Шныр. Седло для дракона Дмитрий Емец
        ДМИТРИЙ ЕМЕЦ СЕДЛО ДЛЯ ДРАКОНА
        
        * * *
        - Человек - это прочитанные книги, ищущее беспокойство духа, сила привычек и немного генетики. И больше, по сути, ничего.
        - Но ведь еще много зависит от того, какие книги читать! И когда! И с какой целью!
        - Это - да. Но по большому счету все это само выправляется.
        Кавалерия
        Так вот, господа молодые офицеры. Я давно заметил, что люди сделаны из различных материалов. Существует глино-обыкновенный, и существуют глино-огнеупорные, есть железобетон - очень распространенный материал. Попадаются керамические изделия, есть люди, крытые черепицей, существуют конструкции из готовых блоков. Вот Лева - он крыт соломой. А вы, Лёлечка, по-моему, сделаны из заменителей. Я имею в виду самую качественную синтетику. А вот наш друг Володя - он выполнен из современных материалов. Он антимагнитен, морозоустойчив, водонепроницаем, антикоррозиен. Это тугоплавкий металл. Его можно запустить в космос, и он не сгорит в плотных слоях атмосферы. Вот почему я за него спокоен.
        Фильм «Июльский дождь»
        ГЛАВА ПЕРВАЯ ДВА САМОРОДКА
        В нормальных условиях мы представляемся себе исправными, даже благородными, но чуть какой перегруз, или сбой, или что не по-нашему - сразу грязь жуткая переть начинает. Рвем друг друга в клочья, выкрикиваем что-то бессвязное, кусаемся, деремся, вспоминаем обиды. Значит, эта грязь и в нормальном состоянии есть - просто прячется.
        Хочешь узнать, какой ты, - понаблюдай за собой в минуты усталости.
        Кавалерия
        Стоит по колено в воде юный Мокша. Поит пегов. Он любит смотреть, как они пьют, как фыркают, как после поднимают головы, как срываются с морд тяжелые капли. Разбегаются от капель круги, уносит их быстрым течением. Пегов три: Ширяй, Стрела и Птенчик. Ширяй пьет долго, вдумчиво, с ощущением важности того, что делает. Мощный жеребец, почтенный, уверенный в себе. Он и в реку вошел глубже других - почти по грудь. Бока его, принимая воду, раздуваются, как кузнечные меха.
        Стрела переступает с ноги на ногу, то и дело оглядывается, воды же касается самыми кончиками губ, точно целует. Она беспокоится за Птенчика, своего жеребенка. Птенчик смешной, хвостик у него куцый. Не бежит, а прыгает, точно на пружинках. Заскочит в воду, испугается - и сразу назад. Под попоной торчком стоят маленькие крылышки. Мокша часто думает, что надо было назвать его Кузнечиком, да вот поспешили.
        На песке, вытянув ноги, сидит Митяй Желтоглазый. Смотрит на суету на противоположном берегу. Много там людей - чисто как муравьи мельтешат. Топорами стучат, пилят, леса ставят, костры палят. Тянутся вдоль берега груженые подводы. Суета, крики. Оно и понятно: кремлевскую стену до неба возвести - не кабак построить. Тут десятком каменщиков не отделаешься. Важное это дело, княжеское.
        Наискось впадает в Москву-реку веселая речка Неглинная. В треугольнике на высоком мысу - Кремль. Не так давно, всего лет триста тому, были здесь только ров, песчаный вал и деревянные стены. Подпирали их крюковые жерди. Убери подпорки - и завалятся стены, поползут от дождей бревна по крутому склону. Каждые двадцать-тридцать лет, как по расписанию, - пожар. Дотла выгорает город, выгорают деревянные стены. Где завалятся, а где стоят почерневшими головешками, ждут лишь толчка, чтобы осыпаться. Опять их возводят, расширяют, прирезают к Москве новые и новые куски. Как птица Феникс восстает из пепла обновленный город.
        Много леса вокруг, есть из чего строить, да только сколько можно - горит и горит. От лучинки, от уголька, от опрокинутой лампадки, от неприятельской запаленной стрелы. Уж и из метрового дуба пробовали стены возводить, и насыпи делали - все едино. Надоело это московским князьям. При Дмитрии Донском потянулись из Мячково, из Дорогомилово подводы с камнем. Легко режется известняк, сноровисто работают мастера. И года не прошло - взлетели к небу сероватые стены. Как зальет их солнцем - вовсе белыми кажутся.
        Митяй с Мокшей еще помнят Кремль тем прежним белокаменным красавцем - девять башен, деревянные кровли на стенах. Но вот теперь, уж год или два тому, началось новое большое строительство. Со всей Руси собрал князь Иван III мастеров. Красив известняк, да ломок. Не устоять ему против пушек. Заменяют его кирпичной кладкой, подводят насыпи, возводят прочные высокие башни.
        - Ты сегодня ныряешь? - спрашивает Мокша.
        Митяй кивает. Ложится на спину, смотрит в небо. Вокруг лесистые, зверьем кишащие холмы. Медведей - тех поменьше стало. Оттеснили их люди. Отошли они в глушь немыслимую - в Сокольники, в Раменки, в Сущево, затаились в тамошних чащобах, а вот пушных зверей, птиц, бобров - тех до сих пор море. Волки тоже озоруют. Редкий день не режут крестьянский скот.
        - Я с тобой нырну, хорошо? - искательно спрашивает Мокша.
        Из высокой травы кивнуть нельзя, а Митяю не хочется отвечать словами. Поэтому он поднимает ногу и утвердительно сгибает ее в колене. Мокша смеется. Вот так Митяй! Ногой кивнул! Он счастлив, он любит нырять с Митяем. Тот знает двушку как свои пять пальцев, а закладки - те просто нутром чует. Порой ему даже копать не приходится. Наклонится, поднимет обычный с виду камень, перевернет - а внутри плещет синевой цветок, горит сдвоенная ягода или золотится тонкий, с нитяной ножкой гриб.
        - Как ты нашел?! - восклицает пораженный Мокша.
        - Не знаю. Словно окликнул меня кто… Но сейчас мы не его ищем. Пусть подождет!
        И Митяй заботливо возвращает камень на место, не забывая перевернуть его так, как тот лежал прежде.
        Обычно ныряльщик выматывается на двушке за несколько часов, а Митяй порой там даже ночует, правда, зарываясь в листья или хвою, потому что и он все же человек. И болеет, и страдает как и все. Больше всего досаждает ему рана - лисий укус.
        Лису раскопал в норе и подкинул в избу Кика Златовласый, неуемные ручки которого точно для того привешены к телу, чтобы доставлять всем беспокойство. Порой Мокша прикидывает, как было бы хорошо, если бы Кика родился вовсе без ручек. Какой бы он тогда был хорошенький, с кукольным личиком, как бы все его жалели! А то и кудри пшеничные, и румянец на всю щеку, и улыбка белее снега - а так и тянет размахнуться и двинуть его со всей мочи. Со своей золотой пчелой Кика обращается ужасно. То в пироге ее запечет, то в угли закопает, а то наберет невесть где шершней, тарантулов - даже египетского скорпиона как-то выменял у заморских купцов на стрелецкую серьгу - и устроит в лукошке смертельный бой. Все интересно ему: существует ли на свете насекомое, которое одолеет его пчелу. Да вот только пчела у Кики не ему чета, драк не любит. Минуту-другую потерпит уколы скорпионова жала, а после развернется, лениво проползет насквозь стенку лукошка - и была такова.
        С укусом же вышло так. Перепуганная лиса забилась за печь, а когда Митяй попытался ее вытащить - выхватила у него из голени кусок мяса. Хорошо так выхватила, с палец. Уж полгода прошло, а рана все никак не заживет. Не ступишь, не коснешься. Два раза Мокша слышал ночью, как Митяй стонет. Голень у наездника - место для укуса самое скверное. Как стиснешь ногами бока пега, когда на внутренней части голени открытая рана? Конечно, Митяй все равно ныряет, обмотав рану тряпицей, - да чего ему это стоит?
        Хотя из-за этой раны, если вспомнить, и была принесена первая закладка. Мокша с его цепкой и жадной памятью до последнего слова запомнил рассказ Митяя:
        - Привязал я Ширяя у гряды. Потащился вдоль скал. Нога болит так, что прямо хоть ножом ее режь и в кусты бросай. В болоте о путлища растер. Вдруг вижу: трещинки на скале в одно место сбежались и по центру там подтек глины. Подошел я, поскреб лопатой - ничего. А как стал рукой щупать - полыхнуло чего-то ярко. Я чуть не ослеп. Вижу: алый виноградный лист, но не целый, а обрывок, а на нем - маленькая синяя улитка. Я в них так и вцепился. Отколол, держу в руке, а сияние всю ладонь охватило. Кожа алеет, по жилкам синие ручейки бегут… И понимаю я - не словами, а так как-то, - что рана моя сейчас затянется. Сил прямо с каждым мгновением прибавляется. Чувствую: еще чуток - и смогу по отвесной скале вверх взбежать.
        - И что? Взбежал? Прошла рана?
        - Нет, - грустно качает головой Митяй. - Сам видишь: до сих пор хромаю. Разжал я руку.
        - Почему?! Зачем?! - чуть не кричит от обиды Мокша.
        - Старика одного ясно так увидел. Прямо перед глазами вырос. Ты его знаешь: у Чудова монастыря милостыню просит. Ноги у него кругом в язвах. К крымчакам, говорит, в плен попал. Те продать хотели, да видят - хил больно. Не дадут цены, один прокорм дороже станет. Заставили его по углям пробежать, хлестанули нагайкой да и прогнали в степь. Думали, околеет, а он на карачках к своим приполз. Неделю полз.
        - Прям так и неделю? Врет он все, - хмыкает Мокша. - Нищие вечно врут. Один тут тоже хвалился, что воин, в бою изранен, а после оказалось, что его брат родной косой поперек лица посек. Не поделили чего-то.
        Митяй не слушает:
        - И понял я, что лист с улиткой надо этому старику отдать. Что для него он, а не для меня. И еще понял: что если себе возьму, не пустит меня больше заветный мир. Не смогу я больше сюда нырять: ни на Ширяе, ни на ком другом.
        - И так и отдал?! Старику?! - охает Мокша.
        Митяй смеется:
        - Так и отдал. А перед тем в лопух завернул и в сумку поскорее сунул. И всю дорогу боялся к сумке прикоснуться, потому как очень уж хотелось у себя оставить. Не верил я себе.
        Мокша потом нарочно ходил к Чудову монастырю глядеть того нищего. Старик, как и прежде, попрошайничал. Сделал себе костылики, язвы из давленых ягод навел - еще жальче вышло. Купчих прям слеза прошибала. Да только прочие нищие завистливо шептались, что бегает он теперь быстрее зайца. Затеяли тут двое его побить и кружку отнять: через плетень с ходу сиганул, даже ногой не задел. А плетень-то в рост человеческий!
        Пеги наконец напились. Стоят пофыркивают, ждут. Птенчик уже пристроился сосать мать. Та сердито толкает его мордой. Нюхает. Он ухитрился вываляться в траве, где кто-то чистил рыбу, и рыбный запах Стреле не нравится.
        - Пора нам! Идем, что ли? - говорит Митяй.
        - Идем! - Мокша тянет Стрелу за повод.
        Стрела - его кобыла, только его, и больше ничья. Он один на ней ныряет, хоть кое-кто и недоволен, что он забрал ее себе. Уж больно хороша и на крыло легка. По воздуху скользит - как по воде рисует. Ради нее он и Чалой изменил - уступил ее Сергиусу Немову. Фаддей Ногата втайне завидует, а Мещеря Губастый однажды раскричался, за грудки стал хватать. Хорошо, Гулк Ражий вступился. Гулк - мрачный, бесстрашный, один из лучших кулачников на Москве. Кулак как дыня. Сожмет - и то уже страшно, а как ударит - говорят, кирпич из печи может вышибить.
        Птенчик еще не летает. Приходится вести лошадей в поводу. Митяй и Мокша жалеют, что не удалось попасти лошадей перед нырком. На правом берегу Москвы-реки - заливные болотистые луга. Хорошее место, травы сочные, вкусные, да только с разбором надо - того и гляди провалится пег по брюхо в грязь, изрежется осокой. Четыре века спустя здесь раскинется купеческое Замоскворечье, а пока что - травы, ручьи и множество птиц, вспархивающих, когда ведешь коня по лугу.
        Митяй идет медленно. Прихрамывает из-за своей ноги. Ему бы на Ширяя забраться, но Мокша не садится, чтобы не утомлять Стрелу и дать ей побыть с жеребенком, и Митяй тоже не садится. Он не может так, чтобы в чем-то ему лучше было. Его совесть станет грызть, а он так не любит. Она у него грызучая, совесть.
        Наконец добираются. Это еще, конечно, не тот ШНыр, что возникнет под Копытово. Копытово и вовсе еще не существует. На его месте - луга, леса и речушка, которая потом оскудеет в ручей. Да и главной охранной закладки пока тоже нет. И нерпей. И фигурок. И ведьмарей. А раз так, то и жить можно где угодно - лишь выбери место поспокойнее, чтоб крылатых лошадей от любопытных глаз укрыть.
        Между двумя небольшими холмами, один из которых при строительстве кремлевских стен был глиняным отвалом, раскинулся большой пустырь. Из жителей Москвы и окрестных сел строиться на нем никто не пожелал, огородов тоже не заводили. Камни и глина - тут и репа не вырастет. А раз так, то никто здесь и не бывал. Разве иной раз забредет чья-нибудь отвязавшаяся коровенка. Потопчется, подумает, брякнет колокольцем и повернет назад.
        Сейчас на пустыре, прижавшись к дальнему холму, стоят два больших сруба, соединенных перемычкой, вроде крытого зимнего хода. Каждый сруб клетей из трех, да еще с прирубом. Построено прочно, с заботой. Бревна первого сруба положены «в обло», с остатком, второго же - «в лапу», точно несколько хороших плотников соревновались между собой в мастерстве. Фундамента нет, но нижние венцы срублены из кондовой сосны и лиственницы. Такая полвека подгнивать будет - не подгниет. Под углы срубов подведены валуны, вдоль стен - стулья из обрезков толстых бревен. Тут же рядом - пегасня. Тоже крепко стоит, на века. Пегасню и срубы окружает общий частокол. Здесь и колодезь, и пес-великан цепью звякает. Лает глухо, с раскатом - точно из пушки бьет. Крепость не крепость, да только при случае и отсидеться можно. Все новое, свежее, недавно отстроенное.
        Года полтора назад, весной, случайно нашел это место Фаддей Ногата. Постоял, позыркал. Почесал грудь, почесал живот. Внешность у Фаддея такая, что раз увидишь - навек запомнишь. Волос на лице редкий, чуть с рыжинкой, но необычайно толстый. Он как-то равномерно опушает все лицо до самых глаз, но все равно непонятно, борода это или нет. Обычно такой порослью бывает покрыта спина у старых турок. Глаза были несколько навыкате: наглые, умные, как у судейского чиновника. Взглянет на секунду, вмиг все оценит - и сразу же взгляд свой страшный отведет и в землю воткнет, чтобы не выдать себя. Ноги кривые. Ходит вперевалку. Говорит басом. Одет в какие-то живописные лохмотья. Кика Златовласый дразнит, что он похож на спившегося писца. Сразу оценил Фаддей пустырь. И от глаз укрыто, и до города рукой подать.
        Вернулся Фаддей - они тогда у села Воробьево жили, но не сразу сообщил остальным, что нашел хорошее место. Хитер. Знает, что не все захотят перебираться. Хлопотно это, мороки много, строиться надо. Все, конечно, переругаются, а ему, Фаддею, шишки. Нет уж! Тут иначе надо. Выждав денек или два, Фаддей осторожно буркнул при Матрене Аляповой, что вот местечко есть там-то и там-то. И река рядом, и пегам приволье, и уединенное, да вот только ну его… Нам и здесь хорошо. Сказал это точно сам себе, в землю глядя, и ушел торопливо.
        Ну а Матрена Аляпова - известное дело! Любой новой идеей увлечется скорее, чем ты ее до середины доскажешь. Ей бы только побольше преобразований. Чтоб топорики стучали, пилы визжали, чтоб все бегали, суетились - это для нее родная стихия.
        Не ошибся Фаддей. Матрена сразу на Ночку свою вскочила и полетела пустырь между холмами глядеть. Вернулась через час и начала зудеть: «Перебираемся сию же минуту! Что нам в яме мокрой сидеть?» Ее урезонивали: «Какая мокрая яма? Чего напраслину городишь? Весной подмоет на недельку, а так - трава в рост, приволье». Понятное дело, споры начались - да разве Матрену перекричишь? Ты ей «пик» - она тебе «тра-та-та-та». Такая и эльбам в болоте зубы заговорит.
        - Да погоди! Хоть до сенокоса подождем! - урезонивал ее Носко Гнездило.
        - Нечего ждать! Я тебя знаю! Ты откладывать мастер! Сейчас говоришь «до сенокоса», а там заявишь - «до первого снега». Мол, все срубы разберем и на санях их вмиг домчим. А как снег выпадет - ты: «Ой-ой, чего по морозу пегов гонять! Печей нет, перемерзнем на новом месте. Давай весны ждать», - передразнивала Матрена так похоже, что все хохотали.
        Носко Гнездило вздыхал. Он знал, что единственный способ прекратить спор - перекинуть Матрену через плечо и отнести в сторонку, чтобы закрыть ей рот поцелуем. Причем и с плеча она будет кричать и размахивать руками.
        - Да мы недавно только колодец закончили! Ты, между прочим, больше всех голосила, чтоб его копать! - возражал Мещеря Губастый.
        - Вот и обнимайся со своим колодцем! - Матрена уже искренне не помнила, что и колодец возник как следствие ее порыва, как не помнила вообще обо всем, что было уже завершено. - Сидите в своей яме и лягушек в колодце разводите! А мы с Ночкой прямо сейчас туда летим! В поле будем спать! Землянку себе выкопаем!
        - Да погоди ты! Не трынди! Тут сообща все решать надо, миром… - с досадой останавливал ее Фаддей. Он опасался, чтобы Матрена в самом деле не сорвалась и не улетела. Поживет три дня в поле, вернется вусмерть простуженной, да на том все и погаснет.
        - Не буду годить! - бушевала Матрена. Ее укоризненный палец выцеливал Фаддея Ногату. - И ты, тихоня, тоже не хочешь никуда ехать! Ты главный подзуживальщик здесь сидеть, я тебя знаю!
        Фаддей вздыхал и, пригорюнившись, застенчиво сгреб ногтями поросль на щеке. «Что ж со мной поделаешь, ежели я, будем говорить, такой домосед?» - говорил он всем своим видом. Мещеря Губастый и Носко Гнездило ободряюще похлопывали его по спине.
        Последнее слово, конечно, было за Митяем. Он неспешно, придирчиво осмотрел место, посовещался с Титом Михайловым, Мокшей, Гулком, тем же Фаддеем, который и здесь благоразумно остался в сторонке, и наконец принял решение, что да, перебираемся, чего уж. Митяй осторожен, нетороплив. Непросто Митяю со шнырами, ох непросто! Однажды, как все в очередной раз перессорились, сказал он Мокше в сердцах: «Вот ты говоришь: унимать! А как уймешь, ежели они слов не слышат? Будь я разбойничий атаман - дело другое. Дал кистенем в голову - и все дела».
        Первое время, как их позвали золотые пчелы, чья колода - ульи появятся позднее! - стоит теперь у пегасни под охраной сердитого пса, все шныры были охвачены единым порывом. Дни и ночи проводили у пегов, чистили их, холили и всякую свободную минуту рвались в небеса: летать, летать. Ну а там нырки начались - новизна, восторг, ощущение тайны и чуда. Причем не того чуда, в которое веришь больше разумом, услышав от кого-то и втайне сомневаясь, а чуда твоего, личного - постоянного, живого, каждодневного. Разгонишься на пеге, обхватишь руками его шею, прижмешься до боли, пронижешь расступившуюся землю - и вот оно, чудо, перед тобой. Хочешь - глазами смотри, хочешь - руками трогай.
        Некоторые даже до лавок не доходили от усталости, так и спали в пегасне на соломе. Ну а после попривыкли и к ныркам, и к пегам, первый восторг отскребся, потускнел, как тускнеют со временем золотые пчелы. Чудо стало привычным, почти потеряв ранг чуда, и тогда начались трения. Люди, даже самые неплохие, не могут без того, чтобы не ссориться из-за всякой ерунды. Семья - еще туда-сюда. Из семьи, как из дубовой бочки посреди моря, никуда не убежишь, а вот если не семья… Не просто трудно - безумно трудно терпеть друг друга, особенно если долго находишься рядом.
        - Я понимаю, что он хороший! Я тоже очень даже неплохой! Но почему он ковшик берестяной никогда на место не кладет? А? - жаловался Сергиус Немов на Ивашку Кудреватого.
        - Да он мне самому нужен, ковшик-то! - горячился Ивашка.
        - Я ж не спорю, что нужен, но на место-то его вертай! Шестик-то зачем торчит?
        - А ты седельную сумку мне изодрал - хоть в выгребную яму бросай!
        - Не я изодрал, а пег изжевал!
        - А ты за пегом своим следи!
        И пойдет перебор до последней косточки, до последнего зажиленного гвоздика. Где двое, там всегда и третий впутается, четвертый начнет всех успокаивать да до того доуспокаивается, что рубашку на себе порвет и головой будет в печку стучаться. Беспокойная Матрена, конечно, на этот стук сразу явится со своим «тра-та-та» и до того довоюется, что ей ведро на голову нахлобучат. За Матрену Носко вступится - и пошло-поехало: хорошо, если без драки обойдется… После кинутся все к Митяю - да что может Митяй? Всем шнырам личные ковшики раздать? Так и кроме ковшиков всегда повод отыщется. После, конечно, помирятся все, да трещинка-то не скоро срастется. Недаром говорят мудрые: «Люби людей как себя, да берегись их больше огня!»
        Ближе к вечеру Митяй с Мокшей ныряют. Митяй, как всегда, на Ширяе, Мокша - на Стреле. Проходить болото вдвоем сложнее, чем одному. Тому, кто летит первым, в тоннеле все же полегче. Не все эльбы успеют натянуть охотничьи паутинки. Пока спохватятся, пока подползут, а ныряльщик уже промчался дальше - туда, где крошечной искоркой сияет выход на двушку. Второму же сложнее. И эльбы готовы, и паутина ждет.
        Выходит, вперед надо того ныряльщика пустить, у кого опыта поменьше или пег слабее. Да только не положено у пегов слабому вперед сильного лететь. Слабый конь будет в тоннеле упрямиться, оглядываться, опасаться, что его зубами за круп хватанут. А тем временем и седок испарениями болота надышится. Покажется ему, положим, что покойная бабушка блинков напекла. Прыгнет он с седла в болото, а перед тем пега остановит. А если он застрял, то и тому, кто сзади летит, пропадать. Узок тоннель. В нем не разойдешься.
        Так методом проб и ошибок выработалась единственно верная тактика. Сильному нужно лететь вперед, причем предельно быстро. Слабый же, не отставая, должен нестись за ним как камень из пращи. Так нестись, чтобы нос его пега буквально прирос к хвосту вожака. Тогда болото как по маслу пройдешь. Опять же, когда отстать боишься, меньше времени остается бабушек с блинками разглядывать.
        Раньше, когда Мокша нырял на Чалой, сложностей не возникало. Со Стрелой же все было не так просто. Конечно, Стрела идеальная кобыла, мечта любого наездника. Пластичная, умная, стремительная. Почти во всех смыслах лучше Чалой. Чалая и тяжеловата, и крылья у нее поменьше, и устает скорее, и в животе у нее как-то смешно бурчит, точно там ручеек камешки считает. И привычки у Чалой такие, что иной и не поверит, пока сам не увидит: мышат ест и птенцов. Найдет где мышонка или в траве птенца отыщет - мягкими добрыми губами втянет и стоит с задумчивым видом, точно вслушивается в себя. Не чирикает ли во мне воробышек? Не пищит ли мышка? Да вот только смешная Чалая за Ширяем последовала бы куда угодно: в колючки, в воду. Прыгни Ширяй в огонь - Чалая и туда бы за ним скаканула. В болоте Чалая от Ширяя и на сажень не отрывалась, как приклеенная проходила, хоть повод бросай. Если существуют кобылья любовь и доверие, то это то, что у Чалой к Ширяю. Для пегов же, ныряющих парой, доверие - первейшая вещь.
        Стрела же к Ширяю относится совсем иначе. Она сама себе царица. Куда хочу лечу, чего хочу ворочу. Прирастать к его хвосту она уж точно не собирается.
        В ту сторону, хоть Стрела и скучала по жеребенку, прорвались легко. У Мокши был секрет, как проходить болото. Секрет простой: чтобы не попасть в сети осклизлых карликов, надо упорно думать о чем-то своем. Все равно о чем, но очень настойчиво, ни на что не отвлекаясь. Когда Стрела неслась через болото, Мокша прижимал подбородок к груди и, не отрывая взгляда от ушей лошади, повторял про себя: «Какая чудесная грива!»
        Уродцы, правда, и тут подбирают ключик. Уже на выходе из болота Мокша, в сотый раз восхитившийся гривой, вдруг понимает, что она целиком состоит из шипящих змей. От неожиданности Мокша бросает повод, взмахивает руками и, запястьем задев охотничью паутинку эльба, едва не вылетает из седла. От ужаса он кричит, зачерпнув легкими испарения болота, но тут Стрела с отчаянным ржанием рассекает паутину крылом, и они прорываются. Разгоряченное лицо Мокши вразумляюще обдает свежим ветерком двушки.
        - Все! С гривами пора завязывать! На обратном пути буду восхищаться ушами. Ухо-то небось в змею не превратится! - говорит он себе.
        Они плывут сквозь вечный рассвет. Все здесь застывшее, неподвижное, даже сумрачное, но воздух дразнящий. В нем разлита неясная радостная тревога. Ожидание. Надежда. Мокша не может объяснить точнее, даже не пытается - ему довольно ощущения. Под ними море склоненных сосновых вершин. Впереди одеялом тумана укрытая даль, за которой угадываются Скалы Подковы.
        Митяй придерживает Ширяя, чтобы оказаться рядом с Мокшей. Кричит, вытягивая руку вперед. Мокша видит, что его спутник показывает на одинокий голый холм посреди густого леса, похожий на бритую макушку ксендза. Приметное место, вот только от гряды далеко. Мокша удивлен. Закладок здесь не отыщешь. Хотя Митяй не всегда ищет закладки. Ему больше нравится просто познавать двушку, бродить по ней как по заповедному лесу. Дышать ее воздухом, зачерпывать глазами, впитывать ушами ее звуки. А закладки… они и сами отзовутся.
        Они садятся на холме. Привязывают пегов к кривой сосне, которая, отбежав от леса, походит на одинокий волосок на проплешине.
        - Зачем мы сюда? - спрашивает Мокша.
        Митяй плюхается на траву. Лежит, смотрит вверх. Так лежать и смотреть он может часами. И о чем при этом думает - неизвестно.
        - Скоро узнаешь! - таинственно обещает он. - Хочу тебе кой-чего показать! Никому не показывал… Ни Титу, ни Сергиусу - ты первый.
        - Что показать?
        Митяй улыбается в небо. Не спешит.
        - Двушка огромна, - говорит он. - Нам кажется: мы ее знаем… Смех! На самом деле мы знаем вот такой вот кусочек. Словно иголочкой пирог кольнули.
        - Как не знаем? А гряда? - спрашивает Мокша.
        Митяй пожимает плечами. Мокша угадывает это движение по шевелению травы.
        - Что первая, что даже вторая гряда - это как каемка на блюде. Знаешь, гончар иной раз кончиком ножа две бороздки для лепоты проведет? Нас на само блюдо не пустили еще, а только на его краешке поползать.
        - А что ты видел за второй грядой? Расскажешь? - жадно спрашивает Мокша.
        Всем шнырам известно, что однажды Митяй уже побывал за дальними синеющими горами. Двушка пропустила его во второй его нырок. Сам Мокша тогда отказался от нырка, побоявшись разбиться, и теперь очень об этом жалеет. Иной раз в кровь губы кусает. Да только прошлого не воротишь.
        Митяй долго молчит. Потом отвечает, но осторожно очень отвечает, нашаривая слова. О том трепетном нельзя иначе, он это чувствует.
        - Лепо там очень… Захлебнулся я от лепоты! А вот описать не могу. Слов у нас таких нету. Точно в раннем детстве с маминых рук: мелькает кругом тебя что-то цветное, прекрасное - а что? зачем нужно? как называется? Пытаешься лишь понять: доброе оно или нет.
        - И как? Доброе?
        - Доброе, - убежденно отвечает Митяй. - Очень доброе.
        - А почему других не пускает, если доброе? И тебя лишь раз так далеко пустило? - Этого Мокша понять никак не может.
        - Не знаю, - отвечает Митяй. - Значит, нужно так… И… - тут он словно сомневается, говорить или нет, - не один раз меня за вторую гряду пускало. И другой раз тоже был.
        - Когда?! - выдыхает Мокша.
        - Идем! Об этом потом!
        Митяй легко вскакивает, оглядывается на Мокшу и, поманив его за собой, бежит. Мокша не отстает. Они поднимаются на вершину холма. Мокша запыхался, вытирает со лба пот. Митяй все так же свеж. Он садится на корточки, раздвигает траву, и Мокша видит большой плоский камень. Рядом с камнем - молоток и несколько зубил разного размера.
        - Твердый очень, трудно высекать! - жалуется Митяй. - Так я каждый раз сюда на часик залетаю… Постучу и оставлю.
        Мокша склоняется над камнем. На нем много старательно высеченных фигурок. Не все удались Митяю в равной мере. Все же он не скульптор, не резчик по камню, хотя мало у кого из скульпторов или резчиков нашлось бы столько увлеченности и рвения. Местами заметны лишние сколы, а кое-где и сам камень имеет пустоты и вкрапления. Это сдваивает ошибки, усиливая шероховатость работы. Мокша начинает разглядывать фигурки, от края камня к центру. Рядом неуютно переминается с ноги на ногу Митяй. Переживает. Все-таки Мокша первый, кому он это показывает. Мокша узнает русалку, льва, который отличается от кота лишь наличием гривы и треугольными зубами; вот бородатый кентавр, а вот и птица с женской головой - сирин.
        Мокше не надо притворяться. Он увлечен не меньше самого создателя фигурок. Мелкие огрехи его не смущают. Так увлечен, что даже не пытается хвалить - все отражается у него на лице.
        Кентавр, сирин, русалка и лев расположены ближе к краям. В центре же камня, через довольно приличный промежуток, расположены другие фигурки. Их семь.
        - Сокол? - угадывает Мокша. - Рука? Голова кабана? Череп?.. Ох, страшный какой! А это кто? Еще одна кошка?
        - Гепарда сие, зверь заморский! Голова у гепарды как у льва, а тело собачье! Бежит, бают, по пустыне зверь гепарда - аж земля дрожит, и сглатывает за раз до семи верблюдов! - с авторской обидой говорит Митяй. Еще бы! Обозвать кошкой чудище, которое съедает до семи верблюдов! Мокша, как и Митяй, никогда живьем гепарда не видел, и в глазах у него мгновенно появляется надлежащее почтение:
        - А это кто с крылами?
        - Нетопырь, - объясняет Митяй.
        Мокше хочется узнать у Митяя, зачем он сделал эти фигурки, но любопытствовать неудобно. Еще бы! Ты старался, высекал, быть может, не одну неделю, а кто-то походя полюбовался, а потом - раз! - вопрос в лоб: ну и зачем это все надо было?
        Однако Митяй и так угадывает незаданный вопрос. Он отбегает шагов на двадцать и, отыскав что-то в траве, нетерпеливо манит к себе Мокшу. Тот тоже хочет подбежать, но внезапно у него начинает кружиться голова. С бега он переходит на шаг, а потом и вовсе останавливается, прикрыв лицо сгибом согнутой в локте руки. Стена горячего воздуха преграждает ему дорогу. Мокша чувствует, что еще шаг - и он сварится, как яйцо в кипящей воде. Дышать и то горячо. Он втягивает воздух осторожно, носом, и то и дело недоверчиво ощупывает свои брови: не сгорели ли? не опалились?
        Митяй сидит на корточках и никакого жара не ощущает. Рядом с ним в траве лежит большой тусклый самородок. «Не золото. Серебро, да и то с примесями. Вон перекорежило его как», - прикидывает Мокша.
        Митяй проводит по самородку рукой, гладя его:
        - Нравится, да? Я принес его со скал второй гряды. На огромной высоте отыскал, на козырьке скалы. Сам не знаю, что меня туда потянуло. Поднялся на такую высоту, что и дышать нечем, а тут этот самородок. Я его хвать - и на седло! Едва довез! Ширяю тяжело очень было… А тут еще видения начались - точно сон наяву… Провалюсь куда-то, потом очнусь и понимаю, что мы еще летим… Кругом облака, облака - и снежные шапки на гряде… Потом опять провал - и картинки какие-то мелькают. Словно объясняют мне, что я должен сделать.
        Голос у Митяя звучит неловко. Он словно оправдывается, что произошло это с ним, а не с Мокшей.
        - И что ты должен сделать?
        Мокша отходит на полшага, чтобы горячий воздух не так обжигал лицо.
        - Отлить фигурки. Много. Каждой, наверное, по сотне, а то и больше, насколько самородка хватит, - объясняет Митяй. - Лев, кентавр, русалка, сирин… Кентавр - это переговариваться можно будет вдали… Русалка - чудеса. Сирин - тут исчез, в другом месте появился. Ну в пределах одного мира, конечно. Лев - сила.
        - А ты сам их сочинил?.. Ну, фигурки? - перебивает Мокша, которому хочется выдумать что-нибудь свое. Какую-нибудь фигурку-самострел, которая единым махом семерых побивахом, или что-то в этом духе.
        - Льва, кентавра, сирина, русалку придумал я. А их свойства - уже не я. Их я увидел, когда в облаках летел. А дальше мне нужны были фигурки для силы, для чудес и для другого всего. Ну я и подыскал то, что больше подходит. Ведь кто сильнее льва? Разве что зверь элефант! Понимаешь, да? - говорит Митяй.
        Мокша понимает. Понимать, причем быстро, почти мгновенно, по каким-то сигнальным словам, даже просто считывать молчание - его дар. К тому же он слегка опасается, что Митяй будет распространяться об элефанте. Сколько верблюдов он съедает и как крушит своим ревом крепостные башни. Он это любит.
        - А те, другие фигурки? - говорит Мокша, опережая рассказ. - Рука? Нетопырь? Кабанья голова? Почему ты их в центре камня высек? Вон на краях еще сколько места!
        - Чтоб не плеснуть случайно, когда эти отливать буду. Оно, когда раскаленный металл льешь, не очень-то прицелишься, - объясняет Митяй.
        - А что дурного, если и плеснешь?
        - Нельзя. Те семь фигурок надо из другого самородка отлить. И всех только по одной! Да там на больше и не хватит!
        - Из другого самородка? - удивляется Мокша. - Из какого другого?
        Лучше бы он об этом не спрашивал. Митяй делает к нему шаг, протягивает руку, и Мокшу внезапно отбрасывает, точно пег лягнул его копытом в грудь. Мокша лежит на земле - мокрый, жалкий - и дышит, как выброшенная на берег рыба. Хорошо, что Митяй остановился, потому что, сделай он еще пару шагов, мозг Мокши вскипел бы, а глаза сварились бы вкрутую.
        В руках у Митяя самородок. В сравнении с первым он совсем небольшой. И тоже тускловатый, с примесями. Касаясь ладони Митяя, самородок временами вспыхивает, да так, что Мокша слепнет. Мокша трет глаза, запоздало соображая, что прежде подойти ему мешал не большой самородок, а этот, которого он даже не заметил, потому что все время смотрел на другой.
        Заметив, что стало с Мокшей, Митяй торопливо отступает.
        - Вот из этого! - объясняет он. - Тот я на козырьке второй гряды нашел, а этот - ЗА второй грядой. Из него я отолью семь фигурок. Череп последним буду отливать, а то, боюсь, не хватит. Промахнулся я слегка с размерами… И как отолью, уже не будет такого жара, как сейчас. Почти всякий взять сможет. Это я точно знаю, не волнуйся.
        Мокша садится, отирая со лба пот. Ему до боли обидно. Митяй трогает самородок как ни в чем не бывало, держит его, а он, Мокша, распластался на земле, как раздавленная лягушка. Зависть разливается в крови и сосет его как червь. Это новое для Мокши чувство. Раньше он его не знал.
        - Ты бы взял их в наш мир, - советует он Митяю, пытаясь раздавить этого червя, пока он не разрушил их дружбу. - Только представь, чего будет стоить два самородка здесь расплавить. Нужны кузнечные меха, уголь, клещи. А тут где это взять?
        - Знаю, - вздыхает Митяй. - Тут мне одному на год возни. Придется Мещерю о помощи просить: он с детства при кузне. Отец, дед у него кузнецы. Он и сам кузнецом бы стал, если б не золотая пчела. Говорит: «Бросил я ее в раскаленный металл, а она знай себе ползет да от капелек отряхивается». Он как это увидел, сразу все бросил и за пчелой пошел. Так и оказался у нас.
        - Так, может, протащим самородки через болото? - предлагает Мокша.
        - Нет, - качает головой Митяй. - Ничего не выйдет. Я прикидывал. Большой самородок через болото не протащить: тяжелый. А с маленьким в наш мир вообще нельзя.
        - Отчего?
        - Он из-за второй гряды. Если окажется в болоте, стенки болота не выдержат. Болото лопнет, и вся эта жижа хлынет.
        - Куда? Сюда?
        - Сюда не сможет. Хлынет в наш мир. И уродцы тоже у нас окажутся. А они давно, очень давно этого хотят - с тех пор как их мир протух.
        - Ты точно это знаешь? - спрашивает Мокша.
        - Да, - отвечает Митяй. Лицо у него серьезное, почти торжественное. - Я ведь тоже собирался маленький самородок с собой провезти. И вдруг словно наяву все увидел. Болото лопнет как чирей и затопит Межмирье, а оттуда и к нам прорвется… И потом, когда однажды двушка полыхнет светом, открыв свои границы - а это обязательно случится, только не знаю когда! - уродцы отравят и этот новый, чудесный мир, который нам подарят! Потому что они умнее, злее и хитрее нас. И они знают, как слиться с нами так, чтобы уцелеть.
        - То есть этот самородок, получается, очень нужен болоту? - уточняет Мокша, с недоверием разглядывая его издали.
        - Да. - Митяй подбрасывает его на ладони. - Мертвый мир за него все даст. Все свои знания. Да только, знаешь, я как-то не рвусь их получать. Мне нужны эти деревья, этот холм, вон та вот скальная гряда… А знания… да что в них толку, если ты сидишь потом закупоренный в болоте?
        Больше они о самородках не говорят. Митяй относит их подальше в траву, чтобы Мокша смог подойти, и продолжает высекать свои фигурки. Сидит и осторожно тюкает молоточком по зубилу, изредка слюнявя палец, чтобы убрать крупные осколки.
        - Седло? Нет? - угадывает Мокша, вглядываясь в его работу.
        Митяй дует, очищая фигурку изнутри, и пыль попадает Мокше в глаза. Мокша моргает.
        - Да, - отвечает Митяй. - Седло.
        - А почему странное такое? Задняя лука как трон. Пег будет крыльями задевать.
        Митяй перестает тюкать. Ручкой молотка чешет переносицу. Ладони у него в каменной пыли, и ручка молотка подходит для этого лучше всего.
        - Это не для пега седло.
        - А для кого?
        - А я не знаю… - отвечает Митяй, как сладость за щекой содержа в голосе мечту. - Для кого-то другого крылатого! Не одни же пеги летают? Мне казалось, я еще кого-то видел там, за второй грядой.
        - Кого? - жадно спрашивает Мокша.
        - Далеко было. Не разглядел я, но не пеги! Пегов я и издали узнал бы. А эти другие - легкие, быстрые, глазом едва уследишь! А седло - оно любого приручит! Как гепарда!
        Мокша не может понять, зачем было делать две схожие фигурки:
        - А разница какая между седлом и гепардой? Есть она?
        - Огромная! - Митяй начинает горячиться. Смешные бугорки прыгают над переносицей. - Гепарда - это толмач! Хочешь - волку что-то объяснит, хочешь - ягненку, а захочешь - даже кузнечику! А седло - это как царская корона, понимаешь? Прикоснись к одному - и все другие тоже твои!
        - Князь лягушек или цезарь мышей, да? - дразнит его Мокша.
        Он, конечно, сразу разгадал, зачем Митяю нужно это седло: чтобы не только пеги были у них, но и те, другие крылатые существа, которых он видел издали. Митяй влюблен во все новое, жаден ко всему неведомому. Оттого у него и тяга к львам и элефантам, а описание иного неведомого животного из «Книги Иова» он знает наизусть: «поворачивает хвостом своим как кедром; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья»^^^^^^^[1]^^^.
        Митяй опять начинает тюкать молоточком и тюкает долго, больше обещанного часа. Мокша бродит вокруг пегов, спускается с холма, опять на него взбирается и тайком утирает со лба пот. Это уже не от близости самородка. Время его пребывания на двушке постепенно подходит к концу. Митяй замечает это и с сожалением кладет молоток на землю.
        - Ладно! - вздыхает он. - Полетели! Сегодня еще раз вернусь!
        - Сегодня? Второй нырок? Без отдыха? - переспрашивает Мокша.
        - Ну да. А чего такого-то?.. - не понимает Митяй. - Думаешь, Ширяй устал? Ну на другого пега пересяду.
        Он искренне не видит здесь ничего особенного. Для вымотанного же Мокши это звучит так, как если бы греческий воин, пробежавший марафонскую дистанцию, чтобы сообщить о победе, не умер бы на месте от усталости, а заявил бы, что ему надо забежать еще в пару городов.
        Мокша садится на Стрелу, Митяй - на Ширяя, и они летят назад. С приближением болота червячок зависти опять начинает шевелиться в крови у Мокши. Он любит Митяя - да, любит, - но почему он сам не такой же? Почему самородок не подпускает его? А вторая гряда? Почему его шатает от усталости, когда Митяй такой свежий? У него что, пчела другая? Или двушку он любит не так сильно, как Митяй? Ну а как ее любить? Вопить «люблю-люблю-люблю», когда этой любви не испытываешь? Или принуждать себя, как это делает Маланья Перцева, которая до дрожи боится пегов, но уверяет всех, что их обожает. Мокша как-то видел, как Маланья ныряет. Трясется вся, в гриву вцепилась, на приближающуюся землю смотрит как человек, которого скинули с колокольни. И что, будете говорить, что ей на двушке хорошо? Ей бы поскорее вернуться к своей стряпне да спрятаться за занавеску у печки!
        Вот и граница миров. Вершины сосен подергиваются дымкой, и начинает нечетко проглядывать бурлящее болото. Митяй с беспокойством оглядывается, подавая отставшему Мокше знак держаться поближе. Тот бы и держался, да Стрела не желает. Не слушая шенкелей, она забирает то выше, то ниже. Ей не хочется в болото.
        Митяю уже поздно останавливаться. Ширяй набрал хорошую скорость. Он пронизывает границу и вскоре уже несется по тоннелю. Мокша, наконец справившийся с фокусами Стрелы, спешит за ним. Ему не хватает разгона, и он быстро начинает отставать от Митяя. Вскоре тот уже едва виден. Крылья Стрелы с усилием разрывают ловчие паутинки эльбов. Сколько же их! Видно, как они блестят впереди.
        Мокшу захлестывают воспоминания, тоска, обиды. Со дна поднимаются синие утопленники подозрений. Он понимает вдруг, что Митяй потому так далеко ныряет, что зимой, когда пчелы живут впроголодь, отбирает мед у других пчел и отдает его своей пчеле! Да, точно, вот она, разгадка! Гадина какая! А еще чистеньким прикидывается! А он-то, Мокша, голову ломал, почему Митяй не такой, как все! А еще Митяй забрал себе лучшего пега, Ширяя! И где-то прячет самые сильные закладки, отбирая их у остальных! Старика от язв на ногах исцелил! Ха! Еще неизвестно, существовали ли вообще те язвы!
        Мокша пытается сопротивляться этим мыслям, но эльбы только того и ждут. Чем сильнее Мокша возражает, тем шире открываются у него на Митяя глаза. Например, Мокша пытается возразить, что Митяю абсолютно ничего не надо, он спит на потнике, укрываясь старым тулупом, и тотчас понимает, что в тулупе зашиты золотые монеты и самоцветные камни. Он даже вспоминает, как однажды видел в руках у Митяя иголку с ниткой, а на коленях - тулуп и как Митяй смутился и быстро их спрятал…
        За стенками тоннеля шевелятся страшные существа. Здесь и карлики с пылающими глазами и пальцами-корнями, и какие-то медузы, и кучи серых живых тряпок. И все это, предчувствуя добычу, давит друг друга, беспощадно пожирает, расталкивает, и каждое спешит выбросить свою паутинку.
        Паутинки пока рвутся, но Стрела выбивается из сил. На боках у нее пена. Фигурка Митяя впереди становится крошечной точкой. Будь он проклят! Почему он не разворачивает своего пега? Тоннель узкий? Ха! Не лети Митяй первым и не предупреди их, проклятые уродцы не успели бы натянуть столько паутины! Да и почему они уродцы? Настоящий уродец Митяй, а эти бедные создания просто заточены за стенкой своего задохнувшегося мира. Он, Мокша, их прекрасно понимает, потому что ему тоже плохо и больно!
        Мокша ощущает себя брошенным и преданным. Понимая, что все пропало, он обхватывает руками шею измученной Стрелы и, бросив поводья, отдается полностью на ее волю. Конечно, благороднее было бы вообще свалиться с седла, чтобы лошадь могла спастись, но тут уж нет, не дождетесь… Мокша прижимается лбом к гриве Стрелы, зачерпывает из нее спокойствие и простое, лошадиное отношение к жизни - и ему неожиданно становится легче. Паутинки все так же цепляются, но рвутся как гнилые. Митяй становится вдруг как-то не важен. Пусть, в конце концов, делает что хочет! Плевать!
        Стрела начинает ускоряться. Она измотана почти до предела, но еще способна на усилие. К тому же ее ждет жеребенок. Мокшу подташнивает. Он дышит через гриву и ждет, когда проклятое болото останется позади. И даже чувствует уже, что выход из него близок! Внезапно Стрела задевает крылом прочную паутину, которая не рвется сразу, но натягивается. Стрелу заносит в сторону. Мокша цепляет ногой стенку болота. На миг ощущает ее осклизлость и тотчас проносится дальше, потому что паутина уже порвалась. Несколько секунд спустя они выходят из болота, пронизывают дряблое Межмирье и с толчком выходят из нырка.
        Внизу отблескивают знакомые петли Москвы-реки. Она поднимается сперва горкой, потом ступеньками, затем двоится и начинает крутить и петлять. Мокша устало, как-то независимо от себя, думает, что Москва-река похожа на ужа. Однажды он видел, как длинный уж греется на солнце - так вот, это была вылитая Москва-река. Прямо под Мокшей, правее передних копыт Стрелы, летит Митяй Желтоглазый. Задирает голову и, приложив ладонь козырьком к глазам, кого-то высматривает. Замечает Мокшу и радостно машет рукой. Почему-то эта радость Митяя раздражает Мокшу, хотя мороки болота уже рассеялись. Теперь он уже не считает, что в старом тулупе Митяя зашиты самоцветные камни.
        Стрела догоняет Ширяя, затем опережает его и спешит к жеребенку. Ей не надо указывать дорогу - она знает ее сама. Она летит - и солнце с ветром подсушивают пену на боках, превращая ее в сероватую тающую корочку.
        Час спустя Стрела давно уже у Птенчика. Митяй Желтоглазый торопливо ест, собираясь в новый нырок. Только Митяй и Тит Михайлов способны обедать сразу после нырка. Другим крошка в горло не полезет. Мокша тоже относится к этим другим. Он бродит вокруг пегасни, вспоминая все, что было на двушке, и внезапно что-то ощущает в голенище правого сапога. Камешек туда, что ли, забился?
        Стащив с ноги сапог, Мокша вытряхивает его. На землю падает что-то крошечное, живое, точно вылепленное из грязных, выпачканных в глине тряпок. Корчится, силится уползти, выпускает отростки, похожие на ручки.
        Маленький эль! Почти личинка!
        Мокша брезгливо заносит сапог, собираясь раздавить, но отчего-то медлит. Садится на корточки и начинает разглядывать. Вспоминает, как зацепил сапогом стенку болота и как нога на миг провалилась внутрь, хотя, говорят, стенки болота крепче алмаза. Существо корчится на траве. Ему больно. Солнце опаляет его, высушивает.
        Чем дольше Мокша смотрит, тем больше привыкает. Существо, если разобраться, не так уж и уродливо. Жалкое и маленькое, оно не кажется таким уж опасным. Некоторое время Мокша размышляет, что делать с ним дальше. В траве валяется старый горшок. Мокша берет его и палочкой заталкивает эля внутрь. Случайно он касается его сгибом пальца и, не успев испугаться прикосновения, ощущает удовольствие, которое трудно с чем-то сравнить. Пожалуй, это даже приятнее, чем гладить жеребенка или зарываться носом в волосы любимой девушки.
        «Оставлю! Это детеныш, и он пока безопасен! А когда подрастет, закину его назад в болото», - решает Мокша. Тут все любят секреты? Что ж, пусть и у него, у Мокши, будет своя тайна, раз Митяй во всем превосходит его!
        - Эй, Мокша! Что в горшке? Кашку из песочка варишь? - задорно кричит кто-то.
        На пороге пегасни стоит Сергиус Немов - высокий, длиннорукий, веселый, с торчащими выгоревшими волосами. В руках у него вилы. Мокша вздрагивает.
        - Ничего! Отстань! - торопливо кричит он и, прижав к груди горшок, ныряет в кустарник. Он идет быстро, почти бежит и все время трусливо оглядывается. Между ним и элем впервые возникает единение. Они оба напуганы, оба убегают.
        Самое смешное, что Сергиус Немов и не думает ни за кем гнаться. Он пожимает плечами и исчезает в пегасне.
        ГЛАВА ВТОРАЯ ПЕСОЧНАЯ ГИЕЛА
        Каждый писатель для меня вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт.
        Корней Чуковский
        В дверь одиночно стукнули, и сразу же просунулась любопытная голова первоубитого Гоши. День или два назад он ухитрился покрасить волосы в синий цвет, а сбоку у него была завязанная ниткой прядь - мышиный хвостик. Сегодня Гоша был в желтой футболке, на которой было крупно написано: «САМЫЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ НАХОДИТСЯ ПОД ЭТОЙ МАЙКОЙ!»
        - Рину можно? - спросил самый замечательный человек на свете.
        - Я за нее! - отозвалась Рина, сидящая на кровати и болтавшая ногами. - Чего тебе?
        Гоша молча сунул руку под футболку и извлек толстую тетрадь:
        - Вот! Тебя Суповна зовет! Поставь галочку, что я тебе передал!
        Рина послушно расписалась.
        - И время, пожалуйста!
        Рина проставила время. Пока она смотрела на часы, Фреда у нее за спиной хрюкнула от смеха. Гоша всех уже достал этой своей тетрадью. Целыми днями он бродил по ШНыру и всем передавал поручения.
        «Распишись, что я передал тебе, чтобы ты в пегасне убрался!» - требовал он. «Поставь галочку, что ты предупрежден, что оставлять после себя в душе болото - свинство!», «Подтверди закорючкой, что я был с тобой вежлив и сказал тебе «спасибо»!»…
        - Это же глупо! - стонали все.
        - Пусть глупо! - говорил Гоша. - Зато раньше все отнекивались, что я им что-то передал, а теперь полная ясность! Вот галочка! Вот подпись!
        - Все! Написала! - Рина вернула Гоше тетрадь, но он остался на месте. Видимо, ему велели привести ее лично.
        Пока Рина обувалась, Гоша зыркал любопытными глазками по столу и подоконнику. Проверял, нет ли где утащенной столовской посуды. Если бы нашел - можно было бы устроить небольшое вымогательство. За ножкой кровати он углядел неуклюже спрятанную знакомую тарелку.
        - Чья кровать? - спросил он с предвкушением шантажа.
        - Алисы, - ответила Рина.
        Гоша померк. Связываться с Алисой было опасно. Она могла легко шарахнуть в него пнуфом, а потом сказать, что у нее не в порядке нервы.
        - Ладно, - вздохнул он. - Пусть Суповна разбирается! Идем!
        Рина пошла за Гошей. Пока они шли, Гоша делился свежими новостями. Этот ненырявший шныр, проводивший большую часть дня на кухне, ухитрялся знать абсолютно все. Видимо, кухня - это как перекресток дорог, куда невольно стекаются все человеческие потоки и, разнеженные сытостью, начинают безостановочно болтать.
        - Небо вокруг ШНыра забито гиелами! Четыре двойки!.. - сказал Гоша.
        - Зачем столько?
        - Меркурий говорит: у них учения. Тилль обкатывает. Новых берсерков. А где их обкатывать. Как не вокруг. ШНыра? - Передавая слова Меркурия, Гоша невольно воспроизвел и его интонацию.
        Рина хмыкнула.
        - Новость намбер ту, - продолжал Гоша. - Вовчик отправился показывать симпатичной дачнице пруд. Помог ей донести удочку и двух червяков, а по пути героически защищал ее от улиток. А тут навстречу им Окса по заданию Кузепыча тащит из хозмага два ведерка краски. В общем, Вовчик теперь свежеокрашенный.
        - Мда. Высокие отношения, - сказала Рина, соображая, что, значит, Вовчик сегодня будет весь день отмываться и точно не поведет в Копытово Фантома. Да и Окса, скорее всего, забастует. Значит, вести ослика к писателям пошлют их с Сашкой.
        Вообще Вовчик, как считала Рина, был тот еще персонаж. У него оказался абсолютный иммунитет против таланта. Другой бы, водя Фантома столько, сколько он, написал бы уже четыре повести и подбирался бы к роману. Вовчик же, даже нагладившийся Фантома по самое не хочу, способен был только на двустишия.
        Но это, может, и хорошо. Поэт срывает цветы жизни, прилагая для этого значительно меньше усилий. Писатель напишет роман, посвятив его возлюбленной, и либо навеки с ней рассорится, либо она будет ставить на рукопись чайные чашки, после которых круглые мокрые следы остаются не только на бумаге, но и на душе. Другой награды он не дождется. Поэт же гораздо счастливее. Сердце любой девушки разлетается вдребезги, когда берешь ее за руку и тихо произносишь: «Ты прекрасна люлюлю! Люблю Анечку мою!» И все. Точка. Дальше уже можно стихов не сочинять, а непосредственно переходить к получению гонорара.
        Этот несложный способ Вовчик и практиковал, встречаясь практически со всеми копытовскими красавицами. Местное юношество, снедаемое черной завистью, любило подкарауливать поэта втроем-вчетвером для заимствования литературного опыта. Вовчика спасал только лев на нерпи, да и то не всегда, потому что ведь и лев может разрядиться, когда к тебе каждую минуту подскакивает кто-нибудь новый, размахивая выдернутым из земли колышком. Тогда побитый Вовчик безвылазно сидел в ШНыре и отписывался от поклонниц эсэмэсками: «Ты прекрасна люлюлю! Женя (Даша и т. д.), я тебя люблю!»
        Пару раз перепутав в сообщениях имена, Вовчик стал умнее. Теперь почти любая девушка, написавшая ему сообщение, получала в ответ: «Люлю заюшку мою!» И все.
        Однажды такую эсэмэску он по инерции отправил Кавалерии, просившей у него купить что-то в Копытове, и потом часа четыре отмывал крышу пегасни от голубиного помета. Да и от Оксы бедняге регулярно доставалось. Эта узкая женщина не понимала сложной души поэта, хотя Вовчик и успокаивал ее: «Ты прекрасна ляляля! Ох, Оксаночка моя!»
        Думая о нелепом Вовчике, Рина прошла через столовую, где пятерка дежурных металась между столами, накрывая их к завтраку. Макар и Юля, надрывая пупок, тащили закопченный котел на четыре ведра.
        - Поберегись! Воду на чай несем! - крикнула Юля.
        Прижимаясь к стене, Рина случайно заглянула в котел. В котле на самом дне бултыхалась железная мочалка.
        - Э-э… Там у вас… - начала она.
        - А в витаминах, думаешь, какое железо? Другое какое-то? - отозвалась Юля.
        Рина проводила Юлю задумчивым взглядом. Новенькая не просто быстро обживалась в ШНыре, а словно только для ШНыра и была рождена. Точно идя по следам Родиона, который первые свои годы в ШНыре рыбу ел только сырую, спал на снегу и охотился с арбалетом на уток, Юля редко когда укладывалась в кровать. Просто не могла в кровати спать - говорила, что душно, что воздух несвежий.
        - А в коллекторе что, свежий? Там и кошки тухнут, и носки сохнут! - хмыкала Фреда.
        - В коллекторе другое. Там тепло. А когда ты весь задубел, то тепло - это такое счастье! - говорила Юля.
        Вот и теперь она спала то в пегасне на соломе, то зарывшись в прошлогодние листья, то между балками и слоем железа на крыше. Как-то Суповна выгнала ее из котельной, где она забралась в угольную печь:
        - А если б я растопила?!
        - «Если б» не считается. Не растопили же! - зевая, ответила разбуженная Юля.
        По поводу же сна на балках чердака выговор Юле сделал Вадюша.
        - Здесь крыша низкая, и в ней торчат гвозди. Ими можно пробить голову, но этого делать не следует! - произнес он, поучительно надув щеки и поглаживая свою курточку, точно курточка обижалась и нужно было ее успокоить.
        В кухне пахло пригоревшей кашей. В чаду, успевая повсюду, металась Суповна. Хлопала окнами, покрикивала на дежурных. У плиты стояла Надя и с умирающим видом помешивала в котле чайной ложечкой. При этом по привычке, вынесенной ею из стен педучилища, она вполголоса говорила себе:
        - Что надо сделать с кашей? Посолить. Правильно, молодец! Я кашу посолила? Нет, не посолила! Значит, я кто? Правильно: не молодец!
        Заметив Рину, Надя радостно утопила ложку в каше и всплеснула руками:
        - Представляешь, у меня сегодня день потерь и обретений! Я кольцо серебряное потеряла - и заплакала! Потянулась за салфетками, а кольцо из салфеточек - раз! - и выкатилось. Ну и кто я после этого?
        - Не молодец? - попыталась угадать Рина.
        Суповна углядела ее в дыму и хотела подойти, но тут перед окном кухни воровато мелькнул Кузепыч. Спеша к хозяйственному сарайчику, завхоз пытался прошмыгнуть опасный участок бочком. Суповна метнулась к подоконнику:
        - Кузепыч! А ну ходь сюды!..
        Завхоз покорно приблизился, втянув голову в плечи. Суповну он боялся еще с тех пор, как сам дежурил на этой же кухне и получал по загривку за тайком съеденные тефтели.
        - Ну! - сказал он, храбрясь. - Слушаю вас!
        - Дослушаешься! Уши откручу - нечем слушать будет! - азартно завопила Суповна. - Ты чем дитев травишь? Я масло сливочное просила, а ты мне что купил?
        - Масло, - сказал Кузепыч обреченно.
        - Масло?! Чтоб тебя в болоте на таком масле варили! - Суповна сунула руку в карман фартука и, точно собачку подозвав к себе Надю, сунула ей в руку упаковку: - Читай!
        - «Восстановленное обезжиренное молоко, моно - и диглецериды, карбоксиметилцеллюлоза, каррагиган и ванилин»! - бойко затарахтела Надя, удивив Рину способностью не запинаться на трудных словах.
        - Вот тебе кардиган! Вот тебе целлюлоза! - оборвала Суповна и показала вконец уничтоженному Кузепычу свекольный кулак. - Дети голодные, каждый день ныряют, а он, жила, их обезжиренным кардиганом кормит! Вон они тощ-щие какие! На ногах не стоят!
        И отловив за загривок недоубитого Гошу, Суповна принялась мотать его из стороны в сторону. Гоша жалобно попискивал, действительно не удерживаясь на ногах. Наконец Суповне надоело его трясти, и, дав Гоше легкий подзатыльник, больше напоминавший удар оглоблей, она отправила его досыпать соль в солонки.
        Тем временем Кузепыч успел улизнуть, и спина его мелькала между деревьями.
        - От меня не удерешь! Везде достану! И чтоб нормальные продукты покупал, а не всякое там гмо!.. - кричала ему вслед Суповна.
        Надя и Рина наслаждались унижением грозного завхоза. Суповне очень нравилось слово «гмо», которое она произносила не «гэмэо», а именно так, как пишется. Так нравилось, что она употребляла его почти постоянно. Редкий средний шныр, кокнувший тарелку, не побывал у нее «гмом» хотя бы раз.
        Но Кузепыч уже сгинул. Суповна повернулась к окну спиной и затопала к Рине. Рина обнаружила, что Суповна уже улыбается. Она всегда начинала бушевать внезапно и так же внезапно утихала, напоминая этим остров на экваторе, где после проливного дождя, говорят, сразу проглядывает солнце.
        - Вот! - сказала Суповна и, точно оправдываясь, развела руками: - Двадцать лет с ним воюю! Ну, конопушка, рассказывай! Чего пришла?
        - Так вы ж позвали!
        - А зачем? Ах, да! - Суповна хлопнула себя ладонью по лбу. - Что чудищща твоя малахольная? Не околела еще? Поври про нее что-нибудь!
        Рина рассказала, что Гавр заматерел. Ночами пытается подвывать, как взрослая гиела. Копытовцы той частью леса уже не ходят после того, как пятеро местных устроили пикничок в лесу, а Гавр выбежал к ним поклянчить шашлычка.
        - И как шашлычок? Дали? - спросила Суповна.
        Рина вздохнула.
        - Что ж они - не заметили, что у него глаза кроткие? - спросила она.
        - Видать, не вглядывались! На пятках-то ушей нет! - утешила ее Суповна. - Кастрюлю с собой не взяла? На-ка, дай своему чудищщу! Нехай оно слопает!
        Суповна сунула руку в свой бездонный фартук, и на ладонь Рине шлепнулись непонятные кусочки мяса, покрытые шерстью. Собираясь переложить их в пакет, Рина стала расправлять их на разделочной доске, и внезапно под ее рукой возникло что-то кожистое, знакомое, непривычно плоское. Рина отшатнулась. На деревянной доске лежал беззащитный и добрый коровий нос.
        - А-а! Что это?! - задохнулась Рина.
        - Головня, - спокойно объяснила Суповна. - Головни никогда не видала, что ль? Ну, девка, муж с такой хозяйкой наплачется! С коровьей башки срезают - оттого и головня… Чудищща твоя от счастья околеет.
        Рина ножом столкнула головню в пакет. К коровьему носу она так и не сумела прикоснуться. Видимо, в нем вся душа коровы.
        Час спустя, когда стало окончательно ясно, что краска, вылитая на Вовчика, не оттирается даже постным маслом, Рину, как она и ожидала, послали отвести в Копытово ослика Фантома. Одной ей идти не хотелось. Она отправилась искать Сашку и отыскала его у пегасни, на поле, огороженном вкопанными шинами.
        Сашка был там вместе с Меркурием. Меркурий, полюбивший Сашку за бесстрашие и горячность, теперь почти каждый день занимался с ним дополнительно. Сашка носился на нелетающем красавце Икаре. Проныривал у него под животом, вспрыгивал на седло ногами. И, разумеется, то и дело падал. Меркурий безжалостно сдергивал его за корд, обвязанный вокруг Сашкиного пояса. Сашка летел на землю. Кувыркался. Азартно вскакивал и бросался догонять Икара. Настигал, вспрыгивал в седло на полном скаку. Меркурий позволял Сашке проскакать полкруга и опять сдергивал его за корд.
        - Пуф, - говорил Меркурий, вздрагивая пальцем, словно целясь в Сашку из невидимого арбалета. - Убит. Слишком далеко. Высунул голову. А ведь это даже. Не в воздухе. Не боевой. Пилотаж. А так. Джигитовка.
        - А куда мне голову девать? - огрызался Сашка, потирая ушибленное колено.
        - А седло зачем? За седло. Убирай. И двигайся. Будь. Трудной. Мишенью. И помни про саперку. Саперкой, если повезет, можно даже болт отбить. А уж стальной шарик из шнеппера. И подавно.
        Видя, что Сашка прихрамывает и в ближайшее время к тренировкам не годен, Меркурий отпустил его с Риной в Копытово.
        - Мой папа был. Моряк. Он покорял. Океаны, - сказал он, отвязывая от Сашкиного пояса корд. - Но. Самый большой океан мира. Воздушный. И чтобы покорить его. Знать надо. Даже больше. Завтра продолжим!.. И осторожно там идите! У ведьмарей. Учения.
        Тропинка петляла по полю, потом по лесу. Ослик Фантом то и дело останавливался и начинал щипать траву. Он никуда не спешил, в том числе и благодетельствовать русскую литературу. Сашка был благодарен ослику за то, что тот идет медленно. Сашка прихрамывал. Вчера на мастер-классе по лоукикам ему отбили ноги, а сегодня еще и Меркурий помог своей джигитовкой. Сашка сам теперь не понимал, как мог полчаса назад догонять пега и вспрыгивать в седло. Разгорячился, должно быть.
        Рина посматривала на Сашку и посмеивалась. Она уже привыкла к Сашкиным секретам, которые он называл «свиданиями» и которые часто заканчивались синяками. Но порой обходилось и без синяков.
        - Был я тут как-то на свидании в метательном тире, - говорил сейчас Сашка. - Там невзрачные такие дядечки с простыми сельскохозяйственными лицами. На улице увидишь такого - и не заметишь. Ну мужичок себе и мужичок. А все же с таким лучше не ссориться. Чуть поссоришься - из него дождем посыплются топорики, ножички, гвозди-сотки, саперные лопатки и прочие втыкающиеся радости.
        И в голосе его Рина ощущала удивление. Не метание его поражало, а то, что совершенно неприметный с виду человек может иметь такие воинственные увлечения.
        - Ты меня любишь? - перебивая его, внезапно спросила Рина.
        Фантом удивленно задрал голову. В зубах у него как сигара торчал побег иван-чая.
        - Это я не тебе! Ты лопай, лопай! - успокоила ослика Рина.
        Сашка задумался, и Рина пожалела о своем вопросе. Сашка был человек честный, несколько даже с математическим уклоном души, и всегда отвечал очень подробно. Например, он мог сказать: «Я сегодня люблю тебя на шестьдесят процентов». Или того хуже: «Люблю тебя на двадцать пять процентов». Это же только кажется, что люди каждый день любят друг друга одинаково. На самом деле разброс ежедневной любви очень и очень большой.
        Дожидаясь Сашкиного ответа, Рина машинально оттолкнула Фантома, наступившего ей копытом на ногу. Фантом недовольно махнул хвостом, и его тяжелая кисточка мазнула Рину по носу. Несколько секунд спустя она уже сидела на земле и, в спешке открыв блокнот не с того конца, строчила:
        - Ты меня любишь?
        - Да.
        - Ты меня просто обожаешь?
        - Да.
        - Я самый лучший?
        - Да.
        - Ты исполнишь любое мое желание, каким бы безумным оно ни было?
        - Да.
        Дверь пнули тяжелым сапогом:
        - Эй там, в темнице! Третью ночь одно и то же! Страже спать не даете! Мне что, из аркебузы шарахнуть?
        - Да! Да! Да!
        - Не слушайте его! Это он совсем о другом! - крикнул маркиз дю Грац. Он торопливо схватил попугая, умевшего повторять одно только слово, и, не дожидаясь, пока тот опять разинет клюв, сунул его в клетку.
        - Какой же я идиот! - вдруг воскликнул Сашка.
        Рина, вдохновение которой постепенно начало ослабевать, оторвалась от блокнота.
        - И какой же ты идиот? - заинтересовалась она. - Подробности? Детали? Факты? Выдержки из истории болезни?
        Но, увы, ни выдержек, ни фактов Сашка ей не предоставил, а только показал вперед и чуть вверх, туда, где, заканчиваясь, лес перетекал в поле.
        - Эх! Не той дорогой я тебя повел! - сказал он, хотя шли они вместе и вовсе не Сашка вел Рину.
        Рина сделала несколько шагов - и застыла. Открывшееся ей было прекрасно до ошеломления. Немыслимой, неправдоподобной голубизны небо. Внизу на поле желтая, залитая солнцем и оттого совсем слепящая гречиха. Между гречихой и небом - многоуровневое облако. Нижний его срез темный. Выше облако постепенно светлеет, становится ватным - и вдруг взлетает одинокой снежной горой. От горы отделяется дуга от пролетевшего самолета. Кажется, будто в состоящее из белил облако ткнули пальцем и смело провели по небу. Внутри дуги, как в арке, танцуют восемь точек. Они то вытягиваются в прямую линию, то выстраиваются кольцом, то, распадаясь на четыре отдельные двойки, разом занимают все высоты.
        - Эх! - сказал Сашка. - Возвращаться придется! Нам теперь на поле не высунуться. Надо было другим путем идти, через овраги…
        - У берсерков тренировки! - сказала Рина, вспоминая. - Меркурий говорил… Смотри! Охват!
        - Не охват. Подрезка… Прямо как по учебнику боевого пилотажа! - ответил Сашка.
        Рина с Сашкой привязали Фантома к дереву, а сами, укрывшись в кустарнике, наблюдали. Вскоре стало очевидно, что не все четыре двойки обладают одинаковым опытом. Вот эти две относительно неподвижные, даже отчасти ленивые точки - инструкторы. Изредка одна из них срывается с места и не столько показывает, сколько намечает упражнение. Потом возвращается на место. Другие послушно повторяют.
        - Может, все же рискнуть и проскочить? Зачем мы им нужны без закладок? - спросила Рина.
        - Это мы нормальным берсеркам без закладок не нужны, а этим новичкам что угодно сейчас в голову взбредет! Кулаки-то чешутся! - резонно возразил Сашка, который в определенных вещах был опытнее Рины.
        Один из инструкторов завис над лесом так низко, что стало видно желтоватое, с подпалом, брюхо его гиелы. Потрескивали усики электроконтактов: берсерк убеждал гиелу вести себя поспокойнее, что той давалось непросто. Гиела была быстрой, гибкой, нетерпеливой. В молодых крыльях ощущалась неизрасходованная сила.
        - Заметил нас! - прошептала Рина, жалея, что даже шнеппер с собой не взяла. - Может, использовать льва и запустить камнем?
        - Нет! - прошептал в ответ Сашка. - Не заметил! Он вверх смотрит!
        - Зачем?
        - Он изображает шныра… - догадался Сашка. - Вот смотри… Будто бы вышел из нырка… Теперь озирается… Летит… Уставший такой… Поправляет сумку с закладкой… А тут атака пикированием! Две двойки отвлекают, зажимая в клещи, а остальные, занимая выгодную высоту, атакуют по одному.
        И точно. Сгрудившиеся на приличной высоте, новички-берсерки стали поочередно пикировать прямо на инструктора. Тот умело отворачивал гиелу, заставляя атакующих промахиваться и ставя их в такое положение, что сразу под ними оказывались лесные вершины. Опасные игры! У новичков почти не оставалось времени, чтобы выйти из пике. Их гиелы, чувствуя это, трусили и начинали замедляться много раньше, чем должны были бы, нападай они на реального пега.
        - Прикольно! - сказал Сашка. - Смотри: почти у всех в руках арбалеты! Зачем сейчас арбалеты? Только мешают!
        - Точно, - подтвердил кто-то рядом. - Лучше бы. Гиел. Поменьше током. Шарашили.
        Сашка с Риной оглянулись. Меркурий, ухитрившийся приблизиться неслышно, стоял, скрестив на груди руки. За спиной у него висел тяжелый арбалет.
        - Решил. Проверить. Мало ли. Чего, - объяснил Меркурий свое появление. - И как видно. Не напрасно. Этих двоих берсерков. Видите.
        - Инструкторов?
        - Да. Танцор и Верлиока. У каждого из них на счету. Много шныров. Универсальные берики. Хороши и на земле. И в воздухе. Подчиняются скорее. Гаю. Чем Тиллю. Даже псиос получают. Напрямую.
        - Но лучший же берсерк был Шаман?
        - Был, - кратко ответил Меркурий и сунул Сашке бинокль.
        Сашка поднес его к глазам, стараясь запомнить, как выглядят лучшие берсерки Гая. Один был средних лет - крепкий, невысокий, уверенный. В седле держался как влитой, и даже когда гиела выписывала в воздухе змейки или резко шла вниз, в положении его тела не ощущалось никакого напряжения. Даже выражение его лица, широкоскулого, окаймленного редкой бородкой, не менялось. Ни топора, ни секиры у него не было. За спиной в хитроумном креплении висел легкий молот.
        - Верлиока, - сказал Меркурий. - Такого с седла. Не сорвешь. У него два арбалета. Бьет с обеих рук. А потом. Метает. Молот.
        Напарник Верлиоки был молодой, легкий, беспокойный. Тело его, руки и лицо постоянно пребывали в движении. Он казался не человеком, а тряпичной, гнущейся во все стороны игрушкой, которую треплет ветер. И одежда у него была такая же игрушечная - цветастая, широкая, с какими-то полосами и лентами. Он то откидывался назад, то наклонялся, то с исключительной ловкостью проныривал у гиелы под брюхом, показывая новичкам, как целиться из арбалета. Потом вскочил на седло коленями и несколько мгновений летел так, раскинув руки. Сашка понял, что это и есть Танцор.
        - С этим. Будьте особо. Осторожны. У него сеть на четырех шарах. Очень легкая, большая. Мгновенно опутывает пегу крылья.
        - И пег разбивается? - спросила Рина.
        - Нет. Радуется. И хлопает. В ладоши, - сердито ответил Меркурий.
        Сашка смотрел на Танцора и Верлиоку и видел, насколько они отличаются от берсерков-новичков. Те и в седлах держались трусливо, и из арбалетов целились так, что руку относило ветром. И при этом еще постоянно вертели головами, проверяя, что делает их гиела и не собирается ли она во что-нибудь врезаться.
        - А есть способ выйти из нырка безопасно? Ну если с тобой ценная закладка и берсерки уже оповещены болотом? - спросил Сашка.
        - Есть три. Способа. Один. Хуже. Другого.
        - Хуже? - переспросил Сашка.
        Меркурий кивнул, подтверждая, что Сашка не ослышался.
        - Первый. Выйти из нырка. С приличным запасом. Высоты. И на свежем пеге. Но это. Нереально. Второй. Выйти рядом с защитой ШНыра. Но. Попробуй прицелься. Из Межмирья. И третий. Выйти где-то совсем далеко от ШНыра. И спрятать закладку. Но если вдруг нарвешься. До ШНыра уже. Не дотянешь.
        - А как дотянуть до ШНыра, чтобы не перехватили?
        - Надо знать. Стратегию перелетов. На большие расстояния. И как уходить от гиел. Не утомляя пега. Вот смотри. Теплый воздух. Поднимается вверх. Зона низкого давления. Холодный воздух. Опускается вниз. Зона высокого давления. Гиела в высоком. Ты в низком. Ты понял. Куда. Я клоню.
        Сашка на всякий случай кивнул. Он следил за учебным боем берсерков.
        - А вот в этого из шнеппера нужно было. А потом саперкой крошить! - горячо крикнул он, наблюдая, как один новичок заходит на инструктора снизу, со стороны брюха гиелы.
        Меркурий подумал. Посмотрел на Сашку. Сунув руку в бороду, почесал где-то там внутри и серьезно согласился:
        - Как ни странно. В общем и целом. Да.
        Пока Сашка разглядывал берсерков, Танцор извлек из широких складок своей одежды трубку и стал выпускать из нее дымные кольца, повисавшие в воздухе. Выпустив четыре таких кольца, он развернул гиелу и без усилия пролетел сквозь все кольца, не задев ни одного. За Танцором сквозь кольца пронесся Верлиока, а за Верлиокой потянулись и новички из учебных двоек. Внешне простой, этот маневр оказался не по силам никому из новичков, хотя кольца, постепенно рассеиваясь, стали намного шире.
        Лишь один берсерк из шести сумел пролететь все четыре кольца, да и то задел крайнее крылом гиелы. Заметив это, он развернул гиелу и заставил ее повторить маневр. В запальчивости он не заметил, что с другой стороны в те же кольца проныривает следующий новичок, и опомнился, только когда прямо перед ним выросла гиела с поджатыми ушами и оскаленной мордой. Берсерк закричал, ужалил свою гиелу электрошоком и, прорывая дымное кольцо, рванулся в сторону, но было уже поздно. Гиелы столкнулись, зашипели, обмениваясь укусами и ударами лап. Затем, хлопая крыльями, разлетелись. Крылья уцелели: обе гиелы успели развести их в момент удара. Для гиел, часто дерущихся между собой, столкновение в воздухе, в общем-то, рядовая ситуация. Однако всадники оказались к этому не готовы. Тот берсерк, что нарушил свою очередь, усидел в седле, зато другой вылетел из него и метров с пятидесяти свечкой нырнул в лес. Падал он беззвучно, лишь пытался выставить руки. Сашке почудилось, будто в момент столкновения с землей он услышал глухой шлепок, хотя упал берсерк далеко от них. Рина отвернулась.
        - Вот и. Песенке. Конец, - отрывисто и словно бы с сожалением произнес Меркурий.
        К месту падения сразу устремились несколько берсерков. Гиела с пустым седлом, ощутив свободу, металась в воздухе, дразня других гиел. Танцор пытался подманить ее тухлым мясом. Не замечая, что он готовит к броску сеть, гиела подалась было на привлекательный запах, но тут один из стажеров выстрелил в нее из арбалета. Болт задел кожу на загривке, прочертив кровавую полосу. Дернувшись от боли, гиела взвизгнула и умчалась, стремительными петлями уходя от выстрелов. Теперь в нее стреляли уже почти все. Танцор наудачу метнул мгновенно раскрывшуюся в воздухе сеть и, поняв, что не попал, заорал на выстрелившего первым берсерка, застывшего в седле с разряженным арбалетом.
        - Зачем они стреляли? - прошептала Рина.
        - Гай. Запрещает оставлять. Гиел. На свободе. Если ведьмарь погибает, его гиелу. Нужно вернуть на базу. Живой. Или мертвой, - объяснил Меркурий.
        Спустя минуту небо над полем опустело. Часть берсерков унеслись за гиелой, другие же спешили увезти на базу в Кубинке тело разбившегося.
        - Догонят? - спросил Сашка про гиелу.
        - Вряд ли, - сказал Меркурий. - Она разъярена легкой раной. К тому же ей легче. Лететь. Седло пустое.
        Вскоре после исчезновения берсерков ушел и Меркурий. Сашка же и Рина отправились в Копытово. Ослик Фантом бодро трюхал по дороге, забирая к знакомой писательской четырехэтажке. В тракторных колеях прыгали крошечные сухие лягушки. Стукались о стенки, скатывались обратно. Добрая Рина наклонялась и, желая помочь им, подставляла ладонь. Лягушки принимать помощь отказывались и удирали. Лишь некоторые доверчиво прыгали на руку, и Рина пересаживала их в траву.
        - Смотри, какой парадокс… - сказала она Сашке. - Чтобы спастись, надо сделать что-то вопреки инстинкту. Инстинкт же учит убегать от всего непонятного.
        - И правильно делает, - одобрил Сашка. - Из колеи лягушка как-нибудь и без нас выберется, а от доверчивости прыгнет в разинутый рот какому-нибудь хищничку - и готово. Сочиняй некролог.
        Они почти уже вышли из леса, когда Сашка неожиданно остановился, во что-то всмотрелся и кинулся в кусты. Вернулся он почти сразу, весь в репьях. С собой нес кожаную сумку.
        - Узнаешь?
        Рина кивнула. Сумку было сложно не узнать. Во всем ШНыре была только одна такая. Месяц назад берсерки подстерегли вышедшую из нырка Оксу в небе южнее Копытово. Прижали к земле на двух гиелах. Окса предпочла не умирать смертью храбрых и, стащив с плеча сумку, высоко подбросила ее. Один из берсерков кинулся наперехват, и Окса ускользнула. Так вот, это была та самая сумка, видимо, слетевшая у разбившегося ведьмаря.
        Сашка открыл ее. В ней были уже вещи берсерка: планшет, термос, запасная тетива для шнеппера и солнцезащитные очки. Очки не разбились, металлический термос не помялся, а вот их хозяина больше не было. До чего все же непрочен человек!
        - Тогда у Оксы была с собой красная закладка! - вспомнил Сашка.
        - Ты ожидал, что она и сейчас там будет? - спросила Рина.
        Сашка, не отвечая, ощупывал тяжелую застежку сумки. Застежка была в форме курка от старинного пистолета, входящего в массивный замок.
        - Слушай! - сказал Сашка. - А ведь у Оксы тут был тайник!.. Она мне как-то показывала, только я не запомнил.
        Сашка завозился с застежкой. Открыть не получалось. Сашка хищно щелкнул ножом.
        - Не ломай! Подожди до ШНыра! Вернем Оксе! - сказала Рина.
        Отнимая у Сашки сумку, она случайно потянула запирающий курок вперед. Движение, лишенное логики, поскольку никому в обычных условиях и в голову бы не пришло закрывать уже закрытое. Замок щелкнул. На ладонь к Сашке выкатился небольшой камень с характерными сколами от саперки. Едва он коснулся кожи, как в центре камня вспыхнул алыми прожилками маленький, четко вырезанный лист.
        На нерпи Сашки проступили очертания черепа. Череп точно вопрошал, что делать с закладкой, не втянуть ли ее. Сашка, знавший, как тяжело удерживать закладку даже уникумом и не испытывать ее влияния, торопливо уронил закладку в сумку.
        - Видела?! - воскликнул он. - Не нашел! Повезло, что берсерк неопытный попался!
        - А еще в сумке что-то было?
        - Окса говорит: трава, кора, пара пнуфов. Берсерк все это выгреб, а главного не обнаружил.
        Легко касаясь закладки и, едва она вспыхнет, сразу отдергивая палец, Рина разглядывала лист. Каждый средний шныр, посещающий уроки Кавалерии, помимо десятков названий горных пород рано или поздно усваивает, что листья на двушке бывают овальные с мелкопильчатым краем, щитовидные с пальчатым жилкованием, заостренные непарноперистые, перисторассеченные, лопастные и овальные с цельнокрайным краем. И закладка, заключенная в каждой разновидности листа, разумеется, будет иметь свои отличия.
        - Красная… тройной лопастный лист… это у нас что?
        - Здоровье, - сказал Сашка.
        - Здрасьте! Красные - они все здоровье… Тройной лопастник - это, кажется, исцеление безнадежно больных!
        Рина с Сашкой уставились друг на друга.
        - Надо отдать Кавалерии. Человек же тот ждет. Если жив еще… - сказала Рина.
        - Можно не отдавать, - заметил Сашка.
        - Почему?
        - Кавалерия уже закрыла тот заказ… Ныряла в тот же вечер, как Окса сумки лишилась. Вроде парень какой-то на машине разбился. Не выходил из комы полгода… Его уже отключать собирались, а тут он встал, всех поблагодарил и стал спрашивать, где его джинсы. Хирург, говорят, как это увидел, на ту же кушетку слег и к нему сразу все аппараты подключили.
        - То есть как? Закладка лишняя? - не поверила Рина.
        Бывают ли закладки лишними, Сашка не знал, и она тоже не знала.
        Фантом нетерпеливо ткнулся Рине мордой в спину. Ему поскорее хотелось в Копытово, где писатели подкармливали его яблоками и морковью. Рина вздрогнула и, борясь с желанием продолжать историю дю Граца, по гречишному полю заспешила к поселку. Сашка бежал впереди, прыгая по взрытой земле и проваливаясь в овражки. Кипевшие в нем силы не уважали легких путей. Рина знала, что, если где-то будет две дороги - одна нормальная, а другая с буреломом, - Сашка всегда выберет бурелом. А если еще по пути где-нибудь будет стоять столб или высокое дерево, обязательно на него залезет.
        Уже перед Копытово по дороге, пыля и сигналя, пронеслись две машины. Саша и Рина едва успели отскочить на обочину, утаскивая за собой ослика.
        - Дачники москальские! Не знают про яму за поворотом! - глотая песок, мстительно сказал Сашка. Он и сам был москалем. В Москве родился, в Москве учился и ездил в Москву постоянно. Но, проживая поблизости от Копытово, как-то раздвоился и уже позволял себе поругивать москаликов.
        Несколько секунд спустя двойной грохот подсказал коренному копытовцу Сашке и коренной копытовке Рине, по совместительству дочери московского миллиардера, что глубочайшая, всему району известная яма никуда не исчезла и всегда ждет гостей.
        Тем временем Меркурий медленно возвращался в ШНыр. Брел невесело. На него, обычно бодрого и неунывающего, как-то вдруг навалилась усталость. Он испытывал слабость, старость, упадок сил. Всю жизнь он отдал пегам, полетам, ШНыру. Что было у него еще? Сын? Но сын его не понимал, и он сам не понимал своего сына. Первое время надеялся, что непонимание это временное, что что-то изменится, плотина отчуждения прорвется, но она не прорывалась десятилетиями, и теперь было уже очевидно, что это навсегда. Слишком далеко разошлись дорожки, чтобы вновь сойтись. Видимо, вечно занятый, вечно ныряющий, недолюбил он когда-то сына, мало вложил в него внимания, мало влил души, и то место, которое не заполнил он, заполнилось чем-то иным, чужеродным. А теперь чего уж… Снявши голову, по волосам не плачут.
        Единственным, ради чего Меркурий всегда существовал, на что сделал свою главную в жизни ставку, была двушка. Но теперь из-за проклятых носовых кровотечений нырять он больше не мог и остро переживал это. Настолько остро, что боялся остаться один. Старался всегда быть со средними шнырами, или с пегами, или хоть с кем-то - только чтобы не с самим собой. Знал, что иначе тоска и обида раздерут его в клочья.
        И вот теперь тоска подстерегла его одного. Положила на плечи сотканные из обид руки, заглянула в глаза сосущими душу бельмами.
        «Пора! - подумал Меркурий. - Чего ждать? С каждым днем будет только хуже! Сейчас же я еще способен уйти красиво».
        Он остановился. Стащил с плеча тяжелый арбалет. Вложил болт, с усилием взвел рычаг. Потрогал тетиву. Рядом с арбалетом положил саперку. На нее основная надежда. Перезарядиться ему все равно не дадут.
        Сунув руку в сумку, Меркурий достал пнуф и сжал его в ладони. Костяной шарик с колючками покалывал грубую кожу. Лишь шныры-новички думают, что пнуф срабатывает, только если выстрелить из шнеппера. Бред. Шнеппер нужен лишь затем, чтобы попасть в отдаленную цель. А так достаточно сильного удара. Держа пнуф в левой руке, Меркурий наклонился, чтобы поднять арбалет и саперку.
        Он знал, что сейчас будет. Вспышка пнуфа переместит его в арктическую избушку, где разъяренные берсерки, многие из которых попали туда не без его участия, давно его ждут. Ну что ж! Вот вы и дождались, ребята!
        Держа левый кулак зажатым, Меркурий стал искать глазами старое дерево, о которое можно ударить рукой, чтобы заставить пнуф лопнуть. Деревья вокруг были какие-то тонкие, несерьезные и для его цели не подходили. А потом он вдруг увидел березу, росшую отдельно от других на небольшом холмике. Меркурий шел к ней и с острым, прощальным любопытством, с каким-то напряженным вниманием рассматривал ее. Береза была толстая, темная, с коричневатыми плотными наростами на стволе. Кверху дерево чуть светлело, но кора его была не белая, а какая-то седая и выцветшая. Ощущалось, что береза очень старая и доживает последние годы.
        Меркурий заметил ее отломленную вершину и усмехнулся. «Когда я пришел в ШНыр. И она. Была молода. Росла здесь все годы. Я никогда. Не замечал ее. Что ж, зато уйдем мы. Вместе! Потерпи, бедолага», - подумал он.
        Обходя березу, чтобы найти место, куда ударить, Меркурий случайно взглянул вверх. Черная толстая ветка березы была отставлена далеко от ствола и тоже обломлена. В месте облома ветка утолщалась, и с этого утолщения, как с открытой плоской ладони, вверх взмывала прямым стволом молоденькая, свежая, кудрявая березка, точно приподнявшаяся на цыпочки от избытка сил. Ствол у нее был совершенно белый, без единого пятнышка, очертания стремительные, листва зеленая до одури, до неестественности какой-то. Это выглядело так, словно замшелый великан держал на ладони молодую красавицу. Но эта красавица была не сама по себе - она была частью великана! Сердцем его надежды.
        Занесенная рука Меркурия опустилась. Он понял, что, если ударит, нижняя часть ствола исчезнет во вспышке пнуфа и юная березка, оставшаяся без опоры, погибнет. Меркурий стал озираться, ища другое дерево, но вдруг застыл, глядя на великана и красавицу. Долго, очень долго стоял он так, а после разжал ладонь, позволив колючему шарику выкатиться в сумку.
        - Что ж. Живем. Дальше, - сказал он вслух самому себе и, повернувшись, быстро пошел к ШНыру. Дорогой он еще один раз, не удержавшись, оглянулся, но молоденькая березка с этой точки была уже незаметна: лишь старый, мертвый и черный ствол торчал на пригорке. Однако Меркурию достаточно было и мысли о том, что она там есть.
        Давно забытым школьным воспоминанием всплыл у него старый дуб Андрея Болконского, и он почувствовал, что это березка стала для него, как и для князя, таким же возрождающим дубом.
        «Вот они. Деревья!» - подумал он и впервые за многие дни не усмехнулся уже, а улыбнулся.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПЕРСТЕНЬ С СЕРДОЛИКОМ
        Говорил батюшка о великом смысле событий нашей жизни: от великих в жизни каждого отдельного человека переворотов, как духовных, так и душевных, и до мельчайших подробностей. Говорят, что все события нашей жизни откроются нам в час нашей смерти и мы тогда все поймем. Перед нами вся жизнь наша явится, словно написанная в книге.
        Дневник послушника Никона Беляева (преподобного оптинского старца Никона)
        Сашка и Рина дошли до серого корпуса бывшего игольного завода и свернули к писательской четырехэтажке. В подъезде пахло подгоревшим молоком. На подоконнике между первым и вторым этажами сидела крупная дама в хемингуэевском свитере и курила трубку.
        - О друже! У меня уже все сроки горят! - с укором воскликнула она, устремляясь к ослику и своим лбом утыкаясь ему в лоб.
        Где-то с минуту они так простояли, бодаясь. То ослик продвигался немного вперед по ступенькам, то дама сталкивала его вниз, тоже на ступеньку или две, продолжая непрерывно дымить трубкой. Рина боялась даже представить, сколько вдохновения можно получить от ослика за минуту. Хватит на роман-трилогию, не меньше.
        Наконец дама оставила Фантома в покое и поправила прическу.
        - Загляните ко мне на обратном пути! - велела она. - Я дам вам мешок картошки! Правда, картошка неудачная, проросшая. Но ведь ее можно и посадить, не так ли? Еще у меня наличествует суп, позавчерашний, но крайне вкусный! Я перелью его в трехлитровую банку!
        Рина поблагодарила. В ШНыре все пригодится, даже и проросшая картошка. А суп съест Гавр. Дама отодвинулась, пропуская их.
        - Ах да! К Папавазяну только не заходите! А если зайдете, то ослика давайте ему гладить только через тряпочку! Ему неразбавленное вдохновение нельзя употреблять. Он всю ночь потом с кинжалом бегает!.. Приходится мне выходить и его утихомиривать! У меня его кинжалов уже полная коробка! - сказала она, выдыхая большой клуб дыма.
        Рина не знала, кто такой Папавазян.
        - Психолог-писатель. То есть он и пишет, и одновременно психует. Южный темперамент! - объяснила дама.
        Собирая творческую дань, Рина с Сашкой заглянули еще в несколько квартир. Ослика трогали, гладили, целовали. Рыжий драматург даже ухитрился выдернуть из его лохматого бока некоторое количество шерсти и заявил, что спрячет ее в подушку.
        - Сны после этого - как киноленты! Еще бы изобрести способ их записывать - и всю жизнь можно проводить в спячке! - поведал он.
        На втором этаже навстречу ослику выпорхнули четыре сценаристки, ласковые, круглые, бодрые, похожие на прыгающие разноцветные мячики. Послышались охи, ахи, посыпались морковки. В рот ослику запрыгали половинки разрезанных яблок. В ответ крылатый ослик щедро просыпал в сценаристские головы полицейский боевик, один молодежный сериал, одну мелодраму и небольшую, серий в восемь, семейную сагу для пенсионеров.
        Сценаристки не скупились. Их сердца были распахнуты так же щедро, как и дверцы их холодильника. Рине - «просто для тебя лично! не для всех!» - вручили бутерброд с огромной, пышущей жаром котлетой, на котором одна из сценаристок кетчупом нарисовала смайлик, а вместо ушей пристроила к смайлику два кусочка огурца. Сашке дали такую же котлету, только без украшений. Сашка мгновенно проглотил ее и стал смотреть, как Рина мусолит свой котлетоброд, стесняясь отъесть у человечка уши.
        - Неправильно ты ешь! Смотри, как надо! - сказал он.
        И с ушами тут же было покончено.
        - Больше не показывай! Я уже поняла! - торопливо сказала Рина, пряча котлетоброд за спину.
        А сценаристки уже прыгали вокруг Сашки. Его рюкзак быстро наполнялся продуктами. Рюкзак Рины от него не отставал. Дальше урожайность несколько снизилась. На третьем этаже из квартиры слева высунулся мнительный старичок-детективщик, вечно опасавшийся, что у него похитят рукопись, и отправлявший ее в издательство не иначе как в сопровождении нотариуса. Вот и сейчас он открыл дверь не полностью, а на цепочку, и через цепочку же просунул тонкую, похожую на пинцет руку с батоном нарезного белого. Молча вручил Сашке батон, молча потрепал ослика между ушей и опять закрылся на засов.
        Едва засов щелкнул, дверь напротив широко распахнулась, и появился долговязый, атлетического сложения мужчина с маленькой, как набалдашник трости, головой. Поскреб ослика Фантома ногтем правой руки, сунул Рине банку ананасовых кружочков и удалился, снисходительно покачивая головой и точно кивая кому-то невидимому, желающему завязать с ним знакомство.
        - А почему только пальцем? - спросил Сашка шепотом.
        - Роман Карболкин, критик… пишет заметки в двадцать строк для популярных изданий! Ему сильно много вдохновения не надо! - объяснила Рина, слышавшая о нем от Вовчика.
        Фантом уже трюхал по лестнице на следующий этаж, где жили могучий прозаик Иванов, борода которого плавно перетекала в растительность на шее, а та, в свою очередь, в растительность на груди, и пухленький поэт Лохмушкин, он же «обнаженный нерв эпохи», как дразнил его приятель.
        Ослик толкнул мордой никогда не запиравшуюся дверь. Иванов и Лохмушкин рукописей своих не оберегали и знакомств с нотариусами не водили. В данный момент обнаженный нерв эпохи стоял у зеркала и, выпятив грудь, драпировался в простыню, оставляя открытым одно плечо.
        - Ну что, похож я на древнего римлянина?
        - Перепуганный патриций спасается от восставшего Спартака… Шлепки-то мои отдай! - лениво отозвался Иванов.
        Он сидел с ноутбуком в руках, тряс его и, переворачивая, вытряхивал последние капли кофе из залитой клавиатуры. Вытащенный аккумулятор уже лежал на столе рядом с приготовленным феном. Ощущался большой практический опыт в этом деле. Заметив ослика, Иванов вскочил и бросился его гладить.
        - Затык! - пожаловался он. - Опять затык! Перед каждым романом говорю себе, что надо написать скелет, но ленюсь и потом делаю двойную работу!.. А ведь проще всего начать со скелета и потом покрывать его мясом!
        Сашка кивнул, притворяясь, что все понял.
        Лохмушкин отскочил от зеркала и бросился целовать ослика в морду.
        - А ты отойди! Не трогай его вместе со мной! - крикнул он Иванову. - А то в меня через осла твоя проза случайно просочится!
        Иванов послушно отошел. Он и так уже хлебнул вдохновения страницы на две-три десятым кеглем. На сегодня ему должно было хватить.
        Лохмушкин оторвался от ослика и деликатно снял с губ приставшую шерсть.
        - Мне нужна новая легенда! - заявил он. - Да! Легенда!
        - Зачем? - спросила Рина.
        - А как иначе? Каждый писатель обязательно должен придумать себе легенду, как он творит. Без легенды это будет уже не тот класс… Например, американские писатели любят уверять, что они бутылками хлещут виски и не пропускают ни одной юбки. На самом же деле, конечно, пьют они кефир, потому что при другом раскладе хорошего романа не напишешь. Но легенда есть легенда! - Лохмушкин исторг завистливый вздох и, перекинув простыню через плечо, вновь застыл у зеркала.
        - Точно! - почесывая заросшую шею, подтвердил Иванов. - Или вот Тюлькин - писатель-натуралист! Все уверены, что он творит лежа на льдине на медвежьей шкуре, по уши заваленный стреляными гильзами. Но сходите к нему в гости! У него аккуратненький девичий кабинетик - и нигде ни одной соринки. Мы ему с Лохмушкой на спор подбрасывали на стол жженую спичку, так он сразу бросает работу и идет выносить мусор!
        - Я не Лохмушка! - обиделся нерв эпохи.
        - Да, Лохмарик, прости! - извинился Иванов. - Помнишь твою прошлогоднюю легенду? Ты убеждал своих читательниц, что муза не является тебе, пока ты не примешь ванну из красного вина и не запахнешься в соболиную доху.
        Лохмушкин вспыхнул:
        - Я об этом всего один раз упомянул! В каком-то интервью захолустной газете! Не пойму, чего все так в это вцепились? Нету у меня никаких соболей! Я старый гринписовец!
        Иванов заржал как безумный. После этого открыл кухонный шкафчик и стал смотреть, что можно найти из продуктов, чтобы дать Рине и Сашке. Отыскалось немногое. Полпачки геркулеса, две морковки в белой бородке корней, мелкая россыпь вермишели и кость от какого-то доисторического предшественника курицы.
        - Да! - сказал он с тоской. - Гонорары нынче задерживают, а на встречах в библиотеках писателям почему-то дарят или цветы, или водку. Цветы я передариваю первой же страшненькой девушке на улице, чтобы повысить ее самооценку. Водка для вас не актуальна. Так что прошу меня простить!
        - Тогда мы вам чего-нибудь дадим! Мы сегодня богатые! - сказала Рина, выуживая из рюкзака банку с ананасами, полученную от литературного критика.
        - Ах! Какое чудо! Я так давно об этом мечтал! - взвизгнул Лохмушкин, покрывая банку мелкими поцелуями.
        - Не обращайте внимания! - сказал Иванов. - Он вообще все подряд целует. У нас во всем доме один потолок нецелованный. У Лохмушки ножки короткие, он до него не допрыгнет.
        - А как Воинов? - спросила Рина.
        Лохмушкин перестал целовать банку и испуганно оглянулся на Иванова:
        - Э-э… он… э-э… ну не то чтобы… а-а…
        - Уже почти не встает! - сказал Иванов. - Мы ему стол к дивану переставили, монитор наклонили, а клавиатуру на колени.
        - А роман для умирающей девушки? Дописал он его?
        - Пишет, - подтвердил Иванов и задумчиво добавил: - Только потом его и не пристроишь еще, этот роман. Хорошие книги всегда с ужасным скрипом пристраиваются. Сам не знаю, почему так. А вот если к книге спокойно относишься, тут все как по маслу проходит…
        - Но ведь это роман только для одной девушки! Для одной! Его не надо публиковать! И вообще - главное текст, а не книга! - убежденно воскликнула Рина.
        - Ну да, - сказал Иванов, с удивлением посмотрев на нее. И точно убеждая самого себя, подтвердил: - Это - да. Само собой. Текст.
        Схрумкав бородатую морковку, которую Лохмушкин двумя пальцами заботливо подержал под струйкой воды, ослик решительно повернул к дверям. Фантом любил во всем завершенность и никогда не покидал подъезд, пока они не обойдут все квартиры.
        Дверь у Воинова тоже оказалась незапертой. Ослик толкнул ее мордой, просунулся в комнату, стянул со столика какие-то таблетки и принялся их хрумкать вместе с упаковкой. Рина бросилась его оттаскивать. Лучше б она этого не делала, потому что ослик лез как перина. Его шерсть мгновенно забила Рине ноздри и…
        - Вот таблетки ваши! Я их отвоевала! - произнесла Рина, ощущая, что ее начинает распирать от вдохновения.
        - Не надо! - сказал Воинов устало.
        Рина трагически протянула к нему руку, не менее трагически отвела ее и, закрыв глаза, произнесла в пространство:
        Не надо? Что ж! Пускай!
        Хотела я как лучше,
        Однако благодарности не жду!
        Пусть все горит огнем,
        Я буду лишь смеяться
        Ужасным диким смехом
        И страдать! -
        и зарыдала.
        - Холодная вода помогает! Прямо струю душа на лицо направь! Или до вечера будет рыдать и стихами шпарить! - велел Воинов Сашке.
        Сашка отвел Рину в ванную. Несколько минут из ванной доносились демонический хохот и поэтические крики:
        - Несчастный! Как холодны твои объятья! Почто могильными руками ты душу трогаешь мою?!
        Под конец крики смолкли, и очень смущенная Рина появилась из ванной.
        - Я это… короче, там зубной пастой стихи на кафеле написала… Смыть? - спросила она.
        - Да нет, - сказал Воинов. - Оставь, я после почитаю.
        Фантом, оставленный без присмотра, подъедал на подоконнике цветы. Рина опять едва к нему не бросилась, но Воинов сказал:
        - Не надо! Где еще он попробует веерную пальму?
        Рина вернулась к дивану. Это дурацкое происшествие с осликом сбило градус трагичности, и она на время забыла, что находится рядом с умирающим. И это было хорошо, потому что иначе она стояла бы с постным лицом и что-то блеяла.
        Воинов, восковой и какой-то истончившийся, лежал на диване. Под спину у него были подоткнуты две высокие подушки. На укрытых пледом ногах - клавиатура. Рядом на большой книге - компьютерная мышь. У Рины мелькнула мысль принести ему из ШНыра свой ноут, но она поняла, что Воинов не станет сейчас ничего менять.
        - А как же таблетки? И цветы? - спросила Рина.
        Воинов махнул рукой.
        - Там куча всякой еды в холодильнике. Возьмите!.. Еще кастрюли какие поприличнее, сковородка хорошая - захватите, пригодятся! - сказал он.
        Рина едва не брякнула «А вы как же?», чем свернула бы разговор в совершенно тупиковое русло. Сашка поступил умнее.
        - Ладно, возьмем! - сказал он просто.
        Рина в первую секунду после этих слов едва не набросилась на него, а потом поняла, что слова были правильные.
        - Молодцы, что зашли! - сказал Воинов, ободряюще улыбаясь. - Ко мне теперь в основном только Лохмушкин с Ивановым заходят, но они всегда такие важные!
        Рина попыталась представить Лохмушкина с Ивановым важными, но у нее заклинило воображение. Видимо, слово «важные» Воинов употребил, чтобы не говорить «похоронные».
        На столике, отделенная от лекарств заборчиком из лежащих в ряд карандашей, помещалась стопка из четырех-пяти книг. В каждой было множество закладок, различавшихся по цветам.
        - Читаете? - спросил Сашка.
        Воинов недоверчиво покосился на книги:
        - Пытаюсь. Я давно разучился читать, как читал когда-то в детстве - с безграничной радостью и верой, что все, что я читаю, правда. Кони скачут, трубы трубят. Писатель убил во мне читателя. Сейчас я каждую секунду думаю: тут затянуто… тут убрать бы… тут автор сам в шкурку героя влез, а героя прочь… тут самоповтор… тут пейзажик вставлен из загашничка… тут анекдот… тут философия не к месту… а вот тут - стоп! Тут действительно что-то брезжит! Сквозь слова брезжит, сквозь автора! Ради этого ощущения и стоит читать книги!
        - А ваша книга как? - спросила Рина.
        - Почти закончил. Раньше я писал в пустоту. А сейчас впервые пишу для кого-то, - задумчиво ответил Воинов и, взяв со столика фотографию, показал ей.
        На фотографии была бритая наголо девушка с грустным лицом. Рина почти уже открыла рот, чтобы сказать, что она похожа на Насту, но вовремя сообразила, что Наста бритая от своей дури, а девушка - от химиотерапии.
        - Вы ее знаете? - спросила Рина.
        - Немного… Так… Десяток сообщений в соцсети, - сказал Воинов. - Плюс я вижу картинки, которые она постит на стену, цитаты какие-то… В общем, настроение души можно уловить. А другого мне и не надо. Знай я ее ближе, не смог бы я для нее писать.
        - А-а-а, - протянула Рина и зачем-то добавила, что она думала, что книги пишутся для самого себя.
        - Нет, - оспорил Воинов. - Если бы читателей не было, мне кажется, писали бы намного меньше. Может, одну пятую от того, что появляется. И то в полудневниковой форме.
        - А про «для себя»?
        - Профессиональное кокетство. И еще добавляют про кровь души, которую они используют вместо чернил. На самом деле писатель похож на человека, глядящего в закопченное окошко, сквозь которое пробивается иногда неведомый ему самому снаружи существующий свет… Но бывает это не часто. Поэтому адресат все же нужен. Правда, не стоит знать его слишком близко: тогда, как ни странно, теряется фокус. Ближе знаешь - хуже знаешь. А так - словно стоишь на залитой светом сцене, прожектор бьет тебе в глаза, а ты выкрикиваешь что-то в зал, где сидит единственный зритель.
        - Зачем так сложно? - удивилась Рина. - Зрителей ведь может быть и много!
        Воинов тронул компьютерную мышь и, приподняв ее, поиграл красным огоньком светодиода.
        - Это нужно мне самому, - сказал он. - Много лет я был преуспевающим писателем. Писал жэзээлки - Жизнь Замечательных Людей. Создавал хорошие, качественные тексты. Но всю жизнь чего-то боялся. Опасался, что книга не понравится и ее вежливо отклонят, вместе с ней выбросив и год моей жизни, или подвинут в издательском плане, или дадут неудачного художника, или что редактор выкинет хороший кусок, не разобравшись, что вся книга писалась только ради него. Даже когда книга выходила, я по инерции продолжал бояться. Например, что не поставят допечатку и хорошая книга постепенно превратится в выцветшую карточку в библиотечном каталоге. Кучи вещей опасался, и этот страх мне ужасно вредил. Я не халтурил, но порой делал не так, как хочу, а так, как будет гарантированно успешно, и презирал себя за это. Сколько ярких мыслей было погашено потому только, что они были несвоевременны или не вписывались в жанр! Но однажды мне это надоело! Я решил, что буду писать просто так, как пишется, а на публикацию вообще махну рукой! Напишу КНИГУ, одну-единственную, настоящую, и дам ее прочитать одному-единственному человеку,
потому что читатель мне все же нужен. Пусть и всего один. И книга моя станет ласточкой, чистой светлой молнией, свободной от всего, даже от бумаги… И тут появилась эта девушка, которую я даже вживую никогда не видел, и все как-то состыковалось.
        Рина кивнула. Не потому, что поняла, а потому, что почувствовала: Воинову нужно, чтобы она согласилась.
        - А про серию ЖЗЛ, - продолжал он, - тут вот какая история. В основном я специализировался на биографиях писателей и поэтов. Набирал в букинистических магазинах кучу прижизненных изданий, покупал у антикваров всякие мелочи, воспроизводящие быт, - чернильницы, колокольчик для вызова лакея, дуэльный пистолет, рапиру, гравюры. Все это нужно было мне для погружения в эпоху. Я заканчивал книгу, сдавал рукопись - и сразу же относил все обратно букинистам и антикварам.
        Рине жаль стало дуэльного пистолета. Она бы его антиквару не отдала.
        - Зачем?
        Воинов слегка пожал плечами:
        - Прижизненные издания - дорогое удовольствие. Требовались деньги, чтобы купить такие же книги и предметы быта для следующей книги серии.
        Вопросительно оглянувшись на Сашку, Рина сунула руку в сумку. Выудила камень. Ощутив ее пальцы, внутри вспыхнул трехлопастный лист. Опасаясь слиться, Рина положила камень на столик у дивана.
        - Что это? - спросил Воинов.
        - Закладка, - ответила Рина. - Надо сжать ее, подержать немного - и все. Вы будете здоровы.
        Протянув худую руку, Воинов коснулся камня. Внутри ало вспыхнули прожилки листа. Воинов оторвал пальцы - прожилки погасли. Взял камень в руку, подождал, пока алое сияние заполнит камень и коснется руки, - и разжал пальцы. Перетекшее сияние, добравшееся уже до суставов, поколебалось немного и отхлынуло.
        - Да-а, - протянул Воинов. Он выглядел удивленным, но значительно меньше, чем Рина ожидала. - Значит, говоришь, буду здоров?
        - Надо взять его в руку и немного подержать. Сияния не бойтесь, оно не обжигает, - сказала Рина.
        - А потом?
        - Камень погаснет, и закладка сольется с вами.
        - А второй раз использовать можно?
        - Нет. Только один раз. Потом он станет просто куском скалы…
        Воинов слегка кивнул, еще раз коснулся камня, даже чуть приподнял его, но сразу положил, едва сияние стало разрастаться.
        - Когда-то я бы рассмеялся, но теперь верю, что все так и будет, - сказал он.
        - Из-за крылатого ослика?
        - Не только из-за него. - Он быстро взглянул на Рину, взвешивая, стоит ли говорить. Потом все же решился: - Лет десять назад я писал о Пушкине. Готовясь к написанию книги, начитывал материалы и, разумеется, покупал безделушки той эпохи… У одного антиквара я случайно наткнулся на интересное кольцо. Антиквар продал мне его по весу золота… Он, по счастью, не знал его истинной цены.
        Сашка оттащил Фантома от последнего уцелевшего цветка.
        - Волшебный перстень, что ли? - спросил он.
        Воинов поморщился. Слово «волшебный», видимо, резануло чуткий писательский слух. Он скорее предпочел бы слово «чудесный».
        - Можно и так сказать. А купил я его вот почему. Известно, что у Пушкина был перстень-талисман с еврейскими письменами и камнем сердоликом. Пушкин верил, что в этом перстне заключен его талант, и никогда с ним не расставался. Этот перстень присутствует и на картине Тропинина, и на посмертном портрете Мазера. С мертвой руки поэта перстень снял Жуковский. После смерти Жуковского перстень оказался у Ивана Тургенева. Тургенев в свою очередь планировал передать его Льву Толстому, говоря, что этот перстень всегда должен быть у самого лучшего, наиталантливейшего писателя своего времени. Однако Полина Виардо, душеприказчица Тургенева, передала перстень в музей Александровского лицея, откуда он был похищен в марте 1917 года. Кто-то из служителей дождался смуты и совершил безнаказанную кражу. С тех пор судьба перстня неизвестна.
        - Так это был он? Перстень Пушкина? - спросила Рина.
        - Да, - сказал Воинов. - Мне удалось обнаружить пару оттисков с пушкинского перстня. Поэт запечатывал им письма. То же самое делал и Жуковский, так что образцы оттисков сохранились. И они совпадают с оттисками моего перстня. Я подозреваю, что тот служитель, что выкрал перстень, похитил его просто потому, что он был золотой, и так как он едва ли бы человеком пишущим, перстень ему не пригодился… И после этого перстня меня не удивляет больше ни ваш ослик, ни… как вы ее назвали?.. закладка.
        - Вы покажете кольцо? - спросила Рина.
        Воинов попытался подняться и даже почти сделал это, но вдруг покачнулся. Он упал бы, не подхвати его Сашка и не верни на диван. Он завалился на подушки, закрыл глаза. На секунду Рине показалось даже, что он умер, но тут он тихо сказал:
        - Не могу сейчас… голова кружится… Я давно так много не говорил.
        - Ерунда! - сказал Сашка. - А закладка? Просто сожмите ее - и все…
        Точно защищаясь от Сашки, писатель перевернулся на бок и натянул на лицо одеяло.
        - Я сам. Позднее. Оставьте закладку здесь, - с усилием произнес он. - И… да. Там на кухне мусор воняет. Выкиньте его по дороге, пожалуйста!
        И замолчал. С минуту Рина и Сашка простояли у дивана. Воинов не шевелился. Из-под одеяла доносилось лишь его хриплое дыхание. Рина с Сашкой переглянулись. Сашка кивнул на дверь, показывая, что делать нечего, надо идти. Рина захватила с кухни пакет с мусором. За ней, понукаемый Сашкой, тащился Фантом. Ослик шел неохотно, поминутно останавливаясь, чтобы пожевать резиновый шлепанец или оторвать от стены кусок обоев.
        - Странно, - сказал Сашка, когда они выходили из подъезда. - Почему он не взял закладку сразу?
        - Не знаю, - отозвалась Рина. - Думаю, ему нужно время, чтобы решиться… Ты был болен - и вдруг мгновенно здоров. Представляешь?
        Размышляя, стоит ли говорить Кавалерии, как они поступили с закладкой, или просто вернуть сумку Оксе и этим ограничиться, Рина дошла до мусорного бака и размахнулась уже, чтобы выбросить пакет. Пакет, до это благополучно державшийся, вдруг лопнул на всю длину. Вместе с мусором из него выпала разорванная страница.
        Рина подняла ее. Почерк был мелкий, буквы смазаны от воды, но она разобрала:
        «Колокол лучше всего звучит, когда звонарь страдает.
        Несколько раз я просил Бога доказать мне, что Он есть. И Он это делал: совершенно однозначно для меня и неприметно для всех остальных. Но всякий раз, убедившись, что Он есть, я как-то внутренне пугался и словно бы начинал пятиться, будто мне было бы выгоднее, если бы Бога не существовало».
        «Еще недавно я считал, что моя главная жизнь (за вычетом не важных и не значимых событий, вроде еды, сна, покупок и т. д.) - это то, что я пишу. А теперь сомневаюсь в этом, теперь думаю, что, может, совсем не это главное, а то, что я иду по книге Господа Бога, которую пишет Он. Книге не конечной, но живой и вечно дописываемой, где одномоментно разворачиваются тысячи отдельных историй и развиваются миллионы характеров, каждый из которых имеет свою собственную, независимую волю.
        Всякая улыбка случайного прохожего, всякое его действие, движение, вздох, даже каждая ягода, цветок, сухая ветка - все это что-нибудь да значит. Все это точки, детали или хотя бы штрихи из этой книги, значения которых я пока не понимаю. Не означает ли это, что мне надо жаднее всматриваться в жизнь? Не придумывать, а брать то, что уже придумано Богом? Его детали ярки и правдивы. В каждом его листике больше реальности, прочности бытия, чем в любом моем вымысле».
        И чуть ниже:
        «Если бы можно было написать письмо в прошлое! Запечатать конверт и отправить его самому себе на тридцать лет назад! Предупредить себя, чтобы не совершать таких-то ошибок, переиграть какую-то ситуацию, что-то открыть раньше, а что-то, совершенно тупиковое, раньше закрыть. Но, думаю, это ничего не изменило бы. Да и не послушал бы я себя. Видимо, тот путь, которым я прошел, и был единственно возможным».
        Рина еще немного порылась палочкой в рассыпавшемся мусоре, но больше никаких обрывков не обнаружила и даже не поняла, было ли это частью книги или дневниковой записью.
        - Ты идешь? - окликнул Сашка. Он уже навьючил продукты на ослика, который теперь, закончив ежедневную программу помощи литераторам, тянул в ШНыр.
        Рина собиралась зайти к Воинову на следующий день, но утром Кавалерия послала ее в нырок за закладкой для девушки, которая все делала себе во вред. Из четырех-пяти возможных решений, которые всегда существуют для каждой ситуации, принимала наиболее саморазрушительные. Последовательно нарастая, ошибки принимали вид снежного кома. В день своего семнадцатилетия девушка случайно выпила удобрение для цветов, стала лечиться не теми таблетками, попала не в ту больницу, и теперь ее везли на каталке делать ей не ту операцию. В общем, девушке повезло, что закладку для нее Рина все же обнаружила, хотя и вернулась с такой головной болью, что из ШНыра в тот день уже не выходила. Вместо нее в Копытово отправились Окса с Вовчиком, уже успевшие помириться.
        Вечером, когда Рина собиралась ложиться спать, в дверь постучали. Фреда, поучавшая по телефону свою маму, как ей жить, недовольно опустила руку с мобильником.
        - Ну? Кому там неймется? - сказала она, распахивая дверь.
        На пороге стояла Окса.
        - Привет! Я не к тебе! - сказала она Фреде, которую терпеть не могла, поскольку та поучала жизни не одну свою маму. - Где там Рина?.. Рин, ты слышала? Воинов умер!
        - Какой Воинов? Писатель? - зачем-то спросила Рина.
        - Ну да, - удивленно подтвердила Окса. - Вчера на рассвете.
        - А как же… - Рина осеклась, едва не выговорив слово «закладка». Она была почему-то абсолютно уверена, что Воинов ею воспользуется, а тут какое-то непонятное, совсем лишенное смысла слово «умер»!
        - Что «как же»? - не поняла Окса.
        - Книга для умирающей девушки! - нашлась Рина.
        Окса фыркнула:
        - А, для той! Девушка вроде как и не болела. Врачи не могут понять: то ли лечение помогло, то ли ее анализы еще с чьими-то спутали. В общем, здорова как культурист до начала занятий спортом… А книгу он уничтожил!
        - Как уничтожил? - повторила Рина ошеломленно.
        - Да так. Стер ее с компьютера, причем грамотно стер, не только из «корзины» убрал, но даже и перезаписал что-то поверх. А черновики сжег в ванной.
        - А почему девушке не отдал?
        - Сказал Лохмушкину, что здоровому человеку такая книга не нужна. И что пусть она пройдет весь путь сама. И еще сказал, что перед тем, как уничтожить роман, он послал его по электронной почте, чтобы проверить: правда ли, что каждая рукопись имеет свою судьбу, которую невозможно изменить. И потом, разумеется, и из ящика тоже удалил.
        - Кому отправил?
        - Ввел первый попавшийся адрес, который пришел ему в голову. Причем даже не знал, окажется ли такой. Но, видимо, оказался, потому что письмо не вернулось.
        - Но он же даже не знает, кому отправил! Может, тот человек вообще книг не читает! Или сотрет его, подумав, что вирус прислали! - закричала Рина.
        Окса передернула плечами.
        - Откуда ж я знаю? Чего ты на меня набросилась? - миролюбиво сказала она. - На вот, это Воинов тебе передал. Через Лохмушкина.
        - Мне?
        - Да. Сказал: для девушки, которая приводила к нему ослика последней. Я вычислила, что это вроде как ты!
        Окса сунула руку в карман и что-то положила Рине на ладонь. Рина увидела кольцо с крупным камнем переменчивого цвета, который казался то красноватым, то, когда его подносили ближе к лампе, желтоватым. На камне была вырезана непонятная восточная надпись, а над ней - виноградные грозди. Рина надела перстень на палец. Ощутила легкое покалывание. По завитушкам кольца от сердолика побежали бледные синеватые искры. Они обегали перстень по кругу и, не покидая пределов кольца, возвращались в камень.
        Рина вскинула глаза на Оксу. Та с интересом смотрела на кольцо, но искр не замечала. Видимо, их видел только хозяин перстня.
        «Закладка? - подумала Рина. - Да, закладка, но я с ней не сливаюсь. Значит, это половинчатая закладка!»
        Она смутно припомнила, что каждая закладка существует в виде трех одинаковых камней: один в нашем мире, другой в болоте, третий на двушке. Два камня обыкновенные, и лишь третий является закладкой. Силы могут циркулировать между камнями. В болоте действующих закладок не осталось. В нашем мире закладки есть, но мало, так как почти все они отхлынули на двушку. Крайне редко, но все же случается, что силы закладки раздваиваются и одна половина этих сил находится у нас, а другая на двушке. Такая закладка, дробно существующая сразу в двух мирах, называется половинчатой.
        Рина легонько коснулась камнем своего лба, ощутив крошечный костер таланта, не сжигающий, но согревающий и живой. Не тарахтящее словами поверхностное вдохновение ослика, а нечто вечное, радостное и простое, что отзовется во всяком сердце, поскольку во всяком сердце уже есть искра этого огня.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НАСТА ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗ НЫРКА
        В последнее время я перестал верить в возможность нейтральных состояний. Просто на основе самонаблюдений. Уходит отвага - приходит трусость. Уходит любовь - является тяжелое, медлительное раздражение. Уходит горячность - ее сменяет вялость. Уходит правда - приходит ложь с сотней разных лиц: от откровенной лжи другим до неявной лжи самому себе. В общем, жизнь - это сплошное ГОРЯЧО - ХОЛОДНО. И никакого нейтралитета.
        Из дневника невернувшегося шныра
        В открытое настежь окно в ШНыр с любопытством заглядывало лето. Лето радостное, беспокойное, озорное. Надувало теплым ветром шторы. Носилось по саду. Дышало Зеленым лабиринтом. Звенело цикадами. Играло ночными птицами. Подбрасывало к луне мотыльков. Потом, вспоминая, что у него и в других местах дела, кидалось вдоль пыльной дороги к дачной части Копытово, откуда сразу начинали доноситься звуки музыки и редкие вспышки салютов.
        Бывшие младшие шныры, которые считались уже средними, сидели в отдыхательном пятачке, замыкавшем коридор второго этажа. Это были лучшие их часы - часы официального безделья. Где-то с десяти вечера до двенадцати ночи. К этому времени основные работы в пегасне были уже завершены и там оставался только дежурный.
        Сашка звякал блинами штанги, изредка ложась на скамейку, чтобы выполнить жим лежа. При этом он старался не навешивать слишком много, потому что опасался Макара. Тот легко мог начать вопить: «А-а! Мушка прилетела! А-а! Села!» - и надавливать на гриф пальцем, не давая вылезти из-под штанги.
        Даня, валяясь на диване, разглядывал свою ладонь, размышляя, как мудро и тонко устроена человеческая рука. Можно брать предметы разного размера, поворачивать под всевозможными углами, использовать как ковш, рисовать, писать. Продуманы малейшие мелочи. Порой кажется, что что-то лишнее. Например, ногти. Но когда вытаскиваешь занозу или надо почесать комариный укус - сразу становится ясно, что ногти очень даже необходимы.
        Макар вертелся у теннисного стола. Потом вдруг стал кричать:
        - Эй! Кто последний шарик спер? Совсем обнаглели?! Поймаю гада - убью!
        - У тебя в кармане! - сказал Влад Ганич, не оборачиваясь.
        Макар вначале, конечно, заорал: «Что ты врешь?! Зубом ответишь! В каком кармане?!», а потом удивленно замолчал, потому что шарик и правда оказался именно там.
        - Откуда ты все знаешь? - спросил он.
        - Про тебя я все знаю, - сказал Влад, придирчиво разглядывая на свет манжеты своей белоснежной рубашки.
        Кирилл сидел на подоконнике. Под окном, в пятне света от фонаря, ковырялась Суповна. Сверху видна была ее широкая, склоненная над цветником спина. Суповна выдирала сорняки. Изредка выпрямлялась, морщась бралась за поясницу и вновь возвращалась к прерванному занятию. Таких цветников, как этот, у Суповны по всему ШНыру было несколько. Росло на них то, что проклевывалось из семян, которые приносили с двушки старшие шныры.
        Кирюша рассеянно наблюдал за Суповной, а потом вдруг схватился за горло и скатился с подоконника.
        - Мама, спаси своего сыночка! Я теперь всегда буду есть кашу! - горячо зашептал он. - Она только что выкорчевала пень! Одной рукой!
        - И че? - спросил Макар.
        - Повторяю: здоровенный пень с корнями! Вырвала его из земли и перебросила через весь сад.
        - Да-а. С бабулей лучше не ссориться, - признал Макар.
        Кирюша вернулся на свой наблюдательный пост. Вокруг Суповны с голодным мявом шныряли коты и, мешая работать, терлись о ее ноги. Суповну это выводило из себя.
        - А ну прочь пошли, дармоеды! Метят тут все, цветы топчут! Сегодня же всех перетравлю! На складе мышей полно, а они тут шатаются! - крикнула она и, расшвыряв ногами котов, направилась к крыльцу. Ненадолго скрылась и, почти сразу вернувшись, сыпанула что-то в миску. И сразу же, опережая друг друга, в миску сунулось с десяток кошачьих голов.
        - Чего там? - лениво спросил Макар.
        - Суповна перетравила котов! - наябедничал Кирюша.
        Вскоре миска опустела. Сытые коты развернулись, лениво потерлись о ноги Суповны и отправились в кусты. Видимо, умирать.
        Лена меланхолично вязала свитер. Рукав у нее не получался. Она распускала его и вязала заново. Чем-то домашним веяло от нее, успокаивающим.
        Недавно был день рождения Кирюши. Бабушка, то ли расщедрившись, то ли сослепу набрав в сбербанке-онлайн лишний нолик, сбросила любимому внуку на карточку много денег, и все младшие и средние шныры отправились играть в пейнтбол. Каждый раз выигрывала команда, в которой была Лена. Причем Лена не делала ничего особенного. Забивалась куда-нибудь в уголок и сидела как мышка, чтобы ее не нашли. Потом к Лене кто-то подходил, и она со страху начинала палить.
        - Дело ясное! - сказал инструктор. - Играла у меня тут команда с четырьмя девушками. Всех выносили. Сидят тихо в засаде, носа не высунут - страшно. Зато сунься к ним - палить начинают до последнего патрона. И сдаваться им бесполезно. Кричи, не кричи «аут!» - ничего не слышат.
        Дане надоело валяться на диване. Он неспешно свесил одну ногу, затем другую. Двигался Даня всегда замедленно, как вышагивает цапля или идет по пустыне верблюд.
        - Господа! Пару шныровских загадок никто не желает? - предложил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Горы. К краю пропасти подъезжает джип. Из джипа вылезают четверо мужчин, разбегаются и бросаются в пропасть. Ну?.. Что? Почему? Какие версии?
        Фреда сидела на полу, облокотившись спиной о стену, и шариковой ручкой чистила ногти. Потом придирчиво оглядывала результат. После ручки под ногтями оставалась синяя чернильная полоса.
        - В багажнике джипа что-то было? Ну или там в салоне? - спросила она.
        - Сачок для ловли бабочек, несколько алмазов и небольшой плотно закрытый ящик, - перечислил Даня.
        Фреда задумалась не больше чем на секунду.
        - Ясно. В ящике - прикованный эльб. Эти четверо погибших - берсерки. Они о чем-то договорились с эльбом. Скорее всего, потребовали у него алмазы. А взамен пообещали ему живую закладку… Видимо, бабочка, стрекоза - что-нибудь летающее. Не выполнили обещание и покончили с собой, потому что эльб не простил бы.
        - Как ты сообразила? - спросил Даня разочарованно.
        - По сачку. Ну и по ящику.
        - Допустим… А как ты догадалась, что погибшие именно берсерки, а не маги Белдо или из форта Долбушина?
        - Только берсерки могли додуматься ловить контрзакладку сачком. Она ж насквозь пролетит. Да и желание у них было убогое: алмазы какие-то, - презрительно отозвалась Фреда.
        Макар подошел к Фреде, присел на корточки и, держась на расстоянии, на котором его нельзя было пнуть, вкрадчиво спросил:
        - Думаешь, ты самая умная?
        - Макарушка! Я не думаю - я знаю! - отозвалась Фреда. - И вообще: топай отсюда бипедально! Не то уйдешь квадрупедально!
        - Че? - ошалело спросил Макар.
        - На четырех конечностях. А бипедально - это на двух ногах, - легко расшифровал Даня.
        Он созерцал двух своих пчел, симметрично ползающих у него по рукавам. Стоило одной из них начать вертеться или чистить усики, как то же самое повторяла и другая.
        - Ладно… С джипом и пропастью вы меня быстро раскололи. Тогда вот вам еще загадка. Шныр вернулся после нырка. Разрядил шнеппер, почистил куртку, выпил кофе с конфетами. Причем одной конфетой слегка подавился. Но ничего ужасного. Просто пару раз кашлянул, и все. Потом надумал помыться. Разулся, разделся. Постучал подошвами ботинок друг о друга и ушел в душ. Вернулся - а в комнате одни скелеты. Почему?
        - Конфеты, конфеты… Странно… Обычно после нырка аппетита нет, - забормотал Кирюша. - А с чего это он закашлялся?
        Даня пожал плечами:
        - Просто подавился человек, и все.
        - Он на кого-то попал, когда кашлял? Инфекция с двушки? Нет, из болота?
        - Вот уж не знаю. Думай сам. Идеально здоровых людей не бывает, - охотно пояснил Даня и приготовился уже прочитать лекцию о природе кашля, как вдруг…
        - Ботинки он, конечно, с собой не брал? В душ их не потащил? - милым голосом циркулярной пилы, встретившей в дереве гвоздь, спросила Фреда.
        Даня смахнул с рукава пчелу, и сразу же за ней взлетела и другая.
        - Да. В душ он пошел в шлепках, - признал он.
        - А скелеты лежали в непринужденных позах? Будто совсем не страдали? То есть кто-то с ноутбуком и так далее? - спросила Фреда, коварно поглядывая на Рину.
        - Допустим… - неохотно признал Даня.
        - Ну тогда ясно. В этих ботинках он нырял. Так? В подошве застрял камешек из Межгрядья. Может, мелкая закладка какая-то, которую он не заметил. А на подошве второго ботинка была слизь из болота. Камешек со слизью среагировали, оболочка закладки растворилась, и произошел скачок времени в отдельно взятой комнате… Лет так на сто-двести. Причем скачок мгновенный. Отсюда и скелеты!
        - Ты знала? - уныло спросил Даня.
        - Как? - удивилась Фреда. - Ты ведь это небось сегодня придумал…
        - Вчера, - признал Даня. - Да, не могла знать… Я надеялся, все по ложному следу пойдут. Кашель там, конфеты…
        Лара стояла и, уткнувшись в смартфон, с дикой скоростью строчила сообщения, ухитряясь поддерживать переписку сразу с двумя поклонниками.
        - Эх! - вздохнула она. - Скелеты, фу! А я бы придумала, что время просто растянулось. Он такой возвращается из душа, а в комнате такие все переженились уже. Детишки у них, то-се. А сами они такие взрослые все, солидные, с пузиками.
        - Пиши, не отвлекайся, пузико! А то телефон сломается! - раздраженно сказала Фреда.
        - Почему сломается?
        - Уж я-то тебя знаю! До плановой поломки телефона у тебя осталось от силы дня три… Потом будешь доставать всех своих мужичков, что тебе нужен новый.
        Лара наморщила лоб, разглядывая смартфон. До сих пор она не просчитывала такой вариант, но теперь, когда Фреда так сказала, Лара, конечно, соблазнилась.
        Разбухшая дверь душа, расположенная чуть дальше по коридору, всхлипнула. Кто-то толкнул ее изнутри, и появилась красная босая нога в шлепанце.
        - Шныр из загадки! - ахнула Рина и уставилась на себя, точно ожидая увидеть скелет.
        Из душа появился Кузепыч. Сердито посмотрел в их сторону, точно собираясь подойти и раздать поручения, но после развернулся и мрачно затопал к лестнице. И тут легкого на язык Кирюшу угораздило крикнуть ему: «С легким паром!» Кузепыч дернулся, словно ему вогнали между лопаток осиновый кол, остановился, повернулся и…
        - Ой! - тихо сказал Кирюша. - Нас идут убивать!
        Он запоздало заметил, что кроме шлепок на Кузепыче - прорезиненный плащ, причем совершенно мокрый. И капюшон плаща мокрый. Судя по этому плащу, пар Кузепыча не был таким уж легким. И вообще, говоря объективно, если он и валит откуда-то, то лишь из ушей.
        - Бездельничаем, шныры? Поближе к делу, подальше от работы? Сознавайтесь: кто сорвал горячий кран да еще и сток мочалкой забил? Мне что, кафель ломом пробивать?! - заревел Кузепыч еще издали.
        Рина опасливо, чтобы случайно ее не выдать, скосила глаза на Алису. Она знала, что если в ШНыре что-то где-то ломается, то обычно не обходится без Алисы.
        - Кто это сделал, якорный пень?! - продолжал бушевать Кузепыч.
        Алиса скромно разглядывала ножки теннисного стола, заканчивающиеся блестящими колесиками.
        - Это не мы! Никто не виноват, что в этом ШНыре все разваливается! - произнесла Фреда хладнокровно. Она вообще никого не боялась.
        Кузепыч уставился на Фреду и стал медленно раздуваться. В отдыхательном пятачке запахло близким атомным взрывом. Однако прежде чем взрыв прозвучал, рядом с Кузепычем неожиданно возник Макс. Он отвел Кузепыча за рукав на пару шагов и что-то прошептал. Кузепыч застыл. Потом, шевельнув бровями-щеточками, раздраженно произнес:
        - А не пошел бы ты в буфет! Панику не разводи!
        За отсутствием в ШНыре буфета Макс остался на месте и продолжал сеять панику. Шептал он горячо, заикался и, не доверяя языку, жестикулировал правой рукой. Осторожно придвинувшись, Рина смогла услышать их разговор:
        - Кавалерия знает?.. На ком она ныряла?
        - На Бы-Белом… Т-танце.
        - Танец цел?
        - Ран, вы-вы-вроде нет, но сильно вы-взмылен! Седло с-сбито.
        - По кентавру отвечает? - спросил Кузепыч.
        - Не о-о-о… молчит! - Макс перескочил на более легкое для него слово.
        - Место выхода проверяли? Копытово?
        - Ны-нет. Почему-то на зы-западе Москвы.
        Круглый, похожий на детскую пятку подбородок Кузепыча вспыхнул:
        - Что за ерунда! А точнее?
        Показывая, как невелика точность, Макс широко провел по воздуху ладонью.
        - Ясно… - сказал Кузепыч и, отодвинув Макса, шагнул к шнырам.
        Шагнул - и застыл. По его круглому лицу бегали воинственные тени. Светлые короткие волосы торчали как щетина на новенькой зубной щетке.
        - Пропала Наста! Белый вернулся с пустым седлом. Связи с ней нет, - сказал Кузепыч отрывисто.
        Сашка сорвался с места:
        - Чешем, да?
        - Ясельный пень! - подтвердил Кузепыч. - Все в пегасню!.. Даня, Лена, поедете со мной на машине!.. Встречаемся у ворот через пять минут! Найдите кто-нибудь Витяру!.. Живее!
        Так и не начавшись, ночь мгновенно перешла в трудовые шныровские будни. Даня, спотыкаясь, бросился искать Витяру, Сашка же с Риной и Фреда, наскоро одевшись, поспешили в пегасню. В воротах Меркурий чистил Митридата. Ноздри у Меркурия были забиты ватой, что расширяло нос и делало его похожим на льва. Видимо, подстраховался, если в воздухе опять пойдет кровь.
        Штопочка выводила Зверя. На ней была неизменная телогрейка с торчащей ватой. Из-под солдатского ремня выглядывала ручка бича. Лицо ее казалось маленьким, красным и злым.
        - Я тебе дам! Куда лезешь, бабку твою на колбасу! Убью! - страшным голосом заорала она на Зверя, начавшего поворачивать морду к Цезарю, которого быстро и деловито седлала Кавалерия.
        Дождавшись, пока Штопочка отойдет подальше, Рина приблизилась к Кавалерии и остановилась сбоку. Директриса вопросительно вскинула на нее глаза. Ее косичка дернулась как кошачий хвост в тот момент, когда к кошке начинают приставать.
        - Чего тебе?
        - Почему Наста вышла из нырка так далеко?
        - Думаю, пронесла с собой что-то, за чем ее не посылали! В болоте утомила пега, в Межмирье их начало болтать и проваливать. Воздух там дряблый, пег вымотан, крылья не держат… Вот их и выкинуло в Москве. По силам надо закладки брать, эльб вас всех побери! По силам! - срывающимся голосом крикнула Кавалерия и, ткнув Цезаря кулаком в бок, чтобы он выпустил воздух, затянула подпругу.
        Рина еще не отошла, когда к Кавалерии подскочил толстенький Рузя и заявил, что тоже полетит на прочес.
        - Нет уж! Мы ищем одного шныра, выпавшего из седла. А так будем искать двоих!.. Лучше займись Белым! - отрезала Кавалерия.
        Рузя поплелся к Белому Танцу и страдающим лбом уткнулся ему в шею.
        - Где же она? Где? Умоляю тебя: где? - повторял он, точно надеясь на ответ.
        Белый Танец, уже расседланный и насухо вытертый, недовольно косился на Рузю и тянулся к овсу. Заметив Рину, толстячок бросился к ней и схватил ее за руку.
        - Катенька! - воскликнул он с тоской. - Катенька! Как же мне плохо, Катенька! Ну где же она? Почему не отвечает?
        Когда Рину называли Катенькой, ей хотелось грубить, кусаться и посылать всех любителей Катенек в паспортный стол. Но сейчас приходилось сдерживаться.
        - Нерпь есть? Вот и вызывай ее! Вызывай не переставая! - велела Рина.
        Рузя наконец получил то, о чем мечтал. Четкую программу действий. Он послушно отошел и, задрав рукав куртки, зашептал в кентавр:
        - Наста!.. Наста! Где ты? Насточка!.. Ну скажи хотя бы: я жива! И мне больше ничего не надо!.. Наста! Ты даже не поела перед нырком! Наста!.. Ну отругай меня, только будь живой!
        Рина поспешила седлаться. Провозившись с Рузей, она опоздала. Пегасня была уже битком набита младшими, средними и старшими шнырами, торопившимися принять участие в поисках. Все носились, сталкивались в тесных проходах, нетерпеливо вырывали друг у друга седла и вальтрапы. В амуничнике чуть было не дрались, но тут подоспел Кузепыч и крабьими клешнями навел порядок.
        Все пеги поприличнее были уже расхватаны. Сахара у Рины из-под носа увел Кирюша, Ядвигу - Фреда. Выскочивший откуда-то Витяра с виноватой улыбкой утянул хитрого старикашку Миниха.
        - От ты дуся! Что стоишь, дедушка? Просто-навсего оседлаю тебя, и все! - уговаривал он его.
        Хорошо еще, Сашка успел занять Гульду, вывел ее из денника и круглым боком Гульды забаррикадировал вход в денник соседней Дельты, которую уже прицеливался зацапать себе Вовчик. Вовчик злобился и называл Сашку «Шурик-ханурик». Сашка притворялся, что не слышит и ни с какими хануриками не знаком.
        - Прикольно! - сказал Сашка. - Ты такое когда-нибудь видела? На Дельту и то очередь!.. Держи Гульду, а я за седлами!
        Расталкивая всех, он кинулся в амуничник, но опоздал. Все лучшие седла были уже разобраны. Сашка вернулся с одним легким, рассыпающимся от древности башкирским седлом и одним громоздким, кавалерийским, вырезанным, чтобы не натирать пегам основания крыльев. Про такие седла Кавалерия говорила, что их изготавливали сугубо для красной конницы, чтобы из них не вываливались насильно мобилизованные крестьяне.
        В амуничнике Афанасий что-то объяснял Алисе:
        - Поняла? Дальше все делаешь таким же макаром!
        - Почему «макаром»? - заорал Макар через две стенки. - Че как че, так сразу я?
        Оседлав Гульду и Дельту, Рина и Сашка вывели их из пегасни. Перед ними Макар буквально волок за собой ленивого Бинта. Когда того проводили мимо его денника, нелетающий Фикус втихомолку тяпнул мерина за круп. Бинт завизжал как поросенок и метнулся наружу. Перепуганному мерину мнилось, что неведомый хищник отъел у него самую драгоценную его часть. Теперь уже он тащил за собой Макара. Фикус невинно отвернулся и, притворяясь, будто он тут вообще ни при чем, уткнулся в кормушку.
        - Отморозился! - крикнул на бегу Макар.
        Пегов разогревали быстро: один круг шагом и один рысью. Рина заканчивала второй круг, когда на поле появилась Суповна и свистнула в два пальца.
        - Ну ни шныра вам, ни костей! - хрипло крикнула она.
        Рине стало жутко, хотя она и знала, что это древнее напутствие первошныров.
        Луна висела на небе полная, тревожная, из цикла «вой - не хочу!». В такие ночи шаманщики обычно собираются в лесах вокруг ШНыра у точек с сильными закладками и танцуют, гоняя тучи и силой мысли придавая им разные формы. Видимость была отличная. Неподалеку вертелась патрульная двойка берсерков на гиелах. Один держался высоко, другой почти у земли. Когда в небе появилась большая группа шныров, берсерки засуетились. Тот, что был у земли, прижавшись к полю, погнал в сторону Копытово. Видны были синеватые вспышки электроповодьев, которыми он жалил гиелу. Второй начал было пикирование, но Штопочка предупреждающе щелкнула бичом, точно выстрелила из пистолета.
        Разглядев сверху ее драную телогрейку, берсерк прекратил пикирование и тоже увел гиелу к Копытово.
        - Они нас видели! Значит, Гай узнает! - крикнула Рина Сашке, но сильный встречный ветер вернул ей слова обратно в горло. Повторять же Рина не стала, подумав, что какая теперь разница, узнает или нет.
        Дельта и Гульда держались вместе. Рина, поначалу сердившаяся, что они летят не на лучших пегах, вскоре переменила свое мнение. Дельта была мамаша опытная, флегматичная, немного подуставшая от материнства. Будь она человеком, она заметила бы упавшего ребенка лишь тогда, когда он, забежав вперед, с гневным воплем рухнул бы на землю еще раз семь, напоминая, что он вообще-то свалился. Гульда, напротив, была мамочка молодая, нервная, сверхтревожная, с неизрасходованными еще силами. Уже в полете ей стало мерещиться, что, пока она летает, в ШНыр пробрался неведомый зверь и теперь пожирает ее жеребенка с солью и кетчупом.
        Миних, на котором летел Витяра, случайно оказался рядом с Аскольдом. Вредный старый мерин тотчас начал устраивать Аскольду козни. Догонял его, кусал тупыми зубами. Аскольд, хотя и был в два раза крупнее Миниха, в свои силы пока не верил. Он закусил удила и, перестав слушаться сидевшего на нем Афанасия, метнулся куда глаза глядят. Бедному великану казалось, что он спасает свою жизнь. Он даже не заметил, что, улетая, с такой силой ударил громадными крыльями, что едва не перевернул воинственного старичка потоком воздуха.
        Ул на Азе и Витяра хотели погнаться за Афанасием, быстро превращавшимся в серебристое пятнышко, но Меркурий вскинул руку, показывая, что Афанасий справится и сам. Дальнейший путь продолжали без него.
        Быстро приближалась Москва. Из размытого светового пятна без очертаний она постепенно превращалась в пятно четкое, но дробное. Видно было, что город неоднороден, разделен темной лентой реки, перемежается лесопарками и неведомыми пустотами. Залитые светом проспекты напоминали кровеносные сосуды, а многочисленные машины с красными точками фар - красные кровяные тельца. На западе Москвы Кавалерия обернулась в седле и махнула рукой. Это был сигнал рассыпаться. Шныры разделились на несколько групп и начали прочес.
        Огромная луна, висевшая на небе, ужасно действовала на нервы. Рине казалось, что она вот-вот заденет ее головой. Рина проносилась над крышами, всматривалась в петли лежащих под ней улиц и черные колодцы дворов. Как огромна Москва! Чудовищный лабиринт! Разве разглядишь с такой высоты лежащего или забившегося куда-то человека? Она снизилась. Укрупнившись, город стал еще запутаннее. Появились какие-то неведомые переулочки, автомобильные проезды, пешеходные дорожки, взблескивающие спины машин, деревья, остановки, кусты, жестяные закутки мусорников - и все это пестрило, мелькало, прыгало в глазах. Если поначалу Рина была полна уверенности, что они вот-вот найдут Насту, причем не кто-нибудь другой найдет, а именно она, то теперь ее охватило отчаяние. Здесь можно было надеяться только на чудо.
        Сашка, летевший по правую руку от Рины на расстоянии выстрела из шнеппера, проявлял в поиске меньше эмоций. Он просто искал. Прочесывал двор за двором, улочку за улочкой. Его настроенный на прием кентавр транслировал все переговоры шныров. «Пусто… ничего… пусто… никого не вижу!» - сообщали рассеянные по западу Москвы голоса.
        Неожиданно вклинился голос Рузи:
        - Это я! Прием! Кто-нибудь меня слышит? Наста жива!..
        - Где. Она, - мгновенно отозвался Меркурий.
        Рузя опять впал в отчаяние:
        - Не знаю. Я вызывал ее, вызывал! А потом услышал, как она стонет. А потом ее кентавр опять отрубился.
        - Тебе. Показалось.
        - Нет. Это была она! Клянусь!
        - Погоди, не голоси! - прервал его четкий голос Кавалерии. - Рузя, после соединения с Настой ты гасил своего кентавра?
        - Нет конечно! Как я мог? Это было только что! - завопил Рузя.
        - Пять баллов! - одобрила Кавалерия. - Значит, односторонняя связь не разорвана. Я попытаюсь нашарить Насту по твоему кентавру. Молчи, но не отключайся!.. И по всем другим каналам - тишина!.. Макар! Что за звуки?
        - А че такое? Кашель у меня! - обиженно заявил Макар.
        - Болей при выключенном кентавре!
        Болеть при выключенном кентавре Макару было неинтересно. Получалось, что он кашляет для себя, а при этом пропадал весь эффект работы на публику. Но все же Макар повиновался, а через минуту все опять услышали голос Кавалерии:
        - Точка «Запад». Она там! Как мы сразу не догадались, что она будет пробиваться туда!
        - Уже можно кашлять? - спросил Макар.
        - Можно. Не занимай эфир.
        - А если мне сейчас не хочется?
        - Отожмись. Триста раз. Захочется, - посоветовал Меркурий.
        Макар затих, опасаясь, как бы совет не стал приказом. Меркурия он побаивался.
        Собравшись группой, шныры поспешили к точке «Запад» у Химкинского водохранилища. Водохранилище лежало внизу темным пятном. Через пятно цепочкой бежали мелкие яркие точки. Это были неоновые лампы на далеко уходящих в воду мостках яхт-клуба. Точка «Запад», расположенная в одном из невзрачных кирпичных строений на берегу водохранилища, освещалась несколькими прожекторами.
        Рина поочередно коснулась русалкой своих глаз. Надолго это не сработает, но на минутку укрупнить зрение можно. Уткнувшись лицом в землю, Наста лежала в прожекторном луче рядом с будкой, из которой выглядывала плюшевая собака - давняя шутка Ула. Маленькая фигурка в шныровской куртке, распластанная на траве у самой границы точки «Запад». С противоположной стороны забора нерешительно топтались непонятные личности в разноцветных бусах. Заметив в небе шныров, личности заспешили. Одна из них перемахнула через забор, метнулась к Насте и… не дойдя до нее шага, с истошным воплем улетела в лес, точно подброшенная невидимой пружиной.
        - Хорошо стартовал!.. Моя ловушка! - услышала Рина довольный голос Ула.
        Вторая личность запрыгала по следам первой. Добравшись до места, где та была катапультирована, она обогнула его со всеми возможными предосторожностями, стащила с лежащей Насты сумку и заторопилась назад, однако, не дойдя до него, внезапно застыла столбиком. Так она и стояла почти целую минуту, покачиваясь и точно дожидаясь шныров.
        Макс спрыгнул с седла и, перемахнув через забор, преградил шаманщику путь.
        - Я Женя-облакогон, - сказал шаманщик, продолжая раскачиваться.
        - Очень пы-пы-приятно! Макс! - сказал Макс и тяжело размахнулся, собираясь продолжить знакомство. Шаманщик смотрел на него с любопытством и без малейшего страха. Макс не смог ударить и опустил руку. - Зы-зы-защищайся давай! Ды-ды-дерись! - крикнул он.
        Но шаманщик не дрался. Он только сообщал, что он Женя-облакогон. Облакогон Женя.
        Ул, невесть как оказавшийся рядом, примирительно коснулся бицепса Макса.
        - Подожди! - шепнул он, наклоняясь. - Погляди, на чем он стоит!
        Женя-облакогон стоял на синих невзрачных цветах, которые и разглядеть-то возможно было, только присев на корточки.
        - Ясно. А я-то не п-пойму, чего он с-стоит! - сказал Макс и, сразу остыв, забрал у шаманщика сумку Насты. Шаманщик не огорчился. Он этого даже не заметил.
        - Меня зовут Женя-облакогон, - снова сообщил он и растерянно замолчал, видимо, потеряв нить мысли.
        - Тебя зовут… - напомнил Ул.
        Шаманщик захлопал глазами.
        - Кто меня зовет? - забеспокоился он.
        - М-мама, - подсказал Макс.
        - Мама! Мамочка зовет! - радостно повторил шаманщик и заулыбался. Он наконец во всем разобрался. Макс нежно взял шаманщика под локоть и увел. Его ждала мама. Нехорошо заставлять маму ждать.
        Кавалерия с Меркурием были уже у Насты. Меркурий перевернул ее, проверяя пульс, коснулся шеи, осторожно оттянул пальцем веко. Затем ощупал ноги через джинсы. Он делал это осторожно, но Наста, очнувшись от боли, застонала. Она была вся изодрана. Через лицо, захватывая и часть бритой головы, шла длинная царапина.
        - Ну что? Как она? - спросила Кавалерия с беспокойством.
        - Два перелома. Точно. Есть. Не исключено, что и правое колено. Полетело, - негромко ответил Меркурий.
        - А позвоночник?
        - Позвоночник цел. Иначе бы. Не доползла.
        Кавалерия потянулась за телефоном. Ей было уже ясно, что без Лехура не обойтись. Неожиданно Наста открыла глаза и схватила ее за запястье.
        - Погодите… Я… свалилась… - произнесла она едва слышно.
        - Мы уже догадались, - вежливо заметила Кавалерия. - Не разговаривай! Больно тебе?
        Наста застонала:
        - Танец был скользкий… Седло как намыленное. Хорошо… высота небольшая… упала на шиферную крышу. Пробила ее… Выползла из сарая, попыталась встать - и свалилась… Ноги…
        - Ноги. Мы. Видели, - сказал Меркурий. В своем роде он был еще деликатнее Кавалерии.
        - А тут шаманщики… как-то разнюхали, что я не пустая. Вначале один шмыгал… я прицелилась из шнеппера… Он убежал. Я поняла, что сейчас их будет много… А тут вижу: родник Царевна-лебедь… Поползла сюда.
        - Могла бы связаться с нами по кентавру, - напомнила Кавалерия.
        - Времени не было… А потом… я все время проваливалась куда-то… доползла… а тут забор… Пытаюсь встать - и падаю… самой смешно, тряпка… Протиснулась в какую-то собачью щель. Застряла, поцарапалась.
        - Тебя посылали за обычной красной закладкой! А ты что принесла? Ведь принесла же что-то, - сказала Кавалерия, не спрашивая, а утверждая.
        Наста закрыла глаза, но руку Кавалерии держала крепко:
        - Красную закладку я нашла сразу… Привязывала Белого, он ударил копытом по мху… Содрал мох, а там она… Красная… сунула ее в сумку. Хотела вернуться, но стало обидно… Я была совсем свежая. Я решила… лететь за Первую гряду. Думаю: прорвусь туда и скажу: «Ну все, вдовы! Тут я!»
        - Долетела, - произнесла Кавалерия опять утвердительно.
        - Как же там хорошо! Все заливает свет. Облака как летающие острова. А на облаках растения… Раскинут листья как паруса и несутся вместе с облаком. Даже против ветра!
        - Видел я их. Они умеют. Поворачивать листья. Боком к ветру идут. А вот против ветра. Дрейфовать не могут, - сказал Меркурий.
        - На горизонте огромная гора, - сухими искусанными губами продолжала шептать Наста. - Точно стена… Упирается в тучи, и непонятно, где вершина. Тучи над горой… полыхают. На них смотреть больно.
        - Вторая гряда, - сказала Кавалерия. - И что ты? Полетела к ней?
        - Попыталась. Я задыхалась как в парилке. Наверное, мне не нужно было гоняться… за облаками. Но я… не удержалась… Они так смешно удирали… эти растения-паруса.
        Рина, сидевшая рядом на корточках, слушала - и не верила. Словно о каком-то другом человеке речь. Ей проще было бы представить Насту где-нибудь на мосту, нахохленную, из упрямства не взявшую зонт и промокшую под дождем. И вот, подняв куцый воротник куртки, она то дует на красные руки, то поплевывает в воду. А тут Наста, все позабыв, гоняется за облаками!
        - А потом… я все же полетела ко Второй гряде. А меня выдавливало назад. Мне казалось, у меня в голове не мозг, а вареное яйцо…
        - Двушка тебя возвращала… Ты еще не готова.
        - И вдруг я увидела внизу голубое озеро! Никогда не видела таких… Словно капля на полировке - круглая и выпуклая! Я подумала, что если искупаюсь, то будет легче. И я бултыхнулась туда вместе с Белым.
        - С ума сошла! - сказала Кавалерия.
        - Это было… не могу описать… Точно я провалилась в водопад из газированной воды. Меня сразу сбросило с Белого. Повод, чтобы он не утонул, я отпустила. Вокруг пузырьки воздуха - множество их, мелкие все такие. И вода очень легкая, не держит меня, а сразу проваливает. Я барахтаюсь, но без толку. Только газа становится все больше.
        - Ты могла утонуть!
        - Могла, - согласилась Наста. - Я и решила, что все, конец… Ну, думаю, хоть на двушке умерла! Хоть что-то вдова смогла! Перестала барахтаться и позволила уложить себя на дно. Мне словно кто-то подсказал. Лежу на дне, смотрю вверх, вижу сквозь воду эти дурацкие облака с летающими деревьями - и понимаю, что раз вижу их, то пузырьков газа уже нет. И тут вода сама начинает меня медленно поднимать. Нет, я шевелилась, конечно, но чуть-чуть… Поднялась я, отдышалась. Обнаруживаю, что этот паразит Белый уже на берегу. Стоит отряхивается, и там, где капли падают на песок, пробиваются мелкие цветочки.
        - Он мог. Улететь! - сказал Меркурий.
        - Повезло мне: в повод заступил. А так и улетел бы, - признала Наста. - Ну разобралась я, как в этом корытце плавают. Ничего сложного, только делать все надо очень медленно и грустно. Прям в очень сдыхающем темпе. И сама форма воды, как я сказала, выпуклая, так что я прямо выше берега получаюсь… Выползла на песок, привязала кое-как Белого, а сама опять нырять, потому что как только из воды вылезешь - сразу заживо варишься.
        Увлеченная, Наста попыталась привстать, но скривилась и, задыхаясь от боли, уткнулась лбом в траву.
        - До чего же мне паршиво! Стойте, погодите меня тащить! - велела она. - Я главного… не досказала… Ул, да не трогай ты мою ногу, собака страшная! Дай моим обломкам полежать спокойно!.. Барахтаюсь я в этой минералке - и чувствую, что спиной меня на что-то такое твердое укладывает! Смотрю: яйцо. Здоровенное. Скорлупа у него такая… полупрозрачная. Внутри что-то светится, но что - не разглядишь…
        - Ты не оставила его на двушке? Почему? Ты хоть понимаешь, что принесла?
        Кавалерия вырвала у Макса сумку Насты. Рука ее окунулась в глинистый от влаги кусок хлеба, зачерпнула размокшие бумажки. Потом нашарила и нечто твердое. Камень! Когда Кавалерия схватила его, обломок скалы отозвался красной закладкой.
        Кавалерия почти с ужасом уставилась на Насту:
        - Ты тащила и это?!
        - Красную… я тоже захватила… раз уж послали! - угрюмо отозвалась Наста, ловя губами траву. Она сама не знала, зачем это делает. Просто видела нависавшие над лицом травинки и хватала их. Это отвлекало ее от всех страшных мыслей, и главное - от боли.
        - А яйцо где?
        - Нету его… Толпились тут всякие… Я испугалась, что шаманщики отнимут, и… забросила его туда… в воду… - призналась Наста.
        Кавалерия вскинула голову. До Химкинского водохранилища было метров двести.
        - Как ты добросила?
        - Льва использовала. Куда упало - не знаю. Сами понимаете - темень!.. А яйцо-то большущее. - Наста говорила уже едва слышно. Возбуждение прошло, и тело медленно наполняла пульсирующая боль, казавшаяся белой и выжигающей.
        - Ну все, вдовы! Тащите меня на ремонт! Готовая я! - сказала она и, выплюнув травинку, потеряла сознание.
        Связались с Лехуром. Он не велел трогать Насту, пока не приедет. Прыгая неуклюже, как зайчики, ибо это был единственный способ обмануть защиту, «вдовы» Макс и Ул дотянули Насту до точки «Запад». Сунув руку под ступеньку, Ул вытащил баночку из-под детского питания, в которой таился завернутый в промасленную тряпочку ключ. В каменном сарае было темно и сыро. Обдирая пальцы ржавыми пружинками, Макс завозился с раскладушкой.
        - Л-лучше бы Кы-Кузепыч ды-диван сюда п-притащил! - заикнулся он.
        Ул поспешил разжечь буржуйку. После искры, выброшенной русалкой, поленья занялись в один момент. Макс перенес Насту на раскладушку. Наста, придя в себя от боли, негромко застонала. Макс стоял рядом и, не зная, как ей помочь, сжимал и разжимал кулаки. Потом стал трогать буржуйку, проверяя, разогрелась ли она.
        - Иди бананы помой и не мельтеши! - велел ему Ул.
        Макс послушно двинулся куда-то мыть бананы, но остановился. Он не сразу сообразил, что это шутка.
        - Бы-бы… не моют. Да у нас и н-нету бы-бы… их, - сказал он убито.
        Ул и сам волновался. Долго искал банку из-под ключа, ругался и только потом понял, что банка все время была у него в руках.
        - Давай поговорим о приятном, чудо былиин! Какие вещи тебе принести в больницу? - спросил он у Насты, видя, что она, очнувшись, смотрит на него.
        - Девчонки соберут, - буркнула та.
        - А телефон нужен?
        Наста, не отвечая, отвернулась. У нее не было мобильного телефона. А все из-за Гамова. Месяца два назад тот узнал ее номер, стал названивать. В любви не признавался, ничего особенного не говорил. Просто спрашивал: «Что ты сейчас делаешь? А утром что делала?» «Гамно за пегами разгребала!» - отвечала Наста. Гамов что-то бормотал. Казалось, он и сам не понимал до конца, что заставляет его набирать ее номер. А Наста… Наста почему-то после третьего или четвертого звонка стала бросать трубку. И тоже совсем непонятно было почему. Один только раз сказала ему, что у нее денег на телефоне нет, хотя причина была вовсе не в этом.
        Тогда Гамов стал класть Насте деньги на телефон. Много клал. А Наста была гордая. Она сразу симку выбрасывала, чтобы от него ничего не принимать. Гамов ее новый номер вычислял и опять на него деньги клал. Причем, как Наста догадывалась, что это делает именно Гамов, оставалось тайной, поскольку он так хитро делал, что даже оповещающая эсэмэска не приходила.
        - Да где же этот Лехур? Он что, на улитке едет?! - нетерпеливо сказал Ул и вышел, чтобы его встретить.
        Кавалерия и Меркурий стояли на каменной набережной, у воды. На противоположном берегу четырьмя яркими угловыми огнями сияла спасательная станция. Кавалерия грызла дужки очков. Меркурий лег животом на набережную и опустил в воду руку с нерпью. Фигурки нерпи слабо осветились, заиграли.
        - Да. Есть что-то. Сильное, - произнес Меркурий вполголоса.
        - Направление, где лежит, отследить можно? - спросила Кавалерия.
        - Очень. Приблизительно. Яйцо. По-моему. Потихоньку сносит. Течение все же, - отозвался Меркурий.
        Коснувшись русалки, Кавалерия подсветила установленный рядом щит.
        «Химкинское водохранилище. Ширина - восемьсот метров. В длину девять километров…» - прочитала она, нетерпеливо выхватывая ключевые слова из довольно большого текста.
        - И как теперь. Искать, - сказал Меркурий.
        - Да, отчебучила нам Анастасия Федоровна Несмеянова… - признала Кавалерия, и оба замолчали.
        Потом Меркурий осторожно сказал, как всегда не содержа в голосе вопроса:
        - Ты. Не могла бы.
        Догадавшись, что он имеет в виду, Кавалерия дернула вверх рукав и коснулась своего уникума. На несколько секунд ее рука исчезла до локтя, а когда появилась вновь, то была мокрой, а в кулаке были зажаты песок и ил.
        - И все! - сказала Кавалерия, стряхивая капли. - Чтобы достать яйцо, я должна точно знать место. Причем пальцами я, разумеется, не вижу.
        Меркурий кивнул:
        - В долине за Первой грядой. Нечасто встречаются животные и птицы… Это царство растений. Жизнь начинается дальше. За Второй грядой.
        Короткая косичка несогласно дернулась.
        - А насекомые - это не жизнь, что ли? - сердито спросила Кавалерия.
        - Насекомые есть. И до Скал Подковы. Но насекомые. Это. Другое, - отозвался Меркурий. - Все действительно великое. Начинается за Второй грядой. Там все. Приготовленное для следующего. Мира… Первошныры верили. Когда-нибудь миры. Сольются. Вторая гряда рухнет и…
        Меркурий не продолжал: Кавалерия знала об этом и сама. Близоруко оглядев дужки очков, она для надежности ощупала их и пальцами, после чего вернула очки на нос.
        - Крайне редко в нашем мире появляются живые закладки! Стрекоза или бабочка - это уже зашкаливающе много. Настолько много, что ставит все с ног на голову. А тут яйцо! Крупное яйцо, в котором может оказаться невесть что! - сказала она с беспокойством.
        - А если Наста. Права. Если там. Не закладка.
        - Тогда почему болото так кипело? Почему ее выбросило так далеко?
        Рядом с Кавалерией и Меркурием возник Витяра. Кашлянул, привлекая к себе внимание.
        - От ты дуся! Не хочу мешать, но у нас просто-навсего гости! Лучше бы вам укрыться, - сообщил он и оглянулся в темноту.
        Ночь прочерчивали фары. Спотыкаясь на поворотах грунтовой дороги, лучи фар переплетались, замирали, затем словно ломались и исчезали в низине.
        Кавалерия и Меркурий, спеша, направились к точке «Запад».
        - Ведьмари. Не меньше восьми четверок, - посчитал Меркурий. - А пеги где? Укрыли?
        - А как же! Вотанные они! Тутанные! - довольно подтвердил Витяра.
        - А Лехур?
        - Он уже у Насты!
        У ограды точки «Запад» уже стояли девица Штопочка и Макс. Макс угрожающе ворочал тяжелым арбалетом, переводя его с одной цели на другую. Штопочка передергивала бичом. Длинный его край ворочался в пыли.
        - Граница, как я вижу, под замком! - одобрила Кавалерия.
        Шагах в пяти от Штопочки и Макса, притворяясь, что не замечает их, шмыгала носом простуженная дама с длинным подбородком. Глаза у нее были затянуты пленкой, точно у голубя, умирающего на люке у мусорного бака. Когда появилась Кавалерия, полузакрытые глаза дамы внезапно распахнулись, полыхнули и стали такими страшными, что Меркурий на всякий случай встал рядом.
        Простуженная дама была знаменитая Эль Шико, одна из лучших боевых ведьм Белдо. Близость точки «Запад» беспокоила ее, и она держалась строго на той границе, которая была для нее безопасной.
        Поблизости от Эль Шико стоял берсерк, зачем-то держащий в одной руке два топорика, а в другой - два шнеппера. Тут же переминался с ноги на ногу и дышал на ладони длинный ломкий юноша, видимо мерзнущий. Этот был Рома Огнев из форта Долбушина. Дар его состоял в том, что он мог взломать любую компьютерную защиту.
        При этом молодой человек был абсолютно отстранен от мира. Жил с мамой в однушке, днем спал, ночью бодрствовал, нигде не учился, играл в компьютерные игры, псиосом не пользовался, а пачки денег, которые давали ему те, кто прибегал к его услугам, хранил в духовке, регулярно забывая вынуть их, когда они с мамой готовили курицу.
        Ведьмарей становилось все больше. Вскоре к восьми четверкам добавились еще четыре. На шныров, находившихся под прикрытием точки «Запад», они не нападали, даже не препятствовали Лехуру увезти Насту на прибывшей по его вызову «Скорой помощи». Вместе с Настой на всякий случай отправился и Ул.
        Не сливаясь в толпу, ведьмари держались боевыми четверками. Настороженные, хмурые, они ждали Гая, но вместо него с Младочкой и Владочкой припорхнул Белдо. От ограды точки «Запад» художественный старичок держался в отдалении. Кутаясь в плед, он внушал девушке из новых инкубаторов:
        - Вот вы к нам пришли! Нужно вами заниматься! Почему вы говорите, что не нужно вами заниматься? Нужно вами заниматься!
        Девушка нерешительно улыбалась, но от Белдо не отходила. Она была уже наполовину прирученной. Возле Дионисия Тиграновича всегда вертелись такие девушки, избираемые им во временные фаворитки. Старичок прокачивал их любовью, причем отчасти даже искренней, потому что действительно увлекался новым человеком, несколько дней держал возле себя, а после вышвыривал на съемную квартиру, издали наблюдая, как проклюнувшиеся эли пожирают его душу и тело.
        - Ах! - говорил он. - Ах! Какое горе! Но ведь лучше пожить несколько месяцев хорошо, чем много лет плохо? Не правда ли?
        Обхаживая временную свою фаворитку, Белдо не забывал поглядывать на точку «Запад», от близости закладки у него ныли виски. Головная боль мешала ему сосредоточиться, но все же он вертел головой и, казалось, жадно что-то высматривал. Кавалерия увидела, как он подходит к водохранилищу и долго неподвижно глядит на воду.
        - Опекун накапал. Ну конечно. Наста же через болото проходила, - пробормотала Кавалерия.
        Под защитой закладки шнырам было хоть и безопасно, но тесно. Пеги, скученные у кирпичного строения, от скуки уже начинали грызться. Миних исполнил свое давнее желание и тяпнул-таки Гульду. Та в ужасе шарахнулась, сбив с ног Дельту. Миних, самооценка которого от такого двойного героизма очень повысилась, укусил за круп еще кого-то.
        Этот кто-то почему-то остался на месте, а еще спустя мгновение Миних осознал, что посягнул своими тупыми зубами на пега Штопочки Зверя. От ужаса бедный пожилой мерин завизжал как поросенок и, спасая свою дряхлую жизнь, бросился бежать. Витяра едва успел повиснуть у него на поводе. Штопочка, сыпля критическими словами и ударами бича, с трудом успокоила Зверя.
        - Да-а, - протянул Меркурий. - Положеньице. Хорошо бы. В ШНыр. Вернуться. Но тут не угадаешь. Вдруг какой-то идиот. Из арбалета по пегам шарахнет. Мишень-то мы на взлете. Легкая.
        - Что ж… Будем пока сидеть и ждать, - решила Кавалерия.
        - И долго?
        - Время покажет.
        Вскоре после Белдо прибыл и Тилль. Одутловатый со сна, он шел вперевалку, вспыхивая красным огоньком сигареты. Когда он повернулся, Рина обратила внимание, что на бритом затылке у Тилля было еще одно дополнительное маленькое лицо, образованное пятью жирными складками кожи. При поворотах головы это дополнительное лицо шевелило носом и многозначительно посмеивалось. Чтобы стать полноценным, этому второму лицу не хватало лишь еще одной сигареты.
        Видно было, как Тилль и Белдо о чем-то говорили. Старичок показывал то на точку «Запад», то на водохранилище и что-то горячо объяснял. Тилль же слушал молча и будто без интереса. Это была его обычная тактика. Шевелиться глава форта берсерков начинал либо когда это было выгодно лично ему, либо после хорошего пинка от Гая.
        В составе одной из боевых четверок прибыла девушка с узким белым лицом и невероятно красивым носом. Нос ее был так тонок и хрупок, что казался стеклянным. Смотреть на него и то было страшно. Каждый глядящий втайне опасался, что от его взгляда нос как-нибудь ненароком повредится и такое чудо природы исчезнет. Но судя по тому, что такой красотой девушка владела не первый год, нос был довольно прочен.
        Девушка куталась в плед и, согреваясь, прихлебывала кофе из картонного стаканчика. Потом подошла к громадному берсерку, который, играя топором, легко подбрасывал его и, давая провернуться в воздухе, ловил за ручку.
        - Мужчина, не забавляйтесь с острыми предметами! Это неполноценно! Лучше принесите мне стул! - велела она ему.
        - Че? - прорычал берсерк.
        - Не «че», а у букашечки устали ножки! - просто объяснила девушка и легонько царапнула его грудь ноготком.
        Берсерк на миг застыл, а потом выронил топор и ломанулся через кустарник. Подскочил к первой же машине - о ужас! это была машина Тилля! - распахнул дверцу и стал, сопя, с мясом выкорчевывать сиденье. Сиденье сопротивлялось, но наконец сдалось. Потный, красный, берсерк подбежал к девушке и стал устанавливать кресло на траве:
        - Вот… уф… пожалуйста… уф! Садись!
        - Спасибо, деточка! Можешь и дальше играть с топориком! Только подальше от меня!.. Там тебя, кажется, твой начальник бежит благодарить! - сказала девушка и села. Млада и Влада смотрели на нее с завистливой злобой. На них очарование девушки явно не распространялось.
        - Это Катя Грекова! Повелевает всеми мужчинами, к которым хоть ногтем прикоснется!.. А я помню ее по ШНыру. Серая такая мышка, но рисовала замечательно… Поразительное чувство цвета! У меня до сих пор в кабинете висят две ее картины, - с грустью сказала Кавалерия.
        На забрызганном грязью авто подъехал Долбушин. Стоял на пятачке, ярко освещенном фарами. Выглядел уставшим, зевал, опираясь на зонт. Рина, подглядывавшая в щель забора, торопливо отодвинулась, но потом, сообразив, что отец никак не может ее заметить, вновь прильнула к щели. Увидела, что Белдо кинулся к Долбушину и показывает на водохранилище уже ему, что-то попутно объясняя.
        - От ты дуся! Белдо - Белдою - о Белде! - с горечью воскликнул Витяра, подглядывающий в соседнюю с Риной щель. - Все знает!
        - Еще бы! Яйцо через болото тащить! - вполголоса сказала Кавалерия.
        - Это точно, - задумчиво согласился Витяра и вдруг добавил: - А если бы Наста его туда бросила? В болото? Хорошо ведь было бы?
        Кавалерия, услышав такое, вздрогнула и внимательно уставилась на него. Витяра стоял у забора и дергал себя за мочки ушей-баранок.
        - А? Что ты сказал? - переспросила Кавалерия.
        - Ну как?! Почему эльбы злые? - горячо продолжал Витяра. - Их мир задохнулся, у них нет закладок, нет радости, нет надежды! И вот они гниют в злобе и зависти! Надо им все отдать и сказать: «Вот, возьмите! Мы вас любим! Мы все с вами разделим!» И тогда души их согреются!
        Кавалерия легонько потрясла головой, будто вытряхивая из ушей невероятную чушь, и взяла Витяру за рукав.
        - Согреются, - сказала она мягко. - Ясное дело, согреются! Пойдем и мы погреемся! Захвати с собой чего-нибудь для печки!
        Витяра огляделся, отыскал на земле доску и потащился за Кавалерией. Когда он вошел, начальница ШНыра сидела у буржуйки и кочергой ворошила угли.
        - Ну вот… прогорело уже все… бросай! - велела она. - Так что, предлагаешь эльбов перевоспитывать?
        - Мне их жалко, - сказал Витяра. - Разве такого не бывает, что кто-нибудь жалеет эльбов?
        - Всякое бывает, - признала Кавалерия. - Количество человеческих заскоков велико, но не безгранично.
        - А если это несправедливо? У нас есть все - а у них? Разве любовь не все растворяет?
        Кавалерия пошевелила в печке сырую доску. Доска сочилась паром.
        - Я тебе не рассказывала? В детстве я подобрала на улице несчастного котика. Он был мокрый, грязный, к тому же еще и одноглазый. Почему-то я решила, что он мучается. И притащила его не к себе домой, потому что родители животных не жаловали, а к бабушке… Накормила котика, высушила, прижала к себе, так и уснула с ним в обнимку. А у бабушки было два попугая. Когда на другое утро я встала, то увидела, что клетка валяется на полу. Оказалось, кот ухитрился подцепить одного попугая лапой и протащить его сквозь прутья клетки. Повторяю: сквозь. Одно крыло так и застряло в прутьях. А второго он просто придушил…
        - Этот кот. Инстинкты ж у него, - сказал Витяра.
        - Да, - согласилась Кавалерия. - Инстинкты. Но все же я не усложняла бы и не пыталась быть гуманнее добра. С этого многие начинали - и почти все разлетались вдребезги. Надо раз и навсегда решить, с кем ты. И уже не дергаться. Или однажды впадешь в такую заумь, что перебьешь из арбалета весь ШНыр за то, что в пегасне кто-то раздавил дверью мышонка.
        - Не перебью, - сказал Витяра.
        Он глядел на Кавалерию недоверчиво, исподлобья.
        - Ты на опасном пути. Ты создал в душе идеальный ШНыр.
        - Из пластилина! - поправил Витяра.
        - Считай, что пластилин - это слепок с твоей мечты. Такой же идеальный у тебя и образ ныряльщика. Все мы не соответствуем этому образу. Кузепыч жадничает, Суповна буянит, Вадюша выдумывает себе поклонниц, я… впрочем, меня мы критиковать не будем!.. Я идеальна! Отчасти ты идеализируешь первошныров, но и они, я уверена, узнай ты их поближе, имели бы те или иные слабости.
        - Нет, - оспорил Витяра. - Не так все! Я всех люблю. И вас, и Кузепыча, и… Платошу, который ушел! И Дениса!..
        - И эльбов?
        - И эльбов, - упрямо повторил Витяра. - Почему у них все так плохо, так безнадежно? Они же тоже Его дети! Его создания!
        - И? - спросила Кавалерия.
        - И надо их тоже любить! Будь у меня такие сыновья, я бы сказал им: да, я знаю, что я вам не нужен! Да, я знаю, что я вам неинтересен! Знаю, что то, что дорого мне, вы презираете и топчете! Но я все равно люблю вас! Вот вам отдельная планета, живите и существуйте на ней по своим собственным законам, - дрожа, сказал Витяра.
        - Так болото и есть такой отдельный мир! Но, как видишь, он задохнулся, - сказала Кавалерия. - И, согласись, было бы глупо давать им бесконечное множество миров, чтобы и их тоже загадили.
        Витяра сунул пальцы в печку, выручая муравья, который случайно оказался на влажной доске и теперь бегал туда-сюда, не зная, как спастись.
        - Меня и другие вещи смущают! - сказал он. - Например, почему в нашем мире так мало чудес, когда двушка - сплошное чудо? Мир задыхается от тоски и боли и уже ни во что не верит! А сколько людей умирают! Они заболевают, они молят об исцелении - и ничего не происходит. Физические законы перемалывают человека и укладывают его в могилу. Все, точка! Я знаю, что двушка добра, я пытаюсь убедить себя, понять ее логику, но… порой ее не вижу!
        - А я вижу, - сказала Кавалерия. - Чудо не должно быть рядовым. Рядовое чудо - это антибиотики. Они спасли жизнь миллионам - но что от этого изменилось? Стал ли кто-то из спасенных чище? Благодарнее? Добрее? И потом чудеса все же происходят! Мы достаем закладки!
        - Да, но сколько?.. Мало! Очень мало! И достаются они чаще всего не тем, кто… ну не тем, кому бы я отдал их, например! - воскликнул Витяра.
        - Долбушин, - сказала Кавалерия.
        - А? - Витяра непонимающе вскинул голову.
        - Альберт Долбушин рассуждал точь-в-точь как ты. Он тоже мечтал усовершенствовать систему. Предлагал упорядочить работу на двушке. Сколько у него было разных идей! Например, устроить на двушке склад. Бывает, шныра посылают за одной закладкой, а он находит другую. Тогда он относит закладку на склад, где она ждет следующего ныряльщика, которому будет нужна именно она. Или другой вариант - прочес. Опытные шныры ныряют дальше и находят больше закладок, чем неопытные. Долбушин предлагал, чтобы опытные шныры искали, как можно дольше оставаясь на двушке, а средние шныры стали бы транспортными осликами. Шастали бы через болото туда-сюда, перенося закладки…
        Витяра, печально смотревший на огонь, вскинул голову.
        - Разве это плохие идеи? - заинтересовавшись, спросил он.
        - Идеи отличные, - признала Кавалерия. - Но где Долбушин сейчас? С нами?
        Витяра посмотрел в узкое окошко-бойницу, за которым, пытаясь заглянуть внутрь, топтался Макс.
        - По другую сторону забора, - сказал он.
        - Да. По ту сторону забора, - грустно повторила Кавалерия. - Поэтому хочешь совет? Не задумывайся! Не усложняй! Не задавай себе вопросы, почему, да как, да какая в том справедливость. Не ищи логики! Истинная логика многомерна. Мы же двухмерны, как человечки, нарисованные на бумаге, нам всего не понять. Просто допусти один раз, что те, которые жили до тебя, сумели проложить правильный путь. Вот и следуй этим путем, никуда не сворачивая. А то заблудишься в темноте.
        Уже рассвело, когда из ШНыра на жеребой кобыле Констанции (уезжая с Настой на «Скорой», Азу он оставил здесь) прилетел Ул. С собой он привез два навьюченных на седло ледовика, под прикрытием которых шныры смогли покинуть точку «Запад».
        Увидев ледовики, Тилль сломал только что закуренную сигарету и срывающимся голосом приказал берсеркам опустить арбалеты. Белдо унял боевых ведьм. Только Млада и Влада бежали за пегами и, подпрыгивая, каркали:
        - Счастья! Любви! Здоровья! Удачи! Исполнения желаний!
        И вот это было уже действительно страшно. Улу даже захотелось уронить на них сверху один ледовик. В конце концов, ведь он мог и отвязаться. Поскольку Ул, не пожелавший перевьючивать атакующие закладки, по-прежнему был на Констанции, Аза летела за ним с пустым седлом и поглядывала на хозяина с недоумением. Ул оборачивался и посвистывал, успокаивая ее.
        Кавалерия поверх ушей Цезаря смотрела на небольшой, выпиравший из-под земли холм. На холме, окруженный кольцом арбалетчиков, стоял только что прибывший гибкий худощавый мужчина с курчавыми волосами и смотрел на водохранилище. Почувствовав взгляд Кавалерии, он вскинул голову вверх и, приложив руку к груди, легонько поклонился.
        ГЛАВА ПЯТАЯ ТЕНИ В ТУМАНЕ
        Бывает, дружишь с человеком, и хорошо дружишь, а после раздруживаешься, хотя очевидной ссоры не произошло. И ведь что смущает: как-то незаметно все случилось. Много мелких трещин и каких-то ошибочных взаимных недопониманий привели к разрыву.
        Из дневника невернувшегося шныра
        Человек весь до капли проявляется в том, как он ведет себя, разбуженный на рассвете. Гулк Ражий рычит как раненый кабан и с криком «Зашибу!» швыряет первое, что попадется ему под руку. Маланья Перцева садится на лавке, издает тихий невнятный стон, смотрит огромными жалобными глазами, точно говорит: «Люди! Вы же не звери!», а после падает и засыпает как убитая. Мещерю Губастого надо обливать холодной водой.
        Кика Златовласый немедленно вскакивает (даже если будят другого) и начинает везде бегать и все трогать. То золой кого из спящих разрисует, то лавку подпилит. Поэтому все стараются, чтобы Кика с вечера посильнее вымотался. Лучше бы даже в нырок сходил. Секреты шныровского боя одним из первых, кстати, стал осваивать именно Кика, когда, подсыпав Ивашке Кудреватому в валенок хвои с крайних к болоту сосен, туда же кинул и небольшую красную ягодку. Рвануло так, что от валенка потом и кусочка не нашли. Самого же Кику выкинуло в окошко. Тем только и спасся.
        Митяй Желтоглазый спит на спине. Когда Мокша начинает его расталкивать, он переворачивается на живот. Мокша хочет уже потрясти его повторно, но тут Митяй, замычав, приподнимается. Некоторое время стоит на четвереньках и трясет опущенной головой, как сшибленный с ног кулачный боец. Казалось, одна сила прижимает его к лавке, другая же пытается оторвать от нее.
        - Чего? - спрашивает он, свешивая с лавки ноги.
        - Мы же ныряем! Ты хотел мне что-то показать на двушке! Что-то очень важное! - напоминает Мокша.
        Митяй зевает. Косится на окошко, откуда едва пробивается свет.
        - А-а, ясно! Ну и рань же!.. Как сам встал?
        Мокше неловко признаться, что он и не ложился вовсе. Торчал в конюшне у Стрелы. Митяй выходит во двор и, чтобы окончательно проснуться, опускает голову в бочонок с дождевой водой. В бочонок этот неугомонные ручки Кики недавно запустили двух карасей. Караси ходят по дну, отливают серебром. Рукой не дотянешься. Кадка велика, почитай ведер в двадцать.
        Пока Митяй жует хлеб, Мокша наспех проглатывает вареную луковицу. Затем седлают пегов. Митяй, как всегда, берет Ширяя. Мокша треплет по щетке гривы Птенчика, который только-только пристроился сосать Стрелу. Ему неловко сразу оторвать жеребенка от матери, и потому он заставляет себя возиться с седлом и долго обирает с упавшего потника колючую солому. Затем все же не выдерживает и, сказав «Ну-ну! Потерпи! Мы скоро!», отгоняет Птенчика от кобылы.
        - Может, на Чалой? - негромко предлагает Митяй, но Мокша мотает головой.
        Сборы затягиваются, и когда Митяй с Мокшей выводят пегов из конюшни, обнаруживается, что Кика Златовласый уже встал и даже ссорится с Фаддеем Ногатой.
        - Ты больной! - тоненьким голоском пищит Кика.
        - Зато ты здоровый! - как из бочки гудит Фаддей.
        - Ты больной!
        - Так я разве ж спорю? Зато ты здоровый!
        - Ты больной!
        - Зато ты здоровый! На всю голову здоровый! - спокойно отвечает Фаддей. Он знает, что Кике хочется бесконечными повторами вывести его из себя, но это бесполезно. Терпение у Фаддея воловье.
        Заметив Митяя и Мокшу, Кика оставляет Фаддея и подбегает к ним. Сильно не пристает. Знает: Мокшу не заболтаешь. Остер на язык. Митяй же, как всегда, думает о чем-то своем и смотрит так отрешенно, что выводить его из себя неинтересно.
        Мокша и Митяй садятся на пегов. Ширяй горячится, ему хочется сразу взлететь, но Митяй прежде прогревает его. Стрела то и дело поворачивается мордой к пегасне. Хочет обмануть хозяина: вдруг он решит, что они уже прилетели? Но все ее уловки тщетны.
        - Пошла! Пошла! - Мокша хлопает ее по крупу.
        Стрела неохотно взлетает. Уже в воздухе она несколько раз с беспокойством оглядывается: ей мерещатся злые волки, которые из всех углов пегасни лезут на Птенчика.
        - Н-ну! Не ленись! Я его в обиду не дам! - обещает Мокша.
        Сберегая силы пегов, они медленно набирают высоту. Круг за кругом поднимаются над городом. Какая же маленькая Москва сверху! Ладонью накрыть можно. Жмется к реке, прячется за стенами, разбегается отдельными избами, покачивает мачтами купеческих кораблей. Они поднимаются выше, ныряют в белую перистую тучу. Выходят из тучи туда, где верхний край ее бугрится, образуя таинственные, волшебным снегом занесенные города. Вот колокольня, а вот пасется стадо коз. Одна из них, самая рогатая, забралась на пригорок и застыла на нем, задрав закругленные рога. Мокша глядит. Рот его разинут. Можно положить туда монету, а после достать: он и не заметит. Мокша с детства способен так засматриваться, что надолго выпадает из реальности. Одни утверждают, что это эхо небесного дара, другие же считают Мокшу из-за этого дурковатым. «Сил моих больше нет! Пошлешь его за водой, а он стоит как пенек перед курицей какой-нибудь. Глазеет на нее, а у самого мухи в ушах женятся! Выпорю!» - кричал когда-то отец Мокши.
        Митяй свистит, привлекая внимание Мокши. Складывает пальцы утиным клювом, показывает вниз. Мокша мешкает и когда наконец направляет Стрелу к земле, Митяй с Ширяем уже стали размером с точку. Стрела полусгибает крылья, заводит их назад, и вот они уже несутся вслед. Мокша склоняется к гриве лошади. Ветер режет глаза, вышибая слезы. Седло вдруг начинает съезжать, и Мокша вспоминает, что, жалея кобылу, плохо затянул подпруги. Он торопливо вцепляется в гриву. Пытается распластаться на спине у Стрелы, одновременно боясь слишком навалиться ей на шею.
        Земля все ближе. Она начинает размываться, и Мокша, укрытый сомкнувшимися крыльями пега, пронизывает границу миров. Митяй уже далеко впереди, почти у прохода через болото. Мокша не обижается. Он знает, что в Межмирье мешкать нельзя. Здесь Ширяю уже не разогнаться, утомлять же его Митяю смысла нет. Одно ему досадно: неужели Митяй всегда будет впереди? Всегда и во всем?
        Стрела уже мчится к тоннелю. Мокша делает несколько торопливых вдохов, спеша заполнить легкие воздухом - хоть и тухлым, но все же более приятным, чем тот, что ждет его в болоте. Он знает, что последний вдох нужно совершить в миг, когда граница болота, представлявшаяся до того прямой линией, начнет прогибаться внутрь. Это и есть начало тоннеля.
        Болото Мокша проходит неожиданно легко. Сейчас его больше волнует съезжающее седло, чем образы, которые могут ему представиться. Лишь одна легкая паутинка касается его ноги. Мокша напрягается, готовый сражаться, но сражаться не с кем. Он улавливает едва слышный шепот: «Ты лучший! Не Митяй, а ты… Но не будем сейчас об этом! Просто знай это!»
        И тотчас паутинка рвется.
        Митяй ждет Мокшу на выходе из тоннеля. Вопросительно оглядывается, пытаясь понять, в чем дело. Мокша вскидывает руку и сгибает ее в локте, показывая вниз. Этот шныровский сигнал означает, что ему нужно сесть.
        Они опускаются на траву, и Мокша разбирается с седлом. Стрела фыркает, переступает с ноги на ногу, зубами прихватывает Мокшу за плечо. Тот кричит на нее, хлопает ладонью по крупу. Съехавшее седло натерло ей основание крыльев. Это не так уж страшно, но кобыле больно, вот она и кусается.
        Митяй молча наблюдает, как его спутник воюет с подпругой. Лицо у него самое обычное, не укоряющее, но Мокша ощущает досаду. Он все же надышался гнилостными мокротами болота, и теперь ему чудится, что Митяй думает: «Вот, вечно этот Мокша так! Даже собственная лошадь его не уважает! Вначале проявит ненужную жалостливость, а потом, чтобы его уважали, вынужден руки распускать!»
        Они опять садятся на пегов. Мокшу удивляет, что Митяй летит медленно и будто не к Скалам Подковы. Неожиданно впереди возникает светло-голубое пятно. Оно становится все больше и вскоре приобретает форму ладони. Пять заросших кувшинками протоков - как пять пальцев. Сходство настолько сильное, что кажется: здесь ночевал великан. Утром встал не в духе и так хлопнул рукой по земле, что оставил огромный отпечаток.
        Митяй заставляет Ширяя опуститься на песчаную косу между двумя «пальцами», сбрасывает одежду, снимает седло и заводит жеребца в воду. Ширяй вытягивает морду, работает ногами, изредка пытается даже подгребать крыльями - точно летит в воде. Митяй плывет рядом, порой из озорства проныривая под Ширяем. Кожа у Митяя белая, с расходящимися ручейками прожилок, а сам он худой, почти тощий, хотя, конечно, жилистый.
        - Иди сюда! - кричит он Мокше. - Надо вымокнуть хорошенько, иначе не выдюжишь!
        - Чего не выдюжу? - не понимает Мокша.
        Митяй не отвечает, но молчание его так загадочно и обещает так много, что Мокша тоже раздевается и лезет купаться. Вода такая холодная, что представляется ему обжигающей. Трижды он выбегает на берег и трижды опять бросается в воду. Потом, расседлав, заводит и Стрелу. Кобыла заходит только по колено. Нюхает воду, фыркает, упрямится.
        Наконец Митяй выбирается на берег, а за ним выходит и Мокша. Он так замерз, что кажется синим. Даже говорить не может, лишь зубами стучит.
        - А по мне, так ничего водичка! Бодрит! - дразня его, говорит Митяй.
        - Х-холодно!
        - Ничего, что холодно. Это даст нам на двушке лишний час. А жару я тебе скоро обещаю.
        Они опять седлают пегов и взлетают. На этот раз Митяй никуда уже больше не отворачивает и летит прямо к Первой гряде. Скалы впереди кажутся темными. Выше они чуть светлеют, а к вершинам даже почти розовеют.
        - Теперь так! - кричит Митяй, поворачивая к Мокше лицо. - Не отрывайся от меня далеко! И ничего не бойся! Делай все как я!
        Он отпускает поводья и начинает набирать высоту. Момента, когда под ними появляются скалы, Мокша не замечает. Обнаруживает только, что между крыльями пега вырастают сероватые уступы, похожие на окаменевшие волны.
        Мокша удивленно оглядывается на Митяя.
        - Язык! - кричит тот. - Смотри!
        Мокша не сразу разбирается, что Митяй назвал языком. От Первой гряды в сторону Второй гряды тянется длинный каменный выступ, глубоко врезавшийся в Межгрядье. Что-то задевает Мокшу за волосы. Он задирает голову и видит белое облачко со свисающими с него корнями. Из озорства Мокша пытается схватиться за корни. Растению это не нравится. Оно раскидывает листья и, поймав ветер, взмывает вверх с такой скоростью, что едва не выдергивает Мокшу из седла.
        Митяй, умчавшийся вперед, нетерпеливо оглядывается. Мокша спешит догнать его. Он уже ощущает испарину и понимает, что, если бы не купание в озере, духота была бы намного сильнее. Так далеко за грядой он никогда еще не бывал.
        Летят они долго. Уже и каменный язык остался позади. Вторая гряда, прежде едва различимая, видна теперь отчетливо. Поначалу у Мокши еще находятся силы вертеть головой и удивляться круглым деревьям, красной траве и странным цветам, которые, перепархивая от лужицы к лужице, втягивают несколько капель влаги и взлетают опять. Но продолжается это недолго. Вскоре если Мокша и разевает рот, то лишь для того, чтобы захватить воздуха. Собственный мозг кажется ему сваренным вкрутую. Мысли становятся неповоротливыми. Топчутся на месте, путаются.
        «Зачем я здесь? Митяй хочет мне что-то показать. Но я ничего не желаю смотреть! Я сейчас просто сдохну!» - думает Мокша и, воплощая свое намерение, начинает крениться на шею Стрелы.
        - Потерпи немного! - кричит Митяй. - Нам вон к той горе! Там будет легче!
        До горы Мокша дотягивает. Она огромная, неправильной формы, с одним пологим склоном и одним крутым. Точно неведомый трезубец ударил некогда во Вторую гряду и, отколов от нее часть, откатил ее в Межгрядье. Там же, где гора катилась, в разверзнувшейся от ее тяжести земле возникла цепочка озер.
        Сверху озера ошеломительно красивы, однако Мокше не до красот. Он не падает лишь потому, что, лежа грудью на шее у Стрелы и провиснув руками, справа и слева поддерживается ее мерно поднимающимися крыльями.
        Уже над горой Мокша открывает глаза, и ему начинает казаться, что она вся в каплях росы. Но это не роса, а вода, скопившаяся в огромных, как чаши, листьях, покрывших весь пологий склон. Множество рыб - красных, оранжевых, белых, черных - плавают в этих природных чашах. Порой, чего-то испугавшись, рыбы разом взвиваются вверх, раскидывают плавники и на несколько мгновений зависают в воздухе, выбирая следующий лист, куда можно спланировать.
        С беспокойством оглядываясь на Мокшу, Митяй плавно направляет Ширяя вниз. Ширяй садится, а за ним опускается и Стрела, которая не прочь уже избавиться от тяжести, навалившейся на ее шею. Брызгает вода с листьев. Мелькают в воздухе рыбы. Огромный, выше человеческого роста лист, задетый грудью кобылы, медленно накреняется и выплескивает на Мокшу никак не меньше ведра. Вода проливается ему за ворот, течет по спине.
        Митяй хохочет:
        - Ну как? Легче? То-то же! Да ты пригни лист и опусти голову в воду!
        Мокша следует его совету. Он боится, что вода сейчас закипит - такой горячий у него лоб, но вода не кипит. Мысли сразу проясняются.
        - Холодно!
        - То тебе холодно, то жарко. Ты уж определись! - хохочет Митяй.
        Мокша собирается ответить, но вдруг начинает кашлять, схватившись за горло:
        - Я, кажется… кгх… кгх… рыбу проглотил!
        - Летучую? Да, они тут такие!
        - И что теперь со мной будет? - спрашивает Мокша с ужасом.
        - Да ничего уже не будет. Ты умрешь… - невесело отзывается Митяй и, дождавшись ужаса на лице у Мокши, добавляет: - Лет через пятьсот!
        Мокша качает головой. Пятьсот лет. Вот уж пошутил так пошутил.
        - Теперь вот что, - говорит Митяй. - Дальше придется пешком. Пегов привяжем.
        - Они не улетят?
        - Могут. Но мы их стреножим.
        Митяй ловко стреножит Ширяя, накладывая путы ему и на крылья, а после помогает Мокше управиться со Стрелой.
        - Ну не смешно ли? - задумчиво произносит он, пробуя, крепкие ли путы. - Пеги здесь хозяева, а мы гости. И вот гости, боясь свариться, связывают хозяев, чтобы после верхом на хозяевах улететь к себе в гости… Тьфу! Я запутался, но основную мысль ты понял.
        Мокша хохочет. Только что умирал, а теперь веселится.
        - Набери воды во флягу! - говорит Митяй. - Скоро негде будет ее взять, а вода еще пригодится. Что, фляги нет? Возьми мою!
        И он протягивает Мокше выдолбленную тыкву.
        - А озера? - спрашивает Мокша. - Они же близко!
        - Озера под крутым склоном. Без пегов туда не спуститься. А пегов там оставить негде.
        Мокша не спорит. Набирает флягу, в последний раз окунает голову и следует за Митяем. Тот решительно и скоро идет, изредка останавливаясь, чтобы сориентироваться. Гора быстро набирает крутизну. Временами дорогу им преграждают скальные обломки.
        - Где-то здесь! - негромко говорит Митяй. - Эх, сверху бы посмотреть!.. Ага, вот!
        Мокша видит узкое ущелье, рассекающее гору надвое. Сверху ущелье завалено огромными пластами потрескавшейся скалы, не столько упавшими, сколько сползшими с ее мшистого бока. Некогда узость ущелья помешала им коснуться земли, и под камнями остался проход.
        - Не отставай! Уже недалеко! - торопит Митяй и тянет за собой Мокшу.
        Тому страшновато, но отступать уже поздно. Четверть часа они пробираются в полумраке. Под ногами - скальное крошево. Мокша спотыкается, то и дело хватает Митяя за плечо. Останавливается, прихлебывает из фляги, льет воду себе на голову. Мысли путаются. Митяй тоже пьет из фляги, но делает лишь несколько глотков. Смачивает платок, накрывает им голову и снова идет. Мокша смотрит на него с завистью. Ему кажется, что все дело в платке… Конечно! Если бы у него был платок!.. Митяй, точно угадав его мысль, возвращается.
        - Ну-ка, держи! - говорит он, и Мокша раскаленным лбом ощущает прохладу платка.
        Впрочем, хватает ее всего на несколько секунд. Потом платок высыхает. Мокша раз за разом смачивает его, но больше это не помогает, и платок становится ненавистным. Хочется его сорвать.
        «Опять Митяй меня обманул! Сам-то без платка идет, а я тут всякие тряпки тащу!» - с досадой думает он, но с платком все же не расстается.
        После очередного смачивания платка Мокша хочет крикнуть ушедшему вперед Митяю, чтобы он подождал, но тот, повернувшись, шипит «Тшш!». А потом вдруг ложится и ползет по камням как змея. Мокша ползет за ним. Он задыхается. Осколки режут ладони. Он чувствует, что сейчас рухнет, но тут Митяй оборачивается и прикладывает палец к губам.
        Дальше ползти некуда. Впереди завал. Каменная стена кажется сплошной, но лишь на первый взгляд. В промежутки между валунами пробивается свет. Странный свет: то белый, то алый, то розовый с отдельными голубоватыми лучами. Кажется, будто за камнями сияет огромный бриллиант.
        Митяй кивает Мокше на одну из трещин, сам же глядит в соседнюю. Трещина Митяя менее удобна, и он приподнимается на локтях, смешно просовывая голову подбородком вперед и скашивая глаза. Мокша тоже смотрит. Понимает, что они лежат на краю глубокой расселины. Если бы не камни, преградившие проход, Мокша с Митяем скатились бы в пропасть. На дне расселины - озеро, покрытое дымкой розоватого тумана. Видно, как над озером, раскинув крылья, скользят быстрые тени. Движения теней невероятно ловки. Они проносятся у скал, не задевая их крыльями. Слышны звуки, похожие одновременно на шипение змей и на птичье пение. Эхо ущелья дробит их.
        Мокша вцепляется в Митяя. Трясет его за плечо.
        - Кто это? - шепчет он. - Кто?
        - Крылатые змеи, - просто отвечает Митяй.
        Одна из теней вырывается из тумана. Легко и стремительно взмывает ввысь. Мокша видит серебристый бок, длинную шею, такой же длинный хвост и маленькую изящную голову. Дыхание у него перехватывает. Ни один пег не смог бы так быстро набрать высоту, да еще в замкнутом пространстве ущелья. Ни один пег не промчится настолько близко к скале без угрозы задеть ее крылом. Ни прокрутится в воздухе со стремительностью детского волчка. А ведь дракон вдвое больше пега! Но пег летит только крыльями, дракон же изгибается в воздухе всем своим гибким телом. Он точно и не летит вовсе, а плывет.
        - Крылатые змеи живут здесь? - шепчет Мокша.
        - Нет. Прилетают сюда сбрасывать кожу, - довольно сообщает Митяй. - Остаются в ущелье неделю или около того, пока новая кожа не затвердеет. Потом опять улетают.
        - Куда?
        - Наверное, за Вторую гряду. Сюда они прилетают ради этого озера. Мне кажется, вода в нем особенная. И вообще, может, это даже не вода, а нечто среднее между водой и огнем. Видишь цвет пара? От воды такого не было бы. Но и дым от огня был бы другим.
        - Между водой и огнем ничего не может существовать! Огонь и вода - противоположности! - важно сообщает Мокша.
        Митяй ничего не отвечает, но Мокша чувствует, как он пожимает плечами в полутьме. Мокша жадно всматривается. Пьет, вбирает драконов жадными глазами. Он уже мысленно променял Стрелу на крылатого змея. Стремительного, блистающего.
        - Откуда ты знаешь про кожу?.. Ну, что скидывают ее? - спохватывается Мокша.
        - Догадался, - говорит Митяй. - Есть змеи темные, кожа у них грубая, толстая… Вон один такой трется о камни, видишь? Хочет, чтобы кожа треснула, чтобы отделаться от нее.
        - Где?
        - Просунь голову наружу! Не бойся! Я придержу!
        Мокша трусливо выглядывает. Голова у него кружится от высоты. Так ничего толком и не рассмотрев, он шепчет Митяю, чтобы тот втянул его обратно.
        - А вон другие крылатые змеи, серебристые! Сменившаяся кожа у них затвердела, но еще не стала грубой. Думаю, они скоро улетят. Смотри, они держатся выше и к озеру почти не спускаются. А вот у тех кожа розоватая, совсем нежная. Эти постоянно купаются, потом летают, чтобы высохнуть, и опять купаются… Нет, все же это скорее огонь, чем вода!
        Мокша набирается храбрости. Высовывается почти по грудь. Смотрит. Чуть выше уровня тумана - скалы. В промежутке между скалами, в углублениях - множество черных полос. «Водоросли? Да нет, откуда?» - думает он и вдруг понимает, что это старая драконья кожа. Долгие столетия тысячи крылатых змеев сбрасывали ее здесь, прочность же кожи делала ее почти вечной.
        Мокша смотрит, а быстрый его разум собирает все воедино.
        - Я понял! - вдруг восклицает он.
        - Чего ты понял?
        - Почему среди фигурок ты отлил седло! Ты хочешь приручить крылатых змеев? Ты увидал их за Второй грядой и сразу этого захотел - вот зачем седло!
        Митяй отвечает не сразу.
        - Да, мечтал, - признается он. - Но ничего не выйдет. Крылатым змеям никогда не попасть в наш мир. Даже если я и приручу одного.
        - Почему не попасть? - недоверчиво спрашивает Мокша. - Когда-то несколько пегов случайно пролетели через тоннель и уже не вернулись назад. Возможно, за сотни лет это происходило много раз! То жеребец, то несколько кобылиц… А теперь мы приручим змеев!
        - Нет, - качает головой Митяй. - Я уж и так прикидывал, и эдак. Посмотри на них внимательно. Проход через болото слишком узок для их крыльев. Они не протиснутся. Даже если каким-то чудом я и вскочил бы на драконью спину, мы засели бы в болоте. Разве что детеныш какой просунулся бы, но малыши все за Второй грядой. Видать, летают еще плохо и сюда не суются.
        Словно чтобы доказать правоту Митяя, рядом проносятся сразу два дракона. Один из них, с небольшим кожистым гребнем на нижней челюсти, напоминающим бородку, догоняет более мелкого и изящного дракона, задевает его крыльями и ласково поливает струей прозрачного, не очень горячего пламени, края которого голубовато вспыхивают. Второй дракон недовольно огрызается. Его пламя короткое и яростно-белое. Там, где оно попадает в камень, скала темнеет и трескается.
        - Девочка не в настроении. Едва кожу сбросила, а тут лезут к тебе всякие… - сочувствует Митяй.
        Мокша смотрит на огромные, с острыми выступами крылья и тоскует. Да, Митяй прав. Ни одному крылатому змею, даже самке, никогда не пролететь через тоннель.
        - А если когда-нибудь проход через болото расширится? Мало ли что может произойти! Что это даст шнырам? - спрашивает он.
        Митяй думает. Взвешивает. Потом в темноте звучит его взволнованный голос:
        - Драконы намного быстрее пегов. И высоту они набирают стремительно, почти не уставая. На драконе даже шныр-новичок, возможно, сумел бы перелететь через Вторую гряду прежде, чем сварился бы вкрутую.
        - А потом?
        - Я не знаю, что «потом». Просто перелетел бы… - пожимает плечами Митяй.
        - И я? - спрашивает Мокша, отхлебывая из тыквы и выливая последние капли себе на раскаленный лоб.
        - И ты, - кивает Митяй. - Почему нет?
        - И как там? - Этот вопрос Мокша задает множество раз, но ему никогда не надоедает слушать.
        Митяй нашаривает слова. Ему хочется быть точным.
        - Там все иначе… - произносит он неуверенно. - Тебя касается белое сияние, словно бы такой огонь. Внутри него ты можешь все, но ты словно бы и не хозяин своего разума. Становишься частью чего-то огромного, радостного, простого, растворяешься в нем, но остаешься и собой.
        Мокша что-то мычит. У него не стыкуется, как это - «можешь все» и «не хозяин»?
        - Как во сне? - спрашивает он.
        - Вроде того. Ты не обладаешь всей полнотой памяти. Упрощаешься до чего-то главного в тебе. Делаешься наивным и каким-то совсем не хитрым. Как ребенок, который способен вцепиться в яблоко и не отдать, хотя рядом этих яблок полная корзина. Все смеются над ним, а он все равно не может разжать руку, потому что жадничает.
        Митяй приникает к щели и долго смотрит на крылатых змеев.
        - Смотри, какие они быстрые! - повторяет он. - Слушай… а вдруг из нашего мира змей смог бы нырнуть, вообще минуя болото? Сразу оказаться за Второй грядой? Как считаешь?
        - Невозможно. Есть границы миров, есть мертвый мир, есть тоннель. И все три мира повторяют друг друга, - убежденно произносит Мокша.
        - Ну не так уж повторяют… - мечтает Митяй. - Может, когда-то повторяли, но теперь только закладки остались на тех же местах. На них как на гвоздиках все держится. Разве в нашем мире есть такие же горы? А Скалы Подковы? И потом - разве в болоте может существовать Вторая гряда и то, что за ней?.. Ну Межгрядье, остатки какие-то - еще туда-сюда.
        - То есть ты думаешь… - У Мокши перехватывает дух. Он умеет угадывать идеи Митяя на лету, по двум-трем ключевым словам.
        - Ага! Раз в болоте не может того быть, что за Второй грядой, то болото, получается, меньше нашего мира и двушки! Это не только задохнувшийся мир, но и съежившийся. Выходит, если нырнуть где-нибудь у нас за Второй грядой, то можно оказаться сразу за Второй грядой здесь… Но на пеге так не нырнешь! Все равно окажешься где-нибудь в районе тоннеля.
        - Почему? - Теперь Мокше уже хочется, чтобы Митяй оказался не прав. Он всегда ищет той правоты, которая ему выгодна и удобна. Не то чтобы специально ищет, а как-то само так выходит.
        - Ну смотри… когда ты на пеге ныряешь… пузыри миров - они какие? Круглые! - Митяй чертит в воздухе пальцем. - А шары друг к другу никогда полностью не прилегают! Ну, может, в одном только месте! И пег всегда проходит их в этой кратчайшей точке, где и расположен тоннель… А дракон… кто его знает? Может, он сможет так разогнаться в нырке, что из нашего мира сразу скользнет на двушку, да еще за грядой, а болото вообще проскочит там, где никакого болота нету, потому что оно съеженное!
        Митяй смотрит на Мокшу торжествующими глазами.
        - Тогда почему драконы здесь не ныряют? Ну чтобы у нас оказаться, минуя болото? - коварно спрашивает Мокша.
        Митяй недоверчиво слушает, а потом начинает хохотать:
        - Ты что, серьезно? Нырок - это только из нашего мира! Наш мир не плотный! Этот мир - плотный. Если мы у нас разгонимся на пегах и помчимся к земле, то сумеем приобрести плотность и оказаться в Межмирье. Так?
        - Ага, - соглашается Мокша, не понимая, к чему Митяй клонит.
        - Вот то-то же! А если разгонимся и врежемся в землю здесь, что от нас останется?
        - Кучка костей! - признает Мокша, вытирая со лба пот, заливающий ему глаза. - А чтобы проверить, прав ты или нет, нам все равно пришлось бы перетащить дракона через тоннель.
        - И то! - соглашается Митяй. - А этого нельзя. Уф! Идем! Надо добраться до воды. Я сейчас сварюсь.
        Мокша испытывает досаду и одновременно благодарность. Он понимает, что Митяй едва не сказал: «Ты сейчас сваришься». Сам-то он ничего еще, отлично держится, только раскраснелся слегка, как после быстрого бега.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ ПИСЬМО ТУРЕЦКОМУ СУЛТАНУ
        Человек проверяется в минуты, когда все идет НЕ ТАК, как он хочет.
        Кавалерия
        Афанасий лежал в гамаке и, отталкиваясь пальцами от стены, раскачивался. Над ним нависал конский скелет, кости которого были со знанием дела скреплены медными проволочками. Каркас же, на котором все держалось, был сварной. Среди множества разрушительных талантов Родиона один был созидательный - Родиону нравилась электросварка, а раз нравилась, то и давалась, потому что в жизни как-то так все хитро устроено, что то, что тебе нравится, то тебе и дается. Даже Кузепыч, мало кого хваливший, рассмотрев калитку, которую Родион сварил из частей старого токарного станка, стоявшего где-то в сарае, признавал: «Ну ты это, якорный пень, мозг!»
        Афанасий смотрел на конский скелет и размышлял, что сегодня ему предстоят два дела. Одно неприятное, а другое, напротив, приятное. Самих этих дел только что проснувшийся Афанасий пока не помнил, они таились где-то в глубине, но у него уже было их предощущение. На душе сразу лежали и тень, и солнышко.
        - Ага! - нашарил он наконец. - Приятное - это мы с Гулей договорились погулять. А неприятное - это счета всякие разбирать. И чего Кавалерия не хочет свалить это на кого-нибудь другого?
        Афанасий вылез из гамака и пошел по длинному чердаку, протянувшемуся над всем вторым этажом ШНыра. В углу на матах спал Родион. Накануне он опять не разделся, и солнечные лучи, пробивавшиеся в открытое слуховое окно, скользили по его шныровской куртке. Тут же, по матам, бродили и два влетевших через то же окно голубя. Не разобравшись, что Родион нечто для них опасное, они клевали лежащий на матах кусок забытой булки.
        - Осторожно! - предупредил Афанасий. - Он таких, как вы, живьем ест… Хотя нет, вас - вареными… А живьем - это рыбу!
        Голуби, видно успокоенные этим, продолжали клевать хлеб.
        Афанасий пробирался дальше. Теперь путь его пролегал мимо Макса, храпевшего в гамаке в обнимку с очень красивым топориком, недавно отнятым у берсерка. Ручка топорика была полой. Через нее можно было выдыхать усыпляющие стрелки, прицельно летевшие метров на десять, а потом дающие большое рассеяние. Собственно, топорик потому и попал к Максу, что берсерк, пытаясь выпалить в него из кустарника, сгоряча вдохнул стрелку в себя и, поневоле оставив топорик врагу, был увезен из Копытово в машине «Скорой помощи».
        Рядом в деревянном щите торчали три ножа и несколько стрел с красным оперением. Научиться хорошо стрелять из лука было давнишней мечтой владельца гамака. Он грезил, как, проносясь на пеге, будет осыпать берсерков стрелами. Лук не арбалет - долгой перезарядки не требует.
        - Робин Гуд, чудо былиин! - дразнил Ул. - И чтобы за спиной колчан, из которого все вываливается! Хорошо бы Робин Гуда по кустикам погонять! Потом можно за ним с авоськой пройтись, собрать все, что он потерял, и сильно обогатиться.
        - К-к-колчан - это пы-пы-просто для хранения с-с-стрел. В бою их д-д-д-держали в руке! - заикался Макс.
        - Да? А пега в какой руке держали? А саперку? А сумку с закладками?.. И главное: ты химический состав современного лука смотрел? Менделеев не разберется! А стрелы вообще карбоновые. На двушке весь твой лук тебе в трусы стечет!
        Макс, не находя аргументов, сердито сопел, но из лука все равно стрелять учился.
        Стараясь не громыхать ступеньками железной лестницы, Афанасий спустился и шел теперь по второму этажу. Он направлялся в кабинет Кавалерии, где на столе его ждали папки со счетами. ШНыр уже просыпался. Кирилл, стоя у небольшой коридорной раковины, служившей в основном когда нужно было набрать чайник, подставлял под струю кончики мизинцев и мизинцами проводил по глазам. Это он умывался. Увидев Афанасия, Кирилл лихо крякнул и притворился физкультурником.
        Фреда, шедшая с полотенцем на шее в душ, говорила по телефону своей маме:
        - Сейчас не могу говорить! Перезвоню через час двадцать!.. Но если ты опять засунешь телефон не пойми куда, то через час тридцать я опять буду занята! И, пожалуйста, ничего не перепутай! Я отказываюсь участвовать в этом параде бестолковости!
        В трубке вздыхали. Бедная мама Фреды страдала от своей неорганизованности.
        Афанасий в театральном ужасе прижался к стене, пропуская мимо себя страшную Фреду. Фреда заметила это и, приосанившись, довольно хмыкнула. Ей нравилось всех строить. Кроме того, она вечно выбирала какого-нибудь человека, с которым боролась особо, объявляя ему личную войну. Сейчас таким человеком был Вадюша, которого Фреде хотелось затюкать до полной капитуляции.
        Как ученик может противостоять учителю? Грубить? Лить хлорку в цветы? Фи, господа, это методы ущемленных бездарей! Лучший способ - узнать предмет немного лучше учителя, потому что большинство учителей не так уж хорошо знают свои предметы. Обычно шаг влево или шаг вправо от программы - и учитель начинает крепко нервничать. На этом пути, правда, Фреде приходилось непросто, поскольку Вадюша как раз был специалист глубокий, хотя и теоретик. Ну что ж… Фреда сдаваться не собиралась и ежедневно проводила в библиотеке часа по три… Недавно она посадила Вадюшу в калошу, поймав его на незнании тонкостей биографии Тита Михайлова.
        Уступив дорогу Фреде, Афанасий нечаянно толкнул спиной дверь в комнату Витяры. Дверь не уловила момент нечаянности и открылась. Витяра сидел за столом и лепил идеальный ШНыр. Видимо, всю ночь лепил, даже спать не ложился. Как все огромное и любимое, идеальный ШНыр постоянно требовал ремонта. То крыша где-то обвалится, то от солнечных лучей потечет стена пегасни. По-хорошему, Витяре давно уже стоило завязывать с пластилином и переходить на пластик или глину.
        - Прибет! - сказал Витяра, поднимая голову. - Боброе вутро!
        Вооружившись двумя деревянными палочками, которые он использовал как пинцет, Витяра выудил из окна ШНыра идеального Афанасия, и идеальный Афанасий помахал ручкой Афанасию неидеальному.
        В ту ночь, когда они мчались искать Насту, Витяра в спешке натянул куртку прямо поверх майки, решив, что летом можно все. Естественно, его продуло, он простудился и теперь говорил ужасно смешно.
        В углу комнаты жили три паука. Витяра подкармливал их мухами, даже дал паукам имена. С учетом его теперешнего насморка пауков звали Боба, Балера и Бася.
        - Я Балере далил боды! - сообщил он Афанасию.
        - А Балера пьет боду? - удивился Афанасий.
        Витяра посмотрел на него с упреком и с обидой за Балеру и отодвинулся к подоконнику.
        Афанасий стоял у стола. Смотрел. Идеальный ШНыр, воспроизведенный до последнего куста в парке, был так огромен, что не просто занимал здоровенный письменный стол, но даже ухитрился частично прилепиться к его краям. Деревья с фрагментами ограды, повисшие параллельно полу, выглядели несколько сюрреалистично, однако Витяра утешал себя тем, что земля - она какая? - правильно, круглая! Серьезную проблему представлял Большой овраг. Как его сделать? Выкопать в столе яму не представлялось возможным, а повысить на столешнице уровень пластилина, чтобы передать овраг во всей его глубине, тоже не вариант. Поэтому Витяра ограничился тем, что очень похоже сделал овраг из многослойной цветной бумаги, прекрасно передающей все шероховатости стенок.
        Надежно и надолго вытесненные со стола, все прочие предметы в комнате Витяры проживали на широком подоконнике. На подоконнике он писал, читал, а порой, насколько можно было судить по подушке, даже и спал. К оконному стеклу, прикрывая место небольшой трещинки, был приклеен выведенный на принтере лист:
        Ищу супругу, способную составить идейное счастье, к которому так страшно рвется человечество, чтобы вместе сражаться за него.
        «Брачная газета», 1907 г.
        - Ищешь? - спросил Афанасий.
        - Ифю! - серьезно подтвердил Витяра.
        Афанасий хихикнул.
        - Лучше напиши: «Нужна жена, способная прокормить творческого человека, который просыпается в три часа дня и сразу начинает жаловаться, что его никто не понимает!» - заявил он.
        Витяра с недоумением посмотрел на него. К нему это явно никак не относилось. Да и вообще, судя по тому, что лист уже успел пожелтеть, а супруги с указанными параметрами у Витяры не было, поиски велись пока что в теоретической сфере. Зато кое-что другое он уже нашел. На подоконнике лежала саперная лопатка, довольно нетипичная для шныров, потому что была складной. Именно поэтому Афанасий, взяв ее, и разглядывал. На ручке саперки чуть выше фиксирующего кольца были выжжены инициалы.
        - Это же лопатка Дениса! - воскликнул Афанасий.
        Витяра серьезно кивнул.
        - На дбушке подобдал! Бада вебдуть! - сказал он. - Ты его адбес збаешь?
        Афанасий кивнул и, заглянув в телефон, продиктовал. Он слышал от кого-то, что Денис живет вместе с Платошей на съемной квартире недалеко от станции метро «Багратионовская». Платоша вконец подсел на псиос, настолько подсел, что стал негоден для какого-либо использования, и Гай с Долбушиным махнули на него рукой. Белдо хотел подселить ему упрощенного эля, но Денис воспротивился и забрал Платошу к себе. Благодаря Денису Платоша до сих пор как-то и выживал. Вот, собственно, и все, что Афанасию было известно.
        Витяра записал адрес в блокнот. Писал он левой рукой. Буквы были приземистые, смешные, без наклона. Создавалось впечатление, что к каждой букве подошли и осторожно, бережно тюкнули ее по макушке ковшиком.
        Попрощавшись с Витярой, Афанасий продолжил свой невеселый путь навстречу неразобранным бумажкам. Кавалерии в кабинете еще не было. На ее столе лежала пухлая папка, придавленная большим куском горного хрусталя.
        «ДЛЯ АФАНАСИЯ!!!!!!» - было написано на папке. В таком обилии восклицательных знаков умный Афанасий углядел, что ему грозят пальцем и требуют не чудить. И разумеется, он сразу же начал чудить. Первым делом он разделил счета за газ, воду и вывоз мусора, отдельной кучкой сложив угрозы отключить, обесточить и лишить. Используя русалку, Афанасий умело переделал все три счета. Теперь водоканал посылал последнее китайское предупреждение электросети, требуя оплаты и грозя отключить ее от водных благ, электросеть собиралась обесточить вывоз мусора, а санитарная очистка грозила завалить хламом всех подряд начиная с электросети. Надписывая адреса, Афанасий представлял, как на огромной Среднерусской возвышенности сходятся разгневанные рати водопроводчиков, электриков и газовщиков. Вот, надеясь с ходу протаранить заграждение из электрических столбов, сияющей подковой тяжелой кавалерии несутся в бой мусорные машины, а навстречу им по-пластунски ползут героические водопроводчики с газовыми ключами.
        Следующим масштабным деянием Афанасия стало тщательное исправление накладных. Из накладной на кабель и лампочки исчезли пять ящиков шоколада. Правда, русалка почти разрядилась и целиком все убрать не удалось, но название удалось поменять на шоколад «Высоковольтный», что выглядело куда более тематически.
        Затем пришел черед отписываться от районного отдела образования, который требовал срочной переаттестации персонала детского сада и справки, что парк обработан от клещей. Афанасий уже трижды пожалел, что соблазнился и когда-то оформил один из отдельно стоявших сараев ШНыра как детский сад. Теперь их регулярно доставали различными указаниями, и Кузепыч, числящийся заведующим детским садом «Карапузики», вынужден был подолгу высиживать на совещаниях. Афанасий хихикал, представляя себе мрачного Кузепыча за одним столом с благоухающими духами руководителями дошкольных учреждений. Единственный мужчина на этих девичниках, да еще с татуировкой «кулак». Выручало Кузепыча то, что у главы отдела образования, суровой, не терпящей возражений дамы, от бурных лет жизни на шее осталась татуировка в форме змея, кусающего себя за хвост, которого заслуженный педагог скрывала под шелковым шарфиком.
        Деловые письма Афанасий писал лихо. Сегодняшним его перлом стала следующая фраза: «Исполнение начальственных распоряжений является главным условием поступательной эволюции, однако, учитывая факт присутствия иксодового клеща (ixodidae) в Красной Книге, просим дополнительных разъяснений в свете законности возможности прекращения жизнедеятельности упомянутого, состоящего под охраной Конституции РФ, вида на территории подведомственного детского учреждения».
        Закончив с бумажками, Афанасий посмотрел на часы. Надо же! До завтрака еще пятнадцать минут! Лихо он взялся за дело! Из открытого окна кухни вкусно тянуло кашей. Звякали крышки кастрюль. Временами слышался птичий писк Нади и оправдывающийся бубнеж недоубитого Гоши. Потом голос Суповны - такой ясный и четкий, словно она находилась с Афанасием в одной комнате, - произнес: «Дай я тебе совру, какая приправа!»
        - Врать нехорошо! - сказал Афанасий, но таким осторожным шепотом, что сам себя едва услышал.
        На глаза ему попалась пишущая машинка «Эрика», стоявшая на отдельном столе. Кавалерия порой ею пользовалась, когда требовалось напечатать что-то маленькое, а включать компьютер было лень. Афанасию давно хотелось посидеть за пишущей машинкой. Ему как человеку, выросшему в компьютерную эру, машинка представлялась чем-то мистическим, вроде магического ящика, рождающего слова.
        Афанасий оглянулся на дверь, перепорхнул на стул перед пишущей машинкой и, вставив в нее лист, стал отстукивать:
        «Дорогие Тилль, Белдо и Долбушин! Ну и Гай, разумеется! Куда же вы без него!
        В принципе, меня никто не заставляет писать вам, но как-то так вышло, что выдалась свободная минутка. Хочу сказать, что ваши берсерки, боевые ведьмы и делмэны ничего собой не представляют! Это бездарнейшие трусы, паразитирующие на идее! Они встанут под любые знамена, только бы им платили. Перестаньте раздавать псиос и другие блага жизни - и увидите, как скоро ваши форты опустеют.
        Почему я не верю ни в какую революцию и никогда не вышел бы ни на какую площадь? Любая революция изначально делается фанатиками, далее продолжается мясниками, а плодами ее пользуются приспособившиеся негодяи. Единственный плюс состоит в том, что негодяи в обязательном порядке вычищают всех чудом сохранившихся фанатиков и мясников, так как те мешают им своей излишней идейностью.
        Примерно то же случилось и с вашими фортами. Они выродились. Никто даже пальцем не пошевелит за просто так! Чтобы доказать это, я, Афанасий, бросаю вызов вашим лучшим бойцам! Пусть убьют меня, если сумеют. Единственное условие: не обещайте за это псиоса и сами увидите, как мало будет желающих.
        Афанасий».
        Закончив письмо, Афанасий перечитал его, закрасил мазилкой несколько опечаток, возникших, когда он случайно попадал пальцем между двух клавиш, подставил ручкой пару запятых и сунул письмо в папку-файл. Посылать его он не собирался. Просто оставил себе на память. Сунув папку-файл под мышку, он закрыл кабинет Кавалерии и отправился завтракать.
        В столовой, как всегда, стучали ложки. Рядом с Максом, доедавшим четвертую тарелку каши, стояла Суповна и, сложив руки на груди, любовалась им, как полководец любуется лучшим своим бойцом.
        - Во! - говорила она одобрительно. - Люди делятся на две группы: на тех, кто хорошо ест, и на тех, у кого чего-то болит!
        После завтрака Афанасий, ощущая в себе тепло от только что съеденной каши, отправился в Копытово на станцию электрички, куда к нему должна была приехать Гуля.
        Навстречу ему, направляясь к Зеленому Лабиринту, проскользнула Алиса. У Алисы был вид человека, мечтавшего, чтобы перед ним кто-нибудь провинился и его можно было облить презрением. Когда Афанасий проходил мимо, Алиса оценивающе взглянула на него, проверяя, не тот ли он человек. Человеком он оказался не тем, но презрением его Алиса на всякий случай окатила. Афанасий не обиделся. Он чувствовал, что истерики Алисы идут от робости и от неуверенности в окружающем мире.
        Алиса направлялась в Лабиринт по делу. В руке у нее была трехлитровая банка, в которой на голом краю прилепленной пластилином веточки сидела большая стрекоза. Алиса отбила ее у воробья, от испуга выронившего добычу, когда она запустила в него шишкой. Стрекоза оказалась целой, но одно из крыльев было надломлено и летать она не могла. Алиса, пожалев, посадила ее в банку. Стрекоза томилась в банке и не обращала никакого внимания на пищу. Тогда Алиса додумалась кормить стрекозу, держа ее за крылья. Она подносила к ее рту муху или бабочку, и стрекоза пожирала их со скоростью режущего бумагу шредера. При этом сама стрекоза едва ли понимала, что делает. У нее просто запускался инстинкт, приводивший в движение челюсти. Как если бы приговоренный к смерти, уже положенный на плаху, увидел под плахой яблоко и начал бы жадно его есть.
        - Кошмарное зрелище! Все-таки насекомые - это роботы! - сказала Алиса, когда впервые это увидела.
        Рядом с Зеленым Лабиринтом на самом солнцепеке сидел Влад Ганич. Золотые пчелы, переползая друг по другу, облепляли его пиджак, шею и лицо так, что сам Влад тоже казался золотым. Ну или на худой конец позолоченным. Рядом стоял Горшеня и, в восхищении растопырив руки, смотрел на Влада.
        - Моя тоже у тебя? - крикнул ему Афанасий.
        - А что? Нужна? Ну бери! - неохотно отозвался открывшийся в пчелах рот.
        Подчиняясь повелительному движению пальца, одна из отлетевших пчел на секунду коснулась плеча Афанасия, а после, словно выполнив свой долг, вернулась на лоб Влада. Рот у Влада закрылся, и он вновь стал золотой статуей.
        «Ганич, Алиса… Почему им доверено так много? Может, разница потенциалов между тем, чем они могли бы стать, и тем, что они есть сейчас? - подумал Афанасий. - У меня, условно говоря, сердечный рейтинг был +3, стал +4. Прирост единичка - мизер. У них, допустим, было -10, а теперь -2. Прирост восемь. То есть в восемь раз больше моей единички! Мытарь или раскаявшийся грешник всегда будут дороже для двушки, потому что совершили невероятный внутренний скачок. Им пришлось выпрыгивать из ямы. А я какую победу совершил? Я до вступления в ШНыр, мне кажется, лучше был, чище. А сейчас небось еще и деградировал».
        Завидуя Ганичу, что тот переманил к себе его пчелу, Афанасий вспомнил, чем закончилась попытка Суповны послать Влада в Копытово за продуктами. Отправили его вместе с Фредой. Демонстрируя, насколько он унижен мелкими хозяйственными поручениями, Ганич проявлял гражданскую сознательность. Сунув руки в карманы, брел за Фредой по Копытово, и когда, отдыхая, она ставила на землю тяжеленную сумку, он сразу фотографировал сумку и, не притрагиваясь к ней, звонил по телефону 02, сообщая об оставленном предмете.
        Фреда, конечно, рассказала все Кавалерии, и с неделю Влад трудился в пегасне, выгребая навоз. Свой костюмчик он при этом вынужден был снять и облачился в старый комбинезон Штопочки, дополнив его фартуком дворника. Афанасий бился сам с собой об заклад, что после этого Влад из ШНыра уйдет, но ничего подобного. Остался.
        На асфальтовой площадке у главных ворот под автобусом лежал Кузепыч - чинил его. Автобусов у ШНыра теперь было два: один новенький, а другой старый и раскуроченный, на котором когда-то приехали младшие шныры. Кузепыч регулярно порывался довести его до ума, да все как-то руки не доходили.
        У автобуса прохаживался чистенький Даня, изредка подавал Кузепычу то отвертку, то гаечный ключ и, жестикулируя свежевымытыми ручками, охотно давал пояснения.
        - Господа! Взаимное встречное почтение! - приветствовал он Афанасия, хотя тот был в единственном числе. - Позвольте предупредить ваш вопрос! Вы хотели спросить, зачем чинить, не так ли? Конечно, данный автобус поедет и без колес! Поедет даже без мотора. Но когда по дороге едет машина без колес и без мотора, гаишники почему-то начинают нервничать. Особенно если за рулем такого автобуса просто пиджак и кепка. И поэтому мы теперь решили сажать за руль Макара. Мы разрешим ему говорить «би-би!» и дергать все рычажки!
        - А ты вообще молчи, длинный! У тебя трусы с машинками! Я видел! - миролюбиво буркнул Макар, который стоял тут же, возле Дани.
        - Дизайн такой! - смутился Даня.
        - Сказал бы лучше: мама купила.
        - Моя мама специалист по дизайну, - объяснил Даня.
        С другой стороны в ворота ШНыра бестолково толкался неизвестный мужчина. Он доходил до ворот, с недоумением глядел на них, явно понимал, что ему не сюда, разворачивался и решительно, точно куда-то опаздывая, устремлялся по дороге через поле. Сделав шагов двадцать, останавливался, возвращался к воротам - и все повторялось опять и опять.
        - А этот че тут делает? - поинтересовался Макар. Видимо, он и у Дани уже уточнял, да тот не знал.
        Афанасий посмотрел.
        - Зациклившийся чипс! - сказал он. - Видать, молодой эль сунулся по неопытности к нашей ограде, его и пришибло защитным полем главной закладки. Ну а чипс, понятное дело, очнулся и ничего не понимает.
        - Чипс? - переспросил Макар.
        - Да. Чипированные люди. Если один, то чипс. Если много, то чипсы.
        - Чипсы - это что-то новенькое? - заинтересовался Даня.
        - Скорее забытое старенькое. Помнишь тех боевых ведьм Белдо, у которых на плечах сидят карлики и запускают в мозг корни?
        Даня поежился. Он не просто помнил, но и хотел бы забыть то, что видел однажды.
        - Тут похожая схема реализуется, но щадящая, - пояснил Афанасий. - У чипса в мочке уха небольшое утолщение. Там записана полная информация о системе ценностей и потребляемых удовольствиях, чтобы элям - а они ведь и зеленые бывают, недавно покинувшие инкубаторы, - проще было разобраться, что надо делать, чтобы чипс слушался. Если молодой эль будет сразу корни в мозг запускать, то или человека прикончит, либо тот будет во все стены врезаться как пьяный. Все же нужно не один год потратить, чтобы под себя человека грамотно подстроить. И вот для таких неопытных элей создали чипсов. Чипс - бесплатная лошадка для всеобщего использования. Например, нужно элю добраться из Электростали в Щелково. Залез на чипса, погрузил корни в мочку его уха, считал все, что нужно, и отдал приказ.
        - И чипс поехал?
        - А куда он денется? Чипс даже и не заподозрит, что у него кто-то на плечах сидит. Чипсу что-то свое мерещится. Например, что он мчится в Щелково потому, что у него там какое-то свое дело срочное. В общем, каждому чипсу свою легенду выдают - на то он и чипс!
        Афанасий приоткрыл ворота и выскользнул за них. Чипс переминался с ноги на ногу метрах в десяти.
        - Цып-цып-цып! - жалостливо окликнул его Афанасий, когда проходил мимо. - Иди за мной! До станции доведу!
        Чипс с недоумением покосился на него и, покрутив пальцем у виска, отвернулся. Это был молодой, преуспевающего вида мужчина, явно не страдающий низкой самооценкой.
        «Два психа посмотрели друг на друга как на ненормальных и разошлись каждый в свою сторону!» - сам себе сказал Афанасий и по пыльной дороге заспешил к Копытово. По пути он ловил кузнечиков, собираясь подарить их Гуле. Не то чтобы Гуля любила кузнечиков, зато их любил Афанасий, а люди, как известно, охотнее всего дарят то, что им хотелось бы получить самим.
        К моменту, когда он добрался до станции, у Афанасия было уже восемь кузнечиков и две бабочки. Гулю ожидали богатые дары. Афанасий шел полем и издали еще слышал далекий предупреждающий рев электрички и близкий, краткий и смешной ее вспик… Да, именно вспик! Видимо, этот нигде не описанный звук возникал, когда машинист не гудел, а лишь мельком, на краткое мгновение, касался гудка.
        Не так давно станции Копытово, тишайшего в мире местечка, где под платформой на старых матрасах дворняги приносили щенят, а с надземного перехода, покачиваясь в такт проносившимся поездам, свешивались связанные за шнурки кроссовки, коснулась волна преобразующих усовершенствований. Снаружи ее обтянули мелкой противной сеткой, через которую невозможно было перелезть, поставили несколько электронных касс и будку с турникетами. Правда, местные безбилетники - а без билета традиционно ездило все Копытово - быстро вышли из положения, продолбив дыру в бетоне платформы. Случалось, ее закупоривала своими толстыми боками какая-нибудь упитанная тетенька и жалобно охала, пока ее тащили сверху и проталкивали снизу.
        Гуля была уже на месте. От нечего делать она спорила с двумя дежурными, что пройдет через турникет по фантику от конфеты. Дежурные ей, разумеется, не верили, но, когда Гуля прошла туда и сюда раза четыре, лица у них вытянулись. Один из дежурных попытался пройти по тому же фантику, и его прихлопнуло.
        - Срок действия фантика истек! - строго сказала ему Гуля.
        Подошла электричка. Афанасий с Гулей втекли в нее. Пока они просачивались через тамбур, Гуля улучила момент и поцелуем клюнула Афанасия в нос.
        - Я тебя люблю! Ты мое заботливое чудо! Ты мне звонил восемьдесят раз, молчал и бросал трубку! И я всякий раз говорила тебе, как я тебя обожаю! - воскликнула она.
        Афанасий извлек телефон, посмотрел на экран и поскреб пальцем лоб.
        - Хм… Не хочу тебя расстраивать, но это мой карман звонил тебе восемьдесят раз! - сказал он.
        Любовь Гули легко переварила и простила это горе.
        - Ужас какой! Так у тебя, наверное, все деньги съело!.. Спорим, тебе телефон сейчас кто-то по ошибке пополнил? - воскликнула она, и пять минут спустя Афанасию пришла оповещающая эсэмэска.
        В пыльном окне вагона проплывал подмосковный лес. Болотца, ручьи, горбящиеся мостиками, и почтенные, как неохватные матроны, седые ивы. Затем началась пестрота подмосковных поселков, в центре которых уже бастионами прочно стояли огромные многоэтажные дома. Близкая Москва наступала, передвигая эти дома точно ладьи по шахматной доске. Дома множились, превращались в кварталы массовой застройки, живописные домики с яблочными садами выгрызались улица за улицей, пока однажды не исчезали совсем. Деревня Сметанкино, недавно славящаяся на весь район жирным молоком своих буренок, становилась серым московским микрорайоном Сметанкино с толкотней маршрутных автобусов на центральной площади.
        «А пройдет еще лет двадцать, и на месте этой вот собачьей будки вырастет метро!» - пророчески подумал Афанасий.
        - Домики смотришь? - спросила Гуля и щекой, как кошка, потерлась о плечо Афанасия. - А знаешь, вот те огромные коттеджи - они почти все пустые стоят! Ну не все, конечно, но на три четверти точно!
        Они как раз проезжали мимо пафосного дачного поселка со шлагбаумом и общей оградой из красного кирпича.
        - Откуда ты знаешь?
        - У меня мужик знакомый есть из форта Долбушина. У него дар интересный: он может рассказать историю любого дома. Год его постройки, про всех владельцев и так далее. Так он говорит: чем огромнее особняк, тем меньше шансов, что там кто-то когда-то будет жить. Преуспевающий человек строит для себя многоуровневый дворец в тридцать комнат, с бассейном и лифтом, а потом понимает, что все это надо обогревать, убирать, запускать всякие там котлы, фильтры и прочие системы. А он один, дети по заграницам разъехались или в доме его жить не хотят. Тут еще крыша какая-нибудь течь начинает, лестница валится, балкон не закрывается. Без этого не бывает, чтобы где-нибудь строители не начудили. И вот, обиженный на весь мир, он живет в крошечной комнатке над гаражом, которая когда-то строилась для сторожа, готовит на газовом баллоне и каждый день смотрит в окошко на свой прекрасный дом. И таких историй не сотни даже - тысячи!
        Через пару станций в электричке затеялось беспокойное движение. Захлопали двери, и через вагон пробежал резвый табун безбилетников. За ним вяло, без малейшего желания догнать тащилась бригада контролеров.
        Проверив у Гули и Афанасия два клочка газетки, про которые Гуля поспорила, что это лучшие в мире билеты, контролеры переключились на женщину, провозившую крошечного песика.
        - В этот раз ладно, а впредь и ему билет надо брать! Даже если вы десять цыплят везете, за каждого нужно отдельно платить!.. - добродушно сказал усатый контролер, ставя ей на билете отметку.
        - А за кузнечиков? - Афанасий разжал ладони. С них стали прыгать кузнечики и взлетать бабочки. Усатый моментально потерял чувство юмора, но, по счастью, сразу нашел его и, не растрачиваясь на мелкую месть, проследовал дальше.
        Кузнечики прыгали по вагону, врезаясь в закрытые стекла.
        - Это вообще-то подарок тебе был! Поспорь, что кузнечики сейчас на тебя залезут! - сказал Афанасий Гуле.
        - Спорю, что не залезут! Спорю, спорю, спорю! А вот бабочки - ладно, спорю, что сядут! - поспешно сказала Гуля, любившая насекомых меньше, чем своего эльфийского принца.
        На конечной станции электрички их ждала Нина.
        - Не обращайте на меня внимания! Это не я! Меня тут нету! - закричала она метров с десяти.
        Афанасий и Гуля подошли к ней.
        - Совесть надо иметь! Вы меня простудили. Пока я вас ждала, я выпила две бутылки ледяной воды! - заявила Нина. - И где мой Макс?
        Афанасий осторожно напомнил, что Макса он никому не обещал. И вообще он не ожидал, что с ними будет гулять Нина. По этому поводу он красноречиво покосился на Гулю.
        - Это я ей сказала! Она такая несчастная! - шепнула Гуля.
        - Почему несчастная? - не понял Афанасий.
        - У нее нет тебя!
        - Ну да, - растерялся Афанасий. - Есть такое дело… Хм… Интересная мысль вообще-то…
        Мимо проползала электричка. Ее дрожащее стекло хитро подменило головы на двух стоящих на платформе телах, и Афанасий на миг увидел Гулю в одежде и с телом Нины. Увидел и смутился, потому что такая Гуля нравилась бы ему больше. Но, с другой стороны, будь Гуля такой, она утратила бы свою уникальную «гульность», свою воробьиную хлопотливость и стала бы просто еще одной хорошенькой девицей, которых не так уж и мало на московских просторах.
        Нина не стала долго огорчаться из-за отсутствия Макса. Забыв, что несчастна, потому что у нее нет Афанасия, она прыгала по платформе и спрашивала:
        - Куда вы меня сегодня затащите, ужасные люди? Что вы со мной сделаете?
        - На колбасу сдадим! - сказал Афанасий и по вытянувшемуся лицу Нины понял, что шутки она не поняла.
        - В хорошем смысле колбасу, - поправился Афанасий. - А лучшая колбаса, кстати говоря, конская… Ул как-то привез из Казахстана, все уплетали за обе щеки, а потом узнали, из чего она, и едва его не прибили.
        Под навесом у вокзала словно бы бесхозно стояли коробки со старыми книгами. Рядом неприметно таился дедок, продающий их отъезжающим. Нина перепорхнула к книгам и принялась их разглядывать. Гуля с Афанасием переглянулись, удивленные, поскольку не подозревали в Нине любви к чтению. Нина рассеянно отложила несколько книг в сторону и достала со дна коробки растрепанный справочник лекарственных препаратов.
        Продавец был явно рад от него избавиться. Нина приобрела его за символическую сумму, а затем на глазах у дедка открыла. Справочник был криво прорезан изнутри макетным ножом, и там, в тайнике, лежала свернутая в трубку пачка долларов, стянутая разноцветными резинками. Нина достала ее, переложила в свою сумочку, затем вернула опустелую книгу назад в коробку и, цокая каблучками, рысцой побежала за Афанасием и Гулей. Дедок ошалело стоял и остановить ее не пытался. Потом бросился к ящикам и, вытряхнув их содержимое на асфальт, принялся перетряхивать все книги по очереди. Но, увы, обнаружил только бумажку от тростникового сахара, которую кто-то использовал как закладку.
        - Вот как печально не читать книг! Спорим, теперь он будет пролистывать каждую по два раза! - сказал Афанасий.
        - Это я должна спорить, - ревниво напомнила Гуля.
        Нина остановилась у киоска с мороженым и легонько толкнула ногой урну.
        - А еще говорят, деньги под ногами не валяются! Да через каждые сто шагов! - сказала она. - Вот сюда полчаса назад выкинули пятьсот рублей! Человек перепутал: выбросил сдачу в урну, а в бумажник спрятал ненужный ему чек!.. Да что ты делаешь, не ройся в мусоре! Лучше я тебе так дам!
        И Нина за рукав оттащила Афанасия, который уже пытался ковыряться в урне палочкой.
        - Побежали! Зеленый свет! - закричала она, бросаясь к дороге.
        - Это не зеленый! Это салатовый! - оспорила Гуля, но дорогу все же перешла.
        Дальше они шли парком. Это был маленький уютный московский парк. Его игрушечные размеры компенсировались извилистостью выложенных камнем дорожек, хитро переплетавшихся вокруг крошечного прудика и делавших конечность бесконечностью.
        Нина развеселилась. Стала кричать, что к ней каждый день приходит куча гостей. Первый - дядя Глюк, второй - дядя Куку, а третья кто? Третья - тетя Истерика! Потом, прыгая по парку, ударилась большим пальцем ноги, опять заныла и с игры «Как все хорошо!» перепорхнула на игру «Как все плохо!».
        Афанасий давно заметил, что у Нины эти игры примерно равноценны. Только в первом случае она говорила: «В горах в Шахимардане я видела озеро! Вода в нем такого цвета, что ее правильно не передаст ни один фотоаппарат». А во втором: «Однажды мне наложили четыре шва, полгода продержали в кровати, а потом ломали кость заново, потому что она неправильно срослась».
        Гуля, напротив, чаще всего была настроена оптимистично. От малейшей ранки не укладывалась умирать, а о жизненных неприятностях говорила примерно так: «Ну попала я вчера на велосипеде под дождь с градом. Ну промолкла… Ну заболела… Что ж теперь? Зону лиственных лесов тоже нужно поливать!»
        Пока Нина нянчилась со своим ушибленным пальцем, Афанасий с Гулей присели на качели. По дорожке, ведущей мимо них, шагал парень в черной майке - худощавый, смешной, но качок. Все время позировал, становился то у куста, то у дерева, закидывал руку, напрягал мышцы, придавая лицу роковое выражение. За ним семенила маленькая, с верным лицом девушка и фотографировала его. Убедившись, что телефон щелкнул, парень милостиво кивал и шествовал к следующему дереву, которое казалось ему более художественным. Афанасий устыдился и, проверяя, не заметила ли она, бросил быстрый взгляд на Гулю. Он-то думал, что такой расклад возможен только с мамой. Ну или с Гулей. Но, как оказалось, расклад вполне себе массовый.
        - А тут хорошо! - сказала Нина. - Самый центр - и такая тишь! Вот бы тут жить!
        - Это еще что! - сказал Афанасий. - А вот я когда-то мечтал жить на Красной площади. Даже место себе присмотрел. У меня был отличный план. Я собирался поставить ботинок, привернуть его шуроповертом, а из ботинка выходил бы стальной шест. На шесте был бы мой домик. Воздух же никому не принадлежит, так? А ботинок? Ну это будто я сам стою. Стоять же где угодно можно. Закон не запрещает.
        - И что же ты не живешь на Красной площади? - спросила Нина.
        - Да вот, дела всякие. Никак шуруповерт не куплю, - уклонился Афанасий.
        Погуляв, они заскочили в кафе. Когда Афанасий заглянул в туалет вымыть руки, то увидел там сердитую очередь, которой почти никогда не бывает в мужских туалетах. Оказалось, некий молодой человек сидел, запершись в единственной кабинке, и делал по телефону предложение руки и сердца.
        «Так да или нет? Кричи громче! Слышно плохо! Я в музее!» - кричал он, а снаружи три пары глаз просверливали хлипкую дверь. Афанасий предположил, что по закону мелодрамы один из этих троих окажется отцом невесты, другой - ее братом-десантником, а третий - отвергнутым возлюбленным. У него даже возникла мысль поспорить на эту тему с Гулей, но он пожалел жениха и передумал.
        Когда он вернулся к Гуле, она фотографировала свой глаз.
        - Давай рассматривать мой зрачок! Разве ты меня не любишь? Разве тебе не интересно? - удивилась Гуля, когда Афанасий поинтересовался, что она делает.
        - Может, мое ухо сперва посмотрим? - предложил Афанасий, думая отшутиться, но шутка была воспринята всерьез. Гуля тотчас сфотографировала его ухо, раздвинула его пальцами на айфоне, подробно рассмотрела и что-то шепнула Афанасию. Тот смутился.
        Кафе было уютное, чистое. Афанасий картошкой фри, окуная ее в кетчуп, рисовал портрет Гули. Гуля трубочкой от коктейля обкалывала большую ягоду клубники, проверяя, можно ли через трубочку вытянуть мякоть. Нина наматывала на ложечку тягучий джем из мороженого и жаловалась на двоюродную сестру:
        - Она мне никогда первая не позвонит!
        - Ну так ты ей позвони! - предложила Гуля.
        - Я ей полгода назад звонила! Восемь гудков терпела, пока она снимет. Теперь ее очередь! Такой вот она человек! Я все жду, когда буду ей нужна! - И сердито копнула мороженое ложечкой.
        Афанасий усмехнулся.
        Нина и ее подруга Гуля были любопытной парой. Гуля - маленькая, стремительная, щедрая, не считающая телефонные гудки и затраченные эмоциональные усилия. Нина тоже внешне решительная, просто девушка-гром, но на практике всегда сдается. В их отношениях с Гулей прицеп именно она, а Гуля - маленький трактор, который этот прицеп буксирует. Смешно наблюдать, как Нина тащится за подругой и бухтит: «Зачем нам на эту выставку? Да она сейчас закроется! Ты опять пробежишь десять залов за двадцать минут! Клянусь, что в последний раз с тобой иду!»
        Еще у Нины есть один жест, за который ее когда-нибудь побьют. Зацепившись рукой за стену или за какого-нибудь человека, она машинально вытирает ладонь об одежду и пугливо взглядывает на это место, проверяя, не испачкалась ли.
        Нина доедала мороженое, когда у нее зазвонил телефон. И, увы, это был не слон, а Дионисий Тигранович Белдо.
        - Где ты, крошечка? - спросил он.
        - В кафе! - пугливо отозвалась Нина, глядя на Гулю глазами раненой лани.
        - С кем?
        - С подругой.
        Голос в трубке замолк, точно к чему-то принюхиваясь. Афанасий на всякий случай сунул один палец в солонку, а другой в чай. Это должно было защитить его от исследующей магии. Магия не так уж умна. Соль и нагретую воду она либо совсем не состыкует, либо решит, что вся компания купается в Мертвом море.
        И действительно, отвод сработал, потому что Белдо жалобно сказал:
        - А где вы?
        - А, адрес… ну мы от метро шли так вот прямо, а потом…
        - Как вы шли, рассказывать не надо! Отлови официантика и спроси его адрес… Только не его адрес, а адрес кафе! Тут Владочка по этому поводу улыбочки себе позволяет… Как новые зубы вставила, так ржет с утра до вечера!
        В трубке кто-то оскорбленно пискнул.
        - Крошечка! - продолжал Дионисий Тигранович, хотя, чтобы сравняться ростом с высокой Ниной, ему пришлось бы встать на стульчик. - Я пришлю за тобой Птаха! Докушаешь - приедешь к Химкинскому водохранилищу. Мы с Владочкой по тебе соскучились! Младочка тоже соскучилась, но ни за что не сознается, змеища!
        «Химкинское водохранилище! Нину заставят искать то, что потеряла Наста!» - мгновенно понял Афанасий.
        И еще понял, что Нину ему никак не остановить. Единственный способ: провести ее мимо сильной охранной закладки, которая на время оглушит либо совсем прикончит в ней личинку эльба. Афанасий зажмурился, вспоминая, где тут рядом сильные охранные закладки. Ага! Есть одна!
        Память услужливо нарисовала двухэтажный кривой домик из красного кирпича, зажатый между двух многоэтажек. Жалкий домик давно бы снесли, не украшай его стену табличка
        СКЛАДЫ КУПЦА И. П. ЗАВОЗИНА (НАЧ. XIX ВЕКА)
        ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАМЯТНИК. ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ.
        Едва ли купец Завозин, пузатый степенный детина, торгующий на всю Россию бумазейными тканями, подозревал, что его склад с конторой, построенный лихой артелью всего за одно лето без малейшей претензии на вечность, простоит двадцать десятилетий и будет признан памятником истории. Еще меньше он догадывался, что старый подземный ход, которые строители случайно вскрыли в земле, когда рыли фундамент, и который он велел на всякий случай не закладывать, - след того колодца, в котором Мокша Гай некогда прятал своего эльба. И уж совсем не ведал он о том, что ниша, оставленная каменщиками над входом, в которую кошки любили прятать котят, потому что в нее удобно было прыгать с несуществующего уже забора, станет укрытием для сильной охранной закладки.
        И вот теперь Афанасий заманивал Гулю и Нину полюбоваться купеческим складом.
        - Это обязательно нужно посмотреть! Уникальный образец утилитарной архитектуры!.. В Москве можно пропустить что угодно: Пушкинский музей, Оружейную палату, но только не этот склад! - заявлял он.
        Бегательная по складу души, Гуля согласилась мгновенно, а вот ленивая Нина попыталась отвертеться.
        - За мной сейчас приедут! - возражала она.
        - Вслушайся в свои же слова! «Сейчас» - это «сей час»! То есть у тебя в запасе целый час! А нам идти от силы пять минут! Не знать склад купца Завозина - преступление! - кипел Афанасий.
        Уговорами ему удалось вытянуть Нину из кафе и дворами повести ее к складу. Ощущая приближение закладки, личинка внутри Нины хитрила.
        - Ой! У меня болит голова! - стонала Нина, пытаясь усесться на асфальт. - Я не могу идти! У меня сломался каблук! Я, кажется, отравилась!.. Я… сама не знаю… мне ужасно хочется спать!
        - Ты не можешь придерживаться одной какой-нибудь версии? - интересовался Афанасий, однако Нина не способна была критически относиться к своим ощущениям.
        Зная, что эль ни за что не позволит ему вести Нину прямой дорогой, он вел ее к закладке зигзагами, позволяя элю надеяться, что в последний момент они куда-нибудь отвернут. Гуля, чья личинка бунтовала не меньше, тоже ощущала неуют и готова была уже встать на сторону подруги, но тут Афанасию улыбнулась удача. В одном из дворов у подвала на четвереньках стоял немолодой уже человек и, держа в руках коробку с сухим кормом, погромыхивал ею. Кошки начинали вылезать, но тут человек громко чихал, и кошки прятались.
        Увидев этого человека, Гуля быстро схватила Афанасия за локоть и утащила его в арку.
        - Чего ты? - озадачился тот.
        Гуля опасливо оглянулась:
        - Я его знаю. Пристанет, потом два часа не отлипнет. Он из форта Долбушина! Входит в тысячу самых богатых людей на планете. У него дар, что если где-то умирает одинокий миллионер, он получает его наследство.
        - Так это же здорово! - воскликнул Афанасий.
        - Кому как. Наследство - это же не только деньги! Вместе с капиталами миллионера он наследует все его чудачества, типа привычки целовать с утра по сто двадцать две кошки. Причем те кошки, которых усопший миллионер целовал, в Америке и остались, а этому приходится бродить по подвалам, отлавливая первых попавшихся. А на кошек у него аллергия! Он их раньше-то и вовсе ненавидел! Утром кошек целует, днем у нотариуса сидит - а жить когда же? Вот он нас всех и достает!
        Спасаясь от занудливого богача, Гуля пронеслась через двор, срезала наискось у забора и вдруг, ойкнув, застыла столбиком, с ужасом глядя на красную стену, выросшую прямо перед ней. Секунду спустя и Афанасий понял, почему Гуля ойкнула. Это был тот самый склад купца Завозина, куда он их вел.
        - Ну! - сказал Афанасий. - Разве он не прекрасен? Наслаждаемся!
        Нина и Гуля тоскливо уставились на молодые березки, пробивающиеся из трещин в кладке.
        - Пойдем отсюда, а? Пожалуйста! - умоляюще сказала Гуля.
        - Не сразу! - тоном экскурсовода произнес Афанасий. - Обратите внимание на окна первого этажа и на вход! Как вы видите, с каждым годом культурный слой в городе непрерывно повышается, вследствие чего любое историческое здание буквально проваливается под землю! Здесь и собственная тяжесть строения, и сезонное раскисание почвы, и опавшие листья, и новые слои мостовой, накладывающиеся на предшествующие, и прочие следы деятельности человека! В случае с этим складом культурный слой повысился настолько, что вход в здание оказался фактически под землей, вследствие чего новый вход был устроен через окно первого этажа в виде сварного железного мостика!.. Произошло это в середине двадцатого века, когда в данном доме размещался Мособлхимпром. По этому мостику мы сейчас и поднимемся!
        И, подхватив Гулю с Ниной под локти, он потянул их к мостику. Они артачились, и Афанасию, чтобы сдвинуть их с места, пришлось незаметно коснуться льва. При этом он ухитрялся непрерывно щебетать. Недаром Кавалерия называла его «механическим соловьем». Афанасий мог нести связную чушь на любую тему, фактически не подключая головной мозг.
        - Поднимаемся по железному мостику к любопытной нише второго этажа, видимо оставленной для герба на случай получения купцом желанного дворянства! Осторожно! Прошу заострить ваше внимание на ржавчине! Интереснейшее, между прочим, физическое явление!
        Гуля и Нина внимание на ржавчине не заостряли, а вырывались изо всех сил. За несколько шагов до ниши лев у Афанасия иссяк. Гуля с Ниной, вырвавшись, умчались вниз и, прежде чем Афанасий их перехватил, отскочили от дома метров на сто.
        Афанасий, досадуя, помчался догонять их и успокаивать. Не вышло! Оба эля уцелели. Чтобы наверняка уничтожить личинки, не хватило какого-то метра. Все же Афанасий был уверен, что некоторое время личинка Нины не будет способна на точные предсказания.
        Минут через двадцать Нину забрал подъехавший Птах, Гуля же, прижавшись к плечу Афанасия щекой, проворковала:
        - Ты был такой деспотичный! Такой ужасный тиран! Я тебя не узнавала!.. Я тебя ненавидела и одновременно обожала! А теперь прощай! Я ухожу навеки!
        Она обернулась, сделала красивый, поистине навеки уходящий шаг и, задев каблуком о бровку, свалилась в объятия Афанасия.
        - Нет! - простонал Афанасий.
        - Чего у тебя нет, мой принц? Давай я с тобой поспорю, что ты ошибаешься!
        - Поспорь, что Нина ничего не найдет!
        - Не могу! - строго сказала Гуля. - Один дар не может противоречить другому! Будь это иначе, получилась бы бессмыслица!
        Они еще часик-другой погуляли, а потом Гуля, заявив, что хочет проехаться, вызвала такси и отправилась провожать Афанасия до Копытово. Везла их женщина-таксица, которая прежде была менеджером. Недавно ее сократили, но у нее осталась хорошая новая машина, и вот она решила стать таксицей.
        - Слова «таксица» нет! - оспорил Афанасий. - Хотя пусть будет! Хорошее слово, вкусное, звучит воинственно… Таксица - львица!
        Таксица-львица засмеялась, польщенная.
        - Да! - сказала она. - Я такая! Когда я выезжаю со двора и разворачиваюсь, все наши мужчинки опасливо стоят возле своих машинок и смотрят. Видимо, подозревают, что это я недавно застряла между кустами и мусоркой.
        - А не вы? - спросила Гуля.
        - Я, - призналась таксица. - Но это закрытая информация и циркулирует пока в виде слухов.
        На автобусной площади Копытово Афанасий с Гулей простились, и верхом на той же таксице Гуля укатила в Москву. Успевший проголодаться Афанасий зашел в магазинчик за железной дверью, про который Суповна любила говорить: «А магазин там какой! Чего в нем только нет!.. Ничего в нем нет!»
        Афанасий уже купил хлеб местной выпечки, известный толщиной своей корки, когда кто-то сильно хлопнул его по спине. От неожиданности Афанасий подпрыгнул. Обернулся и увидел Вовчика. Вовчик сиял. Гордился.
        - Ну ты и герой! Бросил вызов сразу Тиллю, Белдо и Долбушину! - воскликнул он.
        - А-а? Что? - недоумевающе переспросил Афанасий.
        - Письмо же ты Тиллю писал? Ну там вызов вашим лучшим бойцам, вы все ничтожества, ляля-тополя! - продолжал восхищаться Вовчик.
        - Ну… э-э… я, - признал Афанасий, смутно припоминая утреннее письмо.
        - Ты, конечно! Кто еще? Там и подписано было: Афанасий! Ты его в столовой забыл, на столе! Мы с Оксой нашли, адрес заполнили и послали! - просиял Вовчик.
        - Что сделали?! - дико переспросил Афанасий.
        - Послали! - жизнерадостно подтвердил Вовчик. - Из Копытово. Бросили в ящик! Нам не сложно было, ты не думай!
        - В какой ящик?! Здесь?! На площади?!
        Оттолкнув Вовчика, Афанасий бросился к почтовому ящику, стал трясти его и понял, что опоздал. Выемка писем была полчаса назад. Он прижался к ящику лбом и долго стоял, закрыв глаза. Предчувствовал уже, что ему предстоит стать героем. Не исключено, что и посмертно.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЭЛЬ МОКШИ ГАЯ
        3 декабря из дому сбежала пятнадцатилетняя Лизонька Затонская, занемогшая манией таинственности. Семья молит Лизоньку вернуться, чем она доставит счастье, выше коего нет у Создателя.
        Объявление в газете «Речь», 1904 г.
        Мокша чистил Стрелу, изредка отбегая назад, чтобы полюбоваться ею. До чего же хороша! Маленькая голова, ноги точно точеные, а крылья! Когда она раскрывает крылья и делает ими быстрый взмах, в пегасне словно ветер проносится. Настеленная в проходе солома летит в глаза, распахиваются ворота, и обязательно кто-нибудь начинает вопить, чтобы Мокша унял кобылу. А как он ее уймет, коли она разыгралась?
        Любовь Стрелы к Мокше - любовь ревнивая, капризная. Стрела не разрешает ему подходить ни к одному пегу. Как-то он дал яблоко Гедемину, жеребцу Мещери Губастого, - только яблоко! - так Стрела потом в денник его не пустила, а когда он все же вошел, так притиснула боком, что он три дня без боли вдохнуть не мог. И как узнала?
        Гедемин - жеребец страшенный, так и ошеломляет жуткой своей силой. Старушки крестятся, когда его мимо проводят. Не только сам вороной, но и крылья у него черные до последнего пера. Хоть бы белое пятнышко где - только у глаз ободок алый. Кажется, будто глаза огнем горят, а из ноздрей серный дым валит. Как-то Мещеря, шаля, промчался на Гедемине над рекой в час, когда бабы стадо встречают, так после невесть что на торгу болтали. И что мор будет, и что Тугарин Змей прилетал! «Да какой тебе Тугарин? Протри глаза, мать! Коли медовуху продаешь, так сама хоть не отхлебывай! Смерть то была с косой - сама вся костяная и в белом, понимаешь, саване! В руках жбан держала и проливала из него беды, да не куда попадя лила, а на ваше, на Дегунино-село, потому как у вас там одни воры живут! Сено продают подмоченное, а цены за него лупят окаянные!»
        Закончив чистить Стрелу, Мокша вывел ее на двор и пустил к ней жеребенка. Птенчик, задрав куцый хвостик, подскочил к матери кузнечиком. До чего же бежит смешно, точно в киселе залип и копытца из него выдергивает!
        Мокша смотрит на Птенчика, и сердце его согревается радостью, но потом он вдруг ощущает, как к радости примешивается тревожное что-то. Не то чтобы тоска, а точно рана под одеждой. Словно гниет где-то внутри незаконченное, давно откладываемое дело.
        Мокша быстро идет за пегасню, в лопухи. Находит заботливо спрятанный, мокрой травой набитый горшок. Вытаскивает траву, брезгливо смотрит сверху. Вот он! Никуда не делся! Лежит полудохлый, похожий на шлепок глины. Когда на него падают лучи солнца, прижимается к стенкам. Пытается от них укрыться.
        Мокша садится на корточки и начинает подталкивать существо палочкой. Рукой боится прикоснуться, хотя так и тянет. Помнит, какое удовольствие испытал. Хочется проверить, будет ли так опять, да боязно. От прикосновений палочки эль поджимается, тянет отросток, похожий на ручку. Он скользкий, точно полосами ткани обкручен. Как-то Мокша видел, как везли на телеге раненого, обмотанного тряпицами. И этот точно тряпицами обмотался, да только тряпицы - его кожа. А вот эта часть, которая сейчас приподнимается и, разлепляя узкие щелки, поворачивается к нему, - это, наверное, лицо.
        Мокша не выдерживает взгляда щелочек. Начинает торопливо затыкать горшок травой, но тут ручка существа, метнувшись ему навстречу, касается того места на сгибе его руки, где синие жилки разбегаются елочкой, словно ветки от ствола. Эль слаб. Он боится, что Мокша вырвется, и потому с ходу впрыскивает в него столько псиоса, что Мокша сразу лишается воли. Он сидит на земле и покачивается. Смеется. Перед глазами пятна. Время исчезает. В мире есть только он и это ни с чем не сравнимое наслаждение. Какая там двушка? Какие пеги? Пегов надо чистить, на двушку нырять - а тут все сразу и за просто так!
        Продолжая счастливо смеяться, он ложится на траву, нашаривает горшок и вываливает существо себе на грудь. Мокша сам не понимает: делает ли он так по воле липкой медузы либо это его собственное желание. Существо неуклюже подползает и словно шарф обвивает ему шею. На миг Мокше становится противно, он пытается сорвать с себя эту дрянь, но новая волна удовольствия заставляет его разжать руки. Он даже заползает подальше в лопухи, опасаясь, что кто-нибудь вздумает заглянуть за пегасню и обнаружит его тут.
        Мокша не знает, сколько времени существо находится на его шее. Примерно через час он приходит в себя. Вылезает из лопухов и опускает эля обратно в горшок. Медузу он держит уже без брезгливости. Не такая уж она и противная, если разобраться. Эль, кажется, доволен. Он втягивает ручки, сворачивается. Мокша накрывает его травой, напоследок еще раз жадно коснувшись скользкого, дарящего счастье бока. Когда он проходит по двору возле пегасни, Стрела подозрительно обнюхивает его рубашку, ощущает что-то чужеродное, шарахается. Птенчик как кузнечик отпрыгивает за ней.
        Мокше безразлично. Стрела - всего-навсего лошадь. Да, крылатая, ну и что?
        Пошатываясь, Мокша бредет в дом. У него одно желание: лечь на лавку, укрыться тулупом и заснуть. Кто-то опускает ему на плечо руку, тяжелую, как оглобля. Мокша оборачивается. За ним высится Гулк Ражий. Помятое во множестве драк, точно из-под кузнечного молота лицо участливо.
        - Ты что, в нырке был? За гряду прорвался? - гудит он.
        Голос у Гулка сипловатый, двойной - кажется, что он звучит один раз в груди, а другой уже из губ.
        - А? - растерянно отзывается Мокша. - Чего?
        - На тебе лица нет. Прям как у меня весной, когда мне на стенке мясник из Шубино два ребра сломил. После уж ребята свинчатку у него в рукавице нашли… Ну поучили маленько!
        Мокша, не слушая, бросается к кадке. Кадка старая, с темным дном. В ней дрожит дождевая вода. Вместе с водой дрожит и его отражение. Красивого, смуглого лица Мокши не узнать. Оно бледно, вытянуто, на щеках какие-то точки и узелки. Кудри висят как пакля.
        Мокша окунает голову в кадку. Держит ее там, пока не перехватывает дух. Вытирает лицо рубахой, покачиваясь, идет в дом и забирается под тулуп. Он ни о чем не думает, ничего не хочет. У него нет сил даже бояться. Он закрывает глаза и засыпает.
        Проходит несколько дней. Мокша точно в полусне. Внутри у него гарь лесная: там, где пели недавно птицы, торчат черными оглоблями деревья и голые ветки кустов смыкаются, как задранные лапы мертвых пауков. Только через неделю Мокша опять идет к Стреле. Смотрит на нее издали, затем осторожно подходит.
        Стрела вскидывает голову, толкает его носом в плечо. Она соскучилась. Птенчик тоже подбегает, начинает шарить по карманам. Проверяет, что он принес. А у Мокши ничего с собой нет. Птенчик не верит. Хлещет куцым хвостиком, толкает Мокшу боком, и тот внезапно оказывается зажатым между Стрелой и Птенчиком. Мокша обхватывает их руками, а потом, уткнувшись в шею Стрелы, начинает судорожно рыдать. Рыдает он долго. Слезы его дождем падают на гарь души, и где-то под гарью начинает пробиваться живая трава.
        К горшку, спрятанному в лопухах, Мокша не приближается. Обходит это место далеко стороной. А однажды вечером, набравшись решимости, берет большой камень и идет. Последние несколько шагов почти подкрадывается. Заносит камень над головой, зажмуривается и с силой бросает. Земля вздрагивает от удара. Радуясь, что все кончено, Мокша открывает глаза. Камень лежит на черепках. Теперь надо бы повернуться и уйти, но Мокша зачем-то начинает ногой переворачивать камень. Это ошибка. Внезапно его босую ногу обвивает отросток. Касается сосредоточия жилок на боковой стороне пятки. От неожиданности Мокша деревенеет. Стоит столбом, не пытаясь убежать, и только покачивается с носка на пятку, пальцами ноги ощущая влагу земли.
        Эль уцелел. Толстое днище горшка, встав боком, защитило его. Щупальце эля не так уж и сильно. Его легко можно сбросить, но Мокша отчего-то медлит. Только что он ненавидел личинку, желал убить ее, а теперь…
        Мокша опять испытывает удовольствие, но удовольствие новое, уже не такое выжигающее. Если прежнее можно было сравнить с сильными объятиями, то это новое - как если бы кто-то легонько подул ему сзади на шею. Эль, голодная, сосущая личинка, что-то для себя уже понял. Если выпить из жертвы все силы сразу, простым переключением заместив боль на удовольствие, как он сделал это в прошлый раз, жертва вскоре умрет и он погибнет тоже, потому что другой жертвы нет. Если же пить понемногу, то энергия будет успевать восстанавливаться и тогда суммарно получишь больше. Значит, надо просто научиться ждать.
        Мокша все стоит. Глядит на стену пегасни, на выступившие на ней капли свежей смолы, на торчащую паклю, смахивающую на бороду лешего. Он и одинокое существо из мертвого мира, маленькой ручкой обвившее его ногу, теперь единое целое. Ему кажется, что он считывает чужие мысли. Видит образы. Не слова, нет, а крошечную искру идеи, в которой, едва она вспыхнет, уже наперед все заключено. Нет, то прежнее, выжигающее удовольствие больше не повторится! Если он и дальше будет так жадно его потреблять, то вскоре станет как те пропойцы, что, одетые в тряпье, трясутся и просят грошик.
        Мокша ощущает, что это существо - такое жалкое сейчас, такое слабое, но уже немного приспособившееся, научит его всему. Подрастая, будет капля за каплей вливать в него знания и силы задохнувшегося мира. Мира грозного, великого, чудеса которого и представить себе невозможно!
        «Тебе больше не страшна смерть! Смерть - болезнь, я излечу тебя и от нее! - все так же бессловесно, но понятно объясняет ему эль. - Будешь сильнее Гулка! Выносливее Сергиуса Немова! Хитрее Фаддея Ногаты! Если захочешь, станешь и князем, но ты не захочешь этого, потому что умнее оставаться в тени и издали управлять князьями!»
        «Отлично! - думает Мокша, убеждая себя и действительно убеждаясь от повторенных многократно слов. - Митяй пошел той дорогой - я пойду другой! Почему я всегда должен ходить за Митяем? Может, я прав, а не он? Он же за мной не тащится, почему я за ним должен?»
        Да, возможно, многое придется в себе изменить. От многого отказаться. Перешагнуть через множество вещей, которые прежде представлялись важными и незыблемыми. Ну что ж… Мокша на это готов. Он вспоминает тех шмыгающих носами недорослей, которых каждую субботу дерут на посольском дворе розгами, чтобы им грамота лучше давалась. А пройдет лет десять - и парнишке тому почет и уважение. Толмачом сделают, дьяком приказным, а то и договор торговый составит. И сам будет сыт-обут, и дети его сыты и обуты. «Жизнь - это рождение привычек, и ничего больше, - говорит Митяй. - Хорошая привычка кормит тебя. Дурную привычку кормишь ты».
        Опять Митяй? Сообразив, что, опровергая Митяя, он Митяя же и цитирует, Мокша с досадой дергает ногой. Его контакт с личинкой разрывается, но Мокшу это не огорчает. Он чувствует, что вскоре невидимые корни соединят его и эля навеки. Протянутся к нему и за сотню, и за тысячу верст, хоть от самого Царьграда. Мокша берет эля в руки, заворачивает его в лопух и ищет глазами, куда его спрятать. Горшка больше нет, ну и пускай! Его новому другу нужны холод и сырость. Солнца он боится по-прежнему. Мокша вспоминает, что рядом есть высохший колодец. Мокша ловко спускается в колодец по веревке с узлами, отыскивает в стенке колодца неприметную нишу от вывалившегося бревна и прячет туда эля.
        Проходит месяц. Мокша бывает в колодце каждый день. Когда на десять минут, когда на час. И всякий раз по веревке опускается один человек, а поднимается уже другой, обновленный, чему-то научившийся.
        Всего за день Мокша научился читать по-латыни, просто сопоставляя отрывок из книги и его перевод. А недавно в шутливой борьбе одолел Гулка. Ловко перебросил его через себя и коленом придавил грудь. Прежде чем его победа стала для всех явной, Мокша соскочил с ошеломленного Гулка и, притворившись, что все это случайность, позволил красному от гнева и усилия Гулку припечатать его лопатки к земле. Пусть считает, что он, Гулк, по-прежнему самый сильный. Ему, Мокше, громкая слава не нужна. Главная слава другая - тайная.
        Изменяется не только Мокша - растет и подпитываемый его силами эль. Он уже не помещается в нише, и Мокша недавно расширил ее. Прокопал закругленной колодезной лопатой небольшую комнату, даже кровлю сделал из досок, чтобы, если случится обвал, на эля не обрушился потолок.
        Одно огорчает Мокшу. В его дружбе с Митяем возникла трещина. Бывало, они и прежде ссорились и спорили, как-то даже подрались, но это были не трещины, а так, царапины на дружбе. Эта же трещина растет день ото дня. Мокша с Митяем стоят на расползающихся краях своей дружбы и тянут друг к другу руки, но вот шаг вперед не сделает ни один, потому что внизу - пропасть.
        Самое невероятное, что Мокша еще ныряет, но на двушке быстро выбивается из сил. Даже к скалам Первой гряды пробиться уже не может и неприкаянно бродит по сосновому, точно гребешком причесанному лесу. Здесь, на двушке, он перестает слышать вечно звучащий в нем шепот эля. Сюда его незримой паутине не дотянуться. Но - странное дело! - без этого шепота Мокше непривычно, одиноко. Без него он съеживается до одной своей личности. Он же до того привык уже жить на два дома, существовать в двух телах, одном своем и одном укрытом в колодце, что старается поскорее вернуться.
        В ШНыре он отводит Стрелу в пегасню, дает ей остыть, кормит, чистит и спешит к колодцу. В карманах у него - хвоя с двушки, пучки травы, камешки. Растущий эль испытывает к этим предметам острый интерес, похожий на интерес ребенка к огню. Подползает, тянет издали щупальце с отростками, похожими на пальцы, но никогда не прикасается.
        Вот и сегодня эль тянется к большому пласту мха, который Мокша срезал на двушке под сосной. Мокша расстилает его на земле. Эль, уже не медуза, а скорее карлик, ползает вокруг, проводит сверху ручкой и будто греет пальцы-отростки. Сверху в колодец слабо проникает свет. Мокше кажется, что ярко-зеленый влажный мох на глазах сохнет и выцветает, превращаясь в подобие серой мочалки.
        Мокша устал. Он оглядывается на веревку, собираясь вылезти, но эль нетерпеливо шевелится. Он словно чем-то недоволен. Протягивает к Мокше щупальце, и тот, чуть помешкав, принимает его в свою ладонь. Пальцы-корни обвивают запястье и ныряют Мокше в пульс. Мокша не любит это ощущение, и эль знает, что он не любит. Но что ж поделаешь… Этот способ он использует только в самые важные моменты, например при передаче дара.
        Несколько мгновений ничего не происходит. Мокша ощущает лишь, как по направлению к сердцу пробегает едва ощутимый холодок. Тончайшие края корней эля, удлиняясь, греются в его крови. Наконец холодок достигает и сердца. Мокша на миг замирает от ужаса, но эль успокаивает его небольшим выбросом удовольствия.
        Мокша верит, что ничего страшного с его сердцем не произойдет. Сердце Мокши так же дорого элю, как и его собственное, если, конечно, такой орган у него вообще существует. И еще Мокша знает, что его отношения с элем уникальны. Таких у обитателей задохнувшегося мира больше никогда и ни с кем не будет. Ни один эль не проявит о человеке такой заботы, внешне почти тождественной любви.
        Как Мокша - первый человек, столкнувшийся с элем, так и этот эль - первый, прорвавшийся в мир людей. Он пока настолько слаб, что его и ребенок легко прикончил бы. Эль еще во многом не разобрался, но дряхлый, опытный ум болота, который он несет в себе, велит ему не спешить. Изучить Мокшу до последней клеточки, до последнего нерва. Мысли, чувства, желания. Понять, как устроены люди, чтобы можно было управлять ими, потому что без людей этот мир элям не освоить. Здесь все пока враждебно им.
        Пальцы-корни продолжают греться в крови у Мокши, потом один из тончайших корней по артерии скользит ему в мозг, и Мокша ощущает вдруг волчий голод. Такой, что он готов грызть даже собственные руки. Потом уже только понимает, что это не его голод, а голод эля. Тот на время сделал для него прозрачными собственные свои ощущения. Зачем? Ага, вот зачем! Чтобы быстро расти, элю нужны силы. Мокшу он бережет, не выпивает его досуха, хотя мог бы высосать из него всю жизненную энергию за считаные часы.
        - Что тебе нужно? Как тебе помочь? - Мокша не замечает, что спрашивает это вслух.
        Он не так наивен. Понимает, что пшенной кашей, медом и репой эля не накормишь.
        И сразу же Мокша видит ответ. Элю нужен Птенчик! Он, как и все пеги, связан с двушкой. Жеребенок появился на свет здесь, на соломенной подстилке в пегасне, и никогда не был на двушке, разве что в материнской утробе, но его кровь - это кровь двушки, и плоть его - тоже плоть двушки. Мокша так дергает руку, что корни мгновенно вылетают у него из пульса, а сам эль как жаба врезается в стенку земляного хода. Карлику больно. Он съеживается, отползает.
        - Нет! - срывающимся голосом вопит Мокша. - Ты его не получишь! Не получишь, понял?! Ты подохнешь здесь, в яме! Я тебя камнями завалю!
        Он кричит, но в его крике нет глубинной убежденности. А раз так, то нет и силы. Эль слабо шевелится, пытаясь подняться. Наконец поднимается и медленно, как пингвин, ковыляет к Мокше. Его глаза тлеют в полутьме, и взгляд их обжигает.
        Мокша осекается и, цепляясь, начинает быстро карабкаться по веревке с узлами. Ему страшно, причем страшится он не эля, а себя. Оказавшись наверху, он бросается в пегасню и долго обнимает Стрелу и Птенчика.
        - Я никому вас не отдам! - шепчет он.
        Стрела тревожно обнюхивает Мокшу: от него опять пахнет болотом. Хотя едва ли она осознает, что это болото. Для нее это просто запах смерти. Птенчик прыгает вокруг них. Не жеребенок, а сгусток жизни и радости.
        - Эй, все хорошо? Что с тобой? - спрашивает кто-то рядом.
        Это Митяй.
        - Н-ничего! - выпаливает Мокша.
        Митяй не расспрашивает. Он только что вернулся из нырка. Уставший, с синими подковами под запавшими глазами, он ставит Ширяя в денник. Мокша стоит с ним рядом. Никогда прежде он не видел Митяя таким измученным. Несмотря на это, Митяй наполнен внутренним счастьем, точно соты медовые за щекой держит.
        - Подставь ладонь! - требует вдруг Митяй.
        Мокша послушно подставляет ладонь.
        - Одной мало! Давай две!
        Мокша подставляет и другую руку тоже. Митяй переворачивает сумку. В ладони щедро просыпаются блестящие фигурки. Их множество. Они теплые, и в них живет еще жар горна. Птицы с женскими головами, кентавры, русалки, коротконогие, смешные в своей картинной грозности львы.
        - Вот! - говорит Митяй. - Работа была ого-го - сам не верю, что закончил! Если б Мещеря Губастый не помог кузню наладить, ни за что бы не справился. А уж как через болото проносить было… Сам там едва не остался!
        - А те… другие, из маленького самородка? Тоже отлил? - с волнением произносит Мокша.
        Митяй становится серьезным.
        - Уникумы? Они еще на двушке… Страшновато мне их нести! По одному буду, - отвечает он.
        - Почему те по одному, а эти сразу?
        - Эти послабее. А с теми не все так просто. Болото кипит как бешеное. Паутиной весь тоннель обвит, жуть всякая мерещится. И по одному-то едва протащить рискну. Очень уж они болоту нужны.
        - Зачем? - жадно спрашивает Мокша.
        - Нужны, - повторяет Митяй. - Ну, отдавай фигурки! Пойду Титу Михайлову покажу и всем нашим!
        Митяй забирает фигурки и уходит, унося с собой свое выстраданное счастье. Мокша смотрит ему вслед. Его грызет зависть. Никогда он не станет таким же, как Митяй. Митяй не человек уже, а сплошной самоотверженный порыв, и оттого его жизнь бронзовеет на глазах, становясь памятником. Хотя сам Митяй едва ли это понимает, а если бы понял, памятник в мгновение ока разрушился бы.
        Нет, он, Мокша, другой! Ношу Митяя ему не поднять, так далеко, как Митяй, не нырнуть. Значит, его единственный путь хоть как-то сравняться с Митяем - эль. А элю нужен жеребенок. Если ему отказать, то все дары исчезнут и новых уже не будет. В душе Мокши, уже частично слившейся с элем, возникнут пустоты, которые заполнит боль. Он, Мокша, станет страдать, а рядом будет ходить Митяй, и в нем Мокша будет постоянно ощущать то затаенное самодостаточное счастье, которое его так бесит.
        - Титу Михайлову показать? - повторяет Мокша словно с угрозой. - Что ж… показывай… Дело хорошее!
        Еще день или два Мокша борется с собой, а затем начинает ночами носить липкого карлика к Птенчику и прикладывать его к шее жеребенка. Он убеждает себя, что это мелочи. Ничего опасного. Ну выпьют у него немного сил, что из того? Он, Мокша, проследит, чтобы у Стрелы было побольше молока, станет выпасать ее на пригорках, где самая лучшая трава. Нырять на ней не будет, чтобы она постоянно находилась со своим стригунком.
        Мокше удается совершенно убедить себя, что то, что он делает, не опасно. Да, Птенчик вялый, но мало ли отчего. Дни дождливые, солнца мало. Вот сейчас солнышко выглянет, и тогда…
        Но этого «тогда» не наступает. Однажды утром Птенчика обнаруживают мертвым. Маленькое тело жеребенка выглядит так, словно оно долго пролежало в горячем песке. Глаза широко и укоризненно распахнуты. Стрела нависает над ним и удивленно толкает его носом, не понимая, почему жеребенок не встает. Думая схитрить, отходит в сторону, притворяясь, что пошла пастись, чтобы Птенчик следовал за ней. Возвращается, опять толкает носом. Все ладное тело кобылы выражает не горе, а недоумение. Ни одно животное не может понять, что такое смерть.
        Мокша рыдает в голос. Грозя замуровать эля, швыряет в колодец с десяток крупных камней. С силой бросает, с ненавистью самой искренней, хотя прекрасно знает, что без толку. Эль безопасно лежит в нише. Чтобы прикончить его, надо спуститься по веревке и там, уже без всяких проклятий, деловито тюкнуть обухом топора. Пока что это возможно, хотя эль и вырос за последние дни едва ли не вдвое. Но этого Мокша почему-то не делает, ограничиваясь бессильными криками.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ РАЗЛУКА
        Моя жизнь состоит из одного монотонного труда, который разнообразится самим же трудом.
        Бальзак
        Одноглазая спортивная машина Кузепыча, как видно, вообще не предполагала, что во втором ряду в ней будет кто-то сидеть. Ее передние кресла были анатомически точны и удобны, зато заднее сиденье жесткое как доска. Рина с Сашкой то и дело подлетали на колдобинах и ударялись лбами о низкую крышу. Кузепыч ворчал, что он не Долбушин, чтобы крышу поролоном обивать. Он не миллиардер, у него не тысяча миллионов.
        Рина была разочарована. Она как хронический гуманитарий отчего-то была убеждена, что миллиардер - это тот, у кого миллион миллионов. А оказалось, миллиард - всего-навсего тысяча миллионов. И богатство Долбушина несколько померкло в ее внутреннем представлении.
        Кузепыч рулил, с ревом разгоняя машину всякий раз, как это становилось возможно. Ул, сидевший рядом, разложил на коленях карту и отмечал на ней точки установки мини-закладок. Мини-закладки были просто небольшими камешками, собранными на скальном козырьке Первой гряды. Артефактами они не являлись, нерпей не заряжали, большой силой не обладали. Зато у них был один существенный плюс: они сбивали боевым ведьмам Белдо всю долговременную магию. Чем больше мини-закладок, тем сложнее ведьмарям контролировать город. Мини-закладки - как звенящие в воздухе комары или как лезущие в рот осы. Убить тебя они не могут, но заставить держаться подальше от какого-то района - запросто.
        Установка мини-закладок выглядела следующим образом. Сашка с дрелью в руках вылезал и где-нибудь в столбике парковой ограды или в стене дома высверливал отверстие. При этом он старался, чтобы рядом оказались автобусная остановка, станция метро или магазин, что увеличивало вероятность появления здесь боевых ведьм или инкубаторов.
        За Сашкой выбирался Ул. В высверленное отверстие он вставлял камешек, а после молотком забивал деревянный штапик. Это чтобы камешек не вывалился. Дальше шныры садились в машину и уезжали.
        У Рины не было вообще никаких обязанностей. Поначалу подразумевалось, что она будет отмечать на карте точки, но когда, забывая отслеживать улицы, она в третий раз запуталась и вместо точек стала рисовать на карте вопросики, этим занялся Ул.
        Скучая, Рина достала ноутбук, который, по счастью, захватила с собой, и начала печатать:
        В лоб маркизу дю Грацу смотрело дуло пистолета. Его лютый враг барон Тилль усмехался:
        - Ну вот вы и в ловушке, маркиз! Видите, сколько со мной слуг? Поверьте, я долго подбирал их! Добрую половину этих негодяев я спас от виселицы!
        Рядом с маркизом дю Грацем испуганно жалась хрупкая девичья фигурка, накрытая плащом. Барон заинтересовался:
        - О, так вы не один! Прекрасно! Вначале мы убьем вас, а после займемся вашей спутницей!
        - Лучше начать сразу с конца, - сказал маркиз дю Грац и сдернул с девушки плащ.
        Послышался сдавленный крик. Во всем королевстве едва ли нашлись бы пять человек, которые могли похвастать, что видели Людоессу из Тевтонского леса вблизи.
        Запоздало грянул выстрел. Глупцы! Запах пороха способен был только возбудить у Людоессы аппетит.
        - А ты еще не хотела со мной идти! Я же говорил: будет весело! - мягко укорил маркиз дю Грац и, чтобы не получать сильных впечатлений, отвернулся.
        - Чего ты пишешь? Ты же ослика не гладила! - шепнул Рине Сашка.
        Рина молча показала ему перстень с восточной надписью и виноградными гроздьями. Надетый на палец, он был повернут сердоликом внутрь. Синеватая искра пробегала по ободу и таяла.
        - Тот самый? - спросил Сашка.
        Рина кивнула.
        - Меня одно смущает! - сказала она тихо. - Казалось бы, теперь я должна писать нечто великое, а пишу все равно ерунду!.. Ну ерунду же, разве нет?
        Повернув к себе ноут, Сашка деловито пробежался взглядом по строчкам.
        - Вроде ничего. Нормально так, - одобрил он.
        Рина застенчиво опустила глаза.
        - Я не виновата, что кольцо всегда принадлежит лучшему писателю нашего времени! - скромно сказала она.
        Сашка кивнул. Он искренне считал Рину самой талантливой, самой умной и самой красивой на свете. А Рина считала его самым энергичным и смелым. Ну и, разумеется, два таких совершенства просто не могли не встретить друг друга.
        Примерно через час у Сашки разрядилась дрель, а запасной батареи, как оказалось, никто не захватил.
        - Ну и чего ты натворил? Велено тебе было, якорный пень, бережней сверлить! Не «дрын-дрын-дрын», а просто «пык-пык!». Ладно, завтра продолжим! - недовольно пробурчал Кузепыч, наклоняясь и откидывая вперед спинку своего кресла, чтобы Сашка смог пролезть.
        Дверь хлопнула. Лапища стиснула руль, и ржавое сокровище ринулось вперед во всю прыть своих лошадиных сил. Кузепыч хмурился, колотил ладонью по гудку, но при всем том и Сашка, и Рина, и даже Ул видели, что он доволен. Завхоз ШНыра любил сидеть за баранкой своего дребедана куда больше, чем красить на этажах облупленные двери или выслушивать от Суповны претензии по поводу жучков в крупе. При этом Кузепыч, конечно, назначался за жучков главным виноватым, будто он ночами только тем и занимался, что их размножал.
        - Ниче! Хорошая машинка, она еще послужит! - довольно сказал Кузепыч, когда, стартовав с перекрестка, они обогнали спортивную модель «БМВ».
        - Она же старая! - сказала Рина, которая как девушка могла говорить то, за что Сашке и Улу открутили бы голову.
        - Я тоже не новый! - возразил Кузепыч и стал, как шепнул Сашка, толкать философию.
        Философия же у Кузепыча была такая. У европейской машины железо хорошее. Оцинковка там и все такое. Она и в двадцать лет выглядит как новая, но никуда уже не едет и вечно стоит на ремонте. От японской же машины в двадцать лет остались одни колеса, но эти колеса все еще куда-то стремятся!
        - Твоя же тоже вечно на ремонте! - неосторожно брякнул Ул.
        - Это не ремонты! Это улучшения! А кто не согласен - тот идет пешком! - Брови Кузепыча встали торчком, уши побагровели, и сразу оказалось, что несогласных с ним нет.
        В районе «Планерной», имевшей для шныров ритуальное значение, поскольку именно отсюда по кратчайшей дороге отходила маршрутка № Н, Ул схватил Кузепыча за плечо:
        - Тшш! Тормозни! Смотри!
        Кузепыч остановился. Поначалу ни он, ни Рина с Сашкой не увидели ничего особенного. Два обычных людских потока, из которых один стремится покинуть метро, а другой, напротив, в него всосаться. Но потом Сашка заметил двух мужчин, которые, стоя чуть в стороне, у газетного киоска, на что-то показывали и смеялись.
        - Они? - спросил он.
        - Точно! Делмэны Долбушина! - сказал Ул. - Одного я знаю. Другой, видать, его приятель. Опять алмазами намусорили!
        - Чем намусорили? - не понял Сашка.
        Ул объяснил, что в большинстве своем люди понятия не имеют, как выглядят природные алмазы. Абсолютно не так, как после огранки в ювелирных витринах. И вот долбушинцы порой развлекаются: бросают их где-нибудь под ноги в людном месте, человек проходит мимо, сердито пинает алмаз и идет дальше. А к нему потом подходят, пожимают руку и благодарят за находку. Говорят, для безопасности рядом должна дежурить «Скорая». Ну и пара крепких санитаров бывает не лишней.
        - Подождите меня! - велел Ул и, не успел Кузепыч проворчать, что парковаться тут нельзя, выскользнул из машины. Видно было, как круглый и крепкий Ул прокладывает себе дорогу в толпе. Вот он кого-то вежливо отстранил, что-то поднял, а вот он уже сам трясет руки ошарашенным делмэнам, разворачивается и уходит. Один из делмэнов пытается его задержать, но Ул хлопает его по плечу так, что становится видна нерпь. Делмэны отступают.
        Минуту спустя Ул плюхнулся на сиденье.
        - Ну поехали! Чего стоим? Кого ждем? - сказал он и, разжав ладонь, показал два невзрачных камешка.
        Кузепыч толстыми пальцами взял камешки у него с ладони. Хмурясь, придирчиво разглядел.
        - Могли быть и покрупнее! Ну да ничего. Переложить крышу хватит! - заявил он и сунул камешки в карман.
        - Вот так всегда! Все отнимут! Даже на мороженое не дадут! - сказал Ул, со смехом откидываясь на спинку.
        Кузепыч пробурчал что-то примирительное, однако чувствовалось, что мороженое от этого бурчания не появится. Переключил коробку передач, и одноглазая машина опять рванулась вперед.
        Сашка восхищенными глазами смотрел на Ула. Он не понимал, как можно было из быстро едущей машины углядеть в толпе двух делмэнов, да еще догадаться, зачем они здесь и что делают.
        - Опыт! - сказал Ул, и его узкие глаза на миг совсем исчезли в бурятских скулах. - Просто опыт, и ничего больше! Опыт великая вещь! Я тут недавно в салон компьютерный заходил бумажки сканировать. Вижу: паренек сидит, в игрушку играет. Я в монитор ему заглянул, а там в углу экрана меленько совсем - часы опыта! Одиннадцать тысяч часов! Я прикинул: полтора года чистого времени! Это ж восемнадцать месяцев не есть и не спать нужно! А он-то и спит, и ест иногда… Значит, больше! И тут меня как лопатой осенило, что на каждом человеке можно такие цифры изобразить! На одном, чудо былиин, - тысяча часов рисования, пятьсот часов математики. На другом - две тысячи часов чтения, сто пятьдесят часов биологии, сто часов ремонта велосипеда и так далее. И чем количество часов больше, тем ты в этой деятельности круче!
        - А талант? - спросила Рина ревниво.
        - Чего талант? - отмахнулся Ул. - Все говорят: талант-талант! А на самом деле талант - это, чудо былиин, любовь. Чем больше ты любишь чем-то заниматься и чем на дольше тебя хватает - тем больше ты в этом деле преуспеваешь!.. Талант - это желание приобретать опыт. Что-то же заставляет одного художку не прогуливать, а другого на скрипке скрипеть… Никогда не поверю, что парень с сотней часов опыта круче того, у кого три тысячи часов. Главное - не сдуться месяца через два, когда любое дело начинает приедаться, а второе дыхание еще не открылось.
        Сашка, заинтересовавшийся теорией Ула, нашел в телефоне калькулятор:
        - М-м-м… Сейчас проверим! У Кузепыча какой стаж вождения? Допустим, двадцать пять лет примерно по три часа каждый день. Двадцать семь тысяч триста семьдесят пять часов!
        Кузепыч за рулем довольно приосанился.
        - Что три часа! Иной раз и побольше приходится! - заявил он.
        - Но если бы Кузепыч был таксистом и ездил, допустим, по двенадцать часов в день, то приобрел бы тот же опыт… за шесть лет! - не слушая его, продолжал Сашка. - А если бы тренировался на особых трассах по фиксированным заданиям - обгоны, полицейские развороты и так далее, - то года за два! Там коэффициент обучения был бы выше.
        Одноглазая машина мстительно дернулась, заставив Сашку стукнуться носом о подголовник переднего кресла. Пример Кузепычу не понравился.
        - По Москве ездить - это вам, елки сморкучие, не на трассах фигней страдать! Видал я этих спортсменов по кюветам во сколько! А таксисты все по навигаторам шастают! - ревниво заявил он.
        Рина была в этом споре на стороне Кузепыча, о чем и поспешила заявить. Ей казалось обидным, что любую одаренность можно перевести в столько-то часов теории и столько-то часов практики.
        - Нет, - сказал Ул. - То есть да! Талант - это опыт в часах. А с нами, гениями, сложнее. Гений - это способность видеть проблему в необычном ракурсе. Не обегать, чудо былиин, лес вокруг, а прошмыгнуть по тропинке. Плюс любопытство, плюс быстрое усвоение знаний. Допустим, коэффициент гения - это десять… Нет, десять много! Пять! Значит, обычные десять тысяч часов у гения превращаются в пятьдесят тысяч! Сто тридцать месяцев чистых занятий… без сна, без еды! Тут уж не доплюнешь!
        - Интересно, а какой у тебя опыт в боксе? Пять тысяч часов есть? - спросил Кузепыч у Сашки.
        Сашка прикинул на калькуляторе - и вышло так мало, что не захотелось озвучивать. От силы часов четыреста пятьдесят, то есть всего двадцать дней, если заниматься круглосуточно.
        - Если б меня пять тысяч часов по голове стучали, я бы дурачком стал! - сказал он в свое оправдание.
        Больше об этом не говорили. Машина мчалась по загородному шоссе во всю мощь заточенных у нее под капотом лошадок. Ул, развеселившись, высовывал в окно голову, сравнивая, когда встречный поток воздуха больше: сейчас или перед нырком, когда пег несется к земле.
        - Убери бошку! Столб лбом сшибешь! - предупредил Кузепыч.
        - Фигуса с два! - сказал Ул, но все же послушно плюхнулся в кресло и, хлопая глазами, мизинцем стал тереть веко.
        - В глаз что-то попало! - пожаловался он. - В последнее время мои глаза стали кладбищем для мошек! Иной раз и комарика поймаешь… А однажды я в шмеля врезался. Он мне так по глазному яблоку саданул, что я, чудо былиин, с седла чуть не улетел. Надо мне все-таки защитные очки завести! Есть же, наверное, такие.
        Рина подумала, что из всех людей, которых она знает, похожие очки есть только у Гамова. Шныры слишком беспечны.
        - Я почему вспомнил, - продолжал Ул. - В тот день, как меня шмелем подбило, мне все поотдавали свои телефоны. Яра, Афанасий, Макс… еще кто-то. В общем, телефонов пять. Я сунул их в борсетку. Хожу такой - брюхо как у Винни-Пуха. И телефоны все время звонят, сообщения приходят, будильники, то-се. Ткнешь себя пальцем в живот, вроде на время затихнет - и сразу опять… И вот лечу я назад, глаз заплывает, а в борсетке у меня эти телефончики заливаются!
        Рина расхохоталась. Никто в ШНыре не умел рассказывать веселее Ула.
        В окно Ул больше не высовывался, но и спокойно ему не сиделось. Он достал огромный нож и стал обрезать себе заусенец.
        - Ты бы хоть пристегнулся! - сказал Кузепыч, косясь на него.
        - Тут гаишников нет. Мы уже на полевую дорогу свернули!
        - Я понимаю. Но я сейчас, якорный пень, по тормозам ударю, тебя твоим ножом к спинке сиденья прибьет! - сказал Кузепыч с таким предвкушением в голосе, что Ул поспешил пристегнуться. А то еще и правда тормознет. Видно же, что эта тема его волнует.
        Они обогнули Копытово и узкой дорогой запылили через луг. Вдали показались ворота ШНыра. У ворот Рина увидела маленькую фигурку. Фигурка грустно сидела на чемодане, уперев локти в колени и опустив голову на ладони. В том, как фигурка сидела, во всей ее упорной неподвижности, была какая-то застылая тоска.
        - Погоди! Это кто? Не Яра? - спросила Рина.
        Ул вгляделся.
        - Яра! - сказал он хрипло.
        - А зачем чемодан?
        Ул схватился за руль.
        - Стой! - крикнул он Кузепычу и прежде, чем машина успела замереть, колобком выкатился на дорогу.
        Последние метры он пронесся полем и, тяжело дыша, сел рядом с Ярой на корточки, чтобы оказаться в поле ее зрения, потому что Яра смотрела себе под ноги, не поднимая головы.
        - Это я! Что с тобой? - спросил он.
        Яра, точно очнувшись, вздрогнула.
        - У нас произошло трагическое в жизни! - сказала она, сама не замечая того, что повторила любимую фразу Ба Клы. - Мне стало немножечко плохо. Когда я пришла в себя…
        - Ты потеряла сознание?! - крикнул Ул.
        - Да все хорошо! Не волнуйся! Наш ребенок… в общем, он просится в отпуск! Если и вернется когда-нибудь в ШНыр, то не сейчас. Я надеялась, что смогу остаться до момента его рождения, но не получилось. Даже чемодан собирала не я. Тебе придется заглянуть ко мне в комнату. Проверить: вдруг что-то осталось.
        - А кто тебя собирал?
        - Кавалерия.
        - Она знает?! - поразился Ул.
        Яра усмехнулась:
        - Живот такого размера можно скрыть от мужчины, но не от женщины. К тому же у меня и лицо широкое стало… Мы теперь с тобой как два брата-бурята. А сюда меня вынесла Суповна! Представь: она мгновенно сообразила, в чем дело. Не стала охать, тереть виски одеколоном и так далее. Пока другие хлопали глазами, она просто подхватила меня на руки - и бегом за ворота. И вот я тут… С чемоданом! - добавила Яра мрачно.
        Ул подскочил, как срикошетившее пушечное ядро.
        - Нам надо уходить! Я с тобой! - решительно сказал он и, не доходя до ворот, до которых было от силы шагов пять, перемахнул через ограду ШНыра.
        Яра с завистью проводила его взглядом. Сама она вернуться в ШНыр не могла даже для того, чтобы просто собрать вещи или сказать Гульденьку «Прощай!». По ее плечу и по пальцам руки ползала золотая пчела, точно утешая ее и говоря: не бойся, я с тобой!
        Ломая кусты, Ул промчался по парку мимо Зеленого Лабиринта и через открытое окно вкатился в столовую, что-то там опрокинув. Кухонная Надя и Гоша, распахнув рты, смотрели на него. Ул вскочил на ноги и, отряхнув с себя муку, помчался к лестнице. Ядром проносясь по второму этажу, он, даже не заметив этого, снес Насту, пробиравшуюся вдоль стенки на костылях. Ее правая нога находилась в гипсе почти до бедра. На левой же была сложная система из наколенника, фиксаторов и поддерживающих зажимов. Все эти дни Наста провела в больнице у Лехура, но сегодня, недолежав, сбежала, намереваясь добаливать в ШНыре.
        Лехур не пытался насильно ее задерживать, зная, что иначе Наста выпрыгнет из окна, что будет для результатов лечения только хуже. Лишь поинтересовался, чуть тронув ногтем висок, точно что-то там ремонтировал:
        - Ку-ку не ко-ко? Хочешь, чтобы одна нога короче другой была?
        - В седле не видно, а на остальное плевать! Еще откуда-нибудь свалюсь и шрам себе добавлю через всю рожу, - усмехнувшись, ответила Наста. Она и так давно считала себя бэушной и теперь будто мстила себе за что-то. Словно говорила себе: если я не могу быть самой красивой, пусть буду самой уродливой. И вообще все пропало, хуже быть не может, а раз так - чего бояться?
        Вокруг Насты как мама-курочка носился Рузя и скорее мешал ей, чем помогал. Впрочем, когда Ул сбил Насту с ног, Рузя впервые в жизни ухитрился оказаться в нужное время в нужном месте и поймал ее.
        - Я держу тебя! Держу! - закричал он тоненьким голоском.
        - Можешь отпускать! - морщась от боли, разрешила Наста. Но Рузя не отпускал, а продолжал истерично кричать: «Я держу тебя! Держу!»
        Когда же он разжал руки, Наста увидела, что у Рузи разбит нос. Попутно она ощутила, что у нее ноет затылок, и вспомнила, что, падая, врезалась затылком Рузе в лицо.
        - Это я тебя так? - спросила она.
        - Ерунда! - отмахнулся Рузя. - Главное, что ты не грохнулась!
        Наста перехватила костыли и на более-менее уцелевшей ноге отпрыгнула чуть назад. Посмотрела на кругленького героического Рузю - и, можно сказать, впервые его увидела. До этого он был… ну, парень… за которым нужно было вечно ходить с тряпкой и подтирать за ним сопли… ну, не исключено, что в нее влюбленный… ну, в общем, еще никто. С этой же минуты Рузя остался еще, в принципе, никем, но приобрел отныне статус никого, отмеченного невидимым вопросительным знаком.
        Тем временем Ул прогромыхал по железным ступеням на чердак. Афанасий, Родион и Макс сидели на корточках вокруг широкой доски, поставленной на четыре кирпича, и играли в домино. Играли неумело, даже и правил толком не зная. Коробочку с костяшками Родион позавчера случайно обнаружил в тайнике, в боковой пустоте балки. Это был привет от старших шныров прежних времен. На деревянном днище коробки даже сохранился штамп: «Фабрика культурных игр. 1950 г. Смена № 1».
        Штамп этот развеселил Афанасия, приунывшего после истории с отправленным ведьмарям вызовом. Он долго рассуждал, что если существовала «фабрика культурных игр», то, по идее, должна была существовать и «фабрика бескультурных игр» - и какие игры, в таком случае, там производились? Тяжелые предметы для «догони меня кирпич»? Или пачкучие мячики для игры в сифака?
        Когда Ул ворвался на чердак, Макс как раз размахнулся костяшкой домино, собираясь звучно грохнуть ею о доску.
        - Ры-ры-ры… - краснея от усилия, выговаривал он.
        - Не говори «рыба»! Говори «селедка»! - сочувственно подсказал Афанасий. - Ул, подсаживайся! Нам как раз одного не хватает!
        Ул, не отвечая, прошел к своему гамаку. Достал свой любимый двуствольный шнеппер, подышал на стволы, обтер рукавом пятнышко смазки и решительно сунул его Родиону.
        - Владей! - сказал он.
        Родион удивленно застыл с его шнеппером в руках, наблюдая, как Ул вытаскивает из-под гамака деревянный ящик, в котором начально угадывается походный этюдник живописца. Правда, внутри хранились не кисти и не масло, а различные горные породы, земля, трава и растения с двушки для шныровского боя. Все это было заботливо и по определенной системе разложено по полусотне подписанных отсеков.
        Осторожно подняв этюдник, Ул вручил его Максу:
        - Тебе!.. Советую не ронять!
        Макс удивленно застыл, нянча на коленях ящик. Прежде у Ула и сосновой иголки из него было не допроситься. Нет, он, конечно, делился, но перед этим в лучшем стиле Кузепыча толкал речь, что свое нужно иметь. Фигуса с два он в следующий раз даст.
        Афанасию достался набор новых скребниц и щеток для лошадей, которыми Ул так дорожил, что нередко носил с собой, чтобы в пегасне их не заиграли.
        Родион, Макс и Афанасий переглядывались, не понимая, что за приступ щедрости нашел на Ула и не надо ли потрогать ему лоб на предмет жара? Тот же медвежонком топтался вокруг гамака, соображая, что можно еще отдать.
        - Ну саперку и прочее - это уже сами разделите. Хотя саперка у меня сами знаете какая. Хоть брейся. Нерпь пока не отдаю. Шныровскую куртку тоже придержу, - говорил он, ни на кого не глядя и обращаясь к скелету лошади.
        Скелет скалил зубы и словно издевался. Не выдержав его двусмысленной улыбки, Ул сорвал со стены рюкзак и стал беспорядочно набивать его вещами, которые забирал с собой. Макс, Афанасий и Родион молча наблюдали за ним. Как ни странно, но вопрос, которого Ул так боялся, задал не говорливый Афанасий, не злой на язык Родион, а Макс:
        - Ты ч-ч-что? У-у-у-уходишь?
        - Да, - сказал Ул.
        - Пы-почему? Кы-куда? Ты ведь н-н-не… к-к… - начал Макс.
        Ул глянул на него так, что громадный Макс примирительно вытянул ладони.
        - Я ухожу с Ярой. Не из ШНыра, а с Ярой, - объяснил Ул. - А так я с вами, чудо былиин! Приходить буду… Общение там неформальное за чашкой компота, воспоминания о прошлом. Все по полной программе.
        Он безнадежно махнул рукой, осознавая, что то, что он говорит, полная чушь, и, закинув на плечо рюкзак, пошел к выходу.
        - А Азу кому? Хочешь - могу присмотреть! - негромко предложил Родион. Он будто нарочно придерживал свой вопрос до той секунды, пока Ул окажется на пороге.
        И вопрос этот прозвучал как выстрел. Ладонь Ула промахнулась мимо дверной ручки. Одичало оглянувшись на Родиона, он со второй попытки распахнул дверь. Ступени загрохотали с такой энергией, что Афанасий не исключил, что Ул скатился вниз кубарем. Короткий яростный крик подтвердил его предположение.
        Однако, когда вслед за тем Афанасий выглянул, Ула внизу уже не было, а только на освещенном солнцем квадрате паркета валялась вылетевшая из его рюкзака перчатка. И перчатка эта, растопырившая пальцы и словно вцепившаяся в пол, показывала, как не хочется Улу разлучаться со ШНыром.
        Прихрамывая после падения, Ул заскочил в комнату к Яре. Среди ее оставленных вещей царила паника, вызванная исчезновением хозяйки. «Нас забыли!» - пищали тапки. «А я что, не нужен? Ну нет так нет! Я не жду благодарности!» - басил тяжелый, служивший заодно и полотенцем халат. Хотя, собрав самое необходимое, Кавалерия несколько и уняла эту панику, вещей было еще чемодана на четыре, если не на пять. Яра таки обросла барахлом, хотя и любила рассуждать о восьми шныровских предметах и о том, что ей ничего больше не надо. Ул почувствовал, что разбираться в этих женских тряпочках у него нет никаких сил.
        Чтобы Яра видела, что он здесь был, он захватил витамины и глобус.
        «Витамины для нее. А глобус для ребенка! Чего на игрушки время тратить? Родится - я ему, чудо былиин, быстренько все покажу!» - решил Ул и, держа глобус в руках, помчался в пегасню.
        До пегасни он добежал в один миг, однако у ее ворот вдруг застыл и понял, что у него не хватает смелости их открыть. Ул еще боролся с собой, но тут ворота распахнулись сами. Вылетел Макар, который, гонясь за Ларой с лопатой, притворялся, что хочет стряхнуть на нее навоз. Лара визжала - вначале радостно, потому что девушкам отчасти приятны и бабуинские ухаживания, а потом истерично, потому что небольшой шлепок навоза на нее все же свалился и прихлопнул ту симпатию к Макару, которая не была еще прихлопнута.
        Макар торопливо бросил лопату и, спасаясь от взбешенной Лары, укрылся в деннике Цезаря. Лара снаружи сотрясала решетку. Потом пнула ее, повернулась и ушла.
        - Не догнала? - сочувственно спросил кто-то у Макара.
        - Типа того! - Макар обернулся и увидел Кавалерию. Она мазала Цезарю царапины от колючей проволоки, на которую тот где-то набежал грудью.
        Макар испуганно застыл. Знай он, что Кавалерия в пегасне, он не гонялся бы за Ларой с лопатой.
        - Не хочу навязывать свой взгляд на вещи, но ты гонишься за негативным вниманием, потому что пока не умеешь привлекать позитивное! - не отрываясь от царапин, сказала Кавалерия.
        - Че-че я делаю?
        Кавалерия осторожно провела пальцем рядом с порезом, примериваясь, чтобы Цезарю не было больно.
        - Внимание - та же валюта! Человеку важно получить внимание другого человека, а вот каким образом - это уже другой вопрос. Например, Ромео понравилась Джульетта. Он мог ухаживать за ней, что требует ума и смелости. А мог высморкаться в ее кофту, что гораздо проще.
        - Да не нужна мне никакая Лара! - проворчал Макар и, пока ему не назначили дежурства, поспешил выскочить из денника.
        Как ни странно, Макар сейчас сказал правду. Куда чаще, чем о Ларе, он думал о Юле, или «девочке-зомби», как называли ее в ШНыре. В Ларе ему нравились исключительно колени, зубы, волосы и прочие детали анатомического ряда. Юля, как и Макар, прошла непростую жизненную школу, причем даже более тяжелую, потому что там, где Макара судьба легонько щелкала по лбу пальцем, Юля получала от нее кулаком. Макар больше чем понимал колючую Юлю - он чувствовал ее, как чувствуют собственную руку. А вот чего он гонялся за Ларой с лопатой… Ну а что, уж погоняться нельзя? В конце концов, Макар никогда не позиционировал себя как глубокого философа-моралиста.
        Закончив обрабатывать царапины Цезаря, Кавалерия потрепала его по морде и вышла. Взлохмаченная голова Ула маячила в деннике у Азы, то пропадая, когда он наклонялся, то вновь появляясь. Было видно, как Ул то утыкается лбом в морду ничего не понимающей Азы, то начинает суетливо счищать с ее боков прилипшие соломинки.
        - Я же вернусь… Через годик или там когда… Ты давай не скучай! За тобой Афанасий приглядит. Или там еще кто, - объяснял он. - Ты их, главное, слушайся… Афанасий, конечно, для тебя мягковат. Ты с ним чудить будешь. А Родион… если он хоть раз на тебя хлыст поднимет, я ему руки оторву… Прямо возьму вот так и оторву!.. А если тебя с собой взять? Хотя куда? Я сам не знаю, куда мы идем!.. Да не смотри ты на меня так! Ты лошадь! Ты не понимаешь, что я тебе говорю! Тебе все натурально по барабаниусу!
        Кавалерия выждала, пока Ул, убеждая себя, повторяясь, пойдет по третьему кругу. Рюкзак Ула валялся в проходе. Кавалерия перешагнула через него. Легонько стукнула по решетке. Уши Азы развернулись на звук.
        - Я ухожу! - сказал Ул резко. - Вы знаете почему… вы сами собирали ее чемодан…
        Кавалерия промолчала, но, видно, было в ее молчании что-то несогласное, потому что Ул занервничал.
        - Я ухожу! - повторил он уже не резким, а оправдывающимся голосом. - Вы за Азой присмотрите и за Гульденком… Гульденок на крыло вставать начинает… А Аза… балованная она… привыкла, что с нее пушинки сдувают…
        - Сам присмотришь.
        - Как сам? - не понял Ул.
        - Никуда ты не уходишь, - сказала Кавалерия. Тихо сказала, устало, без приказа в голосе.
        - Почему?
        Ул начинал уже наклоняться за рюкзаком, а теперь выпрямился. Лицо у него стало вдруг неприятным, почти озлобленным. Решил, как видно, что нужно защищать Яру. Но Кавалерия ни на Яру, ни на ребенка не нападала, и, ощутив это, Ул сдулся, как сдувается выгнувшийся дугой кот, когда понимает, что угрозы нет.
        - Ты сам знаешь ответ. Уйти ты не можешь, потому что нас становится все меньше, - сказала Кавалерия. - Шныров младшего призыва нет. Разве что Юля. Но с ней пока все непросто. Наста выбыла неизвестно насколько. У Меркурия Сергеича носовые кровотечения. Средние шныры еще не опора, хотя кое-кто и подает надежды. Вы с Ярой мне очень нужны. Если вы покинете нас, ШНыру не устоять. Кто остался? Я? Родион? Афанасий? Макс? Сашка с Риной? Мы одни не сможем приносить столько закладок, чтобы наш мир не задохнулся. А без этого он разделит судьбу болота.
        - Но Яра не сможет остаться! - сказал Ул.
        - Она - да, - согласилась Кавалерия.
        - Я не брошу Яру!
        - Никто тебя не просит ее бросать. Устрой ее и возвращайся! В конце концов, многие военные не видят своих семей месяцами, а ты сможешь видеть Яру как угодно часто. Если же ты сейчас уйдешь, то неизвестно, будет ли вам куда возвращаться через год или через два… Да, возможно, будет тяжело. Но при любом другом раскладе еще тяжелее.
        Ул застыл. Такая мысль, как видно, никогда не приходила ему в голову.
        - Я не знаю, - растерянно сказал он. - А Яра как же? Как я ей объясню?
        - Яра поймет, - сказала Кавалерия. - Должна понять. Ведь она тоже одна из нас. Пока же считай, что ты получил недельный отпуск. Но не больше… И перестань подсыпать Азе овса! Я понимаю, что это на нервной почве, но если ты собрался таким образом извиняться, то способ не лучший.
        Ул хотел что-то добавить, но Кавалерия уже исчезла в амуничнике, чтобы вернуться оттуда с седлом в руках.
        - Вопросы? - спросила она у Ула.
        Ул покачал головой и подобрал с пола рюкзак. Он делал это медленно, словно во сне, что-то стыкуя для себя. Вскоре он опять появился на чердаке старших шныров. Макс и Афанасий вопросительно уставились на него. Родион сидел с двуствольным шнеппером в руках. Он уже ухитрился разобрать его и, сняв стволы, придирчиво разглядывал их на свет. Ул подошел к Родиону и выдернул шнеппер у него из рук.
        - Вертай взад! Я как чувствовал, что ручонки потянутся! - велел он. - И ты, Макс, тоже! Куда ящик дел?
        Спустя еще пять минут Ул вышел к Яре. В руке у него был глобус, за плечами - рюкзак. Яра сидела на чемодане и смотрела на площадку у ворот, где сквозь трещины асфальта пробивалась трава.
        Здесь на траве огромный надутый красавец голубь плясал перед маленькой голубкой. Голубка была невзрачная, да еще и хроменькая. Но голубю это было не важно. Он раздувался, вертелся и пританцовывал. Перья его переливались на солнце. Голубка, не обращая на него внимания, ходила и поклевывала что-то в траве. Вид у нее был озабоченный, умный и немного грустный. Чувствовалось, что птенцы у них будут хорошие. У таких печальных голубок всегда бывают хорошие птенцы.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ НЕВЕСТА ПЛАСТИКОВОГО СКЕЛЕТА
        Тот человек, которого ты любишь во мне, конечно лучше меня, я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя.
        М. Пришвин
        Был седьмой час вечера. Солнце путалось в ветвях. В оранжевой продуваемой кофте-сеточке, благоухающий одеколоном, далеко отставивший ножку и мило улыбающийся во все стороны, Дионисий Тигранович Белдо чертил роликовыми коньками дорожки в ботаническом саду. Неподалеку на газончике стояли Младочка, Владочка и верный Птах и любовались, как, круто забирая ножками и разворачиваясь, глава форта прижимает к груди рано пожелтевший, с ало-зелеными прожилками лист платана.
        - Я люблю вас, люди! Я дарю вам свою любовь! - шептал Белдо.
        Многочисленные прохожие останавливались, с одобрением наблюдая поэтического старичка. Внезапно какой-то карапуз воскликнул:
        - Ой, мама! Птичка!
        И точно - с ближайшего дерева растрепанным комком свалилась и замерла на асфальте птица. Белдо слегка толкнул ее коньком. Воробей не шевельнулся. Возможно, это был первый в мироздании воробей, умерший от разрыва сердца.
        - Млада! Это ты, что ли, змеища?! - недовольно крикнул Дионисий Тигранович.
        - Я-то тут при чем? Кто тут свою любовь во все стороны посылал? - проворчала Млада. Последнее она, впрочем, произнесла себе под нос.
        После странной смерти воробья зрители как-то сами собой рассосались. Недовольный Белдо подошел к своим ведьмищам.
        - Я замерз! Давай свитер! - велел он Владе.
        - Какой свитер? Вы же сами велели не брать! - удивилась Влада.
        Старичок вытянул губки ниточкой:
        - Владочка! Иди сюда, мое золотце! Сейчас я расскажу тебе о такой вещи, которая называется «критическое мышление»!
        Ведьмища доверчиво приблизилась, но противный старичок обманул и вместо поучительного рассказа о критическом мышлении ущипнул ее за внутреннюю, нежную часть руки.
        - Вот тебе! Вот! - прошипел он, впиваясь ногтями, чтобы ей было больнее.
        - За что?! - взвыла Влада.
        - Все за то же! За свитер! Надо делать не как я сказал, а как я подразумевал!
        В кармане у Птаха завибрировал телефон. Сам Белдо мобильник носил редко, заявляя, что от телефона бывают волны, которые его старят. На самом же деле мобильник мешал тонкой связи старичка с его опекуном, связи постоянной и очень чуткой. Краснолицый Птах поднес телефон к уху. Трубка звякнула о его золотую серьгу.
        - Слушаю… вас… - произнес он с одышкой.
        Трубка что-то кратко сообщила. Не меняясь в лице, Птах произнес «понял, передам» и отключился.
        - Кто это еще? - подозрительно спросил Дионисий Тигранович.
        - Арно, - сказал Птах.
        Лоб Белдо озаботился морщинкой:
        - Ясно. И где сейчас Гай? У водохранилища?
        - Нет. У вас дома! Зовет вас, - ответил Птах очень просто. Млада и Влада при подобных обстоятельствах начали бы издали, с приготовлениями.
        Личико у Белдо вытянулось:
        - Врешь! Как у меня дома?! Почему?! Да там же…
        Старичок не договорил. Его квартира на Садовом кольце имела столько магических защит, что проникнуть в нее не сумел бы и человек с семью жизнями. Гай, однако, не только уцелел, но и призывал теперь к себе ее хозяина.
        Дионисий Тигранович, не снявший еще ролики, торопливо задрыгал ножками и покатил по аллее. Все птичье сообщество - обе Вороновы и Птах - вспорхнуло с газона и точно куры в курятник перенеслось в микроавтобус.
        У подъезда Белдо, преградив всем проезд, стояла машина Гая. Возле нее застыли арбалетчики охраны. Увидев Дионисия Тиграновича со свитой, они дернулись было наперерез, но остановились, вовремя сообразив, что не пускать главу форта в собственную квартиру распоряжения не было. К тому же разгневанный старичок легко мог устроить им инсульт, а потом сказать, что все так и было, а он только оказывал первую помощь.
        Успевший в автобусе переобуться, Белдо резво, как теннисный мячик, запрыгал наверх. Млада и Влада едва за ним успевали, а Птах и вовсе остался у машины, притворившись, что ему нужно проверить уровень тормозной жидкости. Он считал себя частью автомобиля и предпочитал лишний раз не подниматься туда, где не бывает его автобус.
        Дионисий Тигранович был так возмущен тем, что Гай без приглашения забрался в его квартиру, что сам едва не попался в одну из собственных ловушек. Хотел повернуть в замке ключ, не коснувшись прежде заветного места, которого непременно нужно было коснуться. Хорошо, что Младочка успела, прыгнув кошкой и схватив его за запястье, издать предупреждающий крик. Опомнившись, Дионисий Тигранович исправился, дверь открыл, переобулся в тапочки и дальше уже следовал по коридору своей обычной рысцой.
        В коридоре главе форта встретился Арно, который, увидев его, предупредительно отступил в нишу между вешалкой и шкафом и слегка поклонился. Когда же Млада и Влада попытались прошмыгнуть вслед за хозяином, Арно решительно выдвинулся им навстречу и, раскинув руки, показал, что делать этого не следует.
        Гай ожидал Белдо не в заветной его комнатке, где хранились счастливые предметы, а в длинном полутемном помещении у спальни, которое в доме называли музеем. Там вдоль стен, в стеклянных витринах, лежали самые интересные из камней, некогда таивших в себе закладку.
        Входя в музей, Дионисий Тигранович переборщил и изобразил такую несказанную радость, что не рассчитал напряжения лицевых мышц и у него задергалась щека.
        - Ах, как я рад! Я сам обожаю здесь бывать! Мы с вами абсолютные синхроны! - воскликнул он. - Не поверите! Я видел вас вчера, а кажется, будто уже прошла целая вечность!
        Гай, вскинув голову, с сомнением посмотрел на своего «синхрона».
        - Согласно старой притче, одно-единственное мгновение вечности проходит тогда, когда будет полностью стесан огромный алмаз, к которому раз в тысячелетие прилетает мудрый ворон, чтобы поточить об него клюв, - растягивая слова, сказал он.
        Белдо торопливо закивал, параллельно глазками пытаясь вынюхать, что нужно Гаю и зачем он явился. Гай выглядел уставшим. Нос казался побелевшим, под глазами голубело. Изредка он будто засыпал, потом резко просыпался, и тогда подвижное лицо его дробилось на множество крошечных морщинок. Белдо было известно, что Гай уже несколько дней живет на берегу Химкинского водохранилища в домике на колесах. Туда, в Химки, стянуты главные силы всех трех фортов. Что же такого важного сообщил ему опекун?
        Не спеша делиться со старичком своими секретами, Гай стоял у крайней из витрин и, приподняв стекло, разглядывал горный хрусталь, ограненный в форме яйца, на подставке из золота с сапфирами. Закладка, лет пятнадцать назад извлеченная из этого хрусталя, одаривала неординарностью мышления и должна была явить миру ярчайшего изобретателя. Но, увы, волей случая досталась отнявшему ее у шныра берсерку-топорнику, который не смог ею распорядиться и закончил жизнь в психушке, куда попал за серию настойчивых попыток создать искусственный интеллект на основе банки с вареньем.
        - А это у нас что, Дионисий? - продолжал Гай, кивая на соседнюю витрину.
        Белдо подскочил, чтобы посмотреть.
        - Загадочный безоаровый камень! - моментально отозвался он. - Употребим против сотен болезней! В Вест-Индии его ценили на вес золота! Происхождение камня окутано тайной. Одни говорят, что он добывается из желчи дикобраза, другие - что из желудка дикого безоарового козла.
        - А там что? Аметист?
        - Совершенно верно. Им разглаживают морщины и выводят веснушки. Кроме того, аметист идеальный вариант для открытия третьего глаза. Его нужно положить на переносицу. При помощи тонких вибраций фиолетового кварца обрести покой, а после пройти туманную область предвидения и…
        Гай поморщился, зная, что Белдо способен развивать эту тему до бесконечности.
        - Мне мой опекун и так все расскажет, - заметил он. - А тут что? Бирюза? Прежде ее считали камнем лошадников. Говорили, что с перстнем из бирюзы можно продавать бракованных лошадей по цене призовых скакунов.
        - А в рукописных лечебниках находим: «Если кто носит при себе бирюзу, то никогда не будет тот человек убит, ибо никогда не видели этот камень на убитом человеке», - шепотом добавил Белдо.
        - Почему не видели-то? Мародеры, чай, стащили?.. Ладно, шучу! Что ж вы не подарите его Ингвару? Он бы носил его не снимая! Идиллическое зрелище: глава магического форта дарит краснеющему Тиллю бирюзовое колечко! - усмехнулся Гай. - А это что? Черная жемчужина?
        Белдо кивнул. Лицо Гая стало мечтательным:
        - А ведь я не забыл девушку-шнырку, которая полтора века назад явилась ко мне с этой жемчужиной… Сама пришла, по доброй воле! Тоненькая такая курсисточка, лицо бледное, запрокинутое! Требовала моей помощи в каком-то деле. Не помню уже точно в каком. Кажется, заговорщиков освободить, которые на царя покушались, а закладка, стало быть, плата за услугу. Ради этого она и в Межгрядье нырнула, и из ШНыра сбежала, и с закладкой не слилась! Славно, да?..
        - И что с ней стало?
        - С девушкой? Кажется, стреляла потом в мценского градоначальника. Оторвала ему пулей ухо. Анекдотическая история. Сослали ее в Сибирь. Все это она перенесла и умерла уже после революции, от тифа, году в двадцать втором. Кажется, шныры напоследок забрали ее к себе, потому что у нее каким-то чудом уцелела пчела… Но меня, помнится, другое потрясло: откуда в Межгрядье черная жемчужина?
        Белдо слушал Гая так жадно, что, сам себя не помня, застыл на одной ножке, как розовый фламинго. Дослушав же, невпопад пожаловался, что жемчужина вот… потускнела. Раньше была другой - живой, почти прозрачной!
        - Жемчуг, дорогой мой, не терпит прикосновений! От них он болеет! - охотно пояснил Гай. - Редкая жемчужина радует своей красотой больше столетия. Чаще же всего она живет как человек, лет семьдесят. Потом тускнеет, теряет блеск. Главное в жемчуге - та маленькая песчинка, с которой она началась. Это ее сердце. Когда оно умирает, умирает и жемчужина…
        Гай разжал пальцы и позволил черной жемчужине скатиться в коробочку. Гибкое лицо его приняло деловое выражение.
        - Ну-с! Вернемся к нашим варанам, маронам, мормонам, к чему угодно, потому что к вашим баранам я возвращаться не хочу!.. - сказал он, и старичок застыл, изогнувшись, как ящерка, выслеживающая насекомое.
        - Мы ищем, ищем - и все бесполезно! Девица, которую вы прислали, никуда не годится! Раз десять мы отправляли водолазов, куда она указывала, и поднимали лишь бутылки! - продолжал Гай.
        Белдо хотел отшутиться, что в бутылках могли оказаться джинны, но решил воздержаться и ограничился тем, что опечалился спинкой.
        - Странно… Обычно Нина не ошибалась! - сказал он озабоченно. - Ну да ничего! Кроме Нины у меня есть еще Дайни. Прекрасная, талантливая девочка!.. Правда, она может искать только кости!
        Белдо почудилось, что при слове «кости» длинный рот Гая дрогнул:
        - В самом деле? Эта та, с птичьими черепами на шее?
        - Да. А еще Дайни умеет смотреть глазами мертвых животных! - похвастал старичок.
        - И вы до сих пор молчали?! Поехали к Дайни! - заторопился Гай. - Надо выяснить, умеет ли она глядеть глазами мертвых рыб. Поедем на вашей машине. Воспользуемся талантами Птаха избегать пробок!
        Гай спускался по лестнице первым. За ним на носочках прыгал Белдо. Арно, опасаясь ловушек, крался вдоль стеночки, как кот. Млада и Влада попытались пристроиться за хозяином, но Гай заявил, что в автобусе и так будет тесно.
        - Лучше приготовьте Дионисию Тиграновичу ужин! - посоветовал он.
        - Ни в коем случае! - ужаснулся старичок. - Их категорически нельзя подпускать к плите! Они слишком хорошо разбираются в ядах. Травят друг друга каждый день. Мне уже надоело слушать стоны!
        - На нее ничего не действует, - пожаловалась Влада. - Хотя тот замедленный, что я дала ей позавчера, вроде бы неплох… Младочка, ты не заметила: у тебя не изменилась частота пульса?
        - Нет, - сказала Млада, ухмыляясь.
        - Да ее оглоблей не убьешь! - неосторожно заявил секретарь Арно.
        Говорить такое женщине нельзя, как бы ты к ней ни относился. Глазки Младочки из страдающих мгновенно стали змеиными, с вертикальным даже зрачком.
        - Если вы пытались сказать мне нечто приятное, вам это удалось! - заметила она сухо, очень напирая на «вы». - Кстати, как вам понравился морс, который вы пили у нас на кухне? Вас не удивило, что он слегка горчит?
        Лицо у Арно вытянулось. С удовлетворением взглянув на него, Млада бережно прикрыла дверь автобуса и махнула Птаху ручкой, чтобы он трогался. Дайни они искали довольно долго. По телепатическим каналам с ней было не связаться, мобильный телефон она с собой не носила. Вообще была личностью таинственной даже для форта Белдо, где странных людей хватало.
        Арно сидел бледный, покрытый испариной. Он то щупал у себя лоб, то начинал вертеться, то бормотал, что его тошнит, и просил у Птаха на минутку остановиться. Дионисий Тигранович втихомолку посмеивался.
        - Бывает, что и выживают! Главное, всегда настраивать себя на лучшее! - утешал он Арно.
        Несколько минут секретарь страдал, тихо раскачиваясь на сиденье, затем не выдержал и схватил Гая за рукав.
        - Я отравлен! Я слабею! Собираетесь ли вы что-нибудь предпринять? - прошептал он.
        - Разумеется, - заверил его Гай и легонько потянул свой рукав, высвобождая его. - Пока ты жив, подыщи, пожалуйста, секретаря себе на замену! Требования те же. Исполнительность, сообразительность и… умение не доставать хозяина, когда он занят! Кстати, последний навык ты, кажется, утратил.
        Птах в деле объезда пробок творил чудеса. Навигатор не включал, уверяя, что правда навигатора - это правда пятиминутной давности, а потому уже неактуальная. Боковые интервалы ощущал с зазором до волоса. Все московские дворы знал так, словно в каждом снимал когда-то квартиру. Его ярко раскрашенный автобус протискивался и туда, куда с трудом бы проник и мотоцикл.
        Дайни жила за городом, в сторону Сергиева Посада, там, где роскошь подмосковных дачных поселков сменялась селами старыми, исконными, возникшими некогда на столбовой дороге. Пыльные ивы клонились к дороге у мостов, и прыгали по сторонам шоссе маленькие ярославские домики, похожие на нарядные курятнички с теснящимися окошками.
        Повсюду было понатыкано множество камер, кроме того, практически в каждой деревне таился гаишник. Узрев из кустов несущийся автобус Птаха, он выскакивал из своей укромной щели, дрожа от нетерпения и потрясая одновременно радаром и палочкой.
        Птах охотно притормаживал. Заднее стекло отъезжало, и выглядывал Дионисий Тигранович. Глаз гаишника он не искал, зато зорко всматривался в его лоб над бровями.
        - Здравствуй, Коля! Как Анна Васильевна? Как Дашенька? Спит ночами? Зубик прорезался? - кричал он прежде, чем гаишник успевал открыть рот. Гаишник терялся, потом делал отпускающее движение палочкой, и они проезжали.
        - Анна Васильевна - это его мама, - объяснял Белдо Гаю. - А Дашенька - дочка. Кошмарное имя! Если бы у меня была дочка, я назвал бы ее Афродитой!
        - Дочка по имени Афродита? - переспросил Гай.
        - А что? В любом случае у нее было бы всего одно имя, а не множество, как у дочери Долбушина!
        Гай шевельнул уголками губ, что должно было означать вежливую улыбку. Он думал о чем-то тревожном, невеселом и, видимо, важном. Умный старичок ощутил это и тоже замолк.
        Через четверть часа, не доехав немного до очередного мостика, Птах снизил скорость и перевалился на грунтовую дорогу. Автобус медленно пополз вдоль речки, разжалованной по обмелению в ручьи, или, возможно, ручья, выслужившегося в крохотные речушки. По правую руку от автобуса толпились все такие же уютные домики-курятнички, изредка изуродованные какими-нибудь веяниями цивилизации вроде спутниковой антенны.
        Проехав всю деревню насквозь, Птах свернул на маленькую улицу. Здесь появление автобуса вызвало переполох. Женщины кинулись утаскивать с дороги игравших в пыли детей, от волнения награждая их подзатыльниками. Откуда-то появились собаки. Одна, прыгая, пыталась укусить автобус за колеса. Другая хотела срезать путь через дыру в сетке-рабице, застряла и жалобно скулила.
        - Вот! - сказал Птах, останавливаясь. - Где-то здесь!
        Гай вышел из автобуса первым. Собака, та, что пыталась укусить шину, подскочила было к нему, но, не успев вцепиться в штанину, вдруг издала утробный, ни на что не похожий звук ужаса и, поджав хвост, умчалась прятаться. Гай, лишь мельком оглянувшийся на пса, уверенно шел к ближайшей калитке. За ним семенил Арно. Секретарь уже убедился, что не отравлен, но все еще сомневался и потел от волнения. Оглянувшись на Белдо, который кивнул, подтверждая, что да, да, тут, Гай позвонил. Кнопка на столбе у калитки была обычная, как в городе, хотя снаружи кто-то и накрутил на нее отрезанную пластиковую бутылку, чтобы она не мокла.
        Звонок наделал в доме суеты. Звякнуло ведро. Из окна веранды, опрокинув цветочный горшок, выскочила кошка. На крыльце показалась хлопотливая круглая женщина с миловидным лицом.
        - Вам кого? - крикнула она издали.
        - Дайни, - ответил Арно.
        - Веру! - поправился Дионисий Тигранович.
        - Вера у себя в комнате! - захлопотала женщина, пропуская их в калитку. - Вы из института? Из-за пропусков?
        Белдо не стал этого оспаривать, но и подтверждать не спешил. Лишь, ссылаясь на какого-то Александра Сергеича, видимо ректора, размыто упомянул, что «все мы учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».
        Гай, вопросительно поглядывая на две длинные теплицы с помидорами, занимавшие добрую треть участка, поднялся на крыльцо. Внутри нарядный домик-курятничек утратил свою привлекательность и походил на обычную квартиру. Даже батареи были как в городе, правда, разводились не от газового котла, а от печи.
        Белдо, просочившийся вслед за Гаем и его секретарем, озирался по сторонам, соображая, куда идти. Сам он был здесь лишь однажды, когда Дайни только приняли в форт.
        «Года три уж прошло, а живут боевые ведьмы в среднем лет пять-шесть… Ай-ай! Как время-то летит!» - соображал он про себя.
        Комната Дайни была крайней по коридору. Просторная, в два окна. На стенах висели анатомические атласы, мелко исписанные тонким черным маркером. В углу на подставке помещался скелет, по большей части пластиковый, однако череп и некоторые кости - Гай с Белдо как люди опытные сразу это усмотрели - были настоящими. До того как попасть в форт к Дионисию Тиграновичу, Дайни училась на медицинском, да и сейчас продолжала, хотя то и дело вылетала и восстанавливалась.
        - Здравствуй, Верочка! А мы тут проезжали мимо - дай, думаем, к тебе заглянем! - произнес Дионисий Тигранович так сладко, что сам же первый и умилился.
        Дайни молчала, настороженно разглядывая их. Она сидела за столом с книгой в руках и была сейчас какая-то домашняя, иная, даже на боевую ведьму мало похожая. И умный старичок это чувствовал. Все-таки человеческое, исходное, душа там и всякое такое - вещь упорная, невытравляемая. Никакой эльб этого не уничтожит. Внутри все прогрызет, источит, как червяк, но оболочка, будь она неладна, все равно останется.
        - Вот! Купили тебе конфеток полакомиться! - продолжал Белдо, в поисках конфеток оглядывая свои пустые руки. - Хотели купить тебе конфеток, - поправился он с виноватым хихиканьем.
        Круглая женщина втиснулась в комнату дочери. Видно, ей интересно было, о чем будут говорить. Дайни в присутствии матери смущалась и злилась, и это было заметно. Она то трогала крупные пуговицы на своей кофте, то накручивала на палец волосы. Непонятно было: стыдится ли Дайни перед матерью, что знакома с Гаем и Белдо, или, напротив, ей неловко, что у нее такая простая мать, весь день пропадающая в своих теплицах.
        - Мы с мужем всегда Верочке все старались дать! Ничего не жалели, - сказала женщина с гордостью. - Одни репетиторы сколько денег съели! А потом Верочка, слава богу, поступила!
        - Слава небу! Слава небу! - торопливо поправил Дионисий Тигранович.
        С Дайни, которая тогда была просто Вера Максимова, студентка Первого меда, глава магического форта познакомился в сильный дождь. Бедняжка мокла, и он посадил ее в свой автобус. Разговорились о латинских названиях костей, о травматологии, об ортопедии, о том о сем. Белдо всегда умел быть увлекательным, особенно на стартовом этапе дружбы. Он не столько подделывался или притворялся, сколько искренне увлекался новым человеком. Ведь, как известно, новый человек - это лучшее интеллектуальное лакомство. Правда, это не помешало Белдо уже через неделю подселить своему новому другу личинку эля, а поскольку Вера тогда зубрила названия костей, то и дар ее пророс именно в этом направлении.
        - Муж у меня был агроном. Он умер, а я все с помидорами вожусь! Они у нас с ранней весны и до поздней осени! На это и живем! Натуральные, никакой химии! - наивно продолжала круглая женщина.
        - Правда? - восхитился старичок, хватая ее за руку. - Арношечка, радость моя! Будь заинькой, купи, пожалуйста, помидорчиков! Младочка и Владочка потом тебя салатиком покормят! У тебя денежки есть или тебе дать?
        Секретарь, содрогнувшийся при обещании покормить его салатиком, вопросительно посмотрел на Гая.
        - Арношечка! Ты что, не слышал, заинька? Иди! - усмехнувшись, повторил Гай.
        Пока заинька собирался упрыгать за помидорчиками, Дионисий Тигранович в приступе нежности погладил круглую женщину по плечу.
        - О внуках-то не думаете? Дочь-то какая! А?! Девочки у вас будут красивые! - сказал он, позволяя себе запамятовать, что сам только что отвел Дайни не больше трех лет жизни.
        Мать Дайни была очень довольна. Она зарумянилась и счастливо забормотала, что пусть дочка сперва доучится, найдет хорошего человека, а там видно будет.
        - И почему девочки? А если мальчики? - спросила она.
        - Красивых мальчиков нам не надо! Красивые мальчики - это диагноз. Взять хотя бы нашего Евгения Гамова. Вы его не знаете, это так, знакомый один! - замахал ручками Дионисий Тигранович, опять забыв, что и сам был когда-то красивым мальчиком.
        Арно и женщина вышли. Мать Дайни хлопотала, обещая, что даст помидоры просто так… Только пакет нужен! А лучше бы ведерко, чтобы не подавить! Арношечка кисло повторял, что всякий труд должен вознаграждаться.
        - Что случилось? - спросила Дайни, когда за ними закрылась дверь.
        - Ты нам нужна, солнышко! Ты же рыбьими глазками умеешь смотреть? - спросил Белдо и со смущением добавил: - Ну если рыбка, конечно, будет немножко дохленькая?
        Дайни ответила, что да, умеет, но все зависит от глаз. Глазами кошки она видит как кошка, не различая некоторых цветов, зато хорошо фиксируя движение. Мышиные глаза дрянь. Но что натурально заставляет мозг вскипать - это глаза хамелеонов. Они как два крошечных прожектора толщиной в карандаш. Оба скользят независимо друг от друга, каждый в своем секторе выхватывая что-то свое.
        - А насекомые? - спросил Гай с интересом.
        - Пыталась как-то смотреть глазами пчелы. Не понравилось. Она видит цветные полоски, налепленные друг на друга. Все расплывается, остаются только яркие пятна. Чтобы понять, что они означают, надо быть пчелой, - отмахнувшись, сказала Дайни.
        - Чем же ты чаще всего смотришь?
        Дайни пояснила, что когда как. Чаще глазами ворон или хищных птиц. Их она любит больше всего. Правда, к глазам коршуна или орла надо еще привыкнуть. Это как смотреть в бинокль. Хочешь увидеть улицу в целом - а вместо нее выпрыгивает текст в книге, которую читает в летнем кафе какая-нибудь девушка! Вот с воронами вариант почти идеальный. Ворона видит очень хорошо - и одновременно ничего лишнего. Еще она любит смотреть глазами лошади - у лошадей панорамное зрение.
        - Может, нам утопить лошадь? - предложил Гай.
        Дайни посмотрела на него, проверяя, всерьез ли он это сказал. Гай не шутил.
        - Нет. Под водой глаз лошади не сфокусируется. Плюс лошадь тяжелая. Я смогу управлять ею от силы минут пять.
        Дайни открыла ящик стола и, достав бусы из птичьих черепов, накинула их на шею. Худое, нервно вздрагивающее лицо ее изменилось. Девушка-студентка Вера исчезла, и появилась грозная боевая ведьма.
        - Где нужно искать? - спросила она.
        - Химкинское водохранилище! - отозвался Гай.
        - А, там сейчас все наши! - не удивилась Дайни. - Ну поискать можно, конечно… Где бы раздобыть тропическую рыбу? Лучше хищную. Многие из них хорошо видят.
        - Рыб достанет Долбушин. Альберт сделает это с превеликим удовольствием! - воскликнул Белдо, любивший не только обещать за других, но и предполагать у них наличие удовольствия при выполнении его обещаний.
        - Много не надо. Я смогу управлять лишь одной рыбой… - отказалась Дайни. - Что мы ищем? Закладку? А если она закопалась в ил?
        Прежде чем ответить, Гай остро взглянул на нее. Затем на Белдо. Не ограничившись этим, выглянул в коридор. И наконец не менее пристально, точно проверяя, не проболтается ли, посмотрел на череп. Череп честно, как фельдфебель в строю, таращился на Гая пустыми глазницами.
        - Не совсем закладку. Внутри могут оказаться кости, - шепотом, отчего-то очень испугавшим Белдо, произнес Гай. - Очень маленькие кости!
        Пальцы Дайни скользнули по птичьим черепам.
        - Кости? - переспросила она с укором. - И вы молчали? Если там кости, я найду их, какими бы крошечными они ни были!
        - Точно? Любые кости?
        Дайни полузакрыла глаза. Затем сказала, что мертвых костей много. Куда ни посмотришь - в городе ли, в поле, - везде кости. В основном, конечно, кости мелкие и быстро разрушающиеся - мышиные, птичьи. Но много также и иных, в том числе окаменевших.
        Гай с подозрением оглянулся на маленькое, подчеркнуто незаинтересованное личико Дионисия Тиграновича. Приблизился к Дайни и почти прошелестел ей на ухо:
        - Это мертвые кости. А что, если они окажутся живыми?
        Дайни задумчиво подняла руку и пошевелила пальцами, созерцая живые кости сквозь кожу. Потом смещенным, уже профессиональным зрением взглянула на Белдо, любуясь и его аккуратненькими старенькими косточками. Наконец, забывшись, скосила глаза на Гая, и лицо ее вытянулось. Похоже, Дайни увидела нечто такое, что ее потрясло.
        - Что-то не так с моими костями? - вежливо поинтересовался Гай.
        Дайни что-то пробурчала, не решаясь больше смотреть на него.
        - Да, я вижу живые кости. Но я должна точно представлять, что ищу. Иначе это все равно что привезти меня на галечный пляж и попросить найти камень. Я-то найду.
        Гай ответил не сразу. Казалось, он с кем-то советуется, потому что лицо у него обмякло, словно гелевый шар с позавчерашнего праздника. Затем он повернулся к Дайни, поманив к себе и Дионисия Тиграновича, который, перестав витать, подскочил к нему с великой поспешностью. Видно, Гай, поговорив с тем незримым, что руководило всеми его действиями, убедился, что скрывать от них не нужно. Не проболтаются.
        - Эти кости особенные. Едва ли ты встречала такие. Ты должна найти яйцо дракона!
        Дайни отнеслась к словам Гая по-деловому.
        - Найду! - пообещала она.
        Зато Дионисий Тигранович неожиданно возбудился. Подпрыгнул, прижал к груди ручки.
        - Ах! Дракона с двушки, да? Я знал! Я чувствовал! Почему вы не сказали мне об этом сразу? В Индии говорят, что когда-то давно на земле жили драконы и питались они кровью слонов. Слоны были сильнее, но драконы очень быстры. И слоны гибли одним за другим. Но вот однажды умирающий слон упал на дракона и раздавил его. Их кровь смешалась, и выросло драконово дерево - драцена, - не помня себя, лепетал старичок.
        - Какая кровь слонов? У вас жар! - нетерпеливо оборвал его Гай и, не дослушав Дионисия Тиграновича, хотел выйти, но Белдо поймал его за рукав:
        - Погодите! Я говорил это, но думал совсем о другом! Не задохнется ли яйцо в воде? Вдруг оно уже того, а? Мы его ищем, а оно уже - пык! - того, мертвое!
        Гай вырвал у него рукав с такой силой, что старичок покачнулся:
        - Яйцо живое! Когда его проносили сквозь тоннель, эльбы чувствовали это!
        - Яйцо ведь дышит сквозь скорлупу? Разве нет? Крокодилы, черепахи, водные змеи и все прочие всегда откладывают яйца на суше! - пролепетал глава магического форта.
        Гай остановился. Он понял.
        - Да, - сказал он медленно, пытаясь сообразить. - На суше, в песок… Да… Но в Межгрядье иная вода. Легкая, с множеством пузырьков кислорода. Видимо, еще и теплая. Поэтому там драконы откладывают яйца в воду.
        - А здесь? У нас? Вода другая!
        Гай дернул головой. Он знал, что, когда ты на финишной прямой, нельзя сомневаться - надо бежать.
        - За скорлупу я не беспокоюсь. Она выдержит. Временное - пусть и в несколько суток - охлаждение яйцу дракона не опасно. Запасов кислорода, надеюсь, тоже хватит на какое-то время. Главное, чтобы дракончик не вздумал вылупиться в водохранилище. Тогда он захлебнется.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ МЕРТВАЯ РЫБКА С ДОБРЫМИ ГЛАЗАМИ
        Самое веское доказательство для меня - доказательство от противного. Когда я не могу разобраться в какой-то ситуации, я узнаю мнение тех, к кому мое сердце совсем не лежит, и поступаю строго наоборот.
        ВВР - внутренние воображалки Рины
        Птаха торопили. Он спешил. Колесил по проселочным дорогам, выскакивал на шоссе, опять сворачивал на проселки, объезжая пробки. Порой автобус совершенно терялся в облаках пыли. Когда он остановился у Химкинского водохранилища, рисунки на его бортах были покрыты слоем песка и глины. У жутковатого африканского божка на задней двери грязь залепила зубы, так что вид у него сразу стал пьющий и забулдыжный.
        Не дожидаясь, пока шофер его выпустит, Белдо сам открыл раздвижную дверь и выпорхнул. В машине он засиделся и теперь размахивал ручками, точно разминал крылья. Долбушин и Тилль стояли на каменной набережной у воды. Долбушина сопровождала Лиана Григорьева. Возле Тилля переминались с ноги на ногу несколько топорников. Их грубые лица выражали готовность убить кого угодно, лишь бы только их не заставляли думать.
        Увидев Тилля, чья патологическая жадность была ему известна, непоседливый старичок не удержался от шалости. Наклонился и принялся озабоченно искать что-то под ногами у главы форта берсерков.
        - Где-то тут была моя закладка… Ингвар, ты на ней, случайно, не стоишь?
        Тилль дернулся:
        - Закладка?! Где?!
        - В книге была моя закладочка! А потом выпала! Вот она, моя закладусечка! - кокетливо пояснил Дионисий Тигранович, поднимая с земли невзрачный фантик.
        - Шутим?! - зарычал Тилль, опуская ему на плечо руку.
        - Тшш! - остановил его старичок. - Нежности потом! У вас за спиной Гай!
        Тилль даже не попытался оглянуться.
        - А психа с секирой у меня за спиной нет? - спросил он.
        - Целых три, и все из вашего форта. Но себя я к ним не отношу, - произнес стеклянный голос.
        Лицо у Тилля побагровело и стало исключительно глупым. К появившемуся из автобуса Гаю уже спешили его арбалетчики. Долбушин засмеялся. Смех у него был несколько повизгивающий, словно кто-то на секунду включил, а потом так же быстро выключил дисковую пилу. Когда старичок повернулся к нему, глава финансового форта уже снова стоял с лицом таким серьезным, что невозможно было предположить, что это смеялся он.
        - Не надо, Альберт! Вы так редко смеетесь, что я всегда пугаюсь. Мне кажется, что кто-то умер! - укоризненно пролепетал старичок.
        Гай подозвал к себе Долбушина и нетерпеливо спросил, как успехи. Тот доложил, что водолазы сменяются каждый час. Кроме того, работают несколько поисковых катеров и еще один сейчас выгружают. Правда, набережная высокая и спускать катера сложно. Он кивнул на людей, суетившихся у машины, которая, сильно сдав задом, прицепом нависла над водой.
        - Так мы месяц провозимся. Разве что… - Гай, оглянувшись, поманил худую девушку. - Альберт, это Дайни! Сделайте все, что она попросит!
        Долбушин с сомнением покосился на бусы из птичьих черепов, но спорить не стал и отвел Дайни в сторону. Выслушал ее, что-то уточнил и подозвал к себе Лиану. Четверть часа спустя у Лианы зазвонил телефон. Она что-то односложно ответила и передала трубку Долбушину.
        - Держите связь, шеф! Дело сделано! - сказала она кокетливо.
        Глава форта взял телефон и, разговаривая, стал оглядываться, кого-то высматривая.
        - Кто это еще? - спросил Белдо, любивший все знать.
        - Вот уж не скажу! Я бедная глупая женщина. Я умею только нажимать на кнопку, как меня научили, - ответила Лиана.
        Вскоре Долбушин вернулся с пакетом в руках. Это был один из тех плотных, с фирменным оттиском пакетов, в которые в зоомагазинах сажают купленных рыб. В пакете билась рыжая, с ладонь, рыба с крупными глазами, смотревшими не в стороны, а чуть выдвинутыми вперед, что позволяло ей лучше определять расстояние до добычи.
        - Трехгибридный попугай! - сказал Долбушин. - Подойдет? Или что-то другое подыскать?
        - Он же живой! - укоризненно воскликнула Дайни.
        - Ну так что? - не понял глава форта.
        - Живой рыбой я управлять не могу! Она поплывет куда захочет!
        - Ой-ой-ой! - захлопотал Белдо. - Мне бы твои сложности, Дайничка!.. Ингвар, да где же вы, кошмарный человечище? Нам нужна ваша безжалостная сила! Прикончите, пожалуйста, рыбку!
        Тилль с готовностью протянул к пакету толстые пальцы.
        - Не надо! - хмуро остановил его Долбушин. - Изуродуешь… Давай уж лучше я!
        Он быстро вскинул зонт и, поморщившись, коснулся его ручкой пакета. Рыжая рыба дернулась, перевернулась в воде и начала медленно всплывать, белея брюхом.
        - Готово. Такая рыбка тебе больше нравится? - с легкой издевкой спросил Долбушин.
        Дайни, не отвечая, взяла в руки пакет и отошла. Было видно, как, склонившись над водой, она отпускает рыбу и довольно бормочет: «Умница моя! Красавица! Ну поплыли, поплыли!»
        Долбушин покрутил пальцем у виска.
        - И где вы таких набираете? - спросил он у Гая.
        - Я набираю? Увольте меня от чужих тараканов. Это все Дионисий Тигранович! - ответил Гай.
        Старичок кисленько посмотрел на Гая, но от замечаний воздержался.
        Следующие три часа Гай и все главы фортов сидели в доме на колесах и ждали. Каждый ждал по-своему. Тилль, которому Гай не разрешал при нем курить, ломал и крошил сигареты, выкладывая из обломков на столике нечто вроде пирамиды.
        Гай был неподвижен, как паук. Но неподвижность его не была отупелой. Глаза его пылали. Порой он делал несколько быстрых движений: менял позу, что-то брал, отдавал приказ - и опять замирал.
        Белдо бегал по вагончику, трогал все краны, посуду, крепления откидной кровати. Даже под подушку заглядывал.
        - Ах, полочка со стаканчиком! - восклицал он. - Ах! Какая смешная защелочка!.. Если я когда-нибудь разбогатею, я заведу себе такой же домик! Уеду в чащу и буду жить там один-одинешенька!
        Долбушин записывал что-то в блокноте. Насколько любопытный старичок, много раз совавший в блокнот нос, мог судить, это были не дневниковые записи, а скорее развернутый и тщательно продуманный список поручений.
        - А про меня тут что-нибудь есть? - спросил Дионисий Тигранович.
        Долбушин терпеливо дописал в блокнотик «Д.Т.Б.» и рядом нарисовал виселичку.
        - Очень остроумно! Вы, как я вижу, сегодня в развеселом настроении, дорогой Альбертик! То смеетесь, то картиночки рисуете! Очень за вас счастлив! - надувшись, сказал старичок.
        За окном что-то заметалось. У дома на колесах нетерпеливо подрыгивал Арно и показывал на водохранилище. Дайни сидела у воды и вздрагивала руками так, словно плыла. Было заметно, как глаза ее двигаются под опущенными веками.
        Гай, подбежав, легко коснулся ее плеча:
        - Ну?! Что?
        - Вижу его, - не открывая глаз, отозвалась Дайни.
        - Где?
        Дайни нетерпеливо зашарила рукой. Арно вложил ей в пальцы ручку. Не глядя на бумагу, Дайни начала что-то быстро чертить. Вначале возникли две длинные ломаные линии, идущие сверху вниз. Затем на линиях выросли будто острые зубы и в центре - нагромождение из многих пересекающихся черточек с единственным проходом между ними. Последним Дайни вычертила на самом дне небольшой, заветной формы овал.
        - Достать сможешь? - спросил Гай.
        - Рыбой? Нет конечно!.. Эта штука вдвое больше рыбы!
        - А место указать?
        Рука Дайни слепо заскользила вдоль воды. Коснулась крыш многоэтажек на противоположном берегу канала, затем, точно усомнившись, дрогнула.
        - Где-то там! Я же из-под воды сейчас смотрю… - объяснила она, по-прежнему не открывая глаз.
        - Альберт, давайте сюда начальника водолазов! - велел Гай.
        Долбушин куда-то ушел и вскоре вернулся в сопровождении приземистого, с толстой шеей мужчины.
        - Михаил, - представил Долбушин.
        Белдо всмотрелся в него:
        - Это не вы поднимали со дна реки застреленного пега? Тогда, на «Гоморре», когда нас едва не угробили атакующей закладкой?
        Приземистый мужчина чуть наклонил голову.
        - Вот видите! - довольно воскликнул Дионисий Тигранович. - У меня прекрасная память на лица!.. Представьте, недавно я встретил человека, которого сорок лет назад нарисовали для почтовой марки, и сразу его узнал.
        Гай нетерпеливо дернул щекой и, прервав излияния Белдо, протянул водолазу рисунок:
        - Ничего не напоминает? Наша цель - овал на дне.
        Михаил с сомнением взглянул на показавшийся ему детским рисунок и признал, что да, ниже по течению действительно есть похожее место, однако достать что-либо оттуда почти невозможно.
        - Места сложные! - сказал он. - Что Химкинское водохранище, что Клязьминское. Выемка грунта в канале ого-го! Да еще оползень на откосе до самого верха выемки. Ну расширили выемку над бечевником, разгрузили откос - да толку? Все равно сползает, каждые десять лет ремонтируют. А все почему? Пока делать не начнешь - и трудности не появятся.
        - Да-да-да! Понимаю, понимаю! А мысль какая? - быстро спросил ничего не понимавший Дионисий Тигранович.
        Начальник водолазов, однако, был человек тщательный и рассуждать любил подробно:
        - Мысль такая. Если просто и для талантливых. Водохранилище расчищали, углубляли русло. Все, что прежде было на берегах, оказалось под водой. Линии с зазубринами - скорее всего, обрушившийся сточный коллектор для аварийного сброса воды. Он забит илом и мусором. Видимость нулевая. Эти острые зубы, что торчат на рисунке, - штыри. Запутаться в них трубками акваланга проще простого. Самые же серьезные сложности начнутся в центре шахты. Тут, если судить по рисунку, все держится на паре ржавых железок, а вес сверху давит немалый.
        - И… и… и! - поторопил Белдо.
        - Людей я туда не погоню! - закончил водолаз.
        - Пообещайте им все что угодно! - нетерпеливо сказал Гай. - Вы же профессионал!
        - Именно потому я и говорю: нет! Любитель полез бы и свернул себе шею. Профессионал же сразу скажет, что в его силах, а что нет. Эта каменная пробка обрушится при малейшем прикосновении. Она не только моих ребят раздавит, но завалит и то, что вы ищете, - твердо сказал водолаз.
        Пылающий взгляд Гая погас. Он опустил голову, признавая поражение.
        - Какой выход?
        Михаил ответил не сразу:
        - Можно осторожно расчистить завал, предварительно укрепив его. Если очень постараться, дней через пять мы получим доступ к дну.
        - Так долго? А ускорить можно? - спросил Гай.
        Начальник водолазов усмехнулся.
        - Я уложился бы и в один час, будь у меня в команде кто-то маленький, гибкий и легкий, не нуждающийся в кислородных баллонах. Какая-нибудь обезьянка, дышащая под водой и протискивающаяся во все щели… - сказал он с явной насмешкой.
        Однако никто почему-то не улыбнулся. Совет был выслушан крайне серьезно.
        - Обезьянка, дышащая под водой? - повторил Гай и остро взглянул на Белдо: - Вам это ничего не напоминает, Дионисий? Какую-нибудь вашу неудачу?
        Старичок побагровел.
        - При чем тут я? - взвизгнул он. - Я сделал все что мог! Разумеется, я не называю виновных, но ее упустили люди Тилля! А больницу, откуда девчонка удрала, подыскал Долбушин! И где она сейчас? Где?! Где?! - При каждом из трех «где» Белдо подскакивал, что делало его негодование особенно праведным.
        - Найдите ее! - приказал Гай. - Она мне нужна.
        Приказал негромко, но Белдо как-то сразу понял, что надо прекратить прыгать, и прекратил.
        - Хорошо, - сказал он. - Признаю свою вину. Я пошлю за девчонкой Магду.
        - Магду? Эту сумасшедшую? - удивился Гай.
        - Она не сумасшедшая. Она просто странная… - торопливо сказал Дионисий Тигранович.
        - Это потому вы никогда с ней не встречаетесь? Даже, говорят, из дому убегаете, если она проходит где-то рядом? - поинтересовался Долбушин.
        Старичок смутился. Глазки его забегали. Видно, он соображал, кто из его окружения мог проболтаться.
        - Ну Магда… - забормотал он. - Ну да, да… Говорят, она приобрела свои способности, наглотавшись слизи из болота. Причем, пожадничав, проглотила ее слишком много. Конечно, Магда не такой искусный маг, но все же…
        - Так она сильнее вас, Дионисий? - со стеклянным хохотом перебил Гай.
        Белдо сжал кулачки.
        - Да нет, почему же? - запищал он. - Я этого не говорил! Допустим, я фортепиано, а Магда - кувалда… Что, фортепиано хуже кувалды? В сто раз лучше! Но зачем им близко знакомиться? Скажите, зачем? Кто от этого выиграет?
        - Кувалда! - хором произнесли Тилль и Долбушин и недоверчиво уставились друг на друга. Это был едва ли не первый случай в истории, когда они оказались полностью единодушны.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ДЕВОЧКА С КОТИКОМ
        - Мне нравится твоя печень! Мне нравятся твои почки! Мне нравятся твои зубы! Я просто обожаю твою щитовидную железу!
        - Ты людоед?
        - Я простой студент-медик. Я пытаюсь признаться тебе в любви, но стесняюсь.
        ВВР - внутренние воображалки Рины
        Витяра сидел на диване в отдыхательном пятачке ШНыра и, рассеянно глядя на разноцветные шнурки своих кроссовок (один был черным, а другой желтым), о чем-то размышлял. Мысль его - невеселая какая-то мысль, приставучая - была в то же время трудноуловимой. Она жалила его, таяла, отскакивала. Если бы кто-то спросил Витяру: «Ну и о чем ты думаешь с таким лицом?» - он затруднился бы ответить.
        Пришли Сашка и Кирилл и стали играть в теннис. Сашка играл неплохо. Был стоек в защите и агрессивен в атаке. Кирилл же хорошо подавал. То резкие в дальний угол, то крученые, то совсем коротенькие подачи, когда шарик шлепался у самой сетки, буквально облизывая ее, но не задевая. Противник обычно успевал лишь неловко перебросить такой шарик сверху, и тут же Кирилл засаживал его, словно гвоздь. Поэтому Кирилл набирал очки на подачах, Сашка же - на контригре. Параллельно Кирилл успевал еще форсить, принимая художественные позы и сдувая со лба челочку, когда в коридоре появлялись Лара или Лена. Азартный же Сашка, который каждый раз играл так, словно на кону стояла его жизнь, ни на что не отвлекался и сражался как гладиатор.
        Отскочивший закрученный шарик попал Витяре в ухо.
        - Пойбал, пойбал! Вотаддое-тутаддое! Вот ты дуся! С продубшего шоколадка! - простуженно прогундосил Витяра, ловя его в руки.
        Кирилл, выигрывавший у Сашки три очка, был на такой расклад согласен, Сашка же нет.
        - Я на бобедителя! - заявил Витяра.
        Сашка с Кириллом переглянулись. Витяра был личностью страстной. В игре забывался, принимался спорить, ссориться, кричать, мог даже драться полезть. Однажды в электричке он проиграл Максу в морской бой, а потом оказалось, что Макс один двухпалубный кораблик забыл нарисовать. Витяра обозлился, раскричался, что это обман, выскочил из поезда и четыре станции шел по снегу пешком.
        Не желая играть с Витярой, хитрый Кирюша перестал мудрить с подачами и продул. Пару минут спустя он, поджав ноги, уже сидел на диване с планшетом и развлекал себя. Набирал в поисковике, допустим, «Московский Кремль». Справа от ссылок сразу появлялись фотография и под ней вопрос: «Вы владелец организации?»
        - И все-то они про меня знают! - радостно подтверждал Кирюша и лез нажимать на эту ссылку.
        Сашка же играл с Витярой в теннис. Не обладая Кирюшиной предусмотрительностью, он разбил Витяру почти всухую. Случайно так вышло, что последнее, решающее очко он заработал, когда шарик только чуть скользнул по краю стола, лишив Витяру всякой возможности отбить.
        - Дадувательство! - со вскипевшими слезами закричал Витяра и швырнул в Сашку ракеткой.
        Затем повернулся и бросился в свою комнату. В комнате долго и угрюмо сидел, глядя на пластилиновую модель идеального ШНыра. Смотрел не моргая, и через какое-то время зрение его затуманилось. Четкость исчезла, и Витяре стало мерещиться, что настоящий ШНыр не тот, что вокруг, а тот, что у него на столе. То же, что вокруг, - это какая-то дешевая пародия на ШНыр истинный, в котором все дружат, никто не сливается с чужими закладками, не подселяет себе личинки элей и не уходит. Даже Мокша Гай и тот до сих пор в идеальном ШНыре. Неделю назад Витяра, сам не зная зачем, поселил его пластилиновую, очень похожую фигурку в полуразвалившейся сторожке возле старого колодца, примыкавшего к Зеленому Лабиринту. И никто больше не знал, что Мокша в ШНыре… Хотя это был, конечно, иной Мокша - курчавый, юный, добрый и прекрасный, способный защитить от кошки раненую мышь и после, когда мышь все же умрет, похоронить ее под камешком.
        Из коридора кто-то постучал в дверь, но Витяра не открыл. На глаза ему попалась складная саперная лопатка с выжженными инициалами. Витяра взял лопатку, собрал ее и закрутил фиксирующее кольцо.
        «А ведь это лопатка Дениса! Надо вернуть ему!» - внезапно решил он.
        Адрес Дениса у него был записан карандашом на картонке, оторванной от пустой пачки пластилина. Несколько мгновений Витяра прокручивал эту мысль и так и эдак, пока наконец она не показалась ему настолько справедливой, что он сам удивился, почему не сделал этого раньше. Витяра вновь разобрал лопатку, спрятал ее в рюкзак и, открыв окно, выскользнул на улицу.
        Обстоятельства складывались благоприятно. На полевой дороге Витяру подхватила попутка. Женщина, гостившая у подруги на даче, ехала к станции встречать знакомых и свернула не в ту сторону. Теперь она довезла и Витяру. Согреваемый энергией благодарности, Витяра собирался поселить женщину в идеальном ШНыре и даже выдать ее замуж за идеального Кузепыча, но тут она кисло сказала: «Не трогай пальцами стекло! Следы же остаются!» - и Витяра селить ее в идеальном ШНыре раздумал, и идеальный Кузепыч остался без идеальной пары.
        Электричка подошла почти сразу. Витяра ехал в Москву и размышлял о том, что с большинством людей, которые его окружают, он видится в первый и последний раз в жизни. Старушка с сумкой на колесиках, кучка дачников, молодая пара у окошка, которая дремлет очень живописно: она на его плече, а он склонился ухом на ее голову. Больше все эти люди никогда не соберутся вместе. Эта встреча единична во вселенских масштабах! Возможно, все готовилось миллиарды лет, чтобы они так вот все вместе оказались в электричке! И люди, безусловно, осознают это, хотя бы фоново осознают, но почему-то не обращают друг на друга внимания, зевают, не испытывают ни тоски, ни печали… Будто все так и должно быть, что все встречаются и после расстаются навеки!
        И Витяра стал старательно запоминать каждого из них, пытаясь определить, какая у кого роль в мироздании, зачем он появился на свет и зачем они встретились здесь и сейчас. Ведь не бывает же ничего случайного. Тогда какой смысл, допустим, в том, что наискось от него, у окна, толстая женщина разгадывает кроссворд, почесывая карандашом живот после каждого вписанного слова?
        Запутавшись в мыслях - слишком глобальных, чтобы их мог вместить его мозг, - Витяра стал думать о Денисе. Представлял, как тот выхаживает Платошу - бледного, больного и исхудалого.
        Наконец Витяра добрался до «Багратионовской». Денис и Платоша снимали квартиру в длинном доме песочного цвета. В подъезде стояло много колясок, пристегнутых к батареям велозамками. Дверь в квартиру, номер которой значился у Витяры на картонке, была приоткрыта.
        - Дай попить! - услышал Витяра знакомый голос.
        - После меня! - отозвался другой голос, тоже знакомый.
        Витяра толкнул дверь и сразу увидел Платошу, который, сидя на стуле на маленькой кухне, пил из горлышка бутылки минералку. Дениса же он увидел только пару секунд спустя, когда догадался оглянуться. Денис стоял с занесенной над его головой табуреткой, которую неизвестно когда успел схватить.
        - Свои! - сказал Платоша.
        Денис опустил табуретку. Платоша перестал пить и встал. За то время, что Витяра его не видел, бывший главный романтик ШНыра заматерел. Шея стала мощной, даже появился небольшой животик. Некогда длинные волосы были подстрижены коротко. Никакой псиосности Витяра в Платоше не заметил. Во всяком случае внешне. Разве что края век были красноватыми, точно кто-то обвел ему глаза тончайшим алым фломастером.
        Денис выглядел хуже Платоши. Был вялым, малоподвижным, но когда Платоша сказал: «Дай Витяре чашку! Она на подоконнике!» - Денис исчез и сразу появился. Витяра понял, что подоконник был не ближайший, а тот, что в комнате. За какие-то полсекунды Денис открыл две двери, взял чашку и вернулся.
        На Дениса Витяра старался лишний раз не смотреть, чтобы случайно себя не выдать. Он знал, что не умеет хитрить и на его лице слишком легко отражается то, о чем он думает. Денису можно было дать лет сорок. Ускоренное деление клеток приводило к ускоренному старению, и Денис это прекрасно понимал. Как на сигаретных пачках пишут «Рак», «Разрушение зубов», «Легочные болезни», сопровождая это жуткими фотографиями, и люди, покуривая, рассматривают пачку с каким-то своеобразным горьким удовольствием, так и Денис, поглядывая на себя в зеркало, говорил: «Старею… Распадаюсь… Что ж!»
        Саперной лопатке Денис не обрадовался.
        - А-а! Спасибо! - сказал он. - Хотя зачем она теперь? Брось ее там куда-нибудь… Хотя давай я сам!
        Он взял у Витяры лопатку, исчез и почти сразу вернулся. Но при этом вид у него был такой, словно он долго стоял с лопаткой где-то в комнате и разглядывал выжженные буквы.
        Разговор долго не клеился. На вопрос «Как в ШНыре?» Денис и Платоша узнали, что в ШНыре все как всегда.
        - А как у… - Витяра замялся.
        - У нас, у ведьмарей, тоже все прекрасно! - чуть нахмурившись и с задором напирая на слово «ведьмари», заверил его Денис.
        Снова замолчали. Потом Витяра похвалил чай, который ему предложили.
        - Зависит от заварки, - важно сказал Платоша.
        - Только вода кипит долго, - пожаловался Денис. - Я даже, пока окно какое-нибудь в компьютере загружается, раз десять вокруг дома обежать успеваю, а тут…
        Витяра понял, что он имеет в виду. Когда живешь ускоренно, как Денис, закипание чайника должно казаться процессом тоскливым и бесконечным. Витяра уже жалел, что пришел. Денис и Платоша были смущены, но вместе с тем и бравировали. Они словно и завидовали Витяре, но одновременно испытывали и чувство превосходства. Нечто подобное Витяра однажды испытал, когда в метро встретил бывшего одноклассника. Одноклассник ушел в колледж учиться на автомеханика, доучился, уже где-то работал, снимал квартиру, и у него была девушка. Они с Витярой давно не сидели за одной партой: их разделяла незримая пропасть. Про Витяру бывший одноклассник почему-то думал, что тот студент, и то не без зависти называл его «ботаном», то говорил с ним с такой снисходительностью, словно Витяра был ребенком, которому приходилось объяснять простейшие вещи.
        Витяра провел у Платоши и Дениса около получаса и за это время, кажется, дико наскучил обоим. Денису вообще должно было показаться, что Витяра загостился на целую вечность. Впрочем, Денис жил еще какой-то своей, расширенной во времени жизнью. Так, посреди разговора он вдруг исчез секунд на десять. Затем вернулся с полной сумкой продуктов. Поверх продуктов валялась и тощенькая пачка денег.
        - Снял со счета. Сегодня за квартиру платить, - пояснил он.
        Витяре показалось, что при словах Дениса «снял со счета» Платоша ухмыльнулся.
        - Ты в Химки-то не опоздаешь? Влетит тебе… - спросил он у Дениса и тотчас объяснил Витяре: - В Химках у них прямо дурашкин домик! Ищут все, ищут… И днем, и ночью…
        Витяра понял, что речь идет о водохранилище. Денис неохотно посмотрел на часы.
        - Успеваю, - сказал он небрежно.
        Витяра стал прощаться. Денис был явно рад, что он уходит, и, благодарный Витяре за это, долго тряс ему руку. Потом и сам заспешил.
        - Погоди! Ты кое-что забыл! - крикнул Платоша, когда они спускались.
        Витяра остановился, но оказалось, что «погодить» Платоша просил не его. Схватив Дениса за руку, он быстро зашептал:
        - Дай! А то опять на весь день!
        - У меня нет, - сказал Денис.
        - Есть. Ты от Гая получил!
        - Не от Гая.
        - Значит, Белдо тебе дал… Я чувствую, что у тебя есть! Не жмоться!
        Денис попытался высвободить руку, но Платоша вцепился в него как клещ и отпускать не собирался. Лицо его приобрело упрямо-задорное выражение, как у капризного ребенка, который, медленно багровея и надуваясь, собирается крикнуть маме: «По-хорошему не хочешь?! Ну так ты знаешь, что сейчас будет!» Недовольно покосившись на Витяру, ставшего свидетелем этой сцены, Денис быстро коснулся ногтем лба Платоши. Платоша на миг застыл, и глаза его стали выпуклыми, как у барана. Он повернулся и, спотыкаясь, стал подниматься по ступенькам. Ни Витяру, ни Дениса он уже не замечал.
        - И так каждый день! - раздраженно прошипел Денис. - Хорошо еще, что ты не остался. Он стал бы у тебя просить закладку принести, чтобы можно было ее на псиос сменять. Уж я-то знаю!
        - А ты не давай!
        - Не могу. Он такой цирк устраивает! Хочешь не хочешь - дашь! - сказал Денис устало и, махнув рукой, исчез. Витяра услышал, как хлопнула подъездная дверь.
        Витяра вышел из подъезда. Рядом у синей «Мазды» стояли двое мужчин. При появлении Витяры один отвернулся и стал что-то искать в багажнике, а другой наклонился к колесу. Когда Витяра проходил мимо, он чуть посторонился, пропуская его.
        Витяре после встречи со старыми приятелями, один из которых некогда был его самым близким, самым заветным другом, стало так тоскливо, что хотелось выть. В ШНыр он не поехал, а отправился с Савеловского вокзала в Дубну. В детстве он часто ездил сюда с дедом на рыбалку и любил это место. Здесь, на правом берегу Волги у бывшего села Иваньково, начинался канал имени Москвы. Вольная волжская рыба, должно быть, и не знала, бедная, что заплыла в Иваньковское водохранилище, и даже не в водохранилище уже, а в канал. И что все эти непонятные подводные и надводные сооружения имеют сложные названия, такие как «бетонная водосливная плотина», «гидростанция» или «судоходный однокамерный шлюз».
        Витяра прошел по шоссе в сторону паромной переправы, но, не дойдя до нее, свернул в лесок. Дорога была песчаной. Местами песок был сухим, местами - влажным. Витяра старался ступать по сухому. Неожиданно на песке увидел бурую точку. Он должен был наступить на нее, потому что она попадала прямо под пятку. Но тут точка вдруг распушилась, растопырилась. Витяра от неожиданности отдернул ногу и в испуге отпрыгнул. Это была божья коровка, которая в последний момент распахнула крылья и этим, напугав его, спасла себе жизнь.
        Ерундовое, казалось бы, событие, но настроение у Витяры улучшилось. И еще одна радостная картинка отпечаталась у него в памяти. Из кустарника раздался птичий гвалт. Витяра увидел хищную птицу - канюка, летевшего на малой высоте. С разных сторон на канюка налетала птичья мелочь и била его клювами, только пух летел. И канюк ничего не мог сделать. У него не было разгона для атаки. Не пытаясь даже огрызаться, хищник удирал, хотя по сравнению с теми, кто его клевал, был огромен, как бомбардировщик рядом с истребителями.
        Убегали куда-то столбы. Они были частью бетонные, новые, частью деревянные, покосившиеся. Эти, подгнив, казалось, просто висели на проводах. Витяра даже ухитрился качнуть один столб, получив удовольствие от того, что ему удалось повиснуть на нем.
        Впереди два маленьких озерца сливались в одно. Между ними был треугольник, пропаханный множеством дорожек. Одна из них возникла из-за забуксовавшей машины. Колея от колес давно подсохла, и теперь по влажной земле все было обсыпано облетевшими белыми лепестками. Ветер смел их сюда, и в колее они оказались в полной безопасности от новых его наскоков. И такими ослепительными были эти лепестки, такими свежими, что страшно было наступать. Витяра пошел посередине между колеями, раскинув руки и балансируя. Подсохшая грязь пружинила, но держала. Рядом в коричневатой глиняной луже плавала пачка от сухариков. Одуванчики - частью белые уже, частью молодые и желтые - кучками разбегались по траве, словно догоняя друг друга.
        Там, где разбежавшиеся дорожки вновь сходились вместе, Витяра увидел старую липу. На высоте человеческого роста дерево раздваивалось. Правая его часть была зеленой. А левая - сухой, лишенной коры, мертвой. Витяра смотрел на дерево, и ему становилось страшно. Вместе росли, вместе были одним целым. И вот развилка развела судьбы: одну часть - к росту и к жизни, другую - к смерти. И почему так - непонятно.
        Витяра вышел к каналу. На выбегавшем в Волгу мысу что-то белело: не то маяк, не то ветряк, не то часовня. Слишком далеко, чтобы разглядеть. Если часовня, то почему на такой тонкой полоске суши и почему не блестит крест? Если ветряк или маяк… Нет, все-таки, наверное, часовня. Хотя это так и осталось невыясненным.
        С другой стороны, там, где скрипели тросы переправы и лязгал перевозивший автомобили паром, начинались шлюзы. Витяра еще по старым дедовым рассказам помнил, что зимой рыба вмерзает между створок спущенных шлюзов, где воды остается сантиметров пятьдесят. Весной шлюзы открывают, дохлая рыба оттаивает и начинает медленно плыть вниз по течению, прибиваясь к берегам.
        Витяра почти все детство провел в четырех стенах. Не было такой болезни, за исключением разве что проказы, которая не свела бы с Витярой близкого знакомства. Видимо, сострадательный его организм, встретив одинокого микроба или бледный слабый вирус, говорил себе: «Бедненький! Несчастненький! Надо же хоть кому-нибудь его приютить!»
        И селил его у себя, создавая идеальные условия для жизни.
        В школу Витяра ходил не более четверти в году. Остальные три четверти сидел дома, слушал аудиокниги, лепил из пластилина и путешествовал по всему миру с помощью компьютерных карт. Он быстро научился ими пользоваться, едва ли не раньше, чем читать. Компьютерные карты с множеством круговых панорам нравились ему своей правдивостью.
        Места, куда он попадал с помощью мышки и брошенного наугад желтого человечка, все были заурядны. Никаких эйфелевых башен, римских колизеев или египетских пирамид. То есть те, конечно, тоже где-то существовали, но Витяре, специально их не искавшему, попадались редко. Чаще желтый человечек выискивал автомобильные парковки, одинаковые домики, супермаркеты, рекламу, людей со стертыми специальной программой лицами и множество асфальтированных дорог. Везде было одно и то же - что во Французской Гвиане, что на отдаленных островках Тихого океана. Только вдруг откуда-нибудь выпрыгивала - именно выпрыгивала! - усеянная алыми цветами пальма или восхитительный вид на залитый солнцем океан открывался между баком на колесиках и боковой стенкой кафе. И вот такой случившийся сам собой океан Витяра любил, а какой-нибудь другой океан, снятый опытным фотографом со всеми фильтрами, казался ему ненастоящим.
        В средней школе Витяра стал болеть меньше. Много путешествовал с дедом или ездил в биологические лагеря, где группы назывались как-то по-дурацки: «Кротики», «Енотики», «Мушки». А потом за ним прилетела золотая пчела, и дальше все воспоминания были связаны уже со ШНыром.
        Постояв некоторое время в раздумье, Витяра зашагал по тропинке вдоль берега к расширявшейся впереди Волге - туда, где колоссальный памятник Ленину, с полусогнутой рукой и круто повернутой головой, смотрел на канал имени Москвы. У причала тарахтели катера и тесно парковались машины, многие из которых были с лодочными прицепами.
        Заметив небольшой затончик с железной бочкой, которую кто-то из рыбаков притащил, чтобы удить с нее, Витяра разулся и опустил ноги в реку. Под ногами были крупные камни, резко уходившие в глубину.
        Он думал о своем идеальном ШНыре, в котором Платоша и Денис обитали до сих пор - и были они там более настоящими, чем те, которых он встретил сегодня. Сердце Витяры тосковало от несправедливости. Так тосковало, что начинало даже бунтовать.
        «Нечестно… Просто-навсего нечестно! - думал Витяра. - Подсел на псиос или взял закладку - и летишь как в пропасть. Мол, не мы тебя прогоняем, а защита перестала пускать! Пчелка сдохла - хвост облез! И главное, почему нет дороги назад? Обязательно должна быть дорога назад! Разве Денис с Платошей виноваты?»
        Неожиданно сильная рука сгребла Витяру за ворот и сдернула с бочки. Витяра еще пытался оглянуться, а похожие на клещи пальцы уже сдавили его левое запястье, проверяя, есть ли на нем нерпь, чтобы он не успел схватиться за льва.
        - Нет ничего! - произнес кто-то, и хватка чуть ослабла, будто поймавший Витяру человек почувствовал облегчение. Он не знал, что Витяра левша и нерпь носит на правой. Однако Витяра и сам сейчас поверил, что на нем нет нерпи, - так он был напуган. После, проигрывая эту ситуацию в памяти, Витяра всякий раз думал, как невероятно ему повезло, что они не задрали рукав на его правой руке.
        Перед Витярой стояли двое мужчин. Лица такой степени однозначности бывают только у берсерков. Причем однозначность эта проявлялась не в какой-либо особенной тупости, а скорее в пугающей твердости выражения. Чувствовалось, что этот человек уже все для себя в жизни определил и никаких сомнений не испытывает. Просто работает.
        Витяре обшарили карманы, но довольно лениво. Ни мелочь, ни ключи их не заинтересовали. Ну а закладки… и так ясно, что они бывают только у шныров, возвращающихся из нырка.
        - Что ты делал на «Багратионовской»?
        Витяра согнулся от боли прежде, чем увидел движение. Тот берсерк, что справа, сжимал короткую дубинку, служившую для тычковых ударов. Витяра запоздало вспомнил машину у подъезда Платоши и Дениса. Видимо, у берсерков был приказ отслеживать всех, кто к ним приходит.
        - Какое у тебя было поручение к Денису и Платону?.. Ну!
        - Саберку обдабал.
        - Какую саперку обдолбал? Чего ты гундосишь?
        - Болею я! - печально сказал Витяра.
        Он хоть и говорил жалобно, но страх из него вдруг весь выветрился и явилась ясность, совершенно ошеломившая Витяру, поскольку в ней были ответы на многие его недавние вопросы. Витяра смотрел на берсерков и впервые, пожалуй, осознавал, что зло далеко не всегда несчастненькое, страдающее и потерянное. Есть и довольное собой, вполне счастливое зло. Вот оно тут, в этих свинячьих, все уже для себя решивших глазках. В этих сытых, уверенных мордах. Какой тут обратный путь?
        Взгляд Витяры берсеркам не понравился.
        - Чего уставился? Не нравится что-то? Я с тобой разговариваю! - ласково спросил берсерк с дубинкой, и опять боль пришла раньше, чем он увидел замах.
        Витяра упал.
        «Забьют… Насмерть забьют… Этому с дубинкой, похоже, нравится!» - подумал он, ощущая обиду, что у него не было никакого поручения к Денису или Платоше. А ведь не поверят, что он приходил просто так.
        Когда Витяра свалился, берсерк выпустил его запястье. Знал, как видно, силу своего удара и понимал, что сразу после такого не встать. Упираясь рукой в землю, Витяра начал приподниматься. И тут из-под рукава краешком выглянула нерпь. Вот мерцает кентавр, а вот контурами светится заряженный лев. Берсерки увидели нерпь одновременно с Витярой. Витяра услышал удивленный крик и, боясь опоздать, вцепился во льва. Лев вспыхнул.
        В следующий миг Витяра вскочил. Чавкнула, на глазах наполняясь водой, грязевая яма. Железная бочка, разом выдернутая из нее, полетела в берсерков. Витяра смел их с ног и длинными прыжками понесся по берегу.
        «Не догонят! - думал он с торжеством. - Ни за что не догонят!»
        Что-то пронеслось у его уха, и только потом он услышал треньканье тетивы. Оглянулся. У берсерков уже откуда-то были в руках арбалеты. Тот, что дал промах, спешно перезаряжался. Второй продолжал выцеливать Витяру. Уходя от выстрела, Витяра, не задумываясь, метнулся в сторону, оступился и, скатившись с крутого берега, неожиданно для себя оказался в канале.
        Барахтаясь, Витяра понял, что это конец. Силы льва на исходе. Плавает он плохо. Вылезать на берег уже поздно: берсерки сейчас подбегут. Надо телепортироваться, но из воды это больше чем просто опасно.
        Все же Витяра решился бы на телепортацию, видя в ней единственный выход, однако прежде, чем он дотянулся до нерпи, чья-то рука вцепилась ему в лодыжку и потянула в глубину. Витяра вскрикнул, но вскрикнул уже в воду, превратив свой крик в пузыри. Попутно он пытался лягаться, загребать воду руками, но все было бесполезно. Лев уже погас. Без льва же Витяра только напрасно растрачивал силы. В коричневатой, быстро сносящей его воде Витяра видел два стремительных силуэта. Один принадлежал какому-то ловкому и довольно крупному зверю, быстро плывущему у самого дна, а второй - тому, кто волок за собой Витяру. Мелькнул длинный хвост. Распущенные волосы колыхались в воде. Рука, сжимавшая ему лодыжку, выглядела неестественно белой, даже с синевой.
        «Русалка!» - понял Витяра и вдохнул в себя воду, потому что не дышать больше не мог. Дышать водой было больно, она наполняла легкие, раздирая верхнюю часть груди. «Вот почему в легких утопленников находят воду! Они… не могут… не…» - успел еще подумать Витяра, прежде чем окунулся в черноту.
        Очнулся Витяра от звуков собственного кашля. Оказалось, что он лежит на животе на отмели в камышах и его рвет водой.
        - Прости, что пришлось тебя притопить! Ты дрыгался, просто нереально было тебя волочь. Зато притопленный ты стал такая послушная лапочка! Обнимал меня ручками, как младенчик маму. Я тебя даже в щечку, не удержавшись, поцеловала! - сказал кто-то рядом.
        Витяра от удивления перестал кашлять. На краю плиты сидела девушка с мокрыми пшеничными волосами. На ней был зеленый, с голубоватыми разводами гидрокостюм. То, что недавно показалось Витяре русалочьим хвостом, на самом деле было удлиненными ластами.
        - Почебу ты бедя утопила? - едва выговорил Витяра. Горло его опять раздирало кашлем: видно, не вся вода из легких вышла.
        - Пожалела! - объяснила девушка и откинулась назад, призывая любоваться ею. - Те двое тебя караулили, чтобы болт в голову пустить. Ты их здорово разозлил, когда бочку в них кинул. Ну скажи: разве я не ангел? Чего молчишь?
        Витяра попытался привстать, но девушка, моментально перестав быть ангелом, толкнула его сзади под колени, сбив с ног:
        - Спятил?! Не высовывайся!.. И камыш не шевели!
        Осторожно раздвинув камыш, Витяра увидел берсерков. До них было метров сто. Они спешили к переправе. Изредка то один, то другой останавливался, вглядываясь в воду.
        - Думают, тебя течением к переправе снесло и ты под паромом спрятался! А скоро решат, что ты утонул, - сказала девушка.
        Витяра дрожал в мокрой одежде.
        - Разденься, выжмись, я не смотрю! Вот он, гидрокостюм, зачем нужен! Без него в наших реках вообще делать нечего.
        - Где боя обувь? - Витяра шевелил босыми пальцами. Туфли исчезли. Единственное, что сохранилось, - синий носок на правой ноге. Носок с левой, видимо, отправился на дно искать туфли.
        - Ну знаешь! - воскликнула девушка возмущенно. - Ты многого хочешь забесплатно! Тебя и хватай, тебя и топи, еще и за обувью следи! Кстати, ты чего гундосишь? От воды, что ли?
        Витяра махнул рукой:
        - Это уже давдо!
        - Ясно. От рождения, значит. А то у меня уже комплексы начались, что это я тебя дурачком сделала! - успокоенно сказала девушка.
        Витяра разделся и стал сушить одежду. После утопления он стал послушненький, как мальчик-зомби, и сам понимал это. «И почему все так боятся зомби? Они же на самом деле несчастные, замедленные, плохо им потому что», - подумал он.
        - Смешной ты! Уши как плагиат Чебурашки, а спина вся в родинках! - сказала девушка, ухитрявшаяся все видеть, хотя смотрела на реку. - Как тебя зовут-то?
        - Витяра! - обиженно сообщил плагиат на Чебурашку. - А тебя?
        - Оля!.. Ну про то, что я ангел, я уже упоминала!
        В воздухе что-то пронеслось и село Оле на щеку. Сделав быстрое движение, ангел Оля поймала огромного слепня, откусила ему голову и выплюнула. Оставшись без головы, слепень завертелся, точно отыскивая, чем еще впиться, но не нашел и тяжело свалился вниз.
        - Один готов! А другим небось страшно сейчас! - похвасталась Оля.
        Другие слепни, впрочем, страх преодолели быстро, потому что уже минуту спустя на голого по пояс Витяру уселся целый десяток кровососов. Витяра прикончил двух, девушка - трех. Причем всех она прихлопнула на спине у Витяры, по которой колотила ладонью с большим увлечением.
        - Ойк! Ойк! - смешно попискивал Витяра после каждого удара. Потом и сам он прихлопнул слепня, но тот взлетел прямо из воды и, отряхнувшись, как ни в чем не бывало улетел. Вид у него был сердитый. «Неужели нельзя было словами объяснить? Чего сразу драться?» - словно спрашивал он.
        - Надо отсюда выбираться! Зажрут! Да и берсерки могут догадаться по камышам пошастать! - сказала Оля. - Жди здесь!
        Она скользнула в реку и исчезла без всплеска. На миг что-то мелькнуло в толще воды - и все. Витяра понял, что понятия не имеет, в какую сторону она поплыла. Гидрокостюм был подобран по цвету идеально: в воде он словно растворялся. Витяра завертел головой, чтобы посмотреть, где она вынырнет, чтобы вдохнуть, но ничего не увидел. Вскоре Оля появилась опять. Активно работая ластами, к груди она прижимала средней величины пластиковый контейнер. Положив его на плиту, девушка открыла его.
        - Чемоданчик мой! Водонепроницаемый! - похвасталась она. - Внутри все сухое! Можешь пока взять эту футболку. По размеру подойдет. Ты тощенький, у тебя только щеки как у хомяка.
        - Збабибо большое! - поблагодарил Витяра.
        В контейнере-чемодане у Оли был дикий бардак. Казалось, в разное время тут устраивали норки тридцать буйных хомяков. Обертки от шоколада, тетради, скомканная одежда, шампуни, шнуры зарядников, маска для подводного плавания - все было в куче.
        - Вообще-то я люблю порядок! - назидательно сказала Оля, заметив взгляд Витяры. - Просто в данный момент у меня творческий беспорядок!
        - И часто од у тебя бывает?
        - Ну… по мере творчества! - уклончиво ответила Оля. - Смотри куда-нибудь в сторону! Я переоденусь!
        Витяра честно уставился в камыши. Позади него что-то шуршало, рылось в чемодане и поругивалось, потому что шорты оказались сырыми.
        - Последний раз я была на суше… дай подумать… позавчера! Сырой рыбой питаться тоже, знаешь, не фонтан… Я же не акула! Все, я готова!
        Витяра повернулся. Перед ним стояла светловолосая, худенькая, совершенно обычная с виду девушка. Глаза зеленовато-серые. В ушах небольшие сережки с голубым камнем. На щеках много родинок. Едва ли ей было больше семнадцати. Теперь он точно это видел, хотя в гидрокостюме она казалась старше.
        - Слушай… - сказал Витяра, насморк которого от пребывания в воде только усилился. - Когда ты дырдула, я пытался посботреть, как ты дышишь! И де увидел!
        - Обычно дышу. - Оля отжала мокрые волосы и, обдав Витяру капельками воды, отбросила их за спину. - Жабр у меня нет.
        - Воздухоб дышишь? - уточнил на всякий случай Витяра.
        - Воздухом! - заверила Оля.
        - Ты совсеб де выдыривала!
        Девушка испытующе взглянула на него. Пошевелила губами, взвешивая, стоит ли говорить.
        - Заметил?.. Что ж… Нырять я могу метров на двести. Это в глубину. Но тут, в канале, и близко нет таких глубин. А под водой могу быть до часа… Ну час - это я, конечно, загнула. Это если вообще ничего не делать, просто на дне лежать. А если активно плыть, то минут двадцать.
        Витяра не слишком удивился. Он уже ко всему привык.
        - А откуда ты здала про берсерков? Ты же де из ведьбарей?
        - Нет, - сказала девушка просто. - Но и не из вас. Я сама из себя.
        - Ты здаешь, кто я?
        Оля усмехнулась:
        - Догадываюсь, раз они тебя били. Я с этими двоими уже сталкивалась. Они меня еще активнее искали, чем тебя. И даже почти нашли.
        Она подняла волосы, и Витяра увидел сбоку шеи красный счес от арбалетного болта.
        - Чуть в сторону - и я бы правда стала ангелом! - сказала Оля, возвращаясь к любимой теме.
        - От ты дуся! А ты-то иб зачеб? - воскликнул Витяра.
        - Год назад я кое-что нашла в лесу. Мне тогда было паршиво. Я со всеми перессорилась. Убежала с дачи и пошла в город пешком. И тут…
        Воображение Витяры нарисовало старую шныровскую сумку, валяющуюся в овраге. Такое изредка, но все же случалось. Преследуемый шныр швырял сумку с закладкой в лес, ведьмари ее не находили, и закладка со временем - иногда через несколько десятилетий - попадала к кому-то из обычных людей.
        - Нет, - сказала Оля, когда он это озвучил. - Не было никакой сумки! Был маленький плоский камешек, из которого пророс цветок!
        - Вдутри кабдя?
        - Из камня. Прямо в него корни пустил. Белый цветок с алой сердцевиной. Я подняла этот камень и… В общем, тем же вечером я обнаружила, что могу лежать в ванне на дне и не дышать… Ну а прочее уже выяснилось, когда мы поехали на море.
        Оля имела неосторожность рассказать маме, а мама у Оли была женщина беспокойная, с большим запасом двигательных сил. Вместо того чтобы обрадоваться, что ее дочь теперь ныряет лучше всякого водолаза, она принялась бегать с Олей по врачам и, отлавливая их за карманы халатов, умолять вылечить ее дочь. Эта пытка длилась около двух месяцев. Олю как эстафетную палочку передавали из рук в руки, от специалиста к специалисту.
        Вначале это были обычные больницы, с заурядными бетонными заборами, вечным запахом супа в коридорах и сонным охранником на посту, который пропускал всех при условии, что у него ничего не спрашивали. Под конец же Оля оказалась в закрытой клинике с камерами на ограде, двумя шлагбаумами на въезде и невозможностью даже сходить в туалет, если у тебя нет карточки доступа. Здесь Оля зависла почти на месяц. В дополнение к обычным анализам ее просвечивали множеством разных способов, особенно интересуясь легкими, а один не в меру любопытный медик даже собирался взять у нее иглой спинномозговую жидкость, заверяя, что это будет «небольненько и преполезненько! Точно комарик укусит - чук-чук!».
        Попутно Олю заставляли нырять в бассейне, обвешивая ее всевозможными датчиками, чтобы определить, что происходит с кислородом в ее крови. Когда же Оля отдыхала, возле нее роем вились психологи, интересовавшиеся всем подряд, начиная от ссор с мамой и заканчивая ее отношением к цветной капусте. Неприметные дяденьки в штатском, нередко их сопровождавшие, вскользь интересовались, слышала ли Оля что-нибудь о боевых пловцах и смогла бы она, чисто теоретически конечно, подплыть к американскому авианосцу и пооткручивать у него на днище все гайки.
        Оля тихо зверела и вынашивала планы, как ей сбежать из клиники, когда однажды днем в палате у нее появился добрый и ласковый старичок. Вместо синих халатов, которые были тут на всех сотрудниках, на старичке халат был белым. Работавшие в клинике медики старичка побаивались, во всяком случае стоило ему войти и слегка нахмуриться, как они спешили покинуть палату. Оля даже не стала выяснять, кто этот старичок. Она уже так привыкла к тому, что к ней по десять раз в день заходят непонятные люди, сопровождаемые еще более непонятными людьми, что даже и не напрягалась, как кого зовут.
        Следуя своей методе, старичок обволакивал Олю любовью. Ему было интересно про нее совершенно все, чуть ли не чем был набит плюшевый мишка, которому она в четыре года сделала кухонным ножом операцию.
        - Так это было харакири или аппендицит? Впрочем, какая теперь разница? Зато как брутально! Ах! Ах! - восхищался он.
        Старичок анализов никаких не брал и с иголкой в позвоночник не лез, зато много расспрашивал про цветок, проросший в камне. Причем его не столько камень волновал, сколько цветок. Умолял зарисовать его, уточнял, что стало с цветком после того, как Оля взяла камень: сорвала она его или оставила, где он был. Были ли у цветка семена? Не сидел ли на нем какой-нибудь мотылек? Сможет ли она найти в лесу это место? Про шныров старичок Оле не рассказывал. Лишь однажды, объясняя ей, что в ее даре нет ничего пугающего, вскользь пролепетал, что вот есть такие шныры, которые ищут закладки и ни с кем ими не делятся, и есть три форта правдолюбцев, которые пытаются по мере сил бороться с этой несправедливостью.
        Олину маму старичок совершенно очаровал. Очаровал настолько, что, когда через несколько дней Оля запустила в него горшком с геранью, мама рассердилась и заявила, что Оле надо лечить нервы. Ну подумаешь, он хотел прикоснуться к ее лбу каким-то оплавленным камнем! Объяснял же, что это метеорит из глубин Вселенной, который нормализует биополе! «Не хочешь быть здоровой - не будь! Цветами-то зачем швыряться?» Этого Оля объяснить не могла. Понять же, что оплавленный камень вызвал у нее животный ужас, мама не пожелала.
        А еще через день Оля, подглядев во время прогулки, что охрана у шлагбаума никогда не проверяет багажник машины главного врача, дождавшись первого же удобного случая, забралась в него. Так ей удалось сбежать из клиники. И вот уже полгода она странствует. Недавно, надеясь, что ее больше не ищут, попыталась осторожно заглянуть домой - и чудом спаслась от лап берсерков. Значит, добрый старичок ее не забыл.
        Сейчас лето, и она старается больше времени проводить в воде. Оказалось, что по Яузе, Москве-реке и каналам можно попасть, в принципе, куда угодно.
        - Москва - порт пяти морей! - гордо объяснила она Витяре, после чего со вздохом добавила, что, конечно, этот порт могли бы устроить где-нибудь и поближе к теплым странам.
        - А зибой ты где живешь? Весдой? Холоддо же в воде, пусть и в гидрике, - сказал Витяра.
        - Само собой, - согласилась Оля. - Я с девушкой одной на пляже познакомилась. Снимаем с ней вместе квартиру. Ссорились уже, конечно, не раз. Она, как бы это деликатнее сказать, жаворонок. Просыпается в пять утра и начинает все мыть, пылесосить, мебель переставлять. Чего я только не делала… И снотворное ей в чай подливала! Все равно вскакивает!
        - А ты, кодечдо, сова? - сказал Витяра.
        - Ага. Я в пять утра только ложусь!.. Зато до пяти утра меня буянить тянет! Гимнастикой занимаюсь, музыку слушаю!
        - Беддая соседка! - посочувствовал Витяра. - А чего вы с дей де расселитесь?
        - Имеет и плюсы, - признала Оля. - Во-первых, я в этой квартире вообще на птичьих правах. То есть только половину денег плачу, а так никто обо мне ничего не знает. Даже хозяйка… Она где-то во Франции живет, и мы ей раз в месяц денежки на карточку переводим. Второй плюс, что окна выходят прямо на причал. Но лодки и яхты там только летом бывают! Весной, осенью вообще пустота… Ни одного человека не встретишь. И, наконец, третий плюс, что мы с соседкой почти никогда не видимся! Она - царица дня, я - царица ночи. А ругаемся через записки на холодильнике! «Не жри мои котлеты!» и все такое в этом роде.
        Убедившись, что берсерков на берегу нет, Витяра и Оля выбрались из камыша и отправились в сторону, куда показывал поворотом головы дедушка Ленин. Видимо, вождю были известны все местные магазины. Витяра бежал впереди и, подскакивая к каждому рыбаку, любознательно спрашивал:
        - Ду что, клюет? А вашу рыбку посботреть бождо?
        На куцем складном стульчике сидел худенький дедушка и ковырял ногтем крышку термоса. Рядом лежала удочка, поплавок которой вяло трепыхался на мелководье.
        - А вы, дедушка, дичего де пойбали? - жалостливо спросил у него Витяра.
        - Не клюет, внучек! - ласково отозвался дедушка и тревожно посмотрел на стоящую рядом Олю, которая подозрительно хихикала. Видя, что хихиканье скрыть не удалось, Оля схватила Витяру за локоть и утащила его в кусты. Там она стала, кусая руки, кататься по земле и хохотать.
        - Дедушку чуть инфаркт не хватил! «Ничего не поймали?» Ха-ха-ха! - Оля боднула лбом землю.
        - А что такое? Од же дичего де пойбал! - возмутился Витяра.
        - Конечно ничего!.. - сказала Оля. - Закинул три сетки по тридцать метров и ждет, пока все свалят, чтобы вытягивать… Вон его приятели сидят караулят.
        - Какие приятели?
        - Да вон, в «шестерке»… компот себе наливают!
        Приятелей в «шестерке» было четверо. Сидели они давно, и, видимо от витаминов в компоте, лица у них были красные, с кирпичным отливом.
        Витяра и Оля дошли до магазинчика у переправы и обнаружили на нем лаконичную бумажку: «БУДУ ЧЕРЕЗ 10 МИН. РАБОТАЮ!»
        - А магазин тогда чего делает? - спросила Оля с негодованием.
        Они прождали десять минут, потом еще двадцать, но магазин был закрыт. Наконец на велосипеде подъехала запыхавшаяся женщина. Витяра и Оля купили два килограмма бананов, хлеба, пакет молока и кетчуп, на котором настоял Витяра. Он всегда покупал кетчуп, за чем бы его ни посылали.
        «Опять От-ты-дуся в Копытово ходил?» - сразу догадывалась Суповна, обнаруживая в холодильнике два-три новых кетчупа.
        По тропинке, ведущей в обход шоссе, Оля и Витяра вернулись к каналу и сели на полузатопленный понтон.
        - А деньги где берешь? Ду жить там… гидрокостюм? - спросил Витяра.
        - А-а! Так Крымский мост же есть! - удивленно сказала Оля. - На нем вечно кто-то ссорится, и женщины бросают в воду обручальные кольца! Представь, сколько их за все годы нашвыряли! Правда, в ил все затягивает, но мне Амфибрахий искать помогает. Он у меня на ставке: одно золотое кольцо - килограмм свежей сельди.
        - Абфи… кто? - гундосо переспросил Витяра.
        Оля огляделась, проверяя, нет ли поблизости людей, и, присев на корточки, постучала по воде ладонью. Что-то мелькнуло в темной реке, и у самого понтона высунулась круглая морда. Тройной подбородок, торчащие усы, огромные глаза навыкате. В морде этой было что-то капельмейстерское, торжественное. Не хватало лишь ордена на шею и жара медных труб огромного оркестра.
        Таинственный капельмейстер посмотрел на Витяру. Спрятался. Высунулся. Затем, разом перечеркнув первое достойное впечатление, всплыл животом кверху, умильно сложив на нем ласты. Витяра вспомнил, что, когда Оля тащила его под водой, он уже видел этот силуэт, скользивший вдоль черных камней на дне.
        - Девушкам положено иметь котиков! У обычных девушек они шерстяные, а у таких умниц-красавиц, как я, - морские, - сказала Оля. - Зовут Амфибрахий.
        Морской котик покосился на руки Витяры, проверяя, нет ли в них рыбы или хотя бы золотого кольца для последующего обмена. Рыбы не было, кольца тоже, и капельмейстер с оскорбленным достоинством отвернулся.
        - Откуда од взялся? - спросил Витяра.
        - В Истринском водохранилище нашла. Он был голодный и злой. Теперь он добрый и толстый.
        - Оди таб разве водятся?
        - Нет. Но там богатых домов по берегам много. Видно, кто-то завел, а после потихоньку в водохранилище выпустил. Вот мы теперь вдвоем и плаваем!
        Оля потрепала морского котика по упитанной, с кучей подбородков, шее. Затем вытащила из сумки, висевшей у нее на бедре, рыбу. Усатая морда довольно фыркнула и скрылась.
        - У бедя тоже звери есть! Вова, Валера и Вася! Оди пауки! - похвастался Витяра.
        То ли от сытости, то ли от теплоты железного понтона, то ли еще от чего-то Витяра наполнился вдруг радостью, как шарик газом. Он то порывался висеть на дереве головой вниз и падал, то бросал в Олю шишкой, случайно попадавшей ей в нос, то начинал рассказывать анекдот, финал которого давно забыл, помнил только, что было дико смешно. То вдруг важно сообщал, что во всех месяцах с сентября по апрель есть буква «р»!
        - Чего ты ржешь, как я? - не выдержала Оля. - Так только я смеяться могу, потому что я ржунчиков наглоталась!
        - А я бададов объелся! В бададах витабид Е - витабид радости!
        Последние недели Оля общалась только с Амфибрахием, который больше специализировался по рыбе. До Амфибрахия у Оли был только один друг - кофейный автомат в кафе на набережной. Это был старый немецкий автомат, нагло проглатывающий монеты, но если легонько тюкнуть его в нужное место, легко выдававший тебе кучу чужой сдачи, которую он до того хитро зажал. Кофе он наливал всегда так щедро, что тот переливался мимо стаканчика, и умные люди, знавшие его фокусы, успевали быстро отпить и потом опять подставить стаканчик.
        И вот теперь Оля оттаивала, общаясь с Витярой. Прошло два часа, а они все не могли наговориться. Порой Оля переставала смеяться, точно спохватывалась, и быстро, с недоверием, посматривала на Витяру.
        - Ты странный… - сказала она. - Чудной такой, рассеянный, но словно тайна какая-то у тебя… Будто бы у тебя есть конфета, которую ты прячешь от всего мира. Может, ты влюблен?
        - Де здаю! - отозвался Витяра, и его прирученные домашние угри застенчиво вспыхнули, отозвавшись полукружьям ушей-баранок.
        - В кого?
        Витяра честно задумался.
        - Говорю же: де здаю! В кого-то! - признался он.
        Витяра и Оля расстались только вечером, когда в воздухе, как сказала Оля, стало попахивать последней электричкой.
        - Уф! Мне кажется, я наговорилась на сто лет вперед! - сказала она, прощаясь.
        - То есть, здачит, бде завтра де приходить? - огорчился Витяра.
        - Приходи! - со смехом разрешила Оля. - Я наговорюсь на двести лет… потом на триста… ну и так далее!
        - Я приду! - пообещал Витяра, и возникла та короткая неловкая пауза, когда девушка ждет, не поцелуют ли ее, а молодой человек считает, что у него нет шансов.
        Преодолевая неловкость, Витяра долго тряс Амфибрахию передний ласт. Амфибрахий со всей серьезностью позволял ему это делать. Потом зевнул Витяре прямо в нос, обдав его таким запахом рыбы, что Витяра отшатнулся, а Оля расхохоталась.
        Еще издали, подходя к вокзалу в Дубне, Витяра увидел на дороге светлую «Тойоту». Он долго шел к ней по изгибам шоссе и, любуясь ее мигающей аварийкой, представлял, что это брачный сигнал. Вдруг машины - это на самом деле такие светлячки? Машина-мальчик мигает, обозначая территорию, и ждет, пока прилетит машина-де - вочка.
        Размышляя об этом, Витяра поравнялся с «Тойотой» - и тут произошло нечто неожиданное и даже подлое. Машина-мальчик, мгновенно перестав привлекать самок, распахнула переднюю дверь. Выскочивший мужчина схватил Витяру за руку и заломил ее за спину, а еще через мгновение другой мужчина, выскочивший из «Тойоты» с другой стороны, обежав автомобиль, схватил Витяру за другую руку:
        - Вот он! Есть!
        При продолжавшемся мигании аварийки Витяра сумел разглядеть лица. Нет, это были не те берсерки, которым он сегодня попадался. Один из державших был из форта Долбушина. Витяра вспомнил даже его дар. Он повсюду находил мелочь. Шагал по улице и чувствовал, что вот она, монетка, - под листьями или в трещине асфальта. Прочие долбушинцы над ним потешались, поскольку этим дар и ограничивался. Жена ушла от него вместе с дочерью. Каково это - когда муж каждый вечер приносит домой трехлитровую банку с мелочью и застенчиво ставит ее в шкафчик за занавесочку? Если же спрашиваешь: «Где ты ее хоть взял-то? А бумажек что, не давали?» - злится, и ты как-то автоматически утверждаешься в мысли, что угадал. Неудивительно, что этот долбушинец, фамилия которого точно в насмешку была Копейкин, быстро озлобился и, хотя и числился у Долбушина, работал больше на Белдо. Старичок, нуждаясь в шпионе из форта «дорогого Альбертика», оплачивал его услуги псиосом.
        Другой из заломивших Витяре руки был боевой маг Боря. Витяра тоже его узнал, поскольку как всякий средний шныр участвовал в пополнении картотеки. Маг-то маг, но дар его тоже нельзя было назвать разнообразным. Боря великолепно метал гвозди, шурупы и саморезы, предварительно взглядом извлекая их из чего угодно. Причем метал их, разумеется, тоже глазами. Метров за сто легко засаживал гвоздь или саморез в мишень не крупнее книги.
        Как-то Макс попытался подстеречь этого парня на строительном рынке - и очень об этом пожалел. Целое облако гвоздей, саморезов, шурупов взвилось в воздух. Еще бы! Ведь здесь их даже искать не надо было. Потом Макс целую неделю тряс головой и, заикаясь сильнее обычного, показывал всем утыканный гвоздями лист жести, который спас ему жизнь.
        Витяра пытался освободиться, но силы были не на его стороне. Долбушинец, натренированный перетаскиванием мешков с мелочью, был парень крепкий, да и гвоздемет Боря не жаловался на здоровье.
        - Чего вы хотите? - крикнул Витяра.
        - Лично мы ничего не хотим! Нужен ты нам как пять кило монет по десять копеек! Это начальство хочет. Так что уж ты, мил человек, не рыпайся! - миролюбиво посоветовал долбушинец и, придерживая Витяру, наклонил его, давая заглянуть в «Тойоту».
        На заднем сиденье машины полулежала громадная, как гиппопотам, женщина. Она заняла все сиденье полностью, от двери до двери. Витяра не сразу понял, что перед ним человек. Больше это походило на тюк с бельем. Тем более что и лица было не разглядеть: его скрывал капюшон.
        - Магда! Он тут! - негромко сообщил боевой маг Боря. В голосе его звучал страх.
        Из содрогавшегося желе, кое-как спрятанного под тканью, высунулась пухлая рука с синеватыми ногтями. Каждый палец этой руки был словно налит жидкостью, и его распирало изнутри. Рука, показавшаяся Витяре холодной и неживой, скользнула по его лицу, на миг остановилась на глазах, а потом перекочевала на лоб.
        Это было страшное ощущение: огромный пылесос высасывал мысли Витяры, легко ломая все защитные блоки, которые он пытался воздвигнуть. Сопротивляться было так же бесполезно, как ставить перед танком картонные коробки.
        - Не пытайся ей помешать: дурачком станешь. Это же Магда! - сострадательно шепнул долбушинец Копейкин.
        Он уже отпустил Витяру, как и боевой маг Боря. Витяра и сам никуда бы не делся. Собственное тело ему больше не служило. Руки болтались как веревочные. Витяра точно прирос к огромному, не отпускающему его магниту.
        - Витяра. Средний шныр… - едва различимо прошелестела ведьма. - Сегодня видел Дениса и того, другого… псиосного… удрал от людей Тилля… ему помогала та самая девушка… я чувствую ее… она касалась его кожи… Вот следы ее пальцев… Неужели она тоже была на двушке?
        Ногти ледяной руки впились Витяре в лоб, рассекли кожу. Он вскрикнул.
        - Нет, через болото девчонка не проходила! Но ее рука держала цветок!.. Где она, отвечай! В реке? У реки? Я путаюсь в твоих воспоминаниях! Они слишком подробны!.. Зачем мне нужен цвет ее глаз? Найдите мне ее, мерзавцы, или я остановлю ваши сердца! Пусть Белдо заберет девчонку, а я возьму себе цветок! Она где-то прячет его! Я не отдам его никому! Ни Дионисию, ни Гаю - оставлю себе! - шипела Магда на своих спутников.
        Она потянулась было к Копейкину, чтобы вцепиться в него, но рука ее вдруг упала. Магда, захрипев, завалилась набок. Воздух вырывался из груди толчками. Струйка слюны потекла по щеке.
        - С ней такое бывает… слишком много сил вложила… Надо же! Цветок какой-то… Бредит человек! Розы ей, что ли, на остановке купить? - сказал боевой маг Боря.
        - Нас за девчонкой послали! И где ее искать? - спросил Копейкин.
        - А я откуда знаю? Шныра-то она сразу вычислила, где перехватить, да у него теперь не спросишь… - Боевой маг толкнул ногой неподвижно лежащего Витяру, рухнувшего в тот же миг, как Магда потеряла сознание.
        - Отвезем его к Белдо. Пусть разбирается. Нам сказали - слушаться старуху, а что она в обморок грохнулась - мы-то тут при чем? - огрызнулся Боря.
        - Старуха? Да она младше меня! - сказал Копейкин.
        Они обмотали руки Витяры скотчем, не забыв снять с него нерпь, и, затолкнув его в багажник, забрались в машину.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ У БАКЛЫ
        А мы разговаривали вечером с доктором о всеобщей теперь болезни Furor cucharicum (бешенство кухарок), что все, решительно все женщины теперь ворчат.
        М. М. Пришвин
        Когда Ул подошел, Яра вскинула голову и улыбнулась. В ее улыбке было что-то виноватое.
        - Чего так долго? - спросила она и тотчас, подчиняясь внутреннему наитию, испуганно добавила: - Ты был у Кавалерии? Она тебя не отпустила?
        - Фигуса с два не отпустила! Отпустила, - соврал Ул полуправдой и, чтобы не продолжать опасный разговор, легко подхватил с земли ее чемодан. - Ну все, идем!
        - Куда? - спросила Яра.
        - Есть на земле прекрасное место - Куданибудь! Там нас всегда ждет таинственный и доброжелательный Ктонибудь! - сказал он и, насвистывая, пошел по полевой дороге.
        На электричке они доехали до Москвы и уже на вокзальной площади осознали, что путь у них дальше один - к Ба Кле, в Электросталь. Но вариант был до того удручающий, что и Ул, и Яра о нем умалчивали. Он нависал над ними как топор.
        Наконец Яра, не выдержав, сказала точно вскользь:
        - Ну что? К Ба Кле?
        - Ни за что! Мы снимем квартиру, - заявил Ул, знавший, как сильно Яра не хочет к Ба Кле.
        - Снимем? У кого и на какие деньги?
        Ул пообещал что-нибудь придумать, но Яра знала, что такие вещи за пять минут не придумываются.
        - Сегодня ведь все равно придется к Ба Кле? Так?
        Ул виновато погладил Яру по щеке. От его руки пахло лошадьми. «К Азе своей заходил, а к Гульденку небось нет!» - безошибочно и зло подумала Яра.
        - А Ба Кла меня на порог-то пустит? Хотя я скажу ей, что мы женаты! - заявил Ул.
        Яра усмехнулась:
        - Шныровских браков Ба Кла не признает.
        - Чтобы Ба Кла не ворчала, я готов жениться на тебе хоть каждый день! - великодушно пообещал Ул.
        - Хватит двух раз в месяц, - сказала Яра. - Свадьба - развод. Свадьба - развод. Ба Кла будет счастлива. Столько эмоций!
        Она вздохнула, выпрямилась и, успокоительно погладив себя по животу, сказала:
        - Что ж, к Ба Кле так к Ба Кле! Я готова! Но лучше, если мы попадем к ней вечером! В десять Ба Кла уже не ругается. У нее режим как у курицы: когда темно - спим. Когда не темно - ворчим.
        До вечера время еще оставалось.
        - Хорошо! - согласился Ул. - Пошли тогда в метрополитен имени Эл. Эм. Кагановича! Катнемся напоследок во всю мощь проездных!
        - Имени кого?
        - Здрасьте! Историю знать надо! Именем вождя революции метро обозвали уже сильно потом… Идем!
        Яра послушно спустилась по эскалатору, и они долго ехали в полупустом вагоне. Она сидела и, стараясь не думать о Ба Кле, носом и щекой терлась о плечо кожаной куртки Ула. Осязала. Куртка казалась ей живой. Яра пыталась представить, каким был дракон. Летающим? Плавающим? Где он жил? Каких был размеров? Сбрасывал ли он кожу как змеи или кожа его попала к шнырам таким-то более брутальным путем?
        Ул, однако, сбил ее с мысли.
        - А вот если ты в темноте собираешь в пакет яблоки? И в тот же пакет яблоки собирают другие. Сможешь потом отличить, к каким яблокам ты прикасалась, а к каким нет? - спросил он.
        - Если щекой коснулась, кожей на запястье или носом - то отличу. А если только пальцами, то могу ошибиться, - сказала Яра и снова стала пытаться думать о драконах, но о драконах уже как-то не думалось.
        Она закрыла глаза и задремала на плече Ула. Это было многофункциональное плечо: не литое, как у Макса, не худое и все время подпрыгивающее, как у Афанасия, а могуче-мягкое, подушечное. На нем можно было вытирать заплаканный нос, виснуть - все что угодно.
        Ул тронул пальцем нос Яры, точно нажимал на кнопку звонка.
        - Э-э, вопрос! Почему ты так редко капризничаешь? Беременная женщина должна капризничать, - сказал он.
        Яра пожала плечами. Отчего-то мужчины всегда знают, как должны вести себя ждущие ребенка женщины, а вот сами женщины часто понятия об этом не имеют и ведут себя как придется, без регламента. Кроме того, у нее ничего особенно не болело, ноги не отваливались, все было хорошо.
        - Потерпи немного - будут капризы! И потом, может, я не беременная? - спросила Яра и, ощущая себя упитанным Карлсоном, самодовольно погладила свой живот.
        Она лежала на полезном и правильном плече Ула и чувствовала, что Ул напряженно думает - видимо, про деньги и про квартиру. Думает так напряженно, что даже лоб его озаботился морщиной, и морщина эта отражается в черноте подрагивающего напротив стекла. Потом они, кажется, где-то пересаживались, хотя, может быть, и нет, а потом Ул вдруг потянул ее за руку из вагона.
        - «Новоясеневская», - прочла Яра название станции. - Это же на окраине где-то? Да?
        - Сейчас - да. А лет через пятьдесят будут говорить: почти в центре, - усмехнулся Ул.
        - Я здесь никогда не была.
        - И напрасно. У нас тут зарядная закладка. С Максом ее прятали. Он землю лопатой долбил, а я его хвалил за трудолюбие. Надо проверить, цела ли… Рядом мужичок какой-то вертелся. Вроде не ведьмарь с виду, но кто, чудо былиин, этого деятеля знает!
        «Новоясеневская» Яре неожиданно понравилась. Сразу подкатил троллейбус и, позванивая, повез их по тихим улицам. Яра смотрела в окно и изнутри наблюдала процесс, который Афанасий видел из окна электрички. Вчерашние деревеньки незаметно врастали в города и совершенно в них растворялись.
        Прямо в лугах стояли многоэтажки, а между ними старые заводские бараки, дремучие автобазы, дома отдыха с безголовыми гипсовыми пионерами, и везде во множестве - сараюшки, сараюшки, сараюшки. Многие обросли сиренью и смотрятся вполне себе уютно. Где-то за заборчиком даже куры еще покудахтывают. Зато - дань городу! - на каждой сараюшке обязательно новый четырехугольник таблички в стиле «Д. 5/1 КОР. 3 СТР. 125».
        - Не хотел бы я тут работать курьером! - оценил Ул. - Привез ты в сарай какую-нибудь пиццу, а тебе говорят: «А вот и нетушки! Наш сарай с лоджией - это корпус четыре строение сто семь, а вам нужна та банька под евровагонкой! Корпус три строение сто двадцать пять - это она!»
        Неожиданно Яра коснулась колена Ула. Он удивленно взглянул на нее. Яра смотрела в окно, а сама пальцем осторожно показывала на что-то за своим левым плечом.
        - Не оборачивайся! Вон он там, в стекле отражается… Осторожно! - прошептала она одними губами.
        Ул увидел ребенка лет шести - жизнерадостного румяного карапуза, который ехал куда-то в полном одиночестве.
        - Хороший мальчик! Самостоятельный! Давай дадим ему конфетку! - предложил Ул.
        Он уже привык, что в последнее время Яра умиляется всем детям подряд. Видимо, пробуждается материнский инстинкт.
        - Он тебе сам конфетку даст! С клофелином, - прошептала Яра едва слышно. - Это шпион-разведчик из форта Белдо! Выпасает зарядные закладки.
        - Откуда ты знаешь?
        - Догадалась. Удивилась, что этот мальчишка за нами как приклеенный идет… Коснись русалки и сирина. Одновременно!
        Ул так и сделал. Указательным и средним пальцами коснулся русалки и сирина, а потом сразу же этими пальцами потер себе веки. Изображение в стекле мгновенно изменилось. Там, где только что сидел самостоятельный карапуз, возник старый ведьмарь с неприятным кислым лицом. Ул вспомнил, что уже видел его в шныровской картотеке. Кличка у него была Аспирин. Говорили, что своей желчностью он ухитрился уморить в себе эля, который так и не вылупился, а зачах, оставив ему дар маскировки.
        Да, Яра права. Выпасает закладки. За последний год шныры уже лишились пяти, и по большей части из-за слежки. А сейчас лишились бы и шестой, не спохватись Яра вовремя.
        Как Ул с Ярой ни таились, бывалый шпион понял, что раскрыт. Чуть повернул голову и, догадываясь, что Ул глядит на него в стекле, быстро показал язык. Мол, что ты мне сделаешь? Только подойди! Я так заору, что на тебя весь троллейбус накинется! Здоровый парень нападает на ребенка!
        Ул встал. Медленно потянулся. Чуть попрыгал, разминая кисти, как это делают боксеры. Всего несколько секунд назад он не собирался выдавать себя. Думал доехать на троллейбусе до конечной, а там как-нибудь избавиться от слежки. Но теперь этот тип сам напросился. Доктору будешь язык показывать, доктору! Не веря, что Ул нападет, ведьмарь таращился на него с явной насмешкой. Даже пародируя Ула, сам помахал ручками и размял кисти. Потом, не выдержав, ткнул пальцем в установленную в передней части салона камеру. А про это-то помнишь? Нету у тебя шансов! Нету!
        Но Ул считал иначе. Оглядев троллейбус, он отыскал двух тетушек посердобольнее. Подскочил к ним и, наклонившись, горячо зашептал:
        - Простите, вы не педагоги? У вас такие добрые лица! Вот и я понял, что не педагоги! Видите того ребеночка, чудо былиин? Он сбежал от мамы! Я слышал, как он только что об этом сказал. Странный ребеночек! Ненормальный! Язык высовывает, кулаками грозит!
        Сердобольные тетушки уставились на ведьмаря, который, вовремя не сообразив, что пора прекратить, показывал язык, на этот раз Яре. Заметив, что привлекает внимание, он попытался сделать жалостливое лицо, но было уже поздно. Тетушки, успокаивающе кудахтая, окружили его. Было видно, как они, хлопая руками словно крыльями, тянут ведьмаря из троллейбуса. Ведьмарь злобно косился на Ула и, шипя, грозил отомстить.
        Ул с Ярой проехали еще остановок пять и вышли.
        - Здесь! - Ул пошел через сквер, направляясь к одинокой сосне, имевшей четкую форму паруса. В сквере было людно. На каждой лавочке сидело по четыре бабульки. Юные мамы, которых Яра еще упорно не признавала за коллег, обменивались родительским опытом. Их дети сыпали друг другу в глаза песок. Особенно старался один толстый карапуз: насыпав песку в глаза всем остальным, потом насыпал его и себе, чтобы проверить ощущения.
        Ул подошел к сосне и, глядя в сторону, ковырнул пяткой землю. Проплешина уже затянулась травой и почти не отличалась по цвету.
        - Надо проверить, на месте ли закладка. У тебя нерпь заряжена? - спросил он негромко.
        - Да.
        - Ну потрать на что-нибудь русалку!
        Яра задумалась, на что ее потратить. Недалеко от них на двухколесном велосипеде ехал мальчишка лет семи. Видимо, первый или второй раз в жизни. Лицо у него было перепуганное. Поравнявшись с Улом и Ярой, велосипед вдруг круто свернул с асфальтовой дорожки. Издав короткий вопль, мальчишка свечкой улетел в кусты.
        Русалка у Яры погасла.
        - Ни фига се! Это ты его скинула? - с любопытством спросил Ул.
        - Я?! - оскорбилась Яра. - Да я потратила русалку на то, чтоб он не поцарапался!
        - А с велосипеда кто его сбросил? Ладно, шутка, чудо былиин… Дети - наше все. Если б не было детей, меня бы не было, а это непорядок.
        Яра присела и коснулась земли. Померкшая русалка вспыхнула. По другим фигуркам тоже пробежало светлое серебристое сияние.
        - Вот и чудненько! Зарядка на месте! - обрадовался Ул. - Значит, я был прав, что тот мужичок от безделья просто топтался. Надо Максу потому что поменьше в шпионов играть. Когда просто подходишь вразвалку, закапываешь и уходишь - никто на тебя внимания не обращает, хоть на Театральной площади копай. А когда начинаешь эдак бочком подкрадываться, за трубами прятаться да газетку случайно ронять - тут пиши пропало. Непременно накроют.
        Слушая Ула, Яра смотрела на сосну-парус, где на ветке на желтом шнурке висели заржавевшие ключи. Ключей было два: один длинный, важный, а другой толстенький и маленький, вроде как его дитеныш. Сколько лет они тут провисели? Чью квартиру открывали? Потерял ли их ребенок или тут разлука? Обманутые ожидания? Яра качнула ключи пальцем. Они тихо звякнули.
        - Ну… пора к Ба Кле! - сказала она со вздохом.
        До Электростали они добрались уже хорошо после одиннадцати. Медлительный лифт поднял их на шестой этаж.
        - Звоню? - спросил Ул, потянувшись к кнопке.
        Яра кивнула. Ул подержал палец у звонка и убрал его, не нажав.
        - Чего ты?
        - Не могу. Я словно на электрический стул тебя посадил и собираюсь контакт замкнуть. Давай лучше ты!
        После звонка в коридоре ожили шорохи. Что-то запыхтело, зашаркало, затем упал зонт. И снова возня, шепот, шипение. Яра догадалась, что Вик Сер хочет посмотреть, кто пришел, а Ба Кла оттаскивает его от двери, чтобы не выстрелили в глазок. Лет двадцать назад она прочитала в газете, что на одного предпринимателя покушались через глазок, и теперь принимала меры по спасению Вик Сера.
        - Бабушка! Это я, Ярослава! - крикнула Яра, тоже предпринимая свои меры по спасению дедушки, которого грузная Ба Кла, оттаскивая от двери, легко могла задушить.
        - Ты Ярослава? Тебя так зовут? О, мать моего ребенка! - прошептал Ул.
        - Все! Тсс! - велела Яра, ногой выталкивая вперед чемодан, чтобы Ба Кла сразу его увидела.
        Дверь распахнулась. В проеме ширилась необъятная Ба Кла. Из-за ее плеча выглядывал хрупкий Вик Сер. Ба Кла поглядела на чемодан, потом на Ула, затем снова на чемодан, на живот Яры, который Яра, как и чемодан, тоже выставила вперед, поскольку Ба Кла как женщина нехудая четырех-пяти лишних килограммов могла и не заметить. По лицу Ба Клы бродили выражения. И выражения эти были самые разные, отчасти мрачные, отчасти полководческие и не исключено даже, что предвкушающие. Ба Кла давно мечтала о насквозь больном внуке, которому можно будет ежедневно спасать жизнь.
        - Доучилась? Ну проходи давай! - сказала Ба Кла, пропуская Яру в квартиру.
        Ул тоже собрался протиснуться, но Ба Кла цокнула языком. Вроде бы и не загораживала дорогу, но обойти ее массивную фигуру было невозможно.
        - А ты кто? - спросила Ба Кла.
        - Олег! - сказал Ул, стараясь не смотреть на хихикнувшую Яру.
        - Олегов много! - резонно возразила Ба Кла и протянула руку: - Паспорт покажи!
        Ул сунул руку за паспортом, где на фото он был смешной, надутый, похожий на серьезную свинку. Ба Кла, однако, фотографией его не заинтересовалась. Лишь мельком сверила ее с оригиналом и стала искать страницу с семейным положением. Ул торопливо коснулся русалки. Две секунды спустя Ба Кла обнаружила штамп ЗАГСа, поскребла его ногтем и хмыкнула.
        - Ну хорошо, хоть этот не сбежал! - удовлетворенно сказала она и, вернув Улу паспорт, подвинулась, пропуская его в квартиру.
        В коридоре Вик Сер обнял внучку, а Улу потряс руку так сильно, словно награждал его орденом отца-героя. В этот миг Ба Кла вспомнила, что не выразила своего отношения к происходящему. Не обозначила, так сказать, генеральной линии. Остановилась и начала ладонью шарить по груди, вспоминая, где у нее сердце.
        - Пентрицитинчику? - предложил Вик Сер, разом ломая ей всю игру.
        - Да иди ты со своим пентрицитином!.. Сам лечись, пень старый! - рассвирепела Ба Кла и, больно толкнув мужа локтем, отправилась готовить Улу и Яре комнату.
        Ул с Ярой переглянулись, решив, что на сегодня обошлось. Только когда Ул был в ванной, а Яра почти уже легла, Ба Кла заглянула к ней в комнату.
        - Я тебе подушку другую принесла! - сказала она и, положив подушку на кровать, сильно стукнула по ней кулаком, словно для того, чтобы она никуда не уползла.
        - Надо же - ребенка завела! Хоть бы с бабушкой посоветовалась! И это после того, как я тебя лечила все детство! Ты была такая дохленькая, такая квелая - смотреть противно! Да и сейчас вся насквозь больная, хотя внешне, может, кого-то еще и обманешь! - начала она, замирая у кровати.
        Вик Сер, просунув голову из коридора, крикнул, что на кухне что-то подгорает.
        - Да нет у меня ничего на плите! Чего ты врешь! - вознегодовала Ба Кла, но все же ушла проверять. Вик Сер подмигнул Яре. Они оба знали, что Ба Клу лучше прерывать в самом начале, пока она не разошлась. Тогда она затихает довольно быстро.
        Утром произошло объяснение. Вик Сер, оставшийся дома, умело сработал громоотводом, переключив гнев Ба Клы на себя. Порой Яра задумывалась, что жизненная роль Вик Сера - роль клоуна-камикадзе, который, подходя к взбешенному директору цирка, случайно выливает на него ведро побелки всякий раз, как тот порывается растерзать в клочья кого-нибудь из молодых артистов.
        Когда Ба Кла чуть поутихла, Яра сообщила, что вот они с Улом… кгхм… с Олегом («Ивановичем», - шепотом добавил Ул) скоро снимут квартиру, но пока что некоторое время поживут здесь, если бабушка, конечно, не против.
        - Да что вы там снимете?! Сосунки оба! Кому вы нужны? Деньги отнимут, на улицу выкинут, паспорта в залог заберут да еще и скажут, что вы у них телевизор разбили! - закричала Ба Кла, мгновенно создав такой литературный образ хозяев квартиры, что Яра вздрогнула от удовольствия. Ба Кла даже голоса этих несуществующих людей передразнить сумела.
        - А если Бор Бора уговорить их к себе пустить? У него квартира пустая стоит, - предложил Вик Сер.
        - Потому и пустая, что без мозгов этот твой Бор Бор! Мог бы деньги получать! - мгновенно взорвалась Ба Кла.
        - Нормальный мужик, - возразил Вик Сер, не давая своего друга в обиду.
        - Нормальный?! У тебя все нормальные! А что ж у него жена дура-то такая? А?! - напустилась на него Ба Кла.
        Ул, скрывая смех, закашлялся, в оправдание ругнув горячую кашу. С Вик Сером он подружился еще рано утром, когда они меняли на кухне протекший шланг. Ул ухитрился пальцами отвернуть слизанную гайку, к которой Вик Серу никак не удавалось подобраться.
        После завтрака, убедившись, что все пока тихо, Вик Сер рискнул утечь в свой магазинчик. Была суббота, день лучших недельных продаж, когда, собравшись на дачу, человек внезапно обнаруживает, что для полного счастья ему не хватает связки пластиковых труб, десятка переходников и шарнирного крана. Ба Кла по привычке проводила Вик Сера до лифта. Проверила, застегнуты ли пуговицы рубашки, одернула пиджак, потом, пригнув его к себе, поцеловала в щеку.
        Прощаясь с женой, Вик Сер наперед знал, что через минуту, когда он будет сидеть в машине, Ба Кла позвонит ему по мобильнику первый раз за день и спросит: «А ты мобильник не забыл?» Она всегда так делает, равно как и, звоня по домашнему номеру, всегда уточняет: «А ты дома?» Еще через час, когда Вик Сер будет балансировать на шаткой стремянке, нагруженный под завязку трехметровыми трубами, а внизу с криком «Осторожно! Свалишься!» будет прыгать взволнованный Бор Бор, Ба Кла позвонит ему во второй раз и произнесет звенящим шепотом: «У нас произошло ужасное в жизни! Ты сидишь или стоишь? Сядь и возьми под язык валидол!»
        После многократно повторенных уверений, что он уже сидит с валидолом, Вик Сер узнает, что ключ во входной двери плохо поворачивается или оторвалась дверца кухонного шкафчика.
        За Вик Сером ушел и Ул. Он видел, что у Ба Клы Яру оставлять надолго нельзя, а добром Ба Кла вряд ли их уже отпустит. Лицо Яры начало принимать затравленное выражение с момента, как бабушка за завтраком дважды вспомнила, что у нее «гнилое здоровье», и вытерла ей нос кухонным полотенцем. С Бор Бором тоже не вариант. Насколько Ул успел просчитать, квартира Бор Бора где-то здесь близко, а значит, близко будет и Ба Кла, подбирающаяся к насквозь больному ребенку с очередной порцией лекарств.
        Оставшись наедине с Ба Клой - спящий в животе ребенок за личность пока не признавался, - Яра заспешила.
        - Ой! Я скоро! Я вчера Ратниковым обещала к ним зайти! - соврала она.
        - А! К амазонкам? - недовольно отозвалась Ба Кла. - Ну сходи, коли делать нечего! Пусть на твой живот посмотрят! Им-то не впервой!
        Ратниковы жили в том же подъезде на четвертом этаже. Яра знала их с детства. Состав семьи Ратниковых был такой: прабабушка, внучка и правнучка. Бабушка как звено, временно выпавшее из цепи, жила отдельно. У нее был новый брак с летчиком в отставке, которым она дорожила, почему и держала летчика подальше от семейства.
        Прабабушка Поля была уже совсем старенькая, но все еще громкая, сильная и решительная. Ее побаивались. Она была как старый генерал, к тому же одна в бытовом отношении тянула всех: стирала, убирала, готовила. Внучка и правнучка все время выходили замуж - ну или что-то в этом роде. Обычно их избранниками становились робкие, непонятных профессий молодые люди. Месяца два они протискивались вдоль стеночки по лестнице и на всякий случай робко улыбались всему подъезду. Постепенно их выпирали криками, и все три амазонки опять мирно сосуществовали между собой.
        Когда Яра позвонила, ей открыли все три Ратниковы, за спинами которых мелькнул на миг какой-то недовыгнанный молодой человек.
        - Ух ты! Кто у тебя там? Арбуз, что ли, проглотила? Идем покажешь! - обрадовались Ратниковы и протащили Яру в комнату.
        Яра сразу ощутила себя в центре любви и внимания. Что ж, здесь вполне можно дождаться Ула, если, конечно, Ба Кла за ней не явится. А она не придет, потому что Ратниковых не любит.
        Прямо из лифта Ул телепортировался в Москву, постаравшись материализоваться поближе к старой пожарной машине на улице Вавилова, где можно было сразу зарядить нерпь. Пожарную машину на Вавилова Ул ценил. На ней вечно фотографировались, поэтому прохожих не удивляло, когда кто-то лез на каменный постамент памятника.
        Зарядив нерпь, Ул побрел к метро. Шел он медленно, даже где-то растерянно. Впервые за долгие годы у него не было четкого плана, куда идти и что делать. Он был уже недалеко от метро, как вдруг услышал крик. На парковке у фитнес-клуба кого-то били. Ул кинулся на шум. Двое крепких парней налетали на третьего. Этот третий, хотя и выглядел мощным, дрался плоховато и ударов пропускал много. Его повалили и стали усердно пинать. Радуясь случаю немного поразмяться и перестать думать «квартира, квартира, квартира», Ул подбежал и, с налету сшибив с ног одного из бьющих, сразу завязался с другим. Тот размахнулся было, собираясь от души заехать Улу в ухо, но вдруг опустил руку и удивленно воскликнул:
        - Ул, брат! Это ты, что ли?!
        Ул тоже узнал его. Перед ним стоял венд Паша, о котором Улу было известно, что он бывший морпех. Собственно, это была та часть биографии, которую Паша сообщал каждому в первые десять секунд знакомства. Парень, прежде сбитый Улом с ног, вскочил, дружелюбно улыбаясь. Ул его и раньше видел. Его звали Алим.
        - Привет! За что вы его? - Ул оглянулся, однако на асфальте уже никого не было. Тот, кого пинали, вскочил на ноги и, прихрамывая, умчался. Венды за ним не гнались, лишь крикнули вслед: «Еще встретимся!»
        - Да ведьмарик один! - отмахнулся Алим.
        - Берсерк?
        - Не-а, из белдосиков. Берет у долбушинцев тела напрокат, да еще и деньги получает. Вот мы и решили его поучить, - сказал венд Паша.
        - Как это - напрокат? - не понял Ул.
        Паша потрогал заплывающий глаз. Видно, хоть раз, а здоровый ему все же попал.
        - Ну, типа… есть какие-то вещи, которые долбушинцам самим делать влом. Ну там кроссы бегать или в спортзале вкалывать. Вот белдосик и замутил дельце. Пересаживается в чужое тело и тренирует его, а хозяин тела торчит в это время в теле белдосика и попивает коктейли… Причем собственное тело у белдосика пухлое такое! Долбушинцы, как в нем оказываются, сразу почему-то лопать начинают! Чужое пузо не жалко.
        Поблизости завыла сирена. Полиция почему-то традиционно не разбирает, кто белдосик, кто венд, а кто шныр. Отступать к дороге было уже поздно. Четыре колеса всегда быстрее шести ног. Ул, венд Паша и его друг Алим метнулись в торговый центр и, пройдя его насквозь, вышли с противоположной стороны. По пути Паша и Алим ухитрились стянуть с себя футболки. Под желтыми майками у них оказались белые, мгновенно лишившие полицию ориентировок. «Куда парни в желтых футболках побежали?» - «Туда!» А выйдут-то уже парни в белых, причем не бегом, а спокойным шагом - и сразу разойдутся в разные стороны.
        Сегодня, однако, в разные стороны никто не расходился. Видя, что их не преследуют, Ул и оба венда засели в ближайшей чебуречной, и начались разговоры «за жись», которые венды традиционно любят.
        - Как ты сам, брат? - спросил морпех Паша.
        Ул сказал, что нормально.
        - А Макс как? Не вломили ему?
        Макс был бывший венд, и венды всегда о нем беспокоились.
        - Пока нет.
        - Ну и молоток! - сказал Паша.
        Принесли чебуреки. Алим, высасывая из чебурека сок, развил мысль, что многие девушки, выпив даже с наперсток, становятся агрессивными. Задирают прохожих, грубят, по машинам кулаками стучат. Мол, что встал? Езжай давай! Ну, само собой, начинаются разборки, и парень вынужден такую девушку защищать, хотя понимает, что не прав. Ну переусердствует, получит условный срок. А если есть уже один условный, то и сядет. А ей хоть бы хны. Даже передачи не принесет. Морпех Паша согласно закивал, горюя вместе с другом. Было заметно, что тема эта для вендов больная. Даже очень больная.
        Ободренный Алим продолжал, что может выйти и другой расклад. Возвращаются, положим, два парня с тренировки. Не друзья даже, а так, знакомые по залу. Покачались, грушу подолбили - культурный отдых по полной программе. Вася, допустим, по жизни нормальный, спокойный чел, а Петя с залетом на все извилины. Начнет прикапываться к какой-нибудь компании. Драка. Вася как друг Пети оказывается втянутым - не бросать же приятеля. В драке погорячится, случайно вдвинет кому-нибудь лоб в затылок, и все - небо в клеточку. Сколько хороших ребят из-за этого сидит - сосчитать невозможно.
        На этом месте тема иссякла, потому что, во-первых, Алим доел чебурек, а во-вторых, морпех Паша припомнил нечто важное.
        - Ты это… - спросил он у Ула, - на боях-то будешь?.. Из наших Вова-борец придет, Тоня-шкаф… еще там парочка деятелей… Шаманщики психа какого-то выставят по прозвищу Две Смерти… Из форта Белдо - парочка боевых магов. Пнуйцы тоже будут. Они, конечно, тоже венды, но всегда от нас особняком держатся… Берсерки своих пришлют… Гамов, кстати, тоже обещал. А от шныров будет кто?
        - А что за бои? - спросил Ул.
        - Наши бои, вендские, - сказал Паша. - Раз в год проводим. Знаешь, где у ведьмарей «Гоморра» стоит? Вот возле нее, в парке. Встречаемся сегодня в одиннадцать вечера. Ведьмари хотели в двенадцать, но Тоня-шкаф сказала, что ей в двенадцать поздно.
        Ул отвернулся. «Гоморру» он не любил. Слишком много дурных воспоминаний было с ней связано: мысль, что он навеки потерял Яру, атакующая закладка, столб взметнувшейся воды и сам он, вцепившийся в хрипящего пега и с ужасом глядящий на торчащий в его шее арбалетный болт.
        Морпех Паша всего этого не знал и помрачневшее лицо Ула истолковал по-своему:
        - Ты ведь не боишься, брат?
        - Нет.
        - И не на псиосе? - морпех пристально взглянул на Ула.
        - Нет.
        Паша, казалось, успокоился.
        - Хотя псиос что? - сказал он, словно убеждая сам себя. - Псиосным тоже не запрещено… В прошлом году голову одному оторвали, так он еще минут десять кулаками размахивал… И что, не псиосный он после этого? Так что давай приходи! Только там ставка нужна, если драться будешь.
        - Что за ставка?
        - Ну закладка там какая-нибудь или нерпь. Что еще со шныра взять можно? Берсерки - те обычно деньги ставят.
        - Много? - зачем-то спросил Ул.
        - Смело можешь тачку строительную захватывать… Правда, если проиграешь…
        - Дай-ка сам угадаю! - перебил Ул. - На этой тачке меня и увезут!
        Паша ободряюще показал большой палец, хваля Ула за сообразительность.
        - Ну давай, брат!.. Пора нам! Хотим до вечера колдунца одного подстеречь. Он на одного нашего проклятье наслал. Третью неделю с парнем фигня какая-то творится. В ванне лежит, ниче вроде себя чувствует, а вода в ванне кипит… Ну скажи: это по понятиям?
        Ул подтвердил, что не по понятиям. Морпех Паша довольно закивал. Он ценил единомыслие.
        - Так, значит, что? Будешь на боях? - спросил он.
        - Не обещаю, - сказал Ул. - Мне-то по барабаниусу, но у моей девушки пунктик: она не хочет остаться вдовой.
        Паша кивнул. Причина, с его точки зрения, была уважительная.
        - Ну дело твое! Я так думаю, что в этом году опять вендам повезет! Ведь в жизни оно как… жизнь она как учит?
        - «Заклинание летит две секунды, сглаз - три секунды, а кулак - три удара в секунду», - сказал Ул.
        Морпех разинул рот, упустив последний кусочек чебурека, который он только что отскреб от салфетки.
        - Откуда знаешь? - изумился он. - Признавайся: подзеркалил?
        - Ага, в смысле угу! - успокоил его Ул. Вендам не дано понять, что их мысли легко предсказываются и без подзеркаливания.
        Вскоре после встречи Ула с вендами на небе включили дождь. Дождь был краткий, но проливной. Минут за двадцать на Москву пролилось столько воды, что сточные решетки с ней не справлялись. Город утопал и хлюпал. Ул, пошедший в противоположную от метро сторону и застигнутый ливнем вдали от всех укрытий, телепортироваться не стал и любопытства ради перележал дождь под скамейкой, для стерильности подстелив газетку. Скамейка стояла на высоком месте, и луж под ней не было. Ул лежал и ощущал себя Ноем в ковчеге. По скамейке стучали струи воды. Изредка капли находили лазейку и бумкали по шныровской куртке. Мимо Ула проносились панические ноги. Многие люди не прятались уже и под зонтами - толку все равно не было никакого.
        Наконец дождь утих, шторки туч раздвинулись. Ул выполз из своего убежища и стал отскребать от шныровской куртки газету, надумавшую раскиснуть. К правому плечу прилип заголовок «ПОСЛЕ СРЫВА ГАСТРОЛЕЙ ГОЛОДНЫЕ ЦИРКАЧИ СЪЕЛИ КРОКОДИЛА». Заголовок Улу понравился. В нем было что-то шныровское. Ул представил, как циркачи задумчиво ходят, поглядывая на крокодила, а потом кто-нибудь один говорит как бы про себя: «Что-то Тотоша у нас невеселый. Может, приболел?»
        Рядом кто-то чихнул. По дороге, врастопырку ставя облепленные джинсами ноги, шел студент. Мокрым у него было абсолютно все, кроме, возможно, зубов. Ул смотрел на этого студента, выглядевшего очень жалким и несчастным, и представлял, что вот и этот когда-нибудь женится, потому что все женятся. Женится - и будет впаривать жене, какой он сложный и недопонятый. Какой у него, чудо былиин, когнитивный диссонанс со всем миром. А она ему: «Тебе супчик сварить? Я тебе вечером мальчика рожу и девочку. А пока не хочешь ли немного поработать?»
        - А пока не хочешь ли немного поработать? - повторил сам себе Ул и быстро зашагал вперед.
        Он шел и думал про ночные бои. Сегодня кто-то уйдет оттуда очень богатым. А что, если… Нет, глупо! Яра не одобрит, Кавалерия не поймет. Скажут, что драка ради драки - это не путь шныра, особенно когда всех старших шныров можно сосчитать по пальцам одной руки. Худших времен школа не переживала несколько столетий, с того дня, как погибли все оставшиеся первошныры, кроме Гая. Уцелели лишь один старший шныр, несколько средних и горстка младших. Кое-как они смогли выстоять, а со временем подросла и смена, но многое из древних тайн было утрачено, поскольку опыт - это то, что передается из уст в уста, из рук в руки, и никак иначе.
        На плечо куртки Ула села бабочка-крапивница, непонятно где и как переждавшая дождь. Провела на нем мгновение, раскинув крылья, позволила Улу полюбоваться собой, а потом сорвалась и унеслась дальше. Это было маленькое чудо: бабочка! в Москве! после дождя!
        «Мне сейчас погано. Но вот эта бабочка - она, возможно, всего один день и живет. Но это ее день. Она счастлива. Она использует его полностью. Не накручивает себя, что вечером, возможно, погибнет. Я буду так же, как она!» - решил Ул.
        До вечера он без особой цели шатался по Москве и больше по потребности чем-то занять себя, поскольку задания ни от Кавалерии, ни от Меркурия у него не было, проверял зарядные закладки. Все закладки оказались в целости и сохранности. Лишь одна пропала вместе со старой трансформаторной будкой, в которой была спрятана. Ул так и не узнал: нашли ли ее ведьмари либо будку демонтировали городские службы.
        - Руки оторвать Родиону! Сто раз предупреждали: если дом под снос идет - в него не прятать! - проворчал Ул.
        Одна из закладок была в Коньково, в красной кирпичной стене музея палеонтологии. Возле стены, налетая на нее лбами, толкались двое инкубаторов: здоровый бородатый дядька и девушка. Личинки в них погибли, однако инкубаторы были на той стадии слияния, когда этому уже не радуются. Здоровенный бородатый дядька стал рассказывать Улу про динозавров, а девушка - хихикать и бегать вокруг.
        Ул связался с Лехуром и передал ему инкубаторов с рук на руки. Пока Лехур добирался, Ул гулял с инкубаторами по окружавшему музей парку. Бородатый дядька был интеллектом лет на семь. Для своего возраста он много знал и пересказывал книжки про насекомых. Девушка насекомыми не интересовалась: она неумело бросалась шишками и, одергивая юбочку, кричала: «Бе-бе-бе! Не поймаешь!» Определить ее психологический возраст Ул затруднился. Порой подобным образом развлекаются и взрослые женщины.
        Через полчаса на аккуратной машинке прибыл Лехур. Он стоял и, поправляя очочки, кисло созерцал инкубаторов.
        - Вообще-то я уходил из ШНыра, чтобы не возникало таких вот ситуаций! И что?! Ни одного спокойного дня! - недовольно сказал он Улу и стал заманивать инкубаторов в свою машину. Девушка против ожиданий села сразу, а вот бородатый дядька долго мялся. Видно, вспомнил, что садиться в машину к посторонним нельзя. Наконец его тоже заманили, и Лехур уехал.
        В Электросталь к Яре Ул добрался только вечером. Яра показалась ему немного озверевшей. Вернувшись от Ратниковых быстрее, чем она думала, весь день Яра что-то убирала, переставляла в комнате, перевешивала. Кроме того, вымыла голову и, не имея своего, поневоле надела халат Ба Клы. Так что Ул даже отшатнулся, когда в коридоре его встретили две Ба Клы, одну из которых, впрочем, он любил. Хотя и Вик Сер не ненавидел Ба Клу, если когда-то женился на ней.
        Конечно, семейное предание утверждало, что в молодости дедушка Вик Сер мечтал жениться на англичанке по имени «Люси» и называть ее «Люся». При этом ни с какой Люси он, разумеется, знаком не был: она так и осталась плодом его воображения. Сдуру он как-то рассказал об этом Ба Кле, и теперь та, чуть что, принималась орать: «Иди к своей Люсе! Чего ко мне пришел? Иди давай, иди!» И вообще со временем Люся стала для Ба Клы совершенно материальным персонажем, более реальным, чем любая из соседок.
        На ужин была жареная картошка с сардельками. Ул ел, а рядом - справа и слева - сидели две Ба Клы в халатах. Ба Кла-копия хмурилась, а Ба Кла-оригинал ругала Вик Сера, который мало того что изгадил ей всю жизнь, заставив когда-то родить мать Яры, так еще поставил в январе счетчик на воду. И вот уже второй день вода течет еле-еле, и она, Ба Кла, пришла к выводу, что это из-за счетчика.
        Ул отключил слух и, кивая, когда ему казалось, что от него этого ждут, разглядывал лежащие у батареи пакеты. В кухне пованивало. Ба Кла имела привычку завязывать мусор в разноцветные пакеты из супермаркета и хранила их на кухне. Учитывая, что в таких же туго завязанных пакетах она сберегала и сухой хлеб для голубей, и рис с жучками для соседских кур на даче, часто бывало, что в мусоропровод улетали именно они, а какой-нибудь оставленный пакет с мусором благополучно гнил недели две. Правда, с появлением Яры ситуация должна была измениться. Яра очень любила выбрасывать мусор. Ей казалось, что вот сейчас она выбросит весь мусор и жизнь ее станет упорядоченной. Все чисто, ясно, по полочкам. Но мусор все выбрасывался и выбрасывался, а желанной ясности не наступало.
        После ужина Ул пошел в комнату. Через некоторое время пришла Яра и стала развешивать на проволоке, протянутой за окном, выстиранные вещи.
        - Чего ты? - спросила она у Ула.
        - Знаешь что, чудо былиин! Я все думаю: почему Вик Сер не бросил Ба Клу? Ну не сейчас, понятно, а когда-то там? Он же тоже молодым был, - ляпнул Ул. - Женился бы на какой-нибудь спокойной, и все такое!
        Яре этот разговор не понравился, и не потому, что Ба Кла была ее бабушкой. Просто не понравился, и все.
        - Ну, во-первых, это было бы предательством. И потом - откуда ты знаешь, что Ба Кла ничего не дает Вик Серу взамен? - спросила она.
        - Что, например?
        - А то, что Ксантиппа, самая ворчливая в мире жена, давала Сократу. Учила его терпению! А философский метод Сократа, из которого выросла вся софистика? Ведь он возник, по сути, из многолетнего заговаривания зубов жене. Попробуй убеди такую без софистики! Она тебе: «У нас еды нет!», а ты ей: «Давай, о Ксантиппа, поговорим о том, что ты считаешь едой?»
        Ул что-то промычал. Яра поняла, что он понятия не имеет, кто такая Ксантиппа.
        - А Вик Сер что, тоже философ? - спросил он.
        - При чем тут это? - удивилась Яра. - Человек созидается страданием! Без Ба Клы Вик Сер разве бы таким стал? Был бы сонной улиткой, сидящей на трубах в своем магазинчике! «Ваша сдача! Приходите еще!» Вот и получается, что Ба Кла заставляет Вик Сера внутренне расти, будит его от сна, а он обуздывает ее разрушительность. Так они и втягивают друг друга в человечество, только с разных сторон.
        Ул что-то промычал. Ему легче было бы выкопать саперкой котлован пять на пять метров, чем узнать наперед, что и они с Ярой когда-нибудь будут такой же ценой втягивать друг друга в человечество, как Сократ с его женой или Вик Сер с Ба Клой.
        Яра отодвинулась. Пристально посмотрела на Ула, слегка оттолкнула его и, не подпуская к себе, произнесла с пугающей, непривычной ему серьезностью:
        - Я вижу тебя насквозь! Если солнце взорвется, я узнаю об этом только через восемь минут! А вот если ты когда-нибудь перестанешь меня любить, я почувствую это моментально! Через миг, через секунду!
        Заметив, что Ул начинает хмуриться, Яра улыбнулась, притянула его к себе и собственнически поцеловала в нос.
        - Ну все, медвежонок, не грузись! Но все же запомни, что я тебе сказала…
        Во входной двери заскребся ключ. Это вернулся с тортиком виноватый во всех бедствиях мира Вик Сер. Яра вышла к деду, а Ул встал и принялся взад-вперед ходить у окна. Он ходил, думал, думал и понимал, что Яру у Ба Клы не оставит. И сам тут не останется. И не потому, что Ба Кла съест внучку, а потому что Яра сама со временем станет такой же Ба Клой и будет втягивать Ула в человечество, высверливая ему мозг. Не то чтобы она нарочно захочет это сделать, а все как-то само собой сложится. Семейный сценарий - это как блохи. Хочешь не хочешь - нахватаешься.
        «Никогда! Это все проклятый халат!» - подумал Ул. Ему захотелось вытряхнуть Яру из халата и изрубить его саперкой.
        Однако вместо этого он оглянулся на дверь, подпер ее стулом и стал торопливо собираться. Надел и тщательно застегнул шныровскую куртку, проверил нерпь и стал рыться в сумке.
        - Шнеппер… хорошо, что я не оставил его Родиону! Пнуфов побольше… Саперка… мелочовка для шныровского боя… где она? Ага, вот!
        Ул сунул в карман коробочку и, собираясь телепортироваться, потянулся к сирину.
        - Стоп! - сказал он себе. - От шныра потребуют ставку. Где я ее возьму? Нырнуть за закладкой не успеваю. Нерпь поставить? Жалко!
        Он закрыл глаза и, вращая в мыслях слово «закладка», стал представлять себе ШНыр. Вот Зеленый Лабиринт, вот пегасня, вот сарайчики Кузепыча… Нет, все не то… Закладка, закладка… Пошли дальше! Лестница, подвалы, зал памяти и… хранилище несвоевременных закладок. Вот оно! Ведьмари хотят закладочку? Будет им!
        Когда несколько минут спустя Яра, отодвинув мешавший ей стул, вошла в комнату, Ула в ней уже не было. Остаточное сияние телепортации подсказывало, что исчез он недавно. На покрывале идеально застеленной кровати чистыми носками и вытащенными из пачки салфетками было выложено:
        «УШЕЛ ДОБЫВАТЬ КВАРТИРУ! ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!»
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЛЮБИМАЯ ДЕВУШКА ЕВГЕНИЯ ГАМОВА
        Есть люди мысли и есть люди действия. Пути людей мысли и людей действия - совершенно разные пути. Мягкий человек быстрее меняется к лучшему, но он же скорее и утрачивает прогресс. Кто знает, как поведет себя гибкая веревка в следующую секунду? Железный, с трудом согнутый прут удерживает форму гораздо лучше.
        Рина
        Наста стояла перед дверью магазина в Копытово и барабанила в нее загипсованной ногой. Дверь магазина была на такой мощной пружине, что на костылях открыть ее не получалось.
        - Давай я! - крикнул Рузя и, подскочив, вцепился в дверную ручку.
        Но Насте уже расхотелось в магазин.
        - Передумала! Я здесь постою! - сказала она, и Рузя, жалобно оглянувшись на нее, один нырнул за железную дверь.
        Наста сама не понимала, зачем увязалась с Рузей в Копытово. Помощи от нее все равно никакой не было. Хотя нет, понимала. Усидеть в четырех стенах было для нее нереально. Чтобы жить, ей надо было двигаться - хотя бы и на костылях.
        Минут пять спустя Рузя вышел из магазина с округлившимся рюкзачком.
        - Все купил? - спросила Наста.
        - Нет, еще всякие овощи! - сказал Рузя.
        Обычно продукты покупали Надя и Гоша, но и Рузю Суповна посылала нередко. Рузя, хотя и нелепый до крайности, выбирать продукты умел и любил. Сказывался огромный наследственный опыт его семьи, в которой поколение за поколением все только и делали, что готовили, ели и говорили о еде.
        Маленький рынок был тут же, метрах в ста, на площади за автобусной остановкой.
        - Граждане-одногосударственники! У кого лук и картошка? Жена велела купить! - закричал Рузя еще на подходе. Насту бросило в краску. Ей захотелось двинуть его костылем, однако на рынке никто не удивился, что у Рузи может быть жена.
        - Дарагой! У меня хароший маладой картошка! - окликнул его нос в кепке.
        Рузя подошел полюбопытствовать, какая картошка выросла у носа. Оказалось, что картошку нос вырастил неважную. Видимо, его отвлекала игра в нарды. Наконец хорошая картошка была найдена - у пожилой молдаванки. Рузя сразу понял, что картошка хорошая, но все же придирчиво поскреб ее ногтем и стал охать:
        - Жена заругает, что слишком дорого, но давайте еще морковь, кабачки и помидоры! Тот крайний уберите! Мы с ним друг другу не понравились! А лук у вас мягкий!
        Лук у молдаванки был правда мягковатый, и, видимо поэтому, посмотрев на Рузю с уважением, она перестала подсовывать ему порченые овощи. Даже забрала одну гнилую морковь, которую ей удалось подложить чуть раньше.
        Рузя заполнил рюкзак и приготовился расплачиваться.
        - Можно заглянуть в список? - плеснув серебром зубов, спросила молдаванка.
        Рузя поспешно прижал бумажку к груди:
        - Нельзя! Жена не велела, чтобы в него кто-то заглядывал! Тут много личного!
        - У тебя нет жены! И бумажка у тебя - схема метро! - раздраженно сказала Наста, когда они отошли. Ей опять хотелось двинуть Рузю костылем по голове. Но одновременно она им и восхищалась, и не узнавала его. Толстенький, бодрый, с рюкзачком, Рузя выглядел как самый хозяйственный супруг самой счастливой жены.
        Рузя вздохнул. Теперь, когда все продукты были уже куплены, он на глазах становился пингвинчиком. Геройски напружиненная грудь сползала куда-то вниз, лопатки начинали торчать, голова накренялась, словно высматривая что-то под ногами.
        - Ну нету у меня жены, да! Но кто знает: вдруг ты согласишься когда-нибудь? - пробурчал Рузя так тихо и невнятно, будто ему приходилось говорить сквозь три ложки каши.
        Наста зажала один из костылей под мышкой и, высвободив руку, притянула к себе Рузю за затылок:
        - Рузя, ты бредишь? Ну-ка посмотри на меня! Жара нет?
        Рузя пугливо замотал головой.
        - А горло не болит? Ну-ка открой рот! Скажи «а»!
        - А-а-а! - заорал Рузя, которого Наста больно ущипнула за ухо.
        - Спасибо! Так громко не надо! А что у тебя на этом зубе? Кариес?
        - Он совсем не болит! - поспешно сказал Рузя.
        - Кариес и не должен болеть! Он не болит - он подтачивает! А ну-ка тащи плоскогубцы!
        Плоскогубцы Рузя тащить не стал, но, оберегая свой заветный кариес, рот теперь держал закрытым. Покинув автобусную площадь, они дошли до автобазы, мимо которой к ШНыру вела короткая полевая дорога.
        - Бейте меня сорок человек! - запричитал вдруг Рузя, хлопнув себя по лбу. - Я не купил майонез!
        - Майонез - это ерунда!
        - Для тебя ерунда, а для Суповны нет. Она и за куриный кубик убьет, если он в списке был! Подождешь меня? Я быстро! - сказал Рузя и рысцой потрюхал на площадь.
        Наста осталась ждать его у забора, из-за которого, просовывая морды, на нее хрипло и страшно лаяли три огромные собаки. Чем Наста им не угодила и перед кем они выслуживались, было неизвестно, но лаяли псы с такой яростью, словно Наста собиралась украсть и забор, и автобазу, и здоровенную, с двухэтажный дом, кучу тырсы - и все это унести в карманах, а они, собаки, этот злодейский план раскусили и доносили о нем начальству.
        Наста не выдержала и, уверенная, что за забор собакам не выбраться, начала их дразнить.
        - Ой, боюсь! Ой, боюсь! Ой, что со мной бедной будет! - восклицала она, размахивая костылем.
        Псы, гневно прыгавшие лапами на забор, вдруг затихли и как будто исчезли.
        «Ага! Успокоились!» - подумала Наста, но вдруг обнаружила, что бетонный забор, на который она так надеялась, совсем не сплошной. Метров через сто - здоровенный пролом от двух рухнувших секций.
        - Мама! - позвала Наста тихо. Однако мама, жившая в городе Туле, не отозвалась. Наста стала нашаривать сумку со шнеппером, но вспомнила, что сумка осталась в ШНыре. Нерпи с собой тоже не было.
        Собаки уже показались из пролома и, опережая друг друга, неслись к ней. Наста видела черную с подпалом морду первого пса - хорошего такого кабанчика, в челюстях которого угадывалось не шапочное знакомство его бабушки с собакой бойцовой породы.
        - Вот я вас! Только суньтесь! - вопила Наста, пытаясь удержаться на одном костыле и размахнуться другим.
        Шагов за десять несущиеся собаки начали как-то странно замедляться. Одни вроде бы и бежали, но расстояние почему-то не сокращалось. Шерсть на загривке у кабанчика поднялась дыбом. Он припал к земле и зарычал. Одновременно с этим последняя из собак издала тихий звук «у-у-у!» и, поджав хвост, понеслась обратно на базу. Вторая собака заспешила за ней. В том, как она поджимала хвост и часто оглядывалась на бегу, ощущался смертельный ужас. Оставшийся в одиночестве, кабанчик зарычал и последовал за своей удравшей армией. Вид у него был негодующий. Он убегал и одновременно возмущенно взлаивал, точно кричал: «Трусы! Это из-за вас мы проиграли сражение!»
        Решив, что она напугала собак своим костылем, Наста гордо выпрямилась, но тут сверху упала тень. Над ней, раскинув крылья, проносилась крупная белая гиела и смотрела на псов тем задумчиво-цепким взглядом, который собаки почему-то очень хорошо понимают.
        Если бы не наездник, гиела наверняка погналась бы за внуком питбуля и загрызла бы его. Однако человек, сидевший у гиелы на спине, не позволил ей этого. Он свистнул, круто развернул гиелу в воздухе и легко спрыгнул с ее спины на забор, а с забора уже на землю рядом с Настой.
        Это был Гамов.
        - Я спас тебе жизнь! - сказал он.
        - Еще чего! Сама бы разобралась! Они бы об мой гипс зубы сломали! - ответила Наста. В первую секунду, увидев Гамова, она вспыхнула, а потом рассердилась и отвечала резко, не глядя на него.
        Гамов улыбнулся. Ветер растрепал его волосы. Чтобы они не мешали, он резко откинул голову назад и волосы поднялись роскошной темной копной.
        «Дожили, вдовы! - подумала Наста с грустью. - Лысая девушка и парень с темными кудрями!.. А ведь у меня, пожалуй, не хуже волосы были…»
        Гамов продолжал неотрывно смотреть на нее. Взгляд его не был груб или насмешлив. Напротив, он смотрел с мягким восхищением, точно Наста была прекраснее всех на свете.
        - Ты очень красивая! - сказал он.
        Наста недоверчиво усмехнулась:
        - Да? И что тебе больше нравится? Фонарь на скуле или царапина через всю физиономию?
        - Фонарь мне совершенно не важен, - сказал Гамов.
        - Так, значит, костыли? Сломай себе ногу, и я расскажу, где купить такие же! - пообещала Наста.
        Гамов расхохотался.
        - Тихо, кони! Команды ржать не было! - одернула его Наста.
        - Прости! Ты сама не понимаешь, какое ты сокровище! - сказал Гамов.
        - И какое же? - спросила Наста, не удерживаясь от желания узнать подробности.
        - Есть красивые девушки, знающие о своей красоте. Я рад за них. Есть некрасивые девушки, изо всех сил старающиеся показаться красивыми. Тут вариант тяжелый. Честно говоря, я таких девушек боюсь. И, наконец, самый редкий, просто сказочный тип - это красивые девушки, считающие себя некрасивыми!
        - И кто они? - спросила Наста не без интереса.
        - Напрашиваешься на комплимент? - поинтересовался Гамов. - Это ты.
        - Я?
        - Зачем переспрашиваешь? Чтобы я повторил? И вообще, знаешь, за что я тебя люблю? Ты настоящая, без двойного дна! Когда тебе плохо - ты дерешься. Когда тебе весело - ржешь. Не помню случая, чтобы ты притворялась. Между нами нет гниющей недоговоренности и дурно пахнущих уловок! - сказал Гамов.
        Наста мрачно смотрела на него.
        - А чего ты и за мной ухлестываешь, и за Риной? Ты вообще совесть-то имеешь? - вдруг спросила она. Секунду назад этого вопроса у нее не было, сам вдруг как-то выскочил.
        Гамов задумался. Похоже, он действительно пытался в этом разобраться.
        - Не знаю, - сказал он. - Я ухаживаю иногда, да… но с Риной - тут другое. Это так, на досуге. Я рисуюсь, меня раздражает этот ее Сашка. Ну что она в нем нашла? Боксер с отбитыми мозгами… А ты…
        Гамов протянул руку, чтобы бережно и быстро коснуться пальцами щеки Насты. Рука его двигалась медленно. Наста легко могла отстранить ее, но она не отстраняла и чего-то ждала.
        Но он не коснулся. Между ними грозно мелькнула блестящая палка и ударила Гамова по руке.
        - Не трогай ее, ведьмарь! Беги, Наста! - крикнул кто-то.
        Гамов обернулся. Над его головой была занесена польская металлизированная швабра с желтым наклеенным ценником. В качестве дополнительного аксессуара к швабре прилагался Рузя. Еще пять минут назад он колебался, надо ли покупать швабру в хозяйственном - в конце концов, прямого заказа не было, - но теперь ему казалось, что этой покупкой руководили небеса.
        - Убери, пока я не разозлился! - сказал Гамов, потирая ушибленную руку. - Я такие швабры знаю! Это просто пустотелая трубка.
        Рузя с тревогой покосился на швабру.
        - А вот и нет! - сказал он жалобно. - Не трубка! Очень хорошая швабра! На неделю всегда хватает. А если не пользоваться, то на три!
        Наста, налегая на костыли, захромала к ШНыру.
        - Потопали, вдовы! Сумку не забудь! - сказала она устало.
        Наста шла по пыльной дороге, а за ней, точно неведомым космическим оружием прикрывая ее блестящей шваброй, следовал Рузя. Из супергероя он на глазах превращался в пингвинчика.
        Гамов долго смотрел им вслед, потом свистом подозвал Аля.
        - Идиотизм! - сказал он себе горько. - Какой идиотизм! И правда: чего я к ней лезу? Но ведь лезу же!
        * * *
        Гамов летел над Копытово, когда ему позвонил Дионисий Тигранович и немедленно потребовал к себе. Гамов сгоряча ответил Белдо, что он занят, но опомнился и развернул Аля к Москве. Глава магического форта, хотя и получил отказ, не волновался. Он неплохо знал Гамова и еще лучше знал, что, когда имеешь дело с человеком, нужно верить не словам, не искренне высказанным мыслям, не побуждениям даже, а только делам. Дела же Гамова старичка как руководителя форта вполне устраивали.
        Аля Гамов оставил на крыше и спустился по пожарной лестнице, откуда уже обычным образом зашел в подъезд. Все защитные ловушки этого места были ему известны. На пороге квартиры его встретили Млада и Влада и провели к Дионисию Тиграновичу.
        - Здравствуй, Евгеничка! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! А Младочка и Владочка - те просто говорят о тебе день и ночь!
        Вороны охотно закивали.
        - Я ночью говорю! - созналась Владочка.
        - Нет, это я ночью! Я! Ты днем! - поправила Младочка.
        - Не спорьте, девочки! Ах, какая чудная куртка! - сказал Дионисий Тигранович, пальчиками скользя по грудным пластинам комбинезона своего гостя.
        - Это не куртка. Это защита! Можете выстрелить из шнеппера - выдержит, - не удержался Гамов.
        - Зачем сразу из шнеппера? Я женщина мирная! Можно я ноготком царапну? - спросила Млада, нетерпеливо дуя на указательный палец, украшенный особенно ярким маникюром.
        - Нельзя! - сказал Белдо. - Сгинь, змеища! Ты ногти не стрижешь! Он еще слишком молод, чтобы умирать!
        - Евгеничка! - Старичок продолжал оглаживать гамовскую защиту, точно это была капризная кошка, которую требовалось задобрить. - Евгеничка! У меня к тебе дело! Я хочу, чтобы ты нашел одну девушку. Ее зовут Оля. Мы знаем, где она была вчера, но не знаем, где она сегодня. Ты должен убедить ее достать со дна реки одну штучку.
        - Она что, водолаз? - удивился Гамов.
        - Лучше водолаза! - сказал Белдо. - Поэтому искать ее тебе придется в воде или около воды. Вот фотография!
        Гамов с интересом посмотрел на снимок. На нем был запечатлен сам Дионисий Тигранович, а с ним рядом - тоненькая девушка с пшеничными волосами.
        - Небось Млада снимала! Я у нее всегда обезьяной получаюсь! Вот рот какой-то открытый!.. А Владочка - та меня всегда в хорошие моменты снимает! - Белдо, как видно, доводил сегодня Младу. Влада сияла и с торжеством поглядывала на соперницу.
        - А если она не согласится? - спросил Гамов, стараясь запомнить девушку.
        - Ты уж убеди ее как-нибудь. А если не согласится… - старичок засмущался, - ты намекни ей, что у нас в плену ее хороший знакомый. Вчера ночью его привезла Магда.
        Влада с Младой украдкой переглянулись. Они еще не забыли, как ночью Дионисий Тигранович спрятался в шкаф и верещал, что его все предали, а к Магде издали посылал Птаха.
        - …Витяра его зовут! Бедненький, бедненький мальчик! - продолжал щебетать Белдо.
        - Из ШНыра который? Фигурки еще делает из пластилина? - уточнил Гамов, знавший всех лично.
        - Да-да! Он самый! - поспешно подтвердил Дионисий Тигранович. - Ты не подумай: мы не в темнице какой-нибудь его держим. Он просто спит на диване. Магда, эта гадкая женщина, совершенно его выпила. Так что это даже не шантаж, а просто взаимная услуга. Оля поможет нам, а мы поможем ей!
        * * *
        До Дубны Гамов долетел быстро. Ему хотелось скоростью выдуть из головы все сомнения. Грызло же его то, что в жизни у него нет цели. Есть много маленьких задач и венчающих их удовольствий, а вот главной цели нет. Какая у него цель? В ШНыр уже никогда не попасть - ну и плевать на ШНыр! Занять место Долбушина или Белдо? Зачем? Придет же такая чушь в голову! Получать больше псиоса? И что с ним делать? Подсядешь еще и будешь как те зомбики в лесу под Кубинкой. А если его цель Наста? Да, в ней что-то есть. Она не похожа на всех девушек, которых он знал до сих пор.
        Мысль про Насту обрадовала Гамова. Он свистнул, ускоряя Аля, но и следя, чтобы гиела не устала. Аль был в настроении. Это выражалось в том, что он часто менял направление полета и щелкал зубами на пролетавшую птицу.
        «Хорошо ему! - позавидовал Гамов. - Вот он мчится, он рад, а ведь даже не знает, куда мы летим! И абсолютно все равно ему. Разверни я его в противоположную сторону - он полетит с таким же удовольствием!.. Решено! Буду как Аль! Только он одиночка, а я буду с Настой… Или с Риной? Нет, все же с Настой! Насту саму понимать надо, а Рина будет лезть понимать меня. Зачем мне такое мозгокрутство?»
        Дубну Гамов пролетел, держась в облаках, и снизился уже над каналом. Он скользил над водой начиная от переправы и до огромного Ленина на берегу и старательно всматривался. Вода блестела от солнца, слепила. Он поменял очки, выставил фильтр на предельный, но лучше не стало. Гамов начал уже внутренне капризничать, что вот его, великого, в общем-то, человека, заставляют заниматься чушью, как вдруг увидел темный силуэт, скользнувший в воде.
        «Рыба? Нет, слишком большая! Человек? Нет, не похож!»
        Аль, успевший пронестись мимо, мгновенно сообразил, чего от него хотят, и с азартом бросился выслеживать. Темный силуэт к тому времени уже скрылся. Гамов напрасно кружил над местом, где видел его в последний раз. Он почти уже решил, что ничего не найдет, как вдруг выше по течению из воды высунулась усатая директорская физиономия и, фыркнув, уставилась на Га - мова.
        Тот оцепенел - так неожиданно все произошло. Стараясь лучше разглядеть, откинулся назад. В тот же миг Аль, издав хрипящий звук, высоко закинул правое крыло и, вспоров им воздух, страстно ринулся в атаку. Гамов, сидевший неудобно и не ожидавший рывка, попытался вцепиться в луку седла, но не успел. Мир кратко завертелся, и, не удержавшись на спине гиелы, принц красоты, модель, скрипач, поэт и гимнаст сделал самое позорное, чего сам от себя не ожидал: свалился. Перед тем как шлепнуться в воду, он успел еще увидеть мелькнувшее над ним крыло с розовыми перепонками.
        Упав в канал, Гамов свистнул, подзывая Аля, но тот в азарте погони не услышал. Тогда Гамов попытался доплыть до берега, до которого было близко, но не сумел. Тяжелая защита потянула его на дно. Хорошо плававший, он лихорадочно работал руками и ногами, сопротивлялся, но защита влекла его вниз. Успев каким-то чудом зачерпнуть легкими воздух, Гамов понял, что утонет, если не сбросит с себя все тяжелое. Стал срывать ботинки. Бесполезно: слишком хорошо зашнурованы и голенища высокие. Стал сдергивать нагрудные пластины, но они были застегнуты на спине.
        Гамов запутался, выбирая из трех вариантов: либо снимать ботинки, либо любой ценой избавляться от защиты, либо, цепляясь за камни на дне, попытаться дотащиться до мели, где можно будет сделать вдох. Будь у него один вариант, он бы, возможно, выкарабкался, но три варианта сбивали с толку. Он то дергал защиту, то пытался разрезать шнурки, то хватался за камни. Воздух заканчивался. Гамов в последний раз рванулся и, уступая черноте, пошел ко дну.
        Очнулся он на берегу. Лежал на животе на песочке и откашливал воду. Едва сознание включилось, Гамов вскочил и, дико озираясь, попытался нашарить шнеппер. Увы, шнеппер, сумка, защита - все куда-то исчезло. На нем были лишь трусы и ботинок на правой ноге.
        Шагах в пяти от Гамова, у самой воды, готовая каждую секунду прыгнуть в нее и исчезнуть, стояла светловолосая девушка в гидрокостюме и насмешливо смотрела на него.
        - Вот, Амфибрахий! - говорила она кому-то. - Мы спасаем утопающих мелким оптом! Ну разве я не ангел после этого?
        В канале что-то фыркнуло, соглашаясь с ней.
        - Ну да, - продолжала девушка. - Ты намекаешь, что вчерашнего мы перед спасением утопили сами, а это уже накрутка показателей, как говорил мой тренер по легкой атлетике. Ну хорошо, вчерашнего засчитывать не будем!
        - Где моя одежда? - спросил Гамов.
        - Все там же! В канале! Я не штангист, мне грыжи не оплачивают. Пришлось раздеть тебя, чтобы вытащить. И стрелялка твоя там. И ботинок. А гиела твоя улетела… Амфибрахий заманил ее к переправе, люди увидели ее, подняли крик. Сторож на шлюзах бабахнул холостым, и она удрала к Москве. В общем, жизнь не удалась!
        Гамов взволнованно шагнул к ней. В ту же секунду девушка ласточкой прыгнула в воду и, сразу же вынырнув, повернулась к нему.
        - Замри, а то уплыву! - предупредила она. - Тебя ведь послали выслеживать меня? Ну все! Счастливо! В другой раз как вздумаешь тонуть, звони в общество спасения на водах. Я - пас.
        - Нет! - крикнул Гамов. - Погоди! Да стой же! Ты ведь Оля, да?
        Обычно звучание собственного имени смягчает человека, но не теперь. Девушка ударила ладонью по воде:
        - Она самая! Так ты искал меня или нет? Не ври!
        - Да, - признался Гамов. - Но не чтобы схватить. Чтобы передать тебе кое-что!
        - Увы, передача не состоялась! Если, конечно, она не спрятана в той одежде, что на тебе осталась.
        Оля уже повернулась, чтобы уплыть, но ее догнал крик Гамова:
        - Нет, другое! Они схватили Витяру!
        Оля остановилась.
        - Витяру? - переспросила она недоверчиво. - Когда? Где? Откуда ты знаешь, что…
        - Он у них, - сказал Гамов, больше не боясь, что она уплывет. - Белдо нужно, чтобы ты приплыла в Химки и что-то нашла на дне. Знаешь Химкинское водохранилище?
        - Я тебе не верю!
        Гамов сказал, что верить ему не надо. Надо просто приплыть в Химки и что-то достать. Это все. И если она этого не сделает, Витяре придется плохо.
        Оля пристально уставилась на Гамова. Ее убедили не слова, а то, что у Гамова не было времени ни очаровывать ее, ни прикидываться честным. Он замерз, посинел. Коленка прыгала.
        - Короче, я все передал. Хочешь спасти Витяру - сделай, что они просят. Не хочешь - как хочешь. Это уже не мое дело.
        - У кого он? У мордоворотов с топорами или у добренького старичка? - спросила Оля с внезапным знанием дела.
        - У добренького старичка!
        - Скверно. Лучше б у мордоворотов, - сказала Оля серьезно. - Ладно, я поплыла в Химки. И передай старичку: если он тронет Витяру, я ему все ручки поотщипываю!
        Она плеснула ладонью по воде, подзывая Амфибрахия, и, собираясь нырять, натянула на глаза маску. Плыть до Москвы было долго, но бросать морского котика Оля не хотела.
        - Эй! А я? - крикнул ей вслед Гамов.
        - А ты пешочком! - сказала Оля.
        Гамов стоял на берегу и дрожал. Аль не возвращался. Гамов знал, что и не вернется. Во всякой нестандартной ситуации гиела натренирована ждать его в Москве, в хорошо известном Алю убежище.
        Гамов сел на землю, снял оставшийся ботинок, подержал его в руках и, не зная, что с ним еще сделать, зашвырнул в реку. Еще постоял, померз. Хотелось плакать. Хотелось бросать в воду песок и ломать молодые деревья. Но все это были выходы, так сказать, промежуточные. Издав одинокий гневный вопль и вложив в него все свои чувства, поэт, гимнаст и красавец деловито подтянул трусы и пошел к шоссе ловить попутку.
        Увы, попутки не останавливались. Вид синего от холода типа в мокрых трусах, со впутавшимися в длинные волосы водорослями, не внушал никому доверия. Наконец притормозил старенький «Опель», по крышу загруженный дачным скарбом.
        - Что, турист? Байдарка утонула? - высовываясь, спросил усатый пенсионер.
        - Утонула, - как попугай повторил Гамов.
        - В Москву? Ну садись!
        Личность сложная во всех отношениях забралась в машину и, втиснувшись между ведром и ящиком из-под рассады, дрожала до самой Москвы, поскольку печку пенсионер не включал и вообще всю дорогу рассуждал про спорт и закаливание.
        Потом, уже у самого города, вдруг свернул на обочину и остановился.
        - Ну все! Вылазь, турист! Мне на МКАД!
        Это было так неожиданно, что челюсть у Гамова затряслась.
        - Довезите меня до дома! Я дам вам миллион! - жалобно сказал он.
        Пенсионер засмеялся.
        - Вылазь! - повторил он. - Я б подвез, да в пробке засяду, а вечером футбол. Давай, парень, дуй!
        Гамов вылез. Старый «Опель» уехал. Гамов проводил его взглядом, глубоко вдохнул носом и, стараясь не обращать внимания на издевательские гудки машин, стал голосовать.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ УДОВОЛЬСТВИЕ С ОГОВОРКАМИ
        Я придумал очередной способ борьбы с самим собой. Не надо обещать себе: «Я не буду орать!» А надо сказать: «Я не заору пятьдесят раз подряд, а потом берегитесь!» И отмечать плюсиками эти заветные пятьдесят раз.
        Из дневника невернувшегося шныра
        Если верить традиционно установившемуся мнению, особенно среди людей, никогда не ходивших в бассейн, то плавание - это удовольствие. Пусть даже так. Но в любом случае не на сотню километров без отдыха. И не в канале, где кроме медлительно ползущих барж и круизных теплоходов носятся быстрые опасные катера и моторные яхты. И не в сопровождении глуповатого морского котика, который боится всего, чего бояться не надо, и, напротив, не боится ничего из того, что действительно представляет опасность. Во всем этом Оля разобралась, и очень скоро.
        Но тут же нашла и выход. Догнала тяжелую баржу, которая, глубоко погрузившись в воду, везла в Москву песок, и забралась на якорь, прочно усевшись на его широком выступе. Амфибрахий плыл рядом, а чтобы он не вилял и не терялся, Оля изредка бросала ему мелкую рыбешку из запасов, которые всегда имела с собой. Навстречу ее барже из Москвы шли другие, груженные уже не песком, а металлоломом. Расходясь в узком канале, баржи ревели как доисторические чудовища. В такие минуты Оля волновалась за Амфибрахия, который мог броситься под винт. Однако Амфибрахий держался в благоразумном удалении. Его кругло-блестящая, с жирным загривком голова всякий раз показывалась из воды, оглядывалась на Олю, фыркала и разевала рот, требуя очередной подачки.
        Из надежнейшего непромокаемого чехла, на всякий случай упакованного еще в кучу пакетов, Оля достала затрепанную книжечку о канале имени Москвы и, держа ее подальше от воды, начала листать. Книжечка была у нее настолько настольной, насколько можно иметь что-то настольное при полном отсутствии стола.
        Стилистика книжечки была примерно такая:
        «На четвертом километре у пересечения канала с р. Сестрой дамбы возведены путем намыва песка и супесей из местных карьеров. Высота сестринских дамб достигает 18 м (от дна канала) при напоре 9,0 м. Для предупреждения фильтрации из канала и разрушения его откосов по профилю канала устроен суглинистый экран с пригрузкой слоем песка и укреплением откосов каменной наброской по слою гравия».
        У любого нормального человека такой абзац замкнул бы сознание. Оля, однако, испытывала исключительное удовольствие - и как созерцатель, и как первооткрыватель, и еще не пойми как кто. И наконец, было просто полезно знать, что ты сможешь найти на дне.
        «Ага! Гидроузел номер два! Первая ступень подъема канала!» - самодовольно подумала Оля, когда баржа с песком заплыла в однокамерный шлюз. Загудели насосы, и вместе с перекачиваемой водой баржа поднялась на шесть метров.
        От гидроузла № 2 до следующей ступени подъема - гидроузла № 3 - начался «длинный бьеф». Значение слова Оля понимала приблизительно, но почему-то оно ассоциировалось у нее с Голландией. Длинный, 43-километровый участок с редкими обслуживающими сооружениями. Для разъезда и стоянки барж устроено пять площадок-уширений, одним из которых стало Татищевское озеро.
        Местность по берегам шла сложная, пересеченная - бугры, болота, поймы. Сквозь эти бугры и болотца канал пробивался частью в выемках, частью в насыпях, а кое-где и в полувыемке-полунасыпи с дамбами различного типа: намывными на иловых грунтах, намывными на торфяном основании с торфяным ядром, из песка, торфяными с песчаной пригрузкой из суглинка.
        «Какие вкусные слова!» - думала Оля, смакуя их.
        Дальше канал прошел через Яхрому и Икшу, и после гидроузла № 6 баржа с песком приплыла в царство пяти земляных плотин: Икшинской - с севера, Химкинской - с юга, Пестовской, Пяловской, Акуловской и Пироговской - с востока.
        С этого же места началась бешеная и непредсказуемая пляска ворот. Ворота под № 108 разграничивали Икшинское водохранилище с Пестовским и Пяловским. Ворота № 114 были воротами Клязьминского водохранилища. И, наконец, заветные ворота № 121 отделяли Клязьминское водохранилище от Химкинского и от глубокой выемки канала.
        Здесь Оля рассталась с баржей и поплыла к воротам № 73, отделявшим Химкинское водохранилище от канала. Дальше она действовала быстро и четко, не позволяя себе сомневаться. Огляделась. Во многих местах на поверхности водохранилища скучивались лодки и катера. Тарахтели моторы. Крепкое суденышко с краном стояло на якоре ниже по течению. Кто-то кричал в рупор, и голос его, дробясь, рассыпался. Порой какое-то слово доносилось хорошо, округло, громко, но другие слова совершенно терялись и смысл был неясен. Оля спрятала Амфибрахия в круглой трубе на противоположном берегу, подальше от ведьмарей. Амфибрахий немедленно принялся смешно отряхиваться и чесаться задними ластами.
        Оля переплыла реку. Ей было тоскливо. Хотелось вернуться. Порой она ощущала свое тело словно со стороны и сама себе удивлялась.
        «А вдруг они и меня схватят, и Витяру не отпустят?» - думала она.
        Однако на берегу все оказалось не так уж и ужасно. Под зонтиком на складном стульчике сидел капризный старичок Дионисий Тигранович. На Олю он смотрел с укором, точно дальний родственник, не поздравленный с днем рождения. Рядом с ним в чужом свитере и в кроссовках на босу ногу стоял добравшийся сюда раньше Оли Гамов. Здесь же был и невысокий, быстрый в движениях человек с лицом приятным, но вздрагивающим и постоянно меняющим форму, словно его сдувало ветром. Эта неуловимая рябь лица беспокоила Олю, и она боялась на него лишний раз посмотреть.
        - Где Витяра? - спросила Оля у Гамова.
        Переадресовывая вопрос, Гамов молча ткнул пальцем в Белдо.
        - Спит! - сказал Дионисий Тигранович с таким трепетом в голосе, будто весь день стоял на цыпочках рядом с диваном и, оберегая его сон, напевал колыбельную.
        - Отпустите его! - потребовала Оля. - Разбудите и отпустите!
        Старичок со знакомым ей по больнице выражением начал привставать, собираясь бесконечно болтать, но мужчина с лицом медузы нетерпеливо оскалился. Белдо заметил это и притих.
        - Да, - сказал он. - Его отпустят. С ним все замечательно! Чудесный мальчик, прекрасное здоровье! Но сам, увы, дойти не сможет!.. Магда ужасная женщина. Там, где нужно вскрыть сейф сознания бережно, она… Ладно, ладно! Я пошлю Птаха! Он отвезет Витяру в ШНыр.
        Гаю хотелось отправить Олю в воду немедленно, однако она еще около двух часов ждала, пока Витяра будет доставлен в ШНыр. Чтобы ускорить процесс, Долбушин устроил так, что автобус Птаха сопровождали две машины с мигалками, однако обе они отстали, попав в аварию. Когда Птах спешил, никакие мигалки за ним угнаться не могли.
        Дожидаясь, Оля куталась в плед и пила чай из личного термоса Лианы.
        - Бутерброд? - предлагала Лиана.
        Оля не отказывалась. Гай, поначалу смотревший на Олю довольно злобно, под конец остыл и усмехнулся. Белдо переминался с ножки на ножку, или уж скорее с лапки на лапку - так он был похож на кота. Ему хотелось спросить у Оли про цветок, но мешали Гай, Долбушин и Тилль, и потому он мялся и ерзал.
        Наконец Птах позвонил на телефон Лианы и попросил передать трубку хозяину.
        - Я на месте! У ворот сами-знаете-чего. Прибыл то есть, - сообщил он.
        - И? - нетерпеливо пискнул Белдо.
        - Правая шаровая накрылась, - сказал Птах. - Поле все в колдобинах.
        Дионисий Тигранович пискнул еще нетерпеливее.
        - А, да! - продолжал Птах. - Парня отдал… Хорошо его довез, культурно, старался не трясти. Кузепыч его принял и старушка такая… не помню, как зовут… в столовой работает!.. Рассердились, конечно, поначалу - но я-то чего? Мне велели отвезти - я и отвез. Вот тут поговорить с вами хотят!
        Птах передал кому-то трубку, и динамик взорвался звуками. Старичок попытался вставить что-то примирительное, но ему и пикнуть не дали.
        - Вот такие вот они! Грубые, нечуткие люди! А я вынужден все это выслушивать!.. - пожаловался он, зажимая динамик пальцем.
        Гай подошел и остановился напротив Оли. Оля вскинула было на него глаза, но не выдержала взгляда. Он был не таким уж страшным, но каким-то раздвоенным, точно за человеческой сущностью таилась иная, мертвенная и ненавидящая сущность.
        - Мы выполнили нашу часть сделки! - сказал Гай негромко и чуть дернул подбородком.
        В руку ему тотчас была вложена карта. И еще один рисунок, более подробный и совершенный, чем рисунок Дайни.
        - Бетонный колодец! Здесь и здесь мы установили прожекторы… Вот снимки колодца изнутри. До этого места все просматривается. А тебе надо сюда!
        Средь осклизлых, обросших бородами водорослей досок Оля разглядела проход. Он был узким, но все же надежда протиснуться существовала.
        - У тебя будет фонарь. Ты спустишься на дно, возьмешь яйцо - не удивляйся, если оно покажется тебе слишком большим, - и поднимешься наверх. У колодца тебя будут ждать наши водолазы.
        «Подстраховались, чтобы не уплыла с их добычей. Еще и сеточку небось натянут», - подумала Оля.
        - Тебя отпустят, - сказал Гай, угадывая ее мысли. - Водолазы возьмут у тебя яйцо, а дальше плыви куда хочешь. Можешь с нами даже не прощаться. Мы поймем.
        - Куда плыть? - спросила Оля.
        - Видишь две оранжевые лодки и между ними катер? С катера вниз уходят провода, питающие прожекторы. По ним ты легко найдешь колодец, - сказал Гай. - И - да! На случай, если ты заблудишься и не доберешься до колодца… течение там снесет или передумаешь… Всякое в жизни бывает…
        - Я доплыву, - сказала Оля.
        - Да, я знаю. Но все же лучше предупредить. Мы нашли трубу, в которой прячется морской котик. Тилль поставил рядом берсерка с арбалетом. Один из наших лучших стрелков.
        Оля кинулась к воде, но Гай удержал ее:
        - Спокойно! С котиком все в порядке. Пока что берсерк подкармливает его рыбой, так что они почти подружились. Это хороший берсерк, спокойный, не злой. В зоопарке он опекает пингвина. Ну а дальше все будет зависеть только от тебя!
        Оля молча скинула плед и, подойдя к воде, села на камень. Рядом стояла Лиана и смотрела, как она надевает ласты и маску.
        - Удачи! - сказала Лиана.
        До катера Оля плыла по поверхности, не ныряя. О борт плескали темные волны. Вниз уходили два толстых кабеля в оплетке. Матрос с катера, свесившись, сунул Оле налобный фонарь.
        - Герметичный! - крикнул он. - Только не утопи!
        Дразня матроса, Оля по дуге бросила фонарь в воду и нырнула следом. Догнала его Оля ближе ко дну. Надела на голову, расправила резинки. Свет от налобника казался совсем слабым в сравнении с двумя мощными прожекторами, освещавшими бетонную вершину коллектора. У одного из прожекторов возился водолаз.
        Увидев Олю, он показал ей на колодец. Оля в ответ показала ему туда же. Мол, герои вперед! Водолаз в ответ виновато развел руками и ткнул пальцем в свой баллон. Оля подплыла к коллектору. Внизу черной слежавшейся массой шевелился ил. По своей воле Оля ни за что не полезла бы в эту яму. Слишком хорошо она знала эти подводные щели, чтобы ожидать от них чего-то приятного. Осторожно ощупывая перед собой руками, Оля начала погружаться. Водолаз, ворочая прожектор, подсвечивал ей сверху, но пользы от этого было мало.
        Оля слабо работала ластами. Порой ей приходилось изгибаться и почти протискиваться. О том, как она будет подниматься наверх, она предпочитала не думать. Белый лучик фонаря выхватывал то торчащий железный штырь, то ветки, то водоросли. Да, действительно, для водолаза здесь не было ни одного шанса.
        Погрузившись на приличную глубину, Оля нашарила что-то такое, что едва охватила руками. Это был телеграфный столб. Он опускался вниз наискось, во что-то упираясь. Столб был очень скользкий. Оля плыла в черноте, освещаемой лишь пятнышком ее фонарика, и все сильнее привязывалась к этому столбу. Не то чтобы в нем была надежность, но он являлся здесь таким же гостем, как и она, и давал четкое направление пути.
        Постепенно Оле становилась ясна вся конструкция. Бетонный колодец, довольно широкий, с шедшей вниз железной лестницей. Одна из нижних площадок лестницы уцелела, и вся ржавчина, весь хлам обрушились на нее сверху, оставив лишь узкую щель. Перегородивший колодец столб упирался в штырь от второго осыпавшегося пролета. Вся прочая раскисшая гниль держалась в равновесии только благодаря столбу. Одно цеплялось за другое. Равновесие было хрупким. Сделаешь неудачное движение - и придонная пробка обрушится на площадку. Ил в счет не шел. Он был вообще везде.
        Поверив в прочность столба, Оля оперлась о него сильнее, чем опиралась до сих пор. И сразу поняла, что делать этого не стоило. Столб - такой огромный, такой надежный, почти уже любимый - сдвинулся под ее ладонью и провернулся, а вместе с ним провернулось и все мироздание.
        Оля затаилась, боясь пошевелиться. Вокруг себя она ощущала неясное, но грозное оживание мертвых по определению предметов. Ящики, коряги, гнилые деревья осыпались, как карточные домики. Все еще надеясь, что грозное шевеление сейчас остановится, Оля рискнула продвинуться ниже и зачерпнула фонариком спокойный илистый затончик, в углу которого чернела уходящая вниз дыра. Вот она - уцелевшая площадка!
        Что-то несильно толкнуло Олю сзади. Точно старый друг касался ее плеча, прося подвинуться и пропустить. Она оглянулась. Столб, соскользнув с ржавого зуба, медлительно заваливался на нее сверху, а вместе со столбом обрушивалась и вся многометровая пробка. Не задумываясь, Оля рванула вниз и протиснулась в узкую щель прежде, чем мир сверху захлопнулся.
        Проскочив в черноту, она застыла, с замиранием сердца ожидая удара. Две секунды спустя над ней что-то чавкнуло. Площадка, прикрывавшая Олю сверху, промялась, подалась вниз, но выдержала. Наверху что-то еще продолжало падать. Доски, ветки, ржавчина и хлам, стронутые с насиженных мест, подыскивали новый, всех устраивающий расклад.
        Щель, ведущая наверх, исчезла. Оля поняла, что замурована.
        «Ерунда! - упрямо подумала она. - Что-нибудь придумаю. Сейчас все упадет и… ну пусть вначале упадет до конца! Сколько у меня в запасе времени? Если повезет, где-то полчаса. Потом воздух закончится. Нет, не думать об этом».
        Луч налобника то шарил по стенам, то вскидывался к площадке.
        «А если внизу есть выход? Ну мало ли… Вдруг…»
        Прыгающее пятно света глотало пустоту. Наконец луч фонарика уперся в дно, и Оля поняла, что надежды нет. Если сточные трубы когда-то и существовали, то теперь они были забиты глиной и илом. Оля рванулась наверх, начала трясти и дергать колючее, рвущее ей ладони железо площадки. Бесполезно.
        Тогда она начала рассматривать штыри, которыми площадка крепилась к стене. Их было три. Два держались вмертвую, третий прочным не казался, но все же рукой его было не одолеть. Оле пришло в голову, что если его как-то расшатать и вытащить, то площадка под напирающей сверху тяжестью прогнется хотя бы немного и часть завала соскользнет.
        В поисках чего-то, что можно было бы использовать как рычаг, Оля опять опустилась на дно. Нашла ветку, с виду толстую, но раскисшую и рассыпавшуюся при первом же прикосновении к штырю. Потом отыскала железку, но та намертво уходила в стену и ее было не оторвать. Через четверть часа, изранив пальцы и переломав о штырь кучу палок, Оля убедилась, что все напрасно. Ее охватили тоска и уныние.
        Она опустилась на дно и уткнулась в него лбом. Луч света захлебнулся в иле. Оля испугалась темноты и, оторвав голову от дна, начала лихорадочно грести руками. Внезапно ее ладони нашарили нечто округлое. Луч фонаря уперся в скорлупу. Яйцо! Какое громадное! Видимо, то, за которым ее посылали!
        «Зачем оно мне сейчас? Какая в нем польза, когда меня завалило?» - с досадой подумала Оля и хотела уже отбросить яйцо, когда под ладонями у нее что-то вздрогнуло. Вначале один раз, потом еще и еще. Дрожь была слабой, но уловимой.
        Оля стащила со лба фонарик и уперла луч в скорлупу. Поначалу он отразился и рассеялся, высветив лишь крупные поры, но вдруг внутри что-то вспыхнуло и, откликнувшись фонарю, запульсировало нечто живое, настойчивое, нетерпеливое. Маленькое тело, собранное еще в зародышевую поджатую позу, пыталось распрямиться. Толчки скорлупы под ладонями у Оли то замирали, то переходили от мелкой частой дрожи к довольно сильным единичным ударам.
        Потом что-то слабо тюкнуло Олю в центр ладони, и она увидела узкую, едва различимую трещину, пробежавшую по скорлупе. Держа в руках яйцо и не думая о том, что жить ей осталось немного, Оля сидела и смотрела.
        Тянулись минуты. Воздуха в крови у Оли оставалось все меньше. Она ощущала головокружение, мысли путались. Страх точно мокрая бумага пытался вспыхнуть, но лишь чадил. Единственным окошком в мир, единственной смутной надеждой была эта прорывающаяся из скорлупы жизнь. Может, ей как-то удастся примкнуть к этой жизни? Слиться с ней? Спастись?
        Реальность Оля воспринимала уже настолько смутно, что ничуть не удивилась, когда к ее лицу и одежде прикоснулась чья-то рука. Отдернулась на миг, потом вернулась и деловито ощупала ее лицо и плечи, прикидывая, с чем имеет дело. Видимо, Оля была слишком велика, чтобы ее вытащить, и руке это не понравилось, поскольку она недовольно шевельнула пальцами.
        Рука, насколько было видно при свете фонарика, существовала лишь до локтя, а дальше уходила в пустоту - но все же это была абсолютно реальная и живая женская рука, даже с кольцом на пальце. И этот палец с кольцом не то погрозил Оле, не то качнулся в пространстве, что-то ей сообщая.
        Скользнув ниже, рука ощупала скорлупу яйца. Оля неотрывно смотрела на руку. Ей хотелось с дикой силой вцепиться в запястье и, не отпуская его, заорать прямо в воду: «Заберите меня! Мне страшно! Заберите!» Однако она этого не сделала, только кусала губы.
        Взяв у Оли яйцо и балансируя им на ладони, рука с усилием потянула его в пустоту. Оля не мешала. Напротив, помогала проталкивать яйцо, видя, что оно так велико, что руке невозможно удерживать его пальцами.
        «Пусть хоть оно живет! Пусть хоть кто-то живет!» - подумала она и, испытав горькое удовлетворение, закрыла глаза.
        * * *
        Гай метался по берегу. Делал десяток шагов, останавливался, словно наткнувшись на невидимые прутья клетки, и бросался обратно. Сопровождавшие его арбалетчики точно так же, как и он, переходили с шага на бег.
        Долбушин, стоявший с Лианой у самой воды, внезапно заметил, что к ним с обеспокоенным лицом спешит начальник водолазов.
        - Ну, что такое? - издали крикнул ему Гай.
        - Пост наблюдения вышел на связь. Уровень завала резко понизился, - уклончиво сообщил начальник водолазов.
        - Что? Проще можно? - подбегая, переспросил Гай.
        Михаил оттянул от шеи воротник:
        - Колодец завалило. Все обрушилось. Я предупреждал, что…
        Гай, не дослушав, оттолкнул его. Подбежавшая охрана, не разобравшись, в чем дело, вскинула магазинные арбалеты.
        - Не трогать его!.. Что девушка, цела?
        - Неизвестно, - отозвался начальник водолазов.
        - А яйцо?
        - Скорее всего, не пострадало. Эхолот показывает, что нижний горизонт остался на прежнем уровне. То есть завалило только до площадки, - торопливо сказал водолаз, глядевший теперь единственно на деревянные короба арбалетов.
        За спинами охранников послышались возня, шепоты и спор. Кого-то не пускали. Гай обернулся. К нему неспешно, усмехаясь чему-то неведомому, не исключено, что только в ее сознании происходившему, пробивалась Дайни. То трогала лицо, то вертела пуговицы, то нервно бегала пальцами по бусам из птичьих черепов.
        - Чего тебе? - сердито спросил Гай.
        - Мне ничего, - с достоинством ответила Дайни и, повернувшись, пошла обратно.
        - А приходила ты зачем?
        Дайни остановилась. Снова погладила себя по лицу.
        - Кости в яйце шевелятся. Раньше они лежали так! - она собрала вместе пальцы обеих рук. - А теперь так! - она их резко распрямила. - Кажется, кто-то рождается!
        - Проклятье! Он же захлебнется! Зачем мне мертвый дракон?! - Гай вцепился начальнику водолазов в плечо. - Эй, вы! Шевелитесь! Разгребайте завал! Бросайте туда всю технику! Сами прыгайте!
        - Не успеем. Потребуется дня два или три, чтобы… - начал начальник водолазов.
        Гай, выхватив у охранника арбалет, ткнул Михаила болтом в подбородок, задрав ему голову.
        - Не разгребешь завал сейчас же - через три дня тебя уже похоронят! Хоронят на третий день - понял? - прошипел он.
        Начальник водолазов попятился и, спотыкаясь, метнулся прочь.
        - Мы можем взорвать небольшой заряд! - крикнул он издали. - Конечно, это рискованно, но, возможно, девушка сумеет выбраться.
        - А если она не захватит с собой яйцо? Или его завалит?.. Нет, разгребайте так! Руками! Зубами грызите! Чем хотите!
        Едва водолаз ушел, взбешенному Гаю попался на глаза Тилль:
        - А вы что встали, Ингвар?! Если потребуется, топите ваших берсерков, но чтоб яйцо было у меня!
        Тилль засопел мятым носом. Он, похоже, сомневался, что от берсерков на дне будет какая-то польза, но спорить находил опасным. Замахал руками, отдавая приказы. Берсерки побежали к лодкам.
        Белдо воробышком подпрыгнул к Гаю, пальчиком отвел от себя арбалет и сказал очень тихо, но веско:
        - Бесполезно. Времени слишком мало. Шанс только один: серебряная рука Кавалерии.
        - Кавалерии?
        - Да. Скажите ей, где яйцо. Пусть достанет его.
        Гай отстранился словно для крика, но лицо старичка было спокойным и каким-то особенно убеждающим. Гай сдержался.
        - Она заберет дракона себе! - сказал он.
        - А ваше седло? - спросил Белдо почти неслышно. - Так ли важно, в конце концов, кто воспитает дракона, мы или они, если в финале все драконы все равно будут нашими?
        - Но еще есть гепард! - возразил Гай. - Что, если…
        - Гепард - это власть над одним, и притом вблизи. Непредсказуемый, капризный уникум, требующий чистоты побуждений… Седло сильнее гепарда. И потом - драконы живут долго! Мало ли что может измениться, - вкрадчиво сказал Дионисий Тигранович.
        Гай, затихнув, смотрел на него. И старичок смотрел на Гая. Взгляд у обоих был отсутствующий, словно и не они смотрели, а их опекуны совещались между собой. Лицо Гая опадало, сдувалось, и проступала в нем покорная тоска. Как видно, ему велели ждать. Под конец Гай коротко дернул головой, признавая правоту Белдо, и, подозвав Долбушина с Лианой, потребовал немедленно связаться со ШНыром.
        Лиана была богиней современной связи - если, конечно, вакансия такого божества уже открыта на Олимпе. Она засуетилась, позвонила Рине, что-то узнав, набрала другой номер и вскоре, перекинувшись с кем-то парой слов, протянула Гаю трубку.
        - Вот! Кавалерия! - сказала она и отошла, всем своим видом показывая, что не собирается подслушивать. Долбушин тоже отодвинулся. Удалились и арбалетчики. Один Белдо попытался остаться, но потом и он, спохватившись, отбежал.
        Беседовали Гай с Кавалерией недолго. Во время разговора Гай, хмурясь, несколько раз оглядывался на водохранилище. Внезапно он перевел взгляд на беседку, и напряженный Дионисий Тигранович, сразу уставившийся в ту же сторону, готов был поклясться, что в пустой беседке мелькнула женская фигура. Некоторое время она оставалась неподвижной, после чего вытянула руку, показавшуюся белой чертой. Когда минуту спустя один из непредупрежденных арбалетчиков Тилля, что-то заметив, примчался в беседку, там никого уже не было. Лишь сияли два меркнущих полукруга, точно кто-то воспользовался сирином сперва на одной нерпи, а потом сразу на другой.
        Гай подошел к Лиане и вернул ей телефон.
        - Благодарю, - сказал он сухо и, взглянув на Белдо, добавил: - Дело сделано!
        - Достала, да? Вылупился? - пискнул старичок.
        - А я откуда знаю? - с досадой ответил Гай. - Что она, доверяет мне, что ли? У нее про снег зимой и то не узнаешь.
        - А девушка что? - озабоченно спросила Лиана. - Спасли ее?
        - Нет, - равнодушно ответил Гай. - Девушка все еще там. Кавалерии ее не вытащить. Слишком большая для серебряной руки. Кавалерия мне, кстати, скандал устроила - но я-то тут при чем? Я ее заваливал, что ли?
        Дионисий Тигранович озабоченно сдвинул бровки.
        - Ах! Смерть так ужасна… Сплошная чернота, и хорошо, если только чернота! Но что мы можем сделать? Совершенно ничего! - начал было болтать он, но вдруг в глазках у него мелькнула тревога. Старичок о чем-то вспомнил, и эта новая мысль испугала и всполошила его. - Хотя… хм… все-таки юная совсем девушка! Думаю, наш долг помочь ей! Пусть водолазики все-таки взорвут свою махонькую бомбочку, а? Только зарядик рассчитают! Михаил! Где этот кошмарный человек?! Почему он торчит здесь только тогда, когда он не нужен?!
        Спустя несколько минут под водой грянул взрыв. На поверхности он был неощутим. Разве что тяжелый катер приподняло волной. Сразу после взрыва, грохоча лебедкой, заработал кран, и с катера спиной вперед в воду тяжело спрыгнули трое водолазов. А вскоре после этого Михаил сообщил Гаю:
        - Девушки там нет. Перед взрывом наш водолаз поднялся на поверхность. Скорее всего, ей удалось выбраться в те минуты, когда колодец был без наблюдения.
        - А камеры?
        - Их забросало илом.
        - Она не погибла?
        - Тела мы не обнаружили.
        - А морской котик? - спросил Гай, поворачиваясь к Тиллю.
        Тилль отошел и вскоре вернулся смущенный:
        - Мой человек говорит: минут десять назад котик выскочил из трубы и бросился в воду. Схватить его не удалось. Приманить рыбой тоже. А стрелять он не стал. Говорит, прямого приказа не было, но я думаю - пожалел. Вот она, опека над пингвинами!
        - Значит, девушка позвала свою зверушку… Что ж, прекрасно. В чем дело, Дионисий? Разве вы не этого хотели? - и Гай пристально, пожалуй даже пытливо, посмотрел на старичка.
        Белдо поспешно отвернулся.
        - Который час? - залепетал он. - Говорят, сегодня бои вендов в парке у «Гоморры»? А? Что? Мы успеваем?
        - Прекрасно успеваем, - сказал Долбушин. - Что, Ингвар, кто-нибудь от вашего форта будет сегодня биться?
        Тилль самодовольно выпятил живот. У его круглого живота было уникальное свойство. На него можно было класть сверху мелкие предметы, и они не падали. Дионисий Тигранович, давно приметивший это, порой не отказывал себе в удовольствии незаметно подбросить на живот Тиллю какую-нибудь крышечку от воды или что-нибудь другое столь же невинное и загадывать, сколько секунд это продержится.
        - Пусть только попробуют не биться! Лучше, если у меня ляжет треть форта, но другие чтоб железо зубами рвали! Ребята это знают. Ко мне в форт очередь стоит, чего не скажешь, например, о форте Дионисия!
        - Это неудивительно! - сказал Белдо. - Тупые жадные бол… э-э… богатыри рождаются чаще, чем одаренные маги. Кстати, я слышал, кроме вендов будут еще пнуйцы и какой-то псих из шаманщиков. Гамов на десерт. Ну и один герой из шныров!
        - Герой? Это еще кто? - спросил Долбушин.
        - Да так. Есть там один… Письма пишет, вызовы бросает… - сказал Тилль.
        - Афанасий?
        - Он самый! Парочка моих ребят встретила его на станции электричек. Приняли под белы ручки, в машину - и в город. Теперь без боя не отпустим, а после боя и отпускать будет некого! - Тилль довольно потер пухлые ладони.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ОТ ВЯКА ДО БРЯКА ПРИМЕРНО ПОЛШМЯКА
        Нужно поставить перед собой цель такую великую, которая заведомо не будет достигнута в рамках земной жизни. Только в этом случае жизнь обретет смысл. Ну и не забыть, конечно, что за радостью всегда следует беда, а за бедой радость. Это такая лестница. Ни одна ступенька никогда не бывает последней.
        Из дневника невернувшегося шныра
        Ул, по многолетней шныровской привычке, не любил соваться куда-либо без оглядки. Вот и теперь, прежде чем спуститься в примыкавший к «Гоморре» парк, он поднялся на мост и сверху, с моста, посмотрел в бинокль. Все палубы «Гоморры» были ярко залиты светом. У мостков стояли два пышно одетых швейцара.
        На набережной начинали уже парковаться машины гостей. Парковались традиционно по фортам. Вот строгие «Доджи», «Бентли», «Ягуары» долбушинцев. Среди них, правда, и велосипеды попадались, и мотоциклы. Человек преуспевающий не хочет сливаться с массой. А вот и массивные, исконных бандитских марок автомобили форта Тилля. Форт с традициями. Тут народ выделяться не любит. Все подстраиваются под босса, а босс любит тяжелых немцев. Вот пестрое разнородье машинок форта Белдо: от ржавых автобусов до нелепых «жучков»-малюток. Многие и пешком пришли: маги народ чудной. Старушка какая-то самокат поставила, причем так, что и дорогу всем преградила. Однако умные охранники парковки держатся от нее подальше. Узнали небось старушку - знаменитую Маню-пулемет. Как ругаться начнет - так очередь в упор. И не какая-нибудь, а свинцовая. А еще говорят, что слова не материальны!
        Ул переводит бинокль на петляющую дорогу, ведущую через парк. По дороге едет красный автобус с табличкой «Заказной». Немного не доехав до основной парковки, автобус останавливается. Из него цепочкой выходят крепкие венды. Все в спортивных костюмах, с сумками на плечах. Сразу рассыпаются. Доверяй, но проверяй. Доверия же особого у них к ведьмарям нет.
        Среди вендов две женщины. Одну из них Ул знает. Это знаменитая родоначальница вендов, мстюнов и антимагов Женька Шмяка - мать двухлетней Аллочки. Правда, сейчас Аллочка уже выросла, да и сама Шмяка погрузнела, хотя, говорят, по-прежнему банкомат шпилькой вскроет и бунтарские стихи баллончиком писать не бросила. Вторую женщину Ул видит впервые, однако, судя по тому, что все остальные едва достают ей до плеча, догадывается, что это знаменитая Тоня-шкаф. Дама видная, ничего не скажешь. Коня на плече унесет.
        За вендами и пнуйцы подтянулись на трех легковых машинах. Их не так много, как вендов, стоят чуть в стороне, с вендами не смешиваются. Они не любят вендов, потому что венды бьют не всех, а с выбором. Пнуйцы же любят бить всех, в том числе и вендов. Один из их девизов - «За битого двух небитых дают».
        А вот и шаманщики - вертятся между деревьями. Эти, как всегда, не от мира сего. Пританцовывают, за ручки держатся, в тучках дождик вызывают, гром и молнии. Молнии-то молниями, а вот берсерков боятся и пнуйцев опасаются, и вообще непонятно, зачем они здесь. То ли на бои пришли, то ли другого парка в Москве не нашлось, где бы еще дождик вызвать.
        «На засаду не похоже!» - подумал Ул, постоял еще немного и, убрав бинокль, сошел с моста. Он уже спускался по длинной, невероятно крутой лестнице, ведущей в парк, как вдруг увидел, что внизу его поджидает худощавая, прячущаяся в тени фигура.
        Рука Ула метнулась к шнепперу, но тотчас отпустила рукоять. Он узнал Родиона.
        - Привет, боец! - сказал Родион. - Никак драться собрался?
        - С чего ты решил? - настороженно отозвался Ул.
        - Да так. Лицо у тебя такое отчаянно-героическое. Мол, или мама мне новый телефон купит, или я кефир пить не буду! Да только думаю, не будешь ты сегодня драться.
        - Почему нет?
        - Берсерки схватили Афанасия. Фреда видела, как его в машину затолкали.
        Ул моргнул.
        - Зачем им Афанасий? - спросил он.
        - На память. Кто-то на память магнитики собирает, а кто-то Афанасиев, - сказал Родион и потянул Ула в тень деревьев.
        - Это из-за того письма. Помнишь, Вовчик письмо какое-то по дурости отправил? Вот и напросился, - сказал Ул, когда они уже шли по парку.
        Родион что-то промычал. Он был деловитый, но вместе с тем и смягченный. Не тот Родион, которого Ул знал. Тот бы горел жаждой мести, а этот был задумчив и скорее созерцателен. Началось все еще вчера. Родиона опять начала преследовать тоска. Вернулась ненависть к Копытово, к глухому длинному забору игольного завода, а вместе с ними и к ШНыру.
        «Жить хочу! Надоело все!.. Нет, валить надо! Валить!» - говорил он себе. В этом скверном настроении Родион с утра поехал в Бутово, где в одной из новостроек жил Иван Макарыч - человек профессии, совсем было исчезнувшей, а после как-то само собой возродившейся.
        Профессия эта была шорник.
        В уютно обустроенном гараже, где в железных воротах было прорезано застекленное окошко, а внутри стояли печка-буржуйка и диван, Макарыч чинил седла, уздечки, мастерил всякую конскую сбрую упряжную и верховую, делал постромки, шлеи. Шорник был маленький и сухонький, лет шестидесяти, весь покрытый морщинами, но с неожиданно крепким рукопожатием. Когда имеешь дело с жесткой кожей, мнешь ее, ладишь, прошиваешь, пальцы скоро становятся стальными.
        Но Родиона, привезшего ему для ремонта треснувшее седло, потрясло не это. И даже не обилие шил, ножичков разной формы, ножниц и стамесок, аккуратно развешанных на ремешочках или вставленных в прорези деревянной подставки. А то, что Макарыч, человек уже неновый, работающий с утра до вечера, был всем доволен и всему радовался. Эта радость была в нем какая-то сокрытая - не то чтобы он прятал ее от всех, просто сам как-то не осознавал. Она теплилась внутри, прорываясь наружу быстрой, счастливой, самому шорнику неприметной улыбкой. Вздумай Макарыч объяснить свою радость, он и не сумел бы, поскольку говорил с усилием и даже несколько ржаво, как человек, большую часть дня молчащий.
        В тот день, когда Родион к нему приехал, Макарыч с утра шесть часов просидел в очереди в поликлинике, высиживая внучке подпись психиатра на справку в первый класс. И радовался, что высидел. Да и в самой очереди улыбался не пойми чему, хотя все вокруг шипели, ссорились и проклинали электронные талончики, по которым никто не проходил, потому что постоянно возникали форс-мажорные обстоятельства.
        Об очереди и справке Макарыч упомянул мельком, объясняя, почему не приготовил обещанный недоуздок. Остальное Родион достроил сам. Бывают состояния, когда люди становятся друг другу абсолютно прозрачны, видны и ясны, словно каждый из них - рисунок на стекле.
        Философия жизни у Макарыча была простая, но прочная. Даст Бог много сил - буду работать много. Даст мало - буду работать сколько смогу. Пойдет дождь - намокну. Выглянет солнце - обсохну. Но все равно буду радоваться, даже если завтра меня должны казнить. А все остальное трын-трава.
        Неведомая радость Макарыча как-то непонятно передалась Родиону, и его недовольство жизнью, его жалость к себе, его задавленная жажда удовольствий на время отступили. И вот поэтому Родион был сейчас почти добрый и даже известие о похищении Афанасия воспринял спокойно, без желания все крушить.
        В сложную маскировку с ползаньем по траве Ул с Родионом играть не стали, а затесались в опоздавшую кучку знакомых вендов. Венды тесной группой бежали по аллее.
        - Чего такие мокрые? От метро, что ли? - спросил у них Родион.
        - После тренировки решили поразмяться, - пропыхтел один из вендов.
        - А тренировка где?
        - Да на «Черкизовской».
        Ул хмыкнул. От «Черкизовской» до «Гоморры» было километров двадцать.
        - Двадцать два восемьсот! - сказал один из вендов. - Что такое двадцать два восемьсот? Так, чисто жирок согнать!
        Приятель дал ему пинка, чтобы он поменьше болтал, побольше бегал, и венд помчался догонять группу, к которой теперь присоединились и Ул с Родионом.
        Не задерживаясь на парковке, они сразу свернули туда, откуда уже доносился нетерпеливый гул толпы. Четверо берсерков, стоявших на аллее и проверявших приглашения, преградили им дорогу. Один поигрывал алебардой, другой - шестопером, у двоих были стандартные легкие топорики. Первый же из вендов, приостановившись, выбросил вперед руку. На том самом месте, где у Кузепыча было вытатуировано «КУЛАК», у венда синело слово «БИЛЕТ».
        Берсерки расступились, вместе с группой пропустив и Ула с Родионом. Площадки для боев были устроены прямо между деревьями. Одна - для групповых боев, другая - стандартный боксерский ринг. Вокруг площадок в большом количестве были расставлены легкие походные креслица. Никаких иных удобств для зрителей не предусматривалось.
        - Напрасно они стулья складные поставили! Ими драться хорошо! - сказал Ул.
        - Этими-то? - презрительно отозвался Родион. - Да от такого стульчика никто и не покачнется! Пустотелые трубки и пластик. А вот от того кресла - да!
        И он показал на огромное деревянное кресло с высокой спинкой, приготовленное для кого-то из начальства. Кресло было такого веса, что несший его берсерк через каждые два-три шага ставил его передними ножками на землю и отдыхал.
        - Таким креслом нужно впятером драться, - сказал Ул, и на этом теоретическая часть беседы завершилась.
        Незадолго до одиннадцати прибыл Гай, а с ним Тилль, Белдо и Долбушин. Их появление не осталось незамеченным. Задиристые пнуйцы мрачно смотрели на шествующих мимо них ведьмарей. У многих так и чесались кулаки, как, впрочем, чесались и арбалеты у берсерков охраны Гая, так что все ограничилось взглядами и демонстрацией отношения.
        Проигнорировав парадное кресло, Гай опустился на складной стул рядом с Тиллем и Долбушиным и подал судье знак начинать. Судья - бодрый, круглый, с лицом, точно составленным из двух котлет и огурца (огурцом был нос, а котлетами щеки), - выкатился на ринг и закричал в рупор:
        - Внимание! Начинаем состязание, известное как бои вендов! Цель боев - выявление сильнейших в групповых боях и боях один на один. Согласно правилам, победитель остается на ринге и ждет, не бросит ли ему вызов кто-нибудь еще. Использование топоров, кинжалов, шнепперов, предметов с двушки запрещено, однако допускается применение несложной магии.
        Проорав все это без надежды быть услышанным, поскольку шум стоял страшный, судья махнул рукой, показывая на площадку для групповых боев, где уже выстраивалась шестерка берсерков. Против нее встала шестерка пнуйцев. Мощные берсерки надеялись на легкую победу, однако жестоко ошиблись. Один на один они, конечно, раскатали бы пнуйцев, но группа - дело другое. Более привычные к групповому бою, пнуйцы не сражались сразу со всеми, а всей толпой выбирали себе одну жертву. Двое повисали на ней, сковывая движения и лишая возможности сопротивляться, а остальные, пуская в ход ноги и кулаки, довершали начатое. К моменту, как берсерки попытались сорганизоваться, они уже потеряли троих. Вскоре и последний берсерк рухнул, и пнуйцы перебросали бесчувственные тела через канаты.
        - Победили? Ну и молодцы! А мы против них четверочку выставим! Пусть у них даже перевес будет! - сказал Гай и выпустил против пнуйцев одну из сводных четверок.
        Четверка состояла из двух топорников, рыхлой дамы в ярком шарфике и странной личности из форта Долбушина. Личность носила шапку двойной вязки и перчатки без пальцев. Это был знаменитый Ромчик по прозвищу Десять Процентов. Дар его заключался в том, что он материализовал проценты с небольшой суммы и, превращая их в мелочь, атаковал врага.
        Применяя обычную свою тактику, пнуйцы ринулись было в атаку, однако дама, махнув шарфиком, сковала двоих первых льдом. Еще двоих долбушинец смел потоком тяжелых царских пятаков, летевших со скоростью картечи. С оставшимися пнуйцами без труда разобрались уже берсерки. Венды команду в этом виде состязаний не выставили, и, некоторое время прождав вызова, сводная четверка была объявлена победившей в групповых боях.
        Теперь все внимание зрителей переключилось на ринг. Возле ринга стоял большой ларец красного дерева. Возле него, выказывая твердое намерение защищать его содержимое, стояли два берсерка с бердышами и два венда. В ларец каждый из бойцов, желающих сразиться, опускал свой заклад. После окончания всех боев победитель - а им мог быть только один! - получал все.
        Берсерки обычно бросали пачки денег, поскольку псиос как средство обмена вендам не подходил. Боевые маги опускали артефакты различной ценности. Венды - золотые цепи, перстни или, нередко, тоже деньги.
        На глазах у Родиона в ларец опустили коробочку с двумя прозрачными жемчужинами, ценность которых была тут же освидетельствована ювелиром из долбушинского форта. На ринг выбрался тощий человек в бусах и огромной, на все лицо, марлевой повязке, оставлявшей открытыми только глаза. Марлевая повязка была пропитана чем-то темным и сильно пахнущим. Мужчина стоял на ринге и кашлял, придерживаясь за канаты.
        - Это шаманщик! Две Смерти! - прошептал рядом с Улом один из всезнаек, которых всегда хватает на состязаниях.
        Против шаманщика вышел маленького роста, широкий и плотный венд, известный как Вова-борец. В качестве заклада он бросил в ларец тяжелый золотой браслет. Едва дождавшись сигнала, венд ринулся на шаманщика, пройдя ему в ноги тем приемом, с которого любят начинать борцы-вольники. Однако шаманщик успел сдернуть со рта повязку и чихнул. Всего один раз. Потом он рухнул, сшибленный с ног, и больше уже не поднимался. Вова-борец вскинул было руки, празднуя победу, но вдруг покачнулся и рухнул на поверженного шаманщика. Все его тело равномерно дергалось. Рука, нога, вторая нога, вторая рука, голова и дальше по кругу.
        - Чего с ним такое? - спросил Ул.
        - Полинезийская трясучая лихорадка 1568 года! За две недели выкосила жителей трех островов, - ответил все тот же сосед Ула. - Не позавидуешь бедняге!
        - А как же сам Две Смерти?
        - Он - другое дело! Он уже десять лет ее в себе взращивает!.. О, вот уже поднимается! Теперь победу ему отдадут!
        И верно. Сосед Ула не ошибся. Две Смерти, натянув на лицо марлевую повязку, поднялся с ринга, который уже мыли с хлоркой два бойких помощника. Они же, нацепив на себя респираторы, унесли и Вову-борца.
        Шаманщик самодовольно прохаживался по рингу, ожидая следующего соперника. И дождался-таки. Между канатами, бросив в закладной ларец ключи от машины, пролез плотный пнуец в водолазном шлеме. Подошел к растерявшемуся шаманщику и деловито двинул его в челюсть. Потом наклонился и заботливо натянул на лицо нокаутированному марлевую повязку.
        - О! Дядя Сережа приехал из Екатеринбурга! Будет кому заступиться за простого человека! - обрадовался Родион.
        Увы, дядя Сережа продержался недолго. Все же он, по собственному определению, был человек уже неновый. Уже через две минуты его вынес берсерк, один из любимчиков Тилля. Ведьмари торжествующе заревели. Любимчик Тилля был и правда хорош. Одну за другой, почти без усилий, он одержал три победы.
        - Сейчас Шкафа выйдет! - сказал всезнайка. И опять угадал.
        Венды выпустили «Шкафу», которая бросила в ларец серебряную подкову.
        Тоня-шкаф, несмотря на впечатляющие размеры, была женщиной приятной во всех отношениях. И очень следила за собой. Каждая прядь волос была выкрашена у нее в свой отдельный цвет, а в ухе поблескивала не сережка даже, а крохотный золотой колокольчик.
        - Сюда не бить! - басом сказала она берсерку, показывая пальцем куда. - И сюда не бить! И сюда!
        - А куда бить? - спросил берсерк, мощный детина со сплюснутым носом, который доставал Тоне самое большее до подбородка.
        - А никуда! - заявила Тоня.
        Дождавшись сигнала начинать, она с неожиданной резвостью схватила берсерка, резко оторвала его от земли и перебросила через канаты с такой силой, что, перелетев два ряда, он снес несколько стульев в третьем ряду.
        - Мало каши ел! Другого давайте! - сказала Тоня.
        Следующий берсерк - быстрый, непрерывно перемещавшийся, видать из каратистов - пропрыгал против Тони не больше минуты. Точнее, ровно до тех пор, пока она, изловчившись, не поймала его за ногу.
        - Следующий! - потребовала Тоня после того, как этот берсерк долетел ряда до пятого. Ей явно хотелось поставить личный рекорд по метанию мужчин на дальность.
        Среди берсерков возникло легкое замешательство. Желающих становиться третьим не находилось. Полез было какой-то Федя из раскаявшихся маньяков, но от него пахло принятым для храбрости коньяком и судья не допустил его на ринг, что не так уж сильно огорчило Федю, как можно было ожидать.
        - Гамова! - приказал Гай, когда рев вендов стал совсем уж торжествующим.
        - Гамова! - рявкнул на кого-то Тилль.
        Бросились за Гамовым и нашли его на «Гоморре» у кофейного автомата, скармливающим ему монетки. К этому часу Гамов уже переоделся и очень мало напоминал бедолагу, которого недавно и в машину никто сажать не хотел.
        - Драться будешь?
        Гамов огорчился:
        - Я хотел двойного шоколада выпить… Эх! А что в залог-то дать? Часы мои подойдут?
        Он отстегнул браслет и полюбовался ими.
        - На вид они скромные, но в Москве, поверьте, других таких нет! - объяснил Гамов ювелиру. - Платина с бриллиантами стилизована под ржавчину с пластиковыми бусинками. Представляете, какая дизайнерская находка? Дарю всем желающим! На тебе лохмотья такие, что уборщица пол вытирать побрезгует. Все морщатся, а тут ты - раз! - выворачиваешь лохмотья наизнанку, а там подкладка атласная с золотом и пуговицы из натурального изумруда.
        Гамов перебрался через канаты, улыбаясь не в тридцать два даже, а, как могло показаться, в шестьдесят четыре белоснежных зуба.
        - Сюда не бить! Сюда не бить! - начала Тоня свою обычную песенку.
        - О чем вы, сударыня? - сказал Гамов. - Я вообще не способен поднять руку на женщину! Разве что рискну подарить вам цветок!
        И он, опустившись на колено, протянул Тоне плетистую розу.
        - Не верь ему, Антонина! Глуши с ноги гада, пока не встал! - заорал кто-то из вендов, но Тоня уже взяла подарок. В следующий миг стремительно удлинившийся побег обвил ее с головы до ног. Стянул руки и ноги так, что Тоня могла лишь вертеть головой и плеваться.
        - Ну попадись ты мне в другой раз! - пригрозила она после безуспешных попыток разорвать свои путы.
        - Простите, сударыня! Согласитесь: розовый плен лучший из всех видов плена! - прижимая к сердцу ладонь, сказал Гамов и, прохаживаясь, стал ждать вызова.
        Видя, что против Гамова никто выйти не решается, Ул начал было привставать.
        - Ну, чудо былиин, похоже, мне пора! - сказал он Родиону.
        Родион не отозвался, а еще пару секунд спустя удивленный Ул обнаружил его уже внизу, бросающим в ларец свою нерпь.
        Берсерки загудели. Родиона они знали, и многие имели на него зуб.
        - Неужто Родион? Какой подарок! - сказал Гай. - А я уж было удивился, что тут нет шныров!
        Бойцы начали сходиться. Поджарый и жилистый Родион напоминал охотящуюся пантеру в момент, когда она готовится к прыжку. Гамов же скорее походил на нарядного француза-дуэлянта, который даже в минуты самой жаркой схватки не исключает, что за ним наблюдают две-три всегда готовые рухнуть в обморок дамы.
        Любовь к театральным эффектам Гамова и погубила. Для того чтобы побеждать, ему вечно нужны были или розы, или прыжки со спины гиелы, или что-нибудь эдакое. Он обожал сложные гимнастические трюки и мощные арбалеты. Родион же просто дрался насмерть, делая то, что умел. К концу второй минуты боя он жестко пробил с левой руки под правый локоть Гамова, а когда тот от боли несколько подался вперед, доработал его локтем в голову.
        Гамов упал, потом вскочил, пошел заплетающимся шагом и повис на канатах. Было заметно, что он не ориентируется. Хотя он и был на ногах, бой прервали по требованию Белдо. Отважный старичок, чего мало кто ожидал, лично выскочил на ринг и отогнал Родиона от Гамова.
        - Евгенчика надо беречь! Такую красоту - и по голове! Чем он думать будет? Чем с девушками разговаривать? - увещевал он.
        Родион ухмыльнулся:
        - Это уж не мое дело. Так что, я победил?
        - Гамова - да, - сказал Белдо, издали переглядываясь с Гаем. - А теперь победи Кубика!
        - Кубика? Это еще кто?
        Дионисий Тигранович приятно зарумянился:
        - Кубик у нас вроде Магды. Только Магда слизи из болота нахлебалась, а Кубик - он… м-м-м… как бы правильнее сказать… слопал своего эльба!
        - Чего он сделал? - тупо переспросил Родион.
        - То, что слышал! Был когда-то берсерк, и неплохой. Да только свой псиос тратил на простейшие, понимаешь, инстинкты: ел и размножался. И больше ничего! Одежду себе не покупал, в кровати не спал, зубы не чистил - как переклинило его! А потом и не размножался даже, и речь утратил, а только ел, ел, ел!.. Утром ел, днем, ночью. Ну не жуть, а? Однажды и эльба съел. Не знаю, как уж он его победил. Тут Кубика и разнесло маленько, так что ты уж не пугайся!
        Белдо подал кому-то знак, и две боевые ведьмы вместе с тремя берсерками Тилля на цепях подтащили к рингу жуткое существо размером со взрослого самца гориллы. Существо шло на четвереньках, сильно клонясь вперед и опираясь на руки. Это был какой-то мясной квадрат работы Малевича. Ноги, руки, корпус, голова - все было абсолютно квадратное. Шея отсутствовала. Волосы были как слизаны. Уши казались крошечными, поскольку сохранили свой первоначальный размер. Черт лица не существовало. Лишь по двум близко посаженным глазам и щели огромного рта можно было заключить, что это все же лицо. При этом в существе не ощущалось ни малейшей толщины, а лишь огромность и сила. В возгласах зрителей ужас смешался с восхищением, особенно когда монстр порвал мешавший ему попасть на ринг верхний канат.
        - Вот! Это Кубик! - продолжал охать Белдо. - Правда, большой? Смотришь на него - и понимаешь, что человекобык Минотавр вовсе не легенда, а тоже, понимаешь, какой-нибудь эдакий голый инстинкт!
        Существо, полное ярости, дрожало и хрипело. Оно давно бы уже бросилось на окружавших его берсерков, не будь у него в руке здоровенного окорока. Пищевые инстинкты, видимо, как-то отвлекали ярость, потому что Кубик пока что вымещал гнев лишь на окороке.
        Кубик сделал шаг в сторону Белдо, и старичок пугливо отскочил.
        - Будем честными! Без оружия тебе с ним не справиться! Поэтому, так и быть, даем тебе помощника! - сказал он Родиону.
        Люди Тилля подвели к рингу Афанасия. Он был бледненький, но храбрился.
        - Но-но! Без рук! Без рук! - говорил он, когда берсерки толкали его в спину.
        - Запросто! - согласился берсерк и вместо толчка пнул Афанасия ногой.
        В следующий миг берсерк слетел с ног, получив по шее ручкой саперки. На месте же берсерка вырос Ул. Другие берсерки схватились за арбалеты. Ул вскинул саперку.
        - Не трогать! Пусть втроем против одного! - издали крикнул Гай.
        Белдо захлопотал, забегал. У Ула отобрали саперку и шнеппер. Отстегнутую нерпь он опустил в ларец, где находились уже нерпи Родиона и Афанасия.
        Ул и Афанасий выбрались на ринг и стояли теперь рядом с Родионом. Удерживаемый цепями, Кубик грузно топтался в противоположном углу ринга. Он только что разгрыз телячье бедро, высосал из кости весь мозг и, отбросив ее остатки, казалось, размышлял, чем ему питаться дальше. Маленькие глазки шарили вокруг, особенно интересуясь упитанными берсерками. Берсерки, упираясь ногами и откидываясь назад, натягивали цепи. В лицах боевых ведьм ощущалось крайнее напряжение.
        - Трое героев на одного злодея! И все сплошные положунчики - положительные то есть! Ах-ах-ах! Чему это научит подрастающее поколение! - горько обратился Белдо к Долбушину.
        Тот, однако, заметил, что старичок очень доволен.
        - Где вы тут видите подрастающее поколение? - спросил Долбушин.
        Белдо огляделся, но увидел только юного карманника, который, невесть как затесавшись в толпу, отточенной как лезвие монеткой взрезал карман одному из делмэнов.
        Афанасий старался не глядеть на чудовище. Ему было страшно.
        - Он нас прибьет! И все из-за меня! - сказал он. - На него надо вдесятером идти, причем чтобы у половины были топоры, а у других арбалеты!
        В этот момент Кубик резко натянул цепь и попытался схватить одну из боевых ведьм. Ведьма, взвизгнув, ударила его силовым зарядом, оторвавшимся от ее пальцев синеватой молнией. Родион и Ул хорошо представляли мощь этого заряда. Автомобиль он прошивал через обе двери. Кубик же только почесал место, куда он ударил - там осталась лишь небольшая точка, - и недовольно отвернулся от ведьмы, точно ему сделали тонкий намек и он его понял.
        - Хорош танк! Болевые точки не предусмотрены. Головной мозг и тот под вопросом… Прикройте меня! Родион, подвинься, чудо былиин, вперед! Афанасий, отвлеки их как-нибудь! - шепотом велел Ул.
        Родион, не задавая вопросов, сделал большой шаг, сближаясь с Улом и закрывая его. Афанасий притворился, что хочет сбежать с ринга. Так хорошо притворился, что почувствовал, что и вправду с удовольствием бы удрал. Берсерки, однако, сбежать ему не позволили и под улюлюканье трибун забросили его обратно. Пока Афанасий отвлекал внимание, Ул не терял времени даром. Правая его рука скользнула к кармашку на рукаве. Левая, на миг посетив карман джинсов, покинула его и теперь быстро и незаметно распарывала ногтями нитки подкладки.
        В результате всех манипуляций в одной руке Ула оказался кусочек воска со вмятой в него пыльцой, а в другой - длинный и острый шип.
        - Из зарослей, что почти у болота. Пыльца из Межгрядья, а воск наш, от шныровских пчел, - сказал он.
        - Из трех мест? - охнул Афанасий. - Ой, мама дорогая! Это ж рванет так рванет! Как ты все это носил?
        - Так я ж по разным карманам! - наивно моргая, пожал плечами Ул.
        - Начинайте! - велел Гай.
        Сначала отскочили берсерки, а потом и боевые ведьмы. Удерживающие цепи упали. Кубик, как видно, не понимал, что такое ринг. Ему больше хотелось добраться до вкусных зрителей, но, натолкнувшись на канаты, он повернулся и неохотно заковылял к Улу, который из троих был самый упитанный.
        Родион, бросившись вперед, атаковал его. Кулаки, локти и колени проваливались точно в подушку. К тому же Кубик был вовсе не так медлителен. Он распахнул огромный рот и щелкнул зубами с такой энергией, что Родион чудом не потерял правую руку до локтя. А потом Кубик, использовав прием, которого никто и предсказать не мог, перекатился через своего противника. Бедному Родиону показалось, что он втиснут в ринг громадным плотным шаром. Или что через него переехал каток и на нем же остановился. Под навалившейся тяжестью Родион стал задыхаться. Попытался крикнуть, но не смог.
        Спас его, как ни странно, Афанасий. С воплем «Получи, фашист, гранату!» зажмурившийся герой разбежался и врезался в бок Кубику лбом. Кубик скорее удивился, чем испытал боль. Перестав придавливать Родиона, он откатился, чтобы разглядеть своего нового противника. Разглядев же, отбросил его ударом руки, и Афанасий перелетел через канаты прямо на заботливые руки берсерков, немедленно перебросивших его на ринг.
        Гигантский рот Кубика распахнулся до труднопередаваемых пределов, собираясь перехватить Афанасия в воздухе, однако Ул, колобком подкатившийся сбоку, забросил в него кусок воска с пыльцой, в который за мгновение до этого воткнул шип. От удивления Кубик захлопнул рот.
        Ул ничком бросился на покрытие ринга. Родион последовал его примеру. Афанасий, вскочив, начал суетливо бегать, но Ул, привстав, дернул его за ногу и прижал к рингу рядом с собой.
        Кубика раздуло изнутри как шар - раздуло так, что он и на ринге едва поместился. Потом страшно и глухо рвануло, и Афанасий, к своему удивлению, обнаружил, что жив. И что гиганта на ринге больше нет, зато много каких-то кусочков, которые расползаются во все стороны как живые. Один из кусочков шлепнулся близко от Афанасия, и тот брезгливо потрогал его ногтем. Этот ползущий комок напоминал гель из прорезанного подгузника.
        - И как это понимать? - мрачно спросил Долбушин, снимая со своего плеча несколько кусочков такого же геля, разлетевшегося повсюду.
        - Вы их обыскивали?! - набросился на Тилля Белдо.
        - Ну, мы отняли у них все, что напоминало оружие… Но всего ж не усмотришь! Я с ребят даже взыскивать не буду! - пробасил глава форта берсерков.
        Он, похоже, мало сожалел о гибели Кубика, который регулярно съедал свою охрану и один раз едва не добрался до сына Тилля Кеши.
        - И кому присуждать победу? - спросил Долбушин, деловито поглядывая на ларец.
        - Уж точно не шнырам! - сказал Тилль. - Они победили нечестно! Я уж лучше велю перебить их, чем позволю получить награду! Белдо, где ваши ведьмы? Пусть разберутся!
        - Не смейте их так называть! Бабушку свою называйте ведьмой! - взбесился старичок.
        - Да что такое-то? Чего вы взъелись? - отгораживаясь от него ладонями, миролюбиво сказал Тилль. - Разве они не ведьмы?
        - Они женщины прежде всего! Прекрасные женщины! Вы себя-то ведьмарем не называете? А своих берсерков - извергами?
        Гай коротко хохотнул - точно камешек попал в стеклянный графин.
        - Почему бы и не назвать? - спросил он. - Вопросы номинации всегда самые больные. «Здравствуйте, дорогие арийцы! - сказал Штирлиц, подходя к группе германских офицеров. - Я такой же, как и вы, честный фриц! Пришел записываться в палачи-фашисты!»
        Судьба шныров все еще была не решена, когда оттуда, где к парковке примыкал травянистый лужок, донесся вопль. Один из людей Тилля взмахнул руками, вскрикнул и будто обвитый за ногу змеей был втянут в высокую траву. Его напарник, недавно принятый в форт Тилля парень, отправился посмотреть, в чем дело. Он двигался короткими перебежками, то и дело останавливаясь и смешно вытягивая вперед шею. Посреди поляны, шагах в десяти от места, где таинственно пропал берсерк, в траве мерцало золотистое пятно. Берсерк-новичок сделал несколько осторожных шажков, подпрыгнул как заяц и, вытянув вперед руку, срывающимся, удивленным голосом крикнул:
        - Шныры!
        И правда, это были шныры. Со стороны сиявшего островка двигались трое: девица Штопочка в телогрейке, из которой клочьями торчала вата, Макс, весь обвешанный арбалетами, с самым мощным из них в руках, и Суповна. Штопочка, нехорошо улыбаясь, сворачивала бич. Исчезновение берсерка, похоже, имело к ней самое прямое отношение. Макс издали целился из арбалета то в Долбушина, то в Тилля, однако пока не стрелял.
        Тилль суетился, отдавая приказы. К четырем арбалетчикам, окружавшим Гая, добавились еще двое. Белдо что-то бормотал себе под нос, шевеля пальчиками и будто с кем-то торгуясь. Кажется, спрашивал совета у опекуна. Один Долбушин не проявлял ни удивления, ни нетерпения. Лишь поигрывал зонтом и высматривал между шнырами одну-единственную личность, которая его интересовала во всем мире.
        Суповна, широкая, как гренадер, стриженная ежиком, пробилась к рингу первой. Двое берсерков попытались ей помешать. Суповна позволила им схватить себя, как оказалось затем, чтобы не пришлось за ними бегать поодиночке. Один берсерк сразу лег и больше не встал. Другой горько сказал «Больно же!» и, выронив топорик, пополз куда-то на четвереньках. При этом никаких боевых техник сложнее затрещин и сталкивания лбами Суповна не применяла.
        Прочие берсерки разбежались, когда старушка одной рукой взметнула неподъемное кресло, которое приметили еще Ул с Родионом. Легко, без усилий, вскинула его над головой, держа за ножку, и завертела им как щепкой. На нерпи Суповны полыхнул сокол. Серебряное сияние волнами пробегало по его крыльям так, что казалось, будто летит птица. Тех, кто успевал отбежать от кресла, доставал длинный бич девицы Штопочки.
        - Пошли! - крикнула Суповна Улу. - Чего встал? Афанасия бери! Идем!
        Ул не заставил себя долго просить. Он покинул ринг, однако направился не к Суповне, а к ларцу с призами, охрана которого была разогнана жалящим бичом Штопочки.
        - Мы это заслужили! Трофей! - сказал он, подхватывая ларец.
        - Не т-трогай! - тихо сказал ему Макс.
        - Почему? Приз наш!
        - Не трогай, тебе г-говорю! Только н-нерпи вы-возьми! Уходим! - повторил Макс.
        Он быстро переводил арбалет с одной цели на другую. Макс видел то, чего не хотел замечать Ул. Берсерки, пнуйцы и венды как-то разом затихли и внимательно, с опасной сосредоточенностью смотрели на ларец. Кольцо сужалось. Его границы удерживал только щелкающий бич Штопочки, но и его уже переставали бояться.
        - Не отдам!
        - В-венды очень разозлены! И б-берики. Быстро! Валим отсюда, пока они не о-о-о-помнились!
        - Не отдам, чудо былиин! Это наше! - упрямо повторил Ул.
        Лицо Макса отразило муку. Из-за заикания каждое слово давалось ему с боем, а тут приходилось спорить - мука двойная. Не вступая в пререкания, он вырвал у Ула ларец, сорвал с него крышку и махнул им так, что все бывшие внутри ценности полетели в толпу.
        Мгновенно начались давка и драка.
        Не тратя попусту времени, Суповна решительно схватила Ула и Родиона и поволокла за собой. Просто держала их за запястья и быстро шла, не обращая внимания на сопротивление, точно нянечка в садике, которая ведет подравшихся мальчиков. Афанасий, на которого рук Суповны уже не хватало, шел самостоятельно.
        Макс прикрывал отход тяжелым арбалетом. Девица Штопочка щелкала бичом, разгоняя всех вокруг и не делая особого отличия, шаманщик ли это, берсерк или относительно дружественный венд.
        Родион скоро смирился с тем, что ему не вырваться, лишь мрачно посмеивался, что его тащит за собой бабулька. Ул же пытался освободиться. Его терзала мысль, что придется возвращаться к Яре с пустыми руками. Суповну сопротивление Ула выводило из себя.
        - Топай давай! Ногами иди, а то - вот честное слово! - на плечо тебя закину и отшлепаю! И не думай: уникум мой не погаснет. Это тебе не лев какой-нибудь паршивый!.. - рявкнула она.
        - А квартира? - пыхтел Ул. - Нам с Ярой жить негде!
        - Как негде? А родня? Бабка с дедом?
        - Плохая там родня. Дед еще ничего, а вот бабка…
        - Бабка плохая? Ухти-пухти! С какого это боку она плохая? Работать вас на огороде заставляет? Нутрий вонючих разводить? Копейкой попрекает? Нет - так и молчите себе в тряпочку! Нас мать в подвале одна воспитала, и все людьми выросли! И характер у нее тоже, знаешь, был! Меня один раз ведром так шарахнула, что ручка отлетела! А за что? Дверью, может, чуть хлопнула!
        Афанасий хихикнул. Сдавалось ему, что Суповна и маленькая была не ангел.
        - Ишь папаша юный! Квартиру ему! А ты заслужи квартиру! Тьфу, детей рожать собрались, а сами еще дети!.. Нет, ты сперва человеком стань!
        - Во-во! И я им то же самое говорю! Доживите сперва до пенсии, мир посмотрите, приобретите все необходимое, а там и детишков можно… - подстраиваясь под ее интонацию, поддакнул Афанасий.
        Суповна поначалу кивнула было, но, разобравшись, что Афанасий издевается, так зыркнула, что бедный принц предпочел укрыться за Максом.
        - А ты не тараторь, баламут! Ты до пенсии таким же треплом будешь! - сказала Суповна и вдруг, словно ее осенила какая-то мысль, отпустила руку Ула. Тот, удивленный, застыл.
        - У меня будете жить! - сказала Суповна, с каждым словом тыча ему в грудь твердым пальцем, точно вбивая гвоздь. - Комната у меня в Копытово! От автобусной площади - пять минут. Во! И соседи хорошие. Ежели и выпьют, то тихо-мирно-культурно… Во как! Коммуналку платите - и живите себе!..
        - А вы как же?
        Суповна махнула рукой:
        - Чего уж! Все равно закрытая стоит! Хотела я из ШНыра уйти, да, видать, потерпеть вам мою стряпню придется!.. Не прогоните теперь!
        Афанасий хотел ляпнуть, что Суповна собиралась уйти из ШНыра еще пять лет назад, а прогонять ее и вовсе никто никогда не пытался, однако от правдоискательства решил воздержаться. Каждая женщина сама творит себе легенду.
        - А там как сосунка на ноги поднимете - так сразу уйду! - продолжала грезить Суповна. - Я ж тоже не железная! Сил моих больше нет, ядрен кабан! Сериалы буду смотреть! К сестре съезжу в Кемерово! А ты чего стоишь, уши развесил? - И Суповна отвесила такую затрещину подслушивающему шаманщику, что тот перекувырнулся через голову и, шлепнувшись на траву, разрыдался. Суповне стало жаль его.
        - Ну-ну! Не плачь! Иди сюда, убогонький! Пожалею! - сказала она, легко подхватывая шаманщика на руки и похлопывая его по спине. Шаманщик отбивался, но вяло. Он, кажется, и правда нуждался в утешении.
        Толстая рука Тилля мяла сигаретную пачку.
        - Неужели мы выпустим их живыми? - хищно спросил он у Гая.
        - Правильно! Правильно товарищ говорит! - комично заверещал Белдо. - Здесь собралось все лучшее, что есть в ШНыре! Все лучшие ныряльщики! Мы их жестоко поубиваем, а Суповну захватим в коварный плен и заставим нам готовить. А за закладками будут нырять ваши берсерки! Давно пора!
        Гай медлил. Арбалетчики его охраны держали Суповну, Макса, Штопочку, Родиона, Афанасия и Ула на прицеле. Гай закрыл глаза, словно вглядываясь во что-то дальнее, не здесь происходящее.
        - Пусть идут, - сказал Гай наконец. - Это бои вендов. Здесь погибают только на ринге… К тому же вскоре всех нас ждут большие перемены! Опекун сообщил, что дракончик уже вылупился!
        * * *
        За окном кабинета Кавалерии, у тяжелых каменных плит, оставшихся еще с позапрошлого века (с того же времени их и собирались убрать), стояло громадное шаткое существо с глиняной головой и пузом из медного котла, которое, впрочем, скрывал тулуп. Прильнув к стеклу, Горшеня любовался чем-то происходящим внутри, и вид у него был счастливый. Вытаращенные пуговицы его глаз сияли.
        Кавалерия, сидя в кабинете на кресле, держала на коленях дракончика. Пустая скорлупа лежала рядом. Дракончик был абсолютно нелеп и не покрылся еще чешуей. Отдельные чешуйки просматривались лишь на голове и шее. Кожа была розовая, младенческая. Крылышки не просто маленькие, а вообще словно бы и не крылышки. Какие-то горбики-наросты, выступавшие над лопатками. Снаружи горбики были покрыты тончайшими белыми волосками. Не верилось, что вскоре все это расправится, окрепнет и превратится в мощные стремительные крылья. Лишь на лапках чуть темнело и тонкая полоска с серебристыми зарождающимися блестками чешуи просматривалась на шее.
        - Ну и кто ты, незнакомец? Представляться, конечно, не будешь? - задумчиво спросила Кавалерия.
        Дракон поднял было голову на звук голоса, но сразу же опустил ее. Несмотря на слабость и на то, что он едва ползал, дракончик уже дважды пытался приняться за нарезанные кусочки рыбы, но пока не глотал их, а лишь касался ноздрями - видно, надо было нарезать их помельче.
        - Ты с двушки, из-за гряды, - продолжала Кавалерия. - Ограда ШНыра тебя пропустила… Значит, явного зла ты не несешь. Но зачем тогда Гай сохранил тебе жизнь? Почему отдал мне? На что он надеется?
        Дракончик явно мерз, и Кавалерия направила на него синюю рефлекторную лампу. Прогретый лампой, дракончик вцепился в довольно большой кусок рыбы, и Кавалерия поняла, что вовсе не надо так уж мелко ее резать. Шея дракончика растягивалась, как у черепахи, и вид был крайне целеустремленный.
        - Он будет красавец! Не правда ли, император? - спросила Кавалерия с гордостью.
        Октавий, издали тянувший нос, чтобы безопасно понюхать это странное и непонятное ему существо, согласно тявкнул.
        конец
        ПРИМЕЧАНИЯ
        1
        Животное это называется «бегемот», а вот дальше начинается путаница, потому что многие ученые и теологи сомневаются, что бегемот и гиппопотам - это одно и то же. Эти названия были объединены только в XIX веке, да и то без должных оснований. Гиппопотама («водную лошадь») древние иудеи, долго жившие в Египте, разумеется, много раз видели. «Бегемот» же на их языке означает совсем другое: «гигантский зверь» или «неведомое чудовище». Да и нет у бегемота хвоста-кедра. Хвостик у него короткий.
        (обратно)