Иалтабаоф, мускулистая жопа! Только о тебе и думаю! Да, думаю! Но…
        - Но… очень любопытно, что «но»? - хохотнул Карл, смущенный собственной провокацией.
        - Но эта женщина из-под Азенкура… Казалось бы, - чуть не плакал король, - больше двух лет прошло, поимел половину двора, а уж в провинции, у шотландцев, о-у! А помню её как будто полчаса назад и когда я вспоминаю её, всякое плотское желание начинает видеться кощунственной подменой.
        - Её? Азенкурского суккуба? - переспросил Карл, затягивая под самое горло молнию на своей пропиленуретановой коже. Харэ балдеть. Искупались. Он и так уже услышал всё, что хотел услышать.

17

«И всё бы ничего, - досадовал Коммин, выбираясь на большак, - если бы не эта дичайшая история Эдварда про Азенкур. „Город невдалеке именовался Зевгмою.“ Откуда я это помню? Проза или стих? По одной строке ничего не поймешь.»
        Коммин представил себе холодный дождь, достающий темя даже сквозь плотный капюшон, глохнущие вдалеке переливы рожка, призрачного зайца и призрачную женщину, пальцы и губы которой холоднее дождя.
        И, хотя Эдвард дважды повторил, что губы были теплыми, как солнце, Коммин мог думать лишь о королеве льда - колючей, словно иглы Зодиака.
        Видение же мальчика (заяц, понимаешь ты, исчез за дубом, а потом из-за него показался юноша в синем тюрбане) Коммин вообще не мог себе вообразить и поспешил списать на содомитские вкусы Эдварда.
        Тем более странным показалось Коммину, берущему на себя смелость знать Карла ха-ра-шо, что герцог греб скучно и размеренно, пока Эдвард описывал женщину. Зато мгновенно перевернулся на спину, обращаясь в слух, когда дело дошло до описания этого фантазматического мальчика, и четырежды переспрашивал у Коммина нюансы про цвет волос - точно ли тот переводит.
        Ещё долго говорили о каком-то Эстене. Когда Эдвард сказал, что лесник был очень некстати, ибо вломился в их тет-а-тет с дамой как последняя сволочь, Карл только удивленно хмыкнул.
        Эдвард посмотрел на Карла, улыбнулся и поклялся Львом и Скорпионом в зеницах Софии, что он совершенно не был испуган - напротив, обрадован, и страстно желал совокупиться с призрачной женщиной, и если бы не появление Эстена, он бы, вне всякого сомнения, отдался всецело во власть суккуба и тогда весь азенкурский лес зашумел бы в такт биениям их плоти.
        Так значит английский король не боится суккубов? Нет, не боится, и готов прозакладывать душу за одну ночь с азенкурской незнакомкой.
        Отчего же тогда английский король не прогнал Эстена прочь и в письме Людовику превозносил упомянутого Эстена до заоблачных высот, называя его своим
«избавителем», «душеспасителем» и, ха-ха, «ангелом»?
        Потому что английский король хотел поначалу прогнать Эстена прочь и вот тут-то вновь появился упомянутый юноша в синем тюрбане и о ужас мне - ногу Эдварда свело судорогой и государям пришлось вылазить из крюшона. «Ну же!!!» - допытывался Карл.

«Ну же, ну же, - раздраженно пробормотал Эдвард. - Он неплохо говорил по-английски. С ганзейским акцентом. Он сказал, что я очень похож на герцога…»
«Бургундского!» - выпалил Карл, бледнея.
        "Да, - невозмутимо кивнул Эдвард. - И сказал, что возьмет от меня всё потребное к жизни. Вот тут я испугался, врать не буду, и отнюдь не холодный пот оросил мои лягвии. И тогда призрачная женщина отпустила ему пощечину и наорала на него невесть на каком языке, по-моему, по-еврейски, и при этом тыкала пальцем то в меня, то в Эстена. А Эстен, как волынка, заныл что-то на том же самом языке, что и женщина. Юноша вздрогнул, как от удара бичом, и, обратившись ко мне, прошипел, снова по-английски: «Пусть Карл ищет меня на фаблио 1477 года.»
        Глава 15.
        Маргарита

1
        По идее Карла и Маргариту должны были разделять три вещи: язык, воспитание и разнополость.

«Моледой» - говорила Маргарита. «Привьет», «селовать». Из забавного ещё - коннетэйбль, представлялось что-то вроде подавшегося в бюрократию кентавра. Ещё она говорила «мне не можется» в смысле «очень хочется спать», а церемонным
«изволим откушать» предваряла даже жменю малины. Маргарита говорила «инда» и охотно привечала всякие посконные архаизмы - «занеже», «токмо», «мочно». Иногда даже французские выражения, сказанные правильно, приобретали акцент, но был он уже не английским, а каким-то рационально невообразимым - гарлемским, лунным, эдемским. В общем, язык мог бы их разделять. Но Карл, как и король Генри в сходной ситуации, восполнял недобор по лексике чувством и наглостью.
        Немало ему помогало и захалявное англо-французское пособие, составленное Коммином незадолго до его бегства. Коммин наступил на горло своему пуризму и не обошел вниманием пре-альковные тупики. Из этого пособия довольно скоро стали сами собой выскакивать и занимать свои места всякие дурацкие слова вроде come get some.
        Когда же русло английской речи необратимо мелело, Маргарита из вежливости, а может просто благодаря своему транслингвистическому чутью, позволявшему понимать, не слыша слов, читая по таким непонятно где находящимся губам, никогда не признавалась, что не понимает. Ту же линию гнул и Карл.

2
        С воспитанием было ещё проще.
        Маргарита выросла, по её уверениям, «за городом». Под «городом» она разумела, естественно, двор. Правильнее было бы сказать, что она выросла на задворках королевства. Предшествующие событиям двадцать один год она провела среди англоязыких тыловых крыс. Её мамки-няньки, а также братья, которым было слабо или по возрасту не полагалось махать мечами, политически грамотно положили на распрю Алой и Белой Розы и отсиживались то в одном имении, то в другом. Правда, переезжали обычно уже под рокот канонады.
        Её родные развлекались разговорами, питанием и занимательной синоптикой, ставшей в те времена чем-то вроде национального спорта, и ожидали одного: когда же какая-нибудь из враждующих сторон зароет в землю последнего буяна, а другая - свои томагавки.
        Дожидаться пришлось долго. Многие не дожили. В свой «йоркский период» Маргарита научилась виртуозно шельмовать в карты (это было, пожалуй, единственным, что роднило её с Изабеллой), держать виноградину на кончике языка так, чтобы она долго не падала, вышивать крестом и гладью. Она основательно погостила у кузины среди Дугласов и Стюартов, стало быть в Шотландии, а также освоилась с простыми танцевальными «па» и азбукой наведения красоты в полевых условиях. То есть таких, когда твоя новая Мэри, взятая в дом вместо застреленной из арбалета Ланкастерами старой Мэри (которой, видно, не судьба была зажиться в своё время в «новых Мэри» больше чем на год), не умеет орудовать щипцами для завивки и искренне полагает, что румяна и белила - это что-то вроде сладкой намазки на крекер.
        По словам Маргариты, в детстве её не очень-то воспитывали, так как считалось, что лучшим поручителем её отменному домашнему воспитанию будет её брат Эдвард. Сам себе король и сам себе туз в английской колоде. А когда на ломберную зелень выпасных лугов полетели, выпорхнув из божественного манжета, другие масти, другие самозваные тузы, короли и пришлые козыри, воспитывать Маргариту было уже поздно. Впрочем, в одном пункте анемичный воспитательный конвейер Йорков не слажал - Карлу и впрямь досталась в жены девственница. «Пустое», - отмахнулась мятая-перемятая Маргарита, когда горячий, потный Карл, разомлевший было, но тотчас же взвившийся и растерявший сразу всю посткоитальную желеобразность когда это выяснилось, полез на неё с поцелуями и бестактными довольно-таки поздравлениями. Этакий распустивший слюни папенька, растроганный валентинкой дочурки, едва выучившей грамоту. Две, нет, три секунды назад он - Bon Die! - обнаружил, что пальцы, приближенные к пламени единственной эротически-поэтической свечи, с намерением сорвать с неё пламя, словно оранжевый цветок крокуса, оказались испачканными, причем
испачканными - Oh Bon Die! - кровью. Фанфары? Славься-славься?

«Пустое», - поспешила сломать восторг Маргарита.
        Она, похоже, всерьез настаивала на том, что это «пустяк», хотя и дрожащим голосом. Она с подозрением изучала нимб, расцвеченный свечным пламенем, на взъерошенном затылке Карла, хотя и снисходила до его увлеченности вторым туром гемоанализа. Обыкновенная мужская расслабуха и познавательная апатия - все могли видеть - испарились, а шалый азарт лаборанта-интерна выпадал на постель белым, творожистым осадком. Тогда Карл, охомутанный музой естествоиспытания, упустил момент спросить без околичностей. А позже - позже они редко отдавались доверительным беседам наподобие тех, какие ведут кудрявые блондиночки со своими более опытными, порядком потасканными подругами и понимающими мамашами в рекламах гигиенических пакетов. Вот почему он так и не узнал доподлинно, к чему отсылало это ритулино «Пустое». Намекало ли оно на некую йоркскую приверженность анальным утехам? Или, наоборот, Маргарита хотела подчеркнуть, что девственность, как и трезвость - норма жизни в туманном Альбионе, причем эти две нормали образуют в проекции на поверхность некий загон, или же крааль, в котором безгрешно топчутся абсолютно все
английские девушки - её круга, разумеется.
        - У тебя, мне видно, бывать много женщин! - заключила тогда Маргарита, натягивая на нос простыню с видом на Карла, античного и обнаженного.
        - И по чём это видно, что у меня было много женщин? - мягко и похотливо улыбаясь, поинтересовался Карл и оглядел себя от ключиц до колен.
        - Я смотрю, а ты не стесняешься, - объяснила Маргарита, гордая своей проницательностью.
        В общем, с воспитанием обошлось.

3
        Она была женщиной, он - мужчиной. Вот как выглядит пропасть, которая разделяет людей. Виновато в этом косноязычие проводящей среды, того самого бодрящего горного воздуха, заполняющего бездонное ущелье между инем и янем. Этот ядреный эфир просто не в состоянии перенести, транслировать, передать, не отщипнув себе с краешка убогие объяснения мужчин и женщин, самые любые, самые важные и красноречивые. Наверное, потому не в состоянии, что сам этот эфир втайне, хотя и с высокой санкции, болеет за торжество разнополого секса над однополым и боится, что если женщины начнут внятно объяснять мужчинам всякие нюансы своего внутреннего и внешнего устройства, а мужчины то же самое, и что если вдруг те и другие останутся верно понятыми, то случится катастрофа. Фейерверки страстей, особый интерес на пустом месте, сцены с битьем посуды и окровавленными мачете, молитвы её/его освещённым окнам, сакрализация почтальонов с целованием разящих свинцом телеграмм и иконостасы малохудожественных, но дорогих фотографий, а ещё танцы, изящные искусства, парки с беседками - всё это прекратится. А когда прекратится, наступит
тут же, ибо свято место не терпит продолжительного интеррекса, наступит эра всеобщего, взаимного агапе, этакий платонический век, в который всё равно что - любить или вместе сеять брокколи.

4
        - Здесь впору разбить сад, копию Гефсиманского, - Карл галантно подал Маргарите руку, чтобы помочь ей, проглотившей порядочного колобка, перевалить через канаву. Наверное, скоро рожать.
        - Здесь?
        - Да, это место называется холмом Святого Бенигния, - монотонно и дружелюбно, словно бывалый гид, пояснил Карл, ожидая, что следующим вопросом жены будет «А почему Гефсиманский?». Ан нет.
        - Так это здесь фарисеи замучили преподобного Бенигния?
        - Не знаю. Но здесь погиб… ну, умер… - язык Карла споткнулся о сгусток свернувшегося времени, - …один молодой человек.
        - Твой родственник?
        - Нет. Ну то есть может быть. Дальний.
        - Сильно молодой?
        - Ну там пятнадцать-шестнадцать. Точно не помню. Сейчас ему было бы уже… допустим, тридцать два.
        Карл аж взмок. Он ненавидел считать. Просто, безо всяких там литот, ненавидел. Да ещё при таком, бьющем в рожу, встречном ветре из Леты.
        - Ты с ним, наверное, дружили, - Рита по своему обыкновению рассеяно слажала в области «ты» и «Вы». Простительно. Может, не на словах, а на деле, в этой области профанируют просто все.
        - Нет, мы не дружили. Я был старше на три года, а в том возрасте это, знаешь, очень чувствуется.
        - Чувствуется, - откликнулась Рита. - Представляешь, когда я родилась, ты уже умел читать. Так значит тебе его жалко?
        - Мне? Мне - очень. А тебе?
        - Мне тоже. Хотя я не знаю даже как его звали.

«Интересный вид жалости, жалость номенклатора», - буркнул в Карле практикующий святоша. Правда, он и сам не смог пожалеть безвестного глухонемого, мычавшего что-то важное вослед его лошади и судорожно хватавшего воздух ртом, когда кто-то из Карловой солдатни стрельнул в него потехи ради из арбалета. Не смог, поскольку, как оправдывал себя вечером того же дня, даже не знал, как его зовут.
        - Его звали Мартин.
        - А я, правдиво говоря, думала, что его звали Луи.
        - А, Луи… Нет, Луи-то как раз был другом. Кстати, на этом самом месте я прочел ему смертный приговор, - сардонически прищурившись, Карл указал на едва заметный бугорок, этакую кротовину - раньше там была яма, вкруг которой справляли свой неопознанный Жануарием инфернальный культ двое каких-то недоделанных. Карл повесил их на следующий день после казни Луи. Наверное, чтобы на их фоне грехи Луи было легче подвести под амнистию.
        - А Луи был другом этому Мартину?
        Неожиданно.
        - Пожалуй, нет.
        Вначале Карл хотел поделиться с Маргаритой кое-какими черствыми сластями из своего запаса. Затем - уже не хотел, но и не желал показаться трусом. Затем он уже хотел как-нибудь втихаря свернуть свою скатерть-самобранку, или самозванку, как посмотреть. И поболтать… ну о чём? о чём, о чём! - о красотах родного края, например. Но о красотах почему-то не складывалось.
        - Когда-то тут был несчастный случай и Мартин как бы погиб. Я так, по крайней мере, думал. Но вот Луи, тот, которого ты только что вспомнила, он клялся, что видел его живым в позапрошлом году. Говорил, будто теперь он живет в замке Орв под Азенкуром.
        - Постой, он живет… это Луи живет?
        - Нет, под Азенкуром живет Мартин. В том-то и дело, что я был в церкви, когда отпевали, я лично заказывал панихиду и как сейчас помню восковую кожу, желтые губы, сладкую тошнотворность воздуха. Помню, говорили что-то «о иже во аде горящих». И его чистые льняные волосы солярным веером по подушке я тоже помню.
        - А что волосы? Не замечаю, чтобы с ними что-то делалось из-за смерти.
        - Если бы Луи просто так говорил, что видел живого Мартина, я бы ему сказал:
«Попустись, дружок». То есть сказал бы: «Луи, тебе померещилось». Мало ли похожих людей на свете! («Вообще-то мало», - вставил внутренний комментатор Карла). Но он не просто сказал, он принес прядь его волос.
        - Покажешь? - оживилась Маргарита, словно речь шла о заводном соловье или о мичуринском тюльпане с шипами как у розы.
        - Покажу. Пойми, Рита, он принес мне его волосы. Я видел их в прошлом году. Ты понимаешь меня?
        - Ну да, что такого? Ну, значит, Мартин остался живой. И нам следует навестить его в замке Орв под Азенкуром. Кстати, он француз или что?
        - Нет, он немец, из Меца, - натужно сказал Карл, надеясь, что по контрасту с его серьезностью Маргарита поймет какую околесицу она несет. - А для тебя есть разница?
        - Нету, ты прав, какая разница, - часто закивала Маргарита. - Я думаю, что если ты за ним скучаешь, так нам обязательно нужно отнести ему визит. В следующем году, когда ребенок можно будет обставить с мамками.
        - Ну да, конечно, отчего бы и не навестить, - деревянным голосом сказал Карл и указал Маргарите на разодранный, явно не раз перезимовавший и начисто вылинявший женский башмак, насаженный довольно высоко на дубовый сук. - Посмотри-ка, Ритуля, Красная Шапочка, убегая от волка, так долго отсиживалась между ветвей, что даже забыла там свой тапочек…
        - Тебе показалось, милый - то не тапочек. То просто вырост. Ну как это… нарост на корке. На коре. А она что, тоже твоя знакомая?
        - Кто?
        - Да эта, как ты сказал, Chaperon Rouge? - Маргарита обернулась к Карлу, но его рядом не было.
        Он стоял возле ствола исполинского дуба, задрав голову вверх.
        Там среди голых ветвей, значительно выше фактурного наплыва на коре, несколько выше обрывка истлевшей веревки, подпоясывающей развилку с трухлявым деревянным помостом, чуть выше помоста с провалившимися досками, Карл заметил ржавую решетку, нет, даже не решетку, а клетку, а в клетке… а в клетке… подчистую выскобленный ненастьем скелет птицы. Голубь, аллегория души Роланда, тот самый, который должен был взмыть, символизируя вечную жизнь, намечая трансцендентную вертикаль, умиляя христиан и просветляя оглашенных. О, это голубь-мученик, мы все о нем позабыли - и Мартин, и Сен-Поль, и я, и я, и даже не голубь сам, но одни лишь его неживописные мощи.

5
        Когда Карл спрашивал у Маргариты когда, когда родится мне сын, та лишь пожимала плечами, делая это со всей величественностью, отпущенной беременной. Вероятно, она догадывалась когда, но в отношении пола будущего отпрыска у неё, как видно, имелись серьезные опасения. Карл понимал только мальчика - девочка была бы нелепа.
«Какая, к чёртовой матери, девочка», - передразнивал себя Карл, когда долетевшее тем или иным путем до его слуха женское имя готово было разом примкнуть к рядам ополченцев, проскочив под шумок первичное рекрутское испытание. Девочка никак не подлежала этой мобилизации. Не бывать Франсуазам, Кристинам, тем паче Изабеллам. Карл склонен был думать о себе как об отъявленном сексисте и ни в какой мере не желал мириться с тем, что его дитя, его наследника, его всё вдруг обрюхатит какой-нибудь похотливый француз или, чего доброго, немец. Отсюда, следственно, Рита будет so kind to родить мне something male <будет столь любезна… что-то мужское (англ.).>. Так думал он по меньшей мере четыре месяца.
        Чтобы выбрать что-то из чего-то, необходимо либо одно мгновение, либо не хватит года. Спустя четыре месяца Карл понял, что попал в ловушку, и ему не хватит всей жизни, чтобы как следует назвать своего наследника. Придется идти искать первого встречного или дервиша, а тот назовет его Жювелем или Луи и тогда придется идти искать второго встречного, потому что он не идиот так называть своего сына. Трудно выбирать наугад при наличии, как говорит Рита, restrictions <ограничения (англ.).
>. Условно про себя Карл называл его Александром. Это было «не его имя», но оно, по крайней мере, отсылало к рождению мальчика, мальчика, мальчика, а не девочки, девочки, девочки, что в первые четыре месяца для Карла значило всё, ибо своё первое прозрение по половому вопросу он обрел лишь спустя эти самые проклятые четыре месяца, когда ребенок перестал быть эфемеридой, мыслью, клубком нечистот, а стал вполне зримым, ощутимым, весомым. Маргарита больше не позволяла носить себя на руках, начала чувствовать себя неуклюжей и некрасивой, хныкать и крыситься, а Карл, хотя это было ему ой как не свойственно, принялся задевать ножки столов, ронять вилки и опрокидывать чернильницы. И вот с этих, кажется, пор Карлу стало действительно всё равно кто родится, хоть называй его мужским именем, хоть как. И всё же он по привычке продолжал называть это Александром, часто обращаясь к нему, когда никто другой не претендовал на его язык и уши, причем ключевым словом в их общении было слово «потому». «Нет, Александр, - возражал Карл, - не потому Коммин сбежал во Францию к Людовику, что Коммин глуп, а потому, что он подл
от рождения, ибо таковыми и бывают многие люди сразу от самого рождения».
        Месяца с седьмого, когда стало ясно, что то что родится - уже во всяком случае не мышь, Маргарита перестала пускать к себе Карла и даже не давала поцеловать себя на сон грядущий в пузо. Её пузо - это уже не она, - в её голосе звучали покорность и бессилие. Когда нанятая специально для Маргариты англофонная повивальная бабка вынесла Карлу то, что так занимало его рассудок последние девять месяцев и чему, по-видимому, предстояло ещё долго быть центром некоторой части его внимания, это что-то оказалось несомненно девочкой. «Какой красавец!» - взревел герцог, не зная способа выразить всю глубину своего восхищения, гордости, удачи - в общем, чувства. «Тсс-тсс-тсс», - запела бабка, виртуозно баюкая кричащий сверток с бурым грушевидным чем-то - лицом? - вверху, и в образовавшейся на мгновенье паузе прошептала: «Мэри хочется кушатки».
        В первую секунду Карлу показалось, что под Мэри следует понимать Маргариту. Неправомочность этой догадки стала ясна ему спустя секунду и следом за этим Карл сразу подумал две вещи. Первое. Проблема имени больше не существует для него вообще и для Бургундии в частности. Второе. Мария Бургундская - звучит недурственно. Я бы на такой женился.

6
        За всеми этими делами Карл проворонил момент, когда Мартин фон Остхофен и вся
«немецкая пиэса» стали тем шампуром, на который, кусок за куском, ситуация за ситуацией, сон за сном, стал самонанизываться его приватный микрокосм и публичный, внешний космос. А когда сюжетная зрячесть ассистента небесного режиссера навалилась на него медведем или, может, одеялом, он обнаружил, что изрядная часть всего уже проткнута, расположилась вокруг оси и до времени затаилась, словно оркестр вокруг дирижерской палочки.
        Почему вдруг оно вспомнилось? Почему сейчас, почему не раньше? Не тогда даже когда (здесь следует любое значительное воспоминание). Почему Луи, которому всегда было безразлично всё, кроме ореховой скорлупы, в которой он царил над бесконечным пространством, и тот запричитал о Мартине? Почему даже Маргарите неймется пошлендрать по азенкурским чащобам? Почему в рифмованном шестистрочии, преподнесенном герцогу в честь бракосочетания герцога «цехом славных брюссельских стихопевцев», первые буквы строк образуют недвусмысленное М+А+Р+Т+И+Н? Почему Жануарий, всегдашний любитель напускать на каждый стакан с кефиром мистического туману, припоминать ученых греков и из каждой улепетывающей из-под колес кареты индейки лепить феникса или сирина, смотря по настроению, почему он, когда речь заходит об азенкурском локоне с Мартина, как бы невзначай остывает, начинает запинаться, тянуть кота за хвост своими «видите ли, монсеньор», а когда всё-таки говорит, то говорит всегда одно и то же с постоянством автоответчика. «Не знаю, как сие возможно, монсеньор, но это, определенно, волосы юноши, которого Вы изволили
называть Мартином фон Остхофен.» Почему, наконец, он, Карл, спрашивает себя «почему» вместо того, чтобы просто смотреть в окно. По ту сторону стекла какой-то отменно припудренный пылью мужик, кажется, гонец, паркует лошадь у коновязи.
        Тоже мне пьеса. Простой немецкий парень влюбляется, а на самом деле ему только думается, что он влюбляется в молодого графа, которому думается совсем о другом, что в норме свойственно менее утонченным натурам. С горя, а может потому, что судьба ему такая, глупый закалывается стальным грифелем, убедительней было бы кинжалом. И всё. Остальное - дознание Гельмута и Иоганна, убийство Дитриха, вялые кривотолки и даже гон алмазного зайца - это всего лишь ремарки, «кстати» скучающего комментатора. Короче, как пьеса вся «немецкая пиэса» - это просто говно. Самый предприимчивый владелец театра быстрей разорился бы, чем заманил на такое представление хотя бы столько же зрителей, сколько занято в нем актеров.
        Но зато какая из этого вышла дорожка желтого кирпича? Она вышла такой, что вихляет с мнимой беззаботностью через дни и ночи, она вьется лентой, breaking through
<прорывается сквозь (англ.).>, словно вещный компромисс между шампуром и сперматозоидом, она как рапира, гибкая словно нитка, которой не видно, но которая всё держит вместе в низке жемчуга.
        У Карла даже кончики пальцев чесались этой темой. Пальцы пианировали по шершавому почтовому конверту, придавленному знакомой печатью с готической надписью и крестом. Ему только что вручили письмо от Главного Тевтона - магистра Фридриха.
        Карл проводил взглядом гонца - пыльного, как алебастровая статуэтка из-за шкафа - и надорвал край конверта.
        "Герцогу Бургундскому Карлу.
        Как стало нам известно, замок Орв, что под Азенкуром, населен существами, чья духовная природа далека от благодатного образа таковой, преподанного нам в совершенных ликах апостольских, пророческих, мученических, святительских, преподобнических и праведнических, как далека от природы также и грешных чад христианских…" - прочел Карл, с каждой секундой ощущая, как накаляется и вибрирует семя его души, - "…и поскольку Вы, как никто другой в Бургундии, были хороши с Мартином фон Остхофен, о чём сказано много наглых лжей, а также пребывали в близости к отходящей душе его на том устрашающем и роковом представлении, поскольку Вы, любезный герцог, сорокоуст над новопреставленным заказывали, свершив тем самым великое отроку одолжение, и кроме сего также осведомлены в обстоятельствах расследования, связанного с его кончиной, мы полагаем, что Ваше присутствие в замке Орв, власти князя мира сего преданном, во время того как там при участии нашего Ордена следователей Гельмута Герзе и Иоганна Руденмейера будет происходить духовная брань, было бы во всяком смысле и для нас и для Вас полезным и необходимым.
        Фридрих фон Рихтенберг, гроссмейстер Ордена Тевтонских братьев.
        Вольный город Кенигсберг."

7

«Есть такие люди, у них вместо души - ржавые диванные пружины», - отозвалась о ком-то Маргарита. Теперь, когда Карл вспоминал о Мартине, ему казалось, что это о нем самом.

8
        Новый Фармакон, гл.8
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Так выходит, что люди живут в масках и общаются масками, ходят масками в гости, работают и даже умудряются читать. Происходит всё значительное в основном через прорезь для рта, реже через прорезь для глаз или прорезь для пениса. Маргарите повезло - ей досталась хорошая маска. А потом и ещё раз здорово повезло - Карл надевал на встречи с ней самую лучшую харю из своего запасника. Мартину - очень не повезло. Перед пан-бургундским фаблио ему выдали самый сраный экземпляр самой продвинутой модели, редкое, но известное со времен Вавилона чудо небесной технологии - маску влюбленного, младшего, инородца в языке поэзии и иноверца в языке любви. Правда, маска была в согласии с нравами фаблио, ну да что толку? Разве это легко - быть ходячей гематомой? "Любит-нелюбит-плюнет-поцелует". Кто-то взволнованно щиплет ромашку и рассеянно, словно барочный амур, отрывающий мухе крыльца, приговаривает. «К сердцу прижмет - к чёрту пошлет». Он рассеян только на вид. Рассеян для всего вокруг, для молочницы с ведром, которая так загляделась на эти ауспиции, что даже вступила в коровью лепешку. На самом же деле он, этот
кто-то, внимателен и пристально следит за ходом рулетки. Он спрашивает. Но не о том, каким будет ближайшее рандеву. Что там стрясется, даст, не даст или что. Он пытает небеса о другом - о том, какая маска досталась его партнеру на этом уже вращающемся вечере. Он пытается узнать, какая маска у него и найти в чужой маске, в знании о ней, то зеркало, в котором видно собственную. Спрашивал ли полевые цветы Мартин или, не желая сходства с Офелией, не спрашивал - теперь не сказать. Но, редкий случай, он довольно быстро догадался, что Карл отныне и всегда для него - монсеньор Плюнет. А Лютеция - мадемуазель Поцелует (господи, как меня самого-то угораздило увидеть в ней мадемуазель Поцелует?). Увидел и, как обычно, был по-школьному слаб «сделать выводы». Если продолжать тему, нужно сказать, что
«поцелует» Лютеции было для Мартина никаким ничем, в то время как «плюнет» Карла каждое утро вытаскивало из-за горизонта солнце и наполняло ригидные лёгкие воздухом.

9
        До недавних пор Карл ничуть не тяготился своим «Плюнет» и, понятное дело, даже не понимал, о чём тут вообще идет речь.А на фаблио, в том возрасте, когда «любовь» равно «сунул, вынул и бежать», он не тяготился бы даже маской Царицы Полей Кукурузы, как его не стеснял парчовый гермошлем сына Филиппа Доброго. Вот так. И поэтому Карл времени "М", времени Маргариты, отдал бы Льеж обратно, лишь бы сменить свои диванные пружины, обвафленные джентльменами черными тараканами.

10
        Шестью месяцами позже, в Брюсселе, думая так или почти так, Карл сделал из моногамии кораблик и пустил его искать фарватер в юркий ручеек. Когда-нибудь доберется до моря.
        Румяная и несколько раздавшаяся Маргарита отдыхает с книгой, бутылочка с соской типически караулит у ножки шезлонга. В перерывах между канцонами Маргарита, не подозревающая о важности события, гадает, что это за навигация? Чем это там во дворе, в высоких сапогах, перемазанных грязью, занят её приватный герцог.
        Страница переваливается с боку на бок, но Карла в поле зрения уже нет. В манеже хнычет розовая кружевная Мэри, режутся зубки и она, наверное, заскучала. Так проходит целый день и уже только вечером герцог появляется снова.
        - Я догадываюсь, где ты был, - Маргарита, конечно, произносит «бил».
        - Где? - Карл дышит «в себя», чтобы не разило перегаром.
        - У тебя была встреча с аббатом Сен-Этьена.
        - Правда, - сразу соглашается Карл. На самом деле он был у К*** , а на букву "К" у нас контактный рельс, конский возбудитель, кларет и «Кама-сутра».

11
        - Я тут получил письмо от одного тевтона, - бросил Карл, неодетый и очень порядочно поддавший.
        - Что пишут? - К*** озорно заострила взгляд на Карловой переносице. В её духе было бы прицепить в конце «придурки». Правда, в её же духе было и не прицепить.
        - Что мне неплохо бы съездить в замок Орв, возле Азенкура, - пьяная витальность Карла, казалась, была способна освещать комнату не хуже старорежимной керосинки. К*** слушала, пробовала теплое вино пальцем, протыкала его насквозь и рассеяно улыбалась.
        - А при чем тут тевтоны?
        - Зреет одно разбирательство. Будут наводить святость собственными средствами, как то заведено у них в Тевтонии. Они, представь, тоже уверены, что там обитает самый что ни на есть Мартин фон Остхофен. Собираются заниматься экзорцизмом. А я было начал думать, что это чисто бургундское Radio Ga-Ga <букв. «Сумасшедшее Радио» (англ.).>. Что вера в «живого Мартина» - это такой грибок, который, паразит, сначала плесневел на мозгах у Луи, затем передался мне, наверное, через Изабеллу, а потом, уж не знаю как, перескочил на Жануария.
        - А теперь, выходит, этот грибок переметнулся в Кенигсберг? - в тон Карлу, чуть передразнивая его, вставила К*** .
        Бургундское красное. Залог широты мышления. Для внутреннего и наружного применения. После отъезда Эдварда Карл полюбил такие купания.
        - Может и переметнуться.
        - А когда ты поедешь?
        - Когда-когда. Когда ты скажешь своему мужу, что спишь с его начальником.
        К*** чувственно расхохоталась. Вот чем разговор в бассейне с безнадежно забродившим виноградным соком заведомо лучше любого другого, постельного или послеобеденного. Если всё поставлено правильно, ты всегда заодно с собеседником. Всегда с ним дуэтом, всегда рука на плече. Он шутит - ты смеешься. Без разницы, сколько в шутке шутки, а сколько брутального ослоумия. Пьяные репризы на двоих всегда забавляют. Всегда смешно когда шутят. И всегда грустно когда надо. И всегда не против потрахаться, когда другой не против. Главное, правильно выбрать с кем. Карл выбрал К***
        . Кажется, правильно.
        - А хочешь, я ему завтра скажу? - К*** ещё раз прыснула, напоследок. - Так и скажу. Давно, скажу, хотела, но страшилась открыть тебе одну подробность моих с твоим начальником отношений. Он передернет свой кадык, посмотрит на меня как бюст Платона и скажет: «Подробность? Отношений? Твоих с герцогом? Так-так». А я ему скажу: «Родной, я с ним интимно связана». Он сразу поверит и сделает вид, что не расстроился. Золото!
        - Тебе так не терпится выпроводить меня в гости к азенкурским призракам, что ты готова издеваться над моими маршалами?
        - Так ты думаешь, там в замке Орв всё-таки призраки? - серьезно спросила К*** и подернула плечами. А может, поежилась. Карл плеснул на неё теплым вином.
        - Я да, а ты?
        - А я тоже, да, думаю, - подобрав губы, отвечала К*** и, зачерпнув ладошкой, выпила. - Я просто так подумала, если б ты уехал, ты написал бы мне письмо. А в нем обязательно было бы что-нибудь. Ну, например, «скучаю за тобой». Что-нибудь хорошее. Пусть бы даже и не совсем правда, а просто накрахмаленное клише, но я бы могла думать, что в нем, кроме опилок, есть ещё второе дно.
        - Хочешь, я тебе и так скажу, что за тобой скучаю, - Карлу и правда было не жалко. Кап-кап, с вынырнувшего пальца упали красные капитошки и круги пустились врассыпную.
        - Не-а.
        - Ну, как хочешь, - Карл даже чуть-чуть обиделся. Это ж надо, какая-то захудалая дворянка воротит нос от твоего «скучаю». Её, видите ли, не впечатляет «скучаю» герцога Бургундского, вдобавок ещё и женатого.
        - Ты чего? - Губы К*** розовые-розовые.
        - Я чего? - Карл подобрал пьяные сопли и тоже зачерпнул ладонью, хотя рядом с его левым плечом стоял отличный серебряный ковшик. Как раз на один опрокидонт. - Я чего? Я, собственно, ничего. Я просто хотел объяснить тебе, как я тебя люблю.
        От собственной безответственности у Карла перехватило дух. С бумажного кораблика моногамии дали предупредительный залп холостыми. Вспомнились родители и слово
«нравственность».
        - А я и сама знаю, как, - К*** выставила вперед ладонь, будто затворяя дверь в присутственные места, где топчутся батюшки и матушки, и одновременно отрезая Карлу путь к дальнейшим, всё разрушающим объяснениям. - Хочешь?
        - Ну… - уклончиво промямлил Карл. Меньше всего на свете ему в тот момент хотелось протрезветь.
        - Ты любишь меня с одной такой целью. Чтобы Ритули хватило на подольше. Ты любишь меня потому, что вовремя понял, что если будешь продолжать в том же духе, то ты залюбишь её до дыр. Ты решил - и правильно, между прочим, решил - выдавать ей любовь продуманными порциями, а остатки неоприходованного семени сливать мне на живот. А ещё вот. Ты любишь меня так, что никогда не скажешь мне: «Я за тобой скучаю». И любишь как раз за то, что можешь вообще ничего во мне не воспевать. Знаешь, детей в коробке с цветными карандашами больше всего интересует карандаш белого цвета. Я твой белый карандаш.
        Глава 16.

24126
        Сэр Френсис Бекон умер в результате опытов с замораживанием в снегу петуха.
        Мэнли П.Холл

1
        Замок Орв был освещён не хуже операционной. Антициклон, новый снег, безоблачные выси, проницаемые до седьмого трансфизического уровня.
        Гвискар взбивал мыльную пену бритвенным помазком. Гибор завтракала рахат-лукумом, который полчаса назад был преподнесен ей бароном д’Орв. Её босые ноги непринужденно опирались о край обеденного стола. Гвискар и Гибор были в настроении.
        - Знаешь, милый, - рассуждала Гибор, облизывая палец. - Из-за этой сладкой тянучки вспоминается Гранада.
        - Не люблю вспоминать Гранаду, - бреясь, Гвискар почти касался носом зеркала, висящего на стене. Он был близорук.
        - Я тоже. Но сегодня она мне сама с утра вспоминается и, надо сказать, мне очень стыдно.
        - Ладно там, «стыдно»! Стыдно у кого видно, - утешил её Гвискар, добросовестно соскребая пену от скулы к подбородку. - Можно подумать, были варианты.
        - Да нет, мне не за всё стыдно. А только за один, так сказать, эпизод.
        - Ну-ну? - Гвискар сполоснул бритву в тазике и снова приник к зеркалу.
        - Помнишь, как мы с тобой летали над обрывом, словно два Икара, а вся Гранада на нас глазела с завистью и восхищением?
        - Летали. Ну?
        - И как потом Али Зегрес и его молодая жена Фатима попробовали то же самое и убились, помнишь?
        - Ну, - недовольно поджав губы, Гвискар обернулся к Гибор и сурово посмотрел на неё. Мол, «уберите камеру»!
        - Так вот - у них были доверчивые, светлые лица. Когда они надевали крылья, они ни о чём не подозревали, для них это было вознесение, а не аттракцион. И мне уже тогда было не по себе от мысли, что они сейчас разобьются и это устроили я и ты. Можно было бы убить их и не так коварно, и не вдвоем, не разом…
        - Немедленно прекращай этот треп, - перебил её Гвискар, лицо его было встревоженным. - Заладила.
        - Да нет, ты сначала дослушай, - не унималась Гибор. - И я тогда подумала, что такое кощунство не проходит даром и что…
        Гвискар снова поднес к лицу бритву и услышал, что лезвие бритвы едва слышно звенит. Этот металл был чувствительнее глиняного человека, но через секунду и сам Гвискар почувствовал чью-то опасную близость. Паранойя, наведенная маревом Гранады, или действительно кто-то внизу?
        Но не успел Гвискар как следует прислушаться, насторожиться, подумать, как окно позади опало стеклянным ливнем, а зеркало в полуметре от его лица разлетелось на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть осколков.
        В фанерной подкладке зеркала торчал арбалетный болт.

2
        Гвискар выбежал в искрящееся поутру поле без оружия. В последний раз он держал в руках меч четыре года назад и успел многое забыть - например, забыть настроение, в котором следует встречать арбалетный болт с перевернутой руной Feoh, выцарапанной на картонном оперении.
        Гвискар огляделся. На опушке леса ни зверья, ни людья видно не было, но множество следов, оставленных ночью, свидетельствовало о том, что вокруг недостроенного замка Орв хороводил целый отряд.
        О, если бы стены были выведены хотя бы на тридцать кирпичей! Тогда можно было бы просто запереть ворота и ждать, пока нападающим не наскучит троянский сюжет. А так, наверное, придется отсиживаться в донжоне. Или, может быть, умней сейчас же приготовить сани и прочь отсюда? Нет, догнать сани всадникам легче легкого, - вздохнул Гвискар, созерцая свежую дорожку конских копыт.
        Гвискар замер на месте и снова прислушался. Тишина крематория в аккомпанементе сосновых ветвей, скрипящих от мороза. Он уже собрался поворачивать назад, как увидел на склоне овражка что-то черное - лежащую фигуру, пепелище костра, оброненный плащ?
        Серо-черная линия. По земле волочили дырявый мешок, наполненный золой - определил Гвискар. Неравномерно, впопыхах, что ни кочка - вместо реки целое водохранилище. Линия продолжается и продолжается и… Гвискар шел вдоль неё в замешательстве… продолжается… и в конечном итоге образует замкнутый магический круг.
        Гвискар хотел попробовать угольки рукой (вдруг ещё теплые и тогда, возможно, этот орешек инквизиторских знаний треснет под кувалдой искушенной мысли глиняного хакера?), но прежде предусмотрительно плюнул на них. Плевок не зашипел и не шлепнулся прозрачной жабьей икрой на прохладную золу. Плевок вспыхнул. Пламя хлестало лилово-малиновыми хвостами, доставая Гвискару почти до груди.
        - Но откуда здесь тевтоны, маттьево!? - занявшись было малиновыми стожарами Вальхаллы, глаза Гвискара вновь потухли и стали усталыми и злыми.
        Злыми, потому что этот черный круг ни ему, ни Гибор не преодолеть и, значит, из замка Орв им не сбежать - крылья вынесут только одного. И сани можно не готовить.
        Усталыми, потому что за последние тридцать лет он убил столько людей, что впору было и устать.
        Когда же, бегом домчавшись до неоконченных ворот замка (вместо стрельчатого свода - бутылка с отбитым горлышком), Гвискар обернулся и увидел вдали всадника с искрящимся распятием на груди, с черным тевтонским крестом на плече и с обнаженным мечом, лезвие которого, рассекая пространство на семь трансфизических слоев вглубь, стонало в басовом ключе.
        Гвискар понял, что со всей неотложностью пора вспоминать всё, некогда опрометчиво забытое: отбив, выпад, отход, отбив, выпад, выпад, выпад.
        В сотне шагов позади всадника наступали красномордые люди - кажется, арманьяки, четыре десятка. «Как в Велесе Красном, только всё наоборот - я в обороне», - подумалось Гвискару.

3
        Гвискар держал первый этаж жилого крыла. Мартин - крыльцо. Эстен охранял черный вход в башню, где была заперта Гибор.
        Гвискар стоял посреди узкой комнаты по колено в крови, потому что четверо человек было убито им вот только что. Он начал бой, как легендарный Ренуар - с ослопом, но довольно быстро сменил его на трофейный меч французского производства - небрежная заточка, кривоватая рукоять с неграмотным латинским девизом, гарда в виде четырех неправильно анатомически истрактованных леопардов или, может, гиен.
        Этот меч искрошился в минуту, не выдержав соударений со своим собратом, который находился в собственности человека по имени Жак. Жак, как и его товарищи, забрался в комнату, где бесчинствовал Гвискар, через окно, предварительно использовав мучной ларь в качестве приступки.
        Жак принял эстафету и умер быстро; Гвискар дорожил своим временем и не был кровожаден, ему было жаль наемных мужичков - до «мужиков» арманьяки в его глазах не дотягивали. Жаковых гепардов Гвискар оставил пока что себе - знаменитый миланский меч, которым он совершил немало летописных злодеяний, был уже давно подарен сыну. Но пятого противника Гвискар не дождался - арманьяки оставили окно в покое и решили войти, как культурные - через дверь.
        Оба меча - и Жаков, с гепардовой гардой, и предыдущий, с гардой леопардовой - были зауряднейшими клинками с незаурядной мертвительной силой. Ими можно было убить глиняного человека. Убить с десятого- двенадцатого удара - и всё-таки. По трофейным клинкам крылатыми ящерками струились мелкие духи враждебного, прусского воздуха, и с ними приходилось считаться. Гвискар прикинул, что за каждую такую ящерку вдохновитель арманьяков расплатился неделей своей жизни и проникся к неведомому противнику профессиональным уважением. Это мужик.
        Тем временем арманьяки переметнулись к Мартину, который после схватки с Гвискаром показался им более доступной целью. Мартин, с виду вяловато тыкаясь своим полуторником в воздух, сразу упокоил двоих и, на миг сгруппировавшись в шаолиньского homo compactus - как хищен его прыжок! - переместился в самую гущу подступающих к Эстену арманьяков. Под хруст нагрудников Мартин сразу прикончил двоих.
        Гвискар следил за схваткой из окна, но разделить бранную игру Мартина не спешил. Он был встревожен - а где же тот всадник с вольфрамовым распятием в руках? Почему он не лезет в замок? Не интересуется?

«Почему ваш суверен не с вами?» - голосом советского Информбюро испытывает Гвискар раненого арманьяка, властно вложив четыре пальца в рану на его бедре. «Он… с той стороны, он с нами не пошел!» - орет раненый, обмирая от боли, которая не настолько нестерпима, чтобы задушить саму себя вкупе с сознанием, но всё же абсолютно нестерпима.
        Чтобы отправиться на поиски всадника, Гвискар был вынужден совершить вкусный проход по головотяпски сложенным вдоль неоконченной стены строительным материалам, проход с двумя декоративно отрубленными руками и тремя изуродованными трупами. Гвискару тоже перепало - левое бедро зудело, располосованное не столько сталью, сколько зубастыми ящерками.
        - Гибор, родная! Помоги мне! - жалобно кричал в эту минуту герр Гельмут, стоя в тени башни, с видом на ослепительное солнечное сияние, один- одинешенек. На его ладони, облаченной в железную перчатку, были рассыпаны двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть крохотных тлеющих углей.
        Услышав голос Гвискара - о Боже, как он там оказался!? - Гибор подскочила к окну и, не увидев внизу Гвискара, высунулась наружу почти по пояс.
        Не по-зимнему жгучее солнце ударило в правую щеку. И в этот момент на длинную тень, тень глиняной женщины Гибор, чья грудь - в гламурном декольте, чьи дикие косы - два сонных питона, на её призрачную тень, спустившуюся до самой снежной земли, вприпрыжку посыпались угли, каждый из которых, достигая снега, оживал, превращался в огненный плод хурмы, в озерцо расплавленной магмы, в отломок солнца и, наконец, в бурлящий покров Хиросимы.

4
        С донжона открывается отличный вид. Слева - лесок, справа - отходящие к заброшенным штольням арманьяки, экипированные по моде сталинградского зимовья.
«Повоевали - и будя!» - хмурится предводитель арманьяков, косясь на зловещую неприступную башню, и Гвискару даже кажется, что он слышит это «будя», хотя нет, с такого расстояния - помилуйте!
        В комнате, что под самой кровлей башни, на столе лежит тело Гибор. Её руки сложены на груди, ноги босы. В пустых оконных рамах тишина, и это неудивительно - безветрие. Губы Гибор похожи на двух мертвых гусениц, в волосах Гибор осколки стекла, заиндевевшие и оттого похожие на снег, как у Снежной Королевы.
        - Послушай, а почему ты не уходишь? - спрашивает Гвискар у Эстена, когда поредевшая колонна арманьяков скрывается из виду. - Они ведь за нами с Гибор пришли, а не за тобой. Там лошадь есть, ровно одна, как раз для тебя. Сейчас самое время. Пожил бы ещё, а?
        - А почему ты не оденешься по-человечески? - насупившись спрашивает Гвискара Эстен. На Эстене - овечий тулуп до пола и сапоги на собачьем меху. Гвискар же одет с курортной небрежностью - штаны с парчовыми вставками вдоль боковых швов, пронзительно-голубой атласный пояс, кожаные туфли с подошвой не толще папиросной бумаги и рубаха, завязанная узлом на животе. Словно бы Гвискар не на войне, а в классе латиноамериканского танца.
        - Мне всё равно, ты же знаешь. Я могу не чувствовать холода, если надо, - отвечает Гвискар, скривившись.
        - Вот и мне всё равно.
        - Ты чё, обалдел что ли?! Эстен, дружище! У тебя жена, двое детей, ты нормальный, сильный мужик, всё самое интересное для тебя только начинается, ты, можно сказать, только во вкус жизни входишь!
        - Уже вышел, - у Эстена такое заупокойное лицо, что даже Гвискар начитает терять энтузиазм. - Все твои уговоры, Гвискар - злые пустяковины. Эмера, дети, ты же знаешь, они и без меня проживут, поедут к своему папе, если нужда прижмет. А вот почему бы Мартину или тебе не уйти отсюда? Ведь есть средство!
        - Обо мне не может быть и речи. Мартин - пусть как хочет. Он сейчас - ты не поверишь! - сочиняет письмо своему траханому герцогу. Он - пожалста. А я хочу остаться с Гибор, - Гвискар обернулся к столу с детской надеждой во взоре. А вдруг ожила? Нет.
        - Я тоже хочу остаться с Гибор и тоже имею на это право.
        Эстен посмотрел в молодое, засеянное уполовиненной щетиной лицо Гвискара с печальным вызовом.
        - О-оу, - просвистел Гвискар, сардонически вскинул мефистофелеву бровь и, уперев локти в обледеневший подоконник, уставился в окно. Возле штолен зачадили костры - арманьяки полдничали.
        - Ты что, не ревнуешь? - спросил удивленный Эстен, от горя он стал немного гундосить.
        Перед мысленным взором Гвискара пронеслись три случайных картинки: какой-то безымянный араб с неряшливой коричневой бородой и бугристой спиной со стигматами беспорядочного культуризма ведет бурым языком вдоль шеи лежащей на животе Гибор, ее щека на боку мертвого пса, а вокруг - предместья Гранады. Две русых, жидкогрудых женщины снимают с Гибор платье - отстегивают рукава, стягивают юбку, и расплетают косы, в сумрачном углу дымно змеится какое-то едкое говновоние, за окном судачит о Роланде бургундское фаблио. Представительный мужчина с умными глазами, мокрый и перепуганный, впивается в уста Гибор, в кулаке которой трепыхается рыба- краснобородка, мужчина экстатически закрывает глаза, открывает глаза и вперяется в обнаженную грудь Гибор так, словно бы надеется слизнуть с неё формулу Вселенной, а по сторонам - от заката до отката гуляет буйнопомешанная Флоренция.
        - Не ревную ли я? - чтобы предупредить ослышку интересуется Гвискар. И, получив подтверждение Эстена:
        - Нет, не ревную. Видишь ли, в своё время во Флоренции Гибор…
        Но вдруг осознав, что Эстену, барону рода человеческого, совсем, наверное, и не нужно вникать в нравы падшего народа глиняного, Гвискар смолкает и, подойдя к Эстену вплотную, говорит:
        - В общем, Флоренция тут не причем. Главное, что не будем ублюдками. Ты и я - мы же друзья. Так?
        - Так, - подтверждает Эстен с вымученной улыбкой.
        - Тогда пошли пожрем. А то вечером тевтон явится опять! Чует мое сердце!

«Не чует, а разрывается», - безмолвно поправляет себя Гвискар, бросая взгляд на покойницу, в головах у которой лежит цветок бергамотового деревца, от Мартина. Он, конечно, может и не жрать вообще. А вот Эстену нужно.

5
        - Монсеньор, - промолвил взволнованный Мартин, - если Вы сию же секунду не поцелуете этого кролика, он умрет, - и кролик в своей выходной серой шубе собрался из электронов в его руках, и Карл не удивился такой просьбе, он только не понял кого надо куда целовать?
        Однако, без дальнейших расспросов и дебатов «надо ли?», Карл, погрузив нос в вонючую кроличью шерсть, что-то там такое поцеловал.
        Мартин подносит Карлу второго кролика.
        - Не надо, - Карл отводит руку Мартина в сторону.
        В нескольких шагах из-за заметенного снегом ухаба машет ему рукой Жануарий.
        - Что там ещё?
        - Вот сюда, монсеньор, сюда! Глядите! - кричит он, протягивая Карлу мосластый огрызок чьей-то ноги.
        Карл отстраняется.
        - Это кости Мартина фон Остхофен, - говорит Жануарий.
        - Почему не Людовика?
        - Какого ещё Людовика?
        - А какого ещё Мартина? Вон твой Мартин, гляди, - Карл указывает на то место, где минуту назад стоял Мартин с кроликом; стоял, а теперь исчез.
        - Какого Мартина?! - спохватывается Жануарий. - Эстена! А я что - сказал
«Мартина»? Да нет - Эстена, тутошнего барона.
        Карл редко доносил свои сны до утреннего омовения, а ещё реже до Жануария, да к тому же, едва начав ретроспективу, он вдруг спотыкался о невозможность подобрать слово или описать то, что видится одним, а называется либо другим, либо никак.
        Нет смысла пересказывать ерунду и нет никаких сил собрать эти образы так, чтобы получилось что-либо связное, кроме связного идиотизма. Карл не любил давать повод к толкованиям сновидений из опасения попасть к ним в пагубную зависимость. Правда, должность придворного толкователя в Дижоне не пустовала - её занимал Жануарий. А у Людовика был ещё, наверняка, и придворный референт, сочинявший складные, правильные сны, и в этом Карл был уверен, хотя агентурными данными это не подтверждалось.
        - Основной прием такой, - объясняет Жануарий, приостанавливаясь похрустеть снегом-позвенеть колокольчиком. - Всё что во сне плохое - хорошее. А всё что хорошее, наоборот - плохое. Вот, скажем, если кто во сне умер, так, значит, будет здравствовать в жизни.
        - А если, скажем, мне снился живой и здоровый Мартин, что это значит?
        - Бывают и исключения, - уходит Жануарий.
        Карл шумно втягивает сопли. Зимние кампании - дело гнилое, особенно если твоя армия пала в монастыре Святого Воскресения, ты сам ради маскировки вынужден нацепить рубище прокажённого и топать по лесу, а под ногами - цементной мягкости наст.
        Двадцать восемь часов назад они были ещё в монастыре. В обрамлении утренней бязи к Карлу вошел Жануарий и сообщил, что, сир, возможно нас предали, сир. Заметьте,
«возможно», а не: «Нас предали! Предали!» Эта сослагательность, бесившая Карла во многих так называемых умных людях, проистекала здесь от полного отсутствия мотивов преступления. Монахи- отравители? Увольте, нет таких монахов в Бургундии.
        Обойдя своих в обществе капитана Рене де Ротлена, едва стоявшего, но всё же стоявшего на ногах стараниями хлопотуна-ординарца, которому не досталось роковой похлебки, Карл был вынужден констатировать, что а) практически весь эскорт, который был взят в замок Орв на «духовную брань» под началом тевтонов, недееспособен, поскольку страдает острым пищевым отравлением и, стало быть, в брани не подмога и б) теперь до Орва придется следовать инкогнито, обязательно лесом, и они опоздают, в) а спросить не с кого.
        - Троих уже выпороли, - шепчет Карлу на ухо Жануарий. - Яд хранился в тех мисках, что давеча извлекли из кладовой за недостачей посуды, чтобы накормить нашу ораву, монсеньор. Не удосужились их как следует вымыть.
        Глядя на монастырский люд, который подтягивался к церкви с виноватым и испуганным видом, Карл думал о том, что, наверное, для той силы, которая воскресила Мартина и сотворила азенкурских призраков, это немудреная задача - отравить два десятка тяжеловооруженных и прожорливых салабонов.
        А ещё он думал о том, что да, многие битвы были проиграны потому, что в кузнице не было гвоздя, но, кажется, это первая духовная брань, которая может провалиться из-за нечистоплотной повадки дежурного по кухне.

6
        Спи-усни, о усни, мой отважный Тристан! - от мороза, такого кусачего мороза, что струя замерзает на лету, нестерпимо хотелось спать, но спать-то как раз было негде. Теперь до самого замка Орв привалов не предвиделось.
        Позвякивая бубенцами, Карл и Жануарий, одетые, как уже говорилось, лепротиками, двигались в глубь вражеской территории. Граница между Францией и герцогством Бургундским, означенная лишь на карте, да и то не окончательно, осталась позади пять часов назад. Герцог сам-друг в рубище с колокольчиком путешествует пешкодралом по диким лесам враждебной страны - это ли не начало для поучительной экземплы о бренности gloria mundi <мирская слава (лат.).>?
        - Останавливаться нельзя. Потеряем скорость - не дойдем до утра, - говорит Жануарий.
        Карл безропотно кивает. Опытность Жануария в походных делах не перестает его удивлять. Откуда такая выносливость? Почему останавливаться нельзя, когда ему сейчас как раз только и мечтается что постоять, прислонившись к сосенке, часа три, лишь бы перестать чувствовать себя бесправной ордынской лошадью, которая знает только одну команду - «вперед»? С другой стороны, как возможно три часа кряду стоять? Однажды пятилетний Карл пощекотал соломинкой нос одному из караульных гвардейцев своего дедушки по материнской линии - где это было, в Лиссабоне, что ли? К удивлению Карла, тот даже бровью не повел и юный граф уже было уверился, что имеет дело с манекеном. Но не успел он отойти на три шага, когда услыхал за спиной оглушительный ч-чих!, сорвавший с родственницы Не Помню шарф. Какая-то женщина - кажется, приживалка бабушки - сказала тогда «кое-кто не умеет пудрить нос» и Карл решил, что речь идет о гвардейце, а «пудрить нос» означает делать его нечувствительным к щекотке соломинкой, после чего обратился к мамке Валенсии с просьбой научить его пудрить нос, а старая корова нажаловалась маман, что юный граф
изнежен. И у каждого в голове килограммы, килограммы такой херни, и пока Жануарий в ку-клукс-клановского фасона колпаке (правда, коричневом), объяснял Карлу, отчего морозный воздух обжигает небо и лёгкие, словно бы по природе горяч, хотя на самом деле холоден, мысль герцога парила возле того давнего, жаркого, португальского караула, и где та соломинка, и где тот Карл.

7
        Три вещи, которыми замок обзаводится впереди всего, - это донжон, нужник и кладбище. Какая важнее - можно спорить, но, пожалуй, не стоит.
        Кладбище замка, если оно есть, кажется местным филиалом центра мироздания - там ствол дерева Иггдрасиль счастливо и естественно соединяется со своими подземными корнями. Неподвижность кладбищенской внешности и кладбищенского содержания посрамляют идею метрополитена с его суетной подземной жизнью. А его способность вызывать в памяти всякие голоса делают кладбище предтечей мобильной связи с сильно удаленным абонентом. Эти качества склоняют к прогулкам.
        Три свежих могилы обнаружились сразу - могилы Гвискара, Гибор и Эстена д’Орв.
        Но не страх был главной причиной того, что, несмотря на изобилие недавно погибших в замке и за его пределами, могил было только три. Тут было ещё одно соображение, которое всегда в силе в тех странах и временах, где прилагательному
«неблагородный» противопоставляют «благородный», а не «богатый», или
«интеллигентный». В сущности ведь поселиться на кладбище раньше хозяев - это такое же моветонство, как когда тебе говорят «Я сошелся с одной девицей», тут же спрашивать: «А ты её любишь?»

8
        Три могилы - три креста с табличками - притаились у подножия необъятной снежной горы, которую Карл поначалу принял за уплотнившуюся войлочную тучу, упавшую от собственного веса, настолько гора была высока.
        Два креста были осиновыми, заявил Жануарий, а один - из всё-равно-какого дерева.
«Гвискар» - сообщала табличка на первом осиновом кресте. «Гибор» - сообщала вторая.
        Третья же табличка отличалась куда более фантазийным декором. «Раб Божий барон Эстен д’Орв, почивший в плену великого и пагубного заблуждения».
        Здесь лаконичность изменила резчику, а жаль, ибо о характере заблуждения читателю теперь оставалось только догадываться. Что удержало могильщика от дальнейших витийств? Незваная слеза? Правда, никакой таблички не хватит, если хочешь описать чьи-либо заблуждения. Из тех же соображений слабо верится в легенду о городе, который кто-то основал на территории, которую покрывает брошенная наземь овечья шкура. Что это будет за город, что это будут за описания?
        - А где тут могила Мартина? - глухим голосом спросил Карл, отсчитывая взором раз-два-три. Жануарий помедлил, осмотрелся, дохнул на руки теплом. Ещё раз осмотрелся.
        - А вон там, - Жануарий направился прямехонько к снежной горе, на конусообразной вершине которой неприметной серой горлицей сидел крест величиной с ладонь.
        - Ах, ну да, я так и думал, - поспешил сфальшивить Карл. Так он не думал, да и вопрос ещё - можно ли вообще думать на таком морозе? Можно только ощущать и вспоминать отдельные хорошо известные факты. Вот Жануарий, например, ощущает, где могила Мартина, а Карл - нет.

9
        Серая мраморная плита опущена впопыхах на пигмейно вспучившийся живот свежей могилы. Всё, в том числе и плита, присыпано свежим снегом. «Положили головой на Восток. Зачем?» - спрашивает молча Карл, стирая рукавом снежный слой мраморного палимпсеста.

«Мартин фон Остхофен», - выгравировано на плите по-немецки. А вот и два золотых (позолоченных) ангела, приклеившихся спинами к мрамору, вынырнули из-под рукава. Они озябли в своих возлюбленных ритуальными конторами пеньюарах. Они держат дубовый венок над римскими цифрами - Карлу не сразу удалось правильно пересчитать все кресты и палки. Октябрь 1436 - май 1451.
        Выходило так, что Мартин, как до недавних пор и считалось правильным, умер в аккурат на майском фаблио двадцать лет назад, будучи по гороскопу Весами. А кто же тогда лежит здесь, в этой свежей могиле?
        Впрочем, даже промерзшему до кишок Карлу не составляло труда просветить это претенциозное надгробие событийным рентгеном - его изготовили ещё тогда, двадцать лет назад, по заказу Дитриха, чтобы упокоить если не косточки, так хоть имя Мартина честь по чести на территории родного обоим Меца. А когда выяснилось, что появился шанс положить под эту плиту что-то конкретное, Гельмут и Иоганн оценили подвернувшийся случай употребить бесполезное добро и захватили плиту с собой, умыкнув её из фамильного склепа Остхофен.
        С одной стороны, это отвечало позывам тевтонской рачительности - зачем делать что-то новое, когда уже есть старое отличного качества? С другой - вполне соответствовало тевтонской загробной доктрине. Тот Мартин, что убит намедни, убит уже во второй раз, но этого не может быть, потому что вторая жизнь за жизнь не считается в нашей всемирной считалке. Стало быть, эта плита содержит самые что ни на есть верные с танатологической точки зрения данные.
        - Здесь есть тайна, - заключил Жануарий.

10
        Так Карл ещё не попадал. Он был почему-то совершенно уверен, что их авантюрнейшая авантюра закончится в обществе Мартина, его загадочных друзей-суккубов и барона Эстена, и притом все будут с ним милы и обходительны. Карл привезет предупреждение о надвигающейся угрозе, они опередят тевтонов, смогут благополучно бежать в Дижон. Вместо этого - извольте видеть: неимоверно древние знакомцы - господа-инквизиторы Гельмут Герзе и Иоганн Руденмейер посреди всеобщего разора. День Помпеи, наступивший вслед за последним днем Помпеи.

11
        - Они были очень плохие люди, герр Карл, - успокаивающе проворчал Гельмут.
        Тевтон неотступно сопровождал герцога повсюду, и когда герцог наткнулся на холст, где были углем намечены контуры будущего группового портрета обитателей замка Орв, счел, вероятно, своим долгом оправдаться в том, что полотно осталось недописанным.
        - А я и не говорю что хорошие, - меланхолически пожал плечами Карл, ведя пальцем по контуру женского локона. - Убить вчетвером двадцать восемь человек - не шутка. Нужна школа.
        Карл говорил столь непривычным самому себе тоном, что совершенно не мог определиться с тем, какой же смысл он силится вложить в свои штампованные слова. Гельмут - и подавно определить этого не мог. Разумеется, ему показалось, что Карл иронизирует.
        - Это действительно не шутка, - строго сказал тевтон. - Я, герр Карл, тридцать лет провел в походах против Ливонии и польско-датской унии. Я, герр Карл, сжег немало колдунов и прусских чернокнижников. Но я не встречался с подобным. Если бы Вы видели, как дрался тот малефик, называвшийся Гвискаром, Вам стало бы ясно, что Орден не зря прислал сюда своих самых опытных людей.
        - А опытного брата Иоганна, как я понял, едва не проткнули? - спросил Карл, склонив голову набок и пытаясь понять, чей угольный лик он сейчас рассматривает - Гвискара или Эстена.
        - Брат Иоганн опытный воин, но слишком формален в вере, - вздохнул Гельмут. - Знаете, кто это рисовал?
        - Кто?
        - Жювель, мой слуга.
        А-а, Жювель. Тот, которого едва не линчевали всей Бургундией по ложному обвинению в убийстве юного фон Остхофен… Потом Жювель втерся в друзья к тевтонам и признал, что с подачи Сен-Поля «убил Мартина-янгела». А после растворился, как и не было его никогда. Карл не сомневался, что Жювеля вздернули. Если не в Дижоне, так где-то там - в Пруссии.
        - А почему Жювель не закончил? - фыркнул Карл, представляя себе Жювеля- шелудивого-пса, который, бормоча под нос какой-нибудь надцатый псалом вперемежку с нечленораздельным сквернословием, шкарябает обугленной головней по высокородному холсту.
        - Закончил, отчего же, - пожал плечами Гельмут. - Вот, Гвискар, вот Гибор, Эстен д’Орв и Мартин. Все здесь.
        - Не понял.
        - Это посмертно, - пояснил Гельмут. - Их так хоронили.

12
        - Вообще, заметьте, - Иоганн улыбнулся, обнажая желтые зубы очень старого, но сравнительно здорового человека. - Мужичье тем хуже бандитов, что напрочь лишено понятий о чести.
        Жювель, который, не смущаясь присутствием трех благородных особ, гляделся в трофейное, окантованное жемчугами зеркало и вычесывал разную мелкую дрянь из своих длиннющих волос, одобрительно гыкнул.
        Карлу это соображение тоже показалось забавным и он, вскинув брови, спросил:
        - Хуже бандитов?
        - Да, - удовлетворенно кивнул Иоганн. - Местная деревенщина, крестьяне барона, наотрез отказались выступать против замка, несмотря на нашу убедительную проповедь. А здешний кюре, изволил ввязаться с нами в теологический диспут.
        - И кто победил? - поинтересовался Жануарий.
        - Добрый католик должен держатся подальше от Священного Писания, - удивительно чисто, нараспев проговорил Жювель, являя зеркалу короткий острый язык.
        - Это он Гельмута наслушался, - махнул рукой Иоганн. - А в диспуте победителей не было, потому что прибежали мальчишки и позвали кюре, чтобы тот полечил корову.
        - Вылечил? - спросил Жануарий, которого событийные маргиналии зачастую забавляли больше самих событий.
        - Полагаю, нет. Ещё вчера ночью было слышно, как она ревет левиафаном, - ответил Иоганн, поражаясь собственной болтливости.
        - Жаль, надо будет наведаться к ней, подлечить дуру, - христианнейшим голоском заметил Жануарий и объяснительно придавил сапожищем герцогскую ногу.
        - И правда, жаль, - раздраженно бросил Карл, которого из всех идей сейчас менее всего волновала идея рогатого четвероногого без перьев, пусть даже и отягощенная формой, протяженностью и страданием. Но раз Жануарий к чему-то клонит своими драматургическими подстольными знаками, значит пусть сходит полечит. Для него это, похоже, лучший предлог покрутиться по деревне, повынюхивать.
        - А и наведайтесь, - благосклонно кивнул Иоганн. И, осознав себя окончательно сбитым с толку, деликатно ввернул:
        - Впрочем, едва ли это имеет касательство к делу. Главное - деревня умыла руки в полном составе. Потому-то я и говорю, что вилланы не знают чести. Для них нет разницы, какие темные дела творят их хозяева, лишь бы те не мешали им совокупляться на каждом сеновале да толочь в ступе шпанскую мушку. В общем, мы были обескуражены и заночевали в деревне, всемерно рассчитывая на Ваше появление, герцог.
        - Увы, - развел руками Карл. - Вам известны мои обстоятельства.
        - Теперь - да, - кивнул Иоганн. - Но тогда мы не знали что и думать и если бы не Жювель…
        - Что Жювель? Червь во злате, - скромно отозвался Жювель, переходя от расчесывания к заплетению косиц. - Добрым людям спасибо.
        - Вот-вот, - кивнул Иоганн. - Он вернулся под утро, хотя мы его никуда не посылали, и сказал, что разыскал «добрых людей». Ими оказались шестьдесят арманьяков, отбившихся от армии французского короля.
        - И девки, - Жювель многозначительно воззвал перстом к небесам.
        - Да, заблудшие души, - вздохнул Иоганн. - Так вот, этим бандитам, этим, откровенно говоря, грязным животным, была отнюдь не чужда дворянская честь. Прознав, что замок Орв населен малефиками, они тотчас же согласились на наше опасное предприятие.
        - Добрые люди знали честь, - согласно кивнул Жювель. - Но не знали, что всего добра в замке на пятьдесят монет.
        - По-моему, они и его не забрали, - заметил Жануарий, окидывая комнату хозяйским взором. В ней находились по меньшей мере четыре сносных подсвечника и два гобелена с жатвой, не считая зеркала, что было в руках у Жювеля.
        - Они ничего не забрали, - сказал Иоганн, возбужденный, словно бы на сеансе психотерапии. - Вот такой вот жути нагнали на них малефик Гвискар и барон Эстен.

13
        - Простите за визит в столь неурочный час, - прошептал Жануарий, плотно притворяя за собой дверь. - Но я только что из деревни. Корову лечил.
        - Вылечил? - тоже шёпотом спросил Карл, убежденный в безусловном спасении коровы.
        - Сдохла, - махнул рукой Жануарий. - Её бесы совсем извели, только ими одними тварь и держалась. Стоило их вежливо попросить - и рогатые кожа да кости рухнули мне под ноги.
        - Мило, - нахмурился Карл. - Ради этого стоило всю ночь валандаться.
        - Может быть и не стоило, - согласился Жануарий. - Если бы один из бесов на прощание не признался, где сидит семейство Эстена.
        - И где же? - настороженно спросил Карл, не смея поверить в удачу.
        - В доме кюре. Прямо в доме кюре.
        Глава 17.
        Nunc Fluens

1
        Деревня была отнюдь не такая завшивленная, какие привык Карл видеть, проезжая через селения вилланов в обществе расфуфыренных аристократов. Верхом на баснословно дорогом скакуне, бренча золотыми шпорами и походя теряя пару-тройку алмазных запонок - и не то чтобы случайно, и не то чтобы нарочно, а так, для разнообразия в списках потерь летней кампании.
        Возможно, деревня была как деревня, но по сравнению с тем убожеством, которое как назло подворачивалось Карлу по пути в замок Орв, она казалась почти изобильной. Мужики и девки были румяными и деловитыми, дома - крепкими, церковь - украшена тремя свежевырезанными ледяными голубями.
        - Интересно, летом их из глины лепят? - полюбопытствовал Жануарий.
        - Да. Весной из воды, а осенью - из желтых листьев. - Ты лучше скажи отчего голубей три? Святая Троица?
        Жануарий отвернулся, чтобы Карл не заметил улыбки, которой позавидовал бы и Гуинплен.
        - Нет, - ответил Жануарий, - это три святых духа.
        - Понятно, - сказал Карл, не отваживаясь спросить «чьих?»
        На крыльце дома, пристроенного к церкви, лежали глиняные снова-таки птички. Карл в детстве тоже лепил из глины нечто орнитоморфное. Но его крылатые рыбы, конечно, ни в какое сравнение не шли с этими ладными снегирями.
        Карл поднял одного из них и придирчиво осмотрел. Похож, стервец.
        На стук отозвались почти мгновенно, словно ждали со вчерашнего вечера.
        - Преподобного Аэция нету дома, - сообщила экономка, вытаращив глаза в смотровое сердечко.
        - Нет и не надо, - деланно повел плечом Жануарий, который вне сословно-официального контекста выглядел представительней Карла и потому герцог без сожаления препоручил ему в этот раз всю болтологию.
        - Вот ведь глупость какая получается, - продолжал Жануарий, адресуясь как бы Карлу, а в действительности - невидимым ушам за дверью. - Находишь на дороге золотое распятие с самоцветами, хочешь пожертвовать его Матери нашей и Наставнице… Туды-сюды, а у попа никого нету. Придется оставить себе.
        За дверью молчали. Вконец замерзший Карл прошипел сквозь стиснутые зубы:
        - Ох, Жануарий. Ты как лис из басни. Так они тебе и поверили.
        Жануарий не успел ничего ответить, потому что сразу вслед за выговором, Карл что было сил ударил в дверь ногой.
        В лицо брызнула щепа разбитой притолоки, грюкнул сорванный засов и дверь, выпустив кубло пара, приоткрылась.
        Карл прыгал на левой ноге, схватившись руками за отшибленную правую, за дверью верещала придавленная экономка.
        - Клянусь Святым Денисом, госпожа, - сказал герцог, вбрасывая в приоткрытую дверь свой орден Золотого Руна, - мы не хотим ничего злого, но мы теряем терпение. Вот Вам Агнец вместо Распятого и открывайте немедля.
        - Зато Вы, герцог, - прошипел Жануарий в тон Карлу, - чистый Персеваль.
        И в этот момент, к его немалому удивлению, дверь отворилась. За ней были трое: экономка, прижимающая к разбитой скуле край фартука, моложавый кюре, озадаченно вертящий в руках Золотое Руно, и женщина с заплаканными глазами. Нет, пятеро. Из полумрака проступили два перепуганных детских лица.

2
        - Да настоящий, настоящий, - раздраженно кивнул Карл в третий раз. - И принадлежит мне. Я его не подделал, не украл, не отобрал дубиной на большой дороге. Орден мой по праву, таких, вместе с фальшивыми, на свете никак не больше пятидесяти. И стоит он несколько дороже, чем все наследные владения и недвижимость покойного сира де Орв.
        Это было лишнее. Красивая женщина с заплаканными глазами, минуту назад отрекомендовавшаяся Эмерой, разрыдалась.
        - Простите, монсеньор Тристан, - пробормотал кюре. - Но кто же Вы в таком случае? Граф, епископ, беглый король?
        - Я уже говорил - это не имеет ни малейшего значения. Но если Вам угодно, я префект Ложи Нарбоннских Ткачей, мой герб - две аравийских пальмы под звезднополосатым небом, девиз - E pluribus nihil <Из многих ничего (лат.). Ср. E pluribus unum - из многих единое (надпись на купюре достоинством 1 доллар).>, тайное имя - …
        Карл осекся.
        - Я троюродный дядя Мартина фон Остхофен…
        Жануарий стоял у окна и всматривался в пасмурный зимний полдень. За его спиной Карл пускался во все тяжкие. Перед ним хромой свинопас гонялся по глубокому снегу за беглым подсвинком. Обоим приходилось нелегко.
        - …и, таким образом, не имею иного желания, кроме как узнать обстоятельства последнего периода жизни моего беспутного родственника. А поскольку упомянутый период был, по моим сведениям, проведен Мартином в замке Орв, я склонен полагать, что госпожа Эмера может ответить на интересующие меня вопросы.
        - Подите к черту, - всхлипнула госпожа Эмера. - Вы заодно с этими проклятыми немцами, я знаю.
        В тепле и уюте терпение Карла было беспредельно.
        - Ложа Нарбоннских Ткачей, интересы которой я здесь представляю по воле нашего генерал-магистра, не имеет ничего общего с Тевтонским Орденом. Более того, я был послан сюда, чтобы предупредить мессира Эстена и его друзей о грозящей опасности. Но, увы, мы опоздали.
        Это тоже было лишним.
        - Тем более вы все скоты, - безапелляционно подытожила Эмера.
        - Возможно, - Карл виновато скосил глаза на спину Жануария, ожидая поддержки, но тот был безучастен. - Возможно, прекрасная госпожа. Именно поэтому я пришел не с пустыми руками. Я предлагаю Вам свой орден в обмен на правду о Мартине. Золотое Руно стоит столько, что Вы сможете достроить свой замок в небывалом блеске и великолепии. Полагаю, это несколько смягчит боль понесенной утраты.
        Без лишних слов Эмера вырвала невинного барашка из рук кюре и швырнула его на стол перед Карлом.
        - Возьмите своё золото и убирайтесь.
        Карлу стало очень неуютно. С одной стороны он понимал, до какой степени некстати все эти препирательства с овдовевшей баронессой. С другой стороны не мог и на секунду допустить, что все его старания закончатся столь безрезультатно. Ну а с третьей - что ещё остается, кроме как забрать Золотое Руно и валить обратно в замок?
        Карл поджал губы и замолчал, нервно барабаня пальцами по столу. Что ей ещё сказать, дуре?
        Свинопас наконец ухватил подсвинка за задние ноги и радостно вздохнул. Жануарий усмехнулся краешком губ, отвернулся от окна и подмигнул детям Эстена, которые заинтригованно наблюдали за взрослым разговором из соседней комнаты сквозь щелку в двери. Те, насмерть перепуганные разоблачением, исчезли. Наверное, забились в самый глубокий сундук и, обнявшись, задрожали осиновыми листами в преддверии порки.
        Жануарий кашлянул в кулак и сказал:
        - Монсеньор Тристан, мне кажется, наши обстоятельства складываются не лучшим образом. По-моему, нам лучше уйти.

3
        - Какого черта ты ничего не сделал!? - гневно сверкнул глазами Карл, стоило им отойти от дома кюре на три шага. - Тайный советник называется! Я выставил себя круглым дураком, обтекал там перед этим зеленым попом и злюкой-баронессой, а ты…
        Карл оскользнулся на припорошенной снегом луже замерзших помоев, с трудом удержал равновесие и замолчал.
        - Извините, герцог, но справедливости ради я должен заметить, что Вы выставили круглым дураком отнюдь не себя, а Тристана, префекта Ложи Нарбоннских Ткачей.
        - Софистикой будешь девкам мозги пудрить! Дураком выставлялся я, Карл, герцог. И обтекал тоже я - Карл, герцог.
        - Заклинаю Вас: тише, - сделал большие глаза Жануарий. - Деревня не снесет столь быстрой смены гостей - от префекта до герцога. Смерды примут Вас за оборотня, а меня - за Ваш фантастикум, и выдадут духовным властям.
        - Смерды лишены понятий о чести, - огрызнулся Карл.
        - Зато они наделены понятиями об алчности, - парировал Жануарий. - Поэтому лучше всего завернуть в церковь и там спрятать Золотое Руно.
        Только после этих слов Карл спохватился - тяжелый барашек на цепи по-прежнему болтался в его левой руке, как кадило.
        - Что же ты раньше не предупредил? - спросил Карл, резко сворачивая к высоким церковным дверям.

4
        В церкви было пустынно. Карл юркнул в исповедальню, Жануарий остался на стреме. Карл перепаковался за три минуты, застегнул последний крючок и, стоило ему покинуть исповедальню, как в церкви появились ещё двое. Мальчик в охотничьей шапчонке с пером вальдшнепа и девочка в длиннополой шубе. У обоих в руках были глиняные снегири. У мальчика - один и у девочки - один. Третий сейчас грелся за пазухой у Жануария.
        - Мессир Тристан, мы хотели говорить с Вами, - сказала девочка прямо с порога.
        - На две темы, - значительно добавил мальчик.
        Карл сразу узнал детей покойного Эстена и Эмеры. Судя по лицам и голосам, девочке было лет двенадцать, мальчику - не меньше десяти.
        - Ну, - лицо Карла непроизвольно расплылось в улыбке, - и на какие же темы?
        - Во-первых, - начал мальчик, снимая шапчонку и вытирая рукавом со лба отсутствующий пот, - Ваш слуга похитил одну нашу вещь.
        - Разумеется. Мне нужна была твердая уверенность в том, что Вы предпримете преследование, монсеньор, - Жануарий отвесил мальчику глубокий поклон и возвернул глиняного снегиря.
        Монсеньор строго кивнул и, приняв птицу, передал её своей сестре. Чувствовалось, что чересчур легкая победа над грабителем сбила его с толку.
        - Его зовут Поль-Антуан, - быстро вмешалась девочка. - А меня Констанца.
        - Да кому это интересно? - раздраженно бросил её брат, психоаналитически сверкнув глазами. - Видите ли, монсеньоры, - продолжал он, обращаясь к Карлу и Жануарию, - наша мать добрая женщина, но смерть Эстена слишком…
        - Нехорошо называть отца просто «Эстеном», - машинально поправил Карл.
        - Он не отец, а просто так - дядя, - сказал Поль-Антуан. Чувствовалось, что эта формула была им отработана на многих слушателях. - Поэтому я и говорю «Эстен».
        Поль-Антуан нравился Карлу всё больше и больше. Он помнил себя точно таким же бараном.
        - Ладно, говори как хочешь, - сдался герцог. - Так что там ваша мать?
        - А Вы правда троюродный дядя Мартина? - выпалила Констанца.
        Поль-Антуан снова сверкнул глазами, открыл было рот, но промолчал. Сообразил, что ему тоже интересно.
        Вопрос застал Карла врасплох.
        - Нет, - ответил он. Не потому, что видел в этом «нет» некую педагогическую или политическую выгоду, но лишь потому, что лгать в стенах храма полагал ублюдочной низостью. По этой же причине он не исповедовался уже восемнадцать лет. - Я не троюродный дядя Мартина, я ему вообще не родственник.
        - Значит, Вы точно герцог Карл, - торжествующе сказал Поль-Антуан.
        - С чего ты взял? - спросил Карл, краснея и чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. Вся конспирация летела в тартарары.
        - Мы иногда с Мартином рисовали Вас. И он всегда рисовал на Вашей шее золотого барашка.
        - Правда, на тех рисунках Вы очень красивы и ещё у Вас на плече сидит сокол, - заметила Констанца. - Поэтому мы с Поль-Антуаном спорили, пока шли сюда - Вы это или не Вы.
        - А сейчас я, конечно, уродец каких мало. И сокола при мне нет.
        - Ой, - Констанца чуть не расплакалась. - Что Вы, монсеньор, Вы хороши почти как Мартин.
        Час от часу не легче. Жануарий понял, что разговор пора спасать.
        - Простят ли низкого слугу маленькие господа, если я спрошу, не пора ли перейти к сделке?
        - Простят, - ответил за детей Карл, догадываясь, к чему клонит Жануарий, и расстегивая крючки на камзоле один за другим.
        Зато Констанца и Поль-Антуан явно не поняли, о какой сделке идет речь, и растерянно переглянулись. Пока Карл извлекал орден на свет, Жануарий продолжал:
        - Вы ведь, маленькие господа, догнали нас не столько ради птички, сколько ради того, чтобы неплохо заработать парой-тройкой правдивых историй о Мартине. Только Ваши мысли немного сползли в сторону. Верно?
        - Верно, конечно, - пожал плечами Поль-Антуан. - Я к тому и клонил, что наша мама плохо ведет дела. А мы их выпрямляем.
        - Вы-прав-ля-ем, - подсказала Констанца шёпотом.
        - Считайте, что уже выправили, - сказал Карл, протягивая агнца Поль- Антуану.
        - Так сразу? - ахнул тот.
        - Да. Чтобы не боялись обмана.
        - Мы - никогда, - горячо уверил его Поль-Антуан, быстро пряча агнца в торбу, из каких кормят лошадей зимой или когда лень распрягать.
        С плеч Карла свалились сорок фунтов дерьма. Ну хоть чем-то. Очень уж жаль Эмеру и её детей тоже жаль.
        Стоило агнцу исчезнуть в торбе, как Констанца, словно бы желая упредить Карла во всех его вопросах и тем добросовестно отработать Золотое Руно, зачастила:
        - Мартина мы знаем с прошлого лета, когда он и его приемные родители переселились в наш замок. Их Эстен пригласил. Мартина мы не очень часто видели, потому что мама его боялась и говорила, чтобы мы с ним не дружили. Но у Мартина было много разного и мы ходили к нему тайком смотреть миниатюры в книжках, слушать про историю и про разных зверей.
        - А потом она втюрилась в Мартина, как Лесбия в Катулла, - ввернул Поль- Антуан, бесцеремонно ткнув пальцем в Констанцу.
        Прозвучало неожиданно живо. Жануарий хмыкнул. Констанца безо всякого аффекта сказала:
        - Вздор. А Лесбия твоя совсем Катулла не любила, иначе бы он не истратил на неё столько слов.
        Трюизм явно был отчеканен в своё время Мартином. Карл подумал, что к своим двенадцати плюс-минус год Констанца обзавелась завидным самообладанием. И, видимо, завидным багажом суждений на все случаи жизни. Подтверждая его мысли, Констанца продолжала:
        - Уж если кто-то в Мартина и втюрился, так это ты, Поль-Антуан. Вспомни как ты всюду ходил за ним и всегда заикался, когда он с тобой здоровался.
        - Ладно-ладно, - угрюмо пробурчал Поль-Антуан. - Я зато не оставлял в его дверях записочек и не рвал из «Большого Физиолога» кое-каких картиночек. Потому что я сам себе такая картиночка.
        - Ха-ха, - ледяным тоном сказала Констанца, непомерно высоко задирая свой правильный нормандский нос. - Да от твоей картиночки и мышь не пискнет.

«Ого, - меланхолически подумал Карл. - Весело они тут жили, бесенята.»
        - Ты просто завидуешь, - парировал проницательный Поль-Антуан. - А вот Гибор, когда они с Гвискаром брали меня искупаться, а ты придурилась больной, лишь бы побыть с Мартином наедине, она сказала, что я уже настоящий мужчина и мне уже пора просить у Мартина «Тысяча и одну ночь».
        - Дети мои, - примирительно затянул Карл, - в вашем возрасте меня уже женили, а оттого все сердечные мытарства отроков мне известны не понаслышке. Вернемся к Мартину.
        - Вы шутите насчет женитьбы, да? - с непонятной Карлу надеждой спросила Констанца.
        - Нет.
        - Конечно нет, - вмешался Поль-Антуан. - Забыла, пустоголовая, что Мартин рассказывал? Герцог Карл женился первый раз в одиннадцать лет на женщине, которой никогда до этого не видел.
        - И, чтобы вас успокоить, образованные монсеньоры, - добавил Карл, - никогда не… ну, так и не вошел к ней в смысле ветхозаветном.
        - Понял, дурак? - Констанца торжествующе шлепнула брата по затылку. - Не вошел! Так то герцог. А тебе, баронету, и до двадцати двух не светит.
        Логика была странная, но Поль-Антуана увлекла. Он с прищуром посмотрел на сестру и рассудительно заметил:
        - За наше сегодняшнее приобретение можно купить по меньшей мере графский титул. Так что указанный Вами возраст, милочка, можно снизить до шестнадцати лет.

«Странно, при такой логике император имеет право жениться в три года и войти к своей жене в пять». Карл балдел. Он не нашел Мартина. Но нашел его след.
        Болтовня продолжалась ещё с полчаса, пока в церковь не ввалился какой-то кающийся грешник, в котором Карл безо всякого удовольствия, но с порядочным удивлением узнал Жювеля. Карл был готов отдать целую отару золотых баранов, лишь бы дивный разговор с умными детьми длился ещё и ещё. Карл узнал, что Мартин любил книги, но ненавидел «Песнь о Роланде». Что он по четыре часа в день занимался фехтованием под водительством Гвискара, но терпеть не мог цвет черемухи и струнную музыку. Что он хорошо рисовал, но всегда употреблял своё искусство на тиражирование абрисов герцога Бургундского и сокола иже с ним. А когда Поль-Антуан попросил его изобразить какую-нибудь обнаженную богиню или хоть нимфу из «Метаморфоз», Мартин честно признался, что обнаженных богинь никогда не видел.
        Про самое главное все говорили без особой живости. Да, неделю назад ночью поднялся переполох, Эстен вытащил их из постелей и они с матерью на рассвете съехали в дом кюре. Нет, Мартина с ними не было. Нет, не видели. Да, знают. Нет, сами сделали. Да, со всей возможной искусностью. Да он, Поль-Антуан, если хотите знать, не только снегиря, но и обнаженную богиню мог бы, если б видел. Почему три? Ну, потому, потому, потому что если один разобьется, им хватит оставшихся двух.
        Карл, памятующий свои детские экзерсизы с глиной, сразу не поверил. Но заклинать их стенами храма, немалой платой за правду и ловить на несообразностях per ratio
<посредством рациональных аргументов (лат.).> не стал. Какого черта? Лучше наоборот.
        - Ладно, снегирей оставим, хотя здесь вы что-то темните, - небрежно махнул рукой Карл. - Пока не поздно, хочу поговорить с вами как дворянин с дворянами.
        Герцог многозначительно посмотрел на Жануария. Тот сделал понимающее лицо и вышел из церкви на свежий воздух. Констанца и Поль-Антуан просияли. «Дворянин с дворянами»!
        - Похоже, Мартин очень хорошо рисовал и вы ловко меня раскусили. Знаю, что такой ловкостью не похвастать будет невозможно. Через неделю можете рассказать об этом хоть матери, хоть отцу Аэцию. А до этого - вы говорили с монсеньором Тристаном.
        Поль-Антуан аж обиделся.
        - Само собой, сир. А Вы не должны никому признаваться в том, что Констанца и Мартин тайно помолвлены.
        Констанца ахнула и побледнела.
        Опля.

5
        Нелегко было определить словами, отчего он так расстроился. Ну выпотрошенный замок, ну кого-то убили. Это, понятное дело, плохо. Но разве он, герцог Бургундский, видит такое первый раз? Разве ему это внове? Среди такого, среди этого, в этой же закатно-земляничной палитре, повитуха хлопнула его по задику, чтобы он набрал в лёгкие воздуха.
        Это, такое непритворно красное, было и есть его профессией. Одновременно и средством, и продуктом производства. Из таких же темно-красных бусин и луж, из крестов и крестиков на холмах слагались буквы для заполнения его исторической анкеты. И стратегическое сырье для возведения ему, герцогу нерукотворного памятника, тоже состояло из по-разному развороченных городов.
        Разорившие замок арманьяки могли бы быть его солдатами, а замок Орв - его давней мишенью. В другое время он даже не поморщился бы, потому что ему, Карлу Смелому, досталась такая партия - благородного продолжателя рода Храбрых, Бесстрашных, Добрых, главного в цеху разорителей человеческих ульев. Причем, если бы он исполнял свою партию дурно и без соответствующего чувства, если бы он щадил и миловал всех направо и налево, подставлял правую щеку, наскоро загримировав синяк на левой, его за это никто не прозвал бы Святым. Но сначала за глаза, а потом, раструбив по всем хроникам и мемуарам, звали бы тихоней, засранцем, занудой, ссыклом, домоседом, подпевалой. Овцой, а не агнцем.

6
        Отчего он, собственно, так расстроился? «Переживает», - сказала бы Маргарита. О чем, или, правильнее, что тут, на свежих руинах, переживать? На Эстена д’Орв ему было положить, как не преминул бы уточнить Луи, с прибором. А Мартин? Да ведь он толком не верил, даже после всех вещдоков и вещзнаков (в смысле вещих), что Мартин взаправду ожил, был жив и снова умер. Он пришел в Орв чтобы поверить в Мартинов-не-Мартинов, чтобы потрогать руками жизнь после жизни или смерть после смерти, чтобы приобщиться к разнообразию Вселенной, способной, оказывается, являться тебе не только в виде военной или посевной кампании. Чтобы ухнуть всем телом под жерновом разумного и нескладного holomovement’а <холодвижение (т.е. движение всего во всём) (англ.).>, который, по слухам, втайне совершается кругом и повсеместно. Чтобы узнать, как знают опухоль вследствие телесного опыта, а не в кресле у окна библиотеки с «Физиологом» на коленях. Чтобы узнать, что есть вещи, которые ты, трезвый и нестарый герцог, как влиятельная монада, не в состоянии держать под контролем, в том числе и мысленным. Такие, которых не похлопаешь
рукой-всезнайкой по плечу. Такие, на которых голос, привыкший к хорошо смазанным секвенциям, вдруг сипнет и засекается, а ты отступаешь, капитулируешь, если не благоговейно, так хотя бы вежливо, перед абсолютной-преабсолютной тишиной. И вот - ни Мартина, ни чего.

7
        - Так это вот здесь он жил? - Карл чувствовал беспричинную неловкость, как будто был не умыт или в дырявых носках.
        - Герр Гельмут сказал - здесь. Что у нас тут? - Жануарию было любопытно, прямо даже интересно.
        В комнате Мартина он вел себя как ребенок, который с попустительства мамаши дорвался до столика с парфюмерией. Он хватал всё, на что падал взгляд, и сопровождал это то многозначительным мычанием, то описью-комментарием.
        Рылся в бумагах, заглядывал под кровать Мартина. Нюхал засохший цвет на бергамотовом деревце, которое произрастало у окна из серебряной вазы с семью опалами, но теперь, без воды и ухода, завяло.
        Жануарий стучал по боку вазы костяшками пальцев, ковырял самый крупный опал ногтем, смотрел на просвет мартинову рубаху с севильскими рукавами. Карл ловил объедки с Жануариева пиршества.
        - Это его книги, - прокомментировал Жануарий у единственной, но продолжительной книжной полки, и провез палец по шпалам свинокожих корешков. Трак-трак-трак.
«Роман о Розе», «Жизнь двенадцати цезарей», «О Божественных именах», «Нибелунги» и далее до конечной станции, до Катулла с его бесноватой Лесбией и порядком зачитанной Книгой Книг.
        - Вижу. На немецком?
        - Есть и иврит.
        - Иврит? Это каббала, да? - испуганно переспросил Карл. - Так он что - был малефиком?
        - Каббала. Почем мне знать? - отозвался Жануарий. - В том смысле, что, возможно, он ничего плохого и не делал. Хотя и знал как.
        Карл, не привыкший вдаваться в нюансы всякого там гнозиса с облегчением выдохнул. Главное, что не делал. «Возможно» Карл поспешил пропустить.
        - Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, - сказал Жануарий, не отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья шкатулке.
        Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была разложена всякая мелочь - сломанные перья, веер, колокольчик, бусины, скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки, пара мелких серебряных монет.
        Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном.
        Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак на три) песочными часами.
        - Монсеньор Карл, здесь для Вас письмо. Оно уцелело, - заключил Жануарий с очень серьезным видом.
        - Где?
        - Здесь, - Жануарий показал на стол.
        - Почему же я его не вижу? - сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.
        - Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: «С тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность».
        - При чем тут, блядь, вечность!? - Карла сильно смутила интимность прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел только скопище вещиц.
        - Запах ладана в предметной семиотике означает «вечность». Колокольчик означает
«Дижон», раковина означа…
        - Мартин прекрасно умел писать, - перебил его Карл.
        - Он не хотел писать.
        - Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? - гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие щупальца, Карлу становилось всё сложнее.
        - Да, так он хотел.
        - Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь - прочти, - рискнул Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.
        - Извините, монсеньор, но это письмо адресовано Вам.
        - Ну и что?
        - Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в послания такого рода…
        Карла покоробили «послания такого рода», но он сдержался.
        - А в чем?
        - В том, что если Вы не можете его прочесть, значит Вам и не нужно его читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные механизмы.
        - К черту защитные механизмы!
        - Монсеньор, я не стану Вам его читать, - твердо сказал Жануарий.
        - Что значит «не стану»? Я не спрашиваю, станешь ты или не станешь. Я приказываю. Я, твой герцог, приказываю прочитать это предметное письмо. Нет, даже не так. Я приказываю тебе записать это письмо нормальными буквами на нормальной бумаге и предоставить его мне не позднее, чем вечером сего дня.
        - Или Вы прочтете это письмо сами, монсеньор, или сейчас я просто переверну стол и уничтожу все. И тогда выйдет еще более скверно, чем когда-то на фаблио.
        - Значит нет?
        - Нет. Теперь я вижу, что Вам нельзя еще читать такие вещи.
        - Ах вот как!?
        Ну всё, блядь. Всё. Жануарий сунул два пальца во всемирную розетку, и реакция возбужденного красной тряпкой пространства не заставила себя дожидаться. Безоглядный и бесконтрольный в тот день, Карл пришел в слепую, но сносно осязающую ярость, на которую, как он полагал в шапкозакидательском христианском настроении, вроде бы и не был способен.
        Напоминание о фаблио стало тем пером-разновесом, которое сломило скалиотическую спину перегруженного верблюда.
        Когда кулачище Карла врезался в челюсть Жануария, тот понял, что так разозлило герцога. И, как обычно поступают люди, когда в оркестровой яме начинается разлад или драка, в сердцах воззвал к Дирижеру.
        - О Господи, - тихо выдохнул Жануарий и осел на пол.
        Карл замешкался буквально на секунду. То не было замешательство демона, познавшего жалость как развитие привычной идеи презрения.
        То не было замешательство человека, вспомнившего нейтрально настроенное ко всему неведение или иную эдемскую добродетель. И не темпоральный провал обезьяны, соображающей, на какую кнопку выгодней давить.
        То было мгновенное оцепенение Карла, который вдруг осознал, что, кажется, сломал Жануарию челюсть.
        Правда, вместе с этим осознанием, которым Карл не успел насладиться, предпочтя действие мысли, поток рефлексии иссяк.
        Карл, схватив Жануария за грудки, поволок его вверх, потянул к себе, а, подняв на должную высоту, изо всех сил тряхнул, будто тот был пыльным, очень пыльным пледом.
        - Монсеньор Карл, я не могу помочь Вам прочесть это письмо, мне запретили вмешиваться в Вашу судьбу, понимаете? - тихо попросил Жануарий, глядя на мир мартиновой комнаты с высоты выше карлова роста и поверх оказавшегося тройным в таком положении прикованной к стене марионетки подбородка.
        - Да что ты все словами прикрываешься!? Что ты вообще знаешь о моей судьбе, козел!
        Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать лет! - ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и, уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.
        - Когда играли фаблио по Роланду, я жил в Гранаде. Откуда я мог знать, что Мартин фон Остхофен влюбится в Вас, а не в графа Сен-Поля, как ему было суждено? Кто это мог знать?
        - Ах, так ты и тут в курсе! Ты и тут все просчитал на своих счетах из дерьма! При чем здесь Сен-Поль, ты мне скажи, где этот пацан, где Мартин?! Он ведь остался жив, правда? Прочитай письмо, Жануарий, мне нужно это знать! - орал Карл.
        Пальцы Карла, одинаково привычные к узде, мечу, женскому запястью, подбирались к тонкой шее Жануария. Подбирались, правда, не с той убежденностью, что вела Отелло, но тоже упорно, упорно.
        Спина Жануария гирей ликвидатора новостроек вновь врубилась в стену. Однако, лицо Жануария постепенно стало утрачивать страдальческое и приобретать какое-то ко всему безразличное выражение.
        - Мартин не принесет Вам ничего хорошего. Такие связи никогда ничего хорошего не приносят. Я не хочу кормить Вас ядом с собственной руки, - сквозь хрип проговорил Жануарий.
        Теперь он был серьезен, словно судья и подсудимый в одном лице. И в его голосе не было жертвенного кокетажа Сапогоглавого Коммина. Отхрипев, он заглянул в глаза Карла, которые были совсем близко. В них было столько же осмысленности, сколько в двух теннисных мячах, составленных рядом. Столько же понимания, сколько в полных лунах многоочитой яичницы-глазуньи.
        - Зачем зачем зачем тогда ты мне говорил, что здесь есть предметное письмо!? Зачем искушал!?
        - Не мог промолчать.
        - Скажите пожалуйста, какой честный ведьмак!
        - Это вопрос свободы воли. Теперь я вижу, что мне не нужно было даже упоминать про письмо. Вы не в состоянии понять, в чем смысл дилеммы.
        - Да уж куда мне!
        - Я не это хотел сказать.
        - Так скажи, что ты хотел, что здесь такого тонкого? Одного кретина я разрубил на два, как полено, другого кретина выжил на хуй к Людовику, третьему кретину отрубил голову, четвертый сам съебался и тем облегчил мне жизнь. И все намекали, что они в курсе этого тонкого дела, все в точности как ты ссылались на письмо, которое Мартин написал на коре. Все делали вид, что знают больше, чем я. И ты туда же, недоношенный ко…
        Но Карл не успел окончить. Пока затылок Жануария отбивал такт для карловых так-скажи-что-ты-хотел, а его спина означивала синкопы, чуть отставая от головы, руки Жануария двумя питонами медленно ползли вверх вдоль туловища Карла.
        Если бы кто-то следил за этими серпентирующими руками со стороны, этому кому-то наверняка бросилась бы в глаза удивительная подвижность суставов. Такая, что намекает на полное их отсутствие или временное упразднение.
        Руки-змеи обтекли ребра, плечи Карла, выгнулись скобами вокруг головы Карла, затем змеиные головы вновь обратились ладонями и схлопнули голову Карла с обеих сторон с такой силой, словно намеревались сделать из его черепа корж для «наполеона». Они проделали это так быстро, что потраченного ими времени губам Карла не хватило на то, чтобы оформить в звук последнее слово.
        Громовые раскаты ввалились звучной лавой в уши Карла, барабанные перепонки загудели наковальнями, волосы схватились трескучей сеткой миниатюрных молний. Воздух наполнился озоном и тишиной, кольнуло под сердцем и Карл стёк вниз по телу Жануария, надолго отсоединившись от реальности в той позе, в какой Рембрандт запечатлел блудного-преблудного сына.
        - Уговорил, малыш. Будет тебе письмо, - тяжело дыша сказал Жануарий.
        Герцог завалился набок.

8
        Три раза после ранения, пару раз после ночи в женском обществе и один раз спьяну Карл просыпался в чужом, инаковом и до мелочности многозначительном мире. Когда сорокалетний, то есть почти сорокалетний Карл открыл глаза, он снова оказался в комнате Мартина. Сумерки наступали стремительной маньчжурской конницей.
        Жануария уж и след простыл, дверь была притворена, но не заперта. К счастью, воспоминания о дурной сцене с рукоприкладством попрятались, словно кухонные тараканы от лампочки Ильича.

«Ну и хорошо», - пробурчал Карл, стыдясь того, что не чувствует никакого, почти никакого стыда и вообще почти ничего не помнит. Как принято описывать такую памятливость в беседах - «лишь в общих чертах».
        Он встал поначалу на четыре, потом на три и наконец на две. Посмотрел в сторону окна, в створках которого шептал ветер, и тряхнул головой. Очень больно.
        Первым его желанием было немедленно уйти. Вторым - остаться, причем остаться надолго. Буридановым ослом протынявшись среди зимней сумеречной синевы и холодных предметов, Карл набрел на канделябр с четырьмя свечами, который сильно смахивал бы на менору, если б свечей было пять. Когда, протрещав положенное время, свечи занялись, Карл запер дверь на засов.

9
        Тайник с рисунками Карл нашел очень быстро.
        Их было что-то около двадцати. Судя по подписям и по ходу руки, которая становилась всё тверже и вместе с тем всё расхлябанней, хронологически все они умещались в полтора года.
        Мартин рисовал свинцовым карандашом, который не стереть, не слизнуть и не смахнуть, а потому все «неправильные» линии, все тупики, где пробуксовывала художественная мысль, были видны, словно линии и бугорки на ладони старца. Карл поставил канделябр на пол и сел, облокотившись спиной о комод.
        Полю-Антуану не померещилось - Мартин рисовал в основном, только, единственно Карла, герцога Бургундского. Или, во что никак не верилось, сохранял только рисунки, на которых герцог был представлен не менее чем тенью - был там, кстати, и такой.
        От портрета, который не столь уж давно выкатился из-под кисти Рогира, любой из рисунков отличался как ложка от вилки. И не потому что был хуже выполнен технически, хотя это и верно. Он, Карл, был в карандаше Мартина совсем не таким, каким у Рогира. Он был таким, каким показывался сам себе в зеркале, случайно попавшемся на стене, где зеркало раньше не висело. Таким, как в описаниях наблюдательных людей, о существовании которых ты не подозреваешь.

10
        Час или полтора Карл перекладывал и пересматривал листы из тайника. Его внутренние часы уже показывали полночь следующего дня. Но шарканье и топтание за дверью возвещало ещё только текущий ужин.
        Интересное дело - ни одного места, ни одного предмета из тех, что окружали его лицо на отдельных рисунках, он узнать не смог.
        Как будто Мартин, затаившись в клочьях тумана его босхианских сновидений, писал с натуры самые скандальные сюжеты. Как и ожидал Карл, много было соколов. Восемь из двадцати рисунков представляли его почти в одном и том же ракурсе. Но в этом
«почти» тикала бомба с точнейшим часовым механизмом. Карл построил листы в ряд и тут ему стало немного не по себе. Создавалась некая иллюзия того, что Мартину удалось отрезать секунду от бытия Карла, затем разъять её на восемь последовательных частей и зарисовать каждую в отдельности, отразив все микродвижения, все ничтожные перемены, которые произошли в облике Карла за эти доли секунды. Карл подпер щеку ладонью - ничего себе!
        - Монсеньор Карл, я записал письмо, как Вы просили! - смиренный голос Жануария.
        Карл, выброшенный на берег кротким прибоем, шелестевшим свинцовым карандашом позади его профиля, вздрогнул, словно институтка, застигнутая за мастурбацией.
        - А, значит все-таки записал! Что значит уметь просить, - вполголоса заключил Карл и поковылял к двери.

11
        - Монсеньор, делайте скидку.
        - Что еще за скидку?
        - Что это все-таки писал я, а не Мартин.
        - Не понял, что значит «а не Мартин»? Как это понимать?
        - Видите ли, монсеньор, писать словами гораздо легче, чем писать предметами. Но и получается гораздо хуже. Тяжело переводить без потери смысла.
        - И много потерялось?
        - Я старался, чтобы было как можно буквальней. Но все равно, чувствую, получилось не ахти. Поэтому кое-где я давал фразы из оригинала. На полях.
        - Ладно, кончай, - Карл буквально вырвал из рук Жануария лист, структурированный пешими колоннами рукописных букв. По его лицу пробежала судорога нетерпения.
        Жануарий, который поначалу предпринимал попытки перископически изогнувшись заглянуть внутрь, за спину герцогу, расстался с ними и поспешил оставить герцога в одиночестве. Он помнил - с огнем играть куда безопасней.
        "Мартин Карлу привет!
        Мои приемные родители, Гвискар и Гибор, не были малефиками, они были глиняными людьми. Глиняные люди во многом совершенней обыкновенных. Но не во всём, конечно. Гибор и Гвискар хотели иметь ребенка и в этом они были подобны любому ординарному семейству, но оба они были бесплодны . Гвискару и Гибор пришлось искать другие способы чадородия.
        Один колдун научил их, как сделать глиняного человека, который станет им сыном. Понимаешь, Карл, сыном глиняных людей может быть только голем. Я знаю, что они долго разъезжали, потому что рецепт был неточным или не очень правильным. Пять лет они безуспешно пытались избавиться от бесплодия глиняных людей, распутничая во Флоренции. Они заклинали стихии на Кандии (есть такой остров, ты знаешь), чтобы обойтись без рецепта, но дудки. Однажды их занесло на то самое бургундское фаблио по Роланду. Они выкрали мои - представь, как странно это писать, - мои кости у дяди Дитриха.
        Теперь, чтобы мертвый Мартин стал Глиняным Мартином, требовался, скажем так, Святой Грааль. Ещё несколько лет они путешествовали. А я, представленный костями и прахом, полеживающими в серебряной вазе с допотопным (уверен: буквально, а не риторически) орнаментом и семью опалами (подними глаза, она у подоконника, теперь служит кадкой для бергамотового деревца, которое, верно, уже засохло), я странствовал вместе с ними на положении сундука. Они достали этот условный Грааль (помнится, это была церковная дароносица из монастыря св.Хродехильды, та самая, из-за которой ты казнил Луи ) уже здесь, в замке Орв.
        Если я правильно понимаю, барон Эстен дал им свое семя и изловил в золотые силки нужного зайца для алхимии. Таким образом, Эстен мне вроде родного дяди. Рецепт наконец-то начал работать, и вначале от нечистот эстеновых и нечистот заячьих появился Алмазный Заяц, который был как бы отчасти Мартин. Затем, при помощи той дароносицы, Гибор удалось сделать так, что Мартин уже мог обходиться без личины Алмазного Зайца и стал просто Мартином - вот сколько технологии потребовалось, чтобы я обзавелся плотью во второй раз.
        Ты, верно, будешь смеяться, но первые слова, которые произнес новорожденный Глиняный Мартин, касались тебя. Это ничего, что я всё время говорю «тебя», а не
«Вас»?. Неважно, что я тогда сказал. Но Гибор в первый же вечер моей второй жизни объяснила мне, пускай будет «объяснила», что употребит все свои умения на то, чтобы мы с тобой больше не встречались. Ей было что употреблять . Она заколдовала меня и я ничего не мог поделать - Гибор была гораздо сильней (вот, изволь, пример оценочных суждений, которые в ходу среди глиняного народца). Кажется, она хотела мне добра.
        Что будет дальше? В ближайшем будущем, похоже, я стану дважды сиротой, потому что ёбаная гадина Гельмут, который ещё там, в немецком прошлом, научал меня
«сторониться всего, что неугодно Ордену и, ergo, Господу», сам оказался практикующим малефиком-виртуозом.
        По крайней мере, Гельмут ловко охомутал и сжег тень Гибор, когда она (вот чего я не делал, так не называл её мамой), когда она самонадеянно высунулась на улицу сегодня в полдень. Мне жаль, что её не будет. И, представь себе, Карл, мне даже не утешиться на традиционный лад, что, мол, мы с ней встретимся в раю, потому что, честно говоря, на этот счет у меня много сомнений .
        Перемирие скоро окончится и Гельмут снова примется за свой экзорцизм, безбожный святоша. Гвискар пал духом из-за Гибор. Эстен, кстати, тоже - в смысле адюльтеров мы тут тоже пошевеливались . Я постараюсь удрать. Здесь есть настоящие действующие крылья, вершина инженерии синьора Гвискара, который всё равно со мной полететь не сможет. Как, собственно, и Эстен.
        То, что здесь творится напоминает кладбищенскую мочиловку - кое-где страшно , но, по преимуществу, противно. Умирать во второй раз мне не улыбается. Тем более, мы ведь с тобой встретимся на фаблио 1477 года - так нагадала мне Гибор, которая не ошибается. Хотя, пока, тебе, наверное, лучше думать, что я пал в этом жестоком и честном (не веришь? - правильно делаешь) бою. Обещай, что ты так и поступишь.
        Если хочешь, можешь взять мои рисунки себе. Или не брать, если не хочешь. Я не обижусь и даже не узнаю ."
        Карл плавно и быстро перевернул лист, опять перевернул. Что-то такое делают трюкачи-иллюзионисты, когда собираются вынуть из сценического подпространства красноглазого кролика, живую затычку скучного номера. Но там, на обороте, и на обороте оборота, продолжения не было, равно как и подписи. Недоумевать и тревожиться (что, мол, шальная пуля) по этому поводу Карл не стал - маман, Изабелла Португальская, была ещё какой мастерицей таких точно розыгрышей. Понятно же, что подписаться «твой» или «люблю» было бы дурно, ведь понятно, что в путевой шараде про лопату недопустимо слово «лопата».

12
        Благодушный, улыбчивый Гельмут, сложив персты левой руки как Христос во славе, правой рукою раз за разом всаживал в Мартина стальное стило. Тот ехидно ойкал, как от щекотки, и не умирал. Просмотрев этот, Карл проснулся в коллинеарный ультра-реалистический кошмар.
        В нем он, Карл, тщетно щелкал кресалом, но искры не высекались, и светильник оставался незажженным и темнота не отступала.
        А когда десятая отчаянная попытка пробудиться в честную реальность, в полный рост и надежно эманированную Создателем, наконец-то увенчалась успехом, когда десятым сталинским ударом форель разбила лед, а Карл, намертво вцепившийся в её хвост, наконец-то пробудился внутрь уже виденной десятикратно темноты и вселяющие надежду искры - преобразованные, стало быть, флогистоном частички кремния - просыпались на постель Карла и обожгли его, он понял, что нужно что-то предпринимать.
        Рассуждая не так и даже не в том духе, что засыпать обратно не просто бессмысленно, но и очень страшно (ибо очень страшной казалась сама мысль о том, что здоровому, почти сорокалетнему мужику, владетелю если не большей, то определенно лучшей половины Мира, красавцу-ебарю и отменному фехтовальщику может быть страшно впасть в сон на пару предрассветных часов, и поэтому всю мерзость пришлось загнать на расплод в подсознание), а уверяя себя вполголоса, что совершенно необходимым является довыяснение обстоятельств гибели аборигенов замка Орв, Карл зажег массивный масляный светильник.
        Светильник не переставал удивлять Карла своей формой четвертый день. Это была голова, со всеми признаками зрелой мужественности отлитая из бронзы с аттическим тщанием. Мужчина смотрел на мир янтарными глазами, зраками которым служили черные жемчужины.
        Его пухлые губы были чуть приоткрыты - ровно настолько, чтобы придать лицу надменно-удивленное выражение и образовать отверстие, через которое его гортань пополнялась маслом.
        И всё бы это было туда-сюда, если бы не два воздетых вверх воловьих рога, венчавших голову незнакомца. В рогах находились фитили и прямо на их концах возгоралось пламя - красно-оранжевое и весьма чадное.
        Карл оделся и нацепил под мышку потайные ножны со стилетом. Потом Карл двумя руками поднял рогатую голову - она оказалась ещё тяжелее, чем он предполагал; светильник явно создавался как имущество по существу недвижимое. И, локтем отодвинув засов, вышел в коридор.
        Карл остановился - на лестнице в пяти шагах от его апартаментов послышались шаги и чернота лестничного проема растворилась в отсветах пока ещё не видимого факела.
        Карл опустил светильник на пол, отступил на шаг назад, запустил правую руку за пазуху и нащупал слоновой кости рукоять.
        Это был Жювель с факелом и скатанным в трубу холстом. А за ним, возвышаясь как боевой слон над обозным ишаком, следовал Гельмут в белой котте с черным крестом.
        В правой руке, затянутой в кольчужную перчатку, Гельмут нес меч, держа его за самое основание лезвия близ гарды с длиннющей перекладиной, так что получался чистый крест. А на сгибе левой руки Гельмута покоился рогатый шлем.

«В самый раз, чтоб напялить этот шлем на мой светильник. Интересно, рога в шлеме полые или нет?»
        У Карла заныло под ложечкой.
        Жуток был вид коридора, паршиво освещённого, неведомой рогатой головы на полу и пустого рогатого вместилища для головы в руках Гельмута. Какая-то сходка палачей, слет масонских скульпторов, а не встреча приличных рыцарей с внушительными генеалогиями.
        Жювель отступил к стене, пропуская Гельмута вперед.
        - Доброй ночи, герцог, - сухо сказал тевтон.
        Рука герцога слилась в одно целое со стилетом. Если только Гельмут не дыхнет ему в лицо серой, он, Карл, всегда успеет опередить любой выпад тевтона. Значит, теперь ему совсем не страшно.
        - Взаимно, герр Гельмут, - кивнул Карл. - Ставлю «Трех Братьев» против горшка перловки, что Вы идете ко мне в гости.
        - Ваша правда. А я ставлю свой меч против упомянутого горшка, что Вы вместе с Александром Великим собрались, соответственно, ко мне.

«С Александром Великим? Он что, бредит?» - подумал Карл, но, поскольку особам герцогского достоинства не пристало простолюдинское «Чаво?», он агрессивно улыбнулся и заметил:
        - Всё верно. Но я несу Вам свет, а Вы мне - меч.
        - В подобных местах так безопаснее, - уклончиво ответил Гельмут. - А вот Вы со своим Двурогим могли крепко влипнуть. Он - не лучший спутник для ночных прогулок.
        Прежде чем Карл успел отпустить ироничное «Да ну?», светильник, до этого потрескивавший по-джентльменски тихо, разразился озлобленным шкворчанием. А Гельмут как-то эдак, с невиданным вывертом перехватывая меч и вознося его над головой, припал на колено и ба-бах.
        Ну там горящее масло по всему полу, глухой звон бронзы и черная жемчужина-беглянка, тотчас же раздробленная железным кулаком Гельмута.
        А где же рогатый шлем?
        Шлем покачивался влево-вправо на полу под стенкой. Туидлдым-туидлдам. Он был изуродован длинной замысловатой трещиной. Что-то между ними произошло - между светильником и шлемом - но Карлу было насрать.

13
        Карл был Первым Мечом Бургундии и неплохо умел набраться праны, ввериться дао и быть как вода. В бургундской традиции, впрочем, слова и нинзюцкие пальцовки были другими и орал он в бою не «Нами Амида Бутсу!» или «Банзай!», а «С нами Господь!», также - «Бургундия!» и, иногда, - «Монжуа!» Последнее, впрочем, только против турок и немцев, когда вдруг забывалась его дутая бургундственность и в Карле просыпался великофранк.
        Но если Карл и бывал порою как вода, то Гельмут, чёрт бы Вас побрал, Гельмут, Вы просто как молния.
        - Йяа, - самодовольно кивнул тевтон, протирая меч шелковым платком и возвращая его наконец ножнам.
        Карл подумал, сколь он был глуп и самонадеян со своим стилетом. И как просто было бы тевтонскому мечу проделать трепанирующий трик-трак не с бронзовой балдой, которая бог весть чем не потрафила Гельмуту, а с его собственной, ценной головушкой.
        Получалось плохо: он, Карл, всё глубже въезжает в манию преследования, а Гельмут тоже в неё же и тогда он просто опасный псих, от которого надо держаться подальше и рвать когти из замка Орв с первыми петухами. Либо Гельмут адекватен мирозданию и тогда с психом надо дружить.
        - Жювель, занеси холст в комнату герцога, принеси другой светильник и прибери здесь, - Гельмут указал на бронзовые обломки в луже горящего масла.
        - Скажите, Гельмут, зачем Вы испортили вещь? - спросил Карл.
        - А зачем Жануарий вчера ночью испортил корову? - сделав невинные глаза, осведомился Гельмут.

14
        - Итак, Карл, Вы хотели поговорить со мной, я хотел поговорить с Вами, и вот мы встретились. Вы хотели узнать, как были убиты Гибор, Гвискар, Эстен и Мартин. А я хотел получить от Вас письменное подтверждение их смерти.
        Все мыслимые замечания насчет просто «Карла», насчет издевательского тона Гельмута и насчет разницы в общественном положении - герцог против какого-то высушенного инквизитора - Карл предпочел оставить за скобками.
        - Я не понимаю, о каком письменном подтверждении может идти речь. Я Вам что - судебный пристав?
        Гельмут досадливо поморщился.
        - Карл, Вы не очень умный человек.
        Карл даже не ухом не повел. Замок Орв целительно подействовал на его спесь.
        - Но, - продолжал Гельмут, - Вы очень удачливы, у Вас ясный взор, великолепное прошлое и, что самое странное, Вы имеете подлинное счастье, а не одну из его многочисленных реплик. Вообще, даже просто говорить с Вами - большое удовольствие. А грубить Вам - напротив, очень и очень тягостно. Не говоря уже об угрозах. Поверьте, я никогда не стал бы Вам угрожать, хотя мне ничего не стоит сейчас пленить Вас и устроить торги вокруг Вашей головы. Кто даст больше - Людовик или Ваша супруга?
        Разговор происходил в полной темноте. Жювель всё ещё возился за дверью с бронзовым мусором и нести новый светильник не спешил. Кровь прилила к лицу Карла, но он снова остался при своём эпическом самообладании.
        - Конечно же супруга. Людовик столько не зарабатывает. Проверять не советую.
        - Я и не собираюсь, - Гельмут услал во тьму любезную улыбку. - Наш престарелый магистр Фридрих готовит себе достойную смену. И чтобы признать во мне лучшего из кандидатов, магистру Фридриху требуются неопровержимые доказательства того, что все малефики замка Орв уничтожены. Все без исключения.
        - Привезли бы ему просто четыре головы, - предложил Карл, глядя на Гельмута как на говорящую мурену.
        Гельмут обиженно цокнул языком и затянул голосом из саркофага:
        - Так не пристало, ибо, первое: и усекновенная глава малефика способна к малефициям; второе: не так просто доставить голову в сохранности из Франции в Кенигсберг; и, третье: это было бы против нашего устава. У нас запрещено надругательство над очищенными от скверны телами, - закончил Гельмут не без гордости за родной Орден.
        Пришел Жювель и принес долгожданный светильник.
        - Вот, - сказал Гельмут, любовно разглаживая на полу комнаты холст. - Я тут всё оформил.
        Карл нехотя посмотрел на уже виденные силуэты, согласно надписи отвечавшие, якобы, Гвискару, Гибор, Эстену д’Орв и Мартину.
        В правом верхнем углу холста Карл увидел: «Личности означенных малефиков и смерти их, коим сам был свидетель, удостоверяю. Карл, герцог Бургундский. 22 января 1472 года».
        - Та-ак. То есть Вы хотите сказать, что хоть я и прибыл в Орв пятью днями позже означенной на холсте даты, я всё-таки был всему очевидцем и, значит, с легкостью могу удостоверить Ваши подвиги.
        - Конечно. Конечно можете. Авторитет герцогов Бургундских очень высок у нас в Ордене. И наш магистр поверит Вашей подписи без малейших колебаний.
        - Колебать нечего, - поддакнул Жювель, который, оказывается, мерзавец, сидел всё это время на корточках у двери.
        - Гуляешь, - бросил ему Карл.
        - Иди-иди, - разрешил Гельмут.
        Жювель убрался.
        Карл с облегчением почувствовал, что сонная одурь отступает. Именуемое реальностью медленно, но неуклонно начало всё-таки приобретать черты, таковой приписываемые.
        - Я Вам вот что скажу, герр Гельмут. Если бы я не опоздал сюда, если бы мои солдаты не остались страдать чревом в монастыре Святого Воскресения, первым делом я взял бы замок Орв под свою охрану. А вторым делом подписал бы эту подложную картинку, пребывая в полной уверенности, что Мартин и прочие живы и находятся в моей власти. Выгода была бы с обеих сторон, согласитесь.
        Гельмут нахмурился.
        - Не понимаю, в чём Ваша выгода.
        - Я бы знал, где кончается правда. Я бы знал, что лгу во имя прочного союза с новым магистром Ордена - то есть с Вами. И при этом навсегда избавляю Мартина от инквизиционного преследования. Поскольку моя подпись de jure делает то же, что сотворил Ваш меч de facto. А так, просто подтвердить Ваше служебное рвение - мне неинтересно.
        - А что - Вам хотелось бы, чтобы Ваш Мартин остался жив? - дернул Гельмут нить разговора влево.
        - Не знаю.
        В глазах Гельмута мелькнуло секундное изумление, старательно выданное им за легкую озадаченность резкой переменой герцогских настроений. На самом же деле Гельмут понял, что Карл всё понял. И послал в адрес пронырливого Жануария двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть проклятий. Гельмут решил сменить козырь.
        - А ведь Мартин приходится мне троюродным племянником! С его прелестной матерью я играл в салки… тенистый сад, и мы… совсем еще дети! - будто бы «вдруг» вспомнил Гельмут.
        - Ну и что, что в салки?
        - Мне будет тяжело его убить.
        Если бы не предметное письмо, Карл, не исключено, клюнул бы на этот шантаж Гельмута - будто Мартин в захвачен в плен и томится в «тевтонских застенках», ожидая экзекуции.
        - Не морочьте мне голову, Гельмут. Ваша воля - Вы бы его уже убили, несмотря на салки. Только не рассказывайте, что Вы его тут спрятали…
        - Вздор, где тут спрячешь… - разулыбался Гельмут, делая хорошую мину, мол, я не это имел в виду. - Но жизнь продолжается, ведь будут и другие возможности.
        Карл вцепился в Гельмута глазами - что еще за «возможности»? Может, старый хрыч знает где Мартин сейчас?
        - Увы, я не знаю.
        - Врете?
        - Если бы знал! - мечтательно откинулся на стуле Гельмут. - Его белокурую голову я бы довез до Кенигсберга в целости и сохранности. Употребил бы одно средство - ее и тление не тронуло бы, кожа осталась бы нежной, как шелк. Ведь все-таки, согласитесь, Карл, стервец очень привлекателен! Как, кстати, и его покойная мать. Я его видел здесь, когда сражался с малефиком Гвискаром. Издали. Но, знаете, он заметно похорошел. Повзрослел, возмужал, кажется, даже пользуется косметикой. В общем, получился бы отличный бюст, какие у нас, открою Вам тайну, кое-кто коллекционирует. Да и магистру Фридриху мой сувенир пришелся бы по душе.
        - А как же устав, который возбраняет надругательство над телами, очищенными от скверны?
        - Для Мартина устав сделал бы исключение.
        И здесь, хотя его недвусмысленно провоцировали, Карл сдержался. Но понял - если Гельмут «пошутит» еще что-нибудь, его придется содомизировать рукоятью меча в назидание другим полевым инквизиторам Ордена. Чтобы сдерживали язык.
        - Давайте карандаш, я подпишу, - сдался Карл и притянул к себе холст. Он понимал, что эти дикие дебаты будут продолжаться ровно столько, сколько требуется для того, чтобы он переменил свое решение не ставить автографа под абрисами погибших.
        Когда Карл подписался, Гельмут вздохнул с неподдельным облегчением, словно вышел из парилки. И серьезно, на сей раз без юродства, добавил:
        - Вот Вы и сделали меня магистром. Я, герр Карл, Ваш должник навеки.

15
        Только когда взору Карла открылись добротные романские стены монастыря Святого Воскресения, когда осунувшийся, но внутренне вполне здоровый капитан Рене облегченно улыбнулся герцогу и сказал «Ну наконец-то, а мы уже собирались выступать Вам навстречу» и когда Карл увидел, что слова Рене не просто риторическая фигура - действительно, оружие у солдат было начищено и вид они имели вполне молодцеватый, он осознал, что произошло нечто по сути своей странное.
        Великий герцог Запада собирается предпринять рейд вглубь французских владений, солдат его на полпути валит с ног кишечная чума, а он, вместо того чтобы отказаться от предприятия, рядится прокажённым и рвётся, рвётся, рвётся в страшный замок Орв, хотя понимает, что уже опоздал и ничего сделать не сможет. Вот, теперь он всё увидел и кое-что узнал. И что же?
        Этот безнадежно риторический вопрос не давал Карлу покоя всю дорогу от монастыря до милого Брюсселя, где в ту зиму квартировал герцогский двор. «Что же кроме того, что я кое-что знаю? Штаны себе пошью из этого знания или что? Фаблио 1477 - это же так, в сущности, нескоро?»
        В Брюсселе было хорошо. Маргарита, крохотная Мария, недавно произведенный в маршалы д’Эмбекур-младший, старая-престарая маман, которой удалось в свои семьдесят сколько-то сберечь удивительную внятность речей и мыслей.
        - Ну что, Ваша Светлость? - насмешливо спросила она, озирая дюжего, обветренного сына с головы до ног. - Повстречались со своим chico?

16
        Эдвардова посланца Карл узнал сразу. Сорокалетний лендлорд Брюс, который в прошлом году сопровождал своего короля во время бегства из Англии.
        - Здравствуйте, милорд, рад видеть Вас во славе, - цветисто приветствовал Брюс герцога, когда тот, преображенный ласками Маргариты и нежными банными водами, смывшими с него последовательно аватары Прокажённого, Тристана, префекта Ложи Нарбоннских Ткачей, Сновидца и Злого Следователя, вошел в уютный гомеостаз выбритого сытого аристократа в батистовых портках и приготовился благосклонно внимать худым вестям от шурина, который, без сомнения, допрыгался со своей фирмой-фирмой «Йорки, Ltd», и теперь попросит на карман ещё денег, кораблей, наемников, да побольше, да получше, да сейчас, немедленно, скорее-быстрее, а не то всему крышка.
        - Рад и я видеть Вас во здравии, милорд. В прошлый раз камзол был на Вас похуже, а?
        Забавное дело - слова, которые у французов и бургундов могут сойти за предлог для поединка или уж точно приведут к затаенной обиде, с англичанами проходят как крепкая дружеская шутка. Карл знал об этом и добродушное «га-га-га» Брюса его не удивило.
        - Да, милорд, здесь Вы свинье в самое рыло вмазали. Но в прошлый раз и дела-то шли похуже, милорд. Но теперь с Вашей помощью нечестию Ланкастеров положен предел. Потому-то я и прислан сюда. Сам я говорю нескладно, но со мною письмо от моего господина. Там всё рассказано как след.
        Этого Карл не ожидал. Эдвард, бестия, вернул себе престол?
        Письмо было составлено по-французски и притом весьма недурно. Чувствовалась холеная рука наемного французского секретаря.

«Приветствую тебя, мой друг, соратник и спаситель!»
        Крепко: друг, да ещё и соратник, да ещё и спаситель.
        "Вкратце история моя такова: пришел, увидел, победил. Но не смею опускать подробностей, которые тебе, конечно, интереснее всего.
        Как ты помнишь, я готовил войско в Кале до поздней осени и, признаться, уже не был уверен в том, что поспею до зимних штормов переправиться через Канал. Конечно, десять-пятнадцать лье - не расстояние, но и предприятие задумывалось слишком серьезное, чтобы рисковать всем из-за погоды. В конце концов, я не стал дожидаться подхода кондотьеров, заказанных в Вероне моими агентами…"
        Карл покраснел. Этих самых кондотьеров, четыре сотни, перекупили бургундские вербовщики и д’Эмбекур присовокупил их к войску, которое по приказу Карла выступало на Амьен.
        "…И, погрузив полторы тысячи набранных отовсюду воинов на любезно предоставленные тобою корабли, при ясном небе и спокойном море высадился в устье Темзы. Шаг этот был очень рискованным, потому что меня сразу же могли атаковать солдаты Уорика, но, хвала Геометрии, я это предусмотрел. Брюс из Гэллоуэя, мой лучший капитан, за месяц до этого был тайно переправлен мною в Шотландию, к своим родственникам. Он поднял семь танов против Уорика и самозваный король по необходимости отбыл на север с большей частью войска.
        Итак, мы высадились и сразу же пошли на Лондон. Случилось так, что войска Уорика продвигались на север очень медленно, и как только его достигла весть о моей высадке, он повернул обратно. Когда я подошел к Лондону, сердце мое трепетало: откроет ли мой город ворота перед Законом Англии или почтет за лучшее сладкий яд лжеучений врага моего? Оставаться в чистом поле было опасно - со дня на день мог подойти Уорик и тогда моих храбрых, но немногочисленных соратников ждала бы погибель под копытами несчетной конницы Ланкастеров.
        Какова же была моя радость, когда ворота распахнулись, сладчайшим песнопением прозвенели цепи подъёмного моста и лорд-мэр Лондона, плача от счастья, вышел мне навстречу с еловой ветвью!
        Я не стал спрашивать с него и со своего несчастного народа, где же были они, безгласные и жалкие лизоблюды, кровавые собаки, иудина блевота, когда их господина, понося вавилонской блудницей, гнали взашей из родного дома коварные схизматики. Я лишь любезно осведомился у лорд-мэра, как здоровье его супруги и, узнав, что позавчера она счастливо разрешилась от бремени, вознес хвалу Зодиаку. В первый день я также навестил много знатных фамилий и немало купцов из Сити. Что же, мои расчеты оправдались.
        Говоря по правде, в своё время я имел очень близкие и короткие отношения со многими знатными женщинами и богатыми горожанками Лондона. С другой стороны, во время своего многолетнего борения с Ланкастерами я не раз и не два обращался за поддержкой к торговому сословию, и долги мои вместе с процентами ко дню моей высадки в Англии непомерно разрослись. Поэтому не было у меня в Лондоне лучших союзников, чем все хорошенькие жены и дщери влиятельных граждан, а равно и все владетели тугих кошельков. И первые, и вторые склоняли лорд-мэра (в чём немало пособляла и его супруга, и две его очаровательные племянницы) отложиться от Уорика, что и случилось. В Лондоне я захватил двурушника Кларенса и пожелал знать, волею какого темного делания он пришел к союзу с Уориком и что скажет в своё оправдание. Но Ричард, мой младший и невоздержанный брат, пылал такой ненавистью к предателю, что утром Кларенса нашли удавившимся от раскаяния в темнице, а потому оправданий мы так и не дождались.
        Итак, Лондон стал моим, а следующий восход уже кровавился пылью из-под копыт и сапог ланкастерских полчищ.
        На твои деньги, мой друг, соратник и спаситель, я вооружил немалое войско и, не дожидаясь, пока пыл среди волонтеров угаснет, а наемники протрезвеют, вывел солдат навстречу Уорику.
        Мы сошлись в долине близ городка Барнет. Снега всё не было, стояла холодная и сухая осень, в ночь перед битвой на лунном лике обе армии могли зреть очертания розы. После прогремел устрашающий гром, роза надломилась и, словно бы это были её опавшие лепестки, на землю повалил снег - большими алыми хлопьями. Да, снег был алым.
        На рассвете случилось жесточайшее сражение в истории королей Англии со времен Гарольда II Годвинсона. Мы с братом Ричардом дрались спешенными в первых рядах. Клянусь Иалтабаофом, снег кипел под нашими стопами и три солнца Тоусона сияли на наших знаменах свинцовым огнем подобно гибельным зракам василиска. Наконец, схизматики дрогнули и бежали. Но семь шотландских танов во главе с Брюсом вовремя подошли к Барнету с севера и из всех наших врагов спасение в бегстве нашли едва ли десятеро от каждой сотни.
        Раненый Уорик выпал из седла. Его нога застряла в стремени и ошалевшая лошадь долго волокла его тело каменистым руслом ручья, так что опознать самозванца удалось только по нательному кресту. Схизматик носил золоченое распятие, оплетенное розой с рубиновыми лепестками. Впрочем, многие рубины от тряски осыпались, так что их осталось меньше половины.
        Тогда же стал ясен смысл знамения: роза на лунном диске и алый снег повествовали о гибели Дома Ланкастеров.
        Но на этом наши труды и тревоги не окончились, ибо с запада, стремясь отрезать нас от Лондона, надвигался принц Уэльсский…"
        Нет, это бахвальство невыносимо. В письме оставались ещё три полных нечитанных листа, а Брюс, на которого украдкой покосился Карл, уже совсем доходил от скуки.
        Прикрыв глаза и месмерически погоняя коров по изумрудным гэльским лугам, Брюс тихонько мычал душераздирающий шотландский мотивчик. И без слов было ясно, что Кавдорнский тан пал до последнего бойца, укрывая от сладкоежек англов вересковый мед.
        Жалея и Брюса (который рисковал окончательно раствориться в легендарном шотландском прошлом), и свой немузыкальный слух, Карл заглянул сразу в последнюю страницу.

«…показалось мне необычным. Откровенно признаться, Азенкур навсегда оставил в моей душе жгучую печать…»
        Как-как? Карл старательно моргнул, но «Азенкур» не упорхнул с листа пугливой стрекозой и его завитки не расползлись прытким мотылем по текстуальному пространству, миметируя под лишние вензеля-закорючки близ "J", "I", "L". Хорошо, здесь «Азенкур», а что же у нас раньше?

«Ещё в Кале я получил письмо от Маргариты, где она желала мне скорой победы и, между прочим, сообщала о твоём намерении посетить окрестности Азенкура. Это показалось мне необычным.»
        Тихонько выдохнув сквозь сцепленные зубы, Карл забежал дальше, за «жгучую печать».
        "Я подумал, не ради встречи ли с феей азенкурского леса и её присными ты решил предпринять своё путешествие? Если это правда, напиши мне ради нашей дружбы, чем окончилось твое предприятие. Возможно, ты мог бы устроить так, чтобы наша с ней встреча повторилась?
        И последнее. Парламент Англии единодушным мнением всех нобилей поддержал меня в намерении наградить тебя орденом Подвязки за неоценимые заслуги перед Законом королевства. Каковой орден высылаю тебе с Брюсом. Лучше ведь получить его сразу, чем дожидаться торжественной церемонии, которая по нашему несовершенному уставу обязательно должна проходить в Лондоне.
        Искренне твой, Эдвард."
        Всё. Дата-подпись, Большая Королевская печать.
        - Милорд!
        - Му-мы-му… ум-мы-м-м-у…
        - Мило-орд!
        - Простите? - Брюс вскинулся, распахивая соловые глаза встречь серому свету зимнего полдня и прозрачному свету дружелюбной карловой ауры.
        - Брюс, здесь написано, что Вы должны были привезти орден Подвязки.
        - Да, милорд. Конечно, милорд.
        Брюс засуетился. Вскоре из-под расстегнутого камзола, из-под распахнутой рубахи показался он, сквозь курчавый буш на груди лучшего из капитанов Эдварда проглянул он - златоблещущий орден Подвязки.
        У Карла слегка закружилась голова. Так уже было недавно - Золотое Руно, стыдливо упрятанное от злоохочих глаз под семь одежек. И оно же, Золотое Руно, отъятое от самого сердца - полусиротам д’Орв в возмещение морального ущерба. А он, Карл, чей полусирота? И что возмещают ему небеса волею Эдварда, руками Брюса, плоскими звеньями Подвязки?
        - Вот, милорд. Прятал его на груди - чтоб сорока не стащила.
        И снова га-га-га.

17

«…Что же до твоего последнего вопроса, Эдвард, отвечаю: увы, я не могу устроить так, чтобы ваша встреча с женщиной из Азенкура повторилась.»
        Глава 18.
        Рыцарь-в-алом

1

«Этот юноша, его, кажется, зовут Доминик, приятный, а?»

«Он фехтует как пасечник, отбивающийся от сердитых пчел. Вы сказали, он чемпион Шарлотты? Да Шарлотта забудет эти подвиги завтра, а синяков дурашке не свести за месяц. Провинциал. Кстати, откуда он?»

«Всё равно, как-то, знаете, слишком щедрый и расхристанный у него замах и вообще он не в моём вкусе. Бедняга Жильбер - ему ужо досталось. Вот посмотрите, посмотрите, я же говорю Вам, он дерется не красиво».

«У него необычный плащ. Говорят, все льежские модники сейчас в красном. Память по Красному Вепрю, Вы понимаете, смех один.»
        Длинноносая женщина рассмеялась изо всех сил.

2

«А он красивый, красивый? Ты видела его лицо, он какой? Бритый или с усами? А он останется при дворе?»
        Смех смехом, а Жильбер, которого Доминик, Рыцарь-в-Алом, только что распластал на присыпанном снегом поле, Жильбер де Шабанн был не худшим рубакой при дворе Людовика XI, хоть и не самым молодым. Его специализацией являлись турниры, а на войну он смотрел, как на викторину «Алло, мы ищем таланты», и потому, презирая аматорство, обычно праздновал труса в Париже.
        - Всё-таки победил, - ухнув, подытожила женская партия на турнире, единогласно проголосовавшая за Доминика, когда обслуга сбежалась удостовериться, что Жильбер де Шабанн жив и ничто, кроме тяжелых и холодных доспехов, ему более не угрожает.
«Весь взмок, не простудился бы», - хлопотали над павшим рыцарем челядинцы. Оруженосец прямо там стащил с Жильбера шлем и принялся отстегивать нагрудник. Жильбер не противился, но и не помогал - он был без сознания.
        В то же время, в том же месте, на двадцать шагов севернее, прижимая к груди красноперый армэ, Доминик отвешивал поклоны туда и сюда, тем и этим, одинаково незнакомым, и в первую очередь скупо убранному привядшими цветочными гирляндами королевскому углу, где теперь лакомилась цукатами одна Шарлотта, а Людовик, а Людовик… жаль, вероятно куда-то отлучился.
        Доминик, вкушавший первый в своей жизни триумф, медленно и хромоного двигался вдоль поля, оставляя за собой свои следы, свою тень и пикантный алый пунктир, без которого рыцарь не рыцарь и снег не снег - так красное умножает красное. Крепдешиновый плащ, который он выменял на поножи прежде чем блеснуть на турнире, опять же умножал красное, которое впору было объявить цветом дня. Причем умножал не только своим окрасом, но и тем, что благодаря его приобретению теперь из рассеченной голени Доминика хлестала кровь - де Шабанн достал его как раз в то место, которое должны бы защищать поножи. Правда, не окончив удачный вначале маневр столь же удачным отходом, растяпа Жильбер неосмотрительно раскрылся и, будучи настигнут супротивным мечом, который спикировал коршуном из ближнего поднебесья, благополучно рухнул на снег с разрубленным у самой шеи панцирем.
        Звуки слагались в слова, слова слагались во фразы, фразы слагались в говор, говор в шум, который был половодьем, ветром, ливнем и трепещущим студнем. Не забывая кланяться, Доминик, сам того не желая, то и дело выхватывал из голосистого шелеста колы-колышащегося человеческого холодца нечто, относящееся к нему, на что иной раз и не знал как ответить. Выбрит или нет? - потрогав подбородок, он с облегчением удостоверился, что борода ещё не отросла.

3
        - Скажите честно, что Вы бургундский шпион либо попросту перебежчик, и я немедленно поверю Вам на слово, - Людовик самодовольно прохаживался вправо-влево, реализуя привилегию монарха на непринужденность.
        - Нет, Ваше Величество, это не так, - отвечал паинька Доминик, не имевший монарших прав и посему вынужденный стоять, преклонив ноющее колено, а что поделаешь.
        - Итак, Вас зовут Доминик, - переваривал Людовик.
        Траектория допроса напоминала энергичный противозенитный маневр.
        - Да, Ваше Величество. Меня зовут Доминик. Родом я из деревни Домреми, - Людовик со значением кашлянул и Доминик было осекся, но, заметив, что знак был сделан не ему, продолжил:
        - На восточной границе Франции, и это так же верно, как и то, что родился я осьмнадцать лет назад и был крещён в церкви Пресвятой Девы Марии, которую почитаю как святую покровительницу.
        Филипп де Коммин, которому было адресовано покашливание Людовика, записал
«Доминик, Домреми» и подумал: «Дореми, доремифасоляси, похоже на правду. Выговор у него прирейнский, онемеченный.»
        - И, стало быть, родились Вы в этом самом Домреми, возмужали с деревянным мечом в руках, а фехтовать Вас учила матушка во время кормления, - вздохнул Людовик.
        - Именно так, Ваше Величество, - покорно ответствовал Доминик. - Но и не вполне так, вместе с тем. Воспитывался я в оной деревне, но фехтовать меня учила не матушка, да призреет Господь на её душу, ибо где как, а в наших краях искусство это по женской линии не передается. Посему учился я у дядюшки моего Лукаса, что в фехтовании весьма искушен.
        - А матушку-то как звали? - Людовик постепенно входил в раж, в то время как стенографирующий Коммин никак не мог допереть, в чём, собственно, среди этого цацканья с юным дарованием, проявляется пресловутый парижский прагматизм.
        Вопрос о прагматизме был для Коммина довольно принципиальным. Ибо если забыть о нем, то чем тогда будет Париж отличаться от Дижона и как он будет отличаться, кроме как в худшую сторону? В отличие от Коммина, Людовик был хорошим политиком именно потому, что обогатил прагматизм гуманистическим измерением карнегианского толка.
        - Анна-Мария, Ваше Величество, - Доминик прекрасен.
        - Ну и что же заставило Вас, юноша, покинуть родное гнездо, матушку с дядюшкой и прибыть сюда испытывать счастье в турнирах?
        - В канун Троицына Дня зашел к нам в церковь кривой аптекарь, по всему видно не из наших краев. Отбыл он, значит, службу и, поставив свечу у чудотворной иконы Божьей Матери, - Доминик каллиграфически перекрестился, - удалился, в то время как я продолжал молиться, глядя на эту икону, и свечка едва затеняла мне лицо младенца. Помыслы мои в тот миг были чисты, но вдруг я заметил, что воск со свечи того прихожанина не стекает вниз, как обычно, но летит, словно бы влекомый ветром, прямо на икону, и попадает в аккурат туда, где находится личико младенца, понимаете?
        Доминик перевел взгляд на Людовика, Людовик на Коммина, Коммин что-то записал и Людовик вновь вернул взгляд Доминику:
        - Понимаем, - заверил Людовик.
        - И в этот миг, Ваше Величество, мною овладел испуг. Я подставил руку между свечой и иконой, чтобы воск капал мне на руку, но то ли я был слегка неловок, то ли в том была воля Провидения, но свеча погасла и я вынул её, ибо она могла причинить вред иконе, а через неё Заступнице нашей, - Доминик снова перекрестился и продолжил. - Тогда я вернулся к себе и лег спать, пребывая в великом смятении. Посреди ночи я проснулся оттого, что меня словно бы кто-то легонько будил, напевая песню. Когда же я открыл глаза, то узрел Деву, и на душе у меня стало невыразимо легко. «Что я должен делать?», - спросил я. Она ответствовала: «Иди и спаси его». Я оделся, выбежал во двор и увидел человека, тонущего в реке, что была неподалеку. Когда я наконец вытащил его на берег, то обнаружилось, что это тот самый кривой аптекарь, свечу которого я затушил. Пребывая в великом сомнении и в страхе быть искушенным, я всё же разрешил ему войти в дом, обсушиться и переночевать.
        По лицу Людовика бродила неопределенная гримаса. Пора было объявлять перекур.
        - Продолжайте, юноша, продолжайте, - пропел Людовик.
        - Да, Ваше Величество, - смиренно сказал Доминик. - Тогда наутро я первым делом бросился в церковь. На чудотворной иконе по-прежнему была отчетливо видна капля воска и, поставивши свечу, я осторожно, чтобы никто не видел, хотел было отколупнуть порчу ногтем, но в этот миг я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулся и увидел у алтаря сияющий силуэт Приснодевы нашей.
«Что я должен делать?» - снова вопрошал я, опускаясь на колени, готовый воспринять кару, равно и благодать. Она ответствовала голосом, прекрасным, как голос самой милой Франции: «Иди и служи величайшему государю мира». Тогда я пошел в Париж.
        Доминик, склонив голову, смолк. «Льстец», - только и успел подумать Коммин, а Людовик уже припечатал:
        - Ну что ж, Доминик. Иди и служи!
        Ревнивое негодование Коммина, взволнованный жест Людовика в сторону Доминика. Король растроган! Кто-то нетерпеливо скрипнул половицами в соседней комнате, ждет своей очереди быть законспектированным Коммином.
        Привставая, Доминик замечает на ковре красную кляксу - и её двойника - украшающего свежую повязку на голени. Людовик и Коммин замечают её тоже, но, что твои чеховские клинобородые интеллигенты, делают вид, что не заметили. Все три фигуры с неслышным скрипом разгибаются, словно ревматики после полуторачасового педсовета. Зачастивший метроном всемирной истории подгоняет время, остановившееся было послушать рассказчика.

4
        Людовик так и не спросил про герб, и Доминик был этому обстоятельству невыразимо рад, потому что в области геральдики блеснуть ему было нечем. Пока нечем. Для того, чтобы заделаться рыцарем, требуются не только средства, но и досуг, который следует потратить на доказательную, с золотым шитьем, сторону рыцарского благородства. Нужны помощники - портные, оружейники, живописцы. Последних при дворе Людовика было в избытке, но Доминик твердо решил не утруждать себя выбором.
        Он пойдет к Рогиру ван дер Вейден - со всей однозначностью постановил Доминик в тот самый день, когда Шарлотта шепнула ему на ушко страшную тайну, с которой словоохотливая государыня в следующие за признанием полчаса беспардонно ободрала одну за одной все семь печатей.
        Тайна была такой. Оказывается, жена Рогира, некто Эмилия, уединенно обитавшая где-то на окраине Парижа, была женщиной, которой посчастливилось побывать, во-первых, любовницей молодого Людовика, во-вторых, женой молодого Карла, и, в в-третьих, бежать с Рогиром из Дижона в Париж, наставив герцогу рогов, причем, по неподтвержденным данным, не единожды. Рогир называл её своей женой и это в самом деле было так - их обвенчали, но обвенчали как Эмилию и Рогира, а не как Изабеллу и Рогира. Если бы не Карл, убедивший всех и вся в том, что его жена умерла, это было бы невозможно. «До в даш ужасдый век возмождо всё», - прогугнила Шарлотта.
        Далее Доминик выяснил, что вдовствующий Карл женился на английской девице Маргарите, а Эмилия, она же Изабелла, поселилась в Париже, отживать в обществе второго мужа, уверенная, что Людовик такими мелочами, как бывшие, вдобавок сорокалетние, любовницы не интересуется и заниматься её персоной никто не станет. В противном случае ей хватило бы благоразумия не подходить к Парижу и на тысячу лье. Но она, конечно, недооценила Людовика.
        Карл, как она и думала, содержал в сугубой тайне все обстоятельства её бегства с Рогиром, но может быть именно поэтому Людовик, а вместе с ним и ещё два десятка его правых и левых щупалец, узнали свежую новость всего-то неделю спустя. Поэтому, когда Рогир и Эмилия появились в Париже, их там если и не ждали, то не были удивлены. Правда, виду никто, в том числе и Людовик, не подавал. Изабелла-Эмилия, бывшая герцогиня, а ныне жена живописца, его муза, тень и подруга, жила-поживала - наивная, словно карапуз, стащивший пряник из буфета в полной уверенности, что совершил идеальное преступление и останется не уличен вовеки.
        Шарлотта, любительница психологических шарад, придворных кроссвордов и всяческих лубков, призналась, что некогда ломала голову, почему Людовик не отравил Изабеллу, хотя для этого было достаточно оснований.
        Например, чего стоил обидный факт, что он, король Франции, знаком через одно влагалище с каким-то низкородным маляром, пусть небесталанным, но что ему до чужих талантов. Голову Шарлотта не сломала, но и объяснений не нашла. Впрочем, ей растолковали доверенные лица. Людовик пощадил Изабеллу потому, что если бы он травил всех, на кого имел зуб, пришлось бы уморить пол-ойкумены. Потому, что боялся запятнать в собственных глазах образ себя как монарха, который вполне по-христиански прощает всем перебежчикам все-превсе грехи хотя бы уж потому, что они перебежчики. И ещё потому, что отравить Изабеллу значило бы привлечь к ней внимание, а значит выманить из архивов историю с замком Шиболет, где он, гроза половины Европы, так показательно сел в лужу под злорадостное улюлюканье половины Европы. И, наконец, потому, что не хотел, чтобы все обнаружили, как она немолода, эта Изабелла-Эмилия, и вспомнили, как же немолод он сам, трухлявый пень, выдохшийся коньяк, расстроенная скрипка.

5
        Доминик был уже взрослым мальчиком. Вот почему перспектива жить отныне и присно под чужим именем его совершенно не угнетала. Напротив, интриговала и звала. Был в этой деноминации также обнадёживающий элемент подражательства. Когда родители хлещут рождественскую бражку, ликующие не для виду дети пьют квас и притворяются забуревшими. Был в этой смене вывесок и заманчивый символизм «И-Цзин». Всё меняется, и имена меняются вместе с этим «всем». Когда Доминик знал Карла, тот звался графом Шароле, а теперь - всем стоять, Его Светлость герцог Карл Бургундский. Когда-то Изабелла называлась женой графа Шароле, Солью, а потом, когда муж до неузнаваемости изменился лицом и фигурой и стал Рогиром, она тоже стала Эмилией. Зачем таскать за собой рудименты - хвост, метрику, имя? Или взять Гвискара и Гибор. Всю жизнь кем хотели, теми и назывались.

6
        - Я слыхал, Ваш супруг писал портрет герцога Бургундского?
        Изабелла - заспанная, немолодая, но, кажется, счастливая. Она привыкла к долгим, сонным дням и знает, на что их употребляют. Слуг она не держит, сама колет дрова, сама метет, сама готовит. Сейчас ей в самый раз пяльцы да вязку мулине.
        - Писал. А что, Вы имели счастье знать Карла? Или Вас интересует живопись?
        - И то, и другое.
        Улыбка Доминика - воспитанная пауза, дающая собеседнику возможность вставить своё
«ну-да-ну-да».
        - Увы, я не имел счастья быть знакомым герцога, однако, когда я ещё лежал в колыбели, граф Шароле был проездом в нашей деревне. У нас большой дом, и граф изволил квартироваться там два дня. Матушка до сих пор забыть не может и всякий раз удивляется, почему я не помню, как обаятелен и прост со всеми был граф Шароле. А мне тогда и года не было.
        По-доброму снисходительная улыбка Изабеллы. И года не было, всё понятно.
        - Я понимаю, это нелепо, но то, что раньше не имело для меня никакого значения, неожиданно приобрело его теперь.
        - Вот как?
        В это трудно поверить, но Изабелле было интересно.
        Она получала удовольствие от узора, сплетающегося в пространстве гостиной из того, что они оба знали раньше, с тем, что им удалось насучить теперь. Удовольствие от снежинки, которая мгновение раньше была твоим дыханием. Ей было легко и весело, и не только потому, что, как она считала, этот тонкогубый и вежливый блондин не мог узнать в ней, высохшей и постаревшей, самонадеянную герцогиню Изабеллу, не мог знать про Шиболет и Людовика и про Рогира тоже. Стало быть, вспоминая о Карле вместе с ним, не нужно, нечестно, незачем было мысленно злословить и утешаться в том духе, что рано или поздно Карл допрыгается и Людовик вломит ему по первое число. И что хорошо то, что в этот момент я буду на стороне сильнейшего, и хорошо то, что мне не придется умереть герцогиней несуществующего герцогства. Когда её собеседник вспомнил о злосчастном портрете Карла, Изабелла обнаружила, что впервые за последние минимум десять лет поражение Карла совсем не обрадует её, а его смерть, пожалуй, расстроит. Роскошь, которую в Дижоне она себе редко позволяла.
        - Наверное, следует пояснить о чём я. Дижон и живопись - вот две вещи, которые мне никогда не давались, но всегда вызывали чересчур живой интерес. Поэтому то, что писал монсеньор Рогир…
        Но Доминик не увяз в непролазных дебрях светской схоластики, как можно было бы опасаться, а Изабелла не замкнулась в своём инкогнито, как можно было ожидать, но ограничилась нормальной женской скрытностью. Герои интересных историй были сплошь
«некто», «один господин» и «миловидная барышня», а всё замечательное происходило
«неважно в каком году», «при царе Горохе» и «когда Карл ещё не был герцогом». Доминик слушал в четыре уха и едва удержался от тяжеловесного восклицания в духе Расина, когда притихшая Изабелла повествовала о том, как «однажды в мае» рубили голову «одному славному малому». К чести Доминика, от резолюции вроде того, что распоясавшийся Карл мостит столбовую дорогу к мировому господству головами соратников или что Дижон, по бесовскому устроению, пожирает своих детей, он воздержался.

7
        - Мой портрет вышел ничем не хуже, чем портрет герцога Карла, хотя совсем ничего мне не стоил. Правда, я позировала и это сожрало порядком времени, - с девическим задором постановила Изабелла. Всё это время Доминик, оказывается, сидел спиной к шедевру фламандской кисти и нисколько об этом не подозревал.
        Он обернулся, но совсем не потому, что иначе было бы хамством, а он был бы сопляком и невеждой, гостем, которого следует гнать взашей, а не привечать бургундскими сюжетами.
        Там, на стене, Изабелла была моложе, чем сейчас, смуглее и, как ни странно, куда несчастнее. Простое платье с вырезом каре, из него - белая рубаха. Одна рука держит гребень, другая - зеркало; волосы, похоже, мокрые. После бани? Вся одежда тоже (это Доминик, довольно-таки ненаблюдательный по большинству поводов, обнаружил не сразу) была влажной и мятой и в каких-то соринках-соломинках. Сзади, за правым плечом, маячил - интересное дело, он узнал его - собор Нотр-Дам де Дижон.
        - Да ладно там, просто я и больше ничего, - запротестовала Изабелла, смущенная таким пристальным вниманием к какой-то всё равно мазне.
        Ноги Изабеллы босы, туфли валяются рядом. Кстати, он знает этот вид. Блин, да это чердак северного крыла, там придурки Эннекены устраивали закрытые заседания своего тайного ордена идиотов. Правильно? Доминик закрыл глаза, чтобы свериться с внутренней картой, чьи края обуглились, подробности выцвели, но в целом всё по-прежнему оставалось топологически правильным. Север - на севере, небеса - вверху. Она сидит на чердаке, собор рисуется среди тяжелых дождевых облаков, она, наверное, бегала по крыше и попала под дождь. В углу подписано «жене». Или «жена». На таком расстоянии не до падежей. Кстати, чудовищно затекла шея.
        - А это один господин с супругой. Почему-то он ещё не забрал работу и я им тут пока любуюсь, - без иронии отозвалась Изабелла и сдернула драпировку с чего-то прямоугольного, меблировавшего угол. - Даже не знаю, куда он подевался. Аванс отдал - работу не забрал.
        - Этот господин ранен, - плутоватый Доминик улыбнулся, узнавши Жильбера де Шабанн.
        - Так Вы его знали?
        - Я его ранил, - стыдливо хохотнул Доминик, а Изабелла просто-таки расхохоталась, так неожиданно это прозвучало.
        - Ну тогда хоть взгляните, каким здоровяком монсеньор Жильбер де Шабанн был полгода назад, - подначивала Изабелла.
        Но не успел Доминик оторвать зад от стула, а лишь предпринял первое микродвижение, из десятка которых складывается обыкновенное «встать», как дверь отворилась, в комнату ввалился Рогир ван дер Вейден, и Доминик, автоматически продлевая рывок, встал и поклонился.

8
        Появление Рогира - как внедрение новой, напористой музыкальной темы на втором симфоническом часу. Дерзко, тревожно, интригует. Он вносит свежий запах помойки, то бишь улицы, походя поправляет занавеси на окне, ставит на приземистый столик клетку с кенарем (экстравагантная идея - заводить птичку зимой), целует Изабеллу, сдержано кланяется молодому гостю и, усевшись на дебелый, клепаный стул, воцаряется среди всех. Теперь уже не различишь, кто проторчал здесь битый час, а кто только что появился.
        - Как обстоят дела? - обращается он к Изабелле.
        Та шепчет ему, потом звонко целует в ухо и, подмигнув Доминику, «своему молодому другу», уходит. Вот её фигура мелькает в дверном проеме, готовая растаять в сумерках без свеч, но, задержавшись, она делает Рогиру ручкой, чтоб он не чувствовал себя обойденным, и исчезает лишь после этого. Интересно, что она шепнула ему? «Наклевывается хороший заказ», «Юноша интересуется Карлом», «Я жду тебя сегодня вечером», «У меня болит зубик» или же просто «фыр-фыр-фыр» - повод для поцелуя?
        - Как я понял, молодой человек, Вы хотите, чтобы я оформил Ваш герб.
        - Именно так, монсеньор Рогир. Герб, который Вы изобразите на моём щите.
        Рогир бросил взгляд в угол, где покоился принесенный Домиником щит.
        - А что на нем было раньше, смею полюбопытствовать?
        - Кажется, крылья Икара, или что-то вроде того, но мне они пришлись не по душе, да и вообще это не мой герб, - отвечал Доминик. - Я ободрал его.
        - И каков же теперь Ваш герб?
        - На моём гербе должен быть изображен козел, стоящий на задних ногах. Козел, изготовившийся к сражению. Вот такой, - и Доминик вскочил, изогнул шею и, приподнявшись на носках, изобразил то, что, по его мнению, должно было создать общее представление о том, какого именно козла он хочет видеть на своём гербе.
        - Значит, козел, - Рогир шкодно улыбнулся. - Давайте именовать его впредь
«козленок».
        Он тоже встал, тоже вытянулся, но иначе, по-богомольи переломил руки в локтях и кистях, и сделал пару ладных па по комнате.
        - Браво, - Доминику действительно понравилось.
        - Мне по сердцу Ваш выбор, юноша. Козленок - это правильно. Я Вам его нарисую.
        Кенарь, очухавшийся и обогревшийся, неожиданно засвистел.
        - Я слыхал, Вы писали портрет герцога Карла, - невпопад спросил Доминик.
        - Откуда слухи? Вы были в Дижоне? Что там?
        - При дворе всякое можно слышать. В Дижоне я не был.
        - Много потеряли… Да, я писал Карла. Правда, давненько, - добавил Рогир. - Тогда мы уезжали из Дижона, скажем прямо, второпях, поэтому я ничего не захватил, даже эскизов. Но я помню его прекрасно. Хотите, могу сделать так, что Ваш козленок будет похож на него, как на родного отца? - Рогир ухмыльнулся, но, бросив взгляд на щит Доминика, тут же остыл и изрек тоном, не терпящим возражений и не требующим согласия:
        - Зайдите послезавтра с деньгами и получите Вашего козленка.
        Послезавтра Доминик вынес из дома Рогира свой щит, украшенный роскошным козлом, стоящим на задних ногах. Козел был снежно-белым с посеребренными рогами и копытами, с игривыми нежно-серыми завитками шерсти на спине и на ушах. Поле щита было ярко-алым. Отличный герб - жалко будет поцарапать.

9
        Новый Фармакон, гл.7
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Рогир ван дер Вейден, разумеется, не более чем искусный подражатель, ибо писать портрет Карла значит переписывать, копировать уже готовое. Вопрос техники, не зрения. Герцог всегда видел за Вас, потому что Вы, глядя на герцога, могли рассчитывать лишь на то, что ему хотелось бы увидеть, будь он на Вашем месте. Восторг, зависть, неприязнь, желание зрителя принадлежали Карлу более, чем зрителю принадлежали собственные брови. Это ещё не власть, но, согласитесь, уже память.

10
        Сен-Полю плохо жилось в Париже. Не то чтобы бедно, тускло или беспокойно. Но - тоскливо. Он постарел и даже небрежная элегантность в духе Брэммеля, которая по привычке утешала его некоторое время, была уже не в радость. Быть павлином в курятнике неинтересно. Точнее, неинтересно быть им так долго.
        Он не скучал по Карлу, нет. За чем там было скучать, в самом деле, когда граф Шароле его никогда особенно не жаловал, не любил, не замечал. Он скучал не за Карлом, а за его присутствием. За животворными флюидами распиздяйства, которые расточала бургундская столица - их не добыть в Париже, их не провезешь контрабандой. За новостями, которые только в бездельной Бургундии, которая после смерти Филиппа плевать хотела на всякое житейское попечение, были новостями, а не
«информацией». За женщинами, которые в Дижоне отдавались если не по любви, так от некоего душевного предлежания, а не потому что при дворе женщинам куртуазно рекомендовано отдаваться мужчинам.
        В Париже, как выяснилось, недоставало множества измерений духовного пространства, необходимых Сен-Полю, чтобы естественно перемещаться в физическом времени. Не было вкуса, не было понятий о нем. Вот почему о вкусе дебатировали в Париже так часто. Не было неправильных, свальных праздников, где так уютно чувствовать себя гармоничным полуправедником, которому чуждо мотовство и всякие перегибы, и вместе с тем быть надо всем этим мишурным содомом распорядителем. И своевольных батальных авантюр, которыми все, в том числе и Карл, жили и горели от силы неделю. Но ведь неделя - это не так уж мало для чего-то вдохновенного. Их тоже не было.
        Войны Людовика были Сен-Полю гадки. Они напоминали полостную операцию при большом стечении интернатуры - скальпель, спирт, огурец. Всё взвешено, всё стратегично и дипломатично, но полководцы тайком зевают в кулак, герольды отчаянно косят на ближайшую пограничную рощицу, где бы отлежаться во время «смертного боя», и даже самый мелкий вассал думает о том, как поскорее улизнуть с гонораром, дворянской грамотой, подтверждающей твой титулярный upgrade <модернизация (англ.).>, с отчекрыженным под шумок аппендицитом, набитым карбункулами.

«Это всё моё воображение. Там, в Дижоне, совсем не тот рай, что брезжит на расстоянии!» - успокаивал себя Сен-Поль по золотой формуле Людовика в первые месяцы и даже годы ностальгической хандры при новом хозяине. Тогда он подразумевал под этим «всего лишь воображение». А когда выяснилось, что воображение - не такая маленькая и незначительная штучка, а велико уже почти как сама душа, что это просто какой-то мировой слон, просто воздух, сон и день, в котором ты живешь, от этого не стало легче.
        По мере того как из Дижона драпали Изабеллы, Рогиры, Коммины и кое-кто ещё, хандра усугублялась и к моменту появления Доминика Сен-Полю осталось только достойно пестовать своё мужество побежденного. Каждый новый человек, который делал то же, что делал когда-то он, то есть лобызал пыль под стопами Людовика, чтобы его пригрели, убеждал Сен-Поля в том, что тосковать определенно есть по чему. И Луи, который предпочел улыбочкам Людовика собственную казнь, тоже был вполне убедителен. Понятно же, что все, сменявшие Дижон на Париж, бежали не от скуки, но пресытившись тем, чего Сен-Полю так недоставало.

11
        За всю зиму Сен-Поль так и не составил никакого мнения о Доминике, новообрященном придворном баловне королевы Шарлотты. Он привычно пропускал его имя мимо ушей - благо, сидя в своём поместье, где ты сам заказываешь разговоры, как в иных местах заказывают бифштекс или позапрошлогодний шлягер, это было легко. Ему, прямо скажем, было лень составлять это мнение. Во-первых, памятуя о возрасте Доминика, Сен-Поль полагал, что не мог знавать его раньше, а с некоторых пор прошлое стало интересовать его больше настоящего. Во-вторых, интерес Сен-Поля к мальчикам угас вместе с интересом к девочкам. А «в-третьих» было что твое раскладное портмоне, каждое отделение которого повествует на бургундские темы.
        Заочно Сен-Поль относился к Доминику с симпатией. Ещё бы нет!
        Пристрелянный глаз Сен-Поля сразу же распознал в Доминике бургундского перебежчика. Причем распознал даже из своего провинциального удаления, показав тем самым, что его зрение работает и в условиях нулевой видимости.
        Далее. Каждый новый персонаж из бургундских палестин был для Сен-Поля очередным колючим тактом из плача по св.Себастьяну, в мучениях которого он узнавал свои, ведь о том мало кто помнит, но в частности Себастьяном, а именно Жаном-Себастьяном нарекли его при крещеньи.
        Вести из Бургундии были болезненны, но Сен-Поль не был мазохистом. Каждый беглец был позорным голом в ворота, возле которых он, Сен-Поль - беспомощный вратарь. Сен-Поль был едва ли не единственным, кто не отнесся критически к побасенке о явлении Девы Марии, рассказанной Домиником, хотя и не обнажил своего особого доверия к этой истории, даже услышав её из светских уст в восьмой раз, неизменно сопровождаемую смешками, ул-лыбочками и кощунственными реминисценциями с Жанной.

«Особым» своё доверие Сен-Поль полагал потому, что уж он-то знал доподлинно, как непросто слагать расписные враки, прикрывающие невдалый жребий быть не с Карлом и не в Дижоне. И он знал, что реализовать подобное вранье невозможно без особого магнетического дара, которым сам он, увы, не обладал. Вместо него Сен-Поль располагал обширным наследством и был достаточно трезв для того, чтобы понимать: в своё время милая Франция в лице Людовика распахнула ему объятия только благодаря этому.
        На вопрос, почему Сен-Поль был уверен в том, что модник и добровольный гладиатор Доминик так или иначе бургунд, есть тысяча правильных ответов. Да хоть потому, что во Франции не умеют ни одеваться, ни фехтовать, и Сен-Поль уже имел возможность в этом убедиться. Возможность длиной в двадцать лет.

12
        Сен-Поль прибыл в Париж, как это обычно делал, по весне. По опыту он знал, что если не поручкается с монархией весной, когда налицо определенный подъём всего и во всём, то придется отложить визит до следующего марта, а это довольно невежливо.
        Про Сен-Поля говорили, что он «отошел от дел», что он «на покое», как говорили бы о доне Карлеоне. Но это вовсе не значило, как в случае с отцами козы нашей ностры, что его разбил коварный политический паралич. Что мир насилия и интриг ему вдруг опротивел, а его вселенная под сурдинку сколлапсировала до рыбалок, садоводства и перелистывания прессы.
        Нет, в политике Сен-Поль всё ещё многое мог. Другое дело, что не хотел. Как, собственно, и в любви. Примечательно, что любовь для него подразумевала политику и, ясное дело, наоборот. Они казались Сен-Полю равноважными и равновеликими партнерами диалектической кадрили. Одно не мыслилось без другого. Вот почему, обнаружив неспособность и нежелание наслаждаться чужой плотью или своим чувством с прежней мощью, Сен-Поль тут же свернул всякую деятельность при дворе задолго до политической импотенции. «Дипломатия - это поцелуи», - говаривал граф Сен-Поль, правда, не уточняя почему.
        Не удивительно поэтому, что, отважившись обречь себя в текущем мае на неизбежное политиканство, Сен-Поль выписал из-под Нанта Сесиль, одну из своих прежних более-менее постоянных подруг. Она была необходима для равновесия, которое всё ещё виделось Сен-Полю этакими качелями, на одной сиже которых власть, а на другой - любовь (или полномочные представители того и другого).
        Сесиль, хоть и была на тридцать пять лет младше графа, всё равно казалась какой-то больной и мятой. Впрочем, на её говорливости это никак не отражалось. «Зато», как любила начинать сама Сесиль, зато она прибыла ко двору на пять дней раньше Сен-Поля и уже была в курсе всех дел.
        Сен-Поль, предоставив в распоряжение Сесиль своё правое ухо, вел её под руку, умело лавируя среди компаний и кружков, занятых беседой. Прямо под пятками, в туфлях, у него были кипарисовые стельки-обманки - они прибавляли росту, делали стройней и устраняли неприятный запах туфельного грибка.
        - А вон тот стройный блондин - это и есть Доминик, Рыцарь-в-Алом. Тот, что наделал много шуму в январе, да и потом тоже гремел. Мой муж, уж до чего ревнив к чужой славе, и тот однажды в сердцах назвал его первым рубакой Парижа. Представляешь?
        - Представляю, милая. А как же!
        Брезгливо проигнорировав невольно проклюнувшегося из несуществования мужа Сесиль, граф неспешно навел на резкость. Доминик. Как же не помнить! К концу февраля ему уже стало казаться, что все другие Доминики во Франции повыздыхали, зато о единственном уцелевшем Доминике все три сословия, наверное, для компенсации, говорят теперь даже в бреду - он для них герой, символ и майское дерево всякой светской круговерти. Стать знакомая. Знакомая манера стоять, завернув одну ногу за другую. Определенно, чей-то сын. Только чей?
        - Ты меня ему представишь, хорошо?
        Невольно Сен-Поль вогнал Сесиль с такое смущение, что она даже остановилась. Кстати, ещё одиннадцать лет назад граф утвердил гипотезу, согласно которой стоя смирно Сесиль гораздо легче краснеть, в качестве одного из неоспоримых физических законов, ведающих палитрой окружающего мира.
        - Ты знаешь, я сама ему ещё не представлена, - виновато сверкнула глазами Сесиль, нежно-малиновая от ключиц до корней волос.
        - Это не беда, как-нибудь образуется, - утешил её Сен-Поль, с горечью отмечая, что спокойная широта его взглядов, его рассеянная готовность смиряться и идти на попятную перед любым конфузом выдают его стариковство более, чем сутулая спина, дряблая кожа или шамканье над костлявой дичиной. «Бедняжка, наверное, успела в него по уши влюбиться», - походя пожалел он Сесиль, однако отвести взгляд от белокурого затылка Доминика так и не смог. Что-то в нем было френологически родное.
        - Так кто, ты сказала, его батюшка? - продолжая изучать спину Рыцаря-в-Алом, поинтересовался Сен-Поль.
        Чтобы сгладить статичность сцены разглядывания, в которой было что-то от посещения зверинца, граф приобнял Сесиль за талию. Все приличия были Сен-Полю до лампочки. Особенно когда дело касалось мужа Сесиль, которому никогда не писаться бы через
«де», если бы не Сен-Поль, которому никогда не заграбастать такую сочную рыжеволосую молодуху в жены, если бы опять же не Сен-Поль. Сам граф давным-давно и очень дальновидно обезопасил себя от матримониальных соблазнов, торжественно поклявшись на пороге недоштукатуренного склепа жены, что останется вдовцом до скончания времен, под которым, в соответствии с расхожей эсхатологической натяжкой, разумелась всего лишь смерть.
        - Не важно, не важно, кто его отец, - зашипела, задыхаясь и обмирая от счастья, Сесиль и, не найдя ничего уместнее, что было дури дернула графа за рукав. - Он идет к нам! И Его Величество тоже…

13
        Людовик (жадно протягивая руки встречь Сен-Полю): Я вижу, вы знакомы с Домиником!
        Сен-Поль: Премного наслышан, но, кажется, мы не представлены.
        Доминик: Мы не представлены. А эта молодая особа, кто она?
        Людовик: Это его любовница.
        Сесиль (с реверансом): Сесиль де Монмари.
        Людовик: Мне так недостает Ваших советов, граф! Молодость и храбрость Доминика, его клинок, они помогут нам разогнать бургундский вертеп и поставить Карла на место. Но булатную десницу Доминика следует направлять мудрым словом. Поэтому Вам, граф, в грядущей войне мною отводится почетная роль всё обмозговывать.
        Сен-Поль: А что, грядёт война?
        Людовик: Я в принципе.
        Сен-Поль: Вы всечасно можете рассчитывать на меня, мой король. Рад знать, что у Вас на службе юноша, способный послать картель самому Карлу Бургундскому.
        Доминик: Боюсь, Карл меня одолеет.
        Людовик и Сен-Поль (вместе): Не скромничайте, Доминик.
        Сесиль: Извините, государь, но, кажется, государыня Шарлотта делает Вам знаки во-он оттуда!
        Минуту спустя музыканты на верхотуре, выглядывавшие новостей со своего балкона, обхвативши виолончели ляжками, организованно подняли смычки и дудки, и отсчитали раз-два-три. Они приняли жест Людовика, обращенный к Шарлотте, за сигнал начинать и, как это заведено у артиллеристов, вступили, не ведая страха, но ведая радость оживлять и наполнять собой пространство, а гости пустились в пляс. Доминик, не упустивший предлог слинять, пригласил Сесиль, а Сен-Поль, отходя к стене, похвалил себя за сдержанность. Интересное было бы кино, если б он взял и ненароком назвал Доминика Мартином.

14
        Сен-Поль вернулся к себе раньше всяких приличий. Он сослался на хворь и улизнул, не предупредив Сесиль, не попрощавшись ни с королевской четой, занятой обсуждением чего-то военного, ни с Мартином.
        Словно бы прозревая сквозь каннабисовый туман, он обвел взглядом зал, где потела уже четвертая по счету плясовая. Молодцеватый придворный люд задирал колени до пупа, то и дело все, по-бараньи нахмурившись, накренялись вперед и менялись флангами, руки танцующих сплетались в балюстрады, а иногда взмывали к потолку стройными колоннами - привет из Херсонеса. Иногда мужчины шли на полусогнутых, а женщины проплывали вокруг них лебедушками.
        Это заповедное озеро он уже видел в сотне мест сотни раз - казалось, окажись он в Бразили, и там при дворе у бразильского конунга после сытного ужина с бразильскими пампушками заведут ту же волынку, которая в молодости кажется безоглядным непринужденным весельем, а в сорок - милой, но надоевшей игрой, в которую, вдобавок, умеют играть только двое-трое во всём зале, да и закадрить девушку можно гораздо надежней в другом месте. В шестьдесят пять всё это и вовсе сдается нудной-пренудной физкультминуткой длиной в час, позарез необходимой таким спортивным, как ты, кого так украшает чахоточный румянец. Сен-Полю было шестьдесят пять. Он, разумеется, ушел.
        Раньше, до этого дня, Сен-Поль думал так: воспоминания, которых полным-полно скопилось в его опушенной серебром благородных седин голове, организованы там наподобие многоквартирного дома. В нем каждый отдельный эпизод занимает свою комнату со щеколдой или замком. Когда ты хочешь вспомнить то рождество, что искрилось снежком и головокружительной интригой за спиной у конкурента, рождество того года, что был двадцать лет назад, ты как бы отпираешь соответствующую комнату и входишь в её морозную утробу, а в ней уже дожидаются тебя нарядные елки, семейные обстоятельства и твоя, надо же! зависть и, оказывается! подлое желание во что бы то ни стало насрать имяреку на голову.
        А бывает иначе - ты хочешь войти и узнать, как это так нежданно приключилось тогда, что ты, сам того вроде не желая, так зарапортовался, что подписал письмо, где просишь её о встрече, столоначальницким «С наилучшими пожеланиями!» вместо того, чтобы написать «Скучаю», «Целую» или «Искренне твой Жан-Себастьян». Бывает, воспоминание не дается тебе, словно одичавшая горянка. Соответствующая комната наглухо заперта, или ты не знаешь точно где, в каком коридоре какого флигеля этого борхесовского вертепа её искать. Так забывают имена однокашников, триумфы врагов, лица проституток и детские сны.
        Скрипя всеми суставами, Сен-Поль опустился в мягкую, угодливую дюну взбитой на совесть перины. Укрыл зябнущие - они даже в жару зябнут - ноги пледом и продолжил. Раньше писание мемуаров виделось ему чем-то сродни неутомительным прогулкам по такому мемориальному общежитию. Какие двери поддаются сразу - в те заглядываешь, какие нет - ну и пошли они к такой-то матери вместе со своими триумфами врагов и именами однокашников.
        А теперь что-то было не так. Какая-то подозрительная легкость. Не то чтобы в этом Теночтитлане, который строился аж целых шестьдесят пять лет, рухнули или стали прозрачными все стены и двери или занемогли все замки. Нет, он чувствовал себя так, словно час назад получил от Мартина дар проходить сквозь стены и сокрушать замки. Право путешествовать - задаром, без таможенных досмотров и пошлин, без назойливых спутников и гостиничных кипятильников, без душераздирающего чувства включенности в горести очередного голодного края, что простирается под тобой, или, если он тебе наскучил, не простирается. Получил такой вот талант забираться повсюду с той легкостью, с которой просматривают альбом с видами или репродукциями.

15
        Наутро объявилась Сесиль. По дороге она посеяла свой правый кисейный рукав, крепившийся к платью на серебряной с топазами сопле, которую подарил ей Сен-Поль на свадьбу. Кстати, сопля тоже пропала. Ещё до полуночи Сесиль стоптала парчовые туфли кукольного размера. Она дышала сладостью и паром, словно самовар, которому тоже чужды утраты в самом широком смысле.
        - Он такой рассеянный! Оттоптал мне все ноги! - с порога возвестила Сесиль. Сен-Поль не спрашивал, кто. Он знал, кто там ещё был рассеянным кроме него. Сесиль зашвырнула туфли в угол - они сверкнули дырами и неслышно приземлились на столик для парфюмерии. Посадка, разумеется, была вынужденной.
        - Ты думаешь, у нас с ним что-то было? - с надеждой, которая должна была по замыслу показаться Сен-Полю праведным возмущением недотроги, спросила Сесиль. Она хотела как-то расшевелить Сен-Поля хотя бы до состояния, эквивалентного своей полудреме. Цель была благой, а, значит, все средства годились. - Так думаешь или нет, скажи честно?
        Сен-Поль отрицательно повел головой. С Мартином? У неё? Нет, он не думает, потому что он не маразматик такое думать, подозревать Мартина в такой нелепости. Карла можно сменять на его противоположность - на какую-нибудь отъявленно фальшивую и глупую бабу. Можно сменять на что-нибудь, никак с Карлом не соотносимое; таких женщин он мог перечесть на пальцах одной руки, но всё-таки они существовали. Но сменять Карла на что-то более или менее равнозначное - на красивую, не очень надоедливую молодую женщину, такую вот как Сесиль, на бесцветное женское благо - ну уж нет.
        - Зато я с ним трижды была в паре! - Сесиль показала Сен-Полю язык и плюхнулась на перину в изножье графской кровати. Устала, рыбка.
        - Дважды, - уточнил Сен-Поль. - Я видел.
        - Я думала, ты ушел, - надулась Сесиль. - Ну да, дважды. Так ты и вправду ушел?
        Сен-Поль кивнул. Затем помедлил немного и положил руку на плечо Сесиль - без подтекста, а просто ласково, чтоб не обижалась. Он подарит ей завтра… да что угодно, что она захочет. Новую серебряную соплю с розовым бриллиантом. Это вообще-то хорошо, что она пришла. Она такая теплая. Говорят, престарелого царя Соломона обкладывали молодыми девками, чтобы ему подольше жилось и не болелось. Когда Сесиль улежалась у него в ногах, Сен-Поль почувствовал себя чуть-чуть царем иудейским.
        - Расскажи мне ещё о Доминике, - попросил Сен-Поль.
        Сен-Поль знал, что упрашивать её не нужно. И впрямь - Сесиль обрадованно приподнялась на локте - не шутит? А когда выяснилось, что нет, она обняла его ноги.
        - Значит так. У него амантная родинка на щеке. Он не очень мускулистый, но, кажется, сильный. И лицо такое печальное - он, наверное, много страдал из-за женщины. Он сказал, что родители его умерли. Вот ещё, кстати: он очень чистый.
        - Как это - чистый?
        - Ну чистый. У него ногти чистые, шея чистая, волосы очень чистые. И чуть-чуть пахнет духами. Сказал, что много путешествовал. Я так поняла, что бывал в разных городах. Но, наверное, врет - когда бы это он успел. Он ведь такой молодой!
        Сен-Поль больше не перебивал. Не уточнял. Чего там уточнять - это Мартин, понятно и без такого проливного обилия доказательств. «Амантная родинка» на щеке - он помнит её. Соответствующая этой родинке комната в его голове никогда не запиралась, у него в неё вечный абонемент. Тогда, на фаблио, его губы единственный раз приблизились к бездыханному Мартину на расстояние поцелуя и сократили его - сократили до поцелуя.

«Забавно, - мысленно улыбнулся Сен-Поль, - что Сесиль никогда не целовала Доминика, а я, её плюшевый хахаль, вареный коник, её „добренький дедушка“, как она меня величает за глаза, я-то как раз целовал. Хотя и полагал, по узости взглядов, что целовал мертвого. Вот так-то!»
        Однако хорош страдалец с печальным лицом и чистыми ногтями! Где, в каком безвременье отсиживался он эти двадцать с гаком лет? Когда успел возмужать и почему ему сейчас восемнадцать, а не сорок, как должно бы? Почему предпочел двор Людовика двору Карла? Или опять расплевался со своим своенравным дижонским соколом? Где он, этот Мартин-Доминик, был, среди каких асфоделей играл на арфе, когда его дядюшку Дитриха дихотомировал вспыльчивый Карл? Какого ляда он не появлялся так долго и отчего явился сейчас, «изрядно попутешествовав»?
        - И ещё одно, забыла! - вскинулась Сесиль.
        - Что, милочка? - очнулся от фантазийного оцепенения Сен-Поль.
        - Он ещё сказал, что ему нравится имя Констанца. А по-моему оно какое-то дебильное!

16
        Он упустил момент, когда болтушка Сесиль заснула, и застал её уже спящей. Во сне, словно затосковавший по тетеревам далматинец, она сучила передними лапами, часто-часто дышала и поскуливала. Сен-Поль укрыл теплый калачик пледом и тихо, на цыпочках вышел.
        Снаружи был полдень, пахло жасмином. Сен-Поль расположился на веранде - лучшего времени для того, чтобы писать монарху, не придумаешь. Смелее и спокойнее, чем в полдень, ты уже не будешь до следующего полудня.
        Он справился быстро. Извинился за то, что вчера слинял, не попрощавшись. Затем живописал приступ печеночной колики, который якобы его свалил. Затем поблагодарил за оказанное доверие. Отметил, что всегда рад «обмозговывать» то и это для своего государя, а после отметил, что в душе разделяет обуявший Людовика милитаристический настрой, но обмозговать анти-бургундскую кампанию он, увы, не сможет. Ему бы что-нибудь более умопостигаемое.
        Далее следовало перечисление его недугов, в духе Салернского кодекса, за ним прозрачный и дидактичный, как иллюстрация популярного пособия «Секс в золотом возрасте», намек на то, что с Сесиль он уже четыре года имеет чисто платонические отношения (любопытно, что в последний раз он любил Сесиль вчера накануне бала). И что не ровен час Господь приберет его со дня на день. А если случится, что приберет, ему даже на том свете будет неловко за то, что своим английским отбытием он так подставил государя, который простодушно на него, графа Сен-Поля, рассчитывал.
        Здесь Сен-Поль кривил душой. Конечно, он понимал, что вот уж где-где, а на том свете можно будет с легким сердцем забыть о таких любителях порассчитывать на тебя, как государи. Иначе это была бы не смерть, а отпуск, больше похожий на командировку, когда ты лежишь себе среди целебных грязей, жуешь бабл-гам, а в это время в кустах начинает призывно верещать мобильный. Или даже трагикомично - ты возносишься, князь воздуха чинит очередное мытарство, и вот ты в аду, с твоего сердца, словно с жирненькой pullard a la ficelle <пулярдка, поджаренная на вертикальном вертеле (франц.).>, стекают застарелые грехи, а за соседним закопченным котлом на фоне слабой безысходной зарницы мира-без-радостей заливается всё тот же телефон с надоевшим кредитором-Людовиком на проводе.
        Но Сен-Поль кривил душой только в этом пункте. Мартин, воскресший в Париже, определенно предвещал скорое путешествие в иные пределы. Сен-Поль знал, что перед смертью во сне, бывает, являются умершие родственники и знакомые, которым предписано выполнять обязанности Вергилия в не смешной комедии Данта. Что уж говорить о таких давно умерших знакомых, которые являются тебе, уже не стесняясь ни распятий на стенах, ни образов, средь бела дня?
        Сен-Поль запечатал письмо и, держа его в руках, долго глядел в запущенную сельву сада, пока не пришла, шаркая тапками без задников, Сесиль. А пришла она, когда солнце уже клонилось к закату.

17
        Граф Сен-Поль скончался спустя шестнадцать дней, как раз на закате, откушав вина, в которое Оливье ле Дэном был подмешан ядреный мавританский яд «Хрусталь Пророка». При чем тут «хрусталь» непонятно, правильнее было бы «стекло» - от яда глаза Сен-Поля стали двумя стеклянными бусинами. И хотя граф по своему обыкновению опустил в вино рог единорога, чтобы обнаружить возможную отраву, тот и не думал кровоточить. Рог был фальшивым.
        Сесиль убивалась неделю. Потом отписала дальним родственникам графа с неожиданной проникновенностью, а потом, состарившаяся за месяц на пяток лет, заказала роскошную заупокойную мессу и, наревевшись до истерической икоты, уехала в Монмари.
        Когда траур окончился, оказалось, что завещание было составлено в пользу Людовика. Словно безродная сиротка, которую во что бы то ни стало решили осчастливить, король получал от завзятого роялиста Сен-Поля всё, чем старый дурак был богат - земли, замки и ренты. Всё, кроме личных вещей. И хотя Сесиль знала доподлинно, что, движимое подобным идиотизмом, у Сен-Поля никогда не заскрипело бы перо, но где найти тот третейский суд, где можно начать тяжбу с французским государем и качать права до самой победы? Когда из Парижа в Монмари нежданно-негаданно доставили два порядочных сундука личных вещей графа, а это произошло через год после похорон, Сесиль застыла каменной скифской бабой прямо у калитки. Один из посыльных гаркнул «Извольте, манатки вашего графа».
        Зато - Сесиль любила слово «зато» - проблема неизбежного вечернего досуга отступила на целый месяц. Сесиль перебирала содержимое сундуков. Одних только драгоценностей - булавок и прочих ювелирных безделиц - там было на полтысячи флоринов. Было много дорогих тряпок - что перелицевать, что перешить. Были предметы загадочной ценности - серебряные скобы от чего-то, тесемки с кистями для чего-то, колпачки от какого-то чего-то, несколько книг на греческом. Сесиль не решилась что-нибудь из этого выкинуть. Даже ничем не примечательный, архаический, тупой писчий грифель, порядком заржавленный, и тот остался лежать в своём великолепном бархатном футляре на дне сундука подле залакированного куска коры.

18
        Новый Фармакон, гл.18
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Мартин смог любить Карла и: не сделать ему ни одного предложения любить в ответ, не обольщаться мыслью, что тот его любит или полюбит, не домогаться ни души, ни тела. Мартин смог любить вне пола, поскольку в лице Карла он определенно не искал ни женщины, ни мужчины. И вне совести, ибо всё его поведение было бессовестным, включая самоубийство. И вне времени - он, кажется, догадался, что смерть не будет означать окончания «времени с Карлом», как и какой-нибудь второпях минет не будет означать начала «времени с Карлом». Таким образом, вопрос времени для него не стоял, был лишь вопрос о Карле. Мартин сумел любить, не запинаясь - он не постеснялся быть костью в горле, отклеивающимися усами, треснувшей чашкой, паршивой овцой тевтонского стада только для того, чтобы всё катилось, как оно катится. Нескладностью своих движений он искупал естественность своего «люблю». Он сумел любить Карла, не струсив остаться набожным, для чего, нельзя не согласиться, требуется большая отвага, и отвага вдвойне, если ты содомит и самоубийца.
        Глава 19.
        Двенадцатый крестовый поход

1
        - Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.
        Это был маршал Обри - обжора (явный), недоумок (латентный) и затейник (спорадический). На войну он брал шестерых упитанных рыцарей, которых всегда сажал с собой за одним столом. По тайной договоренности с Обри рыцари в точности повторяли его действия, но повторяли с удвоенным рвением. Если Обри брался за окорок, каждый из них хватал по два. Если Обри наливал себе кубок вина, каждый из рыцарей наполнял чашу. А если Обри бросал бродячему жонглеру флорин, беднягам приходилось раскошеливаться на два.
        Обри находил это забавным. Людовик - диким. Но делал вид, что он без ума от свиты Обри, дарил ему длинные штуки малинового бархата и ветхие замки в Бретани. А всё потому, что Обри и его удвоенные отражения служили Людовику превосходными стратегическими шутами. В своё время, когда сир король Англии Эдвард Йоркский пришел во Францию с войной и в Амьене надо было дать английскому королю на чай 72 тысячи золотых экю, Обри стал национальным героем. Он и его люди верховодили поездом в триста повозок с вином. Он и его люди зазывали хмурых йоменов на обжорство у амьенских ворот. Он и его люди до колик рассмешили Эдварда, шутейно вызвав его померяться силой на копьях. «Берегите бурдюки!» - рыготал молодой Йорк, а Людовик, улыбаясь до ушей, вворачивал ему под эту дудку трактат о вечном мире по обе стороны Дуврского Канала.
        Короче, толстого маршала Обри сухопарый Людовик на дух не выносил, но всегда держал под рукой. А Обри, падкий до любви владык, из кожи вон лез, чтобы ласки Людовика длились без претыканий.
        - Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.
        А это была карта, прижатая пальцами-сосисонами Обри к столешнице нежнейшего рубиново-красного кедра. И, если только закрыть глаза на влажные гало, порожденные мизинцами маршала и пятнающие совершенство полированного кедра, можно было видеть всё превосходным образом от Скалы Тарика на юго-западе до Ливонии на северо-востоке, от фиолетовой Джудекки до позлащенных семислойных небес, всё это можно было видеть в изумительных подробностях, да.
        - Ну и что? - спросил Людовик, наследственный представитель французской нации, голографический разум которого располагал заведомо лучшей картой мироздания. Лучшей, ибо в ней не хранилось ничего лишнего, зато главное, которого тоже имелось ебать-ебать, было уснащено разноцветными связями, наполнено гос., истор. и воен. деятелями, героями и подонками, мужским началом и женским началом, комплексом проповедника и затемненным кармическим прошлым грешного корифея массилийского хора, и всё это вкупе с европейским политическим термитником было многомерно анимировано.
        - Видите ли, монсеньор, - Обри азартно задышал, - эту карту один из моих рыцарей отобрал у перехожего торговца цукатами, уж очень пришлись ему по душе золото небес и морская лазурь. А на обороте карты оказалось странное пророчество. Извольте…
        Пока Людовик боролся с громким зевком, Обри перевернул карту и ткнул пальцем в две строки, небрежно брошенные кривым унциалом на шершавый третьесортный пергамент, подклеенный к карте для надежности.
        Не в пример Крокару и Альтдорферу, Людовик знал латынь хорошо.

«Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром.»
        - Что? - тихо спросил Людовик у межзвездного пространства.
        - Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром, - торжественно пророкотал Обри и трижды хлопнул в ладоши.
        Занавеси, закрывающие дверной проем, восколебались, и в кабинете появились шестеро маршальских клевретов. Каждый нес в руках роскошное серебряное ведерко с краской. Красная, желтая, синяя, черная (м-да), белая (о да!), а тут у нас что? Ого, пампская!
        - Сам я, разумеется, монсеньор, - продолжал Обри, не обращая ни малейшего внимания на катастрофически багровеющее с каждым его новым словом лицо Людовика, - не мог и помыслить о том, чтобы воспользоваться этой поистине королевской возможностью. Ибо не признаю за собой ни потребного благородства происхождения, ни государственного ума соответственного масштаба. Но Вы, монсеньор, избрав на свой вкус или по совету герольдмейстера правильную краску, вольны…
        - Что за чушь? - с трудом выговорил Людовик, нервно похлопывая ладонью по карте где-то между страной берберов и Адом.
        - Простите, монсеньор? - испуганно вылупился на него Обри.
        - Простите, монсеньор? - повторили шесть его попугаев.
        - Вон, - попросил Людовик. От свирепого ора ему всё-таки удалось воздержаться.
        Обри был туп, но не безмерно. Жестом приказав своим клевретам поставить ведерки с краской на пол, он на цыпочках направился к выходу. А вслед за ним исчезли и шесть круглых рыцарей маршальского стола.

2
        Раньше королевство Франция вело войну с Бургундией так: бродячий монах отгоняет деревенских шавок амулетом из низки волчьих зубов и посохом со скрытой полостью для винца. Природа, но не воля и ненависть побуждают собак к нападению, что бы они сами при этом не брехали о наследных правах драть монашью рясу и о радении за Общественное Благо. Монах же, бредущий своим пыльным Дао, уверен в том, что собаки побрешут-побрешут и отстанут, и что по-настоящему страшны только бес, притаившийся в омеловом шару на во-он том ясене, да тать, подстерегающий легкую добычу в буйной бузине вокруг во-он того ясеня.
        Теперь всё переменилось. В посохе - там, где раньше плескалось винцо - застыл тяжелый свинцовый козел и монах пошел считать собачьи зубы, пребывая в уверенности, что вслед за шавками капитулирует вся деревня. Потому что подарок Обри не был пущен на растопку камина, не был сдан библиотекарям Сен-Дени, не был забыт и не был утерян.
        В день визита Обри Людовик ещё долго кипятился, проиграл три подряд шахматных партии к ужасу Коммина, своего регулярного партнера, не мог заснуть до самых петухов и первый раз в жизни вставил Шарлотте так, что мог кончить апоплексическим ударом.
        Через три дня Людовик раскатал карту на столе и тщательно, подозрительно ощупал взором каждый квадратный дюйм Франции и её соседей.
        Да. Надо признать, раньше он замечал что угодно, но только не это. Пространство божественное, преподанное башнеподобным облаком туманного Альбиона, могучей змеей Рейна, массивной глыбой Пиренеев, подобно гамбургерной котлете заключенное в оклад безупречных небесных куполов и адских чаш, было сотворено через любовь и несравненный инженерный гений. Мистическая вертикаль была устроена как гармония совершенных геометрических форм. Бытийная горизонталь, обитель буйства вещных иллюзий, преподавалась узорочьем причудливых, на первый взгляд произвольных, но в действительности единственно верных линий, замены которым никогда не подобрать ни одному еретическому дерзновению.
        И в то же время пространство человеков, политический топос, представлялось ужасным мозаическим хаосмосом. Пестрые заплаты имперских городов и их владений, разбросанные от Гаронны до низовий Дуная, кляксы суверенных графств, епископальные земли и посреди всего - несчастный королевский домен, разорванный на пять частей клиньями чужих герцогств, над которыми он, Людовик - принцепс, но отнюдь не доминус.
        И так повсюду. Людовик насчитал семнадцать цветов, которые пошли на раскраску карты, и притом они, разумеется, во многих местах вынужденно повторялись. Так, Исландия на крайнем севере и Золотая Орда на далеком востоке были выкрашены одинаково - в серый.
        В тот день Людовику вновь не спалось и, выдернув из постели Коммина, он приказал составить полный реестр военных сил Бургундии и её союзников. «И чтобы к утру был!
        - пропел Людовик, удаляясь.

3
        Через неделю король Франции приказал шотландским гвардейцам, стоявшим на карауле у его рабочего кабинета, не подпускать к дверям никого - будь то Мадам или любой из его маршалов.
        Вслед за этим король заперся в кабинете, разложил на столе чудо-карту Обри и для верности придавил её углы тяжелыми томами «Хроник» Фруассара. Также Людовик извлек на свет белую краску, кисти и, перекрестившись, нервно вздохнул.
        Король взял на кончик кисти малый гран краски и примерился. «Ну, кто первый?»
        Первой оказалась страна Кокань, помещённая картографом между империей Великих Монгалов и безбрежным государством серов. Людовик осторожно провел кистью и гроздь винограда исчезла. Ещё секунду назад она валилась на головы коканитов из рога изобилия, символизирующего неисчерпаемые богатства чудесной страны, а теперь нет её. Только белый мазок, пиктограмма Моби Дика, выгнутая капелька.
        Краска была совершенна, сквозь неё не просвечивало ничего. Краска пожирала все цвета, нивелировала горы, затопляла моря, единила турок и славян, гвельфов и гибеллинов, купола небес и чаши адов. Кисть Людовика покорила Азию, Африку, Балканы, Скандинавию и Московию. Оставались соседи. Через пять минут Испания, Англия, Италия и вся пестрая Немеччина перешли во владения непорочного цвета французской короны.
        Франция и Бургундия остались один на один. Раздраженно дернув плечом - дескать, что толку доказывать Провидению очевидное, ну да ладно, - Людовик перекрыл новой белизной и без того белые королевский домен и графства верных вассалов.
        Солнечно-желтая прихотью безвестного кудесника Бургундия осталась в печальном одиночестве посреди снежного океана. Первым делом Людовик мазнул по Фландрии. Брюссель, Гент… королю показалось, что воздух вокруг его руки с кистью чуть гуще обычного… Брюгге… кисть заметно потяжелела… Льеж.
        Людовик отложил кисть в сторону и поднес руку к глазам. Пальцы мелко дрожали. Король на минуту задумался, потом упрямо мотнул головой и, выбрав другую кисть, поменьше, с размаху всадил её в ведерко так, что в краске оказалась вся ладонь.
        Шароле, Невер и Франш-Конте поддались удивительно легко. Осталась собственно Бургундия. Тень от руки Людовика легла на Дижон. Кисти оставалось преодолеть полтора дюйма. Но воздух над дижонскими башнями был тверд, как алмаз. Несколько капель пота проступили на лбу короля, несколько капель краски сорвались с его пальцев и оросили окрестности Дижона. Людовик почти уже лежал на карте, вглядываясь в небольшое, но такое неуступчивое желтое пятно. И вдруг одна, вторая, третья алые кляксы расплылись там, где Дижон. У короля пошла носом кровь.
        Он мгновенно отпрянул назад, зажимая ноздри указательным и большим пальцами левой руки. Чёрт, с ним это бывает, чёрт, но отчего именно сейчас?
        Кто раскрасит карту одним цветом, тот будет владеть миром. А кто двумя?
        Людовик выплеснул на замаранную кровью Бургундию полведерка краски и долго затирал окрестности Дижона. Вроде сошло.

4
        Опираясь на мой отчет, Его Величество заключил, что для скорейшей победы нам надлежит навести в стране железный порядок. Я вызвался на это предприятие и попросил дать мне отряд из наиболее опытных, проверенных людей. Его Величество смеялся и сказал, что я чересчур добр и слишком осмотрителен для работы мясника. Для таких целей лучше подойдет ле Дэн.
        Меня и Доминика Его Величество назначил инспектировать военные лагеря вокруг Парижа, в которых мы провели два месяца. Доминик изъявил желание остаться в лагерях ещё на несколько дней, а я вернулся в Париж с отчетом.
        По случайности я прибыл на прием к Его Величеству в тот же день, что и ле Дэн. Мы встретились прямо в воротах замка. Мэтр пребывал в отличном настроении и был навеселе. Кстати, из всех людей, что служили Его Величеству, могу назвать только ле Дэна и Обри, которым прощались деловые визиты к королю в нетрезвом виде. Но даже и в отменном расположении духа мэтр был чудовищем.

«Такую штуку видали?» - спросил он у меня, извлекая из переметной сумы нечто, напоминающее окровавленную тушку хвостатого зверька.
        Я не сразу сообразил, что передо мной отделенные от головы человеческие волосы, которые были заплетены в толстую косицу.

«Ещё неделю назад это украшало пустую башку бандита, заправлявшего шайкой арманьяков. А завтра украсит мою гостиную!» - расхохотался ле Дэн.
        Я всегда полагал короля Людовика мудрейшим из государей, каких только знал христианский мир, но если правитель не столь умен, как Его Величество, ему не следует иметь дел с людьми, подобными ле Дэну.
        Король принял нас вместе. Я рассказал об успехах нашей кавалерии и сдал Его Величеству все бумаги, а мэтр во многих словах уверил, что отныне по восточным дорогам королевства могут без страха гулять даже десятилетние девочки. Вслед за этим вошли люди ле Дэна и внесли трофеи, среди которых самым любопытным оказался холщовый мешок с кучей золотых монет.
        В зале появился шевалье Доминик, что было совершенно неожиданно. И я, и король полагали, что Рыцарь-в-Алом сейчас находится в одном из военных лагерей.

«Кто Вас сюда впустил, юноша?» - строго осведомился король Людовик.

«Я знаю, наглости моей трудно подобрать оправдания, государь, - со свойственным себе смирением ответил Доминик. - Но Ваши собственные подданные затеяли неслыханное дело. Они решили убить Вас, Ваше Величество. Глядите!»
        При этих словах в руках Доминика появилась уже виденная мною коса с головы предводителя арманьяков. Коса извивалась и шипела.
        Оливье ле Дэн почернел от злости и, теряя человеческий облик, схватился за оружие.
        Его Величество обладал завидной выдержкой. В продолжение всего сумбура он оставался неподвижен и безмолвен, словно могучий меловой утес. Не исключаю, впрочем, что то был временный столбняк, вызванный сильным испугом.
        Затем монсеньор Доминик поспешил объясниться.
        Когда тело ле Дэна прибрали, косу швырнули в огонь, а Рыцарь-в-Алом вернул меч ножнам, я осмелился взять одну из монет в руки.

«Вы действительно полагаете, что они отчеканены не человеком?» - спросил я Доминика.

«Это верно как и всё, сказанное мной относительно Оливье ле Дэна», - кивнул тот.

«Доминик, я прощаю Вас и даже благодарю, - к королю наконец-то вернулся дар речи. - А теперь можете идти. Мы учтем Ваш рассказ об этом золоте. И поступим по Вашим словам. У нас есть специалисты.»
        Мне показалось, что Доминик не поверил королю, но шотландские гвардейцы по-прежнему стояли с натянутыми луками и по меньшей мере двадцать стрел смотрели Рыцарю-в-Алом прямо в глаза. Доминик ушел, позволив себе сделать шотландцам необъяснимое замечание: «Стрелы надо беречь. Каждая - три часа работы, чтоб вы знали.»

«Очень опрометчиво - уничтожить столько золота», - сказал я Его Величеству, когда мы наконец остались с королем наедине.

«Да, глупее трудно придумать, - король кивнул. - Но прислушаться к словам Доминика стоит. Мне бы не хотелось присоединять эти монеты к казне.»
        На следующий день всё вернулось на круги своя, только ле Дэна, злокозненного цирюльника, больше не было. Все в замке вздохнули с облегчением. Мы с Его Величеством спокойно обсудили наши планы. Мой король рассказал мне об одном замечательном человеке, итальянском шевалье по имени Джакопо Пиччинино. У короля с этим кондотьером были когда-то тайные сношения и окончились они тем, что Пиччинино в определенном роде остался должен Франции если не деньгами, так услугами. Поэтому заплатить ему можно будет немного, привезенных ле Дэном монет как раз достанет.
«Тем более, - заключил король, - что Пиччинино ни за что не устоит перед такой зловещей красотой. Петух, девиз „Князь мира“ - это очень в его вкусе! У него, представьте, Филипп, на щите изображен черный василиск!»

«Так шевалье Пиччинино не дворянин?» - спросил я, быстро припомнив, что василиск не значится среди благородных геральдических животных.

«Нет, - Его Величество энергично мотнул головой. - Нет. Какой там дворянин!»
        Через три месяца в направлении осажденного герцогом Карлом Нейса вышло французское войско. Его вели маршал Обри и Джакопо Пиччинино. Знаменосцем армии Его Величество в знак высочайшей милости поставил Доминика, Рыцаря-в-Алом.
        А король Людовик во главе другого войска отправился осаждать Аррас - один из любимых городов Карла Бургундского. Был там и я.

5
        Так же, как Наполеон когда-то дойдет до Аккры и пообломает штыки своих гренадеров об омейядские бастионы, как Александр уже некогда дошел до Пенджаба и безнадежно застрял в болотах, кишащих белозубыми гимнософистами, так летом 1475 года Карл приступил к артистичному и изнурительному обложению Нейса по всем канонам инженерного искусства и бургундского бусидо.
        Это означало, что первым делом был задуман и расчерчен лагерь - кочевая и притом улучшенная версия Дижона. Лагерь обставили башнями, пушками, конными заставами, обнесли валом, отхожими местами и кладбищем. В центре лагеря соорудили церковь, рядом с ней устроили ставку, рыночную площадь и лобное место. Жануарий, поплевав на ладони, собственноручно наметил канавками всю внутреннюю планировку in nuce
<здесь: в общем (лат.).>. По его замыслу через лагерь, попарно соединяя дюжину ворот, протянулись шесть широких авеню, ориентированных, согласно уверениям Жануария, по всем мировым диатонам.
        Карл хмурился. Город-лагерь, похожий в плане не то на плетение паука-крестоносца, не то на колесо со спицами, ему совершенно не импонировал. По поводу «мировых диатонов» он ругался с Жануарием два дня и наконец капитулировал. Капитулировал перед нутряной мудростью одной бывалой маркитантки, которая всуперечь сословной субординации подошла к спорщикам и, искривив кирпично-красное лицо в людоедской ухмылке, пробасила: «Ставьте, баре, хоть как - лишь бы скорее». Мысль была ценная - двадцать тысяч людей и двадцать тысяч братьев наших меньших от вола до сокола третий день мудились в чистом поле за лагерным валом, пока Карл спорил с Жануарием о принципах гармонии.
        Словно бы в подтверждение слов безымянной солдатской матери обнаглевшие граждане Нейса устроили громкий кавалерийский налет со свистом и гиком.
        На краю бесхозного табора поднялась патлатая колонна дыма. Среди ганзейских наемников темпераментно запричитали: «Цум тойфель, фесь офёс в пропажу, сдохнут кони». Карл сплюнул под ноги, в сердцах бросил Жануарию «Твоя взяла!» и, на ходу нахлобучивая салад, побежал отгонять настырных налетчиков. В той стычке Карл вызвал на честный поединок сына бургомистра Нейса, зарубил его на второй минуте и, окатив харизмой беспокойно перешептывающихся зрителей, предложил всем сложить оружие. Вместо этого немцы обратились в паническое бегство.
        Если бы Карл не был истинным рыцарем и не боялся уронить своё достоинство поспешным преследованием, Нейс был бы взят в тот же день. А так - войска долго занимали лагерь, под присмотром Жануария ставили шатры, а потом пели песни, плясали и делили остатки фуража.
        Прямоугольник лагерного кладбища принял первых постояльцев. В церкви отслужили две мессы - во здравие герцога Бургундского Карла и за упокой сорока трех погибших с обеих сторон.

6
        После того, как на делегацию бургундских парламентеров у городских ворот вылили ведро дегтя и высыпали мешок перьев, после второго неудачного штурма и после того как батальон швейцарских алебардистов ушел домой, сославшись на невыгодные условия контракта, всем стало ясно, что далекий прирейнский город герцогству ни к чему. Но только не Карлу.
        - Моей дочери, сеньоры, - сказал Карл на военном совете, мечтательно смакуя эту до недавнего времени неумопостижимую синтагму - «моей дочери», - нужно оставить доброе наследство. Это мой долг как отца и ваш долг как моих компаньонов по оммажу. Доброе наследство, монсеньоры! А тот клочок земли по мерке десяти воловьих шкур, который в настоящее время являет собой наше герцогство, никак не может быть назван добрым. Всякий, кто возразит мне, что в таком случае область Нейса не стоит мерки и в один воловий хвост, будет слепцом, ибо не видит дальше собственного эспадона. Стоит нам взять Нейс - и мы перережем Рейн. Ниже по Рейну лежат города, которые сейчас получают продовольствие водным путем и которые, стоит нам только захотеть, начнут голодать. После падения Нейса они отдадутся нам без боя, просто так - за кусок хлеба. Итак, «Нейс» означает «Рейн». А «Рейн» означает «Бургундия от моря и до моря».
        Карлов генералитет попритих и, не отваживаясь возражать, начал вежливо прощаться.
        Всё то же самое они уже слышали в мае. Тогда карловы стратегемы смотрелись привлекательно. Теперь был июль и армия герцога незаметно для глаза, но неотвратимо уменьшилась на четверть. Все быстро посчитали, что в феврале 1476 года при таком ходе дел от всей армии останется один герцог Карл. Поэтому за порогом ставки, под не по-июльски мрачными тучами пошел говорок, что пора начать деликатные намеки через подходящие исторические реминисценции. То есть припомнить десятилетнее троянское сидение Агамемнона и его же кровь на секире Клитемнестры. Поговорить о Гае из рода Юлиев, который страшно подумать до чего довел своими прожектами партию Брута, и в таком духе.
        Оставшись наедине с Жануарием, Карл попросил у него помощи. Сам знает какой. Жануарий грустно посмотрел на герцога и сказал, что помогать ничем не будет. Карл может его обезглавить, вот и Раввисант здесь, в лагере, и лобное место давно пустует. Почему, интересно, спросил Карл, ведь Жануарий знает всё и даже мировые диатоны. Не в бирюльки же он играет, в самом деле, на «Сефер ха Зогаре».
        Жануарий хлопнул в ладоши и предложил Карлу сделать то же самое. Герцог, пожав плечами, хлопнул.
        - Вот видите, сир. Я попросил - и Вы сделали. В этом нет моей особой власти над Вами, потому что Вы лишь повторили то, что уже сделал я. Таким образом, я просил Вас о возможном. Вы же не в состоянии сами изготовить трубы, от гласа которых падут стены Нейса. А просите меня. Это честно?
        Карл не любил, очень не любил таких разговорчиков. И знал, что Жануарий знает об этом. Выходит, Жануарий ищет смерти. Он её не получит.
        - Хорошо, Жануарий. Иди.
        Наутро Карл построил войско на лагерной площади, выплатил всем полное жалованье и привселюдно казнил двадцать пять оставшихся швейцарцев. Бедолаги драли в Альпы вместе с остальными из своего батальона, но их успели перехватить конные разъезды Карла. Швейцарцы уже две недели сидели в полковой тюрьме, дожидаясь хоть чего. Вот, сегодня дождались.
        - Нейс будет взят до первого снега! И тогда все получат двойное жалованье. А сейчас пора отрабатывать это, - сообщил Карл закручинившимся латникам.
        В тот же день от лагеря к стенам Нейса потянулся подкоп.

7
        Нейс был городом имперским, то есть находился под юрисдикцией императора Священной Римской империи. Нейс был городом немецким, то есть был населен немцами. Немцами же была изобильно населена и вся Священная Римская империя. Поэтому когда на правом берегу Рейна из элементарных патриотических соображений появился епископ Мюнстерский с тринадцатитысячной армией, расставил артиллерию против Карла и пошел топить бургундские корабли с фуражом и продовольствием, удивляться было нечему и обижаться не на что.
        Карл, однако, удивился и обиделся. В бурную грозовую ночь, когда перуны нарезали угольный купол небес так-так-так и так, а потом эдак-эдак-эдак и эдак, Карл, погрузив на уцелевшие плавсредства тысячу добровольцев, переплыл Рейн и, нагнав на немчуру панического страху, перепортил всё, до чего мог дотянуться, взорвал бочки с порохом, утопил тяжелую артиллерию, несколько стволов полегче взял для куражу на корабли и триумфально вернулся в лагерь.
        Но, к огромному разочарованию герцога, Нейс остался при своих и после этого. А епископ Мюнстерский вместо того, чтобы плюнуть на всё и увести ландскнехтов на зимние квартиры, разместил в Кельне фантастический заказ на семьдесят семь новых пушек.
        Богатая организация - церковь.

8
        Подкоп был подведен под самую толстую, надвратную башню Нейса, которую, ввиду этих двух её очевиднейших качеств, именовали «Толстуха-Раззява». На липах с двухнедельным опережением германского месяцеслова пожелтели листья. До рокового
«первого снега» оставалось дней десять-двенадцать. А может сорок-сорок пять. Жануарий только разводил руками.
        Итак, Карл ни минуты не сомневался в том, что ждать больше нечего. В подкоп была заложена отменная мина из сорока семиведерных бочек с порохом.
        Карл с прищуром посмотрел на «Толстуху-Раззяву», куснул соломинку и провел рукой по сеточке, плотно охватывающей его волосы. На противоположной стороне крепостного обвода Нейса запели бургундские трубы. Там, под орудийный бой, пошла на приступ ложная штурмовая партия. Жануарий двумя руками перевернул песочный хронометр размерами в пчелиный улей и уселся на толстокожий барабан. Теперь надо было ждать полчаса, пока большая часть нейсского гарнизона увязнет в бою с ложноштурмующими.
        К герцогу подвели боевого коня, от которого были видны одни только всепрощающие глаза, уши да копыта. Остальное укрывали наголовник и сине-желтая попона макси. Валеты, трудовая молодежь войны, подсадили Карла в седло. Вслед за герцогом по всему лагерю полезло на коняк рыцарство, а латники тем временем в две колонны выползли из лагеря во чисто поле.
        Струйка в песочных часах истончалась. Соломинка, над которой по-прежнему трудилась изнуренная оральная фиксация Карла, была изжевана до последнего предела.
        Герцог поцеловал «Трех Братьев» и натянул железные перчатки. Перстень проскрежетал по всем железным суставам изнутри, но, как всегда, вошел. Безымянный палец на правой перчатке был нарочно ого каким толстым.
        Жануарий гукнул в черный зев подкопа. «Гу-гу, гу-гу», - прокатилось под землей до самой мины. Старый сапер поджег фитили и со всех ног бросился прочь.

«Паф-ф», - сказал Карл, выплевывая огрызок соломинки и при совершенном, очумелом молчании двух армий, которое невозможно было расслышать из-за грознорокочущего грома, «Толстуха-Раззява» поднялась в воздух целиком, а опустилась на землю по частям.
        Те же яйца - только в профиль. Вместо башни и ворот в башне на две трети высоты крепостной стены теперь возвышалась куча битого кирпича.
        И всё-таки весь Нейс сейчас анестезирован страхом, всё-таки латники, не помня себя от восторга, топочут к пролому, а Карл, преисполняющийся великофранцузским духом, вздымает вместе с мечом клич «Монжуа!» и выводит рыцарство порезвиться.

9
        Городов Карл боялся и честно отдавал себе в этом отчет. «Этот клоповник, это осиное гнездо, эта клоака», - только так Карл квалифицировал в своё время Льеж, только так он мог оправдать холокост в поверженной обители неприятеля.
        Городов Карл боялся потому, что в них дородная дура, забравшись на крышу, может проломить царский череп куском черепицы. Шляпный болванщик в кривом переулке - сравняться с бароном. А случайная телега в воротах - обратиться непроходимой стеной для сотни голубокровных и голубоглазых бестий.
        Поэтому Карл остался гарцевать близ первых раскрошенных кирпичей, вдыхая полной грудью острую пороховую вонь. Герцог здесь, в самом пекле, вместе со своими солдатами, рвущимися вперед и вверх, герцог не остался в лагере, как всегда поступал Людовик под стенами Льежа, но дальше герцогу ходить не пристало, извините.
        Но когда латники худо-бедно перелезли через кирпичный мусор и канули в «этом клоповнике», когда большинство рыцарей, спешившись, последовало вслед за ними, Карлу стало скучно. В городе сейчас самое веселье, там пускают кровь жирным бюргерам, пух - перинам, Красного Петуха - по домам. А он, Карл, тормозит здесь среди трубачей, валетов и самых преданных вояк, оберегающих как бы его герцогскую особу, а на деле волынящих противоборение нейсских ларов.
        Карл грузно сошел наземь, грюкнув многочисленными сочленениями полных доспехов
«рачья грудь», выдернул из седельных ножен меч и полез наверх.

«Пых-пых-уфф», - паровозил Карл, размышляя об ужине в городской ратуше, пых-пых, о свинской породе Жануария, который саботировал иерихонские трубы, пых-пых, о немецком упрямстве, уфф, и о том…
        По правому наплечнику словно молотком стукнули. Карл с натальными трудами повернул голову, скрежеща назатыльником о леволопаточный сегмент доспехов, и покосился на наплечник. В нем торчал арбалетный болт, вошедший ровно на длину наконечника и увязнувший в плотной ткани кафтана.

«Спасибо тебе, Господи», - неформально пробормотал Карл и полез дальше.
        На гребне завала, среди трех десятков мертвых, по преимуществу застреленных солдат, герцог сел передохнуть. У его ног лежал злополучный гадючник и Карл видел, что дела идут препаршиво.
        Много пожаров, много трупов, перед уличными баррикадами без толку бранятся с горожанами благородные рыцари. Бургундский флаг, который минуту назад показался над ратушей, сбросили вниз вместе с одиноким сержантом кантария.
        Ещё один болт чиркнул по груди, но Карл не обратил на него внимания. Всё равно в таких веригах далеко не убежишь. Когда было действительно нужно, Провидение уложило Львиносердого с первого же выстрела на вскидку.
        - Кх, гхм, сдавайтесь, граф, - голос раздался из-за левого предела видимости и, судя по всему, принадлежал какому-то невежественному мяснику. Только полный быдлак может не знать, что человек с карбункулом во шлеме - это Карл, герцог.
        Карл повернул голову.
        - Лучше сдавайтесь по-хорошему, - хмуро проговорил человек. - А то ведь вон и Ваш лагерь уже весь горит.
        Карл удостоил мясника взгляда. Да, так и есть - мясник. Засаленный, заляпанный бурыми пятнами кожаный фартук, страховидный топор, рожа в угрях, эта их местная придуреная шляпа-пирожок с тетеревиным пером, на груди - бляха цехмастера.
        - Я Карл, герцог Бургундский, - без выражения сообщил он мяснику. - А кто ты?
        - Я… я-а, Ваша Светлость… Франц Говядина, - мясник неуверенно прикоснулся к шляпе (может, лучше снять её и поклониться)?
        - Говядина. Понятно, - кивнул Карл. Что делать дальше он не знал.
        Третий болт, пройдя в двух пальцах от герцогской головы, воткнулся в живот его собеседнику.

«Совсем ты косой, братец, - подумал Карл, отдохнувший и повеселевший, подымаясь на ноги. - Что-то он там про лагерь говорил…»
        Герцог повернулся всем корпусом и поглядел назад.
        На восточной окраине лагеря рубились несколько сотен голодранцев неопределенного вида - похоже, его собственные обозные слуги дрались Бог весть с кем. Действительно горело несколько шатров. Но всё это не стоило выеденного яйца. Потому что самое интересное было ближе и с каждым элементарным движением копыт становилось ещё ближе. Клин тяжелой кавалерии, наступающий на рысях точно против оставленных под стенами Нейса лошадей и валетов, против конницы без всадников, против Карла без армии. Мама!
        Над конницей плескались штандарты короля Франции, миланские зеленые финтифлюшки и, на самом острие клина, где бок о бок покачивались в седлах трое - орифламма.
        Из этих троих Карл сразу узнал одного - представительного Обри, маршала Франции. С этим ясно, этому просто жить надоело, если полез вперед всех.
        Вторым был длинногривый седой мужчина, который почему-то пренебрег шлемом. Стало быть, и ему жить надоело.
        Ну а третьим - рыцарь в одиозном алом плаще до самой конской сраки. Именно он заведовал орифламмой и именно его герб, нанесенный на большой немодный щит и отлично различимый даже с такого расстояния, заставил Карла содрогнуться. Белый козел, белый козел на алом фоне. Доминик - ему рассказывали о нём.

10
        Им ещё повезло. Семь сотен конных арбалетчиков, оставленных Карлом в лагере резервом как раз на случай подобного форс-мажора, вместо того чтобы разбежаться, всё-таки вняли призывам капитана Рене и ударили французам во фланг. Клин утратил совершенство форм, ибо более половины рыцарей повернули коней, чтобы разогнать легкую кавалерию Рене. А бургунды тем временем сыграли отступление и, с облегчением оставив Нейс к чертям собачьим, приняли удар, кое-как построившись в каре перед руинами злополучной «Толстухи-Раззявы».
        В том бою Карла удивили три вещи.

1. Итальянских кондотьеров вел не кто-нибудь, а Джакопо Пиччинино, которым при ближайшем рассмотрении оказался простоволосый седой фраер, замеченный Карлом ещё с гребня завала. Карл уже почти прорубился к мерзавцу, чтобы сойтись с ним на мечах, когда Обри, которого Карл вообще за достойного противника не считал со времен достопамятного банкета с трюфелями, преградил ему дорогу с криком «Защищайся!» Обри умудрился вышибить Карла из седла и только верные клевреты спасли герцога, утащив его, тяжеленного, как статуя Командора, обратно внутрь каре.

2. Молодчик с орифламмой, в отличие от прочих, «Монжуа!» и «Vive la France!» <"Да здравствует Франция!" (франц.).> не кричал, но с холодной деловитостью хирурга резал бургундов одного за другим, причем в росчерке его меча Карл с какого-то момента стал читать ухватки Гельмута, от чего ему стало совсем не по себе. Неужели Рыцарь-в-Алом тоже из этих? Очень странно. Надо его рассмотреть получше.
        Карл потребовал ещё коня, копья, меча, вина и псалтырь, прочел запев и финал семнадцатого псалма Давида и опять полез в драку. Над Нейсом сгущались черные тучки, на которые тот год был урожаен.
        Вместо Рыцаря-в-Алом, под которым Рене только-только исхитрился заколоть коня, на Карла напали разом четверо кондотьеров и тоже немало преуспели. Пока герцог по одной - по две терял заклепки со своих доспехов, обнаружилось, что его люди не выдержали натиска и чрезмерных батальных трудов сего дня, а потому организованно отступают, причем бегут.
        Карл сорвал с головы салад, закричал «Самый большой карбункул в мире!», подбросил шлем вверх и пришпорил коня. За его спиной разразилась азартная кондотьерская свалка за золотые цепи сансары, а герцог благополучно присоединился к бегущим. Начался сильный ливень.

3. Эту битву Карл проиграл, причем потерял не столько в людях, сколько в имуществе. Весь лагерь достался французам. Герцог и его промокшее до нитки воинство заночевало в лесу в четырех лье от Нейса.

11
        Когда на следующий день стали отступать дальше, выяснилось, что ещё треть войска - в основном брабантцы и стрелки из Наварры - разбежалась. Карл угрюмо молчал. Жануарий тоже помалкивал, в любой момент ожидая герцогской немилости.
        Через четыре дня герцог и сохранившие ему верность солдаты вышли из области Нейса.
        Здесь начал валить мокрый снег. Среди раскисших лугов армию Карла нагнали шесть батальонов швейцарских алебардистов. Один батальон был тем самым, который сорок дней назад пренебрег контрактом, а ещё пять пришли по принципу «а за козла ответишь». Когда их атаманы узнали, что двадцать пять перехваченных дружков таки были обезглавлены, а откупиться Карлу нечем, потому что походная касса досталась французам, швейцарцы полезли в драку. Если бы Карлу взбрело в голову осведомиться, как называется городок на склонах далекой горы, ему бы ответили: «Грансон».
        - Идиоты! Идем вместе против французов, отобьем лагерь и тогда половина ваша! - приблизительно так попытался сговориться с атаманами Карл, когда алебарды уже окрасились кровью.
        Ничего не вышло. Карл, Жануарий и горстка рыцарей умчались прочь, остальные пошли швейцарскому богу войны на заклание.

12
        Новый Фармакон, гл.9
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        О внутреннем облике Карла следовало бы сказать особо. Это тема, вокруг которой описаны многие окружности, и потому само собой напрашивается сравнение с кругами, разбегающимися по поверхности воды от упавшей капли. Карл был хорош, - утверждает хор голосов. Светел и силен. Стихии, которые составляли его существо, не враждовали, но лишь теснили друг друга попеременно и движение это радовало глаз всякого, кто знал в этом толк. Внутри Карла день сменялся ночью так же естественно, как то было в природе. И в этом виделась та закономерность, чью строгость и красоту легко ощутить, но нелегко донести.
        Глава 20.
        Нанси

1
        В церковной книге Александр писался «сыном мельника», деревенские величали его байстрюком, а сам он в минуты обиды утешал себя тем, что он сын герцога.
        Истина происхождения, в которой Александр не сомневался в семь лет, как в том, что днем светло, а ночью темно, в четырнадцать обогатилась великим сомнением. Как если бы он узнал о том, что за дни и что за ночи, например, за полярным кругом. В самом деле, если он - сын герцога, то почему его отец не приедет сюда снова и не заберет его к себе, чтобы вместе воевать врагов и распутывать нити заговоров?
        В пятнадцать лет Александр принял решение отправиться в неблизкий Дижон и самому во всём разобраться, но мать, обычно молчаливая и ко всякой его придури толерантная, легла на крыльце мельничьего дома и пролежала там весь день и всю ночь, пока Александр метался, хрустел кулаками и, наконец, сидел черней тучи перед распахнутой дверью, мучимый самой неразрешимой, самой гнусной дилеммой - мать или отец?
        Когда, проглотив душой ежа, Александр поклялся, что никуда не пойдет без её благословения, мать воззвала к нему голосом разума, который рек о том, что у герцога Карла есть жена, другая женщина, а у этой женщины нет детей - ни мальчиков, ни девочек. И что если Александр явится в столицу, то, верно, долго там не пробудет, потому что упомянутая жена сживет его со свету ядом, колдовством или наветом. «А почему отец ей не помешает?» - мужественно-петушиным басом вознегодовал тогда Александр. «Потому что он её любит», - объяснила Бригитта. Тогда близкий к отчаянию Александр впал с бессовестный шантаж, чтобы разжиться новой информацией о своём происхождении, и Бригитта, выдав сыну взрослую версию истории о герцоге Карле-аисте и капусте, то есть чистую правду, поклялась на Писании, что дело было так, как она о том рассказала. Но Александр всё равно не поверил.

2
        К счастью для Александра, судьба избавила его от отчима, а Бригитту, соответственно, от супруга. Мужское начало объективировал отец Бригитты, Густав, которого Александр, однако, никогда не называл дедом, а обращался к нему «батя». Это ни к чему не обязывало, ибо «батей», как и «братком», можно звать кого угодно, в особенности если серьезно относиться к метемпсихозу - мало ли кто кому был батей в прошлых махаюгах!
        Семья была по нищенским меркам зажиточной, селилась особняком, на опушке возле реки. Отрыв от коллектива никогда не поощряется, и неудивительно, что в деревне про семью Александра распускали жутковатые россказни. Впрочем, дальше злословия дело не заходило, потому что если Святая Инквизиция по наводке крестьянского коллектива разорит мельницу, набитую ведьмаками и колдунами, некому будет молоть зерно. Вот если бы в ворожбе подозревали плотников, которых было аж пять дворов, то разговор был бы другим. И всё равно, излюбленным героем деревенских триллеров был именно Густав, который владел луком как Вильгельму Теллю и не мечталось, а ничего доброго в этом общественность не усматривала, поскольку ясно, что такого мастерства нельзя достичь иначе, как заложив душу дьяволу.
        К чести Густава, он систематически клал на общинность и уверенно гнул свою свирепую коммерческую линию, во всякую жатву обдирая клиентов, словно липку. Летне-осенний сезон, когда мельница работала от утренней зари до следующей утренней зари, оканчивался хорошим барышом, и тогда Густав учил Александра стрелять, стрелять и ещё раз стрелять.
        В семнадцать лет Александр обнаружил, что обращается с луком не хуже самого Густава. Правда, об одном обстоятельстве Александр не был осведомлен - в свои пятьдесят семь Густав был практически слеп на оба глаза, но каким-то чудом умудрялся скрывать этот прискорбный изъян уже целых два года.

3
        То был холерный год. Бригитта и Густав упокоились в месте злачном «иде же несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Здоровый, как желудь, Александр обрел свободу передвижения, поскольку никаких указаний насчет смерти матери в данной им некогда клятве не содержалось. На покупку приличного меча сбережений не хватило, а против закупок всякого дерьма восстала душа полуаристократа. Да и что с меча толку, когда он не умеет фехтовать?
        Денег достало лишь на четыре недели в Семюре, где Александр, с горечью опознав в себе дубину и деревенщину, рассчитывал пообтесаться перед Дижоном. В рамках этой культурной программы он приобрел бритвенные принадлежности, научился бриться и стричь ногти, носить берет и короткий, до колен, плащик, а также познал продажную любовь дважды.
        Когда Александр приобрел вид, достойный, по его мнению, Дижона, в сверчковой сумеречной тиши подворотни его обобрали двое незлобивых арманьяков, приняв за благородного иноземца. Александр был в высшей степени возмущен этой низостью, но ещё больше польщен. Он бросил в лицо легковерным свой унылый кошель, где назло низким псам плескались четыре последних су, и тут же получил в челюсть и под дых. Наутро же Александр был вынужден наняться в бургундскую армию лучником, утешаясь тем, что если все дороги ведут в Рим, то все военные кампании рано или поздно приводят к Карлу, герцогу.

4
        Карл вспоминал о Никколо, как вспоминают об однокашниках, давних соседях и друзьях детства - теплые чувства плюс осознание полной несостоятельности всякого общения теперь, когда детство перешло в более зрелую свою фазу. Любопытно, что считаться другом карлового детства Никколо никак не мог. Он был старше Карла на семь лет - расстояние от Земли до туманности Андромеды.
        Вдобавок, Никколо тогда, в детстве Карла, не говорил по-французски, поскольку был натуральным итальянцем - ветренным, сентиментальным и гордым до судорог. Теперь он, похоже, скинул тысячу с копейками годков и перекрестился из итальянца в классического латинянина - так бегло и обаятельно он изъяснялся, так был недвусмысленно прагматичен и уперт (к счастью, как раз в той степени, чтобы Карл ощущал единение через сродство душ). И ещё, Никколо был из тех людей, у которых пламенный мотор не вместо сердца, а впридачу к сердцу, что делало его предприимчивым, подвижным и снабжало душевными силами, дабы сортировать коммерческие мероприятия на нравственные и безнравственные, эстетические и малоэстетичные, перспективные и маразматические. Одним словом, энергичный Никколо всегда находил компромиссы между бизнесом и духовными запросами. Нашел и в этот раз.
        - У меня, Карл, к тебе замечательное предложение, - минуя осточертевшие всем рассусоливания на мотив «Во настали времена!», начал Никколо. - По поводу войны с Людовиком.
        - Выкладывай.
        Карл знал: являться в Дижон из Италии для того, чтобы предложить ему пропустить по стаканчику или чтобы заклинать на кофейной гуще победу, которая Никколо до заднего места, флорентиец не станет.
        - Выкладываю. Вкратце так. У меня есть артиллерия, у тебя есть в ней потребность.
        - Ну, знаешь, у меня тоже есть артиллерия! Навалом, - вставил Карл.
        - У тебя не такая. Твоя неповоротливая, медленная, тяжелая, - авторитетно заявил Никколо.
        - А твоя, конечно, имеет ноги, в обслуге не нуждается, сама наводится на цель и никогда не мажет, - не удержался Карл.
        - Тепло, Карл. Тепло. Она втрое легче твоей, она куда надежней и прицельней бьет. Хочешь посмотреть?
        - Ну, допустим, хочу, - неопределенно заметил Карл, с трепетом скопидома оценивая, какую цену заломит за свою диковину Никколо.

5
        Смотр самого актуального из достижений итальянской инженерной мысли проходил довольно сумбурно. С Карлом увязалась маленькая Мэри, которую мэтр Никколо подкупил припасенным специально для неё и врученным тут же киндерсюрпризом, а с Никколо не то чтобы увязались, но были ещё трое его безымянных соотечественников, незаменимые в деле демонстрации орудия.
        Никколо не преувеличивал - образец был легок, внушителен и не лишен той специфической элегантности оружия, которая возбуждает военных историков, вдохновляет батальных живописцев и будоражит мальчиков. Образец легко передвигался по полю бранной сечи на конной тяге и мог сеять смерть с любой произвольно выбранной позиции. Карлу отчего-то вспомнились ассирийские колесницы, хотя в полурабочем состоянии никколова машина смерти больше напоминала тачанку.
        - Мне сильно нравится, папа, - заявила Мэри, когда трое ассистентов проделали блистательную череду артиллерийских манипуляций, аналогичных классическому «занять огневую позицию - оружие к бою - целься - огонь!», увенчавшуюся рокочущим
«пух-х-х».
        Карл, который в отличие от Мэри уже не раз видел такую цацу за работой, был впечатлен другим. Спустя минуту после «пух-х», в агрегат, ещё окутанный дымком, была впряжена четверка коней, троица образцово-показательных артиллеристов с прытью джигитов конного цирка вскочила на козлы и тот, что был за кучера, щелкнул бичом.
        Образец двинулся по полю. Быстро преодолев сто шагов, он вновь остановился, артиллеристы спешились, проделали весь трюк повторно и снова было «пух-х». Они стояли на холме с подветренной стороны, поэтому почти не воняло порохом. Умиленный Никколо взирал на репетицию большой войнушки, сложив руки на груди.
        - Ты что, сам это изобрел? - поинтересовался Карл.
        - Что ты, я этим не занимаюсь. Я, можно сказать, всего лишь скромный меценат. Идейки ваши - денежки наши.

«В конечном итоге всё-таки наши», - смолчал Карл, следя за смертоносной квадригой. Он уже мысленно купил. Но ещё не знал где изыскать источник финансирования.
«Пух-х».
        - Лошадки, наверное, уже глухие, - заметила сердобольная Мэри.

6
        - И сколько у тебя таких? - спросил Карл после сытного обеда.
        - Сорок четыре вместе с этой.
        - И что, все в Дижоне?
        - Ага, тут. В сене зарыты, возле конюшен, - Никколо был невозмутим как всегда.
        - А если серьезно?
        - А если серьезно, то не скажу. Если ты купишь, они будут здесь менее, чем через две недели.
        - Купишь, не купишь… не знаю, - признался Карл в некотором смущении. - Вроде бы и денег много, но трат ещё больше. Короче говоря, думаю, ты догадываешься, что заплатить тебе с пресловутой бургундской щедростью у меня сейчас не получится.
        Ему очень не нравилось говорить такие вещи. Он не привык говорить такие вещи. Не привык торговаться, как не привык христарадничать и мыть за собой посуду. Он бы с удовольствием вообще не имел представлений о достоинстве монет. Но, странное дело, Никколо не выказал разочарования.
        - Знаешь, возжелай я пресловутой бургундской щедрости, я бы направился со своими куколками к Турке или к венецианскому дожу. Столько, сколько они, ты даже в лучшие времена мне не заплатил бы.
        - Благодарю, - буркнул Карл.
        - Пока не за что. Понимаешь, мне хочется продать это именно тебе, но не потому, что ты такой хороший. Хотя и поэтому тоже, - поправил себя Никколо. - Здесь есть четыре причины. Первая: ты меня не обманешь и не казнишь с целью пресечения шашней с конкурентами. Вторая: мне очень не нравится господин Людовик, хотя я по жизни не переборчив. Только не смейся, но это дело чести. Третья: это будет превосходная реклама - после того, как ты разнесешь на мясной фарш и металлический лом французскую армию, заключать сделки с недоверчивыми восточными варварами будет куда проще. А четвертую я приберегу на закуску.
        Короче говоря, Никколо был честен и прост, как уголовный кодекс древней Иудеи и, вдобавок, расположен к Карлу словно родная бабушка. Таких людей Карл любил.
        Они ударили по рукам. Было решено, что завтра утром Никколо отправится за остальными куколками, затем вернется и будет самолично надзирать за артиллерией во время кампании. Таково было желание самого Никколо. Карл не возражал - вдруг эти пушки-балерины поразорвет от натуги после первого же залпа. Так хоть будет с кого спросить. И ещё ему было приятно, что рядом с ним будет человек, по-своему неравнодушный к Людовику.

7
        - Послушай, Никколо, а как поживает твой брат, я имею в виду Франческо? Ты что-то говорил, что он… посвятил себя изящной словесности? - с искренним интересом спросил Карл ранним утром следующего дня. Оба были верхом. Карл провожал Никколо до городских ворот. Совершал утренний променад. Отчего-то последние полгода ему было трудно долежать в постели не то что до полудня, как в молодости, но даже до заутрени.
        С тех давних времен пожара в бане им.Филиппа Храброго Карл больше не встречал Франческо. В то время как с Никколо судьба сводила его не менее дюжины раз. Краем уха он, правда, слышал, что Франческо ушел с государственной службы и начал графоманить терцинами. Но, может, то говорили не о нем.
        - Франческо? Поживает лучше всех. Он уже давно ничего не пишет, кроме писем мне. Говорит, что ему претит эпигонство. Я в этом не разбираюсь, может и в самом деле эпигонство, - спокойно отвечал Никколо. - Он, знаешь, принял постриг. Я его года четыре не видел. Он в Монте-Кассино.
        - Это монастырь? - в области монашеского делания Карл был традиционно, настойчиво дремуч. Сказалась набожность мамы Изабеллы. Правда, после её смерти эта дремучесть стала всё чаще давать течь.
        - Ну да.
        - Выходит, ты его совсем не навещаешь?
        Никколо зажмурился, отвалился на заднюю седельную луку и заразительно расхохотался. Карл давно заметил, что так легко переходить от олимпийского спокойствия к шипучему, газированному веселью умеют только жители солнечных, апельсиновых краев.
        - А с чего бы мне его навещать? Он что, по-твоему, в тюрьме? - спросил наконец Никколо, в чьём неровном дыхании ещё пузырились смешинки.
        Карл, понятное дело, не ответил, да ответ и не требовался. Они были уже за воротами. Пристыженный Карл мечтал сменить тему, но в голове вертелись только клише вроде «как семья?», тем более неуместные, что семьей Никколо не обзавелся.
        - Это хорошо, что ты вспомнил Франческо, - сказал Никколо и натянул поводья. Его воспитанный конь стал как вкопанный.
        Карл не понял, что в этом хорошего, но перебивать не стал.
        - Это облегчает мою задачу, - пояснил Никколо. - Помнишь, я обещал тебе четвертую причину своего душевного предлежания к тому, чтобы загнать тебе артиллерию?
        - Помню. Ты обещал подать её на десерт.
        - Вот, стало быть, десерт. Если ты помнишь Франческо, значит ты помнишь тот пожар в бане, тех милых девушек…

«Как же, как же!» Когда они возвратились из-под Нейса, возле собора Карлу бросился в глаза добротный свадебный кортеж. Если про некоторых говорят «баба ягодка опять», то о Лютеции верно было сказать «баба ягодка всегда». Невестой была как раз одна из «тех милых девушек», а женихом - господин Тудандаль, дважды вдовец.
        - Помню, - заверил Карл.
        - Чтобы развеселить их, я показывал им шкатулку с механической танцовщицей. А когда начался пожар, я, как и все, был охвачен паническим страхом и о ней просто забыл. А Франческо видел, как ты, весь в огне, схватил диковину и дал с ней деру. Наутро мы с братом посовещались и решили, что шкатулка будет платой за чудесное наше спасение. И она осталась у тебя.
        - Осталась, - виновато согласился Карл, который тогда воспринял эту экспроприацию как безгрешное обобществление надличных культурных ценностей. В оправдание себя четырнадцатилетнего, теперь он мог сказать лишь, что понятие «чужое» тогда мало что для него значило, поскольку в Дижоне всё было «его» или «почти его», то есть батюшки Филиппа.
        - Она была твоей по праву и мы исключили её из семейного реликвария. Но вот теперь Франческо - не знаю что на него нашло - просит, умоляет меня купить у тебя мавританскую танцовщицу за любые деньги и отправить её с нарочным в Монте-Кассино. Даже не знаю, зачем она ему.

«Тоскует по женскому обществу», - сказал бы Луи, но Карл не сказал.
        - Да я тебе её так отдам! - Карлу было жаль расставаться с этой вещицей, но иначе было бы совсем по-купечески.
        - Нет, так мне не надо. Тогда, в бане, ты в некотором роде спас нас от пожара, ведь я же не дурак, я понимаю, что архистратиг Михаил не стал бы так стараться ради меня, Франческо и Бартоломео. Он спасал от огня тебя. Таким образом, твоё присутствие спасло нас и танцовщица стала по праву твоей. Теперь я спасу тебя от Людовика и танцовщица опять станет нашей. Идет?
        - Идет, - улыбнулся Карл. Ещё одна неприятная тема закрыта.
        - Тогда жди меня к следующему полнолунию, - шпоры вонзились в конский бок, но конный торнадо не состоялся. Никколо передумал. Он резко натянул поводья - конь поднялся на дыбы, затем рухнул на четыре копыта и остановился.
        - Знаешь, кстати, как зовут мавританскую танцовщицу?
        - Нет, откуда?
        - Её зовут Исидора, - сообщил Никколо и уехал.

8
        - Хотите, Камилла, я буду учить Вас шлепать карты? Вам станет веселей, потом станете снова ходить, а потом совсем станете здоровой! - Маргарита расцвела в настоящей улыбке.
        Она, конечно, хотела сказать «шлепать картами», но дела это не меняло - Маргарите было жаль всех, особенно тех, кто болеет, особенно таких красивых бледных брюнеток как Камилла.
        - Вы настолько любезны, что мне даже стыдно, - К *** с чувством высморкалась и спрятала глаза в разбухшую салфетку.
        Говорят, волки, когда попадают в капкан, отгрызают оплошавшую лапу. К *** , если бы знала как, отгрызла бы себе сломанную ногу, лишь бы сбежать и не видеть больше у своей постели рассеянной Маргариты, этой трогательной Золушки великого французского наречия, законной жены Карла и совершенно о блядстве Карла не подозревающей подруги всех единорогов в округе, герцогини-сиделки, преображенного образа земной женщины. Сломанная нога, впридачу к ней простуда, а у изголовья - жена твоего любовника. Запустив руку под одеяло, К *** ущипнула себя за бок, чтобы не разрыдаться, но всхлип получился очень не простудным.
        - Тебе пльохо?
        - Умгу, - прогундосила Камилла.
        - Ну ничего, скоро муж вернется и всё будет хорошо.
        Речь идет о муже Камиллы, а не о Карле. Маргарита говорит о монсеньоре д’Эмбекуре. Конечно, о нем, но звучит, милостивые государи, как это звучит! Камилла скомкала в шар засморканную салфетку с вензелем "К", отвернулась к стене и классически заревела с присвистами и подвываниями, вся сотрясаясь, словно внутри у неё был двигатель внутреннего сгорания, куда вместо бензина влили полведра кровавой Мэри.
        - Не плачь, не надо! Они наголову побьют Людовика, а потом вернутся вместе с подарками, - заверила Маргарита, придвинулась ближе и положила руку на запястье К
*** , которое было таким горячим, что в ладонях, должно быть, неплохо заварился бы чай. Всё понятно, у бедняжки жар, у бедняжки минутная слабость.
        - Не буду. Давайте лучше играть в карты, - К *** очень скоро взяла себя в руки и даже изобразила нечто вроде просветленного взора.
        - Вот так лучше, - обрадовалась Маргарита и, облегченно вздохнув, потянулась за колодой. Она верила в чудотворный терапевтический эффект верховой езды, аутотренинга и Таро больше, чем в любые душеспасительные разговоры, которые в их положении знатных солдаток были, как в обход внутренней цензуры мысленно именовала их Маргарита, форменным французским жопорванством.
        - Будем учиться в откидного дурака!

9
        Это было не так скучно, как Александр себе представлял.
        Через неделю выяснилось, что в наемном братстве стреловержцев он отнюдь не самый младший и что есть молокососы позеленей. Ратные умения Александра оказались не такими ошеломляющими, как Кое-у-Кого, но для необстрелянного новичка были вполне значительными.
        Через две недели он уже знал всех своих коллег по именам и прозвищам, а через три - был отмечен лейтенантом и приставлен к новобранцам. Эти новобранцы, набиваясь в элитные войска, заливали вербовщикам, будто бы играючи управляются с луком, а теперь очертя голову пытались подкреплять свои враки делом (полученный аванс был уже пропит подчистую, а на виселицу никто не торопился).
        Через четыре недели войско выступило в поход. Как всегда, никто не знал пункта конечного назначения и солдаты перебирали все мыслимые варианты от Парижа до Кельна.
        Через пять недель Александр впервые увидел Карла. Герцог на рысях пролетел окраиной полувоенного стойбища, в нескольких саженях от того места, где восемь люмпен-лучников под надзором Александра только что установили пузатые чучела с деревянными мордами и деревянной нашлепкой на брюхе, а теперь, рассредоточившись вдоль воображаемой линии, примерялись стрелять по любовно набитым мишеням.
        С Карлом был невзрачный человечишко, стриженный и одетый на итальянский манер, которого Александр тотчас заподозрил в коварстве, якобы свойственном итальянцам, и отказал в последнем причастии. «В бою я не подам ему руки», - решил Александр. Определенно, это был один из самых мягких приговоров, какие выносит ревность.
        - Благослови вас Господь! - нестройно проблеяла паства Александра, когда сообразила что за птицы почтили своим присутствием стрельбище.
        - Это наш герцог, Карл, - сообщил некто Лукас с запредельно оргиастической миной. Можно было предположить, что пока его товарищи укрепляли боевой инвентарь, этот втихаря попыхивал ганчем в ближайших кустах. Александру было не до того, иначе он с удивлением обнаружил бы в расширившихся глазах остальных - Пьера, Жака, Олафа, Жупьена, Шарля, Жана, Жана Цыгана и Марка Хлебалы сродственные, нирванические искорки экстази.
        - Я знаю, я уже догадался, - бросил Александр и что было духу выкрикнул вдогонку Карлу своё «Благослови Вас Господь!»
        Его голос был одиноким контральто добровольной плакальщицы. А само запоздавшее приветствие походило на тусклый ажиотаж единственного клакера на премьере провальной пьесы. Это было как невпопад пропетое «аллилуйя» бюргера, проспавшего всю службу и вскинувшегося вдруг от тычка острого локтя супруги.
        В другой раз Александра подняли бы на смех, но не тогда - всеобщее опьянение чудом продолжалось, причем именно слова Александра вызвали его эскалацию, продлили его на мистических четыре минуты и увлекли событие и его наблюдателей в старинную глубину.
        Лукасу вспомнился тот англичанин, который узрел дитя на облачке, Шарлю и Жану Цыгану подумалось о явлении Богородицы (один парень землю жрал, что видел Её своими глазам), Олаф текуче следовал за поверьем об эльфах, которые иногда дают себя увидеть, и о нуфлингах, которые никогда не дают, потому что у них там сокровища.
***
        Жупьен тихо дрейфовал в тот год, когда он видел, как сейчас Карла, французского короля. То был совсем другой коленкор, не сравнить - гамно и повидло.
        Марк Хлебало и Пьер, показавшие себя самыми робкими визионерами, просто проговорили про себя «Не каждый день увидишь герцога так близко».
        - Так-так. Хозяин туточки. Это значить скоро двинем на супостата, - предположил Жак, страстный любитель народных примет и других импликаций.

10
        Карл не обернулся. Карл вообще не удостоил Александра и лучников взглядом, как не делал этого в миллионе подобных случаев. Здесь Карл наследовал опытным римским забиякам в тогах с пурпурной каймой, которые резонно полагали, что войско лучше недоласкать, чем переласкать, и что тем рельефней милости, чем суровей презрение.
        Было и ещё одно соображение. Если не отвадить новобранцев от привычки орать, скандировать и всячески ликовать при его появлении, то в решительный момент, когда прятаться в палатке уже будет глупо, вместо организованного наступления на погибель французам можно получить первомайскую демонстрацию.
        Лишь на секунду стрельбище приковало к себе внимание Карла, когда в одной из рож, для потехи намалеванных углем на мишенях, ему почудилось что-то гадательно знакомое. Оно и не удивительно, ведь именно ту доску Александр без дальнего прицела посвятил запоминающемуся анфасу старосты родной деревни. Но эта секунда окончилась ничем и Карл вновь вернулся к странному слову «камуфлет», которое так часто употреблял Никколо и которое на подъезде к этим заторможенным лучникам в первый раз сорвалось с его губ. Камуфлет - это когда ядро зарывается под землю, не устроив в неприятельских рядах никакого погрома. Зарывается - и всё, одно разочарование.
        А вот Никколо, чьё любопытство никогда не мучила сытая отрыжка, тот как раз разглядывал лучников и их утехи не без интереса. Ему, как и Карлу, бросилось в глаза одно сходство, которое он, в отличие от герцога, верифицировал, причем, правильно. Один из лучников, единственный безбородый, показался ему поразительно похожим на Карла времен крестового похода. Особенно губы, миндалины глаз и волосы. С герцогом он, естественно, своими наблюдениями (которых за день совершал тысячи) не поделился, ещё обидится. У герцога, давно замечено, бывают перебои с чувством юмора.
        Александр же чувствовал себя номадом пустыни эпохи неолита, впервые узревшим море.

11
        Война началась в сентябре. Огромная французская армия разогнала жидкие гарнизоны пограничных блокпостов и покатилась к Дижону. Это было не по правилам - воевать накануне зимы. Но король Людовик сказал коннетаблю Доминику, что правила в новом сияющем мире будут новыми и к ним надо привыкать уже сейчас.
        Карл понимал, что без обещанных тевтонами двенадцати хоругвей и без англичан прохиндействующего герцога Глостера его малочисленная армия не стоит и короткой эпитафии. Карл понимал и другое: осаждать Дижон, покинутый своим государем, французы не станут. Людовик послал Рыцаря-в-Алом именно за головой герцога Бургундского, а не за сомнительными богатствами столицы мировой куртуазии. Поэтому герцог всеми силами оттягивал встречу с французами, отступая прочь из родной Бургундии и забираясь всё дальше на северо-восток. С севера должен был появиться Глостер, с востока - великий магистр Гельмут фон Герзе.
        Герр Гельмут наконец-то добился вожделенной должности главы всех тевтонов и любезно принял приглашение Карла повоевать. Но отнюдь не ради обещанных Ордену владений во Фландрии, как наивно полагал Карл. Герцог же Глостер был послан Эдвардом, который питал к Карлу искреннюю братскую любовь, ради Софии и Зодиака, то есть совершенно бескорыстно.
        Французы не очень спешили. Во-первых, их должна была нагнать легкая кавалерия Пиччинино. Людовик строго наказал использовать чужаков на всю катушку - а за что им тогда деньги плачены? Во-вторых, даже ограниченный Обри при помощи Доминика понимал, что, уползая на северо-восток (всё дальше и дальше от Дижона, как подраненная птица от своего гнезда), Карл рано или поздно упрется в море, а быстрее - в имперские владения a la Нейс, где с ним завяжется какой-нибудь местный князь (мирской или духовный - не важно). Последнее было тем более хорошо, что при любом исходе замедляло эволюции Карла и дарило французам нового союзника.
        Приблизительно так и случилось. 1 января 1477 года армия Карла оказалась в окрестностях города Нанси. Там было чем поживиться, поэтому в трех лье от Нанси поставили лагерь и разослали повсюду интендантские отряды. Карл вознамерился дать отощавшим солдатам двухдневный отдых, а после решать, как вести эту убогую кампанию дальше.
        На следующее утро, выдавшееся сырым и пасмурным, на востоке показались всадники. Самые зоркие разглядели на далеких знаменах кресты.

«Орден!» - ликовал Карл. «По-моему, у них там что-то красное, - скептически заметил Жануарий. - А в тевтонском гербе нет красного цвета.» «Значит, это знамена отдельных хоругвей. А главный орденский штандарт ещё не показался», - Карл не желал усомниться в своей правоте ни на секунду.
        И всё-таки кресты оказались красными, лотарингскими. Герцог Рене, сеньор слабый и бедный, но превосходно осведомленный в хреновых делах своего соседа, узнав о появлении Карла на лотарингской границе, счел за лучшее вывести против бургундов всех солдат до последнего.

12
        На этот раз Карлу достало смелости закрыть глаза на рыцарский гонор и воздержаться от встречного боя. Рене Лотарингский принялся беспрепятственно ставить шатры между бургундами и Нанси, как бы говоря: «Иди отсюда, добрый человек. Нечего тебе здесь делать.»
        Но Карл не мог вот так, на ночь глядя, сняться и уйти, не дождавшись возвращения интендантов, отказавшись от провианта и фуража. Однако же иметь у себя на фланге шесть тысяч непредсказуемых вояк, среди которых было немало швейцарцев, Карл тоже не мог себе позволить. Тем более что с юго-запада примчалась арьергардная разведка и принесла невеселые вести: французы переправляются через Сону. Это означало, что совсем скоро они выйдут к Нанси.
        Карл вызвал д’Эмбекура и приказал ему на всякий случай подготовить к бою армию и, главное, артиллерию. Сам он, прихватив с собой де Ротлена, Никколо и два десятка молодых рыцарей, отправился на рекогносцировку.
        Получалось так. Между лагерями - пол-лиги. У Рене мало кавалерии, у Карла раза в два больше. Рене стоит на равнине, а Карл - на обширном холме с пологими скатами. Люди Карла уже успели оградить свой лагерь кольями и лениво возятся с канавой, гордо именуемой рвом, люди же Рене Лотарингского только поставили шатры и теперь сели обедать.
        Судя по божественным ароматам, которые слышны даже в двухстах шагах от немецкого лагеря, обедать там собираются преимущественно бобовой похлебкой с мясом, в то время как бургунды уже неделю трескают солонину и сухари.
        И, наконец, главное: весь путь от бургундского лагеря до лотарингцев проходим для легкой артиллерии на конной тяге. Так авторитетно заметил мэтр Никколо и даже обиделся, когда Карл переспросил «Точно?»
        По всему выходило, что самое время припомнить рыцарский кодекс. Кони лотарингцев расседланы, устрашающие швейцарские алебарды составлены в пирамиды, помыслы утомленных форсированным маршем лотарингцев устремлены к желудку.
        Ну а если не получится? Тогда можно спокойно распускать уцелевших, бежать в Дижон, хватать Маргариту с Марией и рвать когти в Португалию к кузену Хуану Фердинанду. Потому что тогда Бургундия будет окончательно просрана.

13
        Карл поставил на кон всё, что у него было. В лагере не осталось и двухсот человек.

«Господь, радость моя!» - ревел Карл и за его спиной подымался клич пятнадцати конных сотен, враз сорвавшихся с гребня холма вниз, вниз - против красных крестов на штандартах Рене. А за ними канониры Никколо изо всех сил погоняли четверные упряжки, волокущие длинноствольные фальконеты. Оголодавшая пехота резвой трусцой сопровождала артиллерию, влекомая вещным запахом похлебки и метафизическим запахом крови.
        Сволочные швейцарцы, по-нездоровому дисциплинированные и невозмутимые, молниеносно расхватали алебарды и выстроились плотным каре перед лагерем. Остальные - лучники, рыцари и разная копьеносная шваль во главе с самим герцогом Рене - паниковали среди шатров. Ну, как обычно - полцарства за коня, три царства за пробуждение в теплой постели.
        Строй швейцарцев был с виду крепче крепостной стены. Чувствовалось, что алебардисты готовы стоять до последнего. Ничего другого от диких детей гор Карл и не ожидал. Что же, сейчас припомним вам раскисшее поле под Грансоном.
        Увлекаемые Карлом влево, а д’Эмбекуром вправо, рыцари разделились на два крыла и к оторопи швейцарских капитанов оставили каре без внимания, охватывая лагерь с флангов.
        А прямо перед собой швейцарцы обнаружили бургундскую пехоту вперемежку с какими-то конными колымагами. Колымаги прямо на их глазах были распряжены и, обратившись к швейцарскому каре передом, оказались пушками с длинными, плотоядными рыльцами. И было этих пушек сорок четыре штуки, то есть очень и очень много.

«Мы так не играем!» - неартикулированным сгустком смертельной тоски витало над швейцарским строем. Они к такому не привыкли. Они знали, что рыцари страсть как любят сдуру врубиться в невзрачный пехотный строй, который по идее, по рыцарской идее, должен сразу разбежаться, обуянный ужасом. На деле же вступают алебарды и золотые шпоры аристократических выродков потом продаются на праздничных ярмарках: увесистая вязанка - за телушку. Но чтобы в чистом поле оказаться лицом к лицу с артиллерией - нет уж, увольте.
        У канониров всё было наготове - фитили подожжены, картузы с порохом и пыжи заложены в стволы ещё в лагере. Оставались ядра - дело одной минуты.
        Никколо дождался, когда близ каждой пушки в знак готовности взметнулась вверх пика с красным флажком. Дождался - и взмахнул легким эспадоном.
        Залп грянул скромно, негромко, несолидно как-то. Но прежде, чем артиллерию и бургундскую пехоту заволокло темно-серым туманом порохового дыма, Никколо с ребяческим восторгом увидел, как подымаются в воздух обломки алебард, нагрудников, красные клочья и одинокая голова, теряющая на первом же кувырке шляпу с образком. Каре заволновалось.
        Кавалеристы Карла и де Ротлена тем временем ворвались в лагерь за спиной швейцарцев. Из-под самых лотарингских штандартов пошла звуковая дорожка к пьесе абсурда. Боевому духу наемников это тоже отнюдь не способствовало.
        Всё ещё сохраняя строй, швейцарцы попятились обратно в лагерь. Никколо успел дать ещё четыре залпа, а потом быстрым шагом в атаку двинулась бургундская пехота.

14
        Карл первый и последний раз в жизни видел как дают стрекача хваленые швейцарские наемники. Ну как-как? Как и все, как зайцы, как насмерть перепуганные дети, как обычно. Если бы это были французы, фландрцы, собственные вилланы-бунтовщики или немцы, Карл, наверное, приказал бы гнать их свистом до Нанси и на том окончить. Но здесь были другие обстоятельства. Здесь он видел знамена тех самых несговорчивых батальонов, которые истребили его армию в прошлом году, и Карлу было не до великодушных жестов.
        Их преследовали и убивали до самого Нанси, а когда выяснилось, что благоразумные горожане, чтобы не ссориться с неистовым герцогом, не желают открывать перед швейцарцами ворота, гнали дальше, вдоль городского рва, и никто не хотел брать пленных, потому что с головы горлопана-горца не получишь щедрого выкупа. Убили почти всех.
        Потом наступили сумерки и усталые, вмиг погрустневшие рыцари повернули назад. Возвращались молча, в глаза друг другу предпочитали не глядеть, а когда кто-то нервно рассмеялся и сказал, что отродясь не видывал такой славной потехи, Карл и де Ротлен, не сговариваясь, посмотрели на него как на юродивого.
        В разгромленном лотарингском лагере д’Эмбекур, непрестанно ухмыляясь, считал трофеи и пленных. Крепко воняло пригоревшими бобами. Итальянские канониры уже были пьяны и выводили темпераментные рулады. Они чувствовали себя героями дня и лезли брататься к бургундам.
        Карл отмахнулся от подскочивших валетов, с огромным трудом слез с коня сам и поплелся к д’Эмбекуру.
        - Сир, - маршал аж светился, - победа полная, в плен попали…
        Карл остановил его жестом.
        - Взять всё ценное и съестные припасы, - начал Карл, стащив правую перчатку и принявшись энергично гонять в ладони две кулевринные пули. - Пленных отпустить. Шатры и прочую рухлядь сжечь. Выделить пятьсот человек - пусть похоронят до утра всех, и главное - подберут повсюду швейцарцев. Управятся - завтра получат освобождение от всех работ и премии. Остальные пусть немедленно возвращаются в лагерь. Если пушкари уже ничего не соображают - допоить до ризположения и отвезти под конвоем на телегах, а к упряжкам приставить лиц высокого происхождения с их слугами, потому что доверять больше некому.
        Отрывистая речь Карла и его хмурый вид указывали на то, что герцогу лучше не перечить. Но д’Эмбекур рискнул:
        - Сир, к вопросу о пленных… Дело в том, что среди прочих оказался и раненый герцог Рене Лотарингский.
        Вместо «Ух ты!» или «Оба-на!» или хоть каких радостных эмоций Карл, не отрывая взгляда от глухо постукивающих свинцовых шариков в своей ладони, осведомился:
        - Ранение серьезное?
        - Не очень.
        - Ну вот пусть его родные лекари и лечат.
        - Но, сир, неужели Вы не хотите поговорить с главой разбитого войска?
        - Не хочу. Все мои распоряжения остаются в силе. Пленных отпустить немедленно, а для герцога Рене выделите какую-нибудь подводу.

15
        Случилось так, что рота лучников, в которой служил Александр, была выбрана д’Эмбекуром для символической охраны лагеря и в сражении не участвовала. Александр, назначенный в наблюдатели, то есть отосланный вместе с двумя немолодыми и говорливыми бородачами родом из-под Бриенна озирать окрестности из ветвей одиноко стоящего дерева, мучился бездельем, холодом и голодом.
        Картины далекой бойни шли вразрез со всеми представлениями Александра о воинских доблестях и не вызвали в нем ничего, кроме щемящего чувства заброшенности. Тем более, что он быстро потерял Карла из виду. При этом его бывалые братья по оружию, которым, казалось бы, следовало пресытиться бранным видеорядом ещё лет десять назад, вели себя как болельщики на Кубке Кубков UEFA. Они однообразно сквернословили, пока конная лава катилась на швейцарцев, и тот, которого звали Жак, заметил тому, которого звали Пьер, что тут и пиздец нашему герцогу.
        Потом, когда в ход пошла артиллерия, они дружно ударились в одобрительный гогот. Отсмеявшись, Пьер осведомился у Александра, отчего он такой кислый, и радушно поделился с ним сивухой из неприкосновенного запаса.
        Александр сразу же забурел, но на душе не потеплело. На вопрос он запоздало ответил, что всё как-то не по правилам. «По правилам сеньоры только наших девок дерут», - зло проворчал Жак, стихийный марксист. В душе Александр вспыхнул, как сухой валежник, потому что формула Жака задевала разными концами и отца, и мать, но пока он придумывал, чем бы таким покрыть этого виллана, грянул второй залп. Пьер и Жак разразились разбойничьим свистом.
        Потом Пьер сказал, что тут и пиздец швейцарским мужикам. А Жак, погружаясь в пучины мрачных социальных обобщений, подметил, что мужикам всегда пиздец.

«Ну не скажи, - мечтательно протянул Пьер. - Вот, говорят, английские лучники после войны все как один в люди выходят. У моего кума племяшка была, так глянулась она одному Робину, простому тогда стрелку, и он ей тоже. Когда у него служба закончилась, увез он её к себе, уже с двумя детями, не бросил. А недавно приезжали они к моему куму погостить. А она - в плач. Не могу, говорит, без милой Франции.»
«Ну и что же? - нетерпеливо перебил Жак. - Вышел её Робин в люди?» «Так я к этому и веду, а ты в горячку, - огрызнулся Пьер. - Она же плакала оттого, что там, в Англии, у неё вроде всё есть и у Робина денег и сукна разного неперемеряно, а ей всё не мило без Франции.» «Ну и дура, если не врет, - сказал Жак. - А вообще наверняка врет.» «Ты за что это?» - угрожающе осведомился Пьер. «За Францию. Её Робин с англичанками путается, а она об этом знает, только сказать совестится.»
«Как знать, - неожиданно спокойно пожал плечами Пьер. - Может, у неё и вправду недоёб был.» «Во-во, - осклабился Жак. - Ты в следующий раз этому Робину мозги-то вправь.» «Не будет следующего раза, - вздохнул Пьер. - Убежала она от Робина.»
«Куда?» - вскинулся Жак. «Почём знать? Может, в монастырь, а может, к волкам.»
        И так далее, далее, далее…

16
        Когда стемнело, Жак, Пьер и Александр были отозваны - в лагере появились посыльные д’Эмбекура и приказали разводить костры, потому что сейчас вернется победоносное воинство и пожелает вкусить перед сном горячей похлебки.

«Опя-а-ать рабо-отать», - во всю пасть зевнул Жак.

«Слушай, - ни с того ни сего обратился Пьер к Александру. - А чего у тебя такое мудреное имя?»

«Наш владыка любил всё время давать разные имена. А то, говорил он, от Пьеров уже тошнит», - Александр отвечал Пьеру на этот вопрос уже в пятый раз, но тот, похоже, забывал об этом вместе с протрезвлением. Довесок про Пьеров, от которых уже тошнит, должен был привнести в общение приятное разнообразие.

«А-а, понятно», - скучным голосом протянул Пьер. Шпильки он не приметил.
        Возвращаясь из близких зарослей терновника с вязанкой колючего корявого хвороста, Александр прошел в пятнадцати шагах от герцогского шатра. Там о чём-то бубнили.
        Естественно, разобрать слова было невозможно.
        Александр зыркнул на многочисленную стражу, рассевшуюся у четырех костров напротив входа в шатер. Потом прикинул, что ему грозит за шпионаж, и отказался от намерения подслушать разговор отца с приспешниками. Всё равно ведь ничего не поймешь.

17
        - Монсеньоры! - Карл немного отошел в тепле, в свежем белье, в обществе Жануария, без которого в последнее время чувствовал себя очень неуютно. - Сегодня мы одержали легкую победу и в том, что она была легкой, заслуги каждого из вас переоценить невозможно.
        Иногда ба, ах и ка герцогского тела входили во взаимную гармонию и Карл струил мириады флюидов душевного тепла. Сейчас получилось не вполне и оттого встречные улыбки д’Эмбекура, Жануария, де Ротлена и Никколо вышли чересчур масляными. Но Карлу не было сейчас дела ни до своей, ни до чужой фальши. Прокрутив до конца все
«спасибо за пожалста», «пожалста за спасибо» и «пожалста за пожалста», герцог выдержал паузу и, понизив голос, сообщил:
        - Пришло время для решающего сражения, монсеньоры. Поэтому мы остаемся здесь, под Нанси.
        Все, исключая Жануария, побледнели.
        - Предвижу ваши вопросы и возражения, монсеньоры, - продолжал Карл, расставляя колени, наклоняясь вперед и тяжело опуская локти на стол со штабными картами. Все непроизвольно подались назад.
        - Первое. Боевой дух у наших солдат впервые с начала похода не оставляет желать лучшего. Но ещё неделя бездеятельных маневров - и начнется разложение, как уже было там, где все мы помним.
        (Слово «Нейс» последние полтора года было при бургундском дворе строжайшим табу.)
        - Второе. Жануарий обещает послезавтра сильный мороз. В лафетных колесах замерзнет деготь и наша артиллерия из полевой превратится в крепостную. А наша единственная крепость - лагерь, в котором мы сейчас находимся.
        - Третье. Все дороги в этой области идут мимо Нанси. Значит, тевтоны и англичане могут опоздать, но не могут с нами разминуться.
        - Четвертое. Пока о поражении Рене Лотарингского узнают немецкие князья, пока они соберут войско, если они вообще отважатся выступать зимой - пройдет самое меньшее три недели. А французы будут здесь завтра-послезавтра. Уставшие с дороги, как и лотарингцы сегодня. Таким образом, если у нас вообще есть шансы победить в решающем сражении - так это здесь, под Нанси. Всё. Соображения невоенного характера приводить не буду.
        "Конечно, «пятое» мы так и не услышим, - мысленно вздохнул д’Эмбекур, который в эту кампанию особенно остро тосковал по жене. - А ведь «пятое» - самое главное:
«Так я хочу и велю, рассудок уступит хотенью.»
        Воцарилось, натурально, молчание.
        - А что сулят звезды? - осведомился наконец Никколо, практикующий аристотелианец, как и половина итальянских инженеров эпохи Quattrocento <название XV в. в историографической и искусствоведческой традиции (ит.).>. Визирная линия его острого носа уперлась в жануариев подбородок.

«Если бы ты знал, как сложились звезды, кудесник громобойной смерти, ты бы нанялся со своими канонирами на службу к венецианскому дожу, у которого сейчас вечный мир с турками», - так говорил Жануарий, говоря:
        - Звезды сейчас сулят наилучшее из худшего, монсеньор. Но далее они грозят перемениться к наихудшему из худшего.
        Карл, который нарочито не хотел слушать общие прогнозы Жануария и вот уже три месяца справлялся у него только о погоде, поежился. Герцог хотел объявить военный совет закрытым, но в этот момент по полотняным стенам шатра что-то застучало. Оказалось - многозначительный град размером с петушиное яйцо. Ну кто тянул за язык этого Никколо?
        Глава 21.
        Wyrd

1. ДУРНЫЕ БОЛЕЗНИ: ЗИМНЯЯ КАМПАНИЯ ПОД УГРОЗОЙ
        Весь следующий день занимались разной ерундой.
        Неимоверный град выродился в самый обычный густой снег, истово обелявший неприглядное черное пятно на месте сожженного лагеря лотарингцев.
        Карл и Рене с кавалеристами ездили переговорить с муниципалитетом Нанси. Карл гарцевал на лошади напротив пешей делегации, которая рискнула показаться в распахнутых воротах, но не отважилась опустить подъёмный мост и перейти через ров к бургундам. Карл был короток и строг:
        - Сдайте город немедленно. Тогда я сохраню вам жизнь и имущество. Я поставлю у вас небольшой гарнизон, размещу по домам своих больных и раненых и никого не трону. Но завтра будет поздно. Завтра я истреблю на ваших глазах французов, как истребил вчера швейцарцев, и тогда Нанси будет взят и разорен по праву войны.
        Горожане юлили, ссылаясь на свои обязательства перед Рене Лотарингским. Карл пожалел, что свеликодушничал, отпустив раненого герцога, чью свободу можно было спокойно обменять на город, и ещё раз повторил ультиматум через глашатая, повелев прибавить, что ожидает до вечера, а потом капитуляция приниматься не будет. Покончив с этой абсолютно бессмысленной процедурой, бургунды ускакали прочь.
        Было не очень холодно и Карл сильно упрел в длиннополой собольей шубе. С другой стороны, из-под седла поддувало и в целом получалось довольно дискомфортно. Вернувшись, он приказал нагреть две бочки воды и устроить из войлока полноценную купальню. Ещё Карл приказал зажарить ему мяса, обязательно свежего мяса, хоть конины на худой конец, и потребовал найти крепкого сладкого вина.
        А вот приличных девок на этот раз в его войске вовсе не было. По Бургундии ползла неведомая срамная болезнь и драконовским указом Карла всякий солдат, застигнутый за женоложеством, должен был - фьюить! - приблизиться к небу на пяток футов, влекомый петлею.
        Пока с Карла стягивали ненавистные шестьдесят четыре элемента белых доспехов, он прикидывал, как бы получше укрепить свою душу-страдалицу перед неизбежной битвой. Где здесь вообще могут быть девки? Какие-то были в лотарингском лагере, но тех всех разогнали. Или нет? Или одну-двух-пять-пятнадцать-двадцать пять любвеобильные пехотинцы утаили? А ведь могли утаить, канальи! Могли, впрочем, побояться. Не приведи Господь им оказаться чересчур законопослушными!
        Вода ещё только грелась. Так-так-так… Карл сложил руки лодочкой, уперев их указательными пальцами в подбородок, и хитро улыбнулся. Теперь об исполнителях. Дело чересчур щепетильное, тем более что сам ведь запретил… Впрочем, Лотарингия не Бургундия, сюда срамная болезнь никак добраться не могла…
        Тут Карл себя одернул. Это что же получается? Он хочет разыскать какую-нибудь солдатскую шлюху, которую уже отваляли сегодня ночью по полной программе? Так он, герцог, хочет, да?
        Да, он, герцог, очень и очень хочет разыскать какую-нибудь солдатскую шлюху, которую уже отваляли сегодня ночью по полной программе.
        Эх, был бы здесь Луи, он бы мигом всё обстряпал. Сейчас, через восемь лет, без малого, конечно, образ Луи приобрел в его сознании отчетливые иконографические черты. Карл был уверен, что Луи достал бы девку из-под земли. А нет - так сам грянулся бы оземь и на время обернулся обольстительной гурией. Причем без обид!
        Ну что же - в наличии только капитан Рене и Жануарий. Рене может обыскать все солдатские палатки. А Жануарий - как обычно. Тоже обыскать. Но не выходя из шатра. Он обыщет, а Рене приведет, набросив на голову девки мешок, словно на арестованного за мародерство. Солдаты ничего не заподозрят. Отменно.
        Карл кликнул Жануария.
2.
        Жануарий оказывает посильную помощь
        Жануарий поначалу отнекивался, но Карлу, который сам поражался своему красноречию и нежному обращению с безродным магом, по которому, не исключено, лет сорок как плакали все авторитетные аутодафе Европы, за семь минут удалось доказать, что затея его достаточно безобидная и никакого равновесия в сферах не нарушит. На восьмой минуте Жануарий мягко улыбнулся и сказал:
        - Простите, монсеньор, но я смогу лишь обнаружить палатки, из которых исходит женский дух. А вот установить, какая из женщин, так сказать, прекраснейшая, мне будет не под силу. Следовательно, Вы пожелаете увидеть их всех и отобрать самую, м-м-м… достойную. Таким образом, Вам станут известны все нарушители Вашего указа и, с другой стороны, в Ваших руках окажутся все, м-м-м… жрицы любовных услад. Поэтому я хотел бы услышать от Вас честное слово дворянина, что ни один из нарушителей не понесет кары, а пленницы, буде они пожелают, смогут остаться в лагере.
        - Я не дворянин, а государь, - поправил Жануария Карл. - Поэтому я даю тебе честное слово государя в том, что никто не пострадает. Более того, «так сказать прекраснейшая» получит от меня хорошие подарки. А вот остальных девок придется из лагеря погнать.
        - Монсеньор, это жестоко. В такую зиму выгонять несчастных женщин в местность, разоренную войной, значит обрекать их на поругание и насильственную смерть.
        - А если от них по войску пойдет дурная болезнь? - заупрямился Карл. - Ты же знаешь, Жануарий, какие здесь свиньи. Они будут втихаря меняться девками, проигрывать их в кости и давать в долг. У нас в войске, в конце концов, немало содомитствующих того рода, которые не различают между женщинами и мужчинами. Заразился один - значит заразятся десять. А десять означает сто. Разве это не жестоко - обрекать своих солдат на дурную болезнь?
        - Монсеньор, французы на подходе, - напомнил Жануарий.

«Да, правда. Что это меня так понесло? Быть может, послезавтра на этом самом месте этих же самых девок будут пользовать уже совсем другие солдаты, до которых мне нет никакого дела.»
        - Ну и что с того?! - рявкнул Карл. - По-твоему, у французов есть хоть один шанс на победу из ста?!
        - У них семь шансов из восьми, монсеньор. А если Рыцарь-в-Алом не убьет Гельмута сразу - все восемь.
        - Ты хочешь сказать - если Рыцарь-в-Алом убьет Гельмута сразу?
        - Монсеньор, вода уже нагрета и скоро начнет остывать.
        Карл знал, что когда Жануарий доходит до такого несусветного хамства, это означает полный и безнадежный отказ от прежней темы разговора. И тут уже мирская власть бессильна.
        Карл подошел к Жануарию вплотную и, вперившись в его мраморные глаза, сказал:
        - Клянусь, что все прошмондовки до последней останутся в лагере, если сами того пожелают. Только ищи их скорее, Симон Маг доморощенный.
        - Монсеньор, Вы добрый человек, - просиял Жануарий. - А Симон Маг - это лишнее.
3. САМЫЙ ГИБКИЙ СТАН ВО ВСЕЙ ЛОТАРИНГИИ
        Жануарий и де Ротлен со своей военной полицией (восемьдесят ганзейских немцев, которые заменили с некоторых пор швейцарских меченосцев) управились на удивление быстро. В шатре у Карла стало тесновато. Как-никак - сорок три девицы!
        Светлой памяти бабник де Брийо говаривал, что ему легче по ошибке сорвать берет перед десятью шлюхами, чем проявить неучтивость хоть к одной благородной даме. Карл церемонно поклонился. Некоторые девицы с перепугу жеманно захихикали, более сдержанные вежественно закивали, склоняя растрепанные головы так низко, что стали видны их вполне мытые лебяжьи шеи.
        В целом гостьи герцогского шатра оказались куда презентабельнее, чем того ожидал Карл. Впрочем, из докладной де Ротлена, вшептанной капитаном в герцогское ухо, выяснилось: почти все присутствующие девки были извлечены из рыцарских шатров. В то время как простые солдаты герцогского гнева боялись не на шутку и ослушников сыскалось лишь девятеро, а именно… «Нет-нет, Рене. Забудь о болванах навсегда и если ты сгоряча взял их под стражу - объяви герцогскую амнистию.» «Но их уже вешают, монсеньор», - пробормотал Рене. «Тогда беги и вынимай их из петли. Немедленно!»
        - Ну что же, милые дамы, - строго начал герцог, обводя свою добычу взглядом барчука, завернувшего в фешенебельный бордель. - Каждая из вас, кроме одной, сейчас сможет вернуться к прерванным занятиям. А прекраснейшей будет оказана честь послужить Великому герцогу Запада. Разумеется, на чести супа не сварить, поэтому моя избранница будет щедро вознаграждена.
        Девицы мгновенно повеселели и осмелели. Поднялся гвалт.
        - Сеньор, возьмите меня!
        - Меня, меня!
        - Нет, сир, лучшая - я!
        - Клянусь Кровью Христовой, у меня самый гибкий стан во всей Лотарингии!
        Ещё много было неразборчивого по-немецки.
        - Тихо! - Карл покраснел до корней волос. «Сейчас, наверное, с меня весь лагерь покатывается.»
        - Ты! - Карл ткнул пальцем в высокую черноволосую тихоню, которая всё это время простояла, озадаченно прикусив губу крепкими белыми резцами и нервически поглаживая край богатого платья. Платье с прорезными рукавами было отделано мехом и сдержанно расшито жемчугами по краям собольих врезок. Такой кутюр стоил хороших денег и это предопределило выбор Карла.
4. ДЕМАГОГИЯ В БУДУАРЕ
        Неловкость всё-таки возникла. К тому моменту, когда шатер покинули все разочарованные шлюхи до последней вкупе с Жануарием, Карл и девушка, представившаяся Доротеей, сами собой заняли взаимоневыгодные позиции.
        Он, Карл, облокотившись о край огромной банной бадьи с горячей водой, стоял в наглухо зашнурованном колете и шерстяных кавалерийских штанах, плотно облегающих и ноги, и чресла, и всё не мог взять в толк, как бы это поизящнее раздеться.
        А она сидела в центре шатра, затаив дыхание и ожидая дальнейших указаний.
        Карл подумал, что после горячей воды он начнет зябнуть ещё больше и тем подвел черту под намерением искупаться. Взгляд Карла упал на столик с вином и жареной кониной, которая благодаря стараниям герцогских кулинаров приобрела вид вполне аппетитного жаркого.
        - Выпей вина, - сказал Карл, наливая и девушке, и себе. - Хочешь есть?
        Герцог только сейчас сообразил, что никогда раньше не брал продажных девок. Все его женщины, включая жен, могли трахаться с ним небескорыстно, однако за секс с него никогда не требовали денег.
        - Благодарю, сеньор, - сказала Доротея, покорно подходя к столику и подымая кубок, - но я не голодна.
        Ни стеснения, ни напускной развязности Карл в её голосе не уловил, и это ему понравилось.
        - А я, признаться, пока ездил болтать с этими занудами из Нанси, проголодался как зверь, - говоря так, Карл притащил два низких креслица и составил их рядом перед столиком. - Садись. Составишь мне компанию.
        - Может, я пока искупаюсь?
        - Хорошо. Только сначала выпьем за твою улыбку, которой я ещё не видел.
        Доротея улыбнулась.
        Карл выпил всё, Доротея едва пригубила.
        - Нет, до дна. Твои губы - как роза в утренней росе. За такие губы надо пить до дна.
        - Сеньор, я очень быстро пьянею.
        Карл первый раз посмотрел на Доротею внимательно. Широкие скулы, нос с горбинкой, густые брови, едва приметный черный пушок над верхней губой - и, странным диссонансом, голубые нордические глаза. Лицо не то чтобы по понятиям Карла красивое, но привлекающее своей живостью и двумя умными морщинками в межбровье.
        - Медленно пьянеют только чугунные лбы, - сказал Карл и поцеловал Доротею.
        Когда прошло положенное время, Карл отстранился, недоумевая отчего ему всё это неинтересно, хотя умом немного приятно. Он отнял ладонь от её груди и деланно пригладил волосы.
        - Ну, ты пожалуй действительно искупайся, а то вода будет холодная, - пробормотал Карл, отворачиваясь и подсаживаясь к мясу.
        - От меня дурно пахнет, да? - разочарованно спросила Доротея.
        - Нет, что ты, что ты! - бурно запротестовал Карл. Он поспешно обернулся и обнаружил прямо перед своим носом обнаженные груди Доротеи. И когда только она успела спустить платье с плеч?
        - Нет, пахнет от тебя чудесно! (В точности как от К ***- вот что его на самом деле насторожило.) Просто и правда ведь вода остынет.
        Доротея пожала плечами и сбросила платье на пол. Ноги у неё были весьма шерстистые - здесь Доротея явно пренебрегала модой.
        Карл деликатно отвернулся и только вслед за тем сообразил, какой это идиотизм: смущаться наготой проститутки.
        Доротея за его спиной вздохнула и полезла в воду. Карл съел кусок, второй, третий уже не лез. Что-то не так. Ни аппетита тебе, ни плотского порыва… Карл с трудом дожевал и, через силу сглотнув аморфный мясной ком, вновь обернулся. Доротея неподвижно сидела в жидких клубах пара, понурив голову. Кажется, герцог её напугал.
        - Послушай, я не из тех, кому трудно с женщинами безо всяких гнусностей. Я не стану обряжать тебя монашенкой, пороть кнутом и требовать, чтобы ты вопила
«Помилуйте, отче!» или «Вставь же мне скорей, бычара!»
        Доротея прыснула.
        - Что Вы, сеньор. Я о бургундах самого высокого мнения. Рядом с немцами вы очень воспитанны.
        - Вот как? - оживился Карл. И, не удержавшись:
        - А как тебе манеры бургундских лучников? Наверное, наши бородачи затмевают собою самого Ланселота?
        - Возможно, иногда затмевают. Но вчера ваше мужичьё вознамерилось залезть мне под юбку в самой хамской манере и если бы за меня не заступился один ваш благородный рыцарь - мне пришлось бы худо.
        - Эту ночь ты, конечно, провела с ним, откуда и твои суждения о бургундском вежестве, - тоном из разряда «всё понятно» констатировал Карл.
        - Да. И день бы провела тоже, если бы не Вы. Ой, простите.
        - Прощаю. Благородный рыцарь заступился за тебя, подарил тебе дорогие духи и такое роскошное платье. В то время как злой герцог Бургундский пока ещё даже не затащил тебя в постель.
        - Платье мне подарил герцог Рене, - гордо возразила Доротея, пропуская «постель» мимо ушей. - А духи - правда, тот самый благородный рыцарь.
        - Ещё бы не он, - ощерился Карл, пропуская в свою очередь мимо ушей «герцога Рене». - У этого рыцаря два высокоученых мавра-парфюмера на службе и вторые такие духи не сыщешь во всем белом свете. Ему тридцать семь лет, у него на гербе крепостная башня и дубовые листья, а имя его Ожье де Бриме, сир де Эмбекур.
        - Да, Ожье, здесь Вы правы. А теперь отвернитесь, - деловито потребовала Доротея.
        Пока она, поднявшись в полный рост, ополаскивала водой причинные места, Карл с горя жевал остывшую конину. Да, угадал, не ошибся, надо же! Забавной веревочкой повязаны мы с сеньором д’Эмбекуром, презабавной. В Дижоне - К ***, это ладно. Но здесь, под Нанси, где само слово «женщина» ещё вчера казалось столь же неуместным, как «yratoxilon» (что это, кстати, такое?) - вдруг какая-то шлюха, и на шлюху-то непохожая! Ясно, по крайней мере, что одной К *** между ним и д’Эмбекуром более чем достаточно, второй веревочке не свиться вовек.
        - Я выхожу, - пропела Доротея. - И очень хочу есть.
        Карл завернул её в свою шубу и усадил рядом.
        - Ты на меня не рассердишься, если я скажу, что ты очень непохожа на шлюху?
        - А Вы на меня не рассердитесь, если я скажу, что парфюмеры у Ожье неважные?
        - Что мне? Пускай Ожье сердится.
        - Лучше бы Вы спросили «С чего ты взяла?» или «Да что ты в этом понимаешь?» А я бы ответила, что понимаю в духах многим больше Вашего, потому что я не шлюха, а гетера.
        - Кто-кто?
        - Гетера. Просвещённая куртизанка, которая умеет усладить своего возлюбленного не только телесно, но и духовно. И, поскольку Вы явно не расположены отхлестать меня кнутом и даже просто осыпать мои прелести жгучими поцелуями Вы не собираетесь, иначе давно бы уже это сделали, заказывайте услады духа или отпустите меня к Ожье. Он по мне с ума сходит.
        - По тебе несложно сходить с ума, - серьезно кивнул Карл. - А какие у тебя в запасе услады духа?
        - Понимаешь, - торопливо добавил Карл, не дав Доротее и рта раскрыть, - я совсем не хочу мучить ни тебя, ни д’Эмбекура, но мне очень… одиноко. Если бы ты ещё поговорила со мной немного, я был бы тебе очень благодарен. И можешь говорить мне
«ты» - у меня отчего-то такое чувство, будто бы мы только что переспали друг с другом.
        - Приятное, должно быть, чувство, - как бы невзначай заметила Доротея. - Ну а что до услад духа, выбирай: могу спеть, сыграть тебе на лютне, если найдется, конечно, могу предложить партию в шахматы, станцевать любой танец, могу поговорить о поэзии, алгебре, философии или о повелевании стихиями, могу рассказать тысяча и одну занимательную историю.
        - А что такое «алгебра»? Какая-нибудь арабская непристойность?
        Доротея рассмеялась.
        - Да, что-то вроде того. Это наука о числах и о том, как одни превращаются в другие.
        - Нет, не надо. Превращения чисел я и так себе представляю: сперва у тебя сто тысяч экю, а потом нет ни хрена. Или наоборот: сперва тебе десять лет, а потом сорок, - мрачно подытожил Карл. - Давай лучше историю номер тысяча два.
        - Такой истории нет, - уверенно сообщила Доротея.
        - Неправда, есть. Ты мне расскажешь про себя и это мне будет интересней всего. Должен же я знать, каких женщин предпочитают мои маршалы?
        - Слушай, может мы лучше всё-таки оправдаем переход на «ты»?
        - Нет, и это вовсе не потому, что ты мне не нравишься. Хочу твою историю - и точка. Ты ведь итальянка, да? Из Италии всегда самые интересные истории.
        - Нет, я наполовину немка, наполовину мавританка. А вот мать моя была чистокровной мавританкой и жила в Гранаде.
        - Ух ты! Интересней итальянских историй - только испанские. Рассказывай про мать.
        - Хорошо, расскажу что знаю, хотя ты мой первый мужчина, - Доротея усмехнулась, - который проявил интерес к моей матери.
5. ИЗ РАССКАЗА ДОРОТЕИ ВЫЯСНЯЮТСЯ НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
        "Моя мать родилась в Гранаде. Это мавританское королевство в Испании, ты знаешь. Кто были её родители, она сама толком не помнит, потому что ей было всего лишь три года, когда на их городок устроили набег христианские рыцари ордена Калатрава. Маленький гарнизон, сам понимаешь, перебили, городок сожгли, а мою крохотную мать какой-то добрый латник выхватил из-под копыт рыцарского коня, который ей тогда показался сплошь выкованным из железа и огнедышащим - это она запомнила на всю жизнь. Возможно, так оно и было, как знать?
        Латник хотел продать её на невольничьем рынке, но появились монахини, усовестили его, и в конце концов солдат уступил им мою мать за бараний бок и бутыль вина. Монахини крестили её под именем Исидоры и несколько лет воспитывали в монастыре. Настоятельница там была на удивление не дура и никогда не настаивала, чтобы мать приняла постриг. Мать и не тянуло. Она хлопотала вместе с другими монахинями по хозяйству за пищу и кров, как будто поденщица, а когда ей исполнилось четырнадцать лет, захотела увидеть и услышать что-нибудь, кроме грязной утвари и песнопений.
        В это время на границе Гранады и христианской Испании объявился один молодой человек. Ему не было и двадцати пяти, он был весьма учтив, имел, судя по всему, немало денег, и заявлял, что намерен устроить лучший госпиталь во всей Испании, где будут лечить всех страждущих - и христиан, и мусульман. Он искал помощников, но они не спешили объявляться - кому охота даже за хорошие деньги ходить за чумными и тифозными? Прослышав об этом, моя мать поняла, что это её единственный шанс покинуть монастырь. Она упросила настоятельницу отпустить её к этому человеку.
        И вот она пришла туда, где в это время каменщики уже ставили стены госпиталя, а землекопы рыли колодец, и где этот человек жил в шатре вместе с двумя своими слугами. Оказалось, моя мать первая, кто откликнулся на его зов. Место, выбранное для госпиталя, было уединенным, безжизненным и пустынным, ибо только такая земля по всему миру никому не нужна и только такая была по карману Жануарию, как называл себя молодой пришелец.
        Когда госпиталь был достроен, а в колодце черным зеркалом легла вода, кроме моей матери и двух слуг в распоряжение Жануария себя предоставило только семейство разорившихся виноделов. Бедолаги боялись чумы меньше, чем голодной смерти. Кстати, их восьмилетний сын мучился золотухой, но не прошло и трех недель, как его кожа стала гладкой, словно колено святого Иакова. Его исцелил Жануарий.
        Некоторое время в госпиталь никто не заглядывал. Все бездельничали. Моя хорошенькая мать пыталась флиртовать с Жануарием, но тот с непреклонной вежливостью отказывался от её ласк, как ты сейчас от моих."
        Карл и Доротея лежали на просторной и низкой герцогской кровати, заваленной шкурами и шубами. Одетый Карл лежал, заложив руки за голову и изучая сквозь приспущенные веки блеклую изнанку шатра над головой. А обнаженная Доротея, укрывшись шубой, вела рассказ, свернувшись калачиком сбоку от герцога и упокоив ушко на его медлительно вздымающейся груди. Они вели себя очень целомудренно, если не считать того, что Доротея немного потела и тем бередила рассудок Карла запахами-воспоминаниями о К *** - Не отвлекайся, - сказал Карл не своим голосом, подтягивая левую ногу. - Мне очень интересно. Правда.
        - Я хотела проверить, не заснул ли ты.
        - Не заснул и не засну. Рассказывай.
        "Тогда она - наверное, назло, возможно - из любопытства, а скорее вообще без особых соображений, отдалась слуге Жануария по имени Виктор. И, знаешь, ей очень не понравилось. Очень-очень. Чего не скажешь о Викторе. Он продолжал домогаться моей матери, и тогда Жануарий по её просьбе строго предупредил Виктора, а когда это не помогло - выдворил вон из госпиталя.
        В тот день, когда Виктор, затаив обиду, пересекал каменистую пустошь, окружавшую госпиталь, на горизонте показались всадники. Очень много всадников - человек двести или больше.
        Они гнали лошадей во весь опор - их преследовал многочисленный неприятель. Беглецы оказались сбродом рыцарей-грабителей под знаменами Алькантары и Калатравы. А их преследователи - мавританами из знатнейших гранадских родов Зегресов и Абенсеррахов.
        Погоня промчалась мимо госпиталя, причем несколько рыцарей, раненных сарацинскими стрелами, не сочли за бесчестие укрыться в приюте Жануария. А вечером прискакали ещё и мавры: Али из рода Зегресов и Альбаяльд из рода Абенсеррахов. Эти двое потеряли много крови из-за ран, полученных ими в бою с рыцарями Алькантары и Калатравы, которых маврам удалось-таки нагнать и истребить в ущелье Белых Маков.
        Вот тогда у Жануария и появилась первая настоящая возможность показать своё искусство, а у моей матери - поглядеть на могущественных и владетельных воинов Гранады вблизи.
        Жануарий вылечил всех - и мавров, и христиан, которые, кстати, в стенах госпиталя вели себя друг с другом довольно учтиво. Зато между собой на разные лады ссорились и те, и другие. Испанские рыцари препирались из-за того, по чьей вине на них лег позор поражения. Мавританские - из-за моей матери. Не знаю - то ли она им вправду полюбилась, то ли они просто петушились, чтобы поскорее выздороветь.
        Потом рыцари поправились и разъехались каждый своей дорогой. Они распустили по всей Гранаде правдивые слухи о целительском искусстве Жануария. Через две недели госпиталь был переполнен страждущими, а за его пределами стояло множество палаток для тех, кому не хватило крова.
        Жануарий был как вода и как пламя - изменчив, непредсказуем, порою жесток. Он никогда не просил денег у пациентов, но и не отказывался от того, что исцеленные предлагали ему из благодарности - золота, утвари, одежды, плодов и животины.
        Однажды ему подарили серебряную чашу. Моя мать - женщина очень любопытная - в щелку двери подглядела, как среди ночи Жануарий поставил эту чашу на стол в своей комнате, взял молот, замахнулся, потом выругался и опустил его. Так он делал четыре раза, но так и не решился сокрушить ничем не примечательный сосуд. Наконец он запер чашу в одном из своих многочисленных тайников. В общем, этот Жануарий был очень и очень себе на уме и с каждым днем нравился моей матери всё больше и больше.
        Слава о приюте святой Бригитты разнеслась по всей Испании. А однажды к Жануарию приехала не кто-нибудь, а Королева."
        - Королева? Какая королева, испанская? - Карл встрепенулся, ибо ему показалось, что он действительно заснул. Не в том было дело, что он не верил рассказу Доротеи, нет. Наоборот, он верил её словам, и теплу её щеки, и её аромату, которым, казалось, теперь затоплен весь шатер. Но это доверие было доверием сновидца к собственному сну, где правдоподобным может представиться говорящий полоз. И когда Карл поймал себя на этом, «королева» показалась ему перебором.
        - Нет, не испанская. Моя мать так и не поняла, откуда она была, и назвала её для себя просто Королевой. И сама Королева, и её огромный кортеж, который стал лагерем неподалеку от приюта Святой Бригитты, были облачены в одежды смиренных богомольцев и возвращались из паломничества в Сантьяго-де-Компостела. Королева пришла к Жануарию и пять часов кряду говорила с ним при закрытых дверях.
        - А с чего твоя мать взяла, что эта знатная богомолка вообще была королевой?
        - Так объяснил Жануарий. И ещё он сказал, что это очень несчастная женщина, но ничего больше он сказать не может, иначе и его, и весь приют Святой Бригитты постигнет возмездие.
        - Хорошо. Королева так Королева, - вздохнул Карл. - Ну и что было дальше?
        "После разговора с Жануарием Королева осталась в приюте святой Бригитты на две недели. Моя мать поначалу очень ревновала Королеву, потому что заподозрила её в любовной связи с Жануарием. Но по многим признакам, которые всегда замечает приближенная прислуга, прибирающая в комнатах и стирающая белье, она с облегчением заключила, что ошибается.
        Жануарий что-то втолковывал Королеве на латыни, а иногда сбивался на французский. Ещё моя мать видела как он тычет пальцем в свою левую ладонь, а потом в хрупкие страницы какой-то книги. В середине января Королева покинула приют. Потом всё шло, как и прежде, а в конце августа Королева вернулась. На этот раз её сопровождало куда меньше людей, но все были по-прежнему молчаливы. Королева провела в приюте Святой Бригитты всего лишь одну ночь, а на следующий день уехала вместе со своими людьми, как будто её и не было никогда.
        Вот тогда моя мать, которая в том году была произведена Жануарием из экономок в помощницы, не выдержала. Хотя она прекрасно знала, с одной стороны, что между Жануарием и Королевой не было никаких отношений, а, с другой, даже если бы они и были, у неё не было бы никаких прав на претензии, потому что сама она с Жануарием не спала, ей всё-таки удалось разыграть громоподобную сцену ревности. Моя мать заявила Жануарию, что желает знать всю правду о Королеве, иначе она немедленно покинет приют и пойдет торговать своими сохнущими без любви прелестями в самых грязных кварталах Альбайсина.
        Жануарий вздохнул и сказал, что если она хочет, то, пожалуйста - пусть идет. Моя мать расплакалась и сказала, что никуда она от него не уйдет, что её испепеляет ревность к этой белокожей сучке и что Жануарий любит только королев, а её, бедную безродную Исидору, которая с утра до ночи возится с гнойными ранами и вонючими микстурами, ни в грош не ставит. Либо правда о Королеве - либо она наложит на себя руки.
        Жануарий вновь вздохнул, похрустел пальцами и почесал подбородок, как у вас, мужчин, это принято, и как последняя скотина заметил, что женщина сотворена не из ребра Адама, а из языка змеи и совиных ушей.
        Впрочем, добавил он, кое-что Исидора сможет от него услышать, если только проявит терпение до… (Жануарий, полагаю, в тот момент почесал подбородок, а затем и затылок, для пущей важности) …следующей осени. То есть через тринадцать месяцев, ровно через тринадцать, Исидора удовлетворит своё любопытство и Жануарий клянется в том на Писании. Моя мать подсунула ему Библию и тот, скроив такую рожу, как вы, мужчины, умеете, поклялся."
        - Да что ты заладила - «мужчины», «мужчины»… Как твоя матушка из несчастного лекаря клятвы выбивала - так это в порядке вещей. А какие мы рожи кроим - ни ей, ни тебе не нравится, - Карла нисколько не задевало всё то, о чём он говорил. Но вот о том, что вдруг начало его действительно волновать во время рассказа Доротеи о Королеве, он боялся обмолвиться не только Доротее, но и себе.
        - Ты дрожишь, - спокойно заметила Доротея, не поднимая головы. - А про мужчин ты сейчас ещё и не такое услышишь.
        - Со мной это бывает после вина, - соврал Карл. - Так что там мужчины?
        Доротея выпростала руку из-под шубы, обняла Карла и продолжила.
        "Тринадцать месяцев пролетели очень быстро. Даже быстрее, чем думала моя мать, потому что через одиннадцать с половиной месяцев в приют святой Бригитты примчался посыльный. Переговорив с ним, Жануарий разыскал мою мать - она в то время как раз морщила лоб над арабской грамматикой - и, схватив её на руки, закружил по комнате.
«Получилось! - ликовал Жануарий. - Получилось как по писаному!» Когда моя мать немного пришла в себя, она осведомилась, что же такое у него получилось. «С Королевой получилось», - сказал Жануарий и моя мать словно язык проглотила - так ей хотелось поскорее услышать историю Королевы.
        "Женщина, которую ты называешь Королевой, - начал Жануарий, - супруга одного из видных и могущественных владык христианского мира. Она долго не могла произвести на свет наследника для своего мужа, которого, к слову, может быть и не очень любит, но искренне уважает за доброе сердце и отвагу.
        Оказавшись в Испании, она прослышала о моих скромных талантах и не поленилась пересечь всю страну ради того, чтобы испросить у меня совета. Через две недели я определил причину немощи её супруга. Где-то недалеко от них был человек, на которого удивительной прихотью судьбы, а может быть и чьим-то злым умыслом, была перенесена печать властвования её супруга.
        Единственным шансом для Королевы и её супруга обрести наследника было убить этого человека и возвратить печать властвования. Причем искать его умышленно не следовало - рано или поздно он сам должен был появиться в их жизни.
        И вот тогда этого человека надлежало незамедлительно повесить, затем любовно обихаживать то место, куда прольется его семя, а вслед за тем привезти корень мандрагоры, который там произрастет, ко мне.
        И, разумеется, хранить истинные причины своих необъяснимых поступков в тайне, дабы о делании не прознал тот, кто может испортить любое деланье. Сказав так, я спросил у Королевы, согласна ли она взять на душу смертный грех убийства невиновного и она ответила: «Ради своего ребенка - согласна.»
        Тогда я спросил, понимает ли она, что на её сыне будет лежать пусть безмолвное, но жестокое проклятие повешенного. Она ответила, что проклятие лежит на всем роде человеческом со времен эдемских. Я во многом не согласен с Августином, но я не стал спорить. Я спросил, что она даст мне в качестве платы, заведомо зная, что откажусь от всего, что она могла бы предложить мне, ибо невозможно дать то, чем не владеешь, а она не владела тем, что мне хотелось бы иметь. Но она ответила:
«Ничего». Тогда я понял, что Королева знает цену своим словам и поступкам, а оттого ей можно доверить судьбу ребенка, над которым будет тяготеть проклятие. Я сказал, что согласен помочь ей.
        И вот она уехала к себе на родину, и всё сталось по моим словам. Вернулась она уже с корнем мандрагоры. Я изготовил для неё зелье и научил, как с ним обращаться. Но, признаться, даже после всего этого я не был уверен в том, что наши старания увенчаются успехом и смерть невиновного будет оправдана хотя бы новой жизнью. Но вот сегодня из их государства прибыл добрый вестник - у Королевы родился сын."
        Карл пришел к спокойствию. Дрожь, которая под конец истории о Королеве неудержимо пробивала, казалось, каждую клетку его плоти, улеглась. Герцог нежно опустил ладонь на затылок Доротеи.
        - Хорошо, наследника они произвели, - тихо сказал он. - Но, всё-таки, что это была за Королева? Может быть, твоей матери запомнилось что-то особое в её внешности, может быть, заячья губа или родинка, или бельмо на левом глазу?
        - Какой ужас, - фыркнула Доротея. - Нет, моя мать никогда не описывала подробно внешность Королевы. Говорила только, что у неё были «крупные черты лица», но это всё равно что зайца назвать серым, а ночь темной.
        - Да уж, - согласился Карл. - Ну а кольца, браслеты, вот что-нибудь такое? - герцог возложил на свою грудь перед глазами Доротеи перстень с «Тремя Братьями».
        - Нет, нет, пожалуй, - неуверенно ответила Доротея, думая о чём-то своём.
        Она помолчала несколько секунд, во время которых Карл так и не решился назвать себе истинное имя Королевы, зловеще просвечивавшее сквозь рассказ Доротеи. А затем сказала:
        - Была одна подробность, которая когда-то меня очень насмешила, но потом забылась. У Королевы, разумеется, была лошадь. Превосходная породистая лошадь из Туниса. Так вот. Лошади королева пожаловала титул - «маркиза Нумидийская». И имя -
«Софонисба». Маркиза Софонисба Нумидийская, каково, а?
        Карлу было никаково. Потому что мир взорвался.
6. СРЕДСТВО ОТ ГОРЬКОЙ СМЕРТИ
        Расстались они, как и встретились, в сумбуре. Обнажив меч и сверкая выразительными гасконскими глазами, именем маршала Бургундии пробившись через ганзейцев де Ротлена, в шатер ворвался д’Эмбекур.
        - Ваша Светлость! Прошу простить мою дерзость, но эта женщина всё-таки добыта мною силой меча на бранном поле и по праву войны принадлежит мне!
        - Успокойся. Сядь. Выпей вина. Дерзость прощаю. Она пойдет, когда полностью расскажет, - слова обычного французского языка давались Карлу не без труда.
        Герцог поднялся с кровати. Он был бледен, почти зелен, словно бы только что очнулся от тревожного, послепохмельного бреда.
        - Кажется, мои рассказы Его Светлости не идут впрок, - заметила Доротея вмиг погрубевшим голосом, удаляясь за бочку, чтобы одеться.
        Д’Эмбекур сразу как-то сник.
        - Извините, сир. Показались французы и я подумал, что если сейчас придется идти в бой, не повидавшись с Доротеей, смерть мне будет чересчур горька.
        - Понял. Почему не сыграли тревогу?
        - Сыграли, сир, сразу же сыграли. Вы, наверное…
        - Наверное. Вот твоя Доротея. Жду тебя во дворе.
        Карл снял с оружейной стойки меч и дагу и пошел прочь из шатра - кликнуть валетов, потребовать коня, доспехи и ехать разбираться с французами.
        - Благодарю Вас, сир. Извините, сир.
        - Хватит извиняться. Мужчина, не ожидал. С Доротеей я не спал, бывают вещи и поинтереснее.
        Карл угрюмо усмехнулся и вышел прочь.
7. ФРАНЦУЗЫ НАСТРОЕНЫ РЕШИТЕЛЬНО
        Было три часа дня. Пасмурно и ветрено.
        Французы подходили к Нанси с запада, тремя колоннами. Хрум-хрум-хрум, по свежему снегу, под которым ещё не слежался толком ночной град. Хрум-хрум-хрум вместе с кондотьерами, которые прошлым вечером наконец нагнали их на правом берегу Соны.
        Шли быстро, молчаливо, очень замерзшие, но свежие, потому что Доминик порекомендовал, Пиччинино поддержал, а Обри одобрил решение сняться с предыдущего лагеря за час до полудня, предоставив солдатам возможность вволю отоспаться. Была вероятность, что Карл нападет прямо на походные колонны, и в этом случае люди и кони должны были быть полны сил.
        Из тех же соображений - чтобы оградить себя от внезапной атаки карловой летучей артиллерии, о которой с ужасом поведали двое приблудных швейцарцев - в качестве передового заслона к Нанси были высланы кондотьеры, которым Доминик безо всякого удовольствия, но по необходимости войны составил компанию, прихватив с собой полсотни молодых французских рыцарей.
        Французская ратная молодежь боготворила галантного убийцу в алых доспехах как самого Миямото Мусаси. В то время как Пиччинино и, в особенности, Силезио, невзлюбили Доминика с первого взгляда - того первого взгляда, который случился ещё в год похода на Нейс.
        Причины? - спрашивал себя Доминик. Разумеется, зависть. Зависть к его счастливому мечу, фавору при Людовике, обаянию («Если только я обаятелен», - тут Доминика всегда заедала скромность).
        Кондотьеров было, как саранчи - больше тысячи человек. Пестро вооруженные и одетые в разномастные бригантины - малиновые, зеленые, оранжевые, черные и небесно-голубые - кондотьеры живописными сворами выскакивали на гребни холмов, просачивались лощинами, высматривали и принюхивались, чем бы поживиться. Доминик совершенно не мог взять в толк, когда успели у одного из кондотьеров появиться два притороченных к седлу свежезадушенных гуся, а у другого на плечах - крестьянский тулуп.
        Французские рыцари не сновали, не суетились, держались плотной группой, окружая со всех сторон Доминика так, что стреле негде было протиснуться. Они ехали ровной рысью и надменно косились на кондотьерские своры. В одной из свор выделялись сивая грива Пиччинино и тускло-рыжий бобрик Силезио.
        Доминик, привороженный размеренной ездой, не заметил, когда кряжистый холм с крутыми отрогами, поросшими дубками, успел повернуться на девяносто градусов, а перелески слева - расступиться и открыть свободное пространство, где было всё необходимое.
        Слева был город. Справа - лагерь бургундов. А прямо перед ними - заснеженная равнина, до времени идеально белая и абсолютно пустая.
8. НАНСИ САЛЮТУЕТ РЫЦАРЯМ ТЕВТОНСКОГО ОРДЕНА
        Когда Карл наконец влез в седло и подъехал к лагерному валу, под которым мялась бормочущая гурьба лучников, он понял, что единственный благоприятный момент упущен. Если он вообще был - этот благоприятный момент.
        На удивление ладно выстроив скошенный фронт, нарядные оловянные кавалеристы неподвижно застыли между Нанси и гнусным лесистым холмом, овраг на восточном скате которого придавал ему отдаленное сходство с копытом.
        Карл сразу же опознал в солдатиках итальянских кондотьеров и сплюнул. Значит, Пиччинино вновь подвернулся под ноги. Что он всюду лезет? На какие такие таинственные услады плоти зарабатывает? У старикана ведь уже давно песок из жопы сыплется, на покой пора, мемуары диктовать, а он шастает и шастает, рыщет и рыщет. Ну погоди ужо, моя продолбанная валькирия!
        Карл отметил, что итальянцев много, но всё-таки в пределах допустимого - от силы полторы тысячи. Сами по себе кондотьеры никакого интереса не представляли. Их, пожалуй, можно было смять копейным ударом, обрушившись конной лавой с холма. Полчаса назад это ещё имело бы смысл.
        Но под прикрытием кондотьеров на поле уже выходили передовые роты французских рыцарей, а севернее их опушка леса была черна от мелких и суетных цацок. Это была королевская пехота и была она в числе немеряном.
        Нанси приветливо салютовал французам из двух пушек.
        - Лизоблюды, - отчетливо произнес молодой лучник, стоявший в четырех шагах перед Карлом.
        Карл повернул коня, собираясь возвращаться к шатру и созывать военный совет.
        В этот момент в Нанси снова грохнули пушки. «Это точно, что лизоблюды, - почти не чувствуя раздражения, подумал Карл. - Совсем тронулась немчура.»
        Он оглянулся. Странное дело: в первый раз французам салютовали с западной башни - той, что была к ним ближайшей. Рядом с ней до сих пор висели два размазанных ветром обрывка грязной ваты. А теперь почему-то свежий пороховой дым был порожден северо-восточной, полностью противоположной французам башней крепости. За каким, собственно, хреном? Кому салютуем?
        Выяснилось это через двадцать минут, когда на дороге, проходящей прямо вдоль городского рва, между стенами и густым ельником, показались всадники в длинных белых плащах. На этот раз Карл боялся обмануться до последнего, боялся поверить своим глазам и только когда Никколо, который уже давно был рядом, подтвердил: «Да черные кресты, черные! И орлы у них тоже черные, и вообще такая окаменевшая посадка только у мертвецов и тевтонов», герцог облегченно вздохнул.
        - И лизоблюды, и идиоты! - весело крикнул Карл лучнику, который всё стоял, почти не шевелясь, и глазел на тевтонов, которых видел первый раз в жизни. И, не дожидаясь, пока тот обернется и полезет в карман за ответом, погнал коня вдоль вала, чтобы разыскать Рене де Ротлена.
        Александр смотрел в спину отцу и думал, что сразу, как только у них дойдет с ним дело до следующего разговора, надо будет поблагодарить его за Жака. Дурака сегодня вздернули из-за бабы, да вовремя откачали.
9. ШМЕЛЁМ - В ЛОТАРИНГИЮ - Кто?
        - Жильбер де Шабанн. Господин Рогир писал меня с супругой. В августе.
        - Так Вы забрать работу?

«Ро-о-гир! К тебе пришли-и-и!» - сложив рупором ладони, закричала Изабелла и, усадив гостя, пошла растапливать печку, на ходу собирая волосы в пучок. Наверное, раньше ей было бы неловко, что ещё только стемнело, а они уже залегли спать, словно пастухи. И неловко за свой неряшливый капот, заляпанный воском, из-под которого выглядывает заношенная ночная сорочка. И за ведро для физиологических нужд в условиях мороза, которое гость зацепил ногой, но, слава Богу, не опрокинул. Но это раньше. А теперь - нет.
        - Вечер добрый, - голос Рогира. Он в ночном колпаке и в кальсонах. Он продрал глаза и выглянул из спальни, что на втором этаже, затем снова скрылся и, наскоро одевшись, спустился вниз по лестнице.
        Жильбер де Шабанн сидел тихо, не смея пошевелиться. Он подозревал, что будет здесь некстати, но рассуждал приблизительно так: если им будет неловко - ему наплевать, они ему не ровня. Но будничные, обыкновенные люди, которых он вытащил из постелей, нисколько не смущенные и не возмущенные, его испугали. Это какая-то новая порода людей - несмущаемые. Это шестая раса - сокрушался де Шабанн.
        Он был озадачен: как в такой аморфной среде проявить свой «тяжелый характер»? И матерно крыл государыню Шарлотту, из-за которой он, собственно, занял денег и прибежал сюда ночью как подсоленный. Ей, видите ли, тоскливо каждый раз, когда муж воюет с бургундами. И поэтому ей моча стукнула в голову непременно навестить его с супругой завтра утром. А значит было бы очень кстати повесить шедевр кисти Рогира ван дер Вейден на самую обнаженную стену, а от буржуазного вопроса «сколько?» небрежно отмахнуться, что, мол, не жлобы, на искусствах не экономим.
        - Рад Вас видеть. Признаться, был уверен, что Вы сейчас вместе с государем воюете бургундов. Ваш визит для меня, не скрою, сюрприз.
        Рогир украдкой бросил взгляд в сторону темного лаза на кухню. Сейчас бы в самый раз чего-нибудь горячительного и печенья. Что это Изабелла медлит? Уголь закончился? Хвала Создателю, шаблоны светского трепа растворились во плоти Рогира, как витамины. Обратно они тоже выходили беспрепятственно и самовольно - он, пожалуй, мог бы брать интегралы и читать по-гречески, пока его губы артикулируют
«рад Вас видеть», не то что думать о жене.
        - Я, знаете, был бы счастлив быть в Лотарингии, подле государя, под его знаменем биться плечом к плечу с бургундской нечистью, - соврал де Шабанн. - Но, увы, только оправился после тяжелейшего ранения.
        - Какое несчастье! - участливо отозвался Рогир и, спрятав в ладонь улыбку, стал припоминать что-то, какую-то сплетню, переданную Изабеллой, как-то подозрительно тихо на кухне, ах да, там замешан тот приятный белокурый мальчик. - Однако, портрет готов и Ваша супруга будет довольна. Вы здесь ещё импозантней, чем в жизни.
        - Да уж, - процедил де Шабанн и на глазах помрачнел.
        Рогир не настаивал на семейной теме, сколько можно говорить, когда можно чудесно, быстро окончить мучения - обменять картину на гонорар, попрощаться и всё. И не надо никакого горячительного, Изабелла права, это только затягивает коммуникационную агонию. Де Шабанн полностью независимо пришел к тем же выводам и потянулся за мошной, притороченной к поясу.
        - Вот остаток, - хмурый, как вурдалак, де Шабанн бросил кошель Рогиру.
        - Сами понесете? - поинтересовался Рогир по поводу полотна, на которое де Шабанн, кажется, и не думал смотреть, поскольку он был человек дела, а дело его было в том, чтобы обстряпать куплю-продажу. Любоваться можно и дома, если есть охота.
        - Я? - оскорбился де Шабанн. - Я сам ничего не ношу. За дверью ждут мои люди.
        Рогир, которому было всё равно, помог ему дотащить полотно до крыльца, запер дверь и только тогда заглянул в кошель. Что ж, это очень кстати.
        - Liebchen! - позвал он Изабеллу. Так соловей, разжившись упитанным червяком, зовет свою соловьиху.
        Никто не отозвался. Почуяв не то чтобы неладное, но что-то ненормальное, Рогир поспешил на кухню.
        Каморка, называвшаяся кухней, была не освещена, единственное окошко, в которое мог бы просочиться лунный свет, было закопчено в три геологических слоя и имело прозрачность тонкого листа фанеры.
        Огромное брюхо Рогира, не вписавшись в поворот, зацепило стойку с кастрюлями и сковородами. Кстати, Рогир собственноручно скамстролил её, покрыл резьбой и инкрустацией во дни вынужденного бездействия. Она получилась такой же малофункциональной и неустойчивой, как и все прочие призрачно-материальные творения Рогира.
        Изабелла, однако, никогда это глупое нечто, похожее на молодую сосенку без хвои, не критиковала, но лишь терлась носом о сивые бакенбарды Великого Фламандца, выдавая пособие по безработице из своих душевных щедрот.
        Спустя доли секунды всё, что было на стойке скобяного, потеряло равновесие, было подхвачено демонами гравитации, загремело и задребезжало. А всё, что могло катиться - покатилось. Когда скобяной перезвон утих, Рогир позвал жену снова.
        - Я тут, - отозвалась наконец Изабелла из-под правого локтя Рогира. - Нечего беспокоиться.
        Голос Изабеллы казался мумифицированным. Он был как шелест газеты, от первой полосы до последней наводненной некрологами. Это был голос русалочки, которая некогда заплатила за красоту немотой, а теперь поменялась обратно и, глядя на себя в зеркало, не может взять в толк, кто, когда и, главное, зачем сделал её такой уродливой рыбой.
        - Что-то болит? Хочешь воды? Почему ты сидишь в темноте? - начал Рогир стандартное в таких случаях интервью.
        Глаза привыкли к вязкому сумраку и он уже стал различать свою первую и, кажется, последнюю жену, которая сидела на табурете, сложив руки на разделочном столике и водрузив голову сверху. Так любят сиживать очень старые псы и запертые в тесных клетках обезьяны. Можно было подумать, что она плачет.
        - Хочешь, я мигом сбегаю и куплю пирожных? Деньги теперь есть, и это следует обмыть.
        Никакой реакции.
        - Хочешь, прямо сейчас позовем соседей и устроим пирушку? Может, доктора?
        - Не хочу, - выдавила Изабелла, не меняя позы.
        - Послушай, ну ты хоть чего-нибудь хочешь? - сдался Рогир.
        - Хочу стать шмелем. Хочу полететь в Лотарингию. Хочу посмотреть на Карла, как он теперь. Хочу увидеть Александра - это его сын, но только я против него всегда возражала. Хочу посмотреть, как Людовика обмажут дегтем, обваляют в перьях и посадят на кол, а Обри утопят в бургундских испражнениях. Хочу увидеть Мартина, в конце концов.
        - Какого это Мартина? - выпытывал у памяти Рогир.
        - Помнишь молодого рыцаря, что заказывал тебе барана на алом поле?
        - Ты хотела сказать козла?
10. NICE PLACE TO VISIT
        Всю ночь Гельмут не смыкал глаз. Ближе к утру, затемно, один, не взяв даже Жювеля, он отправился на самый высокий окрестный холм, прописанный на картах прусского Oberkommando <Главнокомандование, Генеральный Штаб (нем.).> Копытом.
        Туника его была черна, плащ бел, черный крест на левом плече делал Гельмута отличной мишенью даже ночью. Впрочем, стать жертвой шальной стрелы гроссмейстер Тевтонского ордена не опасался. Гельмут был язычником и потому был уверен, что Господь не приберёт его и не пошлет его войску поражение, загодя не предупредив. Он, Гельмут, шел за предупреждением, а не на рекогносцировку, как полагали наивные братья.
        Гельмут был ещё и христианином, а потому верил в бессмертие души и в Бога единого, в Пресвятую Деву, подменявшую ему разом и Фрейю, и родную мать, которая оставила его во младенчестве, и женщин, которых он мог бы любить, но как-то не довелось, а потому мысль о смерти его скорей печалила, чем манила малиновыми протуберанцами Вальхаллы. Иногда такое называют двоеверием, иногда эклектикой, сам Гельмут не называл это никак.
        Лесок со следами отчаянного браконьерства горожан Нанси покрывал склоны холма, двумя волнами спускавшиеся на равнину. Побродив по снежной тонзуре в центре Копыта, Гельмут остался недоволен и продолжил прогулку, пока не очутился в том месте, где впору ставить триангуляционную вышку. Он выбрал самый удачный ракурс - чтобы ветви кустарника не заслоняли обзор - и сел на снег.
        Поле в январе. Это его стол. Лагерь бургундов, влившийся в него лагерь тевтонов и лагерь французов - его камни. Его камни - это его руны. Его руны - это его знание. Вуаля.
        Серело. Лагерь, к которому никак не клеилось сравнение с муравейником, приходил в движение. Снулые, промерзшие до самых махоньких извилин костного мозга, люди кормили коней, матерились и подбрасывали в костры хворост. Трубачи расставляли подле костров трубы, чья медь жглась хуже льда и коварно прилипала к губам. Скоро трубить общий сбор, а потом - наступление. Ещё были кусты, они создавали зловещие тени. Были сугробы, они были вместо туч. Гельмут закрыл правый глаз и чуть прищурил левый. Ему не нужны детали, ему нужны линии, в которые соединяются эти детали, и руны, в которые соединяются эти линии. Сытому коршуну не нужно высматривать сусликов, укрывшихся в траве, ему нужно знать направление полета.
        Первой он увидел великую руну победы, TIR.
        Она выглядела как обыкновенная стрелка на указателе «туда». Как схематическая стрела без оперения. Как вектор, направленный в страну военного счастья. Если бы Гельмут был младше самого себя лет на двадцать, он, пожалуй, обрадовался бы. А так он лишь одернул себя, что это не SIEGEL (печально известная впоследствии как эсэсовская молния), предвещающая победу всегда, при любом раскладе, победу без самой возможности поражения, а всего лишь скромница, конформистка TIR, которая может предвещать победу, если с ней рядом есть другие счастливые руны, такие как SIEGEL, а может и предвещать поражение, если с ней есть…
        Гельмут сосредоточился. Ментоловый ком скатился по пищеводу и улькнул в желудок, на стенках которого выступила изморозь. Гельмут похолодел, потому что второй он увидел руну ISA, ледяную руну, камень несчастья. Она была похожа на осиновый кол, на I, над которой забыли поставить точку, она была толста и страшна, как резаная рана. Нет, победы не будет. Тем более, что третьей руной была пакостница NIED,
«пересечение бездны». Но NIED не переведет через пропасть на другой берег, NIED не праджняпарамита, увы, очень шаткий мостик получается из андреевского креста, наклонившегося попить водички.
        Гельмут был мужественным человеком. Он увидел, что NIED сопрягается с WYRD, пустой руной Футарка, на беспорочном поле которой сидели, как он на холме, Урд, Верданди и Скульд - прошлое, настоящее и будущее. Он был очень испуган, но не закололся кинжалом, не бросился на колени, ломая руки и выдирая волосы, не стал молить Норн о пощаде - мужественный человек таким не занимается. Он знает, что если Господь просит Мастера Водана показать сочетание NIED-WYRD, значит никуда не денешься - придется расквитаться с кармическими долгами.
        Гельмут, серый, как и небо над ним, встал, отряхнул снег и поковылял вниз, квитаться.
        Глава 22.
        Фаблио 1477 года

«Пожар бушует в Лайима, Пожар бушует в долине реки Куму, Всё совсем-совсем сгорело Если бы я мог дойти до обители Матери-смерти, о дочь моя! Я бы сделал длинный факел из травы, Если бы я мог дойти до обители Матери-смерти. Я бы всё уничтожил, как пожар, что бушует в Лайима, Как пожар, что бушует в долине реки Куму».
        Погребальный гимн народа ачоли

1
        Две тысячи рыцарей. Из них тысяча сто арьербана. По европейским меркам до хуя.
«Зачем мне столько?» - впервые спросил себя Мартин, когда все эти люди, когда все эти отцы, сыновья, братья, мужья, на ходу прилаживая к мордам лиц маски берсерков, вспоминая привычные движения руки с клинком, нагнетая внутри себя давление в сто батальных атмосфер, наскоро догоняясь до нормального опьянения битвой, озверения и положенной решимости терзать, кусать, бить, покатились на бургундов.
        - Монсеньор Доминик, пора, - заёрзал в седле адъютант. Кажется, он боялся отстать от товарищей и пропустить самое интересное.
        Но Мартин не торопился. Он был как ящерица, высматривающая другую ящерицу во вражеском лагере. Кавалерия уже орала «Монжуа!», бургунды уже затянули свою
«Бургундию», а тевтоны просто двинулись сомкнутым строем, они ничего не заорали и не затянули. Их лошади, как на параде, шли шагом навстречу французам, словно там были зрительские трибуны, а не две тысячи копий, не две тысячи мечей, и эта тевтонская неторопливость действовала на нервы с похвальным постоянством всегда, везде и здесь.
        Эта медлительность была сродни нраву отдельных стихий - наводнению не нужно быть быстрым, оно всё равно возьмет своё. Вулканическая лава может себе позволить ползти как улитка.
        - Вот теперь точно пора! - успокоил адъютанта Мартин и пристроился позади третьей конной роты.

«Что это он там высмотрел? Тайный знак предателя? Сигнал от тех, кто окружает немчуру с тыла?» - спросил себя умный адъютант, опуская забрало. Он, вероятно, был бы сильно разочарован, если бы узнал, что Мартин всего лишь вычленил из однообразного крестоносного кордебалета тевтонов фигуры своих старых знакомцев, имена которых ничегошеньки адъютанту не сказали бы. Вычленил - и поставил напротив Ф.И.О. две галочки. Дескать, присутствуют.

2
        Звездный час французской кавалерии. Если подумать, то выходит, что это не очень просто - убить человека, который, когда надо, когда хочет, живуч, как пластилин. Убить шестьсот человек, причем шестьсот тевтонов? О, когда чья-то армия берется за такой сюжет, можно гарантировать, что будет не скучно, будет смешно, будет страшно, потому что как раз такое сочетание охотнее всего поставляет ожившая логика абсурда. Когда воюют с тевтонами - это настоящий танец с саблями. Пляжный волейбол, где каждый игрок держит в правой руке по горной лыже. Это конное поло в мясных рядах колхозного рынка.
        Вот шестеро французов обсели отбившегося от товарищей комтура. Он уже давно без плаща (который стал похож на использованный госпитальный бинт и чистюля Юрген его сбросил), он закрывается щитом, он воет от боли, потому что минутой раньше ему оттяпали стопу, из культи хлещет как из поливочного шланга. Вот он раскалывает шлем ближайшего нахала, лопается нахалов череп, а потом его собственный щит лопается и Юрген нелепо закрывается рукой, он обречен, и тут его можно бы добить. Но один из наседающих французов не рассчитал движение и замах меча вышел чересчур резким, близко хлопнула кулеврина, конь тевтона с испугу шарахнулся и - во бля - товарищ француза по оружию, чья лошадь была потеснена крупом тевтонской, теряет равновесие и влекомый инерцией французский меч вполне киношно сносит свою, французскую голову.
        Тевтон взбадривается новой инъекцией адреналина (залетная стрела застряла в трещине нагрудника) и отвечает на поеденный кариесом оскал боевого счастья воплем
«Боже, очисти!». Вместе с расчетливым падением тевтонского клинка вправо-вниз ещё одна французская душа отлетает в Бардо, побросав амуницию, меч, алое, кровавое тело, выпущенные кишки и бурые внутренности, ринущие на снег из развороченного паха. Она отбрасывает всё это прочь, словно уведенный на вокзале фанерный чемодан, который оказался пустым и громоздким, и удаляется.
        Распотрошенный француз был девятой жертвой комтура Юргена с начала резни. Правда, трое оставшихся в живых, когда вокруг поганца стало не так тесно, добили его почти играючи.
        - Чего стали?! Продолжайте, продолжайте! - подбодрил запыхавшихся героев Мартин, который только что, для поддержания реноме, хладнокровно расправился с двоими.

3
        - Сир, тевтонов слишком мало, им нужна подмога, - тревожно повторил д’Эмбекур.
        - Тевтоны - лучшие рыцари Европы, монсеньор, - сухо сказал Карл д’Эмбекуру. - Мы им только помешаем.
        Карлу было так плохо, как только может быть плохо Прометею в инвалидной коляске. Он жалел о том, что прислушивается к советам Жануария. О том, что выслушал историю из жизни мавританских шлюх лишь до середины, так и не узнав конца, хотя он наверняка совершенно неважен, скучен, излишен. О том, что стал чересчур осмотрителен, хотя остался по-мальчишески безрассуден.
        Карл, и с ним весь привядший цвет бургундского рыцарства, позорно бездействовали в резерве, за спинами собственной пехоты.
        Такие боевые порядки ещё год назад были бы самим Карлом осмеяны, оплеваны, означены как «слюнтяйство» и безапелляционно отвергнуты. Карл любил начинать сражение лично, бить в самый центр неприятеля, рассекать его построение надвое, а пехота пусть шурует на флангах. В худшем случае - спешить рыцарей и плотным строем, вперемежку со своими лучниками, переть вперед. Но вот так - трусливо, оборонительно выставить восемь шеренг копейщиков, отослать Гельмута на правый фланг, дескать, обходи французов со стороны Нанси, а самому остаться в резерве, вроде бы на случай, если придется латать какую-то дыру или, скажем, отгонять от собственного лагеря кондотьеров-налетчиков…
        Всё потому, что главным для Карла было одно: Рыцарь-в-Алом и Гельмут должны встретиться. И мешать им ни в коем случае не следует.
        Первая тевтонская хоругвь неуверенно закачалась над пышной мясорубкой и упала. Почти сразу за ней - вторая.
        - Сир, разрешите мне с двумя сотнями выступить на подмогу герру Гельмуту, - это был Рене де Ротлен.
        - Нет, Рене. У гроссмейстера всё получится.

4
        Довольно скоро баталия наскучила Мартину и он ретировался к березовой рощице, чью опушку впоследствии назовут «ставкой Доминика». Время от времени он покровительственно посматривал на тевтоно-французскую свару - так собаководы поглядывают на тусовку чужих любимцев.
        Мартин вовсе не интересовался тем, что творят остальные - пехота, кондотьеры, Обри и шестеро его скоморохов. Потому что боялся увидеть Карла. Однажды уже было так - в Нейсе, когда Карл, душно обнятый доспехами, словно сардина - жестью консервной банки, стоял на груде битого кирпича в проломе раскрошенной взрывом городской стены. Мартин, который, как и сейчас, был среди наступающих конных французов, узнал герцога издалека, с такого расстояния, с которого не различил бы между коровой и лошадью. Впрочем, узнавать кого-нибудь, кроме Карла, Мартин поленился бы.
        Так вот, тогда, в Нейсе, он увидел Карла впервые после Дижона, 1451. Он перестал дышать на долгие две минуты - плотное, как тесто, волнение закупорило горло и он покраснел от вожделения. Вслед за этим явился стыд, всякие обещания себе самому и другим, стало неловко и зябко, тем более что в лицо дул колючий ветер.
        Он уже был готов развернуться к тылу передом - к Карлу задом, чтобы не испытывать судьбу, не тянуть вниз ватерлинию своего корабля - не ровен час он, самодержавный его капитан, намертво присосется взглядом к солнечному герцогу, он ведь легко пленяется роковыми руладами сирен, и его корабль утонет, утонет уже во второй раз после Дижона, 1451. Но тут зоркий взгляд глиняного человека приметил арбалетчика, который заряжал своё орудие на уцелевшей башне и целил прямо - нетрудно догадаться в кого.
        Бывало, Мартин говорил себе, что смог бы убить графа Шароле, если бы обстоятельства столкнули их, словно баранов на мосту. То было безнадежно самонадеянной неправдой. Бывало, он говорил себе, что если бы кто-то собирался убить Карла «за дело», он бы и бровью не повел. Потом, повзрослев, он говорил, что ему всё равно, будет ли жив Карл или будет он мертв. И это равнодушие тоже было завиральным бахвальством заключенного, который говорит: «Это мир сидит за решеткой, моя камера - последний остров правды и железо отгораживает сей остров от мерзостей общества. Я-то как раз свободен. Внутренне.» Но как бы там ни было, когда первый каро впился Карлу в плечо, Мартин остановил лошадь и представил себе, как второй каро вламывается в щель герцогского салада, пробивает породистую переносицу, входит в ошалевший мозг и, наломав дров, спокойно останавливается, застряет вещественным доказательством того, что Карл больше никому не улыбнется.
        И тогда Мартину стало страшно. То был не тот изнеженный страх, когда боишься, что тебя укусит пес, гад или скорпион. Когда боишься за репутацию, боишься безлунной темноты ельника, потемок судебной или хирургической процедуры. Страх был настоящий, когда разверзается что надо и там, где надо, околевает душа, сжатая, скрученная в струну.
        Тогда обошлось. Арбалетчик мазал настойчиво, вкусно, как по учебнику. Безвестный немецкий жлоб в засаленном фартуке и с бляхой цехмастера на груди пал случайной жертвой своего земляка, подменив тело Карла своим на хищном крюке в окровавленной кумирне Ареса. Мартин же поневоле ввязался в победоносную драку, запахло потом и кровью, уже слышались благодарные рыдания горожан спасенного Нейса, но страх, словно фантом боли, словно боль в отрубленной руке, остался поскуливать и втихую бесноваться, дожидаясь повода воскреснуть, ожидая бочек с бензином, чтобы вспыхнуть, ожидая Карла, чтобы раскатать внутреннюю поверхность Мартина ошипованным, раскаленным бульдозером.

5
        В самом начале атаки французской кавалерии тевтоны были похожи на слона, которого допекают две тысячи мосек. Много шума, металлического boom-boom, но Орден по-прежнему един, по-прежнему невозмутим и листва его стройного древа согласно шумит «Смерть французам!»
        Так продолжалось что-то около получаса, пока две сотни мосек не отгрызли слону заднюю ногу. Гельмут приказал трубить перестроение. Адъютант Доминика, решивший во что бы то ни стало отличиться, повел на тевтонов пятьсот человек для кинжального удара в спину.
        - Разорвите немчуру напополам! За милую Францию! - Доминик, встав на стременах, напутствовал вояк, одухотворенных своей оригинальной миссией.
        - Mort de ma vie! <здесь: Чтоб мне сдохнуть! (франц.).> - взвизгнул адъютант, покладистая марионетка всякой патриотической наррации.
        Мрачная радость лизнула своим лиловым языком краешек мартинова сердца, когда его взгляду предстал утрамбованный клин тевтонов, давший многообещающую трещину. Смерти своего адъютанта Мартин не видел, но в ней почему-то не сомневался и сожалел только, что тот отошел без соборования. С другой стороны, соборовать до начала сражения - это форменное блядство.
        Продолжать рассуждения Мартин не был расположен по трем причинам.
        Во-первых, жалость и католическая обрядность делали его сообразительным, как овца, и как овца же агрессивным. В полевых условиях эти добродетели губительны.
        Во-вторых, нужно было срочно послать подкрепление, чтобы вбить ещё один гвоздь в тевтонскую спину. И, как и в первый раз, сказать им что-то, что угодно, для восхищения боевого духа. «Благословляю!» - закричал Доминик и ещё четыреста рыцарей, обнажив нетерпеливые мечи, беспорядочно ринулись на тевтонов. Известно, что желание влиться в массовку сильней страха смерти.
        В-третьих, только что гроссмейстер Гельмут фон Герзе рассчитал восьмерых комтуров и, поцеловав в лоб Жювеля, отделился от своих. Теперь он на всем скаку приближался к опушке березовой рощицы, где находилась ставка и благословляльня Доминика, Рыцаря-в-Алом. Французские стрелы, копья, плевки и пули-дуры огибали его сухощавую фигуру десятой дорогой и безмятежный Гельмут сам не заметил, как его железная рукавица намертво примерзла к эфесу меча.

6
        - У меня сейчас отмерзнет нос, - резким, кумедным фальцетом сообщил Силезио и закашлялся.
        Пиччинино надменно промолчал - подумаешь, какой неженка. У него тоже нечеловечески замерзли и нос, и уши, и щеки, и ноги, и руки. И только мысли лихорадочно роились в голове под пышной седой шевелюрой, под куцей бараньей шапкой и практичным барбютом. Это нелюбимое барахло пришлось надеть, поддавшись уговорам заботливого Силезио.
        Доминик, этот молодой нахал, в котором столь много было от графа Шароле, каким тот запомнился Пиччинино со времен крестового похода, расположил кондотьеров на правом фланге, вплотную к Копыту, прямо напротив оцепеневшего лагеря бургундов. Доминик, как и граф Шароле, по всей вероятности не доверял кондотьерам. Доминик, как и граф Шароле, всю славу хотел поиметь сам, своими руками. Пехота с обеих сторон сосредоточенно и обреченно мерзла, самое интересное сейчас творилось на северо-востоке, ближе к Нанси, где тевтонский броненосец, поскрипывая всеми переборками, гордо уходил в Аид на ровном киле. Как всегда, погибаю и, как всегда, не сдаюсь.
        Оказаться в самом средоточии нарождающегося эпоса Джакопо отнюдь не тянуло. Но дожидаться, пока французы разберут на жесть последнего немца и, рассеяв фланговым ударом беспомощную пехоту Карла, захватят бургундский лагерь, тоже не очень-то хотелось. Пиччинино вспомнил о сладких взятках после Нейса, вспомнил он и хамские ухватки интендантов Людовика, которые чуть не каждую трофейную кружку из захваченного лагеря бургундов записали в «собственность французской короны», и повернул наконец к синерожему Силезио свою синюю рожу.
        - А что, Дельфинчик, хочешь себе панталоны с андреевским крестом?
        Силезио понимающе хмыкнул.
        - Не хочу. Быстро выйдут из моды с падением Бургундского Дома. А вот перстень герцога возьму на память, отчего нет?

«Мечи наголо» было решено не играть, чтобы до времени не всполошить ни Доминика, ни бургундов. Вполголоса передали по всем сотням - «готовиться». И, до крови раздирая коням анестезированные жестоким январем бока, поползли на редкий частокол бургундского лагеря.

7
        Никколо нравился себе как никогда. Запахнувшись в длинную шубу, расстелив на седле два одеяла и надвинув на самые глаза татарскую малахайку - подарок одного знакомого генуэзца, держателя фактории в Крыму, - Никколо объезжал позиции своей артбригады.
        Рассредоточить пушки по всему периметру лагеря было столь же глупо, как варить ведро варенья с одной ложкой сахара. Получился бы жидкий фейерверк во все стороны. Поэтому тридцать стволов были едва ли не впритык друг к другу поставлены на лагерном валу в точности против кондотьеров и целомудренно прикрыты снаружи сложенными шатрами, поверх которых насыпали снегу. Возможно, маскировка вышла и не очень убедительная, зато живописная. А ещё четырнадцать пушек в соответствии с представлениями Никколо о логике своих соотечественников пялились в ободранные за вчера-позавчера кусты, которые заполняли никчемное сценическое пространство с противоположной стороны лагеря. То есть туда, где сейчас не было ровным счетом никого, кроме огромной стаи бывалого воронья. Эти терпеливо ждали ужина и Никколо ото всей души желал им спокойно досидеть в кустах до самого занавеса.
        Так Никколо и ездил - от главной позиции к тыловой, туда-сюда, - изо всех сил делая вид, что происходящее в поле близ Нанси его не волнует, а кондотьеры, которые уже третий час дышат на ладони под отрогами Копыта - это так, малчики. Никколо с детства помнил залихватское «мечи наголо», которое чуть не каждую неделю неслось над пересыпанными костями сорока поколений горами и долами прекрасной Италии, а потому был уверен, что услышит кондотьеров отовсюду.
        Когда к нему подбежал бургундский лучник и доложил о приближении кондотьеров, Никколо очень испугался.

8
        Ошалевшая лошадь Силезио поднялась на дыбы и, перетаптываясь на задних ногах, держалась так долгие, долгие секунды. Словно бы на счет «тридцать» могла взмыть в небо - прочь от закипающего снега.
        Как всегда при шоковой терапии, не обошлось без прозрений:
        - Да у них там артиллерия!
        Вопль был полон искреннего изумления.
        Это ощущение Пиччинино было очень хорошо знакомо, и ради него он продолжал ходить на войну. Ты живешь как живешь, много грешишь и изредка каешься, думаешь то о деньгах, то об утолении похоти, хотя на то и похоть, чтобы не думать, ну засыпаешь, ну просыпаешься, потом снова идешь под чьи-то державные знамена, полагая, что идешь убивать только ради денег и похоти, то есть как простой, книжный грешник. Но вот
        - чепрак на твоей лошади лопается от скользящего удара простолюдинской совны;
        - в длинной попоне, впритык к твоей беззащитной икре, вздрагивает стрела;
        - на твоём клинке первые отметины серебряной черни, содранной с баронского нагрудника;
        и когда вторая стрела щепит первую, ту, что в попоне, по всей длине, словно все лучники мира стажировались в Голливуде, блин, словно и нет для неё биллиона прочих точек пространства, ты понимаешь, что не одинок в мире трактиров и кладбищ. Кто-то рядом с тобой.
        С этой стороны холма намело за ночь особенно много, а до лагерного вала было ещё шагов пятьсот. Справа и слева, и за его спиной тоже, первый залп уложил многих. Минуту назад он, Пиччинино, был словно сонная муха, словно сом под речной корягой - всё что угодно, лишь бы меньше шевелить жабрами. Но сейчас рядом потекло алое млеко и пока оно течет - Пиччинино реален.
        Он сделал последнюю отчаянную попытку бросить коня вперед. Вдруг получится, вдруг страх подгонит лошадей, вдруг Дельфинчик действительно подымет свою старуху в воздух и остальные устремятся вслед за нею?
        Нет. Пять шагов - и конь стал, как вкопанный. Тогда Пиччинино сдался и повернул коня. По спине прошел неприятный холодок - а вдруг влепят прямо в хребет?
        Многие кондотьеры, которых два раза просить не надо было, тоже стали поворачивать коней. Пиччинино собрался начать фельдфебельский ор, но потом подумал - а зачем, собственно? Пусть бургунды думают, что они и вправду бегут.
        Там, в лагере, перезарядили, увы, очень быстро. Лошадь Силезио, отказавшись от взлета, опустилась наконец на все четыре. Мокрый насквозь Силезио, вжавшийся в её грациозную выю, никак не решался распрямиться.
        Это спасло его безволосую грудь, потому что снова ударили пушки и тысяча кондотьеров поспешила назад, оставляя на снегу двенадцать лошадей и тридцать всадников - многие не удержались в седле. Не всем повезло так, как Силезио.

9
        Не так уж они и перепугались. В конце концов, никто за ними не гнался. Об этом досадливо вздыхал Никколо, который резонно печалился по какой-то несчастной конной сотне, имевшей только что все шансы переломать о вражеские спины три воза копий.
        Двое всадников, которые до этого возглавляли наступление, обогнали почти всех своих и спустя несколько минут кондотьеры остановились приблизительно на полдороге к тому истоптанному плацдарму, с которого начинали свою воровскую атаку. «Ну валите, валите дальше, чего стали?» - взмолился Никколо, понимая, что никуда они не повалят, хотя по всем законам войны после такого смертоубийства - «Шутка сказать, бургунды, небось, две дюжины наших из пушек положили!» - имеют полное моральное право бежать по меньшей мере до ближайшей сытной деревни. Но у этих кондотьеров, похоже, капитан был со странностями.
        Когда кондотьеры вновь тронулись с места, Никколо ахнул: они просто-напросто возвращались! Даже не соизволив искать путей обойти лагерь с тыла. Наверное, не знают, что его пушки не очень-то ездят и он не успел бы перебросить их туда, где сейчас стоят четырнадцать несчастных стволов. Но почему они не боятся того, от чего бежали совсем недавно?

10
        Кондотьеры боялись, но не очень сильно. Потому что Пиччинино, втайне упиваясь новыми рыкающими обертонами, которые прорезались в его голосе, заразил своих людей неожиданной идеей: там, где кони не пройдут, потому что занервничают, можно пробраться на своих двоих. А если поглядеть внимательно - пройти, точнее, пробежать, надо полосу всего лишь в двести шагов длиной, потому что полсклона холма попадает в мертвую зону пушек. О том, что дальше начинается вполне живая зона лучников, Пиччинино и сам не подумал. Он был готов не думать сейчас о чём угодно, лишь бы не видеть потом насмешливых глаз Доминика, который вежливо спросит
«Ну как ваша конная прогулка?» Вся молодая аристократия Франции умрет со смеху. Вот бы и вправду хоть раз кто-нибудь сдох!

11
        - Гроссмейстер Гельмут? Поздравляю с повышением по службе.
        - Не ёрничай, Мартин.
        - «Ёрничать» - означает «развратничать». Я непорочен, как фламинго. Вы, наверное, хотели сказать «не паясничай».
        - Ты прав, хотел.
        - Давайте перейдем на немецкий, мы оба знаем его лучше.
        - И здесь ты прав.
        - Я кругом прав, герр Гельмут! Если б не это, я бы не стал покушаться на тевтонов, добрые чувства к которым я ношу на шее заместо медальона.
        - Да уж! Свел в могилу дядю, теперь твои полки бьют в спину твоим единокровным братьям во Христе, вырядился каким-то алым чучелом, на гербе - богомерзкое козлище, состоишь на службе у тирана. И это твои добрые чувства?
        - Можно и так сказать. Ладно, зачем Вы приехали? Чтобы наложить на меня епитимью? Чтобы переманить на сторону Карла?
        - И первое, и второе было бы кстати. Особенно переманить.
        - Можете считать, что я и так на стороне Карла. Посудите сами - стратегически грамотно было бы атаковать не Вас, а бургундскую конницу, но Обри доверчив, как дитя. Я в два счета убедил его, что начать надо с тевтонов, хоть это и губительно. Как это называется? Это называется «сир Доминик подыгрывает своему обожаемому врагу, Карлу Смелому».
        - Не хочу продолжать эту тему, Мартин. Уверен, герцог Карл раскаялся в том, что касается тебя.
        - Ещё как раскаялся! Раскаялся со знанием дела! С недавних пор у него это вошло в привычку.
        - Не понимаю, о чём ты, Мартин.
        - Так даже лучше, гроссмейстер. И всё-таки, зачем Вы приехали? Посмотреть, как поживает моя тень? Извольте видеть, погодные условия таковы, что ни сегодня, ни завтра Вам не дождаться солнца. Это значит, что Ваша трофейная шкура будет, определенно, распята над моим камином.
        - Это мы ещё посмотрим.
        - Не хочу показаться заносчивым, но если бы здесь были благоприятные для Вас варианты, Вы бы погнушались наносить визит глиняному человеку.
        - Общество Гибор пошло тебе во вред. Ты стараешься быть проницательней, чем само Провидение.
        - Горе мне! Мои худшие опасения оправдались. Гроссмейстер выкроил минутку, чтобы тряхнуть стариной и поучить Мартина уму-разуму.
        - Я пришел просить тебя насчет Иоганна.
        - Вот как?
        - Не трогай его.
        - Неожиданно! Помнится, когда Вы расправлялись с моей семьей, у меня не спрашивали, можно ли, Мартин, убить Эстена? Можно ли убить Гибор? Можно ли Гвискара? Вот и я у Вас, вроде бы, не спрашиваю.
        - Ты не спрашиваешь, но я прошу. Прошу также за Жювеля.
        - Ну что ж, пусть. Я не фанатик. Пусть живут оба. Слово глиняного дворянина.

12
        На опушке березовой рощицы топталось и стонало порядком народу - резерв, сигнальщики-горнисты, рыцари со свежими ранениями и рыцари, обмороженные ночью.
        Но не было таких, кто истолковал бы превратно этот перекур двух полководцев, молодого и старого. Никто не заподозрил недоброе - когда, например, монсеньор Доминик успел так поднатаскаться в немецком? Что за базар? Отчего в час, когда вершатся судьбы и вращаются шестерни бескомпромиссного противоборения, полубоги обсуждают малопонятные безделицы? Отчего Доминик, ничуть не кроткий и не покладистый, скоро уступил в словесной перепалке, в то время как понятно, что ещё полчаса бургундского бездействия - и тевтоны узнают, что такое разгром, а французы продержатся, по всему видать. Такого никто не спрашивал. Потому что гроссмейстера Гельмута, пришедшего гостем к Мартину, под сенью ободранных березок никто, кроме Мартина, не видел. Но Боже упаси подумать, что то была галлюцинация, бред наяву, кислотные мультики!
        Впрочем, свидетели у этого эфирно-эфемерного разговора были. Исключая Гельмута и Мартина, их было трое. Все трое находились довольно далеко. Это были: Жануарий, облюбовавший лесистое Копыто, молодой итальянский артиллерист Антонио со смертельным ранением в живот, блаженно посасывающий снег с видом на березовую рощу, и Герхардт - дородный, краснощекий тевтонский ксендз, о котором Гельмут как-то отозвался, что тот «очень даже подает надежды».
        Ни благоразумный артиллерист, ни молчун Жануарий не стали делиться своими наблюдениями, полагая, что подглядывать за перемещениями чужих призраков может и не предосудительно, но распотякивать об этом - наверняка. А вот Герхардт, которому было неловко утаивать новости от братьев, тут же бросился выяснять, куда это в полном одиночестве направился гроссмейстер Гельмут и не опасно ли это для его здоровья.
        - Окстись, брат! Куда гроссмейстер направился? Никуда гроссмейстер не направлялся! Он с нами, ты смотришь не в ту сторону! Он с нами!
        Двинув в зубы престарелому барону из французского арьербана, который почему-то рассчитывал быстро управиться с замечтавшимся румяным ксендзом, Герхардт вперился туда, куда показывал товарищ. Да уж, гроссмейстер Гельмут «с нами». Здесь. В дюжине шагов от него. А ещё один гроссмейстер, такой же точно, только более что ли прозрачный, более матовый, белесый, не такой тяжелый, но не иллюзорный, ничуть, вполне цветной, полноцветный и о-очень величественный, уже на полпути к ставке под березками. Удивительно, что снег летит из-под копыт призрачной гельмутовой лошади. Странная вещь эти законы природы - действуют, когда им больше нравится.
        Нужно сказать, при виде всего этого Герхардт не оторопел и не побледнел, как поступил бы кто угодно на его месте, кто видел бы сразу двух гроссмейстеров - одного, который двигался к ставке французов, и второго, преспокойно отрезающего головы робко наседающим противникам в самом сердце кровавой бани. Герхардт остался спокоен, словно абориген амазонской сельвы при виде ядерного гриба. Герхардт уповал на мудрость прецедента - такое, и даже более чудесное, за реальностью водилось и раньше, он помнит, он читал в книгах и незачем, просто незачем звать санитаров, научных фантастов, старшего по званию.
        Герхардт с достоинством проткнул ожившего после зуботычины барона, и червивое тело плюхнулось в сугроб. Потом Герхардт выбросил из головы гроссмейстеров и высморкался на снег, элегантно помогая себе большим и указательным пальцами.
«Война - безглазое чадо. А мы все - его няньки», - долетело до слуха Герхардта, но выяснить, кто там такой умный, не получилось, потому что Ганс, придавленный своим конем, от ржания которого и от звона ледяного воздуха, возбужденного этим ржанием, чуть не заложило уши, умудрился перекрыть тварь на добрый десяток децибел, взывая о помощи, как и она.

13
        Количество дееспособных тевтонов уменьшилось вчетверо, а французов - вдвое, - отметил Герхардт.
        Сердечный друг Ганс всё-таки выбрался и оседлал клячу оприходованного Герхардтом баронета. Впрочем, торжество ловкости не было долгим, потому что невесть откуда появившиеся в тылу конные французские арбалетчики, чьё присутствие там было ещё более странным, чем резвые прыг-скок голенького рококошного амура в венке и с кудряшками, выпустили в спину Гансу четыре каро, причем один из них вонзился гарцевавшей кляче в глаз. Та задрала возмущенный хвост, сбросила седока и помчалась на волю.
        Вздохнув по поводу Ганса, Герхардт бросил прощальный взгляд на чарующую гарду его меча, возвышающуюся над сугробом - две пупырчатые образины, в которых специалист признал бы аллигаторов, образовывали что-то вроде обоюдоострого указателя
«запад-восток». Затем Герхардт осмотрелся и пришел к выводу, что хорошо бы соединиться с остатками своей хоругви. Даже вшестером (таков был остаток) можно отлично сражаться, если, стоя спиной друг к другу, держать кольцо. Что он и сделал.
        А когда остатки остатков примкнули к другим остаткам и стало ясно, что тевтонская карта бита, а французы по-прежнему уверено давят не уменьем, но числом, стало Donner Wetter <Чёрт возьми (нем.).> интересно, что по этому поводу думает гроссмейстер Гельмут.
        Герхардт растоптал сразу двоих. С небрежностью воистину богатырской он откараскался от третьего и дернул поближе к тевтонскому ядру, периферию которого, увы, настырные французы источили, словно коррозия или моющее средство.
        Примкнув к своим и вкусив сладкого братского единения среди бурана лезвий, Герхардт, однако, обнаружил, что гроссмейстер Гельмут - тот, что был настоящим, - на сей раз последовал примеру своего фантома и теперь, уже у всех на виду, то есть видимый всеми, а не только ним одним (Герхардт льстил себе, что призрак видел только он), движется к березняку, где, замерший, как конное изваяние, ждет его слабоматериальный близнец. Очень скоро Гельмут нагнал Гельмута, свершилось алхимическое воссоединение и, как бы там не храбрился Герхардт, у него камень упал с души.
        - Куда это он? - спросил Герхардт у малознакомого верзилы.
        - Полагаю, гроссмейстер желает вызвать Рыцаря-в-Алом на поединок, - ответил ему тот с таким чванным видом, будто уже сейчас знал его исход.
        А когда навстречу воссоединенному Гельмуту выехал человек в алом плаще и в шлеме с роскошным алым плюмажом, верзила окатил Герхардта торжествующим взглядом монсеньора Знайки, летописца и комментатора «Слова о полку Гельмутовом».

14
        Если поначалу кое-кто ещё по инерции продолжал, то потом, когда расстояние между Гельмутом и алым французом сократилось до критического, воссияло несанкционированное перемирие. Никто не желал быть убитым по крайней мере до того, как выяснится, кто кого сборол.
        Французы и тевтоны, не сговариваясь, вложили мечи в ножны и рассредоточились по густо залитой красным соусом скатерти побоища таким образом, чтобы всем было видно и никто никого не толкал. Пожалуй, недоставало букмекеров.
        Слышно было плохо, но, кажется, ни один из противников не сказал ни слова. Никаких
«Сейчас я выпущу тебе кишки, сукин сын» или «You are mine». С минуту противники смотрели друг на друга, выдувая хлопья инея, затем Рыцарь-в-Алом, на удивление всем, снял и отшвырнул шлем, спешился, сбросил плащ и, хлопнув в ладоши, отослал коня прочь. Судя по всему, для гроссмейстера это было самой большой неожиданностью. Тевтоны нашли такое поведение оскорбительным для Гельмута, поскольку выходило, что французский сопляк дает гроссмейстеру фору. А французы, внешне вполне согласные с «оскорбительным» и одобрявшие подобные трансакции, в глубине души сильно переживали за успех начинания. Шутка ли дело, драться с конным тевтоном?
        В ближайшие семь минут произошло много замечательного.
        Гельмут не пожелал спешиться. Тевтоны тотчас же оправдали его - гроссмейстер втрое старше алого выскочки, нужно, чтобы силы были равны. «Видали?! Старше! Да кого это ебёт?!» - прокурорским голосом парировал французский капитан. «Это неблагородно - драться с пешим, сидя в седле!» - поддержал капитана его товарищ. «А кого это ебёт?» - отметил Герхардт про себя. Устав Ордена возбранял сквернословие, к которому чудесным образом относилось и прилагательное «дурацкий». Но ни французы, ни тевтоны не догадывались, что гроссмейстер Гельмут готовился схватиться с големом и потому, дай ему Мартин хоть десять фор, положение гроссмейстера не стало бы выигрышней.
        Впрочем, Мартин не дал ни одной. Тевтоны с нетерпением ждали, когда былинный конь Гельмута, которому, по слухам, было уже свыше тридцати лет, но это нисколько его не портило, затопчет наконец щуплого француза в облегченных едва ли не до туники доспехах, но не дождались.
        Смазанным сорока годами трудового стажа движением Гельмут извлек меч из ножен и погнал коня на Рыцаря-в-Алом, который тупо стоял, словно идолище, уперев меч в снег. Когда конская морда была уже совсем близко, Рыцарь-в-Алом присел на корточки, перехватил меч за лезвие и, орудуя им словно дубиной, переломал аксакалу тевтонских конюшен зависшие в воздухе передние ноги так сноровисто, будто при Людовике служил в пыточном приказе и проделывал такие штуки четырежды на дню.
        А затем, не дожидаясь результата, бросился на снег, четырежды обернулся через самого себя и, не потеряв равновесия, вскочил. Секунду, в которую Гельмут, провалившийся, как и некогда Карл, в роли Георгия Победоносца, сверзился на жесткий, хрусткий снег вместе с конем, Рыцарь-в-Алом встретил уже на ногах.

«Шо, бля, твоя змеюка», - заметил кто-то из французов по поводу акробатики, и этот сомнительный комплимент предназначался совсем не гроссмейстеру.
        Затем Рыцарь-в-Алом вполне подло подошел к распластанному под тяжестью железа Гельмуту. Тот был в сознании, но сознание, кажется, ничем себя не проявляло.
        Гельмут казался дряхлым и жалким. Разъюшенный нос был похож на плод груши-дички, побывавший под обстоятельными колесами обозной подводы.
        Выцветшие ресницы, кустистые брови, тоже седые, парный серпантин губ, таких же, как у Мартина, желтые аскетические щеки, по-стариковски расцвеченные лопнувшими сосудиками.

«В добрый путь», - пожелал гроссмейстеру Мартин и медленно, словно бы меч был гигантским скальпелем, всадил лезвие клинка в щель сопряжения грудного и брюшного сегмента доспехов, чуть пониже солнечного сплетения.

«Монжуа!» - нестройно проорали слегка разочарованные болельщики с порядочным опозданием. Победа, конечно, за нами, мы, конечно, круче всех, но сравнительно с
«Первым рыцарем» (Columbia Pictures, 1995) вышло довольно-таки незрелищно. Впрочем, время - лучшая пилюля от разочарования. «Да-а. Это был потрясающий поединок!» - уже через день будет повторять каждый, кто уцелеет.

15
        Мартин обернулся. И тевтоны, и французы были похожи на рыхлого сказочного великана, заснувшего с ложкой, поднесенной ко рту. Мечи обнажены, вихры треплет антарктический ветер, лица злобновато перекошены, секретная, не открытая ещё наукой железа, отвечающая за выработку эликсира впечатлений, раскочегарена зрелищем и работает на всю катушку.
        Всех словно бы парализовало, а между тем у твоего правого локтя, о доблестный француз, - твой заклятый тевтонский враг. А между тем, у твоего левого локтя, о сероглазый тевтон, - галльский вурдалак, алкающий твоей смерти. Тут бы впору пустить из репродукторов «обнимитесь, миллионы», потому что продолжать сражение никто не хотел.
        Мартин взглянул на ставку под березками - его соратники по отважному тылу также пребывали в зрительском оцепенении, вытянув страусиные шеи.
        Кто-то догадался отпустить его коня и послушная тварь ринулась к хозяину. И тут из-за спин герцогской пехоты полетело «Бургундия!» - это бургундская, разумеется, кавалерия шла на помощь тевтонам, воплощая всеизвиняющее «лучше поздно, чем никогда».
        Клич и вид бургундов взбодрил, кажется, одних французов. Тевтоны довольно равнодушно схватились за оружие, чтобы продолжить свою грустную цзинькающую песнь. У Мартина даже зародилось подозрение, что они, захваченные поэзией тотальной гибели, уже и не рады, что, возможно, кому-то придется выжить.
        Мартин вставил ногу в стремя и уже готов был умчаться прочь, как вдруг ему подумалось, что он должен во что бы то ни стало погодить. Погодить. Дождаться, пока бургунды подъедут ближе и он сможет различить лицо Карла, ведь это Карл во главе отряда, это он. Он не будет ждать долго, он только посмотрит - и сразу уедет. Он заслужил три минуты счастья, потому что ему, как злопамятному мстителю, полагается награда, которая хоть немного подсластила бы первобытную, мясную дикость акта отмщения. А ещё потому, что ему, заключенному глиняного тела, положено свидание, такое свидание, в котором он найдет мужество себе не отказывать.

16

«Ну всё, - подумали все, когда посмотрели туда, куда смотрел Мартин, и увидели Карла. - Всё! Всё-всё-всё! Конец сражению, конец кампании, конец Бургундии. Потому что герцогу не прожить и пяти минут.»
        Поэтому мечи вновь вернулись в ножны. Карл, полуобернувшись, что-то всё время кричал своим шалым конным сотням. Когда до умиротворившихся французов оставалось шагов сто, до бургундов наконец дошло. Бургундские рыцари с неудовольствием перевели копья из боевого в никакое положение, уставив их тупым концом в стремя, острием же - в кисельные небеса.
        Итак, пятьдесят шагов, двадцать пять, двенадцать с половиной, шесть с четвертью, три с осьмушкой.
        Карл, как и Мартин, пренебрег шлемом. Карл, как и Мартин, спешился.
        Пустота вокруг них росла и ширилась. Французы и тевтоны пятились, бургунды остановились, как вкопанные. Чего все боялись? Вспышки? Взрыва? Огненного столпа? Услышать хоть слово - вот что было страшнее всего.
        - Ты говорил о встрече на фаблио 1477 года.
        - Да, фаблио в этом году выдалось раннее, зато удалось на славу.
        Их разделяли три шага. Карл нашел, что Мартин для своих сорока выглядит прекрасно. Мартин заключил, что от прежнего Карла остался только голос.
        - Тебе это покажется смешным, но я лишь четверть часа назад понял, что Рыцарь-в-Алом - это ты.
        Мартин улыбнулся одними глазами.
        - Что, ни Сен-Поль, ни Изабелла, ни Жануарий, ни даже Гельмут?..
        - Нет. Каждый, полагаю, имел веские основания промолчать.
        - А что же ты думал относительно моей судьбы после замка Орв?
        - Ничего.
        Мартин не ответил.
        - Обиделся?
        - Нет, - Мартин досадливо поморщился. - Просто пытаюсь вообразить, как можно не думать ничего. Наверное, безошибочный метод избегать ошибок.
        - Суждение в духе Жануария. Впрочем, понимаю - наследственность.
        - Что? А-а, - Мартин улыбнулся. - Он ведь мне приходится приемным дедушкой по приемному отцу, да? Это он тебе рассказал?
        Карл помрачнел.
        - Послушай, какая тебе разница? - герцог сдвинул брови и Мартин, ликуя, узнал Карла со своих рисунков. - Нам ведь сейчас совсем не об этом надо говорить.
        - Тогда я буду говорить о чём надо, - сухо сказал Мартин и Карл понял, что шесть лет пребывал во власти иллюзий, щедро просыпавшихся на него из письма, найденного в замке Орв. Вот она, встреча, и вот он, Мартин: совершенно незнакомый человек. Из глины.
        - Сейчас ты ошибочно полагаешь, что я не тот самый Мартин, с которым ты познакомился в Дижоне. Тебе также кажется, что я не тот самый человек, который спасся из замка Орв. В глубине души тебе сейчас жаль, что полчаса назад победа досталась мне, а не Гельмуту. Ты думаешь, что здесь, на этом поле, есть ровно один человек, способный убить тебя, и это я. А вчера ты был уверен, что такого человека нет во всём мире, ибо Рыцарь-в-Алом был для тебя кем угодно, но только не големом. В действительности же, здесь, под Нанси, есть по меньшей мере восемь человек, которые могут убить тебя. Само собой, я, потому что я поклялся сделать это ещё на фаблио. Жануарий, потому что ты всё ещё жив и он не понимает, почему до сих пор тебя не настигло проклятие. Трое французов там, - Мартин мотнул головой в сторону плотной стены рыцарей, но Карл проигнорировал его жест - он не спускал глаз с двух мечей в руках Рыцаря-в-Алом. - Не буду называть имен, ты их не знаешь. Каждый из них зарубит тебя, если ты победишь меня в поединке. Ещё слуга Гельмута, этот несусветный Жювель. Убьет тебя сегодня ночью, если ты, победив меня,
оставишь себе меч Гельмута. Он просто влюблен в этот меч, тоже можно понять. Шестеро. И, наконец, Силезио и Джакопо. Ты помнишь Пиччинино?
        - Помню плохо.
        - Пиччинино - демон войны. Настоящий. Он сам этого не знает. Как собака не знает о том, что она - собака.
        - Ну а ты, конечно, видишь его насквозь, - Карл не смог избежать иронии.
        - Вижу. Хотя, надеюсь, это скоро закончится. Так вот, Пиччинино и его любовник тоже могут убить тебя. Если не погибнут сегодня в твоём лагере. Вот, теперь ты знаешь то, о чем Жануарий никогда не расскажет тебе, потому что боится дотронуться до твоей судьбы хоть пальцем.
        - А ты?
        - Я не боюсь. Я шесть лет положил на то, чтобы встретиться с тобой не так, как не хотелось Гибор, а на равных. Ты - герцог, я - коннетабль Франции.
        - Да, да, встретились, - Карл нетерпеливо переступил с ноги на ногу. - И что теперь?
        - Теперь у нас есть богатый выбор из двух возможностей. Ты можешь разрешить мне преодолеть три шага, которые нас разделяют. В противном случае я буду драться за это с мечом в руках.
        - Дра-аться, - насмешливо протянул Карл, пытаясь заглушить страх. - Дерутся в кабаках. А здесь ты рано или поздно убьешь меня, потому что я не голем.
        - Нет. Вот это меч Гельмута, если ещё не узнал, - Мартин чуть шевельнул клинком, который держал в левой руке. - И ты зря считаешь, что у человека, который смог убить Гибор и Гвискара, не было шансов победить меня. Я сам заблуждался на счет Гельмута и до конца понял насколько, когда взял его меч в руки. Я почувствовал, что меч Гельмута обитаем. И только тогда я задним числом испугался, ведь если бы тевтон спешился - он имел бы свой шанс из четырех. Не так мало. Итак, если ты примешь меч Гельмута, мы будем драться почти на равных.
        - Не будем. Можешь пройти эти три шага и убить меня так, сразу. Как говорила Изабелла, не запотевая, - Карл криво усмехнулся и вложил меч в ножны.
        Мартин помедлил полмгновения и сделал шаг вперед. На месте встречи герцога Бургундии с коннетаблем Франции сгустилось непрозрачное облако.

17
        Тяжелая кудрявая башня, сплошь покрытая словно бы восковыми наплывами, молочно-белая, непроницаемая, никаких препон взору Жануария не предоставляла и вообще была безынтересна. Другое дело - разномастная свора, закрученная в медлительный тайфун, которому Карл, Мартин и присные служили оком.
        Пятнадцать минут назад началось недоброе. Жануарий получил возможность запросто видеть то, что он мог видеть раньше, лишь приложив немалые усилия. А теперь весь тонкий и нежный испод бытия сам лез ему в глаза, хоть он никого и не просил об этом.
        Больше всего было черных петухов с огненными гребнями. Эти сразу сбежались со всего поля, да. Жануарий не хотел, изо всех сил не хотел видеть, что они там поклевывают, среди иссеченных французов и тевтонов, но и догадок ему доставало, чтобы очень не позавидовать погибшим. Кроме вышагивающих с мнимой степенностью петухов были ещё шарфы. Длинные узкие полосы с тусклым ртутным отливом. Эти невинно плавали по воздуху, и только когда одна тварь неловко повернулась бочком, Жануарий увидел у неё на брюхе охряную рифленку - словно крупным напильником прошлись по кораллу.
        Ну а в оке тайфуна цвета были иные. Справа от Карла лежал, уронив меланхолическую морду на сложенные лапы, солнечно-желтый лев. За спиной герцога нетерпеливо переминался пятнистый олень. В его кустистых рогах, словно оводы со знаком плюс, роились мелкие среброкрылые хлопотуны, о которых Жануарий мог доподлинно сказать только одно - это не стрекозы. Судить о большем мешало расстояние. С Мартином, человеком-химерой, как и положено, пребывали химеры. Белый единорог, углядеть которого на снежном фоне помогали лишь загаженность последнего да витой пятилоктевый рог темно-оливкового цвета. И грифон цвета дыма и пламени, покровитель мстительного меча французского коннетабля.
        Что здесь делают эти четверо, Жануарий сообразил не сразу. Но вот один из ртутных шарфов вдруг невесомым обрывком паутины вырвался из хоровода и, облепив левую кисть Мартина, потянул её вверх. Мартин послушно протянул Карлу меч Гельмута. По мечу тевтона, кстати, тоже прогуливалась какая-то невнятная крылатая гадюка, но сравнительно с шарфами она была безынициативна и Жануария не интересовала.
        И вот - в один скособоченный и вроде как неуклюжий прыжок лев оказался между Карлом и Мартином, его когтистая лапа оставила в воздухе четыре огненных трека и разорванная дрянь упала на снег. Карл отрицательно покачал головой. «Мог бы сразу догадаться», - облегченно вздохнул Жануарий.
        Герцог вложил меч в ножны. Мартин сделал шаг вперед.
        Черные петухи сужали круги. Грифон царственно взмахнул крыльями и с угрожающим клекотом поднялся в воздух.
        Жануарий вздрогнул и скосил глаза на правое плечо. На плече покоилась серая лапа. Он обернулся. Оказывается, рассевшись за его спиной полукругом, на макушке Копыта его давно уже дожидалась дюжина волков. Тринадцатый, белогрудый, был совсем рядом.
        Раньше Жануарий как-то не задумывался, отчего холм назван Копытом и чьё, собственно, копыто имеется в виду.
        - Монсеньоры, умоляю, ещё немного терпения. Ещё чуток.
        Белогрудый волк неодобрительно ощерился, но внял уговорам и отступил назад.
        Жануарий вернулся к созерцанию.
        Между Карлом и Мартином не было больше пустого пространства.
        Мартин поцеловал Карла.
        На несколько мгновений они стали одним.
        Подобное Жануарий видел первый раз в жизни и поразился, сколько света, сколько света и огня, он почти ослеп, он теперь понял смысл молочного столпа до небес, он понял всё слышанное в своей жизни и все сны, свои и чужие, и, ослепнув, продолжал видеть, как исчезает зловещий хоровод теней, как хлопьями кружевной сажи исходят в ничто петухи и ртутные ленточники, и как подымаются за его спиной волки, теплой плоти и крови которых это безразлично, как безразлично и тысячам солдат на поле под Нанси, иначе городок следовало бы назвать Армагеддоном.
        А когда вновь восторжествовали двоичность, самость, оковы плоти, Мартин сказал:
        - Всё, Карл, всё.

18
        Сразу после этого Мартин вскочил в седло и, попросту говоря, бежал с поля боя. Никто и не пытался его остановить. И Карл тоже не пытался, правда, у него были совсем особенные причины и потому можно считать, что Карл не в счет.
        Проезжая сквозь своих, чужих и вообще непонятно каких, Мартин ни разу не обернулся, а потому не смог насладиться последствиями, которые повлекло за собой бегство французского коннетабля. Не смог, поскольку не хотел.
        Боевой дух французов упал до нулевой отметки и они, словно гипнотические кролики, исступленно провожали алую спину монсеньора Доминика, пока она не уменьшилась до шального мазка кисти, до отблеска закатного светила, до горки брусники (вид с вертолета).
        Правда, боевой дух бургундов, который теплился около нуля уже в самом начале встречи Большой Двойки, не слишком поднялся, а потому бургунды великодушно позволили французам удалиться в свой лагерь. Одни тевтоны порывались продолжать рубить франко-бургундский гордиев узел после того, как Мартин уехал, а Карл сел на снег, словно раненый или пьяный.
        Герхардт втихаря прирезал двоих французов, зевавших поблизости. Но его быстро зашикали.

19
        Всё вышло наихудшим образом. Половина вняла Пиччинино, спешилась и полезла под ядра, половина решила «пошел ты на» и, проехав лишних триста метров, неспешно погнала своих коней по склону холма вверх. Здесь им вообще никто не препятствовал, если не считать двадцати косых лучников под началом Александра, Жака и Пьера.
        В лагере были всего две сотни пехотинцев и чуть больше канониров, многие из которых владели мечом на уровне хлебного ножа.
        Как назло, при четвертом выстреле одну из пушек разорвало, и ладно бы просто убило пару-тройку солдат, но толстая елда казенной части, полная крохотных угольков стрельбового шлака, влетела в бочонок с порохом. Сверхновая.
        Не понимая куда подевалась лошадь и какое сегодня тысячелетье на дворе, полуослепший Никколо шарил в снегу, силясь сыскать малахайку.
        Вяло перебирая ладонями и коленями, он развернулся на месте, как заправский танк. Здесь лежала его лошадь. Её брюхо было распанахано длинным отколом бронзы. В дымящемся красном снегу Никколо наконец углядел малахайку. И, не смущаясь её видом, торопливо натянул на голову. Сильно мерзла макушка.
        Никколо поднялся на ноги и, напрягая зрение, сообразил, что бургундские лучники вперемешку с канонирами пробегают мимо него, открывают рты, что-то испуганно говорят и кричат. Никколо тоже закричал и ткнул ближайшего лучника кулаком в живот. Тот обиженно отшатнулся и побежал дальше.
        На гребне вала разом появилось множество кондотьеров. Они захлебывались восторженным воплем, глядя на ровные ряды нарядных шатров, что ещё пять минут назад казались несбыточной мечтой, а теперь совсем близко.
        Рядом с большой черной проплешиной, среди тлеющих щепок, стоял одинокий пижон в длиннополой шубе и татарской лисьей шапке. Двое кондотьеров справа от Пиччинино разрядили в него свои арбалеты.
        - Надо было в глаз бить, чтобы мех не попортить, - попенял первый второму.
        - А сам, - огрызнулся второй.

20
        Александр выстрелил почти в упор и в пятый раз за сегодня попал. Итальянец неестественно ровно замер в седле, подтянув поводья к животу, в котором торчала стрела. Дольше оставаться здесь было бессмысленно, потому что кондотьеры уже просочились повсюду, и ему за спину тоже.
        Александр быстро побежал в лагерь, где можно было спрятаться среди разного барахла и молиться о спасении.
        Александр недоумевал: ну куда же смотрит отец? Что он себе там думает в чистом поле? Ведь ещё полчаса - и кондотьеры раскатают лагерь по бревнышку! Бургундам будет не во что переодеться, нечем отужинать и нечем укрыться.
        Впереди уже горела целая улица палаток. Трое итальянцев, вывалив из шатра с черным орлом, остервенело сдирали с большой инкунабулы серебряный оклад. Александр поспешно юркнул под воз, который зачинал обширный парк колесной техники.
        Длинный лук не очень-то помогал ползти, но он не отважился расстаться с ним, закинул его за шею и достал на всякий случай свой короткий меч. Несмотря на наличие неплохого для пехотинца клинка, совершая своё пластунское путешествие, Александр тосковал о том, что здесь, под возами, его может спокойно подколоть пикой даже пятилетняя девочка.
        Моя радость, как сказал бы Эдвард, Александр и ему подобные были кондотьерам безразличны. Особенно в тех случаях, когда не мешали рыться в чужом добре. Поэтому он спокойно достиг конца поезда, в котором оказалось едва не сорок возов и артиллерийских передков, и обнаружил себя неподалеку от разгромленной батареи Никколо.
        К удивлению Александра, там всё ещё было довольно много кондотьеров, хотя, казалось бы, самое интересное находилось дальше. Тут Александр вспомнил, что канониры были людьми в среднем зажиточными и щеголяли по лагерю кто в трех купеческих перстнях червлёного золота, кто в шарфе с крупной рубиновой брошью - вроде как память от невесты, оставшейся не то в Мантуе, не то в Падуе, кто теперь упомнит. И вот, самые башковитые кондотьеры сообразили, что вглубь лагеря лучше не лезть - кто его знает, что там за базар - а себе дешевле подобрать разную мелочевку с перебитых канониров.
        Но где же отец, где его верные капитаны?!
        В десяти шагах перед Александром лежал зарубленный безвестным добрым молодцем мародер. А у самых его сапог догорал огромный костер, из которого канониры пополняли угольями свои жаровни.
        Александр оценил острым глазком скромные запасы пороха на батарее. Там опрокинутый бочонок, сям бочонок, вычерпанный до середины… И только в одном месте рядышком стояли аж четыре, причем один только успели раскупорить. Так он и остался подмигивать Александру темно-серым нутром.
        Рядом с этим скромным бутоном лилии пиршества валькирий двое кондотьеров - один сивый и коренастый, другой рыжеволосый и поосанистей - со всех сторон изучали роскошную шубу, которую Александр сразу же узнал.
        Каждому лучнику полагалось на начало боя иметь в колчане пять зажигательных стрел. В отличие от обычных, они были обернуты паклей, а близ оперения обмотаны толстой ниткой, чтобы лучник мог на ощупь определить, что он там вытаскивает. Александр обнаружил, что, естественно, три зажигательных стрелы он в суматохе успел употребить не по назначению, как обычные бронебойные, но две остались при нем. Итак, выскочить отсюда, пробежать десять шагов, швырнуть стрелы в огонь, пустить в раскупоренный бочонок одну и вслед за ней для верности вторую. Как полетят сивые клочья!
        Александр подумал, что его обязательно убьют. И, самое обидное, отец никогда не узнает, кто и зачем совершил этот замечательный подвиг, подорвав прорву кондотьеров.
        Александр выскочил из-под воза, достиг костра даже быстрее, чем в мыслях, стрелы занялись одна веселей другой. Он натянул лук.
        Но подле бочонков с порохом уже никого не было. Зато гребень вала расцветал бургундскими копейными значками. Посланная Карлом кавалерия де Ротлена наконец-то прибыла тушить пожары и хоронить канониров.
        Нацелив горящую стрелу в спину парочке, убегающей с шубой покойного итальянского генерала-от-артиллерии, Александр разочарованно подумал, что вот, больше никого сегодня, похоже, и не убьет. Спустя мгновение - что и его не убьют скорее всего, надо же.
        Александр всё-таки выстрелил. Но стрела, отягощенная и разбалансированная паклей, не годилась для прицельной стрельбы - только навесом по деревянным крышам амбаров, в которые не попасть невозможно.
        Александр покраснел. Хорош бы он был, силясь уложить свою недоношенную стрелу в у-узкий зев бочонка со ста пятидесяти шагов.
        Глава 23.
        Вечером того же дня

1
        С ними не было Мартина и трех двойников маршала Обри. Все пребывали в серой, тоскливой фрустрации. Долгожданное решающее сражение случилось, но что же оно решило, оставалось загадкой. Обри, который после самоотвода Мартина остался за главного, был обречен говорить первым и врать первым, задавая тон дальнейшему вранью и клятвам добить бургундскую гидру на следующий день.
        - Монсеньоры! Нам не дано судить о том, что произошло сегодня на бранном поле, в чём здесь промысел Провидения, а в чём ковы князя мира сего.
        Силезио, который всегда на военных советах помалкивал, скрываясь в тени Пиччинино, криво усмехнулся. Остальные насупленно заёрзали с полным пониманием непрозрачности, непростоты и нешутейности затронутых материй.
        Обри, приободренный вниманием коллег к своему удачному теологическому экивоку, перешел к построению официальной точки зрения.
        - Но как бы там ни было, монсеньоры, мы должны признать, что сегодня коннетабль Франции лишился рассудка и только это спасло бургундов от полного разгрома. И всё равно поле битвы осталось за нами.

«Ах вот как, - облегченно вздохнули французские капитаны, у которых от сегодняшних деяний Рыцаря-в-Алом остались самые противоречивые впечатления. - Тогда всё в порядке.»
        - Да, монсеньоры, - Обри возвысил голос, - мы победили, ибо великий магистр Тевтонского Ордена мертв. Бургунды отныне лишены помощи лучших рыцарей Европы. Лучших к востоку от Рейна, разумеется. Также, благодаря отваге нашего итальянского союзника, герцог Карл сегодня остался без артиллерии. И даже тот факт, что сегодня к бургундам присоединилась жалкая горстка англичан, ничего не меняет. Завтра с рассветом мы возобновим сражение во славу короля Франции, а обедать будем уже в Нанси, ибо победителям достается всё. Итак, двух мнений быть не может: завтра мы будем сражаться и завтра мы покончим с бургундской гидрой навсегда.

«А если нет, - добавил Обри про себя, - то Его Величество король Людовик, который в последнее время совсем плохой, посадит меня в ма-аленькую клетку, и, прежде чем его прирежут взбесившиеся бароны, я сдохну от недостатка вкусной еды.»
        В этом была вся незатейливая французская политика, духом которой Пиччинино проникся ещё во время похода на Нейс. Неладно и беспокойно в королевстве, французы сплошь как в жопу укушенные. Раньше их питала заразительная самоуверенность Рыцаря-в-Алом. Но теперь вот проклятый пацан исчез, а политика осталась. Пиччинино такие настроения были на руку.
        - Ну вот что, монсеньоры, - сказал он, сосредоточенно массируя небритый подбородок. - Мне и моим соратникам не нравится то, что происходит во французском войске. Коннетабль скрылся, и если по словам маршала на то была воля Провидения, нас не устраивает такое Провидение. Весь сегодняшний день мы были обречены на бездействие, и только скука погнала нас на бургундский лагерь. Если бы в это время мы были поддержаны вашей пехотой, бургунды ночевали бы сейчас по кустам и оврагам. А так мы потеряли треть своих и под моим началом сейчас нет и восьми конных сотен. Разумеется, завтра мои кавалеристы вновь уполовинятся. Кто после этого у меня на родине поверит капитану Джакопо Пиччинино? Кто откажет себе в удовольствии плюнуть в мои старческие морщины? Разве только Силезио, верный Силезио.
        - Да, монсеньоры, - согласно подхватил верный Силезио. - Мы честно отработали сегодня деньги французского короля - не столь уж большие деньги, между прочим - и мы уходим. Прощайте, пусть вам повезет больше, чем четырем сотням наших соратников, окропившим своей кровью копыта бургундских лошадей.
        В глазах Силезио стояли слезы.
        - Это измена, - угрюмо буркнул один из двойников Обри. Впервые за много лет у него прорезался собственный голос.
        - Да у вас вся армия - изменники. Всё тут у вас протухло, - бросил Силезио уже через плечо.
        Кондотьеры уже приготовили коней и как только их капитаны вышли из шатра, все разом оказались в седле. Обри не сказал и полслова. Пусть катятся. Интересно, соврал ему Пиччинино полчаса назад в приватной беседе, или он действительно намерен обмануть Карла?

2
        Младший брат Эдварда был всё такой же - короткая стрижка, пристальный немигающий взгляд, губы, которым, как кажется, неимоверно трудно растянуться в улыбке, но очень легко выплюнуть «Guilty!» <"Виновен!" (англ.).>
        Однако, при всей своей птичьей несимпатичности, герцог Глостер был сейчас Карлу за отца родного. Недаром Карл, когда ему только донесли о появлении англичан, сразу же нацепил орден Подвязки и растер снегом лицо, задубевшее за день на бранном поле. Карла клонило в сон, но он не хотел предстать перед своим гостем и союзником наполеончиком с острова св.Елены.
        Карл, как ни странно, тоже показался Ричарду в этот раз очень милым. Во-первых, когда зимой блукаешь по чужому краю и наконец приходишь в дом, пусть даже в дому этом полно трупов и крышей ему служит черное небо, хозяин волей-неволей радует взор если и не собственной хлебосольной ряхой, так хоть хорошим столом. А во-вторых, Ричард со своей стороны тоже ощущал себя благодетелем, ведь на этот раз пришел к герцогу при отменных лучниках и свежих рыцарях. Словно бы вторя его мыслям, Карл сказал:
        - Вы очень вовремя подошли. Моя пехота сегодня простояла целый день без дела, потому что я не мог ей ничего позволить. От бездействия и холода солдаты совсем скисли. Не будь Вас, наш отход в лагерь мог бы превратиться в бегство.
        Ричард ожидал любых небылиц о том, как бы мы им дали, если б они нас догнали, но к таким простым откровениям готов не был.
        - Благодарю, милорд. Рад, что оказался полезен, - выдавил он, краснея.
        В шатер ввалились двое: Брюс из Гэллоуэя, как всегда довольный жизнью и собой, и капитан Рене со свежей повязкой на лбу.
        - В чём дело? - кротко спросил Карл, понимая, что эти двое никогда не вломились бы в тет-а-тет своих сюзеренов от вольной масти.
        - Монсеньор, кондотьеры покинули французский лагерь. Они уходят, - Рене де Ротлен сиял, что твой брульянт.
        - Не по душе им наши песни, - загадочно добавил Брюс. По всей вероятности, шутил.
        Карл против воли прислушался. На окраине лагеря луженые шотландские глотки и впрямь истязали котофея. К удивлению герцога, песня про мед была ему знакома. Её мычал Брюс, когда привозил письмо от Эдварда и орден Подвязки в Брюссель. Кондотьеров можно было понять.

«Пиччинино кинул Обри - это, положим, для старого гондона вполне в порядке вещей. Странно только, что забесплатно», - констатировал Карл, переживая вспять три виртуальных минуты, в которых просил Ричарда о посредничестве на переговорах. Какие теперь могут быть переговоры? Переговоров через неделю запросит Людовик. А Карл уже будет решать - назначить низложенному королю две-три косых пансиона или уволить без выходного пособия.
        Карл облегченно расхохотался.
        - Здесь ты, Брюс, свинье в самое рыло вмазал.
        Рене посмотрел на своего шефа новыми глазами. Крупный черный петух с пунцовым гребнем, беспрепятственно проницаемый удивленным взглядом Рене, одобрительно кивнул.

3
        - Больше никаких шахмат! - взвизгнул Людовик. Это было бы вполне обыденно, будь текущая партия, к примеру, пятой по счету. Но они сели за доску десять минут назад и сделали ровно по шесть ходов (король всегда основательно выстраивал свою шахматную мысль).
        Людовик решительно поднялся. На этом, впрочем, вся его решимость иссякла. Он замер, потом качнулся вперед, угрожающе навис над столом, в последнее мгновение выбросил вперед руки, на задетой доске с грохотом упал белый король, а Людовик уже вернул равновесие и глядел на Коммина так, словно видел его первый раз в жизни.
        Коммин почти не удивился. В последнее время за королем водилось и не такое.
        Например, любовь к животным. Всю жизнь Людовик любым развлечениям предпочитал охоту. Причем, как мог заметить, но предпочитал не замечать Коммин, охоту не как театр, поиск, преследование, детектив, а именно как живодерню. То есть охоту не по форме, а по существу. Не гнаться за оленем, но всадить ему в бок широкоскулый наконечник рожна. Не миловаться с собаками на псарне, но нетерпеливо рвать из их пастей агонизирующих селезней и убитых наповал куропаток. Однако вдруг одни за другими при дворе появляются: немыслимые и вонючие зеленошерстные мартышки (триста экю пара; какими только духами их не мучили, чтоб меньше воняли, пока не отпустили посреди Венсеннского леса); павлины в числе сорока; исполинский медведь, пловец и рыбоед, в довершение всего белый как лунь (бедняга издох в марте, обложенный терриконами последнего льда со всего королевства); три карликовых оленя (пока живы); а также сурки, хорьки, байбаки, хомяки, белки, нечистые тушканчики и такая, знаете, зубастая водоплавающая ящерица болотно-бурого цвета с длинной мордой, новая фаворитка Людовика (три месяца назад поименована Сивиллой с
легкой руки Доминика). Pets & freaks <любимцы и уродцы (англ.).> заполонили придворное пространство и Коммин со дня на день ожидал увидеть угасающего короля с тощей болонкой, лиловеющей сквозь редкие лохмы своих желтоватых кудряшек, или, того хуже, с крохотным поросеночком на поводке - так, говорят, тоже кое-где модно.
        - Филипп, спрячь шахматы, - неожиданно твердым голосом потребовал король. - Не выношу эти голубые огоньки в окошках ладей.
        Это нормально. Этого король не может выносить уже неделю. Поэтому все четыре ладьи завернуты в шелк. Черные - в черный, белые - в красный. Но, видно, голубые огоньки в голове Людовика разгораются всё сильнее.
        - Да, сир, - кивнул Коммин и, начав с ладей, принялся поспешно спроваживать фигуры в кубическое сафьяновое брюхо шахматного ящика.
        - И вот ещё что… - Людовик забывчиво наморщил лоб. Затем вспомнил. - Поди вон.
        Необидчивый Коммин молча поклонился, оставив белого короля и трех его пешек неубранными, и вышел, плотно притворив за собой створки дверей.
        Людовик сделал несколько неуверенных шагов к окну, потом - к дверям, задвинул засов, несколько раз сильно дернул за ручку, убедился, что так просто убийцы к нему не проникнут. Затем быстро подошел к бюро, отпер его и достал подарок Обри, монохромную карту Pax Gallica.
        Свежих известий из-под Нанси ещё не поступало. Людовик знал только, что герцог Рене Лотарингский внял его посулам, выступил против бургундов и был крепко бит. Также сообщалось, что маршалу Обри удалось соединиться с кондотьерами и он вот-вот выйдет к Нанси. Остального Людовик не ведал. Только через три дня к нему попадет письмо, в котором Обри будет многословно бахвалиться победой над тевтонами и вскользь заметит, что коннетабль Доминик исчез с поля битвы при весьма туманных обстоятельствах. А ещё через неделю единственный уцелевший из шести клевретов Обри напишет обстоятельный отчет о 5 января под Нанси. Но это будут излишние слова и подробности. Главное король узнает сейчас.
        Карта была белой, как и положено всему, покрытому толстым слоем добротной белой краски. И только в одном месте - там, где раньше был Дижон - на ней проступили три бурых пятнышка. Неделю назад Людовик проверял своё сокровище и никаких пятен не было. А теперь есть.
        Людовик на глиняных ногах вышел прочь. В соседнем зале был камин, куда и отправился подпорченный кровью проект новой вселенной.
        Затем Людовик разыскал Коммина.
        - Я очень устал, Филипп. Идем спать.
        Это было ещё одно королевское нововведение. В знак особой милости Людовик стал брать Филиппа в свою постель. А когда тот на две недели запропал в служебной командировке, у Людовика под глазами набрякли красноречивые сизые мешки. Ночами, в отсутствие Коммина, к королю приходили разные гости и Людовик почти не смыкал глаз. По возвращении Коммина его почетная привилегия приобрела характер нудной и неизбежной обязанности ночного душеприказчика короля.
        Было ещё рано - не больше восьми вечера. Обычно, если только утром не светил выезд на охоту, Людовик и не помышлял о сне до одиннадцати, диктовал директивы и циркулярные письма. Опрашивал купцов, шпионов, пленных и перебежчиков, развлекался Ливием, Фруассаром, Гонорием Августодунским. Но охоты прекратились с появлением мартышек и карликовых оленей, писать сегодня было некому и незачем, и Людовик понимал, что завтра будет так же, и послезавтра так же, и жизнь окончилась.
        - Да, сир.
        Коммин тихо ужаснулся. Ему не сомкнуть глаз до полуночи, это уж точно. Рядом будет стонать и подвывать король. Вначале ему сделается жутко, а потом скучно и тошно, а после король проснется и попросит воды. А когда взойдет огромная луна (плохо, сегодня как раз полнолуние) - встанет с постели и, выкатив стеклянные глаза, пойдет на балкон. Может, короля впредь не следует удерживать от прогулок по перилам?
        - Но, сир, - вдруг решился Коммин. - Разве мы не будем сегодня кормить Сивиллу и радоваться её проделкам, как обычно?
        Коммин надеялся отыграть для начала полчаса, потом, возможно, королю взбредет в голову обойти все утроенные караулы (это он в последнее время полюбляет), потом что-нибудь ещё, а там, глядишь, часы пробьют полночь и действительно захочется соснуть.
        - Да пусть сдохнет, гадина, - отрезал Людовик и Коммин потерял надежду.

4
        Нельзя сказать, что конь Мартина летел как птица. На всей земле, а не только под Нанси, было неуютно и очень холодно. Конь околел через пять часов лету и пришлось купить нового. Неказистый и старый, этот второй довез Мартина почти до самого N. Почти. Оставшуюся часть дороги Мартин прошел пешком и если поначалу ему то и дело встречался кто-нибудь, кто порывался его узнать и спросить что-нибудь неуместное, вроде «монсеньор Доминик, Вы куда?», то к полудню следующего дня он достиг тех благословенных пределов, где ни его, ни даже Карла, герцога никто не помнил в лицо. И в гостинице, к счастью, тоже обошлось. Просто какой-то парень, одетый не по сезону.
        - Вы кто?
        - Меня ждет баронесса Констанца д’Орв.
        Пройдя через закусочную, Мартин поднялся на второй этаж и зашел в сумрачную комнату. Было так натоплено, что Мартина сразу бросило в жар. В драконовом растворе камина шипело смолой какое-то невероятное количество дров.
        Гнидами потрескивали угольки, кочерга, щипцы и совок, висящие на стойке черного литья, отбрасывали длинные вечерние тени. Сосульки, в которые оделись пряди мартиновых волос, стали ломаться и таять, а тело теперь казалось заросшим грязью на три пальца. И ещё колосилась щетина. Прекрасный принц так торопился на свидание к прекрасной принцессе, что забыл побриться. Лицо Констанцы казалось отекшим, а вся она - какой-то бесцветной и несвежей. Заболела, что ли?
        - Я просто ревела.
        - Чего ты ревела?
        - Волновалась.
        - Я же тебе сказал, что всё будет хорошо. Разве нет?
        - Сказал.
        - Ну?
        - Поль-Антуан здесь.
        - Ну и что? Чего реветь-то, это же прекрасно? Здесь… где именно?
        - Он сейчас завтракает внизу. Мы ждали тебя позже, - Не глядя в сторону Мартина, Констанца подошла к зеркалу и внимательно посмотрелась в него. Затем взяла пудреницу и пуховку, но внезапно замерла, отставила их и спросила, проводя мизинцем по облупленному ободу зеркала.
        - Скажи мне, Мартин, когда-то ты рассказывал, что зеркало Гибор, в которое попал арбалетный болт, разлетелось на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть осколков. А потом рассказывал про твердые огоньки, которых было столько же. Так?
        - Так, - подтвердил Мартин, стягивая очень-очень несвежую рубаху через голову.
        - А почему именно на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть? Ведь их никто не считал, да и не стал бы считать, да и не смог бы даже. Почему ты всё время называл одну и ту же точную цифру?
        Кадык Мартина взлетел вверх, а потом отполз вниз рывками. Мартин не любил, когда Констанца в подражание ему самому была последовательна, логична, придирчива.
        - Видишь ли, Констанца, - начал Мартин, - это цифра достаточно конкретная и в то же время достаточно абстрактная. В этом её совершенство. Назвать её совсем не то, что сказать «сто тысяч». И совсем не то, что пятьдесят пять штук. В ней, Конни, указание на самую полную правду. Настоящую правду, которая не есть предмет
«округления», которой не касалась рука математика. Эта сверхполная правда отчасти состоит из вымысла, но всё же вымыслом не является. Но это только с философской точки зрения, - светски улыбнулся Мартин.
        - А с нормальной точки зрения? - поинтересовалась Констанца и её глаза недовольно сузились.
        Проводя свои рассуждения, Мартин сокрушенно рассматривал ногти с темно-вишневой кровяной каймой и потому не заметил этой недоброй перемены.
        - Видишь ли, милая, если тебя устроит такое объяснение, я совершенно уверен, что их было ровно столько и ни одним больше, просто уверен и всё.
        - Оно меня не устроит. Откуда уверенность, ты их что - считал?
        Констанца окинула Мартина полицейским взглядом. Без алых доспехов и плаща, без кружевной сорочки, с жирными, грязными волосами, собранными в конский хвост, Мартин выглядел совсем молодо и ничуть не представительно.
        - Послушайте, баронесса, я всю ночь и весь день провел в седле, поспешая к Вам. И вот я здесь, а мне вместо любви и нежности предлагают арифметическую дискуссию, - попробовал отшутиться Мартин.
        - Это совсем даже не арифметическая дискуссия, - во всей Констанце не сыскалось бы и наперстка нежности. - Я хочу узнать, откуда ты знаешь, на сколько именно осколков рассыпалось то зеркало.
        - Помилуй, Констанца, но зачем тебе это знать?
        - Затем, что Поль-Антуан мне всё рассказал. Я теперь знаю про герцога Бургундского, и знаю, что ты вытворял в Париже, и что тебя там звали Домиником, коннетаблем Франции, и что ты можешь такое, чего нормальные люди не умеют. Вот, например, посчитать осколки, а ведь мама меня предупреждала, - некоторое время Констанца держалась молодцом, но вдруг, когда речь зашла о маме, закрыла лицо руками и бухнулась на стул, стоявший рядом с Мартином. Истерически сотрясаясь, Констанца заревела.
        - Прекращай, Конни, - Мартин хотел, чтобы это прозвучало строго. Получилось - с унылой ленцой.
        Дверь распахнулась и на пороге возник Поль-Антуан.
        - Вот, мы тут с баронессой не поладили, - с объяснительной улыбкой сказал Мартин и положил руку на спину Констанцы, обтянутую неласковым корсетом сиреневого платья.
        - Не смейте прикасаться к моей сестре! - прошипел Поль-Антуан.
        - Вы что тут, сбесились на пару? - поинтересовался Мартин со всей возможной непринужденностью. - Мне бешеные шурья не нужны, слышишь, Поль-Антуан?
        Не изменившись в лице, Поль-Антуан подошел к Мартину.
        - Монсеньор Доминик! Вам не следует обращаться ко мне в подобных выражениях. Такие как Вы не должны жениться на таких девушках как Констанца. Ваши намеки я полагаю оскорбительными. Я вызываю Вас на поединок. И я убью Вас!
        Решимость Поль-Антуана, злобное молчание затаившейся и враз переставшей реветь Констанцы почти убедили Мартина, но он предпринял ещё одну напрасную попытку.
        - Поль-Антуан, ты что, не в своём уме? - Мартин несколько раз провел рукой перед глазами Поль-Антуана, как это обычно делают с ослепшими или психическими.
        Но молниеносный Поль-Антуан отбил руку Мартина и врезал в лицо экс-коннетабля свой неплохо поставленный в миланской школе для мальчиков с милитарным уклоном хук.
        Из рассеченной губы потекла кровь. Мартин, с трудом удержав равновесие, отступил на два шага. Скроив мину, какие делают женщины, когда хотят показать, что им невзаправду дурно, Мартин снял со спинки стула свою несвежую рубаху и промокнул ею кровь. Поль-Антуан, лицо которого вдруг на секунду стало по-мальчишески растерянным, вновь по-взрослому осатанел.
        - Если Вы не согласитесь на честный поединок со свидетелями, я убью Вас так, прямо здесь, - заявил Поль-Антуан и потянулся к рукояти меча.
        - В том-то же и пакость, Поль-Антуан, что у тебя не получится убить меня, а у меня не получиться убить тебя, потому, что я тебя люблю и не хочу, чтобы Констанца…
        - Ваша любовь недорого стоит, - перебил Мартина Поль-Антуан и демонстративно сплюнул. Ненависть его была столь велика, что плевок долетел аж до стены, где висело зеркало, и неспешно пополз вниз по бревенчатым ухабам.
        Нервически пригладив волосы, Мартин отвел взгляд. В камине бушевало пламя и многое множество углей плотоядно подмигивало ему двадцатью четырьмя тысячами сто двадцатью шестью тигровыми глазами. Кочерга, щипцы и совок отбрасывали долговязые тени.
        - А впрочем, не исключено, что у тебя, Поль-Антуан, как раз получится.
        Констанца демонстративно отвернулась и тогда Мартин снял совок с кованой стойки, присел на корточки, набрал углей и протянул совок Поль-Антуану.

5
        Когда контуры его тени заполнились призрачной нестерпимо горячей оранжевой субстанцией, название которой он некогда встречал в «Сефер ха Зогаре», но теперь забыл, да и к чему оно, когда в сопровождении истошного визга Констанцы Поль-Антуан запрыгнул на кровать и содрал с гвоздика распятие, как учили его в миланской школе для мальчиков, и ему было очень совестно и очень страшно одновременно, когда всё это происходило, Мартин думал о глиняном проекте под названием «счастливая жизнь».

6
        "После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.
        Да и сам Жануарий изменялся. Он всё чаще лечил не словом и водой, а огнем и железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то ещё мог пролежать, не шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его грудь, убедилась в том, о чём давно уже подозревала - когда Жануарий лежит вот так, его сердце не бьется.
        Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными, зелеными, белыми и черными плитами.
        Али сказал: «Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Всё это время я искал в Гранаде свою любовь, но не мог найти её. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но тяжело найти любовь.

«Я согласна», - ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи, посвященные её улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж тучами. И её грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам грешников.
        То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши, ни могущественные Абенсеррахи.
        Но вслед за тем мигом пришел следующий и в патио появился третий.

«Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, - сказал насмешливый голос. - Они безобразны, противны Аллаху и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело приравнять мясо смертной к божественному эфиру?»
        Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.

«Уж твоё мясо я не прировнял бы и к иблисовой колбасе», - сказал Али и обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга.

«Оставь этого щенка, Исидора», - сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. «Семя и вино всечасно стучат в его пустую голову, - продолжал Альбаяльд. - Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых слов.»

«Ты трус, - в сердцах сказал Али и острие его альфанги застыло у горла Альбаяльда. - Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать своё безмолвие, а достало бы четырех: „Я свинья и невежда“. Дерись или уходи.»

«Драться легко, - повел плечом Альбаяльд. - Но тяжело потом держать ответ пред Всеведущим за пролитую кровь.»
        Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: «Исидора, этот человек оскорбил тебя. Скажи одно слово и его нечестивый язык пойдет в корм собакам.»

«Нельзя убивать с стенах приюта святой Бригитты», - сказала моя мать, и её слова могли значить что угодно.

«Да, - согласился Али. - Я убью Абенсерраха за воротами.»
        Моя мать не ответила ни «да», ни «нет». В глубине души она знала, что если дело кончится миром, оба мужчины уйдут из её жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и всё забудется. Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею.
        Альбаяльд сразу понял это по её молчанию и сказал: «Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие слезы омыли их и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви.»

«Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим», - сказала моя мать.
        Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был полон людьми, и все - даже незрячие и безногие калеки - сбежались, чтобы посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи. Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.

«Видишь, Исидора, - выкрикнул Альбаяльд, - как беспомощен теперь твой любимец?! Таков он и в войне, и на супружеском ложе! Оставайся с ним, вам не будет скучно вдвоем: змее и бесхвостой крысе!»
        Так он покуражился ещё немного, а потом умчался прочь. Не сказав ни слова, Али кое-как поднялся, приладил седло и тоже уехал, хотя моя мать, выбежав за ворота, умоляла его остаться.
        В тот же вечер Жануарий приказал моей матери собирать вещи.
        Ей некуда было направиться, кроме как в Гранаду, чтобы разыскать там Али. От приюта до города пешком было семь дней пути и вот на восьмое утро она первый раз в жизни увидела великолепие Красного Города.
        Моя мать тогда ещё не знала, что прошедшей ночью близ приюта появились двое, перебросили через стену небольшой сверток, а потом скрылись.
        В то самое время, когда моя мать входила в город, Жануарий стоял посреди двора и разворачивал сверток. Он обнаружил в нем человеческий язык и короткое письмо.
«Исидора! Вот язык, сказавший в своей жизни совсем мало правды: ты недостойна любви.»
        Но мать ни о чём таком не подозревала и принялась простодушно выспрашивать у всех встречных, как ей разыскать дом Али из рода Зегресов. Она нашла его только к обеду и смело постучала. Ей открыл молчаливый слуга с устрашающей палицей в руках. Когда она сказала, что ищет Али, он внимательно оглядел её и, угрюмо улыбнувшись, знаком приказал следовать за собой.
        За домом в сени инжировых деревьев у бассейна с золотыми рыбками сидело много тучных и самодовольных мужчин. Какие-то женщины в бесстыдных прозрачных платьях танцевали под бедный перезвон струн и перестук маленьких барабанов. Али здесь не было.

«Здравствуй, Исидора», - сказал чей-то неприятный и совершенно незнакомый голос за её плечом. Сразу вслед за этими словами в глазах моей матери закружились вьюгой тысячи алых лепестков, затем сквозь колдовское наваждение промчался огнедышащий железный конь и она провалилась в забытье.
        Мать открыла глаза и не увидела ничего, кроме тьмы. «Меня зовут Фатар, - сказал кто-то, и его голос казался громом, приглушенным тысячью слоев войлока. - Я во многом сродни Жануарию, но если он перо, то я - птица, а если он рыба, то я рыбарь. Погляди на меня.»
        После этих слов темнота над головой моей матери разошлась и она обомлела от ужаса: прямо над ней нависал огромный крючковатый нос размером с копье, горящий глаз размером с очаг. В злобной ухмылке были оскалилены ослепительные зубы: каждый как надгробная плита.

«Как видишь, - продолжал Фатар и моя мать едва не умерла от его раскаленного дыхания, - мне очень просто разгрызть твою голову, словно миндальный орех. Поэтому ты будешь меня слушаться, правда?»
        Моя мать хотела согласно ответить, но с ужасом обнаружила, что её губы больше не служат ей.

«Да, много болтать теперь не получится», - удовлетворенно хихикнул Фатар и тьма вновь сомкнулась над головой моей матери.
        Потом она услышала громкий скрежет, который отдавался в каждом позвонке её станового хребта омерзительным сладострастием. Вместе со скрежетом её существо наполнилось непреодолимым позывом к движению, а душа - пьяным, развязным восторгом.
        Она не поняла, в какой миг тьма вновь сменилась светом, льющимся со всех сторон, и не запомнила как, внезапно оказавшись на ногах, танцевала и танцевала без удержу. Потом наваждение окончилось. Моя мать почувствовала себя опустошенной и начала осознавать весь ужас своего положения.
        В моей матери было теперь не больше четырех дюймов росту, и она была намертво связана со шкатулкой из слоновой кости. Она стала заводной танцовщицей.

«Такое наказание присудил тебе род Зегресов за то, что ты не проявила твердости в борьбе за любовь могучего Али. - Это вновь был голос Фатара. - Убить тебя было бы скучно, продать в рабство - чересчур мягкосердечно. А так твоя душа обречена до скончания дней твоих томиться в шкатулке, танцуя от раза к разу по прихоти моих покровителей, и твоё прежнее прекрасное тело будет танцевать в лад с тобой, но - без тебя.»
        Так для моей матери началась ужасная жизнь, наполненная тоской, отчаянием и безысходностью. Иногда к ней приходил Али и, заведя шкатулку, наслаждался её танцем. Иногда - другие Зегресы, совсем редко - Фатар. Но самыми ужасными были для моей матери дни, когда не приходил никто. Танцы вносили в её обездвиженное бытие видимость разнообразия. Без танцев она чувствовала себя похороненной заживо.
        Но вот однажды случилось странное. Кто-то, не говоря ни слова, завел шкатулку. Проделав свои привычные сто одно па, моя мать остановилась и увидела перед собой чьё-то незнакомое, вернее, неуловимо знакомое, но сразу неузнанное лицо. Это не был человек Зегресов. Это вообще не был мавр. Лицо его до самых голубых глаз заросло рыжеватой бородой, нос был перебит, а на щеке буквой "Y" распластался замысловатый шрам.

«Ты помнишь меня?» - спросил он. И, спохватившись, добавил: «Впрочем, что я спрашиваю, ты ведь безмолвна. Я тот, кого ты и Жануарий называли Виктором. У меня была большая обида и на тебя, и на Жануария. Но когда я увидел здесь твоё несчастное полунагое тело, сотрясаемое непотребными танцами в угоду маврам, я простил тебе всё. Я готов помочь тебе, но ты должна дать мне клятву, что станешь моей женой.»
        Разумеется, в тот момент моя мать была готова пойти замуж хоть за прокажённого, лишь бы бежать из колдовского заточения. Вот чего она понять не могла - как принести клятву Виктору, ведь она не властна над речью?
        Словно бы отвечая её мыслям, Виктор сказал: «У моего хозяина, нечестивого Фатара, есть бумага, которую он называет „зерцалом мыслей“. Я уже давно похитил один лист этой бумаги и пометил его кровью, взятой от твоего тела. Помысли клятву - и
„зерцало мыслей“ отразит её.»
        С этими словами Виктор развернул перед моей матерью лимонно-желтый лист.

«Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, хотя и не желаю этого», - вот что появилось на «зерцале мыслей» прежде, чем мать успела представить себе, как её рука выводит всё это пером.
        Виктор усмехнулся. «Что же, благодарю за откровенность, - сказал он. - А теперь жди. Скоро я подготовлю наш побег.»
        И моя мать ждала. Но случилось так, что о ней все забыли - и Али, и толстый Муса, и Фатар, и другие Зегресы. И Виктор тоже не появлялся больше.
        А потом она вдруг проснулась. И, не смея поверить в чудесное пробуждение, полагая счастливую явь обманными грезами, обнаружила, что её уста - это её прежние уста, а руки - прежние руки, покрытые не слоновой костью, но атласной кожей.
        В маленькой комнатушке, где она лежала на матрасе, набитом верблюжьей шерстью, царил полумрак. Свет проникал только через узкое оконце под высоким потолком. Со двора доносились приглушенные звуки. Что-то горело, потрескивая, кто-то стонал, словно бы мучимый непереносимой болью.
        Моя мать подошла к двери и уверилась в своих наихудших опасениях - она была заперта снаружи. Мать несколько раз ударила в дверь всем телом, но, разумеется, тщетно. Тогда она села на пол и разрыдалась от радости и обиды. Это и вправду было неимоверно радостно и обидно - вернуть своё тело, но так и не вернуть свободу.
        Она была так безутешна в своём горе, что не обратила внимания, когда дверь растворилась.

«А ты кто ещё такая?» - это был мужчина и вновь незнакомый. На этот раз совершенно незнакомый.

«Я?» - растерянно переспросила мать, поднимая на него заплаканные глаза.
        Её гость был окровавлен с ног до головы. Сломанные стрелы торчали в его левом бедре, в груди, в плечах. В его правой руке был кривой мавританский клинок, а в левой - восьмиугольная шкатулка из слоновой кости.

«Да ты, ты, кто ж ещё?» - раздраженно бросил он, входя в комнатенку и захлопывая за собой дверь.

«Я Исидора, - ответила моя мать, подымаясь на ноги. - А кто Вы?»

«Исидора?! - воскликнул её освободитель, самодовольно осклабившись. - Так это ты клялась выйти замуж за какого-то Виктора?»

«Д-да, - неуверенно ответила моя мать. - Вы ясновидящий, демон, ангел-хранитель?»

«Нет, - грустно ответил он и достал из-за сапога скрученный в трубку изрядно помятый желтый листок. Это было то самое „зерцало мыслей“, на котором моя мать дала клятву Виктору. - Я здесь случайный гость, как и ты.»
        Моя мать опасливо покосилась на шкатулку в его руке.

«А откуда у Вас эта вещь?» - спросила она, прикоснувшись к теплой слоновой кости.

«Оттуда же, откуда и твоя брачная расписка. Я тут убил одного старикана и эти две вещи были единственным, что приглянулось мне в его берлоге.»

«Фатар мертв?» - ахнула моя мать.

«Да. А теперь идем отсюда прочь».

«Но я не могу уйти отсюда без Виктора. Вам не встречался здесь рыжебородый мужчина лет тридцати, не мавр?»

«Нет».

«Тогда надо разыскать его, - сказала моя мать. - И назовите, наконец, своё имя.»

«Я Гвискар. Полагаю, тебе это говорит ровно столько же, сколько мне - что ты Исидора. А вот насчет разыскать Виктора - извини, это уже чересчур. Я должен был истребить Зегресов в Велесе Красном, но меня никто не просил освобождать какого-то Виктора.»

«Но Вы ведь освободили меня?» - улыбнулась моя мать.

«Любопытство - злая мачеха многих опасных открытий, - усмехнулся Гвискар. - Меня вела к тебе эта вещь.»
        И Гвискар оценивающе покачал в руке шкатулку слоновой кости.

«И вот теперь я вижу, что этот твой Виктор - настоящий счастливчик. Но что тебе Виктор? - продолжал Гвискар. - Я ведь твой освободитель, верно? Выходи замуж за меня.»
        Моя мать потом призналась мне, что чуть было не сказала Гвискару «А почему бы и нет?» Но в это мгновение дверь распахнулась, ударив Гвискара по спине так, что тот против своей воли сделал два поспешных и неловких шага вперед, и на пороге появился Виктор. Он тоже был окровавлен, в его руках была изрубленная адарга - арабский щит, очертаниями повторяющий сердце - и длинные железные щипцы, хранящие следы чьей-то проломленной головы.
        Со звериным рыком Виктор обрушил щипцы на затылок Гвискара, но освободитель моей матери был быстр, как полоз. Спустя несколько мгновений, которые не сообщили моей матери ровным счетом ничего о происходящем, щипцы Виктора оказались в противоположном углу комнатенки, а сам он, подвывая, тряс ушибленной кистью.

«Ты не понимаешь шуток, Виктор, - сказал Гвискар, кошачьими шагами огибая своего нечаянного противника и направляясь к двери. - Я никогда не стал бы между незнакомой женщиной и незнакомым мужчиной, которые связаны клятвой.»

«Извините его, господин», - бросила моя мать в спину Гвискару, но того уже и след простыл. Только на пороге осталось лежать, чуть шевелясь от легкого низового ветерка, «зерцало мыслей».
        Потом моя мать с Виктором бежали в горы, подступавшие с севера к той крепости, которая, как я уже говорила, называлась Велес Красный. Когда они наконец смогли позволить себе отдых в крошечной пещере, Виктор поведал моей матери свою историю.
        Изгнанный Жануарием из приюта святой Бригитты, он хотел поначалу вернуться на родину, в Германию, но случайно повстречал на дороге дервиша. Старый хрыч напоил Виктора дивным вином суфизма и ласково расспросил, кто он и откуда. Узнав, что Виктор работал на Жануария, дервиш радостно воскликнул, что ему нужен именно такой помощник - осведомленный во многом, молчаливый во всём. Дервиш церемонно представился Разбивающим и Создающим и заявил, что ищет службы у достойнейших людей Гранады. Виктор нашел его предложения заманчивыми (тем более, что в душе его забрезжила надежда вновь повстречать мою мать и Жануария, чтобы отомстить им за все обиды). Итак, Фатар оказался на службе у Зегресов, а Виктор - на службе у Фатара.
        Прошло несколько лет и тело моей матери попало в лапы Зегресов. Виктор, который пользовался у Фатара определенным доверием благодаря тому, что раскрыл своему хозяину многие секреты приюта Святой Бригитты, смог наконец подобраться к шкатулке моей матери и поговорить с нею.
        В это время Зегресы вдруг начали погибать один за другим и Фатару стало совсем не до шкатулки. Но когда Виктор осмелился влезть в святая святых фатаровой колдовской кухни, проклятый волхв оказался тут как тут. Он сказал, что Виктора убьют темнота, сырость и экзотическая флора. И всё случилось бы именно так, если бы не нападение Гвискара. Благодаря смерти Фатара многое в Велесе Красном переменилось. Душа моей матери упорхнула из шкатулки в родное тело, а черная лиана, медленно-медленно оплетавшая по колдовскому наущению Фатара горло прикованного к стене Виктора, рассыпалась в пыль. Он обрел свободу, схватил пыточные щипцы, устроил в своём узилище жуткий грохот и когда вбежали перепуганные стражники, убил их, как авгур убивает непослушных священных цыплят, ибо любовь к моей матери придала ему сил и мужества.

«Послушай, или мне показалось, или…» - перебила его моя мать, запуская руку за пазуху. Подсвеченные оранжевыми сполохами костра, в «зерцале мыслей» отражались слова: «Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, ибо страстно желаю этого».

«Моя клятва изменилась…» - сказала моя мать. «Твоя клятва изменилась…» - эхом отозвался Виктор. Их губы встретились, мать ощутила крепкую ласковую ладонь Виктора под своими одеждами и, как сказано, «Велика была радость королевы при виде Тристана.»
        Едва ли не впервые в жизни моя мать почувствовала себя счастливой. Но на рассвете случилось странное. Моя мать словно бы впала в беспамятство, а вышла из него запыхавшаяся, взмыленная, как скаковая лошадь, и вконец измотанная. Помрачневший Виктор рассказал, что она безудержно плясала, не замечая ничего вокруг. «Я подумал бы, что ты одержима бесами, если бы не знал, что всё дело в шкатулке.» «Ах, да! Она ведь в руках у Гвискара!» - воскликнула моя мать.
        Они повздыхали так и этак, а потом решили идти с повинной к Жануарию. Это был единственный человек, который, как они справедливо полагали, во многом подобен Фатару и сможет им помочь.
        Приют святой Бригитты казался покинутым. Сухая глина в воротах была истоптана десятками копыт, во дворе перешептывался с песком обрывок зеленого женского шарфа, нигде не было ни души.

«Жануарий! - что было мочи закричал Виктор. - Господин!»
        Нет ответа.

«Я хочу пить», - сказала мать и они подошли к колодцу. Но деревянное ведро, отпущенное на всю длину громогласной цепи, вернулось наверх лишь с парой пригоршен праха.

«Колодец высох», - обескураженно развел руками Виктор.

«Полагаю, не без твоей помощи, - грустно вздохнула мать. - Ты ведь не станешь отрицать, что поведал Фатару то, о чём следовало бы молчать? Впрочем, что уж теперь…»
        В этот момент в висках моей матери вновь застучали барабаны и настойчиво потянули её в танец. Но, в отличие от всех прошлых раз, она не до конца вошла в исступление и не забыла себя. Прошипев сквозь сцепленные зубы проклятие, она мертвой хваткой впилась в руку Виктора. Перед её глазами кружились лепестки маков, но сквозь них она смогла разглядеть приближающийся человеческий силуэт.

«Прости, Исидора. Это, надеюсь, твои последние муки. Прежде, чем лечить, я должен был испытать тяжесть твоих цепей», - услышала мать сквозь перезвон струн. Сразу же вслед за этим приторная музыка оборвалась и она, полностью обретя власть над собой, увидела Жануария со всей той же злосчастной шкатулкой в руках.
        Моя мать и Виктор, не сговариваясь, упали на колени и молили его о прощении. Разумеется, Жануарий не отказал им в своей снисходительности, ведь всё теперь осталось в прошлом, а приют святой Бригитты был обречен не только малефициями Фатара, но и черной неблагодарностью Абенсеррахов, которые могли вернуться в любое мгновение.
        Это они узнали чуть позже, когда сидели в патио и допивали бурдюк кислого молока, оставленный свитой Королевы перед отъездом. Да-да, Жануарий сказал им, что ещё вчера здесь была Королева, которая заезжала в гости по старой памяти. «Ну и как поживает её сын?» - спросила моя мать. «Лучше всех, - улыбнулся Жануарий. - Творит птиц, ссорится со шмелями, дружит с волшебным псом.»
        А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: «Ну вот, последнее стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по балаганам, да бааловых мух разгонять.» Шкатулку он оставил моей матери на память, и они расстались навсегда."
        Глава 24.

5 января, воскресенье

«Держу пари, что я ещё не умер»
        О.Мандельштам

1
        Когда фамильное серебро чернеет - позади некий исторический период, который был забит делами настолько, что ты даже не замечал, как оно чернело.
        Снег почернел за одну ночь, будто дело было не в январе, а в марте. Вдруг (ох уж это «вдруг», в котором все катастрофы и все стоящие изобретения) вдруг стало так тепло, что Карла всё утро подмывало распустить войско.
        Мнилось, что это не оттепель, а весна. Пехоте, похоже, пора возвращаться в свои деревни и приуготовлять там посевную и обрезку садов. Рыцари, наверное, рвутся в свои замки, потому что в их окрестностях скоро станет так живописно от первоцветов и клейкого зеленого газа на ветвях, что трудно будет простить себе и объяснить, почему ты не пришел посмотреть, как в твоём лене наступала весна. И даже меркантильный, зимний д’Эмбекур не смог полностью искоренить герцогский пацифизм, вслух зачитывая свои военные записки о том, как именно они проиграли вчера и как именно победят сегодня.
        - Иначе и быть не может. Сегодня все козыри у нас. Англичане морозостойки, как пингвины. У них за ночь ни одного отмороженного, а вот у французов - третья часть кавалерии без пальцев на ногах, без ушей и без носов. Далее так. Тевтоны чуток отожрались и готовы продолжать. Их, понимаете ли, гибель гроссмейстера «сплотила общим горем». Дословно. Кстати, ими теперь командует герр Иоганн.
        - Руденмейер?
        Д’Эмбекур нырнул в свои записи и вскорости вынырнул впечатленным.
        - Да, Руденмейер. Вижу, в том, что касается Ордена, я от Вас безнадежно отстаю.

«А в остальном, значит, опережаешь», - можно было бы подковырнуть его, но Карл эту возможность не востребовал. Его кисть размазала в воздухе знак бесконечности, что, верно, должно было означать «Не очень-то безнадежно!», и д’Эмбекур продолжал:
        - Кондотьеры, как уже говорилось, дезертировали. Хоть их и оставалось всего-то около восьми сотен, но меня это обнадёживает. Честно говоря, от одного вида Пиччинино у меня внутри начинают падать пизанские башни.
        - Знаешь, кстати, как меня за глаза называл двадцать с лишним лет назад Пиччинино? - ни с того ни с сего оживился Карл. Прелый воздух первой зимней оттепели определенно бодрил, но бодрил в каком-то странном ключе. - Называл
«мальчик-весна». Каково? Душа поэта в теле воина. Типично скандинавский синтез.
        Д’Эмбекур был в ужасе. Он попробовал улыбнуться, но получилось, что оскалился. Видимо, вальяжные мемуары Карла свалили ещё одну башню.
        - А кто Вам это сказал? - поинтересовался он, чтобы не выглядеть деревянным.
        - Донесли, - серьезно ответил Карл и отвернулся. Ему всё казалось, что, если присмотреться, то можно заметить, как именно раскисает и чернеет снег.
        - Кстати о доносах, - собрался наконец д’Эмбекур. - Мне сегодня донесли, что моя жена в тягости.
        На этот раз Карл среагировал быстро и недвусмысленно, как говорящие головы из энско-эмских разговорников.
        - Что ж, поздравляю, мой друг. Буду крестным отцом твоему чаду, если не возражаешь.
        - Для меня, для нас с Камиллой, это большая честь! - пролепетал д’Эмбекур.
        Тем временем Карл заметил, что снег вокруг его правого сапога приобрел мышиный оттенок, затем сразу стал серым с фиолетовым отливом, потом темно-серым и наконец черным, как волосы Камиллы. Весна!

2
        Настроение было пасхальным. Карл был рассеян, как простительно только в семнадцать. Мир был цветным и зыбким. Была дымка, а солнце, которое иногда честят непобедимым, стояло достаточно высоко для того, чтобы от этого у многих, а не только у Карла, мозги сдвинулись набекрень.
        Английские лучники взяли своих бургундских коллег на поруки, и слава Богу. Потому что если бы не это, ни одна бургундская стрела не попала бы в цель - даже малочувствительный Александр проявлял избыточную экзальтированность из-за всего того, что обозначается «погодой».
        - Заряжай, блядь! - беззлобно, буднично командовал английский лейтенант по имени конечно же Джон.
        Прекословить и не подчиняться таким приказам было как-то противоестественно. Все подчинялись. Интернационал лучников походил на доходную китайскую мануфактуру, с которой сорвали крышу для зрелищности. Одни синхронно делают одно (например, подносят плотненькие вязанки стрел), другие - другое (например, берут стрелы и натягивают тетиву), третьи отправляют стрелы французам. Слаженно чертыхаются, слажено подаются вперед, используя мгновение передышки на тест ПНП (попал-не попал), хотя попробуй разбери, кто попал, ты или сосед, но тем лучше - падает один мужик с алебардой, а в своей меткости уже не сомневаются трое или пятеро. Затем пальцы очень слаженно берут новую стрелу, а задний ряд проделывает весь цикл с начала.
        - Я тебя предупреждал, - ворчит Пьер, обращаясь к Александру, который с наслаждением дышит теплыми испарениями поля под Нанси и старательно привыкает к монотонности ратного дела. - Я тебе ещё третьего дня говорил, ведь так?
        - Так, - сразу соглашается Александр, не вникая. «Заряжай!» - зовет луженая глотка лейтенанта Джона.
        - Ты делай то, а ты делай это, - Пьер небесталанно перекривлял капитана Джона. - Негде чувство приложить! Всё бездушно, как у менял.
        Александр давно заметил, что чувство - одна из краеугольных категорий нравственной программы Пьера, в чьей душе трагическое пузырится и кипит, словно в лагере Валленштейна. А ещё Александр сознался себе, что, как это не противно, в смысле, как это не противно хоть в чём-то походить на Пьера, но он сам ощущает что-то сродни. Хочется в гущу боя. Хочется быть Человеком От Которого Всё Зависит, а не слабо механизированным стрелометом. Как сказал бы тот пожилой сморчок, что всегда ходил с отцом - синдром тыловых героев. И тут Александр совершил беспрецедентную вещь - он впервые не для виду снизошел к откровениям Пьера.
        - Дело говоришь! Всё чувство рыцарям досталось. А нам - только опивки аглицкого эля.
        И тут, как сказал бы кто-нибудь, на выручку скучающим лучникам пришла сама жизнь. Запасы стрел иссякли, началась унизительная экономия. А поредевшая французская пехота, приободрившись, бросилась на легкую добычу.

3
        Ещё до того, как два войска слились в одно побоище, в первом ряду французской кавалерии Карлу померещился Луи. То был, конечно, не Луи, и даже не человек, похожий на Луи хотя бы как кузен на кузину. Удивительно, что Карлу достался тот уникальный ракурс - освещение, удаление, противоестественная мимика атакующего, который делал из некоего Арнольда Вере даже не фоторобот, а точную копию Луи. Объясняя это дело, Жануарий не исключил бы вмешательства сверхъестественных сил.
        Карл в этом вмешательстве тоже не усомнился по одной причине - сегодня утром у него уже были четыре сеанса узнавания, которым он сначала не придал, а потом придал сразу больше, чем нужно, значения.
        Престарелый английский лучник в полрта улыбнулся ему и подмигнул в точности так, как это любила делать покойная матушка Изабелла.
        Тевтонский ксендз без имени был запущенным близнецом холеного Жермона Д’Авье. Интересно, он ещё жив или его уже превратили в монументальную скульптуру и показывают солидным турецким туристам в родосской галерее?
        Наконец, снова какой-то лучник, совсем молоденький парень, имел сходство с ним самим в бытность графом Шароле на том самом медальоне, с которым потом не расставался батюшка Филипп и который он едва не посеял, когда укладывал Шато де ла Брийо на спину скотине, что отвезла рубаку в предпоследний путь.
        И, наконец, какое-то плохо вооруженное ничтожество из арьербана. Карл не мог понять, на кого оно (он?) так похоже, но что его двойника он тоже знал, сомнений не было. Ах да, это Бало, подмастерье искушенного Рогира.
        Наконец-то французы, бургунды и англичане слились воедино. Не так, как сливаются капельки ртути, но как лимонный сок и парное молоко - скоро будет творог.

4
        В этом бою Карла охраняли и это было заметно. Когда Карл хотел подраться, девять человек охраны расступались коридором и объект, который удостоился чести быть зарубленным лично герцогом Карлом, попадал в поле действия герцогского клинка.
        Отбракованных брали на себя удалые bodyguards. Ратные труды Карла смотрелись совсем не так анекдотично, как околотолстовское «пахать подано», зато его появление на поле боя существенно воодушевляло полки на мотив «и мой сурок со мною». И полки валили на врага, словно бы объевшись белены напополам с озверином. Как это лестно! Карл под охраной плечистых холуев, пускай. Но ведь он подвергает свою жизнь опасности! «А я, между прочим, её тоже подвергаю», - ядно констатировал лучник Жан Цыган, который физически не выносил, когда при нем одобрительно отзывались о ком бы то ни было. «Ну ты сказану-ул! То ж ты, а то - герцог», - одернул брюзгу Пьер и был прав.
        Карл и его мясная броня оказались в гуще сечи. Компостный земной дух схлестнулся с соленым запахом крови и водорослей (но откуда?). В глазах телохранителей заплясали искорки. Один Карл не почувствовал обычного прилива сил. Он апатично звенел клинком о чужой клинок и обреченно ждал, когда это закончится.
        И всё-таки! Бесхарактерный Людовик никогда так не делал. А Карл делал, меланхолически вспоминая времена, когда позволял себе не только воевать самолично, но и воевать, не имея телохранителей. Тогда он был молод, не был герцогом и… откровенно говоря, всякие предчувствия его тогда не томили.
        Кстати, Карл не знал, что на самом деле телохранителей было вдвое больше, чем девять. Остальных втихаря из своих денег оплачивала Маргарита. «Если с вашим герцогом что-то случится, всех до единого сварю в оливковом масле, не пожалею». Всем было ясно, что «не пожалею» практичной герцогини относилось к маслу, остальное вообще не обсуждалось.
        В тот весенний день, последний день при Нанси, Карл был впервые не понарошку рад такому вокруг себя вниманию, потому что почувствовал, что сегодня не в состоянии убить ни единого человека. К счастью, за него это отлично делают другие.
        - Монсеньор Карл, кондотьеры! - заорал обмирающий д’Эмбекур. Лицо его было серым.
        Карл опустил меч, силясь разглядеть в неустойчивом просвете между рыцарских спин приближающийся с юга, прямо из-за Копыта, рой. В самом деле - кондотьеры. Им не нужно штудировать Цезаря, чтобы среди «veni, vidi, vici» <"Пришел, увидел, победил" (лат.).> разжиться нержавеющими стратегемами вроде того, что атаковать a) нужно b) внезапно с) во фланг.

5
        Кондотьеры и Пиччинино. Это сочетание вросло в мозг Карла ещё во дни самого крестового из походов.
        Теперь, разглядывая кондотьеров с расстояния лёта стрелы, Карл был почти уверен - и это его не радовало - что: его уже не будет, а его внуки превратятся в старичков и старушек, похожих на печеные яблоки, но кондотьеры будут по-прежнему хулиганить под водительством Пиччинино.
        Вспомнилась Гибор. И её полезные откровения касательно Пиччинино, чьё имя так хотелось кастрировать до Пичино, в нем всегда чичирикало что-то отталкивающее. Как много и как серьезно Гибор говорила о Пиччинино тогда - он, помнится, ещё куражился.
        Тогда казалось, что вечности - той, которая впереди, в следующих абзацах твоей биографии - присущи многие полезные качества. В ней всё длится ровно столько, сколько требуется, чтобы не наскучить. В ней человек, уходящий из твоей жизни, по-медвежьи разминая берет и плаксиво стягивая над переносицей брови (так уходил Сен-Поль), действительно уйдет и больше не вернется ни во сне, ни наяву.
        В ней, решив про кого-то, что он мерзавец и дурак, ты никогда не переменишь мнения, потому что он всегда будет мерзавцем и дураком. А такие метаморфозы, как с Мартином, даже не пугают, потому что непредставимы. Так вот. Тогда он куражился, потому что ему казалось: крестовый поход благополучно окончится и Пиччинино сам, без напоминаний, утечет в щель между изолиниями где-то в районе пункта Икс. Его услуги будут больше не нужны и он уйдет, чтобы больше не появиться. Вот, кстати, ещё одно свойство той бутафорской вечности - мавры уходят, сделав свои дела, опостылевшие женщины уходят, сделав свои минеты. Остаешься один ты - свободный, пустой, открытый новым приключениям.
        С Пиччинино его верный Силезио Орсини (позавчера донесла разведка, а Карл догадался, что речь идет о старинном знакомце). Редкое лицо, угадывается арабская кровь, и рыжие волосы, которые кудрявились на остийском ветру с такой замысловатой небрежностью, а теперь, теперь вместо них прозаическая стерня. Да, Силезио Орсини, кто бы мог подумать, ты всё подмигиваешь своему дельфинмейстеру!
        Вот, извольте, Силезио многозначительно показал в сторону Карла, и загадочно улыбнулся Джакопо, словно налетчик у велюровой витрины ювелирного. Голубки, скоро отпразднуют серебряную свадьбу, им нужен его перстень, его «Три брата», ценой в пол-Европы, чтобы, сдав его в скупку за четверть цены, обмыть такую дату. Нельзя не понять, - вздохнул Карл.
        Об этом дне Гибор инструктировала его двадцать один год назад, об этом говорил вчера Мартин-в-Алом. Имеющий уши Карл мог бы услышать или хотя бы запомнить что-то важное. А так он помнил лишь, что у Пиччинино татуировка - дельфин в венке из роз и надпись «навеки». Редкий случай, когда «навеки» значит «навсегда» (как уже говорилось там, где про печеные яблоки).
        Кондотьеры перемещались очень быстро, и, как казалось Карлу, рывками. Слишком быстро набирали скорость, слишком быстро тормозили. Силезио и Джакопо старались не ввязываться в драку, как и Карл, полагаясь на телохранителей.
        - Пришли про Вашу душу, - отреагировал капитан Рене, уже трижды раненый.
        Карл не ответил.

6
        Бургунды побеждали везде, кроме того пятачка, где Карл и его шестеро самураев резались с кондотьерами. Обычно почти всегда бывает иначе: войско организованно бежит, и только полководец продолжает лезть в бутылку, причем с большим успехом, чем его беспутные войска в минуты удачи.
        Силы были не равны. Почти две сотни кондотьеров против сорока бургундов. Конечно, д’Эмбекур и его сильные, сердитые парни тут же окружили кондотьеров, наседающих на герцога, внешним кольцом. Маршал с энтузиазмом маркшейдера времен постройки метро им.Кагановича возглавил команду спасения, которая стала прорубаться в самую сердцевину свалки.
        Но это был тот случай, когда проституирующие направо и налево разбойники проявили завидную принципиальность, привычную свирепость и верность данному слову одновременно. Никто из окруженных кондотьеров не стал рваться из окружения на волю. Никто не испытывал панических приступов клаустрофобии.
        Кондотьеры держали строй, пока над головами не понеслось «Герцог убит!», сказанное на итальянском, а затем повторенное на немецком, испанском, фландрском, английском и, наконец, на французском.
        Это был условный знак. Это была полуправда и её запустил гулять Пиччинино, чтобы, согласно предварительной договоренности, его «мальчики» начинали прорыв, который окончится как раз когда герцог будет в самом деле мертв, а «Три Брата» сорваны с герцогского пальца. Если перстень сидит туго, придется отрубить палец - это значит ещё минута. Тем временем мальчики заорут «готово» и они с Силезио юркнут в тот узкий коридор, что получится.

«Герцог мертв», - последним провозгласил влекомый стадным чувством монах-расстрига из Далмации на языке родного местечка. Понятно, что оповещал он в первую очередь самого себя, потому что среди кондотьеров не было не только ни одного земляка, понимающего его дурацкий далматский говор, но и таких, кто ещё не знал этой новости.
        На самом деле, герцог был почти мертв. Он был без сознания, но, строго говоря, вокруг мозга ещё вились золотистые ручейки энергетических меридианов чжень-цзю. Доспехи были разрублены во многих местах, что делало Карла похожим на черепаху, которую сельский доброхот прибил к земле чугунным ломом. Из восьми ран смертельной оказалась седьмая - стилет Джакопо Пиччинино, извлеченный из наручных ножен, насквозь проткнул правое легкое и оно, высвистев наружу воздух, обвисло, словно использованный целлофановый пакет. Добраться до легкого было нетрудно, так как ребра герцога были выворочены ударом полуторного меча Силезио, вторым по счету.
        Прежде, чем потерять сознание, Карл не терял его мучительно долго. Шестой удар был нанесен сапогом Силезио. Любовно заточенная оковка в виде головы жука-оленя впилась в скулу Карла и, разорвав кожу, воткнулась в кость. Этот глухой, глубоководный звук Карл вполне отчетливо услышал, несмотря на то, что ему было больно.
        Вот тут-то и пришел спасительный травматический шок. Издавая неромантические хрипы и захлебываясь черной венозной кровью, Карл лежал на снегу, когда Силезио, уперев свой окованный башмак в герцогскую грудь, совершил вожделенный акт мародерства.
«Три брата» скрылись за пазухой. А Пиччинино, довольный тем, что перстень поддался так сразу и так легко, прикончил Карла, перерезав ему горло. Как ни странно, в этот момент Пиччинино двигала признательность.

7
        Это был столбняк. Д’Эмбекур ощутил, что врастает в грязь соляным столбиком, когда выяснилось, а это очень скоро выяснилось, что герцог да, мертв, да, умер, да, навсегда.
        Д’Эмбекур испугался. Во-первых, почему-то Маргариты. Её, знаете ли, лицо с каменной слезой, которую она слизнет своим вертким малиновым язычарой - это как капля одеколона в чашке чая. От неё уже загодя сперло дыхание и захотелось не блевать, а именно рыгать, чтобы выбросить наружу весь инфернальный холод.
        Во-вторых, теперь он получился главным, отвечающим за весь этот кавардак. Он стал Начальником и от этого бремени просели, тягостно хрустнув, позвонки и ослабели поджилки.
        А ещё он смотрел на своего герцога, а точнее на его истерзанное броненосное тело в обрамлении многочисленных, живых струек крови, которые гвоздили Карла к земле, словно канатища лилипутов тело великомученика Лэмюэля, когда он спал на берегу (в одном издании есть такая картинка). Он спрашивал себя: «За что мы его все любили? . И отвечал себе невнятное (мычал под нос). Вроде того, что с Карлом было не так скучно, как с другими. Что рядом с ним чувствуешь (чувствовал, - теперь всё в прошедшем несовершенном) себя мандаринской уткой в райском саду (он умел устроить всюду райский сад и фонтаны), что всё-таки у него был вкус, что он был… он был… смелым и, ё-маё, каким-то как бы безразлично-взволнованным, он был исторической личностью, как Роланд, или даже круче, как Зигфрид (непонятно, кто круче), но, самое ужасное, что Камилла очень расстроится, она так расстроится, что у неё может быть выкидыш (нет, не будет) и что она тоже ничего не скажет, просто продолжит ходить и молчать, она всегда ходит и молчит, а теперь будет ходить в трауре. И Доротея. Она тоже заревет, а после будет цепенеть в его похотливых
объятиях, как Галатея, которую для пробы ножей сунули в прокрустово ложе и даже фригидного, алебастрового вздоха не выцыганить ему больше у Доротеи, разве только скрыть от неё, что тот герцог, с которым ты была сегодня, погиб, но разве это скроешь?
        Д’Эмбекур провел в прострации восемь минут. Он сидел перед телом на корточках. Пиччинино шутил потом, что на бургундов напала медвежья болезнь, когда они поняли, что к их герцогу писец подкрался незаметно (он повествовал в присутствии дам, приходилось раскошеливаться на разные эвфемизмы), а их новый пахан, сир де Эмбекур, прямо там сел по нужде, не утерпел! (Многие смеялись).
        Из-за нерасторопности д’Эмбекура Пиччинино и его веселым друзьям удалось скрыться, причем едва ли не в полном составе. В тот день им определенно везло больше всех.

8
        Этого ждали все. Никто не мог сказать точно почему (ни в тот момент, ни после), но каждый в сердце своём знал - да, конечно, только так. И даже герцог Глостер. И даже Александр.
        Однако на поверхности - там, где кожа, скулы, форма, брови, глаза, там, где доспехи и руки, продолженные клинками - в смерть Карла поверили немногие. Единицы.
        Из-за этой разницы между чувством и восприятием, из-за того, что вместо честного поединка между герцогом и кондотьерами произошла сумбурная алхимическая реакция, столбняк д’Эмбекура не сообщился войскам и они не остановились и на полсекунды. Не было рыданий, не было паники, не было деликатного понимания с французской стороны, не было братанья и пролива агапе из размягченных душ. Никакого стоп-кадра, только мерный многоязыкий рокот: «Герцог убит» - «Врешь, падла!» - «Да вон же его понесли!» - «Капитана Рене треснули, а не государя нашего, п-понял?!» - «Я сам видел, как…» - тупые удары шестоперов, хищный хруст, звон и скрежет. В фундаментальном онтологическом смысле вопрос «А правда ли?» был отложен на неопределенное время.
        Маршал Обри был в числе тех, кто поверил в смерть герцога и сердцем, и всей своей необъятной поверхностью. Это временно спасло ему жизнь. В свалке Обри остался без коня, без копья, без меча. Рыцари герцога Глостера не добили маршала сразу только потому, что несколько солдат суетились вокруг него и заслоняли обзор, а либеральные шотландцы топтать родную пехоту не привыкли. Солдаты - даже и не солдаты, а мародерствующие недомерки из прислуги - пытались вскрыть эту консервную банку дрянными ножиками, просунуть их в подходящее сочленение и зарезать наконец толстого барина, который так смешно перекатывается в багнюке и вопит, словно боров. У Обри были очень крепкие доспехи, но он понимал, что больше двух минут не продержится, а английские свиньи не понимали, что он сдается, сдается, тысяча чертей, сдается!!!
        И вдруг кто-то, кого маршал не мог рассмотреть, потому что смотровые щели его армэ были залеплены грязью, совсем недалеко запричитал по-французски «Карла убили! Карла нет!» Обри пожалел, что не ему пожинать плоды кондотьерского коварства, шестым чувством осознал, что повторяет историю герцога, но теперь уже как гнусный фарс, которому в военных сводках не уделят и полстрочки, и сразу вслед за этим озверел, как никогда раньше.
        Английский нож наконец поддел застежку армэ и шлем слетел с маршальской головы. Маршал вскочил на ноги - это смотрелось как экспериментальное опровержение закона всемирного тяготения. Служилая голытьба опешила. Маршал нокаутировал ближайшего англичанина, перехватил его нож и утробно, страшно расхохотался.
        Следующие минуты Обри запомнились неотчетливо, но спастись ему посчастливилось, причем ряды шотландцев вокруг него поредели, а молодой и любезный шевалье уступил ему коня, смущенно пробормотав: «Пойду передохну». У шевалье правая рука держалась, кажется, только на двух стрелах, которые торчали из плеча. В его красивом лице не оставалось ни кровинки. Шевалье умер стоя, а после уже упал.
        Теперь у Обри были конь и меч, а у французской армии - обалдевший от радости обновленного бытия маршал.
        Точка, в которой восемь минут просидел сир де Эмбекур, по-прежнему оставалась за бургундами. В ней Ожье де Бриме и Рене де Ротлен поклялись умереть над телом герцога, словно пэры Роланда. В этой же точке появился Александр, Великий бастард Бургундский.
        Фланги трещали. Бургунды продолжали, пытались продолжать так, как будто да, погиб кто-то, но это всего лишь один какой-то рыцарь, славный мужик, профессионал, каких мало, а всё ж таки у нас их ещё сотни, не надо гнать. Однако некому было рявкнуть
«Больше чувства!», просыпать искры из магических бриллиантов, зыркнуть волком. Подпруги лопались в самый пиковый момент схватки, мечи крошились втрое от вчерашнего, щиты не держали удар. О бегстве, впрочем, никто не помышлял, хотя было ясно, что дело кончится смертью почти для всех и пленом для немногих счастливчиков. Всё-таки сердце сердцем, а поверхностью бургунды герцога ожидали.
        Понимающий это Обри неистово прорубался туда, где трепетали знамена бургундского маршала и конных арбалетчиков Рене. Стоит сдвинуть упрямцев с этого пятачка - и наваждение окончится. Можно ещё сидеть в кинозале, тупо вперившись в титры со слепой надеждой увидеть, как выныривает простроченный комдив, но лишь до той поры, пока стены и крыша на месте, пока есть электричество.
        Когда Обри был уже совсем близко, человек в окровавленных, изрубленных доспехах Карла, в лихо сдвинутом на затылок саладе Карла, возник между Рене и д’Эмбекуром. В его руках не было меча - только лук и стрелы. Конь под ним стоял смирно, не шевелясь, как спортивный снаряд или бронзовое изваяние.
        Обри посмотрел в его лицо. Губы Карла, нос Карла, глаза Карла.

«…если повар жадный и собаки это знают, они могут ещё и помочиться втихаря на найденные трюфели.» - «Вот как?» - «Именно!» - «Так Вы не советуете?» - «Почему же? Советую.»
        Те же смеющиеся и непрозрачные, плутоватые и суровые глаза, что и двадцать шесть лет назад. Абсолютно те же.
        Человек в доспехах Карла закричал. «Именем Бургундского Дома…» - всё, что расслышал Обри, но этого ему достало, чтобы узнать человека по голосу. Это был герцог Карл.
        Карл натянул лук и выстрелил. Стрела вошла маршалу Обри в горло.

9
        Хребет обезглавленной армии был сломлен в одно мгновение. Волна истерического, кощунственного, громокипящего «Воскрес-с-с-с!» ударила в лицо французам, и в розовом тумане этой неопровержимой лжи растворились все упования на победу. Тело маршала Обри ещё покачивалось в седле, а бегство уже началось. Остановить армию было некому.
        Обессиленная пехота долго не могла догнать французов, пока те не уперлись в добротный ров собственного лагеря. Потом, когда ров с горем пополам заполнился мертвецами и французы побежали дальше, пришел черед ставки Доминика. Здесь уже гарцевали тевтоны Иоганна Рудермейера. В спасительный лес французов просто не пустили.
        Все были злы в третьей превосходной степени. Панихида по герцогу ожидалась нуднейшая и мучительнейшая, поэтому и бургунды, и тевтоны, и даже англичане добирали последние крохи бранного веселья повсюду, где хоть кто-то ещё шевелился. Благородный д’Эмбекур спас от расправы десяток знакомых дворян, но большего сделать был не в состоянии. Вышло едва ли не хуже, чем намедни со швейцарцами.

10
        Псы святого Доминика отыскали Карла только когда поле почти полностью обезлюдело. Встрече были рады все: и трое посланников, и отчаявшийся было экс-герцог Бургундский.

11
        Ты уже уходишь? Не уходи, а? Проси, не проси. И не скажешь, что вот, мог бы мой герцог и выжить. Не скажешь, потому что жизнь моего герцога была написана маслом, а не напшикана баллончиком с краской, она не под трафарет. Поэтому другой трафарет не приложишь, то есть, если погиб - значит всё, значит реквием, ломать руки, глагол «плакать» доходчиво спрягается. Моего солярного герцога больше не будет, и это теперь осязаемо, это чувствуется, особенно пятого января, если этот день приходится на воскресенье. И для предательства в мире нет более таких кандидатур. И мое вожделение осиротело летит паутинкой. Можно ненароком не узнать себя в зеркале, такое растерянное лицо. Между тем, это очень распространенное имя - Карл. Но это уже не то, это уже не имя, а просто ничейные звуки, как чудодейственная мантра, размноженная на ксероксе. Есть даже скороговорка про кораллы и кларнет, где имя уцелело, но и здесь оно не звучит, потому что он умер, а его имя огрубело, сникло без его мелодии и без его полынного запаха, это горько, но, с другой стороны, что вы хотели.
        Эпилог
        Четверо солдатиков варят суп и один, в широком барском плаще с капюшоном, напевает привальную песню, заменяя забытые слова на «ла-ла-ла». Другие от скуки подтягивают. Это дезертиры. Сгорбившись, они сидят перед дымливым костерком. Каждый из них держит в руках конец суровой нитки, другой конец нитки скрыт супным туманом. Там в котелке на привязи четыре кусочка хлеба. Когда суп будет готов, каждый выудит свой вклад. Это как бы на второе. А суп по очереди выпьют, когда остынет и, о Боже, они даже не знают эту новость, потому что уклонились ещё утром, до начала холокоста. Но всё же лица у всей четверки траурные, веки припухшие, в глазах разлагается мертвечина свежих впечатлений. Черная дубрава вокруг представляется не то мрачным колдовством, объятием Кали, не то декором зловещего офорта «четверо в ночи». В костре недовольно шипят мокрые дрова и каждый угрызается над собственным малодушием и подумывает над тем, чтобы снова пристать к своим. Как вдруг проливной дождь прибил к земле дымные хвосты костра, а суп, естественно, остыл и стал ещё жиже. Бургундская привальная оборвалась на припеве. Солист
подскочил к котлу и накрыл его, словно наседка крыльями, своим плащом. Ему повезет - он возвратится в родную мызу, доживет до мафусаиловых лет и станет автором одного документа:

«Я, Марк Коулье из города Амьен, сим удостоверяю, что взял у мэтра Христофора ван ден Кабиллау денежную ссуду в размере восемнадцати золотых экю с начислением долга в десять су сверх упомянутой суммы в день перед Рождеством каждого последующего года и выплатой указанного долга в любое угодное мне время, но не долее, чем в срок шесть месяцев. Полный расчет по долгу обязуюсь произвести в течение восемнадцати месяцев со дня, когда Его Светлость герцог Бургундский Карл вернется из похода.»
        Комментарии
        Общие принципы комментирования
        Авторское комментирование романа основано на следующих принципах.

1. Переводятся все иностранные слова и выражения, даже совершенно очевидные.

2. Комментируются все термины, связанные со средневековым лексиконом (напр., карака, салад), даже достаточно широко известные (напр., келарь), но при этом не комментируются те, которые имеют недвусмысленное разъяснение в контексте романа (напр., каро).

3. Разъясняются все редкие неологизмы, украинизмы и жаргонизмы (напр., лепездричество).

4. Почти не комментируется топонимика (комментарий вида «Наварра - графство на границе Франции и Испании» не имеет для непосвященного читателя никакой ценности, а для посвященного лишен смысла), за исключением тех случаев, когда разъяснение точного значения топонима проясняет нечто текстуально важное или исключает путаницу (как в случае с Гранадой).

5. Не комментируются реальные исторические лица XV в., являющиеся персонажами романа.

6. Практически не комментируются реальные исторические события XV в., описываемые в романе.

7. Неизбежные в любом романе о Средневековье аллюзии на реалии античной культуры как правило не комментируются (за исключением неожиданных контекстов употребления или малоизвестных слов).

8. По возможности комментируются все теологические и философские термины как почти всюду несущие значимую смысловую нагрузку.

9. Как сноски (footnotes) технически были оформлены лишь переводы иностранных слов и выражений. Все прочие комментарии размещены в конце книги в том порядке, в каком комментируемые слова, синтагмы и фрагменты текста встречаются читателю при чтении романа.
        Глава 1.
        Великие герцоги Запада
        ленное владение, лен - феодальный надел, который жаловался вассалу его сюзереном. Ленник, соответственно - вассал, наделенный леном (в отличие от безземельных рыцарей).
        дофин - наследник престола.
        перфоманс (фр. performance - театральное представление) - здесь: событие с повышенной демонстрационной, игровой компонентой.
        Шарлеман (Charlemagne) - франкский король Карл Великий (768-814), коронованный в Риме императором Запада. Фигура широкого исторического размаха и большой военной удачи. Воспет во многих французских героических поэмах и, в частности, в «Песне о Роланде».
        Глава 2.
        Гранада
        К эпиграфу. Источник: Алоизиюс Бертран, «Гаспар из тьмы».
        алькайд - у мавров губернатор города, комендант крепости или наместник провинции.
        Абенсеррахи - испанизированная форма арабского родового имени «Абен-ас-Серрах». Абенсеррахи были самым могущественным гранадским родом и выполняли при гранадском дворе функции преторианской гвардии.
        симитарра - изогнутая турецкая сабля.
        Альгамбра - крепость и дворец мавританских королей Гранады.

«…одинокая слеза, слеза-сингл Гибор…» Сингл (от англ. single - одиночный, единственный) - в 1930-70-хх гг. синглами назывались виниловые диски с единственной песней-хитом. В этом эпизоде, проникнутом глубоким лиризмом, подразумевается реминисценция именно с этим значением слова «single».
        Калатрава - один из духовно-рыцарских орденов испанских католиков.
        ассассины - убийцы вообще и наемные убийцы в частности; также - члены экстремистских сект, убивающие по религиозным мотивам. Здесь имеется в виду последнее.
        сапфический - здесь: эвфемизм к «лесбийский», образованный от имени Сапфо, выдающейся поэтессы Античности, идеолога и лиры греческой гомоэротики.
        Гранада - 1) город в Южной Испании, столица последнего мусульманского государства на Пиренейском полуострове, уничтоженного в 1492 г.; 2) вся территория Гранадского королевства.
        донатор - заказчик картины обычно религиозного содержания. Донатор оплачивал работу художника, а за это художник изображал его (зачастую вместе с супругой, а то и со всей семьей) на картине с библейским сюжетом.
        Иблис - дьявол.
        комильфо - кодекс дворянского благообразия.
        инфант - принц крови.
        алькасар - цитадель мавританской крепости. Иногда - просто самая мощная башня замка. В целом, алькасар - полный аналог донжона европейских замков.
        царица Савская - по некоторым преданиям имела козлиные ноги. Чтобы проверить эту гипотезу, царь Соломон устроил ей испытание - заставил пройти по хрустальному полу, который та по наивности приняла за озеро и подняла юбки. Этот забавный сюжет - давний баловень мировой литературы.
        палимпсест - древняя рукопись, написанная на писчем материале (как правило пергаменте) после того, как с него счищен (порою весьма небрежно) прежний текст.
        Тристан - один из самых ярких образов влюбленного и возлюбленного в европейской мифо-эпической традиции, персонаж романов о Тристане и Изольде (известны несколько десятков обработок этого сюжета). В куртуазной культуре Средневековья Тристан - весьма популярный мужской сеньяль (см.).
        эйдос - у Платона «идея вещи». См. также протоэйдос.
        вуайер (фр.voyer) - подглядыватель (как правило - за эротическими сценами).

«…святому Франциску привет!» Ассизский Франциск (1181-1226 гг.) - один из наиболее почитаемых католических святых, основатель т.н. «нищенствующего» монашеского ордена францисканцев. Среди обширной агиографии Франциска Ассизского можно найти историю о том, как он проповедовал «сестрам ласточкам» и «братьям цветам». Из этого факта и ведут свое родословие многочисленные контаминации в мировой литературе между Франциском Ассизским и птицами.
        Aoi (Аой, фр.) - восклицание, которым завершаются некоторые лэссы «Песни о Роланде». Наиболее экстравагантная теория происхождения этого триграмматона гласит, что «aoi» - ассонансный эквивалент латинского «pax vobisque» («мир вам»).
        митральеза - предтеча пулемета, многоствольная полуавтоматическая пушка малого калибра, весьма популярная во второй половине XIX в. Митральезы довольно часто можно видеть в фильмах о войне Севера с Югом (1861-1865 гг.), где благородные герои с их помощью рассеивают отряды бандитов или конфедератов.
        Терминатор - имеется в виду боевик «Terminator» 1984 года с Арнольдом Шварценеггером в главной роли.
        альфанга - короткая изогнутая мавританская сабля с обоюдоострым концом.
        нафт - араб. нефть.
        лепездричество - электричество (детский жаргон).
        Руми - Маулана Джалалуддин Руми (XIII в.), арабский поэт, мистик, суфий.

«Апейрон, бальтасар, флогистон». Апейрон - первопричинная и бесконечная стихия, введенная в греческую философию Анаксимандром. Апейрон может пониматься как необъективированный сам по себе первоэлемент, объективирующий себя в качестве четырех классических элементов - воды, огня, воздуха и земли. С определенными оговорками греческое понятие апейрона может быть сопоставлено буддийскому понятию шуньяты. Бальтасар - в средневековой традиции имя одного из трех волхвов, пришедших поклониться младенцу Иисусу Христу. Флогистон (от греч.phlogistos - воспламеняемый, горючий) - по представлению химиков XVII-XVIII вв., «начало горючести», гипотетическая составная часть веществ, которую они якобы теряют при горении.
        взаимофертильные (от англ. fertile, плодоносящий) - взаимовыгодные.
        сюзерен - владетель крупной территории, голова над своими вассалами, герцог, король, князь. Здесь употребляется в значении «хозяин».
        спинтрии - Светоний в жизнеописании цезаря Тиберия рассказывает о его пребывании на о.Капри, отмеченном беспрестанным блудодейством, в таких словах: «Собранные отовсюду девки и мальчишки - среди них были те изобретатели чудовищных сладострастий, которых он называл „спинтриями“ - наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть». В фильме Боба Гуччионе и Тинто Брасса «Калигула» Тиберий величает спинтриев «своими рыбками».
        Глава 3.
        Лужа
        Экскалибур - магический меч из романов артуровского цикла. Согласно «Смерти Артура» Томаса Мэлори человек, владевший Экскалибуром, владел верховной властью в Англии.
        флорин - золотая монета Флоренции XIII-XVI вв., имевшая хождение во многих странах Европы.
        подалирий - крупная дневная бабочка с нарядным желто-черным окрасом и «хвостами» на задней паре крыльев.
        Морхульт - в романах о Тристане и Изольде ирландский король. Персонаж отрицательный.

«…во славу Господа и монсеньора Андрея святого?» Имеется в виду Андрей Первозванный, один из двенадцати апостолов. Проповедовал христианство балканским и причерноморским народам. Распят по приказу римских властей на кресте, имевшем форму буквы "Х". Отсюда и происходит Андреевский крест - символ, вошедший в эмблематику российского военного флота и герцогства Бургундия. Андрей Первозванный - святой патрон Бургундии.
        бастард - незаконнорожденный сын короля или герцога. В Средние Века не менее официальный титул, чем «князь» или «принц».
        Бенигний - святой католической церкви. Патрон Дижона.
        Глава 4.
        Мавританская танцовщица
        агиография - в христианской традиции жизнеописание святого. Следует отметить, что любая позитивно окрашенная биография политического деятеля Средних Веков несет в себе черты агиографического подхода.

«Карлопедия» - «Воспитание Карла» (греч.). Название образовано по аналогии с
«Киропедией» Ксенофонта.
        квадрига - колесница, запряженная четырьмя конями. Также - просто четверка тягловых животных (здесь - тянитолкаев).
        Хёльхейм - у скандинавов мир холода и смерти, ад.

«…Лютеция - зыблема сюзереном, неколебимо прекрасна. Париж, ебимый Дижоном, непобедимый - эмблематично.» Действительно эмблематично. Дело в том, что Лютеция - раннее, римское название Парижа. С другой стороны, на гербе Парижа изображена ладья, колеблемая бурей, и начертан девиз: «Fluctuat nec mergitur» («Зыблема, но не потопима»). Каковые факты и доставляют семантическое пространство для каламбура.

«…колыханье Омфала и волосатая тропка к нему.» Омфалом в ранней Античности именовался жертвенный камень фаллической формы, служивший для отправления культов хтонических божеств. Заметим, что подобный omphalos имел место в дельфийском святилище и назывался «Пуп земли». Примечательно, что контексту комментируемой фразы удовлетворяют сразу два понимания Омфала - и пуп, и фаллос. Все зависит от того, в каком направлении пройти «волосатую тропку».
        альба - «предрассветная песнь» в поэзии трубадуров. Альба - стихотворение, построенное в форме обращения поэта к своей возлюбленной, который сообщает о том, что уж алеет горизонт, и сменяется стража, и скоро вернется ее супруг, а потому пора расставаться, хотя это и печально весьма.
        сура - глава Корана.
        архистратиг (греч."верховный военачальник") - архистратигом в христианской традиции называется архангел Михаил, предводитель небесного воинства, победоносный антагонист дьявола.
        Глава 5.
        Фаблио 1451 года
        К эпиграфу. Источник: «Сверхзвуковая авиация превращает владение небом в фикцию.» Источник: журнал «Revue militaire suisse» («Швейцарское военное обозрение»), 1955. Цит. по В.Скопин, «Милитаризм». - М., 1956.
        коннетабль (франц. connetable от позднелат. comes stabuli, начальник конюшен) - название должности главнокомандующего во французской армии в период с 1191 г. по
1627 г.
        галеон - сравнительно крупный по понятиям позднего Средневековья парусный корабль.
        чичисбей - в Италии эпохи Возрождения специальный человек, которого нанимал богатый, но занятой муж для того, чтобы тот привселюдно ухаживал за его супругой, восхвалял ее красоту и добродетели и давал ей понять, что она отнюдь не «вдова при живом муже». Услады иного рода контрактом обычно запрещались. Здесь чичисбей - ухажер за замужней дамой, чье волокитство носит демонстративный характер.
        апофатика - тип рассуждения (как правило, теологического), в котором осуществляется сознательный отказ от ответа на вопрос «Что есть рассматриваемый (исследуемый) предмет?», а истина постигается через ответ на вопрос «Что не есть рассматриваемый предмет?»
        экземплы (от лат. exempla, пример) - поучительные истории, притчи, басни (порою довольно забавные, но в целом весьма скучные), на которых в соответствии с римской поговоркой exempla docent («примеры учат») в Средние Века строились проповеди для мирян и обучение приходских священников.
        виллан - крестьянин, деревенщина, мужлан. В устах дворянина «виллан» - слово практически всегда ругательное.
        келарь - монах, заведующий монастырскими едой и напитками.
        эпистула (лат. epistula) - письмо.
        Герцинский Лес - огромный девственный лес, простиравшийся в античности между Рейном и Дунаем. В Герцинском лесу обитали многочисленные германские племена.
        бугурт (нем.buhurt) - род рыцарских состязаний, в котором противники, вооруженные только копьем и мечом, выступают друг против друга на конях отрядами (в отличие от более распространенных на турнирах боев один на один).
        Ланселот - один из рыцарей Круглого Стола. В Средние Века имя Ланселота наряду с другими рыцарями (Гэлэхэд, Персеваль, Артур, Тристан) стало нарицательным и означивало куртуазный идеал воителя (несмотря на то, что Ланселот по существу предал Артура, своего короля, наставив ему рога вместе с его супругой Гвиневерой).

«…Не погуби. Псалом Асафа. Песнь…» Приводим наиболее значимый отрывок:

5 Говорю безумствующим: «не безумствуйте», и нечестивым: "не поднимайте рога,

6 Не поднимайте высоко рога вашего, не говорите жестоковыйно."
        лэссы (фр. laisses) - единицы членения французских средневековых поэм объемом от 5 до 40 строк. В частности, в «Песни о Роланде» насчитывается 4000 строк, сгруппированных в 290 лэсс.

«Ладно еще в прошлом году, когда занимались „Персевалем“, в котором сам черт ногу сломит.» Имеется в виду роман «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха. Персеваль (нем. арцифаль) - рыцарь Круглого Стола, искатель и охранитель Святого Грааля.
        грифель - вообще говоря, формально правильнее было бы «стиль» или «стило». Но здесь автор нашел возможным последовать примеру М.Л.Гаспарова, который при переводе «Божественного Юлия» (Светоний, «Жизнь двенадцати цезарей») применительно к заостренному металлическому предмету для письма употребляет слово «грифель».
        су - монета достоинством в 12 денье.

«…прошел отнюдь не унитарный час, отнюдь не манихейские два, а тринитарные три…» Манихеи - адепты еретических учений, согласно которым вещный мир является творением злого бога (напр., гностического Иалтабаофа) и, таким образом, светлое начало в объективированной для нас действительности практически отсутствует. Манихейство как идеологический концепт приводит к отправлению демонических культов, дьяволопоклонничеству, разнузданному насилию или, наоборот, к неумеренному аскетическому умерщвлению плоти. С другой стороны, манихей может полагать, что Зло и Добро в мире равновесны (в противоположность христианину, для которого примат Добра очевиден), иными словами мир метафизически симметричен,
«строго» дуален. Поэтому «два» с точки зрения Сен-Поля - число манихейское, а
«три» - христианское, на что указывает эпитет «тринитарные» (то есть троичные, ср. с англ. Trinity - Святая Троица).

«ШЕСТОЙ АРГУМЕНТ, ПРЕПОДАННЫЙ ЧЕРЕЗ НАДЪЕСТЕСТВЕННУЮ ПРИРОДУ ФАБЛИО». Разумеется, шестой аргумент существования Бога. (Первые пять были упорядочены и изложены с непогрешимой логикой Фомой Аквинским в XIII в.)
        Сигрдрива - одна из валькирий, прислеживающих за бранным кровопролитием и, по свидетельству «Саги о Ньяле», вместе со своими подругами ткущая ткань из человеческих кишок. Следует отметить, что конкретно Сигрдрива была наказана Одином за пристрастное судейство на поле боя. Сообщение Сен-Поля о том, что на бургундском фаблио «над сечей парит Сигрдрива» может быть понято как намек на драматическую несправедливость грядущих событий.
        кларет - легкое белое вино.

«Карл-император радостен и горд…» Здесь и далее все фрагменты «Песни о Роланде» цитируются по переводу Ю.Корнеева.
        эфика - устар.этика.
        армэ (фр.armet) - разновидность рыцарского шлема XV-XVI вв. Одна из наиболее классических, «киношных» форм - сферическая каска, полностью закрывающая голову, как правило увенчанная разноцветными страусиными перьями, снабженная характерным подвижным забралом, которое придает армэ сходство с лягушачьей мордой.
        Аваллон (от валлийск. afal, яблоко) - в кельтской мифологии «остров блаженных», потусторонний мир, чаще всего помещаемый на далеких «Западных островах».

«…идолы Аполлена, Тервагана и Магомета…» Во французском героическом эпосе троица демонических существ, которым якобы поклонялись мусульмане. Аполлен - разумеется, Аполлон, Магомет - собственно, создатель ислама, Терваган - существо неустановленной демонологии.
        катарсический - прил. от греч. катарсис, очищение. Катарсис - одна из целей и одно из следствий трагедии, совершающей очищение страстей, главным образом посредством сострадания и страха в момент их возникновения у зрителя, который отождествляет себя с трагическим героем.
        инферно - ад.
        скриптор - здесь: инструмент для письма.

«Я отрицаю ботинки, каблуки, подошвы…» Обыгрывается популярное богохульство «Je renie Dieu!» (букв. «Я отрицаю Бога»). Зачастую, чтобы не поминать имя Господа всуе, французы говорили «Я отрицаю ботинки». Сен-Поль отрицает внушительный список предметов, то есть загибает куда круче.
        тали - канаты.
        Глава 6.
        Расследование
        К эпиграфу. Источник: Петр из Дусбурга, «Хроника земли Прусской». Петр из Дусбурга - официальный хронист Тевтонского ордена (XIV в.).
        пурпуэн (фр. pourpoint) - короткая куртка; ее надевали в дополнение к прилегающим штанам.
        найулюбленнейшей - излюбленный (украинизм).

«Я - комтур ордена Гельмут фон Герзе, мой спутник - брат-причетник Иоганн Руденмейер…» Комтур - должность в Тевтонском ордене, приблизительно соответствовавшая «воеводе» Московского государства XV-XVII вв. Брат-причетник - младший офицер.
        дож - пожизненная должность верховного правителя Венеции.

«Двести шагов туда, двести десять шагов назад, десять шагов в жертву анизотропии пространства…» Шутка и не только. Анизотропия (или анизотропность) - противоположность изотропии (изотропности), т.е. равномерности, однородности пространства. Когда говорят, что «пространство Вселенной изотропно», как раз и имеют в виду, что измерение расстояния не зависит от выбранного направления. Но если в фундаментальном физическом смысле гипотеза об изотропии, возможно, верна (хотя для окрестностей пресловутых «черных дыр» можно строить более экстравагантные гипотезы), то в антропоцентрическом, субъективном смысле пространство именно анизотропно. В самом деле, «вверх» для нас совсем не то же самое что «вниз», «Восток» совсем не то же самое что «Запад», etc.
        ассертивно - напористо, с показным радушием и демонстративной готовностью к коммуникации. Термин, популярный в дискурсе психотренингов вроде «как заставить всех вокруг приносить тебе пользу».

«Гельмут - Водану». Водан - то же, что и Один. Верховный бог у древних германоскандинавских народов, супруг Фрейи, отец Бальдра.
        цистерцианец - член католического ордена цистерцианцев, называвшихся также и бернардинцами. Первый монастырь ордена, Цистерциум, располагался неподалеку от Дижона.
        Глава 7.
        Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль
        Дхарма-Кайя - первое и величайшее из Трех Тел Будды, обитель всех будд - существ, достигших Совершенного Просветления.
        парасит - в Риме спутник и прихлебатель богатого человека.
        арманьяки - легкая наемная пехота в XIV-XV вв. Очень часто по окончании военных действий арманьяки ударялись в грабеж и разбой на собственной территории. Арманьяки были настоящим бичом Франции времен Столетней и франко-бургундских войн.
        дэвы - злые духи в иранской мифологии.
        суккуб - женщина, которая не является женщиной в строгом смысле слова, а есть лишь обличье женщины, которое принимает демон для совершения блудодейства. В соответствии с «Молотом Ведьм», суккуб движим не похотью, а корыстной целью изъятия семени мужчины, поддавшегося на гендерную провокацию. В пару суккубу средневековая демонология придает инкуба. Инкуб (от лат.incubare, прелюбодействовать) - мужчина, точнее, «видимость» или «кажимость» мужчины, порождаемая (или, если угодно, «наполненная») демоном. Злодеяния суккубов и инкубов относятся к сексуальной сфере. По этому поводу «Молот Ведьм» сообщает весьма тонкие подробности: «Может случиться, что вместо суккуба семя принимается инкубом и им же передается женщине. Может случиться также, что демон, направленный в виде мужчины к женщине, принимает перед тем семя от другого демона, посланного тоже под личиной мужчины к мужчине. Но при этом демонам придается особый помощник, потому что действие сие настолько скверно, что, будучи один, дьявол может отпрянуть.»
        мортально (от лат. mortis, смерть) - смертельно.
        Алемандия - Германия.
        Глава 8.
        Замок Шиболет
        фальконет (итал.falconetto, «соколик») - легкое артиллерийское орудие.
        Сен-Дени - 1) святой Денис (Дионисий), патрон Франции; 2) одно из старейших французских аббатств.
        Саул - первый царь израильско-иудейского государства. Из-за своей неумеренной гневливости Саул едва не убил собственного сына, Ионафана, начал преследования Давида, чья слава вызывала в нем жгучую зависть, пошел на расправу со священниками из Номвы, приютившими Давида, и на прочие преступления.
        Нимрод - персонаж библейской мифологии, дерзнувший состязаться с Богом.

«А сын наш - исчадие Тервагана» - см.ком. к «Аполлен, Терваган, Магомет». Здесь может пониматься как зловещий намек на ворожбу, исходящую из языческой,
«сарацинской» Гранады, которая привела к зачатию Карла.
        аватара - «нисхождение»; в индуистской мифологии нисхождение божества на землю, его воплощение в смертное существо ради спасения мира, восстановления закона и добродетели.
        донжон - то же, что и алькасар (см.).
        Рапунцель - долгогривая красавица из сказки братьев Грим «Рапунцель», которая была заточена в высокой башне без входа. «Рапунцель-Рапунцель, спусти свои косоньки вниз!» - звала ведьма, и когда Рапунцель, стеная и плача, повиновалась, та взбиралась к ней по ее косам.

«Кригсмарине» (нем. Kriegsmarine) - военно-морской флот нацистской Германии.

«…полюбляют одних лишь парубков…» - «любят одних лишь парней» (украинизм).
        узун-кулак - шутка; имеется в виду любой примитивный информационный канал, будь то слухи или фельдъегерская служба (здесь имеется в виду последнее).
        Салическая правда - правовой кодекс салических франков (ок.VII в.), многие элементы которого вошли в позднейшее французское законодательство.

«…с тремя рослыми и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью копьями эскорта.» Здесь копье - подразделение рыцарской кавалерии. Типовой состав: 1 тяжеловооруженный кавалерист, вооруженный копьем (откуда и название подразделения), и 5 вспомогательных конных воинов (вооруженных мечами, арбалетами или кулевринами, реже - луками). Таким образом, семь копий - это приблизительно 40 кавалеристов.
        кипеж - жарг. суета, беготня.
        Глава 9.
        Десятый крестовый поход
        К названию. Разные историки в период с XI по кон. XIV вв. насчитывают разное число крестовых походов. Более или менее стандартной цифрой является восемь. При этом поход европейских крестоносцев в 1396 г. под предводительством будущего герцога Бургундского (в то время графа Невера) Иоанна Бесстрашного, завершившийся битвой при Никополе, в число крестовых походов обычно не включают. Учитывая общий
«бургундоцентризм» романа, автор нашел возможным засчитать поход 1396 г. крестовым и, таким образом, с чистой совестью назвать предприятие Карла Смелого «десятым крестовым походом».
        К эпиграфу. Источник: Иван Семенович Пересветов, «Большая челобитная».
        Ин сакра (лат. In sacra) - папская булла 1456 года, призывавшая христианских государей к крестовому походу против турок, захвативших Константинополь. Как и все буллы (напр., «Голос в Раме», «С величайшим усердием» и другие), названа по первым словам своего текста.
        Августин Аврелий (в правосл. традиции - Блаженный; 354-430 гг.) - один из «отцов Церкви», автор многочисленных трактатов по христианской теологии, этике и философии. Святой католической церкви.
        Константин XI Палеолог (1403-1453) - последний византийский император. Погиб во время взятия Константинополя турками.
        ромеи - так в средневековой Европе именовали византийцев.

«Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу.» Черный юмор. Когда Тесей отправлялся на Крит сражаться с Минотавром, он уговорился со своим отцом Эгеем, что если на его корабле при возвращении будет белый парус - значит он победил, а если черный - значит погиб. На обратном пути корабль Тесея попал в бурю, белый парус сорвало и унесло прочь и за неимением лучшего пришлось ставить черный. Эгей, завидев издалека черный парус, в отчаянии бросился со скалы в море.
        бригантина - корсаж из мелких железных пластин, наложенных друг на друга, подобно черепице, и закрепленных на одежде из материи или кожи. Сверху бригантины обшивались бархатом или шелком. Бригантины были значительно дешевле белых доспехов и пользовались большой популярностью у наемной пехоты и кондотьеров.
        инсигнии - в широком смысле знаки власти.
        кулеврина - примитивное ручное огнестрельное оружие, прообраз мушкета.
        талассократица (от греч. талассократия - моревладение, ведущий стратегический принцип Афинского Союза) - моревладетельница.
        гештальт - нечто целостное, не могущее быть представленным и познанным как сумма отдельных частей.
        акриды - в узком смысле род отряда прямокрылых насекомых, в широком - любые
«кузнечики» вообще. Формула «дикий мед и акриды» при описании рациона праведников встречается в агиографии весьма часто.
        Джованни Вайвода (ит. Giovanni Vaivoda) - так многие итальянцы и, в частности, Макиавелли, называли Яноша Хуньяди, венгерского узурпатора, который действительно нанес туркам Мехмеда II сокрушительное поражение под Белградом в 1456 г.
        Джудекка - согласно топологии инферно по Данте Алигьери, ледяная бездна, наихудший из адов.
        кондотьеры (ит.condotierri) - легкая итальянская кавалерия. Вместе с тем, в итальянской историографии (напр., у Макиавелли) выражение «кондотьер такой-то» означает, что то] занимал должность, аналогичную должности капитана в английской или французской армии XIV-XV вв., т.е. являлся командиром наемного отряда или комендантом крепости. Так, Джакопо Пиччинино является «кондотьером» сразу в двух смыслах. Сам он - профессиональный кавалерист и при этом возглавляет большой отряд наемной конницы, т.е. кондотьеров.
        нобиль (от лат. nobilis, знатный) - везде в тексте романа используется для обозначения знатных, благородных особ.
        згвалтувалы - изнасиловали (украинизм).

«…»сомиком" или «хомкой» - согласно «Ригведе», древние арии ходили в бой, вдохновившись неким зельем «сома» (также «хаома»). По одной версии, речь шла о конопле, по другой - о галлюциногенном отваре из грибов (напр. мухоморов). Учитывая, что согласно многим современным украинским историческим теориям запорожские казаки - самые что ни на есть арии (даже само слово «арии» возводится к слову «ории», что по-украински означает «пахари»), нет ничего удивительного в том, что дзапары перед битвой потребляют «сомик» и «хомку».

«…мэтра румбов, мастера брамселей, заклинателя брандскугелей…» Брамсель - название одного из парусов, брандскугель - зажигательное ядро.
        салад - очень популярная в XV в. разновидность шлема. Салад имел форму каски с развитыми боковыми и задним полями. Несомненно, именно форма салада вдохновляла дизайнеров пресловутого шлема Дарта Вэйдера в «Звездных войнах» Лукаса.

«Была одна на все смертные грехи, освященная кроме как в Риме еще в Боббио, Сантьяго и Клюни.» Перечислены авторитетные сакральные центры католического мира. Боббио - монастырь на севере Италии. Сантьяго (-де-Компостела) уже упоминалось выше. Клюни - знаменитое французское аббатство.
        ливр - двадцать су. Приблизительный курсовой эквивалент золотого экю.
        Симург - в иранской мифологии вещая птица. После воцарения династии Сефевидов изображение Симурга стало эмблемой Ирана наряду с государственным гербом.
        Брокар - доминиканский монах (кон.XIII - сер.XIV вв.), который был послан с миссионерской целью на Ближний Восток. В 1322 г. написал на латинском языке
«Наставление к свершению заморского похода» для французского короля Филиппа VI. Когда после падения Константинополя Филипп Добрый намеревался выступить в крестовый поход против османов, в 1455 г. «Наставление» было переведено на французский язык и стало при бургундском дворе бестселлером.
        сан-бенито - головной убор (как правило, из бумаги), который надевали на осужденного инквизицией в ходе аутодафе.
        Шоло (ивр.Шлёмо) - имеется в виду иудейский царь Соломон.
        карака - крупный по меркам XV в. двух- или даже трехмачтовый парусный корабль.

«Раймунд де Пюи, первый гроссмейстер ордена. Согласно предсмертной воле, изваян вместе с поверженным эмиром Корсольтом.» Разумеется, шутка. Реальный исторический Раймунд де Пюи никак не мог повергнуть эмира Корсольта, ибо Корсольт - литературный персонаж, сарацинский вождь из французских chansons de geste.
        Иггдрасиль - в скандинавской мифологии мировое древо, гигантский ясень, являющийся структурной основой мира, древо жизни и судьбы. Иггдрасиль объединяет в одно общее метафизическое пространство небо, землю и подземный мир.
        иды - середина месяца. Конкретно в сентябре иды приходились на 13 число.

«…эхидна, эмпуза, лилит…». Средоточие мерзостей и пороков. Эхидна - в греческой мифологии чудовище, полудева-полузмея. Прекрасна ликом, но ужасна в своей змеиной сущности. Эмпуза (Эмпуса) - чудовище из окружения Гекаты. Увлекает жертвы, принимая вид или прекрасной девы, или страшного призрака, лицо ее пылает жаром, одна нога у нее медная. Лилит - злой дух, обычно женского пола, в иудейской мифологии. Как правило, выступает в роли суккуба (см.).
        беглербек - высокий государственный пост в Османской империи. Беглербеков было всего два: Европы и Азии. По своему весу в политической системе Османской империи беглербек может быть сопоставлен с французским коннетаблем или с современным министром обороны.

«В Венецию занесло проездом доктора Кукулуса, с виду ничем не примечательного выпускника Салернской школы.» - итальянский город Салерно был знаменит своей медицинской школой. Там был создан пресловутый Салернский Кодекс здоровья, который содержал временами дельные, а временами комичные валеологические советы. В Средневековье салернские доктора обладали непререкаемым авторитетом.
        Относительно имени «Кукулус» ср.:
«Cuculus» - олух, «sus» - свинья,

«Dominus Doctor» -этоя.
        (Себастиан Брант. Корабль дураков.)
«Из поясничной чакры - особо тяжелые фракции кондотьерской кармы. Из лингама - застоялое семя.» Чакры в традиции индуизма - психико-энергетические центры тела, числом семь, расположенные вдоль позвоночника и на макушке. Здесь «поясничная чакра» - сеньяль заднего прохода. Лингам - мужской половой член (санскр.).

«…по примеру палачей Альбигойи…» - имеется в виду крестовый поход, объявленный папством в нач.XIII в. против ереси альбигойцев, процветавшей в Южной Франции.
        эксгибиция (от лат.exhibeo, выявлять) - показ, представление.
        Септуагинта - т.н. «перевод семидесяти толковников», первый перевод Библии на греческий.
        Глава 10.
        Перонн
        К эпиграфу. Источник: Э.Григ, «Пер Гюнт» (IV."В пещере горного короля").
        автократор - самодержец.
        уицраориальные фантазмы - химеры великодержавности. Уицраор, в метаисторической системе Даниила Андреева - псевдосущество, обитающее в одном из нижних слоев Шаданакара и в узком смысле отвечающее за степень агрессивности (или, как сказал бы Л.Гумилев, за «пассионарность») данной державы. Например, мы в настоящий момент переживаем гибель третьего российского уицраора (по имени Жругр III) («Роза мира»).
        Ганзейский Союз - торговый союз северонемецких городов. Ганзейцы не гнушались пиратством в Северном море, нападая на английские, фламандские и, реже, французские корабли.
        Сципион - прозвище патрицианского рода Корнелиев, из которого вышло немало военных деятелей Римской республики. В частности, Сципион Африканский Старший решил в пользу римлян исход 2-й Пунической войны, а Сципион Африканский Младший разрушил Карфаген в ходе 3-й Пунической войны.

«…подписать за себя представительную кодлу задиристых суверенов…» Суверен - англифицированное «сюзерен». Здесь - крупный феодал, граф, герцог.

«…Людовик мог лишь утешаться длинным перечнем родственников и ларов, которые были умерщвлены коварством неприятеля на переговорах.» И шутка, и не вполне. У римлян лары - духи-покровители жилища. Ясное дело, умертвить духа, да еще на переговорах, довольно непросто. Но родственников Людовика действительно неоднократно убивали на переговорах в течение XIV-XV вв.

«Даром, что мертвого элефанта разобрали на окорока и ошейки, Пирр.» Эпирский царь Пирр (312-272 гг. до н.э.) погиб во время уличных боев в городе Аргос из-за того, что путь к отступлению был перегорожен тушей убитого в городских воротах боевого слона.
        кюхенмейстер - ответственный за приготовление пищи на кухне крупного феодала.
        бенефиций - земельное владение, которое жаловалось королем или крупным феодалом своему вассалу.

«…как денье меняют на су…» Денье - мелкая французская монета. Двенадцать денье составляли су.
        флеш-рояль - в покере комбинация из пяти подряд карт одной масти. Например: десять, валет, дама, король, туз пик. Каре королей - четыре короля. Мена флеш-рояля на каре королей столь же неравноценна, как мена денье на су, потому что каре королей старше.

«Вот, князю Пикколомини…» - слова посыльного из финала драмы Фридриха Шиллера
«Смерть Валленштейна». Граф Октавио Пикколомини, предавший Валленштейна, получает письмо, адресованное «князю Пикколомини». Княжеский титул здесь выступает в роли тридцати сребренников, переданных Пикколомини германским императором за предательство Валленштейна.
        Эразмова муза - Глупость. Напомним, что перу Эразма Роттердамского среди прочего принадлежит сатирический (обхохочешься) трактат «Похвала глупости». С таким же успехом Глупость можно называть и музой Себастьяна Бранта, автора «Корабля дураков», и Ульриха фон Гуттена, и Ювенала, и Аристофана, поскольку традиция вдохновляться чужим невежеством искони имела в Европе глубокие корни.

«Если хотите каламбур - я пес святого Доминика.» Дело в том, что члены ордена, основанного Домиником, доминиканцы, называли себя «псами Господними» (Domini canes) по созвучию с dominicantes. Таким образом, «пес святого Доминика» - это не просто каламбур, а сверхкаламбур. Вопрос Карла «А не Иеронима, простите?» оправдан тем, что в христианской иконографической традиции принято изображать святого Иеронима врачующим раненого льва.
        мирра - благовонная смола, употреблявшаяся для воскурений в религиозных обрядах.
        залунал - раздался в смысле «зазвучал» (украинизм).
        Глава 11.
        Алмазный заяц
        дага - кинжал с развитой вилообразной гардой. Предназначение: оружие левой руки, используемое для парирования ударов противника и, в благоприятной ситуации, для нанесения колотых ран.
        Гэлэхэд - благородный рыцарь, герой средневековых романов артуровского цикла.
        "Большая дароносица брабантского монастыря святой Хродехильды с девизом «Не то золото, что носит имя золота». Перифраз знаменитого алхимического девиза «Aurum nostrum non est aurum vulgi» («Наше золото - не золото черни»). Если вдуматься, надпись на дароносице по смыслу полностью аналогична этому девизу.
        фантастикум - по Августину Блаженному, бестелесный образ, который может отделяться от спящего человека и создавать иллюзию различных действий. В широком смысле - любой фантазматический псевдо-объект.
        здесь эт нунк - здесь и сейчас (лат. hic et nunc).
        либехер - германизм, произведенный от немецкого liebe herr, любезник, любовник.
        Глава 12.
        Луи
        К эпиграфу. Источник: Андрей Капеллан, «О любви».
        батавы - германское племя, селившееся на территории совр.Голландии.
        серваж - обычно форма зависимости феодального крестьянства (сервов) от сеньоров. Здесь серваж понимается несколько иначе: как служба знатному сюзерену человека неблагородного происхождения, в отличие от вассального долга, предполагавшего хотя бы формально благородное происхождение служащего.

«…датско-польская уния под водительством шляхетной династии Фортинбрасов…» Шутка. Напомним, что в «Гамлете» Фортинбрас ходит воевать поляков, а по возвращении обнаруживает, что правящая датская династия истреблена в полном составе. В финале пьесы победоносная армия провозглашает Фортинбраса новым датским королем. Образ Фортинбраса и узурпация им власти в Датском королевстве весьма остроумно решены в
«Гамлете» Кеннета Браны (1996 г.).
        сегун - титул военно-феодальных правителей Японии.
        метод Бройля - метод чтения вслепую книг, отпечатанных по специальной технологии.
        Глава 13.
        Рогир ван дер Вейден
        фалерн - сорт италийского вина из Сев.Кампании.
        Фуке Жан (1420-1481) - яркий французский живописец, представитель раннего Возрождения. Его кисти, в частности, принадлежит портрет Карла VII, отца Людовика XI.

«Томпсон» - марка первого массового автомата американского производства. Был весьма популярен среди гангстеров 20-30-хх годов.
        сеньяль (фр. signal) - вымышленное имя, псевдоним, который влюбленный (как правило трубадур) давал своей возлюбленной. Например «Изольда» (разумеется, в предположении, что объект куртуазного поклонения зовут не Изольда) или «Та, Что Лучше Всех». В расширенном понимании - ласкательное прозвище. Примеры современных псевдо-сеньялей: «котик», «солнышко», «симпапусик», «рыбка».
        Глава 14.
        Эдвард Йорк, король Англии
        декапитированный - обезглавленный (от лат. decapitatio).
        овердоза (от англ. overdose, сокр. O.D.) - передозировка лекарства, наркотика. В данном случае - избыточный довесок.
        Андрей Капеллан - автор замечательного трактата «О любви», своего рода «суммы куртуазности» XII в.
        Фогельвейде, Вальтер фон дер - знаменитый миннезингер XIII в., автор многочисленных эротических (и не очень) стихотворений.
        танец Шивы - метафора мирового холодвижения.
        каллипига (греч."прекраснозадая") - один из эпитетов Афродиты.
        ауспиции - гадание по поведению птиц, которому в Древнем Риме придавалось очень большое значение. На войне довольно часто функции главного авгура (т.е. жреца, совершающего ауспиции) выполнялись верховным военачальником. Поэтому выражение
«под ауспициями такого-то» или «при ауспициях такого-то» означает «под военной и сакральной властью такого-то». В данном случае, «ауспиции тишайшего Филиппа де Коммина» - злая ирония.

«…герцогство росло и ширилось, отдавливая мелкие прирейнские марки от Империи…» Марка - пограничная область королевства, которая первоначально жаловалась королем своему вассалу в ленное владение при обязательстве последнего нести пограничную службу и оберегать страну от внешней агрессии. Владетель марки именовался маркграфом.
        ништяки - в узком смысле слова бычки, окурки (жарг.). В широком - остатки, которые всегда сладки.
        шервудские горлопаны - имеется в виду шайка Робин Гуда, заседавшая в Шервудском лесу и обустраивавшая в окрестностях Ноттингема социальную справедливость.
        Брюнгильда (также Брюнхильд, Брунгильда) - героиня скандинавского эпоса о Сигурде. Последний, выдавая себя за своего короля Гуннара, чтобы вместо него пройти испытания жениха, провел ночь с Брюнгильдой, положив меч на ложе между собой и нею.
        секьюрити (англ.security, безопасность) - здесь: органы безопасности, телохранители, etc.
        протоэйдос - в философии платонизма эйдосом называется идеальный образец чего-либо, существующий в мире идей. Протоэйдос, таким образом, следует понимать как «то, что предшествует идее» или «идею идеи»; где существует протоэйдос - в мире идей или в Нигде - указать затруднительно.
        ихтиункулус - неологизм, произведенный по аналогии с гомункулусом заменой
«человека» (хомо, гомо) на «ихтиос» (греч.рыба). Таким образом, ихтиункулус - искусственная, рукотворная рыбка.

«Дверь тридцать первого уровня сорвалась с петель и просыпалась под ноги Дюку битыми стекляшками.» Игра слов. С одной стороны, дюк (англ.duke) - герцог. С другой стороны, Дюк Нюкем (англ.Duke Nukem) - персонаж широко известной компьютерной игры Duke3D, что обыгрывается и «ключом от секретного уровня», и
«тридцать первым уровнем».

«…разодранный камзол, на котором из трех солнц Тоусона уцелели лишь два…» Тоусон - город, близ которого Эдвард IV одержал победу над Ланкастерами. «Три солнца Тоусона» стали гербом Эдварда.
        мова - укр. язык, наречие.
        лингвальные - языковые (от лат.lingua - язык).
        проскриптор (произведено от лат.proscriptio, букв. письменное обнародование) - лицо, осуществляющее проскрипции, репрессирующее знатных «врагов народа» с сопутствующей конфискацией имущества проскрибируемого. В Риме времен Калигулы и Нерона направленный государственный террор против сенатской знати был делом почти обычным, в средневековой Европе - куда более редким. Но иногда случался. Например, в Англии времен войны Алой и Белой Розы по подсчетам Коммина погибло почти 80 особ королевской крови. Многие из них пали не на поле боя, но стали жертвами репрессий. В частности, герцог Глостер, короновавшись под именем Ричарда III, развернул достаточно широкую проскрипционную деятельность, о чем см. Шекспир, «Ричард III».
        когг - одномачтовый парусный корабль в странах Балтии и Северного моря. (Ср. с русским беломорским «коч».)
        неф - крупный парусный корабль XIV-XV вв., особенно распространенный в Англии.
        фичи (англ. features) - особенности, свойства (жаргон программистов).
        попадаки - неудачник, разиня (детский жаргон).
        Периньон - сорт французского шампанского.
        Иалтабаоф - согласно гностическим учениям, порождение Софии Эпинойи, горней Мудрости, созданное ею без согласия Духа. Иалтабаоф вышел неподобным своей матери и принял вид змеи с мордой льва, а глаза его были подобны сверкающим огням молний. Далее: "И она назвала его именем Иалтабаоф. Это первый архонт, который взял большую силу от своей матери. <…> Он стал сильным и создал для себя другие эоны в пламени светлого огня, (где) пребывает и поныне. И он соединился со своим безумием, которое есть в нем, и породил власти для себя. <…> Он нечестив в своем безумии, которое есть в нем. Ибо он сказал: «Я - Бог, и нет другого бога кроме меня.» (Апокриф Иоанна, 10, 11). Разумеется, легенда об Иалтабаофе глубоко противна самой сути христианства.
        харэ - достаточно, хватит, довольно (аргоизм).

«Город невдалеке именовался Зевгмою.» Зевгма - город, близ которого переправлял через Евфрат свою армию римский военачальник Марк Лициний Красс во время войны с парфянами (53 г. до н.э.). Во время переправы разразилась гроза, что было воспринято всеми как неблагоприятное предзнаменование. В данном контексте воспоминание Коммина - шутка. Приведенная фраза процитирована по первоначальному варианту текста миниатюры «Марка Лициния Красса, злосчастного римлянина, гибель» (А.Зорич, «Heraldica»).
        Глава 15.
        Маргарита
        гемоанализ - анализ крови.
        крааль - загон для муфлонов, коз и лошадей (см. например Жюль Верн, «Таинственный остров»).
        агапе - здесь: платоническая любовь.
        номенклатор - слуга в римском доме, представляющий хозяину дома и прочим участникам застолья вновь прибывших гостей (в определенном смысле аналогичен средневековому герольдмейстеру).
        оглашенные - те, кто еще не приняли крещение, но уже склонились к тому, чтобы это сделать.
        сорокоуст - сорокодневное молебствие за упокой души усопшего.
        нанотехнология - фиктивный футурологический термин, корреспондирующий с фантазматическими «молекулярными нейротехнологиями», «живыми» нейрокомпьютерами, самопрограммирующимися вычислительными системами и пр.
        гематома - синяк.
        канцона - стихотворение о рыцарской любви в лирике провансальских трубадуров. Канцона также широко представлена в творческом наследии Петрарки.
        Глава 16.

24126
        К эпиграфу. Источник: М.П.Холл, «Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии».
        Ренуар - персонаж цикла песен о Гильоме Оранжском, обладавший былинной силой и до своего посвящения в рыцари всем видам оружия предпочитавший ослоп (оглоблю).
        гламурный (от англ. glamour) - чарующий, овеянный романтикой.
        лепротики - прокаженные.
        ляодунские позиции - печально известные своим слабым огневым и фортификационным обеспечением полевые укрепления русской армии близ Порт-Артура (во время русско-японской войны 1904-1905 гг.).
        Шаданакар - в философской системе Д.Андреева собственное имя брамфатуры нашей планеты, состоящей из огромного множества разноматериальных инопространственных и иновременных слоев. Слой Шаданакара, в котором обитаем мы, именуется Энрофом («Роза мира»).
        малефик (от лат. maleficere, т.е. male de fide sentire, дурно относиться к вере) - юридический термин Святой Инквизиции, обозначающий колдуна или ведьму. Малефиции, соответственно - ведовство, колдовство, наведение порчи, etc.
        гонитва за звирками - ловля зверьков (искаж.укр.). Один из возможных синдромов в делириальных состояниях, например, при «белой горячке».
        орнитоморфное (от греч. ornis, род.п. ornitos, птица и morphe, форма) - птицеподобное.
        каватина - небольшое сольное вокальное произведение, обычно часть оперы или оратории.
        Ультима Туле (лат.Ultima Thule, Крайняя Тула) - согласно греко-римским представлениям, гипотетические земли у северного предела мира. Не путать с Terra Incognita.
        серпентирующие (от лат.serpens - змея) - змеящиеся, вьющиеся.
        шактипат - индийская техника активизации духовной энергии, основанная на физическом контакте гуру и ученика. К.Гроф описывает ее так: «Во время медитации он (Свами Мукатанда - А.З.) впервые посмотрел на меня, а затем с некоторой силой хлопнул меня рукой по лбу. Это казалось бы простое событие сорвало колпак с переживаний, эмоций и энергий, которые я держала в себе».
        менора - сакральный светильник в иудаизме.
        Бардо - в тибетской эзотерике область, символически представленная как промежуточное состояние между смертью и новым рождением продолжительностью в 49 дней (см. «Бардо Тедол» - «Тибетская книга мертвых»). Иными словами, Бардо может пониматься как метафизическое пространство, в котором странствует душа между двумя перерождениями.

«…отчаянная попытка пробудиться в честную реальность, в полный рост и надежно эманированную Создателем…» «Эманированную» - труднотрактуемое прилагательное, произведенное от теологического термина «эманация». Эманация - постоянно ниспосылаемая Богом благодать, пронизывающая весь мир и наделяющая сущее устойчивым атрибутом существования. Иными словами, вне эманации немыслимо бытие. Таким образом, «эманированным» можно признать все сущее. А «устойчиво и в полный рост эманированным» - все материальное сущее. (В противоположность реалиям сна, измененных состояний сознания и сверхтонких идеационных сфер.)
        котта - род верхней одежды, которую рыцари XII-XIII в.в. носили поверх кольчуги.
        нинзюцкие пальцовки - мудры, которые согласно гонконговским и голливудским боевикам составляют перед каждым серьезным делом нинзи, чтобы зарядиться космической энергией «ци».
        Нами Амида Бутсу - золотая формула амидизма, повторяя которую адепт учения достигает Чистой Земли, то есть Спасения.
        Монжуа - боевой клич французов со времен Карла Великого.
        седельный меч - большой кавалерийский меч (как правило, полутораручный), который было принято держать ножнах, притороченных к седлу (на перевязи носить такой меч было неудобно - он волочился бы по земле).
        Тамезис - латинское название Темзы.
        бирема - римский военный корабль с двумя ярусами весел.
        эвокация (лат.evocatio) - своеобразная «военно-магическая» процедура древних римлян. Во время осады неприятельских городов римляне призывали иноземных богов-покровителей покинуть своих подопечных и перейти в храмы, которые специально сооружались для них в Риме. «Лары» здесь употреблены в значении именно городских богов-покровителей, что не оскорбило бы римского ученого-традиционалиста, хоть бы и Тита Ливия.

«Суда» - византийская энциклопедия X в., которая приобрела определенную известность среди европейских интеллектуалов после 1204 г., когда Константинополь был временно захвачен крестоносцами.
        Гарольд II Годвинсон - последний англосаксонский король. Погиб в 1066 г. в битве при Гастингсе, пытаясь отразить вторжение в Англию Вильгельма Завоевателя.
        Глава 17.
        Nunc Fluens
        К названию. «Nunc fluens» буквально «переходящее настоящее». В христианской мистической традиции - модус восприятия времени как неостановимого, рокового движения, при котором настоящее сужается до секунд, ускользающих в прошлое. Эта модальность в мистической традиции противопоставлена модальности «Nunc stans»,
«вечного сейчас». В этом модусе осознавания включенность во время и зависимость от него предстают пагубными иллюзиями, а настоящее мгновение - вечным, бесконечным, благим. (См. разъяснения Псевдо-Дионисия Ареопагита, Иоганна Экхарта и Николая Кузанского).
        Глава 18.
        Рыцарь-в-алом
        картель - приглашение на дуэль.

«И-Цзин» - «Книга Перемен» (кит.). Вместе с комментариями представляет собой фундаментальное описание метафизической динамики бытия.
        Брэммель - знаменитый английский щеголь, родоначальник дендизма.
        невдалый - среднее между «несчастливый» и «неполноценный» (украинизм).
        Коза ностра (итал. cosa nostra, наш дом) - самоназвание итальянской мафии.
        повыздыхали - среднее между «повымирали» и «издохли» (украинизм).
        каннабис - индийская конопля, широко распространенное растение, обладающее наркотическим действием.
        Бразиль - мифологическая территория (наряду с Шамбалой, Ультима Туле и проч.), местоположение которой, как водится, не установлено. В эпоху Великих Географических открытий на латиноамериканские территории были спроецированы утилитарные чаяния Европы о заморском рае, благодаря чему, в частности, Бразилия была названа Бразилией.
        Теночтитлан - столица государства ацтеков (XIV-XVI вв.). Да разрушения испанцами в
1521 г. - крупнейший город Нового Света, своего рода американский Вавилон.
        амантный (от фр. aimant, магнит, перен.приманка) - притягательный, привлекательный.
        асфодель - цветок, произрастающий, согласно греческой мифологии, на печальных равнинах Аида.
        дихотомировать - разделять надвое (от греч.дихотомия, половинное деление).
        Глава 19.
        Двенадцатый крестовый поход
        К названию. Вообще говоря, войны Франции с Бургундией официально крестовыми походами считаться не могли. Но автор счел возможным построить такую хронологию: поход №10 - Карл против турок (глава 9), поход №11 - Людовик и Карл против мятежного Льежа (вскользь об этом повествуют главы 11-13), поход №12 - Людовик против Карла (главы 19-24). Дело в том, что последние два предприятия неофициально можно все-таки назвать «крестовыми походами», поскольку французская армия выступала в них под орифламмой. Относительно орифламмы смотри комментарий ниже.
        сосисоны (от фр. saucisson) - сосиски, колбаски.
        Скала Тарика (араб. Джебель-аль-Тарик) - арабское название Гибралтара (точнее, Гибралтар - исковерканное до неузнаваемости и варваризованное иноверцами Джебель-аль-Тарик).
        Массилия - римское название Марселя.
        унциал - маюскульное письмо, отличающееся округлостью букв, возникшее из римского курсива.
        пампская - гениальный термин, введенный в обращение Хулио Кортасаром через вымышленного автора-утописта Сеферино Пириса на страницах романа «Игра в классики». Согласно Пирису, «Пампский цвет - это всякий сложный цвет или тот, что образован двумя или более красками».
        хаосмос - термин Джеймса Джойса (из «Поминок по Финнегану»), гибрид «космоса» (греч.порядок) и «хаоса» (греч.хаос).

«…Людовик - принцепс, но отнюдь не доминус». Важный политологический нюанс. Доминус - верховный правитель с неограниченной авторитарной властью, по существу монарх-самодержец. (В отличие от принцепсов, как именовались в Риме первые императоры; формально принцепс не был доминусом, но лишь «первоприсутствующим в сенате», кем-то вроде пожизненного диктатора в смысле римской системы государственного устройства республиканского периода.)

«Хроники» Фруассара - наиболее полный источник по истории Франции и ее соседей XIII-XIV вв. Весьма популярная книга во Франции и Бургундии XV в.
        страна Кокань - сказочная обитель глупости, лености и изобилия (см. например,
«Страну Кокань» работы Питера Брейгеля Старшего, 1567 г., где «коканские настроения» переданы исключительно точно).
        государство серов - Китай.

«…как Наполеон дойдет в свое время до Аккры…» Аккра (также Акка, Акра, Акко) - прибрежный город в южной Палестине. В Средние Века Аккра была мощной арабской крепостью (откуда и «омейядские бастионы»). В кон.XVIII-нач.XIX вв. Аккра принадлежала туркам-османам. Во время своего египетского похода Наполеон предпринял авантюрный рейд против турецких палестинских владений, намереваясь создать плацдарм для дальнейшего похода в Индию. Аккра, которую Наполеону взять не удалось, стала крайним пределом его иллюзорного похода в Индию.
        гимнософисты - так в греко-римской традиции (в частности, у Плутарха) именовались индийские йоги.
        бусидо - поведенческий кодекс японских самураев. В узком смысле - «боевой устав». Здесь имеется в виду второе значение.
        цум тойфель (нем. zum Teufel) - к черту, черт побери.
        оммаж (фр.hommage) - церемония заключения вассального договора между сеньором и вассалом, сопровождавшаяся клятвой верности.
        эспадон - полутора- или двуручный меч. Следует отметить, что в то время как двуручные эспадоны использовались практически исключительно швейцарцами, полутораручные мечи были в ходу по всей Европе.

«Сефер ха Зогар» - «Книга Величия», вторая книга Каббалы, посвященная практической магии. Помимо нее, Каббала включает в себя «Сефер Ецир» («Книга Творения») и
«Апокалипсис» («Книга Откровения»).
        Львиносердый - имеется в виду английский король Ричард Львиное Сердце, который действительно был убит низкородным арбалетчиком с первого и единственного выстрела наудачу.
        орифламма (от лат. aurea flamme, «золотое пламя») - изначально, знамя Каролингов (потомков Карла Великого), представлявшее собой пурпурное поле с золотым крестом. В X-XV вв. орифламма была сакрализована как боевой стяг французов-христиан, под которым долженствует идти в бой с неверными. Орифламму разрешалось разворачивать только против язычников или иноверцев (то есть арабов или турок). На войну с христианами (напр., с англичанами) французы выступали под королевским штандартом с лилиями. Несмотря на это, в XIV в. известны прецеденты, когда французские рыцари разворачивали орифламму против мятежных фландрских горожан. Здесь французы выступают против Карла именно под орифламмой и это свидетельствует о том, что Людовик решил придать борьбе с Бургундией статус священной войны.

«Карл потребовал еще коня, копья, меча, вина и псалтырь, прочел запев и финал семнадцатого псалма Давида…»
        Приводим начало:

2 Возлюблю Тебя Господи, крепость моя!

3 Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой, - скала моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое.

«…азартная кондотьерская свалка за золотые цепи сансары…» Сансара в буддизме и индуизме - мирское, вещное бытие, вовлеченное в круговорот рождения и смерти, а также миры, в которых этот бесконечный круговорот происходит. Под «золотыми цепями сансары» разумеются мирские блага.
        Глава 20.
        Нанси
        махаюга - 1/1000 часть первой половины кальпы («дня-и-ночи» Брахмы). Махаюга = (4,
20,000,000/1000) = 4,320,000 лет.
        экстази - «легкий» синтетический наркотик.
        нуфлинги (нифлинги) - то же, что и нибелунги. Великаны, связанные с миром мрака (Нифльхейм), хранители клада, которым завладел Зигфрид.
        импликация (лат. implicatio) - в логике Буля отношение следования и высказывание, построенное при помощи этого отношения. Например, высказывания вида «из А следует Б» или «если А, то Б» являются импликациями. Заметим, что любая народная примета при таком рассмотрении - импликация.
        хоругвь - здесь, высшее организационное подразделение армии Тевтонского ордена. Хоругвь состояла из 20-150 копий. Копье, в свою очередь, несколько отличалось по своему составу от описанного выше франко-бургундского одноименного подразделения и состояло из тяжеловооруженного рыцаря, одного-двух конных оруженосцев с более легким вооружением и одного-двух пеших стрелков. Таким образом, можно говорить, что в среднем одна хоругвь насчитывала около трехсот воинов (60 копий по 5 человек). То есть двенадцать хоругвей должны состоять приблизительно из 12х150=
800 одних только всадников, не считая пехотинцев. Но это теория, относящаяся к периоду расцвета Тевтонского ордена. В описываемый период (последняя четверть XV в.) Орден переживал фазу упадка и не удивительно, что с Гельмутом в двенадцати хоругвях пришли всего лишь 600 кавалеристов.
        ба, ах и ка - строго говоря, различные элементы, составляющие человеческую сущность по представлениям древних египтян. Вульгарно - тонкоматериальные
«оболочки», «тела» человека.
        Глава 21.
        Wyrd
        белые доспехи - цельножелезные рыцарские доспехи.
        Симон Маг (Симон Волхв) - в христианских преданиях чародей, антагонист апостола Петра, его завистник и соперник. По одной версии Симон Маг по собственному требованию был зарыт в землю, после того, как дал обещание воскреснуть на третий день (нужно ли говорить, что ничего не получилось?). По другой - был растерзан собственным псом-волкодавом. По третьей - левитировал над Марсовым полем при помощи демонов воздуха, но апостол Петр приказал им отступиться и Симон Маг разбился о камни.
        Миямото Мусаси - гениальный японский фехтовальщик и стратег XVII в., автор трактата «Книга Пяти Колец».
        Фрейя (Фригг) - супруга Одина (Водана). Для человека с эклектическими духовными представлениями (каким является Гельмут), Пресвятая Дева - вполне подходящий инвариант Фрейи.
        Глава 22.
        Фаблио 1477 года
        К эпиграфу. Источник: Окот п’Битек, «Африканские традиционные религии».
        арьербан - французское феодальное ополчение второго призыва, состоявшее, в отличие от бана, не из прямых вассалов короля, а из вассалов вассалов (арьервассалов). Кавалеристы арьербана были, как правило, очень плохо экипированы и имели низкую боеспособность.

«…под куцей бараньей шапкой и практичным барбютом.» Барбют действительно весьма практичный шлем, по внешнему виду напоминающий круглую железную тюбетейку. Барбюты часто носили именно зимой, поскольку поверх них было удобно надевать меховые шапки и капюшоны.
        берсерк - у скандинавов воин, который идет в бой обнаженным, испив бодрящего дурмана (смотри комментарий о «соме» и «хаоме») и, соответственно, пребывая в измененном состоянии сознания, которое позволяет ему не бояться смерти и не чувствовать боли.
        Глава 23.
        Вечером того же дня
        Альбайсин - северная часть города Гранады, отделенная от Альгамбры рекой Дарро.
        Глава 24.

5 января, воскресенье
        К эпиграфу. Источник: Осип Мандельштам, «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем». В контексте данной главы примечательно также продолжение цитированной строки:
        Держу пари, что я еще не умер
        И, как жокей, ручаюсь головой,
        Что я еще могу набедокурить
        На рысистой дорожке беговой.

«…трагическое вперемежку с обыденным пузырится и кипит, словно в лагере Валленштейна.» «Лагерь Валленштейна» - пьеса Ф.Шиллера, первая, самая короткая и самая читабельная в драматической трилогии «Валленштейн».
        Эпилог
        Кали - в индуистской мифологии одна из ипостасей Деви, жены Шивы, олицетворение грозного, губительного аспекта его шакти - божественной энергии. В конце кальпы Кали окутывает мир тьмой, содействуя его уничтожению.
        (c) Александр Зорич, 1999, 2003

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к