Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Елманов Валерий / Лал Камень Любви : " №02 Не Хочу Быть Полководцем " - читать онлайн

Сохранить .
Не хочу быть полководцем Валерий Елманов
        Лал - камень любви #2 Кем только не приходилось становиться Константину, попавшему в XVI век, в своих странствиях: фряжским князем и купцом с тайным поручением к самому Иоанну Грозному, юродивым Мавродием по прозвищу Вещун и испанским пограничником…
        Он ринулся в это столетие в погоне за своей любовью, не собираясь менять историю Руси, но так вышло, что судьба подкидывает ему все новые и новые испытания, ввергая в круговорот важнейших событий.
        И ему приходится убивать и беспомощно повисать на дыбе, хлестать и самому стонать под ударами кнута, рубить врага и получать стрелы в собственную грудь.
        Но сверкает на его пальце подаренный любимой перстень с алым камнем любви, призывающим не сдаваться и следовать дальше, до самого конца.
        Валерий Елманов
        Не хочу быть полководцем
        Воля - это то, что заставляет тебя побеждать, когда твой рассудок говорит тебе, что ты повержен.
        Карлос Кастанеда
        Пролог
        Я просыпаюсь от тишины. Каждое утро она звучит по-разному - то пронзительно и звонко, то степенно и басовито. Изредка не выдерживает невидимый глазу сверчок, который от избытка чувств начинает петь ей свои незатейливые гимны, трогательно выводя тоненьким голоском незатейливые рулады. Сверчок не мешает мне, хозяину этого крошечного терема-теремочка. В нем не разгуляешься - что-то вроде каморки папы Карло, как я про себя именую комнату, в которой пишу, но зато тут очень уютно.
        Я иду по затейливо вьющейся меж яблонь тропинке, неспешно уходящей от крыльца и выводящей на более широкую колею за домом. Дорожка тянется строго вдоль оврага. Кругом все заросло крапивой, огромными лопухами, чертополохом и другими дикими травами. Им тут привольно - никто не мешает, никто не трогает. Сами они тоже не наглеют - как ни удивительно, но на дорожку никто из них не посягает.

«Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю…» Да, именно так почти все время и вился тогда мой путь, расположенный в опасной близости с крутым краем глубокой - если упасть, костей точно собрать не удастся,- пропасти. Почти, но не всегда - иногда тропинка слегка отступала, давая возможность перевести дыхание. Но как же часто мне приходилось балансировать на самом краю - кто бы знал!
        Прямо как в цирке, даже похлеще, поскольку в отличие от акробатов и эквилибристов у меня отсутствовала страховочная веревка. А балансировочный шест заменял сверкающий на пальце перстень с крупным красным камнем в тонкой, старинной работы, золотой сетчатой оправе. Перстень, с которого начались все мои приключения. Именно он служил для меня путеводной звездой, когда я плутал в сумерках загадок, не зная, что придумать и что предпринять, именно он утешал меня в минуты отчаяния, когда казалось, что все то ли пошло прахом, то ли полетело к черту, то ли погрузилось в тартарары. Он был памятью о тех незабываемых минутах моей первой встречи с любимой, постоянно прокручивая кинопленку моих воспоминаний. Может быть, именно благодаря ему я каждый раз после оглушительных ударов судьбы находил в себе силы вновь и вновь подниматься на ноги. Благодаря ему и… собственной настырности, которой у меня хватает.
        Оглядываясь назад, я и сам поражаюсь тому упрямству, с которым я, невзирая ни на что, продолжал состязаться с судьбой. Вообще-то играть с ней в любую из азартных игр, пожалуй, более безнадежно, чем даже с нашим государством. Разве что положиться на присказку, утверждающую, что новичкам везет, да понадеяться на счастливый случай - вдруг сидящий напротив тебя опытный игрок забудется и в самый важный момент не вытащит из рукава очередного - пятого или шестого по счету - припрятанного туза. Или и того невероятнее - вдруг решит забавы ради не пользоваться козырями в рукавах и крапленой колодой, а в кои-то веки сыграть по-честному… Такое тоже случается, хотя и крайне редко, в виде исключения.
        Впрочем, упрямство пришло потом, а сперва была… наивность. Поначалу, из-за обычного человеческого любопытства оказавшись на Руси шестнадцатого века, я еще не понимал, что мне просто повезло. Судьба вывалила на меня самый благоприятный геройский расклад - я победил в сражении разбойников, я спас самую красивую в мире девушку да вдобавок ухитрился получить из ее рук золотой перстень с драгоценным камнем, и тут же вернулся обратно. Ах как все замечательно!
        Удачный кавалерийский наскок в прошлое сыграл со мной дурную шутку. Влюбившись в прекрасную незнакомку, я посчитал, что все и дальше будет в порядке и во второй раз мое путешествие в поисках милой княжны пройдет так же гладко, как и в первый.
        Лишь потом до меня дошло, что судьба поступила в точности как опытный, прожженный шулер, смухлевав в мою пользу в первой сыгранной партии. «Главное завлечь»,- рассуждала она. И это ей удалось. Но дошло это до меня гораздо позже, когда старая хрычовка, начиная чуть ли не с первых же минут моего пребывания в этом мире, принялась подкидывать испытание за испытанием - ограбление, застенки Разбойной избы и прочее. Только тогда я стал сознавать - для достижения своей цели придется изрядно попотеть и даже в этом случае не факт, что мне удастся добиться своего. Впрочем, было уже поздно - я втянулся в игру.

«Не за то отец сына бил, что он играл, а за то, что отыгрывался»,- гласит пословица. Ох как мудро сказано! Быть мне битым - я как раз почти все время и занимался тем, что пытался отыграться.
        Но в случае со мной судьба чуточку просчиталась. Когда азарт от игры с ней несколько спал, одновременно с ним пропала и наивность, на смену которой пришло понимание. Я послушно принимал бросовые карты, которые она мне всякий раз сдавала, и даже с ними ухитрялся пускай и не выиграть, но и не проиграть окончательно, постоянно оставляя себе шанс. Хотя возможен и еще один вариант - это как раз судьба, коварно усмехаясь, манила меня возможной будущей удачей, чтобы я продолжал надеяться на отыгрыш, вновь и вновь слепо устремляясь вдогон за своим призрачным счастьем.
        Пожалуй, только поездка в Кострому была одним-единственным исключением, когда я ни за чем не гнался, а, заподозрив нечестную игру, решил взять тайм-аут для передышки и размышления. Но и тут она меня перехитрила, не дав мне времени для раздумий и вовремя подкинув очередной расклад, показавшийся мне удачным, хотя поначалу, в наказание за колебания, устроила такое небо в алмазах, что о-го-го.
        Однако у меня такое ощущение, что я несколько забежал вперед. Итак, начну с того, на чем остановился. Кажется, я просил у судьбы приключений, чтобы не взвыть от тоски, ибо моя ненаглядная Машенька оказалась замужем, и я растерялся, не зная, что предпринять.

«Вы хочите приключениев - их есть у меня!- невозмутимо заявила в ответ коварная бестия, уподобившись старому одесскому еврею.- Таки для хорошего человека мне ничего не жаль, а посему заполучите весь ассортимент. Только унесете ли?..»
        И я его заполучил…
        Глава 1
        Старый знакомый
        Приключения, правда, сперва небольшие, начались уже на утро следующего дня - у возка сломалось колесо. Само по себе это не столь большая помеха, но обнаружили мы поломку слишком поздно, когда торговый обоз, к которому нам удалось пристроиться, уже тронулся в путь-дорогу. Ждать нас никто не собирался. Ладно хоть, что купец был хорошо знаком с Ицхаком. Сочувственно покосившись на наши растерянные лица, он оставил своего человека с уговором непременно догнать их к вечеру, иначе я не знаю, как бы мы выкручивались из этой ситуации.
        На второй день у Андрюхи разболелся зуб. Парень держался, но чувствовалось - готов лезть на стену, хотя какие в полях да лесах стены. Скорее уж на дерево. Зуб этот болел у него уже не первый раз и был никуда не годен - огромное черное дупло, зловеще зияющее по центру, наглядно свидетельствовало, что с ним пора расставаться, но Апостол панически боялся удаления, и я его понимал, а потому помалкивал. Теперь получалось, что откладывать нельзя. К тому же на сей раз Андрюхе не помог ни один из народных способов вроде осиновой щепки на десну и прочее. Я вспомнил, что, кажется, в таких случаях применяют полоскание с солью, но и это не принесло облегчения.
        Мучился он два дня, аккурат до большого села, где все тот же купец привел к нам за руку местного кузнеца.
        -И где болезный-то?- густо пробасил тот, задумчиво вертя в мускулистых руках… здоровенные клещи.
        Андрюха ойкнул и спрятался за мою спину.
        -А они в рот войдут?- поинтересовался я, разглядывая это нехитрое стоматологическое оборудование.
        -И войдут, и выйдут,- уверенно заявил кузнец.- Да ишшо вместе с зубом.
        Андрюха, поняв, что от меня сочувствия не дождаться, разве лишь словесного, попытался незаметно улизнуть, но был безжалостно мною изловлен и прижат к возку.
        -Все одно не дамся,- заявил белый как снег парень, но тут из возка вынырнула мальчишечья ручонка и бережно погладила Апостола по голове.
        -Бу-бу-бу,- ласково произнес юный Висковатый.
        Мы одновременно уставились на Ванятку, который впервые за все время путешествия вроде бы вышел из своего странного туманного мирка, в коем пребывал, и теперь выражал искреннее сочувствие своей няньке.
        -Стыдись, на тебя дети смотрят,- попрекнул я.- Сейчас выпьешь обезболивающее и… ничего не почувствуешь. Почти.
        Кузнец крякнул, всем своим видом выказывая сомнение, но возражать не стал. Спирта на Андрюху я не пожалел, порадовавшись, что не поленился и дважды перед отъездом съездил в Наливки, или Налейки,- в разных местах эту слободу называли по-разному. Слобода была отведена для проживания стрельцов, получивших от царя милостивое дозволение варить спиртное и торговать им. Дважды, потому что крепость их самогона меня не устраивала, а потому его по моей просьбе перегнали еще два раза. Зато теперь я имел целых три баклажки спирта, не считая заветной солдатской фляжки. Вот треть одной из них я и влил в Андрюху. Разбавленную, разумеется.
        Операция по удалению прошла на редкость мирно. Окосевший Апостол вел себя в точном соответствии с кличкой - не сопротивлялся, деревянную распорку, которую ему вставили в рот, выкинуть не пытался и руками за клещи не хватался. Кузнец тоже оказался мастером своего дела - пристраивался неторопливо, чтоб все прошло без сбоя. Видно было, что товарищ стоматолог-любитель помнит о премии, которую я ему посулил, если он выдернет зуб с одного раза. И не подвел. Я тоже рассчитался честь по чести и вместо деньги щедро одарил его целым алтыном, то есть тремя копейками, в шесть раз больше.
        Кузнец недоверчиво попробовал каждую на зуб, после чего выразил надежду, что, когда мы будем проезжать обратно, у Андрюхи или у меня прихватит еще пяток зубов, а лучше у обоих вместе, и чтоб мы не сомневались - сделает все как надо, ибо завсегда рад подсобить добрым людям. Я в ответ заверил, что ежели и впрямь, то мы непременно только к нему, но мысленно, бросив взгляд на постанывавшего Андрюху, пожелал, что лучше пусть он нам окажет услугу по прямому назначению - перекует кобылу или починит ось.
        Едва закончилась эпопея с зубом, как через день нас обокрали. Дочиста. Предшествовало этому наше веселое гулянье на празднике урожая, в который мы оказались вовлечены всем обозом. Народ, что и говорить, веселился от души. Было с чего. Оказывается, и в позапрошлый, и в прошлый год погодка сельский люд не баловала и хлеба уродились худо. У них в селе с превеликим трудом взяли сам-два[Сельскохозяйственный сленг, дошедший до наших дней. Сам-два означает, что на мешок семян пришлось всего два мешка собранного урожая.- Здесь и далее примеч. авт.] , и это еще здорово, поскольку некоторые соседи, особенно те, у кого поля в низинках, не сумели собрать и того, что посеяли. Зато в этом году уродилось на славу.
        На таких праздниках мне раньше бывать не доводилось. Поверьте, что, когда мужики пляшут, аккомпанируя сами себе, а бабы напевают «ай-люли», потому что двух дудочек и пастушьего рожка явно не хватает, когда взрослые люди со счастливыми лицами на полном серьезе водят хоровод, как детсадовские малыши на своих утренниках,- это не смешно. Это - впечатляет.
        Может, кто-то скривится и пренебрежительно заявит: «Примитив», а мне понравилось. Было главное - искренность. Когда веселятся от души - это всегда здорово. Я и сам не удержался - и с мужиками ногами потопал, и в хороводе походил, и во всех остальных ритуалах тоже постарался поучаствовать.
        А наутро, когда пришла пора рассчитаться с добрыми селянами за припасы, я обмер - сундук с одеждой закрыт на замок, но лежавший в нем на самом дне заветный ларец с серебром исчез.
        Почему-то о деревенском люде я даже не подумал. Наверное, интуиция подсказала, вычислив, что и взлом сундука в этом случае был бы погрубее - топором подломили бы, и вся недолга, и одежда тоже навряд ли уцелела. А раз ее не тронули, стало быть, посчитали, что негде спрятать. Вот и получалось, что сработал кто-то из своих, из обоза. Купец был иного мнения и божился, что за половину своих робят готов хоть голову об заклад поставить.
        -А за другую половину?- спросил я.
        -Голову не положу, но тоже самолично подбирал,- твердо ответил он.- Допрежь николи в выборе ошибки не делал. В нашем деле верных человечков подобрать дорогого стоит, а у меня глаз как у орла. Любого вопроси, и всякий поведает - Пров Титов промашки не дает,- гордо подбоченился он.
        Однако я настоял, и мы приступили к опросу, который, разумеется, ничего не дал.
        -Может, видал кто нито, как к возку фрязина подходили местные?- полюбопытствовал купец.
        -Я зрил,- хмуро откликнулся кто-то из задних рядов. Лица говорившего увидеть не получилось - торчала одна шапка, надвинутая на самые брови.
        То есть сразу из-под нее начинался острый нос, отчего-то смутно показавшийся мне знакомым, словно я и впрямь видел его где-то раньше.
        -Токмо темень была, не разглядишь,- продолжила шапка.- Двое их было. Плечи широченные, росточку среднего, а боле не припомню.
        -И я видал, подходили,- тут же поддержал его кто-то по соседству.
        -И я,- подключился третий.
        -А я что тебе сказывал?- повернулся ко мне довольный таким оборотом дела купец.
        Но мне все равно не верилось. Ну не способен радующийся человек на такую пакость. Это же не месть, которую давно вынашивают, а обычное воровство. К тому же обчистили только меня одного. О чем это говорит? Знал кто-то, куда именно залезть. А селянам-то откуда знать?
        Плюс нетронутый замок. Чтобы открыть его, а потом вновь закрыть, нужен профессионал либо… Тут мне вспомнились Андрюхины мучения с зубом, во время которых, мыкаясь как неприкаянный и бродя возле вечерних костров, Апостол умудрился обронить свою связку ключей. Впрочем, связку - круто сказано. Было их всего два - от сундука и от ларца. Тогда я не обратил на это внимания и даже не расстроился - ключи были и у меня, да еще одни запасные лежали в сундуке, так что невелика потеря.
        Получается, что кто-то либо подобрал их, либо вообще позаимствовал и с тех пор выжидал лишь удобный для себя момент. То есть опять-таки этот кто-то находился в нашем обозе среди людей Прова Титыча, и местные вовсе ни при чем. Словом, логика была на моей стороне, но купец торопился в дорогу, в Костроме его ждали выгодные дела - что-то с покупкой мехов, а наличности приказчик, оставленный там, не имел. Опоздает - и меха уйдут к другим покупателям.
        Я отвел Андрюху в сторону, сунул деньгу, завалявшуюся в кармане, проинструктировал парня и, когда тот побежал в село, пошел говорить с купцом. Пров Титыч уже усаживался поудобнее в своей телеге, когда я снова сорвал его с места, шепнув три волшебных для любого купца слова: «Есть выгодное дельце».
        Тот, ни слова не говоря, откинул полость, которую к этому времени уже успел тщательно подоткнуть под солому, опасаясь порывов прохладного ветерка, и поплелся следом за мной. Я молча открыл крышку сундука и извлек нарядную ферязь и кафтан - последние из пошитых для меня в Москве по заказу Ицхака.
        -Есть у меня надежное средство проверить твоих людишек, но для этого мне нужен час, от силы два,- сказал я.- Если задержишь обоз и поможешь - отдам его тебе за полцены. Но это только если твои люди и впрямь ни при чем.
        -Так они ж все побожились и кресты целовали,- удивился Пров Титыч.- Чего ж тебе еще надобно? Уж куда надежнее.
        О господи! Вот наивный-то. Да иной раз… Нет, не буду ничего говорить. И без того понятно, а если нет - тут уж ничего не докажешь.
        -Так что, согласен?- спросил я вместо объяснений, что думаю относительно надежности его способа, и рекомендаций, в какое место его засунуть вместе с божбой и крестами.
        -Ежели ишшо час тут простоим, то до вечера никуда не поспеем,- вздохнул купец.
        -В лесу заночуем,- отрезал я.- Так ты согласен?
        -А платье ты мне и так за полцены уступишь,- продолжал он размышлять вслух.- Дорога-то дальняя, а тебе и твоим людишкам все одно есть чтой-то надо.
        -Ты ж хорошую цену не дашь,- усмехнулся я.- Потому мне прямая выгода в Костроме его продать. А что до еды с питьем, так хороший купец все яйца в одну корзину не складывает - найду я на что купить и голодным не останусь.
        Тут я не блефовал. В дороге действительно могло случиться всякое, так что в полах ферязи и кафтана, лежащих в сундуке, было зашито по двадцать имперских талеров. Они котировались вполовину дешевле рубля, даже ниже, но не беда. Зато, случись что, НЗ имеется. Туда же, в полы, я, не поленившись, вогнал еще и по пятку золотых дукатов. Маленькие, всего несколько граммов, они котировались гораздо дороже, чем талеры, но по Руси особо не ходили, и народ относился к ним с подозрением - а вдруг медяшка, поэтому я решил обойтись всего десятком.
        Серебра я зашил бы и больше, но тогда одежда стала бы слишком тяжелой, а это подозрительно. Да и ни к чему. Добраться до Москвы я смогу и с таким запасом. Тем более расплачиваться на Руси иноземным серебром запрещалось, так что, если кто-то из приказных людей проведает, мне придется ой как худо, и конфискация всех денег вместе с самой одеждой - далеко не самый худший вариант. Правда, на этот случай я тоже подстраховался. Помимо золотых дукатов у меня там имелось по десятку копеек - как раз если ефимки и венгерские червонные показывать нежелательно.
        -А за полцены - это сколько?- последовал практичный вопрос купца.
        Я прикинул на глазок. Сколько конкретно платил Ицхак за каждую вещицу, в моей памяти конечно же не отложилось. Ну не бизнесмен я, что тут поделать. Если бы он выкладывал деньги из моего кармана, то я бы хоть запомнил, сколько осталось… может быть. Однако, поднапрягшись, мне удалось припомнить толстую книжицу вроде гроссбуха, в которую педантичный Ицхак вписывал мои расходы, и итоговую цифру под перечнем купленных для пошива тканей и других причиндалов. Поделив надвое и округлив в сторону уменьшения, я буркнул:
        -Семьдесят рублей.
        -Ношеное,- сердито проворчал Пров Титыч.- Богатый ношеное не купит, а у простого больше рубля за пазухой не сыщется. Десяток рублевиков дам, а боле…
        -Ошибаешься. Мне так ни разу и не довелось ничего из этого надеть,- поправил я.
        -Все одно,- махнул рукой Пров Титыч.- Ну разве что пару рублевиков накинуть…- И выжидающе посмотрел на меня.
        Несмотря на некоторые уроки, полученные у Ицхака, истинного профессионализма в умении торговаться я не достиг, а потому мы сговорились на двадцати, и повеселевший купец пошел собирать своих людей. Андрюха меж тем уже прибежал, выполнив мой заказ, так что через минуту я все приготовил к предстоящей проверке. Когда толпа опять собралась возле моего возка, из которого мы бережно вывели мальчика, народ смотрел на меня уже не сочувственно, как раньше, а скорее раздраженно.

«Понимаю, ребята, достал,- вздохнул я.- А что делать? Кому сейчас легко?» И объявил, что есть у меня некие сомнения, а потому, чтобы их окончательно разрешить, я с дозволения Прова Титыча проверю каждого из них с помощью ученого ворона, который сидит в возке, накрытый чугунком. Честному человеку бояться нечего. Надо только приложить руки к чугунку, и все. Но как только это сделает тать, похитивший мой ларец, ворон тут же начнет каркать, указывая на злодея.
        -А мы его услышим из-под чугунка?- усомнился купец.
        -Чего ж не услышать,- усмехнулся я.- Мы ж с тобой рядом с возком встанем. Ты с одной стороны, а я с другой. Он у меня страсть какой голосистый, так что обязательно услышим.
        И народ по очереди полез в возок прикладывать руки к чугунку. Моя ученая птица продолжала помалкивать, так и не издав ни звука. Наконец вылез последний.
        -Ну что,- с некоторым разочарованием - не повидал диво дивное, но в то же время и с удовлетворением - и люди его честными оказались, и платье дорогущее почти задарма хапнет, полюбопытствовал Пров Титыч.- Али повелишь и мне в твой возок лезть?- Он сердито уставился на меня.
        -Не повелю,- мотнул я головой.- Лучше громко прикажи своим людям поднять руки вверх.
        -Зачем?- вытаращил глаза купец.
        -Сам увидишь,- загадочно сказал я, надеясь, что не обманулся в своих расчетах и вор поступил именно так, как я предполагал.
        И я не ошибся. Когда лес рук взметнулся вверх, то среди чумазых от сажи на чугунке - Андрюха специально подобрал самый закоптелый - замаячили две абсолютно чистые ладони.
        -Ты видишь?- указал я купцу на их владельца.- То-то он самый первый на местных стал сваливать. А чугунок трогать не стал, испугался. Почему, как мыслишь?
        Народ начал с любопытством поворачиваться в сторону единственного, кто побоялся, что ворон каркнет, Пров Титыч, побагровев, уже набрал в рот воздуха, дабы рявкнуть что-то грозное, но, к сожалению, ворюга сообразил быстрее. Поняв, что разоблачен, он не стал пытаться доказать свою невиновность. Вместо этого он припустил вприпрыжку в ближайший лес.
        -Лови! Хватай!- раздались крики опомнившихся людей, и с десяток, не меньше, мужиков рванули следом.
        -Три алтына тому, кто поймает!- крикнул вдогон купец.
        Народ припустился порезвее.
        -И от меня рубль!- добавил я.
        Скорость преследователей тут же увеличилась вдвое, а я пояснил удивленному моей щедростью Прову Титычу, что в ларце лежит гораздо больше и, если не догнать татя, пользы от его разоблачения все равно никакой.
        На самом деле причина была в ином. У меня не очень хорошая память на лица. Скорее уж средненькая. Чтобы я с первого взгляда хорошо запомнил человека, либо он должен обладать весьма запоминающейся внешностью, например, выглядеть таким же уродливым, как Малюта Скуратов (царя я тоже запомнил, но тот - исключение), либо сама встреча с ним должна сопровождаться очень драматичными обстоятельствами.
        Случайное знакомство в лесу возле костерка было достаточно памятным, но особого драматизма в нем моя память не усмотрела. Кроме того, не стоит забывать про алкоголь, а он тоже негативно влияет на запоминание. Словом, рожа мужика в низко надвинутой на лоб шапке мне показалась странно знакомой, особенно нос, вот и все. Лишь когда я перевел взгляд с чистых ладоней на его лицо, тогда только в памяти проблеснуло, где именно я видел этот длинный острый нос. Не иначе как сумел он улизнуть от стрельцов, когда вязали шайку Посвиста, и вот теперь вынырнул, опять встав на моем пути, причем уже во второй раз.
        Во второй, но не в последний - ожгло меня предчувствие. Оно вообще-то редко дает о себе знать, но уж коль зазвонил тревожный колокольчик, то стоит к нему прислушаться - просто так он сигнала не даст. Именно поэтому я не особо радовался, когда преследователи вернулись, гордо держа на вытянутых руках мой ларец - весь в комьях земли, но без остроносого.
        -Ну, коль не пымали, стало быть, и награды нет,- поспешно заявил Пров Титыч.
        Я, ни слова не говоря, принял ларец, достал из кармана ключик и вручил обещанное. Гораздо охотнее я отдал бы не рубль, а половину содержимого ларца, только чтобы остроносый сейчас стоял связанный передо мной, но ничего не поделаешь. Зато что касается дальнейших происшествий, то тут как бабка отшептала. Не иначе судьба решила дать мне передышку, чтобы я мог как следует подготовиться к грядущим и куда более серьезным испытаниям, которые она собралась мне подкинуть в самом ближайшем будущем.
        Глава 2
        В тихой заводи
        В Костроме наши с Провом Титычем дорожки разбежались. Его путь лежал вверх по реке с одноименным, как у города, названием.
        Купец, уважительно поглядывая на мой ларец, целых два дня назойливо предлагал мне пойти к нему в компаньоны, обещая оглушительную выгоду - на каждый рубль десять, не меньше.
        -Серебрецо там не в чести, но нужный товар мы прикупим за день,- соблазнял он.- А река не земля, сама везет.
        Я усмехнулся, ради интереса узнал, куда именно предстоит ехать, и, выяснив, что приказчик его ждал даже не в Соли Галицкой, а гораздо дальше, в граде Устюге, который лежал в устье Сухоны, там, где она впадает в Северную Двину, окончательно потерял интерес к заманчивой прогулке.
        -Тогда продай хоть ворона,- взмолился он.- Тебе он ныне ни к чему, а мне бы ох как сгодился.
        -Улетела птица,- коротко отрезал я, не желая вдаваться в подробности и рассказывать, что на самом деле ее не было вовсе.
        -Как же это ты недоглядел?- расстроился купец.
        -Сам выпустил,- беззаботно помахал я рукой.- Негоже такую умницу взаперти держать. Да и обещал я ему.
        -Ворону?- вытаращился на меня Пров Титыч.
        -Ну да,- беспечно кивнул я.- Иначе он бы отказался татя распознать.
        -А ты что же, с птицами говорить могёшь?- боязливо осведомился он, с испугом поглядывая на меня.
        -Не со всеми,- пояснил я.- Среди них глупых много. С теми не умею. А если умная, так чего же не поболтать - что видали, что слыхали. Они многое знают.
        Больше он ко мне со своим предложением насчет компаньонства не приставал, и мы расстались.
        Человечек, который не просто подробно растолковал, как добраться до нужной деревеньки, но и согласился сопроводить нас до места, нашелся через два дня. Правда, содрал он с меня за это изрядно, но я сам виноват - на радостях забыл поторговаться.
        Новые испытания начались к вечеру следующего дня. Оказывается, деревенек под названием Сморода несколько, и проводник - маленький тщедушный мужичонка по имени Петряй - привел меня совсем к другой. То-то мне с самого начала показалась странной слишком большая разница в описании пути. Уж очень много несоответствий было между рассказом Анастасии Ивановны и этим путем. К сожалению, та рассказывала тоже не очень-то внятно, с пятое на десятое, многое упустив из виду, поскольку давно не бывала в родных краях, вот я и подумал, что ничего удивительного в этих различиях нет. Разобраться-то в ошибке я разобрался, только теперь было непонятно, как лучше всего ее исправить, поскольку местные жители про другую Смороду даже не слыхали.
        -Ничего, ничего,- успокаивал я меньшого Висковатого.- Выберемся.
        -Ничего, ничего,- послушно повторял он за мной, и в его глазах мелькала искорка понимания.
        Маленькая, совсем крошечная, но я чувствовал - она там есть, и огонек ее постепенно разгорается. Это радовало настолько, что остальные мелочи вроде очередной вынужденной задержки меня беспокоили не очень сильно. Подумаешь, заплутали… Ничего страшного. Выберемся.
        Вообще-то самое разумное в моей ситуации - повернуть обратно на Кострому, но мне было боязно за мальчишку, потому что означало еще одну ночевку в лесу, а там могло случиться всякое. Нет, я вовсе не имею в виду ночных разбойников. Как ни странно, но встречи с ними я не опасался, хотя пару раз, еще будучи в городе, ловил на себе чей-то пристальный взгляд. Был он не очень-то добрый, скорее напротив. Но тут ведь обычно как - оглянешься по сторонам, ничего не заметишь и успокоишься, решив, что показалось. Я и успокаивался, встревожившись лишь раз, когда в десятке метров от себя заметил знакомую рожу с длинным острым носом.
        Вот тут опасения проснулись во мне с прежней силой, и я пулей рванулся вперед. Однако рожа мгновенно исчезла за бревенчатым углом избы, а когда я буквально через пару секунд выскочил на соседнюю улицу, она оказалась пустым-пустехонька, только вдали, метрах в пятидесяти от меня, важно вышагивал в сторону городского базара какой-то мужик в похожей шапке. И вновь я решил, что мне показалось, особенно после того, как, догнав этого мужика, убедился в собственной ошибке. Нос, правда, и у него был достаточно длинным, уныло клонясь вниз, но своей формой скорее напоминал уточку, да и во всем остальном - кроме шапки - ничего схожего.
        Помнится, я еще обругал себя шизиком и заявил, что если кажется, то надо креститься, а не дергаться и не носиться как угорелый за каждым встречным-поперечным.
        Так что мысль о бандитах в голову мне не приходила. Но ведь в лесу и без них довольно страхов. Возьмет да и выпорхнет из кустов какая-нибудь ночная птица. Или, к примеру, отойдет мальчишка по нужде в лесок, а тут филин глазищами морг-морг, а потом как заухает. И пускай Ваня будет в этот миг не один, а с Андрюхой, но толку. Подобные встряски и здоровому человеку могут изрядно пощекотать нервишки, ребенку тем паче, а что уж говорить о подростке, психика которого только-только начала восстанавливаться. Погаснет искорка, как пить дать погаснет, и дай-то бог чтобы на время, а то ведь может и окончательно. Навсегда. Спрашивается, и зачем я тогда его спасал?
        Именно поэтому, когда наш проводник предложил другой маршрут да еще упомянул про богатое село Богоявленское, я тут же согласился, причем с превеликой радостью, не обратив внимания на его хитрую ухмылку.
        Не придал я значения и тому, зачем он попросил меня уплатить ему половину обещанных денег в качестве аванса. Только потом мне припомнился откровенно жадный взгляд, устремленный на мой открытый ларец, из которого я доставал три алтына - девять серебряных копеек. Воистину простота иной раз гораздо хуже воровства.
        Я не удивился и тому, что мы в очередной раз заплутали, списал все на плохое знание дороги и начал прозревать лишь тогда, когда он среди ночи куда-то неожиданно исчез.
        Но и тут многое было непонятно. Одно дело, если бы он попытался меня обокрасть, но у нас ровным счетом ничего не пропало. Ладно ларец, который лежал в сундуке, на котором в свою очередь безмятежно спал Андрюха,- попробуй сковырни. Да и тут мог бы попытаться - нож-то за голенищем сапога вместе с ложкой имелся почти у каждого, поскольку это для нас он нож, а в эти времена считался скорее вилкой, то есть человек носил при себе столовый набор. Про лошадей я и вовсе молчу. Их можно было увести совершенно спокойно, но ведь и этого Петряй не сделал. Тогда куда и зачем исчез? Словом, загадка, да и только.
        Решил я ее для себя просто - парень испугался моего гнева. Выгляжу я солидно - что одежда, что рост (имеющий мои сто семьдесят пять сантиметров по нынешним временам считался весьма высоким человеком), ну и опять же сабля на боку. Возьму да махну ею со зла. Разок, не больше. Вполсилы. Хлипкому мужичонке вроде него и такого удара за глаза.

«Ладно. Сами доберемся,- решил я,- но поступлю по-своему. Учитывая, что этот шаромыжник заблудился, я не поеду по тому маршруту, о котором он говорил вечером. Поверну-ка лучше на развилке, что идет после мостка через речушку, не направо, а в другую сторону».
        Сказано - сделано. Через три часа мы повернули налево, к полудню я уже проклял свою самонадеянность и лишь из упрямства не стал поворачивать обратно, зато еще засветло подъехал к какой-то небольшой, на десяток дворов, деревне, посреди которой высился здоровенный терем. Нет, в Москве он бы смотрелся совершенно иначе, напрочь потерявшись на фоне более солидных хором, но тут, среди неказистых избенок, он будто распахнул крылья, словно ястреб, сбежавший от орла и усевшийся рядом с курами.
        Кстати, у самой деревни Петряй каким-то образом ухитрился нас догнать. Это пешком-то. Как объяснил сам горе-проводник, он, поняв, что мы свернули не туда, бросился напрямки через лесок, потому и сумел нас настичь. И тут же принялся сетовать на нашу досадную ошибку и уверять, что еще не поздно все исправить, потому как там-то - теперь он вспомнил точно - и есть Сморода. Более того, правая дорога гораздо короче, а солнышко еще высоко, и если мы прямо сейчас повернем лошадей, то непременно успеем.
        Он убеждал н ас с такой напористостью, буквально умолял с жалкой улыбкой на лице, что я чуть было его не послушался. Только из опасения, что проводник мог опять что-то перепутать и все закончится очередной ночевкой у костра, я отказался, заявив, что одна голова хорошо, а две лучше, и я уточню у тех, кто здесь проживает,- не могут же они не знать название соседней деревни. Петряй или, как я про себя называл его, Апостол-два еще пытался меня переубедить, даже хватал за узду лошадей, норовя повернуть нашу упряжку в обратную сторону, но я вовремя вспомнил укрощение Беляны, грозно на него цыкнул, и он угомонился.
        Каково же было мое удивление, а главное - радость, когда у первой же словоохотливой бабы, которую я окликнул, мне удалось выяснить, что это и есть Сморода, а сами они - годуновские. Боярина же ихнего кличут Димитрием Ивановичем, только ныне он больно плох. Так плох, что на днях боярыня уже разослала во все стороны дворовых людей оповестить родню, которая должна вот-вот подъехать, чтобы проститься с умирающим, да вот что-то никого покамест не видать. А если они еще денек-другой промедлят, то по всем приметам нипочем не успеют к живому, а ему бы так хотелось проститься со всеми, потому как добрейшей души человек, ну прямо-таки яко андел, право слово, андел. Сравнение ей самой так понравилось, что она еще несколько раз повторила его, смакуя и сокрушенно покачивая головой.
        Встретили нас в усадьбе, несмотря на тяжелую болезнь хозяина, весьма гостеприимно. Едва хозяйка дома, пожилая Аксинья Васильевна, которую мы застали прямо во дворе, узнала, что мы из Москвы, да еще привезли грамотку от горячо любимой сестрицы ее ненаглядного супруга, как тут же принялась хлопотать о праздничном ужине, отдавая команды налево и направо, отчего весь двор, казавшийся до этого погруженным в какое-то горестное оцепенение, немедленно ожил. Дворовые девки вприпрыжку понеслись кто в подклеть за припасами, кто в ледник за дичиной, кто в повалушу за медком. Мужиков было немного, так что им досталось больше работы.
        -Разогнала я всех кого куда за родней мужниной,- виновато пояснила Аксинья Васильевна.- Так что с ужином-то чуток обождать придется. А ежели совсем голоден, Константин свет Юрьич, так я распоряжусь, чтоб покамест холодненьким попотчевали. Тока хлебушко третьего дня печеный, потому подсох маненько, а сегодняшнему, что в печи, надоть еще доспеть.- И встрепенулась, испуганно всплеснув руками: - Батюшки, да что ж это я?! Я чаю, тебе с дорожки и отдохнуть надоть, а я даже в терем доселе не зазвала. Это из-за болести соколика мово в голове все помутилось, вот я и…- пожаловалась она.- Ты уж прости, Константин свет Юрьич, бабу неразумную.
        С этими словами Аксинья Васильевна попыталась мне поклониться, но я, успев угадать ее намерения, не дал ей этого сделать, справедливо рассудив, что это скорее дань вежливости с ее стороны, не больше. После этого она, моментально забыв о своем приглашении зайти в дом, принялась скорбно сетовать на то, что все в жизни устроено далеко не лучшим образом и негоже господу[Чтобы соблюсти равноправие - ведь не пишем же мы Бог Авось, Бог Перун, Богиня Фортуна и т.д.- здесь и далее к словам господь, бог, богородица, аллах, спаситель и т.п. автор применил правила прежнего, советского правописания.] прибирать праведников так рано, ибо их на Руси и без того нынче не бог весть сколько. Тут же она как-то непринужденно перескочила на то, как ей будет здесь одиноко, потому что выпорхнувший из их гнезда Бориска непременно заберет с собой сестрицу Ирину, и тогда уж она и вовсе останется здесь одна-одинешенька.
        -У нас здесь и без того тихая заводь, а будет яко в болоте камышовом. Приедешь, а не признаешь - мхом напрочь зарастем,- пошутила она.
        Затем сразу перепрыгнула на лихие нынешние времена, которые расплодили татей шатучих да беглых. И совсем недавно, три дни назад, Никита Данилович Годунов привез одного беглого холопа, коего пымали. А он бедовый - уже не первый раз бегает, да, того и гляди, из амбара удерет, а у нее, как на грех, ныне на подворье осталось мужиков и вовсе три человека, да и те в годах. Ежели беглец стрекача задаст, то и гнаться за ним некому. А уж коль нагрянут душегубцы, отбиваться нечего и думать, и потому вдвойне славно, что я подъехал, да еще при шабле и с двумя холопами, кои не чета ее дворским…
        Вторично вспомнила она о том, что гостя надо пригласить в дом, аж через полчаса, не раньше, начала вновь извиняться и опять попыталась поклониться, но я снова ее удержал.
        Тут Аксинья Васильевна явно решила перейти на третий круг причитаний и вновь стала говорить о праведниках и несправедливом устройстве жизни, хотя ей самой грех жаловаться, потому как она с Димитрием Ивановичем почти тридцать годков душа в душу, за что господу, само собой, спасибо и низкий поклон, и ежели бы всевышний даровал им детишек, то была бы и вовсе не жизнь, а разлюли малина, но, чтоб все хорошо и нигде плохо, не бывает, а потому…
        Словом, каюсь. Возможно, я перебил ее на самом интересном месте, будто не мог из вежливости постоять еще пару часиков. Такой уж ей достался нетерпеливый гость, который не просто прервал словоохотливую хозяйку, но и, набравшись наглости, непринужденным тоном сам пригласил ее в дом. А куда деваться - иначе так и стоял бы до самого вечера во дворе.
        Но даже после моего приглашения сразу зайти все равно не получилось - еще минут десять она распоряжалась, кого где из моих холопов разместить, потому как народ у меня молодой, до озорства охочий, а блуда она у себя во дворе нипочем не потерпит, потому как это смертный грех, а Христос хоть и заступился за блудницу, но опосля…
        К сожалению, Библию она знала хорошо. Даже слишком хорошо… Словом, прошло еще полчаса, пока мы зашли наконец в дом.
        К тому времени я успел вспомнить все пословицы и поговорки, убедившись в их абсолютной достоверности и жизненности. А еще актуальности. Воистину «бабу не переговоришь», «волос у нее долог, а язык еще длиннее», «бабья вранья и на свинье не объедешь», «бабий роток не заткнешь ни пирогом, ни рукавом» и вообще «три бабы - базар, а семь - ярмарка». Хотя нет, в последнюю присказку я бы внес существенное изменение - такой, как Аксинья Васильевна, достаточно всего одного слушателя, и все - тут тебе и базар, и ярмарка. Купцы в торговых рядах на Пожаре, то бишь на будущей Красной площади, обзавидовались бы, услышав, как долго и складно может говорить человек.
        В доме она тоже не молчала. Разве лишь перешла на шепот, поскольку Димитрий Иванович тока-тока заснул, а до того две ночи кричал криком от нутряных болей, и посылать с небес такие муки праведнику вовсе негоже, а если это последнее испытание, яко Иову многострадальному, то все одно ни к чему, ибо лишнее, потому как он и без того натерпелся в своей жизни всякого, в том числе и болезней, ан ни разу ни в чем господа не попрекнул и умалить его страдания не просил, как бы тяжко ему ни приходилось.
        Дальше продолжать не буду, поскольку цитировать полностью ее бесконечный монолог слишком утомительно - растянется на добрый десяток страниц, и хорошо, если только на один. Вставить в него хоть слово было так же бесполезно, как пытаться остановить грудью несущийся на тебя локомотив. Дважды я пробовал это сделать, решив ради приличия слегка утешить хозяйку и ляпнув что-то оптимистичное про Димитрия Ивановича, типа не всяк умирает, кто хворает, и не всякая болезнь к смерти, но пришел к выводу, что это лишь во вред мне самому, поскольку, сбитая с мысли, она перескакивала с середины в начало, усугубляя испытание моего терпения.
        Оставалось кивать и поддакивать, незаметно озираясь по сторонам. Обстановка была бедноватая. Оглядывая скудную мебель - две широкие лавки, приставленные к здоровенному столу, да огромный, на полтора десятка икон, красный угол, я лишний раз убедился в том, что царский печатник и думный дьяк Висковатый - исключение из общего правила, причем редкое, и как жаль, что Ивана Михайловича уже нет в живых.
        От него мои мысли естественно перекинулись к юному Висковатому, о котором я до сих пор так и не успел ничего рассказать словоохотливой женщине. Единственное, о чем успел заикнуться еще раз, так это о грамотке, которую было бы желательно прочесть хозяину дома, а коль Дмитрий Иванович так тяжко болен, так, может, ей самой ознакомиться с посланием.
        В ответ Аксинья Васильевна торопливо замахала на меня руками, заявив, что она грамоте вовсе не обучена и вообще по книжной части бестолкова не в пример супругу. Вот он - подлинный книгочей. Да ведь чего удумал - решил Иринку, вовсе дите летами, грамоте обучить, хотя к чему она девчонке-соплюхе, неведомо. Учит же не просто яко дьячок на деревне, а с шутками да прибаутками, и столь забавными, что даже она, неразумная, и то частично их запомнила: «Како он - кон, буки ерык - бык, глаголь аз - глаз. Ер да еры - упали с горы, ерь да ять - некому поднять». Вот как весело у него выходит, и потому Иришка, хошь и от горшка два вершка, а по толкам[Здесь: по складам.] у нее уже славно выходит.
        Девочку лет десяти я приметил, еще когда мы с Аксиньей Васильевной стояли во дворе. Она робко выглядывала из-за двери, к которой вело относительно низенькое - всего с десяток ступеней - крылечко. Потом малышка исчезла и показала свое милое личико еще раз гораздо позднее, вновь робко выглядывая из-за двери, отделяющей нашу горницу, где мы ужинали, от остальных помещений. Очевидно, это и была та самая Иринка.
        А Аксинья Васильевна продолжала безостановочно тарахтеть, и с такой скоростью, что позавидовал бы автомат Калашникова. И так лихо получалось у нее переходить от темы к теме, что мне оставалось только восхищаться, в то же время внутренне подвывая от нетерпеливого ожидания окончания ее вечной повести. Но куда там. Добродетели своего супруга она, как я понял, могла обсуждать сутками.
        Улучив момент - как ни удивительно, но Аксинья Васильевна сделала коротенькую паузу,- я вновь открыл рот, однако оказалось, что это была вовсе не пауза, а она просто прислушивалась к происходящему на улице, после чего поспешила покинуть меня на «самый малый часок». Я, разумеется, не возражал, выразив в душе надежду, что часок окажется не таким уж и малым,- мои уши явно нуждались в передышке.
        Не иначе как господь услышал мои пожелания, поскольку разговаривала она с прискакавшим гонцом довольно-таки долго. Но затем перерыв закончился, и торжествующая Аксинья Васильевна поспешила к своему дорогому гостю, чтобы рассказать последние новости, в том числе и поделиться радостной вестью о том, что эта ночка будет последней из числа тревожных для нее, а уж завтра лихих шатучих татей можно не опасаться, ибо двоюродный братец Димитрия Ивановича Никита уже в пути, хотя правильнее было бы говорить Никита Данилович, но уж больно он молод, и помнит она его вот с таких вот годков, когда он еще был безусым мальчонкой.
        Будучи оптимистом, я легковерно понадеялся, что Аксинья Васильевна должна вот-вот утомиться, но спустя еще полчаса понял, что фонтан извергаемых ею слов вечен, как Ниагарский водопад, и начал зевать, намекая на то, что пора бы и того, например, проводить гостя в опочивальню. Аксинья Васильевна некоторое время деликатно не обращала внимания на мой раздирающийся от зевоты рот, но затем, сжалившись, все-таки спохватилась и самолично повела меня в ложницу, куда расторопный Андрюха при помощи Петряя уже успел занести дорожный сундук.

«Кажется, спасен»,- блаженно подумал я, закрывая глаза и питая надежду, что гости не опоздают и мне не придется весь завтрашний день пробыть наедине с Аксиньей Васильевной, которая выразила сожаление, что я не очень словоохотлив, но это, наверное, с дороги, а к завтрему, опосля баньки, размякну и сделаю ей одолжение, рассказав, что творится в мире, потому как у них тихая заводь и больше всего она любит слушать проезжих людей.

«Как можно слушать проезжих людей, не давая им сказать ни слова?» - успел удивиться я и тут же отключился.
        Если бы не истошные крики Дмитрия Ивановича, который вновь, по всей видимости, пришел в себя от жутких болей, я бы навряд ли проснулся от багрового зарева за слюдяным окошком. Но он начал кричать за минуту до того, как заполыхала стоящая рядом с теремом конюшня.
        Слюда не имеет такой прозрачности, как стекло, хотя сквозь нынешние, мутноватые и почему-то отливающие болотно-зеленым, разглядеть что-либо мне было бы еще тяжелее - проверено на практике во время проживания у Висковатого. Но все равно сама по себе слюда дает видимость не ахти, так что много я не увидел. Зато услышал, потому что одновременно с заревом мне по ушам рубанул женский крик. Поначалу подумалось, что причиной этому наступившая смерть хозяина дома, который как раз затих, но что-то меня в этом крике смутило. Спустя несколько секунд я понял: в таких случаях женщины обычно плачут, стонут, ревут белугой, но уж никак не визжат, ибо уход из жизни вызывает скорбь и печаль, а не панику и ужас.
        Натянуть на себя штаны и сунуть босые ноги в сапоги - дело нескольких секунд, и с каждой последующей я все отчетливее сознавал, что приключилась беда, причем внезапная и страшная в своей неумолимости. На мгновение мелькнула шальная мысль, что невесть каким макаром царь-батюшка внезапно оказался в этом тихом месте и уже приступил к своим традиционным забавам, но я тут же отогнал от себя глупую догадку. Не вписывалась она.
        Тогда оставалась последняя версия - тати. Едва выскочив из своей опочивальни, я тут же понял - точно. Накликала-таки почтенная Аксинья Васильевна, старательно смаковавшая вчера весь вечер эту тему, включая временную беззащитность своего подворья. Я еще успел подумать о том, что разбойники выбрали и впрямь самый что ни на есть подходящий момент, хотя если шайка небольшая, то, может быть, у нас есть еще шансы, а потом стало не до того.
        Против настоящих ратников я навряд ли выстоял бы больше минуты, да и то лишь потому, что несколько раз просил ратных холопов Висковатого, которые время от времени устраивали на хозяйском дворе нечто вроде тренировки, поучить меня сабельному бою. Те соглашались охотно, и причина лежала на поверхности - всегда приятно покрасоваться эдаким бывалым рубакой перед многочисленной дворней. А когда тебе противостоит неумелый боец - хотя чего уж тут, правильнее сказать, никакой,- то твое мастерство от такого сравнения выигрывает еще больше.
        Хорошо, что я все-таки числился во фряжских князьях,- откровенных насмешек они не допускали, опасаясь, что я могу пожаловаться Ивану Михайловичу. Зато всего остального хватало в избытке. И пускай они из предосторожности обматывали острие прочной рогожей, после чего их саблей нельзя было ни проткнуть человека, ни даже ранить, но все равно синяков я нахватал в избытке. Иной раз так доставалось по плечу, что я не мог поднять руки, да и многострадальная шея потом болела так, что я полночи не мог заснуть.
        Помогало лишь осознание того, что я явлюсь перед любимой пусть и не лихим рубакой, но и не полным неумехой, что хоть и не зазорно, зато мгновенно переводит тебя в иную и гораздо более низкую категорию. А что делать, если сейчас на Руси только так: ты либо холоп, либо ратник. Нет, были такие, что носили одновременно оба эти звания, числясь в ратных холопах, вот как мои добровольные учителя. Но это была лишь специфика названия, которое на деле тоже означало воина, только бедного, а бедность - не порок.
        Освоил я не так уж и много. Объясняли они неохотно, теряясь в словах и предпочитая говорить: «Смотри, вот так надо». Я смотрел, стараясь запомнить, как выворачивается рука, откуда идет замах, куда при этом ставятся ноги, чтобы тело оставалось устойчивым и в то же время могло в любое мгновение пружинно отскочить назад при ответном выпаде врага. Да-да, именно врага, а никак не соперника, потому что любой поединок, даже учебный, был всерьез и на спортивный не походил. Там можно было просто проиграть. Здесь права на реванш ты не получал - покойник отыграться не в силах. Либо убиваешь ты, либо - тебя.
        Сейчас мне все это пригодилось, и счастье заключалось в том, что противостоящие мне, до того как пойти в разбойники, никогда не были ратными холопами, иначе… Нет лучше об этом и не думать, к тому же и так ясно.
        И все-таки с первым я затянул непростительно долго. Виной тому были… потолки. Чрезмерно низкие, метра два, не больше, они трижды мешали мне нанести настоящий удар, всякий раз затормаживая ход моей сабли, и противник успевал либо подставить свою, либо увернуться. По этой же причине первое ранение получил я, а не дравшийся против меня тощий мужичонка с забавного цвета пегой клочковатой бородкой.

«Словно черти его драли»,- успел подумать я и даже удивился - в такой момент и такие нелепые мысли.
        Эта пустячная рана, больше похожая на царапину, сказалась мне на пользу. Она словно вдохновила меня. К тому же я теперь постоянно напоминал себе о потолке и бил наискось либо сбоку, так что вскоре врагу стало не до ответных выпадов - лишь бы успеть отбить мои. Но пришел момент, когда он не успел. Прочертив кровавую борозду по его шее, моя сабля, похоже, задела сонную артерию, потому что кровь брызнула фонтаном прямо мне в лицо. Ослепленный, я отскочил, приготовившись отбить его удар, однако мужичонка стоял неподвижно, открыв рот, но ничего не говоря, а потом глаза его закатились, и он, пошатнувшись, тяжело рухнул на пол.
        Опешив, я несколько секунд тупо смотрел на упавшего, словно в столбняке, но тут где-то наверху вновь раздался пронзительный женский крик, и я опомнился, пришел в себя, причем настолько, что даже сообразил вынуть саблю из руки убитого, лежавшего в луже собственной крови, и опрометью рванул вверх по лестнице.
        Видок у меня был тот еще - все лицо в крови, рот перекошен от ярости, клинки обеих сабель в темно-красных потеках. Вообще-то для такого вояки вроде меня даже выдумали поговорку: «Двое одному рать», но мне повезло. Сладкая парочка, которую удалось застать на месте преступления, скорее всего, решила, что явился ангел мщения. Растерялись господа бандюки всего на несколько секунд, но мне их хватило для уравнивания шансов - ближний увернуться не успел.

«Доброй охоты!» - сказал Маугли, смело всаживая длинный нож под лопатку, но так, чтобы издыхающий пес не огрызнулся.
        Тот, что стоял подальше, тоже не был расположен к драке с вооруженным врагом. Беспорядочно отмахиваясь от меня дубиной и даже ухитрившись выбить саблю из моей левой руки, он попытался бежать. Достать его получилось уже на лестнице, ведущей вниз, в длинном прыжке, в точности как учили.
        Я быстро посмотрел по сторонам - никого. В смысле живого. Из тел - мертвый бандит, почтенная Аксинья Васильевна, чьи ноги виднелись из-за двери, ведущей в одну из комнат, а чуть ближе седой как лунь старик в одном исподнем и с наполовину разрубленной шеей. В мертвых руках он продолжал держать какую-то толстенную книгу, прижимая ее к груди. Словом, типичная картина типичной «тихой заводи» с типичной патриархальной тишиной вокруг.
        Мертвой тишиной.
        Или?..
        Я шагнул к хозяйке терема - может, жива?- и вдруг услышал странный звук. Что-то стучало, часто-часто, причем доносился он как раз из той комнаты, в которую так и не успела заскочить Аксинья Васильевна. Насторожившись, я шагнул туда, выставив вперед саблю и жалея, что второй в руках уже нет, но мои опасения оказались напрасными. В комнате находилась только маленькая девчушка - та самая, которая накануне с любопытством разглядывала меня украдкой от Аксиньи Васильевны. Стучали же… ее зубы.
        Я сделал еще один шаг. Девчонка испуганно вжалась в угол. Глаза ее расширились от ужаса. Она не кричала, только неотрывно смотрела на мою саблю, которую я по-прежнему держал перед собой. С ее лезвия медленно, по каплям сочилась кровь, тяжело бухаясь на половицы.
        -Не бойся,- хрипло выдавил я и опустил саблю, повторив: - Не бойся меня. Я твой защитник.- И протянул ей руку: - Пойдем.
        Наверное, надо было оставить ее здесь, в этой комнате. Сейчас-то я понимаю - такой вариант был бы наилучшим, но тогда мне показалось, что со мной она окажется в большей безопасности. К тому же бросить девчонку среди покойников, да еще когда снизу ощутимо потянуло дымом и гарью… А если напавшие успели поджечь не только конюшни, но и сам терем?
        Девочка покорно протянула мне руку, и я мысленно подосадовал, что моя левая ладонь тоже запачкана в крови.

«И когда я только успел в ней вымазаться?» - мелькнуло в голове удивленное, но время поджимало, а потому я отбросил несвоевременную мыслишку прочь как несущественное.

«Об этом я подумаю завтра»,- сказала себе Скарлетт О’Хара.
        Вот-вот. Именно так. Если оно для меня вообще наступит, это самое завтра. Хотя нет, должно наступить, потому что меня ждет Маша. Она сама этого пока не знает, но ждет. К тому же есть еще эта симпатичная девчушка со смышлеными темными глазами. Между прочим, будущая царица всея Руси, а Валерка специально меня предупреждал, чтобы я не очень-то резвился в этом времени, иначе в отечественной истории могут наступить необратимые изменения. Как сейчас слышу его голос:

«У Брэдбери есть фантастический рассказ «И грянул гром…». В нем охотник на динозавров случайно наступает на бабочку и вызывает тем самым необратимые и очень существенные изменения в будущем. Такая взаимосвязь настоящего с прошлым в фантастике, да и не только в ней, даже стала нарицательной. «Эффект бабочки». Так что гляди там. А то учудишь такое, что и возвращаться не к кому станет…»
        Понимаю. Как в английском стишке:
        Не было гвоздя - подкова пропала,
        Не было подковы - лошадь захромала,
        Лошадь захромала - командир убит,
        Конница разбита, армия бежит,
        Враг вступает в город, пленных не щадя,
        Оттого что в кузнице не было гвоздя[Перевод С. Я. Маршака.] .
        И я ему это обещал, помню. Не лезть, не буянить и вообще вести себя как мышка. Не всегда получалось, но тут уж не моя вина - я старался. А тут, если эта девочка погибнет, будет впору вести речь не об изменениях, а о полной переделке отечественной истории, так что кровь из носу, а Ирину Федоровну, которая пока тянет только на Иришку, надо спасать во что бы то ни стало.
        -Не бойся,- повторил я еще раз и старательно подмигнул.
        Боюсь, что это у меня получилось не столько весело, сколько зловеще,- девочка даже испуганно всхлипнула. Хорошо хоть, что не стала вырывать руку, шла как завороженная.
        Мы стали медленно спускаться по лестнице. Где-то на середине, когда оставалось пройти с десяток ступеней, я понял, что нигде свою левую руку не вымазал и не чужая на ней кровь, а моя собственная, которая продолжала часто-часто капать с запястья на ступеньки, а голова у меня слегка закружилась. Может, первый из бандюков меня и впрямь лишь поцарапал - боль-то практически не ощущалась, но царапина эта прошлась по венам. И хорошо прошлась. От души. Рукав рубахи был уже насквозь мокрым, хоть выжимай, а кровь все сочилась, тяжелыми крупными каплями мерно шлепаясь на дубовые половицы, не собираясь останавливаться. По всему выходило, что в самое ближайшее время надо принять экстренные меры, иначе дело закончится худо.

«Ладно. Вот оценим обстановку и тогда уж перевяжем»,- решил я, продолжая спускаться.
        Дойдя до распахнутой настежь входной двери, ведущей на крыльцо, я осторожно выглянул наружу и тут же отпрянул внутрь. Выходить сейчас было бы безумием - во дворе хозяйничало не меньше троих, и, судя по их уверенным, хозяйским действиям, я понял, что из дворни, если не принимать в расчет женскую половину, не уцелел никто.
        Азарт в крови у меня еще бушевал, вдохновляемый аж тремя победами, но все равно хватило ума, чтобы понять,- управиться одновременно с таким количеством навряд ли получится. Даже если они такие же «умелые» рубаки, как я, все равно сразу троих мне не осилить. К тому же рука. «Вначале перевязка, а там… там будет видно»,- сказал я себе.
        Вообще-то самым оптимальным было бы забаррикадироваться в доме, но где-то во дворе оставались Апостол и Ваня Висковатый, который непременно должен дорасти до Ивана Ивановича, поэтому я знал - никаких баррикад строить не стану, а попру напролом, чего бы мне это ни стоило. Жаль только, что я не догадался поинтересоваться у почтеннейшей Аксиньи Васильевны, где она их разместила. Хотя один черт - все равно идти через двор, а там бандиты, и, где бы ни находились Апостол с Ваней, путь к своим все равно лежит через бой с чужими.

«Им же хуже»,- зло подумал я.
        Я потянул девочку за собой, в спальню, в которой я еще совсем недавно так сладко спал. Уже светало, и сумерки уступили место рассвету.

«Интересно, когда подъедут гости, о которых вчера говорила хозяйка?» - как-то отрешенно, с холодным любопытством, подумал я и тут же попрекнул себя за то, что думаю не о том, о чем нужно.

«А о чем нужно?- спросил я у своего плывущего невесть куда сознания, усилием воли притормаживая его и возвращая на место, и вновь вспомнил: - Апостол, Петряй, а главное, Ваня. Где они и что с ними?»
        Получалось, что во двор выходить все равно придется. А как тогда поступить с девочкой? Где ее оставить? Одна из самых дальних комнат была как раз моя опочивальня. Есть шанс, что туда не сунутся. Значит, мы идем правильно - я оставлю девочку у себя в спальне. Укрыться там негде, но…
        Стоп. Там же мой сундук. Если выкинуть из него все барахло и вынуть ларец, то она вполне в нем поместится. А сверху его можно забросать какими-нибудь тряпками. Закрывать не стоит - случись что со мной, и она задохнется, но прикрыть крышку придется, а если Иринка почувствует нехватку воздуха, то всегда сможет слегка ее приподнять - щелки вполне хватит, чтобы спокойно дышать. Или сам оставлю зазор - это еще правильнее. Но вначале перевязка. Это первое.
        Однако моим планам сбыться было не суждено - когда до опочивальни осталась пара метров, дверь ее распахнулась и оттуда вышли двое. Один из них держал под мышкой мой ларец. Это был Петряй.

«Значит, второй - Андрюха»,- радостно подумал я, но, всмотревшись повнимательнее, понял, что ошибся. Вторым был… остроносый.
        Я еще не успел сообразить, каким боком тут Петряй, да еще живой и невредимый, как он тут же кинулся ко мне, радостно завопив:
        -Боярин! Спас я его! Вота, вота! Целый! Нетронутый!
        Я на него даже не взглянул. Гораздо больший интерес и куда большую опасность для меня сейчас представлял остроносый, который, криво усмехаясь, неторопливо, с ленцой, но уже потащил из ножен свою саблю.
        Шагнув в сторону, чтобы закрыть девочку, я тоже изготовился к бою и похолодел. Стойка. Остроносый принял стойку, которая явно свидетельствовала о том, что передо мной не просто тать и несусветный ворюга. Парень-то, оказывается, из бывших. И не суть важно, боевым холопом он был или кем-то еще. Главное - ратник из бывалых, умеющий махать саблей не абы как, но владеть ею по-настоящему, без дураков.
        Я не глядя с силой оттолкнул девочку назад, как можно дальше от себя, чтобы та случайно не угодила под его выпад, а он немедленно ринулся вперед, и в первые секунды боя мне стало окончательно ясно, что я не ошибся. До сих пор не пойму, как я ухитрился отбить первые три удара. Он, наверное, тоже был удивлен, во всяком случае, отпрыгнул назад и переложил саблю в другую руку.

«Ну вот и все»,- подумалось мне, а в памяти всплыли слова одного из «наставников» - лихого вояки Одноуха, которого прозвали так потому, что у него и впрямь не было мочки на левом ухе: «А ежели ты, Константин-фрязин, когда-нибудь узришь, яко вой перекладывает сабельку из длани в длань, то тут для тебя самое лучшее - бежать без оглядки, потому как совладать с ним у тебя не выйдет. Даже я хошь и изрядно поратился, но и то тягаться с таким бы не стал»,- поучал он.
        В иной ситуации я, быть может, и воспользовался бы советом Одноуха, но сейчас попытка удариться в бегство сулила еще более скорую смерть - от таких, как остроносый, непременно жди удара в спину. Для них оно вполне нормально, ибо входит в их правила, если они вообще для них существуют.
        И снова я сумел отразить первые выпады остроносого. Каким чудом - не знаю, но сумел, а потом кто-то резко ударил меня по затылку чем-то тяжелым. Я не сразу потерял сознание. Пару мгновений я продержался и выжал из них максимум. В первое из них я успел обернуться к новому врагу, а во второе махнуть саблей, хотя даже не до конца понял, что этот враг - Петряй.
        Третий миг я еще помню, но сумрачно - это было падение, из-за чего точно направленный удар остроносого, вместо того чтобы с хрустом разрубить мне ключицу и вспороть артерии, пришелся вбок, по многострадальной левой руке, но боли уже не было.
        Вообще ничего не было.
        Сплошная темнота, как в мрачном омуте, окружала меня со всех сторон. Хотя, наверное, на некоторое время я все-таки выплывал ближе к поверхности, пускай и ненадолго, поскольку припоминаю короткий увесистый пинок под ребра, свой слабый стон, услышанный почему-то словно со стороны, и чей-то удивленный голос:
        -И этот тать еще живой.
        Тут же последовал ответ - другой голос, более спокойный и рассудительный:
        -Все одно издохнет скоро, Никита Данилыч.
        И вновь первый, переполненный звенящей, лютой ненавистью:
        -Э-э-э нет. Больно легко тогда смертушка выйдет. Надо бы перевязать. К тому ж неведомо, тать он али как.
        А потом снова омут, и я уходил в его толщу все глубже и глубже.
        Камнем.
        Как мне показалось - навсегда, потому что дна у него не было, а обратно из такой глубины уже не вынырнуть.
        Но я ошибался. Меня вновь выбросило на поверхность, и первое, что я увидел прямо над собой,- склонившееся лицо Петряя, искаженное в зловещей ухмылке, и его чумазую пятерню, чем-то напоминающую большого и ядовитого паука. Сходство усиливалось тем, что тонкие пальцы с длинными грязными ногтями были чуть согнуты и беспокойно подрагивали - точь-в-точь паучьи лапки.
        -Задавлю,- шептал он с каким-то сладострастием в голосе, упиваясь этими мгновениями и стремясь растянуть их.
        Сопротивляться я не мог - такое ощущение, словно парализован. Во всяком случае, сил в теле не хватало даже на то, чтобы пошевелиться. Единственное, что я смог сделать, так это снова закрыть глаза, да и то не от страха - его почему-то не было, а скорее от отвращения к Петряю.
        Да еще от досады на себя - и как это я сразу его не вычислил, не догадался? Нет, оправдания у меня имелись - не до того было. Я ведь всю дорогу думал о Маше да о том, как бы все переиначить, переиграть. Выход-то есть всегда, из любого положения, и не один. Когда говорят - ситуация безвыходная, то, как правило, лгут. Это означает лишь, что либо человек его не видит вовсе, либо увиденное ему не по нраву. А тут главное что? Да не опускать руки, вот и все. Как я назвал свою поездку? Передышка? А еще как? Время для раздумий. Вот я и размышлял. Пусть не все время, но большую его часть - точно. Гадал, вертел, крутил из стороны в сторону, примеряя и так, и эдак,- до Петряя ли тут?
        А Андрюхе тоже было некогда. У него бу-бу-бу на шее. Нянька - должность ответственная. Если выполнять свои обязанности на совесть, то времени совсем не остается, а он именно так и трудился, по-апостольски. Вот и выходит, что мы были заняты по самое горло, если не по маковку. Оба. И недосуг нам смотреть под ноги - звездами любовались. Вот и споткнулись, не углядев. В жизни всегда так. Вначале непонятно, что главное, а что второстепенное, и понимаешь это лишь потом, когда - увы - поздно. Иной раз слишком поздно.
        Вот как я сейчас…
        Глава 3
        От тюрьмы да от сумы…
        Во второй раз я очнулся от протяжного перезвона колоколов. Первое из чувств - удивление. Меня ж должны были удушить. Что или кто помешал Петряю? Потом припомнилось - последнее, что до меня донеслось, но как-то смутно, издалека, это повелительное:
        -Я тебя счас сам задавлю! Не замай купчину!
        Странно, но голос показался мне знакомым. Удивиться я не успел - отключился.
        Теперь, с трудом приподняв голову, я попытался найти взглядом своего спасителя, но так и не отыскал. Затем на ум пришла догадка - не иначе как выжил Апостол и дал показания в мою пользу, расставив все по местам. Сразу стало радостно и как-то покойно.
        Где-то вдали послышалось легкое шуршание. Я насторожился и еще раз приподнял голову, упрямо всматриваясь. Узкие оконца не давали много света, но за стеной явно разгулялось солнышко, и его лучи все равно упрямо просачивались сквозь маленькие прорези-квадратики, позволяя оценить общую обстановку. Бревенчатый сарай, охапка соломы в дальнем углу, на которой, свернувшись калачиком и время от времени нервно вздрагивая, спал какой-то человек. Судя по колкости, точно такая же охапка соломы и подо мной.
        И тут же пришло разочарование, потому что я узнал спящего. Петряй. Получается, Андрюха ничего им не сказал, потому что… не смог? Нет, о таком лучше не думать. Пусть будет так - он все изложил, но его не стали слушать. Или нет, еще оптимистичнее - они выслушали и стали проверять истинность его слов. То есть, пока идет проверка, я продолжаю оставаться под подозрением, но рано или поздно все выяснится, и тогда меня отпустят.
        Правильность этой версии косвенно подтверждал и находящийся в сарае неведомый заступник. Поскольку услышанный мною голос не принадлежал Апостолу, значит, все равно к словам Андрюхи прислушались, иначе бы не выставили сторожа, охранявшего меня от Петряя. Еще одним доказательством этого была и перевязь на моей руке. Тряпица чистенькая, ладненькая, а разве стали бы так возиться с татем? Да никогда. Вон взять того же Петряя. Что-то я не вижу на нем повязок. Хотя нет - это не доказательство. Скорее всего, он цел и невредим, вот и нечего перевязывать. Погоди, а как же рана? Я ведь успел его… или нет? Ну тогда…
        Так ничего и не решив, я вновь погрузился в сон.
        Мое третье пробуждение получилось невольным. Дверь сарая пронзительно взвизгнула, решительно прерывая сладкий сон, где я вновь был с Машей и даже целовал ее, и в проеме, ярко освещенные солнечными лучами, возникли две широкоплечие фигуры.
        -Которого?- пробасил один.
        -Корявого,- указал на Петряя второй.
        -А тот?- Первый небрежно ткнул пальцем в мою сторону.
        -Сказывали, пущай в себя придет, тогда уж и…
        Они молча двинулись к «корявому», который, проснувшись от их голосов, как-то неловко завозился, зашуршал, тоненько завопив:
        -Не-эт! Я ж все сказал! На что я вам?! Пошто передых не даете?! Вон длинного возьмите!
        -Не лги,- почти ласково произнес второй, пока первый взваливал себе на плечо хлипкое и податливое, как куль с зерном, тело липового проводника с безвольно свешивающимися руками.- Лгать грешно. Вчерась, когда Дмитрия Ивановича отпевали, тебя тож никто не трогал. А за того не боись. Очнется - и до него очередь дойдет.
        Петряй, морщась, изогнул голову в мою сторону и истошно заорал:
        -Вона же он буркалами-то хлопает! Раз зенки открылися, стало быть, пришел в память. Хватайте его!
        -Ишь расшумелся. Тоже мне воевода сыскался,- усмехнулся второй.- Середь татей своих голос подавай, а тут мы хозяева.- Но ко мне подошел, посмотрел и бесцеремонно пнул ногой в бок.- И впрямь очнулся,- весело заметил он.- Говорить-то смогёшь?- И снова пнул в бок, поторапливая с ответом.
        -Пока могу,- отозвался я, тут же предупредив: - А еще раз пнешь, уже не смогу.
        -А он шутник,- восхитился второй.
        -Так что, его тоже ташшить?- лениво поинтересовался первый.
        -Погодим. Допрежь того обскажем все Никите Данилычу, а уж там пущай он и решит, ныне его терзать али до завтрева подождет. Тебе как сподручнее-то?- полюбопытствовал второй, занес ногу для удара, но бить не стал - не иначе как принял мое предупреждение всерьез.
        -Да мне и до следующего лета терпит,- независимо заявил я.
        -Точно шутник,- уважительно констатировал второй без тени улыбки на лице.- Ладно, лежи покамест.
        Они вышли. Итак, время для раздумий дано. Скрывать мне нечего и особо выдумывать тоже.
        Константин-фрязин. На Руси с весны. Ехал с Москвы в Кострому по торговым делам. Подтвердить может купец Пров Титыч. Далее сюда. Зачем? А действительно, зачем? Тут с правдой можно и влететь по самое не хочу, потому что, если сыск ведут сами Годуновы, это одно. Тогда можно смело говорить и о грамотке, и о младшем Висковатом. А вот если допрашивать будет губной староста - тут надо что-то выдумывать, а что именно?
        Ну, скажем, решил я кое-чего прикупить у Дмитрия Ивановича, например пшеницу. Или рожь? Или ячмень? Тьфу ты, дьявольщина! Что же он посеял-то? Как бы мне с этими зерновыми впросак не попасть. Ладно, в сторону урожай с годуновских полей. А чего еще можно купить? Огурцов? Репы? Капусты? Ой мелко. Ой враньем как пахнет.

«Тогда так,- наконец осенило меня.- Ничего я у него не буду покупать. Заехал передать привет от его родной сестрицы Анастасии Ивановны. Ну а заодно в качестве ответной услуги посоветоваться, как с рачительным хозяином, где чего и у кого можно купить подешевле. Во как! Получается и складно, и честно. Почти честно»,- поправился я.
        Теперь мальчишка - каким боком он мне и зачем я с ним таскаюсь. Тут сложнее. Если опять упомянуть Анастасию Ивановну, может получиться худо - и сам не спасусь, и ее семью потяну на плаху. Укрывательство сына царского изменника - это не шутка. Тут пахнет очередным заговором, имеющим - я ведь фрязин - иноземные корни, а это даже не МВД, а госбезопасность, не Разбойная изба, а застенки Григория Лукьяновича - средневекового Берии по прозвищу Малюта.
        А если так - сжалился и подобрал в пути, решив позаботиться об убогом. На мне грехов много - торговли без обмана не бывает, вот я и захотел их немного скостить. А что, подходит. Во всяком случае, проверке не поддается, а это уже кое-что. И тут же, без перехода, с тоской подумал: «Господи. Ну почему ж от меня для спасения все время требуется вранье? Ведь не лиходей же я, не тать и дурного ничего не творю, так почему?!»
        Ответа я не получил. Не пожелали мне его дать, потому что дверь вновь злорадно заскрипела и в сарай вошла уже знакомая мне парочка с лицами, не обезображенными интеллектом. Двое из ларца, как я успел их окрестить, на этот раз действовали деловито и не рассуждали. Ну правильно, выбирать-то не из кого, так что дискуссия не нужна.
        -Ходить-то могёшь?- спросил второй.
        -Надо попробовать,- осторожно ответил я.
        -Это можно,- согласился второй.
        Он невозмутимо сгреб меня за шиворот и, бесцеремонно встряхнув, поставил на ноги. Затем, отпустив, сделал шаг в сторону и склонил голову набок, разглядывая. Я постоял, оторвал ногу от пола и неуверенно двинул ее вперед. Вроде получилось. Вторая отрывалась тяжелее. Но тут я не виноват - пол заходил ходуном, а я не моряк и к качке непривычен. Мотало из стороны в сторону все сильнее, и, когда шторм дошел до девяти баллов, я все-таки не удержался и плюхнулся обратно на солому.
        -Я так мыслю, Ярема, что он наверно не дойдет,- сделал глубокомысленный вывод первый, осуждающе покачивая кудлатой головой.
        -А ежели дойдет, то к утру,- подхватил Ярема.- А до утра мы ждать не могём, потому как у нас наказ. Стало быть, чаво?
        -А чаво?- с любопытством спросил первый.
        -Стало быть, хватай его на горбушку и ташши, Кулема.

«Надо же, у них даже имена похожи»,- хватило мне сил для удивления, после чего меня взвалили на плечо и понесли куда-то в сторону от главного терема. «Что ж, ехать так ехать»,- как сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост. Сама кошка молчала. Ей было некогда. Меня, правда, волокли не за хвост, но, наверное, наши с попугаем чувства были чертовски схожи.
        Полуподвал, куда меня приволокли, стал пыточной совсем недавно. Это я понял сразу. Уж очень явственно пахло в нем солеными огурцами и квашеной капустой. От непередаваемого аромата пыточной этот запах так же далек, как благоухание кондитерской от выгребной ямы. Но кровью уже попахивало, хотя не сильно. Скорее всего, это была кровь Петряя, беспомощно висевшего на дыбе.
        -Менять будем?- деловито поинтересовался Кулема.
        -Погоди,- поморщился сидящий напротив меня.
        Я внимательно вгляделся в лицо, неожиданно показавшееся мне знакомым, и чуть не ахнул. Что за черт?! Остроносый?! Тут?! Брр! Поморгал глазами и вздохнул с облегчением - ошибся. По форме носик у сидящего и впрямь был схож, вот и померещилось. Зато во всем остальном никакого сходства - и глазки поменьше, и мешки под глазами, и в бороде уже седина, хотя на вид мужику не больше сорока лет.
        -Устал я ныне,- пояснил тот.- Вовсе умаялся. А потому ныне обойдемся сводом[Очная ставка.] .
        -Так что ж, что устал, не тебе ж их менять-то?- удивился Кулема.
        -А при своде доносчику - первый кнут,- терпеливо пояснил сидящий напротив меня. - Так что пущай повисит. Авось ума и прибавится.
        -От дыбы-то?- усомнился Кулема.
        -От нее, родимой, от нее,- кивнул сидящий.- А ты, Ярема, дай-кась тому водицы испить, а то больно жарко здесь стало,- распорядился он, кивнув на Петряя.

«Еще бы не жарко. Развели костров для углей - хоть снимай рубаху да парься»,- подумал я и вытер выступивший на лбу пот.
        -Я, конечно, многое уже ведаю,- негромко произнес сидящий.- Яко ты обманом в сей терем вошел - не вопрошаю, ибо обсказали уже. Про сговор ваш тоже известно. И откель у тебя такая справная одежда в сундуке, ведаю, тако же и у кого ты оную отнял. Потому осталось выпытать одно - кто ты сам таков? Чьих бояр холоп? Когда от них убег? Али ты сам из сынов боярских? Так как, сам ответишь али подсобить?
        -Сам,- кивнул я.- Родом я из Рима, а прозываюсь князем Константино Монтекки. Здесь, на Руси, я по торговым делам. Одежу…- И остановился, опешив и растерянно глядя на странную реакцию сидящего, который не просто хихикал или смеялся - закатывался от хохота.
        Кое-как успокоившись, на что ушла минута, не меньше, и вытерев выступившие слезы, он ехидно заметил:
        -Не знаешь песни, так и не затягивай. А я, стало быть, с Угорщины[Угорщина - так на Руси называли Венгрию.] , и звать меня не Никита Данилович, а какой-нибудь Иоганн.
        -Иоганн - имя немецкое,- вежливо поправил я.- А на Угорщине чаще встречаются Ян и…- Как назло, на ум ничего не приходило.- И другие имена,- вывернулся я.
        -Слыхал звон, да не ведает, где он,- сочувственно вздохнул Никита Данилович и пояснил: - Ян - то у ляхов. Эх ты, фрязин недоделанный. Думал бы допрежь того, как говорить. Не по себе дерева не руби.- И, глядя на меня, задумчиво протянул: - Плетей, что ли, ввалить?
        -Не надо плетей,- возразил я.- А сказанное мною может подтвердить Пров Титыч, с которым мы вместе ехали до Костромы.
        -Это я ведаю,- кивнул Никита Данилович.- И то, что ты в пути купчишку одного обобрал, тоже ведаю. Обсказали уже. И как ты сюда под его видом пробрался, донесли. Жалость какая - не удалось вам его пришибить до смерти, недосмотрели.
        Я вытаращил на него глаза, недоуменно пролепетав:
        -Кого не пришибли?
        -Купца иноземного,- терпеливо повторил Никита Данилович и участливо посоветовал: - Надо было вам поначалу в ларец его заглянуть да грамотку оттуда извлечь, а уж потом за другое лихое дело браться. Что ж вы так-то?
        Кто может выступать в роли этого купца, я догадался, равно как и о причине этого - не успел сбежать. Оставался пустячок - доказать, что я это я, а он это он. Только как?
        -А свод с купцом этим можно?- попросил я, хотя, честно говоря, и сам толком не понимал, зачем он мне.
        -Он еще вчерась поутру в дорогу засобирался. К тому ж сказывал, что в зенки твои поганые глядеть уж больно для него отвратно, а потому просил ослобонить его от такого. Да и недосуг ему. Он и так уже, доброе дело делаючи, пострадал чрез вас.
        -Какое еще доброе дело?!- возмутился я.
        -А то не твоего ума,- сердито отрезал Никита Данилович.- То одних Годуновых касаемо.
        -Не моего ума…- протянул я, напряженно размышляя, откуда мне знакомо имя и отчество средневекового следователя, и вдруг меня осенило.
        Ну точно. Ведь Аксинья Васильевна получила вечером весточку, что к ее болезному супругу уже выехал Никита Данилович вместе с сыном Степаном. Значит, передо мной сидит Годунов. Если бы моя голова не была занята поисками скорейшего выхода из недоразумения, в которое я угодил, то я бы догадался об этом гораздо раньше, еще когда он сам в начале разговора назвал себя, но… Что ж, теперь моя задача оправдаться облегчается. Тогда все просто как дважды два.
        -А доброе дело - это то, что он мальчишку вез?- уточнил я.- Так ведь это я его вез. И Пров Титыч подтвердить может.
        -Хитер ты.- Никита Данилович восхищенно покрутил головой.- Я тут уж три года губным старостой, а таких вертких татей не встречал. Сразу видать, не из простых будешь. Не иначе как и впрямь сынок боярский. Тока вот умных людей провести надобно поболе ума, чем у тебя. Как ни вертись, а все не упомнишь, вот и даешь ты промашку за промашкой. То на именах угорских, теперь вот на купце.
        -Какую еще промашку?- не понял я.
        -Ну как же,- усмехнулся Никита Данилович.- Ведь ежели бы ты и впрямь ехал с ним бок о бок, яко равный, нешто стал бы его с «вичем»[Отчество с «вичем» многие века было прерогативой социальной верхушки, сначала только князей и бояр; крестьяне, купцы писались «сын такой-то» (например, Пров, сын Титов), и отчество с «вичем» рассматривалось как форма награды, повышавшей социальный статус человека.] называть. Да нипочем. Он для тебя Пров Титов был бы. Ну а коль к нему нанялся - дело иное. Знамо, к хозяину надобно подходить со всем одолжением. Ну а тут по привычке и ляпнул.

«Вот тебе и еще один прокол,- мрачно подумал я.- И самое обидное, что ведь знал, как надо называть купца, прекрасно знал, просто решил, что тебе так удобнее, потому что привычнее. Ну и купцу приятно - он же весь цвел, когда ты его так называл. А теперь тебе твои привычки выйдут боком, и поделом. Нет чтоб как все люди…»
        -И купчишку оного ты потому на свод просишь, что ведаешь - никто за-ради поганого татя за Провом Титовым на Сухону посылать не станет,- констатировал Никита Данилович.- А назвался ты ему при найме Васяткой Петровым, да мыслю я, и тут у тебя утайка. Но ничего, сведаем имечко доподлинное,- угрожающе пообещал он.- Ныне, можа, и промолчишь, вытерпишь, а к завтрему непременно поведаешь. Каков дядя до людей, таково и ему от людей, а что покушаешь, тем и отрыгнется.
        -Свод с ним устроил бы и сразу увидел, что он ни одного языка не знает,- твердо заявил я, хотя на душе скребли кошки.
        Еще бы. Если у этого губного старосты найдется хоть один человечек, который шпрехает по-английски, то дело закончится тем, что он уличит в незнании нас обоих. На этом все и закончится. Конец фильма под названием «Жизнь». Моя жизнь.

«А может, начнется,- тут же возразил я себе.- Ладно, тать их не знает, а купец? Получается, что на очную ставку пришли сразу два татя и ни одного купца. Должен заинтересоваться, обязательно должен. Да и в личности его усомниться тоже должен. Хотя да, остроносый уже уехал. Теперь ищи ветра в поле. Или удастся догнать?!- затеплилась в моей душе надежда.- Только как же его убедить, что надо организовать погоню за этим козлом?»
        Но мои надежды развеялись в прах гораздо раньше, сразу после его слов:
        -Так ведь я тоже на иноземном ничего не ведаю. Да и Ярема с Кулемой тако же. Потому и не будет свода, ибо прока я в нем не вижу. Ты свое гыр-гыр-гыр скажешь, он - свое, а потом каждый примется утверждать, что он верно говорил, а другой нес околесицу. А мне-то все одно невдомек,- развел он руками.
        Логика была. Но я не сдавался.
        -А про ворона он тоже сказывал?- поинтересовался я.
        -Это который тебя изловить подсобил?- уточнил Никита Данилович.- Да про него вся Кострома говорит. Лихо он тебя пымал, ой лихо.
        -А где сейчас птица, не говорил тебе этот купец?
        -Так выпустил он его в благодарность за подмогу.
        -А давай так сделаем,- предложил я, лихорадочно прикидывая в уме, как лучше все состряпать.- Ты людишек пошли вдогон, чтоб его вернули, а мне дай чугунок на ночь, и я ворона позову. Он прилетит и…
        Снова в зрительном зале раздался нездоровый гомерический хохот, хотя актеры исполняли трагедию.
        -Речист, да на руку нечист. Я о таком и слушать боле не желаю,- заявил Никита Данилович.- Ум есть сладко съесть, да язык короток.- И кивнул кому-то позади меня.
        Я и опомниться не успел, как чьи-то здоровенные руки охватили меня, с маху кинули на лавку, отчего я едва не выбил передние зубы и больно заныли ребра, а меня уже привычно вязали и задирали рубаху на спине. Сверху донесся скучающий голос Никиты Даниловича:
        -Ну я пошел, а вы ему покамест десяток всыпьте.
        -Всего-то,- обиженно прогудел Кулема.
        -Уж больно веселый он. Вона сколь смеху - ровно на скоморохов нагляделись али калик перехожих наслушались,- пояснил Никита Данилович.- За то ему и скидка. А бить велю Яреме. У него длань полегче, так что понорови татю - с оттяжкой, но исподволь.- И пояснил мне: - Он у меня судить-рядить не умеет, а бить разумеет.
        Я прикусил губу и с ненавистью решил, что буду молчать всем гадам назло, как бы больно мне ни пришлось.

«Ничего, десять ударов это еще по-божески,- успокаивал я сам себя.- Зато потом у тебя будет впереди вся ночь, и ты обязательно что-то придумаешь, а завтра убедишь их послать погоню за этим козлом и во всем его уличишь. Не может такого быть, чтоб не уличил. Представь, как послезавтра в это же самое время разложат на лавке его, а не тебя, и всыплют не десяток, а двадцать или тридцать, потому что ты веселый, а он - сволочь. Да и бить его будет не Ярема, у которого рука полегче, а Кулема. Теперь представь все это и терпи».
        Ой, мама!
        Если у Яремы рука полегче, то Кулему я, наверное, вообще не выдержал бы. После первого удара я еще сумел стойко промолчать, хотя далось мне это нелегко, но после второго, потеряв стойкость, застонал, а затем, позабыв про гордость, про предстоящий послезавтрашний триумф, про то, что здесь растянут остроносого, заорал благим матом, поскольку боль и впрямь была адская. Когда Ярема бил, то я физически ощущал, что этот гад все перепутал и лупцует меня топором, с маху круша мои ребра. Когда же он оттягивал кнут назад, я начинал догадываться, что ошибся и в руках у него не топор, а пила.
        Хрясь - вж-ж, хрясь - вж-ж, хрясь - вж-ж…
        Что произойдет раньше - разрубит он меня или распилит - я не знал, да оно и не имело значения. Что угодно, лишь бы скорей.
        Наконец экзекуция, продолжавшаяся вечность, все-таки закончилась. Я попробовал встать, но тут же вновь повалился на лавку, на этот раз больно стукнувшись носом - отвернуть лицо сил не было.
        -А мудер у нас Никита Данилыч,- философски заметил Ярема, стоя надо мной.- Ежели бы ты его драл, так он и вовсе бы сомлел.
        -Да, хлипкий нынче тать пошел,- добавил свою долю критики Кулема.- Не то что ранее.- И со вздохом взвалил меня на плечо.
        В эту ночь, пребывая в сарае, я открыл для себя новую истину. Говорят, что существует странная взаимосвязь между нижней частью тела и верхней, потому что когда отец берет ремень и лупцует сына-двоечника, то недоросль, как правило, эти двойки исправляет, то есть его голова начинает гораздо лучше соображать. Так вот я больше чем уверен, что если бы отцом был Ярема и взял в руки кнут, то назавтра двоечник получил бы жирные колы, потому что соображаловка соображать отказалась бы вовсе. Как моя. Про Кулему вообще промолчу - тут сынок и до школы бы не дотянул.
        Как ни удивительно, но утром я направился в узилище самостоятельно, на что Ярема сразу отреагировал, хвастливо заявив Кулеме, что это он так меня взбодрил, получив взамен простодушную порцию комплиментов.
        -А все почему?- философствовал Ярема.- Потому что я руку слабить умею. Коль повелит Никита Данилыч - в полную силу ожгу, а скажет, яко вечор, чтоб с потачкой, так я слабину даю да в четверть силушки охаживаю.
        -Научил бы,- прогудел Кулема.
        -Э-э-э нет, брат. Тут дар нужен,- торжественно заявил Ярема, и я понял, что дела мои плохи.
        В самом деле, если они по повелению губного старосты займутся мною по-настоящему, да не остановятся на одном десятке, а всыплют два-три и по свежим ранам, я навряд ли выживу. Плюс здесь был только один - до дыбы я не дотяну.

«А ведь как мечталось повисеть»,- саркастически вздохнул я.
        Но тут дорога закончилась. Прибыли.
        Никита Данилович на сей раз был за столом не один. Рядом с ним по-хозяйски устроился подросток лет четырнадцати-пятнадцати и весело болтал ногой, обутой в щегольской красный сапожок.
        -Ентот, что ли, тать будет?- осведомился он, придирчиво оглядывая меня.
        -Он самый,- вздохнул Никита Данилович.
        -У-у, рожа какая,- протянул подросток.- Такую в лесу за елками узришь - заикой остаться можно али обмочиться.
        Я оскорбился. Конечно, моя рожа не эталон красоты, да я и сам о ней не такого уж высокого мнения, но и не такая страшная, как заявляет этот плюгавый малолеток. И, прежде чем смотреть на мою, он бы полюбовался на свою прыщавую, увидев которую спросонья гораздо больше шансов остаться заикой. И вообще, кое-кто и без лесных рож совсем недавно мочился в штаны.
        Примерно в этом духе я ему и выдал - сказалась скопившаяся злость. Удар, как я узнал уже потом, оказался чертовски болезненным, ибо, сам того не подозревая, я влепил не в бровь, а в глаз - мочиться в порты мальчонка перестал не так давно, всего-то лет пять назад, да и то не окончательно. Нет-нет да и…
        -Батюшка-а,- плачущим голосом капризно протянул подросток.
        -Кулема,- равнодушно окликнул Никита Данилович.- Давай-ка этого молодца сразу на лавку и два десятка от души, как ты умеешь.- Не знаешь чести, так палок двести.
        -Так сколь всыпать-то?- не понял простодушный Кулема.- Двести аль два десятка?
        -Для начала два десятка,- махнул рукой Годунов.- Для ума и столько хватит.
        Ох, верно говорят: «Чтоб тебя не укрощали, не становись на дыбы». Спрашивается, кто меня тянул за язык хамить этому сопляку?!
        -Не-эт!!- истошно завопил я, осознав, хоть и с запозданием, что совершил непростительную ошибку.- Я говорить хочу и все рассказать, а после твоего Кулемы уже не смогу. Кнут-то не убежит, и Кулема тоже, так что погоди малость.
        -Кулема,- ласково окликнул Никита Данилович.- Ты и впрямь не убежишь, ежели мы погодим?
        Тот задумался. Про кнут он понимал хорошо, но с юмором у детины было не очень.
        -А зачем?- недоуменно спросил он.
        -Значит, не убежит,- констатировал Никита Данилович.- Ну ежели интересное, то сказывай, Васятка Петров, да гляди, чтоб я не заскучал.
        -Вы девочку спросите,- ляпнул я первое, что пришло в голову.- Ирина ведь видела, как я за ней заходил, чтоб спасти.
        -Спасти…- задумчиво протянул Никита Данилович.- Об косяк с маху приложить, да так, что у бедняжки все из головы выскочило,- это ты спасти называешь? Ишь ты. Но сказываешь ты хорошо, мне по нраву,- тут же одобрил он, пояснив: - Мне ить самое главное было узнать, кто ж там, наверху, из вас похозяйничал да кто сабелькой вначале братца моего Дмитрия Ивановича срубил, а опосля того за Аксинью Васильевну принялся.- Все больше и больше распаляясь, он от волнения вскочил с места и склонился надо мной: - Или наоборот дело было? Да ты скажи, не таи,- ободрил он. - Ты ж ныне яко в докучной сказке про журавлика: «Нос вытащит - хвост увязит, хвост вытащит - нос увязит». Да и нет теперь уж тебе разницы, кого ты наперед резал, а кого опосля, потому как выдал ты себя ныне. Попался яко птица в кляпцы[Здесь: птичьи силки.] , так чего уж теперича.

«Кажется, где-то мне уже доводилось это слышать,- припомнил я.- Ну точно. От подьячего Митрошки. Только там вроде бы про ворону и вошь было».
        Меж тем Годунов перевел дыхание и оглянулся на сына.
        -Степка,- строго произнес Никита Данилович, властно указывая на выход.
        -Батюшка, я поглядеть хочу,- заныл тот.- И потом ты сам мне обещалси вечор попробовать дать. Нешто забыл?
        -Я что сказал?!- зло цыкнул отец на непослушное чадо.- Опосля опробуешь.- Дождавшись, пока его шаги стихнут, он вновь склонился ко мне: - А ждет тебя смертушка лютая и тяжкая, это я тебе говорю не как губной староста, а как двухродный братец[Двухродный брат, или просто братан,- двоюродный брат. Двухродный братан - троюродный брат.] праведника, коего ты порешил, душегуб. Но ты не боись - ни ныне, ни завтра сдохнуть я тебе не дозволю. Ох как долго подыхать тебе предстоит. Седмицу, не мене, молить меня будешь, дабы я тебя смертушкой одарил, но я жаден до нее, а потому, пока ты здесь в кровавый кус мяса не оборотишься, дотоле и терзать стану. А как же иначе - по привету ответ, по заслуге почет. Сказано: «Как ручки сделают, так спинка износит». А еще заповедано всякого молодца по заслуге жаловать. У тебя оных заслуг вон сколь много, потому и жалованье я тебе платить долгонько стану. А опосля собакам скормлю, ежели они тебя, погань, жрать станут.
        -Душегубцев надобно в Разбойную избу везти, в Москву,- возразил я.
        -Я бы повез, но что тут поделаешь, коль ты хлипким оказался да сдох под пыткой. За такое упущение с меня спросу нет,- развел он руками.- Так что, поведаешь, кто первым из стариков под твою сабельку угодил, ай как?
        -Поведаю,- кивнул я и начал рассказывать, как все было.
        Уж на четвертой или пятой фразе Никита Данилович заскучал, а когда я дошел до рассказа о том, что хотел выбежать с Иринкой во двор, но увидел там бегающих татей и решил спрятать девочку в своей светелке, лениво позвал:
        -Кулема.
        -Да погоди ты с Кулемой!- возмутился я.- Ты лучше скажи, холоп мой Андрей, который тоже может подтвердить, кто я такой, тоже убит?
        -Считай, что убит,- кивнул Никита Данилович.- Токмо не твой он. Не надо честных людишек в свой шатер заманивать.
        -Ну хорошо, Иринка ничего не помнит, но Аксинья Васильевна-то…- неуверенно начал я.
        Никита Данилович усмехнулся, недобро посмотрев на меня, и я тут же осекся. Получалось, что… Словом, плохо получалось. Хуже некуда. Или есть?
        -Кулема,- вновь затянул старую песню Годунов.
        -А грамотка? Там же было сказано про мальчика, а в конце добавлено, что остальное поведают на словах,- не сдавался я.
        -Уже поведали,- сухо обмолвился Никита Данилович.- Ты и тут запоздал, тать. Давай-ка, Кулема, сразу на дыбу его.
        Ага, стало быть, сбылась голубая мечта мазохиста. Ну здравствуй, родимая. Мы как, пока без детей обойдемся? А то няня из меня не очень. Вроде бы да. Ну правильно, он же сказал, что спешить не станет. Посмаковать гаду захотелось. И ведь ничего нельзя сделать. Ну вообще ничегошеньки. Кое-что мне этой ночью Петряй рассказал, но толку с этого. Умер он под утро. Еще и поэтому злится Годунов. Ушел один из его ворогов от лютых мук. Теперь мне за двоих отдуваться.
        Вдруг меня осенило.
        -Стой, Никита Данилыч!- Не иначе как вдохновила острая боль в вывернутых руках, на которых я подвис. Из суставов пока не вылетели, но ждать недолго.- Стой!!!- заорал я истошно, лихорадочно прокручивая в голове еще раз неожиданно забрезживший шанс на спасение, причем последний.
        Да, все так и есть, все сходится. Даже если остроносый и умел читать, даже если он сумел самостоятельно кое до чего додуматься, прежде чем отдать эту грамотку, но все равно не мог он догадаться о том, что в ней подразумевалось, но напрямую сказано не было. Годуновы могли, ибо прекрасно знали, что если муж Анастасии Ивановны доводится подростку стрыем[Стрый - брат отца, дядя по отцу. Дядя по матери назывался уй.] , то…
        -Не мог тать, что за меня себя выдавал, знать родителей мальчика, которого я привез. Не мог! А я знаю!
        -Вправду знаешь?- насторожился Никита Данилович.
        -Вправду!- подтвердил я.- Только повели Кулеме с Яремой удалиться. Знание мое не для лишних ушей.
        -Никак и впрямь проведал,- вздохнул Годунов и сделал знак палачам.
        Те послушно поплелись к выходу.
        -И чтоб не возвращались, пока не позову!- крикнул им вслед Никита Данилович, после чего повернулся ко мне.- Ну?
        -Батюшка его отдал богу душу двадцать пятого числа месяца июля сего лета,- торжественно произнес я, а в душе все пело.- Был он земским думным дьяком и царским печатником, а звали его Иваном Михайловичем Висковатым. Про мальчишку-то его сказывать ай как?- с легкой насмешкой поинтересовался я.
        -Не надо,- хрипло выдохнул Никита Данилович.- Верю, что знаешь.- И подосадовал: - Перехитрил ты меня, тать. Как же я мечтал сыскать душегуба да отмстить ему за братца-праведника! Как же ты меня ныне порадовал своим признанием! А теперь что делать прикажешь?!
        -Как что?- насторожился я.- Отпускай!
        -Ты в своем уме?!- изумился Годунов.- Мыслишь, что коль ты в грамотке прочел, что шлют нам осиротевшего дитятю из мужниной родни, опосля чего и смекнул про Висковатого, так я тебя с этим знанием отпущу восвояси? А-а-а,- протянул он.- Как я сразу не догадался? Это ты про то, чтоб я тебя на тот свет отпустил? Тут да, ничего не поделаешь. Придется. Перехитрил. И впрямь без мук уйдешь.- С этими словами он неторопливо взял с лавки кнут и сожалеюще заметил: - Почти без мук. До вечера я тебя, конечно, потерзаю. Поначалу кнута дам пару сотен, хотя и не так, как Ярема с Кулемой смогли бы, но тут не взыщи. Опосля за клещи возьмусь. Вон и кочерга в угольках рдеет. Тоже попользуемся. Ну а к вечеру и впрямь придется отпускать.- И замахнулся кнутом.
        Я зажмурился, но тут по лестнице пробарабанили чьи-то шаги, и удара не последовало.
        -Кому еще я занадобился?!- раздраженно рявкнул Годунов.
        -Там Бориска тебя кличет,- послышался голос прыщавого сопляка.
        -Кому Бориска, а кому Борис Федорович,- назидательно заметил его отец.- А чего он хочет-то?
        -Сказывает, Аксинья Васильевна кончается. Проститься зовет.
        -Передай, что приду,- буркнул Никита Данилович.
        А меня вновь осенило, и я искренне попросил бога не обращать внимания на некоторую чрезмерную словоохотливость этой восхитительной женщины, ибо доброта ее все искупает, и даже сейчас, в минуту своей кончины, она, хотя и сама того не подозревает, подкинула мне шанс на спасение, причем последний, потому что больше мне их судьба не даст. Это уж наверняка. Так что если всевышнему нетрудно и в его горних высотах имеется свободная жилплощадь, пусть он выделит старушке - божьему одуванчику от своих щедрот достаточно места для ее славной души.
        -Никита Данилыч,- окликнул я собравшегося на выход Годунова.- Просьбишку мою малую перед смертью выполни - скажи Борису Федоровичу, что у тебя здесь человек на дыбе висит, который готов повторить слова юродивого Мавродия по прозвищу Вещун.
        -Это ты, что ли, юрод?- неприятно осклабился тот в откровенной насмешке.
        -Неважно. Главное, про царский венец скажи,- произнес я.- Да поведай, что мне и без него есть что ему рассказать.
        -Все смертушку отсрочить норовишь,- пожал плечами Никита Данилович.- Ладно, скажу.
        А мне теперь оставалось только ждать, потому что, если юный Борис забыл про мое предсказание, посчитав его несусветной глупостью, или, наоборот, решит, что юродивый, который говорит про него такие речи, слишком опасен, тогда я обречен наверняка.
        Перстень, конечно, закопают вместе со мной, поскольку лазить во время обыска по причинным местам и возле них здешние тюремщики пока еще не научились. Кости со временем сгниют, не говоря уж о теле, но он останется, и, как знать, может, когда-нибудь какому-нибудь трактористу или экскаваторщику во время раскопки очередной ямы под фундамент так дико повезет, что он на него наткнется и…
        Раздались шаги, и у меня все внутри похолодело, потому что они были одиночные. Да и шел человек медленно, ступал аккуратно. Юноши так не ходят. Они слетают по лестницам через три ступеньки, во всю свою прыть, вечно куда-то торопясь. Даже если лестница ведет вниз. Даже если в пыточную.
        Я еще на что-то надеялся, убеждая себя, что коренастый, уже сейчас плотного телосложения Борис Годунов тоже может идти неторопливо, стараясь соблюдать достоинство царского рынды даже в таких мелочах, но сердце подсказывало мне, что ошибки нет и принадлежат шаги Никите Даниловичу. Спустя несколько секунд предчувствия сбылись. Это действительно был губной староста. Один. Значит, не судьба.
        Годунов был без шапки.
        -Померла Аксинья Васильевна,- скорбно сообщил он и… потянулся за кнутом.
        Я уже не кричал: «Погоди, не спеши!» и прочее. Зачем? Успею еще.

«И вообще, проигрывать надо с достоинством, чтобы даже враги восхищались твоим мужеством и тем, как смело ты смотришь им в глаза в минуты смертных мук»,- убеждал я себя.
        Можно было бы еще и спеть, желательно что-то патриотическое, но, как назло, на ум не приходило ничего подходящего. Как я ни напрягал память, но, кроме «Орленок, орленок, взлети выше солнца…», больше ни одной песни припомнить мне не удалось.

«Значит, помрем молча и с открытыми глазами,- решил я и вытаращился на Никиту Даниловича.- Как переменчив этот мир - не успеешь оглянуться, как он уже иной»,- промелькнуло в голове.
        Годунов не торопился, прицеливаясь поточнее…
        -В ню же меру мерите, возмерится и вам,- произнес он сурово, словно зачитывая приговор, и…
        Хлысь!
        Ну что ж, будем считать, сезон открыт. Я прикусил губу и злорадно подумал, что хоть удары и существенно слабее по сравнению с ударами Яремы, а все равно две сотни я не выдержу, так что клещи с кочергой не сгодятся. Хоть так гада надую.
        Меж тем Никита Данилович размахнулся опять.
        -Бог долго ждет, да больно бьет,- сообщил он мне злорадно и снова…
        Хлысь!
        Молчу. Пока хватает сил даже для философствования. Например, с чего он взял, что бог долго ждет. В моем случае совсем немного.
        -Каков работник, такова ему и плата,- между тем выдал Годунов новую сентенцию. Тоже мне Макаренко отыскался.
        Хлысь!
        Ой, мамочка, до чего же больно. Видать, по старому угодил да разбередил незажившее. Нет, пожалуй, я и сотни не выдержу. Что и говорить, хлипки потомки по сравнению с предками - уж больно оно непривычно.
        Глава 4
        Русский Нострадамус
        Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара - это не десять, а четвертого он нанести не успел.
        Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.
        -Так что тебе о Вещуне ведомо?- раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.
        Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.
        -Все,- твердо сказал я.- И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.
        Он задумался.
        -И… о венце тоже?- спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.
        -Я же сказал - все,- заверил я его, добавив для вящей надежности: - Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.
        Борис беспомощно развел руками:
        -То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит.- И оглянулся.
        Никита Данилович недовольно поморщился:
        -Тать это,- мрачно сказал он.- Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.
        -А снять бы все одно надобно,- настойчиво произнес Борис.
        -Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести,- продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович,- но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.
        -А зачем выпускать?- удивился Борис.- Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля - что хотишь, то и твори.
        -Ладно,- кивнул Никита Данилович.- Быть посему.- И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.
        Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал - полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было - стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли - уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.
        Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:
        -При нем,- указал на Никиту Даниловича,- говорить мне с тобой нельзя.
        -Во, видал!- даже обрадовался тот.- Дай воды студеной, а потом - где ж медок хмельной?
        -Никита Данилыч - мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить не намерен,- заявил Борис.
        -Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам,- буркнул я.- У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.
        -Думаешь, молодой, стало быть, не женат,- усмехнулся Борис.- Ан промахнулся ты.
        -Нет,- мотнул я головой.- Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.
        -А это откель тебе известно?- полюбопытствовал Борис.
        -Сказано же: ве-да-ю,- по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.
        Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.
        Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:
        -Осерчал старый. Обидел я его.- И ко мне: - Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай,- предупредил он.- Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.
        -Не пожалеешь,- заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.
        Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан - либо… дыба.
        -Выходит, и пророчества твои…- протянул он разочарованно, но я перебил:
        -Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.
        -Во всем истина?- уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.
        -Во всем,- кивнул я.- Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.
        -А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил?- недоверчиво спросил он.
        -Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом - все больше издалека, - туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: - То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других…- Но тут же поправился, сыграв в откровенность: - Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.
        -А меня, стало быть, увидел,- усмехнулся он.
        -И тебя, и сестрицу твою,- уверенно сказал я.
        -Ишь ты,- удивился он.- Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?
        -А то, что и у тебя,- бухнул я.- Царский венец на ее голове узрел.
        -Не промахнулся?- хмыкнул Борис.- Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, - ласково-любовно произнес он имя сестры,- как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно,- пояснил он.- Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…
        -Федора,- перебил я его.- Царевича Федора он на Ирине женит.
        -Тогда сызнова промашку ты дал,- убежденно заявил он.- Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить - иное.
        -Поучает,- усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.
        Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:
        -Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле - быть,- твердо заявил я напоследок.
        Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них - это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума - эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.
        -А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще?- спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.
        -Ему ножницы ни к чему,- ответил я.- Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял.- И не удержался, заметил со злостью: - О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.
        -Ты зла на Никиту Данилыча не держи,- миролюбиво посоветовал Борис.- Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил - небось тож озлобился бы.
        Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.
        -Кто старое помянет…- Я слабо улыбнулся.
        И впрямь - чего я на него напустился? Человека взяли на месте преступления, с саблей в руке. И свидетель имеется, пальцем в него тычет - как тут не поверить? Сынишка у него, конечно, все равно козел, а батя его, если объективно разбираться, мужик нормальный. Вон, даже юмор понимает, шутки оценить может. А что он расследование провел не ахти как, так и это можно понять. Зациклился изначально на одной версии, вот и гнул ее. По накатанной дорожке ехать куда проще. Опять же у свидетеля и грамотка имелась, как доказательство невиновности, а паспорт с фотографией не спросишь - нет их сейчас. И вообще, Никита Данилович далеко не юрист. Сунь любого из нас без нужного образования на его должность, такого наворотили бы - не расхлебаешь.
        -Хорошо хоть вовремя разобрались,- вздохнул я, подавая вперед связанные руки - мол, пора и развязать.
        Борис извлек засапожник, задумчиво попробовал острие большим пальцем и зачем-то оглянулся на лестницу. Странно, но разрезать веревки на моих руках он не торопился.
        -А кто еще ведает о твоих словах?- вполголоса осведомился он у меня, даже сейчас, когда мы вроде бы оставались одни, избегая упоминать опасные слова о царском венце.
        -Никто,- раздраженно отрезал я.
        -А… отрок, коего ты привез? Помнится, ты первый раз при нем мне сказывал.
        -Ты его видел?- Я грустно усмехнулся.- Сейчас он вообще разума лишился, да и потом, если в себя придет, навряд ли что-то там вспомянет.
        -Может, ты и прав,- протянул Борис.- Тогда, выходит, и впрямь лишь двое о нем ведают - ты да я.
        -Четверо,- раздраженно поправил я его.- Еще и мы с тобой.
        -Как так?- удивился он, но потом понял, рассеянно улыбнулся и вновь покосился в сторону лестницы.
        Взгляд его мне не понравился. Он был каким-то неправильным. В нем явственно чувствовалось что-то нехорошее. Погоди-погоди, а уж не решил ли он из опасения, что я проболтаюсь, наполовину убавить число знающих эту тайну, сократив до одного человека? Так сказать, на всякий случай. Тогда получается, что он сейчас меня… Вот это я попал - что называется, из огня да в полымя. Нет, может, я и напрасно так плохо подумал о нем, но лучше не рисковать.
        -Да, чуть не забыл, Борис Федорович,- вежливо заметил я, внимательно разглядывая засапожник Годунова, который тот продолжал вертеть в руках, задумчиво расхаживая по пыточной.- Помимо этого видения у меня и иные были, только потревожнее. Хотел я тебя остеречь…
        Ага! Никак сработало. Вон как быстро повернулся, а глазами так и впился в меня. Значит, подействовало.
        -О чем остеречь?- нетерпеливо переспросил он.
        Ну да, сейчас. Так все сразу тебе и расскажи. Нет уж, милый. Придется тебе обождать. Теперь станешь получать информацию в строго ограниченном количестве, дабы не соблазняться.
        -Сам еще не разобрался - уж очень плохо все видно. Как в тумане. Да ты не горюй, - ободрил я его.- До этого еще далеко, точно тебе говорю, так что время есть. Как увижу пояснее - все расскажу и остерегу.
        Одновременно я вновь протянул вперед связанные руки. На этот раз Борис вспорол узел на моих веревках без малейших колебаний.
        -А о том, что ты мне здесь поведал, молчи,- предупредил он.
        -Не маленький,- проворчал я, с наслаждением разминая затекшие запястья.
        Не знаю уж, как он втолковывал своему дядьке про допущенную ошибку, равно как и про хитрого татя, который обвел Никиту Даниловича вокруг пальца и удрал с моими денежками, но думаю, что старший Годунов сдался не сразу.
        Правда, мужество признать свою ошибку он в себе нашел и перед отъездом даже заглянул ко мне в комнату, где я отсыпался, пользуясь долгожданным комфортом, а главное - заботливым уходом за моими ранами на спине. Не знаю, чем там их смазывала бабка-травница, но явно не слюной какого-нибудь Миколы блаженного, а выбрала средство понадежнее, так что спустя всего час после того, как она забинтовала меня по новой, боль практически утихла, а на второе утро я, проснувшись, вообще обнаружил себя лежащим на спине. Оказывается, народная медицина действительно великая сила, при условии, что ей не помогают блаженные и юродивые.
        Застал меня Никита Данилович в неподходящее время. Неподходящее в первую очередь для него самого - делали перевязку ран от плетей, поэтому прощание у нас вышло скомканным. Ему было неприятно глядеть на мою спину - как ни крути, а его работа, мне же, хоть я почти простил, мешал остававшийся на душе осадок от не самых приятных в моей жизни воспоминаний, от которых тоже, как ни старайся, сразу избавиться не получится.
        -Ну прощевай, княж Константин-фрязин,- буркнул он, заметив с досадой: - Надо тебе бы сразу поведать… про чуб с кудрями.

«Борис рассказал»,- понял я, миролюбиво отозвавшись:
        -Не подумал что-то.
        -То-то, что не подумал,- назидательно заметил он, будто мой рассказ о том, как сейчас выглядит брат Висковатого, и впрямь мог поколебать его уверенность в моей виновности.- А теперь где мне татя искать?- всплеснул руками Годунов.
        И снова в его голосе послышался попрек: «Не растолковал ты мне, парень, вовремя, а я теперь мучайся, ищи».
        -Одежа у него знатная. Ему такая ни к чему, так что либо в Костроме, либо в Ярославле - не знаю, что ближе,- но он с нею обязательно объявится. Ты купцов поспрошай да предупреди, авось и поймаешь,- посоветовал я лениво.
        -Уж это непременно,- заверил он меня и вышел.
        Практически без одежды и без денег - остроносый вместе с одеждой автоматически прихватил и мой финансовый НЗ,- добираться обратно в Москву мне было несподручно. Да и не мог я уехать, бросив просто так Апостола, который - соврал мне Никита Данилович, точнее, поспешил с преждевременными выводами - вовсе не умер, хотя в сознание не пришел до сих пор. Если бы не Ваня, то сейчас его бы точно не было в живых, но подросток так суетился возле него, что остроносому пришлось сказать, что Андрюха никакой не тать, а холоп, приставленный к мальчишке в качестве няньки. Именно поэтому Апостола заботливо выхаживали, хотя раны у него были не в пример моим, особенно на груди.
        Я и сам чувствовал себя не ахти. Пускай бывалый рубака, взглянув на подживающие рубчики, небрежно назовет их царапинами, но крови через них утекло будь здоров, так что оставалась и слабость во всем теле, а временами я еще и чувствовал головокружение и слабость во всем теле.
        Опять же - кто меня ждет в этой Москве и кому я там нужен? Ицхаку? Ищи-свищи его. Наверняка давно уже сидит в своем Магдебурге и подсчитывает доход от привезенных с Руси товаров. С англичанина, который мой должник, я тоже навряд ли что вытрясу. Во-первых, срок возврата долга еще не наступил - полгода исполнится только в самом конце января, а попросить вернуть досрочно, пусть и без процентов,- так он разведет руками и скажет, что все деньги вложил в товар. Это во-вторых. А в-третьих, самое неприятное заключалось в том, что он запросто может их не вернуть вообще.

«Где бумага с нашим уговором, мил-человек? Ах нет ее у тебя, потерял. Ну тогда считай, что ты и деньгу свою потерял».
        Такой вариант тоже нельзя исключать. И хорошо, если весной приплывет Ицхак. С его дотошностью и увертливостью, может, и удастся убедить англичанина вернуть деньги, а если еврею подвернется более выгодный маршрут - пиши пропало. Хоть нет - это вряд ли. Перстень. Приедет он в надежде, что я окажусь посговорчивее, как пить дать приедет.
        Но как бы там ни было - все это в Москве, до которой еще надо добраться, а кушать мне нужно уже сейчас. Да и приодеться не помешало бы - штаны еще ничего, и кровь с них отстиралась, а рубаха вообще драная. Стыдоба.
        Посему оставалось только одно - наниматься к кому-то на службу. Делать это мне категорически не хотелось, и я некоторое время сопротивлялся, уговаривая себя, что остроносый должен отыскаться, а вместе с ним ларец и моя одежда, не просто дорогая сама по себе, но и с зашитыми в ней резервными капиталами. Но день шел за днем, а Никита Данилович радостную весть о поимке мерзавца присылать не спешил.
        Жаловаться на хлебосольство мне не приходилось. Кормили и сытно, и вкусно, причем усаживали за господский стол, а не с дворней. Даже в такой мелочи, невзирая на свою юность, Борис Федорович оказался предусмотрителен. Он вообще после отъезда Никиты Даниловича по-хозяйски распоряжался всеми делами.
        Но о том, что я обладаю даром предвидеть будущее и предсказываю людские судьбы, ни слова. Он и со мной об этом больше не говорил. Порою создавалось впечатление, будто Борис меня немного побаивается - вдруг увижу что-то касающееся его, и притом далеко не такое замечательное, как раньше. Жить с осознанием того, что, к примеру, через два с половиной месяца твоему существованию на этом свете настанет конец, это знаете ли, не сахар. Все время станешь думать только о том, как бы обхитрить судьбу, как бы спастись, и в итоге отравишь этими мыслями и те считаные дни, которые тебе еще остались. Все логично.
        Вообще, этот парень мне нравился с каждым днем все больше и больше. Спокойный, рассудительный, распоряжения той же дворне дает только дельные, без крика и шума, с родней, особенно со старшими, уважителен, но про достоинство свое тоже не забывает. А уж разговоры вести и вовсе мастак. Ни одного слова попусту - только по делу, и именно такие, чтоб никого случайно не обидеть. Не знаю, чем он там насолил историкам, что они на него набросились,- может, потом испортится, но сейчас Борис был из тех, кого принято называть душой компании, причем любой.
        Что же касается его отношения к сестре Ирине, то тут вообще песня. Я понимаю, утрата родителей отчасти сближает детей-сирот, особенно если она произошла в раннем возрасте, а Ирина потеряла мать, по сути ни разу ее не увидев - та умерла при родах, когда девчонке исполнился один год. Да и сам Борис в это время был еще ребенком, всего девять лет. Мальчик, невольно оказавшийся причиной ее смерти, тоже не зажился на белом свете - его не стало через три года, всего через год после смерти их отца Федора Ивановича. Умершего младшего брата Борис тоже очень любил. Когда рассказывал мне о покойном Феденьке - а ведь с тех пор прошло шесть лет,- у него на глаза постоянно наворачивались слезы. Он и Иринку, может быть, именно потому так оберегал, что боялся потерять, памятуя об умершем брате.
        А я иногда смотрел, как он с ней играет в жмурки - ей это нравилось больше всего, - и диву давался. Получается, что я спас от смерти будущую царицу всея Руси, ни больше ни меньше. Во как! Прямо гордость распирала. А с другой стороны…
        Той последней ночью, которую я провел в роли татя, лежа в амбаре и не в силах заснуть от дикой боли в спине - как черти когтями драли,- я успел выслушать откровения Петряя, который взамен на рассказ просил… задавить его. Терпеть мучения сил у него больше не было, а наложить на себя руки он боялся - смертный грех. Вот тогда-то он и рассказал, как было дело.
        Остроносый обманул не только меня одного, но и его, пообещав выручить, да так и не сдержав слово. Оказывается, Петряй не сам вышел на меня, хотя вообще «работал» в Костроме именно наводчиком - высмотрит купца побогаче, который расторговался, и к своим. Ну а дальше дело техники - у шайки все уже было отработано до мелочей. Со мной же получился прокол именно потому, что его обуяла жадность и он согласился провернуть это дело с одним остроносым, который вычислил Петряя, а потом научил, что да как. Да и ехать нам надо было совсем в другую сторону - отлучаться в банду несподручно.
        К тому же Петряй - что нас и спасло - на самом деле был аховым проводником и в незнакомых местах действительно изрядно плутал. Запутавшись в наставлениях остроносого, он в первый же день на одной из развилок повернул совсем не туда, куда тот ему говорил, и их встреча ночью не состоялась. А во вторую горе-проводник решил, что добро не должно пропадать зря - наше, разумеется,- и пошел повидаться со своей шайкой, благо мы уже успели вернуться и место ее обитания находилось всего в десятке верст от нашей ночевки.
        Петряй понимал, что вернуться вовремя он не успеет, а потому вечером заранее заговорил о завтрашнем маршруте, рассчитывая, что мы будем следовать в строгом соответствии с его указаниями и, таким образом, сами придем к банде. Но время шло, а меня не было и не было, и все пошло насмарку. Пришлось догонять. Развернуть возок не получилось, но он услышал, что народу на подворье почти не осталось - все разосланы по соседям, первые из которых должны прибыть завтра.
        Медлить было нельзя, и он, улучив момент - тем более разместили его как нельзя удачно,- снова сорвался к банде, а уже возвращаясь, столкнулся с остроносым, который все-таки вышел на наш след, ухватил Петряя за шиворот и пообещал тут же выпустить кишки, если тот не выполнит уговора. Узнав же, как обстоят дела, сказал, что так даже еще лучше, и посоветовал сообщить подельникам, что ларец приезжий купец передал хозяевам. Потому разбойнички сдуру и подались наверх, но практически ничего не нашли. Главарь же, заподозрив неладное, решил пошарить внизу и напоролся на меня.
        Петряй сам помогал заносить сундук, а потому безошибочно провел остроносого в мою комнату. Ну а дальше я и сам все знаю. Молчал же наводчик лишь потому, что, не успевший удрать остроносый, узнав, что я жив, велел немедленно удавить меня, заверив, будто непременно освободит его следующей ночью. Поначалу он предложил назвать Петряя своим холопом, но тот отказался - Никита Данилович знал его как облупленного и как-то раз уже повелел высечь кнутом за прошлые, более мелкие прегрешения.
        Если бы не здоровый мужик, пойманный за побег и уже сидевший тут, в амбаре, задавить меня проблемы бы не составило, но тот так угрожающе на него цыкнул, что Петряй затаился, решив чуть обождать, тем более беглец вновь собирался дать деру, что благополучно осуществил на следующую ночь. Однако к этому времени новоявленный киллер сам не мог толком пошевелиться - выбитые на дыбе и плохо вправленные на место суставы рук немилосердно болели и своего хозяина совершенно не слушались.
        Вот и получалось - не потревожь я своим приездом этой «тихой заводи», так вообще ничего не случилось бы, и гордиться мне нечем. Скорее уж наоборот - из-за меня чуть не убили будущую царицу. Да и не спасал я ее вовсе. Терем остался цел, и, скорее всего, девочка благополучно просидела бы в своей ложнице, дождавшись приезда Никиты Даниловича.
        Все это я частенько повторял для самого себя, чтоб нос не больно-то задирался кверху. Говорят, курносые не всем по душе, хотя мне сейчас о внешности заботиться смысла нет.
        Спустя время я уж совсем было решил обратиться к Борису с откровенной просьбой помочь добраться до Москвы и ссудить деньжат, но тут пришла радостная новость - нашлась все-таки моя одежка. Не вся, но нашлась. Купец, которому остроносый пытался всучить мою ферязь, вспомнил о предупреждении Никиты Даниловича и поднял крик. Самого задержать они не сумели - «Васятка Петров» оказался вертким, но ферязь он в руках купца оставил.
        Получалось, что проблема с деньгами практически решена. Оставалось подождать Андрюху, который очнулся и начал понемногу выздоравливать, но еще не вставал, да возвращаться в Москву, пока не нагрянули осенние дожди.
        Об этом я и сказал Годунову, еще раз поблагодарив за хлеб-соль и за то, что он так здорово меня выручил.
        -Как?- удивился он.- А разве ты не останешься на моей свадьбе?
        -С дочкой Малюты?- уточнил я.
        Он поморщился, точно от зубной боли, и нехотя протянул:
        -На ней,- тут же начав торопливо объяснять, что его согласия, собственно говоря, никто особо и не спрашивал.
        Дело в том, что его дражайший стрый-дядюшка Иван Иванович по прозвищу Чермный, так и не достигнув на государевой службе особых высот, лишь раз за все время приподнявшись до должности третьего воеводы в Смоленске, в которой он пробыл всего год, теперь, после введенной Иоанном Грозным опричнины, как с цепи сорвался, выискивая любую возможность, чтобы вскарабкаться повыше.
        -Он и сынов своих рындами хотел пристроить, да туда лишь одного Дмитрия взяли, а потом вот за меня принялся. Да и мне самому деваться некуда. Пить-гулять еще куда ни шло, а резать да убивать - с души воротит. Там же без этого никак. А за тестевой спиной авось и схоронюсь, чтоб греха на душу не взять.
        -А уехать?- спросил я.
        -Куда?- скривился он.- Сюда? Здесь лишь праведникам раздолье, а я еще молодой, пожить хочу. Да и не бросают цареву службу по своему хотению.
        -Невеста-то как, ничего?- поинтересовался я.
        -Маша-то?- усмехнулся он.- Покамест лик разобрать тяжко - ей же едва-едва двенадцать годков исполнилось. Какой станет, когда в пору войдет,- пойди пойми. Ныне ей кукол бы побольше, вот и вся забота.
        -В дочки-матери любит играть,- усмехнулся я.- Так возраст такой.
        -Нет, у нее другие игрища,- помрачнел Борис.- Она больше в пыточную норовит. Для того и кукол много надобно - она им ножом ручки-ножки отрезает, ну а потом и до головы добирается…- И спохватился, замолчал.
        -Зато у вас дети хорошие будут,- ободрил его я.
        -Правда?- Его лицо тут же просветлело.- Не лжешь в утешение?
        -Нельзя мне,- напомнил я.- Так что про детей - правда. И умные, и красивые.
        А про их несчастную судьбу говорить не стал. Может, когда-нибудь потом, да и то намеками, а пока ни к чему.
        -Ну раз дети, тогда можно и жениться,- махнул он рукой и вновь поинтересовался, искательно заглядывая в глаза: - Может, останешься на свадебку-то, а?
        Ну как тут откажешь.
        Опять же теперь есть в чем появиться, так что полный порядок. Я даже придумал, какой сделаю подарок. Это будут два золотых дуката на цепочке - один жениху, а другой невесте. На сами цепочки уйдет третий дукат, должно хватить, а нет - есть четвертый, да еще один в запасе.
        Вот только радовался я недолго. Вечером, ощупав ферязь, я понял, что в очередной раз недооценил остроносого. «Васятка Петров» сумел обнаружить мой тайник и выгреб его дочиста, кое-как зашив по новой.
        Получалось, что я без штанов, но в шляпе. Одет как король, а питаться предстоит по-пастушески. Или, как здесь говорят, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Неизбежность найма на службу вновь возникла передо мной во всей своей красе. А еще через пару дней это не просто вошло в мои планы, но стало жизненной необходимостью, поскольку обнаружилось такое, что…
        Лишь бы гости не подвели…
        Лишь бы прибыл тот, кто мне нужен…
        Глава 5
        Сакмагон короля Филиппа

[Сакмагоны - пращуры современных пограничников на южных рубежах Руси. В их задачу входил контроль за сакмами и шляхами (путями), ведущими из Крымского ханства на Русь, и своевременное предупреждение ближайших городов о выступлениях татар.]
        -А где разместить меня мыслишь?- как бы между прочим спросил я озабоченного чем-то жениха за пару дней до его бракосочетания.
        -О том не печалься,- беззаботно махнул рукой Борис.- Не обижу. К тому ж ты - гость великий, иноземец, да еще князь. Не у каждого боярина такие на свадебках гуляют. А коль подмечу недовольство, так напомню, что ты у нас наособицу, без места[Имеется в виду, что старшинство в этом случае не в счет.] . Да и без того навряд ли кто из моих обидится, ежели я тебя вперед усажу. Мыслю, такого соседа каждый почтет за честь близ себя зрить. Даже князь Михайла Иваныч Воротынский в обиде не будет.
        -Точно ли? Он же из первейших,- выразил я свое сомнение.- Там, в Москве, у стола государева, поди, и не с такими иноземцами сиживал.
        -Когда оно было-то,- присвистнул Борис.- Я в пеленах тогда еще полеживал, а Ириша и вовсе не народилась. Опосля того много водицы утекло. Он же потом погрубить царю-батюшке успел да в опалу угодил. Ныне же хошь и вернули его с Белоозера, да прежнего не воротить. Государь и вотчины его, кои в казну забрал, и то не все вернул - и Перемышль у себя оставил, дескать, в опричнине он, и Воротынск. А потом уж, позапрошлой зимой, и то, что до того отдал,- тоже обратно забрал, мену сделавши.
        -И что он взамен дал?- поинтересовался я.
        -Стародуб Ряполовский вместях с уездом, да и то вышло не пойми что. Одно дело - пращуров добро получить. Тогда они - вотчины. А коль из рук государя, тут уж вроде как поместья выходят. Вроде и твои, а коль службу худо несешь, то и забрать могут.
        -Но князь-то ее справно несет,- возразил я.
        -Не скажи, Константин Юрьич…- таинственно протянул Борис.- Гневался на него этим летом государь. Дескать, сакмагоны его вовсе от рук отбились. Жалованье царское имут, а бдят за сакмами неисправно, да чтоб никто того не сведал, ложью прикрываются, пугают то и дело. По весне татаровья всю украйну[Украйна - область на краю государства, окраинная.] рязанскую опустошили. Кто виноват? Сакмагоны не упредили. По осени весточки прислали, что, мол, тридцать тысяч в степи появилось. Иоанн Васильевич, поверив им, сам с полками Русь боронить вышел, ан глядь - а татаров-то и нету. Так что ныне не в чести князь Михайла Иваныч у государя нашего. Потому и уехал сюда из Москвы. Благо что предлог имелся - у него тут недалече братанична[Племянница, дочь брата.] в Горицком монастыре проживала, инокиня Александра, да совсем недавно померла, вот он и отпросился у государя. А тот и не держал - мол, езжай с глаз моих куда подале, коль службу править в тягость.- И озабоченно спросил меня: - А что ты все про Воротынского пытаешь? Али опалу на нем зришь? Так ты поведай, не таись.
        Я неопределенно пожал плечами. Отвечать не хотелось, но и молчать было нельзя.
        -Опала потом, а до того быть ему в великой чести у государя,- туманно ответил я.
        -Ну и славно,- мгновенно успокоился Борис и замялся, нерешительно протянув: - Тут у меня просьбишка до тебя есть. Хошь и невелика, да боюсь, не по нраву тебе придется, потому и не ведаю, как сказать, чтоб не изобидеть.
        Я насторожился, но потом, выслушав смущенного жениха, вздохнул с облегчением. Оказывается, Борис хотел бы приставить к делу и меня. Вообще, в эти времена на Руси с почетными гостями на свадьбе обращались весьма бесцеремонно, если исходить из мерок двадцать первого века. Чем выше твой титул, чем солиднее положение, тем больше на тебя взвалят обязанностей. И попробуй хозяин этого не сделать - тогда уже сами гости могут обидеться, да не на шутку. А уж «работы» на свадьбе в шестнадцатом веке хватало многим - помимо нескольких дружек со стороны невесты и со стороны жениха, причем дружки были с женами, имелись еще тысяцкие, посаженые отцы и матери - правда, они только в случае если умерли родные мать с отцом, куча свах, ответственные за кику, ответственные за чару и гребень, те, кто будет стелить постель, и еще с десятка два наименований. Кошмар!
        Меня Борис поначалу хотел приставить именно к постели, скорее всего, держа в памяти то, что я Вещун, а стало быть, немного колдун. Как я понял, по его мнению, одно непременно связано с другим. Кому же еще проследить за тем, чтоб лихие люди не напустили сглаз или порчу на новобрачных? Разумеется, Константину-фрязину.
        Впрямую он этого не сказал, но намек был очевидным. Однако тут я заупрямился. Понимаю, что сейчас это занятие считается почетным, но перед глазами у меня почему-то тут же встала горничная в накрахмаленном переднике и кокетливом чепчике на голове. «С моими волосатыми ногами только в мини-юбке и рассекать»,- подумалось мне. Пришлось объяснить, что, как иноземец, я могу в чем-то ошибиться и нечаянно сделать не по обряду. По той же причине мне удалось откреститься и еще от двух его предложений - насчет каравая и вина. Там я и вправду побоялся что-то напутать.
        Борис еще немного помялся, но, вспомнив, что совсем недавно он меня изрядно выручил, насмелился сказать открытым текстом. Почти открытым.
        -Тут, Константин Юрьич,- в отличие от Никиты Даниловича он с первых дней именовал меня на всякий случай только с «вичем»,- вот какое дело. Есть у нас ведуны справные навроде тебя, да мне их зазывать на свадебку - грех великий. К тому же я мыслил, что и одного довольно.
        Намек понял. Меня он имеет в виду, кого же еще. Ну-ну.
        -А ежели без никого, то тут у меня опаска есть. В жизни оно ведь всякое бывает, так что хотелось бы поостеречься. Мне покойная Аксинья Васильевна не раз наказывала - мол, пуще всего на свете чар бесовских стеречься надобно. Да и Дмитрий Иванович не раз говаривал о кознях диавольских, вот я и помыслил, что ты мне в том подсобишь.- Он замолчал, зардевшись от смущения.

«Ишь ты, прямо тебе девица красная, а не жених,- подумал я, глядя на густой румянец.- Вон у него, оказывается, откуда пошла такая вера во всякие чародейства да в ворожбу. Ну что ж. Ладно. Поможем чем сможем. Тем более, насколько я понимаю, семейная жизнь у тебя будет вполне нормальной, так что винить меня за недогляд тебе не придется».
        -Отслужу чем могу,- твердо заверил я его, стараясь не улыбаться.- Вот только для этого посади меня непременно рядом с князем Воротынским.
        -Так ты мыслишь, что он…- Его глаза изумленно округлились.
        -Не о том ты подумал,- ответил я, прикидывая, как лучше объяснить мой интерес к Михаилу Ивановичу.
        Не стану же я ему рассказывать, что нужен он мне исключительно по личным причинам, поскольку, по припомнившимся мне рассказам Висковатого, родная племянница Воротынского вышла замуж за князя Андрея Долгорукого. И как знать, не приходится ли этот князь Маше отцом?
        Да помню я, что она замужем. Я ведь как поначалу рассуждал - дай бог ей всяческого благополучия, хоть и не со мной, кучу детишек и воз добра. Вот только не верилось мне в то, что она будет счастлива с другим. Хоть тресни, а не укладывалось в голове, что это возможно. А если она несчастлива, тогда совсем иное дело. Тогда извини-подвинься, как там тебя, Никита Яковля, сын Семенов. Не сумел оценить по заслугам - твои проблемы. Зато я сумею. И неважно, что я сделаю - уведу, украду, заманю, улещу. Все равно она будет моей.
        Тем не менее кое-какие угрызения совести я все-таки испытывал. А совсем недавно выяснил и еще кое-что, принципиально меняющее все дело…
        Когда я сжигал Валеркины шпаргалки, то предал огню не все. Память памятью, а страховка не помешает. Характеристики знати спалил, запомнив основное,- такое при себе хранить и впрямь опасно, листочек со списком казненных двадцать пятого июля тысяча пятьсот семидесятого года вообще сжег давным-давно, аж до визита к Висковатому. Но еще один, и тоже с фамилиями из поминального царского синодика, все-таки оставил, поскольку в нем перечислялись жертвы последующих лет. Мало ли. А так как и эта бумага потенциально опасна, я еще перед выездом в Кострому дал себе зарок - заучить ее наизусть и сразу после этого тоже в огонь.
        Поначалу было не до того - эвон как меня судьба завалила происшествиями да приключениями, только успевай вертеться. Потом и вовсе ферязь, куда был зашит листок, украл остроносый. Теперь, когда моя одежда нашлась, вспомнилась мне, хотя и не сразу, эта подсказка. Что она на месте - особо не верил. Коли этот «Васятка Петров» нащупал мои монеты, так наверняка прихватизировал и список. Однако бумажка оказалась цела. Не добрался он до нее.
        Вот я и решил, не дожидаясь очередных катавасий, все выучить наизусть. К тому же времени свободного уйма. Просто девать некуда. И главное - я совершенно никому не нужен.

«Мы чужие на этом празднике жизни»,- грустно заметил Остап Бендер Кисе Воробьянинову, когда они блуждали по Пятигорску.
        У меня не все так печально, как у великого комбинатора, поскольку на самом празднике я почетный гость, а вот при подготовке к нему и впрямь оказался не у дел. Некуда приткнуть свадебного генерала, некуда его пристроить, нечем занять, ибо хлопот да забот у хозяев выше крыши, но все такие, что фряжскому князю их не предложишь - не с руки. Получается, самое время заняться выполнением обещанного.
        А как начал читать - глазам не поверил. Я уж эту бумагу и к свечам поближе подносил, и пять раз по одному и тому же глазами прошелся, прежде чем окончательно убедился - не лгут мои очи, не подсовывают мираж в угоду тайному желанию хозяина.
        Но я и тут себе не поверил, решив отложить до утра. Глюк, он если и приходит, то исключительно ночью. Наверное, тоже из разряда нечистой силы. Вдруг у меня все-таки бред? И свет на бумагу будет литься не от свечи - он и приврать может, а дневной. Пускай скуповатый, буднично-прозаический, зато надежный.
        Выспаться, правда, так и не получилось. Лишь к рассвету сомкнул глаза, а до этого все думал и прикидывал, как мне теперь быть. Проснувшись, я тоже развернул заветный листок не сразу - все боялся, что исчезнет в нем заветная строка. Только через час все-таки насмелился, открыл, впился глазами и… чуть не взвыл от досады - действительно исчезла, подлюка. Куда делась - пойди пойми. Дважды по всему тексту пробежался - нет ее. Лишь на третий нашел - оказывается, искал не в том месте. От волнения, наверное.
        Господи, всего одна строчка, а как много в ней для меня заключено: «Лета 7079 Семена (Васильев), сына его Никиту (Яковля)». Дальше там еще указывался какой-то князь Данила Сицкий, но он меня не волновал, а вот эти двое… Получалось, что быть в тысяча пятьсот семьдесят первом году Семену Васильевичу Яковле и его сыну Никите Семеновичу убиенными по повелению царя всея Руси Иоанна Васильевича Грозного.
        Им - убиенными, а Маше моей тогда что?
        Тут двояко. Если она не указана в синодике, еще не значит, что ее тоже не убили. Наш государь мог попросту забыть ее вписать. Когда на твоей совести тысячи покойников, то всех не упомнишь. Иоанн о таких со свойственным ему простодушием писал: «А которые в сем сенаники не имены писаны, прозвищи, или в котором месте писано 10 или 20 или 50, ино бы тех поминали: ты, Господи, сам веси имена их». То есть ты, господи, все помнишь, а у меня склероз, и вообще, я человек занятой, ерундой заниматься некогда, так что, будь любезен, разберись там, кого именно я угробил, отравил, зарезал или отрубил голову. Вот такая фамильярность. Если бы я в свое время не прочитал этого собственными глазами, то никогда бы не поверил, что искренне верующий человек так может обращаться к всевышнему.
        Но даже в самом лучшем случае получалось, что не видать моей Маше семейного благополучия и кучи детишек. Иное ей на роду написано - каменная келья с холодными, сырыми стенами, заунывное песнопение, грубая, жесткая ряса и беспросветное, мрачное будущее. Я, как все это представил, чуть не взвыл.
        Вот и получалось, что если всего днем раньше меня сдерживала какая-то мораль - как ни крути, а я собрался увести Машу из семьи, то теперь передо мной открывался чистый, светлый простор и карт-бланш от судьбы. Не просто можно украсть ее у мужа - нужно. Причем надо действовать как можно быстрее - пойди разбери, какой срок хитрая судьба установила ее супругу вместе со свекром. Хорошо если их казнят, скажем, только в ноябре - декабре будущего года. Хотя нет, не получается. У них же тут Новый год первого сентября, и потом начинается отсчет другого лета. То есть в запасе у меня не так уж много времени - от силы до августа,- и нужно действовать без промедления.
        Поначалу я хотел уехать сразу, даже не дожидаясь свадьбы, хотя до нее осталось всего несколько дней. А куда деваться? Чужой невестой полюбуюсь, а свою упущу. Но потом приказал себе остыть, не пороть горячку и все как следует обдумать. Поразмыслив же, пришел к выводу, что уезжать мне не след. Первое - не с чем. В карманах шаром покати. Второе - вспомнил про дорогих гостей. Не я один буду в свадебных генералах - подъедут еще несколько, в том числе и князь Воротынский, чья племянница замужем за неким князем Долгоруким. Да не просто Долгоруким, но вдобавок Андреем, если я правильно запомнил рассказ Висковатого. Это шанс. Улыбнется мне веселое трио - бог Авось и богини Тихе и Фортуна,- и окажется, что этот Андрей и есть отец Маши, которую он выдал за Никиту Яковлю.
        И нашел же муженька для дочки! Да я только из-за одной фамилии отказал бы. Совсем ему своего чада не жаль. Впрочем, ладно. Это к делу не относится. Словом, если удача окажется на моей стороне, то Михайла Иванович окажется внучатым дядькой моей Маши, а если нет, все одно - родич он Долгоруким. Потому и надо начинать именно с Воротынского, а через него выходить на всю семейку.

«Они думают, что я тут всесильный!» - негодовал Штирлиц, получив очередное задание Центра.
        Я не возмущался, хотя всесильным себя не считал. Просто знал - надо мне быть таким. Надо, и точка! Баста! И никаких! Нет у меня иного выхода. В смысле есть, но они меня не устраивают. Категорически.
        -Совсем не о том ты помыслил, Борис Федорович,- спокойно заметил я, держа паузу и собираясь с мыслями.- Чую я, что неспроста государь на князя Воротынского разгневался. Не татары тому виной и не сакмагоны. Напуск на него кто-то по злобе своей сделал. И напуск этот как ком снежный - растет над главой его да комьями рассыпается, и, в кого угодит, тому тоже несдобровать.
        Румянец с лица Бориса мгновенно схлынул, как не было его.
        -Приглашен ведь он. Ныне отказать, так это… Вона почему у них все хужее с кажным днем. Выходит, и братанична в Горицком монастыре, коя померла, не просто так богу душу отдала, а…- И, не договорив, он в страхе уставился на меня.
        -А в жизни просто так вообще ничего не бывает,- сурово заверил я, окинув Бориса скорбным взглядом.
        Но, заметив, что парень и впрямь здорово напуган, немедленно сменил выражение на своем лице, изобразив спокойную деловитость и непоколебимую уверенность. И вовремя, поскольку Годунов немедленно принялся излагать вслух варианты вроде откладывания свадьбы в связи с внезапной болезнью жениха и прочие, которые мне явно не подходили. Время от времени он искоса поглядывал на меня, тем самым приглашая к обсуждению возникшей проблемы.
        Уже одно это, насколько я понял за проведенные с ним дни, говорило о крайнем волнении. В иное время Годунов никогда бы себе такого не позволил. Никогда и ни за что. Это он только с виду простодушный и улыбчивый, а на самом деле слова лишнего не произнесет. И в нормальном состоянии он бы вначале все прикинул, обдумал, а уж потом открыл бы рот.
        -Не надо больным. Все будет хорошо,- ободрил я.- А что до Воротынского, то потому и прошу посадить меня рядом с ним. Будь спокоен. И на вас с него ничто не упадет, и его от заклятия освобожу. Имеется у меня молитва на коварного демона. Какого другого - не знаю, может, и не сумел бы изгнать, а этого вмиг усмирю.
        -Так ты, может, для надежности и ясельничим возьмешься побыть?- робко спросил Борис.
        Я нахмурился. Это что, как конюх, что ли? Лошадь за уздечку вести? Вообще-то такое для княжеского достоинства…
        Но жених, видя мое недоумение, тут же все подробно растолковал. Оказалось, вполне приличное занятие - всю ночь кататься вокруг опочивальни молодых, чтобы нечистая сила не посмела даже приблизиться к новобрачным, не говоря уж о пакостях.
        -Это по мне,- одобрил я.- Исполню в лучшем виде. И поверь, что никаким силам к вам с Марией не пробраться.
        Жених вновь счастливо расцвел, и больше никто не видел его озабоченным. Видно, здорово он поверил в мои обещания. Он и на свадьбе держался молодцом - прямо тебе царевич, да и только. Лишь иногда бросит беглый взгляд в мою сторону - как, мол, там, поддается ли подлый бес, на что я тут же еле заметно кивал головой, и он, успокоившись, вновь ласково оглядывал собравшихся гостей.
        А вот невеста мне не понравилась. Нет, по внешнему виду сейчас судить нельзя, хотя есть надежда, что лицом она пошла не в папочку, который тоже присутствовал среди гостей. И лоб у нее был относительно нормальным, и уши не оттопыривались. Словом, во внешности никакого сходства, а вот по характеру… Мрачная, насупленная, а взгляд злющий-презлющий. Вначале думал - обидел ее кто-то, вот она и лютует. Потом пригляделся - ничего подобного. Она на всех так смотрит, без разбору. Даже на родного папашу, который, кстати, выглядел приветливее обычного. Во всяком случае, на подворье у Висковатого он смотрелся как волк перед прыжком - того и гляди порвет глотку, а тут ничего, веселился, как все. С виду и не скажешь, что он - главный палач. И не по должности, по призванию.
        А что до моего ночного обхода, то тут я выполнил все в точности согласно инструкции, и даже гораздо больше. Когда сконфуженный Борис украдкой вынырнул на улицу и подошел ко мне, время было раннее - едва начало светать. Умаявшийся на гулянке народ продолжал почивать - охрипший, хмельной и счастливый. Даже дворни и то не было видно.
        -Не помыслил я вовремя, и что теперь делать, ума не приложу,- пожаловался жених, подойдя ко мне.- Может, ты подсобишь, Константин Юрьич, а?
        Оказывается, к ним в опочивальню вскоре должны войти веселые свахи, сваты, дружки и прочие. Уйдут же они не просто так, а с простыней, на которой должен красоваться своего рода наглядный штамп о том, что жених вступил в свои законные права и взял в жены благонравную девицу, исправно сохранившую себя для законного супруга.
        -А я не смог ее тронуть,- вздохнул Борис.- Маленькая же совсем.- И добавил после паузы: - Хоть и злая, а все одно - жалко. И как тут быть?
        -А другие, у которых тоже… маленькие были? Как они?- полюбопытствовал я.
        -А другие не такие дурни, как я. Они на лета не глядели,- мрачно сообщил он.- Положено, так чего уж тут…- И вздохнул, глядя на меня.- У тебя там по такому случаю никакой ворожбы нет?- выдавил с натугой.
        -Я и заговоры-то далеко не от всех демонов знаю,- пришлось развеять мне его надежды.- Вещун я, а не колдун. Хотя…- И прислушался.
        Петух орал необыкновенно громко и звонко, словно понимая, что после такой пьянки обычным голосом народ не поднять и придется всерьез поднапрячься. Мы с Борисом переглянулись.
        -Совсем рядом,- заметил я.
        -Отродясь резать не доводилось,- растерянно прошептал он.
        -Резать,- хмыкнул я.- Вначале его еще поймать надо. Хотя не обязательно, там еще куры должны быть, а они поспокойнее.
        Зрелище было то еще - жених вместе с ночным охранником на ощупь - не держать же дверь распахнутой, а то вообще вся живность разбежится,- лазят по курятнику. Душно, пыльно, темно, да еще желательно не издать шума - и без того вот-вот нагрянут дворовые девки.
        Но обошлось. Впоследствии я даже сам себе удивлялся - раньше никогда ничем подобным заниматься не приходилось, а вот поди ж ты - нужда заставила, и сделал все в лучшем виде. Хотя нет, было у меня как-то с друзьями в Ряжске, но и там в основном орудовал не я - дружок мой, Юрка Степин. Вот у него да, получалось ловко. Как-то раз одним броском палки перебил ноги сразу двум индюкам. Что и говорить - мастер. Мне же доставалось потрошить да вертеть тушки над костром, хотя и тут под его неусыпным контролем. Жаль, что сейчас Юрки не было под боком, но я и без него управился молодцом.
        Правда, под конец едва не напортачил. Хорошо, что Борис, стоящий рядом на стреме - в заключительной стадии операции по добыче свежей крови он принимал только теоретическое участие,- вовремя подсказал держать ее покрепче даже после того, как… Ну вы поняли. Если бы не его совет, она бы точно вырвалась из моих рук и улетела в неизвестном направлении - трепыхалась-то будь здоров. Может, и успели бы ее догнать, но кровью бы она залила весь снег, и следы, чтоб никто не догадался, пришлось бы заметать до самого обеда, а у нас и без того времени в обрез - успели, но впритык, да и то минуты не хватило. Я еще вытирал руки снегом, как услышал сзади чье-то сдержанное покашливание.
        -Молчи!- сурово бросил я через плечо кому-то из дворни, досадуя на его неожиданное появление в столь неурочный час и радуясь, что успел присыпать снегом саму курицу.
        Затем оглянулся и обомлел. Мать честная - Малюта! Сам. Лично. Стоит себе и на меня зыркает. А рожа отвратная, да еще припухшая со вчерашнего, хоть пил он - тут хаять грех - весьма и весьма умеренно. Во всяком случае, держался на ногах твердо, а говорил пускай и мало, но по уму.
        И как мне тут ему все объяснить? Ситуация и впрямь из разряда подозрительных. Единственный ночной охранник, вместо того чтобы бдеть как подобает, плюнул на лошадь, забрался в местечко поукромнее и оттирает снегом розовые от крови руки. Напрашивается естественный вопрос - от чьей крови?
        А тут уже и веселая толпа валит через двор. Во главе, разумеется, самый главный организатор, кипучий распорядитель и вообще душа всей свадьбы - Иван Иванович Годунов по прозвищу Чермный. На голове какой-то треух, на самом вывернутая мехом наружу шуба. Следом целая толпа таких же ряженых и тоже донельзя довольных - никак успели принять на грудь медку. И прямиком к молодым.
        А я, как назло, совсем забыл - мне-то теперь чего делать? Туда идти? Не пускать? Или моя миссия закончилась? А отметиться, как положено? Ну там: «Пост сдал. За время дежурства никаких происшествий…» и так далее. Понятно, что иными словами, это я суть излагаю. Да тут еще Малюта стоит сопит, глазами меня буравит. Но хоть молчит - и то слава богу.
        По счастью, толпа в опочивальне пробыла недолго и с шумом и прибаутками вскоре вылетела обратно. В руках растянутая простыня, по центру здоровенное кровавое пятно. Говорил же я Борису, чтоб не усердствовал, да куда там. Если бы на это безобразие глянул какой-нибудь акушер, тут же волосы дыбом и бегом понесся бы к новобрачной - останавливать внутриматочное кровотечение. Но среди народа гинекологов не оказалось, так что сошло.
        Поворачиваюсь, а в руках у Григория Лукьяныча отрубленная куриная голова. М-да-а, недосмотрел я. Отлетела она, а я второпях ее и не прибрал. Но молчу. Только рожу виноватую скорчил и руками развел, а голоса все равно не подаю. Конечно, отец-батюшка новобрачной садист и изрядная сволочь, но ведь не дурак - должен понять, что к чему.
        Ага. Судя по веселым чертикам, заплясавшим в глазах, до мужика дошло. Вон, даже слабое подобие улыбки на лице объявилось. Значит, можно перевести дыхание.
        -Я запомню тебя.- Это уже напоследок, перед уходом.
        И как понимать сказанное? На угрозу не похоже - ничего плохого ни ему, ни дочке его я не сделал - скорее уж наоборот. В хорошем смысле? Ну-ну. Все равно не надо. Будем надеяться, что эта встреча, милый друг, у нас с тобой последняя. И вообще, лучше бы эту фразу произнес Воротынский, с которым я вчера просидел бок о бок, но так и не сумел войти в доверие или даже разговорить. Увы, но поведение князя в точности соответствовало описанию великого поэта:
        Таил в молчанье он глубоком
        Движенья сердца своего,
        И на челе его высоком
        Не изменялось ничего…[А.С.Пушкин. «Кавказский пленник».]
        Далее все в том же духе. Короче, бирюк бирюком - мрачный и нелюдимый.
        Я тоже поначалу старался особо ему не досаждать в надежде, что, выпив одну-вторую-третью чару, Михайла Иванович немного развеется. Тогда есть смысл приступать. Но опрокинута пятая, седьмая, рука потянулась за десятой, а воз и ныне там. Никакого эффекта.
        Главное, ведь знаю я его думы. И о чем он печалится, тоже знаю. Я после нашего разговора с Борисом еще пару раз насчет князя прошелся. Мол, как он да что. Мне ж сидеть рядом с ним, так ты подскажи, о чем говорить, а чего вообще не упоминать, чтоб случайно не обидеть. Борис не таился, выдав все, что имел по Воротынскому, а имел он о-го-го. Не голова у парня, а компьютер. Ничего не забывает - кто где что произнесет при нем, так он тут же себе на корку головного мозга.
        Правда, ничего такого из особо интересного он не сообщил. Я имею в виду то, за что можно было бы уцепиться и потянуть. Прост наш князь, как хозяйственное мыло, и незатейлив, как молодой редис.
        Биография у него тоже ничем не примечательна. Как с малых лет сел на коня, так, не считая четырехлетней опалы, с него и не слезал. Сплошные героические будни, овеянные славой побед и щедро политые горячей вражеской кровью. Своей, впрочем, тоже, хотя и не так обильно. Словом, что-то из серии «Крепкий орешек». Супермен на отдыхе, когда сил еще невпроворот, но что делать - неизвестно, потому что запахло отставкой, притом незаслуженной.
        Отсюда и тяжкие думы, и печаль на лице. Эдакая грусть цепного пса, которого несправедливо отругал хозяин, возмущенный необоснованным гавканьем в неурочный час. И вот теперь лежит дворняга тай думку гадает: «За что? Ведь были же ночные гости и топтались возле хозяйского забора явно не с добрыми намерениями, вот я и предупредил, как положено. А то, что они, заслышав скрип открываемой двери, вовремя убежали, не моя вина». И что ему теперь делать после такой обиды? К иному хозяину не уйти - цепь мешает, да и нет у него таких мыслей - верен он и предан, только как доказать свою преданность, непонятно.
        А невдомек именно потому, что князь, при всех его достоинствах храброго воинника, мастерского рубаки и лихого наездника, как теоретик - не ахти. Ему все больше практику подавай, тогда для Михайлы Ивановича все легко и просто - тут свои, за спиной войско, впереди враг. «Ну что, робяты, с богом? Тогда клинки наголо и айда за мной. Бей - не робей, круши супостатов!» И с богатырского замаха сабелькой вкось до седла - ах, как хорошо!
        То есть как полководец - он тоже ничего. И народ, что под его началом, скорее всего, в него верит, и воинами он командует славно, и людей за собой поведет хоть к черту на рога. Только полководцы, они разные бывают. Один до полка дойдет, и все. Стоп машина. Если его поставить выше - проку уже не жди, потому что масштабы побольше ему не по зубам, ибо он тактик, а не стратег и в целом картины не видит. Зрение у него ограниченное и образное мышление ни к черту.
        Подумать за врага, чтобы предугадать его дальнейшие действия, он не в состоянии, а предложи такое - еще и обидеться может. Чтобы он, православный человек, да по доброй воле в шкуру какого-нибудь мурзы, бея или хана влез, пускай даже и мысленно?! Да никогда! А по уху за такие предложения не желаешь?! Ну тогда молчи и не приставай с глупостями!
        И взывать к нему бесполезно, поясняя, что влезть в шкуру врага вовсе не означает уверовать в аллаха, единого и всемогущего, а также начать мечтать снести до основания Московский Кремль со всеми его никчемными соборами и выстроить на их месте приличную мечеть. Тогда точно в ухо. И еще в нос. Для надежности. А он у меня слабый. Я из-за этого всегда в драках проигрывал, когда они «до первой крови», потому мне его надо беречь и на рожон не лезть.
        Как знать, сумел бы я раскрутить своего соседа хотя бы на второй день, но тут меня спас перстень. Воротынский заприметил его на моем пальце еще накануне, но только нахмурился и ничего не сказал. Даже не спросил, хотя видно было, что хотелось князю, ой как хотелось. Любопытство его прямо распирало.
        Заметив это, я как бы случайно еще несколько раз повертел им перед его носом. За столом это сделать нетрудно. Протянул нож в сторону блюда, потянулся через князя за куском дичины - вот тебе и демонстрация. И снова - в глазах-то вопрос, а уста на замке, да здоровом таком, амбарном. Без ключика лучше и не соваться. Хотя нет - ключик-то есть, вот он, на пальце у меня, но замочной скважины не видно. Пришлось заходить с другого боку.

«Что, добрый молодец, не весел, что головушку повесил?» - это грубо. Как сказал бы Остап Бендер: «Низкий сорт, не чистая работа». Идти напролом - все погубить. А мы деликатненько, тем более что и повод имеется, а если вдуматься, то не один. Я ж не просто гость, я еще и иноземец, а к ним на Руси отношение особое. С одной стороны, настороженное, но с другой - могут простить то, за что своему обязательно настучали бы по шее. Для ума. А с иностранца что возьмешь? Еще не юродивый, но все равно, исходя из места рождения, убогий, потому как не русский. Их жалеть надо, горемычных, ибо при рождении господом обижены - не на Руси святой на свет божий появились, а невесть где.
        Но если этот иностранец сам по себе парень ничего, веселый и отзывчивый, да мало того, не поленился и выучил русский язык, стараясь тем самым как-то компенсировать свою изначальную дефективность, то тут к нему со всем уважением. А уж коль заметят на груди православный крест - здесь вообще говорить не приходится: «Это ж какая умница, раз осознал, где вера истинная и правильная! Да наш он, наш! Налей ему, Ванька, до краев. Опаньки. Гля-кась, до дна осушил. И не поморщился. Нет, точно наш. А что родился в Риме, так оно не твоя вина. Вон Федул тоже с бельмом на глазу родился, так что ж теперь. У тебя, конечно, беда посерьезнее, но и с такой люди живут. Давай-ка еще по одной, чтоб не грустилось. Чего спрашиваешь? Ага, понятно. Любопытствуешь, стало быть. И это тоже правильно. Сейчас мы тебе все как на духу, по-свойски».
        Вот я и спрашивал. Мол, как то, как это. А гоже будет, если я, подняв заздравную чашу, то-то упомяну? Прилично ли оно? А пить надо вместе со всеми или одному тоже допускается, если в горле пересохло? А руки я своим платком могу вытереть или этим хозяев обижу? А когда…
        Много вопросов можно задать, очень много. Нелишне и о том спросить, о чем на самом деле прекрасно осведомлен без подсказок. Он-то об этом не ведает, так что не страшно. Но в первый день проку это принесло мало. Замок с уст снимался, дверца чуть-чуть приоткрывалась, изнутри подавали просимое, но и только. Распахнуть ее пошире, чтобы заглянуть вовнутрь да посмотреть, как там и что,- хоть ты тресни. Не получалось, и все тут.
        Главное, не пойму, в каком направлении идти. Тут ведь первым делом надо разобраться в причине печали - по себе князь горюет или и впрямь так сильно убивается по недавно скончавшейся племяннице, инокине Александре. А может, у него, так сказать, печаль по совокупности - то есть все плохо и хуже некуда?
        И только потом, вникнув во все, надо лезть с утешениями. Вот только как мне разобраться, если он практически молчит, а отвечает исключительно однозначно, да и то с ленцой, нехотя. Получается, я ему неинтересен, как человек, а потому надо что-то срочно выдумывать.
        Хуже всего, если у него траур по племяннице. Тогда надо лепить что-то утешительное про иные миры, но затевать рассказ о реинкарнации было бы форменным идиотизмом, а говорить про то, что у ворот рая ее непременно встретит ключник Петр и выделит ей самые лучшие апартаменты, как-то банально. Еще пошлет, чего доброго, и… правильно сделает. Доведись мне оказаться на его месте - точно послал бы.
        Но я не унывал. Ночь впереди длинная, бессонная, а всех моих обязанностей - нарезать у дома круги. Да и то не сам же я это делать буду - конь ретивый, который вдобавок оказался до того послушный, что, начиная с пятого витка, я уже и уздечки не трогал, сам поворачивал куда надо, без напоминаний. Вот и хорошо, вот и славно. Можно и вспомнить все, что было за день, и проанализировать, и выработать дальнейший план.
        Итак, задача - заинтересовать. Оптимальный вариант - стать нужным. В ближайшей перспективе перейти в стадию очень нужного, в долгосрочной - необходимого. Вопрос - как? «Время пошло»,- мигнули мне звезды.
        Нашел я ответ. Не сразу, но нашел, причем разработал по пунктам - с чего начинаю атаку, как стану поступать дальше, где немного обожду, чтоб выманить противника на себя, а где… Хотя нет, какой же он мне противник? Он мне друг, товарищ и брат, просто сам еще не знает, но это как раз значения не имеет. Главное, что знаю я…
        И как вовремя я успел все это сделать - буквально через полчаса после выработки диспозиции и началась куриная эпопея, когда мне стало не до Воротынского. Ну а теперь, после того как все закончилось, можно позаботиться и о себе.
        Но вначале я шмыгнул к Воробе - невзирая на бессонную ночь, я должен иметь ясную и бодрую голову. Бабка-травница не подвела. Не знаю, каких трав она там мне заварила, но по сравнению с этим настоем кофе арабика не более чем жиденькое пойло времен советских столовых. И что любопытно - в голове прояснилось, как в солнечный денек, но сердце не молотится и из груди не выскакивает, то есть положительное налицо, а побочные негативные явления отсутствуют напрочь. Теперь можно и пировать.
        Не прошло и часу нашего сидения за столом, как Михайла Иванович забеспокоился. Ага, думаю, проняло. Дальше - больше. Терпел князь минут десять, а потом не удержался.
        -Не мое это дело, Константин-фрязин, но сдается, что ты перстенек обронил,- шепнул он мне на ухо.
        -Ну да?!- ахнул я и ринулся его искать.
        Нет, под стол, конечно, не полез и вообще вел себя сдержанно - не хватало, чтоб остальные обратили внимание, но искал. Он, не выдержав, тоже принял участие. Совместные поиски принесли радостный результат, причем первым увидел мою «потерю» именно он - уж я постарался.
        Надевая перстень на палец, я сокрушенно заметил, что это уже не первый случай, когда вот так вот чуть не лишился дорогого моему сердцу подарка от некой обожаемой мною особы. Помнится, когда я выехал на рубеж, который гишпанские воины, по-вашему сакмагоны, защищали от мавров, коих на Руси именуют басурманами, то…
        Проняло князя, как есть проняло. Сразу и любопытство проявилось, и огонек в глазах загорелся. Ну-с, батенька, диагноз ясен. Значит, загробные миры в сторону и работаем по первому варианту, благо что он для меня самый простой. А вот уже и вопросы пошли один за другим. Совсем хорошо. Если вкратце, то все они сводились примерно к одному: «А как у вас?»
        А у нас в квартире газ, Михайла Иваныч, а еще электричество, холодильник, пылесос и стиральная машина, так что в гишпанских землях ныне все в порядке - светло, тепло, еда на столе и полное отсутствие мух, то есть мавров, потому как граница на замке, и прорваться у них не получается, как они ни стараются.
        Как добились? Да очень просто добились, князь, но ты извини, по-моему, негоже нам за свадебным столом да все о своем, о девичьем. О, опять здравицу молодым кричат. Ну что, вздрогнули по маленькой? Ох, хорошо пошла. Теперь еще бы закусить чем-нибудь эдаким. Ты что, князь, посоветуешь, ломоть поросенка навернуть или яблочка моченого?
        Чего? О господи, опять ты за свое. Дай хоть вначале прожевать. И вообще, князь-батюшка, не телефонный это разговор, в смысле не застольный. Тут веселиться надо, песню вон подтянуть. Ишь как весело заливаются: «Ай-люли, ай-люли».
        Погодить с песней? Рубеж? Какой рубеж? Который на замке на гишпанском? Ну да, на замке, потому что с умом все сделано и продумано до тонкостей. Король Филипп II, при всех его недостатках, монарх умный и понимает всю важность сторожевой службы, над организацией которой работали самые мудрые рыцари Гишпании. Ну да, и я участвовал. Было дело. Помнится, пристроил меня туда мой родич по отцу Дон Кихот Ламанчский. Вообще-то дядька несколько чудаковатый, по-вашему если - блаженный, но истинный рыцарь, и доброты необычайной. Вот так я и трудился в этой комиссии под его началом. А потом, когда поняли, что я способен на гораздо большее…
        О, опять здравица. Ну что, князь, сызнова вздрогнули? Грех за такого молодца, как жених, не выпить. Ты погляди только, каков красавец. Да и голова у него тоже не соломой набита, уж поверь мне. Даром что молод, а соображаловка будь здоров. Помяни мое слово - быть ему в государевых любимцах. Опять же и тесть поможет, если что. Невеста, правда, чересчур молода, но это такой недостаток, который, как я слыхал, с годами непременно проходит.
        Не проходит? Как это? Ах, почему мавры не проходят? Ну да, не проходят. За последние пять лет, с тех пор как мы замок на рубеж навесили, ни одного случая нарушения границы - ибо созданная королем Филиппом специальная комиссия сумела наладить четкое отлаженное взаимодействие, плюс организация наблюдения, плюс… Нет, ну не сейчас же рассказывать. Очень уж долго, а тут сызнова здравицу возглашают. Ох хорош медок. Чем бы его на сей раз закусить?..
        Я кем был? Где? Ах, в Гишпании. Да так, долго рассказывать. Чем занимался? Да разным, всего и не упомнишь. В комиссии? В какой еще комиссии? В порубежной? Фу-у, князь, опять ты за свое. Говорю же - долго рассказывать. К тому же некоторые гишпанские термины столь специфичны, что перевести их на русский язык я затрудняюсь. Но поверь, князь, что я там был не из последних, далеко не из последних. Через меня вместе с Санчо Пансой и еще трех почтенных рыцарей шли вообще все бумаги, которые я сводил воедино, так что можно назвать мою должность сводником, хе-хе. А на мою молодость, ты, почтенный Михайла Иваныч, не гляди, ибо мне уже столько дорог прошагать довелось, как сказал один трубадур, а если по-вашему, то гусляр, которого ты не слышал, что в душе я давно стар, сед и весь в морщинах.
        О, опять здравица. А это кто ж такой, с чарой в руках? Ого. Это высокая должность? Ах нет. Жаль. Я тут собираюсь временно наняться на службу, вот и подумал, что…
        Что ты говоришь? Сводник? Кто, я? Это оскорбление, князь! Отродясь не сводничал! Что я, сваха какая?! Я воин, и далеко не из последних. Сам себя так назвал?! Не может быть! Ах вон ты про что. Ну теперь понятно. Извини. Я думал, что мы эту тему давно закрыли, а ты опять за старое. Ну да, обрабатывал и сводил воедино таким образом, чтобы у каждого гишпанского рубежника были еще и дублеры на его направлении. Для страховки. Что такое дублеры? Ну, князь, так мы далеко зайдем. Тут без пера, чернил и нескольких листов бумаги нипочем не растолковать. И как ты себе мыслишь - сейчас мы студень, поросят и рябчика побоку, кубки в сторону, гостям велим заткнуться, чтоб не мешали, и я приступлю?
        А ты, Михайла Иваныч, читал ли Священное Писание? Точно? А Екклесиаста? А помнишь, как у него мудро говорится: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом:… ремя убивать, и время врачевать… время разбрасывать камни, и время собирать камни… время любить, и время ненавидеть…» Ох и мудро. Ты согласен, князь? Тогда о чем речь? Сейчас время веселиться, а не мудрствовать, хотя когда я в этом году поехал с товаром на вашу рязанскую украйну и еле-еле унес оттуда ноги, то сразу понял, что хорошо было бы и вам кое-что поменять на своих рубежах. Иначе в один прекрасный год это может закончиться для вас большой бедой, и тогда для вас придет время скорби и время плача, но… Сейчас время радоваться, князь, радоваться и плясать, и это очень мудро сказано, а потому давай-ка мы не будем ничего смешивать.
        Чего? В гости? Да нет, не отказываюсь. Отчего ж не погостить, тем более у такого славного воинника, о котором я слыхал немало интересного, а впервые, едва только приехав на Русь, от старого слепца-гусляра, который потерял глаза под Казанью. Ну да, ну да, я понимаю - татары, они те же мавры, даже хуже. Ах, у них и вера одна? Ну тогда все ясно. Разве можно от басурман ждать чего-то хорошего, хотя кое-что у них я бы перенял, чтобы и христианские рыцари обладали такими свойствами души, как преданность и верность. О тебе, Михайла Иваныч, и спору нет, но я как вспомню, чем за все мое добро, содеянное для блага Гишпании, отплатил король Филипп… Думаю, и у тебя волосы встали бы дыбом, поведай я тебе о его чудовищной неблагодарности. Опала? Хо-хо, если бы. Бывают вещи гораздо хуже опалы. Например, лапы святой гишпанской инквизиции, в которые отдал меня неблагодарный король.
        За что он так со мной обошелся? Да вот приспичило ему, чтоб я отрекся от православной веры и сменил ее на латинскую, и все тут. А как мне ее сменить, ежели это вера моей родной матери-русинки?! Я ж, выходит, память ее предам, коли соглашусь, а у меня от нее и осталось-то всего ничего - крестик православный, который она на меня надела, да вот, погляди, парсуна с ее ликом. Что, похож? Цветом волос? И только? Странно, а другие уверяли, будто я - вылитая она. Ну кроме дородства - худоба у меня в папу-фрязина.
        Что с верой? Ты, Михайла Иваныч, никак обидеть меня норовишь, коль усомнился в моей стойкости?! Нет? Тогда почто вопрошаешь? Веру переменить - не рубашку переодеть. Или как у вас на Руси говорят: «Менять веру - менять и совесть». Неужто ты помыслил, будто я память моей дорогой мамочки… и предам?! Прости, князь, за слезу нечаянную. Веришь ли, там, в пыточной, когда меня истязали ученики самого Торквемады, не проронил ни одной, а тут…
        Кто такой Торквемада? Дай-ка на ушко шепну. Вон отца невесты видишь? Ну а Торквемада точно такой же, только лысый. Был бы он жив, сам бы терзать принялся, но, по счастью, давно помер. Зато учеников оставил - тучу. Что за пытки? Ну, князь, у тебя и вопросы. Дыба, конечно. Хотя у них и без нее агрегатов хоть отбавляй. Ты слыхал что-нибудь про «Кровавую Мэри», «Апельсин в шоколаде» или про
«Загар негра»? Ах, ты и слов таких не ведаешь.
        А я не только слыхал, но и… Особенно жутка «Кровавая Мэри». Ее когда перепьешь, то потом… Что значит перепьешь? Это я сказал? Ах, ну да, там тебе вставляют в рот воронку и насильно вливают некий гадкий настой, который и называется «Кровавая Мэри». Очень потом мучаешься. Особенно наутро. А ты, видишь, и слов таких не слыхал. Что я тебе могу сказать, князь - счастливчик ты, ей-ей, счастливчик.
        Да что ты говоришь - не счастливчик? А почему? Ах, и тебе не понаслышке ведомо, что такое неблагодарность? Что ж, князь, если так, то нам и вправду есть о чем поговорить, но… Пока время веселиться, князь, а потому давай-ка отложим мысли о грустном. Гони ее прочь, тоску-печаль.
        Нет-нет, я не забуду своего обещания заглянуть к тебе в гости. Я очень редко что-либо обещаю, но уж коли дал слово, то оно крепче сабли из наилучшего булата, который когда-либо делали мастера-оружейники в славном городе Дамаске, и это тоже входит в то немногое, что я охотно перенял бы у неверных.
        Уф, устал. Но, кажется, ничего не забыл. И про свою опалу, то есть свидание с инквизицией, тоже. Получить в руки зарубежный опыт - это одно, но если человек вдобавок еще и пострадал от вопиющей неблагодарности царя, то есть короля, ну да один черт, в смысле венец, то тут уже ощущаешь сходство судеб, а отсюда до родства душ рукой подать.
        С учетом того, что работал, можно сказать, с листа, кажется, получилось неплохо. Разумеется, ничего этого - комиссия, границы от мавров и прочее - мы с Валеркой не разрабатывали. Пришлось понадеяться, что смогу сработать на голом экспромте, и вроде бы не зря.
        А князь так ничего нужного от меня и не добился. А уж как вертелся, как умно, да с хитрым подходцем то с одного боку, то с другого выныривал, но все одно - никак. Впрочем, это ему казалось, что умно. На самом деле пер, как бык на красную тряпку, но тореадор был хитрее и вовремя отскакивал, не забывая издевательски помахивать плащом. Да, организовали, да, обеспечили, а ваш покорный слуга хоть и не был там в заглавных - годков маловато, но, несмотря на молодость, один из… Но остальное в гостях. Как приеду, так все и расскажу.
        А он-то, наивный, обеспокоился. Ишь чего придумал - забуду я приехать. И не мечтай. Галопом примчусь. Хотя нет. Тут тоже торопиться ни к чему. Пусть потоскует, понервничает. Ничего страшного. Наоборот, на пользу…
        В смысле, для меня.
        Представляю, как он меня ждал эту неделю после свадьбы.
        Ну ничего. Главное, что дождался.
        Глава 6
        Князь «Вперед!»
        Думаю, в те минуты, когда мы с князем Воротынским мило беседовали о том о сем, короля Испании Филиппа II всякий раз охватывала безудержная икота. Говорят, она наступает оттого, что человека вспоминают. Я где-то читал, что король мучился от ее приступов всю жизнь. Не знаю, как насчет всей жизни, но поздней осенью тысяча пятьсот семидесятого года, вплоть до декабря, я и Воротынский вклад в эти приступы внесли. И весомый.
        Доставалось Филе от меня по полной программе. Я ему припомнил и неумелую политику в отношении своих колоний в Новом Свете, и любовь к мучительству, и то, как он был жесток со своими подданными в той же Фландрии, устраивая погром за погромом, и его безудержный религиозный фанатизм - все пошло у меня в ход.
        Нет-нет, я же говорил, история - штука интересная, но это не моя стезя, и научными трудами, включая даже научно-популярные, я никогда не увлекался. А вот художественную литературу читать любил всегда. Так что мне оставалось лишь припомнить «Легенду об Уленшпигеле», и все. Разумеется, написана она Шарлем Де Костером весьма необъективно, кто спорит. Но от автора художественного произведения объективности вообще трудно требовать. Если чуточку удариться в патетику, то он пишет сердцем, а требовать от сердца беспристрастности глупо. Есть, конечно, и такие книги, которые написаны головой. Они объективны, хотя тоже относительно. Но вот их-то как раз читать неинтересно. Не забирают, не хватают за живое - сердца-то нет.
        И потом, кому она нужна, эта объективность? Воротынскому? Да ему подавай совсем иное, чтоб он мог в мыслях перенести на себя и на царя Иоанна фразу, произнесенную про далекого гишпанского короля. Кстати, он, как я заметил, вслух подвергать критике самого царя или хотя бы легкому, вскользь, осуждению отдельные стороны его деятельности в общении со мной так и не рискнул. Хотелось - видел я это, но не решался. Чувствовалось, укатали сивку крутые горки, и, пережив одну опалу, угодить в новую он не хотел.
        Да и зачем, когда совсем рядышком еще одна такая же сволочь в державном венце, только по имени Филипп. К тому же, согласно моим рассказам, он похож на царя как две капли воды, точь-в-точь. И уж тут-то Михайла Иваныч дал себе волю. Оторвался на бедном испанском короле по самое не балуй. Получалось вдвойне хорошо: человек и пар выпускает, и в то же время абсолютно лоялен к властям собственной страны - не придерешься.
        И чем больше князь ругал короля, тем больше в нем разгоралось сочувствие ко мне, как к невинному страдальцу. А как же иначе? Да и не меня он жалел, если уж так разобраться - о себе печалился.

«Сходство судеб скрепило узы дружбы двух этих разных людей». Это я вычитал в какой-то книжке. Высокопарно, конечно, но что-то в этом есть.
        Про себя князь поначалу рассказывал мало и скупо, да и то в редкие минуты полного откровения, то есть нечасто. Потом со временем я его раскрутил. Послушать было что. Военачальником стал в двадцать девять лет, в далеком тысяча пятьсот сорок третьем году. Тогда его, вернувшегося из ссылки, в которую он угодил вместе с отцом и братьями, поставили воеводой в приграничный город Белев. В следующем году он - воевода большого полка[Имеется в виду не главный большой полк государства, который включал в себя несколько десятков тысяч ратников, а, образно говоря, малый, т.е. принадлежавший отдельному городу с уездом.] и наместник Калуги. Потом
«годовал» в Васильгороде[Ныне это Васильсурск - поселок городского типа в Воротынском районе Нижегородской области.] - тоже приграничье, на самом острие, направленном в сторону Казанского ханства.
        Ну а дальше понеслось-поехало. Куда только не забрасывала его судьба! Он и здесь, в Костроме, в свое время ухитрился наместничать. Словом, покидало мужика по городам и весям изрядно. Когда Воротынскому едва перевалило за тридцать, Иоанн Грозный назначил его воеводой полка правой руки в своем неудачном походе на Казань. Это уже было круто. Учитывая, что тамошние полки по численности личного состава редко когда уступали нынешним дивизиям, это - генеральские погоны. А ведь он в то время был чуть старше меня.
        Но больше всего Михайла Иванович любил вспоминать Казанский поход тысяча пятьсот пятьдесят второго года. Оно и понятно - пик карьеры. Он, да Андрей Курбский, вместе с которым за год до этого, будучи в Рязани[Имеется в виду Переяславль Рязанский. Несмотря на то что официально он переименован в Рязань лишь в XVIIIв., во времена Екатерины II, его уже в XVIв. гораздо чаще именовали именно так.] , они гоняли ногаев, да Александр Горбатый-Шуйский - вот эта троица и ухватила львиную долю общей славы, заслуженно купаясь в ее лучах. Был еще Алексей Адашев, но он уже тогда был не в счет, находясь на особом положении. Помните, у Дюма - три мушкетера и д’Артаньян. Так вот Адашев - это и есть д’Артаньян, а Воротынский в числе мушкетеров.
        Но опять-таки про дальнейшую судьбу своих коллег-полководцев - ни гу-гу. Ни о том, как скоропостижно скончался от нервной горячки в Феллине Алексей Адашев, оскорбленный необоснованными обвинениями со стороны царя, ни о том, как в результате клеветы положил голову на плаху, да еще вместе с семнадцатилетним сыном, Александр Горбатый-Шуйский, ни о побеге из Дерпта к польскому королю Сигизмунду II Августу Андрея Курбского, над чьей головой тоже завис царский топор. Как не было их вовсе.
        Зато тысяча пятьсот пятьдесят второй год в стихах и красках. Приукрашивал, конечно, не без того. Послушать его рассказы, так он всем и руководил в большом полку, словно других воевод в нем и не имелось, хотя на самом деле Михайла Иванович был вторым, то есть, по сути, замом. Но про первого, про Ивана Федоровича Мстиславского, так ни разу и не упомянул.
        И еще один вывод я о нем сделал как о полководце, причем опять-таки строго из его собственных слов. Худовато у него с налаживанием общей организации и контроля. Вот, например, рассказывал он, как его воины устанавливали напротив Арских и Царских ворот Казани туры. Это своего рода укрытия, находясь в которых можно совершенно безнаказанно стрелять по городу, потому что ставили их слишком близко от стен и для городских пушек они были тоже недосягаемы - «мертвая зона». Так вот, желая их уничтожить, татары учинили ночью неожиданную вылазку и едва их не захватили, но благодаря мужеству русских ратников, вовремя подоспевших из лагеря к этим турам, а также самого князя, сражавшегося в первых рядах и получившего несколько ран, казанцев удалось отбросить назад.
        Ура герою? А кто спорит. Но если вдуматься, то получается как в детском мультфильме «В Стране невыученных уроков». Вначале кричат: «Слава гениальному математику!», а потом: «Позор двоечнику Виктору Перестукину!»
        Неожиданная вылазка означает, что ни постов, ни охраны не было. Где рухнули на землю ратники, устанавливавшие эти укрепления, там и спать завалились. Дружно. Вповалку.
        Понимаю, устали. С них особо и не спросишь - весь день с лопатами, да еще под обстрелом со стен. Тут свалишься. Но на то ты и полководец, чтоб подумать да тех, кто поработал, отправить в лагерь, на заслуженный отдых, а на замену прислать свеженьких. Да еще проинструктировать их как следует, хвоста накрутить. Мол, чую я, ребята, что ворог ныне ночью непременно постарается на вас напасть, ибо эти туры для них - нож в сердце. Потому ухо держите востро.
        И все. Никаких тебе неожиданностей. Правда, потом было бы негде проявлять героизм, ну и ладно. Обошлись бы как-нибудь и без него. Да и без ран, что получил князь в этих самых первых рядах, исправляя собственную ошибку.
        Но для этого надо было поставить себя на место врага: «А что бы я сделал, если б перед моими стенами неприятель возвел эдакую пакость?» И тут же дать ответ: «Да в ту же ночь и напал бы, чтоб все развалить». Только и всего. Но Воротынскому такое зазорно. Он на место поганого басурманина себя даже в мыслях никогда не поставит - не личит, дескать, такое русскому воеводе.
        Само собой, князю я ничего не сказал и носом в его же недочеты тыкать не стал. Даже не намекнул. Зачем? Этим я ничего не исправлю и к жизни никого из тех героев не верну. Да и выводов он для себя никаких не сделает - годы не те. Чай, шестой десяток идет. Что выросло, то выросло. Но крестик в памяти я поставил. Сгодится на будущее.
        Так и дальше было. Он про героический штурм, когда чуть ли не полгорода было в его руках, и лишь приказ царя на отступление помешал его ратникам в тот же день овладеть Казанью, а я еще один крестик: зарываешься ты, князюшка, и опять-таки до общей организации штурма тебе и дела нет - вперед и с песней, и все тут.
        Оно, конечно, и это иной раз ох как нужно. Но еще лучше вначале все приготовить, а уж потом командовать: «Орлы! Порвем басурман на портянки! За мной, ребятушки!» Словом, как Александр Васильевич Суворов. Он ведь тоже любил и порыв, и геройский натиск. Вот только они у него потому и заканчивались успехом, что генералиссимус не забывал об организации. Вначале подготовка, а уж потом… Достаточно вспомнить, сколько времени он репетировал штурм Измаила, и сразу станет ясным, в чем именно сокрыта тайна его славных побед.
        Но снова князю ни слова. Ну не видит он со своей печки общего положения дел, не учили его этому, так чего я лезть буду?
        И еще один вывод. Видели за ним эту неспособность к стратегии. Именно потому, несмотря на включение князя сразу после взятия Казани в «ближнюю думу» царя, участия в ее заседаниях он практически не принимал. Оставив его по-прежнему воеводой, причем именно на южном направлении, Воротынского не посылали даже на Ливонскую войну.
        Когда он рассказывал, что ни разу не скрещивал сабли ни с ливонцами, ни с Литвой, мне в его голосе почудилось сожаление. А я ему мысленно в характеристику еще один крестик. А почему не посылали? Да потому что там - иное. Там нужно правильно разместить пушки, уметь сконцентрировать удар, прикинуть, на какую стену направить главные силы, а на какую - для отвлекающего маневра, то есть опять-таки все организовать.
        Приказ «Вперед и с песней!» здесь будет означать неминуемое назад и на носилках, а у него иных не бывает. Он из таких людей, что, и оказавшись на краю обрыва, перед пропастью, все равно бы крикнул: «Вперед!» Плюс, конечно, в этом имеется - летящий в бездну с пути не собьется. Только, когда долетит, этот плюс непременно обернется крестом. Могильным.
        Ту же опалу взять. Вроде невинно пострадал, незаслуженно. Спору нет, отправка в ссылку - это перебор. А за что? В кои веки Михайла Иванович попал на заседание ближней Думы, где как раз обсуждалось новое уложение о княжеских вотчинах, в котором княжатам категорически воспрещалось продавать и менять родовые земли. Получалось что-то типа некооперативной квартиры в советские времена, то есть живи и пользуйся, но продать, обменять и прочее не смей.
        Более того, по тому же уложению выморочные владения, то есть владения тех, кто умер, не оставив после себя сыновей-наследников, подлежали возврату в казну. Это сейчас закон обратной силы не имеет, а тогда… Словом, предполагалось учинить пересмотр всех сделок и наследований, начиная аж с тысяча пятьсот тридцать третьего года, то есть после смерти великого князя Василия III. А у Михайлы два брата, и оба без сыновей. Один, Александр, еще жив, а другого, Владимира, ко времени обсуждения нового уложения почти десять лет не было в живых. Получалось, что все вотчины Владимира уйдут не братьям, а в казну.
        Была там и хитрая оговорка. Мол, ежели кто ударит челом царю-батюшке, то государь может дозволить унаследовать земли брата. Даже племянники могли их получить. Тот же Борис Годунов молча бы все проглотил, ударил, не пожалев чела, и… получил.
        Но у Воротынского характер не таков. Это ему, человеку, который единственный на Руси носит вслед за своим отцом самый почетный титул «слуги государева», герою Казани и прочее, бить челом?! А ну вперед и с песней! И понеслось…
        Короче говоря, если деликатно, то он на том совещании «немного погрубил» царю. И я примерно представляю его речугу - доводилось слыхать, как он иногда обращается с холопами, если пребывает в легком расстройстве духа: «Да мать же твою так и перетак, раскудрит ее через коромысло! В рот вам всем дышло, а тебе, Степашка, еще и хомут с оглоблей. Чтоб тебя, Артамошка, Баба-яга в ступе прокатила! Вихрем тя подыми, родимец тя расколи, гром тя убей! Да чтоб тебе, Епифашка, ежа против шерсти родить! Чтоб тебе ни питьем отпиться, ни едой отъесться, ни сном отоспаться, ни в чистом поле разгуляться. Помереть бы тебе, Прошка, без попа, без дьякона, без свечей, без ладана, без гроба, без савана!»
        Ну и всякое прочее. Даже если он в общении с государем поубавил тон наполовину - но не больше, поскольку в тот миг Михайла Иванович был далеко не в легком расстройстве,- все равно звучало весело и достаточно жизнерадостно. Немудрено, что царь «немного» обиделся.
        Брательник Александр, очевидно, тоже поучаствовал, хотя не в таких резких выражениях - заслуг меньше. После этого и последовал царский указ. Формулировки
«за хамство» тогда не было, хотя аналог, наверное, имелся, например, «за дерзость и непочтение», но Иоанну прибегать к такой трактовке произошедшего на совещании, очевидно, показалось постыдным. Ну что ты за самодержец, если тебе дерзят и не почитают? Потому в ссылку братьев Воротынских отправили с привычной формулировкой:
«За изменные дела».
        Держали недолго. Александра, который был посажен «в тын» в Галиче, вообще освободили через год, Михайлу выдерживали в Белоозере три с лишним года. Да и не такой уж изнурительной была эта ссылка. Унизительной - да, но тяготы и лишения он в ней навряд ли испытывал. Достаточно сказать, что с собой ему было дозволено прихватить аж двенадцать слуг и столько же «черных мужиков» и «женок». Куда же больше? Но когда он рассказывал, то прозвучала обида - «только дюжину».
        И в ссылке он занимался не тем, что переосмысливал свое поведение, но лишь растравлял горькую обиду да еще строчил царю жалобы - то недодали, этим не снабдили. Об этих ущемлениях он тоже не раз говорил. То ему вовремя не завезли ведро рейнского вина, ведро какой-то бастры да еще ведро романеи и недодали сотни лимонов и трех гривенок имбирю. То обжулили на два осетра, столько же севрюг да еще на полпуда винных ягод, столько же изюма и на три ведра слив.
        Прочее все в том же духе. То ему материал на новую одежду для дочки подавай, то скатерти прохудились, то медную посуду прожгли - тазы бы с котлами поменять.
        Но особенно мне запомнилась одна жалоба, и тоже на недостачу. Тогда ему не завезли десяток гривенок перцу, гривенку шафрана, две гривенки гвоздики да две трубы левашные. А теперь даю расклад. Гривенка, чтоб вы знали, это двести граммов. Вот и считайте. Получается, человек бузит только из-за того, что ему не прислали каких-то шестьсот граммов имбиря, четыреста - гвоздики и двести - шафрана.
        А уж когда я узнал, для чего нужны левашные трубы, то тут и вовсе все стало ясно. Они, оказывается, необходимы для изготовления левашников - разновидности сладких пирогов. Ну и ну. Сладенького деточке захотелось, да не любого, а именно такого, ан, глядь, приготовить нельзя, трубы нет. Ну, дите в слезы и тут же жаловаться. Вот только у мальчика борода такая, что Карл Маркс позавидует, да и возраст - на шестой десяток перевалил.
        Выходит, не так уж сильно он там страдал. Да и страдал ли вообще? Разве что из-за отсутствия гвоздики, шафрана и левашных труб. Нет, возможно, он к этим недостачам относился принципиально. Мол, раз положено, значит, отдай. А может быть, он таким хитрым способом пытался лишний раз напомнить о себе царю, чтоб не позабыл освободить. И все равно как-то оно…
        Это уже не один крестик, а сразу два. Во-первых, человек не желает учиться на собственных ошибках, которые попросту не признает. А во-вторых, почти по Герцену. Узок и страшно мелок был круг его интересов, ограниченных севрюгой, перцем и сладкими левашниками. Быстро ты, князюшка, опустился.
        А может, ты горькую запил, потому и беспокоился об отсутствии имбиря с гвоздикой? Их же, насколько я знаю, используют для пива.
        И стоило «бить челом государю» из-за нескольких сотен граммов недостачи? Меня взять, так я из-за таких мелочей нипочем бы не стал унижаться перед своим обидчиком. Не в пользу Воротынского эти крестики, ох не в пользу. Но тут уж ничего не поделаешь - объективность требует.
        Кстати, совсем отказываться от его службы царь не собирался. Сразу после ссылки Михайла Иванович - вновь воевода большого полка и один из руководителей Земской думы, хотя реально в ее дела не вмешивался, предпочитая водить в бой рати на южных рубежах. Но и это получалось у него, на мой взгляд, не ахти как здорово. Это уже снова мои частные выводы, но основанные сугубо на его рассказах.
        Если в суть событий особо не вдумываться - герой, да и только. Он и в тысяча пятьсот шестьдесят седьмом году изрядно потрепал многотысячную крымскую рать, которая опустошала Северскую землю, и не далее как в этом году у возвращающихся обратно татар отбил русский полон - словом, службу нес справно и достойно.
        А с другой стороны, вначале Северскую землю ограбили, а уж потом пришел Михайла Иванович, вначале всю рязанскую украйну сожгли и полонили, а потом только князь Воротынский их догнал и часть полона вернул. То есть не вовремя он все делал, а с изрядным запозданием. Это еще один крестик.
        Теперь-то и сам Воротынский чуял, что нужны перемены, потому что его ребятки не справляются. Каждый из сакмагонов сам по себе, может, и орел, но в целом в пограничной системе Руси на южных рубежах нужно что-то менять. Вот только что? Это не сабелькой на поле брани помахивать - тут надо головой думать. А как ею думать, если ни мыслей, ни даже желания - только горькое осознание необходимости, которой противится душа. У него ж и присказки любимые: «Всякому свой век нравен. Много нового, да мало хорошего. Много новизны, да мало прямизны. Что новизна, то и кривизна». И как тут быть? Потому он за меня и ухватился.
        И снова рассказывал я ему далеко не все, чтоб интерес ко мне оставался и дальше. Однако главное донести сумел - реорганизацию надо начинать сверху, то есть получить на нее карт-бланш у самого царя, а уж потом сесть и все обмозговать на бумаге.
        Вообще-то тут для меня имелась одна загадка. Я-то, когда на него выходил, поначалу рассчитывал совсем на иное. Думалось, что он этой реорганизацией занимается давно и вовсю, потому и должен мною заинтересоваться. Свежая струя, оригинальные мысли и все такое. То есть я окажусь одним из деятельных помощников князя в укреплении рубежей южной границы, но не более. На такое силенок у меня хватило бы запросто. Как-никак год пребывания в Голицинском пограничном кое-что дал. Пускай немногое, но для Средневековья должно хватить.
        К тому же как раз по этому вопросу я в свое время даже подготовил доклад. Старался на совесть - все-таки первый в моей жизни семинар. Целых три дня штудировал специфику этой самой реорганизации. Даже в увольнение не пошел - во как старался. Последнюю ночь вообще почти не спал, потому от волнения и забыл две главные даты. Одна касалась царского указа, которым государь повелевал князю заняться этой реформацией, а другая - когда утвердили само уложение. Ну что поделать - заучился. За это и получил четверку вместо пяти баллов.
        Словом, когда я затевал беседу на свадьбе у Годуновых, то боялся лишь одного - он уже все это сделал и я ему не нужен. А тут, оказывается, конь не валялся. Воротынский ее не только не начал, но даже не знает, с какого боку к ней подступиться. То есть мне придется не просто начать работать с нуля, но и возглавить это дело.
        Даже страшновато стало - сумею ли. Но потом припомнил семинарский доклад и решил, что ничего страшного в этом нет, и вообще - глаза боятся, а руки делают. Но поначалу пришлось-таки убеждать себя. Мол, некуда тебе отступать, Костя,- только вперед и до победного конца. Кто, если не ты? И вообще - Родина-мать зовет… куда-то. Словом, давай работай, и баста!
        Ну а когда вдолбил себе все это, принялся за князя. Мол, без царского указа никуда, потому как вначале нашу затею должен одобрить государь, а уж опосля можно засучить рукава…
        Он поначалу колебался. Тоже страшно было. Понимал - стоит выйти на Иоанна, и все, назад не повернешь. А если неудача? У товарища Саахова в «Кавказской пленнице» в таком случае хоть оставалась надежда на самый гуманный суд в мире, а тут ее нет. Тут ему плаха обеспечена. Такой вот суровый, крутой раскладец для настоящих мужчин.
        Опять же имелись у него на мой счет немалые сомнения - как-никак иноземец. Пою сладко, красиво - заслушаешься, но в ратном деле не проверенный. А если подведу?
        Но я постарался. И уверенность в голос вложил, и убежденность, что все получится как надо. Фразы чеканил звонко, и получались они у меня по-военному рублено-короткие, отдающие на слух лязгом сабель и победным криком «ура!».
        И не устоял князь под таким напором, взыграло в нем ретивое. Когда за пару недель до Рождества Христова мы с Михайлой Ивановичем двинулись в первопрестольную, настрой у Воротынского был будь здоров, а если ослабевал, то я его вовремя поднимал.
        Выехали на Николу зимнего[6декабря. Здесь и далее даты всех праздников указаны по старому стилю.] , согласно традиции: «Зови бога в помощь, а Николу - в путь». Последнее процитировал Тимоха - мой новый стременной по прозвищу Серьга…
        Да-да, тот самый, который встретился мне в самую первую ночь пребывания в этом мире.
        Глава 7
        Серьга без серьги
        Вот уж воистину неисповедимы пути господни и человеческие судьбы. Порою они так перехлестываются между собой - куда там знаменитому гордиеву узлу, и остается ломать голову - случайно оно или как. Впрочем, я свою голову не ломал - просто принял как данность, хотя тут многое действительно сплелось именно благодаря случайностям, даже наша самая первая встреча с Тимохой на подворье у Годунова. Случилось это за пару недель до свадьбы, когда я от нечего делать заглянул на конюшню, чтоб проведать своего вороного.

«Конь не должен забывать своего хозяина»,- философствовал старый конюх Висковатого Авдей. В благодарность за чарку-другую хмельного меду, которая всегда находилась для старика в моей фляжке, он охотно, сам того порой не замечая, учил меня уму-разуму. Именно Авдей показал мне, как правильно седлать, как выхаживать коня после долгой скачки, чтоб тот не запалился, и прочим нехитрым премудростям.
        Потому и заглянул я туда в тот день с краюшкой хлеба в руке - чтоб Сивка-Бурка меня не забыл. Зашел, а там привязан к козлам здоровый широкоплечий молодой мужик, которого нещадно охаживал кнутом дюжий Герасим. На спине у привязанного уже и живого места не было, а он все равно хорохорился, держа марку.
        -Ну и что с им делать?- Герасим с досады бросил кнут.
        -Что мне делать с ним, рассуди-разложь,- тут же нашел в себе силы связанный, принявшись слабо напевать хриплым голосом.- То ли правда - ложь, то ли сказка тож, то ль огнем палить, то ль в острог валить, то ль главу с плеч долой, то ль…- И закашлялся, так и не сумев допеть до конца.
        При виде этого зрелища у меня как-то противно зачесалась собственная спина, и я бочком-бочком двинулся к вороному, отнюдь не собираясь вмешиваться в воспитательный процесс. Словом, как ни удивительно, но первым признал своего
«старого знакомого» не я, а Тимоха.
        -Коню хлебца, а мне б винца,- окликнул он, усиленно кривя губы в слабом подобии усмешки.- Однова недопили, так ныне б в самый раз.
        -Счас я кваску изопью и тебе винца поднесу,- угрожающе прорычал мокрый от пота Герасим и вышел.
        Но и тогда, честно говоря, я еще не опознал связанного, тем более что Серьга был без серьги - мочка левого уха уныло свисала книзу, разорванная чуть ли не пополам и вся в запекшейся крови. Не иначе как при поимке серьгу попросту вырвали с мясом. Потому я и не понял его намека - просто мне стало его жалко.
        Когда на собственной шкуре испытаешь все прелести пенитенциарной системы русского Средневековья, то начинаешь относиться несколько иначе к тем, кого беспощадно карали тамошние судебные органы. Именно потому я подал связанному воды, помог напиться, а потом, ближе к вечеру, еще раз заглянул в холодную подклеть, ставшую для него импровизированным острогом. К тому времени я уже выяснил, что парень наказан не за воровство, грабеж или убийство, а за очередной побег - воля ему не светила, так что он, как в песне, решил добиться ее собственной рукой, точнее, ногами.
        Тимоха лежал на охапке соломы и поминутно облизывал губы - то ли ему специально не принесли воды, то ли попросту забыли это сделать, а обратиться с просьбой к тюремщикам-сторожам парню, как я понял, не позволяла гордость, вот он и мучился.
        Вообще-то вмешиваться в чужие дела нехорошо. Хлопец поначалу был в половниках[Половник - крестьянин, взявший в аренду землю исполу, то есть с условием платить половину урожая.] , затем решил жениться и занял деньги, став закупом. Невеста через два месяца утонула. Серьга простодушно отдал все три с половиной рубля дворскому, но без свидетелей, что позволило тому нахально отказаться - не вернул тот денег, и точка. Возмущенный такой явной несправедливостью Тимоха набил морду лукавому мужику и ударился в бега. В наказание он стал обельным холопом[Обельный холоп - полный холоп, то есть раб на Руси. Источниками обельного холопства были купля, женитьба на рабе и тиунство без особого договора. Обельными холопами становились также закупы в наказание за побег от господина.] . Потом последовал еще один побег, за ним третий, четвертый… Этот был шестым по счету.
        Согласен, что не мне вносить поправки в современные понятия о правосудии и прочем, но я и сам люблю свободу, так что парень чем-то мне сразу понравился. Возможно, своей непримиримостью и каким-то лихим азартом. К тому же кого-то он мне напоминал, поэтому после минутного колебания я, успокаивая себя мыслью, что в конце концов лишь проявляю милосердие, извлек свою неизменную флягу, предусмотрительно прихваченную с собой, и без лишних слов протянул Тимохе. Тот, не чинясь, мигом осушил ее до дна, после чего вежливо поблагодарил. Но на мой вопрос
«Кто таков будешь?» он как-то странно отреагировал. С удивлением посмотрев на меня, он осторожно осведомился:
        -Ай не признал?
        -Голос знакомый,- простодушно ответил я.- Может, и встречались как-то, да в памяти не отложилось. К тому ж ты вон какой чумазый - разве тут признаешь.
        По-прежнему удивленно глядя на меня, он осведомился:
        -Тогда почто медку поднес?
        -Жалко стало,- пожал я плечами.
        -Вона как…- протянул он задумчиво.- А я прощения хотел попросить,- тяжело дыша, заметил он, кривя губы в тщетной попытке улыбнуться.
        Было видно, что парню хоть и полегчало, но в остальном все равно худо. Да и холодно было в этой сараюшке. Я вроде бы тепло одет, но при виде тощих лохмотьев Тимохи и ветхой дерюги, которой он укрывался, меня охватил озноб. Пришлось вернуться к сторожам и сделать замечание, что из-за их недогляда холоп может замерзнуть, и тогда уже им самим придется отведать плетей за убыток, причиненный Борису Федоровичу. Замечание подействовало - через несколько минут сторожа отыскали одежонку.
        -И за что прощения?- позволил я себе вопрос, когда парень с наслаждением укрылся драным и пыльным овчинным тулупом.
        -Да за тогдашнее, чтоб ты не серчал,- туманно пояснил он.- Истинный крест, фрязин, не хотел я оного, потому и кафтанец вернул.
        Лишь тогда я и пригляделся к нему повнимательнее. Ба-а-а, да это же… Я остановился, припоминая его имя. Кажется, Тимоха. В памяти тут же всплыли уважительные слова Апостола. Разумеется, доверять мнению Андрюхи о человеке нельзя - он практически во всех видел только хорошее, но имелось и вещественное доказательство - возвращенный Серьгой кафтанец, то бишь камуфляжная куртка.
        -Вон как…- озадаченно протянул я.
        Это коренным образом меняло все дело. Надо было попытаться что-то предпринять, но что? Оптимальный вариант - взять и выкупить - отпадал сразу. Денег я не имел и в ближайшем будущем иметь не буду, а выкупать в долг - навряд ли Годунов пойдет на такое. Организовать побег? Я еще не выжил из ума.
        -А бежал зачем? Чем тебя Дон-то манит?- осведомился я.
        -А там живут - за обе щеки жуют. Чужого никто не желает, хошь и свово никто ничего не имеет. Власти да страсти никакой - оттого всем счастье и на душе покой.
        -Такое лишь в сказках бывает,- вздохнул я.- Нет таких земель на белом свете.
        -Ан есть, фрязин,- не уступил он.- Живут там, коль уж по правде тебе надобно, и впрямь ни бедно ни богато, зато у каждого хата, в каждой хате баба брюхата, а подле нее играют ребята. С плетью рядом никто не стоит, над душой не гундит, и работает кажный сам на себя, а потому не зазря…
        -Ладно, погляжу, что можно для тебя сделать,- ответил я ему перед уходом, так толком и не решив, чем ему можно помочь.
        Получалась чуть ли не «Капитанская дочка». Только я-то не Емельян Пугачев, чтоб в благодарность за заячий тулупчик в виде камуфляжной куртки, к тому же моей собственной, так уж надсаживаться в поисках спасительного выхода для этого парня.
        Да и он не Петруша Гринев. Из парня в будущем может получиться невесть что. Например, знаменитый разбойник, который, озлившись на жизнь, станет без разбора грабить и убивать. Вот и получится, что я сотворю добро шиворот-навыворот.
        А на следующий день Годунов пригласил меня поохотиться. Честно говоря, особого желания я не испытывал, но отказываться было нельзя, и потому я согласился. Удобные моменты, чтоб заговорить с ним о дальнейшей судьбе Серьги были, но я не знал, с чего начать, опасаясь, что, если поведаю про эпизод с ограблением, Тимохе придется еще хуже и Годунов окончательно поставит на нем крест.
        Блуждали мы по лесам целый день, и к вечеру у меня было лишь одно желание - завалиться спать, тем более что охота оказалась не такой уж удачной, как ее описывают в исторических романах. Три зайца да лисица - вот и все трофеи, причем ни одного из них я не мог записать на свой «боевой счет». Самое интересное, что Борис тоже не был большим ее поклонником и затеял ее исключительно для меня, чтоб князь фрязин окончательно не притомился от безделья.
        А на следующий день я, зайдя навестить Серьгу, застал его совсем в ином виде. Тимоха беспомощно лежал на животе с задранной рубахой и мокрый с головы до ног. На обнаженной спине не было живого места.

«Опять драли»,- понял я.
        Услышав шаги он, не поворачивая в мою сторону головы, тяжело дыша, бросил отрывистое, останавливаясь на каждом слове:
        -Сказывал же… не слыхать… вам… мово… обещания… Сколь… ни лупцуй… все одно… сбегу…
        -На Дон?- уточнил я.
        -А куда ж… еще… Знамо…- И умолк, принявшись медленно поворачивать голову в мою сторону.
        Давалось ему это с огромным трудом - чувствовалось, что силы у парня на исходе. Однако Тимоха сумел-таки повернуть ее, с минуту щурился, вглядываясь в меня, потом разочарованно присвистнул:
        -Так енто… ты…- И, вяло ухмыльнувшись, заметил: - Зря я… хорохорился…
        -Так ты что, на самом деле раздумал бежать?- поинтересовался я.
        -Кажись… ныне… у меня… одна дорога… на тот свет…- тяжело выдохнул он.- Землица сырая… славно остужает… Осталось уснуть… да не проснуться… Спина токмо… саднит… чуток…- не утерпев, пожаловался он.
        Я еще раз поглядел на этот чуток. Узкие оконца, больше похожие на прорези, давали мало света, но мне хватило и скудных лучей закатного солнца, чтобы понять, насколько «скромен» был Тимоха. Из багрово-красного месива кое-где, словно куски сала из кровяной похлебки, торчали белые куски кожи. Это скорее напоминало не порку - убийство.
        -За что они тебя так?- сочувственно спросил я.
        -Слово… требовали… что… не сбегу,- еле слышно пояснил Тимоха.- А я… смолчал… Ты бы мне… сказку… поведал… каку-нито,- попросил он.- Глядишь… и усну… под ее.
        -Навечно,- констатировал я.- Нет у меня таких сказок.
        -Как же… нету… А тать… почто хотел… тебя… задавить? Вот и… обсказал бы…
        -Когда?- не понял я.
        -В амбаре…- напомнил тот.
        -А тебе откуда…- начал было я и остановился, поняв, отчего мне показался знакомым голос, который остановил Петряя.
        -Что ж ты молчал-то, дурья твоя голова?!- заорал я на Тимоху и метнулся к дверям.
        На полпути я резко затормозил, снова кинулся к Серьге, кое-как перетащил его на солому и вновь бросился бежать к Борису Годунову. Искать его было легко. Он, как обычно, перед сном проводил время в играх с сестренкой. Увидев мое встревоженное лицо, он вначале тоже перепугался, но, узнав в чем дело, вздохнул с облегчением:
        -Решил, сызнова тати напали,- пояснил он мне.- А Тимоха сам виноват,- отмахнулся Годунов.- Я поутру заглядывал к нему. Мол, слыхал я, слову ты своему не изменяешь, потому, ежели дашь его, что бежать не удумаешь, боле бить не станут. А он в ответ, мол, без воли ему и жить ни к чему. Ну я и повелел…
        -Повелел насмерть забить?- уточнил я.
        Годунов досадливо поморщился, снял с колена Иринку, что-то ласково прошептал ей на ухо и, легонько подтолкнув, отправил девочку спать. Некоторое время он с улыбкой смотрел ей вслед, потом повернулся ко мне и заметил:
        -Не надо бы так, Константин Юрьич, при ей-то.
        -А забивать надо?- не удержался я.
        -Хороший пахарь завсегда поле от сорной травы очищает,- возразил он и сокрушенно развел руками.- А что еще с ним делать? Так оставить? Сбежит. Непременно сбежит. Да исчо похваляться учнет - мол, вона я из каковских, никто мне не указ. А иные прочие, глядючи на него, тож в бега подадутся, и с кем я тогда останусь? Ты, фрязин, не помысли, будто я зверь какой. У меня в деревне окромя Тимохи всего двое поротых и те за дело, потому как я и сам такого не люблю, а тут… Был бы он вона как твой холоп, и мне его драть ни к чему, а ныне я иного выхода не зрю.- И поинтересовался, явно стараясь свернуть разговор с щекотливой темы: - Как там у тебя Андрюха, на ноги встал?
        -Кое-как,- нехотя ответил я, начиная понемногу остывать.- Бабка сказывала, что раньше чем месяца через два-три не отойдет.- И усмехнулся, припомнив радость на лице младшего Висковатого.- Первым делом полез сопли мальчишке вытирать. У них сейчас и не поймешь, кто нянька, а кто дите. Оба друг на дружку глядят не наглядятся.
        -Ишь ты,- вздохнул Годунов и с легкой завистью в голосе заметил: - Свезло тебе с холопом, фрязин. Ежели Тимоха из таковых был, и я бы об ем позаботился, а ныне что ж - яко аукнется, тако же и откликнется. Сам он виноватый.
        -Он мне жизнь спас,- пояснил я и поведал, как было дело.
        Нет, обо всем я рассказывать не стал, понимая, что Годунов отнесется к тому, что Серьга пристал к шайке разбойников, весьма и весьма неодобрительно. После такой новости вести с хозяином терема дальнейшие переговоры о смягчении участи Тимохи будет чертовски затруднительно. Вполне хватит и одного эпизода с участием его, Петряя и моим, хоть и пассивным. Борис внимательно выслушал, нахмурившись, несколько раз прошелся из угла в угол, затем остановился возле стола и аккуратно взял лежащие на нем деревянные куклы, обряженные в цветастые лоскуты, изображающие платья.
        -Худо, когда у дитяти кукол нет,- задумчиво протянул он.- И рада бы проиграться, да не с чем. А у Иришки моей сразу пяток - вон даже забывает где ни попадя. Худо, ан никуда не денисся. Прочим, ежели даже по одной раздать,- и он протянул мне куклу с приклеенными к деревянной головке волосами из светло-рыжей пакли, заплетенной в косичку,- так у самой не останется. Иное дело, когда у другого тож кукла имеется. Тут куда как проще - своя надоела, сменял, и вся недолга.- С этими словами Годунов мягко вынул из моих рук рыжую, сунув вместо нее чернявую, после чего, склонив голову набок, вопрошающе уставился на меня.
        -Это ты о чем, Борис Федорович?- уточнил я, хотя и понял, к чему тот клонит.
        Просто мне необходимо было время, чтобы все прикинуть,- уж очень неожиданно прозвучало его предложение, высказанное хоть и в завуалированной форме, но достаточно откровенно.
        -У меня чрез две седмицы свадебка,- напомнил Годунов,- а ты сам сказывал, Андрюхе твоему еще два-три месяца надобно. Выходит, негоден он для дороги, а тебе, яко князю, без холопа, хоть и одного, пускаться в путь неча и думать. Мне для тебя человека не жаль, но где ж их взять-то? Ежели бы тыщи имел, и не одного бы дал, а так… К тому ж ты сам поведал, яко у них с Ванюшей задушевно все. Потому и опасаюсь - кого иного приставлю, не то выйдет. Младеню ведь, чтоб отойти от пережитого, да душой отмякнуть, да в себя прийти, не месяц надобен. Хорошо, ежели одно лето, а коли поболе? По всему выходит, надобно тебе оставить Андрюху здесь.
        -Хочешь, чтоб Тимоха от меня, а не от тебя сбежал?- усмехнулся я.
        -Да упаси господь!- замахал на меня руками Борис.- Вовсе даже не о том. Да и почто непременно о худом мыслить? А коль слово с него исхитришься взять, тут и вовсе славно. Он ему и впрямь верен - отродясь никого не обманывал. К тому ж нешто не бывало такого, чтоб холоп, перейдя от одного к другому, сам не менялся?- И прибавил, подумав: - Это ведь на поле василек - трава сорная, а в ином месте - услада глазу, потому его и любят в венки вплетать. Вот и человек тако же - тут нехорош, а там пригож. Так что решишь, Константин Юрьич? Дельце выгодное - я тебе обельного передам на веки вечные, а ты мне токмо закупа.
        Я еще раз прикинул все. Действительно, иного варианта спасти Тимоху от неминуемой смерти не имеется. Смущало только одно - распоряжаться Апостолом, вверяя кому-то его дальнейшую судьбу в полное и безраздельное владение, я тоже не имел морального права. Получается, паренек мне доверился, простодушно оформил фиктивную сделку, а в результате попал в подлинную кабалу. Но, во-первых, его все равно надо оставлять, во-вторых, в обращении с младшим Висковатым он и впрямь почти незаменим, а в-третьих…
        -С условием,- твердо сказал я.- Ныне у меня с собой ни полушки, но в Москве серебра в достатке. Если ты дашь мне слово, что, когда мне удастся туда вернуться, я смогу тут же выкупить у тебя своего холопа, даю согласие на обмен.
        -Вот и славно,- с облегчением заулыбался Годунов, который, как я заметил по его лицу, не был уверен в моем положительном ответе.- А слово я тебе непременно дам, отчего ж не дать. К тому ж ежели по судебнику государеву глядети, то нам и вовсе невместно такую мену вести, а потому будь покоен - словцо свое не сдержать мне самому в убыток встанет. А коль тебя сомнения берут, могу и пред иконой побожиться, что…
        -Погоди с иконами,- остановил я его.- И без того верю. Ты ж верно сказал - ежели по судебнику царскому мы с тобой оба виноваты, выходит, лучше нам слово свое сдержать, чтоб никто не дознался. Лучше пошли к Тимохе людей, помирает ведь. Да бабку, что меня лечила, тоже надо бы. Совсем ему худо, как бы в эту же ночь богу душу не отдал.
        Старушка-травница по прозвищу Вороба подоспела как нельзя вовремя - Тимоха был уже без сознания. Глядя на ее шуструю возню с умирающим парнем - ни одного движения впустую,- я про себя отметил, что бабку не зря окрестили по имени проворной птички. Все движения ее были не только быстры, но и точны - иной молодухе впору позавидовать. Позже, правда, я случайно узнал, что Вороба - это не воробей, а снарядик для размотки пряжи с веретена, выглядевший как широкая двойная крестовина, вращающаяся на своей оси. Впрочем, какая разница - это ей тоже подходило.
        -Ежели бы до утра не позвали,- устало заявила она мне на следующий день,- нипочем бы не поспела подсобить, а ныне что ж, вскорости и взбрыкивать учнет. Тока в другой раз не больно-то утруждайтесь - ему теперь и половины полученного с излихом.- И она, неодобрительно поглядев на меня, поплелась спать на печку.
        У Тимохи и впрямь оказалось богатырское здоровье - через день он уже пришел в себя. Правда, первое, что заявил мне Серьга, открыв глаза, было непримиримое:
        -Все одно сбегу.
        -Сбежишь, сбежишь,- согласился я, не став спорить.
        В последующие пару дней я ему тоже старался не возражать, либо уклоняясь от ответа, либо вообще соглашаясь с его планами на будущее. Начинать разговор с бухты-барахты мне не хотелось, да и некуда спешить. Еще через день тот начал вставать на ноги и потихоньку брел к крыльцу, подолгу с наслаждением вдыхая в себя морозный воздух, которым веяло, как он почему-то решил, именно с Дона. Не иначе как вдохновлялся.
        Так длилось пять дней, а на шестой я пришел к выводу, что больше откладывать откровенный разговор ни к чему, ибо чревато. Дело в том, что Вороба, перестилавшая его постель и перетряхивавшая слежавшуюся подушку, задела лавку, на которой спал Тимоха, и из-под соломенного тюфяка на пол с глухим стуком брякнулся небольшой холщовый мешочек. Я был рядом. Подняв его и заглянув вовнутрь, оставалось только присвистнуть: всего за пять дней Серьга исхитрился не просто достать емкость для хранения продуктов в дороге, но и изрядно набить ее сухарями - взвешенный хоть и на глазок мешочек явно тянул на килограмм, если не на полтора. Получалось, что оттягивать беседу ни к чему, иначе говорить станет не с кем.
        Когда Тимоха вернулся со своей прогулки, я жестом указал ему на лавку возле стола, сам уселся напротив и, ни слова не говоря, вывалил перед ним содержимое мешка.
        -Твое?- спросил обличительно.
        -А тебе, фрязин, что за печаль?- с усмешкой поинтересовался Серьга вместо ответа.
        -Да как сказать,- пожал я плечами.- Пришлось мне тут за тебя поручиться перед Борисом Федоровичем, что ты не сбежишь…
        -Напрасно,- перебил он.- Надобно было допрежь меня о том спросить, а я такого слова нипочем бы не дал.
        -Вот и Борис Федорович сказал, что напрасно,- согласился я.- Говорит, коль ты в него так веришь, то, ежели что, отдашь мне своего Андрюху Апостола, а сам этого забирай. Тебя то есть.
        -Так Апостол при тебе?- несказанно удивился Тимоха.
        -При мне, при мне,- подтвердил я.- В холопах он у меня ныне.
        -Повидаться бы,- протянул Тимоха.
        -О том после поговорим, к тому же хворый он,- отмахнулся я.- Пока речь о тебе. Словом, я не просто за тебя поручился, а совершил обмен.
        -Выходит, мне теперь от тебя бежать?- прищурился Серьга.
        Взгляд его сразу же изменился. Теперь Тимоха смотрел на меня оценивающе. Спустя минуту, придя к каким-то выводам, причем приятным для себя, он весело заулыбался и откровенно заявил:
        -Прогадал ты, фрязин, с меной-то.
        -Как знать,- уклончиво заметил я.- Если ты сбежишь, то Борис Федорович по своей душевной доброте может мне Андрюху и вернуть, тем более что грамотки мы с ним на обмен не составили. Вот только плох ныне Апостол, раны у него тяжкие, еле ноги волочит, а мне вскорости в Москву катить - не выдержать ему дороги, помрет в пути.
        -За что ты его так?- насупился Серьга.- За прежнее мстишь? Так он же вернул что мог.
        -Это не я - тати постарались,- пояснил я.- Вороба сказывала, его еще пару-тройку месяцев трогать нельзя, иначе растрясет. Вот и думай теперь. А коль решишь бежать, мешать не стану. Жаль, конечно, Андрюху - славный он малый, простая душа. Но и мне деваться некуда, придется брать с собой.
        И вышел. Получалось что-то вроде проверки «на вшивость» - если ему наплевать на Апостола, то он не даст обещания, что не сбежит. Ну что ж, такой Тимоха и нам без надобности. Ну а коль согласится, значит, и мне можно на него положиться. Серьга дал слово, но… только на три месяца, а потому я его не принял, решив ковать железо, пока горячо. Так и заявил ему:
        -Не пойдет. Выходит, через три месяца ты от меня фьють и поминай как звали, а я опять останусь без человека. Да и Апостол может к этому времени не выздороветь, мало ли.
        -А что же делать?- расстроился Тимоха.
        -Соглашайся на полгода,- предложил я,- а лучше на год, для надежности. Хотя в такое время катить на Дон - конь надорвется. Там ведь зимой снега почти нет, зато грязи - твой жеребец уйдет в нее по самые бабки. Ладно, хватит с тебя и до середины следующего лета.
        -А кто тебе сказал, фрязин, что я на коне буду?- горько усмехнулся Тимоха.- Серебра у меня на него нет, а красть - сызмальства таким не занимался.
        -О коне и говорить нечего,- отмахнулся я, будто речь шла о чем-то сто раз обговоренном и давно решенном, только Серьга об этом позабыл.- Неужто твоя служба у меня коня не стоит? Само собой. И второго получишь - без сменной лошади в степи нельзя.
        -Ты что, фрязин, всерьез?!- не поверил он.
        -Я не просто фрязин, но фряжский князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекки,- строго заметил я.- А князю нарушать свое слово все одно что рожей в грязь окунуться, даже хлеще. Ее-то отмыть недолго, а чем с души ложь смоешь? Потому и слово мое так же крепко, как и твое.
        -Стало быть, за то, что я у тебя послужу до следующего лета в холопах…- задумчиво протянул Тимоха, но я не дал ему договорить.
        -Не в холопах - в стременных, а это куда выше. Что-то вроде помощника, не меньше. Ну и тягот побольше, не без того. Тут не только еду приготовить да платье вычистить и в доме прибрать, но и все прочее. Холоп - он лишь коня подводит да сесть помогает, а стременной в битве еще и спину прикрывает, ежели бой завязывается.- И посоветовал, глядя в разгоревшиеся от таких обещаний глаза Серьги: - Ты подумай как следует. У меня на службе всякое может случиться, поэтому если боишься, то…
        -Я?! Боюсь?!- Возмущению Тимохи не было предела.- Да ежели все так, яко ты сказываешь, да еще с двумя конями, то я верой и правдой, хошь супротив десятка, а то и двух.
        -И коня, и бронь,- кивнул я.- Это холоп без оружия, а ты ж ратником будешь, да не простым, а стременным. Тебе без сабельки никак. Правда, получишь не сразу,- поправился я, припомнив, что ныне мои финансы поют романсы.- Но к концу зимы обещаю, что и вооружу, и приодену на загляденье. А там, как знать, может, совсем понравится служба, да ты подольше останешься,- добавил я на всякий случай.
        -Э-э-э нет,- сразу насторожился Серьга.- Чтой-то ты…
        -Сказано же: если понравится,- тут же осадил я назад, в душе ругая себя за излишнюю торопливость, и на всякий случай добавил: - Тогда же, к концу зимы, чтоб тебе не думалось, мы и вольную на тебя выправим. Мол, обязуешься ты отслужить… ну, скажем, до середины июля, а далее свободен как степной ветерок.
        Помогло. Тимоха успокоился, хотя все равно предупредил:
        -Гляди, боярин. Коли обман затеял, я все одно сбегу, а коль по правде - вернее меня у тебя человека не будет.
        Пришлось побожиться перед иконой, после чего он деловито кивнул и сам в свою очередь присягнул, что будет служить мне верой и правдой. Словом, Годунов, несомненно, выиграл, приобретя богобоязненного парня, но мне почему-то показалось, что и я не проиграл.
        При расставании я твердо пообещал Андрюхе, добравшись до Москвы, также выправить на него вольную, чтобы он впоследствии всегда мог уйти со двора Годуновых куда угодно. Сам Борис выразил надежду, что мы с ним еще не раз повидаемся, поскольку мир тесен, а где в Москве подворье князя Воротынского, он знает хорошо и непременно заглянет в гости.
        -Я тебя не забуду, Вещун,- многозначительно сказал он напоследок.
        Глава 8
        Маша, да не наша
        Знать встретила Воротынского настороженно, гадая, то ли князь в скором времени окончательно впадет в немилость, то ли царь в память о былых заслугах простит ему все упущения по службе. Учитывая то, что государь так и не предложил Михайле Ивановичу перебраться в Кремль, хотя места в нем хватало, народ больше склонялся к первой из догадок. Потому никто и не торопился навестить его на подворье, расположенном на Никольской улице и притулившемся задней частью вплотную к монастырю Николы Старого.
        -Ни один не заехал, ни один!- метался князь вечерами по светлице, которую выделил для моего проживания.
        -Погоди, погоди,- пророчески посулил я.- Скоро от них отбою не будет.
        И точно. После того как Иоанн Грозный снизошел к полуопальному, выслушал его предложения по поводу реорганизации рубежной службы и дал «добро» на внесение всех этих новшеств, приказав князю «ведати станицы и сторожи и всякие государевы польные службы», от гостей и впрямь было не отбиться. Вот только теперь Воротынскому стало не до приемов и застолий.
        Год отвел ему царь на все про все, один год. На мой взгляд, времени куда как много, но сам Воротынский, глянув на первый ворох всевозможных грамоток, который ему приволокли из Разрядного приказа, усомнился в том, что удастся уложиться в отведенный срок. А уж когда подьячий заявил, что это лишь первый мешок, потому как людишек ему в помощь не дали, а на коня много не навьючишь, и вовсе впал в уныние, которое в конце концов закончилось попыткой «сдать машину» назад.
        Хорошо, что я успел перехватить князя, когда он засобирался к царю просить отсрочки. Перехватить и убедить в том, что хоть дел и невпроворот, но уложиться можно, только в одиночку мне несподручно и от грамотных помощников при разборке бумаг я бы не отказался.
        Конечно, можно было бы постараться самому, только зачем? К тому же разобраться в этих грамотках с непривычки чертовски тяжко, уж поверьте мне. Во-первых, я до сих пор не знал, как читаются те или иные буквы, во-вторых, писали в них порой как курица лапой, а в-третьих - специфика написания текстов…
        Я не имею в виду обилие старинных слов, хотя оно тоже изрядно затрудняло понимание. Вот что значит «бех» или «бехом»? Ну да, я тоже решил, что оно как-то связано с бегом. Оказывается, «я был» и «мы были». Продолжать перечень или так поверите?
        Вдобавок к этому шестнадцатый век имел несколько диковатые для меня правила грамматики. То ли для скорости письма, то ли еще почему, но тогда писали по-русски так же похабно, как сейчас по-английски. Поясню, что имею в виду. Если взять английское слово и прочесть его по писаному, в девяти случаях из десяти, если не в девяносто девяти из ста, звучать оно будет неправильно, то есть читать текст жителей туманного Альбиона по буквам невозможно.
        Но я никогда не знал, что подобная дикость существовала и у нас. Если кратко об особенностях, то гласные буквы писались тогда лишь в начале и в конце слова, а в середине почему-то опускались, кроме тех случаев, когда они встречались вместе, да и то вписывали не обе, а только вторую по счету.
        А теперь попрбйте прочтать по правлам XVI столтя - надлго голвы хватит?
        Если бы было что-то одно - дикие правила, слова-архаизмы или непонятные буквы, я бы отважился, но когда все в одной большой куче - зачем мне лишний труд?
        К тому же добавьте и еще одно пакостное обстоятельство. Дело в том, что все документы по правилам того времени по мере поступления подклеивались друг к другу, причем место каждой склейки фиксировалось так называемыми посложными подписями.
        Когда я впервые увидел одну из таких бобин диаметром чуть ли не в полметра, то ахнул. Мало того что она такая огромная, но вдобавок часть этих склеек вообще не из той оперы, то есть не имело к сакмагонам совершенно никакого отношения, а остальные датированы разными годами и присланы из разных мест. А разрезать их, как заявили подьячие, нельзя. За такое деяние можно и на дыбу, поскольку классифицировалось как умышленная порча государевых бумаг.
        Но тут выручил Воротынский. Узнав, в чем проблема, он колебался недолго, меньше минуты. Лишь спросил:
        -Без оного никак?
        -Никак,- твердо ответил я, и он бесшабашно махнул рукой.
        -Семь бед - один ответ. Пущай режут, а ежели что - я повелел. Коль не управимся в срок, еще одной кары за оные разрезы мне все равно не учинят.- И тут же грустно пояснил причину предполагаемого гуманизма: - Остатние грехи куда как тяжельше. Надобно государю челом бить, что не можно нам управиться.

«Вы ставите нереальные сроки!» - возмутился Трус, а Балбес философски добавил: -
«Этот, как его, волюнтаризм».
        Вот только Иоанн Васильевич не очень похож на дорогого товарища Джабраила, да и на Саахова тоже. От него в таком случае простыми замечаниями не отделаться. Да и вообще, комедии Гайдая замечательные, но повседневная жизнь - увы - не имеет с ними ничего общего. А уж в шестнадцатом веке тем паче.
        К тому же Воротынский был не прав. На мой взгляд, все было не так уж плохо, и при правильной организации дела можно было преспокойно управиться, причем даже особо не напрягаясь. По счастью, Михайла Иванович решил перед выездом к царю еще раз посоветоваться со мной, а после нашего импровизированного маленького совещания от этой мысли отказался. Напрочь.
        Вот как раз тогда я в процессе убеждения князя, что все будет хорошо, предложил Воротынскому разослать людей в крымскую украйну, то бишь в Рязанские и Новгород-Северские земли, и повелеть прихватить им с собой служилых людей, которые там не один год - мои скудные познания нуждались в подкреплении практиками-специалистами. Заодно порекомендовал обратить внимание и на тех, кто уже не служит,- они тоже могли сообщить массу полезного.
        Почуяв, что и он при деле, Михайла Иванович сразу повеселел. Вот и славно. А я тем временем напряг подьячих, приданных мне, по полной программе. По счастью, ребятки оказались смышленые и мои требования поняли хорошо, принявшись нещадно кромсать бобины и сортировать бумаги по годам и местностям, складывая на многочисленные полки наспех сколоченного стеллажа, занявшего одну из стен от пола до потолка. Скажем, по Шацку за лето 7073 на одну полочку, а за лето 7075[1565г. и1567г. соответственно.] - на другую, пониже. По соседству с ним в таком же порядке легло все по Ряжску, чуть дальше - по Донкову и прочее. Чтоб не перепутали, на каждой полке я велел прикрепить таблички с названием города и датой. Получалось, если смотреть по горизонтали, то мы имеем все данные за какой-то год, а по вертикали - те же самые данные за пятнадцать последних лет, но по конкретному городу или крепости.
        Воротынского настолько вдохновила моя бюрократическая деятельность, что он совсем успокоился, уверившись в том, что из затеи вроде бы и впрямь будет толк. И если до этого он встречал гостей не больно-то приветливо, то теперь вновь выказывал и хлебосольство, и гостеприимство.
        Я в этих мероприятиях участия не принимал - не до того. Черновая работа на подьячих, а контроль-то на мне. К тому же до приезда служилого народа с мест необходимо было соответственно подготовиться - только подготовка списка с нужными вопросами заняла целых три дня. А иначе никак. Если хочешь получить нужные ответы, сумей не просто спросить, но спросить правильно, тогда лишь сможешь составить полную картину.
        Да и мне самому отнюдь не улыбалось выезжать со двора. За все время я лишь пару раз прокатился до подворья Ицхака в тщетной надежде, что купец вернулся из своего Магдебурга, да еще разок в Замоскворечье. Там я, выполняя просьбу Апостола, заглянул к пирожнице Глафире, передав привет от своего бывшего стременного. Польщенная визитом столь важного гостя Глафира долго допрашивала меня, все ли в порядке с любезным Ондрюшей, и скоро ли он вернется, да отчего я не взял его с собой. Вроде бы удалось успокоить. Вот и все мои прогулки по городу.
        Почему стал домоседом? Во-первых, навалилось слишком много организационной работы, а во-вторых… Дело в том, что в один из первых дней нашего с Воротынским пребывания в Москве к хозяину терема заехал Никита Семенович Яковля, который передал привет от отца, сидящего третьим воеводой в далеком Смоленске. Оказывается, его папашка - старый боевой соратник Михайлы Ивановича и вот сейчас, сведав, что тот в Москве, хотел узнать, как бы это попасть к нему под начало.
        Об этом, не удержавшись, рассказал мне наутро сам Воротынский, как о наглядном подтверждении того, что, раз уж ищут его покровительства, значит, он снова в чести у государя. Признаться, слушал я его рассеянно, думая о чем-то своем, но потом, когда он уже ушел, меня словно током пробило - дошло, что это тот самый Никита Семенович, который и есть мой счастливый соперник. В сердце что-то кольнуло, и я вспомнил про время, которого с каждым днем становилось все меньше и меньше, а я так ничегошеньки и не сделал. Хуже того - так ничего и не придумал.
        Вот эти мучительные и, увы, бесплодные размышления и занимали все мое свободное время. Целиком. Еще и не хватало, поскольку на ум так ничего и не приходило. Невидимые неумолимые часы безостановочно тикали, складывая минуты в сутки и в недели, а все оставалось по-прежнему… Измучившись, я как-то раз, побродив в задумчивости по подворью и вволю надышавшись свежим морозным воздухом, собрался с духом и пошел к князю.
        Вопрос, который я задал ему, спрятав среди многих других, был для меня основополагающим - счастлива ли Маша? На точный ответ я не надеялся, не больно-то близок он с Никитой, да и по возрасту они не подходят друг другу. Словом, скорее всего, на эту тему тот откровенничать не стал, и я ничего определенного не узнаю. Оказывается, обмолвился он все-таки о своей супруге и уж так ее нахваливал, так нахваливал, что даже сам Михайла Иванович слегка позавидовал.
        Я прикусил губу. Ну как нож острый да прямиком в сердце. Что мне теперь делать? Приказать себе выбросить дурь из головы, потому что Маша счастлива? Так это сейчас. А неминуемая казнь мужа и свекра и столь же неминуемый монастырь?
        -Кстати, а чего это они тут делают, если их деревеньки где-то под Старицей?- выпалил я.
        Не вовремя спросил. Воротынский, отвечая на мой недоуменный вопрос, тут же сообщил мне еще одну пикантную подробность. Дескать, да, жили они там, но в тех деревеньках тяжко сыскать хорошую повивальную бабку, а Мария Андреевна на сносях и не ныне завтра родит, потому и перебрались в Москву.

«Совсем здорово,- мрачно подумал я.- И куда теперь лезть? А надо!»
        С трудом выждав неделю, я осторожно завел непринужденный разговор с Воротынским и как бы между прочим поинтересовался, родила ли молодая боярыня - та, что невестка его старого соратника. Оказалось, что не только родила, но счастливый отец уже устраивает крестины, на которые в числе прочих пригласил и князя.
        Несколько удивленный моей просьбой - очень хочется поглядеть, как на Руси крестят детей,- размышлял Воротынский над ней недолго и согласился прихватить меня с собой.
        -Только о том, что ты фрязин, молчи,- посоветовал он.- Ни к чему о том прочим ведать. Дойдет до государя, кой непременно восхочет тебя повидать, а тамо невесть как сложится. Или ты передумал и ныне возжаждал к государю пред его ясные очи явиться?- Он ревниво покосился на меня.
        -Нет,- тут же ответил я.- Ничего я не возжаждал. Я и говорю-то еще плохо, а иных слов вовсе не знаю. Еще ляпну что-то не то.
        -Ну то-то,- успокоенно кивнул он.
        Но на крестины мы так и не попали. Воротынский неожиданно свалился с острым приступом радикулита - то-то он накануне в разговоре со мной постоянно морщился - и три дня вообще не вставал с постели. Пришел Михайла Иванович в себя только через неделю. Разумеется, ждать его никто не стал. Гонец, которого князь послал с извинениями, прибыл с ответом, в котором счастливый папаша участливо желал скорейшего выздоровления и просил при случае все равно навестить.
        Я честно выждал еще пару дней, после чего снова пошел к князю. Тот удивился моему напоминанию о поездке в гости еще больше, чем в первый раз, резонно заметив, что крестин я все равно не увижу.
        -Да господь с ними,- беззаботно махнул я рукой.- Просто развеяться захотелось, а заодно поглядеть, как бояре живут.
        -Так ведь Никита Семенович вовсе и не боярин,- возразил Воротынский.
        Я замялся, не зная, что еще сказать, но князь все решил за меня.
        -А и впрямь надобно тебе хоть чуток развеяться. Ты сколь уже за этими бумагами сиживаешь? Поди, третий месяц скоро пойдет? Да я бы и седмицы не выдержал. Вот завтра и поедем.
        Ночью я так и не смог заснуть. Лишь под утро немного задремал и успел увидеть сон, в котором какая-то незнакомая пышная полногрудая женщина стояла передо мной с подносом, на котором было два золотых кубка. Я смотрел на нее непонимающе, тупо размышляя, что мне надо делать, потому что один из кубков я уже осушил, так чего же еще - мало, что ли? Она терпеливо ждала и только изредка облизывала сочные губы. Так и стояли друг против друга, пока я не проснулся.
        Чтобы хоть как-то отвлечься от грядущей встречи, которой я ждал и одновременно боялся, уже когда мы выехали с подворья, я рассказал Воротынскому о приснившемся.
        -Да это в руку,- захохотал он во всю глотку.- Вещий твой сон, Константин Юрьич, ох вещий.- И принялся мне объяснять про поцелуйный обряд, когда к дорогим гостям непременно выходит жена хозяина дома и…
        -Токмо у тебя во сне все шиворот-навыворот,- поучительно заметил князь.- Поцелуй, он допрежь чары. Но поначалу ты должон земной поклон ей отдать. Она ж тебе малым обычаем ответит, поясным, ну а тогда уж и поцелуй. Да гляди, чтоб руки за спиной были - положено,- закончил он.
        Я похолодел. Как же я мог забыть об этом? И что теперь? Поцеловать… Машу? Вот так запросто?! При всех?!
        Ох, заметит этот Никита, что мой поцелуй - не обычная вежливость, как пить дать заметит.
        -А в щеку можно?- спросил я.
        -Э-э-э нет. Токмо в уста,- отрезал Воротынский и ободрил: - Да ты не боись. У него хозяюшка раскрасавица. От такой поцелуй получить - счастье. Я почему знаю,- начал объяснять он.- В сродстве мы с их родом, хошь и дальнем. Она же из Долгоруких, дочка князя Андрея Васильевича…
        Он говорил что-то еще, но остального я не слышал, продолжая машинально время от времени кивать головой - не до того. Мне и своих мыслей хватало.

«Ну спасибо, князь-батюшка. Утешил, называется. Я и без того знаю, что она раскрасавица. А мне-то как быть? Может, за живот схватиться, дескать, скрутило?.. Нет, это как-то стыдно. Ну тогда за спину. Точно, и еще пошутить, что от князя передалось».
        Я уже засобирался изобразить наитяжелейший приступ, но… мы приехали.
        Остальное как во сне. Вот небольшой двор, вот мы входим под двускатный козырек парадного крыльца, вот проходим сквозь сумрачные сени, где остро пахнет какими-то пряностями или травами, вот уже стоим перед иконами и крестимся, а вот…
        И главное, сам Воротынский - тоже мне балагур выискался - завелся чуть ли не с порога:
        -Ехал было мимо, да завернул по дыму. А то скажешь, мол, живет за рекой, а к нам ни ногой. Не гулял, не жаловал ни в Рождество, ни в Масленицу, а привел бог в Великий пост.
        Ну и хозяин соответственно:
        -Гости на двор, так и ворота на запор. Хороший гость хозяину в почет. А я, признаться, ждал-заждался. С утра ведал, что подъедете, так все глазоньки проглядел.
        -Откель же ведал?- добродушно подивился Михайла Иванович.
        -Да как же,- умиленно, как-то по-бабьи, всплеснул руками, унизанными дорогими перстнями, хозяин, и я, зло засопев, остро пожалел, что не надел свой, с лалом.- Кошка все утро гостей замывала, Полкан перед домом катался да в сторону твово терема взлаивал. Опять же я свечу невзначай погасил. Да вон у меня и дрова в печи развалились. А хозяюшка моя два раза нож со стола роняла[Хозяин дома перечисляет старинные народные приметы, предвещающие приход гостей.] .
        -А тут и мы,- весело поддакнул Воротынский.- Скок на крылечко, бряк во колечко - дома ли хозяин?- Оглядевшись, похвалил: - У тебя словно божанин в гостях[Имеется в виду много свечей.] .- И тут же понеслись намеки.
        Ну греховодник старый! Он прямо напрашивался на поцелуй. Приспичило, понимаешь ли.
        -Кто бы нам поднес, мы бы за того здоровье выпили.- А потом шпарил и вовсе напрямую, открытым текстом: - Что и обед, коль хозяюшки нет.
        Вот разошелся, хоть за рукав дергай. А меня то в жар, то в холод. Пусть не свадьба, да что толку. Сейчас вот-вот выйдет моя Маша, которая чужая жена. Ой, не такой представлял я себе эту встречу, совсем не такой. А главное, сам виноват - какого, спрашивается, напросился?! Мазохист? Так возвращайся к Никите Даниловичу Годунову, он тебе быстренько удовлетворит все нездоровые побуждения, а Ярема с Кулемой подсобят. Хотя как знать. Не исключено, что в тот момент, имей я выбор, мог и согласиться обменять грядущий поцелуй еще на один десяток плетей от Яремы, лишь бы эта встреча неожиданно закончилась, даже не начавшись, но…
        -Марья Андреевна! Тута вас заждались ужо!- властно позвал хозяин.
        Тоже мне командир выискался.
        Почти одновременно с его призывом послышались шажки - аккуратные, женские. Топ-топ, топ-топ, все ближе и ближе. Явно она. О господи! А мне-то чего делать?! Мама родная, хоть и не родилась ты еще, подсоби, выручи!
        Перед глазами поплыло, но зато потом пришло даже не спокойствие - счастье. Услышали небеса мою мольбу, и вместо хозяйки дома к нам с подносом павой выплыла какая-то толстушка - розовощекая, с блестящими зеленоватыми глазами. Личико было и правда очень и очень привлекательным. Я опасливо покосился по сторонам - нет, девушка явно подменяла хозяйку, которая, скорее всего, не могла выйти - или приболела, или ребенка кормит, или что-то еще. Да оно и неважно - главное, что целоваться мне не с ней, а вот с этой, румяной и улыбчивой.

«А может, это еще какой-то обряд, о котором князь забыл мне рассказать?- успел подумать я.- А потом выйдет Маша и…»
        Но тут Михайла Иванович на правах старшего гостя чинно поклонился, та в ответ, после чего он, заложив руки за спину, облобызал толстушку и сделал шаг в сторону, а девушка повернулась ко мне. Продолжая недоумевать, я повторил все в точности как и князь - губы ее были нежными и теплыми, а пахло от нее почему-то парным молоком.

«Кормилица,- догадался я.- Неужто Маша заболела? Или так положено - после родов сколько-то времени нельзя появляться на людях?» М-да-а, загадка на загадке, а спросить не у кого. И что удивительно, всего несколько минут назад я панически боялся встречи с ней, а вот теперь опять хотел увидеть. Хотел и в то же время все равно боялся. Эдакое противоречие. И какое из чувств сильнее - пойди пойми.
        Поднесенный кубок я осушил, даже не почувствовав вкуса, но еще раз поклониться не забыл, хотя проделал это на автомате. Дальнейшая беседа хозяина терема с Михайлой Ивановичем тоже проходила без моего участия. Лишь в самом начале, еще до трапезы, когда усаживались за стол, Воротынский вновь ухитрился вогнать меня в жар, порекомендовав:
        -Хошь быть сыт, садись подле хозяйки, хошь быть пьян, садись подле хозяина.
        После чего я, окончательно потерявшись, плюхнулся куда ни попадя, с ужасом представляя миг, когда в светлицу выплывет королева моих грез и сядет… как раз рядом со мной. Но нет, и тут пронесло, а… жаль. Я продолжал что-то скромненько жевать, хотя на самом деле кусок не лез в горло, продолжал что-то пить, пытаясь скинуть с себя это окаянное напряжение, которое упрямо не хотело меня покидать, и помалкивал.
        Да они и не больно-то во мне нуждались. То Воротынский вспоминал свои славные победы, часть которых, как я понял, он мог по праву разделить с батюшкой хозяина терема, а Никита в свою очередь рассказывал об отце, которого царь, простив за измену, отправил воеводой в Смоленск. Вообще-то в иное время я бы немало подивился этому любопытному факту - человека, обвиняемого в тайных сношениях с Литвой и польским королем Сигизмундом II, не просто освобождают от наказания - пытка на Руси не в зачет, но и посылают командовать войсками на границу с владениями этого же короля. Да еще куда - в самую главную крепость Руси на западном направлении. Абсурд! Одно это служит верным доказательством того, что весь якобы «заговор» - чистейшая липа.
        Но это в иное время. А сейчас мне было ни до чего. И я вздыхал, сопел и, деликатно улыбаясь, слушал, как они наперебой балагурят, покладисто кивал, когда все тот же Никита тыкал мне чуть ли не под самый нос то одно, то другое блюдо, и все с шуточками да прибауточками:
        -Гостя потчуй, покуда через губу не перенесет. Не будь для куса, будь для друга. - И нам обоим: - Распояшьтесь, дорогие гости, кушаки по колочкам!
        -Да сыт уже, сыт,- уныло отнекивался я, но тот был неумолим:
        -Против сытости не спорим, а бесчестья на хозяина класть негоже, да и не видал, как ты ел, покажи.
        А мне не до еды. Хорошо хоть Михайла Иванович выручал, чесал как по писаному:
        -Хоть хлеба краюшка да пшена четвертушка, от ласкова хозяина и то угощенье. Пиво не диво, и мед не хвала, а всему голова, что любовь дорога. Такого подливала никогда не бывало. Много пива крепкого, меду сладкого, вина зеленого, всего не приешь, не выпьешь.
        Только благодаря ему Яковля (что за гадкая фамилия!) от меня и отставал, принимаясь кстати и некстати нахваливать свою супругу, которая родила ему истинного богатыря:
        -Спородила мне молодца: станом в меня, белым личиком в себя, очи ясны в сокола, брови черны в соболя.

«Мой-то ребенок был бы куда симпатичнее»,- сумрачно думал я, продолжая угрюмо молчать.
        В ответ Воротынский тут же затевал очередную здравицу с пожеланиями:
        -Жить вам сто годов, нажить сто коров, меринов стаю, овец хлев, свиней подмостье, кошек шесток, собак подстолье. Да чтоб платьице тонело[Обновлялось.] , а хозяюшка твоя добрела.

«Хорошо, что не пожелал быть здоровой, как корова, а плодовитой, как свинья»,- мрачно прокомментировал я. Хотя такое мне тоже доводилось слыхать, причем совсем недавно, на свадьбе у Бориса Годунова. Кажется, отличился дядя Бориса, Иван Иванович Чермный. До сих пор не пойму, то ли в шутку он ляпнул это, то ли всерьез.

«Ну да ладно. Пес с ним, с этим крупным рогатым скотом».- И мои мысли вновь свернули на отсутствующую хозяйку дома. Изредка я продолжал поддакивать Воротынскому, согласно кивал чему-то, а сам неустанно думал: что могло случиться с Машей? Пару раз я уж было порывался спросить о здоровье хозяйки дома, но всякий раз страшился. Вместо этого я принялся мысленно повторять, что это судьба, и хорошо, что она не вышла, иначе Никита обязательно бы заподозрил неладное, и вообще надо только радоваться, как все замечательно обошлось, а я дурак и не понимаю своего счастья. К тому же мое появление здесь лишь разведывательное, а потом будут еще, и тогда я непременно все выясню. Пока я внушал себе это, визит подошел к концу, и Воротынский, встав, начал прощаться. Никита тут же громко позвал: «Маша, Маша!», я похолодел, но вместо нее на мое счастье (или несчастье?) вновь проворно прискакала прежняя толстушка.
        -Да, вот тут я забыл подарочек от нас,- замялся Воротынский и извлек два золотых дуката.- Мальцу твоему на зубок, Мария Андреевна. Чтоб был пригож да всегда улыбался. Ох и красавица у тебя женка!- Он фамильярно хлопнул по плечу засмущавшегося хозяина дома.- Идет будто пава, а поцелует гостя, ровно еще одной чарой меда одарит.
        Я стоял, вообще ничего не понимая. На секунду даже мелькнула безумная мысль о том, что хозяин дома двоеженец или за те три дня успел овдоветь и жениться по новой, потому что если передо мной сейчас стоит Мария Андреевна, урожденная Долгорукая, то кого я встретил тогда у Ведьминого ручья?! Кого я защищал на лесной опушке, стоя по колено в сугробе?! Кто подарил мне перстень?! Неужто Валерка был прав?! Неужто и впрямь это был мираж, видение, фантасмагория? А как же сам подарок?! Он-то реальный, осязаемый!
        Пока мы ехали, я все искал ответы на свои вопросы. Ладно, один раз совпало, так что же теперь - повторно?! И если это не та Маша, то где тогда искать мою? Приказчик Ицхака клялся и божился, что все разузнал доподлинно, и он действительно не ошибся - все совпадало. А внешность? Ну как я мог ее описать? Краше в мире нет? Значит, разные у нас понятия о красоте. К тому же жена этого Никиты действительно привлекательная особа.
        И вдруг в мои размышления ворвался голос князя. Я услышал его с середины фразы, но мне хватило:
        -…А уж та Маша доподлинно ангел во плоти, и я так мыслю, что государь беспременно ее выберет.
        Кто ангел? Какая та? И при чем тут царь? Я недоуменно уставился на Воротынского.
        -Так уж и выберет?- выразил я сомнение, чтоб князь стал пословоохотливее.
        -А вот ты бы поглядел на нее, иначе запел бы,- даже обиделся Михайла Иванович.- В очах утонуть можно. Яко два озерца пред тобой. Так и манят, так и манят. Одни ресницы стрельчатые любого молодца наповал сразят. Про стать уж и не говорю - в сестричну[Племянница, дочь сестры.] мою уродилась, и дородством, и станом - всем взяла.
        В груди екнуло, дыхание перехватило, но я, собравшись с духом, спросил, прилагая все усилия, чтобы голос не дрожал от волнения:
        -Да, может, она подурнела с тех пор?
        -С чего это дочка моей сестричны подурнеет?!- возмутился князь.- У нас, Воротынских, что ни девка, то краса неописуемая. Ну и Долгорукие тож не из последних. Вот вместях и сотворили диво дивное.
        Сердце почему-то принялось так отчаянно колотиться, будто хотело вырваться из груди. В висках звенели колокольчики, а по затылку словно лупил какой-то назойливый кузнец, но я все равно спросил как можно небрежнее:
        -А что, и впрямь ее батюшку тоже Андреем зовут или мне послышалось?
        -Отчего ж послышалось. Так и есть. Андреем Тимофеевичем. Последний он у Тимофея Владимировича. Да я тебе сказывал по дороге туда. Али запамятовал?
        -Запамятовал,- сконфуженно сознался я.- Как есть запамятовал.- И пожаловался: - Уж больно крепкий медок у Никиты Семеныча. Аж с ног сшибает. До сих пор голова кружится.
        -И как я тебе сказывал, что ее поезд о позапрошлое лето близ Ведьминого ручья чуть тати не перехватили, тоже запамятовал?- подивился Воротынский.- Это когда Андрей Тимофеевич замуж ее пытался за дмитровского княжича выдать, за Василия Владимировича,- уточнил он.
        -Тоже,- одними губами произнес я, не в силах дышать, и блаженно пролепетал: - Близ Ведьминого ручья… тати… и не замужем… ну надо же. И как это я все… запамятовал?..- В эту минуту мне больше всего хотелось попросту расцеловать этого немолодого человека с пышной окладистой бородой и седыми висками. Его, потом всех слуг, что сопровождали нас, закончив сексуальный порыв души лошадиными губами.- Ох запамятовал, князь-батюшка.- И от избытка чувств я весело засмеялся.
        Глупо, конечно, но сдерживать себя в тот момент я не мог, заливаясь от хохота и утыкаясь в конскую гриву.
        -Эва, как тебя с русского меду развезло,- неодобрительно крякнул князь, но потом тоже сдержанно улыбнулся - уж очень заразителен оказался мой смех, и снисходительно заметил: - Сразу видать, фрязин.
        А я продолжал хохотать.
        Кстати, так и не пойму, с чего я взял, что Яковля - похабная фамилия. Очень даже хорошая. Просто отличная, если вслушаться. И сам он мужик весьма и весьма - гостеприимный, приветливый, и вообще душевный парень. А жена у него просто красавица - милая, домашняя, хлопотунья…
        Славные они люди, дай бог им счастья…
        Глава 9
        Еду к любушке своей
        Ради приличия я после того вечера решил выждать три дня. Большего сроку отпускать не стал - все равно бы не выдержал. Мне и эти дни показались за вечность.
        На четвертый день я подошел к Воротынскому и твердо заявил, что еду в Псков, куда знакомый купец Франческо Тотти должен был доставить мне с родины денег. Ждать он меня не станет, а о закупке товара у него договорено заранее, поэтому если я не появлюсь в срок, то он уедет обратно, а я останусь у разбитого корыта и в следующий раз увижу его лишь через год.
        -Погоди-погоди,- насторожился князь.- А как же сакмагоны, кои уже подъехали? Ты уедешь, а их-то кто опрошать станет?
        Хо-хо, вспомнил. Я что, зря эти три дня гонял подьячих? Мы ж всех сакмагонов опрашивали вместе, а в последний день я вообще только контролировал процесс. И забыть мои помощнички ничего не могут: все подготовленные мною вопросы имеются в листах - бери и читай, а потом записывай ответы. Легко и просто.
        -Пока они и без меня управятся,- заверил я.- Опросные листы я им отдал, а потому у них дело легкое. Ну а когда они всех опросят, к самому главному я уже вернусь, чтоб свести все воедино. Им ведь с рубежниками все одно не меньше месяца, а то и двух говорить, и раньше не поспеть.- И для надежности веско повторил: - Главное - свод.
        Воротынский еще упрямился, но я дожал его, заявив, что к началу основной работы мне надо иметь не просто свежую, но очень свежую голову, а с той, что сейчас болтается на моих плечах и озабочена отсутствием денег, никакого свода не получится.
        Князь вздохнул, прикинул, проникся - сам вечно без денег - и нехотя дал «добро». Однако едва я заикнулся о грамотке для его племянницы, как он тут же снова замахал на меня руками:
        -Ишь чего удумал! Так ты и до Пасхи не вернешься, а там распутица, и все, не раньше лета. Обойдется она без грамотки. Опять же я совсем недавно, о прошлом годе, весточку ей посылал. Что ж теперь, кажное лето с ей сообщаться?
        -Последняя родня,- пытался я урезонить его, но ничего не помогало.
        -И думать не моги!- бушевал Михайла Иванович.- Это ж крюк поболе полусотни верст. Нет, нет и нет! И без того опаску держу, что до распутицы не поспеешь. Шутка ли, три дня назад Кикиморин день миновал…
        Вообще-то только буйное воображение русского народа могло додуматься до того, чтобы поместить святого за грехи в ад - я имею в виду святого Касьяна, день которого отмечается двадцать девятого февраля, или вот как тут - обозвать Маремьяну праведную, день которой отмечался семнадцатого февраля, Маремьяной-кикиморой. Но мне не до изысков буйной отечественной фантазии - я считаю, старательно загибая пальцы. Зрелище деловито загибаемых перстов завораживает князя, и он на время умолкает, настороженно следя за моими трудами. Наконец работа закончена и все пальцы, кроме указательного на правой руке, загнуты. Я торжествующе поднял руки вверх и показал Воротынскому.
        -Все сходится. Если пойдет без задержек, то к концу марта вернусь.
        Тон авторитетный и уверенный - дальше некуда. На самом деле я конечно же ничего не подсчитывал. На Руси это бесполезно. Тут надо отмерять не семь - семьдесят семь раз, и все равно завязнешь в середине какой-нибудь особенно широко разлившейся лужи. Или болота. Да мало ли где. Тем не менее князь проникся. Ворчать не перестал, но тон поубавил:
        -У меня в прежних вотчинах, что в Новгород-Северских землях лежали, на огородах об эту пору уже людишки возились, горох сеяли с безрассадной капустой. Вот-вот оттепели пойдут. А тут хошь и не так тепло, яко в твоих фряжских землях, ан следующий месячишко неспроста на Руси сухим кличут. Он Евдокее Плющихе[День святой преподобной мученицы Евдокии отмечался 1 марта. Народное название дня памяти этой святой - Евдокия Плющиха, или Авдотья замочи подол.] крестник.
        Отчаявшись, я пошел ва-банк. Сознавшись, что во мне взыграло любопытство, я честно заявил, что хочу повидать дочку его племянницы и лично убедиться в ее неописуемой красоте.
        -Да тебе зачем?- хмыкнул Воротынский.- Ее ж Андрей Тимофеич за царя отдать мыслит. С сынком князя Старицкого не вышло, а потом и сам Владимир Андреевич в опалу угодил, зато теперь прямиком к царю в тести попасть возжелал. Все по шапке боярской сохнет.
        По неодобрительному тону князя я заметил, что эта затея мужа его племянницы Михайле Ивановичу не по душе. Хотя открыто он ее не осуждал, но достаточно было послушать, как он презрительно цедит слова, и посмотреть на брезгливо скривившиеся губы. Воротынский, как и царский печатник Висковатый, придерживался мнения, что получать боярскую шапку через бабью кику зазорно.
        Я, конечно, мог бы сказать, что никакой невестой она не станет и замужем за царем ей не бывать, потому что я знаю наперечет имена и фамилии всех жен Иоанна, и Марии Долгорукой среди них нет и в помине, но вместо этого напомнил, что времена нынче лихие, а потому если на обратном пути возникнет такая надобность, как сопроводить поезд с невестой в Москву, то пятеро вооруженных до зубов ратных холопов, которых он хочет послать со мной, неплохое подспорье в случае чего.
        -Ежели ты удумал возвертаться вместях с бабами, то еще седмицу потеряешь,- мрачно предупредил Воротынский.- А свод когда?
        Дался ему это свод! Сказал же - сделаю! Пришлось клятвенно пообещать ему, что не позднее чем через три месяца после моего возвращения свод вчерне будет готов и его останется только прочитать и переписать набело.
        -Ладно, дам я тебе грамотку,- нехотя буркнул Михайла Иванович.
        Отец родной! Хорошо, что князь был такой мрачный, а то бы я точно полез целоваться, а он такое бурное проявление чувств с моей стороны навряд ли одобрил.
        Оставалось подготовиться самому, чтобы явиться перед своей ненаглядной при полном параде. Что касается внешности, то тут легко и просто - я не женщина, в косметике не нуждаюсь, а чтобы походить на окружающих, достаточно коротко подстричься, и все. Здесь почему-то любят оболванить голову чуть ли не под ноль. Смотрится оригинально - огромная густая борода с поблескивающей в ней сединой, пышные усы, а едва человек снимает шапку, как под ней открываются мальчишеские вихры длиной от силы сантиметра два-три, да и то это считается «зарос».
        И тут же дилемма - а надо ли мне походить на всех прочих? Я ж теперь не перекати-поле при полном отсутствии документов. У меня целых две верительных грамотки - к псковскому наместнику князю Юрию Ивановичу Токмакову и к князю и воеводе Андрею Тимофеевичу Долгорукому. Между прочим, даже с печатями. Здоровые такие, вислые, свинцовые. Лично от Воротынского. А в них сказано, кто их податель - фряжский князь Константино Монтекки. Собственной персоной, прошу любить и жаловать.
        Так вот, надо ли этому князю выглядеть, как все, или оставаться прежним, изрядно заросшим, у которого волосы хоть и не до плеч, но и не миллиметровой длины? Казалось бы - пустяк, а я целый час ломал голову, считая плюсы и минусы того и другого.
        Только я вас умоляю - не надо ввинчивать свой указательный палец в висок, выразительно покачивая головой. Думаете, без вас этого не знаю? Очень даже осведомлен, и давно. Но мне простительно. Любовь - это чувство, поднимающее человека на неестественную в его обычном состоянии высоту духа, а по напряжению всех сил организма может быть смело приравнено к принятию сильнодействующих наркотиков натурального или химического происхождения. Такую вот многозначительную сентенцию выдал мне как-то один хороший приятель-психотерапевт, добавив, что состояние влюбленности в чем-то сродни состоянию аффекта, причем постоянного. Первыми это подметили еще древние греки, которые нарушение клятв, данных на ложе любви, даже не считали за преступление. И вообще, человек в этом состоянии сам за себя не отвечает, ибо у него попросту «сносит крышу». Так что я и сам знаю, что мой «чердак набекрень». Ну и пускай. Зато без всяких порошков, но под вечным кайфом.
        После того как я благополучно решил вопрос внешности - останусь таким, каким Маша меня видела в первый раз, у Ведьминого ручья,- пришла очередь гардероба. Тут конечно же полный завал. Сидеть дома и не высовывая оттуда носа командовать подьячими - тут мой костюм выглядел весьма пристойно, надеть его в дорогу - куда ни шло, но для визита к невесте срочно нужно что-то еще.
        Да и подарков не мешает прикупить. Здесь это не очень принято - не на свадьбу же еду, не на крестины, а просто в гости, но я счел неудобным появляться с пустыми руками.
        К Воротынскому я подходить не стал - у него после ссылки вечные проблемы с финансами, и он переживал это весьма сильно, поскольку было с чем сравнивать. До опалы князь мог выставить чуть ли не полторы тысячи ратных холопов - сейчас от силы пару сотен. Он и разоренные татарами городки, которые дал ему царь вместо тех, что отобрал в казну, и то до сих пор не мог восстановить, так что каждая копейка на счету.
        У меня денег тоже не имелось. Вообще. Зато имелся некий английский негоциант Томас Бентам и истекший на днях полугодовой срок. Полторы тысячи рублей - не шутка. На них здесь при желании можно припеваючи прожить всю жизнь, не говоря уж о таких пустяках, как нарядно одеться, обуться, справить себе полный воинский доспех и прикупить подарки.
        Вот только одна беда - долговая расписка осталась в ларце, а ларец тю-тю вместе с остроносым. И отдаст ли почтенный Томас Бентам свой долг без расписки - бог весть.
        Деньги с вреднючего сэра я выколачивал тоже сам, и замечу, что мне это стоило массы затраченных нервов. Если бы можно было привлечь к этому князя Воротынского - уверен, что все прошло бы без сучка и задоринки. Слишком уж известен Михайла Иванович, слишком именит его род, чтобы пытаться «кинуть» пускай даже не самого сановника лично, а его ратного холопа.
        Но - нельзя. Я же не ратный холоп, что выяснится сразу. Да и не мог я посвящать Воротынского. Спрашивается, а какого черта я тогда еду в Псков, если у меня и тут денег хоть отбавляй?! Сиди на месте и вон… делай свод, будь он неладен! Получалось, что надо обойтись собственными силами и надеяться, что имя князя, вовремя мною упомянутое в разговоре с Бентамом, хоть как-то поможет.
        Из сопровождающих со мной был лишь один Тимоха. А куда больше? Я ведь не грабить приехал, а забрать свое кровное.
        Подъехав к хорошо знакомому мне подворью, я, собираясь с духом перед весьма важным разговором, задержался, не стал сразу въезжать за тяжелые ворота, щедро обитые железными полосами. Вместо этого я еще раз прогнал все свои доводы в голове, рассеянно глядя на стоявший напротив высокий терем с вычурной шатровой крышей, где жил Никита Романович Захарьин-Юрьев. Как-то чудно смотреть на дом, где живет дед основателя будущей - третьей по счету - правящей династии, то есть глуповатого и болезного Миши - будущего царя всея Руси. Чудно, потому что до сих пор не верится, что я нахожусь в том времени, когда видные бояре говорят о тех же Романовых не иначе как с усмешкой - не один Воротынский презрительно относится к людям, получившим боярскую шапку «через бабью кику». Но к черту будущую династию - есть дела поважнее,- и я, отогнав посторонние мысли и набрав в грудь побольше воздуха, решительно въехал на подворье английских купцов.
        Поначалу англичанин с лошадиным лицом был суров и хмур: отдавать - не брать. Но, узнав, что его расписки у меня сейчас с собой нет, волшебным образом преобразился, принялся то и дело вежливо улыбаться, демонстрируя зубы под стать лицу - тоже стащил у какого-то рысака, разводить руками и сочувственно заявлять, что без предъявления расписки он, увы, ничем не может мне помочь, ибо нет документа - нет денег.
        И вообще, он, сэр Томас Бентам, ближе к старости стал удивительно забывчив на лица. Вот и сейчас он глядит на меня и с превеликим трудом догадывается, что и впрямь где-то действительно встречался с молодым синьором, только вот где, припоминает плохо. И почем ему знать, являюсь ли я именно тем, кем назвался, то есть Константином Монтекки, а если и являюсь, то где доказательства того, что он должен вернуть означенную сумму в полторы тысячи рублей, да еще в столь неурочное время, как февраль месяц.
        И еще сэр Томас Бентам питает глубокие сомнения - неужто он, глубоко практичный и здравомыслящий человек, бережно относящийся не только к каждому серебряному шиллингу, не говоря уж о кроне[Крон - английская серебряная монета того времени, весом приравненная к талеру. Была равна примерно 5 шиллингам.] , а тем паче о соверене[Cоверен - английская золотая монета (первый фунт стерлингов) того времени весом 15,55г золота 994 пробы. В семидесятые годы XVIв. ее не выпускали, а те, что были, оценивались гораздо дороже фунта.] , но и к каждому фартингу[Фартинг - самая мелкая монета Англии. 4фартинга составляли пенни, шесть пенни были равны одному пенсу. В шиллинге насчитывалось 12 пенсов, а в фунте стерлингов - 20 шиллингов.] , мог взять вышеозначенную князем сумму под столь внушительный и невыгодный процент.
        -Так в чем же дело? У тебя-то тоже хранится грамотка о нашей сделке,- не выдержал я.- Возьми ее и посмотри, что в ней написано.
        Видя мое нарастающее возмущение, Тимоха, стоящий сзади, склонившись ко мне, тихонечко шепнул:
        -Боярин, а можа, ему в рожу разок? Для памяти. У таких, как он, опосля ентого враз просветление наступает.
        Совет мне понравился своей простотой и легкостью в применении. Я бы и сам был не прочь им воспользоваться, вот только тогда мои денежки точно плакали, во всяком случае, до приезда Ицхака.
        К тому же купец неспроста вел себя вежливо, но в то же время с утонченной наглостью. И раздражает, и не придерешься. Мужик явно нарывался на скандал, и сдачи от англичанина, не говоря уж о приличной русской драке, я бы не дождался. Вместо этого он тут же потащил бы меня в Разбойную избу «по факту злостного хулиганства», и сколько штрафа впаяли бы мне судьи, неизвестно. Зато известно другое - в карманах у меня, говоря языком этого сэра, не было ни фартинга, а должника, который не в состоянии выплатить требуемое, на Руси подвергают торговой казни - выводят на Ивановскую площадь в Кремле и угощают палками. Кстати, по-моему, отсюда и пошло выражение «орать на всю Ивановскую». Правда, там еще и оглашали царские указы, но уж поверьте мне - должники вопили намного громче, чем царские глашатаи.
        Вообще-то примени нынешний президент России хорошо проверенные методы пращуров, и я уверен, что все банкиры мгновенно изыскали бы нужные средства для платежей, напрочь забыв о такой замечательной отговорке, как финансовый кризис. Нет, не умеем мы все-таки беречь и хранить старые дедовские традиции, а зря. Что касаемо меня, то я тоже отнюдь не жаждал орать на всю Ивановскую, а потому с некоторым сожалением отказался от заманчивого предложения.
        -Рожу пощупать мы ему всегда успеем,- многозначительно шепнул я в ответ.- Поглядим, как дальше будет.
        Тимоха разочарованно вздохнул, всем своим видом показывая, что рано или поздно, но заканчивать все равно придется именно этим.
        Сэр Томас Бентам, настороженно покосившись на нас с Тимохой, бросил взгляд на своих служителей, которых он представил мне в самом начале разговора и неподвижно застывших с тупым выражением лица у входа, и успокоился. Между прочим, зря. Он просто не знал Тимоху. Скрутить моего холопа могли только четверо дюжих и обязательно ловких мужиков. Ловких, поскольку Серьга, помимо того что имел недюжинную силенку, еще был чертовски изворотлив. Меня он слушался беспрекословно лишь потому, что я вел себя с ним достаточно вежливо, то есть отдавал распоряжения без презрения в голосе и спокойным тоном, не унижая его достоинства. Ну и плюс обещанная воля. Так что служители сэра Томаса - Томас Чефи и Джон Спарка - навряд ли смогли бы помочь своему господину, случись что.
        Но - справа в челюсть вроде рановато, советовал поэт, и я не спешил с радикальными средствами. Вначале послушаем, что скажет господин Бентам. Однако англичанин оказался чрезмерно самодоволен, то есть посчитал себя великим умницей, а меня соответственно…
        Откашлявшись, он стал скорбно рассказывать, что, к несчастью, на Руси в домах живет огромное количество мышей - не случайно московиты обожают кошек, без которых были бы несомненно сожраны этими маленькими злобными серыми тварями. А вот у них, как назло, кошка сдохла, и потому распоясавшиеся грызуны хозяйничали этой осенью на подворье Английской торговой компании как у себя дома, сожрав огромное количество всевозможных документов, в том числе и почти все его расписки - и те, по которым был должен он, и те, по которым должны ему.
        Разумеется, после случившегося он, сэр Томас, как порядочный и законопослушный человек, вынужден был скорбно вздохнуть и отказаться от всяческих претензий к тем купцам, которые остались ему должны весьма значительные суммы, почти впятеро превышающие ту, что он якобы должен мне.
        Сказал и замолк, выжидая, когда я его начну бить. Просто горит человек желанием, чтобы ему начистили гладко выскобленную красную рожу. Не безвозмездно, разумеется.
«Любовь за деньги - это проституция,- подумал я.- А когда подставляют за деньги морду - это как назвать?»
        Тимоха в таких тонкостях английского бизнеса по причине простоты русской души разбирался плохо, но поведение сэра Томаса было таким красноречивым, что даже он понял суть - надо бить.
        -Пора?- склонившись ко мне, с надеждой в голосе снова шепнул он и с легким удивлением добавил: - Княже, он ить сам напрашивается, ей-ей. Можа, и впрямь разок угостить, коль он так страждет?
        -Вот потому-то и не будем,- туманно пояснил я.- Ни к чему потакать дурным желаниям.
        Тимоха вновь разочарованно вздохнул, выпрямился и, явно примеряясь, принялся плотоядно разглядывать пока еще целое лицо сэра Томаса.
        -Если у твоих поручителей столь же плохая память, как и у тебя, то у моих видоков она значительно лучше,- вежливо заверил я англичанина.- А потому я уверен - после моей жалобы, подтвержденной почтенными купцами, у тебя появится предостаточно времени, чтобы вылечиться от своей забывчивости, отдыхая у себя на родине.
        Сэр Томас задумался, хватит ли ему моих денег для лечения прогрессирующего склероза. Чтобы человек не заблуждался, за чей счет он станет восстанавливать память, я добавил:
        -Разумеется, уедешь ты только после уплаты долга, а кроме того, на твоем примере я дополнительно позабочусь о прославлении удивительной честности и порядочности купцов Английской торговой компании. Кстати, у русских царей есть прискорбная особенность. Заботясь о справедливости, они иногда применяют чрезмерно жестокие наказания с благой и поучительной целью, чтобы другие, глядя на это, не пытались совершить что-либо подобное. Поэтому я не удивлюсь, если царь Иоанн возьмет с обидчика помимо суммы в мою пользу и остальной его товар - но уже в свою. Не исключено, что это станет для него хорошим поводом, дабы изъять товар и у прочих купцов твоей компании, тем более что он вообще раздосадован поведением королевы Елизаветы, которая всячески увиливает и от союза с Русью, и от предложения выйти за него замуж. А воздать ей по заслугам он может, только причинив неудобства ее купцам.
        Однако сэр Томас еще пытался брыкаться. Очень уж ему хотелось содрать с меня хоть что-то.
        -Доказательств у тебя нет,- осторожно возразил англичанин.- Мои видоки против твоих. Кого признают правым - неведомо. К чему ставить на кон всю сумму, если можно преспокойно договориться о получении половины ее,- пошел он на попятную.
        Но это уже был вопрос принципа. Я бы мог расстаться и с большим - легко пришло, легко ушло,- только не в его карман.
        -И ты всерьез полагаешь, что некие силы встанут на твою сторону, даже зная, на чьей правда? А ты не боишься, что они потом пощекочут тебя рогами и потребуют расплатиться за услугу? К тому же я сомневаюсь, чтобы дьявол оказался сильнее господа.
        -У нас в Англии принято, что в случае отсутствия расписки должник в качестве ответной любезности великодушно уступает весь процент сверху и десятую часть суммы,- ляпнул он.
        -Хорошая традиция,- согласился я.- Я непременно запомню. Но, увы.- И развел руками.- Мы с тобой не в Англии, сэр Томас, а на Руси, где есть хорошая поговорка: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». А здесь традиция возвращать все целиком, а уж потом ожидать ответной любезности.

«Мамочка, пойдемте в закрома»,- предложил Юрский, игравший в «Золотом теленке» Остапа Бендера, опечаленному Евстигнееву-Корейко и вежливо взял под руку подпольного миллионера…
        Стоп! Под руку, я сказал, а не за грудки. Чуть все не испортил, шельмец. Хорошо, что я успел вовремя перехватить многозначительно потянувшуюся вперед руку Тимохи. И хорошо, что сэр Томас не увидел этого инстинктивного порыва, поскольку секундой раньше поднялся со своего стула и находился к нам вполоборота, направляясь к выходу.
        -Невтерпеж, боярин,- повинился мой стременной.- Душа страждет поучить малость. Уйдет ведь, стервец, как пить дать уйдет.

«И никуда он с подводной лодки не денется»,- усмехнулся я, а вслух наставительно изрек, воспользовавшись отлучкой англичанина:
        -Таких, как он, поучить можно только рублем, за который он сам подставит тебе правую щеку. Как в Евангелии.
        -Ну?!- усомнился Тимоха.- За рубль?!
        -Может, за один и нет, а за сто точно,- уверенно заявил я.- У них там на островах народец насквозь продажный.
        -За сто я и сам бы рожу выставил,- вздохнул Тимоха.
        -На Дону битых не принимают,- заметил я.- Так что поедешь хоть и без ста рублей, зато с чистым и светлым ликом. Как раз за это время подучишься сабельному бою.
        -Я и так кой-чего могу,- возразил Тимоха.
        Это была правда. Чуть ли не с первого дня моего пребывания у Воротынского Тимоха, держа в голове мечту вступить в казачье братство и не желая попасть туда необученным, принялся старательно осваивать сабельный бой с помощью ратных холопов князя.
        Пока мы с ним обменивались мнениями по поводу учебы, англичанин вернулся. Держа в вытянутых руках увесистый мешочек, он почтительно протянул его мне. Я взвесил его на ладони, и моя правая бровь удивленно взлетела вверх.
        -И это все?
        -Здесь золото,- пояснил сэр Томас.- Ровно половина долга, если не считать процентов, с уплатой которых, равно как и с выплатой второй половины, я бы почтительно попросил обождать.- И он учтиво склонил голову.
        -Ну если почтительно,- вздохнул я,- то и впрямь можно обождать.- И вновь взвесил мешочек на ладони.
        Странно. Неужели сюда вместилась половина многопудового долга? Очень странно.
        -Если угодно, то мы можем перевесить все на твоих глазах, но тут без обмана - ровно семь фунтов, восемь унций и пять пфеннигов[Английский фунт равен 453,
9237г, английская унция - 27,2875г, пфенниг, как мера веса, составлял 1/20 часть унции.] . Здесь даже больше положенного к отдаче почти на целых пять гранов[Гран - мера веса, соответствующая весу пшеничного зерна. В разных странах была неодинаковой. В Англии после 1526г. равнялась 0,0648г.] ,- не удержавшись, похвалился он своей щедростью, совершив непростительную ошибку.
        Если бы я знал, что пять гранов составляет всего-то около трети грамма, то я бы ему еще поверил. Но это слово слишком созвучно более привычной для меня мере веса, и я решил, что он добавил пять граммов, а это уже припахивало аттракционом неслыханной щедрости со стороны торгового человека, притом не простого купца, но уроженца туманного Альбиона.
        -Я все-таки пошлю человека за весами,- проявил он нездоровую инициативу и, не дождавшись моего одобрения, повернулся к одному из своих слуг, после чего я окончательно уверился в том, что дело нечисто.
        И тут мне вновь вспомнился Ицхак. Льстило ему, что я так внимательно его слушаю. А у меня это привычка. Мне к людям положено внимание проявлять, профессия обязывает. Журналист - это в первую очередь уши, а перо потом. К тому же, как я уже говорил ранее, педагог из Ицхака был отличный, рассказывал он интересно, в том числе и о таких вещах, как монеты разных стран,- у кого лучше, у кого хуже, так что в памяти у меня осело изрядно его поучений. И я принялся в срочном порядке припоминать многочисленные наставления купца.

«Смотри внимательнее при покупке, потому что когда тебе станут отдавать сдачу, то могут попытаться надуть, подсунут польский грош, посчитав его за литовский, а это прямой убыток, ибо четыре литовских идут за пять польских. Поэтому, дабы не ошибиться, требуй чвораки[Чворак - серебряная монета Великого княжества Литовского. Равнялась четырем литовским или пяти польским грошам. Чеканилась в
1564-1569гг.] , которые еще именуют барзесами, потому что их король изображен на чвораке с бородой. И я тебя умоляю - никогда не доверяй весу, ибо тот же полугрош весит вдвое больше, чем русская новгородка, но серебра в нем на две трети вашей копейной деньги[Копейная деньга - то же самое, что новгородка. Переходное название от деньги к копейке.] ».
        Кажется, не то. Нет тут ни литовских, ни польских грошей.

«Я тебе скажу, что и талер талеру рознь[Талеры в те времена подразделялись на высокопробные (27,2г серебра при общем весе 29,5г) иоахимсталеры, чеканившиеся с
1519г. вИоахимстале, Чехия, и саксонские клапмютценталеры, которые были несколько легче.] , но тут больше следует опасаться французов. Никогда не верь им, если они станут тебя уверять, будто дофинское экю по весу схоже с генридором[Разница в весе между золотым экю с изображением короля Генриха II (1547-1559)- отсюда и название «генридор» - и дофинским экю, выпускаемым в правление короля Франциска I (1515-1547), составляла 0,07г золота.] . На самом деле они должны дать тебе в придачу к нему целых две деньги и полушку. А вот испанские пиастры лучше не бери, потому что у них и вовсе огромная разница с талером - не меньше трех алтын. Но вот что я тебе скажу…»
        Не надо мне ничего говорить, потому что это тоже не подходит.
        -А как ты считал?- как бы между прочим лениво осведомился я, выкладывая стопку блестящих кругляшков на одну из чаш.- По какому курсу?
        -Известно,- надменно пожал плечами сэр Томас.- Вот золотая крона.- Он показал мне кругляшок.- Она стоит пять серебряных шиллингов. Взвешиваем пять серебряных шиллингов,- он принялся ловко манипулировать чашами принесенных весов,- после чего выясняем, во сколько раз эти пять шиллингов тяжелее кроны, для чего накладываем их столько, чтобы весы уравнялись.- Он победно ткнул пальцем, показывая уравненные чаши.- Теперь считаем количество крон. Их у нас оказывается ровно сорок пять. Итог - одна часть золота равна пятнадцати серебром.- И снисходительный взгляд победителя.
        Сверху вниз.
        Как Александр Невский на крестоносцев, из тех, кто не утонул. Или Дмитрий Донской на татар после Куликова поля. Или Иоанн Грозный на бояр после очередной казни. Что, мол, приутихли?
        Только я-то не пес-рыцарь. И не боярин… к сожалению. И не татарин. У меня в роду разве что поляк затесался, если по фамилии судить. Россошанский я, а не Худай-бек.
        Словом, не понравился мне его взгляд. Еще не хватало, чтоб немытая Европа так на русича смотрела. Но ведь все правильно, не придерешься. Вон они, чаши. На одной пять шиллингов, на другой - семьдесят пять золотых кругляшков. Застыли чаши, не шелохнутся. Ровно. Выходит, не врет сэр Томас.
        Но ведь что-то все равно неправильно. Да уж, плохо чувствовать себя в роли собаки, когда все понимаешь, но сказать не можешь. А если еще и не до конца понимаешь… Но где же этот Томас схитрил? И ведь говорил мне Ицхак как-то о них, что… Погоди-погоди…

«Но сильнее всего тебе надлежит опасаться англичан. Королева Елизавета имеет два больших достоинства - она умна и скупа. Недаром на ее серебряных шиллингах написано: «Posui Deum adjutorium meum», что означает «Бога я поставил помощником своим» и говорит о ее необычайной скромности.- На тонких губах Ицхака появляется легкая усмешка.- И я скажу, что этот бог действительно помогает ей и ее подданным немножечко обманывать, особенно при обмене. Они ведь что делают. Они…»
        Вот теперь ясно, где собака порылась. Поначалу я решил тут же уличить жулика, который обменял мое серебро, изрядно завысив курс золота, но сдержался и поступил веселее - сгреб шиллинги и сунул их в карман.
        -Будем считать, что за одну золотую крону ты со мной рассчитался,- заявил я оторопевшему англичанину.- Остальное тоже давай менять на серебро. Как там у вас - один к пятнадцати? Ну-ну.
        Наверное, сэр Томас и впрямь не мог найти столько в наличии, потому что в итоге он попросил меня принять долг по наивыгоднейшему курсу, от которого я, дескать, получу огромный доход при последующем размене.
        Врал, конечно. Курс один к двенадцати - самый стандартный, принятый повсеместно. А его ловкий трюк заключался в том, что крона действительно стоила пять шиллингов, но не этих, старых, а новых, которые на треть легче. А может, и больше чем на треть. Вот такая хитрость. И пришлось сэру Томасу тащить остальное зажуленное им поначалу золотишко. А что до шиллингов на весах, изъятых мною, то получается, что он еще потерпел убыток. Правда, небольшой, всего-то граммов десять серебра, но все равно приятно. Не прошли даром уроки Ицхака. Будь он в Москве - сейчас бы гордился мною.
        Воротынскому я, понятное дело, о золоте ничего не сказал, иначе моя поездка в Псков обязательно сорвалась бы. Да в конце концов, я у него не на службе. Мы, гм-гм, фряжские князья - народ вольный. Потому помочь благородному человеку - всегда пожалуйста, а служить - увольте. Да он и не предлагал, сам понимая нелепость ситуации,- пригласить синьора с княжеским титулом в ратные холопы или, как они еще тут деликатно именовались, в слуги вольные, это, я вам доложу, само по себе такое оскорбление, которое смывается только кровью.
        Кстати, именно перед поездкой в Псков Тимоха окончательно поверил моему обещанию к лету с честью отпустить его на все четыре стороны. Да и как тут не поверить, когда хозяин-барин тут же, едва получив от вороватого купчины мешок с деньгой и выйдя с ним на улицу, вручает пять золотых монет. Я специально выбрал разные, посимпатичнее и чтоб на обороте каждой непременно роза.
        Красиво, что и говорить.
        Простодушный Тимоха так мне и сказал. А потом протянул их обратно. Думал, я ему дал их полюбоваться. На время. Битых полчаса втолковывал обалдую, что это - оплата, и деньги эти - его, а он все равно отказывался. Мол, и так верит, но пусть они пока побудут у меня, а то до Дона не дотянут.
        И снова я втолковывал, что перед отъездом дам ему еще столько же, а эти - в счет платы за службу. Не даром же он будет торчать при мне почти до августа. Да и мало ли что со мной может случиться, так чтоб деньга имелась. Взял.
        -Отслужу, княже. Как бог свят, отслужу,- буркнул неловко и тут же отвернулся, пряча глаза.
        Я не мешал, сделав вид, что ничего не замечаю. Мало ли, глаза у человека заслезились, вот он их и вытирает - мороз на улице, так что обычное дело. Чего уж там - щепетилен народ на Руси до денег. Я, между прочим, тоже очень долго обдумывал, под каким соусом поднести Воротынскому свою просьбу. Подарки-то надо вручать от его имени, поэтому хочешь не хочешь, а в известность Михайлу Ивановича поставить надо.

«Согласится или нет?» - терзался я в догадках.
        Как ни крути, а я тем самым его унижаю. Пускай и косвенно, намеком, но даю понять, что, мол, нищий ты, князь-батюшка, так я подарки и сам куплю да от твоего имени вручу. А вдруг гордыня обуяет? Да настолько, что он не просто откажет, но еще и разругается со мной. Вчистую. Характер-то горячий, а гонору столько - любой шляхтич обзавидуется.
        Решил поначалу попросить его оказать мне другую услугу. Мол, поскольку я плохо разбираюсь в оружии, так ты, Михайла Иванович, подсоби выбрать на Пожаре что получше. Все ж таки путь неблизкий, больше шести сотен верст. Глухих мест по дороге - тьма-тьмущая. Если сабля окажется плохой или кольчуга некрепкой - пиши пропало. Ну а когда придем в торговые ряды, то я его уболтаю помимо оружия и на подарки родне.
        Однако получилось не совсем так, как я предполагал. Воротынский поступил иначе. То есть он был настолько рад хоть чем-то расплатиться за всю работу, которую я для него делаю - предоставленный кров и хлеб-соль он не считал,- что потащил меня не на Пожар, а к себе в кладовую. Оказывается, у него этого добра - взвод можно вооружить, да и то если экипировать его полностью. А если частично, то есть забыть о наколенниках, наручах и прочих мелочах - и вовсе хватит на два.
        Подбирал амуницию исключительно он сам - десятник Пантелеймон, который должен был возглавить небольшой отряд по моему сопровождению, только держал факел в руке и время от времени крякал. Правда, я заметил, что Воротынский к этому кряканью относился с должным пиететом. Во всяком случае, ни разу князь не остановил своего выбора на том или ином, если предварительно не слышал одобрительного кряхтенья старого десятника.
        Едва мы зашли в кладовую, как я сразу понял, в чем заключается главное, и единственное, хобби Михайлы Ивановича. Да вот же оно - кругом развешано и разложено. Все в строгом порядке, как в каком-нибудь ружпарке. Шлемы - отдельно, причем вплоть до конфигурации: старые шеломы - слева, в центре - шишаки с высоким навершием, справа - ерихонки, а дальше, в самом уголке, мисюрки. Начищены - хоть сейчас на строевой смотр. Может, и есть где пятнышки ржавчинки, но только если старательно поискать.
        Мне Воротынский подобрал самый лучший из всех. Не буду вдаваться в технические подробности и с надменным видом знатока расписывать, что тулея и венец выкованы из цельного куска, навершие в виде глухой трубки привинчено отдельно, незаметно переходя в тулею с неглубокими витыми долами, а сам венец…
        Думается, и вам такое обилие моих познаний ни к чему и мне утомительно делать сноски, дабы расшифровать, что есть что. Потому буду краток - красивый шлем. Особенно серебряный ободок по нижнему краю. Тут тебе и орнамент из трав, а на висках два парящих сокола. Или орла. А может, беркута. По краю наушей тоже ободок из серебра, но уже без рисунка. Словом, красивый. Наносник, правда, глухой, то есть не откидывается, зато перед боем не забуду опустить.
        Кольчуга, точнее юшман, мне тоже пришлась по душе. Тут придется немного пояснить. Кольчугу делают из колец. Их очень много - больше десятка тысяч. Я как-то пробовал считать, но на одиннадцатой сбился, успев охватить лишь две трети. Латы рыцаря вы тоже себе представляете. А теперь мысленно отдерите у этих лат несколько продолговатых пластин и прикрепите их к кольчужным кольцам. Теперь понятно, что такое юшман? И, чтобы больше не возвращаться к этой теме, добавлю, что если вы отдерете с лат рыцаря не продолговатые, а квадратные пластины, то юшман превратится в бахтерец.
        На практике оба они хороши в первую очередь тем, что гораздо легче по весу, нежели кольчуга. Если последняя, свисающая до колен, тянет от двенадцати килограммов до пуда, то эти чуть ли не вполовину меньше. Экономия получается из-за длины - юшман и бахтерец выглядят как жилетки.
        Зато удобно сидеть на коне - не ерзаешь седалищем по кольцам, да и надевать тоже, потому что они распашные и застежки у них спереди, а кольчугу надевают через голову. После того как мои волосы во время примерки второй по счету кольчуги вновь запутались в кольцах, а Михайла Иванович помогал их высвобождать, действуя со всей бесцеремонностью старого вояки, то есть грубо и больно, я наотрез отказался примерять третью. Только распашной доспех - выходить из его арсенала лысым мне не улыбалось.
        Остальное расписывать не буду - и без того я вас притомил, лишь скажу пару слов о сабле, что мне досталась. Рукоять и ножны из простой черной кожи и интереса не представляли, но зато клинок… Выглядел он неброско, но на самом деле выкован из булата, а это для знатока говорит о многом, если не обо всем. Ни узоров, ни орнамента на нем не имелось, но на пяте - это местечко возле рукояти - ближе к обуху надпись славянскими буквами: «Буде крепкой защита во брани», а на другой стороне что-то по-арабски и клеймо загадочного шестиногого зверя. Словом, даже сдержанный Пантелеймон, глядя на эту синеватую сталь, был не в силах до конца подавить свое восхищение и крякнул не один раз, а два.
        Все это Воротынский мне подарил. Цена же их, как я прикинул, тянула не на один десяток рублей, поэтому, приняв их, я имел полное право просить князя об ответном одолжении. Довольный своей щедростью, а также расслабленный после трех кубков медовухи - такие подарки да не обмыть?!- князь не без некоторого смущенного колебания, все ж таки дозволил вручить выбранные для Маши и ее матери украшения.
        Зато Андрею Тимофеевичу, отцу моей княжны, он подыскал в кладовой подарок от себя - еще одну шикарного вида саблю. Рукоять и ножны ее были обложены чеканным золоченым серебром с бирюзой, а еще на ножнах в самом верху имелось семь крупных нефритовых вставок с малюсенькими зелеными камешками.

«Неужто изумруды?!- подумал я.- Обалдеть!»
        Но зато клинок по качеству уступал моему, поэтому Пантелеймон ограничился одним покряхтываньем.
        И через день я, счастливый, миновав Воскресенские ворота, во главе небольшого обоза из пары саней со съестными припасами и шести вооруженных человек - шестым был мой Тимоха, ехал по Тверской улице, держа путь на север.

«Уж теперь-то промаха не будет,- думал я.- Ну не может быть такого, чтобы в третий раз подряд это оказалась не моя Маша! Жаль, конечно, что я потратил целых полгода впустую, но ничего страшного. Зато кое-чему научился, кое-что освоил, не лопух лопухом, так что все к лучшему и осечек не допущу».
        Верю, наступит момент -
        В двери войдет Хеппи-энд.
        Утро сильнее, чем ночь.
        Прочь неудачи, прочь!
        Должен ты мне помочь,
        Ветер удач - Хеппи-энд[Отрывок из песни «Хеппи-энд» к кинофильму «31 июня». Автор слов Ю. Энтин.] .
        Тогда я наивно полагал, что главное - это найти ее. Просто найти.
        Остальное неважно. Вообще.
        Точнее, все остальное настолько просто, что задумываться об этом ни к чему.
        Я так считал.
        Но я ошибался.
        Очень сильно ошибался.
        Я даже представить себе не мог, как сильно…
        Глава 10
        Долгожданная встреча
        Велик и славен род князей Долгоруких, упрямо тянущийся вверх и ввысь, к самому солнцу. Крепок его ствол, питаемый соками седой старины, ибо корни древа тянутся от достославного Рюрика, от внука его, храброго Святослава Игоревича, от еще одного внука и тоже Святослава, но Ярославича, а также нескончаемой череды его потомков, про которых слагалось «Слово о полку Игореве», а позже сказание о черниговском князе Михаиле Святом. Том самом, который принял от злобных язычников мученическую смерть, но, в отличие от князя Ярослава Всеволодовича и сына его Александра Невского, не стал кланяться поганым басурманским идолам. А хорошо ли он поступил, решив сердцем, а не разумом,- не нам судить.
        Вот от его-то пяти сыновей и пошло разрастаться древо. Ввысь уже не тянулось - и хотелось бы, да не получалось,- зато вширь раздалось дальше некуда и спустя три столетия насчитывало несколько десятков княжеских родов. Иные со временем засыхали, как, например, потомство второго сына Романа, известных как князья Осовицкие. Другие влачили жалкое существование: одно название «князь», а присмотришься - лапотный. Третьи, вроде Оболенских, оставались крепки, то и дело давая новые побеги-отростки, которые сами потом неоднократно разделялись.
        Одним из таких побегов был Иван Андреевич Оболенский, за свою мстительность и злопамятность прозванный «долгой рукой». От него прозвище перекочевало к сыну Владимиру, а семерых внуков Ивана Андреевича именовали не иначе как Долгорукие. Мужское потомство дали только четверо из них: Симеон, Федор Большой, Михайла да Тимофей, но и этого хватило, чтобы сравнительно увесистое дедово наследство расползлось по крохотным вотчинам-деревенькам, и, чтобы как-то поддержать себя, каждый выбирал разный путь.
        Сыны старшего Владимировича, Симеона Шебановского, прозванного так по названию унаследованного им села Шебановка,- Юрий, Михайла да Андрей - тяготели к ратной службе и все стали воеводами, регулярно отправляясь в многочисленные походы, куда ни повелит царь-батюшка. У Федора Большого по прозвищу Завальский - снова из-за названия вотчины - близнята Михайла и Никита столь удачливы не были, зато так крепко дружили, что даже сынов своих нарекли одинаково - у одного Андрей да Василий и у другого так же. Все они подвизались в Новгороде у архиепископа, но не по духовной линии, а воеводами в его особом, так называемом владычном полку.
        Михайла Владимирович, сызмальства прозванный за легкость походки Птицей, своих сынов норовил возвеличить тоже через ратные подвиги. О нем, признаться, я вообще мало что знаю - среди его детей Андреев не имелось, потому его потомство меня не интересовало.
        Тимофей был четвертым из внуков Ивана Андреевича. Он всю жизнь старался вскарабкаться наверх через обретение выгодных родичей. Да ему и деваться было некуда. Помимо трех сыновей Тимофей Владимирович имел аж семь дочерей. Вот и считай, что останется в наследство любезным сынам, если каждой выделить в приданое хотя бы по две-три деревеньки.
        Потому Тимофей и женил старшего сына Ивана по прозвищу Рыжко на Евпраксии, урожденной Шереметевой, которые доводились дальней родней самому государю. Но не повезло Ивану - тесть его, Иван Большой Шереметев, оказался в опале. С другим сыном, Романом, вновь приключилась осечка. Понадеявшись на царева любимца Алексея Адашева, женил он его на Пелагее, урожденной Адашевой-Ольговой, но грянула опала, и ожидания не сбылись.
        С третьим - Андреем - тоже получилось не так, как хотелось бы. Расчет на братьев Воротынских оказался ошибочным. Были братья в чести у государя, а старший, Владимир, на чьей дочери Анастасии женил своего сына князь Тимофей Владимирович, под Казанью и вовсе командовал царевым полком, но и тут промашка - на этот раз в планы Долгорукого вмешалась скоропостижная смерть Владимира Воротынского. Подвел тесть своего зятя. Дядья Анастасии тоже оказались не лучше - хоть и не померли, зато угодили в опалу. Оба. И что делать? Ну не разводить же Андрея с Анастасией - грех. Словом, не повезло старому Тимофею. Старался как лучше, а получилось… как водится.
        Сыны постарались учесть ошибки своего отца, но тоже подошли к этому вопросу по-разному. Старший и средний рассудили так: раз с боярами да князьями дело ныне иметь опасно - сегодня он на коне, а завтра на колу, так чего же проще, значит, надо пытаться добиться всего самому. То же самое заповедовали они своим сынам. Точнее, заповедал один Иван - Роман был бездетен, да и умер рано, погибнув в одном из первых сражений с ливонцами.
        А вот меньшой, который Андрей, рассудил иначе. Да ему и деваться было некуда. Еще за год с небольшим до взятия царем Полоцка он изрядно оконфузился как полководец. Честно говоря, я так и не понял, какой полк он возглавлял в пятнадцатитысячной рати князя Андрея Курбского, да оно и неважно. Главнее иное - русское войско, невзирая почти на четырехкратное превосходство в людях, было наголову разбито под Невелем.
        Возможно, что лично Долгорукий ни в чем не виноват - но оно уже не имело ни малейшего значения. У Иоанна была очень хорошая память, и он никогда не забывал тех, кто проигрывал битвы, да еще имея при этом столь солидный перевес.
        К тому же это сражение - особое. Тот, кто служил под началом будущего беглеца, пускай и временно, считаные месяцы, не больше, навсегда терял его расположение. Получалось, что вылезти за счет ратных и полководческих способностей не выйдет, как ни тщись.
        Оставалось вернуться к старой отцовской задумке, хотя Андрей Тимофеевич был согласен с братьями - и впрямь опасно выдавать дочь замуж за князя или боярина. Ненадежно по нынешним временам. Значит, надо отдать свою единственную дочь Марию, благо что уродилась красавицей, в царский род.
        За кого именно? Ну тут уж выбора нет. Старшие - царь Иоанн да его двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий - давно женаты, а из их сыновей надежда только на Василия Владимировича. Тот хоть ровесник Марии, которая лишь на три месяца постарше его, а царевич Иван пускай будет и повыгоднее, но ему всего пятнадцать. Это в зрелые лета полтора года разницы никто не увидит, а в столь юные - о-го-го. Да и потом, пойди узнай, когда царь вздумает женить своего наследника. Если даже в двадцать лет и то поздно. Марии-то в ту пору пойдет двадцать третий, так что все одно - на перестарка никто и не глянет.
        Но не вышло у Андрея Тимофеевича с задумкой. Дважды он с дочкой катил через владения князя Старицкого, дважды останавливался у него - дескать, распутица, то да се. Толку же - пшик. Скорее уж напротив - один убыток. Наряды - купи, себе новое платье тоже справь, а украшения, а притирания, а румяна с белилами? Словом, из шести деревень, что ему достались от отца, две пришлось продать, да и то денег хватило едва-едва.
        Вообще-то деревеньки, как с тоской вспоминал Долгорукий, стоили вдвое больше, но теперь, по новому уложению, иных покупателей, кроме царской казны, не сыскать - не положено, а как оценивает государство, рассказывать ни к чему. Что шестнадцатый век, что двадцать первый, а власть такая же скупая. Долгорукий дошел уже до того, что начал подумывать про Бирючи, но их продавать он не имел права, ибо они были поместьем, которое дадено за службу, а не вотчиной. Потому пришлось кое-как укладываться в ту сумму, которая имелась.
        И правильно сделал. Не знаю, как его вотчинные деревеньки, не бывал, но эта предстала передо мной словно из детских киносказок. Увидел я ее как-то сразу, вдруг. То ничего и никого, а поднимешься на холм, и сразу под ним тебе неожиданно открывается живописная картина.
        Если бы мне довелось впервые увидеть эту деревушку летом, впечатление бы смазалось, а тут два последних дня перед моим приездом валил снег, и теперь осталась только сверкающая искристая белизна, не говоря уже про господский терем-теремок, где природа щедро наделила каждую шатровую крышу эдаким толстенным пуховым платком, отчего они выглядели благообразно, как старушки, надевшие свои лучшие наряды перед пасхальным богослужением.
        Да и деревья на опушке леса, который с одной стороны чуть ли не вплотную прижимался к Бирючам, тоже выглядели соответственно - одно краше другого стояли они в своих праздничных нарядах, с головы до ног усыпанные сверкающим серебром. А в качестве логического завершения сказки там стояла какая-то фигурка в белых одеждах. Не иначе как сам Морозко вышел полюбоваться, все ли он славно учинил и не надо ли добавить снежку или морозцу.
        А над головой - звонкая синь неба, и посредине, из печных труб, связующей веревочкой между этой синевой и белизной тянулся вверх легкий голубоватый дымок. Кр-р-расота!
        Словом, молодец Долгорукий, что не продал. К тому же все равно смотрины оказались напрасными - Владимир Андреевич Старицкий все намеки князя игнорировал напрочь. Зато как радовался Андрей Тимофеевич спустя полгода, что сватовство не удалось. И пускай наследника Старицкого князя, юного Василия Владимировича, царская опала не затронула - все одно. Не ныне, так завтра обрушится государев гнев повторно, и что тогда? Прости-прощай милость самодержца. Дай-то бог, чтоб хоть ненаглядную Машу в живых оставил, а то и ее под корень, как жену князя Владимира - Евдокию Романовну. Иоанн ведь и ее заставил принять яд вместе с супругом, потому и на Василии отныне Андрей Тимофеевич поставил крест.
        Да хорошо хоть, что сама дочка после этих неудачных смотрин осталась жива-здорова, потому что ратных холопов у князя Долгорукого наперечет, да и тех царь постоянно требует к себе в полки. Пришлось отправить с Машей оставшихся пятерых, которые еще имелись. Их же против дерзких татей, налетевших на поезд Долгоруких возле Ведьминого ручья, оказалось маловато, а от предложения Владимира Андреевича взять десяток ратных холопов обиженный демонстративным невниманием к Маше отец невесты отказался напрочь, потому чуть и не поплатился за гордыню. Впрочем, бог миловал, подоспели ратные людишки, выручили из беды, а то не миновать бы горя.
        Совсем уж было расстроился Долгорукий, но тут пришла нечаянная радость - скончалась царица. Так и не смогла смириться с теснотой царских палат вольная душа черкешенки Марии Темрюковны, всего через шесть лет упорхнув в небо из золотой клетки. Грех по такому случаю впадать в ликование, ну да господь добрый, поймет и простит. Следом и вторая радость - помимо собственной свадьбы, царь Иоанн возжелал женить царевича Ивана.
        На юнца, конечно, надежды мало - все-таки Маше не пятнадцать лет. Ей и семнадцать-то исполнилось полтора года назад, да и выглядит она, как назло, на свой возраст - уж очень не по-девчоночьи статная. Схитрить, словчить, уменьшив годы, при такой стати нечего и думать. К тому же у особых бабок, которые станут осматривать раздетых донага кандидаток, глаз наметанный - живо распознают обман. Скажут, сдобна ватрушка, да вчерашней выпечки.
        Да оно и ни к чему, коль имеется вторая кандидатура в женихи. К тому же государь как раз таких и любит. Анастасия-то Романовна, что была его первой супругой, ох какая справная да дородная ходила, а ежели судить по слухам, жили они с государем душа в душу, и он к ней на женскую половину хаживал чуть ли не каждый день и даже на посты не глядел. Правда, вторая его супруга оказалась тоща, но тут и понятно. Среди горянок найти приличную стать - проще у жида денег без резы занять.
        Зато теперь государь сызнова решил выбирать среди своих, значит, станет полагаться на свой вкус, а не на парсуны. Вкус же у него давно известен - волос должен быть светел, глаза цвета утреннего неба, чтоб глядеть не наглядеться в эдакую синеву, носик аккуратный и не курносый, зубки беленькие и точеные, походка величавая, но в то же время легкая, плывущая, грудь высокая да пышная, ну и прочие округлости чтоб имелись. Вот таким примерно перечнем меня «угощали» в доме князя чуть ли не каждую трапезу, после чего обязательно добавляли, что ежели все это вместе взять, то как раз и получается Мария Андреевна, княжна из рода Долгоруких. И всякий раз после этого, дружелюбно толкая в бок, требовали подтверждения, восклицая: «Да ты ведь и сам ее видел, вот скажи, скажи, что не так!..»
        Приходилось вежливо кивать и говорить: «Видел, конечно же видел, и все именно так», а в мыслях добавлять: «Но то, что мне все-таки удалось ее повидать, моя заслуга, а будь твоя воля, князь Андрей Тимофеевич, ты ее нипочем бы не показал. Да еще, пожалуй, спасибо князю Воротынскому».
        Я не преувеличиваю. Машу на самом деле сразу после моего приезда посадили под семь печатей и восемь замков, строго-настрого запретив спускаться к гостям и вообще покидать женскую половину.
        Помните про поцелуйный обряд? Казалось бы, уж тут Долгорукому никуда не деться - дочка-то у него одна-единственная. Не тут-то было - жена его Анастасия Владимировна с подносом ко мне вышла.
        Но встречи с Машей мне все равно удалось добиться. Дескать, привез подарки от князя Воротынского, достойные того, чтобы их носила на своей шейке и на своем челе будущая царская невеста. В смысле моя. Да и подарок на самом деле тоже мой. Сам я выбирал эти жемчужные бусы, сам потом чуть ли не целый день прикладывал к ним одни серьги за другими - чтобы в тон и в то же время именно с синими камешками под глаза. И подарок этот Михайла Иванович наказал мне передать ей самолично, из рук в руки. Тут князю деваться было некуда. Допустили вручить, хоть и скрепя сердце, к тому же в присутствии папы.
        Поначалу, еще до визита в поместье Долгорукого, мне пришлось заехать в Псков. Так мы уговорились с Воротынским, чтоб я сначала сделал все свои дела, а уж потом подался в Бирючи, где стоял терем моего будущего тестя. Но и там чтоб не засиживался - седмицу, не более.
        Кстати, замечу, что по сравнению с Москвой Псков мне понравился гораздо больше. Главное, все то же самое, даже несколько меньше по размерам - я имею в виду весь город, а уж Кром и Довмонтов город[Название восходит к преданию, будто эту часть города огораживал стеной знаменитый князь Довмонт, бежавший в XIIIв. из Литвы, осевший в Пскове и служивший городу верой и правдой много лет, доблестно защищая его от немецких крестоносцев и набегов дикой Литвы.] вовсе крошечные, но впечатление неизгладимое. Умели наши предки работать. Это ж сколько труда надо вбухать, чтобы, к примеру, возвести такую махину, как башню у Нижних решеток. А кирпича сколько заготовить? А обжиг, а…
        Что же до разочарования от Москвы, то тут, скорее всего, сработал обычный стереотип, потому что современную столицу я видел, а Псков в двадцать первом веке - нет, и сравнить сегодняшний город с будущим, каким он станет через четыреста с лишним лет, не мог.
        Да и не было у меня особо свободного времени, чтобы гулять по Москве. То дела с Ицхаком, потом у Висковатого, тут же, согласно моей легенде, я должен был встретиться с купцом, а потому, оставив всех ратников в странноприимном доме, выстроенной в Мирожском монастыре умницей-игуменом, где останавливались такие, как мы, я посвятил весь день свободной прогулке по Пскову. Так сказать, осмотр достопримечательностей. После чего пришел к выводу, что насчет меньших размеров я погорячился.
        Если считать один только Кром - тогда да. Но если взять все в целом - Москва близко не стояла. Ей-ей, не лгу. Во-первых, пять колец укреплений. У Крома отдельная стена, у Довмонтова города своя, потом какое-то Старое Застенье, которое тоже огорожено стеной, дальше Новое Застенье и вновь стена, а затем Окольный город, который также огорожен.
        Да в столице такого отродясь не было. Растянулись эти стены чуть ли не на десять верст. Одних боевых башен не меньше четырех десятков, и каких. От них буквально веяло несокрушимой титанической мощью, которую никто не сможет одолеть. Грозные, приземистые, под остроконечными колпаками-крышами, они смотрелись незыблемыми, как былинные русские богатыри. Наугольная и Варлаамская, Покровская и Кутекрома, у Нижних решеток и Власьевская - все они, как титаны, зорко стерегли покой псковичей.
        Что касается храмов, тут тоже спорно. Я сбился на втором десятке, а ведь считал лишь те, которые псковичи ухитрились втиснуть между стенами Крома и Довмонтова города. Про остальные вообще молчу.
        Успел я побывать и в Троицком соборе, расположенном в самом Кроме. Лет шестьдесят назад, как мне рассказывали, слева возле иконостаса хранился восьмиконечный дубовый крест, который якобы прислала сама святая княгиня Ольга[Имеется в виду великая киевская княгиня Ольга (ум. в969г.), жена князя Игоря Рюриковича. После гибели мужа и до совершеннолетия сына Святослава в течение 15 лет правила государством. Сумела одолеть древлян, страшно отомстив за убийство Игоря. Упорядочила сбор дани, введя нормы ее сбора. Приняла христианство, причем, по легендам, ее крестным отцом стал византийский император Константин VIII, который, будучи восхищен ее красотой, даже предложил ей руку и сердце. Согласно русским преданиям, она была родом из Пскова.] . Сейчас его нет - сгорел во время пожара. А вот полюбоваться на святую раку под скромным деревянным балдахином я смог. Там хранились мощи всех местных святых. Помимо Довмонта мне запомнился только один, чья икона висела над балдахином, псковский чудотворец Гавриил - Всеволод Мстиславич, внук Владимира Мономаха и псковский князь.
        Чудно все-таки устроено человеческое сознание. Спрашивается, за что неугомонный митрополит Макарий выбрал его в святые[Гавриил-Всеволод был канонизирован на Московском соборе 1549г.] ? Был миролюбив? Вот уж нет. То воевал со своим дядькой Юрием Долгоруким, то ходил покорять чудь и прочих дикарей в Прибалтике, то опять грызся с дядькой. Был незлобив и добр? Тоже нет. Когда его выгнали из Новгорода, то помимо всего прочего поставили в вину плохое отношение к смердам. Да и у псковичей-то, как мне подсказали, он правил всего год. Тогда почему? По методу тыка? Или это плата церкви за то, что он заложил в городе храм Святой Троицы, который ныне вроде городской реликвии. Если новгородцы ходили в бой с кличем: «За Святую Софию!», то псковичи - «За Святую Троицу!» Ну да господь с этим Всеволодом и прочими, к тому же надо было успеть заглянуть на торг, где меня якобы ждал Франческо Тотти.
        Базар здесь тоже необычный. Псковский наместник князь Юрий Иванович Токмаков во избежание всяческих заразных болезней, которые постоянно ползли на Русь из чумной Европы, постарался обезопасить город и жителей весьма оригинальным способом - выгнал всех иноземных купцов за реку Великую. Там они жили, там были их склады, а в самом городе их товарами торговали только деловые псковичи-перекупщики. То есть хочешь подешевле, езжай за реку, а если лень - покупай то же самое в городе, у местных, но дороже.
        Меня разница в пять-шесть денег не интересовала, поэтому я из Пскова выехал за Великую лишь один раз - якобы на встречу с Франческо Тотти, а остальное время посвятил обогащению местных спекулянтов. Жуликов тут, правда, тоже хватает, но у них зима не сезон. Ушлый народ держит кошели за пазухами, под шубами, зипунами и полушубками - попробуй залезь.
        Заметили, наверное, как я виляю вокруг да около, а о самом главном, самом важном помалкиваю. Казалось, наоборот, должен взахлеб расписывать долгожданное свидание, а я вместо того про Тимоху, про Псков, про Бирючи - про что угодно, только не про встречу, о которой мечтал чуть ли не год. То-то и оно, что мечтал. Когда о чем-то грезишь, то оно все так красиво - залюбуешься. А потом грубая действительность как окатит тебя ушатом ледяной воды, и ты стоишь, весь мокрый и ошарашенный: «Как?! И это все?!»
        Похожие слова после этой встречи вертелись на языке и у меня. Я же говорю, страж там стоял, батюшка родимый. После того как ему не удалось забрать у меня гостинцы, чтобы дочь вообще не участвовала в их получении от меня, Андрей Тимофеевич, никому не доверяя, решил лично присутствовать при передаче.
        К тому времени он был уже совсем не таким любезным, как поначалу, когда я только приехал. Я ведь не сразу заикнулся о подарках. Вначале все честь по чести - приветы, поклоны, грамотка, о здоровье поговорили, о делах державных. Я в своих рассказах все больше напирал на самого Воротынского - дескать, князь снова в чести у царя-батюшки. Иоанн Васильевич даже поручение ему дал наособицу, потому как больше доверить некому. А уж когда Михайла Иванович его выполнит, то тут и вовсе должен выйти в первейшие, и тогда ему, скорее всего, вернут титул «государева слуги».
        Много чего я наговорил старому князю, сейчас всего и не вспомнить. Если судить по моим рассказам, то уже сейчас в Москве влиятельнее князя никого нет, хотя в опричнину он и не вписан.
        Последнее, конечно, я упомянул зря. Сразу стало заметно - расстроился Долгорукий. Нос книзу свесился, брови на глаза наползли - ни дать ни взять в траур погрузился. Как я потом выяснил - это мечта его была, попасть туда, вот он и загорелся, узнав, что Воротынский поднялся вверх. Думал, что тот сумеет и его воткнуть к «лучшим» людям.
        Впрочем, после того как я рассказал о московских казнях, стремление князя поубавилось. Долгорукий-то считал, будто опричнику все можно. И не только считал, но и видел тому наглядное подтверждение. Царь-батюшка во Пскове хоть и не лютовал с такой силой, как в Новгороде, а все одно позверствовал изрядно. Андрей Тимофеевич не чаял и выжить. Они ж перед царским приездом все в баньку сходили, чистое исподнее надели, исповедались, причастились святых тайн. Была бы их воля - и соборовались бы заодно, да церковь проводит этот обряд только с тяжелобольными. Вот тогда-то он и нагляделся, что творят «лучшие люди», причем безнаказанно, и ему это… очень понравилось. Нет, не сами зверства, он же не садист. Зато безнаказанность пришлась по душе…
        А тут, оказывается, не все так просто, как ему казалось. Раз сами опричники - да еще какие, весь цвет, все руководство - кладут головы на плаху, получается, что и торопиться ни к чему. Успеется прилечь под топор.
        И снова он стал белым и пушистым. До поры до времени. И подаркам очень обрадовался, особенно сабле, а ведь помимо нее я прикупил и еще кое-что, так сказать, по женской части. Я ж по Пскову не просто так хаживал - подарок Маше подыскивал. А как без него? Серьги-то с бусами вроде от Воротынского, а от меня самого что? С матушкой-княгиней проще - ей я еще в Москве приобрел пуховый плат, расшитый золотой нитью, а вот княжне…
        Под конец уже, так ничего и не подыскав, я купил платок, хотя сам понимал - не то. Пусть он красивый, дорогой, расшитый золотом, по-весеннему веселый, с темно-синим загадочным ободком по краю, но не то. А спустя полчаса набрел еще на один ряд, увидел коруну и сразу загорелся - оно!
        Почему-то девичьи головные уборы встречались мне гораздо реже, чем всякие там волосники, кокошники, кики, убрусы и прочие, которые для замужних, так что особо выбирать было не из чего. Да и сами венчики[Венчик - узкая полоска из металла или материи, охватывающая лоб и сходящаяся на затылке.] были не столь богатыми, чтоб достойно выглядеть на прелестной головке моей Маши. А тут лежала целая коруна[Коруна - то же самое, но более сложная и богаче украшенная.] , чуть ли не целиком сотканная из золотых и серебряных нитей, вся в мелких жемчужинах, а более крупные за неимением места искусный мастер расположил так, что они свешивались с нижнего края. Платил не торгуясь - оно того стоило.
        Но о том, чтобы я сам вручил серьги и все прочее княжне Марии, Андрей Тимофеевич поначалу не захотел и слушать. Ну и я уперся. Раз сказано - отдать самолично, так и будет, а коль нет - отвезу назад. И точка! Долго он со мной бился, пока не уступил. То жаловался на ее нездоровье, то ссылался на какой-то сглаз, но деваться некуда - все-таки согласился.
        И вот теперь он не просто стоял между нами, он еще и говорил, да как - тарахтел без остановки. За меня распинался. Точнее, за князя Воротынского. Дескать, вот какой славный и добрый у тебя внучатый дядюшка, не забыл Марьюшку, кою он в детстве, бывало, качал на колене. Ну и прочее в том же духе.
        А я только хлопал глазами да любовался своей ненаглядной. Ох и хороша! Была красота неописуемая, вроде дальше некуда, но оказывается - есть. И вранье это, будто ангелы не спускаются на землю. Просто это случается очень редко, и не каждый может их увидеть. Мне повезло - вот он, передо мной, во плоти земной.
        Глаза ее, правда, увидел лишь два раза. Первый - когда вошел, а второй - перед расставанием, когда она благодарила за подарок. Не меня, конечно, Воротынского. А может, и хорошо, что не смотрела, потому что мне и мимолетного выше крыши. В душе так полыхнуло - мочи нет. Через пару минут, не раньше, я только стал приходить в себя, да и то с превеликим трудом, а она опять глядь-глядь на меня, и вновь я в жару и в бреду.
        Что-что? Нет, я не оговорился. Именно через пару минут. А вы думали, я виделся с ней час или хотя бы полчаса? Если бы. Пришел, отдал и свободен, парень. Чего тебе еще надо? Все равно не по твоим зубам девка. Она ж - понимать надо - царская невеста. А ты хоть и имеешь знатный титул, да чина у тебя нет, хоть и крест православный на груди, но все одно - иноземец. И что молод тоже скорее в минус, чем в плюс - еще засмущаешь нашу красавицу, которая по глупости и молодости не понимает своего счастья. Нет уж, хорошего понемножку.
        А я-то, дурачок, о кренделях небесных размечтался. Думал, встречусь, перстенек покажу, напомню о себе, а потом все-все ей скажу, без утайки. Разом бухну, и будь что будет. Страшновато немного, но ничего, я отчаянный. К тому же я ей тоже приглянулся - она сама об этом намекнула при первой встрече. Ну пускай не так, как она мне, но оно и понятно - я человек, а она - ангел.
        Словом, хорошо бы все получилось, но не зря в сказках красавиц всегда охранял дракон. Народ, оказывается, просто так ничего не сочиняет. Он все сюжеты черпает из жизни, и я в этом убедился воочию. Вот она, красавица, а вот тебе и дракон. Он же цербер. Он же кощей, который пусть не над златом, но над чином чахнет, все о боярской шапке мечтает. Царь ведь первым делом папашу жены милостями осыпает. Тут же. Прямо на свадьбе. Братьев, если они имеются, в окольничие, а тестя непременно боярином.
        Сказал бы я ему, да ведь все равно не поймет, как ни втолковывай, что счастье не в титулах. Даже и слушать не станет, потому что это - его мечта. Кривобокая, косорукая, но мечта, а потому разубеждать бесполезно.

«Эх, Карлсон, не в пирогах счастье»,- грустно сказал Малыш. «Вот чудак! А в чем же еще?» - удивился тот.
        Так и тут. Нет, республиканское правление, конечно, имеет свои минусы, и предостаточно, но есть у него и существенный плюс - отсутствие каких бы то ни было титулов. Хотя нет, что это я. Если разобраться, то они и там имеются, просто именуются иначе, а так те же яйца, только в профиль. Вот с такими грустными мыслями я и бродил по терему который день кряду, размышляя, плюнуть на все и уехать или все-таки немного обождать.
        Правда, кое-чего за время пребывания у Долгорукого мне добиться удалось. Княгиню, во всяком случае, я успел обаять. Уже на третий день Анастасия Владимировна во мне души не чаяла, да и сам князь мягчел на глазах, особенно когда выяснил, в каких солидных чинах пребывает фрязин - первый помощник Воротынского по выполнению особого государева поручения, и заручился моим обещанием подсобить в столь деликатном дельце, как назначение его юного сынишки Александра на какую-нибудь должностишку при царском дворе. Очень уж Андрей Тимофеевич беспокоился за своего наследника. Честно говоря, обещая это, пришлось несколько превысить свои полномочия, но, учитывая, что Воротынский сейчас без меня никуда, я надеялся, что в таком пустяке князь Михайла Иванович навряд ли откажет.
        На мой взгляд, и самого будущего тестя надо переводить из этих мест, граничащих с Речью Посполитой,- уж очень они опасные. Сейчас еще ничего, тихо, а вот лет девять назад, особенно под Невелем, который не столь уж и далеко, всего в полусотне верст к югу, полыхали такие бои - мама не горюй.
        Словом, плюсы в моем пребывании в Бирючах имелись, и немалые. Если бы удалось еще разик увидеться с Машей - совсем хорошо, но встреча не выходила никаким боком, как я ни ломал голову, по полночи размышляя, что бы эдакое предпринять. Хоть ты тресни, ни черта не выдумывалось. Получалось, надо собираться в обратный путь, как бы мне ни хотелось подольше побыть подле моей ненаглядной.
        В ту ночь я заснул только после того, как прослушал три арии полуночных петухов, решив объявить наутро о своем отъезде, окончательно поставив крест на фантастических планах относительно свидания с Машей. Но выспаться не получилось.
        -Боя-яри-и-ин,- заговорщическим шепотом подвывал кто-то над самым ухом.
        Глаза открыл - Тимоха. И еще улыбается, зараза. И чего ему в такую рань от меня понадобилось - подождать не мог? Вон и не рассвело даже, так какого рожна?! Сапогом бы кинуть, так ведь нагибаться нужно, а мне лень. Да и не дело это. Командовать - да, но слуга не раб, и унижать человека не в моих правилах.
        -Увы, но я не боярин,- мрачно ответил я и повернулся на другой бок, авось удастся заснуть. Хотя какое там.
        Снова завывание:
        -Боя-яри-и-ин.
        Вздохнул я и понял - не отстанет. Да и интересно стало. Не будит он меня обычно - наоборот, сон стережет. Иной раз так подьячих отругает, которым понадобилось выяснить чего-то по работе,- о-го-го. Один раз даже Воротынскому дорогу заслонил, не побоялся. Правда, тот его все равно отодвинул, но ведь заслонил, а тут вдруг…
        -Ну что там у нас?- бормочу я сонно.- Ливонцы на Псков напали?
        -Не-а.
        -Тогда Псков на ливонцев.
        -Сызнова ты промахнулся, боярин. Тут дела поважнее будут,- шепчет он, воровато оглядываясь на входную дверь.
        Совсем интересно. Что же это для моего Тимохи оказалось важнее военных дел? А я-то, признаться, считал, что для него это самое главное.
        -Со свиданьицем тебя, боярин,- наконец не выдерживает он и стоит скаля зубы. Доволен, шельмец.
        Сон как рукой сняло.
        Глава 11
        Пир во время чумы
        Оказывается, Тимоха даром времени не терял. Парень видный, да и одежонку я ему справил к поездке - не каждый сын боярский такое нашивает. Нагляделся я на тех, что из захудалых. Одно хорошо - сапоги без дыр да заплат на кафтанах нет, зато ношеное-переношеное. Про таких тут говорят, что у них на столе пироги без начинки, а на ногах сапоги без починки. У моего Тимохи все только что из магазина, то есть с базара. И крепкое, и удобное, и с узорами. Да и сам он преобразился - грудь вперед, голова назад, в смысле откинута. Даже спесь пришлось сбивать. Намекнул я насчет избы, которая не красна углами, а красна пирогами. Мол, главное, что внутри, а дурака как ни одевай, дураком и останется. Поначалу немного обиделся, но потом понял как надо.
        В дороге-то ему особо хвалиться было не перед кем - мы заезжали в села только переночевать, а с утра в путь. Все набегами да урывками. В ту же Тверь еле-еле поспели засветло. Да и дальше точно так же, не до привалов - спешил я очень. Зато здесь, на подворье у Долгорукого, он разошелся не на шутку. Нос не задирал - помнил про мои наставления, но от этого дворовые девки меньше глядеть на него не стали. Скорее, наоборот.
        А чернявая, что ходила в ближних подружках у моей Маши, как его увидела, так сразу и влюбилась. По уши втрескалась. Ну и азарт еще свою роль сыграл. Ей и тут захотелось первой оказаться. Опять же обязанностей у дворни хоть и хватает, но при желании время на шуры-муры сыскать можно всегда. Да и надзора настоящего нет, не стоит за спиной суровый дракон, в смысле родимый батюшка, так чего ж не повертеть подолом, чай, однова живем, а то потом и вспомнить будет нечего.
        Остальные ратники тоже были не обижены вниманием прекрасной половины человечества, но на моего стременного кидались больше всех. По одежонке судили, ну и еще по внешности. А Тимоха - душа простая. Если что-то велено держать в секрете, тут да - слова не вытянешь. Разве только под пытками, да и то неизвестно. Зато про сердечные дела чего ж не поделиться. Вот он уже на вторую ночь и вывалил своей чернявой, что с боярином его творится непонятное. Пока ехали во Псков, веселый был, балагур, сказки сказывал и за острым словцом за пазуху не лез, а уж когда к Бирючам подъезжали, вовсе в седле извертелся от нетерпения. Зато ныне который день смурной да угрюмый.
        Задумалась чернявая, а потом усмехнулась и задорно сказала:
        -Знаю, по ком боярин твой кручинится. Только напрасно все это. Слыхал, поди, за кого князь наш замыслил дочку свою выдать? Куда твоему тягаться.
        Тимоха даже оскорбился. Мол, слыхал, конечно, да молодой сокол куда лучше старого орла. Слово за слово, чуть не рассорились, но в конце концов помирились, и чернявая предложила:
        -А хошь, я твоему боярину подсоблю?- Но тут же предупредила: - Только трудно это и опасно, а потому и стоить будет дорого. Чем отплачивать собираешься?
        -Золотом,- простодушно ляпнул Тимоха.
        У чернявой зеленые глазищи, как у кошки в темноте, огнем загорелись.
        -Врешь!
        Тут-то он ей и показал монету.
        -Ежели и вправду подсобишь, твоя будет.
        В итоге чернявая раскрутила его на две. Одну сразу, а то вдруг не получится, так чтоб она ни с чем не осталась, потому что могут и ее наказать, ну а вторую потом. Да чтоб он раньше времени боярину ничего не говорил, а то не сбудется.
        И сама она с той ночи молчок, как он ее ни пытал - выходит, мол, или нет. Только отмахивалась да отшучивалась:
        -Это сказка скоро сказывается, а дело долго делается. Жди да терпи.
        А сегодня ночью она ему поведала, что, мол, они с княжной через три дня собираются на богомолье во Псков. Андрей Тимофеевич поначалу был против, упирался как только мог, но, когда ему втолковали, куда именно и зачем они едут, нехотя дал свое согласие.
        Знала чернявая, на что давить. Дескать, стоит в Ивановском монастыре, что в Завеличье (это пригород Пскова, который лежит за рекой Великой), церковь Жен-Мироносиц. Небольшая совсем, одноглавая, но доподлинно известно, что освятил ее митрополит всея Руси Макарий, и каждую из женок, кто в ней помолится, в жизни благо ожидает, что с мужем, что с детишками.
        Долгорукий вначале усомнился. Мол, знает он эту церквушку. Небольшая, одноглавая, да к тому же кладбищенская, для отпевания. И не слыхал он о ней ничего такого. Но чернявая оказалась большущей мастерицей на вранье. Такого наплела - попробуй не поверь. Дескать, юродивая, что третьего дня брела по обету мимо подворья на богомолье в Новгород, сказывала, что чудесным образом сыскалась прямо на церковной колокольне богородичная икона, а на ней у Пресвятой Девы персты в благословении сложены, и теперь туда целое паломничество - идут и идут люди, особливо женки. И доказательства помощи небесной имеются. Вдовица подьячего Афанасия Пуговки в свои немалые лета - три с половиной десятка - замуж вышла, да как выгодно, за купца. Марфа Бовыкина, что забрюхатеть не могла, сразу двойней мужа одарила. И под конец припасла самое веское, напомнив, что и у него княгиня Анастасия Владимировна тоже ходила пустой почти пять годков, пока не съездила к Женам-Мироносицам, а ведь в ту пору там еще и чудотворная икона не отыскалась.
        Тут уж ему и вовсе крыть нечем. Факт, как говорится, налицо. Единственное, о чем он сокрушался, так это о том, что самолично не может сопроводить дочь,- с ногой худо. Старая рана вскрылась, так что в ближайшие две недели ему с постели не встать.
        Заикнулся было, чтоб отложили поездку до его выздоровления, но куда там. Чернявая, ее, кстати, Дашей зовут, тут же руками замахала. Мол, через две недели непременно распогодится - куда в распутицу катить, а сейчас самое время.
        Правда, вторую золотую монету она не получила. Тимоха мужик не жадный, но рассудил умно. Мол, у него под рукой кабанчика нет, а в народе сказывают, что бабьего вранья и на свинье не объедешь. И вообще, баба бредит, а черт ей верит, только Тимоха не черт, а потому отдаст обещанное, когда увидит ее и княжну в монастыре. Зато если и впрямь все сбудется, как она говорит, то он сразу отдаст не одну, а две.
        -Как же ты догадался о причине моей печали?- поинтересовался я.
        -Так ведь не слепой,- невозмутимо пожал плечами Тимоха.- Видал я, яко ты на серьги с тоской глядишь да перстами их наглаживаешь. А кому они, ты не скрывал. Вот одно с другим и сплелось в клубочек. Тока…- И замялся.
        -Ну говори, говори,- ободрил я.
        -Да я, Константин Юрьич, еще и от твоего имени, тебя не спросясь, подарок ей пообещал,- вздохнул он.- Не думал я тревожить тебя, сам управился бы, да поздно вспомнил, что я, как на грех, чтоб подарок твой весь не растерять, два червонных золотых, что ты дал, перед отъездом под стрехой запрятал. Ныне до терема князя Воротынского скакать - путь далекий, к сроку вернуться не поспею, а обещание сдержать надобно. Ты ж меня сам учил: «Слово казака - золотое слово».
        Ой какой меня смех разобрал. И всего делов-то?! К тому же его и покупать не надо - неделю в моей котомке лежит, часа своего поджидает. А я ведь после покупки коруны решил, что он лишний. Оказывается, не совсем. Сгодился.
        Золотые в качестве компенсации Тимоха брать у меня отказался. Напрочь. Еще и обиделся, хотя и ненадолго.
        -Мыслишь, коль я из подлых, так и понятия не имею,- буркнул он, глядя куда-то в сторону.- То я тебе даже не подарок - отдарок сделал, а ты эвон чего удумал…
        Ратники мое решение снова отправиться во Псков приняли без энтузиазма. Пантелеймон, который был у них за старшего, заметил, что князь-батюшка наказывал им инако - сразу от Долгоруких не мешкая в Москву, чтоб поспеть до распутицы.
        -Нам бы эвон куды надобно,- упрямо тыкал он пальцем в сторону тускло светившего солнца,- а ты вовсе в обратну сторону норовишь. Одной дороги, даже ежели поспешать, никак не мене двух ден, да там тож не враз обернемся.
        -Мороз на дворе. Далеко еще до весны,- доказывал я.
        -Две седмицы назад в церквях по Авдотье замочи подол служили, через три дни Ляксея Теплого[День Алексея - Божьего человека отмечался 17 марта.] поминать будут, а его не зря кличут Ляксей с гор потоки. Беспременно распутицы жди. И в народе сказывают, что на Ляксея санный путь рушится,- не уступал Пантелеймон.
        -У нас припасы подъедены, так что сани легкие, вывезут лошадки, никуда не денутся,- самонадеянно заверил я.
        -И примета опять же имеется: коль холодный день на Ляксея, весна запоздает,- вовремя встрял в разговор Тимоха.- А ныне и впрямь мороз. Почем ты знаешь, что он не удержится и ростепель ударит?
        -Коли нынче выехали бы, на Пасху уже в Москве бы были, а ежели задержаться еще на пару-тройку дней, точно Христово воскресение в пути встретим. Да и чего ждать-то? - пожал плечами Пантелеймон.
        -Как чего? Сказано же: припасы подъедены!- возмутился я.- Вот в Пскове и прикупим все, что надо в дорогу.
        -А ведь дело боярин сказывает,- задумчиво заметил Фрол, большой любитель поесть. - Припасов лучшей всего во Пскове прихватить.
        -Не христарадничать же нам в пути,- тут же подхватил его брат-близнец Савва.
        Маленький Ерошка молчал, могучий Поликарп - с меня ростом, но раза два шире в плечах - тоже, однако чувствовалось, что они тоже склоняются к мнению близнят.
        -До Великих Лук дотянем, а там чего-нибудь раздобудем,- продолжал упорствовать Пантелеймон.- Да и отсель тоже, чай, не пустыми поедем, дадут припасов-то.
        Но тут, к счастью для меня, в спор вмешался старый князь. Авторитетно заявив, что в Великих Луках ныне и самим стрельцам трескать нечего, а также предупредив, что припасов нам в дорогу он выделит, но немного, ибо лето выдалось неурожайное, а потому и впрямь лучше всего нам прикупить их во Пскове, Андрей Тимофеевич тем самым поставил увесистую точку в разговоре. Понимаю, что хозяин поместья стоял на моей стороне исключительно исходя из своих шкурных интересов, дабы мы послужили заодно эскортом его дочери, но все равно я смотрел на него с искренней благодарностью.
        -А про задержку не сумлевайся, княж-фрязин,- заверил он меня.- Я сам весточку отпишу Михайле Иванычу и, что твоей вины в том нету, тож укажу.
        Пантелеймон вздохнул, но, зная, что в деревнях и селах нам и впрямь вряд ли что-нибудь продадут - голодно весной на Руси, самим бы дотянуть до крапивы с лебедой,- нехотя согласился.
        Вообще-то он оказался прав. На Алексея и впрямь резко потеплело, но мне уже было не до того - я стоял на обедне в небольшой полупустой церкви Жен-Мироносиц, держа в подрагивавших от волнения руках свечу.
        Перемолвится по пути хотя бы словечком у меня не вышло - ох уж эти мамки с няньками и кормилицами, но зато теперь я твердо рассчитывал на долгожданную компенсацию и нетерпеливо поджидал, когда же наконец появится княжна. И мне было мало дела до наступившей оттепели, о которой я вообще не думал. Пускай хоть и впрямь с гор потоки польют - какое это может иметь значение, когда… Вот она, появилась.
        Правда, эскорт у нее по-прежнему оставался внушительным. По бокам и сзади семенили аж четыре мамки-няньки или кормилицы - кто их разберет. Конечно, меньше, чем их было в пути, но все равно чересчур много.
        Была и пятая - чернявая, но ее как помеху я считать не стал. Даша скорее своя среди чужих - союзница и помощница. Вон как глазки заблестели - заметила, значит. Не меня, конечно, Тимоху. Ага, Маше что-то на ухо шепчет. А вот это уже обо мне - иначе к чему бы у княжны щеки зарумянились.
        Я тут же принял свои меры, достав из кармана горсточку монет. Тихонько толкнув локтем в бок увлеченного воркованием с Дашей Тимоху, сунул ему жменю, где было всего вперемешку - и копеек, и денег с полушками, чтоб он незаметно передал чернявой, а та раздала бабкам на свечи, пусть ставят кому хотят. У самого голова кругом, но стою, держусь, выжидаю момент.
        Кажется, все, можно выдвигаться поближе. Эх, если бы людишек побольше, чтоб затеряться, да где там. Каждый человек как на ладошке - не очень-то помнит народ этого Ляксея. А еще говорят, что на Руси юродивым[Алексей - Божий человек согласно преданиям был юродивым Христа ради.] самый почет и уважение. Дудки. Ну и ладно. Хоть постою рядышком, пока опять не набежала охрана из бабок. А Маша еще больше зарумянилась, но стоит - глазки долу, только видно, как губы шевелятся, молитву читают. Кому? О чем? Неужто, чтоб богородица от бесовского искушения избавила?!
        Я пододвинулся еще ближе. Теперь совсем рядом. От плеча до плеча не больше ладони. И шепот жаркий:
        -Не ходи сюда боле, грех тяжкий.
        Вот так. Все труды прахом. И мои, да и чернявой тоже. Сердце ух с поднебесной высоты - и прямиком в черный колодец. Тоскливо. Но не зря говорят, что из колодца даже днем видны звезды. Вот и мне одна мелькнула, подсветила догадку: «Если бы и впрямь не хотела увидеться, то и сюда бы не приехала. А раз…» Додумывать не стал, достойный ответ тут же сам пришел на язык:
        -Любовь господь заповедал.
        -Батюшка иное сказывал,- возразила она.
        Да пропади он пропадом, ваш батюшка! Так, кажется, сказал один киногерой? Эх, жаль, повторить не могу. Девятнадцатый век богобоязненный, но куда ему до шестнадцатого. Тут все куда как серьезнее.
        -Коль господь дарит любовь, не станет же батюшка противиться велению бога,- шепчу я.
        -Сказывают, и лукавый порой страсти нагоняет,- следует почти беззвучный ответ, и тут же - о женская непоследовательность!- вдогон за ним попрек: - Пошто тогда исчез? Хошь бы попрощался, а то яко дух святой улетел.
        Ну тут я ответ знаю - заранее готовился.
        -Это ты не приметила,- говорю.- Не исчез я, а в снег рухнул. Ранило меня. Хоть и не тяжело, а крови много набежало, вот я и не выдержал, упал. А очнулся, когда вы уже…
        У-у, набежали, божьи одуванчики. Договорить не дадут. Видать, мало денег дал. Ладно. Нынче же еще у купцов наменяю. Чтоб на каждую из этих самых мироносиц по пучку пришлось, и чтоб вы их завтра час ставили, не меньше.
        Хорошо чернявой. Никто за ней не следует, нравственность не контролирует. Как ушла себе свечки ставить, так до сих пор трудится… Вместе с Тимохой. А мне что делать? Ладно, подумаем, может, что-то и придумаем. Выручай, златокудрый Авось! И ты, пресветлая матушка Фортуна, не откажи в щепотке везения. Или самому предоставите выкручиваться?
        На странноприимном подворье Ивановского монастыря пустынно - не та погода, чтоб хаживать на богомолье. На санях прикатишь - глядь, в обратный путь телегу снаряжать надо, а где ее взять? На коне если, как мы? Так богомольцы - народ смиренный и в годах. Но мне пустота - самое то. Думай сколько хочешь, никто не помешает. Разве только Пантелеймон гудит:
        -Поедем, боярин, от греха подале. Уж и лужи показались. Того и жди потоп грядет - как выбираться-то станем?!
        -А припасы?- напомнил я.
        -Все закупил.
        -Неможется мне.- И со вздохом добавил: - Вот пару дней отлежусь, богородице помолюсь - авось ниспошлет облегчение. Тогда и тронемся.
        Болезнь - козырь убойный. Больным и впрямь нельзя отправляться в дорогу, особенно в такое время, когда дорог нет вовсе. Угомонился Пантелеймон, отвязался. Теперь можно и подумать.
        На другой день народу в церкви прибавилось вдвое против прежнего. И не потому, что нынче неделя, а в воскресенье на обедню в храм собирается куда как больше людей. Такое там, в городе, а здесь этого ждать не приходится - удален от Пскова монастырь. Так что пускать дело на самотек я не мог. Надо было взять организацию наплыва верующих в свои руки. И мы с Тимохой взяли, после чего нищих на паперти монументального трехглавого собора Иоанна Предтечи, главного монастырского храма, резко поубавилось.
        Нет, не так. Правильнее сказать, они исчезли вовсе. Шаром покати. Зови не зови, все равно не докличешься ни одного попрошайки. Ныне они все тут, за тяжелой дубовой дверью церкви Жен-Мироносиц. В руках или за щекой у каждого серебряная деньга, что Тимоха вручил. Лица сосредоточенные. Каждый молится за неведомую рабу божию Миру да раба божьего Юрия, чтоб господь ниспослал им счастья и здоровья. Мира - так зовут мою маму. Юрием - папу. Правда, они еще не родились, но ничего. Будем считать, молитва авансом, досрочная, уступом вперед. В мыслях у каждого нищего иное, вовсе не божественное - дадут по копейке после обедни, как обещали, или обманут. Зря беспокоятся. Тимоха - малый честный. Обязательно дадут.
        Бабушки княжны разбрелись кто куда. В руках у каждой не пучок свечей - целый пук. Пока каждую зажжешь, пока прилепишь, пока перекрестишь лоб да согнешь спину в поклоне - минута пройдет, не меньше. Если все считать - железных полчаса у меня имеются.
        -Сызнова ты пришел. Просила ведь.- В голосе отчаяние.
        Не хочется ей в омут любви с головой нырять, ох не хочется. Страшно потому что. Все ж таки омут. Хоть и любви.
        -Не могу я без тебя,- отвечаю честно.- Молиться пробовал, а перед глазами ты стоишь. И впрямь твой лал камнем любви оказался.
        А перстень на пальце аж переливается весь, будто чувствует, что о нем речь идет. То ли пламя от свечи, что я держу, по нему гуляет, то ли сам он по себе искрит. Хотя нет, что это я - как он сам по себе искрить может? Да никак. Значит, пламя.
        -Батюшка тогда здорово на меня бранился за то, что я его обронила,- кивает она на перстень.
        -Он вообще у тебя строгий,- соглашаюсь я.
        -Что ты?! Он меня знаешь как любит!
        Ох, не о том мы говорим, совсем не о том. А минуты тают, как свечной воск. Боюсь оглянуться - вдруг уже спешат охранницы. Успеть бы самое главное досказать…
        -Ты тогда не ответила,- напоминаю я про свадебный венец.
        -Допрежь позови.- И она улыбается.
        Хорошая улыбка. Обещающая. Нет, даже многообещающая. Чуть с лукавинкой, конечно, не без того. Но ведь женщина передо мной. Им положено. Даже если они и ангелы.
        А я бросаю вороватый взгляд назад, хотя и зарекался. И как сглазил. Получилось в точности по Гоголю.

«Не гляди!» - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
«Вот он!» - закричал Вий и уставил на него железный палец».
        Сама мамка на Вия непохожа, но суровый взгляд, устремленный на меня, один в один. И когда успела со всеми свечами управиться - неведомо. А вон и еще одна приближается, тоже из шустрых. Все правильно. И у Хомы по церкви не один Вий гулял - хватало всякой нечисти. И я торопливо шепчу:
        -Я позову. Уже зову. Пойдешь?
        А ответа нет. Прилетел дракон, и вновь замолчала красавица. Лишь укоризненный взгляд. Это что значит? Как мог сомневаться? Или иное? Грешно в церкви о таком говорить? А почему? Ведь не о суетном - о вечном. Самое место. Нет, первое мое предположение гораздо лучше, а потому остановимся на нем. Ладно. Ничего страшного. Об остальном договорим завтра.
        Вот только на следующий день она не пришла. Я честно выстоял всю обедню до самого конца, от делать нечего обратив внимание на эдакое фамильярно-простодушное обращение местного народца к богу и прочим угодникам - ну прямо тебе словно пришли не в божий храм, а в гости к новому соседу, честное слово.
        -Батюшка Предтеча, я из Собакино, Микифорова сноха, Авдеева жена, помилуй ты меня!- степенно кланялась какая-то худощавая женщина, закутанная во все черное.
        -Спаси и помилуй ты меня, мать пресвятая богородица. А живу я в крайней избе в деревеньке Огурцово, коя от тебя в трех верстах,- вторила ей другая, стоящая рядом.
        Потом слушать надоело, и я принялся слоняться просто так. Но время шло, а она все не появлялась. И на другой день ее тоже не было. Пришлось наряжать Тимоху бродячим офеней и вперед, на подворье Долгорукого. У него ведь в самом Пскове тоже терем стоял, прямо возле стены Довмонтова города, в Старом Застенье. Кое-как пустили моего стременного внутрь, а тут и чернявая подоспела, крик подняла.
        -Нечего тут всяким шастать да горланить, больной княжне почивать мешать! У нее и так головушка болит, да ты голосину дерешь. А ну пошел, пошел отсель!- В спину его выталкивает, а сама шепотом: - Пусть подходит твой князь, как стемнеет. Если сумеет, выйдет. Она уж и ныне встать может, да у постели няньки неотлучно бдят, пойди улизни.- И ворчливо: - Да сам-то тоже подходи.- А в спину насмешливое: - Тоже мне гость торговый сыскался. Таким, как ты, токмо с сабелькой в чистом поле хаживать, а не поезда с товарами важивать.
        Светло еще было, когда я подошел. Темнело в этот день, как назло, необычно поздно. Полное впечатление, что сегодня не двадцать первое марта, а двадцать второе июня. Но жду, куда деваться. Наконец солнце снялось с тормозов и пошло-покатилось за край стены, которая отделяла Довмонтов город от Крома. Переупрямил я светило. Как раз в этот момент голова чернявой и высунулась из-за забора.
        -Промежду прочим, позавчор у меня день ангела был, мученицы Дарьи,- лукаво сообщила голова.- А меня никто даже гребнем не одарил.
        Это вместо здрасте. Фу, как невежливо, корысть напоказ выставлять. Ну что ж, по крайней мере откровенно.
        -Будет тебе подарок,- пообещал я.- Ты про княжну сказывай.
        -Да что княжна!- фыркнула голова.- Сам ты, князь-батюшка, виноват. Смутил девку, как тогда, на дороге.- И с ехидцей: - Небось сызнова исчезнешь, а нам с ей страдать опосля.- И лукавый взгляд, устремленный на Тимоху, пристроившегося поодаль на стреме, чтоб вовремя подать сигнал тревоги.
        -Я к ее отцу в ноги упаду,- вздыхаю я.
        -Не вздумай! Тогда ты ее вовсе не увидишь,- пугает чернявая.- Ай не ведаешь, за кого он ее выдать замыслил? Ох, гляди, боярин. Не за свой ты кус примаешься. Не боишься подавиться?
        -Не боюсь,- мрачно отвечаю я.
        -Ну тогда…- И осеклась, пристально всматриваясь куда-то за мою спину, в сторону, где стоит Тимоха.

«Тоже нашла время милым своим любоваться»,- обиделся я на подобное невнимание.
        -Начала, так договаривай. Чего тогда-то?
        -Боярин…- тревожно дрожит ее голос.- Слышь, боярин, енто чего он тамо с саней свалился?
        Я оборачиваюсь. Сани без седока катят как ни в чем не бывало, а мужик бьется в корчах, лежа в грязном сугробе и будучи не в силах вылезти из него.
        -Тимоха разберется,- машу я рукой, видя, как тот неторопливой походкой двинулся в сторону мужика.
        Лицо чернявой серьезное дальше некуда.
        -Помнится, видела я о прошлом годе такое,- начинает она и испуганно таращит глаза.
        Голоса почти нет. Она что-то сипло шепчет и вновь тычет дрожащим пальцем за мою спину. Я досадливо поворачиваюсь и не вижу ничего особенного. Мужик явно оклемался и теперь вылез из сугроба. Про сани он забыл - идет к нам, шатаясь словно попрошайка, жалко выставив вперед обе руки.

«Наверное, будет просить помочь догнать сани,- решаю я.- Ладно, вон Тимоха спешит наперехват. Он и поговорит, а мне некогда».
        Я поворачиваюсь к чернявой и вижу, что страх на ее лице уже перешел в ужас. Панический. Мне наконец-то удается разобрать, что она шепчет:
        -Железа енто, железа…- И взвизг-писк, отчаянный, истошный: - Тимошенька!
        А он и не слышит, подойдя уже почти вплотную к мужику, который что-то силится сказать моему стременному, но в это время его вновь выворачивает наизнанку, а я уже лечу, чтобы успеть, но чувствуя - не успеваю. Слишком поздно, на секунду позже необходимого, до меня дошло, что означает это слово на Руси.
        Чума.
        Черная смерть.
        И когда мы уже покатились по грязному снегу в сторону от вновь рухнувшего в корчах человека, я понял, что теперь в опасности мы оба.
        Тимоха уразумел все сразу. И уразумел, и проникся. Правда, он заверил меня, что коснуться мужика не успел. Дай-то бог, хотя и в этом случае остается возможность подхватить заразу, да еще какая. Дыхание. Оно у них смертельно-ядовитое, хуже гадючьего укуса. Ну а я еще и коснулся мужичка, когда прыгал на Тимоху. А уж потом, едва поднялся на ноги, мне стало понятно, что о дыхании, какое бы оно ни было, можно позабыть - есть забота поважнее. Оба полушубка - что мой, что Тимохин - были в пятнах-ошметках рвоты. Стременной дернулся, чтоб почистить снежком, но я успел ухватить его за руку.
        -Снимай!- рявкнул грозно.
        -Не май месяц, княже,- неуверенно протянул Тимоха.
        -А коль не снимешь, до мая не доживешь,- зловеще пообещал я и тут же, стараясь не касаться запачканных мест, принялся расстегивать пуговицы на своем.
        Стремянной скорбно вздохнул, пожал плечами и последовал моему примеру. Время от времени я поглядывал на лежащего в грязном ноздреватом сугробе мужика, но он не шевелился, только тихо постанывал. Еще с минуту, стоя на безопасном расстоянии, мы внимательно наблюдали за больным, но…
        Сам Тимоха железы никогда не видел, поэтому в ее симптомах не разбирался. Я кое-что читал, но не раздевать же мне мужика, чтобы проверить, есть ли у него страшные черные вздутия под мышками или в паху. Это все равно что совать голову в петлю, отталкиваясь ногами от табуретки. Говорят, самый надежный способ проверить веревку на прочность. Может быть. Только лучше я обойдусь менее надежными.
        Я успел сообразить, что можно предпринять. Во всяком случае попытаться. И первым в моем плане стояла лошадь с санями. Тут тоже двояко. Ну догоним мы ее, а дальше-то что? Вожжи трогать нельзя, уздечку тоже. Разве что чем-нибудь за них подцепить, предварительно привязав на этот крючок веревку, и потянуть за собой, находясь на безопасном расстоянии. Тогда есть шанс вывезти заразу из города.
        После этого можно разобраться и с мужиком, которого я специально оставил на потом, потому что, если честно, не представлял себе, как это так - подойти и убить больного. Убить, чтобы сжечь. Понимал - надо, но все равно не представлял. Поэтому вначале выбрал сани. Если их не догнать и не отбуксировать из города, то убивать мужика будет не нужно. Бесполезно. Все равно хана.
        Но наша бешеная скачка вдогон закончилась безрезультатно. Кто-то оказался более проворен, нежели мы, и успел загнать бесхозную животину на свое подворье. Теперь ее ищи-свищи. Судьба, конечно, накажет этого шустрягу, но боюсь, что наказание получит слишком широкий размах. К тому же не факт, что в санях не было никаких товаров, которые тоже мигом расхватают, а это означает, что все наши дальнейшие труды бесполезны.
        Было почти темно, когда мы прибыли к Ивановскому монастырю. Старый монах, ворча, открыл нам ворота, но едва мы вошли в нашу клетушку, как я остановился. Если у мужика чума, то на везение уповать не стоит.
        Как там в песне? «Подальше от города смерть унесем»… Следующая строка отпадает - Псков мы все равно не спасем, а вот монастырь еще можем. Заспанный Пантелеймон, вызванный мною, проснулся сразу, едва услышал слово «железа». Дальше он только кивал и шаг за шагом пятился от меня, пока не уперся спиной в бревенчатую стену.

«Как от зачумленного,- мелькнуло в голове и тут же: - Почему как? Может, так оно и есть».
        Из купленных в дорогу припасов он по моему распоряжению сноровисто покидал в два здоровенных мешка всевозможной снеди, я еще раз повторил, чтобы он, не мешкая, наутро возвращался в Москву, и мы с Тимохой двинулись к нашим лошадям.
        План был прост - переждать в близлежащем лесу пару дней, не больше. Если за это время в городе не поднимут тревогу - все в порядке. Дружно смеясь, мы вылезаем из кустов и возвращаемся во Псков, чтобы прожить долгую и по возможности счастливую жизнь. Если же худшие предположения сбудутся, то нам придется и дальше сидеть в лесу, потому что разносить заразу по Руси мне не улыбалось. Про инкубационный период я не помнил, а потому отвел на наше высиживание две недели. Но это если услышим тревогу.
        Я еще успел подумать о княжне, но тут же понял, что мне остается только понадеяться на чернявую. Если она так быстро сообразила, поставив диагноз корчащемуся мужику, то авось не оплошает дальше и успеет убедить всех домочадцев бежать из города.
        Заснул я на удивление быстро и очень крепко - помог спирт, которым мы с Тимохой тщательно протерли руки и лицо, а потом еще более тщательно - внутренности, залив в себя по лошадиной дозе.
        На свежем воздухе близ костерка спалось сладко. Проснулся я среди ночи от тишины. Вот уж никогда не знал, что она может так давить на уши. Подбросил дровишек на рдеющие угли, пожалев, что не догадался захватить с собой хоть какую-нибудь посуду, а теперь вот сиди без горячего, и тупо уставился на разгорающееся пламя костра. Мысль о том, что я здесь, в относительной безопасности, а Маша там, не давала покоя. А если чернявая растеряется? А вдруг решит промолчать - авось пронесет? Или возьмет и…
        Я решительно встал. Уж слишком много набиралось этих самых «если». Непозволительно много. Подойдя к сладко посапывающему Тимохе, я резко дернул его за ногу. Через пять минут мы были в седлах, направляясь к городу. Псков пока спал. Даже к заутрене еще не звонили. Проанализировав вчерашнее, я пришел к выводу, что допустил слишком много промахов. Во-первых, я…
        Хотя нет, чего их считать - упущенного не вернешь. Лучше еще раз продумать, что делать дальше, тем более что вдали показались темные, мрачные стены Пскова. Колокол ударил как-то вдруг. Я от неожиданности вздрогнул, прислушался и вздохнул с облегчением. Это был благовест - обычный сигнал к началу богослужения. Он походил на набатные мерные удары, но их периодичность была несколько иная. К тому же сейчас, в дни Великого поста, во время Страстной недели, и благовест был тоже
«постный», когда звонят не в самый большой колокол, а в тот, что поменьше.
        Псков еще ничего не знал. Даже не догадывался. И сонный привратник на подворье князя Токмакова тоже еще ничего не ведал. На объяснение ушло еще с десяток драгоценных минут, пока наконец он сообщил дворскому, а тот, почесав затылок, послал за ночными сторожами.
        Зато потом, едва обнаружили вчерашнего покойника, все завертелось-закружилось в неистовом вихре. Токмаков мне понравился - настоящий городской голова. К тому же не далее как год назад проклятая железа уже устроила ему тренинг по полной программе. Оказывается, ее прихода уже ждали. Боялись, но ждали, так что неожиданностью ее появление назвать было нельзя. Просто потеплело, и она… проснулась, голодная, как медведь после зимней спячки.
        Пока князь энергично отдавал распоряжения, мы с Тимохой незаметно исчезли. Свою задачу мы выполнили, предупредили, а вот оставаться в зачумленном городе почему-то не хотелось - иные планы на жизнь, знаете ли. К тому же предстояло проверить, выехал ли поезд княжны с подворья князя Долгорукого. Мы, конечно, заехали туда в первую очередь, еще до визита к Токмакову, но вдруг их что-то задержало?
        Ох как вовремя мы там появились. До завершения сборов в дорогу, откровенно бестолковых, им было еще очень и очень далеко. Я не заходил во двор, но громогласно предупредил, что считаю до ста. С теми, кто не успеет за это время усесться в сани и выехать, разговор будет короткий. Точнее, его не будет вовсе - мы с Тимохой навряд ли дотянем до светлого Христова воскресения, но поцеловаться хочется, а потому приступим к этому обряду прямо сейчас. Завертелось похлеще, чем в тереме псковского наместника, а старые бабки-няньки вообще запрыгнули в сани самыми первыми. К чести их сказать, про княжну они не забыли, бережно усадив Машу в крытый возок, а уж потом разлетевшись по саням.
        И все равно наш поезд немного не успел. Когда мы подъехали к городским воротам, стражники уже закрывали их, выполняя распоряжение Токмакова. Псков садился в осаду, собираясь драться насмерть. Враг, правда, уже находился внутри, но и задача была прямо противоположная - не выпустить его наружу.
        И снова догадка пришла мгновенно. Я обогнал обоз, без лишних слов извлек золотую монету, поиграв ею на нежно-розовом солнце, едва показавшемся за крепостной стеной, и кинул одному из ратников. Тот жадно схватил ее.
        -Дарю!- крикнул я громко.- А чтоб не делиться,- и я кивнул в сторону второго, стоявшего с обиженным лицом,- ты откроешь ворота, и он получит точно такую же.
        Делиться ратник не захотел, но оказался честным служакой. Невзирая на золото, он впал в опасное колебание, поскольку приказ князя Токмакова требовал закрыть ворота и не открывать их ни одной живой душе. Он тоскливо взглянул вдоль улицы, но дополнительная стража медлила с появлением. И все-таки он не решался нарушить повеление наместника.
        Я подумал об удвоении награды, но тут же пришел к выводу, что и это может не помочь, а медлить было нельзя. Пришлось вытянуть из ножен саблю и предложить выбор: «Жизнь или…» Следовавший за мной Тимоха тут же вытянул свою.
        Ратник вновь тоскливо посмотрел вдаль, ожидая подкрепление.
        -Может, мне и не удастся успеть выехать,- деликатно предупредил я,- но ты об этом уже не узнаешь.- И посоветовал: - Вспомни лучше о своих детях-сиротах.
        Я не знал, есть ли у него дети, а может, он вообще не женат. Но, судя по его выбору, наверное, они все-таки были и оставлять их сиротами он не хотел. Спустя минуту ворота были распахнуты настежь, спустя еще три - надежно закрыты вновь.
        Иногда я думаю - успели они истратить мои деньги или нет? Почему-то это самая первая мысль, которая посещает меня с утра. Вообще-то должны, потому что за них молятся все домочадцы из псковского терема князя Долгорукого, которые затемно благополучно добрались до Бирючей.
        Мы с Тимохой тоже можем помолиться. Первое, что принесли нам в избушку, стоящую на краю деревни, это икону Спаса Нерукотворного. Заходить не стали, аккуратно положив ее на порожек. Точно так же было и с припасами. Князь понимал, что я, как ни крути, здорово выручил всех, но рисковать не собирался. Да я и не настаивал. Мало ли. Главное, Маша в безопасности, а мы и взаперти посидим - тем более пьем вволю, еды навалом, спится под перинами сладко.
        Вот только Тимоха иногда сокрушается, что похристосоваться с Дашей у него не получится. Завтра, двадцать шестого марта, уже Пасха, а нам тут торчать еще дней пять. Ну что ж, я бы тоже предпочел поцеловаться с Машей, а не со своим стременным, но с судьбой не поспоришь. Раз она велела лобызать одного Тимоху, значит, все равно будет по-ее.
        Ладно, авось удастся наверстать упущенное на Красную горку[Красная горка - первое воскресенье после Пасхи, то есть последний день Светлой (пасхальной) недели, когда вся молодежь предавалась веселым игрищам. Праздник проводился на возвышенности, поэтому и называли его Красная горка. Кстати, имеет языческие корни, только тогда в этот день зажигали по холмам священные костры. Именно на этом празднике Снегурочка прыгнула через костер и превратилась в белое облачко. Праздник считался девичьим и иногда даже назывался не Красной, а Девичьей горкой, поскольку в этот день традиционно играли свадьбы и шло усиленное сватовство. Отсюда и процитированная строка народной прибаутки.] . Как там девицы поют? «Сочтемся весной на бревнах - на Красной веселой горке, сочтемся-посчитаемся, золотым венцом повенчаемся».
        Водой поливать Машу, как мне тут рассказывал Тимоха[Тимоха родом из Костромы, а там существовал обычай, позволяющий парню обливать водой приглянувшуюся девушку в знак того, что он к ней придет свататься.] , я все равно не собираюсь, но выжму из праздника все что можно.
        Глава 12
        Склероз
        Нет, все-таки чертовски приятно сознавать себя спасителем. Вот лежу на перине в своей уютной светлице и гордюсь. Пускай количество спасенных не так уж велико - двух десятков не будет, но все равно приятно. Опять же отношение ко мне соответствующее. После снятия карантина, когда вышел двухнедельный срок, в терем меня чуть ли не на руках несли, а встречать дорогого гостя вышел сам князь с княгиней, которая держала поднос с хлебом-солью.
        Тимоху, правда, угостили чарой в другом месте, в людской избе, но парень не расстроился. Зато он купался в лучах славы среди дворни, которая поминутно ахала, слушая его рассказ. Хорошо хоть, что мы предварительно, еще на пути к деревне, успели согласовать его с чернявой, дабы не получилось наводящего на некоторые раздумья разнобоя.
        Будь проще, и люди к тебе потянутся. Потому озвучка в нашем исполнении звучала проще некуда. Заехали за припасами в Псков, но так как я занемог, то отправил людей в Москву раньше, надеясь через пару дней догнать их в пути. Перед тем как уехать, зашел к наместнику, а узнав, что найден труп больного чумой, поспешил предупредить всех проживающих на подворье князя Долгорукого.
        Сам Андрей Тимофеевич настолько ко мне расположился, что почти не отпускал от себя. Про трапезы и вовсе молчу - только совместные. Почти каждую из них он почему-то начинал с разговора о погоде. Прямо как заядлый синоптик из метеоцентра. Мол, там-то деревню притопило, там затопило, а намедни сказывали вовсе чудное. Будто дома по Великой плывут, да аккуратно так, гуськом, один за другим. И все заканчивалось тем, что по такой погоде в путь соберется лишь безумец, а мало-мальски умный человек выждет, когда подсохнет, и ничуть не прогадает, нагнав усталого торопыгу на измученных лошадях, еще не доезжая до Москвы.
        Вывод: «Сиди, Константин Юрьич, и не рыпайся. Тепло, светло, и мухи не кусают, потому что не появились еще». Даже удивительно. Одно плохо - наедине повидаться с Машей у меня так и не получалось. Плакала моя Красная горка и все остальные возможности. Даже в церкви не удавалось словцом переброситься. Да что там словцом, когда я не мог вволю на нее полюбоваться.
        Оказывается, у них там в церкви на втором этаже что-то вроде галерейки, то есть княжеская семья молилась отдельно от всех прочих, чтоб никто не мешал. Нет, меня, как уважаемого человека, тоже пригласили наверх. Пусть иноземец, но все равно князь, к тому же спаситель - не ставить же вместе с дворней. А толку? Я с левого краю, рядышком Андрей Тимофеевич, по правую руку от него супруга Анастасия Владимировна, а уж потом Маша. Развели голубков в разные стороны. И недалече, но все одно не поворкуешь. Пытался, правда, но всякий раз ловил ее отчаянный взгляд:
«Молчи!» Ну куда деваться, просьба любимой все равно что приказ, а то и выше. Помалкивал.
        А едва стали подсыхать дороги и я, видя, что проку не будет, засобирался в обратный путь, выяснилась причина любезности князя. Оказывается, Токмаков в который раз прислал очередное повеление собрать со всех деревень ратников, ибо в войске, что осаждало Ревель - кстати, безуспешно,- приключился большой убыток, а потому государь потребовал немедля пополнить потрепанную армию.
        Долгорукий распоряжение государя выполнил, людишек отправил, и ровно столько, сколько с него требовалось, но сам остался практически ни с чем, а меж тем ему предстояло путешествие в Москву. И как тут обеспечить безопасность в пути? Вот Андрей Тимофеевич и оттягивал мой отъезд, твердо вознамерившись увеличить свою убогую армию аж на пятую часть, причем самую боеспособную.
        У него-то народец не ахти - кто увечный, кто калечный, у одного глаза не хватает, второй недослышит, а у третьего левая рука вообще никакая - отсохла после ранения под Казанью. Зато мы с Тимохой и слышим хорошо, и видим на оба глаза, и все остальное при нас, но главное - молодость, задор. Опять же успели показать себя на деле - это он вспомнил нашу перепалку с городскими стражниками у псковских ворот. И решимость проявили, и отвагу. Разве что до проверки боевого мастерства не дошло, но оно и к лучшему.
        То есть ларчик просто открывался. Никакого тебе радушия и любезности в связи с признанием моих несомненных заслуг. Вместо этого голый расчет и циничное лицемерие.
        Нет, с одной стороны, мне эта поездка в качестве сопровождающего только на руку. Авось в дороге повезет больше, но все равно было немного обидно. И за каким лешим я, спрашивается, стригся? Я ж надеялся добиться этим еще большего одобрения со стороны Долгорукого. Вот, мол, как ты, князь, так и я. Теперь мы и в этом с тобой одинаковы. И вообще, я свой в доску, и лучше зятя тебе не отыскать, даже не мечтай. Ведь чуть не наголо обкорнали, ироды. Прощай мое длинноволосое отличие от прочего служилого народа.
        Мне запоздало вспомнился Воротынский - поди, рвет и мечет, бедолага,- но затем я отмахнулся. Там работы от силы месяца на три, не больше, и уложиться в сроки - делать нечего. Во всяком случае, день-другой или пускай даже неделя все равно ничего не дадут, и… мой отъезд вновь был отложен.
        Расчеты на ослабленный в дороге контроль за княжной оказались тщетными. В возке, в котором ехала Маша, помимо чернявой неотлучно сидели две няньки-мамки. Дрыхли они двадцать три часа в сутки, но вполглаза - едва возок останавливался, как они тут же выказывали неусыпную бдительность и готовность сопровождать княжну, если ей понадобилось, сколько угодно раз. Я тихо стервенел, с лютой тоской глядя на такую преданность, но поделать ничего не мог. Успокаивало лишь одно. Не бывать ей женой царя.

«Простите, как ваше имя-отчество?» - в десятый раз спросил у царицы управдом Бунша. «Марфа Васильевна я»,- терпеливо ответила та.
        Все правильно. Все сходится. Точнее, как раз наоборот - ничего не сходится. Ни имя - Марфа, ни отчество - Васильевна, да и фамилия ее не Собакина. И родом она из Пскова, а не из Новгорода. По всем статьям не сходится, как ни крути.
        Но это лишь поначалу я был спокоен, а потом неожиданно задумался: «А почему, собственно, не бывать? Да, в той истории, что была, царь действительно выбрал Собакину, но сейчас в ней появился я, и кое-что вольно или невольно стало в ней меняться. Может, Иоанн Грозный не остановил свой выбор на Марии Долгорукой лишь по той причине, что ее не было среди кандидаток в невесты? Ну, скажем, убили ее тогда, два года назад, весной тысяча пятьсот шестьдесят девятого года, лихие тати, а я вмешался, и она уцелела. Или сейчас ей на роду надлежало погибнуть в охваченном чумой Пскове, но тут появился я и… Тогда получается, что все возможно. Ой-ой-ой! А что же делать-то?»
        Думал я целых два дня и пришел к парадоксальному выводу, что лучше всего мне поможет… правда. Точнее знание истории. Разумеется, пророка, имеющего дар ведать будущее, я изображать не стану - лишнее. К тому же всегда можно сослаться на более простые причины.
        На вечерней трапезе я осторожно затеял разговор о женитьбе царя. Мол, доподлинно мне известно, что государь уже выбрал невесту, а сейчас собирает всех красавиц только для того, чтобы взять их на блуд да всласть натешиться.
        Андрей Тимофеевич аж дернулся от неожиданности, но быстро оправился и принялся выпытывать, от кого я это узнал, потому что иначе он мне верить отказывается.
        Разумеется, я с негодованием отверг его вопрос, заявив, что, как благородный человек и истинный синьор, а также гранд, рыцарь, эсквайр и дворянин, не могу назвать имя человека, который мне доверился в конфиденциальной беседе, а про себя в очередной раз похвалил Валерку за подбор самой удобной для меня версии насчет иностранного происхождения. Можно не подбирать слова-синонимы, да и не факт, что это хорошо получится,- скорее уж напротив, а бухать напрямую. Вот сказал я
«конфиденциальная», и пусть теперь гадает, что за беседа.
        Андрей Тимофеевич гадать не стал, а вместо того скрипуче спросил об ином:
        -А как звать-величать суженую-ряженую, кою государь, по твоим словам, выбрал?
        Тут можно было лепить напрямую, что я и сделал:
        -Марфа Васильевна она. Из Собакиных. И доподлинно известно, что когда он побывал последний раз в Новгороде, то, именно увидев Марфу, смягчился сердцем и не стал казнить прочих изменщиков.
        Такого исчерпывающего ответа Андрей Тимофеевич явно не ожидал, потому что принялся озадаченно шлепать губами, не произнося ни слова. Выходило довольно забавно. Мне спешить было некуда, и я помалкивал, ожидая, пока он переварит мое сообщение.
        -Так она не из родовитых,- наконец выдал он плод своих мучительных раздумий еще более скрипучим голосом - верный признак того, что он не просто злится, но очень сильно злится.
        -Так что с того,- равнодушно пожал я плечами.- Вон…- И осекся.
        Привести в пример таких же неродовитых, как Анна Колтовская, Анна Васильчикова или прекрасная вдова Василиса Мелентьева, я не мог. Не пришло еще их время. И что делать? Пришла очередь ждать Долгорукову.
        -Вон Захарьины,- наконец пролепетал я.- Тоже не княжеского роду.
        -Это верно, не урожденные Рюриковичи, как мы,- подтвердил тот.- И род их подлый, холопий. Но они московским государям исстари служат. Своим умом да заслугами их пращур Федор Кошка боярство заслужил. Потому выбрать из них невесту незазорно, а вот Собакину в женки взять - царской чести умаление. Государь же наш отечество свое блюдет накрепко и ронять его не станет. И вот что я тебе скажу, Константин Юрьич. Слыхал ты звон, да не узрел, где он,- усмехнулся князь и подобрел, даже скрипеть перестал.- Вот енту самую Марфу он на блуд и возьмет - для того государь ее и выбрал. Тут у меня,- заговорил он доверительным тоном,- об иных печаль. Ну, Шуйские побоку. У их девки никогда пригожими не были. А вот у Шереметевых, по слухам, ныне есть кого показать. У Сабуровых тоже бабы завсегда баские[Здесь: красивые.] , недаром покойный батюшка государя Василий Иоаннович Соломониду избрал и чуть ли не два десятка лет ожидал, когда она наконец наследника ему подарит. Но моя Машутка - все одно краше не сыскать,- закончил он торжествующе.- Так ведь?
        -Так, Андрей Тимофеевич,- согласился я.- Краше твоей дочери, хоть весь белый свет обойди, не найдешь.
        Не хотел я этого говорить. Понимал, что только хуже себе этим сделаю. Само вырвалось. А куда деваться? Против очевидного не попрешь. Не родилась еще та, которая ей в подметки годится.
        -А раз так,- улыбнулся он,- то и иди себе почивать с богом. Ныне сторожу на ночь выставлять надобности нет, чай, спокойно в Твери, так ты хоть выспись, милый, а то вона как осунулся, одни глазищи блестят.
        Заботливый, чтоб тебя.
        И поплелся я спать. Утро вечера мудренее? Ну не знаю, не знаю. Может, и так, но при условии если ты не спишь, а думу думаешь. Тогда да. Где-то к середине ночи мозг отрешается от дневных стереотипов и начинает выдавать свежие мысли. Не факт, что они окажутся умными, но оригинальными - точно. Однако я и правда слишком устал, а потому спал без задних ног, так что ночь прошла впустую и идеи в моей голове отсутствовали вообще. Ни оригинальных, ни банальных - никаких.
        А тут переправа через Волгу. Сутолока, толчея, желающих и без нас невпроворот - каждому охота на весеннее торжище раньше прочих попасть. Свезло мне. Рядом с Машей я оказался. Почти рядом, но Тимоха с чернявой не в счет. Это сам князь так распорядился. Между прочим, умно. Если что случится, возле княжны должны находиться люди молодые и крепкие, дабы суметь спасти, а от мамок проку мало. Они, пожалуй, вместо помощи еще и на дно ее потащат.
        Но и тут разговор получился сумбурный. Я и так, я и эдак намекал насчет побега - сделала вид, что не понимает. Тогда бухнул в открытую: «Бежим, Маша!» А она ни в какую. Мол, нельзя без батюшкиного разрешения, без матушкиного благословения. Тогда нам счастья не будет. Видать, не судьба нам, друг сердешный. И в слезы. Вот только судьбе на людские рыдания наплевать - она иное любит. Ей больше крепкие да упрямые по душе, если таковая у нее вообще имеется. Но объяснять ничего не стал - бесполезно. Восемнадцать с половиной лет ее воспитывали, так неужто я сумею за какой-то час все переиначить? Да никогда.
        Словом, и здесь неудача. Пришлось опять идти к князю. Но мои слова про Собакину, возможный блуд с прочими претендентками и так далее не помогли. Под конец моего с ним разговора он снова впал в раздражение и проскрипел:
        -Как я решил, так и будет. И скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь.
        Меня словно током пробило. Князь даже отшатнулся - так сильно я изменился в лице. Да что князь, когда Тимоха, который находился на отдалении, и тот вскочил на ноги и уставился на меня. А я стою, губами шевелю, а сказать ничего не получается. И как это я забыть мог? Совсем уже за сердечными делами голову потерял и мозги тоже. Наконец выдавил:
        -Сгорит, говоришь? А если и впрямь сгорит - откажешься?
        -Ты, что ли, ее подожжешь?- буркнул Долгорукий.
        -Я человек православный.- И крест из-за пазухи извлек.- Но вот на этой святыне тебе ныне клянусь, что ее и впрямь татары спалят.- И крест целую.- А потому лучше всего тебе было бы назад повернуть. Прямо сейчас.
        А сам память свою тереблю, информацию по грядущему пожару вытягиваю. Ага, есть. Отыскалась дата. Вроде бы двадцать четвертого мая это случится должно. Так. Хорошо. А сегодня что? Кажется, Долгорукий поутру про день памяти благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба вспоминал. Ну и что толку, если я дату не знаю.
        -И когда ж она, по-твоему, сгорит?- Это князь голос подал.
        Даже не скрипит он у него. Скорее уж насмешка в нем слышится. Ну да, чего на дурака сердиться? Ну поехала крыша у человека, в юродство впал. На таких не сердятся, таких на Руси жалеют. Блаженный ты наш, болезный…
        -А какой ныне день был?- спросил я.
        -Так память благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба,- удивился Андрей Тимофеевич.- Я ж еще поутру о том сказывал. А его завсегда второго мая отмечают.
        -Стало быть, через три седмицы она сгорит,- отвечаю я и - терять-то нечего, юродивый так юродивый - бухаю: - Видение мне было.
        А что я еще скажу, как объясню? Нет уж, тут крути не крути, а без видения не обойтись.
        Долгорукий на секунду замешкался. Оно и понятно. С такими вещами вроде бы не шутят и так просто эдакими сообщениями не разбрасываются. Чревато оно. Но видно было - сомневается человек. Не убедил я его. Это, скорее всего, виновата моя национальность. Порядочный юродивый должен быть обязательно русским. Тогда все в порядке. Тогда к нему прислушаются, речь его тупую истолковать попытаются, в наборе бессмысленных слов таинственный смысл станут искать, а иные, ноги ему помыв, еще и больных детей этой водой напоят. Тут же перед ним фрязин стоит, Константино Монтекки. А какой из фрязина юрод? Так, одна насмешка. И верить его пророчествам - не то что себя, а всю Русь святую не уважать.
        -Бог милостив,- усмехнулся Андрей Тимофеевич.- Авось отобьемся. Да и не те у басурман силенки, чтоб до Москвы дойти. Их ныне лишь бы самих не трогали. Молод ты еще, фрязин, не знаешь, яко мы их всего-то дюжину лет назад шерстили. И в хвост, и в гриву. Князь Дмитрий Вишневецкий такую трепку им задал, что любо-дорого, а Данило Адашев ажно за Перекоп ихний хаживал и тамо, прямо в логове ихнем, яко у себя в терему хозяевал.
        И осекся, испуганно посмотрев на меня. Я вначале не понял, а потом дошло - запрещенные имена Долгорукий упомянул, да еще с похвалой. Как их царь-то запугал! Прямо тебе лишнего слова не скажи.
        -Не боись, Андрей Тимофеевич,- вздохнул я.- То меж нами разговор был, а я в доносчиках отродясь не хаживал. Да и не сказал ты ничего такого. Было же оно. И вправду воеводы эти татар лупили, так чего тут.
        Может, зря я его ободрил? Может, надо было наоборот, усилить все да шантажировать этим? Мол, если царь дознается, что ты с похвалой об его изменниках отзывался, тебе, князь, точно не поздоровится. Оно, конечно, потом разберутся, что к чему, но допрежь того Григорий Лукьянович, с которым я на свадебке недавно пировал (это заодно вставить, чтоб страшнее), кровушки из тебя нацедит будь здоров. Точнее, наоборот - не быть тебе потом здоровым. Никогда. И выйдешь ты из его застенков седым стариком, как вон Семен Васильевич Яковля. А может, и вообще не выйдешь. Как Иван Михайлович Висковатый. А ведь умнейший человек был, не тебе чета. И чин у него - не воевода занюханный - царский печатник. Куда уж выше. Тебе рассказать, какой он конец принял да как его тело людишки Скуратова-Бельского терзали? Не надо? Тогда слушай сюда, Андрей Тимофеевич, и делай как я скажу, иначе…
        Не догадался я до этого. Умная мысля приходит опосля. К тому же она хоть и умная, но какая-то противная. Припахивает от нее. Ой как нехорошо припахивает. Да и не до того мне было. Ошибки свои нужно исправлять. Срочно! Если память начала сбоить, так ее надо немедленно освежить, и лучше быстрой скачки - чтоб встряхнуть мозги да вправить их на место - может помочь только еще более быстрая скачка.
        Так что я попрощался с опешившим Долгоруким и предупредил, что наутро покину его поезд и поскачу в Москву напрямки. Столицу спасать. Вот так вот круто я взял, ни больше ни меньше. Что до Тимохи, то тут мы с князем решили полюбовно. Ради вящего сбережения княжны он остается в поезде, зато вместо него я получаю ветерана, который еще Казань брал. Там-то ему руку и перебило, после чего она начала понемногу сохнуть.
        Последним, с кем я говорил, оказался Тимоха. Он выглядел обиженным, а его губы были так забавно, по-детски надуты - ну малый ребенок, да и только,- что я счел необходимым растолковать ситуацию. «Всяк солдат должен знать свой маневр»,- говаривал знаменитый Суворов. Битый час я ему втолковывал, чтоб человек все понял, осознал и проникся, отнесшись к своей обязанности по сохранению жизни и здоровья княжны со всей серьезностью, а не спустя рукава.
        Лишь после того, как я, схитрив, повинился перед ним, что на самом деле не бросаю его, а оставляю на самом опасном, в отличие от моего, участке - тати скрываются на каждом шагу и под каждым кустом, особенно тут, в этих разоренных местах,- он оживился, заверив, что не подведет. К тому же я дал ему понять, что у меня самого дельце хоть и срочное, но зато пустяшное. А тут еще мимо вальяжно проплыла Даша, бросив на ходу озорной взгляд в сторону моего стременного, и Тимоха окончательно успокоился.
        Вот так я временно сменял здорового крепкого парня на незнакомого инвалида, но, как ни удивительно, получилась обоюдная выгода. Тимоха, если драться с татями, и впрямь окажется полезнее именно здесь, а мне не в бой идти - мне проводник нужен, а Ермолай хоть инвалид, зато по этим местам, прежде чем поближе к Пскову перебраться, полазил изрядно. И первое, что сделал мой проводник, так это подкинул прекрасную идею пересесть в ладью, «ежели, конечно, у боярина деньга имеется».
        Деньга у боярина имелась. Ума в голове у него не имеется, девается он куда-то временами. Как это я сам про реки забыл - уму непостижимо. Главное, сам же еще перед выездом из Бирючей, когда Долгорукий позвал меня, чтоб обсудить предстоящий маршрут, я, выслушав его, робко поинтересовался: «А почему только пешим путем? До Волги я понимаю, там, может, и рек нет, чтоб в нее, матушку, впадали - не силен я в географии,- но потом-то сам бог велел».
        Но князь пояснил, что апрель не самое удачное время, чтобы катать юных девиц по русским рекам, если ты хочешь довезти их куда надо не только живыми, но и здоровыми. Студеная вода, сырой ветерок - риск немалый. И точка. Да такой увесистой получилась эта точка, что я даже сейчас не вспомнил про реку.
        Ну молодец, Ермолай. Приедем в Москву, так озолочу. В смысле золотой подарю. Торговался тоже не я. Ермолай и тут оказался незаменим. Правда, потом я все переиначил. А куда деваться, когда темп у гребцов такой ленивый, что черепаха обзавидуется. Так мы к лету приедем, не раньше. В лучшем случае в конце мая. На пепелище покопаться.
        Словом, выяснив, сколько дней предстоит провести в пути, я без лишних слов достал золотую монету и сказал:
        -На два дня раньше приедем, она ваша.
        Гребцы переглянулись, после чего старшой степенно заявил:
        -Это можно.
        Я не успокоился и достал вторую:
        -А на три дня раньше приедем, еще одну подарю.
        -И это можно,- кивнул старшой.
        -А на четыре дня…- начал было я, но тут старшой меня перебил, бесцеремонно отодвинув в сторону, и обратился к гребцам:
        -Робяты, у боярина в Москве дом горит, потушить успеть надоть. Потому чтоб яко птицы у меня.
        И снова мы, как тогда с Ицхаком, ласточкой по волнам. Пока летели, я успел несколько раз изругать себя на все корки. И когда же в конце концов изобретут тампаксы для дырявой памяти?! Я бы сразу ящик купил, не меньше. И вообще, если память изменяет, пора с ней разводиться…
        По прибытии мой карман дополнительно облегчился на три золотых. Четвертая Ермолаю. Я свое слово держу, даже если дал его мысленно самому себе. Нет, не так. Особенно если самому себе.
        Переполоха в столице не наблюдалось, но войск тоже. Оказывается, два дня назад все ушли на южные рубежи, куда-то в сторону Оки. И Воротынский туда же укатил. Это мне изложили повеселевшие подьячие, которых Михайла Иванович оставил в своем тереме. Вначале поахали, как водится, доложили, как они горевали, когда ратники с горестной вестью прискакали.
        -А уж яко князь-батюшка сокрушался,- то и дело всплескивал руками суетливый Докучай Сурмин.
        -Аки Илия-пророк, гром и молнии метал,- поддерживал его более степенный Касьян Малышев.
        -А теперь ша!- сказал я, сурово нахмурив брови, и хлопнул по столу, чтоб побыстрее умолкли.- Кто куда уехал. Излагай ты.- Я ткнул пальцем в Касьяна, как более лаконичного.
        Как только он начал нудный перечень воевод, я хотел было его прервать - ни к чему они мне. Кто я для них есть? Да никто. Иноземец без роду без племени. Нет, род есть, причем княжеский, и племя тоже имеется - фряжское, но все одно чуть лучше басурманина. А то, что крест православный на груди, то, что я в застенках святой испанской инквизиции побывал, но от веры не отказался,- это мне плюс, но лишь как человеку, а вот как вояке мне цена - один грош. Литовский. Или нет, польский. Вроде он еще дешевле. Поэтому переубеждать их нечего и думать. Слушать даже не станут. Зато Воротынского - станут, а значит, говорить я буду с ним, и только с ним.
        Но потом решил не останавливать - это тоже может сгодиться. Хоть буду знать, кто есть кто да как к ним обращаться. Знать общий расклад никогда не помешает. Ну хотя бы для того, чтобы понять, какой пост занимает сейчас тот или иной человек, кто стоит выше его, кто ниже. Так что пусть Касьян говорит. Мне все сгодится. Я даже прихватил лист бумаги и вооружился гусиным пером - тут полагаться на память не стоит.
        Что до служебной иерархии, то тут мне Михайла Иванович растолковал все подробно. Главный над всеми - первый воевода большого полка, или, как еще здесь называют первых, большой. Что повелит, то и будут делать остальные. Вторым идет большой воевода полка правой руки. Случись что с «главкомом», и его место займет не второй воевода большого полка, а именно этот, из «правой руки». Третьими по старшинству идут большие воеводы сторожевого и передового полков. Они между собой равны. Замыкает иерархию первый воевода полка левой руки. И только потом начинается старшинство вторых, или других воевод, причем по той же схеме - большой полк, правой руки и так далее.
        Получилось следующее. На войну ушла целая толпа. Возглавил войско, то есть стал первым воеводой большого полка князь Иван Дмитриевич Бельский. Вторым воеводой был с ним боярин Михаил Яковлевич Морозов. Этого знаю и я - тут же напротив его фамилии крестик. Он как-то попивал у Воротынского медок и все спорил с хозяином терема о пушках. Михайла Иванович доказывал, что главное - люди, а Морозов припоминал Казань и утверждал, что за пушками большое будущее. Нормальный мужик, только здорово глуховат, всюду ходит с рожком и постоянно приставляет его к уху. Ну это болезнь артиллериста, тут ничего не попишешь.
        -А в полку правой руки большим воеводой князь и боярин Иван Федорович Мстиславский, да с им другой воевода боярин Иван Меньшой Васильевич Шереметев,- бубнил Касьян, а я снова на полях пометку.
        Мстиславский туп как пробка, если судить по словам Воротынского, стало быть, ему нолик, а Шереметев - это хорошо. Он же тесть Михайлы Ивановича. Если что, должен прислушаться к зятю, когда я стану убеждать, чтоб повернули полки обратно. Вот только почему фамилии хозяина терема до сих пор не слыхать? Ага, вот и она в ход пошла.
        -А в передовом полку большим воеводой князь Михайла Иванович Воротынский, да другим воеводой князь Петр Иванович Татев.

«Это что же у нас получается?- задумался я.- Хреноватенько у нас, батенька, получается. Третьим номером князь Воротынский пошел, только третьим. Или совсем он у царя из доверия вышел, или знатности не хватило».
        Тут ведь как воевод распределяют. Да исключительно «по отечеству». На ум никто не смотрит. Есть у предков заслуги - давай, Ваня Бельский, первым, а что ветер у тебя в голове свистит со страшной силой, не беда. Духи предков непременно дадут тебе и ума, и мозгов, и мыслей. Прямо шаманство какое-то, только бубна не хватает. А если не явятся духи на выручку своему потомку, тогда как? И тогда не беда. Зато заслуженного человека из почтенного рода уважили, дали ему, понимаешь, всласть порулить.
        Хотя, может, зря я так напустился на князя Бельского? Может, он очень даже ничего? И этот, второй номер, князь Мстиславский, тоже ничего? Но тут же в памяти всплыли характеристики Воротынского, которые он давал этим воеводам. К тому же сам Михайла Иванович идет не чистым третьим номером. С ним вровень по ранжиру еще один - большой воевода сторожевого полка князь Иван Андреевич Шуйский. Тут тоже без комментариев. Куда уж знатнее. Случайно не его ли сынок Васятка в цари проберется? Вроде тоже Иванович. Хотя ныне на Руси Иванов еще больше, чем Марий, которых тоже в избытке - пока нужную отыщешь, семь потов прольешь. Это мне свои поиски вспомнились.
        Ну не будем отвлекаться. Одежонка на мне подходящая, суконце аглицкое, добротное. Хоть каждый второй из их купцов и жулик, а каждый первый пройдоха, но товаром они торгуют крепким, и в дорогу самое то. Еды с собой можно и на пристани купить, остается…
        Но тут я вспомнил про наши с подьячими совместные труды. Получится у меня или нет спасение Москвы - бабка надвое сказала, так что рисковать не стоит. И хоромы Воротынского находятся не в Кремле, а в Китай-городе, который в случае моей неудачи превратится в пепел. Весь. Значит, надо им подыскать надежное место, все запаковать, пометить и туда сложить. Ну-ка, где у нас тут мрачные казематы вместе с пещерой Лехтвейса?..
        До вечера провозился я с ними. Народ суетился, но все как-то бестолково, а тут надо аккуратно и бережно. Хорошо, что слушались. Конечно, сказалось и то, что я здесь прожил несколько месяцев, причем не на правах слуги, а как уважаемый гость, но, если бы ходил задравши нос, могли бы и послать куда подальше. Эдакая маленькая месть. И не придерешься - нет хозяина, а без него никак, потому мы люди маленькие, подневольные. А ты обожди, боярин, пока вернется Михайла Иваныч, тогда уж и… Но я всегда по-людски, вот мне и аукнулось - все выполняли беспрекословно, только удивлялись моей бестолковости. Мол, откуда в Китай-городе сыщется эдакая дерзкая шайка татей, чтоб налететь на хоромы самого князя Воротынского. Чудит фрязин, не иначе. Но удивлялись втихомолку, за спиной, так что мне начхать, лишь бы не страдала работа.
        Рано поутру я был уже возле пристани, что в устье Яузы. Только собрался искать ладью, как мне навстречу старый знакомый - Ицхак бен Иосиф собственной персоной. Вот уж сколько лет, сколько зим не виделись. Хотя подожди, никак всего-то восемь или девять месяцев. Ну точно. С августа прошлого года, а сейчас май. Надо же. А сколько приключений я за это время пережил - уму непостижимо. Потому и показалось, что расстались давным-давно.
        Я встрече рад, а уж как он был рад. Оказывается, он меня разыскивает с самого первого дня. Как только приехал, так сразу начал наводить справки. Объявление-то не дашь: «Пропал мальчик, глаза зеленые, волосы светло-русые, возраст тридцать лет, рост - о-го-го». Пришлось ходить по знакомым, выспрашивать, а те молчат как рыба об лед. Он уже и переживать начал - живой ли? А сам украдкой быстрый взгляд на мою правую руку - хоп. А нет на ней перстня царя Соломона, который я обычно надеваю на безымянный палец. Ну что ты будешь делать? Неужто продал все-таки? Ицхак даже в лице переменился, но выдержки промолчать хватило.
        Правда, и я его долго в неизвестности не держал - сказал, куда направляюсь и зачем, пояснив, что дело опасное, а потому рисковать такой драгоценной вещью не решился, спрятав ее в надежном месте, которое я тоже не утаил. А зачем? Случись что со мной - пропадет камень, а так ему достанется. Да и не сунется он туда. Кто ж его пустит? Разве что на пепелище. А человек он неплохой, опять же мой партнер в бывшем акционерном обществе под экзотическим названием «Кто раньше, или Обгони казну». Если взять общую сумму, то царь недосчитался чуть ли не полутора десятков тысяч, опоздав на месячишко со своей конфискацией - мы их раньше прихватили. Якобы в долг, зная, что покойникам деньги ни к чему. Словом, утерли нос Иоанну Васильевичу. Даже вспомнить приятно.
        Ицхак тоже с удовольствием припомнил прошлый год, похваставшись, что ныне он третий по богатству из всех магдебургских купцов, если брать во внимание только тех, кто торгует с Русью.
        -А те двое, кто тебя опережают, тоже находятся здесь?- спросил я.
        -Тоже,- кивнул Ицхак.
        -Тогда у тебя есть возможность вскоре стать самым первым,- грустно усмехнулся я.
        Ицхак насторожился. Спрашивать не стал, но в глазах нарисовалось по такому здоровенному вопросу, что пришлось вкратце обрисовать ситуацию.
        -Скажи, а когда тебе пришло это видение, перстень на руке был?- осведомился он.
        -Был,- пожал я плечами.
        -Значит, ему можно верить. Так все и сбудется,- убежденно заявил купец.
        -Посмотрим,- многозначительно пообещал я.- Для того я и еду, чтоб ничего не сбылось.
        -А ты помнишь, что я тебе рассказывал про книгу «Зогар»?
        -Ты знаешь, мне сейчас не до «Зогара» и прочей еврейской мудрости. Вот вернусь, тогда и поговорим, а сейчас лучше помоги найти приличную ладью, и чтоб на ней сидели крепкие гребцы,- взмолился я.
        -За этим дело не станет,- пожал он плечами.- Только напрасно все это, ибо оно уже предрешено и ты ничего не изменишь.
        Но с ладьей он мне помог и, пока мы ее искали, успел вытянуть из меня все подробности моего «видения», несколько раз уточнив для верности отдельные детали. Особенно его интересовал Китай-город.
        Провожал он меня задумчивый, то и дело дергая себя за нос. Привычка у него такая. Если он его чешет, значит, размышляет. Если дергает - то размышляет сильно.

«Интересно над чем?» - рассеянно подумал я, но тут же выбросил эту мысль из головы. Не до Ицхака сейчас. Тут Москва на кон поставлена.
        Если задуматься, кем мне только не приходилось здесь становиться. То ограбленный купец, затем тайный посол королевы Елизаветы к царю Иоанну Васильевичу. Даже испанским грандом и знатоком пограничной службы, пострадавшим за православную веру, и тем побывал. А чего стоят мои мучения в роли юродивого Мавродия по прозвищу Вещун? Ого! Но вот сакмагоном, то бишь пограничником, мне еще бывать не доводилось. Теперь придется.
        Ладья шла вниз по Москве-реке ходко, помогало течение, да и гребцы попались отчаюги те еще. Одно то, что они вообще согласились везти меня вниз, в сторону южных рубежей, говорило о многом. Правда, уговор был только до Коломны, а дальше ни-ни - у каждой отваги есть свой предел. То есть ребята были храбрые, но не до безрассудства, и рисковать своими головами желания не испытывали.
        В Коломне ладьи, чтобы рвануть к Оке, а оттуда вверх против течения, я тоже не нашел. В смысле, они были, купить можно, а вот нанять гребцов - дудки, дураков нет, все сплошь умницы. Пришлось отказаться от легкого пути и перейти к запасному варианту. Слава богу, с конями все прошло удачно. Правда, маленькие они здесь какие-то, но тут уж не до выбора - стремена удлинить, коленки вперед, убедиться, что сапоги по земле не шаркают,- и вперед, к Серпухову.
        Проводник, по счастью, был полная противоположность Петряя, так что вывел меня, ни разу не заплутав. Я еще сделал изрядный полукруг, постаравшись обойти приготовившиеся к бою полки, чтобы выйти к ним с запада, а потом устремился на поиски князя Воротынского, отыскать которого тоже удалось достаточно быстро.
        Однако удача в виде приземистого седоусого ратника едва вывела меня к шатру Михайлы Ивановича, как тут же сделала мне на прощание ручкой и удалилась в неизвестном направлении. Это я понял сразу, потому что у самого входа в шатер стоял… остроносый.
        Глава 13
        В роли сакмагона
        Увидев меня, он инстинктивно схватился за саблю, но вытащить клинок из ножен не успел.
        -А мы уж и не чаяли в живых тебя застать, княже.- Откуда-то сбоку вышел старый знакомый Пантелеймон и, заметив наполовину выдвинутый клинок у остроносого, успокаивающе махнул ему рукой.- Охолонь. То гость нашего князя, княж Константин Юрьич. Вишь какой бедовый, хошь и фрязин. Как прослышал, что беда на Русь идет, тут же к нам,- похвалил он меня и упрекнул остроносого: - А ты за сабельку сразу. Негоже оно так-то. Я сичас до князя.- Это он снова мне.- Ежели почивает, будить не стану, а ежели проснумшись, думаю, обрадуется беспременно.- И он нырнул в шатер.
        -Вот и свиделись,- сказал я остроносому.
        -Ага,- подтвердил тот скучающе и повинился: - Ты уж прости, княже, что я так вот тебя повстречал. Не признал сразу, что ты тоже из наших.
        -Зато я тебя сразу признал,- сообщил я многозначительно.- И не из ваших я, еще чего удумал.
        -Ах вон ты о чем,- фыркнул он пренебрежительно.- Так ты опоздал. Я в ентом сам князю повинился. Пал в ноги и все яко на исповеди.
        -И что, простил?- удивился я.
        -Поначалу не хотел,- сознался остроносый.- А опосля рукой махнул. Ежели ты, сказал, кровь за Русь прольешь, то скощу я твои грехи татебные.
        Я задумался. Вообще-то мог Михайла Иванович так поступить. В его натуре это. От широты русской души взять и простить татя… хотя постой. Разбойник разбойнику рознь. Один лишь грабит, а за другим кровавый след стелется. Ох, сомневаюсь я, что он и душегуба вот так же…
        -А про невинно убиенных Дмитрия Ивановича и Аксинью Васильевну Годуновых ты тоже сказывал?- осведомился я.
        -Помер все же Дмитрий Иванович!- горестно воскликнул он.- Упокой господь душу раба твоего.- И он, сдернув с головы шапку, размашисто перекрестился.- Да ты напрасно на меня помыслил, будто я это их. Зачем? Я и атаману сказывал: не лезь наверх,- вздохнул он.- Взяли бы ларец твой, и всех делов. На кой оно мне, души христианские губить?
        -На меня однако ты сабельку поднял,- не унимался я.
        -Поднял,- не стал спорить он.- Но тут иначе никак. Ты на пути моем стоял и дорожку уступать не собирался. Куда ж мне деваться? Заяц и тот задними лапами охотнику брюхо вспороть может, мышь, если ее в угол загнать, в бой кидается, а я человек. Пододвинулся бы ты - ей-ей, не тронул. Но я так мыслю - что было тогда, то быльем поросло.
        -И ларец порос?- язвительно спросил я, но остроносый был непрошибаем.
        -И он тоже. Я ведь им так и не попользовался. Когда меня с ферязью твоей чуть не пымали, ушел я от греха из тех мест. Так он и остался закопанным в лесу лежать. Да и гоже ли ныне об этом вспоминать,- заметил он примирительно.- Вон какая беда на Русь пришла. О ней мыслить надобно, яко от ворога отбиться, а ларец… Ну съездим мы в костромские леса, выкопаю я его да привезу тебе в цельности и сохранности. Так что, мир?- осведомился он и застыл в ожидании с протянутой рукой.
        Вообще-то в чем-то он был прав. Сейчас и впрямь не время заниматься сведением счетов. К тому же не факт, что он участвовал в убийстве Годуновых - все могло произойти именно так, как он рассказывает. Я действительно стоял на его пути. Тут тоже понятно. Получается, что он никакой не убийца, а лишь грабитель. Опять-таки неизвестно, что вывело его на большую дорогу. Может, с голоду помирать не захотел. Словом, хватало нюансов.
        Вот только пожимать ему руку мне почему-то не хотелось. Категорически. И улыбка у него какая-то наглая, и серые глаза чуть навыкате тоже наглые, даже стоял он нагло. Или, может, я придираюсь? Может, ларец простить не могу, потому и вижу в нем одно плохое? Я еще раз посмотрел на протянутую руку и твердо решил - пожимать не стану. Уж очень с души воротило. Вот не стану, и все тут.
        -Перемирие,- сердито буркнул я.
        Хотел добавить еще пару ласковых, но тут из шатра высунулся Пантелеймон и приглашающе махнул мне рукой, после чего я немедленно выкинул из головы все посторонние мысли и шагнул внутрь, за полог.
        Болотистая низменная Мещера - не самое лучшее место для воинских станов, но в этот день мне было не до комариных полчищ, которые назойливо гудели даже в княжеском шатре. Мне вообще было ни до чего, кроме самого Воротынского, на убеждение которого я вбухал все свое вдохновение, ну и фантазию тоже, живописуя, как я повстречался со смертельно раненным сакмагоном, как он успел прошептать мне только одно слово «татары», после чего скончался прямо на моих руках, и как я потом удирал от их разъездов.
        Михайла Иванович оказался на редкость неблагодарным слушателем. Он то и дело перебивал меня разными скучными вопросами, не давая как следует разойтись, а также ядовитыми комментариями вроде «у страха глаза велики». Это он о примерном количестве их войска, которое мне удалось подсчитать. Однако я был упрям, вдохновение мое - неисчерпаемо, и в конце нашего разговора он все-таки мне поверил. Правда, не во всем и не до конца. Это я про огромное, тысяч на пятьдесят, не меньше, войско татар. Но зато в самом главном - обошел крымский хан наши полки - не усомнился.
        -Стало быть, они по старой Свиной дороге двинулись,- огорченно вздохнул он.- Хитры, нечего сказать.
        -А у нас там ничего?- осторожно, а то вдруг решит, что выведываю, спросил я.
        -Считай, что ничего,- сердито ответил он.- А то, что стоит, если с ходу, то за час-другой вспороть можно. А ведь нам отсюда уходить никак нельзя,- с тоской произнес он.
        -Почему?- не понял я.
        -Повеление государя - стоять где поставили,- пояснил Воротынский.- Ладно, поехали к князю Ивану Дмитриевичу. Все одно ему решать.
        И мы поехали.
        Ставка Бельского была расположена гораздо дальше от реки и в более живописной местности. На правах главкома Иван Дмитриевич выбрал для своего шатра чуть ли не единственный в этих заросших местах лужок.
        Я с наслаждением прилег на травке, но понежиться мне не дали, позвав в здоровенный княжеский шатер. Я так понял, что он был одновременно и опочивальней, и столовой, ну и местом для служебных совещаний, под которые была отведена вся правая часть шатра. Там стоял грубо сколоченный стол, а по бокам от него две лавки. На обеих сейчас восседали сумрачные воеводы, с подозрением взирающие на меня.
        -Это вот князь из фряжских земель,- хмуро сказал Воротынский, указывая на меня. - Но не из латын, а человек православный,- сразу же обозначил он мой статус.- За веру свою успел пострадать в гишпанских землях у ихнего короля Филиппа.

«Ай молодец, князь. Вот уж не думал, что ты такой дипломат»,- удивился я.
        Результат не замедлил сказаться. Сидящие за столом оттаяли и одобрительно загудели. Пострадать за веру считалось почетным. Наверное, я все равно продолжал оставаться для них чужаком, но в то же время несколько приблизился, заняв промежуточное положение.
        -И ныне, заслышав о татарах, во Пскове отсиживаться не стал - прямиком сюда метнулся, да заплутал и на Свиную дорогу повернул. Там ему сакмагон и встретился, кой от татар убежал. Ну а далее поведай нам, Константин-фрязин, яко оно было.
        Я поведал. Меня попросили повторить, и я послушно поведал еще раз. Потом еще. Они слушали и не верили, недоверчиво перешептываясь между собой.
        -А показать сумеешь?- спросил Бельский и поманил к себе.
        Я подошел и тупо уставился в карту. Если бы я на самом деле видел татар, то потом, как бы ни петлял и какие кренделя ни выписывал, я бы все равно сумел сориентироваться на местности. Даже на этой допотопной, грубо, очень грубо намалеванной - слово «нарисованная» к ней явно не подходило - и неумело раскрашенной карте. Но я понятия не имел, где они идут. Попытался прикинуть и так и эдак, где может находиться загадочная Свиная дорога, о которой говорил Воротынский, но ничего не выходило.
        -Мы ныне вот здесь стоим,- подсказал Бельский, упираясь толстым пальцем чуть выше тоненькой голубой ниточки, изображавшей Оку.- Ты, княж Константин-фрязин, судя по твоей сказке, вышел немного левее и ниже, вот отсель.- Палец поехал указывать, где именно.
        -Шел я отсюда, а вышел… куда-то сюда,- неуверенно произнес я, упираясь во вполне приличное местечко, которое было более свободно от голубых ниточек рек.
        -А ведь верно, Свиная дорога,- заметил главком.- Они, по всему видать, поначалу Чумацким шляхом шли, через запорожские степи. Потому и упустили их твои сакмагоны. - Криво усмехнувшись, он повернулся к помрачневшему Воротынскому: - Не иначе как на казачков понадеялись, что те упредят.
        Михайла Иванович, сердито засопев, отвернулся и в свою очередь мрачно уставился на меня. «Твоя вина, фрязин,- красноречиво говорил его укоризненный взгляд.- Уехал во Псков, вместо того чтобы делом заниматься, вот они и прозевали».
        Между прочим, совершенно несправедливое обвинение. Все равно за месяц-полтора, да пускай даже два мне удалось бы самое большее вчерне подготовить новую систему охраны границ на бумаге, и только. Воротынский даже не успел бы утвердить ее на Думе и у царя, а уж внедрить в жизнь тем паче. Но я не стал изображать из себя невинного страдальца - не то время и не то место. Потом все объясню. Вместо этого я, сделав вид, будто не замечаю упрека, повернулся к Бельскому, который неторопливо и обстоятельно продолжал свои рассуждения:
        -Опосля же они у Волчьих Вод на Муравский шлях вышли, но и тут слукавили - недолго по нему продвигались, вбок сместились. Хитро придумали, ничего не скажешь. Места тут, знамо, для конных людишек неподходящие, низинки да топи, не разогнаться, зато нашу засечную черту обойти можно. Вот они ее и…- Он, не договорив, тяжело вздохнул, неспешно обвел взглядом присутствующих и спросил, обращаясь ко всем сразу: - И что нам теперь делать? Назад, к Москве ворочаться? Али туда, наискось идтить, чтоб путь перекрыть? Кто как мыслит?
        Дальнейшее рассказывать долго, да и ни к чему. Скажу только о главном. Пока полыхали дебаты, я уже прохлаждался на лугу - из шатра меня бесцеремонно выперли, а затем, налопавшись душистой пшенной каши, понемногу клевал носом под полотняным навесом, прикрывавшим обеденный стол от жарких лучей солнца.
        Спустя два часа прискакал еще один сакмагон, но на сей раз настоящий. Что уж он там наговорил воеводам, понятия не имею, но те завозились поэнергичнее и где-то ближе к вечеру приняли загадочное решение - с места не трогаться, но станы собирать, а тем временем заслать гонцов к царю, который со своими опричниками расположился наособицу, причем западнее, то есть почти на пути основных татарских сил. Как скажет государь, так они и поступят.
        В дорогу снарядили десяток, включая меня с настоящим сакмагоном, Пантелеймона и остроносого. Все ратники были из полка Воротынского. Старшим назначили Пантелеймона, но только над прочими сопровождающими, а главным представителем и докладчиком текущего положения дел был молодой веснушчатый парень с задорно вздернутым курносым носиком.
        -А что, фрязин, верно сказывают, будто за морями-акиянами есть земля, где люди вовсе черные ходют и совсем нагишом?- улыбчиво спросил он меня, едва мы тронулись в путь.
        -Верно,- кивнул я.- Только не нагишом. На поясе у них повязка.
        -Ишь дикие совсем, а знают, что уд[Уд - так на Руси в то время называли мужской половой орган.] хоронить надобно,- засмеялся он и тут же: - А меня Балашкой кличут. Сызмальства так прозвали, когда я еще толком словеса не выговаривал и ковшик так кликал[Имеется в виду слово «балдашка», означающее деревянную чашку или черпачок, которым набирают воду из ведра.] ,- пояснил парень чуть стыдливо.- Да я не обижаюсь. А правда, что…
        Пока ехали он, честно говоря, изрядно притомил меня своими вопросами. Любознательность из него так и выпирала, не давая ни минуты покоя ни ему, ни окружающим.
        Хотя на самом деле был он далеко не прост - в этом я убедился еще на подъезде к царскому стану, раскинувшемуся близ Серпухова. Вначале он всполошил его своим неожиданным появлением - охрана у опричников была организована не ахти, и Балашка в надвигающихся сумерках сумел проскользнуть через сторожевые разъезды, как нож сквозь масло.
        Вообще-то затея была рискованная. Никто не возражал, потому что поначалу даже не поняли, зачем он нас остановил, едва вдали показались огненные точки костров. Остановил и, спрыгнув со своего коня, припал ухом к земле. Слушал Балашка недолго, с минуту, после чего еще раз огляделся по сторонам, зачем-то загибая пальцы на левой руке, затем на правой, вновь на левой, при этом беззвучно шевеля губами. Что считает парень - загадка, зачем мы тут стоим, когда нам осталось всего ничего,- еще более непонятно. Но он - старший, так что ждали и помалкивали.
        -Вон там поедем,- негромко сказал Балашка, указывая на лощинку между двумя небольшими холмиками.- А потом вправо свернем.
        -Стан-то по левую руку от нас,- возразил Пантелеймон.
        -По левую,- согласился Балашка.- А мы поначалу пойдем вправо. Ништо, не заплутаем. Вы токмо за мной держитесь. И копыта у коней замотать надобно.
        Это уж и вовсе не лезло ни в какие ворота. Я начал догадываться, да и другие, думаю, тоже, и даже еще раньше меня, но возразить отважился только Пантелеймон:
        -Перебьют нас всех сослепу, тем и закончится.
        -Чай, узрят, что не татары пред ними,- отмахнулся Балашка и принялся помогать мне закутывать конские ноги.- Ну что, фрязин, пройдем?- весело спросил он, когда мы управились.
        Я неопределенно пожал плечами:
        -Как повезет.
        -В битве на везение не уповают,- поучительно заметил Балашка и легко, даже не касаясь стремени, птицей взлетел в седло.- Ну, с богом.
        Нас окликнули только раз, да и то, когда мы были уже возле первых костров.
        -Свои,- нахально ответил Балашка, даже не попытавшись ускорить ход коня.
        -Кто свои?- негодующе переспросил какой-то ратник.
        -Ослеп, что ли?! Зенки продери, вот и углядишь!- огрызнулся Балашка и, не удержавшись, озорно добавил: - Земщина в гости прикатила поглядеть, как вы тута воюете… с салом.
        -Да ты на себя допрежь поглянь!- возмутился тот, после чего до него дошел весь смысл сказанного, и он взвыл: - Хто-о-о?!
        Но мы были уже возле настежь распахнутых ворот треугольного серпуховского кремля. Честно говоря, не знаю, чем бы в конечном счете закончилась наша затея, потому что сзади уже бежали с саблями наголо, угрожающе завозились у костров сбоку, но бог миловал, и мы нос к носу столкнулись с небольшой группой всадников, во главе которой на белогривом коне я увидел царя.
        Едва Балашка сообщил Иоанну тревожные новости, стан загудел еще пуще - народ откровенно запаниковал. Было с чего: оказывается, татары почти под боком, а сил у самого царя немного, всего-то несколько тысяч.
        Но по-настоящему парень удивил меня в конце, когда в ответ на очередные попреки царя в измене и ехидное замечание о том, что земщина могла бы прислать гонца поопытнее да породовитее, он внезапно выпрямился, вытянувшись в струнку - не иначе комплексовал из-за небольшого росточка,- и звонким голосом отчеканил:
        -Что до моего опыта, государь, то он и впрямь невелик, однако ж поболе, нежели у твоих молодцов, кои мой десяток проворонили. Хорошо, что мы свои, а что было б, коль на нашем месте татаровье оказалось?
        Царь помрачнел, очевидно представив, что было бы, а Балашка, гордо выпятив грудь, продолжил:
        -И твой пращур, великий князь Дмитрий Иванович по прозвищу Донской, стоя на Куликовом поле, на родовитость моего пращура, Дмитрия Михайловича, не глядел, а воев ему доверил.
        Иоанн Васильевич засопел и зло ответил:
        -Много там Дмитриев Михалычей было, на Куликовом поле. Всех не упомнить. А Донской - один.
        -Один,- согласно кивнул Балашка.- А Дмитриев Михалычей и впрямь много. Токмо пращур мой, Боброк-Волынец, тоже один был.
        Царь побагровел - а может, мне это показалось из-за неровного пламени факелов, освещавших его лицо,- недобро прищурился, некоторое время пристально вглядывался в веснушчатое лицо, после чего угрожающе пообещал:
        -Я запомню тебя, бойкий. Ты от кого род свой ведешь?
        -Батюшку покойного Григорием сыном Савельевым кликали,- не смутился парень.- Прадеда Игнатием окрестили, он Семенов сын, ну а дед Семен…- Он недоговорил, широко разведя руками - мол, сам знаешь.
        -Стало быть, ты из седьмого колена,- задумчиво протянул царь.- То славно. А я, ежели от Дмитрия нить тянуть, из шестого. Только у меня чтой-то не видать Боброков. У тебя, часом, стрыев там нет? А то, можа, подкинул бы на разживу.
        Стоящие подле царя угодливо засмеялись незатейливой государевой шутке. Годунов, которого я приметил поблизости от царя, тоже усмехнулся, но сдержанно. Балашка не улыбался.
        -Два моих стрыя за Русь голову сложили,- печально заметил он.- И батюшка тож. Один токмо Русин и остался. А так из родичей и еще двое имеются - Яковец Крюк да дальний совсем, боярин Михайла Иваныч Вороной-Волынский. Токмо он от младшего сына Давида корень ведет, а мы все от старшего, от Бориса.
        -Вот яко внучата честь своих дедов блюдут,- поучительно заметил царь, поворачиваясь к своему окружению, и распорядился: - С собой молодцев возьмем.
        Гнев его, судя по лицу, пропал, и он вновь обрел благодушное настроение.
        Как ни странно, приказ сопровождать государя, то есть находиться в его свите, не вызвал у наших ратников ни особой радости, ни энтузиазма. И снова Балашка не смолчал:
        -Полки твоего повеления ждут, царь-батюшка…
        -Повеления,- проворчал Иоанн.- Без моего повеления шагу ступить не могут. Нешто самим не ясно? Коль проворонили басурман, так пусть догоняют. Ладно, отряди пяток своих, да завтра поутру этих заблудших овец…
        -Ныне, государь,- смело поправил Балашка.- Ныне их отправлять надобно.
        Царь раздраженно посмотрел на дерзкого воина, осмелившегося его перебить, и я заметил, как его правая рука, пока еще нерешительно и медленно, потянулась в сторону рукояти сабли.

«Ну все,- уныло подумал я.- Сейчас кое-кому подрежут крылья, а следом, как на птичьем дворе, полетят головы. А жаль. Парень-то хороший».
        И я ляпнул:
        -Он это к тому, царь-батюшка, что у заблудших овец завсегда бараны в вожаках ходят, потому они и заблудшие, без твоего повеления сызнова не туда зайти могут.
        Иоанн перевел мрачный взгляд на меня.

«А вот теперь тебе точно конец»,- сказал Чапаеву внутренний голос.

«Интересно, сразу пришибет, чтоб не мучился, или?..- подумалось мне.- Наверное, сразу, палачей-то у него здесь нет. Или прихватил? И кой черт тебя за язык дергал? А откуда мне было знать, что у него напряженка с юмором!» - огрызнулся я, с тоской замечая, что царское окружение тоже тянется к оружию, уже чувствуя, куда клонится дело.
        Самому мне за саблю хвататься бесполезно. Все равно выхватить не успеть. Да и нельзя. Мало того что весь десяток порубят, так еще и гонца забудут послать.

«Так и останутся наши полки у Оки,- скаламбурил я и заметил: - И Родина никогда не узнает о последней строчке поэта, родившейся в его голове за секунду до трагической гибели. М-да-а, мир и впрямь переменчив. Не успеваешь оглянуться, как он уже иной…»
        И тут царь захохотал. Он не смеялся - скорее ржал. Было в его хохоте что-то нервно-истерическое, словно он выплевывал вместе с ним то напряжение, в котором Иоанн находился. Ржало и его окружение, хотя уверен - добрая половина из них моей шутки так и не поняла. Улыбался и Годунов. Отсмеявшись, Иоанн вновь впал в благодушие.
        -Пяток из своего десятка отправь,- велел он Балашке.- Окромя ентого.- И ткнул в меня пальцем.
        Я похолодел. Только этого мне еще не хватало. Однако на мое счастье откуда ни возьмись снова появился славянский бог удачи Авось. На этот раз он воплотился в гонца на взмыленном от дикой скачки коне. Оказалось, что татары даже ближе, чем мы только что доложили,- всего в нескольких верстах от царского стана. Прислал весточку бывший царский шурин, князь Михаил Темрюкович Черкасский, доверив эту новость своему соплеменнику, то есть выглядел гонец далеко не по-русски, и внешностью, и одеждой больше смахивая на татарина. Лихорадочные сборы в дорогу отвлекли внимание царя от моей скромной персоны, и больше он обо мне не вспоминал.
        Ту ночную скачку я запомню надолго.

«Мелькавшая далеко внизу земля пугала Маугли, и сердце замирало от каждого страшного рывка и толчка».
        Но это поначалу я боялся вывалиться из седла. Потом перестал - не до того. Если судить по шишкам на моем седалище, то со столбовой дороги мы свернули где-то через пару часов пути, а если оценить их качество и подсчитать количество, то напрашивался вывод, будто мы на нее и вовсе не выезжали, хотя вроде по сторонам что-то изредка мелькало.
        Вот уж никогда бы не подумал, что скакать в толпе означает быть облепленным грязью с головы до ног. Что только не летит из-под копыт лошадей, несущихся впереди тебя. Хорошо, если это мягкий влажноватый мох. Даже немного приятно - остужает лицо. Неплохо, если это вырванная, выбитая луговая трава вперемешку с кусочками земли. Похуже мха, но тоже сойдет. И пыль, противно скрипящая на зубах, куда ни шло. Сплюнуть тяжело - во рту пересохло, но дотянулся до баклажки, сполоснул горло, и порядок. Самое же скверное - это грязь. Ритуальные разводы индейцев сиу, которые они делают на своем лице, сущая ерунда. Конское копыто рисует куда экзотичнее и причудливее. Художники-абстракционисты померли бы от зависти, кисти бы свои изгрызли от черной тоски, если бы поглядели на пяток человечков в нашей толпе.
        И еще одно скверно - оказалось, наездник из меня аховый. Несмотря на то что в седле к этому времени я уже держался относительно уверенно, уже на подъезде к Серпухову мне стало ясно, что настоящего совершенства я не только не достиг, но даже и не приблизился к нему, хотя самоуверенно считал, что освоил эту нехитрую премудрость от и до. Вон сколько часов намотал в седле, куда больше. А выяснилось - ездил, да не так. В основном-то я норовил пустить коня шагом, особенно на первых порах, пока учился держаться в седле. Потом, правда, я своих лошадок запускал и бегом, но опять не то, потому как это была тихая рысь, которую бывалые ратники пренебрежительно называли грунью. Нет, время от времени наш десяток переходил и на нее, а то и на шаг, давая лошадям отдохнуть, но ненадолго.
        -Грунью от смерти не уйдешь,- пояснил мне Пантелеймон в ответ на мое робкое предложение продолжать движение тем же манером,- да и поля ею не избегаешь. Ежели поспешать, тут надобно иной рысью лететь, пошибче, али галопом, чтоб ко времени поспеть.
        Галоп был мне знаком. Кстати, потрясывало во время него даже меньше, чем на рыси, но час проходил за часом, передышки не предвиделось, а так долго бывать в седле мне еще не доводилось ни разу, за исключением охоты с Годуновым, да и то большую часть времени мы с ним, оказывается, тоже шли на грунях или на хлюси[Хлюсь - мелкая конская рысь.] .
        Но это, как выяснилось, были еще цветочки, а настоящие ягодки начались позже, когда мы, сопровождая опричное войско Иоанна, опрометью рванули из-под Серпухова, причем практически без остановок и привалов. Вот уж воистину у страха глаза велики - царь в панике шпарил от крымских татар быстрее зайца, выжимая из своих скакунов все, что только можно. Мы не останавливались даже во время пересадки на запасную лошадь, лишь переходили на шаг, из-за чего я пару раз чуть не слетел на землю.
        В целом ощущения к вечеру следующего дня были, деликатно выражаясь, далеко не из приятных. Оп-оп-оп. Вверх-вниз, вверх-вниз. Ощущение, будто седло положили на работающий отбойный молоток, а меня сверху. Трясись, Костя, авось выживешь. Чуть зазевался, не смягчил очередное падение, упершись ногами в стремена, так приложит - небо с овчинку. А сколько раз я зубами лязгал, сколько раз язык прикусывал. Он и так пересохший, а потом еще и распух, наверное,- полное ощущение, что во рту некое инородное тело. Кляп выдернули, но кусок оставили.
        Смутно припоминаю, что вроде бы мы форсировали какие-то реки, но утверждать не берусь - все сливалось перед глазами, и хотелось только одного: свалиться куда-нибудь и лежать не двигаясь. Лучше, конечно, спикировать на траву, но к вечеру я мечтал об обычной голой земле - не до роскоши.
        Кстати, Борис Годунов за все время так и не сделал ни малейшей попытки подъехать ко мне, не говоря уже о том, чтобы заговорить. Только раз, в самый первый вечер, стоя за спиной Иоанна, он, улучив момент, выразительно приложил палец к своим губам, давая понять, чтобы я помалкивал о нашем знакомстве. Я согласно кивнул в ответ. Вот и весь наш разговор. А может, подходил, да я спал? Не знаю. В любом случае винить парня - дескать, струсил - не берусь. И кто ведает, не исключено, что, если бы кто-то дознался, хуже от этого стало бы не только ему - знается с земщиной, невзирая на свою клятву и царский запрет,- но и мне самому. С царя станется - раз беседуют, значит, сговор. Ну а дальше по накатанной схеме: «Ну-ка разберись, Малюта, о чем они шептались!» Своего зятя Григорий Лукьянович, может, и отмажет, а вот меня…
        Нет, все правильно Борис сделал. Как раз тот случай, когда холодная расчетливость может обернуться гораздо большим добром, нежели сердечная приветливость. И вообще, с волками жить - по-волчьи выть. Разумеется, если ты вообще хочешь жить.
        А еще мне запомнилась тишина, наступившая как-то вдруг, неожиданно. Мне это показалось настолько диким, что я тут же вскочил на ноги, охнул и шмякнулся обратно на землю.
        -Что, выспался?- благодушно спросил меня Балашка, выглядевший на удивление свежо и бодро, будто весь вчерашний день не он, а кто-то другой скакал со мной бок о бок.- Ты уж прости, будить не стал, перед тем как к государю идти.
        -Зачем?- тупо спросил я.
        -Он, вишь ты, вместе со всем опричным войском к Александровой слободе подался, а мы тут покумекали да надумали остаться, поглядеть, какого цвета татарские потроха, вот и попросились оставить. Я так помыслил, что и ты тоже не откажешься, вот и решил за тебя. Али не надо было?
        -Надо,- кивнул я, начиная приходить в себя.- А мы что, впятером эти потроха разглядывать станем?
        -Не-э,- протянул Балашка.- Прочих подождем. Вот полки подойдут, тогда уж близ Москвы вместях со всеми крымчаков и встретим.
        -А раньше?- осведомился я.
        -Раньше никак. Ежели без обозов, одними конными наперерез…- прикинул он.- Да, тогда чуть раньше поспели бы, но наши воеводы так не сделают, потому опасно оно, а они судьбу за уд дергать не желают, чтоб длани не оторвало,- не в тех летах. Были б помолодше, навроде меня, глядишь и насмелились бы, а так…
        -А до Москвы далеко?- спросил я.
        -А тебе оно на кой?- полюбопытствовал Балашка.
        -Дело у меня там.- Я сел, морщась от боли.
        Ныло все тело сверху донизу, даже то, что ныть вроде бы не должно. Боль была разная - где-то тянуло, где-то ломило, словно кто-то невидимый жамкал меня могучими руками, собираясь сварганить себе большую отбивную для богатырского завтрака. Жарить он меня не стал, наверное найдя менее костлявый объект, и на том спасибо, но приготовил к сковородке основательно.
        -А-а-а,- понимающе протянул Балашка, и лицо его как-то сразу поскучнело.- Тогда конечно. Хотя я забыл - ты ж фрязин, так чего тебе тут делать.
        -У меня мама русинка,- поправил я его.- И ты не подумай чего, вернусь к сроку! - горячо заверил я.- Татар много, так что на мою саблю тоже работенки хватит.
        -Ну-ну,- равнодушно протянул Балашка, безучастно глядя на пламя костерка.
        -Ты, паря, зря это,- подал голос Пантелеймон.- Я его знаю. Он слово завсегда держит. Вона какую дорогу из Пскова осилил и не куда-нибудь подался, а прямиком к князю.
        -Коль сказал, что возвернется, стало быть, беспременно возвернется,- поддержал старого ратника кто-то из сидящих подле.

«А это еще кто за меня вступился?» - удивился я и, приглядевшись, чуть не ахнул - остроносый. Как бишь там он себя назвал? Осьмуша, кажется. Точно, Осьмуша. Это его так прозвали якобы за то, что он - восьмой в семье. Вот уж от кого не ожидал получить поддержку.

«Может, он и впрямь ничего, кто его знает»,- подумалось мне, но тут Осьмуша повернулся и усмешливо подмигнул. Усмешка была неприятная. Было в ней что-то заговорщическое и в то же время подленькое, словно он давал понять, будто разгадал мой тайный замысел, но бояться мне не надо, потому что он об этом не скажет. Никому.

«Своих не выдаю»,- было написано в его глазах.

«Тамбовский волк тебе свой»,- зло подумал я и, с трудом встав на ноги, твердо повторил:
        -Обязательно вернусь. Мы еще повоюем… плечом к плечу.
        Балашка тоже встал, внимательно поглядел на меня, словно оценивая, и негромко проронил:
        -Верю.
        И улыбнулся.
        А я поплелся седлать коня. Хорошо, что сердобольный Пантелеймон не удержался и помог. Без него я черта с два сумел бы затянуть ослабевшими руками - почему они у меня ныли вместе со всем телом, я так и не уразумел,- подпругу и как пить дать свалился бы с поехавшего набок седла уже после получаса езды. А может, и раньше, как знать.
        Слово же, данное Балашке, я сдержал лишь наполовину. Так получилось…
        Глава 14
        Как и предопределено
        Нет, вы не подумайте чего. Поспел я в срок, и даже раньше, а вот плечом к плечу не вышло. В другом месте он был, в большом полку, у Бельского, а я рядом с Воротынским.
        Но вначале мне предстояло найти подворье Долгорукого и убедить Андрея Тимофеевича хватать Машу за руку и бежать из Москвы. По пути в столицу я успел заглянуть в Замоскворечье. Попал вовремя - еще день, и Глафиру, хозяйку уютного домика, мне бы застать не удалось. С предупреждением я запоздал - сообразительная пирожница сама почуяла, что дело худо, и как раз заканчивала закапывать весь свой нехитрый медно-железный скарб и прочие ценности. Рано поутру она собиралась отправиться в Москву, под защиту крепостных стен. Пояснив ей, как отыскать подворье князя Воротынского, и пообещав предупредить о ней дворского Елизария, чтоб нашли местечко для ночлега, я двинулся дальше, по пути ломая голову и кляня себя на чем свет стоит, что забыл спросить, где и у кого Андрей Тимофеевич собирался остановиться, а теперь вот гадай, как дурак,- то ли у родичей, то ли у него тут имеется свой терем.
        Была надежда на Воротынского - может, они заехали к нему, ведь он тоже вроде бы родственник, а Маше вообще приходится дедом. Правда, двоюродным, но здесь это котируется чуть ли не на одном уровне с родным. Ну пускай не заехали, но хоть известили о своем приезде. А если и нет, то была у меня уверенность, что Тимоха не подведет и тем паче не струсит, решив удрать куда подальше. Насколько я успел узнать его характер, своим словом стременной дорожил - раз обещал вернуться на подворье к Воротынскому сразу после их доставки на место, значит, так оно и будет. Однако Тимоха тоже не появлялся. Получается, что они вообще не прибыли? Странно. Уж не случилось ли чего в пути?
        Делать было нечего. Предупредив Елизария про Глафиру и не зная толком, что предпринять и с чего начать дальнейшие поиски, я решил заглянуть к Ицхаку. Во-первых, следовало еще раз напомнить ему о грозящей опасности, а во-вторых, именно его люди в свое время занимались розысками моей княжны, следовательно, должны знать адреса всех Долгоруких, проживающих в Москве. Один, куда мы в свое время заезжали с Висковатым, знал и я, но мне нужны были координаты всех.
        Единственное, чего я боялся, так это отъезда купца из города. По всему выходило, не должен был Ицхак после моего предупреждения оставаться в столице, и один он уезжать бы не стал - с товарами, а значит, и со всеми своими людьми. Что тогда предпринять, я понятия не имел.
        Проезжая мимо подворья английских купцов, я чуть придержал коня - сразу заехать предупредить или потом? Но время поджимало, и я тронул поводья, успокаивая себя тем, что они все равно не станут меня слушать и получится, что я лишь впустую потрачу на них драгоценное время. Ладно, успеется. Сейчас главное - Ицхак.
        На мое счастье, купец оказался на месте.
        -Кто оказался прав - ты, многомудрый, или все-таки «Зогар»?
        Это было первое, о чем он спросил меня после приветствия.

«Ну сейчас начнет излагать про предопределение и прочее»,- вздохнул я. К тому же в данный момент меня гораздо больше интересовало местонахождение Маши.
        -Не до того мне,- честно предупредил я, но если Ицхак что задумал, то остановить его лучше не пытаться.
        Для начала он выяснил, чем я озабочен, после чего, хитро улыбаясь, заявил, что он дает слово не далее как до конца сегодняшнего дня непременно помочь моему горю и обязуется, что солнце не успеет сесть, как он меня развеселит, но вначале нам с ним надо обсудить гораздо более важные вещи.
        Более важные - это деньги. Или… перстень? Я вопросительно посмотрел на Ицхака. Нет, кажется, речь все-таки пойдет о деньгах. Спустя минуту стало ясно, что я не ошибся. О них, родимых. Практичный купец, припомнив прошлогоднюю аферу, оказывается, решил извлечь пользу и из московского пожара, тем более что суть новой операции ничем не отличалась от прежней: «Зачем покойникам деньги?»
        Вроде бы и действительно ни к чему, но как-то от нее припахивало, напоминая мародерство. Правда, Ицхак нашел для себя оправдание. Мол, он уже попытался предупредить нескольких купцов, что в Москве оставаться опасно, но к его словам прислушался только один человек, а остальные отказались, так что он, говоря языком христиан, умывает руки.
        -Ты не успеешь занять деньги и исчезнуть из города,- перебил я его.- Насколько мне помнится, это процесс долгий. Ты объедешь самое большое двух-трех человек за день, да и то вряд ли. Пока договоришься, пока все оформишь… А времени у тебя всего ничего. И где ты собираешься их хранить? У себя на подворье? В моем видении татары в город не войдут, но здесь сгорит все полностью, а люди будут гибнуть, даже если, к примеру, спрячутся в каменных подвалах на подворье английских купцов. То есть тот, кто не сгорит в огне, либо утонет в реке, спасаясь от пламени, либо задохнется от дыма. Или предполагаешь вывезти? Так из-за этих телег любой татарский разъезд…
        Но если Ицхак что-то решил…
        -Вот за этим я тебя и искал,- перебил меня купец.- Мне нужно точно знать, когда я должен покинуть город. Тот раз ты назвал дату казни, и она произошла день в день. Или в этот раз ты просто видел пожар, и все?
        -Двадцать четвертого мая,- сказал я.- С утра. С самого утра. А теперь считай сам, но помни, что все ворота в Китай-городе закроют гораздо раньше. Рассчитываешь успеть?
        -Рассчитываю,- кивнул Ицхак.- Я уже переговорил с несколькими, намекнув, что предложили выгодное дело, но у меня нет такого количества рублей, поэтому хотелось бы перехватить у них всего на месяц под резу в десятую деньги. И переговорил, и получил согласие. Но я понимаю, что за все в этой жизни надо платить,- тут же заторопился он.- Даже за видения. Особенно за видения,- сразу поправился купец. - Я отдам тебе каждую сороковую деньгу от общей суммы взятого мною в долг, если ты…- И осекся, глядя на мое мрачное лицо.- Мало?- неуверенно спросил он.- Ты хочешь больше? Ладно, пусть будет каждая двадцатая,- торопливо выпалил Ицхак.- Это очень много, поверь.
        Я вздохнул. Объяснять, что меня сейчас гораздо больше интересует другое, бесполезно. Не поймет. Сделает удивленное лицо и заявит, что любовь деньгам не помеха, скорее наоборот. И вообще, деньги - лучшее подспорье для любви. И я вяло махнул рукой:
        -Согласен,- надеясь, что теперь-то уж мы точно перейдем на интересующую меня тему, но… не вышло.
        -Вот только их надо еще вывезти или спрятать как следует. Вывозить опасно, ты сам только что о том поведал, значит…- Ицхак сделал паузу и вопросительно уставился на меня.
        Я молчал, не понимая, куда он гнет. После минутной паузы он не выдержал и внес предложение, которое я вначале воспринял как шутку. Нашел мужик местечко, нечего сказать. Подворье князя Воротынского. Вот те раз.
        -А в благодарность я вывезу всех его людей из города,- журчал Ицхак, уговаривая меня.- Получится, что всем благо - тебе, мне, князю и даже им самим.
        Получалось логично, но, едва представив, как буду говорить с Елизарием, я снова решительно замотал головой.
        -Разве твоя Маша не стоит жалкого разговора с дворским? Тем более ты князь, хоть и фряжский.
        Про Машу это он зря. Нечестная игра. Удар ниже пояса. К тому же он до сих пор ничего не сообщил о ней. Я так и сказал ему, но Ицхак был непреклонен - вначале дела, а уж потом любовь, и чем быстрее мы обо всем договоримся, тем быстрее перейдем к разговору о княжне. Пришлось соглашаться. А куда деваться - дело-то к закату, и сколько времени мне придется потратить, убалтывая несговорчивого Андрея Тимофеевича, чтобы он покинул город, неизвестно. А без Ицхака я их и вовсе не найду.
        Но предварительно я кое-что изменил в его задумке.
        -Не будем впутывать Воротынского и его людей,- твердо сказал я.- Уверен, что в твоих подвалах места для серебра не меньше, чем в его, а то и побольше.
        -После пожара никто из татей не осмелится лезть на подворье князя Воротынского, даже если оно окажется безлюдным, а вот на подворье, где жил бедный еврей…
        -А зачем тебе вообще уезжать из города?- усмехнулся я.- Коль на то пошло, оставайся.
        Он удивленно воззрился на меня:
        -Поначалу я и сам подумывал схорониться у английских торговцев, но ты сказал, что люди будут гибнуть даже в каменных подвалах. Я не страшусь смерти, но мертвому деньги ни к чему.
        -Они будут гибнуть от удушья,- поправил я его.- Но для того, чтобы проветрить подземелье, достаточно сделать несколько отдушин, только строго друг против друга. И на лица надо надеть смоченные в воде маски из тонкой ткани, чтобы они могли пропускать воздух. Через них дышать будет немного тяжелее, зато они воспрепятствуют вдыханию дыма. Отсидишься вместе со своими людьми и через пару-тройку дней преспокойно вылезешь.
        Ицхак некоторое время восхищенно смотрел на меня, затем выразил свой восторг словесно:
        -Ты честно отработал свою двадцатую деньгу. Пожалуй, ты даже заслуживаешь прибавки - с каждого взятого мною рубля я дам тебе еще две деньги.
        Смешно слушать. Главное, выглядело все это чисто по-еврейски - даже в такой тяжкий час купец озаботился премиальными поощрениями, но в тоже время умеренными. Удивительно лишь, что он вообще пообещал так много - целых пять процентов. Хотя нет, подожди, ведь в рубле не сто, а двести денег, значит, десять процентов плюс еще две деньги с рубля, то есть один процент. Ух ты! Аттракцион неслыханной щедрости, да и только!
        Если бы не постоянная, ни на минуту не ослабевающая тревога за судьбу Маши, я бы расхохотался, честное слово, но, памятуя о княжне, лишь деловито кивнул в знак того, что все понял, и нетерпеливо осведомился:
        -А теперь поведай о главном.
        -Так я уже сказал,- изумился Ицхак.- В совокупности тебе причитается двадцать две деньги с рубля.- Он удивленно уставился на мое помрачневшее от злости лицо, недоумевая, что еще от него нужно, но затем его осенило: - Ах, ты о княжне…- протянул он.- Надо было сказать сразу, а то о главном, о главном…
        Оказалось, искать их вовсе не надо. По его словам, которым можно было верить, Маши сейчас вовсе нет в Москве - ни ее, ни папочки, потому что смотрины царских невест еще пару недель назад были перенесены в Александрову слободу. Вот тебе и раз! Ну прощелыга! Ну прохвост этот Ицхак! Да и я тоже хорош - и чего, спрашивается, как дурак, зациклился на Москве?!
        Однако нет худа без добра. Заговорив с Ицхаком, как ему надежно укрыться на своем подворье и при этом остаться в живых, я вспомнил и о людях Воротынского - они ведь тоже оставались в городе, и нужно было их проинструктировать.
        Правда, сразу поехать на его подворье у меня не получилось. Виной тому оказался все тот же Ицхак. Полюбопытствовав, пошла ли его учеба мне на пользу и в какое дело я вложил полученные от Томаса Бентама деньги, он чуть не подскочил от изумления, узнав, что мне вернули лишь часть долга, да и та никуда не вложена, а банально истрачена, пускай и не до конца.
        -Глядя на тебя, я лишний раз убеждаюсь в справедливости утверждения рабби Йоханана от имени рабби Шимона бар Йохая, что сын от твоей дочери называется сыном твоим, а сын от твоей невестки не называется сыном твоим.
        -Чего-о?..- протянул я озадаченно.- А попроще нельзя?
        Умеет же Ицхак поставить в тупик - как загнет, так загнет, и хоть стой, хоть падай.
        -Если попроще, то кровь матери гораздо сильнее и важнее крови отца,- произнес он, скорбно взирая на меня, и, не выдержав, завопил, возмущенный моей потрясающей безалаберностью: - Любому здравомыслящему человеку, узнавшему о твоем обращении с деньгой, сразу станет ясно, что ты плоть от плоти дитя своей матери-русинки, а от отца не унаследовал ровным счетом ничего! Разве что… княжеский титул,- добавил он несколько тише и решительно скомандовал: - Едем!
        -Куда?- изумился я.
        -На подворье Русской компании, куда же еще,- в свою очередь удивился он столь наивному, по его мнению, вопросу.
        По пути Ицхак не уставая ворчал, заявив, что вне всяких сомнений сама Русь велика и богата, но счастья ее жителям это обстоятельство все равно не принесет, поскольку они - это что-то с чем-то и, какого бы величия этой стране ни удалось достичь в будущем, те, кто в ней проживают, с таким отношением к золоту и серебру, тем паче к долгам, все равно будут продолжать ходить либо вовсе без штанов, либо в них, но одних-единственных, не имея запасных.
        Я открыл было рот, чтобы возразить, но потом припомнил разудалое русское гостеприимство и прочее и уныло промолчал. Мы и впрямь несколько наплевательски относимся к деньгам, причем вне зависимости от социального положения, начиная с наших президентов, которые не моргнув глазом могут простить кому ни попадя многомиллиардные долги. Про последнего главу государства, правда, ничего не скажу, но очевидно лишь по той причине, что всех должников страны успели помиловать до него.
        Ну они-то понятно - все ж таки не их кровные, а народные, то есть чужие, но если посмотреть на грязного бомжа, так ведь и он зачастую поступает со своими жалкими крохами точно так же, по-президентски.
        Долг мы забрали на удивление быстро. То ли сам Ицхак, несмотря на относительную молодость, был тут в немалом авторитете, то ли выражение его лица красноречиво говорило само за себя, но на сей раз Бентам не сказал ни единого слова поперек и даже сделал вид, будто чрезвычайно рад нашему визиту и вообще давно горел желанием отдать мне все до последней полушки. Уже через час мы катили обратно к Ицхаку, а сзади нас тряслась тяжело груженная телега с полученным серебром.
        -Не кажется ли тебе, что две деньги с рубля я уже честно уплатил?- невозмутимо осведомился купец.
        -Не кажется,- мотнул я головой.
        -Вот как?!- удивился Ицхак, с интересом воззрившись на меня.
        -Не кажется, потому что я в этом уверен,- пояснил я.
        -Ах вон оно что,- протянул он и разочарованно пробормотал себе под нос: - Жаль, а то я уж было подумал, будто одну малую каплю крови ты таки сумел унаследовать от своего отца. Хотя тогда, может быть, я бы и не привязался к тебе столь сильно, что до сих пор не устаю этому поражаться,- добавил он, с легкой грустинкой и удивленно покачивая головой, словно поражаясь парадоксальному факту.
        По возвращении на его подворье пришлось задержаться еще на часок, рисуя схемы надежных убежищ, а главное, систему размещения отдушин, втолковывая основное правило - строго попарное расположение друг против друга.
        Лишь покончив с этим, я вернулся в терем Воротынского и, не откладывая в долгий ящик, принялся втолковывать дворскому Елизарию, что требуется от него и прочей дворни, если у них еще имеется небольшое желание пожить на этом свете.
        Разумеется, пришлось в очередной раз прибегнуть ко лжи, иначе Елизарий навряд ли мне поверил бы. Сославшись на некую ведьму, которая умеет предсказывать будущее, я заявил, что проклятые басурмане спалят Москву дотла, а потому надо немедленно углублять и расширять имеющийся ледник и делать в нем отдушины.
        Слушал он меня недоверчиво, поскольку татар никто и в глаза не видел, но тут уж ничего нельзя было поделать. Оставалось надеяться, что когда крымчаки появятся в поле зрения, то дворский вспомнит мои слова и поверит «предсказанию ведьмы».
        Мысли мои были заняты совсем иным - я же дал слово Балашке, тем более что войско земщины все-таки успело вернуться раньше и сейчас занимало позиции прямо возле Москвы-реки.
        Полк Михайлы Ивановича располагался не на самом краю, но зато, как мне пояснили бывалые ратники, на самом опасном участке, где была наибольшая вероятность нападения врага. Причина проста - за нами находился брод, и крымчаки это знали. Точнее, знали те, кто их вел, безошибочно и грамотно выбирая дорогу для орд Девлет-Гирея.
        Брод этот не был классическим, то есть по колено, по пояс или по грудь. Перейти его было нельзя - только переплыть. Но в сравнении с другими местами плыть предстояло гораздо меньше, да и сама река была чуть ли не в полтора раза уже, чем за спиной большого полка или полков правой и левой руки.
        Князя «Вперед!», как я мысленно прозвал Воротынского, это нимало не смущало. Он был готов в любую секунду поднять людей в атаку, ибо, даже находясь тут, возле Москвы, Михайла Иванович помышлял только о нападении. А может, столица, замершая за его спиной в тревожном ожидании, раззадоривала его еще больше? Воспоминания о совсем недавнем бесславном отступлении с берегов Оки не давали ему покоя, и он явно стремился посчитаться с ворогами.
        Мне он обрадовался, причем искренне, без всяких натяжек. Чувствовалось, что человек остро нуждается в поддержке, поскольку его заместитель, то есть второй воевода князь Петр Иванович Татев придерживался иной, более осторожной точки зрения, считая, что Воротынский перебарщивает со своим оптимизмом.
        -Вот человек бывалый,- радостно заявил Михайла Иванович.- В гишпанских землях мавров бил так, что пух и перья от них летели,- (ей-богу, о таком я ему ни разу не говорил),- вот пущай он нас с тобой рассудит. К тому ж сам он фрязин, родичей у него ни среди твоих, ни среди моих нет, потому судить будет разумно. Да мы ему и не скажем, кто из нас как думает, пущай сам выбирает.
        -Постараюсь судить объективно,- подтвердил я, давно и окончательно отринув жалкие попытки говорить в точности на языке того времени.
        Сделано это было мною сознательно. Я уже давно приметил, как тот же Воротынский почему-то млеет от иноземных слов, хотя вообще в военном деле консерватор ужасный.
«Лучше стрелы с луком может быть только вострая сабелька, но никак не пищаль, кою покамест сызнова зарядишь, тебя не просто убьют, но еще и на костре изжарят»,- любил приговаривать он. Я исподтишка пытался с этим бороться, но дело шло худо. Да и не ставил я себе это целью. А вот непонятные слова Воротынский любил и сейчас просиял как ребенок:
        -Слыхал, яко сказывает? Это мы с тобой все боле по правде да по совести, а он
«объективно», стало быть, как господь бог.
        Сухопарый Татев недоверчиво взглянул на меня - вид у «господа бога» был непритязателен, и на бравого вояку я походил мало.
        -Но прежде, чем попытаться рассудить и высказать свою точку зрения, хотелось бы ознакомиться с ландшафтом местности впереди нас,- вежливо заметил я.- Если там ровное плато…
        -Это поле, стало быть, по-нашенски,- донельзя довольный тем, что значения кое-каких слов ему известны, тут же пояснил Воротынский.
        -…то тогда несколько хуже, и конница татар получает возможность для беспрепятственного тактического маневра, а если местность пересеченная…
        -Ну с холмами да ложбинками,- снова счел нужным пояснить Михайла Иванович.
        -…то можно быть не столь осторожным в своих действиях,- закончил я и восхитился собой.
        Это ж только человек двадцать первого века может сказать столь много и в то же время не сказать ничего нового - одни банальные фразы, которые без того всем известны и на самом деле являются азбучной истиной для таких бывалых вояк, как Воротынский и Татев: два шрама от сабельных ударов на лице и один на шее Петра Ивановича говорили о многом. Я ведь ничего не сделал, разве что упаковал копеечную карамельку своих знаний в более цветистую и непривычно яркую упаковку слов, но тот же Татев смотрел на меня не скажу, что с восторгом, но с уважением точно.

«Такой молодой, а поди ж ты»,- явственно читалось в его глазах. Я даже немного засмущался.
        -Да чего тут глядеть-то на енти платы,- грубовато произнес он, используя новое словечко - мол, и мы не лыком шиты.- Луга да болота - вот и вся местаность,- с трудом, нещадно исковеркав, но все-таки выговорил он еще одно новое слово.
        -А я сказываю, навалиться на них разом надобно! Аще бог с нами, никто же на ны!- тут же вспыхнул князь «Вперед!».- Тока дружно, а не так как Бельский мыслит да Мстиславский.
        -Ну Иван Федорович у нас известный боягуз[Здесь: чрезмерно осторожный, опасающийся всего, трусоватый.] ,- пренебрежительно отмахнулся Татев.- Его можно вовсе не поминать. А вот князь Иван Дмитриевич дело сказывает - оголяться негоже. Того и гляди с боков подомнут да от реки отрежут. Татаровья народ хитрой, с ими ухо востро держать надобно.
        -А засадного полка нет?- поинтересовался я, вспомнив Куликовскую битву.- Ну как у князя Дмитрия Донского, когда он Мамая бил.
        -Во, слыхал, что ученый муж сказывает?- пришел в неописуемый восторг Михайла Иванович.- И ведь не успел я ему ничего о задумке своей поведать, а он глядь - и все узрел сразу. Пес с ними, с задами. Нечего там князю Шуйскому со своим сторожевым полком отсиживаться. Вперед надобно. Токмо вперед, и никак иначе.
        -Добрый лесок далече, да и болото пред ним. Не разгуляешься,- возразил Татев.- Где ж второго Волынца сыщешь, чтоб так вот все учинить наверняка.
        -Ан есть у них Волынец,- усмехнулся Воротынский.- Пущай не Дмитрий Михалыч, а Михайла Иваныч, яко я, но есть. И тоже корешок свой от Дмитрия Михалыча Боброка тянет.
        -Сам ведаешь, он на такое не годится,- не согласился Татев.- Волынский - да, но не Боброк, а Вороной. Хошь и его кровей, да замес пожиже.
        -Иного поставили бы,- пожал плечами Воротынский и неожиданно мотнул головой в мою сторону.- Да вон хошь бы Константина Юрьича. А что? Мыслишь, коль фрязин, так не сумел бы? Ей-ей, сумел. Да я и сам бы туда пошел. Людишки меня знают, верят, а вера в таком деле ух - полпобеды заменит.
        Я обомлел. Ноги разом подкосились, лавки поблизости не имелось - лишь стол, и я подался вперед, чтобы опереться хотя бы на него. Нет, я не трус, но такая ответственность, честно говоря, меня напугала. Однако мое стремление опереться сыграло дурную шутку.
        -Вона, вишь, яко глазоньки-то разгорелись,- кивнул на меня Воротынский.- Будто яхонты. И сам весь вперед устремился - возрадовался, а стало быть, готов, верит, что все как надо у него выйдет. И болота не напужался. Что, Константин Юрьич, управились бы мы с тобой?
        Да уж куда там, не напужался. Мне только полки в бой водить. Это с одним курсом Голицинского пограничного.

«Хотя если с князем вместе…- мелькнуло в голове.- А почему бы и нет? Вот только…
        -Боюсь, пресветлый князь, что в отличие от Боброка я тебя за богатырские плечи удержать не смогу, когда ты, подобно Владимиру Андреевичу Серпуховскому в бой рваться станешь.- И вежливо улыбнулся.
        -А ведь и верно, не удержит,- хмыкнул Татев, оценивающе поглядев на меня.- Он хошь и повыше росточком, да узковат в кости.
        -Мясо и нарастить можно,- нетерпеливо отмахнулся Воротынский.
        -Не за один же день,- возразил его зам.- Да и что ныне о пустом речь вести. Будем ратиться, яко сказано, вот и все.
        -Будем,- тоскливо заметил Воротынский.- А жаль. Можно было бы Девлетку за жабры ухватить. Есть силенка еще у Руси, вытянули бы жирненького налима на песочек да брюшинку-то ему бы и вспороли. А таперича что ж, и впрямь отбиваться придется, а кто вперед не идет - помяни мое слово - уже в убытке. По старине тягаться и мне любо, токмо и хитрецы малость добавить неплохо бы.
        -Малость,- вновь не утерпел Татев.- От малости, вестимо, убытку не станет. Но ты ж об ином толкуешь - тут, ежели што, все потерять можно.
        -А иначе не бывает,- развел руками Воротынский.- Вон хошь фрязина спроси,- автоматом записал он меня в свои союзники.- Он во многих землях побывал, но то ж тебе поведает. Так ли я реку, Константин Юрьич?
        -Все так,- подтвердил я.
        А что еще оставалось делать? Да и прав был князь. Риск всегда есть, и обойтись без него, затевая какое-либо дело, маловероятно, хотя… Я напряг память. Что-то такое я читал. В одной книжке, то ли исторической, то ли в серии «Жизнь замечательных людей», в биографии какого-то полководца - как же его имя? Впрочем, неважно - рассказывалось, как он один раз…
        -Все так,- повторил я еще раз.- Но хитрость сыскать можно. Невелика она, и помощи сиюминутной от нее ждать нельзя, но заставить Девлет-Гирея в затылке чесать она может. Да и воевать ему придется с оглядкой.
        Татев недоверчиво хмыкнул, но Воротынский, будучи иного мнения о моих способностях, загорелся сразу. И я изложил суть идеи, тем более что риска для всего войска она не представляла. Только для одного человека - гонца, которому предстояло внедрить ее в жизнь. Гонец этот должен был ехать якобы с посланием к царю от воевод, находящихся в Ливонии и извещающих Иоанна Васильевича, что они уже прослышали о Девлетовом нашествии и идут на помощь.
        -А почему к государю? К Бельскому,- поправил Татев.- Царь ныне уже в Александровой слободе, ежели не дальше[Он действительно к этому времени находился гораздо дальше. Из Александровой слободы Иоанн бежал аж до Ростова, а, по слухам, был готов драпать чуть ли не до Вологды, где у него уже стояли наготове суда, чтобы домчать беглеца до Белого моря.] , и, пока татары не уйдут, в Москве не появится.
        -Но воеводы в Ливонии этого знать не могут,- возразил я.
        -Тоже верно,- одобрил Татев, и они вдвоем принялись гадать, от чьего имени отправить грамотку и каким путем отправить гонца, чтобы Девлет непременно поверил - и впрямь ратник скачет с севера.
        Придя к выводу, что лучше всего писать от имени самого Арцимагнуса Христиановича[Имеется в виду датский принц Магнус (1540-1583)- союзник Иоанна IV и младший брат датского короля Фредерика III. До 1577г., пока у Фредерика не родился сын, Магнус считался наследником датского престола.] , ибо он там главнокомандующий, они решили заставить писать текст меня. А кого еще? Я же фрязин. С трудом удалось отбиться, доказав, что с русского языка толмачи у Девлета отыщутся, а вот с датского - навряд ли. Да и не мог датский принц, командуя русскими войсками, писать русскому же царю на своем языке. Явное неуважение к государю! Поправку приняли, но сочинять текст все равно заставили меня, и настоял на этом уже Татев, заявив, что я, как иноземец, отпишу «гораздо инако» и тогда оному поверят. Вообще-то мудро - иной стиль, как ни крути, сам по себе есть лишнее доказательство.
        Заминка случилась только один раз, когда нам всем стало ясно, что ожидает самого гонца.
        -За святую Русь муки приять - на том свете в райские кущи попасть,- несколько смущенно буркнул Татев и… покосился на меня.
        Взгляд мне не понравился. Я понимаю, рай и все такое - оплата высокая, однако захотелось пожить еще немного. И потом - а как же Маша?! Выручил Воротынский.
        -Константин Юрьич больно умен,- заявил он, тоже поняв, что означает взгляд Петра Ивановича.- Его засылать все одно что телушку на козу менять. Неча. Я иного молодца сыщу…
        Кстати, я потом смотрел карту, видел, где мы стояли, где находились остальные полки, откуда вынырнули вначале передовые разъезды, а потом и основные полки Девлет-Гирея, и пришел к выводу, что Михайла Иванович был одновременно и прав, и не прав. Тупо, лоб в лоб, учитывая количество врагов, нам крымчаков было и впрямь не одолеть - не та численность. Опять же лучшая защита - нападение. В этом Воротынский был прав на сто процентов.
        Неправ же в другом. Один засадный полк ничего бы не решил. Ближайший лес был и впрямь далековато. Но вот если поставить в разных концах две засады и одну из них, числом поменьше, бросить в атаку чуть раньше, то тут… Да, ребят вырезали бы подчистую, но зато они стянули бы на себя все татарские силы, и тогда, выждав нужное время, в атаку пошла бы настоящая лавина - мощная, яростная, сметающая все на своем пути. И Девлет бы не устоял. Тем более что он стратегом не был и не тянул даже на уровень Мамая или Тохтамыша, не говоря уж о Батые, Чингисхане или этом, как его, «барсе с отрубленной лапой»[Имеется в виду Субудай-багатур, знаменитый полководец Чингисхана, одержавший за свою жизнь массу побед, в том числе - увы - и близ реки Калки над южно-русскими князьями. «Барсом с отрубленной лапой» его прозвали за то, что его правая рука после тяжелых ранений, полученных в юности, не действовала, так как мышцы на ней были разрублены.] .
        Не думайте, что я хвалюсь. Каждый второй на моем месте придумал бы то же самое. Местность, на которой мы стояли, иного просто не позволяла, и особого выбора не имелось.
        А наш разговор с князем накануне боя возымел лично для меня весьма важное значение - благодаря ему я выжил. Не знаю, вспомнил ли он обо мне, если бы не та беседа в шатре, а если бы даже и вспомнил, то навряд ли предпринял какие-нибудь дополнительные меры предосторожности, а тут…
        Начну с того, что место, которое он мне определил, как я потом понял, было относительно спокойное. Полностью безопасных мест в таких сечах конечно же не бывает, но располагалось оно не на самом острие удара, который Воротынский, невзирая на приказ Бельского, все-таки наметил для своего полка. Нет, он не собирался впрямую нарушать распоряжение главнокомандующего. Будучи военной косточкой, князь прекрасно понимал, что если каждый начнет орудовать сам по себе, как бог на душу положит, то тут и впрямь недалеко до беды. Но есть буква приказа и есть дух приказа, а это разные вещи. Иногда совершенно противоположные. И можно дословно исполнить приказ, но в то же время не выполнить того, что он подразумевает.
        Например, сказали тебе выстругать доску. Это буква приказа. Все четко и ясно. Подразумевается, чтобы она была гладкой и без заноз. Это дух. Ты выстругал, но от неумения занозистые места все равно оставил. Или так постарался, что от ее первоначальной толщины осталась только треть и в половицы она уже не годится - провалишься. В результате буква вроде бы соблюдена, а дух - увы.
        А можно поступить таким образом сознательно, если ты, разумеется, уверен в собственной правоте. Как Воротынский, решивший не отсиживаться в обороне, а навалиться так, чтобы татары дрогнули и подались назад, и уж тогда приказ Бельского об обороне отпадал сам собой, хотя и подразумевалось - отбился и стой дальше на месте, вперед не ходи, жди новую атаку.
        Но это я понял потом, а вначале, поставленный в десяток все того же Пантелеймона, был откровенно предупрежден старым воякой:
        -Ты, Константин Юрьич, того… Сказывал наш князь, что ты лихой рубака, но в сече шибко вперед уж не лезь, а то весь десяток наш с тобой поляжет.
        Я от неожиданности даже слова не мог сказать. С каких это пор я стал лихим рубакой и почему Михайла Иванович так решил? Опять же при чем тут я и остальной десяток? Какая взаимосвязь? Если в бою гибнет один человек, то это же не означает, что его соседям уготована та же участь. Битва есть битва, а в ней бывает всякое. То, что меня завалят одним из первых,- скорее всего, мастерство у меня не ахти, но почему после моей гибели полягут остальные?
        Я изумленно уставился на Пантелеймона, а тот, немного поколебавшись, все-таки выдал предписание Воротынского: «В бою глаз с фрязина не спускать, страховать, и вообще, если с ним что-то случится, спрос с прочих будет по полной программе». Слова, естественно, были другие, но за смысл ручаюсь.
        Потому-то в бою у меня особого напряга и не было - страховали меня отменно, с двух сторон, да еще старались чуть оттеснить моего коня своими. Не скажу, что мне вовсе не удалось показать свою «богатырскую удаль» - помахал я сабелькой изрядно, хотя зачастую бестолково, поскольку большая часть моих и без того достаточно скромных навыков оказалась пшиком. И даже не потому, что они были приобретены в ходе учебы, а не настоящей драки, чтоб насмерть - ты или он, а третьего варианта не предвидится.
        Это, конечно, тоже имело значение. Учеба, как ни крути, игра, и ты точно знаешь, что в самом худшем случае у тебя от пропущенного удара заболит шея или появится синяк на плече. Настоящий же бой - совсем иная психология. Он - сама жизнь, а она в те времена была суровой и беспощадной к неумехам типа меня. И поменять эту психологию игры - подумаешь, пропустишь один удар - удается не всем. Некоторые… не успевают.
        Но тут было и еще одно. Я учился, стоя на своих двоих, в пешем бою, зная, что сейчас надо отпрыгнуть назад и чуть вбок отклонить корпус, а теперь выпад вперед и соответственно толчок левой ногой, а правая встает для устойчивости немного наискось, и корпус опять же вбок.
        Конный бой - совсем иное. С корпусом понятно. Там все как и прежде: двигай - не хочу. А вот с прыжками вперед и назад, вправо и влево - значительно хуже. Это я понимаю, что надо отпрыгнуть или, наоборот, сделать шаг вперед или отступить, а вот лошадь… Кстати, конь, которого мне подвели перед боем - это уже во-вторых,- оказался очень умный. Из настоящих боевых, то есть обученный. Наверное, Михайла Иванович позаботился, чтоб в боевой паре кто-то один имел на плечах голову. Но даже обученный конь нуждается в умной и своевременно поданной команде всадника. Нет ее, и он остается на месте, а вот командовать им я не умел.
        Хотя был один момент, когда сплоховал находящийся слева остроносый (или специально так поступил - до сих пор не знаю) и на меня навалились сразу двое. Над моей головой одновременно взметнулись две кривые татарские сабли, я растерялся, не зная, что делать. Еще бы чуть-чуть, и все - хана, трендец, капут и финиш.
        Так вот тогда как раз мой конь - что значит боевой - спас мне жизнь. Он как-то по-змеиному изогнулся и вцепился в шею одного из татарских жеребцов. Или кобыл. Неважно. Гораздо важнее другое - удар саблей пришелся в пустоту, а я, от неожиданного маневра своего саврасого потерял равновесие в седле и почти упал, так что второй клинок тоже просвистел мимо.
        Кстати, потом Пантелеймон с восторгом взахлеб рассказывал об этом эпизоде, и в его изложении выходило, что я не только отчаюга, но еще и сижу на коне, яко влитой и сросся с ним, ибо он вот так вот, как я, нипочем бы не сумел сделать и такого мастерства не проявил бы.
        На самом деле мастерство, точнее отчаянную попытку удержаться и не свалиться на землю, я проявил позже, когда свесился набок и с ужасом уставился на конские копыта, мелькавшие со всех сторон в весьма опасной близости. И саблей я махнул, когда все-таки выпрямился, по той же причине, восстанавливая равновесие, а получилось удачнее не придумаешь - прямо по гладко выбритой, смуглой, словно слегка обжаренной голове. Это был мой второй по счету. Или третий? Нет, третий, совсем юный, почти мальчик, попал под мой клинок чуть позже.
        Зато первого я запомнил на всю жизнь. Очень колоритная внешность, а на голове вместо головного убора какая-то чалма. Он еще все время визжал что-то нечленораздельное. Мы прикончили его вдвоем все с тем же остроносым, и, честно говоря, главная заслуга была Осьмуши. Я только нанес завершающий удар, неумело, как придется, воткнув саблю в его живот, а он отбить мой корявый удар не сумел, скованный яростной рубкой с остроносым.
        Кстати, патриотических призывов и воплей типа «За царя-батюшку!» я не слыхал. Ни одного. Всякое доводилось услышать, а этого нет. Видать, исчерпал он свой лимит, потому что все тот же Пантелеймон рассказывал, что, когда под Казанью государь появлялся среди полков, у ратников и впрямь прибавлялось сил и духа - хотелось идти и побеждать. Только с тех пор прошло изрядно времени. И не полторы дюжины лет - вечность. Сам государь и постарался, потрудился над собственным имиджем. Думал, поярче его раскрасить, а на деле только залил все кровью, и получилось некрасиво. Очень.
        Да и что о нем говорить - нет царя, и точка. Сбежал, бросив все и всех. А о трусах перед боем не поминают. Говорят, примета дурная. Опять же и дышать без него легче, вольготнее. Особенно воеводам. Ничто не отвлекает. Мысли посторонние в голову не приходят. Например, о плахе. Или о том, что с тобой сделают в случае отступления. То есть опять-таки о плахе. Поэтому и рассуждают делово, расчетливо, без нервотрепки.
        А там, под Москвой, дрались за иное. За род, за Отечество, то есть чтоб память предков не посрамить, за Русь. Ну и за столицу тоже, но больше как за символ. К тому же и близость к городу прибавляла отчаянности. Каждый, можно сказать, собственной кожей ощущал взгляды со стен, устремленные на него. Именно на него, а не на кого-то другого. На самом деле конечно же нет, да и далеко до стен - ни черта не разглядишь, но…
        Кто там собрался? Да бабы со стариками, детишки с женками. Потому никто и не забывал - защитник он, заступник и отступать ему некуда. Хватит уж, наотступались.
        Но я отвлекся. Бой продолжался с переменным успехом, однако перемены эти все чаще случались в нашу пользу. То есть шаг вперед - два шага назад делали не мы - татары. Не хотели, визжали что-то на своем гортанном языке, аж пена изо рта фонтаном от злобы, ан все равно подавались назад. Чуть-чуть, немного, но я успел приметить - деревце, что высилось впереди нас, спустя полчаса оказалось уже сбоку, а ведь в самом начале боя до него было метров тридцать, а то и все пятьдесят.
        А потом Воротынский исполнил задуманное и двинул в бой свой резерв, который приберегал до поры до времени. Он-то и решил исход дела. Не знаю, что подумали татары, но мгновенно усилившегося натиска с нашей стороны они не выдержали и подались назад, бросившись бежать.
        После боя Воротынский, уже сидя в шатре, куда меня вновь позвали, еще долго возмущался тем, что из-за нерешительности Бельского мы упустили верную победу, потому что уже вбили крымчаков за луг, чуть ли не в болото, и надо было не останавливаться и не давать сигнал к отходу, а продолжать преследование. Татев вновь вяло возражал, защищая большого воеводу, потому что у болота, дескать, нас непременно ударили бы в оголенный бок - полк левой руки подотстал, а потом дебаты резко оборвались.
        Прискакал гонец с вестью, что князь Иван Дмитриевич Бельский тяжело ранен, его уже повезли в Москву, после чего Воротынский, с силой вогнав саблю в землю, в сердцах изрек пророческое: «Теперь все!» и угрюмо опустил широченные плечи. Даже вечный спорщик Татев на этот раз не решился ничего возразить, а лишь тихонько пробормотал себе под нос: «Да, князь Иван Федорович - это не то».
        А что не то, стало понятно, когда Воротынский вернулся, тяжело скрестил на груди руки и выдохнул: «Велено отступать». И мы отступили, форсировав Москву-реку и понуро входя в городские ворота. А горожане испуганно смотрели на нас и только часто-часто крестились.
        И все это молча.
        Глава 15
        Старые и новые знакомые
        Ох и ответственное поручение дал мне князь сразу после сражения. Надо, дескать, проверить, как там у него народец на подворье, ну и указать, кому куда бечь, если татары и впрямь попытаются запалить город. Думал, не догадаюсь, что он таким наивным способом пытается уберечь меня от предстоящего боя.
        Нет уж.

«Когда придут рыжие собаки, Маугли и Свободный Народ будут заодно в этой охоте».
        Вот так вот. И точка! Разумеется, Киплинга я не цитировал, разве что мысленно, но сам себе поклялся, что к утру буду как штык.
        Кстати, насчет пылающего города мысль именно моя. Несколько раз я подсовывал ее князю, пока не добился своего. Вначале действовал намеками, потом стал шпарить прямым текстом. Про свои видения не упоминал, разве что вскользь, типа сны мне зловещие в последнее время снятся, причем одни и те же. Но в первую очередь мне на руку сыграло то, что май и правда выдался сухим, а город, не считая отдельных каменных храмов, сплошь деревянный.
        Воротынский поначалу отмахивался, но, когда пошел прямой текст,- призадумался. А я все бубнил и бубнил. И про сухую погоду, и про деревянные строения, и про то, что у нас в Гишпании мавры, когда не в силах взять город, всегда его пытаются запалить, чтоб ни себе ни людям.
        -Тихо кругом, безветренно,- вяло возражал он под конец, а я опять за свое:
        -Долго ли до ветерка. И надо немного - легонько подул, а огню и малости хватит.
        Словом, удалось мне убедить князя, чтобы он отвел свой полк не туда, куда ему велено Мстиславским. Тот повелел встать перед Арбатом, чтобы организовать защиту государева дворца, который там высился, а Воротынский под моим напором выбрал совсем иное место, аж за Яузой, но главное - более открытое со всех сторон. То ли козий выпас там был, то ли пастбище для коров - не знаю. Лишь потом мне сказали, что это Таганский луг.
        Вообще-то Михайла Иванович мало чем рисковал, выказывая подобное непослушание перед своим «главкомом». Если Бельский просто осторожничал, но умел заставить, потребовать, словом, сделать так, чтобы его послушались, то Мстиславский так и не понял, что делать с неожиданно попавшими ему в руки браздами правления. Да он и сам чувствовал, что организовать очередной отпор в чистом поле он не сумеет, потому и приказал разместить все полки на городских улицах и в предместьях, то есть в примыкающих к городу слободах.
        Слушались его плохо. Опричный воевода князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, которого Иоанн оставил вместе с сыном Иваном и небольшим количеством людей «для бережения царева добра», заявил, что земские ему не указ, ибо у него особое повеление государя. После чего преспокойно направился к царскому дворцу, стоящему на Арбате.
        Полк левой руки вообще рассосался в неизвестном направлении вместе со своим большим воеводой князем Иваном Петровичем Шуйским, который также весьма скептически отнесся к распоряжениям Мстиславского.
        Все это я узнал от Воротынского, который, вернувшись с этого совещания, добрых полчаса плевался и то и дело повторял, что, когда кто в лес, кто по дрова, каши не сваришь, а избу спалишь.
        Но как бы то ни было, а ко мне он прислушался, тем более что на сей раз его заместитель князь Татев сразу решительно встал на мою сторону, заявив, что фрязин сызнова сказывает мудро и его словеса не грех как следует обдумать.

«Сызнова», как я понял, это явное напоминание своему начальнику о моей предыдущей идее с гонцом, которая Татеву весьма понравилась. Он вообще был сторонник именно таких затей, чтоб с хитрецой, но в то же время чтобы они не заключали в себе никакого риска. В их с Воротынским достаточно дружном тандеме он играл своего рода роль тормоза, когда князя «Вперед!» чересчур заносило, а на горизонте маячил слишком крутой поворот, чтобы преодолевать его на полной скорости.
        Проверять подворье Воротынского я поехал со спокойной душой, пообещал ближе к ночи непременно вернуться. В ответ князь неловко буркнул, что в эти дни ему больно боязно, что всякие тати под шумок могут разграбить его терем, и лучше бы я побыл эти дни там. Это он оберегал меня, значит. Ну-ну.
        Работы на подворье не велись - все-таки народец не поверил мне. Ледник так и оставался практически нетронутым, разве что убрали настил из досок, но даже не удосужились выбросить солому, лежащую поверх льда.
        -А ежели князю опосля трудов ратных кваску холодненького восхочется?- бубнил в свое оправдание Елизарий.
        Совсем старик очумел! Какой еще квасок?! Тут жизни бы сохранить! Впрочем, винить Елизария я не стал - сам бы, окажись на его месте, нипочем бы не поверил фрязину, который явно сошел с ума. Слыханное ли дело - Москва сгорит?! Да кто ж, находясь в здравом рассудке, поверит в эдакую небывальщину.
        Пришлось задержаться, чтоб нагнать на всех страху, накрутить хвоста и детально проинструктировать, что делать, когда огонь дойдет до них. Не пожалев времени, сам все осмотрел и приказал начинать копать не только вглубь и вширь, но и боковые отдушины, чтоб выходили во двор, да завесить их поутру мокрыми тряпками, а то потом будет некогда.
        Мне кивали, говорили, что все исполнят, но переглядывались между собой с таким видом, будто хотели сказать: «Блажит фрязин. Грезится ему не пойми что, а ты тут ковыряйся. Как это басурмане огненными стрелами сюда достанут, через половину Китай-города».
        Такое отношение к делу мне не понравилось, и я клятвенно пообещал, что к вечеру заеду все проверить и если будет не готово, то оповещу князя, а уж он… Я угрожающе засопел, и народ поспешно похватал лопаты. Старшим над ними я для надежности поставил своего стременного, который, услышав, что творится, загнал одного из коней, но успел прискакать из Александровой слободы. У него навряд ли забалуют, особенно когда он не в духе, а сегодня Тимоха явно пребывал в изрядном расстройстве.
        В первые же минуты нашей встречи он, хоть и в завуалированной форме, но успел попрекнуть меня за обман, да не один раз, а несколько. Мол, дельце-то, по которому я спешно укатил, оказалось далеко не пустяковым, а его, видишь ли, рядом не было. Случись что - с кого спрос? Да и он сам себе потом ни за что не простил бы. А еще парень искренне расстроился, что битва уже миновала. Немного успокаивало его лишь то очевидное обстоятельство, что он все равно успел к самому главному и решающему сражению. Ну как ребенок, честное слово! И это будущий казак!
        Признаться, я хотел передохнуть и как следует выспаться, но нытье и попреки стременного уже через полчаса мне изрядно надоели, и я, еще раз напомнив ему о неустанном контроле за всеми земляными работами и пригрозив, что если дворня к вечеру их не закончит, то мне придется оставить его тут назавтра, поехал прогуляться.
        Вначале прокатился по делу к соседям. Я ведь говорил, что подворье Воротынского было расположено, так сказать, спиной к монастырю Николы Старого. В настоящий момент этот монастырь был полностью отдан бегущим от мусульманского засилья греческим монахам. Вот к их настоятелю я и поехал.
        Пропустили меня сразу, без лишних заморочек - в те дни на любого ратника смотрели как на ангела-хранителя, и лучше, если этот ангел в столь тяжкое время будет поближе. Правда, выслушав меня, настоятель монастыря отец Агапий несколько приуныл. Оказывается, речь шла не о защите его братии, а скорее наоборот, об оказании спонсорской помощи, выражающейся в проломе задней стены, отделяющей владения князя от монастырских. Тогда холопы Воротынского смогут перебраться в монастырский садик. Ну сомневался я, что челядь Михайлы Ивановича поместится в свежевыкопанном убежище.
        Крючконосый игумен долго морщился, потом намекнул, что среди дворни имеется изрядно лиц женского пола, с которыми истинно православным монахам никак нельзя находиться рядом. Но я сумел уговорить его, вовремя указав на то обстоятельство, что если бои будут вестись посреди московских улиц, то Воротынский непременно передвинется со своим полком ближе к собственному подворью. А помня о том, что половина дворни находится у соседей и к тому же имеется удобный проход, он и монастырские владения станет защищать с удвоенной энергией.
        -А впрочем, не смею настаивать,- равнодушно заметил я под конец разговора.- Коль монастырский устав такого не велит, мне, яко истинному христианину, негоже напирать на божьих служителей. Чай, соседей у Воротынского изрядно - что справа, что слева, что через улицу,- и всякий будет рад приютить его людишек, памятуя о княжеской заступе да о том, что учиняют басурмане с иноверцами.
        Что именно они учиняют, отец Агапий знал не понаслышке, иначе его лицо не скривилось бы так страдальчески. Либо наблюдал самолично, либо доводилось послушать очевидцев погромов, причем не одного и не раз.
        -А вот сердцем злобствовать негоже, не по христиански оно,- попрекнул меня игумен, сразу же пойдя на попятную.- То я так сказывал. Оно в мирное время монаху с племенем Евы-искусительницы не след встречаться, а коль така напасть, то тут впору иное вспомнить. Вон Ной в ковчеге и чистых и нечистых тварей по соседству друг с дружкой разместил, и ничего. Так то твари, а тут души христианские, потому не след на естество смотреть. А князь, ежели что, и впрямь на защиту своих людишек придет?- уточнил он.
        -Сказывал уже мне о том,- степенно подтвердил я.- Мне их и вести доведется, так что о монастыре не забуду, не сомневайся.
        -Ну и… ломай с богом,- скоренько благословил он меня и даже пообещал выделить людей в помощь, чтоб быстрее учинили пролом.
        Кажется, все в порядке. Можно было возвращаться на подворье князя, но солнце стояло еще высоко, времени до вечера оставалось изрядно, так что я решил прокатиться до Арбата, то есть в Занеглименье, куда в обычное время вход земщине строго воспрещался. Меня об этом в свое время предупреждал еще Висковатый и даже приводил примеры, чем пересечение границ заканчивалось для неосторожных ротозеев, даже если они княжеского роду-племени. Потому я туда и не совался… до поры до времени. Сейчас же решил рискнуть - очень уж хотелось полюбоваться на новенький царский дворец. Кажется, он погибнет в пожаре, так что у меня оставалась последняя уникальная возможность увидеть его целехоньким.
        Расположился тот вольготно, на здоровенной площади. Большую часть построек я так и не увидел - мешали пятиметровые стены, сложенные на треть из тесаного камня, а выше, на оставшиеся две трети,- из красного кирпича. В длину они были метров двести, не меньше.
        Я подъехал со стороны Северных ворот, тяжелых даже по одному внешнему виду, со здоровенными железными полосами, набитыми поперек. На каждой из створок гордо поднимался на задние лапы разъяренный лев с блестящим стеклянным глазом, а вверху над ними парил черный двуглавый орел.
        Такие же орлы высились и на шпилях трех дворцов или просто башен, которые были мне видны снаружи. Честно говоря, вся эта постройка была какой-то чужеродной. Я понимаю, что строили дворец, по всей видимости, иноземцы. Но иностранцы тоже бывают разные. Одни стараются соблюсти общую гармонию. Внося новое, они не выкидывают исконно русского, традиционного, вписывая свое в общую картину.
        Этот же дворец строили иные. Не мастера. Добротные, знающие в своем деле толк, но все равно - подмастерья. Потому и смотрелся царский дворец чужеродным пятном, словно летела огромная птица над городом, приспичило ей, она и какнула, угодив прямо в Арбат.
        Разочарованный увиденным, я засобирался обратно, но тут мое внимание привлек забавный толстячок. Был он на удивление бойким. Шустро постучав в очередной раз кулачком в закрытые ворота, он тут же проворно отбегал и что-то жалобно кричал высовывающимся сверху охранникам. Слова были неразборчивыми, но «Майн готт» я уловил.

«Коллега-иноземец,- усмехнулся я.- И куда бедолагу понесло?»
        Почему-то мне стало его жалко, тем более, судя по обильно выступившему на лбу поту, который толстячок то и дело вытирал, каждый раз размазывая грязь по физиономии, стоял он у ворот изрядно, куда дольше меня. Направив к нему коня, я поинтересовался, в чем дело.
        Тот радостно метнулся ко мне, очевидно решив, что я - начальник над этими бармалеями, и что-то залопотал, бурно жестикулируя при этом и то и дело указывая на ворота.
        -Нихт дойч,- категорически заявил я.- Ты по-русски говорить можешь?
        -О, я-я!- закивал он с такой энергией, что я немного испугался за его голову.- Я лекарь. Мой ходить покупал травы. Я назад, меня не пускать. Я говорить - они не понимать. Я стучать - они…
        -Понятно,- перебил я его.- А почему в Кремль не едешь?
        -Мой комната, цветлица, тут есть. Я работать. Там одежда и книга. Я читать и делать. Лечить я, лечить гут.
        -А без книги не сможешь?- спросил я.
        -Я мочь без книга. Мой есть еще книга. Но царь приказал тут. Там мой комната.- Он явно пошел на второй круг.
        -Пьяные они,- заметил я и развел руками.- Помочь не смогу, а в Кремль отвезу.
        -Мне быть тут,- твердо сказал лекарь.- Государь сказал, тут.
        -Ох уж мне эта немецкая исполнительность,- вздохнул я и, склонившись пониже, шепотом сказал: - Поезжай в Кремль. Здесь ты погибнешь. Дворцу завтра придет нихт и этот, как его, капут. И этим,- кивнул я на пьяные морды,- тоже нихт. Кто отсюда завтра не убежит - всем капут, ты уж мне поверь.
        -Откуда знать?- удивился толстячок и ткнул пальцем в небо.- Звезды?
        -И они тоже,- не стал спорить я.- А еще я книги читать. Мудрые и… тайные,- добавил, подумав.
        -Я тоже читать!- обрадовался толстячок.- Я видеть плохое над градом Москов. Марс - это огонь, это плехо, ошень плехо. Завтра он войдет в дом Солнца. Совсем худо. Я говорить - мне не верить.- Он беспомощно развел руками.

«Надо же,- удивился я.- Неужто и впрямь звезды что-то могут предсказать?»
        Даже мороз по коже. Вообще-то я в астрологию и гороскопы не верю, уж больно много развелось шарлатанов и каждый орет, что он великий спец, а начинаешь разбираться - если и отошел от обычной ловкой цыганки, то на шаг, не больше. Да и то не вперед, а куда-то в сторону. А тут поди ж ты - Марс, дом Солнца, огонь, завтра. И ведь все сходится.
        -Садись, коллега.- Я приглашающе хлопнул по крупу своего мерина.
        Лошадка недовольно всхрапнула, фыркнула, но дальше свое негодование выказывать не стала, послушно дождавшись, пока толстячок усядется позади меня.
        -Эй-эй, ты куда лекаря нашего поволок?!- загорланили пьяницы.
        Отвечать я не стал. Пусть себе резвятся. Говорят, перед смертью не надышишься. Не иначе как чуют - вон какое веселье устроили. Предупреждать о грозящей им смертельной опасности тоже не стал. Чем меньше татей - тем чище воздух. Эти, правда, находятся на государевой службе, в составе уникального подразделения - законного бандформирования, но ведь не по принуждению - по доброй воле. Да помню я, помню: «Не судите, да не судимы будете». Я и не сужу - пускай с этой мразью всевышний разбирается. Не знаю, когда у него назначено очередное судебное совещание, но то, что на днях, абсолютно точно. Может, и впрямь кто-то выживет - тогда их счастье.
        Лекарь оказался родом из Вестфалии[Вестфалия (нем. Westfalen)- область на северо-западе Германии между рр. Рейн и Везер. Первоначально - территория расселения западной ветви германского племени саксов (вестфалов), часть Саксонского герцогства. В конце XIIв. Вестфалия распалась на ряд феодальных владений (Вестфальское герцогство, епископства Мюнстер, Оснабрюк, Падерборн, Минден и др.).] . Где это находится, я понятия не имел. Ясно, что в Европе, по языку понятно, что в Германии, а дальше… Впрочем, я и не испытывал желания выяснять подробности. Мы странно встретились, да и то случайно, и, скорее всего, в последний раз. Даже если выживем оба, то навряд ли нам суждено встретиться. Фамилию его я с грехом пополам разобрал - Бомелиус. С именем возился гораздо дольше. Элизо… Элизиа… короче, Екклесиаст какой-то.
        -Здесь мне все звать Елисей,- сообщил он, сжалившись над моими отчаянными потугами.
        -Вот это по-нашему, по-бразильски,- одобрил я и на прощание посоветовал: - Завтра отсидишься где-нибудь в каменном подвале, но только чтобы у него был второй ход наружу, иначе задохнешься.
        -Твой я благодарить,- начал было он, но я нетерпеливо отмахнулся, тем более что заметил впереди одинокого всадника, направляющегося в нашу сторону, и всадником этим был… Борис Годунов.
        Увидев меня, он не выразил особого удивления и даже не показал, что мы с ним знакомы. Зато лекарю он очень обрадовался и тут же принялся выспрашивать его, куда делся некто Андрей Линсей[Имеется в виду главный врач царя Арнульф Линдзей, которому 24 мая 1571г. суждено задохнуться от дыма и угарного газа в одном из подвалов на Английском подворье вместе с 25 купцами.] .
        Толстячок в ответ виновато пожимал плечами, затем, присмотревшись к лицу Бориса, вдруг властно схватил его за руку и замер, закрыв глаза. Годунов хотел вырваться, но вестфалец оказался на удивление цепок.
        -Это хороший лекарь,- негромко сказал я.- Во всяком случае, он знает, что такое пульс, и умеет его проверять.
        Борис с любопытством покосился на меня, но не проронил ни слова, однако вырываться перестал.
        -Пульс нихт,- трагично сообщил мне Бомелиус.
        -Совсем нихт?- удивился я.
        Странно. На покойника Годунов не походил. Скорее уж напротив. Судя по яркому румянцу на щеках, он больше напоминал человека, активно радующегося жизни.
        -Кровь пускать,- выдал дополнительную информацию Елисей.- Есть трава. Ты приходить - я лечить. На закате,- уточнил он.
        -Наверное, ему нужно время, чтобы приготовить настой,- предположил я вслух.
        -Настой, отвар, питье,- закивал обрадованный Бомелиус.
        -Приду,- заверил его Годунов.- Вот отстою вечерню в Успенском соборе, помолюсь, чтоб здоровья господь даровал, и приду.
        И лекарь, еще раз рассыпавшись в благодарностях за помощь, из которых я все равно ничего не понял, поспешил удалиться, на прощание еще раз напомнив Борису:
        -На закате мы ждать.
        Мы разъехались. Я почти миновал Кремль, оставив за спиной длинный ряд приказов, и уже свернул вправо в сторону ворот Константино-Еленинской башни - через Фроловские[Фроловская башня - ныне Спасская.] было ближе, но там проезд на лошади запрещался. Справа показалось подворье Угрешского монастыря с небольшим аккуратным куполом церкви митрополита Петра, но тут я остановился. Только сейчас до меня дошло, что Годунов не просто так сказал про Успенский собор. Он говорил, а сам пристально смотрел на меня, и только такой лопух, как я, мог не понять столь явного намека.
        Бом-м, мерно ударил большой колокол, и тут же отовсюду, словно эхо, понеслось - бом-м, бом-м, бом-м, бом-м. В церквях извещали прихожан о начале вечерни.
        Я развернул коня и направился к Ивановской площади. Привязывая его, отметил, что желающих помолиться собирается изрядно. Как ни торопился, но не забыл, скинул шапку и почти автоматически сложил два пальца, как учили,- указательный прямо, средний чуть согнут, чтоб выглядел покороче своего собрата. Это я освоил уже здесь и, между прочим, именно в Успенском соборе, на одной из проповедей старенького священника, напомнившего между делом прихожанам, что персты олицетворяют две ипостаси Христа - божественную и земную, и не может божественная, идущая первой, быть меньше земной. И те, кто забывает сгибать средний палец, грешат, умаляя славу и величие спасителя.
        Им напомнил, а меня научил. Заодно я понял, почему Висковатый на первых порах на меня косился, когда мы молились перед воскресным обедом. Не иначе как подозревал нестойкость в вере.
        В самом храме было не так уж много народу - я ожидал больше. Хотя да, тут же вспомнилось мне, сюда может зайти не всякий. Не положено здесь молиться подлому люду, из дворни. Для них даже специальную церквушку построили, возле колокольни Ивана Великого.
        Годунова я увидел почти сразу. Помог синий цвет его кафтана. Такие в храме были всего на двух. Борис стоял в левом приделе возле здоровенной иконы, изображающей, скорее всего, Георгия Победоносца. Наверное, его. Во всяком случае, я не знаю в христианстве иных святых, которые бы воевали с драконами.
        Он на мгновение скосил глаза в мою сторону и грустно спросил:
        -Яко мыслишь, фрязин, подсобит он завтра православному воинству? Меня ведь, егда я прихворнул от той скачки, вместях с прочими оставили добро государево боронить, потому и вопрошаю о стенах - не проломит их татаровье?
        -Не проломят,- твердо заверил я его.
        -Ну вот и я тако же,- расцвел он в улыбке.- А покамест никому не нужон, решил лекаря сыскать, а то чтой-то вовсе худо в грудях, молотится, спасу нет,- пожаловался он.- Хорошо, что ты мне попался на глаза. Андрейка-то человек испытанный, и государя не раз лечил, а с ентим опаска. Но коль ты сказываешь, что он хорош, то я к нему зайду.
        С минуту мы молчали, внимая глуховатому голосу священника, читавшему какую-то загадочную молитву. Загадочную для меня, поскольку, став относительно хорошо ориентироваться в бытовом русском языке шестнадцатого века, я по-прежнему ничегошеньки не понимал в церковнославянском.
        Даже странно, что наша православная церковь с упрямым постоянством осуществляет богослужения с таким обилием архаизмов. Думается, что подавляющее большинство прихожан тоже понимали священника пускай и не так, как я, но все равно с пятое на десятое. Или в молитвах ничего нельзя менять? А как же тогда Библия? Я ведь ее читал в юности, и там все изложено вполне разборчиво. Впрочем, им виднее, да и какая мне, собственно говоря, разница. Вот если бы тут был Андрюха Апостол, то уж он… Кстати, почему бы, воспользовавшись случаем, не спросить о нем у нынешнего, так сказать, хозяина, а то когда еще представится столь удобная возможность. О нем, а заодно и о…
        -Как там поживает мой холоп?- осведомился я.- Здрав ли? Да и прочие как - сестрица твоя и… остальные?
        Борис понял мгновенно.
        -Холоп давно выздоровел. Ириша отписывала, будто она его грамоте обучила и даже псалтырь подарила,- усмехнулся он. Лицо его как-то сразу посветлело - так случалось всякий раз, когда заходила речь о сестре.- Да и с прочими,- он особо подчеркнул последнее слово,- тоже все ладно, да так славно, что я, памятуя обещание, повелел прислать твоего Андрюху в Москву. Через седмицу-другую должон прийти обоз из моих вотчин, вот с ним он и приедет.

«Ага,- сообразил я.- Получается, что Ване Висковатому мой Апостол без надобности. Значит, мальчишка и впрямь оклемался от шока, раз не нуждается в няньке. Это хорошо».
        -Деньгу за него хоть ныне отдам,- произнес я неуверенно - вроде бы и надо сказать о рублях, но в то же время были опасения обидеть.
        -Ни к чему,- досадливо отмахнулся Борис.- Ты мне лучше вот что поведай…- Но тут же осекся, замялся и, повернув голову к алтарю, торопливо перекрестился на иконы с изображением святых, нависших над дверью, ведущей к алтарю.- Господи, прости мя, грешного, ибо ведаю, аз недостойный, что заповедал ты…
        -О чем узнать хочешь?- напрямую спросил я.
        -Куда мне…- начал было Годунов, но вновь осекся и, вместо того чтобы продолжить вопрос, поинтересовался: - Яко там Тимоха? Служит ли аль?..
        -Служит,- кивнул я и, видя, что он так и не может осмелиться спросить меня о своем будущем, не иначе как считает задавать такой вопрос в церкви двойным святотатством, сам уточнил у него: - А где ты Кремль боронить собрался? В каком месте?
        -Ни в каком,- мотнул он головой.- Кремль - земщина, а меня в опричнину вписали, так что я ныне во дворце на Арбате стою. Туда и ехал, когда с тобой повстречался.

«Вот она, историческая развилка всей нашей истории,- мелькнуло у меня в голове.- Промолчи я, и Годунов завтра или послезавтра погибнет, а дальнейшая судьба России пойдет совсем иным, неведомым путем. Знать бы только, в лучшую сторону или в худшую?»
        Нет, я не колебался с ответом. И не потому, что опасался раздавить «бабочку Брэдбери»,- мне чисто по-человечески был симпатичен этот смуглый коренастый красавчик, напряженно взиравший на меня снизу вверх, и если я могу ему помочь, то помогу обязательно. К тому же должок имеется - ведь он спас меня от смерти.
        -Не надо тебе там находиться,- посоветовал я.- А завтра и послезавтра вообще туда ни ногой, не то погибнешь.
        -Ты… в видении зрел?- испуганно спросил он.
        -Не тебя,- покачал я головой.- Дворец. От него, считай, ничего не останется. Придумай что-нибудь и оставайся в Кремле.
        -Да придумать недолго…- протянул он, размышляя вслух.- Вон хошь бы в церкву Успения богоматери попрошусь, к митрополиту Кириллу. Там ныне не токмо святыни собраны, еще и казну всю туда же свезли. Мыслят, будто богородице только и делов, что людское злато беречь,- усмехнулся он насмешливо.- А… там… каково придется? Не получится, будто я из огня да в полымя? Мне от людей доводилось слыхать, будто от предначертанного свыше не уйдешь…
        -Там все в порядке будет,- заверил я его.- А истинно предначертанное господь вовсе никому не показывает - лишь то, от чего он… дозволяет уйти. Лишь бы ноги были крепкие да дух в груди боевой. И вот еще что,- вдруг вспомнилось мне.- Не подходи к башням, где хранится порох. Взорвутся они вместе с ним. А лучше повели, чтоб его залили водой.
        -Кто я такой, чтоб эдакие повеления отдавать?- усмехнулся Борис.
        -Ну посоветуй тому, кто постарше и власть имеет. Я бы и сам сказал, да не знаю кому.
        -Ох и жаль мне тебя, фрязин. За такой совет и головы лишиться можно,- заметил Годунов.- Это я тебе верю, а иные-прочие долго думать бы не стали - вмиг бы сабельками изрубили. Счастлив твой бог, Константин Юрьич, что ты допрежь этого со мной повстречался.
        -А твой бог?- поинтересовался я.
        -И мой тоже,- кивнул он.- В долгу я, выходит, пред тобой. Ныне воротить нечем, но жисть велика - авось и подсоблю, как умею.
        -Авось и подсобишь,- согласился я.- А может, и раньше, чем думаешь.
        Кто о чем, а вшивый о бане. У меня тут же мелькнула мыслишка про Марию. Ну никак не давало мне покоя то, что я прочитал насчет царского блуда. Вот бы выпихнуть назойливого Долгорукого из Александровой слободы назад в Псков. Пусть посидит в тереме, пока к нему сваты сами не приедут. Мои, разумеется. Если с умом действовать, то может Годунов помочь, запросто может. Парень-то умный, вон как он про митрополита с казной сообразил. Влет. Лишь бы захотел помочь. Вилять и крутить не хотелось, но в то же время надо было как-то заинтересовать человека, чтобы и у него возник в этом деле интерес. Свой. Личный.
        -А ты, часом, не ведаешь, сколько ныне невест в Александровой слободе собралось? - как бы между прочим спросил я.
        -А тебе на што оно?- насторожился Борис.
        -Да приглянулась… одна.- Я не решился назвать имя. Сразу выкладывать все карты ни к чему. Годунов вроде бы и союзник, но всегда себе на уме. Мало ли. Посмотрим, как оно дальше сложится.
        -Было сотен пять али шесть, не считал я,- отозвался он.- Так они ж меняются все время, разве упомнишь. Коих он сразу изгоняет - мол, негодную прислали. А иных…- Он помрачнел.- Вроде и в невесты негодны, а кус лакомый. Тех придерживает… красой полюбоваться.
        Так и есть. Самые худшие опасения плохи в первую очередь тем, что они сбываются. Так гласит один из законов Мерфи. Вот и у меня сбываются. Одна надежда, что ему сейчас не до Марии.
        -И не только полюбоваться,- мрачно проворчал я.
        -А это уж как царю угодно станет,- пожал плечами Годунов.- Всяко бывает. Но зато потом он им и на приданое серебра отсыпает, и замуж выдает. Эвон у нас сколь опричников холостюет - выбор завсегда есть. А опосля царя под венец вести вроде и незазорно.
        Нет уж. Не надо нам опосля царя. Разумеется, если так приключится, то я-то не посмотрю ни на что. Но такое испытание для Машеньки ни к чему, так что лучше обойтись без… излишеств. К тому же я не опричник, так что Маша мне и «опосля» не достанется. Нет, надо предпринимать меры, притом срочные, пока этому похотливому козлу не до женитьбы.
        -А за что изгоняет?- спросил я в поисках выхода.
        -Разное. Не личит[Здесь: не нравится.] ему, вот и все. А бывает, что и за него решают, могут и вовсе девку на глаза не допустить. Ну это когда у нее со здоровьишком худо. А еще ежели иной кто из ближних царских свой интерес имеет. Ну, скажем, сестрична у него там, вот он и норовит опасных соперниц убрать, чтоб они даже на царские глаза не попадались. Слушок, ежели с умом, пустить недолго.
        -А у тебя самого интерес имеется?- впрямую спросил я его.
        -У всех, кто близ государя, свой интерес имеется. Иных при его дворе нет,- отрезал он.
        -А… в невестах царских?
        Годунов быстро огляделся по сторонам - рядом никого не было.
        -У… Григория Лукьяновича есть,- шепнул он и полюбопытствовал: - Али ты того не ведаешь?
        -Не все мне дано, говорил ведь,- напомнил я и снова устремился вперед: - Не все, но многое. Имя нареченной супруги я считай, что ведаю, да вот…
        -Кто?- выпалил Годунов.
        Ох, что-то ты взволнованным выглядишь, дружок. Чересчур взволнованным. Отчего бы это? Или «интерес» не только у твоего тестя, но и у тебя самого? Хотя да, ты же с ним теперь в одной команде. Иначе и быть не может. Хочешь не хочешь, но все равно заодно. На одну с ним доску тебе вставать противно, вот и держишь приличную дистанцию, чтоб не замараться да чтоб одежонка запахами нехорошими не пропиталась - уж больно дурно смердит в пыточной, а у людской крови дух нехороший. Упаси бог, почует кто. Но стоишь ты, милый, рядышком, потому как деваться тебе некуда.
        -Я же сказал, почти ведаю,- напомнил я.- Не прояснилось еще оно полностью. Первую буковку доподлинно назвать могу - «мыслете»,- вовремя вспомнил я старинную азбуку.- И далее ясно вижу - «аз» стоит. И третья видна - «рцы».
        -Мар…- задумчиво произнес Годунов.- Марфа?- И с надеждой уставился на меня - вдруг в голове прояснится до конца и я выдам имя полностью.
        Ага! Чичас! Прямо так и разбежался. Ты - хлопец себе на уме, но и я тоже. Скажи имя, и ты спокойно вздохнешь, а на мою просьбу махнешь рукой, потому как хлопотно и ни к чему, ибо свое все равно уже с тобой и никуда не денется.
        -Может, и Марфа,- согласился я.- А может, и Мария… Долгорукая.
        -Такой я вовсе там не видел. Да и брат мой двухродный Дмитрий сказал бы. Он у государя в постельничих, так что все ведает.
        -А он и не мог сказать,- пояснил я.- Видение недавно было, а в нем узрел я возок, подъезжающий к слободе. И дева оттуда выходит. Ликом бела яко снег…- И пошел-поехал живописать красу ненаглядную.
        С вдохновением излагал. Ничего не забыл - ни ресниц стрельчатых, ни очей васильковых с поволокою томной… Но не приукрашивал - чего не было, того не было. Да и не мог я приукрасить. Некуда. А закончил описание видения еще одной девой - другой, что в какой-то светлице у окошка сиживала. Грустная такая. Но тут фантазию в ход я пускать побоялся - вдруг не угадаю.
        -И голос сверху услыхал: «Аз есмь невеста государева Мар…», а дальше не разобрал, да к тому ж и не понял, какая из них.
        -Князев Долгоруких, стало быть…- протянул Борис.- Ох как жаль, что ты имечко не разобрал. А не повторили тебе опосля еще разок, а? Может, ты запамятовал?
        -Он дважды не повторяет,- произнес я торжественно, но Годунов тут же толкнул меня локтем в бок.
        -Куда шумишь, фрязин!- прошептал Борис, укоризненно заметив: - Чай, церква, божье место. Тута токмо шепотом говорить надобно, да и то назад поначалу оглянуться да по бокам осмотреться. Оно хошь и не зазорно в божьем храме опричнику рядом с земщиной стоять, такого и государь воспретить не осмелился, ан опаску иметь надобно. Ты сам-то не осерчал на меня тамо, под Серпуховом, когда я тебе знак подал?- спросил он озабоченно.
        -Да нет, понял я все. Только какая ж я земщина? Али ты забыл, что я иноземец?
        -Помню, фрязин, помню. Но и про то, что ты ныне у Воротынского на подворье проживаешь, тоже не забываю. А он хошь и прощен ныне государем, да не до конца. И более того, мыслю я, что ковы кто-то на князя сего строит. Кто - не ведаю, а ты бы поостерегся да съехал оттуда.
        -А то, что он на свадебке твоей гулял, каково?- вспомнил я пир горой.
        -Тут иное. Соседа не пригласить - обида кровная. К тому ж Григорий Лукьяныч с самим государем о том говорил, совета испрашивал. Опять же и я в ту пору в опричнине не был. Так оно и получается одно к одному. У тебя же совсем иное. Тут через тебя лесенку на князя перекинуть, и готов умысел на изменные дела.
        -Чего?!- вытаращил я глаза.- Ты в своем уме, Борис Федорович?! Какая лесенка?! Какой умысел?!
        -А такой. Приехал ты на Русь, как сам сказывал, о прошлое лето, еще пред распутицей, так?- начал он загибать пальцы.
        -Так,- кивнул я.
        -Но вот закавыка,- вздохнул он.- Ежели ты по купеческому делу, то где твой товар? Тати отобрали? Пускай. А почто доселе ни мехов не прикупил, ни пеньки, ни медку, ни воску, да вовсе ничего, это каково? Серебра нет? Тати отняли? Пускай. А на что кормишься, на что живешь? Купцы в долг дают? Они просто так не дадут. Какая у них выгода голь перекатную подкармливать?
        -У меня там,- я неопределенно мотнул головой,- много всего. Знали они об этом. И давали не просто так, под резу немалую. А за товаром я в Кострому поехал, да не вышло.
        -Не за товаром - с товаром,- коротко поправил Борис.- И выходит, что потянулась ниточка, с одной стороны от царева изменника дьяка Висковатого, с другой от бывшего в опале князя Воротынского. А кто посередке? Ты, фрязин, там стоишь. Сам мне сказывал, что на Руси хотел бы остаться, а к государю за этим поклониться не торопишься. Почто таишься? Опаску имеешь? Какую? Да один твой тайный вывоз сынка Висковатого дыбой припахивает. О прочем можно и вовсе не сказывать.
        -Жалко дите неповинное стало,- буркнул я.- Какая тут измена?
        -Сына изменщика государева от праведного гнева укрывать - вот какая,- наставительно заметил Годунов.- Но пусть так. Тут жалостью можно оправдаться. А псковские дела чем пояснишь?
        Я вздрогнул. Вон, оказывается, когда за мной слежку учинили. Скорее всего, с того самого времени, когда я только-только у Воротынского поселился. Учинили и помалкивали, факты собирали. Хотя, с другой стороны, какие там у меня дела-то? Сугубо личные.
        -Ну да, за деньгой катался,- почти сочувственно кивнул Борис и тут же с приторной нежностью: - А почто про грамотку умалчиваешь, коя тебе от Воротынского дадена?
        Я снова хотел пояснить, что и тут личное, но Годунов наседал, как умелый фехтовальщик, небрежно делая выпад за выпадом, и я понял - не отбиться. Тем более он выдавал такое, что тут хоть плачь, хоть смейся.
        -А то, что как раз в ту пору из-под Ревеля два немца, Таубе и Краузе, кои в царевой опричнине были и жили себе, горя не ведая, вдруг к ворогам нашим переметнулись, это как? И ты в тех краях… А железа, что во Пскове объявилась? И сызнова с тобой все увязывается. Вот тебе и новые нити. Это сколь их уже?
        Глаза его смотрели на меня уже совсем иначе, чем какую-то минуту назад. Недобро смотрели. И прищур черных зрачков, как дуло пищали-ручницы. Вот-вот вырвется оттуда вместе с огнем и дымом увесистая пуля, угодив мне в лоб. И холодком откуда-то повеяло, да не простым - с запашком. И так явственно, словно я вновь оказался в «гостях» у Митрошки Рябого, вот только кровь теперь прольют не Посвиста - мою.

«Неужто все?!- думаю.- Вот тебе и Годунов! Вот тебе и повидался со старым знакомым!»
        А что теперь делать? Бежать? Куда? Нынче Москва, как подводная лодка,- вокруг море врагов, а до спасительного берега столько, что отсюда и не видать. Да и где он, спасительный берег? В какой стороне?
        Выгадывая время, я старательно примостил свечу перед равнодушным ликом Георгия Победоносца и скосил взгляд в сторону. Точно. Не стал рисковать Годунов - стоят два стрельца. Вид равнодушный, в нашу сторону не смотрят.

«Может, так просто молятся?» - мелькнула на миг надежда.
        Но, мелькнув, тут же и пропала - один, не выдержав, глянул на Бориса. Да не просто так глянул - вопросительно. Пора, мол, или подождать?
        А вон там, ближе к выходу, еще трое стоят. Значит, не прорваться мне. Тоже вроде бы молятся. Я еще удивиться успел - ишь ты, какой заслон выставили. Уважают, значит.
        Огляделся, уже не скрываясь. Чего таиться, когда все ясно. И Борис тоже не выдержал, разок следом за мной повернулся. Посмотрел, убедился, что полный порядок, и ко мне:
        -Сам пойдешь али как?- И просительно: - Тока шуметь ни к чему. Чай, люди молятся, а ты все ж православный. Али крест на груди тоже для виду? Ну ладно, и о том тоже спросится.- Еще один тяжелый вздох, будто он меня и вправду жалеет: - Пошли, что ли?
        -Лихо у тебя выходит,- не удержался я.- У тестя научился? Больно скоро. Али сызмальства к этому делу навыки имеешь? Ну ладно, пошли…
        Мысль одна. Мой шанс - там, за дверями, но один-единственный, и, чтобы сделать его побольше, дергаться нельзя. На лице абсолютное покорство, шаг должен быть неторопливым, расслабляющим сопровождающих, руки опустить как плети, выказывая обреченность. Вроде готов. Двинулись?..
        Глава 16
        Довоевался
        Я сделал лишь один шаг, стремясь оказаться на выходе первым. Сделать второго не дал Борис, ухватив за руку-плеть.
        -Вечерня же еще не закончилась,- попрекнул он.- Достоять надобно. А про тестя моего ты напрасно так-то. У него силов едва-едва на все царевы забавы хватает, так что самому новые измышлять некогда. Да и помнит Григорий Лукьяныч Кострому. И свадебку помнит. И курочку не забыл. Любит Скуратов чад своих, а потому ты этой курицей много грехов с себя списал. Это я про надуманные,- тут же добавил он.- Ежели настоящие появятся, то не взыщи, а покамест живи, Константин Юрьич. Токмо с оглядкой. Думай, что сказываешь, думай, как увязываешь, да памятуй о тех, кто и сам увязать твои слова может, токмо инако, да так, что они тебе не по сердцу придутся. Уразумел ли?- строго спросил он.
        Я машинально кивнул, еще не до конца понимая, что и на этот раз костлявая прошла стороной. Рядышком протопала, холодком обдала, саваном на миг коснулась - и мимо. Спешила, видать, куда-то. Ей и без того завтра работы под завязку - не до мелочовки.
        А стрельцы? Я снова бросил вороватый взгляд вокруг и успокоился окончательно. Молятся они. Просто молятся да в грехах своих мысленно каются. Завтра денек тяжелый предстоит, и как оно для каждого сложится - неведомо. Потому душу надо очистить заранее, иначе не взлететь ей в небо - грехи вниз потянут, как камень на шее утопленника. Вот они и молятся. А я, дурак, невесть что подумал. И этот тоже хорош. Ишь стоит улыбается как ни в чем не бывало. А если инфаркт? У самого сердце прихватило, так ты меня за компанию тянешь? Тоже мне сыщик выискался!
        От души отлегло, но тут же накатило иное.

«Я тебе что, сопля беспортошная?!- обрушился Шарапов на Жеглова, узнав, что тот спрятал уголовное дело, случайно оставленное им на столе.- Я, по-твоему, русских слов не понимаю?!» И, хлопнув дверью, вышел из кабинета… вновь оставив дело на столе.
        Вслух возмущаться не стоило - место не то, но про себя я тут же поклялся, что непременно устрою ему нечто похожее. Хотя, с другой стороны, урок конспирации был преподнесен так талантливо, можно сказать, мастер-класс, что за такую учебу впору кланяться в ноги, а не бушевать от негодования, которое по большому счету не очень-то праведное. Подумаешь, цаца выискалась. Ну пощекотали нервишки острым лезвием, так что с того? Зато наглядно показали, сколько дыр в моей версии, чтоб не больно-то топорщил перышки и впредь держался скромнее и умнее.

«А все-таки устрою»,- не совсем логично подумал я, и мне… полегчало.
        Борис же журчит, слова на слова нанизывает как ни в чем не бывало:
        -И о том помни, что помимо тестя мово еще и Разбойная изба имеется, а в ней младшой Щелкалов, кой тоже жаждет в царевы любимцы выбиться. А как ему это сделать? Всех татей переловить? Проще воду решетом таскать. Все одно не выйдет. Крамолу сыскать куда легче. Сыскать, да тем самым Григорию Лукьянычу нос утереть. Вот, мол, царь-батюшка, пока твой Малюта сбитень попивает, тут цельный пук измены вырос. К тому же середка этого пучка вовсе у зятя Скуратова на свадебке гуляет. К чему бы оно? Вот и выходит - я тебе верю, потому как добрый ты, токмо что проку в моей вере. Ежели Григорий Лукьяныч сводить все в одно учнет - тут еще куда ни шло. Тут мое слово и впрямь подсобить может. А вот коли дьяк Василий Яковлев Щелкалов чего измыслит, пиши пропало.- И вдруг, без малейшего перехода, резкая смена темы: - Так как, сказываешь, имечко у твоего интереса? Ты вроде обмолвился, да я запамятовал, об ином заговорившись.- И лукаво уставился на меня.
        -Одна из дев, что в видении,- медленно произнес я.
        -Ежели ты о Марфе, то тут я тебе не пособник.- Его лицо в очередной раз посуровело.- Ее и государь зрил, потому она…
        -А ежели другая?
        -Ну коль недавно приехала, то оно совсем иное дело,- заметил он и с видимым облегчением вздохнул.
        Было от чего. Получалось, что и Вещуну поможет, и свой интерес соблюдет. Глаза его сразу потеплели, и он с явной симпатией заметил мне:
        -Вечерня кончается, так что я пойду, но про мое слово не забывай. Съезжай от князя, да побыстрее. Государь по чьему-то навету дельце одно ему поручил, а я от надежных людишек слыхал, будто не осилить его Воротынскому, потому как сабелькой махать - одно, а там - совсем иное. И срок даден Михайле Иванычу - лето одно. Навряд ли он управится. Сказывали, правда, сам он его для себя выпросил, да я тому мало верю.
        Пришлось прикусить губу, чтоб не засмеяться, а то и в самом деле получилось бы неудобно, все ж таки в церкви стоим. Получается, не я один Воротынского вычислил. Другие тоже так считают. И невдомек им, что ков никаких нет и ничегошеньки царь-батюшка не умышляет, просто доверился Михайла Иванович некоему фрязину по имени Константин и…
        Ладно, будем считать, разобрались. Как знать, может, к завтрашнему вечеру ничего из затеянного мною уже не понадобится, но тут уж как судьба скажет. Главное, что я сам сделал все, что можно, а там…
        Я насвистывал всю дорогу, пока ехал до стана передового полка. Настроение было лучше не придумаешь. Даже странно. Завтра в бой, а я веселюсь.
        Вот только боя не было…
        Замышляли что-то татары. Явно замышляли. Очень уж вяло шли они в атаки, да и то не повсюду. На нашем участке их и вовсе не было, да и на других тоже особого энтузиазма не чувствовалось. Такие наскоки и атакой назвать трудно. Нахлынут морской волной на брег крутой, покатают недовольно воинов-камешков, увидят, что с места не сдвинуть, и тут же разочарованно назад.
        Лишь к вечеру мы поняли, в чем дело. Как заполыхало в той стороне, где стояло Коломенское - государева резиденция, так сразу все стало ясно. Это защитники царского села подарили нам денек. Там сегодня крымчаки рассчитывали поживиться добычей. Все ж таки царское. Только зря рассчитывали. Царь там уж добрый пяток лет почти и не бывал, а когда выезжал, то вез все с собой - и драгоценную посуду, и постели, и шубы, и прочее. Ну и назад соответственно увозил. Сплошное разочарование, а не село.
        Горело жарко. Клубы черного смолистого дыма вздымались высоко вверх, народ крестился, глядючи на очередной разор, а Воротынский… довольно хмыкал и даже напоследок улыбнулся. Заметив удивление на моем лице, он смущенно пояснил:
        -Дымок я узрел. Видал, яко он кверху шел, ровно свеча. Потому и возрадовался. Промашку ты дал, фрязин. Не запалить им Москвы. Господь за нас.
        Напрасно он уверился в поддержке небес. Обманчивы они. Сегодня - так думают, а что завтра решат - никому не ведомо. Хотя на первый взгляд и назавтра погода выдалась точно такая же. К сожалению, теплая и солнечная, но - безветренная.
        Крымчаки пошли в атаку с самого утра. С визгом и дикими воплями подлетали они поближе, но в бой не рвались и вплотную не приближались. Не та стояла перед ними задача - совсем иная. И дикая стая огненных стрел зловещим дождем хлынула на город.
        Поначалу народ, кинувшийся их тушить, успевал. Почти. Возле нас и вовсе не возникло ни одного пожара, даже небольшого, локального. Но мы не в счет, поскольку стояли недалеко от Болвановки, по ту сторону Яузы, а атаки шли на Москву. Что происходило в самом городе, не скажу - за стенами не видно, но вроде бы тоже ничего страшного.
        Все переменилось спустя полчаса. Уже первый порыв ветра, прилетевшего со стороны реки, оказался настолько силен, что часть веревок, удерживавших шатер Воротынского, лопнули, и тот неловко осел, скомканный властной невидимой рукой.
        Татары радостно взвыли, и было от чего. Получилось, ветер за них. Стрелы теперь летели чуть ли не на сотню метров дальше. К тому же в воздухе пламя на них раздувалось с такой силой, что куски горящей пакли отваливались, беспорядочно падая то тут, то там. Густой дым уже не позволял видеть, что творится у соседей, но и без того стало ясно - худо дело. Полк стоял на месте в тревожном ожидании, но воины Девлет-Гирея не обращали на нас ни малейшего внимания, продолжая огненный обстрел. И они добились своего - небольшие по размерам пожары постепенно сливались в более крупные, а вскоре и они сошлись вместе, образовав огромный полыхающий факел.
        О масштабах бедствия можно было судить по высоте языков пламени, которые легко перехлестывали многометровые кремлевские стены и вздымались еще на столько же вверх. Истошно звонили колокола, будто люди сами не видели опасности. Большой набат, несшийся со всех сторон, словно отпевал город. Это была заупокойная служба по столице.
        Спустя еще час или два их скорбно-медные голоса продолжали раздаваться, но с каждой минутой звучали они все реже и тише, один за другим умолкая. Я не видел, но мне потом рассказывали, что ручейки застывшего металла, стекающего с беспомощно лежащих на земле колоколов, удивительно походили на человеческие слезы. Может, преувеличивали, а там как знать. Зато мы все хорошо слышали истошные крики людей, пытавшихся спастись от огня.
        Атаки не последовало. В дыму и чаду мы прождали ее до самого вечера, но, увы. А так хотелось сорвать на крымчаках злость, хоть как-то отомстив им за содеянное.
        Девлет-Гирей и его люди так и не сумели войти в Москву - даже после того, как пламя утихло, оттуда несло таким жаром, что никто не осмеливался к ней приблизиться. Огонь разрушил город, но, овладев им, он принялся по-хозяйски его защищать. Степняки удовольствовались тем, что поковырялись на пепелищах сожженных слобод, после чего стали отходить обратно, отягощенные награбленным сверх всякой меры.
        Сил у Воротынского было мало. Передовой полк не сравнить с большим или даже с полками левой и правой руки. Но их - увы - уже не существовало. Кто погиб, кто изнемогал от ран, а остальные попросту разбежались - пойди найди. К полку Воротынского прибилось сотен пять, не больше. Зато у всех скопилось столько злости, что каждый стоил четверых, а разнежившиеся от обильной добычи татары думали лишь о том, как бы довезти все в целости и сохранности. Вдобавок мы шли налегке - ни одна телега не задерживала нашу погоню.
        Первый раз нам удалось настичь их, когда они форсировали Пахру. Речушка была маленькой - перейти вброд нечего делать, но берега имела топкие, и татары, главным образом из-за огромного полона, слегка задержались. Всего на один день. Вроде бы немного, но нам хватило. Мы ударили с разбега, не останавливаясь. Сеча была яростной и в то же время недолгой. Я «своих» не считал, но думаю, что завалил не меньше семи-восьми человек. Пленных не брали, срубая склоненные в знак покорства головы без малейшего раздумья.
        Оказавшись в узком коридоре между реками Нарой и Лопасней, Девлет-Гирей наконец решился обернуться и дать бой. Он остановил войско, развернул его в сторону преследователей и целый день ждал нашего нападения. Но мы не стали атаковать в лоб. Пойдя в обход, мы ужалили сразу с двух флангов, где он не ждал.
        Досадно было, что помешать им переправиться через Оку мы не смогли. Хан снова повернул часть сил лицом к нам, поставив все обозы в центре, и беспрепятственно перешел реку.
        Зато потом, очевидно почувствовав себя в безопасности, он и его люди расслабились, а зря. Тут-то Воротынский и показал себя. Если по большому счету, то атака была смелой до безумия, то есть явно припахивала авантюризмом. В чистом поле несколько тысяч против десятков тысяч - один к десяти самое малое - шансов на успех не имеют. Ни одного. Даже фактор неожиданности мало чем мог помочь - разве что на первых порах, в ближайшие час или два, а потом каюк. Но мы и не считали шансов, поскольку думали не о победе, а о мести - налетели, и все.
        Сколько людей уцелело, сумев вовремя отскочить, не знаю. Вроде бы около половины. Я отскочить не успел. Старый татарин, как и все, не жаждал сражения с озверевшими русичами - уйти бы. Потому он боя и не принял, пустившись наутек. Но ждать, когда я его догоню, не стал, принявшись отстреливаться на скаку. Наверное, будь на моем месте остроносый, кто-то из братьев-близнецов, юркий Ерошка или даже пожилой Пантелеймон - от стрел бы они уклонились с легкостью. Я же летел, забыв про щит, и уворачиваться не думал, понадеявшись на свой юшман, потому одна из них и вошла мне в грудь, почти по центру, угодив точнехонько между колец и чуть повыше пластины.
        Боли я не почувствовал - так, легкий укол. И еще толчок - резкий и сильный. Я даже успел удивиться, увидев торчащую в собственной груди стрелу. Знаете, эдакое удивление идиота: «А как она сюда попала?» А потом почему-то перехватило дыхание, потемнело в глазах, и все. Провал.
        Темнота не рассеялась, даже когда мне удалось открыть глаза. «Ослеп?!» - пробрал меня испуг, но потом увидел над головой звезды и с облегчением вздохнул, точнее, попытался это сделать, потому что в груди сразу зажгло, запекло, и я начал долго и надсадно кашлять, старательно отхаркивая противную солоноватую дрянь, скопившуюся во рту. Напрасный труд - она все прибывала и прибывала, а меня вдобавок ко всему еще и замутило, все вокруг завертелось, закружилось в каком-то водовороте, и я вновь отключился.
        На следующий день - или это было несколько дней, не знаю - мне довелось еще несколько раз прийти в себя. Происходило это по одному и тому же сценарию - из ласкового моря забытья меня выхватывала тугая волна и небрежно вышвыривала на колючий жесткий песок пополам с галькой, тут же больно врезавшейся мне в грудь. Морщась от этой боли, я упрямо открывал глаза, некоторое время тупо разглядывал всадников, возвышающихся надо мной по бокам - Тимоху с перемотанной левой ногой и ехавшего слева Пантелеймона с серым лицом, на голове которого возвышалась окровавленная повязка, чем-то напоминающая чалму.
        Пантелеймон не говорил ни слова, а Тимоха словно чувствовал на себе мой взгляд, потому что проходило всего несколько секунд, и он поворачивал голову в мою сторону, всякий раз приговаривая одно и то же:
        -Ништо, Константин Юрьич. Скоро ужо доедем. Чуток осталося, княже, ты уж потерпи.
        Я всякий раз силился спросить его: «Куда доедем?», но вместо этого следующая волна бесцеремонно подхватывала меня и вновь уносила в спасительное море забытья, где было так покойно и уютно, несмотря на окружавшую меня со всех сторон мглу, совсем ничего не болело, а перед глазами высоко вверху не кружились в бешеном водовороте сошедшего с ума неба пьяные облака.
        Я уже сам не понимал, чего хочу. С одной стороны, я стремился остаться в этой обволакивающей темноте, чтобы ничего не чувствовать, с другой - я знал, что тут мне никогда не удастся увидеть Машу, и очередная мысль о ней набегающей волной вновь выхватывала меня и выбрасывала на берег.
        Вот только с каждым разом она проделывала это все более грубо и бесцеремонно, уже не вынося, а вышвыривая мое тело и вдобавок еще и приподнимая его, чтобы я грянулся о камни со всего маху, так что от боли перехватывало дыхание.
        Я открывал глаза и с разочарованием видел, что княжна на этом негостеприимном для меня берегу так и не появилась, а мне оставалась лишь боль, тошнота и головокружение, по бокам два угрюмых всадника, а наверху - облачная круговерть.
        И тогда следовал очередной уход туда, в темноту. С каждым разом я погружался туда все глубже и глубже, чувствуя, что приближаюсь к тому месту, где нет глупых волн, норовящих выкинуть меня на берег, нет боли, и ничего другого тоже нет.
        Я бы этому особо и не противился - устал терпеть. Но мысль о том, что я больше никогда не увижу Машу - мою лучезарную княжну с синими глазами, напоминающими утреннее бездонное небо, не увижу ее длиннющих ресниц, чьи стрелы гораздо раньше, чем татарская вошли мне в грудь, ее стыдливого румянца, будто ясная зорька вспыхивающего на нежных бархатных щечках, вообще ничего,- продолжала подхлестывать, заставляя барахтаться, пускай и без особого эффекта, и густой мрак вновь светлел, отдавая меня во власть очередной волны.
        Я уже не открывал глаз, когда оказывался на берегу, только вслушивался в дробный топот копыт. И последний разговор моих сопровождающих я тоже слушал с закрытыми глазами.
        -А слыхал, что мужик сказывал? Ведьма она.
        -А может, и нет. Токмо до Москвы мы его все одно не довезем. Пока приедем, он уже дюжину раз богу душу отдаст.
        -То так. Да и жив ли там ныне хоть один травник - бог весть.
        -Потому и сказываю - тута его надо оставить.
        -У ведьмы?! Вовсе сдурел!
        -А мне, Пантелеймон, все одно, лишь бы фрязина на ноги поставила.
        -Дык наворожит чего-нито. Али сожреть!
        -Чичас! Ты ишшо князя мово не знаешь - им любая баба-яга подавится. Он у меня такой бедовый - страсть…
        И вновь темнота. На этот раз меня поднесло к самому краю. Черта была совсем рядом. Шагни за нее, и все - ни боли, ни страданий. Это радовало, и я бы шагнул, тем более все зависело от меня и только от меня одного. Но там не было и воспоминаний. Никаких. Это настораживало.
        И еще одно я знал совершенно точно, хотя не понимал, откуда это знание. Даже если я каким-то чудом вспомню Машу, то во мне ничего не всколыхнется и не пошевелится, ибо там, за гранью, не было и любви. И это меня останавливало, не давая переступить эту черту, потому что увидеть ее образ и равнодушно от него отвернуться граничило с изменой. В первую очередь изменой самому себе.
        Будь она и впрямь замужем, да еще за каким-нибудь красавцем - мне было бы легче. И совсем легко, знай я, что она счастлива. Пускай не так, как со мной, потому что так ее не будет любить никто - попросту не сможет, но все равно счастлива. Тогда я бы сделал этот шаг, ибо он назывался иначе - уход. Но она нуждалась во мне, и бросить ее я не мог. Это совсем иное. Это уже предательство. И я отстранялся от опасного рубежа как только мог, но меня неумолимо тянуло к нему.
        А потом меня начали теснить от рокового места. Между мной и гранью появилось нечто твердое, но в то же время упругое. Всякий раз, когда меня подтаскивало к черте, я доходил до этого нечто, ударялся в него, и оно пружинно отталкивало меня обратно, причем все дальше и дальше. Когда я выбрался к тому месту, где густой мрак уже уступил свое место призрачным сумеркам, то почувствовал лежащее рядом со мной женское тело, жаркое, как июльский полдень.
        Я недоверчиво провел по нему ладонью, не понимая, как оно тут оказалось,- по тяжелым литым бедрам, по крепкой упругой груди, по изгибу стана, скользнул к мягкому нежному животу и… испугался, на мгновение решив, что это Маша. Я настолько испугался, что это она, которую очень хотел бы увидеть, но только не в этом таинственном месте, что впервые за долгое время открыл глаза и лишь тогда с облегчением вздохнул - это была совсем другая, похожая лишь фигурой, да и то предположительно. Зато на лицо никакого сходства, хотя - странное дело - если бы я взялся описывать внешность лежащей со мной рядом девушки, то использовал бы практически те же слова, что и при описании Маши. Личико кругловатое, милое, щеки нежные, лоб высокий, глаза синие, волосы светло-русые. Словом, точь-в-точь.
        Разве что скулы были очерчены более жестко и непримиримо, да и губы я описал бы несколько иначе. У Маши только нижняя была сочно-пухлой, у этой обе. И цвет отличался. Даже в полумраке было видно, что они у нее не вишневые, а гораздо темнее, цветом скорее неприятно напоминают запекшуюся кровь. Зато если брать в целом - не то, и все. Ну совершенно никакого сходства.
        -Очнулся наконец,- неспешно произнесла девушка и полюбопытствовала: - А ты как мое имечко прознал?- И, не дожидаясь ответа, протянула, кокетливо вытягивая губы: - У-у-у, проказник. Не успел глаз открыть, а туда же, шупать учал. Ишь какой проворный.- Она медленно потянулась, изогнув свое статное тело в похотливой истоме, и лениво спросила, явно напрашиваясь на утвердительный ответ: - Так что, полежать ишшо с тобой али будя? Как сам-то хошь?
        Я не сказал «да» и не сказал «нет». Радость уступила место разочарованию, и мне было все равно. Вместо ответа я закрыл глаза, так и не произнеся ни слова.
        -Да ладно уж, останусь,- услышал я несколько раздосадованный голос, и нежная женская ладонь мягко легла мне на грудь.
        Дальше из опасной темноты, точнее, уже из сумерек, меня тащили со скрипом. Да-да, с самым настоящим скрипом. Потом только, уже окончательно придя в себя, я обнаружил, что на самом деле это голос - старческий и чуть глуховатый. Просто он скрипучий, напоминающий чем-то голос князя Долгорукого, отца Маши. Только у Андрея Тимофеевича он становился таким, лишь когда тот злился, а у этой старушки он оставался неизменным в любой ситуации, независимо от настроения.
        Скорее всего, когда-то в молодости он был совсем иным, хотя, глядя на нее, возникали большие сомнения, а была ли она вообще когда-то молодой, уж очень глубоко и давно погрузилась она в старость. Наверное, была, потому что даже сейчас, невзирая на лета, она оставалась такой же шустрой и проворной, как много-много лет назад. Сколько именно - пятьдесят, шестьдесят, семьдесят - я бы не ответил, да оно и неважно.
        Теперь я понимал, почему ее считали связанной с нечистой силой.
        Во-первых, классическая, если можно так выразиться, внешность. Торчащие во все стороны нечесаные космы, впалые щеки коричневого цвета, словно кожура хорошо пропеченного яблока, с таким же обилием мелких-мелких морщин, крючковатый нос, выдвинутый как копье вперед подбородок и два устрашающих клыка, невесть каким образом уцелевшие в ее беззубом рту.
        Во-вторых, бросавшиеся в глаза явные несоответствия с возрастом. Это касалось и волос, до сих пор не имеющих седины, и того самого проворства в сочетании с неугомонностью - даже когда она просто разговаривала со мной, ее руки не знали покоя, суетливо теребя края рукавов длинной, до пят, рубахи, и даже глаз - пронзительно-зеленых, с горящим глубоко внутри таинственным огоньком.
        Хотя, если опять-таки исходить из классических понятий, гораздо больше ей подходила роль эдакой колдуньи или Бабы-яги, находящейся в вынужденном отпуске,- энергии хоть отбавляй, а особо заняться нечем. Если бы мне довелось выбирать, то должность ведьмы я бы не колеблясь вручил ее помощнице - девушке лет двадцати двух или немногим старше, которую звали Светозара, а в крещении так же как мою княжну.
        Впрочем, Машей я ее не называл по ее же просьбе, она почему-то не любила своего крестильного имени, хотя церковь, как я успел заметить, посещала исправно и уж воскресную обедню наверняка. Очевидно, чтобы не выделяться, хотя о роде ее занятий, равно как и о хозяйке, местный народец был достаточно хорошо осведомлен, но властям на них «стучать» не торопился.
        Сама бабка Лушка величала ее не иначе как Светка, да и то в редкие минуты относительного благодушия. В основном же она обращалась с ней гораздо грубее, и эпитеты «подлая холопка», а также «стервь беспутная» были одними из самых лояльных.
        Светозара на хозяйку не обижалась, а если изредка и огрызалась, то больше по привычке, да и то лишь когда находилась в светлице, где меня положили. Вот тогда она могла и не спустить и в ответ на очередную угрозу превратить девку в гадюку тоже пообещать что-нибудь эдакое. Короче, жили они душа в душу, как и подобает Бабе-яге с ведьмой.
        Обязанности их были распределены строго - колдунья, то есть Лушка, лечит, а все остальное, включая не только домашнее хозяйство, но и сбор трав, возлагалось на
«подлую холопку».
        Утро начиналось с негодующего скрипа:
        -Опять ты, подлюка, щи на холод не вынесла. Скисли. Будешь таперича такие жрать!
        -Ну и стрескаю, не впервой,- следовал невозмутимый ответ.
        -А фрязина чем кормить прикажешь?
        -А я его любовью своей досыта напою,- лениво потягивалась Светозара, сквозь прищур глаз хищно наблюдая за моей реакцией.
        -У-у, коровища,- появлялась в дверях баба Лушка.- Телеса нагуляла, а в голове как было пусто, так и осталось.
        -Ан могу кой-что,- не соглашалась с таким диагнозом «коровища».- И присуху сотворю, и отворот, и порчу, и бабе плод вытравлю, и корневище у мужика подрежу.
        Последнее вновь явно адресовано мне. Наверное, чтоб глядел поласковее, а не безучастно и равнодушно.
        -Молчала бы уж! Таковскому и дите за месяц обучится,- не уступала старуха.- Пошла отсель, рожа бесстыжая!
        -Боисся, фрязина твово напужаю?- насмешливо хмыкала Светозара.- Дак ежели убежит - стало быть, здоров. Чего ж тебе еще? Он бы давно от твоего лика убег, коль не я.- И, оставив последнее слово за собой, она, гордо подбоченившись, плавно покачивая могучими бедрами, выплывала из светлицы.
        -Дурища и есть дурища,- уже вдогон скрипела старуха и оценивающе смотрела на меня.
        Первое время я, честно говоря, несколько пугался от такого взгляда. Потом-то слегка привык, а поначалу возникало чувство, будто она мысленно ощупывает меня - то ли попользоваться хочет, то ли на обед приготовить, только не знает, в каком виде - жареном, вареном, печеном или замариновать живьем. Первого я не боялся - знал, что попользоваться у нее не выйдет. Я в отношении спиртного - человек средней крепости, но столько не выпьет даже здоровенный похотливый бугай. Разве что напившись до чертиков, да и то он отважится лишь на то, чтобы пожать старушке ее маленькую сухонькую коричневую лапку с беспокойно шевелящимися паучьими пальцами.
        А вот насчет обеда я уже не был настолько категоричен. Глупости, конечно, и от всяческой мистики я далек примерно так же, как от Библии, по сравнению с рассказами которой, а особенно количеством проливаемой в них крови, отдыхает и Стивен Кинг. Но чувствовалась в ней некая сила, чужая и в то же время могучая. То ли она жила внутри в ней самой, потихоньку подпитываясь ее же соками, как платой за проживание - ох не зря у бабушки зверский аппетит, то ли присутствовала где-то совсем рядом, по соседству, готовая в любой миг послушно выполнить повеление своей хозяйки. Так что под этим взглядом я всегда несколько робел и ежился, хотя и ругал себя на чем свет стоит за такую трусость.
        Она и перевязывала меня точно так же, изучающе. Поэтому мне гораздо больше нравилось, когда это делала Светозара. Было гораздо спокойнее. Но той, как она ни старалась остаться со мной наедине, всегда мешала старуха. Бабка Лушка словно чувствовала момент, когда ласковое воркование ее помощницы постепенно начинало становиться все интимнее, и тут же являлась мне на выручку. Хотя нет. Какое там чувствовала. Просто дощатая перегородка, отделявшая мою комнатушку, по размерам скорее напоминающую просторный чулан, была настолько тонка, что она все слышала, потому и поспевала всегда вовремя.
        Эта вот тонкая перегородка и стала причиной моего ночного пробуждения. Когда бездельничаешь, спится плохо, к тому же я вздремнул днем, вот и проснулся ночью от скрипа бабкиного голоса. Сама с собой старуха разговаривать не могла - не имела такой привычки, а ведьма отсутствовала - Лушка отправила ее в луга по травы. Оказывается, есть такие, которые имеют особую силу, если их «взять» - это бабкин термин - у матушки-земли при лунном свете и чтобы у «волчьего солнышка» было непременно полнолуние. Самые главные, которые надлежало рвать с особыми заговорами, она помощнице не доверяла, а по обычные ходить ленилась, приговаривая, что собирать такие годится любая дурища.
        Тогда с кем же она разговаривает? Мне стало интересно, и я прислушался. Слух в темноте поневоле обостряется, тем более ее голос раздавался совсем рядом от меня.
        Собеседник помалкивал, терпеливо слушая бабкины разглагольствования про опасные затеи, о которых если кто дознается, то не сносить головы ни ей, ни Светозаре, ни даже вон тому болезному, что лежит за стеной.
        -А кто там?- грубовато осведомился мужской голос.
        -Да ратник обнаковенный. Припужнули меня шибко его людишки, вот я и не стала противиться. Ты о нем, боярин, не мысли и за шаблю свою не хватайся,- торопливо пояснила она.- То моя забота. Он от моего зелья всю ночь без задних ног спать должон, потому как сильнее его не сыскать. Я ж ведала, что ты подъедешь.
        Я тут же вспомнил о небольшой деревянной чашке с питьем, которое старуха обычно оставляла мне сразу после полудня. К вечеру дымящаяся жидкость ядовито-зеленого цвета остывала, и перед сном я выпивал эту горькую бурду. Выпил бы и сегодня, да спросонья неудачно взмахнул рукой и задел ее. Самой чашке, плюхнувшейся на домотканый половичок, постеленный возле моей кровати, хоть бы что - дерево, но ее содержимое оказалось полностью на половике.
        Бабке Лушке я о том не говорил - стало неудобно за свою неуклюжесть, а потому махнул рукой, надеясь, что до утра половичок просохнет, а мне разок можно обойтись и без приема лекарства.
        -Ведала,- насмешливо протянул мужской голос.- Зрила, поди-ко, яко я подъезжаю, вот и…
        -Цельный день из избы не вылазила,- строго возразила старуха.- А чтоб ведать, глазоньки ни к чему, тут иное потребно, тайное.
        -Тайное,- недовольно проворчал голос, в интонациях которого мне послышалось что-то знакомое.- Ты и тот раз наговор свой тайный делала да сказывала, что теперь женишок на эту девку и взглянуть не восхочет, а коль и посмотрит, то красы не узрит. Хотя какая там у нее краса - словеса одни. А что вышло?
        -А она плат наговорный надела?- скрипуче осведомилась старуха.
        -Откель я ведаю? Меня о ту пору там уже не было,- сердито ответил гость, и я вздрогнул, вспомнив, где мне доводилось слышать этот скрипучий голос.
        Сомнения еще оставались. Откуда взяться здесь князю Долгорукому? Откуда он вообще знает бабку Лушку? И потом, чтобы пойти на такое - я ведь сразу догадался, о каком женишке идет речь,- нужно быть очень азартным человеком, потому что это уже ва-банк. Вот только в отличие от рулетки не факт, что в случае успеха именно ты станешь обладателем выигрыша. Да, ты лишишь победы одного из участников, но их же вон сколько. Тогда зачем? Вроде бы не в натуре Андрея Тимофеевича такие авантюры, хотя что я знаю о его характере?
        К тому же я и раньше подмечал в нем эдакую упертость, граничащую с бычьим упрямством. «Скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь»,- тут же припомнилось мне. Ну вот пожалуйста, сгорела она. Чего тебе еще подпалить надо, старый ты хрен?! Ух, как я ненавижу в людях это самое упрямство. Но тут же вспомнил себя и подумал, что, наверное, прав был древний мудрец, утверждая, будто люди больше всего не любят в других те недостатки, которые присутствуют в них самих. Короче, кто не без греха, тот пусть и кидает в Долгорукого камни, а я погожу. Тем более что у меня в руке скорее бумеранг - если смажу, то мало не покажется.
        Оставалось лежать, досадовать и… слушать, продолжая надеяться, что я ошибся и этот скрипучий голос принадлежит не Андрею Тимофеевичу.
        -А коль не было, то неча тут, княже, напраслину на меня возводить,- огрызнулась тем временем старуха.
        Эк она князя-то. Даже странно слышать из уст простой бабки, принадлежащей к
«подлому народцу», такое. И как только не боится?
        -Вот возьму сабельку востру да полосну тебя ею для ума,- услышал я в ответ.- А то ишь как осмелела - речи таковские мне сказывать.
        А что, запросто полоснет. Гонору у него выше крыши. Вмешаться, что ли? Все ж таки она меня вылечила, можно сказать, с того света вернула. А как? Да проще простого. Я замычал, заохал, а для верности - вдруг не услышат стон - пару раз лягнул ногой по дощатой переборке. Это понадежнее.
        -Никак проснулся твой ратник?- встрепенулся гость.
        -Сон дурной приснился,- спокойно ответила бабка.
        -А не подслушает?- не унимался тот.
        -Кто подслушивает, тот тихонько лежит, а ентот, вишь, взбрыкивает,- последовал ответ.

«Ишь ты,- подивился я.- Получается, что я одной стрелой двух зайцев завалил. И пыл боевой кой у кого утихомирил, и себя обезопасил. А теперь что делать? Да слушать - чего еще остается».
        -Ты ж вроде зареклась лечбой заниматься? Помнится, даже зарок кой-кто давал,- после паузы проскрипел гость.
        -Займешься тут, коль сабелькой стращают,- недовольно откликнулась бабка.- Я уж и порчу грозила напустить на того, кто его привез, и сглазить его, он ни в какую - лечи, старуха, не то голова с плеч. Чистый душегубец.
        -Так ты б и напустила,- ехидно заметил гость.- Али и тут смертный грех почудился?- И он скрипуче засмеялся, после чего у меня отпали последние сомнения.
        То есть их и раньше практически не было, так, самую малость, а теперь и они бесследно улетучились. Долгорукий там сидит, больше некому. Князь Андрей Тимофеевич собственной персоной. Он же - мой будущий тесть.
        -Хошь ты и князь, но с умишком у тебя худовато ныне,- безапелляционно заявила Лушка.- Сам помысли: порча не сразу в силу вступает, времечко ей надобно. И што мне с нее проку, когда моя голова с плеч упадет? Он и опосля уезжать не хотел - притулился к моему тыну и все ждал, пока хворый в себя придет. Целый день просидел. Пришлось выйти и сказать, чтоб езжал отсель, да пообещать, что поставлю я на ноги его боярина. Еле выгнала. Да перед отъездом посулил, ежели сбрехала, голову с плеч, а тот, как на грех, все никак в себя не приходил. Я уж все испробовала - ни в какую. Пришлось дурищу свою загнать, чтоб телом дыру закрыла, из коей его силушка убывала.
        -А что за боярин?- настороженно осведомился Андрей Тимофеевич.
        -Да не боярин он - так, сын боярский из худородных. Всего и слуг - стременной, и тот шальной, да второй, посмирнее. Да ты сам и глянь, ежели хошь.
        -А не разбужу?
        -А мне почем знать,- хмыкнула бабка.
        -Нет уж, ладно. Пущай спит. А ты мне зубы не заговаривай - здоровые они. Лучше поведай, яко с зельем решим? Дашь ты мне его ай как?- осведомился он.
        -Тебе ж смертное подавай,- хмыкнула бабка Лушка.
        -А то какое же. Тока понадежнее, да чтоб не враз померла, а то дознаются.
        -На худое толкаешь,- вздохнула бабка.- Я за всю жисть таковскими делами ни единого разочка, а ты ныне желаешь, чтоб я все порушила. А на том свете кому ответ держати?
        -Мне-то о том не сказывай, все одно не поверю.- И Андрей Тимофеевич вновь скрипуче засмеялся.
        Я лежал покрывшийся потом и лихорадочно размышлял, что предпринять. Хотя имя будущей жертвы и не было названо, но и так понятно, что это, скорее всего, Марфа Собакина - больше некому. Если бы не проклятая слабость, тут же вышел бы из своего чуланчика, но что я могу в таком состоянии? Или не рисковать? Не проще ли понадеяться на стойкость бабки Лушки? А вдруг та не устоит перед его напором, и потенциальному отравителю все-таки удастся заполучить у бабки зелье и отправить на тот свет бедную Марфушу? И как знать, если бедная девушка умрет, то вдруг царь и впрямь выберет невестой Машу. Мою Машу.
        Да, конечно, согласно истории, царь должен жениться в третий раз именно на Марфе Собакиной, и точка, тут вне всяких сомнений. Вот только смущал «эффект бабочки». Да-да, той самой, что упомянута в рассказе Брэдбери. Пусть они и мелкие, но если посчитать, какое количество их я растоптал, то запросто может приключиться переход количества в качество и соответственно такое крупное изменение в истории - чем черт не шутит.
        Я уже почти решился на то, чтобы встать и прошлепать туда, где они сидели, чтобы поздороваться с дорогим гостем, но бабка меня опередила:
        -Живота меня лишить в твоей воле, а зелья я тебе все одно не дам.
        Ай да молодец бабка! Я б тебе памятник поставил, да Церетели еще не родился. Это ж какой замечательный народ у нас на Руси! Европы им в подметки не годятся. Даже ведьмы у нас и те высокопорядочные!
        -Батюшка мой упокойный, Тимофей Володимерович, иное о тебе сказывал,- разочарованно и в то же время с каким-то туманным намеком заметил князь.
        -Хошь, я его дух вызову?- парировала старуха.- Пущай он словеса повторит, что некогда тебе сказывал.
        -На што?- испугался Долгорукий.
        -А то, что я и ему смертного отродясь не давала.
        -Иное давала,- не уступал князь.- А я тебе за иное вон чем отдарю - гляди-кась. Серьги цены немалой. Старинной работы. Это еще бабка моя нашивала, а ей сам…
        -Не нашивала она их,- резко перебила бабка Лушка.- Купляли их и дарили не дале как в это лето. Баские, конешно, спору нет, токмо куда их мне? Стара я такое нашивать.
        -Продашь - гору рублевиков возьмешь,- не сдавался Долгорукий.- Будет кусок хлеба к старости. С ратниками возиться не понадобится.
        -У меня и так хлебушек есть, даже с маслицем,- заявила старуха.- И ратника нипочем бы не взяла, если б молодой черт саблей не грозился.

«Ай да Тимоха,- умиленно подумал я.- Настоящий боевой товарищ».
        -Так дашь?
        Ух какой скрипучий голос стал. Злится князь, крепко злится. Не по-его выходит. Молодец, бабка Лушка. Так держать!
        -Брал ведь уже. Обожди чуток, и все. Сызнова сыпанешь - вовсе девку уморишь.
        -Не твоя печаль.- Не скрип уже, скрежет какой-то.
        -Ладно уж.- Усталое шарканье куда-то в угол и тут же обратно.- Вот, возьми щепоть да отсыпь себе куда-нибудь. Но гляди - в последний раз даю.- И тут же зачастила испуганной скороговоркой: - Да куда ты жменей-то? Вовсе очумел боярин?! Столь сунешь - невесть что приключится!
        -Сама же сказывала, не смертное оно,- примирительно заметил князь.
        -Не смертное, да иной сон хужее смерти бывает,- загадочно ответила бабка Лушка. - Ну гляди. Ежели чего, на тебе грех повиснет.
        Я решительно поднялся на ноги, сделал шаг к занавеске, отгораживающей чуланчик, но тут в ушах зазвенело, глаза заволокло какой-то туманной пеленой, и я потерял сознание. Когда вновь открыл глаза, было уже утро. Понятно, что князь давным-давно уехал. Однако, скорее всего, еще можно было что-то придумать. Я долго размышлял, как бы помочь несчастной, ну и себе немножко, вот только на ум ничего путного так и не пришло. Оказывается, и моя голова не всегда срабатывает. Ей тоже иногда нужно время. И немало.
        Зато стало ясно, с чего в первую очередь надо начинать - с отъезда. Загостился я тут. Серпухов - городок неплохой, и кремль тут красивый, белокаменный. Опять же природа кругом. Леса шумят вековые, река под боком. Если что, можно и жить остаться. Но потом. И вместе с княжной. А пока рано. Дела у меня. К тому же слово я Воротынскому дал - сдержать надо. Иначе царь его и впрямь в опалу отправит, чтоб не брал на себя то, чего выполнить не может.
        Бабка Лушка, которой я заявил о своем решении, перечить не стала. Только предложила для начала спуститься с крыльца, да не с помощью «коровищи», а самому - в дороге-то меня поддерживать будет некому. Я, дурак, и согласился - самому интересно стало. Да и не боялся я этого крыльца. Сколько раз уже с него спускался - даже со счета сбился, то ли три, то ли четыре раза. А что рука моя на Светозарином плече лежала, так неизвестно, кто кого поддерживал. И вообще, может, я соблазнял ее, вот.
        И пошел я к крыльцу. Иду совершенно спокойно, даже стены рукой успеваю опробовать - крепки ли. А если толкнуть их от себя или опереться покрепче - не рухнут? Дошел. Начал спускаться. Но то ли перила у крылечка были слишком низенькие, да к тому же шаткие, то ли хитрющая хозяйка за ночь поменяла ступеньки на более крутые, а скорее все вместе - словом, не удержался я на них.
        Хорошо, что внизу стояла Светозара, иначе вряд ли я отделался бы испугом. Да и то не удержала она меня, тоже упала. Мне бы встать с нее, но слабость в руках, и Светозара, как назло, не помогает. Лежит себе подо мной как ни в чем не бывало, да еще рукой придерживает, чтобы я не рыпался. Передохни, говорит, чтоб сила в руках появилась. А то ты тяжеленький, и мне тебя одной поднять невмочь. А сама смотрит своими глазищами, дышит часто-часто, а губы уже к моим губам тянутся, и явно не затем, чтобы сказать что-то. Вот этим она мне и помогла - ухитрился я с нее скатиться, а потом и на четвереньки самостоятельно встать. Я бы и дальше сам все сделал, да остановился передохнуть, а тут и Светозара подоспела, сама мою руку себе на плечо закинула. Ну никак мне от нее не отвязаться. Вот же прицепилась девка.
        Когда опять наверх поднялись, бабка Лушка ничего не сказала. Губы поджала, и молчок. Даже не поглядела на меня ни разу - только помощницу взглядом буравила. Колючий он у нее, как шило. С той поры она сама взялась за мое лечение, а Светозаре запретила даже переступать порог моего чуланчика. Мол, соки она из меня сосет. Не знаю уж, правду ли она сказала про эти соки, но дело к выздоровлению пошло гораздо быстрее.
        Через недельку я крылечко осилил. Сам. Ступеньки у него и впрямь неудобные - и как только старуха по ним поднимается, но я их все равно одолел. Правда, подниматься обратно мне помогла Светозара. Еще через неделю я стал выходить во дворик, жмурясь от яркого летнего солнышка и жадно разглядывая окрестности. Впрочем, смотреть особо было не на что - тут я погорячился. Теремок бабки Лушки стоял на отшибе одного из серпуховских посадов. Ближайший дом метрах в ста. Самого Серпухова тоже не видно. И треугольный белокаменный кремль, и башни со стенами закрывал Высоцкий монастырь, расположенный в полуверсте от нас на берегу Нары, на пологом холме. Так что я мог полюбоваться лишь монастырскими стенами и возвышающимися над ними высокими куполами пятиглавого собора Зачатия Богородицы.
        Но любоваться ими мне пришлось недолго - спустя еще неделю за мной явились. Вспомнил Воротынский, прислал людей.
        Ну, здравствуй, Пантелеймон, соратник мой боевой. А ты чего хромаешь, Тимоха? Сухожилие подрезали? Ну ничего-ничего, не переживай - авось срастется. Ба-а, да тут и остроносый прикатил. Ну-ну. Ждет, говорите, Михайла Иваныч? Ну раз так, давай и мы поспешим, а собираться мне недолго. Как нищему. Подпоясаться, и все. Оп-па, повело что-то. Интересно, залезу я на коня или нет? Ну хорошо, подсадят, но тогда другой вопрос - как скоро я с него свалюсь? Ах, вы с телегой прикатили. Умно, умно. Нет, на соломе лежать - не верхом сидеть, доеду, не сомневайтесь. Только тут вон какая гора на телеге возвышается. Чего только нет - горшочки, корзинки, кувшинчики, туесочки - мне и примоститься негде. Разгрузим? Для бабки оно? Плата за лечбу мою? Понял.
        Тогда что ж, осталось поклониться в ноги, спасибо за все сказать, да и Светозаре пару ласковых слов на прощание. Хоть и по бабкиному повелению легла она со мной в постель, но вытягивала с того света на совесть. Да и вообще девка хорошая, дай ей бог доброго жениха, хотя с такой репутацией навряд ли он ей светит. Да где ж она? Ах, за травами подалась! Ох хитра бабка Лушка! Отправила девку спозаранку. Никак приметила, как она на меня косилась. Ну и ладно. Привет ей от меня. Большой-пребольшой.
        Только не передала его старуха своей помощнице. Нет, не забыла. Просто она ее больше не видела. Исчезла Светозара из Серпухова. Откуда я знаю? Так она сама к нашему с Пантелеймоном, Тимохой да остроносым костерку подошла. Да, на первом же ночном привале. Там котелок над огнем висел, так она эдак деловито зачерпнула ложкой варево, подула, опробовала, без лишних слов сняла котелок да и вылила его в кусты. А потом так же молча пошла за свежей водой.
        Пока она орудовала, мы только смотрели на нее. По моему лицу и Пантелеймон с Тимохой сразу приметили, что мне она вовсе не чужая, а хорошо знакомая, стало быть, чего встревать - пусть князь выскажется. Я же поначалу помалкивал от неожиданности, а потом из любопытства - интересно, насколько у нее самой хватит терпения. У бабы язык длинный - вот и ждал, когда сама все расскажет.
        Но она тоже молчала, хотя без дела и не сидела. Едва в котелке закипела вода, как она к нему - быстро-быстро чего-то туда накидала, круть-верть по земле, глядь, уже и холстина как скатерть-самобранка расстелена, а она возле телеги стоит, копается в припасах, которые Пантелеймон оставил в обратную дорогу. Не успели мы повернуть вслед за ней головы, а она снова возле холстины. Ох и шустра. От той ленивой вальяжности, что в тереме-теремочке у бабки Лушки, ни следочка - метеор, а не девка. Но ни полсловечка.
        И непонятно - откуда взялась? Как сумела незамеченной весь день за нами красться? Может, старуха забыла что-то да ее вдогон послала? Вопросов много, но мы с Пантелеймоном и Тимохой, переглянувшись, продолжали терпеть и ждать - должно же прорвать девку. Только остроносый не терпел и не ждал. Он - любовался. И было чем. Тяжелые литые бедра под сарафаном так и гуляли, так и гуляли. Нагло, откровенно, с вызовом. Да и грудь ходуном ходила, того и гляди из-под рубахи вырвется. Осьмуша чуть ли не слюну пускал - вон как разобрало. Если бы не моя Маша, то и я бы залюбовался, как знать. Только опоздала ведьма - княжна у меня в душе.
        И не утерпела старухина помощница, раскрыла-таки рот. Правда, только после того, как мы все наелись от пуза и в изнеможении откинулись на траву - вкуснотища, пальчики оближешь, глазами еще бы столько же съели, да пихать уже некуда. Тут-то она и выдала:
        -С вами в Москву поеду. Завтра фрязин еще денек на соломе без перевязи, питья да настоев полежит - раны непременно откроются. Кого князю привезете? Да и варево вы сготовили - свиней вкуснее кормят, а я по-царски накормлю. Сами, поди, убедились.
        Это она моим спутникам. Не в бровь, а в глаз девка влепила. Поесть Пантелеймон не дурак, водится за ним такая слабость, да и Тимоха тоже - в яблочко Светозара угодила. Про аппетит остроносого не знаю, но возражений от него, судя по телячьему взгляду, тоже не дождаться. Ну-ну, а мне что скажешь?
        -Не боись, фрязин. Обузой не буду. Слыхала я, на Москве разор да в холопах нехватка. Вот я и пригожусь. Тебе еще месяц в повязках ходить надобно, а то и поболе, а кто их поменяет да травы заварит?- И поучительно: - То-то.
        Ну что тут скажешь? Каждый сам свою судьбу выбирает. Ее право. Вот только взгляд ее мне не понравился. Упрямый - полбеды. Но он еще и откровенный.

«Все одно мой будешь»,- читалось в глазах.
        Не ошибался я, поверьте. Очень уж ясно было написано. Крупным шрифтом.
        А с цветом глаз я промахнулся. Это там они мне синими показались, в постели. На самом деле они у нее что-то вроде цвета морской волны, к тому же изменчивые. Сейчас вот, у костра, они были ярко-зеленые, ведьмовские. И огонек в них посверкивал. Пламя костра отражалось? Если бы. Тут впору об ином пламени говорить, том, что пожарче.
        Я-то ничего, спокойный. У меня княжна. А вот остроносый, похоже, сгорел. Достало его это пламя и даже облизало. С головы до ног, и с боков, и сзади, но главное - спереди.
        Мне даже жалко его стало. Чуть-чуть. На миг.
        Угораздило же.
        А на удивление невозмутимый Тимоха, жмурясь от сытого блаженства и довольно поглаживая туго набитый живот, насмешливо поглядывая на Светозару, тихонько мурлыкал себе под нос:
        -Ох и дщерь моя, дщерь ты родная. Отчего ж ты така греховодная. С виду ты - ровно яблочко, все румяно, что на лик взирать, что с бочку, без изъяна. А надкусишь коль - червоточина. То душа твоя, душа черна…
        Так и мурлыкал эту песенку целый вечер. Или это была не песенка, а констатация фактов? Так сказать, размышления вслух? Не знаю. Вроде не должен он был так быстро ее раскусить, насчет червоточинки, цвета души и прочего. Я вот не сумел, а жаль.
        Ох, кабы все знать, своими руками эту сладкую парочку удавил бы.
        Прямо тут, на привале.
        Кабы все знать…
        Глава 17
        А за это за все подари мне…
        Что мне бросилось в глаза еще до приезда на подворье князя - так это масштаб бедствия. Мы ведь с Таганского луга в Москву даже не заглянули - Воротынский двинулся вслед за Девлет-Гиреем без захода в столицу. Зато теперь я увидел все воочию. Ужас, просто ужас! Как там сказано: «Где стол был яств, там гроб стоит». В самую точку.
        Хотя нет, действительность еще хуже стихов. В том числе и про гробы. Не стояли они. Поэтому первое, что я почувствовал еще на подъезде в первопрестольную,- это вонь. И организовать некому, и работать тоже, так что земле до сих пор предали далеко не всех покойников. Они были повсюду, даже когда мы переправлялись через Москву-реку,- синие, распухшие, страшные. Колышутся на волнах, затаились в камышах, застыли в заводях. Все терпеливо ожидают, пока выловят. Только некому ловить. По улицам от прежнего многолюдья не десятая часть бродит - сотая. Хотя что это я? Какие улицы? По пепелищу они бродят, по одному большому пепелищу.
        Тогда, на Таганском лугу, мы только услышали взрывы. Сейчас же я увидел и последствия от них. Две кремлевские башни с пороховым зельем поднялись на воздух не одни - они еще потянули за собой часть стен. Про Китай-город и вовсе говорить нечего - сплошные руины, а что до его стен, то их практически не существовало. Из руин тоже, как в реке - где рука торчит, где нога, где целиком труп валяется, да не один. И все отличие от речных - это цвет. Там они все больше синие, а тут - черные, обугленные чуть ли не до костей. Головешки, а не покойники.
        Светозара и та перепугалась. Так вцепилась мне в руку - клещами не оторвать. Остроносый, приметив, скривился, но промолчал. Ему легче - он с Пантелеймоном и Тимохой все это уже видел, а мне впервой, потому чуть не замутило. Хорошо, что Светозара рядом - неудобно выказывать слабость при девке, вот я и держался. На подворье у князя только и отошел.
        Пожар, конечно, не пощадил и его хором, но картина совсем иная, более оптимистичная - уцелели почти все. Угорели лишь двое - помогли мои отдушины. Это я к тому, что покойники там отсутствовали. Да и руин тоже почти не имелось - все уже расчистили и вовсю строили новые хоромы. Потому и запахи соответствующие - от свежесрубленных деревьев. После сладковато-трупного привязчивого аромата я дышал и не мог надышаться смолистой сосновой стружкой, терпкой дубовой корой и тоненьким, похожим на цветочный запахом от нежно-желтых полосок липы.
        Работа двигалась споро. Как я погляжу, поговорка «ломать - не строить» не для русского народа. Судя по энтузиазму, им больше по душе как раз строить - вон как стараются. Терем еще не завершили, зато небольшую пристройку, что прилепилась к нему справа, закончили почти полностью, доведя до победного конца-венца. Вон он, петушок, взлетел на крышу, надменно задрав кверху остроносенькую, как у Осьмушки, головенку. Хоть и деревянная птица, а тоже желает прокукарекать. И слева от терема, чуть в глубине, амбар тоже почти готов. А сзади конюшня и поварская с банькой уже похваляются новой крышей. Ох как много всего построили.
        Михайла Иванович, встретивший меня как родного, тут же потянул за руку показывать светлицы. Только почему-то не в терем - в пристройку, что справа. Ту самую. С петухом. Сам довольный, улыбается, в глазах хитреца проблескивает. Зашел я глянуть и обомлел - краше прежнего отгрохано, и даже стеллаж от пола до потолка, который тогда по моей просьбе соорудили, и тот восстановлен. Да не просто - уже и свитки кое-где лежат. Это кто ж тут их раскладывает? Смотрю, а вон и подьячие с очередным сундуком из подвала возвращаются. Кряхтят, бедные, от натуги, но тащат, упираются. Меня увидели - шапки долой, а сами радостные стоят, улыбаются. Но земной поклон отдать не успели - обнял я свое «крапивное семя», потискались в объятиях, хотя и недолго - что-то стиснуло в груди, дыхание перехватило. Хорошо рядом со мной оказался сундук - было куда плюхнуться.
        И тут же все в растерянности захлопотали вокруг, а чего делать - не знают. С минуту суетились, затем откуда ни возьмись объявилась Светозара, а в руке чашка с питьем. Где взяла - до сих пор не пойму. Заранее в дороге приготовила? Вообще-то да, самое вероятное. Вот только почему я чуть рот им не обжег? Ну деловая девка, доложу я вам.
        А с Воротынским-то как бойко изъяснилась. Тот поначалу, когда она только-только объявилась, на меня уставился. Не возмущенно - дело-то молодое. Скорее уж удивленно. Вроде бы раненого меня оставляли, вроде бы еле дышал, да и сейчас еще не оклемался толком - где подцепить-то успел? А я молчу, вздыхаю только. Не виноватый, мол, я, сама она.
        Светозара вначале посмотрела на меня, потом, поняв, что я ничего говорить не собираюсь, выпутывайся сама, мигом сориентировалась - и к князю. В ноги не падала - склонилась чин по чину, почти как перед ровней, которая всего-то рангом-двумя повыше. Короче говоря, с достоинством. И речь так же вела - учтиво, уважительно, но без всякого там раболепства. Даже мне, придире, понравилось, ну а Воротынскому и подавно. Словом, Михайла Иванович был рад-радехонек, когда узнал, что есть у него теперь самая главная лекарка, которая готова приглядывать за болезным, чтоб довести его до полного и окончательного выздоровления.
        Я поначалу вякнул, что и без нее могу дойти до этого самого здравия, а не дойти, так доплестись. Словом, добраться как-нибудь. Уж очень мне все это было не по душе. Видать, предчувствовало сердце недоброе. Но кто бы меня слушал. Оставили змею подколодную. Место ей определили на поварне, ну а главная обязанность - ухаживать за мной. Очень нужны мне ее заботы. Подумаешь, главная лекарка. Бабку Лушку спросили бы - она всем живо глаза б открыла.
        Ах да, забыл я сказать-то. Оказывается, всю эту пристройку с горницами, светлицами и опочивальнями князь предназначил именно для меня. Вот так вот - ни больше ни меньше. Потому ее и возводили в первую очередь - создавали условия для работы. И вход соорудили отдельный - чтоб никто из посторонних не мешался. Даже ратника у крыльца выставили, чтоб тайну соблюсти. Все по-взрослому. Все как у людей. Там как раз один из братьев-близнецов стоял, только вот кто, Фрол или Савва, я как всегда не разобрал.
        И внутри пристройки тоже как надо. Тут тебе и окошки волоковые для конспирации, причем не простые, с обычными ставнями, а с двойными. Снаружи само собой, а внутри еще одни. Да и у сундуков замки амбарные. Князь еще посетовал, что не получается закрыть от посторонних глаз стеллаж, но я его успокоил, пояснив, что это лишнее. Грамотки, что на нем разложены, все равно вчерашний день. Если тайный ворог в них даже и заглянет, так оно и к лучшему, ибо получит ложные сведения. Ну вот как у нас с гонцом якобы от королевича Магнуса. Так что утечка информации пойдет лишь на пользу.
        Что до самих комнат, то и тут все по уму. Вспомнил Воротынский, как я зимой сетовал, что помещений мне не хватает. Вспомнил и внедрил. Цепкая у князя память оказалась - ничего не забыл. Ни о большой, главной светлице, где стеллаж расположен, ни о той, что поменьше - мой индивидуальный рабочий кабинет. Даже о комнате, где я с сакмагонами работал, и о той князь не запамятовал. А на всякий случай он еще одну повелел соорудить - мало ли. Ее в последние дни подьячие под свою опочивальню приспособили - вкалывали-то допоздна, куда уж домой возвращаться.
        Моя ложница - самая дальняя изо всех. Чтобы светлейшему фряжскому князю Константино Монтекки ни одна собака спать не мешала. Небольшая, но уютная. С периной. Мне потом старый дворский Елизарий, который тоже суетился все время рядом, по секрету доложил, что даже у самого Михайлы Ивановича такой нет. Далеко Стародуб Ряполовский - княжеская вотчина, вот и не привезли еще, а для меня было велено купить в Москве. Но так как лишних денег, чтоб хватило на две, у Воротынского нет, обошлись одной. Я аж возгордился эдаким почетом.
        Чуть погодя удалось узнать, почему князь так сильно мне обрадовался и воздал такие почести вместе с рабочим комфортом. Вечером уже это было, после ужина. Разговор начался с того, что он стал аккуратно выяснять, когда я приду к окончательному выздоровлению и не повредят ли ныне моему здоровью некие занятия. А чем они мне могут повредить? Скорее наоборот. Человек, пребывая в безделье, гораздо дольше избавляется от болезни.
        Но я этого не сказал. Еще чего. Должен же я набить себе цену. Так что отвечал совсем в иной тональности - минорной, лишь в самом конце перейдя на мажор. Мол, худо мне, Михайла Иваныч, плох я еще, но для тебя, и только для тебя, любезный князь, уж как-нибудь расстараюсь, помогу чем могу. Да ты скажи - не томи, что случилось-то?
        Томить Воротынский и впрямь не стал, рассказал сразу и все как есть. Суть такова. Оказывается, наш суперотважный государь, прибыв в Александрову слободу - в Москву ехать отказался, первым делом принялся искать крайних. В зеркало глядеть при этом он принципиально отказывался, смотрел только по сторонам, но очень зорко. Аки сокол. Нет, даже скорее аки орел, причем двуглавый. То есть сразу выискивал виновников и среди земщины, и среди опричнины.
        Про последних говорить не буду. По мне, так он бы хоть всех их перевешал - воздух только чище стал бы. Нормальных людей вроде Годунова там осталось с гулькин нос. Или чуть больше, с орлиный, но все равно мало.
        А вот что касаемо земщины, так тут кандидатами номер один и номер два стали сразу двое - Иван Федорович Мстиславский, который и впрямь оказался бездарным главкомом, и… Воротынский. Честил царь князя прилюдно, то есть в присутствии своих холуев и верного Малюты, который, как обычно, ждал только команду «фас!», но в этот раз все обошлось, хотя был Михайла Иванович, как Штирлиц весной сорок пятого. Тот на грани провала, этот на грани опалы.
        И не только, потому что дважды царь опале не подвергает. Не принято это у него. Что-то вроде армейских порядков, только у военных вместо опалы неполное служебное несоответствие. Служишь дальше хорошо - снимут его с тебя, но если второй раз провинишься, и так же крупно, то его тебе не объявят. Хватит. Тут же готовят документы на увольнение. В запас голубчика, а есть ли выслуга для пенсии, нет ли - без разницы. И здесь так же. Вторая вина - это все. Конец. Только здесь увольняют на тот свет. И документы для этого готовит начальник отдела кадров Малюта Скуратов - угольки раздует, веревочку на дыбе проверит - не сгнила ли, после чего приступает к оформлению.
        А что до выслуги, то тут тоже все гораздо серьезнее. Если есть сын, то в самом лучшем случае - как исключение - семью могут не лишать вотчин. Бывают такие везунчики. В основном же кладут на плаху всех разом. Строго по Библии: «И сказал господь, истреблю род ваш до седьмого колена…» Может, я и неточно цитирую, но смысл не исказил.
        Князь Воротынский - человек мужественный. Даже когда он мне все это рассказывал, ухитрился прилепить себе на лицо улыбку, чтоб я чего не подумал. Но все равно было видно, что ему не по себе. А в главный упрек Михайле Ивановичу царь поставил плохую службу сакмагонов. Мол, почто не упредили? Еще бы чуть-чуть, и в плен попал. И что бы тогда делали, без царя-батюшки? Погибла бы Русь сразу, как есть погибла бы! Только тем Воротынский и вывернулся, что повинился, но в то же время напомнил - все-таки успели его люди прискакать к Иоанну Васильевичу в Серпухов. А тот в ответ: «Вот они-то твою голову и спасли».
        Словом, ясно намекнул, чтоб запомнил накрепко - впредь про Белоозеро, где князь находился в ссылке, надо бы забыть. Климат там для государевых врагов плохой. И воздух слишком чистый, и дышится легко - не заслужить больше Воротынскому этого курорта. И выразительный взгляд в сторону Малюты. А у того ушки топориком, шерсть на загривке дыбом - ждет только царского жеста. Помедлил немного Иоанн Васильевич и… обошелся без кивка. Опять к Михайле Ивановичу повернулся и ласково так напомнил про давнишний послерождественский разговор, да еще о том, что лето уже на исходе.
        Так вот, оказывается, почему я в этой пристройке не увидел печки. Я ведь сразу ее отсутствие обнаружил. Как-то непривычно смотрелась без нее комната со стеллажами. Да я и сам привык время от времени прислоняться к теплому боку, потому и бросилось в глаза ее отсутствие. Поначалу решил - не успели сложить, так что не стал спрашивать. А это, оказывается, намек. А на всякий случай Воротынский еще и прямым текстом выдал. Он, дескать, прикинул, что я до холодов должен управиться. Понятно, времени осталось мало, очень мало, но, учитывая государево повеление, может статься, что вместе с заморозками грядет и царский гнев, и тогда… Словом, работать будет некому.
        Очень мило. Нечего сказать - бодрящие тут стимулы для умственного труда.
        Ну а под конец разговора Воротынский высказал кое-какие догадки насчет царской злобности. Нет, не вообще, а конкретно в эти дни. Дескать, лютует он, потому что у него опоили невесту. Или испортили. Или сглазили. Словом, сохнет ныне девка - ест мало, спит много, а сама бледная, как тень. И с лица спала, и с фигуры, и что ему теперь делать, царь понятия не имеет. Не жениться? Так ведь вроде обручены. Да и как откажешься - не больна она ничем и не жалуется ни на что, только чахнет. Жениться? А если вовсе захиреет, да и в домовину отправится? Брак-то уже третий по счету, а по православному канону больше трех раз венчать человека нельзя - грех. И как быть?
        Получается, не успел я прищучить Долгорукого. И за руку с поличным тоже схватить не успел. Опередил он меня. Опередил и сам прищучил. Не меня, разумеется,- Марфу Васильевну, или попросту Марфушу. Не пожалел девчонку. И оставалось только ждать - выживет или нет. Да еще гадать - как поступит царь.
        Но это я так думал поначалу - насчет ожидания. Едва только все сундуки перетаскали обратно в наш рабочий кабинет, разложили все свитки по стеллажным полочкам да еще притащили уйму карт, как закипела работа, и мне уже стало ни до чего и ни до кого.
        Я даже подьячих особо не напрягал, потому что чуял - объяснять бесполезно. Не потянут они систематизацию. Я-то представляю, какой она должна быть, а для них это темный лес, так что проку не выйдет. Ухлопаю кучу времени на пояснения, а они все равно сделают не так, как мне надо. Нет уж.
        И я самолично чуть ли не каждую ночь напролет ползал по картам и рисовал схемы. Воротынский не говорил ни слова. Изредка зайдет, деликатно посмотрит на нарисованные мною квадратики, стрелки, кружочки, вздохнет и тихонько, сам для себя, уважительно пробурчит: «Вона он какой - сво-о-од».
        Уходил бесшумно. Я как-то глянул вслед и глазам не поверил. Мать честная! Это ж он на цыпочках, чтоб подковками каблуков не греметь. Ну ничего себе!
        За все это время я, можно сказать, ни разу не высунул носа на улицу - так усердно вкалывал. Хотя нет, одно исключение было - это когда меня, робея и поминутно извиняясь, навестил старинный знакомый и бывший, хоть и фиктивный, холоп Андрюха.
        По счастью, обоз из костромских вотчин Годунова, с которым приехал Апостол, прибыл в Москву уже после пожара. Получив вольную - Борис честно держал слово,- Андрюха недолго думая решил податься… в священники. Признаться, слышать об этом мне было немного удивительно, но если разобраться, то ничего диковинного - парень давно тяготел к этой стезе. К тому же с грамотеями на Руси по нынешним временам изрядный дефицит, а за то время, что он провел у Годуновых, Андрюха не терял времени даром, сумев не только освежить прежние знания, но и изрядно их приумножить. Сейчас Апостол мог бегло читать псалтырь и благодаря хорошей памяти назубок усвоил все молитвы, которые ему только доводилось слышать во время богослужений и исполнять, стоя в хоре певчих.
        Но особенно он гордился тем, что занималась с ним сама Ирина - Годунов и тут не солгал. Бойкая девчонка от нечего делать по ходу игр с младшим Висковатым занялась обучением Андрюхи письму и чтению. В кои веки Апостол слегка сплутовал и, когда Ирина спросила, умеет ли он читать, не стал отвечать утвердительно, а неопределенно пожал плечами. Ожидавшая отрицательный ответ Иришка восприняла его так, как она предполагала, и… приступила к занятиям. Поначалу ей было в забаву, но потом понравилось ощущать себя эдакой строгой учительницей и иметь послушного, а вдобавок весьма смышленого ученика.

«Наверняка его будет распирать от гордости лет через пятнадцать, когда юная проказница из веселой девчонки превратится в красавицу-царевну, а затем и царицу всея Руси Ирину Федоровну»,- мелькнуло у меня в голове, но я промолчал, лишь улыбнулся.
        Вдохновленный этим негласным поощрением Андрюха ударился в рассуждения о своих радужных перспективах, в которых, по его уверениям, Апостолу явственно светил чин диакона, а там и священника. Это не раз подтверждал и священник церкви Ильи-пророка, где Андрюха ныне подвизался в качестве прислужника. Правда, до этого еще ждать и ждать, но исключительно из-за недостатка лет. Дело в том, что минимальный возраст кандидата должен быть не менее двадцати пяти лет, а для рукоположения в священнический сан - не менее тридцати.
        -А если в монахи?- поинтересовался я.- Там-то можно пролезть еще выше - в архимандриты, епископы, а то и в митрополиты. Да и начинать можно уже сейчас, не дожидаясь, пока стукнет четвертак.
        -Паленый сказывал, что непотребство в монастырях в изобилии,- степенно возразил Апостол.- Брехал, конечно, но, ежели хоть десятая часть поведанного им истина, мне там делать нечего.
        -Монастырь монастырю рознь,- философски заметил я.- Можно через знающих людей подобрать какой-нибудь приличный. Помочь?
        Андрюха смущенно умолк, потупился и тихонько пояснил:
        -Я и сам поначалу туда хотел, да потом заглянул к пирожнице, коя мне жисть спасла. Ночевать-то негде было, вот и напросился, ну и… грех попутал…
        -Делов-то,- пренебрежительно усмехнулся я, еще не поняв до конца все глубины проблемы.- Ты покайся, сын Лебедев, и бог простит - он всех прощает.
        -Каялся,- торопливо заверил меня Апостол, разрумянившись от волнения еще сильнее.- Я с того времени кажное утро каюсь, а опосля…- И осекся, жалобно глядя на меня.
        М-да-а, кажется, тут гораздо серьезнее, чем я предполагал поначалу. Ну с Глафирой все понятно - бойкая вдова не хочет упускать выгодную партию, а вот Андрюха по неопытности, похоже, просто влетел или…
        -Я уж и в послушники было ушел. Цельных три дни в монастыре плоть многогрешную умерщвлял, а потом…- Он, не договорив, обреченно махнул рукой.
        -Снова к ней подался?- уточнил я.
        -Ага,- кивнул он и вновь потупился, буркнув: - Бесы искушают.
        -А может, это любовь?- возразил я.- Тогда бесы тут ни при чем.
        -Вот и Глашенька тако же сказывает. Мол, блуд, он токмо до венца, а венец все покроет,- мгновенно оживившись, торопливо зачастил Апостол.- К тому ж богу служить и в попах можно, а им, напротив, даже прихода не дают, покамест неженатые.
        -И ты…- продолжил я за него,- решил жениться.
        -Она уж и летник нарядный пошила,- прошептал он.- И кику купила. Опять же тяжко ей ныне. Простому люду нынче не до пирогов, а тут мужик в хозяйстве будет, подсобить, принесть, унесть и прочее… Одной-то ей нипочем не управиться.- И вновь, залившись румянцем, заспешил-заторопился: - Но ежели ты в гости заглянешь - не сумлевайся, примем яко должно. Оченно ей охота тебя за свое спасенье отблагодарить. Мы уж когда прознали, что ты от ран изнемогаешь, и свечки в церкви за твое здравие ставили, и молитвы возносили…- И спросил еле слышно: - Ты как, князь-батюшка? Не желаешь по старой памяти на часок малый нас проведать?
        Вот тогда-то я в первый раз со времени приезда из Серпухова и выехал со двора Воротынского. Пышнотелая пирожница, которая, по-моему, раздобрела еще больше, встретила меня действительно радушно и чертовски гостеприимно. Судя по нежным взглядам и ее поведению во время поцелуйного обряда, мне даже показалось, что она готова отблагодарить за свое спасение не только знатным угощением - достаточно лишь слегка намекнуть. Однако намекать я не стал, ограничившись похвалами в адрес гостеприимной хозяйки и комплиментами по поводу удавшихся пирогов, вкуснее которых хоть полсвета обойти, все равно не найти.
        Кстати, идея вначале зазвать меня в гости, а потом, уже у себя дома - Глафира почему-то решила, что тут отказать будет гораздо тяжелее,- пригласить на свадебку, взяв слово, что непременно буду, принадлежала именно пирожнице - сам Апостол до такой хитроумной многоходовой комбинации не додумался бы. Действовала она исподволь, разработав целый план, чтоб ненароком не спугнуть потенциального свадебного генерала. Очень уж ей хотелось, чтобы я - шутка ли, целый князь - поприсутствовал на их торжестве.
        Вначале она подала Андрюхе мысль навестить меня, но даже столкнувшись с препятствием - я еще отсутствовал, пребывая на излечении в Серпухове,- сумела обернуть его себе на пользу. Уже во время следующего визита Апостол пригласил старого знакомого Серьгу в Замоскворечье, а уж потом, когда стременной привез своего князя с излечения, настал и мой черед. Да и то в первый раз она строго-настрого запретила Апостолу что-либо говорить об их свадьбе, предпочитая последовательность и неторопливость. То есть будущий священник слегка превысил свои полномочия.
        Обо всем этом я узнал, выведя порядком захмелевшего парня на чистый воздух. Сидя на завалинке, Андрюха принялся изливать мне душу, как он нежно и горячо любит Глафиру, любит меня, моего стременного, государя и вообще весь белый свет, и как было бы славно, если бы я все-таки нашел времечко и заглянул к ним на свадебку, но опять-таки ежели дозволит здоровье, хотя он все понимает, и ежели я откажу, то он на князя-батюшку ни в коей мере не изобидится, потому как…
        Я согласился.
        Потом, правда, на всякий случай проконсультировался с Воротынским, как себя там вести, чтоб не чинясь, но и не умаляя, и вообще, не слишком ли я выйду за рамки здешних обычаев таким визитом. Уяснив все, что требовалось, попутно удалось уточнить и еще одно преимущество моей «легенды», под которой я жил. Оказывается, русскому князю пировать на свадьбе у простого горожанина и впрямь несколько зазорно - разве что нагрянуть, выпить чару, сделать подарок и тут же удалиться. Зато иноземцу, пускай тоже князю, но фряжскому, то есть как бы второго сорта, это в умаление отечества не пойдет и «потерькой чести» не грозит…
        Сама свадьба пришлась мне по душе - веселая, шумная, хотя народ поначалу и держался несколько скованно, смущенный моим присутствием. Одно не понравилось - слишком много внимания уделяли гости моей скромной персоне. Даже чары поднимали чуть ли не по очереди - следом за провозглашением здравицы жениху с невестой тут же следовала другая, посвященная мне. Аж неудобно.
        В иное время меня немало бы порадовали нежные взоры почти всех представительниц женского пола, устремленные в мою сторону. Титул фряжского князя внушал почтение, моя молодость - умиление, тяжкие раны, полученные в битвах за Русь,- жалость, мое семейное положение будило робкие надежды на некое чудо, а всё в совокупности вызывало в их сердцах, деликатно выражаясь, самую горячую симпатию. Разумеется, вслух о ней никто не говорил, но их взгляды сами по себе были столь откровенными, что…
        В таких случаях остается процитировать своего батальонного замполита, который при виде скопления женщин всегда задумчиво выдавал одну и ту же фразу: «Тут есть с кем поработать молодому коммунисту».
        Но, как уже сказано, они меня не прельщали. Никогда раньше я не понимал утверждения, что настоящий влюбленный всегда целомудрен, считая, что одно другому не мешает. Любовь - это душа, а секс - тело, и где тут взаимосвязь? Зато на свадьбе…
        Каких только не было - на любой вкус, в соку, кровь с молоком. И делать ничего не надо. Не пойдут - побегут, лишь свистни, подмигни, кивни. Вот только не хотелось мне свистеть. Да и подмигивать тоже. Скорее уж напротив - отчего-то стало грустно, тоскливо и одиноко. Та, что с глазами синь-небо, на чье подмигивание или кивок я сам побежал бы хоть на край света, здесь не присутствовала, а остальные меня не интересовали.
        Потому я недолго смущал народ - хватило часика на три, не больше. Правда, успел провозгласить и здравицу, и осушить чару, и вручить подарки новобрачным, а потом удалился и до позднего вечера неприкаянно бродил по подворью Воротынского. Уже и луна в небе появилась, и звезды зажглись, а я продолжал бесцельно слоняться по замкнутому треугольнику - дровяной сарай - крыльцо перед входом в мои покои - домовая церковь.
        Зато Глафира извлекла из моего кратковременного визита немалые дивиденды. У нее и без того пироги сами по себе действительно славились чуть ли не на всю Москву, пальчики оближешь, а ныне, после моего появления на пиру, покупателей прибавилось чуть ли не вдвое - всем интересно поглядеть на ту самую, которую выдавал замуж за своего холопа иноземный князь, сидевший возле новобрачной в качестве посаженого отца и с грустью взиравший на свою бывшую возлюбленную. В качестве доказательства в ход пошел и золотой крест на цепочке, коим фряжский князь одарил невесту.
        Кстати, голимое вранье - посаженым отцом был не я, а Тимоха, и не со стороны невесты, а со стороны жениха. И крестов было два - для обоих. В сплетнях сделанный мною Андрюхе подарок не отвергали, но прибавляли, что жениха я наделил золотым крестом лишь для того, чтобы не вызвать подозрений.
        Сама пирожница нашу с ней страстную любовь на словах решительно отвергала, но делала это с таким видом и возмущалась таким фальшивым тоном, что ей никто не верил.
        Разумеется, каждый из глазевших на ту самую бабу, ухитрившуюся охмурить князя, в качестве своеобразной компенсации норовил купить пирог, даже если поначалу не собирался этого делать, так что Глафира успевала еще до обеда распродать двойное количество своей продукции.
        Я же после той свадебки со двора ни ногой - нечего душу бередить. Единственное, на кого в те дни мне приходилось отвлекаться, так это на угрюмых бородатых сакмагонов, повторно вызванных пред ясные княжеские очи, хотя на самом деле - пред мои.
        Нет, Воротынскому тоже нашлась работенка - нечего тут бездельничать, когда трудится даже потомок известных в Риме князей Монтекки, чей род, судя по сохранившимся грамотам, восходит к великому римскому императору Марку Аврелию. Последнего я выбрал исключительно по той причине, что доводилось немного почитать его сочинения и у меня хотя бы имелось представление о его личности. Головастый, доложу вам, был мужик. Умница и философ, только немножечко грустный. Впрочем, настоящим философам, наверное, положено быть грустными. Имидж у них такой. Опять же во многая мудрости многая печали, и кто умножает познания, умножает скорбь.
        Нет, это сказал не Марк Аврелий, но тоже философ. Кстати, единственный, на мой взгляд, библейский философ. Екклесиастом его звали. Помимо разных цитат, которые мне сунул в карман Валерка, чтобы я не выглядел абсолютным профаном в Библии, его я знал чуть ли не назубок, потому что в свое время одного Екклесиаста и прочитал из всего Ветхого Завета, но зато от и до. Колоритнейшая личность.
        Но в сторону мою родословную и именитых предков, тем более что я, по все той же легенде, веду корни от самого младшего правнука императора, так что хвалиться можно, а зазнаваться ни к чему.
        Воротынский же был вовлечен мною в стандартную схему: «злой следователь - добрый следователь». Ввел я ее не просто так, а побуждаемый необходимостью учесть собственные ошибки полугодовой давности. Той зимой я опрашивал пограничников иначе, действуя строго по перечню заранее составленных вопросов - кто, с какого рубежа, чем именно занимаешься во время дежурства, как осуществляется наблюдение, сколько времени проводишь на боевом посту и так далее.
        То есть я вникал в их обязанности и как они должны их выполнять, а как они их на самом деле выполняют - практически не спрашивал. Не то чтобы упустил из виду. Тут иное. Кто же о своих прегрешениях вот так добровольно вывалит всю правду, да не кому-нибудь постороннему, а прямиком на стол своему начальнику?! Это же сакмагоны, а не выжившие из ума маразматики.
        Нет, я и тогда пробовал их раскрутить, но тщетно. Бородачи мгновенно суровели лицами, мрачнели, начинали гулко стучать мозолистыми кулаками в мускулистую грудь и возмущенно орать, что они никогда и ни за что, и ночью вполглаза, и сухарь на скаку, и месяцами без баньки. В подтверждение собственных слов они клялись и божились, бросались к иконам и крестились подле них, а иные и вовсе лезли за пазуху, вытаскивали крестик, который тут же начинали целовать. Короче, святые люди, да и только, так что я сразу отступался и махал рукой - безнадежно.
        Теперь же иное. Крымчаки были? Были. Прошли? Прошли. Не предупредили о них? Нет. Значит, имелись грехи, недочеты, упущения, словом, причины. Вывод? Надо устраивать разбор полетов. Вот я и внедрил эту схему.
        И номером первым в ней был князь, который начинал крутить сакмагонам хвоста:
«Проворонил, паршивец, продрых, упустил татарские рати! Зрил, стервец, сколь христиан в Москве-матушке полегло?! А все это - твой грех! Тяжкий, черный, несмываемый. Ох, не ведаю, чем ты его искупить сможешь. До конца дней тебе с ним мучиться, и на том свете с тебя тоже за погубленные христианские души спросится. Гореть тебе в геенне огненной, как пить дать гореть!»
        Сакмагон же и без того был потрясен увиденным. Экскурсия по городу с гидом Тимохой входила в мою обязательную программу даже не первым, а нулевым номером, еще до встречи с князем, и отказаться никто не мог, так что после накрутки Воротынского он впадал в состояние, близкое к ступору, и начинал меланхолично размышлять - повеситься ему, зарезаться или не брать еще одного смертного греха на душу, а просто подождать, когда его отволокут на плаху.
        Вот тут-то вступал в действие я и начинал возвращать бедолагу к жизни, увещевая, что господь милосерден, а потому для невольных грехов у него приготовлены совершенно иные наказания, более щадящие. И в котле, где его станут варить, будет не кипяток, а очень горячая вода, и сковородку, где его поджарят, раскалят не добела, а только до малинового цвета, а если он сейчас искренне покается во всех прегрешениях по службе, то, глядишь, и вовсе в эту огненную геенну не попадет, ибо бог есть любовь и сама доброта.
        Пригодились и заготовленные по такому случаю цитатки: «Не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени»[Еккл. 9, 11-12.] . Это в подтверждение тому, что не хотел он такой беды для Руси-матушки, для Москвы-столицы, для людей православных. Просто выпал именно такой случай, что как раз во время его прегрешений пришла беда.

«И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиной? Вот даже луна и та несветла, и звезды нечисты пред очами Его»[Иов. 25: 4-5.] ,- утешал я его. И вообще, как утверждал Екклесиаст-проповедник, «нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». «Ни одного»,- добавлял я от себя в качестве комментария, давая понять, что все мы не без греха и никуда тут не денешься.
        А потом на всякий случай напоминал ему из книги Притчей Соломоновых те «шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе его», в число которых входил и
«язык лживый». Мол, колись, мужик, до донышка, и тебе сразу полегчает. Я зна-а-аю.
        Вот тут-то они и «кололись», да не на сто, а на все двести процентов, ибо психология, как и красота, страшная сила, и противиться ей нет никакой возможности.
        Уговор у нас с Воротынским был жестким - никаких наказаний. Что бы ребята ни творили на службе - все должно бесследно кануть в прошлое, ибо с народом нехватка, а специфика рубежников такова, что ей надо учиться не один год. Этих выкинем - у кого другие мудрости да опыта наберутся? К тому же нет никаких гарантий, что новички, после того как освоятся, не начнут точно так же филонить, уезжать когда вздумается со службы, не дожидаясь смены, опаздывать на очередную вахту и так далее. Словом, всем им полная и безоговорочная амнистия, иначе я ни за что не отвечаю.
        Да и неудобно как-то было, если уж положа руку на сердце. Они ж мне каялись как на духу, можно сказать, как священнику, аж до донышка до самого выворачивались, вплоть до того, с кем и когда согрешили, пускай и не находясь при этом на службе, а нарушить тайну исповеди, как ни крути, большое свинство. Потому я даже и не помечал у себя, кто именно какие упущения допускал. Фиксировал все, но анонимно. Воротынский еще потому и сдался, махнув рукой - кого за что наказывать, один черт, неизвестно, так чего уж тут.
        Единственное исключение, и то не в отношении наказания, а скорее категории людей, было мною сделано для севрюков, то есть жителей северской украйны. То, что они понарассказывали, вообще не лезло ни в какие ворота. Иные и вовсе вместо дежурств продрыхли на печи, а чтоб их не заподозрили, они - строго в очередь - время от времени отправляли гонцов. Мол, зашевелилась степь, показались басурманы, так что глядите в оба, а мы будем далее за ними бдить. На печи.
        Потому я и заявил Воротынскому, что эти ребятишки неисправимы и надо гнать их в три шеи, а новых, из числа таких же, не набирать. Лучше попытаться навербовать в те места вольных казаков, кому скитания по степям не в тягость, а в охотку.
        О христианском милосердии к заблудшим и раскаявшимся я не упоминал вовсе, ибо от этих глупостей далек, и вообще мне больше по душе Бог - Отец с его четкими канонами справедливости - око за око, кровь за кровь, смерть за смерть. Поэтому никаких Христовых сю-сю-сю я в предварительной беседе с князем не допускал - только голые практические доводы в пользу того, что наказывать их не выгодно. Потому Воротынский и согласился. Даже дал слово - никаких наказаний не будет.
        Потом, когда я ознакомил его со списком «прегрешений», он очень сокрушался, что поспешил поклясться, но было поздно. Я же, исходя из этих «покаяний», вылепливал инструкцию. А вы думаете, откуда в уложении появились строгие запреты: с коней сторожам не ссаживаться, станов не делать (то есть никакого тебе строительства в рабочее время), огонь дважды в одном месте не разводить, где обедали, там не вечерять, в лесах на ночлег не останавливаться - слишком расслабляет, пусть в открытом поле дрыхнут вполглаза.
        В эту же инструкцию я вогнал и порядок их действий в случае, если они заметят неприятеля,- гонец от них должен птицей лететь в ближайший город со срочной вестью о появлении врага, а не дожидаться, пока удастся все подсчитать. Оставшимся же надлежало заняться дополнительным сбором данных.
        Не преминул я указать и о смене, в том числе и о том, что если сакмагоны покинут свой пост, не дожидаясь подмены, а в это время на их участке пройдет вражеская рать, то их ждет беспощадная кара. Тут уже без смертной казни никак. А ла гэр ком а ла гэр, говорят французы, и это правильно. На войне действительно все должно быть как на войне, и поблажек допускать не стоит.
        А чтобы народ сменял своих товарищей вовремя, я, подумав, вписал штрафные санкции. Не понимают слов - будем бить рублем, по одному за каждый просроченный день, но вычет не в казну - еще чего, перебьется царь, все равно он тратить по уму не умеет,- а в карман тем, кого они должны сменить.
        Тут, кстати, даже Воротынский помотал головой и, заметив, что я уж больно крут, подрезал мой первоначальный штраф вчетверо, скостив его до полуполтины. Мол, деньгой их государь не больно-то жалует, всего по семи рублев в год. Получится, на седмицу опоздал и вкалывай после этого весь год за бесплатно, а это не дело, да и обстоятельства разные бывают.
        А вот другая моя новинка пришлась ему очень даже по душе - имеются в виду ревизии. Вроде бы простейшая штука. По институту еще помню знаменитое: социализм есть учет и контроль. Но тут, в беспросветных феодальных сумерках, не имели понятия ни о социализме, ни о прочем. Главное, в своих вотчинах они этот самый учет внедрить додумались. Не сдал положенную дань - фу, как грубо, будто речь о покоренных землях идет, но что поделать, коль все налоги именно так тут называются,- придут и проверят, а правда ли ты гол как сокол или брешешь как сивый мерин.
        Но это что касается учета. Сакмагоны же дани, то бишь налогов, как люди военные, не отстегивали вообще - это им государство платило. Вот и получалось - нечего у них учитывать. Что же до контроля, то тут об этом слове никто и не слыхал, так что пришлось его заменить на «наблюдение».
        Но название неважно - главное, чтоб появились сами ревизоры. Наказание, если контролеры увидят непорядки в службе, тоже душевное и доходчивое. Я поначалу вписал кнут, потом вспомнил Ярему, поежился, почесал оставшиеся на спине после экзекуции шрамы и заменил кнут на рубли, но Воротынский переиначил, заявив, что эдак они еще останутся должны казне, а кнут для учебы самое то.
        Вспомнив еще одну знаменитую фразу о тактике выжженной земли, я предложил и другое новшество - регулярно запаливать степь. К осени трава там высыхает до звенящей белизны, но неприхотливые татарские лошадки могут прокормиться и на такой, им не привыкать. А надо, чтоб они дохли с голоду. Получалось, что тем самым мы обезопасим себя от осенних набегов. И вновь не просто предложение, но с определением конкретных сроков и лиц, ответственных за это - кто, где и когда устраивает пал.
        Воеводам и станичным головам тоже от меня досталось. Теперь они полностью отвечали за своевременное и качественное обеспечение своих подчиненных хорошим транспортом, то есть резвыми лошадками, вплоть до того, чтобы брать их даже внаем.
        Доказал я Воротынскому и необходимость увеличить не только количество разъездов, но и штатную численность каждого. Мало четырех человек в разъезде. В обычное время - да, а если появился враг и надо посылать гонца за гонцом? Да тут десяток нужен, не меньше.
        -Казна не потянет, да и государь заупрямится,- категорично заявил князь.- Надо, чтоб и надежно, и без лишней деньги.
        -Сейчас, после того как Москву спалили, самое время!- горячился я.- Пока
«крапивное семя» напугано, оно особо скупиться не станет, добавит рублевиков.
        -Добавит, да не столько. У тебя и вовсе выходит - на каждые четыре рублевика ныне надо еще шесть накидывать. Уж больно много. Тогда вовсе ничего не дадут. Хватит и… шести человек.
        На том и остановились.
        Относительно прибавки к жалованью Воротынский тоже воспротивился. Ссылки были прежние - поднимется на дыбки Казенный приказ и выставит железный неубиенный во все времена довод: «Убыток государю». Тыканье пальцем за окошко, в сторону руин, и пословица «скупой платит дважды» не помогли.
        Правда, пунктик об увеличении земельных наделов я пропихнул - все равно украйные рубежи в запустении, но кто-то вякнул царю, что северская земля больно урожайная, дает много хлеба, а потому позже, на окончательном утверждении, вычеркнули и это, да еще попеняли князю, что он это сделал специально. Мол, свои земли - Перемышль, Одоев, Воротынск, Новосиль и прочие государь забрал под себя, так ты ныне по своей злобе норовишь у него их выхватить, чтоб ни себе ни людям. Вообще-то предложение было как раз наоборот - раздать людям, то есть сакмагонам, да и то не всю, но…
        Однако этот пункт стал, пожалуй, единственным, который подрубили на обсуждении. Что же до остального, то царь, внимательно выслушав текст, коротко заявил: «Дельно писано. Ни убавить, ни прибавить. Неужто сам до всего домыслил?» И впился пронизывающим взглядом.
        -Лгать я не стал, ибо грешно,- рассказывал Михайла Иванович.- Но, памятуя о твоей просьбишке, умолчал кое о ком. Ответствовал же, что ни строки мною самолично не написано - подьячие трудились, а вот сказывал им словеса я сам. Все до одного.

«Ишь ты, просьбишку мою он вспомнил,- криво ухмыльнулся я.- Это еще как посмотреть, чья просьбишка была».
        Но во всем остальном, отвечая царю, Михайла Иванович не солгал, сказав истинную правду. С документом мы чуток припозднились, но, учитывая, что теперь их, по сути дела, стало два - помимо расклада откуда, сколько, на какой территории, в какие сроки и прочее - мы ведь готовили, можно сказать, устав самой службы, под этим предлогом просить отсрочку было допустимо и карой за задержку сроков не грозило. Иоанн Васильевич только усмехнулся и вяло махнул рукой, вымолвив, что, так и быть, до зимы с князя ничего не спросит. Но мы уложились раньше. Я - гораздо раньше, однако, прочитав мой текст, Воротынский хоть и одобрил его, но…
        -Писано знатно,- вздохнул он, похвалив.- Словеса будто в колокол набатный бьют. У нас так-то нипочем бы не вышло.
        Я засмущался. Стиль - заслуга не моя. Вспомнился мне мой бывший взводный еще по училищу, вот я его и скопировал, чтоб все звучало жестко и рублено, по-военному.
        -Токмо как-то оно у тебя все просто изложено. Излиха просто. Не оценят таковское в Думе. Выкрутасов бы поболе.

«Это и я так могу»,- презрительно хмыкнув, нагло заявил Промокашка Шарапову.
        -Я-то вижу, сколь ты трудов вложил,- мягко заметил Воротынский,- но для прочих оно…- И вынес окончательный, категоричный приговор: - Не пойдет! Сразу видать, что иноземец длань приложил. Переписать надобно.
        Вот так. Вначале «во здравие» и тут же «за упокой». А я- то старался, я-то надрывался, выписывая каждую строку, чтоб чеканно. И не набатным звоном колоколов они были - барабанной дробью. Мерно, увесисто, четко. Эх, прощай мои труды понапрасну.
        Горькую пилюлю князь подсластил. Не знаю уж, он то ли и впрямь так считал, то ли попросту решил поднять мне настроение:
        -Оно, конечно, у тебя словцо к словцу подогнано так, что и комару в щель не забраться, все так. Но вот беда. Ты, фрязин, хошь и умен, но умок твой для Руси негож.- И добавил, сопроводив очередным тяжким вздохом: - А зря.

«А чего ж тогда сыграть-то?» - растерянно спросил Шарапов. «Мурку!» - выдал пожелание Промокашка, и Шарапов послушно…
        Нет, я не Шарапов и своего текста не переделывал. Да и не мог я писать не словами, но словесами, то есть чтоб полностью по старине. Не мог при всем желании, поскольку для меня те же юсы, ижица, фита и ферт все равно что китайские иероглифы. Впрочем, Воротынский и не настаивал. Главное, что все имеется, а изменить порядок слов, чтоб звучало заковыристее, да поменять сами слова - задача не из сложных. Поэтому «Мурку» я не играл. За фортепьяно сел сам князь и, глядя в мои ноты, на следующий день самолично принялся барабанить по клавишам, то есть диктовать подьячим окончательную редакцию.
        А что до моего участия, то я и хотел, и в то же время не хотел, чтобы князь о нем упоминал. С одной стороны, лишний раз светиться мне действительно ни к чему. Чревато, знаете ли. Когда я появился пред ясными царскими очами в виде гонца-видока, да еще изволил пошутить, пытаясь выручить Балашку, моего имени Иоанн, по счастью, так и не спросил, а искушать судьбу второй раз - лишнее. Не любит она, когда ее дергают за уд, да еще так бесцеремонно. Ох не любит.
        С другой же стороны, была у меня нужда в государевой награде. Деньги - тьфу, я их и сам заработаю. Но вот получить чин мне очень хотелось. Титул на Руси ничто - сам видел князей в лаптях. А у меня он вдобавок еще и иноземный. Зато чин… Не из тщеславия, как вы понимаете,- чтобы сватовство не сорвалось. А его пожаловать может лишь царь, и только он один. Получалось, что желательно рискнуть и засветиться.
        Тем более я имею на это полное право. Да, написано не совсем верно, не теми словами, не в таких интонациях и прочее, отчего Воротынский и передиктовал мой труд наново. И общая идея тоже его - кто спорит. А толку с этой идеи? Ее, голенькую, никто утверждать не станет, а сам бы он с ней промучился еще год и так бы ничего не сделал, судя по его черновым наброскам, которые я у него видел. Может, сами по себе они и хороши, но уж больно их мало, да и не стянуты они друг с другом - сплошное хаотичное нагромождение.
        А кто его вдохновил? Кто заставил поверить в то, что все получится? И потом, сам-то сюжет тоже мой, мною разработан и мною же доведен до ума, а из него как раз почти ничего и не убрано. Получается, что я законный соавтор. А где награда? А, Михайла Иванович?
        Воротынский - это я заметил по смущенному виду князя - тоже не хотел про меня упоминать. Понять можно - зачем ему делить лавры и славу, когда проще хапнуть все одному. А если вдуматься, то не просто делить. Иоанна Васильевича можно назвать как угодно, но только не дураком. Соображаловка у него работала будь здоров, поверьте мне. Не всегда в правильную сторону, но работала. Стоило бы ему узнать, кто еще трудился над документом, составленным столь толково, что не к чему придраться, как он тут же затребовал бы меня к себе. И спасибо сказать, и из любопытства. А там слово за слово и вытянет государь, что Воротынский, по сути дела, был лишь переводчиком моих слов на обычный манер, принятый ныне на Руси. Толмачом. Исполнителем музыки, написанной другим сочинителем.
        Это уже получится не делиться славой и почестями, а отдать их мне целиком. Жалко.
        Но, может, я ошибаюсь и маститый боярин не собирался «кидать» своего соавтора? Решил проверить. Когда князь зазвал меня к себе в покои испить на сон грядущий чару-другую хмельного меда, я заговорил на эту тему. Мол, слыхал я, что русский государь щедро одаривает своих верных слуг, потому и не знаю, то ли мне ехать к нему во дворец на коне, то ли заодно прихватить и Тимоху с телегой, а то боюсь, что не увезу я дары златые.
        Князь и без того выглядел смущенным, а тут он от моих слов даже медом поперхнулся, так они ему против шерсти пришлись. Он и после того, как откашлялся, не сразу начал откровенный разговор - уж больно тот был для него неприятен.
        Вначале Воротынский осведомился, ведомо ли мне, яко пристало вести себя при государевом дворе да как надлежит кланяться. Я тут же невозмутимо отвесил учтивый поклон а-ля д’Артаньян на приеме у Людовика XIII. Для достоверности даже помахал в воздухе правой рукой, изображая несуществующую шляпу.
        Михайла Иванович сморщился, словно в него влили стакан уксуса, заставив заесть недозрелым лимоном, и заявил, что это никуда не годится. Я заявил, что именно так в свое время приветствовал гишпанского короля Филиппа, но спорить не берусь, в каждой стране свои особенности, потому готов приняться за учебу хоть сейчас, а голова у меня в порядке, и уверен - изучу новое быстро.
        Не зная, как продолжить начатую тему, Воротынский и впрямь принялся обучать меня этому самому вежеству. Освоил я нехитрую науку почти моментально - не прошло и десяти минут.
        Затем князь вспомнил, что я не ведаю нужных словес. Если государь ко мне обратится и я отвечу не по чину - может получиться худое, потому как царь иной раз серчает вовсе из-за пустяшного. И выйдет мне тогда заместо награды кнут да батоги.
        -А как же тогда быть?- наивно спросил я.
        В ответ князь, собравшись с духом, выпалил, что дворец этот, если поразмыслить, мне и вовсе ни к чему.
        -Так ведь когда Иоанн Васильевич дознается, кто писал, все одно - обязательно позовет,- возразил я.
        -Позовет,- согласился он.- Но токмо ежели дознается. А ежели нет, то и звать некого,- развел он руками.- А коль у тебя о награде душа болит, так о том не печалуйся. Я сам…- И осекся, тяжело вздохнув.
        Еще бы. Какое уж там сам. Денег у него не хватало катастрофически. Доходило до того, что я как-то предложил ему свои, и этот гордец, скрипнув зубами, взял мою сотню. Не сразу - поколебался немного, но взял. Правда, тут же заявил, что берет только в долг, всего на одно лето и даже готов уплатить мне резу, но я так решительно отмахнулся, что он понял - и процентов не возьму, и про сам долг, скорее всего, не напомню.
        О чине не имело смысла даже заикаться - не в компетенции Воротынского. Получалось, нечем ему со мной расплачиваться. А если учесть, что я не появлюсь пред государевыми очами, то выходило, что князь просто попользовался мною и моими знаниями на дармовщинку, как какой-нибудь халявщик. Да он и сам это прекрасно понимал. От осознания этого чудовищного и совершенно неприемлемого для него факта Воротынский густо побагровел, и, испугавшись, что князя от глубокого расстройства тяпнет по темечку кондрашка, я торопливо заявил:
        -Да я и сам подумывал, что ни к чему мне появляться пред царем. А что до награды, то тут, Михайла Иваныч, ты и впрямь можешь сам заменить мне царские дары на свои собственные, тем более что речь пойдет не о рублевиках.
        Ох и возликовал Воротынский. Кубок с медом - между прочим, изрядной вместимости, около литра - одним махом вылакал чуть ли не до дна. Во как его радость пробила.
        -Сказывай.
        Удобнее момента не подыскать. И я начал сказывать. Мол, правду ты говорил, княже, о Марии, дочке племяшки твоей родной, Анастасии Владимировны, что замужем за Долгоруким. Думал я, прихвастнул ты немного - все ж таки родная кровь, ан оказывается, что преуменьшил. Неземная у нее красота. Что ликом - вылитый ангел (на самом деле гораздо красивее, но тут в ходу именно такие сравнения), что статью удалась. Словом, всем взяла. Голос послушать - птицы так мило не щебечут, а посмотрит нежно - словно одарит по-царски…
        -Гляжу, она тебя уже одарила,- с усмешкой перебил меня Воротынский, который все сразу понял.
        Ну и хорошо, что понял. Люблю догадливых.
        -Князь Андрей Тимофеевич хоть и из земщины, но за чужеродного иноземца выдавать ее не захочет,- продолжаю я.
        -Еще бы,- тут же поддакнул Михайла Иванович.- Горд Долгорукий. Горд да упрям. Ты еще не ведаешь, что ему в главу глупую втемяшилось. Он же умыслил дочку свою за царя выдать. Не ведаю токмо, возил он ее ныне на смотрины ай как.
        -Возил,- мрачно подтвердил я.- Только не вышло у него ничего, кроме…
        И замолчал, осекшись. Не время было выкладывать на стол свой тайный козырь. Неизвестно, как вообще поведет себя Воротынский, услышав такое. Вроде бы и негоже закладывать царю своего родича, но и смолчать нельзя. И что делать? Получается задачка из числа тех, про которые говорят, что решения она не имеет. На самом-то деле они есть, только от них с души воротит. С любого, какое ни принимай. А вот приемлемого и впрямь не имеется…
        -А что окромя?- тут же насторожился Воротынский.- Сведал, что княжну…
        А договаривать не стал. Не страшно вымолвить «на блуд государь взял» - стыдно. Ой как стыдно, потому что тут, если хоть сколько-нибудь заботишься о чести рода, надо доставать из ножен саблю да идти с ней к обидчику. Или требовать поля, то есть дуэли. Пусть божий суд решит. А у кого требовать? У царя? Так он и есть обидчик. Так что не будет никакого поля. Убийство будет. И не обидчика.
        Тем более вроде бы было уже в их роду такое. Еще в юности государевой, как рассказал мне один старик из дворни, поял Иоанн дочку князя Владимира - старшего брата Михайлы Ивановича, а она, не стерпев такого надругательства, утопилась в реке. Сразу же. Прямо наутро после изнасилования. В селе Калиновке старик этот тогда проживал, где-то близ Коломны. В Калиновке все оно и случилось.
        Я поначалу не поверил, думал, несет дед с пьяных глаз что ни попадя. Только теперь, глядя в сузившиеся от злости зрачки Воротынского, до конца понял - так оно и было на самом деле. Получалось, это уже будет второй по счету случай. Одно оправдание для Воротынского - фамилия у нее не та. Даже за Анастасию, случись что, хоть она и родная племянница Михайлы Ивановича, первым мстить должен муж. Его это право, его обязанность, коли он взял ее в свой род. А уж за дочку свою тем более Андрей Тимофеевич взыскивать должен.
        Только вот и Воротынскому она, как ни крути, не чужая.
        -Нет-нет,- заторопился я с ответом.- Просто, коль не выбрал государь княжну Долгорукую, то это, наверное, зазорно для отца.
        -Пустое,- с видимым облегчением почти весело отмахнулся Воротынский.- Их вон сколь на смотрины съехалось, так что - всем зазорно? Зато каждый отец про свою станет сказывать, будто его дщерь в последней дюжине[Подразумевается, что отбор невест был многоступенчатый. Вначале из двух тысяч отбирались 24 лучших, затем их число было сокращено до 12, то есть до последней дюжины, а уж потом из их числа делался окончательный выбор.] оказалась и совсем уж было государь на нее глаз положил, да тут она чихнула не вовремя, потому токмо он ее соседку и избрал. Ежели их всех послухать, так в последней дюжине несколько сотен стояло и все расчихались не ко времени.- И с широкой добродушной улыбкой осведомился: - Сватов решил заслать?
        Я кивнул.
        -Потому и хотел чин заполучить,- закинул я удочку.- Чтобы отец ее не просто за фряжского князя выдавал, а и…
        Договаривать не стал. Раз кидает с соавторством, пусть думает сам, какую должность он в состоянии для меня выпросить.
        -На этой мельнице помол не скоро выйдет…- задумчиво протянул Воротынский.- Но с божьей помощью замолвлю я за тебя словечко. Случай подвернется, и непременно замолвлю. Но тебе же не токмо чин надобен - добрые сваты потребны?
        -Еще как,- вздохнул я.
        -Оно и впрямь к Андрею Тимофеевичу абы каких нельзя - в отказ пойти может. Но и я тебе не гожусь,- огорошил меня князь новостью.- Чай, в родстве с невестой. Не принято так на Руси. Но ништо,- тут же успокоил он меня,- дай срок. Как токмо зачтет государь, что мы тут с тобой учинили, да все одобрит,- похоже, что в этом Воротынский ничуть не сомневался,- так я сразу и помыслю, кого к нему сподручнее послать. Покров токмо миновал, так что до Масленицы времени много[Свадьбы на Руси играли после августовского Успенского поста, а на селе после Покрова (1 октября) и до Рождественского поста, а затем от Рождества Христова и до Масленицы, когда ловким свахам удавалось сбыть «лежалый товар» - некрасивых, бедных и невест-перестарок.] , поспеем тебя окрутить.
        Я вздохнул с облегчением. Кажется, на этот раз у меня все выгорит, и осечки случиться не должно. Кого бы ни подобрал Воротынский - можно не сомневаться, что будущие сваты окажутся людьми именитыми и, скорее всего, с княжескими титулами. Таким Долгорукий не откажет при всем своем чванстве и высокомерии. Побоится нажить врагов.
        И когда я встретил Михайлу Ивановича, вернувшегося от государя с известием, что все в порядке, радости моей не было конца. На пиру, который закатил Воротынский по такому случаю, не поскупившись и выставив угощение для всей дворни, мой рот не закрывался ни на минуту. Я шутил, балагурил, сыпал анекдотами, которые переделывал на ходу, рассказывал забавные байки - словом, душа-парень.
        -Вот кого государю в дружки для своей невесты выбрать,- отсмеявшись над моей очередной шуткой, заявил Воротынский.- Жаль, что ты фрязин. Поди, у Бориски Годунова столь много всякой всячины в главе не сыщется.
        -Сыщется,- заявил я уверенно.
        Мне ли не знать, сколько всякой всячины копошится в голове у этого красавчика. Не только на одну свадьбу - на всю жизнь с избытком и еще на царский венец останется.
        Почему-то вспомнилась его сдержанная радость, выраженная в скромной улыбке, когда я сообщил Борису, что было мне видение, как он сидит на царской свадьбе дружкой у будущей царицы. Он и тогда сумел удержать себя в руках, не дав эмоциям выплеснуться наружу. Только по засветившимся от счастья темно-карим глазам и можно было определить, как ликует душа парня. И я уверенно повторил:
        -У Бориса Федоровича много чего сыщется. А что, государь решил все-таки жениться на Марфе Собакиной?- поинтересовался я как бы между делом.- Больная ведь.
        Признаться, были у меня опасения, что Иоанн Васильевич в последний момент откажется. Знаете, летописи летописями, а вдруг монахи чего-то напутали и на самом деле все происходило иначе.
        -Решился,- кивнул Воротынский.- Уповая на милость господню не к невесте, но к жене божьего помазанника. Сказывают, он и Малюте Скуратову место в дружках у Марфы отвел, так что тесть вместях с зятем сидеть будет.
        Уф-ф. Даже от сердца отлегло. Раз женится, значит, не такая уж она безнадежно больная. Даты ее смерти я не помнил даже приблизительно - не такой уж значительной персоной она была, а мне за три дня предстояло о-го-го сколько вызубрить, так что ее я благополучно упустил. Потому в голове отложилось лишь то, что она скончается вскоре после свадьбы. Но «вскоре» - понятие растяжимое, от нескольких дней до нескольких месяцев. И теперь оставалось надеяться, что она дождется окончания моего сватовства. И я развеселился пуще прежнего.
        Гуднули, конечно, на славу. Медок я у Воротынского перепробовал весь - и со смородиновым листом, и вишневый, и яблочный, и грушевый, и малиновый, добравшись до вовсе экзотичных - брусничных, ягодных и какого-то сыченого, о вкусе которого, равно как и о том, что именно туда добавляли, сказать затрудняюсь. Да и немудрено - мы сразу принялись употреблять его с Михаилом Ивановичем из весьма внушительной по размеру посуды - царегородских достаканов, извлеченных по такому случаю из особого поставца. Достаканы подозрительно напоминали обычные, используемые в наше время - вон, оказывается, откуда пошло их название. Отличались «дедушки» от своих далеких потомков лишь тем, что были неграненые, а вверху расширялись.
        Ну а потом я вообще перешел на чернило. Нет, я не поменял мед на плодово-ягодную бормотуху, не подумайте. Так назывался ковш для разливания, которым я черпал из стоящей братины и, из экономии времени, не переливая в достакан, отправлял его прямиком в свою луженую, закаленную глотку. Да-да, тот самый загадочный сыченый.
        Брр. Коварная штука этот мед. Поначалу все в порядке. Потом выясняется, что твои ноги - это уже как бы и не твои ноги, а неизвестно чьи, поскольку слушаться тебя они решительно не желают, на хозяйские команды не реагируют вовсе, а вместо этого предпочитают оставаться на месте и бездельничать. Я поначалу решил, что оно пройдет, ведь голова-то у меня ясная, ну и…
        Утром мне стало стыдно, когда я только-только проснулся. С минуту я усиленно припоминал, не сболтнул ли чего лишнего. Кажется, нет. Но едва, успокоившись, решил еще немного подремать и повернулся на другой бок, как коснулся чего-то упругого и горячего. Я вздрогнул и открыл глаза. Лучше бы не открывал. Лучше бы я, как страус, засунул голову куда подальше, тем более что перина - не песок. Там бы и выждал, пока это упругое и горячее исчезнет, а теперь придется как-то реагировать.
        Язык, сухой и шершавый, еле шевелился, но я все-таки выдавил из себя хриплое и жутко глупое:
        -А ты чего тут делаешь, Светозара?..
        Глава 18
        Влюбленная ведьма
        Думаете, что она мне ответила? Никогда не догадаетесь. Вообще ничего, будто я и не спрашивал вовсе, а если и спрашивал, то не ее.
        -Проснулся соколик,- только и проворковала озабоченно.- Тебе, поди, кваску принесть? Али сбитня сладкого? Что лучше-то?
        И потягивается. Сладко так, словно кошка. Даже глазищи похожи. Уже не бирюзовые они у нее, и не цвета морской волны. Если сравнивать с чем, то, скорее всего, майская трава подойдет. А может, изумруд.
        Но мне не до сравнений. Мне бы выпроводить ее побыстрее. Главное, всего неделю назад состоялся у меня с остроносым откровенный мужской разговор. Терпел он, терпел и не выдержал - улучил минутку, когда я выйду во двор свежим воздухом подышать, и тут же ко мне:
        -Как девку делить будем, княже?
        Это мне-то, фряжскому князю Константину Монтекки, какой-то холоп, пускай и ратный, осмелился задавать такие вопросы?! Нет, я никогда не кичился перед простым людом своим происхождением. К тому же липовое оно у меня, так чего нос задирать? А вот тут, в первый раз за все это время, припомнил наши предыдущие «радостные» встречи, и во мне взыграло:
        -Это ты, холоп, меня, князя, о дележке вопрошать надумал?! Ты, Осьмуша, в своем ли уме?! Или его тебе крымчаки отбили вместе с ухом?!
        Красиво я его отбрил. Даже самому понравилось. Заодно и насчет ранения прошелся. Ему ж и впрямь чуть ли не треть уха татары ссекли. Не успел он увернуться, когда они на него втроем навалились. Голову из-под удара убрать удалось, а вот кусок уха отлетел.
        Ох как остроносому мои слова не понравились. И про холопа, и про князя, и про ухо. Получалось, в разных мы с ним весовых категориях, так что на бой не вызовешь, и я, стало быть, могу безнаказанно называть его недобитым уродом. Стоит Осьмуша, зубами скрипит, тонкие губы свои кусает, пытаясь сдержаться. Если бы зрачки могли превращаться в сабли, я бы уже имел несколько десятков ранений. Только не могут они этого.
        -А на скрежетание твое зубное мне тьфу и растереть сапогом,- добавил я.
        Но Софрон хоть и злобен, а выдержку сохранить умеет. Потому и цел он до сих пор. Будь ты кем угодно - татем, воином,- но в бою помимо азарта нужно иметь еще и хладнокровие. Разные это эмоции, противоположные, но сочетаться должны. Не для победы - для выживания.
        -В сече бок о бок сабельками помахивали,- решил напомнить он мне.- Там оба наравне были.
        -Вот там бы и спрашивал,- спокойно ответил я.
        -А ныне нельзя?- осведомился он.
        -Ныне шапку снимать надо!- отрезал я.- И с вежеством подходить, используя куртуазные манеры поведения и соблюдая соответствующий этикет.
        -Чего?- растерялся он.
        У бедняги даже рот от изумления открылся. Не иначе как решил, что я с ним на родном фряжском языке заговорил.
        -Того!- отрезал я, а дальше мне с ним и говорить расхотелось - хватит. Он мне и без того вечерний моцион испортил. Развернулся я и подался к крыльцу, к своим бумагам. А мне в спину отчаянное:
        -Княже! Да люблю же я ее!
        Словно из самой глубины души вырвалось. Не слова - стон сердечный. Ну как тут проигнорируешь. Пришлось повернуться. Оп-па, а Осьмушка-то уже и шапчонку свою скинул, в руке трясущейся комкает. И губы трясутся. Как рука. Давно бы так, а то гонористые мы больно. Теперь можно и сжалиться. К тому же я и сам влюбленный донельзя, так что сострадание к чужим мукам имеем. Ладно, знай мою доброту. И правда, в одних боях бок о бок, так чего уж теперь.
        -Иной раз человек и готов свое сердце отдать, да другой в нем не нуждается. Понял ли?
        Стоит улыбается, не верит. Может, думает, что раз ухо изуродовано, так оно теперь и слова точно так же уродует, смысл их искажает? Еще, что ли, повторить для надежности, чтоб понял.
        -Так ты, князь, с ней не того?
        Ну точно. Не иначе как ополоумел от услышанного. Или не поверил. Еще бы, такая девка, такая девка - неужто кто по доброй воле откажется?! Особенно когда и уговаривать не надо - сама на шею вешается. Понятно, князь, так что с того. После постели под венец вести не обязательно, даже если баба брюхо нагуляла. Натешился да бросил.
        Вот только она мне и впрямь не нужна. Совсем. Уж не знаю почему, но я еще с ранней юности от таких шарахался. Может, глупо это, но я всегда считал, что постель - это своеобразное празднование победы. Ну что-то вроде награды. А какой может быть победитель, если боя не было вообще? Получается, не успел ты подъехать к крепости, как она уже выкидывает белый флаг.
        С одной стороны, хорошо. Во всяком случае, удобно - это уж точно. Никаких тебе усилий. Пришел, увидел… наследил. Но я люблю, чтоб азарт проснулся - смогу или нет. Тогда только и чувствуется выигрыш, иначе никакого желания. Так что она проиграла изначально. Можно сказать, в тот день и час, как только в первый раз намекнула, что она бы вновь не против ко мне в постельку. Там еще, в посаде под Серпуховом.
        Но если бы была только одна эта причина, все равно бы я так сильно не упирался. Всякое в жизни бывало. В конце концов, если женщина просит, да еще так настойчиво, то грех ей не уступить. Не убудет же от меня, верно? Вот только я хоть и не верю в мистику, хоть и скептик по натуре, но все одно - из-за глупостей рисковать не собирался. К тому же факты - вещь упрямая, а они утверждали, что девица и впрямь способна на что-то такое.
        Помню я, как там, в Серпухове, униженно ползал на коленях мужик, лишенный за свои блудливые и притом оскорбительные речи мужской силы. Напрочь. И ползал не перед старухой - перед Светозарой. Помню и хищный прищур ее надменных глаз. Она долго стояла, наслаждаясь обретенной над ним властью, внимательно и чуть отрешенно разглядывая, как его кудлатая бороденка метет пыль возле носков ее нарядных синих сапожек, но потом все-таки сжалилась, небрежно-звонко прищелкнула пальцами и негромко произнесла:
        -Ладно уж. Ступай отсель. Ослобоняю. Да впредь язычиной своей поганой не больно-то трепи - чай, не баба.- И вдогон: - А ежели избу нашу запалишь, яко надумал, вовсе все отсохнет.- И как припечатала: - Навеки.
        Судя по всему, мужик и впрямь думал именно о поджоге, поскольку тотчас сбился с торопливого шага и немедленно перешел на бег, но тут же споткнулся, упал, вскочил и, испуганно оглядываясь на усмехающуюся Светозару, бегом похромал дальше, торопясь скрыться с ее насмешливых глаз.
        А ведь этот случай был далеко не единичный. Не знаю, может, она хороший экстрасенс, гипнотизер или еще кто-то - пойди разбери. Да и не в названии дело. Главное - способна. Потому и сделал для себя вывод - лучше не начинать, чтобы у человека не появилось вредных иллюзий, тем более что тут все гораздо хуже, потому как иллюзии у нее уже имеются. И давно. Она ж меня как минимум в постоянные любовники прочит, а то и в мужья - толком не вникал. И это еще до постели, а если переспать? Тогда точно сватов зашлет - домового да водяного с лешим,- попробуй откажись.
        А потом одно дело - неразделенная любовь, совсем другое - ревность, а значит, месть. И хорошо, если она эту месть приготовит милому дружку - я за себя не боюсь. А если подлой разлучнице? Княжной рисковать? Тут обычный человек и тот может натворить о-го-го чего, а уж коль отомстить захочет ведьма, впору за крест хвататься…
        Только я ни в них, ни в прочую церковную лабуду не верю. Не по мне это. Так что, начни Светозара действовать, опереться смогу только на самого себя, а хватит ли сил - не знаю. Да и не мастак я сражаться с бабами. Если действовать по своим правилам, в открытую - обязательно проиграешь, а по их - противно. Да и какие там у ведьмы правила? Неизвестны они мне. Заговорам, что ли, начать учиться или специалиста пригласить?
        Говорил это, но еще раз повторюсь, что я был ей искренне благодарен за то, что она вытащила меня с того света. И ей, и бабке Лушке. Но благодарность - это одно, а любовь - нечто иное. Совсем иное. Я уж и Светозаре попытался объяснить, да куда там. Будто глухая становится. Глазищами только сверкнет в ответ и прошипит неизменное:
        -Все одно мой будешь.
        Вот и поговорили начистоту.
        -А как же серьги, боярин?- лепечет остроносый.- Она мне сказывала, похваляючись…
        Да какая разница, что она тебе сказывала?
        Это две недели назад было, перед очередным разговором со Светозарой. Решил я прокатиться на Пожар. Нет, не по пепелищу - на будущую Красную площадь заглянуть.
        Конечно, нынешние торговые ряды даже не одна десятая прежних - гораздо меньше. Однако прикупить то, что я давно задумал, мне удалось. Снедь на телеге, что Пантелеймон привез бабке Лушке, когда забирал меня от старухи,- это одно. К тому же они от князя, а не от меня. Потому я и считал себя в долгу. Конечно, оплатить возвращенную мне жизнь по-настоящему я не в силах, но хоть как-то, пускай частично…
        Бабке Лушке я купил шубу. Хорошую, лисью. Аж двадцать рублей купец запросил, на пятнадцати с полтиной мы с ним по рукам ударили. Серьги Светозаре я выбирал подольше. Как назло, попадались только с синими камешками, а с зелеными нет, и все. Но нашел, купил.
        Ух как у девки глаза разгорелись. Оказывается, точно в цвет мои камешки пришлись. Только разгорелись они ненадолго. Едва я сказал слова благодарности про спасенную жизнь и прочее, они у нее тут же и потухли. Поначалу она даже назад мне их протянула.
        -Возьми,- говорит.- Опосля подаришь, когда любовь проснется.
        Пришлось напомнить.
        -Проснулась моя любовь, и давно, да только не к тебе.- И руками развел.
        Мол, что я могу поделать. Не властен над собой человек. Кого полюбить, не он решает - сердце ему велит, а оно - штука темная.
        Усмехнулась Светозара. Глаза снова бирюзового цвета - злость, значит, пропала. И задумчиво так спросила:
        -И чем же она лучше меня, боярин? Али тем, что, как и ты, княжеского роду?
        Ну что тут ответишь. Да не лучше и не хуже, а просто никакого сравнения, потому что она - единственная. Решил, что самое удобное и впрямь на род сослаться. Глядишь, понятнее будет. Кивнул, соглашаясь.
        -Потому ты ее и выбрал?- скривила она губы.
        Ох и дура девка. Да я на самом-то деле из-за того, что она княжна, так намучился, что дальше некуда. Попробуй-ка найди таких сватов, чтоб уболтали этого скрипучего. Я бы прямо сейчас все отдал, что у меня есть, лишь бы она где-нибудь в холопках числилась. Нет, вру, рублей двадцать бы оставил. Для выкупа. А потом дал бы ей вольную и в ноги бы рухнул, а в руках протянутых сердце в подарок. Прими, милая, не побрезгуй. Ну и ответил Светозаре соответственно. Мол, любимая - звание куда выше княжны. Она для влюбленного сердца всегда царица, не меньше. А то и богиня.
        -И я бы царицей для тебя была, если бы ты… в меня?- осведомилась она.
        -И ты бы тоже,- ответил я.- Только этому не бывать. Не живут в сердце две любви вместе. Тесно им там.
        -Ладно, верю я тебе. И серьги твои возьму. Пусть это твоим первым подарком будет для девки Светозары.- И вздох тяжкий.
        Ну слава богу, договорились. Поняла наконец. Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда. Я даже улыбнулся. Только зря радовался. Рановато. На самом деле ничегошеньки она не поняла.
        -Первым и последним. И следующий ты мне по любви подари, а коль не будет ее, то и дары ни к чему.
        Вот и поговорили. Упертая девка, нечего сказать. Почти как я. Может, еще и потому не нравится мне упрямство в людях - себя в них вижу, как в зеркале, и увиденное не очень по душе. Словом, не люблю…
        Но не рассказывать же обо всем этом Осьмуше.
        -А серьги,- отвечаю остроносому,- я ей за лечение подарил. Доволен? И вообще, не пошел бы ты куда подальше, а то осерчаю!
        А больше разговаривать не стал - наверх подался.
        Теперь вот лежу, нашу с ним беседу вспоминаю, а самого стыдобища разбирает. Как ни крути, а получается, будто я ему пообещал, пусть и косвенно, намеком, что никаких дел иметь с ней не буду и любовь крутить тоже. Но лежу, не встаю. Очень уж неохота подниматься первому. Она ж меня полностью раздела, и куда засунула штаны, одному богу известно. А еще черту, с которым она сродни. Пускай сама первой встает.
        Но и она не торопится, ответа ждет.
        -Квасу,- говорю.- Кувшин целый. Только чтоб старый был, покислее.
        Думал, пока искать станет, штаны напялю да Тимохе разгон дам - зачем пустил. Но не тут-то было. Потянулась Светозара лениво и мурлычет:
        -Вот и славно, что выбрал. Счас я Тимоху покличу.
        Только этого мне и не хватало для полного счастья.
        -Не надо Тимоху,- выдавил я хриплым голосом.- Расхотел я квасу. А тебе самой вставать-то не пора? Заждались, поди, на поварне.
        -Успею,- отмахнулась она с ленцой и, привстав на кровати, так что налитая тяжелая грудь оголилась полностью, мечтательно выдала: - Я ж с того самого часу, как тебя впервой увидала, все в думках своих грезила, как мы с тобой после сладкой ноченьки просыпаемся да рядышком лежим. Обожди малость. Дай посмаковать-то. Али не насытился еще?- И склоняется надо мной.
        Сама коварно улыбается, а грудь ее с крупным коричневым соском, который эдак по-боевому, чуть ли не на сантиметр уже выпер, как копье, уже надо мной нависла. Чую, чья-то шаловливая ручонка меж тем уже вовсю лазит под одеялом. Не ищет, нет. Нашла-то она сразу, да и мудрено было бы не найти. И не настраивала она ничего, скорее уж до последней стадии доводила, потому что у каждого терпения и у каждого принципа имеется своя рубежная черта - вот до сих пор еще куда ни шло, а дальше…
        Оправдываться не собираюсь, но задам один вопрос: а вы бы на моем месте удержались?! Только честно! То-то.
        Получилась какая-то раздвоенность. В сердце одна, а тело уже и слушать ничего не хочет - ему другую подавай, ту, что поближе, с соском, как копье, вперед нацеленным, с налитой грудью, с шаловливыми ручонками…
        У меня и посейчас перед глазами статная наездница, особенно ее лицо. На лбу мелкой россыпью капельки пота, глаза даже не зеленью горят - кровью налились, а в середине зрачка бесовский огонь полыхает. Рот полуоткрыт, и видно, как из него язычок то и дело выскальзывает, губы цвета запекшейся крови облизывает. Ни дать ни взять вампирша перед трапезой в предвкушении лакомой пищи.
        Густые волосы, что россыпью на пышных плечах, подрагивают ритмично, в такт движениям. И грудь тяжелая, налитая, с огромными сосками-копьями перед самыми глазами моими точно так же ходуном ходит. Вырваться и не думай. Стальные тиски могучих бедер обхватили намертво - того и гляди кости затрещат. Да я, если честно, и не пытался - самого азарт обуял.
        А всадница торопится, спешит до финиша добраться, чтоб первой успеть. У самой уже не только на лбу, по всему телу пот выступил, ручейками стекает - острый, дурманящий, возбуждающий. Но не сдается наездница, гонит во весь опор. И как только в седле удерживается?
        Но и жеребец ей послушный достался. Не иначе как азарт жокея ему передался - такую прыть выказал, что о-го-го. Дружно мы скакали, как одно целое. Впрочем, в те мгновения мы и впрямь стали одним целым. Во всяком случае, телесно. Так слились - не разорвешь. Прямо тебе кентавр какой-то, только голов две и в каждой сладкое головокружение от безумной скачки.

«Хорошо хоть, что шпор нет»,- мелькнуло в голове отрешенно. Зря мелькнуло. Вспомнила она про них. Еще неизвестно, что острее - железные шпоры или стальные женские когти. Я, например, уверен, что последнее. А уж если их всадить в грудь со всего маху, не жалеючи лошадь, то тут и вовсе никакого сравнения. А вдобавок еще и зубами в шею. И почти сразу с диким животным криком перескочить финишную черту. Вместе с конем.
        Победа!
        Не подвел жеребец. Доскакал. Успел.

«Уж лучше бы я в это утро мерином[Мерином называют кастрированного жеребца (примечание для горожан).] побыл»,- с запоздалой тоской подумалось мне.
        Только теперь пропала моя раздвоенность. Тело стыдливо умолкло, увидев, что натворило, да поздно уже - что сделано, то сделано. Чего уж теперь. Поздно, родимый, боржоми хлебать - все равно почки давно тю-тю.
        Лежу, не шевелюсь. И сил нет, и придавлен я вдобавок. Припечатан. Размазан. И морально, и физически. Морально, потому что так откровенно мною еще никогда не пользовались. Ну а физически… Думаю, тут объяснять не стоит. Я же говорю - статная она, крепкая, даже могучая, не то что коня на скаку - мамонта за хобот удержит. Легко. А будет сопротивляться - бивень сломает. Или оба сразу. Чтоб покорился лохматенький. Ей все нипочем. Она жизненными соками налитая. Чужими. В том числе теперь уже и моими.
        У меня даже от ее жадного поцелуя и то не было сил отвернуться. Взаимностью не отвечал, но и язык ее из своего рта не выталкивал. Всего она меня высосала. Досуха. Капельки не оставила.
        -А ты говоришь, княжна какая-то,- усмехнулась она торжествующе, поблескивая массивными ягодицами и напяливая на голое тело сарафан.- Нешто сумеет она так-то ублажить? Да нипочем. А тебе и имени менять не надо. Она Маша, и я Маша - эвон как удобно,- выдала она мне, стоя у самых дверей.
        Это она зря сравнила. Не подумавши. Такими вещами… Если б сапог лежал подальше, я б до него навряд ли дотянулся, но он стоял рядышком, так что я собрал все оставшиеся силенки и отправил сапог в полет. Точно влепил, не подвела рука. Жаль, в косяк угодил. Успела она за дверь выскочить. И тут успела.
        А я - нет.
        Оставалось лежать и разглядывать на своей груди печать победительницы. Хотя нет, скорее уж тавро, которым она заклеймила своего жеребца, да еще на всякий случай дважды, чтоб точно никто не увел - по четыре борозды с каждой стороны. Вон они, в кровавых капельках. Помни, Костя, отчаянную скачку, не забывай лихую ведьму.
        Хотел было я Тимохе высказать все, что о нем думаю, но и тут неудача. Мой стременной спал как убитый - еле-еле удалось его добудиться. А едва он продрал свои бесстыжие глаза, тут же клясться принялся - мол, два ковша пива, а больше ни-ни, да и то второй не хотел. Если б Светозара-лекарка, что на поварне, так умильно не глядела, он бы и его пить не стал, но она во здравие князя-фрязина предложила, вот он и осушил, а что дальше было - ничего не помнит.
        И Воротынский тут как тут. На шею мою с ухмылкой поглядывает, а сам бороду лукаво поглаживает.
        -Как лекарка? Довела - не уронила?
        Оказывается, когда нам с ним пришло время расходиться, он даже не успел никого позвать, чтоб мне подсобили добраться. Полное ощущение, будто она стояла за дверью и все слышала. Тут же откуда ни возьмись вынырнула и предложила свои услуги.
        -Я поначалу усомнился - управится ли? Она ж тебе по плечо, хошь и крепка баба, ничего не скажешь. Так лекарка в ответ, мол, не впервой мне его на себе волочь, сдюжу,- все так же лукаво улыбаясь, рассказывал он и невозмутимо добавил, опять посмотрев на мою шею: - Видать, и впрямь сдюжила. Да и ты тоже.
        Ай да Светозара. Всюду успела. И Тимоху сонным зельем опоить, и перед князем вовремя появиться, и меня поутру оседлать. Кто сказал, что бабы - ведьмы? В самую точку. Целиком согласен. Не все, конечно, но одну я знаю наверняка.

«Ладно,- думаю,- в конце концов ничего страшного от одного раза случиться не должно. В верности и любви я ей не клялся, замуж не звал, даже нежных слов не говорил. Ни одного. Не дура же она. Должна понять, что ей просто подвернулся чертовски удачный момент, и она им воспользовалась на всю катушку. Ну и мною заодно. А то, что я разок не устоял, если уж так разбираться, вина не моя, а папашки моей княжны, Андрея Тимофеевича. Если бы у него в голове водилось поменьше глупостей, то со мной такого не приключилось бы, а теперь чего уж.
        Это я так себя успокаивал. Даже решил - к лучшему оно, теперь точно угомонится, а если ей со мной не понравилось, тогда совсем красота. Да и княжна далеко, так что не узнает, как я один разок не сумел сдержаться. Откуда? Я каяться не собираюсь - из ума еще не выжил, так что все шито-крыто. И вообще - что естественно, то небезобразно.
        Только зря я рассчитывал на тайну. В тот же день ближе к вечеру я понял, что дворне все известно. Сама похвасталась? Навряд ли. Скорее всего, крик ее услышали. Тот самый. Ну и ладно, пусть себе шушукаются. Пусть женская половина смотрит с завистью на нее, а другая - мужская - на меня.
        И ненависть в глазах остроносого тоже ерунда. На него мне тоже плевать. Не хватало еще, чтоб я пошел к нему извиняться. Не дождется. Сам виноват. Не был бы Осьмуша грязной тряпкой, глядишь, и вышло у него что-нибудь. Это не мои слова - ее. Ведьмы. Она еще месяц назад их произнесла, когда я в очередной раз пытался ее урезонить. Тогда-то она мне и разъяснила, почему не желает иметь с ним никаких дел. Дескать, силу ей подавай, тогда только девке любо, а когда сами стелются под ноги - никакого интереса. Я даже опешил от таких слов. Получалось - слушаю ее, а выходило - самого себя.
        Она тогда много чего о нем наговорила, и не думаю, что хоть одно словечко из сказанного пришлось бы ему по душе, начиная с внешности, которой остроносый весьма гордился. Вообще-то, на мой взгляд, он был достаточно привлекателен - рожа чистая, без оспин, глаза большие, да и цвет приятный - этакий серовато-голубой, с водянистым оттенком. И сам он широкоплечий, да и рост приличный, всего на полголовы ниже меня. А то, что нос чуть больше нормы,- мелочь. Но у Светозары на этот счет было иное мнение.
        -Ни болести, ни недуга, а губы словно дерюга - и как тут целовать друг друга?- насмешливо фыркнула она.- И зубы во рту, яко горелые пни - повалятся, только ногою пни. А в очах яко слюда, и мутны они, будто помойная вода.
        Потом пошло и вовсе столь интимное, что я не хочу даже цитировать, а закончила она, разумеется, критикой его выдающегося шнобеля:
        -А уж нос и вовсе что речная коряга, под коей сом большой спит да жидким усом шевелит.
        -Усы и у меня не больно-то густые,- попытался урезонить я не в меру разошедшуюся в своей критике девку.
        -У тебя вовсе все иное,- ласково пропела ведьма, тут же сменив презрительный тон на нежное воркование: - В усах шелк, в речах толк, что стан, что рост, а уж как ты про-о-ост…- Она даже мечтательно зажмурилась, после чего выдала итог: - Нешто я вовсе из ума выжила - нарядный летник на посконное рубище менять? Сказываю же, тряпка он грязная.
        -А почему грязная?- спросил я, не зная уже, что сказать и как возразить.
        -Душа у него такая,- отрезала она сердито.- Я ж ведьма. Я душу враз чую. Черная она у него, заскорузлая.
        Только я хотел уточнить про черную душу, мол, какая она у ведьмы и не родственная ли Осьмушиной, но она меня опередила:
        -Моя тоже черная, но у нее цвет такой. А у него от грязи. То совсем иное. Может, я еще и потому к тебе тянусь, что своей черноты хватает. С избытком. Мне и самой от нее уже тошно, потому и хочу ее разбавить.
        И все это с таким надрывом в голосе, что мне ее в очередной раз стало жалко. Хорошая же девка, а вбила себе в голову всякие глупости и не хочет от них отказываться. А она продолжает:
        -А что до Осьмуши… Ты вот княжну любишь, а он…
        -Тебя,- вставил я.
        -Нет,- покачала она головой.- Думает лишь так. На самом деле он себя во мне любит. А тебя ненавидит еще и потому, что я к тебе тянусь. Очень уж ему хочется хоть здесь тебя опередить да не допустить, чтоб ты ему нос вострый утер. Коль не ты - и он бы так за мной не увивался. Точно я тебе говорю.
        Пожалуй, за все время это у нас с ней единственный в таком тоне разговор состоялся - спокойный, задушевный, без глупостей и приставаний.
        Кстати, сразу после нашей «скачки» она и впрямь затихла. На время. Даже на глаза ухитрялась не попадаться. Возможно, приходила в себя, а может, просто решила, что уж теперь-то я точно влип, втюрился, втрескался, да не просто, а по самые уши, и потому пыталась меня «выдержать» - авось стану посговорчивее. Снова момент выжидала. Но это уж дудки, не на того напала. Потом вновь стала как бы невзначай напоминать о себе - куда ни иду, и везде она на пути.
        Видя, что я не реагирую, она неожиданно засобиралась в дорогу, сказав перед уходом, будто идет куда-то в дальний женский монастырь замаливать грехи. Совсем хорошо. Хоть от этой проблемы избавился. Я даже не стал уточнять, в какой именно. Дальний? Вот и прекрасно. По мне, чем дальше, тем лучше.
        Да и не до нее было. Я дни считал, пока мой сват, которого подыскал Воротынский, отправится под Псков. Михайла Иванович нашел его не сразу, поскольку дело трудное и далеко не каждый, как объяснил мне князь, за него возьмется. Я еще удивился, а он пояснил, в чем главная сложность - сватовство-то за безродного.
        -Ты в своих краях князь, спору нет. А здесь, на Руси, ты покамест никто. Сват же, он вроде поручителя. А кому охота за безвестного фрязина ручаться?
        -А сам ты, Михайла Ивыныч?- спросил я.
        -Сказывал же, в сродстве мы, потому и негоже. Но это токмо одно, а есть и другое. Я хоть и в чести ныне, ан все одно - помнят мою опалу. И Андрей Тимофеевич помнит. Он в прадеда памятью уродился - ничего не забывает.
        -Так сколько лет миновало!- возмутился я.- Что было, то быльем поросло.
        -Это у смерда нерадивого поле быльем-сором зарастает, а у людишек память цепкая. Ныне без того никак. С лица поглядишь - улыбается, а внутри все на крепких запорах - не достучишься. Потому это, что мыслят - кой ляд ему подсоблять? Ныне он в чести, а ежели к завтрему сызнова в опалу, тогда как?
        -За безродного…- протянул я задумчиво.- А как же Малюта Скуратов? Он-то…
        -Тьфу ты!- сплюнул в сердцах князь.- Дело к ночи, а ты его помянуть удумал.
        -Так ведь не лукавый же,- возразил я.
        -Зато прихвостень его. Да и иное там. Он-то дочерей выдавал, а их, хошь и безродных, за именитого боярина куда как легко отдать. Тут понимать надобно - хошь родичи невесты от того и возвысятся, но и женихова родня не унизится. Они при своем останутся, и урону жениху в том нет. Сам помысли - кого царь своему сыну просватал? Евдокию Богдановну Сабурову. Велик ли ее род? Не сказал бы. На Руси десятки иных куда как именитее. Но урону своей чести от такого родства государь не зрит. А ежели бы у него дочь была, выдал бы он ее в род Сабуровых?
        Я хмуро промолчал. Ответ был ясен, но произносить его вслух мне почему-то не хотелось. Пришлось отвечать самому Воротынскому:
        -Никогда. Он и за Ваську Шуйского бы не отдал, и за Федьку Мстиславского, а они и вовсе из самых что ни на есть Рюриковичей. Вот так-то. Потому и князю Андрею Тимофеевичу свою дочку за тебя отдать - урон.
        Но сват отыскался. Оказывается, есть уже на Руси люди, готовые поручиться за безродного фрязина. И люди эти не простого роду-племени, а из князей. Например, Петр Иванович Татев. Не забыл он того разговора перед битвой под Москвой. И совет мой про гонца тоже помнил. А уж когда Воротынский ему тонко намекнул, что я и к уложению о станичной и сторожевой службе руку приложил, тут и вовсе возражения отпали.
        -Опосля свадебок сразу и двину,- заявил он, подразумевая царские.
        Оставалось считать денечки.
        До первой, когда женился сам царь, время прошло быстро. Хорошо было отоспаться после бессонных ночей. А вот до второй - царевича - оно уже тянулось гораздо медленнее. Но я дождался. Как ни растягивал бог Крон часы и сутки, а я его переупрямил, выдержал. И сборы в путь-дорожку тоже выдержал, хоть и медлительные они были у Татева. Ну ничего - от пары дней меня не убудет. Полтора года ждал, зато теперь осталась самая малость.
        Наконец князь выехал. И погода не подвела. Как по заказу все снежком покрылось. Теперь можно по новой отсчет вести. Туда санного ходу недели две, не меньше, да обратно столько же. Плюс к ним еще неделя. Получается, ближе к Рождеству вернется, а может, и раньше.
        И все бы ничего, только томило меня дурное предчувствие. К тому же мой сват выбрал недобрый день для дороги. Едва успел примчаться с его подворья гонец, чтоб сообщить о княжеском отъезде, как грянули колокола. Немного их уцелело в Москве, так что звук в основном доносился из Кремля, но какой звук. Не просто так они звонили, не на вечерню созывали народ, как мне вначале подумалось. Перебор это был. Тот самый, что используется при отпевании или погребении.
        И тянулся по Москве медленный звон. Поочередно в каждый колокол от малого до большого, а потом одновременно во все, и вновь тоненький плачущий голосок самого малого.

«Плачьте, люди, по умершей три дня назад в Александровой слободе в расцвете сил юной царице Марфе Васильевне. Недолго ей довелось побыть в женах государя - всего две недели. Плачь, православный народ»,- рыдали колокола.
        Я вздрогнул. Одна надежда, что Татев поспеет к Долгорукому раньше, нежели до того дойдет скорбная весть, иначе…
        Татев не поспел. Получилось как раз иначе…
        Глава 19
        Кто кого?
        Не к добру был зловещий знак, явно не к добру. Чувствовал я это. Да что там - уверен был на все сто, что Татев вернется ни с чем. И снежок этот, выпавший похоронным саваном, тоже сулил недоброе. Что-то надо было предпринять. Руки чесались, в голове звенело тоненько и протяжно: «Царь свободен, царь свободен».
        Бредовые идеи возникали в мозгу одна за другой, вплоть до того, что пойти сейчас к Иоанну и предложить оживить его нареченную. Знаю я, дескать, одного человека, который может помочь. Я даже собрался идти с ней к Воротынскому. Хорошо, что остановил себя - мол, утро вечера мудренее, тем более князь сейчас давно спит.
        Насчет мудрености вопрос, конечно, спорный, но то, что утро навевает мысли потрезвей,- факт. Когда я все это обдумал на свежую голову, то и сам присвистнул от количества препон, высветившихся на моем безумном пути, начиная с Михайлы Ивановича, который ни за что не согласится поддержать меня. Получалось, аудиенции у величества надо добиваться самому.
        Но это еще куда ни шло. Чай, он - не всенародно избранный президент, и доступ к нему возможен, особенно если заявить, что прошусь к нему в подданство. Но что я ему скажу? Получалось, я знал все о болезни царицы гораздо раньше, если так уверенно поставил диагноз. Откуда? Почему не пришел сразу? Малюта-а! Разберись-ка, родной. И разберется Григорий Лукьянович, вывернет до донышка. Вначале со мной, потом до Андрея Тимофеевича очередь дойдет, а уж потом и до его семьи. Я вздрогнул, вспомнив истошный визг юной пятнадцатилетней дочурки казначея Фуникова, животный крик его супруги, и понял, что царя в это дело вмешивать нельзя. Как-то он неправильно разбирается, и вообще его методы чересчур суровые.
        Решить все без него? Ну ухвачу я бабку Лушку, а есть ли у нее противоядие или травы, которые сводят на нет те, что она дала Долгорукому? Ладно, пускай есть. А что дальше? Полезем вместе с ней ночью в Успенский собор? Ах да, Марфу положили не там, а в Девичьем монастыре. Ну и как мы туда заберемся? А плиту на саркофаге отодвигать - справлюсь я в одиночку, поскольку на помощь бабки рассчитывать нельзя, годы ее не те.
        К тому же оставалось главное - если девушка спит, значит, она дышит. Получалось, что ей нужен кислород. Совсем немного, гораздо меньше, чем обычному человеку, но нужен. Под этой плитой, в замкнутом пространстве его не так уж и много. Пока я смотаюсь за бабкой Лушкой в Серпухов, пока обратно, пройдет столько времени, что спасать будет попросту некого.
        Ну и последнее. Даже если нам удастся сделать все как положено и она откроет глаза. Пусть. Шанс на удачу имеется. Крохотный. Один из миллиона, но имеется. Что дальше?
        И напрашивается простой, хотя и жутковатый ответ - то, что обычно делают с мертвяками, встающими из гроба. Кол осиновый, и всего делов. В любом случае царь до себя ее не допустит. Никогда. С его воображением-то. Да он даже смотреть на нее будет только издалека, потому как они все здесь суеверные.
        А уж то, что он посадит на кол ее спасителя, как колдуна-зловреда,- это и к бабке ходить не надо. Да он к ней и не пойдет. Вместе мы с ней усядемся. В смысле не на один кол, но рядышком. Или сожгут нас обоих. Словом, выбор невелик.
        Пришлось отказаться. И теперь оставалось лишь бездельничать и томиться в ожидании возвращения князя Татева, а догонять да ждать - хуже нет. Умучаешься, особенно с последним - в безделье время-то бежит куда как медленнее.
        Именно потому я и принял предложение остроносого всерьез научиться сабельному бою. Был Осьмуша на удивление приветлив, когда заговорил со мной. Дескать, жалко ему меня, потому как жить с таким знанием ратного боя мне осталось до первой битвы, от силы до второй. Но это уже предел. Дальше домовина и погост.
        Я даже немного обиделся. Конечно, я не супермен, и до того же остроносого мне семь верст и все лесом, но и не такой уж неумеха, как он тут отозвался.
        -Была уже первая битва,- возразил я.- Живой, как видишь.
        -Велик господь и милосерден,- заметил Осьмуша.- Посылает иной раз на землю чудеса для нас, грешных,- сожалеюще вздохнул он, покосившись на меня.- Вот и ныне сподобил явить чудо - тебя, живого. Так ты что, и впредь на милость вседержителя полагаться станешь? А я- то мыслил подсобить фряжскому князю, дабы он шаблю яко помело в дланях не держал.
        -Я-то целым из сечи выскочил, а вот тебе, гляжу, татары знатную отметину сотворили. Будто имечко твое знали. Как раз осьмушку от уха оставили,- огрызнулся я.
        Остроносый озлился, но себя сдержал.
        -Так что, княже, желаешь поучиться, али у холопа ратного тебе в зазор?
        И я… согласился. Нет, не надо меня считать самоубийцей. О настоящих боевых клинках, остро заточенных для чьей-то вражеской шеи, не могло быть и речи. Да и он о них не заикался. Упомянул лишь разок, с эдакой легкой ехидцей - вроде как на слабо брал, но не тот случай. Я ему и пояснил, причем деловито и спокойно, что бояться вовсе не боюсь, но с боевыми саблями учеба слишком плохая и проку в ней никакого.
        Парадоксально звучит, но это действительно так. Ударить со всего маху соперника ею нельзя, потому что перед тобой не враг, а партнер, значит, удар придется замедлять, останавливая его у самой поверхности головы, шеи, груди и так далее. Получается что-то вроде бесконтактного карате - штуки замечательной, но в настоящей драке могущей запросто подвести, потому что удар, отработанный десятки раз во время учебы, человек и в бою может автоматически нанести точно так же. По привычке. А перед тобой уже не соперник - враг, которого надо убивать, а не обозначать, что ты его якобы ранил.
        Иное дело деревянные или, на худой конец, старенькие, тупые и вдобавок обмотанные в несколько слоев крепкой толстой рогожей. Самого Осьмушку, как я стал частенько называть Софрона, решив, что Осьмуша звучит для него чересчур ласково и почтительно, они тоже устраивали гораздо больше. Убей он меня - ему тоже в живых не быть. Воротынский не тот человек, который станет слушать оправдания. А тут убить не убьешь, но влепить можно хорошо, потому что никто не стесняется, оба прикладываются от души, как придется.
        Правда, остроносый поначалу осторожничал - наставить мне синяков, а следовательно, озлобить, в его планы не входило. Как выяснилось уже после второго по счету занятия, он решил втереться ко мне в доверие. Для чего? Трудно сказать. Целей много.
        Может, для того, чтобы я из мужской солидарности прогнал от себя Светозару, но, скорее всего, и впрямь, видя относительно вольготную жизнь моего стременного, решил поменять хозяина и податься от Воротынского ко мне.
        Но тут у него получилась промашка. Едва он заикнулся об этом переходе - причем как бы в шутку, чтоб всегда можно было безболезненно сдать назад,- так сразу получил увесистый и решительный отлуп, да не простой, а с напоминанием кое-каких фактов:
        -Помнится, именно ты предлагал мне отведать медку из твоей баклажки?
        -Серьга с нами тож о ту пору сиживал,- вяло возразил он.
        -Только он-то как раз был против,- парировал я.- И куртку… кафтанец Тимоха поутру мне вернул, а вот ты…
        -Промашка вышла,- весело осклабился он, пахнув на меня зубной гнилью.
        -Вышла,- подтвердил я.- Только не тогда, а сейчас. А в тот вечер ты как раз по велению своей души поступал.
        -А у нас на Руси - можа, ты не слыхал, так я подскажу,- присказка имеется. Кто старое помянет, тому глаз вон,- не сдавался остроносый.
        -Слыхал я ее. Только ты почему-то до конца ее не произнес,- жестко ответил я.- Кто забудет, тому два вон. Так вот, ежели я тебя к себе возьму, мне и впрямь оба ока вынимать надо, потому что я и при двух очах как слепец себя веду.
        -Стало быть, не возьмешь меня в стременные?- не унимался он.
        -Занято место. Это у государя их сколько хочешь, а мне и одного за глаза,- спокойно ответил я.
        -А ты Серьгу прогони, и всего делов. К тому ж срок службы у его вышел, да и сам он на Дон уйти желает, так чего держать?!- нахально заявил Осьмушка.- Я ить лучшее его - что на сабельках, что на бердышах. И коней я понимаю - не чета ему. Любую усмирю.
        Ну и наглец! И как он до сих пор не понял, что должен неустанно благодарить Тимоху за то, что я ни разу не поднимал перед Воротынским всех этих щекотливых вопросов, связанных с прошлым остроносого, на которые он навряд ли сможет отыскать ответы.
        Нет, речь не о моем ларце с серебром. Пес с ним, еще заработаю. Да и неудобно как-то - вместе воевали, а я тут начну про деньги. Зато еще кое о чем спросил бы непременно. Была у меня отчего-то уверенность, что Осьмушка, он же Софрон, он же Васятка Петров, покаялся перед Михайлой Ивановичем далеко не во всех своих
«подвигах», и даже о тех, про которые рассказал, поведал, деликатно говоря, в весьма усеченном варианте, к тому же изрядно смягченном. А вот если бы Воротынский в ту пору услышал кое-что от меня, убежден, отреагировал бы сурово.
        Но нет никакой гарантии, что этот бесстыжий гаврик в отместку не расскажет о Тимохе, только не по сокращенному, а, напротив, по расширенному варианту, приплетя и то, чего не было вовсе. Точнее, нет, гарантия как раз имеется, но прямо противоположная - обязательно расскажет, сделав это по принципу: «Мне плохо, но уж я расстараюсь, чтоб и другому было не лучше - все душе отрада. Да, ходил я в Софронах, грабил людишек. Виноват, спору нет. Токмо был о ту пору близ меня еще один тать по прозвищу Серьга. Ведомо ли тебе, княже Михайла Иваныч, где он ныне? Могу подсказать…»
        А еще на пытках мог бы рассказать и про иное, за которое всем прочим, в том числе и мне, тоже придется платить не серебром и не золотом, но жизнями - укрывательство детей изменников Иоанн нипочем не простит. Потому и приходилось помалкивать.
        Кстати, именно Тимоха, и не далее как накануне, предупредил меня о намерениях Осьмушки. Не иначе остроносый решил предварительно прозондировать почву насчет возможного перехода, а может быть, даже и попросил походатайствовать за него со своей стороны - у него и на такое наглости хватит. И не просто предупредил, но сразу же и предостерег:
        -Зрак у его ласковый, слово льстивое, но ты ему не верь, княже.- А далее выдал, в точности процитировав Светозару, словно подслушал нашу с ней беседу: - Душа у него больно погана да вонюча. Лучшей всего подале от него держаться. Я ить потому и остался при тебе,- простодушно пояснил он.- Поначалу вовсе отъезжать не можно - эвон ты какой хворый был. А опосля, когда ты поправился, узрев его на службе княж Воротынского, у меня аж в грудях захолонуло - чую, не к добру он тут появился. Вот и решил - послужу, покамест сей злыдень отсель не убёгнет.
        -Думаешь, надоест ему?- усомнился я.
        -Я в татях был, потому как жизнь наперекос пошла, да и то лишь на время прибился. Не думай - оправданий не ищу, и что было, то было. Но в спину сабелькой никого не пырял и тех, кто ко мне со всей душой, сонным зельем не угощал. Ему же все одно, потому как он душой тать.
        Вспомнив вчерашний разговор, я и ответил остроносому в том духе, что, мол, на сабельках мой стременной, может, и уступит кое-кому, зато в бою, коль доведется, Тимоха и жизнь за меня положит, причем не задумываясь, без колебаний.
        -Так уж и положит,- недоверчиво ухмыльнулся Осьмушка.
        -Положит,- уверенно подтвердил я.
        -А с чего ты взял, что я ее не положу?
        -Ты моей жизнью, если что, еще и прикроешься,- заметил я.- И… хватит на этом. Кончено.
        Но даже после такого откровенного разговора остроносый не оставил надежд втереться ко мне в доверие за счет своего ратного мастерства, время от времени пытаясь под всевозможными предлогами показать себя, как воина, в самом лучшем свете. Однако мало-помалу он окончательно убедился, что все его попытки останутся бесполезными. Тогда он решил мне отомстить.
        Каким образом? Да самым простым и в то же время единственным, который был ему доступен,- унизить меня. Вот только получалось у него плохо. Можно сказать - никак, поскольку для унижения необходимы две вещи.
        Во-первых, нужно поставить человека в смешное или неловкое положение. Этого хватало с избытком на каждом уроке. Однако непременно требовалось и «во-вторых» - человек сам должен это не только понимать, но и вести себя соответственно - краснеть, злиться, психовать, а у меня все с шуточками да прибауточками. Саблю из рук выбили? Так я еще и посмеюсь над своей неловкостью. По шее съездили? На то она и учеба. Наоборот, похвалю за хороший удар. И на его остроты я тоже не поддавался.
        -Что, княже, лихо я тебя?- ехидно усмехался Осьмушка по окончании очередного урока.- Не впрок тебе наука идет - эва шею-то разнесло.
        -Изрядно досталось,- не возражал я и тут же, надменно вскинув голову, заявлял: - Но ныне ты меня только девять раз убил, вчера же - одиннадцать. Стало быть, на два раза меньше. А ты говоришь - не впрок.- И мужественно улыбался, хотя и знал, как дико будет болеть и шея, и плечи спустя какой-то час.
        -В бою и одного раза за глаза,- шипел Осьмушка.- Можа, будя?- давал он мне шанс прекратить занятия - поиздеваться все равно не получалось.
        -Э-э-э нет. Коль уговорено, так чего уж,- отвергал я этот шанс.- Сам же говоришь, в бою хватит и одного раза. Вот и будем добиваться, чтобы их не было.

«Сначала Маугли цеплялся за сучья, как зверек-ленивец, а потом научился прыгать с ветки на ветку почти так же смело, как серая обезьяна».
        Примерно так же и у меня. Спустя две недели я держался только на голом упрямстве, да еще на твердой убежденности, что рано или поздно все освою. К тому же и о княжне думалось не столь часто - когда все болит, тут уж ни на что другое особо не отвлечешься. А потом оказалось, что я все-таки переупрямил остроносого. Первым сдался именно он. Ощерившись в недоброй ухмылке, Осьмушка заявил, что ему за енту учебу не платят и вообще стало скушно.
        -Еще две седмицы, и получишь золотой,- посулил я, тут же прикинув, что Татев должен за две недели успеть вернуться, пора ему.
        И не ошибся. Он приехал даже раньше, спустя двенадцать дней, а вот новости привез неутешительные. Оказывается, о сватовстве Петр Иванович даже не заикался, потому что с первого дня понял - ничего путного из этой затеи не выйдет.
        -Кому позориться охота?- глухо, с некоторой неловкостью (а зачем тогда ездил?) рассказывал он.- Мне и первой говорит хватило, чтоб понять: сызнова князь Андрей Тимофеевич то же самое задумал. И как он успел узнать, что царицы не стало?- удивлялся Татев.- Я уж ему, дурню старому, сказывал намеком, что токмо до трех жен православному человеку дозволено, потому как заповедана нам четвертая и ныне на государя неча и надеяться, а он, вишь, ни в какую. Мол, оное токмо нам заповедано, а божьему помазаннику все дозволено. Я про то, что его и венчать никто не станет, а он усмехается и все свое талдычит: «Коль повелит, так никуда не денутся».
        Получалось, как ни крути, что я вновь в проигрыше, причем крупном. Хотя… даже спортсменам, если память мне не изменяет, дается три попытки. Судьба же их не считает вовсе. Сумеешь взять у нее пяток - все твои. Да хоть десять. Получалось, что мое сватовство - первая, но далеко не последняя проба. Будут и еще, дай только срок. Лишь бы за это время нетерпеливый папаша не ухитрился выдать ее замуж за кого-то другого.
        На следующий день я дрался с Осьмушкой на саблях особо отчаянно и практически почти ни в чем ему не уступал. Наверное, совпало, что именно тогда, после услышанных мною неприятных известий, количество полученных синяков и ссадин наконец-то перешло в иное качество, и я впервые не пропускал ни одного его выпада, на какие бы уловки тот ни пускался. Лишь в самом конце очередного поединка я чуть больше нужного повернул рукоять, и остроносый сумел-таки дожать меня коротким боковым в левое плечо.
        А потом на давно утоптанный нашими сапогами снег скромной площадочки, выбранной в укромном местечке позади терема, неожиданно вышел Воротынский. Мы оба опешили от неожиданности, а старый князь, одобрительно прогудев: «Хвалю, хвалю», легонечко отодвинул меня в сторону и с усмешкой предложил остроносому:
        -Ну-ка давай теперь со мной, добрый молодец.
        Осьмушка, еще разгоряченный после схватки со мной и довольный тем, что и на сей раз ему удалось взять верх над ненавистным фрязином, принял вызов и тут же ринулся в атаку. Спустя несколько секунд его сабля полетела в сторону, а сам он скривился от боли в ключице. Воротынский же так и не сдвинулся с места. Он и во второй раз не ступил шагу, но результат оказался прежним - сабля остроносого оказалась в стороне, а сам он, шипя от боли, разминал рукой правую сторону груди.
        В третий раз Осьмушка уже осторожничал, в атаку лез не напролом, а обдуманно, оставляя себе возможность для отступления, но это лишь продлило агонию - через полминуты он лежал на снегу, а моя сабля, которую сейчас сжимал в руках Воротынский, упиралась в подвздошную впадинку остроносого.
        Князь оказался великодушен и нашел доброе слово для нас обоих.
        -С двух рук бой мало кому свычен, а у тебя он сам собой выходит.- Это он заметил Осьмушке и тут же, повернувшись ко мне, одобрительно заметил: - Учишься быстро. Хошь покамест и далеко тебе до настоящего умения, но упрям, упрям. Верю, что к весне обучишься яко должно. Будем надеяться, что не занадобятся твои навыки, но ежели что…
        Я довольно шмыгнул носом и неожиданно для самого себя выпалил:
        -Занадобятся, Михайла Иваныч. Непременно занадобятся.
        Он досадливо крякнул, но ничего не сказал, а вечером сам заглянул ко мне в светлицу, где я от нечего делать промерял по картам расстояние от окских рубежей до Москвы. Конечно, масштаб, скорее всего, выдержан неточно, но выходило все равно прилично - не меньше сотни царских[В то время насчитывалось несколько разновидностей верст. Царская состояла из 500 саженей и равнялась 1,04 современного километра.] верст. Получалось, что если действовать с умом, то прорыв обороны на реке не означал очередной неминуемой осады Москвы, до которой предстояло еще идти и идти. Вот только как бы этим половчее воспользоваться… Но додумать не дал Воротынский.
        -А что,- прогудел голос за моей спиной, и я от неожиданности вздрогнул,- ты и впрямь мыслишь, что крымчаки придут?
        -Шапку готов съесть, если не нагрянут,- твердо заявил я.- Вот травка зазеленеет, и они зашевелятся, как тараканы.
        Еще бы. Помимо логики я был вооружен знанием будущего, которое сулило русским войскам в грядущее лето решительную победу над полчищами крымского хана, а также где она должна была произойти. И год победы твердо сидел в моей памяти - тысяча пятьсот семьдесят второй. Вдобавок я очень хорошо знал еще одно - фамилию полководца, который ее одержит. Знакомая фамилия, даже очень. Ее обладатель как раз и стоял передо мной. Так что я мог смело обещать не только съесть свою шапку, но и закусить ее ферязью, а на десерт слопать штаны и сапоги.
        Воротынский будущего не знал, поэтому с сомнением покосился на неудобоваримую шапку, потом с легким недоверием воззрился на меня и прогудел:
        -Покамест травка подрастет, воды много утечет. Почто так мыслишь?
        Я обосновал, дав полный расклад той картины, что виделась мне. Сюда вкрапливалась и большая политика - подталкивание Девлет-Гирея со стороны турецкого султана, и логика военных действий - раненого врага надо добивать, пока он не успел зализать свои раны, и психология - слишком легко крымский хан добрался до Москвы прошлым летом, а это вселяет опасную самонадеянность и жажду новой добычи.
        Слушал меня князь внимательно, время от времени кивая,- не иначе как наши точки зрения совпадали, и перебил меня лишь один раз, когда я порекомендовал ему уже в мае, какая бы тишина на самом деле ни творилась в степи, доложить царю иное. Дескать, поступили тревожные сведения от сакмагонов, а потому надо бы вернуть одну рать из Ливонии. Иначе, когда татары подступят на самом деле, посылать гонцов на север будет уже поздно.
        -Это ты брось, фрязин,- буркнул он.- Негоже государя в обман вводить. А ежели не придут басурманы - что тогда? К тому ж он и без того ныне напуган. Слыхал, что ныне на Москве деется?
        -Слыхал,- кивнул я.
        Еще бы не слыхать, если последние три дня вся дворня, как доложил мне Тимоха, только о том и перешептывается, как царь, не надеясь отстоять Москву, скоренько пакует вещички для отправки их в Новгород[300 возов с государевой казной прибыли в Новгород 29 января 1572г. Еще 150 возов - 10 февраля того же года.] .
        -Опять же и с воеводами добрыми не все ладно. Есть смышленые, да незнатные, а вот из именитых родов и выбрать некого, особливо на большой полк…
        -А ты, княже?- напрямую спросил я.
        -Поперед Мстиславского государь меня нипочем на большой полк не поставит,- отверг Воротынский мою идею.
        -А я так мыслю, что он поставит того, кто пообещает ему разбить татар,- заявил я.
        -Пообещать легко, а вот сполнить…- задумчиво протянул князь.- Ты же сам воеводскому делу обучен, потому должон понимать, что ныне устоять супротив басурман еще тяжельше, нежели в прошлое лето. Уж больно силенок у нас не ахти. В одной Москве не тысячи - десятки погорели.
        -А ты их разобьешь, Михайла Иваныч,- уверенно заявил я.- Мне вот тут, на карты глядючи, мыслишка в голову пришла, как лучше бой строить…
        -Мыслишка без людишек ратных тьфу,- сердито перебил он меня.- Сомнут они нас и Оку перевалят. Не уменьем - числом сомнут, и что тогда?!
        Но потом, слегка остыв, выслушать согласился. Разъяснял я про оборону речных рубежей недолго, стараясь по возможности выдавать короткие, рубленые фразы. Запомнилось, что князю они пришлись по душе.
        -Если так, то, может, и впрямь…- еще колеблясь, протянул Воротынский.- Но тут обмыслить еще раз надобно, иначе…- Он уже собрался уходить, но напоследок, добродушно ухмыльнувшись в свою окладистую бороду, счел нужным ободрить меня грядущей перспективой: - Вот побьем татарву, так я сам государя попрошу чин тебе дать. Тогда уж князю Долгорукому и деваться некуда будет.- И посоветовал: - Ты на него зла не держи. Ныне-то и впрямь урон для чести у него выходил. А ежели поскорее породниться возжаждалось, то и иные рода имеются, даже познатнее. Вон хошь бы у того же Татева ажно три девки на выданье. Старшая, правда, почитай что перестарок - еще прошлое лето третий десяток пошел, зато дородная девка уродилась. Что с боков, что спереду, что сзади - отовсюду глянуть любо. Середняя и вовсе тока в сок вошла - осьмнадцать исполнилось. С дородством небольно - в отца статью пошла, зато прозывают, яко и внуку[Внука - внучка.] мою, Марьей.

«Да что же они, пол-Руси Машками окрестили!- чуть не взвыл я.- У одних Долгоруких целых три, и это только те, кого я знаю, а тут еще».
        А Михайла Иванович все продолжал добродушно гудеть насчет дочерей Татева:
        -А восхочешь, меньшую отдаст, Анютку. Ей по осени пятнадцать сполнится. Петр Иваныч - муж справный, отечество у него знатное, из Ряполовских корни ведет, и нос от тебя воротить не станет - де, без роду без племени зятек достанется. Не иначе как полюбился ты ему, согласен и с потерькой в чести.
        Ну вот, и этот туда же. Далась им эта потерька. Прямо-таки чуть ли не трясутся за нее, аж противно становится. Нет, сама честь - это замечательно, но она не в том, чтобы сидеть в Думе непременно ближе к царю, чем, скажем, представитель другого рода, который засветился на службе у Великих московских князей чуточку, всего лет на двадцать - тридцать, позже тебя. Или отказываться командовать полком левой руки, поскольку руководить сторожевым, который почетнее, царь поставил более худородного. Идиотизм! Потому и вырвалось у меня сгоряча:
        -Лучше Долгорукому честь уронить, чем голову.
        -Вот и сразу видать, что не русский ты человек, Константин Юрьич,- попенял мне Воротынский.- Может, у вас во фряжских землях на оное особо и не глядят, а на Руси иное. У нас ежели честь утеряна, то и голова ни к чему. Да и сказал ты так не подумавши - нечем тебе ему пригрозить.
        -Есть,- снова вырвалось у меня раньше, чем я успел подумать - а надо ли.
        Конечно, плохо, когда слово опережает мысль, но, в конце концов, чем я рискую? Тем более после полученного отказа.
        В другое время я еще подумал бы, стоит ли вообще посвящать в это Воротынского, но коль уж начал… Да и поступок Долгорукого тоже как-то мало вязался с благородством и прочим. Если уж тот опустился до такого, то о каком уроне чести можно говорить?
        -Есть,- повторил я твердо и выложил все как на духу, добавив напоследок: - Уж не знаю я, чего он добивался, но добился смерти. Жаль, я князю Петру Иванычу о том не сказал - было бы ему что ответить, если б Долгорукий заскрипел об уроне своей чести.
        -Погоди,- остановил меня Воротынский и резко распахнул дверь, ведущую в холодные, неотапливаемые сени, служащие коридором для выхода на подворье.
        Некоторое время он стоял молча, настороженно прислушиваясь. Затем прошел к столу, взял подсвечник и двинулся обратно к сеням. Осматривал их князь недолго. Вернувшись, он с видимым облегчением заметил мне:
        -Никак помстилось.- И посоветовал: - А про то, что мне сказывал, забудь и боле не поминай. Ныне за царицу Марфу, упокой господь ее чистую душу, государь Иоанн Васильевич и так народу положил без разбора. Ежели ныне ты со своими наветами встрянешь, сызнова кровушка польется, и одним Андреем Тимофеевичем тут уж нипочем не обойтись - государь весь род положит. А воеводы в том роду справные, одни сыновцы[Сыновец, или братанич,- сын брата, племянник.] чего стоят, кои от его старшего брата Ивана Тимофеевича Рыжко. Григория Меньшого за удаль бесшабашную уже Чертом прозвали. Он и о прошлом лете в Серпухове воеводствовал и град крымчакам на разоренье не дал. Тимофей Иваныч, кой самый старший, в Юрьеве ныне и тож царем привечаем. Да и не они одни.
        -Так я не о том,- попытался объяснить я, но куда там.
        Воротынский разошелся не на шутку и полчаса мне доказывал, что обвинять человека, которого я и в глаза не видел, то есть по одному голосу, достойно лишь псов Малюты - мало ли скрипучих на свете. А я хоть и фрязин, но он меня, упаси бог, таковым не считает и с ними не равняет, полагая, будто я стою гораздо выше.
        Узнав же, что у меня и в мыслях не было идти доносить - успел-таки я вставить пару слов,- сменил гнев на милость и тут же предложил приемлемый вариант:
        -Я ныне с царева дозволения сбираюсь под Белоозеро. Дщерь у меня там хворая. Опаска есть, как бы вовсе богу душу не отдала,- уж больно кашель на нее тяжкий напал. Опосля в Новгород по повелению государя, а на обратной дороге, хошь оно и не совсем по пути, загляну к князю Долгорукому да потолкую с ним по-свойски. Но покамест - молчок.- И он заговорщически приложил палец к губам.- А с Осьмушей ты того… учись, да не горячись,- порекомендовал он.- Мне твоя голова поболе иных прочих потребна, так что ты ее береги.
        Я опять кивнул, но уже не столь уверенно. На том мы и расстались.
        Вновь для меня потянулись дни томительного ожидания, которые я старался скрашивать, как только мог. И не только упорными тренировками с остроносым. Было и еще кое-что, успешно внедряемое мною…
        Глава 20
        Пищали
        Ручное огнестрельное оружие в ту пору делало на Руси первые шаги. Пушки, пускай и примитивные, тюфяки, как их называли, появились еще при Дмитрии Донском и в нынешнем веке использовались вовсю, хотя и под другими названиями - пищали затинные. Правда, несколько односторонне - преимущественно при взятии городов, например Казани, а позже - Полоцка, но хоть так.
        Ручным же пищалям, или ручницам, как их здесь называли - праматерям винтовок, карабинов и прочего,- насчитывалось несколько десятков лет, не больше. И далеко не все русские воеводы понимали их важность. Тот же Михайла Иванович относился к ним с изрядным холодком, считая, что в настоящем бою толку от них немного. Он еще соглашался признать необходимость ручниц во время осады какой-либо крепости или, наоборот,- во время ее обороны да и пока не пришла пора для решающего штурма. Что же касается крымчаков, то тут он начинал кисло морщиться и выдавал неоспоримый аргумент - не стоит ратнику таскать на себе эдакую тяжесть, если в бою применить ее доведется не более одного раза.
        И впрямь не поспоришь. Пока ты тщательно прочистишь ствол, гася тлеющие кусочки невзорвавшегося пороха, пока засыплешь новую порцию, загонишь пулю, все утрамбуешь, две-три минуты перерыва обеспечены. А это в открытом бою с летучей татарской конницей очень много. Можно сказать, непозволительная роскошь. За это время всадник одолевает минимум полтора, а то и два километра. Получалось, что Воротынский абсолютно прав. Один выстрел, и все, а дальше берись за бердыш и занимай место в пешем строю.
        Добавьте к этому, что очередной заряд пороха отсыпался не иначе как на глазок, в связи с чем всякий раз дальность выстрела менялась. Пусть незначительно, но попасть в человека, находящегося на удалении в нескольких сотнях метров из-за этого представлялось маловероятным. Даже навести на цель ствол и то проблема - нет ни мушки, ни прицела.
        А фитиль? Крупные капли летнего ливня могут его погасить в любой момент. Не случайно татары предпочитали атаковать в дождь. А взять… Да что там говорить - хватало неприятных нюансов.
        Но все равно князь был не прав, ибо будущее было за ними, уродцами-бабульками, точнее, их потомством - симпатичными правнучками. К тому же, чего греха таить, они и мне самому были гораздо ближе, нежели сабля, не говоря уж о луке со стрелами. Вот потому-то я и выпросил у Воротынского перед его отъездом разрешение не только поучиться пищальному бою из ручниц, но заодно и позаниматься с его ратными холопами.
        Тот поначалу слегка замялся от моего нахального заявления. Но говорил я уверенно, ссылаясь в первую очередь на то, что мне удалось изучить во фряжских землях кое-какие способы улучшить учебу, отчего мастерство непременно возрастет.
        Подумать ему было над чем. Дело в том, что не у всех его людей имелись пищали, к тому же где взять деньги на порох и пули? Но потом, услышав, что расходы на эту
«забаву» я беру на себя, и решив, что худого от этого не приключится, да и вообще, ни к чему им привыкать к безделью, а то обленятся, махнул рукой. Получилось у него это как-то обреченно - мол, делай как знаешь. Он вообще выглядел неважно, и я счел нужным на всякий случай переговорить с ним до его отъезда, чтоб князь по своей прямоте не наделал глупостей.
        Оказалось, как в воду глядел. Стоило мне поинтересоваться, что именно он скажет царю, если речь пойдет о предполагаемом бегстве Иоанна Васильевича в Новгород, когда станет известно о предполагаемом набеге Девлета, как князь тут же напрямую выпалил:
        -Яко мыслю, тако и поведаю. Негоже пред государем за душой таить. Когда надобно грады да селища защищать, царь с ратниками должон быть. И им полегче станет, ежели они знать будут, что царь с ими заодин.
        -Им, может, и полегче, а вот тебе, светлый князь, как я мыслю, оттого придется лишь тяжелее. Ведь тогда ты будешь обязан каждый свой шаг делать только по его повелению и не иначе. Придумал что-то - надо поначалу спросить дозволения у царя, а потом еще дождаться обратного гонца. Времени уйдет столько, что страшно подумать. И может так получиться, что, пока гонцы катаются туда-сюда, надо менять первоначальную задумку. Значит, опять посылать царю весточку?
        Князь призадумался. Мысль о том, что царь своим трусливым бегством вольно или невольно развязывает самому Воротынскому руки, явно не приходила ему в голову. А я продолжал:
        -И хорошо, коль государь снова одобрит, а ежели нет? Скажет, иначе надобно, повелеваю вот так поступить, а не эдак, и что тогда?
        -Коль умно сказано, отчего не поступить инако,- прогудел Михайла Иванович.
        Тихо так прогудел. Это значит, что я его почти допек. Нет пара у паровоза, выдохся он. Уж больно аргументы убедительные, и крыть их нечем. Но я все равно не отстаю - дожимаю:
        -Не ошибается только господь бог, а мы все - люди, и божьи помазанники тоже. Но платить за ошибки будут иные головы. Много их поляжет в сырую землю от сабель татарских. А те, что хан Девлет не снесет, сам Иоанн Васильевич потом на плаху положит. Раз упустили татар, значит - измена. Я хоть и недолго на Руси пребываю, но вижу - она ему всюду мнится.
        -Всюду мнится, да не всюду есть,- набычился князь.
        -Да я-то тебе верю, Михайла Иванович, что ты за Русь всю кровь по капле отдашь, и убеждать меня в том не надо,- выспренно произнес я - без патетики в деле убеждения Воротынского не обойтись.- А вот кое-кто в Пыточном дворе нипочем не поверит.
        -Мыслишь, без государя мне полегше станет?- задумчиво произнес Михайла Иванович.
        Ну слава тебе господи, дошло. Вроде бы незатейливая мысль, а ведь я чуть ли не полчаса потратил на доводы. Одно радует - не зря. Хотя погоди-ка. Не рано ли я ликовать собрался?..
        -Токмо негоже оно как-то. Выйдет, что я с тайным умыслом убеждать его примусь, чтоб он в голове войска не вставал.
        -А ты, князь, про святую ложь слыхал?- осведомился я.- Это когда человек недоговаривает, а всем от этого только лучше. И царю, потому что ему в Новгороде спокойнее, и тебе сподручнее, стало быть, надежд на победу больше, а коль так, то получается и всей Руси одно лишь благо.
        -Хитер ты, Константин Юрьич,- крутанул головой Воротынский.- И впрямь выходит, что лучше сказать не то, что мыслишь, хотя…
        Опять «хотя»! Да что ж это такое?! Разубедить! И срочно!
        -А ты сказывай лишь то, что мыслишь, но не все,- посоветовал я.- Никто ж не просит тебя излагать причины, по которым ты советуешь остаться царю в Новгороде. Он будет думать, что ты радеешь только о нем? Пускай. А если он у тебя спросит совета, так и ответь: «И впрямь, государь, лучше бы тебе летом там побыть». Получится искренне и честно. А Девлета ты, Михайла Иванович, непременно побьешь.
        Моя уверенность, очевидно, передалась и князю, хотя он - видать, одного раза показалось мало - переспросил еще разок:
        -Мыслишь, побьем крымчаков?
        -Убежден,- еще тверже ответил я.
        Еще бы. Уж что-что, но это я знал наверняка. Жаль только, что не вникал в детали - ох как бы они мне сейчас пригодились, но ничего страшного. Карты есть, расклад к весне будет ясен, опять же тренировки по стрельбе… Одолеем.
        Так и распределились мои дни после княжеского отъезда. До обеда я занимался с народом пищалями, перед самой трапезой с полчасика-час работал с бердышом - тут уже меня нещадно драли, а опосля русской послеполуденной фиесты упражнялся с остроносым на саблях.

«Покойником» я теперь больше пяти раз за урок не становился - предел. В основном же пропускал два-три удара, а не реже одного раза в неделю оставался чист. И остроносому от меня тоже доставалось. Случались дни, когда он становился
«покойником» даже большее число раз, нежели я, потому что при всех своих многолетних практических навыках был Осьмушка, как бы поделикатнее выразиться, несколько туповат. Вот освоил он ряд основных приемов, и все - больше ему ничего не надо. Я же помимо его науки приглядывался еще и к другим ратникам, кто да как. У одного отмашку с вывертом подгляжу, у другого стойку - она тоже важна. У третьего удар обманный поставлен, да так хорошо получается, что, если не знать, обязательно на него клюнешь и раскроешься. Много чего подсмотрел.
        К тому же остроносый утратил главное преимущество. Он ведь в большей степени брал скоростью, быстротой. Она-то не ослабла, но если мне все это поначалу было в новинку, то потом стало удаваться просчитать удары заранее и тем самым приобрести лишнюю секундочку, которой хватало на то, чтобы отбить очередную атаку.
        И когда Осьмушка с презрительной улыбкой на лице заявил мне, что ему, дескать, прискучили детские игрища - счет в тот день был 3:1 в мою пользу,- я возражать не стал.
        -И мне с тобой тоже надоело,- откровенно ответил я ему.- Вырос я из тебя, как из детской рубашонки. Будя.
        График после этого был мною слегка подкорректирован. Самый длинный период - от завтрака до обеда - достался пищалям, потом, после полуденной дремы, забавлялся тем, что часик-полтора метал ножи и топорики в щит, который я закрепил на задней стене терема, а затем приходил кто-то из умельцев, и мы упражнялись на секирах.
        Что же до пищалей, то тут я Воротынскому не лгал. Был у меня способ приохотить народ к огненному бою, был. Да такой, чтоб глаза от азарта горели, чтоб каждому эта стрельба стала в охотку. Тренировки и впрямь дело муторное - пуляй себе да пуляй. Ну попал нынче, так что? А завтра промах даст - замерзнет он, что ли, от этого?
        Иное дело - игра. Оказаться среди всех первым - тут совсем другое. Так ведь мало того что ежедневно стали объявлять победителей, я ж еще и ввел для них знаки отличия - чемпиону дня, имя которого объявлялось перед строем, вручалась шапка лидера - яркого алого сукна да еще с меховой оторочкой понизу. За второе место тоже вручалась шапка, только синяя. За третье - зеленая. Перед следующими стрельбами они отбирались, а по окончании передавались новым победителям.
        Помимо этого я еще ввел и денежные призы. Победитель ежедневно получал по серебряной новгородке. Кстати, я так ни разу и не услыхал, чтобы ее называли копейкой. Видать, не пришло еще ее время. Отличие от дешевой московки, разумеется, делали, но величали ее при этом все равно деньгой, только добавляли слово
«копейная». Соответственно занятое каким-либо стрелком второе место ценилось вдвое дешевле - обычной московкой, или, как ее тут именовали, сабляницей. Цена третьего тоже уменьшалась вдвое - полушка. Казалось бы, призовые невелики, но если учесть, что вся годовая получка составляла у них пять рублей, то есть выходило чуть меньше трех московок в день, получался неплохой приварок.
        К тому же у меня имелся и еще один подсчет очков - за неделю, то есть за седмицу. Система проста. Первое место - три очка, второе - два, третье - одно. По итогам шести дней - в воскресенье не стреляли, грех - подбивали общую сумму. Стал человек два раза победителем и один раз третьим - семь очков у него. Другой один раз выиграл, но еще три раза был вторым - ему девять. И так далее.
        Кто впереди всех, тому носить алую шапку в воскресенье, да к ней вручался еще и алтын. А за три ежедневные победы кряду тоже алтын. Правда, в связи с острой конкуренцией его получили лишь два раза.
        Потом, когда я подсчитал расходы, оказалось, что за два месяца я, истратив на призы меньше полутора рублей, поднял уровень стрельбы впятеро выше прежнего. А может, и вдесятеро - смотря с чем сравнивать. Во всяком случае, в «молоко» теперь не уходила ни одна пуля. Они, кстати, вместе с порохом обошлись мне гораздо дороже, нежели призы, но овчинка выделки стоила.
        Заодно я их погонял и в скорости. Для этой цели не поленился и отыскал песочные часы. Между прочим, большая редкость. Тут вообще со стеклом проблемы, а с изделиями такого рода - тем паче. Но мне повезло в поисках.
        Теперь палили строго по уговору, чтоб из времени, отпущенного на очередное заряжание, никто не вышел, а оно жесткое - всего две минуты. Это я говорю примерно, потому что точно сверить негде, так что замерял по собственному пульсу. И каждую неделю я потихоньку убавлял из часов песочек. Понемногу совсем, однако за месяц срезал где-то на полминуты. Но - укладывались.
        Да и сама стрельба стала интереснее. По щитам долбить - удовольствия мало. А если на этом щите намалевать раскосого всадника, да еще верхом на коне? Глазенки узкие, рожа налита злобой, рот открыт в яростном крике, в одной окровавленной руке аркан, которым он тащит за собой русскую полонянку, в другой сабля наголо.
        С картиной удалось управиться не сразу. Пока отыскал хорошего иконописца, пока растолковал ему суть дела, пока тот изобразил мне требуемое - лишь через месяц басурманин появился на стрельбище. Зато слышали бы вы разговоры после таких стрельб:
        -Да я ныне поганому прямо конец шабли расщепил!
        -А я аркан перебил! Почти.
        -Не-э, то не в зачет. Княж Константин Юрьич яко рек? Токмо в грудину басурманину, дабы сдох, стервец, и боле на Русь не шастал - тогда знатно.
        -А морду у коня отстрелить? Он же кубарем на землю, вот и поломает себе все кости.
        -Зрил я, яко ты в морду угодил. Одну ноздрю и перешиб токмо. А лошаденки под ими злые. Она от того лишь фыркнет и дале поскачет. Опять же заводная есть. Не-э, ты в самую грудину ему влепи, чтоб он и вздохнуть опосля не мог, тады и шапка твоя.
        -А по мне, так зеленая краше всех смотрится,- подавал голос бронзовый призер.
        -То-то ты о позапрошлый день гоголем вышагивал, егда тебе алого сукна дали. Поди-тка и спать в ей лег,- подкалывали тут же.
        -А ты что, Мокей, молчишь,- толкали в бок вице-чемпиона.- Нешто твоя синяя хужей зеленой?
        -Да он уж сроднился с ей, с синей-то. Чай, третий день кряду таскает. Вот и мыслит, целить ему поточней, чтоб до красной дотянуть, али что попривычнее оставить.
        -А вот Константин Юрьич сказывал, что надобно прямо в душу ему пулю послать, а я и мыслю - нешто у нехристя душа имеется?- Это уже философия в ход пошла.
        Все правильно - путь-то неблизкий, полигон наш расположен аж за Яузой, так что без мудрствований русскому человеку никак - чай, не американец какой-нибудь. Хотя о чем это я - еще и слова такого нет. Впрочем, оно и хорошо.
        Так вот с шутками да прибаутками и проходил день за днем.
        К вечеру, умаявшись от хлопот, я засыпал как убитый. Полностью выключить Машу из памяти не удавалось, да я себе такой цели и не ставил. Главное, чтоб не было тоски, а она ведь подкатывает не сразу, постепенно, исподволь. Ей, чтоб силу набрать, время нужно, а его-то я ей и не давал. Потому вместо тоски были лишь воспоминания. Стою в воскресенье в церкви на обедне, и тут же в памяти возникает иной храм, Жен-Мироносиц, что под Псковом, и Маша со свечкой. Спать ложусь, и снова ее личико передо мной - алый румянец на щечках, реснички стрельчатые, губка верхняя, чуть кверху вздернутая… Голову на стрельбище запрокину, и тут же глаза ее в памяти, глубокие как синь-небо… Так бы и полетел к ним навстречу, но нельзя, народ ждет, волнуется, шапки алой жаждет.
        Себе я, кстати, тоже бездельничать не давал. Согласно обязанностям у отцов-командиров в российской армии имеется превеликое множество всяческих никчемных глупостей. Одних планов не сосчитать, и половина из них, если не больше, пишется только для проверяющих. Это я знаю точно. Когда дослуживал в воинской части, меня взводный, как несостоявшегося, но все равно почти коллегу, неоднократно привлекал к их написанию. Самому-то жаль тратить время на эту ерунду, так он бойца дергал.
        Но есть и иное - заповеди, причем действительно нужные. Одна из них гласит, что командир - всем пример. Иначе уважения от личного состава тебе не добиться. Внешние знаки оказывать станут, никуда не денутся, опять же оно и уставом предусмотрено, а в душе презрение - да он сам-то…
        По-настоящему же уважают только специалиста, чтобы он не просто числился твоим начальником по должности, но и имел моральное право стоять выше тебя. Тогда, и только тогда выкажут не показное, а истинное уважение. Впрочем, оно не только в армии - везде и всюду, куда ни глянь.
        Так что стрелял и я. Отличие лишь одно - палил наравне со всеми, но в зачете при определении победителя мои результаты не учитывались. У меня даже щит отдельный стоял. Маленький такой, а в нем никаких всадников - только круги, и все. Словом, обычная мишень. Мне хватало и этой неказистой, ибо стимул все равно имелся, только иного рода - не ударить в грязь лицом перед личным составом.
        Не хвалясь скажу - в яблочко клал далеко не все пули, но в «молоко» не ушло ни одной. Диапазон же - от пятерки до десятки.
        Короче, не миновать крымчаку смерти от моей пищали, а если бы участвовал в соревнованиях наравне со всеми, то алую шапку вряд ли бы кому отдал. Разве что раз в неделю, не чаще. Но она мне ни к чему - своя имеется. Между прочим, тоже алая.
        Но тут я должен покаяться - были у меня поначалу некие дополнительные преимущества. Во-первых, ручницу я имел не простую - особенную. Делал мне ее самолучший коваль из Кузнечной слободы. Долго трудился. Вконец мужик упарился, однако изготовил именно такую, как я и просил,- с мушкой и прицелом. Правда, последний был не откидным и передвигать его выше-ниже я не мог, чтоб регулировать дальность, но и на том спасибо. С ними-то целиться куда как легче. Некоторым я со временем тоже заказал такие приспособления, но уже потом.
        Была у меня и еще одна хитрость, и тоже немаловажная. Обычно народ здесь огненное зелье, то бишь порох, держал либо в роговых, либо в здоровенных деревянных пороховницах. Насыпали они его исключительно на глазок, и мне это жутко не нравилось. Я понимаю - глаз у людей опытный, рука верная, но ведь и тут возможны отклонения. Они незначительные, все так, но при заряде не то что грамма - двух-трех десятых достаточно, чтобы пуля изменила начальную скорость и соответственно получился либо недолет, либо перелет. К тому же опытный глаз и верная рука - это у них, а у меня?
        Поначалу я попросту передавал свою ручницу Тимохе, чтобы он ее зарядил - тот как-то быстро, в отличие от меня, со всем этим освоился, так что можно было быть спокойным. А потом вспомнил родную армию и ее знаменитый лозунг «Несуразно, но однообразно», и решил - баста. Будем приводить все к общему знаменателю. И привел.
        Времени я на это потратил немного. Вначале заказал что-то вроде кругленьких деревянных пеналов, напоминающих толстые патроны-жаканы. Каждый из двух десятков этих жаканов имел плотно притертую крышечку, чтобы внутрь не проникла сырость. Затем вызвал вечером Тимоху и велел зарядить ручницу, только на полку - это углубление сбоку, куда кладут затравочный порох, воспламеняющий тот, что в стволе, - ничего не сыпать. Мой стременной подивился, но сделал. Едва зарядил, как я этот порох хоп - и аккуратненько высыпал на чистый лист бумаги. «Заряжай по новой»,- говорю. Тот с недоумевающими глазами стал насыпать заново. Вот так я его и гонял, пока на листах не образовался десяток кучек.
        Дальше в ход пошли весы. Я их прикупил у одного английского аптекаря из Русской торговой компании, вместе с гирьками. Пока взвешивал, упарился. Хорошо хоть, что кучка от кучки отличались не очень - и впрямь рука у Тимохи верная,- от силы на девять-десять гранов, то есть чуть больше, чем полграмма. Все переписал, поделил на количество, и получилась у меня средняя цифирь. Та, что нужна.
        А дальше все просто. На одну чашу весов крохотные гирьки, строго по среднему весу, на другую - порох. А чтобы на будущее не обращаться к Тимохе, подобрал по весу заряда железячку и отнес кузнецу, который отковал мне «каплю». Носил дважды - почему-то в первый раз она получилась чуть легче.
        Управившись с этим, стал думать о компактном походном хранилище - таскают-то кто где, а надо в нужный час не просто иметь все под рукой, но чтобы и сама рука работала на полуавтомате - влево за зарядом, вправо за кресалом и так далее.
        Продумав все как следует, пошел к конюхам - они к упряжи привычные, суть уловили сразу. Правда, вдогон смотрели долго - спиной чуял, а во взглядах сквозило усмешливое: «Чудит фрязин». Ну и пусть себе. Хорошо хоть пальцем у виска не крутили - наверное, не принято это на Руси.
        Дальше еще проще. Когда я впервые появился с этим нарядом, ратники тоже крякали да усмехались в бороду. Ну-ну. Зато на второй-третий раз стали присматриваться - и впрямь славно у князя-боярина выходит. Заряжает вообще не думая - раз и опрокинул в ствол все содержимое из очередного пенала. Да и остальное тоже сделано по уму - тут же мешочек для пуль, рядышком еще один - для кремня, а на отдельном ремешке стальное огниво. Пеналов для пороха я, правда, подвесил только десяток, а то выходит слишком много, но мне хватало. Да к ним еще одиннадцатый, побольше. В нем порох для полки. В нее и на глазок подсыпать не страшно.
        Однако прошла неделя, а новшество мое - ни пенальчики, ни саму упряжь - принимать никто не торопился. Те, кто постарше, ворчали, что на глазок сподручнее, а тем, кто помладше, лень возиться. Ладно, думаю. Коль народ упрям, то мы с ним как Екатерина Великая с картошкой. Тоже ведь никто не хотел сажать, пока она не приставила охрану к общественным полям. А тогда дело другое. Раз охраняют, значит, ценное. Такое и украсть не грех. Ну и разворовали для себя.
        Потому я заявил во всеуслышание, что зарядцы эти - большущий секрет, потому как имеется у меня заветная капля, по весу которой я отмеряю порох, и благодаря ей у меня такая меткая стрельба. Да и сама упряжь непростая. Я ее сделал в точности как у мудрого царя Берендея. Кто-то начал просить на время, чтобы изготовить похожую, - отказал наотрез. Сказано же - тайна. И не простая - великая.
        Тогда они стали подкатывать к Тимохе. И так его улещали, и эдак. Но мой стременной - человек стойкий. Красть - смертный грех.

«Да не красть,- увещевают.- Ты на время вынеси, а мы себе такую же у кузнеца быстренько закажем».
        На третий день, согласно моей тайной инструкции, он сдался. Народ был очень доволен. А упряжь мою так и прозвали берендейкой. Видать, понравилось словцо.
        Правда, не обошлось без нюансов. Каплю-то они сработали по весу в точности как у меня, а стволы у всех по диаметру разные. Почти схожи, да не совсем. А тут лишний миллиметр имеет о-го-го какую силу - сразу выброс не тот. В лучшем случае получится недолет, в худшем - разорвет ствол. Снова стали ворчать, пока я не втолковал им, что капля должна весить в точности как настоящий заряд. Зато после соответствующей регулировки результаты стрельб намного повысились.
        Была у меня и еще одна мыслишка. Решил я свою ручницу вообще изменить кардинальным образом. Уж больно капризная штука фитиль. Я хоть и приспособил для него особую трубку с дырками - и дождь не попадет, если что, и ночью враг огонька не увидит, хотя он и тлеет,- но все равно не то.
        А тут мне в руки попалась пищаль немецкой работы. Там было приспособлено что-то вроде шестеренки в виде стального колесика на пружине, а внутри ручницы на самом курке закреплен кремень. Спусковой крючок нажимаешь - колесико круть, по кремню щелк, и искра летит на порох. Вроде и хорошо, а вроде не очень. Уж больно много новых сложностей.
        Во-первых, в конструкции. Замучаешься подгонять - слишком тонкая работа для кузнеца. Во-вторых, для заводки колеса имелся ключик. Если он потеряется или сломается - пиши пропало. А коли это произойдет во время боя, что согласно закону подлости вероятнее всего и случится,- совсем хана. В-третьих, пять - десять раз бабахнул, и надо чистить колесо от нагара, иначе не сработает.
        Но вот если его усовершенствовать и колесико с пружинкой ликвидировать, то может получиться весьма и весьма занятно. Только нужно как следует обмозговать замену - чем щелкать по кремню, как все это закрепить и так далее.
        Когда приехал Воротынский, я первым делом к нему - мол, все отлично. Подготовил я тебе воинов - залюбуешься. Каждый второй - Робин Гуд, остальные - Вильгельмы Телли. Но он, к сожалению, мой труд не оценил. Вялая реакция, и никаких тебе рукоплесканий в партере. У меня даже азарт спал.
        Правда, на мой вызов немецким стрелкам отреагировал живо. Единственно лишь опасался, что мы не сможем утереть нос иноземцам. Ведь тогда ему самому - ужас какой - придется вручать главный приз - серебряный кубок - кому-то из наемников дружины Георгия Фаренсбаха, которого князь на русский манер упрямо величал Юрьем Францбеком. Ну не верил князь, что я всего-то за пару месяцев, даже меньше, сумел подготовить достойных конкурентов.
        Сам Фаренсбах - опытный вояка с пегими волосами, чуть припорошенными на висках сединой - насчет призов, которых предполагалось три, как раз не сомневался, будучи уверенным в том, что их непременно получит либо Иоганн, либо Готлиб, либо кто-то еще из десятка лучших его стрелков, выставленных им от своей многотысячной дружины.
        Он и перед самым началом состязания выглядел хладнокровным, начав нервничать лишь после первого залпа, когда стало ясно, что Пантелеймон, Фрол - один из ребят-близнят, тихий Мокей и мой Тимоха лучше на целую голову, а результаты остальных тоже хоть и не так сильно, но все равно выше немецких.
        Второй выстрел упрочил преимущество моих «спортсменов», а после третьего стало ясно, что догнать нечего и пытаться. Победу, как и следовало ожидать, одержали мои парни. Пантелеймон стал первым, Мокей вторым, заполучив кубок поменьше, а третье место и серебряную чару в упорном сражении с Фролом все-таки завоевал мой Тимоха. Кстати, всего двое из немецких стрелков вошли в первую десятку, да и то в самый ее хвост, взяв восьмое и девятое места.
        -А ты, Георгий, усмехался, когда две седмицы назад на нас глядел,- невинно напомнил я Фаренсбаху последнюю нашу встречу, произошедшую на пути к полигону.
        Дорога-то наша лежала через Болвановку, где после нашествия Девлета царь повелел размещать немецкий служилый народ, так что Фаренсбах не раз и не два встречал нас на ней. И всякий раз, окидывая наше разношерстное воинство надменным взглядом, он презрительно усмехался вдогон. Мол, как вы ни тренируйтесь, вояки, а нас в мастерстве вам не догнать, ибо варвары.
        Ну-ну. К слову сказать, я по причине неугомонности к тому времени успел побывать во многих московских слободах, и белых, и черных[Белые слободы относились к царским, боярским или монастырским владениям, а назывались так потому, что не платили налогов (тягла), расплачиваясь с владельцами продуктами, работой и т.д. Черные же, хоть и платили подати, а также несли различные городские повинности, зато были относительно независимыми.] , так что имел возможность сравнить. Правда, в дома жильцов Болвановки не заглядывал, потому о внутренней чистоте промолчу, но касаемо улиц могу заявить со всей ответственностью, что нигде не сыщешь такой грязищи, как в этой слободе для иноземцев. Осенью и весной телеги там уходили в грязь по самую ступицу, так что и осей не разглядеть.
        Может, отсюда и пошло прозвище слободы, как знать. Во-первых, сами проживающие как болваны - по-русски с пятое на десятое, и то далеко не каждый, а во-вторых, надо быть настоящим болваном, чтобы поздней осенью или ранней весной ехать через эту слободу, особенно с грузом,- обязательно застрянешь. И кому больше подходит прозвище «варвар»? Впрочем, я отвлекся…
        Поначалу я был равнодушен к взглядам Фаренсбаха. Подумаешь, хмыкает себе немчура в усы, ну и пускай. Но если бы он был один, а то ж, как правило, со свитой человек в десять, и та, в отличие от Фаренсбаха, усмешками не ограничивалась. Лопотали они, правда, по-своему, так что хлопчики мои не больно-то злились, хотя иронию чувствовали. Слова «русиш швайн», которые до меня доносились, я им не переводил во избежание конфликта, а остальных и сам не знал. Впрочем, что знать. Все они из одной серии.
        Но потом, во время пятого по счету такого вот свидания, когда уже был уверен, что мои орлы не подведут, я направил коня к Фаренсбаху и после вежливых приветствий предложил эти состязания, невинно заметив, что на них точно выяснится, кто именно швайн - русиш или дойч, и кому придет капут.
        Тот еще колебался - не слишком ли для него зазорно принимать подобные вызовы, и тогда я заметил, что помимо призов победителям готов побиться с ним об заклад на двадцать червонных дукатов. Наемник есть наемник. Перед таким соблазном, как урвать на халяву двадцать золотых, Георгий не устоял и дал «добро», ударив со мной по рукам в присутствии всей своей свиты. А мне этого и надо.
        Нет, дело было даже не в оскорблениях, хотя проучить наглецов тоже не мешало. Главное же заключалось в ином. Глаз я положил на этих вояк. Большой и завидущий глаз. Возглавлять их я не собирался и на командирские лавры не претендовал, а вот в предстоящем сражении они могли очень даже запросто пригодиться. Выучка у них - будь здоров, строй держать умеют - обзавидуешься, так что лучшей кандидатуры основных противников татарской конницы искать не имело смысла. К тому же они - наемники. Пускай хоть всех выкосят - Русь не обеднеет ни на одного человека, а Иоанн Васильевич наберет себе еще. Этим последним аргументом я впоследствии и добил Воротынского, когда уговаривал его обратиться к царю с просьбой придать ему воинов Фаренсбаха.
        Но это было потом, а пока я собирался проверить их мастерство, и, если их стрелковые навыки дохленькие, успеть потренировать ребятишек. А как? Власти-то у меня над ними никакой. Тогда-то и возникла у меня мысль о большом закладе. Была уверенность, что перед таким искушением самоуверенный Фаренсбах устоять не сможет.
        И точно. Не устоял.
        И проиграл.
        Денежки-то он мне все отдал честь по чести, но взгляд у него при этом был, как у побитой неизвестно за что собаки,- тоскливо-недоумевающий.
        Теперь пришла моя очередь нахально-самоуверенно улыбаться. Но особо я над ним не глумился, великодушно предложив повторить наши состязания через месячишко. Призы помельче - не буду же я каждый месяц платить за наградные кубки, но сумма заклада прежняя.
        Ухватился Фаренсбах за это сразу, мгновенно, пока я не успел передумать. И не просто ухватился. Понял, что без надлежащих тренировок мы опять утрем нос его ребятишкам, и принялся нещадно гонять свою толпу. А мне только этого и надо. Пусть позанимаются наемнички - нам с ними через несколько месяцев плечом к плечу стоять, и ни к чему моим орлам лишняя работа - разить татар за себя, да еще за того парня, у которого сверху чванство, а копнуть внутри - курица курицей.
        Сразу скажу, что и второй турнир его хлопцы проиграли, хотя наш перевес был и не таким уж солидным. Глядя на дрогнувшую руку Фаренсбаха, я на мгновение даже пожалел нахального немчуру, но потом отогнал глупые мысли прочь и… вновь договорился о встрече через месяц, щедро предложив удвоить наши с ним заклады. Таким образом, немец в случае выигрыша отыгрывал сразу все сорок монет.
        И снова он не устоял, согласился. Очень уж ему хотелось их вернуть. Единственное, чего я боялся, так это того, что в случае очередного проигрыша немца хватит кондрашка. Лишиться восьмидесяти золотых, которые равнялись почти пятидесяти рублям, то есть свыше сорока процентов годового жалованья, не шутка. Но на сей раз длинный и голенастый Готлиб сумел оправдать высокое доверие своего шефа и вернул ему проигранные ранее сорок дукатов.
        Правда, в последний раз Фаренсбах опять продулся, и его двадцать многострадальных червонных вновь перекочевали в мой карман. Но это я так, к слову.
        Что же до Маши и до участия князя Долгорукого в колдовстве против царицы Марфы, то тут Воротынский первое время помалкивал. Я почему-то решил, что заехать к князю Андрею Тимофеевичу ему так и не удалось, потому и не приставал с расспросами.
        Жаль, конечно, но что делать. Оказалось же, что дело обстоит для меня гораздо хуже. На самом деле заехать ему удалось, но князь Долгорукий так бурно возмутился, едва Воротынский заикнулся о ворожбе и колдовстве, что Михайла Иванович простодушно решил, будто я действительно ошибся.
        -Сказывал ведь тебе,- попрекнул он.- Негоже по единому гласу поклеп возводить. Чай, князь он, а не тать шатучий.
        -Князь,- кивнул я.- Не тать.
        -Ну вот. А ты на него с напраслиной. И я тоже хорош. Ажно стыдоба пробрала,- сокрушенно вздохнул Воротынский.
        -А вот что касаемо стыдобы, то она проняла тебя понапрасну,- медленно произнес я и полез в свой сундук, благо разговор происходил в моем кабинете-светелке (или горнице), так что далеко ходить не понадобилось.
        Отперев его, я извлек с самого верха нарядный платок и, не разворачивая, положил на стол перед князем.
        -Это что?- удивленно спросил он.
        -Разверни, княже,- посоветовал я вместо ответа.
        Он опасливо развернул небольшой сверток. Свеча давала не так уж много света, но его вполне хватило, чтобы высвобожденные из платка камешки приятно засветились и заиграли призрачными голубоватыми огоньками.
        -Узнаешь?- поинтересовался я.
        -Погоди-погоди.- Воротынский сморщил лоб и нахмурился.- Так это же подарок, кой ты отвезти собирался.
        -Я не собирался, я их и отвез,- последовал мой ответ.
        -А сызнова как они к тебе попали?- осведомился Михайла Иванович.
        -У Андрея Тимофеевича с деньгой небогато, вот он и отвез бабке Лушке как плату за отраву. А когда Светозара, что ныне в поварской, от старухи ушла, она их и прихватила. У нее я эти серьги и забрал. Так кого стыдоба должна разобрать?
        Воротынский обмяк и медленно покачал головой. Один раз, второй, после некоторого перерыва - третий. Он то ли сосредотачивался, размышляя, что теперь делать дальше, то ли просто терялся от возмущения, вспоминая, как нагло надул его Андрей Тимофеевич. Вспомнить было что. Долгорукий даже предложил в подтверждение своей непричастности немедля послать на женскую половину холопку, которая принесет особо чтимую икону их семейного покровителя - Симеона Столпника, на которой он готов поклясться. Жаль, что смущенный донельзя Михайла Иванович отказался, о чем сейчас сильно жалел.
        -Ну и времечко пошло,- сокрушенно произнес он.- А ведь не молод, всего-то на пять лет постарее меня будет. Как же это он? А мне-то ранее почто их не дал?!- обрушился он на меня, скрывая тем самым свою неловкость и смущение.
        Я замялся. Особо хвалиться было нечем, равно как и гордиться.
        -Светозара лишь недавно мне их отдала,- нашелся я наконец, хотя на самом деле все обстояло несколько иначе, потому что увидел я их на самой княжне.
        Точнее, это я поначалу думал, что на княжне…
        Глава 21
        Серьги
        Светозара появилась на подворье за неделю до приезда князя Воротынского и в первый же день, точнее, ночь, попыталась нырнуть ко мне в постель. Но я вместо этого усадил ее рядом с собой и провел очередную политбеседу на тему, что продолжать нам ни к чему. Пошалили разок, порезвились, и будя. Мол, всем ты хороша, красна девица, но влечение тела ничто по сравнению с любовью, а потому…
        Вообще-то я собирался поговорить с ней начистоту гораздо раньше. Давно назрело. Судя по обрывкам некоторых фраз, неосторожно вырывавшихся из ее уст во время очередного приема мною лекарства, напрашивался вывод, что у дамы, вдохновленной первой нашей близостью, далеко идущие планы, отказываться от которых она отнюдь не собиралась. Зря я надеялся, что ей не понравится. Оказалось, что все обстоит как раз наоборот - согласно ее словам, я был первым, и единственным, в ее жизни мужиком, который доставил ей такое удовольствие.
        Она настолько горела желанием продолжить, что даже была согласна под венец, наплевав на свою ведьмовскую принадлежность, тем более в нынешнее время, как я узнал у Воротынского, такой мезальянс в отношении будущих жен допускался сплошь и рядом, начиная с самого царя, не брезговавшего невестами из дворянских родов, даже если они из числа захудалых. Наглядный пример Марфы Собакиной явно вдохновлял Светозару на аналогичную надежду в отношении хоть и князя, но фряжского, то есть второсортного и вдобавок не имеющего ни солидной должности, ни мало-мальской вотчины или поместья.
        К тому же она и сама, оказывается, в холопках не хаживала, а была из родовитых. Причем навряд ли обманывала, поскольку, заметив проскользнувшую по моему лицу тень недоверия, предложила хоть завтра отправиться под Ростов, где ее родной дед хаживал в свое время в сынах боярских и даже владел маленькой деревенькой. Правда, кончил он плохо, даже не разорившись - это бы полбеды, а на плахе, пострадав во времена дедушки нынешнего царя и тоже Иоанна Васильевича, который по наущению коварной Софьи Палеолог учинил гонение на сторонников его внука Дмитрия. Тем не менее происхождение все равно оставалось на вполне приличном уровне, пристойном для будущей супруги фряжского князя.
        -А то, что ведьма, ничего?- саркастически осведомился я, когда в первый раз услышал о ее замыслах.- С костром не обвенчают?
        -Не за то татя бьют, что украл, а за то, что попался,- парировала Светозара.- Кто о том ведает? Да никто. Лекарка я, и все тут. К тому ж сказывал мне один поп, что по правилам церковным творящих волхвование али чародеяния надлежит вразумлять словом, дабы отвратились от зла. Вот я и отвращусь, а посему никакого костра.- Она лукаво улыбнулась.- А ежели кто тебе заикнется, так ты им напомни про женитьбу Муромского князя Петра. Оно ж точь-в-точь яко у нас, а то и хлеще, потому как Петр цельным княжеством володел, а у тебя, окромя стременного да кой-какой деньги, за душой и жалкого починка не имеется. Да и я не Феврония, а внука сына боярского.- И насмешливо улыбнулась.- Глядишь, еще и в святые угодим[По преданию Муромский князь Давид Юрьевич (в монашестве Петр, ум. в1228г.) тяжко болел какой-то кожной болезнью и был исцелен простой крестьянской девушкой Февронией, которая в качестве платы за излечения поставила условие, чтобы он на ней женился. Давид согласился, но после излечения попытался уклониться от опрометчиво данного обещания, однако болезнь тут же вспыхнула с новой силой, и ему пришлось
согласиться на брак. Они жили долго и счастливо, а под старость одновременно приняли постриг в монастырях и даже умерли в один день. В 1547г. на церковном соборе канонизировали и их супружескую чету.] .
        Мои красноречивые и емкие пояснения о том, что я думаю по поводу всего этого, она слушала, но не слышала, но потом неожиданно заявила о своем желании отправиться на богомолье в дальний монастырь молить богородицу об отпущении грехов и куда-то исчезла.
        Честно говоря, я был только рад ее долгому отсутствию и усердно выполнял ее последнее перед уходом наставление не шибко тосковать. Можно сказать, даже перевыполнял, поскольку вообще не скучал, понадеявшись, что дама образумилась и, как знать, возможно, даже постриглась, приняв монашество. Иначе чего бы она так долго там зависала? Это вообще одним махом решало бы все проблемы, снимая с меня неприятную задачу расстановки всех точек над «i».
        Теперь, когда она вновь объявилась на подворье Воротынского, становилось ясно, что тягостных объяснений не избежать, и я решил не откладывать дело в долгий ящик, приступив к нему незамедлительно. Правда, все прошло как нельзя лучше. Я даже не ожидал, что Светозара, как благовоспитанная девица, столь хладнокровно и с таким пониманием все воспримет. Она лишь уточнила, недобро прищурившись:
        -Княжна?
        Мне оставалось кивнуть и сокрушенно развести руками. Под конец, обрадовавшись ее покладистому молчанию, я попытался подсластить горькую пилюлю, заявив, что мне с ней было так хорошо, как ни с кем больше за всю свою жизнь (между прочим, это правда), и если бы речь шла только о постели, то тут я даже не колебался бы с выбором, но помимо альковных услад есть еще душа и сердце, а они тянут меня в иную сторону. Посему прощай, боевая подруга, не поминай лихом и возвращайся-ка ты, милая, к своей прежней хозяйке.
        -Стало быть, в смятении ты…- протянула она напоследок.
        Я не нашел ничего лучше, как утвердительно кивнуть, и она задумчиво вышла из опочивальни.
        Три последующих дня Светозара ухитрилась ни разу не попасться мне на глаза, а на четвертый, поздно вечером, вновь зашла как ни в чем не бывало, но была на удивление тиха и кротка. Не зря говорят, что фурию от гурии отделяет всего одна буковка. И куда только подевалась лихая наездница - ангел передо мной сидел, чистый ангел во плоти. Пышное такое, цветущее небесное создание. Говорит скромно, в глазах печаль, руку то и дело к сердцу прижимает - мол, и ты пойми скорбь мою сердечную. Ведь у меня по тебе душа точно так же болит, как и у тебя по княжне.
        Я представил и… пожалел. В очередной раз. Действительно, мается ведь девка. Угораздило же ее влюбиться не в того, в кого надо. Разве она в том виновата? И так размяк, что даже не стал отказываться от «прощальной» чаши. В иное время я бы, конечно, сто раз подумал, а тут… Не зря она передо мной целый час рассыпалась в любезностях, ох не зря. И чашу эту я хоть и с недоверием, но из рук ее принял, тем более что она напоследок, то есть выпиваем с ней пахучего медку, и она уходит, спокойная и довольная.
        Не подвела ведьма - и впрямь ушла. А медок оказался больно хмельной, да и денек прошедший не из легких, опять же на стрельбище я продрог, словом, повело меня. Прошло всего ничего - минут десять, не больше, а чувствую - пора баиньки, а то так и засну не разувшись. И тут…
        Я глазам своим не поверил - княжна заходит. Мне бы, дураку, прикинуть, что не может она появиться здесь, в моей опочивальне, да еще в столь поздний час, никаким боком не может, а я, балда, так обрадовался, что тумблер с логикой отключил и думать ни о чем не стал. Не мог я прикинуть - нечем было. Хороших мне травок в медок злыдня эта подсунула.
        Дальнейшее помнится смутно, как в тумане. Не потому что стыдно - и впрямь все плыло. Что в голове, что перед глазами - сплошной хоровод. Я и саму княжну толком не мог разглядеть. Таращусь, а она как стояла в дымке радужной, так и стоит. Одни только серьги отчетливо видны - синие, под цвет ненаглядных очей.
        -А знаешь,- спрашиваю,- ведь это не князь Воротынский тебе их прислал. От его имени - да, но выбирал и покупал я сам.
        -Знаю,- щебечет она в ответ.
        -Откуда?
        -А я сразу, как только их увидала, сердцем почуяла. С любовью они дарены, да не с родственной - с иной.
        Словом, все как надо говорит. И от этих ее слов я все больше и больше расползался, пока не поплыл совсем. Как тесто по сковородке. В душе птицы поют, на сердце цветы расцветают, в ушах кто-то свадебный марш Мендельсона наяривает.
        -А знаешь?..
        -Знаю…
        -Откуда?..
        -Сердцем чую…
        -Люблю тебя…
        -И я тебя…
        -Истосковался…
        -И это почуяла. У самой мочи нет ждать. Ныне я на все согласная.
        -И батюшки не боишься?
        -Ты - мой батюшка, ты - моя матушка, ты свет очей моих. Без тебя и жить ни к чему.
        Я с поцелуями - она не отворачивается, отвечает, да еще лепечет смущенно:
        -Свечу погаси. Впервой ведь мне.
        Мне и невдомек, отчего это она так старательно лицо от меня отворачивает да свечу погасить просит. К тому же желание вполне естественное для стыдливой девственницы - и тут подозрений не возникло.
        Дунул я на подсвечник и снова к ней. Опять нежности лепечу, руки ее глажу, а дальше боюсь. Если бы псевдокняжна не ободрила, так, наверное, и не решился бы, но уж коль она сама недвусмысленно заявляет, что эта ночь - наша…
        И то спросил я ее все-таки, уточнил:
        -Не пожалеешь?
        -Жалею об ином - что ранее на такое не решилась.
        Что-то мелькнуло у меня в сознании, совсем ненадолго, буквально на секунду:
        -А как ты… здесь?
        Но она и тут не растерялась, сплела историю, что отец сызнова сватать ее привез за овдовевшего царя, вот она, улучив момент, и сбежала.
        Я, как дурак, рад стараться. Все на веру принимаю, да еще и сам ей подсказываю:
        -Даша помогла?
        -Она, лапушка,- следует ответ, и тут же: - Я бы и поране к тебе явилась, да гляжу - не один ты. Что за разлучница?
        -Что ты, что ты?!- испугался я.- Никакая это не разлучница. Она тоже хорошая, только несчастная.
        Интересно, если бы я стал поливать якобы отсутствующую Светозару грязью - выдержала бы она свою роль до конца? Трудно сказать. Но я рассказал без утайки все как есть. Почти без утайки. Получилось, что она и впрямь хорошая, и впрямь несчастная, да еще и невезучая - угораздило девушку влюбиться в того, кто ее не любит, потому что сердце другой отдал. И вновь с поцелуями лезу. На сей раз еще и с умыслом. С их помощью уходить от опасной темы лучше всего.
        Ну а где поцелуи, там и все остальное. Помнится, мне, дураку, еще понравилось, что хоть моя княжна и неопытная совсем, но и не лежала безучастно - сама помогала. Слегка. И вначале, когда я ее раздевал, ну и потом тоже.
        Последнее, что было до того, как мое сознание все-таки пробудилось, это стихи. Кажется, Заболоцкого я ей читал: «Очарована, околдована…» А может, Федорова:
«Милая моя, милая. Милому вымолить мало…» Но это тоже помню очень смутно.
        А потом к нам в окошко заглянула луна. На дворе как раз была оттепель, так что слюда от морозных узоров очистилась, вот лунный свет на те серьги и упал. Заиграли синие камушки, зарезвились. А потом он сместился к ее лицу, и я увидел зеленые, как у кошки, глаза.

«Ведьма!» - истошно закричал Хома Брут и стал торопливо креститься.
        Я не кричал. Да и креститься тоже не начал. Правда, отпрянул от нее сразу - что было, то было, но страха почему-то не испытывал. Скорее уж иное - боль, опустошенность и глухую тоску. Но это поначалу, еще до того, как я велел ей уходить, заметив, что шутка у мадам ведьмы не получилась и вообще есть вещи, которые трогать не следует, иначе могу осерчать, причем не на шутку. Такой вот получился каламбур.
        -А я и не шутила,- ответила Светозара.- Сокол мой ясный, я ж не ослепла - зрю, яко ты мечешься меж мной и ею, вот и решила подсобить. Думаешь, где я была?
        -Где?- спросил я, уже чувствуя недоброе.
        -Во Псков ездила,- простодушно пожала плечами ведьма.- Добралась до Бирючей, зашла в терем к князю…
        -Прямо так и зашла,- недоверчиво хмыкнул я.
        -А мне мой хозяин подсобил - у Андрея Тимофеевича о ту пору зубы разболелись, да с такой силой, что он чуть ли не на стену лез. Да и у боярыни спину заломило - разогнуться невмочь, так что сумела я им пригодиться,- усмехнулась Светозара.- А опосля уж, улучив час, рухнула в ноги княжне твоей да во всем и призналась.
        Предчувствий уже не было, но осознание того, что произошла катастрофа, что все мои планы летят кувырком, причем далеко-далеко вниз, прямиком на острые камни, тоже не пришло, и я тупо спросил:
        -И в чем же ты призналась?
        -Дак во всем,- простодушно всплеснула руками ведьма.- И о том, что люб ты мне, и о том, что и ты меня любишь, и о ноченьке сладкой, и об объятиях жарких, и о поцелуях нежных…
        -Что?!- вытаращил я глаза, задохнувшись от негодования.- Ты чего мелешь?! Подумаешь, разок переспали! Какие…
        -Ну приврала малость, не без того,- хладнокровно перебила меня Светозара, невозмутимо передернув плечами.- Да оно и неважно. Ты лучше послухай, что она мне в ответ поведала. Мол, обиды на тебя не таит, отпускает с миром и счастьица нам желает, чтобы нам его всю жизнь черпать, да не вычерпать.
        Я продолжал остолбенело сидеть, глядя на нее, а она как ни в чем не бывало продолжала:
        -Помнишь то утречко наше? Я тогда сразу сказала, будто мы с ней схожи - что статью, что ликом, а уж про имечко и вовсе молчу. Потому и проведать тебя решилась, серьги ее надев,- ведаю, чьи они. Это батюшка княжны бабку Лушку ими одарил, а я перед уходом их и прихватила, яко плату.
        Она все сильнее торопилась высказать то, что хотела, ошибочно полагая, будто я сижу как пришибленный, потому что продолжаю колебаться с выбором. На самом же деле я все больше и больше накалялся от накатывающей злости. Лютой. Нельзя так поступать с человеком. Доведись оказаться в моей шкуре самому добродушному и незлобивому - и то бы он не простил. Я же себя добродушным никогда не считал.
        Когда я занес кулак, она даже не шелохнулась. Я шарахнул со всей мочи. А потом еще раз. И еще. У нее уже все лицо в крови, а я все молотил как проклятый и даже не чувствовал боли, хотя костяшки разбил с первого же удара. Бревна в стене - не бетон, но тоже, знаете ли…
        А вы что подумали - ее я эдак? Плохо же вы меня знаете. Бить женщину у мужчины права нет. Какая бы она ни была, пусть даже ведьма. И гоголевский Хома был глубоко не прав, так что я его особо никогда и не жалел. Ну покатались на тебе, так что с того? Убыло? Тут вон куда как веселее.
        А больнее всего оттого, что рассказанное княжне частично правда. То есть и обвинить мне особо некого. Светозару? А за что? Каждый борется за свое счастье как может. Вот и получается, что сам я вляпался, да еще с разбегу. Так что кровь на лице ведьмы была моя. С костяшек пальцев накапало, пока я по стене лупил. А ей я велел уходить и отвернулся в сторону. Боялся, что увижу и опять не сдержусь - стану молотить по бревнам второй рукой.
        Светозара поняла все правильно. Она так и сказала, уходя:
        -Лучше бы ты меня так-то. Хоть померла бы счастливой.
        Ну и кого тут лупить?! Дура девка, как есть дура! А серьги я у нее отобрал. Тут уж не стеснялся. Снимал грубо, не церемонясь - чуть ли не вырвал из мочки уха. Но она даже не поморщилась, лишь глядела неотрывно. А потом, стоя у самой двери, точку поставила:
        -Все равно моим будешь. Серьги украла и любовь украду.
        Понятно, что Воротынскому я ничего этого не рассказывал, отделавшись кратким информационным сообщением.
        -Крымчаков отобьем - сызнова к нему поеду,- твердо сказал князь.- На сей раз не увильнет.
        -Может, мне к бабке Лушке съездить?- предложил я.- Так-то оно надежнее будет. Она серьги вмиг опознает.
        -И я не слепой,- отозвался князь.- Чай, помню, что ты покупал. А к этой ведьме, конечно, надо бы прокатиться, да недосуг мне ныне. Пока дороги не развезло, надобно в вотчины свои съездить.
        И был таков.
        Это я уже потом догадался - с деньгами у него проблемы, а поначалу посчитал - что-то важное, потому и не настоял на своем. Вот же гордыня у человека - гол как сокол, но взаймы нипочем не попросит. Предлагать станешь, навязывать - и то семь потов прольешь, пока всучишь.
        Ну а потом он прикатил как раз к половодью, к тому же опять мрачный и неразговорчивый. Тут и впрямь не до поездок. Тем более по ведьмам. Вначале, первые три дня, он вообще не произнес ни слова. Во всяком случае, при мне. Потом прорвало. Напомнил наш разговор, состоявшийся до его отъезда в Белоозеро, и говорит:
        -Хитер ты, фрязин, но не мудёр. Про Иоанна Васильевича надумал, а Ивана Федоровича позабыл. А теперь еще хуже будет, ты уж мне поверь.
        Я вначале даже и не понял. Нет, что до Иоанна Васильевича - тут все ясно. Царь это. Он же батюшка, он же государь, он же помазанник. Чей, правда, не ясно, хотя, судя по поведению, ответ может быть только один и к богу касательства не имеет. Ну да ладно. Черт с ним, с царем. А вот что там за царский тезка образовался и каким боком от него станет хуже - не пойму. Сижу, кубок с медом в руках верчу, на князя гляжу, гадаю.
        -Я про Мстиславского толкую,- подсказал Воротынский.- Ежели царь в отъезде будет - ему власть принимать, ему и над всем войском воеводствовать. Ну а каков он в деле - не мне тебе сказывать. Чай, и сам Москву сожженную помнишь. А его под мое начало царь никогда не отдаст. Да он и сам воспротивится - отечеству умаление.
        Я задумался - и впрямь проблема та еще.
        -А вовсе без него никак?- произнес я неуверенно.
        -Как же без него?!- удивился Воротынский.- Раз он в Думе первый, стало быть, ему и на брани в голове всех стоять.
        -Так ведь ты, Михайла Иванович, говорил, что в прошлом году какого-то барымского царевича поймали, который к татарам хотел перебежать. И будто он на пытке показал, что к крымскому хану его послал кравчий Федор Салтыков и боярин Иван Федорович Мстиславский.
        -И на Москву Девлетку позвали,- продолжил мой собеседник.- Лжа. Под пыткой чего не скажешь.
        -Но ты еще и рассказывал, что Иван Федорович признал свою вину и даже какую-то поручную запись подписал.
        -А в ней сказывалось,- с усмешкой подхватил Воротынский,- де, изменил, навел есми с моими товарищи безбожного крымского царя Девлет-Гирея… моею изменою и моих товарищев христианская кровь многая пролита… ну и прочее.- И, не закончив, небрежно махнул рукой.- Должон же хоть кто-то виновником быть, а князь Мстиславский трусоват, да и знал - коль не подпишет, все равно ему Москву в вину поставят, токмо уже через плаху. Да ты сам вдумайся. Чего заслуживает набольший воевода, истинно, а не ложно повинный в гибели Москвы? То-то. А князя заместо плахи наместником царя в Новгород Великий отправили. Это как?
        Я пожал плечами. А чего говорить, когда все ясно. Никак. Нужен был крайний, точнее, человек, согласный взять на себя эту роль. В качестве оплаты за позор и посрамление - никаких санкций, никаких казней. Мстиславский трезво все обдумал и согласился. Вообще-то правильно сделал. Подумаешь, подписал бумажку, где взвалил все на себя. Зато жив и здоров. Даже стал наместником, после того как царь сдержал негласный уговор.
        -Вот и выходит, что быть ему ныне в набольших,- заключил Воротынский.- Да к тому ж людишек толковых осталось нет ничего, а потому он еще и опричников мыслит в воеводы поставить. Слух ходит, что большим воеводой полка правой руки, то бишь вторым опосля Мстиславского, замыслил государь боярина и князя Никиту Романовича Одоевского поставить, а в передовой полк сразу двух опричников - князя Андрея Петровича Хованского, да другим воеводой к нему князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, вторым же в полк левой руки братца его - князя Петра Хворостинина.
        -Плохие воеводы?- уточнил я.
        -Опричники они,- вздохнул Воротынский.- Хотя, ежели выбирать, уж лучше Одоевский, нежели Мстиславский. Чай, у первого ума поболе.
        -А он тоже знатнее тебя?- осторожно уточнил я.
        -Да ты что?!- От возмущения Михайла Иванович чуть не встал на дыбки.- Да у меня род…
        Я не стал слушать длинную и запутанную донельзя историю о генеалогических корнях - лишь время от времени утвердительно кивал в такт горячим речам хозяина терема. Думал же в это время о другом. Только под конец на всякий случай уточнил:
        -Стало быть, если Мстиславского не будет, то большим воеводой могут назначить только тебя?- И, получив подтверждение, тут же поинтересовался: - А как у него со здоровьем? Больным-то на брани делать нечего.
        -Крепок он, яко дуб столетний,- сердито отрезал Воротынский.
        -А если бы болен был и сам отпросился у государя?- не отставал я.
        -Тогда иное. Токмо сказываю же я, что он…
        -Да ты не горячись, Михайла Иваныч,- миролюбиво предложил я.
        Забрезжил у меня в голове план. Только он опять-таки с хитрецой. Поэтому вначале князя надо к нему подготовить, а потом уже излагать свою идею. Успокоил. Изложил.
        -И ничего в этом нет,- убеждал я Воротынского.- Просто мы ему откроем глаза - что с ним станется. Он же об этом еще не задумался, вот и пускай помыслит, пока есть время.- А в заключение снова напомнил про святую ложь да про святую Русь, которую надо спасать.
        Морщился князь, как от зубной боли, но слушал. И прислушался все-таки. Пронял я его. Прислушался и проникся. А через две недели князь Иван Федорович Мстиславский неожиданно слег, сказавшись больным. Сработал мой план.
        Был он совсем простенький. Зная всех доброхотов и лизоблюдов Мстиславского, Воротынский отправился к ним в гости. И в откровенной беседе с каждым искренне посетовал, что ему, дескать, очень жаль Ивана Федоровича. Не простит ему Иоанн Васильевич второго разорения Москвы, нипочем не простит. Заодно припомнит и подметные письма, которые ему якобы писал польский король Жигмунд [Сигизмунд (искажен.). Имеется в виду Сигизмунд II Август (1520-1572), великий князь литовский с 1529г., король польский с 1548г. (коронован в 1530г.), король Речи Посполитой с 1569г.] . Пускай Мстиславский тогда и повинился, и письмецо это отнес к царю, но зато теперь государь ему все припомнит.

«Одна из прелестей Закона Джунглей состояла в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок».
        Но это там, у неразумной природы. А тут никто не сомневался - припомнит, и еще как припомнит.
        -А что, Москву не отстоять?- испуганно спрашивал его очередной хозяин терема.
        -В прошлое лето под его началом втрое больше ратников было - и что получилось?- интересовался в свою очередь Михайла Иванович и продолжал сокрушаться, выражая надежду, что из уважения к сединам князя, может быть, царь пощадит хоть Федора Ивановича, его сына. А впрочем, и тут, как вспомнишь Александра Горбатого-Шуйского, которого отволокли на плаху вместе с сыном, или того же Алексея Даниловича Басманова, или…
        Долго перечислял Воротынский. Примеров, к сожалению, много: морщить лоб, припоминая, нужды не было.
        Слова Воротынского почти незамедлительно передали Мстиславскому. Один раз, другой, третий… Не говорю, что тот струсил. Зачем? Просто человек достаточно трезво мыслил и понимал - Москву и впрямь не отстоять. Во всяком случае, именно ему это сделать не удастся. Да и любому другому тоже вряд ли. Значит, опала. А так как он уже под подозрением после этих польских писем, пусть и отказался служить польскому королю, то плахи и впрямь не миновать. С сыном Федором еще туда-сюда, хотя тоже сомнительно, что он уцелеет, а с ним самим наверняка.
        Хотя фальшь в словах Воротынского Иван Федорович почуял. Еще бы. Все-таки опыт царедворца, искушенного в подобного рода интригах, у него имелся, и немалый. Но тут он промахнулся, решив, что князь втайне злорадствует над его грядущим падением и потому решил отомстить. Известив царя о своей тяжкой болезни, он не нашел ничего лучшего, как предложить кандидатуру Воротынского в качестве возможной замены. Это я узнал от Михайлы Ивановича, а он - от самого государя, от Иоанна Васильевича. Да и выбора у царя не было. Я же говорю - мнительный он. Потому так радостно и ухватился за Михайлу Ивановича, что он один-единственный на царские вопросы отвечал четко и решительно. Все прочие только мямлили что-то невразумительное да отводили глаза в сторону, а Воротынский чеканил:
        -Побьем басурман. Спуску не дадим.
        Сам царь в это все равно не верил, иначе не стал бы еще в январе «паковать чемоданы», вывозя казну в Новгород. Но надежда умирает последней. А вдруг и правда побьет? Бывают же чудеса на свете. Вот так и стал Воротынский старшим над всем войском, то есть главным береговым воеводой, причем невзирая на свое отечество.
        А дальше завертелось - только успевай крутиться. К тому же меня самого нашла в эти дни радость, да не одна, а сразу две. Вначале прошел по Москве слух о том, что государь, дескать, собрался жениться в четвертый раз и обратился за особым разрешением к отцам церкви. Когда я впервые услышал такое от Михайлы Ивановича, то вначале немного испугался. А вдруг все-таки что-то пойдет не так? Вдруг мое попадание сюда, в это время, что-то нарушило и сработал «эффект бабочки» Брэдбери? Пусть не в такой мере, но ведь для меня и столь легкое изменение, как смена царских невест, уже катастрофа.
        Но, выслушав Воротынского до конца, я мгновенно успокоился. Оказывается, Иоанн Васильевич уже женился, выбрав для себя - строго согласно прочитанным мною историческим источникам - незнатную, но красивую коломенскую дворянку Анну Колтовскую. А к русским епископам - митрополит Кирилл умер, а нового еще не выбрали - он обратился для проформы, чтобы те утвердили уже состоявшийся брак.
        Царь в своем обращении к отцам церкви на вранье не поскупился, заявив, что всех его трех жен отравили, а потому оно как бы и не считается, тем более Собакиной он не успел даже попользоваться. Те срочно ринулись копаться в постановлениях Вселенских соборов, ничегошеньки там не нашли и развели руками. Тогда они выдали свою оригинальную формулировку: «утвердить брак ради теплаго, умильнаго покаяния государя». Понятное дело, бог богом, а помирать-то неохота. Ради приличия наложили на него епитимию и «жутко тяжкие» наказания вроде вкушения антидора[Антидор - кусочек освященного хлеба (просфоры).] только в праздники, да что-то там еще в том же «суровом» духе.
        Вообще-то их поведение это что-то с чем-то. Нет, я все понимаю, в случае их отказа на благословение царь просто плюнул бы на него и далее жил как жил, а вот они - навряд ли. Но есть устав организации, в которую они входят, есть непреложные правила для нее, которые, между прочим, обязательны для соблюдения и исключений не предусматривают. И коли страх перед царем сильнее, чем перед богом, так вы, ребятки, скиньте рясы-то, не позорьтесь, а то мечетесь, как нечто в проруби - и самим никакого удовольствия, и рыбакам с бабами неприятно. Да и несолидно оно - все ж таки епископы, а не хухры-мухры. Впрочем, чего это я на них напустился? Парни своим малодушием сыграли мне на руку. Я ж должен их благодарить за проявленную трусость, а не критиковать.

«Итак, все идет по плану!» - ликовал я в те дни, не скрывая улыбки. Я даже не обиделся на язвительное замечание Светозары, которая, не выдержав, заметила мне, проходя мимо:
        -Рано радуешься, Константин Юрьич. Все одно - по-моему будет.
        Ну и пусть себе злобствует, подумаешь. Тем более через неделю она, очевидно будучи не в силах видеть торжествующее выражение моего лица, исчезла с подворья. Не бежала, нет. Чин чином доложилась Воротынскому, что надобно ей, дескать, ворочаться обратно к бабке Лушке, потому как фрязин здоров и тут ей делать больше нечего. Вот и ушла восвояси. Даже со мной не попрощалась. Я и узнал об этом намного позже, да и то случайно. Узнав же, только обрадовался. Ну ее, шальную. Не нужна мне ни она, ни ее любовь. К тому же деньки-то горячие, так что мне вновь было не до ведьмы - иных хлопот полон рот.
        На этот раз воевать числом никак не получалось - не было нужного числа. Не собиралось. Оставалось умением. Ну и еще моими подсказками. Воротынский поначалу относился к ним не очень - фыркал, злился, но мне удавалось его добивать пусть не мытьем, так катаньем. А куда деваться? Он и сам видел, что истошный крик «Вперед!» здесь навряд ли поможет и в этом году драться нужно по-новому, иначе. Разумеется, если хочешь победить.
        Правда, немцев Фаренсбаха просить у царя он вначале не хотел ни в какую. Упирался, брыкался, выставляя главный и, как ему казалось, непробиваемо железный аргумент - не поспеть пешим за конницей.
        -Заслон из них поставим.
        -Обойдут, и все тут,- не сдавался князь.
        -А мы его в таком месте поставим, что обойти не выйдет.
        -Тогда прорвут. Нестойки они. С русским ратником сравнить нельзя. А коль побегут, быть худу. Татаровье на их плечах и в наш стан ворвется. Получится, что от них больше убытку, чем проку.
        -Все равно у нас людей мало. А эти хоть Оку перекроют - и то польза. Опять же число большое. Найдем мы им применение,- убеждал я.- Непременно найдем.
        И впрямь - неужто зря я добивался, чтоб Фаренсбах столь усердно гонял своих орлов со стрельбой? Но про их мастерство молчу - не время. К тому же я сам их и опозорил в княжеских глазах. Да и не любит Воротынский огненный бой. Ему бы по старинке - так оно спокойнее и надежнее. Доказывать же что-либо - лучше не пытаться. Попробовал я как-то сразу после первых состязаний с немецкими пищальниками, думал, выйдет что путное, а он мне вместо этого предложил иное соревнование - он сам, дескать, из лука, а я из своей ручницы. Получилось сразу два состязания - и на меткость, и на скорость. Если в первом мы были примерно одинаковы, то во втором… Словом, моя жалкая попытка одолеть его закончилась сокрушительным поражением - пока послал вторую пулю в цель, Воротынский запустил в мои щиты десяток стрел.
        -Теперь понял?- спросил по окончании.
        И что тут скажешь? О перспективах речь заводить? Так воеводе не послезавтрашний день подавай - сегодняшний, потому что если нынче победы не будет, то он и до завтра не доживет.
        А Фаренсбаха я все-таки отстоял. Сходил Воротынский к царю с просьбой оставить немцев. И тоже не впрямую говорил, а именно так, как я советовал. Мол, лучше бы мне стрельцов заполучить - нет доверия к иноземцам. Как насчет стрельцов, государь? А тебя в Новгороде пусть немчура охраняет. Авось они и с ливонцами могут на их языке говорить - тоже выгода. Если понадобится договориться об измене, то есть о том, чтобы ливонцы сдали какой-нибудь град, не надо никаких толмачей. Очень удобно.
        Я специально настоял на такой формулировке, чтоб там присутствовало слово
«измена». Тоже сработало. У Иоанна Васильевича мозги вмиг набекрень, и он тут же решил, что насчет града неизвестно, а насчет его самого - договорятся запросто. Нет уж. Пусть они лучше с Воротынским уйдут. Да и потом, когда ему вину ставить начнет, всегда сможет сказать, что отдал лучших из лучших, всей наемной дружины не пожалел, вручил, а князь все-таки подвел…
        Вот и славно. Вот и хорошо. А то, что Воротынский поручил координировать их действия именно мне,- совсем прекрасно. Найдем мы работенку для воинов Фаренсбаха, и весьма подходящую.
        Зато что касается расстановки войск, то тут я ничего поделать не мог. Здесь Воротынский учинил все согласно дорогой его сердцу старине, включая общую схему, то есть большой полк, левой руки, правой, передовой и сторожевой. Моя критика оказалась бессильной. Ни об ударных группах, ни о засадах подальше Оки он и слушать не хотел. Раскидал всех, как сеятель зерно по пашне, и доволен. Вот только зерну того и надо, чтоб рядом ничто не росло, а ратников в жиденькие цепочки выставлять - последнее дело. Им-то не простор нужен, а, наоборот, строй тесный. Чтоб плечом к плечу, дружно, разом. Но не вышло у меня.
        Потому из Москвы я уезжал с тяжелым сердцем. А провожал нас не кто иной, как двоюродный брат моей княжны, сын старшего из братьев Тимофеевичей Ивана Рыжко. Тот окрестил своего первенца в честь деда, тоже Тимофеем. А прислал Тимофея Ивановича сам царь, чтоб усилить оборону столицы. Его, да еще князя Юрия Ивановича Токмакова из Пскова. Добрый у Руси государь, а главное - щедрый. Целых двух человек не пожалел, направил в помощь. И почему только выть от такой щедрости хочется?
        Нет, воеводы они умные и справные. Я Воротынскому верю. Если он сказал про них так, значит, действительно толковые и все, что от них зависит, для обороны сделают. Только воевода без войска все равно что… Даже сравнения достойного не подберешь - все какие-то бедные. Есть парочка подходящих, но тоже не процитируешь - нецензурные. Ладно, промолчим.
        К тому же главное будет решаться не под Москвой - намного ближе к югу. Есть такая деревня - Молоди. Название я помню хорошо, да что толку. Вот если бы еще вспомнить, что под ней было,- совсем славно. А то боюсь, что я своими советами что-нибудь испорчу. Впрочем, до Молодей надо дожить и лучше всего успеть пощипать татар гораздо раньше, еще под Окой. В идеале - обескровить. На большее рассчитывать и даже надеяться глупо.
        Мы с Воротынским ехали в Серпухов, где по его диспозиции надлежало встать большому полку. Хорошо хоть, что в этом князь ко мне прислушался, а ведь поначалу хотел загнать главные силы аж в Коломну - не ближний свет. Дескать, там открывается прямая дорога на Москву, потому и ждать Девлета надо именно под Коломной.
        С превеликим трудом удалось убедить, что как коней на переправе не меняют, так и маршрут движения после удачного набега тоже. Помнит Девлет-Гирей прошлое лето. До сих пор оно у него перед глазами, потому и пойдет точно тем же путем. Послушал, но сторожевой полк все равно двинул туда, правда, в Каширу, что стоит где-то посредине между Коломной и Серпуховом.
        Но мои убеждения срабатывали не всегда. Вот засело ему в голову встретить крымского хана подальше от своих рубежей, то есть передовым полком, и все тут. И загнал он князя Андрея Петровича Хованского вместе со вторым воеводой князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым аж в Калугу, и все тут. Как ни старался я втолковать, что это слишком далеко, что полк сам по себе, из-за малой численности - всего-то четыре с половиной тысячи человек - напора татарской конницы все равно не сдержит, бесполезно.
        -Не сдержит, но задержит,- упирался Воротынский.- Сам мне сказывал, что ныне надобно яко собаке быть, коя незваного гостя за пятки хватает да на порог взойти не пущает, а теперь что - на попятную пошел?
        -Так-то оно так,- вздыхал я.- Но не те места, чтобы задержать Девлета. Они лесистыми должны быть, потому как собака, чтоб уцелеть, должна куснуть да тут же и схорониться, а где они спрячутся? А тут, сам гляди, Михайла Иванович, шлях лежит, ровный, как половая доска.
        -Жить захотят - найдут захоронку,- отмахнулся князь.- И все. Будя на ентом. Я и так на поводу у тебя пошел, струги[Струги - речные суда, гребные и парусные.] на Оку поставил, а в них без малого тысячу усадил,- огрызнулся он.
        Со стругами все так, кто спорит. Прислушался он ко мне. Но сунул их не туда, куда я тыкал пальцем,- загнал под Калугу, все к тому же передовому полку. А ведь им тоже прямая дорога под Серпухов, а от него, если надо, в любую сторону, согласно текущей обстановке.
        И ничего удивительного нет, что не помог ни вал, возведенный напротив самого удобного брода через Оку, где стоял большой полк, ни здоровенный гуляй-город. Оставив для маскировки подле этого перехода несколько тысяч вместе с пушками для имитации отчаянных попыток переправиться через реку, Девлет под покровом ночи бросил лучшие силы вбок, к Сенькиному броду, и, с ходу сбив жалкую заставу из двухсот человек, прорвался на наш берег. Когда русские ратники подоспели, драться было уже поздно - очень уж невыгодное расположение, да и переправиться успело изрядное число татар.
        А перед крымским ханом лежала почти прямая дорога и в конце ее беззащитная Москва…
        Глава 22
        Не хочу быть полководцем
        Когда я появился в шатре Воротынского - останавливаться в самом Серпухове он не пожелал принципиально, демонстративно устроив свою ставку левее, чуть ли не напротив брода через Оку,- на князе лица не было. Таким растерянным я его еще не видел. Таким злым, впрочем, тоже. Это я уже сужу по валявшимся повсюду изодранным грамоткам да перевернутому вверх ногами столику, из-под которого сиротливо выглядывал краешек карты.

«Разве можно верить Бандар-Логам! Летучую мышь мне на голову! Кормите меня одними гнилыми костями! Спустите меня в дупло к диким пчелам, чтобы меня закусали до смерти, и похороните меня вместе с гиеной!» - причитал Балу.
        -Все к черту, фрязин, Все, что я задумал, прахом. Не мог Ванька Шуйский людишек поболе отправить на этот брод! А ведь упреждал я его! А теперь что ж - теперь все! Ныне Девлетке прямого ходу до Москвы нет ничего. Ежели налегке, так в два дни поспеет.
        -Обогнать никак?- осторожно осведомился я.
        Воротынский сердито мотнул головой:
        -Одна дорога в этих местах. По иным местам идти - людишек загонишь, а опередить не выйдет. К тому ж, гонец сказывал, ногайцы прочих ждать на переправе не стали. Едва передовой полк Девлетки на наш берег ступил, как они с рассветом подались вперед.
        -А наш передовой полк где?
        -Яко и уговаривались, следом шел, да что проку. Людишек-то мало. Куснул и назад, - досадливо отмахнулся князь.
        -Вот пусть и дальше кусает,- посоветовал я.- Ты про уговор с князем Токмаковым не запамятовал? Самое время. Шли к нему гонцов, и пусть он нам весточку отправляет.
        -Мыслишь, пора?- вздохнул Воротынский.
        -А чего ждать?- пожал я плечами.
        Весточку предполагалось выслать, когда станет совсем худо. Текст прежний, как и тогда, под Москвой. Мол, держитесь, а ждать вам недолго, и помощь близка - ведет государь Иоанн Васильевич свежие полки из Ливонии, а ныне он с ними уже под Дмитровом. Испугается Девлет или нет - вопрос сложный, но, даже в случае если он не поверит, мы ничего не теряли, кроме одного гонца.
        Когда все это затевали, то, учитывая вероятность пыток, я еще отдельно переговорил с князем Токмаковым. Мол, гонец обязательно расскажет все, что знает, и все, что видел. Поджаривание пяток на костре гораздо эффективнее любой «сыворотки правды» - почему-то охватывает горячее желание сказать правду, и только правду. Потому надо перед отправкой создать для него полное правдоподобие.
        Сделать это легко. Когда ратник придет за грамоткой, он непременно должен заметить усталого, в пыли и грязи, человека, спящего где-нибудь на лавке. То есть прискакал с весточкой, не ел, не спал два дня, вот и свалился прямо тут, а будить жалко - вон как умаялся. Обмана почти не будет - наши гонцы именно так и будут выглядеть. А на столе чтоб непременно лежала царская грамота. Любая, лишь бы с нее свешивалась государева печать.
        Жульство, как любил говорить дьяк Афонька в известной киносказке, будет заключаться лишь в том, что снаряжаемый в дорогу гонец будет считать, что умаявшиеся гонцы не от Воротынского, а от самого царя. Начнут гонцу князя Токмакова поджаривать на костре пятки - он мигом вспомнит и храпящего вестника, который свалился на лавку от усталости, даже не смахнув с себя придорожную пыль, и грамоту с царской печатью.
        Улыбнулся Токмаков. Осторожно, одними уголками рта. Смеялись лишь зеленые глаза с прищуром.
        -Сам надумал?- спросил небрежно.
        -Сам,- кивнул я.- Мы так в гишпанских землях маврам головы дурили.
        Последнее для вящей убедительности. Мол, опробовано, и результат имелся.
        Юрий Иванович коротко кивнул:
        -Так все и сделаем. Токмо поможет ли? Крымчаки - не мавры.
        -Терять-то ничего не теряем,- развел я руками.
        Жаль, конечно, что придется так рано этим пользоваться, но кто же ждал, что чуть ли не с первых дней все пойдет наперекосяк.
        -Бросать все придется,- вздохнул Воротынский, когда мы вышли из шатра.
        -То есть как все?- насторожился я.- И гуляй-город, который сколотили, тоже?
        -Ежели брать его с собой, то мы и вовсе Девлета не нагоним,- пояснил князь,- а нагнать надобно.
        Ну уж дудки! Я мог согласиться со многими предложениями Воротынского, поскольку давно заметил - без этого нельзя. Если даже они не ахти, все равно одно из них, а лучше два-три надо непременно одобрить, иначе строптивый князь закусит удила и пошлет меня далеко-далеко. Но стоит принять что-то, да еще похвалить, выразив восторг его мудростью, отвагой или решительностью, как Михайла Иванович становится гораздо податливее и в свою очередь может пойти навстречу некоторым моим поправкам. Цирк, ей-богу! Хочешь не хочешь, а приходилось проявлять чудеса эквилибристики, иначе того и гляди слетишь с каната.
        Однако гуляй-город я бросать не собирался. Пускай мы бросим все, что угодно, но не его - в какой-то мере мое родное детище. Разумеется, изобрел его не я, и произошло это давным-давно, однако под моим руководством строители внесли в него этой весной столько новшеств, что в какой-то мере гуляй-город и впрямь стал мне родным.
        Ведь что он представлял собой раньше? Подвижное укрепление, состоящее из нескольких сборных деревянных щитов с железными скрепами и отверстиями для стрельбы из ручниц и луков. Проще говоря, стена, причем не очень длинная,- всего-то сотня метров. При всех своих несомненных достоинствах недостатков он имел массу, и главный - отсутствие возможности для круговой обороны. То есть гуляй-город преспокойно можно обогнуть и выйти во фланг или вообще в тыл обороняющимся.
        Теперь совсем иное. В случае необходимости щиты быстренько вынимались из крепежа и переставлялись в любом порядке. Надо - и в течение нескольких часов стена резко превращалась в правильный круг, неприступный с любой стороны, образовывая укрепление мини-города.
        Разумеется, щиты и раньше можно было сдвинуть, но если загнуть концы, то образовывалось место максимум для полутысячи ратников, да и то при условии, что на каждого придется чуть больше квадратного метра. Мизер. К тому же вести бой одновременно в такой обстановке могла от силы пятая часть обороняющихся, а это всего сотня.
        Зато сейчас эта стена тянулась чуть ли не на два километра, а то и больше, позволяя при образовании круга драться сразу двум тысячам, а с учетом дополнительных приспособлений, образовывающих как бы второй ярус, четырем.
        Попыхтеть, конечно, пришлось изрядно, причем поначалу не строителям, а мне, убеждая Воротынского и отчаянно давя на него авторитетом иноземных слов, собранных мною без разбора в одну большую кучу. Наряду с «дислокацией» и «диспозицией», имеющими отношение к военным терминам, я приплел туда все, что помнил, включая гинекологию, дискуссию, олигархию, мастопатию и даже предстательную железу.
        Под конец я заметил, что именно благодаря столь внушительным размерам наш гуляй-город станет таким могучим пенисом, благодаря коему мы устроим крымчакам небывалый доселе массаж анального отверстия, который каждый воин Девлет-Гирея запомнит на всю оставшуюся жизнь. Если уцелеет, разумеется. Что-то вроде шоковой сексотерапии. На робкую просьбу обалдевшего Воротынского пояснить смысл последних фраз я многозначительно ответил, что это нечто вроде жаргона гишпанских сакмагонов, но если кратко - то очень больно, а местами унизительно. Во всяком случае, маврам эта процедура была не по душе. Лишь тогда князь, тяжело вздохнув, махнул рукой:
        -Ну ежели так, то пущай сколачивают ентот твой… пенис.
        И сколотили, включая разборную башенку, которая согласно моему генплану должна была возвышаться в центре. Теперь руководить обороной стало не в пример легче - через прорези наверху башенки сразу видно, куда послать придерживаемый в центре резерв.
        Даже бойницы в стенах на этот раз соорудили не как обычно, а на разной высоте для сбивания прицела атакующих. Плюс точный расчет легкого наклона стен, чтобы предотвратить поражение обороняющихся навесной стрельбой.
        Все остальное перечислять слишком долго, потому скажу кратко: вложил в этот разгуляй, как я его назвал, всю душу. И что теперь - все мои труды псу под хвост?!
        -О том, что многое надо бросить, ты верно заметил, княж Михайла Иванович,- рассудительно сказал я, стараясь не горячиться.- И впрямь иного выхода нет, как идти налегке. Иначе нагнать их не получится. Но гуляй-город надо брать с собой. Если не возьмем, получится, что мы догоняем Девлета только для того, чтобы встретить свою смерть.
        -Честь, фрязин, дороже. Я Иоанну Васильевичу слово дал - костьми лягу, а ворога до Москвы не допущу. Я уж и гонцов к воеводам-князьям отправил. И в Тарусу, к Никите Романовичу Одоевскому, и к Андрею Петровичу Хованскому. Повелел, чтоб бросали все да шли в обгон, вставали где ни попадя и грудью закрывали дорогу. Ну а тамо и мы с князем Репниным да с Шуйским подоспеем. Удержать все одно не сумеем, да мертвые сраму не имут.
        Он умолк и мрачно посмотрел на меня. Было видно, что для себя он все решил еще в тот момент, когда только узнал о татарском прорыве.

«Эти собаки не отступят, и глотки им не остудишь,- сказал Каа.- После этой охоты не будет больше ни человечка, ни волчонка, останутся одни голые кости».

«Ох, что-то не по душе мне его пессимизм. С такой обреченностью битвы не выигрывают»,- подумалось мне.
        -Зато опалы не будет,- горько усмехнулся Воротынский, прервав наступившую в разговоре тяжелую, давящую обоим на нервы паузу.- Опять же и сына Ивана с Белоозера государь, может, возвернет, памятуя обо мне[Сын Воротынского князь Иван Михайлович оставался в ссылке в Белоозере даже тогда, когда с самого Михаила Ивановича царь снял опалу, и вернулся из нее лишь после смерти отца.] . Да и вотчин отцовских лишать его не станет. Костьми ляжем,- повторил он твердо.- И от слова даденного я не отступлю. Что, фрязин, неохота помирать?- подмигнул он мне и ободряюще заметил: - А ты не боись. Смерть на миру - не старуха с косой. Она яко красная девка. А уж погуляем напоследок вволюшку.

«Умирать так умирать! Охота будет самая славная!» - гордо сказал Маугли.
        Но человеческому детенышу легче - он был один, а меня ждала Маша, а не та, что с косой, пускай выглядящая, по уверению Воротынского, красной девкой. И Маша должна дождаться своего героя живым, иначе зачем я все это затевал.
        -Погоди, Михайла Иванович, насчет костей. Рано нам ложиться. Да и Москву этим не спасешь,- заторопился я, лихорадочно подыскивая достойный аргумент, чтобы попытаться все переиначить.
        Я не трус, но помирать вот так бездарно, пускай и героически, мне вовсе не улыбалось. К тому же я не считал, что наше положение стало таким уж безнадежным. Да, враги прорвались. Да, часть их ушла вперед. К тому же и остальные тоже настолько сильны, что к ним просто так не подступиться. И все равно должен быть выход, тем более что я помнил магическое слово «Молоди»… Я прикинул все еще раз и… улыбнулся.
        -А ты напрасно думаешь, княже, что мы не нагоним Девлета,- торжествующе сказал я.- Он и сам не станет спешить, поверь.
        Воротынский недоверчиво воззрился на меня.
        -Утешаешь, фрязин,- медленно произнес он, но в глазах его уже вспыхнула крохотная искорка надежды.
        -Ничуть,- твердо заявил я.- Давай-ка вернемся в шатер, и я тебе там все изложу.
        Когда зашли внутрь, я не стал торопиться. Поставил на место столик, поднял с пола помятую карту, аккуратно расправил ее, после чего неторопливо уселся на лавку.
        -Представь себя на месте крымского хана,- начал я.
        -Чтоб я в шкуру басурманина, пусть и в мыслях,- да ни в жисть!- возмутился Воротынский.
        -Хорошо. Тогда я себя представлю на месте Девлета,- ничуть не смутился я.- Итак, удалось мне обхитрить русских воевод, пройти мимо. Но они все равно остались в живых. И войско их тоже уцелело. К тому же впереди Москва, а там…
        -А там ничегошеньки,- выпалил князь.
        -А там войско,- строго поправил я его.- У меня, крымского хана, и в мыслях нет, что все воеводы тут и в столице никого. Такого не может быть, потому что… не может быть. Скорее всего, русские на этот раз послали половину войска к переправам, а половину оставили для обороны города. И как знать, может, они нарочно так легко отдали мне переправы. Получается, что я сейчас меж двух огней. Но воеводы должны мне помочь, сами того не желая, потому что они начнут спешить и попытаются меня сдержать. Очень хорошо. А я и сам торопиться не стану, поскольку врага лучше бить поодиночке - вначале разобраться с той половиной войска, что за спиной, а уж потом смело идти дальше.
        -И что ты мыслишь?- медленно спросил князь.
        По лицу было видно, что он еще колеблется. С одной стороны, рассуждения у фрязина логичные, но, с другой,- Москва без защиты. Да мало того что людей нет, но она ж сейчас как девка голая, с которой сарафан содрали. Любой попользоваться может, и исподняя рубаха, то бишь наспех возведенные земляные валы, не помогут. Скорее уж раздразнят своей легкодоступностью. Стены-то уцелели лишь в Кремле, да и то в двух местах залатанные. Остальное - что Китай-город, что прочее, не говоря уж о слободах,- вообще без каменного прикрытия. Рвы да земляные валы - слабая защита от татар. Вот и думай, князь Воротынский, ломай голову, довериться ли в очередной раз безвестному фрязину Мотекову, как он произносил мою заковыристую фамилию, или все-таки скомандовать привычное «Вперед!». Свои опасения он не таил, честно высказав вслух:
        -А ежели поганые инако мыслят, не так как ты?
        -Девлет, хоть и нехристь, но умен, собака,- заметил я.- О том по прошлому лету можно судить. Да и ныне он все как надо сделал. А коль умен, то на рожон не полезет. Это дурни такое сказануть могут, о чем и не догадаешься, а прочие люди думают схоже, потому что умная мысль в каждом деле только одна-единственная. Потому и говорю: не обгонять его надо, чтоб он неладное не почуял, и не вставать спереди, а, наоборот, держаться сзади. Тогда он точно уверует в московское войско, потому что решит, что мы хотим его взять в клещи и ударить разом с двух сторон. Мол, из-за этого воеводы и не лезут в обход, сзади норовят куснуть. Вот ты бы сам, Михайла Иванович, как поступил?
        Воротынский задумался. Затем, коротко кивнув, предложил:
        -Далее сказывай.
        -Пока передовой да полк правой руки станут его щипать, он пойдет еще медленнее. Тут-то ты и подоспеешь с основными силами. Хан решит, что пришла пора разбить всех. А вы, куснув, подадитесь назад. Немного совсем, верст на пять - десять, где буду стоять я с дружиной Фаренсбаха, да еще с пушками. И не в чистом поле, а в гуляй-городе, в котором вы и засядете.
        -Это что ж выходит, мы не со стороны Москвы ощетинимся, а сзаду? Да он плюнет на нас и вперед уйдет,- не выдержал Воротынский.
        -Куда? К другому войску? Чтоб оказаться меж двух огней? Не лучше ли вначале добить вас, а уж потом идти без оглядки вперед?
        -Так ведь нет другого войска!- заорал князь, но тут же спохватился: - Хотя да, ежели все так, то тут и впрямь есть резон. М-да-а, сказываешь ты складно,- протянул он задумчиво.- Ежели Девлетка по-твоему поступит, тогда мы и вправду еще покусаемся, Константин Юрьич.
        Кажется, проняло. Раз я вновь от фрязина до Константина Юрьича дошел, значит, поверил мне Воротынский.
        -И не просто покусаемся,- добавил я.- Мы еще и за глотку ухватим. Чтоб намертво. Бежать с нашего двора станет - не пустим.
        -Ну тут уж ты малость того,- крякнул князь и бесшабашно махнул рукой.- Ин быть ныне по-твоему. Семь бед - один ответ.
        Мы не расстались. Скинув на плечи своего второго воеводы и тестя Ивана Васильевича Шереметева, разборку гуляй-города и весь наряд[Так на Руси тогда именовали артиллерию.] , Воротынский, прихватив меня с собой, поспешил вперед. С трудом сдерживая нетерпение, он все-таки дождался полков из Каширы и Лопасни, которые также шли налегке, бросив обозы, после чего уже без остановок устремился в погоню за Девлет-Гиреем.
        Тот и впрямь не торопился - уж больно гладко все получалось. Удалось мне рассчитать его расклад мыслей. Если исходить из скорости его продвижения, крымский хан явно опасался подвоха. Судите сами. От Сенькиного брода до Москвы по прямой сотня верст. Для летучей татарской конницы два дня пути. Перешел он на наш берег Оки в ночь на воскресенье, двадцать седьмого июля. Но за двое последующих суток его войско прошло всего половину, верст пятьдесят, не больше.
        Да, изрядной помехой был полк правой руки. Ратники князя Никиты Романовича Одоевского, зайдя с фланга, со стороны реки Нары, тормознули его изрядно. Пока он с ними дрался, в спину татарского арьергарда с разгону врезался передовой полк. К тому времени его большой воевода князь Андрей Петрович Хованский уже выбыл из строя, получив тяжелое ранение, но второй воевода князь Хворостинин оказался на высоте положения. Он не просто возглавил полк, но так им командовал - любо-дорого посмотреть.
        Девлет-Гирей остановился, решив, что пришло время разобраться со всеми оставшимися позади, и бросил против Дмитрия Ивановича с десяток свежих тысяч, если считать по горевшим кострам. В это время подоспел со всеми остальными полками и Воротынский. Крымский хан бросил еще столько же. Вообще-то силы были почти равные, можно и потягаться в открытом бою, но тут снова встрял я, заикнувшись о недопустимо больших потерях, которые обязательно будут с нашей стороны.
        -Победы без покойников не бывает,- отмахнулся от меня повеселевший Михайла Иванович, но я не отставал и напомнил то, о чем говорил еще под Серпуховом.
        -Если сейчас ударим, Девлет может заподозрить, что Москва и впрямь без защиты. Иначе чего бы мы торопились,- пояснил я.- Зато если начнем увиливать от сражения, но перегородим обратный путь, то он решит, что мы дожидаемся второго войска, и сам станет торопиться. А когда человек торопится, то обязательно натворит глупостей. Пусть он увязнет как следует. К тому же гуляй-город почти готов. Сядем в него, и нехай татары ломятся.
        -Славно ты сказываешь,- вздохнул Воротынский.- Вот токмо ныне мы по-моему поступим. Нельзя нам садиться в гуляй-город. Обозы-то с припасами невесть где. Чрез три-четыре дня народ сухари подъест и голодать учнет, а на голодное брюхо в битву идти - хуже нету. Сила не та. Если б и впрямь войско было, чтоб по нему со спины ударить, тогда…
        -Будет войско!- выпалил я.- Обязательно будет!
        Михайла Иванович помрачнел, нахмурился и сурово прогудел:
        -Ты, фрязин, думай допрежь того, яко речи вести. И где ты его сыщешь? Из Новгорода приведешь? Али из Ливонии?- И уже более мягко добавил: - Я ж понимаю, Константин Юрьич. Слово не воробей, но летает резво. Иной раз и случайно вырывается. Серчать не буду, ибо памятую, что ты под Серпуховом сказывал. Но одно дело помыслы ворога угадать, и совсем иное - из ниоткуда ратников изыскать. Тут и колдун не подсобит.
        Я еще раз прикинул расклад. Хворостинин из четырех с половиной тысяч одну уже положил, у Одоевского из трех с половиной потери примерно такие же, как и в передовом полку. У самого Воротынского где-то семь - еще тысяча вместе с немцами Фаренсбаха сидят в гуляй-городе, и их считать нельзя. Всего, стало быть, тринадцать. Плюс полк левой руки и сторожевой, но они совсем куцые - в общей сложности на три с половиной тысячи. Девлет же выставил больше двадцати.
        Народ-то у нас подобрался лихой, каждый десятый из сакмагонов, а значит, стоит двоих, а то и троих обычных ратников, так что победить и впрямь можно, только у крымского хана эти дюжины - третья часть от общей численности, если не меньше, а у нас - все. Ну победим мы, потеряв треть, а то и половину, а кому воевать с остальными татарами? Нет, тут как на Курской дуге - надо держать оборону, пока не обескровим атакующих, а уж потом…
        -Считай, что есть у тебя колдун, Михайла Иваныч,- твердо сказал я.
        -Не ты ли?- с ехидцей поинтересовался Воротынский и опасливо огляделся по сторонам, хотя и без того было ясно, что на пригорке, откуда открывался чудный вид и на близлежащую деревушку Молоди и даже на легкую каемку щитов гуляй-города, поставленного в отдалении, мы с ним одни.
        Убедившись, что рядом никого, он миролюбиво посоветовал:
        -Ты, Константин Юрьич, так боле не шуткуй. Я-то пойму, а ежели кому иному о колдуне поведаешь, худое может приключиться.
        -А мне нынче не до шуток,- уперся я.

«План Маугли был довольно прост. Он хотел сделать большой круг по холмам и дойти до верха оврага, а потом согнать быков вниз, чтобы Шер-Хан попал между быками и коровами».
        Моя идея, которую я выложил Воротынскому, была похожа на замысел поимки Шер-Хана как две капли воды. Согласно ей, этим запасным, или вторым - называй как хочешь,- войском должна стать часть и без того скудных сил самого Михайлы Ивановича, которым - но только после того, как измотаем татар,- предстояло пробраться в обход всей армии Девлет-Гирея и в нужный момент ударить с тыла.
        Воротынский ухватился за нее сразу. Ему не понравилось единственное - пока будет осуществляться сам обход, вся оборона ляжет на плечи пеших ратников да на немецкую дружину.

«Это значит дергать Смерть за усы»,- прошептал Маугли.
        -Удержатся ли?- усомнился он.
        -Жить захотим - удержимся,- усмехнулся я.- К тому же некуда нам отступать - тогда точно смерть придет.
        -Сколь же времени ты мне дашь?- осведомился он.
        -На закате уйдете, а после полудня ударите. Знак обычный - запустим вверх горящие стрелы. Хоть одну, да увидите. Значит, пора. Ну вдобавок шарахнем изо всех пушек. Не увидите, так услышите. Но это потом. Вначале измотать надо. Хоть пару дней, но придется драться всем вместе.
        -А ежели он прочих не повернет да двинется на Москву?- уточнил Воротынский.- Сакмагоны сказывали, он уже и Пахру вброд перешел.
        -Завтра будет видно,- вздохнул я, не зная, что еще ответить.
        Мое упрямство победило - еще до рассвета Воротынский, проинструктировав Хворостинина, ушел с основными силами к гуляй-городу, так что поутру татары бурно ликовали, увидев что расклад не меньше чем один к четырем в их пользу. Но князь не подвел, и его люди тоже. Дрались они яростно и… бежали тоже дружно.
        Да-да, бежали. Все согласно моему плану. Вот только победить у крымчаков не вышло - перед гуляй-городом русская конница брызгами разлетелась во все стороны, и грянул пушечный залп, а одновременно с ним шарахнули и ручницы.
        Сводная мощь пушечно-ружейного огня оказалась настолько велика, что выбила чуть ли не тысячу всадников разом, ошеломив остальных, которые немедленно бросились бежать. Но у ратников Воротынского кони были намного свежее, так что ушло от разгрома не больше тысячи. Потери - один к десяти. Но еще неизвестно, что решит Девлет.
        Много чего я выслушал от князя «Вперед!» на следующий день, пока крымский хан пребывал в раздумьях - то ли продолжать движение вперед, на Москву, то ли поначалу разобраться с кусающими за пятки русскими воеводами.
        Но Девлет-Гирей и впрямь не рискнул идти дальше. Простояв эти сутки вместе с основными силами на приличном, верст пятнадцать, расстоянии от нашего гуляй-города, он все же повернул коней, решив вначале разделаться с теми, кто поближе.
        Татары дрались храбро, ничего не скажешь. Но и мы стреляли метко. Хотя всех не убьешь - слишком много времени уходило на заряжание ручниц, так что всякий раз приходилось вступать в рукопашный бой.
        К тому времени я уже был вторым воеводой загадочного воинского объединения под кодовым названием «сводный полк гуляй-города». Или третьим. Честно говоря, я так до конца и не разобрался, да и не до того мне было. Знал одно. По приказу Воротынского в пищальные дела никто не лез. Ни его толстый тесть Иван Меньшой Васильевич Шереметев, ни опричный воевода, окольничий и князь Дмитрий Иванович Хворостинин, ведавший преимущественно лихими вылазками имеющейся в его распоряжении конницы. Остальных же воевод я вообще почти не видел - либо раненые, либо находились подле своей конницы, либо… в нашем с Хворостининым распоряжении.
        Да-да, мелких, из числа городских, Воротынский сунул нам с Дмитрием Ивановичем. Не всех - большая их часть тоже находилась с конницей, но кое-кто имелся. Например, воевода из Новосиля князь Михаил Лыков, или виртуозно рубившийся в первых рядах левой рукой - правая была ранена - поджарый князь из Донкова Юрий Курлятев, большой мастер не только сабли, но и бердыша. Как он ухитрялся им орудовать при своем ранении - уму непостижимо.
        Впрочем, врать не стану, ими, по счастью, я не командовал. Зачем мне лишние заморочки? Сейчас начнут вспоминать про отечество да когда, куда и у кого прапрадед водил полки и распивал мед с Иваном Калитой - и что тогда? Причем начнут - по закону подлости - непременно в самый неподходящий момент. И оно мне надо? Так что всеми ими руководил Хворостинин.
        Мне и без того хватало забот со своими двумя дружинами - немецкой, где непосредственно командовал Фаренсбах, но под моим началом, и сводной русской, куда вошли не только обученные мною ратники Воротынского, но и куча прочего народу. По уговору с Хворостининым они в сече не участвовали - убедил я князя, что пользы от них будет гораздо больше при стрельбе. Палили из ручниц не все - лучшая треть, то есть к каждому я приставил двух заряжающих. Получалось гораздо эффективнее - и бой точнее, и частота выстрелов не втрое - впятеро выше. Последнее именно благодаря конвейерному методу. Когда человек стоит только на одной операции, скорость ее выполнения обязательно возрастает.
        Разумеется, пытаться внедрить все это тут, во время нескончаемых атак, нечего было и думать. Тут не учить - воевать надо. Но не зря же мы проторчали в Серпухове чуть ли не два месяца. Все земляные работы, включая и сколачивание щитов с бойницами для гуляй-города, осуществлялись крестьянами из близлежащих деревень и посошными людьми - что-то вроде средневекового стройбата. Иногда к Воротынскому обращались с просьбой помочь ратными людишками, но даже если он и выделял народ, то моих не трогал.
        Фаренсбах поначалу упирался перед моими нововведениями. Дескать, по старинке лучше, но Михайла Иванович, рыкнув на строптивого немца, объявил, что фряжский князь Константин Юрьевич отныне правая рука набольшего воеводы и вообще главный по пищалям, а потому… Дисциплинированный немец тут же смирился, а чуть позже, чтобы человек окончательно проникся, мы засекли время по солнышку - благо дни стояли ясные - и устроили стрельбы по-новому, а потом по-старому. Тогда-то после подсчета количества выстрелов и выяснилось преимущество моих нововведений. Так что утверждение, что впятеро быстрее, не голословное - проверено.
        Конечно, невзирая ни на что, под Молодями нам досталось крепко - сказывалось не совсем удачное расположение гуляй-города. Размещал его Шереметев без привязки к местности, действуя по старинке, словно строил крепость,- на холме. Если чисто психологически - лучше не придумаешь. Татары от такой наглости просто с ума сходили. Красная тряпка для быка, иначе не назовешь. Зато в оборонительном плане не ахти - очень уж открыто, и драться плохо тем, что мало возможностей для перекидывания резервов.
        Хорошо, что время от времени, когда приходилось совсем тяжко, Воротынский бросал в бой лихую, бесшабашную конницу из боярских сынов. Неожиданные удары то с одного фланга, то с другого изрядно ослабляли напор на гуляй-город. Не скажу, что в это время мы могли передохнуть. Но тут хотя бы вздохнуть и то славно.
        День, казалось, никогда не закончится. Помнится, я упоминал о нескольких погибших от моей руки год назад. На сей раз я подсчета не вел. Может, полтора десятка, может - два, а то и два с половиной. Хотя нет, что это я. Одна только моя идея с сундуком унесла на тот свет не меньше полусотни. Осуществлял я ее с помощью славного оружейного мастера Ганса Миллера, которого приметил давно, еще в Болвановке, во время наших состязаний. Стрелок аховый, но руки золотые.
        Вот он-то и состряпал, в точности уловив мою мысль, начинку для увесистого сундука. От крышки он пустил веревочки к пяти кресалам. Хватило бы и одного, но вдруг осечка, а надо чтоб искра была наверняка. Сам сундук был заполнен порохом, а железные стенки напоминали гранату-лимонку - в точности такие же ребристые. С внешней стороны он был красиво расписан разноцветными узорами. Это для соблазна. Татары и соблазнились.
        Рвануло так, что мало не показалось. Потом, когда ближе к закату мы собирали своих убитых, один из любознательных ратников специально по моей просьбе подсчитал лежавших на месте взрыва татар. Четыре десятка с лишним. Сколько раненых - неизвестно, но если следовать стандартной логике, то должно быть около сотни.
        К сожалению, мало чего мы провернули с этим рыжеватым, слегка заикающимся пареньком - времени не было, но, если даже считать один этот сундук, получается, что… Впрочем, тут не до цифири. Вот выстоим, если удастся, а уж тогда…
        Зато с трофеями, включая и «живые», ребятки Воротынского расстарались. Им удалось завалить не только кучу знати из числа лихих ногайцев, но и самого главного - Теребердея-мурзу. Отличился и сторожевой полк. Суздальский дворянин Аталыкин ухитрился выбить из седла и захватить в плен Дивея-мурзу, который был у хана чем-то вроде начальника штаба.
        Выяснил я это случайно, во время допроса пленных. Надо же знать, кто попал нам в руки, чтобы в случае чего иметь возможность поторговаться. Про последнее я Воротынскому не говорил.

«Я полагаю, что торг здесь неуместен!» - рявкнул Киса Воробьянинов на обалдевшего владельца одесской бубличной артели «Московские баранки».
        Вот-вот. Так же и князь. По его мнению, с басурманами торг тоже неуместен, потому лучше про свои задумки до поры до времени помалкивать. Но про такого знатного пленника я молчать, разумеется, не стал и, когда ткнули пальцем в Дивея, мигом помчался к Воротынскому.
        Правда, оценил я масштаб потери крымского хана чуть позднее, когда сам пообщался с мурзой. Ох и башковитый мужик. Злой, конечно, христиан на дух не переносит - прямо тебе ваххабит из Средневековья, и говорить о войске хана отказался наотрез. Мол, пытай, неверная собака, все равно молчать буду, но исподволь я сумел его разговорить и понял - этот дядька один стоит двадцати тысяч простых пленников. После этого оставалось уверенно заявить Воротынскому:
        -Теперь все. Аталыкин не мурзу за шиворот приволок - он тебе, князь, веревку в руки дал, а на другом ее конце сам Девлет привязан. Чтобы освободить Дивея, хан не два-три дня возле нас проторчит - всю седмицу истратит.
        -Какая седмица?- досадливо поморщился Воротынский.- У людишек в брюхе от голода шкварчит. Кой-кто дошел до того, что конину жрать учал.
        Честно говоря, такое доказательство голода мне было несколько чуждо. В конце двадцатого века народ в России ту же конскую колбасу лопал бы с огромным удовольствием, только давай. Я и сам ее пробовал - жестковата, конечно, но вкусная, а тут, оказывается, если человек перешел на конину - голод. Хорошо живем, ребята.
        -Три дня продержимся, но не боле,- подытожил он.- Я так мыслю: надобно нам ныне выходить, чтоб к завтрему приниматься за твою задумку.
        -Рано,- заупрямился я.- Обожди еще чуть-чуть. Не выдохлись они покамест.
        -Послезавтра - край!- отрезал Воротынский, и я с ужасом представил следующий день, когда поддержки ждать будет неоткуда,- предполагалось, что князь оставит тысячу конных, чтоб никто ничего не заподозрил, но это капля в море.
        Единственное, что может спасти,- боевой дух и умение действовать не числом, а тактической сноровкой, скоростью и слаженностью. Главным воеводой за себя по моему настоянию Воротынский оставил в гуляй-городе не набольшего из полка правой руки, то есть боярина и князя Никиту Романовича Одоевского, а все того же Хворостинина. Получалось, что и опричнину не «зажал» - они оба в нее входили, и в то же время самый лучший выбор.
        Да и остальные воеводы из тех, что оставил князь «Вперед!», тоже соответствовали - отчаянные, лихие и оптимальные по возрасту - мои ровесники. Один князь Осип Васильевич Бабильский-Птицын чего стоил. Никогда не унывающий балагур, а сабелькой орудует так, что дух захватывает. Таким сыном любой отец может гордиться. Кстати, вроде бы сродни Долгоруким, хотя точно я не узнал, не до того. И таких, как он, немало - чуть ли не через одного. Но все равно завтрашний день виделся мне таким кровавым, что…
        Однако я, по счастью, ошибся - штурма не было. Воины Девлет-Гирея зализывали раны, приводя себя в порядок. Я посоветовал Воротынскому воспользоваться затишьем и дать всем поспать до вечера. Так и было сделано. А потом они ушли, и мы остались одни. Кроваво-красный солнечный диск еще не успел оторваться от земли, как татары ринулись в первую атаку.
        Сколько их всего было - я не считал. Они шли волна за волной и так же неумолимо, грозя смыть наш гуляй-город, как песчаный замок на морском берегу. Оставленная конница свою работу делала честно, но что такое тысяча, когда у врага их - десятки.
        Плохо было то, что перерыва, пускай малюсенького, не предвиделось. Оставленный в гуляй-городе молодой опричный воевода, окольничий и князь Дмитрий Хворостинин с тревогой поглядывал на меня, а я лишь виновато пожимал плечами да сумрачно косился в сторону стремительно тающего огненного зелья и прочих припасов для нашего наряда.
        Оставалось совсем немного - три куля пороха, когда я послал за Балашкой. Мне очень не хотелось привлекать его, потому что этот отвлекающий маневр сам по себе был самоубийством, но я знал, что лучше маленького веснушчатого и улыбчивого паренька с ним навряд ли кто справится. А нам позарез нужно было время, чтобы выйти из гуляй-города, изобразив решительную атаку. Дескать, наши пришли на помощь, и мы теперь ничего не боимся.
        Балашка сделал все как надо, совершив невозможное. Он так лихо атаковал, что татары поначалу опешили и даже отступили. Лишь спустя несколько минут они опомнились и кинулись наказывать наглецов. Однако улыбчивый паренек уступать не собирался, ухитрившись стянуть возле себя и своих людей целую толпу в несколько тысяч.
        Воспользовавшись этим, мы выкатили пушки из гуляй-города и сами выстроились рядом, изображая бесплатный сыр. О том, что он бывает только в мышеловке, татары не подумали и пошли в атаку.
        Вначале ввысь ушел наш залп стрел, коптящих голубой небосклон траурной чернотой. Траурной - это по нам, если князь Воротынский не поспеет вовремя. А коль поспеет - все равно траурной. Только тогда по крымчакам.
        Затем грянул еще один залп, на сей раз пушечный, в упор по атакующим. Следом третий - из пищалей. Отчаянный визг перемежался истошными воплями раненых, но лавина узкоглазых всадников на приземистых лошадках все равно долетела до нас, и тут я понял, что победит только один Воротынский, потому что нам уже не устоять.

«Не знаю, как это они не разорвали меня на сотню маленьких медведей»,- сказал Балу, обращаясь к Маугли.
        Примерно так бы оно и случилось, опоздай Михайла Иванович хотя бы на несколько минут, но он успел вовремя. Удар в спину Девлет-Гирея был лихим, отчаянным, но не таким уж мощным. Крымский хан мог бы запросто его отбить, если бы не паника. Крымчаки тут же решили, что это пришли полки царя Иоанна Васильевича,- сработала моя задумка с гонцом, который был перехвачен сторожевыми разъездами Девлета еще пару дней назад. Потому тот и медлил, размышляя, уйти сразу или напоследок громко хлопнуть дверью, раздолбав русских воевод, стоящих на его пути.
        Как знать, если бы не Дивей, который оказался в наших руках, может, хан еще раньше махнул бы на нас рукой, но оставлять своего лучшего полководца у врагов Девлет-Гирей не хотел ни в какую, а потому решил вначале освободить мурзу, а уж потом…
        Сразу скажу, что в любом случае это ему бы не удалось. Приставленный по моей просьбе к Дивею Дмитрием Хворостининым особый ратник должен был перерезать мурзе глотку в тот момент, когда татары ворвутся в гуляй-город. И не надо мне тыкать в нос выспренние слова о христианском милосердии и заботе о пленных. Это - враг. Вдобавок - умный враг, а значит, опасный вдвойне. И выпускать его живым, исходя из принципов абстрактного человеколюбия, я не собирался.
        А что до гонца, то о результатах его допроса знала добрая половина крымчаков - слухи хоть и ползают, зато с такой скоростью, куда там молнии. Знали конечно же не всё, но основное: «Идет рать новгородская многая». Но им хватило. И татарская конница, обтекая наши ряды, в панике ринулась наутек.
        Хворостинин, стоящий рядом со мной, устало опустил саблю и вытер пот с лица, еще сильнее размазав потеки грязи. Вышло настолько забавно, что я засмеялся. Он удивленно посмотрел на меня, а затем и сам захохотал. Заливисто. Открыто. От всей души.

«Странно, и почему я раньше, всего пару-тройку месяцев назад, считал, что среди опричников одни сволочи и подонки»,- подумалось мне.
        Но смеялся я недолго. Ровно до того момента, пока рядом не пронесли бездыханное тело Балашки. А потом еще кого-то. И еще. Их укладывали рядками, возле щитов гуляй-города, а я пытался проглотить какой-то твердый комок, застрявший в глотке, и все удивлялся, почему он не глотается.

«Смотрите хорошенько, о волки! Разве я не сдержал слово?» - сказал Маугли.
        И это было действительно так, ибо мы победили. Но сколько же пришлось заплатить! Воротынский конечно же прав, победы без покойников не бывает. Вот покойников без победы - сколько угодно, а наоборот - дудки, потому нужно было радоваться, что я и пытался сделать. Если бы не комок. Странно, что же могло застрять у меня в горле, если я последний раз ел вчера вечером? Ответа не нашлось.
        Почему-то в памяти всплыла строка из романса Вертинского: «Я не знаю, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть недрожащей рукой». Я горько усмехнулся. Увы, я знаю. Этих послал именно я, надеясь, что они уцелеют, и твердо зная, что вернутся немногие. Послал сознательно. Так было нужно для Руси. Только от этого мне не легче.
        В тот день я твердо решил - полководцем больше не буду. Никогда. Даже третьим или каким там еще по счету воеводой гуляй-города, которым меня назначил Воротынский. Одно дело - убивать врагов, совсем иное - посылать умирать. Знаю, так было надо. Все равно. Пусть это делает кто-нибудь другой.
        И, глядя на энергично распоряжавшегося князя Осипа Бабильского-Птицына, с облегчением подумал: «Хорошо хоть этот уцелел».
        А откуда-то сверху, насмешливо наблюдая за мной, кривила губы в ироничной ухмылке судьба. Жаль, что я не видел этой зловещей ухмылки, иначе сразу бы вспомнил, что иногда она улыбается только для того, чтобы показать свои острые зубы. Она-то уже тогда знала, для чего уберегла Осипа, только не говорила. Да если бы и сказала, вопреки своему обыкновению предупредив заранее, все равно я бы ей не поверил.
        А зря.

«Мясо обглодано почти до кости!» - прохрипел Серый Брат. «Но кость еще надо разгрызть»,- отвечал ему Маугли, продолжая убивать рыжих собак.
        Девлет-Гирей не стал больше искушать судьбу, рванув обратно в степные просторы. Тогда-то я еще раз убедился, какую великую роль в психологическом плане играет одержанная недавно победа. Пятитысячное татарское войско, которое крымский хан оставил для прикрытия переправы через Оку основных сил, Воротынский попросту вбил в землю, растоптав, размазав, как будто оно и вовсе не стояло на его пути. А ведь силы у них были почти равные - с собой князь взял всего шесть тысяч, то есть далеко не всех.
        Меня он тоже не прихватил. Правда, предложил, не забыл. Почти никому не предложил - лишь мне, Хворостинину и еще пяти воеводам. Отказался только я. Устал. С непривычки слишком много крови, слишком много трупов, а я некроманией не страдаю - обычный человек. Остальным легче - народ привычный. Может, со временем и у меня что-то притупится, как знать, но пока я предпочел вернуться в Москву…
        Эпилог
        Я устало смотрю на аккуратную стопу чуть желтоватой бумаги, лежащую на краю, слева от меня, и зачем-то провожу пальцем по гладкой деревянной поверхности столешницы. Нет, сегодня я не стану писать о своих приключениях - уж очень разбередило душу. Сегодня у меня выходной. Пускай это будет обычный вечер воспоминаний.
        В крохотное оконце ласково заглядывает ветка яблони, одобрительно помахивая пожелтевшими листьями: «Правильно, дружок. Передохни».
        Я неторопливо встаю и начинаю задумчиво вышагивать по комнате, стараясь наступать именно на те половицы, которые тягуче скрипят под моими ногами, будто стремятся что-то напомнить или подсказать. Некоторые повизгивают особенно громко.

«Опоздали, мои милые,- отвечаю я им.- Подсказывать надо было гораздо раньше, двадцать четвертого февраля тысяча пятьсот семьдесят первого года, когда я выезжал из Москвы, сопровождаемый веселым перезвоном колоколов. Перезвоном, сообщавшим, что сегодня - день чудесного обретения главы Иоанна Предтечи, а если коротко, то попросту Обретение. Вот и подсказали бы тому наивному, которому казалось, что выезжать в дорогу в день с таким символичным названием - лучше не придумаешь. Особенно если эта дорога ведет меня навстречу моему обретению. Обретению любимой».
        Помнится, от избытка чувств я тогда даже показал язык угрюмому и приземистому двухэтажному Земскому двору, расположенному прямо возле северного угла Кремля, где его стена соединялась со стеной Китай-города. Впереди, прямо по курсу, горделиво высилась Воскресенская башня с воротами, открывающими путь к мосту через Неглинную. Кстати, иной раз их тоже называли по имени реки. Ворота были широко распахнуты настежь, радушно провожая меня и моих спутников. В тот день мне казалось, что даже стены Китай-города благодушно скалятся мне вдогон выщербленными зубцами-зубами.
        Я еще не понимал, что тот день был ироничной усмешкой коварной судьбы, откровенно насмехавшейся и над моей наивностью, и над моими радужными мечтами, и над надеждой обретения, понятия не имел, сколько и что мне предстоит испытать. Мне было неведомо, что суждено найти, вновь потерять и снова найти, пожертвовать и приобрести, что впереди меня ждут предательство и боль утрат, мясорубка боев и нечто совсем запредельное, о чем я и посейчас размышляю, так и не в силах понять - было или нет… Я ничего еще не знал в этот солнечный февральский денек.
        А может, и хорошо, что не знал, потому что всего два или три раза в своей жизни я был таким счастливым и беспечным, как тогда, двадцать четвертого февраля, в день Обретения. Или я повернул бы коня обратно, узнав о грядущем? Разумеется, нет.

«А день, какой был день тогда? Ах да, среда».

«А вот и нет,- тут же поправляю я себя.- Среда - это в песне. А тогда была суббота, хотя сам день и впрямь напоминал песню - искристую, солнечную, чистую и… очень простую, но в то же время задушевную».
        Легонько дунув на свечу, я выхожу в сад. Середина октября, но погода продолжает баловать. Небо безоблачно, а последний дождь прошел аж две недели назад, так что кругом сухо, и лиственный ковер, вышитый желто-коричневыми нитями с легким вкраплением красного и зеленого, ничем не напоминает грязную подстилку, в которую он неминуемо превратится спустя пару недель.
        Под ногами приятно шуршит, навевая светлую грусть о чем-то таком, что не сбылось, а теперь, скорее всего, не сбудется никогда. Она и впрямь светлая, потому что в такие часы об этом несбывшемся нисколечко не жалеется.

«Ну не вышло именно так, как того хотелось,- думается вместо этого.- Но ты ведь сделал все, что мог, верно? Так чего теперь скулить? Значит, не судьба. А с ней, голубушкой, не поспоришь. Да и грех тебе на нее жаловаться - эвон сколь передряг миновал, сколько раз на волосок от смерти бывал. Случалось, что и бок о бок с костлявой сиживал, а она тебя так и не тронула. Ты случайно про это не забыл?»
        Помню. Конечно же помню. Разве такое забудешь… Сейчас-то я понимаю, что в том калейдоскопе событий было не только плохое, но и хорошее. Много хорошего. Горечь утраты боевых друзей, с которыми ты еще вчера и даже сегодня утром в буквальном смысле этого слова по очереди вытаскивал из одного котелка куски сочного мяса, сменялась неописуемым восторгом от упоения лихой битвой. Слезы на глазах во время их похорон осушал знойный хмельной ветер осознания одержанной победы. Твоей победы. И жгучая боль в свежих ранах мгновенно затихала, когда ты, усталый, весь в пыли, пропахший дымами костров и степными травами, возвращался в столицу, принимая заслуженный триумф, ибо ты был не просто защитником Русской земли, но ее избавителем и спасителем. А потому, как писал великий поэт, не жалею, не зову, не плачу. Жалеть - нет смысла, звать - ни к чему, а плакать… Мужчины не плачут.
        Я беру в сенцах топорик и иду за сараюшку. Аккуратно колю полено на тоненькие лучины-щепки, разваливаю второе из поленьев на восемь частей, третье на четыре, четвертое пополам. Затем выбираю еще штук семь-восемь потоньше - они пойдут целиком. Это уже вошло в традицию - своего рода ритуал.
        Взяв всю охапку, неторопливо иду к дому.
        Сухая сосна разгорается быстро, а я сижу рядом с печкой, дверца которой распахнута настежь, гляжу на весело пляшущее пламя и вспоминаю. Я плыву по волне моей памяти, удаляясь все дальше и дальше от берега, который называется «сегодня», и время от времени удивляюсь - и как это мою утлую лодчонку не затопило в грохочущем дикими штормами тогдашнем бурном море? Как я вообще ухитрился из него выплыть?

«А вот!- задиристо отвечаю я себе.- Уметь надо!»
        И гордо улыбаюсь.
        Имею право.
        Заслужил.
        notes
        Примечания

1
        Сельскохозяйственный сленг, дошедший до наших дней. Сам-два означает, что на мешок семян пришлось всего два мешка собранного урожая.- Здесь и далее примеч. авт.

2
        Чтобы соблюсти равноправие - ведь не пишем же мы Бог Авось, Бог Перун, Богиня Фортуна и т.д.- здесь и далее к словам господь, бог, богородица, аллах, спаситель и т.п. автор применил правила прежнего, советского правописания.

3
        Здесь: по складам.

4
        Перевод С. Я. Маршака.

5
        Очная ставка.

6
        Угорщина - так на Руси называли Венгрию.

7
        Отчество с «вичем» многие века было прерогативой социальной верхушки, сначала только князей и бояр; крестьяне, купцы писались «сын такой-то» (например, Пров, сын Титов), и отчество с «вичем» рассматривалось как форма награды, повышавшей социальный статус человека.

8
        Здесь: птичьи силки.

9
        Двухродный брат, или просто братан,- двоюродный брат. Двухродный братан - троюродный брат.

10
        Стрый - брат отца, дядя по отцу. Дядя по матери назывался уй.

11
        Сакмагоны - пращуры современных пограничников на южных рубежах Руси. В их задачу входил контроль за сакмами и шляхами (путями), ведущими из Крымского ханства на Русь, и своевременное предупреждение ближайших городов о выступлениях татар.

12
        Имеется в виду, что старшинство в этом случае не в счет.

13
        Украйна - область на краю государства, окраинная.

14
        Племянница, дочь брата.

15
        А.С.Пушкин. «Кавказский пленник».

16
        Имеется в виду не главный большой полк государства, который включал в себя несколько десятков тысяч ратников, а, образно говоря, малый, т.е. принадлежавший отдельному городу с уездом.

17
        Ныне это Васильсурск - поселок городского типа в Воротынском районе Нижегородской области.

18
        Имеется в виду Переяславль Рязанский. Несмотря на то что официально он переименован в Рязань лишь в XVIIIв., во времена Екатерины II, его уже в XVIв. гораздо чаще именовали именно так.

19

6декабря. Здесь и далее даты всех праздников указаны по старому стилю.

20
        Половник - крестьянин, взявший в аренду землю исполу, то есть с условием платить половину урожая.

21
        Обельный холоп - полный холоп, то есть раб на Руси. Источниками обельного холопства были купля, женитьба на рабе и тиунство без особого договора. Обельными холопами становились также закупы в наказание за побег от господина.

22

1565г. и1567г. соответственно.

23
        Хозяин дома перечисляет старинные народные приметы, предвещающие приход гостей.

24
        Имеется в виду много свечей.

25
        Обновлялось.

26
        Племянница, дочь сестры.

27
        День святой преподобной мученицы Евдокии отмечался 1 марта. Народное название дня памяти этой святой - Евдокия Плющиха, или Авдотья замочи подол.

28
        Крон - английская серебряная монета того времени, весом приравненная к талеру. Была равна примерно 5 шиллингам.

29
        Cоверен - английская золотая монета (первый фунт стерлингов) того времени весом
15,55г золота 994 пробы. В семидесятые годы XVIв. ее не выпускали, а те, что были, оценивались гораздо дороже фунта.

30
        Фартинг - самая мелкая монета Англии. 4фартинга составляли пенни, шесть пенни были равны одному пенсу. В шиллинге насчитывалось 12 пенсов, а в фунте стерлингов - 20 шиллингов.

31
        Английский фунт равен 453,59237г, английская унция - 27,2875г, пфенниг, как мера веса, составлял 1/20 часть унции.

32
        Гран - мера веса, соответствующая весу пшеничного зерна. В разных странах была неодинаковой. В Англии после 1526г. равнялась 0,0648г.

33
        Чворак - серебряная монета Великого княжества Литовского. Равнялась четырем литовским или пяти польским грошам. Чеканилась в 1564-1569гг.

34
        Копейная деньга - то же самое, что новгородка. Переходное название от деньги к копейке.

35
        Талеры в те времена подразделялись на высокопробные (27,2г серебра при общем весе
29,5г) иоахимсталеры, чеканившиеся с 1519г. вИоахимстале, Чехия, и саксонские клапмютценталеры, которые были несколько легче.

36
        Разница в весе между золотым экю с изображением короля Генриха II (1547-1559)- отсюда и название «генридор» - и дофинским экю, выпускаемым в правление короля Франциска I (1515-1547), составляла 0,07г золота.

37
        Отрывок из песни «Хеппи-энд» к кинофильму «31 июня». Автор слов Ю. Энтин.

38
        Название восходит к преданию, будто эту часть города огораживал стеной знаменитый князь Довмонт, бежавший в XIIIв. из Литвы, осевший в Пскове и служивший городу верой и правдой много лет, доблестно защищая его от немецких крестоносцев и набегов дикой Литвы.

39
        Имеется в виду великая киевская княгиня Ольга (ум. в969г.), жена князя Игоря Рюриковича. После гибели мужа и до совершеннолетия сына Святослава в течение 15 лет правила государством. Сумела одолеть древлян, страшно отомстив за убийство Игоря. Упорядочила сбор дани, введя нормы ее сбора. Приняла христианство, причем, по легендам, ее крестным отцом стал византийский император Константин VIII, который, будучи восхищен ее красотой, даже предложил ей руку и сердце. Согласно русским преданиям, она была родом из Пскова.

40
        Гавриил-Всеволод был канонизирован на Московском соборе 1549г.

41
        Венчик - узкая полоска из металла или материи, охватывающая лоб и сходящаяся на затылке.

42
        Коруна - то же самое, но более сложная и богаче украшенная.

43
        День Алексея - Божьего человека отмечался 17 марта.

44
        Алексей - Божий человек согласно преданиям был юродивым Христа ради.

45
        Красная горка - первое воскресенье после Пасхи, то есть последний день Светлой (пасхальной) недели, когда вся молодежь предавалась веселым игрищам. Праздник проводился на возвышенности, поэтому и называли его Красная горка. Кстати, имеет языческие корни, только тогда в этот день зажигали по холмам священные костры. Именно на этом празднике Снегурочка прыгнула через костер и превратилась в белое облачко. Праздник считался девичьим и иногда даже назывался не Красной, а Девичьей горкой, поскольку в этот день традиционно играли свадьбы и шло усиленное сватовство. Отсюда и процитированная строка народной прибаутки.

46
        Тимоха родом из Костромы, а там существовал обычай, позволяющий парню обливать водой приглянувшуюся девушку в знак того, что он к ней придет свататься.

47
        Здесь: красивые.

48
        Уд - так на Руси в то время называли мужской половой орган.

49
        Имеется в виду слово «балдашка», означающее деревянную чашку или черпачок, которым набирают воду из ведра.

50
        Хлюсь - мелкая конская рысь.

51
        Здесь: чрезмерно осторожный, опасающийся всего, трусоватый.

52
        Он действительно к этому времени находился гораздо дальше. Из Александровой слободы Иоанн бежал аж до Ростова, а, по слухам, был готов драпать чуть ли не до Вологды, где у него уже стояли наготове суда, чтобы домчать беглеца до Белого моря.

53
        Имеется в виду датский принц Магнус (1540-1583)- союзник Иоанна IV и младший брат датского короля Фредерика III. До 1577г., пока у Фредерика не родился сын, Магнус считался наследником датского престола.

54
        Имеется в виду Субудай-багатур, знаменитый полководец Чингисхана, одержавший за свою жизнь массу побед, в том числе - увы - и близ реки Калки над южно-русскими князьями. «Барсом с отрубленной лапой» его прозвали за то, что его правая рука после тяжелых ранений, полученных в юности, не действовала, так как мышцы на ней были разрублены.

55
        Вестфалия (нем. Westfalen)- область на северо-западе Германии между рр. Рейн и Везер. Первоначально - территория расселения западной ветви германского племени саксов (вестфалов), часть Саксонского герцогства. В конце XIIв. Вестфалия распалась на ряд феодальных владений (Вестфальское герцогство, епископства Мюнстер, Оснабрюк, Падерборн, Минден и др.).

56
        Имеется в виду главный врач царя Арнульф Линдзей, которому 24 мая 1571г. суждено задохнуться от дыма и угарного газа в одном из подвалов на Английском подворье вместе с 25 купцами.

57
        Фроловская башня - ныне Спасская.

58
        Здесь: не нравится.

59
        Еккл. 9, 11-12.

60
        Иов. 25: 4-5.

61
        Подразумевается, что отбор невест был многоступенчатый. Вначале из двух тысяч отбирались 24 лучших, затем их число было сокращено до 12, то есть до последней дюжины, а уж потом из их числа делался окончательный выбор.

62
        Свадьбы на Руси играли после августовского Успенского поста, а на селе после Покрова (1 октября) и до Рождественского поста, а затем от Рождества Христова и до Масленицы, когда ловким свахам удавалось сбыть «лежалый товар» - некрасивых, бедных и невест-перестарок.

63
        Мерином называют кастрированного жеребца (примечание для горожан).

64
        В то время насчитывалось несколько разновидностей верст. Царская состояла из 500 саженей и равнялась 1,04 современного километра.

65

300 возов с государевой казной прибыли в Новгород 29 января 1572г. Еще 150 возов - 10 февраля того же года.

66
        Внука - внучка.

67
        Сыновец, или братанич,- сын брата, племянник.

68
        Белые слободы относились к царским, боярским или монастырским владениям, а назывались так потому, что не платили налогов (тягла), расплачиваясь с владельцами продуктами, работой и т.д. Черные же, хоть и платили подати, а также несли различные городские повинности, зато были относительно независимыми.

69
        По преданию Муромский князь Давид Юрьевич (в монашестве Петр, ум. в1228г.) тяжко болел какой-то кожной болезнью и был исцелен простой крестьянской девушкой Февронией, которая в качестве платы за излечения поставила условие, чтобы он на ней женился. Давид согласился, но после излечения попытался уклониться от опрометчиво данного обещания, однако болезнь тут же вспыхнула с новой силой, и ему пришлось согласиться на брак. Они жили долго и счастливо, а под старость одновременно приняли постриг в монастырях и даже умерли в один день. В 1547г. на церковном соборе канонизировали и их супружескую чету.

70
        Сигизмунд (искажен.). Имеется в виду Сигизмунд II Август (1520-1572), великий князь литовский с 1529г., король польский с 1548г. (коронован в 1530г.), король Речи Посполитой с 1569г.

71
        Антидор - кусочек освященного хлеба (просфоры).

72
        Струги - речные суда, гребные и парусные.

73
        Сын Воротынского князь Иван Михайлович оставался в ссылке в Белоозере даже тогда, когда с самого Михаила Ивановича царь снял опалу, и вернулся из нее лишь после смерти отца.

74
        Так на Руси тогда именовали артиллерию.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к